Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции [Юрий Николаевич Жуков] (fb2) читать онлайн

Annotation

Григорий Зиновьев - революционер, советский политический и государственный деятель. После смерти Ленина он был одним из главных претендентов на лидерство в партии и сыграл ключевую роль в возвышении Иосифа Сталина. Однако уже в 1935 году Зиновьева арестовали и вскоре расстреляли.

Как вышло, что такого влиятельного человека приговорили к высшей мере наказания? Зиновьев - террорист, готовивший покушение на Сталина, или очередная жертва политических интриг? Разгадать эти тайны удалось доктору исторических наук Юрию Жукову.

Перед вами не просто политическая биография, а убедительное историческое расследование с редкими документальными свидетельствами: письмами, выступлениями и воспоминаниями лидеров СССР, а также ранее неизвестными архивными материалами. Книга не просто проливает свет на загадочную личность Зиновьева, но и помогает глубже понять самого Сталина: что заставило его отказаться от идеи мировой революции и на какие жертвы пришлось ради этого пойти.

Григорий Зиновьев

Оглавление

От автора

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Эпилог

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

173

174

175

176

177

178

179

180

181

182

183

184

185

186

187

188

189

190

191

192

193

194

195

196

197

198

199

200

201

202

203

204

205

206

207

208

209

210

211

212

213

214

215

216

217

218

219

220

221

222

223

224

225

226

227

228

229

230

231

232

233

234

235

236

237

238

239

240

241

242

243

244

245

246

247

248

249

250

251

252

253

254

255

256

257

258

259

260

261

262

263

264

265

266

267

268

269

270

271

272

273

274

275

276

277

278

279

280

281

282

283

284

285

286

287

288

289

290

291

292

293

294

295

296

297

298

299

300

301

302

303

304

305

306

307

308

309

310

311

312

313

314

315

316

317

318

319

320

321

322

323

324

325

326

327

328

329

330

331

332

333

334

335

336

337

338

339

340

341

342

343

344

345

346

347

348

349

350

351

352

353

354

355

356

357

358

359

360

361

362

363

364

365

366

367

368

369

370

371

372

373

374

375

376

377

378

379

380

381

382

383

384

385

386

387

388

389

390

391

392

393

394

395

396

397

398

399

400

401

402

403

404

405

406

407

408

409

410

411

412

413

414

415

416

417

418

419

420

421

422

423

424

425

426

427

428

429

430

431

432

433

434

435

436

437

438

439

440

441

442

443

444

445

446

447

448

449

450

451

452

453

454

455

456

457

458

459

460

461

462

463

464

465

466

467

468

469

470

471

472

473

474

475

476

477

478

479

480

481

482

483

484

485

486

487

488

489

490

491

492

493

494

495

496

497

498

499

500

501

502

503

504

505

506

507

508

509

510

511

512

513

514

515

516

517

518

519

520

521

522

523

524

525

526

527

528

529

530

531

532

533

534

535

536

537

538

539

540

541

542

543

544

545

546

547

548

549

550

551

552

553

554

555

556

557

558

559

560

561

562

563

564

565

566

567

568

569

570

571

572

573

574

575

576

577

578

579

580

581

582

583

584

585

586

587

588

589

590

591

592

593

594

595

596

597

598

599

600

601

602

603

604

605

606

607

608

609

610

611

612

613

614

615

616

617

618

619

620

621

622

623

624

625

626

627

628

629

630

631

632

633

634

635

636

637

638

639

640

641

642

643

644

645

646

647

648

649

650

651

652

653

654

655

656

657

658

659

660

661

662

663

664

665

666

667

668

669

670

671

672

673

674

675

676

677

678

679

680

681

682

683

684

685

686

687

688

689

690

691

692

693

694

695

696

697

698

699

700

701

702

703

704

705

706

707

708

709

710

711

712

713

714

715

716

717

718

719

720

721

722

723

724

725

726

727

728

729

730

731

732

733

734

735

736

737

738

739

740

741

742

743

744

745

746

747

748

749

750

751

752

753

754

755

756

757

758

759

760

761

762

763

764

765

766

767

Григорий Зиновьев

Жуков Юрий Николаевич

ОТВЕРГНУТЫЙ вождь МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Политическая биография

Концептуал

Москва

2021

УДК 93

ББК 63. 3(2)6-8 Ж86

Жуков Ю. Н.

Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции. - М.: Концептуал, 2021. - 560 с.

ISBN 978-5-907472-00-6

Григорий Зиновьев - революционер, советский политический и государственный деятель. После смерти Ленина он был одним из главных претендентов на лидерство в партии и сыграл ключевую роль в возвышении Иосифа Сталина. Однако уже в 1935 году Зиновьева арестовали и вскоре расстреляли.

Как вышло, что такого влиятельного человека приговорили к высшей мере наказания? Зиновьев - террорист, готовивший покушение на Сталина, или очередная жертва политических интриг? Разгадать эти тайны удалось доктору исторических наук Юрию Жукову.

Перед вами не просто политическая биография, а убедительное историческое расследование с редкими документальными свидетельствами: письмами, выступлениями и воспоминаниями лидеров СССР, а также ранее неизвестными архивными материалами. Книга не просто проливает свет на загадочную личность Зиновьева, но и помогает глубже понять самого Сталина: что заставило его отказаться от идеи мировой революции и на какие жертвы пришлось ради этого пойти.

УДК 93

ББК 63. 3(2)6-8

ISBN 978-5-907472-00-6

© Жуков Ю. Н., 2021 © ИП Антипин К. В., 2021

Оглавление

Меня часто спрашивают, как было возможно то, что Ленин, зная так хорошо Зиновьева, защищал и награждал его до конца своей жизни. Я могу лишь ответить, что в его сотрудничестве с Зиновьевым, как и в своей общей стратегии, Ленин руководствовался тем, что он считал высшими интересами революции. Он знал, что в лице Зиновьева у него есть надежное и послушное орудие, и он никогда и на минуту не сомневался в своем собственном умении управлять этим орудием для пользы революции.

Зиновьев был интерпретатором и исполнителем воли других людей, а его личная проницательность, двусмысленное поведение и бесчестность давали ему возможность выполнять эти обязанности более эффективно, чем это мог сделать более щепетильный человек.

Анжелика Балабанова. Моя жизнь — борьба.

Мемуары русской социалистки.

1897-1938.

От автора

Зиновьев...

До Октября — ближайший друг, единомышленник и соратник Ленина, даже его соавтор. После Октября — один из лидеров партии. Вместе с Лениным, наравне с Троцким, Сталиным, Каменевым возглавил всемирную коммунистическую партию — Коминтерн. Делал все возможное, чтобы ускорить начало пролетарской революции и добиться ее победы. В конце 1923 года вместе со Сталиным и Каменевым образовал неформальную руководящую «тройку» для противостояния Троцкому.

С конца 1925 года — лидер оппозиции большинству членов Центрального комитета. Теперь уже вместе с Троцким продолжал настаивать на свертывании НЭПа, проведении форсированной индустриализации за счет изъятия средств у нэпманов и зажиточных крестьян.

Лишенный всех постов, начиная с 1928 года дважды побывал в ссылке, один раз в тюрьме. В августе 1936 года стал главным обвиняемым на первом так называемом Московском процессе, был приговорен к смертной казни.

С тех пор почти на полвека, вплоть до реабилитации в 1988 году, его имя отовсюду исчезло.

Всего этого вполне достаточно, чтобы имя Зиновьева вернуть из небытия в историю нашей страны. Тем более, что для того имеются самые веские основания. В Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) хранится личный фонд Зиновьева, содержащий почти 700 дел, большая часть которых остается неизвестной исследователям. Помимо того, материалы, отражающие жизнь и деятельность Зиновьева, наличествуют еще в девяти фондах, причем один из них — 17-й — представляет собой фактически совокупность десятков полноценных, по сути, самостоятельных фондов.

Тем не менее и после реабилитации Зиновьева так и не появились серьезные работы. Пока мы располагаем лишь тремя небольшими популярными очерками — Н. А. Васецкого и В. В. Мельситова, да еще статьей немецкого историка В. Хеделера. Только совсем недавно, в 2011 и 2017 годах, были защищены кандидатские диссертации. Правда, по весьма узким темам: В. М. Вихровым — «Коммунистический лидер Г. Е. Зиновьев во главе Петрограда — Ленинграда (конец 1917 г. — начало 1926 г. )» и В. И. Самохваловым — «Политическая деятельность Г. Е. Зиновьева в ходе Великой русской революции: 1917 — март 1918 гг. ».

Вот поэтому-то политическая биография Зиновьева позволит резко раздвинуть рамки наших знаний о прошлом страны. Позволит увидеть события первых двадцати лет советской истории в необычном ракурсе. С иной точки зрения, чем прежде. Поможет по-иному оценить минувшее.

Пролог

У евреев в царской России будущего не было, да и быть не могло. Черта оседлости, установленная еще в 1791 году, воспрещала им — не имеющим высшего образования или патента купца первой гильдии — проживать на территории, присоединенной к империи после разделов Польши. Только в Привисленском крае, Белоруссии, Литве, Курляндии, на Правобережной Украине, а впоследствии в Черниговской и Полтавской губерниях.

Закон 1804 года потребовал выселить евреев из сел, что привело к появлению скученных до предела местечек. В них дети могли учиться лишь в религиозных школах — хедерах, заучивая наизусть Талмуд. А основная масса взрослых, лишенная права заниматься крестьянским трудом или уехать и работать на фабриках и заводах, в шахтах, превратилась исключительно в ремесленников — лудильщиков, портных, сапожников, держала мелочные лавочки. Только немногие становились арендаторами или факторами, то есть посредниками в торговых сделках.

Усугубляла судьбу остававшихся верными иудаизму постоянная угроза погромов, первый из которых произошел в 1821 году. Кровавые погромы повторялись время от времени чуть ли не во всех городах черты оседлости. В Одессе и Киеве, Белостоке, Житомире и Бердичеве, Могилеве и Витебске...

Отчаянное положение вынуждало евреев делать выбор. Либо эмигрировать в США или Аргентину, либо ринуться в революционное движение. Бороться с ненавистным самодержавием, зачастую прибегая к террору. Поначалу — в «Земле и воле», «Народной воле». Затем в социалистических партиях — эсеров, социал-демократов или националистических «Бунд», «Поалей Цион».

Свой выбор сделал и тот, кого по партийному псевдониму нарекут Зиновьевым.

... Два раза Григорий Евсеевич Зиновьев заполнял анкеты. Единожды собственноручно написал автобиографию. Один раз авторизовал статью о себе¹. И всякий раз начальный этап его жизни оставался полным умолчаний, недоговоренностей, разночтений. По-видимому, событиям детства и отрочества он не придавал значения. Они его просто не интересовали. Затерялись в глубинах памяти. А может, он их сознательно корректировал применительно к новым требованиям жизни.

Дату рождения поначалу указал весьма своеобразную: 1883 год, «говорят, в праздник Йом-кипур»². Позднее уточнил — 20 сентября. Столь же своеобразно поступил и с местом рождения. Всегда называл его — Елизаветград (в советское время Зиновьевск, затем Кировоград), и не случайно. Хотя всего лишь уездный город, тот обладал развитой промышленностью: добыча известняка и бурого угля; 140 фабрик и заводов; второе место — после Одессы — по мукомольному производству; мужская и женская гимназии, реальное училище, еврейская религиозная школа, кавалерийское училище. На самом деле, по документам полиции, был уроженцем Новомиргорода, одного из сотен еврейских местечек, в конце XIX века ставшего чуть ли не пригородом Елизаветграда.

Чтобы скрыть свое мелкобуржуазное происхождение, во всех анкетах, в автобиографии писал об отце: «фермер». За столь непонятным в те времена словом скрывал то, что отец, Арон Радомысльский, владел коровами, чье молоко поставлял в город.

Также поступил и с ответом на вопрос об образовании. Нет, не стал лгать, хотя и написал — «домашнее», но добавил: «свободно говорю по-французски и по-немецки». Отмечал, что с шестнадцатилетнего возраста давал «платные уроки на дому», то есть занимался репетиторством, которым зарабатывали лишь старшеклассники-гимназисты и учащиеся реальных училищ. Всегда указывал и иное — «затем служил конторщиком». То есть занимался работой, требовавшей определенного уровня знаний. Никогда не скрывал и того, что, приехав в Берн (Швейцария), сдал вступительные экзамены на факультет химии.

Все это в совокупности заставляет усомниться в некоем «домашнем» образовании. Высказать с очень большой степенью вероятности предположение о том, что Зиновьев получил настоящее среднее образование, и не в гимназии, а в реальном училище.

Годы юности Овсея Радомысльского столь же неотчетливы, смутны. Известны в самых общих чертах.

В Елизаветграде он не только работал конторщиком, но и участвовал в «кружках самообразования», которые следует понимать как политические. Скорее всего, там читали и обсуждали литературу, официально считавшуюся предосудительной. Вполне возможно — марксистскую. Участвовал Радомысльский и в полулегальных стачечных комитетах — не следует забывать: профсоюзы в империи тогда были запрещены. Такой «образ жизни» и привел его к неизбежному — в революционное движение.

В 1901 году, как с гордостью указывал Зиновьев во всех анкетах и автобиографиях, он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП). Ни его самого, ни тех, кто читал о столь значимом факте, не смущали два обстоятельства. Отсутствие точной даты — месяц, число — и места вступления в партию, которой тогда просто еще не существовало. Скорее всего, восемнадцатилетний Овсей Радомысльский примкнул к одной из только что возникших социал-демократических групп, лишь два года спустя и объединившихся в РСДРП.

О появлении в Елизаветграде «революционной» организации стало известно полиции, и у Радомысльского, как и у всех его товарищей, провели обыск, за которым никаких репрессий не последовало. Но даже и такой, чисто превентивной, надзирательной меры оказалось для него достаточно. Он решил не рисковать и тут же уехал за границу. Разумеется, на средства отца. Жил недолго в Берлине, Париже, но обосновался в Берне. Там в местном университете и продолжил образование. Но изучал не только химию. Познакомился с проживавшими там эмигрантами из России, сблизился с ними, в их группах выступал с рефератами, для чего потребовалось более углубленно изучать марксистскую литературу. И примкнул к большевикам, выделившимся как фракция из только что, в августе 1903 года, созданной РСДРП.

Только теперь Овсей Радомысльский и стал настоящим членом партии. По ее рекомендации осенью 1903 года возвратился в Россию и начал вести пропагандистскую работу на предприятиях Елизаветграда, Кременчуга, Полтавы, других южных городов. Однако серьезное заболевание сердца, от которого он страдал всю жизнь, вынудило уехать в Берн для лечения. Заодно он возвращается в университет Берна, но на иной факультет — философский. Не забыл он и о партии: участвовал в создании бернской группы большевиков, а в Женеве — заграничной группы, членом комитета которой был избран.

Осенью 1905 года уезжает в революционный Петербург. Продолжает пропагандистскую работу на предприятиях Васильевского острова, Городского района. Участвует в создании профсоюза текстильщиков, Совета безработных. Ведет работу среди солдат, расквартированных в Царском селе; в июле 1906 года участвует в подготовке неудачного восстания в Кронштадте. После кратковременной поездки в Берн — для продолжения лечения — возвращается в столицу, где избирается членом бюро Петроградского комитета партии.

Весной того же 1907 года становившаяся рутиной деятельность Радомысльского резко меняется. Петроградская организация РСДРП посылает его, одного из семнадцати, в Лондон, на Пятый партсъезд. Атам его избирают членом ЦК. Вот теперь Овсей Радомысльский и становится Григорием Зиновьевым. Круг его партийной работы резко расширяется. Он участвует в двух большевистских конференциях — в Гельсингфорсе (Хельсинки) и Выборге. По поручению ЦК посещает Одессу, Николаев, Екатеринослав, чтобы оживить работу их организаций.

Радомысльский-Зиновьев обосновывается в Петербурге. Находит интеллигентное место — наборщика и корректора одной из столичных типографий. Знакомится со слушательницей Высших женских курсов Златой Евновной Левиной (впоследствии — Злата Ионовна Лилина). Вскоре они женятся, снимают хорошую квартиру в центре, на улице Жуковского, и начинают ждать прибавления в семействе. Со стороны — вполне респектабельная пара. Но благополучная жизнь вскоре рушится. Происходит то, что впоследствии Зиновьев рассматривал как заслугу — 29 марта 1908 года его арестовывают.

«Арестовали меня, — вспоминал много лет спустя Зиновьев, — ночью на улице на Васильевском острове (кажется, вместе с Вл. Ив. Невским). Дело было так. У нас было подпольное собрание редакции нелегального “Вперед”. На нем должны были быть (и были) Рыков, Невский и кто-то еще... Когда мы расходились с рукописями, нам дали знать, что идет полиция. Рукописи успели выбросить в раковину, а мы все покинули квартиру и стали уходить. Рыкову удалось выйти (помогла наружность). Меня и Невского арестовали при выходе из ворот и отвезли в часть (кажется, в Коломенскую).

Из условий нашего содержания и из сообщений с воли (во многом благодаря Е. Д. Стасовой принял участие ее отец Д. В. Стасов — тогда, кажется, председатель Союза присяжных поверенных (адвокатов — Ю. Ж. ), человек с большими “связями”) стало ясно, что охранка не знает, кто я. Это подтвердилось на допросах. Меня обвиняли в участии в эсеровской типографии. Стал вопрос: как мне держаться? После сношения с тогдашними бюро ЦК и ПК (связь с волей была отличная, через окно я прямо мог “по телефону” говорить с женой, сестрой (Рива Лея Ароновна Радомысльская, акушерка — Ю. Ж. ) и т. п., сидели в общей камере человека четыре), каждый день выпускали (на прогулку — Ю. Ж. )... именно там сочли мой образ действий (при данных условиях не было никакого суда и т. п. ) абсолютно и безусловно правильным. Даже сомнений не было, что правильно»³.

В этом самостоятельном фрагменте воспоминаний Зиновьев точен в главном, но грешит в мелочах, и отнюдь не потому, что спустя четверть века его подвела память. Во-первых, А. И. Рыков, будущий глава СНК СССР, в ту ночь вместе с Зиновьевым и В. И. Невским, впоследствии видным историком партии, быть никак не мог. Он находился под арестом с мая 1907 года вплоть до суда в июле 1908 года. Во-вторых, освободили Зиновьева благодаря поручительству не Д. В. Стасова, а некоего барона Давида Гинзбурга, письменно ходатайствовавшего за Зиновьева, да еще и приведшего такой довод, как заболевание астмой⁴.

Но почему же Зиновьев столь пылко писал о правильности своего поведения во время ареста? Ответ дал он сам, в двух последних фразах фрагмента. «Помнится, — писал он, — об этом знали и будущие чекисты — из партии социалистов-революционеров, Бунда, меньшевиков и других. Никто никогда ни духом не оспорил правильность этого образа действий»⁵. Следовательно, даже четверть века спустя Григорий Евсеевич опасался, что его могут заподозрить в связях с полицией. Ведь он, как могло показаться, проявил слабость, за два месяца заключения подав шесть прошений об освобождении его, ни в чем не повинного человека. Первое — уже 4 апреля, на имя петербургского градоначальника:

«Я никогда не привлекался к суду, ни в чем незаконном никогда не был замечен, ни в каких партиях и обществах никогда не состоял... Никогда я под следствием не был и теперь при моем нездоровье заключение действует на меня угнетающим образом. Прошу ваше превосходительство приказать окончательно выяснить недоразумение и освободить меня из-под стражи, дабы я мог продолжать свои мирные занятия».

Точно такие же по содержанию, чуть ли не под копирку написанные прошения Зиновьев направил 7 и 8 апреля. Следующая просьба, от 17 апреля, оказалась несколько отличной от предыдущих: «Вот уже скоро месяц я безвинно нахожусь в заключении без допроса и без предъявления какого-либо обвинения... Имею честь покорнейше просить ваше превосходительство сделать распоряжение о моем освобождении или, по крайней мере, допросить меня... Я готов дать все показания». Но так как никакого ответа он не получил, ему пришлось еще дважды обращаться на имя петербургского градоначальника — 1 и 24 мая⁶.

Подействовало лишь ходатайство барона Гинзбурга — от 28 мая. На следующий день арестованного освободили. Вернули паспорт и другие документы, предписав немедленно покинуть Петербург и выехать в Елизаветград⁷. Зиновьев уехал из столицы 1 июня, но не на родину, а в... Швейцарию. В который раз — в эмиграцию. Как оказалось, теперь надолго. На восемь с половиной лет.

В альпийской республике для Зиновьева начался новый период жизни. Принципиально иной, нежели прежде. Перед ним открылись невиданные горизонты. И не только потому, что наконец-то проявился его блестящий талант оратора и организатора. Причиной же того стало близкое знакомство с Лениным. Для которого Зиновьев очень скоро стал не только единомышленником, соратником, но и ближайшим учеником. Даже соавтором.

Как и прежде, Зиновьев с женой и новорожденным сыном поселился в Берне, что не помешало ему сразу же активно включиться в партийную работу. Чуть ли не ежедневно он приезжал в Женеву — благо по прямой всего около 90 километров. Встречаться с Лениным, Крупской, Каменевым. Вместе с ними готовить очередные номера газет «Социал-демократ», «Пролетарий». И выступать не только как соредактор, но и как автор. В статьях отстаивать положения, выдвигаемые Лениным. В основном содержавшие осуждение возникшего в российской социал-демократии течения — «экономизм». Кроме того, участвовал Зиновьев и как бескомпромиссный сторонник Ленина на различных встречах. На пленуме ЦК, прошедшем в Женеве, а в декабре — на Всероссийской партконференции, состоявшейся в Париже. А вскоре Зиновьев стал делегатом Восьмого конгресса Второго интернационала, проходившего в Копенгагене с 28 августа по 3 сентября 1910 года.

В датской столице Зиновьев встретил, познакомился с виднейшими деятелями европейского социалистического движения. С. А. Бебелем и К. Каутским из Германии, Ж. Гэдом и Ж. Жоресом из Франции, Ф. Турати из Италии, иными. И тогда же убедился, что основополагающие идеи Интернационала стремительно размываются. Да, Копенгагенский конгресс подтвердил антивоенные резолюции предыдущего, Штутгартского, о замене постоянной армии милицией, о голосовании в парламентах против военных кредитов, а в случае возникновения войны добиваться как можно быстрейшего ее прекращения. Но принял Копенгагенский конгресс и иную резолюцию, предлагавшую всем социалистическим партиям вне зависимости от существовавших в них течений и направлений объединяться в национальных рамках. То есть отказаться от интернационализма.

Летом следующего года Зиновьеву пришлось, скорее всего, по рекомендации Ленина, выступить в новой для себя роли. В Лонжюмо, пригороде Парижа, была открыта партийная школа для 18 рабочих, присланных своими организациями для пополнения образования. Лекции им читали такие теоретики, как Владимир Ильич, Д. Б. Рязанов — крупнейший в России знаток работ Маркса, будущие советские наркомы: здравоохранения — Н. А. Семашко, просвещения — А. В. Луначарский, другие. А наравне с ними и Зиновьев.

Как Копенгагенский конгресс, так и школа в Лонжюмо стали весьма важными событиями как для Григория Евсеевича, так и для партии в целом. Но все же более значимой и для него, и для РСДРП стала Шестая партконференция, состоявшаяся в пока еще австрийской Праге в январе 1912 года. Окончательно разделившая большевиков и меньшевиков. Способствовавшая возрождению партии после нескольких лет реакции. Ставшая явным свидетельством начала нового революционного подъема в России. Потребовавшая сочетания нелегальных и легальных форм борьбы для непременного участия в выборах в Четвертую государственную думу.

Если в Копенгагене Зиновьев был, скорее, просто участником, точнее — наблюдателем, то в Праге он уже выступил с докладами по двум пунктам повестки дня: о тактике в ходе выборов; о петиционной кампании, которая в случае успеха могла бы усилить результативность Думы. Наконец, на конференции Зиновьев впервые был избран в ЦК. Чисто большевистский.

Год спустя, в январе 1913-го, Григорий Евсеевич участвовал в Краковском совещании новоизбранного Центрального комитета — то есть Ленина, Сталина и его, с партийными работниками организаций Петрограда, Москвы, Юга России, Урала и Кавказа. Огласившем предварительные итоги работы партии в новых условиях. Предложившем поддерживать деятельность нелегальных парторганизаций легальными и полулегальными, но уже рабочими, оказывая всяческое содействие стачечной борьбе. И выдвинувшем лозунги, соответствовавшие сложившейся ситуации: демократическая республика, 8-часовой рабочий день, конфискация помещичьей земли. Лично же Зиновьев еще и провел консультации с участвовавшими в совещании депутатами Думы Г. И. Петровским, А. Е. Бадаевым и Н. Р. Шаговым, начал писать для них речи.

В июне 1913 года, по рекомендации ЦК, Ленин и Зиновьев переехали из Парижа в Краков, где образовали Заграничное бюро ЦК, куда перевели редакцию «Социал-демократа». Однако вскоре они перебрались поближе к русской границе. Ленин с Крупской — в маленький курортный городок Поронино, Зиновьев с Лилиной — в соседнюю деревушку Зубсуху. Там, как позже вспоминал Григорий Евсеевич, они «частенько ездили на велосипедах, чтобы подышать, как мы говорили, русским воздухом»⁸.

На новом месте Зиновьев, помимо чисто партийной работы, занялся и публицистикой. Писал для выходивших легально в России «Правды» и «Звезды», журналов «Металлист», «Просвещение», «Вопросы страхования». В них страстно бичевал то «экономистов» — стремившихся свести весь смысл деятельности социал-демократии лишь к защите материального положения рабочих, то «отзовистов», отрицавших необходимость легальной думской борьбы. Словом, всех, кто не следовал курсу, намеченному Лениным. Позднее многие из этих статей включил в сборники: «Против течения» — совместный с Лениным, «Марксизм и ликвидаторство» — совместный с Лениным и Каменевым. Однако начавшаяся мировая война заставила изменить наладившуюся было жизнь.

8 августа Ленина, как подданного враждебного государства, арестовали. Но после двухнедельного заключения лишь благодаря В. Адлеру — одному из основателей социал-демократической партии Австрии — его освободили, разрешив ему, а заодно и Зиновьеву, покинуть страну. «Мы решили, — вспоминал Григорий Евсеевич, — что надо во что бы то ни стало выбраться в нейтральную страну, чтобы продолжать работу. Такой страной была Швейцария. Владимир Ильич уехал туда первым, а мне пришлось задержаться, так как у меня сильно заболела жена, 3. И. Лилина, которую нужно было оперировать»⁹.

Обосновавшись в Берне, Ленин и Зиновьев прежде всего возобновили издание «Социал-демократа», а в следующем году стали соавторами. Написали брошюру, имевшую важное, принципиальное значение — «Социализм и война. Отношение РСДРП к войне». В ней Зиновьеву принадлежали написанная целиком вторая глава — «Классы и партии в России», большая часть третьей — «Восстановление Интернационала» и четвертой — «История раскола и теперешнее положение социал-демократии в России»¹⁰. Главное же содержалось в ленинской первой главе — «Принципы социализма и война 1914-1915 гг. ».

В ней Владимир Ильич объяснял: идущая война — империалистическая, и потому задача всех социалистов превратить ее в гражданскую, для чего приступить к низвержению своих правительств; освободить колонии; отказаться от обороны своих отечеств, что на деле является социал-шовинизмом. А потому призывал поддержать его лозунг — «Реакционный характер этой войны, бесстыдная ложь буржуазии всех стран, прикрывающей свои грабительские цели “национальной” идеологией, все это на почве объективно революционной ситуации неминуемо создает революционное настроение в массах. Наш долг — помочь осознать эти настроения, углубить и оформить их. Эту задачу выражает лишь наш лозунг превращения войны империалистической в гражданскую»¹¹.

Вне зависимости от того, кто же написал эти слова, под ними стояла подпись и Зиновьева.

Соавторы понадеялись, что брошюра поможет сплотить всех социалистов-антимилитаристов, но ошиблись. Работа, подготовленная редакцией «Социал-демократа» к изданию на русском, немецком, французском и еще почему-то на норвежском языках, по техническим причинам вышла только поздней осенью. Тогда, когда благодаря неустанной работе Зиновьева, списывавшегося со знакомыми и малознакомыми единомышленниками, удалось собраться в дачном поселке под Берном, в Циммервальде.

Циммервальдская конференция открылась 5 сентября 1915 года, собрав всего 38 человек из России, Германии, Франции, Италии, Болгарии, Норвегии, Швеции, Нидерландов, Польши. Россию представляли два большевика — Ленин и Зиновьев, два меньшевика — Аксельрод и Мартов, два эсера — Натансон и Чернов, по одному от латышской социал-демократии и группы «Наше слово» — Берзин и Троцкий.

С докладами о положении рабочего движения в своих странах выступило четырнадцать человек, а среди них — Зиновьев. Их оказавшиеся довольно различными взгляды не позволили утвердить резолюцию, предложенную Лениным. Одобрили иную, в основу которой положили проект Троцкого. Ограничившуюся скромным призывом «начать борьбу за свое собственное дело, за священную цель социализма, за освобождение подавленных народов и порабощенных классов — путем непримиримой пролетарской классовой борьбы»¹².

Явная неудача — с точки зрения Ленина и Зиновьева — Циммервальдской конференции заставила их и их немногих единомышленников возобновить попытки все же добиться своего. Провести вторую конференцию, теперь уже в небольшой деревушке под Берном — в Кинтале, в апреле 1916 года. Там собралось 43 социалиста из десяти стран. Большевиков на этот раз представляли Ленин, Зиновьев и Инесса Арманд.

Основным для всех стал вопрос о постановлении Второго интернационала, но уже иного по характеру — боевого, действенного, либо о создании нового, Третьего. Однако при обсуждении проблемы голоса разделились поровну, и ее решили отложить до следующей встречи. И все же Кинтальская конференция значительно — по сравнению с Циммервальдской — продвинулась вперед. Она призвала: «Требуйте от представителей социалистических партий немедленного отказа от поддержки военной политики правительства. Требуйте от социалистических депутатов, чтобы они отныне голосовали против всех военных кредитов. Способствуйте всеми имеющимися у вас в распоряжении средствами скорейшему окончанию человеческой бойни».

И провозгласила: «Борьба за прочный мир может заключаться лишь в борьбе за осуществление социализма»¹³.

Следующую встречу наметили на май 1917 года, также в нейтральной Швеции — в Стокгольме. Но неожиданные, никем непредвиденные события заставили всех эмигрантов из России срочно возвращаться на родину.

Глава 1

Шел третий год войны...

На Западном фронте британские, французские, немецкие войска истекали кровью во Фландрии, на Сомме. Под Верденом всего за одиннадцать месяцев боев обе стороны потеряли около миллиона человек убитыми. На Восточном — русская армия давно оставила врагу Польшу, Западную Белоруссию, Литву, Курляндию. Все попытки нанести сокрушительный удар австрийцам в Галиции всякий раз завершались отступлением.

В Лондоне лорд Лонсдаун, инициатор создания Антанты, пришел к выводу, что в самом лучшем случае можно надеяться на окончание войны вничью. И в конце 1916 года вручил членам правительства меморандум, призывающий начать мирные переговоры.

Сходные настроения охватили Австро-Венгрию. Даже новый император Карл, вступая на престол в ноябре 1916 года, заявил в манифесте, что сделает все, чтобы прекратить возможно раньше ужасы и лишения войны, и возвратит своим народам блага мира.

Не осталась в стороне от попыток выйти из войны и Россия. В конце лета 1916 года товарищ (заместитель) председателя Государственной думы А. Д. Протопопов провел в Стокгольме переговоры с агентом германского правительства банкиром Варбургом. По возвращению на родину он внезапно получил пост министра внутренних дел и шефа жандармов.

В самой же Российской империи нарастало недовольство, порожденное безмерной усталостью от войны. Солдаты на фронте отказывались идти в наступление, братались с немцами и австрийцами. В тылу за 1916 год прошло 1 416 забастовок, 294 крестьянских бунта. В столице из-за нехватки продовольствия появились огромные очереди.

Недовольство положением захватило и большую часть двора, видевшего причину всех бед, неудач на фронте в императоре и его жене, попавших под странное влияние Распутина. В ночь с 29 на 30 (с 16 на 17) декабря князь Ф. Ф. Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, депутат Государственной думы В. М. Пуришкевич и врач С. С. Лазоверт убили Распутина. Но на том заговорщики, стремившиеся к отстранению Николая II от престола, и кончили. Не решились на дальнейшие шаги.

Решился народ.

С началом февраля в Петрограде начались волнения, захватившие не только рабочих, их голодных жен, но и войска гарнизона. 11 марта (26 февраля) вышли самовольно из казарм 4-я рота запасного батальона Павловского гвардейского полка, 12 марта (27 февраля) — Волынский, Московский, Литовский запасные полки, запасной батальон Преображенского гвардейского полка. Вечером того же дня в Таврическом дворце собрался только что избранный Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов (Петросовет).

12 марта (27 февраля) самочинно возник Временный комитет Государственной думы во главе с ее председателем М. В. Родзянко.

В тот же день по требованию всех командующих фронтами Николай II отрекся сам и от имени сына в пользу брата Михаила. На следующий день отрекся и тот.

15 (2) марта было создано Временное правительство во главе с князем Г. Е. Львовым.

Как вспоминал десять лет спустя Зиновьев, «весть о февральской революции застала пишущего эти строки в Берне... Помню, я возвращался из библиотеки, ничего не подозревая. Вдруг вижу на улице большое смятение. Нарасхват берут какой-то экстренный выпуск газеты. “Революция в России”.

Голова кружится на весеннем солнце. С листком с еще не обсохшей типографской краской спешу домой. Там застаю уже телеграмму от В. И., зовущую “немедленно” приехать в Цюрих...

Итак, царизм пал! Лед тронулся. Империалистической войне нанесен первый удар. С пути социалистической революции убрано одно из важнейших препятствий. То, о чем мечтали целые поколения русских революционеров, наконец свершилось.

Помню несколько часов ходьбы по залитым весенним солнцем улицам Цюриха. Мы бродили с В. И. бесцельно, находясь под впечатлением нахлынувших событий, строя всевозможные планы, поджидая новых телеграмм у подъезда редакции “Новой цюрихской газеты”, строя догадки на основании отрывочных сведений.

Но, конечно, не прошло и нескольких часов, как мы взяли себя в руки. Надо ехать. Что сделать, чтобы вырваться отсюда поскорей — вот главная мысль, которая господствует над всем остальным...

Надо ехать. Дорога каждая минута. Но как проехать в Россию? Империалистическая бойня достигла апогея. Шовинистические страсти бушуют во всю мощь. В Швейцарии мы отрезаны от всех воюющих государств. Все пути заказаны, все дороги отрезаны. Вначале мы как-то не отдавали себе в этом отчета. Но уже через несколько часов стало ясно, что мы сидим за семью замками, что прорваться будет нелегко. Рванулись в одну, в другую сторону, послали ряд телеграмм — ясно: не вырваться.

В. И. придумывает планы, один другого неосуществимее: проехать в Россию на аэроплане (не хватает малого — аэроплана, нужных для этого средств, согласия властей и т. д. )... »¹⁴

Потом у Ленина и Зиновьева возникла дикая, бредовая идея, о которой рассказывал впоследствии видный деятель польского революционного движения, циммервальдовец, как и Ленин, Зиновьев, член Заграничного бюро большевистской партии Я. С. Ганецкий, в то время живший в Стокгольме.

«Получаю вдруг, — писал он, — телеграмму от Владимира Ильича с сообщением, что выслано мне весьма важное письмо, получение которого просит подтвердить по телеграфу. Через три дня приходит конспиративное письмо, в нем маленькая записка Владимира Ильича и 2 фотографии — его и тов. Зиновьева. В записке приблизительно следующее: “Ждать больше нельзя. Тщетны все надежды на легальный проезд. Нам с Григорием необходимо во что бы то ни стало немедленно добраться в Россию. Единственный план следующий: найдите двух шведов, похожих на меня и Григория. Но мы не знаем шведского языка, поэтому они должны быть глухонемые. Посылаю вам на всякий случай наши фотографии”... Сознаюсь, очень хохотал над этим фантастическим планом»¹⁵.

Вдруг показалось — можно! 15 марта Временное правительство объявило амнистию всем политическим заключенным и обвиняемым в антигосударственной деятельности. Единственной проблемой остается путь домой. Самым простым он оказался для тех, что находился в Великобритании. Требовалось всего лишь получить выездную визу, взять билет на пароход, идущий в нейтральную Норвегию, оттуда проехать по железной дороге Швецию и Финляндию, чтобы оказаться в Петрограде.

Но зависел этот путь от «благонадежности» того или иного эмигранта. Тем, кто выступал за продолжение войны до победного для Антанты конца, не создавали никаких препятствий. Так поступили с Г. В. Плехановым, тогда «оборонцами» М. М. Литвиновым — будущим наркомом иностранных дел СССР, с П. М. Керженцевым, ставшим руководителем советского Российского телеграфного агентства (РОСТА), с С. С. Пестковским — заместителем Сталина в наркомате по делам национальностей.

Тогда же, в марте, до российской столицы дошла и весть о трагической смерти известных революционеров — Карповича и Янсона. Пароход, на котором они добирались до Норвегии, торпедировала немецкая подводная лодка. И знаменитая руководитель «Народной воли» Вера Фигнер, возглавлявшая Комитет помощи политическим ссыльным, заявила: «Теперь у наших изгнанников есть только два пути возвращения в Россию — через Германию или через смерть»¹⁶.

19 марта Зиновьев, вернувшись в Берн, принял участие в частном совещании представителей основных партийных групп: лидеров меньшевиков — Л. Мартов, эсеров — М. А. Натансон, бундовцев — В. Косовский, где Григорий Евсеевич представлял большевиков. В совещании, на котором не кто иной, как Мартов неожиданно для всех предложил эмигрантам возвращаться на родину через... Германию. В обмен на интернированных в России немцев.

О происшедшем Зиновьев тут же информировал Ленина — вроде бы выход найден. И не только. Сообщил и о том, что все участники совещания одобрили обращение к известному швейцарскому социал-демократу, государственному советнику Р. Гримму с просьбой выяснить такую возможность. На следующий день Зиновьев о том же сообщил и Г. Л. Пятакову, находившемуся в Норвегии. Просил его по прибытии в Петроград добиться согласия на обмен от Временного правительства.

Движение за проезд через Германию стремительно разрасталось. Уже 23 марта представители всех партий образовали «Центральный комитет по возвращению

русских политических эмигрантов, проживающих в Швейцарии, на родину». Онто и дал Гримму формальные полномочия на переговоры с Ромбергом, германским посланником в Берне, который немедленно связался с Берлином и получил согласие. Однако Ленин почему-то решил, что Гримм будет всячески затягивать выезд, и срочно собрал в Цюрихе 31 марта совещание, в котором участвовали он сам, Радек, Крупская, Мюнценберг, Зиновьев, его жена, Вронский. Они же постановили передать полномочия другому гражданину Швейцарии — хорошо им знакомому циммервальдцу Ф. Платтену. Такое решение обосновали следующим образом: «Предложение Гримма вполне приемлемо... К сожалению, представители некоторых групп высказались за отложение вопроса. Это решение в высшей степени достойно порицания и причиняет величайший вред русскому революционному движению. Принимая во внимание эти результаты обследования, Заграничное бюро Центрального комитета постановляет осведомить всех членов нашей партии о том, что предложение немедленного отъезда нами принято, и что все желающие сопровождать нас в нашем путешествии должны записаться. Копия настоящего заявления препровождена будет представителям всех групп.

Цюрих, 31 марта 1917 года. В. Ленин, Г. Зиновьев»¹⁷.

За неделю к Владимиру Ильичу и Григорию Евсеевичу присоединилось 32 человека, в том числе записаны родителями малолетние сыновья Зиновьева и бундовки Б. Н. Поговской. Однако среди них известных в будущем оказалось весьма немного: К. Радек, Н. К. Крупская, И. Ф. Арманд, Г. И. Сафаров, Г. Я. Сокольников, М. Г. Цхакая. Остальные вскоре быстро растворились в огромной революционной массе.

4 апреля Платтену удалось согласовать с Ромбергом следующие условия поездки:

«2. Вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности.

3. Ни при въезде в Германию, ни при выезде из нее не должна производиться проверка паспортов.

4. К поездке допускаются лица совершенно независимо от их политического направления и взглядов на войну и мир... »¹⁸.

Разместились возвращающиеся в вагоне-микст, то есть смешанном, имеющем купе второго и третьего класса. В двухместных ехали Ленин и Крупская, Зиновьев с женой. В четырехместных — все остальные.

Поезд отошел от перрона цюрихского вокзала 9 апреля в 15 часов 10 минут. Через трое суток, 12 апреля, он прибыл на последнюю немецкую станцию Зассниц на острове Рюген. Оттуда, уже без сопровождения немецких офицеров, политэмигранты последовали на пароме «Дротинниг Виктория» в шведский Треллеборг. (Наблюдательный Платтен заметил: «Из 32 путешественников не страдали от качки только 5 человек, в том числе Ленин, Зиновьев и Радек»¹⁹). 13 апреля, опять же по железной дороге, доехали до Стокгольма, а оттуда 15 апреля — в портовый Хапаранд. Затем на санях перебрались через скованный льдом Ботнический залив и оказались почти дома — в финском Борнео. Снова поезд, и вот они 16 апреля в девять часов вечера пересекли таможенную границу — в Белоострове, а спустя два часа поезд подошел к перрону Финляндского вокзала столицы.

Лидер кадетов П. Н. Милюков, только что ставший во Временном правительстве министром иностранных дел, приехавший на вокзал, чтобы встретить министра вооружений Франции А. Тома, вспоминал о прибытии из Торнео поезда восторженно, даже пафосно: «Я хорошо запомнил этот момент. Вокзал был расцвечен красными флагами. Огромная толпа заполняла двор и платформу: это были многотысячные делегации, пришедшие встречать — кого? Увы, не французского министра. С тем же поездом возвращались из Швейцарии, Франции, Англии несколько десятков русских изгнанников, для них готовились овации. Мы едва протиснулись на дебаркадер и не без труда нашли Тома с его свитой. Хотя овации относились не к нему, он пришел в восторженное настроение.

— Вот революция во всем ее величии, во всей красоте, — передал Палеолог его восклицание»²⁰.

Написанное Милюковым — только пересказ слов из дневника М. Палеолога, посла Франции, жившего в Петрограде с июня 1914 года.

«С того же поезда, — записал посол, — сходят человек двадцать известных изгнанников, прибывших из Франции, Англии, Швейцарии. Вокзал поэтому убран красными знаменами... Лишь только показался поезд, разражается буря приветствий... Милюков, Терещенко и Коновалов (министры финансов, торговли и промышленности — Ю. Ж. ) пришли со мной встречать французскую миссию. После официальных приветственных речей я веду Альбера Тома к своему экипажу среди всеобщих оваций. Это зрелище, столь непогожее на то, что он видел в 1916 году (во время первого приезда в Петроград — Ю. Ж. ), приводит в волнение его революционные фибры. Он обводит все вокруг сверкающими глазами. Несколько раз говорит мне:

— Да, это революция во всем ее величии, во всей ее красоте»²¹.

Зиновьев о том же вспоминал спокойно, без эмоций: «Вокзал и прилегающая площадь залиты огнями прожекторов. На перроне длинная цепь почетного караула всех родов оружия. Вокзал, площадь и прилегающие улицы запружены десятками тысяч рабочих, восторженно встречающих своего вождя...

В так называемой императорской комнате В. И ждет “сам” Чхеидзе (меньшевик, первый председатель Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов — Ю. Ж. ) во главе целой делегации Совета... Через час мы все во дворце Кшесинской, где собралась почти вся большевистская партия. До утра пылкие речи товарищей, которым в конце отвечает В. И. Рано утром, чуть брезжит свет, мы расходимся, с наслаждением вдыхая воздух родного Петербурга»²².

2.

Возвратившиеся из Швейцарии Ленин и Зиновьев (по крайней мере, они) ушли из дворца Кшесинской не для отдыха. Уже 17 апреля «Правда» и «Известия» публикуют их совместную статью «Как мы доехали. Сообщение, сделанное Исполнительному комитету тт. Лениным и Зиновьевым по поручению товарищей, прибывших из Швейцарии»²³. Слишком уж много слухов, кривотолков и просто лжи распространяла буржуазная пресса по столице, по стране о более чем необычном переезде через Германию, с которой Россия вела войну. «А не прислали ли их немцы в “пломбированном вагоне” нарочно, чтобы принудить страну к капитуляции? » — шептали обыватели. Вот и требовалось срочно рассказать правду о возвращении.

Исполком Петросовета, выслушав объяснения Ленина и Зиновьева, признали правоту их действий. И дали тем самым «зеленый свет» следующим вагонам с политэмигрантами, отправившимся на родину также через Германию.

Все же для Зиновьева такие объяснения не стали главными. Наиважнейшим оказалось иное — агитация и пропаганда. После многих лет эмиграции сколь сладостно было для него обращаться напрямую к русскому читателю. К рабочим, солдатам. И с 18 апреля Григорий Евсеевич не только член редколлегии «Правды». Чуть ли не ежедневно газета публикует его материалы. Нет, не пространные статьи. Короткие, в 2-3 машинописные страницы, комментарии на злобу дня.

Своеобразной прелюдией стала опубликованная «Правдой» еще 14 апреля статья «Союзники и “союзники”», присланная Зиновьевым по почте из Берна. В ней автор поведал читателям об отношении стран Антанты к отречению Николая II, которое, по их мнению, и позволит Временному правительству, министрам, военному — Гучкову, иностранных дел — Милюкову, продолжить войну до победного конца. За этой статьей последовали другие.

21 апреля — «Наша революция и западно-европейский пролетариат», в которой Григорий Евсеевич выражал уверенность в скором восстании рабочих Европы. А тогда, писал он, «российская революция выйдет за пределы только национальной революции, тогда русская революция 1917 года послужит началом конца капиталистического строя».

22 апреля — «Низвержение тронов», опровергающая утверждение «оборонцев», что война идет ради низвержения Гогенцоллернов, ради ликвидации в Германии монархии. А как же, ехидно вопрошал Зиновьев, быть с другими монархиями, союзными с Россией? С Италией и Японией, Англией и Румынией, Бельгией, Черногорией и Сербией? Тоже добиваться их краха или сохранить? И разъяснял: «Одно уничтожение монархического образа правления не принесет еще человечеству освобождения... Только социализм принесет человечеству подлинное освобождение».

24 апреля — «Контактная комиссия, или правительство рабочих и солдат». Ее автор посвящает созданию Петросоветом контактной комиссии, включавшей Чхеидзе, Скобелева, иных для поддержания постоянных контактов, связи с Временным правительством. Зиновьев втолковывал, повторяя слова Ленина: «Правительство Советов рабочих и солдатских депутатов — вот единственное правительство, которое способно сделать то, что нужно России, — провести в жизнь немедленно и безотлагательно то, что необходимо рабочим, крестьянам, солдатам, т. е. девяносто девяти сотым всего населения России».

26 апреля — «Взаимная амнистия». На этот раз Зиновьев комментирует планы созыва международной социалистической конференции. Вернее, категорически отвергает именно такой вариант. Поясняет: «Социал-шовинисты (т. е. те социалисты, которые поддерживают буржуазию в нынешней грабительской войне) всех стран стоят перед полным банкротством». И предлагает иной вариант сближения в духе Циммервальда и Кинталя: «Мы хотим союза — в Германии с интернационалистами из группы Либкнехта и газеты “Рабочая политика”, издающейся в Бремене; во Франции — с левой частью “Комитета для восстановления международных связей” (тов. Лорио и др. ), с издателем журнала “Завтра” товарищем Гильбо; в Англии — со сторонниками тов. Маклина;... в Австрии — с товарищами, группировавшимися вокруг венского клуба “Карл Маркс”; в Италии — с тем крылом официальной партии, которое борется против представителя “центра” Турати; в Швеции — со сторонниками Хеглунда; в Голландии — с партией трибунистов (издает газету “Трибуна”) Роланд-Хольста...

Эти организации и эти товарищи хотят работать в духе социалистической революции...

Пусть нас немного. Но социалистическое будущее принадлежит нам... В противовес Интернационалу обмана мы создадим свой Интернационал беззаветной борьбы за социализм».

28 апреля — «С кем братались». Здесь вновь обрушивается на заклятых врагов — меньшевиков. «Вожди Исполнительного комитета тт. Чхеидзе, Стеклов, Скобелев, Церетели братались с Кашеном как с ангелом международного братства... Куда мы придем, если будем продолжать идти этой дорогой?.. Кто связался с Гвоздевым, Плехановым, Потресовым, тот не может рвать с Милюковым и вынужден брататься со ставленниками французских и английских Милюковых».

Так Зиновьев расценил торжественную встречу, организованную отечественными правыми меньшевиками прибывшим в Петроград делегациям британских лейбористов и французских социалистов, среди которых находился и М. Кашен. В те дни — социалист-шовинист, но вскоре перешедший на позиции интернационализма.

Одновременно изголодавшийся по непосредственному общению с массами, блестящий оратор Зиновьев не упускает любой возможности, лишь бы выступить на собрании или митинге. Так, 22 апреля он в Политехническом институте. А 26-го — вместе с Лениным в казармах Измайловского полка. И здесь Григорий Евсеевич понимал, что перед ним крестьяне, на которых насильно надели серые шинели, чтобы отправить на фронт. Поэтому он резко критикует Временное правительство, незадолго перед тем осудившее самовольный захват помещичьей земли, «самоуправство» при смещении рядовыми тех командиров, которых посчитали контрреволюционерами. Но дольше всего растолковывает большевистское требование немедленного заключения мира.

«Вопрос о войне есть главный вопрос современности», — бросил Зиновьев в аудиторию. И объяснил, как именно следует кончать с ней. «Надо, — сказал он, — чтобы в России была только одна власть — правительство Советов рабочих и солдатских депутатов. Солдатские депутаты — это представители крестьянства... Тогда и вопрос о войне станет иным... Тогда мы пойдем быстрыми шагами навстречу демократическому миру»²⁴. Но и публицистика, и речи оказались лишь подготовкой к тому, что Григорию Евсеевичу пришлось делать с 27 апреля по 5 мая на Петроградской общегородской конференции РСДРП(б), проходившей впервые вполне легально, и не где-нибудь за рубежом, а на родине, в столице. На которой Ленина избрали почетным председателем, а Зиновьева — председателем.

Именно на этой конференции Владимир Ильич развил свои «Апрельские тезисы» в докладе «О задачах пролетариата в данной революции». Доказал: война и при Временном правительстве осталась империалистической, потому что ведется в интересах буржуазии. Следовательно, лозунг большевиков остался прежним: никаких уступок оборончеству, пусть вроде бы и «революционному». Для того же, чтобы покончить с войной, необходимо обеспечить победу социалистической революции. Иными словами, передать всю власть в руки пролетариата и беднейшего крестьянства в лице Советов.

И вот теперь Зиновьеву предстояло сделать все, чтобы ленинские требования стали резолюцией.

В конференции участвовало 57 делегатов, представлявших не только все районы города, но и национальные группы — финнов, эстонцев, латышей, литовцев, поляков, а также межрайонный комитет и военную организацию, охватывавшую солдат гарнизона. И далеко не все они были согласны с Лениным. Так, первый же делегат, некий Приседко, выступивший в прениях, сразу же возразил: «Я считаю, что, чтобы революция дошла до конца, до полной демократической победы, нужно, чтобы власть перешла в руки демократии, и нужна агитация, но не захват власти»²⁵.

Схожую позицию выразили Косиор, С. И. Петриковский, Писецкий, С. Г. Лифшиц. Промежуточную — ни «за», ни «против» — Я. А. Яковлев, Наумов, М. И. Калинин, Иванов. Только шестеро безоговорочно поддержали Ленина — К. И. Шутко, Л. Н. Сталь, А. И. Слуцкий, Г. И. Сафаров, С. Я. Багдатьев, Ф. И. Голощекин.

Учитывая вполне ожидаемый расклад сил, Зиновьев не стал рисковать. Предложил резолюцию по докладу Владимира Ильича не выносить на голосование. Однако сам Ленин, несмотря ни на что уверенный в своей победе, настоял на ином. По его предложению делегаты образовали редакционную комиссию, в которую вошли Ленин, Молотов, Багдатьев, Сталин, Зиновьев, Каменев и Шутко. Они-то и подготовили тот самый текст, на который и рассчитывал Владимир Ильич и за который, но уже в последний день конференции, 5 мая, и проголосовали делегаты.

Сам Зиновьев также выступил с докладом, но уже на четвертом заседании — «Наше отношение к социал-демократам других толков». В нем не пожалел бранных слов для меньшевиков, как отечественных, так и зарубежных. Тех, которые и «свернули к шовинизму», чем и привели к кризису Второй интернационал.

«Что такое нынешний кризис? — вопросил Григорий Евсеевич. И ответил: — Капитуляция Совета рабочих и солдатских депутатов перед Временным правительством. Сколько бы Совет рабочих депутатов ни старался показать, что капитулировало Временное правительство, он не сможет оправдаться... Руководители Совета рабочих депутатов не могут быть настолько наивны, чтобы не понять, что они сегодня сделали...

Если мы и до 1914 года стояли за отдельную партию, то теперь и подавно. Мы расходимся с ними по всем вопросам программы — аграрному, оценке революционного положения, отношения к Временному правительству... Если объединительный угар еще велик в провинции, то тем более товарищи в Питере должны взять на себя смелость заявить, что невозможно объединение с оборонцами. Возможно, что нам придется на опыте доказать массам невозможность этого объединения. Будем с честью в меньшинстве».

И предложил проект столь же решительной резолюции:

«Принимая во внимание,

1) что партии социалистов-революционеров, социал-демократов меньшевиков и т. д. перешли в громадном большинстве случаев на позицию «революционного оборончества» и голосовали за (военный) заем, т. е. на деле поддержали империалистическую войну,..

2) что эти партии поддерживают Временное правительстве, представляющее интересы капитала и занявшее контрреволюционную позицию,..

3) что эти партии дали обмануть себя и, со своей стороны, обманывают народ,..

4) что вытекающее отсюда и поддерживаемое названными партиями затемнение классового сознания пролетариев и полупролетариев является... главной причиной застоя революции и ее возможного поражения силами помещичьей и буржуазной контрреволюции,

конференция постановляет:

1. признать голосование за заем, как и защиту позиции революционного оборончества вообще, полной безусловной изменой социализму,..

2. признать вышеназванные партии проводящими интересы и точку зрения мелкой буржуазии и развращающими пролетариат буржуазным влиянием,

3. признать объединение с партиями как целым... безусловно невозможным,

4. по отношению к отдельным местным группам рабочих, примыкающим к меньшевикам и т. п., но стремящимся отстоять позицию интернационализма,.. политика нашей партии должна состоять в поддержке таких рабочих и групп, в сближении с ними на началах безусловного разрыва с мелкобуржуазной изменой социализму»¹.

Такая жесткая, непримиримая, в духе истинного большевизма резолюция была принята единогласно. Однако спустя пять месяцев с небольшим ее автор во всеуслышание наперекор Ленину отказался от этой позиции, даже не вспомнив о ней...

Всего через день партийная конференция продолжилась, но уже как Седьмая всероссийская, так как в столицу успели съехаться делегаты, представлявшие крупнейшие партийные организации Москвы, Киева, Харькова, Луганска, Екатеринослава, Одессы, Гельсингфорса, Ревеля, Риги, Иванова-Вознесенска, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Тифлиса, иных. И снова в президиуме, что давало им право председательствовать на заседаниях, Ленин, Зиновьев.

Открывшаяся 7 мая конференция расширилась не только географией представительства, но и тематикой обсуждавшихся проблем.

О важнейших — о войне, отношении к Временному правительству, об аграрном вопросе, о назревшей необходимости пересмотреть программу партии — говорил в трех докладах Ленин. Развивал в них положения своих «Апрельских тезисов». Отстаивал курс на дальнейшее развитие революции уже как социалистической, передачу всей власти Советам, на заключение мира без аннексий и контрибуций, конфискацию помещичьей земли и передачу ее крестьянам.

С докладом о возможности участия большевиков в конференции партий II Интернационала — по замыслу ее инициатора, датского социал-демократа Ф. Бергбьерга, призванной подготовить и согласовать условия будущей мирной конференции, выступил В. Н. Ногин, представлявший московскую организацию. Хотя и вяло, но все же высказался против, так как счел предложение манипуляцией Германии, не более того.

И. В. Сталин прочитал доклад по национальному вопросу, вернее — о самоопределении. Предложил: «угнетенным народам, входящим в состав России, должно быть предоставлено право самим решать — хотят ли они остаться в составе Российского государства или выделиться в самостоятельное». Но тут же заявил: «Вопрос о признании права на отделение не следует смешивать с вопросом о целесообразности отделения... Я думаю, что девять десятых народностей после свержения царизма не захотят отделиться»²⁶.

Но если и Ногин, и Сталин только ставили проблему, предлагая участникам конференции решить ее, то Зиновьев, как и Ленин, оказался категоричным. Предлагая резолюцию по своему докладу «Об отношении к Временному правительству», чуть ли не потребовал признать: оно «по своему характеру является органом господства помещиков и буржуазии». Ну а коли так, то следует «обеспечить успешный переход всей государственной власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов или других органов, непосредственно выражающих волю большинства народа».

Развивая эту мысль, Григорий Евсеевич предложил обвинить Временное правительство в том, что оно: «оттягивает созыв Учредительного собрания», «препятствует всеобщему вооружению народа», затрудняет «передачу земли в руки народа», «тормозит введение 8-часового рабочего дня», «предпринимает шаги, направленные против революционных завоеваний армии». «Стране угрожает голод, продовольственный кризис все больше и больше обостряется, и страна приближается к экономическому краху».

Остановившись, как Ленин и Ногин, на вопросе перехода власти в руки Советов, однозначно заявил: «Данное место является нервом всей нашей агитации и плана. Это гвоздь, который мы должны вбить, на котором должно быть сосредоточено все наше внимание». И подчеркнул, повторив говорившееся им же на Петроградской конференции: «Мы выдвигаем, в противовес шатанию и соглашательской политике меньшевиков и эсеров, план относительно перехода власти в руки пролетариата... Мы — против коалиционного министерства»²⁷, на чем настаивали его заочные оппоненты.

На последнем, девятом заседании, вечером 12 мая, Зиновьев выступил по вопросу о «Положении в Интернационале и задачах РСДРП(б)». Вернее, завершил обсуждение доклада Ногина проектом резолюции — ответа на предложение Бергбьерга участвовать в Стокгольмской международной социалистической конференции. И хотя еще тогда, 8 мая, никто не выступил в поддержку такой поездки, а Ленин, Дзержинский, Каменев и он сам, Зиновьев, обоснованно ее отвергли, все же была создана редакционная комиссия, включившая Ленина, Каменева и Дзержинского, которой следовало окончательно сформулировать общее решение.

Выступая, Григорий Евсеевич подробно остановился на причинах того, что и привело, по его выражению, к смерти II Интернационала.

«Перед началом теперешней войны, — сказал Зиновьев, — в большинстве европейских рабочих партий оппортунизм взял верх. С началом империалистической — в 1914 году — войны оппортунизм превратился в социал-шовинизм, в “оборончество”. Оборонцы провозгласили “защиту отечества” в грабительской империалистической войне, совершили измену делу рабочего класса. Оппортунизм погубил II Интернационал». Добавил, поясняя: «Большинство социалистических партий II Интернационала перешло на сторону социал-шовинистов».

Перейдя к текущей ситуации, Григорий Евсеевич так охарактеризовал ее. В мировом рабочем движении сложилось три основных направления. Во-первых, «оборонцы» всех стран, которые практически порвали с социализмом. Во-вторых, «центр» во главе с Каутским и Гаазе в Германии, Лонге и Прессманом во Франции, Аксельродом в России, Турати в Италии. С теми, кто заменил революционный социализм пацифизмом и отстаивает единство с «оборонцами». В-третьих, «революционные интернационалисты, которые начали борьбу против войны во всех странах». И назвал последних поименно, повторив то, что написал в статье «Взаимная амнистия», опубликованной совсем недавно, 26 апреля. И охарактеризовал их как «единственное направление, оставшееся верным социализму».

Так как такой расклад относился к началу мировой войны, Зиновьев поспешил разъяснить: «Циммервальд как целое в ряде стран стал тормозом для социалистического движения», но вместе с тем «он развязал нам руки и мы можем предпринимать шаги своего восстановления Интернационала... И, быть может, нам удастся извлечь из Циммервальда ту группу, которая должна идти с нами и которая, быть может, только в силу недостаточного доверия к нашей партии сейчас еще не с нами».

Тем самым Григорий Евсеевич, проявляя предельную нетерпимость к отечественным социалистам, к европейским оказался значительно добрее. Не желал порвать с ними со всеми окончательно, надеялся, пусть и частично, объединиться. Сделать то, что сам недавно полностью отвергал. Потому-то и предложил участникам конференции все же одобрить поездку нескольких большевиков в Стокгольм, хотя и с чисто информационной целью.

«Беря на себя постройку III Интернационала, — пояснял Зиновьев, — мы не уверены, что мы его построим уже сейчас. Наоборот, мы говорим, что только рабочая масса, рабочая борьба создаст настоящий, III революционный Интернационал». И наконец-то предложил то, вокруг чего долго ходил: «Конференция постановляет принять участие в международной конференции циммервальдовцев, назначенной (на) 18 мая и поручает Центральному комитету организовать представительство на ней»²⁸.

Последняя фраза проекта резолюции, произнесенная Зиновьевым, разгневала Ленина. Впервые он позволил себе публично обрушиться на прежде верного соратника. Не только ставшего противоречить самому себе, но и взявшего себе право подменять редакционную комиссию, предложив то, что вроде бы все уже отвергли.

Протокол конференции зафиксировал: «Ленин берет слово против резолюции в целом.

... Относительно визита: “Информация будет, мы снесемся с левой Циммервальдской”. Рассчитывать, что мы кого-нибудь больше привлечем — надежды мало. Нечего делать себе иллюзию: во-первых, визит не состоится; во-вторых, будет последним; в-третьих, привлечь элементы, которые хотят рвать с социал-шовинистами, мы технически не можем. Но пусть т. Ногин нанесет первый, а т. Зиновьев — последний визит в Стокгольм. С моей стороны законное пожелание, чтобы опыт с последним визитом был проделан возможно скорее и успешнее.

Зиновьев берет слово за резолюцию.

Тов. Ленин говорит: “Мы остаемся с информационной целью” — тогда я его спрошу: если Циммервальд — “гиблое место”, зачем тогда оставаться с информационной целью? А затем, т. Ленин сам чувствует, что там есть люди, которые не пришли к определенному выводу. Когда т. Ленин и я были в Кинтале, у нас возник вопрос: оставаться или нет? И мы решили остаться, и наши левые друзья говорили то же самое и утверждали, что наш уход будет большинству непонятен. Только теперь настает момент, когда каждый сознательный рабочий поймет, почему мы уходим: “... потому, что те люди перешли от социалистической позиции к оборончеству”. Гримм не имел формального права на свое заявление. На конференции в Кинтале итальянец Серрати подписал наши резолюции, хотя два месяца назад говорил: “Если вы считаете нас оборонцами, уходите”. Посмотрим, что теперь скажет Серрати, который вовсе не одиночка, которых много в Италии и которые есть вообще в Кинтальском блоке. Чтобы построить Интернационал, надо строить его интернационально: инициативу мы можем взять, но устраивать, решать мы должны интернационально. Окончательный разрыв с циммервальдовцами мы должны сделать вместе с нашими единомышленниками в Циммервальде. Я считал бы в высшей степени поспешным сказать, что мы выходим сейчас из Циммервальда. Мы берем инициативу постройки III Интернационала, но мы не рвем до того момента, пока не сговоримся с левыми партиями Циммервальда, и пока каждый рабочий не поймет, почему мы разрываем.

Голосуется поправка т. Ленина: “Мы остаемся только с информационной целью”. Не прошла.

Голосуется резолюция в целом. Принимается большинством»²⁹.

Такова беспристрастная запись в протоколе.

Все же, пусть и позже, восторжествовала позиция Ленина. На Стокгольмскую конференцию циммервальдского движения уехали только меньшевики и эсеры. Ногин, Зиновьев остались на родине, дел у них летом 1917 года хватало и без поездки в Швецию. И прежде всего — выборы на Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Предстояло завоевать если и не подавляющее число мандатов, то хотя бы как можно больше, чтобы смочь противостоять оборонцам.

Но еще до обсуждения положения в Интернационале на конференции прошли опять же открытые выборы, а не кооптация, в ЦК. Ленин получил 104 голоса, Зиновьев — 101, Сталин — 97, Каменев — 95... Так оценили делегаты значимость тех, кому предстояло повести партию большевиков к социалистической революции.

3.

Даже став вторым — после Ленина! — человеком в партии большевиков, Зиновьев не оставил своей добровольной поденщины. «Правда» продолжала регулярно публиковать его статьи. В них же ни слова о теории. Только отклики на самые злободневные, самые важные события, да еще и на понятном полуграмотным рабочим и солдатам языке.

3 мая — «Из-за чего началась война». О противоречиях между великими державами, о борьбе Франции за Марокко, Австро-Венгрии за Боснию, Италии за Триполитанию. А ссылался Зиновьев не на Маркса или Ленина, а на покойного лидера французских социалистов Жореса. И все это ради разоблачения сути ноты Милюкова от 1 мая о сохранении Россией верности союзникам в войне до победного конца.

6 мая — «Чья победа? ». Объяснение, почему большевистский ЦК не поддержал проведение демонстрации с требованием «Долой Временное правительство! », запрещенной меньшевистско-эсеровским Петросоветом. Но заверявшее: «Ни на минуту не можем мы отказаться от критики ошибок Советов. Мы остаемся в Советах, мы всеми силами укрепляем их. Спокойно и уверенно работаем мы над тем, чтобы... создать единую власть — власть Советов рабочих и солдатских депутатов».

8 мая — «Заем неволи». Критикующая призыв Петросовета поддержать «Заем свободы», выпущенный Временным правительством, являющимся приказчиком русских капиталистов. «Но кроме этого хозяина, — писал Зиновьев, — у Временного правительства есть еще один хозяин — банкиры Англии и Франции... Какой другой смысл имеет заявление министра иностранных дел Милюкова, что все договоры, заключенные царем, остаются в силе? »

11 мая — «Коалиционное министерство». Раскрывающая потаенный смысл вхождения эсеров В. М. Чернова и объявившего себя таковым А. Ф. Керенского, меньшевиков И. Г. Церетели и М. И. Скобелева, считающих себя социалистами, революционерами, в буржуазное Временное правительство. Констатирующая: «Страна идет навстречу катастрофе. Кто же довел страну до этого положения? Царь, капиталисты и Временное правительство... Надо, чтобы у власти стал другой класс, чтобы все правительство составилось из представителей рабочего класса... Таким правительством может стать только правительство Советов рабочих и солдатских депутатов».

12 мая — «Что считают истинным патриотизмом капиталисты-“оборонцы”? ». «Когда капиталист, — пояснял Зиновьев, — говорит рабочему: ты истинный патриот, он думает про себя: ты истинный осел, друг мой, что возишь воду для меня, а думаешь, что защищаешь себя и свое отечество. Пора, пора, товарищи рабочие и солдаты, разглядеть обман капиталистов и понять всю фальшь оборончества».

17 мая — «Об анархии». Объясняющая, что для Временного правительства анархистами являются крестьяне, приступающие к самочинным запашкам, рабочие, не желающие ожидать законодательного введения 8-часового рабочего дня, солдаты, которые не хотят ждать введения увеличенного пайка. И резюмирующая: «Это — не анархия, а дальнейшее развитие революции».

19 мая — «Господин Вандервельде». Памфлет, написанный по случаю приезда в Петроград лидера социалистической партии Бельгии, председателя исполкома II Интернационала, после начала мировой войны первым из лидеров социалистов вошедшим в буржуазное правительство. Заключающийся так: «Избави нас, господи, от наших друзей, а с врагами мы сами справимся».

25 мая — «Крестьяне! Правительственные партии хотят возложить на вас выкуп! ». Резкая отповедь газете кадетов «Речь», потребовавшей передавать землю крестьянам только за выкуп. «Вы должны понять, — растолковывал Зиновьев, — что землю надо брать. Взять безотлагательно, ничего не дожидаясь. Взять организованно, без анархии — под контролем крестьянских Советов. Вы должны понять, что никакого доверия правительству капиталистов, правительству выкупа, оказать нельзя».

26 мая — «Вопросы и ответы. Товарищам делегатам Всероссийского крестьянского съезда». Написанная в классической форме катехизиса, где сами вопросы уже предполагали ответы, выражавшие позицию большевиков: «Кем организовано братание солдат на фронте? »; «Почему французы не братаются? »; «Можно ли брататься с теми солдатами, которые отходят и стреляют? »; «Стоит ли вам из своей среды посылать ораторов на передовую для братания с немецкими солдатами? »; «Зачем нам договоры публиковать, когда все революционные демократы знают теперь цели войны? »; «Настаивать ли нам на оглашении тайных договоров между Германией и ее союзниками? »; «Что нам делать, если наши союзники скажут: мы за контрибуцию и аннексии? »; «Что делать — наступать или отступать? »; «Что должна делать армия в настоящее время? ».

29 мая — «Декларация прав или декларация бесправия? ». Разоблачающая декларацию, выпущенную военным министром А. Ф. Керенским, лишавшую солдат почти всех их прав, завоеванных в мартовские дни, и приуроченную к Всероссийскому крестьянскому съезду.

31 мая — «Еще один тайный договор». Раскрывшая причины вступления 17 августа 1916 года Румынии в войну на стороне Антанты, пообещавшей после победы передать Бухаресту земли Австро-Венгрии — Буковину, Трансильванию, Банат и Болгарии — Добруджу с городом Варной. За что, собственно, пришлось сражаться русским солдатам Румынского фронта, так как румынская армия оказалась небоеспособной...

Поток комментариев Зиновьева прервался лишь с началом работы ПервогоВсероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов в здании Первого кадетского корпуса, что на Васильевском острове, 16 июня. Съезда, оказавшегося для большевиков весьма неудачным. Из 822 делегатов с решающим голосом они смогли получить лишь 105. Оказались тем третьими — после эсеров с 285 делегатами и меньшевиков с 248. Такой расклад сил был сохранен и при пропорциональном избрании президиума. Включившего в числе 23 человек только пять большевиков — Л. Б. Каменева, В. П. Ногина, Г. Е. Зиновьева, Н. В. Крыленко и Б. З. Шумяцкого.

Съезд, председателем которого избрали меньшевика Н. С. Чхеидзе, должен был начать работу с обсуждения центрального вопроса — доклада «Об отношении к Временному правительству». Однако поднявшийся на трибуну первым Р. А. Абрамович, представлявший «Бунд», предложил срочно рассмотреть скандальное дело швейцарского социалиста Р. Гримма. Приехавшего в Россию под поручительство меньшевиков И. Г. Церетели и М. И. Скобелева (вошедших во Временное правительство министрами почт и телеграфов, труда соответственно) и высланного по требованию правительства утром в день открытия съезда Советов.

Л. Мартов, лидер меньшевиков-интернационалистов, открывший прения, взял Гримма под защиту. Поведал съезду о провокационном характере обвинений товарища-социалиста, сыгравшего значительную роль при организации эвакуации политэмигрантов из Швейцарии. Объяснил, что Гримма пытаются представить агентом Германии, привезшим предложение Берлина о сепаратном мире с Россией. Вместе с тем, такое обвинение дискредитировало и правительство Швейцарии, пороча его нейтралитет, тем создавая предлог для вмешательства в дела альпийской республики, как и в случае с Грецией. Ведь там только что высадились британские и французские войска, сместили короля Константина, заменив его премьером Венизелосом, тут же объявившим о вступлении Греции в войну на стороне Антанты.

Выступившие затем Церетели и Скобелев попытались, но довольно неудачно, оправдать свою двойственную позицию: и поручившихся за Гримма, и одобривших его высылку. Столь откровенное двуличие позволило следующему оратору, Зиновьеву, использовать такой отличный повод для обвинения старых недругов-меньшевиков.

Начал Григорий Евсеевич с того, что полностью отстранился от Гримма как социалиста. «Наше направление, — сказал Зиновьев, — никогда не отождествляло себя с тем направлением, которое защищает Гримм, мы с самого начала в Циммервальде конструировались как левые циммервальдцы, разошлись с Гриммом в целом ряде в высшей степени важных вопросов». И только так заявив о своей незаинтересованности, перешел к тому, ради чего и взял слово.

«В чем обвиняют Гримма? — вопросил Зиновьев делегатов, дав тут же собственный ответ. — Если бы здесь были министры-социалисты, что обвиняют Гримма в том, что он является сознательным агентом германского правительства, то мы сказали бы, что это дело надо разобрать в соответствующей комиссии... Но, товарищи, мы не слышали никаких обвинений. Мы слышали от Церетели и Скобелева пространные доказательства того, что Гримм плохой интернационалист, и охотно соглашусь с этим...

Если Гримма обвиняют в том, что он плохой интернационалист, что он не решается выступить против всякого империализма, то мы позволяем себе спросить министров-социалистов: а как они относятся к английским и французским представителям империализма? Мы не можем забыть первого приезда английских гостей сюда во главе с О’Греди (глава британской делегации лейбористов — Ю. Ж. ). Мы не можем забыть того, что наши товарищи устроили с ними братание перед всем рабочим классом... Мы не можем забыть того, что у нас недавно гостил Альбер Тома, и что когда он приходил в исполнительный комитет (Петросовета — Ю. Ж. ), то в честь его все члены вставали...

И мы спрашиваем товарищей: если они так строги, если они не могут стерпеть того, что некоторые люди недостаточно размежевываются с империализмом, то мы спрашиваем их: размежевались ли они с империалистом Англии Гендерсоном (секретарь британской лейбористской партии, член британского правительства с 1915 года — Ю. Ж. ) и империалистом Франции Альбером Тома?

Но, товарищи, кроме всего прочего существует и другой, гораздо более важный вопрос — не столько о принципах социализма, сколько о принципах простого демократизма. Мы говорим, что раз то, что сделано было по отношению к Гримму, есть нарушение элементарных принципов демократизма, и в этом отношении мы вполне солидарны с товарищем Мартовым».

Зиновьев продолжал: «Первый раз применили высылку, и применили кем? Нашими товарищами. Мы считаем, что в этом инциденте как в капле воды отразилось все положение современного социализма со всеми его ужасами и слабостями... Нет спасения, пока мы будем искать сучок в глазу соседа и не замечать бревно в собственном глазу. Не замечать того, что пока критика, направленная в защиту Интернационала и социализма, будет звучать поневоле фальшиво для того человека, у которого есть уши, чтобы слышать.

Пусть этот маленький инцидент, которому суждено стать предисловием к нашим занятиям, докажет, что для того, чтобы быть интернационалистом не на словах, а на деле, нужно бороться со своими империалистами, со своими капиталистами. Только тогда будем иметь право говорить об интернациональном социализме»³⁰.

Учитывая численность фракций эсеров и меньшевиков, не приходится удивляться тому, что 640 голосами прошла следующая резолюция: «Признавая образ действий тт. Церетели и Скобелева в деле т. Гримма соответствующим интересам русской революции и международного социализма, Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, вместе с тем, приветствует их решение опубликовать подробное сообщение обо всех обстоятельствах этого дела, в частности, о мотивах, заставивших их признать объяснения т. Гримма неудовлетворительными»³¹.

И все же съезду пришлось услышать иное, нежели большинства, мнение, высказанное Зиновьевым, добившимся своего.

Во второй раз Григорий Евсеевич выступил 19 (6) июня — при обсуждении доклада меньшевика М. И. Либера «Об отношении к Временному правительству», наметившего три возможных варианта решения: 1) «революционные социалистические партии будут... отказываться от участия во власти,.. передав всю полноту власти правительству однородному, цензовому, буржуазному»; 2) «продолжать такое положение, при котором фактически власть находится в руках Советов рабочих депутатов, а формально — в руках правительства»; 3) «всю полноту власти взять в свои руки Совету рабочих и солдатских депутатов»³².

Тон в начавшихся очень долгих прениях задали двое. Сначала — Церетели. «В настоящий момент, — твердо, категорически заявил он, — в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место. Такой партии в России нет». Дотом — Ленин, выкрикнувший с места: «Есть! »³³, а затем, выйдя на трибуну, в получасовой речи обосновал не только необходимость, но и возможность перехода власти к Советам.

Добавил, разъясняя: Церетели «говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю — есть. Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается. Каждую минуту она готова взять власть целиком³⁴.

Чуть ли не все делегаты расценили позицию Ленина как явное стремление узурпировать власть. Сделать правительство однопартийным, исключительно большевистским. Вот тогда прения и развернулись по-настоящему.

Выступавшие сплоченно поддерживали сохранение двоевластия при полной бесконтрольности Временного правительства. Еще бы, ведь только так меньшевикам и эсерам было гораздо проще сложить с себя ответственность за все происходящее. Позволяло им больше не заботиться о претворении в жизнь программы, которой они якобы придерживались: мир — стране, землю — крестьянам, 8-часовой рабочий день — пролетариату. Потому-то на долю Зиновьева и выпала нелегкая задача чуть ли не в одиночку защищать взгляды Ленина.

Во второй и третий раз, 19 и 24 (6 и 11) июня он выступил на съезде в ходе все еще продолжавшегося обсуждения доклада Либера. Говорил легко, свободно, имея наготове нужные аргументы, ибо о том уже не раз писал в «правдинских» статьях. Только теперь обращался не к читателям большевистской газеты, а ко всей стране. Понимал, что все основные выступления публикуются «Известиями», распространявшимися по всей России, доходя до каждого ее уголка.

Прежде всего Зиновьев отметил слишком внезапную смену курса исполкомом Петросовета. Еще до обсуждения на съезде вопроса об отношении к Временному правительству.

«Мы напомним, — упрекал он столичный Совет за столь скороспелое намерение, — что в тот момент, когда он решил этот вопрос в утвердительном смысле, товарищи из провинции — меньшевики и эсеры — продолжали еще по инерции посылать телеграммы против вступления в коалиционное министерство. Напомним, такой влиятельный Совет рабочих и солдатских депутатов, как тифлисский, в котором председательствует тов. Жордания, прислал телеграмму против вхождения социалистов в коалиционное министерство».

Затем перешел к главному пункту обвинения.

«Мы имеем перед собой, — заявил Зиновьев, — опыт месяца или больше... Мы спрашиваем; оправдал ли себя этот опыт?.. Оправдана ли та линия поведения, которая высказывалась за участие в министерстве? » И тут же поспешил с ответом.

«Из тех реплик, — сказал он, — которые я слышал от товарищей-министров,.. они поставили себя в такое положение,.. что за так называемыми живыми мертвецами (то есть министрами-социалистами — Ю. Ж. ) стоят десять министров-капиталистов, стоит г. Бьюкенен (посол Великобритании — Ю. Ж. ), английская и французская буржуазия... И до тех пор, дока они (министры-социалисты) остаются в рамках резолюции, которую дал тов. Либер, и в рамках резолюции тов. Церетели (о поддержке Советами коалиционного правительства — Ю. Ж. )... они не могут сделать такого шага, который означал бы разрыв с Милюковым, разрыв с Бьюкененом».

Перейдя к вопросу о войне, вновь напомнил: «В начале революции все мы полны были веры, что шутя сломим войну. Казалось, мы одержали такую громадную победу, что после нее ничего не будет стоить сокрушить гидру войны. Мы видим, что надежды не оправдались... Я не преувеличу, если скажу: все, что было сказано Церетели, свелось к одному — что будет созвана в подходящий момент конференция дипломатов союзных нам держав и там они обсудят этот вопрос».

Выступая от имени большевистской фракции, Зиновьев категорически отверг предложенную съезду резолюцию, предусматривавшую именно такой путь к миру — «достижение дипломатическими средствами пересмотра союзных договоров и отказ от аннексий и контрибуций». «Вы слышали, — продолжал Григорий Евсеевич, — речь нашего представителя Набокова в Лондоне, который сказал, что «если потребуется для того, чтобы довести войну до конца», сжать немножко русские свободы, то в этом большой беды нет. Я допускаю, что русская дипломатия обновилась, но английская и французская дипломатия также обновилась? Нет! Там остались старые методы грязной и разбойничьей империалистической политики. И если вы все надежды возлагаете на них, мы остановимся перед этой глухой стеной и не сделаем ни одного шага дальше...

Мы стоим перед наступлением, перед переломом всей нашей революции. И здесь нам предлагают вопрос: как же мы кончим войну и выйдем из нее? Нам обещана конференция. С чем же мы останемся? »

Провидчески продолжил: «Сами (наши) империалисты, которые остались на своем месте и продолжают угнетать свои собственные народы, нам говорят: мы не можем порвать с нашими союзниками, иначе они объявят нам войну, иначе японцы дойдут до Иркутска и “наши (союзники”) англичане и французы перейдут к наступательным мерам... Если вы говорите: японцы отхватят до Иркутска и “наши союзники” англичане и французы перейдут против нас, то разве этих людей называют союзниками? Разве для квалификации таких людей не существует совсем другого слова? »

И завершил речь в духе Ленина, в духе истинной Циммервальдской левой: «Война подвела все человечество к тому положению, когда или гибель, или социалистическая революция... Мы не знаем, как быстро развивается рабочая революция. Но мы знаем одно: отдать свою жизнь, прозакладывать свою голову стоит только за это дело — за дело мировой рабочей революции»³⁵.

Завершил же свое участие в обсуждении этого вопроса Зиновьев только 24 (11) июня, в ходе прений по докладу меньшевика Ф. И. Дана «Об отношении к войне», вызвавшего на редкость пустые выступления представителей большинства. Так, народный социалист Державин изрек пустую истину — «выход из коалиции воюющих держав одной только державы не может окончить войны»³⁶. Большевик Н. В. Крыленко, по сути, пришел к той же мысли. С горячим задором призвал не к прекращению мировой бойни, а к революционной войне, хотя и с важной оговоркой. «Если для достижения мира, — заявил он, — нужна война, если для этого нужно наступление, мы пойдем. Но чтобы пойти вперед, необходимо, чтобы Совет взял власть в свои руки»³⁷.

Зиновьев, в отличие от всех, говорил о том, что и послужило целью войны для обоих противостоявших союзов. Заговорил вроде бы о частном аспекте проблемы — об аннексиях. Привел четыре определения термина, данных Г. Асквитом, лидером британской либеральной партии, правительство которого всего полгода назад ушло в отставку. По мнению экс-премьера Великобритании, заметил

Григорий Евсеевич, есть четыре варианта определения аннексии: откровенный захват чужой территории; освобождение малых народов; воссоединение земель, населенных одним народом; стратегическое исправление границ.

И Зиновьев обратился к руководителям съезда с предложением. До принятия резолюции по докладу Дана дать делегатам «точный политико-научный определенный ответ, что вы подразумеваете под аннексиями и контрибуциями, что вы подразумеваете под “миром без аннексий”... Просто возвращаетесь к старому или что другое? Требуете ли вы освобождения всех колоний, угнетенных, например, английскими капиталистами?..

Если вы не так толкуете, чтобы просто вернуться к старому разбитому корыту (т. е. к статус-кво — Ю. Ж. ), тогда вы становитесь сами теми “утопистами”, которыми объявляете нас. Тогда знайте, что эту программу нельзя осуществить иначе, как путем социальной революции».

Ну а вывод Зиновьев сделал в лучших традициях большевизма.

«В результате трехлетней кровавой бойни, — заявил он, — о чем мечтают лучшие люди в разных странах? Они мечтают о возврате к старому положению. Это и есть самый красноречивый обвинительный акт против капиталистов всех стран». Напомнил заодно о манифесте Базельского конгресса Интернационала, который для всех социалистов, в том числе и присутствовавших в зале меньшевиков и эсеров, должен был служить путеводной звездой. «Во-первых, — говорил Зиновьев, — долг всех социалистов стараться добиться возможно скорее закончить войну. Во-вторых, использовать весь кризис, созданный войной, для того чтобы низвергнуть весь капиталистический строй, то есть добиться социализма»³⁸.

Напрасно. Перед Зиновьевым сидели люди, не желавшие его слышать. Вернее, слышать такие слова. Противоречащие их политической позиции. Конечно же, социал-шовинисты, социал-оборонцы — большинство съезда, забыв о марксизме, забыв о том, что означает быть социалистом, отвергли то, к чему их призывал Григорий Евсеевич.

4.

В последний раз Зиновьев поднялся на трибуну Всероссийского съезда Советов для большого выступления 2 июля (19 июня). Тогда, когда началось обсуждение того, что привело к самому серьезному политическому кризису.

Утром того дня Церетели уведомил делегатов о двух действительно важных событиях. С пафосом сообщил о начале наступления Юго-Западного фронта, которым командовал генерал-лейтенант А. Е. Гутор, открывшем, по словам оратора, «новую страницу в истории великой русской революции». Наконец-то, восхищался он, показана несомненная солидарность с действиями союзников. (Церетели не мог даже представить, что всего через две недели наступление захлебнется и перейдет в отступление более чем на 100 км от первоначальных позиций, приведет к потерям, превысившим 150 тысяч человек. ) И с резким осуждением сообщил о происшедшем накануне ночью на даче Дурново.

... Дача Дурново строилась в конце XVIII века как загородный дворец, но в начале XX века оказалась на фабричной окраине столицы, окруженная заводами «Промет», «Розенкранц» и «Феникс». Принадлежала П. Н. Дурново, министру внутренних дел в кабинете С. Ю. Витте, а затем члену Государственного совета. В марте 1917 года была национализирована и занята профсоюзами, организациями анархистов-коммунистов и эсеров-максималистов.

Временное правительство 20 июня потребовало освободить здание, как занятое незаконно. В ответ анархисты вывели на улицы рабочих окрестных заводов. Большевик — агитатор Выборгского района столицы, М. И. Лацис записал: «Это — демонстрация протеста против выселения анархистов и рабочих... Но ясно чувствовалось, что это не основная причина, что это только лишний случай, снова возбуждающий растущее недоверие масс против нового режима буржуазии»³⁹.

Настроение рабочих оказалось столь решительным, что ЦК, Петроградский комитет большевиков, представители райкомов, общегородского фабрично-заводского комитета, профсоюзов, воинских частей вынуждены были 21 (18) июня провести срочное совещание, высказавшееся «за неизбежность демонстрации и за необходимость направить движение в русло мирной и организованной манифестации против контрреволюции»⁴⁰.

На следующий день Съезд Советов призвал рабочих не выходить на демонстрацию и запретил на три дня все такого рода мероприятия. Предложившие именно такое решение Дан и Церетели наверняка вспомнили выступление Ленина о готовности его партии взять власть в свои руки. И назвали призыв большевиков выйти на улицы Петрограда «заговором с целью захвата власти».

24 (11) июня на экстренном заседании Петроградского комитета Ленин сообщил, что накануне ЦК в силу сложившихся обстоятельств отменил намеченную демонстрацию. А выступивший вслед за ним Зиновьев рассказал о том, что же происходило на том самом заседании.

«Около 8 часов вечера в пятницу собрались сюда (в особняк Кшесинской — Ю. Ж. ) несколько членов ЦК, ПК и военной организации. Мы уже тогда знали, что съезд протестует против нашей демонстрации. Я голосовал за демонстрацию. Вернувшись во фракцию, мы застали там уже вполне определившуюся картину положения. Вся наша фракция была единогласно против демонстрации. Я сдался последним. Нам дали один час для решения. Мы бросились сюда, думая застать здесь перманентное дежурство членов ЦК, но ошиблись и должны были решить вопрос самостоятельно. Нас было пять человек. Из них трое высказались за отмену, двое воздержались от голосования.

Если бы даже не случилось того, что было вчера, то и тогда мы не проиграли тем, что отменили нашу демонстрацию. Вчера за нас демонстрировал Чхеидзе. Это была лучшая демонстрация. Мы боялись, что отменой демонстрации

подорвем свой авторитет. Они сами рассказывали, какой отпор, например, получил Чхеидзе в Пулеметном полку. Можно быть уверенным, что наша организация будет расти. Речь Церетели историческая. Дан внес своей резолюцией дух фракционной склоки, заимствованной из “Рабочей газеты” (орган меньшевиков — Ю. Ж. ), его резолюция фракционна. Церетели явился из других сфер и принес с собой программу капиталистов. Своей речью Церетели рвет со всем своим прошлым. Какой может быть вывод из его речи? В лучшем случае он закроет “Правду”, арестует всех нас. Но он хочет разоружать, расформировывать полки, может быть, он пошлет их на фронт — но ведь это значит попасть из огня да в полымя, рассеивать революционный огонь по всей России.

Как отличить при обезоруживании рабочего социалиста-революционера или меньшевика от рабочего-большевика? Расформирование и обезоруживание надо провести по всей России. Сегодня мы стоим перед совершенно новой обстановкой. Когда в четверг (21 июня — Ю. Ж. ) мы в количестве 150 человек рассуждали о “мирной демонстрации”, мы не думали, что наша демонстрация будет так чревата событиями. Если вы думали, что демонстрацию не надо было отменять, то вы убедитесь в этом разыгравшимися событиями. Вчера мы (шли) ощупью, сегодня положение ясно. Сегодня всякий поймет, из-за чего идет борьба, которая вовлечет в свои ряды не только одних большевиков.

Отменой нашей демонстрации мы надломили коалиционное министерство. Церетели сказал: “У тех людей, которые не умеют держать в своих руках оружие, надо это оружие отнять”. Возможно, что ему придется отречься от своих слов, но возможно и то, что это дело решенное. Нам надо быть готовыми к худшему. Надо к этому подготовить заводы, надо призывать к спокойствию. Мы, фракция, оставляем заявление съезду, где говорим, что не участвуем в тех заседаниях, где изыскивают способы, как объявить нас врагами революции. Первый выстрел из наших рядов будет играть на их пользу. Наша задача — не дать им повода к “провокационным шагам”. Все честное в русской революции на нашей стороне. Отношение многих провинциалов к речи Церетели таково: “Он объявляет гражданскую войну”. Если петербургский комитет хочет вынести порицание Центральному комитету, то это, конечно, его право, но если бы вы все были с нами там, на съезде (Советов — Ю. Ж. ), то вы голосовали бы вместе с ЦК».

Добавил, отвечая на многочисленные вопросы: «Конечно, члены Исполнительной комиссии (избранной съездом — Ю. Ж. ) исполнили свой партийный долг... Во фракции междурайонцев, в которой десять человек, замечалось колебание, тов. Троцкий был за демонстрацию, большинство было солидарно с нами. Речь тов. Луначарского, в которой он выступил против нас, понравилась съезду, и он был избран в комиссию, которой поручалось выработать против нас резолюцию. Но когда Луначарский увидел, как обстоит дело, он вышел из этой комиссии. Подпись фракции объединенных социал-демократов под воззванием Совета есть политическая нестойкость.

У нас не было с Междурайонной организацией предварительного соглашения по вопросу демонстрации, и это было общей ошибкой и ЦК, и ПК. С нашей фракцией дело обстояло так: она обижалась, что петербургская организация не посоветовалась с ними по такому важному вопросу. Фракцией было заявлено единодушное требование отменить демонстрацию, которому ЦК и уступил. Сообщений частных или личных у нас не было. Дело шло в президиуме съезда. Гегечкори дал честное слово и ссылался на Чхеидзе как свидетеля, что ему достоверно известно о контрреволюционных выступлениях, приуроченных к нашей демонстрации, указал на генерала, которого метят в диктаторы и который опирается на иностранного контрреволюционера, уверял, что под Питером стоят спрятанные казачьи полки. Либер и Гоц из самых достоверных источников уверяли, что организованные черносотенцы решили войти в наши ряды, чтобы потом направить оружие против нас. Мы просили указать источники их сведений, они отказались, потому что дело находится в стадии контрразведки — она поставлена у них весьма недурно: за каждым из нас устроена такая контрразведка. Они сказали: важно то, что мы на официальном собрании заявляем вам о том, что нам известно, а вы можете с этим считаться или нет...

Мы заявили: из того, что вы нам заявили, как раз и вытекает, что демонстрация необходима, демонстрацию подсказал верный инстинкт рабочих. Почему вы не боретесь с контрреволюцией? Вы политически запутались. Мы требовали срока, на какой они нам запрещают демонстрацию. Они сначала не соглашались, потом определили в три дня. Теперь они хотят пойти дальше и запретить нам всякую демонстрацию»⁴¹.

После жарких и долгих прений Зиновьев понял: ему надо выступать снова. «Тов. Томский (член Петроградского комитета — Ю. Ж. )., — сказал он, — на вчерашнем заседании, в пятницу, заявил, что у партии в связи с демонстрацией два выхода: или ее убьют, или она сама себя убьет, и находит, что лучше пусть убьют. Такие речи не настраивали на демонстративный лад. Почему не выбрать третий путь?

Тов. Бокий (секретарь Петроградского комитета — Ю. Ж. ) говорит, что ЦК подпал под влияние фракции большевиков (на съезде — Ю. Ж. ), которая состоит из социал-демократов второго сорта. Это неосновательно. Во фракции лучшие люди нашей партии. Они не будут, конечно, посягать на автономию нашей (Петроградской — Ю. Ж. ) партийной организации, но их мнение мы обязаны были выслушать, и их голос имел и должен был иметь громадное влияние. Что же касается тов. Лациса, который видит ошибку в том, что вообще назначили демонстрацию, то тут виноват не один ЦК. Это решение приняли все питерские партийные организации».

И заключил: «Мы сделали разведку, нащупали пульс. Ошибки были не у одного ЦК... взаимные упреки между нами вполне уместны. Они укажут нам наши недостатки. Вы выиграли тем, что получили ясную картину политического момента»⁴².

Так, переходя в выступлении от происходившего на партийном совещании к перепалке на съезде, не скрывая изменение своего отношения к проведению демонстрации, своей прямотой и самокритичностью Зиновьев добился достижения цели, поставленной Лениным. Через день, 26 (13) июня, на продолжавшемся экстренном заседании Петроградского комитета все единогласно утвердили именно ту резолюцию, которую внес Григорий Евсеевич:

«1. Принять все меры пропаганды и агитации к тому, чтобы до воскресенья никаких уличных выступлений рабочих и солдат не состоялось.

2. Петербургский комитет предлагает всем районам добиться ухода рабочих — членов партии и сочувствующих ей, если таковые окажутся, из так называемого Временного революционного комитета (образован в середине июня анархистами-коммунистами и эсерами-максималистами — Ю. Ж. ), заседающего на даче Дурново и действующего под руководством анархистов».

Эту весьма важную резолюцию, выражавшую истинное отношение большевиков к тому, что происходило на даче Дурново, что было связано с запрещенной демонстрацией, уже на следующий день — 27 (14) июня — опубликовала «Правда». Сделала так для информации не только членов партии, но и делегатов съезда.

Ну а вечером 26 июня, вернувшись со съезда, Зиновьев выступил еще раз. Поспешил поделиться свежими впечатлениями.

«Выступали меньшевики, — рассказывал он, — и говорили: положим, большевики — скверные люди, но стрелять в них и обезоруживать их — дело не нас, а других. Сегодня Церетели уверяет, что его неверно толкуют, что он приходил за дружеским советом к съезду...

Судьба нам благоприятствовала сегодня и тем, что председателем был не лиса Чхеидзе, а осел Гегечкори, который по оплошности признал за нами право огласить нашу резолюцию к съезду. Впечатление получилось огромное... Отменой демонстрации мы добились перелома в настроении на съезде, добились такой речи Церетели, для которой не жалко было отменить десять демонстраций»⁴³.

Большевистская резолюция об отказе от демонстрации вроде бы внесла в души всех политиков успокоение, а эйфория у Зиновьева от собственных успехов оказалась столь сильной, что он даже поверил меньшевику-интернационалисту Н. Н. Суханову, предсказывавшему падение коалиционного правительства не позднее чем дней через десять. Словом, забылись недавние распри, подчас доходившие до прямых оскорблений. Забылась и первопричина бурных волнений — судьба дачи Дурново. Но так продолжалось всего пять дней. Затем гражданский мир рухнул в одночасье, о чем и поведал 2 июля (16 июня) Церетели, выступая на утреннем заседании съезда.

В три часа ночи на 2 июля по распоряжению министра юстиции трудовика, то есть почти эсера П. Н. Переверзева и по приказу командующего войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта П. Н. Половцева, дачу Дурново окружили войска — броневики, солдаты, казаки. Они должны были арестовать скрывавшихся в здании то ли одного, то ли семерых уголовников, освобожденных анархистами из тюрьмы «Кресты». Дачу Дурново быстро захватили, подвергли разгрому. Один из лидеров анархистов — Ш. А. Аснин — был убит. Несколько десятков человек арестовали и избили.

Сообщение о кровавых событиях взбудоражило делегатов съезда, раскололо их. Одобрили действия правительства только двое — Церетели и Чернов. Все же остальные, поднимавшиеся на трибуну, осуждали происшедшее, возмущались, говорили, что такого даже в дни царизма никогда не было. Так говорили делегаты-рабочие заводов «Феникс» — Валиков, «Эриксон» — Жуков, «Старый Парвиайнен» — Ефимов, «Промет» — Лоти, «Металлический» — Дмитриев, иные. И чуть ли не все задавали вопрос: а случайно ли в ту же ночь неизвестно кем и зачем из пересыльной тюрьмы и арестного дома выпустили 460 уголовников?

После того, как Гоц от имени фракций эсеров и меньшевиков предложил счесть «правильными решительные действия правительства», слово взял Зиновьев, для мотивирования своей, точнее, большевистской фракции резолюции. Но прежде прочитал заявление ЦК, принятое накануне, в полночь 1 июля (18 июня).

«Согласно постановлению Всероссийской конференции военных организаций наша партия, ее представители утром 18-го числа довели до сведения тов. Чхеидзе требование освобождения тов. Хаустова (большевика, поручика, бездоказательно обвиненного в измене контрразведкой и заключенного в “Кресты” — Ю. Ж. ). Тов. Чхеидзе ответил, что он примет все меры к освобождению тов. Хаустова. Согласно этому ответу и нашему решению соблюдать мирный характер демонстрации, наша организация никакого участия в освобождении тов. Хаустова не принимала и ее члены решительно отвергли предложение анархистов вместе с ними идти к “Крестам”.

Так как одновременно с тов. Хаустовым были освобождены анархистами ряд других лиц, то мы считаем необходимым констатировать, что лица эти совершенно неизвестны нашей организации, и решительно отклонить всякие попытки связать их дела с делом Хаустова.

Выяснившиеся до сих пор обстоятельства побега половины заключенных пересыльной тюрьмы, по нашему мнению, дают основание предполагать здесь определенный ход контрреволюции, видимо, рассчитывавшей этим путем добиться своих провокационных целей.

В связи с этим побегом мы считаем необходимым самое строгое расследование».

Помолчав, Зиновьев еще раз заговорил о странном побеге.

«Обратите внимание — этот побег происходит как раз в день революционной демонстрации 18 июня (1 июля — Ю. Ж. ), как будто специально рассчитано именно в этот день. Не наводит ли это обстоятельство на размышления, что здесь чья-то игра, и не обязаны ли все мы, прежде чем опять устраивать судилище против большевиков, прежде всего остановиться на этом вопросе и спросить: как же это случилось, что под носом у нас в день революционной демонстрации бежало 460 уголовных из пересыльной тюрьмы? Как это совершилось? Какие меры принимались против таких фактов? »

Постаравшись так повернуть обсуждение, прочитал свой проект резолюции.

«Принимая во внимание глубокое волнение рабочих Петрограда, вызванное все более явно надвигающейся контрреволюцией, на фоне которой события на даче Дурново приобретают зловещий характер;

принимая во внимание, что даваемое правительством освещение событий совершенно не совпадает с показаниями, идущими из рабочих кварталов;

принимая во внимание, что факт побега 460 заключенных уголовных из разных тюрем как раз в день революционной демонстрации является крайне тревожным и наводит на мысль, что здесь был ход контрреволюции;

принимая все это во внимание, съезд считает необходимым назначить из своей среды следственную комиссию по этому делу.

Все следствие по поводу происшествий на даче Дурново и в петроградских тюрьмах должно вестись под контролем этой комиссии и созданной сегодня утром рабочей комиссии с представительством партий.

Виновные в разгроме дачи Дурново и в сопутствующей ему смерти и избиениях должны быть привлечены к самой суровой ответственности»⁴⁴.

Сочтя такую резолюцию вполне достаточной для выражения стремления большевиков пойти на сотрудничество с эсерами и меньшевиками, Зиновьев все же решил усилить психологическое давление на делегатов съезда.

«Если бы вы видели, — воскликнул он, — сегодня утром картину в Исполнительном комитете (Петросовета — Ю. Ж. ), когда каждую минуту прибывали возбужденные и взволнованные группы представителей от заводских комитетов, которые передавали, что в рабочих кварталах настроение кипит, что трудно рабочих удержать, что завод останавливается за заводом...

Посмотрите глубже, вникните в положение вещей и вы увидите, что здесь есть нечто глубинное. Не представляйте себе дело так, что это какие-то заговорщики, которых нужно осудить, произнести им еще несколько анафем, и все как рукой снимет... Не мы принесли это дело, а ваши министры. И ваши министры пришли к вам с этим вопросом не случайно. Они видели, что этот вопрос коренной важности, что в Петрограде может быть всеобщая забастовка и, быть может, уличная борьба...

Я скажу вам: умри сегодня все большевики, которые, по вашему мнению, во всем виноваты, все равно волнения будут продолжаться»⁴⁵.

Зиновьев так и не сумел изменить настроение съезда. Проголосовали делегаты за резолюцию, предложенную Гоцем⁴⁶. И тем спровоцировали драматические события, начавшиеся в тот же день.

Глава 2

Временное правительство все более наглядно проявляло полную неспособность не только решать давно назревшие проблемы, но и просто управлять страной.

Вот уже много месяцев, как в России свирепствовал продовольственный кризис. Введенная еще 7 апреля (25 марта) хлебная монополия с карточной системой ситуации не разрядила. Ежедневная норма хлеба на человека в день — один фунт (400 г) — летом снизилась до трех четвертей фунта, а затем и до полуфунта. Сухой закон, установленный царским правительством с началом войны, привел к тому, что крестьяне повсеместно, даже в мусульманских районах — Татарии, Башкирии — стали зерно не направлять на продажу, а гнать из него самогон, названный тогда же ханжой.

Правительству пришлось срочно формировать продотряды, чтобы изымать хлеб по «твердым», то есть им же определенным ценам. Непрерывный призыв в армию крестьян вынудил использовать на сельскохозяйственных работах не только военнопленных, но и рядовых, проходивших обучение в запасных полках. Несмотря на это, Временное правительство продолжало отвергать любые предложения Земельного комитета, пытавшегося хоть как-то решить земельный вопрос и тем несколько успокоить крестьян.

К экономическим проблемам прибавились и военные — тяжелейшее поражение русской армии в ходе единственной за 1917 год наступательной операции.

Стремясь оправдать лозунг «война до победного конца» и хотя бы с трехмесячным опозданием выполнить соглашение с союзниками, требовавшими поддержать их действия во Фландрии, Ставка и Генеральный штаб разработали план летнего наступления тремя армиями Юго-Западного фронта (командующий генерал-лейтенант Е. А. Гутор), поддерживаемыми соседними фронтами — Северным, Западным и Румынским.

Операция в направлении Львова началась 29 (16) июня.

Поначалу частям лишь 8-й армии (командующий — генерал от инфантерии Л. Г. Корнилов) удалось добиться некоторого успеха. Занять Галич, Калуж и продвинуться на 50 км. Однако вскоре они столкнулись с 13 германскими и 3 австро-венгерскими дивизиями, переброшенными с западного фронта, где к тому времени наступило затишье. 25 (12) июля силы центральных держав начали контрнаступление. Остановили армии Юго-Западного фронта, обратив их в паническое бегство, и отбросили более чем на 100 км от первоначальных позиций.

Потери русской армии оказались огромными — более 150 тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести.

Однако решающей для судьбы второго коалиционного правительства стала проблема национально-государственная.

31 (18) мая в Киев прибыл военный министр А. Ф. Керенский. Присоединился к делегации, в которую входили еще трое министров — иностранных дел

М. И. Терещенко, путей сообщения Н. В. Некрасов, почт и телеграфов И. Г. Церетели, а также командующий войсками Киевского военного округа генерал-лейтенант К. М. Оберучев — ведших нелегкие переговоры с председателем Центральной рады М. С. Грушевским и главой Генерального секретариата (самозваного правительства) В. К. Винниченко о предоставлении Украине областной автономии.

После долгого обмена мнениями обе стороны согласились сделать Генеральный секретариат краевым органом, через который должны были бы проходить, получая одобрение, все правительственные указы и распоряжения, касающиеся пяти губерний — Волынской, Подольской, Киевской, Черниговской и Полтавской. Такой, по представлению столичных делегатов, являлась территория Украины.

В Петрограде же при обсуждении 15 (2) июня проекта соглашения трое министров-кадетов — финансов А. И. Шингарев, просвещения А. А. Мануйлов и государственного призрения Д. И. Шаховской — потребовали отвергнуть документ, поддерживаемый премьером Г. Е. Львовым. Оставшись в меньшинстве, они в знак протеста подали в отставку, создав тем правительственный кризис.

Но не нехватка хлеба, не сепаратистские устремления Киева, а страшное поражение летнего наступления оказалось той самой последней каплей, которая переполнила чашу терпения народа. Повторилась ситуация, сложившаяся в России после разгрома в мае 1905 года Второй тихоокеанской эскадры в Цусимском сражении.

Рабочие и солдаты Петрограда вышли на улицу с требованием отставки Временного правительства и перехода власти к Советам. Вышли 16 (3) июля.

1.

По свежим впечатлениям, в 20-х числах июля, Зиновьев так описал происходившее в те дни в столице и свое в них участие.

«Утром 3-го числа (июля — Ю. Ж. ) мы с тов. Каменевым составляли очередной номер “Правды”, еще не зная, верны ли слухи об уходе кадетов. Затем мы направились в Таврический дворец на заседание соединенных бюро исполнительных комитетов. Здесь мы впервые, часа в 3, узнали вместе с другими членами собрания, что начинаются выступления рабочих путиловцев, «Треугольника», пулеметчиков (солдат I запасного пулеметного полка — Ю. Ж. ). Мы заявили собранию, что наша организация (ЦК РСДРП(б) — Ю. Ж. ) против выступления и что мы со своей стороны примем меры, чтобы его не допустить.

Троцкий, Каменев и я сейчас же отправились звонить по телефону в наши (районные) организации в этом духе. В эту минуту пришло известие, что пулеметчики уже выступили. Через несколько мгновений меня вызвали к телефону и известили, что пулеметный полк не выступил еще, но во дворе казармы все стоят наготове. Тут же я узнал, что один из лучших военных агитаторов (М. М. Лашевич — Ю. Ж. ) находится в пулеметном полку и уговаривает не выступать. Я еще раз просил принять все меры к тому, чтобы не допустить выступления. Об этом разговоре я сейчас же доложил собранию соединенных Исполнительных комитетов. В собрании кем-то предложено было послать сейчас же ораторов в полки и на заводы, чтобы удержать от выступлений. Все кандидаты из сторонников большинства отказались ехать. Некоторые из них заявили при этом, что ехать бесполезно, ибо теперь никому не удастся удержать выступление.

В “Правду” я и тов. Каменев послали с собрания же короткое воззвание против каких бы то ни было выступлений с тем, чтобы оно большими буквами помещено было на первой странице в номере от 4-го числа. “Никаких выступлений”, — писали мы там. Это воззвание было уже набрано, но вырезано было из номера (см. “Правду” от 4-го числа, первая страница) поздно ночью под влиянием событий, о которых ниже.

С собрания исполнительных комитетов я отправился в большой зал Таврического дворца, где заседала рабочая секция Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, которой я должен был сделать доклад о борьбе с контрреволюцией. Туда же вскоре пришли тт. Троцкий, Каменев, Рязанов, Либер, Анисимов и другие.

В этом собрании теперь тоже пытались увидеть “заговор” с нашей стороны. Мы, дескать, тщательно готовились к этому собранию, заявляли, что опубликуют имена неявившихся большевиков и т. д. Последнее верно. Мы действительно готовились к этому собранию. Частичные перевыборы в течение двух месяцев изменили состав в нашу пользу. Большинство в рабочей секции стало большевистским. Мы не раз открыто заявляли в печати, что рабочая секция должна стать нашим оплотом. Мы просили Исполнительный комитет созвать рабочую секцию. Исполнительный комитет, зная, что большинство перешло к нам, оттягивал созыв. Наконец, на 3-е число Исполнительный комитет назначил собрание рабочей секции (назначение дня зависело не от нас, а от меньшевиков и эсеров из Исполнительного комитета).

На собрании сразу выяснилось, что большинство (вероятно, не менее 2/3) за нас. Я прочел доклад о борьбе с контрреволюцией в духе тезисов, напечатанных дней за десять до этого. (Отчет об этом докладе, конечно, извращенный, напечатан был во всех буржуазных газетах, и ему “Речь” посвятила очередную передовицу. ) К моменту перерыва стали приходить вести о начавшемся выступлении рабочих и солдат. Пришел почтово-телеграфный чиновник, сообщивший, что 4 000 служащих начинают забастовку.

Настроение полнилось. После частного совещания мы внесли резолюцию: 1) рабочая секция высказывается за переход власти к Советам и надеется встретить в этом поддержку солдатской секции; 2) рабочая секция высказывается за то, чтобы движению придать мирный и организованный характер; 3) рабочая секция выбирает бюро, которое должно вести дело с Исполнительным комитетом и ЦИКом, все остальные члены данного собрания отправляются в районы, чтобы проводить тем принятые решения.

За эту резолюцию голосовало, по подсчету у дверей, 276 делегатов, ушло в виде протеста до 90-100 эсеров и меньшевиков. Председательствовал все время меньшевик Бройде. Принятая резолюция отпечатана в “Правде” от 4-го числа и, кажется, в других газетах. Против нашей резолюции на собрании говорили Чхеидзе, Либер, Войтинский, Бройде и другие.

Когда рабочая секция стала расходиться, к Таврическому дворцу начали подходить первые манифестанты — рабочие и солдаты... Перед тремя-четырьмя большими группами манифестантов пришлось говорить и мне. Настроение у всех было настолько возбужденное, что назавтра некоторые из противников приписывали мне то, что я и не думал говорить. В кулуарах Таврического дворца один поручик-грузин с горячностью утверждал, что он сам слышал, как я в речи назвал Керенского “кровопийцей”. Ряд лиц, слушавших тут же мою речь на улице, доказали горячему поручику, что это ему померещилось. Действительное содержание всех моих речей было следующее. Я говорил о том, что лозунг “Вся власть Советам” — единственный выход из положения. Я говорил, что мы должны уважать Совет, но должны требовать, чтобы Совет уважал и нашу волю, которая теперь ясна. Я предостерегал от глупого мнения, будто вожди Совета — это “переодетые помещики”, надо понять, в чем действительно слабость противника, чтобы бороться с ним.

Я горячо предостерегал против того, чтобы принять теперь бой на улицах, говорил о том, что это выгодно было бы теперь только контрреволюционной буржуазии, указывал на то, что силы наши растут, приводил все доводы против немедленного выступления, которые указаны выше. Далее я цитировал только что принятую резолюцию рабочей секции, видя в ней большую моральную победу.

Я говорил: недаром существует изречение: “Я ваш вождь, и поэтому я иду за вами”. Найдутся, говорил я, и среди вождей Совета люди, которые поступят согласно этому изречению. Н. С. Чхеидзе, надеюсь, будет одним из первых таких вождей, которые теперь прислушиваются к вашему голосу (увы, эта моя надежда совершенно не оправдалась).

И все мои речи я непременно заканчивал самым решительным, самым категорическим, самым настойчивым призывом: расходитесь мирно по казармам и по фабрикам, цель демонстрации достигнута, не поддавайтесь никакой провокации, старайтесь миновать Невский проспект, где вас будут вызывать на эксцессы, демонстрация должна во что бы то ни стало сохранить свой мирный характер, выстрелы были бы выгодны только врагу...

В этих событиях прошел весь вечер. В нашу комнату в Таврическом дворце стало собираться много товарищей — большевиков и межрайонцев, приехавших из районов... Наше совещание стало обсуждать вопрос о том, как же быть завтра, то есть 4-го числа. Все до единого товарищи заявили, что никакая сила в мире не удержит завтра выступления на улицы. Вопрос заключался только в том, предоставить ли это движение себе самому, или вмешаться и придать ему мирный характер. Умыть руки — значит рисковать тем, что стихийное движение примет угрожающий характер и будет стоить массы жертв...

Мы продолжали еще обсуждение, но в это время произошли два события, которые окончательно перетянули чашу весов на эту сторону.

1. К Таврическому дворцу поздно ночью, часов в 12, если не позже, подошел весь Путиловский завод, вся 30-тысячная масса, с женами, частью с детьми. Путиловцы послали делегацию в Исполнительный комитет, а сами легли на улице и в саду, заявивши, что они не уйдут, пока Совет не согласится взять власть, и что они завтра на работу не выйдут.

2. Из Кронштадта позвонил тов. Раскольников и сказал: в Кронштадте весь день страшное возбуждение — приехали делегаты из полков. Поездка кронштадтских матросов в Питер предрешена. Никакие уговоры больше не помогут, все испробовано. Вопрос стоит не так, что ехать или не ехать кронштадтцам, а так — ехать ли им неорганизованно и действовать ли стихийно, или организация (большевики — Ю. Ж. ) должна стать во главе и придать движению мирный планомерный характер.

Раскольников разговаривал со мной. Я просил его подождать у трубки, пока я посовещаюсь с товарищами. Тогда решение было окончательно принято: нельзя такое движение предоставить самому себе, надо вмешаться и придать ему мирный и организованный характер. В этом духе было составлено воззвание (оно напечатано в “Деле народа”). За поздним временем оно не могло попасть в “Правду”, но вышло рано утром отдельным листком. Об этом решении было немедленно сообщено президиуму заседавшего тут же, в Таврическом дворце, Всероссийского центрального исполнительного комитета. Один из членов президиума огласил это решение в своей речи на собрании.

На заре (часа в 4) мы разошлись из Таврического дворца.

День 4-го числа я почти весь провел в Таврическом дворце.

Много раз я говорил в толпе. Каждый раз я заканчивал свою речь категорическим призывом расходиться мирно по казармам и заводам, немедленно возобновить работу на фабриках и заводах, идти домой не по Невскому, не давать себя провоцировать ни на один выстрел. В громадном большинстве случаев демонстранты слушали меня со вниманием и знаками одобрения выражали согласие с тем, что я говорил. Один-два раза меня пробовали срывать маленькие группы, как мне показалось, анархистов, которые стояли у самого крыльца Таврического дворца и не проходили дальше с толпой. Когда я звал расходиться, они кричали: “Опять расходиться! Опять ждать! Довольно! ” и т. п. Один раз им как будто стало удаваться пересилить настроение в свою пользу. С трудом мне удалось опять овладеть аудиторией. Я обратился к толпе со словами: “Верите вы газете “Правда”? Верите ли вы нашей партии? ” Ответ: “Верим, верим! ” — “Ну так знайте, что наша партия постановила мирно расходиться. Знайте, что “Правда” печатает такой-то призыв”.

Особенно памятны мне две моих речи — одна перед одним из полков, другая — перед путиловскими, смешавшимися с солдатами. Полк требовал: “Керенского, Керенского! ”. Керенского не было. Пробовали говорить другие ораторы — полк не хотел их слушать, требуя Керенского. Кто-то вышел и сказал, что Керенский уехал из Петрограда. Полк еще более бурно продолжал требовать Керенского. Тогда кто-то очень громким голосом крикнул, что говорить хочет Зиновьев. Демонстранты согласились слушать меня, выразив это аплодисментами. Я сказал речь, в которой сдержанно критиковал деятельность коалиционного министерства и, в частности, Керенского. Но больше половины своей речи я посвятил тому, что надо сейчас же мирно расходиться по казармам, не давая себя провоцировать. Я многократно подчеркивал, что таково решение нашей партии. Я указывал на то, что сегодня, то есть 4-го, демонстрировала не одна партия, не только большевики, а громадное большинство питерских рабочих и солдат, что такая демонстрация не пройдет бесследно. Не надо только омрачать ее необдуманными шагами, надо разойтись организованно и мирно. Рядом со мной на трибуне, помню, во время этой речи стоял тов. Рязанов.

Другая речь 4-го числа — перед путиловцами. Они требовали Церетели. В зал заседания ЦИК они прислали делегацию с просьбой, чтобы Церетели вышел к ним. Церетели хотел выйти, но его удержали его коллеги. Наши товарищи предложили мне выйти к путиловцам. Я вышел. Море голов, какого я еще не видел. Сгрудилось несколько десятков тысяч человек. Крики “Церетели! ” продолжались. Меня узнали, и крики стали смолкать. Я начал: “Вместо Церетели вышел к вам я”. Смех. Это переломило настроение. Я смог произнести довольно большую речь. Я сказал, что Церетели лично — безусловно честнейший человек, но в создавшемся положении виноваты не отдельные лица, не отдельные социалистические министры, из которых Церетели — лучший, а виновата ложная тактика соглашения с буржуазией. Я напомнил, как мы в Петроградском совете с самого первого момента высказывались против вступления социалистов в буржуазное правительство. Теперь плоды налицо. Далее я говорил об экономической разрухе, о надвигающемся голоде. Затем разъяснил, за что нас травит буржуазия: мы — партия бедноты; мы хотим, чтобы наша революция была не только политической, но чтобы она принесла непосредственное экономическое улучшение жизни рабочих и крестьян, мы грудью пробиваем себе дорогу к социализму. Вот почему нас ненавидят, вот почему нас травит буржуазия, как травит наших единомышленников и в других странах. И в заключение я и эту аудиторию призывал мирно расходиться, соблюдая полный порядок, и ни в каком случае не давать себя провоцировать на какие-нибудь агрессивные действия. Собравшиеся бурно аплодируют, строятся в ряды и начинают расходиться.

Таковы были мои речи 4-го числа.

Помню, 5-го утром, в Таврическом дворце Брамсон говорил мне: “Мы на вас жаловались, вы вчера говорили очень резко перед дворцом”. Я ответил: “Но ведь я каждый раз звал мирно расходиться”. Брамсон: “Это верно, но этому вы посвящали только небольшую часть вашей речи, а все они обыкновенно состояли из критики”.

Разумеется, я действительно критиковал политику Временного правительства. Но я не только не звал к “вооруженному восстанию”, я прямо и категорически звал к прекращению и самой демонстрации.

Поздно 4-го числа мне пришлось еще дважды выступать в стенах Таврического дворца.

1. На собрании руководителей кронштадтцев (присутствовали представитель Кронштадтского совета беспартийный Ламанов, эсеры, Раскольников и Рошаль), где обсуждался вопрос: принять ли условия Исполнительного комитета насчет разоружения кронштадтцев и их возвращения в Кронштадт. Троцкий, Каменев и я единогласно высказывались за то, чтобы эти условия принять и в Кронштадт немедленно вернуться. Кто-то возразил, что предложение Исполнительного комитета о том, чтобы всех возвращающихся кронштадтцев переписать, неприемлемо. Мы заявили, что надо принять и это условие. Нам нечего бояться быть переписанными. Напротив, если, паче чаяния, среди приехавших есть сомнительные элементы, пусть они будут обнаружены. Мы больше всех в этом заинтересованы. Кронштадтцы согласились с нами, и этим было предрешено мирное возвращение кронштадтцев к себе домой.

2. Часа в 2-3 ночи я говорил еще в ночном собрании Всероссийского ЦИК. Я сообщил собранию, что в данный момент наша организация редактирует воззвание, в котором она призывает рабочих стать немедленно на работу, а солдат — вернуться в казармы (это воззвание напечатано в “Правде” от 5-го числа). Я поддержал резолюцию, оглашенную тов. Луначарским, о переходе власти к Советам. Дан бросил фразу: “Пусть берут власть большевики”. Я ответил на это: “Ленин на Всероссийском съезде сказал вам, что наша партия никогда и не думала взять власть против воли большинства населения. Она взяла бы ее только при соглашении большинства”. Лозунг демонстрации 3-го и 4-го числа, сказал я, вся власть Советам. Скажите решительное слово, скажите, что вы берете власть, и все мы вздохнем свободнее, а камень упадет с сердца. Поймите, говорил я, что движение 3-4-го числа не вызвано никакими агитаторами, поймите, что это движение глубинное. Кто хоть одну минуту жил вместе с массой путиловцев, пришедших к дворцу, тот поймет, что никакие большевики тут ни при чем.

5-го утром меня разбудил товарищ, который мне сообщил, что “Правда” разгромлена. Я направился в Таврический дворец. Там я застал тов. Каменева. С ним вместе мы обратились к Чхеидзе и Либеру по поводу разгрома “Правды”. Оба они заявили, что “Правда” не закрыта. Мы указали на то, что в задержанном номере напечатано воззвание о прекращении демонстрации, что непоявление номера в районах обостряет кризис и т. п. Либер предложил нам поехать вместе с ним в “Правду”, где он прочтет воззвание и освободит номер. Мы поехали: Либер, Каменев, я. Либер воззвание прочел и согласился освободить номер. Типография, однако, была без людей. В экспедиции было несколько человек, которые описали Либеру, как юнкера громили помещение, били товарищей и пр.

Либер предложил нам заехать в Генеральный штаб, чтобы оттуда взять соответствующую бумажку об освобождении “Правды”. Мы поехали. Там мы пробыли с полчаса. Либер объяснил нам, что штаб не может дать бумажки только по формальным причинам: “Правда” печатается незаконно в конфискованной типографии “Сельского вестника”. Но соответствующую бумажку им выдаст Исполком, куда мы и отправились.

Спускаясь по лестнице, мы встретили генерала Половцева (командующего войсками Петроградского военного округа — Ю. Ж. ). Либер остановился и отдельно от нас поговорил с ним минут пять. Затем Либер сообщил нам, что вдоль Петропавловской крепости наши солдаты поставили броневые автомобили и не пускают в крепость даже членов Исполнительного комитета. Это может привести к большому вооруженному столкновению, — сказал Либер. Каменев и я предложили Либеру сейчас же поехать туда и убедить товарищей убрать броневые машины, так как восстания никто не хочет, а демонстрация кончилась. Так мы и сделали. Мы заехали с Либером во дворец Кшесинской, где заседала наша военная

организация. После нескольких минут переговоров мы заявили Либеру, что броневые машины будут убраны, что и было выполнено незамедлительно. Об этом эпизоде было напечатано во многих газетах 6-го числа.

Войтинский (меньшевик-оборонец — Ю. Ж. ) достаточно известен как противник большевиков. Но и он заявил в заседании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов (отчет напечатан в ряде газет), что все партии, в том числе и большевики, “с редким единодушием боролись еще 3-го числа против выступления на улицу”»⁴⁷.

2.

Так описал июльские события Зиновьев — и свидетель, и, главное, их участник. Его своеобразные показания опубликовала выходившая тиражом 50-70 тысяч экземпляров петроградская газета большевиков «Рабочий и солдат» в двух номерах — от 8 и 9 августа (27 и 28 июля) под заголовком «Ответ Григория Зиновьева».

Действительно, это был ответ на все те грязные наветы, лживые обвинения, которые еще 17 (4) июля появились по инициативе министра юстиции П. Н. Переверзева. Сначала только в бульварной газетенке «Живое слово», но уже со следующего дня заполонившие всю буржуазную прессу. Большевиков, чтобы увести обывателей как можно дальше от истинных причин страшного поражения на фронте, обвинили в шпионаже в пользу Германии и получении немецких денег на развал русской армии.

Доказательства? Лишь одно — показания, данные еще в апреле зауряд-прапорщиком 16-го Сибирского стрелкового полка Л. С. Ермоленко. Сообщившего при допросе: его, попавшего в плен в ноябре 1914 года, завербовала немецкая разведка и в марте 1917 года направила в Россию. При переходе линии фронта он и был арестован. Тут же заявил, что его якобы ознакомили с тем, что главных агентов Германии в России двое. Первый — Скоропис-Иолтуховский, один из руководителей сепаратистской «Спилки вызволения Украины», рассчитывавшей получить независимость своего края при поддержке Германии и Австрии. Второй — Ленин.

Б. В. Никитин, тогдашний начальник отдела контрразведки штаба Петроградского военного округа, посчитал «признания» Ермоленко лживыми и решительно отказался использовать все то, что сообщил перебежчик. Отверг Никитин как недостоверные и материалы, предоставленные союзнической контрразведкой.

«Офицер французской службы капитан Пьер Лоран, — писал Никитин в своих мемуарах “Роковые годы”, впервые опубликованных в Париже в 1937 году, — вручил мне 21 июня первые 14 телеграмм между Стокгольмом и Петроградом, которыми обменивались Козловский (большевик, член ВЦИК, юрисконсульт деловых операций Фюрстенберга, арестован 19 (6) июля, освобожден под залог 21 (8) октября — Ю. Ж. ), Фюрстенберг, Ленин, Коллонтай и Суменсон (представитель в Петрограде варшавской фирмы “Фабиан Клингслянд”, совладельцем которой был Фюрстенберг, арестована 21 (8) июля, освобождена 3 октября (20 сентября) — Ю. Ж. ).

Впоследствии Лоран передал мне еще 13 телеграмм. Впрочем, поначалу и тут случилась неувязка. Оказалось, что особая служба телеграфного контроля в Петрограде давно уже следила за указанной перепиской. Ее вывод: телеграммы, которыми обменивались Фюрстенберг с Суменсон, коммерческого характера. Задолго до революции они показались подозрительными всего лишь с коммерческой точки зрения, так как товары, предлагавшиеся Фюрстенбергом для Суменсон, могли быть немецкого происхождения (салол, химические продукты, дамское белье, карандаши и т. д. )»⁴⁸.

Так же до июльских событий, 24 июня, полковник Л. Тома, французский военный атташе в Швеции, сообщил в Париж, во 2-е бюро Межсоюзнической разведки: «Альбер Тома (министр вооружений Франции, направлявшийся в Петроград — Ю. Ж. ) проездом через Стокгольм дал мне указание доказать в интересах Временного русского правительства, что группа большевиков из окружения Ленина получает немецкие деньги»⁴⁹.

Совершенно ясно, что в Париже и понятия не имели о заявлении российского министерства иностранных дел, опубликованном 24 (11) июня, признавшем получение денег из Берлина, но только не Лениным, а... самим Временным правительством.

«За последнее время, — указывало оно, — на летучих (то есть уличных — Ю. Ж. ) митингах при обсуждении политических вопросов встречаются намеки, что пропаганда за мир ведется на германские деньги при содействии шведской миссии...

Это, однако, не соответствует действительности, так как в шведскую миссию от германского правительства ежемесячно, как и раньше, поступает одна и та же сумма, т. е. два с половиной миллиона рублей. Денежные пособия, предназначенные исключительно для распределения среди нуждающихся военнообязанных, т. е. гражданских военнопленных (интернированных), число которых доходит до 300 000, из расчета 24 рубля ежемесячно для взрослых и 12 рублей для детей»⁵⁰.

Тем не менее после июльских событий П. Н. Переверзев, чтобы спасти престиж правительства, срочно образовал 23 (10) июля Следственную комиссию и потребовал от нее: «Докажите, что большевики изменники — вот единственное, что нам осталось»⁵¹. После того Никитину и французскому военному атташе в Петрограде полковнику Лаверню пришлось считать коммерческие телеграммы хитроумным шпионским кодом. Решили прекратить все дела по настоящему немецкому шпионажу и заняться исключительно большевиками.

Но еще за пять дней до того, 18 (5) июля, Зиновьев пришел на заседание ЦИКа и обратился к собравшимся:

«Товарищи, совершилась величайшая гнусность. Чудовищное клеветническое сообщение появилось в печати и уже оказывает свое действие на наиболее отсталые и темные слои народных масс. Мне не надо объяснять перед вами значение этой гнусности и ее возможные последствия. Это — новое дело Дрейфуса, которое пытаются инспирировать черносотенные элементы. Но значение его в десятки и сотни раз больше. Оно связано не только с интересами нашей революции, но и всего европейского рабочего движения. Мне не надо доказывать, что ЦИК должен принять самые решительные меры к реабилитации товарища Ленина и к пресечению всех мыслимых последствий клеветы... С этим поручением я явился сюда от имени ЦК нашей партии»⁵².

Председателю ЦИКа Н. С. Чхеидзе пришлось согласиться с Зиновьевым и сказать, что все меры, им доступные, будут приняты. И действительно, тут же образовали комиссию, включившую двух эсеров — М. Н. Гельденмана, А. Р. Гоца, и трех меньшевиков — М. И. Либера, В. Н. Крахмаля, Ф. И. Дана, которая так и не сделала ничего.

Зато действовала власть. Прокурор Петроградской судебной палаты Н. С. Каринский утвердил 2 августа (21 июля) постановление о предъявлении Ленину и другим видным большевикам обвинения «в организации вооруженного мятежа с целью свержения законного правительства». А 4 августа (23 июля) последовали аресты Л. Б. Каменева, Л. Д. Троцкого, А. М. Коллонтай, Ф. А. Раскольникова, А. В. Луначарского, П. Е. Дыбенко, С. Г. Рошаля, членов польской социал-демократии И. С. Уншлихта, М. Г. Варшавского (Бронского), Ю. М. Лещинского, многих иных. Всего бросили в тюрьму «Кресты» около 200 человек.

Ленин и Зиновьев успели скрыться — пока в самом Петрограде. И начали борьбу за честь и достоинство партии. Прежде всего, обратились в ЦИК с настойчивым требованием расследовать события, окончившиеся столь ужасно. Они не отрицали, демонстрации привели к многочисленным жертвам. 16 (3) июля вечером, когда колонны проходили по Невскому мимо Гостиного двора, их обстреляли, вызвав ответный огонь солдат. На следующий день, опять же на Невском — на углу с Садовой, демонстрантов обстреляли с верхних этажей домов, а несколькими часами позже, там же и на Литейном, по манифестантам стреляли из пулеметов. В результате за два дня убитых и раненых оказалось около 700 человек.

Беспокоясь о циковском следствии, 20 (7) июля Ленин и Зиновьев направили в «комиссию, назначенную соединенным собранием исполнительных комитетов по делу об обвинении большевиков в сношениях с германцами» послание. В нем указали:

«Вчера, в четверг 6 июля 1917 г., в 12 часов ночи наш товарищ оставил письмо члену комиссии А. Р. Гоцу с просьбой назначить час для допроса Ленина, Зиновьева и Каменева. О том же мы просили комиссию через одного члена партии с. р.

Утром (в пятницу, 7 июля) Каменеву было сообщено из Думы, что комиссия приедет на условленную квартиру сегодня в 12 ч дня. Мы пишем эти строки в 6 1/2 ч вечера 7 июля и констатируем, что до сих пор комиссия не явилась и ничем не дала о себе знать... Ответственность за замедление допроса падает на нее»⁵³.

В те дни и Ленин, и Зиновьев, и Каменев все еще оставались в Петрограде. Были готовы предстать перед судом, чтобы оправдать партию и себя, разоблачить клевету, распространяемую властью. Однако ЦК РСДРП(б) постановил, что Ленин и Зиновьев обязаны немедленно покинуть столицу, ибо их добровольная сдача означала бы, скорее всего, их убийство. Тем не менее на следующий день после тайного отъезда в Сестрорецк и далее в Разлив, они обратились с открытым письмом «по поводу травли, поднятой против них в буржуазных газетах».

Ленин и Зиновьев писали в «Новую жизнь» — газету, издававшуюся Максимом Горьким и являвшуюся неофициальным органом меньшевиков-интернационалистов.

«Позвольте, товарищи, обратиться к вашему гостеприимству вследствие временной приостановки газеты нашей партии. Газеты известного рода повели бешеную травлю против нас, обвиняя нас в шпионстве или в сношениях с вражеским правительством.

С каким несомненным легкомыслием (это неподходящее, слишком слабое слово) ведется эта травля, показывают следующие факты. “Живое слово” сначала напечатало, что Ленин — шпион, а потом, под видом не меняющей дела “поправки”, заявило, что в шпионстве он не обвиняется. Сначала выдвигало показания Ермоленко, потом вынуждено признать, что прямо неловко и стыдно в подобных показаниях подобного рода человека видеть довод.

Приплетают имя Парвуса, но умалчивают о том, что никто с такой беспощадной резкостью не судил Парвуса еще в 1915 году, как женевский “Социал-демократ”, который мы редактировали и который в статье “У последней черты” заклеймил Парвуса как “ренегата, лижущего сапоги Гинденбурга” и т. п. Всякий грамотный человек знает или легко может узнать, что ни о каких абсолютно политических или иных отношениях наших к Парвусу не может быть и речи.

Припутывают имя какой-то Суменсон, с которой мы не только никогда дела не имели, но которую никогда в глаза не видели. Впутывают коммерческие дела Ганецкого и Козловского, не приводя ни одного факта: в чем именно, где, когда, как коммерция была прикрытием шпионства. А мы не только никогда ни прямого, ни косвенного участия в коммерческих делах не принимали, но и вообще ни копейки денег ни от одного из названных товарищей ни на себя лично, ни на партию не получали. Доходит до того, что ставят нам в вину перепечатку телеграмм “Правды” — с искажениями — немецкими газетами, “забывая” упомянуть, что “Правда” — выпускаемый за границей бюллетень по-немецки и по-французски, и что перепечатка из этого бюллетеня вполне свободна.

И все это — при участии и даже по инициативе Алексинского, не допущенного в Совет, признанного, короче говоря, заведомым клеветником! Неужели можно не понять, что такой путь против нас есть юридическое убийство из-за угла?

Обсуждение в ЦИК вопроса об условиях привлечения к суду членов ЦИК вообще внесет, несомненно, элемент упорядочения. Захотят ли партии С. -Р. и меньшевиков участвовать в покушении на юридическое убийство, в предании суду даже без указания на то, в шпионстве или мятеже мы обвиняемся, вообще в предании суду без всякой юридической точной квалификации преступления, в явно тенденциозном процессе, могущем помешать кандидатуре в Учредительное собрание лиц, заведомо намечаемых их партиями в кандидаты? Захотят ли эти партии канун созыва Учредительного собрания в России сделать началом дрейфусиады на русской почве?

Недалекое будущее дает ответ на эти вопросы. Открытая постановка их представляется нам долгом свободной печати.

О буржуазной прессе мы не говорим. Разумеется, Милюков столько же верит в наше шпионство или в получение нами немецких денег, сколько Марков и Замысловский (депутаты Государственной думы, пропагандисты антисемитского “дела Бейлиса” — Ю. Ж. ) верили в то, что евреи пьют детскую кровь.

Но Милюков и компания знают, что делают»⁵⁴.

Таковым явилось обращение Ленина и Зиновьева к демократической общественности в целом. Но написали они и еще одно обращение. На этот раз к матросам и солдатам, настроенным по-большевистски. Не случайно названное «Письмо к товарищам», опубликованное кронштадтской газетой «Пролетарское дело» 28 (15) июля.

«Мы переменили свое намерение подчиниться указу Временного правительства о нашем аресте по следующим мотивам.

Из письма бывшего министра юстиции Переверзева (он вынужден был подать в отставку сразу же после публикации “признаний” Ермоленко — Ю. Ж. ), напечатанного в воскресенье в газете “Новое время”, стало совершенно ясно, что “дело о шпионстве” Ленина и другие подстроено совершенно обдуманно партией контрреволюции.

Переверзев вполне открыто признает, что он пустил в ход непроверенные обвинения, дабы поднять ярость (дословное выражение) солдат против нашей партии. Это признает вчерашний министр юстиции, человек, вчера еще называвший себя социалистом! Переверзев ушел... Но остановится ли новый министр юстиции перед приемами Переверзева-Алексинского, никто сказать не возьмется.

Контрреволюционная буржуазия пытается создать новое дело Дрейфуса. Она столько же верит в наше “шпионство”, сколько вожди русской реакции, создавшие дело Бейлиса, верили в то, что евреи пьют детскую кровь. Никаких гарантий правосудия в России в данный момент нет.

ЦИК, считающий себя полномочным органом русской демократии, назначил было комиссию для расследования дела о шпионстве, но под давлением контрреволюционных сил эту комиссию распустили. Приказ о нашем аресте он не захотел ни прямо подтвердить, ни отменить. Он умыл руки.

Обвинение нас в “заговоре”, “моральном подстрекательстве к мятежу” и т. п. носят уже вполне определенный характер. Никакой юридически точной квалификации нашего прямого преступления не дает ни Временное правительство, ни Совет, которые оба прекрасно знают, что говорить о заговоре в таком движении, как 3-5 июля, просто бессмысленно. Вожди меньшевиков и эсеров просто-напросто пытаются умилостивить напирающую уже и против них контрреволюцию, выдав ей по ее указанию рад членов нашей партии. Ни о какой легальной почве, ни даже о таких конституционных гарантиях, которые существуют в буржуазных упорядоченных странах, в России сейчас не может быть и речи. Отдаться сейчас в руки власти значило бы отдать себя в руки Милюковых, Алексинских, Переверзевых, в руки разъяренных контрреволюционеров, для которых все обвинения против нас являются просто эпизодом в гражданской войне.

После происшедшего в дни 6-8 июля ни один русский революционер не может питать больше конституционных иллюзий.... Происходит решающая схватка между революцией и контрреволюцией. Мы будем по-прежнему биться на стороне первой.

Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата. Учредительное собрание, если оно соберется и будет созвано не буржуазией, одно только будет правомочно сказать свое слово по поводу приказа Временного правительства о нашем аресте»⁵⁵.

Так постепенно, в течение недели, менялась позиция Ленина и Зиновьева. Изменялась радикально: от желания 20 (7) июля предстать перед комиссией ЦИК, которая рассмотрела бы дело, сразу же ставшее одиозным, через высказанное 24 (11) июля опровержение пункт за пунктом обвинения, не имевшего под собой каких-либо действительных фактов, доказательств, до обращения к товарищам по партии с объяснением отказа предстать перед судом.

Последнее было особенно важно в те дни, когда под влиянием правительственной пропаганды настроения солдат — вчерашних демонстрантов резко качнулись вправо. Всего за два дня давших себя убедить, что Ленин и другие видные большевики повинны в «шпионстве».

3.

Сразу же после создания Временным правительством следственной комиссии «по делу об организации вооруженного восстания в г. Петрограде 3-6 июля» Ленин и Зиновьев вынуждены были перейти на нелегальное положение. Вот как описывал события тех драматических дней С. Я. Аллилуев, работавший тогда на Центральной электростанции столицы, десять лет спустя.

«Часов в пять вечера 5 июля я вырвался сходить домой на 10-ю Рождественскую улицу, дом 17... Дома я никого не застал... жена в это время работала в военном лазарете и несколько дней не приходила домой, дети все были в разъезде. Я пробыл дома несколько часов и решил выйти, чтобы побродить по улицам. Спускаясь по лестнице с пятого этажа, я встретил жену, которая вернула меня обратно и сообщила, что только что вернулась со службы с Петроградской стороны с большим риском для жизни, так как на улицах происходит перестрелка. По дороге она зашла к тов. Н. Г. Полетаеву, чтобы узнать подробности о событиях дня, где встретила В. И. Ленина и Г. Е. Зиновьева с женой, для которых спешно требовался вполне безопасный приют.

Жена спросила меня о моем мнении на этот счет, и так как этот вопрос требовал срочного разрешения, то я ей ответил, что в нашем распоряжении имеются три комнаты, две из которых свободны... и потому ей остается только немедленно выполнить свой долг и предложить товарищам необходимый для них приют, а также оказать надлежащее гостеприимство...

Жена немедленно ушла к тов. Полетаеву, и через полчаса я в первый раз встретился с тов. Зиновьевым и Лилиной и пожал им руки в своей квартире. Тов. Зиновьев был страшно утомлен физически и, вероятно, страдал нравственно. Происшедшие события его сильно потрясли, он чрезвычайно нервничал. Поэтому я не стал его ни о чем расспрашивать и вскоре ушел на ночное дежурство в завком на электростанцию...

На другой день, во вторник утром 6 июля, я вернулся домой, где встретил Владимира Ильича, который пришел проведать тов. Зиновьева и обменяться мнениями о событиях, а также и обсудить вопрос о том, как им в дальнейшем поступать и как связываться между собой и организацией, чтобы все время быть в курсе дела о том, как будут развиваться события в дальнейшем.

Когда тов. Ленин узнал, что в квартире имеется еще одна маленькая свободная комната, он решил остаться у нас, чтобы все время быть вместе с тов. Зиновьевым. Предыдущие же несколько дней В. И. находился у Е. Д. Стасовой...

6 июля приехала из Левашева моя старшая дочка Нюра, которая поделилась с нами своими впечатлениями о том, что она слышала в вагоне финляндской железной дороги, где... рассказывали на все лады, как бежали не то на миноносце, не то на подводной лодке в Германию виновники восстания и тайные агенты Вильгельма. Владимир Ильич и Зиновьев от всей души смеялись над ее рассказами...

На третий день, когда я пришел домой, В. И. спросил меня, могу ли я подыскать для него с Зиновьевым другое безопасное убежище. Я ответил, что если он находит, что это необходимо, то я постараюсь найти...

За время пребывания с 5 по 11 июля 1917 года у меня Владимира Ильича и тов. Зиновьева я дома бывал нерегулярно, урывками и на короткое время, и о том, как проходила повседневная жизнь обитателей в моей квартире, я получал полную и беспристрастную информацию от своей старшей дочери Нюры, которая сообщала мне, что Владимир Ильич, Зиновьев и Лилина жили почти нормальной жизнью..

За все время ни В. И., ни Г. Е. из квартиры никуда не выходили. Деловые сношения с внешним миром и близкими товарищами у них происходили через одного товарища — женщину Яковлеву М. М... Также проведывали В. И. и кое-кто из его родных и близких товарищей. Бывала его жена Надежда Константиновна (один раз), Мария Ильинична (несколько раз была) и тов. И. Сталин...

В воскресенье, 11 июля, обитатели временного беста (убежища — Ю. Ж. ) на моей квартире с утра стали приготовляться к опасной экскурсии, для перехода по заранее намеченному пути к границе с Финляндией. После обеда В. И. обрил себе бороду, подстриг усы и волосы на голове. Его примеру последовал и т. Зиновьев, тоже постригши свою шевелюру. Затем последовало переодевание... Тов. Зиновьев в пальто-клеш яркого пестрого рисунка скорее походил на прибалтийского коммивояжера, чем на видного революционера...

Около 9 часов вечера пришел тов. И. Сталин.

В 11 час. вечера мы тронулись в опасный путь по заранее намеченному направлению на Приморский вокзал (Новая деревня — Ю. Ж. ), куда мы должны были прибыть к последнему отходящему поезду. Весь этот путь мы шли пешком по двое на небольшом расстоянии друг от друга. Около Приморского вокзала, на набережной Большой Невки, на условленном заранее месте у группы трех деревьев нас встретил т. Н. А. Емельянов, которому было поручено переправить товарищей в Сестрорецк, укрыть временно у себя, а затем переправить через границу в Финляндию...

Мы все трое тронулись на вокзал к поезду, имея все на руках проездные билеты, заранее купленные нам т. Емельяновым. Впереди шел Емельянов, за ним на небольшом расстоянии шли В. И. и т. Зиновьев. Я и т. Сталин шли сзади всех. Состав поезда был уже подан и стоял в ожидании отправления. Трое отъезжающих товарищей сели в задний вагон. Мы с т. Сталиным непринужденно гуляли по платформе вдоль поезда. Перед самым отправлением поезда В. И. вышел на заднюю площадку последнего вагона, а т. Зиновьев выглядывал из окна вагона. Через несколько минут поезд тронулся»⁵⁶.

Емельянов устроил гостей весьма скрытно. С одной стороны — почти рядом со столицей — всего в 32 км по Приморской железной дороге, следовавшей всем изгибам берега Финского залива. С другой — в полной глуши.

«Я, — спустя много лет вспоминал он, — взял на себя обязанность иметь покос. Покос был найден у одного рабочего, местного жителя тов. Игнатьева за 3 рубля. Я эту местность отлично знал, и она меня во всех отношениях устраивала, близко не было никаких дорог.

Чтобы попасть справа, с Сестрорецка или станции Разлив, надо было знать тропинку, далеко в лес уходящую, обойти ручей, т. н. Глухой, впадающий в озеро. Весной пройти нельзя — ручей очень топкий. А потом, чтобы попасть на покос, надо вернуться к берегу озера — всего расстояние верст 10 лесом, и знать надо знакомую ведущую тропинку. Пойти же напрямик к покосу, т. е. берегом, тоже лесом верст 7-8, и то надо было брести водой около одной версты, да и кусты — заросли местами непроходимые.

А слева пробраться нечего было и думать: на десятки верст не было абсолютно никакого селения, кругом глушь — лес, лес, потом река и опять лес и лес. А река местами была непроходима.

От моей же квартиры легче всего надо было пробираться, ехать водой, так как я жил у самой воды, т. е. на берегу озера, и до покоса водой 4 версты с лишним»⁵⁷.

Поначалу Ленина и Зиновьева устроили в домике Емельянова, а потом, когда накосили нужное количество травы, сделали шалаш и гостей разместили в нем. Там, в полном уединении, они провели месяц, изредка принимая посланцев ЦК, сообщавших им последние новости. И общеполитические — о деятельности первого коалиционного правительства, возглавляемого все тем же Львовым, о предстоящем в Москве Государственном совещании. И чисто партийные — о ходе VI партсъезда, открывшегося 8 августа (26 июля) в Петрограде, в солидном пятиэтажном доме, по Старо-Петергофскому проспекту, 2, на котором потребовалось не только обсуждать положение, сложившееся после июльских событий, но и вырабатывать новую тактику.

О том, что говорили между собой, обсуждая полученные сведения, ни Ленин, ни Зиновьев никогда подробно не рассказывали. Лишь Григорий Евсеевич вроде бы поведал о том, но предельно сжато, общими словами, да еще и десятилетие спустя, когда очень многое должно было стереться из памяти.

«В шалаше, — писал Зиновьев, — мы сразу почувствовали себя спокойнее. Жизнь стала налаживаться. Кругом версты на две ни одного человека. Связь с Сестрорецком поддерживалась на лодке через членов семьи Емельяновых... В то же время из шалаша налаживались две линии связи: одна — с Петроградом, другая — с Финляндией. Главное внимание, разумеется, было уделено первой...

Первые дни В. И. не читал газет вовсе или прочитывал только политическую передовицу в “Речи”, которая на деле была тогда главным органом контрреволюции... Когда прошла горячка первых дней и, в особенности, когда стало выясняться, что поражение рабочих не так глубоко, что намечается уже новый подъем, В. И. вновь стал страстно следить за всеми газетами, чтобы лучше уловить темп развития...

Работой VI съезда нашей партии, проходившего в Петрограде полунелегально, Владимир Ильич руководил из нашего шалаша. Здесь набрасывались основные пункты важнейших резолюций VI съезда. Мы образовали в шалаше нечто вроде комиссии: Владимир Ильич набрасывал статьи, резолюции, мне поручено было писать резолюцию о профсоюзах...

Через некоторое время Владимир Ильич потребовал в шалаш тетрадку своей неоконченной рукописи “Государство и революция” и здесь, лежа на животе или сидя на корточках, работал над этой рукописью. В. И., вообще говоря, не любил читать своих рукописей вслух. За многие годы совместной работы с В. И. я не помню случая, чтобы он читал свою рукопись вслух. Но здесь была исключительная обстановка: здесь был досуг, здесь было “особое” настроение, и мы не раз читали вслух важнейшие места “Государства и революции”...

В первые дни после июльского поражения В. И., как известно, считал, что революционный подъем должен будет пойти не под старым лозунгом “Вся власть Советам”. “Лозунг перехода власти к Советам звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка”, — писал В. И. Слишком деморализованными казались в то время эсеро-меньшевистские Советы, слишком глубоко было предательство всего тогдашнего советского большинства. Это мнение В. И. нашло отражение в нескольких статьях, написанных в шалаше, и отчасти в резолюции VI съезда нашей партии. Но уже через несколько недель, особенно после корниловщины, новый подъем масс стал сметать эсеров и меньшевиков из Советов, и казалось, что этот новый подъем превратит Советы в подлинный оплот будущей пролетарской диктатуры»⁵⁸.

Итак, вот оно, то единственное место в воспоминаниях Зиновьева, где говорится о серьезнейших размышлениях, порожденных оценкой ситуации, и не столько новой, сколько недавней, приведшей Ленина и Зиновьева в шалаш. Невозможно представить, что такое решение, как кардинальная смена лозунга партии, обошлось без обсуждения, без споров, без столкновения мнений, без серьезных расхождений между старыми единомышленниками. Однако о том Григорий Евсеевич умолчал. Почему? Видимо, тогда и пробежала впервые между ними черная кошка. И тому есть доказательства, хотя и косвенные.

За месяц жизни в шалаше Ленин написал восемь статей, в той или иной степени отразивших смену его взглядов на Советы, защищавших новую позицию, навязанную VI съезду РСДРП(б). А для Зиновьева тот же период оказался бесплодным и, видимо, далеко не случайно. Вспоминая о тех днях, он так и не обмолвился о своем отношении к решению Владимира Ильича. Следовательно, был не согласен с ним. И все же Григорий Евсеевич невольно проявил свое мнение.

26 (13) августа газета «Пролетарий» (ставшая после запрета «Правды» легальным центральным органом большевиков) опубликовала статью Зиновьева «Московское совещание и Учредительное собрание», судя по всему, написанную при возвращении из Разлива в столицу. В ней отсутствовал даже намек на отказ от боевого лозунга, а акцент был сделан на вроде бы актуальной проблеме — когда будет созвано Учредительное собрание и будет ли оно созвано вообще.

«Капиталисты и помещики, — писал Зиновьев, — не могут допустить созыва Учредительного собрания... Они прекрасно знают: те сотни подлинных депутатов-“мужиков”, которые придут из деревни в Учредительное собрание, будут во много раз левее Чернова. По крайней мере, в вопросе о земле. Они знают: крестьянские депутаты принесут с собой в Учредительное собрание всю ту горячую и заветную ненависть к помещикам, которая накапливалась векамиу русских “мужиков” против поработителей... И капиталисты с помещиками решили сорвать Учредительное собрание.

Рабочие, крестьяне, солдаты! Так и знайте: речь идет не об отсрочке на месяц, спор ведется на деле не из-за того, быть ли Учредительному собранию в октябре или в ноябре. Борьба идет из-за того, быть ли вообще Учредительному собранию. На самом деле дело идет к тому, чтобы отложить Учредительное собрание до конца войны, другими словами — сорвать его.

Прорвав большевистский фронт (имелись в виду июльские события — Ю. Ж. ), капиталисты и помещики устремились против второй крепости — против Советов (выделено мной — Ю. Ж. ). Тем без боя стали сдавать им фронт за фронтом. Тогда контрреволюция решила ударить по самому больному пункту — по Учредительному собранию. Московское (Государственное — Ю. Ж. ) совещание собирается для того, чтобы похоронить Учредительное собрание...

Рабочие, солдаты, крестьяне! Подымайте голоса протеста, не позволяйте сорвать Учредительное собрание! »

Но как бы Зиновьев ни относился к решению Ленина отказаться от опоры на Советы, какие бы намеки ни делал в конце лета 1917 года, десятилетие спустя продолжал воспоминания, старательно обходя все спорные проблемы.

«Первые дни нашего пребывания в шалаше, — писал он, — текли несколько монотонно. Мы ложились рано и рано же вставали. Ничего не читали. Мало выходили из шалаша. Целые дни мы перебирали в памяти малейшие эпизоды протекших с калейдоскопической быстротой двух с половиной месяцев и, в особенности, последних дней пребывания на воле. Много-много раз Владимир Ильич возвращался к вопросу о том, можно ли было все же 3-5 июля поставить вопрос о взятии власти большевиками. И, взвесивши десятки раз все за и против, каждый раз он приходил к выводу, что брать власть в это время было нельзя».

Покончив на том с партийными делами, Зиновьев вернулся к быту. Вспоминал: «Дни становились все холоднее. Особенно ночи. Надвигалась осень. Не раз с тревогой задавали мы вопрос своему “хозяину”, тов. Емельянову: выдержит ли “крыша” нашего шалаша, если пойдут осенние дожди. Тов. Емельянов прикрывал эту крышу все более толстым слоем сена и уверял нас, что “крыша” выдержит.

Увы, она не выдержала. При первых же осенних дождях “крыша” стала все больше и больше протекать... Стало ясно, что долго нам оставаться в шалаше уже невозможно. К этому же времени была подготовлена возможность для В. И. конспиративно проехать в Финляндию, где по тогдашним временам он мог быть в сравнительной безопасности.

Мы начали “сворачиваться” и готовиться к “переселению”.

Помню, каким бодрым шагом мы, маленькая кучка — Владимир Ильич, Емельянов, Шотман, Рахья и я — двинулись лесом из шалаша, откуда с большими приключениями добрались в Лесное (северный пригород столицы — Ю. Ж. ) на квартиру рабочего завода Леснера тов. Эмиля Кальске. Еще одну ночь провели вместе с В. И. на полу в маленькой комнатке у тов. Кальске. На следующий день В. И. отправился (переодевшись кочегаром) на локомотиве в Финляндию, я остался нелегально в Петрограде».

Кончая воспоминания, Зиновьев перешел с эпического тона на пафосный, умильно описывая пережитое.

«Прохладная звездная ночь. Пахнет скошенным сеном. Дымок от маленького костра, где варили чай в большом чайнике... Вот и кончился день. Ложимся в узеньком шалаше. Прохладно. Накрываемся стареньким одеялом, которое раздобыла Н. К. Емельянова. Оно узковато, и каждый старается незаметно перетянуть другому большую его часть, оставив себе поменьше. Ильич ссылается на то, что на нем фуфайка и ему без одеяла не трудно обойтись. Иногда подолгу не спишь. В абсолютной тишине слышно биение сердца Ильича. Спим, тесно прижавшись друг к другу...

Еще и теперь, через десять лет, частенько запах сена и дымок костра вдруг сразу напомнит это время, и уколет сердце, и защемит тоской. Почему с нами больше нет Ильича? Ведь все могло бы быть по-иному»⁵⁹.

Глава 3

В начале осени 1917 года к политическим проблемам, раздиравшим страну, добавились и военные. Еще до подавления корниловского мятежа положение на фронте резко ухудшилось. 3 сентября (21 августа) русские войска оставили Ригу и отошли на север, к Вендену (ныне Цесис). По столице сразу же поползли страшные слухи. Мол, вскоре немцы совершат стремительный бросок и, не встречая сопротивления, возьмут Псков, а затем и Петроград. Власти хотя и опровергали возможность сдачи столицы, невольно подкрепляли ее. Приступили к эвакуации (тайной) золотого запаса и вполне открытой — художественных ценностей Эрмитажа и государственных архивов в Москву.

Чтобы хоть как-то восстановить свой авторитет, вернуть доверие населения, Керенский 14 (1) сентября реорганизовал правительство. Вернее, отправил его в отставку, а из четырех прежних министров — иностранных дел М. И. Терещенко, военного А. И. Верховского, морского Д. И. Вердеревского, почт и телеграфов А. М. Никитина — образовал Директорию, которую и возглавил. В тот же день Россия была объявлена республикой, которая получила герб — двуглавого орла, но без корон, скипетра и державы.

Тем не менее старый лозунг «Вся власть Советам», снятый VI съездом РСДРП(б) как не актуальный, стал исподволь возвращаться в массы. 13 сентября (31 августа) резолюцию о необходимости передачи всей власти Советам большинством голосов утвердил Петроградский совет. Точно такое же решение 18 (3) сентября принял и Московский совет рабочих депутатов. Вслед за тем председателями исполкомов обоих советов избрали Л. Д. Троцкого и В. П. Ногина — членов ЦК большевистской партии.

Несмотря на столь существенный сдвиг в раскладе политических сил, руководство РСДРП(б) не стало форсировать события. Оно опасалось, как бы старый боевой лозунг не привел к повторению июльских событий. Опасалось, что новое вооруженное выступление завершится поражением и тогда о революции в России придется забыть. Надолго, если не навсегда.

Так считали почти все члены ЦК, в том числе Ленин и Зиновьев. И пока рассчитывали на результаты Демократического совещания, созываемого ЦИКом для упразднения личного режима Керенского, создания власти, подотчетной ЦИКу, способной созвать Учредительное собрание в самом скором времени.

1.

22 (9) августа Ленин и Зиновьев, чтобы избежать налета полиции и ареста, тайно покинули Разлив. Владимир Ильич уехал в Финляндию, в Гельсингфорс. Григорий Евсеевич вернулся в Петроград, найдя надежное пристанище на северной окраине столицы — в Лесном, у рабочего машиностроительного завода «Айваз» Эмиля Кальске, на Ярославском проспекте, в доме 11, квартира 7.

Пребывая в глубоком подполье, не имея возможности постоянно общаться с товарищами по партии, с рабочими и солдатами, Зиновьеву пришлось ограничиться чтением газет, из которых он и узнавал о положении в стране. А изредка навещавший его остававшийся на свободе Каменев рассказывал ему о решениях ЦК.

Основываясь только на весьма скудной информации, Григорий Евсеевич продолжил заниматься публицистикой. Писал небольшие статьи для центрального органа партии — газеты, подменявшей запрещенную Временным правительством «Правду», выходившую с 26 (13) августа как «Пролетарий», с 7 сентября (25 августа) как «Рабочий», с 16 (3) сентября как «Рабочий путь», сохраняя неизменным состав редакции — Л. Б. Каменев, И. В. Сталин, Г. Я. Сокольников. Из-под его пера выходили статьи отнюдь не теоретические, которые он писал с Лениным в Разливе. Всего лишь комментарии на злобу дня, объяснявшие суть происходивших событий. О корниловском мятеже, Директории, Демократическом совещании, о предстоящем Учредительном собрании, но всегда строго следуя партийной линии.

Бремя последнего подполья оказалось для Зиновьева как никогда плодотворным. За короткий период — с 22 (9) августа по 7 ноября (25 октября) — он написал сорок одну статью и комментарий, то есть давал их в газету через день. Из них имели подпись только девять. Почти всегда в полторы-две машинописных страницы, они уже своими названиями раскрывали содержание: «Крах оборонческого соглашательства», «Оборона Петрограда», «Диктатура», «Заговор не уничтожен — будьте настороже», «Корниловщина в освещении Керенского», «Довольно играть с огнем», «Революция на краю гибели», «Классовая борьба на Демократическом совещании», «Победа кадетов», «Страна левеет — правительство правеет»...

Такие комментарии, разумеется, являлись однодневками, пропадали навсегда вместе с опубликовавшими их номерами газеты. И только две статьи обрели относительно долгую жизнь, ибо их издали еще и как брошюры.

Первая, «Чего хотят социал-демократы большевики», была написана в августе, но выпустило ее в свет партийное издательство «Прибой» в сентябре. Для распространения прежде всего среди солдат столичного гарнизона — вчерашних полуграмотных крестьян, потому и имевшую привычную для них церковную форму катехизиса, то есть вопросов и ответов. Разделенную на пять глав, растолковывавших наиважнейшие для тех дней проблемы: «Что такое большевики? », «Из-за чего война? », «Как кончить войну», «Земля», «Кому должна принадлежать власть? ».

Тогда же, в сентябре, вышла и еще одна брошюра, на этот раз двух авторов — Зиновьева и Сталина. Включившая одну статью Зиновьева «Кто виноват? », опубликованную в «Пролетарии» 29 (16) августа без подписи, и три — Сталина: «Правда о нашем поражении на фронте», «О причинах июльского поражения на фронте», ранее опубликованные «Пролетарием» в номере от 31 (18) августа без подписи, и новую — «Кто же виноват в поражении на фронте».

Кроме того, одна из статей Зиновьева того времени, «Перед съездом Советов», была хотя и написана им от первой до последней строки, но опубликована в «Рабочем пути» 13 октября (30 сентября) как официальный документ ЦК РСДРП(б).

В середине сентября, когда лозунг «Вся власть Советам» вновь утвердился в Петрограде и Москве, при публикации нескольких статей Зиновьева пришлось отказаться от анонимности. Необходимость в настойчивом убеждении не начинать в данный момент вооруженное выступление следовало подкрепить авторитетом человека, считавшегося вторым в партии.

16 (3) сентября в проекте резолюции «О современном политическом моменте», предназначавшемся для намеченного на тот день пленума ЦК, Ленин прямо указал: «Главная задача партии и теперь разъяснять массам, что... преждевременное восстание способно принести величайший вред (выделено мной — Ю. Ж. )»⁶⁰.

Однако такое предупреждение осталось практически неизвестным, так как задуманный пленум не состоялся. Зато в тот же день дело исправил «Рабочий путь». Преподнес ту же мысль, но несколько иначе. Предложил не отказываться от блока с другими социалистическими партиями.

16 (3) сентября в статье Зиновьева «Что же дальше? » утверждается: «Мы, разумеется, стоим за самый скорый созыв Учредительного собрания. Но мы должны сказать эсерам и меньшевикам наперед: и в Учредительном собрании перед вами будет стоять тот же, столь головоломный для них, выбор — с буржуазией и помещиками или с рабочими и крестьянами».

19 (6) сентября в статье «О компромиссах» Ленин растолковывает: «Компромиссом является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство эсеров и меньшевиков». Правда, Владимир Ильич тут же оговаривается: «Теперь, и только теперь, может быть, всего в течение нескольких дней или одной-двух недель, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно. Оно могло бы обеспечить с гигантской вероятностью мирное движение вперед всей российской революции». Но в конце статьи сам же себя и опровергает: «предложение компромисса уже запоздало»⁶¹.

26 (13) сентября. Статья Зиновьева «Наша победа и наши задачи». В ней автор пишет: «Кроме городского и сельского революционного пролетариата и контрреволюционной буржуазии в России существует третья сила — малооформленная и шаткая, но все-таки очень большая сила: мелкая буржуазия города и деревни... И рабочий класс должен, обязан сделать все, от него зависящее, чтобы привлечь эту третью силу на свою сторону...

Нашей победой в Петрограде создается некое “двоевластие” в лагере демократии. ЦИК ведет одну политику, Петроградский совет — другую. Совершенно ясно, что проводить полностью свою политику против Петросовета ЦИКу не удается. Необходимо соглашение. Мы на него согласны. Но хочет ли его другая сторона? »

27 (14) сентября, в день открытия Демократического совещания, Ленин, отбросив все оговорки, в статье «Один из коренных вопросов революции», вновь утверждает: «Власть Советов — единственное, что могло бы сделать дальнейшее развитие постепенным, мирным, спокойным»⁶².

Но уже на следующий день Ленин прислал в ЦК два письма, полностью опровергавших все, им же написанное прежде. Письма, которые можно было бы воспринять даже как панические. Потребовавшие немедленно готовить вооруженное восстание для захвата власти большевиками. Объяснявшие такую срочность слишком запоздалой (на две недели! ) оценкой положения на фронте как катастрофического. Мол, после сдачи Риги и быстрого продвижения немецких войск на север под угрозой оказался Петроград, который войска Временного правительства защищать не будут. Ну а раз так, то о революции в России можно забыть.

В первом письме, написанном 25-27 (12-14) сентября и адресованном ЦК, Петроградскому и Московскому комитетам партии, названном как приказ — «Большевики должны взять власть», Ленин потребовал: «Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки. Могут, ибо активное большинство революционных элементов народа обеих столиц достаточно, чтобы увлечь массы победить сопротивление противника, разбить его, завоевать власть и удержать ее... Большинство народа за нас... Колебания эсеров и меньшевиков, усиление интернационалистов среди них доказывает то же самое».

И приводит еще один аргумент, определивший его новую позицию: «Демократическое совещание не представляет большинства революционного народа, а лишь соглашательские мелкобуржуазные верхи... Демократическое совещание обманывает крестьянство, не давая ему ни мира, ни земли. Большевистское правительство одно удовлетворит крестьянство».

Полное разочарование в возможностях Демократического совещания, на которое, впрочем, Ленин никогда не возлагал серьезных надежд, было понятно. На него пригласили полторы тысячи человек, должных представлять все якобы «демократические» силы. Однако именно прежде всего такой силе — Советам рабочих и солдатских, крестьянских депутатов — дали только 440 мест, то есть менее трети. Зато органам самоуправления городов, земствам, кооперации — 620. Еще примерно треть мест предоставили военным (фактически офицерским), казачьим, национальным союзам, представителям продовольственных комитетов, комитетов снабжения, Крестьянскому союзу, другим, схожим с ними, буржуазным организациям.

Таким же оказался и расклад сил по партиям. На совещании зарегистрировали как эсеров — правых, оборонцев, левых — 293 человека. Как меньшевиков, включая плехановскую крайне правую группу «Единство», оборонцев, федералистов, интернационалистов, «Бунд» — 192 человека. От большевиков — только 89.

Да, действительно, с таким числом голосов, даже при поддержке потенциальных союзников из левых эсеров и меньшевиков, рассчитывать большевикам было не на что. Вот потому-то Ленин и настаивал в письме: «Почему должны взять власть именно теперь большевики? Потому, что предстоящая отдача Питера сделает наши шансы во сто раз худшими. А отдаче Питера при армии Керенского и Ко. во главе мы помешать не в силах... Народ устал от колебаний меньшевиков и эсеров. Только наша победа в столицах увлечет крестьян за нами».

И Владимир Ильич заключает: «Вопрос в том, чтобы задачу сделать ясной для партии — на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства... Взяв власть сразу в Москве и в Питере,.. мы победим безусловно и несомненно».

Обозначив ближайшую цель, Ленин все же несколько смягчил свою директиву: «Вопрос идет не о “дне” восстания, не о “моменте” его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами»⁶³.

О том же, но более пространно и вместе с тем предельно конкретно, Ленин пишет в те же дни и во втором письме, предназначенном только членам ЦК, названном «Марксизм и восстание». В нем же предлагает детальный план действий.

«Мы,.. не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (драматический театр в центре столицы, где проходили заседания Демократического совещания — Ю. Ж. ), занять Петропавловку (крепость напротив Зимнего дворца — Ю. Ж.), арестовать генеральный штаб и правитель

ство, послать к юнкерам и Дикой дивизии такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центру города; мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д. »⁶⁴.

Какой же стала реакция членов ЦК, получивших эти недвусмысленные поручения?

Протокол заседания ЦК 28 (15) сентября, на котором из 21 члена отсутствовали, помимо скрывавшихся Ленина и Зиновьева, еще Ф. А. Артем (Сергеев), Я. А. Берзин, М. К. Муранов, И. Т. Смилга, свидетельствует о своеобразной обструкции по отношению к мнению бесспорного вождя партии.

Рассматривается первый пункт повестки дня — «Письма Ленина».

«Тов. Сталин предлагает разослать письма в наиболее важные организации и предложить обсудить их. Решено перенести на ближайшее заседание ЦК. Ставится на голосование вопрос: кто за то, чтобы сохранить только один экземпляр писем. За — 6, против — 4, воздержалось — 6.

Тов. Каменев вносит предложение принять следующую резолюцию: ЦК, обсудив письма Ленина, отвергает заключающиеся в них практические предложения, призывает все организации следовать только указаниям ЦК и вновь подтверждает, что ЦК находит в текущий момент недопустимым какое-либо выступление на улицу. ЦК, вместе с тем, обращается к тов. Ленину с требованием разработать в особой брошюре поставленный в его письмах вопрос об оценке текущего момента и политике партии. Резолюция отвергается.

В заключение принимается постановление. Членам ЦК, ведущим работу в Военной организации и в ПК, поручается принять меры к тому, чтобы не возникло каких-либо выступлений в казармах и на заводах (выделено мной — Ю. Ж. )»⁶⁵.

Итак, ЦК решительно отверг содержание обоих писем и заодно постарался скрыть их от ПК и МК, от партии. В более мягкой, корректной форме, нежели было предложено Каменевым, но все же отверг. Категорически. Ни о какой подготовке вооруженного восстания речи не может и быть.

Такое решение и понятно, и объяснимо. Ведь письма были получены на следующий день после открытия заседания Демократического совещания, на котором уже выступил член большевистской фракции Каменев. 27 (14) сентября он сказал то, что не противоречило статьям Ленина, опубликованным в «Рабочем пути» до того дня, что поддерживал Зиновьев.

«Я полагаю, — говорил Каменев, — что мы живем в республике для того, чтобы на этом полномочном собрании представителей рабочей демократии партия пролетариата имела право сказать, что она не доверяет тому или другому правительству и не видит в этом ниспровержения государства российского... Перед революционной Россией единственное спасение... — взять власть в руки самих рабочих, крестьянских и солдатских организаций. И если всю эту решимость, эту творческую энергию не проявите, то в лучшем случае вы опять создадите двоевластие, ибо вы не вырвете власть на местах у Советов».

Каменев настаивал на том, что только революционная демократия в лице этих самых рабочих, крестьянских и солдатских организаций, то есть Советов, собравшихся на Демократическом совещании, должна утвердить себя как единственная законная власть⁶⁶.

Письма Ленина поступили в ЦК в тот самый день — 28 (15) сентября, когда на заседании большевистской фракции совещания Л. Д. Троцкий предложил как линию общего поведения отстаивать организацию власти участниками Демократического совещания — представителями рабочих, крестьянских и солдатских организаций. Ну, а это и станет первым этапом перехода власти к Советам⁶⁷.

Понятно — и Каменев, и Троцкий рассматривали Демократическое совещание как идеальную возможность взятия власти мирным путем Советами. Так что же теперь, после получения писем Ленина, им следовало сделать? Дезавуировать собственные выступления, отказавшись от уже сказанного? А может, всей фракцией покинуть совещание? Нет, на то решения ЦК не было. Фракция не изменила свою политическую линию, открыто проигнорировав директиву Ленина.

По решению редакции «Рабочего пути» — И. В. Сталина, Г. Я. Сокольникова и В. П. Милютина — газета 29 (16) сентября опубликовала статью Ленина то ли недельной, то ли двухнедельной давности, «Русская революция и гражданская война». Ту, в которой Владимир Ильич еще утверждал: «Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками (выделено мной — Ю. Ж. ), исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной»⁶⁸.

Так писал Ленин. Но когда?

Между тем, члены ЦК отнюдь не обольщались возможностями, которые, казалось, могло предложить Демократическое совещание. Не случайно авторы Декларации большевистской фракции, подготовленной 1 октября (18 сентября), — Троцкий, Каменев, Сталин, Милютин, Рыков, опубликованной 3 октября (20 сентября) в «Рабочем пути», отмечали: «В основу созыва настоящего совещания положены совершенно произвольные критерии представительства, которые, в своей совокупности, отводят наименее революционным, соглашательским элементам демократии такое место, на которое они совершенно не в праве претендовать».

Тем не менее, Декларация еще подтверждала сугубо мирные намерения большевиков. «Мы, — говорилось в ней, — считаем необходимым снова заявить здесь во всеуслышание всей страны, что, борясь за власть во имя осуществления своей программы, наша партия никогда не стремилась и не стремится овладеть властью против организованной воли большинства трудящихся масс страны»⁶⁹.

Да, большевики не скрывали, что жаждут власти. Просто оставляли себе возможность маневра. Если удастся — создать блок с эсерами и меньшевиками и мирно передать власть Советам. Не удастся — готовить восстание, стараясь оттянуть его до созыва Учредительного собрания, которое и закрепит его победу официально. Почему надо отложить его на некий пока неопределенный срок — тоже понятно. Подготовка вооруженного выступления, которое ни в коем случае не может завершиться поражением, требует времени. По меньшей мере, неделю, а то и две-три. Следовательно, даже приняв содержание писем Ленина к исполнению, торопиться никак не нужно.

К последнему, более вероятному варианту, призвало решение, принятое 7 октября (20 сентября) партийным совещанием приехавших на Демократическое совещание большевиков и членов ЦК, ПК. Оно, опубликованное пять дней спустя в «Рабочем пути», гласило: «Партия должна приложить все усилия для мобилизации широких народных масс, организованных Советами рабочих солдатских и крестьянских депутатов, являющихся теперь боевыми классовыми организациями, переход власти к которым составляет лозунг дня»⁷⁰.

Разумеется, срок, отводимый на мобилизацию, не указывался, но он и так был понятен. Завершить ее следовало либо ко 2 ноября (20 октября) — началу работы Второго Всероссийского съезда Советов, либо к открытию Учредительного собрания — 11 декабря (28 ноября). Таким образом, на подготовку восстания большевики получали от одного до двух месяцев. Время вполне достаточное.

Новый курс ЦК, выраженный в решении от 7 октября, проявился и в еще одной важной детали. Большевики больше не связывали себя непременной коалицией с эсерами и меньшевиками, достичь чего они пытались, участвуя в Демократическом совещании, завершившем свои заседания 5 октября (22 сентября) формированием из своего состава нового, столь же неизбранного органа — Временного совета Российской республики или Предпарламента. Решение об отказе принимать участие в последнем ЦК принял 18 (5) октября при всего одном голосе против — Каменева.

Каменев, как и прежде, продолжал настаивать на создании однородного социалистического правительства, а вооруженное восстание считал обреченным на поражение, губительное для партии. Потому не только проголосовал против неучастия РСДРП(б) в Предпарламенте, но и поспешил объяснить свою позицию.

«Я понимаю, — писал он в тот же день, обращаясь к членам ЦК, — что ваше решение о выходе из первого же заседания Совета Российской республики предопределяет тактику партии на ближайший срок в направлении, которое я лично считаю опасным для партии. Подчиняясь решению партии, я, вместе с тем, прошу товарищей освободить меня от обязанностей в представительных органах (ЦИК и т. д. ) и поручить мне какую-либо другую работу»⁷¹.

Как вскоре выяснилось, Каменев стал первым, но далеко не единственным, не принявшим новый курс ЦК на разрыв с эсерами и меньшевиками.

2.

Зиновьев, все еще оставаясь на нелегальном положении, с 6 октября (23 сентября) начинает, хотя поначалу и не регулярно, участвовать в заседаниях ЦК. Общаясь со старыми товарищами, понимает, что далеко не все согласны с требованиями Ленина готовиться к вооруженному восстанию. Однако не имея возможности лично обсудить возникшую проблему со своим учителем и непременным наставником, пока не становится на чью-либо сторону. Выжидает.

Перестает давать комментарии в «Рабочий путь», опасаясь попасть впросак. Ограничивается одним-единственным небольшим материалом «Кандидаты в Учредительное собрание», опубликованным 12 октября (29 сентября), разъясняющим, каким именно должен быть выдвигаемый кандидат. Поступает так потому, что никто, даже Ленин, не отказывались от участия в нем, а список кандидатов не только был утвержден ЦК, но и опубликован 11 октября (28 сентября) в «Рабочем пути». Включал Ленина, Зиновьева, Троцкого, Каменева, Коллонтай, Луначарского, Бухарина, Пятакова, Сталина, многих других.

И все же отсутствие постоянного, каждодневного общения с Владимиром Ильичом быстро сказалось. Зиновьев, для которого быть вторым, непременно идти вслед за лидером, за девять лет пребывания в эмиграции стало второй натурой, легко подпал под влияние Каменева. В конце концов, солидаризировался с ним на самом важном заседании ЦК — 23 (10) октября. На том самом, на котором после долгого отсутствия Ленин не только присутствовал, но и выступал.

Владимир Ильич не без оснований опасался, что без него наиболее удобные, по его мнению, сроки восстания будут упущены. Поспешил из Гельсингфорса в столицу и сразу же обрушился на членов ЦК.

«С начала сентября, — говорил он, — замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании. Между тем, это недопустимо, если мы серьезно ставим лозунг о захвате власти Советами. Поэтому давно уже надо обратить внимание на техническую сторону вопроса. Теперь же, по-видимому, время значительно упущено». Добавил как несокрушимое доказательство своей позиции: «То, что затевается со сдачей до Нарвы и сдачей Питера, еще более вынуждает нас к решительным действиям... Большинство теперь за нами. Политически дело совершенно созрело для перехода власти»⁷².

В присутствии своего лидера члены ЦК выразили полное согласие с ним и приняли подготовленную тем резолюцию. Напомнившую о волнениях матросов военно-морского флота Германии в Киле и Вильгельмсгафене, на линкоре «Принц-регент Луитпольд» в июле — сентябре, названных восстанием, и «проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции». Документ констатировал: «Вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело. ЦК предлагает всем организациям партии руководствоваться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы»⁷³.

Как собственное «решение практических вопросов», ЦК поспешил образовать Политбюро (ПБ) из семи человек: Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Сокольников, Бубнов. Именно из них, хотя Зиновьев и Каменев не только проголосовали против ленинской резолюции, но и сочли необходимым обратиться к ПК, МК, московскому и финляндскому областным комитетам, фракциям большевиков в ЦИКе и исполкоме Петросовета. Изложили произнесенные на заседании ЦК свои выступления.

«В связи со всей политической обстановкой, — объясняли они, — уход большевиков из Предпарламента поставил перед нашей партией вопрос: что же дальше? »

Задав столь сакраментальный вопрос, сами же на него и ответили. А начали с главного, основополагающего: «Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции... Нет никакого сомнения, бывают такие исторические положения, когда угнетенному классу приходится признать, что лучше идти на поражение, чем сдаться без боя. Находится ли сейчас русский рабочий класс именно в таком положении? Нет, и тысячу раз нет! »

Повторив тем основной посыл, уже высказанный Каменевым, оба еретика приступили к обоснованию альтернативной точки зрения. Писали далее:

«Шансы нашей партии на выборах в Учредительное собрание превосходны... Только на Советы сможет опереться в своей работе Учредительное собрание плюс Советы — вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем».

Затем перешли к многопартийности. Подразумевая позицию Ленина, провидчески втолковывали: «Говорят, за нас большинство народа в России, и за нас большинство международного пролетариата. Увы, ни то, ни другое неверно, а в этом все дело. В России за нас большинство рабочих и значительная часть солдат. Но все остальные — под вопросом. Мы все уверены, например, что если дело теперь дойдет до выборов в Учредительное собрание, то крестьяне будут голосовать в большинстве за эсеров».

Изложили и свою оценку ситуации в Европе. Опять же отвергли представление Ленина, «что международный пролетариат будто бы уже сейчас в своем большинстве за нас. Это, к сожалению, не так. Восстание в германском флоте имеет громадное симптоматические значение. Предвестники серьезного движения существуют в Италии. Но отсюда до сколько-нибудь активной поддержки пролетарской революции в России, объявляющей войну всему буржуазному миру, еще очень далеко. Переоценивать силы крайне вредно...

Если мы сейчас, поставив все на карту, потерпим поражение, мы нанесем жестокий удар и международной пролетарской революции, нарастающей крайне медленно, но все же, несомненно, нарастающей. А между тем, только рост революции в Европе сделал бы для нас обязательным, без всяких колебаний, несомненно, взять власть в свои руки».

Затем Зиновьев и Каменев дали определенный ответ на собственный вопрос — что же дальше? что делать? «В Учредительном собрании, — писали они, — мы будем настолько сильной оппозиционной партией, что в стране всеобщего избирательного права наши противники вынуждены будут уступать нам на каждом шагу, либо мы составим вместе с левыми эсерами, беспартийными крестьянами и прочими правящий блок, который, в основном, должен будет проводить нашу политику».

Тем авторы обращения не ограничились. Умело оценили силы, которые будут противостоять при вооруженном восстании большевиков. Пояснили: у противника весьма значительная опора — пять тысяч юнкеров; генеральный штаб; «ударники»; казаки; часть гарнизона; артиллерия, расположенная вокруг Петрограда; возможно, войска, которые правительство перебросит с фронта.

На стороне большевиков: «настроение трудящихся и солдатских масс не напоминает хотя бы настроение перед 3 июля. Существование в глубоких массах столичной бедноты боевого, рвущегося на улицу настроения... нет даже на заводах и в казармах».

Зиновьев и Каменев подытожили свои размышления. «Съезд Советов, — писали они, — назначен на 20 октября. Он должен быть созван во что бы то ни стало. Он должен организационно закрепить растущее влияние пролетарской партии. Он должен стать центром сплочения вокруг Советов всех пролетарских и полупролетарских организаций, которого еще нет... При этих условиях глубокой исторической неправдой будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас, или никогда!..

Только одним способом может она (пролетарская партия) прервать свои успехи — именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмет на себя инициативу выступления и тем подставит пролетариат под удар всей сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией.

Против этой губительной политики мы подымаем голос предостережения»⁷⁴.

Следующее заседание ЦК состоялось не через два-три дня как обычно, а через шесть — 29 (16) октября. Тогда, когда до открытия Второго Всероссийского съезда Советов и приуроченного к нему вооруженного выступления оставалось всего трое суток. Мало того, это заседание стало расширенным — на него пригласили членов ПК и Петросовета, представителей профсоюзов, фабрично-заводских комитетов.

Открыл заседание Ленин. Почему-то не отвергая заявления Зиновьева и Каменева в целом, рекомендовал провести по нему прения, которые сам же и начал.

Напомнил, что предложение о блоке с эсерами и меньшевиками делалось ранее, но было отвергнуто. Отметил: «Настроением масс руководствоваться невозможно, ибо оно изменчиво и не поддается учету». Еще раз остановился на якобы весьма благоприятном международном положении — «выступая теперь, мы будем иметь на своей стороне всю пролетарскую Европу». Повторил как решающий и неопровержимый довод: «Буржуазия хочет сдать Питер». И заключил, повторив свое прежнее утверждение: «На очереди то вооруженное восстание, о котором говорится в резолюции ЦК».

Однако продолжившиеся прения обошли молчанием заявление Зиновьева и Каменева. Сразу же превратились в своеобразный отчет о готовности столичного пролетариата к выступлению. Вот тут-то и выяснилось, что все далеко не так хорошо, как полагал Ленин. Полностью поддержали его в оптимистической оценке положения только четверо: Я. М. Свердлов — от ПК, Н. В. Крыленко — от Военного бюро, С. Ф. Степанов — от окружной партийной организации, Н. А. Скрынник — от фабзавкомов. Остальные выразили серьезнейшие сомнения в полной готовности к восстанию.

Г. И. Бокий от ЦК, Н. Володарский от Петросовета, П. Н. Шмидт и А. Г. Шляпников от профсоюзов сообщили неприятные известия. Говорящие скорее в пользу мнения Зиновьева и Каменева, нежели Ленина. «Боевого настроения нет», «настроение выжидательное», «на улицу никто не рвется», «активных выступлений ожидать не приходится», «большевистское выступление не является популярным, слухи об этом даже вызвали панику», говорили они. Но более резко выступили А. В. Шотман и Н. П. Милютин. Последний даже прямо заявил: «Мы не готовы для нашего первого удара».

Спасая свой престиж, Ленин отбивался от них как мог. «Почему ЦК, — злился он, — не может начать? Это не вытекает из всех данных... У нас именно теперь особенные шансы удержать власть».

Поняв, что тревожные сомнения терзают не только его да Каменева, Зиновьев перешел в наступление. Взял слово и прежде всего подчеркнул свое право на критику: «Резолюция воспринимается не как приказ, иначе по ней нельзя было бы высказаться». Только потом повторил, как и Ленин, свои прежние доводы, выражая веское сомнение в успехе восстания в самые ближайшие дни.

«Не в наших руках, — перечислил он, — железнодорожный и почтово-телеграфный аппарат... На подкрепление из Финляндии и Кронштадта рассчитывать не приходится. А в Питере мы не имеем уже такой силы... Настроение на заводах отнюдь не таково, как было в июле».

На том пессимистическую оценку завершил и перешел к совершенно иной проблеме. «У нас, — заметил Зиновьев, — неправильное отношение к Учредительному собранию. Конечно, на него нельзя смотреть как на всеспасающее, но Учредительное собрание произойдет в высшей степени революционной атмосфере. За это время мы будем крепнуть. Не исключена возможность, что мы там будем с левыми эсерами в большинстве... Ждать сдачи Питера до Учредительного собрания не приходится. Мы не имеем права рисковать, ставить на карту все».

И продолжил конкретным: «Я предлагаю, если 20-го соберется съезд, мы должны предложить ему не разъезжаться до того момента, пока не соберется Учредительное собрание. Должна быть оборонительно-выжидательная тактика на фоне полной бездеятельности Временного правительства. Нельзя ставить себя в положение полной изолированности. Учредительное собрание тоже не освобождает от гражданской войны, но оно является очень серьезным этапом. Нужно пересмотреть резолюцию ЦК, если это возможно. Мы должны сказать себе прямо, что в ближайшие пять дней мы не устраиваем восстания (выделено мной — Ю. Ж. )».

Не могло и быть сомнения, что Каменев поддержит своего единомышленника. И действительно, следующим тот выступил. Сконцентрировал внимание членов ЦК на самом важном. «С принятием резолюции, — подчеркнул он, — прошла неделя, и эта резолюция потому и показывает, как нельзя делать восстание. За эту неделю ничего не было сделано и только испорчена та диспозиция, которая должна была бы быть. Недельные результаты говорят за то, что данных за восстание теперь нет... Аппарата восстания у нас нет. У наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос... Этой резолюцией только дана была возможность сорганизоваться правительству».

Выступления Зиновьева и Каменева — не против самого восстания, а лишь против даты выступления, резко изменили настроение всех собравшихся. Сталин: «То, что предлагают Зиновьев и Каменев, это объективно приводит к возможности контрреволюции сорганизоваться — мы без конца будем отступать и проиграем революцию». Калинин: «Ждать, пока нападут, тоже не следует, ибо сам факт наступления дает шансы победе». Дзержинский: «Когда будет восстание, будут и технические силы». Сокольников: «Более благоприятного соотношения сил ожидать нельзя». Шмидт: «Теперь вопрос становится яснее и возражать против подготовки революции не приходится».

Теперь только двое выступили оппонентами Ленина. Володарский: «Если вопрос о восстании ставится как вопрос завтрашнего дня, то мы должны прямо сказать — у нас для этого ничего нет». Милютин: «Мы выиграли оттого, что 3-5 июля не было восстания, и теперь если не будет, мы не погибнем».

Ленин не стал более вести разговоры. Предложил резолюцию: «Собрание приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК, призывает все организации

и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленейшей подготовке вооруженного выступления, к поддержке создаваемого для того Центральным комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления».

За ленинскую резолюцию проголосовало 19 человек, против — 2, воздержались — 4. За предложение Зиновьева высказалось 6, против — 15, воздержалось — 3. Основываясь на таком решении, ЦК образовал Военно-революционный центр, в который вошли Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский⁷⁵. Но сам день и открытия съезда Советов, и вооруженного выступления все же был перенесен со 2 ноября (20 октября) на 7 ноября (25 октября), о чем объявил «Рабочий путь» в номере от 1 ноября (19 октября).

3.

Партийный устав, принятый VI съездом РСДРП(б), требовал безоговорочного подчинения всем решениям ЦК. И Зиновьев, и Каменев знали о том очень хорошо. Поэтому сразу после заседания потребовали «немедленного телеграфного созыва пленума ЦК»⁷⁶, чтобы апеллировать к нему. Но не добившись желаемого, поступили по-своему. На следующий день Каменев передал в газету, издаваемую Максимом Горьким и выражавшую взгляды меньшевиков-интернационалистов, «Новая жизнь» очередное свое заявление, опубликованное тут же, 31 (18) октября. Заявление, о котором в партии вспоминали на протяжении последующего века, но никогда не цитировали.

«Ю. Каменев о “выступлении”.

Ввиду усиленного обсуждения вопроса о выступлении я и тов. Зиновьев обратились к крупнейшим организациям нашей партии в Петрограде, Москве и Финляндии с письмом, в котором решительно высказались против того, чтобы партия наша брала на себя инициативу каких-либо вооруженных выступлений в ближайшие сроки. Должен сказать, что мне неизвестны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или на другой срок какого-либо выступления (выделено мной — Ю. Ж. ).

Подобных решений партии не существует. Все понимают, что в нынешнем положении революции не может быть и речи о чем-либо, подобном “вооруженной демонстрации”. Речь может идти только о захвате власти вооруженной рукой, и люди, ответственные перед пролетариатом, немогут не понимать, что идти на какое-либо массовое “выступление” можно, только ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и т. Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находит, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом.

Ни одна партия, и менее всего наша партия, внутри которой все больше сосредотачиваются надежды и доверие масс, не может не стремиться к власти, к тому, чтобы средствами государственной власти осуществить свою программу. Ни одна революционная партия, и менее всего наша партия, партия пролетариата, городской и сельской бедноты, не может, не имеет права отказываться, зарекаться от восстания. Восстание против власти, губящей страну, — неотъемлемое право трудящихся масс, и в известные моменты священный долг тех партий, которым массы доверяют. Но восстание, по выражению Маркса, есть искусство. И именно поэтому мы полагаем, что наша обязанность сейчас, в данных обстоятельствах, высказаться против всякой попытки брать на себя инициативу вооруженного восстания, которое было бы обречено на поражение и повлекло бы за собой самые гибельные последствия для партии, для пролетариата, для судеб революции. Ставить все это на карту выступления в ближайшие дни — значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перец ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги отчаяния»⁷⁷.

Словом, Каменев и Зиновьев не только не подтверждали решение ЦК начать вооруженное восстание, но и решительно отвергали саму возможность такого поворота событий в самое ближайшее время.

Между тем, молва о «готовившемся якобы выступлении» уже не один день широко ходила по Петрограду, будоража его жителей. В том же номере «Новой жизни», в котором было опубликовано «Заявление» Каменева и Зиновьева, писал и Максим Горький. В очередном своем комментарии под рубрикой «Несвоевременные мысли» отмечал: «Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20 октября предстоит “выступление большевиков”. Иными словами, могут быть повторены отвратительные сцены 3-5 июля». О том же, правда, чуть позже, в «Рабочем пути» от 2 ноября сообщал и А. В. Луначарский.

Тем не менее Ленин, снова ушедший в подполье, — скрывался на квартире М. В. Фофановой — которому по телефону прочитали «Заявление» из «Новой жизни», взорвался. В «Письме к членам партии большевиков», написанном уже 31 (18) октября, но тогда не опубликованном, обрушил на Каменева и Зиновьева свои гнев и ярость.

За что? За то, что «накануне, можно сказать, съезда Советов двое видных большевиков выступают против большинства и явное дело, против ЦК. Из текста заявления Каменева и Зиновьева ясно вполне, что они пошли против ЦК, ибо иначе их заявление бессмысленно...

По важнейшему боевому вопросу накануне критического дня 20 октября двое видных большевиков в непартийной печати, и притом именно в такой газете, которая по данному вопросу идет об руку с буржуазией против рабочей партии, в такой газете нападают на не опубликованное решение центра партии».

Ленин не пожелал вспомнить, что именно «Новая жизнь» три месяца назад, 24 (11) июля, опубликовала письмо, подписанное им, Зиновьевым и Каменевым. Письмо, в котором они категорически отвергали всю ту злобную клевету, которую обрушила на них действительно буржуазная пресса. Обвинявшая их в «шпионстве или в сношениях с вражеским правительством», в получении из Берлина денег... на революцию.

Во все том же «Письме к членам партии большевиков» Ленин, из-за только на слух воспринятого текста «Заявления» «двух видных большевиков», предал их остракизму. «Пусть, — писал Владимир Ильич, — господа Зиновьев и Каменев основывают свою партию с десятком растерянных людей или кандидатов в Учредительное собрание... Пусть строят они из себя такую партию; наша рабочая партия большевиков от этого только выиграет».

Не ограничиваясь угрозой отлучения, Ленин оценивал «Заявление» еще и как акт измены, предательства; «Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека (в те дни Владимир Ильич проживал на Выборгской стороне, на Сердобольской улице, дом 1/92, квартира 41 — Ю. Ж. ) не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским (9 — Ю. Ж. ) выступлением в непартийной печати. Несомненно, что практический вред нанесен очень большой»⁷⁸.

Гнев несомненно застлал глаза Ленину. Он не сообразил, что «Заявление» оказывалось весьма выгодным для целей ЦК, ибо дезинформировало враждебную власть. Скрывало истинные намерения большевиков и, что более важно, дату вооруженного восстания. То же, кстати, сделал в тот день, 31 (18) октября и Троцкий. Выступив в Петросовете, он произнес: «Мы ничего не скрываем. Я заверяю от имени Совета — никаких вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если бы по ходу вещей Совет был бы принужден назначить выступление, рабочие и солдаты как один человек выступят по его зову».

Ну ладно, Ленин речь Троцкого прочитать не успел. Но почему он, обвиняя Зиновьева и Каменева, не вспомнил о статье И. Т. Смилги, опубликованной всего десять дней назад в «Рабочем пути» и которую непременно должен был прочесть? А ведь в ней раскрывались все главнейшие тайны большевиков и указывалась чуть ли не точная цата выступления. «Теперешний статус, — писал Смилга, — статус нескольких дней... Революция делает шаг вперед, и власть переходит в руки Советов... Дело идет к развязке»⁷⁹.

Ничто больше не сдерживало негодования Владимира Ильича. Как же, Зиновьев — самый преданный ученик, самый близкий единомышленник, революционер, разделявший с ним и долгую эмиграцию в Швейцарии, и короткое подполье в Разливе, теоретик, вместе с которым написал ни одну важную статью, вдруг осмелился открыто высказать собственное мнение, не совпадающее с его. Такого, полагал Ленин, не замечать, прощать нельзя!

Еще 30 (17) октября Владимир Ильич начал работать над большим «Письмом к товарищам». Продолжил им полемику с теми, кто голосовал против предложенной им резолюции на памятном заседании ЦК 29 (16) октября. То есть с Зиновьевым и Каменевым, хотя пока еще не назвал их поименно. Статью эту, имевшую принципиальное значение, «Рабочий путь» стал публиковать с 1 ноября (19 октября). Прочитав первую часть, Григорий Евсеевич поспешил ответить своему многолетнему наставнику.

«В “Письме к товарищам”, — предельно корректно писал Зиновьев, — помещенном во вчерашнем номере “Рабочего пути”, тов. Ленин полемизирует с взглядами “двух товарищей”, одним из которых являюсь я.

По ряду обстоятельств я вынужден отказаться сейчас от подробного ответа на эту полемику. Скажу только, что действительные мои взгляды по спорному вопросу очень далеки от тех, которые оспаривает тов. Ленин. Присоединяясь к вчерашнему заявлению т. Троцкого в Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов, я думаю, что мы вполне можем сомкнуть ряды и отложить наш спор до более благоприятных обстоятельств (выделено мной — Ю. Ж. )». Это письмо редакция «Рабочего пути», опубликовав 2 ноября (20 октября), сопроводила кратким миролюбивым примечанием. Мол, вопрос о поведении Каменева и Зиновьева «можно считать исчерпанным»⁸⁰.

Ленин остался непреклонен и пальмовую ветвь мира не принял. Опубликованное письмо Григория Евсеевича просто проигнорировал. Зато буквально впился в долгое, обращенное к ЦК и тогда же утерянное. В своем ответе, написанном 1 ноября (19 октября) и названном «Письмо в Центральный комитет РСДРП», Владимир Ильич оказался как никогда ранее безжалостным к своему недавнему соавтору.

Он писал, используя слова Зиновьева. Мол, он, Ленин, «рассылал свои письма “до принятия каких бы то ни было решений” и вы не протестовали». Так буквально, пояснял Владимир Ильич, пишет Зиновьев, подчеркивая сам четырьмя чертами слово до. «Неужели трудно понять, что до решения центром вопроса о стачке (так Ленин зачем-то скрывал слова “вооруженное восстание” — Ю. Ж. ) агитировать и за, и против можно, а после решения в пользу стачки (после добавочного решения скрыть это от врага), после этого агитировать против стачки есть штрейкбрехерство».

Итак, сформулировано обвинение: Зиновьев якобы агитировал против вооруженного восстания. Такое утверждение невозможно проверить, сопоставив с тем, что написал Григорий Евсеевич. И все же, судя по тому, что было сказано и им одним, и вместе с Каменевым в трех предыдущих письмах, на заседании ЦК, этому трудно поверить. Ведь Зиновьев ратовал не за отказ от восстания, а всего лишь за перенос его на несколько дней, до открытия Второго Всероссийского съезда Советов, отвергая ленинское требование — или сейчас, или никогда.

Тем не менее Владимир Ильич продолжал настаивать: «Зиновьев именно агитировал и срывал решение центра как на воскресном собрании (оно состоялось 29 (16) октября, то есть в понедельник — Ю. Ж. ), где он и Каменев ни одного голоса не приобрели (в действительности за резолюцию Зиновьева высказалось шесть человек — Ю. Ж. ), так и в своем теперешнем письме».

Какие тому доказательства Ленина? Вот они: «Зиновьев имеет бесстыдство утверждать, что партия не опрошена и что такой вопрос “не решается десятью человеками”. Подумайте только! Все цекисты знают, что на решающем собрании присутствовало большинство пленума (здесь Ленин снова допускает ошибку — присутствовало лишь 8 членов ЦК из 21 и 2 кандидата в члены из 8, то есть всего 10 из 29; возможно, он посчитал всех приглашенных, не входивших в ЦК, — Ю. Ж. )... И вот после решения ЦК... член ЦК имеет наглость писать: “партия не опрошена”, “такие вопросы десятью не решаются”».

Владимир Ильич продолжал гнуть свою линию; «Каменев и Зиновьев выдали Родзянко и Керенскому решение ЦК своей партии о вооруженном восстании и о сокрытии от врага подготовки вооруженного восстания, выбора срока для вооруженного восстания. Это факт. Никакими увертками нельзя опровергнуть этого факта. Двое членов ЦК кляузной ложью перед капиталистами выдали им решение рабочих. Ответ на это может и должен быть один — немедленное решение ЦК.

“Признав полный состав штрейкбрехерства в выступлении Зиновьева и Каменева в непартийной печати, ЦК исключает обоих из партии”»⁸¹.

Столь ярый гнев Ленина был порожден опасением, что любая мелочь, любое слово, особенно в газете, может погубить революцию в зародыше. Скорее всего, он знал — начальник Петроградского военного округа полковник Г. П. Полковников утром 30 (17) октября отдал приказ разместить броневики с полным боевым комплектом у зданий Государственного банка, Центрального почтамта, телефонной станции, Николаевского (ныне Московского) вокзала. Знал и о том, что в середине того же дня из Могилева, где находилась Ставка, в столицу прибыл Керенский, заявивший, что он собирается «лично руководить всеми действиями в деле подавления большевистского мятежа, если бы таковой начался».

Вот поэтому-то Ленин так торопил всех. Делал из Зиновьева и Каменева «мальчиков для битья» лишь ради воздействия на остальных членов ЦК, добиваясь от них решения не откладывать восстание до начала работы съезда Советов. Но все же просчитался.

Собравшиеся на очередное заседание 2 ноября (20 октября) члены ЦК первым вопросом обсудили последнее послание Ленина. Но как показали их выступления, далеко не все прислушались к своему лидеру. Поддержали требование Владимира Ильича только четверо.

Дзержинский — «потребовать от Каменева полного отстранения от политической деятельности, принимая во внимание, что Зиновьев и без того скрывается и в партийной работе участия не принимает».

Троцкий — «создавшееся положение совершенно невыносимо и недопустимы письма в ЦО,.. считает, что отставка Каменева должна быть принята».

Иоффе — «предлагает заявить, что Зиновьев и Каменев не являются членами ЦК».

Сокольников — «не принимал участия в заявлении редакции по поводу письма Зиновьева и т. п., считая это заявление ошибочным».

Не согласились с Лениным также четверо.

Сталин — «предложение тов. Ленина должно быть разрешено на пленуме и предлагает в данный момент не решать».

Милютин — «присоединяется к мнению тов. Сталина, но доказывает, что вообще ничего особенного не произошло».

Урицкий — «по вопросу о Каменеве и Зиновьеве тоже требует передать вопрос на рассмотрение пленума».

Свердлов — «ЦК не имеет права исключать из партии, считает, что вопрос должен быть разрешен сейчас, собрание достаточно авторитетно и должно дать ответ и на заявление Ленина, и на заявление Каменева о выходе из ЦК. Отставка Каменева должна быть принята».

Результат тут же последовавшего голосования оказался неблагоприятным для Владимира Ильича. Большинством в шесть голосов постановили: «Вменяется в обязанность Каменеву и Зиновьеву не выступать ни с какими заявлениями против решений ЦК и намеченной им линии работы»⁸².

Три с половиной года спустя Сталин поведал о разногласии и объяснил, почему оно возникло. Выступая 23 апреля 1921 года на собрании, посвященном 50-летию Ленина, сказал: «Я хотел бы только отметить одну черту, о которой никто еще не говорил, это — скромность товарища Ленина и его мужество признавать свои ошибки...

В 1917 году... у нас в ЦК в Петрограде было решено... созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти. Ильич, который в то время находился вне Петрограда в подполье, не согласился с ЦК и писал, что эту сволочь (Демократическое совещание) надо теперь же разогнать и арестовать... Мы же, практики, считали, что невыгодно тогда было так действовать... И несмотря на все требования Ильича, мы не послушали его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбнувшись и хитро глядя на нас, он сказал: да, вы, пожалуй, были правы»⁸³.

Так Сталин подтвердил, что ЦК отклонил требование Ленина, согласившись с Зиновьевым и Каменевым о необходимости начать вооруженное восстание только после открытия Второго Всероссийского съезда Советов.

Больше о «штрейкбрехерстве» Зиновьева и Каменева тогда никто не вспоминал. Ни Ленин, ни члены ЦК. Весьма вероятно, не без оснований. Ведь уже 3 ноября (21 октября), на следующий день после обсуждения писем Владимира Ильича, тайна большевиков стала секретом Полишинеля. Петроградская газета «Антант», издававшаяся на французском языке, который отлично знали бывшие политэмигранты, опубликовала интервью с «одним из лидеров максималистов», то есть большевиков.

«20 октября, — якобы сказал неназванный человек, — несмотря на опасения буржуазной прессы, будет спокойным. Мы выйдем на улицы 25 октября, в час, когда петроградский съезд Советов сформирует революционный парламент, на который мы будем опираться... После падения Временного правительства, не способного разрешить все трудности настоящего времени, мы провозгласим диктатуру пролетариата. Министерству, список которого уже составлен во главе с Лениным и Троцким, будет поручено вытащить страну из тупика, в котором она находится. Опираясь на Советы, новое правительство не подпишет немедленного мира, противоречащего нашему революционному идеалу. Но мы объявим о немедленном перемирии на всех русских фронтах, чтобы прекратить страшную бойню. Мы сможем тогда сразу же провести планируемые крупные социальные реформы, среди которых на первом месте передача земли крестьянам... Если мы натолкнемся на отказ Германии, то объявим войну, революционную войну до победы за наши идеалы... »⁸⁴.

Кто же был этот таинственный «один из лидеров» большевиков? Сам ли Ленин, или Зиновьев, Каменев, Троцкий, а может, кто-либо из членов ЦК? Неизвестно. Но, вполне возможно, никакого человека, давшего интервью, просто не было. Заметку подготовили во французской военной миссии по заданию из Парижа? Может быть, может быть. Во всяком случае, автор материала проявил необычное глубокое знание и программы большевиков, и их стратегии, тактики.

Но как бы то ни было, неприятности для Зиновьева с этого дня кончились. Даже его второе принципиальное предложение о создании блока большевиков с другими социалистическими партиями ЦК также обсудил и согласился с ним. На заседании, проходившем в самый канун революции, 6 ноября (24 октября), Каменеву и Берзиню поручили провести переговоры с левыми эсерами⁸⁵.

Глава 4

ЦК большевистской партии скрупулезно выполнил свое решение. Еще 25 (12) октября образовал Петроградский военно-революционный комитет (ПВРК) под председательством Л. Д. Троцкого. Спустя четыре дня — уже общероссийский Партийный центр, в который вошли А. С. Бубнов, Ф. Э. Дзержинский, Я. М. Свердлов, И. В. Сталин, М. С. Урицкий. И ПВРК, и Партийный центр опирались на созданную еще в апреле 1917 года Военную организацию при Петроградском комитете и подчиненную ей Красную гвардию.

Но только утром 6 ноября (24 октября) по всей столице начали пешком, на грузовиках передвигаться отряды красногвардейцев, солдат гарнизона, прибывших из Кронштадта и Гельсингфорса матросов. Они брали под охрану разводные мосты, Центральный телеграф, Петроградское телеграфное агентство, Балтийский и Варшавский вокзалы. К вечеру заняли Центральную телефонную станцию, Государственный банк, Николаевский (Московский) вокзал.

Словом, действовали строго по старому, разработанному еще в сентябре плану Ленина.

Утром 7 ноября (25 октября) газета «Рабочий путь» вышла с «шапкой» через всю первую полосу: «Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! Мира! Хлеба! Земли! ». Одновременно на улицах столицы начали раздавать воззвание «К гражданам России! », своим содержанием несколько забегавшее вперед: «Временное правительство низложено. Государственная власть в руках Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов — военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ — немедленное предложение мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством — это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян! » К часу дня отряды красногвардейцев и матросов заняли Мариинский дворец, освободив его от депутатов Предпарламента. А в половине третьего в Смольном открылось совместное заседание ЦК и Петросовета. Троцкий от имени ПВРК объявил, что Временное правительство больше не существует, а судьба Зимнего дворца будет решена в самое ближайшее время.

И только в половине одиннадцатого вечера во все том же Смольном открылся 3-й Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов. Открылся предложением одного из лидеров меньшевиков Ф. Н. Дана избрать президиум, пропорционально представивший бы все демократические партии: 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика-оборонца и 1 меньшевик-интернационалист. Меньшевики-оборонцы решительно отказались, и потому в президиум съезда вошли 14 большевиков, 7 левых эсеров, 3 меньшевика-интернационалиста и 1 социал-демократ интернационалист («новожизненец»).

Съезд приступил к работе и прежде всего незамедлительно утвердил подготовленные загодя декреты о мире и о земле. Избрал новый состав ВЦИКа — 62 большевика и 29 левых эсеров, а его председателем — Л. Б. Каменева. Управление страной возложил на правительство — Совет народных комиссаров (СНК), сформированный только из большевиков, во главе с Лениным.

1.

Итак, революция свершилась. Была создана новая, советская власть. И все, кто прежде входил в партийное руководство, получили высокие посты в государственном аппарате. Все, кроме Зиновьева.

Каменев, и ставший инициатором скандального «Заявления» в «Новую жизнь», стал председателем президиума ВЦИКа, то есть главой страны. Даже Троцкий, еще в 1903 году перебежавший к меньшевикам и вернувшийся к большевикам только в июне 1917 года, и тот получил портфель наркома (так стали называть министров) по иностранным делам.

Не помогло Зиновьеву даже то, что, презрев прежние разногласия, в ночь с 6 на 7 ноября (с 24 на 25 октября) он участвовал в оказавшемся историческим заседании ЦК и Петросовета, а днем 7 ноября на все еще продолжавшемся заседании Петросовета выступил с пламенной, устремленной в видевшееся радужным будущее речью. Правда, после Троцкого и Ленина.

«Товарищи! — страстно восклицал Григорий Евсеевич. — Мы находимся в настоящий момент в периоде восстания. Я считаю, однако, что никаких сомнений относительно его результатов быть не может, мы победим.

Я убежден, что громадное число крестьянства станет на нашу сторону сразу после того, как ознакомится с нашим положением по земельному вопросу.

Да здравствует начинающаяся отныне социалистическая революция! Да здравствует питерский рабочий класс, который доведет победу до конца!

Сегодня мы заплатили долг международному пролетариату и нанесли страшный удар войне, удар в грудь всем империалистам и, главное, палачу Вильгельму.

Долой войну, да здравствует международный мир! »⁸⁶.

Все тщетно. О Зиновьеве напрочь забыли, и он на две недели остался во ВЦИ-Ке простым делегатом. Правда, Григорий Евсеевич все еще оставался членом ЦК. Но там, на заседании 14 (1) ноября, так и не смог сдержать себя. Вновь начал отстаивать прежнюю свою позицию. Настаивал на необходимости создания однородного социалистического правительства, ответственного перед Советами как единственного источника власти.

Такой вариант резолюции, предложенный им, набрал всего четыре голоса при «против» десяти. Более того, принятая ЦК резолюция потребовала: «Разрешить членам нашей партии... принять сегодня участие в последней попытке левых эсеров создать так называемую однородную власть с целью последующего разоблачения несостоятельности этой попытки и окончательного прекращения дальнейших переговоров о коалиционной власти»⁸⁷.

Такое решение было достаточно понятно. Если власть брали большевики с левыми эсерами, почему они должны теперь делить ее со всеми группами меньшевиков да еще и с правыми эсерами? Но Зиновьев в пылу споров так и не смог осознать сути того. Упорствовал. В ночь с 15 на 16 ноября на заседании ВЦИКа он вместе со своими сторонниками — большевиками да еще и при участии левых эсеров сумел провести резолюцию, выражавшую именно его, а не ЦК предложение. Предусматривавшее предоставление половины мест в СНК эсерам и меньшевикам, а также значительное расширение самого ВЦИКа. Включившего бы представителей крестьянских советов, комитетов частей и фронтов, профсоюзов, Петроградской городской думы.

Осознав, что такие «партизанские» с точки зрения устава партии вызовут решительный протест со стороны большинства ЦК, уже на следующий день Зиновьев и солидарные с ним Л. Б. Каменев и наркомы А. И. Рыков — внутренних дел, Н. А. Милютин — земледелия и В. П. Ногин — торговли и промышленности, все — члены ЦК, обратились в высший орган партии, что стало их ответом на резолюцию от 14 ноября.

«Мы считаем, — повторили они уже говоренное открыто и в ЦК, и во ВЦИКе, — что только немедленное соглашение на указанных условиях дало бы возможность пролетариату и революционной армии закрепить завоевания Октябрьской революции, укрепиться на новых позициях и собрать силы для дальнейшей борьбы за социализм.

Мы считаем, что создание такого правительства необходимо ради предотвращения дальнейшего кровопролития, надвигающегося голода, разгрома революции калединцами (поднявшими мятеж казаками Дона во главе с атаманом Калединым — Ю. Ж), обеспечения созыва Учредительного собрания в назначенный срок и действительного проведения программы мира, принятой II Всероссийским съездом советов р. и с. депутатов.

Неимоверными усилиями нам удалось добиться пересмотра решения ЦК и новой резолюции (принятой на заседании ВЦИК 15 ноября — Ю. Ж. ), которая могла бы стать основой создания Советского правительства.

Однако это новое решение вызвало со стороны руководящей группы ЦК ряд действий, которые явно показывают, что она твердо решила не допускать образования правительства советских партий и отстаивает чисто большевистское правительство... мы не можем нести ответственности за эту гибельную политику ЦК, проводимую вопреки воле громадной части пролетариата и солдат, жаждущих скорейшего прекращения кровопролития между отдельными частями демократии.

Мы складываем с себя поэтому звание членов ЦК, чтобы иметь право откровенно сказать свое мнение массе рабочих и солдат... Оставаясь в рядах пролетарской партии, мы надеемся, что пролетариат преодолеет все препятствия и признает, что наш шаг вынужден сознанием долга и ответственностью перед социалистическим пролетариатом»⁸⁸.

Ответ ЦК не заставил себя ждать. В резолюции от 15 (2) ноября указывалось: «... Создавшаяся внутри ЦК оппозиция целиком отходит от всех основных позиций большевизма и классовой борьбы... Центральный комитет возлагает всю ответственность за торможение революционной работы и преступные в данный момент колебания на эту оппозицию, приглашает ее перенести свою дискуссию и свой скептицизм в печать, отстранившись от практической работы, в которую они не верят. Центральный комитет подтверждает, что без измены лозунгу советской власти нельзя отказаться от чисто большевистского правительства».

Однако далее в резолюции утверждалось прямо обратное: «Центральный комитет подтверждает, что не исключая никого со II Всероссийского съезда Советов (между тем, он завершил свою работу шестью днями ранее — Ю. Ж. ), он и сейчас вполне готов вернуть ушедших и признать коалицию этих ушедших в пределах Советов, что, следовательно, абсолютно ложны речи, будто большевики ни с кем не хотят разделить власть...

В день образования теперешнего правительства, за несколько часов до этого образования, ЦК пригласил на свое заседание трех представителей левых социалистов-революционеров и формально предложил им участие в правительстве. Отказ левых эсеров, хотя он был временным и условным, возлагает всецело и всемерно всю ответственность за несостоявшееся соглашение с ними на этих левых эсеров».

Не ограничившись таким объяснением, резолюция продолжала:

«Центральный комитет напоминает, что состоялось внесенное фракцией большевиков постановление И Всероссийского съезда Советов, выражающее готовность пополнять Совет и солдатами из окопов, и крестьянами с мест — из деревень, что, следовательно, абсолютно ложны утверждения, будто большевистское правительство против коалиции с крестьянами»⁸⁹.

Так в чем же провинились Зиновьев и его сторонники? В том ли, что «отошли от всех основных позиций большевизма», предлагая образовать коалиционное правительство, или сделали то помимо воли Ленина и решения ЦК, как оказалось, также готового к пополнению и СНК, и ВЦИКа?

Последовавшие события показали слабость и позиции, и аргументации большинства ЦК. Три дня спустя к заявлению пятерых присоединилось еще семь человек, а среди них два наркома: по продовольствию — И. В. Теодорович, труда — А. Г. Шляпников. И Ленину, впервые в жизни столкнувшемуся с классическим правительственным кризисом, затрагивающим его лично, пришлось срочно изыскивать выход из щекотливого положения. Нет, Владимир Ильич не подал в отставку вместе со всем кабинетом. Наоборот, в самой жесткой форме потребовал от оппозиционеров прекратить дальнейшие споры по существу. Даже в печати, как несколькими днями ранее еще предлагала резолюция ЦК.

От имени ЦК он обратился к Каменеву, Зиновьеву и присоединившимся к ним только 17 (4) ноября Д. В. Рязанову — члену всероссийского центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС), работавшему в эмиграции с 1907 по 1917 год в архивах социал-демократической партии Германии с рукописями Маркса и Энгельса, а также к Ю. Ларину — занимавшемуся разработкой вопросов послереволюционной экономики России. И, тем самым, к обеим группам, подавшим в отставку.

Прежде всего, Владимир Ильич напомнил об очередном прегрешении Каменева и Зиновьева — их выступлении 14 (1) ноября. Лишь затем указал: «Уходя из ЦК, но оставаясь в партии, представители вашей политики взяли на себя, тем самым, обязательство подчиняться постановлениям ЦК. Между тем, вы, не ограничиваясь критикой внутри партии, вносите колебания в ряды борцов незакончившегося еще восстания... Ввиду этого ЦК вынужден повторить свой ультиматум и предложить вам либо немедленно в письменной форме дать обязательство подчиниться решениям ЦК,.. либо отстраниться от всей публичной партийной деятельности и покинуть все ответственные посты в рабочем движении впредь до партийного съезда.

Отказ дать одно из двух обязательств поставит ЦК перед необходимостью поставить вопрос о немедленном вашем исключении из партии»⁹⁰.

Повторилась ситуация, уже наблюдавшаяся перед октябрьским восстанием, когда Ленин противопоставил собственное мнение мнению членов ЦК. Видимо, потому-то все те, кто подал в отставку, но кроме Шляпникова, не поддались жесткому давлению Владимира Ильича. В коротких записках выразили твердое мнение, что лишь ЦК вправе требовать от них отказа от собственных убеждений, а потому не вернулись на оставленные посты, не дав никаких обязательств. Рыков переехал в Москву и получил там должность председателя городского продовольственного комитета. Теодорович уехал в Сибирь. Милютин перешел в исполком Петросовета, а Ногин вернулся в Москву и был назначен комиссаром труда Московской области.

Зиновьев же поступил весьма своеобразно. Обратился 20 (7) ноября не к ЦК, а ко всей партии с «Письмом», возвестившим о его двусмысленной капитуляции, почему оно уже на следующий день было опубликовано в «Правде». В нем Григорий Евсеевич попытался по-своему интерпретировать конфликт. Изложить его таким образом, чтобы виноватыми оказались не он и его единомышленники, а меньшевики да эсеры.

«Я выступил, — писал он, — с заявлением о выходе из ЦК нашей партии. Вы поймете, что мне нелегко было выступить публично против товарищей, с которыми я работаю рука об руку уже 15 лет. Я считал, однако, своим долгом пойти даже на этот шаг для того, чтобы побудить наиболее непримиримых своих товарищей пойти на соглашение со всеми теми социалистическими партиями, которые признают советскую власть...

Я остаюсь при том убеждении, что необходимо было сделать все возможное, чтобы попытаться выяснить, какие группы согласны поддержать советскую власть.

ЦИК Всероссийского съезда Советов выдвинул определенный план соглашения (резолюция 3 ноября), который я вполне разделяю, ибо он требует непременного признания декретов о земле, о мире, о рабочем контроле и признания советской власти. В ответ на резолюцию Центрального исполнительного комитета меньшевики выдвинули ряд предварительных условий. ЦИК, не желая затруднять переговоры, по нашему предложению принял (вопреки непримиримым) решение, которое устраняло препятствия для этих переговоров.

Тем не менее, другая сторона не пожелала пойти навстречу ЦИК. Условия, выдвинутые им, были отвергнуты меньшевиками и эсерами. Попытка соглашения была доведена до конца вопреки всем препятствиям, но она не увенчалась успехом не по нашей вине. Теперь показано, что меньшевики и эсеры соглашения не хотели и лишь искали повода, чтобы сорвать его. Теперь все рабочие и солдаты будут знать, на ком лежит ответственность за срыв соглашения. Теперь — я убежден в этом — и левые эсеры возложат ответственность за срыв соглашения на меньшевиков и войдут в наше правительство».

Именно так Зиновьев изложил ход событий, и вызвавших гнев Ленина. Именно так, что ни малейшей вины ни его, ни его единомышленников невозможно было обнаружить. А потому, с сознанием полностью исполненного долга он согласился выполнить требование не Ленина, нет, а «многочисленных товарищей и ряда рабочих делегаций... взять назад наш уход с ответственных партийных постов и подчиниться партийной дисциплине.

При создавшемся положении вещей, после того, как меньшевики отказались от переговоров на предложенных ЦИК условиях, я соглашаюсь на предложение товарищей и беру свое заявление назад».

К тому же призвал Зиновьев и ближайших товарищей, так же подавших в отставку, хотя даже такой поступок сразу же оговорил: «Наше право, наш долг — предостерегать партию от ошибок. Но мы остаемся вместе с партией, мы предпочтем делать ошибки с миллионами рабочих и солдат и с ними умирать, чем отойти в сторону в этот решающий, исторический момент...

Никакого раскола в нашей партии не будет и быть не должно».

И все же чуть ли не на следующий день Зиновьев покинул столицу. Скорее всего, по собственному желанию, ибо не получил ни полномочий, ни мандата, хотя позже подчеркивал — «по поручению партии». Отправился на Украину, где резко изменившееся политическое положение стало явно угрожать линии, проводимой большевистской партией.

Незадолго перед тем, 14 (1) ноября националистическая Центральная рада (совет), возникшая еще в апреле 1917 года, захватила Киев и провозгласила образование пока еще автономной в составе Российской Федерации Украинской народной республики. Вместе с тем, она категорически отказывалась признать верховенство ВЦИК, СНК, оказывала помощь мятежникам на Дону. И могла повести себя непредсказуемо в Брест-Литовске, где вскоре намечались переговоры советской делегации с представителями германского и австро-венгерского командований.

Понадеявшись на свободное знание «мовы», понимание характера украинцев, да еще и на то, что к нему, земляку, непременно прислушаются, Зиновьев и предпринял свой скоропалительный вояж. Полагал, что сможет уговорить сторонников Рады если и не признать ВЦИК и СНК, то хотя бы занять нейтральную позицию. Ну, а чтобы добиться столь далеко идущих политических целей, решил читать доклад «Об историческом смысле 25 октября». Ведь весной и летом ему удавалось пылкими речами увлекать за собой массу...

Первую остановку Григорий Евсеевич сделал в родном Елисаветграде, городе, где существовали советы — отдельно рабочих, отдельно солдатских депутатов, но реальная власть находилась у сторонников Рады. Без ощутимых результатов выступил Зиновьев в городском театре да повидался с родителями, которых не видел много лет. Направился в Киев, где вновь прочитал свой доклад и снова ничего путного не добился. Более того, из Киева ему пришлось срочно возвращаться на север, так как его, известного столичного большевика, решили арестовать как смутьяна и подстрекателя к неповиновению властям⁹¹.

Приехав в Петроград, Зиновьев поспешил отчитаться о поездке. Рассказал о ней на митинге в Александринском театре 21 (8) декабря. А три дня спустя уже участвовал в заседании ЦК — явно был прощен. Да и как его было не простить, если он, как потребовал Ленин, сообщил через «Правду», что берет свое заявление об отставке назад. К тому же все, на чем он настаивал во время конфликта с большинством партийного руководства, начало осуществлять то же самое большинство.

25 (12) декабря в СНК ввели девять левых эсеров. Получили посты наркомов: А. П. Колегаев — земледелия, И. З. Штейнберг — юстиции, П. П. Прошьян — почт и телеграфа, В. А. Карелин — государственных имуществ, В. Е. Трутовский — местного самоуправления. Кроме того, членами правительства сделали А. А. Измайловича — управляющего ведомством Дворцов республики (быв. министерства двора), а В. А. Агалакова и еще двух левых эсеров — наркомами без портфеля, но с решающими голосами.

Наконец, месяцем позже, 26 (13) января 1918 года, произошло слияние двух всероссийских Советов — рабочих и солдатских, крестьянских депутатов. Избравших в уже общий ВЦИК 162 большевиков, 122 левых эсеров, 7 правых эсеров, эсера центра, 7 эсеров-максималистов, 3 анархистов-коммунистов, 2 меньшевиков-оборонцев и 2 объединенных интернационалистов. Представителей всех без исключения социалистических партий.

Свершилось все, на чем очень долго Зиновьев растаивал наперекор Ленину.

Бурный период такой деятельности Зиновьева завершился не только его возвращением в ЦК. 26 (13) декабря 1917 года его избрали председателем исполкома Петросовета. На ту самую должность, которую перед и в ходе революции занимал Троцкий. Правда, должность, уже потерявшую прежнюю значимость.

Епитимья, которую Григорий Евсеевич сам наложил на себя, оправдалась. Он вернулся в руководство.

2.

Свой первый в жизни чисто советский, т. е. государственный пост Зиновьев получил в весьма напряженное время.

Еще не миновала угроза немецкого наступления на Петроград. В самом городе продолжались винные погромы, грабежи, которыми занимались, главным образом, выпущенные Временным правительством в марте уголовники. Продолжался саботаж чиновников, отказывавшихся не только подчиняться наркомам или комиссарам, но и просто выходить на службу. Продолжались и наглые провокации. Так, упорно ходили слухи, будто бы в Смольном вместе с наркомами, направляя их, заседают немецкие офицеры, тайно проникшие в столицу.

Существовали и чисто коммунальные проблемы. Следовало обеспечивать постоянную, без перебоев, подачу электричества и воды, следить за поступлением достаточного количества топлива и продовольствия. Ликвидировать забастовку учителей начальных школ, гимназий, реальных и коммерческих училищ, профессуры высших учебных заведений. И, конечно же, следить за тем, чтобы не возникли эпидемии.

К счастью для Зиновьева, всем этим занималась городская дума, которую после перевыборов 30 ноября 1917 года возглавил будущий «всесоюзный староста» М. И. Калинин. Тем не менее, вступая в должность, Григорий Евсеевич все же начал со своеобразной программной речи. Наметил ею основные направления будущей деятельности Петросовета в новых условиях.

Чтобы не расхолаживать депутатов, напомнил: Советы являются органами не временными, преходящими, а ячейками, которые, сохраняя связь с рабочими и крестьянами, должны вести активную работу во всех отраслях общественной и политической жизни. Для наибольшей же ее продуктивности следует разбить Петросовет на секции, которые и будут ведать определенным кругом обязанностей. Но для начала следует четко определить их взаимоотношения с СНК, который также занимался городскими проблемами.

Какие же секции предложил Зиновьев? Не стал изобретать велосипед. Просто взял за основу сложившуюся систему управления: 1) рабочая — как высший орган для того, чем занимался наркомат труда; 2) солдатская — вопросы, затрагивающие жизнь гарнизона; 3) судебная — упорядочение судебного дела; 4) литературно-издательская — организация снабжения рабочих и крестьянских масс дешевой литературой; 5) транспортная — контроль за разгрузкой продовольствия; 6) печати — надзор за газетами, распределение заказов по типографиям; 7) тюремная — улучшение системы отбывания наказания⁹².

Однако вопросы и формирования секций Петросовета, и выработка их отношений с СНК, казавшиеся Зиновьеву поначалу весьма важными, внезапно отошли на задний план. И тому имелась достаточно веская причина.

Отношение большевиков к Учредительному собранию, созыв которого они всегда поддерживали, в те дни резко изменилось. Оказалось, они получили из 800 мест всего 175, да левые эсеры — еще 40. Зато правые эсеры — 370, меньшевики —

15, народные социалисты — 2, кадеты — 17, представители национальных групп, в основном сепаратистских — 86. Вот почему потребовалось выработать, да еще и незамедлительно, новую пропагандистскую линию. Ту, что могла бы противостоять лозунгу «Вся власть Учредительному собранию! ».

Дело сразу же осложнили недавние оппозиционеры — Каменев, Рыков, Ларин, Милютин, Ногин. Оставаясь в бюро большевистской фракции Собрания, они продолжили свою прежнюю политику — ориентацию на блок всех социалистических партий. Посчитали избрание Учредительного собрания завершающим этапом революции, почему и предложили отказаться от какого бы то ни было контроля за его предстоящей работой. А для подтверждения именно такого курса партии срочно созвать съезд или конференцию РКП.

24 (11) декабря Ленин при обсуждении этого вопроса в ЦК потребовал сместить такое бюро, выразить отношение партии к Учредительному собранию в особых тезисах, а для руководства фракцией большевиков направить члена ЦК. Трудно сказать, какое решение принял бы Центральный комитет в тот самый день, если бы не позиция, занятая Зиновьевым. Он твердо выступил против бывших единомышленников. Поддержал Ленина — и в вопросе о составлении тезисов, и о подчинении членов фракции направленному к ним члену ЦК. Да еще добавил от себя: «Считать созыв съезда или конференции нежелательным»⁹³. Именно таким и стало решение ЦК.

Все же Григорий Евсеевич посчитал свое выступление в поддержку Ленина недостаточным. Постарался сделать все, от него зависящее, чтобы большевики — и он, разумеется, в их числе — удержали власть, не деля ее с правыми эсерами и меньшевиками. Выступая 4 января (22 декабря) во ВЦИКе, непреклонно заявил:

«Мы видим в тяжбе Учредительного собрания и Советов исторический спор между двумя революциями — революцией буржуазной и революцией социалистической. Вся власть Учредительному собранию — это значит: вся власть гг. Рудневым (В. В. Руднев — бывший глава Петроградской городскойдумы) и Авксентьевым (Н. Д. Авксентьев — один из лидеров правых эсеров). Пусть те, кто отчаянно борется за власть Учредительного собрания, определенно скажут, что они признают Советы, и тогда не будет никаких конфликтов»⁹⁴.

Так предельно четко Зиновьев сформулировал альтернативу, необходимость неизбежного, неотвратимого выбора.

Григорий Евсеевич не ограничился лишь призывом. Зная о предстоящей 18 (5) января демонстрации в поддержку Учредительного собрания, о чем писали все петроградские газеты, инициировал заявление только что созданной Чрезвычайной комиссии по охране Петрограда, руководителем которой назначили будущего красного маршала К. Е. Ворошилова, об объявлении столицы на осадном положении. Причина — контрреволюционные силы всех направлений объединились для свержения советской власти под руководством прибывших с Дона, от Каледина, известнейшего эсера-террориста Б. В. Савинкова и генерала Л. Г. Корнилова⁹⁵.

В день же объявления декрета СНК о роспуске Учредительного собрания, 19 (6) января, Зиновьев выступил в Петросовете с оценкой происшедшего.

«Перед Россией, — говорил Григорий Евсеевич как свое, выстраданное, но в действительности усвоенное от Ленина за последнее время, — история поставила альтернативу: или гибель в самом прямом и непосредственном смысле, или социалистическая революция».

«Нам говорят, — продолжал Зиновьев давний спор с меньшевиками, — что страна слишком отстала индустриально, а потому нет объективных условий для осуществления социализма. Но те, кто говорит это, совершенно забывают, что в нашей стране существует не только отсталое сельское хозяйство, но и трестирована почти вся крупная промышленность, что объединены фактически и, во всяком случае, теснейшим образом объединен финансовый капитал».

И добавил как самый веский довод своей правоты: «Ни один марксист никогда и нигде не говорил, что социалистическая революция во что бы то ни стало должна возникнуть в наиболее индустриальной стране»⁹⁶.

Все это Зиновьев говорил совершенно искренне, веря сам в сказанное. Но в пылу спора с меньшевиками, стремясь непременно доказать им, что истинные марксисты — это большевики, а не они, меньшевики, изрядно преувеличил уровень развития капитализма в России и допустил слишком вольную интерпретацию учения Карла Маркса.

Почему же Зиновьев так думал, говорил? Только лишь для того, чтобы лишний раз оправдать Октябрь, доказать его историческую неизбежность? Вряд ли. Свершившаяся революция не нуждалась в каком-либо оправдании. Так для чего же? Да ради того, чтобы внушить членам партии безграничную веру в устремленность Октября к социализму.

В те же дни Григорий Евсеевич не только поддерживал жесткие меры против Учредительного собрания да слишком вольно интерпретировал марксистскую теорию. Продемонстрировал он и подлинный гуманизм, когда Петроград, а вслед за ним и вся страна узнали о зверском самосуде — убийстве бывших министров Временного правительства кадетов А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина, арестованных еще в октябрьские дни, но потом по состоянию здоровья переведенных из Петропавловской крепости в Мариинскую больницу.

Выступая 20 (7) января на заседании Петросовета, Зиновьев с горечью произнес: «Не нахожу слов для того, чтобы выразить чувство возмущения и протеста против убийства беззащитных, безопасных — так как они уже находились во власти победивших рабочих и крестьян, и к тому же больных пленников... Подобные убийства противоречат не только интересам, но и чувствам всего трудового населения»⁹⁷.

Разумеется, Григорий Евсеевич мог просто не обратить внимания на кровавое событие. Или заметить его, но промолчать. Однако он выразил, да еще и публично, свой протест. Добился быстрого розыска преступников. 24 (11) января газеты сообщили о задержании солдата Баева, который и провел убийц в больничную палату, его начальника Крылова, об установлении личностей матросов, и совершивших самосуд⁹⁸.

Казалось бы, вот теперь-то Зиновьев и сможет заняться проблемами Петрограда. Но снова события, на этот раз более серьезные, нежели претензии Учредительного собрания на полную власть в стране, помешали ему.

Мирные переговоры, начатые Россией на основании декрета «О мире», с представителями германского и австро-венгерского командований 2 декабря (19 ноября) 1917 года в Брест-Литовске, зашли в тупик. 28 (15) декабря германская делегация предъявила откровенно аннексионистские требования, против чего большевики всегда решительно выступали. Россия должна была отказаться от уже оккупированных немецкими войсками Литвы и Курляндии, а также позволить германским «полицейским» силам войти на территорию всей Лифляндии и Эстляндии. Поэтому советская делегация прервала переговоры и отбыла в Петроград для консультаций.

При обсуждении в ЦК германских требований 21 (8) января окончательно сложились три точки зрения на решение проблемы. Ленин настаивал даже в сложившихся обстоятельствах на немедленном подписании мира. Бухарин, возглавивший возникшую к тому времени фракцию «левых коммунистов», предлагал немедленно возобновить войну. Мол, пролетарская революция сможет победить лишь в том случае, если станет мировой, ибо в самой России отсутствуют условия для социалистического переустройства. Война же с империалистическими Германией и Австро-Венгрией приблизит, ускорив, революцию в Европе. Троцкий же занял промежуточную позицию: мира не подписывать, военные действия прекратить, а армию демобилизовать.

При голосовании Ленин в который раз потерпел поражение. Его предложение поддержало 15 членов ЦК, Бухарина — 32, Троцкого — 16. Однако Владимир Ильич не смирился и добился продолжения обсуждения.

На следующем заседании ЦК, 24 (11) января Ленин повторил свои доводы. «Несомненно, — отметил он, — мир, который мы вынуждены заключить сейчас, мир похабный; но если начнется война, то наше правительство будет сметено и мир будет заключен другим правительством». В начавшейся полемике Владимира Ильича безоговорочно поддержали лишь Зиновьев и Сталин. Григорий Евсеевич сказал: «Конечно, мы стоим перед тяжелой хирургической операцией, так как миром мы усилим шовинизм в Германии и на некоторое время ослабим (революционное) движение на Западе. А дальше виднеется другая перспектива — это гибель социалистической республики. Предложение Троцкого неприемлемо, так как на него, конечно, Кюльман ответит парламентски, что ввиду неподписания мира мы остаемся с ними в состоянии войны». Затем Зиновьев задал вопрос: «Не следует ли оттянуть еще на некоторое время возобновление переговоров, а тем временем провести всенародный референдум по отношению вопроса о мире? »⁹⁹. Предложил такой референдум, заведомо зная: народ настолько устал от войны, что обязательно выскажется за мир.

Новое голосование показало: за революционную войну — 2 члена ЦК, за предложение Троцкого — 9, Ленина — 12.

Особого референдума, о котором говорил Зиновьев, не потребовалось. Им поначалу стал III Всероссийский съезд советов, открывшийся 23 (10) января 1918 года и продлившийся восемь дней. На нем и Владимир Ильич, и Григорий Евсеевич сумели убедить депутатов, и утвердивших резолюцию, «поручавшую своей делегации отстаивать принципы мира на основах программы русской революции».

Такого решения, хотя и слишком общего, удалось добиться благодаря позиции большевистской фракции, основывавшейся на результатах голосования в ЦК 24 (11) января. И все же всего неделю спустя, 31(18) января, вопрос о подписании мира вновь встал на заседании ЦК, а основанием для того послужило, в особенности, выступление на съезде Зиновьева. И снова противники подписания мирного договора потребовали созыва партийной конференции, полагая, что та поддержит именно их.

Григорию Евсеевичу пришлось объяснять свою (вернее, ленинскую) позицию. Доказывать, «что его речь не противоречила принятому ЦК решению, что со времени заседания III съезда обстоятельства уже изменились, так как теперь налицо уже есть (революционное) движение в Австрии и Германии. Оно началось настолько ранее, чем мы могли ожидать».

«Никто, — продолжил Зиновьев, — и раньше этих событий не думал, что возможно заключить или подписать мир до того, как немцы объявят прекращение действий мирного договора». Потому-то он и «не видит смысла в созыве конференции, так как на съезде была наша фракция, где были представители всей России, и фракция обсуждала вопрос и приняла определенное решение»¹⁰⁰.

Так что же это было за «движение» в Австрии и Германии, о котором счел необходимым упомянуть Зиновьев?

Центральный орган партии газета «Правда» дала 25 (12) января 1918 года на первой полосе «шапкой», набранной самым большим шрифтом из имеющихся в типографии, срочное сообщение:

«КРАСНЫЙ ФЛАГ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ПОДНЯТ И В ЕВРОПЕ.

В ВЕНЕ И БУДАПЕШТЕ СОВЕТЫ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ.

В ВАРШАВЕ НАЧИНАЕТСЯ ВСЕОБЩАЯ СТАЧКА СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ПРОЛЕТАРИАТА. РЕВОЛЮЦИЯ И ЗДЕСЬ СОЗДАЕТ СОВЕТЫ РАБОЧИХ».

27 (14) января «Правда» таким же образом известила:

«В АНГЛИИ НАЧИНАЮТСЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ СТАЧКИ. ПАРТИЙНЫЕ РАБОЧИЕ ИДУТ НАВСТРЕЧУ НОВОМУ ИНТЕРНАЦИОНАЛУ».

Такие же сообщения и 1 февраля (19 января):

«ПЛАМЯ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ РАЗГОРАЕТСЯ. ВОССТАЛ ГЕРМАНСКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ. В БЕРЛИНЕ СОВЕТЫ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ. ТОРЖЕСТВО ЧЕСТНОГО МИРА ОБЕСПЕЧЕНО».

Такие экстренные сообщения, да еще так поданные, убеждали: мировая революция не за горами. Она уже тут, рядом. Однако подобная информация оказалась чистым блефом, крайне необходимым «левым коммунистам» для агитации за революционную войну, а не подписание мирного договора с Центральными державами. Блефом, продержавшимся на полосах «Правды» еще неделю — до ухода Н. И. Бухарина 22 февраля (в связи с переходом страны на общемировой григорианский календарь 1 февраля стало 14 февраля) с поста ответственного редактора ее и выхода из состава ЦК.

Конечно же, столь оптимистическая, радужная информация не могла не повлиять на умонастроения руководителей партии. Но нужно отдать должное Зиновьеву, который не стал опровергать газетные сообщения, но и, как и Ленин, не поддался их воздействию. Твердо продолжал отстаивать прежнюю свою позицию. На утреннем заседании ЦК 18 февраля, на котором продолжались жаркие споры, сказал, вторя Ленину, но только в своем стиле: «Нужна политическая ясность, времени не отпущено, чтобы тянуть. В Германии борются партии. Немцы сами еще не знают, как им поступить, они не знают, что будет завтра. Если сейчас возобновить переговоры, берлинские рабочие не смогут нас упрекнуть. Если бы положение было уже ясно в смысле наступления империализма, мы все были бы за войну. Но теперь мы только сыграем немецким рубакам. Одно решение может быть — возобновить переговоры»¹⁰¹.

И все же предложение Ленина поддержало шесть человек, а выступило против него семеро. Только вечером того же дня положение в ЦК коренным образом изменилось. И не без воздействия Зиновьева.

«Если говорить ретроспективно, — указал он, — то ясно, что надо было заключать мир в ноябре. Чем больше мы побеждали в гражданской войне, тем яснее становилось, что единственная военная сила, с которой мы должны считаться, это германская армия. Условие, по-моему, было такое: если они возьмут нас за горло, то мы мир подпишем. Конечно, стачки в Вене и Берлине нас слишком очаровали и мы упустили момент. Я тоже боюсь, что они не подпишут того мира. В. И. (Ленин) говорит, что если они потребуют невмешательства в украинские дела, мы должны принять, но вопрос — какого невмешательства они потребуют.

Если тов. Троцкий хотел сказать, что он своей телеграммой хочет дать больше (Троцкий предложил “затребовать формулированные немецкие требования с обязательством дать ответ в определенный срок” — Ю. Ж. ), то надо принять. Во всяком случае, надо сказать, что мы хотим подписать мир, но если они потребуют, например, выдачи украинских рабочих, то мы не сможем и будем опять обсуждать. Нужно сегодня же послать телеграмму немцам. Нужно знать, чего они требуют. Если только Лифляндию, я был бы — за, но если выдачи украинских рабочих, то это трудно»¹⁰².

Лишь теперь большинством всего в один голос («за» проголосовали Ленин, Смилга, Сталин, Свердлов, Сокольников, Троцкий, Зиновьев; а «против» — Урицкий, Иоффе, Ломов (Оппоков), Бухарин, Крестинский, Дзержинский) было принято решение тут же направить немецкому правительству телеграмму с предложением немедленно подписать мир.

Германский ответ был сверхжесток. Он требовал передачи им всей Прибалтики, западной Белоруссии, а Турции — Карса, Ардагана, Батума; демобилизации русской армии, вывода всех частей из Финляндии и Украины; подписания мирного договора с Украинской народной республикой. Такие условия и пришлось принять — о том в Берлин сообщила телеграмма от имени СНК РСФСР и наркомата по иностранным делам.

Однако немцы не торопились за стол переговоров. Их армия перешла демаркационную линию и двинулась на восток.

Продвигались быстро, уверенно, не встречая сопротивления. Успели всего за несколько дней занять полностью Лифляндию, Эстляндию. В Белоруссии — Минск, Борисов, Полоцк. Вошли даже в российские Псков, Остров, Гдов, Нарву. Столица оказалась под угрозой захвата.

21 февраля Совнарком обратился «К трудящемуся населению всей России». Объяснил: «Раз германский рабочий класс оказался в этот трудный час еще недостаточно сильным, чтобы удержать преступную руку собственного милитаризма, то нам не остается другого выбора, как принять условия немецкого империализма до тех пор, пока европейская революция не изменит и не отменит их». И призвал, не теряя ни минуты, приложить все усилия для воссоздания армии¹⁰³.

О том же и в тот же день говорил в Петросовете и Зиновьев, отстаивая, в отличие от Троцкого и Бухарина, решение ЦК.

«В данный момент, — честно признал Григорий Евсеевич, — все наши враги, все противники революции на каждом шагу ликуют... Они кричат о крахе, о “позорном” финале,.. о гибели советской власти». Пояснил: «Мы не скрываем, что подписание мира есть шаг чрезвычайно тяжелый... После отъезда нашей делегации из Бреста и в Германии, и в Австрии произошли важные события. В то время мы были склонны принять это явление за последний, решающий бой... Все мы рассчитывали на вспышку революционного движения и в некоторых других странах. К сожалению, мы ошиблись в расчетах».

Так объяснив блеф, запущенный бухаринской «Правдой», продолжил: «Телеграмма о капитуляции (Зиновьев имел в виду телеграмму СНК, одобренную ЦК 18 февраля — Ю. Ж. ) продиктована только и только интересами как русской, так и международной революции. И люди, вдохновенно распинавшие на кресте революцию, люди, которые служили французским и английским империалистам, не имеют никакого морального права критиковать и говорить, что эта капитуляция является “изменой”, “ложным шагом” и так далее.

Только тот, кто не понимает, что такое борьба рабочего класса с угнетателями, кто не имеет понятия о процессе развития этой борьбы, может говорить, что капитуляция противоречит верности революции и международному пролетариату».

Тем ударив по «левым коммунистам», уточнил: «С точки зрения интересов международной революции мы попытались использовать момент, пытались нащупать ахиллесову пяту противника, решившись на последний шаг, и поступили правильно. Шаг Совета народных комиссаров является попыткой получить отсрочку, получить передышку, за время которой назрели бы новые силы для новой вспышки международной революции...

Я уверен, что германские рабочие, несмотря ни на какие наветы, если не сознательно, то пролетарским чутьем поняли, что происходит здесь. Поняли, что последний шаг совершен нами во имя и наших, и их интересов. Мы, начинавшие когда-то интернационалистическое движение, и теперь поступили правильно».

Продолжая уповать на европейскую революцию, Зиновьев призвал Петросовет одобрить действия Совнаркома. И добавил: «Если история не дает нам последней отсрочки, перед нами один исход — неизбежность защиты отечества, социализма. Отстаивание грудью страны — очага социалистической революции».

А затем логично огласил воззвание СНК «Социалистическое отечество в опасности», уже призывавшее: «Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны. Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови».

В конце заседания Петросовет сформировал Комитет революционной обороны. В него вошло десять большевиков — Зиновьев (председатель), комиссар формируемого Северного участка отрядов завесы М. М. Лашевич, председатель петроградской ЧК М. С. Урицкий, нарком по военным делам Н. И. Подвойский, верховный главнокомандующий Н. В. Крыленко, Председатель президиума ВЦИК Я. М. Свердлов, быв. генерал-лейтенант М. Д. Бонч-Бруевич, начальник Петропавловской крепости Г. И. Благонравов, командующий войсками Петроградского военного округа К. С. Еремеев, комиссар по делам печати и пропаганды В. Володарский, а также пятеро левых эсеров¹⁰⁴.

Комитет и приступил к организации Красной армии, еще не получившей такого названия. Прежде всего, отметил суровую реальность: «солдаты захватывают поезда, разбивают составы, расхищают грузы, угрожая всем, оказывающим сопротивление, оружием». А затем потребовал: «Все кадровые офицеры, преподаватели и слушатели Академии генерального штаба, военно-учебных заведений, инструкторы при военных училищах должны немедленно явиться и зарегистрироваться в Мариинском дворце»¹⁰⁵. Они-то и должны были стать костяком создаваемой армии.

В ночь с 23 на 24 февраля во ВЦИКе прошло голосование по вопросу, не терпящему отлагательств, — о подписании мирного договора. 116 депутатов, в основном большевики, высказались «за», 84 — «левые коммунисты», левые эсеры, анархисты — «против». Первый шаг на пути к заключению договора был сделан. Однако и через неделю положение на фронте ничуть не изменилось — немцы намеревались остановить наступление только после подписания мира, а советская делегация, возглавляемая на этот раз членом ЦК Г. Я. Сокольниковым, сумела добраться до Брест-Литовска только 28 февраля. Поэтому интересы дела все еще требовали новых объяснений большевистско-левоэсеровской власти, новых уговоров. В Петрограде такую миссию взял на себя Зиновьев.

Выступая 1 марта в Петросовете, он вновь и вновь заклинал: «Теперь уже нет никаких сомнений, что эта война есть война между классами, борьба социальная. Вы уже знаете, что из Питера двинуты довольно серьезные силы. Некоторые заводы ушли на фронт полностью... Часть этих отрядов была направлена в Финляндию для борьбы с белогвардейцами...

Питерский гарнизон не на высоте положения... Задача Совета — пробудить несознательных солдат, озарить их сознанием, поднять тех, у кого души не совсем еще сведены четырехлетней войной...

Большинство Совета Российской республики, а также крестьяне и подавляющее большинство рабочих стоят за мир. И Петроградский совет также, по нашему мнению, должен остаться в данный момент при своем старом решении. Наряду с этим Совет должен трезво и правильно выявлять свой взгляд на текущие события, призвать к порядку тех, кто, не считаясь с большинством ЦИКа в области военной политики, пишет, что в случае продолжения войны последняя превратится в восстание (Зиновьев имел в виду “левых коммунистов”, считавших неминуемым восстание пролетариата Германии и Австрии — Ю. Ж. ).

Мы определенно заявляем, что это — слова, это — фразы, что, не подписав мир, мы будем продолжать ту же войну, мы будем продолжать то же избиение людей, бросая лучшие силы революции против германских корпусов, продолжая бойню при неслыханных, нечеловеческих условиях...

Учитывая это, Петроградский совет должен остаться на старой политической платформе и оказать давление на верхи тех партий, которые, не считаясь ни с чем, не считаясь с мнением масс, только играют с огнем...

Если история не укажет нам иного выхода и мы принуждены будем вести революционную войну, тогда мы, конечно, без колебаний пойдем и сделаем все, чтобы победить»¹⁰⁶.

3 марта Сокольников подписал в Брест-Литовске мирный договор с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Оттоманской империей. 14 марта экстренно созванный IV Всероссийский съезд советов ратифицировал его 784 голосами «за» при 261 «против» и 115 воздержавшихся.

3.

Тот же IV Съезд Советов принял еще одно важное решение. 16 марта объявил новой столицей страны Москву. Город, который и был без того уже таковым с 11 марта, когда ВЦИК и СНК срочно, опасаясь захвата Петрограда немцами, покинули его.

В тот же день, 11 марта, Петросовет уведомил: «Ввиду отъезда органов центральной власти Российской федерации — ЦИК и Совета народных комиссаров, исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов установил местный орган власти, который будет управлять Петроградской трудовой коммуной (так теперь стали официально называть бывшую столицу — Ю. Ж. ) под контролем и руководством Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов.

В первую очередь создан Военно-революционный комиссариат, которому даются чрезвычайные полномочия для охраны революционного порядка в Петрограде и защиты его от внешнего врага. Председателем этого комиссариата является Л. Д. Троцкий (он добровольно покинул пост наркома по иностранным делам 1 марта — Ю. Ж. ), членами — Благонравов, Урицкий, Еремеев, Позерн, Ермолаев и Фалин».

Тем же постановлением вместо распущенной городской думы и упраздненных отделов при Петросовете создавался единый орган управления, своей конструкцией и названием повторявший общероссийское правительство — Совет народных комиссаров Петроградской трудовой коммуны. Его состав утвердило вечером следующего дня пленарное заседание Петросовета, прошедшее в Александринском театре.

Председателем стал Г. Е. Зиновьев. Наркомами: по просвещению — А. В. Луначарский (сохранивший пост и наркома Российской федерации), финансов — В. Р. Менжинский, городского хозяйства — М. И. Калинин, продовольствия — М. М. Лашевич, юстиции — П. И. Стучка, экономики — В. М. Скрябин (Молотов), социальной помощи — А. А. Иоффе, транспорта — М. К. Владимиров, печати, пропаганды и агитации — В. Володарский, а также и командующий войсками Петроградского военного округа И. Т. Смилга¹⁰⁷.

Начинать им, прежде весьма далеким от решения вставших перед ними задач (тем не менее, вскоре занявших самые высокие посты и ставших известными всей стране), пришлось с наиважнейшего — обеспечения города продовольствием, сырьем для предприятий. Пришлось и продемонстрировать на практике, в чем смысл и особенности преобразования бывшей столицы в трудовую коммуну. Для того — провести учет квартир и домов буржуазии, вселяя в них семьи рабочих и ушедших на фронт красноармейцев. Взять под полный контроль торговлю, чтобы предметы первой необходимости распределять через районные советы, а продовольствие — строго по карточкам. Вместе с тем, чтобы в условиях начинавшегося голода пресечь спекуляцию, ввести запрет на продажу золотых изделий.

Но все такого рода заботы миновали Зиновьева, даже как председателя петроградского СНК. Он продолжал ощущать себя только, говоря словами Маяковского, «агитатором, горлопаном-главарем». Очень часто выступал перед членами Петросовета, говоря им не о том, как увеличить поставку продовольствия и топлива, как предотвратить эпидемии тифа, холеры и только что появившейся «испанки» (гриппа), а на самые общие темы.

Так, на следующий день после утверждения председателем петроградского СНК, в речи, посвященной годовщине февральской революции, прежде всего посетовал на задержку восстания мирового пролетариата.

«Русская революция, — объяснял он собравшимся хорошо известное, — встречает свою годовщину в тяжелой, жуткой обстановке, когда германский империализм стоит с мечом у Пскова, английский — у Архангельска, японский и китайский — у Владивостока. Народы всех стран хотя и начинают просыпаться, как будто оставили нас без поддержки».

Этим и объяснил трудности, с которыми пришлось всем им столкнуться. «Существует взгляд, — продолжал он, — что революция — это праздник, что это постоянный переход от победы к победе, и когда встречается преграда, то это уже не революция.

Нам часто говорят: “Вы обещали хлеба. Где он? Мир вы обещали и революционный порядок. Но дали ли вы это нам? ” Это, товарищи, кабинетные обвинения... Все великие движения проходили трудные пути, все они связаны с лишениями, но перед задачей, которую мы поставили себе, бледнеет все остальное...

Нам предстоит преодолеть еще много преград, но мы уже много и преодолели... Можно убить Ленина, Троцкого (именно тогда не кто иной, как Зиновьев, и назвал Льва Давидовича вторым после Владимира Ильича — Ю. Ж. ), можно отобрать тот или иной город, но отнять у рабочих контроль над производством, отнять землю у крестьян — этого сделать никак нельзя».

А в конце речи обратился к самому больному на тот момент вопросу — о договоре с Центральными державами, продолжавшему волновать всех жителей страны, раскалывать и большевиков, и даже левых эсеров. «Все мы понимаем, — обещал Григорий Евсеевич, — что границы, установленные Брестским миром, кратковременны. Их сметет международная революция. Она близка, и германский империализм, взявший роль международного жандарма, не задушит ее»¹⁰⁸.

Тот же бравурный лейтмотив пронизал и следующую речь Зиновьева, произнесенную не в Петрограде, на IV Съезде Советов. Выступил сразу после левых эсеров Б. Д. Камкова и И. 3. Штейнберга, резко критиковавших предложение о референдуме и даже пригрозивших покинуть заседание, но перед тем, как на трибуну поднялся Ленин. Как бы подготовил для него одобрительное настроение аудитории.

«Фракция большевиков, — заявил Григорий Евсеевич, — не боится взять на себя целиком и полностью ответственность за подписание договора». Затем обрушился на Камкова и Штейнберга, не пожелавших, как и большинство их партии, идеи мира. «Мы слишком верим, — продолжил Зиновьев, — в будущее российской и международной революции для того, чтобы избрать себе участь Парижской коммуны. Тот, кто желает умыть руки и уйти, пусть уйдет. Партия большевиков, которая не на словах, а на деле доказывает свою веру в грядущее торжество международной революции, возьмет на себя ответственность»¹⁰⁹.

Ту же веру, ту же непоколебимую убежденность в скорой победе европейской революции высказывал Зиновьев и по возвращению в Петроград. Да еще единожды добавил от себя, обращаясь к членам Петросовета, наверняка обиженным переездом правительства в Москву. Заявил, совмещая правду и вымысел: такая мера чисто временная, вызванная внезапно возросшей угрозой захвата города немцами. «Мы надеемся, — пообещал Григорий Евсеевич, — что берлинские пролетарии помогут нам перенести ее (столицу — Ю. Ж. ) обратно в Красный Петроград»¹¹⁰.

Даже выступая 30 марта на важном заседании городского СНК, обсуждавшего сугубо хозяйственные вопросы — доклад Лашевича о размере запаса хлеба, Молотова — о необходимости немедленно провести учет сырья, чтобы снабжать им только оборонные предприятия, Зиновьев продолжал говорить об ином. О международном положении, ближайших перспективах революции в Германии и Австрии.

Правда, с каждым таким выступлением Зиновьева росла и его популярность. А вместе с нею он поднимался по ступенькам иерархической лестницы. 8 марта 1918 года его утвердили секретарем Петроградского бюро ЦК РСДРП(б). 20 марта — секретарем комитета Северной области, структуры чисто партийной. Затем присоединили к этой должности и должность сугубо советскую. С созданием 26 апреля территориально-административной единицы, Союза коммун Северной области, охватывавшего пять губерний: Петроградскую, Псковскую, Новгородскую, Олонецкую и Архангельскую, получившего собственный СНК с председателем Г. Е. Зиновьевым.

Новые совмещенные должности оказались весьма ответственными. Григорий Евсеевич отныне должен был отвечать за положение на огромной территории. Заботиться о ее безопасности, о снабжении ее населения продовольствием и топливом, о продолжении работы ее предприятий, бесперебойном движении на железных дорогах. Еще — если и не ликвидировать эпидемию холеры, то хотя бы снизить ее. Любой ценой постоянно доставлять в Петроград хлеб, летом позаботиться о создании запаса овощей, помочь преподавателям Политехнического института наладить выпуск сахарина, заменявшего отсутствующий сахар...

Пока же Петроград медленно умирал, безлюдел. Аристократы и крупная буржуазия давно покинула его. Кто эмигрировал через Финляндию, кто подался на юг, в Киев, Харьков, Ростов, где было тепло и полно белого хлеба, продаваемого без карточек. В конце весны настала очередь пролетариата. Одни записывались в Красную армию и уезжали на фронт, другие, после закрытия их заводов, возвращались в родные деревни, где было проще, легче прокормиться. А многие из оставшихся на рабочем месте устраивали забастовки, протестуя против все возраставших трудностей.

Но у Зиновьева оставалась лишь одна возможность сопротивляться всему этому — выступать. Выступать на заседаниях, на митингах, на предприятиях. Выступать в самом Петрограде, в окрестных уездных городах, в селах. Нужна ли была такая бурная деятельность Григория Евсеевича? Несомненно. Ведь как еще он мог агитировать, уговаривать, призывать, даже умолять тех, к кому обращался с просьбой потерпеть еще? Радио не было, газет неграмотные не читали, вот и оставалось только живое слово. Слово, которое должно было увлечь, повести за собой. И сломить сопротивление и противников советской власти, и недовольных отсутствием ее достижений.

Даже год спустя положение не менялось к лучшему. И Зиновьеву вновь и вновь приходилось выступать. Растолковывать то, что ему самому казалось азбучной истиной. Вот, к примеру, что он говорил 13 марта 1919 года на многотысячном митинге в Народном доме (Петроградская сторона, Александровский парк), собравшемся, чтобы послушать Ленина, приехавшего в город на Неве на похороны М. Т. Елизарова, мужа сестры, М. И. Ульяновой.

Зиновьев выступил после Владимира Ильича и попытался, как и Ленин, объяснить продолжавшее ухудшаться положение в старой столице. Признал: «Так как у нас голод, приходится переживать самые тяжелые времена. Питер находится в самом трудном положении во всей России». И попытался объяснить причину того: «Три недели назад... финские белогвардейцы угрожали нам... Эстонская белая гвардия в нескольких десятках верст от Петрограда стоит и наша Красная армия и питерские рабочие дерутся как львы, чтобы отбросить этих негодяев от нас. И когда город находится в таком положении, находятся партии, которые называются социалистическими, революционными, да еще левыми, и пытаются внести разлад, вызвать дезорганизацию, вызвать какие бы то ни было стачки».

Итак, виноваты левые эсеры, влияющие на питерских рабочих, призывая их бастовать.

Понятно, что без примеров обойтись было нельзя, и Григорий Евсеевич помянул Путиловский завод, на котором левые эсеры «пытаются... поднять бузу» — начать забастовку. Упомянул и «маленькие группы самозванцев», заявлявших, «будто бы от всего Путиловского завода, будто бы весь Путиловский завод стоит против советской власти, предлагает забастовку и готовится к выступлению».

Но так и не назвав число бастовавших, Зиновьев попытался объяснить, есть ли для них основание, и признал — да, есть. «Теперь, — продолжил он речь, — вопросы демобилизации промышленности, транспорта, все вопросы жизни и смерти для рабочих решаются рабочими. Конечно, иногда решаются ошибочно. Мы не застрахованы от ошибок. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Решаются, быть может, плохо, потому что мы разорены, мы нищи, но решаются рабочими. Вот почему самые голодные работницы в самый отчаянный момент своей жизни могут ругнуть крепким словом свое собственное правительство — от этого беды не будет, мы не институтки. Но когда говорят: начнем стачки, когда призывы к каким-либо действиям, то в момент самого отчаянного голода эта работница пошлет ко всем чертям того господина, который это предложит, и будет на него смотреть, и справедливо смотреть, как на белогвардейца».

А завершил же Зиновьев речь, сославшись на находившегося рядом Владимира Ильича; «Ленин первым бы был в числе забастовщиков, если бы благодаря этому можно было бы хоть на один золотник (4, 26 г — Ю. Ж. ) увеличить количество хлеба. Но дело в том, что... увеличить можно не стачкой, а тем, чтобы было большее количество вагонов и паровозов»¹¹¹.

Да, не благодаря победе мировой революции, а всего лишь восстановлением народного хозяйства.

С весны по осень 1918 года главными заботами для Зиновьева оставались борьба с голодом, эпидемиями тифа и холеры, проведение мобилизации в Красную армию. Более чем достаточно. И все же в июне к ним добавилась еще одна проблема, не менее серьезная — антисоветский террор. Вполне возможно — эсеровский. Уж слишком давно был знаком стране их такой метод политической борьбы.

20 июня автомобиль, на котором комиссар по делам печати, агитации и пропаганды В. Володарский направлялся на очередной митинг, внезапно остановился неподалеку от фарфорового завода — кончился бензин. Володарский вышел из машины и пошел к находившемуся неподалеку зданию райсовета.

И тогда к нему подбежал неизвестный. Несколькими выстрелами убил комиссара и, бросив бомбу, скрылся.

Убийство явно спонтанное, почему раскрыть его так и не удалось. Тем не менее в городе начались стихийные митинги, на которых собравшиеся требовали дать им право самим, без суда и следствия, расправляться со всеми, кого они посчитают «буржуями». Зиновьев и все остальные партийные руководители Петрограда решительно воспротивились самосуду. И вскоре за то получили от Ленина нагоняй.

«В Питере, — писал Владимир Ильич, —рабочие хотят ответить на убийство Володарского массовым террором, а вы (не вы лично, а питерские чекисты) удержали. Протестую решительно. Мы компрометируем себя, грозя даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда (доходит) до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовость террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает»¹¹².

Зиновьев не внял прямому, четкому указанию. И зря.

В ночь с 26 на 27 августа в гостиницу «Астория», в которой с весны жил Григорий Евсеевич с женой 3. Лилиной, уже ставшей комиссаром социального призрения Северной области, и сыном-подростком, явился неизвестный и потребовал срочно вызвать к нему Зиновьева. Мол, у него крайне важное, неотложное дело. Когда Григорий Евсеевич спустился в вестибюль, странный посетитель, так и не назвавший себя, попытался застрелить Зиновьева. Охрана предотвратила убийство, но задержать террориста не смогла.

И снова — никакого «массового террора». М. С. Урицкий, комиссар внутренних дел Северной области и глава местного ЧК, не посчитал (скорее всего, по согласованию с Зиновьевым) нужным массовые аресты.

29 августа, в 10 часов утра у подъезда дома 6 по Дворцовой площади, где находился комиссариат внутренних дел и петроградская ЧК, был убит подъехавший на работу Урицкий. На этот раз преступника удалось задержать. Им оказался двадцатидвухлетний студент Политехнического института Канегиссер. Якобы террорист-одиночка.

Возможно, и тогда бы петроградская ЧК не пошла на крайние меры, если бы в тот же день в Москве не было совершено покушение на Ленина. 2 сентября ВЦИК принял постановление: «На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне отвечают массовым террором против буржуазии и ее агентов». А тремя днями позже СНК РСФСР постановил, что все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, подлежат расстрелу¹¹³.

Только тогда петроградская официальная газета «Северная коммуна» сообщила о расстреле 512 человек и начала публиковать список заложников. Среди последних оказались великие князья Дмитрий Константинович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович, Павел Алексеевич, Гавриил Константинович, два министра Временного правительства — Верховский и Пальчинский, банкиры Манус, Жданов, князь Шаховской...

Двумя месяцами позже, 8 ноября 1918 года, такие чрезвычайные меры были отменены постановлением VI Всероссийского съезда Советов — «О революционной законности».

Глава 5

Мировая война продолжалась вот уже четыре с половиной года. И действительно мировая — сражения шли в Европе и на Ближнем Востоке, в Африке и на Тихом океане. Кровопролитнейшая — потери убитыми и умершими от ран, ранеными и искалеченными, пленными и пропавшими без вести оказались огромными. Для Германии составили 7 млн человек, Франции — 4, 6 млн, Великобритании — 3 млн. Солдаты обеих коалиций больше не хотели воевать, гибнуть. Но первыми дрогнули Центральные державы.

Болгария

22 сентября 1918 года отступавшие болгарские части подняли мятеж. 27 сентября в городке Радимир, что в 30 км от Софии, провозгласили республику с президентом А. Стамболийским, лидером Болгарского земледельческого народного союза — партии, придерживавшейся левых взглядов. 29 сентября правительство царя Фердинанда подписало в Салониках перемирие, а 3 октября сумело подавить мятеж.

Австро-Венгрия

21 октября 1918 года в Вене было созвано Временное национальное собрание Австрии и четыре дня спустя в Будапеште Национальный совет Венгрии. 3 ноября Австро-Венгрия капитулировала. 11 ноября император Карл I отрекся от престола. 7 ноября Словения и Хорватия объявили о создании вместе с Сербией и Черногорией Югославского государства. 12 ноября провозгласила себя республикой Австрия, 14 ноября — Чехословакия, 16 ноября — Венгрия.

Германия

3 ноября 1918 года в Киле, на базе германского военно-морского флота, восстали матросы и двинулись на столицу. 9 ноября к ним присоединился берлинский гарнизон и они совместно образовали Совет солдатских, матросских и рабочих депутатов. На следующий день император Вильгельм II бежал из страны и власть перешла к Совету народных уполномоченных, включившему трех представителей социал-демократической партии, трех — независимой социал-демократической партии. Карл Либкнехт, освобожденный из тюрьмы еще 24 октября, отклонил предложение войти в Совет нарочных уполномоченных от Союза «Спартак» — левой фракции независимой социал-демократии. 11 ноября Германия подписала в Компьене перемирие.

Мировая война завершилась. Завершилась распадом Австро-Венгрии, мятежом в Болгарии и Германии. Но были ли те события началом мировой революции?

1.

Советская Россия все еще пребывала в жесточайших тисках блокады и непризнания. Потому-то телеграммы, сообщавшие европейские новости, изрядно запаздывали либо, напротив, чудеснейшим образом предвосхищали события. Только потому «Правда» и другие газеты Москвы и Петрограда вышли 1 ноября с кричащими заголовками, вынесенными на первые полосы: «Революция в Венгрии», «Провозглашена республика в Болгарии».

Спеша обрадовать членов Петросовета многообещающей информацией, ее оценкой и прогнозами, Зиновьев выступил перед ними в тот же день. Но начал с иного — с еще не происшедшего, но вполне бесспорного. «Товарищи, — поделился он искренней радостью. — Теперь уже ни один человек в мире не сможет сказать, что в данный момент существуют монархии в Австрии и Германии. Скорее можно сказать, что монархии в Австрии и Германии больше не существуют».

Начав, строго придерживаясь фактов, Григорий Евсеевич все же не смог не выдать желаемое за действительное. Правда, очень осторожно. «Не надо заблуждаться, — сдерживал он сам себя, — в Австрии и Германии происходит сейчас только февральская революция, и то осложненная целым рядом националистических моментов. Там (в Будапеште — Ю. Ж. ) присягают национальному венгерскому знамени, но и это большой шаг вперед. Да, там (теперь, судя по всему, Зиновьев имел в виду уже всю распадавшуюся Австро-Венгрию — Ю. Ж. ) происходит февральская революция, да еще со всеми осложнениями национальной борьбы и грязи. Но, тем не менее, то, что происходит там, имеет громадное, решающее значение...

Сейчас в Австрии и Германии рабочие, крестьяне и часть, вероятно, солдат переживает первый месяц или, вероятно, первую неделю, какая у нас была в феврале. Может быть, там сочиняют приказ № 1 какие-нибудь австрийские керенские с вождями рабочих. За одно можно ручаться, что если нам потребовалось восемь месяцев на то, чтобы понять, что тогда делать, то им — гораздо меньше времени, потому что мы дали прекрасную дорогу и на своей спине перенесли целый (груз) уроков, который учтут рабочие и солдаты всего мира».

И патетически заключил: «Вчера в Австрии и Германии произошла буржуазная революция. Мы же восклицаем “Да здравствует социалистическая революция в Австрии и Германии! ”»¹¹⁴.

Спустя неделю Зиновьев, уже в Перми, куда он прибыл вместе с товарищем по работе в Петрограде М. М. Лашевичем, назначенным командующим 3-й армией, снова говорил о начинающейся мировой революции. Толькотеперь о событиях не в Австрии и Германии, а в Болгарии. Так еще и не узнав о подавлении солдатского мятежа месяц назад.

«История, — рассуждал Григорий Евсеевич, — идет иногда неожиданными путями. Казалось бы, первой должна была восстать страна с наибольшим развитием капитализма, с наиболее развитыми общественными противоречиями. Случилось не так. Вслед за нами восстала маленькая Болгария». Правда, тут же поспешил не придавать тому слишком большого значения. «Сама по себе, — продолжил он, — болгарская революция и даже революция общебалканская ничего не решают». И все же слишком оптимистично пообещал: «Борьба там продолжается, борьба идет, разрастается все больше и больше. Советы там существуют. Не далее, как сегодня мы получили известие, что Советы там продолжают существовать и что революция перебросилась в Сербию и Румынию».

Столь своеобразный, весьма далекий от реальности прогноз потребовался Зиновьеву не только для того, чтобы лишний раз вдохновить красноармейцев, внушив им мысль о том, что они не одни — с ними и охваченная пламенем революции Европа. Рассказал Григорий Евсеевич о Болгарии еще и для того, чтобы, коснувшись марксистской теории, снова и снова опровергать взгляды меньшевиков, так и не принявших Октябрь по идейным соображениям.

«Урок болгарской революции, — объяснял он, — для нас чрезвычайно значителен. Он разрешает, между прочим, один спор, который, впрочем, уже и без того разрешен судьбою. Спор о том, может ли отсталая болгарская крестьянская страна сделать социалистическую революцию. Вы помните, что основное возражение наших противников, которых можно назвать добросовестными противниками, свелось к одному. Они говорили: мы — социалисты, а вы гробите социализм тем, что забегаете вперед. Страна как Россия, страна с недостаточно развитым капитализмом не может, говорили они, сделать социалистическую революцию. Она должна вариться в буржуазном котле несколько десятилетий, прежде чем перейти к социализму.

Урок болгарской революции дал нам чрезвычайно важную иллюстрацию к этому спору».

Лишь обосновав столь косвенно причину победы Октября, Зиновьев обратился к положению в Германии. Заговорил о том, что считал самым важным.

«Важно не то, что любимейший вождь всего III Интернационала (еще не созданного! — Ю. Ж. ) на свободе, хотя, разумеется, и это важно, потому что нет для нас более дорогого человека, чем Либкнехт. Важно то, при какой обстановке освобожден Либкнехт. Это — символ, это — начало нашего братского союза с германским революционным пролетариатом, который прогонит Вильгельма, который расквитается с Шейдеманом (один из лидеров социал-демократии Германии, вошел в Совет народных уполномоченных, сыграв решающую роль в саботаже революции —Ю. Ж. ) и соединится с нами для того, чтобы идти против наших общих врагов (выделено мной — Ю. Ж. )»¹.

В последнем Зиновьев нисколько не сомневался, был уверен до фанатизма. Таким видели скорое будущее и все лидеры большевизма. Считали: как в России возвращение Ленина из эмиграции и привело к Октябрю, точно так и в Германии освобождение Либкнехта послужит началом пролетарской революции. Разумеется, победоносной, соединяющей две советские республики — Российскую и Германскую.

Зиновьев о том только мечтал, Ленин — делал все, что было в его силах. И для того добивался создания нового, революционного III Интернационала, избавленного, наконец, от реформистов и оппортунистов. Боевого, большевистского. Притом твердо полагал — уже назревают революционные события, к которым следует подготовиться загодя. Продолжить и завершить начатое в Циммервальде и Кинтале.

Именно потому Ленин добился еще 8 октября 1918 года на очередном заседании ЦК принятия решения, важного для осуществления задуманного: «Образовать Бюро РКП за границей в составе тт. Балабановой, Воровского, Бухарина, Розина и Аксельрода. Означенному Бюро поручается организация соответствующих бюро в отдельных странах и руководство их деятельностью... Бюро поручается немедленно приступить к подготовке созыва международной конференции в России (выделено мной — Ю. Ж. )»¹¹⁵.

Итак, четкая цель была названа, для ее достижения подобраны исполнители: А. И. Балабанова — секретарь Циммервальдского движения, находившаяся в Берлине; В. В. Воровский — полпред РСФСР в Швеции, Норвегии и Дании с местом пребывания в Стокгольме; Н. И. Бухарин — член ЦК РКП, ответственный редактор «Правды», скорее всего должный стать координатором Бюро; Ф. А. Розин (Азис) — в декабре 1917 года глава первого советского правительства Латвии, затем заместитель наркома по делам национальностей РСФСР; Т. Н. Аксельрод, сведения о котором пока ограничиваются лишь тем, что он числился за наркоматом по иностранным делам.

Примечательный факт: никто из. членов Бюро, кроме Балабановой, не принимал участия ни в Циммервальдской, ни в Кинтальской конференциях. И еще одна деталь, заслуживающая внимания. Сразу же после освобождения 23 октября 1918 года из тюрьмы К. Либкнехта для переговоров с ним в Берлин выехал Бухарин. Нельзя исключить, что говорили они и о созыве в Москве международной конференции и о роли в том «спартаковцев».

Неизвестно, приступило ли Бюро к выполнению порученного задания, но, скорее всего, оно вскоре было отменено из-за важнейшего события — революции в Германии, что должно было поменять все прежние планы. И лишь тогда, когда стало совершенно очевидно, что к власти в Берлине пришли те самые социал-демократы, которых Ленин не без основания называл «социал-патриотами», тогда; когда Швеция разорвала дипломатические отношения с РСФСР и настояла на высылке Воровского; когда Балабанову в числе всех сотрудников советского полпредства в Берне, куда она переехала из Германии, выслали; когда британские лейбористы обратились ко всем социалистическим партиям с предложением созвать в январе 1919 года конгресс II Интернационала, вернее, реанимировать его, практически распавшийся в августе 1914 года, для обсуждения проблем, порожденных окончанием войны, тактика РКП изменилась. Был избран иной путь для достижения задуманной цели. Не создание бюро в отдельных странах, а интегрирование уже существующих коммунистических партий и групп.

25 декабря «Правда» опубликовала радиограмму ЦК РКП(б), скорее всего, написанную Бухариным. Содержавшую призыв к коммунистам «всех стран сплотиться вокруг уже фактически создавшегося III революционного интернационала,.. ставящего перед пролетариатом всех стран задачу захвата власти». Отмечавшую, что с РКП в том солидарны компартии Финляндии, Эстляндии, Латвии, Литвы и Белоруссии, Украины, Польши (то есть территории бывшей Российской империи), Голландии, которые «своими единомышленниками» видят германских спартаковцев, компартии Австрии и других государств, возникших на месте распавшейся Австро-Венгрии, левых социал-демократов Швеции, Норвегии, Швейцарии, Италии, Франции¹¹⁶.

Три дня спустя Ленин дал Г. В. Чичерину, сменившему Троцкого на посту наркома по иностранным делам, поручение: «Нам надо срочно (до отъезда “спартаковца” утвердить в ЦК) подготовить международную социалистическую конференцию для основания III Интернационала (в Берлине открыто или в Голландии тайно), скажем, 1 февраля 1919 года».

Далее Владимир Ильич уточнял: для этого «надо 1) сформулировать основы платформы (по-моему, можно взять теорию и практику большевизма — поручить Бухарину изложить в тезисах вкратце); 2) определение базы (организационной) III Интернационала (с социал-патриотами ничего общего); 3) дать список партий по трем примерно рубрикам — партии и группы, которые мы имеем полное основание считать уже стоящими на базе III Интернационала,.. партии, близкие к этому,.. группы и течения внутри социал-патриотических партий, более или менее близких к большевизму»¹¹⁷.

Уже 31 декабря 1918 года Ленин получил проект такого документа — воззвания «К Первому съезду коммунистического интернационала». Однако, пока он редактировал его, пока шло уточнение списка партий и групп, которых следовало пригласить на съезд, в Германии вновь произошли такие события, которые кардинально изменили политическую ситуацию в ней.

5 января 1919 года в Берлине началась всеобщая забастовка, приведшая к созданию Революционного комитета во главе с членами руководства независимой социал-демократической партии Г. Ледебуром и П. Шольцем. 10 января попытка плохо организованного восстания почти безоружных рабочих была подавлена правительственными войсками, а 15 января К. Либкнехт и Р. Люксембург зверски убиты.

Чуть дольше продержалась советская республика, провозглашенная в Бремене, — с 10 января по 4 февраля.

На том революция в Германии завершилась, и о надежде на скорую победу ее пролетариата пришлось пока забыть.

Еще одно, менее значительное событие позволило не спешить с воззванием, которое поначалу предполагалось разослать так, чтобы получить ответы к 15 января. Созыв конгресса II Интернационала, намеченный в Лозанне на 6 января, перенесли в Берн, на 3 февраля.

И первое, и второе обстоятельства, судя по всему, привели к тому, что воззвание появилось в «Правде» лишь 24 января. Оно состояло из 15 коротких, в одну-две фразы, тезисов, составивших, как и предлагал Ленин, три раздела: «Цели и тактика»; «Отношение к социалистическим партиям» со списком в 38 пробольшевистских партий, групп и течений; «Организационные вопросы и название партии».

Десять дней спустя, 4 февраля, «Правда» опубликовала еще один важный документ — письмо ЦК, извещавшее все партийные организации страны об открытии 10 марта очередного 8-го съезда РКП и его повестке дня. В ней третьим пунктом значилось: «Создание III Интернационала». Следовательно, вопрос этот был уже окончательно решен. Во всяком случае, теми, кто подписал воззвание. Восемью. От РКП — В. И. Лениным, Л. Д. Троцким. От заграничных бюро коммунистических партий, на деле всего лишь групп РКП военнопленных: Польши — Карским (Ю. Мархлевским), Венгрии — А. Руднянским, Австрии — Дудой. От русского бюро компартии Латвии — Ф. Розинем, от компартии Финляндии — И. Сиролой, от Балканской революционной социал-демократической федерации — Х. Раковским.

Восемь подписей... Но есть ли среди них фамилия того, кто и был подлинным автором воззвания? Документы, содержащие ответ на такой вопрос, не сохранились либо пока не выявлены. А потому приходится высказывать предположения, строить гипотезы. И если идти по хронологии, автора следует искать среди троих.

Может быть, сам Ленин? Нет, хорошо известно; он всего лишь редактировал и радиограмму, и воззвание.

А может, Чичерин, которому Владимир Ильич и дал поручение, связанное с подготовкой конференции III Интернационала? Вряд ли. Во-первых, Ленин обратился к нему потому, что в ведении наркома находились и радиостанции, позволявшие поддерживать связь с Европой, и курьеры, доставлявшие в Германию, Швецию, Швейцарию до разрыва с этими странами дипломатических отношений все важные документы, в том числе и партийные, сугубо секретные. Во-вторых, участие Чичерина в работе I конгресса Коминтерна оказалось далеким от теоретических разработок и свелось к очень скромной роли председателя мандатной комиссии.

Тогда, может быть, автором является Бухарин, которому Ленин предложил поручить «сформулировать основы платформы», и составившей первый раздел воззвания? Да, первый раздел, безусловно, написан им. Ну, а преамбула, второй и третий разделы? Противоречит тому один, но достаточно веский факт. На Первом конгрессе Бухарин выступил только с одним докладом — по платформе, да и то после М. Альберта (Г. Эберлейна), представлявшего германскую компартию.

Зато на том же Первом конгрессе с докладом «Бернская конференция и отношение к социалистическим партиям», то есть по второму разделу воззвания, выступил Зиновьев. Он же сделал доклад от РКП и произнес речь о конституировании III Интернационала — по третьему разделу воззвания. Мало того, 2 марта, в день открытия конгресса, «Правда» опубликовала «Тезисы тов. Зиновьева к предстоящему докладу его на восьмом съезде Российской коммунистической партии. Коммунистический интернационал». Наконец, в день закрытия конгресса, 6 марта, «Правда» дала три статьи, посвященных столь важному событию в международном коммунистическом движении — Ленина, Троцкого и Зиновьева.

Уже основываясь только на этом, можно с огромной долей уверенности говорить: Зиновьева в конце декабря 1913 года подключили к подготовке Первого конгресса Коминтерна. И для начала он стал автором преамбулы, второго и третьего разделов воззвания, разительно отличающихся от радиограммы и первого раздела, имеющих разночтения с ними принципиального характера.

Доказательство того обнаруживаются при простом сравнении этих текстов.

В радиограмме цель III Интернационала выражена предельно кратко: он «ставит перед пролетариатом всех стран задачу захвата власти». Практически то же самое и в первом разделе воззвания: «задачей пролетариата является теперь немедленный захват власти». Во втором и третьем разделах прямого упоминания о цели создания III Интернационала нет.

Для достижения указанной цели радиограмма призывает к сплочению коммунистов всех стран вокруг «фактически уже существующего III революционного интернационала». Преамбула воззвания говорит об ином: «сейчас совершенно определенно обрисовались уже контуры действительно революционного интернационала» (выделено мной — Ю. Ж. ).

Радиограмма следующим образом перечисляет те коммунистические партии, которые «стоят на почве III революционного интернационала» и в том солидарны с РКП: Литвы и Белоруссии, Украины, Польши, Голландии. Как «единомышленники» РКП указаны германские спартаковцы, компартии Австрии, «других революционных элементов пролетариата государств бывшей Австро-Венгрии», левые социалисты Швеции, норвежские социал-демократы, революционные социал-демократы Швейцарии и Италии.

Второй раздел воззвания, подготовленный спустя всего одну или две недели, дает список в 38 партий, групп и течений, лишь «становящихся» на почву III Интернационала. Прежде всего, это Союз спартаковцев, РКП (! ), компартии Австрии, Венгрии, Польши, Финляндии, Эстляндии, Латвии, Литвы, Белоруссии, Украины, Голландии, социал-демократические партии Болгарии и Румынии, левые фракции социал-демократий Сербии, Швеции, Норвегии.

Опираясь на такие достаточно серьезные разночтения, будем исходить из того, что радиограмма, первый раздел воззвания написаны одним человеком, а преамбула, второй и третий разделы — другим. А чтобы определить, кто же был второй автор, обратимся к еще одному документу, в отличие от предыдущих, имеющему открыто названного создателя. Те самые «Тезисы» Зиновьева, опубликованные 2 марта, полностью отвечавшие и духу, и сути всех выступлений Григория Евсеевича в течение последних четырех месяцев.

В «Тезисах» правые социал-демократы именуются «социал-шовинистами», точно повторен список 38 партий, а в заключении развернуто дана конечная цель создаваемого объединения.

«8-й съезд РКП непоколебимо убежден в близкой победе коммунизма. Коммунистический интернационал восторжествует как Международный Союз советских республик (это утверждение будет положено в основу преамбулы первой конституции СССР, 1924 года — Ю. Ж. ). Во имя этой великой цели коммунистический пролетариат всего мира объявляет революционную войну буржуазии. Эту войну при помощи своей социалистической Красной армии начал русский пролетариат — первый, завоевавший власть в своей стране. Эту революционную войну доведет до конца мировой пролетариат, организованный в Коммунистический интернационал».

Итак, вполне можно говорить о том, что автором преамбулы, второго и третьего разделов воззвания является Зиновьев. Но если это так, то почему о том нет ни одного подтверждения документами ЦК, которые бы зафиксировали такое поручение, что по тем временам являлось непременным? Стремление сохранить в глубокой тайне авторов воззвания (как, впрочем, и радиограммы)? Вряд ли. Ведь есть же решение ЦК от 2 октября 1918 года. Более секретное, хотя так и не осуществленное — о направлении для пропагандистской работы Бухарина в Австрию, а Зиновьева — в Берлин¹¹⁸.

Есть здесь и еще одна странность. «Правда» опубликовала «Тезисы» доклада Григория Евсеевича о Коминтерне на 8-м съезде партии 2 марта 1919 года, между тем, как решение ЦК о том состоялось лишь двумя неделями позже, 14 марта¹¹⁹. Как такое вообще могло произойти?

Невольно напрашивается только одно объяснение.

Ленин, решив в декабре форсировать создание III Интернационала, вспомнил, наконец, о Зиновьеве. Вспомнил о его роли в созыве Циммервальдской и Кинтальской конференций, создании Циммервальдской левой. И решил всецело опереться на него, возвратившего утраченное доверие вождя. Правда, часть работы, чисто теоретической, возложил на Бухарина. Но делал все это конспиративно, как в давние дореволюционные времена подполья. Поступал так, ибо явно почувствовал сопротивление. Сопротивление того, кто только и мог тогда оказать, — Я. М. Свердлова. Председателя ВЦИК, члена ЦК и руководителя его секретариата, Оргбюро. Почему-то ставшего подписывать некоторые партийные документы как «председатель ЦК». И неоднократно заявлявшего, что Совнарком (возглавляемый Лениным! ) всего лишь исполнительный орган ВЦИК¹²⁰.

Свердлов, в отличие от Е. Д. Стасовой, еще одного секретаря ЦК, в протоколах заседаний Центрального комитета не отмечал присутствовавших, не фиксировал обсуждений по принимаемым вопросам. Словом, вел канцелярию органа партии как хотел. И вообще, если бы пожелал, мог не записывать каких-либо решений, в том числе и о создании Коминтерна, так как того не жаждал, ибо III Интернационал после образования непременно вывел бы РКП из-под его абсолютного контроля.

Что же еще может объяснить отсутствие в протоколах ЦК того решения, о котором Ленин писал Чичерину 28 декабря? Отсутствие и поручения (если оно было) Зиновьеву чисто организационного характера.

В пользу такой гипотезы свидетельствует, и весьма основательно, прелюбопытнейший и многозначительный факт. «Правда» публикует «Тезисы» Зиновьева только тогда, когда Свердлов уехал в Харьков — на открывшийся 2 марта съезд компартии Украины, на начавший работу 6 марта Всеукраинский съезд Советов. То есть отсутствовал в Москве в те самые дни, когда в ней проходил Первый конгресс Коминтерна.

2.

Так это или не так, но всего за три с лишним недели марта 1919 года Зиновьев, пребывавший если и не в опале, то в некотором забвении, вернул себе почти прежнее положение на властном Олимпе. Почти то же, что занимал до Октября. Во-первых, стал одним из создателей Коминтерна и с санкции ЦК его руководителем, председателем Бюро Исполкома¹²¹. Во-вторых, сыграл важную роль в работе 8-го съезда РКП. Выступил с докладом о Коминтерне. Еще выступил с докладом по оргвопросам, который, по всей видимости, должен был сделать Свердлов, если бы не скончался скоропостижно 16 марта. Доказывает то страшная спешка, в которой Григорию Евсеевичу пришлось готовить выступление.

16 марта ЦК постановило: «Тов. Зиновьеву к завтрашнему дню тезисы».

17 марта: «Т. Зиновьев докладывает тезисы свои (см. приложение), которые по обсуждению решено пополнить следующими темами. Прием новых членов, перереорганизация внутренней структуры ЦК — политическое бюро, организационное бюро, секретариат; отношение к национальным коммунистическим партиям (Украины, Литвы и Белоруссии, Латвии — Ю. Ж. ); устав партии — общая переработка, утверждение нового; т. н. военные вопросы внутри советов, железнодорожные организации, комячейки в армии.

Сам доклад должен распадаться на три отдела: 1) советская организация, 2) партийная, 3) взаимоотношение советов и партии. В отделе советов обратить внимание на взаимоотношения ЦИК и Совнаркома (выделено мной — Ю. Ж. ).

Весь проект поручается т. Зиновьеву дополнить к завтрашнему утру»¹²².

Иными словами, новая структура партии должна была исключить то, что и намеревался сделать Свердлов, а после его смерти — содокладчик Зиновьева уполномоченный ВЦИК в Пензенской, Тульской и Вятской губерниях Н. Осинский (В. В. Оболенский), выражавший решение Московской губернской партконференции. Собиравшийся добиться фактического вхождения партийных органов в советские — к примеру, члены СНК должны были непременно стать и членами ЦК, который упразднялся как особый орган, а затем следовало слить СНК с Президиумом ВЦИК; осуществить федерализацию РКП с максимальной автономией компартий советских республик.

Григорий Евсеевич выполнил трудное поручение. Правда, для этого ему пришлось пять раз выступить на четырех заседаниях — вечером 20 марта, утром 21, утром и вечером 22. И все же он сумел уговорить делегатов проголосовать не за резолюцию, предложенную Осинским, а за проект, представленный ЦК и, в частности, гласивший: «Смешивать функции партийных комитетов с функциями государственных органов, каковыми являются Советы, ни в коем случае не следует. Такое смешение дало бы гибельные результаты, особенно в военном деле. Свои решения партия должна проводить через советские органы в рамках советской конституции. Партия старается руководить деятельностью Советов, но не заменять их»¹²³.

Военные дела были упомянуты в резолюции далеко не случайно. Одновременно со Свердловым и вместе с ним пытался провести собственную линию и Троцкий. Настаивавший на полной самостоятельности и даже верховенстве в армии командования, а не партийных работников — членов реввоенсоветов и комиссаров.

Такое противостояние, но в завуалированной форме нашло выражение в появлении на съезде «военной оппозиции», и против которой Зиновьеву пришлось активно бороться. Но уже не одному, а вместе со Сталиным и членом реввоенсовета Западного фронта Б. П. Позерном, до того — комиссаром штаба Петроградского военного округа. Отстаивать линию ЦК им пришлось не столько на съезде, открыто, сколько в комиссии, включившей, помимо их, еще и двух представителей оппозиции — члена Туркестанской комиссии ВЦИК Г. И. Сафарова и секретаря Пермского губкома Е. М. Ярославского. Им следовало выработать такой проект резолюции, который удовлетворил бы и 174 делегатов, поддерживавших ЦК, и 95 их противников.

25 марта Зиновьев сообщил членам ЦК, что «удалось добиться единодушия благодаря тому, что мы пошли на своего рода уступку и приняли резолюции, которые было решено не оглашать на съезде, а именно: во-первых, о реорганизации Всеросглавштаба; во-вторых, о Полевом штабе; в-третьих, об обязательном ежемесячном совещании т. Троцкого с партийными работниками». Кроме того, Зиновьев отметил: «съезд во всем своем поведении по военному вопросу дал серьезное предостережение и что вследствие того нельзя отнестись ко всем указаниям его недостаточно серьезно, а потому необходимо т. Ленину переговорить с т. Троцким».

26 марта только что созданное Политбюро (ПБ) — Ленин, Крестинский, Сталин, Каменев при одном отсутствовавшем — Троцком — поддержало представленный Зиновьевым в письменном виде доклад и потребовало от Наркомвоенмора «провести в жизнь как можно скорее все практические указания»¹²⁴.

Более чем активную работу Зиновьева на съезде оценили по достоинству. Избрали его в ЦК, да еще, по решению старого состава ЦК, третьим в списке, предложенном делегатам для голосования, а также ввели в ПБ, хотя пока только кандидатом. Но, главное, утвердили «председателем Международного социалистического бюро, как первое время именовали Исполнительный комитет Коммунистического интернационала (ИККИ)¹²⁵.

Правда, последняя должность была чрезвычайно двойственной. С одной стороны, Зиновьев как глава ИККИ становился руководителем всемирной коммунистической партии, включавшей РКП как одну из многих национальных секций. Но с другой, Григорий Евсеевич даже как член ЦК и кандидат в члены ПБ компартии Советской России обязан был, согласно уставу партии, беспрекословно выполнять все решения этих властных органов. Видимо, чтобы сохранить хоть отчасти — в пределах одной, но очень значимой Петроградской губернии (Северная область была, как и все остальные, упразднена в феврале 1919 года) полную самостоятельность, Зиновьев так и не ушел в отставку с поста председателя Петросовета.

Только потому, как можно предположить, не стал возражать против удовлетворения властных амбиций Бухарина, добившегося утверждения 25 марта ПБ его заместителем, а 18 июня главой специально образованного «под него» Московского бюро ИККИ, получив основной аппарат Коминтерна в столице. Зиновьев удовлетворился более скромным положением. В его распоряжении оказалось Петроградское бюро ИККИ со значительной частью Информационного отдела и издательство, уже в мае приступившее к выпуску журнала «Коммунистический интернационал».

На такое самоотречение Зиновьев пошел и по еще одной причине. Более весомой для него. Именно тогда Петроград оказался в критическом положении — фронты гражданской войны взяли его «в клещи».

На севере финские войска регента Маннергейма, и без того уже стоявшие всего в 25 км от старой столицы — у Сестрорецка, начали наступление в Карелии. 24 апреля заняли Олонецк и вышли к Лодейному полю, оказавшись на этом направлении в 200 км от Петрограда.

На западе, после падения Эстляндской трудовой коммуны в январе 1919 года, возник новый фронт, у Нарвы, до которой было всего 150 км. Там находился сформированный еще немецкими оккупантами белогвардейский Северный корпус генерал-майора К. К. Дзерожинского (в июне его сменил генерал-майор А. П. Родзянко). При поддержке Великобритании и буржуазного эстонского правительства он начал разворачиваться в Северо-западную армию (18, 5 тысяч штыков и сабель, 4 бронепоезда, 6 танков, 6 самолетов), которой придали еще и одну эстонскую дивизию. Общее командование же осуществлял генерал-от-инфантерии Н. Н. Юденич, утвержденный Колчаком лидером белого движения на северо-западе России.

На юго-западе, в районе захваченного ими Пскова, начал действовать «партизанский отряд», вернее, просто банды самозваного полковника С. Н. Булак-Балаховича.

Всем им на фронте, протянувшемся на 600 км от Онежского до Чудского озера, противостояла 7-я армия. Хотя и насчитывавшая 20 тысяч штыков и сабель, 162 орудия, 412 пулеметов (командующий в первой половине 1919 года быв. генерал-майор А. К. Ремезов) и остатки армии Эстляндской трудовой коммуны (15 тысяч штыков, командующий — быв. полковник М. Н. Васильев), но плохо обученная, со слабой дисциплиной, да еще и рассредоточенная по четырем участкам, что изрядно ослабляло ее.

Правда, с Финского залива ее поддерживали корабли Балтийского флота (3 линкора, 1 крейсер, 6 эсминцев, 7 подводных лодок) под командованием быв. контр-адмирала А. П. Зеленова.

В столь трудную минуту Зиновьев посчитал своим непременным долгом остаться в Петрограде. Сделать все для его защиты. Даже пренебрег святым для себя — событиями, которые потрясали в те дни Центральную Европу. Сделавшими и Коминтерн, и ИККИ крайне необходимыми, важными.

21 марта в Будапеште была провозглашена Венгерская советская республика, что изменило... ситуацию в регионе. Сразу же приступив к социальным реформам, она решила еще и восстановить территориальную целостность страны, значительную часть которой Верховный совет Антанты передал, невзирая на преобладание там венгерского населения, соседним государствам как аванс за будущий союз. Словакию — Чехии, Трансильванию — Румынии, Банат — Югославии. И вот теперь две красных армии, венгерская и российская, вполне могли соединиться в Карпатах. Начать совместный поход в Германию. Тем более, что и там — в Бремене 10 января, в Мюнхене 13 апреля — также были провозглашены советские республики.

Похоже, мировая пролетарская революция, на которую столь надеялись большевики, началась. Тем не менее глава Коминтерна остался в Петрограде.

3.

Нет, Григорий Евсеевич не собирался играть оловянными солдатиками или уподобляться Троцкому, изображая гениального полководца. Просто взял на себя роль посредника между Москвой, Серпуховым с Полевым штабом Красной армии и командованием 7-й армии. Вместе с тем, Зиновьеву пришлось отстаивать интересы и Западного фронта в целом, считавшегося третьестепенным: после Восточного, на котором наступал Колчак, и Южного, где Деникин, непрерывно наращивая силы, быстро продвигался на север и запад, занимая Украину.

Даже 13 мая, когда Северный корпус внезапно начал наступление сразу по трем направлениям — к Копорскому заливу, на Ямбург, Гдов, Псков, командование Красной армии не восприняло такие действия противника как достаточно серьезную угрозу Петрограду. И только из-за того, что на Карельском перешейке, самом опасном участке фронта, сохранялось некое спокойствие.

Объяснявшееся весьма просто: Маннергейм ожидал от Колчака официального признания независимости Финляндии, и до его получения не желал поддерживать Юденича.

Все же положение слишком очевидно выглядело катастрофичным, что и заставило Зиновьева обратиться непосредственно к Ленину. Написать ему:

«Я держал три дня это письмо, не хотел посылать. Я думал, может быть, я слишком мрачно вижу. Увы, теперь жалею только о том, что не послал раньше.

Дело, несомненно, идет опять к худшему. Юденич получает значительные резервы. Эстония — пока мы бессильны — страхует себя на оба случая и для этого дает Юденичу отдельные полки напрокат. Финны станут делать то же.

Питер мы потеряем неизбежно, если не переведем сюда в кратчайший срок одну из лучших дивизий. Это мое глубокое убеждение.

Военные отделываются тем, что «посылают» по одному полку (плохонькому) через час по чайной ложке, и все пропадает непроизводительно. Присылаемые до сих пор подкрепления дали нам возможность выиграть две недели. Но эти две недели пропали даром в смысле окончательного решения вопроса.

Конечно, ужасно тяжело торопить Вас и требовать сил с других фронтов. Но как подумаешь, чем грозит нам потеря Питера, то решаешь: это необходимо сделать»¹²⁶.

Не дожидаясь подкреплений, возглавляемый Зиновьевым Комитет обороны Петрограда, уведомив Москву, пошел на отчаянный шаг. 18 мая все три линкора флота — «Петропавловск», «Гангут», «Севастополь» — и два эсминца сопровождения снялись с якорей и взяли курс на север. Приблизились к бывшему русскому форту «Ино», оказавшемуся теперь на финской территории и представлявшему величайшую угрозу в случае военных действий. Его крупнокалиберные орудия в 305 и 254 мм могли нанести страшный ущерб как Кронштадту, так и Петрограду. Огнем всей корабельной артиллерии превратили «Ино» в груду развалин и вернулись на свою стоянку.

Разумеется, такое Хельсинки не мог оставить без ответа. На следующий день направил в Москву ноту протеста, напоминавшую ультиматум. Отметившую обстрел форта «без всякой причины» и посчитавшую, что «правительство Российской советской республики... пытается создать конфликт». А потому заключившую: правительство Финляндии «вынуждено предпринять со своей стороны все необходимые меры для защиты неприкосновенности финляндской территории»¹²⁷.

Спустя два дня наркому Чичерину пришлось отправить в Хельсинки ответную ноту, в которой уничтожение форта было названо «актом самозащиты». Однако тем дипломатическая переписка не завершилась. К наркомату по иностранным делам присоединился Зиновьев. 22 мая «Правда» опубликовала на первой полосе его статью «Петроград под угрозой», гневно обличавшую лидеров Антанты Ллойд Джорджа и Клемансо, их пособников Маннергейма и Юденича. И завершавшуюся такими словами: «Перед лицом опасности мы еще и еще раз заявляем: мы не хотели и не хотим войны, даже с нынешним правительством Финляндии.

Не мы ждем этого конфликта, его ищет другая сторона. Мы не сделаем ни одного такого шага, который помог бы Маннергейму ввести в заблуждение финский народ и представить дело так, будто с нашей стороны Финляндии угрожает какая бы то ни было опасность...

Никакой войны Финляндии мы не объявляем, но мы заявляем в последний раз, что на всякую попытку посягнуть на Петроград финская буржуазия поплатится так, как она этого заслуживает».

Такая уверенность и смелость появились у Зиновьева далеко не случайно. В том же номере «Правда» опубликовала обращение ЦК РКП, о котором он наверняка знал, а может, и сам писал (слишком уж близка их лексика, да и дух), — «На защиту Петрограда! ». Ставшее своего рода ответом Григорию Евсеевичу на его письмо Ленину:

«До последнего времени Петроградский фронт имел только второстепенное значение. За последние дни дело резко изменилось. Положение обрисовалось с полной ясностью. Империалисты со злостью, несомненно, решили взять Красный Петроград.

Они подкупили и натравили на Петроград белогвардейцев финских и эстонских. Они вооружили и бросили на Петроград русские белогвардейские отряды генерала Юденича, полковника Балаховича и генерала Родзянко...

Красный Петроград находится под серьезной угрозой. Петроградский фронт становится одним из самых важных фронтов Республики Советов...

ЦК предлагает питерским организациям мобилизовать всех до единого рабочих и всех ответственных партийных работников, как то было в корниловские дни.

ЦК предлагает партийным и советским организациям губерний Петроградской, Новгородской, Псковской, Тверской, Олонецкой, Северо-Двинской, Вологодской (эти две губернии сверх тех, кого они должны дать Восточному фронту), Череповецкой и Витебской всех своих мобилизованных по постановлению комитетов партии и профессиональных союзов отправить в распоряжение Западного фронта на помощь Петрограду как можно скорее, дорог каждый час. Петроград должен иметь такое количество вооруженных сил, какое нужно, чтобы защитить его от всех нападений. Советская Россия обещает ему это количество вооруженных сил.

Скорее на защиту Петрограда! »

Несколько ранее, 17 мая, Совет обороны, возглавляемый Лениным и включавший Троцкого, решил все же удостовериться, каково истинное положение под Петроградом, не паникует ли понапрасну Зиновьев, для чего и направил в старую столицу Сталина.

Сталин, прибыв в Петроград 19 мая, принял участие в совещании, на котором присутствовали Зиновьев, главком И. И. Вацетис, командующие Западным фронтом Д. Н. Надежный и 7-й армии — А. К. Ремезов. Однако прийти к общему решению они не смогли. А потому Григорий Евсеевич вместе со Сталиным отправился на фронт, вернее, сначала в Старую Руссу, где располагался штаб Западного фронта, затем в Гатчину, Кронштадт, Сестрорецк. Об увиденном Сталин 25 мая доложил Ленину.

Для начала отметил самое, с его точки зрения, главное: «Ни главком, ни его начальник штаба не знают отправленных в Питер частей. Отсюда сюрпризы вроде того, что под видом полков 2-й бригады или кавалерийской бригады из Казани направляются почти пустые единицы (неукомплектованные полки — Ю. Ж. ). По крайней мере, пока что Питер получил всего шестьсот курсантов действительно боеспособных». Однако далее, предлагая собственное решение, допустил серьезный просчет. «Нам нужно, — сообщал он, — всего-навсего три пехотных полка, конечно, боеспособных, и один, по крайней мере, кавалерийский полк для того, чтобы прогнать всю свору за Нарву. Если бы вы могли эту маленькую просьбу исполнить своевременно, эсты были бы прогнаны еще вчера»¹²⁸.

Сталин допустил весьма серьезную ошибку в расчетах лишь потому, что еще не знал, как и Зиновьев, что в ходе наступления Северный корпус уже удвоил свои силы. К июню вырос в Северо-западную армию, состоявшую не из двух, а четырех дивизий (к августу же их стало шесть), не считая двух эстонских и добровольческого полка ингерманладцев (ижоры). 1 июня командование армией принял генерал-лейтенант А. П. Родзянко.

За три недели белогвардейцы продвинулись на примерно 200 км и вышли к Ораниенбауму, Гатчине, Луге, Плюссе. И только тогда, когда наступление Северной армии стало убыстряться, Сталин и Зиновьев сделали единственно возможное для них. Телеграфировали 6 июня Ленину:

«Учитывая положение на других фронтах, мы до сих пор не просили новых подкреплений, но теперь дело ухудшилось до чрезвычайности. Опасность угрожает непосредственно Петергофу. С его падением Питер висит на волоске. Для спасения Питера необходимо тотчас же, немедля ни минуты, три крепких полка. Предполагаем дать их с Архангельского фронта или с Востока. Полки должны быть самые надежные. Из пришедших от Всеросглавштаба подкреплений ярославского формирования полтора батальона вчера опять сдались по инициативе своих командиров. Недостаток надежных командиров сказывается все время.

Подготовка к обороне идет полным темпом. Организовалась вторая линия обороны, проходящая через готовые окопы, приготовленные еще при Керенском, по линии Петергоф — Гатчина — Выра.

Ждем ответа. Сталин, Зиновьев»¹²⁹.

Ответ Ленина оказался неожиданным. Даже маловразумительным, непонятным. Вместо четкого согласия или мотивированного отказа прислать подкрепления он почему-то предъявил и прямо — Зиновьеву, и косвенно — Сталину странные обвинения. Не конкретные, обоснованные, подкрепленные бесспорными фактами, а как некие слухи, вздорные, невесть где возникшие и кем распространяемые. Подчеркнуто обращался к одному только Сталину, писал 7 июня:

«Про Питер говорят, 1) что в нем самом разложение армии сильнее, чем в приходящих из провинции частях, что провинциальные части разлагаются под влиянием питерских; 2) что наступление почти не идет с нашей стороны вследствие худого качества войск, несмотря на их более чем достаточное количество; 3) что военные власти решили эвакуировать Питер в пять или десять дней, своими паническими решениями усиливая разложение и направляя внимание на эвакуацию, а не наступление; 4) что командарм 7-й не в своем штабе, а при Зиновьеве, превращен в адъютанта Зиновьева, оторван от своего штаба, чем приносит вред делу, усиливается хаос и паника.

Прошу сообщить, что тут верно и как вообще дела. Прошу ежедневно посылать мне телеграммы шифром. Надеюсь, имеете секретаря для шифровки»¹³⁰.

Все обвинения были достаточно серьезными. И если они справедливы, то требовали «оргвыводов», то есть снятия со всех должностей и Зиновьева, и командарма 7-й армии Ремезова, да еще и порочили всех петроградцев, несмотря на страшный голод вот уже как два месяца напрягавших последние силы, защищая родной город.

Григорий Евсеевич понял, в чей огород брошен камень. Не стал оправдываться. В ответном письме Ленину от 8 июня повторил прежние требования о подкреплении. Но теперь обосновал их не только чистыми тактическими расчетами, но и генштабистскими по существу стратегическими выкладками. Тем дал понять, что председатель Совета обороны республики совсем не разбирается в военном искусстве. Поступил так, явно пренебрегая и прежними отношениями со старым товарищем по партии, и собственным положением.

Начал подчеркнуто сухо, официально — «Тов. Ленину». А далее писал с твердым непреклонным убеждением:

«Мне кажется, что Вы еще недостаточно отдаете себе отчет в том, что такое означает падение Питера. Мы привыкли думать, что это еще не такая великая беда. Дескать, конечно, большой центр и пр., но поражение это рассматривается все же только как локальное. В крайнем случае Питер потеряем, Москва и Россия, де, сердце наше. Я сам еще на днях писал Вам, что потеря Питера — это на 30% общее поражение. Теперь мне кажется, что и я еще недостаточно оценил опасность.

Потеря Питера уже через две недели (если не раньше) поставит Москву в такое же положение, в каком сейчас находится Петроград. Другими словами, поставит под вопрос все.

Вы скажете, что я нервничаю и преувеличиваю. Но это не так.

Вы только представьте себе на минуту, конкретно как может пойти дело. Ведь между Питером и Москвой у нас никаких войск нет. В тылу у Москвы получается немало кулаческих элементов. Антанта после первого решительного шага и успеха (Питер) станет оказывать белым во сто раз больше помощи. Рубикон будет перейден, колебания прекратятся. Финны получат возможность, не объявляя России открытую войну, всю свою армию дать белым в качестве хотя бы фактических арьергардов. Материальные запасы белые в Питере все же найдут колоссальные. Кто помешает им быть через несколько дней в Твери? Нахальства, дерзости у них хоть отбавляй. Помощь со стороны нашего командного состава белым будет увеличиваться прямо пропорционально их успехам. Месяцы подходят самые голодные. Разжечь на этой почве недовольство у нас не так трудно. Вот почему это не преувеличение. Если мы не скопим сил для защиты Петрограда, Москва через самое короткое время может оказаться в том же положении, в каком Питер находится сейчас. А вся 6-я армия после падения Питера будет в ужасном положении. Весь Север да Вятка тогда наполовину погублены, что опять-таки скоро приведет к прямой угрозе Москве.

Что же делать? Признать Питер первым по важности фронтом. Месяц тому назад он мог казаться последним по важности, теперь он бесспорно первый. Уфа — важна, Вятка — еще важнее, Харьков нам нужен до зарезу. Но потеря этих центров все-таки не прямая угроза Москве.

Я знаю, легко сказать — дай подкрепления. Я знаю, что сил мало. Но сознание опасности часто удесятеряло силы наши. Мы не сознали еще этой опасности. Это сказывается во всем.

Когда был брошен клич “На Юг! ”,туда двинулись десятки бронированных поездов и машин, десятки полков, сотни лучших работников. То же — с Восточным фронтом.

А теперь?

Иногородних коммунистов мы получили только 300 человек, потому что нам дали опустошенные губернии. Москва только еще почесывается и раскачивается. Ни одного человека из обещанных Моск. советом мы не получили до сих пор. Подкрепления даны ничтожные численно и, главное, гнилые (документы, пересланные Вам, должны были Вам показать, что нам досталось яблочко с самой большой червоточиной). Поездов бронированных — только 2, да и то на 3/4 негодных. Хорошего командного состава нет, а враг накапливается. Как же тут отстоять Питер?

1. Надо признать, что потеря Питера — самая смертельная опасность. Самому опасному фронту надо отдать самые большие силы. Надо дать сюда 10 бронепоездов и 10-15 обстрелянных полков. Надо всем губерниям центральной России приказать посылать коммунистов сюда. Надо отдать самых лучших комиссаров и командиров. Надо, чтобы Вы лично и Цека забили тревогу по поводу Питера.

2. Это главное. Затем надо еще: для разложения противника в возможно более торжественной форме заявить финнам, эстонцам, латышам, а заодно полякам и литовцам, что мы готовы с ними заключить мир и признать независимость. Кон., буржуа не пойдут и пр. Но это увеличит разложение у них, и это укрепит наших солдат, среди которых признаки усталости и нежелание воевать растут с каждым днем. Лучше всего сделать это в такой форме: созовите ЦИК и выступите там сами с речью и пошлите одновременно декларацию всем им. В нынешней новой своеобразной фазе это будет иметь значение.

3. Надо будет внести поправку к нашему курсу в вопросе о командном составе. Местами мы прямо создаем ячейки для белых — начвосо, упвосо (начальник, управление военных сообщений Полевого штаба. — Ю. Ж. ) и пр. До сих пор для нашего комиссара законом было не вмешиваться в воен. дело. Теперь пора ему сказать: учись, готовься заменить специалиста. Теперь сплошь да рядом комиссар только прикрывает командира перед солдатами в особо тяжелых вопросах и перед нами (снижается часть ответственности). Собственными глазами вижу, как часть наших лучших работников глупеет при “специалистах”, частью ассимилируется ими. Надо выпрямить эту линию. Здесь хватили через край: не принципиально (принцип верен), а при практическом проведении. И не только в военной сфере.

Пункт 3 очень важен, но о нем надо поговорить в Цека, как только удастся собраться.

Пункт же 1-й должен быть разрешен сейчас же, ибо тут промедление в неделю может стать роковым. И даже промедление на несколько дней.

Я знаю: у Вас склонность объяснять мою тревогу тем, что я вижу только Питер, что мы страдаем «сепаратизмом», поддаемся панике и пр. Все это абсолютные пустяки. Настойчиво прошу принять те доводы, которые я привожу. На Питер больше года смотрели как на город, от которого надо только брать и которому ничего не надо давать. Это было бы еще с полбеды, если бы дело шло не только о самом Питере. Но Питер теперь — ворота Москвы. В этом гвоздь.

Буду очень благодарен, если черкнете ответ.

Привет, Зиновьев.

После написания этого письма у нас со Сталиным была беседа с пом. командарма Блюмбергом (Ж. К. Блюмберг — прапорщик военного времени — Ю. Ж. ), опытный и свой человек. Его мнение то же. Позовите к себе военного и спросите — только не такого, у которого всегда и все обстоит благополучно.

Военное положение на фронте нашем за это время еще ухудшилось.

Посылаю с нарочным, чтобы не пропал лишний день»¹³¹.

Ответ Ленина оказался более чем кратким: «С § 2 я не согласен. Сейчас это укрепит врага, усилив в нем веру в нашу слабость»¹³². Так Владимир Ильич решил сам. Один. Хотя Зиновьев пунктом 3-м предлагал вернуться к вопросу о «военной оппозиции» на заседании ЦК. Почему же Ленин так поступил? Видимо, потому, что еще верил в очень близкую мировую революцию. Верил в успехи Венгерской советской республики, все еще продолжавшей бороться. И ошибся. Советская Венгрия хотя и дольше Баварской — только три недели, и Бременской — один месяц, продержалась более четырех месяцев и все же пала 1 августа.

Между тем, не получив ожидаемого сообщения о сроках непременного, по их мнению, прибытия подкреплений, 10 июня Сталин и Зиновьев отправили очередную телеграмму, опять же на имя Ленина. В ней уведомляли и о случае измены, происшедшем еще в конце мая, но только теперь заинтересовавшем Москву, и о положении на фронте, остававшемся тяжелым: «На записку Склянского (сохраняется ли нужда в трех полках — Ю. Ж. ) не дали ответа потому, что последние двое суток были на фронте, записку прочитали сегодня. На сторону противника перешла не одна рота, а три и один конный полк с двумя орудиями. Причина та же, о чем уже сообщалось. Ввиду оттяжки, которую Вы затеяли, нам пришлось почти оголить Карельский участок, за последствия чего должны отвечать Склянский, ком/андующий/ зап/адным фронтом/ и другие любомудры. Нападения финнов на нашу границу продолжаются... »¹³³.

Возлагая ответственность за Склянского, Сталин и Зиновьев не знали, что происходило в Москве. Не знали, что, отправив письмо Зиновьева от 8 июня в архив, Ленин распорядился заодно переслать его копии Троцкому и Склянскому¹³⁴.

Эфраим Маркович Склянский в мировую войну был сначала рядовым пехотного полка, затем зауряд-врачом, ибо не успел закончить медицинский факультет Киевского университета. В октябре 1917 стал членом ПВРК, с октября 1918 — уже заместитель Троцкого в наркомате по военным и морским делам, в Реввоенсовете республики. В отсутствие Льва Давидовича в Москве, что бывало достаточно часто, решал все текущие вопросы в обоих военных органах.

Познакомившись с полученным от Ленина письмом Зиновьева от 8 июня, Склянский не мог не вспомнить об отчаянных телеграммах Григория Евсеевича, начавшего еще две недели назад взывать о помощи и поддержке:

21 мая — «Прошу сообщить точно, какие и когда части и где находятся. Дорог каждый час. Время все. Если опоздаем на день, то будет крайне плохо. Настоятельно просим сосредоточить на этом все усилия. Дайте хоть пятьсот человек конницы непременно. Возьмите из Москвы все, что только можно. И притом сегодня, сейчас, сию минуту».

24 мая — «Прибывшие резервы приводят нас в отчаяние. Это не помощь, а обуза. Три полка четвертой дивизии, по заявлению формировавших их Семашко, никуда не годятся. Два полка идут невооруженными. Они недавно бунтовали в Брянске, годится только третья бригада. Полки второй бригады очень мало надежны»¹³⁵.

Склянский отлично понимал, что если сейчас признать полную правоту и Зиновьева, и Сталина, то тогда ему, а не им придется отвечать за бездействие и прежде. А потому поспешил дискредитировать Зиновьева, переложив на него всю вину. Сделал же это весьма просто, сконцентрировав внимание на случае измены, который, кстати, не был единственным.

На рассвете 29 мая помощник (заместитель) командира 3-го полка и командир 1-го батальона Отдельной Петроградской бригады — оба бывшие офицеры гвардейского Семеновского полка, изменили. Воспользовавшись тем, что 1-й и 2-й батальоны ушли на позиции, привели белых в деревню Выру, что под Гатчиной, где был расквартирован полк. В завязавшемся бою погибли командир полка Таврин, комиссары бригады — Раков и полка — Купше. Однако уже ночью около 40 красноармейцев сбежали из плена к своим. Вскоре за ними последовали и почти все остальные¹³⁶.

10 июня Склянский посетил Ленина и, судя по всему, сумел убедить его в неправоте Сталина и Зиновьева, чье вмешательство в командование и привело к столь возмутительному случаю. Заручившись поддержкой Владимира Ильича и его решением рассмотреть происшедшее на заседании ЦК, Склянский передал в высший партийный орган записку, точнее — кляузу, в которой постарался полностью выгородить себя.

«Владимир Ильич, — писал он 11 июня, — передал мне полученную от тт. Сталина и Зиновьева телеграмму, относительно которой должен заявить.

Первая телеграмма, адресованная, очевидно, Ленину (от 6 июня — Ю. Ж. ), была переслана мне секретарем Совнаркома т. Фотиевой в ночь с воскресенья на понедельник, т. е. 9 июня между 2 и 3 часами утра (следовательно, если верить Склянскому, срочная телеграмма двух членов ЦК с фронта пролежала в секретариате СНК трое суток! — Ю. Ж. ).

Я вызвал по телефону начальника Полевого штаба (В. Ф. Костяева, быв. генерал-майора — Ю. Ж. ), с которым выяснил, что из 6-й армии (действовавшей вдоль железной дороги Вологда — Архангельск и рек Печера и Северная Двина — Ю. Ж. ), ослабленной постоянными перебросками в 7-ю армию, ничего взять нельзя, и потому я предложил ему в совершенно срочном порядке дать три полка Вост. фронта и вместе с тем... выяснить, какие части 7-й армии перешли на сторону врага.

Телеграммой от 9 июня главком отдал приказ Вост. фронту дать дивизию, из которой одну бригаду Питеру, две — Юж. фронту.

Утром начальник Полевого штаба сообщил мне, что на запрос по прямому проводу Запфронт ответил, что по слухам на сторону противника перешел один батальон слабого состава. Того же 9 июня Запфронт донес Полевому штабу, что сдалась лишь одна рота... Я, получив названное выше заявление о роте и устный доклад Полевого штаба, что на Петроградском и Гатчинском направлениях положение улучшилось, запросил 9 июня запиской по прямому проводу Сталина, настаивает ли он на посылке трех полков».

«Очевидно, — продолжал Склянский, — после телеграммы с запросом Владимира Ильича (скорее всего, о неприятии им предложений Зиновьева — Ю. Ж. ) был получен 10 июня ответ Сталина и Зиновьева, в котором меня свалили в одну кучу с ком/андующим/ Западным фронтом и другими любомудрами, обвинили в оттяжке, в результате которой пришлось оголить Карельский участок».

Завершил же Склянский свое заявление практически жестким требованием: «Ввиду предъявленного мне двумя членами ЦК партии обвинения прошу вас, товарищи, либо признать его правильным, отрешив меня от должности и предав суду, либо, если оно неправильно, освободить от самого обвинения»¹³⁷.

В тот же день, 11 июня, заседание ЦК, в котором участвовали Ленин, Стучка, Томский, Серебряков, Бухарин, Каменев, Стасова, но отсутствовали «обвиняемые», шестым вопросом рассмотрело «заявление т. Склянского по поводу задевающей его телеграммы тт. Сталина и Зиновьева». Не пожелав услышать объяснения другой стороны и, скорее всего, не желая конфликтовать с Троцким, используя никем не скрываемый факт перехода батальона 3-го полка на сторону врага, а также улучшение положения под Петроградом, ЦК принял следующее решение: «Признать действия т. Склянского совершенно правильными, нарекания тт. Сталина и Зиновьева неосновательными»¹³⁸.

Результаты такого решения оказались печальными. Склянский так и не выделил вовремя необходимой помощи Петрограду, из-за чего положение там вскоре резко ухудшилось. Наступление 1-й эстонской дивизии вдоль южного берега Финского залива чуть было не завершилось успехом — 16 июня на фортах «Серая лошадь» и «Красная горка» начался мятеж, что открывало — через Ораниенбаум и Петергоф — прямую дорогу на Петроград. Только обстрел крупнокалиберной крепостной артиллерией Кронштадта, а затем и десант с моря позволили всего через сутки восстановить контроль над фортами. Одновременно пехотные части успели остановить эстонцев всего в 5 км от Ораниенбаума.

Собрав все силы, 7-я армия смогла 21 июня перейти в контрнаступление. Разбила эстонскую дивизию и 5 августа освободила Ямбург. Заняла позиции в 25 км от Нарвы. Несколько позже сумела достигнуть успехов действовавшая южнее, против 2-й эстонской дивизии, и 15-я армия. Ее части 26 августа вошли в Псков.

Воспользовался победами Зиновьев более чем своеобразно. Поспешил сделать то, что отверг Ленин 8 июня, но одобрил три месяца спустя. Конечно, не ссылаясь как на инициатора на Григория Евсеевича. 31 августа Чичерин направил Эстонии ноту с неожиданным предложением о мирных переговорах, a 11 сентября практически повторил их, обращаясь к Литве и Финляндии.

Схожим образом поступил и Зиновьев. В первых числах сентября написал текст листовки, которую сразу же начали распространять за линией фронта среди эстонских солдат. В ней Григорий Евсеевич прежде всего повторил ноту Чичерина от 31 августа — «с предложением вступить в мирные переговоры, которые имели бы целью установить границы Эстонского государства». Правда, оговаривавшую: «если советские войска в своих передвижениях будут руководствоваться одними лишь военными соображениями, причины этого будут заключаться исключительно в действиях ревельского правительства»¹³⁹.

«Теперь, — призывала уже листовка Зиновьева, — слово за вами, эстонские солдаты. Хотите прекратить кровопролитие, откажитесь воевать против нас и заставьте ваше правительство заключить мир».

«Генерал Юденич и “генерал” Балахович, — взывал Григорий Евсеевич к чувствам эстонских солдат, используя лексику своих речей и статей 1917 года, — передрались друг с другом. Две собаки перегрызлись. Юденич арестовал Балаховича. Это просто шайка пьяниц и убийц. В одном Ямбурге эти твари повесили и расстреляли 650 человек. Неужели вы будете помогать этим палачам? »

«Мы взяли, — обращался Зиновьев к разуму, — Псков, Ямбург, на днях возьмем Гдов. Мы разбили Колчака и бьем Деникина.

Английские и французские буржуа заставили вас воевать. Своих солдат послать они не могут: они отказываются идти против русских рабочих и крестьян. А вы являетесь для них пушечным мясом.

Скажите: довольно! Тогда мир будет заключен на днях же. Если этого не будет, виноваты будете вы сами»¹⁴⁰.

Но Зиновьев не был бы Зиновьевым, не был бы главой Коминтерна, если бы взывал к чувству и разуму только солдат. Одновременно он отправил по радио в Ревель обращение и к премьер-министру Эстонии Я. Тыниссону. Бывшему депутату 1-й Государственной думы Российской империи от партии кадетов. Даже отбывшему трехмесячное тюремное заключение за участие в протесте против роспуска этой Думы.

Свое обращение Зиновьев начал с резкого осуждения эстонских властей за разгон 31 августа Первого съезда профсоюзов молодой республики.

«76 делегатов съезда, — напоминал Григорий Евсеевич, — Ваше правительство арестовало и отправило на советскую территорию России искать коммунизм в Петрограде и Москве. При этом агенты Вашего правительства переправили возле Изборска через линию огня высылаемых 76 делегатов. Действовали так, чтобы подставить высылаемых под огонь наших красных войск, которые не могли знать о происходящем».

Только поставив в вину Тыниссону действия более отвратительные, нежели позволяла себе царская власть, Зиновьев перешел к главному. Напомнил о ноте Чичерина от 31 августа, высказал свою оценку изборской трагедии, изложил собственное понимание ситуации:

«1. Российская советская федеративная социалистическая республика считает для себя большой честью принять на свою территорию представителей рабочего класса Эстляндии, которых эстонская буржуазия изгоняет из своей страны. Петроградские рабочие примут делегатов рабочей Эстляндии как братьев и устроят им сегодня торжественную встречу, в которой примет участие весь рабочий Петроград.

РСФСР с радостью оказывает гостеприимство всем борющимся против ига капитала в рядах революционного пролетариата.

2. Что касается задержанных Вами 26 делегатов из числа лучших представителей эстонского рабочего класса, то в ответ на это я распорядился арестовать столько же представителей эстонской буржуазии, живущих в Петрограде и губернии. Эти арестованные, а равно и заложники из числе эстонской буржуазии находятся в распоряжении ЦК Эстонской коммунистической партии, будут освобождены лишь тогда, когда Вы освободите задержанных представителей эстонского рабочего класса.

3. Нашему командованию на эстонской границе даны полномочия произвести этот обмен немедленно, если Ваше превосходительство не будет этому препятствовать.

Нам сообщают, что в ответ на разгон съезда, который проведен руками меньшевика — эстонского министра внутренних дел — эстонские рабочие готовят всеобщую забастовку. Мы горячо желаем полного успеха этой забастовке. Мы шлем горячий привет эстонским рабочим и сознательным солдатам. Мы уверены, что близок момент, когда Эстония, вопреки натравливаниям английских империалистов и предательству эстонских меньшевиков, станет советской республикой и сольется в братском союзе с РСФСР (выделено мной — Ю. Ж. )»¹.

¹ Там же, лл. 76-82.

Подписал же Зиновьев столь вызывающее послание не как глава Коминтерна, что соответствовало бы содержанию, а просто — председатель Петроградского совета.

Вряд ли Григорий Евсеевич надеялся, что слова окажутся настолько сильнее оружия, что эстонское правительство сразу же отведет свои дивизии с линии фронта. Но поступить иначе он не мог. Ведь именно такой пропагандой он занимался с августа 1914 года. Поначалу вдвоем с Лениным, потом со всей большевистской партией. И ведь сумели они добиться успеха, установили советскую власть!

... Сталин вернулся в Москву 3 июля, в разгар наступления 7-й армии. Вернулся, ничуть не сомневаясь в скорой победе. И не предполагал, что спустя два с половиной месяца битва за Петроград возобновится.

12 октября 1-я эстонская дивизия, которой командовал бывший полковник царской армии И. Лайдонер, начала новый поход на Петроград. Вместе с ней шли и части Северо-западной армии. За неделю они овладели Ямбургом, Ропшей, Гатчиной, Красным селом, Царским селом, Павловском и вплотную приблизились к Пулкову. Успехи основных сил Северо-западной армии, все лето удерживавших гдовский плацдарм, оказались менее значительными. Продвинулись всего на 60-80 км и захватили только Лугу. А 2-я эстонская армия вовсе не стала участвовать в наступлении, удерживая позиции у Изборска. Считала тем свою задачу выполненной.

Только теперь в Москве смогли понять, оценить беспокойство, настойчивое требование поначалу одного Зиновьева, а потом и Сталина. Получи именно тогда 7-я армия столь нужные ей подкрепления — всего несколько полков и непременно кавалерию, она смогла бы нанести эстонцам и белогвардейцам решительный, сокрушительный удар и остановилась бы не на российской территории, а значительно западнее. Вполне возможно, даже овладела бы Ревелем. Но об этом было поздно рассуждать — враг стоял у порога Петрограда.

15 октября ПБ, принимая общее решение о положении на всех фронтах, лишь отметило: «Петроград не сдавать». Как, какими силами — не уточнило. Ограничилось директивой. Но уже четыре дня спустя Ленину пришлось обратиться «К рабочим и красноармейцам Петрограда» с призывом защищать колыбель революции до последней капли крови. А еще 17 октября в Петроград на своем знаменитом бронепоезде прибыл Троцкий. Чтобы лично возглавить оборону, полностью игнорируя Зиновьева. Как бы забыв о его существовании.

В отличие от своего заместителя Склянского, несколько раз переспрашивавшего Сталина и Зиновьева, действительно ли им нужны три полка, Лев Давидович прибыл со значительными подкреплениями, в том числе — с Башкирской кавалерийской дивизией. Зиновьев сразу же оценил последнее. Направил письмо благодарности на имя председателя Башкирского ревкома З. Валидова, не зная, что того уже сменил Х. Юмагулов. Писал:

«Тов. Троцкий уже сообщил Вам, как встретил Петроград весть о прибытии в Петроград башкирской дивизии. Нами приняты все меры, чтобы встретить и устроить башкирские войска как можно лучше. Мы уверены, что сыны башкирского трудового народа будут чувствовать среди нас как среди родных. Передайте башкирскому народу наши приветствия»¹⁴¹.

Вот теперь и удалось, наконец, сокрушить врага. Сокрушить, несмотря на английские танки, бронепоезда, самолеты. Уже 22 октября 7-я армия перешла в контрнаступление. 23 октября освободила Павловск и Царское село, 26 — Красное село, 31 — Лугу, 7 ноября — Гатчину и Гдов, 14 — Ямбург. Вышла на ту самую линию, которую Эстония считала своей границей — на реку Нарва и восточный берег Чудского озера.

Лишь тогда Ревель, три месяца обсуждавший с Москвой — где и когда проводить предварительные переговоры, согласился их начать. 31 декабря в Юрьеве (Тарту) было подписано перемирие, а 2 февраля 1920 года и мирный договор. С Финляндией, которая так и не поддержала Юденича, мир подписали значительно позже — 14 октября 1920 года.

Зиновьеву больше не нужно было беспокоиться о безопасности Петрограда.

Глава 6

После отъезда правительства в первопрестольную Петроград, совсем недавно элегантный и чинный, стал стремительно меняться. И не к лучшему.

Улицы почти не убирали, не ремонтировали торцовые мостовые, покрывшиеся выбоинами, а кое-где и ямами. Фасады зданий давно не красили, зеркальные витрины когда-то роскошных магазинов и ресторанов забили досками или оставили разбитыми. Исчезли лихачи, и единственным видом городского транспорта оказались трамваи. Утром и вечером, в часы пик, переполненные, увешанные снаружи теми, кто не сумел протиснуться в вагон.

Развал городского хозяйства пытались скрыть пышными революционными переименованиями. Зимний стал дворцом искусств, Таврический — Дворцом Урицкого (его имя дали еще и дворцовой площади, хотя этот руководитель петроградской ЧК слишком уж стремительно промелькнул на политическом небосводе). Сменили названия центральных проспектов: Невского — на 25 октября, Каменноостровского — на улицу Красных зорь. Но памятники самодержцам — Петру I, Екатерине II, Николаю I, Александру III — не тронули. Даже не стали задрапировывать. Как и прежде, они организовывали площади, придавали им торжественный вид. Оставили под исконными именами Петропавловскую крепость, Адмиралтейство, Смольный, вмещавшие теперь новые советские учреждения.

Петроград всеми силами стремились сохранить не только в его былом величии — столицы империи. Сохранить и как крупнейший промышленный центр страны. Но вот тут-то и начинались главные трудности.

Во-первых, город после революции потерял две трети своего населения, сократившегося с 2, 3 миллиона человек до 700 тысяч в 1920 году. И не только за счет бежавших «бывших» — аристократии, крупной буржуазии и чиновничества. В значительной мере из-за чуть ли не непрерывных мобилизаций рабочих в Красную армию — 170 тысяч человек всего за два года. Притом уходили на фронты гражданской войны прежде всего кадровые рабочие, наиболее сознательные коммунисты. Но так как заводы и фабрики Петрограда, хотя и далеко не все, а лишь те, без которых не могла обойтись Советская Россия, оборонные, должны были давать продукцию, старых рабочих сменили у станков вчерашние крестьяне, срочно набранные по деревням губернии.

Во-вторых, чтобы продолжать выпускать остро необходимую продукцию, заводам и фабрикам Петрограда нужно было сырье — в основном чугун, сталь, прокат, а для городской электростанции — уголь. Но снабжение всем этим от петроградских властей практически не зависело. Все решали в Москве. В наркоматах, главках.

В-третьих, в еще большей степени Петроград зависел от Москвы в снабжении населения продовольствием. Хлебом и крупами, сахаром и маслом, мясом и чаем, кофе. Всем тем, что из охваченных гражданской войной Украины, Северного Кавказа, Поволжья, Сибири перестало поступать во все центральные губернии. Рассчитывать можно было только на овощи из пригородных деревень.

Вот эти-то три задачи, как казалось, не имевшие решения, и стали причиной постоянных забот, нескончаемой головной боли для Зиновьева. И для тех, кто вместе с ним отвечал за судьбу Петрограда.

Однако вскоре выяснилось иное. Пролетарская сознательность пролетарской сознательностью, но именно последняя проблема и определяет главное — отношение населения к власти, напрямую завися от продовольственного кризиса, нараставшего с каждым днем.

Не оставалось больше сомнений, что от пролетарской революции выиграло прежде всего... крестьянство. Уже получившее помещичью землю и даже собравшее с нее первый урожай. Тот, который и должен был бы прокормить и деревню, и город. Но так не произошло. Крестьяне не торопились расставаться с хлебом и мясом по твердым ценам, установленным государством. Слишком уж быстро обесценивался рубль, начавший свое падение еще осенью 1914 года. А потому они сбывали в городах продукты питания либо по спекулятивным, явно завышенным сверх меры ценам, либо выменивали их на одежду и обувь, предметы ширпотреба, которые давно перестали поступать в деревню.

Поэтому еще 27 (14) февраля 1918 года СНК РСФСР принял постановление о создании заградотрядов. Призванных не допускать провоз в города «мешочниками»-спекулянтами еды более чем по 8 килограммов на человека. Когда и такая, явно паллиативная, мера не помогла, 27 мая последовало новое постановление о формировании на фабриках и заводах продотрядов. Тех, что и должны были обеспечить рабочих, их семьи продовольствием.

1.

Уже к августу в продотряды петроградских заводов и фабрик записалось более трех тысяч человек. Они и доставили тогда в город на Неве 3, 5 тысячи тонн хлеба, 32 тонны картофеля, многое иное¹⁴². Но то, что привозили продотряды, выглядело каплей в море и в старой столице продовольственный кризис продолжался. А вместе с ним росло и недовольство горожан.

В конце декабря 1918 года на обувной фабрике «Скороход» (свыше 5 тысяч человек, в основном женщины) прошла забастовка¹⁴³. А 6 марта 1919 года забастовали и на важнейшем для страны Путиловском заводе, еще год назад насчитывавшем около 30 тысяч высококвалифицированных рабочих. И та, и другая стачка — явление вполне нормальное, особенно для тех дней. Рабочие и работницы требовали увеличения размера выдачи хлеба, повышения зарплаты, но без изменения нормы выработки. Малопонятным выглядело только одно — требование ликвидировать заградотряды¹⁴⁴. Ведь у рабочих не было ни денег на продукты питания, привозимые «мешочниками», ни вещей для обмена.

Зиновьев воспринял забастовку на Путиловском довольно спокойно. Даже не подумал замалчивать ее. Говорил о ней, выступая вместе с Лениным на многотысячном митинге 13 марта в Народном доме. Говорил и на следующий день — на заседании Петросовета.

«Я сегодня был, — поведал Григорий Евсеевич, — на Путиловском заводе, с утра. С тем, чтобы столковаться с рабочими». И тут же пояснил, какими те стали за последнее время. «Теперь Путиловский завод, — напомнил он, — уже не тот, каким он был раньше. С Путиловского завода мы сняли не менее 20 тысяч человек, причем мы сняли лучших людей. Первый отряд в армию мы послали с Путиловского завода. Все дальнейшие мобилизации также касались его».

Только пояснив, кто именно бастует, перешел к требованиям, выдвинутым ими. К резолюциям. «Там есть все, — заметил Зиновьев, — кроме деловых, серьезных пролетарских требований. Часть их они списали с левоэсеровских листовок — насчет “комиссародержавия” и прочее... Приблизительно такое же положение создалось на “Скороходе”. Однако громадное большинство заводов и рабочих осталось спокойными»¹⁴⁵.

Объясняя ряд требований забастовщиков пропагандой левых эсеров, Зиновьев не кривил душой, не пытался ввести в заблуждение Петросовет. Действительно, в одной из листовок, правда, датированной двумя днями позже — 16 марта, партия левых эсеров утверждала: «Путиловский завод бастует. Бастуют заводы за Московской заставой и Невского района. Остановили работы на нескольких заводах за Невской заставой. Остановились другие заводы». И здесь бросается в глаза важная деталь: назван только Путиловский. Остальные, якобы также охваченные стачкой, упоминаются без названий, только по месту положения. Зато в той же листовке слишком подробно живописуются репрессии, которые явно по замыслу авторов, должны были если и не заставить бастовать рабочих других предприятий, то хотя бы пробудить у них дух протеста: «15 марта большевистская власть расстреляла общее собрание завода “Треугольник”. 4 убито, 25 ранено и 150 ошпарено взрывом паровых труб. 15 марта в Петергофском районе расстрелян уличный митинг путиловцев — несколько убитых»¹⁴⁶.

Правда, есть и иное описание событий на «Треугольнике». Левые эсеры учинили там самосуд над членами завкома — большевиками. Был ранен секретарь завкома, избита активистка. Прибывшая на завод боевая дружина сделала несколько выстрелов в воздух, один из которых повредил паропровод, что заставило всех быстро разойтись¹⁴⁷.

Уходя от конкретики, от фактов, листовка продолжала запугивать потенциального читателя: «Красноармейские и матросские части стрелять в рабочих отказываются. Расстреливают рабочих китайские и латышские наймиты, а также большевистские коллективы». Почему и призвала: «Долой комиссародержавие! Вся власть свободно избранным рабочим и крестьянским Советам! Товарищи рабочие, крестьяне, матросы и красноармейцы, все готовьтесь к дню общего протеста — день этот близок! »¹⁴⁸

Между тем, за два дня до появления этой листовки, Зиновьев в своей речи на заседании Петросовета высказал прямо противоположную позицию, нежели ему — «большевистские власти» — позицию, иные предложения.

«Само собой понятно, — говорил он, — что если бы дело шло только о шайке левоэсеровских белогвардейцев, мы, ни на секунду не задумываясь, расправились бы с ними, как они того заслуживают. Но нам желательно до последней возможности избежать столкновения даже с самой маленькой группой самых отсталых, самых серых, самых темных рабочих. Вот в чем заключается трудность.

Я сейчас был на собрании представителей всех воинских частей и судовых команд. И на этом собрании было высказано полное единодушие красноармейцев и матросов Петрограда, которые говорят, что по первому требованию они расправятся с господами левыми, а ныне белыми эсерами.

Сознательными путиловскими рабочими сегодня ночью арестовано несколько человек из этой шайки. Я должен перед вами покаяться, товарищи, что я сам, будучи на митинге и видя, что часть рабочих, которые более или менее искренне заблуждаются, обижаются на то, что с их завода забрали и арестовали нескольких человек. Они видят в этом большую обиду и недоверие к себе. Я, может быть, допустил некоторую слабость, но я сказал, что надо их освободить. Я допускаю, что это было с моей стороны ошибка. И если Петроградский совет считает, что я поступил неправильно, он может это заявить. Я делаю это, исходя из того, что хотел бы до самой последней возможности избежать конфликта с темными и отсталыми группами рабочих Петрограда».

Только не без самодовольства подчеркнув свою мягкость, Зиновьев вернулся к тем, кого и полагал истинным идейным противником.

«Кто эти вожаки, кто эти левые эсеры? — вопросил он и тут же разъяснил: — Они не заглядывают в будущее, они не думают о том, что будет завтра. Это самая безответственная брехня. Если бы вы, красноармейцы, были бы на их стороне (в ходе мятежа 1918 года — Ю. Ж. ), и если бы они победили, что было бы дальше? Разве они дали бы больше продовольствия? »¹⁴⁹

Откуда же у Зиновьева столь внезапно проявилось желание опорочить недавних участников правительственной коалиции? Сам ли Григорий Евсеевич вдруг воспылал к ним праведным гневом? Да нет, просто ему пришлось принять участие в массовой пропагандистской кампании, которую породила ВЧК своими действиями. Действиями, которые вскоре привели к установлению в стране однопартийной системы.

... После провала мятежа 6-8 июля 1918 года были арестованы все члены ЦК партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР). 27 ноября 1918 года Верховный революционный трибунал под председательством О. В. Карклина и при участии как обвинителя Н. В. Крыленко приговорил к расстрелу только одного человека — командира боевого отряда ВЧК Д. Полова. Остальных организаторов мятежа, членов ЦК ПЛСР П. П. Прошьяна, Б. Л. Камкова, В. А. Карелина, В. Е. Трутовского, Д. А. Магеровского, Л. Б. Голубовского, И. А. Майорова — к тюремному заключению на три года, причем всех их очень скоро выпустили. М. А. Спиридонову и Ю. В. Саблина, как имевших огромные заслуги перед революцией, осудили всего на год, а 29 ноября президиум ВЦИК их амнистировал.

Казалось бы, проблемы больше нет. Виновные в организации мятежа наказаны, остальные левые эсеры продолжают трудиться на благо советской власти, от которой себя никогда не отделяли. В городских, губернских, уездных Советах, в Красной армии, на флоте. И вдруг 10 февраля 1919 года в Москве вновь были арестованы Спиридонова, другие члены ЦК ПЛСР — Штейнберг, Трутовский, Рыбин, Прокопович, другие. Одновременно прошли аресты левых эсеров и во всех городах страны. Основание? Только статья, опубликованная 3 февраля в виленской газете «Наш путь» и перепечатанная московскими «Известиями» 13 февраля. Цитировавшая резолюцию съезда ПЛСР, в которой выражалась необходимость «подготовки восстания трудящихся».

Так это было на самом деле или нет, но глава петроградской ЧК А. К. Скороходов по приказу Москвы провел массовые аресты. «Взяли» около 200 человек, из которых лишь 35 являлись левыми эсерами, а 15 — эсерами правыми и центра¹⁵⁰. И вот теперь приходилось оправдывать эту акцию, связывая ее с забастовками, порожденными продовольственным кризисом. С проблемой, к которой вернулся Зиновьев в своем выступлении в Петросовете.

«Что касается продовольственного положения, — сообщил он, — то я, забегая вперед, скажу коротко, что оно в ближайшие дни облегчится. С завтрашнего дня рабочие тяжелого физического труда пока через заводские комитеты, так как нет еще карточек, будут получать дополнительный паек в полфунта».

И тут же поспешил подчеркнуть те недостатки, которые порождают забастовки и бьют по самим рабочим: «На Путиловском заводе... жгут уголь даром в момент, когда уголь дороже, чем хлеб. Приведу маленький пример. На Семянниковском заводе, на Невском судостроительном с августа по февраль отремонтировали 26 локомотивов, между тем как на Путиловском заводе за это время только 8-9... Там есть отделение, где чинят паровозы. И спрашивается, когда они два дня стоят и волынят, этим помогают разрешить продовольственный вопрос? »

И добавил еще и то, что, по его мнению, могло лишний раз опровергнуть левоэсеровскую пропаганду: «В выборах в Совет (Петроградский — Ю. Ж. ) принимало участие 460 тысяч человек. Путиловский завод выбирал тайным голосованием. Они выбрали кого хотели. Заводской комитет, которым они недовольны теперь, выбрали в январе тайным голосованием и дал громадное большинство нам (т. е. коммунистам — Ю. Ж. )»¹⁵¹.

Да, Зиновьеву не оставалось ничего иного, как только уговаривать и обещать. Но что он мог сделать, если продовольственные нормы, установленные еще 1 апреля 1918 года, зависели не от него, а от наркомата продовольствия. Точнее — от А. Б. Халатова, уполномоченного Советом труда и обороны (СТО, контрольный орган Совнаркома) по концентрации хлеба для Петрограда и Москвы. Если нормы эти резко сократились за последние месяцы — в январе по первой, рабочей категории выдавали 36 фунтов (14, 5 кг) хлеба в месяц, а в марте лишь 15 фунтов (6 кг).

Только поэтому, даже тогда, когда Петроград оказался в кольце врагов, когда от успехов обороны зависела судьба города, в нем время от времени все же возникали забастовки, хотя и кратковременные. Прошли они на 35 предприятиях, в том числе на Путиловском, Балтийском, Трубном, Обуховском заводах, с чисто экономическими требованиями: увеличить норму выдачи хлеба, восстановить свободу торговли, раз государство само не может ликвидировать продовольственный кризис¹⁵². Правда, серьезного влияния на общее положение они не оказали, так как не выходили за рамки «волынок», иначе говоря, итальянских забастовок.

Скорее всего, помогло улучшить положение, а вместе с ним и поднять настроение рабочих то, что Зиновьеву (вместе с Л. Б. Каменевым, избранным председателем исполкома Моссовета, и А. Е. Бадаевым, комиссаром продовольствия Петрограда) удалось 30 августа 1919 года добиться от ПБ разрешения рабочим обеих столиц самим заготавливать картофель¹⁵³. Такое нарушение общепринятого порядка, возможно, предопределило и успех прошедшей в Петрограде в конце сентября «пролетарской конференции», на которой было учреждено Единое потребительское общество (ЕПО), заменившее потребительскую кооперацию, находившуюся под контролем меньшевиков и потому считавшуюся мелкобуржуазной, даже контрреволюционной.

Выступая 25 сентября на этой конференции, Зиновьев подчеркнул, что только теперь «настоящая самодеятельность рабочего класса началась». «Тысячи и десятки тысяч рабочих и работниц, — сказал он, — могут уже применить к делу свои силы. Мы говорим: каждого рабочего и каждую работницу надо привлекать к государственной работе соответственно их способностям. Надо, чтобы они прошли все ступени государственного строительства».

Тут же пояснил, почему ЕПО непременно повлияет на решение продовольственной проблемы, но далеко не сразу.

«Было бы смешно утверждать, — растолковывал Григорий Евсеевич, — что с той минуты, как оснуется потребительская коммуна, потекут молочные реки в кисельных берегах. Голодно будет по-прежнему. Еще не свалена вся буржуазия, еще гуляют на свободе социал-патриоты, еще есть враги рабочего класса — так называемые независимые кооператоры, которые продали душу буржуазии. Вот почему голодно. Нам приходится воевать с Колчаком, с Деникиным, с Юденичем, и потому мы голодаем. Никто не может обещать, что нынешняя организация накормит всех досыта. Но эта организация даст, по крайней мере, большую прочность нашему аппарату (наркомпроду — Ю. Ж. )».

Завершил же долгую речь уже не обещаниями, но своеобразным покаянием.

«Мы мало сделали, — честно признался Зиновьев. — Не дали сырья, финансов. Против этих упреков советской власти я сделаю тысячи. Да, действительно, крайне мало удалось сделать, чтобы поднять наше хозяйство, чтобы поднять кустарную промышленность, производственную кооперацию. Мы признаем, что за эти два года сделано до мизерности мало. Но как вы думаете, что требуется, чтобы создать все хозяйство за такой срок? »¹⁵⁴

Ни отражение первого натиска эстонских дивизий, сил Юденича, ни создание принудительного, обязательного для всех ЕПО, ставшего частью той экономической конструкции, которую назовут «военным коммунизмом», так и не улучшили положения. Не ликвидировали нехватку продовольствия. И Зиновьеву пришлось взывать к Москве, которая только и могла помочь.

«В Питере, — телеграфировал он в ЦК, — явно намечается новая волна стачек. Во всех районах (города — Ю. Ж. ) хлеба не давали от трех до шести дней. Эсеры делают попытку поднять железнодорожников (Николаевской железной дороги, связывавшей Петроград не только с Москвой, но и со всеми хлебными регионами — Ю. Ж. ). Положение очень серьезное. Прошу Политбюро уделить этому вопросу должное внимание»¹⁵⁵.

ПБ на просьбу Зиновьева внимания не обратило — хлеба нигде не было. Между тем, июльские волнения железнодорожников сразу же нашли отклик на многих предприятиях Петрограда. На заводах «Треугольник», Речкина, Путиловском, Обуховском, Трубочном, Охтинском, Вестингауза, Симменс-Шукерта. На фабриках Поля, Торнтона. На мануфактурах Невской ниточной, Никольской... ¹⁵⁶

К счастью, все они оказались кратковременными. Тем не менее, Зиновьев пошел на крайнюю меру, в обход ЦК, в обход наркомата продовольствия обратился — как папа римский — к «граду и миру». Ко «Всем губпродкомам хлебных губерний. Всем Советам хлебных губерний. Всем армиям, действующим в хлебных губерниях»:

«Товарищи! В момент, когда мы сломили натиск белых, Петроград оказался без хлеба. Голод стал опасней белогвардейцев. Петроградские рабочие готовы к тому, чтобы в этот самый тяжелый месяц до нового урожая жить на совершенно голодном пайке. Но мы не можем выдавать даже по самым голодным нормам.

Голод в Петрограде не может не отразиться и на фронте. Ввиду такого положения мы вынуждены, нарушая обычный путь, обратиться к вам всем с горячей просьбой сделать вне всякой очереди самые отчаянные шаги и экстренно слать нам маршруты (железнодорожные составы — Ю. Ж. ). Только тогда мы сможем спасти Петроград»¹⁵⁷.

Сочтя такой крик о помощи недостаточным, через Российское телеграфное агентство (РОСТА) разослал еще одно воззвание — «Ко всем товарищам, живущим в хлебных местах». Гласившее:

«Еще раз Петроград обращается ко всем за помощью. Продовольственное положение Петрограда крайне трудное. Мы не говорим уже о взрослых. Но мы не можем сколько-нибудь удовлетворительно кормить детей.

На иждивении нашего комиссариата социального обеспечения находятся десятки тысяч детей рабочих. Чем труднее прокормиться, тем в большем количестве рабочие отдают своих детей в комиссариат социального обеспечения. Но тем труднее становится, вместе с тем, задача этого комиссариата.

Комиссариат социального обеспечения получил некоторую помощь хлебом из Саратовской и других губерний и из некоторых армий. Крестьяне, красноармейцы, матросы урезывают свой паек, собирают по фунту муки и шлют детям петроградских рабочих. Но это — капля в море.

От имени Петроградского совета я прошу вас, товарищи, сделать все возможное, чтобы послать специально для петроградских детей как можно больше хлеба и других продуктов»¹⁵⁸.

Рассылая по стране слезные просьбы, Зиновьев не могне понимать, что тем самым дискредитирует себя. Предстает перед недругами нытиком, попрошайкой: И все же поступал так, лишь бы помочь Петрограду, за который отвечал. Помочь населению города выжить. Другого средства он не имел.

Как ни трудно было Советской России, она откликалась на просьбу Зиновьева. Помогла пережить зиму 1919-1920 годов, весну 1920, время, когда в Петрограде голодали все. И рабочие с семьями. И ученые, учителя, врачи. И писатели, художники. И ответственные работники, которых на старую столицу набралось почти девять тысяч человек.

Пайки последних практически не отличались от остальных и также делились на три категории. По первой, для 573 человек, формально включая и Зиновьева, полагалось, но далеко не всегда выдавалось, в месяц 15 фунтов муки, 8 — круп, 3 — сахара, 3 — масла, 12 — мяса. По второй, для 1726 человек 12 фунтов муки, 6 -круп, 2 — сахара, 2 — масла, 10 — мяса. По третьей, для 6684 человек — по 4, 1, 5, 1, 5 и 3 фунта соответственно. Кроме того, по всем трем категориям на человека в месяц приходилось по 1 фунту кофе или чая, куску мыла, полфунта табаку¹⁵⁹.

С величайшим трудом Петроград пока держался. Но что ждет его дальше? Некоторым показалось, налаживанию работы заводов и фабрик, увеличению поставок продовольствия и, следовательно, прекращению все еще возникавших время от времени забастовок поможет преобразование ряда общевойсковых армий в трудовые. Сохраняющие военную структуру и дисциплину, но используемые для восстановления народного хозяйства. Подчиняющиеся потому и РВСР, и Совету обороны (с 7 апреля 1920 года — Совет труда и обороны, СТО).

Трудовой армией стала в феврале 1920 года и 7-я армия, которую Зиновьев попытался сохранить там, где она формировалась и квартировала — в пределах Петроградской, Псковской и Новгородской губерний. Новые задачи ее Григорий Евсеевич выразил в проекте положения, подготовленного им для утверждения в Совете обороны республики.

Прежде всего напоминавшем: «трудовое применение 7-й армии носит временный характер». Затем Зиновьев предлагал выделить из нее «достаточно сильных частей для несения службы на границах с Финляндией и Эстляндией». И лишь потом определял хозяйственные задачи. Во-первых, обеспечение региона топливом — разработка торфа и сланцев, заготовка дров. Во-вторых, участие в решении продовольственной проблемы — обработка под огороды свободной земли, заготовка картофеля, работа в совхозах. В-третьих — ремонт на петроградских заводах паровозов и вагонов. В-четвертых — обеспечение промышленных предприятий Петрограда рабочей силой.

Последний пункт был повторен более конкретно: «квалифицированные рабочие, поскольку они не безусловно необходимы для поддержания жизни 7-й армии, должны быть переданы армией из ее рядов местным заводам и всяким хозяйственным учреждениям по указанию соответствующих членов Совета трудовой армии». А чтобы такое указание последовало непременно, отметил: «Во главе Петросовтрударма (Совета трудовой армии — Ю. Ж. ) назначается уполномоченный Совета обороны республики председатель Петроградского совета тов. Г. Зиновьев»¹⁶⁰.

Однако очень скоро выяснилось, что проект положения, подготовленный Зиновьевым, уже никому не нужен. 15 апреля 1920 года СТО решил не преобразовывать 7-ю армию в трудовую.

2.

Петроградские рабочие, железнодорожники, коммунальщики, даже когда бурно митинговали или бастовали, измученные голодом и холодом, все равно считали Петросовет своим. Единственным выразителем собственных чаяний и надежд.

Чиновники, интеллигенция — техническая, научная, художественная — восприняли Октябрь и особенно роспуск Учредительного собрания как узурпацию большевиками власти. А потому саботировали декреты и распоряжения ее, бастовали или демонстративно подавали в отставку, в лучшем случае занимали как бы нейтральную позицию.

С забастовкой чиновников справились легко и довольно быстро — ведь у них была только одна альтернатива: либо выйти на службу и получать зарплату, либо оказаться безработным. Сложнее было найти взаимопонимание с интеллигенцией, требовавшей, прежде всего, свободы слова. Вернее, свободы открыто протестовать против новой власти, не признавать ее, но продолжая трудиться на своих местах.

Именно так поступали учителя, врачи, фельдшеры, фармацевты. Профессура — университета, институтов технологического, политехнического, горного, инженеров путей сообщения, гражданских инженеров, военно-медицинской академии, Академии художеств, консерватории. В том числе светила тогдашней российской науки — академики геолог, президент Академии наук А. П. Карпинский, физиолог, лауреат Нобелевской премии И. П. Павлов, математик В. А. Стеклов, другие. Они хотя и не оставляли своих кафедр, но не скрывали своего враждебного отношения. От профессуры не отставало и студенчество.

Ту же позицию активного неприятия советской власти заняли режиссеры и актеры драматических театров, балетная и оперная труппы Мариинского театра — прославленные трагики Ю. М. Юрьев и В. Н. Давыдов, хореограф М. М. Фокин, прима-балерины Т. Н. Карсавина и А. П. Павлова, великий танцовщик В. Ф. Нижинский, писатели и поэты Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Е. И. Замятин, Ф. К. Сологуб, Вс. И. Иванов, В. Ф. Ходасевич, В. А. Пяст, Н. С. Гумилев, А. Н. Куприн, журналисты большинства пока еще незакрытых газет.

А говорили они, писали, расточая злобу и ненависть, не порознь, а солидарно, объединенные профессиональными по форме союзами — учительским, инженеров, техников, Пироговским, русских писателей, прочими, органически связанными с либеральным Союзом городов, кадетской партией.

Статьи же А. А. Блока — «Может ли интеллигенция работать с большевиками», «Интеллигенция и революция», его поэма «Двенадцать», опубликованные в левоэсеровской газете «Знамя труда» соответственно 31 (18) января, 1 февраля (19 января), 3 марта (18 февраля) 1918 года, не только не повлияли на общее настроение интеллигенции, но и подчеркнули раскол ее, сделали его очевидным для всех. Также ничего не изменила и вызывающая просоветская позиция режиссера В. Э. Мейерхольда, певца Ф. И. Шаляпина, биолога К. А. Тимирязева.

После отъезда ВЦИКа и СНК в Москву заниматься фрондой пришлось уже Зиновьеву. Уже в апреле 1918 года существовавшие якобы чисто профессиональные союзы, претендовавшие на роль третьей силы, были реорганизованы. Превращены в советские традиционные профсоюзы. Одновременно, при молчаливом непротивлении Петросовета, возникли два новых, принципиально иных по сути.

Первый — «Культура и свобода» «в память 27 февраля», то есть Февральской революции, что более чем ясно выражало его тенденциозность. Собравший исключительно престарелых, широко известных народовольцев, примкнувших к меньшевикам: В. Н. Засулич, Г. А. Лопатина, Г. В. Плеханова, В. Н. Фигнер, немногих иных. Свою отнюдь не просоветскую позицию они выразили только раз, на митинге 7 апреля в цирке Чинизелли, собранном для обсуждения проблемы «Революция и культура». Однако в дальнейшем посвятили себя исключительно издательской деятельности.

Второе объединение — «Союз деятелей искусств» — оказалось уже по составу совершенно иным. В его руководство вошли писатели Ф. К. Сологуб, Л. Н. Андреев, поэт Н. С. Гумилев, композитор, директор Консерватории А. К. Глазунов, художники А. Н. Бенуа и К. С. Петров-Водкин, актер Ю. М. Юрьев. Они же, забыв о политике, занялись собственными проблемами: ликвидацией Академии художеств и формированием вместо нее Свободной художественной школы, созданием Театра трагедии (вскоре переименованного в Большой драматический, БДТ), издательством «Всемирная литература», иными такими же.

А осенью 1918 года помог окончательно ликвидировать фронду тот, кто, казалось бы, не принял Октября. Кто выпускал оппозиционную газету «Новая жизнь», публикуя в ней свои резкие, враждебные большевикам «Несвоевременные мысли», — Максим Горький. Именно ему, при незаметной постороннему глазу поддержке со стороны Зиновьева, удалось 6 октября собрать в Таврическом дворце многотысячный митинг под лозунгом «Интеллигенция и культура». После бурных дебатов принявший такую резолюцию:

«Собрание рабочих и интеллигентов, созванное Петроградской трудовой коммуной под председательством М. Горького, заслушав ряд ораторов, признает, что история последнего года показала глубокую народность Октябрьской революции... Собрание считает необходимым сближение революционного трудового народа — диктатора со здоровыми элементами трудовой интеллигенции, признающей правильность общей политики советской власти, готовой вести плечом к плечу с рабочим классом и крестьянской беднотой великую борьбу за социализм»¹⁶¹.

Все же не столько митинг, сколько конкретная политика, проводимая Петросоветом — отсутствие каких-либо репрессий: ни арестов, ни закрытия новых союзов интеллигенции и, главное, возможность беспрепятственной работы, привела если еще и не к полному миру, то твердому примирению, прекращению открытой вражды.

Зиновьев воспользовался таким поворотом в отношениях и три недели спустя, как бы между прочим, сказал в Петросовете: «Тот митинг, который происходил под председательством Горького, имеет не только местное значение. Он важен как показатель. Все, что было до сих пор искренне восстановлено против нас, все это теперь идет к нам. Горький, конечно, величайший художник. И в своих слабостях он, несомненно, тоже отражал не самого себя. Теперь это ясно видно. Он отразил целый слой интеллигенции, даже часть интеллигентных рабочих — меньшевиков и эсеров, которые в Петрограде и Москве десятками переходят теперь в ряды нашей партии. И вот Горький теперь пришел к нам»¹⁶².

И все же для Зиновьева митинг в Таврическом дворце, возвестивший окончание фронды, продолжавшейся год, отнюдь не решил всей проблемы, которая для Григория Евсеевича не ограничивалась лишь интеллигенцией. Выступая чуть позже на Петроградской партийной конференции с докладом «Коммунисты и мелкобуржуазная демократия», он, используя уже занятые позиции, подверг жесткой критике тех большевиков, кого не устроило наступление внутреннего мира, ибо они были заражены махаевщиной. Тем идейным течением, которое рассматривало всю без исключения интеллигенцию как один из эксплуататорских классов, с которым необходима непримиримая борьба.

«Вопрос в том, — объяснял Зиновьев, — должны мы все это (положительную в принципе роль интеллигенции — Ю. Ж. ) уяснить себе, должны ли дать возможность этим слоям поддержать нас, или мы должны, подобно непримиримым нашим товарищам, по случаю того, что они (интеллигенция — Ю. Ж. ) поворачивают налево, арестовать их, надавать в морду, отправить на Гороховую (улица, где располагалась ПетроЧК — Ю. Ж. )?

Я говорю, что Гороховая — великолепная вещь. И у нас она продержится еще лет пять, вплоть до полной победы коммунизма. Но в нашем арсенале кроме этого оружия мы должны найти и другое.

То же самое можно сказать и насчет командного состава. Этот вопрос, может быть, особенно неблагоприятный (здесь Зиновьев имел в виду назревающую «военную оппозицию», проявившуюся четыре месяца спустя, на 8-м съезде РКП — Ю. Ж. ). Я знаю массу негодяев — генералов и офицеров, которые перебежали и перебегут на сторону наших врагов. Не было такого места, где бы они не изменили. Но, я думаю, что в общем и целом мы поступали правильно, привлекая их на службу...

Армия — такой механизм, что нельзя обойтись без людей, имеющих эти навыки, эти сведения. Мы продолжаем готовить свой комсостав... Но в свое время мы не могли обойтись без старых офицеров. И мы говорим: возьмем 100 офицеров; 50 убегут, а 50 останутся и будут работать... Мы не можем создать революционной армии без контрреволюционных офицеров. Не надо этого бояться, а надо принять этот факт».

И так заключил доклад: «Для того, чтобы довести дело революции до победы, нельзя скидывать со счетов ту часть мелкой буржуазии, которая к нам идет. Мы должны ее звать и заставить служить делу коммуны»¹⁶³.

Зиновьев помянул в докладе Гороховую, подразумевая ЧК, чисто полемически, но, к сожалению, не ошибся. Действительно, хотя и прекратились саботаж чиновников, забастовки интеллигенции, остались большевики, видевшие в каждом образованном человеке врага, «недобитую контру». И Зиновьев с этим ничего поделать не мог — ему, члену ЦК РКП, кандидату в члены ПБ, петроградская ЧК не подчинялась. Действовала либо по собственному усмотрению, либо по указанию Москвы, вот это-то и привело к рецидивам махаевщины.

В феврале 1919 года в Москве возобновили аресты левых эсеров. Заодно в Петроград была направлена телеграмма с требованием немедленно арестовать проживавшего в Детском (бывшем Царском) селе Р. В. Иванова-Разумника. Публициста, действительно очень близкого к ЦК левых эсеров, но не состоявшего в этой партии. Редактировавшего литературные отделы журналов «Заветы» (1912— 1914 гг. ), «Наш путь» (1917 г. ), газеты «Знамя труда» (1918 г. ). При обыске у Иванова-Разумника обнаружили телефонную книгу, которая и послужила чекистам для продолжения следствия.

Иванова-Разумника доставили на Гороховую 13 февраля, а через день туда же привезли задержанных по телефонам в его книжке писателя А. М. Ремизова,

К. А. Эрберга, Е. И. Замятина, художника К. С. Петрова-Водкина, историка революционного движения М. К. Лемке, литературоведа С. А. Венгерова. Правда, допросили, установили их полную непричастность к партии левых эсеров и отпустили. Последним задержанным на таком же основании оказался А. А. Блок. Его допросили, убедились в полной невиновности, но освободили только через день, 17 февраля.

Осенью 1919 года история повторилась. Петроградская ЧК уже по собственной инициативе, учитывая наступление войск Эстонии и Юденича, арестовала группу профессоров и ученых, обвиненных в том, что они являлись либо членами кадетской партии, либо близки к ней. Но снова чекистам пришлось освободить ни в чем не повинных. Правда, не так быстро, как в феврале. Профессора педагогического института С. И. Сазонова выпустили лишь через месяц, да и то после запроса Ленина. Остальных освободили еще позже, уже на основании работы комиссии, созданной ПБ для расследования массовых арестов¹⁶⁴.

К счастью, такие случаи оказались исключением из правил. Постоянным стало иное — доброе отношение к интеллигенции. Так, исполком Петросовета, то есть Зиновьев, сделал то, на что не пошли в Москве. 1 декабря 1918 года открыли дом литераторов. Симбиоз творческого клуба и распределителя продуктов, предметов ширпотреба.

29 ноября 1919 года в старой столице появилось еще одно столь же своеобразное учреждение — Дом искусств (сокращенно Диск), получивший впоследствии огромную известность благодаря не только многочисленным мемуарам, но и описанию его О. Форш в романе «Сумасшедший корабль» (1930 г. ). В Диске уже просто жили и творили те, кто уже завоевал себе известность — искусствовед и литературный критик А. Л. Волынский, поэты В. Ф. Ходасевич, В. А. Пяст, О. Э. Мандельштам, прозаики А. С. Грин, М. С. Шагинян, О. Д. Форш, а также и начинающие — писатель М. Л. Слонимский, А. Н. Лунц, поэты В. А. Рождественский, Н. А. Павлович, художник Е. Н. Щекотихина, многие иные.

Наконец, 31 января 1920 года был открыт Дом ученых. Так же, как и Дом литераторов, служивший, прежде всего, для распределения «академических», то есть усиленных пайков, выдававшихся только что созданной Комиссией по улучшению быта ученых.

Да, Зиновьев следовал собственному призыву.

3.

8 апреля 1920 года Ленин готовил проект одного из постановлений пленума ЦК, в действительности расширенного заседания ПБ. Написал: «Поручить тов. Зиновьеву». Зачеркнул, исправил на: «Поручить российским представителям в исполкоме III Интернационала немедленно провести через исполком III Интернационала созыв II конгресса III Интернационала в России в ближайшем будущем. Подробности через Политбюро с приглашением Радека, Бухарина, Берзина и Зиновьева. Поручить исполкому III Интернационала немедленно начать полную идейно-политическую подготовку съезда. Ввести Радека в исполнительный комитет III Интернационала».

В окончательном виде, после утверждения, постановление выглядело так:

«а) Поручить российским представителям в исполкоме III Интернационала провести через исполком: а) созыв в ближайшее время на территории России II конгресса III Интернационала; 2) немедленно начать подготовку к конгрессу; обсудить подробно все связанные с конгрессом вопросы в Политбюро при участии тт. Зиновьева, Бухарина и Берзина.

б) Ввести в число российских представителей исполкома т. Радека.

в) Признать необходимым, чтобы все воззвания исполкома III Интернационала обсуждались и утверждались всеми наличными членами (Полит)бюро и выпускались за подписью исполкома»¹⁶⁵.

Данный документ не может не вызвать вопросов. Первый — почему такая спешка, почему в проекте Ленина слово «немедленно» использовано дважды, а в постановлении — единожды? Ответ напрашивается сам собой.

Европа, еще не пришедшая в себя после окончания войны, где еще не завершилась борьба за установление границ новых государств — Польши, Чехословакии, Югославии, Венгрии, Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Ирландии, а также старого — Румынии, вновь забурлила.

10 марта 1920 года в Германии начался военный мятеж, за спиной которого стояли генерал Э. Людендорф и адмирал А. Тирпиц. Мятеж, опиравшийся на силы добровольческих отрядов демобилизованных офицеров и некоторые части рейхсвера. 13 марта они без боя заняли Берлин и объявили о создании собственного правительства — В. Каппа. Законное же, социал-демократа Г. Бауэра, и президент республики Ф. Эберт трусливо бежали подальше от столицы. На юго-запад, в Штутгарт.

В ответ на мятеж по инициативе коммунистической партии Германии началась всеобщая политическая стачка, в которой, по некоторым данным, приняло участие свыше 12 миллионов человек. А в Рурской области были срочно сформированы отряды Красной армии, насчитывавшие около 100 тысяч рабочих.

Мятежники отступили и уже 17 марта сложили оружие.

Тем не менее, «Правда» начиная с 20 марта (и по 3 апреля) публиковала известия из Германии под шапкой «Гражданская война в Германии» — так в Москве расценили события в центральноевропейской стране.

Столь же бурные дни переживала и Италия. Там, еще в конце 1919 года, фабрично-заводские советы, организованные левым крылом социалистической партии, начали захватывать предприятия Турина и других городов промышленного севера. А на юге крестьяне приступили к дележу помещичьей земли. Все это движение, слишком напоминавшее то, что происходило в России летом 1917 года, завершилось всеобщей политической стачкой, начатой 13 апреля 1920 года.

В Москве посчитали — и в Италии назрела революция. Вот почему Ленин, другие члены ПБ поспешили с созывом конгресса Коминтерна. Который, как они считали, и был создан для того, чтобы взять на себя и организацию, и поддержку восстания европейского пролетариата. Тем более, при столь благоприятных обстоятельствах (даже 23 июля Владимир Ильич писал: «Следовало бы поощрить тотчас революцию в Италии»¹⁶⁶). Потому постановление, принятое на пленуме 8 апреля, вскоре получило развитие на заседании ПБ, состоявшемся 28 апреля. Оно, обсудив вопрос «О съезде Третьего интернационала», не указав в протоколе, кто его внес, приняло предельно скупое решение: «На съезд (то есть конгресс — Ю. Ж. ) пригласить гамбургских левых»¹⁶⁷. Иными словами, наиболее радикальную фракцию Независимой социал-демократической партии Германии.

Две недели спустя, 15 мая, ПБ вновь рассматривало тот же вопрос — «О Втором съезде III Интернационала», дав самое короткое решение — «Утвердить»¹⁶⁸. Еще неделей позже, 1 июня опять же неизвестно кем внесенный вопрос «О созыве съезда III Интернационала» наконец-то получил развернутое постановление:

«Опубликовать о созыве 2-го съезда III Интернационала. Местом съезда назначить Москву. Поручить тт. Бричкиной и Гляссер (технические секретари СНК — Ю. Ж. ) организовать срочную переписку тезисов к съезду III Интернационала и раздать их членам Политбюро. По истечении 24 часов по получении членами Политбюро тезисов все поправки их должны быть предоставлены тт. Раде-ку и Бухарину. Если же кто-либо из членов Политбюро потребует специального заседания Политбюро, назначить его на четверг (то есть 3 июня — Ю. Ж. )»¹⁶⁹.

Итак, подготовку к конгрессу, подготовка «немедленно», растянулась на два месяца. Выразилась в написании тезисов, что сделали Радек и Бухарин — замечания, которых не оказалось, следовало передать только им, а не еще и Зиновьеву.

Содержание же этих тезисов раскрывала вторая часть постановления ПБ:

«а) Поставить в повестку дня 2-го съезда III Интернационала вопрос об отношении к центровикам (центристам — Ю. Ж. ) в связи с выходом из II Интернационала целого ряда партий, и злоупотребление званием коммуниста, а также поставить вопрос об условиях приема в III Интернационал. Поручить т. Бухарину выработать тезисы отношения к центровикам. б) докладчиком по национальному вопросу назначить т. Ленина с правом организовать подготовительную комиссию»¹⁷⁰.

Следовательно, пока шла «немедленная» подготовка конгресса, события и в Германии, и в Италии сошли на нет, и теперь предстояло всего лишь разобраться с центристами тех социалистических партий, которые вознамерились перейти из II Интернационала в III. А еще заслушать доклад Ленина по национальному, вернее — колониальному вопросу, забыв о нарастании революции в Европе.

Ну а что же Зиновьев? Он оказался полностью отстраненным от решения всех тех вопросов, за которые вроде бы отвечал как председатель ИККИ. Более того, именно в те самые дни его почему-то срочно направили в Харьков, 10 мая ПБ рассмотрело вопрос «О командировке т. Зиновьева на Всеукраинский съезд Советов» и постановило: «Командировку признать необходимой, о чем немедленно сообщить т. Зиновьеву»¹⁷¹.

Бесспорно, для судеб Советской России вторжение польских легионов 25 апреля и быстрый, всего за две недели, захват Правобережной Украины, включая Киев, значил гораздо больше, нежели рассуждения о так и не произошедшей революции в Германии и Италии. А опасения за те решения, которые мог принять 4-й съезд Советов Украины, открывшийся 6 мая в Харькове, были далеко не беспочвенны.

Серьезную роль могло сыграть то, что вместе с поляками наступали две украинских дивизии, две бригады Красной украинской галицийской армии — изменившие присяге, перешедшие на сторону врага, — да еще и «партизанская армия» Омельяновича-Павленко, действовавшая в тылу советских частей. Всего — 20 тысяч штыков и сабель националистов.

Вполне серьезным было и то обстоятельство, что накануне вторжения Ю. Пилсудский, «начальник польского государства», и председатель Директории Украинской народной республики (УНР) С. Петлюра подписали договор. В соответствии с ним Варшава признала независимость УНР, а та, в свою очередь, но тайно, без огласки, отказалась от огромной территории — Восточной Галиции, Южной Волыни, Холмщины, Подляшья, где из 11 миллионов жителей 7 миллионов являлись украинцами.

Скорее всего, Зиновьева срочно командировали в Харьков как местного уроженца, свободно говорящего на мове, да еще и знатока украинских проблем. Уже познакомившегося с целями и взглядами националистов во время лекционного турне по Украине в ноябре 1917 года. Разбиравшегося с претензиями украинской леворадикальной партии боротьбистов, пытавшихся добиться принятия в Коминтерн.

Действительно, делегаты 4-го съезда Советов Украины, среди которых были представлены не только большевики, но и боротьбисты, украинские левые эсеры, бундовцы, анархисты, независимые социал-демократы, в наисложнейшей обстановке могли принять какие угодно решения. Но Зиновьев оправдал доверие ПБ. Добился того, что съезд принял чрезвычайно важную для Москвы резолюцию — «УССР, сохраняя свою государственную независимость, является частью Советской социалистической федеративной республики». Кроме того, был подтвержден и военно-политический союз, заключенный с РСФСР, 1 июня 1919 года.

Вскоре после выполнения Зиновьевым весьма ответственной миссии произошло нечто странное. Не поддающееся сегодня объяснению. Григорию Евсеевичу негласно перепоручили и подготовку, и проведение второго конгресса Коминтерна. Когда и кто смог это сделать? Наверняка — Ленин. Да и кто иной смог бы нарушить недавнее постановление ПБ, отстранить Бухарина?

Но как бы то ни было, 19 июля 1920 года в Петрограде (! ) начал работу второй конгресс Коминтерна. Зиновьев и открыл его, и выступил с тремя докладами по ключевым вопросам: «О роли и структуре Коммунистической партии до и после завоевания власти пролетариатом», «Условия приема в Коммунистический интернационал», «Об условиях, при которых возможно образование советов рабочих и солдатских депутатов».

Открывая конгресс, Зиновьев сверхоптимистично выразил уверенность в скорой победе мирового пролетариата. «Я позволю себе, — сказал он, — высказать пожелание, чтобы к пятидесятилетию Парижской коммуны (18 марта 1921 года — Ю. Ж. ) мы имели во Франции Французскую советскую республику». Не ограничившись такой твердой надеждой, добавил: «Не год, а два-три года надо будет для того, чтобы вся Европа стала советской... Годом раньше, годом позже — потерпим еще немного, но мы будем иметь Международную советскую республику, руководителем которой будет наш Коммунистический интернационал»¹⁷².

Но лишь выступая на шестом заседании, 29 июля, Зиновьев изложил то, что оказалось сутью работы конгресса.

«Чем был, — спросил он собравшихся, — III Интернационал при своем основании в марте 1919 года? » И сам самокритично признал: «Не более как обществом пропаганды. И он оставался таковым в течение первого года. Теперь мы хотим быть... боевой организацией международного пролетариата... мы хотим сорганизоваться в боевую организацию, которая не только пропагандирует коммунизм, но и осуществляет его на деле и стремится создать себе с этой целью международную организацию».

«Мы хотим, — продолжал Зиновьев, — построить Интернационал действия... Он должен быть инструментом борьбы во всем мире, во время восстания, до и после восстания, центром собирания сил, боевой организацией той части международного пролетариата, который осознает свои цели и хочет бороться за эти цели»¹⁷³.

Как решить столь огромную задачу, Зиновьев и изложил последовательно в трех докладах.

Выступая 23 июля со своим первым докладом, он подробно разобрал проблему необходимости сохранения национальных пролетарских партий, что отвергали в Великобритании и Франции. Подчеркнул — такое отношение свидетельствует о кризисе, поразившем рабочее движение. Объяснял: «Часто говорят, что во время войны потерпела крах сама идея партийности. В противовес этому мы говорим:... коммунистический интернационал непоколебимо убежден в том, что крах старых “социалистических” партий II Интернационала ни в коем случае нельзя изображать как крах пролетарской партийности вообще. Эпоха непосредственной борьбы за диктатуру пролетариата родит новую партию пролетариата — коммунистическую».

Тут же поспешил пояснить — какой она должна быть. «Такие люди, как Каутский, — сказал Григорий Евсеевич, — говорят нам: у вас в России не диктатура рабочего класса, а диктатура партии. Думает упрекнуть нас в этом. Ничего подобного. У нас существует диктатура рабочего класса и именно поэтому и диктатура коммунистической партии. Диктатура коммунистической партии есть лишь функция, лишь признак и выражение диктатуры рабочего класса»¹⁷⁴.

Во втором своем докладе Зиновьев говорил уже не столько от себя самого, сколько от комиссии, предварительно обсудившей предложенные им 21 условие приема в Коминтерн. И тут Григорий Евсеевич упорно бил в одну точку. Ту самую, о которой речь шла в решении ПБ от 1 июня, о которой первоначально должен был говорить Бухарин — об опасности, проистекавшей от центристов, то есть реформистов.

«Каждая организация (то есть партия — Ю. Ж. ), желающая принадлежать к Коминтерну, обязана планомерно и систематически, — потребовал Зиновьев, — удалять со сколько-нибудь ответственных постов в рабочем движении (партийная организация, редакция, профсоюз, парламентская фракция, кооператив, муниципалитет и т. п. ) реформистов и сторонников “центра”, и ставить вместо них преданных коммунистов»¹⁷⁵.

А чтобы всем было ясно, кого он имеет в виду, Зиновьев назвал наиболее известных центристов: Ф. Турати, Д. Модильяни из Итальянской социалистической партии, К. Каутский, Р. Гильфердинг из Социал-демократической партии Германии, Ж. Лонге из Французской социалистической партии, Р. Макдональд из Лейбористской партии Великобритании. Только затем перешел к не менее важной проблеме, весьма своеобразно объяснив суть реформизма.

«Нередко изображают дело так, — говорил Зиновьев, — будто бы существует известная противоположность между “Востоком” и “Западом”. Пытаются вдолбить в голову рабочим, будто III Интернационал есть организация рабочего класса Востока, а Запад стоит в стороне... Этой противоположности между “Востоком” и “Западом” вовсе не существует в действительности. Зато существует другая противоположность — противоположность между коммунизмом и реформизмом, между коммунизмом и социал-шовинизмом...

Мы видим одинаковое деление (рабочего) движения на три части во всех странах: 1) ясно выраженное оппортунистическое правое крыло;.. 2) более или менее ярко выраженное среднее течение, болото, центр;.. 3) левое, более или менее коммунистическое или склоняющееся к коммунизму крыло».

Посчитав, что еще недостаточно разъяснил вопрос, Зиновьев повторил причину необходимости чистки партийных рядов. «Мы должны, — пояснял он, — бороться за коммунизм, который не может быть создан в один месяц, а должен быть завоеван после многих боев при помощи возможно более централизованной организации и ясной, определенной тактики. Перед такими господами, которые думают отделаться от нас почтовыми карточками (ранее Зиновьев сказал о Модильяни, якобы говорившем: “Почему не вступить в III Интернационал? Это ведь нас ни к чему не обязывает. Достаточно послать раз в две недели почтовую карточку в Исполнительный комитет. Больше ничего. Почему бы нам этого не сделать? ”¹⁷⁶ — Ю. Ж. ), мы захлопнем дверь прежде, чем они успеют войти к нам»¹⁷⁷.

Затем Зиновьев охарактеризовал положение во всех коммунистических партиях с точки зрения наличия у них черт реформизма и сразу же добавил: «Возможно, у других партий найдется, что поставить на вид нам, русским. Само собой разумеется, что каждая партия, принадлежащая III Интернационалу, вправе сказать это нашей партии, если мы делаем ошибки. Это ее интернациональная обязанность.

Мы должны рассматривать Интернационал как единую международную партию, у которой имеются свои отделения во всех странах. Каждое из них имеет право “вмешательства” и высказывания своих мнений»¹⁷⁸.

Закончил же Зиновьев этот доклад так: «Можно принять 18 тысяч условий и все-таки остаться каутскианцами. Речь идет о действиях. Мы готовили эти условия (двадцать одно — Ю. Ж. ), чтобы иметь критерий, чтобы получить возможность объективной проверки того, что хочет конгресс. Во всяком случае, я надеюсь, что конгресс создаст ясность и даст нам точку опоры, чтобы каждому рабочему было понятно, что хочет III Интернационал»¹⁷⁹.

Наконец, в третьем докладе, зачитанном накануне закрытия конгресса, 5 августа, Зиновьев обратился к практическому вопросу. Перечислил условия, при которых возможно создание советов рабочих и солдатских депутатов, то есть на завершающей стадии захвата власти. Подчеркнул: их формирование должно происходить только в определенной ситуации.

«Советы, — объяснял он, — только тогда имеют значение, когда они не являются обычными, повседневными классовыми организациями, как профессиональные союзы, а когда превращаются в государственную организацию, в форму диктатуры пролетариата... Создавая их искусственно, мы сыграли бы только на руку противникам этой идеи. Нас поднимут на смех, как это уже случилось в некоторых странах, и великая идея будет скомпрометирована».

Но в самом выступлении так и не сказал, когда же именно возможно создание советов, так как все это было изложено в проекте подготовленной им резолюции, и указавшей три непременных условия:

«а) массовый революционный подъем среди самых широких кругов рабочих и работниц, солдат и трудящегося населения вообще; б) обострение экономического и политического кризиса в такой мере, что власть начинает ускользать из рук прежнего правительства; в) когда в рядах значительных слоев рабочих и прежде всего в рядах коммунистической партии созрела решимость начать решительную, систематическую и планомерную борьбу за власть»¹⁸⁰.

Все изложенное Зиновьевым в трех докладах сразу же приобрело для мирового коммунистического движения силу законов, так как было утверждено в виде резолюций конгресса. Тем самым Григорий Евсеевич сумел сделать то, на что, несомненно, рассчитывал Ленин. Особенно — создавая вышедшую в июле книгу «Детская болезнь левизны в коммунизме». Настаивая в ней на решительном отказе не только от малейшего влияния реформизма, но и левого радикализма.

Зиновьев превратил Коминтерн из по сути федерации национальных компартий в одну, мировую коммунистическую партию. Подлинно большевистскую. Такую же, какой стала РСДРП после Пражской 1912 года конференции, окончательно освободившись от меньшевиков. Стала единой идеологически, связанной железной дисциплиной боевой организацией.

4.

Второй конгресс Коминтерна завершил работу 5 августа, а три недели спустя Зиновьев уже находился в Баку. Там, в ночь с 31 августа на 1 сентября открылся Первый (он же, как оказалось, и последний) съезд народов Востока. Собравший тех, кого Москва посчитала достойными представлять трудящихся: советских Азербайджана, Туркестана, Хивы, Северного Кавказа; соседних Грузии и Армении; Турции и Ирана, Бухары и Афганистана, Китая; далеких Британской Индии и Кореи.

Всего на съезде присутствовал 1 891 посланец, но только 455 из них были иностранцами¹⁸¹.

Открывая работу необычного собрания, Зиновьев, избранный его председателем, да еще с чисто восточной подобострастностью названный «вождем мирового коммунизма», начал с высокой его оценки. Напомнив о значении второго конгресса Коминтерна, пафосно произнес: «И вот теперь в Баку мы делаем второй шаг... Мы хотим покончить с властью капитала во всем мире. А это станет возможным лишь тогда, когда не только в Европе и Америке, но и во всем мире мы зажжем пожар революции и когда за нами пойдет все трудящееся человечество, населяющее Азию и Африку»¹⁸².

Но только на второй тень работы съезда, выступая с основным докладом, Зиновьев поведал о причинах его созыва. Мол, он «был задуман тогда, когда подготовили второй конгресс Коммунистического интернационала. Когда часть делегатов этого конгресса съехалась в Москву, она вместе с исполнительным комитетом Коммунистического интернационала от имени целого ряда стран обратилась ко всем народам Востока с предложением подготовить этот съезд»¹⁸³.

Сказанное выглядело убедительно. Действительно, на пятом заседании конгресса X. Маринг, представлявший Коммунистическую партию Нидерландской Индии (в будущем — Индонезии), сказал как о чуть ли не свершившемся факте — «В ближайшее время нам предстоит быть на конгрессе в Баку»¹⁸⁴. А в письменном отчете ИККИ, розданном всем делегатам, отмечалось: «Исполнительный комитет сознавал, что восточный вопрос в ближайшее время сыграет громадную роль. Исполнительный комитет сорганизовал два совещания с представителями революционных партий Китая, Кореи, Армении, Персии, Турции, Индии и других стран Востока... Исполнительный комитет назначил на 15 августа 1920 года в столице Азербайджана в городе Баку съезд народов Ближнего Востока, а если удастся, то и дальневосточных народов»¹⁸⁵.

Можно было предположить, что такой съезд инициировал Ленин, выступивший на втором конгрессе с докладом «О национальном и колониальном вопросе». В частности, отметившим: «Громадное большинство, насчитывающее более миллиарда, по всей вероятности — миллиард с четвертью человек,.. то есть 70% населения земли, принадлежит к угнетенным нациям, которые или прямо находятся в колониальной зависимости или же являются полуколониальными государствами, как, например, Персия, Турция, Китай». И вслед за тем сделал вывод, что Коминтерн и коммунистические партии обязаны поддерживать в отсталых странах национально-революционное движение¹⁸⁶.

Но нет, все было далеко не так. И авторы отчета ИККИ, датированного 6 июля, и Ленин, и Маринг на втором конгрессе, и Зиновьев в Баку просто выполняли решение ПБ, принятое еще 18 июня 1920 года: «Одобрить в принципе созыв Третьим интернационалом восточных народов, запросив по этому вопросу тт. Нариманова и Сталина (соответственно председатель ревкома Азербайджана и нарком по делам национальностей — Ю. Ж. )»³.

То самое решение, которое, скорее всего, было порождено важными событиями, происшедшими почти одновременно в четырех странах:

- 7 апреля в Тебризе, административном центре Иранского Азербайджана, провозглашена республика Азадистан (Страна свободы) во главе с Хиабани — участник иранской революции 1905-1911 годов, один из лидеров Демократической партии Ирана.

- 23 апреля в Анкаре открылось Великое национальное собрание Турции. Оно избрало своим председателем М. Кемаля (названного в 1934 году Ататюрком), объявило себя единственной высшей властью страны и призвало к борьбе против британских, французских и греческих интервентов.

- 26 апреля в Хорезме после изгнания 1-й армией (командующий — Г. Е. Зиновьев) низложен хан хивинский Джунаид, провозглашена Хорезмская народная советская республика.

- 28 апреля в Баку, занятом частями 11-й армии (командующий — М. К. Левандовский), провозглашена советская власть и сформирован СНК Азербайджанской ССР.

5 июня, после занятия 17 мая иранского порта на Каспийском море Энзели (позднее — Пехлеви) и Решта, административного центра иранской провинции

Гилян, моряками Каспийской флотилии (командующий — Ф. Ф. Раскольников) и краноармейцами десанта (командующий — И. К. Кожанов), была провозглашена Гилянская республика и сформировано ее правительство во главе с Кучек-ханом.

Вот эти-то события и должны были обязательно послужить истинной причиной как принятия 18 июня решения ПБ, так и самого созыва съезда народов Востока. Послужить, скорее всего, и появлению планов продвижения на Восток мировой революции. Пусть в данном случае не пролетарской, а сугубо крестьянской, но все же национально-освободительной, антиимпериалистической.

Обоснованием необходимости поддержки именно таких движений и пришлось заняться в своем докладе Зиновьеву. Он сразу же подчеркнул: «Бакинский съезд войдет в историю освободительной борьбы как дополнение, как вторая часть, как вторая половина того конгресса, который недавно закончил свои труды в Москве»¹⁸⁷. Затем занялся наиважнейшей, принципиальнейшей проблемой марксизма.

«Наш съезд в Москве, — объяснял он, — обсуждал вопрос о том, может ли произойти социалистическая революция в странах дальнего Востока раньше, чем эти страны пройдут через капитализм. Вы знаете, что долгое время существовало такое мнение, будто сначала каждая страна должна пройти через капитализм, должны создаться крупные фабрики и крупные собственники, рабочие должны накопиться непременно в городах, и только тогда можно ставить вопрос о социализме.

Мы думаем теперь, — продолжил Зиновьев, — что это не так. С той минуты, когда хотя бы одна страна вырвалась из цепей капитализма, как это сделала Россия, с той минуты, когда рабочие поставили на очередь вопрос о пролетарской революции, с этой минуты мы можем сказать, что и Китай, Индия, Турция, Персия, Армения могут и должны начать борьбу прямо за советский строй... Раз это так, то такие страны могут и должны теперь готовиться к советской революции, могут и должны готовиться к тому, чтобы упразднить у себя деление на богатство и бедность, чтобы создать государство труда и заключить тесный союз с организованными рабочими всего мира»².

Тем самым, Зиновьев ловко подменил идею пролетарской революции иной — установлением советской власти там, где нет еще рабочих, и непременным заключением тесного союза с Коминтерном. Ну а завершил он свою теоретическую новацию той целью, ради которой и делал все свои построения.

«Мы имеем, — убеждал он участников съезда, — два потока. Один — очень быстрый, бурный и мощный. Это поток рабочей пролетарской коммунистической борьбы в России и Германии, Франции, Италии, который повсюду ширится. Но есть еще и другой поток, еще недостаточно сильный, местами делающий зигзаги. Это — движение угнетенных национальностей, которые еще не выбрали свою дорогу...

Мы хотим, чтобы эти два потока все более и более сближались, чтобы второй поток очистился от национальных предрассудков, чтобы оба потока слились в один бурный и мощный поток, который, как море, снесет все преграды на пути, очистит землю от всего зла, от которого мы так долго страдали».

Сочтя свою образную речь недостаточно четкой, ясной, тут же пояснил:

«Вы, впервые собравшиеся на съезд народов Востока, вы должныздесь провозгласить настоящую священную войну против грабителей — англо-французских империалистов. Теперь мы должны сказать, что пробил час, когда рабочие всего мира сумеют раскачать и поднять десятки и сотни миллионов крестьян. Сумеют и на Востоке создать Красную армию, сумеют вооружиться, сумеют устроить в тылу у англичан восстание, сумеют пустить разбойникам красного петуха, сумеют отравить существование каждого наглеца — английского офицера, который хозяйничает в Турции, Персии, Индии и Китае»¹⁸⁸.

Завершил же доклад привычными лозунгами: «Товарищи! Братья! Теперь настало время, когда вы можете приступить к организации настоящей народной священной войны против грабителей и угнетателей... Пусть услышат сегодняшнее заявление в Лондоне, Париже и во всех городах, где у власти еще стоят капиталисты. Пусть услышат они торжественную клятву представителей десятков миллионов трудящихся Востока о том, что на Востоке больше не будет угнетателей — англичан, не будет гнета капиталистов над трудящимися Востока»¹⁸⁹.

В Лондоне услышали Зиновьева, и он стал для Великобритании олицетворением Коминтерна, разжиганием мировой революции, угрожающей существованию Британской империи и жемчужине в ее короне — Индии. Услышали Зиновьева, заявившего: «Самый сильный удар, в самое сердце, мы должны нанести английскому капитализму»³.

Глава 7

Подходил к концу третий год революции. Убедительно доказавший всем: большевики не только смогли взять власть, но и удержать ее. Ведь на внутреннем фронте, в гражданской войне они, бесспорно, одержали полную победу.

На Севере британские войска в феврале 1920 года вынуждены были бесславно покинуть Россию, прихватив с собой остатки полков белогвардейского генерал-лейтенанта Е. К. Миллера. А в середине марта и в Архангельске, и в Мурманске уже развевались алые флаги.

На Западе дивизии генерала от инфантерии Н. Н. Юденича, полковника, произведшего себя в генерал-майоры А. П. Родзянко, банды С. Н. Булак-Балаховича окончательно отогнали от Петрограда. Вынудили их уйти в Эстонию, где их и интернировали.

На Юге, после сокрушительных поражений, генерал-лейтенант А. И. Деникин объявил 4 апреля об уходе в отставку и передаче поста командующего генерал-майору П. Н. Врангелю. Отошедшему с остатками белогвардейцев в Крым, чтобы дожидаться окончательного разгрома (к 17 ноября они в панике бежали в Константинополь).

В Закавказье, после занятия 28 апреля частями Красной армии Баку, там была восстановлена советская власть и провозглашена Азербайджанская ССР.

В Сибири еще 15 января окончательно рухнуло сопротивление. Адмирала А. В. Колчака чехи передали в Иркутске накануне образованному меньшевиками и эсерами Политическому центру. Судившему «верховного правителя России» за казнь в Омске членов Учредительного собрания, приговорившему его к смертной казни. 7 февраля Колчак был расстрелян. Однако Красная армия, подошедшая к Иркутску, не воспользовалась, казалось бы, благоприятным положением. Остановилась у Байкала, за которым начиналась территория, контролировавшаяся японскими войсками. А потому в Восточной Сибири вместо нового фронта возникла Дальневосточная республика. Формально — демократическая и взявшая на себя ведение переговоров с Токио о сроках эвакуации интервентов.

В Средней Азии в феврале освободили юго-западную часть Туркестанской АССР, а на юго-востоке — разбили Семиреченскую армию хорунжего Б. В. Анненкова, вынудив ее бежать в Китай. Тогда же в Хиве объявили о ликвидации ханства и создании Хорезмской народной советской республики. 8 октября пал и Бухарский эмират. Вместо чего возникла Бухарская народная советская республика.

Иных успехов достигли дипломаты РСФСР. Во все том же 1920 году они добились подписания договоров, весьма невыгодных для Советской России, но все же принесших ей мир с западными соседями. 2 февраля в Юрьеве (Тарту) — с Эстонией, 12 июля в Москве — с Литвой, 11 августа в Риге — с Латвией. Тогда же начались переговоры с Финляндией — договор подписали в Юрьеве 14 октября, и с Польшей — предварительный договор был подписан в Риге 21 октября.

Наконец-то в измученную шестью годами непрерывных военных действий страну пришел мир. Не мирная передышка, как говорили еще весной, а мир настоящий. Но принесший и свои проблемы, столь же неведомые для большевистского руководства, как тактика и стратегия, — необходимость восстановления промышленности. Национализированной в 1918 году, почему партруководство должно было и заниматься ей. Правда, вместе с различными наркоматами — ВСНХ, путей сообщения, торговли и промышленности, иными. Той самой промышленностью, состояние которой оказалось плачевным.

Треть заводов и фабрик страны за последние два года просто закрыли — из-за полной изношенности к тому же устарелого оборудования. Еще треть законсервировали — вплоть до лучших времен, когда появится для них сырье. Как, к примеру, произошло с текстильными фабриками — продолжали работать только 97 из имевшихся 215.

Да и как могло быть иначе, если добыча железной руды снизилась с 638, 4 млн пудов (пуд = 16 кг) в 1913 году до 10, 4 млн угля — с 1 738, 4 млн до 406, 5 млн. Потому выплавка чугуна за тот же период упала с 257 млн пудов до 6, 3 млн стали — с 204 млн до 9, 8 млн проката — с 204 млн до 11 млн. К тому же весь полученный металл шел исключительно на нужды обороны. Для производства снарядов и патронов, винтовок и пушек, без которых воевать было невозможно.

В еще более ужасающем положении оказалось сельское хозяйство. Ведь основная житница страны — Украина и Северный Кавказ — последние три года являлись главным театром военных действий. Теперь спасали крестьяне Западной Сибири, откуда фронт откатился далеко на восток еще в 1919 году. Но и оттуда хлеб нужно было привезти по железной дороге, между тем, число неисправных паровозов возросло с 31, 1 до 62, 8%.

Ко всему прочему, осенью 1920 года появились первые признаки надвигающегося голода. Порожденного не засухой, как то обычно бывало, а иными причинами. Во-первых, резким сокращением поголовья лошадей — единственной тягловой силой деревни. Их, начиная с августа 1914 года, постоянно мобилизовывали, то есть попросту отбирали у крестьян на нужды армии. Сначала — царской, Временного правительства, затем — Красной, белой, «зеленых» вроде Махно, Григорьева. Во-вторых, тяжелейший удар по сельскому хозяйству нанесла продразверстка. Начатая еще в конце 1916 года и постепенно перешедшая в основную форму экономики «военного коммунизма». В конце концов, лишившая деревню зерна для посева.

Внушала мрачные перспективы не только экономика. Начала давать сбои и система управления, возникшая, по сути, стихийно после национализации промышленности в 1918 году — так называемый главкизм. Управление промышленностью чаще всего неумелое, ведь революционеры не готовились к такой деятельности. Управление, на вершине которого стоял высший совет народного хозяйства, возглавляемый с апреля 1918 года А. И. Рыковым, которому подчинялись 52 главка (главных комитета) — Главметалл, Главуголь, Главнефть, Главгвоздь, Главспичка, иные им подобные. Лежавшая в основе такой административно-командной системы сверхцентрализация не только сковывала инициативу на местах, но и вела к разбуханию аппарата, к махровому бюрократизму.

Становилось понятно, что разобраться со всеми возникшими проблемами следует как можно скорее, до того, как советская власть рухнет под тяжестью все возраставших ошибок и недоработок, порождаемых переходом к мирной жизни.

1.

Девятая партийная конференция, проходившая с 22 по 25 сентября 1920 года, еще не предвещала той бури, которая вскоре разразится в РКП.

Два дня работы конференции из четырех ее участники посвятили выяснению причин поражения в войне с Польшей и перспективам в случае ее продолжения. Завершая политический отчет ЦК, Ленин оптимистически заметил: «Если нам суждена зимняя кампания, мы победим, в этом нет сомнения». И объяснил такой прогноз экономическим положением страны. Сообщил, что удалось собрать, точнее, изъять, 200 млн пудов хлеба, имеется свыше 100 млн пудов нефти, Донбасс дает ежемесячно 20-30 млн пудов уголя¹⁹⁰. И тем задал благостный тон всем последующим выступлениям.

Каменев: «Каждая наша победа — это увеличение революционного движения во Франции и Англии, особенно в Англии. А сама Англия — это ключ к перспективам мировой революции». Троцкий: «Зимнюю кампанию, если нам ее навяжут, мы встретим уверенно и проведем победоносно». Радек: «Красная армия показала, что она умеет бить империалистическую польскую армию, руководимую французским генеральным штабом, что она могла ворваться в двери Центральной Европы, что она есть решающий элемент мировой политики»¹⁹¹.

Затем последовал чисто администраторский доклад Крестинского с организационным отчетом ЦК, его обсуждение, а в середине третьего дня работы конференции слово для доклада о Втором конгрессе Коминтерна получил Зиновьев. Однако счел необходимым говорить прежде всего о совершенно ином. По теме своего второго доклада — «Об очередных задачах партийного строительства». В действительности же — необычайно мягко о тех разногласиях, которые обозначились на Восьмой конференции и Девятом съезде РКП. О позиции, занятой на них Т. В. Сапроновым, Н. Осинским (В. П. Оболенским), В. Н. Максимовским, некоторыми другими, кого вскоре стали называть «децистами», то есть составившими группу «демократического централизма». Призвавшими отказаться от жесткого централизма, от назначенства, а не избрания на руководящие должности в партии, от наказаний за внутрипартийную критику.

Зиновьев не стал обличать их (в докладе ЦК! ). Наоборот, фактически взял под защиту, обратившись к проблемам не партийного строительства, а промышленности.

«Нашей партии нечего закрывать глаза на то, что при всей своей крепости она имеет и болезни. Сейчас я буду говорить исключительно о теневых сторонах нашей партии». Но начал с объяснения возникновения того, что назвал болезнями.

«Наша партия, — продолжил он, — работает в таких условиях, когда военные задачи преобладают над всеми... мы должны сохранять милитаризированный тип военных организаций, первенство военных организаций потому, что мы воюем. Но это отнюдь не значит, что мы должны закрывать глаза на то, что такое положение влечет определенные болезни, свойственные именно этому военному строению промышленности, когда военные проблемы преобладают над всеми остальными».

Внезапно вернулся к «децистам», прямо не называя их: «У нас часто говорят, что в партии есть оппозиция. По-моему, этого сказать нельзя... У нас есть, вместе с тем, ручейки недовольства, которые сливаются вместе и с которыми надо считаться (выделено мной — Ю. Ж. )». И вслед за тем снова заговорил о промышленности, как бы связывая ее положение с утверждениями «децистов»: «Мы не успели установить необходимый нам пролетарский централизм, мы страдаем еще тем, что так превосходно охарактеризовал товарищ Троцкий “главкократией”».

Конечно же, Зиновьев никак не мог при таком докладе ограничиться лишь общими рассуждениями. Приводил примеры. Вопиющие, по его мнению. Которые и становились источником недовольства трудящихся, «бесили» их.

Во-первых, о деятельности главков. По вине одного из которых на Мурмане с его громадными уловами рыбы она стала практически недоступной людям. О случае в Усолье на Каме с его солеварнями, где крестьяне не могут, как бы ни хотели, получить соль. То же положение и в Баку с острой нехваткой для потребителей... керосина.

Во-вторых, «военка». «Некоторые коммунисты, — пояснил Зиновьев, — мобилизованные на фронт, работают и живут там так, что вызывают на себя справедливые нарекания». Почему? Да потому, что реввоенсоветы «забирают все, что есть в городе лучшего, оставляя рабочих ни с чем». Григорий Евсеевич, говоря так, имел в виду прежде всего жилье.

«Третьим источником недовольства, — продолжал Зиновьев, — являются спецы». Тут же пояснил свои слова: «Рабочие не могут обойтись без спецов: как в военной области им надо учиться, так и в области управления, в области организации хозяйства... мы должны привлекать спецов, мы должны ставить их в привилегированное положение, мы должны наделять их широкой компетенцией, но партия должна заботиться о создании гарантий, чтобы из этого не вытекали слишком горькие последствия.

Надо сказать прямо, хотя это и не вполне лестно будет для нас, что часто приходится наблюдать факты, когда не коммунист ассимилирует спеца в смысле культурном, а спец ассимилирует нашего брата — коммуниста... Мы проходим через целый этап, который продлится не год, а гораздо более, привлекать спецов, хотя они и не сделались новыми людьми, не совлекли с себя ветхого буржуазного Адама и когда мы должны давать им крупные командные должности...

Будем подражать им в технических знаниях, если эти знания у них есть, но будем помнить, что не надо подражать им в области отношения их к рабочим массам».

И снова Григорий Евсеевич приводил примеры того, как «многим лучшим рабочим приходится теперь быть вроде погонял. Петроградскую портниху заставляют работать 12-14 часов в день, иногда без освещения».

Закончил же Зиновьев перечень причин недовольства рабочих, солидаризируясь с «децистами», — наличием «бюрократизма в нашей собственной среде». «Эта болезнь, — пояснил он, — временная, эта болезнь сезонная, которая должна была явиться теперь в результате трехлетнего существования партии как правящей (выделено мной — Ю. Ж. )».

«Я не буду приводить примеры, — продолжил Зиновьев, — они достаточно известны. Скажу только следующее: товарищи много говорят о “верхах” и “низах”. Не надо обманывать себя тем, что здесь, сейчас (на партконференции — Ю. Ж. ) собрались от “низов”. Мы все вместе взятые, как партийный слой, и есть “верхи”, на этот счет не нужно заблуждаться. И если в этом слое (в “верхах” — Ю. Ж. ) есть широкое недовольство, значит, в более широком слое рядовых работников нашей партии это недовольство значительно больше. Если на наших собраниях мы можем видеть, как крышка поднимается паром, это значит, что в “низах” пар еще больше и крышка поднимается еще больше. Мы должны это учесть».

Зиновьев не ограничился такой более чем острой критикой. Заявил: «Не следует разменивать нашу дискуссию только на то, чтобы указать ЦК и центральным советским ведомствам, как много у нас волокиты и бюрократизма. Надо поставить дело шире, сказать врачу: исцели себя сам, и на местах подумать, что в губернских комитетах нисколько не лучше».

Приведя пример как вопиющего безобразия положение в Ростове, где он только что побывал на пути в Баку, пояснил: «Это обратная сторона того явления, что мы не втягиваем рабочих из “низов” в наши советские организации. Это создает поле не только для взяточничества и контрреволюции, но и подготовляет настоящий жесткий кризис в тех наших партийных организациях, где дело пошло именно по такому пути, вот почему тут не следует ограничивать задачу тем, что указать центру, что у него нехватка».

Тут же поспешно уточнил, чтобы быть правильно понятым: «Я говорю не к тому, чтобы мы не критиковали ЦК. ЦК готов подвергнуться критике по этому вопросу, обсудить его и дать возможность указать каждому сколько-нибудь деловое предложение, которое дает нам возможность сделать предохранительную прививку от тех опасностей, которые вытекают из положения вещей, из милитаризации войны и так далее, а не из злой воли того или другого члена ЦК. Я призываю к тому, чтобы понять, что этот вопрос более обширный, чем только простая проверка нашей партии».

Нарисовав столь мрачными красками положение в РКП, Зиновьев и задал главный вопрос: каковы же те меры, которые должны быть приняты? И сразу же дал первый, но не единственный ответ. Необходима, заявил он, «прежде всего большая свобода критики внутри нашей партии». И развил свое предложение: «Теоретически мы это всегда признавали, и тут ничего нет нового, но надо признать это теперь практически. У нас иногда бывает такое положение, что некогда подождать, пока высохнут чернила, которыми написана резолюция, как мы должны проводить ее в жизнь. Это надо преодолеть, для этого следует прибегнуть к созданию дискуссионного листка, чтобы каждый член партии имел возможность изложить свой взгляд».

Не ограничиваясь тем, Зиновьев предложил и столь же важное: «Большая свобода критики должна быть обеспечена и на собраниях, но для этого надо, чтобы эти собрания существовали. Как это ни печально, но в целом ряде мест такой институт, как общие собрания членов партии, все больше отходит в область воспоминаний, и против этого надо начать борьбу».

Понимая, что тем самым он предлагает свободу критики, Зиновьев продолжил: «Но может получиться так, что выйдет товарищ и скажет что-либо против, а завтра на него обрушатся репрессии, его снимут и так далее. Я запросил у нашего организационного бюро список тех конфликтов, которые дошли до ЦК нашей партии. Товарищ Преображенский заявил, что у него в портфеле чуть ли не 500 дел, которые ждут рассмотрения. Как видите, очень богатый урожай».

Задался Зиновьев и вопросом, на который дал отрицательный ответ: нужны ли нам назначенцы? Выразил свое мнение, что назначение на должность вместо избрания возникает из-за того, что партия не знает своих людей. «Мы еще, — продолжил он, — пытаемся пробовать одного на одном посту, другого — на другом. В этом, конечно, ничего плохого нет,.. но из этого факта ясно, что мы еще не вполне нащупали, испытали своих членов.

При таком положении вещей, разумеется, руководящий центр, долженствующий быть генеральным штабом и являющийся таковым, должен иметь на месте человека, которого он знает насквозь. Конечно, часто посылая товарищей, мы ошибаемся. Но то, что называется у нас назначенством, это все-таки должно быть. Если партия послала неудачного “назначенца”, пусть, мол, та партия (партийная организация — Ю. Ж. ) исправит это, но отказаться от этого института — значит отказаться от какого бы то ни было планомерного строительства».

Завершая доклад, Зиновьев затронул самый больной вопрос — о неравенстве. «У нас, — сказал он, — нет еще полного равенства в стране, нет полного равенства в партии». Сославшись на Ленина, исправившего в Уставе Коминтерна его цель — «завоевание полного коммунизма» — на цель иную — «социализма». Мотивировавшего такую коррективу тем, что «полный коммунизм, действительное равенство мы завоюем только после длительной борьбы, сейчас же мы находимся только на рубеже полной победы». Развивая такую мысль, Зиновьев пояснял: «Мы имеем премии, мы имеем тарифную политику и тому подобное — все это ведет к неравенству. Это всецело возникает из всей современной обстановки, и это рикошетом ударяет по всей партии. И дело сознательных работников нашей партии — объяснять широкому кругу населения, что у нас полное равенство сейчас невозможно... Мы не можем идти навстречу инстинкту и давать неисполнимые обещания».

Соглашаясь с высказываниями ряда делегатов, говоривших о коммунистах, злоупотребляющих своей властью, Зиновьев предложил создать «особый орган, который можно назвать Контрольной комиссией или судом коммунистической чести. Орган этот должен быть избран из работников с партийным стажем не менее 10 лет и должен млеть задачей действительно блюсти честь партии. Таким образом, этот орган должен быть своего рода чисто партийной инспекцией.

Конечно, эта идея еще не разработана, ее надо хорошо продумать, чтобы не создался параллелизм с советскими органами. Но эту идею на настоящей конференции обсудить необходимо. В ЦК настоящий вопрос официально еще не обсуждался, но мне кажется, что ЦК пошел бы навстречу этой мере»¹⁹².

Острый, критический доклад Зиновьева делегатами конференции был принят без возражений. Особенно поддержал его один из лидеров «децистов» Т. В. Сапронов, председатель ЦК профсоюза строительных рабочих. Заявивший: «Я рад, что в ЦК в конце концов встали на точку зрения беспощадной борьбы с тем нарывом, который имеется на теле нашей партии. Если товарищ Зиновьев говорил о безобразиях, репрессиях по отношению к инакомыслящим внутри партии и так далее... И полагаю, да не обидятся здесь сидящие члены ЦК, что не ошибусь, что если товарищ Зиновьев месяца два назад произнес бы такую речь, то ему не поздоровилось бы. Товарищ Зиновьев прав, когда указывает, что у нас в партии разногласий принципиальных и никаких не существует, но имеются ручейки, течения, иногда сообщающиеся по отдельным вопросам»¹⁹³.

Схожую оценку высказал и Ю. Х. Лутовинов, член ЦК профсоюза металлистов, один из лидеров группы «Рабочая правда», возникшей на 9-й партконференции, включавшей А. Г. Шляпникова, С. П. Медведева, А. М. Коллонтай, некоторых других. «То, о чем так ярко и выпукло говорил товарищ Зиновьев, — заявил Лутовинов, — в своем докладе, то, что творится на местах, мы об этом знаем давно и в свое время неоднократно предупреждали ЦК»¹⁹⁴. О том же сказали Дегтярев, Ходоровский, еще несколько делегатов. Именно потому резолюция, предложенная Зиновьевым, была принята единогласно, без единой поправки. Резолюция, в частности, потребовавшая:

«1... Те вопросы, по которым уже состоялось решение ЦК и центральных советских органов, тем не менее необходимо ставить на всех партийных собраниях с целью выяснения перед всеми членами партии мотивов принятых решений...

4... (Партийную) перерегистрацию необходимо организовать так, чтобы свести до минимума все формальности для рабочих и пролетарских элементов крестьянства и увеличить до максимума препятствия для вступления в партию непролетарских элементов...

9. Необходимо во внутренней жизни партии осуществить более широкую критику как местных, так и центральных учреждений партии... Создать литературные органы, способные осуществить более систематично и широко картину ошибок партии и вообще критику внутри партии (дискуссионные листки и т. п. )...

10. Признавая в принципе необходимым в исключительных случаях назначение на выборные должности, вместе с тем ЦК при распределении работников вообще заменит назначение рекомендациями.

11... Какие бы то ни было репрессии против товарищей за то, что они являются инакомыслящими по тем или иным вопросам, решенным партией, недопустимы...

17. Ответственные работники — коммунисты не имеют права получать персональные ставки, а равно премии и сверхурочную оплату.

19. Признать необходимым создание Контрольной комиссии наряду с ЦК, которая должна состоять из товарищей, имеющих наибольшую партийную подготовку, наиболее опытных, беспристрастных и способных осуществлять строго партийный контроль»¹⁹⁵.

Уверенность Зиновьева в том, что данное постановление после его утверждения конференцией сразу же станет руководством для всех членов партии, сохранялась недолго. Произошло то, о чем он с горечью говорил в докладе: «Мы можем принять хорошо скомпонованную резолюцию, всех удовлетворяющую, но ничего не проведем в жизнь»¹⁹⁶.

Именно так и произошло, да еще и слишком быстро. Всего полтора месяца спустя Зиновьеву пришлось обратиться в ПБ, напоминая о необходимости немедленно провести в жизнь все постановления конференции. В ответ получил 24 ноября решение, лишь подтверждавшее одно из основных его критических утверждений — «как много у нас волокиты и бюрократизма». Решение, гласившее: «Поручить Оргбюро создать специальную комиссию по вопросу проведения в жизнь всех постановлений Всероссийской конференции»¹⁹⁷.

2.

Во второй половине 1920 года загруженность Зиновьева, и не столько в Петрограде с его специфическими проблемами, сколько в Москве — участием в решениях важнейших политических задач — неуклонно возрастала. А вместе с тем возобновлялся стремительный взлет в партии, возвращение утраченной было роли ближайшего соратника Ленина.

В июле-августе Зиновьев организует, проводит второй конгресс Коминтерна, а в сентябре — еще и Съезд народов Востока. Тогда же, в сентябре, активнейшим образом участвует в Девятой конференции РКП. В ноябре ему пришлось включиться в жаркую схватку, разразившуюся на 5-й конференции профсоюзов, представлять ЦК на 5-й конференции компартии Украины, готовить письмо ЦК «О Пролеткультах». Наконец, в декабре выступить на 8-м Всероссийском съезде Советов с очень важным, ключевым докладом. Но первой заявила о себе проблема Пролеткульта. Еще в августе.

... Пролеткульт, пролетарская культурно-просветительная организация, была создана на его первой конференции, прошедшей в Петрограде с 16 по 19 октября 1917 года. Созванной по инициативе будущего наркома просвещения А. В. Луначарского и при участии таких видных большевиков, как А. А. Богданов, Ф. И. Калинин (брат М. И. Калинина), В. Ф. Полетаев, П. М. Керженцев, П. Н. Лебедев-Полянский. Большинство которых были знакомы Ленину еще по Каприйской партийной школе, по созданной ими группе «Вперед».

Своей задачей Пролеткульт считал поддержку и развитие художественного творчества рабочих, среди которых уже были популярные поэты В. Александровский, П. Бессалько, М. Герасимов, В. Кириллов. Правда, поначалу существовал лишь на бумаге. До тех пор, пока в июле 1918 года не вышел первый номер ежемесячного журнала «Пролетарская культура». Опубликовавший статью-манифест П. Н. Лебедева-Полянского — члена большевистской партии с 1902 года, не только первого председателя всероссийского совета Пролеткульта, но и члена ВЦИК, Петросовета, ответственного сотрудника Наркомпроса. Провозгласившего: «Пролетарская культура может развиваться только в условиях полной самостоятельности пролетариата, вне всякого декретирования»¹⁹⁸.

Тогда, в разгар лета 1918 года, когда и началась широкомасштабная гражданская война, никто в партийном руководстве не обратил внимания на слова Лебедева-Полянского, не увидел в них какой-либо крамолы. Потому-то Первая Всероссийская конференция Пролеткульта (Москва, 5-12 октября 1918 года) прошла при участии наркома Луначарского и его заместителя, ведущего историка-марксиста М. Н. Покровского. Собрала 330 делегатов, из которых 170 были большевики, а остальные — сочувствующими. Потому-то Ленин вместе с Крупской отметил первую годовщину Октября вместе с членами московского пролеткульта, а через четыре дня, 10 ноября, выступил на открытии Дворца пролетарской культуры.

Пока шла гражданская война, Пролеткульт укреплялся, расширялся. К осени 1920 года насчитывал около 300 местных организаций со студиями литературными и изобразительного искусства, музыкальными кружками и театральными коллективами. И только в конце августа 1920 года Ленин внезапно, без видимой причины заинтересовался Пролеткультом, вроде бы уже хорошо знакомым ему. Запросил у Покровского: «1. Каково юридическое положение Пролеткульта? 2. Каков и 3. кем назначен его руководящий центр? 4. Сколько даете ему финансов от НКПроса? »¹⁹⁹

Почему же Ленин заинтересовался именно такими аспектами существования Пролеткульта, который никак не мог быть враждебен советской власти? Скорее всего, потому, что Крупская, член коллегии Наркомпроса и заведующая его внешкольным отделом, по долгу службы прочитала свежий выпуск журнала «Пролетарская культура» (№15-16, апрель — июль 1920 года), где был опубликован материал о Международном пролеткульте. Созданном 12 августа в ходе работы Второго конгресса Коминтерна, возглавленного все тем же Луначарским (почему Ленин и обратился с вопросами к Покровскому) и Лебедевым-Полянским, включившим в исполком Международного бюро делегатов конгресса У. МакЛейна (Британская социалистическая партия), Я. Герцога и Ж. Эмбер-Дро (Швейцарская социал-демократия), Р. Лефевра (социалистическая партия Франции) и Н. Бомбачи (Итальянская социалистическая партия)²⁰⁰.

Крупская прочитала о том, узнала остальные подробности и рассказала обо всем Ленину. Ну, а такие события наверняка насторожили Владимира Ильича. Породили у него опасения, что рождается «третья сила» — наряду с Коминтерном и только что созданным Профинтерном еще и Международный пролеткульт. Отлично понимая, что никакая подобного рода интернациональная организация просто невозможна без решающего участия и поддержки Советской России, решил — судя по последующим событиям — сделать все для установления полного контроля над Пролеткультом отечественным, включив его непосредственно в Наркомпрос.

Неизвестно, когда бы Ленин стал решать возникшую проблему, если бы все не ускорил Всероссийский съезд пролетарских культурно-просветительных организаций, проходивший в Москве с 5 по 12 октября.

Поначалу Владимир Ильич попытался склонить Луначарского выступить на съезде и настоять на лишении Пролеткульта самостоятельности. Однако нарком в речи, произнесенной 7 октября, заявил прямо противоположное: «За Пролеткультом должно быть обеспечено особое положение, полнейшая автономия»²⁰¹. Поэтому 9 октября последовало решение ПБ, возложившее подготовку желательной Ленину резолюции на Бухарина и Покровского. Когда же они попытались протащить в созданный ими документ собственные взгляды — «Слияние Пролеткультов с Наркомпросом в настоящее время и при данных условиях является преждевременным»²⁰², ПБ от их помощи отказалось.

Тем временем положение изрядно осложнилось. Завершившийся 12 октября съезд успел принять как первую, то есть наиважнейшую, резолюцию, отметившую: Исполнительный комитет Всероссийского пролеткульта «выполнил возложенную на него идейную и организационную работу, развив ее до создания Международного пролеткульта»²⁰³.

Достижение цели, намеченной Лениным, стало возможным только после того, как 10 ноября пленум ЦК постановил: «Поручить т. Зиновьеву составить проект письма от имени ЦК по поводу Пролеткульта»²⁰⁴. А уже двумя неделями позднее, но после того, как в структуре Наркомпроса создали 12 ноября главк — Главполитпросвет, руководителем которого утвердили Крупскую, проект письма был подготовлен и передан «для окончательной редакции в комиссию из тт. Ленина, Зиновьева и Преображенского»²⁰⁵.

В полученный текст Владимир Ильич существенных исправлений практически не внес, поскольку Зиновьев как самый веский довод для ликвидации самостоятельности Пролеткульта использовал ленинский аргумент. Мол, тот «преподносил» рабочим «буржуазные взгляды в философии (махизм), а в области искусства... нелепые, извращенные вкусы (футуризм)», чего на самом деле не было.

Письмо ЦК указало: «Центральный орган Пролеткульта, принимая активное участие в политико-просветительной работе Наркомпроса, входит в него на правах отдела... местные пролеткульты входят как подотделы в отнаробразы (отделы народного образования — Ю. Ж. )». Вместе с тем, письмо подсластило горькую пилюлю, оговорив: «ЦК РКП дает Наркомпросу директиву создать и поддерживать условия, которые обеспечивали бы пролеткультам возможности свободной творческой работы»²⁰⁶.

3.

Прежде, чем «Правда» опубликовала письмо ЦК «О Пролеткультах», Зиновьев успел выполнить три весьма важных партийных поручения. Совершил полулегальную поездку в Германию, в Галле — на съезд Независимой социал-демократической партии, проходивший с 12 по 17 октября, для того, чтобы добиться ее присоединения в Коминтерну²⁰⁷. В Харьков — на Пятую конференцию компартии Украины, не без его прямого воздействия утвердившую как собственную резолюцию 9-й партконференции РКП «Об очередных задачах партийного строительства» и полностью сменившую состав своего ЦК, избранного в марте предыдущей конференцией, но не устраивавшего Москву²⁰⁸. Но главное, стал одним из основных участников так называемой дискуссии о профсоюзах. Той самой дискуссии, за которой крылся поиск выхода из достигшего апогея экономического кризиса, порожденного как гражданской войной, так и политикой «военного коммунизма».

Формальной причиной «дискуссии о профсоюзах» послужило создание в марте 1920 года, одновременно с утверждением Троцкого наркомом путей сообщения, Цектрана — Центрального комитета союза работников железнодорожного и водного транспорта. Объединившего без согласия самих рабочих два до того самостоятельных профсоюза — железнодорожников и водников, главой которого назначили А. П. Розенгольца, до того члена РВС ряда армий, Восточного и Западного фронтов. Стоявшего к тому же во главе Главполитпути (Главного политического управления Наркомата путей сообщений), образованного еще в 1919 году как временный орган для быстрейшего налаживания работы транспорта политическими и организационными мерами. Воздействуя на рабочих исключительно приказным порядком и военной дисциплиной.

Цектран в совокупности с Главполитпути сделал Наркомат путей сообщений предельно обособленным, как и Наркомат по военным и морским делам, да еще и милитаризированным органом, полностью находящимся под контролем только Троцкого. Поэтому председатель президиума ВЦСПС (Всероссийского центрального совета профессиональных союзов) М. П. Томский стал всерьез опасаться утраты независимости и остальных профсоюзов, их подчинения соответствующим наркоматам и, тем самым, их огосударствления.

25 августа 1920 года Томский обратился в ПБ с просьбой пересмотреть решение о создании Цектрана, но получил решительный отказ²⁰⁹. На том, казалось бы, сопротивление ВЦСПС происходящему завершилось. И действительно, вплоть до Пятой конференции профсоюзов, открывшейся 3 ноября, все было спокойно. Ничто не предвещало той бури, которая разразилась уже на следующий день.

На вечернем заседании 4 ноября слово получил Я. Э. Рудзутак — большевик с 1905 года, член ЦК РКП и президиума ВЦСПС. Сразу начавший с неприятного. Более того, противоречившего резолюции девятого партсъезда «Об очередных задачах хозяйственного строительства», принятой по докладу Троцкого. Настаивавшей на создании трудовых армий, борьбе с «трудовым дезертирством», на «дальнейшем усилении» Главполитпути.

«За последнее время, — сказал Рудзутак, — все чаще и чаще и в профессиональной (профсоюзной — Ю. Ж. ), и в непрофессиональной среде ведутся разговоры о переживаемом кризисе профессионального движения». Продолжил пока безлично: «Некоторые товарищи рассматривают этот кризис как окончательное поражение профессиональных союзов и констатируют, что мы (профсоюзы — Ю. Ж. ) при существующих современных условиях не имеем места в народнохозяйственном организме Советской республики».

Но очень скоро Рудзутак назвал тех, кто хоронил профдвижение. Назвал ВСНХ, то есть его председателя А. И. Рыкова, выступившего на конференции с докладом, собиравшегося передать всю работу профсоюзов... губисполкомам. И прямо по имени Троцкого, стремившегося якобы перепоручить управление промышленностью профсоюзам, но предварительно поставить их под контроль неких «политических отделов», явно подобных Главполитпути, чтобы они «накачивали» руководство профсоюзным движением подобранными ими людьми, отказавшись тем самым от выборной системы.

Рудзутак добавил: «По мере того, как профессиональные союзы отделяются от хозяйственно-экономических организаций, последние отрываются от широких рабочих масс... И вот в конечном итоге административный аппарат сосредотачивается в тех руках, которые называются ВСНХ, главками, центрами и так далее».

Рудзутак не только констатировал кризисные явления, но и объяснял негативные последствия их. «В настоящий момент гражданской войны, — говорил он, — мы, конечно, можем несколько поступиться, мы можем организовать нечто такое, что в общем и целом не соответствует ни революции, ни словам, которые везде говорятся (выделено мной — Ю. Ж. )... А завтра враги будут побеждены, и какие методы, какие способы у нас будут для того, чтобы приступить к организации производства? То объяснение, которое мы даем сегодня, что мы должны ввести трудовую мобилизацию и бороться с трудовым дезертирством во имя гражданской войны, мы не сможем давать при переходе к мирному строительству. Нам нужно найти другую платформу, другой способ поведения.

Мы должны ясно и определенно сказать, что социалистическое строительство может быть завершено в том случае,.. когда рабочие поймут, что они работают не только для борьбы, что начинают приступать к работе для себя, для рабочего класса в целом».

Завершил же Рудзутак доклад повтором сказанного, но уже в виде 16 пунктов тезисов, в которых кратко сформулировал свои предложения. А среди них и такие:

«10.... Профсоюзы должны поставить себе следующие ближайшие практические задачи: а) самое активное участие в решении вопросов производства и управления; б) непосредственное участие совместно с соответствующими хозяйственными органами в организации компетентных органов управления; в) тщательный учет и влияние на производство различных типов управления; г) обязательное участие в выработке и установлении хозяйственных планов и производственных программ...

12. В деле планомерного материального обеспечения рабочих союзам необходимо перенести свое влияние на распределительные органы Компрода (Наркомата продовольствия — Ю. Ж. ), как местные, так и центральный, осуществляя практическое и деловое участие и контроль во всех распределительных органах с обращением особого внимания на деятельность центральной и губернских комиссий по рабочему снабжению»²¹⁰.

На следующий день, 5 ноября, конференция доклад Рыкова всего лишь «приняла к сведению», а тезисы Рудзутака, согласованные еще 1 ноября с президиумом ВЦСПС²¹¹, утвердила, передав в президиум, то есть Томскому, для редакционной обработки²¹².

Реакция партийного руководства на доклад Рудзутака последовала незамедлительно. Еще бы, ведь в нем речь шла не столько о роли профсоюзов в производстве, сколько о роли пролетариата в государстве пролетарской диктатуры. Того самого пролетариата, который пока не бросал открытый вызов власти, а всего лишь в мягкой форме отвергал ту политику, которая проводилась в стране весь 1920 год.

Да, безусловно, все определяла гражданская война, из-за которой численность Красной армии возросла до пяти с половиной миллионов человек, и львиную долю составляли мобилизованные рабочие. И именно этим власть объясняла все те драконовские законы, которые официально считались развитием норм всеобщей трудовой повинности, закрепленной первым разделом Кодекса законов о труде, утвержденном в декабре 1918 года. Но чисто библейское «не работающий да не ест» в 1920 году стало оборачиваться своей самой неприглядной стороной.

27 декабря 1919 года на заседании СНК обсудили предложение Реввоенсовета республики, то есть Троцкого, о введении в стране всеобщей трудовой повинности. Для начала решили создать комиссию из наркомов или членов коллегий наркоматов — по военным делам, продовольствия, земледелия, путей сообщения, председателей ВСНХ, ВЧК и ВЦСПС, явно сознательно забыв о наркомате труда. И начали своеобразную подготовку, осуществляя задуманное постепенно.

10 января 1920 года РВС 3-й армии направил Ленину, конечно же, инспирированную телеграмму с предложением не демобилизовывать личный состав вооруженных сил, а сохранив и его, и армейскую структуру, направить на восстановление народного хозяйства. 12 января Ленин ответил: «Вполне одобряю ваше предложение. Приветствую почин, внесу вопрос в Совнарком»²¹³.

Уже 13 января СНК создал комиссию, включившую Ленина, наркомов путей сообщения — Л. Б. Красина, продовольствия — А. Д. Цюрупу, председателей РВСР — Троцкого, ВСНХ — Рыкова и ВЦСПС — Томского. Ну, а одобренное ею решение 15 января превратилось в постановление Совета обороны (СО) о преобразовании 3-й армии в 1-ю революционную трудовую. 17 и 15 января ПБ одобрило его и приняло решение о создании еще четырех трудовых армий — Украинской, Кавказской, Петроградской (почти сразу же по настоянию Зиновьева от нее отказались), Особой железнодорожной. Несколько позже, 21 апреля, создали еще одну трудовую армию — 2-ю революционную.

Так началась милитаризация труда. Работа на заводах и фабриках, шахтах и рудниках, на железных дорогах рабочих, остававшихся красноармейцами. Подчинявшимися армейской дисциплине, приказам командиров.

Новые порядки стали распространять на многие отрасли производства. 21 января СО принял постановление «О мобилизации рабочих и служащих Центральной автосекции ВСНХ со всеми подведомственными учреждениями и предприятиями»; 23 января «О милитаризации рабочих и служащих всех топливных учреждений» — Главлескома, Главугля, Главторфа, Главнефти, Главтопа, Главсланца; 30 января — «О повсеместной мобилизации железнодорожных машинистов, их помощников, кочегаров, котельщиков, мастеров и монтеров депо и главных мастерских».

Затем перешли к организационным мерам. 3 февраля СНК и ВЦИК приняли два постановления.

Первое — «О порядке проведения всеобщей трудовой повинности». Согласно ему, общее руководство милитаризации возлагалось на СО, при котором созывался Главный комитет по всеобщей трудовой повинности, возглавляемый наркомами труда, внутренних дел, военных дел. Он-то, в свою очередь, предоставил своим территориальным органам право «предавать суду виновных в уклонении от учета и явки по трудовой повинности, в дезертирстве с работы, а равно и в подстрекательстве к тому, в пользовании поддельными документами, а равно в изготовлении таковых».

Авторам постановления таких репрессий показалось недостаточно, и они добавили: «Предоставить подлежащим комитетам по трудовой повинности в исключительных случаях особой злостности или повторностивышеуказанных деяний предавать виновных суду революционного трибунала (что на деле почти всегда означало расстрел — Ю. Ж. ), а в случаях менее важных нарушений трудовой дисциплины подвергать виновных наказаниям в административном порядке».

Второе постановление — положение о комитетах по всеобщей трудовой повинности — устанавливало создание местных органов — губернских, уездных, а в случае необходимости и городских комитетов, а также и функции главка. На него возлагалось согласование хозяйственных планов «снабжения рабочей силой» (выделено мной — Ю. Ж. ) отдельных отраслей хозяйства, определение порядка применения различных форм трудовой повинности²¹⁴.

Складывавшееся положение заставляло забыть о победе пролетариата в октябре 1917 года. Неимоверно повышало роль Троцкого, облегчало деятельность Рыкова, которому больше не приходилось заботиться о найме рабочих, направлении их по предприятиям. Томского же, несомненно, привлекли только для прикрытия. Для того, чтобы пока делать вид, будто все идет под контролем профсоюзов. Ну, а своеобразной компенсацией за потерю свободы труда должны были стать вскоре принятые меры чуть ли не прямого перехода в коммунизм: освобождение населения страны от платы за продукты питания (4 декабря), топливо (23 декабря), жилье и коммунальные услуги (27 января 1921 года), проезд на всех видах транспорта...

И все же милитаризация труда не только устраняла какую-либо дальнейшую роль профсоюзов, но и вела к их полной ликвидации. Только тогда Ленин осознал: прекращение существования профсоюзов даже лишь фактически приведет к непоправимому. К утрате со стороны ЦК контроля за многомиллионной массой рабочих и служащих. В основном беспартийных или ориентировавшихся на меньшевиков и эсеров. Понял Владимир Ильич и иное. То, что придется отказаться от лозунга «коммунизм есть свободный труд свободно собравшихся людей».

Два дня спустя, 8 ноября, был созван пленум ЦК для рассмотрения всего лишь одного вопроса — «О конференции профсоюзов», по которому было представлено два взаимоисключающих проекта резолюции, Ленина и Троцкого. Проект Ленина, весьма короткие тезисы, предлагал продолжить «постепенный и неуклонный переход... в деле направления лучших организаторских сил из отдельных союзов на усиление всего ВЦСПС, на улучшение его аппарата, на большую систематизацию работы во всех профсоюзах и укрепление, таким образом, профсоюзного движения в целом».

Не забыл Ленин и о Цектране. «В частности, — продолжал он, — это должно быть применено к Цектрану, его непропорциональное усиление по сравнению с другими союзами должно быть прекращено, а добавочное количество лучших сил должно перенести на все профдвижение те методы повышения демократии, самодеятельности, участия в управлении промышленностью, развитие соревнования и прочее, которые дали наилучшие результаты на практике»²¹⁵.

Тем самым, Ленин выступил, хотя и не по всем пунктам, в поддержку Рудзутака. Троцкий же в пространных тезисах продолжал отстаивать свою прежнюю доктрину. Обосновывал ее тем, что «наши профессиональные союзы переживают тягчайший кризис», порожденный «неопределенностью и двойственностью положения и роли профессиональных союзов в производстве», их параллелизм «с аппаратом, управляющим данной отраслью производства». Признавал: «чем дольше, тем более развивается самостоятельность и замкнутость административно-хозяйственных органов и, стало быть, их независимость от профессиональных союзов».

Выход из складывавшегося положения Троцкий предложил свой прежний — «партия должна перед союзами и собой поставить задачу реорганизации, перестройки, перевоспитания союзов. Необходимо теперь же приступить к реорганизации союзов, то есть прежде всего к подбору руководящего персонала», иными словами, делать то, что он уже успел проделать с союзами железнодорожников и водников при слиянии их в Цектран. Правда, соглашался, что в случае с Цектраном «организационные изменения с целью приближения союза к производственному типу были достигнуты путем крайне резких и крутых организационных мер, вызывавшихся особыми условиями».

Тут же пояснил: «организационные мероприятия по перестройке союзов могут принять гораздо более спокойный характер при минимуме трений», оговорив такие условия. «Союзы, — писал Троцкий, — не могут быть предоставлены сами себе, но должны получить ясные и отчетливые указания от партии». Вернее, «органом руководства и действий», каким являлся Главполитпуть, должны стать «временные комиссии при ВЦСПС с участием представителей ЦК партии, ЦК соответственного союза, хозяйственного главка и прочих».

Наконец, загодя решил обличить противников своего предложения. Писал: «Голое противопоставление военных порядков (приказ, кара) представляет собой проявление каутскиански-меньшевистски-эсеровских предрассудков... Само противопоставление трудовой и военной организации в рабочем государстве представляет собой полную капитуляцию перед каутскианством»²¹⁶.

При голосовании по двум проектам сложилась парадоксальная ситуация. Из шестнадцати присутствовавших на пленуме членов ЦК (отсутствовали X. Г. Раковский — председатель СНК Украины, И. Н. Смирнов — председатель Сибирского ревкома и Сталин) только восемь человек, то есть ровно половина, проголосовали за предложение Ленина, а семеро — за тезисы Троцкого. Тем самым голоса практически разделились поровну, заставив пленум принять за основу предложения Ленина, но передать их «для составления на основе их резолюции в комиссию из тт. Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина и Томского»²¹⁷.

Троцкий отказался участвовать в работе этой комиссии, а потому подготовленная ею резолюция практически полностью повторила то, что предложил Ленин. Да, она указала: «Центральный комитет еще раз напоминает всем рабочим организациям решение IX съезда партии, указавшего на абсолютную необходимость прибегать к формам работы по-военному в эпоху, когда рабоче-крестьянское государство приступает к ликвидации неслыханного хозяйственного развала». Но, вместе с тем, предложило и чуть ли не прямо противоположное.

«С другой стороны, — отмечал документ, — для успешности этой работы необходима максимальная самодеятельность рабочих организаций, в первую очередь профсоюзов, и наибольшая связь их с самыми широкими массами трудящихся. Для этого необходима самая энергичная и планомерная борьба с вырождением централизма и милитаризованных форм работы в бюрократизм, самодурство, казенщину и мелочную опеку над профессиональными союзами».

Резолюция продолжила в том же духе: «Задачей нынешнего момента является возрождение и усиление самого аппарата профсоюзов для того, чтобы дать возможность профсоюзам на деле все более расширять свою роль в производстве».

И не преминула подчеркнуть: «Ввиду достигнутых производственных успехов ЦК считает, что и для Цектрана время специфических методов управления (во имя которых был создан Главполитпуть), вызванных особыми условиями, начинает проходить и потому рекомендуется Цектрану усилить и развить нормальные методы пролетарской демократии внутри союза... Вместе с тем, ЦК считает необходимым, чтобы Цектран принял более деятельное участие в общей работе ВЦСПС, входя в его состав на одинаковых с другими союзными объединениями правах»²¹⁸.

Вечером того же дня, 8 ноября, пленум одиннадцатью голосами утвердил данный проект резолюции. Против проголосовали Троцкий, Крестинский, Рыков и секретарь ВЦСПС А. А. Андреев, а Преображенский воздержался. Правда, все же было решено «запросить всех отсутствовавших членов их голоса по вопросу о резолюции», что нисколько не изменило бы уже принятого решения.

Кроме того, пленум уполномочил Ленина выступить докладчиком на конференции, но при этом изменил состав комиссии, призванной окончательно утвердить текст резолюции, включив в нее Зиновьева, Томского, Троцкого, Рудзутака и Рыкова, то есть тех, кто высказывал различные взгляды на рассматриваемую проблему.

Наконец, вопрос Троцкого «Имеют ли право члены ЦК, оставшиеся в меньшинстве, выступать на фракции конференции профсоюзов с защитой своего мнения» получил весьма своеобразный ответ: «ЦК не встретит препятствий к тому, чтобы члены ЦК, оставшиеся в меньшинстве, выступили как во фракции, так и в печати, но, вместе с тем, ЦК считает нежелательным такое выступление в предстоящем заседании фракции конференции»²¹⁹.

Зафиксировала серьезные разногласия среди членов ЦК не только резолюция. То же отметило и продолжившееся утром следующего дня заседание пленума. На нем пришлось повторно утверждать все ту же резолюцию, но уже иным числом голосов — Каменева, Томского, Бухарина, Серебрякова, Сергеева (Артема), Дзержинского, Радека, Крестинского, Рыкова, Зиновьева, среди которых почему-то не оказалось Ленина.

«Собравшиеся 10 членов ЦК, — свидетельствовал протокол, — обсудив итоги пленарного заседания, пришли к следующим выводам.

1. Создав комиссию в составе 5 цекистов с участием Рыкова и Троцкого для детального обсуждения вопроса профдвижения, ЦК признал, что вопрос, поднятый на профконференции, еще требует дальнейшего обсуждения, которое может привести к устранению ряда имеющихся в данный момент разногласий среди членов ЦК.

2. Что поэтому впредь до окончания работ комиссии нежелательно выносить на широкое обсуждение разногласия, наметившиеся в ЦК.

3. Доклад Ленина отменить, назначив докладчиком Зиновьева (видимо, по той же причине, по которой Ленин не участвовал в голосовании — Ю. Ж. ), обязав его сделать деловой, не полемический доклад.

4. Запретить другим членам ЦК выступать, кроме членов президиума (профконференции — Ю. Ж. )»¹.

Выполняя решение пленума, в тот же день Зиновьев выступил с почти часовым докладом перед комфракцией конференции. Не выпячивал, но и не скрывал разногласий среди членов ЦК, лишь растолковывая резолюцию на свой лад. А начал с наиболее важного — со сроков завершения гражданской войны, что только и позволило бы приступить к мирному строительству.

Первый пункт резолюции гласил: «Решение IX съезда РКП о необходимости сосредоточить силы на хозяйственном возрождении страны вновь приобрело теперь актуальность в связи с перспективой победы над Врангелем». Действительно, 9 ноября укрепления Перекопа уже были прорваны и части Красной армии вели бои в районе Джанкоя, чтобы затем устремиться к портовым городам — Евпатории, Севастополю, Ялте, Феодосии, Керчи.

Однако Зиновьев напомнил о результатах Северо-Кавказской операции. Той самой, в ходе которой белогвардейские Донская, Кубанская и Кавказская армии хотя и были разбиты, но все же сумели 27 марта эвакуироваться из Новороссийска в Крым. И потому постарался не выглядеть безосновательным оптимистом.

«Мы, — сказал он, — должны остерегаться той иллюзии, что у нас уже развязаны руки для мирного строительства. Основанием проведения какой-либо серьезной реформы является лишь окончательная победа над Врангелем, каковой у нас еще нет. Мы не должны повторять той ошибки, которая была сделана нами во время борьбы с деникинцами, так как мы тогда слишком рано заговорили о том, что можно все силы отдать мирному строительству».

Столь же по-своему Зиновьев трактовал, негативно оценивая, и роль профсоюзов в производстве — ключевую проблему для шедших и конференции, и пленума. Точнее, то, что стали называть кризисом профсоюзного движения.

«Многие советские учреждения, — откровенно говорил Григорий Евсеевич слишком хорошо знакомое его слушателям, — передали профсоюзам выполнение некоторых мер, которые довольно сильно жмут рабочих. Если мы посмотрим на нынешнюю мобилизацию рабочих, то мы знаем, что эта мобилизация очень далека от идеи. Что рабочих приходится насильно привозить в город, что 20% из них разбегаются по дороге и что в этих случаях профсоюзам приходится играть роль не гостеприимного хозяина, а помогать нашему государственному аппарату выступать в роли органа принуждения.

Профсоюзам приходится тушить стачки, иногда начинающиеся по самому ничтожному, пустому поводу, а иногда происходящие по таким поводам, что нам становится стыдно, что мы что-то прозевали или не заметили.

Таким образом, профсоюзы выступают как будто против интересов рабочих и смешно было бы нам, работникам, видавшим виды и умеющим противопоставлять себя миллионным рабочим массам, впадать от этого в уныние».

И завершил тему столь же пессимистично: «Мы ясно должны осознать, что это может создать обстановку, похожую на кризис».

Вторым обстоятельством, отрицательно влияющим на положение профсоюзов в производстве, стало, по словам Зиновьева, их «обезлюдение». «Мы прекрасно знаем, — продолжил он, — что если бы завтра события повернулись в другую сторону так, что нам целиком пришлось бы налечь на фронт, нам снова придется налечь на профсоюзы, снова придется требовать, чтобы они дали новые силы на фронт.

У нас профсоюзы обслуживаются очень маленьким количеством сил. Например, в петроградском Союзе металлистов — в союзе далеко не маленьком, не имеется председателя потому, что нет людей. В целом ряде других городов дела обстоят значительно хуже.

Я говорю, что это обстоятельство также приводит к тому, что можно считать известным кризисом рабочего движения.

Если мы вынуждены отнять самое ценное, необходимое и отправить на фронт, если мы вынуждены оставить Союз металлистов без председателя, то, естественно, что это влечет ряд известных последствий. Таким образом, известный кризис — не какой-нибудь катастрофический, но вытекающий из данной полосы гражданской войны и рабочего движения, профессионального движения действительно переживаем».

И сразу же оговорился: «На конференции у вас был разговор о том, что производственная роль профсоюзов недостаточно ярко очерчена, и некоторые товарищи видят в этом основу кризиса, а вовсе не в тех двух причинах, на которые я указал выше. Мне сдается, что этот взгляд неверен. Если есть кризис, то он есть результат этих гигантских обеих объективных причин, которые важнее того, что можно назвать неопределенностью самой роли профсоюзов. Я не хочу сказать, что мы, партия, сказали последнее слово относительно роли профсоюзов. Это такая область, в которой нам придется шаг за шагом вырабатывать свою позицию, но в основе партия на этот счет дала достаточно полную формулировку».

Обрисовав исключительно собственное видение проблемы, Зиновьев постарался увести участников заседания комфракции подальше от поиска формулы роли профсоюзов в производстве как дела пустого. «Наша беда, — продолжил он, -не в том, что партийный съезд на этот счет не дал формулы о производственной роли профсоюзов. Эта формула дана. Наша беда в том, что объективные условия, два важнейших объективных условия, на которые я указал, помешали нам даже одну сотую часть этой формулы претворить в жизнь... Благодаря тому, что условия мешали нам приступить к выполнению этой формулы, она еще не выполнена. Нам было не до того, чтобы профсоюзы организовывали свои ячейки, когда из заводских комитетов мы должны были отсылать людей на фронт».

Так тема все еще продолжавшейся гражданской войны стала лейтмотивом, пронизавшим весь доклад Зиновьева. Главным, если не единственным объяснением тех чрезвычайных мер, от которых партия непременно откажется с наступлением мира.

Григорий Евсеевич вновь и вновь возвращался к негативной, хотя и вынужденной стороне деятельности профсоюзов. Ну, а делал же это резче, злее, нежели руководители ВЦСПС, выступившие до него.

«Кто из нас, — с горечью вопрошал он, — не зарекался от ареста, не застрахован от репрессий не только в тех случаях, когда цело идет о трудящихся? И вместо того, чтобы объяснять, считаем возможным прибегать к репрессиям. Мы видим, как вместо того, чтобы объяснять, чаще арестовываем. Никто из нас не заикается об арестах и репрессиях...

Надо десять раз подумать, прежде чем арестовывать, а у нас десять раз арестовывают вместо того, чтобы десять раз подумать, и ссылаются на милитаризацию. Мы думаем, что так продолжать нельзя».

Милитаризацию труда Зиновьев помянул далеко не случайно. Хотя о ней речь шла и в резолюции IX съезда РКП, Григорий Евсеевич отнесся к ней двояко. То защищал ее, то решительно отвергал. Утверждал: «Наша нормальная работа является работой по-военному... Если нам будет дано войти в полосу мирного строительства, то нашим девизом по мирному строительству будет — вести работу по-военному. То есть вести работу с наибольшей точностью, исполнительностью. Это должно остаться. То, что у нас есть нового, то должно рассматриваться как нарушение этой перспективы».

Однако несколько позже дал иную оценку пресловутой милитаризации.

«Если вы следите, — объяснял Зиновьев, — за белогвардейской печатью эсеров и меньшевиков, вы можете увидеть очень характерную ноту. Эти господа пишут: “Да, во время войны, когда прижим стал необходим и ясен, тогда интеллигенция и рабочие мирятся с большевистским режимом. Но когда война кончится и все войдет в более нормальную обстановку, рабочие не станут мириться с этим режимом и сметут его”. Главная их надежда на том и построена.

Конечно, господа меньшевики ошибаются, потому что мы не так глупы, чтобы в полосу, когда войны нет, вести дело теми же самыми методами, как во время войны (выделено мной — Ю. Ж. )». И чтобы усилить свою мысль, повторил: «Если бы наша партия стала навсегда, то есть после войны, после всех этих трудностей применять упрощенные методы, как их теперь понимают, если бы мы думали, что при помощи того обруча можно бороться против развала, это было бы роковой ошибкой. Рабочие нас бы скинули и были бы правы».

Но тут же поспешил дать и несколько иную оценку применяемым мерам. Мол, обруч «нужен, и всегда нужен, когда все расползается по швам... Но если кто-либо вообразил, что основной метод коммунистической партии — это щипцы и обруч и вообще хирургия, и что никаких (иных) способов нет, тот глубоко заблуждается».

Покончив с вопросом милитаризации труда, так и не сказав, что же с ним будет в мирную эпоху, Зиновьев перешел к не менее важной, злободневной теме — огосударствлению профсоюзов. Вот тут-то ему потребовался весь многолетний опыт оратора-полемиста. Способность убедительно опровергать противника, прямо не называя его. Но говорить так, чтобы все слушатели поняли — речь идет о сидевшем тут же, в зале, Троцком, и ни о ком ином.

«Вы знаете, — все же добавил Зиновьев, — в воздухе есть такая мысль, что с одной стороны профсоюзам дать большую производственную роль, даже поручить им железные дороги, что очень похоже на синдикализм. И в то же время прибавляют: для того, чтобы это сделать, приди в любое милитаризированное учреждение, я отниму у тебя избирательные права, разгоню все органы комитета (союза — Ю. Ж. ), а потом, когда я признаю тебя достойным, я начну по чайной ложке возвращать тебе эти права».

Разумеется, услышав такое, участники совещания уже не могли не понять, что речь идет именно о Троцком, о его детище Цектране.

Однако Зиновьев поспешил пояснить: «Теперь большинство ЦК сходится на том, что мы не можем принять ни первый, ни второй лозунг». А продолжил, уже прямо говоря о Цектране.

«Если в этой организации, — разъяснял он, строго следуя резолюции пленума, — и были какие-либо отрицательные стороны, то ЦК совершенно не снимает с себя ответственности и нисколько не желает обескураживать тех работников, которые находятся там и работают в большинстве по назначению самого ЦК...

Может ли теперь партия предложить им нечто другое? ЦК пришел к тому выводу, что такое время пришло. Было такое время, когда там (в Цектране — Ю. Ж. ) нужно было управлять специфическими методами. Это время теперь прошло и союз должен начать превращаться в такую же организацию, как и другие союзы».

А чтобы слушатели не приняли обвинения на свой счет, Зиновьев напомнил о роли не наркома путей сообщений, а РКП: «Мы, конечно, понимаем, что если там (на транспорте — Ю. Ж. ) и достигнуты более крупные результаты, что если туда нами бросались тысячи коммунистов и сотни превосходных коммунистов, то это было сделано по решению партии, ибо транспорт нужно было спасти во что бы то ни стало».

Все же Зиновьев не удержался и с плохо скрываемой иронией вспомнил о Троцком. Вроде бы выгораживая его от возможных обвинений, но опять же безлично. «Мы не должны, — объяснял Григорий Евсеевич, — размениваться на мелочи и заниматься взаимным подсиживанием и указывать на бревно в собственном глазу. За три года (1918-1920 — Ю. Ж. ) всем нам пришлось этим погрешить. Одним — больше, другим — меньше. Если кто грешил, будучи народным комиссаром, то не потому он это делал, что любил быть народным комиссаром, а потому, что партия его туда направила».

Не забывая о самом, по его мнению, главном, Зиновьев в который раз сказал о назревшей необходимости отказаться от милитаристских методов. «Было бы опасно, — подчеркнул он, — если бы мы всякую исключительную меру превратили навек в постоянную (выделено мной — Ю. Ж. ), если бы мы не сумели вовремя свернуть с пути и внести ту или иную поправку». И сказал — почему: «Если рабочая масса сейчас мирится с таким положением, то она знает, что это делается по вине Деникина. Если же она видит, что мы обнаруживаем желание и после Деникина, и после Врангеля продолжать в том же духе, то она, может быть, вежливо, а может быть, и не очень вежливо, но даст нам понять, что ей это нежелательно и что она сломит все препятствия».

«Наша партия, — продолжил Зиновьев говорить то, на что в резолюции пленума не было даже и намека, — была всегда достаточна чутка к рабочим. Она до этого не доведет, а сама сумеет встать во главе этого движения и указать рабочим путь... Мы не говорим, что сделаем это через месяцы, это было бы шараханием, так говорить. Конечно, мы поставим этот вопрос на всероссийском партийном съезде»²²⁰.

Зиновьев добился своего. Сначала комфракция, а затем и все остальные делегаты профсоюзной конференции поддержали резолюцию пленума ЦК. Скорее всего, потому, что наконец-то услышали обещание скорых перемен, отказа от милитаризации труда, превратившей рабочих в подобие крепостных. Но никто ни из членов ЦК, ни участников конференции и не подозревал, что сделал первый шаг на пути к отказу от политики «военного коммунизма». На пути к НЭПу.

Глава 8

16 ноября 1920 года можно было считать днем окончания гражданской войны. Отныне на территории советских России, Украины, Белоруссии, Азербайджана больше не оставалось армий ни белогвардейцев, ни сепаратистов, ни интервентов.

Нигде, если не считать Дальневосточной республики, и созданной как «буфер». По форме демократической, с многопартийным парламентом, в котором заседали депутаты — большевики, эсеры, меньшевики, даже кадеты. Начавшей переговоры в маньчжурском городе Дайрене с представителями Токио о выводе экспедиционных войск Японии, оккупировавших огромные пространства от Байкала до Тихого океана.

К этому же дню были установлены добрососедские отношения с Финляндией, Эстонией, Латвией, Литвой, Польшей. В Лондоне начались переговоры о восстановлении торговых отношений делегации РСФСР, что означало ее признание де-факто со стороны Великобритании.

Но на том успехи кончались. «Военный коммунизм», несмотря на робкие попытки ЦК на ноябрьском и декабрьском пленумах решить положительно судьбу профсоюзов, торжествовал. Милитаризация труда с 1 декабря распространилась на металлургическую промышленность, с 5 января 1921 года — на электротехническую.

Кризис, усугубленный недородом 1920 года, переживало сельское хозяйство. Накануне мировой войны в стране засеяли 102 млн десятин, из них половину, 52 млн, — пшеницей и рожью, собрав с них 4 600 млн пудов зерна. В 1919 и 1920 годах засевали не более 70 млн десятин (приблизительно 7-8 млн страна потеряла с получением независимости окраинных государств), дававших в среднем по 2 800 млн пудов. Из них по разверстке удалось взять лишь по 236 млн пудов: 138 млн хлеба, 14 млн — круп, 84 млн — овса и ячменя, чего явно было недостаточно.

Заводы и фабрики из-за нехватки сырья, топлива, рабочей силы постепенно останавливались. В 1913 году в России произвели чугуна 256 837 тысяч пудов, стали — 259 268 тысяч, проката — 214 220 тысяч, а в 1920-м — соответственно 7 024, 9 874 и 11 814 тысяч пудов. При этом почти весь металл шел на производство орудий, пулеметов, винтовок, снарядов и патронов, а еще — на восстановление паровозов.

ЦК оставалось лишь одно: искать выход из неимоверно тяжелого экономического положения. Выход, но пока только политический, удовлетворивший бы всю партию. И делать это следовало как можно быстрее, ведь гражданская война, которой только и объясняли все трудности, завершилась.

Поначалу такие поиски поручили одному Зиновьеву.

1.

Уже 18 ноября Зиновьев приехал в Харьков, тогдашнюю столицу УССР, а на следующий день выступил на 5-й конференции компартии Украины. Прежде всего, Григорий Евсеевич попытался прозондировать настроения, создавшиеся в этой, второй по величине парторганизации. Намекнуть на возможность близких важных перемен во внутренней политике. То есть продолжил то, о чем говорил на профсоюзной конференции. И говорил предельно осторожно. Как бы еще размышляя, призывая к тому же и делегатов. Потому-то и начал с самого главного.

«Многие товарищи, — произнес он, — говорили о кризисе, переживаемом нашей партией. Действительно, если посмотреть на некоторые явления последнего времени — на отдельные конфликты в рабочих организациях, иногда довольно острые конфликты, на дискуссию, хотя и глухую, придушенную военной диктатурой (выделено мной — Ю. Ж. ), не зависящую от нас, на дискуссию, которую мы замечаем, если обратить внимание на то, что создалось целое течение, которое называет себя рабочей оппозицией, приходится придти к тому выводу, что действительно есть какие-то жгучие вопросы, которые еще не получили своего разрешения. Которые, как бы сказать, просятся наружу и которые до сих пор общей обстановкой загонялись внутрь партии, не давая возможности поставить эти вопросы ребром».

Явная доверительность Зиновьева позволила ему перейти на главное для ЦК. «Есть ли кризис нашей партии? » — озвучил он напрашивавшееся и постарался разрешить сомнения: «Я думаю, что было бы слишком преувеличенным говорить о какой бы то ни было тяжелой болезни или кризисе в нашей партии. Есть, как мне довелось выразиться, серьезная болезнь». Тут же пояснил: «Я не хочу сказать, что это болезнь очень легкая, нет. Она довольно тяжелая и она может быть изнурительной. Не какой-нибудь действительный кризис, который надо рассечь чем-то, а это есть болезнь времени».

Высказав такое оправдание, Зиновьев поспешил к объяснению, на деле оказавшемуся защитой партии.

«До Октябрьской революции, — говорил он, — наша партия была, в основном, партией пропаганды и агитации. Наше дело, можно сказать, было маленьким... Мы были партией крайне революционной, наше дело было не строить, а разрушать... После Октября перед нами встали совершенно другие задачи. Мы должны были стать государственной партией,.. которая, с одной стороны, отбивала нападения врагов, а с другой стороны налаживала хозяйство». И заключил: «Если искать все основы нашего недовольства, наших неурядиц, то основное заключается именно в этом».

Затем неожиданно вернулся несколько назад и охарактеризовал внутрипартийных оппонентов — рабочую оппозицию. «Мы внимательно относимся к ним, — пояснил Григорий Евсеевич. — Но это не означает, что когда они говорят неправильно, мы их оставляем без ответа. Нет, мы будем возражать, и будем резко возражать, но мы не ставим дело так, что если оппозиция — то ату ее, это еретики...

Мы знаем, что в ее числе есть много старых работников, лучших старых работников, которые ничего, кроме блага, партии не желают. А если они ошибаются, то ошибаются искренне».

И снова в речи Зиновьева смысловой резкий поворот. Теперь — к проблемам Советов. «Мы пережили три года, — сказал он, — жесточайшей диктатуры. И не раз некоторые ловили себя на мысли, что мы стали идею Советов искажать. Давно указывали, что у нас не власть Советов, а власть исполкомов. А по совести надо сказать, что у нас не власть исполкомов, а власть верхушки исполкомов, власть президиумов, власть совсем маленькая по числу людей.

Смешно было бы это отрицать... Весь вопрос в том, вытекало ли это из злой воли, из недостатков механизма партийного, или вытекало совершенно неизбежно из логики диктатуры, той жесткой формы диктатуры, которую мы имели. Я думаю, что каждому человеку ясно, что это вытекало из последних основных проблем».

Итак, Зиновьев сделал то, что до него не делал никто. Не решался. Открыто признал и «болезнь» партии, и повсеместную подмену Советов крохотными группками. Признал: все это — результат трехлетней жесткой диктатуры, порожденной гражданской войной. Но ведь она завершилась. Так что же делать дальше?

«20 декабря, — как бы ответил Зиновьев на незаданный, но витавший в воздухе вопрос, — предстоит 8-й Всероссийский съезд Советов. Мы в ЦК партии обсуждали, что скажем этому съезду. Если дело пойдет так, что военная обстановка полегчает, то основное слово, которое мы должны сказать, — это напомнить то, что мы говорили в 1917 году о Советах». Тут же отметил: Советы — это не только совмещение законодательной и исполнительной власти. «Советы — самая лучшая и ценная форма управления людьми, самоуправления людей, она дает живой приток свежих сил, дает возможность, как говорил товарищ Ленин, каждой кухарке участвовать в работе».

Вслед за тем подчеркнул: «Все это теперь целиком остается в силе. Это мы теперь ставим на очередь и станем внимательно и организованно проводить в жизнь. Постепенно (выделено мной — Ю. Ж. ), ибо обстановка трудная и сейчас. Это будет новое и довольно старое слово, которое мы скажем съезду Советов и которое надо сказать в рамках нашей партии».

Таким Зиновьев видел выход из политического кризиса. Только политического, да еще и в пределах организации государственной власти. Но не ограничился тем, так как та же болезнь затронула и РКП.

«Как говорили на последнем съезде нашей партии, — отметил Григорий Евсеевич, — у нас активность партии заменена активностью Центрального комитета. У нас важнейшие вопросы нашей жизни решались небольшой группой... И иначе нельзя работать тому Центральному комитету, который управляет 1/6 частью мира и который каждый день на каждом заседании имеет на своей повестке не менее 40 вопросов, из которых один важнее другого... И то, что мы видим в советских организациях в малом и большом, то же самое мы видим в партийной организации...

Это была не вина верхов, поскольку дело идет о руководителях нашей партии. Они больно чувствовали этот момент, но другого выбора история не давала».

Защищая ЦК, а в том числе и самого себя, Зиновьев пояснил: «У нас линия была намечена правильно, принцип есть — называется демократическим централизмом. Но беда только в том, что жизнь не позволила нам применять наши собственные уставы. Вот к чему дело свелось. Будет ли вечно так? Конечно, нет. И повторяю: ЦК отдает себе отчет в том, что как только изменится обстановка, мы должны перед партией указать на этот счет новые пути».

Снова настаивал — все идет не так, как должно, но надо переждать. Изменится ситуация, изменится и работа партии. Но когда же? От ответа на такой вопрос Зиновьев уклонился. Даже не пояснил, что же еще должно измениться в жизни. Наоборот, сам вопросил участников партконференции: «Наступает ли время, есть ли объективная возможность и в какой мере она есть, чтобы начать ослаблять тот нажим, который мы должны были ввести, и открыть новую дорогу как в области советской, так и партийной? »

Не давая слушателям возможности сосредоточиться на чем-то одном, в данном случае — для партконференции наиважнейшем, Зиновьев вновь перескочил на иную, совершенно новую для его выступления тему. «Мы указали, — заявил он, — на болезни, какие наша партия имеет». И тут же добавил еще одну. «Ряд людей, — заявил Зиновьев, — иногда не самых худших, заболели бюрократизмом, заболели комиссарством в худшем смысле этого слова».

Казалось, за такими словами последует четкое разъяснение, но... У слушателей должно было сложиться впечатление, что докладчик хочет сказать очень важное, но не решается. Ходит вокруг да около, выражается обиняком.

«Самая большая вещь, — пытался пояснить Зиновьев, — армия... Она имеет две стороны. Армия — ударное учреждение, лучшее учреждение. Мы ведь говорим: работайте по-военному в профсоюзах. Но в этой армии есть свои тылы, где язвы бюрократизма пустили глубокие корни...

Мы не забыли того, что даже Красная армия — наша гордость, наше основное орудие борьбы, даже она одним концом заразила партию некоторыми плохими сторонами... Мы указывали на то, что небольшая часть командующих верхов армии, в том числе и коммунистических, разлагается и, безусловно, вводит такие методы, которые ложатся пятном и на армию, и на коммунистов, и на советскую власть».

Так и не сказав ничего конкретного о бюрократизме в армии, Зиновьев перешел столь же расплывчато к проблемам в системе управления. «Бюрократизм заключается в том, — пытался он объяснить свою мысль, — что сама постройка у нас иногда чрезвычайно запутанная, неверная. Часто наши экономические органы и главки не построены так, как нужно,.. а это неизбежно влечет за собой бумажные горы, бумажную волокиту.

Бумажная волокита — с полбеды, но настоящий бюрократизм коренится в том, что мы в области административно-хозяйственной не все пригнали к месту, одно к другому. У нас много путаницы, много нелепого и слишком сложного». И как бы между прочим заявил, что «Главполитпуть, который состоит из наших же людей, делает ошибки». Тем намекнул и на «комиссаров», так как сотрудники этого органа называли себя комиссарами, подчинявшимися только Троцкому, и на проблему, поднятую еще на профсоюзной конференции — «не все пригнано к месту».

Пообещал: «Мы (ЦК — Ю. Ж. ) думаем на предстоящем съезде Советов борьбу с бюрократизмом так поставить, что дело пойдет не о сокращении числа бумаг, а чтобы основные приводные ремни (профсоюзы — Ю. Ж. ) поставить на место. Это будет серьезная, деловая борьба с бюрократизмом».

Завершил же Зиновьев доклад классическим приемом опытного оратора — вернулся к тому, с чего начал, но уже в иной тональности — дидактической.

«Не трудно, — теперь свободно говорил он, — быть коммунистом, когда все идет гладко, идет по накатанным рельсам, когда полная демократия и так далее. Трудно сейчас, когда ждет иногда не только внешняя обстановка, но есть и внутри такая, что на первый взгляд отталкивает и трудно удержаться. Что делать, надо группировку менять, наши ряды расчленять. Это легко сделать, но это приведет к губительным результатам в рядах нашей партии».

И вновь обратился к аудитории с вопросом: как лечить это зло? Однако на этот раз дал иной ответ, нежели прежде.

«Всероссийская конференция, — заявил он, — в сентябре наметила 21 пункт практических мер. Некоторые меры мы стали проводить в жизнь». Напомнил о них. О создании контрольных комиссий — центральной и губернских, предложив компартии Украины сделать то же... О свободе критики, издании дискуссионного листка. О предполагаемом создании «комиссии для борьбы с тем недовольством внутри партии, которое иногда принимает большие размеры». И еще об одном, о котором прежде речи не было — «У нас часто, когда передвигают одного человека из центра, с ним снимается целое гнездо, 25-30 человек... Это манера буржуазная, с которой мы должны бороться, и должны ее искоренить».

Вторым предложением, высказанным Зиновьевым на партконференции в Харькове, стало внушение — почему для Украины не подходит та «новая линия, которую мы (ЦК — Ю. Ж. ) назвали возрождением рабоче-крестьянской демократии внутри нашей партии, ослаблением централизма».

«Вы лежите на большой дороге, — втолковывал он и без того хорошо известное делегатам, — и если захочет вцепиться в горло Антанта, она сделает это через Черное море. То же самое и с поляками... Как ни тяжело людям сознавать, что придется, может быть, еще воевать — война вам осточертела, но общие условия остаются, а раз война, значит, военный режим, из этого не выскочишь... Но у вас еще плюс петлюровщина и махновщина, этого не надо забывать... Эти болезни не решаются силой оружия, это надо изжить».

Не ограничился только такими предложениями. «Третье условие, — добавил Зиновьев, — внутри нас самих, внутри нашей партии на Украине. Глупо нам теперь обижаться на то, что мы приняли в наши ряды боротьбистов, лучших меньшевиков, бундовцев. Не нужно прятать голову под крыло и не видеть, что партия на Украине пестрая, неоднородная. Иногда имеет меньше сил сопротивления».

И заключил речь Зиновьев весьма пессимистично. «То обстоятельство, — произнес он, — что у вас такая разнородная, пестрая партия — это результат исторических условий на Украине. Это не облегчает, а затрудняет положение. Здесь трудно будет проводить последовательно рабочую демократию и здесь придется идти с осторожностью.

Ядро вашей партийной организации должно сознательно сказать, что на Украине есть целый ряд обстоятельств, которые неблагоприятны для быстрой перемены курса (выделено мной — Ю. Ж. ). Мы должны этот курс менять с особой осторожностью»²²¹.

По возвращению в Москву Зиновьев представил стенограмму своего выступления в ПБ, которое приняло ничего не говорящее решение: «Доклад принять к сведению»²²². Иными словами, пока оказалось неготовым ни одобрить, ни раскритиковать его.

Только три дня спустя, 27 ноября, члены ПБ выработали, наконец, мнение о результатах поездки Зиновьева на Украину. Поручили ему доклад на 8-м Всероссийском съезде Советов, но только о борьбе с бюрократизмом. Да еще создали комиссию, включившую самого Зиновьева, Троцкого, Рыкова, Сталина и Томского, «дав ей следующее задание: обратить особое внимание на терминологию — “бюрократизм”, “бюрократ”»²²³. Сочли, что только данный аспект речи Григория Евсеевича на партконференции в Харькове возможно вынести на всеобщее обсуждение.

Ограничение Зиновьева в вопросах, которые он мог затронуть на съезде Советов, оказалось далеко не случайным. Конфликт в ЦК, порожденный речью Рудзутака о судьбе профсоюзов, еще только разгорался, что продемонстрировал декабрьский пленум. Тот самый, на котором разногласия между Лениным, резко сменившим отношение к милитаризации труда, и Троцким, остававшимся на прежних позициях, стали слишком заметными, очевидными.

7 декабря большинством в 8 голосов против 7 пленум отверг резолюцию, внесенную Зиновьевым, поддерживавшим водников в конфликте с Цектраном, и принял предложенную Бухариным. Вроде бы стремившимся к примирению обеих сторон, но на деле сыгравшим на руку Троцкому. Настоявшему на «функционировании» Цектрана, против чего резко выступали и на профсоюзной конференции, и в ВЦСПС, хотя и с управлением его одиозного «политического» органа — Главполитпути и Главвода²²⁴.

И все же на декабрьском пленуме ЦК Ленину и Зиновьеву удалось кое-что сделать. Во-первых, 8 декабря — поручения «СНК через Малый СНК с вызовом заинтересованных ведомств, добиться в первую очередь от военного (то есть от Троцкого — Ю. Ж. ), а затем и от других подлежащих ведомств удовлетворения немедленно и фактически списка требований, предъявленного профкомиссией (ЦК — Ю. Ж. ) под председательством т. Зиновьева».

Во-вторых, 9 декабря — приняли «добровольную» отставку Троцкого с поста наркома путей сообщения, благодаря которому он мог воздействовать на Цектран, заменив его А. И. Емшаловым, но всего лишь на четыре месяца. Наконец, в тот же день по постановлению пленума «ввели Зиновьева с решающим голосом в состав бюро фракции ВЦСПС», а также, что стало самым важным, перенесли созыв 10-го съезда РКП на два месяца раньше предполагавшегося срока — на 6 февраля 1921 года²²⁵, что позволяло Ленину и Зиновьеву провести свои решения до того, как Троцкий сумеет мобилизовать своих соратников.

2.

8-й Всероссийский съезд Советов открылся 22 декабря. Абсолютное большинство собравшихся в Большом театре 2 539 делегатов знали о постановлении ЦК от 9 ноября лишь по повторившей его, но уже от своего имени, резолюции профконференции. Но ничего — о той дискуссии, которая развернулась в связи с решением вопроса о судьбе профсоюзов. Однако достаточно хорошо понимали положение в стране. Были согласны как можно скорее выводить народное хозяйство из кризиса, разрухи.

Знали содержание выступления Ленина на активе московской парторганизации 6 декабря. Услышали Ленина и в первый день работы съезда Советов. И всякий раз — о концессиях, которые уже официально допускались декретом СНК от 23 ноября. И получалось, что если отдать капиталистам американским Сибирь — для разработки недр, чехам и австрийцам земли по рекам Дону и Уралу — под пашни, неизвестным леса Архангельской губернии — под вырубку и вывоз, то все трудности будут преодолены.

Но каков же будет тот «новый курс», о котором Зиновьев говорил в Харькове, Ленин так и не обмолвился. Также не сказал он и о дальнейших перспективах — о судьбах продразверстки, трудовых армий, милитаризации труда. Сохранятся ли они и после бегстваврангелевцев из Крыма?

Ответы на все эти вопросы делегаты съезда так и не получили. Ни в докладе председателя ВСНХ А. И. Рыкова «О положении промышленности», сведенного к необходимости сосредоточить все усилия на восстановлении Донецко-Криворожского региона, чтобы уже в следующем году довести добычу угля до 600 млн пудов и выплавку чугуна — до 25 млн.

Столь же далекими от решения насущных проблем оказались и остальные доклады. Наркома по военным делам Л. Д. Троцкого «О транспорте», рассказавшего о своих успехах в восстановлении железных дорог. Члена коллегии наркомата земледелия И. А. Теодоровича «О развитии сельскохозяйственного производства и помощи крестьянскому хозяйству», так и не затронувшего проблемы продразверстки и лишь предложившего расширить посевные площади чисто административным путем — созданием посевных комитетов. Председателя комиссии ГОЭЛРО Г. М. Кржижановского «Об электрификации», представившего наброски плана электрификации страны, который следовало осуществить в скором, но все же будущем. Зиновьева «Об улучшении деятельности советских органов в центре и на местах и борьбе с бюрократизмом», более чем далекого, как и другие доклады, от самой насущной проблемы — вывода экономики страны из жесткого кризиса.

Тогда, в конце декабря 1920 года, ни ПБ, ни ЦК, ни Ленин еще и не помышляли о том, чтобы предложить Советской России новый курс. Альтернативный тому, что проводился весь последний год, лишь усиливая разруху. Порожденный, как говорил Зиновьев, «жесточайшей диктатурой». И потому всего через месяц после завершения работы съезда Советов, 6 февраля 1921 года, Петроградский комитет РКП (ПК), не имея возможности самостоятельно снабдить фабрики и заводы старой столицы топливом и сырьем, все запасы которых оказались исчерпанными, принял решение, скорее напоминавшее отчаянный крик о помощи.

Во-первых, немедленно телеграфировать Ленину как председателю СНК «о тяжелейшем топливном положении». Во-вторых, не позже как через 48 часов «окончательно решить вопрос о закрытии заводов». Этот пункт тут же раскрыли. «В принципе, — отметило решение ПК, — должны быть закрыты заводы военной промышленности, учитывая в то же время политическое значение каждого завода в отдельности». Однако ПК не взял на себя ответственность за закрытие предприятий города. Переложил ее на Зиновьева, точнее — на возглавляемый им Петросовет, который следовало созвать 9 февраля²²⁶.

Ответ из Москвы оказался слишком оптимистичным. Владимир Ильич заверял: «Вчера Совет обороны решил купить 18, 5 миллионов пудов угля за границей. Продовольственное положение улучшим, ибо сегодня решили дать еще два поезда под хлеб с Кавказа»²²⁷.

Между тем, Петрограду топливо и хлеб требовались немедленно, сегодня же. И так как обеспечить работу уже было невозможно, пришлось, не дожидаясь пароходов с углем, закрыть 64 крупнейших предприятия. Таких, как машиностроительный и литейный «Путиловский», машиностроительный «Айваз», Сестрорецкий оружейный, электромеханические «Симменс и Гальске», «Эриксон», резиновый «Треугольник», табачную фабрику «Лаферн», иные. 64 завода из 79 с численностью свыше тысячи рабочих на каждом. Тех самых, которые в 1917 году давали четверть всей промышленной продукции страны. И десятки тысяч человек в одночасье лишились не только работы с зарплатой и пайками, но и будущего.

Зиновьеву пришлось объяснять причину такого решения. В статье, опубликованной «Правдой» 24 февраля — «Судьба петроградской промышленности и Выссовнархоз (ВСНХ — Ю. Ж. )», используя бесстрастную статистику, всю вину за происшедшее возложил на ВСНХ. В ноябре 1920 года, писал Григорий Евсеевич, петроградские заводы получили вместо предусмотренных 900 тысяч пудов угля лишь 147, 3 тысячи, а всего за вторую половину минувшего года не 3, 5 млн пудов, а только 2, 7 млн. Такое же положение сложилось и с мазутом. Предприятия Петрограда должны были получить его за период с июля по декабрь 1920 года 4, 9 млн пудов, из которых доставили лишь половину — 2, 4 млн.

Закрытие 64 предприятий переполнило чащу терпения петроградских рабочих. Но если прежде свое недовольство они могли выражать в кратковременных забастовках, то теперь даже такой возможности их лишили. Лишили, сделав безработными. И они начали собираться на митинги, устраивали уличные демонстрации, причем на последние выходили вместе с женами и детьми. А требовали всего лишь топлива для своих заводов да хлеба. И, кроме того, ликвидации заградотрядов, лишавших их возможности самим покупать или выменивать у крестьян продукты.

Уже 18 февраля положение в Петрограде настолько накалилось, что ПетроЧК начала арестовывать рабочих, чтобы дознаться: кто же у них заводилы или подстрекатели²²⁸. Оказалось, что протесты стихийные. Никем не организованы, не имеют руководителей. Потому-то 21 февраля ПК разработал предложения для переговоров с Петроградским советом профсоюзов, только который, как полагали, и мог усмирить, утихомирить пролетариев. Они предусматривали: «Оставить работать те предприятия, на которых рабочая сила действительно может быть использована. По возможности отпустить трудмобилизованных в деревни, при этом учесть положение на железных дорогах. Обратить внимание на снабжение рабочих продовольствием и прозодеждой из местных ресурсов... В спешном порядке издать листовки, в которых коснуться вопросов свободы торговли, свободы труда и т. д. По возможности выпустить листовки к рабочим, к гарнизону, к крестьянам... »²²⁹.

Все же попытка ПК мирно разрешить возникшее противостояние с тем самым пролетариатом, от имени которого партия и осуществляла диктатуру, не удалась. Волнения в Петрограде продолжались, почему 22 февраля бюро губкома объявило «мобилизацию 100 коммунистов, работающих в советских учреждениях и умеющих выступать, используя их через агитотдел губкома для выступления на заводах», а также создало «тройку», тут же преобразованную в Центральный штаб, включивший бывшего командующего 7-й армией М. М. Лашевича, после демобилизации введенного в президиум исполкома Петросовета, председателя Петроградского совета профсоюзов Н. М. Анциловича и командующего войсками петроградского военного округа Л. М. Аврова, «в распоряжение» которых переходили «все воинские силы» и без ведома которых «не проводился бы ни один арест». Кроме того, в каждом районе сформировали свои «тройки» из парторганизатора района, командира коммунистического батальона территориальной бригады и комиссара командных курсов, которые сразу начали снабжать оружием²³⁰.

Сочтя даже такие, экстраординарные для мирного времени меры недостаточными, ПК в тот же день дополнил их:

«А) Для предприятий работающих. В случае возникновения волнений предприятия закрывать, производить перерегистрацию рабочих и перебрасывать их на другие предприятия. Предприятия группы «Водосвет», электрические станции, мельницы, хлебозаводы, крупные заводы вроде «Балтийского», «Путиловского» должны быть усилены коммунистическими силами и обращено внимание на снабжение этих предприятий продовольствием и прозодеждой.

Б) для предприятий закрытых. Снестись с т. Зиновьевым о демобилизации трудмобилизованных. Немедленно разработать план об их эвакуации на родину, а остающуюся рабочую силу использовать более рациональным способом, в то же время выяснив вопрос с Москвой и о трудармейцах. Обратить внимание на заградительные отряды. Сменив их состав, введя соответствующий контроль, добиться через Москву увеличения норм провоза продуктов рабочими по удостоверениям соответствующих профсоюзов...

Начать в газетах кампанию подробного разбора меньшевистских и эсеровских предложений с указанием на их несостоятельность... Предложить агитотделу губкома, чтобы без его ведома никакие собрания не устраивались»²³¹.

В свою очередь, исполком Петросовета объявил 24 февраля в городе военное положение и восстановил отряды особого назначения, действовавшие в дни обороны в 1919 году. В тот же день из-за начавшейся на Трубном заводе и фабрике «Лаверн» забастовки их закрыли, запретив пускать на них рабочих, а «в зависимости от хода событий» бюро ПК и Центральному штабу поручили принять «экстренные меры к охране электрических станций «1896 год» и «Обуховская»²³².

Развивая положение, принятое бюро ПК 22 февраля, сам ПК два дня спустя постановил: «Военное положение входит в силу с момента фактического опубликования... Иметь в районах дежурную роту днем и ночью... Поручить Центральному штабу в кратчайший срок снабдить районы оружием... Провести мобилизацию коммунистов с военным опытом по указанию ПУокра (Политического управления округа — Ю. Ж. ) для партийной работы (агитационной и пр. ) и по казармам... Выпустить обращение к рабочим от имени курсантов и военной секции... Арестовать руководящую интеллигентскую группу с. -р. и меньшевиков, аресты отдельных руководящих групп поручить произвести ЧК по предварительному соглашению с районами»²³³.

Несомненно, власти Петрограда готовились к столкновениям. С кем? Разумеется, с рабочими, а может быть, еще и с красноармейцами гарнизона. Не случайно же о них вдруг вспомнили и проявили трогательную заботу — поручили «Петротопу и районным комитетам немедленно приступить к действительному улучшению топливного положения в казармах»²³⁴.

Между тем, обстановка в Петрограде 27 февраля ухудшилась настолько, что Зиновьев вынужден был обратиться за помощью к ПБ. Настаивать:

«1. Сегодня же дать директиву Наркомпроду о том, что по серьезным политическим соображениям необходимо напрячь все силы, чтобы продержать город Петроград и его гарнизон в течение минимум трех недель на нынешнем пайке.

2. Предложить Наркомпути пересмотреть вопрос о предоставлении Питеру семи продмаршрутов в Сибирь с тем, чтобы эти маршруты заблаговременно продвигались к Екатеринбургу и Тюмени.

3. Ассигновать сегодня же 20 миллионов рублей золотом специально для закупки предметов первой необходимости питерским и московским рабочим и послать с этой целью кроме наших уполномоченных по два-три беспартийных рабочих»²³⁵.

Кроме того, Зиновьев высказал наиболее приемлемое с его точки зрения объяснение происходящего в Петрограде. Обвинил во всех грехах меньшевиков. Мол, в городе появились прокламации, которые и подталкивают рабочих выступать против власти, «обнаруживают характер контрреволюционной агитации». А такие листовки действительно появились на улицах Петрограда²³⁶.

Объяснение недовольства рабочих, выражавшегося слишком бурно, да еще и не одну неделю, вполне устроило ПБ. Оно использовало его послание чуть ли не дословно в решении, принятом 28 февраля:

«а) Дать сегодня директиву Наркомпроду о том, что по серьезнейшим политическим соображениям необходимо... поддержать Петроград и его гарнизон в течение минимум трех недель на нынешнем пайке. Предложить НКПС пересмотреть вопрос о предоставлении Питеру семи маршрутов в Сибирь с тем, чтобы заблаговременно продвигались к Екатеринбургу и Тюмени.

б) Поручить СТО сегодня же ассигновать фонд до 10 миллионов рублей золотом на закупку предметов первой необходимости для рабочих».

Вторая же часть решения заключала меры репрессивного характера: «Арестованных меньшевиков не освобождать, поручить ЧК усилить аресты меньшевиков и эсеров, не исключая одиночек-рабочих, особенно в тех случаях, когда они выделяются своей активностью... Срочно запросить ВЧК о деятельности анархистов и других несоветских партий в связи с теперешними контрреволюционными выступлениями».

Наконец, содержало решение и персональное поручение — Ленину: на заседании пленума Моссовета 28 февраля в своем выступлении «поставить во главу угла оценки положения в РСФСР» содержание записки Зиновьева²³⁷.

Ленин поручение ПБ выполнил, но сделал это более чем своеобразно. Просто повторил то, о чем говорил на собрании партактива Москвы еще 24 февраля. Когда оценку ситуации свел к двум проблемам.

Во-первых, сообщил, что «улучшения с продовольствием не будет. Запасов мы не оставили. Сейчас все должно быть направлено на то, чтобы устоять, с максимальной устойчивостью вынести настоящее положение». И объяснил отсутствие хлеба кулацкими восстаниями, отметив: «В бандитизме чувствуется влияние эсеров. Главные силы их за границей. Они мечтают каждую весну свергнуть советскую власть».

Во-вторых, уведомил слушателей, что «ухудшение распространяется и на топливо. Здесь нет точных цифр, ясного вывода сделать нельзя и нельзя также определить причины топливного кризиса... Мы вынуждены останавливать предприятия и этим нарушать работу тех фабрик, которые даже имеют топливо... Топливный кризис сказался и на текстильных предприятиях, и они не в состоянии выполнять даже минимальную программу».

Столь же пессимистично Ленин и закончил выступление.

«Мы пришли к выводу, — сказал он, — что имеется недовольство общего характера». Однако поиск выхода отложил на будущее.

«Съезд решит, — пообещал он, — а сейчас мы на боевом посту»²³⁸.

То же самое произнес Ленин и четыре дня спустя, на пленуме Моссовета. Правда, говоря о нехватке продовольствия, все же признал допущенные ошибки. И продолжил отстаивать продразверстку, сведя ее к самой примитивной форме. «Выдать тому, — утверждал он, — кому больше всего нужно, и взять с того, кто имеет большие излишки». По его твердому убеждению, такие излишки имелись у крестьян Украины, Северного Кавказа, Сибири.

Трудность заключалась лишь в том, что имевшие излишки крестьяне «привыкли считать, что за такие излишки отдай им товары. Но откуда их взять, когда стоят фабрики, ведь чтобы их пустить, нужно время». И все же, но в самом конце речи, Ленин упомянул об альтернативе продразверстки. Как бы мимоходом заметил: «Когда беспартийные крестьяне говорят нам: давайте сообразовывать расчет с тем, что мелкому крестьянину нужно, ему нужна уверенность — столько-то я дам, а потом хозяйничаю, мы говорим: да, это дело, тут есть здравый смысл, совершенно соответствующий местным условиям. И пока мы не имеем машин, пока крестьянин не захочет сам перейти от мелкого хозяйства к крупному, мы с этой мыслью считаться склонны и на съезде партии через неделю вопрос этот поставим».

Что же касается собственно того, о чем сообщил Зиновьев и что он должен был поставить «во главу угла» своего выступления, Ленин попытался уйти. Вернее, как предлагал Григорий Евсеевич, что он, не произнеся слово «забастовки», свел происходившее не только в Петрограде, но уже и в Москве к проискам классового врага.

«Вот от тов. Зиновьева из Петрограда, — заявил Владимир Ильич, — я имею телеграмму, где говорится о том, что в связи с проведенными там арестами (кого, почему — Ленин не объяснил — Ю. Ж. ) у одного из задержанных найден листок, из которого видно, что он является разведчиком заграничных капиталистов. Далее имеется листок под заглавием “К верным” с контрреволюционным содержанием.

Затем тов. Зиновьев сообщает о том, что в Петрограде расклеены листовки меньшевиков, в которых они призывают к забастовкам, а здесь, в Москве, раздули слух о какой-то демонстрации. На самом деле был провокационный выстрел, которым был убит один коммунист. Это — единственная жертва этих несчастных дней»²³⁹.

Что Ленин оставил тайным, явным, но лишь для предельно узкого круга лиц, сделал внутренний приказ ВЧК от 28 февраля. Потребовавший от всех губернских ЧК:

«2. Изъять (т. е. арестовать — Ю. Ж. ) активных эсеров, меньшевиков и анархистов, работающих на заводах и призывающих к забастовкам, выступлениям и демонстрациям, действовать особенно осторожно по отношению к рабочим и принимать по отношению к ним репрессивные меры лишь при наличии конкретных данных об их контрреволюционной деятельности.

3. Решения об аресте лиц из рабочей среды принимать совместно с парткомами и всю эту работу обязательно согласовывать с ними...

5. Особенно зорко следить, чтобы все белогвардейские элементы из комсостава не подстрекали красноармейцев пускать в ход оружие против рабочих...

7. В случае выступления рабочих на улицу разлагать толпу включением в ее состав своих людей — коммунистов.

В. На виду толпы арестов отнюдь не производить»²⁴⁰.

Итак, во все тот же день, 28 февраля, «забастовки, выступления и демонстрации» петроградских рабочих, выступавших в защиту своих законных прав, отнесли к «контрреволюционным» деяниям, да еще и тесно связанным с активностью меньшевиков, эсеров и анархистов. Между тем, петроградские меньшевики своей прокламацией, датированной 27 февраля, отнюдь не стремились ни подтолкнуть рабочих к антисоветским действиям, ни возглавить их. Всего лишь констатировали события.

«Чаша терпения переполнилась, — отмечали они. — Голод и холод выгнали вас на улицу. Не боясь направленных против вас “рабоче-крестьянской” властью штыков и пулеметов, вы вышли и заявили: так дальше жить нельзя...

Сотни наиболее сознательных и мужественных рабочих были схвачены и брошены в тюрьмы. Аресты продолжаются и сейчас...

Товарищи! Поддерживайте революционный порядок. Организованно и настойчиво требуйте освобождения всех арестованных социалистов и беспартийных рабочих; отмены военного положения, свободы слова, печати и собраний для всех тружеников; свободных перевыборов завкомов, профсоюзов и Советов»²⁴¹.

3.

И Ленин, и ПБ, и ЦК, и Зиновьев опоздали. Изрядно опоздали.

Во все тот же ставший роковым день, 28 февраля, в Кронштадте, оставшемся

последней базой Балтийского флота, на одном из двух линкоров, все еще сохранявших боеспособность, — «Петропавловске» собрались матросы 1-й и 2-й бригад, чтобы морально поддержать и вышедших на улицы петроградских рабочих, и бастовавших рабочих кронштадтских заводов — электромеханического, ремонтного, деревообделочного.

1 марта на встречу с продолжавшими митинговать матросами пришли председатель президиума ВЦИК М. И. Калинин, комиссар Балтийского флота Н. Н. Кузьмин и председатель Кронштадтского исполкома Васильев. Попытались урезонить бушевавшую толпу, но не смогли. Вернулись в старую столицу. А матросы решили послать в Петроград делегацию с резолюцией, не очень отличавшейся от того, что писали в листовках меньшевики:

«1. Ввиду того, что настоящие Советы не выражают воли рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы Советов тайным голосованием, причем перед выборами провести свободную предварительную агитацию всех рабочих и крестьян.

2. Свободу слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий.

3. Свободу собраний и профессиональных союзов и крестьянских объединений.

4. Собрать не позднее 10 марта 1921 г. беспартийную конференцию рабочих, красноармейцев и матросов города Петрограда, Кронштадта и Петроградской губернии.

5. Освободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех рабочих и крестьян, красноармейцев и матросов, заключенных в связи с рабочим и крестьянским движением...

8. Немедленно снять все заградотряды.

9. Уравнять паек для всех трудящихся за исключением вредных цехов.

10. Упразднить коммунистические боевые отряды...

15. Разрешить свободное кустарное производство собственным трудом»²⁴².

Столь очевидное сближение позиций митинговавших матросов и меньшевиков, эсеров объяснил, но уже после подавления мятежа Зиновьев. Напомнил, что кронштадтские матросы уже не те, что участвовали в революции. «Коморси (командующий морскими силами Республики быв. контр-адмирал А. В. Немитц — Ю. Ж. ), — писал Григорий Евсеевич в Москву, — и Раскольников (командующий Балтийским флотом до марта 1921 г. — Ю. Ж. ) привезли 7 000 молодых украинцев, никогда моряками не бывших. Как нарочно, собрали цвет махновщины, одели в морские мундиры, посадили на о. Котлин и дали в руки 12-дюймовые орудия»²⁴³.

Но еще до этих объяснений Зиновьев, познакомившись с резолюцией матросского митинга, попытался сделать все возможное, лишь бы предотвратить сближение питерских рабочих и кронштадтских матросов. Подготовил воззвание «Ко всем труженикам и труженицам Петрограда», которое подписал вместе с ним и Калинин. А 3 марта это воззвание жители старой столицы смогли прочитать в местных газетах, в листовках, расклеенных по всему городу.

Начиналось воззвание признанием катастрофического положения.

«Республика наша вновь переживает трудное время, наступила весна, а весна все три года была для советской страны самым трудным временем. С хлебом плохо, с топливом плохо, с железными дорогами плохо. А Петрограду приходится особенно плохо.

Из-за недостатка топлива нам пришлось на время остановить часть наших фабрик и заводов. Это вызвало у рабочих понятную тревогу и недовольство. Из-за ряда причин нам пришлось на время сократить пайки. И это тоже вызвало законное недовольство».

Покончив с очевидным, воззвание перешло к успокоению. Перечислило то, что вроде бы уже делалось, умолчав — обещания даны ПБ только 28 февраля:

«Советская власть уже купила за золото за границей 10 миллионов пудов угля для Петрограда. Скоро мы начнем его получать, и опять оживут наши заводы. Советская власть дает нам 7 маршрутных поездов за хлебом и мы пошлем с этими маршрутами беспартийных представителей от всех крупнейших фабрик и заводов».

Сообщило воззвание и о том, что делается Петросоветом.

«Советская власть все подготовила, для того, чтобы питерские рабочие могли обработать и засеять в этом году побольше огородов... На этих днях будет приступлено к распределению сорока тысяч сапог, которые, конечно, будут выдаваться тем, кто работает, а не тем, кто волынит».

И только затем воззвание возвестило о ликвидации важнейших деталей «военно-коммунистической системы»: «Всех рабочих, пришедших из деревни по трудовой мобилизации в Петроград, решено распустить немедленно, ибо они находятся в особенно тяжелом положении. Красноармейцев трех последних возрастов, временно задержанных в казармах в Питере и Москве, также решено распустить по домам... Ввиду желания, высказанного некоторыми фабриками и заводами, будет приступлено к созыву беспартийных рабочих конференций... Советская власть для облегчения положения всех крестьян России намечает переход от хлебной разверстки к натуральному хлебному налогу с тем, чтобы лишь определенный процент хлеба шел государству, а остальное — в полное распоряжение хозяина».

И все же завершалось воззвание угрозой.

Объявляло: «Петроградский совет предупреждает всех и каждого: ввиду провокаций белогвардейцев в Петрограде установлено военное положение. Всякий, кто посмеет нарушить революционный порядок, тот поплатится головой».

Разумеется, воззвание содержало и прямое обращение к петроградскому пролетариату. Дважды. В середине текста: «Вы были всегда опорой революции. Вами гордилась вся революционная Россия. Вы должны и теперь стать в первых рядах защитников рабоче-крестьянской революции». И в конце: «Петроградский совет просит более передовых рабочих разъяснить положение более отсталым. Питерские рабочие должны, как и подобает сознательным рабочим, организованно преодолеть все препятствия и пережить трудное время.

К станкам! На работу! К единству братских рядов всех тружеников Петрограда и России! »²⁴⁴.

Пункты воззвания, обращенные непосредственно к петроградским рабочим, естественны и понятны. Они — пусть пока еще и обещания, но обещания вполне конкретные. Должны были если и не снять полностью, то хотя бы значительно ослабить напряженность. Но пункт, касавшийся лишь крестьян, да еще всей России, прозвучал резким диссонансом.

Подписав воззвание, Зиновьев и Калинин явно превысили свои полномочия. Взяли на себя слишком много еще до открытия 10-го съезда РКП, который только и мог заявить о том, что способно стать коренной реформой: о роспуске по домам трудмобилизованных, созыве беспартийной рабочей конференции и, главное, о намеченном переходе от продразверстки к продналогу. Но не упомянули о еще важном пункте резолюции кронштадтцев — о снятии заградотрядов, так как, скорее всего, знали о том — это произойдет и без их обещания решением ПБ от 3 марта.

Зайдя достаточно далеко, Зиновьев и Калинин принципиально проигнорировали такие требования резолюции, как освобождение арестованных, проведение перевыборов в Советы при тайном голосовании, свобода слова, собраний, печати, профсоюзов. Ведь даже обсуждение их стало бы признанием полной капитуляции власти.

И еще очень хорошо понимали авторы воззвания возможность повторения того, что уже дважды происходило в 1917 году — десанта матросов в Петроград, соединение их с рабочими и солдатами. Потому-то, выполняя свои прямые обязанности, Зиновьеву пришлось заняться обороной города. На набережных, у стоянок давно введенных в Неву линкоров «Гангут» и «Полтава» выставили караулы. Только после того, 4 марта, Зиновьев приехал в Ораниенбаум, чтобы проконтролировать развертывание там штаба 7-й армии, столь вовремя сохраненной от переформирования в трудовую.

На следующий день командармом-7 назначили М. Н. Тухачевского, а все имевшиеся под Петроградом силы разделили на две группы. Северную, базировавшуюся на Сестрорецк и Лисий нос, куда срочно собрали части, до того растянувшиеся по Карельскому перешейку вдоль финской границы. Насчитывавшую 10 тысяч человек, командование которыми поручили Е. С. Казанскому при комиссаре Е. И. Вегере. И Южную, поначалу в 7, 5 тысяч человек с командующим А. Н. Се-дякиным и комиссаром К. Е. Ворошиловым.

Не бездействовали и мятежники. Еще в марте избрали Временный ревком, в который вошли только матросы: председатель левый эсер Петреченко, члены — меньшевики Вальк и Романенко, народные социалисты Орешин и Путилин, эсер-максималист Даманов, бывший летом и осенью 1917 года председателем Кронштадтского совета. В тот же день началось издание небольшой, всего в две полосы, газеты «Известия Временного революционного комитета Кронштадта». Дававшей материалы под «шапками» «Вся власть Советам, а не партиям», «Советы, а не Учредительное собрание», тем подыскивая общий лозунг для того, что они назвали «Третьей революцией трудящихся»²⁴⁵.

6 марта в Петроград приехал, но всего на три дня, Троцкий в сопровождении главнокомандующего вооруженных сил республики С. С. Каменева и начальника штаба РККА П. П. Лебедева и тут же направились в Ораниенбаум. Познакомившись с обстановкой на месте, поначалу ограничились «Обращением РВСР и командования Красной армии к гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фортов». В качестве «последнего предупреждения» потребовали у «всех, поднявших руку против социалистического отечества, немедленно сложить оружие». Не получив ответа, отдали приказ артиллерии Сестрорецка, Лисьего носа и форта «Красная горка» открыть огонь по Кронштадту. Однако после ответных залпов «Петропавловска» и «Севастополя» (девятнадцать 300-мм и восемь 120-мм орудий) продолжавшаяся всего два дня артиллерийская дуэль прекратилась. Неудачей закончилась и попытка 10 марта войск Южной группы по льду подойти к острову Котлин.

Затишье, наступившее на несколько дней, отрицательно повлияло на боевой дух красноармейцев. 14 марта 235-й Невельский и 237-й Минский полки 27-й дивизии самовольно покинули с оружием в руках казармы и двинулись к деревне Мартышкино. Там были разоружены и переданы в ревтрибунал, по приговору которого 41 красноармеец был расстрелян²⁴⁶.

Воспользовался затишьем и Зиновьев. Со значительным опозданием приехал в Москву, на 10-й съезд партии и только 14 марта вместо 10-го выступил с докладом «Профессиональные союзы и их роль в хозяйственной жизни страны». В пространном выступлении, ставшем завершением дискуссии о профсоюзах, убеждал делегатов поддержать Ленина, его, Томского, Рудзутака, остальных членов так называемой «десятки» сохранить независимость профсоюзов от государства, их организационную свободу, роль защитников прав трудящихся, но, вместе с тем, стать «школой коммунизма». Убедил отвергнуть предложение Троцкого и Бухарина огосударствить профсоюзы, отклонить утопическую мечту рабочей оппозиции. В результате за предложение Зиновьева проголосовало 336 делегатов, Троцкого — 50, рабочей оппозиции — 18 и только двое воздержались.

А на следующий день, 15 марта, Ленину удалось провести резолюцию «О замене продразверстки продналогом». Еще день спустя съезд принял резолюцию «Об улучшении положения рабочих и нуждающихся крестьян». Утвердили ее делегаты, несмотря на то, что оглашению ее не предшествовал соответствующий доклад ее автора (значительно позже выяснилось — им был Ленин), ни необходимого в таких случаях обсуждения. Резолюцию, потребовавшую «в кратчайший срок обеспечить, по крайней мере, для рабочих важнейших центров республики (то есть Петрограда и Москвы — Ю. Ж. ) такой паек и такие условия жизни, которые действительно были бы для них стимулом оставаться на фабриках и заводах»²⁴⁷.

И только затем, 17 марта, части Красной армии вошли в Кронштадт и после коротких уличных боев заняли его к утру 18 марта. Небольшая часть мятежников сумела уйти по льду в Финляндию. Большую же арестовали и отправили в Ухту (северо-восток Вологодской губернии, с осени — автономная область Коми (Зырян)), в срочно созданную «дисциплинарную колонию».

Но еще накануне штурма Кронштадта, 16 марта, в последний день работы, 10-й съезд РКП избрал новый состав ЦК численностью в 25 человек. Ну а тот, в свою очередь — ПБ. Пятерых, из которых только Н. Н. Крестинского сменили на Зиновьева. Почему? Вполне возможно — чтобы придать большую значимость его посту председателя исполкома Коминтерна. А может, и за твердую, бескомпромиссную поддержку Ленина во время профсоюзной дискуссии, за отважное противостояние второму человеку в партии и стране, Троцкому. Но нельзя исключить и иного объяснения: за отличную подготовку победы в Кронштадте, в которой уже никто не сомневался.

Как бы то ни было, но Зиновьев, наконец, поднялся на самую верхнюю ступень партийной иерархии. Вошел в «руководящее ядро» большевистской партии, получившее еще в марте 1919 года право решать все экстренные дела. Стал одним из вершителей судеб страны наравне с В. И. Лениным, Л. Д. Троцким, И. В. Сталиным, Л. Б. Каменевым.

Глава 9

Избрание Зиновьева членом ПБ пало на такое противоречивое время, как становление НЭПа. Когда многие коммунисты полагали: происходит полный отказ от завоеваний революции. Другие же видели в происходящем лишь хитрый политический ход. Считали: к осени все отмененное вернется — и продразверстка, и трудовые мобилизации, и милитаризация труда. А потому новая партийная должность оказалась для Григория Евсеевича делом непростым.

К тому же слишком многое изменилось в его ставшей привычной жизни. Прежде ему крайне редко приходилось ездить в Москву. Только на пленумы ЦК да еще тогда, когда ПБ рассматривало внесенные им вопросы. Вот и приходилось жаловаться, как случилось в сентябре 1919 года, на то, что «решения, касающиеся Петрограда и, в частности, их, членов ЦК, живущих в Петрограде, принимаются Оргбюро и Политбюро без сношения с ними»²⁴⁸.

Теперь пришла иная крайность. Все меньше времени оставалось для привычной работы в Петросовете. Для заботы о городе, губернии, о людях, живших там. Приходилось постоянно, чуть ли не еженедельно приезжать на день, а то и на два-три в Москву. Обсуждать, решать вопросы, которые обычно до него даже не доходили. В которых он подчас слабо разбирался, но должен был высказывать свое мнение. К счастью, таковых оказалось не так уж и много. Преобладали те, что кровно касались его как председателя Петросовета или ИККИ:

27 апреля — о беспартийных конференциях, о которых ему поручили подготовить проект письма ЦК ко всем губкомам; 28 апреля — вопросы подготовки Третьего конгресса Коминтерна; 30 апреля — об установлении контактов между ИККИ и Международным советом профсоюзов; об освобождении Петрограда от партийных мобилизаций без замены отзываемых коммунистов; об усилении снабжения Петрограда и Москвы хлебом из Украины...

Правда, далеко не всегда личное присутствие Зиновьева на заседаниях ПБ гарантировало принятие вносимых Зиновьевым решений. Так, было отклонено его предложение о создании областных экономических органов (за что давно ратовал Сталин) с представителями от соответствующих губерний. Вряд ли могло понравиться Григорию Евсеевичу и поручение Радеку, а не Ленину или хотя бы ему сделать доклад о деятельности РКП на Третьем конгрессе Коминтерна. Но коллективное руководство всегда остается коллективным.

Между тем, все эти проблемы постепенно начали отступать на задний план из-за обрушившегося на страну бедствия — засухи, сопровождавшейся голодом.

1.

Зиновьев слишком хорошо знал, что еще в конце 1920 года в сельском хозяйстве обозначился весьма значительный спад производства. Возникший не в одночасье. Начавшийся с осени 1914 года. Тогда, когда в действующую армию стали призывать молодых и здоровых, самых трудоспособных крестьян. И призвали за три года 17 миллионов человек. А вместе с тем, и мобилизовывали на нужды фронта единственную тогда тягловую силу деревни — лошадей. За три года — 2 миллиона голов.

В гораздо большей степени сказалась на спаде производства гражданская война, боевые действия которой разворачивались не где-нибудь, а в хлебопроизводящих регионах — на Украине, Северном Кавказе, в Среднем и Нижнем Поволжье, Сибири. Приведшая к неуклонному сокращению посевных площадей, поголовья скота, исчерпанию зерна для посева.

2 февраля 1921 года «Известия» впервые дали рубрику «Борьба с голодом», материалы которой вскоре утвердились на полосах всех газет страны на долгие тридцать месяцев. Утвердились потому, что к существенному спаду сельскохозяйственного производства добавилось страшное природное бедствие — небывалая засуха. Та, что прежде охватывала только отдельные регионы России примерно раз в три года: в 1891, 1893, 1897, 1901, 1906 годах... Но эта, 1921 года, сначала выжгла и озимые, и яровые посевы сперва в Поволжье, где суховеи давно были обычными. А затем пришла на Украину, в Крым, на Северный Кавказ. Охватила 25 губерний с населением примерно в 40 миллионов человек.

Снятие заградотрядов должно было, по замыслу авторов постановления СНК от 23 марта, немедленно облегчить положение в крупнейших промышленных городах. И действительно, поначалу ситуацию в Москве удалось сразу же значительно улучшить — все же столица! Да и в Петрограде настроение рабочих изменилось к лучшему. Уже с 22 марта забастовки практически прекратились, что позволило председателю губернского совета профсоюзов Н. М. Анцеловичу предложить Бюро губкома партии снова взять на заводы и фабрики тех, кого уволили за участие в стачках.

Воспользовавшись затишьем, Зиновьев поспешил обратиться к тем задачам, решение которых, как тогда он думал, могло облегчить положение жителей Петрограда и губернии. В последних числах марта он направил в ПБ записку, в которой изложил широкий круг задач, решение которых могло многое изменить к лучшему. «Питер мы удержим, — писал Григорий Евсеевич, — и возродим, но для этого надо:

1. Чтобы вы помогли нам систематически хоть небольшими закупками из-за границы.

2. Чтобы вопрос о питерской промышленности стоял перед центром как особая проблема (спецы явно хотят загубить Питер, а Рыков беззаботен и небрежен в этом вопросе), для чего думать об угле, о плане, о всесторонней поддержке (Уткина заводь, Волховстрой, торф и другое местное топливо), о помощи нам, чтобы мы могли упятерить огороды (это мы наблюдаем).

3. Чтобы центр понял, что настолько измученному и изголодавшемуся городу нужно иногда делать и поблажки, а не верить басням о мнимой привилегированности Питера.

4. Скорее провести образование хозяйственного района вокруг Питера (5 губерний). Рыков тянет. Без этого Питер ожить не может. Это мы пытаемся вам доказать в докладе, который пошлем вам в пятницу.

5. Прикрепить к нам в качестве “колонии” Мурман. Ручаюсь, что поднимем его и Питер спасем.

6. Цека должен нам дать десяток-другой работников, а от нас не брать (слишком ободрали город)».

Завершил же Зиновьев послание пунктом чисто личного характера:

«7. Меня месяца 3-4 не посылать никуда. Мои отъезды сильно отразились. В ближайшее время я думаю ездить в Москву только по субботам-воскресеньям раз в 2 недели.

Привет Г. Зиновьев»²⁴⁹.

Так Григорий Евсеевич предельно четко изложил программу действий Центра для подъема Петрограда. Однако утвержденное 6 апреля решение ПБ — оно же ответ Зиновьеву — практически свело все предложения к одному — продовольственной проблеме.

«Ввиду острого недостатка продовольствия в центральных районах РСФСР, — отмечало оно, — и невозможности дальнейшего в них сокращения норм потребления, а также в целях обеспечения продовольствием республики в целом и Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенска и Кронштадта в частности, Центральный комитет постановляет:

1. Обязать Сибпродком, Сибревком и Сиббюро ЦК за их ответственностью ограничить внутрисибирский расход в хлебе, крупе и зернофураже не более как 1 1/2 млн пудов всех означенных продуктов в месяц с тем, чтобы общий расход начиная с 1 марта с. г. до нового урожая, т. е. до 31 августа, не превышал 9 млн пудов.

2. Обязать уполнаркомпрода т. Фрумкина, Кавбюро ЦК и Совтрудармию Юго-Востока ограничить внутрикавказское потребление, т. е. потребление в губерниях и областях, входящих в круг ведения указанных выше органов, в хлебе, крупе, кукурузе и зернофураже не более 2 1/2 млн пудов ежемесячно, а всего не более 12 1/2 млн пудов на время с 1 марта по 31 июля с. г. включительно с тем, однако, чтобы в означенные расходы было включено также и удовлетворение потребности Азербайджана, Дагестана, Грузии и Армении.

3. Обязать Сибпродком в лице тов. Кагановича отгружать и отправлять в центр ежедневно впредь до изменения не менее 150 вагонов хлеба, а уполнаркомпрода т. Фрумкина — отгружать и отправлять в центр не менее 145 вагонов, из коих 70 вагонов с хлебом, 30 вагонов с жмыхом и 45 вагонов с прочим продовольственным грузом, преимущественно ячменем, просом и кукурузой. Впредь до выполнения семенного плана изначальных 45 вагонов загрузить семенным зерном»²⁵⁰.

Так ЦК попытался решить, выделив, главную проблему — с хлебом. Еще не представляя размеров надвигавшейся засухи.

Убежденные — забастовки в Петрограде и Москве не возобновятся, и убежденные Лениным — у крестьян все еще сохраняются значительные запасы зерна, которые после отмены продразверстки они продадут государству, решив, наконец, проблему с хлебом.

Именно поэтому всего две недели спустя, 19 апреля, новое постановление ЦК, опубликованное от имени СНК, определило сокращение обязательных поставок чуть ли не вдвое. Если в 1920 году продразверстка должна была дать 423 млн пудов хлеба, 112 млн пудов картофеля, 24 млн пудов масличных семян (для производства подсолнечного масла), то на 1921 год запланировали 240 млн пудов хлеба, 60 млн пудов картофеля, 18 млн пудов масличных семян²⁵¹.

Однако уже 30 апреля не без воздействия Зиновьева пришлось корректировать снабжение хлебом Петрограда и Москвы. «Поручить, — гласило очередное постановление ЦК, — т. Владимирову (нарком земледелия УССР — Ю. Ж. ) и всем продовольственникам Украины в своей продовольственной практике максимальное внимание устремлять на то, чтобы помочь во что бы то ни стало продовольствием Питеру и Москве в размере одного-двух миллионов пудов в месяц»²⁵².

Не очень доверяя обещаниям, в чем он убеждался не раз, 6 мая Зиновьеву пришлось официально уведомить ПБ: «Продовольственное положение Петрограда отчаянное. Свобода торговли Питеру ничего не дала, ибо в округе пусто. Вновь начались брожения на заводах. Нужны какие-то особые меры»²⁵³.

ПБ откликнулось очень скоро. 7 мая приняло очередное постановление «О продовольственном положении в стране». Но как и прежде, объясняло в преамбуле все трудности «исключительно тяжелого положения с продовольствием как результат перерасхода продовольствия на местах, а также большого недогруза Центру вследствие как внутренних осложнений общеполитического характера, так и удовлетворения в первую очередь местных потребностей». А потому потребовало:

«1. Поставить на вид Сиббюро и Сибревкому, с одной стороны, и Кавбюро и Крайэкономсовету с другой, за допущенный ими перерасход хлебофуража для внутренних потребностей против планов, утвержденных Наркомпродом.

2. Обязать указанные выше органы под личную ответственность тт. Смирнова (председатель Сибревкома — Ю. Ж. ) и Белобородова (секретарь Юго-Восточного бюро ЦК, зам. председателя РВС Кавказской трудовой армии — Ю. Ж. ) довести фактическое потребление хлебофуража в течение мая и последующих месяцев не свыше установленных Наркомпродом норм с общим расходом по всем группам потребления для Севкавказа не свыше 2500 000 пудов и для Сибири — не свыше 1 500 000 пудов...

6. Обязать УкрЦК, УкрСНК и Укрнаркомпрод под персональную ответственность тт. Раковского (председатель СНК УССР — Ю. Ж. ) и Владимирова отправить в распоряжение Наркомпрода РСФСР в течение мая с. г. не менее 40 маршрутов преимущественно с хлебом»²⁵⁴.

Вслед за тем, 14мая, ПБ приняло постановление «О положении в Петрограде», и ставшее настоящим ответом Зиновьеву на его послание полуторамесячной давности. «В продовольственном отношении, — отмечало оно, — необходимо снабжение на 20% выше против Москвы... Создать преимущество в отношении с топливом, ассигновать дополнительно золотой фонд в 5 миллионов рублей на покупку продовольствия, растянув его на три года»²⁵⁵.

А третья сессия ВЦИК 30 мая, в свою очередь, дополнила партийные постановления собственным. Посвященным вопросам только хозяйственным — «О петроградской промышленности», учитывавшим многие из тех предложений, что сделал Зиновьев. «Закрепить, — указала резолюция сессии, — за Петроградом 18, 4 млн пудов угля, уже закупленного за границей... Поставить Петроград в одинаковые условия с Москвой... Те предприятия, которые признано будет необходимо оставить, должны быть на деле обеспечены всем необходимым, а рабочие поставлены в такое положение, чтобы они не имели импульса уходить с фабрик и заводов... в деревню... Использовать все доступные средства для закупки продовольствия для Петрограда... Прекратить дальнейшую выкачку из Петрограда технического оборудования, находящегося в деле... Усилить работу на Волховстройке... Возвратить Петрограду хотя бы часть тех квалифицированных рабочих, которые в течение трех лет были откомандированы в провинцию на административную работу...

Создать постоянную Комиссию помощи Петрограду при Совете труда и обороны из тт. Ленина, Зиновьева и Смилги (только что утвержденного заместителем председателя ВСНХ и начальником Главного топливного управления — Ю. Ж. )»²⁵⁶.

Зиновьеву следовало торжествовать: он, вроде бы, все же добился своего. Пусть и не сразу, а в два приема — решениями ПБ и резолюцией сессии ВЦИК. Однако никаких улучшений для города на Неве тогда же не последовало. Голод неуклонно наступал, и справиться с ним, а также породившей его страшной засухой власть при всем желании не могла. И петроградцам ничего не оставалось, как уповать на чудо, а Зиновьеву пришлось срочно переключиться на столь же важное для него дело — заняться подготовкой очередного конгресса Коммунистического интернационала.

2.

Третий конгресс Коминтерна открылся в Москве. В Большом театре, в 6 часов вечера 22 июня. Открылся, конечно же, вступительным словом Зиновьева, всеми силами пытавшегося объяснить причину полного провала наступательной тактики, выработанной на Втором конгрессе, за те десять месяцев, что прошли с его окончания. О чем делегаты, в отличие от большинства коммунистов Советской России, знали. Знали очень хорошо.

Следующий день работы конгресса, перенесенного в Андреевский зал Большого кремлевского дворца, принес нечто странное. Непонятное, необъяснимое. На трибуну вместо Зиновьева, которому и следовало в соответствии с объявленным накануне порядком выступить с отчетным докладом о проделанной ИККИ работе, поднялся Троцкий. С большой речью, произнесенной как всегда в театрально-пафосном стиле. Он явно узурпировал права и Зиновьева — открыть работу конгресса, и Радека — ему по решению ПБ предстояло выступить от имени РКП о тактике компартий во время революции. Троцкий не только выступил первым. Первым же заговорил о переходе к НЭПу. Защищая его, давая ему положительную оценку.

В тот же день, 23 июня, на вечернем заседании начались прения по речи Троцкого, занявшие и весь следующий день. Такой поворот событий породил среди делегатов слухи: а не означает ли происходящее скорую смену Зиновьева на посту председателя ИККИ Троцким?

Лишь на четвертый день работы конгресса Зиновьев смог отчитаться о деятельности ИККИ. Начал с рутинного: проведено 31 заседание, на которых обсудили 196 вопросов и среди них больше всего о положении в Германии — 21, в Италии — 12. Потом обобщил: «Мы должны были, с одной стороны, выправлять так называемые левые течения, обнаружившиеся в Германии, Италии, Англии, Америке... Одновременно мы вели... идейную борьбу с теми группами, которые были против использования парламентов». Поэтому, подчеркнул Зиновьев, вторым по важности вопросом стало соблюдение 21 условия, и позволявшее пребывание компартий в Коминтерне. А закончил данный раздел выступления такими словами: «Основная задача момента заключается в установлении еще большей связи с массами»²⁵⁷. То есть тем самым призывом, который несколько дней спустя повторил в докладе Ленин, сделав его главным для всех компартий.

Подкрепил Зиновьев свой лозунг конкретными примерами. Начал с самого сложного и опасного — с положения, сложившегося в компартии Италии, созданной всего лишь в январе 1921 года. Где лидер ее унитаристского крыла Д. Серрати выступил против требования разорвать с Итальянской социалистической партией. Той самой, взгляды которой привели к завершению движения, выразившегося осенью 1920 года в оккупации рабочими крупных предприятий Турина и других городов Севера. Установлении на них своего контроля в лице фабрично-заводских советов. Но ограничившихся чисто экономическими требованиями, так и не переросшими в политические. И вот теперь Серрати в случае неодобрения своей линии — союза с реформистами, всей итальянской делегацией грозит покинуть конгресс.

Вслед за тем Зиновьев остановился на положении в Германии. Вернее, на неудачной попытке начать 18 марта революцию. Немецкие коммунисты вынуждены были пойти на то лишь по настоянию Белы Куна, секретаря ИККИ, для того и присланного из Москвы. Попытке, сразу же провалившейся в Берлине, безрезультатно продолжавшейся несколько дней в маленьких городах Саксонии из-за того, что пролетариат страны не откликнулся на призыв Объединенной коммунистической партии Германии (ОКПГ) начать всеобщую забастовку.

Правда, Зиновьев умолчал о неблаговидной роли Куна, не пожелавшего прислушаться к мнению членов ЦК ОКПГ, созданной в декабре 1920 года. Заявивших и о слабости молодой партии, и о ее неготовности к вооруженной борьбе. Виновным в неудаче Григорий Евсеевич сделал председателя ОКПГ Пауля Леви, открыто высказавшегося против «бланкистской» тактики, навязанной Коминтерном, и потому вышедшего из партии в знак протеста.

Продолжая отчет, Зиновьев перешел к положению в других европейских компартиях. Также молодых, слабых, неопытных. В чехословацкой, не сумевшей направить в нужное русло мощное декабрьское движение пролетариата. Во французской, образованной в декабре 1920 года, но так все еще не сложившейся. Раздираемой собственными радикалами и реформистами.

Зиновьев подытожил: «Нет ни одной страны, где бы процесс раскола, объединения и очищения партий от оппортунистических элементов не имел места»²⁵⁸.

2 июля «ввиду болезни» Зиновьев вместо пространного, учитывавшего бы прения заключительного слова ограничился коротким выступлением. Попытался сосредоточить внимание делегатов на необходимости вести непримиримую борьбу против реформистов и центристов, а также и против левых радикалов, чьи призывы к преждевременным выступлениям представляют чрезвычайную опасность.

На следующий день, видимо, выздоровев, Зиновьев сделал еще один доклад. На этот раз — о профсоюзах, что было ему достаточно хорошо знакомо по прошлогодней дискуссии в РКП. Потребовал установить самые тесные связи с международным советом профессиональных союзов, преобразованным в те самые дни в Профинтерн, в то же время не ослабляя борьбы с оппортунистическим Амстердамом профсоюзов.

А 5 июля Зиновьеву пришлось сделать все возможное, чтобы срочно затушить дискуссию, начавшуюся после доклада Ленина о введении в Советской России благотворного для нее НЭПа. Призванного стать и необходимой передышкой, и послужить укреплению союза рабочих и крестьян.

Объяснения, данные Лениным для не скрываемого отступления, вызвали резкое неприятие тут же выступивших двух членов российской делегации: С. М. Закс-Гладышева, что стало особенно неприятно Зиновьеву — это был муж его сестры, и А. М. Коллонтай, вместе со Шляпниковым возглавлявшей подвергнутую уничижительной критике на 10-м партсъезде Рабочую оппозицию. Особенно въедливой оказалась Коллонтай, ветеран международного рабочего движения, широко известная в Европе.

«Думали ли мы, — вопросила она, — что перемена экономической политики укрепит социалистическую систему производства?.. Не есть ли перемена политики возвратом к старой капиталистической системе? » И продолжила, уже без риторических вопросов: «Выжидать можно лишь в том случае, если эта передышка в связи с новой экономической ориентацией не принесет вреда самому существу советского строя. Ведь крестьянство станет благодаря этой перемене политики экономически и морально сильней. В то же самое время пролетариат потеряет веру в свои собственные силы. Если же мы в этой политике пойдем еще дальше, то путем концессий у нас укрепится иностранный капитал, пролетариат ослабеет, дезорганизуется, и станет неизбежна новая революция, которую пролетариат не в силах уже будет совершить»²⁵⁹.

Ленин не стал вступать в полемику. Видимо, побоялся расширения дискуссии, для которой у него в тот момент не было больше аргументов. Вместо него поспешил выступить Троцкий, а вслед за ним — Бухарин. Своим красноречием, пылкостью речей и пафосом они убедили делегатов, тут же единодушно проголосовавших за резолюцию без возражений, поправок или дополнений, одобрившую политику РКП. Зиновьев же смог вздохнуть спокойно, но поспешил свернуть работу конгресса. На всякий случай.

12 июля Зиновьев выступил с докладом по национально-колониальному вопросу. Говорил легко, вспоминая свои речи на прошлогоднем съезде народов Востока в Баку. Предложил, но чтобы тут же забыть, новый лозунг: «Пролетарии всех стран и угнетенные всех народов, соединяйтесь! ». При этом особо оговорил наиважнейшую деталь. «Мы, — заявил он, — точно также должны разоблачать всякий национализм, как бы он ни маскировался, и вести с ним борьбу»²⁶⁰. Напомнил, что в Турции с ее антиимпериалистским кемалистским движением коммунистов убивают точно также, как и в Германии.

Закрывая конгресс, Зиновьев в заключительном слове повторил самое важное, что уже не раз звучало в зале:

«Мы выступаем против теории наступления, но не потому, что мы его не желаем, а для того, чтобы лучше подготовить наступление в будущем.

Между Третьим и Четвертым конгрессами мы будем готовить наступление, быть может, нам кое-где и удастся провести его...

Задача дня — перейти от пропагандистской подготовительной работы к реальному координированию действий различных коммунистических партий. Надо подготовить совместные выступления там, где условия уже достаточно созрели для этого.

Мы находимся, безусловно, в огне революции и, не тратя лишних слов, мы сделаем все подготовительные шаги для грядущей революции в Европе, и мы должны использовать каждый шаг для координированных действий партий отдельных стран»²⁶¹.

В том Григорий Евсеевич Зиновьев был как никогда искренен, поскольку оставался пламенным поборником мировой пролетарской революции. Ее рыцарем без страха и упрека. Готовым сделать все ради ее приближения.

3.

Полтора месяца Зиновьев провел в столице безвыездно, занимаясь подготовкой и проведением конгресса Коминтерна. Правда, в значительной степени решая вопросы не столько сам, сколько исходя из директив ПБ. Так, по основной проблеме — положению в итальянской компартии — 26 июня получил следующее указание:

«Вести политику на съезде (описка, следует читать — конгрессе — Ю. Ж. ) таким образом, чтобы итальянская делегация оставалась до конца съезда. Подтвердить политику исполкома Коминтерна в итальянском вопросе. Резолюцию составить таким образом, чтобы группе Серрати противопоставить массу рабочих в его партии. Ультимативно требовать исключения реформистов, бывших на конгрессе в Реджиа Эмилия. Предрешить образование паритетной комиссии без участия реформистов. Резолюцию об этой комиссии отложить до конца съезда»²⁶².

Подобного рода директивы Зиновьев получал не раз и, несмотря на все трудности, добивался их выполнения. Лишь потому, что лично знал многих делегатов не один год, знал и обо всех интригах, борьбе мнений. Скорее всего, именно для постоянного контакта с ПБ он, начиная с 31 мая, постоянно присутствовал на его заседаниях. Участвовал в рассмотрении полутора сотен вопросов, продуманно и обоснованно голосуя за их отклонение или принятие, вопросов, касавшихся не только Петрограда, сколько страны в целом, а среди них и таких:

Кадровых — утверждение Л. М. Хинчука председателем правления Центросоюза, которому передали почти все функции Наркомпрода; состав ЦК профсоюза металлистов; назначение нового начальника Николаевской (ныне Октябрьской) железной дороги...

Внутриполитических — разрешение выезда за рубеж актеру московского художественного театра Н. А. Подгорнову и Первой студии МХТ, поэту Александру Блоку, книгоиздателю З. И. Гржебину, писателю Максиму Горькому... Внешнеполитических — создание республик (просоветских) в автономной китайской провинции Синьцзян: Джунгарской на севере и Кашгарской на юге; проведение Первого международного (прокоммунистического) съезда профсоюзов... Организационных — отношение к членам Еврейской коммунистической партии, действовавшей на территории РСФСР... Экономических — вывоз достаточного количества хлеба с Украины; финансовая помощь рабочим Москвы и Петрограда...

Приходилось Зиновьеву решать вместе с остальными членами ПБ и более общие, более злободневные вопросы. Так, на заседании 25 июня он, как и другие, из доклада И. А. Теодоровича впервые узнал признание о страшном голоде в Среднем и Нижнем Поволжье, который прежде подменялся рассуждениями об ошибках при организации перевозок хлеба. Как и все члены ПБ, Зиновьев поддержал срочную закупку за рубежом 30-35 миллионов пудов продовольствия и ассигнование на то 100 млн рублей золотом, которые Наркомфину следовало срочно изыскать.

Попытался Зиновьев внести в попытки хоть как-то улучшить положение с продовольствием и свою лепту. Конечно же, заботясь прежде всего о петроградцах. 6 июля ПБ рассмотрело два его предложения — «О повышении ставок натурального налога», «О введении принудительного товарообмена», и приняло решение: «Возложить на Московский и Петроградский советы (во втором случае на Зиновьева —Ю. Ж. ) и соответствующие губпрофсоветы специальную ответственность по проведению наиболее ускоренным темпом сбора продналога и по применению постановлений губпрофсоветов по проведению правильного товарообмена»²⁶³. Но только дать крестьяне этих двух губерний уже не могли.

Зиновьев, не обладая достаточными знаниями в экономике и, в частности, в вопросах сельского хозяйства, при голосовании на заседаниях ПБ ориентировался на остальных. Решительно поддержал неожиданное для тех дней предложение, позволявшее получать безвозмездную помощь из-за рубежа. Рассмотренную на заседании 29 июня записку М. Горького о создании общественного Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола), призванного заниматься сбором за границей добровольных пожертвований и закупкой на полученные средства продовольствия.

Предложение Горького тут же одобрили и утвердили руководство этой организации: председателем — члена ПБ и председателя исполкома Моссовета Л. Б. Каменева, его заместителем — члена Оргбюро ЦК и заместителя председателя СНК и СТО А. И. Рыкова. Несколько позже, для придания Помголу хотя бы внешне вида общественной организации, в состав президиума включили бывших членов Временного правительства — С. И. Прокоповича, нефракционного социалиста, и кадета Н. М. Кишкина.

Не стал Зиновьев возражать, как то сделал нарком здравоохранения Н. А. Семашко, и позже, 28 августа, когда было образовано Петроградское отделение Помгола. Возглавленного Горьким и включившего видных представителей науки, беспартийных академиков А. П. Карпинского, Н. С. Курнакова, Н. Я. Марра, А. Е. Ферсмана, В. А. Стеклова, С. Ф. Ольденбурга, историка, архивиста и пушкиниста П. С. Щеглова, иных. Дружно посчитавших, что им, как и москвичам, следует немедленно направить за границу собственную делегацию. Использовать при поездке свою научную известность.

Однако очень скоро выяснилось, что в помощи Помгола государство не нуждается. 11 июля ПБ пришлось рассмотреть предложение известнейшего полярного исследователя и после окончания мировой войны — общественного деятеля Фритьофа Нансена. «Насколько мне известно, — телеграфировал он из Христиании (ныне Осло — Ю. Ж. ), — в Петрограде недостаточно продовольствия. Позволю себе спросить, не разрешите ли мне послать продовольствие для распределения среди всего населения и направить с ним человека для контроля над распределением в сотрудничестве с вашими властями». Присутствовавшие на заседании Ленин, Зиновьев, Троцкий и Каменев постановили: «Согласиться с предложением Нансена, приняв его условие, что он пришлет для контроля над распределением одного человека»²⁶⁴. (Этим человеком оказался В. Квислинг, в годы Второй мировой войны коллаборационист, возглавивший пронацистское правительство Норвегии).

Неделю спустя, 19 июля, ПБ одобрило еще одно предложение, поступившее от Американской администрации помощи (АРА), возглавлявшейся министром торговли США Г. Гувером. Уже поставлявшей в 1919-1920 годах продовольствие в Германию, Австрию, Чехословакию, Польшу, Югославию. Теперь АРА намеревалась снабдить продовольствием Советскую Россию, чтобы спасти от голодной смерти примерно миллион детей. Но доставлять и распределять помощь должны были американцы, и не одна сотня их.

Несмотря на столь непривычные, жесткие условия, заместителю наркома по иностранным делам М. М. Литвинову, начавшему в Риге переговоры с представителем АРА У. Брауном, ПБ предписало: Следует «во что бы то ни стало добиться осуществления предложенной в телеграммах Гувера продовольственной помощи, идя ради того на всяческие уступки, за исключением только двух случаев.

Во-первых, если будут выставлены какие-либо политические условия и, во-вторых, если в области административной будут предъявлены какие-либо абсолютно неосуществимые условия. В этом, втором случае однако все же предлагается т. Литвинову не рвать переговоры, а оттянуть их и снестись с Политбюро»²⁶⁵.

Переговоры с АРА завершились подписанием 20 августа взаимоприемлемого договора. И все же, опасаясь появления в стране большого числа неподконтрольных властям американцев, еще два года назад считавшихся интервентами, ПБ по предложению Ленина решило подстраховаться. 23 августа, скорее всего, из-за боязни непредсказуемых событий образовало комиссию в составе В. М. Молотова — секретаря ЦК, И. С. Уншлихта — недавно утвержденного первым заместителем председателя ВЧК и Г. В. Чичерина — наркома по иностранным делам. Им предстояло незамедлительно создать организацию для «усиления надзора и осведомления за иностранцами»²⁶⁶.

Итак, только теперь дело помощи голодающим стронулось с места. Больше не нужно было ехать в Европу с протянутой рукой за подаянием. Сам Запад пришел в страну для оказания помощи. А потому какая-либо нужда в поездке за рубеж делегаций Помгола или его Петроградского отделения полностью отпала. Оставалось найти подходящий предлог для отказа в выезде. И такой предлог слишком скоро нашелся. ВЧК «раскрыла» некий заговор, и не где-нибудь, а в Петрограде, что вскоре сыграло роковую роль для имиджа Зиновьева.

Основание в раскрытие «заговора» заложил превентивный арест 27 мая семи профессоров различных петроградских высших учебных заведений. Вернее, задержание на срок от 12 до 36 часов, но сопровождавшееся обыском на квартирах и изъятием всякого рода бумаг. И среди них те, которые можно было толковать как угодно²⁶⁷. Вскоре, 4 июня, председатель ПетроЧК Г. А. Семенов уведомил Уншлихта, что «участие в только что открытом заговоре» принимали «как члены, так и бывшие члены партии КД (конституционных демократов — Ю. Ж. )»²⁶⁸.

На следующий день Ленин полученной от Уншлихта информацией поделился, но не с Зиновьевым, а почему-то с Г. М. Кржижановским. «По секрету» сообщил ему: «В Питере открыт заговор. Участвовала интеллигенция»²⁶⁹. Однако с такой оценкой поспешил. Лишь через три недели, 29 июня, глава ВЧК выступил на заседании ПБ, принявшего предельно лапидарное решение:

«Сообщение т. Дзержинского о заговоре а) Утвердить и поручить тт. Бухарину и Каменеву окончательную редакцию, б) Поручить т. Чичерину послать ноту Польше»²⁷⁰.

Первым выполнил задание нарком по иностранным делам. Уже 4 июля в Варшаву направил ноту, выражавшую официальный протест в связи с пребыванием в Польше вооруженных отрядов Савинкова, Булак-Балаховича, Перемыкина. Постоянно переходивших границу и нападавших на советские города — Минск, Мозырь, Витебск, Псков, Остров... Грабивших, убивавших мирных жителей и сжигавших их дома. Нота подчеркивала, что такое положение нарушает условия Рижского мирного договора, потребовала немедленно разоружить банды и интернировать их.

Опубликованная 6 июля в советской печати, нота «главным инициатором и руководителем грандиозного заговора, имеющего цель государственный переворот в России, раскрытого в настоящее время», назвала Союз защиты родины и свободы, созданный известным еще до революции эсером-террористом Б. В. Савинковым.

Основной же материал о заговоре, над которым как редакторы трудились Бухарин и Каменев, увидел свет в «Правде» почти через месяц, 24 июля. Под пышным и пространным заголовком «Выдержки из доклада Всероссийской чрезвычайной комиссии о раскрытых и ликвидированных на территории РСФСР заговорах против советской власти в период май — июнь 1921 года». Материал огромный, занявший половину первой и почти половину второй полосы. Для удобства читателей разбитый на четыре раздела.

Первый, самый большой раздел был назван «Петроградский заговор». Раскрытый в начале июня, возглавлявшийся процессором географии В. Н. Таганцевым, уже привлекавшимся в 1919 году по делу «Национального центра». Его помощником являлся некий В. И. Орловский — руководитель «террористической секции». Участвовало же в заговоре более 200 человек, в том числе и члены Объединенной организации кронштадтских моряков, связанной с врангелевским «Союзом освобождения России». Правда, «достижения» заговорщиков выглядели более чем скромно по сравнению с савинковцами.

«Выдержки» указали, что, согласно показаниям Таганцева, целью их организации являлась «подготовка людей для переворота, постепенно подготовляя почву для сближения между культурными слоями и массами». Не более того. Зато подчеркивали связи с пребывавшими в эмиграции, в Париже, царским министром финансов В. Н. Коковцевым и одним из лидеров кадетской партии, членом «правительств» Деникина и Врангеля П. Б. Струве.

Вторым разделом стало краткое изложение фактов, уже приведенных в ноте НКИЛ от 4 июля. Третьим, весьма небольшим, как бы продолжением предыдущего — сведения об эсеровских бандах, выступавших под знаменем Союза трудового крестьянства, а четвертым, самым коротким, в несколько абзацев — изложение контрреволюционной деятельности меньшевиков.

Но какими бы в целом пространными не были бы «Выдержки», публикация их затянулась на столь долгий срок отнюдь не по вине Бухарина и Каменева. 4 июля произошло событие, и заставившее начать работу заново. Ленин получил телеграмму от Л. Б. Красина, наркома внешней торговли и по совместительству полпреда в Великобритании. Сообщавшую, не называя источников информации, о якобы состоявшемся в Париже совещании лидеров белоэмиграции — монархистов, кадетов, эсеров. Принявших решение поднять в Советской России восстание в конце июля — начале августа, когда начнется взимание продналога.

В тот же день с телеграммой ознакомились члены ПБ, и принявшие решение, заставившее возобновить вроде бы завершенное расследование. «Направить сообщение т. Красина, — потребовало оно, — о готовящихся новых заговорах т. Уншлихту, поручив ему созвать совещание из представителей Военного ведомства (явно руководство Особого отдела — Ю. Ж. ) и Петроградского комитета (несомненно, председателя ПетроЧК Семенова — Ю. Ж. ) для принятия всех необходимых мер»²⁷¹.

Новым руководителем следствия в Петрограде стал срочно присланный из Москвы особоуполномоченный по важнейшим делам при начальнике Секретно-оперативного управления ВЧК (именно так звучала его должность) Я. С. Агранов. Он и провел более многочисленные аресты, составившие обвиняемых по делу Петроградской боевой организации (ПБО).

31 августа «Правда» и «Известия» опубликовали на первых полосах огромный материал — «Контрреволюционный заговор. Сообщение о раскрытии в Петрограде заговора против советской власти». Поданный столь сенсационно, будто и не было точно такого же в центральных газетах от 24 июля. Снова указавший на связь заговора с Парижем и Хельсинки, на решение осенью поднять вооруженное восстание. Только теперь заговорщиков называли «ПБО», хотя, если судить по конкретным фактам, приведенным в «Сообщении», его участники еще ни разу не воспользовались ни оружием, ни динамитом.

А 1 сентября, но уже только «Петроградская правда» опубликовала список 61 члена ее, расстрелянных по приговору ревтрибунала. Список весьма странный. Еще бы, в нем присутствовали пятнадцать женщин-домохозяек, три князя, один полковник, один подполковник, флотские два лейтенанта и три мичмана, шесть матросов, даже бывший прапорщик гусарского полка — известный поэт Николай Гумилев.

Для большей части жителей старой столицы дело «ПБО», раскрытое, согласно «Сообщению», петроградской ПК и Особым отделом Петроградского военного округа на огромной территории Северо-Запада и Севера РСФСР, выглядело вполне правдоподобно. Ведь и монархисты, и кадеты, и эсеры воспринимались ею как давние, со времен революции и гражданской войны, враги.

Иное дело — интеллигенция Петрограда. Вряд ли она могла поверить происходящему, так как среди заговорщиков оказались хорошо знакомые лично члены «профессорской группы», включавшей проректора университета Н. И. Лазаревского. Но все же по-настоящему взволновало ее иное — ликвидация петроградского отделения Помгола. То, что стало известно от ее председателя М. Горького из полученной 23 августа телефонограммы:

«Президиум Петроградского губернского совета ставит Вас в известность, что ввиду неутверждения петроградского отделения Всероссийского комитета (Помгола — Ю. Ж. ) Вам надлежит немедленно прекратить деятельность петроградского отделения впредь до согласования вопроса о составе петроградского Комитета президиумом Петроградского губисполкома»²⁷².

И хотя телефонограмму подписал секретарь губисполкома С. Митрофанов, и Горький, и другие члены Помгола — академики А. П. Карпинский, Н. С. Курнаков, Н. Я. Марр, А. Е. Ферсман, С. Ф. Ольденбург, В. А. Стеклов, историк-архивист П. Е. Щеголев, словом, все члены Комитета, жившие и работавшие в Петрограде, сочли свершившееся происками Зиновьева. Ну как же без него могло произойти такое событие в старой столице?

Особенно должно было возмутить всех то, что газеты сообщили всего месяц назад, 23 июля — о декрете ВЦИК, подписанном М. И. Калининым 21 июля, о создании Помгола с перечислением его членов, в том числе и петроградцев. Кто мог противопоставить себя ВЦИКу? Разумеется, только глава Коминтерна, член ПБ и глава города с весны 1918 года Г. Е. Зиновьев. Ведь тогда никто не знал, да и не мог знать о решении, принятом 25 августа: «Оставить в силе постановление Политбюро об отклонении просьбы Всероссийского комитета помощи голодающим о посылке делегации за границу»²⁷³. Действительно, зачем такая поездка, когда о предоставлении продовольственной помощи уже практически договорились с Нансеном и Гувером?

Никто не знал и о другом — о жестком, категорическом требовании Ленина, воспользовавшись завершением дела «ПБО», вообще ликвидировать Помгол с его петроградским отделением — «Сегодня же, в пятницу 26. VIII, постановлением ВЦИК распустить “Кукиш” (сокращенное ироническое наименование Помгола, образованное от фамилий: Кускова, жена Прокоповича, и Кишкин — Ю. Ж. ), мотив — их отказ от работы на революцию»²⁷⁴.

Григорий Евсеевич три с половиной года пытался наладить нормальные отношения с петроградской интеллигенцией, и вот теперь он стал для нее жупелом. Объектом злобных насмешек, издевательства. Разумеется, прежде всего для тех, кто не знал его лично.

Журналист-белоэмигрант А. Яблоновский писал в берлинской крайне правой газете «Руль»: «Зиновьев выиграл матушку-Россию... Это первый в Советской

Федеративной республике франт, первый кутила и первый волокита». Доказательства, примеры — а зачем они? Фельетонисту вторил редактор-составитель популярного многотомника «Россия. Полное географическое описание», не покинувший родины, бессменный директор петроградского — ленинградского Географического музея В. П. Семенов-Тян-Шанский. По его оценке, данной в написанных для себя мемуарах, Зиновьев «держится типичным сатрапом в Петрограде, жестким, двуличным, в то же время трусливым, стараясь обмануть Ленина, исподтишка не выполняя его указаний и пр. Когда же его уличали, он либо “каялся в ошибках” с тем, чтобы их тотчас повторить, либо сваливал вину на других»²⁷⁵.

Тогда же в старой столице родилось и ехидно-уничижительное прозвище Зиновьева — Гришка третий, подразумевавшее под первым Отрепьева, а вторым Распутина.

Да, именно так думали озлобившиеся деятели науки и культуры, но далеко не все. Ставший эмигрантом, очень популярный в десятые — двадцатые годы график-портретист Юрий Анненков вспоминал о Григории Евсеевиче, но уже после Второй мировой войны, так.

«Осенью того же двадцать третьего года мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым в его личном вагоне. Первый председатель Третьего интернационала (расстрелянный впоследствии Сталиным) говорил со мною о Париже. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке святой Женевьевы, о шуме улиц и опять о каштанах весны. Зиновьев говорил о тоске, овладевавшей им при мысли, что Париж для него теперь недоступен...

Я никогда не забуду зиновьевской фразы:

— Революция, интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа»²⁷⁶.

Невозможно сказать, кому принадлежат столь поэтические строки — художнику Анненкову или революционеру Зиновьеву, но несомненно одно: дух этих слов, их романтический тон принадлежат не мемуаристу.

Таких отзывов о Григории Евсеевиче единицы. Он знал, что о нем говорят, шушукаются даже ближайшие товарищи. Сносил все молча, не оправдывался и не возражал. Нес свою тяжкую ношу отрицательного отношения к себе всю оставшуюся жизнь.

4.

Прошло почти полгода с того дня, как Зиновьев взошел на политический Олимп, но в его деятельности мало что изменилось.

Он так и не захотел переезжать в Москву из старой столицы. Продолжал жить в «Астории», а работать — в Смольном, штабе Октября навсегда. Там разместил значительную часть сотрудников ИККИ, ставших Петроградским бюро, оно же — аппарат председателя Исполкома Коминтерна, а также редакцию теоретического журнала «Коммунистический интернационал». Поступил так только потому, что мировая пролетарская революция, остававшаяся наиважнейшим для всей его жизни делом, все еще была слишком далека от осуществления.

Зиновьеву пришлось открыто констатировать: после завершения работы Третьего конгресса «массовое стихийное рабочее движение в Европе, разлившееся так бурно непосредственно после окончания империалистической войны, в значительной степени улеглось. Третий конгресс собрался в полосу сравнительного штиля. Буржуазия окрепла и, стало быть, окрепла до некоторой степени ее слуга — социал-демократия». И потому «Коминтерн вошел в свой организационный период» вторично²⁷⁷.

И рутинные, чисто административные вопросы — кадровые, финансовые, межведомственные — стали занимать все больше и больше времени.

Подобно всем учреждениям Советской России аппарат ИККИ слишком быстро разбухал. На 5 января 1922 года он насчитывал 736 человек только в Москве, не считая тех, кто находился в Петрограде и за рубежом. Комиссия, созданная только ради сокращения его, установила необходимость лишь 131 сотрудника, включая 29 членов президиума ИККИ. Однако по решению ПБ от 16 января 1922 года аппарат хотя и сократили, но не столь радикально — «всего» до 572 человек²⁷⁸. Их Зиновьеву удалось отстоять как крайне необходимых.

Помимо столь общих кадровых вопросов Зиновьеву приходилось заниматься и персональными, в случае необходимости прибегая к помощи ПБ. Так было с делом Лормана — сотрудника аппарата ИККИ, попытавшегося переслать за границу документы откровенно антисоветского характера. С Е. С. Варгой — в 1919 году наркомом финансов Венгерской советской республики, которого решили направить на работу в берлинское постпредство РСФСР с А. И. Балабановой, отказавшейся от дальнейшей работы секретарем президиума Коминтерна и потребовавшей разрешение на выезд в Италию...

Не меньше забот доставляли и финансовые вопросы. Вернее, стремление европейских коммунистов, получив денежные средства от Москвы, бесконтрольно расходовать их по своему усмотрению. И снова руководству РКП пришлось вмешиваться. 9 сентября 1921 года Ленин подготовил проект «Секретного письма в ЦК», которое сразу же было подписано Зиновьевым. Документ констатировал:

«Нет сомнения, что денежные пособия от Коммунистического интернационала (вернее, от ЦК РКП — Ю. Ж. ) компартиям буржуазных стран будучи, разумеется, вполне законными и необходимыми, ведут иногда к безобразным и возмутительным злоупотреблениям...

ЦК заявляет, что признает величайшим преступлением, за которое будет безоговорочно исключать из партии (не говоря уже об уголовном преследовании и об ошельмовании в прессе при малейшей к этому возможности), не только всякое злоупотребление полученными от Коммунистического интернационала деньгами (в смысле... обеспечения себя или других лучше, чем среднее для партработников условий жизни), но и малейшее сокрытие от ЦК подробностей насчет расходования этих средств»²⁷⁹.

Рассмотрев «Письмо», ПБ уже 14 сентября постановило «создать постоянную комиссию в составе т. Литвинова (или другого представителя НКВД с утверждением ПБ) и Зиновьева (или другого представителя Коминтерна с утверждением ПБ) для взаимной информации о заграничных расходах НКВД и Коминтерна по всем, связанным с характером общих учреждений, вопросам»²⁸⁰.

Для РКП финансовая проблема являлась весьма важной, ибо бюджет Коминтерна, утвержденный 27 апреля ПБ на 1922 год, составил 2 950 600 рублей золотом и, помимо того, еще 400 тысяч рублей золотом как резервный фонд. Правда, такие гигантские расходы служили интересам не только зарубежных компартий, но и Советской России. Из бюджета Коминтерна 5 тысяч золотых рублей предназначались для пропаганды среди японских оккупационных войск на территории Дальне-Восточной республики²⁸¹.

К финансовым вопросам, которыми неизбежно приходилось заниматься Зиновьеву, следовало отнести и расходы ИККИ на создание 12 августа 1921 года Временного зарубежного комитета помощи голодающим (спустя три недели переименованного в Международную рабочую помощь, Межрабпом), сыгравшем значительную роль в сборе средств главным образом в Германии.

Еще больше времени отнимало у Зиновьева решение межведомственных разногласий.

Так, 13 августа Григорий Евсеевич направил в ЦК слишком эмоциональную по тону записку (ее подписал и К. Радек). «В Наркоминделе, — отмечал Зиновьев, — в последнее время устанавливаются такие отношения к Коминтерну, которые лишают нас возможности отвечать за работу». И приводил четыре примера, подтверждавших такую оценку:

«1. Тов. Вронский (работник Коминтерна — Ю. Ж. ) вопреки всем решениям, не имея никаких мандатов, приезжает (в Германию — Ю. Ж. ) с III конгресса и пытается устроить частное совещание с группой Леви (один из руководителей КПГ — Ю. Ж. ).

2. Тов. Чичерин посылает две депеши т. Цукерману (в партии с 1918 г. ), в которых (не сообщая нам и не спрашивая нас, поручает ему следить за мнимыми авантюристами Туркбюро Коминтерна (Сафаров, Рудзутак). Результатом будет чудовищная склока.

3. Чешский посол т. Мостовенко (полпред РСФСР в Праге и Каунасе — Ю. Ж. ), поверивши Бенешу (министр иностранных дел Чехословакии —Ю. Ж. ), пишет три позорнейших телеграммы самого подлейшего свойства... Вступает в переговоры с лидерами чешских коммунистов...

4. Из фондов, ассигнованных нам Центральным комитетом после II конгресса, мы дали указание выдать Дремеру (сотрудник ИККИ — Ю. Ж. ) 75 миллионов марок. Деньги крайне необходимы, иначе работа в ряде партий станет... А Литвинов... пишет своему агенту в Ревеле (ныне Таллинн — Ю. Ж. ): я (Литвинов) думаю, что столько давать не надо».

Завершала же записку конкретная просьба — «дать должное указание Наркоминделу, иначе мы слагаем с себя ответственность за работу».

На следующий день Чичерин, извещенный секретарем ЦК В. М. Молотовым о письме Зиновьева, пункт за пунктом, хотя и не по порядку, твердо отвергает все надуманные, по его убеждению, обвинения.

«О совещании т. Вронского с группой Леви я впервые слышу, и какое-либо его мнение бестактности не имеет к линии НКИД никакого отношения...

Валютные операции т. Литвинова не подчинены НКИД. Совнарком поставил его лично во главе всех валютных операций республики вне всякого отношения к НКИД...

Т. Мостовенко в своих тревожных шифровках сообщает советскому правительству о разговорах с чешскими министрами, обнаружившими, по его мнению, угрозу советской республике... Если же т. Мостовенко вел какие-нибудь вредные для Коминтерна переговоры с лидерами чешских коммунистических партий, пусть Исполком Коминтерна укажет НКИД, какие именно вредные переговоры он вел...

Остается мое поручение т. Цукерману следить и сообщать центру о затеях Туркбюро Коминтерна (оно же Ближневосточное, создано 15 января 1921 года, переведено из Ташкента в Бухару с председателем Я. Э. Рудзутаком — Ю. Ж. ), являющихся вторжением в иностранную политику и опасных для международного положения республики. Если из ответственных источников мне сообщают о поддержке молодыми секретарями из Туркбюро бандитов в Персии, прикидывающихся революционерами (Чичерин имел в виду повстанцев в Гиляне и Хорасане, связанных с Иранской коммунистической партией — Ю. Ж. ), об их действиях, могущих привести к немедленному союзу Афганистана с Англией против нас и т. д., то моя совершеннейшая обязанность — принять меры, и прежде всего потребовать сведений и материалов, т. е. чтобы т. Цукерман следил и сообщал».

Подводя же итог своим не столько оправданиям, сколько ответным нападкам на ИККИ, нарком с вызовом писал: «Приписанной НКИД линии не существует. Зло заключается в недостатках контактов у НКИД с Коминтерном. Линия НКИД заключается в том, чтобы через миллионы трудностей благополучно перешла советская республика, цитадель мировой революции». Добавил: «Только с антибрестской точки зрения, безразличной к существованию советской республики, можно эту линию отвергать». И предложил: «Необходимо неофициально устраивать совещания членов коллегии НКИД с руководящими членами ИККИ для взаимной информации и сообщения жалоб и пожеланий, чтобы международная политика РСФСР и Коминтерна не были в состоянии антагонизма между собой»²⁸².

Рассмотрев письма, ПБ уклонилось от явной поддержки какой-либо из сторон. Ведь было совершенно понятно, что у НКВД и ИККИ не просто временные разногласия. У них взаимоисключающие цели, стремясь к которым, они всегда будут находиться в конфронтации. И как бы ни были близки РКП задачи Наркоминдела, для Советской России как государства более важной оставалась та политика, которую проводил НКИД. А потому и последовало 25 августа лишь формально «Соломоново» решение, по сути отклонившее все претензии ИККИ: «Тт. Зиновьеву и Чичерину устраивать специальные совещания, и на первом же совещании выработать форму контакта между Коминтерном и НКИД»²⁸³. Тем самым было предвосхищено и решение ПБ от 14 сентября — по поводу зарубежных валютных трат обоих ведомств.

Скорее всего, Зиновьеву не хотелось терпеть поражения. Почему это он, член ПБ, должен координировать свои решения с Чичериным, даже не входившим в состав ЦК? Видимо, потому и продолжал тлеть конфликт пять месяцев. Лишь 12 января 1922 года ПБ смогло «считать ликвидированными» вопросы, связанные с ИККИ и НКИД²⁸⁴.

Зато другое столкновение, более серьезное, только на этот раз не с другим ведомством, а со «своим» ПК, точнее — с избранным ими Бюро, а затем и с Лениным (! ) закончилось для Зиновьева бесспорной полной победой.

Еще в середине февраля 1921 года Москва предложила снять секретаря ПК С. С. Зорина. Прямо не высказанное основание было достаточно понятно: массовые забастовки, демонстрации протестующих рабочих. На место же Зорина был рекомендован Н. А. Угланов. Человек, мало знакомый Зиновьеву — не работавший с ним до того времени. Вызывавший неприятие из-за необразованности — всего два класса сельской школы, да еще и сомнительной профессии — до революции работал приказчиком в скобяных лавках.Но тогда, в начале года, Григорию Евсеевичу пришлось смириться, даже когда на новом, абсолютно новом посту Угланов стал подтверждать изначальные опасения Зиновьева.

Всего за неделю до начала конфликта с Бюро ПК Зиновьева заботили лишь проблемы Коминтерна. 13 сентября он попросил для решения срочных вопросов, связанных с работой ИККИ, срочно, на следующий же день, созвать ПБ. Но семь дней спустя он забыл о международном коммунистическом движении. 20 сентября направил Ленину тревожное письмо, порожденное дошедшими до него разговорами о сути только что, 19 сентября, прошедшего в Петрограде собрания организаторов коллективов, то есть секретарей партячеек, ставшем прелюдией для созываемой вскоре губернской конференции РКП. Угрожавшей прежнему руководству. И ему лично, и тем, кто работал с ним рука об руку три года. М. М. Лашевичу — командующему 7-й армией, С. С. Зорину — уже снятому с поста секретаря ПК, Г. Е. Евдокимову — заместителю Зиновьева по Петросовету, даже С. С. Равич — вернувшейся из швейцарской эмиграции в одном с Лениным «пломбированном» вагоне.

Зиновьев сообщал Ленину:

«Пишу под свежим впечатлением одного бывшего здесь вчера очень важного собрания (организаторов коллективов). Совершенно небывалые для Питера настроения! Какая-то “рабочая оппозиция” четвертого сорта с большой примесью махаевщины и густым налетом независимства (профсоюзы). Было человек 1 200. Голоса разделились почти пополам. Речи были отвратительные. Чувство было у меня такое, как, помню, было у Вас, когда Вы зашли ко мне после выступления Вашего на фракции Всероссийского съезда Советов (бенефис Рязанова)».

Только попытавшись таким образом расположить к себе Владимира Ильича, использовав ненавистные ему термины «рабочая оппозиция», «махаевщина», да напомнив об их былой близости, Григорий Евсеевич перешел к основному.

«Сюда, — писал он, — в последнее время Оргбюро направило оппозиционеров (Ханов, Козлов, другие). Но объяснять только этим нельзя. Сыграло большую роль мое долгое отсутствие, но опять-таки объяснять только этим нельзя. Угланов (у которого давно, лет пять, есть синдикалистские настроения) и Комаров (неуравновешенный, но преданный человек, оказался немного типа Мясникова) стали во главе этой оппозиции вместе с т. Хановым, нижегородским махровым “оппозиционером”.

Я уверен, что здесь налицо что-то более глубокое, что это означает симптом крайней опасности. Питер — вернейший барометр. Это предвещает что-то новое и крайне опасное внутри партии. Здесь пока что вполне возможно соглашение (Радек Вам расскажет), но это, вероятно, только заплата ненадолго. И я решил: ввиду крайней важности вопроса я не пойду на соглашение без вас и Политбюро.

Об этом всем нам надо очень и очень поразмышлять вообще. А в частности, надо решить вопрос о моей работе. Если будет часто повторяться мое отсутствие из Питера, такие влияния будут расти в сильной степени. Выход один: либо Коминтерн перенести в Питер, либо мне оставить Петроград и переехать в Москву. Радек, Кун и др., находящиеся здесь, настаивают на первом. Но я боюсь, это не выйдет: 1) Профинтерн в Москве, 2) Связь с Вами для Коминтерна необходима, 3) Иностранцы будут недовольны, ибо они хотят быть в центре, в столице (если они пойдут на это, то нехотя). С другой стороны, я не представляю себе, кто бы мог в Питере заменить меня сейчас в такую трудную полосу. С заместительством выходит плохо. Не любят это рабочие. Не знаю, как быть. Надо будет поставить вопрос на пленуме и решить официально.

Вот такие новости.

То, что Вы говорили нам в последний раз с грозящим кризисом из профсоюзов, увы, подтверждается слишком быстро. Нет более опасной вещи, как эти внутренние опасности.

Буду рад получить от Вас совет и указание.

Привет. Ваш Г. Зиновьев»²⁸⁵.

Только отослав письмо, Григорий Евсеевич сообразил: в нем лишь сетования. Отсутствуют, как было принято, конкретные предложения. И поэтому, не дождавшись ответа, позвонил Ленину по телефону и попросил немедленно «вызвать в Москву (сегодня же обоих членов ЦК (Зиновьева и Комарова)) и обоих кандидатов — Угланова и Милютина для товарищеских переговоров». Владимир Ильич сообщил о том членам ПБ, предупредив, что он — “за”»²⁸⁶. Конечно, Каменев, Сталин и Троцкий дополнили такое, в общем, ни к чему не обязывающее предложение необходимостью «создать комиссию в составе тт. Ленина, Сталина и Молотова с тем, чтобы они приступили к деятельности завтра». Это и стало 21 сентября постановлением ПБ²⁸⁷.

Переговоры комиссии с прибывшими из Петрограда обеими конфликтующими группами — Зиновьевым, заместителем председателя ВСНХ В. П. Милютиным, пребывавшем в те дни в старой столице, А. С. Куклиным, работником ПК и Комаровым с Углановым прошли 22 сентября. Ленин, как и другие члены ПБ, изучил привезенные в Москву стенограммы собрания, состоявшегося 19 сентября, и принятые им резолюции, содержавшие предложение больше не выбирать Зиновьева в Петросовет. Затем Владимир Ильич 22 сентября собственноручно написал «постановление комиссии», которое подписали Сталин и Молотов. Постановление, демонстрировавшее непредвзятость.

«1. Зиновьев, — указало оно, — остается предисполкома Петросовета. В заместители т. Зиновьеву назначаются тт. Смирнов И. Н. (председатель Сиббюро ЦК и Сибревкома, находившийся в Новосибирске — Ю. Ж. ) и Васильев Артем. Утвердить в основном список кандидатов в ПК (№ 1) с исключением из него Ханова (парторганизатор Московского района, активный сторонник Угланова — Ю. Ж. ) и Аминицкого (член Бюро ПК, сторонник Зорина — Ю. Ж. ) и включающий вместо них тт. Смирнова и Куклина. Предложить в секретари ПК Угланова, Москвина (завотделом ПК — Ю. Ж. ) и Харитонова (член Пермского губкома — Ю. Ж. ). Коминтерн оставить в Москве».

Но после того, как Зиновьев познакомился с постановлением, Ленин, рассмотрев его поправки, на следующий день, 23 сентября, добавил еще два пункта:

«В целях ликвидации создавшихся в Петроградской организации тяжелых условий, тормозящих выполнение очередных задач по хозяйственному строительству, ЦК предлагает дружно провести настоящее постановление на предстоящей парт. конференции, ни в коем случае не допуская сохранения чего-либо схожего с разделением организации на группы. В Сев. -Западное бюро в дополнение к теперешнему его составу (Зиновьев, Угланов, Комаров) ввести Смирнова и одного или трех по выбору с мест с представлением их на утверждение ЦК»²⁸⁸.

Хотя в руководство петроградской партийной организации и были направлены нейтральные — И. Н. Смирнов, М. М. Харитонов, все же Ленин настоял на сохранении Угланова как секретаря ПК. Сохранил, следовательно, и источник конфликта, что заставило Зиновьева возразить всего неделю спустя, 28 сентября.

«Еще раз, — писал он, — настоятельно прошу послать делегацию в Петроград, безусловно необходимо»²⁸⁹.

Только теперь Ленин отказался от прежней мягкости и нейтральности. На следующий день ответил резко: «Товарищ Зиновьев. Мы втроем (Молотов, Сталин и я) обсудили как комиссия ЦК Ваше письмо. По-прежнему не можем согласиться с Вами.

В Москве были крупные принципиальные разногласия, была “оппозиция”, осужденная съездом РКП за уклон, не только московский, а общерусский, с длинной историей этого уклона.

В Питере нет никаких принципиальных разногласий, нет даже уклона к уклону. Нет этого ни у Комарова, ни у Угланова как на X съезде РКП тяжелейшие, то же на съезде металлистов. Не могли эти товарищи так внезапно впасть в уклон. Ни тени фактов мы не видим, доказывающих это.

Есть законное желание большинства быть в большинстве и заменить эту группу, через которую Вы управляли, другою. Люди выросли и уже потому их желание законно.

Не надо их толкать в уклон, говоря о “принципиальном” разногласии. Надо осторожно осуществить идейное руководство, вполне давая новому большинству быть большинством и управляя. Мы уверены, что, захотев этого, Вы вполне достигнете той цели, а “старой группе” поможете переместиться в иной город и освежиться».

К подписи Ленина, и написавшего текст, присоединили свои Сталин и Молотов²⁹⁰.

Так Зиновьев проиграл первую схватку. Ленину. Намеки на то, что Угланов и Комаров как-то причастны к «рабочей оппозиции», вроде бы подкрепленные сообщениями о том, что в Петрограде находятся Шляпников и Коллонтай, не помогли. Владимир Ильич твердо уверился, что в старой столице просто произошла естественная смена прежнего руководства, которое олицетворял Зиновьев, на новое, и только. И все же довольно скоро выяснилось, что Григорий Евсеевич прав.

Первым свидетельством тому стала странная история, произошедшая в редакции «Правды». 28 сентября, накануне закрытия 15-й партконференции в Петрограде, поместила довольно большую для двухполосной тогда газеты статью «К конференции Петроградской организации». Начатую пафосными словами:

«Работа Петроградской организации представляет большой, далеко выходящий за местные пределы интерес. Петроградская организация — единственная из губернских партийных организаций не только по своему политическому весу, но и широте и своеобразию своей организационной инициативы. На своей конференции Питер будет подводить итоги партийной работы за последние шесть месяцев (то есть после прихода на пост секретаря ПК Угланова — Ю. Ж. ). А работа эта дала немало интересного и нового и, вместе с тем, прошла в бурной и неслыханно тяжелой обстановке».

Далее перечислялись те вопросы, на которые и следовало дать прежде всего ответы — роль профсоюзов, потребкооперация. Однако после столь многообещающего анонса газета почему-то больше не поместила на эту тему ни строки. Зато Зиновьев не без основания посчитал, что ПК так и не ликвидировал до конца фракционность, не сумел создать остро необходимого регионального эконом-совета, оставить в прошлом трения с профсоюзами, исправить работу ПетроЧК.

10 октября ПБ (Ленин, Сталин, Зиновьев, Каменев — «за», Троцкий — воздержался) решило «откомандировать тт. Каменева, Залуцкого (секретарь ВЦИК — Ю. Ж. ) и Орджоникидзе (председатель Кавказского бюро ЦК — Ю. Ж. ) на два-три дня в Петроград для наблюдения за исполнением утвержденного Политбюро решения комиссии Молотова, Сталина и Ленина, а равно для содействия к устранению всяких следов фракционности»²⁹¹.

Новая комиссия выполнила задание в срок, почему ПБ смогло 15 октября утвердить проект ее решения, подготовленного Каменевым. Посчитавшего требования, выдвинутые 20 сентября Лениным, максимально учтенными, почему и посчитала нужным сохранить в руководстве Угланова и Комарова. Предложения Каменева оказались несущественными:

«1. Ввести взамен одного из тов., входящих ныне в Бюро ПК, по указанию тт. Угланова и Комарова, Бакаева. 2. Утвердить секретариат в составе тт. Угланова, Москвина и Харитонова с заменой Харитонова Евдокимовым на время полуторамесячного отпуска Харитонова. 3. Принять к сведению, что в Оргкомиссии председателем является т. Москвин и его заместителями — тт. Бадаев и Климович, а в Агиткомиссии — председателем т. Евдокимов и его заместителями тт. Клавдия Николаева и Дмитриев. 4. Утвердить, что заместителем т. Зиновьева как председателя Совета являются тт. Артем Васильев и И. Н. Смирнов, последнему немедленно выехать в Петроград. 5. Признать необходимым организацию и приступ к практической работе Петроградского губернского экономического совета. 6. Обязать Бюро ПК через месяц сделать доклад в Политбюро о ходе работы и о том, действительно ли достигнуто то преодоление фракционных группировок и фракционной борьбы в ПТГ организации»²⁹².

ПБ весьма невнимательно отнеслось к утверждению проекта. Не обратило внимания на то, что накануне, 14 октября, признало состав ПетроЧК неудовлетворительным и предложило Уншлихту в трехдневный срок подготовить совместно с ОБ его новый состав. Включивший бы, «ввиду исключительной важности Питера в ближайшие месяцы, необходимость авторитетных и вполне компетентных в политических вопросах лиц»²⁹³. А 3 ноября, прислушавшись к мнению Зиновьева, председателем ПетроЧК утвердило В. Н. Манцева, хотя неделю спустя, уже по предложению Дзержинского, заменило его С. А. Мессингом, работавшим до того председателем Московской ЧК²⁹⁴.

Между тем, в старой столице началась подготовка к выборам Петросовета 8-го созыва. Первым в борьбу включился Угланов, проведя на секретариате ПК такое решение: «Организаторам районов немедленно приступить к подготовительной работе по выбору кандидатов как местных, так и центровиков; коммунистов, а также и беспартийных... Составить списки подлежащих к удалению тем или иным путем (выделено мной — Ю. Ж. )... Внимание перенести и на воинские части, где выбирать преимущественно из рабочей публики»²⁹⁵.

Иначе стал действовать Зиновьев, не забывший силы печати. Написал статью «Петроградские рабочие и Петроградский совет», которую за два дня до выборов, 27 октября, опубликовала «Правда». В ней же растолковывал значимость нового состава Петросовета, которому предстояла тяжелая, но важная работа — начать поднимать положение в городе к уровню, который был до революции.

Не стал писать об общеизвестном — о нехватке продовольствия и топлива, об остановившихся заводах и фабриках. Положение показал на самом веском примере. До мировой войны на тысячу человек смертность составляла в Лондоне — 13, 7, Берлине — 14, 9, Риме — 16, 5, Париже — 16, 8, Петрограде — 23, 2. И продолжил: в 1917 году в Петрограде умирало 25, 2 человека из тысячи, в 1918 — 43, 7, в 1919 — 72, 6, в 1920 — 50. И тем только обозначил наметившуюся тенденцию, которую следовало продолжить.

На следующий день Зиновьев выступил с докладом на последнем заседании Петросовета старого, 6-го созыва. Вновь честно говорил о реальном положении в старой столице. Об очень плохом. Да, основным видом городского транспорта оставался трамвай, но теперь имелось всего 200 вагонов, в то время как до революции их было 1 500. В Петрограде насчитывалось только 98 тысяч рабочих вместо 417 тысяч в начале 1917 года. И все же благодаря НЭПу появилось 332 производственных артели, 874 кустаря, сдано в аренду частникам 29 предприятий. Но это лишь начало, предстоит оживить все закрытые заводы и фабрики.

Цифры отнюдь не свидетельствовали в пользу революции, зато должны были стать отправной точкой для работы Петросовета, призванного начать восстановление народного хозяйства.

Выборы прошли 29 октября, и в орган городской и губернской власти прошли 853 коммуниста, 213 беспартийных, 2 меньшевика и 1 эсер. А уже 1 ноября секретариат ПК сформировал исполком Петросовета. Вынужденный постановлением ПБ от 22 сентября, оставил Зиновьева председателем и его заместителем Смирнова, рекомендовав в президиум еще представителей обеих враждующих групп — Евдокимова с одной стороны, Угланова и Комарова с другой, создав тем некое равновесие. Правда, тут же нарушенное снятием Комарова с должности председателя ПетроЧК, что привело к его выводу из Петросовета²⁹⁶.

Зиновьев постарался использовать новую ситуацию, благо ПБ пришлось разбираться в вопросе, поднятом 25 ноября на ОБ — о петроградской потребительской кооперации. По предложению Григория Евсеевича, 1 декабря ПБ решило: «Поручить комиссии из тт. Каменева, Сталина и Молотова (по вопросу о питерской кооперации) окончательно, от имени ЦК, решить вопрос о конфликте в Питере, выслушав доклад товарищей о положении работы в Питере»²⁹⁷.

На этот раз очередная комиссия не спешила, да и действовала без давления Ленина. Представила в ПБ свой проект только 14 декабря, утвержденный в тот же день в виде письма к Петроградской парторганизации. Гласившего:

«... Вам известно, что месяца два назад ЦК в основном поддержал список членов губкома, предложенный тт. Углановым, Комаровым и др. вопреки протестам со стороны члена Политбюро тов. Зиновьева. В результате были оставлены вне губкома тт. Лашевич, Зорин, Равич, причем все эти товарищи были в конце концов отозваны из Петрограда. Этими мерами ЦК хотел добиться прекращения фракционной склоки, установления мира в организации и усиления дружной положительной работы по борьбе с разрухой. В своем постановлении ЦК требовал тогда, в полном согласии с известным постановлением X съезда партии о фракциях, полной ликвидации фракционной борьбы под страхом исключения из партии и обязывал ПК доложить ЦК через месяц о достигнутых в этом постановлении результатов.

Доклад представителя ПК тов. Угланова в комиссии ЦК недели две назад показал, что ПК не удалось ликвидировать вполне фракционную борьбу и что член секретариата ПК т. Угланов является виновником этой фракционности.

В присутствии членов комиссии (Молотова, Каменева и Сталина) т. Угланов целиком подтвердил заявление тт. Евдокимова и Бадаева о том, что:

1) т. Угланов требовал от тов. Бадаева безоговорочного принятия списка членов правлений кооперативов, составленного т. Углановым лично;

2) список этот был составлен без ведома Бюро ПК и секретариата ПК;

3) список этот был составлен по советам лично т. Углановым неизвестных товарищей, причем т. Угланов отказался назвать имена и фамилии этих товарищей.

Все это говорит о том, что фракционная борьба в Питере не изжита по вине, между прочим, т. Угланова, являющегося в данном случае, вопреки известному постановлению ЦК, застрельщиком фракционности.

Перед ЦК стоял вопрос: либо отозвать т. Угланова и тем обуздать фракционные страсти, либо оставить его в Питере и тем самым санкционировать обрисованные выше мелкофракционное и непартийное поведение т. Угланова в вопросе о списке членов правлений кооперативов.

Вы понимаете, товарищи, что ЦК, стоя на стороне интересов партии в целом и будучи обязан проводить в жизнь решения X съезда о фракциях, мог стать лишь на первый путь»²⁹⁸.

Глава 10

Отступала все дальше в прошлое, забывалась мировая война, унесшая четыре с половиной миллиона убитых, оставившая тринадцать миллионов искалеченными и ранеными, становясь историей. Но мирные договоры, подписанные в Версале, Сен-Жермене, Трианоне и Нейи, перекроившие политическую карту Европы, так и не принесли успокоения. От Атлантики до Эгейского моря неудовлетворенные народы и государства продолжали исправлять свои границы.

В январе 1919 года восставшие ирландцы провозгласили независимость и начали войну с Великобританией. После же подписания договора с Лондоном, предоставившим Ирландии права доминиона, не распространявшиеся на северную часть острова — Ольстер, республиканцы, отказавшиеся признать такое соглашение, поднялись на борьбу с собственным правительством, утихшую лишь в январе 1922 года.

В сентябре 1919 года известнейший тогда итальянский писатель Габриель д’Аннуцио с отрядом добровольцев-националистов захватил Фиуме (ныне Риека) — портовый город на Адриатике, отданный только что созданной Югославии, и провозгласил там независимое государство, в 1924 году включенное в состав Италии.

В июне 1920 года Греция, так ничего и не получившая как член Антанты, начала войну с Оттоманской империей за присоединение западного побережья Анатолии, искони населенного греками. В ответ генерал Мустафа Кемаль, позже названный Ататюрком (Отцом турок) сформировал новую армию, которая к середине октября 1922 года разгромила греческие войска, изгнав их из пределов Анатолии. На руинах Оттоманской империи возникла Турецкая республика.

В октябре 1920 года польский генерал Люциан Желиговский «взбунтовался» и «самовольно» захватил столицу Литвы Вильну с прилегающими районами, объявив их независимым государством Срединная Литва. В 1924 году «по воле» населения вошедшим в состав Польши.

В марте 1921 года в Верхней Силезии был проведен плебисцит, по итогам которого вся область оставлена в составе Германии. Тогда поляки, проживавшие на этой территории и составлявшие меньшинство, подняли в мае вооруженное восстание, продолжавшееся два месяца. Но и их хватило на то, чтобы Верховный совет Антанты в явном противоречии с результатами плебисцита треть области передал Польше.

В августе 1921 года Венгрии под угрозой применения военной силы удалось вернуть под свой контроль значительную часть отошедшего к Австрии Бурген-ланда с городом Шопрон.

В январе 1923 года Литва после утраты Виленщины смогла несколько расширить свою территорию. Ввела войска в Мемельскую (Клайпедскую) область, четыре года назад отделенную от немецкой Восточной Пруссии и переданной под контроль Лиги наций.

В январе 1923 года Италия попыталась захватить греческий остров Корфу, позволявший контролировать выход из Адриатики. Однако под давлением Лондона вынуждена была отозвать свои войска уже в октябре.

В январе 1923 года Франция и Бельгия ввели свои армии в наиболее промышленно развитый регион Германии — Рур. Так и не сумели создать там марионеточное государство, но все же взяли регион под свой полный контроль.

... Европейский хаос не перешел в пролетарскую мировую революцию, которую столь ожидали, на которую надеялись в Москве, чего добивался всеми силами Зиновьев как председатель ИККИ. Вместо того как бы исподволь возникла и восторжествовала иная линия, изрядно помешавшая коминтерновской работе — дипломатическое признание Советской России. Вначале — только соседями. Еще в 1919 году — Афганистаном. В 1920 — Финляндией, Эстонией, Латвией, Литвой, Турцией, Ираном, Монголией, а в 1921 — еще и Польшей. В 1922 — Германией, в 1924 — одиннадцатью государствами трех континентов — Австрией, Албанией, Великобританией, Грецией, Данией, Италией, Китаем, Мексикой, Норвегией, Францией, Швецией.

Тогда же, 16 января 1920 года, Верховный совет Антанты принял решение о снятии блокады Советской России и восстановлении с нею торговых отношений. Соответствующие договоры были подписаны: 16 марта 1921 года с Великобританией, 6 мая — с Германией, 2 сентября — с Норвегией, 7 декабря — с Австрией, 26 декабря — с Италией, 1 января 1922 года — со Швецией, 5 июня — с Чехословакией.

Наконец, РСФСР, представлявшую все без исключения советские республики, пригласили участвовать в Генуэзской (10 апреля — 19 мая 1922 года) и продолжившей ее Гаагской (15 июня — 19 июля) конференциях. Собравших представителей 29 государств для поиска мер, восстановивших бы находящуюся в жестком кризисе экономику Центральной и Восточной Европы, позволивших бы проигравшим войну Германии, Австрии, Венгрии и Болгарии полностью выплатить репарации, а также решить и вопрос о русских займах.

1.

Избавившись от своих фрондирующих противников в ПК, Зиновьев смог, наконец, заняться более значимыми, нежели положение в одной лишь парторганизации, пусть и в такой важной, как петроградская, проблемами. Теми, что следовало рассмотреть в ИККИ, ПБ, ЦК.

Обратившись, прежде всего, к вопросам международного рабочего движения, Зиновьев не мог не понять всю сложность складывавшейся в Европе ситуации. Во-первых, все возраставшую роль Советской России, но не как штаба мировой революции, а как потенциально богатой страны, ресурсами которой готовы были воспользоваться промышленно развитые государства Запада.

Во-вторых, оценил явный спад активности пролетариата, более озабоченного своим материальным положением, резко ухудшившимся в условиях послевоенного кризиса, нежели политическим. Отсутствие даже намека на приближавшуюся революцию, если не считать ее провала в марте 1921 года в Тюрингии и Саксонии.

И в-третьих, естественного восстановления и усиления позиций социал-демократии.

Начал же Зиновьев с попытки навести должный порядок в зарубежных компартиях, все еще находившихся в периоде становления, порождавшего «разброд и шатание» — во французской, британской, чехословацкой, норвежской и даже самой сильной германской. Для решения таких вопросов ему пришлось срочно созвать два расширенных пленума ИККИ. Первый, прошедший с 21 февраля по 4 марта 1922 года, и второй — с 7 по 11 июня. И лишь затем — Четвертый конгресс Коминтерна, работавший с 5 ноября по 5 декабря.

Но еще перед тем Зиновьев вместе с Радеком и Бухариным отважился на неожиданное для старого большевика, да еще и почти три года возглавлявшего Коммунистический интернационал, предложение, внесенное им в ПБ 1 декабря 1921 года под маловыразительным названием — «О тактике Коминтерна в отношении международного меньшевизма». Предложение не более и не менее кардинальное — объединение действий Коминтерна с недавними его врагами: ожившим после окончания мировой войны, но оставшимся чисто реформистским Вторым интернационалом; с новым 2 1/2-ным, созданном в Вене в феврале 1921 года как «Международное объединение социалистических партий», вобравшее все те партии, которые оказались левее Второго, но правее Третьего из-за организационных расхождений. А еще и с так называемым Амстердамским — Международной федерацией профессиональных союзов, сложившимся в 1919 году.

Иными словами, Григорий Евсеевич предложил образовать Единый рабочий фронт. Тот же, что по докладу Георгия Димитрова создадут на Седьмом конгрессе Коминтерна в августе 1935 года для противостояния фашизму и борьбе с ним.

Решение ПБ от 1 декабря 1921 года, заранее подготовленное и согласованное Зиновьевым с Лениным, Троцким, Каменевым и Сталиным, оказалось детальным:

«а) Одобрить внесенную тт. Зиновьевым, Радеком и Бухариным линию ряда предложений компартиям Коминтерна совместных действий с рабочими II Интернационала. Поручить им в 2-дневный срок точно изложить эту линию в проекте резолюции, каковой разослать членам Политбюро.

б) При выборе путей совместных действий рекомендовать в резолюции сообразоваться с положением в каждой отдельной стране, приведя примеры такого рода координированных действий.

в) Поручить т. Бухарину написать и показать Политбюро статью об итогах опыта борьбы РКП (большевиков) с меньшевиками и блоков между ними.

г) Поручить тов. Радеку написать также статью на ту же тему и показать в Политбюро»²⁹⁹.

Колесо стремительно завертелось. Через два дня Зиновьев изложил свое предложение на заседании ИККИ, а 5 декабря ПБ утвердило подготовленные им 25 тезисов под названием, уже не скрывавшим их суть — «О едином рабочем фронте и об отношении к рабочим, входящим во 2, 2 1/2 и Амстердамские интернационалы, а также и к рабочим, поддерживающим анархо-синдикалистские организации». В них Григорий Евсеевич в частности утверждал:

«Банкротство Версальского мира становится все более наглядным для самых широких слоев трудящихся. Неизбежность новой империалистический войны или даже нескольких таких войн, если международный пролетариат не низвергнет буржуазный строй, очевидно...

Значительные круги рабочих, входящих в старые социал-демократические партии, еще не изжили своей веры в реформистов и значительными массами поддерживают партии Второго и Амстердамского интернационалов...

Глубокие внутренние процессы, начавшиеся в связи с общим экономическим положением рабочего класса в Европе и Америке, заставляет вождей 2, 2 1/2 и Амстердамского интернационалов... выдвинуть на первый план вопрос о единстве...

Исполнительный комитет Коммунистического интернационала находит, что лозунг Третьего Всемирного конгресса Коммунистического интернационала “К массам! ” и общие интересы коммунистического движения вообще требуют... поддержки лозунга рабочего фронта и взятия в этом вопросе инициативы в свои руки. При этом, разумеется, тактику коммунистических партий необходимо конкретизировать в зависимости от условий и обстоятельств в каждой данной стране»³⁰⁰.

Для Ленина и Зиновьева, инициировавших создание единого рабочего фронта, для Радека и Бухарина, сразу же вовлеченных в работу, призванную объединить действия пролетариата, смена тактики Коминтерна явилась, скорее всего, своеобразным продолжением НЭПа. Еще одним «организованным отступлением», только на этот раз порожденным не хозяйственной разрухой в Советской России, а значительным спадом революционной активности масс в Европе, одобренным 11-й конференцией РКП 27 декабря по докладу Зиновьева.

Такой резкий поворот, замысленный, чтобы срочно пополнить ряды все еще слишком малочисленных компартий, не мог, разумеется, не вызвать сопротивления. Неприятия тех, кого с большим трудом за три года удалось, наконец, вывести из-под влияния социал-демократии.

Уже в середине января 1922 года, сразу после публикации «Тезисов», Г. Валец-кий, входивший в руководство компартии Польши, и А. Бордига, один из основателей и лидеров компартии Италии, предупредили Ленина об опасности, подстерегающей Коминтерн на таком пути. Скороспелая смена тактики, писали они, обязательно вызовет в европейских компартиях «смятение и жестокие раздоры». Посоветовали «тщательно изучить» ситуацию и «осторожную подготовку» при столь радикальной смене курса³⁰¹.

Действительно, спустя неделю П. Леви, председатель компартии Германии, еще в марте минувшего года осудивший Коминтерн за «бланкистскую» попытку начать революцию в Тюрингии и Саксонии, выступил за реорганизацию КПГ, слияние ее с «правым» крылом и создание широкой социал-революционной партии.

Для того, чтобы растолковать необходимость смены курса, разъяснить и НЭП, и участие Советской России в Генуэзской конференции, и создание Единого рабочего фронта, словом, постараться ликвидировать «разброд и шатание» в европейских компартиях, и был созван Первый расширенный пленум Коминтерна.

Вскоре после его открытия, 25 февраля, Зиновьев информировал заболевшего Ленина: «Иначе в решающий момент выйдет столпотворение Вавилонское и недовольство громадное. Вред будет очень большой». И поторопился поделиться первыми впечатлениями. Пленум, писал он, «в общем протекает хорошо. Публика очень выросла и окрепла. Партии упрочиваются с большой быстротой». И все же, на всякий случай, испросил и совет: «Если Второй интернационал не пойдет на конференцию (т. е. на запланированную встречу представителей четырех интернационалов — Ю. Ж. ),.. идти ли только с 2 1/2? Мое мнение — да»³⁰².

С оптимистической оценкой Зиновьев несколько поторопился. На следующий день в президиум пленума поступило заявление, подписанное 23 участниками Рабочей оппозиции, в том числе лидерами А. Г. Шляпниковым, А. М. Коллонтай, С. П. Медведевым. Они писали:

«Считаем коммунистическим долгом поставить вас в известность о том, что дело с единым фронтом в нашей стране обстоит неблагополучно не только в широком значении этого слова, но даже в применении его к рядам нашей партии. В то время, когда силы буржуазной стихии напирают на нас со всех сторон, когда они проникают даже внутрь нашей партии,.. наши руководящие центры ведут непримиримую, разлагающую борьбу против всех, особенно пролетариев, позволяющих себе иметь свое суждение, и за высказывание его в партийной среде применяют всяческие репрессивные меры...

Разделяя идею единого рабочего фронта в толковании пункта 23 Тезисов (он гласил: “Под единым рабочим фронтом следует разуметь единство всех рабочих, желающих бороться против капитализма — стало быть, и рабочих, идущих еще за анархистами, синдикалистами и т. п. ”³⁰³), мы обращаемся к вам, имея искреннее желание покончить со всеми ненормальностями, стоящими на пути единства этого фронта, прежде всего внутри нашей РКП»³⁰⁴.

Зиновьеву — правда, вместе с Троцким, да еще опираясь на общепризнанный авторитет таких большевиков, как К. Цеткин, В. Коларов и У. Террачини — удалось полностью опровергнуть все утверждения 23-х. И все же, осознав уже проявившееся общее настроение участников расширенного пленума, Григорию Евсеевичу пришлось не только предельно сократить подготовленную резолюцию о едином фронте, но и изложить ее так, чтобы она устроила левых.

«Тактика единого фронта, — гласила утвержденная резолюция, — ни в коей мере не означает смягчения антагонизма с реформизмом, а лишь продолжает дальнейшее развитие тактики, которой следовал Третий конгресс и секции (национальные компартии — Ю. Ж. ). Пленум поручает президиуму определить с делегациями всех важнейших секций ближайшие практические шаги»³⁰⁵.

Иной характер принял доклад Зиновьева о работе Коминтерна на II съезде РКП. Выступая 29 марта, он представил дело так, будто объединение действий с двумя интернационалами уже состоялось.

Говорил Григорий Евсеевич долго, образно. Начал, разумеется, с положения в национальных компартиях, уделив больше всего внимания германской. Часто уходил — для лучшего, как он полагал, понимания слушателями, в прошлое, в русскую революцию 1905 года. Но всякий раз возвращался к основной для него теме — созданию единого фронта, убеждая делегатов в его необходимости.

«В то время, — говорил Зиновьев, — когда международный рабочий класс осел, когда он решил перевести дыхание, когда он был не склонен к новым боям и избегал новых осложнений, новых потрясений, когда его лозунгом было “спокойствие и кусок хлеба”,.. в это время, естественно, международный меньшевизм (так Григорий Евсеевич предпочитал называть социал-демократию — Ю. Ж. ) поднял голову и стал нашептывать рабочему классу свою меньшевистскую программу, стал нашептывать, что именно он был прав».

Так объяснив слушателям сложившуюся в Европе ситуацию, Зиновьев перешел к наметившимся изменениям: «И вот на наших глазах мы видим, что полузастывший как бы в летаргическом сне рабочий класс, который хотел какой бы то ни было ценой купить кусок хлеба, начинает теперь просыпаться. Он видит, что не только куска, но даже кусочка хлеба он не получит, если будет слушать меньшевистских сирен. И началось новое оживление».

Приведя в подтверждение того всеобщие забастовки шахтеров Великобритании и железнодорожников Германии, продолжил объяснять необходимость нового курса: «Мы сказали в июле 1921 года на Третьем конгрессе Коминтерна — “К массам! ”. В феврале 1922 года мы сказали, как к этим массам идти — через тактику единого фронта. Мы должны зацепиться за то настроение, которое владеет сейчас миллионами рабочих, за стремление к единству».

Зиновьев не только убеждал в том делегатов съезда. Он сумел убедить в своей правоте и самого себя, представив единство пролетариата Европы практически достигнутым. Оставалось лишь заставить вождей Второго и Двухсполовинного интернационалов отказаться от предварительных условий. От требований вывести Красную армию из Грузии и вернуть власть меньшевикам. А еще освободить руководство партии эсеров — Гоца, Донского, Гендельмана, Ратнера, других, арестованных, согласно сообщению ГПУ, опубликованному 18 февраля, либо предоставить лидеру Второго интернационала Э. Вандервельде возможность защищать их на предстоящем процессе, если он все же состоится. Ну, а это и следует решить на конференции трех интернационалов, которая должна была открыться в Берлине с апреля. То есть сразу после завершения работы съезда РКП. Кроме того, конференция трех интернационалов должна была утвердить созыв всемирного конгресса рабочих.

«На этом конгрессе, — подчеркнул Зиновьев, — мы предлагаем поставить ряд вопросов, которые интересуют миллионы рабочих мира и их семейства: это вопрос о борьбе против наступления капитала, о борьбе против международной реакции, о программе рабочего класса по отношению к Генуе... Генуя — это международные представители буржуазии... Мы предлагаем всем рабочим организациям, даже меньшевистским и поповским, сказать, чего мы требуем».

Правда, Зиновьев тут же предусмотрительно оговорился: «У нас единого фронта с меньшевиками (российскими — Ю. Ж. ) быть не может»³⁰⁶.

Григорий Евсеевич сумел добиться своего. Значительно большего, нежели на расширенном пленуме. Резолюция съезда «По отчету делегации РКП в Коминтерне» была сформулирована следующим образом:

«Заслушав доклад о годичной деятельности представителей РКП в Коминтерне, Одиннадцатый съезд РКП целиком одобрил эту деятельность и полностью солидаризируется с политической линией, проводящейся Исполнительным комитетом Коммунистического интернационала. В частности, Одиннадцатый съезд партии выражает свою солидарность с тактикой единого фронта...

Одиннадцатый съезд РКП выражает убежденность, что никакими приемами вожди 2 и 2 1/2 интернационалов, взявших на себя защиту русских эсеров и меньшевиков, не смогут сорвать дело образования единого фронта рабочих тех стран, где продолжающееся еще господство буржуазии толкает всех рабочих к объединению против капитала»³⁰⁷.

2.

Берлинская конференция трех интернационалов проходила со 2 по 5 апреля. От нее Зиновьев, судя по всему, сразу же ожидал многого, рассчитывая на поддержку делегации Коминтерна со стороны Ф. Адлера, его старого товарища, еще по Циммервальду и Кинталю. Но завершилась встреча с весьма малозначительными результатами.

Договорились о проведении совместных демонстраций трудящихся — и традиционной, 1 мая, и особой, 20 апреля, под общими лозунгами: старыми — защита 8-часового рабочего дня, борьба с безработицей, и новым, — за единство пролетарского фронта. Да еще сформировали Организационный комитет, «девятку» — по три представителя от каждого интернационала, для выработки программы следующей встречи, намеченной на 23 мая. Но тут же столкнулись с неожиданным, непредусмотренным препятствием.

Представители Второго и 2 1/2 Интернационалов потребовали допустить в Москву их лидеров Э. Вандервельде, Т. Либкнехта, К. Розенфельда, других на процесс эсеров, начало которого было назначено на 8 июня, для участия в нем как общественных защитников, а также не выносить подсудимым смертных приговоров. Радек и Бухарин от имени Коминтерна самовольно, лишь бы не срывать следующую встречу, поспешили дать на то согласие. Согласие самовольное, не подкрепленное предварительным мнением ПБ или ИККИ.

Узнав о происшедшем, Ленин возмутился. Провел 10 апреля через ПБ (сверхоперативно, опросом по телефону! ) решение о немедленной публикации в «Правде» и «Известиях» своей только что написанной статьи — ответа «Мы заплатили слишком дорого», фактически дезавуировавшей Радека и Бухарина.

«Наши представители, — писал Владимир Ильич, — поступили неправильно, по моему убеждению, согласившись на следующие условия. Первое условие, что советская власть не применит смертной казни по делу 47 социалистов-революционеров. Второе условие, что советская власть разрешит присутствовать на суде представителям всех трех интернационалов. Оба эти условия есть не что иное, как политическая уступка, которую революционный пролетариат сделал реакционной буржуазии... Спрашивается, какую уступку сделала нам взамен за это международная буржуазия? Ответ на это может быть только один — никакой уступки нам не сделали».

И все же Ленин не пошел на прекращение только что начатых переговоров. Отступил: «Вытекает ли отсюда, что мы должны разорвать подписанное нами соглашение? Нет»³⁰⁸.

В свою очередь, Зиновьев предложил Владимиру Ильичу собственную программу действий. Писал ему 11 апреля:

«Сегодня у меня в Питере собрание Президиума ИККИ. Имею намерение пока вопрос о нарушении директивы Радеком и Бухариным не ставить до получения материалов (протоколов Берлинской конференции — Ю. Ж. ). Но хочу предложить следующее.

1. Усилить кампанию против меньшевиков и эсеров во всей международной коммунистической печати. 2. Начать систематическое использование материалов Берлинского совещания, нападая на каждое слабое место противника. 3. Общих воззваний «девятки» пока не выпускать. 4. Во время демонстраций 20 апреля и 1 мая в агитации не стесняться и критиковать противника. 5. Отдельные секции действуют применительно к местным условиям. 6. Какие бы то ни было новые шаги делегации (Коминтерна — Ю. Ж. ) откладываются до рассмотрения вопроса о ратификации Берлинской декларации, содержащей все достигнутые соглашения, включая и согласие на приезд в Москву представителей двух интернационалов»³⁰⁹.

Ответ на свое предложение Зиновьев так и не получил. Зато ему пришлось вместе с остальными членами ПБ утвердить 17 апреля решение, противоречившее его четко выраженной позиции. Не только одобрившее речи Радека на конференции трех интернационалов, но и потребовавшее от ИККИ ратифицировать соглашения, достигнутые в Берлине³¹⁰.

Только теперь Григорию Евсеевичу стало понятно, что для Ленина, остальных членов ПБ создание единого рабочего фронта являлось менее значимым, нежели результаты проходившей в те самые дни Генуэзской конференции. Ведь на ней от Советской России как непременное условие возобновления торговых отношений с европейскими странами потребовали уплаты как царских долгов, так и финансовых обязательств, данных всеми региональными правительствами времен гражданской войны, то есть белогвардейскими. А эту проблему и собирались разрешить, опираясь на поддержку лидеров Второго Интернационала, на что очень рассчитывали. Только ради того и согласились на приезд в Москву, на процесс эсеров, Вандервельде и его единомышленников.

Как оказалось, такой уступки не потребовалось. В Раппало, пригороде Генуи, 16 апреля Чичерин подписал с В. Ратенау, министром иностранных дел Германии, договор о восстановлении двухсторонних экономических связей. Блокада Советской России была прорвана.

Между тем, добившись своего — согласия на приезд в Москву, вожди Второго и 21/2 Интернационалов потеряли всякийинтерес к дальнейшим переговорам с представителями Коминтерна. Как бы забыли о том. Поэтому 16 мая очередной пленум ЦК РКП обязал Зиновьева внести в ИККИ следующую директиву: «В случае продолжения саботажа со стороны Второго Интернационала Коминтерн намерен отозвать своих представителей из “девятки” и продолжить агитацию за единый пролетарский фронт в форме, вытекающей из обстановки»³¹¹.

17 мая ИККИ выполнил директиву, а 23 мая делегация Коминтерна официально вышла из «девятки». Дальнейшие отношения с двумя интернационалами на том прекратились.

Зиновьеву пришлось смириться с тем, что его инициатива о создании единого рабочего фронта так и не нашла признания, не получила всеобщей поддержки. Подтвердил же то проходивший с 7 по 11 июня Второй расширенный пленум Коминтерна, на котором вопрос о достижении единства действий со Вторым и 2 1/2 Интернационалами просто отсутствовал. Именно тогда Григорий Евсеевич и решил круто изменить свою тактику. Претворить в жизнь первый пункт своей программы, изложенной 11 апреля в письме Ленину.

Использовал для того Зиновьев открывшуюся 4 августа Двенадцатую конференцию РКП. Выступил на ней с большим докладом «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии», сразу же изданным отдельной брошюрой под измененным названием — «Об антисоветских партиях и течениях». Обрушился в нем не на «международный меньшевизм» — вдруг переговоры с социалистическими интернационалами все же возобновятся, а на отечественных меньшевиков и эсеров. Благо, именно в те дни завершался процесс по делу эсеров.

Выступая, Зиновьев сразу же подчеркнул, что новая для большевиков проблема — возрождение буржуазной идеологии — порождена не чем иным, как переходом страны к НЭПу, названном хотя и временным, но все же отступлением. А для доказательства того сослался на эмигрантский меньшевистский журнал «Социалистический вестник». Писавший: «Коммунистическая диктатура при НЭПе, то есть, попросту говоря, при укреплении нового буржуазно

го уклада, есть историческая нелепость». И в таком утверждении не оставшийся в одиночестве.

Схожую оценку положения, складывавшегося в Советской России, но только в сугубо положительном смысле, высказывали и так называемые «сменовеховцы». Патриотически настроенные эмигранты-интеллигенты, в прошлом кадеты и октябристы, группировавшиеся вокруг сборника «Смена вех», начавшего выходить в Праге в июле 1921 года. Зиновьев так изложил их взгляды: «Они говорят Мартову и компании: зачем вам унывать. Вам, как марксистам, следовало бы знать, что сначала будут уступки в области экономики, а затем, в силу законов эволюции, и в области политической вы получите давно желаемую демократию».

Таков лейтмотив той критики, продолжал Зиновьев, которая раздается и «из рядов Второго и Двухсполовинного Интернационалов. Все они дружно заявляют: то, что переживает Россия сейчас, есть ублюдок. Нелепое положение: коммунистическая диктатура при росте буржуазии. Попытка большевиков делать экономические уступки, не уступая политически, есть безнадежная попытка. Государственный капитализм, провозглашенный коммунистической партией, есть определение, также внутренне противоречивое».

Только затем Зиновьев пояснил, что носителями новой буржуазной идеологии являются отечественные меньшевики и эсеры, которые срочно перестраивают свои партии, делятся на правые и левые группировки, по-разному подгоняя их под изменившиеся взгляды. Но говоря о том как своеобразном их разложении, Григорий Евсеевич не стал утверждать, что исчезает идеологическая опасность. «Та глава в истории нашей революции, — подчеркнул он, — которая называется НЭПом, связана на политической арене с крупными опасностями, которые надо видеть и только тогда их можно избегнуть».

Зиновьев напомнил делегатам партконференции: «Мы нанесли эсерам и меньшевикам сокрушительный удар, но можем ли мы сказать, что мы политически ликвидировали эсеров и меньшевиков в России? Я думаю, что пока мы не можем этого сказать, и задача нашей партии заключается в том, чтобы политически ликвидировать эти организованные партии в России». А потому, продолжил Григорий Евсеевич, пока они еще существуют, их идейное влияние на массы сохраняется.

«Мы в области политической, — повторил докладчик, — не можем об отступлении и думать, а будем организовываться в этой области для продолжения наступления». И лишь затем объяснил, против кого такое наступление продолжится, кто подвергается наибольшему влиянию возрождающейся с НЭПом буржуазной идеологии, разделив их на три группы.

Как ни покажется странным, к первой, наиболее важной группе отнес пролетариат. «Сейчас, — пояснил Зиновьев, — настроение рабочих, вы сами видите, все-таки не такое, что стоит им побольше обещать, и тогда он за тебя... Всем известно, что сейчас преобладающим стремлением в массе является стремление к сытой жизни, к порядку, к знаниям. Этим будут пытаться воспользоваться наши противники. Но в меру того, как нам удастся идти навстречу удовлетворению этих законных требований (выделено мной — Ю. Ж. ), в меру этого будет ослабевать влияние меньшевиков и эсеров».

Тем самым, Зиновьев как бы признал, что пока российские рабочие находятся под влиянием меньшевиков (иными словами — Второго интернационала), преждевременно думать о едином пролетарском фронте, пребывающем под закамуфлированным руководством Коминтерна.

Второй группой, весьма важной для восстанавливающейся экономики Советской России, по Зиновьеву, стала интеллигенция. «Дружная работа меньшевиков и эсеров, — сказал он, — мне кажется более опасной. Они рассчитывают сейчас на поддержку более широких слоев и буржуазной интеллигенции... Эта вторая часть тактики меньшевиков и эсеров заслуживает более пристального внимания с нашей стороны, она есть то новое в области политических группировок, что мы переживаем в последний год и это имеет известную социальную базу».

Григорий Евсеевич припомнил о прошедших весной съездах врачей, агрономов, на которых открыто звучали антисоветские речи. Припомнил политическую позицию преподавателей высшей школы. Сказал о последних: «Мы имеем всего пять тысяч человек профессуры. Это, конечно, небольшой слой, но этот слой очень важен... Это есть одна из важнейших командных высот, для нас же особенно».

Высказал предположение, что их профессиональные организации — как уже существующие, так и те, что возникнут в близком будущем, — могут оказаться основой для легализации меньшевиков и эсеров. Так как же следует относиться к интеллигенции, вопросил Зиновьев. И предложил не очень привычное для большевиков.

«Наступил момент, — указал Григорий Евсеевич, — когда мы должны понять, что ударными отраслями работы являются кооперация, затем высшая школа, литература (как и Ленин, под ней Зиновьев понимал публицистику — Ю. Ж. )... Само собой понятно, что бороться против буржуазной литературы одними репрессиями нельзя. Таким путем мы многого не добьемся. Жажда знаний возникла в среде рабочих и в среде крестьянства. Она должна была проснуться, и следует отметить, что эта жажда знаний — громадная сила.

И уж конечно не мы, вожди революции, будем отворачиваться спиной к этому движению. Тут дело не в том, чтобы говорить, что вся профессура контрреволюционна, что литература контрреволюционна и что врачи тоже контрреволюционеры. Наоборот. Та жажда знаний, которая сейчас просыпается и которая может быть могучим фактором, она есть результат революции, это новый фактор, которому партия должна пойти навстречу...

Здесь все дело в том, чтобы мы сумели присмотреться и прислушаться внимательно не только к каждой отдельной группе, но и к каждой отдельной личности, по-товарищески подходить к ним, оказывать им поддержку и понимать, что это неизбежно, что таким путем необходимо удовлетворять культурным потребностям страны, вызванным революцией. Это есть важнейшая задача партии».

Такой призыв вряд ли удивил бы делегатов конференции, услышь его они от Луначарского, в силу занимаемого поста наркома просвещения обязанного заботиться и оберегать интеллигенцию. Но сказал то Зиновьев — один из семи членов ПБ, да к тому же глава Коминтерна. И не только призвал взять интеллигенцию под защиту. Уже прежде, в Петрограде, в 1918 и 1919 годах поступал точно так же.

Наконец, но это было вполне естественно для переживаемого страной периода развития, Зиновьев заговорил и о кооперации. «Мне сдается, — заметил он, — что мы недооцениваем роль кооперации как базы антисоветских партий — конечно, в широком смысле этого слова... Конечно, мы должны подходить к вопросу кооперации с точки зрения хозяйственной. Российская коммунистическая партия не только не откажется помочь кооперации, а отдаст все силы, чтобы ее поднять до наивысшей мощи, чтобы все силы государственного аппарата пришли ей на помощь. Это — наш долг, это необходимо для советской страны».

Однако тут же поспешил оговориться. Напомнил, что и тут РКП подстерегает опасность. Отметил, что летом 1921 года «на Первом Всероссийском съезде сельскохозяйственной кооперации из 84 делегатов с решающим голосом было 32 эсера, 25 кадетов и монархистов, 21 беспартийный и 2 коммуниста (так в тексте — Ю. Ж. )... За текущий год мы не особенно продвинулись вперед. Мы имеем данные, что на кооперативных съездах происходит борьба между эсерскими и кадетскими блоками, а мы почти отсутствуем».

«Мы, — с горечью продолжал Григорий Евсеевич, — в сельскохозяйственной кооперации еще очень слабы. Об этом надо говорить, об этом надо кричать, партия должна это знать... При нынешнем переплете социальных сил сельскохозяйственная кооперация может стать той ячейкой, где найдет применение новая тактика эсеров и меньшевиков — врастание, что является наиболее опасным».

«Я не хочу сказать, — пояснил Зиновьев, — долой кооперацию и давайте применять хирургию к кооперации... Завоевать кооперацию просто путем запретов нельзя».

Завершил же Зиновьев доклад скорее пессимистически, нежели оптимистически:

«Партия должна твердо помнить и систематически напоминать об этом всему рабочему классу и крестьянству, что революция и в самом непосредственном смысле все еще находится в опасности... Антисоветские партии и течения еще не раздавлены. Они меняют тактику и приспосабливаются к новым условиям». Но сделал из сказанного неожиданный вывод: «Партия должна со своей стороны сделать все возможное для удовлетворения быстрого роста культурных потребностей и пробудившейся в народе громадной жажды знаний». А потому предложил на ближайшее будущее «поднять работу научно-марксистской мысли, дабы иметь возможность организованно вести линию “воинствующего материализма” и всей идеологии революционного марксизма».

«Вместе с тем, — сказал Зиновьев, — нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции... Однако партийные организации не должны переоценивать репрессий и должны твердо понимать, что только в сочетании со всеми остальными вышеуказанными мерами репрессии будут достигать цели»³¹².

Но сколь часто ни поминал Зиновьев необходимость применять репрессии по отношению к эсерам и меньшевикам, к интеллигенции, все же он счел свою позицию, изложенную в докладе, явно недостаточно выраженной. Потому-то уже 8 августа, когда на процессе эсеров были вынесены приговоры, а среди них и двенадцать — к высшей мере наказания, Зиновьев все же посчитал чрезвычайно важным для себя предложить ПБ еще и опубликовать подготовленное им в тот же день «Открытое письмо» от имени ИККИ — «К трудящимся России, к пролетариям всего мира». В нем же писал:

«Коммунистический интернационал находит вынесенный приговор и последующее постановление советского правительства (ВЦИК сразу же отсрочил исполнение смертной казни на неопределенное время, а затем заменил ее различными сроками тюремного заключения — Ю. Ж. ) вполне правильным. Коминтерн будет защищать этот приговор перед рабочими всего мира. Коммунистический интернационал находит, что судебный процесс в Москве должен послужить образцом для революционных пролетариев всего мира в их грядущих схватках с буржуазией и социал-предателями и в неизбежной гражданской войне, которой будет сопровождаться нарождающаяся пролетарская революция во всем мире».

Лишь сделав репрессии краеугольным камнем ожидаемой революции, Зиновьев обрушился на тех, сотрудничества с которыми он добивался несколькими месяцами ранее. А заодно и переложить вину с больной головы на здоровую. «Ссылки вождей 2 и 21/2 интернационалов, — указал он, — на пресловутое Берлинское соглашение явно лицемерны и лживы. Каждый грамотный рабочий знает, что Берлинское соглашение было сорвано 2 Интернационалом — покровителем эсеров и меньшевиков. А теперь 2 1/2 Интернационал в сущности уже полностью продался социал-предателям из 2 Интернационала...

Каждый грамотный рабочий знает, что Берлинское соглашение было сорвано на том, что в короткий срок должен был быть созван всемирный рабочий конгресс для организации кампании против наступления капитала. И каждый грамотный рабочий знает, что именно этот конгресс вожди 2 и 2 1/2 Интернационалов не захотели допустить, и что этим самым Берлинское соглашение было сорвано. Российская коммунистическая партия решительно ни в чем не связана теперь Берлинским соглашением»³¹³.

ПБ отклонило «Открытое письмо» Зиновьева. Скорее всего, посчитало, что после двухмесячной публикации стенограммы процесса и более чем обстоятельного приговора его излишним. Особенно после того, как Генуэзская и Гаагская конференции завершились для Советской России ничем.

3.

И весь 1922 год, и последующий Зиновьеву пришлось, помимо попыток создать единый рабочий фронт, заниматься и еще одной, более серьезной проблемой. Сверхважной — положением в партии. Ее глубоким идеологическим и организационным кризисом, проявившимся еще при достигшем своего апогея «военном коммунизме», отказ от которого лишь ненадолго разрядил обстановку. Но после введения НЭПа вновь обозначившимся. Неизбежно приведшим к первой по счету чистке рядов РКП, начавшейся 15 августа 1921 года.

Для Зиновьева проблема укрепления партии прошла как бы четыре этапа. Первым из них стали его критические выступления в ноябре 1920 года по ходу возникшей профсоюзной дискуссии. О кризисе в партии открыто говорил только он. В Москве, Харькове. Но всякий раз сказанное им хотя и не опровергалось ЦК, ПБ, но все же оставалось гласом вопиющего в пустыне.

Второй этап проявился год спустя, на 15-й петроградской губернской партконференции (сентябрь 1921 года). Стал значительным отступлением от предыдущей резко критической позиции, уходом от основных проблем, затронутых ранее. Открывая конференцию, Зиновьев упоминал только уже сделанное ЦК. Сказал как о ближайшей задаче о чистке партии «от сомнительных элементов, может быть, даже от 200 тысяч ее членов», сделав ее тем более однородной. И пояснил причину. «В настоящее время, — указал Зиновьев, — в разных уголках нашей партии происходят трения. Наша партия переживает теперь острую полосу своего развития. Она не может уйти от тех болезней, которые существуют среди самого рабочего класса»³¹⁴. Причем так и не объяснил, какими же болезнями страдает пролетариат.

Ну, а в подготовленных им и одобренных делегатами конференции резолюциях хотя и свел все очередные задачи петроградской парторганизации к рутинным, среди которых превалировали агитация и пропаганда во всех возможных нормах, все же отметил необходимость заняться и нерешенными. Теми, которые беспокоили его более года. О которых он не раз говорил — о важности окончательно разграничить задачи ПК и губернского Совета профсоюзов, ПК и советских учреждений. Отметил, что следует «расширить функции местных органов власти (райсоветов) в целях большего проявления местной инициативы», привлечь «к работе в советских административных и хозяйственных учреждениях беспартийных элементов и создать из них кадры квалифицированных советских работников»³¹⁵.

Так в Петрограде прозвучали некоторые из ключевых вопросов. Те, что пять с половиной месяцев спустя обрели четкую форму, опубликованные «Правдой» тезисов Зиновьева «Об укреплении и новых задачах партии» к 12-му съезду РКП за десять дней до его открытия. Тезисов, как и положено для них, в предельно сжатой форме — всего десять машинописных страниц, излагавших то, о чем ему предстояло говорить более двух часов.

Прежде всего, Зиновьев отметил то, что и вызвало включение данного доклада в повестку дня работы съезда.

«Последние годы работы РКП, — указывал Григорий Евсеевич, — с наглядностью доказали, какие трудности возникают перед пролетарской партией после завоевания власти, в особенности в стране с преобладанием непролетарского населения». Правда, в тезисах ни разу не использовал слово «кризис», подменяя его иным — «трудности», но все же обозначил суть проблемы и задачи, которые предстояло решить. Однако для начала Зиновьев ушел в иную тему, о которой говорил на 12-й партконференции шесть месяцев назад.

Все «трудности» свел к тому, что партии пришлось (выделено мной — Ю. Ж. ) установить свою диктатуру, «лишить свободы организации все политические группировки, какие были враждебны советской власти». Причем не указал, что таковыми большевики считали абсолютно все партии, кроме РКП. Но отметил: «Пролетарский авангард (то есть РКП — Ю. Ж. ) не может и в данный период отказаться от применения диктатуры в самой решительной форме, а стало быть, не может и сейчас предоставить свободу политической организации элементам, враждебным советской власти». И предупредил, что «партия ни на минуту не должна упускать из виду тех отрицательных сторон, которые связаны для нее с монополией легальности».

Затем напомнил об общеизвестном — о деклассировании пролетариата, о приеме в партию крестьян и служащих, но, вместе с тем, о необходимости «проведения не на словах, а на деле политики пролетариата». Прибавил и еще один источник трудностей. «Новая экономическая политика, — подчеркнул Зиновьев, — создала для партии во многих отношениях новые трудности. Рабочая партия... в экономической области должна не только допускать частичное возрождение капитализма, но и принять в этом восстановлении самое деятельное участие», причем одновременно «членам партии необходимо наиболее энергично бороться против капиталистических отношений и показывать массам бескорыстие и пример борьбы против личной наживы».

Такими в тезисах представали трудности, которые партии следовало преодолеть как можно скорее. А для того «сократить во много раз аппарат обслуживания партии в его бюрократической части»; принять все меры, «чтобы избежать» перерождения партии и «заражения ее мелкобуржуазным влиянием»; уделять внимание «не столько увеличению количества своих членов, сколько улучшению качества их состава»; «бороться против попыток использования новой экономической политики для насаждения буржуазных нравов в самой партии,.. беспощадным образом должно преследовать попытки наживы коммунистов-руководителей государственных или хозяйственных органов».

Помимо таких, чисто моральных норм, не забыл Зиновьев и о многократно говоренном им ранее. «Важнейшей задачей времени, — отметил он, — является установление правильного разделения труда между партийными и советскими учреждениями, точная размежовка прав и обязанностей тех и других... Парторганизации ни в коем случае не должны вмешиваться в повседневную работу хозорганов и обязаны воздерживаться от административных распоряжений в области советской работы вообще. Парторганизации должны направлять деятельность хозорганов, но ни в коем случае не стараться заменить или обезличивать их. Отсутствие строгого разграничения функций и некомпетентное вмешательство приводит к отсутствию строгой и точной ответственности каждого за вверенное ему дело, увеличивая бюрократизм в самих парторганизациях, делающих все и ничего»³¹⁶.

Столь резкие, даже жесткие категоричные требования Зиновьев позволил себе в тезисах (а позже и в самом докладе) лишь потому, что ссылался на уже принятые прежде аналогичные решения — 8-го и 10-го съездов, И Всесоюзной партконференции, совещания секретарей обкомов, облбюро и губкомов РКП.

31 марта, выступая на вечернем заседании 12-го съезда, заявил: «Настало время, когда наша партия должна самым внимательным образом, гораздо внимательнее, чем это было до сих пор, заняться вопросами своего строительства. Настало время, когда мы целый ряд коренных проблем и основных вопросов существования и функционирования нашей партии должны взвесить еще раз гораздо более хладнокровно и обстоятельно, чем это нам удавалось до сих пор».

И сразу уточнил: «Отнюдь не вижу свою задачу, как и ЦК нашей партии, в том, чтобы затушевать те громадные трудности и опасности, перед которыми стоит наша партия... Изображать дело так, что все обстоит благополучно,.. нет у нас и угрозы перерождения». А далее, пункт за пунктом, повторил, но только развернуто, свои тезисы.

Отметил Зиновьев разнородность партии — 50% рабочих, 30% служащих, 20% крестьян. Объяснил такое положение монополией РКП на власть — в противном случае «к нам начали вступать элементы, которые были в рядах социал-демократии и той или иной разновидности мелкобуржуазного социализма».

Отметил отрицательное влияние НЭПа — он «остро ставит проблему неравенства в партии,.. особенно для товарищей, поставленных у верхушки промышленного строительства».

Отметил «вопрос о разграничении партийных и советских аппаратов», напомнив делегатам о решении 8-го партсъезда — «Смешивать функции партийных комитетов с функциями государственных органов, каковыми являются советы, ни в коем случае не следует. Такое решение дало бы гибельные результаты». Правда, все же добавил: «Наша партия должна направлять хозяйственную жизнь».

Отметил дифференциацию состава партии в центральных районах и на окраинах, ибо «партия не есть нечто однородное, и иное воззрение должно быть на Сибирь, иное на Туркестан и иное на Бухару».

Подробно остановился на «группировках, трениях и склоках» в парторганизациях, «что можно было бы грубо назвать: более молодые против более старых, уездные против городских, партийные против советских, совнархозовцы против профсоюзовцев и наоборот, губпродкомы с совнархозами и прочее. И чем провинциальнее организация, тем более непригодный вид это получает. Причина этого — низкий уровень рядовых членов нашей партии».

«Причина этого, — продолжил Григорий Евсеевич, — низкий уровень рядового члена нашей партии... Нужно, правда, признать, что у нас много безграмотных членов партии... Мы можем за год интенсивной работы добиться того, чтобы у нас культурный уровень членов партии поднялся... Но эти товарищи в силу воспитания, не по нашей и не по их вине, а в силу обстановки находятся в подготовительном классе, если только в подготовительном, а на самом деле положение еще тяжелее».

И предложил единственный, по его мнению, приемлемый выход: «Надо просто закрыть доступ в партию до следующего съезда». То есть на год.

Завершая же доклад, Зиновьев вернулся к тому, о чем уже говорил делегатам съезда. «Наша партия, — повторил он, — есть партия-монополист. В силу того, что она одна на сцене, в силу этого к нам приталкиваются неизбежно некоторые элементы, которые при другой обстановке были бы в других партиях. Да, у нас разнородность. Крестьянская среда дает опасности. Еще большие опасности дают служащие элементы, не трудовые элементы, примазавшиеся к нам... Но есть не только субъективное желание, есть исторические данные, которые убеждают нас, что все это мы преодолеем»³¹⁷.

Хотя доклад Зиновьева об укреплении партии и оказался всего лишь восьмым по счету, но по своему содержанию, по значимости он практически примыкал к двум основным. Дополнял отчеты ЦК: политический — сделанный Лениным, и организационный — Молотовым. Тем помог Григорию Евсеевичу избавиться от ставшего слишком привычным восприятия его лишь как информатора о работе Коминтерна и единожды — докладчиком о задачах профсоюзов. Весьма важных проблемах, но все же не касавшихся непосредственно деятельности партии. Помог ему как члену ПБ подняться на еще одну ступень вверх. Однако следующую ему удалось одолеть лишь через год. А пока предстояло подготовить и провести Четвертый конгресс Коминтерна, приуроченный к пятой годовщине Октября.

Дважды выступая на нем, Зиновьеву пришлось испить чашу неприятных объяснений по поводу неудачи, постигшей делегацию Коминтерна на переговорах с вождями 2 и 2 1/2 Интернационалов о создании единого рабочего фронта. О том, о чем предупреждали некоторые делегаты Третьего конгресса. И Григорий Евсеевич вынужден был публично покаяться. Вспомнить о такой же своей ошибке, сделанной в октябре 1917 года.

«Пять лет назад, — признался он, — мне довелось вместе с некоторыми другими товарищами сделать большую ошибку, которая остается, как я считаю, до сих пор, самую большую ошибку, которую мне пришлось сделать в жизни. Мне в то время не удалось полностью понять международную контрреволюционность меньшевиков. В течение десятка с лишним лет боровшись с меньшевиками, я все-таки, как многие товарищи тогда, в решающую минуту не мог отделаться от мысли, что, может быть, меньшевики и эсеры являются правой фракцией, правым флангом рабочего класса. На деле же они являются “левым”, весьма ловким, бойким и потому особенно опасным флангом международной буржуазии. И мне кажется, потому, товарищи, мы обязаны напомнить всем... об уроках собственной революции»³¹⁸.

Все же даже такое признание не помешало Зиновьеву основную вину за неудачу в создании единого рабочего фронта возложить на вождей 2 и 2 1/2 Интернационалов, обелив тем самым угодничество Радека и Бухарина во время переговоров в Берлине, Ленина — согласившегося, в конце концов, на сделанные теми уступки. Возложить вину и на порочную тактику французской и итальянской компартий, особенно на последнюю. Допустивших поход отрядов фашистов на Рим, результатом которого стало назначение их дуче Муссолини 31 октября 1922 года премьер-министром Италии.

Но Зиновьев не был бы Зиновьевым, если бы не обратил самокритику, а вместе с тем и критику ряда компартий на пользу Коминтерну. «Для нас, — пафосно воскликнул он, — выгодно, что сейчас вся наша борьба будет протекать в простых и ясных рамках — два лагеря, два деления. На одной стороне — Второй интернационал, интернационал Носке (крайне правый социал-демократ, усмиритель восстания в германском флоте в 1918 году, затем военный министр, приобретший известность жестоким подавлением революционного движения в 1919-1920 годах — Ю. Ж. ), интернационал социал-предателей, интернационал преступников против рабочего класса. На другой стороне — наше всемирное братство, наше товарищество рабочих всех стран, называемое Коммунистическим интернационалом».

Не довольствуясь уничижительными определениями социал-демократов, на полтора десятилетия утвердившимися в большевистской пропаганде, Зиновьев добавил: «Наша борьба с международным меньшевизмом» с объединением 2 и 2 1/2 Интернационалов не есть борьба фракций внутри социализма, нет, нет. На самом деле, в сущности, это есть последний и решительный бой международного рабочего класса, освободившегося от буржуазного дурмана, против последнего экспонента, против последнего очага международного капитала — против меньшевизма»³¹⁹.

Глава 11

Здоровье Ленина, давно уже оставлявшее желать лучшего, стремительно продолжало ухудшаться. С 1 января 1922 года ему пришлось срочно уйти в отпуск по болезни. Возвратился он в Москву, как и предусматривалось, 1 марта, но уже пять дней спустя он должен был продолжить лечение, лишь время от времени прерывая его для участия в наиболее важных заседаниях ПБ. Кроме того, он трижды присутствовал на 11-м съезде РКП — выступил с отчетным докладом и заключительным словом. 3 апреля появился на пленуме ЦК, принявшим решение, оказавшееся судьбоносным. Избравшим вместо Н. Н. Крестинского генеральным секретарем партии Сталина.

Но даже такая, более чем прерывистая работа оказалась для Ленина непосильной. 25 мая его постиг первый инсульт.

Только 2 сентября Владимир Ильич смог вернуться в Москву — для лишь участия в заседаниях ПБ. Два месяца спустя снова уехал в Горки, ставшие его резиденцией. 12 декабря приехал в столицу, но в тот же день у него произошел второй инсульт.

Все время болезни Ленина все дела партии и страны вершили пять человек. Члены ПБ Троцкий — нарком по военным и морским делам, Зиновьев — председатель ИККИ и Петроградского совета, Каменев — заместитель Ленина по СНК и СТО, председатель Моссовета, Сталин — нарком по делам национальностей и генеральный секретарь РКП, Рыков — зампред СНК и СТО.

Всех их удерживало вместе отнюдь не единство взглядов на то, как должно развиваться народное хозяйство, какую политику следует проводить в стране и за ее пределами. Объединяло иное — общность идеалов. Искренняя вера в неизбежность скорой победы мировой пролетарской революции, да еще и признание бесспорным лидером всегда и во всем правого Ленина. Направлявшего и партию, и Коминтерн, и страну по единственно верному пути. А потому «пятерка» пока и не помышляла о борьбе за власть. Наоборот, стремилась любым образом сохранить пусть и неустойчивое, но все же равновесие, хотя и понимала — рано или поздно, но оно нарушится.

Пытаясь предотвратить неизбежный при развязке разброд, Ленин сам выбрал себе преемника. Предложил ПБ утвердить Троцкого еще одним своим заместителем по СНК и СТО. Лишь формально по счету четвертым. Фактически первым, ибо всем было понятно, что в силу высочайшей популярности Лев Давидович давно является вторым человеком в стране. Ну, а в случае смерти Ленина непременно станет не только во главе правительства, но и партии. Ведь по традиции, сложившейся после Октября, именно председатель СНК вел заседания ЦБ и пленумов ЦК.

Разумеется, никто из «пятерки» и не собирался возражать вождю. Однако произошло непредвиденное. Троцкий, не вдаваясь в объяснения, решительно отклонил столь лестное, тешившее его тщеславие предложение. Поступил так, ибо выжидал развязки, чтобы, как можно предположить, не получить из чужих рук, а самому взять власть. Отлично осознавал — все и без того признают его силу как человека, за которым стоит армия. Красная армия. А без ее поддержки, в чем бы то ни выражалось, удержать власть невозможно, даже ЦК, но без Ленина.

Большинство участников заседания ПБ 14 сентября, на котором и обсуждалось предложение Ленина, Сталин, Рыков и Калинин высказались за удовлетворение просьбы Троцкого. Против — только он сам, а Каменев и Томский предусмотрительно воздержались. Зиновьев, Молотов и Бухарин в тот день отсутствовали в столице, пребывали в Кисловодске на отдыхе. Но даже их участие в голосовании ничего не изменило бы. Не подлежит сомнению, что и Зиновьев, и Молотов обязательно согласились бы с мнением Льва Давидовича, хотя и посчитали его обычным кокетством. Поэтому и было утверждено следующее решение:

«Политбюро с сожалением констатирует категорический отказ т. Троцкого и предлагает т. Каменеву приступить к обязанностям заместителя»³²⁰. То есть взять на себя исполнение должности председателя СНК и СТО.

Демонстративный отказ Троцкого от власти ненадолго сохранил равновесие в ПБ. Всего через четыре месяца оно оказалось все же нарушено, что дало не кому-либо, а Зиновьеву подняться по партийной иерархической лестнице на еще одну ступень. Причем вроде бы не сделав для того ничего.

1.

11 января 1923 года ПБ, рассматривая рутинный вопрос — о созыве 12-го партсъезда, открытие которого наметило на 30 марта, утвердило традиционную повестку дня. С политическим отчетом ЦК должен был выступить Ленин, с организационным — Сталин, с докладом о деятельности ИККИ — Зиновьев. Кроме того, Сокольникову (члену ЦК, наркому финансов) следовало сделать доклад о налоговой политике в деревне, Сталину — о национальном моменте в связи с созданием СССР. Еще предполагался доклад о государственной промышленности. Правда, пока без решения о том, кто же будет его делать, хотя и подразумевался только Троцкий³²¹.

Но уже 2 февраля членам ПБ все же пришлось признать давно очевидное. Ленин участвовать в работе съезда не сможет. Он не в состоянии даже просто открыть его несколькими приветственными фразами. А потому и последовала естественная перестановка. Политический отчет ЦК возложили на Зиновьева, что сразу поставило его на первое место среди членов ПБ. Ну а выступление о деятельности ИККИ поручили Бухарину³²².

Столь неизбежное решение быстро породило сначала споры, затем перешедшие в острый конфликт. Точнее, в конфронтацию Троцкого со Сталиным и Зиновьевым из-за разногласий при обсуждении той части тезисов последнего, которые затрагивали конструкцию высших органов партии.

На пленуме ЦК, проходившем с 21 по 24 февраля, Зиновьев, как и Сталин, проявил себя своеобразным консерватором. Не пожелал усложнять время экономических реформ еще и реформами чисто партийными. Ограничился лишь тем, что содержалось в так называемом «Письме к съезду». По утверждению секретаря СНК М. Володичевой, продиктованное ей Лениным. Что правда, ничем, кроме ее слов, не подтверждалось. «Письмо», предусматривающее в числе прочих мер, расширение состава ЦК до 50-100 человек за счет, в основном, рабочих, предлагая решать ряд тех задач, которые выполнял наркомат рабоче-крестьянской инспекции.

В своем проекте «Реорганизации и улучшения работы центральных учреждений партии» Зиновьев признавал возможным увеличить ЦК с 25 членов и 15 кандидатов до 50, так как фактически в пленумах и без того принимало участие 57 человек, из которых 27 обладали решающим голосом. Одновременно настаивал на сохранении прежней регулярности созывов пленумов — раз в два месяца, не считая экстраординарных. Предлагал сохранить численность ПБ — семь человек, ОБ — также семь и Секретариата — три, оставив за ними прежние функции. Как новацию предложил довести число членов ЦКК с пяти до тридцати, а также проводить всесоюзные конференции не один, а два раза в год³²³.

Тезисы Зиновьева обсудили в первый же день работы пленума и приняли их за основу: двадцатью против пяти голосов. Но, главное, признали расширить состав ЦК до 35 человек, а не до 50-100, как предлагал вроде бы Ленин и ЦКК, за что высказались 17 участников пленума при 7 против и одном воздержавшемся. Примечательно, что, утверждая такое решение, пленум оговорил: «Тезисы не публиковать до предварительного сообщения их т. Ленину. В случае требования последнего о пересмотре вопроса созвать экстренный пленум»³²⁴.

Троцкий же, не принимая предложения Зиновьева (равно как и аналогичных Сталина), настаивал на кардинальной реформе, изменившей бы и численность, и функции ПБ, ОБ и Секретариата, низводившей бы их до уровня чисто исполнительных органов. Но прежде всего счел необходимым сделать то, что его оппонентами было названо созданием «двоевластия» — образование принципиально нового Совета партии. Должного, в случае одобрения, сразу же изменить и расстановку сил на вершине партии, и их соотношение, ибо такой Совет должен был если и не стать над ЦК, то все же сравняться с ним. Не забыл Троцкий в своих предложениях о защите собственных тезисов о госпромышленности, особенно той их части, где речь шла о роли трестов.

Всякий раз и защищая, и нападая, Троцкий использовал как средство дискуссии письма, адресованные ЦК. Требовавшие обязательного в таких случаях ответа. И дождался. От Зиновьева, к которому сразу же присоединился Каменев, поставив свою подпись. Зиновьева, обратившегося к «Членам Политбюро и товарищам, присутствовавшим на заседании ПБ 22 марта 1923 года, а также ко всем

членам партии». В этом отчете он исходил из состоявшегося в тот день обсуждения тезисов Троцкого и его высказываний по поводу кредитования промышленных предприятий непременно под основной капитал, изложенных в письменном виде. Отвечал Зиновьев, бросая открытый вызов Троцкому, вступая с ним в борьбу. Вместе с Каменевым, закладывая тем основу будущего ядра ПБ, к которому сразу же присоединился и Сталин, образовав, тем самым, «тройку».

Вот что было в обращении Зиновьева, содержание которого он и не думал скрывать от всех членов РКП:

«Письмо тов. Троцкого от 23 марта 1923 года (очередное послание Льва Давидовича членам ЦК — Ю. Ж. ) является таким документом, который мы не можем оставить без ответа. За последние полтора года тов. Троцкий написал целый ряд подобных писем, эти письма составляют уже целую литературу. Несмотря на то, что письма эти только обостряют положение дел в ЦК и, по нашему глубокому убеждению, сильно вредят дружной работе, мы до сих пор воздерживались от ответа на них. При настоящем положении вещей отсутствие письменного ответа могло бы, однако, привести только к печальным недоразумениям и нам приходится с тяжким сердцем браться за перо.

Члены пленума помнят тяжелый инцидент, разыгравшийся на февральской сессии пленума, когда пленум ЦК подавляющим большинством отверг выдвинутый т. Троцким ошибочный план построения центральных учреждений партии. Тов. Троцкий не остановился перед тем, чтобы в крайне острой форме бросить ряду членов ЦК и Политбюро обвинение в том, что позиция их в указанном вопросе продиктована якобы задними мыслями и политическим ходом.

Пленум ЦК достаточно единодушно реагировал на эту совершенно недопустимую постановку вопроса, и этот очередной кризис был как будто благополучно изжит.

Ныне повторяется такая же история в не менее тяжелой форме.

Пленум ЦК единодушно голосовал за взятие за основу известных тезисов тов. Троцкого по вопросам госпромышленности. Затем была выбрана комиссия, которая должна была эти тезисы рассмотреть и внести на утверждение Политбюро. Рассмотрение тезисов значительно задержалось из-за болезни тов. Троцкого. В комиссии поправки тт. Дзержинского и Сокольникова (отчасти совпадающие с последними нашими поправками о крестьянстве) не прошли: голоса в комиссии разделились поровну. Когда эти тезисы, наконец, были внесены на утверждение Политбюро, тов. Каменев при поддержке нескольких других членов и кандидатов Политбюро внес 2 важных поправки: 1) о роли сельского хозяйства, 2) о взаимоотношениях партии и хозяйственников. Эти поправки были вызваны в особенности рядом выступлений в партии некоторых товарищей, а также других симптомов, сигнализирующих опасность неправильного ориентирования партии в основных вопросах момента.

Разумеется, т. Троцкий, как и всякий член ЦК, имеет полное право не разделять существа этих поправок. Но что мы считаем совершенно недопустимым, с чем мы не примиримся и чему должен быть положен, наконец, предел — это повторение обвинений, что поправки, выносимые рядом членов Политбюро и принятые Политбюро всеми, кроме т. Троцкого, являются в гораздо большей мере политическим ходом, чем решением, вызванным действительной готовностью внести некоторые перемены в управлении хозяйством.

Текст этих поправок мы прилагаем к этому письму. И мы спрашиваем каждого члена ЦК: что неприемлемо в этих поправках для большевика?

Поправка 1-я (о роли сельского хозяйства) почти буквально повторяет то, что изложено на этот счет в последней статье тов. Ленина, встреченной всеобщим сочувствием, и что до сих пор было совершенно общепризнанным для большевиков. Да, эта поправка действительно имеет “по своему содержанию программный характер”. В этом т. Троцкий совершенно прав. Надо было только прибавить: программный характер, абсолютно общепризнанный во всей нашей партии. Совершенно неверно, будто эта поправка не вяжется с самим характером тезисов т. Троцкого. Тезисы у т. Троцкого тоже переходят к этому вопросу, но разрешают его неправильно. Сбивчивая и политически неверная терминология т. Троцкого относительно “хозяйственно-педагогического” значения деятельности советского государства в сельском хозяйстве крайне опасна. Ни один из нас не может взять ответственности за предложение такой резолюции партийному съезду. В трактовке т. Троцкого этого вопроса (тезисы перерабатывались т. Троцким несколько раз, но в данном отношении он все время оставался верен своей ошибке) получается совершенно определенная политическая ошибка, идущая вразрез с традициями большевиков, ошибка, чреватая громадными последствиями — нарушение перспективы, переоценка роли крестьянства. Вместо того, чтобы обвинять нас в “политических ходах”, т. Троцкий поступил бы гораздо правильнее, если бы принял поправку, которая улучшает его тезисы в кардинальном вопросе и поправляет его ошибку.

Также обстоит дело и со 2-й поправкой. Совершенно неправ т. Троцкий, когда пытается доказать, что тема, затронутая этой поправкой, есть самостоятельный вопрос, что поправка эта не относится к теме его тезисов и т. п. Это неверно. Т. Троцкий подает палец тем, кто добивается ликвидации руководящей роли партии. Если т. Троцкий не исправит эту ошибку, то завтра эти элементы взымут у него уже не палец, а всю руку. Т. Троцкий счел уместным в юбилейном номере “Правды” (XXV лет партии) выступить с полемической статьей “Мысли о партии”, в которой он охарактеризовал взгляды, одобренные громадным большинством членов на последнем пленуме ЦК, как “реакционнейшее донкихотство”, как попытку “тащитьпартию назад” и т. п. Т. Троцкий издевается в этой статье над решением советских вопросов “партийным путем” как решением важных дел “на глаз”. Мало того, при обсуждении нашей поправки в Политбюро т. Троцкий утверждал, что наша партия “должна править, но не управлять”. Практику нынешних губкомов он характеризовал как “губкомовскую обломовщину”. Т. Троцкий прекрасно знает, что уже и в партию начинают просачиваться сменовеховские мысли об “эмансипации” Советов от партии, о “смягчении” руководящей роли партии и т. п.

Могли ли мы, видя, что т. Троцкий в таких коренных вопросах становится на явно ошибочную позицию, что он переносит вопрос в печать, не внести эти поправки? Пусть судит пленум ЦК, к которому мы обращаемся с настоятельной просьбой прежде всего дать оценку нашим двум поправкам по существу. Обе поправки в Политбюро приняты 6 голосами против 1 — Троцкого. После этого т. Троцкий за две недели до съезда отказывается читать доклад на съезде, на деле объявляет бойкот решению Политбюро, вызывает новый кризис. Допустимо ли это?

В своем письме от 23 марта т. Троцкий попутно критикует всю работу Политбюро и изображает ее как совершенно неудовлетворительную. Еще недавно в письме т. Троцкого, написанного на предложение т. Зиновьева упорядочить работу Политбюро и внести в нее известное разделение труда, т. Троцкий заявлял, что главная беда Политбюро заключается в том, что оно слишком мало занимается “чисто партийными” вопросами. Теперь т. Троцкий обвиняет Политбюро в том, что оно недостаточно руководит Совнаркомом и хозяйственными органами.

Уже не месяц, и не два, а, пожалуй, года два продолжается такое отношение т. Троцкого к Политбюро. Не раз, и не два мы выслушивали такие огульные отрицательные характеристики работы Политбюро в те времена, когда эта работа проходила под председательством Владимира Ильича. Тов. Троцкий не раз заявлял нам, что он “воздерживается” при разрешении девяти десятых текущих хозяйственных вопросов в Политбюро. Но что получилось бы, если бы примеру т. Троцкого последовали и остальные члены Политбюро?

Намеки на то, будто в Политбюро имеется какое-то предвзятое большинство, связанное с кружковщиной, мы отметаем как простое извращение истины. Члены последнего пленума припомнят достаточно категоричное заявление тов. Рыкова, подтвержденное тов. Томским, сообщивших пленуму то, что есть: что в Политбюро ЦК каждый из нас голосует по убеждению, что при разрешении разных вопросов десятки раз складывались различные большинства, и что для получения большинства в Политбюро нужны только убедительные, деловые и принципиальные аргументы.

Мы далеки от мысли идеализировать работу нашего Политбюро. Она, несомненно, имеет свои недостатки. Теперь, когда Политбюро в связи с болезнью Владимира Ильича придется еще больше играть роль фактического правительства, работу Политбюро, безусловно, необходимо улучшить, и мы внесем по этому поводу в пленум ЦК необходимые предложения. Но против чего мы решительно и категорически протестуем, это против попыток одного из членов Политбюро огульно клеймить всю работу важнейшего партийного органа только потому, что Политбюро не желает солидаризироваться с ошибочными предложениями.

По вопросу о Грузии (речь идет о заседаниях ПБ, рассматривавших 18 и 25 января обвинения ЦК компартии Грузии в правом уклоне — Ю. Ж. ) мы констатируем, что т. Троцкий голосовал вместе с большинством и даже участвовал в формулировке постановления Политбюро. Таким образом, несмотря на то, что большинство нижеподписавшихся считает сейчас прежнее решение ЦК по этому вопросу ошибочным, т. Троцкий несет за эти ошибки полную ответственность.

Когда на заседании Политбюро т. Бухарин просил об отсрочке решения до приезда находившегося в отпуске в Грузии т. Зиновьева (писавшего Бухарину о недо

пустимости похода против уклонистов), т. Троцкий принадлежал к числу тех, кто голосовал против этого предложения. То же относится и к “партийному и советскому перевороту” в Грузии. Т. Троцкий в Политбюро не только голосовал вместе с большинством за отзыв лидеров так называемых уклонистов (в то время как некоторые из нижеподписавшихся были против этого решения), но и сам формулировал предложение, принятое Политбюро.

Мы еще раз повторяем. Без полного единодушия и единства на съезде партия может очутиться в очень трудном положении. Все скрытые разногласия, оттенки, группировки могут прорваться наружу и ослабить работу нашей организации. Общая противоречивость текущей действительности является почвой, крайне благоприятной для этого. Поэтому все обязаны к величайшей уступчивости в целях согласования работы и устранения всех и всяческих внутрипартийных прений. Забота об устранении этих трений должна быть основной заботой каждого верного члена партии. Ибо сейчас малейшая фиксация разногласий тотчас же приведет — независимо от воли отдельных товарищей — к объединению всех хотя бы и разрозненных элементов, объективно дезорганизующих партию. Но при полной необходимости всяческих уступок, на которые мы вполне готовы, необходима ясная и отчетливая политическая линия партии, особенно в основных вопросах текущего периода. Такими вопросами, глубоко принципиальными по существу, являются вопросы о соотношении между пролетариатом и крестьянством и о соотношении между партией и госаппаратом. В этих вопросах нужно во что бы то ни стало такое решение, которое не могло бы повредить никакому перетолкованию.

Время поистине не такое, чтобы в ЦК можно мириться с подобным отношением к делу.

В течение последних месяцев мы делали ряд попыток пойти навстречу т. Троцкому, дабы создать условия для дружной работы в Политбюро. О этой целью мы просили т. Троцкого взять на себя чтение доклада на съезде по вопросам госпромышленности. С этой целью мы поддержали в свое время предложение тов. Ленина назначить т. Троцкого одним из замов предсовнаркома, что было, к сожалению, отвергнуто т. Троцким. С этой же целью отдельные из нас вносили предложения дать возможность т. Троцкому выбрать для себя ту или иную крупную отрасль хозяйственной работы, что мы поддерживаем и сейчас.

Мы просим пленум ЦК: 1. дать оценку по существу двум нашим поправкам; мы твердо надеемся, что пленум громадным большинством голосов присоединится к нам. 2. дать оценку тем обвинениям по адресу Политбюро, которые содержатся в письме т. Троцкого от 23 марта»³²⁵.

Пленум, открывшийся 30 марта, принимал решения постепенно. Начал с бесспорного, защищавшего партию в целом — ее роль и значение, с резолюции, предложенной Зиновьевым: «Съезд должен поручить новому ЦК принять ряд необходимых мер для улучшения работы Политбюро в области планового руководства со стороны Политбюро государственными, в частности хозяйственными организациями республики»³²⁶. И лишь на следующий день занял четкую позицию, давая ответ на письмо Зиновьева и Каменева.

При обсуждении тезисов Троцкого по государственной промышленности пленум одобрил поправки, внесенные 28 марта на заседании ПБ, и большинством голосов отклонил коррективы Льва Давидовича по второй поправке. Более того, поручил «Троцкому перередактировать тезисы на основе принятых пленумом поправок, внести их на утверждение Политбюро и опубликовать их как одобренные ЦК»³²⁷.

Троцкому пришлось признать поражение, нанесенное ему Зиновьевым. Не помогли и срочно изданный сборник его работ, посвященных Красной армии — «За пять лет», и им же написанная рецензия на нее, опубликованная «Правдой» 3 марта. Не произвела того впечатления, на которое он надеялся, и публикация 25 января «Правдой» статьи Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин». Содержавшая такие фразы: «Как мы действовали в более опасные моменты гражданской войны? Мы сосредоточили лучшие наши партийные массы в Красной армии»³²⁸.

2.

Двенадцатый партсъезд открылся 17 апреля. Открылся политическим отчетом ЦК, впервые вместо Ленина сделанным Зиновьевым. Ставшим благодаря тому лидером РКП.

Доклад Григория Евсеевича не стал откровением. Развил все то, что он изложил в своей статье «Наши задачи», опубликованной «Правдой» 2 и 5 марта. Оптимистически высказав главное: «НЭП не ухудшил, а улучшил материальное положение рабочих... Мы живем в выздоравливающей стране... Худшее уже было... Миновала не только гражданская война, но проходит и голод, и эпидемии... Сельское хозяйство оживает. Крупная промышленность начинает оттаивать...

Хозяйственные проблемы — вот где действительно решается “чья возьмет”. Сумеем ли помочь деревне поднять свое хозяйство и получить средства, дабы иметь возможность пользоваться в своем хозяйстве и в своем быту продукцией промышленности?.. Да или нет? Мы подходим к разрешению этого вопроса...

Работы непочатый край. Новая полоса в истории нашей революции — хозяйственная — только еще начинается».

Но доклад на съезде начал Зиновьев с иного. С международного положения. Вроде бы весьма успешного. В Коминтерне — два с половиной миллиона человек. Советский Союз де-юре и де-факто уже признали восемнадцать государств. Особо выделил отношения с Германией. Ведь она и СССР «как нельзя лучше дополняют друг друга». И пояснил, как бы обращаясь к Берлину:

«Независимо от судеб германской пролетарской революции, с точки зрения правильного понятия ближайших национальных и хозяйственных интересов вашей страны, если хотите бороться против издевательств Антанты, вам ничего не осталось, как искать сближения с первой рабочей страной, которая не может не поддерживать те страны, которые сейчас находятся в такой рабской зависимости от международного империализма».

Отсюда Зиновьев перешел к прогнозу на будущее. Отметил, ссылаясь на Ленина: «Кончается первый тур войн, через некоторое количество лет начнется второй. Через сколько — предвидеть нельзя, но что он будет — это ясно... Наша стратегия будет проста. Мы должны быть готовы к худшему, готовы ко всему, но мы должны, вместе с тем, всячески оттягивать тот момент, когда нас заставят активно вмешаться в новую европейскую драку... Наша стратегия будет проста: если придется вмешаться, то как можно позднее».

Только затем обратился к самой насущной проблеме страны — к экономике. В который раз повторил, опять же ссылаясь на Ленина: «НЭП был и остается системой государственного капитализма, проводимой, прежде всего, для того, чтобы установить смычку между пролетариатом и крестьянством». И перешел к характеристике отраслей народного хозяйства. Вынужден был констатировать все еще сохранявшееся трудное положение. По сравнению с довоенным 1913 годом, сказал Зиновьев, в стране собрано только три четверти урожая, произведена четвертая часть промышленной продукции, внешняя торговля дала 14% прежней, производительность труда составляет 60%, заработная плата — 50%.

Тем не менее, оптимистически подвел итоги, уже сделанные в статье «Наши задачи». «Нужно, — отметил Зиновьев, — не иметь никакого ощущения России, чтобы не видеть, что она выздоравливает, что она все же могучая страна, что она становится на ноги, что мы через самое трудное время как будто прошли». Но подтвердил свои слова весьма своеобразными показателями. Не в абсолютных цифрах, а сопоставлением данных по двум кварталам апреля — июня и октября — декабря 1922 года. В них и обнаружил столь требуемый в докладе рост: выплавка чугуна увеличилась на 39 %, стали — на 29 %, прокат — на 22 %. Так Зиновьев ушел от наиболее существенного. От оценки: так много сделано или мало? Каковы вообще реальные возможности промышленности в ближайшие годы, на какие показатели следует ориентироваться, должно ли государство помогать ей, а если и должно, то как?

Зиновьев почему-то решил загодя поставить под сомнение приведенные цифры. «В наших официальных отчетах, — разъяснил он, — откуда я заимствую все эти данные, слишком много официального оптимизма». Запутал тем и делегатов, слушавших его, и будущих читателей доклада в газетах.

Столь же поверхностно подошел Зиновьев и к проблемам сельского хозяйства. Свел их к проведению землеустройства, которое, как оказалось, завершилось — через пять лет после принятия декрета о земле! — только в 44 губерниях из 97 существовавших в тот год в СССР, свел к оценке величины возможного в наступившем году продналога. К необходимости срочно поднять цены на хлеб, которые с неимоверным трудом только что искусственно понизили. А еще — и к национальному вопросу.

Зиновьев заметил, что тот «не имеет большого значения для Великороссии, но он имеет громадное значение для крестьянского населения на Украине и в целом ряде других союзных республик». Потому и выдвинул лозунг: «Ни малейших уступок великодержавной точке зрения... Мы должны активно помогать тем нациям, которые до сих пор были угнетенными и загнанными». Правда, не пояснил, что же означает «помогать», в чем же должна заключаться такая «помощь», кому ее следует оказывать — крестьянам или народам.

Практически обошел Зиновьев вопросы финансовой политики, ключевые для экономики. Более чем актуальные из-за того, что денежная реформа, проводимая Сокольниковым, пока не дала положительных результатов. Докладчик ограничился признанием и без того очевидного: для наполнения бюджета следует использовать не эмиссию, хотя и несколько снизившуюся за последнее время, а налоги.

Получалось так, что весьма своеобразный, даже уклончивый подход к наиважнейшим проблемам народного хозяйства вел к одному. К оправданиям любым способом избранного 10-м съездом партии курса. К продолжению НЭПа, хотя тот и не оправдал возлагавшихся на него надежд. Так и не вывел страну из затяжного кризиса. Не привел тут же, как надеялись, к стабилизации, вслед за которой должен был последовать бурный рост.

Зиновьев вряд ли забыл предельно осторожно написанное им в статье «Наши задачи»: «Мы, коммунисты, уверены, что мы идем через НЭП к полной победе социализма... За год этот вопрос не решить. Он решается лет за десять. Но направление, в котором намечено его разрешение, определяется как раз теперь». И понимал — своим докладом вряд ли убедит в том делегатов съезда, вселит в них оптимизм и уверенность в правильности избранного пути, почему и прибег к словесной эквилибристике.

«Надо, — предложил он, — различать термины “НЭП” и “новая экономическая политика”. Вы, вероятно, сами ловите себя, когда говорите “НЭП”, что вам рисуется нэпман и его неприятные черты... Мы НЭП смешиваем с нэпманами, а это совсем не так. Поэтому нам будет лучше, может быть, условиться говорить вместо НЭПа — новая экономическая политика. Это звучит серьезнее, лучше. И я думаю, что новая экономическая политика докажет свою правоту, и нам остается ее развивать и уточнять».

Но напрашивавшихся объяснений — как именно развивать, уточнять, так и не последовало. Зато не обошел Зиновьев завуалированного спора с Троцким, видевшим панацею от всех бед и неудач экономики только в плане. Надо, растолковывал докладчик, «самым решительным образом отвергнуть те соображения, которые исходят из желания,.. чтобы все было больше “по плану”. Мы часто увлекаемся новой брошенной мыслью. Как бы ни случилось того же с “планом”. У нас все преувеличивают».

Закончил же выступление Зиновьев категорически, безапелляционно, вернувшись к своему главному тезису. К тому, о чем писал в «Наших задачах»: «Партия не может и не хочет заменить государственные и хозяйственные органы. Она придает величайшее значение разделению труда». Но тут же, пренебрегая элементарной логикой, опроверг себя. «Но руководить, — указал он, — государственными и хозяйственными органами она должна во что бы то ни стало».

В докладе же Зиновьев еще раз подчеркнул: «Партия будет еще больше руководить. Нельзя сказать, что наступило время, когда нужно отказаться от руководства партии в хозяйстве. Напротив, организованное и планомерное вмешательство партии одно только приведет к той цели, которая перед нами стоит»³²⁹.

Тем самым, Зиновьев откровенно проигнорировал (а может, просто не прочитал) то, о чем писал в статье «Контроль или производство», опубликованной «Правдой» еще 23 марта как предсъездовская, дискуссионная, Л. Б. Красин, нарком внешней торговли и одновременно полпред в Лондоне.

«В чем, — отмечал Красин, — основная задача советской власти в ближайший период? Не может быть двух ответов — в восстановлении экономики страны, в увеличении производства; в том, чтобы железные дороги и водный транспорт подняли свою работу хотя бы до довоенного уровня,.. чтобы наши крестьяне вместо наших 30-35 пудов хлеба с десятины производили довоенные 55, если не 120-150 пудов, как на много худших землях производят крестьяне Германии и Дании. Удастся нам поднять производство, мы сделаем советскую власть несокрушимой и внутри, и извне». А завершил свою статью Красин в афористическом стиле: «Максимум производства и минимум контроля — вот цель, к которой мы должны стремиться».

В целом доклад Зиновьева доказывал, что пока в народном хозяйстве страны изменить ничего нельзя. (Не следует забывать: тезисы одобрили и ПБ, и пленум ЦК. ) А потому следует стараться ни в коем случае не нарушать сложившееся в экономической политике положение. Ну, а брошенным как бы невзначай намеком предложил дожидаться победы пролетарской революции в Германии. В той стране, с которой предстоит добиться «большей смычки», имеющей «всемирно-историческое значение». Но об этом практически никто из участников развернувшейся дискуссии так и не вспомнил.

Отчет ЦК на партийном съезде обычно проходил спокойно, воспринимался как директива. Вызывал, прежде всего, глубокую заинтересованность и только потом — вопросы, замечания, требования уточнений, разъяснений, но в целом одобрялся теми, кто участвовал в его обсуждении. И далеко не случайно. Ведь отчеты делал не кто-либо, а Ленин. Ну, а если и звучали заявления об особой позиции, принципиально не совпадавшей с мнением докладчика, то выражались они от имени небольшой группы членов партии, вскоре объявлявшихся фракциями и подвергавшихся общему осуждению.

На двенадцатом съезде все пошло не так. С отчетом выступил не Ленин, впервые отсутствовавший на партийном форуме, а заменившие его Зиновьев и Сталин. В ходе же начавшейся дискуссии ее участники, давно известные в РКП, занимавшие высокие посты, подвергли жесточайшей критике содержание обоих отчетов. Правда, весьма своеобразно. Отказывались принять очень многие предложения, содержавшиеся в обоих докладах, но обрушивались исключительно на Зиновьева. Видимо, тем отказывались принимать его как нового лидера. Так поступили шесть из двадцати (то есть треть выступавших! ), если не считать Мдивани, Орахелашвили, Махарадзе, Орджоникидзе, выражавшие озабоченность только обвинениями ЦК компартии Грузии в национальном уклоне.

С. В. Косиор, секретарь Сибирского бюро ЦК: «Руководящая группа Центрального комитета в своей организационной политике в значительной степени проводит групповую политику... Эта организационная линия... порождает внутри партии совершенно ненужное недовольство,.. она создает атмосферу и почву для известных группировок, для местной групповой борьбы, которая не в интересах партии...

Достаточно проследить, как велась дискуссия перед партийным съездом, чтобы в этом убедиться. Ведь т. Зиновьев написал целую статью в двух “подвалах”. Эта статья была написана для того, чтобы предупредить партию о появившемся будто бы новом течении, которое, видите ли, состоит в том, что кто-то хочет отделить совершенно партию от советов»³³⁰.

Ю. Ларин, видный партийный публицист, член различных комиссий ЦК, ВЦИК, СНК и СТО: «Политбюро установило налог с крестьян... на будущий год в размере 420 миллионов (пудов — Ю. Ж. ). Это маленькое обстоятельство совершенно оригинальным светом освещает вам выступление тов. Зиновьева о меньшевизме в нашей партии. Из него следует или тот вывод, что главный штаб меньшевизма — это Политбюро ЦК РКП, или же из него следует нечто другое, а именно некоторая забывчивость тов. Зиновьева о том, что он решает в Политбюро...

Следовательно, первое, что я в этой моей речи делаю, это защищаю ЦК нашей партии от того обвинения, которое выставил против него т. Зиновьев, ибо т. Зиновьев выставил против него то обвинение — таков логический вывод из этих замечаний — что ЦК вразрез с существующим экономическим положением страны будто бы так относится к крестьянскому обложению, что это тяжело отразилось бы на нашей промышленности и на возможности вырвать из рук верхушки крестьянства ту низшую половину деревни, которая сейчас закабалена более значительными элементами, и придти к которой на помощь мы можем, только достав для этого средства из добавочного обложения верхушки...

Когда тов. Зиновьев говорил о деятельности ЦК нашей партии, он совершенно не осветил одной стороны этой деятельности — стороны очень важной, интересной и притом положительной — это борьба Политбюро ЦК и самого ЦК против различного рода правых предложений очень серьезного характера... То, что тов. Зиновьев об этой стороне деятельности в политическом отчете ЦК не говорил, — это очень плохо»³³¹.

Ю. Х. Лутовинов, председатель профсоюза работников связи, член президиума ВЦСПС: «Тов. Зиновьев говорил, что партия стала здоровее, всякие группировки исчезли бесследно. Так ли это, товарищи? Так ли это на местах и в центре? И зная, что группировки существуют, об этом свидетельствует в своем докладе и тов. Зиновьев. Угрозы тов. Зиновьева по адресу каких-то анонимов свидетельствуют лишь о том, что ЦК не желает поставить это вопрос, что ЦК, как страус, прячет свою голову в песок...

Поскольку существуют все эти группировки, поскольку существуют все эти платформы, очевидно, основания для этого имеются... лишь потому, что в нашей РКП не существует возможности нормальным путем высказать свои соображения, точки зрения по тем или иным вопросам, Это доказывает, что если вы в РКП попытаетесь критиковать не политическую линию, а чисто практическое проведение этой линии, то вас сейчас же, немедленно зачислят в меньшевики, в с-р, в кого угодно. Это мы слышали из доклада тов. Зиновьева, я записал у него следующую фразу: “При настоящих условиях всякая критика, хотя бы и слева, неизбежно должна превращаться в меньшевистскую”... Выходит, что не вся партия, а только лишь Политбюро является непогрешимым папой: все, что я делаю, — я делаю правильно, не смей возражать, и никто не имеет права никакой критики наводить...

Отказывать активным членам партии в правах на спасение партии нет решительно никакого основания. И здесь тов. Зиновьев совершенно неправ, когда он говорит, что мы не позволим, не потерпим и так далее. Этот метод нужно признать совершенно негодным»³³².

Л. Б. Красин, нарком внешней торговли и полпред в Лондоне: «Товарищ Зиновьев пользуется давно и заслуженно репутацией одного из лучших партийных агитаторов и полемистов. Я думаю, что эти его особенности несколько неважно сказались на политическом докладе...

По мнению тов. Зиновьева, по-видимому, надо все оставить по-старому... Но, товарищи,.. по-старому оставить нельзя. Потому нельзя, что важнейший элемент этого старого, Владимир Ильич, к общему нашему несчастью, на довольно значительное время вышел из работы... Когда мне говорят, что какая бы то ни было “тройка” или “пятерка” (Красин явно имел в виду сокращенное ПБ — Зиновьева, Каменева, Сталина — или их же плюс Рыков и Томский — Ю. Ж. ) заменит товарища Ленина и что мы “все оставляем по-старому”, то я говорю: нет, товарищи, по-старому мы оставить не можем, и старого этого не будет до того момента, пока Владимир Ильич снова не возьмет в свои руки руль государственного корабля...

Перехожу к другой части доклада тов. Зиновьева, к вопросу о внутреннем положении... Товарищ Зиновьев не указал главной опасности нашего современного внутреннего положения... Главная опасность заключается в области производства,.. в том, что мы тратим, расходуем, проедаем больше, чем мы производим.. Вот причина, из которой вытекает наш бюджетный дефицит, вытекает падение курса рубля... И обесценивание рубля, и падение стоимости хлеба, льна и так далее, все это наваливается на крестьянина. Как выйти из этой трудности, тов. Зиновьев в своем политическом докладе не упомянул ни одним словечком. “Все помаленьку улучшится, все как-нибудь обойдется” — вот все, что стало известно нам из его доклада...

Я перехожу к обсуждению внешней политики. Можно было бы думать из доклада тов. Зиновьева, что внешняя политика сводится к тому, чтобы не идти ни на какие уступки, и на все наглые попытки буржуазии изнасиловать нас давать сдачу... В политическом докладе надо же было заявить основные задачи внешней политики советской власти, в чем они заключаются... Главная цель нашей внешней политики есть получение кредитов, которые нам нужны для восстановления крестьянского хозяйства, для транспорта, для промышленности и для стабилизации нашего рубля»³³³.

В. В. Осинский (Оболенский), заместитель председателя ВСНХ: «Позвольте мне перейти к темам серьезным, а именно к теме о взаимоотношениях партии и государства. По этому допросу здесь была выставлена тов. Зиновьевым формулировка такого свойства: “не разделение властей, а разделение труда”. Это во-первых; во-вторых, тов. Зиновьев говорил, что в этом вопросе, как и в других, нужна ясность. Я и должен сказать: во-первых, эта формулировка крайне неясна, и во-вторых, никакими формулами в этом вопросе не поможешь, и никакие конституции и писания на бумаге не помогут в смысле установления правильного разделения труда и в определении того, кто что должен делать, что принадлежит Политбюро, что Совнаркому, что — губкому, и что — губисполкому.

Я бы даже сказал следующее против Зиновьева, что и эта формула неверна. Формула правильная — и это, может быть, неожиданно для тех, кто подготовлен канонадой тов. Зиновьева, с моей точки зрения, такова: вся власть партии... Вопрос сводится не к формуле о разделении труда, о том, что должен делать губком или губисполком. Не к этому он сводится. Он, правда, может быть конкретными гвоздиками забит. Но эти гвоздики — суть предложения о составе и объеме органов и о персональной их связи. Но от забития этих-то конкретных гвоздиков товарищи Зиновьев и Каменев уклоняются...

Позволю еще одну вещь подчеркнуть. Тов. Зиновьев, который усиленно старается привязать ко мне анонимную платформу,.. старается привязать меня и к неумному предложению об устранении из Центрального комитета Зиновьева, Каменева, Сталина. Так позвольте мне сказать, что нам людьми бросаться не приходится. Каким же образом мы можем тогда бросаться такими людьми, как товарищ Сталин, бросаться такими людьми, как товарищ Каменев. Что касается товарища Зиновьева, то тут я должен выяснить лично мое мнение о тов. Зиновьеве, которое позвольте мне высказать.

Если товарищ Сталин здесь говорил относительно “жрецов”, которые от партийных товарищей откалываются, если он говорил о тех партийных работниках, которые превращаются в генералов, то к тов. Зиновьеву, если этот процесс действительно уже происходит, такое замечание, по-моему, и относится. Этому в последнее время мы имеем ряд доказательств... Мы видели не на одном съезде, как тов. Зиновьев выступал со словами о рабочей демократии, внутрипартийной демократии и так далее, а потом все оставалось по-старому»³³⁴.

Е. А. Преображенский, член коллегии наркомата финансов, председатель финансового комитета ЦК РКП и СНК: «Доклад тов. Зиновьева был очень полным и содержательным в той части, где он касался иностранной политики и общей политики. В той же части, где он касался хозяйства и анализа новой экономической политики, его нельзя признать удовлетворительным...

В условиях НЭПа, когда товарное хозяйство имеет свое собственное течение, объективно не зависящее от нашей воли, желаний, платформ, программ и так далее, в этих условиях наше хозяйство вынуждено конкурировать с частным хозяйством и считаться с законами этой конкуренции. При такой обстановке, возможно, даже наиболее талантливые руководители хозяйства, те, которые дадут нам наибольшие прибыли, которые получат от нас красные знамена за успехи на хозяйственном фронте, по законам, которые снизу идут, которые сильнее нашей воли и нашей программы, эти самые лучшие хозяйственники,.. они как раз будут представителями того течения, которое будет отклоняться от партийного контроля...

И тогда я спрошу вас, кто годика через два-три будет главой этих хозяйственников — тов. Красин или тов. Зиновьев? Тов. Красин — я нисколько в этом не сомневаюсь, и думаю, что это будет политически опасным»³³⁵.

... Вряд ли Зиновьев ожидал такой реакции на свой доклад. И хотя за резолюцию по политическому отчету ЦК, им же и подготовленную, делегаты проголосовали практически единогласно, ему пришлось всерьез задуматься об укреплении своего авторитета, своего места в «тройке».

3.

В ночь с 6 на 7 марта 1923 года Ленина постиг второй инсульт — почти полный паралич, потеря речи. Именно тогда Зиновьев с Каменевым и решили открыто воспрепятствовать нескрываемым амбициям, явному стремлению Троцкого занять лидирующее положение в партии. Посчитав свои силы для того явно недостаточными, Зиновьев и Каменев сочли необходимым привлечь Сталина, давно служившего Троцкому «мальчиком для битья». В ходе гражданской войны — якобы при отсутствии таланта военного стратега принимавшего самостоятельные решения без оглядки на мнение председателя РВСР; в последнее время вроде бы протаскивавшего идею «русского великодержавного шовинизма».

Так возникла та «тройка», о которой не стесняясь говорили на Двенадцатом партсъезде. «Тройка», на поддержку которой Зиновьеву приходилось рассчитывать прежде всего, особенно после столь откровенной неприязни к нему после отчетного доклада. Но вскоре «тройка» расширилась. К ней примкнули Рыков и Томский, а вслед за ними — и кандидаты в члены ПБ Молотов, Бухарин, Калинин и только что избранный в этот орган Рудзутак. Изначальное ядро очень быстро превратилось в абсолютное большинство. Потому-то нужда в Сталине — равноправном и сильном участнике «тройки», которому позволительно было самостоятельно, если того требовали обстоятельства, принимать решения, — у Зиновьева отпала.

Между тем в партии бушевали разногласия, вызванные пропагандой своих взглядов «Рабочей оппозицией», «Рабочей группой РКП», «Рабочей правдой», что падала на благодатную почву. Экономический кризис, который вопреки НЭПу не спадал, а разрастался, подтверждал характеристики, даваемые новой экономической политике фрондерами. Треть промышленных предприятий просто закрыли. Еще треть простаивала из-за отсутствия сырья и топлива. Самый простой, действенный способ быстро наполнить бюджет страны — восстановить монопольное производство и продажу водки — натолкнулся на сопротивление Троцкого, Крупской, некоторых иных членов ЦК.

Конечно же, такие проблемы следовало решать только на пленумах, конференциях, партсъездах. Однако внезапно нашелся и еще один выход из тупика. Легкий — взять да и реформировать органы ЦК, против чего совсем недавно, на Двенадцатом партсъезде, категорически возражал Зиновьев. Прежде всего, упразднить ОБ, занимавшееся утверждением коммунистов на той или иной должности. Включавшее Андреева, председателя ОГПУ и ВСНХ Дзержинского, Молотова, Рудзутака, Рыкова, Сталина, Томского. А еще — сменить состав Секретариата. Ввести в него Сталина, Троцкого и Зиновьева.

Столь неожиданный вопрос обсуждался в некоей «пещере» под Кисловодском Зиновьевым и Бухариным вместе со старыми товарищами Григория Евсеевича по работе в Петрограде — Евдокимовым и Лашевичем, а также с Фрунзе — главкомом войск Советской Украины и Крыма, Ворошиловым — командующим войсками Северо-Кавказского военного округа.

Два с половиной года спустя, на четырнадцатом съезде РКП об этом совещании поведал сам Зиновьев. Поведал тогда, когда прежней «тройки» уже не существовало. Она распалась. Зиновьев и Каменев перешли в оппозицию, а Сталин, сохранив ближайшим соратником Молотова, сблизился с Рыковым и Бухариным, настаивавшим летом 1923 года на резком сокращении полномочий генсека.

23 декабря 1925 года, выступая с заключительным словом, Зиновьев то ли просто рассказал, то ли каялся в минувших заблуждениях.

«Дело шло о том, — говорил он, — как нам наладить работу впредь до восстановления здоровья Владимира Ильича. Все тогда еще, как я помню, уехали в отпуск с надеждой, что Владимир Ильич вернется к работе. Вот и думали, как же нам все-таки продержаться, если болезнь затянется (опасения тоже были), как нам поддержать равновесие. На этом совещании были представлены два мнения. Все участники совещания понимали, и всем им одинаково было ясно, что Секретариат при Владимире Ильиче это одно, а Секретариат без Владимира Ильича — это совершенно другое. При Владимире Ильиче кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в Секретариате, все равно и тот, и другой играли бы ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент, долженствовавший проводить определенную политику.

Без Владимира Ильича стало всем ясно, что Секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение. Все думали, как бы это сделать так, — было это, повторяю, до первой дискуссии с тов. Троцким, чтобы мы имели известное равновесие сил и не наделали больших политических ошибок, выходя в первое наше большое политическое плавание без Владимира Ильича в обстановке гораздо более трудной, чем ныне».

«Мы жили тогда, — продолжал Зиновьев, — душа в душу с Бухариным, почти во всем мы были с ним солидарны (выделено мной — Ю. Ж. ). И вот тогда у нас возникли два плана. Один план — сделать Секретариат служебным, другой — “политизировать” Секретариат в том смысле, чтобы в него вошли несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В это время назревали уже кое-какие личные столкновения и довольно острые столкновения с тов. Сталиным.

Вот тут возник план, принадлежавший Бухарину (выделено мной — Ю. Ж. )... Об этом плане мы с Бухариным написали тов. Сталину, и, вероятно, у тов. Сталина сохранилось это письмо... План был таков: а может быть, нам политизировать Секретариат таким образом, чтобы в него ввести трех членов Политбюро, чтобы это было нечто вроде малого Политбюро. Раз Секретариат получает такое громадное решающее значение, может быть, лучше, чтобы в него входило два-три члена Политбюро. В числе этих трех называли Сталина, Троцкого, меня или Каменева, или Бухарина».

«Вот этот план, — уточнил Зиновьев, — обсуждался в “пещере”,.. где был ряд товарищей совершенно различных настроений, совершенно различных личных связей и так далее. Насколько помню, решения никакого принято не было и не могло быть принято. Помню живо, что Ворошилов возражал, другие склонялись к этому.

Было решено, что Серго Орджоникидзе должен поехать в Москву и ему, как другу Сталина, поручили сказать последнему, что вот были такие-то разговоры. Было, кажется, и письмо послано через него... Многие рассчитывали, в том числе и я, что Троцкий будет работать с нами, и нам совместно удастся создать устойчивое равновесие. На такой план многие соглашались...

И вот все мнения подытоживаются и через тов. Орджоникидзе, то есть через ближайшего друга тов. Сталина, посылаются последнему письмом. Тов. Сталин ответил тогда, кажется, телеграммой грубовато-дружественного тона. Мол, дескать, вы, ребята, что-то путаете, я скоро приеду и тогда поговорим. Затем через некоторое время он приехал и тогда — не помню, в “пещере” или другом месте — состоялось у нас несколько разговоров. Было решено, в конце концов, что Секретариат не будем трогать, а для того, чтобы увязать организационную работу с политической, введем в Оргбюро трех членов Политбюро. Это тоже не особенно практическое предложение внес тов. Сталин, и мы на него согласились. Мы ввели в Оргбюро трех членов Политбюро — товарищей Троцкого, Бухарина и меня»³³⁶.

Рассказу Зиновьева следует верить, ибо он многократно подтверждается. Во-первых, действительно 25 сентября пленум ЦК избрал в состав Оргбюро членов ПБ Зиновьева и Троцкого и кандидатами — Бухарина и Короткова (заведующего организационно-инструкторского отдела ЦК). Во-вторых, подтверждается рассказ Зиновьева и его письмами из Кисловодска за те же дни.

Чисто информационное — Сталину и Каменеву от 29 июля: «Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем 20 раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».

С осуждением решений Сталина — Каменеву от 30 июля с надеждой перетянуть его на свою сторону: «На этот раз мы совершенно всерьез глубоко возмущены... Ты — в Москве. У тебя — немалое влияние. И ты позволяешь Сталину прямо издеваться». Далее приводятся четыре примера того. Сталин назначил уполномоченными ЦК по национальным делам Ахундова и Ибрагимова, «людей противоположной линии». При обсуждении режима черноморских проливов — «почему не спросили нас и Троцкого по этому важному вопросу? ». По событиям в Германии — «Сталин сразу решил, что германский ЦК ничего не понимает, что я, Бухарин, Цеткин (одна из основателей КПГ — Ю. Ж. ), Брандлер (член ЦК КПГ — Ю. Ж. ) не разобрались в вопросе и что надо поддерживать болтуна Радека». О смене редколлегии «Правды» — «без извещения и запроса Бухарина».

Не столь уж серьезные претензии почему-то заставили придти к резко отрицательному заключению: «Продолжать ли примеры? Кажется, довольно. Мы это терпеть больше не будем. Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина, пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах (оппозиционеров — Ю. Ж. ) говорят о “тройке”, считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой “тройки”, а есть диктатура Сталина... Ильич был тысячу раз прав (давая личные характеристики в т. н. “Письме к съезду” — Ю. Ж. ). Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема».

Спустя всего сутки в новом письме резкая перемена в тоне и содержании. Зиновьев — Сталину 31 июля: «Насчет проливной конвенции продолжаю иметь большие сомнения. В таком вопросе следовало бы по прямому проводу опросить и Троцкого, и нас. Что до немецких дел, то расхождение, конечно, не из-за того, что мы не понимали опасности немедленного боя. Этой опасности не было — напрасно Вы поверили болтушке Радеку...

Большой привет! Пишите хоть изредка. В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться по проводу. Надо обязательно и Вам попозже в отпуск съездить. Лечение здесь хорошее. Жму руку.

Вашего мнения по поводу разговора с Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в другую сторону. Обдумайте спокойно».

Примиренческое, Зиновьев — Сталину от 6 августа: «Получили Ваше письмо после разговора с Серго. При свидании переговорим и, разумеется, найдем удовлетворительное решение. Разговоры о “разрыве” — это ж, конечно, от Вашей усталости. Об этом не может быть и речи».

Через три дня новый крутой перелом во взглядах, возврат к тому, о чем речь уже шла в письме Каменеву от 30 июля, хотя и не столь резко. Зиновьев — Сталину 10 августа: «У Вас сквозит недовольство, зачем говорили через Серго и с Ворошиловым. Они и Ваши, и наши ближайшие друзья. Вы сами не раз говорили на эти же темы. В Москве не раз подымались разговоры, но разговаривать было трудно из-за раздражительности Вашей. Мы давно уже недовольны, но нарочно решили в Москве: сначала отдохнем, пусть нервы отойдут, потом поставим вопрос».

Далее Зиновьев в том же письме переходил к ответам на вопросы Сталина: «Письмо Ильича. Да, существует письмо В. И., в котором он советует (XII съезду) не выбирать Вас секретарем. Мы (Бухарин, Каменев и я) решили пока вам о нем не говорить. По понятной причине: Вы и так воспринимали разногласия с В. И. слишком субъективно и мы не хотели вас нервировать». И добавил: «Существует группа ("тройка” — Ю. Ж. ), пишете Вы. Плохо существует. Об этом мы Вам не раз говорили и в Москве».

Затем Зиновьев перешел к тем вопросам, о которых речь шла не раз — о конвенции по черноморским проливам, об оценке Радеком положения в Германии, о смене редколлегии «Правды», об инструкторах ЦК по национальным делам. И лишь заключая это послание, Григорий Евсеевич вернулся к главному, что более всего заботило его:

«Ильича нет. Секретариат ЦК поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в губкоме, т. е. на деле (не формально) решает все. Это факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (политических комиссаров, как писал Сталин — Ю. Ж. ). (Вы даже Оргбюро, Политбюро, пленум зачисляете в политкомы! ). Но действительное (а не фиктивное) существование "группы” и равноправное сотрудничество и ответственность при нынешнем режиме невозможны. Это такт. Вы поневоле (сами того не желая) ставили нас десятки раз перед совершившимися фактами... Отсюда — поиск лучшей формы сотрудничества...

О “разрыве” зря говорить. Его партия не допустит. Мы его не хотим. Максимум — отойдем в сторонку. Другого ядра нет. И оно вполне справится, если Вы захотите. Без Вас его себе мы не мыслим»³³⁷.

События в Германии прервали столь своеобразный обмен мнениями, в котором четко обозначился новый расклад сил: «Зиновьев, Бухарин и Каменев, отдельно — Сталин. Да, ядро партийного руководства, но уже расколотое.

Глава 12

12 июня 1923года в Аяне, небольшом поселке на западном берегу Охотского моря, экспедиционный отряд Красной армии, возглавляемый заместителем командира 2-й Приамурской стрелковой дивизии С. О. Вострецовым, принял капитуляцию «Сибирской добровольческой дружины» — всего 340 штыков — генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева. В недавнем прошлом командира 1-й Сибирской армии Колчака, в начале октября прибывшего из Владивостока на помощь Временному Якутскому областному управлению — последнему на территории РСФСР белогвардейскому правительству.

О капитуляции Пепеляева центральные газеты сообщили несколькими строками, набранными петитом, хотя такое событие заслуживало иной подачи. Ведь только теперь с полным основанием следовало говорить: гражданская война в стране завершена. Все. Точка. И все же более важное, определяющее — экономика — оставляла желать лучшего.

Пройди партсъезд не в апреле, а осенью, Зиновьев смог бы порадовать делегатов большим, нежели скромные цифры, характеризующие весьма незначительный рост народного хозяйства.

— На пяти заводах Украинского треста сельскохозяйственного машиностроения выпустили 2 500 плугов, 1 500 борон, 770 сеялок.

— На Мариупольском металлургическом заводе пустили вторую домну, что позволило увеличить число рабочих с трех до пяти тысяч.

— После шести лет бездействия дала чугун домна Алапаевского завода.

— В Хиве начали работать семь хлопкоочистительных заводов...

Подобные сообщения вдохновляли, вселяли уверенность в то, что кризис

в конце концов удастся преодолеть. Но другая информация — ежемесячные «Обзоры политико-экономического состояния СССР», готовившиеся ОГПУ только для высшего руководства страны, бесстрастно уведомляли об ином, неприятном.

Апрель — май. «Для отчетного периода характерно свертывание промышленности в значительной части губерний... Основной причиной... является финансовый кризис, обусловленный отсутствием сбыта продукции производства — следствие того тяжелого положения, какое в последнее время переживает деревня... Рост материальной необеспеченности рабочих вызывает увеличение числа забастовок... Материальное положение крестьянства (кроме кулаков) в настоящее время достаточно печально. Беднота устремляется в город, увеличивая кадры безработных». (Их число возросло за год почти вдвое — с 316, 7 тысячи человек до 709, 2 тысяч. )

Июнь. «Промышленность продолжает переживать кризис». Сельское хозяйство «будет нуждаться в государственной помощи уже для посева озимых и частично — в продовольствии».

Июль — сентябрь. «Среди рабочих рост недовольства обусловлен, главным образом, задержкой выплаты зарплаты и низкими ставками. Настроение крестьянства понизилось по сравнению с прошлыми месяцами ввиду создавшегося вследствие неурожая и стихийных бедствий тяжелого экономического положения, а местами и частичного голода»³³⁸.

Нет, далеко не случайно Зиновьев говорил на партсъезде: Германии «ничего не осталось, как искать сближения с первой рабочей страной». Искать уже сейчас, не дожидаясь победы там пролетарской революции. Но все же лучше — как результат ее. А надежда, и, как казалось, основательная, именно на такое развитие событий у Зиновьева имелась.

1.

Пятый год в Москве — и в ИККИ, и в ЦК РКП — ожидали победы революции в Германии. Разумеется, пролетарской, под знаменами Коминтерна. Которая позволила бы, наконец, провозгласить Германию советской социалистической республикой. Такой же, как Россия. И привела бы к объединению в рамках СССР, к созданию несокрушимого союза, разрешившего бы давно назревшие проблемы обеих стран. И внешнеполитические, и внутриполитические.

Ожидали, разочаровываясь и снова обретая надежду, в январе — марте 1919 года, в марте 1921-го, марте 1922-го. Ожидали упорно, поскольку положение в Германии ухудшалось с каждым месяцем, с каждым днем, ведь там свирепствовал страшный кризис. Инфляция: в первых числах января 1923 года доллар стоил 7 тысяч марок, 20 октября — девять миллиардов, 24 октября — 47 миллиардов. Продолжался рост числа безработных, уже перевалившего за миллион.

Усиливался сепаратизм, угрожая целостности страны. В Рейнской области и в Пфальце готовились в скором времени провозгласить независимость этих земель. Баварские националисты, опираясь на сочувствие все еще весьма популярного генерала Людендорфа, героя минувшей войны, на поддержку нацистской партии Гитлера, штурмовиков Рема, призывали к разрыву всех отношений с Берлином, реставрации монархии Виттельсбахов и восстановлению былой суверенности Баварии. Возможно, объединившейся бы с Австрией.

Но главное, что обнадеживало советское руководство, что вселяло в них уверенность в неизбежность германской революции и непременном ее успехе, так это наличие мощного, давно и хорошо организованного пролетариата. Далеко не случайно практически победившего на последних, 1920 года, выборах в рейхстаг. Получившего в совокупности 41, 6% всех голосов: 21, 6% — социал-демократы, 18 % — независимые социал-демократы, 2 % — коммунисты, что дало ему 190 мест из 459. Имелась в Германии и структура, напоминавшая российские советы — фабрично-заводские комитеты, объединенные в ноябре 1922 года Центральным комитетом. Кроме того, летом 1923 года КПГ начала формировать «пролетарские

сотни», отчасти напоминавшие российскую Красную гвардию 1917 года — ударную силу для взятия власти.

Единственного же врага, и врага очень серьезного, на пути к победе немецкие коммунисты почему-то видели не в правительстве, располагавшем сильной армией и полицией, а... в нацистах, которых называли по аналогии со схожим движением в Италии фашистами.

Такая обстановка и позволила ИККИ в начале мая указать, что в условиях экономической разрухи, инфляции, обострения недовольства широких масс своим положением следует развернуть движение за свержение буржуазного правительства В. Куно, за создание правительства рабочего, на основе единого фронта. 17 мая ЦК КПГ, возглавляемый Г. Брандлером, присоединился к решению ИККИ, а два месяца спустя, 11 июля, подготовил и на следующий день опубликовал в своей газете «Роте фане» воззвание «К партии». Заявил в нем о необходимости считаться с вполне реальной возможностью гражданской войны. Поначалу — между коммунистами и нацистами, которая логически перерастет в классовую. Подтолкнет долгожданную пролетарскую революцию. И даже назвали дату начала вооруженной борьбы — 29 июля, антифашистский день. Почему и потребовали от ИККИ и РКП помощи для подготовки «решающего выступления».

Находившийся в те дни в Берлине секретарь ИККИ К. Радек отнесся к намерениям КПГ резко отрицательно, посчитав их более чем преждевременными. 19 июля написал Брандлеру: «Мы плохо вооружены, мы даже просто не вооружены. Фашисты вооружены в десять раз лучше и располагают хорошими ударными отрядами. Если они захотят, мы получим 29-го окровавленные головы. Если правительство запретит демонстрацию 29-го, а мы, тем не менее, попытаемся провести ее, мы окажемся между двух огней»³³⁹.

Так считал Радек, но не Зиновьев, находившийся в полуторамесячном отпуске с 10 июля. Казалось бы, горький опыт должен был отучить его принимать желаемое за действительность. Но нет, он снова поверил руководителям КПГ Г. Брандлеру и А. Тальгеймеру. Писал им 27 июля: «Мы не согласны с Карлом Радеком. Воззвание ЦК против фашистов от 12. 7 кажется нам абсолютно верным. Больше того, это первоклассный политический документ. Разумеется, преждевременная решающая битва опасна. Но еще опаснее был бы тот маразм, к которому пришло дело в Болгарии (Зиновьев имел в виду политику невмешательства болгарских коммунистов в ходе государственного переворота 9 июня 1923 года, приведшего к свержению законного правительства Стамболийского и установлению реакционной диктатуры Цанева — Ю. Ж. )... Немецкой Болгарии Коминтерн не сможет вынести. Это означало бы политическую смерть для КПГ и Коминтерна, по крайней мере, на несколько лет...

Положение действительно очень сложное. Но впервые КПГ говорит действительно боевым языком, и это — огромный шаг вперед... К решающим событиям дело, по-видимому, не пойдет очень быстро. Только за верную позицию борется теперь партия»³⁴⁰.

А 31 июля Зиновьеву пришлось отвечать Сталину на его письмо от 27 июля. То, в котором генсек соглашался с мнением Радека: «Сегодня узнал, что германские товарищи отменили свое старое решение о демонстрации, ограничившись устройством закрытых митингов. Думаю, что это правильное решение»³⁴¹.

«Что до немецких дел, — отвечал Зиновьев, — то расхождение, кажется, не из-за того, что мы не понимаем опасности немедленного боя. Этой опасности не было». И все же пытается доказать свою правоту. «Кризис в Германии, — отмечал Григорий Евсеевич, — назревает очень быстро. Начинается новая глава германской революции. Перед нами это скоро поставит грандиозные задачи... Пока же минимум, что надо, — это поставить вопрос 1) о снабжении немецких коммунистов оружием в большом числе, 2) о постепенной мобилизации человек 50 наших лучших боевиков для постепенной отправки их в Германию».

А заключает письмо, возвратившись к своему оптимистическому ожиданию им же инспирированных событий: «Близится время, когда нам придется принимать решения всемирно-исторической важности»³⁴².

Прочтя послание Зиновьева, Сталин 7 августа категорически возразил. «Если сейчас, — утверждал он, — в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это “в лучшем случае”. А в худшем случае — их разобьют вдребезги и отбросят назад»³⁴³³⁴⁴.

Зиновьеву вроде бы пришлось внять и Радеку, и Сталину. Согласиться с ними и 10 августа ответить генсеку; внеся в свою позицию временную коррективу: «Я убежден, что скоро нам придется принимать решение всемирно-исторического характера (максимум через 1-2 года (выделено мной — Ю. Ж. ))»⁴.

Год или два — все же слишком большой срок для Зиновьева, жившего только мировой революцией. Одержимого ею, готового даже пойти на то, чтобы ее подтолкнуть. Особенно тогда, когда Брандлер чуть ли не ежедневно убеждает: «Напряжение растет не только в Берлине, но и по всей стране», а КПГ якобы уже провела «всю необходимую подготовку»³⁴⁵. Более того, заявил 6 августа на заседании Совета КПГ: «Мы не накануне гражданской войны, а вступили уже в период гражданской войны». И заключает, что данный момент является — в полном согласии с установками Зиновьева — создание сильного союза пролетариата и всех трудящихся под лозунгом образования рабоче-крестьянского правительства³⁴⁶.

Такая оценка ситуации лидером КПГ послужила в свою очередь для Зиновьева сигналом боевой тревоги. Вместо немедленного принятия мер, способных как можно скорее вывести страну из экономического кризиса, 9 августа ПБ признало необходимым обсудить международное положение в связи с «событиями» в Германии. Для чего вызвать из отпуска Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пригласить из Берлина Брандлера и Э. Тельмана — лидера остатков независимой социал-демократической партии.

Однако обсуждение «событий» удалось провести только двумя неделями позже. «ЦК считает, — гласило решение ЦБ от 27 августа, — что германский пролетариат стоит непосредственно перед решающими боями за власть». И очередные задачи РКП определило так: необходимы «а) политическая подготовка трудящихся масс Союза республик к грядущим событиям; б) мобилизация боевых сил республики... в) экономическая помощь германским рабочим; г) соответствующая дипломатическая подготовка». А для решения всех этих задач создало международную комиссию во главе с Зиновьевым, включившую Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина, которой поручил разработку закрытого письма для губкомов и тезисов для газетной кампании³⁴⁷.

К такому решению Зиновьев готовился загодя, отдыхая в Кисловодске. Представил тезисы «Грядущая германская революция и задачи РКП» сразу по возвращению из отпуска, 15 сентября и утвержденные спустя всего неделю — 21 сентября на заседании ПБ и 23 сентября пленумом ЦК.

Пятнадцать тезисов, подготовленных Зиновьевым, распадались на две взаимосвязанных по смыслу группы. Первая носила чисто коминтерновский характер: 1. Неизбежность и близость германской революции; 2. Будет ли победа германских коммунистов прочной? 3. Международное положение и шансы на победу; 5. Соединенные штаты рабоче-крестьянских республик Европы; 6. Германская революция и революция мировая. А начинались же тезисы твердым убеждением:

«В настоящее время уже совершенно выяснилось, что пролетарский переворот в Германии не только неизбежен, но уже совершенно близок — надвинулся вплотную. Германская компартия завоевала большинство активных слоев пролетариата. В самом ближайшем будущем германская компартия будет в состоянии повести за собою большинство всего пролетариата».

Не ограничившись лишь таким утверждением, основанным только на информации руководства КПГ, Зиновьев столь же бездоказательно добавил никогда не бывшее присущим марксизму: «Новой, своеобразной чертой германской пролетарской революции будет та особая роль, которую сыграет в ней мелкая буржуазия городов, чиновничество, мелкие и средние служащие, мелкие торговцы и т. п. Можно сказать, что до известной степени ту роль, которую сыграли в русской революции уставшие от войны крестьяне, в германской революции сыграют уставшие от экономической разрухи и приведенные развитием капитализма на край экономической пропасти широкие слои мелкой буржуазии городов».

Основываясь на столь странной оценке враждебных по сути классов, Зиновьев продолжал утверждать: «Все говорит о том, что ближайшие судьбы Германии решатся в течение ближайших месяцев (выделено мной — Ю. Ж. ). Но на всякий случай подстраховался. Добавил: «Германская компартия и Коминтерн не будут форсировать переворот. Но надо иметь в виду, что наступает момент, когда дальнейшие задержки могут привести к разложению революционных сил».

Во втором тезисе Зиновьев остановился на главных трудностях, которые ожидают КПГ назавтра после победы. Назвал угрозу немедленной войны со стороны французской, чешской, польской буржуазии; продовольственные трудности, хозяйственные (нехватка угля и т. п. ), безработицу, громадные финансовые затруднения, внутреннюю контрреволюцию: фашистов, очаг Вандеи — Баварию, сепаратизм Рейнской области и Пфальца, «остатки» социал-демократов, кулацкие элементы крестьянства. Словом, перечислил все то, с чем пришлось столкнуться после революции большевикам в России.

Выход же увидел в революционной войне, которая раньше или позже неизбежна, к которой КПГ следует готовиться. И пояснил, что Коминтерн и компартия Германии должны будут стараться пробудить все потенциально существующие революционные силы европейского пролетариата и в первую очередь французского.

Третий тезис конкретизировал внешнюю угрозу для советской Германии. «Даже в том случае, — утверждал данный тезис, — если бы крупнейшие правительства европейского империализма решили немедленно напасть на германскую революцию и объявить прямую войну СССР, шансы на победу велики».

Наконец, пятый и шестой тезисы говорили о завершающем этапе грандиозных предполагаемых событий. «Грядущая германская революция, — отмечали они, — приблизит революцию в Европе, а затем и мировую революцию в величайшей степени. Основной лозунг большевиков — “мировая революция” именно теперь впервые облечется плотью и кровью... Основной прогноз большевизма был правилен. Основная перспектива, которой большевизм, вопреки уверениям противников, остался верен до конца, теперь получает надежное и бесспорное подтверждение».

Так Зиновьев чисто схоластически попытался связать события 1917 и 1923 годов, перебросив между ними несуществующий мостик. Должный привести, пусть и с некоторым запозданием — в каких-нибудь пять-шесть лет — к признанию правильности идеи Ленина, попытавшегося развить и дополнить классический марксизм. Сделать отправной точкой мировой пролетарской революции не одну из ведущих стран мира, Германию, Францию или Великобританию, а отсталую крестьянскую Россию.

Вторая группа тезисов касалась уже непосредственно СССР. Ставила перед ним те задачи, которые следовало решать немедленно: 7. Наша «передышка» и ее дальнейшие судьбы; 8. РКП и возможная новая война; 9. Трудности и опасности надвигающихся событий; 10. Возможная война и перспективы хозяйственного развития СССР; 11. Наша пропаганда; 12. Создание фонда обороны; 13. Усиление работы в Красной армии; 14. Об усилении поддержки Коминтерна; 15. Концентрация сил. Но начиналась «национальная» группа почему-то с четвертого тезиса. С ответа на вопрос: что даст союз советской Германии с СССР. Иными словами, почему Советский Союз должен помочь германской революции, сразу же встать на сторону победившего германского пролетариата безотносительно верности марксизму.

«Советская Германия, — отмечал данный тезис, — с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР. Этот союз принесет неисчислимые выгоды трудящимся массам как Германии, так и СССР. СССР с его преобладанием сельского хозяйства и Германия с ее преобладанием промышленности как нельзя лучше дополняют друг друга. Союз советской Германии и СССР в ближайшее же время представит собой могучую хозяйственную силу.

Такой союз имел бы в своем распоряжении все хозяйственные ресурсы, какие только необходимы, для процветания и советской Германии, и СССР. Сельское хозяйство СССР выиграло бы в чрезвычайной степени от такого союза, ибо наша деревня получила бы на выгодных условиях необходимые ей сельскохозяйственные орудия, удобрения и т. п. Крупная промышленность советской Германии выиграла бы не в меньшей степени, ибо была бы в значительной мере обеспечена сырьем и рынками сбыта. Опасные стороны НЭПа в советской России были бы парализованы самым действенным образом.

Союз советской России и советской Германии создаст новую фазу НЭПа в России, ускорит и упрочит развитие социалистической госпромышленности в СССР и наверняка уничтожит в корне: тенденцию новой буржуазии занять господствующее положение в хозяйстве нашего Союза...

Надвигающаяся вторая, действительно пролетарская революция в Германии (первая, в ноябре 1918 — январе 1919 годов, привела только к свержению монархии — Ю. Ж. ) поможет советской России окончательно победить на решающем фронте социалистического хозяйственного строительства, а тем самым создаст незыблемую базу для победы социалистических форм хозяйства во всей Европе.

Союз советской Германии с СССР представит собой не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеим республикам от каких бы то ни было посягательств мирового империализма...

Такой союз в высокой мере двинул бы вперед и дело поднятия культурного уровня среди самых широких слоев населения. СССР и имел бы неисчислимые прогрессивные последствия во всех областях общественной жизни не только для обеих стран, но и для всего мира».

Посчитав, что неизбежность пролетарской революции в Германии вполне доказана, как доказана и ее скорая и непременная победа, остальные тезисы ставили чисто практические задачи пропаганды, связанные с последующей классовой войной в общеевропейском масштабе при обязательном участии Советского Союза.

Утверждали: «В настоящее время правительство Пуанкаре (Франция — Ю. Ж. )... готовит войну с революционной Германией... Следующим же шагом империалистов назавтра после того, как они раздавили бы германскую пролетарскую революцию, был бы поход против СССР». Основываясь на таком чисто гипотетическом прогнозе, выдвигали требование: «Строить всю свою политику РКП... должна... исходя из наиболее трудной перспективы немедленной войны. Научно-обоснованная, т. е. марксистская тактика обязана исходить именно из этого».

Не довольствуясь таким утверждением, тезисы шли дальше. «Занять теперь, — настаивали они, — позицию выжидания или нейтралитета по отношению к надвигающейся германской революции означало бы перестать быть большевиками и стать на путь перерождения СССР в буржуазно-мещанскую республику... Передышка (мирная — Ю. Ж. ) имеет громадную ценность для советской республики, но надо помнить о завтрашнем дне для нашей республики, нельзя забывать, что узкоэгоистическая точка зрения в таком вопросе, кроме всего прочего, просто непрактична и ведет к гибели пролетарской диктатуры».

Тезисы настаивали: необходимо «подготовить общественное мнение широчайших слоев трудящихся СССР к пониманию того, что если... нам будет навязана новая война, то эта война будет с нашей стороны войной оборонительной... Партия должна соориентировать всю страну, в частности молодежь, на то, что в ближайшее время мы вынуждены будем вновь отодвинуть на задний план вопросы мирного строительства и сосредоточить все свои силы на борьбе за существование советской республики. Изменить ориентацию партии, а вслед за тем и всех трудящихся в эту сторону является вопросом жизни и смерти для РКП».

Затем следовало объяснение, какой же будет экономика страны из-за войны: она «в случае ее затяжного характера и больших размеров может привести к частичному восстановлению военного коммунизма... Заставит нас усилить элементы принуждения,.. к частичным конфискациям, к увеличению обложения и т. д. Но все это “не должно поколебать основ новой экономической политики... Партия должна усвоить, что предстоящие битвы потребуют от нас прежде всего больших денежных средств”, для чего необходимо за годя создать фонд обороны».

Вместе с тем, указывали тезисы, «РКП как главнейшая партия Коминтерна должна уделить больше сил, внимания и поддержки Коминтерну».

Завершались же тезисы так: «Победа на фронте германской революции сразу двинет дело мировой революции: могучими шагами вперед. Поражение на этом фронте может отбросить нас на долгие годы назад. Партия должна суметь вызвать в десятках и десятках миллионов трудящихся всего Союза сознание величайшей ответственности момента, готовность к самопожертвованию, бодрую выдержку, энергию и умение действовать с такой сплоченностью, которая оставила бы далеко позади сплоченность первых пяти лет революции»³⁴⁸.

... Своими тезисами Зиновьев лишний раз подтвердил: он как был, так и остался, несмотря на весь огромный опыт революционера, только одним из лучших пропагандистов, агитаторов, публицистов партии. Не более того. Так и не сумел вырасти ни в теоретика, ни в политика. Продолжал пользоваться недостоверной информацией, а не проверенной, объективной. Не строил на ее анализе верные прогнозы предстоящих событий.

Лишь на миг могло показаться, что Зиновьев преодолел свою склонность к волюнтаризму. 4 октября ПБ утвердило предложение, подготовленное возглавляемой им комиссией по международным делам — послать в Германию для повседневной подготовки восстания Г. Л. Пятакова, К. Б. Радека, Я. Э. Рудзутака и В. В. Куйбышева (двоих последних вскоре заменили наркомом труда В. В. Шмидтом и полпредом в Берлине Н. Н. Крестинским). Но самым важным в том решении стало иное — недоверие к информации ЦК КПГ. «Посылаемые товарищи, — отмечало решение, — должны дать себе ясный отчет в том, что главной опасностью в настоящий момент является несоответствие между революционной ориентацией верхушки германской компартии, с одной стороны, и объективным положением и настроениями рабочих масс».

Однако тут же последовало прямо обратное, в прежнем духе — поэтому «наиболее острой и неотложной задачей подготовки к восстанию является постановка перед верхушкой КПГ определенного срока и переориентировки ее в смысле подготовки восстания к этому сроку». Более того, был назван и конкретный срок — 9 ноября, который ПБ утвердил³⁴⁹. (Спустя неделю ИККИ сообщило КПГ, что названный срок является всего лишь ориентировочным³⁵⁰. )

Вдохновленный достигнутым, Зиновьев поспешил литературно обработать свои тезисы и, расширив их, превратить в серию статей «Проблемы германской революции», которые «Правда» начала публиковать уже 12 октября, а завершила 31 октября. Всего за неделю до ориентировочной даты восстания.

Тем временем, несмотря на приехавших из Москвы Радека, Пятакова и Шмидта, положение в Германии резко изменилось. Еще 21 октября конференция фабзавкомов, проходившая в Хемнице (Саксония), так и не решилась призвать немецких рабочих ко всеобщей забастовке, которая должна была стать сигналом к началу революции. На следующий день части рейхсвера заняли Саксонию, а вслед за тем Тюрингию. Республики, согласно Веймарской конституции, где действовали рабочие, то есть сформированные левыми социал-демократами правительства. Служившие основными базами грядущей революции, так как там находились склады оружия КПГ. А 25 октября началось, но уже два дня спустя было жестоко подавлено восстание в Гамбурге. Единственном городе, где коммунисты поднялись на вооруженную борьбу.

Столь стремительный ход событий как своеобразный барометр фиксировала «Правда» главной своей рубрикой тех дней в правом верхнем углу первой полосы. До 11 октября — «Положение в Германии», затем — «Борьба в Германии», с 25 октября — «Гражданская война в Германии», 28 и 29 октября — «Революция и контрреволюция в Германии». 30 октября она исчезла, что для читателей газеты означало очевидное: крах очередной надежды на победу пролетариата в этой самой развитой промышленно стране Европы.

Правда, сам Зиновьев окончательно смирился с этим уже после запрета КПГ, последовавшего 23 ноября и продолжавшегося до весны 1924 года. Смирился тогда, когда ПБ утвердило 27 декабря подготовленные им тезисы «Уроки германской революции». Но, скорее всего, после того, как в Германии провели денежную реформу. Ввели в ноябре, когда за 1 доллар давали 1 биллиард (тысяча миллиардов или цифра с 12 нулями) рейхсмарок, новую единицу — рентмарку. Обеспеченную закладными и облигациями сельскохозяйственных, промышленных крупных предприятий, банков. Практически сразу же сведшую на нет инфляцию, ставшую началом стабилизации финансовой системы Германии, а вместе с нею и экономики.

Такая реформа должна была бы обеспокоить членов ПБ, в том числе и Зиновьева. Ведь в СССР денежную реформу начали еще в конце 1920 года чеканкой серебряных монет достоинством в 1 рубль, 50, 20, 15 и 10 копеек. Продолжили в октябре 1922 года выпуском бумажного червонца, приравненного к 10-рублевой дореволюционной золотой монете (8, 6 грамма золота), но завершили лишь в 1924-м обменом 50 000 рублей совзнаками 1923 года на 50 миллиардов старых дензнаков за 1 рубль выпуска 1924-го.

Членам ПБ, Зиновьеву было о чем задуматься.

2.

Весь ноябрь Зиновьев уговаривал других, но прежде всего себя: поражение пролетариата в Германии — явление временное. Его победа впереди. Но теперь давал крайне осторожные прогнозы, и не рабочим, а... интеллигенции. Той, которую стремился удержать от полного разочарования, сохранить ее лояльность советской власти.

Говорил о том, но как бы мимоходом, 6 ноября. На конференции научных работников Петрограда: «Причина нынешних событий, которые сейчас начинаются в Германии (выделено мной — Ю. Ж. ) и которые займут добрый десяток лет (выделено мной — Ю. Ж. ) в нашей новейшей истории, когда после этого мы будем наблюдать развитие событий в какой-нибудь третьей из больших стран Европы, — трудно сказать, какой именно будет страна на очереди»³⁵¹.

То же повторил 23 ноября, в докладе «Интеллигенция и революция», сделанном на Всероссийском съезде научных работников. Обстоятельно, но предельно осторожно — 27 ноября, на Всероссийском съезде работников народного просвещения, читая доклад «Новая волна мировой революции».

«В настоящее время, — объяснял Зиновьев, — знакомясь ежедневно с теми печальными известиями, которые приходят из Германии, часть товарищей впадает в чрезмерный пессимизм... Даже среди наиболее передовых рабочих Москвы и Петрограда мы встречаем иногда такие настроения — от самого розового оптимизма октября нынешнего года до самого черного пессимизма в настоящий момент».

«Оглядываясь назад, — продолжил Зиновьев, — на происходящее в течение последних недель в трех странах Европы — в Германии, в Польше (там 5 ноября началась политическая забастовка в ответ на введение в стране чрезвычайного положения, 6 ноября в Кракове произошли столкновения рабочих с полицией и солдатами — Ю. Ж. ) и в Болгарии (22 сентября болгарская компартия начала восстание против диктатуры Цанкова, но 29 сентября, так и не добившись успеха, вынуждена была прекратить борьбу — Ю. Ж. ), мы имеем все основания сказать, что перед нами новая волна революционного движения».

Волна эта, пояснил Зиновьев, «только пока еще ни в Германии, ни в Польше, ни в Болгарии не достигла надлежащей высоты, а в данный момент как будто бы спадает, но которая все же, несомненно, будет иметь гигантское историческое значение... Это еще не девятый вал, это не мировой Октябрь, и это необходимо иметь в виду... Это только вторая волна, но она подмывает берега европейских буржуазных стран, и в силу преобладания в этом движении руководящего влияния коммунизма и Коминтерна мы можем надеяться, что движение не пройдет даром, что оно будет подниматься все выше и выше».

Только после такой преамбулы Зиновьев перешел к объяснению причин неудачи в Германии.

«Все мы, — сказал он, — не без греха, когда речь идет о переоценке темпа революционного движения. Этим грешил еще наш учитель Карл Маркс... Такой же грех случился и с В. И. Лениным... Что касается маленького, но очень интересующего нас вопроса о сроках — в 1923 или 25 году, в 1919 или в 23, в этом вопросе часто приходится ошибаться, ибо у нас нет такого масштаба, нет таких средств, которые в области общественных отношений и революционной борьбы классов давали бы нам безошибочные ответы на этот вопрос. Здесь ошибки неизбежны...

Оценивая германские события в октябре, мы, товарищи, по-видимому, ошибались в сроках, но не в основной оценке всемирного и исторического значения этих событий... И я думаю, нашей партии не придется раскаиваться в том, что она ошиблась в сроках».

Оправдав, тем самым, ошибки в оценке темпов революции в Германии, Зиновьев оправдал и просчеты иные. «Неужели, — воскликнул он, — Коминтерн был так наивен, и неужели я, раб божий, работающий в Коминтерне, был так наивен, что мог полагаться на социал-демократов?.. В данном случае, когда коммунисты пошли вместе с социал-демократами, мы в наивности неповинны... Мы были обязаны сделать этот опыт». И добавил оценку тех, кто не поддержал революцию. Оценку, закрепившуюся на десятилетия: «Германская социал-демократия — это крыло фашизма, это часть фашизма».

Закончил же Зиновьев доклад на привычной, оптимистической ноте: «Все-таки германская компартия победит. Это безусловно... У нас нет повода для безбрежного черного пессимизма. Дело не пошло так быстро, как мы хотели бы. В Германии дело растянулось на несколько месяцев, может быть, и больше. Но пора отказаться от розового оптимизма»³⁵².

Оправдываясь вновь и вновь, Зиновьев делал вид, что ни ему, ни партии оправдываться не в чем. Однако оправдываться еще раз — когда наступил обещанный им срок, ему не пришлось. На счастье все проблемы международного характера оттеснил конфликт в ЦК, слишком быстро распространившийся на всю РКП. Конфликт, которого, вполне возможно, просто не было бы, если бы пролетариат Германии сумел взять власть и удержать ее.

... Резкие разногласия в ЦК обозначились еще на мартовском пленуме 1923 года. Вызваны были письмом Зиновьева, под которым подписался еще и Каменев. Произошло же это не столько по вине Троцкого — он всего лишь дал повод для острых нападок на себя, сколько из-за пока скрытной борьбы за власть. Вернее, из-за намерения «тройки» — Зиновьева, Каменева, Сталина — загодя, дискредитировав Троцкого, устранить его как сильного кандидата при явно приближавшемся, неизбежном решении вопроса: кто же станет «преемником» Ленина.

Тогда, весной, все же удалось снять остроту явно преждевременного конфликта, возобновился же он лишь осенью. Когда главные его участники разъехались на отдых, на Кавказ.

Троцкий, перешедший в наступление на «эпистолярном фронте», вновь обрушил на ЦК поток своих писем — 4, 8, 10, 19 и 20 октября³⁵³. Видимо, воодушевленный знакомством членов ПБ с тем, что вскоре назовут «последними работами Ленина». Еще в середине апреля — статьи «К вопросу о национальностях или об «автономизации». В конце мая-июне — так называемым «Письмом к съезду», включавшем как составную часть статью «О придании законодательных функций Госплану»³⁵⁴. Именно в них содержались те предложения Владимира Ильича, которые должны были послужить для Троцкого неоспоримой поддержкой. Ведь они фактически одобряли все то, о чем Лев Давидович писал, говорил на протяжении последнего года. То, что окончательно и разъединило его с членами «тройки».

В так называемом «Письме к съезду», датированном 23 декабря 1922-го — 4 января 1923 года, помимо давно уже известного предложения расширить состав ЦК в два или три раза, имелись характеристики, которые Ленин дал некоторым известным лидерам партии. Из шести членов ПБ — четырем: Зиновьеву, Каменеву, Сталину, Троцкому. Из трех кандидатов в члены ПБ — только одному, Бухарину. Да еще всего лишь кандидату в члены ЦК, председателю Центрального правления угольной промышленности Донбасса Г. Л. Пятакову. Упоминание Рыкова и Томского, Калинина и Молотова попросту отсутствовало.

Странность «Письма» тем не ограничивалась. Не могло не вызвать удивления то, что Зиновьев, с которым Ленин провел многие годы эмиграции в Швейцарии, скрывался в Разливе, написал совместно не одну работу, возглавлял Коминтерн, был упомянут только раз, да и то вместе с Каменевым. Лишь для того, чтобы напомнить об «октябрьском эпизоде». Неужели Владимир Ильич оказался столь забывчивым? Или, что гораздо хуже, таким злопамятным?

Также по разу были упомянуты Бухарин и Пятаков, зато по пять раз Троцкий и Сталин. Льву Давидовичу давалась, в основном, положительная характеристика: он «отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК». Отрицательные черты — «чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела». Да еще удивительная самокритика Ленина в статье «О придании законодательных функций Госплану» (27-29 декабря 1922 года): «Эта мысль выдвигалась тов. Троцким, кажется, уже давно... Я выступил противником ее... Но по внимательном рассмотрении дела я нахожу, что, в сущности, тут есть здравая мысль»³⁵⁵.

Совершенно иначе Ленин характеризует в «Письме к съезду» Сталина. Оказывается, он, «сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью... Сталин слишком груб, и этот недостаток... становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обсудить способ перемещения Сталина с этого места». А в статье «К вопросу о национальностях или об «автономизации» подчеркивает «торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма»³⁵⁶.

Таким столь четким выделением двух человек из шести, которым Ленин давал личностные характеристики, как бы предлагались альтернативные кандидаты на пост возможного преемника на пост главы правительства и, вместе с тем, лидера РКП. Но тут же категорически отвергался один из них, загодя предрешая, тем самым, выбор.

Правда, никто из тех, кто смог познакомиться с этими ленинскими документами, то ли не понял их суть, то ли просто не придал им никакого значения. Зато в высших кругах партии уже по первым письмам Троцкого, которые распространялись, скорее всего, не без ведома их автора, уловили идеи Льва Давидовича о необходимости широких политических реформ и прежде всего реформирования РКП. Вернее, ее высших органов. Приняли как собственное то, что предлагал чуть ли не в ультимативной форме наркомвоенмор.

«Партия, — писал Троцкий 10 октября, — могла быть бы временно с нынешним тягостным внутрипартийным режимом, если бы он обеспечивал хозяйственные успехи. Но этого нет. Вот почему этот режим не может длиться долго. Он должен быть изменен... Такой режим и такое самочувствие партии несовместимы с теми задачами, которые могут вырасти и по всем данным вырастут перед партией из самого факта германской революции. Секретарскому бюрократизму должен быть положен конец»³⁵⁷.

Благодаря столь недвусмысленным призывам и начали появляться те, которых вскоре назовут «троцкистами». Кого ЦК попытается объявить «фракцией», чтобы повести с нею беспощадную борьбу. А для начала с теми, кто заявил о себе как о широкой оппозиции, подписав «Заявление 46-ти» 15 октября. Приняв все основные положения, содержавшиеся в письмах Троцкого, открыто объявили о том:

А. С. Бубнов — заведующий агитпропотделом ЦК, В. А. Антонов-Овсеенко — начальник Главного политического управления Красной армии, Т. В. Сапронов — председатель президиума ВЦСПС, Е. А. Преображенский — председатель финансовых комитетов ЦК РКП и СНК СССР, И. Н. Смирнов — нарком почт и телеграфов СССР, Л. П. Серебряков — замнаркома путей сообщения СССР, Н. Осинский (В. В. Оболенский) — замнаркома земледелия СССР, Г. Л. Пятаков — заместитель председателя ВСНХ, А. Г. Белобородов — нарком внутренних дел РСФСР, А. П. Розенгольц — начальник управления Воздушных сил республики, Н. Н. Муралов — командующий войсками московского военного округа...

Так у Зиновьева (впрочем, как и у остальных членов ЦБ) появилась новая забота. Помимо уже и без того тяготившего его поиска выхода из экономического кризиса, продолжавшего сотрясать Петроград, и, в частности, принятия мер по спасению Путиловского завода, который собирались закрыть по предложению Троцкого. Помимо Коминтерна, занятого подготовкой революции в Германии. Теперь же Зиновьеву предстояло вместе с остальными членами «тройки» еще и отстаивать единство партии в условиях ее кризиса, сделать все, чтобы только не допустить ее раскола.

В выплеснувшейся наружу дискуссии ее наиболее активные участники мгновенно забыли о том, что сами же писали, говорили о главной проблеме — о рабочей демократии — еще совсем недавно. Троцкий — что был именно тем, кто ужесточал, доводя до абсурда, практику «военного коммунизма». Зиновьев — о своих выступлениях в защиту прав пролетариата в конце 1920 года на 5-й Всероссийской конференции профсоюзов, а еще в столице Украины Харькове. И всего двумя месяцами ранее, на «пещерном совещании», хотя и всего лишь как паллиатив, но все же предлагал реформировать ОБ и Секретариат. Ныне же оба отстаивали прямо противоположные позиции.

Чтобы обсудить критическую ситуацию, сложившуюся в партии после широкого распространения как писем Троцкого, так и «Заявления 46-ти», 25 октября собрался экстренный пленум ЦК. Открылся в тот самый день, когда улицы Гамбурга, второго по величине города Германии, покрылись баррикадами, а местные коммунисты поднялись на вооруженную борьбу. Ту, которая стала последней надеждой ИККИ. Ради которой Зиновьев в отчаянной попытке готов был отказаться от чистоты марксистских принципов, призывая пролетариат к союзу с мелкой буржуазией. О чем заявил в тезисах, еще 22 октября одобренных ПБ.

«Учитывая основные уроки русской революции, — объяснял Зиновьев, — придавая громадную важность установлению удовлетворительных отношений между городом и деревней, с одной стороны, между пролетариатом и городской мелкой буржуазией, с другой, германская компартия не прибегнет к огульной национализации торговли, а также мелкой промышленности, небольших участков земли и т. д.

Германское советское правительство с первых же шагов своей деятельности поведет по отношению к мелкой буржуазии, к интеллигенции, к ремесленникам, мелким и средним крестьянам и т. п. такую политику, которая должна будет сделать симпатию мелкой буржуазии городов и деревень к советскому режиму Германии достаточно прочной»³⁵⁸.

Словом, ради победы пролетарской революции предлагал новый компромисс. Более серьезный, нежели двухлетней давности с социал-демократами в едином рабочем фронте.

Конечно же, в самые решающие для германской революции дни Зиновьев не мог как член «тройки» уделять должное время участию в пленуме. Позволил Сталину играть главную и единственную роль борца с позицией Троцкого. Не отреагировал даже на попытку Льва Давидовича спровоцировать его. Во время выступления вдруг сообщившего о том, что уже писал 19 октября в своем ответе членам ПБ. Мол, он «отклонил попытку сговориться, которую Зиновьев сделал через Серебрякова».

«Представляете картину? — продолжил Троцкий. — Я не вижусь два года с Серебряковым. Вдруг он является ко мне с таким предложением. Понятно, когда он явился ко мне, я ему говорю: что это за “пятерка”? Зачем дополнять какую-то “тройку” Троцким и Бухариным? Ведь у нас есть Политбюро Центрального комитета. Если Зиновьев хочет установить нормальное взаимоотношение, надо уничтожить и “тройку”, и “пятерку”»³⁵⁹.

Если все действительно происходило так, как дважды поведал Троцкий, то возникают два варианта объяснения данного эпизода.

Во-первых, рассказывая о том участникам пленума, Троцкий попытался опорочить, дискредитировать Зиновьева как одногоиз тех, кто вот уже почти год как выступал против него. Во всеуслышание сообщить, что рьяный его идеологический противник, борец с еще только нарождающейся оппозицией тайно поддерживает с ним отношения, да еще использует одного из тех, кто подписал «Заявление 46-ти». Мало того, пытается ввести именно его, Троцкого, в состав руководящего ядра ЦК.

Во-вторых, возможно и иное объяснение поступка Троцкого, попытавшегося таким образом вбить клин между Зиновьевым и Сталиным, рассорить их. Постараться сделать так, не зная, что в полемическом задоре не учел, что о “тройке” давно уже в партии говорят открыто. И не мог знать, что пятый пункт подготовленной резолюции пленума — «О внутрипартийном положении в связи с письмами тов. Троцкого» — призывает к тому, о чем он только что рассказал: «Пленумы ЦК и ЦКК и представители десяти парторганизаций считают настоятельно необходимым предложить тов. Троцкому принять в дальнейшем более близкое и непосредственное участие в практической работе всех центральных партийных и советских учреждений, членом которых он состоит»³⁶⁰.

И все же сыграть должную роль — воспрепятствовать продолжению дискуссии, раскалывавшей партию, пленум не смог. Ни тогда — в октябре, ни позднее — в ноябре и декабре о ней партия еще не узнала, как не узнала и о важнейшей его резолюции. О том решили не сообщать в прессе, а резолюцию не рассылать, как было принято, в губкомы и крайком, передав ее в «особую папку» как совершенно секретный документ. Лишь двумя месяцами позднее, 4 января 1924 года, Зиновьев смог рассказать о пленуме, да и то в общих словах, без подробностей и цитат, на партконференции Замоскворецкого района Москвы.

«Прежде всего, — рассказал он, — мы сделали попытку изжить разногласия в рамках ЦК. Более того, ввиду важности спорного вопроса мы созвали в октябре месяце совместное заседание пленума ЦК партии, пленума ЦКК, тоже избранного на съезде, кандидатов ЦК и кандидатов ЦКК и представителей... от крупнейших пролетарских организаций нашей партии... Это была маленькая партийная конференция...

На конференции (пленуме — Ю. Ж. ) составили компактное большинство... Было принято решение, которое характеризовало письмо 46-ти и первые письма т. Троцкого как фракционные письма... Далее совещание (пленум — Ю. Ж. ) предостерегло этих товарищей против образования фракции и оно же постановило, что эти документы останутся в рамках ЦК.

Но когда выяснилось, что хотя маленькое, но авторитетное меньшинство, среди которого есть такие авторитетные товарищи, как т. Троцкий, держится другого мнения и хочет во что бы то ни стало, чтобы партия высказалась по этому вопросу (о рабочей демократии — Ю. Ж. ), тогда ЦК ничего другого не оставалось, как согласиться по вопросу о дискуссии».

Пояснил Зиновьев и причину, по его мнению, широкой поддержки оппозиционного меньшинства: «Все вы знаете, какие нелепые, чудовищные сказки рассказывали относительно разногласий внутри ЦК, сколько ходило вздорных сплетен и россказней, которым верили те малоподготовленные товарищи, плохо знающие наш ЦК, а потому легко верившие, что в ЦК может происходить бог знает что».

Только затем перешел к сути конфликта, разыгравшегося на пленуме. «Стихия гражданской войны, — объяснил Зиновьев, — принудила нас съежиться и ввести военную дисциплину в партии. Эта военная дисциплина задержалась слишком долго, отчасти по объективным причинам...

Мы, большевики, ставили вопрос демократии с точки зрения революционной целесообразности — будет ли от этого польза рабочему классу и пролетарской революции, или нет? Вопрос о рабочей демократии мы в принципе решили на 10-м съезде нашей партии и тут же запретили фракции. Мы поставили опять этот вопрос в сентябре этого года не по инициативе 46-ти и Троцкого, а по инициативе Политбюро, выдвинули докладчиком т. Дзержинского».

Наконец, рассказал Зиновьев и о том, что последовало вслед за тем: «Мы после октябрьского пленума сделали экстраординарный шаг, созвав частное совещание всех членов Политбюро с т. Троцким. Было два таких совещания по нашей инициативе. В Политбюро — семь членов и три кандидата... Тов. Бухарин является первым кандидатом и теперь он замещает т. Ленина... Из десяти человек девять во всех этих спорных вопросах едины... Тов. Троцкий держится другой линии».

Для чего же были проведены эти совещания? «Для того, — пояснил Зиновьев, — чтобы в свободной обстановке продолжить наши споры, доказать т. Троцкому полное желание сработаться с ним, всячески постараться создать более здоровую атмосферу... Но цели своей мы не достигли»³⁶¹.

Но еще до «частных собраний», где члены ПБ пытались решить те задачи, о которых Троцкий столь пренебрежительно говорил как о превращении «тройки» в «пятерку», Зиновьеву в силу сложившихся обстоятельств пришлось срочно заняться привычными делами — агитацией и пропагандой. Ради одного — единства РКП.

3.

7 ноября, далеко не случайно в годовщину Октября, «Правда» опубликовала большую — «подвалом» на второй полосе — статью Зиновьева «Новые задачи партии». Ее автор, учитывая сохранявшийся запрет на публикацию материалов октябрьского пленума и все ширившуюся дискуссию, попытался повернуть ее в нужное, выгодное для ЦК русло. Статьей попытался ответить и Троцкому, и его единомышленникам без конфронтационных выпадов. Спокойно призывал:

«Политически воспитать всю массу членов партии, поднять ее на высоту, соответствующую возросшему культурному уровню всей рабочей массы — вот центральная задача...

Нужно, чтобы внутрипартийная жизнь стала гораздо более интенсивной. Нужно, чтобы внутрипартийная рабочая демократия, о которой мы так много говорим, стала в большей степени облекаться плотью и кровью. Главная наша беда состоит часто в том, что почти все важнейшие вопросы идут у нас сверху вниз предрешенными. Управляя такой страной, как наша, Российская коммунистическая партия не может не быть строго централизованной организацией. Но в очень значительной степени этот факт объясняется и тем, что культурно-политический уровень всей массы членов партии слишком сильно отстает от уровня руководящих слоев ее...

Часть товарищей, поставленных исключительно на партийную работу, не всегда оказываются на высоте тех новых грандиозных требований, которые предъявляют выросшие партийные массы».

И предложил «усилить свободную дискуссию в партии по общественно-политическим, хозяйственным и другим вопросам».

Не забыл Зиновьев и о профсоюзах. Настойчиво советовал им подойти ближе к производству, заново поставить и решить вопрос о взаимоотношениях фабрично-заводских комитетов с партячейками.

Григорий Евсеевич рассчитал правильно. После публикации его статьи дискуссия продолжилась, но уже как ответ на высказанные им предложения. Потому он 28 ноября выступил в Свердловском университете с докладом «Современные задачи партии», продолжившим начатую тему. И построил его в катехизисной форме вопросов и ответов.

«Мы должны, — заметил он, — условиться, о чем мы будем говорить: о рабочей демократии вообще или о рабочей демократии в приложении к нынешней эпохе пролетарской диктатуры? Мы с вами говорим не о рабочей демократии вообще».

«Можем ли мы сказать, — продолжал Зиновьев, — что в нынешнюю эпоху, когда НЭП уже на накатанных рельсах, провести также законную, развернутую, как у нас говорят, рабочую демократию? Можем ли мы пойти на известные ограничения рабочей демократии? Я вам перечислю некоторые ограничения, которые уже совершенно официально одобрены партией.

Во-первых, чистка партии. Она... сводилась к тому, что одна половина партии — смею надеяться, лучшая, пролетарская, наиболее здоровая ее половина — взяла и немножечко выгнала вторую половину, попутчиков партии. Вяжется ли это с рабочей демократией? Конечно же, нет...

Другое ограничение — прием в партию. Разве у нас прием в партию проводится демократически? Нисколько... Мы ввели серьезные ограничения, да еще и по классовому признаку...

Третье ограничение — стаж. Мы ввели для важнейших должностных лиц нашей партии — секретарей губкомов, укомов, председателей губпрофсоветов и т. п.

определенный стаж. Вяжется ли это с рабочей демократией? Не вяжется... По рабочей демократии кого захотели, того и выбрали...

Четвертое ограничение — мы ввели утверждение секретарей соответствующей высшей инстанцией. Хорошо это с точки зрения священных принципов демократии? Нет, никогда не годится...

Пятое ограничение — Красная армия... Можно ли построить армию, последовательно проводя в ней принцип рабочей демократии? Конечно, нельзя...

Наконец, еще одно ограничение, и притом самое серьезное — образование фракций внутри одной партии. Относится ли это к рабочей демократии, да или нет? Да, относится... Надо признать, что целый ряд критиков ЦК партии, требующий свободы дискуссий внутри партии, имеет в виду не столько эту свободу, сколько свободу группировок и фракций, а это не одно и то же. Образование организованных групп, фракций внутри партии непременно приводит к образованию параллельных правительств, а всякая раздвоенность в такой обстановке есть гибель пролетарской диктатуры».

И еще раз вернулся к главной теме. «Часто говорят, — заметил Зиновьев, — когда решение вопроса идет снизу вверх, это рабочая демократия. Но если возможна только формула “снизу вверх”, то это будет неправильно, не по-марксистски. Нужно, чтобы было и снизу вверх, и сверху вниз».

Завершил же Зиновьев доклад предупреждением: «Мы переживаем момент, когда необходимо принимать серьезнейшие меры, чтобы партия не дала крен, не позволила бы себе вести демагогическую дискуссию по платформам. То, что нужно, мы поправим. Но пусть наш ЦК, который руководит партией при отсутствии учителя (Ленина — Ю. Ж. ) в труднейшей обстановке, знает, что легкомысленных колебаний не будет, что демагогических преувеличений не будет»³⁶².

Так Зиновьев попытался показать комвузовцам порочность главного требования оппозиции — рабочей, она же внутрипартийная, демократии. Однако, убедившись в бесплодности своих софизмов (а что еще он мог предложить? ), посчитал необходимым немедленно сообщить о том Сталину.

«Прочитавши записки свердловцев (прилагаю), — писал он, — вижу, что дело хуже, чем я думал. Университет взбаламучен. Ряд элементов злобных и злостных, куча сплетен и легенд. Большое озлобление против ЦК (против меня особая кампания, как водится). Группа Преображенского, видимо, сорганизовалась и действует по всей Москве. Свердловцы могут наделать больших бед в московской организации. Нужны серьезнейшие меры в отношении московской организации, иначе будет поздно... Иначе Москва ускользнет из наших рук. Это срочно»³⁶³.

Секретарь ЦК КП Украины Д. З. Лебедь также сообщил Сталину: «Информация, идущая окольным путем из Москвы, подхватывается здесь и используется. В частности, ведутся разговоры о дискуссии в Свердловске, где якобы Зиновьева не захотели слушать и т. п. »³⁶⁴.

Следующий доклад Зиновьева на ту же тему — 1 декабря, на 19-й Петроградской губернской партконференции, прошел спокойно. Возможно, потому что там знали его достаточно хорошо, да и в выступлении он был не столь категоричен.

«Быть может, — начал он выступление, — я действительно допустил некоторую ошибку, назвав свою статью, послужившую предметом дискуссии, “Новые задачи нашей партии”.

Ряд оппонентов указал, что эти задачи, в сущности говоря, старые, еще не разрешенные, и что поэтому заголовок не совсем соответствует содержанию. Я говорю — может быть, что в значительной степени или в некоторой степени верно. Дело идет не столько о новых задачах, сколько о проведении старых задач в новой обстановке. Чтобы быть совершенно точным, нужно было сказать: дело идет о современных задачах партии. Новые они или старые, пусть разберутся впоследствии».

О каких же нерешенных еще задачах говорил Зиновьев? «В связи с НЭПом, — указал он, — у нас, по-моему, намечаются, в общем, два искривления, два неправильных взгляда на саму сущность партии. С одной стороны,.. смотрят часто на партию просто как на подсобное учреждение... Другие ударились в другую крайность. Смотрят на партию как на некий свободный дискуссионный клуб, как на парламент мнений... Ни то, ни другое неверно».

Поэтому, продолжал Зиновьев, «мы ставим сейчас вопрос об оживлении партийной работы, об оживлении внутрипартийной демократии». Пояснил и то, почему же они стали вдруг актуальными: «Процесс деклассирования пролетариата прекратился... Партия очистилась, стала лучше, более пролетарской по составу, по уровню».

Повторил Зиновьев и то, о чем говорил в Свердловском университете, — о свободе группировок: «Мы хотим иметь руководящий орган, хотим иметь единую руководящую всемирную партию, потому что иначе мы не сможем победить буржуазию. А чтобы иметь единую рабочую партию, нужно отказаться от фракционной борьбы... Если мы не можем держать свободу фракций в Коминтерне, то, тем более, не можем держать это в России».

Особо остановился Зиновьев на проблеме рабочей демократии. Довольно неожиданно для делегатов конференции взял ее под защиту, повторив свою старую оценку. Подчеркнул, что «большевизм далеко не всегда занимал ту позицию, которую мы защищаем сейчас... В области рабочей демократии мы во многом отстали. В нашей обстановке мы должны перейти к выборности в организациях и ячейках, мы должны придти к большей гласности избрания губкомов, райкомов»³⁶⁵.

Такое смягчение взглядов, некое примиренчество со стороны одного из членов «тройки» не повлияло на общую ситуацию. Оппозиция продолжила наступление. 4 декабря «Правда» начала публикацию, растянувшуюся по 29 декабря, ставшего подлинной платформой для несогласных с ЦК материала Троцкого «Новый курс». Среди прочего, содержащий требования «обновления партийного аппарата», «замены оказенившихся и обюрократившихся свежим элементом», «освобождения от тирании собственного аппарата». А 8 декабря «Правда» опубликовала статью Сапронова «В чем заключаются очередные задачи партии». В ней лидер профсоюзов страны обрушивался на Зиновьева.

«О чем идет спор? — вопрошал Сапронов. — Тов. Зиновьев поставил как новую задачу реальное проведение в жизнь рабочей демократии. Рабочей же демократии требуют и авторы статей (дискуссионного характера — Ю. Ж. ). И, несмотря на это единодушие, общий тон выступающих товарищей, отнюдь не принадлежащих к “присяжным оппозиционерам”, по отношению к статье тов. Зиновьева резко отрицательный (здесь Сапронов выдал желаемое за действительное — Ю. Ж. ). Чего-то тов. Зиновьев недоговорил»...

И Сапронов поспешил договорить за главу ИККИ, но свое:

«Нам надо пересмотреть “офицерский состав” (т. е. секретарей райкомов, губкомов — Ю. Ж. ) с точки зрения соответствия его новым задачам, в первую голову начиная с самых низов... Эта работа по обновлению аппарата без “назначений”, без “рекомендаций” и “согласований”, а путем действительных выборов должна быть начата немедленно... Партия должна, вплоть до низовых ячеек, заняться обсуждением важнейших вопросов нашей общей, а не только внутрипартийной, политики. На основе этого обсуждения проверить качество партийного аппарата и обновить его до съезда».

Преображенский будоражил московские ячейки, Сапронов предлагал воспользоваться этими самыми ячейками, провести полную смену руководства партийного аппарата. Пока не затрагивая только ЦК и его органы — ПБ, ОБ, Секретариат. Троцкий в своих требованиях шел еще дальше. Потому-то 8 декабря, в день появления в «Правде» статьи Сапронова, Зиновьеву пришлось вновь обращаться к генсеку, а также и к Молотову, Каменеву, Рыкову, Томскому.

«Они, — глава Коминтерна подразумевал Троцкого и его соратников, — действуют по всем правилам фракционного искусства. Если мы немедленно не создадим своей архисплоченной фракции, все пропадет. Я предлагаю этот вывод сделать в первую очередь. Я предлагаю завтра (в воскресенье) собраться специально по этому вопросу — может быть, у Сталина за городом или у меня»³⁶⁶.

Неизвестно, состоялось ли то совещание, призванное оформить фракцию, включившую бы пять членов ПБ из семи — только без Троцкого и умиравшего Ленина, или нет. Понятно иное. Даже если бы они и образовали собственную монолитную фракцию, то все равно еще не были готовы к решающей схватке. Подтверждает то следующий факт. Тогда же, 8 декабря, на заседании ПБ в присутствии Зиновьева, Каменева, Рыкова, Сталина, Томского, а также Бухарина, Пятакова, Радека, Цюрупы и от ЦКК — Сольца обсуждалась жалоба Троцкого на поведение Сталина. Что он раскрыл суть происходившего на октябрьском пленуме, выступая 2 декабря на расширенном собрании Краснопресненского райкома Москвы.

Решение ПБ поддержало Троцкого. Указало: оно «считает, что т. Сталин поступил неправильно, сообщив собранию содержание пленумов ЦК и ЦКК, ибо этим было нарушено прямое постановление ЦК и ЦКК»³⁶⁷.

И все же довольно скоро перелом в отношениях «тройки» и оппозиции произошел.

Глава 13

Еще летом 1923 года состояние здоровья Ленина, и без того безнадежное, резко ухудшилось. «Около 20 июня, — отмечали позднее лечившие его врачи, — развилось новое обострение с явлениями возбуждения, бессонницей, не всегда ясным сознанием, повторяющимися по нескольку раз галлюцинациями»³⁶⁸. Стало несомненным, что на выздоровление вождя рассчитывать больше не следует.

Такое медицинское заключение и послужило основанием для публикации в «Правде» «Обращения ЦК РКП(б) ко всем членам партии об учреждении Института В. И. Ленина» — с директором Каменевым. Ему и следовало направлять «все записки, письма, собственноручные записки и проч. В. И. Ленина»³⁶⁹. Словом, приступить к тому, что обычно делали лишь после смерти заслуживавшего вечную память человека. «Обращение» умолчало только об одном: почему именно сейчас потребовалось создать такой институт.

Несмотря на всю трагичность известия, пришедшего из Горок, руководство партии не так уж и волновались. Они уже привыкли к мысли о приближавшейся смерти Ленина. Смирились с нею. Только новое сообщение — о заключении прошедшего 28 ноября консилиума, оказавшегося последним (с этого дня прекратились и ежедневные подробные записи в «Дневнике дежурного врача»), напомнило о приблизившемся неизбежном. Заставило, наконец, понять: вождь не просто умирает. Смерть может наступить в любую минуту. Через день, неделю, в крайнем случае через месяц-другой, но никак не позже. Потому-то члены ПБ поспешили взять под свой полный контроль все творческое наследие Владимира Ильича.

Принятое ими уже 29 ноября решение гласило: «Признать Институт В. И. Ле-нина единственным хранилищем всех рукописных материалов В. И. Ленина и относящихся к нему документов полицейских, жандармских и пр. Допустить временное исключение в отношении находящихся в распоряжении ЦК документов, имеющих особо секретный характер и не могущих в настоящее время быть переданными институту»³⁷⁰.

Тем самым, члены ПБ постарались обезопасить себя от внезапного появления новых, никому не ведомых статей и записок из Горок. Способных, чего нельзя было ни в коем случае исключать, нарушить существовавшее положение на вершине власти. Ну, а члены «тройки» и Троцкий должны были расценить полученные из Горок сведения как сигнал усилить борьбу за право стать преемником вождя мирового пролетариата.

1.

После заседания ПБ, состоявшегося 8 декабря, Троцкий, судя по всему, уверился в том, что нанес сокрушительный удар не только по Сталину, но и по всей «тройке». Не удовлетворился текстом резолюции ЦК и ЦКК «О партстроительстве» от 5 декабря и опубликованной два дня спустя. Разработанной при его активном участии и определившей курс РКП на развитие внутрипартийной демократии.

Резолюции, констатировавшей: «Отрицательные явления последних месяцев как в жизни рабочего класса в целом (рост числа забастовок — Ю. Ж. ), так и внутри партии (начавшаяся дискуссия — Ю. Ж. ) делают обязательным тот вывод, что интересы партии... требуют серьезного изменения партийного курса в смысле действительного и систематического проведения принципов рабочей демократии».

Разъяснявшей: «Рабочая демократия означает свободу открытого обсуждения всеми членами партии важнейших вопросов партийной жизни, свободу дискуссий по ним, а также выборность руководящих должностных лиц и коллегий снизу доверху». Оставляющей под запретом только создание «фракционных групп», которые «всегда грозят раздвоением или расщеплением правительства и государственного аппарата в целом».

Не придал Троцкий и должного значения начатой 13 декабря «Правдой» публикации материалов собрания бюро ячеек и активных работников столичной парторганизации, состоявшегося 11 декабря. Несмотря на то, Троцкий 14 декабря подал заявление о предоставлении ему по болезни двухнедельного отпуска, который намеревался провести как всегда в подмосковном Архангельском.

Между тем, «Правда» не просто стала давать материалы состоявшегося собрания. Помещала их под общим заголовком «Московская организация РКП отвергла резолюцию, направленную к подрыву единства партии». Сознательно, преднамеренно растянув их на шесть номеров газеты. Да еще предварив небольшой статьей Каменева «Слово Москвы».

«Группа товарищей (Преображенский, Сапронов, И. Н. Смирнов), — писал член ПБ и один из «тройки», — неизменно выступающих содокладчиками на ячейковых и районных собраниях, в самом ходе дискуссии поставила московскую организацию перед необходимостью ответить на этот общий вопрос — на вопрос о руководстве партии...

Московская организация с презрением отвергла “толстые” и “тонкие” намеки на то, что важнейший вопрос — о рабочей демократии — выдвинут Центральным комитетом из “презренной внутрипартийной дисциплины”, из “фракционных” соображений... Московская организация решительно отвергла всякую попытку использовать переход на режим рабочей демократии для настраивания одной части партии на другую»³⁷¹.

В том же номере «Правды», от 13 декабря, опубликована не только короткая вводная статья Каменева, охарактеризовавшая и ход собрания, и принятую резолюцию, но и его выступление. Кроме того, далее была заверстана и статья Зиновьева «Рабочая демократия и проблемы аппарата». Разъясняющая резолюцию

ЦК и ЦКК от 5 декабря и повторяющая основные положения его доклада, сделанного двумя неделями ранее в Петрограде — на губернской партконференции.

«Одной из причин неслыханного краха германской социал-демократии, — писал Зиновьев, подразумевая ее отказ от участия в едином рабочем фронте, — и приведшего к недавнему провалу попытки революции в Германии, — некогда могущественной пролетарской партии, несомненно, явилось засилье рабочей демократии, в частности окостенение партийного аппарата. Партийная машина, партийный аппарат все более сводили на нет самодеятельность членов партии.

Отпугивающий пример германской социал-демократии постоянно должен стоять перед глазами любой массовой пролетарской партии. Пожалуй, для такой партии, как наша, которая является единственной легальной партией в стране и которая управляет государством, отпугивающий пример германской социал-демократии особенно поучителен».

«Каждый большой партийный аппарат, — со знанием дела разъяснял далее Зиновьев, — разветвляясь и разрастаясь, несомненно несет в себе самом внутренне присущие ему опасности. Видеть это необходимо, но это, разумеется, не значит, что мы можем отказаться от разветвленного и могучего партаппарата... За последнее время у нас начинает становиться модой поносить партийный аппарат. Слово “аппаратчик” в устах наших “критиков” становится почти таким же ругательным словом, как и “чекист” в устах меньшевиков и эсеров».

И Зиновьев решил раскрыть численность того самого партийного аппарата, к которому относился и сам. Привел такие цифры. В обкомах, губкомах и крайкомах — 3 600 человек, в райкомах и укомах — 8 331, платных секретарей волостных комитетов и ячеек — 6 900. Всего же 18 811 человек на 360 тысяч членов партии. Уточнил: из них ответственных работников 7 500. «При этом, — пояснил, — надо еще иметь в виду, что значительная часть их является ответственными работниками советского аппарата». Завершив подсчеты, заявил: «Итак, весь партийный аппарат на весь Союз ССР, обнимающий одну шестую часть всего земного шара, состоит из 18 тысяч “аппаратчиков”».

Перешел к ЦК, особенно подвергавшемуся нападкам со стороны оппозиции. Сообщил: за период с 1 января текущего года он рассмотрел 30 групп вопросов, в том числе — о едином сельхозналоге, о кооперации, об экспорте хлеба, о местном бюджете. Завершил же общую характеристику так: «Наиболее “аппаратные” люди теперь принадлежат иногда к числу тех, которые на все корки разносят партаппарат... Таким критикам и невдомек, что бывают такие задачи, которые никакой аппарат не разрешит... И в то же время эти “критики” не понимают того, что ни одна из элементарнейших задач государственной власти и нашей партии в нынешнюю эпоху не может быть разрешена без крепкого аппарата».

Только затем подвел предварительный итог. «Давайте, — писал он, — критиковать и исправлять наш партийный аппарат. Никакой самовлюбленности, никакого казенного оптимизма, никакого рутинерства. То, что подлежит исправлению, должно быть исправлено без дальнейших слов. Но что недопустимо, так это вместе с водой выплескивать из ванны и ребенка. Гибкий, связанный с широкими массами членов партии, отзывчивый, культурный, постоянно обновляемый снизу, партийный аппарат есть единственная серьезная гарантия того, что мы сумеем бороться с бюрократизмом государственных учреждений».

Конечно же, Зиновьев адресовал статью всем без исключения читателям «Правды». И тем, кто без колебаний следовал за ЦК, и пока еще сомневающимся, и тем, кто лишь становился в ряды оппозиции. Потому в статье и отсутствовали какие-либо выпады против Троцкого, тем более — критика его взглядов.

Принципиально иной характер носила речь Зиновьева на собрании бюро ячеек 13 декабря — перед представителями хотя и низового, но все же партаппарата. Речь открыто дискуссионная, ибо и до него, и после выступали те самые представители оппозиции, против которых и была направлена речь — Преображенский, Сапронов, И. Н. Смирнов. И Зиновьев прежде всего полемизировал с ними.

«Почему проблема рабочей демократии, — вопросил он, — выдвинута именно сейчас, в декабре 1923 года? Среди некоторых наших оппозиционеров ответ готов. Они начинают острить относительно “Манифеста 7 декабря” — единогласной резолюции ЦК, как известно, появившейся в печати 7 декабря». Но дал Зиновьев и собственный ответ на заданный им же вопрос. Правда, ссылаясь на слова Ленина, сказанные при принятии НЭПа. «Два года надо передышки, — объяснял Григорий Евсеевич, — чтобы отдохнуть, чтобы мы получили от рабочих в два раза больше поддержки и интенсивности, и это есть ответ на наш вопрос».

«Тот год или два, — продолжил Зиновьев ответ, — о которых говорил т. Ленин, теперь истекли. Создалась новая обстановка для проведения намеченных решений. Давайте воспользуемся этим и приступим к их проведению. А “критика” в духе Преображенского и Сапронова партией будет отброшена...

Мы уверены, что своей работой ЦК, во всяком случае, заслужил у партии того, что он если что-либо говорит, то партия должна знать, что Центральный комитет говорит это серьезно и с убеждением в том, что это правильно». И постарался доказать справедливость своих слов. Продолжал: «Процесс распыления пролетариата прекратился. Деклассирование пролетариата приостановилось, последний начинает возвращаться к станкам... Те тяжелые времена, когда лучшие рабочие разбредались с фабрик и заводов куда глаза глядят, чтобы как-нибудь пережить тяжелые времена, к счастью, прошли. Правда, у нас и сейчас есть значительное количество безработных... Но внутреннее состояние рабочего класса, тем не менее, оздоровляется и в значительной степени оздоровилось».

Вслед за тем Зиновьев сделал «ход конем». Не стал тут же опровергать взгляды Троцкого, критиковать его последние работы. Вместо того неожиданно припомнил десятый съезд, запретивший создание фракций, начал чрезмерно цитировать Ленина. И только потом логически обрушился на тех, кого выступавший перед ним Радек назвал «учениками Троцкого». На Сапронова — создателя фракции «демократического централизма», противостоящего централизму партийному с его чуть ли не военной дисциплиной, на И. Н. Смирнова, в 1920 году сторонника Сапронова, а теперь активного участника оппозиции Троцкого. Уже от них Зиновьев перешел к задачам партии на данном этапе.

«О чем, — задал он вопрос, — спорим мы теперь? О рабочей демократии? Но по вопросу о рабочей демократии у нас в партии есть теперь согласие на сто процентов. Вы, товарищи Преображенский, Сапронов и другие, говорили, что не доверяете Центральному комитету. У вас нет “гарантий”, что резолюция о рабочей демократии будет претворена в жизнь. Мы вас и не просим об этом. Пожалуйста, не доверяйте. Дальнейшее все покажет».

Завершая же речь, Зиновьев прямо высказал то, чего больше всего опасался ЦК, против чего он, Григорий Евсеевич, боролся на протяжении всей дискуссии:

«Вопрос о фракционности и группировках есть вопрос жизни и смерти для партии. Вспомните, что я рассказывал со слов тов. Бухарина о времени Брестского мира (о том, что тогда «левые коммунисты» намеревались арестовать Ленина, а левые эсеры сформировать новый СНК — Ю. Ж. ). Когда на очереди ставятся такие споры, нельзя сохранять надзвездную объективность. И никому из вас нельзя оставаться ни теплым, ни холодным. Пусть мы даже проиграем в глазах кое-кого из вас вначале, но все-таки поставим вопрос ребром. Если вы думаете, что настало время, чтобы легализовать фракции и группировки, то скажите это прямо. Мы думаем, что это время не наступило и оно не наступит вообще в период диктатуры пролетариата»³⁷².

И все же самая жесткая, самая откровенная речь была произнесена Зиновьевым в Петрограде. 15 декабря, на таком же, как и в Москве, собрании бюро ячеек и активных работников. Таковой она стала потому, что члену «тройки» не приходилось опасаться отрицательной реакции собравшихся, все же старая столица оставалась его крепостью.

То, с чего начал Зиновьев, не очень-то отличалось ни от статьи в «Правде», ни от речи 13 декабря. Напомнил о начале дискуссии. О том, что она только чисто внешне свелась к обсуждению судьбы рабочей демократии. Изложил знакомый всем свой взгляд на фракционность и группировки — отрицал их право на существование исходя из резолюций Десятого съезда. Повторил и партийную статистику. Только в середине речи заговорил о самом главном, впервые назвав Троцкого.

«Вы думаете, товарищи оппозиционеры, — обратился он к залу, зная, что сидят там его сторонники, — что теперь вы получите свободу группировок, а мы говорим: нет! Мы уверены, что наша партия при общей перекличке по этому вопросу даст единодушный ответ, что наша партия, действующая в обстановке НЭПа, окруженная буржуазией со всех сторон, показав пример боевой дисциплины всему миру, не может в своей среде допустить свободу фракций и группировок».

Тут же сделал несколько оговорок. «Мне особенно неприятно полемизировать с тов. Троцким в его отсутствие, но, к сожалению, тов. Троцкий не смог приехать». Еще раз — для тех, кто не читал его предыдущего выступления, напомнил: «Ядром нынешней оппозиции является фракция демократического централизма... Сторонниками ее являются Сапронов, Осинский, Рафаил (Р. Б. Фарбман — секретарь ЦК компартии Украины — Ю. Ж. ) и кое-кто из украинцев, частью довольно старые большевики, а частью — старые меньшевики».

Завершив на том своеобразное предисловие, Зиновьев обратился к идеям Троцкого.

«Мы стоим сейчас, — сказал Григорий Евсеевич, — перед статьей тов. Троцкого, которая под заголовком “Новый курс” напечатана и в наших (петроградских — Ю. Ж. ) газетах. Статья эта, к сожалению, написана не очень ясно, и не все ее поняли сразу. Я видел даже таких чудаков, которые говорят, что в этой статье тов. Троцкий поддерживает резолюцию Центрального комитета. Конечно, известно ведь, что и веревка “поддерживает” повешенного.

Авторитет тов. Троцкого всем известен, так же как и его заслуги. В нашей среде об этом можно не распространяться. Но ошибки не перестают быть ошибками. Когда мне случалось ошибаться, партия меня одергивала. Довольно серьезно Бухарину пришлось испытать на себе то же. Когда тов. Троцкий в 1921 году делал крупные ошибки, тов. Ленин выпустил две брошюры об ошибках тов. Троцкого, по всей России провели дискуссию и на партийном съезде тов. Троцкий оказался в небольшом меньшинстве.

И теперь вопрос у нас будет разбираться по существу, независимо от того, кто из нас в прошлом такие заслуги имеет.

Статья тов. Троцкого, повторяю, написана крайне туманно, но мы, большинство ЦК, явно видим в ней не поддержку, а помеху линии ЦК и единогласной ее резолюции. Мы в комиссиях и подкомиссиях совместно с тов. Троцким целую неделю вырабатывали резолюцию. Разумеется, все уступки, какие только возможно сделать, были сделаны, чтобы добиться соглашения с тов. Троцким, ибо мы ценим это соглашение. Да и кто же не ценит громадного авторитета тов. Троцкого в партии? Мы добились единогласия. И что же получилось? Была напечатана единогласная резолюция, а назавтра тов. Троцкий помещает свою статью, которая явно несомненно нарушает это единогласие.

Конечно, вы вправе потребовать от меня доказательство утверждения, что статья тов. Троцкого идет вразрез с резолюцией ЦК. К этому доказательству я и перейду».

Действительно, Зиновьев приложил все свое умение полемиста, чтобы убедить собравшихся в своей правоте. А для того привычно обратился к прошлому.

«Тов. Троцкий, — припомнил Зиновьев, — до вступления в нашу партию долгие годы со всей страстью, свойственной ему, защищал тот взгляд, что большевистская партия должна быть суммой различных направлений, различных фракций, различных групп и течений... По вопросу о ликвидаторстве тов. Троцкий не говорил сразу, что он защищает ликвидаторство по существу.

Мы говорили уже тогда: нет, мы не можем руководствоваться этой формулой... Мы говорили: для того, чтобы рабочий класс победил, нужна единая сильная большевистская партия, и мы не можем давать жить ликвидаторам, меньшевикам, мы должны их сжить со свету».

«Основная ошибка в статье “Новый курс”, — подчеркнул Зиновьев, — что в ней обнаруживается некоторое возрождение, некоторый ренессанс старых взглядов, признание “законности” отдельных течений и оттенков».

Продолжая речь, Григорий Евсеевич отметил еще два более чем серьезных расхождения со взглядами Троцкого. Он, отметил Зиновьев, «всей своей аргументацией обрушивается на партийный аппарат и пишет: “Новый курс вовсе не значит, что на партийный аппарат возлагается задача в какой-то срок декретировать, создать или установить режим демократии”. А далее, курсивом: “партия должна подчинить себе свой аппарат”».

«Следующее наше разногласие с тов. Троцким, — добавил Зиновьев, — относится к тому месту, где он говорит: “Перерождение “старой гвардии” наблюдалось в истории не раз. Возьмем наиболее свежий и яркий исторический пример — вожди и партии II Интернационала... ” Из всех названных тов. Троцким лиц живы только Каутский и Бернштейн, да и то ставшие политическими покойниками...

Так вот, если сравнивает так нас, желает этим построить тень на политическую линию ЦК».

Ну, а завершая речь, Зиновьев повторил свою основную мысль. Примиренческую:

«Но как бы мы ни расходились сейчас в ряде вопросов с тов. Троцким, само собой разумеется, что тов. Троцкий был и остается одним из наших авторитетнейших руководителей. Что бы там ни было, а совместная работа с тов. Троцким в Политбюро и в других органах необходима. И это обеспечено. Не верьте слухам, легендам и прочему. Разногласия были и будут. Партия решит, кто прав. А работать будем вместе, дружно»³⁷³.

2.

Речью Зиновьева 15 декабря, опубликованной сразу же петроградскими газетами, а 20 и 21 декабря перепечатанной еще и «Правдой», сдерживаемая до того критика Троцкого и его идей, высказанных в «Новом курсе», естественно, не могла завершиться, должна была неизбежно породить столь же резкие, категоричные ответы и наркомвоенмора, и его единомышленников. И чтобы если не прекратить, то хотя бы несколько приглушить конфронтацию, раскалывающую РКП все больше и больше, 17 декабря ПБ приняло постановление «Об обострении внутрипартийной борьбы». Скорее всего, подготовленное Зиновьевым. В пользу такого предположения говорят и дух, и суть, и даже отдельные фразы документа, использовавшиеся Григорием Евсеевичем не раз в его полемике с Троцким.

«Выступление т. Троцкого, — констатировало постановление, — на другой день после единогласно принятого решения Политбюро и президиума ЦКК о статье “Новый курс”, посланной непосредственно на партсобрания для оглашения, без какой бы то ни было попытки со стороны т. Троцкого предварительно сговориться в ЦК, несомненно затруднило единодушное проведение указанной резолюции».

И было постановлено: «Будучи несогласным с т. Троцким в тех или других отдельных пунктах, Политбюро в то же время отметает как злобный вымысел предположение о том, будто в ЦК партии или в ее Политбюро есть хотя бы один товарищ, представляющий себе работу Политбюро, ЦК и органов государственной власти без активного участия т. Троцкого... Разногласия в ЦК партии бывали не раз, как в те времена, когда т. Ленин непосредственно руководил работой ЦК, так и во время его болезни. Раскачивания между отдельными членами ЦК были самые разнообразные. Тем не менее, единство и дружная работа ЦК в деле руководства партией стояла всегда на первом месте».

Исходя из такой оценки разногласий, постановление потребовало: «Находя совершенно необходимым дружную и совместную работу с т. Троцким во всех руководящих учреждениях партии и государственной власти, Политбюро считает своей обязанностью сделать все возможное для того, чтобы дружная работа была обеспечена и впредь»³⁷⁴.

Предельно мирное постановление, однако, не привело, как предполагали в ПБ, к прекращению конфронтации со стороны Троцкого и его соратников. Потому-то вопрос о разногласиях и оказался в центре внимания пленума ЦК, открывшегося 14 января 1924 года. Предполагавшего всего лишь утвердить тезисы докладов, выносимых на обсуждение Тринадцатой конференции РКП: об очередных задачах экономики — исполнявшего обязанности главы правительства Рыкова, об очередных задачах партстроительства — генсека ЦК Сталина, о международном положении — председателя ИККИ Зиновьева, об итогах дискуссии — секретаря ЦКК Ярославского.

Сразу же после открытия пленума председательствовавшему на нем Каменеву в повестку дня пришлось внести изменения. Из-за плохого состояния здоровья Рыкова его выступление перенесли на второй день работы. Сначала же обсудили вопрос, стоявший на последнем месте, — об официальном распространении писем Троцкого и «46-ти». Решили все же их опубликовать, но как «закрытое письмо ЦК». Отвергнув предложение Зиновьева предпослать им историю оппозиции начиная с Десятого съезда. Затем предоставили слово Сталину для изложения своих тезисов и проекта резолюции об очередных задачах партстроительства.

Генсек сделал довольно краткий доклад, который именно поэтому и вызвал острую дискуссию. Точнее, язвительные, как всегда, реплики и замечания Радека, но главное — выступление как бы от имени всей оппозиции Пятакова. Выступление, продолжавшееся втрое дольше, нежели речь генсека. Именно оно, это выступление Пятакова — веское, с хорошо продуманными и подобранными доказательствами — и заставило Зиновьева подняться на трибуну.

Нет, Григорию Евсеевичу не было особой нужды выступать в поддержку предложений Сталина. Да еще со столь пространной речью. Если не с еще одним докладом, то во всяком случае — содокладом. Ведь участники пленума и без того готовы были непременно поддержать генсека. И все же Зиновьев, похоже, не смог противиться желанию произнести очередную пылкую речь. Свою, особенную. Подтвердить ею лишний раз мнение о себе как о главном борце с оппозиционерами и их взглядами.

Если это так, то вот отсюда-то, от явной спонтанности выступления Зиновьева и все особенности его речи на январском пленуме. Редчайшая ее неряшливость, нехарактерная для него. Фактически пересказ знакомого слушателям всего того, что он уже говорил прежде — на собраниях бюро ячеек в Москве и Петрограде, что публиковали газеты. Да еще и прямые повторы, в том числе цитаты из басни Крылова «Кот и повар».

Тем не менее, даже в таком, бесспорно непродуманном загодя выступлении проскочило немало того, что в ином случае, при иных обстоятельствах, Зиновьев никогда бы не высказал. Тем более — на пленуме ЦК.

«Сейчас самое главное, — начал Зиновьев, — надо понять, что за всем этим стоит в стране. И в этом отношении надо будет использовать предстоящий съезд Советов, так как там будет массовое представительство. Надо будет хорошенько прислушаться к настроениям. С точки зрения большевистской, ленинской партии мы против оппозиции абсолютно правы. Мы, несомненно, правы против этого рецидива меньшевистского ревизионизма. Но в том-то идело, что ведь вся Россия не обязана быть большевистской. И в нашей партии есть слои, которые не были и не могут быть вполне большевистскими».

Высказав столь противоречащую всему, провозглашаемому партией, мысль, Зиновьев продолжил в том же духе.

«Что же стоит, — задался он вопросом, — за всем этим в стране? Трудно сказать сразу. Нужно дослушать, пощупать съезд Советов, но мне кажется, что за всем этим стоит то, что крепнет буржуазия, что растет стремление к политической демократии в стране. Стоит, с другой стороны, то, что крепнет и активизируется беспартийный рабочий и крестьянин (выделено мной — Ю. Ж. ).

Я перечитывал вчера свою первую статью (опубликованную “Правдой” 7 ноября —Ю. Ж. ) и без авторского самолюбия должен сказать, что вопрос мною был, ей-ей, поставлен, в основном, правильно. В основном, я говорю, что за нас сейчас растет активность беспартийных рабочих. Эти рабочие, получив кусок хлеба, хотят активно участвовать сейчас и в профсоюзах, и в партии, и в советах (выделено мной — Ю. Ж. ). Это — главное. Это настроение сотен тысяч рабочих и крестьян, желающих принять активное участие во власти, волной отражается на наших членах партии...

Вот это надо иметь в виду и заранее твердо сказать, что нет худа без добра, и что в этой худой дискуссии были и хорошие стороны, что мы демократизм, который наметили, должны провести. Потому что управлять страной, где беспартийный рабочий и крестьянин основным куском хлеба удовлетворены, надо таким образом, чтобы сама партия была активнее, чтобы в ней самой был проявлен принцип рабочей демократии. Это — главное».

Сочтя, что сказанного явно недостаточно, Зиновьев добавил: «Что стоит за этим в стране? Дать вполне оформленный ответ, повторяю, сейчас нельзя. Можно дать только контуры ответа — стоит нечто серьезное. Для того, чтобы оказаться на высоте положения, что у нас растет середняк-рабочий, растет крестьянин, для этого нужно серьезно применить резолюцию о демократии вопреки демагогическим выкрикам меньшевистских ревизионистов, которых мы у одного края нашей оппозиции видим».

Отделавшись лишь намеком на собственный же вопрос, Зиновьев перешел к раскрытию иной ипостаси проблемы.

«Теперь я перехожу к вопросу о том, что стоит за этим внутри нашей партии. Совершенно ясно, что стоит. Мы не слышим ни в одной ячейке, ни на одном собрании, чтобы кто-либо предложил, чтобы мы приняли резолюцию о том, что статья Троцкого “Новый курс” правильна. Т. Пятаков не предложил этого ни на одном собрании. А вы вспомните, товарищи, как мы дрались в свое время за программные статьи т. Ленина. За каждую запятую готовы были умереть. Мы дрались с меньшевиками за каждую запятую. А почему вы не дрались здесь за каждую запятую? Потому что вы сами почувствовали, что это гниль. Я взял на днях брошюру т. Троцкого “Наши политические задачи” (1904 год), посвященную Павлу Борисовичу Аксельроду, и там некоторые страницы слово в слово напоминают нынешние доводы т. Троцкого. Это и есть определенный рецидив меньшевизма.

И здесь нужно сказать, что нет худа без добра. Совершенно правильно редакция “Правды” сказала, что теперь будет идти борьба против разбольшевичения партии. И вы посмотрите. У нас сейчас в партии 66 тысяч крестьян на 56 тысяч рабочих. Мы не можем без этих 66 тысяч управлять страной: но было бы на смех курам сказать, что эти 66 тысяч крестьян — законченные большевики. Они, в сущности, только сочувствуют большевикам — в большинстве. Вот почему сейчас должно происходить — и происходит обольшевичение тех свежих слоев партии, которые мы получили за время революции».

«Теперь, — продолжил Зиновьев, — что из этого вытекает организационно. О фракциях.

Наши товарищи из оппозиции — у меня создается такое впечатление, действуют сейчас по формуле “а Васька слушает, да ест”. Они хотят явочным порядком отвоевать себе существование фракций в партии. “Громите нас, принимайте против нас резолюции, а мы за это время явочным порядком легализуемся как фракция”. Так рассуждают они. Но мы должны сказать: “Мы не можем управлять партией, не можем править Россией, если будут легализованы фракции. Это совершенно ясно. Мы не можем каждый раз при увеличении налога или по вопросу о переходе на валюту бегать взапуски и бороться с фракциями».

В который раз повторив, что большевики могут находиться у власти только не имея никакой легальной конкуренции, Зиновьев возобновил свои нападки на идейных противников.

«Оппозиция благодаря своим ошибкам заключила сейчас себя на такую позицию, что “чем хуже, тем лучше”. Организационно они действовали неплохо. Серебряков — неплохой организатор, беда только в том, что политика у них неверная. Как в 1921 году была неправильна, так и сейчас.

Сейчас они стали на такую позицию: стачки — виноват ЦК, та или иная неустойка в международном положении — виноват ЦК. Для них сейчас чем хуже, тем лучше. И, товарищи, если будет легализована в партии такая фракция, то мы не сможем управлять страной. Мы не должны дать им действовать по формуле “Васька слушает, да ест”».

Так коряво, часто повторяя одно и то же, сводящееся к монополии большевиков на власть, Зиновьев продолжал: «Из практических предложений, которые наиболее важны, это... добиться того, чтобы несколько десятков тысяч рабочих мы приняли в партию. Мы не можем обойтись без рабочих, хотя, быть может, придется провести новую чистку (выделено мной — Ю. Ж. )».

Продолжая, Зиновьев как веский повод использовал одно из положений Троцкого, содержащееся в «Новом курсе». «Не нужно, — заявил Григорий Евсеевич, — делать ошибки, чтобы в борьбе против уклонов молодежи допустить такие ноты, которые могут бросить молодежь в объятия оппозиции. Мы должны молодежь отвоевать и мы, я думаю, товарищи, отвоюем ее. В ВУЗах нужно выправить и экономическое положение, и политические настроения, мы должны повести дело так педагогично и умно, чтобы мы не отбросили этой группы членов партии к оппозиции».

Суммировав все эти рассуждения, Зиновьев привычно определил: «новая оппозиция есть некий ренессанс меньшевизма». И попытался доказать такое утверждение странными примерами.

Во-первых, взглядами Сапронова, «почвенного человека, самого почвенного из оппозиции. Гораздо почвеннее Троцкого». Воплощающего «того самого мужика, который говорит: “Не разводи мне разных антимоний, что Политбюро должно руководить. Я желаю сам управлять”». Зиновьев добавил, характеризуя Сапронова: «он стоит, повторяю, обеими ногами на земле и представляет что угодно, но только не ленинизм».

Вторым примером стал Осинский, выражавший «уклон более интеллигентского характера, который ничего общего с большевизмом не имеет». А еще одним — Пятаков. Почему? «Его большевизм еще незрелый... Мы надеемся, что когда большевизм Пятакова созреет», он «будет с нами». Наконец, четвертым примером послужил Радек. Из тех, «которым все равно, какими принципами идти, только бы подкузьмить ЦК».

Назвав наиболее ярких, по его мнению, представителей оппозиции, Зиновьев перешел к тому, кого выделил по иной причине.

«Есть несколько документов, — сообщил он, — которые войдут в историю. Например, письмо т. (Антонова) Овсеенко. Там дело не в угрозах его (27 декабря тот, начальник Политического управления РККА, написал в ПБ и ЦКК: “Партийные молчальники возвышают свой голос только тогда, когда сознают явную опасность для всей партии. Они никогда не будут “молчаливыми” царедворцами партийных иерархов. И их голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся “вождей” так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту”³⁷⁵), а в одной фразе — “большевистские предрассудки мобилизовали”». Уточнил: «Я до сих пор думал, что бывают только меньшевистские предрассудки».

Посчитав, что фамилий оппозиционеров назвал предостаточно, Зиновьев перешел к намекам, хотя и достаточно прозрачным. «Затем, — добавил он, — письмо по поводу “Правды” (Троцкого, Пятакова и Радека от 29 декабря, отметившее: “Сведения, полученные нами в настоящий момент, не оставляют больше никакого места для сомнений в том, что работники, специально введенные в редакцию “Правды” для ведения партийного отдела, применяют методы, которые нельзя иначе назвать как фальсификацией и подлогом”³⁷⁶) опять показало, что на душе у автора настоящего письма.

Когда мы его прочли с Каменевым, то мы вспомнили следующий инцидент. Когда открылся конгресс в Копенгагене (8-й, Второго интернационала), нам преподнесли в день открытия номер (газеты) “Форвертс” с анонимной статьей, где говорилось, что Ленин и вся наша группа — уголовная группа, что Ленин и Лбов — экспроприаторы и прочее. Автором этой статьи был т. Троцкий.

Когда мы получили заявление трех о “режиме фальсификации”, мы сказали, что это — тот же самый автор»³⁷⁷.

Обличая своей речью на пленуме оппозиционеров, Зиновьев, что легко заметить, пользовался различными терминами. Разумеется, по его мнению — негативными. Чаще всего — «меньшевик». Наиболее понятный, актуальный из-за продолжавшегося, хотя и полулегального существования РСДРП. Партии давних врагов большевиков, а вместе с тем и их конкурентов за влияние на умы рабочих. Кроме того, Зиновьев использовал и такие случайные, малопонятные термины, как «почвенник», «уклон интеллигентского характера», «недозрелый большевик». Он относил их к тем членам РКП, кто открыто выступал против курса ПБ и ЦК. Следовал в том за Троцким, становился его единомышленником, соратником. Но пока ни сам Григорий Евсеевич, ни кто-либо другой еще не создали иной, обобщающий термин — «троцкист». Время для него пока не пришло.

3.

Пленум ЦК, проходивший 14-15 января 1924 года, оказался всего-навсего репетицией открывшейся 16 января Тринадцатой партконференции. Рассматривавшей все те же самые, что и пленум, вопросы, только несколько изменив их порядок. Начали с доклада Рыкова об очередных задачах экономического строительства. Предложившего не менять сложившуюся форму НЭПа. Тем самым, проводить «смычку» города и деревни, вроде бы позволившую преодолеть осенний кризис. Тот, что выразился в перепроизводстве хлеба с крайне низкими на него ценами, в низкой покупательной способности крестьянства, приведшей к слабому сбыту изделий промышленности.

Наиболее важными в докладе Рыкова и принятой по нему резолюции явились три предложения. Первое: «Металлургическая промышленность в ближайший период должна быть выдвинута на первый план». Второе: «Препятствовать всячески трате народных средств на ввоз в страну предметов, которые могут быть произведены внутри ее... Организовать планомерный ввоз в страну тех предметов, кои необходимы для развития нашей промышленности и крестьянского хозяйства». Третье: «Усилить плановое начало в работе государственных хозяйственных органов»³⁷⁸.

17 января с докладом об очередных задачах партстроительства выступил Сталин. В отличие от пленума — продолжительным, подробным. Выделившим необходимость роста партии за счет рабочих, подчинение партии огромного, явно раздутого — не менее миллиона человек — бюрократического государственного аппарата. Но больше всего говорил Сталин не о внутрипартийном кризисе вообще, не об оппозиции в целом, усилившей нападки на ПБ и ЦК после резолюции ПБ и ЦКК, а персонально о Троцком, своими многочисленными эпистилями и «Новым курсом» создавшим положение, которое могло привести к расколу в рядах РКП.

Четкий, логически выстроенный, подчиненный главной задаче — доказать ошибочность взглядов Троцкого, доклад Сталина не оставил Зиновьеву места для участия в последовавших прениях, добавить тем что-либо существенное в только что сказанное генсеком. Не мог теперь Григорий Евсеевич и сохранить прежнюю структуру своего выступления на пленуме по международным вопросам. Ведь в нем львиная доля была отведена оправданию ПБ, одобрившего в конце концов отказ, да еще в самый последний момент, ЦК германской компартии от вооруженного восстания. Объясненного якобы неожиданно обнаруженным превосходством сил противника — полиции и армии.

Зиновьеву пришлось значительно расширить круг рассматриваемых международных вопросов, а начать с положения СССП в мире, с проблем внешней торговли. Он подробно разобрал аспекты возможного скорого признания Советского Союза де-юре со стороны Великобритании, Франции, Италии, Норвегии. Но тут же привычно добавил не имеющее никакого отношения к дипломатии. Поведал тут же, что европейская пресса обсуждает возможное будущее Троцкого, оказавшегося под огнем критики, выясняет, не является ли Крестинский, полпред СССР в Берлине, одним из видных участников оппозиции.

Вслед за тем, уже вполне оправданно, перешел к проблеме германской революции — от этого он никак не мог отказаться. Попытался сделать ответственным за постигшую ее неудачу прежде всего Радека. Мол, его поведение, высказывания в столице Германии минувшей осенью поставили КПГ на грань раскола. На «левых», которые стали недовольными отказом от вооруженного выступления, и «правых», заявлявших и прежде о необходимости сначала нарастить силы, и лишь потом говорить о борьбе. В том же попытался обвинить и Троцкого, цитируя его «Новый курс».

Но несмотря на все возникшие препятствия, на все ошибки, в том числе и с «темпами революции», продемонстрировал твердую веру в неизбежность близкой победы пролетариата. Заявил: «Вторая революция в Германии неизбежна, и сроки для нее не так велики». А заодно повторил свою, уже двухлетней давности, оценку германской социал-демократии — «она стала фашистской, стала крылом фашизма».

А далее Зиновьев вернулся к тому, о чем говорил в начале доклада. К собственному прогнозу — к чему может привести улучшение отношений с европейскими странами. Сначала задался вопросом: как СССР «будет маневрировать по отношению к международной буржуазии», ведь даже «по коминтерновской линии мы имеем серьезные разногласия с товарищами из той самой оппозиции; разногласия, которые бросают свет на вопрос о сущности всех наших разногласий с ними вообще».

Так и не ответив на свой риторический вопрос, перешел к иному аспекту улучшения отношений с Западом — чисто экономическому. Иными словами, о пределе возможных уступок им. Напрочь отверг предложение Красина — наркома внешней торговли, весьма далекого от внутрипартийных распрей, — о необходимости как можно скорее получить займы от Запада.

«Возможно, — осторожно выразился Зиновьев, — дело восстановления нашего хозяйства пойдет быстрее, если сразу произойдет большой приток иностранных компаний (подразумевались концессионные договоры — Ю. Ж. )». Но тут же пояснил: «Не должны мы, в связи с этим, обнаружить большую уступчивость, чем это было... во время конференции в Генуе».

И тут же добавил самое основное: «Это — коренной вопрос нашей международной политики... потому, что от него действительно зависит классовое соотношение сил в нашей стране, потому что от него зависит судьба НЭПа... Медленно, но собственными силами мы начинаем выводить страну из того положения, в котором она оказалась (выделено мной — Ю. Ж. )».

Так вместе с положениями резолюции по экономике прозвучало понимание НЭПа как перехода от поддержки прежде всего крестьян, сельского хозяйства к пусть и неторопливому, но все же подъему промышленности, которой следует базироваться на собственной металлургии.

Однако Зиновьев так и не развил эту мысль. Снова вернулся и к оппозиции, и к германской революции. К обличению Троцкого, Радека, Пятакова. Еще раз признал ошибку ПБ «в сроках», но все же счел нужным заверить делегатов конференции: наученный горьком опытом, Коминтерн теперь станет придерживаться одновременно двух тактик — либо «быстрое развитие событий (в Германии — Ю. Ж. ), быть может, даже нынешней весной, или возможность более длительного затишья»³⁷⁹.

Тринадцатая партконференция завершила работу 18 января, а всего три дня спустя скончался Ленин.

Вполне возможно, будущее и партии, и страны оказалось бы иным, не уклонись как всегда Троцкий от решительных действий, оставшись на отдыхе в Сухуми. Отдав тем самым «тройке», к которой весьма предусмотрительно и своевременно примкнули Рыков, Томский, Бухарин и Рудзутак, всю власть. Без боя, без малейшего сопротивления.

Само ПБ еще не претерпело естественных перемен — для того следовало дождаться партийного съезда. Но все же 31 января сначала на пленуме ЦК, а несколькими часами позже и на втором Всесоюзном съезде Советов полномочия покойного Ленина разделили. Председателем СНК назначили Рыкова, а главой СТО, занимавшегося осуществлением хозяйственных и финансовых планов, координируя их в соответствии с политической и экономической ситуацией — Каменева.

Тем не менее, Рыков в «тройку» не вошел, что вроде бы должно было произойти согласно традиции. Ведь прежде Ленин как председатель СНК вел заседания ПБ и пленумов, определял их повестку, что теперь поручили Каменеву. Но новая конструкция власти оказалась недостаточной, чтобы без постоянной оглядки на мнение вождя начать открытый пересмотр собственно НЭПа, все еще остававшегося единственной возможностью для поддержания «смычки». Или хотя бы попытаться скорректировать его, приведя в соответствие с теми изменениями, которые уже происходили в экономике страны, о которых заговорили Рыков и Зиновьев.

Видимо, так произошло из-за отсутствия разграничения полномочий, дублирования, отказ от которых совсем недавно предлагали и Сталин, и Зиновьев при обсуждении проблем партстроительства. Ведь теперь не один, а два человека отвечали за положение в РКП: Зиновьев — как глава ИККИ, всемирной коммунистической партии, и Сталин — как генсек РКП, формально «всего лишь» секции Коминтерна. И также два человека занимались положением в стране — Рыков и Каменев.

Без сомнения, немаловажную роль в том сыграло и категорическое нежелание даже в мелочах уступить настаивавшему на серьезнейших изменениях Пятакову, за которым стоял Троцкий. С которым большинство ЦК вело борьбу весь последний год. Потому-то ни Каменев, ни Зиновьев, выступившие на Втором всесоюзном съезде Советов, не захотели даже задуматься о каком-либо ином варианте НЭПа, нежели проводимый.

«Да, — вразумлял 30 января делегатов съезда Советов Каменев, — мы находимся в таком положении, что должны и хлеб, и уголь, и керосин вывозить за границу. Я скажу более того. Чем больше мы будем вывозить за границу этих продуктов, тем быстрее пойдет у нас дело восстановления промышленности и сельского хозяйства»³⁸⁰.

Так, наконец, один из членов «тройки» назвал тот единственный источник финансирования возрождения народного хозяйства, который вся «тройка» считала приемлемым, не нарушающим ни НЭПа в целом, ни «смычки» в частности. Который стал фундаментом расхождений с Троцким и его единомышленниками. Только экспорт, но никак не западные займы, концессионные договоры — по Красину. Не повышение налогов на нэпманов и крестьян — по Пятакову. «Социалистическому накоплению» по терминологии Троцкого и Преображенского может послужить лишь внешняя торговля.

Через день, 1 февраля, эстафету оправдания существовавшего НЭПа принял Зиновьев. «Наша задача, — продолжил Григорий Евсеевич мысль Каменева, — сводится в настоящий период... к следующим двум задачам. Во-первых, укрепить нашу государственную промышленность и, во-вторых, завершить буржуазную революцию в деревне. Завершить ее так, чтобы она одновременно послужила началом для действительного соединения с социалистическим строительством в городе»³⁸¹.

Следовало ожидать, что далее Зиновьев и разовьет названные задачи, расскажет, как же их решить. Тем более, что впервые в экономической программе промышленность была названа первой. И все же докладчик не стал говорить о ней. Переключился на деревню, мельком заметил: одной из мер для завершения «буржуазной революции» в ней стало создание Сельскохозяйственного банка, призванного кредитовать крестьян и тем самым способствовать развитию их хозяйств. Ну, а есть ли и каковы другие меры? Об этом Зиновьев почему-то не сказал.

На том глава ИККИ с экономикой покончил. Заговорил об ином. О том, что не имело ни малейшего отношения к задачам и функциям съезда Советов СССР. Практически большую часть доклада посвятил более для него близкому, знакомому. Партийным проблемам.

Высказал крамольную для большевика мысль — о недостатках монополии РКП на власть. По мнению Зиновьева, многие группы населения, в том числе и рабочие, «при другом положении вещей были бы не в большевистской партии, а в какой-нибудь промежуточной или прямо меньшевистской... Не будь у нас монополии легитимности, эти другие группы пытались бы так или иначе самостоятельно выступать на политической арене, и от этого меньше вреда было бы»³⁸².

Но тут же у слушателей должен был возникнуть вопрос: почему же такие фракции — эмбрионы партий — как «Рабочая группа», а ранее «рабочая оппозиция», «Рабочая правда» — душили в зародыше? По Зиновьеву же выходило, что монополия РКП на власть только и позволяет осуществлять диктатуру пролетариата, отказаться от которой невозможно ради верности марксизму³⁸³.

Лишь в самом конце выступления Зиновьев вспомнил, что делает доклад не на партийном каком-либо форуме, а на заседании верховного органа власти Советского Союза. Вспомнил и сказал скороговоркой, уложившись в шесть фраз, о том, с чего начал: «Основы НЭПа остаются всерьез и надолго. План у нас есть, план электрификации. Подвинтить гайки в области кооперации... Подкрепить кооперацию в духе социализма... Еще более базироваться на рабочем классе во всей политике. Смычку пролетариата и крестьянства еще более, без остатка, делать основой своей политики»³⁸⁴.

Когда Второй Всероссийский съезд Советов завершил работу, стало очевидным: на нем, впрочем, как и на Тринадцатой партконференции, любые рассуждения о народном хозяйстве оборачиваются ничем. Зиновьев, как и другие члены ЦК, так и не решился посмотреть правде в глаза. Не попытался поискать непроторенные пути. Те, которых все настойчивые требовала жизнь.

Ведь несмотря ни на что продолжалось сокращение штатов, как называли массовые увольнения: в металлопромышленности — в Ленинграде, на Урале, в Брянске, других городах и регионах; в текстильной — на московских и подмосковных фабриках; на шахтах Донбасса и Сибири. Продолжалось и закрытие предприятий, именуемое «концентрацией»: в Ленинграде, где все еще обсуждали необходимость знаменитого Путиловского завода; трех текстильных фабрик Москвы; одного из крупнейших в стране Макеевского металлургического завода.

Отсюда и рост безработицы, забастовки, о которых Зиновьев знал (или должен был знать) из ежемесячных секретных политических сводок ОГПУ, поступавших к нему как члену ПБ. Оказывалось, за минувший 1923 год насчитали 444 стачки со 163 тысячами забастовщиками, в январе 1924-го — 22, в феврале — 29, в марте — 19, а в мае — уже 43³⁸⁵.

Не меньшие трудности испытывала и деревня, о которой вроде бы пекся Зиновьев. Недовольство крестьян вызывала непомерная для большинства величина единого сельхозналога. «Бедняки и даже середняки после сдачи налога, — отмечала одна из сводок ОГПУ, — и внесения семссуд остаются без хлеба». Вынужденные употреблять в пищу суррогаты, зачастую питаться только овощами либо обменивая скот на хлеб. Переселяться преимущественно в Сибирь, уходить в города в поисках заработка³⁸⁶.

Власти пытались хоть как-то изменить столь тяжелое положение, но все предпринимаемые меры не меняли общего негативного настроения рабочих и крестьян. А все это происходило в мае. Тогда, когда РКП стала готовиться к проведению Тринадцатого съезда, грозившего новыми резкими критическими выступлениями делегатов, которые непременно поддержала бы оппозиция. И все же Зиновьев, готовя основной доклад съезда — политический отчет ЦК, так и не решился на откровенную характеристику дел в стране. Уделяя достаточно много внимания положению в народном хозяйстве, которым прежде никогда всерьез не интересовался, почему и не разбирался в нем, облек свою речь во вполне благопристойную форму. Снял ту самую остроту, с которой ему следовало говорить.

Начал Зиновьев тот раздел отчета, что относился к экономике, не с характеристики общей ситуации, отнюдь не благоприятной, а с того, где действительно имелись успехи — с роста концессий. Сообщил, что Главконцесском уже заключил договоры с 15 немецкими фирмами, с 10 американскими, с 17 британскими, а всего с 55. Рассказал и об иной форме сотрудничества с капиталистическим миром — о создании смешанных, то есть с участием советского капитала, обществ. Призванных заниматься преимущественно заготовкой и вывозом древесины: «Руссанглолес», «Руссголандлес», «Русснорвеглес», уже давших доход в размере 2, 5 млн рублей.

Более подробно остановился на экспорте хлеба, в минувшем году составившем 40 млн пудов, а в наступившем, но прогнозам, должном увеличиться в десять раз. Объяснил и причину того. Посевные площади достигли 81 % довоенных, то есть 70 млн десятин, а валовый сбор — 72, 5 % или 2, 8 млрд пудов. Только умолчал о не менее значительном: урожайность в Германии, куда и вывозили, главным образом, советский хлеб, в 1923 году составила 19 центнеров с гектара, а в СССР — 9, 3.

От сельского хозяйства Зиновьев перешел к промышленности, снова сконцентрировав внимание на успехах. На росте добычи угля и нефти, выплавке чу

гуна и стали, на текстильном производстве. На росте их по сравнению с последними двумя годами, хотя и признал: самая успешная легкая промышленность все еще составляет 75 % от довоенного уровня. Напомнил, что в следующем году завершится строительство Волховской, Шатурской, Нижегородской и Штеровской (Донбасс) ГЭС, мощность которых вместе с уже действующими Каширской и Кизеловской (Урал) составит 200 тысяч кВт.

С гордостью сообщил, что впервые бюджет получил 63, 5 млн рублей от государственной промышленности, торговли, банков и концессий. Что «кризис сбыта исчерпан», а на очереди — подъем тяжелой промышленности. И пояснил с неслабеющим оптимизмом: «Конечно, через год-два мы не достигнем еще довоенного предела во всех областях, но пора все-таки вопрос о дальнейшем движении за пределы довоенного уровня поставить и перед собой, и перед рабочими». А потом все сложнейшие процессы экономики упростил, сведя их к классовой борьбе с новой буржуазией.

«Удержались ли мы, — задался Зиновьев вопросом, — в области НЭПа на должной границе? Не перехлестывает ли НЭП через поставленные рамки? » Выразил опасение: «Мы иногда перехлестываем за пределы допустимого в деле восстановления собственнических отношений, наша юриспруденция на практике делает слишком большие уступки в пользу нарождающейся собственности». И, тем не менее, с прежней уверенностью энтузиаста заключил: «В вопросах внутренней политики НЭП остается». Мол, надо «не столько «жать» их (новую буржуазию — Ю. Ж. ), сколько поднимать «свое» — дело рабоче-крестьянского государства»³⁸⁷. Только не объяснил как.

Прения по докладу Зиновьева поначалу мало что добавили. Даже выступление Преображенского, названного Троцким одним из трех «наших экономистов» — в одном ряду с Пятаковым и А. П. Смирновым, оказалось лишенным какой-либо остроты. Он всего лишь напомнил съезду о поправках, сделанных в ходе дискуссии, формально порожденной резолюцией ЦК «Об очередных задачах экономической политики» от 24 декабря 1923 года. Вернее, воспользовался предлогом, чтобы изложить экономическую программу оппозиции. Заодно отметил, что большинство ее пунктов не только одобрено и принято ЦК, но даже использовано Зиновьевым в отчетном докладе.

Дальнейшая полемика свелась к осуждению прежде всего Троцкого, который в своем выступлении так и не пожелал покаяться в ошибках — продолжал говорить о бюрократизации партии, и только вслед за тем — Преображенского. Но не конкретно, а вообще, за оппозиционность. Тем не менее, даже такая имитация дискуссии заставила Зиновьева в заключительном слове кое-что скорректировать. Уйти от прежнего оптимизма. Признать, что «вопрос о заработной плате — крайне больной вопрос, тут похвастаться за год особенно нечем,.. Побороть безработицу в рабочей ее части... крайне трудно».

Чтобы уйти от вполне возможного пессимистического впечатления от результатов политики партии за истекший год, хоть как-то ее оправдать, Зиновьев преддожил свое, новое толкование НЭПа. Оказалось, что под ним следует понимать «национализацию государственных промышленности и транспорта, создание социалистических трестов, национализацию земли, наличие банков в наших руках, монополию внешней торговли и государственное регулирование внутренней». Словом, достигнутое еще в Октябре.

Такому НЭПу Зиновьев противопоставил иной, негативный, осуждаемый и им, и ЦК, и всей партией — «мы часто подразумеваем под этим (новой экономической политикой — Ю. Ж. ) спекуляцию, рвачество и нэпманство»³⁸⁸. Тем самым, в завуалированной форме признал провал того НЭПа, который был провозглашен в 1921 году.

Для Тринадцатого съезда ПБ, ЦК впервые не подготовили резолюцию по промышленности, как то было много лет подряд. Но все же как бы отдельным пунктом сформулировали ближайшую задачу для данной отрасли народного хозяйства. Развившую, и довольно неожиданно, без необходимых на то пояснений, касающихся стратегической задачи, несколько иначе сформулированную Зиновьевым в его докладе. Сказавшим: «Теперь, когда дело с нефтью на мази, когда дело с углем на мази, когда дело с транспортом на мази, когда денежная реформа развивается более или менее благополучно, план поднятия металлургии уже не утопия»³⁸⁹. Имевшим в виду всего лишь подъем металлургии. Доведение ее до дореволюционного уровня. Только металлургии, то есть выплавки чугуна и стали для нужд отечественного производства.

В резолюции, подготовленной при самом активном участии Зиновьева, речь пошла об ином: «Очередь за металлом, — указала она, но тем не ограничилась. — НАЛАДИТЬ ПРОИЗВОДСТВО СРЕДСТВ ПРОИЗВОДСТВА ВНУТРИ СОЮЗА ОЗНАЧАЕТ СОЗДАТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРОЧНУЮ БАЗУ ДЛЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ХОЗЯЙСТВА И В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ СТЕПЕНИ ОСВОБОДИТЬ СЕБЯ ОТ НЕОБХОДИМОСТИ ПЕРЕДАЧИ БОЛЬШИХ ЗАКАЗОВ ЗА ГРАНИЦУ (выделено мной - Ю. Ж. )»³⁹⁰.

Иначе говоря, по докладу Зиновьева съезд сформулировал ту самую задачу, которую стране придется решать только спустя четыре года.

Глава 14

За свою четвертьвековую политическую деятельность — семнадцать лет в царской России и эмиграции, еще семь — в России революционной, советской — Зиновьев высоко поднялся в партийной иерархии. Пять лет — кандидатом в члены ЦК, затем семнадцать — членом ЦК, из них четыре года членом ПБ. Но из-за того, что начиная с 1908 года постоянно был с Лениным, привык ощущать себя вторым. Ведомым. Всего лишь оруженосцем при рыцаре — столь сильно оказалось влияние на него Владимира Ильича.

И вот теперь, после смерти своего кумира, Зиновьев вдруг оказался на вершине власти. Конечно же, партийной, вместе с Каменевым и Сталиным в составе «тройки». Подчеркивало то и пребывание во главе Коминтерна, и выступления с отчетными докладами ЦК на Двенадцатом и Тринадцатом съездах РКП. Тем не менее он так и не ощутил себя истинным лидером. Не нашел сил, амбиций для принятия и отстаивания собственных, только своих взглядов. Но были ли они?

Сразу после смерти Ленина повел себя Зиновьев, как и остальные члены ПБ. Выступал, писал о Владимире Ильиче. Проникновенно. Непременно подчеркивая свою преданность покойному вождю, его идеям. Так же, как делали Сталин и Каменев, Бухарин и Рыков, Калинин и Троцкий. Притом обязательно напоминал о своей близости с Лениным, особенно в период швейцарской эмиграции, в июльские дни 17 года, когда они вдвоем скрывались в Разливе.

7 февраля Зиновьев выступил на заседании Петросовета с речью «Ленин — гений, учитель, вождь и человек». 16 апреля — при закладке памятника Владимиру Ильичу в старой столице, только что переименованной в Ленинград. Разумеется, сразу же обе они были изданы, а вскоре к ним прибавилось еще две брошюры: «В. И. Ленин. Краткий биографический очерк» в 64 страницы и «В. И. Ленин. Очерк жизни и деятельности» — в 63 страницы. Лишь несколько позже вышла и большая работа — «В. И. Ленин» — в 312 страниц.

Сталин произнес только одну речь. 28 февраля, на траурном вечере курсантов кремлевской командной Школы им. ВЦИК. Зато в начале апреля выступил с циклом лекций «Об основах ленинизма» в Коммунистическом университете им. Свердлова. Сразу же опубликованных «Правдой» в семи номерах — от 26 и 28 апреля, 9, 11, 14, 15 и 19 мая — и вслед за тем изданных брошюрой в 77 страниц. Ставшей единственным, а потому и главным трудом, посвященным тому, что Сталин назвал «марксизмом XX века» — ленинизму.

Теоретическая работа Сталина заставила Зиновьева, до тех пор полагавшего себя единственным в партии истолкователем идей и взглядов Ленина, сразу же засесть за собственный капитальный труд. Однако сумел завершить его более года спустя, в сентябре 1925 года. И тем фактически признал свое поражение. А, видимо, еще и задумался о своем месте и в «тройке», и в ПБ, и в партии.

1.

Еще одним сигналом, возвестившим о вполне возможной утрате лидерства в партии, послужило событие, происшедшее перед открытием Тринадцатого партсъезда. При решении — следует ли публиковать так называемое «Завещание Ленина», вскоре получившее официальное название «Письмо к съезду». Продиктованное якобы еще в период между 23 декабря 1922 года и 4 января следующего. Состоящее из трех фрагментов.

Первый не внушал никому опасений. В нем Ленин «советовал бы очень предпринять на этом съезде (12-м, который должен был состояться в апреле 1923 года — Ю. Ж. ) ряд перемен в нашем политическом строе». Однако все перемены ограничивались предложением увеличить число членов ЦК «до нескольких десятков или даже до сотни», а также «придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому». Завершалась же диктовка, сделанная 23 декабря, надеждой, что «такая реформа значительно увеличила бы прочность нашей партии».

Такие рекомендации Ленина вполне можно было провести на съезде, не вызывая ни малейших возражений. Увеличить состав ЦК, насчитывавшего 40 человек членов и 17 кандидатов. Вернуться к пресловутому вопросу о Госплане, что происходило вот уже не один год. Опасность «Завещания» таилась не в том, а в диктовке от 24 декабря и 4 января. Ведь в ней содержалось то, что ни в коей мере не способствовало «устойчивости нашей партии», «предотвращению конфликтов небольшой части ЦК», к чему Ленин, по его же словам в «Завещании», всячески стремился. Наоборот, должно было привести к осложнению и без того непростых отношений не столько в ЦК, сколько в ПБ. Ведь второй фрагмент содержал вроде бы нелицеприятные характеристики нескольких, непонятно почему соединенных вместе людей (подробно об этих характеристиках см. выше, в главе 12-й -Ю. Ж. ).

Никто не мог при всем желании объяснить ни сделанный Лениным отбор, ни сами характеристики. Может быть, все дело заключалось в параличе правой стороны, разбившего Владимира Ильича буквально накануне, 23 декабря? А может, спровоцировали его на жесткие и противоречивые оценки просто самая заурядная отстраненность от товарищей, незнание им или непонимание происходившего в партии?

Второй и третий фрагменты «Завещания» не имели ни подписи Ленина, ни каких-либо пометок, пусть даже сделанных непривычным почерком — единственной действующей левой рукой. Подлинность фрагментов удостоверяли только устные заявления секретарей Владимира Ильича — Володичевой и Фотиевой, к которым присоединилась Крупская. Тем не менее никто из членов Комиссии ЦК по приему бумаг Ленина, в которую входили Зиновьев, Каменев, Сталин, Бухарин и нарком земледелия РСФСР, генеральный секретарь Крестьянского интернационала А. П. Смирнов, даже не попытался проверить подлинность документа. Между тем, достаточно было, не обладая знаниями криминалистов, просто проверить факт диктовки по «Дневнику дежурного секретаря», чтобы обнаружить вопиющий факт. За 4 января в нем не имелось записи ни о вызове Лениным стенографистки, ни о продиктованном им в тот день. Хотя бы в течение двух-трех минут. О том же свидетельствует и «Дневник дежурного врача» — не подтверждал заявления Володичевой, Фотиевой, Крупской³⁹¹.

Несмотря на то, 18 мая 1924 года члены Комиссии ничтоже сумняшеся приняли из рук вдовы вождя машинописные листы последних работ Ленина, а в их числе и все фрагменты «Письма к съезду». А вместе с ними и письменное заявление Надежды Константиновны, в котором категорически утверждалось: «Среди неопубликованных записей имеются записки от 24-25 декабря и 4 января 1923 года, которые заключают в себе характеристики некоторых членов Центрального комитета. Владимир Ильич выражал твердое желание, чтобы эта его запись после его смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда»³⁹².

И опять же членам Комиссии достаточно было затребовать «Дневник дежурного секретаря» и обнаружить запись от 25 декабря, полностью опровергавшую заявление Крупской. В тот день Володичева зафиксировала иное пожелание вождя: «На следующий день (24 декабря) в промежутке от 6 до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) (о расширении численности ЦК и первый фрагмент характеристик — Ю. Ж. ) является абсолютно секретным. Подчеркнул не один раз. Потребовал все, что диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным»³⁹³.

Не приняв воли Ленина, выраженной столь однозначно, члены Комиссии пошли на поводу у Крупской. Постановили: «Довести эти документы до сведения партийного пленума ЦК с предложением довести до сведения партийного съезда». Через день, 20 мая, уже пленум по докладу Каменева, зачитавшего неопубликованные заметки Ленина, принял такое же решение. «Перенести оглашение, — указывало оно, — зачитанных документов согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат и оглашение по делегациям производится членами Комиссии по приему бумаг Ильича»³⁹⁴.

Почему же члены ПБ столь быстро и легко согласились с оглаской вроде бы компрометирующего их «Письма к съезду»? Да потому, что его содержание уже знали и ничуть не боялись, хотя и по разным причинам.

Сталина, как можно догадываться, обе характеристики, данные ему Лениным, вполне устраивали. Ведь они, хотя и предельно негативные, ставили его на первое место и в ЦК, и в ПБ, и, следовательно, в «тройке». И в то же время не задевали его самолюбия, ибо он ничуть не дорожил своим постом, не цеплялся за пост. Не случайно он с горечью писал еще 7 августа 1923 года Зиновьеву и Бухарину: «Для чего потребовалось ссылаться на неизвестное мне письмо Ильича о (генеральном) секретаре — разве не имелось доказательства тому, что я не дорожу местом и поэтому не боюсь письма (выделено мной — Ю. Ж. )». И добавил, явно имея в виду Зиновьева и Каменева: «Как назвать группу, члены которой стремятся запугать друг друга (если не сказать больше)»³⁹⁵.

И такое отношение Сталина к своему посту не было бравадой. Вскоре он представил тому весомое доказательство. Иное дело — Зиновьев. Объяснить его готовность к оглашению на съезде письма Ленина гораздо сложнее, ибо оно ставило его, вроде бы лидера партии, всего лишь на третье-четвертое место, да еще вместе с Каменевым. Но здесь приходится учитывать и такой факт, как уже достигнутое им. Он — председатель ИККИ, член ЦБ, что наконец-то не просто выделило его, а отделило от других руководителей областей и губерний, каким он совсем недавно был. Да и ленинская характеристика, вернее — напоминание об ошибке, допущенной в октябре 1917 года, относилось к отдаленному прошлому.

Все же Григорию Евсеевичу следовало задуматься. Не столько о «Письме к съезду», сколько о собственном имидже. Вместо того он начал усердно готовиться к проведению Пятого конгресса Коминтерна, все еще полагая такую работу наиболее актуальной. На заседаниях ПБ за первую половину года шестнадцать раз выступал с предложениями по второстепенным вопросам: о ситуации с баптистами, характере нот Наркоминдела, взаимоотношениях ЦК Комсомола с московским комитетом РКП. Главное же — для страны — почему-то упускал.

На деле инспирировал выступление Дзержинского, сменившего Рыкова на посту председателя ВСНХ СССР. Мотивированно отклонившего 24 апреля на заседании ПБ предложение П. А. Богданова, председателя ВСНХ РСФСР, и ленинградского губкома партии о необходимости срочно вывести из старой столицы в провинцию все оборонные предприятия. Обоснованное непосредственной близостью Ленинграда к финской и эстонской границам, почему в случае войны город мог быть захвачен врагом³⁹⁶.

Трудно усомниться, что такое серьезное предложение могло быть подготовлено без согласования с Зиновьевым — царем и богом в Ленинграде. Опасавшимся не столько вражеского нашествия, сколько настроений кадровых рабочих крупнейших в стране заводов. Так и не вступивших в РКП, придерживавшихся из-за низкой зарплаты оппозиционных взглядов, не раз проявлявшихся ими.

И все же, как можно предположить, только по настоянию Дзержинского ПБ в тот день приняло такое решение: «а) Приостановить какие-либо эвакуационные мероприятия в отношении Ленинграда и ленинградской военной промышленности. б) Создать комиссию в составе тт. Дзержинского, Фрунзе(заместителя председателя РВСР, заместителя наркома по военным и морским делам), Лобова (председателя Северо-Западного промбюро ВСНХ СССР), Куйбышева (председателя ЦКК), Богданова, Евдокимова (заместителя председателя Ленсовета, то есть Зиновьева) или Залуцкого (секретаря Ленинградского губкома), Кржижановского (председателя Госплана СССР) для рассмотрения записки тов. Богданова и Ленинградского губкома и выработки практических мер по поддержанию ленинградской промышленности».

Из проекта решения кто-то из членов ПБ, возможно, и Зиновьев, вычеркнул одну фразу — «Комиссии дать директиву в том смысле, что стратегическое положение Ленинграда не должно служить препятствием для сохранения на ближайшие годы военной промышленности Ленинграда»³⁹⁷.

Предусматривалось, что комиссия завершит работу к 10 мая, однако даже согласованный доклад Дзержинского дважды откладывался. Был сделан лишь 3 июля, получив полное одобрение. Разрешавшее «Красному путиловцу» и заводу им. Ленина (бывший Невский) завершить в текущем году ремонт доставленных к ним и уже разобранных 36 паровозов сверх программы; предприятиям Су-дотреста — 17 паровозов, Ленинмаштреста — еще 18. Потребовавшее обязательно сохранить два судостроительных завода — Балтийский и Путиловскую верфь; запретившее покупку за рубежом тракторов и судов, которые следовало строить в Ленинграде³⁹⁸.

И всего этого добился Дзержинский, а не Зиновьев!

А двумя неделями ранее, 17 июля, начал работу Пятый конгресс Коминтерна. Открывая его, Зиновьев уже привычно покаялся в грехе — и своем, и ИККИ. Объяснил, что революционное движение в Европе «развивается не так быстро, как мы этого ожидали... Мы ошиблись в оценке темпа, и там, где надо было считать годами, мы иногда (! ) считали месяцами». Затем столь же привычно поставил перед делегатами генеральную задачу. Весьма обветшалую: «Нам предстоит еще завоевать пять шестых земной суши, чтобы в мире был Союз советских социалистических республик»³⁹⁹.

Лишь через день, когда удалось покончить со всеми рутинными формальностями, Зиновьев выступил с отчетным докладом. Не содержавшим каких-либо новых идей, оценок, предложений, зато густо пронизанным небольшими и огромными цитатами из произведений Ленина. Как и прежде, Зиновьев, следуя во всем за Владимиром Ильичом, пытался согласовать становление Коминтерна с историей РКП, с историей подготовки и проведения Октябрьской революции. Говорил о проблемах, существовавших в самих компартиях Европы и год, и два назад, но только не о реальной обстановке в мире. Разительно изменившейся.

Конечно же, прежде всего похвастался единственным имевшимся достижением. Мол, Коминтерн за пять лет «из общества пропаганды коммунизма... вырос в коммунистическую партию и, отчасти, даже в ряд массовых коммунистических партий». Обратившись к решениям чисто традиционного характера, подробно рассказал о борьбе на два фронта — как с «пережитками, доставшимися в наследство от социал-демократии», так и с ультралевыми уклонистами, отказывающимися от сотрудничества с профсоюзами, синдикалистами. Напомнил и об ошибках Радека, Фроссара и Суварина (компартия Франции), Корша (компартия Германии), Бордиги и Грациадеи (компартия Италии), Норвежской рабочей партии в целом.

Вслед за тем перешел к характеристике положения в мировом хозяйстве. Правда, признавшись, что опирается на работы Е. Варги — народного комиссара финансов и председателя ВСНХ Венгерской советской республики, с 1920 года жившего и работавшего в Москве. Объяснил с несомненным удовлетворением: «Капитализм продолжает находиться в периоде упадка. Мы видим начало нового экономического кризиса в Америке и всемирного аграрного кризиса. В некоторых европейских странах мы имеем небольшой частичный подъем большей частью в одной стране за счет других. Классовая борьба обостряется». И такую категоричную оценку, не подтвержденную фактами, цифрами, а основанную лишь на эмоциях, завершил как обычно — «События не развиваются так быстро, как мы предполагали, но период кризиса, упадка, заката капитализма продолжается».

Отсюда делал вывод: «Сложилось во многих отношениях новое международное положение, создалась новая фаза, названная на Четвертом конгрессе “демократически-пацифистской”. Сменившая открытую буржуазную реакцию». Подтвердил же ее существование приходом к власти в Великобритании лейбористской партии, во Франции — блока республиканцев и социалистов, в Дании — социал-демократов, успехом на выборах в Австрии социал-демократов. Однако тут же ушел от высокой политики, перешел к перечислению тех «простых» мероприятий, о которых следует тщательно заботиться: иметь коммунистические ячейки на предприятиях, организовывать в профсоюзах комфракции, работать среди крестьян.

Следующий раздел доклада мог показаться сенсационным. Зиновьев заявил: «Главная задача Коминтерна во всех областях переносится теперь в Англию. Если нам в Англии удастся создать массовую коммунистическую партию, то этим будет достигнута половина победы в европейском масштабе. Условия для этого уже созданы».

Вернулся к сказанному еще раз, в последнем разделе доклада — о конкретных задачах важнейших партий. Повторил: «Политически важнейшей секцией Коммунистического интернационала является теперь не немецкая, не русская, а английская... Создать в Англии массовую коммунистическую партию — в этом главная задача всего нашего периода».

Столь же неожиданно — после провала в Германии — прозвучал и призыв Зиновьева возродить единый рабочий фронт. Подчеркнул: «Тактика единого фронта является для Коминтерна только методом агитации и мобилизации масс». Пояснил, что единый фронт может в равной степени создаваться и сверху, и снизу. В первом случае он явится «тактикой, необходимой всегда, за исключением, быть может, очень редких моментов развернувшейся открытой гражданской войны... Единый фронт снизу и одновременно сверху... — эта форма также должна применяться... в странах, где мы в меньшинстве». Третьей формой является единый фронт только сверху. Здесь, полагаю, надо сказать — никогда...

В момент, когда верхушка социал-демократии вступает с буржуазией в политические правительственные комбинации, обстановка самая подходящая, чтобы завоевать “низшие” слои социал-демократов — рабочих для экономической, а затем и политической совместной борьбы».

Последний раздел доклада Зиновьев посвятил положению в крупнейших европейских, а следовательно — и мировых компартиях: Великобритании, Франции, Германии, Чехословакии, Польши, Италии (порядок перечисления предложил сам Григорий Евсеевич). Делая то, чрезмерно выпячивал их достоинства и недостатки. А затем заявил: «Новая политическая конъюнктура в Европе, затянутый период экономического кризиса во всем мире выдвигают перед нами большие, колоссальные задачи. С ними мы можем справиться только при одном условии — если действительная дисциплина станет нашей элементарной обязанностью»⁴⁰⁰.

2.

После завершения работы конгресса и подготовки его материалов для скорейшего издания стенографического его отчета, 10 июля Зиновьев, получив полуторамесячный отпуск, уехал в Кисловодск, чтобы начать работу над своим «Ленинизмом». Потому-то прозевал начало событий, которые сделали его имя притчей во языцех для всех антикоммунистов, для всех антисоветчиков, даже для тех, кто прежде ничего не слышал о нем. Превратили его в руководителя тайной заговорщицкой организации. Жупел.

Утром 25 октября 1924 года почти все британские газеты опубликовали ноту заведующего Северным департаментом министерства иностранных дел Великобритании Дж. Грегори, врученную накануне полпреду СССР Г. X. Раковскому. Указавшую в преамбуле на то, что руководство британской компартии получило некое письмо от ИККИ, датированное 15 сентября и подписанное не кем иным, как Зиновьевым. Данный документ, отмечала нота, содержит инструкции, как следует «вести работу для насильственного ниспровержения существующего строя в Великобритании, а также вести подрывную деятельность в вооруженных силах его величества в качестве средства для достижения указанной цели».

Далее в ноте отмечалось: «Мой долг уведомить вас, что правительство его величества не может допустить этой пропаганды и должен рассматривать ее как прямое вмешательство во внутренние дела Великобритании».

Грегори объяснил и иное, почему МИДу Великобритании приходится выражать протест не Коминтерну, а советскому правительству. «Всякий, — отмечала нота, — кто знаком с организацией и связями Коммунистического интернационала, не может сомневаться в его тесной связи и контакте с советским правительством. Никакое правительство не может терпеть такого положения во взаимоотношениях с иностранным правительством, с которым оно поддерживает нормальные официальные дипломатические отношения, когда про

пагандистская организация, непосредственно связанная с этим иностранным правительством, побуждает подданных данного правительства и даже приказывает им устраивать заговоры и подготовлять революцию для его ниспровержения»⁴⁰¹.

К ноте Грегори прилагался документ, и послуживший формальным основанием для нее. Так называемое «Письмо Коминтерна», ставшее широко известным в мире как «Письмо Зиновьева». Содержавшее в первой части вполне верные, правдивые сведения.

«Приближается, — констатировало оно, — время обсуждения в английском парламенте договора, заключенного между правительствами Великобритании и СССР с целью его ратификации. Ожесточенная кампания, поднятая британской буржуазией вокруг этого вопроса, показывает, что большинство ее вместе с реакционными кругами выступает против договора с целью сорвать соглашение, укрепляющее узы между правительствами обеих стран и ведущие к восстановлению нормальных отношений между Англией и СССР.

Пролетариат Великобритании... должен проявить максимально возможную энергию в предстоящей борьбе за ратификацию и против стараний британских капиталистов, желающих принудить парламент аннулировать договор... Абсолютно необходимо, чтобы та группа в лейбористской партии, которая сочувствует договору, усилила свое давление на правительство и на парламентские круги в пользу ратификации договора».

Что ж, все пока верно, не является чем-то предосудительным, незаконным. Но далее излагалось то, что, если бы и существовало в действительности, стало бы отнюдь не по грифу совершенно секретным. Тем, что никогда не доверили письму. Что могло быть сообщено только устно, от приехавшего в данную страну представителя ИККИ.

«Из вашего последнего отчета, — продолжало “Письмо”, — явствует, что агитационно-пропагандистская работа в армии слаба, во флоте — несколько лучше... Было бы желательно иметь ячейки во всех войсковых частях,.. а также на предприятиях, изготовляющих военное снаряжение и на военных складах... В случае опасности войны с их помощью и в контакте с транспортниками можно парализовать все военные приготовления буржуазии и начать превращать империалистическую войну в гражданскую...

Военный отдел Британской коммунистической партии, насколько мы осведомлены, терпит... недостаток в специалистах — будущих руководителях Британской Красной армии.

Пора вам думать об организации такой группы, которая вместе с лидерами партии могла бы в случае, если вспыхнет активная забастовка, быть мозгом военной организации партии... Организуйте руководящий оперативный штаб военной секции. Не откладывайте этого на будущий момент, который может быть полон событиями и захватить вас врасплох»⁴⁰².

Ответ Раковского последовал незамедлительно. Уже 25 октября он передал в МИД Великобритании еще одну, дополнительную ноту, содержавшую, среди прочего, и такие возражения:

«Что касается вопроса, поднятого в ноте г. Грегори, то я заявляю самым категорическим образом, что приложенное к ней обращение является грубым подлогом и дерзкой попыткой помешать развитию дружественных отношений между нашими странами... Министерство иностранных дел оказалось жертвой обмана со стороны врагов Советского Союза. Не только содержание, но и также заголовок и подписи на документе определенно доказывают, что он является делом рук злобных людей, не вполне знакомых с организацией Коммунистического интернационала...

Все содержание документа является, с точки зрения коммуниста, нагромождением нелепостей, рассчитано только на то, чтобы поднять оппозиционную общественность против Советского Союза, и на то, чтобы свести на нет усилия, предпринятые с обеих сторон для установления прочных и дружественных отношений»⁴⁰³.

А двумя днями позже — видимо, получив из Москвы соответствующие указания, — Раковский вручил еще одну ноту, адресованную, как и первая, премьер-министру и министру иностранных дел Великобритании Джеймсу МакДональду. Тому самому лидеру лейбористской партии, кабинет которого 2 февраля 1924 года официально признал СССР и установил с ним дипломатические отношения.

«Присоединяясь, — указал советский полпред, — к неоднократным заявлениям о том, что советское Союзное правительство не несет ответственности за какие бы то ни было акты Коммунистического интернационала и не касаясь в настоящее время формы и тона совершенно необычной ноты, подписанной г. Грегори, советское Союзное правительство имеет возможность заявить и спешит сделать это в самой категорической форме, что мнимое письмо Коммунистического интернационала, положенное в основу упомянутой ноты, представляет собой, как это точно установлено, бессовестный подлог, имеющий целью сорвать англо-советские договоры...

Для устранения всяких сомнений в подлинном характере упомянутого документа,.. советское Союзное правительство настойчиво и категорически предлагает прибегнуть к беспристрастному третейскому разбирательству (выделено мной — Ю. Ж. ) для установления того факта, что так называемое письмо Коммунистического интернационала от 15 сентября является подлогом»⁴⁰⁴.

Узнав, скорее всего, из наркоминдела, о разгоравшемся в Лондоне скандале, напрямую связанную с его именем, Зиновьев на следующий день, 26 октября, направил Генеральному совету тред-юнионов (профсоюзов) Великобритании телеграмму.

«Так называемое письмо, — указывалось в ней, — так называемого президиума Исполнительного комитета Коминтерна от 15 сентября, подписанное якобы мною (на “письме” стояли также подписи члена президиума ИККИ Артура МакМануса и секретаря ИККИ Отто Куусинена — Ю. Ж. ), является, конечно, грубой подделкой. Не было и не могло быть такого письма. Фабрикация так груба, что всякий, даже не очень образованный чиновник британского министерства иностранных дел не мог не видеть подделки. По-видимому, лавры Юза (Чарлза Хьюза, госсекретаря США, оказывавшего противодействие восстановлению нормальных отношений с СССР — Ю. Ж. ) не дают покоя кое-кому в Англии.

Совершенно очевидно, что в данном случае перед нами неуклюжий предвыборный маневр. В свое время мы предлагали мистеру Юзу третейский суд для установления подложности документа, на который он ссылался. Юз уклонился от этого предложения, опасаясь разоблачения подлога. Мы готовы предложить британскому министерству иностранных дел еще больше: пусть Генеральный совет тред-юнионов (профсоюзов — Ю. Ж. ) через особую комиссию или через делегацию, которая отправляется в СССР, немедленно расследует вопрос о подлинности документа. Мы примем решение такой комиссии как окончательное»⁴⁰⁵.

А день спустя, 27 октября, Зиновьев высказал свое мнение о фальшивке, связанной с его именем, на пресс-конференции для иностранных журналистов, аккредитованных в Москве. Заявил:

«Приписываемое мне письмо от 15 сентября 1924 года является фальсификацией от первого до последнего слова... Грубость подделки обнаруживается более всего при изучении содержания документа...

Никакой военной секции в британской компартии пока не существует. Привлечение “талантливых военных специалистов” британская компартия, конечно, вполне еще может отложить. У нее найдутся задачи поважнее: привлечение на свою сторону большинства английских рабочих путем агитации и пропаганды идей марксизма...

“Военная секция коммунистической партии, насколько нам известно, кроме того, страдает от недостатка специалистов, будущих руководителей британской Красной армии”. Эта мнимая цитата из мнимого письма ИККИ тоже достаточно красноречива. Всякий понимает, что британским коммунистам приходится теперь заботиться о делах гораздо более неотложных, чем создание “британской Красной армии”. Британская компартия, опираясь на “движение меньшинства” в профсоюзах, работает над тем, чтобы взгляды Коммунистического интернационала путем пропаганды достигли до массы рядовых английских рабочих. Нет никакого сомнения в том, что британская компартия делает это великое дело со все большим успехом. Иначе в борьбе с ней буржуазии не приходилось бы прибегать к таким экстраординарным средствам, как фальсификация документов.

В чем же смысл всего этого сенсационного происшествия с мнимым “письмом” ИККИ?..

Заметьте, как выбраны сроки. “Разоблачение” мнимого письма ИККИ сделано было с таким расчетом, чтобы наш ответ не мог уже успеть вовремя, так как до выборов в Англии остается всего два-три дня. Нетрудно понять, почему некоторые вожди либерально-консервативного блока прибегли к такому средству, как подделка документов. По-видимому, они серьезно рассчитывали на то, чтобы в последнюю минуту перед самыми выборами вызвать замешательство в рядах тех избирателей, которые искренне сочувствуют англо-советскому договору...

Мы со своей стороны предложили расследование всего дела с нашим мнимым “письмом” передать в руки английских профсоюзов с тем, чтобы любая комиссия, которую назначит Генеральный совет английских профсоюзов, затребовала все документы и вынесла свое решение, которое мы будем считать безапелляционным. Таким предложением мы надеемся лучше всего доказать всем английским рабочим и всем сколько-нибудь беспристрастным людям в Англии вообще, что нам нечего бояться расследования этого дела и что приписываемый нам документ был сфабрикован».

Зиновьев также высказал предположение, оказавшееся ошибочным, что фальшивка состряпана в Польше теми, кто «снабжает подобными документами те иностранные правительства, которые почему-либо в таких документах нуждаются». И на всякий случай помянул предстоящие парламентские выборы в Германии, накануне которых «та или другая черносотенная газета Германии или тот или другой буржуазный министр Германии тоже весьма кстати получил от кого-либо “письмо исполкома Коминтерна”, написанное в таких тонах, как это нужно врагам коммунизма».

И завершил Зиновьев пресс-конференцию так: «Оружие сие от слишком частого употребления притупляется. Мы уверены, что чрезвычайно частое злоупотребление государственными мужами Европы и Америки фальсифицированными “письмами” исполкома Коминтерна приведет к тому, что и это оружие подлогов притупится окончательно»⁴⁰⁶.

Однако доводы, приводимые и Раковским, и Зиновьевым, нисколько не подействовали из-за отсутствия весомых доказательств. Утверждение же по принципу «этого не могло быть потому, что не могло быть никогда» никого не убеждало. Но даже если бы у них и нашлись достаточно веские аргументы, то и они не подействовали бы — времени для их распространения в британской прессе просто не осталось. Консерваторы получили на выборах 400 мест, а лейбористы — только 151, почему король Георг V и утвердил премьером С. Болдуина.

И все же проблема «Письма Зиновьева» еще почти год всплывала в ходе парламентских дебатов. Новый министр иностранных дел Остин Чемберлен с завидной регулярностью отвечал на вопрос оппозиции: да, действительно, оригинал «Письма» никто и никогда в его ведомстве не видел. Тем не менее, продолжал проводить по отношению к СССР ту самую политику, которая и была основана на этом документе. Отказывался ратифицировать англо-советские договоры.

Раковский и Зиновьев в своих объяснениях оказались правы.

3.

О скандале, взбудоражившем Лондон осенью 1924 года, Зиновьев вскоре забыл. Ведь ему приходилось одновременно заниматься другими, неотложными делами. Раз, а то и два в неделю участвовать в заседаниях ПБ. Готовить Пятый, расширенный пленум ИКНИ, проведение которого намечалось на март 1925 года. Писать свой «Ленинизм», призванный, как ему очень хотелось, стать капитальным трудом — своеобразным учебником для всех членов партии. Но главное, постараться завершить победой борьбу с Троцким. Длившуюся уж слишком долго. И не случайно.

Сталин в докладе, сделанном 17 июня на курсах секретарей уездных комитетов РКП (он практически сразу, 19 и 20 июня, был опубликован в «Правде», а затем дважды издан как брошюра), впервые позволил себе подвергнуть критике соратников по «тройке». Открыто — Каменева, воспользовавшись его явной оговоркой. Назвавшего в докладе о 13-м съезде партии СССР «нэпмановским», а не «нэповским». Вслед за тем прошелся и по Зиновьеву, хотя и не назвал его по имени. Упрекнул за использование в резолюции 12-го съезда утверждения, что в Советском Союзе «диктатура партии».

«Видимо, — говорил Сталин, — кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура партии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, товарищи. Если то верно, то тогда не прав Ленин, учивший нас, что Советы осуществляют диктатуру, а партия руководит Советами»⁴⁰⁷.

Столь резкие выпады и Зиновьев, и Каменев должны были расценить как желание Сталина выйти из «тройки». И даже предположить: а не стоит ли за этим намечавшийся союз генсека и Троцкого?

После публикации доклада Сталина 17 августа, на проходившем в те дни пленуме, состоялось совещание группы членов ЦК — Сталина, Рыкова, Томского, Бухарина, Калинина, Каменева, Зиновьева, Рудзутака, Ворошилова, Угланова, Микояна, Орджоникидзе, Петровского, Сокольникова, Кагановича, Лобова, Комарова, Куклина, Харитонова, Шварца, Куйбышева, Дзержинского, обсудившее рукопись статьи Зиновьева для «Правды». Основанной на ссылках на работы Ленина, на резолюцию 12-го съезда РКП. Содержавшую последний параграф, названный «Ошибка тов. Сталина». В нем же Зиновьев подверг уничтожительной критике положение, выдвинутое генсеком в разделе доклада «Партия».

«17 июня 1924 года, — писал Зиновьев, — тов. Сталин прочел на курсах секретарей укомов доклад об итогах XIII съезда РКП. Этот доклад, прочитанный тов. Сталиным, появился двумя фельетонами в центральном органе нашей партии, а затем вышел в двух изданиях особой брошюры с приложением резолюции XIII съезда, т. е. стал как бы официальным комментарием к резолюциям съезда. В этой брошюре, в главе “О партии вообще и пропаганде ленинизма в частности”, тов. Сталин выступил против беззаботности в теоретических вопросах и в качестве одного из примеров приводит следующее (далее шла та самая цитата, которая уже была приведена выше — Ю. Ж. ).

Нельзя не удивляться, как такой товарищ, как Сталин, мог совершить такую большую ошибку. Из всего сказанного в предыдущих главах (брошюры — Ю. Ж. ) мы можем установить с полной бесспорностью:

1. В резолюции XII съезда отнюдь не было “упущено” выражение, будто у нас диктатура партии, “а не” класса. Такой “чепухи” XII съезд не сказал и сказать не мог. Совершенно зря такое объяснение было “пущено” против XII съезда тов. Сталиным.

2. Столь же бесспорно предыдущими 3-мя главками устанавливается, что тов. Сталин явно ошибался, пытаясь апеллировать в этом вопросе к тов. Ленину. Его заявление, будто В. И. Ленин говорил “о диктатуре пролетариата, а не о диктатуре партии”, как мы видим, в корне извращает действительные взгляды тов. Ленина. Ленин десятки раз разъяснял, что противопоставление диктатуры партии и диктатуры класса является недопустимой теоретической и политической ошибкой. А тов. Сталин приписывает “чепуху” тов. Ленину. Это “а не”, это угловатое, теоретически неверное противопоставление принадлежит тов. Сталину, а не Владимиру Ильичу Ленину.

3. С той же бесспорностью всем сказанным выше устанавливается, что о размежевании функций партийных и советских органов говорил не только тов. Ленин на XI съезде, но это же было подтверждено и XII съездом, решение которого в одном из важнейших вопросов без тени теоретических поводов тов. Сталин оспаривает.

Само собой разумеется, что каждый член партии имеет полное право предложить, если он считает это необходимым, изменить то или иное решение того или другого партийного съезда. Тогда он обязан точно процитировать это решение, объяснить партии — в чем оно неправильно, и мотивировать перед партией, почему его надо изменить. Сказать же “мне помнится”, что в одной из резолюций нашего съезда, “кажется” “даже” в резолюции XII съезда “было упущено (! )” такое-то выражение — это значит поступать не так, как нас учил поступать в аналогичных случаях Владимир Ильич Ленин.

В одном только совершенно прав тов. Сталин: “беззаботность в вопросах теории к добру не приводит”.

Мои взгляды всецело совпадают в этом вопросе со взглядами тов. Ленина, писавшего:

“Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя”, ибо не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовную организацию пролетариата его диктатурой осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществить только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса. Таким образом, получается как бы ряд зубчатых колес. Таков механизм самой основы диктатуры пролетариата, самой сущности перехода от капитализма к коммунизму... (Ленин. Доклад о профсоюзах на фракции РКП 8-го Всероссийского съезда Советов 30 декабря 1920 г. )».

(Далее Зиновьев приводит еще две цитаты из работ Ленина «О профсоюзах» и «Детская болезнь левизны в коммунизме» — Ю. Ж. )

«Диктатуру партии, — завершал Зиновьев, — «в отношении рабочего класса» подсовывали большевикам до сих пор только меньшевики. Но они же подсовывали нам диктатуру советской власти “в отношении к рабочему классу”. Нельзя не понимать, что т. Сталин теперь сбивается на ту же аргументацию.

Решения XII съезда остаются в силе. Мы целиком стоим на их почве. Кто желает их изменить, тот должен предложить это очередному съезду нашей партии».

Поставленные в сложное положение выбора: Зиновьев или Сталин — участники «узкого» совещания приняли «соломоново решение». Признали возможным публикацию статьи Зиновьева, но только в усеченном виде — без последней части с прямыми нападками, дискредитирующими Сталина⁴⁰⁸. Такой ее под заголовком «К вопросу о диктатуре пролетариата и диктатуре партии» и опубликовали 23 августа в «Правде».

Сталин, прочитав рукопись статьи Зиновьева, понял: он проиграл. И в чем! В знании работ Ленина, в понимании того, что отныне называли ленинизмом. Не дожидаясь решения «узкого» совещания, уже 19 августа подал в отставку:

«В пленум ЦК РКП.

Полуторагодовая совместная работа в Политбюро с тт. Зиновьевым и Каменевым после ухода, а затем и смерти Ленина сделала для меня совершенно ясной невозможность честной и искренней совместной политической работы с этими т-щами в рамках одной узкой коллегии. Ввиду этого прошу считать меня выбывшим из состава Политбюро ЦК.

Ввиду того, что ген. секретарь не может быть не членом Политбюро, прошу считать меня выбывшим из состава Секретариата (и Оргбюро) ЦК... »

И тем снова заставил решать дилемму, только уже весь состав ЦК, собравшийся на очередной пленум. Однако он дружно, единогласно, включая даже Зиновьева и Каменева, просьбу Сталина решительно отклонил⁴⁰⁹.

Троцкий, хотя и находился на отдыхе в Сухуми, о происшедшем не мог не знать. Однако сделал все возможное, чтобы окончательно противопоставить себя подавляющему большинству членов ЦК. Совершил вопиющую, непростительную для профессионального политика ошибку. В дни работы следующего пленума, проходившего с 16 по 20 сентября, поступила в продажу его новая, только что подготовленная книга «1917». Содержавшая статьи и речи Троцкого за весь 1917 год, а в качестве своеобразного предисловия — статью «Уроки Октября».

Именно в «Уроках Октября» говорилось о том, что якобы не Ленин готовил и осуществлял революцию, а он, Троцкий, как председатель Петроградского военно-революционного комитета. Мало того, наркомвоенмор утверждал: «Советы Ленина начать восстание в Москве, где оно, по его предположению, обещало бескровную победу, вытекали именно из того, что он не имел возможности из своего подполья оценить тот коренной перелом, — уже не в настроениях, но и в организационных связях, во всей военной субординации и иерархии»⁴¹⁰.

И все же по-настоящему в «Уроках Октября» досталось Зиновьеву и Каменеву. Особенно второму, как бы между прочим названному «одним из противников позиции Ленина». Троцкий упоминает Каменева пять раз, и только как человека, придерживавшегося неверных взглядов, да еще и пропагандировавшего их.

Не обошел своим вниманием Троцкий и достаточно известное, можно сказать, хрестоматийное письмо Зиновьева и Каменева «К текущему моменту». Написанное 11 сентября 1917 года и опубликованное на следующий день горьковской газетой «Новая жизнь». Чтобы усилить негативный эффект этого документа, Троцкий пространно цитирует его, приводя самую крамольную выдержку: «Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции»⁴¹¹.

Смысл «Уроков Октября» достаточно прозрачен. Тогда, в октябре 1917 года, ошибались все вожди. И Ленин, и Зиновьев, и Каменев. Беспорочным оставался лишь он сам, Троцкий.

Досталось от Троцкого и газете «Правда», позиция которой, по его словам, в марте «была гораздо ближе к позиции революционного оборончества, чем к позиции Ленина». Привел убедительные доказательства того, а среди них и статью «О войне». Только не назвал ее автора — Сталина.

Оскорбленные в лучших чувствах Зиновьев и Каменев поначалу намеревались осудить «Уроки» Троцкого особой резолюцией пленума, но подготовили ее проект слишком поздно, 24 октября, после его окончания. Только бумага и запечатлела их первую реакцию:

«Выпущенную т. Троцким к 7-летию Октябрьской революции статью об “Уроках Октября” пленум рассматривает как сознательное извращение истории партии, направленное к достижению обходным путем фракционных целей т. Троцкого, отвергнутых партией последней (ноябрь 1923 — январь 1924 годов — Ю. Ж. ) дискуссией.

ЦК констатирует, что статья т. Троцкого, не имеющая ничего общего с действительно партийным и действительно научным изучением Октябрьской революции, направлена к возобновлению дискуссии в партии и возлагает на т. Троцкого (фраза не закончена — Ю. Ж. ).

Считая настоятельно необходимым выяснение перед всей партией искажений, допущенных т. Троцким в истории партии и революции, поручить ПБ распределение соответствующих работ: Институту Ленина — немедленное популярное издание всех статей и документов Ленина за период с февраля по октябрь 1917 г., и Истпарту (Комиссия по истории Октября, революции и РКП, существовавшая тогда при Госиздате — Ю. Ж. ) — переиздания «Правды» и 22 заменявших ее газет за 1917 г. »⁴¹².

Несмотря на то, что проект резолюции так и не был утвержден, спустя неделю он стал все же претворяться в жизнь. Сигналом к атаке на Троцкого послужила редакционная статья «Как не нужно писать историю Октября», опубликованная «Правдой» 2 ноября. Вобравшая в себя оценку книги, данную Зиновьевым и Каменевым в проекте резолюции, продолжившая разнос не содержавшегося в «Уроках», а того, что следовало ставить в вину Троцкому. Благо, в таком стремлении ее готовы были поддержать почти все участники событий 1917 года, для которых книга Троцкого стала оскорблением, лишившим их права называть себя творцами революции.

Начиная с ноября по всем партийным организациям страны — губернским, уездным, городским — начались заседания, призванные осудить книгу Троцкого и выразить свое отношение к ней. Заранее известное, даже уже сформулированное — сугубо отрицательное.

Именно так произошло в Ленинграде 10 ноября. Там, выслушав доклад Зиновьева о предисловии к книге Троцкого «1917», то есть о пресловутых «Уроках Октября», пленум губкома единодушно постановил: «Принять самые решительные меры и исчерпывающие меры для защиты ленинизма, против извращения истории партии, истории пролетарской революции»⁴¹³.

Троцкий, как всегда в трудные минуты укрывшись в Сухуми, безмолвствовал. Хранили молчание и все его сторонники. Зато усердствовали руководители партии. «Правда» регулярно публиковала их статьи, доклады и выступления. Секретаря ЦК компартии Украины Д. З. Лебедя, наркома финансов Г. Я. Сокольникова, члена ПБ Л. Б. Каменева, генсека И. В. Сталина, заведующего отделом печати ЦК Я. А. Яковлева, члена ПБ Г. Е. Зиновьева...

Партия, обсуждая книгу Троцкого, выступила на редкость единодушно. Но того же о высшем руководстве никак сказать было нельзя. В их узком круге разгорелся спор о том, какие меры наказания следует применить к бессменному члену ПБ, одному из организаторов Октябрьской революции, герою гражданской войны и, главное, многолетнему соратнику Ленина.

Зиновьев вместе с Каменевым не могли простить человека, напомнившего партии об их минутной слабости в октябрьские дни. О слабости, которую они давно искупили беззаветной работой на благо социалистического строительства. Поэтому они теперь стремились воспользоваться действительно антипартийным, антиленинским выпадом своего давнего соперника, чтобы окончательно разделаться с ним. Снять его с поста председателя РВСР СССР и наркомвоенмора, добиться вывода из состава ПБ. Тем самым избавить Троцкого от каких-либо надежд стать преемником Ленина — вождем мирового пролетариата.

Именно такой вариант резолюции и предложил Зиновьев. Писал 4 января 1925 года Сталину: «Я набросал в Питере проект резолюции о Троцком. Думаю, что он мог бы лечь в основу обсуждения пленума (если, конечно, Троцкий не преподнесет новых фактов). Прошу еще до вторника разослать его всем нашим членам и кандидатам 7 (января — Ю. Ж. ), а может быть (решим во вторник), разослать его всем нашим членам ЦК». Сам же очередной проект заключил следующим: «Признать невозможной при нынешнем, созданным т. Троцким положении вещей работу т. Троцкого на таких постах, как наркомвоенмора и члена ПБ»⁴¹⁴.

Предложил, но не встретил поддержки Сталина и Бухарина, к которым день спустя присоединился Томский. Согласившихся с тем, что данный проект можно положить в основу резолюции, но при одном важном исправлении. Троцкого отстранить от руководства РККА, но все же оставить в ПБ.

«Партии, — объясняли в письме 5 января Сталин и Бухарин, — выгодно иметь т. Троцкого внутри Политбюро в качестве 7-го члена, чем вне Политбюро; исключение из Политбюро должно повлечь дальнейшие меры отсечения от партии т. Троцкого, а стало быть, и других членов оппозиции, занимающих важнейшие посты, что создаст для партии лишние затруднения и осложнения»⁴¹⁵.

Очередной пленум, как и было предусмотрено, открылся вечером 17 января 1925 года. Первым взял слово Сталин, чтобы разъяснить задачу, которую предстояло разрешить членам ЦК. И коротко рассказал о положении, сложившемся в партии после выхода «Уроков Октября» Троцкого. Пояснил: наркомвоенмор пытался ревизовать ленинизм и добиться коренного изменения партийного руководства. Завершая выступление, сообщил: есть три проекта резолюции. Первый предлагает исключить Троцкого из партии. Второй — снять с поста председателя РВСР СССР и вывести из ПБ. Третий — лишь снять с Реввоенсовета, но условно оставить в ПБ.

В пользу последнего, как тут же выяснилось, выступили представители крупнейших парторганизаций страны — Москвы, Ленинграда, Урала, Украины. Это же предложение поддержали и почти все выступавшие. Даже секретарь Ленинградского губкома Г. Е. Емельянов, верный сподвижник Зиновьева. Иначе поступил только Раковский. Заявил, что следует остановиться на одном из двух. Либо признать Троцкого действительно «повстанцем против партии» и вывести его из ЦК, либо оставить в ПБ, отказавшись от такой характеристики.

Резолюция пленума, принятая всеми, кроме двух, постановила: «1. Сделать Троцкому самое серьезное предупреждение», потребовав «полного отказа от какой бы то ни было борьбы против идей ленинизма. 2.... Признать невозможным дальнейшую работу т. Троцкого в РВС СССР. 3. Вопрос о дальнейшей работе т. Троцкого в ЦК отложить до очередного партийного съезда»⁴¹⁶.

4.

Зиновьеву пришлось не только смириться с волей остальных членов руководящей группы («семерки») относительно Троцкого, но еще отказаться на пленуме от своей прежней стратегии — уповать на победу мирового пролетариата. Признать, что революционной ситуации ни в Европе в целом, ни в Германии в частности нет и что она даже не предвидится в ближайшее время. Следовательно, придется «строить социализм», вернее — поднимать экономику страны только своими силами.

Выступив на пленуме чуть ли не самым последним, чтобы не выпячивать кардинальную смену курса партии, Зиновьев попытался объяснить причины новых задач, вставших перед СССР.

«Можно было бы, — объяснял он, на этот раз делая акцент не на ожидании революции на Западе, а на угрозе нападения капиталистических стран, — сформулировать такой закон: по мере роста советского хозяйства в нашей стране, упрочения первой советской республики и усиления влияния Коминтерна приближается момент, когда международная буржуазия получит новый импульс, новый мотив для войны... А при нынешнем положении мы должны держать курс на затяжку, на большую осторожность, на то, чтобы получить более широкий (коминтерновский — Ю. Ж. ) фронт»⁴¹⁷.

Вряд ли кто-либо из участников пленума мог понять более чем странную логику такой мотивации: почему империалистические страны не нападают на СССР, пока он слаб, а обязательно начнут войну тогда, когда он восстановит свою промышленность, укрепит обороноспособность? Но никакого другого объяснения завуалированного отказа от подталкивания мировой революции Зиновьев измыслить пока не мог.

Отважился на честное объяснение только Сталин. 24 января, уже после окончания работы пленума, в «Правде» была опубликована его короткая заметка под явно надуманным предлогом — необходимость ответить некоему «Д-ву».

«Допустим, — писал Сталин, — что в течение пяти-десяти лет существования советского строя в России не будет еще революции на Западе... Думаете ли вы, что за эти пять-десять лет наша страна будет заниматься толчением воды, а не организацией социалистического хозяйства? Стоит поставить этот вопрос, чтобы понять всю опасность отрицания победы в одной стране (выделено мной — Ю. Ж. )»⁴¹⁸.

К тому же — к не очень приятной, по сути, ревизии учения уже не только Маркса, но и Ленина обратился и Зиновьев на Четырнадцатой партконференции, открывшейся 27 апреля 1925 года. Ему пришлось еще раз мужественно признать: его прогноз о скорой победе революции в Германии, которая и разрешит все экономические проблемы России, оказался ошибочным. Несостоятельным. Но новую характеристику будущего, в отличие от Сталина, он прикрыл игрой слов, раздвоением привычного всем термина «революционная ситуация».

Зиновьев в докладе предложил рассматривать революционную ситуацию, во-первых, как «вообще», и во-вторых, как «непосредственную». Заодно поступил также и с понятием «стабилизация капитализма». Понимать под ней «стабилизацию вообще» и «частичную». Поспешил пояснить это не его личным мнением, а решением только что прошедшего Пятого расширенного пленума ИККИ.

Лишь затем Зиновьев перешел к иному. Изложил своими словами то, что было написано Сталиным. Ссылаясь на Ленина, напомнил делегатам: «построение социализма в такой стране, как наша», вполне осуществимо, но лишь при условии «если мы будем обеспечены от международного вмешательства». Однако добавил уже свое, личное, что «окончательная победа возможна только в международном масштабе... Без международной революции наша победа непрочна и неокончательна». И с привычным оптимизмом заключил: «Нашу страну с ее патриархальщиной, обломовщиной, полудикостью можно переделать в социалистическую»⁴¹⁹.

Необходимость самим заниматься собственной экономикой ни у Зиновьева, ни у других делегатов конференции возражений не вызвала. К сложившемуся положению за последние полтора года уже привыкли. Зато неявное обсуждение вопроса — как это делать, каким путем пройти ближайшее десятилетие — показало, что большинство в руководящей группе все еще остается на старых позициях. Пока исключает необходимость индустриализации. Их же мнение выразил Каменев. Сказал, открывая конференцию: «Социалистическое общество мы начали строить, мы его строим, мы его, несомненно, построим»». Как, за какой срок — объяснил, сославшись на Ленина: «Десять-двадцать лет правильной политики по отношению к крестьянству и победа в мировом масштабе обеспечена»⁴²⁰.

И все же благостное единомыслие на политическом Олимпе оказалось обманчивым. В действительностируководство продолжали раздирать противоречия. Еще до начала партконференции из Харькова, тогдашней столицы Украины, в Москву поступила служебная записка, подписанная всеми членами политбюро ЦК и президиума ЦКК компартии Украины. Ей ЦК РКП информировали о следующем: «Как нам стало известно из случайных источников (в значительной мере комсомольских), трещина, которая выявилась на прошлом пленуме ЦК РКП (имелись в виду расхождения в вопросе о выводе Троцкого из состава ПБ — Ю. Ж. ), не только не сгладилась, но расширилась, причем уже совершенно определенно говорят о “сталинцах” и “зиновьевцах”.

Вместе с тем, нам стало известно, что уже после пленума имели место некоторые действия тт. Каменева и Зиновьева, которые являются серьезной угрозой для единства партии, причем эти действия имеют отношение к решению вопроса пленума ЦК о Троцком.

Только по приезде в Москву нам стало ясно, что речь идет не о практических разногласиях, которые могут быть разрешены в товарищеском порядке, а что тт. Зиновьев и Каменев вокруг этого решения развивают теорию о большевиках и полубольшевиках (полутроцкистах) и что вокруг этого вопроса идет групповая работа, которая при дальнейшем развитии грозит неизбежным созданием двух фракций внутри ленинского (антитроцкистского — Ю. Ж. ) большинства партии.

Мы считаем, что для того, чтобы предупредить возможность дальнейших осложнений в руководящей группе ЦК, что явится сильнейшим ударом и по нашей партии, и по Коминтерну, необходимо внести полную ясность во взаимоотношения для того, чтобы ленинское большинство ЦК могло призвать к порядку тех товарищей, которые углубляют групповые настроения»⁴²¹.

Такое мнение третьей по численности — после московской и ленинградской — партийной организации оказалось весьма симптоматичным, заставившем Зиновьева и Каменева срочно выступить с опровержением сделанных в их адрес обвинений. «Мы, — писали они членам “семерки” и в ЦК компартии Украины, — получили письмо украинских товарищей. Оно вызвало в нас величайшее изумление... Мы готовы в любой момент дать товарищам украинцам (как и каждому товарищу) возможность удостовериться, что сообщенные им сведения неверны, частью прямо злостно измышлены⁴²².

Между тем, слухи об особой позиции, занятой Зиновьевым и Каменевым, ширились, проникали во многие парторганизации страны. Только потому Сталину пришлось 7 апреля разъяснять товарищам из Гомеля и Тулы: «Никаких разногласий в Политбюро, кроме вопроса о мерах обуздания т. Троцкого, не было и нет»⁴²³.

Тем не менее уже в конце апреля 1925 года конфронтация на политическом Олимпе, и весьма острая, возобновилась. Утратила при этом чисто личностный характер, стала теоретической и оттого более серьезной, опасной. Спровоцировал же ее Бухарин. Не только по общему признанию ведущий теоретик партии, но вдобавок к тому еще ответственный редактор центрального органа РКП — газеты «Правда» и теоретического органа — журнала «Большевик». Автор статьи «О новой экономической политике и наших задачах», она же — доклад, сделанный 17 апреля 1925 года, за два дня до открытия Четырнадцатой партконференции, на собрании актива московской парторганизации.

Бухарин утверждал: «Зажиточная верхушка крестьянства и середняк, который стремится стать зажиточным, боятся сейчас накоплять... Излишняя боязнь наемного труда, боязнь накопления, боязнь прослойки капиталистического крестьянства и т. п. может привести нас к неправильной экономической стратегии в деревне.

В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство (выделено мной — Ю. Ж. )»⁴²⁴.

Еще до того, как доклад Бухарина появился на страницах «Большевика», он стал известен в широких партийных кругах. Тех, в которых со столь явной попыткой ревизии и марксизма, и ленинизма, согласиться никак не могли.

Глава 15

Разногласия Зиновьева и Сталина летом 1925 года могли показаться всего лишь домыслами, слухами. Но уже в конце года они приобрели реальные, осязаемые черты. Порожденные странным, ничем не мотивированным, необъяснимым решением ПБ, принятым 22 октября. В тот день на заседании, в котором участвовали Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин и Томский (Бухарин и Троцкий пребывали в отпусках), решили провести своеобразную рокировку. Ввести в секретариат ЦК очного из членов или кандидатов в члены ЦК непременно ленинградца, а взамен откомандировать из Москвы в старую столицу Н. М. Шверника — с 1924 года члена президиума ЦКК и наркома РКИ РСФСР — для работы в Ленинградском губкоме по усмотрению последнего. Заодно предоставили П. А. Залуцкому, секретарю ЛК (в 1918 году — наркому труда Северной области, в 1919-1920-м — председателю Курского ревкома, в 1920-1922-м — секретарю ВЦИК, в 1922-1924-м — секретарю Уральского бюро ЦК, с 1924 года — секретарю Северо-Западного бюро ЦК и секретарю ЛК) двухмесячный отпуск, о котором он не просил⁴²⁵.

Еще две недели спустя, опять же без какой-либо видимой причины последовало еще одно немотивированное решение ПБ по все тому же вопросу. Принятое 5 ноября, в отсутствие Зиновьева, фактического куратора ленинградской губернской парторганизации, зато при участии Бухарина, только что вернувшегося из отпуска. Решение, внесенное Сталиным и Молотовым, предусматривавшее освобождение Залуцкого от занимаемой должности, утверждение секретарем ЛК Г. Е. Евдокимова, до того — заместителя председателя Ленсовета, введение в секретариат ЛК Шверника, а помимо его еще и Н. П. Комарова, работавшего в 1919— 1921 годах начальником Особого отдела Петроградской ЧК, а с 1921-го — секретарем Петросовета⁴²⁶.

Утверждение данного решения вроде бы являлось заурядной практикой ПБ. Обычной кадровой перестановкой в рамках Устава партии, осуществляемом Учетно-распределительным отделом ЦК. Правда, всегда согласуемой с губкомом, чего в данном случае не произошло, а, кроме того, и по предварительной договоренности с Зиновьевым, без чего почему-то обошлись.

Некоторый свет на происшедшее бросает фраза из письма Сталина Молотову от 18 августа 1925 года: «Каменев и Зиновьев хотят создать предпосылки, делающие необходимым вывод Троцкого из ЦК, но это им не удастся (выделено мной — Ю. Ж. )»³. Видимо, тогда генсек уже окончательно решил переориентироваться с Зиновьева и Каменева, то есть с «тройки», на бывшего наркомвоенмора, рассчитывая на его весьма значимую поддержку при обсуждении спорных вопросов.

Странная бесцеремонность при решении всего лишь кадрового вопроса обидела очень многих. Зиновьева, ленинградский губком, ленинградскую парторганизацию. Лишь пока открыто не высказавших протеста, но припомнивших происшедшее полтора месяца спустя. Накануне и в ходе 14-го партсъезда.

1.

Ход открывшейся 2 декабря 1925 года очередной, 22-й ленинградской партконференции, как и всех таких же, проходивших в те дни по всей стране ради одобрения отчета ЦК предстоящему съезду, показал: о нанесенной обиде коммунисты Ленинграда вроде бы забыли. Провели конференцию в строгом соответствии со сложившимся ритуалом. Избрали почетный президиум, включавший всех членов ПБ. Приняли приветствия ИККИ, ЦК, персонально Калинину и еще Крупской как вдове Ленина. Утвердили доклад Зиновьева, призванный изложить основные позиции отчета ЦК. Ни на йоту не отступившего от выработанной ПБ линии. Содержавший, помимо прочего, анализ положения в деревне; самой острой и злободневной проблемы — провала плана хлебозаготовок.

«Было бы преувеличением сказать, — объяснял Зиновьев, — что кулак нам устроил нечто вроде хлебной забастовки... Но все-таки богатая верхушка деревни значительным количеством хлебных излишков посодействовала тому, чтобы внести поправку в наши планы. Эта поправка составляет основу трудностей, которые мы переживаем...

Мы предполагали заготовить 780 миллионов пудов хлеба, а заготовили до 645 миллионов. Если перевести ее, разницу, на деньги по ценам экспорта, то она составит до 300 миллионов золотых рублей».

«Надо всячески обрезывать кулака, — продолжал Зиновьев, — но не задевать при этом подлинного середняка, с которым нужен союз... Сколько же его, этого середняка, у нас? К сожалению, точной статистики никто нам предложить не может, но я думаю, что тот расчет, который я вам представлю, будет более или менее близок к действительности. У нас 42 % безлошадных. Но если они бедняки потому, что при нынешних противоречиях в деревне бывает, когда безлошадник не есть бедняк, и наоборот, когда крестьянин, имеющий лошадь, является иногда бедняком. Мы сходимся на том, что бедняков надо считать примерно 40-45 %, кулаков — 4-5 % и середняков — около 50%... »¹.

Даже в таких подсчетах Зиновьев не проявил какой-либо самостоятельности. Не изменил сложившейся к тому времени чуть ли не официальной оценке величины и середняков, и кулаков. Видимо, потому резолюция ленинградской конференции отметила как главное, что она «целиком и полностью одобряет политическую и организационную линию ЦК».

Более того, резолюция по самому спорному тогда вопросу высказалась так: «Особенно обширное место в работе ЦК за истекший период занимал вопрос о крестьянстве... Ленинградская губпартконференция не сомневается в том, что

¹ Правда. 1925, 9 декабря.

14-й съезд РКП еще больше углубит и усилит борьбу против двух уклонов, указанных в резолюции октябрьского пленума». Далее же изложила эти уклоны чуть ли не дословно: «Если уклон, связанный с непониманием всей необходимости НЭПа, искажает основное содержание пролетарской диктатуры, то уклон, затушевывающий классовое различие и роль кулака в деревне, на деле отказывается от ясной и точной оценки классовых условий и предпосылки союза рабочих и крестьян и тем искажает классовую базу пролетарской диктатуры».

Сформулировала ленинградская резолюция и еще один важный тезис — «прочный союз с середняком — центральной фигурой нашего земледелия». И продолжила не менее важным: «Больше внимания делу помощи деревенской бедноте... Ясно видеть опасность, грозящую со стороны кулака». Одним словом, полностью поддержала установки ЦК и завершилась такими словами: «Ленинградская губпартконференция ни на минуту не сомневается в том, что под руководством ленинского ЦК партия сумеет выполнить стоящие перед ней громадные задачи как в области строительства социализма в СССР, так и в деле всесторонней помощи международной пролетарской революции. Ленинградская губпартконференция убеждена, что предстоящий 14-й партсъезд единодушно вынесет свои решения и еще больше сплотит партию на основе ленинского единства»⁴²⁷.

Лишь два выступления, прозвучавшие на конференции, внесли незначительный диссонанс. Затеяли полемику с теми, кого посчитали отступниками от генеральной линии, что не только не возбранялось, но и приветствовалось как наглядное проявление внутрипартийной демократии.

Г. И. Сафаров — секретарь Смольнинского райкома и редактор газеты «Ленинградская правда» — подверг критике высказывания нового секретаря Московского губкомитета Н. А. Угланова и В. Богушевского за их примиренческое, по его мнению, отношение к кулаку. А секретарь Московско-Нарвского райкома С. А. Саркис, развивая идеи, выраженные Молотовым на 14-й партконференции РКП о необходимости вовлечения рабочих в ряды партии, призвал добиться в ближайшее время того, чтобы они составили 50-60% ее членов (а в недалеком будущем — и 90 %)⁴²⁸.

Как ни странно, но проходившая в те же дни 14-я Московская губпартконференция почему-то посчитала крайне важным для себя откликнуться на эти два выступления. В собственной резолюции, хотя и безлично, но достаточно понятно, кто имеется в виду, отвергла «прожектерские попытки немедленного вовлечения 50 и более процентов всех рабочих в партию»⁴²⁹.

Но не только резолюцией Московская губпартконференция обрушилась на товарищей-ленинградцев. Также поступили и ее делегаты в своих выступлениях: Михалько из Замоскворецкого района, секретарь Рогожско-Симоновского райкома В. И. Полонский, Ваньян — рабочий Сталинских железнодорожных мастерских, Г. И. Ломов (Оппоков) — председатель Нефтесиндиката, Я. Стэн — один из «учеников» Бухарина, ряд иных.

Все они проявили странное знакомство с «Ленинградской правдой», откуда только и могли почерпнуть свою осведомленность. Почему-то стали обвинять ленинградских товарищей в ликвидаторстве и безверии, в неправильной оценке госпромышленности как госкапиталистической, внесении паники перед кулацкой опасностью, ошибочном стремлении привести партию к вредному разбуханию за счет несознательных элементов рабочего класса, в пессимизме. Не оставалось сомнения, что все это говорилось по режиссуре готовившего и ведшего конференцию.

Масла в огонь подлил Бухарин. Выступая 6 декабря, он прямо заявил: «Мы в настоящее время можем сказать, что есть ошибки со стороны некоторых руководителей ленинградского пролетариата». Не довольствуясь столь общей оценкой, продолжил: «Дискуссия, которая развернулась перед нашей партийной конференцией,.. которая внутри партии становится все яснее и яснее, может стать опасной как раз потому, что начинающиеся разногласия совпадают по времени с некоторыми трудностями, вытекающими из хозяйственного положения»⁴³⁰.

Бухарин тщательно уходил от объяснения, какую дискуссию он имеет в виду, только потому, что перед Московской губпартконференцией была лишь одна — по вопросу об отношении к крестьянству, его расслоению. В ней он сам занимал ту позицию, от которой ему пришлось публично отречься. Складывалось донельзя двусмысленное положение. Бухарин всех, кто прежде критиковал его за призыв крестьянству «Обогащайтесь! », теперь обвинял в развязывании опасной дискуссии.

Стерпеть такое не смогли лишь Каменев да Крупская. Но их мнение осталось гласом вопиющего в пустыне. Стало очевидным, что на ленинградскую парторганизацию начато наступление. С конкретной целью — во что бы то ни стало, даже с помощью подтасовок, опорочить ее руководство, губком. И старого ее секретаря, Залуцкого, и нового, Евдокимова. А заодно, если удастся, то бросить тень и на Зиновьева.

Только тогда ленинградцы не выдержали. В последний день конференции, 10 декабря, единогласно приняли письмо к Московской губпартконференции. «Целый ряд речей, — указывалось в нем, — направленных против нашей организации, и резолюция Московской губернской конференции, полемически заостренные против нас, вынуждают нашу XXII губпартконференцию выступить со следующим письмом. Величайшим несчастьем для нашей партии и ленинского единства было бы противопоставление друг другу московской и ленинградской организаций. Этого не хотят ни ленинградские, ни московские пролетарии — коммунисты... Могут ли быть сейчас какие-нибудь глубокие и неустранимые разногласия между московскими и ленинградскими пролетариями-ленинцами? Нет, таких разногласий нет и быть не может, их могут только создавать, их могут только измышлять, выставляя воображаемые призраки вместо реальных фактов».

Затем письмо, торжественно названное «Декларацией», последовательно отвергало все обвинения в адрес своей конференции. И о ликвидаторском безверии, и о сеянии паники перед кулаком, и о стремлении к вредному разбуханию партии, и о пессимизме. Завершалось же оно так: «Пусть же не пытаются делить нас на “верхи» и “низы”. Ленинградская организация — единая и слитная организация, снизу доверху объединенная одним стремлением — отдать, как всегда, все силы нашей партии»⁴³¹.

Но уже ничто не могло остановить москвичей, заставить их пойти на примирение. Они поспешили направить в Ленинград новый поток обвинений, содержавшихся в их официальном «Ответе»:

«С величайшей тревогой и величайшей горечью мы констатируем, что такие испытанные рабочие бойцы... как Комаров и Лобов (председатель регионального органа ВСНХ — Северо-Западного промбюро — Ю. Ж. ), шельмуются новыми руководителями Ленинграда вроде Сафарова и Саркиса, снимаются с ответственных постов (чего на самом деле не было — Ю. Ж. ) за верность ЦК, за продолжение старой линии ленинградской организации в угоду новым веяниям отчужденности, сепаратизма, истерической крикливости и интеллигентного безверия в нашу победу».

Покончив с надуманными обвинениями, «Ответ» привел и реальные факты, которые никоим образом не должны были касаться участников московской конференции. Оказалось, главное недовольство в столице вызвало избрание делегатом на съезд Залуцкого и неизбрание Комарова и Лобова. Кроме того, во многом стали виновными... Каменев и Зиновьев, не имевшие прямого касательства к проведению Ленинградской губпартконференции. Они, мол, «защищали в Политбюро ту точку зрения, будто бы мы не сможем справиться с внутренними трудностями из-за нашей технической и экономической отсталости, если только нас не спасет международная революция... Товарищи Зиновьев и Каменев... — признанные вожди масс. Тем опаснее их ошибки. Мы полагаем, что она есть отказ от ленинской позиции».

Содержал «Ответ» и такое недвусмысленное заявление: «В настоящее время, когда с нами нет Ленина, поистине смешна претензия отдельных лиц, хотя бы и крикливых, на монополию стопроцентного ленинизма. На место лиц становится коллектив. Верховным истолкователем ленинской линии может быть только ЦК и партийный съезд». Иными словами, Зиновьев — как автор книги «Ленинизм», и Крупская должны навсегда забыть о своей прежней роли конечной инстанции при объяснении того, что же хотел сказать Ленин.

Последний абзац «Ответа» содержал не менее вызывающее. «Мы, —его авторы так и не раскрыли свои фамилии, — с горечью констатируем, что ревизионистские попытки ряда товарищей в Ленинграде привели и к явным нарушениям организационных заветов Ленина, к попытке использовать ленинградскую организацию как центр борьбы против большинства партии и ее ЦК. Но мы глубоко уверены, что испытанные бойцы Ленинграда... одернут своих вождей»⁴³².

Теперь не могло оставаться сомнений, что в Москве просто репетировали съезд. Загодя провоцировали ленинградскую делегацию на такие действия, которые послужат обвинением в создании оппозиции. Это, скорее всего, и заставило Зиновьева добиться права на содоклад, чтобы самому разъяснить происходящее.

Ну, а те, кто счел себя оказавшимися под ударом, в канун открытия съезда предприняли попытку — нет, не оправдаться, а доказать свою правоту и заодно ошибочность взглядов Бухарина. Крупская, Каменев, Зиновьев и примкнувший к ним Сокольников подготовили сборник своих статей «Некоторые материалы по спорным вопросам». Издали его «на правах рукописи», да еще и под грифом «Совершенно секретно. Только для членов XIV съезда РКП(б)»⁴³³. Тем попытались оградить себя от вполне возможного обвинения в развязывании очередной дискуссии.

Открывалась эта небольшая по объему, карманного формата брошюра старой, написанной еще в апреле для журнала «Большевик», статьей Крупской «Было ли у Ильича два стратегических плана: один — в 1921 году, и другой — в 1923 году? » с многозначительным пояснением в оглавлении: «запрещенная к печати». За ней следовала вторая статья Крупской же, написанная в сентябре — «На животрепещущую тему».

В пылу полемики Крупская сделала важное признание. Оказалось, что даже почти через пять лет после введения НЭПа тот так и не дошел еще до деревни. До тех самых крестьян, ради которых и был затеян. Более того, партия в целом еще не пришла к общему пониманию того, что же такое НЭП, почему его приняли и зачем. И, самое главное, судя по всему, НЭП пока не принес того, что от него ожидали.

Если две статьи Крупской, занявшие десять страниц брошюры, переполняли сверх всякой меры цитаты из произведений Ленина, то пятнадцать страниц одной статьи Каменева «Об урожае» — страдали от иного. От переизбытка цифр. А на их основании автор пришел к следующему выводу: «Начавшееся с переходом к новой политике расслоение деревни найдет свое выражение в ближайшем будущем в дальнейшем увеличении и усилении на известное время новой крестьянской буржуазии, вырастающей из зажиточных слоев крестьянства — с одной стороны, и пролетаризации ее беднейших элементов — с другой»⁴³⁴.

Повторил тем решения 14-й партконференции РКП, повторил мнение, высказанное Сталиным, но решительно разошелся с Бухариным.

Зиновьев поместил в брошюре для делегатов съезда известную уже свою статью «Философия эпохи», но без редакционных сокращений. Ту самую, которая излагала его суждения о НЭПе. О том, куда он может завести «без надлежащего контроля, без постоянной корректировки».

«Да, — объяснял Зиновьев, — опасность перерождения не исключена. Да, развитие НЭПа при затяжке мировой революции чревато опасностями перерождения». Но, решительно продолжал автор, «обозревая первые экономические итоги НЭПа, мы имеем полное право сказать: машина идет теперь туда, куда ее направляют, или, по крайней мере, машина все более и более идет туда, куда ее направляют. Вопрос “Кто кого? » не снят еще с очереди, не разрешен еще полностью, но одно становится очевидным: этот вопрос все более и более разрешается в нашу пользу»⁴³⁵.

Таким оказалось содержание статей тех, кого «Ответ» московской губпартконференции заклеймил чуть ли не ревизионистами, отступниками. Иной характер носили два коллективных — подписанных Зиновьевым, Каменевым, Крупской и Сокольниковым — материала. Первый, весьма пространный, под своеобразным заглавием «Секретная докладная записка (для нескольких товарищей по списку)». Содержавшая их общую оценку народного хозяйства за семь месяцев, прошедших со дня завершения работы 14-й партконференции РКП:

«а) С еще большей силой... обозначился промышленный подъем, позволяющий надеяться на то, что в текущем хозяйственном году мы достигнем 100% довоенного уровня, что наш пролетариат увеличится количественно...

б) Благоприятный урожай создаст предпосылки для более быстрого развития производительных сил деревни.

в) Наряду с этим, дифференциация в деревне продолжает усиливаться, и самый урожай эту дифференциацию увеличивает, повышается экономическое значение деревенской верхушки: 4% кулаков держат в своих руках 30% товарных излишков нынешнего урожая, 14% зажиточных хозяйств держат в своих руках 60% всех товарных излишков, 40% крестьянских хозяйств сами должны будут покупать хлеб и в нынешнем году.

г) В целом ряде важнейших районов обнаруживаются зачатки политического наступления со стороны кулаков, истолковавших политику партии (здесь, скорее всего, авторы подразумевали только призыв Бухарина “Обогащайтесь” — Ю. Ж. ) как слабость политической позиции коммунистов и пытающихся — местами небезуспешно — увлечь за собой середняков и часть бедняков...

Правильная политика партии в деревне наталкивается на два препятствия, на две опасности... (1) Непонимание политики партии в деревне, непонимание того, что середняк является центральной фигурой в современной деревне... (2) Расширенное толкование решений 14-й партийной конференции в сторону замазывания классовой борьбы в деревне, замазывания роли и роста кулака»⁴³⁶.

«Докладная» не оказалась безликой. Поименно назвала тех, кто и занимался «расширенным толкованием», «замазыванием». И, конечно же, прежде всего Бухарина, совсем недавно кичившегося своими разногласиями с Лениным. Чтобы у читателей не сложилось впечатление, будто авторы ломятся в открытую дверь, повторяя слова своих же оппонентов о роли середняка, Зиновьеву и Каменеву, Крупской и Сокольникову пришлось дать развернутое изложение собственной позиции, изложение причин неприятия взглядов идейных противников.

«С провозглашением НЭПа, — писали они, — возрождение и частичное усиление капитализма в деревне стало неизбежным. Что именно из индивидуального крестьянского хозяйства рождается “ежечасно» капитализм, об этом не переставал напоминать Ленин с самого начала проведения НЭПа.

Решения 14-й Всесоюзной партийной конференции, развязавшие в интересах развития производительных сил в деревне руки деревенской верхушки в вопросах об аренде земли и применения наемного труда, создали почву для нового усиления капиталистических отношений в деревне.

Всей системой мер, намеченных партией (поголовное кооперирование, экономические льготы беднякам и середнякам, культурная революция, электрификация, развитие промышленности и т. д. ) будет достигнуто усиление социалистических элементов развития деревни, а затем и победа социализма над капитализмом в деревне».

Выразив так свою — ленинскую, марксистскую — позицию по крестьянскому вопросу, авторы «Докладной» вновь яростно обрушились на Бухарина и его последователей за сужение понятия «кулак». Их «ошибки, — продолжали Зиновьев, Каменев, Крупская и Сокольников, — только помогают подлинным кулакам завоевывать на свою сторону значительные слои середняков, между тем как основная задача партии в деревне заключается в том, чтобы четкой и ясной постановкой вопроса о классовых прослойках в деревне добиться союза бедняков и середняков против кулака...

Абсолютно недопустим увеличивающий вышеуказанную политическую линию лозунг “Обогащайтесь! ”. Для бедняка и середняка, еле сводящих концы с концами, этот лозунг должен звучать как горькая насмешка. Для рабочего класса, не достигшего еще довоенного уровня зарплаты, этот лозунг должен звучать как беспринципное заигрывание советского правительства и партии с верхушкой крестьянства против основной массы крестьянства.

Для деревенского капиталиста лозунг этот может прозвучать поощрением к усилению эксплуатации бедняка и середняка и служить доказательством слабости советского правительства, якобы вынужденного заискивать в кулаке.

Лозунг этот неприемлем ни для рабочего класса, ни для громадного большинства крестьянства.

Необходимо категорически заявить, что лозунг “Обогащайтесь! ” не есть и не может быть лозунгом нашей партии».

И в заключение лишний раз подчеркнули: «Политика партии, как она намечена последними решениями 14-й Всесоюзной партконференции, абсолютно правильна. Задача заключается в том, чтобы повести уже сейчас решительную борьбу против малейших попыток исказить эти решения»⁴³⁷.

«Докладную» ее авторы предварительно направили в ПБ — тем самым «нескольким товарищам по списку». Предложили использовать ее для дискуссии либо перед съездом, как то обычно делалось последнее время, либо в ходе работы съезда, ведь она весьма четко формулировала одну из двух позиций по основному — по крестьянскому — вопросу. Что же станет движущей силой будущего развития страны — промышленность или сельское хозяйство? Превратится ли СССР в скором времени в индустриальную державу или останется аграрной? Кто же возобладает в республике трудящихся — пролетариат или зажиточное крестьянство?

На все эти вопросы должен был ответить предстоящий через несколько дней съезд партии. А предварительно — ПБ. И оно дало ответ, сделав свой выбор. Восемь членов и кандидатов в члены ПБ — Бухарин, Рыков, Сталин, Томский, Дзержинский, Калинин, Молотов, Рудзутак — и председатель ЦКК Куйбышев категорически отклонили «Докладную». Расценили ее как платформу, на которой вполне могла возникнуть оппозиционная фракция, угрожая тем единству РКП. «Девятка» сочла достаточным и то, что Зиновьеву предоставили возможность выступить на съезде с содокладом. В нем он и мог изложить выдвинутые «четверкой» проблемы и предложения. Ну, а остальным авторам отвергнутого документа не возбранялось участвовать в прениях.

Отказ принять «Декларацию» заставил ее авторов поступить предельно просто. Подготовить ответ «девятке» и включить в свой сборник как «Некоторые материалы по спорным вопросам», благо он полностью отвечал названию брошюры.

«Объявление нашего обращения к ленинцам — членам Центрального комитета “фракционной платформой”, — объяснял “Наш ответ девятке”, — нападающей на ЦК, является прямым искажением истины. Сигнализировать опасность сползания на бухаринские рельсы, на искажение центральным органом печати ленинской линии, на то, что большинство отчасти сознательно прикрывает это сползание, было, остается и останется нашим правом и обязанностью...

Наши выступления, начиная со статьи Зиновьева “Философия эпохи”, его книги “Ленинизм”... были направлены именно к тому, чтобы восстановить эту линию ленинизма... Наше объединение создалось для защиты ленинизма против неленинских уклонов в партии. Мы и теперь стоим и всегда будем стоять за единство ленинцев, но на ясной и точной ленинской платформе, за такое объединение ленинцев, которое готово защищать ленинизм от извращений его, откуда бы они ни шли»⁴³⁸.

2.

18 декабря 1925 года, при открытии 14-го съезда РКП, Зиновьев мог бы при желании подвести предварительные итоги. Неутешительные. Еще недавно ПБ доверяло ему выступать с политическими отчетами ЦК. Дважды. На 12-м съезде — в апреле 1923 года, и на 13-м — в мае 1924-го. А такие поручения лишний раз подчеркивали его первенствующее положение в партии.

Теперь же с политическим отчетом ЦК предстояло выступить Сталину. Продемонстрировать тем, что как лидер он сменил Зиновьева. Мало того, председательствовавший на съезде как глава правительства Рыков, объявляя делегатам порядок работы партийного форума, даже не упомянул Григория Евсеевича. И не объяснил, что такое внезапное отторжение порождено позицией ленинградской парторганизации.

Сначала ЦК отказался от решения 13-го съезда следующий провести в старой столице. Затем, уже в первый день работы 14-го съезда были отклонены предложения ленинградцев ввести в президиум помимо Евдокимова еще и Бакаева, в секретариат — Глебова-Авилова, в мандатную комиссию — Куклина. Был отклонен и протест против ввода в президиум Комарова как одного «из тех ответственных работников, который явно тенденциозно и в извращенном виде освещает ход работы 22-й ленинградской губпартконференции».

И все же делегаты от старой столицы сумели добиться весьма важного. В конце второго заседания, уже после выступлений Сталина с политическим отчетом, Молотова — с организационным и Курского — Центральной ревизионной комиссии, они направили в президиум просьбу предоставить Зиновьеву слово для содоклада по первому пункту повестки дня, то есть по политическому отчету ЦК. А так как, согласно регламенту съезда, каждая группа делегатов с решающим голосом, насчитывавшая не менее сорока человек, имела право выставить содокладчика, а подписалось под таким обращением сорок два делегата, их просьбу пришлось удовлетворить.

Зиновьев поднялся на трибуну вечером 19 декабря. Для выступления более важного, нежели прежние его политические отчеты ЦК. Ведь раньше он говорил от ПБ, члены которого предварительно вносили в его текст различные коррективы и дополнения. Став же «всего лишь» содокладчиком, он обрел полную свободу. Мог сказать то, что хотел, не советуясь с членами ПБ. Изложить альтернативный взгляд по проблемам, затронутым Сталиным, выразить мнение не только свое, но и Каменева, Крупской, Сокольникова, ленинградской парторганизации. Словом, всех тех, кто неожиданно для себя как бы оказался в некоей оппозиции. Потому Зиновьев и начал с объяснения причин своего выступления, ставшего для многих делегатов сюрпризом.

«Самый важный факт для всех нас, — заявил Григорий Евсеевич, — пожалуй, для всей страны и в значительной мере для Коммунистического интернационала, является развернувшаяся в самое последнее время полемика между большевиками, главным образом направленная против ленинградских работников. Эта как бы неожиданно вспыхнувшая полемика, с одной стороны, уже имеет свою историю, а с другой — она, конечно, отражает кое-какие серьезные явления в стране...

Если присмотреться к тому, что происходит сейчас в связи с нашим съездом, то, мне кажется, приходится скорее пожалеть не о том, что слишком рано, а о том, что слишком поздно вынесли эти вопросы... Для партийного съезда, для всей партии было бы лучше, если бы разногласия, намечавшиеся среди основного ядра большевиков-ленинцев вот уже около полутора лет, если бы они в соответствующей форме были поставлены вовремя».

«Положение, — продолжил Зиновьев, — в котором застал страну наш съезд, можно свести к следующим пяти пунктам. Во-первых, мы подходим к пятилетию новой экономической политики.

Мы вступили в полосу строительства... Во-вторых, эти пять лет доказали, что дорога через НЭП к социализму... В-третьих, бесспорно и всем ходом нашего хозяйственного развития доказано, что мы действительно строим социализм в нашей стране. Мы спорим лишь о том, можем ли окончательно построить социализм

и закрепить социалистический строй в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской... В-четвертых, доказано, что мы строим социализм и должны его строить в тесном союзе с основной массой крестьянства, с громадным большинством деревни, со всей массой бедноты и середняка против кулака. Наконец, пятое, чем, по-моему, характеризуется современный период, это необычайно пробудившаяся активность прежде всего пролетариата и вообще трудящихся масс».

Отметив пять основных черт, выражавших положение страны, Зиновьев сразу перечислил и главные трудности: затяжка мировой революции; строительство социализма в отсталой стране с таким громадным преобладанием крестьянства; создание коллективного руководства партии после смерти Ленина, которое «только сейчас вырисовывается с полной ясностью».

Тут же разъяснил и причины таких трудностей. «Колебания, ошибки, — сказал он, — отдельных из нас естественны и в известной мере неизбежны, нужно только не скрывать их в тех случаях, когда дело идет о чем-то серьезном. Неизбежность этих ошибок и колебаний заложены в пестроте нашего хозяйственного уклада, в затяжке международной пролетарской революции и, наконец, в том, что мы — единственная партия в стране... В нашу партию порой врываются такие веяния, которые при наличии других партий проявились бы там».

Лишь высказав предельно общие положения, Зиновьев перешел к конкретике. К тому, что обещал в первых фразах содоклада, — к разногласиям со Сталиным. И, разумеется, начал с наиважнейшего. С фундамента всех без исключения теоретических построений, неизменно ведших к практическим мерам, — с частичной или временной стабилизации капитализма. Той, которую Сталин в докладе охарактеризовал так: «Вместо периода прилива революционных волн, который мы наблюдали в годы послевоенного кризиса, мы теперь наблюдаем период отлива революционных волн в Европе. Это значит, что вопрос о взятии власти, о захвате власти пролетариатом с сегодня на завтра не стоит сейчас в порядке дня в Европе»⁴³⁹.

Так генсек сформулировал общую мысль, против которой никто не возражал. Расхождения начинались с деталей выводов из такого заключения.

Сталин сосредоточил внимание на экономике: «Мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну, пока есть капиталистическое окружение, страной экономически самостоятельной, базирующейся на внутреннем рынке... Вести работу по линии превращения страны из аграрной в индустриальную...

Эта линия потребует максимального развертывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть (выделено мной — Ю. Ж. )... Эта линия обязательна, пока есть капиталистическое окружение... Другое дело, когда победит революция в Германии или во Франции, или обеих странах, когда там начнется социалистическое строительство на более высокой технической базе. Тогда мы от политики превращения нашей страны в самостоятельную экономическую единицу перейдем к политике включения нашей страны в общее русло социалистического развития»⁴⁴⁰. Тем повторил то, о чем писал Зиновьев в октябре 1923 года.

Зиновьев же сделал акцент на ином — на идеологии. Сказал: «Если в ближайшие годы стабилизация действительно будет продолжаться, и если дальнейшее развитие (пролетарской) диктатуры у нас будет происходить в сравнительно мирной обстановке, то совершенно ясно, что мы будем иметь перед собой то, что можно назвать “стабилизационным настроением”... Это позволит нам с головой уйти в хозяйственное строительство, то есть в то, во имя чего происходила наша революция. Но несомненно, что эти стабилизационные настроения несут с собой и неизбежные опасности, что они будут приносить иногда и действительное, подлинное ликвидаторство, и некоторые гнилостные процессы...

Я напоминаю, что на последнем съезде, на котором Владимиру Ильичу удалось выступить — на 11-м съезде партии в марте 1922 года, он говорил: “Сегодня на нас не наступают с оружием в руках и, тем не менее, борьба с капиталистическим обществом стала во сто раз более опасней и опасней, потому что мы не всегда видим, где против нас враг, и кто наш друг”. Мне кажется, товарищи, что сказанное здесь Ильичом целиком относится не только к 1922 году, но и в гораздо большей степени оно может быть отнесено и к 1925 году, и, вероятно, в той или иной форме и к 1927 году».

Лишь затем Зиновьев перешел к следующей болевой точке — к вопросу о госпромышленности. К тому, где для генсека не было проблем.

Сталин: госкапитализм — один из пяти укладов народного хозяйства страны — «тот капитализм, который мы допускаем и имеем возможность контролировать и ограничивать так, как хочет этого пролетарское государство...

Госкапитализм в условиях диктатуры пролетариата есть такая организация производства, где представлены два класса: класс эксплуатирующих, владеющих средствами производства, и класс эксплуатируемых, не владеющих средствами производства. Какую бы особую форму ни имел госкапитализм, он должен быть все же капитализмом». И привел лишь один-единственный его пример — концессии⁴⁴¹.

Для Зиновьева вопрос о госкапитализме оказался далеко не таким простым, как для Сталина, всего лишь повторившего определение Ленина о пяти укладах. Содокладчик сделал его одним из основных пунктов разногласий. Правда, чисто формально — не с генсеком, а с его новым союзником Бухариным.

Зиновьев: «В последнее время для нас как бы неожиданно, как снег на голову, по выражению некоторых делегатов, обрушился спор по вопросу о госкапитализме. Необходимо прежде всего ответить тем, кто сейчас пытается представить дело так, будто у нас никакого госкапитализма и чуть ли не вообще никакого капитализма нет... Вы знаете, товарищи, что спор тут идет далеко не о терминах, как это пытаются иногда представить... Спор идет о системе политики, об оценке структуры экономики».

«Каждому из нас, — продолжал назидательно вещать Григорий Евсеевич, — приходилось, к сожалению, в том или ином вопросе не соглашаться с товарищем Лениным и при этом быть неправым и попадать впросак. Это случилось и с тов. Бухариным по вопросу о госкапитализме... В этом вопросе имена Ленина и Бухарина противопоставлены друг другу... И вот теперь, товарищи, вы присутствуете при попытке провозгласить официальной точкой зрения партии те взгляды тов. Бухарина по вопросу о госкапитализме, которые он разделял и разделяет сейчас, и против которых в свое время решительно боролся Владимир Ильич...

Что бесспорно в этом вопросе о госкапитализме? Бесспорно, по-моему, и как будто все это признают, указание Ленина на существование пяти хозяйственных укладов в нашей республике... Во-вторых, бесспорно то, что наша госпромышленность, как выразился Владимир Ильич, есть предприятия “последовательно социалистического типа”,.. Что далее бесспорно? Бесспорно, по-моему, в-третьих, то, что наиболее ярким примером госкапитализма в чистом виде Владимир Ильич считает концессии и аренду...

А что спорно или что хотят сделать спорным теперь? Спорно то, что госкапитализм будто бы сводится только к концессиям и аренде... Это есть ревизия ленинизма. Это есть идеализация НЭПа, идеализация капитализма. При этом забывают такую “мелочь”, как свобода торговли, как существующая у нас форма распределения и потребления, как неизбежное нарастание капитализма из индивидуального крестьянского хозяйства. Вот действительно область спорная между нами».

Разумеется, Зиновьев не только обозначил разногласия с сутью политического отчета ЦК. «Некоторые, — продолжил он, — пытаются представить дело так, будто бы я, грешный человек, выдумал совсем недавно, что у нас преобладает система госкапитализма, что госкапитализм — самое характерное, самое основное в нашем споре (здесь Зиновьев имел в виду критику, обрушившуюся на его статью “Философия эпохи” —Ю. Ж. ), что такой постановки вопроса никогда не было у Владимира Ильича».

Потому-то далее Григорий Евсеевич и выступил, по собственным словам, «в роли начетчика», обратился к «Ветхому завету» — к работам Ленина, непрерывно цитируя их для подкрепления своих слов. Подчеркнул, что Владимир Ильич выступал против тех, кто считал, будто бы «нельзя назвать государственным капитализмом тот строй, при котором средства производства принадлежат рабочему классу».

После семи обширных цитат из работ Ленина содокладчик позволил себе вернуться к взглядам Бухарина. Привел отрывки из статьи его, написанной вроде бы давно, 8 февраля 1922 года, и констатировал: «Бухарин утверждает: обычно наша система хозяйственных отношений называется “государственным капитализмом”, но он, Бухарин, не согласен с тем. Почему? Да потому, что предприятия пролетарского государства он не считает государственно-капиталистическими,.. Но с другой стороны, они неявляются и “социалистической производственной единицей» в строгом смысле этого слова, ибо понятие “социалистическое хозяй

ство» предполагает строго проводимую планомерность всего хозяйственного процесса, тогда как у нас, в особенности при условии новой экономической политики, момент планомерности отступает далеко на задний план перед моментом приспособления к рыночной конъюнктуре».

Конечно же, Зиновьев сознательно прибег к подтасовке, использовав для цитирования работу Бухарина почти четырехлетней давности. Ведь только подобный прием и позволил ему заявить: «Такие указания теперь рассматриваются, как вы знаете, не более и не менее как “ликвидаторство”, “безверие”, “пораженчество”». Благодаря тому Зиновьев обратил против Московской губпартконференции, за которой несомненно стоял Бухарин, все то, в чем она обвиняла ленинградскую парторганизацию.

«Вот почему, — продолжил Зиновьев, — приобретает такое большое значение заявление Н. И. Бухарина весной нынешнего, 1925 года. Заявление, которое, кажется, стало уже достаточно популярным из его статьи в (журнале) “Красная новь” (май 1925 года), где он открыто говорит, что по двум вопросам из всех тех, по которым он спорил с Владимиром Ильичом, он не согласен с ним до сих пор — по вопросу о пролетарской культуре и по вопросу о госкапитализме...

Нет совершенно иного выбора... Тут две точки зрения: или точка зрения Бухарина, или — точка зрения Ленина... Теперь, когда Владимира Ильича нет и Бухарин хочет свою точку зрения навязать партии, долг каждого из нас, здесь сидящих, тех, кто остается на позиции Владимира Ильича, сказать: а вот Владимир Ильич думал так-то и, по-нашему, он был прав. Если по этому поводу будут кричать о пораженчестве, ликвидаторстве, безверии и так далее, пусть кричат сколько угодно. Не думайте, что можно кого-либо из нашей партии запугать. Бросьте такие мысли, не запугаете никого».

Расправившись, как он полагал, с проблемой госкапитализма, а вместе с нею и с Бухариным, Зиновьев обратился к следующему вопросу, вызывавшему острые разногласия. К еще более значимому, запутанному. Продолжил открытый спор со своими идейными противниками, в том числе и с генсеком. Точнее, с высказанными им в политическом отчете утверждениями.

Сталин. «В связи с вопросом о крестьянстве у нас наметились в партии два уклона... Первый уклон состоит в преуменьшении роли кулака и вообще капиталистических элементов в деревне, замазывании кулацкой опасности... К чему приводит этот уклон? На деле этот уклон приводит к отрицанию классовой борьбы в деревне...

Второй уклон состоит в раздувании роли кулака и вообще капиталистических элементов в деревне, в панике перед этими элементами, в отрицании того, что союз пролетариата и бедноты с середняком возможен и целесообразен...

Если задать вопрос коммунистам, к чему больше готова партия — к тому, чтобы раздеть кулака, или к тому, чтобы этого не делать,.. думаю, из 100 коммунистов 99 скажут... “Бей кулака! ”... А вот что касается того, чтобы не раскулачивать, а вести более сложную политику изоляции кулака через союз с середняком, то это дело не так легко переваривается. Вот почему я думаю, что в своей борьбе против обоих уклонов партия все же должна сосредоточить огонь на борьбе со вторым уклоном»⁴⁴².

Говоря так, Сталин, как и все политики, обращавшиеся к положению в деревне, совершил грубую принципиальную ошибку. Рассматривал середняка как более или менее постоянную социально-экономическую группу, между тем, она постоянно, ежегодно менялась. Часть ее, разоряясь, превращалась в бедняков, другая, укрепляя и расширяя свое хозяйство, становились кулаками. Те же ошибки оказались присущими и Зиновьеву с его соратниками, клявшимися в своей верности союзу с середняком.

Зиновьев. «Я должен начать с того, что, может быть, и не нравится, и покажется преувеличением кое-кому. Кто не хочет сказать по-ленински всю правду о кулаке, тот неизбежно должен своего соседа укрепить в недооценке середняка».

Лишь столь подчеркнуто противопоставив свои взгляды «кое-кому», то есть генсеку, Зиновьев начал излагать те идеи, которые его, вместе с Каменевым, Крупской, Сокольниковым, заставили воспринимать как одного из лидеров «второго уклона». Правда, говорил-то весьма своеобразно — постоянно подчеркивая свою верность союзу пролетариата и бедняка с середняком. Да еще и напоминая, что так он мыслил и прежде.

Сказал при закрытии 13-го партсъезда в мае 1924 года: «Интерес нашей партии заключается именно в том, чтобы организовать, с одной стороны, батрака и маломощного, а с другой — привлечь на их сторону лучшую часть середняков против кулака». На 21-й ленинградской губпартконференции, в январе 1925 года — «Не нужно бояться того, что середняк будет сытно есть. Если он сыт, это еще не значит, что он кулак. Нужно различать, нужно дифференцировать, как учил Владимир Ильич. Конечно, надо всячески обрезывать кулака, но не задевать при этом подлинного середняка».

Напомнил содержание своего доклада «Итоги 14-й Всесоюзной партконференции и 3-го съезда Советов», изданного брошюрой в мае 1925 года: «Я думаю, что наши постановления относительно земельной аренды и применения наемного труда в земледелии содержат в себе элементы отступления... Оно логически связано с НЭПом в целом. Мы хотим выровнять фронт, между прочим, для того, чтобы лучше обойти противника — кулака». И тут же задался риторическим вопросом: «Удерживаем ли мы подступы, пути к социализму в обстановке преобладания мелкого и мельчайшего крестьянства, в обстановке, из которой мы вырваться не можем? Только так должны мы подойти к нынешним решениям».

Наконец, сообщил Зиновьев и содержание брошюры «Некоторые материалы по спорным вопросам». Хотя и опубликованной «только для членов XIV съезда РКП», но вряд ли дошедшей до каждого делегата. Пересказал статьи Крупской, Каменева, Сокольникова, свою, ведь все они были направлены против опасности, исходящей из усиления кулачества.

Вопросил: «Были ли другие тогда толкования? В том-то и дело, что были, и вот здесь начинаются у нас разногласия. Другое толкование было незадолго до 14-й конференции и непосредственно после нее, и во время самой 14-й конференции. Другое толкование — это и есть то, что мы оспаривали...

Другое толкование связано, прежде всего, с лозунгом “Обогащайтесь! ”... Лозунг “Обогащайтесь! ” был и остается неправильным. Он шесть месяцев гремел по нашей стране. Его пыталась поправить статья Н. К. Крупской, которая не была напечатана... Лозунг “Обогащайтесь! ” стали потом еще больше развивать, всячески распространять и популяризировать. И этому немало содействовало неправильное представление обо всей нашей политике в деревне... Вот, например, тогда же была придумана версия, будто у Ленина было два стратегических плана — один в 1921 году и другой — в 1923... Работа тов. Бухарина о двух стратегических планах неверна».

Зиновьев критиковал не только Бухарина, но и Слепкова, Богушевского, Стецкого, Кантора, Спасского и «целый ряд других товарищей, которые наполнили наши центральные органы своими статьями. Вот если бы против этих-то товарищей открыли огонь, хотя бы в сто раз меньший, чем против Саркиса и ленинградцев, для партии было бы куда полезней, и мы имели бы гораздо меньше разногласий...

Во время октябрьского пленума было решено, что Слепков неправ, что надо выступить против него, что надо его одернуть. А назавтра, после того, как разъехались товарищи с пленума, это помешали сделать конкретно. Ни одного слова против него не сказано и до сих пор. Он — неприкасаемый». И повторил, чтобы усилить впечатление:

«На октябрьском пленуме приняли мы единогласно решение, которое мы безраздельно приняли, но от него начинают отступать, начинают говорить — я сейчас скажу, как начинают говорить: что, дескать, сейчас дело не в недооценке кулака». Однако назвал не Сталина, как можно было бы ожидать, а председателя ЦКК Куйбышева. Процитировав заявление того на московской губпартконференции, что уклон в раздувание кулака, «прикрывающийся левыми фразами, является значительно более опасным», нежели преуменьшение роли кулака.

Завершая данную тему, Зиновьев прямо обвинил в искажении линии партии, зафиксированной октябрьским 1925 года пленумом, не только Бухарина и Куйбышева. Еще и К. Я. Баумана — заведующего отделом ЦК по работе в деревне. Однако всякий раз безусловно имел в виду Сталина, и сказавшего о том в политическом отчете. Григорий Евсеевич пояснил свою мысль:

«Конечно, в 1925 году мы не можем различать классовую борьбу в деревне, но все-таки, когда я вам читаю выдержки, характеризующие настроение некоторых товарищей, то мне кажется, что в виде противоядия им не грех напомнить о том, что говорил Владимир Ильич о кулаке. Совсем не грех сказать, чтобы об этом знали бедняки, которых кулачье порой ведет за собой. Это не значит, что мы хотим раскулачивания. Мы, товарищи, в настоящее время слишком сильны, чтобы прибегать к этой мере или раздувать гражданскую войну в деревне. Мы боремся против этого. Это не значит, товарищи, что мы должны выдвинуть лозунг “Раздеть кулака, ограбить кулака! ”, но это значит, что мы должны дать такой лозунг, который бы правильно обозначил нашу политику. Мы должны дать знать бедноте, что мы не позволим кулаку раздевать и грабить ее».

Лишь высказав все это, Зиновьев вспомнил о ленинградцах, встал на защиту Саркиса, над которым вдосталь поиздевались на московской губпартконференции. Начал же с того, что напомнил резолюцию 13-го партсъезда: «Близится время, когда в партию будет входить вся основная масса пролетариата нашего Союза». И разъяснил: «Почему так страстно реагируют на Саркиса? Почему так страстно, повторю, на предложение, что надо побольше рабочих в партию? Что произошло после 13-го съезда?.. Прекратилось деклассирование пролетариата, активность бьет ключом, культурный уровень рабочего поднялся и так далее, и тому подобное. И вот по этому случаю нам предлагают пойти немножечко назад...

Я читал глубоко пессимистичную в этой части речь тов. Бухарина на московской конференции, который говорил, что такое теперь рабочий класс, сколько в нем нового непереваренного элемента сырья... Откуда это идет так много сырья? Разве мы не понимаем, что дело будет идти так, что основное ядро рабочего класса будет переваривать сырье, а не наоборот? » И Зиновьев решительно отклонил предложение принять в партию 40% крестьян. «Я думаю, — заметил он, — все должны признать, что здесь неправильное устремление... Мы должны политическую активность крестьян организовывать другим путем — беспартийный актив вокруг советов, кооперации, исполкомов».

Завершая содоклад, Григорий Евсеевич обратился к вопросу о руководстве партии. Заметил, что «в ряде случаев твердой политики не было... Это надо видеть ясно, потому что какая же это твердая политика, когда у нас шесть месяцев гуляет лозунг “Обогащайтесь! »?..

Конечно, у нас лучший Центральный комитет, какой мы только знаем, но это не значит, что мы должны заниматься самовосхвалением, и это не значит, что мы будем принимать твердые жесты за твердую политику».

И лишь высказавшись по всем вопросам, затронутым в отчетном докладе Сталина, заговорил Зиновьев о том, что предшествовало съезду, породив небывалое препирательство двух крупнейших партийных организаций.

«В вопросе о Ленинграде, — твердо заявил Григорий Евсеевич, — политика была неправильная. Неправильно, когда ищут каких-то “зловредных агитаторов”... Если бы это было так, то почему эти “агитаторы» просили несколько раз устроить совместное совещание, прежде чем составить окончательное мнение?.. Делегации (парторганизаций на съезде — Ю. Ж. ) отказываются выслушать ленинградцев. В партийной практике до сих пор такого случая не бывало...

Я думаю, что задача состоит не в том, чтобы изловить “зловредных агитаторов”, а дело в том, чтобы подумать хорошенько, почему это так случилось, почему в этом вопросе так страстно реагируют ленинградские рабочие. А я вам говорю, товарищи, —... против “Обогащайтесь! ». Как бы вы ни назвали этих “зловредных агитаторов» из Ленинграда, рабочие-коммунисты протестовали и будут протестовать»⁴⁴³.

Далее началось нечто невообразимое. Практически семь дней выступавшие на съезде почти не вспоминали об отчетных докладах Сталина и Молотова. Говорили, в основном, о содокладе, обвиняя Зиновьева во всевозможных грехах. Задал же тон столь неожиданно возникшей дискуссии Бухарин. Первым назвавший и содокладчика, и ленинградскую делегацию «новой оппозицией» (поставил клеймо, оказавшееся несмываемым шесть последующих десятилетий). Поступивший так, чтобы любым образом оправдать себя перед делегатами съезда за свой антипартийный лозунг-призыв «Обогащайтесь! ». А использовал для того то, что просто на слух выглядело достаточно убедительно. Критиковал Зиновьева, ставя ему в вину то, что говорил или писал... Ленин. Что сумел заметить и о чем сказал, выступая, только А. Д. Саркис, да и то лишь на пятый день жаркой дискуссии.

Не отставал от Бухарина и председательствовавший Рыков. Внезапно, без объяснений отказал А. С. Куклину, делегату от ленинградской парторганизации, в законном праве выступить в прениях. Не обращал никакого внимания на то, что оппоненты Зиновьева вместо четких, обоснованных фактами либо цитатами возражений вдруг как по команде стали вешать на содокладчика всевозможные ярлыки.

Называли Зиновьева вместе с членами ленинградской делегации «оформленной фракцией» — М. Н. Рютин, секретарь Краснопресненского райкома Москвы; группой, «левой ногой вступившей в то же самое мелкобуржуазное болото» — В. И. Полонский, секретарь Рогожско-Симоновского райкома Москвы.

О содокладчике и его выступлении говорили: «невозможное и неслыханное дело» — П. П. Постышев, секретарь Киевского губко- ма; «такая путаница нам не нужна» — А. И. Икрамов, секретарь ЦК компартии Узбекистана и Ташкентского обкома; «намечается группировка, возглавляемая т. Зиновьевым» — А. В. Медведев, секретарь Днепропетровского окружкома; «мы хотим, чтобы они (Каменев и Зиновьев — Ю. Ж. ) подчинились железной воле большинства ЦК» — А. И. Микоян, секретарь Северо-Кавказского крайкома; «пусть т. Зиновьев послушает на съезде о своих ошибках» — Н. А. Угланов, секретарь МК...

О том же, с теми же грубыми, безответственными и крикливыми обвинениями выступили Г. И. Петровский — председатель ЦИК УССР, Н. К. Антонов — секретарь Уральского обкома, Г. К. Орджоникидзе — секретарь Закавказского крайкома, Л. М. Каганович — генеральный секретарь ЦК компартии Украины, А. А. Андреев — секретарь ЦК, Я. А. Яковлев — зав. отделом печати ЦК...

Поддержали же Зиновьева немногие. Конечно же, его соавторы по брошюре «Некоторые материалы по спорным вопросам» — Н. К. Крупская, Л. Б. Каменев, Г. Я. Сокольников. Кроме них — те, кто работал вместе с ним в старой столице — прежний и новый секретари Ленинградского губкома П. А. Залуцкий и Г. Е. Евдокимов, заместитель председателя РВСР и наркома по военным и морским делам М. М. Лашевич, председатель Ленинградского единого потребительского общества А. Е. Баканев, некоторые иные. Однако изменить настроение, господствовавшее на съезде, они не смогли. И Зиновьеву, выступая 23 декабря с заключительным словом, пришлось повторять уже сказанное в содокладе, только более сжато и четко. Настолько четко, что действительно стало напоминать, но не некую платформу оппозиционной группы, в чем его уже обвиняли, а своеобразный манифест. Не предлагавший ничего нового, а только отвергавший все, противоречившее сказанному и написанному Лениным.

В своеобразной преамбуле Зиновьев пояснил причины своего содоклада. Чистосердечно признал:

«Перед самым съездом нашей партии сделана была попытка достигнуть известного соглашения (с ним и Каменевым — Ю. Ж. ),.. и что ответственность за неприятие этого предложения падает на нас. Мы не приняли предложения потому, что это было не предложение мира,.. а требование нашей капитуляции... Это было предложение идейной капитуляции, а не только организационной..

Нам, правда, говорили, что можно еще смягчить отдельные формулировки,.. но дело все-таки не в них, а в существе вопроса. Одно из двух: если мы пораженцы, ликвидаторы, аксельродовцы, то с нами надо поступать по всем правилам строгого революционного большевистского закона... Второе, что мешало нам принять предложение, это его организационная часть. Предложение сводилось к тому, чтобы пересмотреть все постановления 22-й ленинградской партийной конференции, по крайней мере, в их организационной части. Другими словами, чтобы ленинградская организация была разгромлена с нашего согласия... И, наконец, одно или два места в самом докладе тов. Сталина (его опубликовали перед съездом — Ю. Ж. ) еще больше укрепили нас в мыслях, что молчать нам никак нельзя».

Так Зиновьев рассказал делегатам и о письме Сталина от 8 декабря участникам 22-й ленинградской губпартконференции, и о письме четырех членов ПБ — Сталина, Бухарина, Рыкова, Томского и четырех кандидатов в члены ПБ — Калинина, Рудзутака, Молотова, Дзержинского, содержавшего требования «принять за основу резолюцию московской партконференции, смягчив отдельные места;.. членам Политбюро... не выступать друг против друга на съезде; отмежеваться от Саркиса... и Сафарова», ряд иных (это письмо Сталин вынужден был зачитать в тот же день, на вечернем заседании — Ю. Ж. ⁴⁴⁴)».

Лишь затем Зиновьев перешел к собственно заключительному слову. Содержавшему основные положения содоклада, сведенные в десять пунктов, почти в каждом из которых он продолжал полемизировать с Бухариным.

«Только ли отступление — НЭП? » — «Я должен самым решительным образом отмести попытки и горячее желание некоторых товарищей изобразить меня как человека, который воспевает отступление,.. видит в НЭПе только отступление».

«О лозунге гражданского мира». — «В настоящий период пролетарской диктатуры необходимы все более и более мягкие формы,.. необходимо изменять и улучшать эти формы диктатуры», что «связано с полосой хозяйственного строительства, оживлением Советов, профсоюзов, связано с революционной законностью, со всей нашей политикой в деревне».

«О строительстве социализма в одной стране». — Здесь как собственное кредо, привел слова Сталина: «Для организации социалистического производства усилий одной страны, как Россия, уже недостаточно. Для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран. Поэтому развитие и поддержка революций в других странах является существенной задачей победившей революции»⁴⁴⁵.

«О госкапитализме» — «Наши национализированные предприятия являются, безусловно, предприятиями последовательно-социалистического типа. Но... мы должны иметь в виду, что социализма во всех отношениях при нынешней форме зарплаты, рыночных связях и т. п. там еще нет».

«О двух уклонах в партии и какой серьезнее». — Еще раз вспомнил постановление 14-й Всесоюзной партконференции (апрель 1925 г. ): «одобрить политику ЦК, направленную на борьбу как против недооценки середняка, так и против кулака, не видящего кулацкой и частнокапиталистической опасности»; резолюцию октябрьского 1925 года пленума, констатировавшего: «решительная борьба с обоими уклонами есть непременное условие для предотвращения срыва политики партии в деревне».

«Философия эпохи» (о лозунге равенства) — сослался на свою записку в ЦК, в которой писал: «У нас не было и быть не могло речи о равенстве как лозунге дня... неравенство есть, неравенство неизбежно еще будет... в течение некоторого времени усиливаться... И в то же время в массах будет расти и крепнуть сознательное стремление к равенству».

«Регулирование состава нашей партии». — «Где наш контрбаланс против роста кулака, против нэпмана, против частного торговца и т. д.?.. Нужно держать курс на дальнейшее вовлечение новых слоев рабочих в партию, имея перспективу в течение ряда лет втянуть всю основную массу промышленных рабочих в партию».

«Положение в ленинградской организации». — «Уже год ленинградская организация живет в атмосфере слухов, угроз снимания, в атмосфере сплетен. И в особенности с тех пор, как Угланов стал во главе московской организации... Этот конфликт, который расширяют теперь изо всех сил, эта попытка громить ленинградскую организацию, эта попытка теснейшим образом связана со всем социальным переплетом в стране... Эта (ленинградская — Ю. Ж. ) организация имеет полное право представить на партийный съезд ту или иную поправку, то или другое предложение об изменении партийной линии... Ничего другого ленинградская организация на нашем съезде еще не сделала, и она имеет право это сделать».

«История наших разногласий». — Зиновьев преподробнейшим, как он считал, образом изложил свою версию нарастания тех еретических противоречий за последние три года. Но на этот раз не с Бухариным, а, в основном, со Сталиным. Ничуть не оправдываясь. Напротив, применяя наступательную тактику, постоянно ссылаясь на Ленина, доказывая свою правоту: «Первые серьезные расхождения начались после 12-го съезда (апрель 1923 г. — Ю. Ж. )... И тут решающую роль играет... речь тов. Сталина у секретарей укомов... по поводу диктатуры пролетариата».

Далее последовал рассказ обо всех неудачных попытках, предпринятых им вместе с Каменевым и Бухариным, реорганизовать осенью 1923 года секретариат ЦК. Затем остановился на разногласиях со Сталиным, возникших осенью 1924 года, по крестьянскому вопросу.

Чтобы лишний раз подтвердить свою правоту, зачитал свое письмо Молотову, направленное в октябре 1924 года. В нем же предлагал «поручить Политбюро в кратчайший срок» пополнить коллегии наркоматов земледелия, здравоохранения, внутренних дел, социального обеспечения «крестьянами, связанными с широкими слоями деревни»; включить в состав «ЦИК СССР и ВЦИК большое количество беспартийных крестьян», создав из них беспартийную фракцию; избавить антирелигиозную пропаганду от «административного воздействия», от «грубой, бестактной формы,.. нахрапом, торопливости». Познакомил с этими предложениями Сталина, «с которым отношения у нас были тогда дружеские», внесшего всего одну поправку.

Перейдя к дискуссии с Троцким, подчеркнул неизменность своей позиции: «Если мы, партия в целом, подошли к тому, что обвинили т. Троцкого в полуменьшевизме и сказали в резолюции вполне определенно об этом, если мы это в течение нескольких месяцев говорили всей стране, всему миру, то мы считали — раз мы говорим так партии, то такому товарищу... не может быть места в генеральном штабе ленинизма — в основном органе партии», то есть в ЦК.

Как некий итог, признал: «Эта сумма разногласий накоплялась постепенно. Мы были поставлены в почти полную невозможность работать. И теперь это взорвалось». Повторил: «Если партия все вопросы продискутировала, если бы мы имели возможность отвечать, если бы все было переговорено, тогда другое дело. Но этого не было».

«Наши предложения». — «Мы не противопоставляем какой-нибудь собственной линии Центральному комитету, но мы требуем исправления отдельных серьезных ошибок, которые были допущены и которые на съезде хотят усугубить». И перечислил последние.

«Во-первых, “школа молодых» (она же — школа Бухарина — Ю. Ж. ) есть факт. Это ревизионистская школа, ревизующая ленинизм... (Во-вторых), нельзя допускать ревизии в вопросе о госкапитализме. Мы изложили наши взгляды по этому вопросу — это взгляды Ильича...

В-третьих, в вопросе о крестьянстве надо идти не назад от резолюции пленума 1925 года, не назад от 14-й конференции. Нельзя признать правильным предложение о сосредоточении огня на одном из уклонов...

В-четвертых, в вопросе о составе партии не идти назад от 13-го съезда... Мы предлагаем доступа рабочим в партию не закрывать и держать линию на то, что основная масса пролетариата войдет в нашу партию.

В-пятых, вопрос о внутрипартийной демократии... должен быть теперь поставлен и, надеюсь, мы можем этот вопрос разрешить единогласно и безошибочно... Основной вопрос заключается в том, нужна ли и теперь еще отсрочка, которую мы требовали... Это вовсе не означает, что мы отказываемся от утверждения, что демократия — не самоцель, но это значит, что в 1926 году надо подойти иначе, чем в 1921-м...

Шестое, о Ленинграде. Мы предлагаем прекратить травлю против Ленинграда, снять незаслуженные обвинения, дать возможность ленинградской организации быть по-прежнему одной из опор ЦК...

Седьмое — как дальше руководить партией... Не допуская фракций, основываясь в вопросе о фракциях на старых позициях, вместе с тем поручить Центральному комитету привлечь к работе все силы бывших групп в нашей партии и дать им возможность работать под руководством ЦК... Нам надо создать... при центральном органе партии дискуссионный орган, еженедельник, обеспечивающий подлинную свободу обсуждения возникающих спорных вопросов в товарищеских рамках... Мы должны обеспечить лучшую выборность в наших партийных организациях — ее еще нет... Поручить ЦК партии на первом же заседании обсудить точно вопрос о размежевании функций Политбюро, Оргбюро и Секретариата под углом зрения полновластного Политбюро и служебного, подчиненного ему Секретариата».

И добавил: «на очереди стоит очень трудный политический вопрос — создание коллективного руководства. Мы сначала думали, что это пустяки, оказывается, дело труднее, чем мы предполагали»⁴⁴⁶.

Зиновьев был твердо уверен, что своим содокладом, своим заключительным словом спасает партию. Оказалось — лишь восстановил против себя чуть ли не всех делегатов съезда. Оскорбил. Еще бы, ведь он указал им на их вопиющие ошибки, на их незнание основ ленинизма. А такое не прощают.

Глава 16

С каждым днем 14-й съезд все больше и больше напоминал фантасмагорию. Выступая со своими «заключительными словами», ни Молотов, ни Сталин даже не подумали о необходимости ответить на поступившие вопросы, принять или мотивированно отвергнуть сделанные замечания, разъяснить делегатам то, что оказалось для них непонятным. Вместо того они подвергли уничижительной критике практически все предложения, выдвинутые Зиновьевым. Правда, расценили их по-своему.

Проявил необычную мягкость Молотов. Задался риторическим вопросом: «Имеется ли... что-нибудь такое, что можно было бы назвать особой линией товарищей Зиновьева, Каменева и других? » Твердо ответил: «Такой особой линии, к счастью, пока не имеется»¹. Иначе расценил предложения, высказанные меньшинством, Сталин. Последовательно раскритиковал, и весьма жестко, тех, кого счел своими идейными противниками, допускающими вопиющие ошибки, настаивающих на них — Сокольникова, Каменева, Крупскую, Зиновьева. Как и они, непременно ссылался на Ленина, по-своему характеризуя спорные вопросы — НЭПа, госкапитализма, крестьянства. Подводя некий итог, назвал их брошюру «платформой оппозиции», хотя и не привел ни одного сколько-нибудь убедительного довода в защиту такой оценки. Зато демонстративно взял под защиту их главного противника, Бухарина. Произнес вскоре ставшую популярной фразу: «Крови Бухарина хотите? Не дадим вам его крови, так и знайте»⁴⁴⁷⁴⁴⁸.

В унисон со Сталиным поспешил выступить один из членов ленинградской делегации А. П. Семенов. Зачитал заявление, подписанное им, а также Н. А. Углановым — секретарем МК, И. П. Комаровым — секретарем Северо-Западного бюро ЦК и неким Володиным. Заявление, призванное дискредитировать всю делегацию ленинградской партийной организации.

С новой силой противостояние на съезде возобновилось после отчета В. В. Куйбышева о работе ЦКК. В последовавших за ним прениях в целом весьма благожелательно — ведь они были членами президиума ЦКК — выступили Е. М. Ярославский, А. А. Сольц, С. И. Гусев, М. Ф. Шкирятов. Но все же прозвучали и отрицательные мнения. Не только взявшие под защиту четырех авторов пресловутой брошюры и ленинградскую делегацию в целом, но и приоткрывшие тайну принятия нужных ЦК решений.

И. П. Бакаев — председатель Ленинградской губернской контрольной комиссии — «Прежде, чем наклеивать тот или иной ярлык ликвидаторства... на меньшинство Центрального комитета,... (ЦКК) обязана была выслушать меньшинство... Невиданный случай в практике нашей партии — авансом предрешают обвинение... Огульное, решительно ни на чем не основанное обвинение бросает в лицо ленинградских губернской и районных конференций... Это можно делать только тогда, когда заранее знаешь, что за это от тебя не потребуют никаких доказательств»⁴⁴⁹.

Н. К. Крупская, член ЦКК — ЦКК «поставлена на то, чтобы в вопросах охраны единства партии она сохраняла определенную независимость и объективность мысли... На последнем заседании, когда я спросила тов. Куйбышева, принимал ли он участие в выработке московской резолюции, он мне ответил: да, принимал... Как член партии, он должен принимать участие в той или другой работе партии, но не в партийном руководстве. Его не на то выбирали. Его выбирали для работы в ЦКК, а не для политического руководства партией. Это неправильно, потому что дает возможность как раз обвинить члена ЦКК в пристрастии...

Заслушали мы на этом собрании отчет, в котором такие обвинения бросались, что Зиновьев излагал свою книжку “Ленинизм” в кружках. Я никогда не слышала, чтобы можно было поставить в укор члену партии или члену ЦК... изложение книжки, которая открыто напечатана, не представляет ничего нелегального, считать каким-то преступлением»⁴⁵⁰.

К. И. Николаева, заведующая отделом работниц ЦК — «ЦКК должна была заранее видеть факты разногласий в нашем ЦК и отнестись к ним с надлежащей серьезностью. Когда вопрос был поставлен товарищами из Ленинграда принципиально, как реагировала ЦКК? Имеет ли она свою объективную точку зрения на эти принципиальные вопросы? Нет, не имеет... Имеет точку зрения большинства и направляет свои удары по ленинградской организации. И этим самым создается недопустимый характер дискуссии, которая происходила до партийного съезда и на самом съезде...

Загоняется внутрь недовольство, заставляют молчать и не обмениваться мнениями мыслящих членов партии, думающих о ее судьбах... Это наносит вред нашей партии... Доносы на партийных товарищей, доносы на тех, кто будет обмениваться по-товарищески мнением с тем или иным товарищем, это будет только разлагать нашу партию...

Впервые в истории нашей партии меньшинство не было привлечено к разработке резолюции. Впервые в истории нашей партии со стороны Контрольной комиссии не было сделано ни одной попытки к тому, чтобы создать комиссию с включением меньшинства для выработки единодушного мнения»⁴⁵¹.

1.

Резкое столкновение на партийном форуме вроде бы обернулось, как могло показаться рядовому коммунисту, черпающему новости только из «Правды», бурей в стакане воды. Ведь было принято всего одно кадровое решение, да и то лишь косвенно затрагивавшее Зиновьева и его соратников. 29 декабря делегаты съезда без обсуждения потребовали «немедленных мер по изменению и улучшению состава редакции “Ленинградской правды”»⁴⁵². Протест Зиновьева ни к чему не привел. Также гласом вопиющего в пустыне оказалось и зачитанное Бакаевым заявление, подписанное 24 членами ленинградской делегации. Указавшее, в частности: «Назначение редактором газеты товарища, который будет вести газету против губкома партии, создаст положение, совершенно невозможное для организации, равносильное разгрому губкома, и означает насильственное подавление мнения всей ленинградской организации»⁴⁵³.

Все напрасно. Уже на следующий день новый редактор «Ленинградской правды», присланный из Москвы И. И. Скворцов-Степанов, продолжавший возглавлять «Известия», вместе с приехавшими с ним сотрудниками выпустил очередной номер органа Ленинградского губкома в откровенно промосковском духе. С использованием одиозных слов «оппозиция», «оппозиционеры».

Прошедший же 1 января однодневный пленум ЦК для избрания нового состава высших органов партии очертил более широкий круг подвергающихся необъявленной опале. В состав ПБ не включили Каменева, а Сокольников перестал быть кандидатом в члены ПБ. Только теперь становилось очевидным, что наказывать решили все съездовское меньшинство.

Зиновьев поспешил проявить солидарность с Каменевым. «Исключение товарища Каменева, — заявил он, — перевод его в кандидаты (в члены ПБ — Ю. Ж. ) может быть объяснен только таким соображением, что политическая линия товарища Каменева неправильна. Так как я эту линию разделяю целиком и полностью, то должен заметить, что считаю совершенно невозможным для себя в таком положении, когда во всей стране продолжается агитация, что я “ликвидатор” и “паникер”, принять такой выборный пост, который мне предлагают... Если дело идет о том, что наличие определенной политической линии считается несовместимой с работой в Политбюро товарища Каменева, то это целиком относится и ко мне»⁴⁵⁴.

А несколько позже еще раз заявил: «Политически мы с Каменевым представляем одно и то же. На съезде мы занимали и до съезда занимали одну и ту же линию. Вот почему мы вправе предположить, что тут дело идет не о политической линии Каменева, не о политическом выступлении, а о чем-то другом, какие-то еще аргументы должны быть. У нас вполне законное право спросить — какие именно, и самое законное право протестовать, что мы и делаем»⁴⁵⁵.

В ходе затянувшейся дискуссии о составе Секретариата Зиновьев неожиданно напал на Сталина. Предвидя то, что произойдет лишь через неделю, бросил в зал: «Ленинградскую организацию поставили в положение вне закона, когда в любую ячейку может явиться кто угодно, когда фактически поставили второй губком»⁴⁵⁶.

Видимо, таким обвинением Зиновьев хотел восстановить против себя и пленум, и Сталина, добиться благодаря тому их согласия на его отставку.

И все же Зиновьеву пришлось смириться с тем, что его, несмотря на все возражения, оставили в ПБ. На том настояло подавляющее большинство членов ЦК. То самое, которое всего три дня назад предавало его анафеме. Тогда Григорий Евсеевич решил добиться отставки хотя бы с поста главы ИККИ. Для того обратился к пленуму: «Ввиду положения, созданного 14-м съездом РКП, — писал он, — я, естественно, не могу больше оставаться председателем Коминтерна. Прошу пленум ЦК принять к сведению мое заявление и принять те решения, которые из этого могут выйти».

Как ни покажется сегодня странным, не кто иной, как Сталин и на этот раз настоял на том, чтобы такое предложение отклонить. И все же Зиновьев продолжал упорствовать. «По существу, — сказал он, — исполкому (Коминтерна — Ю. Ж. ) ясно, что при создавшемся положении я не могу исполнять это дело... Я думаю, ЦК не может уйти от решения этого вопроса... Сейчас большинство предпочитает канонаду, которая неслыханна, и при этом говорит: продолжайте преодолевать спокойно некоторые затруднения, которые создались. Я мог эти затруднения преодолевать в Кожтресте, Агитпропе, Закавказской республике. Там можно поправить. Поправить свою работу. Но, товарищи, надо же знать, что руководить Коминтерном или участвовать в этом руководстве партиями, которые переживают массу кризисов отчасти по тому же разряду, какой у нас, после того, что произошло, невозможно...

Нужно понимать, что на том месте, на котором я работал до сих пор, я работать не смогу. Не смогу работать в Коминтерне. Только всего. Это нужно понимать. Я не знаю, как можно предотвратить трудности. Наша печать продолжает разоблачения, полемику и прочее... Я понимаю, что решающее мнение за ЦК, но есть вещи, которые невозможно принять — при том положении, которое создалось, я этой работы проводить не смогу».

Как ни упрашивал Григорий Евсеевич, пленум постановил: «Заявление т. Зиновьева и просьбу отклонить и предложить ему продолжить работу на посту председателя Коминтерна». Также категорически пленум отверг и просьбу Зиновьева «издать письменный отчет о той позиции, которую я занимал с товарищами на съезде, для того, чтобы объяснить партии свою позицию. Брошюру речей, которые были напечатаны (“Правдой” — Ю. Ж. ), не разрешают издать, а между тем толкуют вкривь и вкось позицию, которую мы занимали на съезде»⁴⁵⁷.

Между тем, положение в старой столице становилось все напряженней и напряженней. 4 января ленинградские коммунисты продемонстрировали, что не желают мириться с начавшейся у них политической чисткой. Пленум губкома бросил и ЦК, и ПБ открытый вызов. Принял резолюцию, в частности потребовавшую:

«3. Ввиду прекращения дискуссии считать недопустимыми нападки на ленинградскую делегацию. 4. Редакциям ленинградских газет предложить печатать все резолюции коллективов, а не односторонние подборки. Отказ редакций в печатании резолюций крупнейших рабочих коллективов вызывает острое недовольство среди рабочих — коммунистов... 5. Вместе с тем, губком констатирует, что группой товарищей фактически создается в Ленинграде подпольная организация со своим особым, ни с каким уставом и никакими нормами не считающимся центром. Делаются попытки создания параллельного губкома и параллельных райкомов... Через голову организаций устраиваются собрания ячеек, на которые вузовцы, красная профессура и т. д. ведут агитацию против ленинградского губкома, разжигая разногласия до последней степени. Губком считает, что необходимо положить конец этой дезорганизаторской работе, могущей привести к серьезным осложнениям»⁴⁵⁸.

Такого в Москве стерпеть уже не смогли. Спустя три дня, 7 января на заседании ПБ, в котором приняли участие Сталин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рудзутак, Каменев, Дзержинский и Угланов, утвердили большинством против одного голоса «против» Зиновьева, и двух «воздержавшихся» — Троцкого и Каменева, решение о создании нового секретариата Ленинградского губкома: первый секретарь — С. М. Киров, отозванный из Баку, где он возглавлял ЦК компартии Азербайджана, Н. П. Комаров и Л. Е. Бадаев.

То же решение ПБ по предложению Сталина весьма своеобразно объясняло причины данной кооптации: «губком поступил неправильно, не согласившись... отменить заседание губкома до приезда в Ленинград Молотова, Томского и Калинина... Пункт 3-й резолюции губкома... нарушает постановление пленума ЦК от 1 января 1926 г... предполагающее (выделено мной — Ю. Ж. ) необходимость критики поведения меньшинства на съезде и выявленных ошибок ленинградской делегации»⁴⁵⁹.

Оргвыводы ПБ усугубили и без того тяжелую атмосферу в партии. Ту, о которой 20 января, обращаясь в Секретариат, напишет Зиновьев. «В “Правде”, в “Ленинградской правде”, — отмечал он, — во всей печати СССР идет постоянная острая полемика против нас — полемика, граничащая, будем говорить прямо, с травлей. В отчетных докладах о съезде договариваются до таких обвинений против нас, что если бы хоть сотая часть была бы верна, нас надо было бы прогнать... Организационные репрессии назавтра же после съезда... сыплятся как из рога изобилия»⁴⁶⁰.

Деталей этих репрессий Зиновьев не указал, ведь и без того они были хорошо известны. В старой столице сняли чуть ли не всю верхушку идеологических работников. Сменили редактора не только «Ленинградской правды», но и «Красной газеты», органа политуправления Ленинградского военного округа «Красная звезда», комсомольской «Смены», партийного издательства «Прибой», начальника политуправления Балтийского флота, заместителя начальника политуправления округа, начальников политотделов IV, XI, XX дивизий⁴⁶¹.

В Москве оргвыводы пока последовали по отношению только к двум лицам, но зато каким! 11 января ПБ ликвидировало должность председателя СТО, почему и назначило занимавшего ее Каменева — первого председателя ВЦИК, главу советской делегации в Бресте на мирных переговорах с Центральными державами, председателя Моссовета, заместителя председателя СНК СССР — народным комиссаром торговли. 16 января понизило наркома финансов Сокольникова — только что проведшего необычайно успешную финансовую реформу, восстановившую золотой паритет рубля-червонца — до заместителя председателя Госплана. Расправились чисто административным образом с двумя из четырех авторов скандальной брошюры. Следовательно, приблизилась очередь и Зиновьева.

Действительно, 15 января ЦБ освободило Бухарина «от всей работы, кроме по Коминтерну»⁴⁶². Столь лаконичная фраза означала одно — теперь Зиновьев переставал быть единоличным руководителем ИККИ. Затем, 22 февраля, последовало постановление Ленинградского губкома о новом составе губисполкома, его президиума и председателе Ленсовета, в котором для Зиновьева, возглавлявшего Ленсовет (Петросовет) с 13 декабря 1917 года, больше не нашлось места.

Но если, опасаясь вполне возможного несогласия в Коминтерне, ЦК на первоянварском пленуме то ли побоялся, то ли не собрался решить вопрос о продолжении работы Зиновьева как главы ИККИ, то от руководства Ленсовета сумело отстранить на заседании ПБ 18 марта. Правда, после долгих и бурных препирательств, так как от Зиновьева ждали заявления о добровольной отставке, а он требовал по отношению к себе оргвыводов. Уравнявших бы его как жертву произвола партии с Каменевым, Сокольниковым, ленинградцами.

Сталин, вне всякого сомнения, и подготовивший это заседание ПБ, оказался в необычном положении. Желая скрыть подоплеку задуманного, явно волновался, почему не раз попадал впросак. Неверно назвал дату телефонного разговора с Зиновьевым, исказил содержание той беседы. Почему-то сказал, что А. Петерсон, только что избранная в состав ЦКК, якобы уже не состоит в этом органе.Значительно преувеличил число писем Ленина в октябре 1917 года — мол, их было семь! — с требованием исключить Зиновьева и Каменева из партии... Тем не менее, твердо добивался от участников заседания одобрения решения Ленинградского губкома об избрании председателем Ленсовета не Зиновьева, а Комарова.

Не соглашались со Сталиным только двое. Каменев, упрямо заявивший: «Снятие Зиновьева с Ленинградского совета принимает политический характер, в этом никто сомневаться не может. Главное осложнение вы подтвердили, но удерживаете его на посту председателя Коминтерна и одновременно вы говорите каждому члену партии, что он в основных вопросах ленинизма ошибается».

Каменева поддержал лишь Г. Е. Евдокимов. 1 января избранный секретарем ЦК и потому срочно переведенный из старой столицы, где он занимал пост первого секретаря губкома, в Москву. «Снятие тов. Зиновьева из Ленинграда, — решительно заявил он, — при любой обстановке было бы большим ударом для Ленинграда как крупнейшего политического и промышленного центра, в данной обстановке сила данного удара во много раз усугубляется».

Однако вскоре последовало далекое от истины и логики возражение Рыкова: «Тов. Зиновьев сказал, что он не подает в отставку. Это значит, что вопреки мнению Ленинградского губкома и фракции Ленинградского совета он хочет, чтобы мы постановлением Политбюро оставили его председателем Ленинградского совета». Видимо, глава правительства ожидал униженного оправдания Зиновьева, его слезных просьб. Но добился иного.

Григорий Евсеевич только теперь вступил в полемику.

«Здесь тов. Рыков, — заявил он, — говорил о “предложении Зиновьева”. Такого предложения нет. Здесь тот же оратор говорил, что т. Зиновьев “хочет, чтобы его оставили”. Хочет, чтобы Политбюро провело его председателем Ленинградского совета... Я хорошо знаю, что как раз большинство Политбюро и подготовило мое снятие... Чего хочет Зиновьев? Он хочет только политической ясности. Если вы отправляете несколько тысяч питерских рабочих-коммунаров (коммунистов — Ю. Ж. ) на биржу труда, потрудитесь сами и снять Зиновьева».

Все же Сталин попытался вернуть инициативу. Правда, в полемике почему-то сослался не на Зиновьева, а на Емельянова. Он, привычно возразил генсек, «изображает дело так, что не губком, а Политбюро снимает т. Зиновьева с поста председателя совета. Это неверно, это не соответствует действительности... Если ленинградская организация освободилась от ошибок оппозиции, если ей удалось отмежеваться от ошибок тов. Зиновьева и других, то это не удар по ленинградской организации, а удар по тем, которые хотят нанести удар по нашей партии».

И все же более значимая проблема — работа Зиновьева в ИККИ — выплыла наружу, чему в немалой степени способствовал сам Сталин. «Я не знаю ни одной партии в Коминтерне, — лицемерно указал генсек, — которая ставила бы вопрос о снятии Зиновьева. Поэтому тов. Зиновьев может оставаться председателем ИККИ». Ему парировал Каменев: «Если бы приняли отставку Зиновьева на первом заседании пленума ЦК (1 января 1926 года — Ю. Ж. ) и сказали, что он действительно не может оставаться председателем Коминтерна, тогда бы не было двусмысленного положения ни в Коминтерне, ни в Ленинграде».

Мысль Каменева подхватил Зиновьев. «Тов. Сталин, — отметил он иронично, — очень заботливо здесь говорил о том, в какое неловкое положение я попаду, если сам не подам в отставку. Я советовался об этом с друзьями... Но все пришли к другому выводу. Решили, что нет, не надо подавать в отставку. Пусть делают оргвыводы. Пусть снимают открыто. Это будет хорошим уроком для партии». А потом добавил то, что счел наиважнейшим — оценку прошедшей дискуссии. «Вы, — пророчески заявил он участникам заседания, — попытались создать теперь такое положение, при котором ни на одном из съездов ни один делегат не решится сказать слово “нет”. Он всегда будет говорить “да”. К этому ведет разгром ленинградской оппозиции».

Зиновьев добился своего. Впрочем, как и Сталин. ПБ пришлось сделать оргвыводы. Пока — только по советской должности. Решило: «Не возражать против постановления пленума ленинградского губкома о замене тов. Зиновьева тов. Комаровым на посту председателя Ленинградского совета»⁴⁶³.

2.

Только и всего? Отнюдь. Вскоре оказалось, что заседание ПБ, состоявшееся 18 марта, и его решение — лишь прелюдия. Первая ступень на иерархической лестнице, поведшая Зиновьева вниз. О приближении неизбежной второй стало понятно через три недели. На очередном пленуме ЦК, начавшем работу 6 апреля и обсуждавшем куда более важный вопрос, нежели судьба Зиновьева, — доклад Рыкова «Хозяйственное положение и хозяйственная политика».

Участникам пленума загодя раздали не только проект резолюции, одобренный комиссией ПБ, но и поправки к нему, сделанные Троцким и Каменевым. Благодаря тому члены ЦК могли заранее сделать собственный вывод о том, кто прав, до начала прений. Определиться: они за индустриализацию, к тому же форсированную, или против.

Проект не выглядел серьезным, взвешенным. Предлагал: «Развитие индустрии и вообще индустриализация страны явится той решающей задачей, успешное разрешение которой определяет дальнейший рост всего хозяйства в целом на пути к победе социализма». Источниками финансирования ее должны стать «накопления внутри страны», «режим бережливости, экономии», «увеличение притока свободных средств населения», под которым подразумевались нэпманы города и зажиточные крестьяне.

Обращался проект и к причинам, породившим острейший кризис, названный почему-то «объективными хозяйственными трудностями». Объясняемыми тем, что их обострили неудачи в плановом руководстве хозяйством, выразившимися в «преувеличении хлебозаготовительных, экспортно-импортных, валютных и кредитных планов».

А что же предлагал проект резолюции для того, чтобы в будущем избежать повторения такого рода провалов? Прежде всего, определение единого сельхозналога не в натуральной, а в денежной форме. Во-вторых, установление соответствия денежной и товарной масс, понижение розничных цен, удержание зарплаты на достигнутом уровне. От проблемы индустриализации документ практически отделался на редкость общей, ничего толком не говорящей фразой: «Руководствоваться постановлением ПБ от 25 февраля сего года». Иначе говоря, потребовал сохранить уже утвержденные бюджетные ассигнования⁴⁶⁴.

Одним словом, проект резолюции фактически сформулировал не хозяйственную политику в целом, а лишь частично — в отношении сельского хозяйства. Именно такой подход к самой важной проблеме и дозволил как Троцкому, так и Каменеву изложить серьезнейшие замечания в письменном виде.

Троцкий, уже призывавший партию к индустриализации двумя годами ранее, на 12-м съезде, утверждал: «14-й съезд партии выдвинул в качестве основной директивы курс на индустриализацию. Пути, методы и темпы осуществления этой директивы являются решающими не только для судеб нашего продвижения к социализму, но и для судеб политического господства рабочего класса в Советском Союзе»⁴⁶⁵.

Иной характер носили поправки Каменева, сконцентрированные на провале хлебозаготовок. Получивших вскоре чуть ли не официальное название «кулацкая забастовка» — из-за отказа зажиточных крестьян продавать государству свою продукцию по его ценам.

«На заготовках хлеба и сельскохозяйственного сырья — отмечал он, — необходимого для промышленности, роль стихийных факторов, частного капитала и кулацкой верхушки деревни оказались сильнее, чем это предполагалось... Основным звеном, которое необходимо ухватить партии для того, чтобы преодолеть враждебные социализму тенденции, является практическое осуществление всесторонней индустриализации страны»⁴⁶⁶.

Итак, проект резолюции пленума, зачитанный Рыковым, и поправки Троцкого, Каменева отличались лишь «одним». Вариант главы правительства настаивал: «Промышленность может преодолеть трудности своего дальнейшего развития, привлечь необходимый для того капитал только в том случае, если будет обеспечено дальнейшее развитие сельского хозяйства». Поправки же требовали обратного — превалирования интересов промышленности. Не случайно же Рыков в своем докладе подчеркнул ту же мысль:

«Проект резолюции, предложенный вашему вниманию, пытается ответить на вопрос, который чрезвычайно волнует широкие массы партии: изменилась ли политика партии по отношению к сельскому хозяйству и крестьянству с выдвижением на первый план задач индустриализации, и если изменилась, то не находится ли это в противоречии со всей той политикой, которую партия проводила за последние пять лет»⁴⁶⁷.

Точнее говоря, Рыков открыто назвал сакраментальный вопрос: продолжать ли НЭП или настала пора отказаться от него.

В последовавших после доклада Рыкова прениях главу правительства, говорившего от имени ПБ, твердо поддержали Р. И. Эйхе — председатель Сибирского крайисполкома, Я. Э. Рудзутак — член ПБ, Я. А. Яковлев — редактор газет «Беднота» и «Крестьянская газета», Г. К. Орджоникидзе — председатель ЦКК и нарком РКИ, Ф. Э. Дзержинский — председатель ВСНХ СССР и ОГПУ, М. И. Калинин — член ПБ и председатель ЦИК СССР, Н. К. Антипов — секретарь Уральского обкома, А. Н. До-гадов — секретарь ВЦСПС, В. М. Молотов — член ПБ, Л. М. Каганович — генеральный секретарь ЦК компартии Украины... Продолжали же борьбу за индустриализцию только двое: Г. Л. Пятаков — заместитель председателя ВСНХ СССР и Г. Е. Зиновьев. Последний получил слово вечером 8 апреля, но не просто выступил в прениях, а с пространным докладом, продолжавшимся около часа.

И снова Зиновьев сам вызвал огонь на себя, доказывая правоту свою, а не большинства ЦК. Потому и начал с перечисления шести вопросов, по которым прежде часто писал и говорил, всякий раз подвергаясь острой критике:

«1... Рост кулака и требование ограничить эксплуататорские стремления кулака... 2... Трудящиеся массы мечтают о социальном равенстве... 3... Новая стадия НЭПа ставит перед нами новые задачи... 4... Надо еще раз задуматься насчет социального состава нашей партии... 5... Техническое состояние нашей страны представляет собой серьезные затруднения для строительства социализма... 6... В данный момент и при данном положении вещей нельзя снижать реальную заработную плату рабочим».

Словом, перечислил все пункты разногласий с отчетным докладом Сталина на минувшем только что съезде.

И все же Зиновьев сразу отказался от именно такого плана выступления. Все, о чем вслед за тем говорил, оказалось пронизанным одной-единственной мыслью — необходимостью для решения всех вопросов народного хозяйства проведения курса на индустриализацию. В чем полностью поддержал и генсека с его отчетным докладом на минувшем съезде, и резолюцию самого съезда: «держать курс на индустриализацию страны, развитие производства средств производства», «вести экономическое строительство под таким углом зрения, чтобы СССР из страны, ввозящей машины и оборудование, превратить в страну, производящую машины и оборудование», «превратить страну из аграрной в индустриальную»⁴⁶⁸.

Использовал такой поворот в выступлении только для того, чтобы лишний раз напомнить о своем приоритете. «О том, что необходимо, — заявил он, — начать оставление довоенного уровня, о том, чтобы 100-процентный довоенный уровень как верстовой столб должен остаться позади нас, об этом впервые говорил на 13-м съезде, когда меня зря обвиняли в чрезмерном оптимизме».

«Нам, — продолжил Зиновьев, — сейчас, в 1926 году, абсолютно необходима твердая установка на индустриализацию. Нам подробно разъяснили в Политбюро, будто новое слово содержится именно в первой главе резолюции (шедшего пленума — Ю. Ж. ) т. Рыкова, что сначала-де нужно отдать внимание земледелию, а потом индустриализации. Но я уже доказал, что это мы сделали на 13-м съезде».

Выдав столь парадоксальный взгляд на проблему, Зиновьев как бы мимоходом подверг критике сказанное до него и самим Рыковым, и его сторонниками. Отверг и возможные обвинения, которые могли напомнить о его былых возражениях Троцкому, призывавшему к индустриализации еще на 12-м съезде. «Не прав был тов. Троцкий в 1923 году, — объяснил он свою нынешнюю и прежнюю позицию, — потому что до денежной реформы, до завершения денежной реформы нельзя было в такой форме ставить вопрос об индустриализации, как мы ставим этот вопрос сейчас, объявляя индустриализацию очередной в самом непосредственном смысле».

Только затем вернулся к первому и четвертому пунктам своих тезисов. Развил их под лозунгом «курс на индустриализацию».

«Нас здесь, — напал Зиновьев на своих идейных противников, — поучали тому, что нельзя рвать смычку с крестьянством. Я уже говорил, что с недавних пор у нас завелся такой порядок, что, как только заговорим о дифференциации в крестьянстве, о росте кулака, о том, что против него нужно бороться, то сейчас же кричат: “Ты хочешь борьбы с крестьянством, ты подрываешь идею смычки и прочее... ” Она (смычка — Ю. Ж. ) имела в первую половину 1917 года одно выражение, а во второй его половине — другое. И еще другое — в 1918—1921 годах. С введением НЭПа в 21 году она имело одно выражение, в 22-23 годах — другое, а в 1926 году тоже другое.

Тов. Сталин говорил в Политбюро, что раз у нас крестьянских восстаний теперь нет, то это почему? Потому-де, что мы ведем правильную крестьянскую политику, потому что кулак не имеет армии, потому что за ним не идет середняк. Это верно и неверно. Конечно, мы освобождены от крестьянских восстаний потому, что ведем правильную крестьянскую политику. Но, я думаю, что ограничиться этим нельзя.

Нельзя теперь, в 1926 году, говорить, что у нас критерий правильной или неправильной нашей политики в деревне, критерий отношения к ней крестьянства, что этим критерием является наличие или отсутствие восстаний. Нет! Это теперь не так.

Нужно понять, что мы вошли в обыденщину экономики НЭПа, вошли в новую стадию НЭПа. И нужно понять, что то, что мы имели в этом (хозяйственном — Ю. Ж. ) году, было, конечно, не восстание, но некоторая попытка экономической борьбы тех определенных прослоек кулачества и отчасти частников против нас, которая сумела найти себе выражение без прямых вооруженных выступлений».

Так, отнюдь не завуалированно, Зиновьев выразился о срыве хлебозаготовительной кампании. А вслед за тем сказал то, что до него говорил, оперируя точными цифрами, Дзержинский. Что позже подхватил и развил Сталин, когда разошелся во взглядах с Бухариным и Рыковым.

«Нужно понять, — призывал Зиновьев участников пленума, — что именно для удержания смычки рабочего класса с основной многомиллионной массой крестьянства надо теперь во что бы то ни стало двинуть дело индустриализации. Дать крестьянству товары по удовлетворительным ценам, дать ему сельхозмашины, дать ему кровельное железо, гвозди и прочее. И в то же время только курс на индустриализацию обеспечивает нам усиление удельного веса пролетариата, единственной, до конца надежной силы против растущего кулака. И в то же время только индустриализация обеспечивает нашу независимость... Не рвать, не ослаблять смычку хотим мы, а индустриализировать ее, упрочить ее, укрепить ее в нынешних условиях — в новой стадии НЭПа».

О чем бы ни говорил Зиновьев, всякий раз он возвращался к проблеме отношения к кулаку, к критике Бухарина с его одиозным призывом «Обогащайтесь! », хотя и не называл его по имени.

«Мы сказали на октябрьском пленуме 1925 года, — продолжил свою ликбезовскую лекцию по политграмоте для членов ЦК и ЦКК Зиновьев, — что, по нашему мнению, гвоздь политического положения заключается в том, что кулак показался на горизонте. Можно ли теперь отрицать этот факт? Нет, ибо этот факт чем дальше, тем определеннее сказывается...

Голытьба растет как раз тогда, когда растет кулак... И вот то отношение, которое мы встречаем у вас, когда мы указываем на этот процесс, свидетельствует о некотором политическом неблагополучии в партии. Мы говорим о кулаке, а вы говорите о крестьянстве. Разве можно тут ставить знак равенства? »

Счел Зиновьев не только возможным, но и необходимым вступить в полемику с главой правительства. «Тов. Рыков, — заметил он, — сказал в своем докладе, что он считает теперь крестьянскую верхушку в 15 процентов... в этих 15 процентах имеются и кулаки, и верхушка середняков. По-моему, то, что он определил в 15 процентов, это группа выросшей и вырастающей деревенской буржуазии. Если это теперь признано и вами, то спрашивается, почему же вы воевали несколько месяцев против того, что мы говорили? Почему воевал Сталин, который говорил: есть середняк, бедняк, кулак, и ничего иного не дано. А мы говорили, что есть и середняцкая верхушка, которая постепенно превращается в кулаков...

Вы сами говорите, что верхушка — 15 процентов. Раньше у вас гуляла другая цифра — 97 процентов середняков и бедняков, 3 процента кулака».

Продолжил столь же агрессивно, нетерпимо: «Мы вошли во вторую стадию новой экономической политики, когда мы подходим к довоенному уровню хозяйства. Теперь мы должны смотреть прежде всего на внутренний классовый разрез деревни, на дифференциацию ее».

Бегло затронул Зиновьев и иные аспекты проблемы: «Трактор в значительной мере идет в руки кулака... В “Правде” названа цифра — 30 процентов и более... Разве не факт, что у нас на Украине есть уже аренда в 100-150 десятин? 100-150 десятин земли на Украине — мы знаем, что это такое... Инструкция (ЦИК — Ю. Ж. )... расширяет избирательные права в пользу верхушки деревни... Мы постановили с вами девятимиллионный фонд образовать в пользу бедноты, а при разборе в Политбюро говорилось, что мы этим можем оказать медвежью услугу бедноте, что она и так мало кредитуется от кооперации, а теперь со ссылкой на то, что у них есть особый фонд, им совсем не дадут ни копейки...

Если возьмете все это вместе — вопрос о тракторах, избирательную инструкцию, вопрос об организации бедноты, вопрос о крестьянской кооперации, вопрос об аренде земли, тогда вы, товарищи, поймете, что нам надо искать не тех, кто будто бы забывает о середняке. Нам нужно говорить о том, чтобы выполнять свои элементарные обязанности в крестьянском вопросе и не забывать о кулаке».

Ну, а завершил же Зиновьев свое выступление, больше не вспоминая об индустриализации. Вместо того противопоставил себя и своих немногочисленных соратников подавляющему большинству ЦК.

«На основе того, — пророчески заявил он, — что имеется в стране в 1926 году в самом рабочем классе, крестьянстве, в нашей партии, на основе этого известная перегруппировка сил в партии неизбежна. Она началась и происходит на обоих полюсах — и у нас, и у вас. Ряд разногласий остается и останется, а перегруппировка сил все же будет».

Почему? Подчеркнул: «Нам нужна правильная крестьянская политика рабочей партии,.. правильная пролетарская политика в отношении крестьянства. А вам иногда вместо этого предлагают заменить пролетарскую политику крестьянской».

Не смог забыть Зиновьев и о судьбе ленинградской оппозиции. «Не будем спорить, — чуть ли не примиренчески заговорил он, — обо всей питерской организации. Возьмем, что бесспорно. Вы выступаете против старого актива ленинградской организации. Вы решили сломить его. Это факт. Так вот, если актив ленинградской организации почему-то теперь не годится в политические помощники или в одного из политических помощников партии и Центрального комитета, то тут где-то у вас есть политическая ошибка. Это изменение произошло совсем недавно. На 13-м съезде дело было не так. Конечно, во всем виноват Зиновьев, это давно известно. Я думаю, что тут есть что-то такое и классовое».

Лишь намекнув тем на противостояние пролетарской и крестьянской идеологий, продолжил: «Когда мы живем в обстановке двух классов, когда растет верхушка в деревне, когда есть охлаждение с крестьянами, когда частник растет в городе, когда международная обстановка не так блестяща, при таком положении, товарищи, надо стремиться к тому, чтобы атмосфера в партии была такова, чтобы в Центральном комитете нашей партии мы могли обсуждать вопросы без того, чтобы попасть в люди, которые хотят разорвать смычку рабочих и крестьян.

Надо, чтобы эти вопросы могли быть обсуждены и надо в тот момент, когда у нас настроение рабочих не вполне удовлетворительно, надо, чтобы в Центральном комитете партии об этом можно было говорить»⁴⁶⁹.

Выступление Зиновьева завершило третий день работы пленума. И утром 9 апреля членам ЦК и ЦКК пришлось решить самый важный вопрос прошедшей дискуссии. Либо партия продолжит поощрять и защищать классово чуждую пролетариату верхушку деревни, ставшую новым эксплуататором, либо станет выполнять резолюцию 14-го съезда и приступит к индустриализации.

Дилемма только казалась простой. Выбор любого варианта решения непременно оказывался чреватым серьезными оргвыводами. Если поддержать проект резолюции Рыкова, то следовало еще и осудить «левых» — Троцкого и Каменева, Пятакова и Зиновьева — как открыто выступивших против линии партии. Попытавшихся создать «платформу», то есть идеологическое обоснование для вполне возможной новой оппозиции. Но если же признать правоту тех, кто требовал коренной переработки проекта, то тогда пришлось бы оценить взгляды «правых» — Бухарина и Рыкова — как ревизию фундаментальных положений марксизма.

Первым поднявшись на трибуну, Сталин избавил членов ЦК и ЦКК от необходимости тяжкого выбора. Генсек сразу же заявил о себе как стороннике «правых», приняв, тем самым, решение за большинство, всегда конформистское, оппортунистическое. Поправки Троцкого и Каменева отверг. Отверг и все предложения Зиновьева. А что же предложил взамен? Стал ли отрицать вообще необходимость индустриализации?

Сталин, говоривший довольно долго, постарался весьма ловко изменить сущность вопроса, обсуждавшегося на пленуме. Заявил: мол, сутью проекта Рыкова является не план на будущий год, а всего лишь обозначение ближайшего пути выхода из хозяйственных затруднений, то есть кризиса. И вслед за тем повторил слова Зиновьева, но уже как собственную мысль. Пояснил, что особенностью второго этапа НЭПа, в котором находилась страна, и является индустриализация, без которой не обойтись. Тем лишний раз доказал, что далеко не случайно его и его ближайших соратников уже не первый год называют «центристами». Но зато добился поддержки окончательного варианта резолюции. Против которого проголосовало всего пять человек — Троцкий, Каменев, Зиновьев, Пятаков и Смилга.

Утвержденная резолюция гласила: «Предложить всем партийным организациям на ближайшее время руководствоваться при решении текущих задач следующими указаниями.

а) в области эмиссионной и кредитной политики необходимо на протяжении ближайших месяцев достигнуть соответствия между массой обращающихся в стране денег и товарной массой... б)... добиться решительно понижения цен... в)... на оставшуюся часть хозяйственного года руководствоваться необходимостью обеспечения достигнутого уровня зарплаты, г) в области капитальных затрат в промышленности руководствоваться постановлением Политбюро от 25 февраля с. г. (предусматривавшем выделение на капитальное строительство 671 млн рублей, на заграничное оборудование этого строительства — 95, 3 млн рублей, на сельское хозяйство — 30 млн рублей — Ю. Ж. ⁴⁷⁰)»⁴⁷¹.

3.

Хотя в резолюции апрельского пленума Зиновьев и мог — при очень сильном желании — найти отголоски того, что он предлагал в своем выступлении, все же он решил непременно поквитаться со Сталиным. За его издевательскую, полную ехидства критику. За сознательное стремление приписать ему те прегрешения, в которых он, Зиновьев, обвинял Троцкого. За якобы непонимание особенностей второго этапа НЭПа. За случайно привязавшееся к нему многократное повторение, что 1926 год — это не 1923. За тот менторский тон, которым обычно высмеивают перед всем классом глупого, нерадивого ученика: «Идя по стопам Зиновьева, — вещал Сталин, — следовало бы признать, что Иван Грозный тоже был индустриалистом, ибо он поддерживал промышленность, а Петр Великий превзошел всех индустриалистов. Это, конечно, смешно, но мы неизбежно приходим к этим смехотворным выводам, если идти по стопам Зиновьева». А чего стоило такое голословное заявление генсека: «Я утверждаю, что под видом защиты резолюций 14-го съезда наши критики (следовательно, и Зиновьев — Ю. Ж. ), добиваются на самом деле пересмотра этих решений. Они ведут борьбу против этих решений»⁴⁷².

Не перенеся таких оскорблений, Зиновьев и решил в свою очередь напомнить всем о весьма значительной теоретической ошибке Сталина, допущенной тем давным-давно, еще в конце лета 1924 года. В брошюре «К итогам XIII съезда РКП». И использовал для того как формальный предлог слова Сталина, сказанные утром 9 апреля. Приписавшего Зиновьеву «ту мысль, будто я отстаиваю диктатуру партии в отношении рабочего класса».

Зиновьев обратился в секретариат пленума чуть ли не в последние минуты его работы с заявлением «личного характера», настаивая на том, чтобы это заявление приобщили к протоколу.

«Насколько я знаю, — писал Григорий Евсеевич, — протоколы пленума читаются более широкими кругами, чем члены ЦК, а старое наше правило должно соблюдаться. Не понимаю, как можно отказать члену ЦК в том»⁴⁷³.

В заявлении Зиновьев доказывал, что всегда придерживался противоположной точки зрения, нежели та, что ему приписал Сталин. О том он, Зиновьев, упоминал в пространной, на два «подвала», теоретической статье «К вопросу о диктатуре пролетариата и диктатуре партии», опубликованной «Правдой» 23 августа 1924 года как редакционная, то есть без подписи, что лишь усиливало ее значимость для читателей. Направленной против идеологически неверных воззрений Троцкого, что излагалось в четырех главах. Но в рукописи, переданной газете, содержалась и еще одна глава, снятая без его ведома редакцией, скорее всего Бухариным, — «Ошибки товарища Сталина». Вот теперь-то, он, автор, и хотел бы восстановить справедливость, пусть и задним числом. Для того и написал свое заявление, которое, как он считает, должно быть приложено к протоколам пленума. Скорее всего, имелось у Зиновьева и еще одно желание — показать всем, когда же в действительности и почему распалась руководящая «тройка», включавшая его, Каменева и Сталина.

Как истый начетчик, Зиновьев начал с обширной цитаты из написанной им же резолюции 12-го съезда, подчеркнув — «никем не отмененной»:

«Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. компартии. Систематически привлекая к хозяйственной и общегосударственной работе все, что есть ценного среди беспартийных рабочих и крестьян, партия, вместе с тем, не может ни на минуту забывать, что главная ответственность за работу хозяйственных и общегосударственных органов лежит на РКП, ибо она одна исторически призвана быть действительным проводником диктатуры рабочего класса».

Не удовлетворившись тем, привел еще одну цитату точно такого же содержания — из «Манифеста» ЦК РКП к 25-летию партии. Добавил не менее важное: его статья для «Правды» — «К вопросу о диктатуре пролетариата и диктатуре партии» — была утверждена совещанием членов ЦК, состоявшимся 17 августа 1924 года, в котором участвовали он, Сталин, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Каменев, Рудзутак, Ворошилов, Угланов, Микоян, Орджоникидзе, Петровский, Сокольников, Каганович, Лобов, Комаров, Куклин, Харитонов, С. Шварц, Дзержинский. То есть все те, кто стал и участниками апрельского пленума. Ну, а далее шла прилагаемая пятая глава, не увидевшая свет.

«V. Ошибки товарища Сталина.

17 июня 1924 г. тов. Сталин прочитал на курсах секретарей укомов доклад об итогах XIII съезда РКП. Этот доклад, прочитанный тов. Сталиным, появился двумя фельетонами (частями — Ю. Ж. ) в центральном органе нашей партии, а затем вышел в двух изданиях особой брошюрой с приложением резолюций XIII съезда, т. е. стал как бы официальным комментарием к резолюциям съезда.

В этой брошюре, в главе “О теории вообще и пропаганде ленинизма в частности”, тов. Сталин выступает против беззаботности в теоретических вопросах и в качестве одного из примеров приводит следующее (см. вышеприведенную цитату т. Сталина).

Нельзя не удивляться, как такой товарищ, как Сталин, мог совершить такую большую ошибку.

Из всего сказанного в предыдущих главах мы можем установить с полной бесспорностью:

1. В резолюции XII съезда отнюдь не было упущено выражение, будто у нас диктатура партии, а не класса. Такой чепухи XII съезд не сказал и сказать не мог. Совершенно зря такое объяснение было “пущено” против XII съезда тов. Сталиным.

2. Столь же бесспорно предыдущими тремя главами устанавливается, что тов. Сталин явно ошибался, пытаясь апеллировать в этом вопросе к тов. Ленину. Его заявление, будто В. И. Ленин говорил “о диктатуре пролетариата, а не о диктатуре партии”, как мы видим, в корне извращает действительные взгляды т. Ленина. Ленин десятки раз разъяснял, что противопоставление диктатуры партии и диктатуры классов является недопустимой теоретической и политической ошибкой. А т. Сталин приписывает “чепуху” тов. Ленину. Это “а не”, это угловатое теоретически неверное противопоставление принадлежит тов. Сталину, а вовсе не В. И. Ленину.

3. С той же бесспорностью всем сказанным выше устанавливается, что о размежевании функций партийных и советских органов говорил не только тов. Ленин на XI съезде, но это же было подтверждено и XII съездом, решение которого в одном из важнейших вопросов без тени теоретических доводов тов. Сталин вздумал оспаривать.

Само собой разумеется, что каждый член партии имеет полное право предложить, если он считает это необходимым, изменить то или иное решение того или другого партийного съезда. Тогда он обязан точно процитировать это решение, объяснить партии — в чем оно неправильно, и мотивировать перед партией, почему его надо изменить. Сказать же “мне помнится”, что в одной из резолюций нашего съезда, “кажется”, “даже” в резолюции XII съезда, “было пущено (! )” такое-то выражение — это значит поступить не так, как нас учил поступать в аналогичных случаях В. И. Ленин.

В одном только совершенно прав тов. Сталин: “беззаботность в вопросах теории к добру не приведет”.

Мои взгляды всецело совпадают в этом вопросе со взглядами тов. Ленина, писавшего: “Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя, ибо не только у нас в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат весьма разобщен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовной организацией пролетариата диктатуры осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществить только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию этого класса. Таким образом, получается как бы ряд зубчатых колес. Таков механизм самой основы диктатуры пролетариата, самой сущности перехода от капитализма к коммунизму” (Ленин. Доклад о профсоюзах на Фракции РКП 8-й Всероссийского съезда советов 30 декабря 1920 года)...

Диктатуру партии “в отношении рабочего класса” подсовывали большевикам до сих пор только меньшевики. Но они же подсовывали нам диктатуру советской власти “в отношении к рабочему классу”. Нельзя не пожалеть, что т. Сталин теперь сбивается на эту же аргументацию.

Решения XII съезда остаются в силе. Мы целиком стоим на их почве. Кто желает их изменить, тот должен предложить это очередному съезду нашей партии.

9. 4. 26 Г. Зиновьев»⁴⁷⁴.

Секретариат пленума отверг просьбу Зиновьева, никак не мотивируя свое решение, не объясняя его.

Глава 17

Начиная с 14-го партсъезда ядро большинства ЦК — Сталин с Молотовым и Бухариным — все дальше и дальше расходилось с Зиновьевым и его единомышленниками. И в вопросах не только внутренней политики, но и международного рабочего движения. Расходилось в оценках и взглядах на заседаниях ПБ, даже просто при обмене предложениями.

Нарастающее противостояние обозначилось уже 14 января, когда всем секциям Коминтерна направили информационное письмо ЦК ВКП(б) «О решениях 14 партсъезда». Пока еще лишь прозрачно намекавшее на появившийся раскол в партии, без упоминания конкретных фамилий.

«Разногласия, — указывало письмо, — которые у нас возникли, выросли на почве бурного хозяйственного роста и крайне усложнившихся задач, стоящих перед партией...

Затяжка международной революции, относительная стабилизация капитализма, а с другой стороны, усиливающиеся классовые противоречия внутри страны... нашли себе известное идеологическое оформление в виде положений, выдвинутых оппозицией». И сразу же перечислило их: возможность строительства социализма в нашей стране, несмотря на техническую отсталость; оценка НЭПа — есть ли она только отступление; характеристика государственной промышленности; отношение к крестьянству.

Информационное письмо давало и ответы — большинства — на все эти вопросы: наше страна имеет все необходимое для построения полного социализма; продолжается экономическое наступление пролетариата на базе НЭПа; государственные предприятия являются предприятиями последовательно социалистического типа; съезд решительно осудил боязнь середняка, уклон в недооценке кулацкой опасности.

«ЦК ВКП(б), — заключало письмо, — совершенно единодушно в том, что перенесение дискуссии по русскому вопросу в ряды Коммунистического интернационала нежелательно»⁴⁷⁵.

Столь непоследовательно характеризовалось новое положение в компартии СССР. Возникновение, с одной стороны, идеологически оформленной оппозиции. С другой — заявление, что это результат всего лишь заурядной дискуссии. Которая вполне может быть разрешена без какого бы то ни было участия зарубежных компартий. Причина же столь странной характеристики экстраординарного события крылась, как можно предположить, в одном. В естественном опасении, что взгляды Зиновьева и Каменева смогут получить слишком широкую поддержку за рубежом. Не случайно ведь 20 января ПБ категорически отвергло прошение Зиновьева об отставке с поста председателя ИККИ.

Вместе с тем, нельзя исключать и еще одной, скрытной для всех причины конфронтации. Сталин вряд ли смог забыть и о «пещерном совещании» 1923 года, и, тем более, о преступившей грань допустимого эскападе Зиновьева в последний день работы апрельского пленума. Нанесших ему в обоих случаях оскорбление. Ну, а решился он на борьбу с Зиновьевым, а не с кем-либо другим, только тогда, когда до конца подсчитал, что глава ИККИ обладает незначительным числом единомышленников — по сравнению со сторонниками Троцкого. Но если два с лишним годом назад генсек еще ощущал свою слабость, подавал в отставку, то теперь был готов к схватке, уверенный в своей победе.

1.

Первый сильный удар Зиновьеву нанесли уже неделю спустя по окончанию пленума — 15 апреля. ПБ постановило удовлетворить просьбу членов ЦК разослать, но только им, да и то с непременным возвратом, письмо Ленина о его разногласиях с Зиновьевым и Каменевым в октябре 1917 года. Так Сталин ответил на цитирование Григорием Евсеевичем ленинского «Письма к съезду» с характеристиками лидеров партии.

Вслед за тем проявилось расхождение, хотя и незначительное, в связи со всеобщей забастовкой в Великобритании.

Еще 4 марта Зиновьев, профессионально следивший по зарубежным газетам за положением в европейских странах, поставил на заседании ПБ вопрос «Об английских горняках», оказавшихся на грани нищеты. Решение оказалось предельно осторожным. Томскому — не только главе ВЦСПС, но и представителю советских профсоюзов в Англо-русском комитете (АРК), созданном в апреле 1925 года для проведения в жизнь идеи единого рабочего фронта, — поручили «обратить самое серьезное внимание на предстоящий конфликт горняков и, ознакомившись с положением, информировать английских товарищей, что в случае, если бы борьба разгорелась, они могут рассчитывать на помощь рабочих организаций СССР в размере до одного миллиона рублей»⁴⁷⁶.

Тогда же, в марте, Королевская комиссия по изучению положения в угольной промышленности для выхода из кризиса предложила понизить зарплату шахтерам и увеличить продолжительность их рабочего дня. 30 апреля шахтовладельцы передали Федерации горняков свое, аналогичное решение. Да, необходимо снизить зарплату на 33-20 процентов, а рабочий день продлить с 7 до 8 часов. В ответ Конфедерация шахтерских профсоюзов 1 мая призвала всех горняков к забастовке. Тогда шахтовладельцы объявили локаут, то есть закрытие всех шахт и увольнение работавших на них горняков.

Генеральный совет британских тред-юнионов (профсоюзов; организация, аналогичная ВЦСПС) поддержал шахтеров и также 1 мая призвал всех трудящихся страны начать в ночь с 3 на 4 мая всеобщую забастовку. С первых же часов в нее включилось четыре с половиной миллиона человек — машиностроители, докеры, железнодорожники, металлурги, транспортники, моряки торгового флота...

Незамедлительно, уже 5 мая, «Правда» опубликовала два материала. Первый — пропагандистский, «Обращение ИККИ к трудящимся всего мира». Призывавшее: «Энергичная, горячая, незамедлительная помощь английским братьям! Ряд рабочих организаций, все профсоюзы СССР уже проводят реальную помощь английским рабочим. Пусть сильнее и организованнее грянет борьба. Всеми силами, всеми помыслами — на помощь английским профсоюзам! Да здравствуют единый фронт и международная солидарность рабочих всех стран! »

Второй материал — личное мнение Зиновьева — «Великие события в Англии». Писавшего: «Великое движение английских рабочих началось как чисто экономическое, но, по сути дела, оно с первых же своих шагов, конечно, приняло глубоко политический характер». После таких слов, ожидавшихся в Москве, он продолжал, не исключив поражения:

«Главнейшая опасность, которая подстерегает начавшееся с таким изумительным единодушием и величием движение в Англии — это опасность со стороны правых лидеров профессионального (профсоюзного — Ю. Ж. ) движения и правых лидеров рабочей (лейбористской — Ю. Ж. ) партии». Они, продолжал автор, стремятся к одному — «возглавить, чтобы обезглавить». Но добавил и обнадеживающее: «Не прав ли был тысячу раз Коммунистический интернационал, когда говорил о нынешней стабилизации как очень непрочной, частичной, уже колеблющейся». Подразумевал под тем давнее обещание — скоро, очень скоро мировая пролетарская революция начнется.

8 мая секретарь ВЦСПС А. И. Догадов телеграфировал в Лондон председателю Генсовета Артуру Пью и секретарю Генсовета Уолтеру Ситрину о переводе двух миллионов рублей на нужды забастовщиков. Однако руководство Генсовета отклонило денежную помощь, посчитав ее слишком явным свидетельством их связи с Кремлем. И по-своему оказались правы — 11 мая Верховный суд Объединенного королевства объявил всеобщую забастовку незаконной. Генсовет тут же послушно потребовал от профсоюзов стачку прекратить. С 12 мая.

Далее же последовало маловразумительное, но уже в Москве. Два дня спустя ПБ отклонило проект резолюции «по английским делам», внесенный Зиновьевым. Всего лишь кратко, да еще и на «партийном языке», повторявшей его же статью, опубликованную «Правдой» 12 мая. Но без фамилий деятелей советских профсоюзов.

Проект Зиновьева содержал следующие положения: «Считать директиву, данную Томским и Гумбольдтом (сотрудником ИККИ — Ю. Ж. ), находившихся в Берлине, британской компартии, поддержавшей прекращение всеобщей забастовки, “глубоко неправильной и принципиально неверной”. Рассматривать капитуляцию Генсовета небывалой изменой. Оценить предложение Томского и Гумбольдта признанием неправды и повторением “лицемерной фразы обанкротившихся вождей Генсовета”».

Вместо данного текста ПБ постановило послать телеграмму, отмечавшую: с директивой Томского и Гумбольдта ПБ «не может согласиться, считая, что не было компромисса, а было предательство», подчиняться Генсовету нельзя, «его вождей надо критиковать и беспощадно разоблачать»⁴⁷⁷.

Так чем же отличались оба документа? Только одним — количеством содержавшихся в них строк. Однако ПБ отвергло проект Зиновьева. Скорее всего, в «воспитательных» целях. Лишь для того, чтобы глава ИККИ не забывал о своем новом месте в высшем партийном органе. И тем была предрешена последовавшая игра в пинг-понг. Заставила Зиновьева десять дней спустя сделать свой удар — рассказать о всеобщей забастовке в Великобритании на свой лад, в докладе «Всеобщая забастовка в Англии и ее мировое значение», прочитанном 21 мая в Московском университете. Доход от продажи билетов на который поступал в Фонд помощи продолжавшим бастовать британским шахтерам, а также и для поддержки нуждавшихся студентов МГУ.

Говорил Зиновьев исключительно о международном положении. О поражении Риффской республики (испанская зона Марокко) в ходе борьбы за независимость, шедшей с 1919 года. О восстании друзов, населявших юго-западную часть французской подмандатной Сирии, вспыхнувшем в 1925 году. О сложной политической ситуации, складывавшейся в Польше. Об экономическом состоянии Франции и Германии. О нараставшем противостоянии между коммунистами Китая и их недавними союзниками из партии Гоминьдан. Но главное внимание уделил Зиновьев всеобщей забастовке в Великобритании.

«Первым нашим словом, — напомнил онслушателям о том, что писал в “Правде” 5 мая, — когда мы узнали, что стачка действительно провозглашена, было предположение: движению угрожает опасность со стороны правых вождей... Забастовка разбила представление о том, будто бы во главе английского Генсовета стоят так называемые левые. Так думали до этой стачки. Стачка сорвала эту мишуру и показала, кто был подлинным хозяином Генсовета английских профсоюзов».

Осознавая, что такая оценка и уже хорошо известна, и в то же время непонятна — ведь два года советская пропаганда и он сам громко восхваляли создание Англо-русского комитета единства (АРК). Объявляли его первым великим шагом на пути к формированию единого рабочего фронта, неудержимо приближавшего мировую пролетарскую революцию. Более того, всего за полтора месяца до начала всеобщей забастовки в Великобритании VI расширенный пленум ИККИ (17 февраля — 15 марта 1926 года) не без сильного нажима Зиновьева принял, среди прочих, и такое решение:

«Англо-русский комитет, вызвавший радостный отклик в широких массах, означает новую полосу в развитии международного профессионального движения. Самый факт сближения между английским и советским профессиональным движением доказывает, что мировое профессиональное движение переросло рамки существующих интернационалов, что потребность в единстве настолько велика, что оно находит для себя новые организационные формы. Англо-русский комитет, состоящий из сильнейших организаций, Профинтерн и Амстердам (Красный интернационал профсоюзов; Амстердамский интернационал профсоюзов или Международная Федерация профессиональных союзов — Ю. Ж. ), доказывает на примере возможность создания единого Интернационала профсоюзов и совместной борьбы рабочих разных направлений против реакции, фашизма и наступления капитала.

Коммунистический интернационал горячо приветствует сближение между английскими и советскими профессиональными союзами и сделает со своей стороны все, что в его силах, чтобы помочь Англо-русскому комитету в осуществлении поставленной им цели»⁴⁷⁸.

И Зиновьеву пришлось попытаться объяснить столь странное обольщение.

«Как это случилось, — начал он оправдываться, — что в последние годы происходил своеобразный маскарад? Генсовет заключил сделку с нашим ВЦСПС — сближаться с коммунистами не у себя (то есть не в Великобритании — Ю. Ж. ), а в других странах допускается дельцами-оппортунистами — высказывался за международное единство и играл на первый взгляд как будто прогрессивную роль».

И снова повторил как рефрен: «Мы (Зиновьев, видимо, имел в виду не только себя, но и Троцкого, Радека, также писавших о враждебности британских профсоюзов классовой борьбе — Ю. Ж. ) были совершенно правы, когда с первой же минуты забастовки предупреждали, что Генсовет становится во главе движения, чтобы предать его. Возглавить, чтобы обезглавить».

Прощаясь с собственными иллюзиями, надеждами на единый рабочий фронт, подчеркнул: «Генеральный совет оказался на службе у буржуазии. Великий кризис вскрыл всю гниль Генсовета... Непосредственный исход забастовки представляет собой не компромисс, а предательство, не соглашение, а измену, не нашу победу, а победу наших классовых врагов... Нужно твердо взглянуть на вещи, ни капельки не обманывая себя».

Завершил же Зиновьев разговор о значении событий в Великобритании объяснением ключевой, сложной, вызывающей споры проблемы. «Английская забастовка, — заявил он, — ставит заново вопрос о стабилизации капитализма. Ставит и решает его в новом свете. Мы вправе заявить, что анализ мирового положения, который дал Коминтерн, подтверждается, и в частности на примере английского рабочего движения». И произнес с необоснованным оптимизмом: «Теперь дан ясный ответ на вопрос о стабилизации капитализма... Если бы английские рабочие выиграли забастовку, то мировая революция сделала бы громадный скачок вперед. Победа английского рабочего класса явилась бы победой социализма в Англии и во всей Европе. Этого еще нет. Но у нас есть все основания сказать: то, что происходит сейчас, есть что угодно, только не стабилизация... То, что произошло в Англии, дает возможность, повторяю, подвести итог многим спорам вокруг стабилизации. Хороша стабилизация, которая приводит в главной стране европейского капитализма — могущественной Англии — ко всеобщей забастовке, продолжавшейся десять дней»⁴⁷⁹.

Зиновьев подтвердил в докладе свое твердое убеждение в том, что стабилизация капитализма не только относительна, но и, главное, временная. Иными словами, дал ту же оценку и в проекте тезисов для заседания ИККИ, который он подготовил по заданию ПБ.

По довольно точному конспекту Сталина он выглядел следующим образом:

1) стабилизация, конечно же, уже кончилась; 2) мы вступили или уже вступаем в полосу революционных взрывов; 3) тактика собирания сил и работа в реакционных профсоюзах теряет свое значение и отходит на задний план; 4) тактика единого фронта исчерпала себя; 5) мы должны строить свои профсоюзы, опираясь на движение меньшинства. Отсюда — предложение взять на себя инициативу разрыва с Генсоветом⁴⁸⁰.

Но и на этот раз партийный ареопаг отверг написанное главой ИККИ. Молотов и Бухарин начали убеждать генсека, находившегося в отпуске на Кавказе, что «Зиновьев пересматривает оценку стабилизации и тактику Коминтерна, обливает грязью проводившуюся до сих пор коминтерновскую политику с намеками при этом на ВКП и отдельных цекистов... Тезисы Зиновьева необходимо отвергнуть и противопоставить им политически четкие тезисы ЦК, включающие наше право и обязанность беспощадной критики и разоблачения правых и всех левых Генсовета, но не берущие инициативы разрыва с Генсоветом».

В тот же день, 1 июня, уже лишь Молотов пишет Сталину: «Наши тезисы, по-моему, должны иметь характер решительной атаки на попытки Зиновьева и Троцкого произвести коренной, хотя и трусливый, пересмотр проводившейся линии. Наши тезисы должны резко защищать правильность линии ИККИ, ВКП и ВЦСПС».

На следующий день Сталин коротко, категорично, без грубых выражений, как у Бухарина, ответил: «Видимо, они хотят английским вопросом отыграться и вернуть все, потерянное ранее. Надо их поставить на место». А 3 июня отправил Молотову пространное послание с развернутыми обвинениями тех, кого отныне считал идеологическими врагами. На этот раз — без излишней эмоциональности.

«Решительная борьба, — требовал он, — против Зиновьева и Троцкого, ведущих линию на раскол профдвижения, против единого фронта... Решительный отпор линии Зиновьева и Троцкого, ведущих к изоляции компартий от масс... Тезисы Зиновьева надо отвергнуть целиком как ликвидаторские». И добавил не менее важное: «Отклонение тезисов Гриши может вызвать шантаж насчет отставки, чего пугаться не следует ни в коем случае»⁴⁸¹.

В тот же день появилось и второе (либо продолжение первого) письмо Сталина все тому же адресату. С более развернутым разъяснением «важнейших ошибок» Зиновьева — «вопросы английской забастовки, о Пилсудском и китайской революции». Генсек в нем не обратил внимания на то, что все перечисленные ошибки выражают последовательную, неизменную позицию Зиновьева как подлинного марксиста и верного ученика Ленина, не пожелавшего ставить ИККИ в зависимость от взглядов меньшевиков, то есть современных социал-демократов, какую бы форму они ни принимали. Следовательно, расценивал позицию Зиновьева с точки зрения правых. Правда, начал объяснения свои, расценив «ошибку» Зиновьева как некий «правый уклон», хотя и бездоказательно, что не подтверждалось конкретными делами.

В начале всеобщей забастовки в Великобритании, писал Сталин, Зиновьев на заседании ПБ якобы посоветовал направить британской компартии указание, в котором «не сказал ни единого слова о необходимости перевода общей забастовки на рельсы политической борьбы; не оказалось и намека на лозунг «Долой правительство консерваторов, да здравствует рабочее (то есть лейбористское — Ю. Ж. ) правительство... Нет гарантий, что такие ошибки не повторятся в работе Зиновьева и его сторонников».

Затем генсек вспомнил о заседании ПБ, состоявшемся 26 апреля, на котором Зиновьев «чисто ликвидаторски» предложил «желательность ухода компартии (Китая — Ю. Ж. ) из Гоминьдана». После осуждения взял его назад. Потому-то ПБ и постановило «признать вопрос о разрыве между Гоминьданом и компартией имеющим первостепенное политическое значение. Считать такой разрыв совершенно недопустимым»⁴⁸².

Об этих, то якобы «правой», то «левой» ошибках Зиновьева генсек писал еще как свидетель (он присутствовал на всех заседаниях ПБ вплоть по 20 мая, до ухода в отпуск на полтора месяца), но о третьей — уже с чужих, неизвестно чьих слов. Писал о том, что на заседании Польской комиссии ПБ в дни первых сообщений о взятии Варшавы, то есть 15 или 16 мая, Зиновьев, мол, внес предложение указать польским коммунистам, что их нейтральность в борьбе Пилсудского с «фашистами» недопустима, а самого руководителя переворота следует рассматривать как «антифашиста», его же движение считать «революционным». Мало того, Сталин утверждал: «Я уверен, что ошибки польских коммунистов, о которых так сладостно пишет теперь Зиновьев, целиком навеяны им глубоко оппортунистической позицией»⁴⁸³.

И все же, несмотря на столь однозначно отрицательную оценку всего лишь высказываний Зиновьева при обсуждении еще не решенных вопросов, взгляды самого Сталина — для всех, а не только для членов ПБ — оставались двойственными, центристскими. Проявились открыто тогда же, 8 июня. В выступлении на собрании рабочих железнодорожных мастерских Тифлиса с докладом «Об английской забастовке и событиях в Польше», опубликованном «Правдой» 16 июня.

Поначалу генсек солидаризировался с Зиновьевым. Как и он, отметил: «Решение Коммунистического интернационала о временном и непрочном характере стабилизации капитализма является совершенно правильным». Но тут же поспешил подыграть и Бухарину. «Неправильно, — отметил генсек, — положение о прочности стабилизации капитализма, но столь же неправильно противоположное положение о том, что стабилизация кончилась, что она ликвидирована и что мы вступили теперь будто бы в период высшего подъема революционных бурь».

Теперь читателям, коммунистам приходилось самим решать, что из сказанного Сталиным верно, что следует принять как руководство к действию.

Тем временем, 5 июня, шесть членов ПБ — конечно же, Бухарин, Молотов, Рыков; далекий от проблем мирового профдвижения Калинин; послушный Ворошилов; выведенный из-под удара за активную поддержку Генсовета, решившего прекратить всеобщую забастовку, Томский — против двух, Зиновьева и Троцкого, утвердили тезисы, написанные Бухариным и одобренные Сталиным. Подтверждавшие «правый» курс партии — требование присутствия компартии Китая в структуре Гоминьдана; сохранения АРКа, продолжение сотрудничества с Генсоветом (не подозревая, что год спустя по его инициативе все отношения советских профсоюзов с британскими будут разорваны). 8 июня и ИККИ утвердило эти тезисы, на следующий день напечатанные «Правдой».

Теперь все выглядело так, будто судьба Зиновьева решена и для принятия соответствующего постановления оставалось лишь дождаться возвращения Сталина из отпуска для проведения юридически необходимого пленума ЦК. Однако оказалось — роковой час еще не настал.

2.

Несмотря на сильное моральное давление генсека, Зиновьеву в те майские дни все же удалось, хотя и отчасти, реабилитировать себя. Вернуть свое прежнее имя истинного ленинца, знатока европейской политики, рабочего и коммунистического движения. Добился же он того, изначально заняв твердую позицию по отношению к государственному перевороту, совершенному маршалом Пилсудским.

Польша не только с провозглашения независимости 7 ноября 1918 года, но и после принятия 17 марта 1921 года конституции пребывала в политическом хаосе. За пять лет сменилось три президента (одного из них, Г. Нарушевича, убил ультранационалист), одиннадцать правительств. В воздухе витала угроза переворота, которого ожидали и со стороны князя Э. Сапеги, представлявшего интересы старой аристократии, и генерала Ю. Галлера, героя советско-польской войны.

Все, происходившее в Речи Посполитой, слишком уж напоминало атмосферу, царившую в Италии — перед захватом власти Б. Муссолини 31 октября 1922 года, в Испании — в канун переворота М. Примо де-Ривера 13 сентября 1923 года. Слишком напоминало.

С каждым днем в Речи Посполитой нарастало открытое противостояние одной из старейших партий страны — народных демократов, создавших блок с социалистической партией (ППС), и ушедшего в отставку с поста «начальника государства» совсем недавно, 14 декабря 1922 года.

В неизбежной и скорой схватке коммунисты Польши решили, не скрывая того, принять сторону Пилсудского, рьяного противника парламентаризма. Первым, кто выразил свое мнение о столь непонятной позиции, стал кандидат в члены ПБ, сторонник генсека Дзержинский, располагавший благодаря своему посту председателя ОГПУ, исчерпывающей информацией о положении в соседней стране.

В письме В. Богуцкому, члену ЦК польской компартии, он писал 17 апреля: «Я за то, чтобы в борьбе, которая происходит в настоящее время между эндецией и Пилсудским, наша партия всем фронтом пошла против эндеции и ППС и поддержала Пилсудского (выделено мной — Ю. Ж. ), толкая его влево, разжигая крестьянскую революцию, но чтобы никогда не теряла своей собственной физиономии и не обманывала массы... Впрочем, я стал сомневаться, чтобы Пилсудский сам решится на гражданскую войну»⁴⁸⁴.

Дзержинский не случайно писал о гражданской войне. Именно 17 апреля военный министр (до 5 мая) генерал Л. Желиговский, прославившийся захватом в 1919 году Виленщины, отдал приказ о проведении неподалеку от Варшавы учений ряда воинских частей под командованием Пилсудского. Ко всему, 1 мая столицу парализовала всеобщая забастовка. Однако Зиновьев, зная и о событиях в соседней стране, и о письме Дзержинского, повел себя весьма осмотрительно в своих прогнозах.

Выступая 26 апреля на активе нескольких парторганизаций, лишь кратко отметил: «В Польше в ближайшем будущем мы можем ожидать серьезных событий»⁴⁸⁵. Только — «ожидать», но можем и не дождаться. Неких «серьезных событий», но отнюдь не революции. Когда же после боев 12, 13, 14 мая верные Пилсудскому войска захватили Варшаву, а он сам — власть, Зиновьев промолчал. Никак не отреагировал на публикацию в советской прессе листовки ЦК польской компартии от 12 мая. Объяснявшей: «Сегодня может начаться вооруженная борьба между Пилсудским, за которым идут демократические солдаты и офицеры, а также демократические силы рабочих и крестьян, с одной стороны, и правительством капиталистов, кулаков и фашистов, с другой. Вы знаете, что наши цели идут дальше цели Пилсудского. Однако в этой борьбе место революционных рабочих в рядах противников правительства»⁴⁸⁶.

Промолчал Зиновьев и тогда, когда «Правда» все еще выражала надежду на скорое изменение положения в Польше. Опубликовала 15 мая как передовицу статью К. Радека, утверждавшего: «Хотя он (Пилсудский), будучи у власти (с ноября 1918 года по декабрь 1922 — Ю. Ж. ), не дал ничего ни рабочим, ни крестьянам, тем не менее теперь он стал выразителем общего недовольства». И все же на всякий случай оговорил: «Выступление Пилсудского является выражением тяжелого кризиса, который переживает буржуазная Польша. Оно будет иметь серьезное значение лишь в том случае, если даст толчок народным силам и создаст лучшие условия для их борьбы, даст оздоровление отношений, господствующих в Польской республике».

Зиновьев, в отличие от поляка Дзержинского и польского еврея Радека, ничуть не обольщался Пилсудским. Не возлагал на него надежды лишь потому, что тот в прошлом был социалистом — одним из руководителей ППС, создателем ее боевой организации, активно участвовал в революции 1905 года. Уже 20 мая, как только победа мятежников стала более чем очевидной, внес в ПБ проект постановления, тут же утвержденного без какой-либо правки: «Считать серьезной политической ошибкой ЦК КПП лозунг “поддержки революционных войск, выступивших под командой Пилсудского”. Начать прямую разоблачительную кампанию против Пилсудского и его правительства, сказав, что Пилсудский заключил на деле единый фронт с фашистами против рабочих и крестьян. Предложить Польской комиссии через президиум ИККИ принять более подробные указания ЦК КПП».

Последний пункт, но уже изложенный постановлением ИККИ, прозвучал более жестко, сурово, как приговор. «Лозунги “поддержка лагеря Пилсудского, — указал он, — поддержка революционных войск Пилсудского” и т. п., были и являются грубой политической ошибкой, вытекающей из абсолютно неверной политической оценки положения»⁴⁸⁷.

Таковым оказалось истинное суждение Зиновьева о польских событиях. Сталин же открыто признал ошибочность курса польской компартии только 8 июня, в докладе, прочитанном рабочим главных железнодорожных мастерских Тифлиса. А в тот же день ту же позицию занял и Бухарин, выступая в Москве. Казалось, члены ПБ теперь должны были бы, наконец, увериться в правильном понимании Зиновьевым происходящего, безошибочности его прогноза. Однако 17 июня они отклонили его предложение информировать британскую компартию о разногласиях по английскому вопросу⁴⁸⁸. Скорее всего, чтобы избежать признания собственных заблуждений. После прекращения всеобщей забастовки выглядевших бы слишком очевидными, а виновными в них признать М. П. Томского, А. Лозовского — генерального секретаря Профинтерна, И. А. Пятницкого — секретаря ИККИ.

... Из трех, предъявленных Сталиным обвинений Зиновьеву самым серьезным оказалось последнее — по Китаю, на успехи которого в антиимпериалистической борьбе (после так и не состоявшейся революции в Германии) Москва возлагала самые большие надежды. Во многом опирающиеся на просоветский курс Сун Ятсена, создателя национальной партии Гоминьдан, реорганизованной в 1924 году с помощью М. М. Бородина, советского политического советника. Ставшей правящей в центре Южного Китая — Кантоне (Гуанчжоу — город, расположенный в 200 км к северу от Гонконга). Располагавшей, благодаря советским военным советникам, руководство которыми осуществлялось с 1924 года комкором В. К. Блюхером, хорошо подготовленной, продолжавшей расти Народно-революционной армией. При этом положение в Кантоне оказалось более чем парадоксальным. Компартия Китая, весьма немногочисленная, созданная лишь в конце 1922 года, не являлась самостоятельной политической силой. В соответствии с директивой ИККИ, она входила как автономная организация в структуру мелкобуржуазного Гоминьдана. С далеко идущей задачей овладеть им изнутри.

Столь необычной ситуацией после смерти Сун Ятсена в марте 1925 года и попытался воспользоваться Чан Кайши. Начальник Военно-политической академии Гоминьдана, находившейся в 10 км от Кантона, на острове Вампу, и одновременно главный инспектор Народно-революционной армии, командир ее 1-го корпуса. В марте 1926 года он потребовал от коммунистов либо окончательно войти в Гоминьдан, беспрекословно подчиняясь его решениям, либо покинуть его ряды.

Переговоры с Чан Кайши, проведенные приехавшей из Москвы комиссией во главе с А. С. Бубновым, членом ОБ и заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК, ни к чему не привели. Тогда слишком сговорчивых Бородина и Блюхера отозвали на родину, заменив на посту главного военного советника последнего комкором Н. В. Куйбышевым, братом председателя ЦКК ВКП(б) В. В. Куйбышева.

В ответ Чан Кайши сделал попытку произвести контрреволюционный переворот. 20 марта подчиненные ему войска начали аресты коммунистов и блокировали район Кантона, в котором проживали советские советники. Дело явно шло к разрыву всех связей с СССР.

Узнав о происшедшем, Зиновьев внес 29 апреля на рассмотрение ПБ предложение о выходе компартии Китая из Гоминьдана. Ведь для него единый фронт, даже антиимпериалистический, в полуколониальной крестьянской стране оставался делом масс, а не партий, не служил мостиком для полного слияния компартий с социал-демократами, тем более с мелкобуржуазным Гоминьданом. Однако члены ПБ отклонили проект Зиновьева. Видимо, они все еще сохраняли самые хорошие впечатления о Чан Кайши, с которым общались во время его приезда в Москву осенью 1923 года. И утвердили прямо противоположное решение:

«Признать вопрос о разрыве между Гоминьданом и компартией имеющим первостепенное политическое значение. Считать такой разрыв совершенно недопустимым. Признать необходимым вести линию на сохранение компартии в составе Гоминьдана. Вести дело к уходу (или исключению) правых гоминьдановцев из Гоминьдана. Идти на внутренние организационные уступки левым гоминьдановцам»⁴⁸⁹. Видимо, Чан Кайши почему-то посчитали левым.

Уступки Кремля выразились в том, что в Кантон вернули уступчивых Бородина и Блюхера, которые, как им тогда показалось, восстановили прежние доверительные отношения с Гоминьданом и Чан Кайши.

... Итак, все три «ошибки» Зиновьева были не только осуждены, но и сразу же отвергнуты как предложения. Поэтому 15 июня Сталин позволил себе написать Молотову и Бухарину: «Я думаю, что в скором времени партия набьет морду Троцкому и Грише (Зиновьеву — Ю. Ж. ) с Каменевым и сделает из них отщепенцев». А десятью днями позже, на этот раз «Молотову, Рыкову, Бухарину и другим друзьям», явно подготовившись к предстоящему вскоре пленуму, из трех противников избрал как главный объект атаки одного из них. Того, кто чаще других становился ему на пути.

«До появления группы Зиновьева, — писал генсек, оппозиционные течения (Троцкий, Рабочая оппозиция и др. ) вели себя более или менее лояльно, более или менее терпимо. С появлением группы Зиновьева оппозиционные течения стали наглеть, ломать рамки лояльности. Группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольничьих течений в партии.

Такая роль выпала на долю группы Зиновьева потому, что а) она лучше знакома с нашими приемами, чем любая другая группа; б) она вообще сильнее других групп, ибо имеет в своих руках ИККИ (председатель ИККИ), представляющий серьезную силу; в) она ведет себя, ввиду этого, наглее всякой другой группы, давая образцы “смелости” и “решительности” другим течениям.

Поэтому группа Зиновьева является сейчас наиболее вредной, и удар должен быть нанесен на пленуме именно этой группе. Зиновьева нужно вывести из Политбюро с предупреждением вывода его из ЦК, если не будет прекращена его работа по подготовке раскола.

Либо мы этот удар сделаем сейчас в расчете, что Троцкий и другие станут опять лояльными, либо мы рискуем превратить ЦК и его органы в неработоспособные учреждения... Возможно, что после этого Зиновьев подаст в отставку по ИККИ. Мы должны ее принять... Это будет разоружение группы Зиновьева и ликвидация зиновьевской линии на наглость в деле подготовки раскола... В парии и стране пройдет это дело без малейших осложнений — Зиновьева не пожалеют, ибо знают его хорошо...

В... резолюции надо сказать, что Зиновьев выводится из Политбюро не из-за разногласий с ЦК — не менее глубокие разногласия имеются-де с Троцким, однако вопрос о выводе Троцкого из Политбюро не стоит, а из-за его (Зиновьева) политики раскола... При широкой резолюции пленума (прежний план) пришлось бы официально объединить Зиновьева и Троцкого в один лагерь, что может быть преждевременно и стратегически нерационально сейчас. Лучше бить их по частям»⁴⁹⁰.

Так появилась «шпаргалка» для «друзей» Сталина. Для тех, кто входил в его центристскую группу и кому предстояло непременно выступить на пленуме, созыв которого дважды откладывался из-за того, что генсек все еще не вернулся в Москву: с 10 июля на 12, наконец на 14.

Что же заставило Сталина столь рьяно наброситься на своего бывшего союзника, соучастника по руководящей тройке? Наброситься не на Троцкого, а именно на Зиновьева, «пристегнув» к нему для камуфляжа еще и Каменева? Можно предположить, что генсек тем самым собирался продемонстрировать не только прекращение существования прежнего триумвирата, но и возникновение нового — с Бухариным и Рыковым. Но нельзя исключать и чисто личных мотивов. Сталин так и не забыл свое прошение об отставке почти двухлетней давности. От 19 августа 1924 года, обоснованное «невозможностью честной и искренней совместной политической работы» с Зиновьевым и Каменевым. Теперь же, возможно, для генсека настало время расплатиться с Зиновьевым по счетам. Вынудить его покинуть ПБ. Если не по собственному желанию, то принудительно.

3.

Совместный пленум ЦК и ЦКК открылся утром 14 июля и сразу проявил свою необычность. Нарушил устоявшееся представление о продолжительности такого рода партийных форумов, прежде длившихся один-два дня. Теперь же обсуждение только первого из пяти запланированных докладов, Бухарина — о деятельности ИККИ, потребовало четырех заседаний, на которые ушло два дня. И далеко не случайно.

Свое выступление докладчик построил строго по сталинской «шпаргалке»: как обвинение Зиновьева, все еще формально остававшегося главой Коминтерна, разбирая его принципиальные ошибки при решении трех, считавшихся самыми важными, международных проблем. Но все же допустил и вольность. Не отказал себе в удовольствии бить по обоим своим давним врагам. Не только по Зиновьеву, но и по Троцкому, не делая между ними разницы.

Начал Бухарин с фундаментального теоретического вопроса, определявшего политику ИККИ — есть ли стабилизация капитализма или она отсутствует, предвещая революционную ситуацию.

«Мы, — менторским тоном заявил он, — стоим на почве решений, принятых Коммунистическим интернационалом. Мы считаем, что факт капиталистической стабилизации существует, что эта стабилизация имеет относительный характер и частичный характер... Последние события, в первую очередь английская стачка, а также события в Польше, не говоря уже о революционно-национальной борьбе в Китае, все эти события резко подтверждают относительность капиталистической стабилизации».

К такому заключению Бухарин пришел, соединив всеобщую забастовку в Великобритании с заурядным для тех лет военным переворотом в Польше, да еще и с взаимоотношениями китайской компартии с Гоминьданом в одной лишь провинции Южного Китая — страны, весьма далекой от капитализма. Не доказав оправданность создания столь своеобразного конгломерата, сделал такой же, не подкрепленный фактами вывод: «Все эти события, особенно резко подтверждая относительность капиталистической стабилизации,.. служат лишним аргументом, добавочным, чрезвычайно важным, правильности той политики, которую Коммунистический интернационал защищает».

«Если мы теперь, — перешел Бухарин к разбору каждого из названных событий, — сравним эту позицию о тем, что мы имеем у товарищей из оппозиции, то сразу увидим, в чем заключается отличие.

Тов. Зиновьев, например, в своем докладе от 21 мая в связи с английскими событиями касался этого (стабилизации — Ю. Ж. ) вопроса... В одном и том же докладе... развивал два мнения, из которых каждое противоречит другому. Это есть выражение путаницы, которая существует в голове тов. Зиновьева». И лишь мимоходом Бухарин попытался обосновать столь «порочный» взгляд оппозиционера. Мол, он вместе с Троцким на заседании ПБ «не соглашался в оценке положения вещей с нами (большинством — Ю. Ж. ) и выставил лозунг “Вон из Англо-русского комитета! ”».

«Вот вам, — продолжал Бухарин критиковать оппозиционеров, — оценка положения в Польше. В своем докладе от 23 апреля 1926 года тов. Зиновьев говорил: “Похоже, что мы недооцениваем положение в Польше. У меня складывается впечатление, что мы идем навстречу ситуации, которая сложилась в Германии в 1923 году. Положение, правда, не следует переоценивать, но недооценивать также не годится”. Вот проходит несколько дней (три недели — Ю. Ж. ), и тов. Зиновьев, анализируя положение в Польше, говорит в своей речи 14 мая 1926 года: “Пилсудский будет иметь в своем распоряжении пару лет. Он будет иметь серьезную поддержку со стороны нынешней Англии”. В продолжении нескольких дней так радикально изменилась его позиция!».

Перейдя к третьей проблеме — связанной с Китаем, Бухарин повел себя не менее предвзято, не обращая ни малейшего внимания на логику. «Когда, — развивал он собственную систему доказательств, — налицо есть частичное поражение, то товарищи из оппозиции хотели сделать по этой линии целый ряд уступок, которые абсолютно не вызывались положением вещей, чисто правых уступок... Нам (членам ПБ — Ю. Ж. ) было сделано предложение сначала тов. Троцким, а потом тов. Зиновьевым о том, что коммунистическая партия (Китая — Ю. Ж. ) должна порвать с Гоминьданом, должна выйти из Гоминьдана, и по этому поводу существует определенное решение Политбюро».

«Мы в этом Гоминьдане, — откровенно искажая реальность, пояснил Бухарин, — играем руководящую роль. Мы в этом Гоминьдане осуществляем гегемонию нашей партии во всем национально-революционном движении»⁴⁹¹.

А в заключение Бухарин, как и было принято, предложил проект резолюции ПБ, проникнутый все той же тенденциозностью, грубейшим искажением фактов. В трех пунктах из четырех осуждавший оппозиционеров:

«1. Работу ПБ и делегации ВКП(б) в Коммунистическом интернационале одобрить. Пленум ЦК... 2... отмечает, что оппозиция (Зиновьев, Троцкий) большинству ПБ, требовавшая взрыва Англо-русского комитета, стояла на совершенно неправильной, по существу дела отзовистской, антиленинской платформе...

3. ... В китайском вопросе констатирует явно оппортунистические и, отчасти, прямо капитулянтские предложения оппозиции (Зиновьев, Троцкий) в этой области... выход из Гоминьдана означает, ЦК полагает, что такая позиция имела бы смысл лишь при полной ликвидации национально-революционного движения в Китае.

4. Вполне поддерживая суровую критику оппортунистических ошибок польского ЦК, пленум отмечает специально колебания т. Зиновьева, переходившего от защиты ошибочной линии поляков к чрезмерным оргвыводам»⁴⁹².

Превосходно понимая, что конфронтация окончательно вышла за допустимые пределы, Зиновьев все же решил не сдаваться. Осознал наконец, что допустил ошибку, ставшую роковой, не приняв бой на 14-м партсъезде. Осознал и иное. Что безрезультатными стали все попытки достигнуть примирения на вершине партийного Олимпа, не допустить раскола ВКП. Попытки, сделанные даже накануне открытия пленума — 13 июля он вместе с Троцким направил Сталину и другим членам ПБ протест против односторонней дискуссии, развязанной против них «Правдой», то есть Бухариным, представлявшей их взгляды в предельно искаженном виде. Оказалось — бесполезно.

Теперь у Зиновьева остался последний шанс на то, чтобы его все же услышали члены ЦК и ЦКК, а вместе с ними и партия. Вот почему он поспешил первым принять участие в прениях по докладу Бухарина. Не столько просто выступить, сколько сделать своеобразный содоклад — речь его продолжалась почти полтора часа. Большую же ее часть он посвятил одной из трех проблем, названных Сталиным — в письме, и Бухариным — в докладе. Ведь только она одна была напрямую связана с политикой ИККИ.

«Английские события, — сразу же подчеркнул Зиновьев, — и те вопросы, которые выдвинуты ими, не были, и не могли быть, конечно, предусмотрены ни парт-съездом, ни решениями наших пленумов... Вот почему я считаю, что ничего удивительного нет, если по этому вопросу вышли серьезные разговоры в Политбюро. И в этом факте, взятом самим по себе, никакой беды еще нет. Беда заключается в том, что разногласия, возникшие в Политбюро, т. Бухарин и ряд других товарищей немедленно попытались перенести в печать и на широкие собрания в форме, в высшей степени резкой и обостряющей споры, излагая позицию меньшинства в Политбюро, мягко выражаясь, крайне тенденциозно...

Бухарин, например, говорил, что мы с Троцким предлагаем ревизию тактики единого фронта. Это заявление было сознательным искажением действительности...

В совершенно своеобразной обстановке мы должны решить трудные вопросы. В Политбюро происходит разделение голосов по этому вопросу. А через несколько дней уже говорят об ультралевых выпадах против английской партии, о “бешеных лошадях”, о ревизии тактики единого фронта. И после этого приходят и заявляют: как нехорошо ведут себя в Политбюро Зиновьев и Троцкий...

Англия — вот центральный вопрос для нас. Большинство Политбюро в отсутствие т. Сталина — надо это сказать прямо, несколько блуждали ощупью. И только с приездом т. Сталина, наиболее авторитетного представителя большинства, мы получили полностью теорию большинства. Она сводилась к следующему. Т. Сталин говорил: Троцкий и Зиновьев виноваты в том, что хотят “перескочить через нынешнюю ступень английского рабочего движения Они не понимают того, что то, что имеем сейчас, — это есть ступенька, которая исторически дана. Они не понимают того, что вожди не сваливаются с неба, они не понимают того, что для того, чтобы руководить таким массовым движением, надо приспособиться к нему”. Это, говорил он, “идеализм, романтизм, бойкотизм, отзовизм и прочее”. Я воспроизвожу здесь не по стенограмме — ее не было, но это — суть речи т. Сталина.

И сегодня здесь т. Бухарин в значительной мере в той части речи, где он анализировал, а не давал крошки, рассыпающиеся в руках, говорил то же самое. Так вот, товарищи, этот основной вопрос и надо нам разобрать. Действительно ли это большевистская постановка вопроса, которая исторически дана...

Злостным искажением истины является утверждение, будто мы считаем, что уже завтра в Вестминстерском дворце будет заседать английский совет рабочих депутатов или что в Англии создалась уже непосредственно революционная ситуация. Конечно, ни о чем подобном не может быть сейчас и речи. Но английская забастовка имеет всемирно-историческое значение, что она гораздо больше подчеркнула вторую из перспектив, то есть возможность более быстрого революционного развития, выставленную Коминтерном, это абсолютно верно...

Мы друг друга знаем уже много лет, — продолжил Зиновьев свое стремление к поляризации взглядов меньшинства и большинства, — и я позволяю себе думать, что едва ли вы были удовлетворены тем анализом, который вы слышали сегодня от т. Бухарина. Почему этот анализ был так поразительно слаб? Понятно, вместо того, чтобы дать вам представление об английских событиях, вместе того, чтобы дать отпор гнилым настроениям, вместо этого ищут ультралевого противника там, где его нет, и искажают всю правду».

В словах Зиновьева появлялось все больше и больше желчи, даже озлобленности. «Забастовка, — говорил он, — могла вдохнуть в Англо-русский комитет жизнь, если бы члены Генсовета вели себя сколько-нибудь прилично, но забастовка могла и убить его. Случилось последнее — он убит. Здесь Бухарин утешил себя тем, что даже Томаса (генерального секретаря Национального союза железнодорожников Великобритании — Ю. Ж. ) не снимут покуда. Но как вы будете сидеть сейчас с Томасом и Удегостом (руководителем нидерландского профсоюза железнодорожников — Ю. Ж. )?.. Разве у нас как правило существуют с правыми блоки? Это было вызвано известными обстоятельствами. А когда вы настаиваете, чтобы этот блок продолжал существовать дальше, после предательства Генсовета, вы оказываете медвежью услугу английским рабочим. Их план теперь совершенно ясен: или они сообщают нам, что они совершенно отказываются от Англо-русского комитета, или же напишут, что не отказываются от Англо-русского комитета, но они не должны вмешиваться в такие вопросы, как угольная забастовка. Может быть, у нас будет Англо-русский комитет горняков, но прежний Англо-русский комитет как организация... рабочих погиб. Это ясно...

Томский и Догадов (член президиума ВЦСПС; оба находились в те дни в Париже — Ю. Ж. ) продолжают посылать телеграммы (в Лондон — Ю. Ж. ): “Что, не соберемся ли мы? Не поговорим ли мы? ” Нам заявляют, что дело идет о работе английских коммунистов в профсоюзах, и если мы этого шага не сделаем, то это будет лозунг выхода из профсоюзов. Неужели не элементарно ясно, что такие заявления есть вопиющий оппортунизм, что вы нарушаете самую элементарную и азбучную основу большевизма! Неужели не ясно, что такая тактика толкает английское рабочее движение и Коминтерн на неправильный путь? »

Зиновьева прервал Сталин репликой: «Кто же запутал? Вы! »

Григорий Евсеевич тут же парировал: «Нет, вы, тов. Сталин. Вы запутали и Бухарин запутал дело, и все те, кто продолжает настаивать на блоке, тогда как этот блок невозможен, когда он становится блоком с предателями».

Сталин не унимался. Бросил с места: «Спросите англичан, кто их запутал».

Зиновьев подхватил предложение: «Спросим, спросим англичан, я не возражаю. Я обратился в Политбюро с просьбой дать для ознакомления членам английского Политбюро, находящимся в Москве, стенограмму прений в нашем Политбюро по вопросу об Англо-русском комитете. Запретили! Это факт. И говорите: “ничего подобного”. Есть официальное решение на этот счет... Я очень рад, что товарищи иностранные коммунисты услышат теперь наши прения и, надеюсь, стенограмму этих прений, узнают резолюцию коммунистической партии. И когда товарищам английским говорят, что разрыв Англо-русского комитета есть призыв к выходу из профсоюзов, они идут еще дальше. Они не печатают ваших тезисов, они не печатают тезисов нашего ВЦСПС... И, само собой разумеется, это будет передаваться и в другие партии Коминтерна».

В том, что вслед за тем сказал Зиновьев, не было ни капли смирения, раскаяния, ни малейшей готовности к компромиссу. Хоть какому-нибудь.

«Если то, — говорил Григорий Евсеевич, — что вы делаете, есть тактика единого фронта, то я против такого единого фронта. Говорю это прямо, ибо это не есть тактика единого фронта, а полное искажение ее. Но если, по-вашему, здесь есть тактика единого фронта, тогда и то, что проделал т. Барский (член ПБ ЦК компартии Польши — Ю. Ж. ) — он повел польских коммунистов на демонстрацию в честь Пилсудского — служит идеям единого фронта.

Здесь рассказывали, что я в апреле говорил, что в Польше дело идет к 23-му году, а в мае говорил, что идет фашистский переворот. Но ведь между апрелем и маем и произошел действительно фашистский переворот! В Польской комиссии (ПБ — Ю. Ж. ) вскрылось, что член партии Богуцкий, который был командирован для руководства польской компартией — я его не откомандировывал — что Богуцкий на расширенном Исполкоме Коминтерна отказался читать декларацию, где было несколько слов против правых. Так ваши люди понимали борьбу против ультралевых и лозунг “Огонь налево! ”.

Еще всего два месяца тов. Сталин и другие кричали, что единственной опасностью для польской компартии являются ультралевые. А что вышло на деле? Проходит пара месяцев и оказывается, что польский ЦК ведет на демонстрацию рабочих в честь Пилсудского. Они вели рабочих на демонстрацию в честь Пилсудского “во имя” тактики единого фронта. Они прямо покрыли позором наше знамя. И оказалось, что в Польше самая большая опасность — правая... Так вот, если так начнут трактовать тактику единого фронта, то мы будем иметь начало конца Коминтерна...

Вы не принимайте соотношение сил в зале за соотношение сил в партии. Это, товарищи, как общий итог»⁴⁹³.

Зиновьев не только дал отповедь всем тем, кто искажал его взгляды, его слова. Он еще и предложил пленуму проект резолюции меньшинства (подписанный им, Каменевым, Троцким, Пятаковым, Крупской) по докладу Бухарина.

«Пленум, — завершался проект категорически, — отвергает предложение одобрить работу Политбюро, ибо это означало бы: а) сохранить по возможности блок со штрейкбрехерами и изменниками Генсовета; б) оставить без критики и осуждения явно ошибочный сдвиг политики партии вправо; в) оставить без критики и осуждения тенденцию в Амстердаме (присоединение к реформистскому Амстердамскому интернационалу профсоюзов — Ю. Ж. ); г) оставить без критики и осуждения соответствующие изменения в уставах профсоюзов (СССР — Ю. Ж. ) к вхождению в Амстердам; д) ударить по тем членам партии, которые обличали все вышеизложенные ошибки и требовали их исправить»⁴⁹⁴.

Разумеется, пленум отверг такой проект. 43 члена ЦК и 109 членов ЦКК проголосовали против, за — всего 10 и еще один воздержался. Но борьба двух противостоящих фракций на том не завершилась. Зиновьев, Каменев и Троцкий воспользовались своим уставным правом и распространили среди участников пленума свои тезисы еще по одному докладу — Молотова, «Об итогах перевыборов в советы».

В них для начала напомнили о главной проблеме, порождавшей, по их мнению, все остальные. «СССР, — писали они, — проходит через многолетний этап НЭПа, связанный с частичным возрождением и ростом капитализма в городе и деревне». Отметили и столь же бесспорное: «Крупная промышленность СССР хотя и быстро развивается, но по размеру своей продукции только еще подходит к уровню времен царизма (1913 г. ), оставаясь в общем и целом на старой технической базе». Третьим вопросом стал госаппарат — «много унаследовавший от старого строя», который еще «насквозь заражен бюрократическим, старым духом и во многих своих звеньях смыкается с новой буржуазией».

Не преминули авторы тезисов напомнить о совершенной недавно грубой политической ошибке. Об инструкции ВЦИК от 13 октября 1925 года, значительно расширившей перечни лиц, допускаемых кучастию в выборах, включив в их число владельцев и арендаторов мельниц, крупорушек, маслобоен, кузниц, иного; лиц, получающих проценты по вкладам и облигациям различных займов; торговцев вразнос. Об инструкции, которая, если бы ее не отменили вовремя, уничтожила бы «основную особенность советов как политической организации рабочего класса и примыкающих к нему батраков, бедняков и середняков».

Обратившись к собственно результатам перевыборов, тезисы отметили самое существенное — «падение представительства рабочих, повышение процента служащих и “прочих”, падение процента коммунистов в городах,.. рост экономического и политического влияния кулака в деревне».

Вывод же из всего изложенного прозвучал предельно просто и неоспоримо. Подтверждаемый решениями 14-го партсъезда: необходима подлинная индустриализация. Союз рабочего класса и беднейшего крестьянства с основной массой середняцкого крестьянства может быть теперь осуществлен только на почве роста нашей индустрии»⁴⁹⁵.

Постоянное повторение представителями меньшинства с трибуны пленума прописных истин как собственной позиции, да еще с непременными ссылками на работы Ленина, на решения 14-го партсъезда, что ни опровергнуть, ни осудить никому из большинства было невозможно, нашло свое окончательное выражение в «Заявлении», подписанном несогласными с линией ПБ. Все теми же

Зиновьевым, Каменевым, Троцким, Пятаковым, Крупской, а также и еще восемью членами ЦК и ЦКК.

И все же не этот документ оппозиции — пространный, на 24 машинописных страницах, сводящий воедино все высказанные ранее возражения в четких тринадцати пунктах — стал последней каплей, переполнившей чашу терпения если и не большинства членов ПБ, то лично Сталина. Для разрыва послужило так называемое «Дополнительное заявление». Сконцентрированное только на одном вопросе — «деле» Лашевича. Заместителя председателя РВСР и наркома по военным и морским делам; в годы гражданской войны командовавшего 3-й армией на Восточном фронте, 7-й — оборонявшей Петроград.

«Вопрос о так называемом “деле” Лашевича, — утверждало “Дополнительное заявление”, — поставленный согласно решению Политбюро от 24 июня в порядок нынешнего пленума, неожиданно, в самый последний момент поставленный президиумом ЦКК 20 июля (действительно, накануне обсуждения на пленуме, начавшегося 21 июля — Ю. Ж. ), превращено в “дело” тов. Зиновьева... Вопрос этот, как совершенно ясно для всех, решился не в президиуме ЦКК, а в той фракционной группе, руководителем которой является тов. Сталин...

Если до самого недавнего времени намечалось нанести первый удар тов. Троцкому, отложив вопрос о Зиновьеве до следующего этапа,.. то “дело Лашевича”... и других, ввиду их близости с тов. Зиновьевым, побудило руководящую группу изменить очередь и наметить нанесение ближайшего удара по тов. Зиновьеву... Выдвинутое в последний момент предложение удалить тов. Зиновьева из Политбюро продиктовано центральной (центристской — Ю. Ж. ) сталинской группой как этап на пути замены старого ленинского руководства партии новым, сталинским»⁴⁹⁶.

Авторы «Дополнительного заявления», видимо, не знали или сочли излишним вспоминать о том, что первую попытку связать Зиновьева с нелегальной группой оппозиционеров ЦКК сделала еще в январе 1926 года. Когда она получила от французской коммунистки, работавшей в ИККИ, некоей Гертруды Гесслер, донос. Извещавший о том, что ее попытались вовлечь во фракционную деятельность сотрудники аппарата Коминтерна Г. Я. Гуральский и В. Вуйович, якобы действовавшие от имени Зиновьева. Однако сразу после передачи своего доноса в ЦКК Гесслер уехала из СССР и больше никогда не возвращалась. Тем самым лишила ЦКК возможности использовать ее как свидетеля либо получить какие-либо новые обвинения.

Только потому в ЦКК сразу же ухватились за новое, действительное событие. 6 июня 1926 года на подмосковной железнодорожной станции Долгопрудная состоялась, по-старому маевка, а по-новому — подпольное, нелегальное собрание членов партии. Организованное Г. Я. Беленьким, в недавнем прошлом секретарем Краснопресненского райкома партии Москвы, переведенного на работу в агитпроп ИККИ.

На этом-то собрании и выступил М. М. Лашевич, однако о содержании его речи в ЦКК судили по показаниям некоего рабочего, скорее всего осведомителя ОГПУ

Васильева. Утверждавшего, что Лашевич сделал доклад «от имени оппозиции, извращавшей положение в партии, сообщил... ложные сведения о политике партии, дискредитировал руководящий состав ВКП(б), призывал к борьбе против большинства в партии фракционными подпольными методами».

Лашевич не отрицал своего присутствия на собрании в Долгопрудном. Однако объяснил свое поведение — в письменном обращении к участникам пленума — что изложил позицию не свою, а меньшинства. Позицию по ключевым вопросам, требующим от партийного большинства ответов. В частности, о кулацкой опасности, о необходимости начала индустриализации.

Невозможно усомниться, что лишь для искусственного создания некоей подпольной зиновьевской организации выступавший на пленуме В. В. Куйбышев и его заместитель по президиуму ЦКК Н. М. Янсон присоединили к ней, помимо организаторов и участников нелегального собрания в Долгопрудном, еще троих, в недавнем прошлом входивших в одиозные «Рабочую оппозицию», «Рабочую группу», «Рабочую правду». Такой ход позволил Куйбышеву в докладе по «делу» Лашевича обвинить Зиновьева в самом тяжком партийном преступлении — в создании фракции. А еще и в том, что тот «ни разу не отмежевался от своих единомышленников, не противопоставил себя им и, по-видимому, не дал им директивы о прекращении этой гибельной для партии фракционной борьбы».

Хотя Куйбышев так и не смог привести достаточно веские доказательства существования «всесоюзной фракционной организации» Зиновьева, все же резюмировал: «Мы считаем, что, возлагая ответственность на тов. Зиновьева, пленум ЦК и ЦКК должен сделать соответствующие выводы... Если мы будем тверды, если мы не проявим колебаний, если мы от имени всей партии заявим о том, что партия не допустит существования фракций и групп, что партия накажет всякие раскольнические шаги, то этим мы гарантируем подчинение меньшинства большинству независимо от того, хочет или не хочет этого оппозиция»⁴⁹⁷.

4.

Цель была указана, задание дано и стало тут же исполняться. А Рудзутак поспешил выразить якобы общее мнение участников пленума, но не лично о Зиновьеве, а почему-то о «Заявлении», подписанном, помимо него, еще двенадцатью оппозиционерами: «Ясно, что это — платформа против нашей Всесоюзной коммунистической большевистской партии, и оглашение этого документа здесь — это первый шаг к расколу партии»⁴⁹⁸.

До сих пор Зиновьев боролся. Боролся отчаянно. Нападал, а не оборонялся. Но лишь теперь понял грядущую опасность. Его теперь вполне могли вывести из ПБ, а, может быть, даже и из ЦК. И потому стал оправдываться, но весьма своеобразно.

«Я не буду, — заявил он, поднявшись на трибуну, — останавливаться на тех мелких обвинениях, которые здесь высказывались тов. Куйбышевым и тов. Янсоном. Это — абсолютная ерунда». И все же далее, да еще и словами человека, готового к раскаянию, продолжал: «Вы знаете, что на 14-м съезде нашей партии свалились как снег на голову очень большие разногласия... Я являюсь одним из виновников того, что на 14-м съезде нашей партии эти разногласия свалились внезапно, что перед съездом в течение достаточного количества времени об этом не было известно партии... Мы все исходили из самых лучших желаний,.. но мы причинили вред партии тем, что не вынесли эти вопросы на широкое обсуждение всей партии... Трудно было идти на открытый разрыв с товарищами, с которыми много лет пришлось работать... Трудно было пойти на открытое вынесение этих споров перед всей партией».

А затем вместо покаяния, которое от него ожидали, начал раскрывать тайны вершины партийной власти, ее закулисья: «Мы образовали фракцию, вполне организованную с 1924 года... 17-19 августа 1924 года состоялось совещание членов ЦК и ЦКК, которое окончательно оформило фракционную “семерку”. Это совещание состояло из следующих товарищей: Сталин, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Каменев, Зиновьев, Рудзутак, Ворошилов, Микоян, Угланов, Орджоникидзе, Петровский, Куйбышев и некоторые другие товарищи. Это был фракционный пленум... На этом пленуме фракции была избрана “семерка” в составе шести членов Политбюро тогдашнего состава — без товарища Троцкого и Куйбышева. Кандидатами были намечены товарищ Молотов, покойный товарищ Фрунзе и теперь покойный товарищ Дзержинский, товарищ Угланов.

Эта фракционная “семерка” была фактически Центральным комитетом нашей партии в продолжение двух лет. Она собиралась каждый вторник, иногда и чаще. Перед пленумом ЦК собирался фракционный пленум, состоявший из перечисленных, который потом расширялся за счет некоторых других товарищей... Не участвовали на фракционном пленуме не только товарищ Троцкий и его ближайшие единомышленники, но и целый ряд других членов ЦК и ЦКК.

Эта фракционная “семерка”... имела свою “конституцию”, согласно которой по требованию одного члена она созывалась немедленно, любой вопрос с порядка дня ПБ снимался. Эта фракционная “семерка” составляла порядок дня ПБ и предварительно его обсуждала... Эта фракция была фактическим пленумом, она распределяла людей, она обсуждала вовсе не только вопросы, по которым мы расходились с товарищем Троцким, она обсуждала всю жизнь партии вплоть до иностранной политики... Конечно, мы были убеждены, и я в том числе, что мы действуем в интересах партии».

Перейдя от общего к частному, Зиновьев подробно, цитируя имевшиеся у него документы, рассказал об интригах, сопровождавших так называемое «дело ленинградской оппозиции». Заметив начинавшийся шум в зале, напомнил Янсону и Ярославскому, что «они присутствовали на всех заседаниях “семерки”». Товарищ Куйбышев был действительным членом, а они были почетными членами. Теперь они говорят о том, что они ловят фракцию и изображают дело так, будто бы все дело началось со вчерашнего дня.

Я, конечно, не располагаю сейчас точными данными насчет того, в каких формах продолжается фракционное существование нынешнего руководящего центра, но я не сомневаюсь ни одной минуты в том, что он существует, и вы это прекрасно знаете. Мы знаем, что, как Луна делается в Гамбурге, так и резолюция товарища Куйбышева относительно товарища Лашевича и других делается в кабинете товарища Сталина».

Разоблачая закулисные интриги в ПБ, Зиновьев отважился сообщить и о том, при каких обстоятельствах Сталин начал поддерживать Бухарина, переметнувшись к «правым».

«Когда в октябре 1925 года, — рассказывал Зиновьев, — на фракционном пленуме настроение было такое же, как сейчас, почти до рукопашной доходило, когда фракционной “семеркой” было запрещено напечатать две статьи Надежды Константиновны, направленные против правого уклона, мы все еще думали, что Сталин вместе с нами это провалит. Мы думали, что Слепкову (ученик и последователь Бухарина, в 1925 году член редколлегии журнала «Большевик», куда Крупская направила свои статьи — Ю. Ж. ) должен быть дан отпор, что будет принята резолюция против Слепкова. Но назавтра Сталин положил эту резолюцию на голенище сапога и ни слова не позволил сказать насчет Слепкова».

Приведя еще несколько подобных примеров, Зиновьев обобщил: «Та политическая линия, которая предложена и проведена товарищем Сталиным на 14-м съезде, политически оказалась неправильной».

Завершая выступление, Зиновьев вновь атаковал Сталина:

«У меня было много ошибок за мою партийную деятельность. Первая моя ошибка, 1917 года, всем вам известна... Ошибка моя 1925 года вот в чем заключается...

Владимир Ильич сделал три предостережения против товарища Сталина. Первое предостережение в его завещании, которое всем известно и которое, надеюсь, будет здесь оглашено... “Снимите товарища Сталина с генерального секретаря”... Он говорил о том, чтобы снять не из Политбюро, а с генерального секретаря.

Второе предостережение товарищ Ленин сделал в форме письма по национальному вопросу, где... предостерегал партию против политических ошибок товарища Сталина и Серго (Орджоникидзе — Ю. Ж. ). А третье предупреждение заключалось в том, что в начале 1923 года Владимир Ильич в личном письме товарищу Сталину рвал с ним товарищеские отношения».

Ну, и где же тут ошибки самого Зиновьева? По его словам, в том, что он не прислушался к предупреждениям вождя. Голосовал за то, чтобы Сталина оставили на посту генерального секретаря, настоял на сокрытии от партии «Завещания» Ленина и его статьи по национальному вопросу — «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». Но покаяние Зиновьева выглядело как возможность лишний раз обвинить Сталина, но только не самому, а словами Ленина.

Выступление Зиновьева продолжалось почти час, и все это время он стремился, как и его соавторы по декларации, сделать ответственным за все, с его точки зрения, негативное в жизни партии и страны только Сталина. Почему? Да прежде всего потому, что посчитал его отступником, ренегатом. Предавшим интересы «левых». Ведь не случайно обмолвился — «Мы все еще думали, что Сталин вместе с нами... »

И все же Зиновьев — видимо, взыграла совесть — не стал до конца придерживаться групповой линии. Сначала намеком упомянув правый уклон, затем прямо, назвав по имени Слепкова, всем известного как послушный исполнитель воли Бухарина, вспомнил об основных противниках. Тех, кто отвергал необходимость начинать индустриализацию, кто защищал крестьянство. Вернее, тех из них, кто прислушался к призыву Бухарина «Обогащайтесь» и начал богатеть с каждым новым урожаем.

Перед тем, как сойти с трибуны, Зиновьев назвал своих главных идеологических врагов: «Эволюция Бухарина, Смирнова (А. П. ), Томского и ряда других товарищей вполне оправдала то, что говорил товарищ Троцкий — и это указано в тех пунктах, которые приводятся в декларации о вашем сползании в оппортунизм». То есть в беспринципное соглашательство, что в конечном счете выливается в ревизию марксизма.

Только затем бросил в зал суровое предупреждение: «Рабочие в нашей стране разберутся в вопросе, и правда возьмет верх. Сколько бы вы ни кричали, мы будем бороться за. ленинизм, и ленинизм в нашей партии победит»⁴⁹⁹.

На том прения отнюдь не завершились. Продолжались и вечером 21 июля, и весь следующий день. Выступавшие дружно поддержали все обвинения, выдвинутые Куйбышевым и Янсоном. И в силу своих творческих дарований обличали Зиновьева, а вместе с ним и Каменева, Троцкого. Подхватывая самые нелепые и вздорные россказни, повторяли друг за другом все, что умаляло и чернило фракционеров. Лишь заместитель председателя Госплана СССР И. Т. Смилга да Крупская попытались примирить враждующие стороны. Предвосхищая заключительное слово Куйбышева по докладу о «деле Лашевича», точнее — заменив его по сути, последним участником прений стал Сталин. Даже после прочтения Троцким «Заявления», после речи Зиновьева он не чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Сразу же обезоружил своих оппонентов, начав выступление с главного обвинения, предъявляемого ему — сокрытие от партии «Завещания Ленина», статьи покойного вождя по национальному вопросу и его октябрьское 1917 года письмо, содержавшее негативную оценку поведения Зиновьева и Каменева. Генсек так выразил свое отношение к проблеме: «Я стою за их публикацию, чего буду добиваться на 15-м съезде». Пока же прочитал «Завещание», сделав весьма существенное пояснение.

«Непосредственно после 13-го съезда, — вслед за Зиновьевым раскрыл он еще одну тайну партии, — на первом же пленуме нашего ЦК я подал в отставку. Несмотря на мою просьбу об отставке, пленум решил, и мне помнится, единогласно, что я должен остаться на посту генерального секретаря». И дополнил воспоминания не менее важным признанием: «Я держался умеренной линии в отношении Троцкого, я отстаивал его оставление в Политбюро, отстаивал вместе с большинством ЦК, и отстоял... Я принял все возможные меры, чтобы умерить пыл товарищей Зиновьева и Каменева, требовавших исключения товарища Троцкого из Политбюро».

А несколько позже генсек безупречно с точки зрения логики перешел к главкому, о чем в тот день и шла речь на пленуме.

«Не из-за этих политических разногласий, — подразумевая раскол на меньшинство и большинство, продолжил Сталин, — ставим мы вопрос о выводе Лашевича из ЦК, а Зиновьева — из Политбюро... Разногласий у ЦК партии с Троцким гораздо больше, чем с товарищами Каменевым и Зиновьевым... Однако мы не ставим вопроса о выводе товарища Троцкого из Политбюро. Стало быть, дело тут не в политических разногласиях... Новая оппозиция перешла через тот организационно-партийный барьер, который партия не может перешагнуть, не создавая опасности раскола».

Так что же это за «организационно-партийный барьер»? С объяснением Сталин не заставил себя ждать. Сказал сразу:

«Одно дело — разногласия с ЦК. Одно дело — вести борьбу в ЦК, на съезде. Это терпимо, это, может быть, нужно, может быть, даже полезно. Совершенно другое дело — переход от открытой и партийно-законной защиты своих взглядов к постройке нелегальной партии,.. имеющий свои группы во Владивостоке, в Питере, в Москве, в Одессе, в Нижнем, в Харькове, в Брянске (несколькими минутами ранее Сталин утверждал иное — у новой оппозиции «нет сейчас ни одной местной организации» — Ю. Ж. )»⁵⁰⁰.

Даже без выступления генсека было очевидно, каким окажется решение пленума по «делу» Лашевича. Ведь абсолютное большинство уже продемонстрировало свой выбор — либо выступлениями, либо молчанием. И действительно, постановление вполне предсказуемо указало: «Исключить т. Лашевича из состава ЦК и снять с поста зам. пред. Реввоенсовета, запретив в течение двух лет вести ответственную партийную работу». Вскоре Лашевича направили подальше от столицы. В китайский Харбин, заместителем председателя правления Китайской восточной железной дороги (КВЖД).

Предельно суровым оказалось другое решение пленума.

«Возлагая ответственность, — указало оно, — за фракционную борьбу на всех членов партии, принимающих в ней участие, партия не может не считать политически ответственным за эту раскольничью борьбу руководителя оппозиции на 14-м съезде, члена Политбюро ЦК ВКП(б) т. Зиновьева».

Ввиду этого пленум постановил:

«Исключить т. Зиновьева из состава Политбюро, предупредив одновременно всех оппозиционеров, независимо от их положения в партии, что продолжение или работа по созданию фракции, противопоставляемой партии, вынудит ЦК и ЦКК ради защиты единства партии сделать и по отношению к ним соответствующие организационные выводы»⁵⁰¹.

Глава 18

Реакция на вывод Зиновьева из ПБ последовала быстро. Первая — его жены, Златы Ионовны Лилиной, зав. отделом народного образования Ленинградского исполкома. В ее письме от 25 июля. Личном, но много объясняющем.

«Милый мой, — писала Лилина, — только что узнала из газет о снятии тебя из Политбюро. Итак, первое действие произведено. За ним, конечно, немедленно воспоследует и второе действие — снятие тебя с Коминтерна.

Я убеждена, что ты мужественно и спокойно перенесешь и то, и другое и по-прежнему будешь стойким большевиком и лучшим учеником Ленина. Ленин учил нас не бояться оставаться в меньшинстве и быть стойким коммунистом и без чинов. Преданными делу рабочего класса останемся мы, невзирая ни на какие кары.

Я совершенно спокойна. Хочется только быть поближе к тебе и Сереже (их сын — Ю. Ж. ). Я поэтому выпишусь из санатория в срок, 28 июля, и буду у тебя 30 или, самое позднее, 31 июля. Из Ленинграда позвоню о дне выезда.

Милый мой, будь только здоров и бодр, все остальное приложится... »⁵⁰².

Вторая реакция была чисто чиновничьей. 9 августа по распоряжению заведующего Государственным издательством Г. И. Бройдо всем книжным магазинам была направлена следующая телефонограмма: «Снять с витрин портреты Зиновьева, Каменева, Крупской и Троцкого. Выставить портрет председателя ВСНХ т. Куйбышева, а где позволит место — Ленина, Сталина»⁵⁰³.

Наконец, появилась и чисто политическая оценка происшедшего. Правда, со значительным опозданием. Статья известного сменовеховца Н. В. Устрялова «Кризис ВКП», опубликованная в харбинской газете «Новости жизни» 19 октября 1926 года.

«Мы снова, — писал Устрялов, — пережили “большие дни”. Не будет преувеличением сказать, что после гражданской войны и введения НЭПа русская революция не знала еще событий столь знаменательных и серьезных. Это уже не мелкая дружеская дискуссия, не второстепенные разногласия и не индивидуальные недоразумения... Это нечто гораздо большее и серьезное. Это — кризис партии.

Это своеобразный бунт вождей против инерции партдисциплины, против упора ими же самими натренированных на послушание партийных масс. И главное — это распад партийной верхушки.

Развенчаны Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Радек, Пятаков, не говоря уже о других, о “длинном хвосте” их помощников. Мастера и баловни революции, гвардия Октября, солдаты железной когорты, краса и гордость пролетарского авангарда. Но разве и те, кто на другом, на сталинском берегу, не развенчивались в свою очередь?.. Партия утратила былое единство. Его ей не вернуть... Наступил “худой мир”, который лучше ссоры, но которому далеко до дружбы и прежнего боевого братства...

Кто же прав в этом роковом домашнем споре?..

В 19 году революцию спасли террор и пресловутый “грабеж награбленного”... В 21 году страну и революцию спас НЭП, переживший весь последующий этап государственного воссоздания и революционного закона. Теперь необходим новый маневр, новый импульс, фигурально выражаясь — неонэп...

Ортодоксы оппозиции — реакционеры революции. Они мечтают вернуть весну в октябре... На наших глазах происходит угасание старых партийных звезд. Зиновьева рабочие встречают криками “Дезертир! Ренегат! ”. Троцкого и прочих тянут за выступления в ближайшие райкомы... Наступают сумерки старой ленинской гвардии. Новые времена — новые люди».

1.

Устрялов не вдавался в детали кадровых перестановок. Не стал писать об известном. Но все же не уточнил: первые оргвыводы сделали по отношению Каменева. 1 января 1926 года его избрали не членом ПБ, а всего лишь кандидатом. 11 января освободили от должности председателя СТО, равнозначного главе правительства, утвердив — с явным понижением — наркомом торговли. Вдобавок 22 апреля сняли с поста председателя президиума Моссовета. Когда же он 25 июля подал в отставку с должности наркома, приняли ее только 12 августа, да еще и направили в Токио полпредом (туда он так и не приехал — японское правительство не дало ему агреман).

Не поздоровилось и еще одному из лидеров оппозиции, Пятакову. 4 августа вместо внезапно скончавшегося Дзержинского председателем ВСНХ назначили Куйбышева, который и сменил своего первого зама Пятакова на Квиринга. Пятакова же вскоре отправили торгпредом во Францию.

Происходящее, несомненно, испортило настроение Зиновьева, заставило как никогда прежде обеспокоиться. То опасаться самого худшего, то, наоборот, впадать в эйфорию, порождаемую преувеличением случайных фактов. 1 июля он писал из Ленинграда в столицу Каменеву:

«Ты, вероятно, знаешь, я никуда не поехал — невозможно. Здесь сведения и слухи с каждым днем становятся все ядренее. Радченко (И. И. Радченко — член Совета ВСНХ СССР и директор Института торфа — Ю. Ж. ) в Харькове на одной ячейке говорил буквально: “Эту шваль — Зиновьева, Троцкого, Каменева — мы исключим из партии”. Так Радченко никогда не говорил на эти темы без прямых заказов Сталина. То, разумеется, языци... Есть слухи о еще посерьезнее»⁵⁰⁴.

Но уже полтора месяца спустя настроение Зиновьева резко сменилось. Отдыхая в Крыму, он подпадает под влияние им же преувеличенных оценок. 12 сентября пишет Каменеву:

«Главное, по-моему, сейчас — это выступление 200 (о нем через ЦКК). Настроение среди рабочих явно в нашу пользу. Рабочих мы отбиваем у них (большинства ПБ — Ю. Ж. ) даже молчанием. Чайник закипает, поэтому Сталин захочет сейчас рубить узел. Основное — не допустить до этого.

Здесь рабочие (приходят из Ялты по 60 чел. ) явно подчеркивают симпатию к нам. 1 % — это мелочь, конечно.

Помни, что главное теперь — это хозяйственная платформа. Сокольников (Г. Я. Сокольников — заместитель председателя Госплана СССР — Ю. Ж. ) будет толкать в одну сторону, «изы» (троцкисты — Ю. Ж. ) — в другую. На тебя вся надежда. Тут уступать нельзя.

Н. В. Еще одно. Из Москвы, из Харькова жалуются: “Изы всюду говорят — “Вы пришли к нам”, то есть принимают версию Сталина — Бухарина. Это очень раздражает наших. Л. Д. (Лев Давидович Троцкий — Ю. Ж. ) должен дать указание»⁵⁰⁵.

Но тогда Троцкому было не до сторонников Зиновьева. 12 августа, выступая в ПБ по поводу назначения Каменева полпредом в Токио, он заявил: «Тов. Сталин выставляет свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции»⁵⁰⁶. Добился же лишь строгого выговора.

Как вскоре выяснилось, препирательство Троцкого со Сталиным оказалось только прологом жесткой борьбы. Зная о решении ПБ от 26 августа открыть 15-ю партконференцию, оппозиционеры решили прояснить для себя истинные настроения рабочих. Проверить, насколько на них повлияли опубликованные «Правдой» статьи, направленные против меньшинства. Еще 10 июля — пространная редакционная «Правая опасность в нашей партии», 1 августа — доклад Бухарина в Ленинграде «Партия и оппозиция», 27 августа — статья «ученика» Бухарина, А. Стецкого «Как новая оппозиция пришла к троцкизму».

С изложением своих истинных взглядов по текущим событиям и выступили лидеры оппозиции. 30 сентября, в ремонтных мастерских службы тяги Рязано-Уральской железной дороги (вблизи Павелецкого вокзала) — Троцкий и председатель совета Московского народного банка Т. В. Сапронов; 1 октября, на собрании ячейки небольшого московского завода «Авиаприбор» — Зиновьев, Троцкий, Пятаков, Радек.

Однако тут же последовал грубый окрик московских большевиков. Но не со стороны столичной партконференции или хотя бы пленума МК. Нет, всего лишь возглавляемого Н. А. Углановым бюро МК. Его резолюция, поспешно принятая 2 октября, назвала только что прошедшие выступления лидеров оппозиции «началом дискуссионной атаки» и, следовательно, «преступлением против партии,.. издевательством над решениями партии, ее съездом, над ее ЦК, над ее ЦКК». И потому, без какого бы то ни было предварительного обсуждения бюро МК призвало «все партийные ячейки провести партийное решение о недопустимости дискуссии, не позволить лидерам оппозиции втянуть партию в дискуссионную лихорадку,.. » Дать достойный ответ «обанкротившимся политическим лидерам», перешедшим «все границы партийно допускаемых методов борьбы»⁵⁰⁷.

Публикация в «Правде» уже 3 октября такой резолюции неизбежно и логично породила ответ тех, против кого она была нацелена. В тот же день Троцкий, Зиновьев и Пятаков направили в ПБ «для всех членов ЦК» решительную отповедь. Пункт за пунктом отвергли все содержание резолюции, но заключили все же весьма компромиссно: «Резолюция бюро МК говорит о необходимости деловой работы. Но спор идет о направлении этой деловой работы». И предложили то, что, по их мнению, следовало бы обсудить — «правильна или неправильна наша политика в отношении промышленности, зарплаты, выборов в советы, сельхозкредита; правильно ли наше отношение к кулаку и нэпману; правильна ли наша линия в вопросе об английских тред-юнионистах, о китайском революционном движении и пр. »⁵⁰⁸.

Не получив ответа сразу же, на что вряд ли рассчитывали, на следующий день, 4 октября, направили в ПБ второе послание. На этот раз подписанное Зиновьевым, Каменевым, Троцким, Евдокимовым, Пятаковым и Сокольниковым. Более мягкое по тону, содержавшее предложение заключить перемирие. Скорее всего, порожденное осознанием собственной слабости и вполне возможных оргвыводов.

«Сам факт опубликования резолюции, — писали они, — до обсуждения в ЦК указывает, что среди некоторых руководящих товарищей существует твердое решение ни перед чем не останавливаться на пути к отсечению от партийной работы ряда товарищей. На пути, катастрофически толкающем партию к расколу. Мы думаем, что в этот момент обязанностью нас как членов партии, имеющих своей единственной целью осуществление учения Ленина, является предложить Центральному комитету... еще раз совместными силами попытаться найти мирный выход из тяжелого положения». И при этом, рассчитывая лишь на уступчивость большинства, выразили готовность к почетной капитуляции. «Мы целиком и полностью, — указали авторы послания, — готовы поддержать и подчиниться любому решению, которое даст возможность партии спокойно и деловым образом обсудить уроки истекших десяти месяцев и создать нормальные условия подготовки очередного съезда, который должен укрепить единство партии на основах ленинизма»⁵⁰⁹.

Однако большинство членов ПБ, понимая свою огромную силу, уже «закусило удила». Потребовало капитуляции не почетной, а безоговорочной. И потому его ответ оказался необычайно жестким. Лишенным даже видимости отказаться от применения угрозы.

«Политбюро, — отметило его решение, принятое в тот же день, 4 октября, — констатирует факт исключительного нарушения партдисциплины со стороны виднейших представителей оппозиции, пытающихся вопреки формальным решениям партии (14-го съезда) навязать дискуссию, создавая при этом угрозу самому единству партии. Это нарушение партдисциплины Политбюро считает особенно вопиющим со стороны тт. Троцкого, Зиновьева и Пятакова... Ввиду этого Политбюро обращается в ЦКК с просьбой расследовать все соответствующие факты нарушения партдисциплины и постановляет перенести этот вопрос на объединенное заседание пленума ЦК и ЦКК»⁵¹⁰.

Сославшись на 14-й съезд «вообще», большинство сделало вид, что не помнит о только что прошедшем — в июле — пленуме и его решении ставить «новые вопросы партии на широкое обсуждение всех организаций, поднимать активность членов партии»⁵¹¹. И потому оппозиционеры ответили сразу же, 5 октября, третьим по счету посланием. Но в нем все же опять оставили для себя пути отступления, перенеся весь свой праведный гнев с ПБ на того, чьи домыслы и инсинуации ставились им в вину начиная с резолюции МК («распространение нелегальной литературы, трудно отличимой от меньшевистской, нелегальные собрания и даже нелегальные членские взносы»⁵¹²) — на Е. М. Ярославского.

«Сегодня, — писали пятеро авторов третьего послания, — мы получили из Иваново-Вознесенска газету “Рабочий край”, орган Иваново-Вознесенского губкома, от 25 сентября. В этом номере помещен доклад т. Ярославского на 22-й губпартконференции. В своем докладе т. Ярославский, между прочим, сообщил: “И вот этот товарищ (Скользнев) описывает, что когда товарищ делал доклад (это тов. В. М. Смирнов) и когда ему был поставлен вопрос, не может ли дело дойти до столкновения с советской властью, он признал, что может, и дал советы, как в таких случаях поступать. Вот куда, товарищи, эта подпольная работа заводит”.

Таким образом, т. Ярославский на партконференции изобразил дело так, как будто В. М. Смирнов (член президиума Госплана СССР — Ю. Ж. ), стоящий на почве взглядов оппозиции, учил членов партии, как организовать гражданскую войну против советской власти. Более бесчестной и гнусной клеветы нельзя придумать...

На вчерашнем заседании Политбюро мы сказали, что план той группы, к которой принадлежит т. Ярославский, состоит в следующем: исключать по любым поводам как можно большее число стойких партийцев, которые не хотят и не могут мириться с партийным режимом, насаждаемым т. Ярославским, запугать рядовых партийцев исключениями и необузданной травлей; дать затем два-три дня “дискуссии перед конференцией”, завершить на конференции организованный разгром и поставить, таким образом, 15-й съезд партии перед совершившимся фактом. То есть, другими словами, по основным спорным вопросам вынести решения без партии и за ее спиной.

Мы сказали, что этот путь есть путь гибели. Мы предложили в точной письменной форме, несмотря на наличие глубоких разногласий, проявить с обеих сторон минимум доброй воли в том смысле, чтобы устранить травлю, ложь, клевету, взаимное ожесточение и обеспечить нормальные условия жизни партии и созыва партийного съезда. Со своей стороны, мы заявили о полной нашей готовности поддержать всеми силами каждое решение ЦК, направленное к указанной цели...

Большинство Политбюро постановило передать дело о выступлении Зиновьева, Троцкого и других членов ЦК на рассмотрение ЦКК, то есть партколлегии, возглавляемой т. Ярославским. А сегодня мы, после сказанного, узнаем, что т. Ярославский, доклад которого напечатан для сведения как партийных, так и беспартийных, приписывает оппозиции намерение довести дело “до столкновения с советской властью”... Таким образом, изложенный нами план борьбы с оппозицией получил новое, более злостное, более чудовищное выражение. Оппозиция обвиняется не больше и не меньше как в подготовке гражданской войны.

Обвинителем перед партией выступает председатель парткомиссии ЦКК тов. Ярославский. Он же выступает судьей над представителями оппозиции за их выступления перед партийными собраниями. Другими словами, тов. Ярославский говорит членам ЦКК: я буду отравлять партийное сознание, я буду клеветать иваново-вознесенским рабочим, будто вы готовите гражданскую войну, а вам я приказываю именем партийной дисциплины молчать и не разъяснять иваново-вознесенским рабочим, что слова мои представляют постыдную клевету...

Однако не только процитированный выше номер “Рабочего края”, но и сегодняшний номер “Правды” свидетельствует о том, что, несмотря на внесенное нами вчера точное письменное предложение о принятии мер к оздоровлению партийных отношений... травля оппозиции принимает все более острые формы...

Мы делаем повторную попытку обратиться в Политбюро с предложением созвать немедленно же, то есть сегодня, 5 октября, вечером или хотя бы ночью, экстренное заседание для обсуждения практических мер, которые должны иметь своей целью ограждение партии от потрясений, а революции от опасности.

Если верно, что упущение времени бывает нередко гибельным, то это именно такой момент, как сейчас»⁵¹³.

Политбюро не поддалось панике. Действовало спокойно, методично. Проект ответа оппозиционерам поручило подготовить Бухарину, Рыкову и Томскому, выполнившим задание уже на следующий день. Их первоначальный вариант получился пространным, на восьми машинописных страницах. Из-за ставшей традиционной преамбулы, излагавшей историю вопроса, но с точки зрения большинства, и с чрезвычайно короткими, предельно категорическими условиями капитуляции.

«ЦК, — отмечал он, — стоит за всякую попытку наладить дружную работу. Но эта работа возможна лишь на платформе партии, ее решений, а не на платформе, которую нельзя назвать иначе, как ликвидаторской по отношению к самой идее партии. Поэтому ПБ должно выразить величайшую готовность обсуждать вопрос о дружной работе при условии, если товарищи из оппозиционных лидеров обязуются принять следующие элементарнейшие обязательства:

1. Открыто заявить о честном и открытом подчинении всем решениям партии... 2. Немедленно прекратить фракционную работу... 3. Открыто отгородиться ясным и недвусмысленным образом от раскольнической позиции Оссовского (Я. И. Оссовский — сотрудник ВСНХ и Госплана, выступил в журнале “Большевик” в номере 14 за 1926 год со статьей, в которой доказывал невозможность единства в ВКП(б) — Ю. Ж. ) и от меньшевистской платформы Медведева (Г. И. Медведев — организатор “Рабочей группы в РКП” в 1920 г. — Ю. Ж. ) и Шляпникова (Г. И. Шляпников — лидер “Рабочей оппозиции” в 1921 г. — Ю. Ж. )... 4. Отмежеваться от травли СССР и Коминтерна, которую ведут Корш, Маслов, Р. Фишер (леворадикальные лидеры компартии Германии в 1924-25 годах — Ю. Ж. ) и других, открыто солидаризирующихся с тт. Зиновьевым, Каменевым и Троцким. 5. Открыто отгородиться от всяких аналогий со Стокгольмским съездом (Стокгольмский, IV съезд РСДРП в апреле 1906 г. объединил большевиков и меньшевиков в единой РСДРП — Ю. Ж. )... 6. Прекратить травлю партийного аппарата...

Только выполнение этих обязательств дало бы почву для того, чтобы установить в партии действительный мир и единство»⁵¹⁴.

Не дождавшись немедленного — «вечером или хотя бы ночью» — ответа на третье коллективное послание, 6 октября Зиновьев вечером выехал в Ленинград. Там, вместе с Евдокимовым и членом ЦК, заведующей отделом работниц К. И. Николаевой выступил на Путиловском заводе; уже бывший председатель Ленинградской губпартколлегии И. П. Бакаев — на «Симменс-Гальске», Евдокимов — на «Красном треугольнике». Но выступили они весьма неудачно. Не только не получили хоть какой-нибудь поддержки, но и не сумели довести встречи до конкретных резолюций, как то произошло на «Авиаприборе» в Москве.

Тем временем ПБ рассмотрело проект Бухарина, Рыкова и Томского. 7 октября приняло его «в основе», а детально решило обсудить через четыре дня, поручив Секретариату, то есть Сталину, окончательную редакцию. Пока же, в виде своеобразной «артиллерийской подготовки», потребовало опубликовать свое решение от 4 октября.

Наконец, как и предусматривалось, 11 октября была завершена работа над проектом ответа. В него внесли чисто стилистическую правку, не менявшую ничего по существу, если не считать исключения слов «травля партийного аппарата», но усилившую чисто политическую эмоциональность, да развернули шесть пунктов капитуляции оппозиции в восемь. Добавили: «3... Своими выступлениями в Москве и Ленинграде в октябре этого года оппозиция грубо нарушила постановления 14-го съезда и ЦК партии о недопустимости открытой всесоюзной дискуссии... 8.... Признать абсолютно недопустимой... поддержку... фракционных групп... (суваринцы во Франции, группа Урбана — Вебера в Германии, группа Бордиги в Италии)»⁵¹⁵. В окончательном же виде ответ оппозиции стал «Извещением Центрального комитета ВКП(б) о внутрипартийном положении».

В свою очередь, лидеры оппозиции, тщательно изучив пусть еще и не утвержденный ответ и не найдя в нем даже намека на готовность большинства что-либо предпринять со своей стороны, 8 октября направили в ЦК четвертое послание. Попытались сохранить хорошую мину при плохой игре и писали: «Как бы глубоко ни были мы убеждены в правильности нашей линии и в нашем праве отстаивать ее перед лицом партии, мы считаем своим долгом, поставленные перед перспективой раскола, превыше всего поставить единство партии и сохранению этого единства подчинить свои действия. Не вступая поэтому в обсуждение по существу заключающегося в письме тт. Рыкова, Бухарина и Томского неправильного изложения наших взглядов и хода событий в партии, мы заявляем по поводу имеющихся в конце этого же письма предложений.

1. Необходимость подчинения всем решениям партии... не может ни в ком из большевиков вызвать ни малейшего сомнения. Мы признаем это подчинение для себя совершенно обязательным.

2. Мы признаем целиком и полностью решения 10-го съезда о фракциях... Мы готовы оказать ЦК полное содействие в уничтожении всякой фракционности, откуда бы она ни шла... 3. Всякую перспективу или угрозу раскола по аналогии со стокгольмским съездом мы категорически отвергаем... 4. Никогда наши взгляды не имели ничего общего ни с теорией “двух партий”, как она изложена у Оссовского, ни с ликвидаторской проповедью по отношению Коминтерна и Профинтерна... 5. Недопустимо, чтобы критика тех или других действий или положений Коминтерна переходила границы, за пределами которых эта критика ослабляет положение СССР или Коминтерна... Мы не имели и не имеем решительно ничего общего с агитацией Корша...

Эти наши заявления не устраняют того факта, что у нас остался ряд разногласий с большинством ЦК. Несмотря на наличие этих разногласий, мы считаем своим партийным долгом подчиниться и призвать всех товарищей, разделяющих наши взгляды, подчиниться всем решениям партии и прекратить всякую борьбу за свои взгляды в таких формах, которые выходят за пределы нормальной жизни партии».

Вместе с тем, лидеры оппозиции все же попытались говорить с ЦК на равных и добиться встречных шагов. «Со своей стороны, — подчеркивали они, — мы полагаем, что этой цели содействовали бы следующие меры: 1. Пропаганда постановлений 14-го съезда и последующих решений партии должна вестись в положительной форме, без обвинения инакомыслящих в меньшевизме, неверии в социализм и т. п. 2. Отстаивание своих взглядов в ячейках не должно вызывать никаких репрессий, перемещений и т. п. 3. ЦКК пересматривает дела исключенных за оппозицию в целях восстановления их в членства в партии. 4. ЦК издает циркуляр о примирительных шагах и о прекращении травли, изменении тона полемики... 5. Перед съездом “оппозиция” должна получить возможность изложить перед партией свои взгляды в обычных для партийного обсуждения формах, которые будут своевременно установлены ЦК»⁵¹⁶.

Зиновьев, Каменев, Пятаков, Троцкий, Сокольников, Евдокимов изрядно опоздали со своими пожеланиями. Маховик ПБ, добивавшегося безоговорочной капитуляции идейного противника, никаких встречных предложений принимать не желал.Добивался лишь одного — публичного покаяния оппозиционеров во всех мыслимых и немыслимых грехах. Поэтому оппозиционерам пришлось трижды переписывать покаянное заявление. Сначала 13, а затем 15 октября. Вернее, сразу же отказаться от даже упоминания ответных шагов большинства, а тон своего покаяния делать все больше и больше уничижительным. И так завершить окончательный вариант, опубликованный, как и «Извещение» ЦК, 17 октября. На той же первой полосе «Правды».

«В течение последних месяцев, — писали шестеро лидеров оппозиции, — ряд товарищей был исключен из партии за те или другие нарушения партийной дисциплины и применение фракционных методов в борьбе за взгляды оппозиции. Из всего сказанного выше ясна политическая ответственность нижеподписавшихся за эти действия. Выражаем твердую надежду на то, что фактическое прекращение со стороны оппозиции фракционной борьбы откроет возможность исключенным товарищам, признавшим свои ошибки в деле нарушения партдисциплины и интересов единства партии, вернуться в ряды партии, причем в ликвидации фракционной борьбы и в борьбе против рецидивов нарушения партдисциплины мы обязуемся оказывать партии всяческое содействие».

Писали так, все еще надеясь — на открывающемся через шесть дней объединенном пленуме ЦК и ЦКК более худшего, нежели уже происшедшее, не случится.

2.

Пленум открылся утром 23 октября. Председательствующий — по традиции — Рыков сообщил предельно рутинное. О пополнении состава ЦК, повестке дня предстоящей 15-й партконференции. Коротко объяснил необходимость обсудить тезисы трех докладов на ней и, в частности, своего — «О хозяйственном положении». И сразу же, поспешно, на трибуну поднялся Зиновьев. Как оказалось, не для того, чтобы начать обычные в таких случаях прения, нет. Решил попытаться, насколько возможно, весьма своеобразно дезавуировать категоричность «Заявления».

«Уже после появления в печати этого нашего “Заявления”, — произнес Зиновьев, — раздаются голоса, которые берут под сомнение искренность нашего “Заявления” от 16 октября. Спрашивают в печати, какие гарантии, что оно будет выполняться... Гарантии, по-нашему, заключаются в том, что наше “Заявление” сделано перед лицом всей партии, перед лицом всех рабочих... Само собой понятно, было бы наивно думать, что в течение одного дня, одной недели рассеется та сгущенная атмосфера, которая была. Само собой понятно, что нужно время (выделено мной — Ю. Ж. )...

Мы к нему (“Заявлению” — Ю. Ж. ) относимся со всей серьезностью. Считаем, что оно есть равнение по тому, чего хочет масса членов нашей партии. Это не есть договор каких-нибудь сторон. Уже по этому одному тут не может быть места тому, что называется дипломатией, “ходами” и т. п. Это есть обязательство подчинения, открыто заявленное перед партийной массой партии и ее руководящими учреждениями...

В “Заявлении” от 16 октября мы говорил, что остаемся при тех принципиальных взглядах, которые мы как меньшинство партии защищали в последнее время (выделено мной — Ю. Ж. )... Часть товарищей думает, как это видно из печати, что эта часть “Заявления” предвещает новую борьбу, новое обострение, новые попытки дискуссии. Я заявляю перед ЦК и ЦКК, что мы употребим абсолютно все усилия, сделаем все возможное для того, чтобы такие опасения не оправдались. Ни в какой мере это не является лазейкой для политики новой дискуссии...

Мы считали и считаем, что наиболее целесообразно было бы с точки зрения того положения вещей, которое создалось сейчас, воздержаться нам от споров по тем принципиальным вопросам, которые сейчас отделяют нас от большинства партии... Мы считали бы наиболее целесообразным в интересах единства воздержаться от каких бы то ни было выступлений по спорным вопросам даже в самой умеренной форме (выделено мной — Ю. Ж. ).

С другой стороны, мы боимся, что молчание нам в этой обстановке также может быть истолковано в другую сторону. Безусловно, мы попали в такое положение, что и молчание теперь может быть истолковано в дурную сторону. Это особенно относится к вопросу о возможных наших выступлениях на предстоящей конференции.

Конференция формально есть орган, подчиненный Центральному комитету, совещательный орган. Я не припомню сейчас, мне кажется, что у нас в партии не было в прошлом того, чтобы на партийной конференции меньшинство членов Центрального комитета или отдельные члены его выступали по крупным принципиальным вопросам против решения большинства ЦК... Нельзя сравнивать съезд и конференцию. На съезде каждый отдельный член партии и каждый отдельный член Центрального комитета может докладывать все то, что он имеет сказать партии.

Вот почему мы бы хотели прямо и открыто спросить Центральный комитет и Центральную контрольную комиссию: как относятся они к такому положению, что сказали бы они нам не только с точки зрения формальных соображений? То есть, что сказали бы они о том, имеет ли формальное право тот или другой член Центрального комитета выступить на конференции со своими взглядами, но и с точки зрения революционной целесообразности, единства партии, с точки зрения того, чтобы действительно достигнуть того, что намечено в “Заявлении” нашем от 16 октября, принятом к сведению большинством Политбюро.

Само собою понятно, что мы не будем Иванами, непомнящими родства. Каждый будет отвечать за те ошибки, какие он сделал — об этом нечего говорить. Мы ответили перед Центральным комитетом за это, обо этом будет еще доклад (Сталина “О внутрипартийном положении” — Ю. Ж. ). Но кто же хочет из эпизода недавней борьбы сделать препятствие для окончания борьбы? Из этого ничего хорошего не выйдет. Никто не отказывается отвечать за те нарушения, которые он сделал. Мы об этом сказали в своем “Заявлении”, принятом Политбюро. Прошлое — это, конечно, важный вопрос, но гораздо более важный вопрос — это будущее.

Мы надеемся, что никаких фракционных выступлений дальше не будет, что будет подчинение решениям партийных органов и будут серьезные и искренние попытки сработаться с большинством и достигнуть того, чтобы действительно перейти на деловую работу. Мы рассчитываем на то, что вы должны оказать такому “Заявлению” известное доверие»⁵¹⁷.

Итак, вместо раскаяния, «полного разоружения» — как выражались в те годы, участники пленума услышали призыв к примирению. На который сразу же откликнулся Рыков. «Конец “Заявления”, — резко заявил он, — содержит категорическое указание на то, что идейные разногласия этих членов Центрального комитета с партией остаются до сих пор, что они никаких уступок, никакой поправки, никакого шага навстречу партии в своей идейной платформе не сделали и не делают... Раз они остаются на своих идейных позициях, то и партия не может на это их “Заявление” не ответить критикой этих идейных позиций»⁵¹⁸.

Ту же оценку выступления Зиновьева счел необходимым дать и Сталин. «Вы все, — заметил он, — хорошо знаете книгу Зиновьева “Ленинизм”. Всем известна речь тов. Зиновьева о “национальной ограниченности” партии. Нечего теперь прятаться. Откажитесь от ваших книг, ваших брошюр, от своих речей на 14-м съезде, направленных против основной линии ВКП. Признайте правильность резолюции 14-го съезда о том, что партия должна бороться против неверия в победоносное социалистическое строительство, и тогда, но только тогда, мы можем рассчитывать на то, что не будет у нас идейной борьбы по принципиальной и политической линиям.

Без этого условия серьезная борьба становится неизбежной, как это признала, впрочем, сама оппозиция в своем “Заявлении”...

Чтобы обезопасить партию от распри в будущем, надо разоблачить ваши ошибки. Задача состоит в том, чтобы разоблачать эти ошибки и бить их дальше. До тех пор, пока вы от них не откажетесь»⁵¹⁹.

Словом, и у Рыкова, и у Сталина, и у других представителей большинства, принявших участие в прениях, все те же слова: у вас «ошибки», вы должны от них отказаться. Заодно отказаться от своих вышедших книг, брошюр, произнесенных речей. Все та же оценка взглядов оппозиции как идейной и политической борьбы, развязанной ими же. И ни одного доказательства — со ссылками на Маркса, Ленина — о правоте большинства.

Мог ли Зиновьев не предполагать об именно таком резко отрицательном отклике на свое выступление? Наверняка предполагал. Так почему же он все-таки так выступил? Вполне возможно, решил снискать себе славу Джордано Бруно. Однако Зиновьеву пришлось сыграть роль Галилео Галилея: выслушать внешне как будто бы спокойно приговор. Резолюцию пленума.

«1. Ввиду нарушения партийной дисциплины, — провозглашала она, — со стороны членов ЦК тт. Троцкого, Зиновьева, Каменева, Пятакова, Евдокимова, Сокольникова, Смилги и кандидата в члены ЦК Николаевой, пленум ЦК и ЦКК делает всем этим товарищам предупреждение и ставит им на вид всю недопустимость подобного поведения со стороны членов руководящих учреждений партии.

2. Ввиду того, что т. Зиновьев не выражает линии ВКП в Коминтерне и в силу своей фракционной работы в Коминтерне лишился доверия со стороны ряда компартий — английской, германской, французской, американской и т. д., заявивших об этом в своих решениях, ЦК и ЦКК не находит возможным дальнейшую работу т. Зиновьева в Коминтерне»⁵²⁰.

Тем же решением пленум освободил от обязанностей члена ПБ Троцкого и кандидата в члены ПБ Каменева.

3.

15-я партконференция, без объяснений подменившая требуемый уставом ежегодный съезд, открылась 26 октября 1926 года. На ней с традиционными отчетами выступили Бухарин — о международном положении, включая вопросы Коминтерна; Рыков — о хозяйственном положении; Томский — об очередных задачах профсоюзов. А затем последовал еще один доклад, Сталина — о внутрипартийном положении. Более чем злободневный, почему и породил резкие по накалу прения. Ведь генсеку пришлось говорить не столько о ситуации в ВКП, сколько защищать свою доктрину о возможности построения социализма в одной стране, в СССР, да еще и до победы мировой пролетарской революции. Защищать ее от оппозиционного блока, вобравшего сторонников как Троцкого, так и Зиновьева.

Для начала Сталин привычно обрисовал историю блока. «Еще на 14-м съезде, — сказал он, — тов. Зиновьев дал сигнал к подтягиванию всех оппозиционных течений и к объединению их в одну силу... Товарищи делегаты конференции, должно быть, помнят эту речь тов. Зиновьева. Не может быть сомнений, что такой призыв не мог не найти отклика в рядах троцкистов...

Первый серьезный шаг, — продолжал генсек, — по формированию блока был предпринят оппозицией во время апрельского (1926 г. — Ю. Ж. ) пленума ЦК в связи о тезисами тов. Рыкова о хозяйственном положении». И пояснил: «Основной вопрос, разделяющий партию с оппозиционным блоком, это вопрос о том, возможна ли победа социализма в нашей стране,.. учитывая то обстоятельство, что наша страна является пока что единственной страной диктатуры пролетариата».

Противники Сталина еще до партконференции не раз критиковали его доктрину. Правда, не саму по себе, так как относили ее к вопросам чисто теоретическим и в принципе даже принимали ее. Возражали, и решительно, против тех условий, которые, по мнению генсека, необходимы для ее осуществления. Оба лидера оппозиции говорили о них как находящихся в прямой зависимости от конкретной социальной и экономической ситуации в стране. Сталин не скрывал таких высказываний. Сам напомнил в докладе о них. Напомнил слова Троцкого: «Значение и удельный вес крестьянской дифференциации (разорение одной части середняков и резкое обогащение другой — Ю. Ж. ) и ее темпы определяются ростом и темпом индустриализации по отношению к деревне в целом».

Не найдя, по-видимому, сходного и выгодного для него выражения Зиновьева, заменил его заявлением МК, за которым, как все знали, стоял Бухарин: «Каменев и Зиновьев защищали в Политбюро ту точку зрения, будто бы мы не сможем справиться с внутренними трудностями из-за нашей технической и экономической отсталости, если только нас не спасет мировая революция». И делали вывод, весьма устраивавший Сталина: «Мы можем построить социализм, строим и построим его, несмотря на нашу техническую отсталость и вопреки ей (выделено мной — Ю. Ж. )».

Повторив столь шапкозакидательское заявление МК — без указания срока построения социализма таким образом (год, два, десять, двадцать лет? ), без малейшей попытки обосновать его успешность — Сталин, тем самым, причислил и себя к сторонникам такой позиции. Позиции Бухарина, Рыкова. Помог именно им, подчеркнув: «Партия исходит из того, что в своей политике вообще, в экономической политике в частности, нельзя отрывать сельское хозяйство от индустрии, что развитие этих двух основных отраслей хозяйства должно пойти по линии их сочетания».

Иначе говоря, никакого предпочтения промышленности. Даже в предельно урезанном виде, представленном Рыковым. «Забывшим», что индустриализация — это производство средств производства. Сведшим ее к строительству Сталинградского тракторного завода, Днепрогэса и Семиреченской (Туркестано-Сибирской) железной дороги.

Сталин же не удовлетворился сказанным. Добавил прямолинейно: «Оппозиционный блок, напротив, исходит из противопоставления индустрии сельскому хозяйству и сбивается на путь отрыва индустрии от сельского хозяйства, обходя интересы сельского хозяйства, грубо нарушая эти интересы».

Так, наконец, открыто прозвучало главное: партия — против немедленной индустриализации, а оппозиция — за нее. Теперь всем делегатам конференции должно было бы стать понятным и иное. Все разговоры о фракционности, нарушении партдисциплины, все жонглирование ссылками на Ленина — надуманы. Всего лишь дымовая завеса, позволяющая увести партию как можно дальше от сути проблемы.

Возможно, осознав то, Сталин поспешил успокоить оппозицию. Милостиво обнадежил ее.

«Недавно, — заметил генсек, — на пленуме ЦК и ЦКК тов. Троцкий заявил, что принятие конференцией тезисов об оппозиционном блоке должно непременно повести к исключению лидеров оппозиции из партии. Я должен заверить, что это заявление т. Троцкого лишено всякого основания... Я должен заявить, что принятие тезисов об оппозиционном блоке может иметь лишь одну цель — решительную борьбу с принципиальными ошибками оппозиции на предмет их полного преодоления»⁵²¹.

Зиновьев не стал спешить со своим участием в прениях. Дал возможность сначала выступить своим соратникам. Последовательно, убедительно опровергшим сказанное Сталиным, добавив, воспользовавшись представившейся возможностью, и то, что тот назвал их «принципиальными ошибками». Лишний раз изложившим собственные взгляды, от которых не желали отказываться.

Так, Каменев даже сослался на Рыкова, отметившего в проекте по своему докладу: «Необходимо стремиться к тому, чтобы в относительно минимальный исторический срок нагнать, а затем превзойти уровень индустриального развития в передовых капиталистических странах». Подчеркнул: это «такая же необходимая предпосылка окончательной победы социализма в нашей стране, как и отсутствие военной интервенции»⁵²².

Троцкий сказал более прямолинейно. В пространном выступлении отметил: «Вся-то идейная борьба идет как раз из-за того, какие именно отношения на данной стадии развития хозяйства более правильны»⁵²³.

Иначе поступил Зиновьев. Построил выступление предельно четко, разбив на смысловые разделы, за пределы которых постарался не выносить намеченные темы. Начал же с неизбежного. Отверг оскорбительное для большевиков обвинение в «социал-демократическом уклоне», равносильном меньшевизму. И объяснил причины, заставившие его и остальных единомышленников подписать «Заявление» от 16 октября. «Мы, — сказал Зиновьев, — равнялись по желаниям, по настроениям рабочих — рядовиков нашей партии, которые требуют, чтобы единство партии было обеспечено прежде всего». Кратко остановился на доброжелательном отношении Ленина и партии к оппозиции в недавнем прошлом. Только затем перешел к разногласиям с ЦК.

Поначалу, с явным умыслом, признал то, о чем никто не любил говорить вслух. «Мы, большевистская партия, партия “костоломная” — это уже давно сказано, партия “твердокаменная”. Борьбу мы ведем не в перчатках, и не приходится жаловаться по поводу каждого резкого слова... В борьбе неизбежны преувеличения но, вместе с тем, мы говорим, что в борьбе против нас эти самые преувеличения до самого последнего времени принимали размеры поистине гомерические, которые никогда ранее не были возможны в нашей партии».

Сделав такое предуведомление, Зиновьев перешел к собственно разногласиям. «Что только через НЭП, — указал он, — можно придти к социализму в нашей стране, это абсолютно для нас бесспорно... Но, вместе с тем, мы думали и думаем, что если сказать, что мы пойдем плавно к социализму,.. то есть без классовой борьбы, это будет неверно. У нас непосредственно перед 14-м съездом — в этом основа наших разногласий — возникло довольно сильное течение в партии, которое исходило из настроений “врастания кулака в социализм”. Вы знаете, что это было. Так, товарищ Бухарин в апреле 1925 года писал: “Наша политика по отношению к деревне должна развиваться в таком направлении, чтобы раздвигались, а отчасти и уничтожались многие ограничения, тормозящие рост зажиточного и кулацкого хозяйства”. Вот действительно основное разногласие».

Вторым по значимости Зиновьев назвал разногласие по вопросу о стабилизации капитализма. «Вы обвиняете нас, — бросил он большинству собравшихся, — в том, что мы считаем, что никакой стабилизации нет. Это неверно, товарищи. Вот наш действительный взгляд на стабилизацию... Частичная стабилизация есть — факт, но эта стабилизация шатка и недолговременна. Всеобщая забастовка в Англии подчеркнула это особенно ясно».

Третьим пунктом разногласий, отметил теперь уже бывший глава Коминтерна, является обвинение в том, что «мы не верим в строительство социализма в СССР». И возразил так: «Теория международной пролетарской революции, изложенная Марксом и Энгельсом, развитая Лениным, остается нашим знаменем. Окончательная победа социализма в одной стране невозможна. Теория окончательной победы в одной стране неправильна. Социализм в СССР мы строим и построим с помощью мирового пролетариата в союзе с основной массой нашего крестьянства».

Отсюда Зиновьев вывел четвертый пункт разногласий, перекликавшийся с первым. «Организация бедноты, — пояснил он точку зрения оппозиции, — и помощь бедноте во все растущих размерах есть самое насущное дело. Это теперь должно стать одним из главных критериев успешной работы наших местных организаций... Усиление внимания организации батрака, усиление внимания коллективизации сельского хозяйства. Каждый трактор должен стать орудием коллективизации».

Пятым разногласием с ЦК Зиновьев назвал вопрос об источниках финансирования индустриализации. «Поскольку накопления в городе и деревне все нарастают, — подчеркнул он, — то мы не видим основания сомневаться в том, что только на аппарате (его сокращении — Ю. Ж. ) и режиме экономии нашего аппарата мы сможем сэкономить 400 миллионов. Мы думаем, что из больших серьезных накоплений последнего времени у верхушки города и деревни мы можем также при совместном и дружном желании получить порядочные суммы»⁵²⁴.

Столь четко сформулированные пункты разногласий требовали, в свою очередь, не менее четких ответов. Вернее, опровержений, коли речь шла о спорах. Однако доказать ошибочность сказанного Зиновьевым, равно как и Каменевым, Троцким, никто не пожелал. Ведь тогда пришлось бы заявить о себе как о противнике Маркса, Ленина. А потому на конференции продолжилось начатое июльским пленумом — откровенная подмена обсуждения вопросов теории, которые невозможно решать в ходе дискуссии, вопросов хозяйственных, требующих широчайшего использования статистики, грубыми политическими и идеологическими обвинениями, большей частью голословными.

Тем не менее, резолюция конференции по докладу о внутрипартийном положении, как и предрекал Сталин, оказалась необыкновенно мягкой. В ней не только не назывались поименно противники большинства, но и не предлагались какие-либо оргвыводы по отношению к ним. Она ограничилась лишь констатацией победы партии, которая «отвергла без колебаний принципиальные взгляды оппозиции». А еще и заявила об очередных задачах ВКП, свидетельствующих о далеко не полном разгроме блока:

«1. Следить за тем, чтобы достигнутый минимум, необходимый для единства партии, был действительно проведен в жизнь... 3. Добиваться того, чтобы оппозиционный блок признал ошибочность своих взглядов. 4. Решительно охранять единство партии»⁵²⁵.

Вроде бы получилось много шума из ничего. Но так могло только показаться. Кадровые перемещения с явным понижением статуса лидеров оппозиции все же последовали, и всего через неделю после окончания конференции. Затронули Троцкого, Каменева, Пятакова, Смилгу, ряд иных. Но особенно унизили Зиновьева. Его не только вывели из состава делегации ВКП в ИККИ, лишив тем возможности даже косвенно влиять на формирование политики Коминтерна. Назначили на откровенно ничтожную должность члена президиума Госплана, и не СССР, а всего лишь РСФСР. На должность, ни в малейшей степени не отвечавшую его знаниям, опыту.

Но почти сразу же, 18 ноября, ПБ приняло весьма двусмысленное при данной ситуации решение. «Бюро делегации ВКП(б), считая, что выступление т. Зиновьева на расширенном пленуме ИККИ не может не явиться по существу апелляцией к ИККИ на решение ВКП(б) и не может не дать толчка дальнейшей фракционной борьбы... ввиду этого бюро делегации считает такое выступление нецелесообразным. Тем не менее, оно (а это непримиримые враги Зиновьева: Бухарин, Рыков, Сталин, Молотов, Лозовский, Мануильский, Пятницкий — Ю. Ж. ) не считает возможным запретить т. Зиновьеву такое выступление, так как каждый член партии имеет право апеллировать к ИККИ на решение своей партии»⁵²⁶.

Что же произошло? Игра кошки с мышкой? Вполне возможно. Ему, Зиновьеву, столь непримиримому оппозиционеру, предоставили возможность выступить на международном форуме только для того, чтобы он усугубил свое положение? Доказал нежелание отказаться от своих «ошибочных взглядов», чтобы поставить в вину такое поведение? Более чем возможно.

Зиновьев поднялся на трибуну 7-го расширенного пленума ИККИ, проводившегося в Андреевском зале Большого кремлевского дворца, 8 декабря. Выступил в прениях по докладу Сталина «Вопросы ВКП(б)», чтобы продемонстрировать: он больший, нежели генсек, знаток работ классиков и способен сражаться тем же оружием — цитатами. И сделал то, что от него ожидало ПБ. Пояснил сразу же — «Я ограничусь изложением моей принципиальной точки зрения».

Начал же с отрицания доктрины Сталина — о возможности построения социализма в СССР. Напомнил о том, что Маркс считал, начать революцию может и одна страна, и она не должна обязательно быть самой индустриальной. Но только начать, потому что социалистической революции даже на целом континенте «при известных условиях угрожает опасность быть раздавленной».

Привел Зиновьев цитату из работы Энгельса «Принципы коммунизма» (первоначальной редакции «Коммунистического манифеста»), гласившую: после победы «пролетариат вынужден будет идти все дальше, все больше концентрировать весь капитал, все земледелие, всю промышленность, весь транспорт, весь товарообмен в руках государства».

«Из этих слов, — продолжал Зиновьев, — ясно, насколько неправильно говорить, будто мы в СССР при НЭПе уже на девять десятых осуществили эту программу Энгельса. НЭП не есть социализм».

Отверг Зиновьев и иное, что не раз утверждали Бухарин и Сталин. «Глубоко неправильно утверждать, — выступавший имел в виду именно этих своих противников, — будто приведенные выше взгляды Маркса и Энгельса на международный характер социалистической революции устарели потому, что Маркс и Энгельс не дожили до периода империализма... В эпоху империализма созданы все объективные предпосылки для обобществления производства в нескольких передовых странах»}.

На том Зиновьев опровержение доктрины Сталина не завершил. Заявил: «Социалистическая революция в такой стране, как СССР, может иметь окончательный успех лишь при двух условиях. Во-первых, при условии поддержки ее своевременно социальной революцией в одной или нескольких передовых странах... Другое условие — это соглашение между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения».

Для подтверждения своей принципиальной точки зрения на этот раз Зиновьев использовал Ленина, ссылки на работы которого чаще всего были в ходу у Сталина и Бухарина. «В октябре 1915 года, — напомнил Зиновьев, — Ленин писал: “Задача пролетариата России — довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе”. В конце марта 1917 года: “Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистическую революцию. Но он может придать русской революции такой замах, который создаст наилучшие условия для нее, который в известном смысле начнет ее”».

«Спрашивается, — вопросил Зиновьев, — почему сам товарищ Сталин до 1924 года — смотри его “Ленин и ленинизм”, не замечал в этой статье того, что в нее теперь вкладывают, и излагал взгляды Ленина на международный характер революции также, как все мы?

Спрашивается, почему в проекте программы Коминтерна, написанной товарищем Бухариным в 1922 году, нет ни слова о теории “социализма в одной стране”, а также о том, что закон неравномерности развития капитализма был будто бы неизвестен Марксу и Энгельсу?

Не подлежит сомнению, что теперь программа Коминтерна не могла бы быть написана сторонниками взглядов товарища Сталина иначе, как под углом зрения теории социализма в одной стране. Именно эта теория явилась бы краеугольным камнем всей программы. А в 1923 году, при жизни Ленина, об этом в проекте программы — ни слова, ни звука, ни намека.

Спрашивается, случайно ли это? »

Отлично понимая, что своими словами дает великолепную возможность обвинить его в «капитулянстве», как это уже бывало Зиновьев поспешил уточнить свою позицию. «Разумеется, — разъяснил он, — мы можем и должны строить социализм в СССР, мы строим его». «И мы его построим, — твердо добавил он, — с помощью пролетарской революции в других странах... Вот почему наша позиция такова. Мы предлагаем не объявлять взгляды Маркса и Энгельса на этот вопрос устаревшими, остаться на том понимании взглядов Ленина в этом вопросе, которое было общим всем нам, в том числе и товарищу Сталину до 1924 года. Ничего другого мы не предлагаем».

И как завершение своего выступления, привел слова Сталина из его работы «Ленин и ленинизм»: «Главная задача социализма — организация социалистического производства — остается еще впереди. Можно ли разрешить эту задачу, можно ли добиться окончательной победы социализма в одной стране без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран? Нет, невозможно». И заключил: «Итак, наша перспектива — перспектива мировой революции»⁵²⁷.

Неоднократный, все время повторяющийся призыв Зиновьева спокойно обсудить чисто теоретическую проблему так и не нашел отклика. Скорее всего, лишь потому, что обе конфликтующие стороны оставались на ортодоксальных позициях. Исходили не из анализа реальной, непростой, неприятной ситуации, а из некогда — пять, десять, пятьдесят лет назад — сказанного классиками марксизма-ленинизма. И в нескончаемой схватке оставались непреклонными.

Зиновьеву не оставалось ничего иного, как переосмысливать происшедшее. Стараться понять, почему же он оказался на обочине политики, осужденный за оппозиционный блок, за переход на сторону Троцкого. Почему Сталин, ставший его главным противником, приобрел столь значительное положение в партии. Обдумывать все снова и снова и изливать свою неудачу, свое понимание ее причин, но не в докладах, статьях, а в письмах. В частной переписке, хоть временно, но все же избавлявшей его от грубых окриков, пытавшихся сбить его.

Спустя десять дней по окончании работы 7-го расширенного пленума ИККИ, анализирует происшедшее.

«Ни грана “троцкизма”, — пишет он неустановленному лицу 27 декабря 1926 года, — в нашей политической позиции нет и никогда не будет. Идти вместе с Троцким против Сталина — не значит идти с Троцким. Ильич не разошелся с Троцким, но это не был троцкизм.

Стратегия Сталина такова: вызвать у партии мысль — есть только Сталин и Троцкий. Выбирать-де надо между ними... На страницах сталинских газет это так. На деле — нет. На деле есть две линии: старый ленинизм, который последовательнее всего отстаиваем мы (Троцкий, в основном, также приходит к этому) и сталинизм, т. е. уход от Ленина. Лучше всего стратегия Сталина видна на вопросе об “одной стране”. Сталин божится: “Это не моя теория, а Ленина. А борьба против этой теории — это-де есть троцкизм”. Но ведь это грубая ложь. Хоть кол на голове тешите, я скажу, что это ложь. Ведь я же слышал Ленина, читал его, работал с ним 20 лет. Я не слышал от него теории социализма в одной стране. Троцкий в этом главном, узловом вопросе вместе с нами защищает Ленина...

Ильич не считал Сталина ни теоретиком, ни крупным тактиком в политике. Когда Сталин (в 1922 г. ) начал серию статей о “стратегии и тактике”, Ильич посоветовал ему бросить свое занятие, и Сталин бросил...

Пытаться вместе теперешнего деления на два крыла вернуться к “треугольнику” — мы, сталинцы, троцкисты — значило бы тащить партию назад, значило бы ослабить, если не уничтожить единственно существующий пролетарский отпор Сталину, значило бы затормозить процесс перехода к подлинному ленинизму... »⁵²⁸.

Четыре дня спустя, 31 декабря, Зиновьев обращается уже к Бухарину. Без обиняков.

«Отчуждение достигло уже таких размеров, что ни с кем из вас и поговорить откровенно невозможно. Положение, однако, настолько ответственное, что надо сделать все, чтобы хоть сколько-нибудь объясниться. Поэтому я решил написать тебе. Ты несешь изрядную долю вины за случившееся, но писать тебе все же легче, чем другим.

Пойми следующее. Мы 16 октября искренне хотели подчиниться. Нам не дали это сделать. Назавтра же подняли травлю еще яростнее, чем до тех пор. На пленуме еще поддали жару. А на конференции — еще и еще. Вспомни передовицы: “Почему молчите? ” Выдумали с-д уклон. Словом, сделали опять все, чтобы загнать, обострить, опять не дать подчиниться. Пришел Коминтерн (расшир. ИККИ). Мы хотели промолчать. Не дали. Доклад о нашем с-д уклоне был рассчитан на то, чтобы мы не могли промолчать... Ну на что это похоже? Скажи по совести, разве это ленинские методы?

Ты не можешь не понимать, что дискуссии в октябре 1926 не было и что задушили ее в зародыше мерами весьма исключительными. Сочувствие нашим идеям в рабочем классе, в низах партии, среди бедноты весьма серьезное. Неужели ты этого не понимаешь?

Надо кончать спор во что бы то ни стало. Одно верно: что осуществлять диктатуру при нынешних трудностях, при осложняющемся международном положении без полного и абсолютного единства в партии нельзя. Надо кончать. Для этого надо прежде всего понять вам следующее.

У вас, видимо, распространено следующее понимание наших намерений. (Серго (Орджоникидзе — Ю. Ж. ) об этом говорил Каменеву и Смилге. ) Мы-де просто хотим свергнуть нынешний Цека, ждем только новых хозяйственных и политич. трудностей, чтобы воспользоваться ими для этих целей... Все это пустяки.

Идея двух партий есть идея гибели. Право же, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понимать. Сколько бы нас ни толкали на это, сколько бы ни “подсказывали” нам это, никто, конечно, на это не пойдет.

“Свергнуть нынешний Цека” — разве я, например, не понимаю, как складывался этот Цека... Я знаю, что есть в нем случайные фигуры, так сказать, “необязательные”. Но могу ли я не понимать, что десятки его членов олицетворяют действительную б-скую партию. Не свергать их, а работать с ними вместе — вот наша идея.

Какова же наша действительная философия?

Мы уверены, что первая опасность неизбежно скажется в очень близкий срок, скажется явно и очевидно для всего ядра. И тогда наше сближение станет неизбежным. И громадное большинство нынешнего ЦК тогда по-иному взглянет и на нынешние разногласия, и 1925/26 год будет оценен по-иному.

Ну, а если время докажет обратное, что наши опасения были напрасны, что все в стране, в партии, в хозяйстве, в Коминтерне идет удовлетворительно? Тогда, понятно, мы признаем свою ошибку. И совместная работа пойдет на этой основе...

Если удостоишь ответом или устным разговором, буду очень рад»⁵²⁹.

Ни письменного ответа, ни устного разговора Зиновьев так и не дождался. Тогда.

Глава 19

При обсуждении возможного развития событий по ключевым для международной политики Коминтерна, СССР вопросам, пессимистические прогнозы, дававшиеся Зиновьевым (впрочем, как и Троцким), большинством решительно отвергались как ошибочные. Но вот теперь, в наступившем 1927 году, именно они и начали сбываться.

23 февраля Остин Чемберлен — министр иностранных дел Великобритании — вызвал А. П. Розенгольца, временного поверенного в делах Советского Союза, и вручил ему ноту, неприятную по содержанию. Напомнившую, что 4 июля 1923 года советское правительство «обязалось не поддерживать ни финансовыми средствами, ни каким-либо другим способом лиц, агентства, организации или учреждения, целью которых является распространение недовольства или поощрение мятежа в какой-либо части Британской империи». Поэтому правительство его величества посчитало, что Москва не выполняет взятых на себя обязательств.

Нота также отметила: в СССР ведется регулярная кампания против Великобритании. Доказательством служили ссылки на статьи, опубликованные в советской печати, а также выступления советских государственных и политических деятелей: председателя СНК Рыкова, наркома по военным и морским делам Ворошилова, его заместителя Уншлихта, полпредов в Италии — Каменева, в Китае — Карахана, члена ПБ Бухарина. «Официально опубликованные речи и статьи в официальных органах печати, — указывала нота, — являются фактами, по поводу которых никакие споры невозможны».

А посему, заключала нота, британское правительство «считает необходимым в самых серьезных выражениях предупредить Союз советских социалистических республик, что есть границы, за пределы которых опасно толкать общественное мнение Англии, и что продолжение таких действий, как те, по поводу которых здесь заявлена претензия, должны рано или поздно сделать неизбежным аннулирование торгового соглашения, условия которого так явно нарушились, и даже разрыв обычных дипломатических отношений (выделено мной — Ю. Ж. )»⁵³⁰.

В ПБ не придали должного значения ноте. Ограничились мерами чисто пропагандистскими. 24 февраля постановили: «Опубликовать завтра же в печати ноту английского правительства с одновременным помещением ряда статей по поводу этой ноты. Ответственность за Бухариным»⁵³¹. И лишь неделю спустя последовало уточнение: «Воспретить “Правде” и “Известиям” помещать корреспонденции или статьи, афиширующие деятельность русских товарищей в Китае и других зависимых странах,.. корреспонденции из Индии и других колоний Англии за русскими подписями без специального разрешения на то ЦК ВКП(б)»⁵³².

Особое мнение выразил лишь Зиновьев — в записке, направленной в ПБ.

«Судя по некоторым признакам, — писал он, — часть товарищей рассматривает ноту Чемберлена как сравнительно мелкий эпизод и, притом, заключающий целую полосу. Нота является-де костью, брошенной “твердолобым” консерваторам. Чемберлен-де никакого разрыва не хочет и его не готовит. Чемберлен-де не двинул против нас “тяжелую артиллерию” (факты о нашей помощи китайцам и т. п. ), а ограничился “газетным фельетоном”.

Было бы в высшей степени опасно принять такую концепцию.

Скорее всего, нынешняя нота есть не заключение, а введение к целой новой полосе... Чемберлен не говорит о нашей помощи китайцам. Но это по очень простой причине. Он не хочет нас еще больше попридерживать в Китае. Его нота преследует пока что три цели:

“1) оказать известное влияние у нас, в СССР, в особенности на известные слои крестьянства и служилой интеллигенции;

2) подготовить общественное мнение в самой Англии, создав вновь шум о нашем “вмешательстве” во внутренние дела Англии...

3) сделать дипломатическую “зарубку”, чтобы в будущем можно было сразу применить более сильнодействующее средство — разрыв дипломатических отношений”».

Завершил же Зиновьев записку такими предложениями: «Никакого бряцания оружием с нашей стороны, никакого “шапками закидаем”, никаких вызовов, никакого легкомыслия. Предотвратить войну на срок как можно более отдаленный — вот наша задача. Из этой, а не какой-либо другой ориентировки должны мы исходить, оценивая ноту Чемберлена, что, конечно, не исключает, а предполагает хладнокровие, достоинство и твердость в нашем ответе на ноту. Основная задача нашей дипломатии при таком положении должна заключаться в том, чтобы предотвратить обострение, не говоря уже о войне»⁵³³.

К особому мнению Зиновьева в ПБ не пожелали прислушаться. По всей стране начали проводить инспирированные «сверху» митинги, демонстрации протеста. Открыли повсеместный сбор средств на производство самолетов под ставшим надолго весьма популярным лозунгом «Наш ответ Чемберлену».

Еще более серьезное положение сложилось в Китае, о котором далеко не случайно напомнил Зиновьев. 30 марта 1927 года выступившему на заседании президиума ИККИ, уже недоступного для его бывшего председателя, Бухарину пришлось признать неприятное, но еще не окончательное: «Правые гоминьдановцы... высказываются совершенно открыто против чрезмерной власти русских советников, против влияния СССР, за чисто китайский патриотизм».

И сразу же поспешил все же оговориться: «Чан Кайши... объективно все же ведет освободительную борьбу... Играет прогрессивную роль, ведя борьбу против империализма. У нас есть внутри Гоминьдана возможность использовать эту специфическую ситуацию, чтобы усилить снизу левое крыло в Гоминьдане и через этот механизм усилить наши стратегические узловые позиции в армии и правительстве (Китая)»⁵³⁴.

Бухарину вторил Сталин. На московском партактиве 5 апреля заявил: «Китайская революция —... национально-освободительная. Поэтому выкидывать министров-капиталистов скоро нельзя... У нас была из Шанхая телеграмма о восстании. Мы сказали: молчите. Мы им запретили и хорошо сделали. Мы сохранили резерв революции... Каналов воздействия на Гоминьдан достаточно. Мы не будем подчеркивать своей руководящей роли»⁵³⁵.

Очень скоро просчитались оба. Совершили, упорствуя в своих оценках положения, вопиющую политическую ошибку. 12 апреля 1927 года Чан Кайши совершил государственный переворот. Разорвал все отношения с общенациональным правительством Ван Цзивея, находившимся в Ухане. 18 апреля создал свое правительство, в Нанкине, уже без левых гоминьдановцев и коммунистов.

Теперь большинству, и прежде всего Сталину и Бухарину, следовало как можно скорее признать свою ошибку в отношении Китая. И, главное, непременно дезавуировать выглядевшую теперь несомненно ошибочной резолюцию 7-го расширенного пленума ИККИ, принятую под давлением Бухарина. Утверждавшую: «Мнение, будто коммунистическая партия должна покинуть Гоминьдан, ошибочное»⁵³⁶.

Вместе с тем, большинству, чтобы не признавать правоту Зиновьева и Троцкого, чтобы тем самым сохранить свое властное положение, следовало любым способом усилить критику лидеров объединенной оппозиции. Использовать для того любой представившийся повод. Самый незначительный, даже надуманный.

1.

На очередном пленуме ЦК, открывшемся 19 апреля, четвертым пунктом повестки дня стало сообщение «О последних событиях в Китае и решениях ЦК в связи с ними». Внезапно внесенное и порученное Рыкову, а не Бухарину, как вроде бы следовало. Сообщение, оказавшееся докладом и породившее еще до того, как было сделано, острый конфликт.

Сначала Зиновьев опротестовал отказ Секретариата пленума распространить среди членов ЦК его тезисы к выступлению Рыкова только на том основании, что изложены они на 54 машинописных страницах. «Сегодня этот вопрос стоит, — объяснил Зиновьев. — Будет доклад, будут прения. Стало быть, каждый член ЦК, безусловно, имеет право изложить письменно ряд предложений своему ЦК...

Вы видите, товарищи, что вышла Китайская коммуна немножко наоборот. То есть нечаянно поздравили генералов Галифе (известен жестокой расправой с парижскими коммунарами в 1871 году — Ю. Ж. ) или Кавеньяка (беспощадно подавившего во Франции июльское восстание 1848 года — Ю. Ж. ). Этим объясняется то, что пришлось ряд фактов сообщить в этой записке...

Несколько дней назад, на собрании актива товарищ Сталин и товарищ Бухарин говорили, что они Чан Кайши используют и в любой момент могут выгнать. Они используют его, как крестьяне используют каждую кобылу. Чан Кайши, по их словам, выше на голову Керенского и Церетели потому, что он ведет борьбу против империализма. Эта политика неверна. И когда даютдокумент, излагающий, почему именно эта политика неверна, его кладут под спуд... Я думаю, что это может только затруднить решение такого серьезного вопроса, как китайский»⁵³⁷.

Зиновьеву не удалось настоять на своем праве. Его тезисы разослали «в установленном порядке» уже после закрытия пленума. Мало того, абсолютным большинством голосов (всего четыре против) постановили считать доклад Рыкова и прения по нему секретными, почему и не стали их стенографировать. В силу этого невозможно узнать, как же объяснил Рыков провал линии ПБ в китайском вопросе, какие выводы сделал. Доступны только тезисы Зиновьева, позволяющие понять точку зрения не столько оппозиционеров, сколько бывшего главы Коминтерна с его уязвленным самолюбием. Привыкшего за семь с половиной лет политику зарубежных компартий определять самому, а не принимать выработанное другими.

Первые разделы тезисов носили чисто теоретический характер. Зиновьев подробно растолковывал, широко опираясь на Ленина, что такое национально-революционное движение, какова его взаимосвязь с буржуазной демократией, возможна ли классовая самостоятельность пролетариата в отсталых странах, каковы вообще перспективы китайской революции. И только на 21-й странице (из оказавшихся в тезисах 60) перешел к тому, что и обещал сделать для информирования членов ЦК об истинном лице Гоминьдана.

Эмоционально описал происходящее на всей территории Китая, занятой войсками Чан Кайши, разгон профсоюзных организаций и крестьянских отрядов самообороны, разоружение рабочих, аресты и казни левых гоминьдановцев и коммунистов. И еще то, что «часть китайской буржуазии, несомненно, с полного согласия иностранных империалистов, пересматривает свое отношение к Гоминьдану, переходит на его сторону, стараясь войти в Гоминьдан с целью возглавить, чтобы обезглавить».

После того привел характеристики, данные Гоминьдану его оппонентами. «Гоминьдан есть среднее между партией и советами», говорит т. Бухарин на собрании московского актива 4 апреля 1927 года. «Гоминьдан — нечто вроде революционного парламента со своим президиумом ЦК, — говорит т. Сталин на том же собрании и добавляет: — Чан Кайши на голову выше Церетели, Керенского, ибо силой обстоятельств он ведет войну с империализмом».

«Неверно и то, и другое, — отметил Зиновьев. — Если Гоминьдан среднее между партией и советами, тогда почему он против лозунга советов? А ведь нынешние вожди Гоминьдана пока против этого лозунга. Если Гоминьдан — революционный парламент, то в парламенте борьба партий неизбежна и необходима. Почему же в революционном парламенте китайская компартия не имеет полной политической и организационной независимости? »

Далее Зиновьев сделал вполне допустимое сравнение, оказавшееся пророческим. Повторил вопрос, заданный англоязычной газетой «Бейпин Тяньцзин таймс» 6 марта 1927 года: «Пойдет ли Китай дорогой Турции и Кемаля или же путем Ленина и большевистской революции? » И ответил на него так: «Величайшей опасностью для мировой революции, в частности для СССР, была бы такая эволюция Гоминьдана. Победа правого крыла Гоминьдана и соглашение этого крыла под главенством Чан Кайши или кого-то другого с американским или англо-американским империализмом. Такой исход был бы хуже того положения, которое было до взятия Шанхая.

Опасность такого исхода видеть необходимо».

Снова вернулся к разногласиям с Бухариным и Сталиным, позволив себе за них, что те делали довольно часто, предельно кратко изложить их позицию. «Сторонники пребывания компартии в Гоминьдане, — отметил Зиновьев, — во что бы то ни стало представляют себе ход развития, по-видимому, так. Сперва доведем дело до полной победы национальных войск, т. е. до объединения Китая, затем начнем отделять коммунистическую партию от Гоминьдана. Другими словами, сперва в союзе с буржуазией давайте совершим буржуазную революцию, а затем уже пролетариат начнет выступать как самостоятельная классовая сила с вполне самостоятельной рабочей партией.

Но эта концепция насквозь меньшевистская... В самом ходе борьбы за объединение китайский пролетариат должен завоевать себе гегемонию».

Пояснил свою мысль: «Пока главное командование остается в руках Чан Кайши, пока важнейшие правительственные посты остаются в руках правых гоминьдановцев, пока в ЦК Гоминьдана эти представители буржуазии имеют серьезнейшую опору, до тех пор дело революции ежеминутно находится в серьезнейшей опасности».

А чтобы избежать ее, вынес на обсуждение следующее его предложение: «Оказывать всестороннюю помощь китайской революции... Сделать все возможное, чтобы продвигать китайскую революцию как можно дальше,.. чтобы она имела не только национальный, но и глубоко социальный характер... Создать подлинный центр революционного движения масс рабочих и крестьян в Китае — советы... Помочь китайской компартии завоевать подлинную политическую и организационную независимость»⁵³⁸.

Альтернативное предложение Зиновьева так и не стало основанием для дискуссии. Зато все то же противостояние двух непримиримых позиций из-за отношения к сотрудничеству с некоммунистическими движениями и организациями снова проявилось в ходе обсуждения пятого пункта повестки дня пленума — доклада Томского о работе делегации ВЦСПС в Англо-русском комитете на заседании в Берлине. Состоявшемся совсем недавно — 29 марта — 1 апреля 1927 года.

«Каково же должно быть наше отношение к Англо-русскому комитету? — задался профсоюзный лидер главным вопросом, но дал на него уклончивый ответ. — Я не хочу останавливаться на теории взрыва (ликвидации, на чем настаивал Зиновьев — Ю. Ж. ) Англо-русского комитета, гласящей, что мы должны из политических соображений взорвать Англо-русский комитет... К похоронам теории я не буду возвращаться... Я думаю, что тут не требуется многое от меня, чтобы доказывать, что разрыв с англичанами, что взрыв Англо-русского комитета для нас невыгоден».

И поспешно добавил: «Завоевать профсоюзы и Германии, и Англии нужно и можно. Но только сбросив и их верхушки, и их вождей, завоевав низовой аппарат, сбросив его средний слой»⁵³⁹.

Конечно, докладчику тут же возразил Зиновьев — слишком уж ситуация в Англии напоминала то, что только что произошло в Китае.

«Я знаю, — уверенно сказал он, прибегнув к самому важному для тех дней доказательству, — что у громадного большинства членов ЦК решающим доводом за сохранение Англо-русского комитета, несомненно, является тот довод, что он нам будто бы сможет помочь на случай войны. И если бы это было действительно так, то законно было бы взвешивать — надо ли там остаться. Может ли Англо-русский комитет как он есть помочь нам в случае войны, или же он будет жерновом на нашей шее. Вот основной вопрос». И попытался убедить пленум в последнем.

«Вот было недавно такое дело, — напомнил Зиновьев о событиях, известных всем, — как посылка нам Чемберленом ужасающей ноты. Почему эти негодяи из Генсовета молчали? Почему они и пальцем не пошевелили? Подумайте только: Чемберлен собирается послать нам ноту, в которой, как теперь совершенно ясно, есть завязка целой сложной кампании против нас, которая неизвестно чем кончится, а в этот момент генсоветчики обедают у нас (в Берлине, на конференции Англо-русского комитета — Ю. Ж. ), разговаривают в дружеском тоне».

И принялся обличать уже непосредственно Томского. «Вы, — воскликнул Зиновьев, — уступили в вопросе о Китае, то есть в вопросе судьбы будущей войны, в вопросе мировой революции, в вопросе нашей собственной судьбы, судьбы СССР. Вот где вы уступили! Правильно говорят, что вопрос о войне теперь — центральный вопрос. Конечно, помощь СССР, который есть твердыня мировой революции, помощь Советскому союзу есть основная задача. Но именно для этой помощи вы не сумели поработать, товарищ Томский, и именно это вы не выполнили»⁵⁴⁰.

Но что бы ни говорил оппозиционер, что бы он ни предлагал, пленум по двум роковым вопросам международного положения принял решения, написанные как бы под копирку: «Одобрить линию Политбюро в китайском вопросе», «Одобрить работу делегации ВЦСПС в Англо-русском комитете»⁵⁴¹. Ни тезисы к докладу Рыкова, ни участие в прениях по докладу Томского никак не подходили под понятие «нарушение партдисциплины». Не являлись достаточным поводом для остракизма Зиновьева. ПБ пришлось выжидать. Весьма недолго.

19 и 20 апреля «Правда» опубликовала обширную — занимавшую в каждом номере две полосы — статью Бухарина «Проблемы китайской революции». В ней общепризнанный теоретик партии, цепляясь за им же написанную резолюцию 7-го расширенного пленума ИККИ, упорно отстаивал правильность политики, проводившейся в Китае. И скрытно отвечал на тезисы Зиновьева, неизвестные партии.

На следующий день, 21 апреля, «Правда» поместила, но всего лишь как «подвал», еще один материал на ту же тему. Сталина — «Вопросы китайской революции. Тезисы для пропагандистов, одобренные ЦК ВКП(б)». При внимательном чтении оказавшиеся упрощенным вариантом статьи Бухарина.

Оба материала переполнили чашу терпения Зиновьева, предельно раздраженного таким нечестным по отношению к нему продолжением дискуссии на пленуме, завершившемся неделю назад. Отныне для Зиновьева все прежние споры с ПБ из-за кулаков, форсированной индустриализации отошли на дальний план. Главным, если не единственным спорным становился вопрос китайской революции. Почему-то он уверовался: когда сама жизнь доказала его правоту, ничто не может спасти от сокрушительного разгрома ни Бухарина, ни Рыкова, Томского, ни примкнувшего к ним Сталина. И перешел в контрнаступление.

Бывший глава Коминтерна, все еще пользовавшийся огромной популярностью в партийных кругах, ухватился за первую же представившуюся возможность, чтобы дать, наконец, отповедь своим противникам. 8 мая прочитал в «Правде» объявление, что на следующий день в Колонном зале Дома союзов ЦК и МК проводят собрание, посвященное 15-летию центрального органа партии. И еще: «Билеты рабочие организации получают в АПО (агитационно-пропагандистский отдел ЦК — Ю. Ж. ). Члены Коминтерна, ЦК ВКП(б), ЦКК, ЦК ВЛКСМ, МК ВКП(б), МКК (Московская контрольная комиссия — Ю. Ж. ), МК ВЛКСМ, ВЦИК, ЦИК и СНК СССР, члены президиума Моссовета, Профинтерна, ВЦСПС, МГСПС (Московский городской совет профессиональных союзов — Ю. Ж. ) проходят по своим мандатам».

Зиновьев все еще оставался членом ЦК и потому свободно прошел на торжественное заседание. Выслушал основного докладчика — С. И. Гусева, заведующего Института истории партии ЦК ВКП(б) Бухарина, повторившего очередное обвинение оппозиционеров: они, мол, «подрывают тыл». И выступил сам. С пылкой, яркой речью. Поведал собравшимся об ошибках в политике ПБ и ИККИ, уже приведших к поражению китайской революции, подготовивших такие поражения и в будущем. Вспомнив о том, ради чего проводится собрание, заметил, что оппозиция лишена возможности изложить свои взгляды в «Правде», которая безраздельно принадлежит ее редактору Бухарину.

Но добился Зиновьев своей эскападой лишь одного — повторения того, во что вылилось год назад «дело» Лашевича.

12 мая ПБ приняло два постановления. Первое гласило:

«Считать выступление т. Зиновьева на непартийном (? ) собрании, посвященном Дню печати, с нападками на ЦК ВКП и его решения, а также на “Правду” неслыханным в рядах ВКП (большевиков) и совершенно недопустимым и нетерпимым, нарушающим все обещания о соблюдении партийной дисциплины, данные партии лидерами оппозиции, в том числе и т. Зиновьевым.

Передать дело о дезорганизационном поведении т. Зиновьева в ЦКК.

Опубликовать завтра в печати: 1) настоящее постановление Политбюро; 2) постановление бюро Московского комитета (исключив по конспиративным соображениям те части резолюции, где упоминается о китайской революции), постановление бюро Ленинградского комитета от 11 мая, резолюцию VI Московской гарнизонной губернской партийной конференции военных ячеек».

Второе постановление, написанное Сталиным во время заседания ПБ, резко расширило карательные меры по отношению не только к Зиновьеву, но еще и к Троцкому: «Ввиду новых попыток оппозиции навязать партии дискуссию (выступление т. Зиновьева на собрании рабселькоров (так было названо собрание в Доме союзов — Ю. Ж. ) 9 мая с. г. ), ввиду того, что статьи тт. Зиновьева и Троцкого по китайскому вопросу, где эти товарищи нападают, по сути дела, на ЦК и его решения, являются выражением этих попыток оппозиции сорвать решение партии и навязать ей дискуссию, ввиду того, что опубликование статей тт. Зиновьева и Троцкого означало бы на деле прямое содействие со стороны ЦК открытию дискуссии вопреки всем директивам и постановлениям ЦК, признать нецелесообразным печатание статей тт. Зиновьева и Троцкого»⁵⁴².

Предусмотренные ПБ постановления появились в газетах незамедлительно, а вслед за ними еще и постановление ПБ ЦК компартии Украины, ЦК компартии Белоруссии, решения краевых, областных, губернских парторганизаций, даже отдельных ячеек. Все они обвиняли Зиновьева в «подрыве единства», а речь его, им не известную, называли «шагом к отколу от партии».

Однако Зиновьев не собирался сдаваться, признавать свои ошибки, каяться. Поспешил упредить события. Не дожидаясь вызова в ЦКК, сам направил 13 мая в ПБ, ЦК и ЦКК записку, в которой напомнил хорошо известное им. О том, кто же созвал собрание 9 мая, кто на нем присутствовал — конечно же, не фантастические «рабселькоры», кто выступал и что говорил. Закончил же свое послание высшим органам партии старым своим предложением:

«Чтобы выйти из трудного положения, нужна прежде всего правильная политика. Нужно прежде всего исправить допущенные ошибки. Чтобы исправить ошибки, нужно прежде всего обсудить их в относительно объективной форме»⁵⁴³.

Но так как члены ПБ отказывались не только обсуждать свои ошибки, но и признавать их, Зиновьев обвинил ЦКК, которая должна была «расследовать» его «дело», в явной предвзятости.

Он писал 15 мая: «Я обвиняю вас и при первой возможности обвиню перед лицом всей партии в следующем: 1. В том, что вы допускаете травлю члена партии в газетах раньше, чем вы разберете дело, доныне, чем вы вынесете соответствующее решение... 2. Допускаете травлю против меня, прекрасно зная, что по существу дела никакого нападения на Коминтерн, на нашу партию, на ее

ЦК и т. п. в моей речи не было... 3... допускаете травлю против меня за мнимую апелляцию к беспартийным против партии, когда вы прекрасно знаете, что собрание 9-го числа было партийным... 4... позволяете ставить в высшей степени двусмысленную и фальшивую позицию нашу партию как раз перед беспартийными рабочими... 5... допустили и благословили кампанию против меня и моих ближайших товарищей за мнимое наше предложение выхода из Гоминьдана... 6... не вызвавши меня, не заслушав нас, не запросив нас, подписали вместе с Политбюро письмо к Троцкому и Зиновьеву от 9 мая (подготовленное до собрания 9 мая — Ю. Ж. ), в котором вы бросаете нам неслыханное обвинение в “подрыве тыла” и т. п. »⁵⁴⁴.

Только теперь ПБ отреагировало на послания Зиновьева. Направило 19 мая в ИККИ, вернее, в его 8-й пленум, открывшийся накануне, а также членам ЦК и ЦКК свой ответ.

«Фракционные выходки тт. Зиновьева и Троцкого, — отмечал он, — их непозволительные нападки на Политбюро ЦК и его отдельных членов (Бухарин, Сталин), их обвинение Политбюро в том, что оно ведет дело к “гибели” китайской революции, все эти факты не заслуживают того, чтобы останавливаться на них отдельно, так как правильная их оценка напрашивается сама собой и не нуждается в доказательствах. В документах тт. Зиновьева и Троцкого, говорящих о “гибели” китайской революции, речь идет по сути дела о действительной гибели одной маленькой фракции — фракции Зиновьева и Троцкого, обанкротившейся на глазах у всех...

ЦК ВКП убежден, что требование оппозиции о немедленном разрыве с Ген-советом является, по сути дела, ультралевой спекуляцией на трудностях, может повести лишь к ослаблению позиции международного коммунизма и к дальнейшему осложнению международного положения пролетариата СССР, а курс оппозиции на вывод коммунистов из Гоминьдана и предоставление, по сути дела, гегемонии в Гоминьдане правым гоминьдановцам представляет сдачу революционных позиций в Китае»⁵⁴⁵.

2.

В самый разгар препирательств — а именно так выглядел со стороны конфликт между большинством и Зиновьевым с Троцким — 25 мая в Секретариате ЦК получили заявление. Подписанное, помимо обоих лидеров оппозиционного блока, еще 82 видными членами партии, занимавшими весьма важные посты. Среди них И. Н. Смирновым — наркомом почт и телеграфов СССР, И. Т. Смилгой — заместителем председателя Госплана СССР, Г. Л. Пятаковым — торгпредом во Франции, Г. Н. Сатаровым — первым секретарем полпредства в Китае, Н. И. Мурадовым — начальником военно-морской инспекции наркомата РКИ СССР, В. М. Примаковым — командиром 1-го стрелкового корпуса, А. Г. Белобородовым — наркомом внутренних дел РСФСР... Представлявшими не ЦК (его членом был только Пятаков), а партийную элиту. Уже претерпевшую за свое участие в оппозиции.

«Серьезные ошибки, — резко начиналось заявление, — допущенные в деле руководства китайской революцией, способствовали тяжелому поражению, из которого можно выйти, только вернувшись на путь Ленина. Крайне ненормальная обстановка, в которой происходит обсуждение вопросов, связанных с китайской революцией, создает чрезвычайное напряжение в партии.

Односторонняя дискуссия, ведущаяся на страницах “Правды” и “Большевика”, и нарочитое искажение взглядов оппозиции (например, приписываемое ей требование выхода из Гоминьдана) свидетельствуют о желании руководящей группы Центрального комитета (точнее, ПБ — Ю. Ж. ) прикрыть свои ошибки травлей оппозиции. Все это направляет внимание партии по ложному пути».

Далее в заявлении давался разбор конкретных ошибок, допущенных ПБ: «Руководство в Китае на деле свелось к тому, что нельзя вооружать рабочих,.. организовывать революционные стачки, подымать до конца крестьян против помещиков,.. критиковать господ буржуа из “правого” Гоминьдана и мелких буржуа из “левого”,.. организовывать коммунистические ячейки в армиях Чан Кайши,.. давать лозунг Советов — чтобы не оттолкнуть буржуазию».

Следующей серьезнейшей ошибкой ПБ заявление посчитало действия в Великобритании. «Прошлогодняя всеобщая стачка в Англии, — указало оно, — преданная и проданная Генсоветом, потерпела поражение... Главная причина этого — в нерешительности, половинчатом руководстве с нашей стороны».

Два таких вопиющих примера, не нуждавшихся в каком-либо подтверждении, позволили авторам заявления сделать вывод, расширив круг обвиняемых ими: «Между неправильной линией в китайском вопросе и неправильной линией в вопросе об Англо-русском комитете есть теснейшая внутренняя связь. Та же линия проходит ныне во всей политике Коминтерна... Правые элементы во всех партиях получают все больший перевес,.. малейший голос критики слева влечет к отсечению. Авторитет ВКП и Октябрьской революции используется, таким образом, для сдвига коммунистических партий вправо от ленинской линии».

Покончив с проблемами международного характера, заявление перешло к отечественным. «В промышленности, в сельском хозяйстве, — отмечало оно, — и в других отраслях народного хозяйства СССР мы либо переходим, либо уже перешагнули за довоенный уровень... Но одновременно с этими серьезными достижениями в итоге восстановительного периода наметились большие трудности». Перечислило их: «Вопросы заработной платы и безработицы принимают все более острый характер. Неправильная политика ускоряет рост враждебных пролетарской диктатуре сил — кулака, нэпмана, бюрократа... Отставание крупной промышленности от требований, предъявляемых к ней со стороны народного хозяйства (товарный голод, высокие цены, безработица)... приводит к усилению капиталистических элементов в хозяйстве Советского Союза».

Не слишком надеясь на успех, заявление все же предложило: «Не позже, как за три месяца до 15-го съезда созвать специальный пленум для предварительного обсуждения всех вопросов,.. для выработки единодушных решений, что лучше

всего обеспечило бы максимальное единство и действительную ликвидацию внутрипартийной борьбы... Если же внутри этого специального пленума ЦК обнаружатся разногласия, они должны быть заблаговременно сформулированы и опубликованы... Полемика должна вестись в строго товарищеских и деловых рамках, без обострения и преувеличения».

Но лишь в самом конце (в постскриптуме! ) заявление объяснило причины, его породившие.

«Нам, — уведомляло оно, — приходится вручать (его) в момент, когда сверху поднята кампания против тов. Зиновьева под предлогом его выступления на беспартийном будто бы собрании 9 мая... Выступление тов. Зиновьева явилось, разумеется, лишь внешним поводом для поднятия против него травли... Насколько можно догадаться, непосредственной целью кампании против тов. Зиновьева является попытка устранить его до съезда и без съезда партии из ЦК — якобы освободиться от одного из критиков неправильной линии во время подготовки 15-го съезда и на самом съезде. То же завтра может быть проделано и с другими оппозиционными членами ЦК. Ничего, кроме вреда, для партии от таких приемов не получится.

Недопущение, по настоянию Политбюро, тов. Зиновьева — одного из основателей и первого председателя Коммунистического интернационала, избранного по предложению Ленина, — на исполком Коминтерна является фактом, беспримерным в истории коммунистического движения. Недопущение тов. Зиновьева, оставшегося членом ИККИ, при обсуждении важнейших вопросов мирового рабочего движения, мы можем объяснить только отсутствием политического мужества у тех, кто предпочитает заменять идейную борьбу административным распоряжением. Этот факт, помимо его политического значения, является грубым нарушением формальных прав тов. Зиновьева, являющегося членом исполкома Коминтерна, единогласно избранным на 5-м конгрессе Коминтерна. Путь отстранений и шельмования ленинца не есть путь единства для Коммунистического интернационала»⁵⁴⁶.

Так писали авторы (а может, и один — Зиновьев), не зная об еще одном значительном событии, обрушившемся на страну и партию. Событии, подтвердившем сделанный Зиновьевым в начале года прогноз.

12 мая лондонская полиция совершила налет на помещение Аркоса (Всероссийского кооперативного акционерного общества) и советской торговой делегации. Изъятые у них документы дали основание консервативному правительству С. Болдуина обвинить СССР в продолжающемся вмешательстве во внутренние дела Великобритании и 24 мая заявить о необходимости разрыва с Москвой как дипломатических, так и торговых отношений. На следующий день парламент единодушно поддержал такое предложение. Советским дипломатам пришлось в течение десяти дней покинуть территорию Соединенного королевства.

Столь высокую цену ПБ пришлось заплатить за слишком активное участие в Англо-русском комитете. Да еще и сделать то, что следовало предпринять сразу же за февральской нотой Чемберлена. «Совершенно выделить, — гласило решение ПБ от 28 мая, — из состава постпредств и торгпредств представительства ИНО (иностранный отдел — Ю. Ж. ) ОГПУ, Разведупра (разведывательное управление наркомвоенмора — Ю. Ж. ), Коминтерна, Профинтерна, МОПРа (Международной организации помощи борцам революции — Ю. Ж. )... Привести в порядок финансовые операции Госбанка по обслуживанию революционного движения в других странах с точки зрения максимальной конспирации».

А 7 июля ПБ приняло еще одно, схожее по смыслу, решение. Потребовало: «Всякие связи Коминтерна с другими полпредствами безусловно в течение июля закрываются и впредь не производятся»⁵⁴⁷.

Тем временем в партии ширилась поддержка оппозиции — в ЦК начали поступать телеграммы и письма с просьбой присоединить и их подписи под заявлением 84-х. От полпредов — X. Г. Раковского во Франции, Н. Н. Крестинского в Германии, В. А. Антонова-Овсеенко в Чехословакии. От заместителя председателя Главконцесскома Е. А. Преображенского, представителя Внешторгбанка в Париже В. В. Косиора. От бывших крупных военных деятелей: ректора Сельскохозяйственной академии Н. И. Мурашова, еще недавно командовавшего поочередно Московским, Северо-Кавказским военными округами; председателя правления треста «Госшвеймашина» С. В. Мрачковского, в недавнем прошлом командующего Приволжским, Западно-Сибирским, Приуральским военными округами; командира 2-го стрелкового корпуса В. К. Путны. От первого заместителя прокурора Верховного суда СССР С. Н. Кавтарадзе. От знаменитого Фрица Платтена, организовавшего возвращение Ленина и многих других революционеров в Россию через Германию...

Складывавшееся весьма неприятное для ПБ положение в ВКП(б) вынудило ЦКК заняться поиском материалов, необходимых для обвинения Зиновьева, Каменева, Троцкого в таких нарушениях партдисциплины, которые смогли бы послужить достаточно веским основанием для вывода их из ЦК. Такую работу поручили временной комиссии, образованной 11 июня, включившей: членов партколлегии ЦКК Н. М. Янсона, М. Ф. Шкирятова и Н. И. Ильина. Однако им при всем желании так и не удалось установить что-либо предосудительное помимо уже достаточно хорошо известного. К тому же весьма спорного при беспристрастном рассмотрении.

Во-первых, попытку навязать партии дискуссию. Во-вторых, пресловутое выступление Зиновьева в Доме союзов 9 мая. В-третьих, участие в проводах 9 июня на Ярославском вокзале И. Т. Смилги. Только что снятого с должности сначала заместителя председателя Госплана СССР, а затем — ректора Института народного хозяйства им. Плеханова. Направленного в Хабаровск, председателем правления Дальневосточного банка. Эти-то проводы, достаточно многочисленные, члены комиссии и решили рассматривать как нелегальную антипартийную демонстрацию.

Несмотря на просьбу отложить на несколько дней приход в ЦКК для дачи показаний — чтобы «собрать ряд документов», необходимых для защиты, Зиновьев, Каменев, Троцкий вынуждены были исполнить требование и дважды — 13 и 14 июня — являться для ответов на вопросы партийных следователей. Результаты того были обобщены в протоколе, утвержденном президиумом ЦКК 24 июня. Но то, что обвинительное заключение уже предуготовано, стало тут же понятным. Еще накануне ПБ установило дату созыва объединенного пленума ЦК — ЦКК — 29 июля, включив в повестку дня как четвертый пункт доклад Орджоникидзе «О последних выступлениях оппозиции и нарушении партийной дисциплины тт. Троцким и Зиновьевым».

И все же Зиновьев сумел нарушить загодя определенный ход заседаний. Не для того, чтобы лишний раз напомнить о себе, а ради лишней возможности высказать самому свою идейную позицию, чего он был лишен весь 1927 год (если не считать речи 9 мая в Доме союзов да статьи «Манифест кулацкой партии», опубликованной журналом «Большевик» в № 13 от 1 июля, в которой он повторил свою резкую критику взглядов профессора Сельскохозяйственной академии и руководителя конъюнктурного института Н. Д. Кондратьева и его единомышленников, отстаивавших достоинство единоличного крестьянского хозяйства).

Вот потому-то Зиновьев и поспешил открыть прения по двум докладам о международном положении. Первому, сделанному наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным, и другому — Бухариным. Естественно для себя сосредоточившись лишь на втором. К тому у Зиновьева имелась весьма веская причина. Новый глава Коминтерна сам дал повод (случайно ли? ) для развязывания такой дискуссии. Использовал как основной объект критики статью Зиновьева «Контуры грядущей войны и наши задачи». Написанную за месяц перед тем, но так нигде и не опубликованную. Все же напечатанную только для участников пленума и, тем не менее, уже цитируемую в «Правде».

Начав выступление, Зиновьев прежде всего категорически потребовал, чтобы полемика, как отмечало заявление 84-х, велась в «строго товарищеских рамках, без обострений и преувеличений». А для того советская пресса должна перестать называть оппозиционером «агентами Чемберлена», которые «перестали бы отравлять общественные колодцы», то есть печать. Лишь затем перешел к сути. Самому важному и для оппозиции, и для большинства. К вопросу об оценке стабилизации капитализма. Прочна, постоянна ли она, или временная, непрочная. Ведь на первом настаивал Сталин, обосновывая свою доктрину возможности построения социализма в СССР.

«Вся та часть доклада, — заявил Зиновьев, — которую Бухарин посвятил вопросу о стабилизации, была окрашена в самые пессимистические цвета (иными словами, отсутствовали условия для мировой пролетарской революции — Ю. Ж. )... Я думаю, что это неправильно, и так вопрос ставить мы не должны... Проект резолюции Политбюро заговорил об экономической, политической и технической стабилизации капитализма как раз тогда, когда вся Европа входит в грозную полосу войны... Но раз Европа входит в эту полосу войны, то какая тогда, к черту, экономическая, политическая стабилизация? Новые пролетарские революции возможны без новой войны, но новые войны без новых революций невозможны».

«Война неизбежна, — продолжил Зиновьев свой, оказавшийся ошибочным, прогноз. — В резолюции... сказано, что война только вероятна и неизбежна... По-моему, надо сказать “неизбежна”», — настойчиво говорил он. И вслед за тем

высказал предположение: кто же будет воевать против СССР? Бездоказательно назвал главным противником Соединенные Штаты, а Германии отвел второстепенную роль. Мол, в начале войны она будет нейтральной, но «в подходящий момент продаст свой нейтралитет подороже, и продаст его, конечно же, не нам, а нашему врагу».

От неизбежности скорой войны Зиновьев логично перешел к оправданию — как всегда, ссылаясь на Ленина — термина «отечественная война» как непременной формулы защиты СССР. И гордо заключил, пресекая возможные попытки толкования позиции оппозиционеров как «пораженчество»: «Мы выставляем лозунг защиты социалистического отечества»⁵⁴⁸.

Во второй раз Зиновьев поднялся на трибуну пленума через семь дней — 5 августа. После доклада Орджоникидзе «О последних выступлениях оппозиции и нарушениях партийной дисциплины тт. Троцким и Зиновьевым». Председатель ЦКК не случайно на первое место поставил Троцкого. Слишком уж много отрицательных фактов накопилось против него за десятилетия его участия в революционном движении. Зиновьев же, если судить по выступлению Орджоникидзе, в перечне лидеров оппозиции как-то отошел на дальний план. Сохранил как обвинение против себя только выступление 9 мая. Но и тут докладчик то ли по мягкости характера, то ли по какой-то иной причине поначалу постарался смягчить вину Зиновьева. Сказал, что нарушение им партдисциплины заключалось в том, что «беспартийные слышали речь т. Зиновьева по радио», не упомянув о более важном — трансляцию заседания организовал МК.

И все же Орджоникидзе успел поправиться на ходу. Вменил в вину Зиновьеву еще два прегрешения: его взгляд на китайскую революцию, к партдисциплине не имевший никакого отношения, а также грубые выражения, использованные на заседании президиума ЦКК 24 июня. Характеризовавшие деятельность Центральной контрольной комиссии как «стряпчество (ходатайство по частным делам — Ю. Ж. )», «фракционная дубина», «лицемерие», «мошенничество», а ее членов — «вьюнами», «слепыми щенятами».

Припомнил и такие слова, произнесенные Зиновьевым 24 июня:

«В будущей войне какие у нас силы? Конечно, материально враг будет гораздо сильней, чем мы. Нашим главным союзником является международный рабочий класс. Но вы делаете все, чтобы проиграть этого союзника. Вы топчете ногами Ленина, вы своими действиями топчете подлинный Коминтерн, вы топчете дело пролетарской революции, когда травите, преследуете нас за то, что мы говорим, что это проданные реформисты-негодяи»⁵⁴⁹.

На том Орджоникидзе счел свои доказательства нарушения Зиновьевым партдисциплины исчерпанными.

Услышав во второй раз все те же обвинения и мнимые доказательства их, Зиновьев не стал отвечать на них, защищать свою правоту. Вместо того повторил свое кредо — веру только в скорую и победоносную пролетарскую мировую революцию. И продолжил отрицание доктрины возможности строительства социализма в СССР.

«Оппозиция, — твердо заявил Зиновьев, — полностью теперь доказала сочинениями Маркса, Энгельса, Ленина, что эта теория, созданная т. Сталиным примерно в 1925 году, противоречит принципам марксизма... Больше того, всем прекрасно известно, что и сам Сталин до 1924 года, в основной своей книжке “О ленинизме” стоял на той же позиции. Он писал: “Для организации социалистического производства усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно — для этого необходимы усилия пролетариата нескольких передовых стран”»⁵⁵⁰.

После такого открытого выпада против генсека Зиновьев больше не мог спокойно продолжать выступление. Ему не давали говорить, постоянно прерывая ехидными репликами, хулиганскими замечаниями. Не позволяли высказать до конца начатую фразу. Явно стремились сбить с мысли, запутать. И потому лишь с большим трудом можно было понять, о чем же он говорит. Говорит, пытаясь донести до участников пленума, несмотря на постоянный шум в зале, то, что и разделяло большинство и оппозицию. Что диктатура пролетариата осуществляется авангардом его — коммунистической партией. Что после перехода власти в руки пролетариата национальная культура не становится чуть ли автоматически пролетарской. Что крестьянин-середняк как был, так и остается мелким буржуа...

Словом, критиковал все, что писали или говорили Сталин, Бухарин. О том и пытался высказаться Зиновьев. Его же репликами и вопросами вынуждали к иному. Снова и снова — объяснять выступление в Доме союзов, на что слышали ответ: мол, П. П. Постышев, член ПБ ЦК компартии Украины, в последнее время постоянно «прорабатывает» оппозиционеров на беспартийных собраниях. Спрашивали о проводах на Ярославском вокзале, получая дерзкое: провожали еще и Каменева, в Италию, но никто еще не поставил этого им в вину. Что же до проводов Смилги, то да, действительно они хотели выразить протест против высылки из столицы видных большевиков... ⁵⁵¹

Неприкрытая обструкция, демонстративное противостояние лидерам оппозиции позволило пленуму почти добиться своего, запланированного. Чуть было не принять за основу решение, подготовленное Янсоном и Ем. Ярославским в президиуме ЦКК, подтвердив их голословные обвинения.

«Оппозиция (Троцкий и Зиновьев), — отмечало предложение, внесенное на голосование пленума, — в своем фракционном ослеплении скатилась на путь, ведущий против безусловной и безоговорочной защиты СССР в борьбе против империалистической интервенции, причем эту свою антиреволюционную позицию оппозиция пытается обосновать тем, что существующие руководящие органы СССР и ВКП являются “термидорианскими”, ввиду чего необходимо, по мнению оппозиции, прежде всего сменить эти органы, чтобы организовать потом оборону СССР... Оппозиция стала на путь прямого раскола Коминтерна,.. организации новой партии против ВКП,.. открытого раскола в ВКП... »⁵⁵²

Только опираясь на столь надуманные обвинения, пленум был готов принять самое жесткое из возможных решение — исключить Троцкого и Зиновьева из состава ЦК.

Изменило ход событий внезапное вмешательство Зиновьева. Неожиданно для всех сделавшего важное заявление от имени не только своего, но и еще одиннадцати видных старых большевиков.

«Уже до открытия пленума, — твердо произнес он, — во всех газетах по сигналу центра начался дождь статей с обвинениями оппозиции в пораженчестве, в условном оборончестве и так далее... В ряде городов начались исключения оппозиционеров (из партии — Ю. Ж. ) и даже аресты... После всего этого т. Орджоникидзе выступает со своими тремя условиями (отказ от полупораженческой теории т. Троцкого, отказ от политики раскола в Коминтерне, отказ от политики раскола в ВКП — Ю. Ж. ), и члены Политбюро стали изображать, будто это есть стремление к миру, уступка оппозиции.

Несмотря на то, что нам было ясно, что все это есть маневр, чтобы запутать партию, что исключение из ЦК Зиновьева и Троцкого и дальнейшая кампания клеветы против оппозиции были ранее предрешены, несмотря на это, мы отнюдь не ответили отказом. Мы ответили заявлением (смотри речь Зиновьева), в котором шли навстречу трем условиям, предъявленным Орджоникидзе, и которые вполне могли лечь в основу действительного мира...

Мы заявляем еще раз: ни площадные ругательства, ни угрозы провести против нас новую клеветническую проработку нас не испугают. Клеветнические клички “пораженцы”, “условные оборонцы” и прочий вздор к нам не пристанут. Рабочие вам в этом не поверят. Это скомпрометирует лишь тех, кто к этому прибегает. Но мы заявляем еще раз твердо и определенно: мы — за единство нашей партии! Мы — против раскола, откола и отсечения! Мы — безусловно против двух партий! Мы — за роспуск всех фракционных групп партии! Мы — за совместную подготовку 15-го съезда, как это было при Ленине. Тогда 15-й съезд разрешит кризис в партии.

Каждому искреннему реальному шагу в этом направлении мы с готовностью, по-большевистски, пойдем навстречу»⁵⁵³.

Такое заявление лидеров оппозиции вынудило председательствовавшего Рыкова, с одной стороны, вторично предложить сформировать комиссию для выработки окончательного текста резолюции. Но с другой — объявить, что постановление президиума ЦКК пока еще вступило в силу. Только потому работа над проектом заняла два дня, да еще и с привлечением представителей оппозиции — Зиновьева, Каменева, Бакаева, еще четверых. Окончательно согласовали текст резолюции вечером 9 августа. Оказавшийся — видимо, благодаря позиции, занятой Сталиным, непредвиденно мягким:

«Объединенный пленум ЦК и ЦКК постановил снять с обсуждения вопрос об исключении тт. Зиновьева и Троцкого из ЦК партии и объявить им строгий выговор с предупреждением. Объединенный пленум ЦК и ЦКК считает, что все это может оказаться некоторым шагом к миру в партии»⁵⁵⁴.

3.

То, что произошло затем, объяснить весьма трудно. Всего месяц спустя, 3 сентября, Зиновьев вместе с Троцким, Мураловым и Петерсон обратился в ПБ, президиум ЦКК и ИККИ с неожиданным для тех пожеланием.

«Факты, — писали они, — разворачивающиеся после объединенного пленума у всех на глазах, ставят явно под угрозу всю подготовку 15-го съезда. Незачем говорить, что 15-й съезд мог бы, при надлежащей подготовке, сыграть крупную роль и действительно облегчить нашей партии выход из нынешнего кризиса. Он мог бы содействовать сплочению партии, мог бы и должен был бы положить конец начатому сверху расколу Коминтерна. Все это он мог бы, однако, выполнить лишь в том случае, если бы подготовлялся так, как подготовлялись, даже при наличии гораздо менее серьезных разногласий, наши съезды при Ленине...

Ничего подобного нет теперь. Все делается наоборот. ЦК сам удвоил свои полномочия вопреки уставу. Он созывает съезд через два года после 14-го. ЦК перед съездом удесятеряет репрессии против инакомыслящих... В Москве, Ленинграде, на Украине, в целом ряде мест конференции должны начаться, а местами уже закончиться в двадцатых числах октября, тогда как начало официальной дискуссии Центральным комитетом обещано на первые числа ноября. Это значит, что официальная дискуссия сможет начаться тогда, когда районные конференции будут уже законченными, во всяком случае, будут закончены выборы на них. Если все это так и произойдет, это будет насмешкой и издевательством над правами членов партии».

Подтвердив изложенное многочисленными примерами, Зиновьев и его единомышленники предложили: «Призвать от имени ЦК всех членов партии ознакомиться с документами разногласий и свободно высказаться; гарантировать от имени ЦК, что никаких репрессий против инакомыслящих не будет. Уже сейчас приступить к изданию и рассылке на места предсъездовских материалов, в том числе платформы оппозиции, документы оппозиции по китайскому вопросу, Англо-русскому комитету и т. п. Партийная дискуссия должна начаться тогда, когда будут опубликованы и разосланы на места тезисы ЦК, платформа оппозиции»⁵⁵⁵.

К посланию прилагался проект «Платформа большевиков-ленинцев (оппозиции)».

В общем, в таком предложении не было ничего необычного. Выходящего за рамки партийного устава, практики. Однако оппозиционеров ждала отповедь. ПБ 5 сентября постановило созвать объединенное заседание с президиумом ЦКК и на нем рассмотреть обращение оппозиционеров. 8 сентября такое заседание не только состоялось, но и каким-то образом сумело признать оба предложенных их вниманию документа — обращение на 12 машинописных страницах и проект «платформы» на 150 — подлежащими отклонению.

«Ввиду того, — указало совместное заседание, — что предложения тт. Троцкого, Зиновьева и Муралова (про Петерсон забыли — Ю. Ж. ) идут в прямой разрез с решением объединенного пленума ЦК и ЦКК, и ввиду того, что предложение т. Муралова (снова оказались забытыми еще три человека — Ю. Ж. ) не имеет никакого отношения к платформе ЦК и ЦКК, оба предложения отвергнуть».

Обоснование же столь краткого и категоричного ответа выглядело так: «Объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК о немедленном напечатании документа даже в том случае, если бы его авторы взялись переделать свою платформу в ряд отдельных тезисовпо вопросам порядка дня 15-го съезда, подлежащих обсуждению и в печати, и на партсобраниях, оно не считает себя вправе нарушить постановление последнего объединенного пленума ЦК и ЦКК о недопустимости дискуссии до опубликования тезисов ЦК по вопросам порядка дня партсьезда, также, как оно не может позволить себе кому бы то ни было из членов партии допустить в своей работе подобное нарушение...

Ясно, что тт. Троцкий, Зиновьев, Муралов и другие, требуя открытой дискуссии по вопросам порядка дня партсъезда до опубликования тезисов ЦК, нарушают как решение объединенного пленума ЦК и ЦКК, так и свое собственное “Заявление” от 8 августа, где они обязались “выполнять все решения ВКП и ее ЦК”, проявляя при этом невиданное легкомыслие, ибо они берутся авансом критиковать тезисы ЦК, которые еще не опубликованы и содержание которых не может быть им известно в данный момент.

На основании вышесказанного объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК постановляет:

а) воспретить печатание и распространение платформы оппозиции от 3 сентября с. г. впредь до особого решения на тот счет ближайшего пленума ЦК;

б) в случае распространения названной платформы в СССР или за границей считать ответственными за нарушение партдисциплины подписавших ее товарищей.

Что касается существа платформы оппозиции, объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК не находит нужным вдаваться сейчас в ее подробный разбор, считая, однако, необходимым сказать следующее:

а) платформа оппозиции есть, по сути дела, платформа оторвавшихся от партии и пролетариата интеллигентов, давно уже потерявших веру в силы нашей революции, в силы нашего пролетариата, в способность нашего пролетариата вести за собой крестьянство к победе социализма, и хныкающих о том, что в СССР все идет к гибели;

б) платформа оппозиции есть платформа идейно политических банкротов и беспринципных демагогов, вынужденных, ввиду своей идейной нищеты, воспользоваться такими приемами в борьбе против партии, как подтасовка, сплетни, клевета»⁵⁵⁶.

Да, полная отповедь. А на что же надеялись оппозиционеры? Может быть, на еще одну уступку большинства? Поверили Сталину, сказавшему в последний день работы объединенного пленума: «Никогда еще большевики не были так уступчивы, как мы, члены комиссии, оказались уступчивыми? »⁵⁵⁷ Возможно, не смогли они забыть и о разрешении, данном ПБ уже 10 августа, выступить на московском партактиве. Но если и осознали ошибочность таких представлений, то и тогда им не следовало прибегать к нелегальным формам борьбы, действовать антизаконно.

Стараясь во что бы то ни стало издать «Платформу», С. М. Мрачковский, воспользовавшись своим постом председателя правления треста «Госшвеймашина», установил связь с управляющим одной из московских типографий М. С. Фишелевым. Ну, а тот издал «Платформу» под обложкой книги Дм. Фурманова «Путем борьбы», которую и начали распространять по всей стране. Президиум ЦКК, использовав тесное сотрудничество с ОГПУ, получил в свое распоряжение не только такие экземпляры, но и тех, кто ее издал. В ночь на 13 сентября Мрачковский, Фишелев, наборщики, верстальщики, брошюровщики были задержаны с поличным.

Через два дня, когда следователи ЦКК приступили к первым допросам задержанных, на заседание без приглашения пришли два члена ЦК — Преображенский и Серебряков, а также некий Л. В. Шаров. «В самой грубой, невежливой форме, — рассказал позже Янсон, — осмеивая действия руководящих органов партии, с неслыханной спесью заявили, что они являются конкретными организаторами и ответственными за все действия в этой типографии». Позже, 30 сентября, в президиум ЦКК наведались Зиновьев, Троцкий, Евдокимов, Смилга. Сознательно бросая вызов и ЦКК, и ЦК, они заявили о полной солидарности с Крачковским и Фишелевым. Пояснили, что пришли, чтобы «воодушевить их в борьбе перед съездом и взять на себя юридическую защиту и защиту по существу»⁵⁵⁸.

Происшедшего оказалось вполне достаточным для обвинения лидеров оппозиции в нарушении резолюции ЦК и ЦКК от 8 сентября. Однако президиум ЦКК принял постановление об исключении из партии только Преображенского, Серебрякова и Шарова. 13 октября ПБ «согласилось» с таким предложением. Фишелева же судили за чисто уголовное преступление — растрату⁵⁵⁹.

Вскоре список доказательств вины лидеров оппозиции начал пополняться. Сначала была обнаружена действительно подпольная типография — неподалеку от платформы «20-я верста» Белорусско-Балтийской железной дороги. Затем удалось установить с помощью осведомителей ОГПУ, что еще в одной московской типографии ее директор Зильберов и начальник вечерней смены Бровер организовали печатание воззвания Троцкого «Ко всем членам партии»⁵⁶⁰.

Обо всем этом участники открывшегося 21 октября объединенного пленума ЦК и ЦКК узнали из сообщения Янсона, предложившего изменить намеченный накануне ПБ порядок работы и дополнить его еще одним срочным вопросом по следующей причине. Во-первых, «члены ЦК ВКП товарищи Троцкий и Зиновьев неоднократно грубейшим образом нарушили партийную дисциплину и обманули партию, не выполнив своих собственных обещаний, данных на последнем пленуме ЦК и ЦКК о роспуске своей фракции». Во-вторых, «товарищи Троцкий и Зиновьев не только не отмежевались от организации фракционерами в союзе с беспартийными буржуазными интеллигентами подпольных типографий, не только не отмежевались от подпольных организаций фракционеров, фактически строящих другую партию, но и открыто солидаризировались с этими дезорганизаторами партии на заседании президиума ЦКК 30 сентября 1927 года»⁵⁶¹.

Предложение Янсона одобрили, предоставив ему возможность открыть утром 23 октября последнее заседание пленума. Однако секретарь партколлегии ЦКК не стал вдаваться в пространные подробности. Ограничился кратким повтором всего, уже известных примеров нарушений партдисциплины Троцким и Зиновьевым, и заставлявших настаивать на исключении их из состава ЦК. Сжатость же доклада Янсона объяснялась просто. О прегрешениях оппозиционеров сообщил еще и председатель ОГПУ В. Р. Менжинский. Поведавший о некоем странном заговоре в Красной армии, почему-то названном им «путчем». Постаравшийся напугать участников пленума. Правда, основываясь на показаниях всего лишь одного командира, назвавшего еще двух, так же, как и он, служивших в Монголии.

Опровергнуть заявление Янсона, а также и не доказанную Менжинским связь лидеров оппозиции с «заговорщиками», попытались члены ЦК И. П. Бакаев, Н. И. Муралов и член ЦКК Г. Л. Шкловский. Только попытались, так как их постоянно прерывали грубыми репликами. Наиболее ярко выразил такое настроение пленума его председатель Рыков. На просьбу Муралова — «Алексей Иванович, защитите меня, потому что они меня прерывают, а время идет», ответил: «Надо пленум ЦК и ЦКК защитить от вас»⁵⁶².

Лишь Зиновьеву, да и то поначалу, удалось говорить при замолчавшем зале. Свое выступление он сосредоточил на «фракционности и борьбе по платформам», а в защиту оппозиции приводил слова Ленина, сказанные тем на 10-м партсъезде. Затем перешел в наступление, но стал метать молнии не в Бухарина, Рыкова, которые словно перестали для него существовать, а исключительно в генсека, чем невольно готовил ему роль «вождя». Для того и перечислил «политические ошибки, наделанные сталинским руководством за эти два года», то есть между 14-м и 15-м съездами.

«В области международной, — начался список ошибок, — пассив Сталина: 1) проигрыш китайской революции (конечно, она еще подымется вновь); 2) позорное банкротство политики блока с предателями из Генсовета; 3) ускорение разрыва Англии с СССР; 4) полуразрыв с Францией; 5) шаг по пути признания довоенных долгов; 6) начало раскола Коминтерна; 7) передача ряда компартий в руки правых.

В области внутренней политики пассив Сталина: 1) задержка в улучшении положения рабочих; 2) известный холодок в рабочем классе к нынешней политике ЦК; 3) рост кулака; 4) ухудшение настроений в деревне; 5) неудача кампании за снижение цен; 6) рост безработицы; 7) некоторое обострение продовольственного вопроса; 8) рост не только экономической, но и политической силы новой буржуазии — нэпмана, кулака, бюрократа...

В области внутрипартийной пассив Сталина: партия подведена вплотную к опасности раскола... Исключения сотен лучших коренных рабочих-большевиков, исключение таких работников из партии, как Преображенский, Шаров, Серебряков, Саркис, Вуйович, Мрачковский... Было ли что-либо подобное у нас когда бы то ни было, тем более — перед съездом? Я уже не говорю об обысках и арестах, о которых все больше узнает вся партия и весь рабочий класс».

Зиновьев не просто перечислил «пассив». Обобщил: «На этом фоне, на почве неправильной, в корне неправильной политики, международной и внутренней, и рождаются нынешние ваши способы борьбы. Я понимаю, что при неправильной классовой линии Сталин в основном — он вынужден править теми чрезвычайными мерами, как осадное положение... Сталин вынужден угощать вас все более и более острыми блюдами, какие никак не лезут в рот партии».

Конечно же, напомнил Зиновьев участникам пленума о демонстрации рабочих Ленинграда в поддержку оппозиции, прошедшей только что, 17 октября. «Я спрашивал себя, — продолжал он, — каково же будет непосредственное влияние ленинградской демонстрации на наш пленум. Удержит ли она Сталина от дальнейшей политики раскола, или, напротив, побудит его действовать еще сильнее. По-видимому, случилось последнее. Сталин, очевидно, говорит: вы видите, часть рабочих уже поддерживает оппозицию — надо скорее покончить с нею»⁵⁶³.

Может быть, Сталин и намеревался еще раз уступить лидерам оппозиции. Может быть... Но после обвинений, выдвинутых в его адрес Зиновьевым, об уступке больше не могло и быть речи. «На последнем пленуме ЦК и ЦКК, — объяснил генсек свою позицию в большом, длившемся более часа, докладе, и завершившим дискуссию, порожденную выступлением Янсона, — в августе этого года меня ругали некоторые члены пленума за мягкость в отношении Троцкого и Зиновьева. За то, что отговаривал пленум от немедленного исключения Троцкого и Зиновьева из ЦК. Видимо, это я тогда передобрил и допустил ошибку, предлагая более умеренную линию в отношении Троцкого и Зиновьева. Но теперь, товарищи, после всего того, что мы пережили за эти три месяца,.. для мягкости не осталось уже никакого места. Теперь надо стоять нам в первых рядах тех товарищей, которые требуют исключения тт. Троцкого и Зиновьева из ЦК»⁵⁶⁴.

Утвержденное в тот же день, 23 октября, постановление практически повторило сталинскую смысловую конструкцию. «Объединенный пленум ЦК и ЦКК в августе 1927 года, — гласило оно, — проявил высокую степень терпимости и уступчивости в отношении тт. Троцкого и Зиновьева... Однако тт. Троцкий и Зиновьев вторично обманули партию и грубейшим образом нарушили взятые на себя обязательства... Ввиду этого объединенный пленум ЦК и ЦКК постановляет: тт. Троцкого и Зиновьева из состава ЦК исключить»⁵⁶⁵.

4.

И снова оппозиция не смирилась. Ответила в прежнем духе. Агрессивно. 7 ноября, в день десятой годовщины Октября, попыталась провести по стране собственные демонстрации со своими лозунгами — «Выполним завещание Ленина! », «Повернем огонь направо, против кулаков, нэпманов, бюрократов! », «За подлинную рабочую демократию! », «Да здравствуют вожди мировой революции Троцкий и Зиновьев! ».

В Москве приветствовали своих сторонников Смилга и Преображенский, Каменев выступил в самой большой аудитории МГУ. В Ленинграде обращались к колоннам рабочих Зиновьев и Радек, шли в рядах демонстрантов Бакаев и Лашевич. В Харькове произнес речь Раковский. Словом, вполне законные, никем еще не запрещенные действия. Даже непременные для большевиков, и делавших эту самую революцию. Однако все те же Янсон и Е. М. Ярославский нашли повод для немедленных репрессий. 10 ноября по их инициативе ЦКК постановила:

«Ввиду ряда новых фактов о совершенно исключительно антипартийном поведении оппозиции (так были названы столкновения с милицией, пытавшейся ее разогнать — Ю. Ж. ) уже после демонстрации 7 ноября (работа Раковского в Днепропетровске, в Харькове, подготовка (? ) захвата аудитории в Москве и проч. ), предложить тт. Троцкому и Зиновьеву категорически отказаться от переноса разногласий за пределы партии и от отклонения или уклончивости ответа на этот вопрос исключить тт. Троцкого и Зиновьева из ВКП(б)»⁵⁶⁶.

Через день и ПБ, даже не дожидаясь какого-либо ответа от лидеров оппозиции, приняло собственное решение:

«Тт. Троцкого и Зиновьева из рядов ВКП(б) ИСКЛЮЧИТЬ»⁵⁶⁷.

... Наконец-то Зиновьев снискал терновый венец мученика, которого столь долго добивался. Правда, не в одиночку. Вместе с Троцким. А в партии установилось жесточайшее принудительное единомыслие.

Глава 20

Итак, свершилось. Правда, не сразу. Поэтапно.

Еще 23 июня 1926 года из ПБ вывели Зиновьева, 23 октября — Троцкого и из кандидатов в члены ПБ Каменева. Оппозиционный блок, настаивавший на форсированной индустриализации за счет накоплений нэпманов, кулаков и зажиточных крестьян, оказался обезглавленным. Второй акт разыгрался 14 ноября 1927 года. Троцкого и Зиновьева исключили из партии, а 18 ноября — Каменева и еще 97 наиболее видных участников блока, среди которых оказалась 3. И. Лилина, жена Зиновьева.

Все? Ведь «правые» при самой активной поддержке центристской группы Сталина сумели добить, наконец, «левых». Однако, как оказалось, с их точки зрения — не до конца. Всех их еще и решили выслать из Москвы, Ленинграда. О том говорило постановление ПБ, принятое месяц спустя, 16 января 1928 года. То самое, на резкость которого в значительной степени повлияли события, разыгравшиеся в официально названный день отправки Троцкого в Алма-Ату, маленький городишко в предгорьях Тянь-Шаня, населенный семиреченскими казаками.

«В день предполагавшегося отъезда Троцкого (16 января, в 22 часа — Ю. Ж. ), — сообщало постановление, — оппозиция организовала на вокзале (Казанском — Ю. Ж. ) демонстрацию, в которой приняли участие преимущественно оппозиционно настроенные вузовцы и советские служащие плюс различная случайная вокзальная публика — пригородные жители, торговцы и т. п. Толпа, в которой находились Муралов, Мирский, Грюнштейн, Богуславский и др., выкрикивала слова “Да здравствует Троцкий! ”, “Да здравствует троцкизм! ”, “Долой жандармов! ”, “Долой фашистов! ”, “Долой термидорианцев! ”, “Стреляйте в нас, палачи! ” и т. п. Около 20 человек активных участников демонстрации были арестованы».

Иначе шла речь о тех, кого Троцкий назвал «капитулянтами»: «Что касается бывшей группы Зиновьева, Каменева, то ввиду их заявления о принятии ими всех условий съезда, все товарищи, принадлежащие к этой группе, распределяются через ЦК на местную работу»⁵⁶⁸.

О том же, только очень кратко, информировало и сообщение ТАСС, опубликованное 17 января в центральных газетах.

Хотя для «местной работы» Зиновьеву и Каменеву определили Калугу, расположенную в трех-четырех часах езды по железной дороге от Москвы, Григорий Евсеевич лишился любой возможности получать даже от знакомых информацию о том, что же происходит в ЦК, ПБ. А именно тогда и начались в верхах партии новые разногласия, которые, в конце концов, повлияли на скорое возвращение Зиновьева в столицу.

1.

Покровительство «правых» кулакам и зажиточным крестьянам привело к неизбежному. К «кулацкой забастовке», она же — саботаж хлебозаготовок.

Если к концу декабря 1926 года государству удалось купить 428 млн пудов зерна, то к концу 1927-го — только 300 млн. Дефицит составил 128 млн пудов⁵⁶⁹. И это при отличном урожае, при том, что финансирование сельского хозяйства за это время возросло с 564, 7 млн золотых рублей до 703, 8 млн в год, а за три последних составило 1105, 6 млн⁵⁷⁰. Такая ситуация не только угрожала снабжению городского населения и армии, но и срывала планы экспорта и импорта. Приостанавливала строительство еще немногочисленных первенцев индустриализации — Днепрогэса, Турксиба, Сталинградского тракторного завода.

«Кулаки, имеющие по 1-2 тысячи пудов хлеба, — отмечала сводка ОГПУ за декабрь 1927 года, — говорят: мы будем ждать года, пока цены на хлеб не дойдут до 3 рублей за пуд» (тогдашняя государственная цена за пуд хлеба составляла 1-1, 5 рубля). Указала сводка и иное — спекуляцию тех же кулаков и зажиточных крестьян на разнице цен на хлеб в производящих и потребляющих районах. Такая картина наблюдалась в центральных губерниях, на Украине, Северном Кавказе, в Сибири⁵⁷¹.

ПБ, обеспокоенное складывающимся положением, за три недели декабря четырежды обсуждало проблему хлебозаготовок. Инициатором того стал отвечающий за них А. И. Микоян, нарком торговли СССР. Дважды ПБ прибегало к обычной практике — направляло местным партийным органам директивы. 14 декабря — спокойную по тону, довольно мягкую по содержанию: «Хлебные заготовки за октябрь и ноябрь подверглись резкому сокращению. Для ликвидации такого положения ЦК обязывает вас принять следующие мероприятия: 1. Перебросить потребительские товары с городских рынков в хлебные районы. 2. Усилить взыскание всех платежей с деревни». 24 декабря повторило уже сказанное, но в более категорических тонах: «Направление подавляющей массы промтоваров в хлебные районы за счет оголения нехлебных районов и городов... Принять все меры по взысканию задолжности с крестьянства»⁵⁷².

Вслед за директивами на места послали группу членов ЦК: А. И. Микояна — в Центральную черноземную область, его заместителя М. И. Фрумкина — на Урал, замнаркома земледелия РСФСР А. П. Смирнова — в Сибирь, секретаря МК и МГК Н. А. Угланова — в Поволжье, В. М. Молотова — на Урал, наркома торговли РСФСР И. Б. Эйсмонта — на Северный Кавказ, председателя ВСНХ РСФСР С. С. Лобова — в Башкирию, секретаря ЦК Н. А. Кубяка — в Татарию⁵⁷³. Им следовало добиться быстрейшего исполнения предъявленных требований.

Когда и такие меры оказались безрезультатными, 6 января 1928 года секретариат ЦК разослал утвержденную накануне третью директиву, более строгую. Подготовленную Микояном, Сталиным, заместителем председателя СНК и СТО СССР А. Д. Цюрупой, наркомом финансов Н. П. Брюхановым и Бухариным.

«Принять к твердому исполнению, — гласила эта директива, — годовые и месячные задания наркомторга на хлебозаготовки в вашей губернии (округе)... Все наряды наркомторга СССР об отгрузке хлеба выполнять в строжайшей точности и в срок. Принять к исполнению все прежние указания ЦК в отношении изъятия денежных накоплений из деревни... При взыскании недоимок по всякого рода платежам применять немедленно жесткие кары, в первую очередь в отношении кулаков»⁵⁷⁴.

И снова, не получив еще, естественно, положительных результатов, 8 января ПБ приняло решение теперь только по Украине, крупнейшему поставщику зерна: «Ввиду систематического невыполнения украинским НКТоргом нарядов по вывозу хлеба обязать наркомторга Украинской ССР т. Чернова за январь выполнить полностью сверх январского плана весь недогруз за декабрь, ноябрь и октябрь. Впредь не допускать никакого недогруза, выполняя неукоснительно все наряды НКТорга СССР, обязав следить за этим СНК УССР и ЦК КП(б)У. Обязать наркомторг СССР в случае малейшего недовыполнения нарядов Украиной немедленно докладывать Политбюро для немедленного принятия партийных мер взыскания». Заодно, тем же постановлением, «выбивать» хлеб направили в Сибирь Орджоникидзе, Молотова — на Урал, Микояна — на Северный Кавказ, Кубяка — в Казахстан⁵⁷⁵.

Положение, однако, не улучшалось. Кулаки, зажиточные крестьяне, и являвшиеся основными производителями товарного хлеба, вполне законно, опираясь на принципы НЭПа, сами решали — продавать им зерно по низким государственным ценам, определенным весьма высоким урожаем, или приберечь на будущее. На неурожайный год, когда цена на хлеб резко подскочит и принесет им высокий доход. А ЦК вынужден был взывать к местным парторганизациям. Еще одной директивой — от 14 января. Той, в которой впервые была использована военная терминология, прозвучали угрожающие нотки.

Она втолковывала: в южных районах через два-три месяца начнется распутица, а потому крайне важно воспользоваться оставшимся временем, чтобы вывезти зерно на ссыпные пункты. Объясняла и иное: «частник и кулак использовали благодушие и медлительность наших учреждений, прорвали фронт на хлебном рынке, подняли цены и создали у крестьян выжидательное настроение, что еще более подорвало хлебозаготовки. Многие из коммунистов думают, что нельзя трогать скупщика и кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка. Это — самая гнилая мысль... Надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовывать спекулянтов, кулаков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен... Если не нажмем вовсю на все рычаги власти и партии, дело с нашим хозяйством в целом может затормозиться на весь год или даже на весь ближайший период»⁵⁷⁶.

Коммунистов, тормозящих дело государственной важности, директива упомянула не случайно. Именно в тот день, когда готовилась эта директива, Сталин получил от Молотова из Свердловска телеграмму. Гласившую: «Уральцы исходили плана заготовок 41 млн. Фрумкин требовал 39 млн. С большим трудом провел намеченный НКТоргом план 44 млн. Фрумкин уже много напортил своей линией. Настаиваю немедленном отзыве Фрумкина в Москву без ссылки на меня»⁵⁷⁷.

Фрумкина отозвали в тот же день, но положение в целом по стране оставалось критическим, что подтвердила очередная, за январь 1928 года, сводка ОГПУ. Свидетельствовавшая о возраставшем сопротивлении крестьянства, отвергавшего любые уступки властям.

«Усиление вывоза хлеба в январе, — сообщала она, — идет главным образом за счет вывоза его середнячеством, реализующим излишки для срочных платежей, колхозами. Кулацко-зажиточные группы деревни, являющиеся в настоящий момент крупными держателями хлеба (нередки запасы на хозяйство в 1 000-2 000 пудов, а в отдельных хозяйствах от 5 до 10-15 тысяч пудов), от вывоза хлеба воздерживаются, ожидая повышения цен, внося очередные платежи по возможности деньгами и в ряде случаев отказываются от получения товаров в обмен на хлеб».

Мало того, сводка отмечала и то, о чем как о единичном факте сообщил Молотов в телеграмме Сталину, о чем уже упоминала директива от 14 января: «Многочисленные случаи саботажа низовым соваппаратом мер по усилению хлебозаготовок из-за нежелания “нажимать на крестьянство” и обострять отношения с населением и боязни преследования со стороны кулачества и антисоветских элементов (Украина, Северный Кавказ)»⁵⁷⁸.

Лишь тогда ПБ отважилось на более решительные действия. В Сибирь вместо Орджоникидзе направили Сталина. На две недели, а не на несколько дней, как других членов ЦК. Выяснив положение на месте, генсек, возвратившись в столицу, и предложил ПБ принять новую директиву, содержавшую положения, которые он уже высказывал, выступая в Новосибирске, Барнауле, Омске. Директиву, и утвержденную ПБ 13 февраля.

Как обычно, она начиналась с констатации положения с хлебозаготовками:

«Вырос и разбогател, прежде всего, кулак. Три года урожая не прошли даром. Хлебных излишков в этом году не меньше, чем в прошлом... Правда, кулака нельзя считать основным держателем хлебных излишков, но он является хозяйственным авторитетом в деревне, у него есть смычка с городским спекулянтом, дающим за хлеб дороже, и он имеет возможность вести за собой середняка в вопросе о повышении цен на хлеб, в вопросе о срыве советской политики цен...

Злоупотребление бонификацией (обусловленной договором надбавкой к пене — Ю. Ж. ) и всякого рода “законными” накидками на цену, наши заготовительные организации... повели бешеную конкуренцию между собой, подрывая единый фронт заготовителей, взорвали цены на хлеб и невольно помогали спекулянтам и кулакам срывать советскую политику цен, ухудшать рынок, снижать заготовки.

Что касается борьбы с кулачеством и кулацкой опасностью, то в этой области нашими партийными организациями далеко еще не сделано все то, что они должны были сделать. В наших организациях, как партийных, так и иных, народились в последнее время известные, чуждые партии элементы, не видящие классов в деревне,.. пытающиеся вести работу таким образом, чтобы никого не обидеть в деревне, жить в мире с кулаком».

Охарактеризовав таким образом существующую ситуацию, директива разъяснила необходимость смены политики по отношению к крестьянству: «Перед партией стали на очередь те чрезвычайные мероприятия (выделено мной —Ю. Ж. ), которые отразились в директивах ЦК, которые получили свое выражение в развернувшейся заготовительной кампании и большая часть которых может сохранить силу лишь на период текущего года». Тут же поспешно добавила: «Разговоры о том, что мы будто бы отменили НЭП, вводим продразверстку, раскулачивание и т. д., являются контрреволюционной болтовней, против которой необходима решительная борьба».

Затем директива потребовала:

«1. Неослабно продолжать кампанию усиления хлебных заготовок и добиться выполнения годового плана хлебозаготовок во что бы то ни стало. 2. Усилить борьбу со всякими прямыми и косвенными способами повышения конвенционных (договорных — Ю. Ж. ) цен. 3. Решительно устранить конкуренцию между государственными и кооперативными заготовителями... 4. Продолжать нажим на кулаков — действительных крупных держателей товарных излишков хлеба, проводя этот нажим исключительно на основе советской законности, в частности применив на практике в отношении отдельных злостных элементов — из числа владеющих излишками в две тысячи и более пудов товарного хлеба (а не 50-60 тысяч пудов, как полагали изначально — Ю. Ж. ) — статью 107 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующие статьи украинского кодекса, но ни в коем случае не задевая этим и подобными им мерами середняцкую часть крестьянства»⁵⁷⁹.

Следовательно, ни о каком смягчении методов хлебозаготовок речь не шла. Они должны были продолжаться, опираясь на существующее законодательство.

Молва о происходившем в стране, о содержании директивных писем ЦК неизбежно распространялась, позволяя предположить, что в партии возобновилась борьба. На этот раз между недавними союзниками — центристами и «правыми». И теперь явно берет верх группа Сталина, а Бухарин и Рыков проигрывают.

Однако слухи долгое время оставались лишь слухами до объединенного пленума ЦК и ЦКК, прошедшего с 6 по 11 апреля. Резолюцию которого «О хлебозаготовках текущего года и об организации хлебозаготовительной кампании на 1928/29 год» опубликовала «Правда» 12 апреля. Вроде бы подтвердившую проигрыш Бухарина, не так уж и давно выдвинувшего обращенный к кулакам и зажиточным крестьянам лозунг «Обогащайтесь». Проигрыш и Рыкова, всячески пытавшегося оградить ту же часть крестьянства от любых принудительных мер, противоречащих НЭПу.

Именно резолюция пленума открыто поведала о происходящем. «После третьего, хорошего в общем урожая, — отмечала она, — хлебозаготовительная кампания текущего хозяйственного года натолкнулась на ряд затруднений, одно время грозивших вылиться в общий народнохозяйственный кризис...

Эта экономическая обстановка неразрывно была связана с своим социально-классовым выражением. В связи с дальнейшим расслоением деревни она дала возможность кулачеству, удельный вес которого возрос, хотя главная масса хлеба и не находилась в его руках, использовать свои позиции на рынке и оказать вместе с частником довольно значительное влияние на всю рыночную конъюнктуру...

Чтобы парализовать угрозу общехозяйственного кризиса и обеспечить не только снабжение хлебом городов, но и отстоять взятый партией темп индустриализации страны, ЦК должен был принять ряд мер, в том числе и экстраординарного порядка», включив «извлечение части деревенских накоплений в денежной форме».

Так объяснив причины применения принудительных мер, резолюция как бы между прочим сообщила о более важном. Оказалось, что директивные письма, и требовавшие использовать такие меры воздействия, были утверждены узкой группой лиц. Только членами ПБ. То ли всеми девятью — Бухариным, Ворошиловым, Калининым, Куйбышевым, Молотовым, Рыковым, Рудзутаком, Сталиным, Томским, то ли незначительным большинством, заставившим подчиниться меньшинство, «правых» — Бухарина, Рыкова, Томского.

И вот теперь, но опять же не вся партия, не съезд или конференция, а лишь члены ЦК и ЦКК, да еще и задним числом, одобрила происходящее: «Объединенный пленум ЦК и ЦКК считает, что без проведения этих и подобных им мероприятий не могли быть устранены серьезнейшие затруднения в области заготовки хлеба. Объединенный пленум одобряет поэтому целиком и полностью линию Политбюро, данную в директивных письмах от 6 января и 13 февраля сего года по вопросам хлебозаготовок».

Резолюция привела и свидетельство положительного результата применения экстраординарных мер. «За три месяца текущего года, с 1 января по 1 апреля, — утверждала она, — удалось заготовить на 110 млн пудов больше, чем за тот же период прошлого года, т. е. почти полностью наверстать потерянное, причем заготовки за 9 месяцев всех культур составляют 644 млн пудов против 617 млн пудов прошлого года».

Вместе с тем, резолюция констатировала улучшение не только самих хлебозаготовок, но и партийной работы, благодаря чему, как следовало понимать, последовало «ослабление роли и влияния кулачества, оживление работы среди бедноты и повышение авторитета советской власти среди основных масс крестьянства, несмотря на известное недовольство верхушечного слоя середняков (так были названы те, кого прежде именовали «зажиточными» — Ю. Ж. ), в особенности в связи с имевшими место извращениями и перегибами (выделено мной — Ю. Ж. )».

Явно делая реверанс перед Бухариным и Рыковым, резолюция указывала: «Эти извращения и перегибы... подлежат самой категорической отмене и партия обязана объявить им самую решительную борьбу (выделено мной — Ю. Ж. ), ибо они грозят дать значительный отрицательный как экономический, так и политический результат. Сюда относятся все методы, которые, ударяя не только по кулаку, но и по середняку, фактически являются сползанием на рельсы продразверстки».

Не ограничившись тем, резолюция добавила и положение, принадлежавшее, несомненно, Бухарину, а не Сталину: «Лозунг 15-го съезда партии “развивать дальше наступление на кулачество” осуществим лишь на основе новой экономической политики, являющейся единственно правильной формой сочетания крупной социалистической индустрии и мелкого крестьянского хозяйства».

Так чья же позиция из тех, кто и готовил резолюцию — Сталина, Молотова, Микояна или Бухарина, Рыкова⁵⁸⁰ — возобладала? Слишком уж было похоже на то, что пока хоть какого-то компромисса достигнуть так и не удалось.

2.

Зиновьев не мог не прочитать эту двусмысленную резолюцию. А прочитав, наверняка загорелся желанием как можно скорее получить ту самую информацию, которая и позволила бы ему разобраться в политическом ребусе. Пока же он должен был понять лишь одно: начало происходить то, что может круто повернуть курс влево. А потому нельзя исключить, и его судьба может измениться. Ведь всего каких-нибудь пять месяцев назад его исключили из партии за отстаивание той самой линии, которая, судя по всему, сейчас начинает торжествовать.

И в такое время он прозябает в глухой Калуге вместо того, чтобы в Москве общаться со старыми товарищами, которые наверняка знают все. Скажем, со Сталиным. Но тот вряд ли захочет принять его. Или с Бухариным — с ним Григорий Евсеевич виделся перед самой высылкой, только не знал наверняка, а мог лишь предполагать, что их беседа не останется тайной.

«В ночь с понедельника на вторник (с 9 на 10 января — Ю. Ж. ) — доносил Бухарин, — у меня был четырехчасовой разговор с Каменевым и Зиновьевым, о главных моментах которого сообщаю членам ПБ.

Оба, и Каменев, и Зиновьев, производят впечатление людей, переживших кораблекрушение. Они признают, что совершили большую политическую ошибку (формулировали так: “Мы принимали ваши маневры за эволюцию в сторону кулака) и организационную (“дело дошло до второй партии, ее зародыши или элементы уже были налицо”). Оба заявили, что теперь “эмпирически доказано, что при нашей системе пролетарской диктатуры невозможна не только вторая партия, но и длительная внутрипартийная оппозиция”. “Логика борьбы толкает ко все большему обострению” и т. д.

В связи с этим очень интересна формулировка, данная Каменевым: “Молот пролетарской диктатуры прошелся по нашей шкуре, мы на собственной спине чувствуем это”. Сие было поддержано Зиновьевым».

Затем разговор перешел на оценку Троцкого и его сторонников, и снова вернулся к Зиновьеву и Каменеву. Бухарин зафиксировал: «В настоящее время (со времени партсъезда) у Зиновьева и Каменева нет ровно никаких ни политических, ни личных связей; все отношения прерваны, разошлись в разные стороны, как только вплотную стал вопрос о второй партии.

Зиновьев рассказал, что у них, зиновьевцев, 2 группы: ихняя в собственном смысле (речь идет о течениях, а не об организации), капитулировавшая целиком, и т. н. “ленинградские левые” (Саркис, Сафаров, Вуйович)... И Каменев, и Зиновьев неоднократно заявляли, что сделают все, что прикажет партия. “Борьбу мы кончили раз навсегда” и т. д. Еще и еще раз говорили о своих ошибках, отмечали, что вступление в партию 100 тысяч человек произвело тоже большое впечатление.

Политически наиважнейшей чертой разговора были два момента: действительное признание своих ошибок и недвусмысленное осуждение всей линии Троцкого (и политической, и организационной). На меня лично и тон разговора, и материальное существо “высказываний” Каменева и Зиновьева произвели такое впечатление, что они во что бы то ни стало хотят вернуться в партию. Они, между прочим, рассказывали, что хотели сдаваться еще в августе (на пленуме), но что их унесли силы подспудные и логика борьбы. Рассказывали, что с Троцким приходилось драться и при составлении платформы, причем я понял дело так, что Троцкий навязывал им “рабочую” (самую ядовитую) часть платформы.

Слегка жаловались на отдельные случаи утеснений, но в то же время признавали, что все сделают... “но не понимаем, почему же так сурово, сейчас педагогичнее, лучше было бы несколько по-другому, однако все выполним” и т. п.

Я записал некоторые их конкретные “пожелания” или “просьбы”: 1. Нельзя ли еще поговорить с товарищами (намек на Сталина, Рыкова и пр. ); 2. Может быть, Пензу (туда первоначально Особое совещание ОГПУ предполагало направить Каменева, а Зиновьева — в Тамбов⁵⁸¹ — Ю. Ж. ) можно сменить на Рязань, хотя поедем и в Пензу беспрекословно... 6. Нельзя ли дать Каменеву и Зиновьеву работу над статьями Ильича (1908-1912), помогут без имени и проч., темы, не относящиеся к каким-нибудь разногласиям; 7. Если мы-де против того, чтобы Каменев жил вместе с Зиновьевым, то нельзя ли хоть Евдокимова пустить вместе с Зиновьевым — очень, мол, тоскливо одному.

Это все конкретные пункты из области жалоб и просьб. Центр тяжести разговора, однако, лежал отнюдь не в них, а в политической части, о которой выше. Спрашивали о перспективах, я сослался на решение съезда, сказал, что все зависеть будет от них и т. д...

Распад блока на составные части не подлежит никакому сомнению. Желание (Каменева + Зиновьева) во что бы то ни стало придти к партии — тоже. Троцкий

и троцкисты уже зовут их (Каменева + Зиновьева) предателями и штрейкбрехерами...

Вот приблизительная запись главного, о чем шла речь»⁵⁸².

Прочитав 11 января осведомительную записку Бухарина, в ПБ перестали особо беспокоиться. Убедились в наиважнейшем: блок Троцкого — Зиновьева, вобравший всех «левых» и имевший явное стремление к пополнению своих рядов, больше не существовал. И потому милостиво Зиновьеву и Каменеву разрешили жить не порознь в Тамбове и Пензе, а в Калуге⁵⁸³. Об остальном пока можно было не беспокоиться. Но не ошиблось ли ПБ? Был ли Григорий Евсеевич столь уж искренним, беседуя со своим давним идейным противником?

О паническом страхе, о возможности раскола ВКП(б) Зиновьев говорил вполне чистосердечно. Единство партии для него, как и для всех, кто вступал в нее еще до революции, являлось святым, не подлежащим даже обсуждению. Стремление вернуться в ряды большевиков, без чего он не мыслил себе жизни, — и в этом нельзя было сомневаться. Но слова о том, как он поведет себя в дальнейшем, должны были породить некоторое недоверие.

Конечно же, накануне высылки Зиновьев был переполнен эмоциями, порожденными исключением из партии, да еще и съездом. Потому и говорил, будто не желает отныне иметь свою собственную политическую линию — лишь бы вернуть партбилет. Ради того готов был обещать что угодно. А как поведет себя через месяц-другой, когда остынет?

Исключение кое-чему научило Зиновьева. Он действительно ушел в тень. Не приезжал в Москву, не встречался с единомышленниками, тем более — с товарищами по несчастью. И все же непреодолимо жаждал узнать, что же происходит на вершине власти. Григорий Евсеевич решил встретиться с Бухариным и нашел для того достаточно веский предлог.

Написал для «Правды» статью «Куда пришли». В ней подверг суровой критике своих недавних сторонников из руководства германской компартии А. Маслова и Р. Фишер. После исключения в августе 1926 года из КПГ за оппозиционность, создавших леворадикальную группу «Ленинбунд», но 9 мая 1928 года порвавших с нею и ставших правоверными коммунистами, подчиняющимися решениям своего ЦК.

13 мая «Правда» опубликовала статью с кратчайшим уведомлением: «Редакция печатает статью Г. Зиновьева как документ, лишний раз иллюстрирующий полный идейный развал бывшей оппозиции в ВКП(б) и в Коминтерне». Но именно такая формулировка и не устроила автора.

Зиновьев поспешил сообщить Каменеву, регулярно бывавшему в столице, посетившему по его просьбе и «Правду»:

«Признаться, я здорово тебя ругаю. Виновата твоя застенчивость. Чего проще было сказать: статью даем если без примечаний (так Григорий Евсеевич назвал редакционное объяснение — Ю. Ж. ). Если с оными — берем назад, скажите, что передать. Наверняка взяли бы. Особенно после его (Бухарина — Ю. Ж. ) телефонного отвиливания дело было ясно»⁵⁸⁴.

Зиновьева слишком напугало то, что его соратники расценят помещенное уведомление читателей как явное доказательство заказа, а саму статью — как слишком послушное и поспешное исполнение воли «правых». Но нет худа без добра. Теперь, полагал Григорий Евсеевич, Бухарин не сможет увильнуть от беседы с ним. И в тот же день, 13 мая, написал ему:

«Дорогой Николай. Только что мне передали по телефону текст примечаний, которые сделала редакция “Правды” к моей статье “Куда пришли”... Сел бы ты на машину как-нибудь в субботу или воскресенье и приехал. По шоссе (хорошее! ) тебе езды часа 2-3». И чтобы наверняка заманить, намекнул, что догадывается о начавшихся разногласиях в ПБ. «У меня, — писал Зиновьев, — такое чувство, что по сравнению с надвигающимися (и надвинувшимися! ) проблемами и трудностями отголоски и остатки нашей кончившейся борьбы (выделено мной — Ю. Ж. ) такой пустяк»⁵⁸⁵.

Бухарин не только не приехал, но и не ответил Зиновьеву. И отнюдь не из-за осторожности. Разногласия по хлебозаготовкам — разногласия, но пока у него по остальным вопросам вроде бы единение со Сталиным. Вместе они написали резолюцию по Китаю и обращение ЦК по шахтинскому делу, а теперь он еще и выполняет самое важное поручение ПБ — подготовил проект программы Коминтерна для утверждения на его VI конгрессе. Ну, а все остальное решится на ближайшем пленуме. Вот тогда-то он и успеет подумать — встречаться ли ему с Зиновьевым, или нет.

Очередной пленум ЦК открылся 4 июля, чтобы успеть обсудить проект программы, и если потребуется, то внести необходимые поправки и дополнения. А из остальных вопросов важнейшим стала злосчастная проблема хлебозаготовок. Резолюция, явившаяся результатом бурного обсуждения, отметила как самое существенное, как своеобразный итог НЭПа:

«Несмотря на достижение 95 % довоенной нормы посевных площадей, товарный выход зернового производства едва превышает 50% довоенной нормы. Отсюда почти полное падение экспорта хлеба, составлявшего до войны 600-700 млн пудов ежегодно». При этом в резолюции не упоминалось, что ПБ совсем недавно, 15 марта, утвердило увеличение бюджетных ассигнований для расширения капитального строительства на 20 млн рублей. В том числе Тельбесского (в следующем году переименованного в Кузнецкий) и Керченского металлургических комбинатов, заводов тяжелого машиностроения — в Свердловске, сельскохозяйственного машиностроения — в Ростове-на-Дону, трубопрокатного — в Мариуполе, тракторного — в Сталинграде, да еще строительство домн и мартенов на старых заводах⁵⁸⁶.

Зато резолюция твердо указала: «Необходимо проводить в жизнь поставленную 15-м съездом задачу “объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективы”»⁵⁸⁷. То есть приступить к коллективизации сельского хозяйства.

Только тогда Бухарин понял, что проиграл. Но посчитал — лишь очередную схватку. Следовательно, для продолжения борьбы ему, Рыкову, Томскому, Угланову надо срочно найти сильных союзников.Известных и широко популярных хотя бы в прошлом. И решил для того вступить в переговоры с Зиновьевым. Но не напрямую, а через Каменева, часто бывавшего в Москве.

11 июля, накануне закрытия пленума ЦК и за шесть дней до начала работы VI конгресса Коминтерна, который ему предстояло открыть отчетным докладом, Бухарин отважился на встречу с Каменевым. Да и то лишь после того, как сначала посредником выступит Л. Н. Сокольников, незадолго перед тем переведенный с должности заместителя председателя Госплана СССР председателем правления одного из ключевых учреждений — Нефтесиндиката.

Далее — по записи, сделанной Каменевым.

11 июля, 9 часов утра. Сокольников по телефону Каменеву: «У Бухарина окончательный разрыв со Сталиным... Бухарин дважды говорил: разве вы не понимаете, что я сейчас отдал бы Сталина за Каменева и Зиновьева... На пленуме речь Сталина -... чтобы развивать промышленность, нужна дань с крестьянства. Ответ Бухарина: теория дани ничем не отличается от теории Преображенского... Положительная программа напишется вместе с вами. Бухарин сам хочет поговорить. Блок для снятия Сталина — почему ничего не сделали».

И июля, 10 часов утра. К Каменеву пришли Бухарин и Сокольников. «Очень волнуясь, (Бухарин) сказал следующее: Примечание к статье Зиновьева было продиктовано Сталиным против меня как компромисс с Молотовым, который был решительно против помещения статьи Зиновьева... Дело в ЦК партии зашло так далеко, что вы (а также, вероятно, и троцкисты) неизбежно будете в него втянуты и будете играть в его решении важную роль. Обе стороны еще опасаются апеллировать к вам. Но, во всяком случае, в течение пары месяцев это неизбежно... К вам обратятся и сталинцы...

Мы считаем, что линия Сталина губительна для всей революции. С ней мы можем пропасть. Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с вами, я, Рыков и Томский единогласно формулируем положение так: Было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в ПБ вместо Сталина Зиновьева и Каменева»⁵⁸⁸.

Зиновьев, для которого Каменев, собственно, и сделал эту запись, не поддался на посулы Бухарина. Слишком уж хорошо знал о слабости «правых», которые ни при каких условиях не смогли бы снять Сталина. Потому и решил связать свое будущее не с Бухариным, а с генсеком. Тем более, что именно Сталин проводил теперь тот самый курс, который недавно отстаивал он, Зиновьев.

Была и еще одна причина, более веская, для того, чтобы Григорий Евсеевич отверг предложение Бухарина. Да и как иначе он мог поступить, если еще 22 июня «сталинский» ЦКК восстановил его, Каменева и других зиновьевцев в партии. Протокол 11, пункт 6 заседания президиума ЦКК зафиксировал:

«Принимая во внимание, что товарищи (далее следовало 38 фамилий, в том числе И. П. Бакаева, Г. Я. Беленького, А. М. Гертика, С. М. Гессена, Г. Е. Евдокимова, П. А. Залуцкого, Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева, М. М. Лашевича, З. И. Лилиной — Ю. Ж. ) сделали заявления, в которых признали свои принципиальные ошибки, отмежевались от платформы троцкистов, осудили фракционную деятельность троцкистской оппозиции и прекратили эту деятельность, и заявили о полном подчинении всем решениям ВКП(б) и Коминтерна, на основании постановления 15-го съезда ВКП(б) об оппозиции, принятого 18 и 19 декабря 1927 года, восстановить их в рядах ВКП(б) с прежним партстажем, отметив в личных делах перерыв в их пребывании в партии со времени исключения».

28 июня аналогичное решение приняло и ПБ: «Не возражать против постановления президиума ЦКК от 22. 6. 28 г. о восстановлении в рядах партии тт. Зиновьева, Каменева и др. »⁵⁸⁹.

Опала длилась всего шесть месяцев. Чуть меньше продолжалась для Зиновьева ссылка, сопровождавшаяся вынужденным безделием. Наконец, 28 июля 1928 года правление Центросоюза (Центрального союза потребительских обществ СССР) утвердило Григория Евсеевича членом правления и заведующим культурно-издательским отделом⁵⁹⁰.

Конечно же, Центросоюз — это не ИККИ, не ЦК ВКП(б), но все же весьма значительная организация. Охватывавшая 60 млн пайщиков в городах (подавляющая часть взрослого трудоспособного населения) и почти всех сельских жителей. Имевшая свою обрабатывающую промышленность — производство муки, макарон, кондитерских изделий, консервов. И свою торговую сеть — 170 тысяч магазинов, лавок, ларьков, киосков.

Если действительно рваться к работе, как вроде бы хотел Григорий Евсеевич, Центросоюз мог стать огромнейшим полем деятельности. Дать возможность нести грамотность, культуру в массы. Однако Зиновьев не спешил воспользоваться представившимся случаем проявить себя, восстановить подмоченную репутацию.

Прежде всего, устроился с жильем — ведь из Кремля его выселили, отправляя в Калугу. Теперь взамен утраченного предоставили роскошные, так называемые адвокатские апартаменты на Арбате, в доме 35/5 (угол Калошина переулка), квартиру 59. Из четырех комнат общей площадью 83 кв. метра, одной полутемной в 4 метра, с кухней, ванной, туалетом⁵⁹¹. Для четырех членов семьи — сразу после смерти осенью 1928 года Лилиной Зиновьев женился во второй раз на Евгении Яковлевне Ласман, сына от первого брака Семена и его жены Берты — по нормам того времени более чем достаточно. Кроме того, позволили снять и дачу. В Малаховке, в поселке Касимовка, по Интернациональной улице, дом 9.

Окончательно обосновавшись на новом месте, Зиновьев забыл обо всем, что говорил как твердое обещание Бухарину перед отъездом в Калугу. Возобновил регулярные встречи со старыми соратниками по оппозиции. С Бакаевым, Евдокимовым, Куклиным, Федоровым, иными. Называл такое общение семинаром по политическим проблемам, но поступал так лишь из желания побольше разузнать о настроениях в партии в условиях не только продолжавшихся принудительных хлебозаготовок, но и после шахтинского процесса. Попытаться вызнать о закулисных делах в ПБ.

С последним ему предстояло очень скоро познакомиться. Зиновьев неожиданно для себя оказался втянутым в расследование истории с записью Каменевым беседы с Бухариным.

Дело в том, что Троцкий в своем «Циркулярном письме» от 21 октября 1928 года, обращенном к сторонникам, сообщил: «Как рассказывают по Москве, Бухарин конспиративно бегал к Каменеву с черного хода и обещал “отдать” Сталина и Молотова за Каменева и Зиновьева»⁵⁹².

24 ноября Сталин не без помощи сотрудников ОГПУ получил экземпляр этого послания и сразу же разослал его «для ознакомления членов и кандидатов в члены ПБ, членов президиума ЦКК»⁵⁹³. Результат оказался вполне предсказуемым. От Каменева незамедлительно потребовали объяснений, которые он и изложил в записке от 29 ноября, обращенной к Сталину.

«Я слышал, — писал Каменев, — что членам ЦК раздают для сведения письмо из Алма-Аты от 21 октября за подписью Троцкого. Я видел это письмо и не считал нужным реагировать на заключающиеся в нем выдержки относительно моих якобы бесед с каким-то “представителем” Троцкого. Но раз это письмо рассылается членам ЦК (или ПБ), я нахожу необходимым заявить товарищам, что изложенный в нем разговор и приписанное мне Троцким мнение представляет плод фантазии, подстегнутой политическим раздражением»⁵⁹⁴.

О самой встрече с Бухариным — пока ни слова. Скорее всего, Каменев искренне считал ее вполне нормальной, нисколько не нарушающей партийных норм.

Обсуждение малопонятного для многих вопроса состоялось только три месяца спустя. 30 января и 9 февраля 1929 года, на объединенном заседании ЦБ и президиума ЦКК. Лишь после того, как завершилась попытка установить: когда и как запись беседы оказалась у Троцкого, как распространялась среди его единомышленников. Попытка, оказавшаяся бесплодной.

Причина столь пристального интереса объяснялась донельзя просто. Членов ПБ (конечно, за исключением Бухарина, Рыкова и Томского) испугала сама возможность создания блока «правых» с Зиновьевым, а возможно, еще и с Троцким. Создания широкого объединения всех оппозиционеров, да еще и со столь четко указанной целью — отстранение Сталина и Молотова. Далеко не случайно Менжинский как глава ОГПУ заговорил на объединенном заседании о том, что и Зиновьев, и Каменев «пришли к партии с камнем за пазухой», а Молотов упирал на проявление нелояльности к ЦК самой конспиративностью встречи.

Не приглашенные на заседание Зиновьев, имевший более чем косвенное отношение к «делу», и Каменев вынуждены были дать 14 марта письменное объяснение, четко разделив его на четыре пункта:

1. «... Решительно никто, кроме фашистов да еще белогвардейцев, не мог быть заинтересован в опубликовании этого письма (записи беседы — Ю. Ж. )... В том, что напечатали это письмо троцкисты и что только они (да еще белогвардейцы) были в этом политически заинтересованы, не может быть никакого сомнения. Не разъясненным остался лишь вопрос, как могло попасть к ним это письмо. Мы лично абсолютно убеждены, что здесь имела место кража... Никто, абсолютно никто кроме нас ни на минуту не имел этого письма в своем распоряжении... От кражи политических документов не застрахован ни один политический деятель, особенно в нашем положении (в Калуге у нас не было даже хорошо запирающихся письменных столов, не говоря уже о стальных шкафах)... ».

2. «... Если Менжинский знает что-либо о каком-то “камне”, почему он как член ЦК не протестовал против возвращения нас в партию? Почему он, высказав это подозрение, не попытался тут же чем-либо его доказать?.. После возвращения в партию мы неоднократно беседовали с членами ЦК и ЦКК, и ни один из них не указал нам, что в нашем поведении была какая-либо нелояльность по отношению к партии... ».

3. «... Некоторые места записи разговора ст. Бухариным толкуются в смысле попытки блока. Это толкование, поскольку оно касается нас, неверно ни по существу, ни формально. Ни с кем никаких блоков мы не думали заключать и не заключали. Выслушать ряд хотя бы самых резких суждений одного члена ПБ о других его членах еще не значит вступить с ним в блок. И Бухарину, и Каменеву во время разговора была совершенно ясна глубина теоретических разногласий, их разделяющих. Из самой записи следует, что в разговоре не было сделано ни малейшей попытки устранить эти разногласия или хотя бы обсудить их в целях какого бы то ни было их согласования. Что же касается каких-либо частных задач подобного “блока” вроде изменения состава ПБ и тому подобных, то просто смешно думать, что мы могли бы ставить себе подобные цели... ».

4. «В чем можно усмотреть нелояльность Каменева по отношению к ЦК в связи с посещением его т. Бухариным? Неужели кто-либо думает, что лояльность требовала от т. Каменева, чтобы после посещения его Бухариным он немедленно “побежал бы в ЦКК с доносом о том, что ему сказал член ПБ Бухарин? ” Не членам ПБ и ЦКК хорошо известно, что и Каменев, и Зиновьев делали неоднократные попытки выяснить свою точку зрения Политбюро, что они неоднократно добивались свидания с членами ПБ и президиума ЦКК, что каждый раз, когда они имели возможность беседовать с ними (с тт. Молотовым, Орджоникидзе, Ворошиловым, Ярославским), они заявляли им, что не разделяют взгля

дов “правых”, что солидарны с линией ЦК и резолюциями пленумов, что готовы всеми силами и на любой работе помочь партии и ЦК в борьбе на два фронта -и против разлагающей работы троцкистов, и против правой опасности. Однако все члены ЦК и ЦКК в беседах с нами решительно отводили вопрос о внутрипартийных разногласиях и отклоняли наши попытки ознакомиться с положением дел в руководстве партии»⁵⁹⁵.

Ни одна сторона выяснения отношений, перешедших в эпистолярную форму, так и не сумела убедительно доказать собственную правоту. И потому 28 марта ПБ утвердило проект ответа Зиновьеву и Каменеву, подготовленный Сталиным и Молотовым, при трех голосах «против» — Бухарина, Рыкова и Томского. Ответа, в котором «дело» было названо «мягко говоря, недоразумением», изложенным авторами на свой собственный лад. Завершавшийся так:

«Политбюро не может не констатировать, что приведенные выше факты говорят отнюдь не в пользу тт. Каменева и Зиновьева. Нужно признать, что если бы тт. Каменев и Зиновьев интересы партии и ее единства ставили выше групповых соображений, то не могло иметь места ни факт закулисных переговоров, ни конспирирования в отношении ЦК по поводу этих переговоров.

Ленин учил, что единственно правильная политика есть политика принципиальная, свободная от закулисных, верхушечных комбинаций. Нельзя сказать, что тт. Каменев и Зиновьев во всей истории с “запиской” т. Каменева руководствовались этим указанием Ленина»⁵⁹⁶.

Только и всего! На этот раз обошлось без «оргвыводов» — каких-либо наказаний по партийной линии. Лишь после публикации записи беседы в берлинских газетах — леворадикальной «Фолквилле» 24 марта и «Социалистическом вестнике» 29 марта ПБ вынуждено было в заседании 30 апреля поддержать требование Орджоникидзе:

«Строжайше допросить тт. Каменева и Зиновьева. Допросить т. Сокольникова. О. Д. Каменеву (родную сестру Л. Д. Троцкого и первую жену Л. Б. Каменева — Ю. Ж. ) снять с ВОКСа (Всесоюзного общества культурных связей с заграницей — Ю. Ж. ) без объяснения причины. Стенограммы (заседаний ПБ и президиума ЦКК, обсуждавших проблему записей Каменева — Ю. Ж. ) не давать тт. Каменеву, Зиновьеву, Шляпникову, Медведеву, Рязанову (создатель и директор Института Маркса и Энгельса, почему поддерживал вполне официальные связи с германской социал-демократией — Ю. Ж. )»⁵⁹⁷.

Однако и такие «репрессивные» меры нисколько не сказались на жизни Зиновьева. Расследование, проведенное ОГПУ и партколлегией ЦКК, так и не смогло обнаружить какую-нибудь причастность его и Каменева к пересылке записей и публикации их в Германии.

3.

Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Зиновьеву такое поверье пришлось испытать на себе.

1929 год для Григория Евсеевича начался с трепки нервов следователями ОГПУ и парткомиссии ЦКК. Чуть передохнув, постарался отвлечься и написал две статьи о разгоне первомайской демонстрации в Берлине, опубликованные в «Правде» и «Комсомольской правде» 8 мая. И снова выволочка от ПБ, напомнившего ему и Каменеву: их статьи «не могут печататься без санкции Секретариата ЦК»⁵⁹⁸.

Что же случилось на этот раз? Какую политическую ошибку допустил Григорий Евсеевич? Да и есть ли она, ошибка, в статье «Значение берлинской маевки»?

Судя по решению ПБ, Зиновьеву, обращаясь к излюбленной теме — классовая борьба в Германии, следовало предельно спокойно рассказать читателям о трагических событиях в Берлине 1, 2 и 3 мая. О трехдневных демонстрациях, в которых приняло участие в общей сложности более 200 тысяч человек. О том, что проходили они только в окраинных рабочих районах — Нойкельне, Веддинге. Всякий раз разгонялись полицией, применявшей оружие. Как результат — то ли 19, то ли 23 убитых, 38 тяжело раненных. И еще — в Пруссии, Баварии и Саксонии запрещен прокоммунистический Союз красных фронтовиков.

Тем не менее Зиновьев почему-то расценил происшедшее как некое политическое равновесие. «Коммунисты, — утверждал он, — еще не могут настолько овладеть большинством берлинских рабочих, чтобы социал-демократические вожди не смогли стрелять. Социал-демократические вожди уже не могут настолько владеть большинством берлинских рабочих, чтобы в сколько-нибудь равных условиях мериться силами с коммунистами на мирной демонстрации».

Мало того, автор статьи еще и дал сверхрадужный прогноз: «Берлинская маевка уже показала с полной ясностью, что мы идем навстречу новым серьезнейшим боям, к которым надо не покладая рук готовиться. По всей обстановке берлинская маевка 1929 года имеет всемирно-историческое значение. В Европе вновь повеяло свежим революционным ветром».

Итак, снова прежнее леворадикальное представление о приближении мировой революции с ее безусловной победой. И это в то самое время, когда больше не надеясь на нее, страна приступила к осуществлению пятилетнего плана.

Зиновьеву следовало серьезно задуматься, однако он продолжал жить в своем иллюзорном мирке. Продолжал принимать старых товарищей — таких же леворадикалов — на городской квартире, на даче. А в сентябре поспешил в Сочи. В санаторий ЦИК СССР, куда ему по старой памяти дали путевку.

А там, в Сочи, произошла неожиданная встреча. Прогуливаясь вместе с Федоровым, он внезапно столкнулся с Томским, отдыхавшим в том же санатории. Уже бывший лидер профсоюзов, ставший по воле ПБ председателем Всесоюзного объединения химической промышленности (это-то с его начальным образованием! ), поспешил, как и прежде — Бухарин, излить душу хотя бы идейному противнику. Пожаловался, что «правые» оказались после апрельского пленума в крайне тяжелом положении. Поведал: они «решили начать открытую борьбу со Сталиным и его сторонниками, а потому Зиновьев и его группа должны поддержать “правых”, если хотят в дальнейшем участвовать в политической жизни страны».

Наученный недавним горьким опытом, Григорий Евсеевич повел себя уклончиво. Сказал, что ответ сможет дать, только посовещавшись с товарищами. Возвратившись в Москву, действительно пригласил к себе все тех же Бакаева, Евдокимова, Куклина, Федорова, Шарова, некоторых иных, с которыми и решил: предложение Томского категорически отвергнуть⁵⁹⁹.

В те же дни Зиновьева ждало и более трудное испытание. Ему предстояло, как и всем 1 273 100 коммунистам, пройти «чистку». Освобождение партии от разложившихся, обюрократившихся, примазавшихся элементов, от балласта — тех, кто не участвовал в жизни партии, не исполнял ее поручений.

В ячейке ВКП(б) Центросоюза Григорию Евсеевичу пришлось рассказать о себе все без утайки, о своей работе, о своих ошибках, сомнениях товарищам. Ответить на все их вопросы, даже каверзные, и услышать их решение: может ли он остаться в партии.

Чистку проходить пришлось Григорию Евсеевичу 6 октября 1929 года в ячейке ВКП(б) Центросоюза, в клубе «Красный кооператор», собравшем около полутора тысяч человек. Еще бы, перед ними должен был выступить, покаяться в грехах и, возможно, рассказать о том, о чем они и понятия не имели, сам недавний глава Коминтерна! И не разочаровались.

Зиновьев коротко изложил биографию и почти сразу же перешел к своим минувшим разногласиям с ЦК, что, собственно, от него и ждали. Но стал упирать не столько на ошибки, сколько на свое прозрение.

«После тяжелого периода, — начал он этот раздел своего выступления, — который все мы прошли, совершенно ясно, что генеральная линия партии есть большевистско-ленинская линия, и у меня сейчас нет каких бы то ни было сколько-нибудь существенных разногласий. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка деревни... Когда мы видим две тракторные станции мощностью в сто тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли.

Я совершенно солидаризируюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклонов, против всяких загибов, которые появились».

Не смог Зиновьев не коснуться и своего блока с Троцким, но почему-то стал говорить не о себе, а о Льве Давидовиче:

«Совершенно очевидно, что мое схождение с Троцким было крупной ошибкой. Конечно, Троцкий не был тогда тем, кем он стал сейчас. Он был членом Политбюро, когда я с ним сходился. Несомненно, Троцкий очень выдающаяся личность, но он человек чрезвычайно нервных настроений, нервной политической линии...

Было время, когда на него возлагали большие надежды и он оказывал большие услуги партии. Но мое отношение к нему было все время неровное. Да и не было за это время ни одного человека в партии, у которого было бы всегда одинаковое отношение к Троцкому. В начале 1925 года я требовал внутри Центрального комитета исключения Троцкого, и события доказали, что я был прав тогда, а не потом, когда был вместе с ним».

Перейдя к ответам на вопросы тех, кто оказался неудовлетворен якобы исповедальной речью, Зиновьеву пришлось возвращаться к уже затронутым проблемам. И говорить действительно о своих, а не о чужих ошибках.

«Для такой борьбы, которая была, — попытался Григорий Евсеевич объяснить свое далеко не рядовое участие в “Ленинградской” и “Объединенной” оппозициях, — были известные корни. В чем они?

Если говорить о самых глубоких корнях, то они, конечно, сводятся к таким крупным причинам, как, прежде всего, замедление самой мировой революции.

Мы должны были пройти через новый, очень трудный этап. Теперь уже совершенно ясно, что иногда мы спорили по посторонним вопросам, а на самом деле фундаментом спора были именно те проблемы, которые связаны с этим затянувшимся периодом мировой революции».

Словом, ошибался не «я», а «мы», и виновна в том так и не происшедшая пролетарская революция. Но почему он, видный политик, да еще и руководитель Коминтерна, так просчитался, Зиновьев не объяснил.

«Второй крупной причиной, — продолжал Григорий Евсеевич, — было то, что мы (снова это «мы»! — Ю. Ж. ) подошли к концу восстановительного периода и вступили в период, который мы теперь все называем реконструктивным. Когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование, что было одно время самое трудное — центральная и могучая проблема, но сравнительно простая. Но когда подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и так далее, тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой».

Так весьма обтекаемо, ничего не говоря конкретно, Зиновьев охарактеризовал ситуацию 1925-1927 годов, 14-й и 15-й партсъезды. Время открытого противостояния всех «левых» — и самого Зиновьева, и Троцкого с их сподвижниками — «правым», находившимся в союзе с центристами Сталина. Но никаких имен, никаких характеристик взглядов тех и других от Григория Евсеевича никто так и не услышал.

Наконец, третьей коренной причиной всех ошибок Зиновьева, по его словам, опять же стала политическая ситуация в стране.

«Это была смерть Ленина, — заявил Григорий Евсеевич. — После смерти Ленина ЦК ощутил себя по-новому. Нужно было совершенно по-новому перестраивать руководство партии потому, что партия привыкла чувствовать себя за Лениным как за каменной стеной. 25 лет его авторитет решал тогда, когда были разногласия. В обстановке затяжки мировой революции, на основе НЭПа, когда мы подошли к реконструктивному периоду, возник целый ряд гигантских, сложных задач, которые были почвой, фоном всех расхождений. Конечно, когда мы говорили об объективных причинах тех или иных расхождений, то марксизм учит, что это не есть извинение для политики, которая сделала субъективную ошибку. Ошибки остаются ошибками, но для ясности нужно остановиться на объективном положении».

Понял ли кто-нибудь такое объяснение Зиновьева его расхождений с ЦК? Конечно же, нет. Но Григорий Евсеевич уже начал говорить об ином. О действительно наболевшем, и давно.

«Со мной, — наконец-то признался он, — плохую шутку сыграло то, что я высказывания товарища Бухарина долгое время отождествлял с мнением большинства и считал, что каждая ошибка, которую делает Бухарин, будет той ошибкой, по которой пойдет партия. В недавней передовой статье “Правды”, посвященной уклону Бухарина, перечисляются все его предыдущие ошибки и сказано так: когда началась борьба с так называемой новой оппозицией (она же “ленинградская” — Ю. Ж. ), к которой и я принадлежал, Бухарин был, в основном, вместе с партией и против этой оппозиции, но в борьбе с ней допускал крупнейшие ошибки, каковые и перечислены — лозунг “Обогащайтесь! ”, врастание кулака в социализм, кулацкие гнезда и так далее. Кроме того, Бухарин говорил, что мы доберемся до победы социализма и черепашьим шагом, что нам торопиться некуда. Это и есть национальная ограниченность, ибо черепашьим шагом мы идти не должны...

Моя коренная ошибка заключалась в том, что я представлял себе дело так, что вся партия идет по этой линии, и что каждую ошибку Бухарина ЦК поддерживает. Хотя я должен сказать, что как бы я ни был неправ на 14-м съезде, все же в моих выступлениях вы можете найти следующее. Мы не обвиняем товарища Сталина в том, что он, по сути дела, склонен поддерживать оценку товарища Бухарина. Зная товарища Сталина два десятка лет, мы уверены, что он НЕ поддерживает и не поддержит никогда такой линии по существу. Но мы обвиняем его в том, что он при наличии всего этого переплета с моей стороны и других товарищей склонен смотреть на ошибки Бухарина сквозь пальцы».

И чтобы резче подчеркнуть свои якобы «ошибки» времен оппозиции, Зиновьев пафосно добавил:

«Какая разница между программой индустриализации, опубликованной декларацией 1927 года, и индустриализацией, проводимой сейчас по генеральной линии? Разница та, что сегодняшняя программа есть не только пожелание, а широко, глубоко подготовленная и разработанная ЦК партии работа, которая стоит на солидной научной базе и сделана в момент, когда все материальные предпосылки обеспечены».

Так весьма неуклюже, малоубедительно Зиновьев пытался доказать якобы существовавшее различие между индустриализацией, которую «ошибочно» защищала оппозиция в 1925-1927 годах в спорах с ЦК, и той, которая осуществлялась пятилетним планом. И зачем-то добавил как заклинание: «Коммунизм неизбежно победит в Европе! ».

Когда Григорий Евсеевич говорил о годах эмиграции, об участии в революции и гражданской войне, о создании Коминтерна, он был велеречив. Старался не упустить ни одной известной фамилии, ни одного значительного факта, свидетельствовавших в его пользу. Но когда его спросили о том, что он сделал более чем за год пребывания на посту заведующего культурно-издательским отделом, обошелся буквально тремя фразами. «В работе фракции и правления Центросоюза, — скромно ответил он, — я принимал сравнительно слабое участие. То же — и в работе нашей ячейки. Но те поручения, которые мне давали, я исполнял»⁶⁰⁰.

Так Зиновьев понял свою роль в чистке. И посчитал, что прошел ее.

Глава 21

Осенью 1929 года советские газеты давали как никогда разнообразнейшую информацию.

Писали о достоинстве перехода на непрерывную неделю: четыре рабочих дня, пятый — отдых, что приводило не к четырем, а шести выходным в месяц. О заборных книжках, то есть введении из-за кризиса своеобразной формы карточной системы. Об установлении единоначалия в промышленности. О борьбе с правым уклоном. О походе ледореза «Литке» к острову Врангеля, чтобы снять обосновавшихся там канадцев и восстановить суверенитет СССР над этой арктической территорией.

Писали о завершавшемся строительстве Волховской ГЭС, заводов сельскохозяйственного машиностроения в Ростове-на-Дону, тракторного в Челябинске, автомобильного в Нижнем Новгороде. О том, что кулачество — классовый враг — вновь пытается сорвать хлебозаготовки.

Писали о продолжавшемся с лета советско-китайском вооруженном конфликте, вызванным захватом нерегулярными войсками Чжан Сюэляна, диктатора Маньчжурии, КВЖД, принадлежавшей СССР.

Писали об очень многом, но больше всего о самокритике.

Еще 2 июня 1928 года ЦК ВКП(б) обратился ко всем членам партии, ко всем рабочим с призывом развернуть самокритику. «Задачи реконструктивного периода, — отмечал документ, — не могут быть решены без смелого, самого решительного, самого последовательного вовлечения масс в дело социалистического строительства, проверки и контроля со стороны этих миллионных масс всего аппарата, его очищения от негодных элементов.

Лозунг самокритики — невзирая на лица, критика сверху донизу и снизу доверху — есть один из центральных лозунгов дня».

«Обращение» содержало весьма важное разъяснение:

«Только последовательно проведенная внутрипартийная и профсоюзная демократия — подлинная выборность партийных и профессиональных органов, полная возможность смещения любого секретаря, любого бюро, комитета и т. д. — создаст постоянный контроль масс, сможет снять бюрократические наросты с нашего аппарата и уничтожить возможные проявления бюрократического зажима, компанейской “круговой поруки”, чиновной угодливости, самодурства, забвения интересов масс и мещанской успокоенности. Вне этих мероприятий лозунг критики и самокритики превращается в бумажную отписку»⁶⁰¹.

Но посчитав «Обращение» недостаточным, 16-я партконференция (23-29 апреля 1929 года) отдельной резолюцией «О чистке и проверке членов и кандидатов ВКП(б)» развила первоначальную идею, потребовав провести критику и самокритику на основе «генеральной чистки» партии. Тем в завуалированной форме предложила избавиться от всех бывших оппозиционеров как «левого», так и «правого» толка уже к 16-му съезду ВКП(б).

Резолюция открыто пояснила:

«Предпринимаемая проверка и чистка рядов партии, таким образом, сделает партию более однородной, освободит ее от всего некоммунистического»⁶⁰². Определять же, что есть «некоммунистическое», предстояло не только членам ВКП(б), но и «беспартийным рабочим (города — Ю. Ж. ) и бедняцко-середняцким массам деревни», которые должны были присутствовать на открытых собраниях ячеек.

1.

О ходе именно такой кампании самокритики, призванной послужить основанием для исключения из ВКП(б) бывших оппозиционеров («сделать партию более однородной») и писали все газеты. Писали много, подробно. Но Зиновьев на статьи и заметки такого рода почему-то не обратил серьезного внимания. Вполне возможно, посчитал, что к нему, бывшему члену ЦБ, все это не имеет отношения. Во всяком случае, решил изложение своей биографии вполне достаточным, а резкую критику Троцкого и Бухарина — подтверждением своей приверженности генеральной линии, доказательством «коммунистичности».

Возможно, внушило Григорию Евсеевичу мысль о легком прохождении чистки и то, что за месяц перед тем «Правда» опубликовала его статью «Социал-демократический период мировой империалистической реакции и новый подъем» в двух номерах — от 5 и 7 сентября. Огромную — в целом семь колонок, да еще на престижных вторых полосах. Вроде бы претендующую на роль теоретической. На деле же оказавшуюся самой заурядной, которую легко мог написать любой профессиональный партийный журналист-пропагандист.

В статье Зиновьев основное внимание уделил беспощадному разоблачению лидера лейбористской партии Макдональда, возглавлявшего британское правительство с 24 января по 4 ноября 1924 года и снова занявшего пост премьера 8 июня 1929 года. Правда, доказывать советским читателям его предательскую роль по отношению к британским рабочим давно уже не было нужды. Особенно после провала всеобщей забастовки в мае 1926 года, так и не перешедшей к политическим требованиям.

Столь же заурядной оказалась и вторая тема статьи — об отсутствии стабилизации капитализма, которую отстаивал Бухарин. Зиновьев же попытался доказать наличие нового подъема международного рабочего движения. По его словам, свидетельствовавшего о приближении пролетарской революции в Европе на весьма немногочисленных примерах, скорее говоривших об обратном. Называл всеобщую забастовку в Великобритании в мае 1926 года, попытку коммунистического восстания в Австрии в июле 1927 года, майскую многотысячную демонстрацию в Берлине в 1929 году. Столь же неудачными выглядели и прогнозы

Зиновьева: «Китай еще недавно кипел и закипает вновь. А Индия кипит. А в странах Южной Америки дело также растет».

Отсюда Григорий Евсеевич и делал более чем оптимистический вывод. «Борьба обостряется, — писал он. — Борьба кипит. Успехи социалистического строительства в СССР еще больше разжигают злобу империалистов и злопыхательство с. -д. вождей. Главная демаркационная линия проходит между СССР — страной диктатуры пролетариата — и мировым империализмом».

Не ограничившись столь общими словами, пошел дальше. Используя события в Маньчжурии, прозрачно намекал: «Трудно еще сказать, чем непосредственно закончится конфликт на КВЖД, останется ли он в этой стадии “локальным” конфликтом. Но одно несомненно. От событий на КВЖД будет впоследствии вестись новая глава в международных отношениях. Борьба буржуазных сил вошла в новую стадию».

Об этой статье как о своем крупном достижении Зиновьев напомнил присутствовавшим на его чистке. Однако настроение зала не изменилось. Собравшиеся равнодушно восприняли его рассказ о далеком прошлом. О том, что он делал и десять, и двадцать лет назад. Все ожидали иного, ради чего и пришли — о сговоре оппозиционеров, об их закулисных интригах, о далеко идущих планах. О том, что же скрывалось за открытой борьбой на 15-м партсъезде. От Зиновьева ждали раскрытия тайн, но так и не дождались. И потому Озол, председатель Замоскворецкой РКК (районной контрольной комиссии), проводивший чистку, вынужден был отметить ее чисто формальный характер. Да, Зиновьев пришел, выступил, отвечал на вопросы. Но все время юлил, уходил от непременной самокритики, постоянно переводил разговор на Троцкого и Бухарина, умалчивая о себе⁶⁰³.

В результате такой оценки Зиновьеву две недели спустя, 23 октября, пришлось объясняться с Замоскворецкой РКК.

«Возможно, — писал он, — те или другие формулировки вышли неточными. Но, во всяком случае, я не хотел и не хочу в чем бы то ни было замазывать свои ошибки ссылками на ошибки Бухарина, и вообще в мои намерения не входило и не входит предпринимать какие бы то ни было диверсии подобного рода.

Я заявляю вам и готов заявить это всюду, что ЦК был прав, а я не прав:

1) в вопросе о строительстве социализма в нашей стране;

2) в крестьянском вопросе, в частности, о середняке;

3) в вопросе о фракционной работе моей в Питере;

4) в вопросе о моем блоке с Троцким

и во всех других вопросах, по которым я вел борьбу против ЦК.

Все решения ЦК против оппозиции, к которой я принадлежал, были правильными, как это доказано теперь опытом. Своими словами о Бухарине я ни в коем случае не хотел создавать впечатление, будто я боролся против Бухарина, а не против ЦК. Вред моей борьбы против ЦК признаю полностью... Я чрезвычайно огорчен тем, что был понят не так, как того хотел, и готов сделать абсолютно все возможное, чтобы ликвидировать недоразумение.

Я надеюсь, что РКК признает это мое заявление достаточным, чтобы ликвидировать инцидент, и что оно отвечает также требованию ячейки Центросоюза о полном, решительном, большевистском признании своих ошибок»⁶⁰⁴.

Иначе говоря, Зиновьев подписал полную и безоговорочную капитуляцию. Вторую за последние два года, почему и сумел добиться прощения еще раз.

12 ноября 1929 года Замоскворецкая РКК неожиданно отменила свое постановление от 10 октября — принятое практически сразу по прохождению Зиновьевым чистки. То самое, согласно которому Григория Евсеевича признали не только не прошедшим экзамена на самокритику, но еще и проявившим полное равнодушие к служебным обязанностям.

Новое постановление РКК, принятое на заседании ее президиума под председательством все того же Озола, установило прямо противоположное старому. О чистке: «Ввиду поступления заявления т. Зиновьева, разъясняющего и уточняющего» его выступление на собрании ячейки ВКП(б) Центросоюза, «вопрос считать исчерпанным». О работе: «Постановление президиума (РКК — Ю. Ж. ) заслушать его личное объяснение и указание о недавней (всего лишь на протяжении почти полутора лет! — Ю. Ж. ) работе в культурно-издательском отделе и загруженности, решение президиума в отношении т. Зиновьева отменить»⁶⁰⁵.

Такое могло произойти лишь благодаря вмешательству вышестоящих органов. Может быть, ЦКК, а может, и ЦК. Но о том знал только Озол.

Окрыленный происшедшим, Зиновьев поспешил заняться личными делами. В ноябре подписал с Соцэкгизом (государственным издательством социально-экономической литературы) договор на издание и переиздание своего перевода с немецкого книги Адольфа Гитлера «Моя борьба», более известной под названием на языке оригинала «Майн Кампф»⁶⁰⁶.

Книги, широко известной во всем мире как программа германского нацизма, излагавшей его основные идеи и задачи. В том числе — борьбу с большевизмом, уничтожение СССР. В руководстве ВКП(б) ее могли прочитать лишь те, кто свободно владел немецким. Но врага следовало знать, и для предельно ограниченного круга читателей, не знавших иного языка, кроме русского, и предназначался перевод Зиновьева, который он к тому времени практически завершил. Договор же с издательством требовался ему для того, чтобы получить гонорар, — в деньгах он остро нуждался все последнее время.

Покончив с проблемой оплаты выполненной работы, Григорий Евсеевич решил принять участие в обсуждении не просто далекого от его интересов, а совершенно незнакомого вопроса — о будущем города как такового, о том, каким должен стать город в эпоху социализма.

Дискуссия на эту тему началась в Комакадемии 31 октября, хотя архитекторы по заданию ВСНХ уже проектировали «социалистические города» при крупней

ших объектах пятилетки — в Кузнецке и Магнитогорске, Запорожье и Сталинграде, Нижнем Новгороде. Н. К. Крупская, Ю. Ларин, Г. М. Кржижановский, председатель Малого СНК РСФСР Н. А. Милютин, нарком здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко, уже бывший нарком просвещения РСФСР А. В. Луначарский, виднейший экономист той поры С. Г. Струмилин, выступая, делали свой выбор между предложениями двух экономистов — урбаниста Л. Сабсовича и дезурбаниста М. Охитовича. Сходившихся только в одном — необходимо успеть подготовиться к уже недалекому, года через 3-4, будущему. Когда, выполнив пятилетний план, страна вступит в социализм, первую фазу коммунизма. Когда, согласно Марксу и Энгельсу, начнут отмирать государство и право, армия, семья.

Сабсович отстаивал сохранение города, но не существовавшего, а принципиально иного. Сформированного 50-100 домами-коммунами (они же жилые комбинаты), рассчитанными каждый на примерно тысячу человек. В них взрослому полагалась отдельная комната (жилая ячейка) с готовым набором мебели: кровать, стол, стулья, полка для книг, шкаф для одежды, в особых нишах умывальник и плита (электрическая или газовая) для разогревания готовой пищи, а также вся необходимая посуда. Кроме того, в доме-коммуне предусматривались общая столовая, в которую еда доставлялась из фабрики-кухни, клуб-кинотеатр, библиотека, комнаты для индивидуальных и коллективных занятий, физкультурный зал, плавательный бассейн.

Дети начиная с рождения должны были содержаться и воспитываться отдельно от родителей. Сначала в расположенных вдалеке от домов-коммун детских городках — в яслях и детских садах, затем в школьных, где помимо учебных зданий имелись спальные корпуса, физкультурные площадки.

Охитович же предлагал полностью отказаться от привычного города как территориального образования, создавая вместо него города-сады. Формируемые на обширном пространстве разбросанными по парку-саду, не имеющему обычных улиц, одноэтажными либо двухэтажными коттеджами. Предназначенными для жизни человека без семьи, получавшего только одну комнату, по убранству сходную с тем, о чем писал и говорил Сабсович.

Общим для этих взаимоисключающих проектов оказалась максимально возможная коллективизация быта. Та самая идея, которая в эйфорическом ожидании окончания пятилетки и якобы незамедлительного вступления советского общества в социализм завоевывала все большее количество приверженцев. Разумеется, прежде всего среди молодежи, комсомольцев. Уже на деле начавших переходить к новым нормам жизни — без быта, без семьи. Так, только в Ленинграде к концу 1929 года существовало примерно 110 таких коммун, которые объединяли более 10 тысяч человек⁶⁰⁷.

В немалой степени способствовали таким воззрениям превратно понятые материалы пленума ЦК, прошедшего 10-17 ноября 1929 года. Ведь одна из принятых им резолюций — по докладам Кржижановского и Куйбышева, «О контрольных цифрах народного хозяйства на 1929-1930 год», еще не успевших учесть возможные страшные последствия только что, 22 октября, начавшегося мирового экономического кризиса, отметила:

«Дело построения социализма в стране пролетарской диктатуры может быть проведено в исторически минимальный срок». Потому, среди прочего, потребовала «решительного выравнивания фронта социально-культурной работы с новыми количественными и качественными задачами хозяйственного строительства»⁶⁰⁸.

Резолюция означала только то, что в ней говорилось.

Для четырех тысячелетий цивилизации «исторически минимальный срок» — это и двадцать, и пятьдесят, и сто лет, если не больше.

«Выравнивание фронта социально-культурной работы» подразумевало в условиях индустриализации и коллективизации прежде всего скорейший культурный подъем всего населения СССР. Подразумевало уничтожение неравенства между городом и деревней, в которой жило 86, 6% всего населения, искоренение отсталых, полуфеодальных форм быта на Кавказе и в Средней Азии, завершение ликвидации неграмотности. (По переписи 1926 года в СССР грамотность составляла у мужчин 66%, у женщин 37, 3%, причем в европейской части РСФСР — соответственно 75, 8 и 44, 4 процента, а в Туркменской ССР — 16 и 7, 5 процента; поэтому во исполнениерезолюции с 1 сентября 1930 года было введено всеобщее обязательное бесплатное начальное — четырехлетнее — образование).

Однако Зиновьева такое нормальное понимание документа не устроило. Как и все «левые», он продолжал жить в плену иллюзий, рожденных еще в Октябре. Мечтал при жизни увидеть торжество идеалов, за которые боролся в революцию и гражданскую войну. Только ради того он вроде бы отказался от упования на непременную и скорую победу пролетариата в Европе, от критики Сталина за отстаивание возможности построения самими социализма в одной, отдельно взятой стране. Вот почему Зиновьев решительно поддержал предложения Сабсовича, задания ВСНХ приступить к проектированию и строительству социалистических городов, домов-коммун.

В первых числах января 1930 года Григорий Евсеевич быстро написал статью под многозначительным названием «От утопии к действительности», а двухнедельный журнал «Революция и культура», издававшийся газетой «Правда», опубликовал ее уже в первом номере.

Зиновьев привычно постарался предельно обезопасить свою позицию, использовав для того множество огромных цитат из работ Энгельса — «Жилищный вопрос», Ленина — «Удержат ли большевики государственную власть», «Аграрный вопрос». Сослался и на опубликованное 5 января постановление ЦК о темпах коллективизации, но главным образом воспользовался резолюцией ноябрьского пленума о контрольных цифрах. Но именно тут пошел на злостную подтасовку. Завершил фразу о «выравнивании фронта социально-культурной работы» отсебятиной. Выражавшей мнение не членов ЦК и ЦБ, а его собственное: «и коренная перестройка быта трудящихся масс на социалистических началах»⁶⁰⁹.

Сегодня невозможно понять, почему сотрудники редакции журнала и представитель Главлита (цензуры), обязанные тщательнейше выверять все цитаты, допустили халатность. Не заметили вставленных в цитату шести слов, отсутствовавших в официальной публикации газетой «Правда». Но именно такой ловкий трюк и позволил Григорию Евсеевичу от имени всей партии, вселяя беспочвенные надежды, утверждать:

«Что старый быт необходимо переделать в социалистический, а затем и коммунистический быт — это большевистская партия, авангард рабочего класса, прекрасно знала и накануне Октября, и назавтра после завоевания власти. И если только теперь она может поставить и этот вопрос, то это не случайно.

Именно теперь создаются основные материальные предпосылки для такой постановки вопроса о переделке быта...

Индустриализация плюс коллективизация являются важнейшими предпосылками для всесторонней переделки быта на коммунистических (сначала на социалистических) началах. Но и обратно. Коммунистическая переделка быта является одной из серьезнейших предпосылок для успехов индустриализации и коллективизации. Взаимозависимость здесь диалектическая. Под этим углом зрения только и можно ставить “частный” вопрос о социалистических городах...

Социалистические города, которые мы начинаем строить, сыграют свою, и немалую, международно-пропагандистскую роль. Не искусственные “утопические” колонии,.. а наши родные, подлинно социалистические города, создаваемые коллективным трудом и умом рабочего класса, стоящие обеими ногами на почве учения Маркса и Ленина — так идет и пойдет новейшая мировая история. Недалеко то время, когда наши социалистические города станут местами паломничества для многочисленных рабочих делегаций из других стран. Надо, чтобы эти города были достойны своего имени»⁶¹⁰.

Зиновьев полагал, что внес свою лепту в пропаганду необходимости строительства соцгородов. И просчитался.

Эйфория, порожденная пятилеткой, длилась недолго. Мировой кризис накрыл и Советский Союз.

Надежды, столь недолго кружившие головы, быстро таяли. Надо было трезво оценить положение, определить тот минимум строек, которых нельзя было ни бросить, ни приостановить даже на небольшой срок — ведь иначе идея индустриализации превратится в заурядное прожектерство. В очередную утопию.

Словом, предстояло любой ценой продолжать выполнять утвержденный, хотя и не полностью, план второго, «решающего» года пятилетки. И для того тратить деньги не на создание соцгородов с домами-коммунами, а на более важное — на выплаты по займам и кредитам, покупку остро необходимых станков, прочего оборудования, на зарплату иностранным инженерам.

И 16 мая 1930 года ЦК утвердило постановление «О работе по перестройке быта». Указавшее:

«... Наряду с ростом движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные, полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей (Сабсович, отчасти Ю. Ларин и др. ) “одним прыжком” перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся, с одной стороны, в экономической и культурной отсталости страны, а с другой — в необходимости в данный момент максимального сосредоточения всех ресурсов на быстрейшей индустриализации страны, которая только и создает действительные материальные предпосылки для коренной переделки быта.

К таким попыткам... относятся появившиеся за последнее время в печати проекты перепланировки существующих городов и постройки новых исключительно за счет государства, с немедленным и полным обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания детей с отделением их от родителей, с устранением бытовых связей членов семьи и административным запретом индивидуального приготовления пищи и др.

Проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальные ресурсы страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта»⁶¹¹.

Строительство соцгородов там, где оно уже шло — в Магнитогорске, Кузнецке, при Автозаводе, сразу же прекратилось.

Зиновьев, не упомянутый в постановлении, сразу же понял: он вновь оказался среди тех, кого партия осудила. И поспешил забыть об «ошибочной» статье, но запомнил, что теперь может быть поставлен в один ряд с Сабсовичем, Лариным и прочими «утопистами». Просчитался же Григорий Евсеевич лишь потому, что никогда не интересовался всерьез экономикой. Ни зарубежной, ни отечественной. А в последние месяцы не следил за положением в народном хозяйстве СССР, за данными по его внешней торговле, доступными многим.

2.

После чисто случайного прохождения чистки Зиновьев, наконец, осознал: его фактическая синекура в Центросоюзе в любой момент может обернуться ловушкой, из которой ему во второй раз уже не выбраться. И вознамерился как можно скорее поменять место работы. Правда, это зависело не столько от него, сколько от Учетно-распределительного отдела ЦК, занимавшегося принудительным на деле трудоустройством членов партии, от Орготдела ЦК, но более всего — применительно к нему — от генерального секретаря.

11 декабря 1929 года Зиновьев добился встречи со Сталиным⁶¹². Обратился с просьбой предоставить ему иную работу — политическую, с которой он достаточно хорошо знаком. Сталин проявил на редкость доброжелательное отношение к давнему знакомому, хотя тот почти всегда противостоял ему в цековских схватках. Пообещал в течение недели подыскать Григорию Евсеевичу новую должность. Может быть, в Коминтерне, может быть, в редакции «Правды». Новую встречу назначил на 26 декабря, еще не зная, что поведает ему в те дни Л. М. Каганович — кандидат в члены ПБ, секретарь ЦК, в июле 1928 года сменивший пост генсека ЦК КП(б) Украины на должность заведующего Учетно-распределительного отдела.

В условленный день Зиновьев явился к Сталину, но узнал, что его в тот день в ЦК не будет, почему и просил передать Григорию Евсеевичу, что тому следует зайти к Кагановичу. Там же Зиновьеву пришлось ожидать более часа в приемной, прежде чем его пригласили в кабинет. Минут через пять туда же вошел и Сталин.

Оба секретаря ЦК обрушили на голову Григория Евсеевича ушат ледяной воды. Сообщили, что на него поступило заявление, в котором некий Чарский уведомлял: он, Зиновьев, «вел с ним фракционные разговоры»; сказал, будто его «заявление в газетах о полной правоте ЦК он писал в надежде, что его не будут печатать», что «заявление это есть» с его стороны «только маневром»; что он стоит «за блок с возвращенными (из ссылки — Ю. Ж. ) бывшими троцкистами или даже с троцкистами вообще»; что «среди зиновьевцев появившееся в газетах» его «заявление вызвало-де недовольство» и что он «успокаивал их в указанном выше смысле»⁶¹³.

Новое, теперь уже совершенно бездоказательное обвинение, да еще относящееся к началу 1928 года, основанное всего лишь на доносе никому неизвестного Чарского, почему-то показалось и Сталину, и Кагановичу достаточно убедительным. И не только им, но еще и членам ПБ — Ворошилову, Калинину, Куйбышеву, Рудзутаку, Рыкову, Томскому. Они-то в заседании 25 декабря по докладу Кагановича утвердили следующее решение:

«В связи с поступившими новыми материалами о закулисной фракционной работе главным образом Зиновьева, а также и Каменева, признать необходимым применить по отношению к ним более строгий курс. Предложить Учраспреду предоставить Зиновьеву работу вне Москвы»⁶¹⁴.

Теперь Зиновьеву прежде всего следовало оправдаться. Обелить себя. И 4 января 1930 года он пишет председателю президиума ЦКК Орджоникидзе:

«Мой вопрос, новый, находится в положении очень для меня тяжелом. Выписки ПБ до сих пор не получил. По телефону мне прочитали: поручить секретариату подыскать работу в Москве или вне ее. Значит, недоверие осталось. Я допускаю, что хотя история с Чарским и выяснилась, остались другие обвинения и подозрения. Но, т. С/ерго/, в этом случае прошу и умоляю: назначьте и проведите следствие, расследуйте все до конца. Я со своей стороны дам ответы абсолютно на все вопросы, убежден — исчерпывающие и убедительные.

Войдите в мое положение. Какую бы то ни было фракционную работу против ЦК я теперь считаю равносильной вредительству. Нашептывание и «зудение» против ЦК — позором для большевика. Я не только побежден в определенной борьбе, в которой я был неправ, но убежден в правоте ЦК»⁶¹⁵.

Орджоникидзе не ответил. Проигнорировал обращение. Тогда Зиновьев попытался встретиться с Кагановичем. Но не добившись свидания, 10 января написал ему. На этот раз о двух своих проблемах, крайне обеспокоивших его, вне какой-либо логики перемешав их.

«ПБ, — отметил Григорий Евсеевич, — поручило Секретариату ЦК подыскать мне новую работу. С просьбой о новой работе я обращался и сам (имел в виду встречу со Сталиным — Ю. Ж. }, и, нечего говорить, что я совершенно радостно принял бы любое поручение ЦК, которое дало бы мне возможность работать с пользой для дела и делом же доказать, что от моей былой оппозиционности к линии и составу ЦК не осталось никакого следа».

Затем зачем-то напомнил о том, что услышал две недели назад от адресата:

«Однако за последнее время произошло событие, которое побуждает меня несколько видоизменить мою просьбу к ЦК. Для меня выяснилось с несомненностью, что у ПБ осталось еще много недоверия ко мне. История с Чарским, по-видимому, разъяснилась (Зиновьев исходил из того, что его так и не вызвали в ЦКК — Ю. Ж. }. В этом для меня не могло быть сомнения с самого начала. Но дело не в ней. Все ж таки доверия нет. Подозрения остаются. Для меня ясно, что при таком положении вещей я должен ждать».

И только после такого отступления вернулся к главному.

«Ввиду этого, — добивался Зиновьев, — я прошу ЦК 1) оставить меня пока на прежней работе в Ц/ентро/союзе; 2) разрешить мне писать в наших газетах и журналах, причем мои писания, я надеюсь, лучше всего будут подтверждать мою преданность генеральной линии партии; 3) разрешить мне отпуск, т. к. тяжелый грипп отразился на сердце и всем состоянии».

Не ограничившись лишь такой, понятной просьбой-предложением, да еще окрашенной явной ипохондрией, Григорий Евсеевич попытался получить гораздо большее, возвращавшее его, до некоторой степени, к прежней роли в партии — «Был бы очень рад, если АПО (отдел агитации и пропаганды — Ю. Ж. ) ЦК поручал мне время от времени составление тех или иных тезисов и т. п. работу».

Посчитав почему-то такую просьбу уже исполненной, самоуверенно заключил: «Думаю, что к вопросу о новой работе я смогу вернуться лишь спустя продолжительное время. В течение же этого времени я посвящу досуг какой-либо академической партработе»⁶¹⁶.

Подобную самоуверенность Зиновьева можно объяснить только одним: он безосновательно уверился в чуть ли не полном прощении, окончательном забвении своей роли в оппозиции. Но ошибся. Новые подозрения, порожденные всего лишь обычным доносом, оказались удивительно живучими. О них не забыли и полгода спустя, напомнили о них, к тому же публично.

Выступая 3 июля на заседании 16-го партсъезда, Е. М. Ярославский припомнил события, относившиеся к началу 1928 года. Ссылаясь на «свидетельство одного из бывших сторонников ленинградской оппозиции», передал слова Зиновьева. Он якобы допускал следующую возможность: «если выпрямится линия “правых” и линия Троцкого, то тогда известное сближение возможно, но это сближение может быть достигнуто только между основными кадрами, то есть старыми большевиками, которые работали при Ленине и с Лениным»⁶¹⁷.

Цель такого заявления Ярославского не вызывает сомнения — постараться вбить клин между основной массой членов (партии, членами ЦК, ЦКК) и небольшой группой тех, кого уже называли «ленинской гвардией», противопоставить их друг другу.

Об этом Зиновьеву стало известно 6 июля — сразу же после публикации речи Ярославского в «Правде». Но он еще не узнал о более серьезном обвинении. Ставшим решающим для возобновления недоверия к нему в конце декабря 1929 года. Тогда работники ОГПУ при обыске у бывшего оппозиционера Бланкова нашли выдержки из дневника Зиновьева, относившиеся к ноябрю 1927 года, то есть к кануну 15-го партсъезда, а Секретариат ЦК поспешил сделать их копии и разослать всем членам ЦК.

Хотя содержание этих выписок не давало каких-либо оснований для предъявления новых обвинений, все же они весьма негативно характеризовали Зиновьева, да еще и проливали свет на технологию закулисной работы оппозиции⁶¹⁸. Потому-то и не оказалось ничего удивительного в том, что Григорий Евсеевич вместо ответа Кагановича получил выписку из решения ПБ от 5 февраля отнюдь не положительного содержания:

«Назначить т. Зиновьева ректором Казанского университета»⁶¹⁹.

Такое решение означало понижение в должности и перевод на работу из Москвы. Несколько дальше, нежели в Калугу, как было при его первой ссылке. И Григорий Евсеевич пустился во все тяжкие, лишь бы остаться в столице. Начал упорную, растянувшуюся на два года, борьбу за иной пост, и непременно в Москве. А использовал для того... свое здоровье, неожиданно оказавшееся очень плохим.

Начал Зиновьев свою битву за Москву с того, что поспешил использовать испрашиваемый у Кагановича, но официально так и не оформленный отпуск. Уехал в Кисловодск, в недавно открытый цековский санаторий «Имени десятилетия Октября». А вернувшись, 16 апреля получил в поликлинике Лечебно-санаторного управления Кремля, от которой его, как и от кремлевской столовой лечебного питания, так и не открепили, справку, подписанную профессором Крамером и доктором Левиным:

«Дано сие тов. Зиновьеву в том, что он страдает резкой нервной депрессией и пониженной работоспособностью, миастенией сердца, артритом, хроническим люмбаго (радикулитом — Ю. Ж. ). Нуждается в данное время в полном отдыхе от работы в течение четырех-шести месяцев с пребыванием вне города (на даче, в деревне)»⁶²⁰.

На следующий день вместе со справкой послал в Секретариат ЦК заявление:

«Я вернулся, — обстоятельно объяснял Григорий Евсеевич, — после лечения в Кисловодске с ухудшением. Миастения сердца, о которой пишут врачи в заключении, посланном т. Кагановичу перед моей поездкой в Кисловодск, ухудшилась, подорвав работоспособность. Врачи уже давно говорили мне, что нужно с полгода серьезно и систематически лечиться, уехав в деревню, отказавшись от чтения газет и т. п. Говорили они не раз, что лучше всего мне поехать за границу для серьезного лечения. О последнем, конечно, не может быть и речи. Но в первом, они, к моему сожалению, оказались правы. Вчерашний осмотр привел к тому же выводу. Волей-неволей пришлось прийти к заключению, что не полечившись систематически в течение нескольких месяцев, я не стану на ноги.

Моя просьба заключается в следующем: я прошу отсрочить мою поездку в Казань до осени с тем, что я буду, согласно указанию врачей, жить в деревне и лечиться.

Я надеюсь, товарищи, что в этой моей просьбе не будет отказано. Тем более, что занятия в Казанском университете прекращаются с началом июня до сентября.

Мне очень не хотелось вновь возвращаться к этому вопросу — о моей поездке в Казань. Я все эти дни перемогался, готовясь ехать. Но я вынужден обратиться с изложенной просьбой, ибо болезнь принуждает. Моей вины тут нет»⁶²¹.

Свое отношение к заявлению Зиновьева выразили два секретаря ЦК. Мнение Молотова, не очень, видимо, верившего нытику со ссылками на состояние здоровья, оказалось твердым и категоричным — «Предложить выполнять решение Политбюро». Сталин, чтобы не брать на себя ответственность за возможные последствия (а вдруг Григорий Евсеевич действительно тяжело болен? ), посчитал наилучшим не торопиться — «Обсудить надо в ПБ»⁶²². А при обсуждении 25 апреля члены ПБ утвердили довольно мягкое решение: «Предоставить т. Зиновьеву трехмесячный отпуск для лечения в деревне»⁶²³.

Получив отсрочку, Григорий Евсеевич выиграл первое сражение, но все еще незавершенную борьбу продолжил, и весьма оригинально. Написал саморазоблачительную статью, весьма выгодную для ЦК — «Генеральная линия партии и ошибки бывшей ленинградской оппозиции». Демонстративно послушно направил ее в Секретариат, и лишь получив 15 июня разрешение ПБ, ⁶²⁴ передал в редакцию «Правды».

Доказав таким образом свою благонамеренность и готовность трудиться во благо партии, 7 сентября Зиновьев обращается непосредственно к Молотову.

Как и в предыдущем заявлении — об отпуске. Точнее, о продлении его, так как тот кончился еще месяц назад.

«Мне приходится, — писал Григорий Евсеевич, — обратиться к Вам со следующим. ЦК предоставил мне три месяца для лечения в деревне. Этот срок истек, но состояние мое по-прежнему плохое (врачи предупреждали меня, что нужен больший срок). Ввиду этого я надеюсь, что товарищи не будут возражать, чтобы я еще на некоторое время занялся кабинетной работой (т. е. продолжил писать пропагандистские статьи — Ю. Ж. ), продолжая лечение»⁶²⁵.

Молотов, не забыв о недавней просьбе Григория Евсеевича, 10 сентября провел через ПБ теперь уже предельно жесткое решение: «Продлить отпуск т. Зиновьеву на один месяц, с обязательным выездом после этого в Казань»⁶²⁶.

Зиновьев для себя твердо знал: Москву он не покинет ни в коем случае. И потому 20 октября, по истечении второй отсрочки, сделал весьма хитроумный ход. Снова обратился в ЦК, только на этот раз не к Молотову, а к П. П. Постышеву. Человеку в столице новому. До июля возглавлявшему компартию Украины, а после 16-го съезда утвержденному секретарем ЦК да еще и заведующим отделом.

В очередном заявлении Григорий Евсеевич представил дело так, будто вопрос о его отъезде в Казань, о чем Постышев наверняка не знал, вроде бы отпал сам по себе. И речь идет лишь исключительно о трудоустройстве.

«Дорогой товарищ, — писал Зиновьев. — Насчет работы.

Когда поправлю здоровье (сейчас приходится сказать, еще и если поправлю), я буду просить большей нагрузки и возьму любую черновую работу. Пока же приходится просить работы легкой. Может быть, было бы возможно следующее:

1. Я слышал, что при Комакадемии образуется маленький новый научный институт (кажется, человек на 30) для изучения колоний. Нельзя ли мне поручить это дело?

2. Может быть, возможно дать мне редакционную работу в ГИЗе (Государственном издательстве — Ю. Ж. ), отдел или подотдел? 3. То же в Большой советской энциклопедии. 4. То же в Малой советской энциклопедии.

5. Может быть, возможно дать мне небольшую работу в “Правде” по иностранному отделу? Например, небольшой отдел (редакционный, без подписи) “Хроника предательства мирового социал-фашизма»? »

Зиновьев не униженно просил, как делал прежде. Нет, выбирал. Был уверен, что ему обязательно пойдут навстречу. Завершал же заявление, явно чувствуя за собой некую силу:

«Охотнее всего я совместил бы 1 и 5. Через пару дней позвоню Вам. Перед назначением очень просил бы созвониться со мной или вызвать меня»⁶²⁷.

Ни звонка, ни приглашения Зиновьев так и не дождался. Явно переоценил свою значимость. И ему не оставалось ничего иного, как ждать — когда о нем вспомнят, если, конечно, вспомнят. А пока писать пропагандистские статьи. Писать о том, что он действительно знал, правда, по зарубежным газетам — о положении в Германии.

Дождался Григорий Евсеевич назначения лишь год спустя.

8 декабря 1931 года ПБ постановило: «Утвердить т. Зиновьева зам. председате

ля ГУСа (Государственного ученого совета, высшего методического органа Наркомпроса РСФСР — Ю. Ж. ) и членом коллегии НКПроса РСФСР»⁶²⁸. Снова дали ему работу, в которой он не разбирался, ничего не смыслил.

Глава 22

Только в конце 1931 года бывшему главе Коминтерна удалось вполне официально закрепиться в Москве. Получить, наконец, руководящую работу в столице, хотя и не такую, о которой мечтал последние четыре года, вымаливая ее у Сталина, мечтая вернуться во власть. Нет, не в Коминтерн или в газету «Правда», журнал «Большевик». И, конечно же, публиковаться, высказывая свой взгляд на происходящие события, без чего не мыслил своей жизни. Во всего лишь республиканский наркомат.

8 декабря последовало решение ПБ: «Утвердить т. Зиновьева Г. Е. заместителем председателя ГУС (Государственного ученого комитета — Ю. Ж. ) и членом коллегии НКПроса РСФСР»⁶²⁹. Должность весьма незначительная, да еще и связанная с тем, чему ему никогда не приходилось заниматься. Ведь ГУС являлся высшим методическим органом Наркомпроса, утверждал учебные планы, программы, учебники и пособия. Словом, вынуждали Зиновьева работать в той области, от которой он, не имеющий ни образования, ни опыта педагога, был всегда далек.

Мало того, теперь трудиться предстояло «под» наркомом А. С. Бубновым, знакомство с которым состоялось еще в октябре 1917 года и оставило неприятные впечатления. Когда Зиновьев вместе с Каменевым опубликовал в горьковской «Новой жизни» печально знаменитое письмо, Бубнов вместе с Дзержинским, Свердловым, Сталиным и Урицким вошли в Военно-революционный партийный центр, сразу же ставший ядром Петроградского военно-революционного комитета. С тех пор Бубнов поменял немало должностей, пока не сменил в начале 1924 года В. А. Антонова-Овсеенко, бескомпромиссного сподвижника Троцкого, на посту начальника Политуправления РККА, а в 1929 — А. В. Луначарского, не скрывавшего своих симпатий к «правым», став наркомом просвещения РСФСР.

Но вместо того чтобы, обосновавшись в новом кабинете здания наркомата на Чистопрудном бульваре, знакомиться с выпавшими на его долю проблемами, Зиновьев погрузился в высокую политику. Читал и перечитывал, обдумывал доклады и выступления делегатов 17-й партконференции, открывшейся 30 января 1932 года. Призванной рассмотреть весьма непростое положение, сложившееся с выполнением плана развития народного хозяйства. Вступившим в четвертый, последний год — ведь по призыву 16-го партсъезда пятилетку предстояло завершить в четыре года, то есть к концу наступившего, сделав его решающим. Но как бы ни хотелось руководству ВКП(б) вскоре пафосно рапортовать о победе на хозяйственном фронте, намеченные цели оставались не достигнутыми.

1.

Так и не вступили в строй, не дали продукции те самые предприятия, которые должны были стать становым хребтом индустрии — Магнитогорский и Кузнецкий, Нижне-Тагильский и Криворожский, Ново-Краматорский металлургические комбинаты. Только близилось к завершению строительство других металлургических заводов — Азовстали (Мариуполь) и Запорожского. Возведение Ново-Липецкого решили отложить на более поздний срок, а про Хоперский как бы забыли вообще.

Потому-то запланированное производство черных металлов отстало чуть ли не вдвое. Страна к концу 1931 года получила чугуна 4, 8 млн т вместо плановых 1 млн стали — 5, 6 млн т, а не 10 млн проката — 4, 1, а не ожидавшихся 8 млн. Такое же положение сложилось и с добычей угля. Два крупнейших бассейна, Донецкий и Кузнецкий, «выдали на гора» не 75 млн т, а лишь 56, 7 млн⁶³⁰.

И все же за три года Советский Союз стал иным. Сошли с конвейера первые тракторы Сталинградского, Харьковского, Челябинского, комбайны Саратовского заводов, первые автомобили Нижегородского и Московского. Заработали, хотя еще и вполсилы, Уральский (Свердловск) и Краматорский машиностроительные заводы. Луганский и Харьковский паровозостроительные выпустили образцы новых мощных паровозов — «ФД» для товарных составов и «ИС» для пассажирских. Начали давать остро необходимые металлорежущие станки заводы в Москве, Нижнем Новгороде, Харькове, искусственный каучук — завод в Ярославле. До ввода в строй Днепрогэса оставались считаные недели...

Отставание от широко разрекламированного плана никто и не думал скрывать. О том постоянно писали газеты, а теперь вот заговорили на партконференции. Искали и находили причины срыва. Признавали, что принятый в 1929 году план был крайне необходим, только время, определенное на его воплощение в жизнь, оказалось недостаточно. Не четыре, и даже не пять лет требовалось для его выполнения, а гораздо больше. Но выполнить его стало долгом чести.

Правда, прежде всего следовало исправить множество ошибок. Наладить работу железнодорожного транспорта, по вине которого срывалась своевременная поставка оборудования на строительные площадки. Резко повысить производительность труда — компенсировать нехватку квалифицированных рабочих. Ведь их приходилось привозить из деревень — либо завербованных, либо высланных кулаков, и обучать в работе. Не хватало и инженеров, знающих и новейшую технологию, и новейшие машины, и новейшее производство...

Вот о том и говорили на конференции. А потому и решили, не обманывая себя, считать работы 1929-32 года ПЕРВЫМ пятилетним планом, а их завершение в 1933-37 годах — ВТОРЫМ.

Но имелись и иные, столь же важные, неотложные проблемы, о которых на партконференции не обмолвились ни словом, ни намеком.

Прежде, до начала выполнения пятилетнего плана, для обеспечения народного хозяйства поступали предельно просто. Все, что могли, отправляли на экспорт. Почти половину его в 1927-28 хозяйственном году составляли пушнина — 17%, нефть и нефтепродукты — 15, 4%, лесоматериалы, включая спички — 12, 6%. Во вторую, второстепенную группу товаров, предназначенных для вывоза, вошли яйца — 6, 4%, масло — 6, 2 %, зерно — 5, 4%, лен и кудель — 3, 3%, жмыхи — 2, 6%, мясопродукты — 2, 2 %, сахар — 1, 6 %¹.

Именно доходы от внешней торговли и должны были покрывать расходы на индустриализацию. Так, во всяком случае, полагали и глава правительства СССР А. И. Рыков, и нарком внешней и внутренней торговли А. И. Микоян. Однако мировой экономический кризис, начавшийся в октябре 1929 года, то есть с начала осуществления пятилетнего плана, спутал все расчеты. Теперь ни одна страна не желала покупать, а стремилась лишь к одному — продавать. И продавать как можно больше, подороже. Между тем, всего за три года — 1929-31, чтобы индустриализировать страну, Советскому Союзу уже пришлось заплатить американским фирмам — «Форду», «Катерпиллеру», «Джон Диру», «Дженерал электрик», «МакКи» — 350 млн долларов; германским за поставку строительных машин и механизмов — свыше миллиарда марок⁶³¹, еще так и не рассчитавшись за сделанные и предстоящие заказы по уже подписанным договорам. А потому самым острым, но обсуждавшимся только в ПБ стал вопрос: откуда же взять валюту?

Чтобы спасти положение, пришлось идти на самые крайние меры. Продать золота на 40 млн рублей. И тайно продать Калусту Гульбекяну, владельцу одной из крупнейших в мире нефтяных компаний «Ирак петролеум», и Эндрю Мэллону, миллиардеру и министру финансов США, 34 ценнейшие картины старых европейских мастеров из ленинградского «Эрмитажа». В том числе холсты Ботичелли, Боутса, Ван Эйка, Веласкеса, Перуджино, Рафаэля, Тициана, Тьеполо.

Помимо денег Москва получила за такую операцию важные льготы. Гульбекян начал продавать на давно поделенном мировом рынке как якобы свою советскую нефть, передавая Внешторгу всю выручку за нее. Мэллон же, нарушая законы своей страны, позволил ввоз в США советских спичек, марганца, а также содействовал заключению Нефтесиндикатом договора с одной из наиболее мощных нефтяных компаний США, «Стандарт ойл оф Нью Йорк», выступавшей в Европе как «Англо Америкен», позволившего продавать советские нефть, мазут, солярку и бензин в таких портах, как Суэц и Порт Саид, Коломбо, Сингапур.

Затем тот же Нефтесиндикат, используя появившиеся связи, сумел добиться фактической монополии по продаже бензина на автозаправках Великобритании и Германии.

Но даже такие экстраординарные меры оказались недостаточными для дальнейшего финансирования индустриализации, которую уже нельзя было даже приостановить, не избежав при том краха всей советской экономики. И тогда, также тайно, СССР договорился с Германией об оплате своих долгов... хлебом. Только потому, что тому имелись вроде бы все предпосылки.

Экспорт хлеба в 1928-29 году был небольшим — всего 0, 3 млн ц из купленных государством у крестьян 107, 9 млн ц. А 1930 год оказался на редкость урожайным. Было собрано 835 млн ц, почему крестьяне, и колхозники, и единоличники не напрягаясь смогли продать государству уже 221, 4 млн ц, из которых на экспорт ушло 48, 4 млн ц.

Однако следующий, 1931 год, из-за сильнейшей засухи, охватившей все хлебопроизводящие регионы — Украину, Северный Кавказ, Среднее и Нижнее Поволжье, Северный Казахстан, принес всего 694 млн ц. Тем не менее, договорные поставки в Германию приходилось выполнять. И тогда вспомнили о том, что писал еще в 1926 году Е. А. Преображенский, видный экономист и ближайший соратник Троцкого: «Мысль о том, что социалистическое хозяйство может развиваться, не трогая резервов мелкобуржуазных, в том числе крестьянских, хозяйств, является, несомненно, мелкобуржуазной утопией»⁶³². Вспомнили и слова Сталина, сказавшего в 1929 году: «Смешно было бы теперь надеяться, что можно взять хлеб у кулака добровольно»⁶³³.

Осуществить такое предложение, против которого решительно возражали «правые», удалось, лишь прибегнув к репрессивным мерам. Только они и позволили государству в ходе хлебозаготовок получить от крестьян при меньшем урожае значительно большее количество зерна, нежели в минувшем году, — 228, 3 млн ц, а вывезти за рубеж уже 51, 8 млн ц.

Разумеется, крестьяне, у которых не столько покупали, сколько отбирали хлеб, пусть те и были зажиточными, даже кулаками, оставаться равнодушными к насилию, терпеливо сносить происходившее никак не могли. Только в 1931 году ОГПУ зарегистрировало свыше 13 тысяч крестьянских бунтов, которые, однако, ничего не изменили. В ответ ОГПУ около 2 миллионов человек — раскулаченных и членов их семей — принудительно отправило на Север, Урал, в Сибирь⁶³⁴.

О том газеты не писали, не говорили о том и на 17-й партконференции, но все же слухи расползались по стране и «правые» стали поговаривать о конце союза рабочих и крестьян, о крахе советской системы, о пренебрежении к заветам Ленина, обвиняя во всем ЦК и генерального секретаря.

Ну а как же Зиновьев оценивал сложившуюся ситуацию — ту, к которой должны были привести и его призывы еще в декабре 1925 года, в канун и в ходе 14-го партсъезда?

2.

Наученный горьким опытом «опросов» в ЦКК, он старался не оставлять письменных свидетельств своих взглядов, которые при желании можно было бы истолковать как доказательства его антипартийного поведения. Старался выражать свое мнение лишь устно, в разговорах с ближайшими единомышленниками. А на «опросах» в парткомиссии, допросах в ОГПУ, показаниях на суде рассказы

вал только о самом очевидном, бесспорном, но при том как бы со стороны, с высоты положения во власти, которого он давно лишился.

Именно так Зиновьев отвечал на вопросы в ходе следствия 3 января 1935 года, всячески избегая любых рассуждений об экономике, в которой он действительно не разбирался, доверяя судить о ней Каменеву:

«Обстановка трудностей 1932 года, — показывал Зиновьев, — колебание отдельных членов партии из остатков бывших оппозиционных групп, рецидивы антипартийных взглядов у этих элементов, слухи об антипартийных настроениях среди лиц, раньше не бывших ни в каких оппозициях, в частности в Институте красной профессуры,.. в среде якобы старых большевиков... говорили о разногласиях в украинской руководящей верхушке. Все это усиливало мои колебания... »⁶³⁵.

Но то, что не желал признать сам Зиновьев, за него рассказывали его ближайшие соратники.

Из показаний Г. Е. Евдокимова на суде 15 января 1935 года:

«Мы (Евдокимов имел в виду и себя, и Зиновьева — Ю. Ж. ) в первую очередь обращали внимание на те громадные препятствия, которые, естественно, стояли на путях партии, рабочего класса, масс деревни при проведении такого исторического вопроса (как коллективизация — Ю. Ж. ). Основной нашей оценкой было следующее. Мы считали безумием, как мы выражались, авантюрой считать возможным за несколько лет — в 3-4 года — мелкого хозяйчика превратить в социалистического земледельца».

Иными словами, в группе Зиновьева при явном потворствовании его, остававшегося бесспорным лидером, осуждали не саму коллективизацию, не своеобразную борьбу с кулачеством и превращение труда крестьян в один из источников финансирования продолжения индустриализации, а только те конечные результаты коллективизации, которые ставили перед партией сохранившиеся леворадикалы.

«В первую колхозную весну (1930 года — Ю. Ж. ), — продолжал Емельянов, — сопровождавшуюся естественным образом большими трудностями, как мы реагировали на эти трудности?..

Весной того года я был в командировке на Северном Кавказе, ездил по колхозам. Я говорил, что вывезет до известной степени на этот раз нас только то обстоятельство, что климатические условия были таковы, что они расширили возможные сроки сева на целый месяц и даже больше — тогда была очень ранняя весна. Я говорил, что если бы не это обстоятельство, то та громадная борьба, которая шла между кулаками и теми, кто шел за нашей партией с тем, чтобы закончить эту первую колхозную весну выполнением поставленных перед посевной кампанией задач, что если бы не это обстоятельство — удлинение сроков колхозного сева, то в этом первом севе партия потерпела бы крах...

Партия... не скрывала таких фактов — каких громадных потерь стоили нам те недочеты, какие мы имели во время уборочной кампании. Назывались очень большие цифры этих потерь. Мы же это самое явление расценивали... как явление, которое подкрепляет то положение, которое мы выдвигали. Мы считали безумием коллективизировать деревню такими темпами, как это делала партия (выделено мной — Ю. Ж. )».

Итак, разногласия Зиновьева и его группы с ЦК сводились лишь к темпам. Но проистекало то только из-за незнания величины и сроков погашения советского долга Германии.

Сходную позицию как Зиновьев, так и Евдокимов, Бакаев занимали и по отношению к проблемам индустриализации.

«Мы, — Евдокимов продолжал говорить как от своего, так и Зиновьева имени, — подбирали факты, а когда фактов не было, мы высасывали их из пальца, пользовались разными слухами и слушками с тем, чтобы найти в окружающей обстановке все то, что могло бы, по нашему мнению, подкрепить нашу оценку действительного хода индустриализации...

Мы только подбирали эти факты,.. показывающие, что партия при неправильном руководстве, осуществляемом Центральным комитетом во главе со Сталиным, на этом пути — пути индустриализации — несет излишние громадные накладные расходы и экономического, и политического характера...

Мы говорили, что индустриализация проводится без точного учета ресурсов страны, без должного сосредоточения и усиления на действительно решающих звеньях и объектах, что поэтому сами планы являются планами нереальными, перенапряженными, и что это ведет к громадным неувязкам отдельных решающих элементов народного хозяйства.

Например, мы брали затруднения на железнодорожном транспорте и выводили заключение, что если бы индустриализацию проводить не так, как она проводится при данном руководстве, а проводить бы так, как мы бы предложили, то достижения были бы больше»⁶³⁶.

Иными словами, все разговоры группы Зиновьева сводились к брюзжанию тех, кого отодвинули от власти. Людей, считавших себя более компетентными для проведения индустриализации, хотя не являлись ни плановиками-экономистами, ни инженерами. И Евдокимову вторил Бакаев: «Теперешнее руководство не в состоянии справиться с теми трудностями, перед которыми стоит наша страна и международное рабочее движение»⁶³⁷.

Зиновьев не только с упоением занимался «малой», «домашней», если так можно выразиться, политикой — в кругу своих ближайших единомышленников, по-прежнему считавших его своим непререкаемым вождем. Еще ему приходилось служить — вернее, лишь числиться — в Наркомпросе. Но несмотря на чуть ли не демонстративное пренебрежение им своими обязанностями, ни ПБ, направившее его на эту должность, ни Бубнов почему-то не реагировали на отсутствие Григория Евсеевича на рабочем месте. Подчас неделями. Между тем, Зиновьев все свое рабочее время отдавал литературному труду. Более привычному, доставлявшему истинное наслаждение.

За 1932 год Зиновьев завершил перевод получившей мировую известность книги Гитлера «Моя борьба», более известной под названием на немецком — «Майн кампф». Перевод сделал по договору с Соцэкгизом (государственным издательством социально-экономической литературы), заключенному в ноябре 1929 года⁶³⁸. Машинистка, переписывавшая рукопись Григория Евсеевича, отметила окончание своей работы январем 1933 года.

Переводом Зиновьев не ограничился. Тогда же написал — если судить по объему в машинописных страниц — брошюру «К вопросу об иностранной политике германского фашизма», статью «К вопросу о “приходе” германского фашизма», развернутую рецензию на труд германского политолога К. Хайдена «История национального социализма», шесть маленьких библиографических заметок о книгах, вышедших в Германии.

Всеми своими материалами Зиновьев бил только в одну цель — в идущую к власти, завоевывавшую популярность в немецком народе нацистскую партию. И разоблачал захватнические устремления Гитлера, объявившего себя бескомпромиссным борцом с большевизмом, который и обещал сокрушить, начав с разгрома Советского Союза и его ликвидации как независимого государства.

Работал Зиновьев дома — в пятикомнатной квартире на Арбате, дом 35, где находились его огромные библиотека и архив, время от времени посещал библиотеки Института Маркса и Энгельса да ИККИ, где знакомился со свежей немецкой прессой. На выходные же уезжал на дачу в Ильинское, где делил двухэтажный дом с неразлучным Каменевым. Там-то, в один из последних августовских дней и произошло то, что слишком явно противоречило утверждению Бакаева — Зиновьев, мол, говорил, что «Центральный комитет недостаточно борется с руководителями правого уклона»⁶³⁹.

3.

... 14 сентября 1932 года в ЦКК поступило заявление, вернее — заурядный донос, сообщивший об антипартийном поступке М. Н. Рютина. Бывшего члена ВКП(б), бывшего секретаря Краснопресненской районной парторганизации столицы, а теперь скромного экономиста объединения «Союзэнерго». Семь лет боровшегося с «левой» оппозицией, почему и прослывшего как рьяный «правый». Так и не отказавшегося от прежних взглядов, весьма близких бухаринским и рыковским. Не пожелавшего смириться с проведением сплошной коллективизации, противоречившей, с его точки зрения, заветам Ленина.

Весной (скорее всего, в марте) 1932 года под влиянием событий, происходивших в деревне, Рютин изложил свой анализ положения в стране в двух документах. Коротком, прокламации «Ко всем членам ВКП(б)», имевшим гриф «Прочти и передай другому», подписанным «Всероссийская конференция союзов марксистов-ленинцев». И в пространном, почти на 200 машинописных страницах, своеобразной политической «платформе» — «Кризис пролетарской диктатуры и Сталин».

В обоих документах Рютин прежде всего изливал копившуюся несколько лет ненависть к Сталину. Ту самую, что высказывал еще в 1930 году перед своим исключением из партии: «Политика правящего ядра в ЦК партии во главе со Сталиным губительна для страны... Безусловно, к весне 1931 года наступит полнейшее банкротство этой политики... Сталина никто не поддержит и политика этого шулера и фокусника — Сталина будет разоблачена».

Правда, тогда же, в ЦКК, Рютин признал: «Высказывая свои обиды на Сталина за снятие меня спартийной работы, допустил грубейшую политическую ошибку»⁶⁴⁰.

За последующие два года Рютин нисколько не изменился, только еще больше озлобился. Писал о Сталине еще резче, категоричнее. С ненавистью уже чисто патологической. Собрав все отрицательное, что относилось на счет генсека, начиная с «Письма к съезду» Ленина и кончая оценками, даваемыми его идейными противниками-троцкистами. Да еще добавив высказывания, характерные для «правых» после апрельского 1929 года пленума ПК и 16-й партконференции, окончательно утвердивших курс на коллективизацию и индустриализацию, снявших Бухарина и Томского с занимаемых ими постов.

В прокламации Рютин пафосно отмечал: «Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис»; «Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики»⁶⁴¹.

В «Платформе» Рютин продолжал оплевывать генсека: «Сталин стал подлинным предателем партии,.. все подчинив интересам своего честолюбия и властолюбия»; «Сталин, несомненно, войдет в историю, но его “знаменитость” будет знаменитостью Герострата»; «Ограниченный и хитрый, властолюбивый и мстительный, вероломный и завистливый, лицемерный и наглый, хвастливый и упрямый — Хлестаков и Аракчеев, Нерон и граф Калиостро — такова идейно-политическая и духовная физиономия Сталина»⁶⁴².

Завершил же Рютин вызывающе злобную характеристику генсека тем, что поставил его в один ряд с такими диктаторами-антикоммунистами той поры, как Муссолини в Италии, Пилсудский в Польше, Примо де Ривера в Испании, Чан Кайши в Китае.

Следует признать, обличал Рютин не одного Сталина. Рассыпал по тексту «Платформы» фамилии тех, кого причислил к его «клике». Ими оказались глава правительства СССР В. М. Молотов, председатель Госплана В. В. Куйбышев, его заместитель В. М. Межлаук, нарком финансов Г. Ф. Гринько, заместитель наркома тяжелой промышленности А. Л. Серебровский, секретари ЦК Л. М. Каганович и Е. М. Ярославский.

Лишь смешав Сталина с грязью, Рютин попытался обосновать «преступность» и генсека, и его «клики» тем кризисом, в который «ввергли» они народное хозяйство страны. Что же писал Рютин об экономике? Дал самую мрачную, бесперспективную картину:

«Несмотря на постройку десятков крупных заводов по последнему слову техники и наличие ста тысяч тракторов в деревне, мы имеем подрыв самых основ социалистического строительства... Индустриализация повисла теперь в воздухе».

«Страна в течение последних трех лет (1929-1931 годы — Ю. Ж. ). кипит восстаниями. То там, то здесь, несмотря на невероятный террор по отношению к рабочему классу, вспыхивают забастовки... Массы членов партии, рабочих и основных слоев деревни (бедняков и середняков — Ю. Ж. ) горят возмущением и ненавистью к Сталину и его клике. Обострение классовой борьбы налицо. Но это обострение связано не с нашим движением вперед по пути к социализму, а... с движением назад и в сторону от социалистического общества».

«Сталин вырывает автомобильную промышленность, электротехническую, машиностроительную и еще пару подобных и на них строит заключение. Но это молодые отрасли промышленности, они имеют еще ничтожные объемы производства».

«Сталин заявляет, что выполнение плана зависит теперь исключительно от нас самих. Это чистейший вздор, безграмотность... От сталинской реальности плана остается пустое место. Вместо выполнения плана — фразы о выполнении плана. Результаты 1931 хозяйственного года это и подтвердили».

И сделал слишком широкое обобщение собственных домыслов, выдаваемых за реальность: «Индустриализация, доведенная до абсурда, превратилась в собственную противоположность — из орудия могучего роста материального благосостояния трудящихся масс она превратилась в подлинное народное бедствие и проклятие для народных масс»⁶⁴³.

Еще непригляднее, страшнее по Рютину стала картина положения в сельском хозяйстве: «Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище... Крестьян загоняют в колхозы с помощью террора, прямых и косвенных форм принуждения и насилия. Колхозы держатся исключительно на репрессиях»; «Политика насильственной коллективизации потерпела полное банкротство... За последнее полугодие снова начался быстрый распад колхозов»⁶⁴⁴.

Обрушиваясь на политику партии и Сталина, Рютин до некоторой степени был прав — иначе в критике не обойтись. Действительно, страна, на собственные средства начавшая индустриализацию, проходила неизбежный этап трудностей. Понимаемых и принимаемых партией, трудящимися. Готовыми идти на новые жертвы ради создания собственными руками, собственной волей будущего. Знавшими о том, что происходит, лучше Рютина и отнюдь не из его документов. Для того не нужно было читать «Платформу». Следовало читать газеты да ходить в магазины, в которых еще с февраля 1929 года в городах отпускали хлеб по карточкам, а с января 1931 года нормированное потребление и продовольствия, и промтоваров проводили по так называемым «заборным книжкам». Но уже год спустя, в мае 1932 года, вскоре после 17-й партконференции, планы государственной заготовки зерна были значительно сокращены, а крестьянам позволили продавать излишки по рыночным пенам.

Тем не менее, Рютин в «Платформе» призывал: «Устранение Сталина и его клики нормальными методами, гарантированными Уставом партии и советской Конституцией, совершенно исключено». А коли так, чтобы избежать окончательной гибели пролетарской диктатуры, необходимо «силой устранить эту клику и спасти дело коммунизма»⁶⁴⁵.

Оба рютинских документа не только делали все, чтобы опорочить Сталина, призывая к его «свержению». Они еще и дискредитировали общенародный порыв, выразившийся в невиданном прежде энтузиазме, стремлении, несмотря на все новые и новые трудности, как можно скорее выполнить и первый, и второй пятилетние планы. И потому уже 27 сентября, менее чем через две недели после получения доноса, ЦКК завершила расследование. Но, как тут же оказалось, то был лишь его первый этап. Второй начался незамедлительно.

Парткомиссия — орган Президиума ЦКК, занимавшаяся исключительно персональными делами коммунистов, а точнее, один Е. М. Ярославский, поспешила принять обязательное в таких случаях постановление. Им четырнадцать человек, включая Рютина, присутствовавших на обсуждении прокламации и «Платформы», одобривших и оба документа, и предложение создать «Союз марксистов-ленинцев», исключили из рядов ВКП(б) (даже Рютина, уже не состоявшего в партии) «как разложившихся и ставших врагами коммунизма и советской власти, как предателей партии рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем под обманным флагом “марксизма-ленинизма” буржуазно-кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». Под последним названным грехом подразумевался отказ от коллективизации и индустриализации, на деле означающий возвращение к НЭПу.

Второй пункт постановления оказался более важным для продолжения расследования: «ЦКК предлагает ОГПУ выявить не- выявленных еще членов контрреволюционной группы Рютина, выявить закулисных вдохновителей этой группы и отнестись ко всем этим белогвардейским (? — Ю. Ж. ) преступникам, не желающим раскаяться до конца и сообщить всю правду о группе и ее вдохновителях, со всей строгостью революционного закона»⁶⁴⁶.

4.

Не дожидаясь помощи ОГПУ, Е. М. Ярославский продолжал собственное, сугубо партийное следствие. «Опросил», как в ЦКК называли допросы, Н. А. Угланова. До 1929 года — кандидата в члены ПБ, секретаря ЦК, руководителя столичной партийной организации, а затем наркома труда СССР, через десять месяцев переведенного с понижением в Астрахань председателем госрыб- треста, потом возвращенного в Москву — начальником сектора товаров широкого потребления Наркомтяжпрома. Всегда подчеркивавшего свою идейную близость к Бухарину.

Еще накануне принятия постановления ЦКК, 26 сентября, Ярославский выяснил: Угланов получил оба рютинских документа. На следующий день вызнавал: когда Угланов встречался с Рютиным, о чем говорил. Наконец, 1 октября попытался добиться признания опрашиваемого, что он являлся своеобразным посредником между Рютиным и лидерами «правых», в чем и преуспел.

Председателю парткомиссии не составило труда узнать от Угланова, что тот и не думал скрывать: да, он встречался по партийной работе не только с Рютиным и Бухариным, но и с учениками последнего.

С Я. Э. Стэном. До 1930 года — членом ЦКК, заместителем директора Института Маркса-Энгельса, заместителем заведующего Агитпропа ИККИ. Затем объявленным «воинствующим идеалистом» и переведенным на работу в Институт энергетики. Показавшим на допросе в ОГПУ, что знаком с обоими рютинскими документами, получил их от уже арестованного Г. Е. Рохкина, сотрудника ОГИЗа (Объединенного государственного издательства), члена «Союза марксистов-ленинцев».

С А. Н. Слепковым. Заведующим Агитпромом ИККИ, членом редколлегий газеты «Правда» и журнала «Большевик». В 1928 году снятого со всех должностей и отправленного в Ростов-на-Дону, преподавателем местного пединститута.

А так как Слепков в период расследования трудился вне Москвы, Ярославский смог представить рютинский «Союз» не как столичную организацию, а охватывающую страну. И потому с этого момента «дело Рютина» стало «делом Рютина-Слепкова». Так звучало солиднее, значимее. Столь важное «достижение» помогло буквально в последний момент внести коррективы в постановление объединенного пленума ЦК и ЦКК, принятое 2 октября. Гласившее:

«1. Одобрить постановление ЦКК об исключении из партии членов контрреволюционной группы Рютина-Слепкова, именовавшей себя “союзом марксистов-ленинцев”. 2. Пленум ЦК ВКП(б) и Президиума ЦКК поручает Политбюро и Президиуму ЦКК принять самые решительные меры для полной ликвидации деятельности белогвардейской контрреволюционной группы Рютина-Слепкова, их вдохновителей и укрывателей».

Под «вдохновителей» участники пленума надеялись с помощью Ярославского и ОГПУ подвести Бухарина, а «укрывателями» должны были стать все, кто читал рютинские документы. О необходимости таких лиц говорил последний пункт постановления:

«3. Пленум ЦК ВКП(б) и Президиума ПКК считает необходимым немедленное исключение из партии всех, знавших о существовании этой контрреволюционной группы, в особенности читавших ее контрреволюционные документы и не сообщивших об этом в ЦКК и ЦК ВКП(б), как укрывателей врагов партии и рабочего класса (выделено мной — Ю. Ж. )»⁶⁴⁷.

Содержало ли данное постановление какое бы то ни было нарушение законности? Отнюдь нет. Ведь предлагая устранение силой Сталина и других членов руководства страны, создавая для того тайную организацию, Рютин — хотя бы как бывший секретарь райкома — обязан был знать Уголовный кодекс РСФСР. Знать: с этого момента он и остальные участники его «Союза» подпадают под статью 58-1, определявшую такой «союз» как контрреволюционную, то есть преступную организацию:

«Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянских советов и избранных ими на основе Конституции Союза ССР и конституций союзных республик рабоче-крестьянских правительств Союза ССР».

Кроме того, статья 58-10 предусматривала: «Пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти,.. а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не менее шести месяцев».

Наконец, статья 58-12 гласила: «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершенном контрреволюционном преступлении влечет за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев»⁶⁴⁸.

Все это Рютину следовало не просто знать, но и твердо помнить. Сознавать, что рано или поздно им и его сотоварищами займется и партколлегия, и ОГПУ. Непременно раскроют его нелегальную организацию, с участниками которой он столь безжалостно поступал. Найдут, скорее всего, и очень скоро, тех, кто успел прочитать оба его опуса. И все же Рютин не думал о последствиях своих деяний.

Между тем среди близких к Рютину по духу, по взглядам началась паника. Свидетельством того стало заявление в ПБ Бухарина уже на следующий день, 7 октября, по возвращению из отпуска. Чуть ли не впервые писавшего, ничуть не заботясь ни о столь прославившем его стиле, ни об элементарной логике. Еще бы, приходилось себя спасать.

«Имею заявить, — обращался Бухарин к членам ПБ, — следующее. 1. Я не могу не протестовать против упоминания моего имени некоторыми товарищами в таком контексте, который бросает на меня хотя бы какую-либо тень. 2. Само собой разумеется, что мое отношение к контрреволюционным документам и организациям, о которых шла речь на пленуме, и о существовании которых я впервые узнал из рассказа тов. Рыкова о закрытом заседании, может быть только одно.

Я полагаю также, что и простое несообщение о такого рода возмутительных контрреволюционных документах даже в том случае, если оно субъективно объясняется крайним легкомыслием, есть объективно величайшее преступление против партии. Существование этой контрреволюционной группы, получение от этой группы ее документов, недоведение об этом до сведения партии, чем содействовали ее деятельности (так в тексте — Ю. Ж. )»⁶⁴⁹.

И хотя на допросе в ОГПУ в тот же день член «Союза» В. Б. Горюнов — директор треста «Киномехпром» Союзкино — и утверждал о знакомстве с рютинскими документами и самого Бухарина, и его «учеников» Слепкова и Марецкого, бывший ведущий идеолог партии сумел по непонятной причине избежать причисления к «делу Рютина-Слепкова». Кара настигла другого, не менее, а более популярного деятеля большевистской партии. Да еще и получившего широчайшую известность во всем мире из-за печально памятной британской фальшивки.

5.

В конце сентября 1932 года Зиновьев и помыслить не мог, что пришел очередной крах его надежд, жизненных планов. Наступила пора новых унизительных покаяний, подобострастных просьб о восстановлении в рядах ВКП(б). И только потому, что «наступил на те же грабли», как и четыре года назад. Когда оказался виновным, говоря языком Уголовного кодекса, в «недоносительстве», не сообщив ни в ЦК, ни в ЦКК о содержании записи Каменева о беседе с Бухариным.

И вот снова точно такая же ситуация.

1 октября Угланов, в недавнем прошлом — четвертый человек в партийной иерархии — дал в ЦКК показания на Стэна.

2 октября Стэн показал в ОГПУ, что знакомил с рютинскими документами Зиновьева.

3 октября Зиновьев пока лишь в разговоре с Ярославским поначалу всячески выгораживал Стэна, памятуя дореволюционные годы и незыблемое правило никого не выдавать. Заявил: «он никаких подобных документов не получал от Стэна. В личных беседах со Стэном, с которым он встречался несколько раз летом этого года в Ильинском, на даче, Стэн говорил ему о том, что он видел документ за подписью “марксистов-ленинцев”, и другой, без подписи. Что оба документа производят впечатление, что они исходят из одного источника. Самих документов Стэн Зиновьеву не передавал, а передавал лишь содержание».

Но когда Ярославский сослался на показания Стэна, Зиновьев невозмутимо продолжил:

«Я не сказал с самого начала, что видел эти документы, из чувства неправильного понимания затруднить положение Стэна, у которого, по-моему, и без ареста можно было все узнать, что знал он. Оба названных документа я видел. Конечно, я оценил их как самые подлые контрреволюционные документы».

Два дня спустя, 5 октября, во время «опроса» у Ярославского несколько дополнил, изменив, ранее сказанное:

«Стэн позвал меня в комнату мою и говорит: есть новинка. Я пошел, он дал прочитать эту вещь (короткую прокламацию — Ю. Ж. ). По-моему, он тут же сидел, Каменева не было, или он не пришел, или был внизу... Прошел день, второй. Тогда Стэн нам сказал, что мы скоро сможем убедиться, что это “правые” письма. Есть-де толстый комментарий, и сказал, что скоро получит этот комментарий, и привез этот комментарий, после чего никто уже не мог возражать. Было вполне ясно, что это “правые” писали...

Я спрашивал Стэна, откуда у него такие бумаги. Он сказал, что ему дал один парнишка, и прибавил, что парнишка получил от какого-то старого члена партии, по-моему, скорее 1904 или 1906 года, которого он не назвал мне, говоря, что не знает». И чуть ли не сразу, не смущаясь, дал иное объяснение: «Я тогда его спросил: от кого же вы получили? Он сказал: от Рохклина. Эта фигура мне известна. Я его давно знал, в Берне, когда он был бундовцем, секретарем студенческой библиотеки»⁶⁵⁰.

То же самое, только с иными подробностями, поведал и Каменев, но 9 октября:

«Незадолго до моего отпуска я поздно вечером приехал на дачу к себе часов в 10. Зиновьев повел меня наверх — он живет наверху. Там я застал Стэна. Когда я вошел, Зиновьев показал мне несколько листов, написанных на машинке, и сказал: прочти и скажи мне, кто, по твоему мнению, написал так.

Я стал читать... Прочитав, сказал, отвечая на вопрос, который мне задали, что, по-моему, написали какие-то озверевшие троцкисты. При этом Зиновьев сказал, обращаясь к Стэну: вот видите, мы совпали, даже не говоря ничего. Когда я спросил, что значит “совпали”, он мне ответил, что вот Стэн полагает, что это исходит от “правых”...

Все это продолжалось минут 15... Я приехал в город на следующее утро, несколько дней не возвращался в Ильинское и уже накануне своего отъезда, 15 числа, я приехал на дачу, чтобы собрать вещи. Встретил Зиновьева, он мне говорит, что ведь Стэн-то оказался прав, бумажки действительно от “правых”. Оказывается, Стэн принес большую тетрадь вроде теоретического предисловия, из которого было совершенно ясно, что это “правые”... »⁶⁵¹.

Так Ярославский смог удостовериться: Зиновьев, как и Каменев, читали рютинские документы, получив их от Стэна. Узнал и иное — почему Зиновьев не стал сообщать о том в ЦК или ЦКК.

«Если бы мне могло прийти в голову, — 3 октября заявил Григорий Евсеевич, — что у ЦК и ЦКК нет еще документов, написанных, повторяю, весной — то есть полгода назад, я, конечно, немедленно дал бы об этом знать всем. Но я был уверен, что вижу эти вещи одним из последних ввиду моей изолированности, а не первый из старых товарищей.

Переехав в город, я стал звонить товарищу Кагановичу. Три раза звонил и получал от его секретаря ответ, что после пленума ЦК (проходившего с 28 сентября по 2 октября — Ю. Ж. ), вероятно, буду принят. Конечно, это не оправдание. Прошу, однако, учесть мое изолированное положение в партии — я никого из руководящих товарищей давно не имел возможности видеть, и то, что при других условиях выходило бы само собой, теперь получается иначе».

А 5 октября, также у Ярославского, Зиновьев объяснил и свою готовность читать нелегальную литературу, и свое «недоносительство» по-иному. «Конечно, — говорил он, — я интересуюсь, я хочу знать всякие контрреволюционные и антипартийные документы, с которыми знакомился десятками, чтобы знать врага. У меня есть интерес как политика, который всякими вещами интересуется. Я знаю, вопрос серьезный, но я говорю, что не чувствую за собой вины»⁶⁵².

Между этими двумя устными заявлениями — 4 октября — появилось еще одно. Письменное, совершенно иное по тону. Направленное Зиновьевым в Секретариат ЦК с пометкой «Просьба передать тов. И. В. Сталину срочно». В нем Григорий Евсеевич чуть ли не умолял:

«Дорогой товарищ!

Я обращаюсь к Вам с большой просьбой принять и выслушать меня по поводу предъявленных мне обвинений. Я невиновен. А если я невольно принес вред, то готов сделать все, чтобы это исправить. Очень, очень прошу меня выслушать. Я твердо надеюсь, что в этой просьбе Вы мне не откажете, и буду ожидать с нетерпением.

телефон Арбат 1-16-24 С ком. приветом Г. Зиновьев»⁶⁵³.

Ни звонка, ни приема Григорий Евсеевич так и не дождался. Получив записку, адресованную генсеку, Каганович, испытывавший к Зиновьеву острую неприязнь, не передал ее адресату. Тому, кто одной только фразой резолюции мог изменить судьбу просителя к лучшему, но не сумел сделать того.

9 октября состоялось заседание Президиума ЦКК в полном составе. Присутствовавшие на нем, в том числе председатель ЦКК Я. Э. Рудзутак, его заместители Н. М. Анцелович и А. И. Кривицкий, единогласно утвердили постановление, несколько отличавшееся от варианта, одобренного объединенным пленумом ЦК и ЦКК 3 октября. Прежде всего, во второй раз изменили название подпольной организации, ставшей «группой Рютина-Иванова-Галкина».

Такая корректива, сохранившая прежнюю суть, появилась как результат профессионального следствия, ведшегося под контролем члена коллегии ОГПУ Б. А. Балицкого, отказавшегося от «географического» подхода Е. М. Ярославского. Как оказалось в действительности, фактически рютинскую группу возглавлял М. С. Иванов, и проводивший заседания, и занимавшийся распространением обоих документов. Ну, а П. А. Галкин являлся не только членом руководства группы, но и директором одной из московских типографий, то есть вполне мог начать тиражирование прокламации и «Платформы».

Теперь постановление выглядело так:

«I. Исключить из рядов партии следующих членов и пособников контрреволюционной группы Рютина-Иванова-Галкина как предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем под обманным флагом “марксизма-ленинизма” буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества».

Иными словами, сохранялось понятное всем — возвращение к НЭПу. Во-вторых, далее следовал список, включавший уже не 14, а 20 фамилий. Его увеличили как за счет действительных участников группы, выявленных ОГПУ, так и в прошлом видных партийных деятелей, уличенных в знакомстве с рютинскими документами, то есть в «недоносительстве». Среди них оказались еще один «бухаринский ученик» — Д. П. Марецкий (брат известной актрисы театра и кино) и, разумеется, Зиновьев с Каменевым.

Второй пункт постановления вводил своеобразную дифференциацию «преступников»: «II. Исключить из рядов ВКП(б), предоставив им право через год — в зависимости от их поведения — возбудить вопрос о пересмотре настоящего решения: Я. Э. Стэна, П. Е Петровского (сотрудника аппарата ИККИ, сына сопредседателя ЦИК СССР — Ю. Ж. ), Н. А. Угланова».

Наконец, третий пункт, не подлежавший публикации, гласил: «Президиум ЦКК ВКП(б) предлагает коллегии ОГПУ по отношению ко всем организаторам и участникам деятельности контрреволюционной группы Рютина-Иванова-Галкина и др. (тем, кто лишь прочитал рютинские документы и не сообщил о них — Ю. Ж. ) принять соответствующие меры судебно-административного характера, отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона»⁶⁵⁴.

10 октября данное постановление утвердило ПБ, a 11 октября Особое совещание НКВД СССР приговорило всех упомянутых к различным срокам наказания. М. Н. Рютина — к 10 годам тюремного заключения, Г. Е. Зиновьева — к ссылке в город Кустанай на три года⁶⁵⁵.

Кустанай — окружной центр Казахской АСС на реке Тобол, станция Самаро-Златоустовской железной дороги. 25400 жителей, главным образом русских. Крупная летняя ярмарка по продаже хлеба и скота с оборотом 1 миллион рублей.

«Малая советская энциклопедия», т. 4, М., 1929.

Собирался Зиновьев столь далеко и на долгий срок полтора месяца. Лишь 3 декабря, накануне отъезда, направил в Секретариат ЦК и Сталину прощально-покаянное послание.

«Много и много раз, — писал Григорий Евсеевич, — передумав все случившееся со мной, я сознал и признаю свою вину, сформулированную в постановлении ЦКК относительно меня. Я заявляю, что все мои думы направлены и будут направлены только на то, чтобы ЦК вернул меня в партию и дал возможность бороться за общее дело в рядах большевиков. Я вижу и признаю, что партия и ее ЦК ведут единственно правильную политику и что все достигнутые громадные успехи завоеваны в борьбе против контрреволюционного троцкизма и правого уклона. Я понял до конца, что совершившееся сплочение партии и всего Коминтерна вокруг тов. Сталина есть дело всемирно-исторического значения, ибо т. Сталин действительно оказался лучшим учеником и верным продолжателем дела Ленина.

Я ясно отдаю себе отчет в том, что если бы после всего происшедшего я когда-либо опять нарушил дисциплину партии, это означало бы навсегда вычеркнуть себя из рядов ВКП(б), а кто разрывает с большевистской партией, тот погиб как коммунист.

Никогда не допущу я больше, чтобы на меня могли “возложить надежды” группы и лица, в какой бы то ни было мере противопоставляющие себя линии партии и ее руководству, и тем более — прямые враги партии. Я сделаю абсолютно все шаги, которые покажут всем и каждому, что я для себя вопрос раз навсегда решил, что я честно и до конца подчинился партии.

Под руководством ленинского ЦК идет работа великого, всемирно-исторического значения. Десятки миллионов напрягают все силы, чтобы преодолеть неизбежные трудности и скорее продвинуться по пути, указанному Лениным и Сталиным. Ближайшие два-три года будут иметь в этом отношении решающее мировое значение. Сеять скептицизм, путаться в ногах или стоять в эти годы в стороне — позор для того, кто хочет быть большевиком.

Я прошу Вас, товарищи: вернуть меня в партию и дать работу в общих рядах.

С товарищеским приветом Г. Зиновьев»¹.

4 декабря 1932 года поезд, отошедший от одной из платформ Казанского вокзала, увез Зиновьева в ссылку. Как оказалось, не на три года, а всего на шесть месяцев.

Глава 23

Оказавшись вдали от столицы, лишенный политических новостей, без которых не мыслил своего существования, Зиновьев не стал предаваться отчаянию. Не впал в тоску и меланхолию лишь оттого, что за окнами выла сибирская вьюга. Занялся любимым делом — литературной работой. Но не располагая свежими газетами, журналами и книгами, изданными в Германии, посвятил свободное время, которого было слишком много, доступному. Стал трудиться над воспоминаниями. Правда, никак не напоминавшими написанное в сентябре 1929 года, когда он готовился к «чистке» в парторганизации Центросоюза. Старался запечатлеть события, относящиеся не столько к нему, сколько к партии.

К 24 апреля завершил два небольших фрагмента. Один — о VI (Пражской) конференции РСДРП, на которой не только присутствовал как делегат от московской организации, но и был избран в ЦК. Другой — о Малиновском. Видном большевике, слишком поздно разоблаченном как провокатор, агент царской охранки. И в обоих клочках воспоминаний старался ненавязчиво подчеркнуть свою близость к Ленину⁶⁵⁶.

А затем, движимый чувством самосохранения, обратился к эпистолярному жанру. К более важному для себя в тот момент. К тому, что — как он полагал — поможет ему вернуться в Москву и занять подобающий пост.

1.

8 мая 1933 года Зиновьев направил в ЦК и ЦКК пространное заявление с очередным (которым по счету! ) признанием своих ошибок, полным раскаянием, с нескрываемой надеждой на полное прощение.

Начал с главного греха. С того, о чем ему последние годы постоянно напоминали: «Мою октябрьскую 1917 года ошибку В. И. Ленин назвал “неслучайной”, а в момент совершения ее он справедливо обрушился на меня самым беспощадным образом».

Только потом перешел к другому греху. Однако сознательно и тщательно избегал раскрывать его суть — о борьбе с Бухариным и Рыковым, с правым уклоном в целом и отстаивании необходимости форсированной индустриализации, финансируемой за счет, преимущественно, крестьянства.

«Когда Владимир Ильич умер, — писал Зиновьев, — и каждому из нас пришлось заново испытывать свои силы, я в новой и трудной обстановке сделал ряд новых тяжелых ошибок, которые связаны с моей ошибкой октября 1917 года. Моей в корне ошибочной установке 1925-1927 гг. большинство тогдашнего ЦК партии во главе с т. Сталиным дали решительный отпор. Вместо того, чтобы понять и признать свои тяжелые ошибки, вместо того, чтобы преклониться перед решениями и мнениями ленинского ЦК — штаба и мозга мирового коммунизма, я зарвался и стал полагать, что правда на стороне моей (как то и было в действительности — Ю. Ж. ) и небольшого меньшинства, разделявшего мои ошибочные взгляды, а не на стороне партии, ее ЦК, ее вождя тов. Сталина, истинного продолжателя дела Ленина».

Пойдя на столь очевидную и грубую лесть, Зиновьев был уверен: она не помешает. Ведь его заявление станут читать члены ЦК, ПБ, которых он столь своеобразно обелял за крутой поворот линии партии, а не только генсек, и добившийся такого поворота. Покончив на том с общим, Григорий Евсеевич перешел к тому, что действительно всегда разделяло его, твердокаменного защитника идеи мировой революции, которая только и поможет строительству социализма в СССР, со Сталиным, пропагандировавшим возможность перехода Советского Союза к новому социально-экономическому строю без поддержки пролетариата, победившего хотя бы в Германии.

«Из моих теоретических и политических ошибок, — отмечал Зиновьев, — несомненно, была ошибка в вопросе о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Отрицая эту возможность, я воображал, что зову партию идти по ленинскому пути. Между тем, на деле я тащил ее на путь троцкизма, на путь социал-демократии... В этом основном вопросе теории ленинизма вся тяжесть борьбы после смерти Ленина с самого начала легла на тов. Сталина».

И здесь Зиновьев не кривил душой. Писал чистую правду о теории Сталина, поначалу — единственного ее сторонника. Признав столь бесспорное, Григорий Евсеевич логично обосновал свое поражение: «Этот вопрос разрешен и теоретически, и практически целиком против моих ошибок и колебаний». А далее процитировал Сталина, сказавшего на январском 1933 года пленуме ЦК: «Итоги пятилетки показали, что вполне возможно построить в одной стране социалистическое общество, ибо экономический фундамент какого общества уже построен в СССР».

Все же Зиновьев не был бы Зиновьевым, верным и последовательным учеником Ленина, если вслед за тем не написал бы: «Новые победоносные пролетарские революции в других странах придут неизбежно. Вся работа ВКП(б) как главного ударного отряда Коминтерна приближает их и помогает им в небывалой степени».

Далее заявление Зиновьева содержало признание и других, вроде бы менее значительных ошибок — в вопросе о крестьянстве, о политике Коминтерна, обвинений партии в перерождении и национальной ограниченности. Менее значительные лишь потому, что логически неизбежно проистекали из того признания, о котором Григорий Евсеевич писал выше. Такой ход позволил ему дважды покаяться. Во-первых, перед партией:

«Моя главная вина и моя главная беда в том, что я, пробывши так долго в партии и ее руководящих учреждениях (Зиновьев скромно не уточнил, что был членом ЦК с 1921 по 1927 год, членом ПБ в 1917, 1921-1926 годах, председателем

ИККИ в 1919-1926 годах — Ю. Ж. ), не сумел, попавши в меньшинство, удержаться от антипартийного поведения, не сумел понять, что я должен уважать дисциплину по отношению к ЦК партии больше, чем всякий другой... И за это я больше всего наказан. При разбирательстве моего дела в Президиуме ЦКК в октябре 1932 года я выслушал много горьких для меня слов по этому поводу. Я их передумал, и я вижу, что они вполне заслужены мной и совершенно справедливы».

Во-вторых, лично перед Сталиным: «Я был одним из тех, кто много выступал, писал и агитировал против т. Сталина, и так как этот вопрос имеет, конечно, не личное, а глубоко политическое значение, то я хочу здесь сказать и об этом.

Я должен заявить открыто и честно, что во всей моей агитации против т. Сталина я был кругом неправ... Нападки на т. Сталина в действительности вызваны только тем, что он является самым выдающимся теоретическим и политическим представителем ленинизма и потому самым опасным противником для всех врагов ленинской линии партии. Нападение на т. Сталина является нападением на все партруководство, на всю партию, на весь Коминтерн, сплотившийся вокруг т. Сталина также безраздельно и беззаветно, как раньше был сплочен вокруг Ленина. Имя Сталина есть знамя всего пролетарского мира».

Завершил же Зиновьев свое заявление так: «Я прошу Вас верить, что я говорю вам правду, и только правду. Я прошу Вас вернуть меня в ряды партии и дать возможность какой-либо работы для общего дела. Я даю Вам слово революционера, что буду одним из самых преданных партийной линии членов партии и что сделаю все, что только возможно, чтобы хотя бы отчасти загладить свою вину перед партией и ее ЦК»⁶⁵⁷.

Не ограничившись лишь официальным заявлением, в тот же день Зиновьев отправил еще одно уничижительное письмо, лично Сталину.

«Дорогой товарищ! — писал Григорий Евсеевич. — Я знаю, что люди, идущие против партии, не имеют никаких оснований ожидать от Вас снисходительности. Но я знаю также, что человеку, до конца понявшему свои ошибки и проступки против партии и действительно желающему честно исправить их, Вы никогда не откажете в известной помощи, как бы тяжелы ни были предыдущие ошибки и проступки этого человека. Вот почему меня не оставляет надежда, что и мне Вы не откажете в помощи.

Я отсылаю сегодня письмо в ЦК партии и позволяю себе обратиться к Вам лично. Если я решаюсь это сделать, то только потому, что с моей стороны изжита абсолютно та полоса, которая привела меня к отщепенству от партии. Я пишу Вам это с тем же чувством, с каким писал бы Владимиру Ильичу...

Я не раз проверил себя за эти 6 месяцев и могу сказать только одно: что бы ни случилось, никогда я больше ни в поступках, ни в настроениях не отойду от ленинской линии ЦК, возглавляемого Вами, никогда не допущу не только нелояльности или двусмысленности по отношению к руководящим органам партии, но не допущу и малейшей пассивности, выжидательности и т. п., если только смогу когда-нибудь где-нибудь, в какой-либо области работать для партии. Ни одного шага, ни одного слова, идущего вразрез с линией, решениями, мнениями партии, от меня никто не увидит и не услышит...

Мое решение сделать все, чтобы заслужить доверие ЦК и лично Ваше, есть абсолютно твердое решение, и я прошу об одном: дать мне хоть какую-нибудь возможность доказать это на деле.

Тов. Сталин, прошу Вас товарищески принять мое заявление, что я был с самого начала и до конца во всем неправ против Вас лично, и не видеть в соответственных местах моего письма в ЦК ничего другого, кроме заявления, которое я честно выносил и делаю с открытой душой...

Я очень прошу разрешить мне вернуться из Кустаная. Не хотелось бы говорить и о чисто личном, но не могу не сказать, что здоровье крайне подорвано, что о лечении здесь не может быть и речи, что здешний климат мне очень вреден, что обстановка морально тяжела до последней степени.

И еще об одном очень прошу Вас: если моя просьба будет уважена, но все-таки мне нельзя будет остаться в Москве или под Москвой, то я буду проситься в какой-либо город на Ср. Волге или в ЦЧО (Центральной черноземной области — Ю. Ж. ). Но все-таки пусть я буду выслушан раньше, чем вопрос обо мне в дальнейшем будет решаться. Горячо прошу о том, чтобы мне было разрешено в Москве повидать кого-либо из членов ЦК или ЦКК, ибо я хочу устно досказать то, что никак не скажешь в письме»⁶⁵⁸.

Сегодня невозможно установить, что больше всего повлияло на Сталина. То ли унижение человека, десять лет назад свысока смотревшего на него, не принимавшего всерьез, а затем на равных боровшегося с ним, то ли полное — во всяком случае на словах — раскаяние идейного противника, готового любой ценой заслужить прощение. А может, и желание услышать от Григория Евсеевича нечто столь важное, что он не решился написать, зная — всю его почту перлюстрируют.

Во всяком случае, прочитав оба письма из Кустаная, генсек убедился: Зиновьев капитулировал. Стал ручным, послушным. И простил.

Исполняя поручение Сталина, заведующий Секретным отделом ЦК (вернее, личной канцелярией генсека) А. Н. Поскребышев 19 мая письменно уведомил членов и кандидатов в члены ПБ Кирова, Куйбышева, Микояна, Андреева, Петровского, Чубаря и председателя ЦКК Орджоникидзе:

«По поручению тов. Сталина рассылаются два письма т. Зиновьева. Тов. Сталин, Ворошилов, Молотов, Калинин, Каганович предлагают отменить в отношении Зиновьева ссылку и разрешить ему приезд в Москву для определения вопроса о его работе»⁶⁵⁹.

Возражений не последовало, почему и появилось неформальное решение ПБ «опросом», даже без записи его хотя бы задним числом, как то бывало не раз. Поэтому-то уже на следующий день первое письмо Григория Евсеевича — в ПБ и ЦКК — опубликовала «Правда». Полностью. Одновременно Г. Г. Ягода, заместитель председателя ОГПУ СССР, направил в Алма-Ату — В. А. Каруцкому, постоянному представителю ОГПУ в Казахской АССР, и копией в Кустанай — начальнику городского и районного отделения ОГПУ, телеграмму, повторившую решение ПБ:

«Зиновьеву ссылка отменяется, разрешите выезд в Москву, окажите всемерное содействие»⁶⁶⁰.

2.

Возвратившись в столицу, в свою уютную квартиру на Арбате, Зиновьев не стал терять тремя на отдых. Прежде всего добился встречи со Сталиным. Она состоялась 31 мая, в присутствии Кагановича, Молотова и Ворошилова⁶⁶¹. И, конечно же, письменно не фиксировалась. Но все-таки можно воссоздать суть этой беседы. Зиновьев просил работу в Москве и получил ее. Рядовым сотрудником теоретического органа ЦК ВКП(б), журнала «Большевик». С правом публиковаться, и не только в нем, но и в «Правде». Кроме того, Григорий Евсеевич хотел еще, чтобы ему позволили выступать в различных аудиториях, но четкого согласия на то не получил.

Окрыленный таким бесспорным успехом, Зиновьев несколько дней просидел в библиотеке Коминтерна, знакомясь со свежей прессой. Через две недели «Правда» начала публиковать его большие, в полтора «подвала», статьи. 16 июня — «Две партии», содержавшую жесткую критику лидеров немецких социал-демократов, способствовавших приходу нацистов к власти, и противопоставлявшую им тактику и стратегию большевизма. 23 июня — «К вопросу об иностранной политике германского фашизма», излагавшую захватнические планы Гитлера по его книге «Майн кампф».

Появление двух статей Зиновьева в центральном органе ВКП(б) означало очень многое. Для него самого — ставило в один ряд с другими авторами газеты, среди которых постоянно присутствовали члены ПБ и ЦК. Для читателей — как знак того, что Зиновьев реабилитирован, пользуется доверием партийного руководства. И все же публикации в «Правде» оказались всего лишь прелюдией более значимого. 19 июня Григория Евсеевича официально зачислили в штат журнала «Большевик»⁶⁶². Дали тем самым достаточно ответственную работу, хотя и поставили под контроль далеко не дружественной ему редколлегии. Включавшей его недавних открытых идейных противников. Таких, как Бухарин и Стецкий — «правые», Е. М. Ярославский — ведший следствие по его «делу».

Несмотря на столь сложные условия, Зиновьев начал честно «отрабатывать» и преждевременное — раньше на два с половиной года! — возвращение из ссылки, и доверие, оказанное ему, оставленному в Москве, трудоустроенному более чем хорошо для бывшего видного оппозиционера.

Теперь чуть ли не ежемесячно стали появляться его материалы. Статьи на страницах «Большевика»: в № 13, от 15 июня — весьма актуальная для тех дней «Из истории борьбы большевизма с меньшевизмом и народничеством», к 30-летию II съезда РСДРП, в № 23, от 15 декабря — «Об одной философии империализма», разоблачавшая расистские, антикоммунистические взгляды тогда самого модного немецкого философа Освальда Шпенглера, которыми была пронизана новая его книга «Годы, которые решают». И 13 сентября, но уже в «Правде» — «Куда идет современная социал-демократия? », обрушившаяся на вождей Второго интернационала Карла Каутского и Отто Бауэра.

Кроме того, Зиновьев опубликовал в «Большевике» привычные для него обширные библиографические обзоры: «Литература германских фашистов перед приходом к власти» в №№ 14 и 15-16, «Новый крах социал-демократии в новый этап нашей борьбы с ней» (по страницам зарубежной печати) в № 18.

Три статьи и два обзора за шесть месяцев — очень много, хотя все они рассматривали только две темы: борьба с меньшевизмом, он же социал-демократия, и положение в нацистской Германии. Но следует учесть, что Зиновьеву приходилось обдумывать каждую фразу, чтобы не допустить ни малейшей политической ошибки, никакого отклонения от «линии партии», от того, что писал и говорил Сталин.

Но все статьи и обзоры — не только необходимость, но и потребность души, привычка, даже образ жизни, сформировавшийся, как Григорий Евсеевич указывал в анкетах, профессией «литератор», которой занимался с 1905 года. Работая, постоянно помнил Зиновьев о том, что стояло за его трудом, — скорейшее возвращение в ряды партии. И не только думал о том, но и действовал. Делал все необходимые для того шаги.

Старался не допускать со своей стороны даже намек на критическое отношение к ходу коллективизации, выполнению пятилетнего плана. Встречался только с самыми близкими, не раз проверенными старымитоварищами. Такими, как Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Гессен, которым полностью доверял, был уверен в них, как в самом себе. И потому позволил себе снова обратиться к Сталину. Только 8 декабря — после двухмесячного отпуска, проведенного, как стало для него давно привычным, в Кисловодске. В правительственном санатории им. 10-летия Октября.

«Дорогой товарищ, — писал Зиновьев. — Обращаюсь к Вам лично и через Вас к Политбюро с горячей просьбой — помочь теперь моему восстановлению в правах и обязанностях члена партии. Со времени опубликования моего обращения в ЦК партии от 7 мая (явная ошибка, надо 8 мая — Ю. Ж. ) 1933 года прошло 7 месяцев. Я сознаю, что за эти месяцы мне мало удалось сделать для подтверждения действием всего того, что сказано в этом обращении. С одной стороны, мешала болезнь (2 консилиума врачей потребовали немедленного отъезда для лечения и полного отдыха — только сейчас вернулся в Москву). С другой стороны, литературная работа при теперешнем моем положении наталкивается на большие трудности, а к устным выступлениям (о которых предположительно говорилось, когда я был у Вас в мае) совсем не было возможности.

Нечего и говорить, что сделаю все для реализации всего того, что сказано в моем заявлении от 7 мая (снова ошибка — Ю. Ж. ) 1933 года. Если бы это было сочтено возможным, то я был бы крайне рад изложить непосредственно перед 17-м партсъездом всю историю моего антипартийного периода и вскрыть до конца корни моих отступлений от партийной линии.

Я не стал бы сейчас перед партсъездом беспокоить Вас какой бы то ни было просьбой, если бы дело не шло о таком вопросе, как восстановление в партии. Вы отнеслись с доверием к моему письму в ЦК от 7. V. 33 г. (опять ошибка на один день — Ю. Ж. ), и я надеюсь впрячься по-настоящему в работу. Все, что я хотел бы теперь, — это получить настоящую “упряжку”, чтобы и я мог везти какой-либо “воз” по указанию ЦК партии.

Очень прошу уделить мне несколько минут для личного свидания, по возможности в ближайшие дни, и помочь в изложенном»⁶⁶³.

Сталину, как можно предположить, польстило новое проявление лояльности, но более всего — готовность Зиновьева рассказать о своих ошибках, раскаяться перед съездом. Но для того следовало восстановить кающегося грешника в партии, и генсек, не допуская и мысли о новой встрече с Григорием Евсеевичем, пишет на письме, рассылая его для ознакомления предельно узкому кругу: «Членам ПБ. Как быть: ввести в партию? И. Ст. ».

Орджоникидзе тут же добавил и свое мнение — «По-моему, придется вернуть в партию, раз мы его вернули из ссылки»⁶⁶⁴.

12 декабря фиксируется решение ПБ: «Предложить ЦКК оформить прием в члены партии тт. Зиновьева и Каменева в одном из районов Москвы, где чистка уже окончена»⁶⁶⁵. То, что вместе с фамилией Зиновьева была поставлена фамилия и Каменева, не удивительно. Они всегда шли вместе — и при осуждении, и при прощении. Ну, а указание, как выбрать район, также явилось не случайным. Руководство не желало, чтобы рядовые коммунисты обсуждали происшедшее.

14 декабря Президиум ЦКК по представлению Е. М. Ярославского послушно исполнил волю Сталина и Орджоникидзе. Постановил, не прибегая к обсуждению, поскольку не мог объяснить толком то, что делал: «Предложить Московскому горкому ВКП(б) оформить прием тт. Зиновьева и Каменева в члены партии в Октябрьском районе (по месту их работы), выдать им партбилеты, в которых отметить перерыв пребывания в рядах партии после XV съезда партии Зиновьеву — с ноября 1927 г. по июнь 1928 г., Каменеву — с декабря 1927 г. по июнь 1928 г., и обоим в период с 9. Х. 32 по 12. XII. 1933. Наклеить марки о прохождении чистки»⁶⁶⁶.

Столь же просто и быстро, без какого-либо обсуждения решили вопрос и о выступлении Зиновьева (а также и Каменева) на 17-м съезде, открывшемся 26 января 1934 года. Правда, Григория Евсеевича о том не поставили в известность, что вынудило его пройти через новые унижения. Просить теперь уже Кагановича.

«Я, — писал Зиновьев 30 января секретарю ЦК, — не решаюсь обратиться к президиуму съезда с просьбой о разрешении присутствовать на съезде и получить слово

по причинам, которые понятны. Но товарищи, которые находятся в более или менее аналогичном со мной положении, допущены на съезд, и я хочу просить о том же.

Позвольте мне попросить Вас, если Вы найдете это возможным, поставить перед президиумом съезда мою просьбу: дать мне возможность присутствовать на съезде и получить слово по одному из пунктов порядка дня. Я был бы счастлив, если бы товарищи дали мне возможность перед съездом партии подвергнуть критике все мои ошибки и заявить с этой трибуны о своей полной и абсолютной преданности линии партии.

Я написал в начале января на эту тему статью для “Большевика” (прилагаю корректуру), но я не уверен, появится ли эта статья скоро, да статья не может заменить выступления на съезде»⁶⁶⁷.

Видимо, выполняя распоряжение Сталина, Каганович наконец-то известил Зиновьева о возможности придти на съезд, выступить перед делегатами. И Григорий Евсеевич поспешил исполнить необходимую формальность. Передал в президиум съезда записку. Весьма жалостливую: «Если возможно, прошу записать меня к слову по докладу тт. Молотова и Куйбышева и разрешить мне говорить минут 30-40. Я имею в виду, говорить конкретно о своих ошибках (к сожалению, не мог выступить по докладу т. Сталина). Просьба дать ответ через подателя... Жду ответа здесь — у дверей (выделено мной — Ю. Ж. )»⁶⁶⁸.

Зиновьеву и пришедшему с ним с той же просьбой Каменеву пришлось изрядно ожидать. Не сразу, но все-таки передали от А. С. Енукидзе, члена секретариата съезда, благоприятный ответ. Слово им будет предоставлено, почему и вручаются гостевые билеты.

Волнения, переживания Григория Евсеевича оказались напрасными. Сталину, судя по всему, непременно требовалось его присутствие, его выступление на съезде, уже в ходе работы названном «съездом победителей». И не столько потому, что выполнили, пусть и в весьма урезанном виде, пятилетний план, изменивший облик страны, сделавший Советский Союз из аграрного индустриально-аграрным. Главным образом, по иной причине.

В отчетном докладе, говоря о партии, Сталин сказал: «Съезд проходит под флагом полной победы ленинизма, под флагом ликвидации остатков оппозиционных группировок»⁶⁶⁹. При этом он не назвал поименно никого из тех, кто потерпел полное поражение. Более того, им, кроме высланного из страны Троцкого, предоставили возможность выступить на съезде, продемонстрировав то самое полное единение с ЦК, о котором сказал генсек. Не только одному Зиновьеву. И «правым», и «левым», и «лево-правым» по выражению Кирова. Бухарину и Ломинадзе, Рыкову и Преображенскому, Томскому и Пятакову, Каменеву и Радеку. Всем тем, кто совсем недавно противостоял друг другу, большинству ЦК, Сталину. Теперь же создавших впечатление полного единения партийных рядов.

Но далеко не все испытывали победную эйфорию. Так, после выступлений Ломинадзе, Бухарина, Рыкова, Преображенского и Томского слово взял Киров. Задался риторическим вопросом: «Стоило ли останавливаться на выступлениях, которые мы слышали здесь со стороны бывших лидеров правой и троцкистской оппозиции? » И ехидно охарактеризовал их нынешнее поведение: «Они, товарищи, выходит, пытаются тоже вклиниться в это общее торжество, пробуют в ногу идти, под одну музыку, поддержать этот наш подъем. Но как они ни стараются, не выходит и не получается». И добавил, унизив их: «Надо войти в положение людей, которые целые годы, решающие годы напряженной борьбы партии и рабочего класса сидели в обозе»⁶⁷⁰.

Все же Сталин продолжал настаивать на своем. Сказал в заключительном слове: «Прения на съезде выявили полное единство взглядов... Возражений против отчетного доклада, как знаете, не было никаких. Выявлена, стало быть, необычайная идейно-политическая и организационная сплоченность рядов нашей партии»⁶⁷¹.

Тем не менее, кроме Кирова нашелся еще один человек, пожелавший во что бы то ни стало напомнить всем о расколе в совсем недавнем прошлом. Е. М. Ярославский. Приведший далеко не приятные цифры. ЦКК исключила из партии 146 троцкистов, 197 правых оппортунистов; по 13 краевым организациям, охватывающим 65 % членов ВКП(б), привлечены за антипартийные и оппозиционные уклоны почти 40 тысяч человек, из которых 15 441 исключен из партии. Но опять же постарался уйти от личностей. Назвал по фамилии только двух — Троцкого да бывшего секретаря Читинского райкома Спирина⁶⁷².

После столь разнородных выступлений получил слово — 5 февраля, за пять дней до закрытия съезда — и Зиновьев. Сначала восславил Сталина, затем, как и обещал в письмах, занялся самокритикой. Перечислением своих ошибок.

«Я имел претензию навязывать партии свое особое понимание ленинизма, свое особое понимание “философии эпохи”».

«Я попытался нарушить основные законы марксизма-ленинизма, основные законы диктатуры пролетариата».

«Когда Стэн показал мне махрово-кулацкую, контрреволюционную “правую” платформу, то я... стал хранить секрет Стэна, который на деле оказался конспирацией Рютина и Ко».

«Я сблизился с троцкизмом».

«Основным теоретическим узловым вопросом, на котором я сбился,.. был вопрос о построении социализма в одной стране».

«В свое время употребил совершенно ошибочную формулировку, сказав, что “вопрос о роли крестьянства... является основным вопросом большевизма-ленинизма”».

«Мной совершена целая цепь ошибок и в коминтерновском, и в иных вопросах. Достаточно назвать крики о так называемом будто бы недемократическом режиме в нашей партии,.. подход к “законности” фракционной борьбы».

Хотя Зиновьев курил фимиам Сталину все время, пока выступал, завершил речь все таким же славословием:

«Товарищи, сколько личных нападок было со стороны моей и других бывших оппозиционеров на руководство партии и, в частности, на товарища Сталина! И мы знаем теперь: в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов. И именно когда я глубже, по выражению товарища Кагановича, понял свои ошибки и когда я убедился, что члены Политбюро и в первую очередь товарищ Сталин, увидев, что человек стал глубже понимать свои ошибки, помог мне вернуться в партию, именно после этого становится особенно стыдно за те нападки, которые с нашей стороны были.

Настоящий съезд есть триумф партии, триумф рабочего класса»⁶⁷³.

Сошел Зиновьев с трибуны под аплодисменты. И нельзя было понять: относятся они к покаянной речи или стали свидетельством глубочайшего уважения к ближайшему соратнику Ленина, к человеку, семь лет возглавлявшему Коминтерн — всемирную коммунистическую партию.

3.

Многие из бывших лидеров оппозиций различного толка, публично раскаявшиеся в своих ошибках и заблуждениях, признавших правоту ЦК, после 17-го съезда получили хоть и не прежние, чрезвычайно высокие, но все же достаточно солидные должности. Бухарина утвердили ответственным редактором газеты «Известия» — официоза, органа ЦИК СССР; Каменева — директором Института мировой литературы; Пятакова — первым заместителем наркома тяжелой промышленности; Ломинадзе — секретарем Магнитогорского горкома партии. Сохранили свои посты Рыков — нарком связи СССР, Радек — заведующий Бюро международной информации ЦК ВКП(б).

Конечно же, хотелось повысить свой статус оставшемуся в забвении и Зиновьеву. Чем он хуже, скажем, Бухарина, оказавшегося кругом неправым со своей ориентацией на зажиточных крестьян, со своим отнюдь не забытым лозунгом «Обогащайтесь». 4 апреля, обуреваемый желанием напомнить о себе, Григорий Евсеевич решил снова обратиться к Сталину. Письменно, так как на встречу больше не надеялся. Сначала набросал черновик:

«Не в официальном порядке, а Вам лично, тов. Сталин, позволяю себе сказать еще следующее.

Чисто литературная работа моя тоже протекает в довольно трудной обстановке. Я слишком в стороне от всех и от всего. Сотрудничество в “Правде” идет туго. Работа в “Большевике” тоже наталкивается на трудности. Обзоры у меня не ладятся из-за такой мелочи, что не могу доставать всей мировой иностранной литературы — все вынужден выпрашивать по кусочкам и т. п. Обращался к Культпропу ЦК — безуспешно. Культпроп же задержал переиздание моей книжечки о Либкнехте в Партиздате (а тем и всякую работу для Партиздата). Ей-ей, теперь нет абсолютно никаких оснований к тому, чтобы ставить мою литра- боту в такие условия.

Очень, очень прошу 1) улучшить обстановку моей литературной работы и 2) это главное — дать дополнительную нагрузку не только по линии литературной работы».

Перечитав написанное, Григорий Евсеевич явно понял — вышла откровенная жалоба, да еще и со слезливой просьбой ему предоставить некий пост. И переписал письмо, резко сократив:

«Обращаюсь к ПБ и Вам лично, тов. Сталин, с горячей просьбой: если возможно, дать мне теперь какую-либо постоянную работу кроме писательской. Любую работу, которую ЦК мне поручит, я постараюсь выполнять хорошо и оправдаю доверие партии, непременно и во что бы то ни стало».

Сталин письмо Зиновьева получил, прочитал и решил отделаться от настойчивого попрошайки. Резолюция оказалась предельно краткой — «Арх(ив). Ст(алин)»¹. Вроде бы свидетельствовала, что для генсека «вопрос» окончательно «закрыт». И все же по его поручению Зиновьева ввели в состав обновленной редколлегии «Большевика». Сокращенной с десяти до четырех человек. Включавшей, помимо Григория Евсеевича, ответственного редактора В. Г. Кнорина — директора Историко-партийного института, А. И. Стецкого — заведующего Агитпропотделом ЦК, решительно отмежевавшегося от Бухарина и примкнувшего к Сталину, и П. Н. Поспелова, недавно закончившего учебу в Институте красной профессуры и недолго проработавшего в «Правде».

Новая редколлегия приступила к работе, подписав к печати журнал № 7 от 15 апреля.

Казалось, Зиновьеву о лучшем пока и не стоит мечтать. И все же он оказался неудовлетворенным. 11 мая вновь направил Сталину послание-просьбу о своей работе.

«Очень прошу, — писал Григорий Евсеевич, — извинить меня, что я обращаюсь еще раз по тому же вопросу. Разумеется, я очень рад работе для “Большевика” и усердно буду вести здесь всякую работу, в том числе и самую черновую. Но главная моя беда осталась: я опять только за письменным столом.

Я просился (и прошусь) в “Правду” в надежде на то, что если бы я работал там, я мог бы иметь более живую связь с практической жизнью, мог бы поездить по нашим стройкам и т. д.

Решивши раз навсегда говорить Вам все начистоту, я хочу высказать просьбу: может быть, ЦК счел бы возможным дать мне, кроме работы в “Большевике”, еще какую-нибудь работу? Если не сейчас, то, может быть, несколько позже подвернется такая работа, которую Вы сочтете возможным мне поручить. Всякое поручение ЦК постараюсь исполнить как следует».

На этот раз Сталин не выдержал. Передал письмо Кагановичу с такой резолюцией: «Я за удовлетворение т. Зиновьева, нужно только выяснить — какую работу хочет он получить»⁶⁷⁴.

Каганович, давно поднаторевший в решениях кадровых задач, устроивших бы не просителя, а генсека, ломать голову в поисках подходящего для Зиновьева места не стал. Рассудил: коли тот уже работает членом редколлегии «Большевика», пусть там и остается. Ведь ездить по стране ему категорически не следует — что он еще наговорит при встречах с людьми, которые до сих пор помнят его, ценят, прислушиваются к его мнению. И Каганович спустил дело на тормозах. Просто забыл о нем.

Зиновьеву, так и не дождавшемуся ответа, ничего не оставалось, как продолжать порученную ему ЦК работу «как следует». Работу, если судить по его письму к Сталину, давно уже ставшую поденщиной.

Еще в № 2 за 1934 год «Большевик» опубликовал ту самую статью-покаяние «Международная значимость истекшего десятилетия», корректуру которой посылал Кагановичу, обратясь с просьбой допустить его на съезд и разрешить выступить на нем.

В № 3-4 поместили очень важную, чрезвычайно значимую для дальнейшего отстаивания чистоты ленинизма статью Зиновьева «Уроки гражданской войны в Австрии» (два месяца спустя она со значительными дополнениями была опубликована в Харькове как уже брошюра). В ней автору пришлось проявить блестящее владение приемами софизма только ради того, чтобы иметь возможность и впредь продолжать обличать вождей австрийской социал-демократии Отто Бауэра и Карла Реннера. Невзирая на то, что именно шуцбунд — вооруженные формирования австрийской социал-демократической партии, а не коммунисты, с 12 по 15 февраля 1934 года вели на улицах Вены и Линца кровопролитные бои с правительственными войсками. Тщетно пытались не допустить утверждения в Австрии режима, до деталей повторявшего итальянский фашизм: канцлер Энгельберт Дольфус уже распустил парламент и объявил о создании корпоративного государства с авторитарной системой управления.

На введение его в редколлегию «Большевика» Зиновьев откликнулся в № 7 далеко не лучшим образом. Откровенно подхалимской статьей «Из золотого фонда марксизма-ленинизма (о книге Сталина «Марксизм и национально-колониальный вопрос»). Разумеется, восхвалял раскрытие генсеком столь значимой для Советского Союза проблемы, якобы уже блестяще решенной.

А в № 13-14, целиком посвященном двадцатилетию начала мировой войны, журнал опубликовал солидную теоретическую работу Зиновьева «Большевизм и война», по замыслу призванную раскрыть один из аспектов учения Ленина.

Прогнозируя самое ближайшее будущее, Зиновьев исходил из главного — угрозы войны для СССР. Прежде всего, со стороны нацистской Германии, стремящейся «одним ударом выправить свое (внутреннее) положение». Отметил автор и не менее очевидное — возможную коалицию ее с империалистической Японией.

Но далее высказал так и не оправдавшееся предположение. Почему-то счел возможным утверждать: оба потенциальных союзника выступят «под руководством и протекторатом английского империализма». Даже лишний раз повторил, подчеркивая — «Ключ к вопросу о сроках и месте новой войны больше всего в данный момент находится в Англии».

Однако Зиновьев не проявил пессимизма. Уверенно заявил: «Предотвратить новую войну, в которой убито и покалечено будет 80 и более миллионов людей, может только пролетарская революция в решающих империалистических странах (выделено мной — Ю. Ж. )». Мало того, Григорий Евсеевич дал прогноз того, как такое произойдет. «Если единый фронт во Франции, — писал он, — осуществится, тогда... французский пролетариат расправит свою спину и покажет дорогу рабочим Англии, Германии, Австрии и ряда других стран. Крик галльского петуха в нынешней напряженной атмосфере встретил бы могучий отклик рабочих всего мира, среди которых усиленно зреет “идея штурма”».

Итак, Сталин считал войну неизбежной и готовил к ней Советский Союз на свой лад. Индустриализацией, создававшей основу оборонной промышленности. Дипломатическими переговорами, которые вел в Париже советский полпред В. С. Довгалевский с министром иностранных дел Франции Л. Барту о создании Восточного пакта, завершившиеся подписанием в мае следующего года советско-французского договора о взаимной помощи — оборонительного, антигерманского.

Возможно, старавшийся быть предельно осторожным Зиновьев что-то недоговорил? Нет, он упорно писал: «Рост вооружений давно привел бы к войне, если бы за войной не стояла революция еще больше, чем за вооруженным миром... Новые пролетарские революции возможны и без новых империалистических войн. Но новые империалистические войны уже невозможны без новых пролетарских революций»⁶⁷⁵.

Сталин никак не отреагировал на возвращение Зиновьева к пропаганде своих прежних взглядов. Тех, от которых, если судить по его обращениям в ЦК и генсеку, по выступлению на 17-м партсъезде, он якобы окончательно отрешился. Ведь твердое упование прежде всего на мировую революцию дискредитировало идею построения социализма в одной стране — в СССР. И все же Григория Евсеевича привела к полному, окончательному краху отнюдь не эта теоретическая статья, переполненная ссылками на работы Ленина, а маленький комментарий к старому письму Энгельса.

4.

В. В. Адоратский, директор Института Маркса-Энгельса-Ленина (образованного в 1931 году слиянием двух институтов — Маркса-Энгельса и Ленина), предложил редколлегии «Большевика» для номера, посвященного двадцатилетию начала мировой войны, никогда не публиковавшуюся на русском языке статью

Энгельса «Внешняя политика царской России». Казалось бы, вполне нормальная рекомендация никак не могла вызвать возражений. Ну как же, работа классика марксизма, у которого учились большевики, любившие при всякой возможности опираться на его идеи, ссылаться на него. Но возражения все же появились, и весьма серьезные, обоснованные.

Статья Энгельса почему-то прежде всего оказалась у Сталина. В Сочи, где он проводил длительный, двухмесячный отпуск. Вернее, укрывался от мелких повседневных дел, перепоручив их Кагановичу. Генсек внимательно изучил работу классика и решительно отверг ее. Изложил причины того в обстоятельной записке, направленной членам ПБ 19 июля.

Сталин посчитал: то, что написал Энгельс в 1890 году, для своего времени было вполне верным, даже до некоторой степени провидческим, но спустя сорок с лишним лет оказалось не просто устаревшим, а глубоко ошибочным.

Действительно, как можно было после бесславного поражения царизма в мировой войне всерьез воспринимать такие утверждения Энгельса: Россия — самое мощное в военном отношении государство, внушающее страх, идущее к мировому господству; Россия — последняя твердыня общеевропейской реакции; опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда русский народ сможет поставить крест на традиционной завоевательной политике своих царей.

Процитировав такие положения, изложенные в статье Энгельса, Сталин вполне справедливо отметил: «упущен один важный момент, сыгравший потом решающую роль, а именно — момент империалистической борьбы за колонии, за рынки сбыта, за источники сырья, имевший уже тогда серьезнейшее значение, упущена роль Англии как фактора грядущей мировой войны, момент противоречий между Германией и Англией».

Не ограничившись тем, Сталин отметил еще три серьезнейших недостатка в статье Энгельса: «переоценка роли стремления России к Константинополю в деле назревания мировой войны», «переоценка роли буржуазной революции в России,.. в деле предотвращения надвигающейся мировой войны»; переоценка роли царской власти как «последней твердыни общеевропейской реакции».

Закончил же свою записку Сталин так:

«Видимо, Энгельс, встревоженный тогда (1890-1891 годы) французско-русским союзом, направленным своим острием против австро-германской коалиции, задался целью взять в атаку в своей статье внешнюю политику русского царизма и лишить ее всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии, но, осуществляя эту цель, он упустил из виду ряд других важнейших и даже определяющих моментов, результатом чего явилась однобокость статьи».

И пришел к единственному, по его мнению, выводу: «Стоит ли после всего сказанного печатать статью Энгельса в нашем боевом органе, в “Большевике”, как статью руководящую или, во всяком случае, глубоко поучительную, ибо ясно, что печатать ее в “Большевике” — значит дать ей молчаливо именно такую рекомендацию? Я думаю, не стоит»⁶⁷⁶.

Каганович, представлявший Сталина в Москве, разослал записку членам ПБ, которые на заседании 22 июля согласились с мнением генсека и «признали нецелесообразным публиковать статью Энгельса»⁶⁷⁷. Согласился с такой рекомендацией и ответственный редактор журнала Кнорин, получивший данное решение и записку Сталина⁶⁷⁸. Тем не менее, он принял новое предложение Адоратского — поставить в номер вместо отвергнутой статьи Энгельса другую неизвестную его работу — письмо румынскому социалисту Иоанну Надежде, написанное в январе 1988 года. Ее редакция журнала сдала в набор 20 июля, то есть до решения ПБ, а 25 июля, после ставшего ему известным решения, подписали номер к печати.

Разумеется, члены редколлегии «Большевика» и особенно Кнорин должны были понимать последствия произведенной ими замены. Понимать, что по сути письмо Энгельса мало чем отличается от его же статьи, не рекомендованной Сталиным. Ведь обращаясь к Надежде, «величайший теоретик революционного пролетарского социализма, вместе с Марксом положивший основание марксизму», как характеризовала Энгельса «Малая советская энциклопедия» в томе 10-м, вышедшем в 1932 году, хотя и несколько ранее, но давал такую же оценку царской России. Утверждал, что она — «главный резерв европейской реакции», «кошмар, тяготеющий над всей Европой»; ее ближайшая мечта — «завоевание Константинополя».

Единственным отличием письма к И. Надежде от статьи «Внешняя политика царской России» стало то утверждение Энгельса, которое, скорее всего, и заставило редколлегию «Большевика» посчитать возможным его публикацию. «В настоящий момент, — писал Энгельс, — союз (России, Германии и Австрии — Ю. Ж. ), по-видимому, распался, война (между ними — Ю. Ж. ) неминуема. Если даже и вспыхнет война, то лишь для того, чтобы привести к повиновению непокорные Германию и Австрию. Я надеюсь, что мир будет сохранен, в подобной войне нельзя было бы сочувствовать ни одному из сражающихся. Наоборот, можно было бы только пожелать, чтобы все они были разбиты, если это только возможно. Эта война была бы ужасна, но что бы ни случилось, все, в конце концов, пойдет на пользу социалистическому движению и приблизит победу рабочего класса». И добавил: «Революция в России в данный момент спасла бы Европу от бедствий всеобщей войны и явилась бы началом всемирной социальной революции»⁶⁷⁹.

Журнал «Большевик» не только опубликовал письмо Энгельса к И. Надежде, но и сопроводил редакционным комментарием. Всего лишь пересказавшим более простым языком его, чтобы сделать содержание понятным, доступным для читателей, плохо или совсем не знавших новейшей истории. Да разбавил такой пересказ многочисленными цитатами из различных работ Ленина и Энгельса, упоминавших возможность революции в России⁶⁸⁰.

И снова последовала мгновенная реакция Сталина. Уже 5 августа, сразу по получению им данного номера журнала, он направил членам ПБ, а также Адоратскому, Кнорину, Стецкому, Зиновьеву и Поспелову собственную рецензию на публикацию в равной степени и самого письма, и комментария.

Сталин писал: «Редакция “Большевика” скрыла от читателей, что Энгельс не понимал империалистического характера грядущей войны... Что Энгельс спустя 2-3 года после письма к Иоанну Надежде... изменил свое отношение к войне и стал высказываться уже не за поражение, а за победу Германии... Что между пассивным пораженчеством Энгельса («пожелать, чтобы все они были разбиты»), от которого он, как сказано, отказался потом в пользу оборончества, и активным пораженчеством Ленина («превращение империалистической войны в войну гражданскую») никак нельзя провести знак равенства... Тот несомненный факт, что Ленин, и только Ленин дал принципиально новую и единственно правильную установку как в вопросе о характере войны, так и в вопросе о политике марксистов в связи с войной.

Так обстоит дело с фокусами редакции “Большевика”... Не может быть сомнения, что только неуважение к марксизму и его основоположникам могло продиктовать редакции “Большевика” политику замазывания и припрятывания фактов, политику умолчания роли Ленина в деле выработки новой установки марксизма в вопросе о характере войны и политики марксистов в связи с войной».

А далее Сталин сделал вывод, что в данном случае редакция «Большевика» исходила из троцкистско-меньшевистских взглядов, и ставших корнем ошибки. Выразил твердое мнение, что «журнал “Большевик” попадает (или уже попал) в ненадежные руки... Редакция как бы в пику указаниям ЦК поместила уже после предупреждения ЦК такую заметку, которая не может быть квалифицирована иначе, как попытка ввести читателей в заблуждение насчет действительной позиции ЦК. А ведь “Большевик” является органом ЦК.

Я думаю, что пришла пора положить конец такому положению»⁶⁸¹.

Если записка Сталина носила, скорее всего, чисто теоретический характер и лишь в последних фразах сверкали молнии гнева генсека, то отправив в тот же день, 5 августа, телеграмму Кагановичу, потребовал оргвыводов.

«Я думаю, — сообщал генсек, — что комментарий редакции “Большевика” не случайность. Мне кажется (выделено мной — Ю. Ж. ), что это дело рук Зиновьева. Если редакция будет ссылаться на то, что она не получила одобренных ЦК моих предыдущих замечаний насчет статьи Энгельса о внешней политике царизма, то это будет формальная отписка, ибо она их несомненно знала через Адоратского.

Я думаю, что дело это серьезное. Не можем оставить “Большевик” в руках таких олухов, которых т. Зиновьев всегда может околпачить. Надо выяснить виновников и удалить их из редакции... Лучше всего будет убрать т. Зиновьева»⁶⁸².

Почему же Сталин, еще не зная наверняка, кто же решил опубликовать письмо Энгельса и кто автор комментария, сразу же сделал агнцем жертвенным не Адоратского, передавшего редакции оба материала, не Кнорина — на то и ответственного редактора, чтобы отвечать за все ошибки, а именно Зиновьева?

Возможно, генсек счел, что представился удобный случай, чтобы еще раз (а может, и навсегда), избавиться от бывшего идейного противника. А может быть, делая виновным лишь Зиновьева, пытался прикрыть Кнорина, Стецкого, Поспелова. Может быть... Но есть и иной ответ на такой вопрос, для чего придется вернуться несколько назад.

Посвященный двадцатилетию начала мировой войны номер «Большевика» открывался пятью статьями на одну тему. Двумя — членов редколлегии Кнорина «Международное рабочее движение в эпоху 1914-1934 годов», Зиновьева «Большевизм и война». Третья, передовая, традиционно выражала взгляды всех членов редколлегии. Все три статьи справедливо указывали как на главную опасность угрозу новой войны. Однако рассматривали возможность ее предотвращения лишь благодаря мировой революции.

Передовая: «Никакие дипломатические договоры, даже те, которые заключает Советский Союз, разумеется, с намерением добросовестно выполнять все взятые на себя обязательства, не могут гарантировать мир... Необходима мобилизация рабочих и крестьян против опасности войны для того, чтобы в случае невозможности предупреждения войны превратить войну империалистическую в войну гражданскую»⁶⁸³.

Кнорин: «Мир идет не только к войне, мир идет, прежде всего, к новому туру пролетарских революций, которые зреют под тяжелым гнетом капиталистической эксплуатации и фашистского террора... Коммунистический интернационал, основание которого в начале первой империалистической войны было положено Лениным, который в 1919 году был создан Лениным, вырос в крупнейшую политическую силу, мобилизующую пролетариев угнетенных всех стран на борьбу против войны за революцию, за власть советов во всем мире»⁶⁸⁴.

Зиновьев: «Предотвратить новую войну, в которой убито и искалечено будет 80 и более миллионов людей, может только победа пролетарской революции в решающих империалистических странах»⁶⁸⁵.

Вместе с тем, сии авторы дружно приветствовали необходимость единого фронта трудящихся, одновременно подвергая самой беспощадной критике те самые социал-демократические партии, с которыми коммунистам следовало вступить в политический блок — совместно противостоять наступлению фашизма, победившего в Италии, Германии, Австрии, рвущегося к власти в Великобритании и Франции.

Наконец, во всех трех статьях не было и намека на необходимость — в условиях надвигающейся войны — крепить оборону СССР. Зачем? Передовая восклицала с гордостью: Красная армия и без того «лучшая в мире». Ей вторил Зиновьев: «Страна социализма имеет стоящую на высоте эпохи вооруженную силу, имеет Красную армию второй пятилетки, дающую возможность Советскому Союзу спокойно смотреть в будущее». И продолжил: «Под руководством Сталина партия выпестовала Красную армию, Красный флот, Красную авиацию, стоящие на уровне второй пятилетки и вполне отвечающие тем запросам, которые предъявляет нам история»⁶⁸⁶.

Именно такое утверждение и должно было вызвать праведный гнев Сталина. Ведь в минувшем 1933 году план военных заказов полностью был выполнен лишь по производству авиабомб. Выпуск винтовок и пулеметов, самолетов и танков оказался сорван и чуть превышал половину предусматривавшегося, ⁶⁸⁷ не говоря уже о том, что заводы все еще выпускали устаревшую технику — это обнаружилось всего через два года, во время гражданской войны в Испании.

Разумеется, обо всем этом в «Большевике» писать не следовало, но требовалось найти такие слова, чтобы не расхолаживать население страны, не заниматься шапкозакидательством. Надо было призывать к напряжению всех сил для скорейшего повышения боеготовности страны, находиться всегда начеку. Вот почему Сталин и потребовал 9 августа от Кагановича: «Зиновьева надо снять не просто, а с подходящей мотивировкой. Кнорина можно снять и заменить Стецким»⁶⁸⁸. Иначе говоря, предложил избавиться от самых авторов, кто и внушал читателям бездумный оптимизм, упование на мировую революцию. Да еще и повторял то, что было до некоторой степени верно в 1918, 1923 годах, но никак не годилось в 1934-м, когда Гитлер пришел к власти: «Германия есть и остается решающей страной с точки зрения пролетарской революции в Европе»⁶⁸⁹.

Глава 24

Покинул столицу Сталин, и надолго, не ради отдыха или лечения. Просто отрешился от повседневных дел, чтобы вместе с ближайшими единомышленниками — Кировым, Ждановым — продумать продолжение тех реформ, которые начал незаметно, без особой шумихи.

Мартовскими постановлениями ЦК о преподавании в средней школе гражданской истории и географии, о восстановлении исторических факультетов в университетах. Публикацией во всех газетах страны, но уже в августе, замечаний по поводу конспектов учебников «Истории СССР» и «Новой истории».

Созданием в июле Всесоюзного пушкинского комитета, дабы достойно отметить столетие со дня смерти «почему-то» забытого величайшего русского поэта. Организацией Союза писателей СССР, объединившего воевавшие прежде различные литературные группы, и проведением в августе Первого съезда советских писателей.

Вступлением СССР в Лигу обществ Красного Креста.

Поездкой советских футболистов в Испанию для проведения дружеских матчей.

Решением ЦК, пока не подлежавшим публикации, о предстоящем вскоре вступлении СССР в Лигу наций, еще характеризовавшейся как инструмент империализма и колониализма.

Такие решения, как индустриализация, коллективизация, должны были коренным образом преобразить страну. Окончательно избавить ее от радикализма. Как «левого», так и «правого» толка, в равной степени ориентировавшегося на мировую пролетарскую революцию.

И именно в такое непростое время журнал «Большевик» опубликовал статьи, выражавшие устремления крайне левого толка. Запутывавшие читателей, вносившие смуту в их умы.

Что это — фронда или нечто более серьезное? В любом случае генсеку следовало реагировать. И как можно быстрее, решительно.

1.

8 августа Зиновьева познакомили в редакции «Большевика» с двумя оценками, данными Сталиным как его опубликованному комментарию, так и не увидевшей света статье Энгельса. Ощутив, как под ним содрогнулась земля, Григорий Евсеевич поспешил объясниться. Признать свою вину, но вместе с тем как бы и отвергнув ее. Написал Сталину «объяснительную», но отправил ее на следующий день не непосредственно генсеку, проводившему отпуск на юге, а через Кагановича — так уж было заведено.

«Ясно, — каялся Зиновьев, — что моя ошибка в оценке позиции Энгельса велика... Конечно, если бы я раньше был ознакомлен с Вашими указаниями, я не написал бы такой заметки (выделено мной — Ю. Ж. )...

Позволю себе только сказать несколько слов о фактическом положении дела, ибо эти факты доказывают, что злой воли на моей стороне, во всяком случае, не было, а была только ошибка.

1. Ни редакция, ни, в частности, я не были инициаторами предложения о напечатании в “Большевике” статьи Энгельса “Иностранная политика царизма”. Дело было так. Редакция просила дирекцию ИМЭЛ дать к антивоенному номеру “Большевика” то, что дирекция считала бы наиболее подходящим. Сначала разговор шел о статье Энгельса “Может ли Европа разоружиться”. Перечтя ее, и т. Адоратский, и я (я заходил к т. Адоратскому по поручению редакции) пришли к выводу, что печатать эту вещь в “Большевике” нельзя по ряду мотивов. Во время разговора т. Адоратский сказал, что он послал в ЦК рукопись статьи “Иностранная политика царизма” с запросом о том, можно ли ее печатать в “Большевике”. Самого текста этой вещи я не получил от ИМЭЛ и не перечитывал ее уже много лет. Когда прошло несколько дней и ответа еще не было, из дирекции ИМЭЛ мне посоветовали постараться поторопить ответ через т. Поспелова. Затем т. Кнорин показал нам на заседании редколлегии выписку ПБ о том, что напечатание этой статьи в “Большевике” признано нецелесообразным. Обсуждения никакого у нас по этому поводу не было. Замечаний Ваших по существу этой статьи, как уже сказано, никто из нас до вчерашнего вечера не знал.

2. Что касается письма к Надежде, то оно было дано дирекцией ИМЭЛ для напечатания и затем было подтверждено, что его печатать в антивоенном номере можно. Я предложил в редколлегии печатать его без послесловия, ограничившись маленьким вступлением дирекции ИМЭЛ. Но члены редколлегии нашли, что надо дать приписку “от редакции”, и поручили мне написать текст ее. Я выполнил это поручение. Когда редакция одобрила текст этой вещи, гранки были посланы т. Адоратскому. Тот дал согласие, внеся только одно малосущественное замечание в начале (о Меринге), после чего письмо и заметка пошли в печать.

Привожу эти факты, конечно, не для того, чтобы в какой бы то ни было мере смягчить существо ошибки, которая Вами так справедливо осуждена, а лишь для того, чтобы подтвердить, что во всем этом не было никакой преднамеренности»⁶⁹⁰.

Спустя день, 10 августа, поняв по гробовой тишине, что послание его не дошло до Сталина, Зиновьев написал Кагановичу: «Очевидно, я в своей записочке к Вам не ясно выразился. Моя просьба заключалась в том, чтобы мое письмецо было передано товарищу Сталину возможно более скорым способом. Вместе с тем, я хотел бы, конечно, чтобы письмо это было прочитано и Вами, и остальными членами ПБ»⁶⁹¹.

Зиновьев явно стремился оправдать себя. Надеялся в лице Сталина найти беспристрастного, справедливого судью. И определившего бы вину каждого, причастного к трагическому событию. Не случайно назвал прежде всего Адоратского, а также Кнорина и Поспелова. Но как раз именно этого Каганович и не хотел.

Он не послал в Сочи «объяснительную» Зиновьева. Вместо того сообщил генсеку собственную трактовку ее, выдав за свое расследование. И сознательно подталкивал Сталина к самым жестким мерам.

Каганович — Сталину, 9 августа: «Как выяснилось, примечания от редакции действительно написаны Зиновьевым. Адоратский согласился с этим комментарием. Перед печатанием он был просмотрен Кнориным и Поспеловым за исключением мелких замечаний. Они главного не заметили и пропустили заметку... Письмо Ваше членам ПБ разослано. Завтра примем решение... Необходимо будет снять Зиновьева, поставить на вид Кнорину и Поспелову. Лучше бы всего Кнорина как редактора заменить Стецким».

Сталин — Кагановичу, 9 августа: «Зиновьева надо снять не просто, а с подходящей мотивировкой. Кнорина можно снять и заменить Стецким».

Каганович — Сталину, 9 августа: «Редакция, конечно, признала свою ошибку, но это не может умалить их вину, ибо Зиновьев у них занял место главного специалиста по международным делам. Сам он — Зиновьев — ведет себя жульнически. Вчера он, конечно, плакал, что я-де не знал, Адоратский одобрил». И солгал: «Несмотря на то, что мы ему предложили написать объяснение, он сегодня их еще не дал, уехал на дачу и вроде как пишет. Мы повторно потребовали письменных объяснений, но важно то, что он жульничает, ибо если бы он честно считал комментарий неправильным, то ему нечего задумываться над написанием объяснения в ЦК. У него это даже не вырвалось, а совершенно естественно вытекает из его гнилого нутра. Я Вам посылаю его книгу, изданную в 1931 г., “Учение Маркса и Ленина о войне”. В этой книге он развивает еще шире эти взгляды, особенно на стр. 178-179. Это показывает, что у него комментарий в “Большевике” не случаен».

Каганович — Сталину. 11 августа: «Что касается Зиновьева, то я думаю, что он все же сознательно хотел вступить в открытую дискуссию с Энгельсом, с тем, что он становится защитником Энгельса. Он, конечно, не ждал такого резкого реагирования и теперь бьет отбой».

Сталин — Кагановичу, 12 августа: «В резолюцию о “Большевике” надо внести пункт о снятии т. Кнорина с поста ответственного редактора. Нельзя все валить на т. Зиновьева(выделено мной — Ю. Ж. ). Тов. Кнорин отвечает не меньше, а больше, чем т. Зиновьев»⁶⁹².

Только 16 августа, через четыре дня, ушедшие у Кагановича, пытавшегося быть святее папы, на разгадывание потаенных мыслей генсека, ПБ утвердило текст постановления ЦК, все же сделав главным виновником Зиновьева:

«ЦК ВКП(б) считает грубейшей политической ошибкой редакции журнала “Большевик” помещение написанной т. Зиновьевым редакционной заметки по поводу письма Энгельса Иоанну Надежде. Написанные Зиновьевым комментарии являются выражением троцкистско-меньшевистской установки, которая не признает того нового, что внес Ленин в сокровищницу марксизма».

Постановляющая часть, естественно, и исходила из именно такой оценки при определении и ответственности за «грубейшую политическую ошибку», и мер наказания: «1. За напечатание политически ошибочных комментариев т. Зиновьева от имени редакции объявить выговор редакции журнала “Большевик”. 2. Вывести т. Зиновьева из состава редакции “Большевика”. 3. Снять т. Кнорина с поста ответственного редактора “Большевика”»⁶⁹³.

Кагановичу удалось и жестоко наказать Зиновьева, и выполнить пожелание генсека — «не валить все» на него.

Сам же Григорий Евсеевич, судя по его дальнейшим поступкам, не очень огорчился. Видимо, посчитал, что на этот раз все обойдется, ведь никаких особенно репрессивных мер, кроме снятия с работы, не последовало. Более того, несмотря на страшное по своим возможным последствиям обвинение в следовании «троцкистско-меньшевистской установке» не завершилось исключением из партии. Да и Кнорин отделался очень легко. Вскоре его вернули в ЦК, заместителем заведующего Отделом агитации и пропаганды.

Зиновьев, получив путевку в правительственный санаторий им. 10-летия Октября, отправился в Кисловодск. И лишь возвратившись в Москву, решил добиваться нового назначения. 18 ноября обратился с очередным посланием к Сталину. Сначала, как часто делал, подготовил черновик, изложив все, что хотел. Униженно. Подобострастно.

«Уважаемый т. Сталин, — писал Зиновьев. — Не откажите мне, очень прошу Вас, в личном свидании на 1/4 часа. Я уверен, что в несколько минут рассею предположение о нарочитости моей ошибочной заметки в “Б-ке”, если такое подозрение еще есть. А главное, я убежден, что Ваши личные указания помогут мне с пользой для дела работать в дальнейшем на той работе, которую, я надеюсь, ЦК мне даст.

Критику моей ошибки, которую Вы дали в письме от... я продумал и усвоил. Преодолеть приверженность к догматическому “марксизму” постараюсь во что бы то ни стало. А сказанное мною в выступлении на XVII съезде постараюсь доказать делом.

Еще раз возобновляю просьбу дать мне возможность переговорить с Вами по вопросу о моей дальнейшей работе. В августе и сентябре я много раз обращался с этой просьбой через Ваших помощников, но Вы были очень заняты, затем уехали. Ввиду плохого состояния сердца я затем вынужден был уехать лечиться (о чем известил Вашего помощника), а теперь еще раз обращаюсь с той же просьбой — принять меня. Мне незачем говорить Вам, как тяжело оставаться без работы в такое время, как теперешнее. Вы сами это отлично понимаете. Поэтому я не сомневаюсь, что Вы теперь уделите мне несколько минут и тем поможете продвинуть решение вопроса в ЦК партии.

Одновременно с обращением к ПБ позволю себе обратиться и к Вам лично. Я надеюсь, что в близком будущем в ПБ будет рассматриваться моя просьба о работе и поэтому одновременно обращаюсь к Вам лично.

Мне крайне необходимо было бы повидать Вас лично. Я уверен, что если бы при назначении меня в ред. “Б” я мог Вас увидеть лично и получить от Вас указания, со мной не произошел бы тяжелый инцидент в “Б”. И теперь я уверен, что если бы я мог лично переговорить с Вами, то у Вас в несколько минут рассеялись бы остатки противор. о нарочитости, а я получил бы от Вас указания, которые помогли бы мне избегнуть новых злоключений, и включился бы наконец в общую работу. Поэтому я позволяю себе просить Вас, т. Сталин, примите меня на 1/2 часа в любое время.

Но если свидеться не удастся, примите во внимание следующее.

Во время XVII съезда мне показалось, что Вы и другие тт. из ПБ поверили в то, что я искренне хочу включиться в работу, и это было для меня крайне отрадно. Но вот уже спустя только несколько месяцев со мной происходит инцидент в “Б-ике” и, по-видимому, моя искренность опять заподозривается. Иначе моя ошибка была бы исправлена без снятия меня с работы. Так мне кажется.

Не хочется еще раз затруднять Вас восстановлением всех фактов, сопровождавших появление моей злосчастной заметки в “Б-ике”. Вины сознательной не было.

У нас не принято апеллировать к прошлому, но я все-таки вынужден это сделать. Хочу работать. Дайте работу. И давши работу, скажите: как я должен себя вести.

Я уже писал, что свою вину в вопросе о ревизовании взглядов Э. на войну (к концу его жизни) я понял после прочтения. В письмах от... За истекшие месяцы я много раз продумал эти письма и постановление ПБ от... и, надеюсь, усвоил эти важнейшие документы полностью. Корень моей ошибки в том, что Вы справедливо называете приверженностью к “догматическому марксизму”. Излечиться от этой болезни, как видно, нелегко. Но я постараюсь излечиться и от нее.

Одному еще и еще раз прошу Вас верить: никакой нарочитости, никакого желания противопоставить личное мнение мнению ЦК в моей заметке не было, и быть не могло. Я работал в “Б-ике” добросовестно и был уверен, что встречу одобрение ЦК и Ваше лично. Если я этого не достиг, то это моя беда, но не вина. И долголетний отрыв от партии не прошел для меня даром. Верьте, я хочу учиться и теории, и истории марксизма у Вас. Учиться никогда не поздно».

Все? Отнюдь нет. Только две трети послания. И далее Зиновьев продолжал изливать накипевшее в душе:

«Теперь я должен опять обратиться в ЦК партии и к Вам лично с просьбой разрешить вопрос о моей работе.

Мне очень прискорбно, что вместо того, чтобы работать, я должен опять говорить о работе. Вам, вероятно, даже странно читать жалобы на отсутствие работы теперь, когда у всех руки полны дела. Мое положение в этом отношении крайне исключительно тяжелое. Для меня создалось положение (конечно, по моей собственной вине), когда без ЦК я не могу получить даже самой маленькой работы. А между тем, я горячо хочу работать, хочу быть полезен делу, хочу приложить руки к той работе, которая ведется под Вашим руководством.

Какой работы я прошу у ЦК? После случившейся со мной аварии в “Б-ике” мне трудно ответить на этот вопрос. М. б., проще всего — на культурно-просветительном участке работы, около книг. М. б., в области издательского или библиотечного, или архивного дела? Я бы пошел, например, заместителем к Невскому (директор Библиотеки им. Ленина — Ю. Ж. ) или Берзину (управляющий Центральным архивным управлением СССР и РСФСР — Ю. Ж. ). Но, само собой разумеется, что если бы Вы, невзирая на происшедшее со мной, сочли возможным опять дать мне актуальную политическую работу, я с радостью пошел бы на нее (например, в “Правду”).

Итак, моя первая просьба: дать работу.

Вторая просьба: разрешить мне по-прежнему время от времени печататься в “Правде” и “Б-ике”. Я имею основание опасаться, что без указания со стороны ЦК ни одна редакция теперь не будет печатать меня. В частности, м. б. в “Б-ке”. Я мог бы работать на тех же началах, на которых я работал там до введения в редколлегию (отдел “По страницам зарубежной литературы”).

Третья просьба: принять меня, очень прошу Вас, лично на несколько минут. Я убежден, что двух минут будет достаточно, чтобы Вы абсолютно убедились в том, что в инциденте с “Б-иком” никакой нарочитости не было. Я уверен, что Ваши личные указания спасли бы меня от дальнейших ошибок и злоключений.

Буду ждать с величайшим нетерпением и уверен, что никто из тт. не пожелает осудить меня на самое тяжкое — т. е. на полную бездеятельность»⁶⁹⁴.

Вот таким оказался первый вариант послания Зиновьева Сталину. Некий поток сознания. Но был и второй вариант. Тщательно отредактированный, деловой. С ясным пониманием — для кого он предназначен. Сухой, в три раза короче. Излагавший без повторов суть очередной просьбы.

«Обращаясь к Вам, — писал Зиновьев, — с просьбой рассмотреть вопрос о моей дальнейшей работе, хочу сказать Центральному комитету следующее.

Осуждение со стороны Политбюро ЦК есть важнейший урок для каждого большевика. Тем более значителен и важен такой урок для меня — ввиду моих прошлых ошибок. С горечью я должен был убедиться, что одного желания следовать линии партии еще недостаточно, как бы оно ни было искренне. Еще и еще раз прошу Вас верить, что ошибка, допущенная мною в “Большевике” и справедливо осужденная решением Политбюро, была только ошибкой, что никакой преднамеренности, никакого желания протащить что-либо “свое” против мнения ЦК с моей стороны не было и быть не могло.

Теперь, когда у всех товарищей новый руководитель, я должен снова ставить вопрос о работе вместо того, чтобы работать, как работают все. Винить в этом мне некого, кроме самого себя. Но я горячо прошу Вас, товарищи, не оставлять меня долго без нагрузки и решить вопрос о моей работе как можно скорее. Недостатка в энергии, в стремлении оправдать Ваше доверие, в готовности учиться у ЦК с моей стороны не будет на любой работе, которую ЦК мне назначит.

Независимо от того, какую работу Вы сочтете возможным мне сейчас поручить, особенно прошу о следующем: оставить мне также возможность время от времени писать в “Правде” и “Большевике”. В частности, может быть, Вы признали бы возможным, чтобы наряду с какой-либо другой нагрузкой я работал в “Большевике” на тех же началах, на которых я работал там до назначения меня в редколлегию (т. е. по отделу “По страницам зарубежной печати”). И очень прошу дать мне возможность поговорить лично с одним из секретарей ЦК раньше, чем решится вопрос обо мне»⁶⁹⁵.

Ни хотя бы формального отрицательного ответа, ни, тем более, приглашения в ЦК Зиновьев так и не получил.

2.

Проведя два месяца в Кисловодске, Григорий Евсеевич опоздал со своим обращением в ЦК. Как оказалось, навсегда. Ведь он и не мог вообразить, какая трагедия произойдет в Смольном, как она повлияет на его судьбу.

1 декабря в 16 часов 30 минут в Ленинграде, в Смольном, в нескольких шагах от своего кабинета был убит Киров. Стрелял Л. В. Николаев. Малограмотный, но, тем не менее, бывший комсомольский и партийный работник, оставшийся без работы. Психологически неуравновешенный, что доказали его дневник и письма «к партии», которые он постоянно носил с собой.

На одном из далеко не первых допросе Николаев, не очень понимая, что говорит, заявил: на его решение убить Кирова до некоторой степени повлияло общение с давними товарищами по работе в комсомоле. С Н. Н. Шатским — исключенным за участие в «ленинградской оппозиции» из партии еще в 1927 году. С И. И. Котолыновым — студентом Политехнического института, прежде членом ЦК ВЛКСМ и исполкома Коммунистического интернационала молодежи. Со многими иными.

За такими «показаниями» тут же последовали аресты всех, кого назвал Николаев. Тех, кто на допросах беспечно рассказывал о том, что и не думали скрывать — о своих прежних, довольно давних знакомых, работавших в Ленинградском губкоме партии, в Северо-Западном бюро ЦК РКП(б). Среди прочих прозвучала фамилия А. М. Гертика. Уже переехавшего в Москву, трудившегося помощником управляющего Объединенным научно-техническим издательством.

Гертика арестовали 8 декабря и практически сразу узнали от него о его «связях». О тех, с кем он прежде работал в Ленинграде и остался в приятельских отношениях, время от времени встречался. С И. П. Бакаевым — в 1923-1924 годах председателем Петроградской губернской контрольной комиссии, активным участником «ленинградской оппозиции», в дальнейшем занявшим пост управляющего арматурной сетью Главэнерго наркомата тяжелой промышленности. С Г. Е. Евдокимовым — в 1923-1924 годах заместителем председателя Петросовета, то есть Зиновьева, с 1925-го — секретарем Ленинградского губкома партии, в 1926-м — секретарем ЦК ВКП(б), членом Оргбюро, одним из лидеров «ленинградской оппозиции», затем начальником главного управления молочно-жировой промышленности наркомата пищевой промышленности. Другими бывшими руководителями парторганизаций Ленинграда.

Теперь предварительное следствие, которое весьма умело и профессионально вели заместитель наркома внутренних дел Я. С. Агранов, начальник экономического отдела (ЭКО) НКВД Л. Г. Миронов, заместитель начальника секретно-политического (СПО) отдела НКВД Г. С. Люшков, стало больше всего напоминать то, что называют эффектом домино. Чуть ли не каждый новый допрос давал новые фамилии, которые, в конце концов, замкнулись на Зиновьеве.

14 декабря его фамилия впервые появилась в протоколах допросов, а через день за ним пришли. Григорий Евсеевич, не чувствуя за собою никакой вины, тут же написал Сталину:

«Сейчас (16 декабря в 7 1/2 вечера) т. Молчанов (начальник СПО — Ю. Ж. ) с группой чекистов явился ко мне на квартиру и производит у меня обыск.

Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно — с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная, я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично. Я думал только об одном — как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу.

Ничего, кроме старых архивов (все, что скопилось за 30 с лишним лет, в том числе и годов оппозиции), у меня нет и быть не может.

Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК, перед Вами лично. Клянусь Вам всем, что только может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина.

Я не могу себе и представить, что могло бы вызвать подозрение против меня. Умоляю вас поверить честному слову. Потрясен до глубины души»⁶⁹⁶.

И действительно, Зиновьев не мог догадываться, что следствие, руководимое Аграновым, решило принести его в жертву своим амбициям. Своему устремлению значительно расширить заговор тех, кто якобы готовил убийство Кирова. Создав — но только на бумаге — два подпольных террористических центра. Один — «ленинградский», включающий уже арестованных четырнадцать человек вместе с Николаевым. Другой — «московский», во главе с Зиновьевым и Каменевым.

Потому-то Зиновьева все же арестовали и на следующий день, 17 декабря («Красной стрелой»? ) доставили в Ленинград, где следствие продолжилось. А 20 декабря Григория Евсеевича практически автоматически исключили из партии, так как существовавшие неписаные правила не допускали отдачи под суд члена ВКП(б).

Только через три недели после выстрела в Смольном, 22 декабря, центральные газеты страны опубликовали сообщение «В наркомате внутренних дел СССР». Оно информировало, что предварительное расследование убийства Кирова завершено и дело передано в Военную коллегию Верховного суда СССР. Отмечало весьма важное: «Убийство Кирова было совершено Николаевым по поручению террористического подпольного ленинградского центра». Иными словами, виновными сделали нисколько непричастных к преступлению четырнадцать человек, проживавших в Ленинграде, в давние времена работавших с Николаевым в комсомольских и партийных организациях.

А что же ждет уже арестованных москвичей? То же самое или нечто более страшное?

Следующее сообщение НКВД, опубликованное через день, 24 декабря, оказалось неожиданное более мягким. «Следствие, — отметило оно, — установило отсутствие достаточных данных для передачи» Зиновьева и Каменева суду. Их дела «переданы на рассмотрение Особого совещания НКВД для ссылки их в административном порядке»⁶⁹⁷. Несомненно, такую милость мог оказать только Сталин. Пока не пожелавший обагрять кровью прошлое партии, прошлое Коминтерна.

Зиновьев понял, что в последнюю минуту судьба послала ему соломинку, за которую можно ухватиться и спастись. 28 декабря он направил в ПБ очередное послание. Написанное в спешке, крайнем волнении, почему и выглядело набором давно сложившихся у него штампов, использованных уже не раз:

«В ДПЗ (доме предварительного заключения, т. е. следственный изолятор — Ю. Ж. ) от следователя узнал я, как совершено было убийство С. М. Кирова. Ужас и сожаление охватили меня. Ужасом и оцепенением скован я до этой минуты. И чем больше подробностей узнаю я из обвинительного акта (по делу Николаева и его якобы соучастников — Ю. Ж. ) о том, как и в каких обстоятельствах подготовлялось и совершалось это злодейское преступление, тем больший ужас охватывает меня».

Далее Зиновьев, балансируя между необходимым признанием правоты партии и полной непричастностью, как своей лично, так и своих единомышленников, писал: «Антипартийная группа, связанная с моим именем, как всем известно, и в самые худшие свои времена и в мыслях не допускала террора. И, тем не менее, партия права, когда говорит, что политическая ответственность за совершившееся преступление лежит на бывшей “зиновьевской” группе, в частности, на мне».

Григорий Евсеевич пытался взывать к разуму членов ПБ и решительно отвергал выводы следствия. Напомнил им о хорошо известных взглядах своих разновременных соратников по оппозиции: «Громадное большинство состоявших, согласно обвинительному акту, в “ленинградском центре”, вышло из группы “левых” (или “безвожденцев”), порвавших с “зиновьевской” группой перед XV съездом, что наложило свой отпечаток на все дальнейшие взаимоотношения с ними. В течение годов я не видел этих людей, ничего не слышал о них и никогда не мог подозревать, что они выросли в группу фашистских убийц».

И все же, следуя правилам игры, признал: «И, тем не менее, морально политическая ответственность за случившееся лежит на нас, в частности, на мне (выделено мной — Ю. Ж. )».

Самоосуждение, принятие только такой вины Зиновьев развивал и объяснял так:

«Моя вина безмерна. Она заключается в том, что, не поняв полностью антипартийности моей обанкротившейся “платформы” (1927 года — Ю. Ж. ), я уже после того, как партия разоблачила ее, путался в ногах, заигрывал с другими антипартийными группками, не сумел круто оборвать все прошлое, не сумел сказать своим близким ясно, без оговорок, по-честному, что мы оказались банкротами, не сумел до конца и по-настоящему внутренне признать правоту и величие Сталина».

Зиновьев снова извертывался. Да как он мог писать иначе? Припомнить членам ЦК, что именно они, а не он, совершили крутой зигзаг? Сначала осудили его как «левого», поддержав Бухарина в 1927 году, а затем взяли тот самый курс, который он, а не они, защищал от «правых». Обвинить тех, кому писал, в конформизме, в готовности следовать за большинством, куда бы оно ни вело? И потому Григорий Евсеевич вынужден был каяться, полагая — только в том и заключается его защита.

«Умоляю Вас, — канючил Зиновьев, — поверить мне в следующем. Я не знал, абсолютно ничего не знал и не слышал, и не мог слышать о существовании за последние годы какой-либо антипартийной организации или группы в Ленинграде. Никаких связей с Ленинградом уже целый ряд лет не имел, не искал, не мог искать. На следствии я показываю и буду показывать все, что я знаю и помню, ничего не утаивая, не щадя ни себя, ни других. Ряд высказываний (в разное время), которые в ходе следствия приписывают мне другие арестованные, являются либо ошибкой памяти (особенно насчет дат), либо попытками отыграться на мне как на главном политическом обвиняемом».

Казалось, тем Зиновьев завершил исповедь. Но нет, снова вернулся к тому, что больше всего волновало членов ПБ — не было ли попытки создать единый блок оппозиционеров?

«Мы (в частности я), — писал Григорий Евсеевич далее, — были искренне против политики “правых”, и все-таки мы имели известный “контакт” с Бухариным, Томским, Рыковым. Как это могло быть? Действовала логика положения. Недовольные (хотя бы и по разным мотивам) ищут друг друга. Сначала, когда Бухарин, Рыков и Томский были еще членами ПБ, стимулом для нас было еще и желание быть в курсе дел, получая через них политическую информацию».

Зиновьев попытался еще раз объяснить свое сближение со старыми товарищами неуемным интересом к происходившему в горних сферах: «Я все-таки тянулся к вопросам большой политики, в частности политики Коминтерна, вместо того, чтобы взяться за какую-либо практическую скромную работу на культурно-просветительском участке или в этом роде. Я пробовал обратиться к другой работе. Я занялся литературной критикой — сел работать над Щедриным, Пушкиным и т. п. Но целиком уйти в нее не смог».

Завершил же послание Григорий Евсеевич ставшим привычным для него нищенским выклянчиванием: «Если за последние годы честной работы могу просить ЦК еще о чем-либо, то прошу и умоляю — откройте мне хотя бы маленькую надежду на прощение со стороны партии, дайте хотя бы маленькую возможность где бы то ни было работать. До последнего вздоха буду думать только об этом и надеяться на это».

Слишком уж не хотелось Григорию Евсеевичу отправляться в третью ссылку.

Через день Зиновьев получил машинописный экземпляр своего послания с пометой — его «прочли члены ПБ Сталин, Куйбышев, Орджоникидзе, Молотов, Чубарь, Калинин, Ворошилов, Каганович»⁶⁹⁸. Только прочли, не более. Почему же они столь равнодушно отнеслись к воплю о спасении? Да потому, что у них не было больше ни малейшего желания верить в искренность Григория Евсеевича. Во-первых, потому, что он уже не раз, и не два каялся, или, говоря по-партийному, «разоружался». Во- вторых, Сталину стали известны показания арестованных, свидетельствующие об обратном⁶⁹⁹.

Котолынов И. И., 12 декабря: «Все мы, зиновьевцы, продолжали поддерживать организационные связи, и все декларации Зиновьева об отказе от своих антипартийных взглядов и от борьбы с партией рассматривали как маневренную тактику... Руководят организацией Зиновьев, Каменев и связанные с ними Евдокимов, Бакаев, Харитонов и Гертик»⁷⁰⁰.

Румянцев В. В., 13 декабря: «Левин заявил, что вожди — Зиновьев, Каменев — настроены непримиримо к партруководству, что пребывание Сталина... у руководства ВКП(б) совершенно нетерпимо, что ясна необходимость свержения этого руководства и Сталина»⁷⁰¹.

Горшенин И. С., 25 декабря: «Московский центр зиновьевской организации хотя и не имел своей организационной программы, которая противостояла бы генеральной линии партии, но вместе с тем критическое отношение нашего центра к решениям ЦК ВКП(б) по большинству вопросов внутренней и внешней политики создало единство мнений среди членов нашей организации и целую систему антипартийных контрреволюционных взглядов»⁷⁰².

Гессен С. М., 25 декабря: «В устах Зиновьева, Каменева и других зиновьевцев обычными были резкие выражения по адресу Сталина и других руководителей партии»⁷⁰³.

Правда, сам Зиновьев на допросе 22 декабря отмел все подобные утверждения. Объяснял их в послании 28 декабря либо обычными ошибками памяти, либо сознательными наветами. Злостными со стороны «безвожденцев» Румянцева, Котолынова, других его бывших соратников. Тех, кто после подачи им в декабре 1927 года заявления XV съезду партии с просьбой о восстановлении в партии сочли его капитулянтом, отказались признавать своим вождем.

Но что бы и как бы Зиновьев не объяснял, и свои ошибки, и то, что говорили на допросах о нем, надежды, что удастся избежать ссылки, не говоря уже о более худшем исходе, с каждым днем таяли.

Следствие по его делу не только не прекратилось, но и продолжилось с новой силой.

3.

К новому, 1935 году Я. С. Агранов полностью взял в свои руки и ведение следствия, и подталкивание его к запланированным результатам. К превращению действий убийцы-одиночки Николаева в крупномасштабный «террористический, контрреволюционный заговор» «зиновьевцев». 2 января доложил ПБ и лично Сталину о том, кто арестован по делу об убийстве Кирова. Таких оказалось 104 человека, из которых 84 проживали в столице, почему и могли быть названы «московским центром».

Весьма своеобразно выглядела краткая характеристика, данная замнаркома Зиновьеву. Исключавшая все положительное, сделанное тем в долгой жизни, но сохранившая — в более чем гипертрофированном виде, да еще и с негативной трактовкой — лишь ошибки, допущенные Григорием Евсеевичем:

«1883 г. рожд., член ВКП(б) с 1901 г., исключался из партии XV съездом ВКП(б) как организатор оппозиции и вторично — за связь с рютинской организацией и распространение к. р. документа этой организации в ноябре 1932 года, вторично восстановлен в июне 1933 года. Исключен в третий раз из ВКП(б) в 1934 г.

Арестован в Москве и доставлен в Ленинград 17 декабря 1934 года.

Изобличен показаниями: Румянцева В., Котолынова, Мясникова В., Мандельштама, Назимова, Евдокимова, Куклина, Бакаева, Гессена, Федорова, Гертика, Браво, Горшенина, Сафарова, Харитонова, Перимова, Николаева, Антонова, Звездова, Боровикова, Толмазова, Башкирова, Тартаковского, Рэма, Дмитриева Т.

в том, что являлся организатором и руководителем к. р. организации и московского центра.

Виновным себя признал в том, что до 1932 года был антипартийно настроен и делал попытки к сговору с другими антипартийными группами»⁷⁰⁴.

В показаниях двадцати пяти человек не содержалось ничего крамольного. Да, по их словам Зиновьев в узком кругу единомышленников высказывался критически по адресу партруководства и Сталина. Да, якобы стоял во главе только что придуманного, измысленного в кабинетах Лубянки некоего «московского центра», не имевшего ни членов, ни какой-либо организационной структуры. Да, встречался и беседовал не только со старыми соратниками по оппозиции, но и с идейными противниками — «правыми», и отнюдь не тайно. Только все это никак не давало возможности обвинить Зиновьева ни в контрреволюции, ни в терроризме, ни в причастности к убийству Кирова.

Агранов не обращал ни малейшего внимания на такие «мелочи». Как и на то, что допрашиваемые вспоминали сказанное — всего лишь сказанное, а не сделанное — Григорием Евсеевичем не неделю и не месяц назад, а на рубеже 20-30-х годов, самое позднее — в 1932 году. За что, собственно уже дважды подвергся наказанию — его высылали то в Калугу, то в Кустанай.

Замнаркома вполне устраивало, что подследственные, беседуя с ним, по простоте душевной попросту «топили» и Зиновьева, и самих себя, обрекая тем на неминуемую расправу. Но, понимая, откуда ветер дует, Агранов действовал профессионально и добросовестно. Делал все для дискредитации давно никому не нужного, не игравшего ни малейшей роли в жизни партии Зиновьева. И вместе с тем — для устранения приверженцев идеи мировой революции. Ради того не останавливался ни перед манипулированием услышанным на допросах, ни перед ловкими подтасовками и прямым искажением того, что ему говорили, внося в протокол допросов.

И все же Зиновьев продолжал защищаться. Не собирался брать на себя чужую вину, хотя и не скрывал если и не общеизвестное, то и не являвшееся тайной для ЦКК, для НКВД. Показал на основном допросе, 3 января:

«Обстановка трудностей 1932 года, колебания отдельных элементов в партии из остатков бывших оппозиционных групп, рецидивы антипартийных взглядов у этих элементов, слухи об антипартийных настроениях среди лиц, ранее не бывших ни в какой оппозиции... все это усиливало мои колебания и создавали почву для оживления остатков различных оппозиционных групп.

В это время со стороны различных антипартийных групп делаются попытки к политическому сговору в целях организации блока для борьбы с партийным руководством. В этом направлении делается ряд шагов:

1) Стэн связывается со мной и передает “платформу” от рютинцев для информации и зондирования; 2) Каменев встречается с Шляпниковым и Ломинадзе (в 1925-26 гг. секретарь Исполкома Коммунистического интернационала молодежи, в 1925-29 гг. — член президиума ИККИ; не разделяя политики Сталина, пытается вместе с главой правительства РСФСР Сырцовым создать “праволевый блок”, а в 1932 г. со Стэном — оппозиционную группу — Ю. Ж. ) по инициативе последних в конце лета 1932 года в Гаграх, где имел с ними — с Шляпниковым и Ломинадзе — разговор, во время которого они, по существу, искали блока с нами, так называемыми зиновьевцами, на основе борьбы с партией и со Сталиным. Эти их поиски блока вуалировались предложениями о взаимной связи и обменом политической информацией; 3) с Евдокимовым связываются троцкисты в лице И. Н. Смирнова,.. предложили Евдокимову для взаимного выяснения точек зрения по затронутым вопросам встретиться с ним — Смирновым, Мрачковским и, кажется, Ваганяном. Евдокимов рассказал мне все это... 4) Моя встреча с Сафаровым... летом 1932 года у меня на даче в Ильинском, мы с Сафаровым обменялись своими антипартийными настроениями по поводу положения в стране. Сафаров также рассказывал мне о работе Коминтерна в отрицательном духе...

Давали повод различным антипартийным группам искать со мной сближения и пытаться вокруг меня сколотить блок антипартийных групп следующие обстоятельства: а) мои и моих ближайших единомышленников колебания и антипартийные настроения; б) уверенность у антипартийных групп в том, что мы их не выдадим партии; в) антипартийные группы видели в лице моем и Каменева людей с политическим именем, которые могут возглавить борьбу против партруководства.

Знали о переговорах Каменев, Евдокимов и частично (об обращении Стэна) Бакаев и Куклин... Общее настроение у всех нас было послушать настроения различных антипартийных групп, быть в курсе их, выждать и посмотреть, не устанавливая с ними организационных связей...

После снятия моего с работы в журнале “Большевик” Мадьяр (сотрудник аппарата ИККИ — Ю. Ж. ) передавал мне, что товарищ Орджоникидзе, встретившись в отпуске с товарищем Сталиным, якобы спросил у него: означает ли снятие меня с работы в “Большевике” политическое уничтожение, на что товарищ Сталин ответил отрицательно, сказав, что мне будет дана другая работа»⁷⁰⁵.

Последней фразой Зиновьев попытался намекнуть Агранову, что с ним еще не кончено, что, возможно, он сумеет восстановить до некоторой степени свое положение. Не получилось.

Спустя десять дней следует заявление Зиновьева следствию с очередным покаянием. В нем он пытается «додумать» и «досказать» то, что, в его понимании, от него ждут. Пишет:

«Я утверждал на следствии, что с 1929 г. у нас в Москве центра б. “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось — какой же это “центр”, это просто Зиновьев плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут.

Но на деле — это был центр.

Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров б. “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего, остатки “ленинградцев”).

Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки. У некоторых из нас (прежде всего, у Каменева и меня) в прошлом было крупное политическое имя. В 1932 году, когда началось оживление всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о “ленинском” Политбюро (т. е. о том Политбюро, которое было-де при Ленине — с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, Томского). Великодушно “соглашались” и на то, что в нем должен быть и т. Сталин...

Следствие требует сказать прямо: был или не был в Москве центр б. “зиновьевской” группы. Ответ должен быть: да, был, хотя и мало оформленный, в последние годы мало активный, без ясной платформы, но был. И роль его на деле была антипартийной, т. е. контрреволюционной.

Состав его в начале был: я, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров, Федоров, до известного времени Залуцкий и Харитонов. Затем, в 1932 году, состав менее определенен. В общем, без последних двух...

Тов. Агранов заметил мне, что я проявляю особую боязливость, когда перехожу на допросах к этому пункту (о Ленинграде — Ю. Ж. ), и что это настраивает следствие особенно недоверчиво ко мне.

Да, это верно. Я проявлял и проявляю в этом вопросе особенную боязливость... Действительно, я очень боюсь — боюсь перед историей — попасть в компанию выродков и фашистских убийц С. М. Кирова, попасть в положение человека, который чуть ли не разжигал терроризм по отношению к вождям партии и советской власти. Вот почему с первого допроса я так страстно возмущался — как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства С. М. Кирова.

Но факты — упрямая вещь. И узнавши из обвинительного акта против “ленинградского центра” (опубликованного в газетах) все факты, я должен был признать морально-политическую ответственность б. “ленинградской оппозиции” и мою лично за совершившееся преступление — в том смысле, в каком это изложено в моих предыдущих показаниях».

Зиновьев не только настойчиво подчеркивает свою лишь морально-политическую ответственность, а не какую-либо причастность к убийству. Он свято верит во все, связанное с делом «ленинградского центра» — и в показания обвиняемых, и в доказательства следствия. Только потому упорно отвергает все попытки Агранова напрямую связать его со своими ленинградскими сторонниками.

«Я действительно, — продолжает Григорий Евсеевич, — не знал в последние годы о существовании организации б. “зиновьевцев” в Ленинграде. Но я знал, и не мог не знать, что в Ленинграде сложились антипартийные настроения б. “зиновьевцев”, что, вероятно, они встречаются.

Знал и молчал. Скрыл от партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов».

Тем Зиновьев открыто подыгрывает следствию, подчеркивая: «Гвоздь вопроса в этом последнем».

И все же Григорий Евсеевич не был бы самим собой, если бы не стал вновь каяться, умоляя о прощении. «Я готов сделать все, — обещает он, — все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути, контрреволюционной) борьбе против партии».

Зиновьев не только принял предложенную Аграновым подмену: фракционная борьба то же, что и «антипартийная», ставшая в конечном итоге для следствия равнозначной «контрреволюционной». Зиновьев торопится пообещать что угодно: «Я называл Вам лиц, о которых помню и вспоминаю как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг». Да униженно добавляет: «Если когда-либо буду еще иметь какую-нибудь возможность работать, все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину»⁷⁰⁶.

Большего для своего спасения Зиновьев сказать не мог. Он не знал, что в тот самый день, 13 января, когда он подписывал свое «Заявление», заместитель генерального прокурора А. Я. Вышинский и следователь по особо важным делам Л. Р. Шейнин (будущий известный писатель и драматург) также подписали документ — сообщение «В Прокуратуре Союза ССР». Опубликованное тремя днями позже.

«При производстве расследования, — указывало оно, — по делу Бакаева И. П., Гертик А. Н., Куклина А. С., привлеченных к ответственности в связи с раскрытием в гор. Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, подготовившей и осуществившей убийство т. С. М. Кирова, были получены новые данные в отношении подпольной контрреволюционной деятельности Зиновьева Г. Е., Евдоки

мова Г. Е., Каменева Л. Б. и Федорова Г. Ф., дела о которых были переданы на рассмотрение Особого совещания НКВД».

Именно в данном сообщении и появляется официально «московский центр, «объединивший вокруг себя ряд наиболее активных членов быв. антисоветской зиновьевской группировки и установивший систематические связи с членами ленинградской группы... Члены “московского центра”, и в первую очередь обвиняемые Зиновьев, Евдокимов, Гертик и Иванов за последствия их подпольной контрреволюционной деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу, должны поэтому нести не только моральную и политическую ответственность, но и ответственность по советским законам».

«Зиновьев Г. Е., — объясняло сообщение, — виновным себя признал, подтвердив существование центра зиновьевской группы и свое участие в ней. На основании вышеизложенного выше обвиняются 1. Зиновьев Г. Е.... В свете изложенного и в соответствии с постановлением Центрального исполнительного комитета СССР от 10 июля и 1 декабря 1934 года вышеозначенные лица подлежат суду Верховного суда Союза ССР»⁷⁰⁷.

Неуемная жажда жизни — жизни любой ценой — да еще и, желательно, с возвращением престижной работы, привела Григория Евсеевича на скамью подсудимых. Впервые.

... Процесс по делу Зиновьева, Каменева и других проходил в Ленинграде, в зале Верховного суда СССР (? ) и продолжался всего два дня — 15 и 16 января. Столь же скромно он освещался советской прессой. Ни фотографий подсудимых, сидящих вместе, ни портретов председателя суда В. В. Ульриха — председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, членов суда И. О. Матулевича и А. Д. Горячева, ни репортажей журналистов. Только обвинительное заключение, короткие фразы, вырванные из показаний обвиняемых, да через день — приговор.

Куда с большей помпой, большими материалами газеты расписывали 15-летие советской кинематографии, сообщали о награждении режиссеров Пудовкина, Эрмлера, Г. и С. Васильевых, Довженко, Козинцева и Трауберга, Дзиги Вертова, Александрова, Бек-Назарова, присвоении Бабочкину звания народного артиста СССР; о торжественном заседании в Большом театре, на котором выступили Б. З. Шумяцкий — начальник главного управления кинопромышленности, и А. И. Стецкий — заведующий агитпропотделом ЦК партии.

Почему же советская пресса столь скупо подавала вроде бы важное событие? Лишь потому, во-первых, что еще не была отработана технология пропаганды политических процессов — она расцветет в 1937 и 1938 годах. А во-вторых, ведь речь пока шла «всего лишь» о былых разногласиях между большинством ЦК и уже бывшими оппозиционерами, искусственно соединенными с выстрелом Николаева. К тому же партийное руководстве не хотело огласки «дела», явно шитого белыми нитками. Вот освещение процесса и свели к минимуму. Даже не издали типографски, пусть и самым минимальным тиражом, стенограммы процесса.

Вместо нее — всего лишь два машинописных экземпляра, один из которых предназначался Сталину⁷⁰⁸.

Для всех, даже для членов ЦК, стало известным самое важное. Дело слушалось без участия прокуратуры и защитников. Обвинение основывалось на статьях Уголовного кодекса РСФСР. На статье 17: «Меры социальной защиты судебно-исполнительного характера подлежат применению одинаково как в отношении лиц, совершивших преступление — исполнителей, так и их соучастников — подстрекателей и их пособников». Статье 58: «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты» — «высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства... и изгнанием из пределов СССР навсегда». Статье 58-11: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе (контрреволюционные преступления — Ю. Ж. ) преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собой меры соцзащиты, указанные в соответствующих статьях настоящей главы»⁷⁰⁹.

Никто за пределами зала, где проходил процесс, не услышал Зиновьева. Сначала — его признания.

Ульрих: «Признаете ли вы себя виновным в том, что в течение ряда лет, вплоть до декабря 1934 года, состояли руководителем подпольной контрреволюционной организации? »

Зиновьев: «Я признаю себя виновным и надеюсь, что буду в будущем иметь возможность для объяснения. Разрешите еще два слова по поводу того, что в конце обвинительного акта говорится, что я не признаю себя виноватым. Я следствию в заявлении 13 января рассказал о своей вине».

Ульрих: «Я могу объяснить, что заявление у нас имеется, мы с ним ознакомились. Это заявление мы считаем дополнительным материалом».

Зиновьев: «Я хотел бы в данный момент или другие моменты просить его зачитать»⁷¹⁰.

Остались никем, кроме членов суда, не услышанными и показания, данные Зиновьевым на процессе.

Ульрих: «Подсудимый Зиновьев, что вы можете сказать по поводу предъявленных вам обвинений? »

Зиновьев: «Я вполне сознаю и признаю, что являюсь главным виновником этого дела... Свою задачу в этой стадии я вижу в том, что до конца и чистосердечно и искренне перед судом рабочего класса раскаиваюсь в том, что я понял как ошибку преступление, и рассказать это так, чтобы оно не только кончило раз и навсегда с данной группой, и в связи с этим делом принесло бы некоторую пользу».

Правда, тут же Григорий Евсеевич пытается и отстраниться от происходящего. Заявляет: «громадное большинство из сидящих на скамье подсудимых я не знаю». Но вслед за тем говорит то, чтоот него ждут:

«Я не мыслил иначе — как же это я без кружка своих, без того, чтобы знать все по линии Коминтерна и по линии других работ, больше всего — в Ленинграде... Был ли это центр? Конечно, он был». Однако оговаривается — «Он был до 1929 года, как всякая организация, со всеми полагающимися атрибутами».

Поясняет: «Мы выглядывали, высматривали, но отсутствовали готовые действия. В это время и мои настроения были самые антипартийные. В это время и мои замечания, словечки и так далее, против партийного руководства, в частности, против товарища Сталина, были самыми откровенными. Это вытекает из обстановки, и я не могу этого отрицать. Это действительно было...

Если центр был, платформы не было. Была мысль о том, что надо сохранить связи, кадры... Конечно, подхватывали всякую так называемую новость — на простом человеческом языке — контрреволюционные слушки, сплетни, передавали это дальше... Теперь относительно состава. До 1929 года он был яркий — Каменев, Евдокимов, Шаров, Харитонов, Лашевич, Федоров. Затем он несколько редеет. Они не рассматриваются как члены центра, как центра организационной силы, как центр, который рассматривал себя с политической точки зрения, но он, по существу дела, выполнял функции центра».

Рассказывая о своих прегрешениях, Зиновьев назвал немало людей, которых следовало расценивать как таких же, как и он, контрреволюционеров. Объяснил такое поведение: «Подчинение должно включать в себя прежде всего выдачу организационных связей органам государственной власти... Причем слово “выдача” не пахнет в плохом смысле, к которому привыкли в дореволюционное время»⁷¹¹.

Но что бы ни говорил Зиновьев, пытаясь хоть как-нибудь обелить себя, доказать — ни он сам, ни его московские единомышленники не имеют ни малейшего отношения к ленинградским бывшим «зиновьевцам» и, тем более, к убийству Кирова, добиться ничего не смог. Приговор, вынесенный 17 января, гласил:

«Зиновьева как главного организатора и наиболее активного руководителя подпольной контрреволюционной группы “московский центр” приговорить к тюремному заключению на 10 лет». Он понес самое суровое наказание. Остальные 18 человек «центра» получили меньшие сроки. Еще 49 человек, о которых ни в обвинительном заключении, ни в ходе суда не было и слова, отправились в концлагеря на срок от 4 до 5 лет, а еще 29 столь же безвестных «зиновьевцев» — в ссылку, которая должна была продлиться от 2 до 5 лет⁷¹².

Глава 25

С января 1935 года мир стал стремительно скатываться к новой глобальной войне.

В Европе непосредственную угрозу представляла не скрывавшая своих агрессивных намерений Германия. Прежде всего, решившая восстановить, насколько возможно, свои довоенные границы. 13 января 1935 года был проведен плебисцит в Саарской области, находившейся, согласно Версальскому договору, под управлением Лиги наций, но по воле населения вернувшейся в состав рейха. 7 марта немецкие войска вышли на старые западные рубежи — заняли Рейнскую демилитаризированную зону, призванную, согласно Версальскому договору, служить надежной гарантией от внезапного германского вторжения во Францию.

Следующим шагом оказалось возрождение былой немецкой мощи. 16 марта Берлин восстановил всеобщую воинскую обязанность, объявив об увеличении армии до 36 дивизий. 18 июня ему удалось подписать с Лондоном Морское соглашение, позволявшее начать строительство военно-морского флота.

Возможность нападения с Запада — не следует забывать, что основной целью нацизма, указанной Гитлером в «Майн кампф», являлся Соседский Союз, — вынудила Москву пойти на сближение с также опасавшимися Германии Парижем и Прагой, подписав с ними соответственно 2 и 16 мая договоры о взаимопомощи в случае ничем не спровоцированной агрессии.

В Азии расширяла, пренебрегая суверенитетом Китая, свою территорию Япония. Помимо оккупированной еще в 1931 году Маньчжурии, превращенной в марионеточное государство Маньчжоу-Го во главе с последним китайским императором Пу-и, к середине 1935 года японские войска захватили Внутреннюю Монголию, провинции Чахар и Уэбей, приблизившись к Пекину.

Новую угрозу Москва компенсировала подписанием 12 марта 1936 года советско-монгольского протокола о взаимопомощи.

В Африке к 1 июня 1936 года войска фашистской Италии полностью заняли Абиссинию (Эфиопию), включив ее в колониальную империю Муссолини.

1.

У советского руководства больше не оставалось сомнений, что война приближается к границам СССР. А потому оно срочно стало решать две неотложные задачи. Во-первых, модернизировать военную технику. Создавать и запускать в серийное производство новые образцы истребителей и бомбардировщиков, танков, артиллерии, стрелкового оружия, ускорять строительство боевых кораблей, одновременно переучивая армию.

Во-вторых, мотивировать кардинальную смену не только внешней политики, обусловленную достаточно ясной ситуацией в мире, но и внутренней. Полностью

исключив не то что пропаганду мировой революции, но даже любое обсуждение ее, особенно в партийной печати. Лишить нацистскую пропаганду столь сильного оружия, как «происки Коминтерна», вмешательство большевиков во внутренние дела европейских стран. И при этом сплачивать весь советский народ.

Решать вторую задачу оказалось намного проще, нежели первую.

Носителями, распространителями идеи мировой революции, которой страна жила чуть ли не двадцать лет, были бывшие оппозиционеры. Как «левые», так и «правые», но прежде всего «левые». Бесспорным идеологом и лидером последних оставался Троцкий, чьи единомышленники — убежденные, непреклонные, твердокаменные — не только оставались в СССР, но и появились во Франции и Испании, Великобритании и США, Мексике и Аргентине.

И пусть у Троцкого в Советском Союзе, несмотря на исключения из партии, ссылки, аресты, их оставалось всего несколько сот, может быть — тысяча-полторы, даже они, благодаря своей активности, могли оказать значительное влияние если не на все общество, то на партию безусловно. Особенно в складывающихся условиях сближения Москвы с Парижем и Прагой, к которым рано или поздно должен был присоединиться Лондон. Разве это не возрождение «буржуазной», «империалистической» Антанты? А проект новой конституции, суть которой недвусмысленно излагало постановление пленума ЦК, опубликованное в «Правде» 2 февраля 1936 года?

Ведь оно прямо указало: в новом варианте основного закона следует закрепить «дальнейшую демократизацию избирательной системы в смысле замены не вполне равных выборов равными, многоступенчатых — прямыми, открытых — закрытыми (т. е. тайными — Ю. Ж. )». Все это свидетельствовало об отказе от той самой системы, которая и называлась советской: с лишенцами — лишенными права голосовать и выдвигать свои кандидатуры нэпманами, кулаками, лицами чуждого социального происхождения; с преимуществами рабочих при выдвижении своих депутатов; с отказом от голосования простым поднятием руки на общих собраниях. Нет, несомненно, это и было тем самым, о чем Троцкий предупреждал десять лет назад — в августе 1926 года. Заявив на заседании ПБ: «Товарищ Сталин выдвигает свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции»¹.

Столь резкая, вызывающе враждебная оценка, быстро распространившаяся среди членов партии, стала очевидной десять лет спустя. В 1936 году, когда «Правда» опубликовала 5 марта интервью, данное Сталиным за четыре дня перед тем корреспонденту американского газетного объединения «Скриппс — Говард ньюспейперс» Рою Говарду. Которому генсек, сжигая за собой все мосты, заявил:

«Мы, марксисты, считаем, что революция произойдет и в других странах. Но произойдет она только тогда, когда это найдут возможным или нужным революционеры этих стран. Экспорт революции — это чепуха... Утверждать, будто мы хотим произвести революцию в других странах, вмешиваясь в их жизнь, — это значит говорить то, чего нет и чего мы никогда не проповедовали».

¹ РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 583, л. 42.

Развил мысль, перечеркивающую всю деятельность Коминтерна, смысл его существования, применительно к США:

«Американская демократия и советская система могут мирно сосуществовать и соревноваться. Но одна не может развиться в другую. Советская система не перерастет в американскую демократию, и наоборот. Мы можем мирно сосуществовать, если не будем придираться друг к другу по всяким мелочам».

И добавил более важное на тот момент для Советского Союза:

«Как уже объявлено, по новой конституции выборы будут всеобщими, равными, прямыми и тайными. Вас смущает, что на этих выборах будет выступать только одна партия. Вы не видите, какая может быть в этих условиях избирательная борьба. Очевидно, избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные организации. А таких у нас сотни...

Я предвижу весьма ожесточенную избирательную борьбу... миллионы избирателей будут подходить к кандидатам, отбрасывая негодных, вычеркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры... Да, избирательная борьба будет оживленной... Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти».

Говоря так, публикуя интервью в советской печати — то есть раскрывая свои карты, Сталин отлично сознавал, что делает. Знал, что встретит сильное сопротивление, хотя и скрытное. Понимал: против его курса на демократизацию выступят радикалы — в армии, НКВД, аппарате Коминтерна. Все те, кто до той поры верно и честно служил делу мировой революции, истинной — старой по форме — советской власти. Боролся с их противниками честно и беззаветно. Генсек предвидел ожесточенную схватку с ними, только еще не представлял — как же добиться победы.

Не знал, но все же сказал о том. В Кремле, на выпуске окончивших военные академии Красной армии:

«Слишком много говорят у нас о заслугах руководителей, о заслугах вождей. Им приписывают все, почти все наши достижения. Это, конечно, неверно и неправильно». И раскрыл тут же сказанное:

«Не у всех наших товарищей хватило нервов, терпенья и выдержки... Были у нас товарищи, которые испугались трудностей и стали звать партию к отступлению. Они говорили: “Что нам ваша индустриализация и коллективизация?.. ” Эти товарищи не всегда ограничивались критикой и пассивным сопротивлением. Они угрожали нам поднятием восстания в партии против Центрального комитета. Более того, они угрожали кое-кому из нас пулями. Видимо, они рассчитывали запугать нас».

И Сталин честно предупредил латентную оппозицию: «Старый лозунг “Техника решает все”... должен быть теперь заменен новым... “Кадры решают все”»⁷¹³.

Сталин не назвал имен, но все знали — речь идет о Троцком. Пять лет открыто критиковавшем генсека, обличая, унижая. Но Сталин продолжал наступать. «Правда» опубликовала 13 мая решение Конституционной комиссии ЦИК СССР, перечислившее главы проекта нового основного закона, и 12 июня — уже полный текст его, в котором отсутствовал имевшийся в прежнем первый раздел — «Декларация об образовании Союза Советских Социалистических республик». Гласивший:

«Государства мира раскололись на два лагеря — лагерь капитализма и лагерь социализма... Новое союзное государство... послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую социалистическую советскую республику»⁷¹⁴.

Вполне ясный отказ от того, ради чего жил революционный СССР, не мог не вызвать не просто молчаливое неприятие, но протеста, да еще со ссылками на работы Ленина тех, кто боролся именно за такую страну, отстаивал ее независимость на полях сражений гражданской войны с белогвардейцами и интервентами. Тех, чьи радикальные настроения подогревались ввозившимися нелегально номерами «Бюллетеня оппозиции», издававшегося за рубежом Троцким.

Чтобы предотвратить открытое неприятие проекта новой Конституции в ходе всенародного ее обсуждения, следовало нанести упреждающий и сокрушительный удар по «левым». Для того привлечь Троцкого к ответственности. Судебной. Использовать для того любой, самый вздорный предлог. Даже надуманный. Дискредитировать его в глазах не только членов партии, но и всего советского народа. Однако поступить именно так было невозможно. Троцкий пребывал за рубежом. В безопасности. Следовательно, требовался иной кандидат для ритуального заклания.

Лучше всего после Троцкого на такую роль подходил только Зиновьев. Человек, весьма удобный для жесточайшей критики, причем не надуманной — хорошо известной всем, и давно. Вот уже почти двадцать лет ему неустанно напоминали о принципиальных разногласиях с Лениным, да еще в самый канун Октябрьской революции — о злополучном его вместе с Каменевым письме, опубликованном в горьковской газете «Новая жизнь» и вызвавшем гнев и ярость Владимира Ильича, его проклятия. Знали, помнили все и о неудачах Коминтерна, так и не сумевшего начать и привести к победе мировую революцию. О созданной им «ленинградской оппозиции», выведшей на улицы Москвы и Ленинграда тысячи рабочих на ноябрьскую демонстрацию. О его блоке с Троцким, направленным против большинства ЦК. Наконец признание в пусть косвенной, но все же причастности к убийству Кирова. Уже побывавшего дважды в ссылках, ныне отбывающего десятилетний срок тюремного заключения.

Для того, чтобы Зиновьевым подменить Троцкого, требовалось прочно связать их имена. Первый намек на то появился в «Правде». В передовице того самого номера — от 5 июня, в котором опубликовали доклад Сталина о проекте новой Конституции. Правда, мимоходом, всего в двух фразах:

«Бессильные для прямого нападения остатки контрреволюционных групп, белогвардейцев всех мастей, особенно троцкистско-зиновьевцы (выделено мной — Ю. Ж. ), не отказались от своей шпионской, диверсионной и террористической работы. Твердой рукой мы будем и впредь бить и уничтожать врагов народа, троцкистских гадов и фурий, как бы искусно они ни маскировались».

Пока на Зиновьева только намекнули. И все же к нему были обращены эти слова, прозвучавшие как сакраментальные киевского князя Святослава «Иду на Вы! ».

Как ни странно, все происходившее Григория Евсеевича нисколько не беспокоило. Он думал только о скорейшем очередном прощении, досрочном прекращении тюремного заключения, о возвращении в столицу, получении престижной работы. Только ради того, еще до принудительной поездки в Верхнеуральск, 21 января 1935 года из ленинградской тюрьмы отправил в ЦК, Сталину «Заявление». Попытался им вызвать к себе симпатию, дав возможность, как он полагал, партийной пропаганде разоблачить «происки буржуазной прессы».

«Я вижу из газет, — писал Зиновьев, воспринимая советские публикации как истину в конечной инстанции, — что за границей судебный процесс против меня и моих бывших единомышленников враждебные Советскому Союзу силы используют для нападения на советское правительство и ВКП(б). Часть буржуазной печати, фашистская печать, часть с. -д. вождей, г-н Троцкий — все они выступают на мою защиту, на защиту других подсудимых, судившихся по нашему процессу... Враги СССР не могут не воспользоваться таким случаем, чтобы еще раз попытаться клеветать на советскую власть — это тоже в порядке вещей».

Зиновьев обольщался. Он не мог уже представить, что о нем давно забыли, а если и вспоминали, то отнюдь не для того, чтобы сострадать ему. Кем он был для буржуазной, социал-демократической печати? Ненавистным главой ненавистного Коминтерна, готовившегося сокрушить их мир в ходе пролетарской революции. Автор того самого «Письма Зиновьева» (забыв, что оно фальшивка), являвшегося для них самым весомым подтверждением враждебной им «руки Москвы». Так за что же нападать на советское правительство, если оно само устранило такую угрозу для них?

Снедаемым честолюбием, Григорий Евсеевич не замечал крутого поворота в политике Сталина, новой стратегии и тактики. Все еще видел в социал-демократии врага, с которым следует бороться. Так же, как и с нацистами и фашистами. И в то самое время, когда в Париже и Праге (9 июля 1934 года установившей дипломатические отношения с СССР) завершали подготовку оборонительных договоров.

Даже предлагая свое искреннее раскаяние как пример для всех бывших оппозиционеров, думал Зиновьев прежде всего о себе, о своем благополучии: «Я чистосердечно раскаялся перед судом рабочего класса. Я искренне понесу наказание, вынесенное мне пролетарским судом, и буду утешать себя надеждой на то, что раз пролетарский суд оставил мне жизнь, то, значит, он допускает возможность моего исправления, возможность того, что когда-нибудь я смогу еще чем-либо послужить советской родине, рабочему классу».

Расписав далее свои прегрешения перед партией, но начиная их лишь с 1927 года, Зиновьев перешел к основному. К тому, что и должно было, как ему казалось, послужить уроком для других и заставить опубликовать его покаяние:

«Одно тянуло за собой другое. Эта цепь была неизбежна. Более позорный путь для людей, когда-то связанных с пролетарской революцией, невозможно себе и представить. Это не случайно, это закономерно: буржуазия, часть с. -д., г-н Троцкий должны теперь “солидаризироваться” с нами. Это, повторяю, заслуженный нами позор. Из этой “солидаризации” рабочий класс всего мира сделает только один вывод: он увидит в ней еще одно лишнее доказательство того, что “зиновьевская группа” оказалась в болоте контрреволюции».

А последний абзац «Заявления» перешел все допустимые границы угодничества, подхалимства. Григорий Евсеевич повергал себя к стопам членов ЦК: «На коленях молю я рабочий класс о прощении. Сколько буду жить, столько времени буду испытывать муки раскаяния. Единственным утешением мне будет служить то, что вопреки моим сначала ошибкам, а потом преступлениям дело мирового пролетариата (выделено мной — Ю. Ж. ), дело Ленина-Сталина гордо и неудержимо идет вперед и вперед». Подписал, проставил дату и не забыл указать — ДПЗ⁷¹⁵.

Прочитав пять дней спустя «Заявление», Сталин исправил аббревиатуру «ДПЗ» на понятное всем слово «тюрьма» и распорядился разослать документ членам и кандидатам в члены ПБ «для сведения»⁷¹⁶.

Зиновьев унижался зря. Ответа он не получил, поскольку больше не был нужен ПБ. Уже дважды, в мае 1929 и мае 1933 годов оно отправляло в «Правду» для публикации его же подобные покаяния без каких-либо значимых последствий.

Не узнал Зиновьев и иного. Что он больше вообще никому не нужен. Троцкому — который якобы защищал его, но и спустя год открещивавшегося от былого кратковременного союзника, писавшего: «Один “Бюллетень оппозиции” (1929— 1937 гг. ) достаточно определяет ту пропасть, которая окончательно разделила нас со времени их (имелся в виду еще и Каменев — Ю. Ж. ) капитуляции»⁷¹⁷. Даже ленинградским большевикам, давно отвернувшимся от него, называвшим его иронично «Гришкой третьим» — по счету третьим после Отрепьева и Распутина.

Отсутствие ответа из ПБ должно было безмерно разочаровать Зиновьева. Ведь десять послереволюционных лет он всегда находился в центре внимания, являясь одним из лидеров партии, к словам которого непременно прислушивались, как-то реагировали. Не случайно же на процессе в январе 1935 года он заявил: «Я привык чувствовать себя руководителем... Если я удален от руководства, то это либо несправедливость, либо недоразумение на несколько месяцев». А перед тем, в декабре 1934 года, писал в ЦК: «Я пробовал обратиться к другой работе. Я занялся литературной критикой, стал работать над Щедриным, Пушкиным и тому подобное, но целиком уйти в нее не смог»⁷¹⁸.

В Верхнеуральском политизоляторе Зиновьев лишился возможности заниматься тем, что считал своей основной профессией — политической публицистикой. У него не стало свежих газет, журналов и книг из Германии, а ни о чем, кроме как о нацизме и перспективах немецкой пролетарской революции, он писать не умел. У него не было образования, а в годы индустриализации и коллективизации в Советском Союзе требовались инженеры, агротехники, врачи, а не профессиональные революционеры.

Судя по всему, такое положение и вынуждало Григория Евсеевича продолжать докучать Сталину. Вновь и вновь отправлять в его адрес слезливые письма и, даже не получая ответов, рассчитывать на прощение.

10 апреля 1935 года — «Еще в начале января 1935 года в Ленинграде, в ДПЗ, секретарь ЦК тов. Ежов (и заместитель председателя Комиссии партийного контроля, бывшей ЦКК — Ю. Ж. ), присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: “Политически вы уже расстреляны”. Я знаю, что и физическое мое существование во всяком случае кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно иссякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе после того, что со мной случилось».

14 апреля 1935 года — «При всех обстоятельствах мне осталось жить, во всяком случае, очень недолго, вершок жизни какой-нибудь, не больше. Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я ощутил весь ужас случившегося, раскаялся до конца, сказал советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это. Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение и снисхождение».

1 мая 1935 года — «Ну где взять силы, чтобы не плакать, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить».

6 мая 1935 года — «Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении»⁷¹⁹.

Войдя в привычную роль плакальщика, взывая к жалости и всепрощению, Зиновьев кривил душой. Все то время, пока он засыпал Сталина своими жалобами на здоровье и страдания, мольбами о прощении, он спокойно трудился. Осознав, что его короткие жалостливые послания не действуют, начал писать исповедь. Пространную. В двух частях, на 308 машинописных страниц. Название для которой пока не придумал. То ли «Заслуженный приговор. История бывшей “зиновьевской” оппозиции, ее ошибки, ее преступления». То ли просто «Тюремные записки».

Обдумывая, вынашивая эту исповедь, Григорий Евсеевич постоянно советовался с осужденным вместе с ним, пребывавшем в том же Верхнеуральском политизоляторе С. М. Гессеном. Членом партии с дореволюционным стажем, до ареста в декабре 1934 года — уполномоченным народного комиссариата тяжелой промышленности по Западной области. Именно с ним обсуждал новые главы во время неспешных прогулок либо сидя в своей или его камере с открытыми на весь день дверями.

За полтора года заключения Зиновьев сумел написать и тщательно отредактировать машинопись (ее любезно делали по распоряжению администрации) первой части в 136 страниц, начерно вторую, в 172 страницы, которую еще предстояло выправить окончательно.

Удавалось Зиновьеву столь спокойно трудиться над рукописью потому, что ему никто не препятствовал. Год спустя уже бывший нарком внутренних дел Г. Г. Ягода рассказывал: «Я прилагал все меры к тому, чтобы создать Зиновьеву и Каменеву наиболее благоприятные условия. Книги, бумагу, питание, прогулки — все это они получали без ограничений»⁷²⁰.

2.

Пока Зиновьев предавался самобичеванию, в Москве 1 июня 1936 года открылся очередной пленум ЦК ВКП(б). Перед началом первого заседания все его участники получили окончательный вариант проекта новой конституции. Той самой, которую никак не могли принять не только троцкисты и зиновьевцы, но и «правые». Словом, значительная часть думающих, оценивавших каждый партийный документ большевиков, включая и исключенных, не прошедших чистки. Все те, от имени которых еще в 1929 году писал Карл Радек:

«Самый важный вывод, который мы делаем из политики ЦК партии, заключается в том, что эта политика неизбежно ведет к скату от диктатуры пролетариата и ленинского пути к термидорианскому перерождению власти и ее политики и к сдаче без боя завоеваний Октябрьской революции»⁷²¹.

Так считали большевики-ортодоксы, желавшие принимать решения не в соответствии с менявшейся обстановкой, а по работам Ленина, написанным почти полтора десятилетия назад. Тогда, когда и страна, и мир были совершенно иными. Когда партия только начала крутой поворот, приступив к индустриализации и коллективизации. Более того, гораздо раньше, в сентябре 1928 года, практически то же, что и Радек, выразила, закрепила и «Программа Коммунистического интернационала», принятая VI конгрессом в редакции, предложенной Бухариным: «Государство советского типа, являясь высшей формой демократии, а именно пролетарской демократией, резко противостоит буржуазной демократии, представляющей собой замаскированную форму буржуазной диктатуры»⁷²².

Проект новой конституции лишал призрачных прав не только пролетариат: согласно статьям 9-й и 10-й основного закона 1924 года верховный орган власти — съезд Советов СССР составлялся «из представителей городских советов и советов городских поселений по расчету 1 депутат на 25 000 избирателей, и представителей сельских советов по расчету 1 депутат на 125 000 жителей»⁷²³. Таким нескрываемым неравенством закреплялся классовый характер политического строя — диктатура пролетариата, его правовые преимущества и руководящая роль по отношению к крестьянству. Теперь же, согласно проекту, представленному на пленуме Сталиным, такая форма ликвидировалась предельно просто — уравнением избирательных прав всех категорий населения. Можно ли было одобрить такое?

Лишались своих неофициальных прав — влиять на формирование высшего органа власти, да и не только его, первые секретари крайкомов и обкомов, то есть те самые члены ЦК, и собравшиеся на пленум, прежде автоматически обеспечивавшие себе не только депутатство на съезде Советов СССР, но и столь же непременное вхождение в состав его органа, действовавшего между съездами — в ЦИК СССР. И все это на основании того, о чем говорил Сталин: право выставления кандидатов «закрепляется за общественными организациями и обществами трудящихся», почему выборы станут «хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти».

Такие нововведения требовали утверждения, прежде всего, пленумом. И еще, конечно, что упоминание о ВКП(б) будет в конституции только раз, да и то в статье 126-й (! ) главы 10-й — «Основные права и обязанности граждан». И все же поддержку такой реформы Сталин получил. В немалой степени благодаря весьма мягкому отношению к возможным репрессиям.

Выступая 2 июня по третьему пункту повестки дня — «О ходе обмена партийных документов», генсек вступил в открытую полемику с докладчиком — секретарем ЦК и одновременно председателем Комиссии партийного контроля Н. И. Ежовым.

«Ежов: При проверке партдокументов мы исключили свыше 200 тысяч коммунистов.

Сталин: Очень много... Если исключить 30 тысяч, а 600 бывших троцкистов и зиновьевцев тоже исключить, больше выиграли бы»⁷²⁴.

А в коротком выступлении при прениях по докладу подчеркнуто добавил: «Если партия, стоящая у власти, имеющая все возможности политически просветить своих членов партии, поднять их духовно, привить им культуру, сделать их марксистами, если такая партия, имея все эти огромные возможности, вынуждена исключить 200 тысяч человек, то это значит, что мы с вами плохие руководители»⁷²⁵.

Пленум единогласно одобрил и доклад Сталина по проекту новой конституции, и его отношение к выступлению Ежова. Но так положение выглядело лишь при голосовании членов ЦК. Истинное восприятие нового курса генсека открыто выразили, но несколько позже завершения работы пленума, только двое: первые секретари Закавказского крайкома Л. П. Берия и Сталинградского — И. М. Варейкис.

Первый из них откровенно написал в статье, опубликованной в «Правде»: «Нет сомнения, что попытки использовать новую конституцию в своих контрреволюционных целях будут делать и все заядлые враги советской власти, в первую очередь из числа разгромленных групп троцкистов и зиновьевцев»⁷²⁶.

Подчеркнуто уклонились от выражения своего мнения, публикуя после окончания пленума свои статьи в «Правде», первые секретари ЦК компартий Белоруссии — Н. Ф. Гикало, Армении — А. Г. Ханджян, секретари обкомов Московского — Н. С. Хрущев, Винницкого — В. И. Чернявский, Донецкого — С. А. Саркисов.

Но в те дни решающей для последовавших вскоре событий стала позиция не партократов, а Ягоды и Ежова, так и не захотевших прислушаться к рекомендациям Сталина.

Всего через два дня по окончании работы пленума, при курировании Ежова чекисты возобновили до того вялотекущее следствие. Целью которого являлось стремление обязательно расширить репрессии, для чего показать существование с 1932 года некоего «троцкистско-зиновьевского блока». Точнее — разветвленной, охватывающей всю страну подпольной и, разумеется, контрреволюционной организации. Ставившей своей целью террор — убийство руководителей партии и правительства, прежде всего Сталина.

«Подтверждением» того стали показания, полученные 5 июня от зиновьевца Н. А. Карева, 8 июня — от троцкиста П. С. Тымянского, начальника кафедры истории философии ленинградской Военно-политической академии им. Толмачева, а 10 июня — от также троцкиста С. Г. Томсинского, заместителя руководителя Казахского филиала Академии наук СССР.

Основываясь на протоколах их допросов, 19 июня Ягода уведомил Ежова: «Этими показаниями подтверждаются данные о связи организации с Тер-Ваганяном (за принадлежность к троцкистской оппозиции в 1927 году исключенным из партии и отправленным в ссылку, три года спустя восстановленным в рядах ВКП(б), в 1933 году вновь исключенным — за связь с группой Рютина, в 1935 году сосланным в Казахстан — Ю. Ж. ), который давал прямые директивы по террору. Тымянский и Томсинский также подтвердили показания Яковлева, Зайделя и Карева о непосредственном участии Зиновьева и Каменева в подготовке террористических актов над руководством ВКП(б)»⁷²⁷.

Но пока это было единственным успехом НКВД. Попытка заместителя начальника Секретно-политического отдела (СПО) Главного управления госбезопасности (ГУГБ) наркомата Г. С. Люшкова и начальника 3-го отделения СПО М. А. Кагана добиться таких же результатов в ходе допроса 13 июня старого соратника Зиновьева И. П. Бакаева не удалась. Ягоде пришлось с огорчением сообщить Ежову: Бакаев, «несмотря на ряд бесспорных улик (точнее, показаний других арестованных — Ю. Ж. ), устанавливающих его причастность к террору, оказывает упорное сопротивление следствию»⁷²⁸.

Зато допрос 11 июня широко известного в военных и партийных кругах троцкиста Дрейцера позволил НКВД значительно продвинуться в доказательстве своей версии.

Дрейцер Е. А., 1894 года рождения, в партии с 1919 года. В гражданскую войну комиссар 27-й дивизии 6-й армии. В 1926-1927 годах в Китае, начальник штаба армии гоминьдановца Фын Юйсяна, начальник военной академии Гоминьдана. В ноябре 1927 года создатель и начальник добровольной охраны Троцкого. Уволен из Красной армии, переведен на хозяйственную работу — заместителем директора завода «Магнезит» (пригодилось незаконченное высшее техническое образование) в городе Сатка Челябинской области.

Именно Дрейцер первым показал то, чего так упорно добивались на Лубянке. Признал: «Руководителем нелегальной троцкистской организации с конца 1929 года являюсь я». Правда, не объяснил, как можно, находясь на Урале, руководить людьми в Москве и Ленинграде, а ведший допрос замнаркома и начальник ГУГБ Я. С. Агранов не поинтересовался тем. Но занес в протокол допроса, состоявшегося 23 июня, иное. Подпольная организация создана по прямому указанию И. Н. Смирнова, в нее входили зиновьевцы Рейнгольд и Пикель. И самое важное, сказанное Дрейцером: «Мрачковский заявил мне, что он получил от Л. Д. Троцкого из-за границы директиву приступить к организации террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства... Мне были поручены подготовка и совершение террористических актов в первую очередь против Сталина и Ворошилова... с целью обезглавить руководство ВКП(б) и Красной армии». Чуть позже добавил — директива была получена в мае 1934 года⁷²⁹.

Таким образом, в число организаторов «троцкистско-зиновьевской террористической подпольной организации» чекистам удалось внести новых и к тому же значительных лиц:

Мрачковский С. В., 1888 года рождения, в партии с 1905 года. В гражданскую войну на политических и командных должностях. Дважды удостоен ордена Боевого Красного знамени. В 1920-1925 годах командующий войсками Приуральского, Западно-Сибирского военных округов. После увольнения из Красной армии в 1925 году на хозяйственной работе — управляющий трестом «Госшвеймашина», начальник строительства железной дороги Караганда — Балхаш.

Смирнов И. Н., 1881 года рождения, в партии с 1899 года. Член ЦК в 1920-1922 годах. В гражданскую воину член Реввоенсовета 5-й армии Восточного фронта, председатель Сибирского ревкома. В 1921-1922 годах секретарь Петроградского комитета и Северо-западного бюро ЦК, заместитель председателя (Зиновьева) Северо-Западного СНК, в 1923—

1927 — нарком почт и телеграфов СССР. В 1928-1929 в ссылке за активное участие в троцкистской оппозиции. В 1929-1933 — управляющий трестом «Саратовкомбайнстрой». В январе 1933 года арестован, приговорен к 5 годам лагерей.

Рейнгольд И. И., 1887 года рождения, в партии с 1917 года. В 1919 году нарком финансов Литовско-Белорусской советской республики, с 1920-го — начальник управления наркомата финансов СССР, в 1929-1934 — заместитель наркома земледелия СССР.

Пикель Р. В., 1896 года рождения, в партии с 1917 года. В гражданскую войну начальник политотдела 6-й армии, войск Украины и Крыма, затем комиссар Военной академии, секретарь Зиновьева, заведующий секретариатом ИККИ, после 1927 года директор московского Камерного театра, руководитель культурно-массовой работой акционерного общества «Арктикуголь» на Шпицбергене.

Более того, 22 июня Пикель показал: Рейнгольд «передавал мне ряд указаний Зиновьева, сводившиеся к тому, что важнейшей задачей нашей организации является во что бы то ни стало восстановить связь с бывшими активными зиновьевцами, создать крепкий костяк организации с тем, чтобы в нужный момент использовать участников организации для борьбы с партией и ее руководством...

Начиная с 1933 года, среди участников организации началась пропаганда взглядов о необходимости перехода к более острым методам борьбы и, в частности, практически начал ставиться вопрос о физическом уничтожении руководства партии и в первую очередь Сталина. Предполагалось, что убийство Сталина даст возможность зиновьевцам и Зиновьеву захватить власть в свои руки.

В начале 1933 года среди участников организации был прямо поставлен вопрос об устранении от руководства партии Сталина путем подготовки и совершения террористического акта. Эти установки, как мне точно известно от Рейнгольда, исходили лично от Зиновьева...

Рейнгольд мне сказал, что единственный выход из создавшегося положения — это физическое устранение Сталина от руководства, и для этой цели надо подготовить ряд людей, горящих ненавистью и обладающих сильной волей, которые бы смогли выполнить эти задания невзирая ни на что...

В 1933 году... Рейнгольд информировал, что... Зиновьев и Каменев для общности борьбы с ВКП(б) решили создать единый блок, в котором должны быть объединены все зиновьевские и троцкистские организации, нелегально существующие в СССР»⁷³⁰.

На следующий день Пикель на допросе, который вместо А. П. Радзивиловского — заместителя начальника Управления НКВД по Московской области — вел лично Агранов, продолжил самооговор, который чекисты считали чистосердечным признанием. В сентябре 1933 года, по словам Пикеля, Рейнгольд вызвал Дрейцера и его для обсуждения создания московского центра троцкистско-зиновьевского блока, который «решил усилиями троцкистов и зиновьевцев нанести

ВКП(б) сокрушительный удар путем ряда террористических актов, задачей которых было обезглавить руководство и захватить власть в свои руки».

Пикель не только произнес слово «руководство», но и конкретизировал его: это Сталин, Киров, Каганович и Ворошилов⁷³¹.

Наконец, 2 июля в ходе допроса И. С. Эстерман — 1890 года рождения, в 1907— 1921 годах в сионистской партии Поалей Цион, с 1921 по 1927 год в РКП(б), как троцкист дважды арестовывался, с 1934 года, по возвращении из ссылки, заведовал финансово-материальным отделом на авиационном заводе им. Куйбышева в Иркутске — показал: он в «феврале 1935 года передал Мрачковскому полученное им от Дрейцера личное письмо Л. Троцкого с директивой о подготовке террористических актов над Сталиным и Ворошиловым»⁷³².

Получив, как и все члены ПБ, для ознакомления материалы следствия, Сталин мимоходом, в постскриптуме письма, поделился впечатлением о них с Ворошиловым, отдыхавшим в Сочи. «Читал показания Дрейцера и Пикеля, — писал 3 июля генсек. — Как тебе нравятся буржуазные щенки из лагеря Троцкого-Мрачковского-Зиновьева-Каменева? Хотят “убрать” всех членов ПБ. Не смешно ли? »⁷³³

Не зная о столь своеобразной реакции Сталина, видимо, не поверившего в существование заговора, Ягода с чувством исполненного долга 5 июля сообщил Ежову — секретарю ЦК, курировавшему работу и НКВД, и Прокуратуры СССР, и Верховного суда СССР:

«После того, как Мрачковский, Дрейцер, Эстерман, Гольдман (в партии с 1903 года, после революции всегда работал в системе внешторга — Ю. Ж. ) и Ма-торин (до ареста директор Института антропологии и этнографии АН СССР — Ю. Ж. ) признались в получении ими прямых указаний, устных и письменных, от Л. Троцкого, Г. Зиновьева и Л. Каменева об организации террора над руководством ВКП(б), считаю полностью доказанным

1) прямое личное руководство Л. Троцким подготовкой террористических актов в отношении руководства ВКП(б),

2) личное участие Г. Зиновьева и Л. Каменева в организации убийства Кирова»⁷³⁴.

Так наступил черед Григория Евсеевича снова отвечать на вопросы. Теперь порожденные результатами, достигнутыми следствием.

3.

Для начала Зиновьеву, срочно доставленному из Верхнеуральска в Москву, устроили очную ставку с Н. А. Каревым, которую провели Г. А. Молчанов, Г. С. Люшков и М. А. Каган 23, 24 и 25 июля.

Два с половиной дня Григорий Евсеевич мужественно держался. На все вопросы следователей, порожденные как ответами Карева, так и цитированием показаний других, проходивших по тому же делу, давал краткие отрицательные либо уклончивые ответы:

«Не помню... Допускаю... Нет... Вполне возможно... Ничего не помню... Вероятно... Смирнов говорил не то, что было... Мрачковский тоже показывает неправду... И Бакаев показывает неправду... Ничего добавить не могу». Самый пространный ответ Зиновьева прозвучал так: «Отрицая факт существования объединенного троцкистско-зиновьевского центра, я исходил только из того, что троцкистско-зиновьевского центра не существовало».

Лишь к концу 25 июля Зиновьев внезапно, если судить по протоколу очной ставки, сдался. Без какой-либо видимой причины капитулировал. Вот как это зафиксировано.

«Вопрос Кареву: Поручение о насильственном устранении товарищей Сталина и Кирова Зиновьев всем давал с глазу на глаз или в чьем-либо присутствии?

Ответ: Это было в присутствии Каменева и Бакаева.

Вопрос Зиновьеву: Арестованный Бакаев эти показания Карева подтвердил. Продолжаете ли вы это отрицать?

Ответ: Я должен повторить, что это жуткий вымысел.

Вопрос Зиновьеву: Вы зря продолжаете запираться. Террорист Бакаев показал следующее: “Признаю, что именно Зиновьев поручил организовать убийство Сталина в Москве, а Кареву — убийство Кирова в Ленинграде”.

Ответ: Я это отрицаю. Бакаев нагло лжет.

Вопрос Зиновьеву: О вашем поручении подготовить убийство Сталина в Москве показывают арестованные террористы Рейнгольд, Пикель и другие.

Ответ: Они тоже лгут.

Вопрос Зиновьеву: Предлагаем прекратить запирательство и дать откровенные показания.

Ответ: Перед лицом фактов и улик следствия (? ) я должен признать, что Карев говорит правду.

Я действительно являюсь членом объединенного троцкистско-зиновьевского центра, организованного в 1932 году. Троцкистско-зиновьевский центр ставил главной своей задачей убийство руководителей ВКП(б) и в первую очередь убийство Сталина и Кирова. Через членов центра И. Н. Смирнова и Мрачковского центр был связан с Троцким, от которого Смирновым были получены прямые указания по подготовке убийства Сталина.

Я также признаю, что участникам организации Бакаеву и Кареву от имени объединенного центра мною была поручена организация террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде. Это поручение мною было дано в Ильинском осенью 1932 года.

Я прошу прекратить очную ставку, так как буду давать следствию откровенные показания о контрреволюционной деятельности как своей, так и связанных со мною лиц»¹.

Далеко не сразу, только 28 июля — через два дня, ушедших, видимо, наобдумывание очередного покаяния, — Зиновьев начал сообщать столь ожидаемое от него следователями. Все теми же Молчановым, Люшковым и Каганом. Правда, Григорий Евсеевич не поведал чего-либо нового, неожиданного, сенсационного. Просто повторил, отвечая на наводящие вопросы сказанное другими. Но все же подкрепил известное своим былым авторитетом да ролью лидера «центра».

Вот что было внесено в протокол допросов 28 и 29 июля:

О связи с Троцким

«Несмотря на формальное заявление о разрыве в свое время с Троцким, фактически до дня нашего ареста никакого разрыва с троцкизмом не было. От троцкистских идей ни я, ни Каменев, ни Бакаев, ни другие наши единомышленники никогда не отказывались...

После высылки Троцкого за границу между нами с ним произошло, если так можно выразиться, разделение труда... Троцкий за границей открыто выступал против советской власти и, главным образом, против Сталина как матерый белогвардеец. Я же с нашими единомышленниками вели эту гнусную подрывную работу против советской власти и Сталина в Советском Союзе подпольно... Мы вплоть до нашего ареста работали на него — Троцкого».

О подпольном центре

«Руководимая мною контрреволюционная организация была с 1932 года, до моего ареста в 1932 году (по делу Рютина — Ю. Ж. ), непосредственно связана со Смирновым, Мрачковским и Тер-Ваганяном... Объединенный центр был создан летом 1932 года. В основу центра, по договоренности со Смирновым и Мрачковским, вошли от троцкистов Смирнов и Мрачковский с заменой на случай провала Тер-Ваганяном и Сафроновой (бывшая жена Смирнова — Ю. Ж. ). От зиновьевцев — я и Каменев с заменой нас на случай провала Евдокимовым и Бакаевым».

О причине создания центра

«К началу 1932 года я и мои единомышленники исходили из того, что в Советском Союзе наступает кризис, обострение противоречий и неизбежная борьба. Во всяком случае, так мы расценивали отдельные хозяйственные трудности. Это обстоятельство активизировало ряды не только моих сторонников, но и троцкистов, “правых”, леваков, бывших участников Рабочей оппозиции и так называемых индивидуалов... К концу лета или, вернее, к началу осени для нас стало очевидным, что наши надежды не оправдались и трудности были партией преодолены».

О терроре

«Основой создания объединенного троцкистско-зиновьевского центра явилось, главным образом, общее утверждение троцкистов и зиновьевцев о том, что со Сталиным можно бороться только путем террора... Тогда же, в 1932 году, на моей даче в Ильинском в присутствии Каменева, Бакаева, Евдокимова и Карева мною было поручено Бакаеву подготовить террористический акт над Сталиным, а Кареву — над Кировым... К участию в подготовке и совершению террористического акта Бакаева над Сталиным были тогда же, в 1932 году, привлечены Рейнгольд, Богдан (зиновьевец, покончил с собой в 1933 году — Ю. Ж. ), Файвилович и Пикель... Я готовил убийство Кирова параллельно с группой Румянцева — Котолынова.

Я должен признать, что организация, руководимая с 1932 года объединенным троцкистско-зиновьевским центром, являлась террористической организацией строго законспирированного типа... Объединенный троцкистско-зиновьевский центр с 1932 года являлся в Советском Союзе “заместителем” и эсеров, и меньшевиков, и открытых белогвардейцев. Теперь мы подняли знамя террора против Сталина».

О заговоре

«Политической целью заговора было свержение ЦК ВКП(б) и советского правительства и создание своего ЦК и своего правительства, которые состояли бы из троцкистов, зиновьевцев и “правых”... Мы считали, что убийство Сталина, а также и других руководителей партии и правительства вызовет замешательство в рядах руководства ВКП(б). Мы предполагали, что Каменев, Зиновьев, И. Н. Смирнов, Рыков, Сокольников, Томский, Евдокимов, Смилга, Мрачковский и другие вернутся при таком повороте событий на руководящие партийные и правительственные посты.

Троцкий, я и Каменев должны были по этому плану сосредоточить в своих руках все руководство партией и правительством. Одна из первейших задач, входивших в план заговора, была задача открыть дорогу Троцкому для возможно более триумфального возвращения в СССР».

Связи центра

«Я не буду здесь касаться известного вопроса об установке Каменевым связи с Бухариным. Хочу только показать, что наиболее рьяным сторонником, вернее, энтузиастом нашего плана прямого, органичного слияния с “правыми” был участник организации Сокольников... Я был наиболее близок с Томским... С Бухариным поддерживал связь Карев. С Углановым поддерживал связь Шаров (начальник управления наркомата местной промышленности РСФСР — Ю. Ж. ). С Рыковым был связан Каменев...

Я должен остановиться еще на двух известных мне двурушниках-троцкистах. Путне (комкор, в гражданскую войну командир бригады, дивизии на Восточном фронте, затем командир дивизии в советско-польскую войну; в 1923 году участник троцкистской оппозиции; в 1927-1936 годах военный атташе в Японии, Финляндии, Германии, Великобритании — Ю. Ж. ) и Ромме (корреспондент ТАСС во Франции —Ю. Ж. )...

Я действительно вплоть до конца 1934 года сохранял связь с рядом зиновьевцев в аппарате Коминтерна. Правильнее было бы оказать, что я имел группу своих агентов в Коминтерне. В эту группу входили Мадьяр, Вуйович, Будзинская (жена Вуйовича — Ю. Ж. ), Герцберг и Эмель...

Герцберг и Эмель, первый до 1931 или 1932 года, а второй позднее, поддерживал связь с группой Рут Фишер и Маслова... Вуйович был связан с группой Хайнса Наймана (возглавлял левую фракцию в КПГ — Ю. Ж. ) и с Дорио (член ИККИ, вышел из компартии и основал полуфашистскую Народную партию Франции — Ю. Ж. ). Мадьяр был связан с немецкими троцкистами»⁷³⁵.

Тем самым, Зиновьев всего лишь обобщил, привел в некую систему все, о чем он сам говорил не раз, говорили другие. Новым стало лишь признание существования подпольного центра, его установка на террор, организацию убийства Кирова и намерения совершить теракт против Сталина. И все это — без каких бы то ни было доказательств, голословно. Тем не менее, Молчанов и Люшков, а вслед за ними Ягода и Ежов восприняли такое «признательное показание» вполне удовлетворенно. Оно их вполне устраивало, так как для них давно уже восторжествовал принцип, позже приписанный А. Я. Вышинскому: «признание — царица доказательств».

Следствие же к концу июля могло опереться только на три действительно бесспорных факта. Первый — блок, заключенный Зиновьевым и Троцким в 1927 году. Второй — убийство Кирова. Третий — призыв Троцкого, опубликованный им в собственном «Бюллетене оппозиции» еще в 1932 году:

«Сталин привел вас в тупик. Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому авангарду возможность посредством свободной критики сверху донизу пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить ее от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина — убрать Сталина»⁷³⁶.

За четыре года слово «убрать», подразумевавшее согласно контексту, только «снять с поста генсека», трансформировалось в «убить», а обращение Троцкого в «Бюллетене» превратилось в его «письмо», якобы тайно доставленное в СССР для «объединенного центра» как директива, подлежащая безусловному выполнению. «Письмо», существование которого было подтверждено Зиновьевым.

Теперь оставалось решить вопрос о том, каким станет заключительный аккорд следствия — кого следует сделать главным обвиняемым. И вот в этом вопросе и обнаружилось разногласие.

Начиная с высылки Троцкого за рубеж, на Лубянке посчитали борьбу с троцкистами и их лидером наиболее перспективным направлением по многим причинам. Ведь она позволяла перенести работу за границу, заняться командованием Красной армии, сохранявшей в своих рядах слишком много тех, кто относился с пиететом к тому, кто для них оставался их вождем в годы гражданской войны. Наконец, и Зиновьев признал Троцкого своим идейным руководителем.

Потому-то НКВД к апрелю 1936 года уже арестовал 508 троцкистов. Два с половиной месяца спустя Ягода вместе с А. Я. Вышинским, в марте 1935 года сменившим И. А. Акулова на посту прокурора СССР, подготовили список, включивший фамилии 82 наиболее известных, наиболее активных, так и не «разоружившихся» — то есть не раскаявшихся сторонников Троцкого, которых следует немедленно судить и на основании закона от 1 декабря 1934 года приговорить к высшей мере наказания⁷³⁷. Помогало такому намерению и то, что среди арестованных в летние месяцы 1936 года преобладали те, кого легко можно было причислить именно к троцкистам.

Противоположного взгляда придерживался Ежов. Вскоре после выстрела в Смольном, 1 февраля 1935 года, избранный секретарем ЦК и, вместе с тем, куратором НКВД. Стремясь сразу же проявить себя на новом посту, он попытался сделать, в отличие от Агранова и Ягоды, ответственными за убийство Кирова не троцкистов, а зиновьевцев, троцкистов же изобразить только их приспешниками. Благо, для того особых усилий не требовалось: протоколы допросов у него имелись, и потому Ежов уже 17 мая 1935 года завершил необычную для него работу — трактат «От фракционности к открытой контрреволюции». Послал свое творение Сталину, надеясь выслужиться. Надеясь получить одобрение генсека и возможность издать книгу, которая до некоторой степени уравняла бы его с Ягодой, чего, однако, так и не произошло.

И все же Ежову удалось настоять на переориентации результатов следствия так, как ему давно хотелось. Позднее, на февральско-мартовском 1937 года пленуме ЦК, он, к тому времени не только секретарь ЦК, но и нарком внутренних дел вместо Ягоды, демонстративно отдал все лавры такой победы генсеку. «Товарищ Сталин, — заявил Ежов, — как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: “Ищите убийц среди зиновьевцев”»⁷³⁸. Сталин не отверг, но и не подтвердил слова Ежова, который то ли случайно, то ли преднамеренно не назвал дату столь важной беседы.

Действительно, в 1935 и 1936 годах Ежов и Косарев на самом деле одновременно побывали у Сталина. В 1935 году 19 марта: Ежов в 14. 50 до 19. 50, Косарев с 16. 00 до 17. 50. А в 1936 году дважды. 29 февраля: Ежов с 18. 15 до 21. 00, Косарев с 18. 45 до 20. 05; 26 марта: Ежов с 16. 15 до 20. 10, Косарев с 16. 45 до 17. 00⁷³⁹.

И все же слова Ежова вызывают серьезное сомнение, даже порождают недоверие по достаточно веским причинам.

Первая. И в марте 1935 года, и в феврале, марте 1936-го отсутствовала нужда в поиске виновников убийства Кирова среди зиновьевцев. Они, включая самого Зиновьева, уже отбывали по суду продолжительные по тем временам сроки тюремного заключения. И именно за причастность к трагическому событию в Смольном.

Вторая. Почему Сталин якобы поручил расследование не профессионалам — руководителям НКВД, а дилетантам, людям, далеким от такого рода деятельности? Ежову — за 12 лет сменившему 10 чисто партийных должностей: секретарь

Марийского обкома, Семипалатинского губкома, заведующий отделом Киргизского обкома, секретарь Казахстанского крайкома, заместитель заведующего Учетно-распределительным отдела ЦК, заместитель наркома земледелия СССР, заведующий Организационно-распределительного отдела ЦК, председатель Комиссии партийного контроля при ЦК. Косареву — находившемуся с семнадцати лет только на комсомольской работе: заведующий отделом ЦК ВЛКСМ, первый секретарь Московского комитета ВЛКСМ, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ.

Может быть, Ежов, выступая на пленуме, просто прикрылся именем Сталина? Взял его в свои союзники?

Пока Ежов и Ягода неофициально решали вопрос о доле ответственности зиновьевцев и троцкистов, сам Зиновьев неожиданно попытался снять с себя хотя бы часть вины — за организацию террора. Через три недели после «чистосердечных признаний», 18 августа в записке на имя Люшкова сообщил данные, иначе трактовавшие деятельность и его самого, и «центра».

«В связи с предъявленными мне следствием, — писал Зиновьев, — вопросами прошу добавить к моим предыдущим показаниям следующее.

1. Летом 1932 года троцкистская часть объединенного троцкистско-зиновьевского центра (Смирнов, Мрачковский) особенно энергично настаивала на немедленном переходе к террору, в первую очередь против Сталина. Они решительно настаивали на том, что директива Троцкого на этот счет вполне своевременна и верна. И. Н. Смирнов лично со мною два раза говорил об этом, убедительно и горячо отстаивал эту директиву Троцкого. Я об этом рассказывал Каменеву и Евдокимову еще до нашего совещания в Ильинском летом 1932 года.

2. После ареста Карева с 1933 года дело организации террористических актов в Ленинграде перешло к зиновьевцу М. Яковлеву, о чем предварительно было договорено с Каревым. В 1934 году Каменеву объединенным центром было поручено встретиться в Ленинграде с Яковлевым. Каменев это выполнил летом 1934 года и тогда же я сказал Каменеву, что контроль и общее руководство этим актом надо поручить Бакаеву.

3. Каменев сообщил мне в ноябре 1934 года, что он виделся с только что вернувшимся из Ленинграда Бакаевым, который сообщил ему, что он (Бакаев) виделся в Ленинграде с Левиным, Румянцевым, Котолыновым и, кажется, Мандельштамом (29 декабря 1934 года осуждены и расстреляны —Ю. Ж. ). На этом совещании решался вопрос о том, где и когда убить Кирова. Был на совещании и Николаев, убийца Кирова, с которым говорил Бакаев.

Подробно ознакомившись с состоянием подготовки террористического акта против Кирова, Бакаев от имени троцкистско-зиновьевского центра окончательно санкционировал покушение.

4. Со слов Евдокимова, который осуществлял связь между мною и Бакаевым, я знал о двух попытках покушения на Сталина в Москве в 1934 году, подготовленных группой Бакаева во исполнение решения объединенного троцкистско-зиновьевского центра. В этих попытках участвовали Дрейцер, Рейнгольд, Пикель. Обе попытки расстроились, ибо террористы пришли к выводу, что за ними следят.

5. К тому, что я уже показал о Сокольникове, прибавляю: он также принимал прямое участие в обсуждении и решении вопроса о подготовке покушения против руководителей партии и правительства. Непосредственную связь с Сокольниковым осуществлял Каменев.

6. Троцкистско-зиновьевский центр намечал в 1933-1934 годах запасных людей, которые должны были продолжать работу центра на случай провала первого состава. В эту группу входили Сокольников, Серебряков, Радек, Пятаков. Рассчитывали так же на Преображенского Евгения.

7. Я условился с Каменевым, что Каменев поручит Рейнгольду создать за границей денежный фонд для нужд троцкистско-зиновьевской организации. Впоследствии Каменев сказал мне, что Рейнгольд делает это через Аркуса, и что такой фонд создан.

8. В дополнение к тому, что я показал о “правых”, я должен добавить следующее. Фактически мы были с ними в блоке до самого нашего ареста в 1934 году. О создании объединенного троцкистско-зиновьевского центра и его террористических установках я говорил Томскому, а он обещал информировать “своих”. Формальное вхождение “правых” в объединенный центр и они, и мы считали преждевременным. Мы считали, что пока Томский, Рыков, Бухарин состоят в ЦК, лучше, чтобы они поддерживали нас изнутри, когда наступит решающий момент. По сути же, они были всей душой с нами и разделяли все наши решения»⁷⁴⁰.

Но и такое заявление, переполненное оговорами, Зиновьеву не помогло...

Глава 26

Со своим, как оказалось, последним в жизни письменным покаянием Зиновьев обратился не по адресу, нарушив тем юридическую процедуру. Вот уже четыре дня, как ему следовало давать показания только Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Ведь 15 августа советские газеты опубликовали сообщение «В прокуратуре Союза ССР»:

«Народным комиссариатом внутренних дел Союза ССР в 1936 г. был вскрыт ряд террористических троцкистско-зиновьевских групп, подготовлявших по прямому указанию находящегося за границей Л. Троцкого и под непосредственным руководством так называемого объединенного центра троцкистско-зиновьевского блока ряд террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского государства.

Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский блок организовался в 1932 г. по указанию Л. Троцкого и Зиновьева в составе Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева, Смирнова И. Н., Мрачковского, Тер-Ваганяна и др., и что совершенное 1 декабря 1934 г. ленинградской террористической группой Николаева-Котолынова злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредственным указаниям Л. Троцкого и Зиновьева и этого объединенного центра.

Следствием также установлено, что в целях совершения террористических актов против руководства ВКП(б) и советского государства непосредственно Л. Троцким был переброшен из-за границы в СССР ряд троцкистских террористов (В. Ольберг, Берман-Юрин, Фриц-Давид, Н. Лурье, М. Лурье и др. ).

В настоящее время следствие по этому делу закончено.

Обвинительное заключение утверждено Верховным судом Союза ССР и направлено в Военную коллегию Верховного суда Союза ССР для рассмотрения согласно постановлению ЦИК СССР от 11 августа с. г. в открытом судебном заседании.

Предаются суду: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, И. Н. Смирнов, Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, Гольдман, Фриц-Давид (Круглянский), Ольберг, Берман- Юрин, М. И. Лурье, Н. Л. Лурье.

Дело слушанием в Военной коллегии Верховного суда Союза ССР назначено на 19 августа с. г. ».

Информация предельно конкретная. И все же вполне возможно, что не просто открытый, а с присутствием иностранных журналистов, зарубежных дипломатов процесс по делу «объединенного троцкистско-зиновьевского блока» мог и не состояться. Слишком уж надуманными, вздорными, бездоказательными должны были выглядеть обвинения и доказательства совершенных преступлений 16-ю подсудимыми во главе с Зиновьевым. Ведь было же вполне возможно повторить ленинградские процессы полуторагодовой давности. Закрытые, с короткими газетными сообщениями, да еще и далеко не обо всех, прошедших в декабре 1934 —январе 1935 годов.

Что же подвигло руководство страны провести именно в августе 1936 года сразу ставший сенсацией во всем мире, обсуждавшийся во всем мире такой процесс, да еще с такими обвиняемыми, как ведущие в недавнем прошлом партийные и государственные деятели — Троцкий, Зиновьев, Каменев?

Нет никакого сомнения, что прежде всего — события, разыгравшиеся на противоположном конце Европы.

1.

16 февраля 1936 года в Испании на выборах в кортесы (однопалатный парламент) победу одержал Народный фронт — блок всех антифашистских и антимонархических партий, включавший Коммунистическую (КПИ) и даже протроцкистскую Объединенную рабочую марксистскую (ПОУМ). Через три дня он сформировал правительство во главе с лидером Левой республиканской М. Асаньей, и после его скорого избрания президентом республики — с С. Касаресом.

26 апреля на парламентских выборах во Франции также победил Народный фронт, образовавший правительство социалиста Л. Блюма.

Теперь нацистской Германии и фашистской Италии в Европе противостоял не только Советский Союз, но еще и два весьма значительных государства. Не желая терять завоеванные позиции на континенте, но в то же время и опасаясь открыто вмешаться во внутренние дела Франции, уже связанной с СССР договором о взаимопомощи, Рим и Берлин предпочли более слабую и потому вроде бы более легкую цель — Испанию. Благо, весьма вовремя появился и предлог — антиправительственный мятеж генерала Франко, начатый 18 июля.

Уже 30 июля в Мелилью (Испанское Марокко), ставшую центром военного мятежа, из Италии прибыла эскадрилья бомбардировщиков. За ней последовала высадка в самой Испании итальянского экспедиционного корпуса из четырех дивизий. Затем на помощь франкистам пришла Германия, приславшая воздушный легион «Кондор», а также танки.

Гражданская война в Испании мгновенно приобрела международный характер.

Так как мятежники успели захватить большую часть армейских арсеналов, республиканскому правительству срочно потребовались зарубежные поставки оружия, боеприпасов, техники. Естественно, прежде всего оно обратилось за поддержкой к братскому Парижу. Однако Блюм, немедленно проконсультировавшись с Лондоном, 25 июля подписал декрет о запрете экспорта оружия Испанской республике и выступил с заявлением о полном нейтралитете Франции. А с 1 августа приступил к созданию под эгидой Лиги наций Комитета по невмешательству. Формально призванного не допускать поставок оружия ни одной из конфликтующих сторон, но фактически просто обезоруживший республиканцев.

Мадриду пришлось обратиться к Москве, чем поставил ее в весьма сложное положение. Ведь помочь республиканцам означало противопоставить себя Комитету по невмешательству, включавшему 27 стран, в том числе не только Великобританию и Францию, но и Германию, Италию. Подтвердить все прежние разговоры об экспорте революции и тем вызвать всеобщий гнев только против себя.

Отвечая на сетования испанских коммунистов о забвении их интересов, генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии и секретарь ИККИ Пальмиро Тольятти заявил: «Россия как зеницу ока бережет свою безопасность. Любые неосторожные движения с ее стороны могут нарушить баланс сил и развязать войну в Восточной Европе»⁷⁴¹.

И все же Кремль пришел на помощь республиканцам. Несмотря на то, что СССР пришлось 23 августа присоединиться к Комитету по невмешательству. 29 сентября ПБ приняло решение о секретной доставке личного состава, самолетов и танков в Испанию⁷⁴². Поступило так только после того, как приняло все необходимые, с его точки зрения, меры, чтобы обезопасить себя от любых разговоров о возобновлении Коминтерном наступательной политики, стремлении экспорта революции, попытках установить в Испании советскую власть.

Именно такой чисто превентивной мерой и можно посчитать московский процесс. Суд, на котором главными обвиняемыми стали былые вожди Советской России, ближайшие соратники Ленина и страстные пропагандисты мировой революции:

Троцкий (заочно) — в 1918-1925 годах руководитель Красной армии, которая в дни советско-польской войны устремилась на запад с кликами «Даешь Варшаву! Даешь Берлин! ».

Зиновьев — в 1919-1926 годах глава Коминтерна, с его именем оказалось связано фальшивое «Письмо Зиновьева», которое в октябре 1924 года якобы призывало британскую армию к восстанию.

Но служил московский процесс одновременно и для достижения еще одной, не менее важной цели. Позволял преподать наглядный урок противникам новой конституции.

Чтобы понять причины и самого процесса, и времени его проведения, вспомним о связанных с ним основных событиях в жизни СССР.

12 июня. Все советские газеты публикуют проект новой конституции, выносимой на всенародное обсуждение.

Троцкий за рубежом спешит выразить мнение ее противников в СССР, не имеющих возможности заявить свое:

«Отличием новой конституции от старой является возвращение от советской системы выборов по классовым и производственным группировкам к системе буржуазной демократии, базирующейся на так называемом “всеобщем, равном и прямом” голосовании атомизированного населения. Дело идет, проще говоря, о юридической ликвидации диктатуры пролетариата»⁷⁴³.

13 июня. В НКВД начинаются интенсивные допросы по делу «троцкистско-зиновьевской террористической организации».

5 июля. Г. Г. Ягода уведомляет Н. И. Ежова: «Считаю полностью доказанным 1) прямое личное руководство Л. Троцким подготовкой террористических актов в отношении руководства ВКП(б); 2) личное участие Г. Зиновьева и Л. Каменева в организации убийства т. Кирова».

18 июля. В Испании вспыхивает антиправительственный мятеж.

30 июля. Троцкий комментирует эти события: «Рабочие всего мира страстно ждут вести о победе испанского пролетариата. Если эта победа, как мы твердо надеемся, будет одержана, придется сказать: рабочие победили на этот раз, несмотря на то, что их руководство (ИКП, ИККИ — Ю. Ж. ) сделали все для того, чтобы подготовить поражение»⁷⁴⁴.

7 августа. Заместитель заведующего информационным отделом ИККИ П. А. Шубин (Вилленский) в аналитической записке цитирует статью из французского левого еженедельника: «Мятеж подготовлен ошибками Народного фронта. Не буржуазная республика, а пролетарская революция спасет Испанию».

Продолжает, высказывая уже собственную оценку: «Троцкизм пользуется каждым затруднительным положением для распространения своих провокаций», поэтому следует «рассматривать позиции троцкистов во Франции и Испании в свете той позиции, которую они занимают по отношению к советскому правительству как сторонники насильственного свержения советской власти, поражения СССР в войне против империалистов, сторонники индивидуального террора (выделено мной — Ю. Ж. )»⁷⁴⁵.

15 августа. В НКВД продолжаются допросы по делу Троцкого-Зиновьева.

15 августа. Газеты публикуют сообщение «В прокуратуре Союза ССР».

Все эти события четко выявляют причинно-следственные связи. За публикацией проекта новой конституции немедленно следуют начавшиеся в НКВД допросы лиц, арестованных по обвинению в причастности к террористическому заговору. Допросы, практически завершившиеся 5 июля утверждением Ягоды: личное руководство Троцким подготовки терактов и личное участие Зиновьева и Каменева в организации убийства Кирова «полностью доказано». После такого заявления главы НКВД оставалось лишь принять на уровне ПБ или узкого руководств решение о проведении судебного процесса. Безразлично — закрытого или открытого, так как приговоры, вынесенные на нем, будут в любом случае опубликованы и сыграют предназначенную им роль.

Однако того не произошло. Пока единственное объяснение — это то, что показания Дрейцера и Пикеля показались Сталину не просто малоубедительными, но и смехотворными. Мнение генсека,.. как и мнение его адресата, Ворошилова — «Нужно теперь НКВД взяться за чистку как следует»⁷⁴⁶, каким-то образом стали известны Ежову и Ягоде. Вот и пришлось Агранову и Молчанову, Люшкову и Радзивиловскому возобновить следствие, чтобы постараться получить более веские, нежели ранее, доказательства подготовки государственного переворота.

Ну а пока шли новые допросы, в Испании началась гражданская война. Потребовавшая от предстоящего процесса самой широкой гласности. Ведь далеко не случайно в день публикации сообщения «В прокуратуре Союза ССР», 19 августа, ПБ приняло закрытое, занесенное в «Особую папку» решение «О процессе над контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической группой». Оно в частности, отмечало:

«В “Правде” и “Известиях” печатать ежедневно отчеты о процессе в размере одной полосы. В других газетах печатать отчеты о процессе размером до половины полосы. Обвинительное заключение и речь прокурора печатать полностью... Все материалы должны проходить в печать с ведома тт. Стецкого (заведующий Агитационно-пропагандистским отделом ЦК — Ю. Ж. ), Таля (заместитель редактора “Известий” — Ю. Ж. ), Мехлиса (ответственный секретарь “Правды” — Ю. Ж. ), Вышинского и Агранова. Общее наблюдение возложить на т. Ежова».

Содержало решение ПБ и более важные положения, сознательно, преднамеренно создававшие возможность для утечки информации. Предусматривавшие допуск на процесс редакторов крупнейших центральных газет, корреспондентов «Правды» и «Известий», работников Коминтерна, журналистов зарубежных коммунистических газет и, что было более важно, «корреспондентов иностранной буржуазной печати,.. послов иностранных государств»⁷⁴⁷.

Случайной ли оказалась столь необычная для СССР открытость? Конечно же, нет. Допущенные на процесс журналисты непременно должны были распространить по стране, по миру все услышанное. Информацию гораздо большую, нежели можно было получить из газетных материалов. И, главное, не дожидаясь издания стенографического отчета, если он, разумеется, когда-либо появится, довести ее до сведения своих читателей.

На следующий день, 20 августа, «Правда» и «Известия», как и предусматривалось, опубликовали полностью обвинительное заключение. Весьма пространное — занявшее две полосы, с большим количеством цитат из показаний подсудимых на предварительном следствии.

Согласно этому заключению, в конце 1932 года был создан троцкистско-зиновьевский центр, включивший Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева от зиновьевцев, И. Н. Смирнова, Тер-Ваганяна, Мрачковского от троцкистов. Его основной задачей, по указанию Л. Троцкого, стал «индивидуальный террор в отношении руководителей ВКП(б) и советского правительства». Убийство «Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева и др. », но осуществленное только 1 декабря 1934 года — когда был убит Киров.

Обвинение в индивидуальном терроре не должно было удивить советских граждан. Ведь многие из них либо помнили, либо читали о настоящей охоте на царя и его сатрапов, начатой еще народовольцами и продолженной боевой организацией эсеров. Правда, не очень было понятно, как это вдруг большевики, пусть и бывшие оппозиционеры — «левые», всегда отрицавшие подобную тактику, все же взяли ее на вооружение.

И еще один вопрос непременно должен был возникнуть у думающих читателей. Почему вечные враги Троцкий и Зиновьев, только раз, да еще ненадолго, в далеком 1927 году, объединившиеся для противостояния большинству ЦК, проводившему линию «правых» на 15-м съезде партии, снова оказались вместе. И именно тогда, когда страна пошла курсом, предложенным как раз ими.

Наконец, обвинительное заключение так и не объяснило причину создания объединенного центра не когда-либо, а в 1932 году. В то самое время, когда уже был преодолен пик глубокого экономического кризиса, поставившего под угрозу завершение первого пятилетнего плана.

Разъяснить все непонятное, недоговоренное, дать ответы на все возникшие вопросы и предстояло дать подсудимым.

2.

Итак, преступление обнаружено: индивидуальный террор. И уже есть первая жертва — Киров. На очереди Сталин, Ворошилов, другие руководители страны. Обнаружены и организаторы, исполнители: члены подпольной организации — объединенного троцкистско-зиновьевского центра. Теперь лишь оставалось на суде доказать виновность тех, кого разоблачили следователи НКВД.

Проводя не просто открытый процесс, а приглашая на него иностранных журналистов, дипломатов, аккредитованных в Москве, советское руководство ничем не рисковало. Разумеется, мир поверит в преступления оказавшихся на скамье подсудимых.

Ведь не усомнился же никто в реальности недавних событий такого же характера. В мятеже, поднятом 26 февраля японскими «Молодыми офицерами», захватившими столицу и убившими бывшего премьера М. Сайто. В таких же политических убийствах: 9 октября 1934 года — югославского короля Александра и французского министра иностранных дел Л. Барту хорватскими усташами; 27 июля 1934 года — австрийского канцлера Э. Дольфуса нацистами; 29 декабря 1933 года — румынского премьера И. Дуки членами террористической организации «Железная гвардия». Даже в США в 1935 году был убит Хью Лонг — губернатор Луизианы, собравшийся выставить свою кандидатуру на президентских выборах...

Так почему бы миру не поверить в возможность политического террора в СССР?

Процесс по делу объединенного центра открылся 19 августа в Москве, в Доме союзов, в расположенном на втором этаже Октябрьском зале. При председателе суда, как и прежде на таких же значительных политических процессах, армвоенюристе В. В. Ульрихе и государственном обвинителе, прокуроре СССР А. Я. Вышинском, впервые выступавшим в такой роли.

Подсудимые отказались от защитников, чем весьма упростили ход заседания. Да еще и признали себя виновными. Все, кроме Смирнова, который, как и Зиновьев полтора года назад, заявил: «Я признаю себя политически и морально ответственным за это дело»⁷⁴⁸.

Первым Вышинский начал допрашивать не Зиновьева, что было бы вполне логично, а Мрачковского. Тот же поступил достаточно просто. Стал пересказывать, но от своего имени, обвинительное заключение, обильно дополняя его множеством живописных деталей, чем создал впечатление полной искренности. Да и действительно, зачем боевому командиру, дважды орденоносцу, лгать, если он уже признал свою вину.

Прежде всего Мрачковский постарался исправить упущение, допущенное обвинительным заключением. Объяснил, почему и он сам, и его единомышленники решили уйти в подпольную оппозицию — создать центр.

«Мы возвращались из ссылки (в 1929 году — Ю. Ж. ), — сказал герой гражданской войны, — с определенной целью: ведения дальнейшей борьбы, хотя для многих из нас было очевидно, что та платформа, которая была составлена в прежний период — в 1925-1927 годах, была опрокинута правильностью генеральной линии партии. Мы остались беспочвенными, мы представляли собой политически выпотрошенную, разгромленную организацию...

В это время Смирнов ездил в Германию и привез от Троцкого директиву, потребовавшую переходить к более острым вопросам борьбы, и он прямо поставил вопрос о терроре. То есть до тех пор, пока мы не убрали Сталина, мы не вернемся к власти. Это было в 1931 году... На меня была возложена задача организовать тергруппу. То есть отобрать надежных людей. Вместе со мной это дело было поручено и Дрейцеру.

В 1932 году... Смирнов поставил перед нами вопрос о необходимости объединения с зиновьевцами. Эту задачу он сформулировал таким образом, что наших сил слишком мало, задачи, поставленные перед нами, слишком тяжелые и ответственные, а потому необходимо объединить все разбитые порознь группы...

В том же 1932 году во второй половине лета Смирнов направил письмо Троцкому с Гольцманом, где информировал его о состоянии нашей страны, нашей организации и поставил перед ним вопрос об объединении нашей организации с зиновьевцами. Осенью 1932 года, кажется, Гавеном (в 1920-м председатель Крымского ревкома, в 1921-1924-м — председатель ЦИК Крыма — Ю. Ж. ) было привезено письмо от Троцкого, в котором он одобрил наше решение объединиться, но указывал, что это объединение должно быть на той самой базе, то есть на базе террора, если согласится эта (зиновьевская — Ю. Ж. ) группа, и подтвердил, что необходимо убить Сталина, Ворошилова и Кирова»⁷⁴⁹.

И как бы мимоходом Мрачковский сообщил, но со слов Дрейцера, о создании московского центра, включившего Рейнгольда, Пикеля и Дрейцера, террористических групп в МОГЭСе, на авиационном заводе в Кунцево, обувной фабрике «Парижская коммуна»⁷⁵⁰. Но особенно удался Мрачковскому красочный рассказ о получении им в Петропавловске от Эстермана некоего пакета.

«Я тут же, при Эстермане, — показал Мрачковский, — его разорвал (распечатал — Ю. Ж. ). Оказалось, что на оборотной стороне какого-то иностранного журнала или книги какой-то немецкой химическим способом было написано письмо Троцкого. Обращение примерно такого порядка: “Дорогой друг, на сегодняшяий день стоит перед нами — я дословно не могу передать сейчас — задача убить Сталина и Ворошилова. На случай войны надо занять пораженческую позицию и воспользоваться замешательством. Необходимо организовать ячейки в Красной армии”. Подписано “Старик”.

Я знаю хорошо руку Троцкого. Ни в какой степени ничто на меня не навело сомнения, что это письмо от Троцкого»⁷⁵¹.

Такие показания Мрачковского при перекрестном допросе подтвердил не только Гольдман, Рейнгольд, но и Зиновьев. Григорий Евсеевич с готовностью заявил, что объединенный центр действительно существовал с 1932 по 1934 год, а главной его задачей являлась подготовка к террористической деятельности.

«Вышинский: В этом центре были вы, Каменев, Смирнов, Мрачковский, Тер-Ваганян?

Зиновьев: Да.

Вышинский: Значит, вы организовали убийство Кирова?

Зиновьев: Да»⁷⁵².

Как именно Зиновьев организовывал убийство в Смольном, Вышинского не заинтересовало — это всего лишь «детали».

Только Смирнов проявил строптивость. Категорически отверг показания Мрачковского о своей беседе с Троцким и получение от того каких-либо директив. Сказал, что в Германии виделся не с Троцким, а с его сыном Седовым, который и заявил ему, что «средством борьбы могут являться террористические акты». Но это было мнение только Седова⁷⁵³. Заодно опротестовал и заявление Зиновьева о том, что центр организовал убийство Кирова⁷⁵⁴.

В зале заседания суда очень долго, почти до конца вечернего заседания, царила рутина. Скучно и однообразно Вышинский задавал однообразные вопросы, не раз переспрашивал подсудимых лишь для того, чтобы снова и снова подтвердить существование объединенного центра и его террористическую направленность. Только в конце первого дня заседания допрос Рейнгольда оживил обстановку, привнес много нового, заслуживавшего самого пристального внимания. Вроде бы не кривя душой тот объяснял:

«Я помню встречу с Зиновьевым в 1931 году в Ильинском, когда Зиновьев, подводя итоги тому, к чему пришли зиновьевцы после своей капитуляции в 1932 году, прямо говорил, что все-таки надо пожалеть, что с Троцким разошлись. Надо было продолжить борьбу со ставкой на то, что в результате хозяйственного кризиса дело (пятилетка — Ю. Ж. ) провалится и руководство партии вынуждено будет привлечь Каменева и Зиновьева к власти, и что это ожидание не осуществилось.

Он говорил в излюбленной форме — он говорил о “готтентотском” социализме (готтентоты в то время — наиболее отсталый народ, населяющий юго-западную Африку; т. е. социализм, рассчитанный на такое же по уровню жизни население Советского Союза — Ю. Ж. ), который проводит партия и правительство, в очень злобном духе нападал на Сталина и на руководство и в то же время вынужден был признать, что, несмотря на то, что осуществляется “готтентотский” социализм, все же о крахе говорить нельзя. Что если Каменев в 1929-1930 году делал ставку на хлебные трудности, на то, что голод вынудит Центральный комитет, Сталина изменить политику — он имел в виду хлебные затруднения, которые тогда испытывала страна и которые преодолевались в ходе строительства, то эта ставка тоже бита. Ставка на то, что коллективизация приведет к крупному политическому недовольству и это вынудит ЦК привлечь Зиновьева, Каменева и других, она тоже бита».

Посчитав такое объяснение истинным, Рейнгольд вернулся к нему еще раз. Ссылаясь на Каменева, хотя вполне мог обойтись и без того, изложил историю неудачных намерений оппозиционеров начиная с подготовки к 15-му парт-съезду. Провалилась, говорил он, «попытка пробиться массовыми действиями в порядке завоевания масс» — явно 1927 год. Провалилась «верхушечная комбинация» — судя по всему, попытка установить связь с Бухариным, другими «правыми» в 1928 году. «Наконец, была ставка на хозяйственные трудности — на кризис, на крах, на катастрофу», которая также провалилась — это уже о 1932 годе.

Добавил Рейнгольд и то, что могло чисто психологически объяснить дальнейшее поведение Зиновьева, его откровенную капитуляцию.

«В том положении, — объяснял Рейнгольд, — в каком были Каменев и Зиновьев в то время, когда недоверие к ним возросло со стороны ЦК в десять раз, когда пропасть, вырытая рютинским делом между ними и ЦК, не засыпана, такой теракт (против Сталина — Ю. Ж. ) не принес бы никакой пользы делу Каменева-Зиновьева — плану захвата власти.

Вот почему Зиновьев и Каменев настаивали на том, чтобы использовать все легальные возможности для того, чтобы вползти на брюхе в партию — это любимое выражение Зиновьева, завоевать доверие партии, в частности Сталина, и после того, как это доверие будет восстановлено, должна была вестись параллельно глубоко законспирированная террористическая работа, которая должна была остаться неизвестной партии. В сочетании этих двух методов и заключается тот способ, который мог бы привести Зиновьева и Каменева к власти.

Они были бы прощены при Сталине, восстановлены в партии при Сталине, вернули бы доверие ЦК при Сталине и, естественно, что Политбюро, имея Каменева и Зиновьева, прощеных Сталиным до теракта, естественно, должно было привлечь их к власти».

Что это — попытка до некоторой степени оправдать Зиновьева и Каменева, а заодно и себя? Похоже на правду. Слишком уж характерно для всего поведения Зиновьева начиная с декабря 1927 года. Но последняя фраза не очень вяжется со сказанным перед тем, да и намечавшийся путь выглядит слишком долгим.

Вряд ли на Лубянке или в прокуратуре СССР загодя готовили именно такое показание Рейнгольда. Объяснявшее и причину так и несбывшихся надежд Зиновьева и его единомышленников, и, как дружно утверждали подсудимые, возникшее стремление Троцкого и Зиновьева к сближению для продолжения борьбы за власть. Но организаторы процесса никогда не сделали бы его открытым, если бы не были уверены: главное обвинение — терроризм — подтвердят все подсудимые, не исключая и Рейнгольда, который продолжил свои показания.

«Зиновьев, — откровенничал Рейнгольд, — тогда же говорил: главное, основное и то новое, что отличаетновый троцкистско-зиновьевский блок, заключается в единодушном признании необходимости террористической борьбы против партии и правительства, в признании необходимости создания боевой террористической организации для этой борьбы».

Вполне достаточно для признания виновности Зиновьева?

По мнению Рейнгольда — явно мало. И он продолжил:

«Зиновьев прибавил, что то соображение, которое обычно выдвигается, что якобы терроризм несовместим с марксизмом, несовместим с большевизмом, в данном случае несерьезно и его надо отбросить, потому что в тех конкретных условиях, в которых осуществляется диктатура, когда все нити диктатуры, как он выражался, сконцентрированы в одном лице — в лице Сталина, нет другого пути, как пробраться к руководству, только убив Сталина.

Он (Зиновьев) прямо сформулировал задачу уничтожения Сталина, рассчитывая на то, что члены Политбюро, оставшись без Сталина, за которым идут массы, останутся без вождя и без масс».

Но далее Рейнгольд сказал нечто неожиданное: «В запасе был и другой вариант. Этот вариант был связан с расчетом на Красную армию... Ряд крупных троцкистов и зиновьевцев, не порывавших связи с организацией, а наоборот, принимавших активное участие, по роду своей работы занимали в армии высокие посты. Это были Прилуцкий (? ), Путна (комкор, военный атташе в Великобритании — Ю. Ж. ), Шмидт (комдив, командир 8-й мотомеханизированной бригады — Ю. Ж.), Кузьми

чев (майор, начальник штаба 18-й бомбардировочной авиабригады (Ю. Ж. ), Гродзовский (? ) и ряд других, фамилии которых я не знаю.

Предполагали, что в том случае, если после выполнения успешного теракта Политбюро не поспешило бы пригласить Зиновьева и Каменева к руководству, то, опираясь на этих людей и на сосредоточение необходимых военных сил в Москве, прямо поднять военный мятеж и, опираясь на этот военный мятеж, принудить Политбюро признать руководство Каменева и Зиновьева».

Заявление более чем странное. Речь ведь шла не о ставшем для процесса привычным индивидуальном терроре, а о более серьезном, даже крайне опасном — военном перевороте. Правда, настораживали две странные детали. Прежде всего, откуда такие сведения у человека сугубо гражданской профессии — давно работавшего в наркомфине, наркомземе, не связанного ни в прошлом, ни в настоящем с армией. Затем явное противоречие, если не сказать, несообразность. Как участников подготовки мятежа Рейнгольд назвал тех, кто служил в Киевском военном округе, в то время как переворот должны были совершить части, находящиеся в Москве.

Такие странности показания, скорее всего, и заставили Вышинского не обратить внимания на слова Рейнгольда. Вернее, проигнорировать их, что продемонстрировал тут же последовавший диалог с Зиновьевым.

«Вышинский: Обвиняемый Зиновьев, это показание Рейнгольда вас уличает в тяжком преступлении. Вы признаете себя виновным?

Зиновьев: Да.

Вышинский: Действительно в ваш план входило, с одной стороны, проявить внешне во всей полноте лояльность и даже преданность партии, и в то же время подготовлять террористические акты против руководства партии и правительства?

Зиновьев: Я буду в свое время давать объяснения, из которых будет видно, что то, что говорил Рейнгольд, по-моему, не совпадает с действительностью, но что в данном месте он прав».

Оба так и не произнесли слов «военный мятеж». Обошлись иными — «тяжкое преступление», «то, что говорил Рейнгольд».

И все же на том странности показаний Рейнгольда не завершились. Он зачем-то повторил фамилии тех, кого, по версии обвинительного заключения, должны были убить заговорщики: Сталин, Киров, Ворошилов, Каганович, Орджоникидзе, Постышев, Косиор, другие, так и не пояснив, почему среди будущих жертв отсутствуют не менее известные, занимавшие столь же высокие посты лица: члены ПБ А. А. Андреев — секретарь ЦК, М. И. Калинин — сопредседатель президиума ЦИК СССР, В. М. Молотов — председатель СНК СССР; кандидаты в члены ПБ Г. И. Петровский — сопредседатель президиума ЦИК СССР, Я. Э. Рудзутак и В. Я. Чубарь — заместители главы правительства СССР, А. И. Микоян — нарком пищевой промышленности.

Как бы мимоходом Рейнгольд попытался бросить тень на «правых», пересказав старые, давно ходившие слухи об их намерениях. Мол, Бухарин и Томский еще в 1928-1939 годах прямо заявили, что они не сделают той ошибки, которую сделали Зиновьев, Каменев и Троцкий. То есть они не дадут выгнать себя из ЦК, потому что они считают эту позицию важной для себя и будут ее использовать до конца. «Этим самым, — пояснил Рейнгольд, — Бухарин и Томский показали, что они, находясь внутри ЦК, намерены продолжать борьбу против партии».

Но самое важное для процесса Рейнгольд приберег напоследок. Поведал о деталях подготовки покушения на Сталина. Правда, о таких деталях, которые давно являлись секретом Полишинеля.

«Первое покушение на Сталина, — рассказал Рейнгольд, — было подготовлено в середине лета 1934 года. Местом покушения должно было быть Можайское шоссе (ошибка человека, явно не знающего этот район столицы: не все шоссе, а лишь его начало — Ю. Ж. )... Были установлены наиболее вероятные дни и часы проезда машины Сталина (на только что построенную “Ближнюю дачу”, куда генсек перебрался из Кремля именно в те месяцы — Ю. Ж. ).

Мне было известно, что это покушение окончилось неудачно, потому что террористы, которые были поставлены на участке Дорогомиловского шоссе (опять ошибка: такого шоссе не было, а была Дорогомиловская улица — Ю. Ж. ), где была трамвайная остановка и машина Сталина должна была замедлить ход, боевики-террористы побоялись и ушли, не выполнив задания... Было предложено остановить машину одним выстрелом и еще одним выстрелом покончить со Сталиным».

Рейнольд так и не сообщил, было ли оружие у террористов, не назвал их фамилий. Зато поведал, что имелся и еще один план покушения на генсека.

«За Сталиным, — показал он, — было наблюдение не только по Можайскому шоссе. Мне известно от Гордина и Гошейнина, что в Кремле была группа, которая была связана с троцкистско-зиновьевской организацией, которая следила за Сталиным. Эта группа, тщательно законспирированная, вела свои нити, как мне говорили Гордин и Гошейнин, к Каменеву. Жена брата Каменева, Розенфельд работала в Кремле и поддерживала сношения с группой террористов, фамилии которых мне неизвестны».

Второй вариант покушения Вышинский проигнорировал, так как он был всего лишь пересказом слухов о «Кремлевском деле» более чем полуторагодовой давности. Давно раскрытом и завершившимся судом. Зато первым заинтересовался.

«Вышинский: В первом случае вы участвовали лично. Кто еще имел отношение?

Розенгольц: Бакаев, Евдокимов, Шаров, группа Дрейцера, Хрусталев. Боевики-террористы — Серегин и Радин»⁷⁵⁵.

Но только в конце первого дня процесса Вышинскому удалось добиться большей ясности. И уточнить недоговоренность в показаниях Мрачковского о письме-директиве Троцкого, и исправить ошибки в сказанном Рейнгольдом о подготовке покушения на Сталина.

Сначала помог Дрейцер, рассказавший чисто шпионскую историю о том, как он поступил с немецким киножурналом, привезенным ему в октябре 1934 года сестрой из Польши. «Я его, — объяснил Дрейцер, — страница за страницей над свечкой осторожно проявил и на одной из последних страниц, в промежутке между объявлениями, оказалось письмо. Я его проявил. Это был небольшой, примерно 10 на 12 сантиметров, (текст), в котором было написано то, что было зачитано в обвинительном заключении».

На сразу же поставленный Вышинским вопрос, где же это письмо, Мрачковский с готовностью ответил: «Я его сжег»⁷⁵⁶. Так стала понятной судьба единственной улики, которая могла бы подкрепить все обвинения.

О подготовке покушения на Сталина детально, без ошибок сообщил Бакаев. Видимо, достаточно хорошо помнивший о своей работе председателем петроградской ЧК в 1919-1920 годах, а впоследствии уполномоченным ЧК по Юго-Восточному краю. Сообщил историю, слишком напоминавшую подробности убийства Франца Фердинанда в Сараево 28 июня 1914 года (и повторенные членами ОАС в 1961-1962 годах при многократных попытках убить генерала де Голля).

Оказалось, сначала он вместе с Файвиловичем проехал по маршруту, которым следовала обычно машина Сталина: «Арбат, Дорогомиловская улица, Можайское шоссе. Проехали по этому маршруту и ничего подходящего не нашли.

Возвратившись, я доложил Зиновьеву о результатах нашей поездки, и Зиновьев сказал, что нужно усиленно заняться слежкой у Центрального комитета для того, чтобы убить Сталина».

Однако Бакаев все же вернулся к первоначальному варианту. «Розенгольц, — продолжил Бакаев показания, — мне сообщил, что им (ему и Дрейцеру — Ю. Ж. ) удалось совершенно точно установить не только дни, но и часы проезда Сталина за город. Обычно это происходило накануне выходного дня, были названы часы. Время, говорил Рейнгольд, теперь не ждет. Есть люди, которые горят желанием стрелять в Сталина. Надо, говорит, это сделать завтра.

Когда мы подъехали к этому месту — около моста возле Дорогомиловской улицы, он мне назвал стрелка — Радина... Я его видел только раз. Он, говорит Розенгольц, придет не один, а вместе с Файвиловичем и со своими ребятами. Надо завтра же выехать с ними. Я согласился.

На следующий день после обеда действительно приехал ко мне Радин и говорит: собирайтесь, Иван Петрович, поедем. Выходим. Смотрю: в машине Файвилович и еще один совершенно незнакомый мне человек, о котором Радин сказал, что это абсолютно свой человек и примет вместе с ним, Радиным, участие в выполнении террористического акта над Сталиным. Файвиловича, говорит, мы должны будем высадить на Дорогомиловской улице для того, чтобы он нам просигнализировал время прохода в этом месте машины Сталина, а нас, говорит, всех высадят возле моста, машину поставим в переулке, там вы ее и ждите. Хорошо, говорю.

Высадили Файвиловича, где указал Радин. Поехали дальше. Через некоторое время догоняет нас машина, в которой сидело человек шесть молодых людей, одетых в военные гимнастерки. Взволновавшийся Радин говорит, что это охрана Сталина, что она нас заметила, что надо отставить наше предприятие. Эта машина с охраной, сам не знаю, кто там был, обогнала нас, причем сидевшие в машине внимательно рассматривали нас.

Я сказал, чтобы поворачивать нашу машину обратно, и мы вернулись. По дороге просигналили Файвиловичу, чтобы он снимался, садился в трамвай и уезжал, а сами поехали на квартиру Рейнгольда, как условились накануне, что мы вне зависимости от результатов выезда для совершения террористического акта заедем на квартиру Рейнгольда и скажем ему. Там был, кроме Рейнгольда, и Дрейцер. Мы рассказали ему.

Председатель: Все участники были вооружены?

Бакаев: Да, револьверами»⁷⁵⁷.

3.

К концу второго дня процесса обвинение успело добиться всего, чего хотело. Получило «неоспоримые» — то есть основанные лишь на показаниях подсудимых, которые могли быть оспорены — свидетельства и существования центра заговорщиков, и его террористической устремленности, и подготовки военного мятежа, и — самое важное! — разработки планов покушения на Сталина. Все это подтвердили как троцкисты — Мрачковский, Тер-Ваганян, так и зиновьевцы — Рейнгольд, Дрейцер, Пикель, Бакаев, Евдокимов, Каменев. Категорически отверг все обвинения только Смирнов, но его твердая позиция максимально оттенила, подчеркнула вроде бы чистосердечные признания остальных обвиняемых, расходившихся лишь в деталях.

Вот тогда-то на авансцену допустили главного подсудимого, Зиновьева. До тех пор просто подтверждавшего все показания. Можно было ожидать, что Григорий Евсеевич вскроет все закулисные деяния руководства центра, поведает о тайных замыслах руководителей центра, неизвестных остальным его членам. Однако полуторачасовое его выступление не дало ни обвинителю, ни председателю суда ничего нового, на что им можно было бы опереться.

Речь Зиновьева на процессе оказалась по духу и стилю более похожей на те его письма, покаянные письма, которые он направлял с декабря 1927 года Сталину, в ЦК. И не случайно Троцкий, познакомившийся с этой речью лишь в кратком газетном цитировании, уничижительно назвал ее «агитационной», «дипломатическим документом»⁷⁵⁸.

Действительно, приступил Зиновьев к показаниям с того, что, как он, видимо, полагал, от него и ожидали. «Я думаю, — сказал он, — что поступлю правильно, если начну с восстановления объединенного троцкистско-зиновьевского центра в 1932 году». Вместе с тем, не забыл он и о том, что следует подтвердить и непрерывность существования антисталинской оппозиции с 15-го съезда, а особенно — после признания 16-й партконференцией в апреле 1929 года наибольшей опасности для ВКП(б) правого уклона.

«Когда я, — продолжал Зиновьев, — смотрю теперь назад, в 1928-1932 годы, я должен сказать, что и в эти годы между нами и троцкистами осуществлялось только известное разделение труда. Что он (Троцкий) делал за границей с развязанными руками в другой обстановке, то же самое делали другими методами в другой обстановке на родине. И мы в это время были только более опасными и более вредными, потому что мы делали это менее открыто, именно потому, что мы были ближе к руководящему составу партии, к самой партии и учреждениям советской власти. Мы составляли филиал троцкизма внутри страны».

Но и такое признание оказалось уверткой. Зиновьев не сказал, что же именно они «делали». Однако продолжал, не замечая противоречия, объяснением длительного бездействия и тех, и других. Правда, теперь говорил уже не «я», а «мы», лишь подразумевая себя одним целым со своими единомышленниками.

«Что ждали? — задал он риторический вопрос. — Ждали двух вещей. Увеличения трудностей, которые при тогдашней (нашей) концепции должны были неминуемо пойти более обостренно, ибо от капитуляции перед трудностями вначале мы перешли потом к прямой ставке на трудности...

Мы ждали, во-первых, обострения трудностей. Ждали и надеялись, во-вторых, на возникновение раскола внутри ЦК большевистской партии... И вот в 1932 году создается обстановка, которая и для оставшихся в СССР, и для Троцкого, находившегося на буржуазной свободе, показалась моментом, которого мы ждали. Нам показалось в этот момент, что действительно трудности будут расти, что они имеют органический характер, что недовольство расширяется, что наступил момент, когда мы сможем решиться на более (? ) активные действия. Мы питались всякими слухами, черпали их откуда угодно — со страниц “Советского бюллетеня” (явная ошибка, следует читать “Бюллетень оппозиции” — Ю. Ж. ), “Социалистического вестника” (газета эмигрантов-меньшевиков, издававшаяся в Берлине — Ю. Ж. ), слушали из подворотни о том, что возникают разногласия в ЦК».

Повторяя многократно «мы», Зиновьев долго не объяснял, кого конкретно он имеет в виду. Наконец понял, что увертками не отделаться, и пояснил, опять же обойдясь без фамилий:

«Мы прошли в том же 1932 году как бы два цикла. Первый — когда идет прямая ставка на рост трудностей, надежда на то, что они вырастают в такой мере, когда мы и “правые”, и троцкисты, и примыкающие к ним более дробные меньшие группы сможем выступить открыто, мечтали выступить единым фронтом, причем тогда считали, что больше всего шансов принадлежит “правым”, что их прогнозы больше всего оправданы, что их имена будут иметь особенно притягательное значение. Поэтому мы считали необходимым в этот момент особенно подчеркнуть близость с ними, искать близости к ним и самонадеянно считали, что имена Зиновьева, Каменева и Троцкого будут иметь особенно большое значение».

И снова Зиновьев спрятался за спасительным «мы», за подразумевавшимися единомышленниками, умолчав о конкретном единственном «деле». О своей и Каменева роли в пусть косвенном, но все же участии в распространении документов Рютина, что неоспоримо свидетельствовало о связях зиновьевцев с «правыми». Снова и снова Григорий Евсеевич отделывался общими рассуждениями:

«Мы считали, что будет происходить рост и обострение трудностей, что недовольство пойдет не ручейками, а реками и морем, что приходит тот желанный момент, когда мы должны будем, и конечно, единым фронтом, сделать открытое выступление против партии. Новое открытое выступление может быть сопровождаемо каким-либо более активным шагом, который мы не применяли во время первой дискуссии (в 1927 году — Ю. Ж. ), хотя и тогда мы доходили до антиправительственной демонстрации 7 ноября. Более всего тогда подпольные группы как “правого”, так и так называемого “левого” направления искали связи с Зиновьевым и Каменевым».

Григорий Евсеевич продолжал рассуждать вообще, что он умел давно и великолепно делать, но так и не упомянул о столь необходимом обвинению — о существовавших группировках оппозиционеров, их составе, чтобы, используя такие данные, можно было бы сделать заключение о существовании широко разветвленного заговора. И тогда Вышинский не выдержал. Не смог больше выслушивать названное вскоре Троцким «дипломатией».

«Вышинский: Нельзя ли более конкретно? Нельзя ли сказать, в чем заключалась связь (с подпольными группами всех толков — Ю. Ж. )?

Зиновьев: Так как наиболее авторитетный по своей контрреволюционной идеологии Троцкий находится за границей, то люди обращались к Каменеву и Зиновьеву. Обращения шли и от “правых”, с которыми мы имели контакт с 1927 года. Не очень систематический, но никогда не прерывавшийся.

Вышинский: Скажите, с какого года? Скажите — “от и до”. Зиновьев: Можно сказать, что они не прекращались до самого последнего дня. Обращения шли от остатков Рабочей оппозиции — Шляпникова, Медведева, обращения шли от группы так называемых “леваков”, о которых здесь уже говорили. Это Ломинадзе, Шацкин, Стэн и другие... Обращения шли также от так называемых, как мы их тогда называли, индивидуалов. Речь идет о людях, которые вообще входили в нашу сферу влияния, но которые, тем не менее, держались несколько индивидуально. К числу их относился Смилга, до известной степени Сокольников...

Во вторую половину 1932 года мы проходили через несколько другой цикл, а именно — мы начали понимать, что мы раздували, преувеличивали трудности, как это было и раньше. Мы начали понимать, что партия и ее Центр преодолеют эти трудности. Но и в первую, и во вторую половину 1932 года мы пылали ненавистью к Центральному комитету и к Сталину. Мы (были) уверены, что руководство должно быть во что бы то ни стало сменено. Что оно должно быть сменено нами вместе с Троцким и “правыми”.

Только поведав не столько о какой-то идеологической программе, сколько высказав несомненную зависть тех, кто обладал властью, но лишился ее, Зиновьев внезапно вспомнил о Смирнове, которого все остальные подсудимые пытались представить прямым представителем Троцкого в СССР. Вспомнил о нем только для того, чтобы если не переложить полностью на него, то хотя бы разделить с ним ответственность за пресловутый террор.

«Эти моменты, — утверждал Зиновьев, — эти минуты, когда мы с ним договаривались, были наиболее решающими из всех моментов, когда готовился заговор. Больше того, именно тогда же мы намечали с ним вопрос о лицах, против которых должно быть направлено террористическое оружие. Ясно, что тут называлось в первую очередь имя Сталина... Назывался как человек, на которого должно быть направлено оружие в первую очередь — С. М. Киров. Ясно, что тогда же говорилось о Ворошилове».

Наконец-то признав намерение приступить к террору, Зиновьев перешел к не менее значимому для обвинителя.

В центр, разъяснил Зиновьев, «входили Зиновьев и Каменев. Что касается Евдокимова и Бакаева, то они входили в него формально... Со стороны троцкистов первым, бесспорным членом, вожаком их, моральным и политическим представителем назвали Ивана Никитовича Смирнова, вторым — Мрачковского, далее — Тер-Ваганяна... От группы “левых” имелись в виду Ломинадзе и Шацкин».

Повторив уже сказанное другими обвиняемыми, Зиновьев все же добавил: «Решающее значение имело так называемое совещание в Ильинском на рубеже между летом и осенью 1932 года. Во всяком случае, после моих переговоров со Смирновым, переговоров Евдокимова со Смирновым и Мрачковским, переговоров Каменева с Тер-Ваганяном, переговоров Каменева с Ломинадзе, переговоров с Томским и целым рядом других. Все созрело политически, все предпосылки были налицо. Все было более или менее намечено в черновом, если так можно было выразиться, наброске, и речь уже шла о практических выводах».

Затем, подробно рассказав о якобы прямом участии членов центра в подготовке убийства Кирова, Зиновьев перешел к отношениям с «правыми»: «Перед самым отъездом (в ссылку в январе 1933 года — Ю. Ж. ) я имел свидание с Томским, которое тоже имело, по-моему, решающее значение в том смысле, что я на этом свидании Томскому открыл все дело для передачи его ближайшим друзьям Рыкову и Бухарину. Я рассказал о блоке, на какой основе этот блок построен, о людях».

Наконец, попытался Зиновьев объяснить — в чем же заключалась деятельность блока.

«Мы, — говорил Григорий Евсеевич, подразумевая себя и Каменева, — продолжали тактику, состоявшую из сочетания, комбинирования все более и более рафинированного, коварного двурушничества с подготовкой заговора». О деталях последнего умолчал, зато привел пример двурушничества. Оно, по его словам, выразилось после убийства Кирова в написании совместно с Каменевым и Евдокимовым некролога, посланного в «Правду», но не опубликованного. Однако тут же названные Зиновьевым соавторы резко отвергли свое участие в таком «двурушничестве».

Прервал показания и председатель суда.

«Ульрих: Подсудимый Зиновьев, скажите, пожалуйста, что вам известно о практических началах по подготовке теракта в отношении Сталина?

Зиновьев: Что было практически решено по этому вопросу. Я уже говорил, что я участвовал в этом деле. Я тоже говорил, (что) через Евдокимова мне было известно, что были две попытки покушения на Сталина, в которых принимали участие, насколько я помню, трое — Рейнгольд, Дрейцер и Пикель. Мне было известно, что их неудача была связана с тем фактом, о котором здесь вчера говорил в своих показаниях Бакаев.

Ульрих: Эта попытка имела место летом и осенью 1934 года, и непосредственным организатором ее был Бакаев?

Зиновьев: Да, на него это было возложено.

Ульрих: Не вы ли рекомендовали Богдана Бакаеву для того, чтобы он организовал убийство Сталина? Вы это подтверждаете?

Зиновьев: Подтверждаю»⁷⁵⁹.

Глава 27

Итак, в ходе полуторачасовых показаний, сопровождавшихся то пространными, то предельно краткими ответами на вопросы прокурора и председателя суда, Зиновьев признал все без исключения преступления, которые он якобы совершил. Признал деяния наказуемые, четко сформулированные обвинительным заключением, развернутые Вышинским в долгой пафосной речи, произнесенной на следующий день, 22 августа:

1. «Старый зиновьевский центр превратился в центр объединенного троцкистско-зиновьевского блока. Он реформировался, несколько окреп, ибо произошла консолидация нескольких группировок. С 1932 года он начинает более широко развертывать свою деятельность... В его составе были Каменев, Зиновьев, Евдокимов, Бакаев, Смирнов, Тер-Ваганян и Мрачковский. Этот центр был и, что самое важное, он сложился по прямому указанию Троцкого, Зиновьева и Каменева».

2. «Я хотел бы теперь получить от Зиновьева прямой ответ: берет ли Зиновьев на себя не только моральную, но и всю уголовную ответственность, и притом полную ответственность за подготовку, организацию и совершение убийства Сергея Мироновича Кирова? Конечно, Зиновьев скажет “Да”. Иначе он не может ответить».

3. «В чем заключалась деятельность центра? Зиновьев сказал: “Главное заключалось в подготовке террористических актов против руководства партии и правительства... ” Я спросил: “Против кого? ” Зиновьев ответил: “Против руководства”.

Я спросил: “То есть против Сталина, Ворошилова и Кагановича? ”» (ранее прокурор добавлял еще фамилии Орджоникидзе и Жданова — Ю. Ж. ). Но далее, не дождавшись ответа, Вышинский вернулся к убийству Кирова, чтобы получить необходимое ему подтверждение. Ответ Зиновьева — «Да».

Завершая же речь, выдержанную в традициях всех отечественных прокуроров, Вышинский заявил:

«Я считаю, что вина Зиновьева, Каменева, Евдокимова и Бакаева полностью установлена и что я могу освободить себя от обязанности перечислять многочисленные факты и подвергать анализу материал судебного следствия, изобличающий их в полной мере...

Я хочу закончить напоминанием вам, товарищи судьи, о тех требованиях, которые предъявляет закон в делах о тягчайших государственных преступлениях. Я позволю себе напомнить о вашей обязанности, признав этих людей, всех шестнадцать, виновными в государственных преступлениях, применить к ним в полной мере и те статьи закона, которые предъявлены им обвинением.

Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного! »⁷⁶⁰

1.

Да, Зиновьев подтвердил свое участие в создании центра, организации убийства Кирова, подготовку покушения на Сталина, Ворошилова. Но именно такие признания как его, так и остальных подсудимых превратили процесс в подлинную фантасмагорию.

Вроде бы все обвиняемые говорили чистосердечно, раскаиваясь под тяжестью — нет, не улик, а собственных признаний, которые они почему-то не опровергали. Говорили свободно, раскованно, не испытывая заметного со стороны какого-либо давления. Часто пререкались друг с другом. Зиновьеву возражали Каменев и Евдокимов; Смирнов обличал всех, уличая во лжи, ошибках, преувеличениях; показания Рейнгольда и Бакаева расходились в деталях, ставя под сомнение произнесенное и тем, и другим...

И все же, читая сегодня неправленую стенограмму процесса, трудно поверить всему тому, что тогда, в августе 1936 года, говорили в Октябрьском зале Дома союзов.

Но вернемся к показаниям Зиновьева по трем основным пунктам обвинения, и прежде всего — об образовании объединенного центра. А для начала следует обосновать, подтвердить не только необходимость, но и возможность центра, включавшего обе группы «левых» — троцкистов и зиновьевцев, да еще и с «независимцами», остатками «Рабочей оппозиции», а также и с «правыми».

В 1926-1927 годах уже существовал блок Троцкого и Зиновьева. Выступавших на 15-м партсъезде, публиковавших свои резкие статьи в «Дискуссионном листке» «Правды». И делавших это с полным пренебрежением к возможным репрессиям — ведь тогда, и не первый год, троцкистов и зиновьевцев переводили на новую работу подальше от Москвы и Ленинграда, ссылали, исключали из партии.

Участники того блока слишком быстро убедились в невозможности добиться своего таким образом, и большинство их «капитулировало». Публично отказалось от своих взглядов. Вот почему слишком трудно поверить в повторение такого же решения, да еще и в ухудшившейся обстановке. После случая с записью Каменевым разговора с Бухариным, после «дела Рютина», в котором многие из них оказались замешанными.

Единственное, что могло бы подвигнуть бывших оппозиционеров к новому сближению, да еще и всеохватному, так это тяжелейший кризис в стране, надежда благодаря тому на изменение внутриполитического курса и возвращение во власть. Но в таком случае полностью исключался терроризм как принципиальная основа сближения и следовало лишь выжидать.

Одним словом, объединенный центр мог появиться, но появиться, лишь исключив даже мысль об использовании эсеровской тактики. Однако и при таком варианте осенью 1932 года сближение вряд ли оказывалось возможным.

Во-первых, все потенциальные участники создания центра были слишком озабочены собственной судьбой. «Дело Рютина» с неизбежной, как они должны были понимать, слежкой за всеми ими не позволяло Зиновьеву свободно общаться со своими единомышленниками из-за вполне реальной угрозы ареста при столь неблагоприятных обстоятельствах.

Во-вторых, даже если Григорий Евсеевич и встретился бы с Евдокимовым, Бакаевым, другими конспиративно — «на даче в Ильинском», и не просто для обмена мнениями о положении в партии и стране, а для создания центра, то для существования того осталось бы всего несколько недель. Ведь Зиновьева и Каменева отправили в ссылку в октябре 1932 года, а Смирнова, Бакаева и Мрачковского арестовали в январе 1933 года.

Наконец, следствию так и не удалось представить хоть каких-либо доказательств участия Троцкого в создании центра.

Да, два месяца спустя после окончания процесса «Бюллетень оппозиции» подтвердил две встречи Л. Л. Седова с побывавшими в Берлине советскими гражданами. О том упомянул Вышинский, но исказив суть происшедшего. Седов увиделся с И. Н. Смирновым в июле 1931 года — чисто случайно в огромном универмаге «Ка Де Ве» на Курфюстендамм, ограничившись обменом общими в таком случае фразами. И с Э. С. Гольдманом весной 1932 года — преднамеренно, так как последний привез для Троцкого от его сторонников в Москве информационное письмо «Хозяйственное положение Советского Союза»⁷⁶¹, практически сразу же опубликованное — в октябре того же года — в «Бюллетене оппозиции» № 31.

Что же касается пресловутой директивы Троцкого, якобы потребовавшего создания центра, то ее так и не привезли в Москву. Ни Гольдман — из Берлина, спрятав в чемодане, ни сестра Дрейцера — из Варшавы, в виде тайнописи на странице немецкого журнала. В противном случае ее, по словам Вышинского, «приобщенную к делу в качестве вещественного доказательства», обвинение непременно предъявило бы суду.

И все же имелось в деле о создании центра более значительная, более важная нестыковка. Точнее, ответ на вопрос: а нужно ли было бывшим оппозиционерам создавать подпольную организацию всего лишь из-за разногласий со Сталиным о темпах коллективизации? Нужно ли было добиваться таким образом в конце пятилетки резкого снижения темпов, если они же за десять лет до того еще сильнее настаивали на непрерывном возрастании этих темпов?

Вряд ли.

Следовательно, любые обвинения в создании нелегального объединения троцкистов и зиновьевцев, любые обвинения в участии в нем следует признать явной фальсификацией. Фантазией, сначала порожденной руководством НКВД — Ягодой, Аграновым, Молчановым, Люшковым, иными, а также курировавшим их работу Ежовым, а затем ставшей реальностью после того, как им удалось убедить Сталина в своей правоте, обоснованности возбуждения дела. Сталина, в самом начале расследования высказавшего сомнение в его серьезности. Написавшего по поводу первых протоколов допросов Дрейцера и Пикеля — «Не смешно ли? ».

Следующее обвинение — в «подготовке, организации и совершении убийства» Кирова. Единственного факта, ни у кого не вызывавшего и тени сомнения.

Сегодня, когда мы располагаем неоспоримыми данными обо всех обстоятельствах трагического выстрела в Смольном, когда знаем все о Николаеве - убийце-одиночке, не связанном со своими бывшими товарищами по работе в комсомоле, да к тому же психически неуравновешенном человеке, любую — и моральную, и уголовную — причастность Зиновьева, впрочем, как и любого другого обвиняемого на процессе, следует решительно отвергнуть. Отвергнуть, несмотря на признание не только в августе 1936 года, но и в январе 1935-го.

Также следует категорически отринуть и третье, последнее обвинение — в подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. И здесь необходимо, прежде всего, обратить внимание на более чем странное несовпадение при перечислении фамилий тех, на кого готовились покушения.

Зиновьев назвал только двух — Сталина и Ворошилова, что вполне объяснимо.

И. В. Сталин — генсек, объект постоянной враждебной критики со стороны оппозиции на протяжении десяти лет. Создатель и пропагандист теории построения социализма в одной стране, инициатор вступления СССР в Лигу наций, перехода партий Коминтерна к участию в народных фронтах, один из соавторов новой конституции. Словом, олицетворение всего того, против чего открыто выступали и троцкисты, и зиновьевцы.

К. Е. Ворошилов — член ПБ, нарком обороны. Ненавидимый Троцким еще со времен гражданской войны. Занявший — но после непродолжительного пребывания Фрунзе — тот самый пост наркома по военным и морским делам, который прославил Льва Давидовича, сделал его в глазах не только страны, но и всего мира вождем, олицетворением Красной армии, угрожавшей капиталистическим странам революционной войной.

Уже поэтому имена Сталина и Ворошилова не могли вызвать ни удивления, ни сомнения. Но далее началось маловразумительное. Сначала Вышинский без каких-либо пояснений добавил к потенциальным жертвам еще троих.

Л. М. Кагановича. Секретаря ЦК, фактического заместителя Сталина по партии, человека, о котором в то время ходили упорные слухи как о самом возможном преемнике якобы тяжело больного генсека.

Г. К. Орджоникидзе. Не потому ли, что он в 1926-1930 годах возглавлял ту самую ЦКК, которая не только боролась не щадя правды с любым проявлением оппозиционности и фракционности, но и передавала начатые ею расследования в руки ОГПУ. Руководил сначала ВСНХ, а затем выделившимся из него наркоматом тяжелой промышленности, всеми силами помогая Сталину вывести страну из страшного кризиса.

А. А. Жданова. Заменившего в Ленинграде Кирова, ставшего ближайшим соратником генсека, разрабатывая вместе с ним те самые политические реформы, которые все дальше и дальше уводили Советский Союз, ВКП(б) и Коминтерн от признанной ими утопической мировой революции.

Не довольствуясь сказанным, Вышинский буквально на ходу, выступая на процессе с обвинительной речью, неожиданно расширил список тех, кто якобы должен был пасть от рук террористов. Включил в него, и снова без объяснения, доказательств, еще двоих. С. В. Косиора — с 1928 года генерального секретаря ЦК компартии Украины, и П. П. Постышева — «всего лишь» первого секретаря Киевского обкома и горкома. Повторил то, что предлагал еще до начала процесса Ежов — так расширить список возможных жертв троцкистско-зиновьевских террористов, чтобы хоть как-то подтвердить наличие «заговора» и готовившегося переворота.

Так что же можно было предъявить Зиновьеву, другим подсудимым как обвинения, подкрепленные полученными в ходе следствия уликами? Пожалуй, ничего.

2.

Очень трудно осознавать, что жить осталось если и не несколько минут или часов, то все же лишь день-два. Еще труднее предельно честно — не для других, нет, для себя оценить свою жизнь со всеми ее взлетами и падениями, достижениями и ошибками, подчас тяжелейшими. И не только признать без исключений все, что было, но и прилюдно поведать о том.

У Зиновьева, чтобы в последний раз сделать выбор, оставались сутки: между речью Вышинского 22 августа и своим последним словом, которое предстояло произнести 23 августа. Всего двадцать четыре часа. И очень мало, и очень много.

Казалось бы, после отказа от защитника Зиновьеву следовало раскритиковать подтасовки, несовпадения, противоречия обвинения. Попытаться доказать если и не полную, то хотя бы частичную свою невиновность. Но такая речь выглядела бы очередной уверткой. Мелким унижением, к которому он постоянно прибегал последние восемь лет. Прибегал, давая показания в ЦКК, на допросах в НКВД, на суде в Ленинграде и Москве. Обращаясь с письмами в ЦК, к Сталину, Орджоникидзе, Е. М. Ярославскому. Словом, идти по давно проторенному пути.

Зиновьев отказался от того. Зная, что на этот раз ни снисхождения, ни пощады уже не будет, что он получил возможность выступить с действительно последним в своей жизни словом, решил больше не вилять, не искать оправдания. И хотя бы теперь снова стать прежним — истинным большевиком. Тем, с которым дружил Ленин — его путеводная звезда. А потому напоследок говорить не о своих заслугах, а о грехопадениях. Тех, которые в конце концов и разделили его с партией.

Но все же, приняв правила игры, не им придуманные, Зиновьев начал с необходимого раскаяния. С признания вины по всем пунктам обвинения.

«Я, — заговорил Григорий Евсеевич привычно, — раньше всего хочу повторить, как я уже сделал на допросе, что я признаю себя целиком и безусловно виновным в том, что был одним из главнейших, а если исключить Троцкого, то главным организатором троцкистско-зиновьевского блока и его центра, организовавшегося в 1932 году на террористической основе и поставившего себе целью убийство Сталина, Ворошилова, Кирова (! ) и ряда других руководителей партии и правительства.

Я признаю себя виновным в том, что я был одним из главнейших, главным организатором убийства Сергея Мироновича Кирова. Я признаю себя виновным в том, что на суде в Ленинграде я ввел в заблуждение суд.

Я признаю себя виновным в том, что в силу сказанного несу полную и безусловную ответственность за то, что мы, так или иначе связанные с троцкистским центром, дошли по сегодняшний день».

Покончив с ритуальной частью, Зиновьев сразу же перешел к задуманному. К объяснению сути своей вины. Однако стал строить речь как бы по спирали. Не раз возвращаясь к уже сказанному.

«В эту минуту я могу и даже должен отказаться от деталей, от полемики с рядом сидящих здесь со мной на скамье подсудимых. И так как я говорю в последний раз (выделено мной — Ю. Ж. ), то я думаю, неуместно мне в этой последней речи пререкаться с сидящими со мной людьми. Мы все разоблачены перед всем миром, перед пролетарским судом. Я ставлю другую цель. Я хочу на фоне нашей революции показать события той группы, с которой я был связан и в которой я работал.

Нет никакого сомнения в том, что данный процесс послужит уроком для всех и навсегда. Это небывалое, беспрецедентное дело послужит уроком для всех и навсегда. И я бы хотел на своей собственной судьбе проследить то, что в этом деле является не индивидуальным. Конечно, индивидуальные черты деятелей этого заговора, руководителей его, вероятно, играли немалую роль и, в частности, мои индивидуальные черты. Но есть тут и многое общее, что я хочу показать на своем собственном примере».

Выкарабкавшись с огромным трудом из своего рода преамбулы, Зиновьев, наконец, обратился к сути того, что намеревался сказать.

«Я сказал при опросе меня прокурором, что угольки терроризма тлели уже в самом начале нашего выступления. Тогда, когда мы назывались только оппозицией. Это так и есть, это так и было. Уже с самого 1925 года эти угольки тлели. Уже в первых попытках информации о первом разногласии была отравлена эта самая группа Котолынова, Румянцева, которые сыграли преступную роль в непосредственном выполнении убийства в Ленинграде. Эта группа информировалась нами, лично мной и моими тогда ближайшими коллегами о разногласиях в ядре Центрального комитета партии.

Уже в 1925 году, уже тогда мы настраивали этих людей, только тогда еще вступивших на политическую арену. Может быть, первым глубоким свежим впечатлением политики была так называемая информация, когда мы стремились в узкой среде убедить, что борьба будет острая. Разве это не было подготовкой обстановки террора? Как можно было тогда, в этой обстановке не готовить убийство, когда мы отравляли их версией о том, что вожди, о которых мы нашептывали, могут пасть. Это тогда была форма террористической пропаганды. Это видели, это чувствовали люди».

Нет, Зиновьев далеко не случайно «отказался от деталей». Они, как и точные даты, помешали бы ему говорить вообще, а не конкретно. Вроде бы выставляя все грехи наружу, но вместе с тем обходя все острые углы. И все — лишь для того, чтобы не заниматься самооговором, подтверждая его измышленными фактами, как то сделал перед ним его старый друг и товарищ Каменев, а сразу за ним — Смирнов, долгое время полностью отвергавший любую свою виновность.

Именно в таком духе и продолжил Григорий Евсеевич:

«Незадолго до 14-го съезда (декабрь 1925 года — Ю. Ж. ), на одном из совещаний, решающих совещаний, на котором с нами еще разговаривали языком товарища с товарищем... Феликс Дзержинский с его чутким ухом сразу услышал, в чем дело, и бросил нам слово “кронштадтцы”... До 14-го съезда, когда раскололись чисто теоретически, когда не было известно миллионной части того, что известно сейчас о нашей преступной работе, покойный Феликс Дзержинский в присутствии тридцати или более ответственнейших людей бросил нам слово “кронштадтцы”. Дал нам кличку “кронштадтцы”, чем не хотел, конечно, сказать, что мы неправы в той или иной теоретической области, а хотел дать нам характеристику как людям, которые подымаются на восстание против партии, на контрреволюционное восстание против партии, готовые применить против партии те меры борьбы, к которым прибегали кронштадтцы.

Этому слову суждено было оправдаться более чем достаточно. Нас предупреждали об этом члены ЦК не раз еще в начале борьбы, на пленумах ЦК. Мы отвечали на это самонадеянной усмешкой, издевательством. Представляли дело так, что нас запугивают, хотят запугать страну, обвиняли в амальгамах и тому подобном. Но люди партии, вожди партии, сделанные из настоящего большевистского материала, видели, куда дело растет, еще в 1925 году, в 1926-м и, тем более, в 1927 году.

Я сказал здесь, что дело, которое здесь разбирается, совершеннобеспрецедентно. И это так. Но, тем не менее, были люди, которые видели, куда это растет, уже в 1925 году, и был человек, который сформулировал уже совершенно точно и ясно в литературе, куда идет дело, еще в 1927 году. Который почти точно предсказал то, что потом развилось».

Так весьма умело, используя многолетний опыт профессионального оратора, Зиновьев использовал самокритику лишь для того, чтобы перейти к восхвалению нового для себя вождя — Сталина.

«Я хотел бы, — уверенно продолжил Григорий Евсеевич, — прочесть одну выдержку, на которую я натолкнулся совсем недавно и которая представляет собой глубочайший интерес в связи с тем процессом, который происходит сейчас.

Вы помните, что одним из любимейших обвинений с моей стороны и в особенности со стороны Троцкого по адресу ЦК было обвинение его руководителя Сталина в бонапартизме. Мы пытались изобразить дело так, что власть в стране Центральный комитет удерживает против нас бонапартистскими методами. Теперь это, конечно, звучит дико и непонятно, но десять лет тому назад нам казалось, что это правда.

И вот в одной своей речи, если не ошибаюсь — на исполкоме Коминтерна в 1927 году, Сталин сказал, кажется, следующие слова: “Вопрос о бонапартизме. В этом вопросе оппозиция проявляет полное невежество. Обвиняя громадное большинство нашей партии в попытках бонапартизма, товарищ Троцкий — это было еще тогда, когда меня и Троцкого называли товарищем, — товарищ Троцкий тем самым демонстрирует свое невежество и непонимание корней бонапартизма. Что такое бонапартизм? Бонапартизм есть попытка навязать большинству волю меньшинства путем насилия... Если сторонники ленинского ЦК ВКП(б) представляют громадное большинство и в партии, и в советах, то как можно говорить такую глупость, что большинство старается навязать самому же себе свою же волю путем насилия?.. ”»

И снова — самобичевание: «Разве то, что случилось потом, разве это не было именно попыткой путем насилия овладеть аппаратом партии, овладеть властью? Я и особенно Троцкий, бросавшиеся словом “бонапартизм”, оказались бонапартистами в самом худшем смысле этого слова...

Угольки терроризма тлели с самого начала. Мы насаждали их каждым словом своей информации или, вернее, распространяя ее. Накануне 14-го съезда в Ленинграде мы насаждали ее, в том числе и среди молодежи, которая только что входила в политическую жизнь. В том же Ленинграде назавтра после 14-го съезда — по крайней мере, на верхах, мы видели полную картину известной репетиции Кронштадта, репетицию попытки поднятия гражданской войны...

Когда я недавно перечитывал протоколы 15-го съезда, я встретил заявление делегата от Северного Кавказа, который привел имена и ростовских террористов, привлеченных нераскаявшихся (троцкистов и зиновьевцев — Ю. Ж. ), делавших попытки организации террора. Мы все это пропустили мимо ушей... »

Покончив с «доказательствами» разжигания оппозиционерами терроризма, Зиновьев перешел к другой, не менее важной для него теме.

«Всем известно, — толковал он, — что как-никак, худо ли, хорошо ли, я долгое время был и числился одним из ближайших учеников Владимира Ильича Ленина. Когда я подвожу итоги, читая нечто вроде автонекролога, я говорю себе, что очевидно все-таки опыт большевизма и в то время, мягко выражаясь, был дефективным большевизмом. Именно так могло со мной случиться то, что со мной впоследствии случилось.

Три момента я хочу выделить из своей политической жизни, когда этот, мягко выражаясь, дефективный большевизм сказался особенно ясно и стал особенно опасным».

И далее назвал, но не три, а четыре своих важнейших, в равной степени и политических, и теоретических ошибки, изменившие его жизнь. Приведшие, в конце концов, на скамью подсудимых во второй раз.

«Первый момент, — начал Зиновьев с неизвестного, — по-моему, это 1915 год. Всем известно, что теория социализма в одной стране была сформулирована Лениным впервые в 1915 году и была напечатана, была изложена в одной из статей, напечатана тогдашним центральным органом, соредактором которого я был. Я стоял тогда особенно близко к идейной лаборатории Ленина — в годы империалистической войны. Я присутствовал, можно сказать, при рождении этой статьи. Мне казалось, что я с ним солидарен, но оказалось, что самого основного и важнейшего, что сыграло потом такую решающую роль для судеб всей нашей революции, я не понял...

Второй пример — октябрь 1917 года, когда впервые имена Зиновьев — Каменев получили то сочетание, которое впоследствии стало роковым. Зиновьев и Каменев были знакомы задолго до Октября, лет эдак пятнадцать. Много работали вместе и были близки друг с другом. Но политическое сочетание Зиновьев и Каменев против Ленина, против Сталина впервые сложилось в 1917 году. И все помнят, какими гневными словами обрушился тогда на нас Ленин, как требовал нашего исключения, как говорил, что считал бы для себя позором, если бы личная дружба остановила бы его хотя бы на секунду от того, чтобы требовать самых решительных мер против.

Я сравнительно скоро исправил мою ошибку. То есть считал, что я ее исправил...

Ошибка 1915 года и вытекавшая из нее ошибка 1917 года продолжала тяготеть надо мной.

И третьим моментом в 1926 году, когда мой дефективный большевизм сыграл уже совершенно роковую для меня роль, был момент смерти Владимира Ильича. Когда в обстановке 1924-1925 годов, в обстановке тогдашних международных и внутренних отношений, всей мировой обстановке сложилось такое положение, что теория социализма в одной стране стала решающим вопросом, без понимания которого нельзя было сделать ни одного шага вперед, тогда я объявил открытую борьбу этой теории Ленина, которую продолжал разрабатывать и вести вперед Сталин, которую целиком приняла партия и которую, конечно, отвергал Троцкий...

Я сошелся с подлинным бонапартистом Троцким, с подлинным меньшевиком Троцким. Я, Каменев и Троцкий составили в переносном смысле тройственный союз, направленный против большевистской партии... »

Только после теории, после политики Зиновьев заговорил о психологии.

«Своим грехом, — обращался Григорий Евсеевич скорее к себе, а не к суду, — я считаю то, что я и Каменев, мы заболели той болезнью, что не представляли себе никакой другой работы, кроме как в центре партии... Той самой болезнью, которая ничего общего не имеет с элементарными требованиями партии. Заболел и с того момента, когда партия в свете моих неслыханных ошибок и преступлений отодвинула меня от руководства.

Я должен сказать, что это сыграло большую роль в моей психологии... »

Покончив с копаниями в душе, Зиновьев вернулся к вопросу о терроризме:

«Мы стали в данном случае заменителями эсеров и в вопросе террора. Не того террора, который эсеры практиковали до февральской революции. Здесь говорили о Гершуни, а надо было сравнивать не с Гершуни, а с другими эсерами нашего терроризма. Не с терроризмом Гершуни, который жил в ту пору — он кончил свою жизнь после 1905 года, он жил в те годы, когда эсеровская партия представляла буржуазную революционную силу, когда она метала бомбы в царских министров. Не с этим террором эсеровским надо сравнивать нас, а с эсеровским террором после революции. С Каплан, стрелявшей в Ленина, с Савинковым. С терроризмом сбесившихся буржуазных демократов. Как только они почувствовали, что почва уходит из-под их ног, они взялись за револьверы.

Не забудем, что они прибегли к террору уже в конце 1917 года. Этим эсером-террористом стал Троцкий, а затем я. Когда мы увидели, что наши бонапартистские попытки вождей партии товарищ Сталин видит, осмеивает, обессиливает нас, когда мы стали заместителями правоэсеровского террора, в этой роли и тогда началась эпопея, итоги которой вы теперь подводите. Отсюда было уже совсем недалеко до принципа “враг моего врага — мой друг”... кто бы он ни был.

Сначала это относилось к внутрипартийной группе, и отсюда мое заявление, известное 14-му съезду, с призывом к рабочей оппозиции, тоже ставшей на путь терроризма. Отсюда мой призыв: соединимся вместе... Враг был — Центральный комитет ленинской партии, которой я принадлежал двадцать лет подряд. Враг был, прежде всего, Сталин — общепризнанный руководитель и продолжатель дела Ленина. Врагом был, врагом мы считали ту плеяду большевиков, которая выдвинулась при Ленине, которая сплотилась вокруг Сталина. Которая надеялась нас спасти от политического самоубийства.

На том самом совещании, где Дзержинский бросил нам слово “кронштадтцы”, не только Сталин, но и Ворошилов, и Орджоникидзе, и Микоян, и Петровский в частных разговорах делали все, чтобы нас убедить...

Сначала мы искали союзников среди так называемой коммунистической оппозиции. Отсюда — выступление на 14-м съезде. Отсюда все то, что последовало потом. А потом логикой вещей мы стали их искать и дальше... »

Такая далеко не случайно избранная форма изложения раскаяния позволила Зиновьеву логически, но вместе с тем и как бы невзначай вернуться к убийству Кирова. И изменить характеристику своего отношения к трагедии в Смольном. Повторить оценку, данную еще в 1935 году — о всего лишь моральной, да и то весьма косвенной причастности:

«С 1925 года каждый мой разговор с группой Румянцева — Котолынова, и не только мой, конечно, вселял в них те чувства, которые помогли им в 1934 году совершить то, что они совершили... Они были более или менее выдающимися комсомольцами тогдашнего Ленинграда. Они не были рождены преступниками и убийцами — мы их сделали таковыми. Каждый мой даже самый невинный разговор в 1925 году, не говоря уже о 1926-м, не говоря уже о 1927-м, не говоря уже о дальнейших годах, каждый мой разговор делал их таковыми».

А далее, действительно негодуя, перешел к осуждению своего давнего врага — Троцкого. Лишь на два года ставшего его союзником, да и то на то лишь время, когда такой блок, казалось, принесет ему победу над Сталиным.

«Что такое троцкизм сейчас? — вопросил Зиновьев. — Троцкизм сейчас есть разновидность фашизма и ничего более. А зиновьевцы были разновидностью троцкизма, то есть той же разновидностью фашизма в данной исторической обстановке. Троцкий и троцкизм есть сейчас кусочек гитлеровского агитпропа и кусочек боевой организации Гитлера — гестапо...

У меня достаточно опыта, чтобы представить себе конкретно, что какая-нибудь берлинская организация троцкистов в нынешней обстановке переплетается тысячью нитей с берлинской охранкой и берлинскими гитлеровцами. Да и как это может быть иначе? Конечно, они ищут помощи там, где она есть. И я искал эту помощь там, где она есть. Конечно, это есть конкретное применение принципа “враг моего врага — мой друг”. И, конечно, иначе это не могло не быть. Вот почему я несу за это полную ответственность.

Я просил бы только об одном. Конечно, моему имени не миновать все же войти в историю не рядом с теми именами, с которыми оно имело шансы войти в историю. Моему имени не миновать войти в историю рядом с Троцким и рядом с целой массой других имен, нисколько не лучших, чем имя Троцкого. Но если когда-нибудь история будет подводить итог Троцкому в целом и Зиновьеву в целом, я надеюсь, что все-таки будет сказано, что я, Зиновьев, хотел быть большевиком и тогда, когда я им не был».

Дважды уйдя в сторону — то к убийству Кирова, то к обличению Троцкого, Зиновьев вернулся к собственно своему последнему слову.

«Я стою перед вами, граждане судьи, — патетически воскликнул он, — как бывший враг. Я знаю очень хорошо, что этому трудно поверить. У меня нет никаких иллюзий, и на реплику гражданина прокурора я уже сказал, что у меня нет никаких иллюзий, чтобы человеку с моей биографией, совершившему то, что я совершил в последние годы, приведшему на скамью подсудимых эту группу, за отсутствием Троцкого, конечно, первое место принадлежит мне и только. Если бы здесь был Троцкий, я стоял бы на втором месте.

Я понимаю, что вам трудно поверить, что перед вами стоит бывший враг. И у меня, конечно, никаких аргументов, кроме заверений, нет. Нет никакой возможности хотя бы в самую последнюю минуту (выделено мной — Ю. Ж. ) убедить в этом пролетарский суд. Но сказать это я смею только потому, что одной ногой стою уже в могиле (выделено мной — Ю. Ж. ).

Я говорю перед вами последнюю речь, и в этой речи не вру. Я говорю все то, что есть. Я понял, куда я пришел. Я также, находясь в тюрьме, думал: ну вот, грядет война. Ты, который в годы империалистической войны, когда большевики выходили на мировую арену, ты, который всегда был оруженосцем Ленина, ты, который стоял у грандиозной лаборатории, ты должен будешь, если грянет новая война, сидеть за решеткой и вызывать подозрение, что ты пораженец.

Мы иногда не выговаривали все эти слова. Война будет лучшей проверкой и война покажет, чья политика будет правильной — это мы так говорили. Если бы члены партии шли на гражданскую войну и защищали Ленинград против Юденича с такой политикой, тогда, конечно, рабочий класс Советского Союза был бы разгромлен. Конечно, эта неуклюжая форма была бы пораженческой. И вот я думал, что зря нет войны и ты одним своим положением — сидя за решеткой, будешь обречен на это, то тысячу раз лучше расстрел, чем это.

Я рад, что еще имею возможность перед вами сказать, и я говорю это вам с полным спокойствием, что перед вами стоит бывший враг. Опаснейший враг, злобный враг, и в известное время этот враг был опаснее, чем Троцкий. Троцкий — опасный враг, но я был в определенное время опаснее, чем он. Но все-таки сейчас перед вами стоит бывший враг. Неужели трудно поверить этому?

Подумайте об обстановке — скоро двадцать лет большевистской революции. Социализм победил окончательно. Сталинская конституция стала мировым знаменем всего пролетариата. Я — с 1901 года находящийся в партии, с самого начала принимавший участие в большевистской партии, я — совершивший после этого много преступлений, неужели не могу понять, что произошло? »

Словоизлияния Зиновьева неожиданно прервал Вышинский с более чем не относившимся к произносимому вопросом:

«А Киров? »

Зиновьев не смутился. Продолжил в прежнем духе:

«Киров — это было тогда, когда я не понимал всего того. То есть я понял и несу ответственность не только за убийство Кирова, но и за гораздо позднее время. Но в связи с этим не исключена возможность, что в эту последнюю минуту (выделено мной — Ю. Ж. ) я все осознал и что перед вами действительно стоит бывший враг.

Здесь я вспомнил, мне кажется, что это слишком, но все-таки я позволю себе об этом сказать, я вспомнил одну фразу, которую употребил в одной из своих речей Сталин в 35 году на вечере военной академии. Он рассказал о том, как ему и ЦК грозили восстанием в партии, революцией и правые, и мы в тот момент, когда еще шла борьба за победу той линии Ленина, которую отстаивал и отстоял Сталин. И вот он мимоходом сказал: эти люди хотели нас запугать; они забыли, что нас выковал Ленин — наш вождь, наш учитель, наш отец.

Граждане судьи! Только потому, что я в последний раз говорю (выделено мной — Ю. Ж. ), я позволю себе прибавить; ведь и меня выковал Ленин. Это знают все, и если он не выковал из меня человека того сплава, из которого состоят люди-большевики, то, конечно, не по вине кузнеца, конечно. По вине того материала, из которого ему в данном случае пришлось ковать. Это я принимаю целиком. Но что все-таки та моя близость, которая у меня была с рабочим классом нашей страны, с когда-то и моей партией, с рабочим классом — передовым авангардом рабочих всех стран, что это не оставило во мне никаких следов, которые позволили мне в последнюю минуту сказать, что я понял, отказать мне в этом было бы чрезмерно.

Перед вами стоит бывший враг, который, однако, должен получить возмездие, которое он заслуживает и которое получит.

Перед вами стоит бывший враг, который хочет одного: чтобы на его примере люди поняли то, куда люди могут придти. Люди, которые состояли в рядах большевиков. Коли они хоть на минуту отошли от них, если они изменили Сталину в пользу Троцкого, мне хочется, чтобы кружки — не больше, которые существуют, помнили, что обер-палач Троцкий, цепная собака фашизма Троцкий — и я вчера был таковым, если есть одна группа, обломки группы, которые могут интересоваться тем, что же Зиновьев, которым они когда-то интересовались, чтобы они знали, что показания, которые я дал перед судом, соответствуют преступлениям, которые я совершил.

Пусть они знают, что я умираю (выделено мной — Ю. Ж. ) как человек, который раскаивается полностью и до конца. Пусть знают, что я приму смерть (выделено мной — Ю. Ж. ) как человек, понявший правду Ленина-Сталина. Правду той партии, к какой он принадлежал»⁷⁶².

3.

Трудно усомниться в искренности Зиновьева, обратившегося к суду с такими словами. Сказавшего: «я говорю в последний раз», «в самую последнюю минуту», «одной ногой в могиле», «умираю», «приму смерть». Вряд ли Григорий Евсеевич надеялся, что все произнесенное им появится в газетах — слишком хорошо он

знал агитпроп. Для кого же он говорил? Для Вышинского, Ульриха? Для главных редакторов центральных газет? Конечно же, нет. Для дипломатов, зарубежных корреспондентов? Тоже вряд ли — что ему, бывшему главе Коминтерна, до них, до всей буржуазной прессы.

Скорее всего, вся патетика, весь пафос, все саморазоблачение нужны были ему лишь для себя. Для своей совести, с которой остался наедине. Он знал, что его жизнь кончена. И он действительно не хотел умирать врагом той партии, которой отдал всего себя.

Да, после смерти Ленина он мечтал занять его место. Пусть вместе с Каменевым и Сталиным, а потом только с Каменевым. Не получилось. И тогда он переступил через себя и вступил в блок с Троцким, что и увело его слишком далеко в сторону. Туда, откуда возврата уже не было. И поступал так лишь потому, что до самой последней минуты свято верил только в мировую революцию. И не верил в возможность строительства социализма в одном СССР, поскольку слишком хорошо знал: Ленин под такой «первоначально одной страной» подразумевал Германию, а не Советскую Россию.

Лишь увидев коллективизацию, за которую ратовал еще на 15-м съезде, лишь увидев свершения пятилетки, выход страны из экономического кризиса, стал осознавать свой догматизм, который назвал «дефективным большевизмом».

Для него стало поистине мучением осознавать правоту Сталина. Мучением, с которым ему пришлось говорить в последнем слове. Говорить, зная, что ничего изменить уже невозможно.

24 августа он спокойно выслушал приговор. На основании статей Уголовного кодекса РСФСР 19-й: «Покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия, выражающиеся в приискании или в приспособлении орудий, средств и сознании условий преступления, преследуются также, как совершенное преступление... В случае, если преступление не было совершено по добровольному отказу лица, намеревавшегося совершить это преступление, от его совершения, суд устанавливает соответствующую меру социальной защиты за те действия, которые фактически были совершены покушавшимся или приготовлявшимся».

58-8: «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций и участие в выполнении таких актов хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты... »

58-11: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собой меры социальной защиты... »

24 августа Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила всех шестнадцать подсудимых, включая Зиновьева, «к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества».

На следующий день, 25 августа, приговор был приведен в исполнение.

Реакция и на процесс, и на приговор и в СССР, и за рубежом оказалась на удивление схожей. Советские газеты поспешили опубликовать статьи, заголовки для которых, да и содержание брали из речи Вышинского. Западная пресса также одобрила приговор, правда, на собственный лад.

Так, Уинстон Черчилль в комментарии от 4 сентября 1936 года для газеты «Ивнинг стандарт», с которой он в то время сотрудничал, писал:

«В чем смысл и последствия тяжелой сцены казней в Москве?.. Если когда-либо отсутствие человеческих слез в подобном случае было оправдано, так это по отношению к старой большевистской гвардии. Тут были отцы российской коммунистической революции, архитекторы логично выстроенной Утопии, которая, как нас уверяли, должна была стать устройством всего мира; пионеры прогресса “левых”; люди, чьи имена и преступления стали притчей во языцех для всего мира. Все они приведены к смерти товарищей Сталиным, генеральным секретарем их партии.

Я сказал “все”? Нет, все, кроме одного. Троцкий все еще живет, смущая добронравных норвежцев, а вдова Ленина посылает ему сигналы отчаяния, которые слабо различимы в российских сумерках. Ушли герои британской Социалистической партии (лейбористской — Ю. Ж. ): Каменев, создатель англо-советского торгового соглашения; Зиновьев, автор знаменитого письма перед парламентскими выборами, расстрелян в клочья советскими винтовками. Томский, получивший золотые часы от Конгресса британских тред-юнионов, вышибет себе мозги выстрелом, чтобы избежать приговора. Что это значит? Что это предвещает?

Многие люди, которые не были шокированы долгожданным возмездием этим злодеям, безмятежно посылавших на смерть бесчисленные тысячи людей, тем не менее испытывают отвращение к судебному фарсу. Его механизм позволяет пролить свет на таинственную природу коммунистического государства. Мы видим отдельные проблески того, что было нам неизвестно. На какие-то мгновения мы ощущаем то, что было за пределами нашего размышления. Прежде всего, поражает ненормальное поведение подсудимых. Они все признают свою вину. Они рассуждают о грандиозности своих преступлений. Они приветствуют справедливое наказание. Каждый в свою очередь повторяет слова, которые были вложены в их уста с помощью методов, которые мы не в состоянии разгадать. Конечно, напрашивается объяснение, что им была обещана жизнь за цену своего унижения, а затем они были обмануты и лишены этой награды. Странное дело, но такая сделка произвела бы хорошее впечатление за пределами России. Мы видим, что существует пропасть в психологии между коммунистическим и остальным миром...

Каковы последствия этой резни для России как военного фактора в равновесии сил в Европе? Нет сомнения в том, что Россия решительно отвернулась от коммунизма (выделено мной — Ю. Ж. ). Состоялся сдвиг вправо. Тема мировой революции, которая лежала в основе троцкизма, треснула, если не разрушена вообще. Русский национализм и империализм без короны проявляет себя более грубо,

но и более весомо. Возможно, что было бы лучше, если бы Россия в старом обличии личного деспотизма открывала больше точек соприкосновения с Западом, чем с проповедниками Третьего интернационала. Во всяком случае, Россию теперь легче понять (выделено мной — Ю. Ж. ). Это обстоятельство имеет меньшее значение для мировой пропаганды, но значительно большее для самосохранения общества, боящегося острого германского меча»⁷⁶³.

Конечно же, Черчилль был ярым антикоммунистом, одним из инициаторов и организаторов интервенции стран Антанты в Советскую Россию. Вот отсюда неприкрытое злорадство его комментария в «Ивнинг стандарт». И все же следует признать: он обладал гигантским политическим опытом (член парламента с 1900 по 1929 год, на министерских постах с 1908 по 1929 год), а обратившись к публицистике, стал и опытнейшим аналитиком. Эти-то его способности и позволили ему разглядеть суть московского процесса. С которым он, правда, знакомился по чужим репортажам. Суд над Зиновьевым и другими, по мнению Черчилля, сыграл значительную роль для «самосохранения» СССР, готовившегося к отражению удара «острого германского меча».

И все же бывший британский министр упустил — слишком уж он был далек от знания положения в ВКП(б) — не менее существенную деталь. Посчитал, что на скамье подсудимых оказалась вся, кроме Троцкого, «старая большевистская гвардия». Черчилль, как и очень, очень многие, не догадывался, что суд над Зиновьевым и Каменевым открыл чреду столь же громких московских процессов, о чем можно было довольно легко догадаться по тому, что говорили подсудимые.

Еще до окончания процесса, на вечернем заседании 21 августа, Вышинский поспешил сделать многозначительное, весьма неожиданное заявление.

«На предыдущих заседаниях, — обратился он к суду, — некоторые обвиняемые — Каменев, Зиновьев, Розенгольц — в своих показаниях указывали на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова как на лиц, причастных в той или иной степени к их преступной контрреволюционной деятельности, за которую обвиняемые по настоящему делу и привлечены сейчас к ответственности.

Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования этих заявлений обвиняемых в отношении Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результата этого расследования будет прокуратурой дан ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности»⁷⁶⁴.

Так заблаговременно, вполне открыто Вышинский сообщил о, как оказалось вскоре, двух следующих процессах, выросших из идущего. О процессе тех, кого на скамье подсудимых объединили в некоем «Параллельном антисоветском троцкистском центре», проходившем в январе 1937 года. Обвиняемыми на котором стали видные участники революции и гражданской войны, перед арестом занимавшие значительные посты в народном хозяйстве СССР: Г. Л. Пятаков — заместитель наркома тяжелой промышленности, Г. Я. Сокольников — заместитель наркома лесной промышленности, К. Б. Радек — заведующий отделом международной информации ЦК, Л. П. Серебряков — заместитель начальника Управления шоссейных дорог и автотранспорта, Я. А. Лившиц — заместитель наркома путей сообщения, Я. Н. Дробнис — заместитель начальника Химического комбината в Кемерово (Кузбасс), М. С. Богуславский — начальник Сибмашстроя в Новосибирске, С. А. Ратайчак — начальник Главхимпрома, наркомтяжпрома, еще девять человек.

Обозначил в своей обвинительной речи Вышинский и процесс по делу «Антисоветского правотроцкистского блока», проведенный в марте 1938 года. На этот раз на скамье подсудимых оказались бывшие члены ПБ А. И. Рыков — в 1924-30 годах глава правительства СССР, а затем нарком связи, Н. И. Бухарин — редактор газеты «Правда», журнала «Большевик», фактический глава ИККИ после снятия Зиновьева, а с 1929 года — редактор газеты «Известия». Кроме них, подсудимыми стали Г. Г. Ягода — нарком внутренних дел, А. П. Розенгольц — нарком внешней торговли, Г. Ф. Гринько — нарком финансов, М. А. Чернов — нарком земледелия, В. И. Иванов — нарком лесной промышленности, Н. Н. Крестинский — заместитель наркома иностранных дел, Х. Г. Раковский — председатель СНК Украины в 1919— 1923 годах, а в дальнейшем на дипломатических постах, а также первые секретари ЦК Белоруссии — В. Ф. Шеренгович, Узбекистана — А. Икрамов.

Наконец, также из дела объединенного троцкистско-зиновьевского центра (по показаниям Розенгольца, Мрачковского и Дрейцера) возник еще один процесс, третий по хронологии. Проведенный в обстановке секретности — без малейшего упоминания в печати. В июне 1937 года, названный впоследствии делом «Антисоветской троцкистской военной организации в Красной армии» лишь потому, что наиболее известными подсудимыми оказались М. Н. Тухачевский — заместитель наркома обороны, И. П. Уборевич — командующий Белорусским военным округом, И. Э. Якир — командующий Киевским военным округом, А. И. Корк — бывший командующий Московским военным округом, Б. М. Фельдман — его заместитель, В. М. Примаков — заместитель командующего Ленинградским военным округом.

Однако вместе с ними обвиняемыми оказались и лица, весьма далекие от армейской службы: Я. Э. Рудзутак — заместитель председателя СНК СССР, А. С. Енукидзе — секретарь президиума ЦИК СССР, Я. С. Агранов — заместитель наркома внутренних дел, Л. М. Карахан — бывший заместитель наркома иностранных дел, Р. А. Петерсон — бывший комендант московского Кремля, Н. Г. Егоров — начальник Школы имени ВЦИК, расквартированной в Кремле. Именно им и было вменено обвинение в организации и подготовке заговора с целью устранения Сталина, Ворошилова, Молотова, Кагановича и Орджоникидзе. Проходившие же по процессу семеро военачальников должны были только обеспечить государственный переворот вверенными им войсками.

Вот таким, четырехчастным, и оказалось в действительности дело Зиновьева. Ставшее за полтора года той самой «большой чисткой», которая убрала с вершины власти всех противников сталинских политических реформ и прежде всего — новой конституции.

Черчилль все же допустил по незнанию серьезную ошибку. Он писал: «Россия решительно отвернулась от коммунизма». На самом же деле Советский Союз отвернулся не от коммунизма, а от мировой революции. Надежды на нее, на ее помощь в строительстве социализма. И такой крутой поворот Сталин начал с дела Зиновьева как символа победы пролетариата в Европе.

Эпилог

Доклад «О культе личности и его последствия», прочитанный Н. С. Хрущевым сразу же по завершении работы 20-го съезда КПСС, положил начало реабилитации репрессированных в 30-40-е и начале 50-х годов. Созданная для того Комиссия президиума ЦК, быстро, без особых усилий, опираясь на материалы, полученные от прокуратуры СССР, КГБ и Комиссии партийного контроля (заменила ЦКК), прежде всего реабилитировала членов и кандидатов в члены ЦК, первых секретарей ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов. Споткнулась только на вопросе о тех, кто в 20-30-е годы возглавлял партию и страну.

13 апреля 1956 года была образована особая комиссия президиума ЦК, возглавленная В. М. Молотовым, для «изучения материалов открытых судебных процессов по делу Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Тухачевского (? ) и других». Первые выводы были ею сформулированы 10 декабря того же года, в которых утверждалось:

«Осуждение Каменева, Зиновьева и других лиц по делу “Московского центра” (январь 1935 года — Ю. Ж. ) и изоляция их от общества были правильными, поскольку они на протяжении ряда лет вели борьбу против партии, ее руководства, против советского государства и социалистического строительства, возбуждали антисоветские настроения, чем объективно способствовали разжиганию террористических настроений у враждебных партии и государству лиц и, следовательно, должны были нести моральную и политическую ответственность за убийство С. М. Кирова.

В то же время ни предварительным следствием, ни судом по делу “Московского центра” в 1935 году не установлено, чтобы осужденные по данному делу лица были осведомлены о готовившемся террористическом акте против Кирова или чем-либо способствовали его осуществлению».

Но далее, полностью игнорируя другие открытые процессы 1936-1938 годов, лишь оговорив необходимость снять обвинения, выдвинутые против Тухачевского, Якира и других, осужденных по делу «Троцкистской военной организации в Красной армии», бездоказательно пришли к выводу:

«Оснований для пересмотра дел в отношении Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Пятакова, Радека, Раковского, Ягоды, Крестинского, Сокольникова, Серебрякова, Залуцкого, Сафарова, Бакаева и Смирнова И. Н. не имеется, поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР»⁷⁶⁵.

Шесть лет спустя, 18 февраля 1963 года та же комиссия, но уже возглавляемая председателем Комиссии партийного контроля Н. М. Шверником, вернулась к тому же вопросу и частично изменила прежние выводы.

«Как установлено в настоящее время, — отмечала записка комиссии, — Московского контрреволюционного зиновьевского центра не существовало. Все лица, осужденные по данному делу, к убийству Кирова не причастны и не могут нести даже моральной и политической ответственности за совершенное Николаевым преступление.

Вместе с тем, необходимо отметить, что все осужденные по этому делу в прошлом являлись активными участниками троцкистско-зиновьевской оппозиции, за что они... в 1927 году исключались из партии... Но и после этого (восстановления в партии — Ю. Ж. ) многие из них продолжали поддерживать между собой связи, допускали неправильные и вредные суждения относительно проводимых партией и государством мероприятий по отдельным вопросам социалистического строительства, проявляли неприязненное отношение к некоторым руководителям партии и правительства, особенно к Сталину...

Проверкой установлено, что Объединенного троцкистско-зиновьевского центра не существовало, осужденные по этому процессу лица террористических групп не создавали, террористической деятельностью не занимались и к убийству Кирова не причастны».

Тем не менее, авторы записки заключали:

«Дела так называемых “Ленинградского террористического зиновьевского центра”, “Московского центра контрреволюционной зиновьевской организации”, “Объединенного троцкистско-зиновьевского центра”... по которым были проведены судебные процессы, являются сфальсифицированными. Дела эти подлежат прекращению в отношении всех осужденных за исключением Николаева и Ягоды, а также Радека»⁷⁶⁶.

После такой оценки вполне можно было ожидать и логичного продолжения ее — реабилитации всех осужденных на перечисленных процессах. Тем более, что в состав этой, второй комиссии, в отличие от первой, включавшей тех, кто и вел непримиримую борьбу с троцкистами и зиновьевцами — Л. М. Кагановича, К. Е. Ворошилова, В. М. Молотова, вошли хрущевские клевреты — председатель КПК А. Н. Шелепин, его заместитель З. Т. Сердюк, заведующий отделом административных органов ЦК Н. Р. Миронов (вскоре погибший в авиакатастрофе, происшедшей при весьма странных обстоятельствах), генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко и более чем одиозная личность, пенсионерка О. Г. Шатуновская.

Однако в принципе должное быть положительным предложение комиссии, означавшее бы одновременно и принятие решения, не последовало. Судьба «врагов народа» Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, других так и не изменилась к лучшему. Хотя бы посмертно.

Лишь через двадцать два года после начала приснопамятной борьбы с мертвым Сталиным третья по счету комиссия ЦК, возглавляемая председателем КПК М. С. Соломинцевым, 27 июля 1988 года отважилась на решительное суждение. Одобрила вынесенное Верховным судом СССР двумя неделями ранее, 13 июля, постановление. Отменившее приговоры в отношении всех осужденных на процессах «Союза марксистов-ленинцев», «Московского центра», «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра», «Параллельного троцкистского центра»⁷⁶⁷.

Зиновьев был полностью реабилитирован, восстановлен в рядах КПСС. Возвращен, тем самым, в историю партии и страны.

Жуков Юрий Николаевич

Политическая биография

Главный редактор Ведущий редактор

Выпускающий редактор Верстальщик

Дизайнер

Корректор

Подписано в печать Формат 70x100/16 Гарнитура РТ Serif

Печать офсетная Бумага офсетная Тираж 2000 экз.

Усл. печ. л. 35 Заказ № B3K-03949-21.

В соответствии с Федеральным законом РФ от 29 декабря 2010 года № 436-ФЗ

Константин Антипин Арина Косарева Наталья Молчанова Татьяна Сосенкова Борис Протопопов Ольга Хлющёва

Отпечатано

в АО «Первая Образцовая типография», филиал «Дом печати - ВЯТКА» в полном соответствии с качеством предоставленных материалов 610033, г. Киров, ул. Московская, д. 122 Тел: (8332) 53-53-80, info@gipp. kirov. ru

Юрий Жуков (1938 г. р. ) — советский и российский историк, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН «Россия, СССР в истории XX века», действительный член Русского географического общества, автор восьми монографий по истории СССР 1920-50-х годов. Руководил созданием энциклопедий «Москва», «Гражданская война и военная интервенция в СССР». В 2000-е годы приобрел известность благодаря своим научным и научно-публицистическим трудам о Сталине и сталинской эпохе.

Григорий Зиновьев — революционер, советский политический и государственный деятель. После смерти Ленина он был одним из главных претендентов на лидерство в партии и сыграл ключевую роль в возвышении Иосифа Сталина. Однако уже в 1935 году Зиновьева арестовали и вскоре расстреляли.

Как вышло, что такого влиятельного человека приговорили к высшей мере наказания? Зиновьев — террорист, готовивший покушение на Сталина, или очередная жертва политических интриг? Разгадать эти тайны удалось доктору исторических наук Юрию Жукову.

Перед вами не просто политическая биография, а убедительное историческое расследование с редкими документальными свидетельствами: письмами, выступлениями и воспоминаниями лидеров СССР, а также ранее неизвестными архивными материалами. Книга не просто проливает свет на загадочную личность Зиновьева, но и помогает глубже понять самого Сталина: что заставило его отказаться от идеи мировой революции и на какие жертвы пришлось ради этого пойти.

notes

1

См. Российский государственный архив социально-политической истории (далее РГАСПИ), ф. 324 — Зиновьева, оп. 1, дд. 1, 7, 8, 9; оп. 2, д. 94.

2

Йом-кипур (судный день) — переходящий, отмечаемый в один из дней октября, иудаистский праздник; РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 9, л. 1.

3

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 8, лл. 46, 46 об.

4

Там же, д. 1, л. 17.

5

Там же, д. 9, л. 47.

6

Там же, д. 1, лл. 5-14.

7

Там же, д. 9, л. 5.

8

Там же, д. 9, л. 5.

9

Там же.

10

Ленин В. И. Сочинения. Т. XVIII, М., 1935, приложения, с. 441.

11

Ленин В. И. Полное собрание сочинений (далее ПСС), т. 26, с. 32.

12

Циммервальдская и Кинтальская конференции. Официальные материалы. Л. — М., с. 30.

13

Там же, с. 45, 47.

14

Зиновьев Г. Приезд В. И. Ленина в Россию. — Ф. Платтен. Ленин. Из эмиграции в Россию (далее — Платтен). М., 1990, с. 120-121.

15

Ганецкий Я. Приезд тов. Ленина из Швейцарии в Россию. — Платтен, с. 135.

16

Цит. по: Мельгунов С. П. Золотой немецкий ключ большевиков. Нью-Йорк, 1989, с. 74.

17

Там же, с. 93-94.

18

Там же, с. 48.

19

Там же, с. 59.

20

Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991, с. 431-432.

21

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991, с. 522.

22

Зиновьев Г. Приезд... С. 125-126.

23

Ленин В. И. ПСС, т. 31, с. 119-121.

24

Правда. 1917, 12 (25) апреля.

25

Седьмая (апрельская) всероссийская конференция РСДРП (большевиков). М., 1958, с. 14.

26

Там же, с. 208-212.

27

Там же, с. 177-183.

28

Там же, с. 228-232.

29

Там же, с. 233-234.

30

Первый Всероссийский съезд Советов. Т. 1. М., 1930, с. 21-24.

31

Там же, с. 37.

32

Там же, с. 50.

33

Там же, с. 65.

34

Там же, с. 71.

35

Там же, с. 189-192.

36

Там же, с. 386-387.

37

Там же, с. 391.

38

Там же, с. 403-406.

39

Лацис М. И. Дневник агитатора. — Пролетарская революция. 1923, № 5, с. 102.

40

Петербургский комитет РСДРП(б) в 1917 году. С. -Петербург, 2003, с. 273.

41

Там же, с. 289-291.

42

Там же, с. 301.

43

Там же, с. 317-318.

44

Первый Всероссийский съезд Советов. Т. II. М., 1931, с. 140-142.

45

Там же, с. 142-143.

46

Известия. 1917, 21 июля.

47

Рабочий и солдат. 1917, 27 и 28 июля.

48

Никитин Б. В. Роковые годы. М., 2000, с. 111.

49

Попова С. С. Между двумя переворотами. М., 2010, с. 144.

50

Вестник Временного правительства. 1917, 11 (24) июня.

51

Там же.

52

Цит. по: Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 2. М., 1991, с. 345.

53

Ленин В. И. Неизвестные документы. 1891-1922. М., 2000, с. 212.

54

Ленин В. И. ПСС. Т. 34, с. 6-7, подпись Зиновьева снята публикаторами.

55

Там же, с. 8-9, подпись Зиновьева снята публикаторами.

56

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 8, лл. 114-121; отредактированный текст опубликован: Огонек, 1927, № 27. — С. Аллилуев. Как у меня скрывался Ленин.

57

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 8, л. 3.

58

Зиновьев Г. Ленин и июльские дни. — Пролетарская революция. 1927, № 8-9, с. 67-70.

59

Там же, с. 70-72.

60

Ленин В. И. ПСС. Т. 34, с. 147.

61

Там же, с. 134, 135, 138.

62

Там же, с. 207.

63

Там же, с. 237-240.

64

Там же, с. 247.

65

Протоколы Центрального комитета РСДРП(б), август 1917 — февраль 1918. М., 1958, с. 55.

66

Цит. по: Руднева С. Е. Демократическое совещание. М., 2000, с. 93, 94.

67

Там же, с. 104.

68

Ленин В. И. ПСС. Т. 34, с. 222.

69

Протоколы... с. 49-54.

70

Там же, с. 70, 71.

71

Там же, с. 76.

72

Там же, с. 84, 85.

73

Там же, с. 85, 86.

74

Там же, с. 87-92.

75

Там же, с. 93-104.

76

Там же, с. 105.

77

Там же, с. 115-116.

78

Ленин В. И. ПСС. Т. 34, с. 418-422.

79

Смилга И. Т. К съезду Советов Северной области. — Рабочий путь. 1917, 8 (21) октября.

80

Рабочий путь. 1917, 2 ноября (20 октября).

81

Ленин В. И. ПСС. Т. 34, с. 423-427.

82

Протоколы... с. 106, 107.

83

Сталин И. В. Сочинения. Т. 4, с. 316-318.

84

Цит. по: Попова С. С. Между двумя переворотами. М., 2010, с. 353-355.

85

Протоколы... с. 120.

86

Рабочий путь. 1917, 10 ноября (28 октября).

87

Протоколы... с. 127, 130.

88

Там же, с. 135-136.

89

Там же, с. 131-132.

90

Ленин В. И. ПСС. Т. 35, с. 44-46.

91

Ф. 324, оп. 1, д. 9, л. 77.

92

Правда. 1917, 28 (15) декабря.

93

Протоколы... с. 160-161.

94

Правда, 1918, 5 января (23 декабря 1917 г. ).

95

Там же, 1918, 18 (5) января.

96

Там же, 1918, 24 (11) января.

97

Там же, 1918, 22 (9) января.

98

Там же, 1918, 24 (11) января.

99

Протоколы... с. 171.

100

Там же, с. 175.

101

Там же, с. 199.

102

Там же, с. 203.

103

Правда. 1918, 21 февраля.

104

Там же.

105

Там же, 2 марта.

106

Там же.

107

Там же, 12 марта.

108

Там же, 14 марта.

109

Там же, 16 марта.

110

Там же, 23 марта.

111

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 17, лл. 1-5.

112

Ленин В. И. ПСС. Т. 50, с. 106.

113

Декреты Советской власти. Т. III, с. 266-267, 291-292.

114

¹ Там же, д. 14, лл. 5-10.

115

Там же, ф. 17, оп. 170, д. 53, л. 1.

116

Правда. 1918, 25 декабря; Вопросы истории КПСС. 1969, № 2, с. 59, 60.

117

Ленин В. И. ПСС. Т. 50, с. 228-230.

118

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 3, л. 2.

119

Там же, д. 10, л. 2.

120

Войтиков С. С. Председатель ЦК Я. М. Свердлов в политической борьбе 1918 — начало 1919 г. — Российская история. 2014, № 1, с. 24-43.

121

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 11, л. 1.

122

Там же, д. 11, л. 2, д. 13, л. 1.

123

Восьмой съезд РКП(б). Протоколы. М., 1959, с. 429.

124

Ленин В. И. Неизвестные документы. 1891-1922. М., 2000, с. 283, 284; РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 8991, л. 1.

125

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 14, л. 1, д. 11, л. 1.

126

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 12, лл. 154, 154 об.

127

Документы внешней политики СССР. Т. 11, с. 171.

128

Сталин И. Сочинения. Т. 4, с. 258.

129

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 12, л. 54.

130

Ленин В. И. Биохроника. Т. 50, с. 331.

131

РГАСПИ. ф. 2, оп. 1, д. 24337, лл. 1-4.

132

Там же, д. 24336, л. 4.

133

Там же. ф. 324, оп. 2, д. 12, л. 57.

134

Там же, ф. 2, оп. 1, д. 24336, л. 1.

135

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 12, лл. 156, 157.

136

Там же, л. 45.

137

Там же, лл. 52, 53.

138

Известия ЦК КПСС. 1989, № 12, с. 171.

139

Документы внешней политики СССР. Т. 11, с. 242-243.

140

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 12, лл. 170-172.

141

Там же, лл. 175, 176.

142

Правда. 1918, 22 августа.

143

Трудовые конфликты в Советской России. М., 2009, с. 87.

144

Чураков Д. О. Бунтующие пролетарии. Рабочий протест в Советской России. М., 2007, с. 220.

145

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 17, л. 10.

146

Чураков Д. О. Указ. соч., с. 346.

147

Там же, с. 224.

148

Там же, с. 347.

149

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 17, лл. 11, 12.

150

Чураков Д. О. Указ. соч., с. 225.

151

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 17, лл. 14-16.

152

Трудовые конфликты... с. 87.

153

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 6, лл. 1, 1 об.

154

Там же, ф. 324, оп. 1, д. 20, лл. 49, 62.

155

Там же, оп. 2, д. 13, л. 65.

156

Чураков Д. О. Указ. соч., с. 226.

157

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 13, л. 433.

158

Там же, л. 141.

159

Там же, л. 95.

160

Там же, оп. 1, д. 28, лл. 8-10.

161

Цит. по: Федюкин С. А. Великий Октябрь и интеллигенция. М., 1972, с. 63.

162

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 14, л. 13.

163

Там же, д. 15, л. 5.

164

В. И. Ленин и ВЧК. М., 1975, с. 255; Известия ЦК КПСС, 1989, № 1, с. 241.

165

Ленин В. И. Неизвестные документы... с. 334, 335.

166

Там же, с. 357.

167

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 60, л. 2.

168

Там же, д. 65, л. 4.

169

Там же, д. 71, л. 5.

170

Там же.

171

Там же, д. 63, л. 1.

172

Второй конгресс Коммунистического интернационала. М., 1934, с. 11.

173

Там же, с. 166-168.

174

Там же, с. 45, 51, 52.

175

Там же, с. 162.

176

Там же, с. 166.

177

Там же, с. 166-168.

178

Там же, с. 177.

179

Там же.

180

Там же, с. 414, 532, 533.

181

Первый съезд народов Востока. Стенографический отчет. II, 1920, с. 6.

182

Там же, с. 12.

183

Там же, с. 30.

184

Второй конгресс Коммунистического интернационала. М., 1934, с. 138.

185

¹ Там же, с. 612.

186

Там же, с. 98-99.

187

Первый съезд народов Востока... с. 30.

188

Там же.

189

Там же, с. 41, 47, 48.

190

Девятая конференция РКП(б). Протоколы. М., 1972, с. 63.

191

Там же, с. 23, 31, 37.

192

Там же, с. 139-156.

193

Там же, с. 156.

194

Там же, с. 163-164.

195

¹ Там же, с. 276-282.

196

Там же, с. 153-154.

197

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 107, л. 26.

198

Пролетарская культура. 1918, № 1, с. 6.

199

Ленин В. И. ПСС. Т. 51, с. 265.

200

Пролетарская культура. 1920, № 15, 16, с. 3-6, № 17, 18, с. 1-6.

201

Известия. 1920, 8 октября.

202

Горбунов В. В. В. И. Ленин и Пролеткульт. М., 1974, с. 151.

203

³ Пролетарская культура. 1920, № 17-19, с. 74.

204

РГАСПИ, ф. 17, он. 2, д. 41, л. 9.

205

Там же, оп. 163, д. 108, л. 8.

206

Правда. 1920, 1 декабря; КПСС в докладах и решениях съездов конференций и пленумов ЦК (далее - КПСС в... ). Т. 2. М., 1983, с. 313-315.

207

Правда. 1920, 19 ноября.

208

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 41, л. 4.

209

Там же, оп. 163, д. 87, л. 15.

210

Пятая Всероссийская конференция профессиональных союзов. Стенографический отчет. М., 1921, с. 65-74.

211

Партия и союзы (к дискуссии о роли и задачах профсоюзов). П., 1921, с. 115.

212

Пятая всероссийская конференция профессиональных союзов, с. 74.

213

Ленин В. И. ПСС. Т. 51, с. 115.

214

Декреты советской власти. Т. VII, с. 172-177.

215

Ленин В. И. ПСС. Т. 42, с. 9, 10.

216

Десятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1933, с. 785-791.

217

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 37, л. 1.

218

Десятый съезд РКП(б)..., с. 798-800.

219

РГАСПИ, ф. 95, on. 1, д. 37, л. 1.

220

Там же, ф. 95, оп. 1, д. 17, лл. 45-63.

221

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 32, лл. 1-24.

222

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 107, л. 3.

223

Там же, д. 108, л. 6.

224

Там же, оп. 2, д. 42, л. 2.

225

Там же, д. 44, лл. 1-2.

226

Там же, оп. 18, д. 753, л. 10.

227

Ленин В. И. ПСС. Т. 52, с. 63.

228

РГАСПИ, ф. 17, оп. 13, д. 754, л. 6.

229

Там же, д. 753, л. 13 об.

230

Там же, д. 15.

231

Там же, д. 754, лл. 8, об. 9.

232

Там же, д. 753, л. 15. об.

233

Там же, л. 15.

234

Там же, л. 15 об.

235

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 13, л. 73.

236

Меньшевики в большевистской России. Меньшевики в 1920-1922 гг. М., 2002, с. 113-118.

237

³ РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 117, лл. 6-7.

238

Ленин В. И. ПСС. Т. 42, с. 348-350.

239

Там же, с. 353-366.

240

Лубянка. Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ. 1917-1991. М., 2002, с. 380-381.

241

Меньшевики в большевистской России... с. 113-114.

242

РГАСПИ, ф. 74, оп. 2, д. 80, л. 74.

243

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 13, л. 78.

244

Там же, лл. 67-72.

245

Там же, ф. 74, оп. 2, д. 80, л. 75.

246

Там же, д. 79, лл. 6, 64.

247

Десятый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1968, с. 610.

248

Протоколы заседания пленума ЦК от 26 сентября 1919 г. Известия ЦК КПСС. 1990, № 2, с. 109.

249

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 13, лл. 73-74.

250

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 130, лл. 5-6.

251

Там же, д. 135, л. 18.

252

Там же, д. 140, л. 30.

253

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 13, л. 95.

254

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 143, лл. 18, 18 об.

255

Декреты советской власти (далее ДСВ). Т. XV, РЛ., 1999, с. 208.

256

Там же, с. 205-207.

257

Правда. 1921, 28 июня.

258

Там же.

259

Там же, 10 июля.

260

Там же, 14 июля.

261

Там же, 15 июля.

262

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 164, л. 5.

263

Там же, д. 167, л. 12.

264

Там же, д. 171, лл. 3-5.

265

Там же, д. 175, л. 68.

266

Там же, д. 177, л. 5.

267

В. И. Ленин и ВЧК. М., 1975, с. 468.

268

Там же.

269

Ленин В. И. ПСС, т. 52, с. 251.

270

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 163, л. 1.

271

Там же, д. 167, л. 13.

272

Цит. по: М. Горький. Неизданная переписка. М., 2000, с. 241.

273

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 177, л. 3.

274

Ленин В. И. ПСС. Т. 53, с. 141, 142.

275

Цит. по: Горький М. Неизданная... с. 194.

276

Анненков Ю. Дневник моих встреч. Л., 1991, с. 249.

277

Зиновьев. Главные этапы в развитии Коминтерна. Правда, 1921, 13 ноября.

278

Политбюро ЦК РКП(б)-ВКП(б) и Коминтерн. 1919-1943. Документы. М., 2004, с. 110.

279

Там же, с. 97, 98.

280

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 185, л. 18.

281

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 125, 132.

282

РГАСПИ, ф. 2, оп. 2, д. 824, лл. 2-7 об.

283

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 185, л. 6.

284

Там же, оп. 3, д. 251, л. 5.

285

Там же, ф. 2, оп. 1, д. 24631, лл. 2-3.

286

Ленин В. И. ПСС. Т. 53, с. 206-207.

287

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 189, л. 3.

288

Там же, д. 190, лл. 10-11.

289

Там же, ф. 2, оп. 1, д. 21063, л. 1.

290

Там же, д. 24636, лл. 1, 1 об.

291

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 196, л. 11.

292

Там же, д. 199, лл. 18-19.

293

Там же, д. 198, л. 20; д. 208, л. 16.

294

Там же, д. 202, л. 16.

295

Там же, д. 208, л. 14.

296

Там же, оп. 13, д. 755, л. 2.

297

Там же, оп. 163, д. 222, л. 23 об.

298

Там же, д. 227, лл. 19-22 об.

299

Политбюро... и Коминтерн, с. 104-105.

300

Коммунистический интернационал в документах. 1919-1932. М., 1933, с. 303-305.

301

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 109.

302

Там же, с. 117.

303

Коммунистический интернационал... с. 310.

304

Протоколы Одиннадцатого съезда РКП(б). М., 1936, с. 732-733.

305

Коммунистический интернационал... с. 268.

306

Протоколы Одиннадцатого съезда,.. с. 227-246.

307

Там же, с. 554-556.

308

Ленин В. И. ПСС. т. 45, с. 140-142.

309

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 128-129.

310

Там же, с. 130-131.

311

Коммунистический интернационал. Краткий исторический очерк. М., 1969, с. 164.

312

Всероссийская конференция РКП (больш. ) 4-7 августа 1922 г. М., 1923, с. 24-130.

313

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 121, лл. 1-8.

314

Петроградская правда. 1921, 28 сентября.

315

Там же, 3 октября; РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 30, лл. 1-10.

316

Правда. 1922, 17 марта; ф. 324, оп. 1, д. 31, лл. 1-10.

317

Протоколы Одиннадцатого съезда... с. 401-432.

318

Бюллетень IV конгресса Коммунистического интернационала. № 1. М., 1922, с. 5.

319

Там же, с. 4.

320

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 295, л. 28.

321

Там же, д. 312, лл. 21, 21 об.

322

Там же, д. 316, л. 4.

323

Там же, ф. 324, оп. 1, д. 506, лл. 16-31.

324

Там же, оп. 2, д. 68, л. 2.

325

Там же, оп. 1, д. 506, лл. 49-62.

326

Там же, ф. 17, оп. 2, д. 94, л. 1.

327

Там же, д. 96, л. 1.

328

Ленин В. И. ПСС. т. 45, с. 383.

329

Двенадцатый съезд Российской коммунистической партии большевиков. Стенографический отчет. М., 1923, с. 6-47.

330

Там же, с. 93-94.

331

Там же, с. 102-103.

332

Там же, с. 102-105.

333

Там же, с. 113-119.

334

Там же, с. 119-122.

335

Там же, с. 129-132.

336

XIV съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). М., 1925, с. 455-456.

337

Известия ЦК КПСС. 1991, № 4, с. 192-208.

338

Совершенно секретно. Лубянка — Сталину о положении в стране. Т. 1, ч. 2. М., 2001, с. 861-862, 864, 868-869, 885, 909, 913.

339

Политбюро... и Коминтерн,., с. 163.

340

Там же, с. 157, 158.

341

Там же, с. 156.

342

Там же, с. 159.

343

Там же, с. 163.

344

Там же, с. 165.

345

Там же.

346

Правда. 1923, 15 августа.

347

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 167.

348

Там же, с. 185-202.

349

Там же, с. 205-206.

350

Там же, с. 209.

351

РГАСПИ, ф. 324, on. 1, д. 39, л. 7.

352

Там же, д. 42, лл. 1-31.

353

РКП(б). Внутренняя борьба в двадцатые годы. Документы и материалы. М., 2004, с. 149-171, 194-196, 223-246.

354

Подробнее о последних работах Ленина см.: Сахаров В. А. Политическое завещание Ленина. М., 2003.

355

³ Ленин В. И. ПСС. Т. 45, с. 345, 349.

356

Там же, с. 345, 346, 357.

357

РКП(б). Внутренняя борьба... с. 163-164.

358

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 183.

359

РКП(б). Внутренняя борьба... с. 256.

360

Там же, с. 267.

361

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 49, лл. 6-17.

362

Там же, д. 43, лл. 18-59.

363

Там де, ф. 17, оп. 171, д. 26, лл. 92-94.

364

Там же, л. 112 об.

365

Правда. 1923, 7 декабря; РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 44, лл. 1-29.

366

РКП(б). Внутренняя борьба,.. с. 295-296.

367

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 381, л. 5.

368

Кентавр. 1992, ноябрь-декабрь, с. 129.

369

Правда. 1923, 8 июля.

370

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 380, л. 50.

371

Правда. 1923, 13 декабря.

372

Там же, 16 декабря.

373

Там же, 21 декабря.

374

Там же, 18 декабря.

375

РКП(б). Внутренняя борьба,.. с. 356.

376

Там же, с. 362.

377

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 109, лл. 11-13.

378

Тринадцатая конференция Российской коммунистической партии (большевиков). М., 1924, с. 209, 210, 213.

379

Там же, с. 158-178.

380

Второй съезд Советов Союза ССР. М., 1924, с. 116.

381

Там же, с. 187, 188.

382

Там же, с. 191.

383

Там же.

384

Там же, с. 217.

385

Совершенно секретно,., т. 2. М., 2001, с. 39, 75; Трудовые конфликты,.. с. 23.

386

Совершенно секретно,.. т. 2, с. 27-29, 34.

387

Тринадцатый съезд,., с. 37-115.

388

Там же, с. 106.

389

Там же, с. 91.

390

Там же, с. 637.

391

Ленин В. И. ПСС. Т. 45, с. 474.

392

Там же, с. 594.

393

Вопросы истории КПСС. 1991, № 9, с. 54.

394

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 246, вып. IV, л. 65; д. 129, л. 2.

395

Вопросы истории КПСС. 1991, № 4, с. 203.

396

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 417, лл. 27-28.

397

Там же.

398

Там же, лл. 21-27.

399

Пятый всемирный конгресс III Коммунистического интернационала. Л., 1925, с. 9.

400

Там же, с. 43-91.

401

Документы внешней политики СССР. т. VII, М., 1963, с. 511.

402

Там же, с. 718-720.

403

¹ Там же, с. 509-510.

404

Там же, с. 514.

405

Известия. 1924, 28 октября.

406

Там же.

407

Сталин И. Сочинения. Т. 6, с. 258.

408

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 217, лл. 196-200.

409

Родина. 1994, № 7, с. 73; РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 446, л. 14.

410

Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990, с. 272, 278.

411

Там же, с. 269.

412

Известия ЦК КПСС. 1991, № 7, с. 159.

413

Там же, с. 161.

414

Цит. по: Войтиков С. Центральный комитет. 1898-1964. М., 2019, с. 457; Известия ЦК КПСС. 1991, №8, с. 180.

415

Известия ЦК КПСС. 1991, № 8, с. 179.

416

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 156, лл. 51-58.

417

Там же, д. 161, лл. 75, 104.

418

Сталин И. Сочинения. Т. 7, с. 16-18.

419

Четырнадцатая конференция,.. с. 237-238.

420

Там же, с. 4-6.

421

Известия ЦК КПСС. 1991, № 8, с. 188-189.

422

Там же, с. 191.

423

Там же, с. 192.

424

Большевик. 1925, № 9-10, с. 4-5.

425

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 511, л. 64.

426

Там же, д. 515, л. 25.

427

Ленинградская правда. 1925, 4 декабря.

428

Там же, 3 декабря.

429

Правда. 1925, 12 декабря.

430

Там же, 10 декабря.

431

Ленинградская правда. 1925, 16 декабря.

432

Правда. 1925, 20 декабря.

433

РГАСПИ, ф. 54, on. 1, д. 139, л. 12.

434

Там же, л. 15-29.

435

Там же, л. 48.

436

Там же, лл. 58-59.

437

Там же, лл. 65-66.

438

Там же, лл. 69-74.

439

XIV съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М. — Л., 1926, с. 10.

440

Там же, с. 28.

441

Там же, с. 30-31.

442

Там же, с. 46-47.

443

Там же, с. 97-129.

444

Там же, с. 507.

445

Там же, с. 429. Зиновьев ссылался на книгу Сталина «О Ленине и ленинизме» (М., 1924, с. 60). В «Сочинениях» Сталина — т. 6, М., 1952 — эти слова изложены иначе.

446

XIV съезд,.. с. 422-469.

447

¹ XIV съезд,.. с. 470.

448

Там же, с. 504-505.

449

Там же, с. 565.

450

Там же, с. 571-575.

451

Там же, с. 610-614.

452

Там же, с. 716.

453

Там же, с. 718-719.

454

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 207, л. 10.

455

Там же, л. 12.

456

Там же, л. 48.

457

Там же, лл. 63, 65, 85-86, 101.

458

Там же, оп. 163, д. 538, л. 55.

459

Там же, лл. 40-40 об.

460

Там же, ф. 324, оп. 1, д. 508, л. 12.

461

Подробнее см. Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б)- ВКП(б). 1923-1938. Т. 1. 1923-1926, М., 2007, с. 692-703.

462

РГАСПИ, ф. 17, ОП. 163, д. 541, л. 5.

463

Стенограммы заседаний,., т. 1, с. 655-692.

464

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 210, лл. 6-57 об.

465

Там же, д. 215, лл. 204-215.

466

Там же, д. 211, лл. 8-28.

467

Там же, лл. 307-337.

468

XIV съезд,.. с. 959.

469

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 211, лл. 307-337.

470

Там же, оп. 163, д. 549, лл. 22-28.

471

Правда. 1926, 13 апреля.

472

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 217, лл. 17-33.

473

Там же, л. 183.

474

Там же, лл. 196-200.

475

Политбюро... и Коминтерн,.. С. 342-345.

476

Политбюро ЦК РКП(б)-ВКП(б) и Европа. Решения «особой папки». 1923-1939. М., 2001, с. 123-124.

477

Там же, с. 119.

478

Коммунистический интернационал в документах,., с. 562.

479

Правда. 1926, 3, 4, 5 и 6 июня.

480

Письма И. В. Сталина В. М. Молотову,., с. 62-63.

481

Там же, с. 60-64.

482

Там же, с. 65-67.

483

Там же.

484

Политбюро... и Коминтерн,., с. 366.

485

Правда. 1926, 28 апреля.

486

Там же, 19 мая.

487

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 369-370.

488

Там же, с. 384.

489

Там же, с. 359.

490

Письма И. В. Сталина В. М. Молотову,., с. 70-74.

491

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 222, лл. 31-82.

492

Там же, д. 221, лл. 3-4.

493

Там же, д. 222, лл. 83-153.

494

Там же, д. 246, вып. 1, л. 51.

495

Там же, вып. 2, лл. 52-54 об.

496

Архив Троцкого, т. 2. М., 1990, с. 11-22, 22-24.

497

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 246, вып. 4, лл. 3-7.

498

Там же, д. 241, л. 105.

499

Там же, лл. 136-158.

500

Там же, д. 242, лл. 90-146.

501

КПСС в резолюциях и решениях,, т. 4. М., 1984, с. 52.

502

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 94, лл. 7-7 об.

503

Там же, д. 56, л. 12.

504

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 67, л. 38.

505

Там же, л. 46.

506

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 583, л. 42.

507

Правда. 1926, 3 октября.

508

Стенограммы заседаний Политбюро,.. т. 2, с. 420-423.

509

Там же, с. 423-424.

510

Там же, с. 424.

511

Там же, с. 410.

512

Там же.

513

Там же, с. 425-426.

514

Там же, с. 430-434.

515

Там же, с. 439-442.

516

Там же, с. 435-438.

517

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 249, лл. 7-14.

518

Там же, лл. 28-29.

519

Там же, л. 26.

520

КПСС в резолюциях,., т. 4, с. 67-68.

521

Сталин И. Сочинения. Т. 8, с. 234-297.

522

XV конференция Всесоюзной коммунистической партии(б). Стенографический отчет. М., 1927, с. 470.

523

Там же, с. 521.

524

Там же, с. 555-577.

525

КПСС в резолюциях,., т. 4, с. 116.

526

Правда. 1926, 9 декабря.

527

Там же, 12 декабря.

528

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 72, лл. 66-70.

529

Там же, лл. 72-75.

530

Документы внешней политики СССР. Т. X. М., 1965, с. 60-62.

531

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 625, л. 13.

532

Политбюро... и Коминтерн,.. с. 434.

533

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 75, лл. 51-52.

534

ВКП(б), Коминтерн и Китай. Т. И, ч. 2, с. 676.

535

Политбюро... и Коминтерн,., с. 443.

536

Коммунистический интернационал,.. с. 676.

537

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 280, лл. 4-7.

538

Там же, лл. 94-154.

539

Там же, д. 282, лл. 2-19.

540

Там же, лл. 55-63.

541

Там же, д. 277, л. 2.

542

Там же.

543

Там же, оп. 163, д. 638, лл. 8, 14.

544

Там же, ф. 323, оп. 2, д. 89, л. 569.

545

Там же, д. 100, лл. 571-572.

546

Архив Троцкого, т. 3. М., 1990, с. 60-72.

547

Политбюро... и Европа. М., 2001, с. 155.

548

Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 27 июля — 3 августа 1927 г. Кн. 1. М., 2020, с. 122-143.

549

Там же, кн. 2, с. 6-31.

550

Сталин И. Сочинения, т. 8, с. 61.

551

Объединенный пленум,., кн. 2, с. 32-54.

552

Там же, с. 212-214.

553

Там же, с. 214-215.

554

КПСС в резолюциях,.. т. 4, с. 207.

555

Архив Троцкого. Т. 4. М., 1990, с. 99-108.

556

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 660, лл. 6-16.

557

Объединенный пленум,.. кн. 2, с. 267.

558

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 324, лл. 6-8.

559

Там же, оп. 163, д. 670, л. 37.

560

Там же, оп. 2, д. 324, лл. 13-14.

561

Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 21-23 октября 1927 г. М., 2018, с. 24.

562

Там же, с. 136.

563

Там же, с. 174-183.

564

Сталин И. Сочинения. Т. 10, с. 191.

565

КПСС в решениях,.. т. 4, с. 249-250.

566

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 671, л. 5 об.

567

Там же, д. 673, л. 3.

568

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 711, л. 108.

569

Сталин И. Сочинения, т. II, с. 10.

570

РГАСПИ, ф. 17, оп. 85, д. 336, л. 19.

571

Совершенно секретно,. т. 5. М., 2003, с. 612.

572

Трагедия советской деревни. Т. I. М., 1999, с. 103, 108.

573

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 709, л. 20; Трагедия советской деревни. Т. I, с. 114.

574

Трагедия советской деревни. Т. I, с. 136.

575

Там же, с. 148.

576

Известия ЦК КПСС. 1991, № 5, с. 195-196.

577

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 711, л. 52.

578

Совершенно секретно,.. т. 6. М., 2002, с. 32.

579

Сталин И. Сочинения. Т. II, с. 12-18.

580

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 724, л. 5.

581

Там же, д. 143, лл. 17-20.

582

Там же, д. 143, лл. 17-20.

583

Там же, оп. 171, д. 146, л. 2.

584

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 73, л. 145.

585

Там же, лл. 136-138 об.

586

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 720, лл. 22-23.

587

КПСС в решениях,., т. 4, с. 349-350.

588

Цит. по: Фельштинский Ю. Г. Разговоры с Бухариным. М., 1993, с. 30-37.

589

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 736, лл. 26-27.

590

Там же, ф. 324, on. 1, д. 7, л. 46.

591

Там же, д. 562, л. 80.

592

Троцкий Л. Д. Письма из ссылки. 1928. М., 1995, с. 205.

593

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 136, л. 13.

594

Там же, оп. 163, д. 774, л. 41; д. 775, л. 59.

595

Там же, лл. 60-64.

596

Там же, лл. 56-58.

597

Там же, оп. 162, д. 7, л. 74.

598

Там же, оп. 163, д. 784, л. 9.

599

Там же, оп. 171, д. 206, лл. 10-11; д. 208, лл. 50-51.

600

Там же, ф. 324, оп. 1, д. 9, лл. 7-45.

601

КПСС в резолюциях,.. т. 4, с. 338-442.

602

Там же, с. 484-498.

603

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 9, лл. 55-56.

604

Там же, д. 512, лл. 8-9.

605

Там же, оп. 2, д. 94, л. 20.

606

Там же, оп. 1, д. 535, л. 197.

607

Культура и революция. 1930, № 7, с. 54.

608

КПСС в резолюциях... т. 5, с. 15, 17.

609

Зиновьев Г. От утопии к действительности. Революция и культура. 1930, № 1, с. 7.

610

Там же, с. 7, 10.

611

Правда. 1930, 29 мая.

612

На приеме у Сталина. Тетради (журналы) записей лиц, принятых Сталиным (1924— 1953 гг. ). М., 2008, с. 31.

613

РГАСПИ, ф. 324, on. 1, д. 511, лл. 3-6.

614

Там же, ф. 17, оп. 163, д. 770, л. 5.

615

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 74, лл. 1 -4.

616

Там же, ф. 17, оп. 171, д. 137, л. 2.

617

XVI съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчет. М., 1930, с. 336-337.

618

Подробнее см. гл. 3 этой книги.

619

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 821, л. 40.

620

Там же, оп. 171, д. 137, л. 21.

621

Там же, л. 20.

622

Там же.

623

Там же, оп. 163, д. 829, л. 14.

624

Там же, д. 833, л. 101.

625

Там же, оп. 171, д. 137, л. 119.

626

Там же, оп. 163, д. 842, л. 8.

627

Там же, оп. 171, д. 137, л. 120.

628

Там же, д. 920, л. 176.

629

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 920, л. 176.

630

Индустриализация СССР. 1929-1932 гг. Документы и материалы. М., 1970, с. 342.

631

Внешняя торговля. 1931, № 5, с. 3; № 10, с. 12.

632

Преображенский Е. А. Новая экономика. М., 1926, с. 63.

633

Сталин И. Сочинения. Т. 12, с. 60.

634

Сталин и Каганович. Переписка. 1931-1936 гг. М., 2006, с. 13; Земсков Б. Н. Спецпоселенцы в СССР. 1930-1960. М., 2003, с. 16.

635

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 204, л. 23.

636

Там же, д. 208, лл. 14-17.

637

Там же, лл. 48-49.

638

Там же, ф. 324, оп. 1, д. 535, л. 193.

639

Там же, ф. 17, оп. 171, д. 208, л. 49.

640

Там же, д. 186, лл. 4, 122.

641

Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991, с. 94-95.

642

Там же, с. 335, 336, 348.

643

Там же, с. 359-361, 366, 389, 401, 408, 413.

644

Там же, с. 367, 368, 405, 377.

645

Там же, с. 433-434.

646

Там же, с. 95.

647

Там же.

648

Уголовный кодекс РСФСР. М., 1935, с. 22, 29-30.

649

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 188, лл. 81-82.

650

Там же, лл. 42-43, 58, 60.

651

Там же, лл. 102-104.

652

Там же, лл. 44, 65.

653

Там же, л. 51.

654

Правда. 1932, 11 октября; РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 960, лл. 63-64.

655

¹ РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 188, лл. 145-146.

656

Известия ЦК КПСС. 1989, №№ 5-7.

657

Правда. 1933, 28 мая; РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, л. 190, лл. 131-146.

658

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 190, лл. 129-130.

659

Там же, л. 112.

660

Генрих Ягода. Сборник документов. Казань. 1997, с. 358.

661

На приеме у Сталина... с. 108.

662

РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 7, л. 78.

663

¹ Там же, ф. 17, оп. 171, д. 191, лл. 36-37.

664

Там же.

665

Там же, оп. 163, д. 997, л. 115.

666

Там же, ф. 324, оп. 2, д. 94, л. 21.

667

Там же, ф. 17, оп. 171, д. 191, л. 44.

668

Там же, л. 43.

669

XVII съезд Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчет. М., 1934, с. 27.

670

Там же, с. 252-253.

671

Там же, с. 259.

672

Там же, с. 297-298.

673

¹ РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 191, лл. 81-82.

674

Там же, л. 83.

675

Большевик. 1934, №№ 13-14, с. 35-56.

676

Сталин И. Сочинения, т. 14, с. 18-23.

677

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 1033, л. 19.

678

Там же.

679

Большевик. 1934, № 13-14, с. 84-86.

680

Там же, с. 86-90.

681

Сталин и Каганович. Переписка. 1931-1936. М., 2001, с. 716.

682

Там же, с. 419.

683

Большевик. 1934, № 13-14, с. 8.

684

Там же, с. 31.

685

Там же, с. 41.

686

Там же, с. 55.

687

Симонов Н. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920-1950-е годы. М., 1996, с. 84.

688

Сталин и Каганович... с. 427.

689

Большевик. 1934, № 13-14, с. 31.

690

РГАСПИ, ф. 324, оп. 2, д. 75, лл. 4-5.

691

Там же, л. 11.

692

Сталин и Каганович,., с. 426-428, 432.

693

РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 1036, л. 24.

694

Там же, оп. 171, д. 511, лл. 13-16.

695

Там же, лл. 18-19.

696

Реабилитация,., с. 154-155.

697

Правда. 1934, 24 декабря.

698

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 203, лл. 1-6.

699

Там же, д. 198, л. 1.

700

Там же, л. 8.

701

Там же, л. 19.

702

Там же, л. 176.

703

Там же, л. 183.

704

Там же, д. 203, л. 156.

705

Там же, д. 204, лл. 23-29.

706

Реабилитация,.. с. 159-164.

707

Правда. 1935, 16 января.

708

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 208, л. 2.

709

Уголовный кодекс РСФСР. М., 1935, с. 7, 26.

710

РГАСПИ, ф. 17, on. 171, д. 208, л. 7.

711

Там же, лл. 128-156.

712

Правда. 1935, 18 января.

713

Правда. 1936, 6 мая.

714

Основной закон (конституция) Союза Советских Социалистических Республик. М., 1931, с. 7.

715

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 210, лл. 122-124.

716

Там же, л. 121.

717

Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. М., 1994, с. 62.

718

РГАСПИ, ф. 17, оп. 171, д. 208, л. 134; д. 203, л. 5.

719

Реабилитация,., с. 184.

720

Генрих Ягода,.. с. 192.

721

Правда. 1929, 13 июля.

722

Программа Коммунистического интернационала. М. — Л., 1928, с. 49.

723

Основной закон,.. с. 11-12.

724

РГАСПИ, ф. 17, оп. 2, д. 567, л. 135.

725

Там же, д. 572, л. 38.

726

Правда. 1936, 12 июня.

727

РГАСПИ, ф. 671, оп. 1, д. 168, л. 19.

728

Там же, л. 1.

729

Там же, лл. 58, 169-170, 174.

730

Там же, лл. 187-189, 191.

731

Там же, лл. 200-201.

732

Там же, л. 210.

733

Там же, лл. 142-154.

734

¹ Там же, лл. 141-154.

735

Там же, лл. 197-220.

736

Бюллетень оппозиции. 1932, № 27, с. 6.

737

Реабилитация,.. с. 176-177.

738

Вопросы истории. 1995, № 2, с. 16.

739

На приеме у Сталина,., с. 156-157, 180, 182.

740

РГАСПИ, ф. 671, оп. 1, д. 173, лл. 206-208.

741

Цит. по: Томас X. Гражданская война в Испании. 1931-1938 гг. М., 2003, с. 216-217.

742

Рыбалко Ю. Операция Х. М., 2000, с. 29.

743

Троцкий Л. Д. Преданная революция. М., 1991, с. 216.

744

Троцкий против Сталина. 1933-1936. М., 2015, с. 573.

745

Коминтерн и гражданская война в Испании. М., 2001, с. 116-117.

746

Советское руководство. Переписка. 1928-1941. М., 1999, с. 334.

747

РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 20, л. 52.

748

Там же, ф. 671, оп. 1, д. 179, л. 5-6.

749

Там же, лл. 9-13.

750

Там же, лл. 15, 18.

751

Там же, л. 18.

752

Там же, л. 29.

753

Там же, лл. 44, 46.

754

Там же.

755

Там же, лл. 118-129, 148-152.

756

Там же, лл. 105-106.

757

Там же, лл. 159-160, 164-166.

758

Троцкий Л. Д. Дневники и письма. 1994, с. 157.

759

РГАСПИ, ф. 671, оп. 1, д. 180, лл. 61-99.

760

Правда. 1936, 23 августа; Вышинский А. Я. Судебные речи. М., 1955, с. 385-423.

761

Бюллетень оппозиции. № 52-53 (октябрь 1936 г. ), с. 21, 38.

762

РГАСПИ, ф. 671, оп. 1, д. 184, лл. 20-44.

763

Черчилль У. Шаг за шагом Лондон, 1947, с. 47-49 (на англ. языке).

764

Правда. 1936. 22 августа.

765

Реабилитация,.. т. II. М., 2003, с. 206-207.

766

Там же, с. 551-561, 664-670.

767

Феофанов Ю. Возвращение к правде. Известия. 1988, 13 июля; Реабилитация,.. т. III. М., 2004, с. 99.