Такой была наша любовь [Мари Сюзини] (fb2) читать онлайн

Мари Сюзини Такой была наша любовь

В СЕРИИ «СОВРЕМЕННАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ ПОВЕСТЬ»

Вышли в свет:

Енё Й. Тершанский. Приключения карандаша. Приключения тележки (Венгрия)

A. Бундестам. Пропасть (Финляндия)

У. Бехер. В начале пятого (ФРГ)

Р. Прайс. Долгая и счастливая жизнь (США)

Д. Брунамонтини. Небо над трибунами (Италия)

B. Кубацкий. Грустная Венеция (Польша)

Ж. К. Пирес. Гость Иова (Португалия)

П. Себерг. Пастыри (Дания)

Г. Маркес. Полковнику никто не пишет. Палая листва (Колумбия)

Э. Галгоци. На полпути к луне (Венгрия)

T. Стиген. На пути к границе (Норвегия)

Ф. Бебей. Сын Агаты Модно (Камерун)

М. Коссио Вудворд. Земля Сахария (Куба)

Р. Клысь. Какаду (Польша)

А. Ла Гума. В конце сезона туманов (ЮАР)

Я. Сигурдардоттир. Песнь одного дня (Исландия)

Г. Саэди. Страх (Иран)

Т. Недреос. В следующее новолуние (Норвегия)

Д. Болдуин. Если Бийл-стрит могла бы заговорить (США)

Ф. Сэборг. Свободный торговец (Дания)

Прошлое не умирает

В нынешней Франции в моде стиль «ретро». Мода эта коснулась не только дамских туалетов и автомобилей, речь идет о вещах, куда более существенных.

Само по себе обращение к прошлому — будь то начало XX века, так называемая «прекрасная эпоха», будь то годы второй мировой войны и движения Сопротивления — понятно и закономерно. Вопрос заключается в том, зачем, в каких целях воскрешаются тени прошлого и как это прошлое оценивается.

Не успели отгреметь последние залпы войны, как на Западе началась шумная кампания, ставившая своей целью объявить белое черным, а черное белым. Герои Сопротивления свергались с пьедесталов, лились потоки слез по поводу репрессивных мер, которым подвергались коллаборационисты — лица, сотрудничавшие с оккупантами.

Идеологическая борьба вокруг наследия Сопротивления развернулась особенно ожесточенно в юбилейном 1974 году, когда отмечалось тридцатилетие освобождения Парижа.

С одной стороны, появились значительные исторические труды, подтверждавшие верность французов национальным и социальным идеалам антифашистского движения Сопротивления. Широкий резонанс получили книги Алена Герена «Сопротивление» и Пьера Дюрана «Жить не склоняясь. Сопротивление». В предисловии Макса-Поля Фуше к книге П. Дюрана говорится: «Сопротивление, разумеется, принадлежит истории. Но оно перерастает рамки истории. Сопротивление относится к прошлому, но оно живет в настоящем и будет жить в будущем».

В речи на VI съезде советских писателей в 1976 году известный французский литератор Мишель Батай напомнил о событиях тридцатипятилетней давности: «Надо ли вам говорить, как глубоко мы понимали тогда во Франции то решающее значение, которое имели для судьбы Европы и мира мужество и стойкость вашего народа? Это не будет забыто никогда, и между вашим и нашим народами, как и между многими другими, установился негласный договор дружбы и признательности, скрепленный пролитой кровью…»^[1].

Вместе с тем с противоположного берега хлынул поток литературы, откровенно или завуалированно защищавшей оккупантов и предателей: на словах объективные, а на деле апологетические книги о фюрере, мемуары коллаборационистов, якобы документальные романы о войне и Сопротивлении.

Это ложное освещение вчерашнего дня и является одним из возможных проявлений ретроискусства. В работе «Память о войне и долг писателя» крупный литературовед Жан Перюс сказал: «Пошла мода на «ретро», на «оглядку назад», которая состоит в оправдании коллаборационизма как в книгах, так и на экране»^[2].

Можно назвать нашумевший фильм Луи Маля «Лакомб Люсьен» (1974), где показана страшная, омерзительная среда французских гестаповцев; пошедший к ним на службу туповатый крестьянский парень Люсьен Лакомб в конечном счете оправдывается и чуть ли не героизируется.

Поветрию подобного рода ретроискусства противостоят — на экране и в литературе — правдивые произведения о второй мировой войне.

Для ряда книг последних лет характерна тенденция к эпическому и философскому осмыслению событий военных лет.

Эпиграфом к роману «Пчелиный пастырь» (1974) Арман Лану взял известные слова Расула Гамзатова из книги «Мой Дагестан»: «Человек и свобода на аварском языке называются одним и тем же словом. «Узден» — человек, «узденлъи» — свобода, поэтому, когда имеется в виду человек — «узден», имеется в виду, что он свободный — „узденлъи“». Главный герой романа — пчеловод Капатас. Образ этого убеленного сединами старика, могучего, как гора, где он обосновался, пришел на страницы романа из легенды, из народного предания. В свой звездный час Капатас возглавляет сопротивление эсэсовцам, окружившим гору, где укрылись партизаны. Партизанам помогают пчелы, которые встают непреодолимым барьером перед захватчиками, и кажется, будто сама природа противостоит оккупантам.

Для других книг характерно сочетание начала эпического и лирического. В центре романа Эдмонды Шарль-Ру «Она, Адриенна» (1971) — события общенационального, общеевропейского значения. Взволнованно повествует автор о трагическом «исходе» из Парижа летом 1940 года, об освобождении Марселя и Словацком восстании. Общественная проблематика здесь неотделима от личной, все пропускается сквозь призму восприятия главной героини книги Адриенны Кретьен. И возникает тема вечной, абсолютной любви, которую герои книги проносят через всю жизнь. Эта тема сближает книгу Эдмонды Шарль-Ру с повестью Мари Сюзини «Такой была наша любовь» (1970).

Мари Сюзини происходит из рода землевладельцев с острова Корсика — она родилась в местечке Ренно 18 января 1916 года. Училась в пансионе Сен-Жозеф в Марселе. Получила филологическое образование в Дижоне и Париже, работала хранителем Национальной библиотеки.

Автор книги «Такой была наша любовь» не новичок в литературе. В большинстве романов Сюзини — «Жаркое солнце», «Фиера», «Шаг человека», «С закрытыми глазами», в повести «Первый взгляд», в пьесе «Корвара, или Проклятие» исполненное драматизма действие развертывается на Корсике — родной для писательницы земле. В дальнейшем Сюзини расширяет свой географический диапазон. Место действия повести «Такой была наша любовь» — столица Франции.

В финале книги Фабия на вопрос своего мужа Франсуа, откуда она пришла так поздно, отвечает: «Уже не помню… Издалека». Действительно, Фабия пришла издалека — в этот майский вечер 1968 года ей пришлось как бы пережить свою жизнь сызнова: детство и юность, проведенные в Алжире; домашняя тирания самодура отца, отставного полковника; занятия в Сорбонне в годы оккупации; любовь к Венсану, наконец — великая радость освобождения, бои в Париже в памятные дни августа сорок четвертого. Тогда-то под разрывы снарядов и происходит первая встреча Фабии с Матье в Латинском квартале. «Уцепившись за твой ремень, прижавшись щекой к мягкой ткани и ощущая солдатский запах — запах табака и дороги, — я тогда, именно тогда, связала себя с тобой — на всю жизнь. Я еще не видела твоего лица, еще не знала твоего имени, но уже поняла, что в тебе мое спасение». Фабия полюбит Матье, но десять лет совместной жизни не принесут им счастья. Матье любит Фабию, но изменяет ей на каждом шагу. Она уходит. И вот теперь Фабия, жена крупного предпринимателя, мать семейства, снова пришла на то же место, что и много лет назад, — «между Сеной и Сорбонной», — и снова под аккомпанемент выстрелов встречается с Матье. Она любит его с прежней силой, он разделяет ее чувство. Прошлое не умирает, но утраченное время можно воскресить лишь на страницах романа. Настоящее не просто следует за прошлым — они мучительно перекрещиваются. «И уже невозможно понять, то ли прошлое вторглось в настоящее, то ли настоящее переплелось с прошлым».

Один из эпиграфов романа — строки из стихотворения греческого поэта Сефериса — музыкальный ключ повествования. Эти строки и дали название книге.

Книга лишена сентиментальности. Это отнюдь не чувствительный дамский роман, вызывающий слезы на глазах читательниц; нет здесь и истерического надрыва. Вся книга пронизана трагическим мировосприятием, исполнена внутренней патетики и сдержанного мужества. Возникает ощущение большого чувства, которому не дано реализоваться, это ощущение захватывает с первых страниц романа.

Тема абсолютной, безраздельной любви — классическая тема французской литературы от «Романа о Тристане и Изольде» и «Береники» Расина до «Орельена» Арагона — получает под пером Сюзини свое собственное, оригинальное воплощение. В повести «Такой была наша любовь» тема эта, возможно, автобиографична. И пронзительное посвящение книги — «Тебе» — позволяет это предположить. Однако удача писательницы связана с тем, что повесть о любви разворачивается не в узком камерном мирке, а в драматической атмосфере Истории. Именно История — полновластная хозяйка в произведении Мари Сюзини.

«Главный интерес этой книги, — писал в «Юманите» Андре Стиль, — в том именно и состоит, что, говоря о великих часах нашей эпохи, писательница рисует их на уровне одной обыкновенной жизни, напоминая, что история не обязательно делается великими людьми»^[3].

Любовь Фабии и Венсана гибнет не из-за психологической несовместимости, не из-за столкновения корыстных интересов двух семейств, как, например, в романах Франсуа Мориака, причина лежит вовне. Все трагически просто. И невообразимо страшно — Венсана арестовывают и бросают в Бухенвальд.

Отлично передает Сюзини мрачные и скорбные цвета эпохи, читатель словно видит «красное и черное» небо Парижа. Убедительна лирико-эпическая интонация книги, болью писательницы, ее волнением проникается читатель, переносясь в тревожную обстановку тех далеких и таких близких лет.

Оккупация. Облавы, аресты, казни. По улицам Парижа гитлеровцы ведут осужденного. «Он держится прямо, он словно рассекает грудью плотный воздух знойного дня… Вокруг него словно образуется пустота — он создает ее сам на своем пути. Даже улица как будто становится шире… Как может он шагать вперед, когда даже меня начинает покачивать только от того, что я смотрю на него.» Кругом воцаряется страх, «обнаженный страх».

Автор сосредоточивает внимание не столько на самом терроре, сколько на его психологических последствиях. «Самое страшное в годы войны было именно то, что никто не мог быть уверен в своем лучшем друге, в квартирной хозяйке, в случайном собеседнике, оказавшемся рядом в «Источнике», который пил ячменный кофе и болтал о всяких пустяках — просто чтобы убить время…»

Поначалу Фабия имеет весьма смутное представление о происходящем. Она не слишком хорошо разбирается в стандартных формулах марионеточного правительства Виши, таких, как «Новая Франция», «Молодой фронт», «Новая Европа», «Новый порядок», «Национальная революция» и т. п. Несмотря на все тяготы оккупации, она испытывает радость жизни молодого, двадцатилетнего существа, но постепенно, невольно Фабия втягивается в Сопротивление. Сама того не подозревая, она носит с собой коммунистические листовки. А эти листовки, случайно к ней попавшие, забирает ее возлюбленный Венсан, который принимает активное, до конца осознанное участие в антифашистской борьбе. Оказывается, этот хрупкий застенчивый юноша, красневший по любому поводу, был тесно связан с движением Сопротивления.

Отдаленным эхом августа сорок четвертого года воспринимаются события мая шестьдесят восьмого. Обращение к Сопротивлению и его гражданским идеалам имеет значение принципиальное. Если в годы Сопротивления все было определенно, ясно: где друг и где враг, — то в весенние дни шестьдесят восьмого при всей остроте политического кризиса слишком много фразы, показного и наигранного. Мятежные студенты, мечтающие «о новом мире, новом обществе, действительно построенном на справедливости», далеко не всегда представляют себе, за что они борются. Значительная часть студенчества выступает под черным флагом анархии.

Во Франции написано немало книг об этой бурной весне. Вспомним хотя бы известный нашему читателю роман Робера Мерля «За стеклом» (1970), где студенты пытаются разбить проклятое стекло, отделяющее их от реальной жизни. Мерль весьма трезво глядит на студенческие выступления и не склонен их переоценивать. Близкую позицию занимает и Жильбер Сесброн, автор романа «Время обманщиков» (1972). Один из персонажей книги резонно говорит своему сыну: «… Ваша заварушка — это не Парижская коммуна и даже не 1848 год, даже не тысяча восемьсот тридцатый».

Следует сказать, что и Мари Сюзини с известной долей настороженности прислушивается к громким, чересчур громким голосам мятежных студентов. Однако то общество, против которого поднялись учащиеся Сорбонны, она решительно не приемлет.

Типичным представителем старого общества является Франсуа, муж Фабии. Франсуа обладает всеми традиционными добродетелями: не пьет, не курит, играет в гольф и тренируется по системе йогов. Весь его облик дышит спокойствием и самоуверенностью. Он образцовый семьянин. «Он заботится только о порядке, и против всяких нарушений порядка — дома и все дома». Он идеальный буржуа — в нем не осталось ничего человеческого. И когда забастовщики установили пикеты вокруг завода, а «подрывные элементы» захватили его кабинет генерального директора, Франсуа разражается злобными антикоммунистическими филиппиками. Он этим не ограничивается. Франсуа активно борется против рабочих, студентов, всех инакомыслящих.

Книга Мари Сюзини написана в крепких традициях французского реалистического романа. Во времена войны, объявленной психологизму и «новым романом», и структуралистами, Мари Сюзини осталась верна традициям французской классики, глубоко осветившей мир человеческой души. Не разделяет она и модные во Франции теории о кризисе романа. Так, отвечая на анкету еженедельника «Леттр франсез», она заявила: «Ничто не помешает целому ряду писателей, осажденных, с одной стороны, научно-техническим прогрессом и отчуждением — с другой, подчиниться внутренней необходимости выразить себя в романе, даже если они отдают себе отчет в охлаждении читающей публики к жанру романа. Я принадлежу к числу этих писателей»^[4].

Прозаик реалистического плана, Сюзини умеет двумя-тремя штрихами создавать живые, запечатляющиеся в памяти образы и сцены. Нельзя не верить тому, о чем она ведет речь, — скажем, рассказу о том, как родилась Фабия. Было это в Алжире. Ее мать отправилась на речку с корзиной белья на голове. И вернулась домой с той же корзиной. «Только возвращаться ей пришлось дольше обычного, потому что нести ребенка на руках было труднее, чем в животе».

Мастерство зримого воссоздания материального мира органически сочетается у Сюзини с филигранным психологическим анализом. Объективное авторское повествование сменяется взволнованной исповедью — воспоминаниями Фабии. Пользуясь гибким оружием внутреннего монолога, автор помогает читателю не только отчетливо увидеть все описанное, но и активно сопереживать героям, принимать участие в их судьбе. Порывистый, нервный ритм повествования, «стремительный в частностях, оставляет вместе с тем, по словам известного критика Альбера Бегена, впечатление медлительной созерцательности, которая присуща истинной поэзии человеческого».

Первый эпиграф романа — слова из письма Альбера Камю автору книги: «Когда поймешь, что люди непременно умрут… тогда сострадание приходит на выручку страсти…» Закрывая книгу Мари Сюзини, испытываешь нечто близкое чувству, которое порождает греческая трагедия, — катарсис, очищение страстей, душевное просветление.

Повесть «Такой была наша любовь» получила отличную прессу. Еженедельник компартии «Франс нувель» отнес ее к числу лучших произведений, увидевших свет в 1970 году. В стремительном беге современной жизни эта книга заставляет остановиться и глубоко задуматься. И невольно вспоминаются прекрасные строки Ахматовой:

Уроки прошлого забыть невозможно.

Десять лет отделяют нас от бурного мая шестьдесят восьмого года. И вот вслед за героями романа я иду от величественных аркад Сорбонны по направлению к Сене. Латинский квартал залит вечерними огнями. На шумном бульваре Сен-Мишель торгуют каштанами, предсказывают судьбу цыганки, тут же, на улице, играют на столах в карты. Прохожу мимо задумчивого памятника Монтеню. На правой стороне остается музей Клюни — великолепное здание эпохи раннего Ренессанса. Неподалеку расположено кафе «Маленькое Клюни» — здесь могла состояться встреча Фабии с Матье. Ничто не нарушает мирную, казалось бы, жизнь большого блестящего города. Но неожиданно за углом возникают силуэты темно-синих полицейских машин: готовятся к разгону демонстрации. Как всегда, рядом с нами — История.

Ф. Наркирьер

К советскому читателю

Мне вдруг представилось неуместной бестактностью описывать оккупацию Парижа нацистами народу, который знал Сталинград, показывать, как двое молодых людей отправляются в деревню на поиски чего-нибудь съестного, читателям, пережившим осаду Ленинграда с ее беспредельным голодом и холодом, рассказывать тем, кто совершил Октябрьскую революцию, о студенческих бунтах, потрясавших Париж в мае 1968 года. Такой же бестактностью на этом фоне бед, которые терзали народ, может показаться и повествование о любовной страсти, о муках молодой женщины и обо всех недоразумениях, происходящих с влюбленными в ночном кафе.

Однако сведенные вместе перипетии личной судьбы и события общенационального значения взаимно обогащают друг друга и обретают новое измерение и объемность. Никакое повествование, мне кажется, не будет «держаться», не будет плотным, если не укоренится глубоко в Истории. И она в свою очередь, пропущенная сквозь чувства близких нам персонажей, теряет всякую абстрактность и уже не может быть отброшена в некий утешительный «иной мир» или стать просто декорацией.

Фабия и Матье переживают вместе и раздельно в одно и то же время судьбу своего народа. Им, интеллигентам, вовлеченным в сопротивление нацизму и в антибуржуазный мятеж мая 1968 года, мучительно трудно вырваться из роли свидетелей и зрителей. Тем не менее им удается достичь этого, но именно то, что спасает их, придает трагичность их собственной судьбе. Сознание этого пронизывает их поступки и чувства глубокой и подлинной искренностью. Они не плутуют, не разыгрывают комедии, не рисуются перед самими собой.

И где же нашли свое наилучшее воплощение эта подлинность и искренность, этот трепет, который я хотела сообщить своим персонажам, как не в великой традиции русской литературы, в традиции Пушкина и Чехова, Толстого и Достоевского, которым я обязана всей своей духовной культурой, так же как и все французы моего поколения.

Какая пьянящая радость через эту книгу обратиться к народу, чья литература всегда отличалась таким своеобразием и такой широтой, к народу, чья победа над нацистской тиранией освободила мир.

Как корсиканке, мне очень хотелось бы в свою очередь попытаться выразить все, что составляет особенности культуры и традиций этого острова, затронуть чувства всех людей. И то, что мне предоставлена сейчас возможность обратиться к сердцу советского читателя, переполняет меня счастьем.

Мари Сюзини

Ноябрь 1977 г.

ТЕБЕ

Когда поймешь, что люди непременно умрут…

тогда сострадание приходит

на выручку страсти…

(Из письма Альбера Камю автору)

Такой была наша любовь…

Всего лишь жажда передышки

в стремительном беге…

I

Все было так, будто ничто никогда не прерывало истории, начавшейся здесь, именно здесь, между Сеной и Сорбонной, начавшейся более двадцати лет назад летним вечером, который удивительно походил на сегодняшний: точно так же всюду царили ликование и буйство, выстрелы и кровь, крики и запах пороха. Она шагала среди металлических обломков и развороченных плит тротуара, словно не замечая опасности, ежеминутно грозившей ей со всех сторон, она двигалась, точно робот или сомнамбула, сворачивала с пути лишь перед полицейскими заслонами, которые машинально обходила, и снова устремлялась вперед, увлеченная, как и тогда, много лет назад, событиями, смысла которых она совершенно не понимала, но которые захватили ее целиком.

Какая-то неведомая сила привела ее в наступающей темноте к этому кафе и заставила остановиться перед ним. Ее внезапно охватило ощущение роковой неизбежности того, что сейчас произойдет, — так останавливается зверь, почуяв угрожающую ему опасность, пусть он еще не видит, а лишь инстинктивно ощущает ее, но ощущает настолько остро, что даже в малейшем движении ему чудится угроза.

Сердце почувствовало еще до того, как увидели глаза. И какой-то внутренний голос подсказал ей: это здесь, больше искать не надо. Но разве она искала чего-то? Ведь, пожалуй, только теперь она наконец все уяснила, все поняла, и внезапно ею овладело спокойствие, пришедшее на смену безотчетной тревоге, которая побудила ее неизвестно зачем выйти на улицу и бродить часами, испытывая непреодолимое желание немедленно выяснить для себя все и со всем примириться — странное чувство, не поддающееся определению. Ты уже как будто свыкся со своей утратой, и вдруг это утраченное прошлое возникает вновь, и это так удивительно, так чертовски просто, что у тебя сразу же появляется ощущение, что ты снова живешь.

Она еще не видит ни его лица, ни даже смутного силуэта, но уже уверена — он здесь, в этом кафе. И вот она стоит неподвижно, опустив глаза в землю — словно перед ней яма, через которую ей надо перепрыгнуть, — собираясь с силами, точно спортсмен, готовящийся преодолеть препятствие. Она колеблется, все еще не отваживается сделать решительный шаг и убеждает себя, что это пока еще не произошло, что это, в конце концов, может и не произойти. И тут же говорит себе: он здесь. Она едва не произносит эти слова вслух.

Приложив руки к стеклу витрины, закрытой белыми накрахмаленными занавесками, и напряженно вглядываясь в глубину кафе, она повторяет: «Да, да, я знала, это именно здесь» — и предстоящая встреча — независимо от того, окажется ли она роковой неизбежностью или простой случайностью, которая не оставит никакого следа в ее жизни, — наполняет ее такой тревогой, что она говорит себе, стараясь успокоиться: «Но ведь сегодня вечером здесь можно встретить весь Париж!» Ей пока еще не удается разглядеть, что там, внутри, хотя она не отрывает глаз от витрины. Где-то совсем рядом звучит колокол Сорбонны — как слабое эхо той, другой встречи. Ей вспомнилось, как в ночь Освобождения гремел колокол собора Парижской богоматери и она бежала по улице, охваченная страхом и радостью, нетерпением и ожиданием, надеждой и отчаянием. Прошлое возникает перед ней, словно легкая дымка, то застилающая, то открывающая голубизну летнего неба, и сквозь эту дымку ей видится только один образ… И тут наконец она и в самом деле увидела его.

Да, это он там, справа от дверей, сидит с отсутствующим видом среди всех этих жестикулирующих и смеющихся людей. Она смотрит, и сердце у нее замирает от страха, ей кажется, будто перед ней замедленная съемка, нет, скорее, картина, которую она уже видела когда-то, — просто все повторяется снова; и уже невозможно понять, то ли прошлое вторглось в настоящее, то ли настоящее переплелось с прошлым; перед нею пробудившаяся мечта, а может, всего-навсего тень мечты, воспоминание о ней — спектакль, в котором она не участвует, где она всего лишь зрительница, случайно передавшая свою роль другой. Словно на старинной выцветшей фотографии ей видится лицо девушки в ореоле света, лицо юной девушки, сидящей подле него. Длинные прямые волосы падают на плечи, в ее взгляде она ловит ту же напряженность, какая появлялась когда-то и у нее в присутствии Матье. А Матье сидит, как всегда, с отсутствующим взглядом, он не здесь, он где-то далеко и похож сейчас на моряка, которому хочется поскорее покинуть эту землю, — потому-то он и смотрит вокруг таким безучастным взглядом. Эти двое походили сейчас на две тени, и то, что связывало их, очевидно, тоже было только тенью.

Он встает и идет через зал, не произнося ни слова. Девушка смотрит, как он удаляется, и в глазах ее растет тревога. Он идет к выходу, а Фабия, стоящая по другую сторону окна, вдруг обретает спокойствие — нет больше ни страха, ни любопытства, она как бы внезапно оказалась вне игры. Словно при виде тревоги, охватившей ту, другую, — а ведь на ее месте сейчас могла быть она сама — мгновенно отошла в прошлое ее собственная тревога, которая никогда уже больше не коснется ее. И ее ожидание здесь, у витрины кафе, сразу утратило всякий смысл.

Но она не двинулась с места, а продолжала стоять, по-прежнему прижав руки к стеклу, точно ей некуда было идти. Она не могла оторвать взгляд от столика справа у дверей, где сидела в ожидании своей участи другая, и вдруг почувствовала, что ее безотчетно влечет к этой девушке, что и ей передалась эта покорность, эта мука ожидания, и она ощутила некую связь с ней и тайную симпатию. А когда Матье появился в дверях кафе и она повернулась к нему, ее встретил все тот же — и это после стольких лет разлуки, — все тот же хорошо знакомый ей отсутствующий взгляд. Взгляд человека, которого ничем не удивишь. «Ты здесь? Сейчас?» — произносит он ровным, певучим и почти нежным голосом, каким он обычно говорил с нею перед своими отлучками или когда лгал ей. Ни волнения, ни удивления, ни даже обыкновенной жалости, которая могла бы возникнуть при виде брошенной собаки, после долгих лет разыскавшей наконец своего хозяина. В бледном свете ламп, освещающих террасу, его глаза смотрят в упор, не мигая. Он невозмутим и вместе с тем насторожен.

Если бы он дотронулся до нее, он почувствовал бы, что она вся похолодела. Они стояли друг перед другом, словно не замечая толпы демонстрантов, запрудившей соседний бульвар… Крики, взрывы гранат, черные и красные знамена в руках возбужденных молодых людей и странный, неожиданно прозвучавший в холодном вечернем майском воздухе звон колокола Сорбонны, который, словно эхо, воскресил далекий звон колоколов и шум толпы в день их первой встречи. Унесшаяся куда-то вдаль, в прошлое, окутанная плотной пеленой воспоминаний, где время не движется, где все остановилось, она протянула, нет, скорее, выбросила руки вперед — движением неуверенным и резким, как это делают обычно слепые, желая убедиться в чьем-то присутствии и отчаянно пытаясь вырваться из окружающего их одиночества, ведь даже простое прикосновение может создать какую-то видимость человеческих отношений, пусть пока трудно угадать, что они предвещают: новую встречу или новую разлуку. Она заметалась между прошлым и настоящим… И вдруг ей стало абсолютно ясно: здесь ее может ждать только одно — потеря, разлука. И ее внезапно пронизала острая тоска, не та, прежняя — совсем иная, еще более ощутимая, более глубокая, какой она не знала раньше. Ей захотелось прикоснуться к Матье, дотронуться до него — ведь он тут, он совсем рядом, и вместе с тем так далек от нее, ибо, несмотря на видимую близость, их разделяет время, — ей захотелось извлечь из него искорку жизни, каплю надежды на возобновление каких-то отношений, хотя бы отдаленно похожих на утраченную близость. Но руки ее бессильно опускаются. Все, что, казалось ей, сулило надежду, вдруг разом исчезло; очевидно, все это было нереально и существовало лишь в ее воображении. Она оглядывается вокруг, чтобы убедиться, что это все не сон. И в этот самый момент, крикнув: «Осторожно!» — он толкает ее в соседнюю улочку… именно в тот момент (а может, чуть позже), когда она мысленно вернулась в прошлое, которое внезапно открылось ей в сверкнувшем мгновении настоящего.

Как будто ничто никогда не прерывало нашей истории, начавшейся здесь, именно здесь, в этом квартале, совершенно не изменившемся с того дня, когда ты неожиданно появился в нескольких метрах от ворот и, крикнув: «Осторожно!» — решительно и нежно взял меня за плечи, подтолкнув к воротам.

Ты утащил меня с мостовой, где я плясала… Плясала одна, совсем не думая о свистевших вокруг пулях, о разлетающихся стеклах, о падающих сверху камнях, меня словно опьянило всеобщее исступление, которое после стольких дней существования на грани жизни и смерти внезапно охватило Париж, и он весь в едином порыве ликовал: «Вот они!» Я плясала, а парижское небо надо мной вспыхивало огнями фейерверка, то желтыми, то красными… Я не знаю, что со мной случилось: я словно сошла с ума, а может, была просто потрясена, увидев танки 2-й Б. Д.^[5], которые медленно спускались по бульвару, время от времени стреляя холостыми зарядами; помню только, что я, точно бабочка, закружилась на их пути и все кружилась и кружилась, не в силах остановиться… Это не было проявлением храбрости или патриотизма, не было и ребяческой бравадой перед лицом опасности — просто бездумность, которая помогла мне выдержать четыре года оккупации, когда я осталась совсем одна, когда пришлось переносить нужду, голод и холод. Я должна была пройти через все это. И остаться живой.

Самолет стремительно падает вниз и летит над самыми крышами, словно он вынырнул из Люксембургского сада, буквально в двух шагах отсюда; он пикирует прямо на нас, сейчас он упадет… Но нет, он делает разворот и взмывает ввысь, подхваченный лучами прожекторов, пересекающимися в летнем небе, — голубыми, зелеными и желтыми. В августовской ночи воют сирены, отовсюду стреляют: справа, слева, сверху, снизу, из подвалов, из окон, из дверей, из-за каждого угла. Бог знает, откуда они явились, эти таинственные тени, и что ими движет, ненависть или жажда убийства, — они прячутся на деревьях, в люках канализации, у входов в метро. Душная, влажная ночь наполнена свистом пуль, гулом самолетов, воем сирен, звоном колоколов — шумом и гамом, оглушившим Париж. Не сложивший оружия, не смиривший своего гнева Париж в этот день вывесил свои флаги и распахнул свое сердце.

Флаги разыскивали на дне чемоданов и шкафов, их в спешке делали из полотенец и тряпок, из ковров, простыней и платков, из всего, что хоть отдаленно напоминало три цвета, и теперь в желтых вспышках огней они были видны повсюду: на окнах, на балконах, на дверях, на уличных фонарях. И низкий голос большого колокола Собора Парижской богоматери звучал в громком хоре колоколов, которым город приветствовал этот день.

Внезапно раздался оглушительный грохот. Все перемешалось — выстрелы и крики, звон бьющихся стекол и взрывы, — и вдруг стена перед нами дрогнула и стала оседать. Я инстинктивно обвила тебя сзади руками. Ты прошепнул: «Не бойтесь!» Ворота были приоткрыты, и мы увидели прямо перед собой двоих: один со звериной злобой вцепился в другого, он был повыше и с такой силой обхватил сзади шею своего противника, что тот зашатался. Короткий звук выстрела, хриплый крик, перекрывший общий шум, — и убитый падает лицом вниз на черные плиты; образовавшаяся возле него маленькая лужица растекается все шире и шире. И тут парижское небо в зеленых, желтых, красных букетах огней вдруг начинает тихо покачиваться надо мной…

Димитрий погиб прошлой зимой почти так же. Он приехал в Сорбонну из Румынии ради любимой философии. Полиция схватила его средь бела дня. Он раздавал листовки на улице Ломонд… Ему удалось вырваться, он бросился в дом, взбежал вверх по лестнице, полицейские за ним, он ворвался в дверь, промчался через всю квартиру, выскочил на балкон. И тут один из преследователей настиг его. На балконе, на глазах у перепуганной женщины и ее детей, началась схватка не на жизнь, а на смерть. Потом раздался глухой выстрел. Димитрий… Но может, он сам бросился вниз с балкона? Он лежал на тротуаре на виду у всех, подняв лицо к небу, и кровь растекалась вокруг его головы… Что стало с его могилой?.. Где лежит он теперь, в какой братской могиле на кладбище Монпарнас, куда мы с Венсаном проводили его заснеженным утром? Только мы вдвоем и шли за жалким гробом бедного эмигранта — больше никто не отважился…

Уцепившись за твой ремень, прижавшись щекой к мягкой фланели и ощущая солдатский запах — запах табака и дороги, — я тогда, именно тогда связала себя с тобой — на всю жизнь. Я еще не видела твоего лица, еще не знала твоего имени, но уже поняла, что в тебе мое спасение. Мы стояли вдвоем перед большими воротами, а за ними шло сражение, ни цели, ни смысла которого мы не понимали — разве можно было представить себе, что французы начнут убивать друг друга в первую же ночь, как только отменят комендантский час и буквально все выйдут на улицы — в первый же вечер свободы… Я безотчетно подчинилась тебе сразу и навсегда и уже не представляла себе, что могло быть иначе. Отныне моя жизнь переплелась с твоей…

Да, это случилось именно в ту ночь, когда я плясала… На мне были босоножки на утолщенной подошве, сделанные из остатков моей коротенькой плиссированной юбки в красно-зеленую клетку, босоножки из блестящего и жесткого эрзаца. Длинные прямые волосы на манер героини последнего фильма, лицо, не знавшее крема, тело, вымытое глинистым, никогда не пенившимся, зеленовато-белым мылом, крепкие ноги, без устали шагавшие по городу из конца в конец в любую погоду. Я обычно ходила без чулок.

Жак тоже всегда был босой, и в дождь, и в снег, всегда без ботинок, шел ли он на лекцию, бродил ли по улицам или направлялся на концерт. Опередивший свою эпоху голоногий хиппи, с длинными вьющимися волосами, с упрямым, твердым взглядом. Его звали Жак или Жером. А может быть, и Жан… что-то в этом роде. Вот из-за этих-то голых ног и длинных волос его однажды арестовали и отправили во Френ^[6]. Вовсе не из-за желтой звезды, которую он отказывался носить. В его карманах нашли Тору и складные ложку, вилку и нож, завернутые в носовой платок. В университетской столовой он обычно садился передо мной. Жан, Жак или Жером… Я уже не помню. Быть может, Жозе… что-то в этом роде. Больше я его не видела. Никогда.

Юношей на факультете становилось все меньше и меньше: трудовая повинность в Германии, работа в деревне, дома для молодежи имени Маршала^[7], аресты и неизвестно что еще… Некоторые уезжали в провинцию, другие — об этом сообщалось шепотом — в Лондон. Уезжали, не попрощавшись и не объяснив причины. Исчезали в один прекрасный день — вот и все. В Париже оставались только те, кому некуда было бежать, такие, как мы с Венсаном, например. У меня, правда, был особый случай. Я просто застряла в оккупированном Париже. Когда монашки решили отправить меня домой, в Алжир, оказалось слишком поздно. С тех пор я без конца твердила про себя, что благодаря этой случайности вырвалась из семьи. Избавилась от отца. От его неумеренных восторгов по поводу линии Мажино, доблести французской армии, Петена, Марны, Вердена, чести родины, Сен-Сира^[8] и тому подобного… Полковник, вынужденный досрочно выйти в отставку из-за того, что отморозил под Верденом ноги, он обрел в Алжире вторую родину. И там остался. И стал командовать всеми и всем, как во время войны командовал полком, ни на минуту не выпуская трости из рук. Однако теперь в его услугах не нуждались, его не пожелали использовать даже на административной службе… Я часто представляла себе, как он разрабатывает свои военные операции, стоя перед штабной картой, висевшей у него в кабинете. Он все никак не мог успокоиться, думая о том, что мог бы получить генеральские звезды! И о том, что вынужден в дни войны оставаться в тылу. Неудачник! И все же именно ему я обязана своей любознательностью — я вечно совала свой нос всюду, куда только можно. Даже в тех случаях, когда ничего не понимала…

В то время, если в садах и скверах встречались дети, сразу бросалось в глаза, что это дети не из богатых семей: все они были одеты в темное, безвкусно, как попало. Они смеялись и резвились, но им уже многое пришлось повидать. Им были знакомы бомбежки, тюрьмы и ограничения: в то время уже не хватало мяса, молока, угля; эти дети знали, что уши врага подслушивают всюду. «Ни в коем случае не говори об этом в школе!» И даже в их смехе и движениях была какая-то усталость и медлительность, не свойственная детскому возрасту. Я говорила Венсану: «Еще одна зима, и мы не вытянем». Но одна зима сменялась другой, и нам только все больше хотелось есть, и мы все больше мерзли. Молодые, надо полагать, переносили лишения легче. Даже теперь я все еще не понимаю, как смогла я пережить эти годы нищеты и голода. Иной раз весь день уходил на то, чтобы выяснить, где можно раздобыть съестное. На углу улицы Гобеленов и бульвара Арго была маленькая лавочка, где торговали газетами, книгами и галантереей. Каждого, кто входил туда, встречала толстая темноволосая женщина. Ты входишь и говоришь… нет, ты ничего не говоришь, ты просто стараешься незаметно сунуть ей сто франков. Она, мгновенно все поняв, куда-то исчезает и вскоре появляется снова с пакетом в руках… Кусок масла, настоящего, подсоленного шарантского масла! Она шепчет: «Только никому не говорите, если попадетесь! Вы достали его не у меня, понятно? Это я просто чтоб помочь… я не хочу влипнуть в неприятную историю!» Мы с Венсаном ни разу там не бывали. Наверное, мы просто не верили в такую возможность. А скорее всего, у нас никогда не хватало денег на масло.

Так как почти все талоны у нас уходили на университетскую столовую, в тот день, когда я «получала» сахар, мы устраивали пир. Мы съедали сахар весь, в один присест, если погода была теплой — в Люксембургском саду, а во время холодов — в кафе «Источник». У Венсана талонов было еще меньше, чем у меня; его мать старалась хоть немного сэкономить, чтобы отправить посылку отцу, находившемуся в плену. Они, бедняги, посылали посылки, не зная, что отца давно уже нет в живых! Пойманный при попытке к бегству, он был отправлен в каземат, откуда уже не вышел. Когда голод становился нестерпимым, мы с Венсаном заходили в булочную и набрасывались на галеты — черные, липкие, с каким-то прогорклым запахом, от них мутило, но этими галетами хоть можно было набить желудок, этими ни на что не похожими галетами, сделанными бог знает из чего. А потом мы снова принимались считать дни до следующей выдачи сахара и без конца бродили по городу, плохо обутые, полуголодные, но на сердце было легко. Мы бродили по Парижу, почти безлюдному, а он развертывал перед нами свои великолепные перспективы. Никогда не был он так прекрасен, как в те годы.

В тот первый вечер я сразу подумала: где мог быть ты во время оккупации, где, в каком краю находился ты все то время, что я жила без тебя. Еще до того, как я узнала тебя, еще до того, как увидела твое лицо, обхватив тебя руками и прижавшись щекой к мягкой фланели твоей куртки, я уже связала себя с тобой… Со всей силой и жаром двадцатилетней юности я ощутила восторг и ужас и еще что-то неведомое, доселе не испытанное, от чего меня бросило в дрожь. Повернувшись ко мне в темноте, ты шепнул: «Не бойтесь!» В этот вечер весь Париж был объят страхом и желанием, его небо озарялось яркими вспышками и становилось то красным, то черным…

II

Из боковых дверей Сорбонны вынесли на матраце раненого. Он харкает кровью, вся сорочка у него в крови, кровь струйками стекает изо рта всякий раз, как он издает хриплый вздох. Уже темно, почти ничего не видно, и слышатся только хрипы умирающего. Подбежавший санитар закрывает дверь перед Фабией и Матье, которые попытались войти. Духота становится нестерпимой, и, когда они доходят до бульвара, уже почти нечем дышать. Фабию даже начинает подташнивать. А на бульваре царит праздничная атмосфера — всюду смех, плакаты. По площади, над которой колышется море лозунгов, прогуливаются респектабельные буржуазные семьи. Разговаривают, что-то обсуждают. Они пришли сюда поглазеть на демонстрацию. События последних дней, несомненно, огорчили их, но это не мешает им сейчас искать для себя местечка, откуда лучше видно все, что творится на площади. Им непременно надо самим убедиться в реальности того, о чем они прочли в газетах и услышали по радио, они пожелали собственными глазами увидеть весь спектакль, разумеется не подвергая себя опасности и не утруждая себя. В конце концов, для них это просто воскресное развлечение.

Фабия и Матье наконец добираются до перекрестка. На бульвар продолжают сыпаться камни и гранаты, в воздухе висит зловонный дым. Почти ничего не видно. От едкого запаха першит в горле, из глаз текут слезы. Полицейский бросает гранату, но молодой парень в кожаной куртке ловит ее на лету и точным броском баскетболиста кидает обратно — в жандармов. Она взрывается красными брызгами. Все вокруг веселятся. Однако смех умолкает, когда полиция на другой стороне бульвара начинает теснить толпу. Люди толкают друг друга, чтобы лучше видеть, что там происходит. Какое зрелище! К тому же почувствовать легкий холодок страха, когда стоишь позади, — это даже приятно. А позади — всегда одни и те же: в толпе они энергично работают локтями, но, едва почуяв опасность, стараются держаться в стороне. Они лишь кинут издали взгляд, чтобы потом рассказывать, что они тоже были на месте событий. И ведь непременно скажут: «Я там был, знаете». Но ведь и в самом деле был! Издали доносятся взрывы гранат. Стало совсем нечем дышать. Ничего больше не видно. Остается только уйти.

«Идем!» — говорит Матье. Она оборачивается и видит прямо перед собой парня и девушку, которые целуются, тесно прижавшись друг К другу, они просто сплелись в объятии — тело к телу, уста к устам, — точно сошлись в смертельной схватке, точно они здесь, на виду у всех… Она, маленькая, запрокинув голову, хрипит и стонет… Совсем юные, почти дети. «Нашего возраста, — думает Фабия, — им сейчас столько же, сколько было тогда Венсану…» А мы-то… Наивные, чистые идеалисты… Когда мы гуляли в Люксембургском саду, там, в конце бульвара, Венсан старался подбодрить меня, развлечь какими-нибудь пустяками, он учил меня встречать каждый день как самый прекрасный и совершенно необычный, непохожий на все остальные, да и сам он был совершенно другим каждый день. Он не любил лишних слов. Только улыбнется. «Вот увидишь, все будетхорошо…» А этим двоим нужно уже нечто иное для того, чтобы любить друг друга. Нечто большее, чем просто чувство. В этой обстановке истерии и насилия, страха и исступления им нужны еще и зрители. И на них смотрят. Интересно, заметил ли их Матье? Теперь на них уже смотрят все, а они продолжают себе вовсю, на глазах у маленького мальчика и девочки, которых родители пытаются как-то отвлечь и побыстрее увести. Сами-то родители, возможно, не прочь взглянуть на такой спектакль, но детям здесь, конечно, не место. Стоны и конвульсии прямо на улице… Праздник достиг апогея. Детей уводят за руку, они оборачиваются, отец тоже замедляет шаг, но мать спешит поскорее увести всю семью. «Хватит, хватит, пора домой! Это что же такое?» — говорит она. Но дети уже все видели и будут долго помнить эту сцену. Вот так оно и бывает: старшие все делают для того, чтобы уберечь детей от ненужных впечатлений, стараются подготовить их ко всему постепенно, и вдруг — прямо на улице внезапное приобщение к сексу, обнаженное, грубое. Перед Сорбонной. «Они еще не понимают», — говорит отец. Ему-то сцена явно доставила удовольствие, это чувствуется по его голосу, возможно, он даже еще снова вернется сюда, после того как проводит семью домой… «А я-то думала, что меня уже ничем не удивишь!» — повторяет мать и снова оборачивается.

Майская революция, вероятно, не оставит у них в душе никакого следа, не пробудит ни энтузиазма, ни жажды справедливости, ни интереса к культуре, останется разве что воспоминание об этой сцене. Одним словом, останется чепуха. Так остаются от истории, от исторических событий только разрозненные образы и звуки, мелькающие один за другим, как в несмонтированном фильме, — сам по себе каждый из них имеет определенный смысл, но между ними нет никакой связи. То же остается и от всей жизни… А основная тема ускользает.

Мы говорили иногда с Венсаном, что не доживем до конца войны, что так и умрем, не увидев ничего иного. Одна зима сменялась другой. Мы голодали и мерзли. Все больше и больше. А немцы по-прежнему были здесь. И вечно здесь будут. Проходили годы, похожие один на другой, проходила наша молодость… Мы преждевременно состаримся и, может быть, вообще станем стариками к концу войны. Да, да, окажемся после войны стариками.

Но едва только кончалась зима, нас снова охватывала радость — так хороша была весна в Париже. Улицы заполнялись девушками на велосипедах, ветер развевал их длинные волосы, задирал юбки, открывая полоску тела, что-то розовое или черное в штопке и заплатах войны. Открывалось самое сокровенное, и на мужчин это производило потрясающее впечатление — только теперь можно с уверенностью сказать: девушки тогда были желаннее, чем сегодняшние, в мини-юбках…

Если бы я не боялась, что меня арестуют, обнаружив, что у меня нет документов, радость моя не была бы омрачена почти ничем. Даже присутствие немцев не могло помешать мне радоваться жизни. Подумать только: весенний Париж и полная свобода в двадцать лет. Ничто на свете не могло быть прекраснее! И все же я не очень хорошо себе представляла, что мне грозило тогда. Лишь спустя много лет я узнала, что во время войны даже за меньшие провинности сажали в тюрьму и отправляли в лагеря. Беспечная двадцатилетняя девчонка, я бродила по Парижу, замирая от страха и восторга, точно мне мало было тех происшествий, без которых не обходился ни один день. Во время тревог я никогда не пряталась в убежище или подвал. Каждый раз, когда полицейские пытались заставить меня спуститься, я говорила им, что живу неподалеку, совсем рядом, что мне надо отвести в убежище бабушку, и, как только меня отпускали, быстро сворачивала в ближайшую улицу. С возрастом, когда дни становятся короче, а годы незаметно мелькают один за другим, начинаешь больше думать о самой себе. И бояться за свою жизнь. А тогда я испытывала только одно желание — постоянно быть в центре событий, — и какой-то необъяснимый восторг при мысли, что я каждую минуту рискую жизнью, охватывал меня. А главное, был весенний Париж, утренние встречи с Венсаном в Люксембургском саду, прогулки по набережным, удивительная прозрачность воздуха и цветение весны. Этого никто не мог у нас отнять! У меня был Венсан. Мы бескорыстно делили с ним все, что нам удавалось достать: сигареты, сахар. Хорошо бы еще хоть немного виски, чтобы согреться, но его не было и в помине. О каких-то интимных отношениях мы даже не помышляли, но до чего были прекрасны те часы, что мы проводили вместе. Мы бродили бездумно, изредка перебрасываясь словами… А потом расставались. «До завтра».

Разве могла я тогда представить себе, что Венсан, такой неуверенный в себе и хрупкий, вспыхивающий до корней волос из-за любого пустяка, принимает участие в Сопротивлении? Почему он ни разу не попытался сказать мне об этом? Неужели не доверял? А может быть, думал, что я догадываюсь… В тот день, когда он рассказал мне о своей собаке, он был мрачен, вернее, чем-то озабочен. А я попросту решила, что его семье пришлось совсем туго или от отца поступили недобрые вести. В тот день Венсан вдруг принялся рассказывать мне о своей собаке, о существовании которой я даже не подозревала, он никогда не говорил мне о ней раньше. Да, он был явно чем-то озабочен, я точно внезапно перестала для него существовать. Он устремил отсутствующий взгляд куда-то вдаль и долго сидел молча. А потом вдруг начал рассказывать о собаке. И глаза у него стали беспокойными, испуганными… Как у пойманной птицы. Можно было подумать, что за ним следят или он ждет кого-то или чего-то… «Но, Венсан, если ты был так привязан к своей собаке, почему ты никогда не говорил мне о ней? Я и понятия не имела о том, что у тебя есть собака…» — «Ее больше нет». Проснувшись однажды утром, он нашел ее мертвой в углу кухни. Вот о чем он рассказал мне в то утро. Он продолжал говорить, но я видела, что он думает совсем о другом. Я заметила, что верхняя губа у него подергивается и он как-то странно морщит нос — этот нервный тик раздражал меня. Венсан сказал, что в городе идут аресты, в последние дни многих арестовали… Я об этом уже знала из объявлений, расклеенных в метро, с которых глядели тревожные, мрачные лица преступников. Я знала об их существовании. Преступники были во все времена. Я едва не сказала Венсану: «Ну и что же, теперь они не будут больше разгуливать на свободе и людям больше не придется опасаться». Не знаю, что меня удержало тогда… Венсан умолк. Я сидела рядом с ним на скамейке и смотрела в голубое небо над пустым бассейном, в котором играли дети. Играли, по всей вероятности, в войну. Те самые дети, которые теперь выросли и занимаются революцией. Венсан раздражал меня в тот день — он держался напряженно, нервничал, гримасничал… Трудно признаться сейчас, трудно, наверное, даже поверить в это, но я ничего тогда не поняла. Абсолютно ничего не видела и ничего не понимала все годы, что мы были вместе… И боюсь, что никогда никого не смогу убедить в своем полном неведении. Только значительно позже мне все стало ясно — в тот день, когда арестовали Венсана. А до этого момента я считала, что Венсан, как и я, думает лишь о том, чтобы как-то пережить эти тяжелые времена, ведь мы оба старались как могли продержаться в этой жизни, деля и радость и горе. Мы были почти детьми, и совесть у нас была чиста. В нас не было ничего от современных стиляг, мы жаждали только одного: разобраться в сложной обстановке, постичь окружающий нас мир, проникнуть в суть явлений, мы стремились в будущее, надеялись разрешить тайны мироздания, открыть законы познания. Нам необходимо было верить во что-то, в какую-то истину, и эта вера поддерживала нас обоих… Она питала наши идеалы, наше Weltanschauung^[9].

«До завтра». Венсан слегка сжал мое плечо. Так обычно он прощался со мной. Мы расставались, не вполне уверенные в том, что увидимся на следующий день. Спускаясь по бульвару, я все больше и больше сомневалась в этом. Когда же входила в темный подъезд, я уже и вовсе в это не верила. Иногда я даже начинала сомневаться в том, что снова наступит день. По вечерам, когда немцы выключали ток и Париж, и без того мрачный из-за затемнения, погружался в кромешную тьму, меня охватывал страх, мне казалось, что фашисты сейчас окружат город и заживо сожгут нас, как крыс. Почему бы и нет? Такой соблазн для пиромана! Среди них вполне может оказаться какой-нибудь маньяк или безумный эстет, начитавшийся историй про Нерона, вот он возьмет и подожжет город с четырех сторон. И тогда в пламени погибнет все: и музеи, и библиотеки, и Собор Парижской богоматери, и Лувр, и префектура… Пожар перебросится через Сену, и весь Париж окажется в огне — Париж, которому без малого две тысячи лет.

И это действительно случилось. Однажды ночью нас разбудил страшный шум. Разбудил еще до того, как кто-то из жильцов нашего дома, скатившись по лестнице, заорал: «Пожар!» Все вскочили с постелей и в темноте ринулись кто куда. Говорили, что горит где-то неподалеку, в восточной части города, но где именно — никто не знал. Просто что-то горит. Кто-то крикнул, что горит Сенат… И тогда из одного конца улицы в другой понеслось, точно подхваченное ветром: «Это Сенат… это Сенат…» — «Погодите, — возразил какой-то старик, видимо не потерявший присутствия духа, — Сенат же там». И он указал в другую сторону. И тут раздался чей-то голос: «Это Освобождение!» Подумать только, Освобождение, когда в их руках еще вся Европа от Бреста^[10] до Сталинграда.

Во всяком случае, на этот раз Париж действительно горел. Все высыпали на улицы в ночных сорочках, в стоптанных домашних туфлях, старушки с бигуди на головах, женщины, крепко прижимающие к себе дамские сумочки и большие хозяйственные сумки. Все тротуары и мостовая были заполнены людьми. Даже закутанные в шали дети не плакали, словно понимая, что сейчас всем и без того тяжело, а может, их просто одолевал сон, который был сильнее страха. Дети постарше терли глаза и зевали. Отовсюду слышалось: «Что там такое? Что там происходит?» Но никто не отвечал. Старики дрожали, хотя, несмотря на поздний ночной час, было довольно тепло, — они дрожали от страха. Было видно как днем. Париж пылал, на востоке поднимались белые и розовые языки пламени. Неожиданно кто-то толкнул меня, вернее, я почувствовала, что кто-то держится за меня. Маленькое несчастное существо. Русская с четвертого этажа. Она схватила меня за руку. Ей пришлось спуститься по лестнице, цепляясь в темноте за перила; ее толкали люди, которые в панике мчались вниз, не разбирая пути, не обращая внимания на стариков. «Мне страшно», — сказала она слабым, жалобным голосом. Я прижала ее к себе, обхватив руками. Сердце мое бешено колотилось. И внезапно меня обожгла мысль: я жива, жива в эту июньскую ночь, когда горит Париж. А старушка продолжала шептать: «Вот видите, вам тоже страшно!» — «Нет, — сказала я, — не в этом дело…» Я подумала: сколько раз я могла бы погибнуть под бомбами и все-таки осталась жива. Я не совсем отчетливо тогда сознавала, что в ту страшную, объятую пламенем ночь мне исполнилось двадцать лет. То была ночь моего двадцатилетия…

Огонь приближается, скоро, возможно, он дойдет и до нас. Но я так молода… Я еще сильнее прижимаю к себе бедную маленькую старушку. Консьержка говорит: «Вы только посмотрите, светло как днем, газету можно читать…» Мне исполнилось двадцать. В ту ночь я поняла, что никогда больше… Страх, объявший всех, действовал на меня возбуждающе. Мне казалось, ничто во всем мире не могло быть прекраснее Парижа в ночь моего двадцатилетия, когда я очутилась рядом с этим несчастным, беззащитным существом, дрожавшим от страха. Двадцатилетие без свечей, без праздничного пирога, даже без Венсана. И вокруг — только страх, один только страх. И пожар. Точно этот апокалипсис был уготован именно ко дню моего рождения. Глядя вверх, в парижское небо, охваченное заревом, я почувствовала, что у меня еще есть силы, чтобы утешать других. Старушка крепче прижимается ко мне и дрожит. Я успокаиваю ее как могу, я слышу, как колотится ее сердце, и вдруг, не знаю почему, мне представилось, что я обнимаю свою мать. Я не видела ее уже несколько лет. Кто знает, может быть, и с ней случилось что-нибудь подобное. Это сердце, которое бьется рядом с моим, эта женщина, дрожащая от страха, — моя мать… все так легко себе представить…

Пожар подступает к нам все ближе. Люди в панике кричат и мечутся. А я в порыве сострадания, внезапно охватившем меня в эту невероятную ночь, наклоняюсь к старой женщине и вдруг ощущаю щемящую нежность, нежность, которой никогда не испытывала к своей матери. И я нахожу слова утешения.

«Идемте скорее, отсюда надо уходить! — кричит кто-то. — Они уже близко!» Слышен шум приближающегося грузовика. Небо в отсветах пожара. Вся улица внезапно приходит в движение, люди устремляются к воротам. Они спешат, толкают друг друга. Русская старушка по-прежнему отчаянно цепляется за меня. Она очень одинока, говорит она, муж умер, сын погиб на фронте. Нет, нет, я ни за что не брошу ее! Бегущие толкают нас. Одну ее, пожалуй, уже затоптали бы насмерть. Позже, в дни освобождения Парижа, я еще раз видела подобное же паническое бегство, и это было ужасно. Особенно страшно видеть в эти минуты мужчин: чтобы остаться в живых, они способны растоптать даже собственную мать. Я беру старушку за руку. Она передвигается с большим трудом. Многое довелось повидать ей в своей жизни, рассказывает она, многое пережить. Мы переходим через бульвар. Она едва-едва бредет в своем халате, сшитом из материи, бывшей когда-то мягкой клетчатой шерстью. Я стараюсь идти так же медленно, как она. Она объясняет, почему решила пересечь бульвар: с другой стороны видно лучше. Но бульвар такой широкий… Люди несутся к воротам, думая только о спасении. Старушку сотрясают рыдания. Она вот-вот упадет. Грузовик все ближе, за ним другой. Машины стремительно приближаются. Это, пожалуй, еще страшнее, чем пожар. Нас вот-вот раздавят колеса грузовиков… На этот раз опасность совсем близко. Я тяну ее за руку. «Не могу больше», — говорит она. И тогда мне не остается ничего иного, как взять ее на руки. Ой, ой, какая она… Нет, нет, она вовсе не тяжелая, не тяжелее ребенка… И к тому же страх придает мне сил…

Ворота уже закрывали, но мне все же удалось протиснуться в них в последнюю минуту. Вот уже с той стороны послышались голоса немцев, похожие на лай. Раздается топот сапог по тротуару, грохот проезжающих грузовиков. А мы стоим за воротами, стоим, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, не смея даже дышать… «Пройдемте в глубь двора», — шепчет кто-то совсем тихо. Никто не отвечает. Мы по-прежнему стоим безмолвно, сгрудившись у ворот. «Ох, я сейчас умру», — говорит русская. «Помолчите-ка лучше», — шепчет какой-то мужчина. «Тсс…» — останавливаю его я. Грузовики идут мимо, грохот сотрясает улицу. Топот сапог выжидательно останавливается у ворот. Какой-то ребенок, готовый вот-вот разреветься, в страхе замирает. Топот сапог по-прежнему слышен на улице, немцы все еще там, они пытаются открыть ворота, но им это не удается, потому что люди всей своей массой навалились на створки. Все затаили дыхание. Наконец топот сапог удаляется. Теперь с бульвара доносится лишь рев несущихся на полной скорости грузовиков.

III

Граната прокатилась по мостовой, отскочила от дерева и со слабым звуком, похожим на взрыв петарды, разорвалась совсем рядом. От едкого запаха перехватило горло. В темноте едва различимы — они скорее угадываются — блестящие каски, белые дубинки полицейских, развевающиеся пелерины их плащей… На углу бульвара жандармы плотной стеной перегородили улицу. Молодой паренек, держа перед собой, как щит, крышку от мусорного бака, с палкой в руке — можно подумать, что он играет в индейцев, — идет прямо на жандармов, на их карабины, рубашка на груди у него распахнута, в глазах — отчаянная решимость. Осторожно! Они будут стрелять! «Идем, — кричит Матье, — пошли отсюда!»

Взявшись за руки, как в те давние дни, когда она знакомила его с Парижем, они огибают баррикады и идут вдоль побеленных стен Сорбонны. Несколько рослых молодцов преграждают вход в университет, куда пытаются пробиться любопытные: здесь и молодежь, и пожилые, в основном это жители ближайших кварталов — консьержки, торговцы, пенсионеры, самые настойчивые — девицы из 16-го округа в модных платьях от Куррежа, из тех, что приходят в экстаз от далеких, загадочных лиц Че Гевары, Фиделя и Хо Ши Мина. В поисках острых ощущений все стремятся проникнуть в темные, таинственные коридоры университета. «Простите, как пройти в амфитеатр Декарта?..» Все расступаются перед человеком, робко пробирающимся в толпе. Небольшого роста, сутулый, тщедушный и уже такой старый (да как же это возможно!), он похож на нищего, которого здесь никто не знает. Он входит во двор. Молодчики с гранатами в руках сразу же узнают его и расступаются, давая ему пройти. Впрочем, один из них все-таки кричит: «А этому что здесь нужно?..» Человек оборачивается, и Матье с Фабией узнают его. Как пленял их в первые годы после оккупации его ум! Тогда он был еще молод, ему, должно быть, было столько же, сколько им сейчас… А вот другие, те, что собрались сегодня здесь, уже тогда были пожилыми… Сегодня они решили тряхнуть стариной: пришли поболтать с молодежью, поделиться воспоминаниями о прекрасных днях своей молодости…

Нас еще не было на свете, думает Фабия, а они уже участвовали в войне, в той самой войне, после которой мой отец вернулся с отмороженными ногами и которая оставила такой неизгладимый след в жизни нашей семьи. Эти люди уже тогда писали картины, романы, снимали фильмы. И уже тогда были знамениты. А сейчас они снова здесь и снова в центре событий или полагают, что это так. Они уверены в том, что еще молоды духом, или, может, надеются обрести здесь молодость… Но участвовали ли они когда-нибудь, хотя бы в дни своей юности, в политических событиях?.. Ведь это было поколение триумфаторов, еще при жизни вознесенных на пьедестал. Даже война, кажется, не отразилась на их славе. Они все такие же, какими были в начале века. Чаплин, Шевалье, Галлимар, Пикассо, Стравинский, Бертран Рассел, Абель Ганс, Мориак… Судя по афише, в «Шамполлионе» и сейчас еще идет «Наполеон» Абеля Ганса. А на бульваре в кинотеатре «Клюни», где разбита витрина, — «Новые времена». «А где же Мартинен?» — спрашивает Фабия. «Мартинен? — удивился Матье. — Да ведь он же умер».

Перед самым входом в Сорбонну Фабия и Матье не сговариваясь поворачивают назад, словно боясь, что и они поддадутся порыву нелепой и бесплодной ностальгии, которая привела сюда пару известных актеров — они пробираются сквозь безликую толпу, словно двое робких провинциальных подростков, впервые попавших в суровый храм науки. Эти двое полюбили друг друга еще в двадцатые годы, любят сейчас и будут любить вечно. Они прошли сквозь время так, будто для них и для их любви не существовало никаких препятствий, никаких катастроф. Он и она — всегда рядом, рука об руку, в постоянном согласии, неразлучные до гроба.

Перед «Источником» три молодых парня, засучив рукава, с ожесточением рубят топором дерево, медленно пережевывая жевательную резинку. Прижавшись к машине, оборудованной радиоаппаратурой, какой-то репортер лихорадочно передает последние известия: «А сейчас они срубают…» — «О-о! Да оставьте же дерево!» — умоляет седая женщина, едва волочащая ноги в старых, стоптанных башмаках. Она, должно быть, увидела из окна, как рубят деревья, и спустилась вниз, надеясь остановить вандалов. «Вы ведь не знаете, — кричит она, — нужно целых тридцать лет, чтобы вырастить их!..» Молодые люди продолжают рубить, но она бесстрашно встает перед ними и говорит им прямо в лицо: «Нужно тридцать лет, чтобы снова вырастить дерево, а ведь вам даже нет тридцати!» Удары топора становятся все яростней, они вторят громкому голосу репортера. Наконец один из парней останавливается и с недоумением смотрит на старуху, держа топор в руках, затем пожимает плечами и принимается рубить снова. «Сейчас сюда, — орет в микрофон журналист, — подошла седовласая женщина, очевидно жительница этого квартала… Это поразительно: она…» Крики, смех, удары топора заглушают голос репортера… Старуха хватает одного из парней за рукав, пытаясь остановить. Она просит, умоляет, чуть ли не падает на колени: «Оставьте эти деревья, ведь они вам не мешают! Я же говорю вам — они росли целых тридцать лет. Это преступление, слышите, вы! Меня уже не будет, когда они снова подрастут! Это настоящее преступление!..» Собираются люди. Ее жалобные мольбы вызывают у всех только смех. «Это же преступление!» Но парни словно не слышат ее. Один из них перевязывает ствол дерева веревкой, и все трое тянут его, встав посреди мостовой. Зеваки расступаются и ждут, задрав головы, когда дерево упадет. Дерево пошатнулось, затем наклонилось в сторону, затрещало и наконец с глухим стуком легло поперек мостовой. Буря восторга! Народ сбегается со всех сторон. Парни отходят, вытирая лоб тыльной стороной ладони. А дерево лежит, почти перекрыв движение на бульваре. Люди, которые подходят, чтобы посмотреть на него вблизи, вне себя от радости и возбуждения. Старуха мечется вокруг срубленного дерева и вдруг, закрыв лицо руками, рыдает. «Теперь приступим к следующему», — говорит один из парней. «Они уже срубили три дерева на бульваре Сен-Мишель и принимаются еще за одно…» Репортер охрип, надрываясь перед микрофоном. Он горд, он доволен так, точно эти три дерева срубил он сам. Вошедшие в раж парни начинают с остервенением рубить дерево, нанося удары почти у самых корней. Старуха снова начинает кричать: «Они срубят все деревья! А на них ведь только что распустилась листва…» Она бегает, насколько ей позволяют силы, от одного к другому. «Послушайте, — кричит она в изнеможении. — Да послушайте же меня!..» Однако никто не обращает внимания ни на ее крики, ни на ее слезы. «Ведь революцию можно совершить и не уничтожая деревьев! Это же самые красивые деревья Парижа…» Она разводит руки, словно призывая кого-то в свидетели или ожидая поддержки. «Даже немцы, вы слышите, даже немцы не тронули этих деревьев…» Но парни продолжают стучать топорами с таким ожесточением, что ей приходится заткнуть уши. «Пожар! — надрывно кричит репортер. — Огонь на углу улицы Расина!» Возбуждение достигает апогея. Толпа аплодирует, словно перед ней распахнули занавес, открывший великолепные театральные декорации. Люди бросаются туда, откуда валит дым, они чуть-чуть трусят и все же готовы рукоплескать. Игра со страхом продолжается…

Ведь большинство знает: как только им надоест все это, они спокойно вернутся в свои кварталы, где царят тишина и спокойствие. Для них все это только развлечение. Бунт, пожар, арест студентов, которых полицейские прикладами загоняют в машины, безжалостное уничтожение деревьев на бульваре — картины, типичные для Латинского квартала.

Кто был этот человек и откуда он шел? Я и теперь еще часто думаю об этом. Был ли он участником Сопротивления или немцем, пытавшимся бежать, поняв, что Германия терпит поражение? А может быть, это был один из первых вступивших в Париж англичан? Что он совершил и где его арестовали?.. Как довели до такого состояния? Ведь когда он поднимался по бульвару, у него был такой отрешенный, такой безучастный взгляд… Какая любовь, какая вера давала ему силы идти вперед — он же отлично знал, что его ждет… смерть или — еще хуже того — муки… Он двигался как автомат. Ни томительная духота, ни тяжелая жара не замедляли его движений. Я помню, был ясный солнечный день. В то утро я подумала: наконец-то наступили теплые дни, наконец-то стало похоже на лето. После полудня жара усилилась, и над Парижем повис августовский зной.

Человек шагал так, словно кто-то другой переставлял за него ноги — механическая походка актера. Это напоминало какой-то церемониал, какую-то мистерию, средневековую картину страстей господних. Только в этом восхождении на Голгофу не предвиделось остановок. И главный персонаж этого действа был мертв, в нем уже угасла жизнь. По-видимому, вся его воля была сосредоточена на том, чтобы двигаться вперед, и уже не было сил ни вспоминать о пережитом, ни пытаться осмыслить то, что происходит. Человека уже не было, осталась лишь оболочка, лишенная души.

Ужасающе долго тянулись послеполуденные часы. В медленном шествии было что-то бесчеловечное, от этого зрелища стыла кровь. В моей памяти страшная картина запечатлелась навсегда как живое свидетельство изуверства немцев (и это немцы, подарившие миру великих мыслителей!). Это видение преследует меня неотступно, оно приковало все мое внимание — вот так приковывает к себе взгляд движение струйки песка в песочных часах… Это восхождение навстречу смерти, когда каждый шаг безвозвратно зачеркивает другой, этот нескончаемый путь, длящийся час за часом, день за днем… Без остановки, без передышки. Каждый ощущал, что этим осужденным был он сам.

Весь день на улицах не было слышно ни криков «Heraus!»^[11], ни топота сапог, ни одной из немецких песен, ставших уже привычными. В поведении немцев было что-то странное, таинственное. Никаких окриков, никакого шума. Все происходило в полном молчании. И улица разом опустела, на нее сейчас не посмела бы высунуть носа даже кошка. Словно кто-то подал предупредительный сигнал…

Быть может, свершилось то, о чем мы тайно мечтали? Каждое утро, просыпаясь, мы говорили себе: скоро всему конец, вот-вот наступит Освобождение, войска союзников приближаются, солдат союзной армии уже видели в городе. Так, может, все уже свершилось, а мы просто не знаем об этом? Целую неделю мы наблюдали, как немцы готовятся к отъезду. А потом они стали уезжать — на грузовиках, на машинах с прицепами, до отказа набитыми имуществом, — здесь можно было видеть вещи самые невероятные: швейные машины, какие-то ящики, велосипеды, граммофоны, банки и сложенные штабелями рулоны тканей. Кто-то уронил свой груз посреди бульвара, и это оказались гвозди — да, да, гвозди, усеявшие всю улицу. А может быть, люди познавшие вечный страх и тревогу ожидания, научились распознавать опасность без всяких сигналов — подобно животным, которые чувствуют ее инстинктивно?

Улицы стали безлюдны. Не было той суматохи, которая продолжалась всю неделю, когда кто-то уезжал или, наоборот, приезжал, когда происходило настоящее нашествие каких-то незнакомых типов. Позднее мы узнали, что коллаборационисты в те дни спешили сменить квартиры; они же были первыми, кто нацепил на рукава повязки Сопротивления. Но в этот день на улице не было ни души. Бульвар точно застыл, изнемогая от невыносимой жары и отчаяния, он казался вымершим. Жизнь словно остановилась навсегда. И мы застыли неподвижно, пригвожденные к своему месту парализующей тишиной. Нет, сигнала никакого не было. Только внезапно наступившая тишина могла послужить сигналом. В воздухе стоял какой-то странный запах, тяжелый, сладковатый. Запах близкой смерти. Мы все почувствовали ее приближение, мы почти ощутили прикосновение смерти, когда увидели зловещую процессию, двигавшуюся по бульвару со стороны Сены.

Две длинные шеренги немецких солдат с автоматами наперевес шагают вдоль тротуаров. Кажется, что даже деревья по обе стороны бульвара и те отступили, пытаясь слиться со стенами и стать незаметными. Немцы движутся в абсолютной тишине. При их приближении закрываются окна домов. Немцы подходят все ближе и ближе, у тех, кто тайком наблюдает за ними из окон, страх сменяется ужасом. Между двумя шеренгами шагает человек.

Он идет один, посередине мостовой, держа руки за спиной. Ему, вероятно, не более тридцати. Высокий, белокурый, рубашка распахнута на груди, на шее — маленькая золотая медалька. Брюки стянуты широким кожаным поясом. Он держится прямо, он словно рассекает грудью плотный воздух знойного дня. Он не смотрит по сторонам, его взор устремлен только вперед, он не пытается даже взглянуть на прильнувших к окнам людей, оцепеневших от жалости и горя. Он не ждет ни помощи, ни поддержки, ни взглядов. Ничего. Один, совсем один. Вокруг него словно образуется пустота — он создает ее сам на своем пути. Даже улица как будто становится шире. Этот человек — воплощенное одиночество. Невыносимо слышать его размеренные, четкие, медленные шаги.

Вот он приближается к моему окну, он поравнялся с ним, вот он совсем рядом, но глаза его прикованы к испещренной солнечными бликами мостовой, взгляд устремлен вперед, лицо бесстрастно. В этом взгляде ни смелости, ни гордости. Однако и страха тоже нет. Только полная отрешенность. Он шагает посередине мостовой словно загипнотизированный полосой черного, блестящего асфальта, расстилающейся перед ним. Он идет к вершине своего восхождения — к площади, к Люксембургскому саду, который виднеется справа. Как он молод! Только молодые могут так презирать смерть — ведь у него действительно почти нет надежды на спасение. Только молодые способны так естественно, так просто совершить то, что противоречит самой жизни, — пойти наперекор течению, выступить против всех и вся. Две шеренги солдат шагают вдоль тротуаров. Они идут вровень с осужденным, держа автоматы наперевес, они старательно выдерживают интервалы и четко отбивают шаг.

Как только он проходит, окна открываются — одно за другим. Теперь все видят, что руки осужденного связаны за спиной. Они приковывают все взгляды, эти связанные руки. Он по-прежнему ступает твердым размеренным шагом. Молчание становится нестерпимым. Нет, это невозможно, это не может так продолжаться. Он не выдержит, он сейчас упадет. Как может он шагать вперед, когда даже меня начинает покачивать только от того, что я смотрю на него. Я чувствую, что не вынесу этого зрелища — упаду.

А может быть, это только хитрость?.. Я цепляюсь за эту надежду. Он сделает вид, что совсем выбился из сил, а потом бросится наутек как раз тогда, когда немцы этого совсем не ждут, и ускользнет от них. Ведь бывали же случаи, когда приговоренным к смерти удавалось бежать. Наверное, он сейчас обдумывает, как это лучше сделать, прикидывает расстояние. И тогда один из немцев — они только этого и ждут, потому и не спускают с него глаз — пристрелит его на месте как собаку. А может, чтобы взять его живым, один из солдат бросится за ним, догонит и, подталкивая автоматом в спину, заставит снова идти посередине мостовой на глазах у всех нас, глядящих из окон.

А что, если это всего лишь спектакль, который немцы придумали, чтобы запугать нас перед тем, как удрать из Парижа?.. В назидание остальным они убьют его — пусть знают, что такой конец ждет всех, кто не склонит своей головы перед завоевателями. Ведь мы все еще в их власти, каждый это понимает. Но тогда к чему эти длинные шеренги, насчитывающие по двенадцать, а то и более солдат… И двоих конвоиров — ну, на худой конец четверых — хватило бы с избытком, чтобы вести на казнь безоружного человека, у которого к тому же связаны руки. Куда они идут?.. К Люксембургскому саду?.. В тюрьму? Вероятно, в Санте… Тогда почему его не везут в тюремном фургоне или в машине?..

Нет, сейчас что-то должно произойти. Я все еще на это надеюсь. Что-то неожиданное. Может быть, даже чудо. Наверное, он тоже ждет этого. И будет ждать до последней минуты. А что, если начнут бомбить бульвар, и немцы, спасая свою шкуру, бросятся врассыпную? Только исключительная важность пленника может объяснить такое количество солдат и всю грандиозность этой процессии. А я все еще ожидаю чуда, которое спасет этого человека: вот сейчас самолет спикирует прямо на них и летчик спасет его, пулеметная очередь начнет косить немцев, и они попадают, как кегли.

Люди, прильнувшие к окнам, замерли неподвижно. Живыми кажутся только руки, множество рук, которые движутся в окнах дома напротив, наполовину скрытых за деревьями. Вся улица словно связана незримыми узами с этим человеком. Но он не знает об этом. Его окружает молчание — белое безмолвие, пустота.

Какая страшная безысходность!

Небо, кажется, натянулось, словно полотно, которое вот-вот лопнет. Когда осужденный и его конвой скрылись из виду, всю улицу охватывает безумный страх.

Надежда, страх… Как долго это длится!

Но вот до нас долетает громкий раскат выстрелов… В тот день я впервые поняла, что означают слова: сердце разрывается. Автоматная очередь, за ней другая, третья эхом прокатываются среди застывших в оцепенении деревьев. И в тот же миг со всех сторон, словно единый порыв сострадания, раздается горестный крик.

Я навсегда сохранила в памяти лицо этого человека, я почувствовала, что как-то связана с ним, и все мы, молча и неподвижно стоявшие у окон, связаны неразрывными тайными узами. Над деревьями, недвижно застывшими под палящим солнцем, печальным эхом прокатился жалобный стон, он звучал у меня в ушах до конца этого раскаленного до лунной белизны дня.

Лето было в разгаре.

IV

Демонстранты и жандармы отхлынули одновременно. Пропахшая дымом черно-серая людская масса растворилась в густом тумане. Временами по толпе скользят лиловые и желтые отсветы ракет. Какой-то парень взбирается на каркас полусгоревшего автомобиля, на боку у него сверкает не то бритва, не то сабля, не то топор. Как призыв к восстанию, он выкрикивает: «Изнасилуем альма-матер!..»

Люди кашляют от едкого дыма, смеются, чихают, сморкаются, вытирают слезы. Все уже выбились из сил и все-таки почему-то не уходят, продолжают оставаться среди перевернутых мусорных баков и развороченных булыжников. В воздухе летают обрывки афиш и листовок, они покрывают тротуары и мостовую. Люди собираются группами. «Революция, рождение нового мира…» Чего только сейчас не услышишь. Какая магия слов! Можно подумать, что мы снова переживаем первые дни после Освобождения, когда люди, вынужденные молчать годами, вдруг заговорили… Все говорят разом, строят планы, прогнозы. Пытаются комментировать события. Одни говорят спокойно, другие — с жаром, взволнованно. «Абсолютная свобода»… «Подлинное взаимопонимание»… «Культурная революция»… Каждый находит себе слушателя. «Вы меня не поняли? Что именно вы не поняли? Вот он вам все объяснит… Или вон тот… хотя он об этом еще не задумывался… Мы, в общем-то, жили не то чтобы хорошо, но не так уж и плохо, вот и не задумывались над такими вещами… Ясно только одно — необходимо все изменить. Это несомненно. Вы знаете, иногда просто нет времени подумать… Посмотрите на этих людей — вон тот… или вот этот… они прожили жизнь, не задаваясь никакими вопросами… Всеобщее равенство — вот что нам действительно нужно… Новый мир и новое общество, основанные на подлинном равенстве и справедливости». — «А как же другие?» — «Кто, собственно, эти другие?» — «Господствующий класс, в руках у которого деньги. Ведь эти люди со своим богатством так просто не расстанутся!» — «Ничего, если понадобится, мы его у них отберем…» — «Я, честно говоря, побаиваюсь, что все это кончится ничем… Во всяком случае, в ближайшее время ничего не произойдет, думаю даже, что моему поколению никаких перемен не увидеть… А так хочется знать! Ведь у людей до сих пор было только смутное, весьма смутное представление о том, что такое общество, культурная революция, рабочие кадры…» Отвергаются аргументы, оспариваются мнения… Какой-то оратор громит все подряд — и профсоюзы, и правительство, и рабочих… Новые порядки… Новые надежды… Ко всем проблемам надо подходить с новых позиций. Отринуть старый мир. Океан слов: революция, контрреволюция, общественные отношения, пропаганда, революционная тактика, выборы, политизация, ячейки, отделения, подразделения…

А там дальше, в другой группе, оратор завораживает слушателей словами — извечное обольщение красноречием. Матье, кажется, тоже попал под обаяние этого молодого человека. «Историческая проблематика… Идеология и феноменология… Праксис… Уничтожение философского сознания… Гегель, Фейербах, Альтюссер, Маркс, Фуко… Теория присвоения труда…» «Боже мой! — говорит Фабия. — А я-то остановилась всего-навсего на несчастном сознании, Кьеркегоре, на понятии случайности и выброшенном в мир человеке^[12], «Sein und Zeit^[13]…» Этот паренек такой юный, но уже, кажется, знаком со всеми философскими течениями. Диалектика в чистом виде… Сущность диалога… Тезис греков: «Изложи свою мысль, чтобы лучше ее понять…» Этот юноша говорит с такой уверенностью, с таким жаром. «Я уже не способна родить ничего…» — громко произносит Фабия.

Студенты растекаются по прилегающим улицам. За ними ведется погоня. Они яростно стучатся в ворота, врываются в дома, полицейские — за ними по пятам, жандармы обшаривают здания, этаж за этажом, и, если обнаружат кого-нибудь, избивают и полуживого бросают на тротуар. Болты, камни, кирпичи, бутылки с горючей смесью летят с крыш. Толпа отступает. Полицейские бросают гранаты, и улицы озаряются багровым светом. «Я ослеп!» — кричит молодой парень, упав на землю, но прохожие идут мимо него не останавливаясь. Кто-то говорит: «Ему предлагали снимать фильм на «Метро-Голдуин», в Голливуде…» Человек-сандвич, зажатый между двумя плакатами нацистских цветов, на которых изображен лотарингский крест, странным образом напоминающий фашистский, вышагивает по тротуару. Готические буквы гласят: «Генерал, сдохни!..» Девушка срывает со столба афишу художественной выставки, где изображен трехцветный флаг, рвет ее на части, оставив только красную полосу, и повязывает ее на голову. Взобравшись на капот полусгоревшей машины, какой-то человек бросает в полицейских бутылку с горючей смесью. В ответ раздается уханье гранатомета. Провода порваны. Весь квартал погружен в темноту. Колокол Сорбонны, словно набат, звучит в ночи. Фабия слышит, как кто-то произносит: «Евреи», — остального разобрать не удается.

И тут же появляется группа людей под черным знаменем — это знамя видно хорошо, потому что студенты подожгли машину и газетный киоск, — люди тесными рядами движутся во всю ширь бульвара и дико вопят: «Мы все немецкие евреи!»

Было очень холодно в то февральское утро, когда я шагала взад-вперед по улице, поджидая Грегуара, чтобы предупредить его. Пустая улица, холодное, раннее утро, страх…

Juden!^[14]

Больше никто в нашем доме так никогда и не увидел семью Легран-Гротенфельдов. Квартирная хозяйка ждала их до конца месяца — они, разумеется, уплатили за квартиру вперед, — а потом вызвала торговца подержанными вещами, чтобы он забрал все, что оставалось в их комнате. Имущества набралось немного.

Немцам так и не удалось найти Грегуара. Они обыскали весь дом сверху донизу. Все этажи. Они даже отправились к Фоветте на другой конец Парижа, потому что консьержка рассказала им все, когда они пришли во второй раз.

Какой-то человек, который закрывал дверь их комнаты, остановил меня, осторожно коснувшись моей руки. После обыска мы не могли разойтись по своим комнатам и снова спокойно улечься спать — мы долго разговаривали, понизив голос, словно при покойнике. Кто-то, я не помню уже, кто именно, сказал, что необходимо найти Грегуара и предупредить его. Домой ему возвращаться нельзя, так как немцы непременно вернутся… Кто-то должен пойти к ближайшей станции метро, как только кончится комендантский час. Решили, что лучше всего это сделать мне. Квартирная хозяйка считала, что молодая девушка с книгами и тетрадями под мышкой, собравшаяся на занятия, не привлечет внимания немцев даже в такой ранний час.

Должна признаться, я не проявила большого энтузиазма. Мне было страшновато. Ведь я потеряла документы и боялась кому-нибудь сказать об этом. Мое свидетельство о рождении находилось в Алжире, но разве добудешь его из-за моря… Можно было, правда, получить новые документы, нужно только поручительство двух свидетелей, но однажды, когда я отправилась к нотариусу, взяв с собой в качестве свидетелей Венсана и Робера, он потребовал у меня назвать имена и фамилии моих бабушек. Я стала в тупик, так как не знала ни одной из них. «Кто же мне докажет, что вы не еврейка? Какие доказательства вы можете представить?» — «Мои родители не евреи, разве этого недостаточно?» — «Но кто мне действительно докажет, что это так?» Это было в сорок четвертом, тогда никто еще не знал, сколько продлится война. Может быть, она будет продолжаться всю мою жизнь, а раз так, я на всю жизнь останусь без документов. Немцы останавливали людей на каждом шагу: Heraus! Papiere! Kontrolle!^[15] Первое время после нашего неудачного визита к нотариусу я старалась реже выходить на улицу, боясь, что меня задержат, но прошло несколько дней, и я перестала думать об этом.

В то раннее февральское утро я прохаживалась по пустынной улице между домом и станцией метро; я проглотила перед уходом только чашку овсяного кофе с сахарином и черную галету. Зима была такой холодной в тот год, как никогда за все время оккупации. Меня внезапно охватил страх, он окружил меня плотной стеной. Я внимательно смотрела по сторонам — направо, налево, — но Грегуара все не было. Мимо проходили редкие пешеходы. Мне казалось, что все они чем-то обеспокоены. Над головой свинцово-серое небо… Руки в тоненьких дырявых шерстяных перчатках отчаянно мерзли, но я крепко прижимала к себе книжки. Помню, у меня тогда мелькнула мысль: я сейчас могла бы жить с отцом и матерью в Алжире, беспечно греться на солнышке и есть белый хлеб с маслом и вареньем. Так оно и было бы, если б не война. И если бы я не была сумасбродкой. Родители потеряли мой след еще в сороковом году. Я была в толпе беженцев у Орлеанских ворот, когда немцы вошли в Париж. И началось… Демаркационная линия… Межзональные пропуска… Родители не получили ни одного из моих длинных писем, хотя определенная часть из той суммы, которую они положили в банк для моего обучения (каким образом переводились эти деньги, мне так и не удалось узнать), регулярно отчислялась на отправку корреспонденции. Они же, бедные, не получили ни одного моего письма. В то утро, когда я ожидала Грегуара, межзональный пропуск, который мне недавно выдали, вдруг приобрел невероятно важное значение. Что было вычеркнуто немцами — «возвращается» или «едет обратно домой»? Да это и неважно, в конце концов. Но когда я думала об этом, у меня становилось тепло на душе. Мне представлялось, что мои родители чахнут там без меня: так говорят у нас, «чахнут» — значит тяжело переживают отсутствие.

Мне удалось вернуться домой — и не без труда — только в сорок пятом. Я давно собиралась рассказать им все, что накопилось за это время, наконец-то я смогу излить им душу. Я вернулась… Отца уже давно не было в живых, вначале от меня это скрыли, а потом не знали, как мне об этом сказать. Мать мучилревматизм, да и склероз давал о себе знать… Я так и не смогла ничего рассказать, не смогла поведать своим родителям, что, несмотря на все невзгоды, постоянно думала о них. И ни разу моя мать не спросила меня о том, что было со мной все эти годы.

Однажды я хотела заговорить об этом и вдруг увидела, что ее это вовсе не интересует, — она не слушает меня. Словно я никогда не исчезала из дому, словно и не было этой разлуки. Короче говоря, для нее моей молодости не существовало. И если бы я не вернулась, для нее все оставалось бы по-прежнему. Она спросила меня только, что я привезла ей из Парижа. И когда я сказала ей, что в Париже уже давным-давно ничего нет, она как-то вдруг вся подобралась, сжала свой маленький кулачок и, постукивая ногтями — звук был резкий, почти металлический, — сказала: «Ну хотя бы какой-нибудь подарок для своей матери!»

Я никогда не сожалела о том, что двадцать лет мне исполнилось в оккупированном Париже, хотя меня поймали, как мышь в мышеловку, вместе с монашками около Орлеанских ворот.

Тогда весь мир пришел в движение. Париж был объявлен открытым городом. Вокзалы были забиты людьми, но поезда не ходили. Улицы запрудили длинные вереницы машин, военных грузовиков и повозок. Лавина беженцев с севера Франции, из Бельгии и Голландии хлынула на юг. Армия начала отходить. Все бежали от наступавших немцев.

Уже около двух недель я оставалась одна в пансионе с монашками. Моих подруг забрали их родители. Все были охвачены паникой. Враг приближался. Но монашки были настолько уверены, что немцы никогда не войдут в Париж, что ничего не предусмотрели на этот случай. Твердили, что каждый должен оставаться на своем посту, определенном ему богом. Не знаю, действительно ли кто-то слышал орудийную канонаду на подступах к Парижу или об этом просто много говорили, но в конце концов я поверила, будто и сама слышала ее. Однажды над городом появилось темное облако, которое закрыло все небо, — это было похоже на солнечное затмение. Разнесся слух, будто немцы применили против нас смертоносные газы — одно из своих дьявольских изобретений. Только тогда у монашек открылись глаза. Они узрели в этом знамение божье. И в то июньское утро решились наконец уйти из города. И забрали меня с собой. Ни чемоданов, ни мешков мы не захватили. Отправились пешком. Не взяли с собой буквально ничего. Лишь то, что было на нас надето. Я же думала в те дни только о предстоящих экзаменах по филологии. Четыре монашки в белых чепцах, с крупными коричневыми четками на поясе, с серебряными крестами на груди шагали вперед. Я была пятой. Мы шли по городу, опустевшему, утратившему свои краски. Из Латинского квартала мы направились к Орлеанским воротам. Как раз в то время — об этом я узнала потом — основные соединения немецких войск вступали в Париж. Все магазины были закрыты, ставни на окнах заперты. Париж был безлюден. Я еще не отдавала себе отчета в том, что происходит. Несмотря на то, что немецкие самолеты уже летали над городом.

За Орлеанскими воротами во всю ширину шоссе растянулся поток беженцев. Все двигались в одном направлении. Автобусы и машины, повозки, тележки, велосипеды, детские коляски, стада коров и овец, домашняя птица в клетках, певчие птицы и кошки. Перетянутые ремнями чемоданы и тюки. Люди кричали, ссорились, машины пытались обогнать повозки и пешеходов, которые не пропускали их, а впереди, насколько хватал глаз, все шел и шел народ. Великое переселение народов, о котором я читала когда-то в учебнике истории… Шли семьями, иногда целых три поколения. Однажды я видела, как молодая девушка везла в тачке старушку. Они шли с Соммы… Калеки, больные и женщины на сносях останавливались на обочине, не в силах сделать больше ни шагу. Звучала разноязыкая речь, но, мне кажется, даже и тогда я все еще не вполне понимала, что происходит… Я находила довольно забавной эту толпу, всех этих людей, словно вышедших на прогулку в ясный, солнечный день. Куда все они шли?.. В основном топтались на месте, почти не продвигаясь вперед. А монашки, куда вели они меня?.. В какое странное паломничество отправились мы, пятеро! Мне хотелось есть, мучила жажда. Неужели мы так и будем идти не останавливаясь? Да, да, конечно, это бедствие, национальная катастрофа, родина в опасности… И все же я больше горевала о тех вещах, что остались в моей комнате, о том, что пришлось бросить во время этого бегства, похожего на бегство от пожара. Я с сожалением вспоминала о своих книгах. И о шоколаде. Когда я попыталась взять с собой хоть что-нибудь, монашки стали кричать на меня: «Скорей… Надо уходить. Немцы на подступах к городу. Они уже здесь!» Вот мы и ушли с пустыми руками. У Орлеанских ворот я наконец спросила, куда мы идем. И одна из монашек ответила, что мы идем в Вильнёв. Но до Вильнёва мы так и не дошли…

В окружении четырех монашек я, должно быть, походила на приютскую воспитанницу, сироту. Худенькая девушка среди четырех дородных женщин в черных рясах. Толпа двигалась медленно, и у всех было достаточно времени, чтобы рассмотреть друг друга и даже переброситься несколькими словами. «Бедная Франция, — повторял без конца какой-то старик, — бедная Франция». Я хорошо понимала, что должны были думать обо мне люди, шедшие рядом с нами. На повозке, запряженной мулами, ехал молодой парень; взгромоздившись на мешки, матрацы, узлы с бельем и одеялами и спустив вниз ноги, он в упор разглядывал меня. Я видела, что, несмотря на трагическую обстановку, это не на шутку встревожило монашек. Они украдкой наблюдали за мной: как бы этому парню не пришла в голову мысль пригласить меня на повозку. Всякое ведь может случиться! Но я тогда была такой благоразумной (в том смысле, какой вкладывали в это слово монашки). Мы шли пешком, а повозка двигалась вровень с нами. Красноречивые взгляды парня не доставляли мне никакого удовольствия, они меня, скорее, смущали. Я, наверное, и в самом деле была похожа на сироту. И он, должно быть, тоже так считал. Подумать только, на родину обрушилась беда, а я заботилась только о том впечатлении, которое я могла произвести на деревенского парнишку моего возраста. Монашки бормотали молитвы. Им было жарко, они едва не валились с ног от усталости, но старались не подавать виду. Они молились. Наконец в толпе образовался небольшой проход, и нам удалось проскользнуть в него, обойдя повозку. К большому облегчению монашек, паренек остался позади. На самом же деле получилось еще хуже, так как теперь мы оказались позади какой-то дамы легкого поведения, восседавшей за рулем своей открытой машины. Она грубо бранилась. На переднем сиденье рядом с ней сидела собака-боксер. То, что это была проститутка, я поняла только теперь, тогда же я и понятия не имела о подобных особах, даже не подозревала об их существовании. Самая молодая из монашек сказала мне: «Не слушай ее и молись, это скверная женщина…» На заднем сиденье открытой машины были свалены вещи: чемоданы, патефон, меха, шляпы. Монашки вначале не видели, кто сидит за рулем, пока мы не оказались прямо перед машиной. Женщина была сильно накрашена. Зажав в зубах длинный золоченый мундштук, она медленно вела машину в толпе и вопила во весь голос, что мир сошел с ума, что все кончено, все погибло, и какого черта тут понадобилось этим… И куда все они прут… Да и к чему бежать, когда немцы уже повсюду… «И будут повсюду, говорю я вам!.. Вот увидите!..» Я находила это зрелище весьма забавным и старалась не пропустить ни единой детали. Не знаю уж, как это им удалось, но монашки замедлили шаг и пропустили вперед и машину, и повозку, и мы оказались позади пары старых крестьян, которые тащили вдвоем тяжелый чемодан. Однако вскоре им пришлось остановиться, так как у них не было сил идти дальше. «Нет, так не дойдешь…» И оба уселись прямо на обочине.

Мы шагали целый день, солнце уже садилось, а мы все еще не вышли за пределы Парижа. Всех охватила тревога, когда мы увидели первых французских солдат, как и мы, бежавших от немцев, — безоружных, валившихся с ног от изнеможения. На обочинах дороги мы видели брошенные военные билеты, какие-то папки с надписью «секретно», оружие, а вскоре во рвах стали попадаться трупы и обгоревшие машины. Собаки лаяли, дети кричали, женщины обезумели от страха. Но настоящая паника началась тогда, когда перед нами внезапно — а мы почему-то считали, что они остались где-то позади нас, — появились первые немецкие танки и броневики со свастикой на броне, из башен торчали белокурые головы немецких солдат. У них еще хватало наглости улыбаться нам. Показалась длинная вереница облаченных в кожу мотоциклистов, мчавшихся напролом. Толпа расступилась и хлынула на обочины. Мотоциклисты промчались мимо. Но тут же над головами у нас появились самолеты с фашистскими крестами на крыльях, которые открыли стрельбу. Это не было ошибкой. Самолеты шли на бреющем полете, пикируя прямо на толпу беженцев. Они со свистом пролетали над самыми нашими головами, и земля содрогалась от рева их моторов. Я смотрела на страшные черные фашистские кресты, не веря своим глазам. Я видела их впервые и не могла оторвать от них взгляда… Вдруг одна из монашек толкнула меня, и я упала на колени. Они тоже повалились ничком в канаву, закрыв голову руками. Земля дрожала от взрывов, казалось, вот-вот все взлетит на воздух вместе с нами. Я подумала: сейчас меня не станет. И тут мне вдруг представилось, как отец в своей мексиканской шляпе едет верхом по равнине. Как мать сидит на солнце, повязав голову платком. Казалось, настал конец света. Но острая боль в коленках заставила меня забыть о смерти… Самолеты сделали еще несколько заходов и наконец оставили нас в покое. Как только исчезли самолеты, с юга показались новые колонны немцев.

Нам пришлось расположиться на ночь в поле, под открытым небом. Устроились кто как мог. Всю ночь самолеты кружили над нашими головами. Какой-то мужчина рядом со мной без конца повторял: «Как же это могло случиться? Как?» И все-таки я, кажется, заснула. Ну а монашки, разумеется, продолжали молиться всю ночь. Когда я проснулась на следующее утро, я увидела, что одежда у них измята, чепцы сбились набок — они походили на пьяных. Мы двинулись в обратный путь. Мы покинули Париж одними из последних, а теперь возвращались туда первыми. Другого выхода у нас не было. Оставалось только молиться.

Париж казался покинутым всеми и навсегда. У въезда в город уже висели на столбах указатели: «Nach Orlean» — черные готические буквы на желтом фоне. И всюду немецкие солдаты в зеленой форме, в черных сапогах, с автоматами на изготовку. По обеим сторонам немцы уже установили пулеметы, нацеленные на дорогу. На площади Денфер полно танков и броневиков. Мы прошли мимо. Над городом летали самолеты. Повсюду развевались огромные красные флаги с черной свастикой в белом кругу. На улицах появились сторожевые будки в белых, красных и черных полосах. И уже зазвучали немецкие песни: «Heidi! Heido!» Из репродукторов разносился голос диктора: «Achtung! Achtung!» В городе был установлен комендантский час и введено берлинское время. Перевели стрелки часов. Установили демаркационную линию. И все это свершилось очень быстро.

До чего же пуст был Париж этим летом!

В начале зимы, когда стало известно о случаях саботажа, монашки ради безопасности решили перебраться в Кольмар, где находился основной монастырь ордена. Они уехали как раз в тот день, когда немцы вернули нам короля Рима^[16] — 15 декабря. Я отказалась уехать с ними. Месяц назад меня приняли в Сорбонну, и я начала посещать лекции. Экзамены я сдала в августе, в тот день, когда появились первые приказы немецкого командования, извещавшие о казни «преступников». Так как у матушек было только одно желание — как можно скорее покинуть Париж, — они препоручили меня женщине, постоянно торчавшей в церкви, которая сдавала меблированные комнаты неподалеку от монастыря.

Итак, я осталась в Париже. В Париже, который так быстро, так разительно изменился. Он стал совершенно иным. Когда я вернулась в него снова, я испытывала какое-то замешательство — словно передо мной мелькали разрозненные, не связанные между собой кадры кинохроники.

Должна признаться, когда после занятий в Сорбонне мы оказывались с Венсаном вдвоем в Люксембургском саду, мы забывали о муках голода. Особенно весной. Если бы мне предложили заново пережить какой-нибудь день из прошлого, я выбрала бы один из тех дней. Один день, проведенный с Венсаном. В годы оккупации. Никогда больше я не знала такого блаженства. Мы не замечали ничего вокруг. Никаких желаний, одно лишь беспредельное, огромное счастье. И ведь мы никогда не говорили друг другу о том, что любим, что вечно будем любить друг друга. Просто чувствовали себя счастливыми. Мы не строили никаких планов, разве что думали о том, как написать работу или сделать доклад. Как хорошо нам было вместе! Усевшись на мысу острова Ситэ, мы болтали ногами в воде и смотрели, как течет Сена, как плывут по ней баржи. И оба понимали, что это и есть счастье.

Мне удалось убедить Венсана, что нам следует отправиться в деревню, как это делала Фоветта. Но разумеется, не для того, чтобы торговать, как она, на черном рынке. Нет, просто мы решили в одно из воскресений отправиться в деревню, надеясь на то, что нам удастся привезти оттуда продуктов на целый месяц. И конечно же, в первую очередь послать посылку его отцу. Целую неделю мы только и говорили о сливочном масле, сыре, яйцах. И о картошке, конечно, но особенно о масле.

Мы отправились в мае, когда зацвели ландыши, только нас интересовали не ландыши. Поездка в деревню — отличная мысль, но где найти такую, чтобы обернуться туда и обратно за день? Ах, не все ли равно, куда ехать, на север или на юг, — только бы выбраться из Парижа! Меня лично тянуло на юг. Я даже не могла объяснить почему. Может, меня влекла туда неосознанная тайная тоска по родным местам? Венсан же предпочитал Нормандию. И у него, безусловно, были более веские основания, чем у меня.

Мы договорились встретиться на Лионском вокзале как только кончится комендантский час, так и не решив пока, куда поедем. Мы изучали расписание, выясняли стоимость билетов, пересчитывали свои жалкие су. И в конце концов отправились в Сантенэ. Мы уселись в вагон третьего класса такие взволнованные, точно нам предстояло отправиться в Эльдорадо… Пересчитав деньги и выяснив, что нам хватит на обратную дорогу, я размечталась о том, что мы привезем из деревни. Я даже упомянула о большом куске лавандового мыла. Венсан вдруг пристально посмотрел на меня. «А что, если мы там ничего не добудем?» Я ответила, что он сошел с ума — мы же не станем останавливаться в Сантенэ, а сразу пойдем на фермы. Ведь известно же, что продовольствие поступает в города из деревни. Откуда же еще?

Французской деревни я, честно говоря, не знала. Я ведь приехала из маленького алжирского местечка около Бени-Меред. А во Франции, кроме Парижа, видела один только Марсель, да и то мимолетно, когда мы с отцом мчались через весь город, опаздывая на ночной поезд. Французскую деревню я представляла себе только по школьным учебникам: богатые, тучные пастбища… маркиза резвится в стоге сена…

Через вагон прошел немец с винтовкой на плече, сбоку у него торчал пистолет. Что-то промелькнуло в черных глазах Венсана. Немец снова вернулся, остановился возле нас, пристально посмотрел и ушел. «Где их сейчас только нет!» — сказала я. Венсан не ответил, только прищурил глаза и сразу стал похож на китайца. Склонившись к нему, я давилась от смеха. «Ты никогда не замечал в метро, в толпе, если немецкие солдаты оказываются рядом, какой от них исходит резкий, противный запах? Они стоят иной раз настолько близко, что можно даже вытащить у кого-нибудь из них револьвер». На лбу у Венсана появились капельки пота, он весь сжался в комок. Возможно, все это я вижу только теперь, когда знаю, что случилось потом. Нет, конечно, это только теперь я вижу, как он словно хочет слиться с вагонной полкой. Солдат давно уже ушел, а Венсан все еще продолжал смотреть в коридор, точно знал, что немец должен появиться снова. «Вот он, на перроне», — сказала я. Венсан встал, опустил оконное стекло, на минуту выглянул и снова сел. Немец, направляясь в нашу сторону, медленно шел вдоль поезда. Но к вагонам уже спешили люди, появившиеся из метро. Толкаясь в коридоре, они быстро заполнили весь вагон. Раздался свисток. Поезд тронулся, и Венсан вздохнул свободно.

Поезд полз как черепаха, задерживаясь на каждой станции, а иногда вдруг без всякой видимой причины резко тормозил и останавливался в чистом поле, и тогда все валились друг на друга. Мы с Венсаном хохотали, а затем снова возвращались к своим мечтам. Я опять стала говорить о том, что мы добудем в деревне, о тех продуктах, которые мы привезем. Я упомянула даже миндаль и сушеные фрукты. Меня невозможно было сдержать. Как хорош был весенний пейзаж, мелькавший за окном! Деревенские церквушки, особняки, утопающие в зелени парков, маленькие ручейки, пересекавшие расчерченные, как по линейке, поля. И запахи полевых трав, напоминавшие благоухание лаванды.

Едва сойдя на перрон в Сантенэ, мы почувствовали какую-то необыкновенную легкость, мы прыгали и пели. «А где же фермы?» — спросили мы, и железнодорожный служащий ответил: «Смотря что вам нужно». Мы показали наши пустые рюкзаки. Наш собеседник подергал козырек фуражки, внимательно поглядел на нас и наконец произнес: «Идите, пожалуй, туда» — и неопределенным жестом указал куда-то вдаль. Мы едва не бросились бежать.

Дорога уходила вправо от вокзала, она была хорошо утрамбованной и плотной. Казалось, по ней можно идти бесконечно. Погода стояла прекрасная, и день был на удивление тихий. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, цвели сирень и боярышник. До чего хорошо! Благоухали кусты желтой форзиции и дрока, и к их аромату примешивался запах не то свежеиспеченного хлеба, не то еще чего-то вкусного, что готовилось в это воскресное утро в пробудившихся домах. Я глотала слюнки. «Ты чувствуешь, чем пахнет?» — повторяла я. В полях справа и слева стояли на отшибе, хоть и не слишком далеко от деревни, фермы, но мы ждали, что какая-нибудь из них появится прямо перед нами, в конце дороги, и вот она-то наверняка и окажется той, которая нам нужна. И мы шли все утро… Присев на каменную скамью, мы заглянули между двух горшков герани в полуоткрытое окно с занавесками в сине-белую клетку. На буфете лежали яблоки, большие, красные. Но главное, там было огромное блюдо, которое передавали из рук в руки люди, сидевшие за столом. Там собралась целая семья. У всех были тугие красные щеки. Они что-то накладывали большой ложкой себе в тарелки. «Наверное, вареная фасоль, — сказала я Венсану. — Или мясо по-бургундски. А может, тушеное мясо с салом и луком». — «Все равно, — ответил он, — смотри, сколько они дали собаке». И вдруг на меня что-то нашло, какое-то внезапное опьянение… При виде этой трапезы у меня закружилась голова. Я не могла больше переносить этого зрелища и простонала: «Я не могу больше, не могу!» «Да не волнуйся ты так», — успокаивал меня Венсан.

Но точно туман стоял у меня перед глазами… Лица сидящих за столом стали расплываться. А тут еще резкий запах герани возле самого моего носа. Я повалилась на каменную скамью. «Обожди минутку, я пойду попрошу у них какой-нибудь еды», — сказал Венсан. Он постучался в дверь. Послышались шаги. Дверь приоткрылась. «Что вам надо?» — «Мы хотели бы… что-нибудь купить». — «Купить? А что?» — «Что угодно… что у вас найдется». — «Мы ничего не продаем». — «Но ведь мы… поймите, нам нечего есть». — «Да кто вы такие? Откуда?» — «Мы из Парижа». — «Ну и отправляйтесь обратно в свой Париж! Это же надо додуматься — беспокоить людей, да еще в воскресный день!» Дверь с грохотом захлопнулась. Мы с Венсаном прошли через двор. Но, оказавшись снова на дороге, я почувствовала такой нестерпимый голод, мне так захотелось есть после всего, что я видела в том доме, что я уже не в состоянии была сделать ни одного шага. А полуденное солнце расслабляло еще больше. Мы опустились на траву. «А что, если поесть травы?» — «Ты с ума сошла! Заболеть можно». — «Я кое-что придумала, — сказала я и встала. — Сейчас все поймешь, только отвернись». Я вытаскиваю из сумки шерстяную кофточку, которую прихватила с собой, плотно скручиваю ее и запихиваю в трусики. Плиссированная юбочка, и без того короткая, высоко открывает мои тоненькие ноги. «Ты можешь повернуться», — говорю я. «О-о!» — восклицает Венсан и краснеет. Моя выдумка придает мне новые силы. «А сейчас мы пойдем вон туда, я уверена, что там ферма. Может быть, увидев в каком я положении, они помогут нам».

Позади поля, желтого от сурепки, показалась соломенная крыша. Жара становится нестерпимой. Я иду медленно, чтобы не выронить свернутую в комок кофточку. В поле тишина. Ни звука, только пение птиц да крик петуха, доносящийся издалека, да еще легкий шелест листьев на деревьях по обе стороны дороги. Спокойствие и безмятежность. Ярко-желтое поле движется нам навстречу… Однако, когда мы подходим к двери дома, на меня наваливается такая усталость, что я опускаюсь на ступеньки крыльца. Здесь не слышно ни звона тарелок, ни смеха. В доме тишина. «Знаешь, Венсан, нам, пожалуй, не стоило приезжать в воскресенье…» Во дворе прямо перед нами старый расшатанный драндулет — открытая машина типа «Дион-Бутон», вероятно довоенного выпуска — до первой мировой войны, на которой воевал мой отец, — автомобиль с высокими, обитыми потертой черной клеенкой сиденьями, с отскочившей кое-где краской — модель 1910 года. Начищенный до блеска, выставленный как в музее, он торжественно возвышался здесь, в окружении уток и кур.

«Держись, — говорит мне Венсан, — может, у нас здесь что-нибудь получится». Я поднимаюсь и, набравшись сил, стучусь в дверь так сильно, как могу. Дверь оказывается не заперта, и, случайно нажав на нее, я влетаю в темноту, «Кто там?» — раздается позади меня женский голос. «Здравствуйте, — говорит Венсан. — Понимаете, она очень голодна». Крестьянка что-то бормочет в ответ. «Голодна, ну и что же? Да нынче все голодные, не одна она». Как вкусно пахнет тушеным рагу! Огромная кастрюля стоит на слабом огне, и ней что-то тушится. Я наткнулась на стул и упала на него. На улице солнце так слепило глаза, что вначале мне показалось, будто в доме невероятно темно, я ничего не видела. Понемногу я свыклась с темнотой и увидела на полу огромный мешок с мукой, а на большом столе — белую миску. «Мадам, — сказал Венсан, — вы видите, у нее нет больше сил». — «Нет сил, — пробормотала сквозь зубы женщина, — а зачем было жениться так рано, да еще в такое время!..» Над кастрюлей, стоявшей на буфете, жужжала оса. «Вы что, не знаете, что ли, продажа запрещена, к тому же я вас не знаю. Если я начну торговать, нечем будет кормить своих, теперь ведь все забирают. Да и что тогда будет с нами?» На буфете стояла литровая едва початая бутылка растительного масла. Я подошла к столу. Полная миска яиц, белых, с налипшими на них остатками перышек. Казалось, яйца еще теплые. Женщина продолжала бормотать: «Такие молодые, и надо же… Еще один лишний рот». У нее были полные щеки, а цвет лица — прямо на зависть. В доме, очевидно, было вдоволь еды. «Жениться таким молодым, в такое-то время!..» «Да нет же, мы не женаты», — произнес Венсан. «Так зачем же вы сюда явились, а?» Я быстро протянула руку к миске. «Венсан, только два! Мы возьмем только два!» Но она схватила меня за руку. «Вон! — закричала она, наливаясь краской. — Вон отсюда! Вот позову мужа с вилами, и он вышвырнет вас отсюда». И тут — сама не знаю почему, очевидно, чтобы хоть что-нибудь сделать, — я закричала. Громко, пронзительно. Просто чтобы хоть что-нибудь сделать.

А женщина, красная от злости, кричала: «Вон, бездельники!»

И снова мы плетемся по пыльной дороге, солнце все так же стоит прямо над головой и беспощадно палит, а вокруг, как и прежде, бескрайние поля. Налево до самого горизонта тянется волнистая равнина с редкими островками деревьев. Вон хижина, а там подальше — еще одна. Соломенные крыши мелькают в зелени листвы. Фермы, где в подвалах полно всякой еды. На лугу, уставившись на нас, стоит бык. Спокойный пейзаж, безмятежная, несмотря на войну, жизнь. «Пройди вперед, Венсан». Я вытащила злосчастную кофточку, расправила юбку, и мы снова уселись на краю дороги, глядя друг на друга. В глазах Венсана было какое-то необычное выражение, какое бывает иногда в глазах собак. Наши рубашки промокли от пота. Хотелось есть. Перед нами, позади поля люцерны, — лес. А я и не знала, что во Франции могут быть такие зеленые просторы. Это было для меня открытием. «У нас, ты знаешь, Венсан, у нас все было иначе». И я принялась рассказывать ему, что в Алжире все вокруг желтое, и моя мать часто говорила: «В этой стране нет никаких других красок, кроме желтой». От этой желтизны даже болят глаза. В детстве я думала, что так повсюду, что весь мир — охряной и синий. Высоко поднявшееся море пшеницы вокруг дома, оранжево-желтый расплавленный металл уходящих в бесконечность полей, по которым вечерами отправляется на прогулку верхом отец. И синева неба, глубокая, густая. Отец, веранда, арабы, стрекотание кузнечиков и цикад, наш дом — белый и снаружи, и внутри. Лишь изредка увидишь здесь фиговое дерево. Я рассказываю Венсану о том, как цветет миндаль. «Смотри-ка, — вдруг говорит он, — вон там тянется ряд деревьев, там должен быть ручей. Пошли». — «Некоторые птицы вьют гнезда в поле. А что, если нам попробовать поймать их?» — сказала я. По узенькой тропинке мы направились через поле. Действительно, перед нами был ручей. «Не вздумай пить», — предупредил Венсан. Мы опустили ноги в воду. Вода была прохладной, и есть почему-то захотелось еще больше. Голод сверлил наши внутренности, у нас словно все разрывалось внутри. Взглянув на Венсана, я поняла, что и у него от голода кружится голова, и быстро начала говорить о помидорах по-провансальски, которые так вкусно готовила моя мать, о сардинах, о колбасе с перцем. Надо было наконец хоть что-нибудь проглотить, лишь бы набить желудок. И мы начали искать еду на земле — как ищут животные, как ищут голодные собаки. Мы бродили по только что перекопанному полю, надеясь найти случайно оставшуюся свеклу, редиску или капустные кочерыжки, и вдруг вышли на картофельное поле. Мы решили, что это картофель, но оказалось — земляная груша. И все же мы стали руками разгребать землю и вытаскивать овощи. А так как у нас не было ножа, мы кое-как оттирали их о лодыжку и грызли сырыми, точно это были фрукты. Торопливо набивали рот. Мы наполнили земляными грушами рюкзаки и прилегли в желтой сурепке, которая источала острый запах прогорклого масла. Вокруг было все так же тихо, над нами распахнулось небо поразительной голубизны. Нам предстояло ждать еще полдня до прихода поезда. А как хорошо было бы сейчас очутиться в Париже, на берегу Сены! Мы с Венсаном были влюблены в Париж.

Появился толстый краснолицый крестьянин, который гнал впереди себя трех овец, на руке у него висела корзина, в которой лежали хлеб, салат и бутылка молока. Однако мы не стали ничего просить у него. Мы вообще почти не разговаривали. Но я не желала мириться с провалом нашей затеи, я упорно не хотела сдаваться. И тут вдруг у меня появилась идея, как мне показалось — блестящая идея. А что, если пойти в лес по ту сторону ручья, посмотреть, нет ли там чего. Ведь, если хорошо поискать в лесу, наверняка найдется что-нибудь съедобное. Я говорила Венсану о ежевике и грибах. О диких кроликах. Я понимала, что не знаю ни французской деревни, ни ее лесов. Но была уверена, что мы что-нибудь найдем в этом лесу, ну хоть что-то. И я тащила туда Венсана. «Ну пошли же!» Но Венсан сидел в люцерне, поджав по-турецки ноги, и никуда не желал двигаться. «Ну пойдем же!» Я принялась уговаривать его, и Венсан, такой разумный, такой рассудительный, в конце концов подчинился.

Да, конечно, все получилось нелепо: нам не только не дали продуктов, нас даже прогнали. Мы везли в Париж лишь эти злосчастные земляные груши… И вдруг, забыв обо всех злоключениях, мы рассмеялись. Так хорошо нам было вдвоем! Я что-то искала под листвой, как ищут дети пасхальные яйца, — с волнением и с уверенностью в том, что непременно что-нибудь найду. В лесу царил такой же мир и покой, как и в полях. И вот тут-то случилось нечто неожиданное. Возникший неизвестно откуда с легким шорохом — точно перелетевшая с ветки на ветку птица — молодой парень с автоматом в руках преградил нам путь и строго приказал нам следовать за ним.

Надо прямо сказать, что я в те годы не очень-то разбиралась в том, что происходило. НОВАЯ ФРАНЦИЯ, МОЛОДОЙ ФРОНТ, НОВАЯ ЕВРОПА, НОВЫЙ ПОРЯДОК, МОЛОДАЯ ФРАНЦИЯ, НАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОКАМ, МОЛОДЕЖНЫЕ СТРОЙКИ, ГРАЖДАНСКАЯ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ СЛУЖБА, МОЛОДЕЖЬ МАРШАЛА… Цветок на шляпе, песня на устах… Сторонники правых вдруг выступали против немцев, левые вступали в Тевтонский орден, имя божье поминали на каждом шагу, бог помогал людям искупить их грехи… Да, у меня было весьма смутное представление о том, что происходило… Человек приносил себя в дар Франции. Он отождествлял себя со всей страной. Теперь все иначе. А в общем-то, как ни странно, все повторяется… Словно избитый мотив.

Но вот что я действительно знала хорошо — так это сирены воздушной тревоги, бомбежки и обыски, взрывы и пожары, опустошение Европы. И постоянный страх перед комендантским часом: а вдруг не успею вернуться вовремя… Я бегу в темноте, натыкаясь на мусорные баки, с ужасом думая о том, что придется всю ночь чистить сапоги немцам. И еще жуткая мысль: если в эту ночь будет совершено покушение, меня могут забрать в комиссариат в числе заложников. Занятия в университете, встречи с Венсаном в Люксембургском саду, в «Источнике» и в моей студенческой комнате, прогулки по набережным заполнили всю мою жизнь. А еще были холод и голод, талоны и очереди. Только бы отогреть как-нибудь пальцы, только бы продержаться еще немного. Мы теряли в очередях по нескольку часов в день, теряли остатки сил, которые едва-едва могли поддержать скупые пайки. И мы жили так изо дня в день, не вполне уверенные в том, что доживем до завтра, но твердо убежденные в том, что, если дело обернется для немцев плохо, они взорвут все к чертям. Можно ли было в такое время размышлять над какими-то общими проблемами?.. Запах немцев мне вспоминается еще и сегодня, когда я вхожу в метро, он так же неистребим, как едкая вонь слезоточивых газов на бульварах в наши дни — этот резкий, тошнотворный запах. Как часто, стоя в переполненном вагоне метро, я ощущала, что моя рука касается ремня или револьвера, но ни разу мне не пришла в голову мысль оттолкнуть немца. Мы просто перестали их замечать, взгляд скользил мимо.

Я считала тогда, что Сопротивление — это красные листки с черными буквами и фотографиями, расклеенные в метро. Участники Сопротивления не ходили по улицам с плакатами; в подпольную организацию можно было вступать только по рекомендации, имея связи. А я слепо верила в провидение, в то, что справедливость в конце концов восторжествует, и героям предпочитала неудачников… Шли дни, один за другим, беспросветной чередой, люди вокруг, как мне казалось, жили так же, как и я, — думая только об одном: когда же кончится эта война. По крайней мере так жило большинство, пусть даже потом они станут говорить, что участвовали в Сопротивлении. Ничего подобного. Они, как и все остальные, думали лишь о том, как раздобыть еды, угля и вина, тревожились за детей, у которых не было обуви и которым не хватало витаминов. И единственная мысль у всех: поскорее бы все это кончилось. Мы ждали от преподавателей каких-либо указаний, объяснений, хотя бы намеков — во время изложения легенды об Антигоне или на лекциях по философии Канта. Но все сводилось лишь к частным замечаниям по стилистике, к давно известным устоявшимся концепциям. И ни слова о том, что интересовало нас… Правда, никто из нас не мог точно сказать, кто сидит на лекции рядом: немецкий провокатор или коммунист. Приходилось все время быть начеку… Так как же я могла говорить с кем-то о Сопротивлении…

И все же однажды и я, сама того не подозревая, оказалась замешанной в дела подпольной организации. Я несколько дней носила с собой пакет, который мне вручил Стефан после занятий. У него было в тот день свидание, и он попросил меня подержать у себя пакет до следующего дня… «Если это масло…» — засмеялась я. «Нет, нет, это книги и конспекты». С пакетом под мышкой я отправилась домой, а потом целую неделю ходила в Сорбонну с этим тяжелым свертком… А Стефан все не приходил… Что могло с ним случиться? Пришлось нам с Венсаном отправиться к нему, чтобы узнать, в чем дело. Консьержка провела нас к себе в комнату и только тогда сказала, что Стефан арестован. Какие-то люди в гражданской одежде пришли за ним… Двое молодых мужчин, одетых в синее… На следующий день решили передать пакет преподавателю, который открыл его тут же, при нас, в своем кабинете. Там оказались листовки. Масса листовок компартии. Я совсем не испугалась, только с удивлением рассматривала их… Что с ними делать? Кому передать? «Если у вас есть печка, сожгите их как можно скорее», — сказал профессор, возвращая нам пакет. Венсан забрал сверток и зашел по пути домой в библиотеку. «Никому не придет в голову искать их там», — сказал он, когда вернулся. Венсан всегда старался оградить меня от опасности, он умел рассеять любую тревогу и старался отвлечь мое внимание от фактов и событий, которых я не понимала… Итак, в тот день мы попали к партизанам…

…Мы долго шли за парнем с автоматом, который приказал нам следовать за ним. Полчаса, а может быть, и больше. Мы пробирались сквозь чащу. Я не смела разговаривать с Венсаном, который шел сзади. Усталости как не бывало — я испытывала только страх. Куда ведет нас этот парень и что он собирается с нами делать?..

И вдруг мы вышли на свежевырубленную поляну. Две хижины, похожие на те, какие встречаются в горах: нижняя часть из камня, верх — бревенчатый. Крыша покрыта ветками, на шесте посреди земляной площадки — французский флаг. И никого вокруг. Но тут из чащи появилось около десятка вооруженных и довольно странно одетых парней с длинными волосами и всклокоченными бородами. Они окружили нас, держась на расстоянии, — точно в фильме об индейцах. «Я их встретил в Фурш дю Руа», — сказал наш конвоир. Один из парней велел идти за ним. Он говорил с сильным акцентом. Мы вошли следом за ним в хижину, ту, что была поменьше. Там за столом (это была просто доска, положенная на козлы), заваленным бумагами и картами, сидел человек чуть постарше остальных, в костюме цвета хаки, не походившем, однако, на французскую военную форму. Во рту у него торчала погасшая трубка. «Садитесь», — сказал он. Стулья заменяли камни и пни. Не глядя на нас, человек стал задавать нам вопросы. Отвечал ему Венсан. Я словно потеряла дар речи. Венсан объяснил, что мы были голодны и искали чего-нибудь съедобного в лесу. В ответ человек поднял на него глаза и как-то странно посмотрел. На меня он даже не взглянул. И все посасывал погасшую трубку. «Искали еду в лесу…» Он явно не поверил нам. «Кто вас послал сюда? — настаивал он. — И почему именно сюда?» Венсан был спокоен. Положив ногу на ногу, он продолжал повторять, что мы были голодны, пытались достать продукты у крестьян, а потом пошли в лес. Человек выслушал Венсана внимательно, глядя то на него, то на меня. Затем спросил наши фамилии и возраст, профессию и адрес и записал все. И вдруг объявил, что задержит нас.

С самого начала меня поразило необычное спокойствие Венсана. Даже это неожиданное заявление не вызвало у него никакой реакции. Обернувшись к нему, я увидела, что он смотрит в лицо допрашивающего нас человека прямо и спокойно. С невозмутимым видом сидит, скрестив руки на груди. А тот говорил: у него нет никаких доказательств, что мы явились не для разведки. Может быть, мы лазутчики, направленные какой-то группой — какой именно, он нам не объяснил. Венсан не пытался оправдываться или защищаться. Да и как можно было заставить поверить человека в то, во что действительно трудно было поверить, — теперь-то я это понимаю. Повисло молчание. Венсан по-прежнему не произносил ни слова и все так же сидел, как мне казалось, очень непринужденно, разглядывая комнату: кастрюли, кухонную утварь, ружья, развешенные на стене. Допрашивавший — мужчина с яркими голубыми глазами под густыми светлыми бровями, не вынимая изо рта потухшей трубки, — повторил еще раз: у него нет никаких доказательств, что мы не предадим его и его людей. Крестьян с ближайших ферм он знает. Но нас он не может отпустить после того, как мы видели их лагерь. Не пройдет и двух дней, как в лагерь нагрянут немцы. Лицо Венсана стало напряженным, он тихонько коснулся моей руки, и я вдруг почему-то начала плакать. На глазах у двух незнакомых мужчин, на глазах у Венсана. Я рыдала отчаянно, словно обреченная на смерть. Мне казалось, что они смотрят на меня с презрением или, быть может, с жалостью. И тут Венсан спокойным голосом, без тени каких-либо эмоций, сказал, что хотел бы поговорить с глазу на глаз. Паренек с иностранным акцентом, который привел нас в хижину, повинуясь знаку командира, тут же вышел, а Венсан, повернувшись ко мне, попросил: «Ты тоже выйди, пожалуйста».

Снаружи, на площадке, сгрудились люди. Они окружили что-то похожее на стол или перевернутый ящик. Можно было подумать, что они играют в карты. Венсан долго оставался в хижине с командиром. Что он мог ему рассказать? Я начала волноваться. О чем они могли говорить? Я чувствовала закрытую дверь за своей спиной как угрозу и не осмеливалась даже обернуться. Что мы станем делать, если он отпустит нас, когда поезд уже уйдет? А может, он решил вообще не отпускать нас?

Солнце уже начало садиться, когда дверь наконец открылась. «Тальмон!» — позвал командир. Лицо Венсана было спокойным, точно он вышел из дверей факультета. Парень, задержавший нас в лесу, подошел к командиру. «Ты отведешь их в Фурш дю Руа, на то самое место, где нашел». Мы уже двинулись в путь, когда командир вдруг снова позвал нас… Он вспомнил, что мы были голодны. Я быстро пробормотала: «Нет, я вовсе не хочу есть». Но Венсан, поблагодарив, вернулся в хижину. Я-то думала, что и он откажется, а он согласился. Я пошла следом. Командир вытащил из-под кровати большую картонную коробку и положил перед нами хлеб — буханку настоящего хлеба, — большой кусок масла и открыл банку с паштетом. Горло свело судорогой, во рту все еще ощущался вкус сырых земляных груш. Я смотрела на разложенную перед нами еду, но ни к чему не могла притронуться. «Ну-ну, берите же», — сказал командир. Но уже не было ни голода, ни желания есть. Венсан тоже не мог есть, видимо, и у него в горле стоял ком, я думаю, ему, как и мне, хотелось тогда только одного: уйти как можно скорее. Но он не спеша начал резать хлеб. Отрезав два толстых ломтя, он намазал их маслом и положил сверху толстый слой паштета. Затем он отрезал еще два куска и снова не спеша повторил всю операцию. Я дрожала от нетерпения. Сделав бутерброды, он снова поблагодарил командира. Тот пожал Венсану руку и посмотрел на него долгим взглядом, словно что-то хотел сказать ему одними глазами, а потом протянул пачку сигарет.

Как только мы снова оказались вдвоем в Фурш дю Руа, мы бросились бежать к станции. Если Венсан останавливался, чтоб передохнуть, я кричала, что мы опоздаем, пропустим последний поезд и, уж конечно, не успеем в метро, где все переходы будут закрыты… Однако нам пришлось ждать больше часа на вокзале. Как не терпелось мне поскорее вернуться домой! И очень хотелось спать. Майские ночи были теплыми, и меня клонило ко сну. Я спросила Венсана, о чем они говорили с командиром в хижине и что вообще делали эти люди в лесу. И тогда Венсан рассказал мне, что это была гражданская служба… Но я недоумевала, почему же этот человек так боялся доносчиков, и Венсан объяснил, что он имел в виду англичан, которые шныряют повсюду. И я поверила ему… Я чувствовала себя виноватой — ведь эту поездку в деревню, откуда мы вернулись не солоно хлебавши и даже потеряли рюкзаки, придумала я. И потом именно мне пришла в голову мысль отправиться в лес. Венсан, который и так постоянно сидел без денег, истратил последние франки. И все это впустую… Я больше ни на чем не настаивала.

Уже стемнело, когда мы сели в поезд, и я заснула на плече у Венсана. Внезапно поезд остановился в поле, и вот тут-то Венсан протянул мне бутерброд. Сам он есть не стал, сказал, что не хочет. Но я-то думаю, что он оставил свой бутерброд для матери. А потом мы стали курить — курили до одурения, пока не кончились сигареты. Я никогда не напоминала Венсану об этом сумасшедшем дне, старалась не говорить об этом воскресенье в деревне. А Париж в ту весну был так великолепен, так удивительно хорош, словно хотел одарить нас за все наши невзгоды. На этот раз весна была еще прекраснее, чем обычно, особенно ее начало…

Через месяц Венсана арестовали… В середине июня… Когда мы выходили из концертного зала. И я наконец все поняла — увы, слишком поздно.

Незадолго до этого он сказал мне просто так, без всякой причины, что, если его арестуют на улице — пусть в этот момент мы даже будем разговаривать, — я должна сделать вид, что не знаю его. «Но почему тебя вдруг арестуют?» — «Да так… Мало ли что может случиться. Какой-нибудь немец возьмет да и накинется на меня». — «Но почему, почему именно на тебя?..» — «Меня могут схватить точно так же, как любого другого…» Но я продолжала доказывать, что для ареста нужна по крайней мере какая-нибудь причина, они же не будут хватать всех подряд. Он ответил: «А ты все-таки представь, ну представь себе» — и настойчиво, даже с каким-то ожесточением добавил: «Ведь бывают же ошибки…» — «Ну если только ошибка… тогда я выступлю в качестве свидетельницы. Скажу, что это ошибка». Но он напомнил, что у меня нет документов. И, подражая бургиньонскому акценту нотариуса, у которого мы пытались получить свидетельство о рождении, он произнес: «А кто мне докажет, что вы не еврейка?» Это было так забавно, что я расхохоталась. Если бы я тогда знала, что очень скоро потеряю его навсегда…

Мы с Венсаном как раз выходили из зала «Плейель», счастливые и спокойные. Мы не спешили — у нас было достаточно времени, чтобы успеть на пересадку на станции Шатле. Они вовсе не накинулись на него. Они даже ничего не сказали ему. И Венсану не пришлось защищаться. Просто они подошли к нему с двух сторон, и Венсан пошел с ними, даже ни разу не оглянувшись. Я видела, как он переходил улицу, и эти двое по-прежнему шли рядом. У меня даже не возникло мысли об ошибке, и я не пыталась бежать за ним. Осталась стоять на месте и смотрела, как он уходит.

Я сразу почувствовала себя несчастной, беспомощной и очень одинокой. Потому что, пока рядом был Венсан, я забыла об этой собачьейжизни и даже стала воспринимать ее как вполне нормальную. А теперь все рухнуло. У меня пропал интерес к чему бы то ни было: и к занятиям, и к ярким краскам весны. А ведь надо было как-то жить дальше. Утром я с трудом заставляла себя встать с постели. У меня не было сил для того, чтобы делать что-либо. Даже ходить на лекции я была не в состоянии. Как будто до этого момента всю ответственность за меня нес Венсан, и это помогало мне держаться. А утренние зори над Парижем были такими прекрасными, такими свежими!.. Только для меня Париж утратил прежнее очарование. Уже никогда не будет счастливых мгновении на скамейке в Люксембургском саду, когда мы сидели вдвоем с Венсаном, такие юные и неискушенные. Как хороши были эти мгновения! Мы болтали о каких-то пустяках, обо всем, что приходило в голову. «Ну, до завтра…» Ни один из нас не был уверен, что мы действительно увидимся завтра. И потому каждый день воспринимался как подлинное чудо. Какое счастье быть всегда вместе, всегда рядом — на лекциях, на улице, в кафе. Венсан рассказал мне о своем отце, находившемся в плену, а я — о своей жизни в Алжире, о том, как пробуждалась по утрам дома, о том, какое жаркое у нас солнце. А когда мы расставались, он задерживал на мгновение свою руку на моем плече, как бы желая подбодрить меня, — такая уж у него была привычка… Как просто умел он говорить со мной о чем угодно, глядя на меня своими спокойными, как вода, глазами…

V

«Дождь начинается, — сказал Матье. — Может быть, зайдем чего-нибудь выпить?.. Ну, скажем, сюда…»

На верху лестницы, ведущей в «Техасский клуб», он обернулся. Вот сейчас он что-то скажет, она чувствует это, она ждет. Но он молчит. Он так ничего и не сказал ей. Они вошли. Густой табачный дым. Несколько облокотившихся о стойку бара посетителей повернулись и посмотрели на них — таким взглядом, любопытным и вместе с тем пренебрежительным, завсегдатаи клуба обычно встречают случайных посетителей или провинциалов. Оркестр заиграл «I meet you»^[17]. Возможно ли, что это и есть тот самый кабачок?.. Как же он назывался тогда?.. Именно сюда приходили они танцевать каждый вечер. Как раз здесь они и открыли для себя «свинг» вместе с Клодом, Мэгги, Джеффом, Мадлен, Обером, Пьером, Юдит… Кто же еще?.. Ах да, конечно, Андре…

Андре… Как тщательно подготовился он к смерти. Аккуратно заклеил лентой окна и двери, по углам еще раз проклеил наискосок — для верности. Не оставил ни единой щелочки. Ювелирная работа. Потом выключил электричество и открыл газ. Когда мы вошли, он лежал, сложив руки на груди, и зеленоватая пена виднелась в уголках рта; тяжелые веки навсегда скрыли его черный далекий снисходительный взгляд — он словно смотрел на нас уже из иного мира, ведь мы, вечно возбужденные, вечно стремившиеся куда-то, жаждущие новых впечатлений, вызывали у него не только удивление, но, пожалуй, и разочарование. Ни письма, ни слова прощания. Ушел незаметно, безмолвно. Вот такой же была и его живопись. И вся его жизнь. Мы были очень молоды, когда смерть отняла у нас друга, это случилось с нами впервые, и, словно заключив негласный договор, мы никогда больше не говорили об Андре. Как потом мы избегали упоминать имя Джеффа, который, кстати, был твоим лучшим другом, Матье. Вы вместе воевали под Бир-Хакеймом. Теперь-то мы знали бы, что ответить на его страстные призывы… Но, увы, слишком поздно! Целыми ночами сидели мы с тобой у его изголовья, почти не смея дышать, — вначале в его комнате, потом в больнице. Бир-Хакейм, героические подвиги… Джефф стал пленником легенды, и теперь его обуревали страсти, разобраться в которых у нас не было ни времени, ни желания. Вернувшись к мирной жизни, он почувствовал себя лишним, не сумел к ней приспособиться. Так же как не мог он привыкнуть к гражданской одежде. Но почему же он не поехал в Индокитай, почему не остался на сверхсрочную… Он все смотрел на свои руки, бесполезные, ненужные… Бежать с автоматом в руках, стрелять — только это он и умел… По ночам его мучили кошмары: «Стрелять! Стрелять!..» Видимо, теперь мы смогли бы лучше понять его. «Поймите же меня», — повторял он всю ночь. Навязчивая идея… Теперь, мне кажется, я знаю наконец, что он хотел сказать. Дело было не только в том, что мы не понимали его.

Потом наступила очередь Клода. Авиационная катастрофа. Никому никогда и в голову не пришло бы, что он может умереть. В нем было столько душевного тепла, и мы все так нуждались в этом тепле! Клод был всегда рядом, внимательный, уравновешенный, спокойный. Много веселых вечеров провели мы вместе. Танцевали, пили. Клод был всегда очень галантен, очень предупредителен, это было у него в крови… В один из таких вечеров Мадлен сказала мне: «Я очень несчастна…» Как назывался тот кабачок?.. Ты, конечно, тоже не помнишь… После смерти Клода Мадлен никогда больше не принимала участия в наших вечерах, никогда не приходила туда. Наверное, более несчастной, чем в тот вечер, она не была никогда. Она чувствовала себя несчастной настолько, что не могла больше сдерживаться, не могла молчать… В этом смысле горе похоже на счастье: счастье, которое ты испытал впервые — беспредельное, огромное счастье, — никогда не повторится снова с такою же силой…

Мы с тобой растеряли по дороге стольких людей… Но самым страшным было то, как ты оттолкнул от себя Сержа — с такою хитростью, с таким коварством, — я даже не предполагала, что ты способен на подобные вещи… Ты понял, что скоро наступит момент, когда он уже не будет представлять для тебя никакого интереса, и ты порвал с ним. Вовсе не потому, что он влюбился в меня… а может, в тебя или, скорее всего, в нас обоих — ведь мы были тогда прекрасной парой. Это был разрыв преднамеренный, тщательно подготовленный и продуманный. Ты тогда уже научился довольно бойко говорить по-русски… Серж… Он был похож на человека, который только что вышел из гетто. Большие черные глаза, темные волосы, худое лицо и этот молчаливый, страстный призыв во взгляде: «Любите меня!» Такой страстный, такой отчаянный, что хотелось бежать. Мы много месяцев жили втроем в маленькой квартирке, состоявшей из двух комнат и кухни. Вы оба были необходимы мне — один причинял мне страдания, и словно в отместку за это я заставляла страдать другого.

Из глубины зала гарсон подает Матье знак, что есть свободный столик. Они с трудом прокладывают себе путь среди танцующих пар и беспорядочно раздвинутых кресел. В зале довольно темно, и в этом полумраке лишь угадываются силуэты людей, которые сидят, запрокинув голову на спинку дивана.

— Ты приходил сюда когда-нибудь еще?

— Нет, я и сейчас с трудом узнал это кафе… Впрочем, как-то вечером, проходя мимо, зашел выпить… Если я не ошибаюсь…

Подошедший гарсон смотрит на них, и на губах его появляется улыбка, впрочем, она тут же исчезает; ничего не сказав, очевидно решив, что ошибся, он склоняется перед ними.

— Две порции виски «Бэллентайн», — говорит Матье.

Танцуют парень с девушкой. Танцуют на расстоянии друг от друга. Каждый по-своему, каждый ради собственного удовольствия. Вероятно, это джерк… Они совершенно не касаются друг друга. У них изящные жесты, плавные, мягкие движения, длинные ноги.

«Я несчастна… Когда отчаяние достигает предела, оно уничтожает, оно стирает все. Это так ужасно». Зажигая сигарету, Мадлен произнесла это таким вялым, равнодушным голосом, каким Юдит рассказывала нам потом о лагерях, о пережитых ужасах, о пытках и грудах трупов, среди которых она ожидала своего конца, о криках детей, которых отнимали у родителей. Точно все это происходило не с ней, точно это не имело к ней отношения…

— Посмотри, как они танцуют… Мне кажется, они счастливы…

— Это еще не известно.

Они уселись на диван, не то темно-зеленый, не то коричневый — в тусклом свете затененных ламп цвета различались плохо, — но бахрома была явно белой. Их головы почти соприкасались.

— Почему здесь повесили эту картину? — спросила Фабия.

— Я о ней много слышал… Она по крайней мере хороша своей простотой.

— Да, верно. Натюрморт… Больше ничего и не надо… Посмотри, что они танцуют. В этом нет ничего от прежнего…

— Если бы дело было только в танцах… Если бы только это… Все изменилось до неузнаваемости… Возраст — это так ужасно!

— Я знала, что и ты тоже думаешь об этом.

Они долго молчат. Вокруг люди громко разговаривают, смеются, окликают друг друга, приходят и уходят, поднимаются со своих мест и, протискиваясь между столиков, идут танцевать. А они сидят рядом, связанные незримыми узами, — два человека, которым нечего больше сказать друг другу… Если бы кто-нибудь увидел их сейчас, то непременно подумал, что они расстались не далее как сегодня утром… В глазах — ни волнения, ни любопытства. У него нет ни малейшей настороженности, боязни неделикатно коснуться того, что может оказаться болезненно-уязвимым для нее, Фабии, а она явно старается не задерживать взгляд на лице пожилого человека, худом и вместе с тем отяжелевшем, старается не смотреть на вздувшуюся вену на виске Матье. Наверное, поэтому она почти не поднимает глаз. Играет со спичечным коробком — зажав его двумя пальцами, крутит и крутит без конца, снова кладет на стол и снова берет и внимательно рассматривает…

Лицо Матье жесткое, напряженное и чуть-чуть печальное, а когда Фабия снова берет двумя пальцами коробок, на лице Матье мелькает что-то похожее на с трудом сдерживаемую ярость. Он много пьет. И курит, совсем не затягиваясь, словно пытается заглушить в себе какое-то раздражение.

Вращающаяся дверь повернулась, и вместе с легким сквознячком ворвались отзвуки уличного шума. Какая-то темная фигура пробирается в полумраке между столиками, направляясь как будто бы к ним.

— Это Фернан! — быстро говорит Матье.

— Кто это? О ком ты?

— Да вот… этот, который идет сюда…

К ним приближается крупный мужчина, широкий в плечах. Когда он идет мимо столиков, стаканы позвякивают.

— Кто это?

Она вглядывается в незнакомца, пытаясь вспомнить. Мужчина уже совсем рядом.

— Кто же это такой? Я не помню…

— Да нет же, ты его должна помнить!

— Но может быть, это вовсе не он… Ты уверен, что способен узнать его спустя много лет?

Матье продолжает настаивать.

— Да нет же, это Фернан. Я совершенно уверен.

Но человек, не глядя на них, проходит к другому столику.

— Ты, наверное, спутал его с кем-нибудь…

— Возможно…

В зале очень темно. По другую сторону дивана возле бархатного подлокотника сидит молоденькая девушка, она закрыла глаза и запрокинула голову. Можно было бы подумать, что она спит, если бы не сигарета в ее руке, которой она почти касается локтя Матье. Возможно, мечтает о чем-то или о ком-то под нежные звуки музыки, а может, ей хочется танцевать, но ее спутник слишком стар для этого. Он держит ее за руку и нежно нашептывает ей что-то. Она погружена в мечты… Может быть, мечтает о летнем отпуске… Об отдыхе на море, который он ей обещает. Она не произносит ни слова, застыла неподвижно, откинувшись всем телом — точно предлагая себя.

— Ты видела? — говорит Матье. — Посмотри-ка, справа от меня…

Он отстраняется, чтобы Фабия могла увидеть.

— Похоже на Модильяни!

— Да, верно, — говорит она. — А ты помнишь… — И продолжает возбужденно: — Помнишь, как мы любили находить что-то знакомое в чертах какого-нибудь лица… Как мы постоянно играли в эту игру. И особенно любили это делать в ресторанах.

У него такой вид, будто он не слушает ее, но она продолжает говорить. Слова вырываются быстро, беспорядочно, сыплются каскадом, словно бусинки порвавшегося ожерелья.

— Интуиция у нас была одинаковой. Ты помнишь, как мы с тобой одновременно находили какое-нибудь сходство… Оба сразу, помнишь?.. Не сговариваясь…

Он сухо обрывает ее:

— Ты не знаешь, что это за танец?

Но она, не ответив ему, вдруг спрашивает:

— Чем ты занимаешься сейчас? Скажи мне откровенно, ты веришь во все это… в вычислительные машины… в то, что мы, люди…

— К этому нам всем придется привыкать. Возможно, вам, женщинам, это дается труднее…

У Фабии вдруг задрожали ресницы. Она поворачивается к Матье, смотрит на него, улыбается и, продолжая улыбаться, снова прячется в свой панцирь. Одна, совсем одна в этом донельзя прокуренном, шумном зале…

Со стороны можно подумать, что у этой пары обычное свидание, что Матье просто пригласил ее зайти выпить, что они спрятались здесь от дождя и уличного гама. Обычная встреча. Если бы она была помоложе… Возраст свиданий остался далеко позади. И ее манеры, ее лицо — все говорит о том, что о свидании здесь вообще не может быть речи. Можно было бы принять их за брата и сестру, они ведь похожи друг на друга, в них есть что-то родственное. Например, этот жест, которым они оба берут и подносят к губам рюмку, эта напряженность и медлительность, и эта грусть, и эта сдержанность. А может быть, и еще что-то более значительное… Они напоминают фигуры на картах — повернутые в противоположные стороны и соединенные между собой, они образуют единое целое.

— Я думала, что ты откажешь мне…

Матье делает движение подбородком, точно хочет освободиться от слишком тесного воротничка, и губы чуть-чуть морщатся.

— Я внушаю тебе страх?

Он произносит это тоном человека, который не верит в то, что говорит. Его темные глаза устремлены на Фабию, кажется, будто он разглядывает ее профиль, но не уверен, чувствует ли она это.

— Я не знаю… — отвечает она не сразу. — Не знаю… Я вовсе не ожидала этого… сегодняшнего вечера…

Ее голос нежен. Она на минуту задумывается, а потом говорит совсем тихо:

— А может быть, и ждала…

— Вот видишь… всякое бывает.

Ее лицо вдруг становится усталым.

— Ты хочешь сказать, что больше уже ничего не может быть… Это ты хочешь сказать?..

И внезапно оба почувствовали что-то вроде скуки, какой-то внезапно охвативший их покой — трудно определить, что это было.

— А ведь мы так любили друг друга…

Далекий, знакомый голос в темноте — голос Венсана… Венсана, которого я даже не попыталась разыскать. Я даже не сделала попытки узнать, что с ним сталось. Возможно, я забыла его. Потому что в то время ты вошел в мою жизнь… С тобой началась новая полоса в моей жизни. И видимо, с тобой навсегда ушло мое детство, которое продолжалось еще и в годы оккупации, пока рядом был Венсан.

В тот день, когда явилась Белла, я должна была встретить Венсана на своем пути, мне необходимо было встретить его… Я бродила по Парижу в поисках утраченного, я бежала… За чем? Я была подавлена чувством огромной потери, и это чувство было еще острее оттого, что в тот день, после долгих месяцев дождя, наконец проглянуло солнце — солнце, которого уже не ждали. Прошло столько лет… Отчего же этот день все еще стоит у меня перед глазами, причем я вижу все настолько отчетливо, что еще немного — и я снова буду страдать, как тогда… У меня в тот день не было ни малейшего желания выходить из дому, но я не могла оставаться там и как ни в чем не бывало заниматься своими «пузырями» после ухода Беллы. Я сбежала из дому и бесцельно бродила по улицам. И не было силы, способной спасти меня. Этот день навсегда врезался в мою память. То, что произошло тогда, сразило меня, и не было сил ни подняться на ноги, ни сопротивляться, меня словно приковали к земле цепями. Это было похоже на смерть. Когда такое случается с человеком впервые, словно тяжелый камень ложится на душу.

Казалось, непроницаемая стена отгородила от меня весь мир. Я шла, но ноги будто проваливались в вату. Я брела по Парижу, осужденная жить и дальше со всем тем, что произошло. Я чувствовала себя опустошенной, у меня не осталось больше ничего… Никогда в жизни я не испытывала столь безысходного одиночества. Даже потом, на заседании суда, куда нас вызвали, чтобы помирить… Помню, как ты без конца повторял: «Ты же все знаешь… Ты прекрасно знаешь…» И Мишель, который взялся сопровождать меня, тоже говорил: «Ведь ты знаешь…» Такого отчаянного одиночества я не испытывала даже в своем одиноком детстве, когда молча сидела на ступенях веранды рядом с отцом, наблюдая за ним, и с нарочито громким хрустом откусывала яблоко или жевала хлеб, понимая, что его упорное молчание унизительнее, чем пощечина. Нет, никогда я не знала такого одиночества, как в тот страшный день… может быть, только тогда, когда мы с тобой потеряли Ксавье… И вот в тот вечер в памяти вдруг всплыл Венсан, его далекий голос.

Я многое забыла из того, что было на моем пути — да это и понятно, — но имени Беллы забыть не могла… Какая бездна энергии таилась в этом хрупком существе! И все же ей не следовало поступать так… И сейчас еще мучительно вспоминать тот солнечный мартовский день… Как всегда, я тихонько напевала. Когда я работала, я обычно напевала. Вот тогда-то меня вдруг и насторожила тишина. Еще до того, как раздался звонок. Есть особая напряженная тишина, я чувствую ее безошибочно — она, словно сигнал тревоги, оборвала мою песенку, и стало слышно медленное, равномерное тикание часов. Я почувствовала, что меня обдало жаром, когда я услышала этот настойчивый, неумолимый звонок… Я открыла дверь. Она стояла прямо передо мной, бесцеремонно разглядывая меня, губы ее чуть-чуть приоткрылись от удивления — словно она случайно ошиблась этажом или увидела человека, который совершенно не соответствовал данному ей описанию. Я тут же опустила глаза, точно была в чем-то виновата перед ней, словно меня поймали с поличным. А она с почти грубой прямолинейностью, совершенно не свойственной английскому воспитанию, обратилась ко мне: «Are you or are you not Mrs. Labart?»^[18] И я вдруг растерялась, не зная, что ответить, и стояла молча. Я не могла вспомнить ни одного английского слова, не могла произнести даже «Yes». Полный провал памяти. Я пропустила ее в дверь, вернее, она вошла сама в нашу маленькую квартирку, состоявшую из двух комнат и кухни, — мы с тобой, наверное, были обречены всю жизнь снимать маленькие двухкомнатные квартиры, помнишь наше жилище на улице Эшоде, в бывшем доме свиданий, который перестроили и стали сдавать квартиры студентам; дом был ветхий, к нам приходилось подниматься по крутой узкой лестнице, где каждая ступенька могла провалиться под ногами. Низкие потолки, узкие окошки, почти упиравшиеся в глухую стену на другой стороне крохотной улочки. Именно этого она и хотела — увидеть, где мы с тобой живем, застать меня врасплох.

Мы оба закончили университет, и ты стал руководить издательством, а я целыми днями занималась «дымом», как я это называла, — вписывала в комиксах текст в «пузыри», или «фуметти». Комиксы предназначались для Италии, где они расходились лучше всего, и это приносило большой доход твоему издательству. Я едва успевала справляться с этой работой — комиксы буквально выхватывали из рук, как только они были готовы. Головы поднять невозможно: едва заканчивалась одна история, тут же приносили другую — приключения и страсти вперемешку. Ни передышки, ни отдыха. Я зарабатывала прилично, но к концу дня моя голова тоже становилась похожей на пузырь.

Итак, передо мной в модных облегающих брючках из настоящей шерстяной фланели, в свитере из кашемира (Made in England) стояла незнакомка по имени Белла. Колье из мелкого жемчуга перевито шелковым фуляром. Какая очаровательная, элегантная небрежность! И этот изящный жест, свойственный определенному классу… Непринужденная, свободная манера держаться. Слегка раскошенные глаза на круглом, гладком, точно галька, лице. Эти глаза не знали слез. А ведь она была примерно моего возраста. Прожитые годы заострили черты моего лица, оставили круги под глазами, проложили морщины. Разве от них избавишься после всего того, что пережито? А юность Беллы прошла без войны; в Швейцарии не было ни ограничений, ни карточек и было отменное швейцарское молоко. «What are you doing?»^[19] Она склонилась над моим рабочим столом: «Oh pretty, funny»^[20]. Почему она говорила со мной по-английски, ведь французский она знала так же хорошо, как и я? «Pretty, funny and so on»^[21]. И она, опустившись на стул, перешла прямо к делу. «You see?»^[22] Нет, я ничего не видела. Она встала. Прошлась, останавливаясь перед каждым предметом в комнате, с восторгом разглядывая каждую мелочь. А ведь у нас не было ничего ценного в доме — или почти ничего. Ни одной безделушки или статуэтки. Стол, кровать, два кресла да большой цветок — вот и все. Казалось, она хотела переставить здесь всю мебель, переделать все по-своему. Под тонкой кашемировой шерстью обозначились груди — topless^[23], — два маленьких крепких яблочка, словно у скульптур в храме Бенареса. У нее была узкая талия и глаза без блеска, эту пронзительную синеву не замутят никакие страсти, не смягчат невзгоды или надежды. Глаза цвета кобальта — драгоценного металла. На ее безукоризненно гладком лице природе вздумалось разбросать редкие веснушки, и это ей очень шло. Я не могла оторвать глаз от ее лица, до того она была хороша.

Чопорно присев на самый краешек стула, словно подчеркивая, что визит будет непродолжительным, она, казалось, чего-то выжидала или чего-то опасалась — шагов на лестнице, какого-то внезапного вторжения; по всему было видно, что она чего-то ждет — ждет и боится. Но при этом не испытывает ни малейшего стеснения. И вот так же, без всякого стеснения, она заявила мне, что хочет, чтобы я знала, зачем она сюда пришла — она ждет ребенка. «So you see»^[24]. Нет, я все еще не понимала. Она решила, вероятно, что я издеваюсь над ней, и начала уже сердиться. И тут я внезапно поняла, что это касается и меня… Тебя и меня… Я хотела что-то сказать, но не смогла выдавить ни звука.

Я видела, как она приблизилась к моему столу, слышала, как она кричала. Я услышала ее испуганный крик где-то совсем рядом, потом она попятилась, отступила к двери, но это уже было где-то далеко-далеко… Все вдруг страшно отдалилось от меня… Странно, но я почему-то пыталась задержать ее. После ее ухода я остановила маятник часов и сбежала… Сбежала.

А меня моя мать произвела на свет у речки в Митидже одна, без посторонней помощи. Это произошло, когда она стирала белье. Стирка была для нее радостью, и она не позволяла стирать ни одной из арабских служанок. Ей нравился шум воды, или, как она говорила, песнь воды, темной и блестящей, несущейся потоком по белой гальке. И потом, она любила чистое белье. Это был единственный порок, вернее, единственное настоящее удовольствие в жизни моей матери, у которой их было так мало. Речка, точнее, маленький ручеек пересекал нашу плантацию, он почти полностью пересыхал большую часть года, лишь кое-где в небольших впадинах среди олеандров и гальки оставались озерки прозрачной воды. Если я не ошибаюсь, ручей назывался Уэд Эль Аллеуг, если я не путаю его с каким-то другим ручьем, в каких-нибудь иных краях…

Мать перегрызла пуповину зубами, перевязала ее как смогла и обождала, пока утихнет боль! Однако возвращаться домой ей пришлось дольше обычного, потому что нести ребенка на руках было труднее, чем в животе. Она несла меня, завернув в салфетку, а мокрое белье — в корзине на голове. Мне очень дорога эта история моего рождения. С тех пор как однажды мать рассказала ее мне, она превратилась для меня почти в легенду. «Но почему вы не оставили белье у реки, матушка?» — «Да ведь, в конце концов, тяжесть была все та же». Я приставала к матери: «А потом? Расскажите, что было потом». Мой отец, тогда уже старый — по возрасту он годился мне скорее в дедушки, — сидел на веранде, и мать развернула перед ним салфетку… «Погодите, матушка, не спешите. А где вы оставили корзину? Или она все еще была у вас на голове?» — «Кажется, кто-то помог мне ее снять, вероятно, одна из женщин взяла ее у меня…» — «А что вы тогда сказали?» — «Я сразу же объявила, что это девочка». — «Сразу?» — «Да. И твой отец даже не взглянул на тебя…» — «Но вы сказали ему об этом еще до того, как развернули салфетку?» — «Не все ли равно, — отвечала мать. — Он даже не посмотрел на тебя, даже не подошел посмотреть. Он не желал тебя видеть. «Жаль, — только сказал он, — очень жаль…» — «И что же дальше?» — «Он погрозил своей тростью…» Моя мать так никогда и не смогла объяснить мне, относился ли этот жест к ней или к новорожденной, которую он требовал немедленно убрать с глаз долой, или же он грозил арабам, которые пришли к нам, узнав про новость, и уселись возле отца на корточках. Я сама потом не раз видела, как он отгонял арабов таким способом — грозя им издали тростью. А когда отец сердился или просто был в плохом настроении, он кричал: «Да расступитесь вы, воздуха дайте, воздуха!» Итак, ему пришлось навсегда расстаться со своей мечтой о Сен-Сире, о плюмажах и звездах, отказаться от блестящего будущего, которое он прочил своему сыну, своему наследнику — ведь сын должен был носить имя деда — Арно. Моя мать призналась мне, что прошло целых три дня, прежде чем мне выбрали имя, отец лишь отрицательно качал головой на все предложения растерявшейся, не знавшей, что придумать матери, сгоравшей от стыда, оттого что она произвела на свет девочку. «Я думала, — добавляла моя мать, — что он хотел бы назвать тебя «никто». Никак не называть. Просто «она». Именно так он говорил о тебе, если нельзя было обойтись без упоминания твоего имени, — «она». Но в конце концов надо же было что-то выбрать, и мать назвала меня Фабулой по имени своей матери — итальянки. Арабы очень скоро превратили его в Фабию. А мне очень нравится это имя. Фабула. Немного похоже на «фаблио». Фаблио — басня, легенда…

Родившаяся преждевременно, от брака, в основе которого не было никаких чувств (это походило, скорее, на попытку как-то упорядочить свою жизнь: отец женился на своей служанке), я, девочка, была нежеланным ребенком, и потому отец отверг меня, и моя мать, естественно, не могла уделять мне много времени. Меня кормили, мыли, одевали арабские женщины. Первые слова, которые я услышала от своей матери, были слова из катехизиса — о долге и проступке. А затем начались скитания по пансионам: от доминиканок к францисканкам, из пансиона Сионской богоматери в пансион богоматери Святого Сердца, из монастыря урсулинок — в монастырь бенедиктинок… Совсем маленькой я уже знала на память жития всех значившихся в календаре святых, все их мученичества, все совершенные ими чудеса. Мне нравилось жить в пансионах вместе с другими девочками, у которых так же, как и у меня, родители остались в далеких арабских странах, поручив воспитание своих детей монашкам под тем предлогом, что в монастыре более комфортабельные условия, что там девочкам дадут отличное образование и привьют хорошие манеры. Впрочем, что касается меня, то тут даже не потребовалось искать предлога. Моей матери удалось таким образом убрать меня с глаз отца, который не желал смириться с тем, что он называл насмешкой, а иногда даже — вызовом судьбы. Ведь он был уже стар; я помню своего отца худым, высохшим стариком, с темной, обожженной африканским солнцем кожей, с седыми жесткими волосами и очень синими глазами. Ни у кого больше я не встречала таких глаз… Его синие глаза казались еще темнее под мексиканской шляпой, которую он надвигал до самых бровей, черных и очень густых. Он постоянно носил костюм цвета хаки военного покроя и не выпускал из рук палку. Он всеми способами старался избегать меня, когда я приезжала на каникулы домой. А я упорно попадалась ему на глаза, усаживалась возле него на ступеньках веранды и сидела так иногда целыми часами. Отец доставал из кармана газету, какие-то бумаги и погружался в чтение. Я оставалась подле него и смотрела, как он читает, смотрела с затаенным бешенством и злорадством. И при этом старалась обратить на себя его внимание: шуршала серебристой оберткой от шоколада, которую мяла в руках, шумела, как только могла. Мне хотелось вызвать у него хоть, какую-то реакцию, вынудить его пойти на уступки, может быть, даже причинить ему боль. Я хотела испытать его терпение и усугубить его муки. Отец не внушал мне страха, я как будто бы даже жаждала этого страха. Да, мне действительно хотелось испытать настоящий страх. И видимо, мне удавалось добиться своего: отец нервничал, видно было, что он с трудом сдерживается. И все-таки он продолжал делать вид, будто не замечает меня, не замечает моих ухищрений. Наконец он вставал и, оставив свои бумаги, очки, газеты и палку, не спеша отправлялся на прогулку. Почти всегда он ездил на прогулку верхом, не удосужившись даже надеть или приказать надеть на коня упряжь. Просто клал вместо седла сложенное вчетверо одеяло — ни стремян, ни поводьев. Несмотря на свой возраст, на лошади он держался прекрасно. Мне же он казался в эти минуты еще более высокомерным и чопорным, еще более чужим.

Как только он уезжал, мать выходила на веранду. И я снова и снова просила ее рассказать мне историю, которую она однажды неосторожно начала. У матери были тяжелые веки и широкие выдающиеся скулы — она была похожа на калмычку. Я говорила себе, что, вероятно, эти покорно опущенные веки и понравились моему отцу. Мать одевалась безвкусно — всю жизнь носила платье из черного сатина и покрывала голову платком; с утра до ночи занятая работой по дому, она никогда не жаловалась на усталость. Именно такой я и запомнила ее: платок на голове, черное платье, покорный взгляд. А щеки — когда солнце падало ни них — похожи на золотисто-розовый персик…

Когда наступал спокойный послеполуденный час и мы оставались на веранде вдвоем с матерью, я снова принималась расспрашивать ее. «А теперь расскажите…» И она пересказывала историю моего рождения. «Нет, матушка, начните сначала». — «Да с чего же начинать-то?» — «С самого начала». — «Ишь ты! Думаешь, я знаю, где оно, это начало?» — «Ну конечно, матушка, на речке». И как только она доходила до того момента, когда отец грозил палкой неизвестно кому — матери, ребенку, арабам или судьбе, — мне хотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Мне хотелось снова и снова видеть эту угрожающе поднятую палку. Все мои разговоры с матерью сводились к истории моего рождения. Я была уже совсем большой и давно вышла из возраста, когда любят всякие сказки, но к этой истории меня влекло неудержимо, она незримыми узами связывала меня с ними — с отцом и с матерью. И каждый раз желание услышать ее еще раз разгоралось с новой силой, словно я надеялась узнать еще что-то иное. «Сегодня утром я смотрела на себя в зеркало. Я похожа на него, не правда ли, матушка?» Она бросала на меня быстрый взгляд. «С твоими-то черными глазами! Ну как ты можешь походить на него?» — «Я говорю не о глазах…» — «Ну что ж, вполне возможно. Когда очень хочешь, всегда можно что-нибудь найти». И она умолкала. А я снова донимала ее расспросами. «И что же, когда вы поместили меня в другой части дома, он туда больше не входил?» — «Должно быть…» — отвечала мать. «Но почему?» — «В той части живут арабы…» — «И вы, матушка, решились отправить меня туда?» — «А разве я могла поступить иначе? Но к чему сейчас об этом… Что было, то было». Однако я настаивала, мне хотелось знать еще какие-то подробности. «Ну что ты еще хочешь узнать, ведь это все та же история, в ней нет ничего…» — «Так что же, он хотел бы, чтобы я исчезла, да, матушка?..» — «Ну что ты выдумала? Я ведь не говорила тебе этого, я вообще не говорила ничего подобного! Как ты могла подумать такое о своем отце, несчастная? Я просто хотела сказать, что он не желал тебя признавать, вот и все. Да, да, и ничего больше». А я продолжала: «Но у вас-то, матушка, наверное, были иные намерения?» — «Ну, конечно, — отвечала она, — я представляла себе жизнь иначе. Но что я могла поделать, раз он так решил… В течение нескольких лет он не желал тебя видеть. Ну что ж, это его право…» — «А вы, матушка, вы-то как жили все эти годы?..» — «Что я… После всего, что твой отец сделал для меня, а ведь он хорошо ко мне относился… я покорилась…» — «Но ведь отец не позволял вам видеть меня, не так ли?..» — «Да нет, ты не поняла… Поначалу я решила, что должна поступать так же, как и он… Ну а потом… потом ничего уже нельзя было изменить… Ведь он все-таки оставил меня в своем доме. А иначе мне пришлось бы жить как прежде… оставаться до конца своих дней бедной служанкой».

Она не понимала одного: бедной служанкой она так и осталась на всю жизнь. Я поняла это, когда вернулась домой после войны и обнаружила, что мать стала похожа на ребенка, она с таким детским нетерпением ждала от меня хоть какого-нибудь подарка — ей ведь никогда ничего не дарили, ее лишили даже того дара, того счастья, который составляет для каждой женщины ребенок. С утра до вечера занятая работой по дому, она так же, как и прежде, была скорее рабой, чем супругой. От остальных слуг в доме ее отличало только одно — и это обстоятельство много значило для нее, заставляло мириться со всем остальным, — она пользовалась привилегией есть за одним столом с отцом.

Может быть, он согрешил с ней всего лишь один раз. Но даже и тут он не отступил от своего долга — женился на ней. Я думаю, что однажды отец представил себе одинокую жизнь в огромном поместье, и тогда он, уже почти старик, не захотел умереть, не оставив сына. Вот почему он выбрал сам, избежав всяких семейных сговоров или посредничества друзей, мою двадцатилетнюю мать, свеженькую, здоровую девушку, способную зачать ребенка. Я хорошо вижу, как он принимает это решение — холодно, рассудочно. Однако позже, когда в моих руках оказались его бумаги, его тайны — все, что неизбежно остается после смерти человека, — я узнала, что мой отец был способен на чувства. И кто знает, может, в объятия матери его привело именно чувство. Хотя я, признаться, никогда не видела ни малейшего проявления нежности ни у него, ни у нее, ни малейшего намека на то, что их когда-то соединяло какое-то чувство.

За столом отец всегда сидел молча, так, словно нас с матерью не было рядом. Казалось, он испытывает к нам обеим глубочайшее презрение и держит нас — и ту, и другую — на расстоянии, желая подчеркнуть свое холодное, свое ледяное безразличие. Да, однажды настал день, когда меня посадили за один стол с ними, с отцом и матерью, а мою кровать и все мои вещи перенесли в переднюю часть дома. «Матушка, как же это случилось?» — «Да, наверное, он в конце концов забыл… я хочу сказать, забыл причину, из-за которой не хотел видеть тебя. Прошло время, и он забыл…» — «Так, значит, это не вы его уговорили, матушка?..» — «Я даже не знала, как к этому подступиться, если бы даже и хотела… Ты только представь себя на моем месте! Я очень боялась…» — «Вы боялись его? Он, что же, бил вас?..» — «Ну что ты такое говоришь, подумать только! Никогда он меня не бил. Ну чего ты от меня добиваешься?.. — И, переведя на меня свой кроткий взгляд, она добавила: — Но мне от этого было не легче — он не разговаривал со мной, никогда ничего не просил… Никогда. У него не было нужды говорить со мной о чем-либо, приказывать или запрещать… Я знала, что не существую для него, вот и все… Но в конце концов…»

Возможно, он наконец и в самом деле понял, что есть предел всему, что его поведение противоречит тому, что он называет долгом, а может быть, он смягчился с годами и перестал думать о далекой, утраченной навсегда родине… «Матушка, попытайтесь вспомнить, ведь он определенно что-то сказал в этот день?..» — «В какой?» — «Ну, в тот день, когда меня посадили за стол между вами, когда я стала спать здесь. Что он сказал тогда?» — «Ничего. Думаю, он просто приказал Мохаммеду перенести твою кровать и твои вещи — вот так я и узнала, что ты больше не будешь жить с арабами…» И все же, когда по вечерам он брал мою руку… «Знаешь, старому человеку иной раз трудно отважиться дотронуться до свежей щечки ребенка! Ты понимаешь, твой отец в глубине души довольно деликатный человек…» А я считала, что он просто смирился, я еще не могла допустить мысли о том, что он в конце концов привязался ко мне. Нет, этой мысли у меня не было. Даже когда он так любезно, так мило приветствовал меня вечером за столом…

Я хотела расспросить его обо всем, когда вернусь домой, — ведь в течение долгих лет, что я провела в Париже, в течение долгих лет, когда я терпела лишения и страдала от бомбежек, эта мысль не давала мне покоя. Почему у нас в доме все было не так, как у других? Я непременно скажу ему все, я сумею сказать ему… Я вернулась, полная решимости задать отцу вопрос, так волновавший меня. Мое сердце переполняла огромная любовь… «Я скажу ему, я сумею ему сказать…» И тут мне сообщили о его смерти. Я так и не получила ответа на свой вопрос… И всю жизнь меня продолжали мучить неразрешенные вопросы, словно я взывала всегда только к мертвым. Но быть может, просто никто никогда не проявил интереса к тому, о чем я хотела сказать, о чем я так никогда никому и не сказала…

«Я полагаю, матушка, что теперь, когда я уеду в Париж и когда нас будет разделять море (море и война!), он должен быть доволен, не правда ли?» — «Нет, совсем не обязательно. А ты не подумала о том, что он мог привыкнуть к тебе? Ведь он ничего не делал наполовину… И потом, твой отец не любил перемен, он человек порядка, долга».

Вот именно на этом слове «долг» мы и расстались с ним в то пасмурное, промозглое октябрьское утро. Я была уже достаточно взрослой, чтобы совершить путешествие самостоятельно, но он настоял на своем и проводил меня до Парижа. Мы расстались на пороге монастыря Фейантин. Он сказал мне, что я должна оставаться верной своему долгу всегда, при любых обстоятельствах. С той поры, как началась война, он изменил своим привычкам и уже больше не молчал в моем присутствии. Правда, он по-прежнему ни о чем не спрашивал меня, рассказывал мне о Вердене, о линии Мажино, говорил о чести, родине. И о долге. И еще у него появился этот деликатный и трогательный жест — он целовал мою детскую руку, точно руку светской дамы. И у него это получалось так естественно… Очевидно, отец получил хорошее воспитание, в молодости встречался с дамами в великосветских гостиных, играл в бридж, танцевал вальс, он знал цену офицерской чести, ему поручали особые задания, и он совершил немало подвигов. Перед самой войной четырнадцатого года отец участвовал в военных действиях в Марокко, за что получил награды. А затем разразилась война, с которой он вернулся с обмороженными ногами, война, погубившая его карьеру, отрезавшая ему путь к генеральским звездам.

Я открыла все это, когда заново узнавала своего отца по письмам и фотографиям, которые я обнаружила после его смерти, я увидела своего отца молодым и впервые познакомилась с его прошлым. Но даже и тогда мне все еще хотелось думать, что отец испытывал к моей матери подлинную страсть. Почему не назвать так ту непреодолимую силу, которая повлекла его однажды вечером в африканском захолустье к единственной имеющейся там женщине, вернее, к единственно возможной? Кто сможет когда-либо рассказать мне, как все это было на самом деле…

Смеркалось, а я все еще бродила плача по улицам. Именно в этот вечер я встретила Венсана. Машина со страшным скрежетом сделала резкий разворот и остановилась у тротуара. Кто-то выскочил, хлопнув дверцей. Я подняла глаза. И вдруг этот человек выкрикнул мое имя с радостным удивлением, с юношеским пылом. «Фабия!..» Передо мной был Венсан. «О!» — вырвалось у меня. С тех пор как я занялась «пузырями», у меня появилась привычка начинать все фразы с восклицаний. Тогда еще не дошли до такого совершенства, как все эти «Бррум!» и «Плюх!», «Апх-чхи», «О’кей» и «Тра-та-та»… Если целыми днями сидишь над «фуметти», невольно коверкаешь язык. Я больше любила рисовать сами «пузыри», чем заполнять их словами. Я вносила в эти рисунки неуловимые движения души, тончайшие оттенки чувств. Я даже приобрела определенную известность, мой стиль, мою манеру узнавали. И по правде говоря, именно это занимало у меня большую часть времени — я рисовала линии «пузырей», то взволнованные, то томные, выражающие ожидание, неуверенность, порыв или какие-то иные эмоции. Я вкладывала в них всю свою фантазию — в эти прямоугольники с закругленными углами, в «пузыри» кружевные или остроугольные или абсолютно точные круги — их форма должна была выражать внутреннее состояние героя. Только знатоки умели это ценить. Здесь и слова были не нужны, все можно сказать и без слов…

В наступавшей темноте внезапно раздался знакомый голос, такой родной голос моей юности… Венсан… Вероятно, он решил, что я плачу от радости, от того, что вновь нашла его. Он сжимал мою руку и кричал на всю улицу: «Знаешь, я искал тебя повсюду! Как только вернулся, сразу же стал разыскивать!» А я все эти годы даже не вспоминала о нем… «Ты знаешь, я был в Бухенвальде». Голос Венсана был похож на голос ребенка, которому причинили боль. Я пыталась сказать ему что-то. Но только без конца вытирала нос платком и плакала, а он все так же громко повторял мое имя. И сгущавшаяся темнота вдруг озарилась светом — светом наших утренних прогулок в Люксембургском саду, светом тех лет, когда мы были неразлучны. «Это ты, ты!» — говорил Венсан. А я все порывалась сказать ему… Мне столько нужно было сказать ему… На улице уже наступила полная темнота. Год в Бухенвальде… «Это ты, ты, Фабия!» — повторял он. А мне так хотелось ему сказать… Его глаза тоже стали влажными, и голос был нежный, теплый… Оказывается, и Венсан тоже может быть слабым… «Ты носишь очки?» — вдруг спросила я. Это было все, что я ему сказала, больше у меня не нашлось слов. И, оставив его стоять с распростертыми объятиями, я бросилась бежать.

Очаровательная англичанка Белла — я не забыла ни ее имени, которое так шло к ее коротким белокурым вьющимся волосам со светлыми, почти белыми прядями, ни этой прически под пастушка, наполовину закрывающей выпуклый, детский лоб, ни этого лица с легкими веснушками, — очаровательная Белла исчезла. Куда она уехала? В какую страну? А может, осталась жить в Париже? Мне хотелось бы увидеть ее еще раз, узнать, что с ней стало, изменилось ли с годами это красивое лицо? Может, наконец появилась тень в ее глазах цвета драгоценного металла? Или жизнь так и не оставила в них следа? Я не забыла то мартовское утро, когда она внезапно появилась и так же внезапно исчезла, — то утро, когда солнце наконец показалось над Парижем после стольких месяцев дождя. Я села к столу, и мои «пузыри» начали принимать необычные, причудливые формы. Я писала всюду: «Она плакала… плакала… плакала…» Я писала бог знает что, не думая ни о рассказе, ни о картинках, я все еще видела перед собой Беллу, слышала ее звонок, ее голос, произносивший: «You see». Дрожащая рука не слушалась меня. И рядом не было никого. Никого! Только мерно качался маятник часов. «Трах! Бах! Бух! Шлеп!» — мои «пузыри» лопались где попало и как попало. На бумаге возникали напряженные лица, застывшие, круглые, черные,как фишки лото, глаза, уставившиеся на меня… Белла, благовоспитанная Белла оставила меня одну с моими «пузырями». И я должна была одна продолжать эту историю.

В течение двух или трех дней я не могла работать, я не могла видеть свои «фуметти». Матье ничего не понимал. Я запаздывала, заказчики торопили меня. «Ну послушай, это же совсем нетрудно, — говорил Матье, — рисуй что придется». Я снова взялась за работу, но все валилось у меня из рук, и я по-прежнему не успевала… Матье знал, что я могу, весело напевая, работать целыми днями и делаю рисунки очень быстро. Теперь же он ничего не мог понять… Все валилось у меня из рук, решительно все. Надо, видимо, отказаться от всей этой чепухи. Я утратила не только привычный ритм, но, наверное, и свой стиль, свою манеру. Матье испугался, что я брошу «фуметти». И это тогда, когда я стала зарабатывать очень хорошо! Я помню, как получила свои первые деньги. Я тогда сразу же подумала о нем и купила ему часы — правда, не золотые — и трубку, настоящую пенковую трубку фирмы Гермес, отделанную кожей. Он оставил ее на капоте машины Патрика, когда они остановились у бензоколонки, а по возвращении из поездки в Таормину у него не оказалось и часов.

Матье тщетно пытался понять, что со мной случилось. Да, ты пытался понять, Матье, и даже спросил меня однажды: «Ты ждешь ребенка?»

VI

Они разговаривают спокойно, как люди, чья любовь давно уже лишена страсти, люди, которых связывают семейные отношения, но духовной близости уже нет, хотя они и дышат днем и ночью одним воздухом. Они могут возобновить разговор на том же месте, на каком прервали его накануне, а быть может, несколько недель назад, — ведь мысли заняты совсем иным, и то, что произносится вслух, не имеет ни малейшего значения и может ждать месяцы и годы… Не имеет ни малейшего значения и то, о чем не говорится, — то, что навсегда осталось в памяти, осталось в душе. Спокойное доверие, неподвластное времени, — ведь столько лет прошло с тех пор, когда они потеряли друг друга…

— Ты ведь так и не объяснила мне…

Слегка наклонив голову, Фабия снимает обручальное кольцо и играет им. Кольцо легко соскользнуло с тонкого пальца, словно оно было велико ей. Матье наблюдает за ней.

— И все же, — говорит он. — Жорж и ты…

Она снова надевает кольцо.

— Жорж… Какой Жорж?.. Ты сказал: Жорж?

Она с недоумением глядит на него.

— Ну да, конечно.

— Но кто это?

— Ты забыла?.. Невероятно!

— Нет. В самом деле не помню… Видимо, это было слишком давно…

Они сидят очень близко, кажется, будто Матье, слегка откинувшись назад, обнимает Фабию.

— Я часто думал, что с тобой стало… Где ты…

— Как, опять пить? — говорит она. — Я не могу больше…

Матье не заметил, как подошел улыбающийся гарсон, который принес на подносе два стакана. Он ставит стаканы на стол и смотрит на них все с той же улыбкой, вопрошающей и нерешительной.

— Я не заметила, как ты его подозвал.

Матье улыбается.

— Да нет, это он сам… И правильно сделал.

Фабия проводит рукою по лбу.

— Боюсь, что я уже слишком много выпила.

— Ты думаешь? Ровно столько, чтобы чувствовать себя хорошо…

Она смотрит на него в нерешительности.

— Но я чувствую себя хорошо. Вполне хорошо… Только мне пора домой.

— Нет! Еще нет!

Он произнес это быстро, слишком быстро. Она улыбается. Закусив губу, он добавляет уже совсем иным тоном, спокойным и рассудительным:

— Надо подождать, пока на улице станет немного потише… Может быть, ты хочешь есть?

— Нет, нет, мне хорошо и так.

Какая-то девушка демонстрирует свое искусство на стеклянной площадке для танцев. Она летает и вихрем кружится вокруг своего партнера. На ней очень короткое облегающее платье из цветастого трикотажа. Освещенная огнями рампы, она исполняет что-то напоминающее танец живота, однако без присущей ему вульгарности. Все ее тело, легкое, как виток голубого дымка, — воплощенная раскованность и наслаждение. Невозможно оторвать глаз от ее загорелых быстрых ног, которые мелькают в бешеном ритме танца. Она выделывает ими все, что ей вздумается. Это похоже на наваждение, она движется словно зачарованная танцем, зачарованная движениями собственного тела. Она танцует не для партнера и не для мужчин в зале, она танцует ради собственного удовольствия.

Фабия вдруг с силой сжимает руки.

— Ты помнишь, как танцевала Иза…

— Да, свинг… Иза… ты рассказывала мне… в психиатрической лечебнице… Я ничего не знал об этом. Мне никто не говорил… Я так и не понял, отчего она…

— Думаю, что ей в то время было уже все равно…

— Она напоминала женщин Кранаха.

Его голос звучит мягко.

На эстраде появился негритянский джаз. Танцевальная музыка умолкла, и огни под стеклянным кругом погасли. Музыканты, освещенные лучом прожектора, начали исполнять блюз:

Услышав музыкальную фразу, Фабия поднесла рюмку к губам.

Внезапно их обоих охватывает нежность и грусть. Во взгляде Фабии появляется какая-то наивно-детская настороженность, и Матье кладет свою ладонь на ее руку. Улыбка Фабии тут же исчезает, словно его рука коснулась еще не зажившей раны.

Приблизив разгоряченное лицо к лицу Фабии, почти касаясь его, Матье все еще держит ее руку в своей. Он словно погрузился в забытье — его захватила мелодия, захватили слова песни, и ему кажется, что эта волнующая драма разыгрывается перед ним на сцене. Простая, вечно повторяющаяся история, которая тем не менее не надоедает никогда, — знакомая каждому история любви, желания и смерти.

Но Фабию, кажется, не трогают ни певец, ни оркестр, Она даже не взглянула на них. Когда же она наконец поднимает глаза на поющего негра, в них неожиданно сверкает что-то близкое к отчаянию — это взгляд человека, который решился покончить со всем который хочет броситься в волны и изо всех сил борется, но не за то, чтобы жить, а за то, чтобы уйти из жизни.

Heraus!

Париж спал или притворялся спящим. Все окна были затянуты маскировочными шторами. Внезапно я проснулась среди ночи. Я думала, что меня разбудил голод или стужа, а может быть, то и другое вместе, как это часто бывало раньше. Я раздвинула шторы. Рассвет еще не наступил, и за окном ничего не было видно. Ничего. Абсолютная темнота. Но вот послышались крики и стук в дверь коридора, куда выходили меблированные комнаты. Затем удары прикладами в двери комнат и топот сапог…

Heraus!

Я выхожу в коридор. Оказывается, все уже собрались там, едва успев набросить на себя пальто или халат. Однако никто из жильцов не знает Гротенфельдов. Здесь никогда даже не слышали этой фамилии…

В те дни мы еще ничего не знали о лагерях, о газовых камерах, о том, как под звуки трубы, оглашающие равнины Силезии, из бараков выгоняют на рассвете полуголых людей, ничего не знали о дубинках, паразитах, тифе и колючей проволоке, ничего не знали о запломбированных вагонах, о растерзанных, оскверненных телах, превращенных в мыло, в удобрения и абажуры… В это утро Грегуару удалось спастись только благодаря тому, что он уступил наконец желанию легкомысленной Фоветты и остался на ночь у нее, ослушавшись своей бабушки.

Каждое утро бабушка напутствовала его: «Грегуар, возвращайся засветло!» Она беспокоилась о том, чтобы с наступлением темноты вся семья была дома — в комнате, служившей им одновременно столовой, кухней и спальней, где стояли две большие кровати, шкаф и маленький столик для спиртовки. Я не понимала, как они умудрялись умещаться там вчетвером: бабка, мать, Грегуар и малыш. И тем не менее в их комнатке — она находилась как раз напротив моей — всегда было тихо. Я никогда не слышала там никакого шума. За исключением этого вечера.

Видимо, Грегуар не вернулся. Обе женщины тихо повторяли его имя, очевидно пытаясь успокоить друг друга, я слышала их взволнованные голоса. Ведь уже наступил комендантский час и можно было опасаться всего: облав, проверки документов или еще хуже того — шальной пули. А если в городе совершится покушение, заложников начнут хватать прямо на улице, у выхода из кино или из подъезда. Я тщетно пыталась заснуть — за моей дверью, совсем рядом, билось отчаяние. Я слушала эти голоса, и мне казалось, что это похоже на молитву, нет, скорее на жалобу, в которой звучат слезы, и пустота ночи еще больше пугала меня. Я не понимала, откуда пришел этот страх и эта отчаянная тоска.

Немцы уже давно забрали их отца — как только они заняли Страсбург. Он шел по улице с продовольственной сумкой в руке. Совершенно обычным тоном, каким спрашивают, как пройти на вокзал, они задали ему вопрос: не еврей ли он. Ничего не подозревая, он сказал правду. Его ударили прикладом и спросили, где его семья. Он ответил, что живет один, совсем один, что у него никого нет. Женщина из табачной лавочки видела все и быстро поднялась, чтобы предупредить семью. В тот же вечер они уехали в Париж, где решили ждать его возвращения. Конечно, все это мы узнали много позже. Об этом нам рассказала Фоветта, которую поиски Грегуара привели к нашему дому. Немцы пробыли у нас до утра: никто по-прежнему ничего не мог сообщить об этой семье. Мы знали только, что они, судя по их акценту, приехали из Эльзаса. Но ведь все эти годы люди приезжали и уезжали беспрестанно; они появлялись и исчезали обычно рано утром, тайком — и те, что сражались, и те, что предавали. Герои и трусы, покорные бараны и активисты Сопротивления — никому не известные мужчины и женщины. Откуда приезжали они, никто не знал. Просто в коридоре раздавались чужие шаги, а в комнатах звучали незнакомые голоса… никто не пытался встречаться, знакомиться друг с другом. Самое главное было сейчас не привыкать друг к другу.

Вот и до этого утра, до этого серого предрассветного часа, когда немцы явились в наш дом, никто никогда не слышал о Гротенфельдах, они были известны здесь как Леграны. И больше о них не знали ничего. Ни того, что они были евреи — они никогда не носили желтой звезды, — ни того, что после Страсбурга им пришлось четыре раза менять квартиру в Париже. Кто же мог на них донести? Кто направил по их следам немцев? Кому понадобилось исколесить весь Париж, чтобы разыскать их?

Heraus!

Набросив старенькую коричневую шаль на длинную ночную рубашку из бумазеи, босая бабушка открыла дверь. При виде двух немцев она машинально подняла руки вверх. Мать и малыш оставались в комнате, зажатые между кроватью и шкафом. Heraus! Бабушка отпрянула назад. Оба солдата хотели сразу же броситься в комнату, но им пришлось отступить, потому что здесь невозможно было даже шагнуть за порог — настолько тесна была комната. Привалившись плечом к притолоке, один из немцев потребовал предъявить документы. И оба разом гаркнули: «Heraus kommen! Los!»

Они стояли втроем, прижавшись к желтой грязной стене, взъерошенные, бледные, в накинутых на ночные сорочки пальто, и ждали. Немцы разглядывали их. Прошла минута. Короткое мгновение, когда все еще могло измениться, встать на свое место. Может, действительно сейчас все выяснится? Стоя спиной к стене и тесно прижавшись друг к другу, словно загнанные звери, они, казалось, были уже готовы ко всему, может быть, даже к казни, прямо здесь, на месте, в коридоре. А мы стояли тут же и смотрели на них, ничего не говоря, ничего не пытаясь предпринять. Ребенок едва держался на ногах. Я видела, что он вот-вот упадет. Он слегка шевельнул ручкой и потянулся ко мне, едва заметно. Как мне хотелось подойти к нему! В его взгляде — безмолвный зов… Мне кажется, что я рванулась ему навстречу, но… я не сдвинулась с места. Это движение я проделала лишь мысленно — как человек, готовящийся к прыжку… Я не шевельнулась. Чья-то рука крепко держала мою руку, но меня можно было и не удерживать: я уже и сама поняла, что не сделаю ни шагу. Ребенок прижался к матери и застыл неподвижно, в его черных, с надеждой глядящих на меня глазах мольба сменилась смятением и угасла.

В то утро под резким светом лампочки, висевшей в коридоре, свершилось нечто ужасное. Мы все, загнанные в западню, оцепеневшие от ужаса, стали невольными соучастниками преступления. Немцы вопили: «Juden!» — и размахивали прикладами перед лицами двух женщин, прижавшихся к стене и замерших от страха. А мы продолжали молча стоять под слабым светом голой лампочки и смотрели на них, понимая, что бессильны им помочь. Heraus! Ответом было молчание. Ни крика, ни жалоб — только мертвое, нечеловеческое молчание. Не было сил глядеть на бабушку — губы ее стали совершенно белыми, с ее лица, казалось, на глазах уходила жизнь, словно она медленно теряла кровь — смерть уже проложила тени вокруг неподвижных глаз, уставившихся в пустоту. «Los! Los! Los!» — крикнул один из немцев, и тогда все трое оторвались от стены. Когда бабушка прошла мимо меня, лицо ее исказила гримаса боли, которую я приняла за улыбку и улыбнулась ей в ответ. Это было не только нелепо, это было ужасно! Точно во сне спустились они по лестнице один за другим: впереди шел малыш, за ним бабушка, державшаяся за перила. Двое немцев замыкали шествие.

Философия и легкомысленная, рассеянная Фоветта, конечно, не смогли ужиться. Ее уже больше не видели на лекциях. Разве Кант и Платон, понятия сущности и субстанции могли представлять для нее какой-то интерес? И она предпочла Сорбонне городок Мант-ля-Жоли. Вот там-то ей и пришлось впервые познакомиться с тюрьмой. В этот день она вернулась из деревни на велосипеде, ветер раздувал ее плиссированную юбочку, тесно облегавшую талию, и обнажал длинные ноги почти до самых трусиков. Багажник, в котором было десять килограммов нормандского масла, скрывал бурный водоворот складок и длинные развевавшиеся концы шарфа. Фоветту арестовали по пути из Манта. В то время она ездила за продуктами уже два раза в неделю. Она говорила, что у нее есть там кое-какая работенка, правда, не уточняла, какая именно, и поэтому никто ничего толком не знал. Ее остановили и арестовали у ворот Сен-Клу французы, полицейские в штатском. Очевидно, за спекуляции на черном рынке, но говорили, что и за кое-что другое. За что же? Разные ходили сплетни… Возможно, к этому ее привела самая простая философия — надо жить, пользуясь каждым днем, во что бы то ни стало остаться в живых и не терять времени попусту, пока молода. Квартирные хозяйки и консьержки в эти годы были на удивление болтливы и любопытны, они без конца плели всякие небылицы, без устали судачили не только о том, что видели сами, но и о том, что слышали от других, пока часами стояли в очередях, добавляя к этому еще новости, которые узнали из газет, а то и собственные домыслы. Можно себе представить, какая смесь получалась в конце концов и как мало это было похоже на правду.

Стало известно (из достоверных источников!), что у Фоветты в тюрьме родился ребенок. И что некий кюре едва не был арестован в тот день, когда Фоветта вышла из Френа, — ему чудом удалось ускользнуть. Когда немцы пришли за ним, кюре не оказалось дома, тогда они отправились в Сен-Медар, но и там его не застали. И кумушки тут же связали между собой выход Фоветты из тюрьмы с визитом немцев. Ведь она на следующий же день поселилась со своим ребенком в квартире этого кюре и тут же снова возобновила свои поездки, оставляя ребенка на попечение консьержки, которая получала за это немного масла. Париж — Мант-ля-Жоли. Волосы разметал ветер, плиссированная юбочка развевается. Кто же мог донести на кюре? Кто сообщил немцам, что он вовсе не кюре, а еврей? Консьержка из его дома, или сосед по площадке, или кто-нибудь еще, кому показалось странным, что он принимает своих прихожан на дому… А может, это был человек, случайно повстречавший его на улице несколько месяцев назад (сколько в те годы было таких «случайностей», ведь в Париже, который тогда был много меньше, существовала сеть информаторов), тот самый человек, который остановил его на улице, спросил, как пройти, и узнал его… Он, конечно, пытался отвязаться: «Да нет же, мсье, вы ошиблись. Говорю вам, вы ошиблись». Но тот настаивал, вцепившись в рукав его сутаны: «Итак, ты теперь кюре?.. Как же это тебе удалось?» Он снова попытался уйти. «Но я не знаю вас, мсье. Вы ошибаетесь». А его собеседник, по-прежнему не выпуская его рукава, смеялся. «Остроумно, старина… Ну конечно же, никто не догадается искать под сутаной звезду Давида… Таким образом ты можешь ходить куда хочешь, можешь бывать всюду, сидеть там, где запрещено, звонить по телефону. Да, весьма хитроумно. Ведь надо же было додуматься…» И консьержка рассказывала об этом снова и снова, каждый раз добавляя какие-нибудь новые поразительные подробности. Звезда Давида под сутаной, подумать только! Никому и в голову не пришло бы искать ее там. Но знала ли действительно Фоветта, что этот кюре — еврей, прятавшийся от немцев? «Уж вы мне поверьте, кюре годился ей так же, как всякий другой, говорят, она перерыла у него все бумаги, пока он спал…»

Кто мог знать, действительно ли это была Фоветта?.. Тогда никто никому не доверял, все тряслись от страха. Жилец из соседней квартиры, торговец из лавчонки, с которым вы случайно не поздоровались утром, мужчина, с которым отказались переспать, лучший друг — каждый или почти каждый мог либо погубить вас, либо спасти. Все зависело от настроения, от обстоятельств. Кто, например, мог подсказать немцам после ареста Венсана, чтобы они обыскали мою комнату? А ведь они перевернули все вверх дном: матрацы, одеяла, белье, книги, бумаги, конспекты. До чего же я перепугалась! Я думала только об удостоверении личности, которое потеряла… И дрожала от страха. Они решили, что нашли улику, когда им попал в руки один из экземпляров греческого текста. Они размахивали листком бумаги перед моим лицом. «А это, что это такое, вы можете сказать?» — «Да. Перевод, домашнее задание, которое мне дали в Сорбонне. Понимаете?» Однако убедить их было трудно: текст был без названия, без имени автора, чтобы мы не могли списать перевод у Бюде^[30] или где-нибудь еще. Я пока не начинала над ним работать, а на следующей неделе на лекциях узнала, что это был отрывок из Плутарха о насилии тирана. А ведь они его унесли! Хорошо еще, что война тогда близилась к концу и немцы уже начали собираться восвояси… Вот о чем мне надо было спросить Венсана в тот день, когда я его встретила, — вместо того чтобы реветь после ухода Беллы, надо было спросить у Венсана, знал ли он о том, что немцы приходили ко мне с обыском. Но я забыла об этом… В этот вечер я забыла обо всем. И потом, Венсан появился так внезапно… точно с того света… Да, самое страшное в годы войны было именно то, что никто не мог быть уверен в своем лучшем друге, в квартирной хозяйке, в случайном собеседнике, оказавшемся рядом в «Источнике», который пил ячменный кофе и болтал о всяких пустяках — просто чтобы убить время…

А теперь мне все же хотелось бы знать, что стало с Фоветтой… И с ее ребенком. Иногда я брожу около какого-нибудь бара, если мне случается увидеть чье-то лицо, показавшееся знакомым, потом ухожу, сама не зная почему. Разве можно быть уверенным в чем-то… Ведь вполне могло случиться, что я сидела однажды вечером бок о бок с мнимым кюре в каком-нибудь кафе — у меня иногда возникало такое ощущение, хотя, собственно говоря, я никогда не знала этого кюре, даже в глаза не видела. И все же, когда я услышала его имя — кстати, довольно распространенное имя: Марк, — оно тут же вызвало у меня в памяти какой-то смутный, ускользающий образ, какое-то видение, заставившее что-то встрепенуться в моей душе. Возможно, и Фоветта не раз оказывалась рядом со мною в метро, но разве разглядишь человека в толпе, когда двери вагона мгновенно закрываются, поезд уходит и лицо стоящей на платформе женщины, мелькнув, исчезает… Только и успеваешь заметить устремленные на тебя чуть поблекшие глаза и дрогнувшие губы, готовые что-то произнести… Но поезд мчится дальше и уносит тебя… Как узнать?.. Становится грустно, когда думаешь, что это, скорее всего, и в самом деле была Фоветта… Иначе отчего же в памяти вдруг всплыло ее имя? Бывает так: в сумятице жизни, которая стремительно мчит нас вперед, неожиданно возникает какой-то образ прошлого — на фоне торговой рекламы в метро вдруг бросится в глаза чье-то лицо… Кто знает, а может быть, Фоветта живет сейчас на другом конце земли…

После Освобождения ее снова бросили в тюрьму. На этот раз ей обрили голову — на нее донес Феликс, которому она продавала масло, но с которым не пожелала спать. Он заявил, что она сотрудничала с немцами. Фоветта стояла на помосте, сооруженном на площади Сен-Мишель, его окружили парни в беретах, в нарукавных повязках, с револьверами у пояса. Женщины оказались более жестокими и озлобленными, чем мужчины. Стоя перед этой толпой, Фоветта кричала, что она невиновна. «Я ничего плохого не сделала, ничего! Ведь они меня даже сажали в тюрьму!» Ее лицо искажено от страха. Вид бритой головы ужасен. Какая-то женщина крикнула: «На их месте я бы ее не только обрила, я бы ее расстреляла». А я стояла в толпе и опять ничего не сделала, чтобы ей помочь. Просто ушла…

Но жизнь Грегуару на рассвете того холодного февральского дня все же спасла я. Где он может быть теперь?.. Я припоминаю, как некоторое время спустя я зашла в тот дом с меблированными комнатами. Вероятно, случайно… Старая квартирная хозяйка умерла, консьержка — тоже, там жили уже новые люди. Я расспрашивала их, но они не слышали ни о семье эльзасцев, ни о ком-либо другом. И все же мне удалось заглянуть в дом. Когда хозяйка, приоткрыв дверь, объявила, что все комнаты заняты, я увидела тот коридор. Все было так же, как тогда. Те же грязные желтые стены и голая лампочка под потолком, те же тени по углам, тот же зловещий свет. Вон там стояли все жильцы, когда я отправилась навстречу Грегуару. Они не расходились по комнатам и стояли в коридоре, дожидаясь меня, чтобы узнать, удалось ли мне его найти. Да, я его нашла, я видела его. «Что он сказал?» — «Да ничего, ничего…» — «Как так ничего?» — «Право же, ничего не сказал…»

Это было не очень приятное занятие — расхаживать в такую рань между входом в метро и нашим домом, поджидая Грегуара. Я обдумывала, как сказать ему обо всем. Ноги в тонких серо-коричневых бумажных носках и негнущихся, жестких башмаках, которые стучали по асфальту, точно сабо, посинели от холода. Как только я замечала немца, я ускоряла шаг, делая вид, что направляюсь к Сорбонне или же к маленькой церквушке неподалеку. Именно в эту церквушку я и повела Грегуара, когда встретила его. Там по крайней мере нам никто не помешает, во всяком случае не потребует документов. Я увидела Грегуара, когда он вышел из метро. Он шел медленно, ссутулившись, засунув руки в карманы; спутанные черные волосы упали на лоб; шинель цвета хаки доходила ему до щиколоток.

В церкви в это время было почти пусто — несколько прихожанок из ближайшего квартала, больше никого. Я окунула пальцы в чашу со святой водой и машинально протянула их Грегуару, затем перекрестилась и преклонила колена. Грегуар посмотрел на свои мокрые пальцы и вытер их о шинель. Обернувшись к нему, я вдруг растерялась: с чего начать, как приступить к разговору. Из левой двери алтаря вышел священник с чашей в руках, прозвонил колокол, и служба началась. Я помнила молитвы на память, знала всю службу и свободно могла заменить кюре. «Окропление», «Причащение», «Вонмем», «Канон», «Аллилуйя» — все это я знала наизусть, знала не только все молитвы, но и в каком месте их надо читать. И Евангелия отлично помнила тоже — все четыре. Это было моим единственным чтением в детстве. Второе февраля — я знала, что это сретенье, — день введения Иисуса во храм, светлый праздник. И если бы священник подошел ко мне и предложил мне сходу прочитать раздел Евангелия, посвященный этому дню, я тут же отбарабанила бы его от начала до конца. Я помнила весь текст так, словно он был у меня перед глазами: «Евангелие от Луки, 2», мелкий убористый шрифт на левой странице: «И сказал Марии, матери его… всякий младенец мужеского пола, разверзающий ложе сна, был посвящен господу… Иосиф же и матерь его дивились сказанному о нем…» и так далее… И евангельские повествования, и притчи, и наставления, и тайные помыслы — я все это знала превосходно.

Грегуар рассматривал церковь. Спокойно, не спеша читал надписи на стенах. «Мир Божий». «Агнец Божий, берущий на себя грех мира». «В доме Отца моего». Каждая из них будила у меня детские воспоминания. Для Грегуара же все это было откровением. Я прекрасно понимала, что он попал в католическую церковь впервые. Я же чувствовала себя в ней как дома. Он рассматривал все вокруг и читал изречения на стенах спокойно, бесстрастно. «Блаженны страждущие, ибо утешатся». Я следила за его взглядом и вместе с ним читала строки, обращенные к оскорбленным, униженным, преследуемым. И думала, что надо сказать ему все именно сейчас, здесь. Грегуар уже, видимо, читал надпись внизу колонны: «Ибо их есть царствие небесное». Я больше не могла… Не могла выносить леденящего холода церкви, ее камней, не могла смотреть на Грегуара, который молча, без слез и без злобы читал слова Евангелия. Я взяла его за локоть. Хотела сказать… но глаза Грегуара остановили меня. Пламя свечей, горевших перед святым Антуаном, плясало в его черных глазах. Это был единственный признак жизни на его детском, совсем еще сонном лице. Очевидно, надо было начать издалека, заговорить о чем-то другом… Я вытащила платок и вытерла нос. Пора… Я снова взяла его за локоть. Чем дальше я оттягивала разговор, тем труднее его было начать. А ведь Грегуара надо как-то подготовить, найти какие-то слова… Я уже столько раз обдумывала, что ему надо сказать и чего не следует говорить… А теперь вдруг все позабыла, и слова не шли у меня с языка, и я только крепче сжимала его локоть. Грегуар смотрел на меня молча, засунув руки в карманы. И я стала рассказывать ему все подряд… «Они даже бабушку…» Он смотрел на меня спокойным, немигающим взором. Точно ему давно уже было известно все это, точно ему обо всем уже кто-то рассказал. Давным-давно… Словно он уже был к этому готов. Я уверена, что он мгновенно понял все, абсолютно все. Понял и, казалось, почувствовал облегчение… Но вдруг он снова весь напрягся и крепко зажмурил глаза. А потом с удивлением, с таким неподдельным удивлением снова принялся читать надписи… Когда же прозвучал колокольчик и бормотание священника стало более отчетливым, Грегуар повернулся к алтарю. Я подумала, что он не понял или не захотел понять меня. Ведь он не задал мне ни единого вопроса… Ему явно хотелось спать, и он, конечно, был поражен всем тем, что видел впервые в жизни. И вдруг я сообразила, что еще не произнесла ни слова, что я рассказывала все это самой себе и ничего еще не сказала Грегуару.

Он продолжал читать, и я читала вместе с ним: «…ибо утешатся»… Я еще крепче схватила его за локоть и собралась наконец с силами… Но в это время на бульваре раздались шаги немцев — они поднимались вверх по бульвару, они шли, как победители, шагали весело и бодро и пели: «Heidi! Heido!»

Они приближались, и их голоса заглушили звон колокольчика, бормотание священника и отчаянное биение моего сердца. Церковь сотрясалась от топота их ног и пения. Они прошли, а я все сжимала руку Грегуара… «…и во веки веков. Аминь».

Я все еще ничего не сказала… А Грегуар стоял рядом, готовясь подставить другую щеку… «Блаженны страждущие…» Больше уже не было сил молчать. Я рассказала ему все. Под взглядом ангела милосердия. У ног того, кто берет на себя грехи мирские и знает, что такое страдания, ибо прошел через это… Я рассказала обо всем. О криках «Heraus!», о том, как они целились из автоматов, обо всем. В окружении святых с их просветленными ликами и всепрощающими взглядами. Здесь было слишком много прекрасных слов, слишком много доброты. А там, за порогом, где звучали песни, отдававшиеся под сводами церкви, — слишком много жестокости. Я рассказала все. Быстро, не переводя дыхания. Рассказала о бабушке, о маленьком брате, о матери, о ее бледном лице, о ее умоляющем взгляде, в котором читались смирение и обреченность. Я не могла ничего утаить, это было сильнее меня. Я перестала плакать, когда он вдруг начал падать, и закричала: «Держись, Грегуар!» Я кричала на всю церковь: «Ой, Грегуар! Ну, держись же!» Но он уже лежал распростертый на полу. Да, конечно, что-то подобное должно было произойти, но не так же, господи, не так!

И тогда священник там, у себя в алтаре, оборачивается и тоже начинает кричать: «Что там такое? Что там происходит?» А сам тем временем спускается по ступеням алтаря. Я не знаю, какую помощь оказать Грегуару, окунаю свои руки в святую воду, чтобы окропить ему лицо, и снова кричу, пытаясь привести его в чувство. Кто знает, может быть, он уже мертв… Священник спешит к нам. «Тихо! Тсс! — произносит он. — Тсс!» Он уже возле нас, стоит рядом — в ризе со звездой, с молитвенно сложенными руками. Край его стихаря из тонких кружев касается лица Грегуара, который лежит в своей длинной шинели посреди церкви. Старухи бормочут молитвы, а священник вдруг говорит, что мы устроили скандал в церкви, что я своими криками помешала, видите ли, службе. Это единственное, что его тревожит. Что здесь делает этот парень? И я сама? Что мы оба делаем здесь, зачем мешаем ему? И старухи тут же завопили хором: «Господи, это в церкви-то…» А Грегуар по-прежнему лежит, распростертый на церковных плитах. «Сколько тебе лет?» — спрашивает меня вдруг священник. Ну какое это может иметь значение?.. «Но скажите же, скажите…» Рыдания не давали мне говорить, я плакала навзрыд и совсем обессилела от слез. Если бы я не была так бедно одета в то утро — в каком-то сиротском тряпье, чуть ли не в лохмотьях, — он не посмел бы говорить мне «ты» и выяснять, сколько мне лет. К тому же я встала слишком рано, собственно, почти совсем не спала в эту страшную ночь и даже не умылась… А ведь я принадлежала к богатой, добропорядочной семье, которая наверняка пришлась бы ему по душе. Еще бы, имение на равнинах Митиджи, воспитание в монастыре — типичная семья во вкусе Маршала! И с Грегуаром он тоже не обошелся бы так и, безусловно, помог бы ему, если бы тот был из хорошей семьи — с улицы Франклин-Жезюи или Станислас, или с улицы Сен-Женевьев, где когда-то учился мой отец.

И вот сейчас тот, у кого всегда на устах было слово Христово, готов совершить поступок, достойный Петра или Понтия Пилата, а возможно, того и другого вместе. Тем же елейным тоном, тем же слащавым голосом, каким он декламировал церковную латынь Евангелия, он заявляет, что не допустит скандала в церкви, что я должна понять: этот парень не может здесь дольше оставаться. Я пытаюсь приподнять Грегуара, взяв его за плечи. Он ведь не очень рослый и совсем не тяжелый, и все же я не могу справиться и выпускаю его. А потом снова пытаюсь его приподнять. «Вы должны освободить церковь», — твердит кюре. Он произносит это слово, глядя на то, как я пытаюсь поднять Грегуара, а его белые руки по-прежнему благостно сложены на груди, он застыл неподвижно — в своей белой ризе и белом стихаре со звездой, где блестят два золотых креста. Этот высокий, безусловно, немолодой, но еще довольно крепкий мужчина стоит и смотрит, как я мучаюсь, и не пытается мне помочь ни единым жестом. Я снова выпускаю из рук Грегуара, нет, я никогда не смогу поднять его! А кюре продолжает повторять одно и то же: этот молодой человек не может оставаться здесь, я должна немедленно отвести его домой, ведь мы же находимся в церкви. Он вовсе не думает о Грегуаре, словно речь идет совсем не о человеке, он думает только о своей церкви. Как я посмела допустить такое в обители господа бога, которую должно уважать! Старухи с серыми, хмурыми лицами, в перчатках и шляпах, готовившиеся принять причастие, обступили со всех сторон Грегуара и вторят священнику. «Домой? — говорю я. — Да у него нет дома! У него никого нет, его родных только что арестовали!» И кюре тут же отвечает: «Так заберите его к себе. Здесь ему не место. Куда угодно, куда хотите, но здесь он оставаться не может!»

Так вот в чем дело: он боялся! Да, да, он боялся, этот старый священник, с молитвенно сложенными руками, в роскошном, белом с золотом, облачении. Как же так? Ведь он же упускает возможность удостоиться божьей благодати — свидеться с Христом… Грегуар — это посланное ему испытание, дорога в Дамаск, а он этого даже не понимает, не видит указующего перста божьего. И сейчас он, конечно, выкинет Грегуара из церкви. Выгонит его из обители божьей. Он готов сделать это собственными руками и не боится даже запачкаться. Он готов поднять Грегуара сам, если у меня это не получится, он наклоняется — о боже милостивый! — кажется, он собирается тащить его за ноги… Я кричу. Грегуар открывает глаза, и они становятся круглыми от удивления, когда он видит над собой золотой свод в голубых звездах и богоматерь в синих одеждах в окружении ангелов. Оказывается, он не умер, он лишь потерял сознание! Грегуар приподнимается на локте и смотрит на нас. «А, наконец-то!» — говорит священник. Грегуар встает.

Я вся обратилась в ожидание, я ждала какого-нибудь слова прощения, милосердия, наконец. Я ждала, как ждут милостыни. Возможно, что в этот момент я еще сохраняла какую-то веру, я еще… А потом внезапно, буквально за какую-то долю минуты я перестала верить во что бы то ни было. И я закричала что было сил. Мне хотелось поднять всю округу, пусть даже немцы явятся сюда… Да, да, я кричала в его церкви: «Жалость! Вы и понятия не имеете, что такое жалость. Вам неведомо милосердие…» — «Тсс!» — шептал священник. И старые ханжи повторяли следом за ним: «Тсс!» — «А теперь убирайтесь! — сказал священник. — Только тихо!»

И он продолжал службу как раз с того самого места, на котором прервал ее. Я могла бы громко повторить то, что он бормотал, сложив крестом руки на груди: «Свет к просвещению язычников и во славу народа твоего Израиля». Это звучало как насмешка после того, что произошло, но он даже не отдавал себе в этом отчета и продолжал читать пророчества Малахии^[31]. «Он сгорит, как огонь в горниле, как известь, которой отбеливают холсты…» Святой дух оповестил Симеона, что он не умрет до тех пор, пока не увидит вновь посланца всевышнего. И вот наконец заключительные слова: «Nunc dimittis servum tuum secundum verbum tuum in расе…» Он был совершенно спокоен, этот священник с удостоверением личности в кармане, — ведь немцы относились с уважением к кюре, ибо и сами были примерными христианами. Я видела, как вышитый золотом агнец божий блестит на его ризе в центре большого креста. В сером сумраке пустой, мертвой церкви, где стоял прогорклый запах воска и старого гнилого дерева, я видела коленопреклоненных морщинистых старух, одетых в черное. И меня навсегда покинул бог моего детства, в которого я верила еще сегодня утром, верила, что хоть он и далек, но существует и простирает свои длани ко всем людям независимо от того, евреи они или нет… Помилуй их, господи, ибо не ведают… Спокойно, словно ничего не произошло, кюре продолжал читать Евангелие: «Nunc dimittis…»

Мы вышли из церкви. Я уже не чувствовала своих ног, они настолько застыли, что не слушались меня, когда я спускалась по лестнице. Грегуар молча взглянул на меня. Он был бледен. «Прости меня, Грегуар, ты знаешь, я больше не могла молчать…» Я действительно больше не могла. Он произнес только: «Не плачь, не надо!» — и вытащил из кармана шинели маленькую измятую тряпочку, превратившуюся в комочек, на уголке я увидела черный контур звезды Давида на желтом фоне. Грегуар был очень бледен, и даже на улице лицо его не порозовело. «Держи!» — сказал он и быстро пошел от меня, слегка косолапя. Он шел, ссутулившись и пошатываясь, засунув руки в карманы и склонив голову к плечу. Я увидела, как его фигура мелькнула у первого поворота направо и исчезла. Улица вдруг показалась мне необычно пустой. Было еще очень рано. Вокруг — ни души.

VII

В парке Баден-Бадена цвели розы. Крупные красные розы. Сплошной поток красного бархата и пьянящего аромата, смешанного с запахом жимолости и жасмина.

Открыть для себя Баден-Баден вместе с тем, кого любишь… я мечтала об этом много лет…

Нам хотелось увидеть все, увидеть как можно больше. Мы бродили с тобой по улицам с утра до вечера, встречались с интересными людьми, самыми умными, самыми одаренными, мы черпали удовольствия, как говорится, полной чашей; носились без передышки, покинув одно кабаре, хватали такси и мчались в другое — только бы ничего не пропустить: l’action-painting^[32] и поэзию Превера, «черный юмор» и свинг, экзистенциализм, Фолкнера и Вареза, джаз и американские фильмы… то, что ты постигал один до меня, и то, что мы узнали вместе с тобой, — какие-то новые, неожиданные впечатления от прочитанного, новые идеи по поводу оптического эффекта и значения ритма в джазе. Тебя увлекали искания Андре, и ты первый оценил его композиции: разбитые электролампочки в сочетании с нагромождением железа; автомобильные шины, гвозди и какие-то металлические предметы, соединенные в единое целое, — то, что стало модным лишь несколько лет спустя. Тебя интересовала теория накопления и блочное строительство. И даже магия. Твоя потребность в открытиях была безгранична, твою жажду впечатлений нельзя было утолить.

Идти не спеша, шаг за шагом, спокойно идти в ногу со временем — этого ты не умел никогда. Тебе необходимо было мчаться вперед, все быстрей и быстрей, точно ты надеялся обогнать время. Мне было нелегко приспособиться к этому темпу жизни. Как ты волновался при мысли, что можешь упустить что-то! Ты никогда не жил настоящим, ты всегда был устремлен в будущее. Вынужденная всюду следовать за тобой, перескакивать с предмета на предмет, переходить от одного человека к другому, я чувствовала, что меня качает из стороны в сторону, как в трясучем вагоне, я начинала ощущать какую-то опустошенность, все постепенно теряло для меня свою ценность, я утратила связь с окружающим, с трудом находила слова…

Ты и я, мы были вечно в пути все эти годы. Восхищаясь твоей мобильностью — в том смысле, в каком мы употребляем это слово в применении к машине, — я, тогда еще совсем молодая, вдруг поняла, что безмерно устала, словно слишком долго живший человек, и не смогу больше впитывать новые впечатления с такой же легкостью, как ты; я внезапно осознала, что пройду рядом с тобой по жизни, так и не ощутив ее вкуса, так и не увидев по-настоящему ничего. И меня охватила тоска, захотелось какой-то иной жизни…

После того как ты рассказывал мне о фильме, я уже больше не была уверена в том, что видела его… Может быть, продремала весь сеанс?.. Если ты говорил о книге, я начинала сомневаться: была ли это и в самом деле та самая книга, которую я заканчивала читать… И описываемые тобой картины и города — все становилось совсем иным в твоем восприятии, которое было трудно предугадать. Все казалось богаче и ярче, становилось неузнаваемым, словно деформировалось, менялось на глазах. Меня, безусловно, обогащало общение с тобой, но вместе с тем я испытывала какое-то беспокойство. Я уже не понимала, где же мое собственное лицо.

Однажды нам привалили деньги — наследство моего отца. Да и работа давала кое-что, ведь мы оба работали, — я рисовала свои «фуметти». И вдруг тебя охватила страсть к путешествиям, желание увидеть мир. Едва вернувшись из Афин, мы должны были тут же лететь в Нью-Йорк! А потом выяснялось, что сейчас самый прекрасный сезон в Гранаде, но, как только мы оказались в садах Хенералифе, ты принялся убеждать меня, что все-таки нет ничего очаровательнее милого флорентийского пейзажа… Ни остановки, ни передышки. И все же однажды… в Баден-Бадене…

А потом снова возобновилась бешеная гонка… Мы жили с тобой, равняясь на завтрашний день. Иностранные языки, комиксы… Ты опережал время. За три месяца ты начал бегло говорить по-русски и тут же принялся за китайский. Я же явно не обладала способностями к живым языкам. Мой слух не улавливал особенностей произношения, а таланта подражать не было вовсе. Я предпочитала видеть все глазами, чем воспринимать на слух. С трудом выучилась читать по-русски. А говорить умела только одно слово «нет». Ты был удивлен и разочарован. «Слушай и повторяй, это же так просто…»

И Серж, который поселился вместе с нами, чтобы учить нас русскому языку, быстро оказался втянутым в наш круговорот. Бешеная гонка втроем. «Давайте пойдем туда… Сейчас же… Серж, лови такси! Быстрей!» — «Ну, посидим еще немного…» — «Нет, пошли…» — «Пошли в ресторанчик на холме Сен-Женевьев, уверяю тебя, там лучше…» — «А если попробовать заглянуть в другой — на улице Бломе?» — «Такси! Останови его, Серж, останови…» Интересно, вспоминает ли эти дни Серж, который стал теперь крупным лингвистом, знатоком парадигм и синтагм, специалистом по сравнительной грамматике — науке, глубины которой он стремился постичь, — оживают ли в его памяти по ассоциации с каким-нибудь словом картины наших ночных похождений?

После того как ушел Серж, мы стали носиться словно безумные. Разбег был взят, уже выработались определенные привычки, и ты подчинился им, даже не отдавая себе в этом отчета… Вскоре мы перестали даже выдумывать предлоги, чтобы мотаться вдвоем по ночам. Это было похоже на бег в ночь нашей первой встречи. Точно залпы той ночи все еще преследовали нас. Все та же спешка, все та же лихорадка. Однажды вечером я вдруг поняла, что отстала от тебя, что тащусь где-то позади и рано или поздно ты потеряешь меня из виду. Именно так и случилось… После Беллы появились другие, имен которых я уже не знала. Начались кратковременные отлучки неизвестно куда и зачем — в Лондон или в Марракеш, в Венецию или в Таормину. Однако ты всегда возвращался назад, словно птица после бури, стремясь во что бы то ни стало избежать ощущения вины, и вскоре снова внезапно покидал самых дорогих тебе людей, не сомневаясь в том, что они тебя простят. Вечно обуреваемый страстью к переменам, постоянной жаждой неизведанного, ты, в сущности, стремился к возврату в детство, и твой порыв был в какой-то мере обращен назад, возможно к твоей матери…

Годы безумной гонки. Мне потом потребовалось немало времени, чтобы обрести самое себя, восстановить утраченный ритм жизни, не нарушаемый никакими страстями… Именно такой была моя жизнь с Франсуа — размеренная, спокойная. Но однажды без всякой видимой причины вдруг воскресло былое — когда яуслышала звук сирены парохода, на котором мы с Франсуа отправлялись в Мексику. Я стояла одна, облокотившись о перила. Как в заключительном кадре плохого фильма… Вместе с ревом сирены, возвещающей об отплытии, пробудилось внезапное желание бежать… Пароход медленно уходил в открытое море. Бежать — неважно куда! Неизвестно, почему меня вдруг охватило такое желание. Взбиравшиеся ступеньками вверх по холму огни Марселя становились все меньше и меньше и постепенно исчезали в темноте, а меня неудержимо влекло куда-то. Куда угодно, только подальше отсюда. И вместе с тем мне безумно не хотелось двигаться с места.

И каждый раз, как только я отправляюсь в путь, меня раздирают эти противоречивые желания. Муж долгое время считал, что это из-за разлуки с ним и ребенком, теперь же он относит все за счет органической неуравновешенности моей натуры. «Органической» — это его любимое словечко. Мне он предоставляет полную свободу действий: «Хочешь уехать — пожалуйста». Я принадлежу к числу людей, которые не умеют жить на одном месте, к числу тех, кого сжигает страсть к перемене мест. Они путешествуют в маленьких спортивных машинах, машинах открытых и больших семейных автомобилях, которые тащат за собой на прицепе лодки, палатки и передвижные домики, — вереницы машин, сталкивающихся друг с другом, налетающих одна на другую в погоне за снегом, солнцем и морем, в погоне за впечатлениями. Одни, заспанные, выходят из самолетов в аэропортах, другие растерянно бродят по железнодорожным перронам, путешественники, ослепленные и обожженные солнцем, — бесконечное разнообразие вариантов; перемена мест, чехарда встреч, постоянная погоня за блуждающим огоньком желания, который невозможно утолить, — только бы бежать, вырваться из одиночества, которое все труднее становится преодолевать, несмотря на либриум и валиум — ведь истерзанное тоской сердце не могут успокоить никакие лекарства.

Да, я принадлежу к числу людей, вечно готовых куда-то мчаться, вечно стремящихся куда-то — стоит только услышать объявление по радио, стоит только вслушаться в названия городов, которые перечисляет диктор. Аэропорт Орли — вот где я чувствую себя превосходно! Здесь у меня всегда возникает одна и та же ностальгическая мысль: о маленьком домике на небольшом клочке земли в тихом уголке, затерявшемся где-то между морем и горами. Я сижу, окруженная детьми, в тени оливкового дерева, муж работает в поле, на мне простое серое ситцевое платье, и я тку простую, грубую ткань… Так мечтала я когда-то…

Что это, жизнь или воспоминания о прошлом? Возникли они сейчас или давно и чьи они — мои или чужие? Да и действительно ли все это только воспоминания?.. Сердце настолько изношено, что трудно себе представить, как оно еще может так много ощущать… Ах, если бы не сохранилось в памяти этого стойкого аромата роз в баден-баденском парке, смешанного с запахом жимолости и жасмина… Если бы не жила еще в памяти нежная баден-баденская ночь, а в этой ночи — тихая, грустная жалоба, все еще слышная издалека, такая грустная и такая тихая… И если бы не было этого страха и тоски одиночества, которые все еще довлеют надо мной с прежней силой…

Я покинула тебя тихо, без слов, без сцен. Может быть, в первые дни ты даже не заметил моего отъезда…

Она поворачивается к Матье и спрашивает:

— Интересно, что стало с Ирен Дюнн?

Голос Матье звучит глухо:

— Скажи мне, я все же никак не могу понять…

Фабия смотрит на него.

— Воспоминание… — говорит она, — о человеке, которого очень сильно любили…

— Я понимаю… Я задаю тебе вопрос, лишенный всякого смысла…

Он нервно постукивает пачкой сигарет по столу.

Негритянский певец кончил петь. Матье подает знак гарсону и поворачивается к Фабии, с лица которой уже исчезло выражение сожаления и страха, бывшее за минуту до этого, когда она слушала певца. Она поднимает стакан и пьет с таким мрачным видом, словно только ради этого и пришла сюда. Она уже снова стала прежней Фабией — сдержанной, отлично владеющей собой женщиной, не слишком близкой и не слишком далекой, она уже снова может спокойно сидеть молча или говорить о чем угодно безразличным, ровным голосом.

— Хочешь еще виски?

— Ты полагаешь, можно еще? Хорошо, — говорит она, — пожалуй, выпью… Ты бывал в Мексике?

— Нет, никогда, а что?

Она произносит нерешительно:

— Небо там иногда… бывает таким голубым…

И все так же нерешительно продолжает:

— … таким глубоким…

— … как в Таормине, — машинально добавляет он.

Она улыбается ему.

— Выходит, ты знала? — говорит он. — Я никогда не мог ничего от тебя скрыть… Кстати, именно тогда у тебя началась связь с ним.

Она пристально рассматривает свои лежащие на столе руки и, не отвечая ему, задумчиво продолжает:

— Я ведь тоже была в Италии. И как раз в это же самое время…

— Могла бы сказать мне об этом!

— Не сердись… Ты прав, почему бы и не сказать тебе… В конце концов… Теперь мне это кажется естественным, а тогда я думала, что ты очень привязан к этой женщине… Во всяком случае, я так думала… А ты знаешь, тогда мне все представлялось иначе… я хочу сказать, жизнь… и все остальное…

На ее лоб упал локон, она откидывает его назад, пытается пригладить его, но, как только отпускает, он снова упрямо падает ей на лоб.

— Если бы ты тогда немного подождала, — говорит Матье. — Ведь… ты знала, что я вернусь, я же всегда возвращался…

— Вот именно этого-то я и не хотела… не хотела ждать конца… Дождаться, когда все кончится… О-о! Ну к чему снова говорить об этом!..

Она делает усталое движение, но говорит быстро и твердо:

— В тебе была такая сила… я чувствовала ее во всем… и она подавляла меня.

Она смотрит на него так пристально, что Матье отводит глаза, и говорит уже медленнее и мягче:

— Я была слишком молода, чтобы понять все это. Я ничего тогда не понимала… Разбираться начинаешь много позднее… К сожалению, правильное восприятие жизни приходит, когда уже утрачена страсть.

Наклонясь к ней, он неожиданно говорит:

— Представь себе, что мы встретились с тобой впервые… встретились сегодня вечером.

— Ты с ума сошел! Ты совершенно сошел с ума…

Она смеется.

— Я увезу тебя с собой. Туда… Олеандры уже в цвету… На красных плитах террасы лежат солнечные блики…

Она трясет головой.

— Я не слышу тебя… если буду слушать — я погибла. Я не желаю тебя больше слушать…

Она откидывается на подушки дивана и устало улыбается — улыбкой человека, который ничему уже не верит и у которого чужие мечты и планы вызывают лишь еще более острое ощущение одиночества.

— Да, я помню… там очень красиво…

— Хотя бы раз. Один только раз… ты не хотела бы вернуться туда со мной?

— О, прекрати, умоляю! — говорит она.

— Я не узнаю тебя. Ведь только что… тебе это не казалось таким уж нелепым… И ты не задавалась вопросами…

— Верно…

В углу напротив слилась в объятии какая-то пара. Лицо женщины почти полностью заслонила голова мужчины, кажется, он вот-вот раздавит ее. Его рука сжимает ее бедро. Фабия закрывает глаза.

— Я думал, что ты могла бы… Возможно, все повторится снова…

— Нет, не думаю. Того, что было, уже не будет… — Она протягивает руки, словно пытается остановить его, и говорит изменившимся голосом: — Знаешь, воспоминания о каком-то дне… или о каком-то чувстве… в них все кажется иным… Теперь я это знаю. Все совсем-совсем другое… И так непохоже на то, что было… ничего общего с реальностью…

Фабия говорит, помогая себе движениями нервных, тонких рук, словно именно они должны объяснить, закончить то, что не досказано, то, чего он никак не может понять. Она замолкает, но ее жест красноречив и не оставляет никаких сомнений: она как бы хочет сказать: «Ни к чему все это».

Воздух становится тяжелым от табачного дыма и аромата духов, исходящего от обнаженных плеч женщин. В полумраке странно выглядит пышно расцветший большой красный цветок в горшке, обернутом серебряной бумагой. Фабия пытается встать, но какая-то страшная сила пригвоздила ее к дивану, она с трудом поднимается, опираясь о стол, и протягивает руку, чтобы коснуться цветка.

— Ах, это искусственный… А я-то подумала: как он может здесь расти… — говорит она, вставая.

Кларнет поет пронзительно-печальную песнь, поет один, но и без слов понятно, что это песнь о любви — стоит только вслушаться в эти сложные модуляции, в эти нежные, жалобные звуки… В голосе кларнета — щемящая тоска, безумное отчаяние и нежность. Он поет все тише и тише, на мгновение замирает, а затем звук, словно негодуя, устремляется ввысь, и вот уже бушует пламя… Значит, верно, что все в конце концов улаживается, как верно и то, что все умирает… Может быть, эта песнь — для нее, для Фабии… Может быть, именно ей музыкант хочет сказать что-то… Кларнет поет снова, звук становится все выше и выше, он уже почти достиг самой высокой ноты — и вдруг обрывается и падает, а потом мелодия возобновляется снова. Зов вечной надежды… Кларнетист, заметив, что растрогал ее, не сводит с нее глаз…

— Ты помнишь, как Георгий целыми ночами играл на кларнете… импровизировал, отыскивая все новые и новые вариации… Он стал как бы частью нашей жизни… Мы все ночи пили и слушали его. Тогда мы познали, что такое экстаз… Возвращались домой только под утро. Ты помнишь?..

— Ты замерзла?

— Нет.

— У тебя такой странный голос… На, выпей.

— Подожди.

— К чему ждать? Идем…

Она допивает виски и смотрит на него со страхом.

— Мне пора домой… пора возвращаться… Но я не могу идти! Это ужасно!

— Что с тобой?

— Так, ничего… Наверное, слишком много выпила.

— Пойдем вместе.

Гарсон приносит два стакана и задерживается у их стола.

— Хорошо, — говорит Матье, не глядя на него, — спасибо.

— Слишком поздно, — продолжает Фабия. — Жизнь нельзя обратить вспять. Всегда оказывается слишком поздно…

— Я тебе уже говорил об этом.

— Во всяком случае, не нужно больше задаваться никакими вопросами. Я хочу сказать, что больше ничего… больше ничего уже не произойдет…

— Но то, что происходит с тобой… я не могу оставаться к этому безразличным. Ведь ты — моя юность. Кто знает, может быть, еще…

— Оставь. Теперь уже ничего не изменишь…

— Мне не нравится, как ты говоришь об этом… Конечно, я должен был догадаться… но скажи мне все-таки… в первые дни ты…

— Не могу…

— Но ведь ты только что мне сказала…

— Да, верно… сказала… Но к чему теперь все это?

— Ты его не любишь…

— Разве я сказала тебе это?.. Я ведь ничего подобного не говорила. О-о! Я не знаю… я больше ничего не знаю…

Она сжала руки и чуть-чуть сгорбилась. Вся ее фигура выражает беспомощность.

— Я не знаю… — сказала она устало. — Может быть, это всего лишь привычка…

Привычка владеть собою, приобретенная с давних нор, дисциплина и принципы, привитые с детства. Привычка сохранять внешнюю благопристойность… Фабия некоторое время молчит, а потом глубоко втягивает в себя воздух, словно это ее последний вздох. Точно утопающая.

— Послушай, Матье… Я уже прошла такой длинный путь… Такой длинный… И я уже ни о чем не вспоминаю… — И вдруг голос ее зазвучал почти как стон: — Ты вошел в мою жизнь тихо, незаметно… Я думала, что это всего лишь на один вечер, а оказалось — на десять лет. Десять лет… Это же целая жизнь… Парижское небо было тогда красным-красным… И вот сегодня ты снова здесь, рядом…

— Мы оба одиноки — и ты, и я. Но я не могу понять… Почему именно этот человек… почему именно он?

— Пойми лишь одно, — говорит она. — Счастливой он меня не сделал. Нет… я не стану этого утверждать…

Она замолкает в нерешительности, подносит стакан к губам, потом ставит его и медленно произносит:

— Знаешь, я тогда была в таком отчаянии… В таком отчаянии… Может быть, это произошло потому, что он любил меня… А потом, ты знаешь… со временем… Я думаю, что и я его по-своему люблю. В конце концов, это естественно, не так ли? Я действительно была в полном отчаянии… Правда, несчастье — еще не смерть… несчастье — это смерть при жизни.

— Ты, по всей вероятности, преувеличиваешь.

Вспыхнув, она снова подносит стакан ко рту.

— Нет, я это хорошо знаю.

— Прости, я не хотел… Я не хотел говорить тебе этого, — произносит он быстро. — Но нельзя все же желать смерти…

— Есть вещи, о которых не следует говорить вслух. Не надо об этом…

Некоторое время они молчат. Затем Фабия тихо возобновляет разговор:

— Посмотри, как они танцуют… Невозможно глаз оторвать!

— Почему ты не пьешь?

Она допивает виски маленькими глотками, затем осторожно ставит стакан, словно боясь разбить его.

— Мы снова вместе… это невероятно… невероятно… В этом безумном круговороте. Как будто мы ничего и не делали со времени нашего знакомства, как только бежали, спешили куда-то… чтобы неожиданно встретиться здесь… И снова бежать? Но куда, к чему?.. К смерти… на рассвете…

Он обнимает ее за плечи.

— Уедем вместе.

— Уже не могу… Это все уже далеко… Слишком поздно…

— Да нет же, уверяю тебя…

Но она повторяет, словно не слышит его:

— Всегда оказывается слишком поздно…

Она сжимает руки.

— Я знаю, что это я во всем виновата. Мне не надо было искать тебя, не надо было приходить сюда.

— Напротив, ты поступила правильно. Ну выпей еще виски, хочешь?

И так как она не отвечает, он делает знак гарсону.

— Да, я, пожалуй, еще выпью, — говорит она машинально. — Хотя, мне кажется, я и без того уже пьяна…

Она обхватывает руками голову.

— Все перепуталось… Верно говорят: живешь, не зная зачем… А я-то думала, что уже все забыто…

Гарсон убирает со стола пустые стаканы.

— Принесите еще виски, — говорит Матье.

— Не стоит. Идем, ведь нам уже больше нечего сказать друг другу… Жизнь проходит так быстро… Так быстро.

Теперь она берет его за руки.

— Я вот что хочу у тебя спросить, Матье… Почему ты и я… почему мы без конца расстаемся? Почему, скажи мне?

— Если хочешь, давай останемся вместе, по крайней мере хоть на сегодняшнюю ночь, согласна?

— Да не сердись ты… И все-таки почему?

— Сегодня я что-то не очень хорошо тебя понимаю…

— Послушай, мне и в самом деле пора домой.

Однако она не делает ни малейшего движения и держит руку Матье в своей, продолжая смотреть на него.

— У каждого своя боль, — говорит Матье.

Он слегка откидывается назад и закрывает глаза.

— Ты плохо себя чувствуешь? — обеспокоенно спрашивает она.

— Нет, только вдруг стало как-то не по себе.

Он берет стакан, рассматривает его, а затем подносит ко рту.

— A вот что у нас с тобой действительно необычно… — задумчиво произносит она.

— Что же? — спрашивает Матье.

— …то, что никогда ничего не кончается.

Кларнет играет душераздирающе нежную мелодию.

— Не надо нам было расставаться. Я же тебе говорил.

— Матье, что такое жизнь?

— Не пытайся всегда все понять… Мне тогда казалось, что ты знаешь, куда идешь… а ты в один день вдруг все изменила, всю свою жизнь. Вернее, нашу…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Давай уедем! Сейчас же, сегодня ночью.

Он берет ее за руку. Она резко отстраняется.

— Фабия, ты мне не доверяешь?.. Я думаю, на этот раз драмы не будет…

Она смотрит на него отчужденно и произносит спокойным голосом, тщательно выговаривая слова:

— Я тебе сказала… Впрочем, нет, я этого пока еще не говорила… Я привыкла. К его квартире, к порядку. К тому, что каждая вещь на своем месте… Я теперь даже хожу в церковь, представляешь? Он так хочет. В конце концов привыкаешь… ко всему. И он тоже… Я думаю, это идет от одиночества. Ну, а остальное ты знаешь.

— Я тоже не знаю, к чему иду. Я слишком занят, чтобы думать об этом. Занят тем, что зарабатываю деньги и трачу их. Я часто говорю себе, что когда-нибудь потом…

— «Потом» не бывает… — говорит она. — Однажды наступает такой момент, когда ничего уже не происходит, ничего… Ты не находишь, что люди в конце концов начинают походить друг на друга? Они играют словами, как безделушками. Это трогает, это приятно… И однако, все эти слова… Рано или поздно все начинают говорить одинаково… все…

В зале тяжелая духота. Лампа бросает на лицо Матье лиловатые блики. Фабия смотрит на него, словно потрясенная тем, что видит.

— Личность человека стирается…

Она наклоняет голову.

— Все гораздо проще, чем ты думаешь… Я просто привыкла… И знаешь, — она снова пристально всматривается в его лицо, — больше ничему уже не верю… Мне кажется, что вокруг меня не люди, а сверхсовершенные машины… Забудут однажды их включить… и наступит смерть.

Он принужденно смеется.

— Ну что? Еще немного виски?

Она смеется тоже.

— Да, да, я выпью еще.

— Вы давно вместе?

— Да…

Она трет глаза.

— Пожалуй, пора возвращаться домой.

— Но ведь я еще здесь!

— Ну что ты сердишься? — говорит она. — Мне и в самом деле давно пора домой.

Но сама по-прежнему не делает ни малейшего движения.

— К тому же, — говорит она, зажав руками уши, — я больше не могу слышать этот кларнет.

— Да, верно…

— Ну идем же!

Фабия почти кричит. Люди оборачиваются в ее сторону и шепчут: «Тсс!» Матье достает бумажник, вынимает оттуда маленькую фотографию и протягивает ей.

— Посмотри.

— О! — говорит она. — Он похож на моего сына. И на тебя. Как странно…

Она внимательно рассматривает фотографию.

— Если хочешь, я подарю ее тебе.

— Да… да…

Она кладет фотографию в карман.

— А у меня нет с собой никаких фото, все у меня не так, как у людей… Знаешь, иной раз я о них совсем забываю — и об одном и о другом. Забываю совершенно. Забываю иногда, что я замужем… что у меня есть сын. Я плохая жена и, наверно, плохая мать.

Кларнетист кончил играть, но аплодисменты раздались не сразу. В лучах прожектора его черное лицо кажется очень усталым, а в глазах — бесконечная доброта.

— Я иногда спрашиваю себя: неужели этот ребенок, который всегда всем доволен, родился у меня…

Снова появляется певец в сопровождении мальчиков в круглых очках и объявляет песню битлов: «Love to you»^[33].

Матье развязывает галстук и расстегивает воротничок рубашки. Негр, выждав минуту, начинает едва заметно раскачиваться, освещенный лучами прожекторов. Зал ждет, охваченный нетерпением, все замолкли. Сейчас он начнет… Певец подождал еще немного, а затем внезапно обрушил на слушателей поток слов. Голос обжигает — в нем любовь, тоска и одиночество.

— Уйдем! — говорит Фабия.

— Я хочу домой… немедленно…

VIII

Дойдя до набережной Сен-Мишель, Фабия заглядывает в лицо Матье — худое, нервное лицо, освещенное ярким светом, — и спрашивает себя: почему они все еще вместе — двое людей, внезапно свернувших со своего пути… И отчего так бьется сердце? Неужели в нем еще живет любовь? Иначе откуда эта щемящая нежность, эта боль? Весь этот вечер был напоен музыкой и еще чем-то, что должно было вырваться наружу и обрести смысл или по крайней мере принести успокоение… Словно ничто никогда не прерывало их истории…

Баден-Баден… Он точно передышка после бега — затерянный среди житейской суеты Баден-Баден с его розами и липами… Мир мечты, мир отдохновения, где сердце, которое слишком спешило жить, обрело наконец покой… Цветы и газоны вдоль реки Ос, не тронутые войной, были настолько нереальны, что хотелось потрогать их рукой… У входа в аллею Лихтенталер мы наклонялись над розами, чтобы вдохнуть их аромат. А по утрам нас будили проникавшие сквозь закрытые ставни солнечные лучики, постепенно таявшие в глубине комнаты. Запах роз, запах прошлого… тихая жалоба уходящего времени… Любая жизнь на расстоянии кажется призрачной, выдуманной… Баден-Баден… Это все словно уже было когда-то — и наша любовь, и мой страх, что я не сумею исчерпать ее до конца… Я хорошо понимала, что все это никогда больше не повторится: ни любовь тех дней, ни желания той поры…

Баден-Баден… Тихо наплывающие и баюкающие нас отзвуки былого. Жизнь напоминает музыкальную тему, бесконечно повторяющуюся в разных вариациях, сменяющих одна другую, но в памяти остается лишь первая нота — остается и звучит долгие годы… И все же только с последним звуком мелодия полностью обретает свою силу… Никому не дано повторить ее снова… А пора любви так коротка, она проходит так быстро…

Вы въезжаете в город (независимо от того, едете ли вы по шоссе или по железной дороге) по Лангештрассе, которая проходит вдоль реки Ос. Затем за Бадишер Хоф (поворот направо) вы попадаете на Гинденбургплац… Здесь начинается знаменитая аллея Лихтенталер — безусловно, самое красивое место прогулок в Баден-Бадене. Окаймленная великолепными деревьями, она тянется вдоль берега реки Ос до пригорода Лихтенталя (см. стр. 376; 30 мин. пешком, проезд на машинах запрещен).

Баден-Баден — город вне времени и пространства. Город, где все родилось, чтобы потом умереть, рассеяться вдали…

Дверь квартиры открылась еще до того, как лифт остановился на этаже. Франсуа стоит в дверях, заложив руки за спину. Он смотрит на нее спокойно, как будто в этом ее появлении среди ночи нет ничего необычного. Встретив его взгляд, Фабия невольно отпрянула назад, ухватившись рукой за открытую дверцу лифта, словно намереваясь снова спуститься вниз. Ей захотелось убежать. Но уже поздно.

Он говорит:

— Я не мог понять, куда вы пропали.

Она смотрит на него так, словно видит впервые. И медленно, бесшумно закрывает за собою дверцу лифта. Он отступает в сторону, слегка наклоняется, пропуская ее вперед, и защелкивает за ней замок.

— Знаете ли вы, который теперь час? — спрашивает он.

В его голосе никаких признаков беспокойства или удивления. Ни тени упрека. Он лишь констатирует факт — ничего больше. Она не отвечает.

— Мы ждали вас, — говорит он, — но потом все же сели обедать.

Фабия идет нетвердым шагом, нащупывая пол кончиком ноги, прежде чем поставить ее целиком, — словно шагает по ступенькам. Добравшись до гостиной, она падает на диван. Покрытый желтым ковром пол, мягкий свет, неожиданно огромная комната… Она рассматривает ее, откровенно пораженная и даже немного растерянная, словно видит впервые, словно все вокруг — чужое. Резное дерево, кресла, обитые гобеленом, комод работы Русселя, эскиз Теньерса и эти странные настольные часы из зеленоватого рога, укрепленные на стеклянном панно. На камине в стиле Режанс — статуэтка, лошадь эпохи Тан. Нет, это не ее дом. Но вот несколько небольших черных дырочек в разных местах на ковре — реальные признаки жизни в этом великолепном интерьере. Как ни старается она быть осторожной, все равно на пол иной раз падает крошечная алая искра, которую она тут же гасит ногой, но, увы, искорка уже прожгла маленькую темную дырочку. Когда это случается в присутствии Франсуа, он делает вид, будто ничего не замечает, но она-то знает, что… ей следовало быть осторожной. Ведь эти ковры вытканы на мануфактуре Савоннри. Сам Франсуа не курит и не пьет. Ни одной сигареты, ни одной рюмки вина. Каждое утро в любую погоду, открыв окна настежь, он делает гимнастику йогов: упражнения для дыхания и брюшного пресса. По средам и субботам во второй половине дня играет в гольф, по воскресеньям ездит в спортивный клуб «Рейсинг».

— Ну и что же вы видели?.. — говорит он. — Бог знает что скрывается за этими громкими словами о революции… А если посмотреть на этих деятелей вблизи… За один день общество не перестроишь…

Перед комодом квадрат ковра нежно-желтого цвета — такого, каким он был в первые дни. Франсуа раскладывает здесь свой молитвенный коврик, привезенный им из Тегерана, потому-то в этом месте ковер и сохранился. Обычно, когда Долорес убирает квартиру, она обязательно кладет маленький коврик как раз на этот желтый четырехугольник, оставшийся девственно чистым. По-видимому, сегодня утром ее мысли были заняты чем-то другим, быть может, событиями в городе… Долорес обеспокоена тем, что происходит на улицах, еще больше, чем Франсуа. Она не перестает твердить, что в Испании все начиналось именно так. Точно таким же образом.

— Правительство должно положить конец всем этим безобразиям… — продолжает Франсуа. — По-моему, эта их культурная революция — просто разгул страстей. Молодые люди смотрят слишком много ковбойских и гангстерских фильмов. Политическая власть в руках молодежи… всем известно, к чему это может привести — к анархии…

Голос у него, как всегда, спокойный, низкий, лишь иногда в нем звучат странные металлические нотки, которые прорываются в самых неожиданных местах, без всякой связи с тем, что он произносит. Фабия смотрит на него с нескрываемым удивлением.

Он продолжает:

— Так или иначе, события застали правительство врасплох, его просто загнали в угол. Оно уже не в состоянии заставить уважать законы… Неспособно принять своевременно решительные меры. А эти баррикады… Ну кто в двадцать лет не увлекался романтикой…

Кожа у него всегда чуть желтоватая, светлая — даже на Ивисе^[36] в разгар августовской жары она не темнеет, лишь становится более гладкой. В его глазах всегда одно и то же выражение: уверенность, спокойная и твердая сосредоточенность. Холодный, неизменно строгий взгляд, что бы ни случилось. Больше всего Франсуа любит анализировать и обобщать.

— Они думают, что управлять страной просто… Да, конечно, необходимы эффективные действия, это давно назрело, но они чуть-чуть опоздали. Реформы? Да, согласен, но при условии, если сохранится порядок…

Даже дома, даже поздно вечером Франсуа всегда подтянут и элегантен. С раннего утра, после гимнастики и душа, он уже в пиджаке и галстуке — готов к утреннему завтраку. Надушен хорошим мужским одеколоном, в петлице — розетка Почетного легиона. В последние дни забастовщики выставили пикеты вокруг его завода, «подрывные элементы» заняли его кабинет — кабинет генерального директора. Он заботится только о порядке и против всяких нарушений порядка — дома и вне дома.

— Всюду демонстрации, публичные выступления… Даже в церкви, это уже ни на что не похоже… Следует раз и навсегда призвать к порядку всех этих студентов. Для начала пусть отправляются поглядеть, что делается за железным занавесом… Тоже мне эксплуатация человека человеком… Франк не выдержит нынешнего кризиса…

Можно подумать, что Франсуа собрался в какую-то ответственную командировку: галстук аккуратно завязан, брюки безукоризненно отутюжены, пиджак словно с иголочки — он совсем непохож на человека, который намеревается лечь спать. Никаких следов усталости, он, как всегда, невозмутим и сдержан. Лицо Фабии искажает гримаса, она чувствует что-то похожее на приступ тошноты.

— Можно подумать, что вы выпили… — говорит Франсуа.

Она не отвечает и не пытается оправдываться, лишь опускает глаза. Машинально сунув руку в карман, она достает оттуда фотографию и внимательно рассматривает ее. Эти широко раскрытые круглые глаза полны серьезности и детского изумления… губы тонкие, в линии рта и нижней части лица что-то от Матье… Внезапно вздрогнув, от того, что за окном с воем проносится машина «скорой помощи», она поднимает глаза на Франсуа, но взгляд ее скользит куда-то мимо него, в пустоту. Кажется, что она пытается уловить слова, распутать арабески слов… пытается понять их смысл, но видит лишь, как смыкаются и размыкаются губы Франсуа.

Слышится легкий щелчок, а затем оглушительный треск — Франсуа включил транзисторный приемник. Он вращает ручку, отыскивая станцию, передающую последние известия. Внезапно так громко, что, кажется, вот-вот проснется весь дом, в ночи раздается голос певицы:

Франсуа выключает приемник.

— О, оставьте… Оставьте это, прошу вас…

Она протягивает руку.

— Что с вами происходит? — спрашивает он, глядя на нее своими холодными глазами. Рука Фабии, протянутая к приемнику, бессильно падает. Она сидит перед ним, сложив руки на коленях, и плачет — плачет навзрыд, оставаясь в этой странной неподвижной позе. Кажется, будто она собирает все свои силы, чтобы исторгнуть рыдания, которые душат ее. И вдруг неожиданно успокаивается и умолкает.

— Не стоило сегодня выходить на улицу, — говорит он. — День для этого совсем неподходящий.

Все. Слез больше не осталось. Она встает, делает несколько неверных шагов и, наткнувшись на комод, резко поворачивает обратно.

— Память… Тем не нужны были слова… — Голос ее звучит устало. — Оттого-то и прочна связь… все, что видишь… все, что возникает в памяти… растет как снежный ком…

— Однако… Вы выпили…

Она подходит к окну, раздвигает занавеси и открывает его. Комната сразу наполняется горьким запахом дыма. Франсуа кашляет, выходит из гостиной, но тут же возвращается.

— Завтра… вы увидите… завтра все будет как прежде…

В голосе его она слышит необычные интонации — может быть, впервые в жизни. Она оборачивается. На висках и в уголках рта она замечает следы наступающей старости… И признаки страха, которые он пытается скрыть под холодной маской. Время начало оставлять свои следы и на этом лице. Она собирается что-то сказать, но Франсуа выходит из гостиной.

Завтра все будет как прежде… Она облокачивается на раму окна. Завтра… По пустынной улице на полной скорости мчится машина, разбрасывая во все стороны какие-то металлические обломки и ветки. Машинально разжав руку, Фабия выпускает квадратный кусочек картона и тут же пытается поймать его; но фотография падает, кружась, на навес над витриной обувного магазина. Она наклоняется, чтобы увидеть ее, но с пятого этажа рассмотреть трудно.

Парижские улицы погрузились в тишину. Кажется, именно здесь, между Сеной и Сорбонной, я любила когда-то и, быть может, страдала. Скоро станет слышен утренний шум — каждое утро на рассвете он приходит откуда-то издалека и постепенно заполняет все вокруг. Глухой гул толпы надвигается и перекрывает все звуки, словно океанский прибой. Но пока рассвет еще не наступил. Завтра… Так хотелось ему сказать…

Ровные ряды окон на противоположной стороне улицы темны. Все спят. А кто-то в это время умирает… Если смотреть сверху вниз, улица похожа на тюремный двор. Мне так хотелось ему сказать… Завтра воскресенье. Впрочем, не завтра — уже сегодня, Франсуа и Дидье целый день будут дома. Дождь перестал, ветер утих, наверное, будет хорошая погода… Может быть, как всегда по воскресеньям, они отправятся в «Рейсинг». Франсуа будет играть в теннис. Дидье — в баскетбол, а она пойдет взглянуть на цветы. Потом будет смотреть, как играет Дидье… Он растет прямо на глазах. Настанет когда-нибудь день, и он женится… Мод и Себастьян, наверное, тоже подъедут. Мод обаятельная, спокойная, всегда одета со вкусом, всегда по моде, она расскажет ей о последних новинках моды, о выставках, о новых фильмах. Мод неравнодушна к Франсуа и почти не скрывает этого. Обаяние кибернетики и аксиом, обаяние современной эпохи исходит от этого мужчины с седеющими висками. Возможно, Франсуа привлекает даже своей недоступностью.

Естественная или хорошо отработанная маска — что именно, она не может сказать, — но маска, доведенная до совершенства… Как-то раз он сказал ей: я абсолютно ничего о вас не знаю — о вашей прошлой жизни, о вашем детстве… Это было в Мексике. Под действием текильи, несомненно. А быть может, она что-то перепутала и он этого вовсе не говорил… Ведь он же совсем не пьет… Возможно, это сказал кто-то другой… А может, это сказала она сама, в тот вечер, когда слишком много выпила… Да нет же, даже если погода будет хорошая, поездка в «Рейсинг» не состоится — с тех пор, как начались эти волнения в городе, Франсуа постоянно заседает, ведет переговоры с профсоюзами. А вот Дидье наверняка захочет посмотреть, что происходит на улицах, и заглянуть в Сорбонну. Придется отправиться с ним.

Завтра все будет как прежде… Но пока жизнь продолжается, она еще может принести что-то неожиданное… Ей всегда будет чего-то недоставать — до тех пор, пока в сердце жива эта тоска…

Фабия закрывает окно и оборачивается как раз в тот момент, когда Франсуа возвращается в гостиную. Он подходит к ней, берет ее за руку и резким, незнакомым ей тоном, выдающим тревогу, спрашивает:

— Так откуда вы все-таки вернулись?

Она долго молчит, а потом отвечает спокойным, ровным голосом:

— Уже не помню… издалека.

МОСКВА. «ПРОГРЕСС». 1978

Издательство «Прогресс»

Готовится к печати

ЖУБЕР Ж. Человек среди песков: Роман. Пер. с франц.

Роман известного поэта и прозаика — лирическое повествование о судьбе одинокого человека, наполненное глубокими раздумьями о современном буржуазном обществе и возможности его преобразования. Произведение отличает гуманистическая направленность, мастерство ленки образов, пластичность языка.

Издательство «Прогресс»

Готовится к печати

ГРЕНЬЕ Р. Зеркало вод: Сборник. Пер. с франц.

В сборник вошли рассказы разных лет и повесть «Круиз».

Роже Гренье продолжает и развивает богатую национальную традицию французской новеллистики. Его произведения привлекают четкостью реалистического видения действительности, тонкостью психологического рисунка.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«Литературная газета», 30 июня 1976 г.

(обратно)

2

«Иностранная литература», 1976, № 3, с. 185.

(обратно)

3

«L’Humanité», 26 novembre 1970.

(обратно)

4

«Les Lettres Françaises», 16–22 décembre 1970.

(обратно)

5

2-я Бронетанковая дивизия, вступившая первой в освобожденный Париж. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

6

Тюрьма в пригороде Парижа.

(обратно)

7

Имеется в виду Петен.

(обратно)

8

Офицерская школа под Парижем.

(обратно)

9

Мировоззрение (нем.).

(обратно)

10

Имеется в виду французский портовый город на Атлантическом побережье.

(обратно)

11

Выходи! (нем.).

(обратно)

12

Определения, введенные экзистенциалистами.

(обратно)

13

«Бытие и время» — основной труд современного немецкого философа М. Хайдеггера.

(обратно)

14

Евреи! (нем.).

(обратно)

15

Предъявите документы! Проверка! (нем.).

(обратно)

16

Герцог Рейхштадский, сын Наполеона I.

(обратно)

17

«Я встречаю тебя» (англ.).

(обратно)

18

Вы госпожа Лабар или нет? (англ.).

(обратно)

19

Что вы делаете? (англ.).

(обратно)

20

О как красиво, забавно (англ.).

(обратно)

21

Красиво, забавно и так далее (англ.).

(обратно)

22

Вы видите? (англ).

(обратно)

23

Без лифчика (англ.).

(обратно)

24

Итак, вы понимаете (англ.).

(обратно)

25

День за днем,

Ночь за ночью… (англ.).

(обратно)

26

Ты знаешь, я пытаюсь жить по-своему… (англ.).

(обратно)

27

Твой любимый, конечно, покинет тебя.

Никогда не вернется вновь… (англ.).

(обратно)

28

Бедный, бедный парень, так далеко от дома… (англ.).

(обратно)

29

Кто-то умирает, умирает сейчас… (англ.).

(обратно)

30

Гильом Бюде — французский гуманист (1467–1540), который занимался распространением греческого языка во Франции.

(обратно)

31

Святой Малахия — ирландский прелат Клерво. «Пророчества Малахии» — апокрифическое произведение (предположительно XVI в.).

(обратно)

32

Живопись действия (франц.).

(обратно)

33

«Моя любовь — тебе» (англ.).

(обратно)

34

День за днем пролетает быстро… (англ.).

(обратно)

35

Люби меня, пока можешь,

Пока я не состарился и не умер…

День за днем пролетает быстро… (англ.).

(обратно)

36

Фешенебельный курорт на Балеарских островах.

(обратно)

Оглавление

Прошлое не умирает

К советскому читателю

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

*** Примечания ***