Подчасок с поста «Старик» [Михаил Иванович Божаткин] (fb2) читать онлайн

Божаткин Михаил Иванович Подчасок с поста «СТАРИК» Повесть

Глава I ПОСТ У МОРЯ

Ночь.

Летняя, августовская.

А темень — штыка у винтовки не видно.

В ней растворились и степь, и обрывистый берег, и море — оно угадывается только по случайному всплеску волны.

И безмолвие. Такое, что кажется, будто слегка позванивают звезды в вышине.

У самой кромки воды смутно белеет узкая полоска песка. По ней, едва видимые во мраке, идут в секрет часовой Семен Гвоздев и подчасок Тимофей Недоля. Осторожно ступают пограничники, чуть слышно поскрипывают под их ногами перемолотые прибоем ракушки.

Гвоздев то и дело останавливается, чутко вслушивается в тишину. Он сегодня по-особому собран, осторожен и взволнован — предстоит охранять участок у Бирючьей балки.

Глухое, неспокойное место. Узкая щель оврага рассекает береговой обрыв и тянется далеко-далеко в степь. Крутые склоны балки так заросли дерезой и терновником, что даже в солнечные дни на дне ее сумрачно и сыро. Еще ночь какая-то необычная: даже звезды не рассеивают сгустившейся мглы.

«Тут незаметно пробраться — плевое дело, а там — ищи-свищи», — невесело думает Гвоздев.

Да и было так уже, было. В прошлом году здесь высаживались деникинские лазутчики, и нынче к берегу не раз подходили белогвардейский миноносец и французская канонерская лодка. Каждый раз после их прихода пограничники обнаруживали следы на песке. Пытались прочесывать балку, да что толку-то? За ней — бескрайний степной простор, а там — немецкие колонии. В них кто хочешь может скрыться, мелькают в голове Семена отрывочные мысли.

«Неспокойное место. Тут надо бы крепкий заслон ставить, с пулеметом, — думает Семен. — А приходится идти вдвоем — не хватает людей. Да еще этот, — скосил глаза Гвоздев на едва угадываемую на фоне обрыва фигурку подчаска. — Новичок, первый раз в секрет идет. Парнишка вроде бы ничего и уверяет, что уже побывал в переделках. Только что с него возьмешь? Малец, такого щелчком пришибить можно…»

Семен оглянулся. Обрывистый мыс Карабуш, на котором находится пограничный пост, совсем растаял в темноте. Где-то впереди, у самой балки, должна быть небольшая коса, но и ее сейчас не видно.

— Надо же — такое гиблое место, — недовольно ворчит он. — И этот чертов мыс, и эта дьявольская балка…

Тимофей — южанин, для него эти названия, оставшиеся от турок, ясны: Карабуш — значит Черная голова; Бирючья — Волчья балка. Так он и растолковал Гвоздеву. Хотел еще добавить, что с моря мыс будто бы действительно похож на откинутую назад голову, да Семен неожиданно сердито одернул.

— Ладно уж! Что волчья, что дьявольская — все одно…

Тимофей замолчал и даже дыхание затаил: беспокойство Гвоздева передалось и ему. Тишина — уши ломит, и все же улавливаются ночные шорохи: вот скатился с обрыва сухой комочек земли; с легким шипеньем отхлынула волна; наверху зацвиркал сверчок… Знакомые, привычные звуки.

— Ничего… — Гвоздев двинулся дальше, заскрипел песок под ногами.

Шагнул и Тимофей, да сразу же споткнулся. И раз, и другой.

«Вот недотепа!» — про себя выругался Семен.

И сердитым шепотом:

— Что там у тебя?

— Подошва…

— Что — подошва?

— Оторвалась…

— А раньше куда смотрел?

— Думал, продержится…

— Думал, думал… Голову надо иметь на плечах! Подбил бы загодя…

«Подбить-то к чему?» — недоуменно пожал плечами Недоля, но промолчал: у всех на посту обувь на честном слове держится, красноармейцы обуваются только на дежурство, а днем босиком ходят.

Гвоздев вытащил из кармана обрывок бечевки.

— На, привяжи…

Недоля наскоро замотал.

«В секрете сделаю как следует», — решил он, догоняя товарища.

Зашагали пограничники дальше. Пахнул в лицо ветерок, принес по-осеннему холодноватый аромат степной полыни, чернобыльника и крепкий, как нашатырный спирт, запах выброшенной на берег морской травы. И вроде бы непроницаемую вечернюю мглу развеял — звезды проступили четче, ярче. Все это не только вверху, но и снизу, под ногами, отражалось в густой воде. И от этого море кажется таким же бездонным, как и небо, и Недолю вдруг охватило ощущение, будто он шагает по самому краю пропасти. Даже голова закружилась.

Время от времени море вздыхает: волны — отголоски промчавшегося где-то шторма — с шипением облизывают кромку песка, и омытые раковины начинают сиять, словно выброшенные водою осколки звезд.

Берег отступает, образуя неширокую лощину. Отсюда и начинается Бирючья балка, но ни ее, ни зарослей кустарника на склонах не видно — ночь все затушевала одним цветом.

— Здесь остановимся, — вполголоса сказал Гвоздев. — Если что — на кручу не полезут, а тут встретим…

— После вчерашнего, наверное, не сунутся, — не то возражает, не то думает вслух Недоля.

На все посты сообщили, что прошлой ночью у Чубаевки, под Одессой, пытались высадиться белогвардейцы. Часовой не растерялся: подчаска послал за подкреплением, а сам вступил в бой. Одного убил, двух ранил и одного взял в плен. Остальные скрылись на шаланде в море.

Может, после такого урока и в самом деле побоятся? Во всяком случае, так говорил начальник поста при наряде. Гвоздев тоже вспомнил эти слова и невольно хмыкнул:

— Не сунутся! Да пока мы всех беляков и Антанту не уничтожим, покоя от них не жди. А Арканов…

Не по душе Семену начальник поста Арканов. Чует он в нем что-то чужое, присматривается, каждое слово, каждый шаг берет на заметку. Но пока молчит, ни с кем не делится своими мыслями.

— Не сунутся! — с сердцем повторил Гвоздев. — А сами все время у берега крутятся…

Что верно, то верно. Французской канонерки в последнее время не видно, она получила свое у Очакова ^[1]. А вот трехтрубный миноносец — говорят, «Жаркий» — каждый день торчит на кромке моря и неба. И сегодня с утра маячил. А за ним видны мачты еще каких-то кораблей. Белых или французских — не разберешь, далеко.

— Так что держи ухо востро, — заключил Гвоздев и распорядился: — Ты иди на ту сторону лощины, замаскируйся, да смотри не засни. А я здесь…

— Есть!

— Что ты мне все есть да есть! Подумаешь, скиталец морей нашелся, — неожиданно рассердился Гвоздев. — Повторять нужно приказание!

Гвоздев — старый солдат. Хлебнул лиха на Румынском фронте и с белыми уже третий год воюет. Порядок любит во всем, даже в мелочах. А Тимофей раньше, до болезни, в бригаде Мокроусова, среди матросов был, привык по-флотски отвечать. Однако спорить не стал, повторил.

— Выполняй!

Гвоздев шагнул было в сторону, но остановился. Завозился, сердито сипя:

— Вот черт!.. И у меня тоже…

— Что такое?

— Да подметка отстала, туды ее… Совсем не к поре… Подвязывает ее и бормочет. То ли для себя, то ли для Тимофея:

— Мы тут, конечно, вроде бы в стороне… А кто знает, может, и от нас мировая революция зависит…

Приладил подметку, замолчал и сразу же исчез в темноте.

Недоля пересек лощину, забрался под куст, устроился поудобней и тоже затих. Неожиданно потянуло тонким пряным ароматом.

«Откуда это?»

Пощупал ветку, укололся и даже обрадовался — шиповник! У калитки их домика в Николаеве, на углу Колодезной и 5-й Слободской, тоже рос большущий куст шиповника. Но тут же радость сменилась горечью: нет сейчас ни куста, ни домика. Сгорели от немецкого снаряда. И мать от взрыва погибла. Старший брат тоже погиб, сам видел, как немцы его на расстрел повели. Отец тогда спасся, отсиделся у друзей, а вот пережил ли деникинщину? С его характером… Послал письмо отцу, и уже давненько, а ответа что-то нет. Самому бы съездить. И недалеко, да разве пустят? И так почти без смены дежурить приходится…

Сидит Тимофей, едва дышит. Даже рот приоткрыл, чтобы слышнее было. И все кругом затаилось. Лишь время от времени вздыхает море, да нет-нет и прошелестит кто-то в траве. Мышь или ящерица? А может, змея?..

Снова потекли воспоминания… Немного лет прожито, а сколько всего видел! На заводе успел поработать, и в восстании против немцев участвовал, и гибель кораблей у Новороссийска переживал, и в походе Южной группы войск пулеметчиком был.

Потом тиф. Несколько месяцев провалялся. Просился на польский фронт, да врач покачал головой:

— Куда тебе! От ветра шатаешься… Поезжай к морю, там, может, немного окрепнешь…

Так и стал Тимофей Недоля красноармейцем Отдельного батальона пограничной охраны. На посту Карабуш. Конечно, немного обидно: за пулеметом он король, а здесь… Вот даже секрет не доверили, поставили подчаском…

Впрочем, пост у них ответственный. Но что бы ни случилось, не струсит. В себе Тимофей уверен, а в Гвоздеве — тем более; тот, наверное, тысячи верст по фронтам исшагал. Говорят, был и на Восточном, и под Царицыном, а зимой в составе 41-й дивизии с боями прошел путь от Орла до Одессы.

Вслушивается Тимофей в тишину. Ох и обманчива она!

«Интересно все-таки, как корабли белых к берегу подходят? — ломает голову Недоля. — Кругом минные поля, еще с войны остались… Наверное, карты у них есть. Так что проходы знают. Вот если бы эти проходы заминировать!»

Думает Недоля и сам понимает — невозможно это пока сделать. Белые увели все годные суда, остальные взорвали, затопили. В Николаеве судостроители сейчас ремонтируют старые баржи и брошенные колесные пароходы, устанавливают на них пушки. Из таких судов создана флотилия на лиманах. Моряки зовут их шутливо «лаптями». Лапти — лапти, а берега охраняют.

«Вот если бы сейчас сюда хотя бы один крейсер из тех, что строились на заводе, когда он там работал! — представил Тимофей. — Да пусть не крейсер, а эскадренный миноносец. Не такой, как у беляков, а новейший, из Ушаковского дивизиона ^[2]. Да где они, эти эсминцы? Четыре — под Новороссийском, на дне моря. Сам видел, как их топили. А остальные или еще недостроены, или белые увели. Впрочем, они и недостроенные уводили. Вон под Одессой лежит на берегу незаконченный «Цериго». Оторвало штормом от буксира, выбросило на камни».

Вдруг Недоля даже вздрогнул: далеко в море вспыхнул огонек, замигал торопливо — сразу же стало тревожно на душе.

— Не спишь? — доносится приглушенный голос Гвоздева.

— Что вы!..

— Видал?

— Ага!

— А ты говоришь!..

Замолчали, вглядываются напряженно в темноту. Но ничего, только черный берег, море да звездное небо. Может, показалось? Нет, сигналят, сволочи!..

— Иди-ка сюда! — зовет Гвоздев.

И уже официально, как положено по инструкции:

— Останетесь здесь за старшего! Что бы ни случилось — беляков не пропускать!

— Есть! — по-флотски ответил Недоля, и на этот раз Гвоздев его даже не одернул.

— Если позову на помощь — не мешкай!..

Добавил, словно оправдываясь:

— Не нравится мне наш… Всех услал с поста, а…

Не договорил, скрылся в тени берега, только песок хрустел под ногами.

Один остался красноармеец Тимофей Недоля. Действительно неладно получается. На днях приезжал комиссар, требовал усилить бдительность. Две руки международного капитала, говорил, белополяки и Врангель, хотят задушить Республику Советов. Антанта их снабжает всем — и обмундированием и оружием. Да еще кулаки в тылу восстание готовят, а белогвардейцы пытаются к Николаеву и Херсону прорваться, чтобы с тыла ударить. Очаковскую крепость корабли чуть ли не круглые сутки обстреливают, на горизонте французские и английские дредноуты дымят.

Еще говорил комиссар, будто идет подготовка к высадке десанта здесь, на побережье. Все может статься. Наверное, вчерашний случай вроде, пробы был. Тогда снова попытаются. А вдруг здесь? На посту же никого нет, начальник всех людей разослал: кого в Одессу за продуктами, кого на Тузловский лиман соль охранять. Осталось по два человека на секрет, а у самого поста и стоять некому. Только дежурный телефонист. Хорошо, конечно, что сам товарищ Арканов тоже там, ну а если где подмога потребуется?

Лежит красноармеец Недоля в выемке под кустом шиповника, думает, и как-то не по себе ему. А с моря то ли голоса, то ли скрип уключин послышались. Затаил дыхание — нет, ничего, только плещется о берег мелкая волна.

Неожиданно отдаленный крик, затем выстрелы взорвали тишину.

«На посту!» — мелькнула мысль, и Тимофей, не рассуждая, бросился туда, где хлопали выстрелы, частили пулеметные очереди. Да споткнулся — зацепился снова отставшей подошвой. Оторвал ее совсем, отбросил в сторону.

Задыхаясь, вбежал на обрыв около поста. В окне приземистой будки вспыхнул свет и тут же погас, потом раздался какой-то треск, и оттуда выскочил человек.

— Стой! — крикнул Недоля. — Стрелять буду! — и клацнул затвором.

В ответ резанули по глазам вспышки огня, что-то сильно толкнуло в плечо и в бок. И, уже теряя сознание от поднявшейся к горлу боли, Недоля поймал на мушку фигуру, убегающую в степь, в темноту, и нажал спусковой крючок.

Глава II КАРАБУШ НЕ ОТВЕЧАЕТ

Павел Парамонович Клиндаухов был зол. Он считал, что каждое большое или малое событие в жизни батальона должно быть отражено на бумаге в форме приказа. Страсть эта проявилась сразу же, как только его назначили адъютантом. Но поскольку он в свое время окончил только два класса церковно-приходской школы и от учителя — дьячка сельской церкви — перенял витиеватый почерк, то вначале приказы походили на ребусы.

— Ты бы завитушки ставил отдельно, а буквы отдельно, — посоветовал однажды ему командир батальона Герасимов.

Клиндаухов обиделся, и несколько дней красноармейцы были лишены возможности знакомиться с творчеством адъютанта. А потом он притащил со склада внушительный «ремингтон», после чего приказы стали появляться в печатной форме в нескольких экземплярах. Правда, на машинке не было букв «е», «у», мягкого, твердого и восклицательного знаков, но это не очень смущало Павла Парамоновича. «Е» он заменял буквой «и», а «у» — «ю», что вообще-то не очень влияло на грамотность его творений; твердый знак все равно был отменен, значит, можно обойтись и без его собрата — мягкого знака, а восклицательный он с успехом заменял вопросительным. Все скоро привыкли к тому, что командир батальона из Герасимова превратился в Гирасимова, сам Павел Парамонович — в Клиндаюхова, а заключительные фразы приказов, будь то «Да здравствуют красные орлы!» или «Позор тем, кто льет воду на мельницу мировой буржуазии!» — неизменно оканчивались вопросительным знаком.

Сейчас Клиндаухов сидел возле машинки и со злостью тыкал одним пальцем в буквы, выстукивая очередной приказ, третий за день. Собственно, приказ этот был уже отпечатан раньше, но только он его вытащил из машинки, как в оперативку — так называлась комната, в которой находился Клиндаухов, выполняя обязанности и начальника штаба, и начальника оперативного отдела, и бессменного дежурного, — ввалился моряк. Бескозырка на самом затылке, ленточки до пояса, грудь перекрещена пулеметными лентами, у пояса граната, нож и огромный «кольт» — не револьвер, а целая гаубица.

Клиндаухов несколько удивленно посмотрел на грозный вид моряка — такого ему давненько не приходилось видеть. Однако встал, одернул френч из толстого шинельного сукна, поправил шашку, произнес:

— Слушаю вас!

— Чего слушать-то? Вот! — И моряк покачал головой, хлопая оторвавшейся подошвой ботинка. — Небось, как начальство, так и… — кивнул он на сапоги Клиндаухова, начищенные до зеркального блеска.

— Начальство? — возмутился Павел Парамонович. — Начальство вот в чем ходит! — показал он: подошвы на сапоге вообще не было, на голенище остались только ранты, да еще каким-то чудом держался каблук. — Обувка на ногах, да следы босые!..

— Ничего, штабистам и так можно, — нашелся моряк.

И тогда Павел рассвирепел. Это он-то штабист, он, тайком от родных уехавший в партизанский отряд на своей лошади, единственной опоре всей семьи. Правда, лошаденка от постоянной бескормицы едва передвигала ноги, Павел вместо седла приспособил две подушки, а винтовку за плечо закинул с примкнутым штыком, что считается величайшим позором для кавалериста. И командир отряда, увидев его в таком виде, сказал в сердцах:

— Гнать его в три шеи, чтобы конницу не срамил!

Но Клиндаухов упросил, остался, и вышел из него лихой рубака. Однажды красная батарея накрыла петлюровский бронепоезд. Тот начал удирать на полных парах. И тогда в каком-то безрассудном порыве наперерез ему бросилась группа конников. Клиндаухов сразу же вырвался вперед, сблизился с паровозом, успел первым выстрелить в показавшегося из окна «сечевика», дотянулся до поручней и прямо с коня вскочил в паровозную будку.

— Назад! — закричал он машинисту.

Приказ, подкрепленный маузером, подействовал убедительно, и вскоре бронепоезд прибыл в распоряжение красных войск. За этот подвиг командование наградило Клиндаухова великолепными красными галифе^[3]. Подарком Павел Парамонович очень дорожил и надевал галифе только в самых торжественных случаях.

На коне и пешком Клиндаухов измесил тысячи верст военных дорог, был и ранен и контужен, а адъютантом его назначили чуть ли не силой, когда срочно потребовалось заменить бывшего офицера, оказавшегося предателем. И тут на тебе — штабист!

— Штабист! — Клиндаухов схватил со стола лист бумаги. — Штабист, значит! — подбросил он лист и несколькими неуловимо быстрыми взмахами шашки иссек его в лапшу.

Но тут же устыдился своей горячности и уже спокойнее спросил:

— Где воевали, в какой части служили раньше?

Моряк предпочел не распространяться на эту тему. Раньше он был известен в Одессе под именем Фильки Руля. Перед самой революцией за неудачный налет Филька попал в помещение, из которого мир просматривался через частую решетку из толстых прутьев, и только Керенский освободил его, как, впрочем, и всех других уголовников страны.

Филька Руль вскоре сообразил, что можно обычный грабеж называть экспроприацией, если объявить себя анархистом, что он и сделал. В девятнадцатом, поддавшись общему порыву, Филька вступил в отряд, сформированный известным одесским бандитом Мишкой Япончиком из собратьев по ремеслу; отряд этот несколько дней побыл на фронте под Вапняркой. Но любители легкой наживы быстро поняли, что на фронте стреляют и могут даже убить, и устремились назад в Одессу-маму. Большинство их, в том числе и наш моряк, благополучно добрались, вот только самому Япончику не повезло: в городе Вознесенске он был задержан и по приказу ревкома расстрелян.

Во время деникинщины Рулю кое-как удалось избежать мобилизации, а с приходом Красной Армии он устроился в портовую мастерскую. Странная это была мастерская. Все здесь называли себя красными военморами и форму носили соответствующую, а выполняли частные заказы из казенных материалов и жили припеваючи до тех пор, пока мастерскую не прикрыла ЧК. И чтобы не быть расстрелянным по суду военного трибунала, моряк поспешил объявить себя добровольцем.

Его направили служить в отдельный батальон пограничной охраны. Впрочем, обо всем этом он не стал распространяться, ответил Клиндаухову без особой заносчивости:

— Кое-где пришлось побывать. Да разве сейчас об этом речь? Вот корочки надо подлатать…

Клиндаухов вызвал старшину, распорядился:

— Выдай ему все необходимое, чтобы обувь в порядок привел. Потом заставь по-пластунски ползать, стрелять лежа, с колена и стоя. Да чтобы как положено, десять выстрелов в минуту. А патроны пусть из ленты вынимает. Увидим, будет ли он после этого арсенал на себе таскать…

И Павел Парамонович закончил необычно длинную для себя речь:

— Красный воин должен быть вот таким! — показал на плакат.

На плакате, приколотом над столом, на фоне пятиконечной звезды стоял образцовый красноармеец с винтовкой в руках, с бантом на груди, с подсумками на поясе. Он попирал сломанный царский скипетр и корону, а под ними была подпись:

Впрочем, и сам Павел Парамонович Клиндаухов мог бы служить образцом в соблюдении формы. Френч вычищен и каким-то образом даже выглажен, синие кавалерийские петлицы сияли морской глубиной, нарукавные знаки отличия родов войск и знаки различия пришиты так, как того требовал приказ Реввоенсовета. Вот только на локтях виднелись заплаты да сапоги без подошв, но это уже не от него зависело.

Старшина пошел приводить Фильку Руля в плакатный вид, а Клиндаухов вдруг обнаружил, что исшинковал-то он не просто лист бумаги, а отпечатанный приказ. Плюнул в сердцах и, злясь на себя, на этого так не вовремя пришедшего военмора, сел за машинку печатать заново. На листе бумаги, сквозь которую проглядывали жгучие очи полуобнаженной красавицы и надпись: «Мыло «Скромность». Вне конкуренции», — печатать приходилось на найденных где-то неиспользованных обертках, — уже виднелось:

Приказ

В ноч с 28 на 29 июля сиго, 1920 года к постю Чюбаивка, на котором находился сикрит из двюх чиловик, подошли дви шаланды с билогвардийцами…

Далее в приказе говорилось, как белогвардейцы высадились и открыли огонь и как часовой красноармеец Колупаев, отослав к заставе подчаска за подкреплением, вступил в бой. Одного он убил, двоих тяжело ранил, одного задержал, а остальные «обратилис в постыдной бигство в мори.

Да здравствюют Красный Орлы?

Командир — Гирасимов.

Воинком…»

Фамилия комиссара батальона — Урсульев — никак не поддавалась воспроизведению на машинке, получалось черт те что, и Клиндаухов, оставив место для того, чтобы вписать эту фамилию от руки, начал выстукивать свою должность: «Адю…»

Резко, требовательно зазвонил телефон — от неожиданности Павел ударил сразу по двум буквам.

— Адъютант батальона слушает вас!

Кто-то тревожно и сбивчиво, срываясь на крик, докладывал:

— …Пост Карабуш напа…

Затем какой-то стук, треск — и все.

— Что такое? Повторите! Алло, Карабуш, повторите! Что там случилось?

Трубка молчала, слышались только приглушенные щелчки и гудение.

И, уже забыв про неоконченный приказ, Клиндаухов кричал что есть силы:

— Карабуш, Карабуш! Алло, Карабуш, отвечайте!..

Пост Карабуш молчал.

…Уполномоченный особого отдела Северо-Западного района Черного моря красный военный моряк Дмитрий Неуспокоев сбросил бушлат, разулся и плюхнулся на диван. Это неуклюжее сооружение, оставшееся в кабинете с незапамятных времен, состояло, казалось, из одних пружин, кое-как прикрытых истрепанной обивкой. Но Дмитрий этого не замечал: лежал, вытянувшись во весь рост, и блаженствовал.

Ну и деньки за последнее время выдались — в небо глянуть некогда. Белые зашевелились. Только что пытались высадиться у Санджеевой балки. Часовой Захаров отбил десант почти в два десятка человек. А ночью — у Чубаевки. Молодец Колупаев, не растерялся, встретил врагов по-пролетарски ^[4].

Неуспокоев, как только получил известие о десанте в Чубаевке, выехал туда сам. Важные птицы пытались высадиться. В кармане убитого оказались документы на имя полковника графа Роникера. Раненые документов не имели, находились в тяжелом состоянии и говорить пока не могли, а насмерть напуганный белогвардеец, оставшийся невредимым, назвался французским консулом. Консул, дипломатический представитель, а высаживается тайком вместе с каким-то сбродом. Шлепнуть бы его безо всяких разговоров. Но нет, нельзя. Международные осложнения можно вызвать, сорвать переговоры с Францией, которые ведутся в Стокгольме и Копенгагене. Отправили его в ЧК, а потом в Центр, там разберутся, что к чему.

К кому все-таки шли эти неизвестные, и по всему видно — по оружию, по одежде, по рукам — офицеры? Ведь где-то ждут их. Ничего, вылечатся — расскажут.

Недавно поступило сообщение, что начальник поста Карабуш Арканов — бывший белый офицер, только скрывает это. Вообще-то ничего удивительного: когда части 41-й дивизии разгромили группу генерала Шиллинга и заняли Одессу, батальон пограничной стражи, охранявший побережье при белогвардейцах, почти в полном составе перешел на сторону Красной Армии. После тщательной проверки многих офицеров пришлось отправить в другие части, подальше от побережья, а кое-кого и в ЧК.

Только собрался ехать — новое сообщение: неподалеку от города, в Дофиновке, нашли склад оружия. Пришлось отправиться туда. Вот вернулся, ног под собой не чуя. И так каждый день. Неуспокоев уже позабыл, сколько часов в сутках.

«Нельзя, нельзя уставать… Не имею права…» — думает он и чувствует: откидывается голова на жесткий диванный валик, глаза закрываются сами собой, тело даже острых пружин не ощущает. Спать, спать…

Но кет, нельзя. Дал себе зарок: что бы ни случилось — два часа читать. Вскочил военмор Неуспокоев и босиком по коридору к умывальнику. Вернулся с тельняшкой в руках, с каплями воды на волосах, с мокрыми плечами и грудью. В глазах бодрый блеск, словно и не было гнетущей усталости, вызванной напряжением сегодняшнего и многих предшествующих дней. Окинул взглядом комнату, да не комнату, а шкафы с книгами. Стоят они один к одному вдоль всей стены. А книги в них какие: «Энциклопедический словарь», «Военная энциклопедия», «История искусства», «Промышленность и техника», «История земли», «История человечества», «Жизнь животных», «Жизнь растений», «Жизнь моря», «Земля и люди»… Кажется, все знания, накопленные человечеством, сюда собраны. И как только уцелела такая библиотека в эти беспокойные годы?!

Любит Дмитрий книги до самозабвения. Когда он впервые зашел в эту комнату, даже растерялся. Потом взял первую попавшуюся. О том, как образуются дождь, снег, иней. Интересно, но об этом и потом можно почитать. Взял другую, раскрыл на середине. Что-то такое непонятное, ну никакому уразумению не поддается. А кто-то разбирается. Отложил со вздохом.

Третья была о строении земли. На картинках — камни, гора в разрезе. Все ясно.

«Вот если бы и человека так…» — подумалось.

Да, за эти годы Неуспокоеву приходилось встречаться с людьми, о существовании которых он раньше и не подозревал. Сидит, бывало, перед ним такой, а что у него на душе, о чем он думает — неизвестно, и с какого боку подступиться к нему надо — неясно. Сколько приходится голову ломать, пока доберешься до сути.

Впрочем, что говорить — бывало. Вчера вот наведался в госпиталь — там один из захваченных у Чубаевки пришел в себя. Пытался поговорить с ним. На все вопросы один ответ: рыбак, захватили белогвардейцы в море, заставили идти к берегу. Вроде бы и правдоподобно, да только шито белыми нитками: какие руки у рыбака, Неуспокоев знает, до службы во флоте самому приходилось рыбачить. Нет, тут гора в разрезе не поможет…

Подтянул шнур с тусклой лампочкой поближе к дивану, привязал его обрывком шпагата и раскрыл книгу по строительному делу. Тишина вокруг: и в городе и в доме. Это в первые месяцы по ночам то выстрелы, то крики будоражили город. Сейчас нечисть прибрали к рукам, а если кто и остался — притаился. Вот процокали по камням подковы конного патруля, и снова тишина. Только снизу доносится стук «ремингтона» — неугомонный Клиндаухов печатает очередной приказ.

Читает Неуспокоев о конструкциях потолков и сводов, а сосредоточиться никак не удается. Взглянул на карту, висящую на стене. Старая, Российской империи, но кто-то выкрасил ее в красный цвет. А теперь вот опять чернота начинает заливать.

Как хотелось Дмитрию на фронт! Отказали. Побережье надо охранять. Да, надо. От села Маяки на Днестровском лимане до города Очакова почти двести километров, а в батальоне… Негусто людей. И снабжение… Губком партии наградил батальон Почетным Красным знаменем — только за последнее время пограничники отбили пять белогвардейских десантов. При вручении знамени людей надо будет построить, а в чем? Брюки и гимнастерки в заплатах, обувь не у каждого. Командир батальона Герасимов поехал в Николаев, в штаб командующего морскими силами Юго-Западного фронта. Может, удастся там получить что-нибудь. Да, дела…

Тряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли, снова взялся за строительные конструкции. А тут телефонный звонок и голос адъютанта:

— Карабуш! Карабуш! Отвечайте!..

Неуспокоев мгновенно натянул сапоги, бушлат, на ходу перебросил маузер через плечо — и вниз.

— Что такое?

— На посту что-то случилось. Позвонили — и молчат…

— Тревога!

Один за другим выбегают заспанные красноармейцы дежурного отделения, шофер выводит со двора крохотный полугрузовичок «пежо», и вот помчалась машина по пустынным улицам города, выскочила в степь. В желтоватом конусе света от фар возникают и снова скрываются в темноте то поломанные телеграфные столбы, то кучи прошлогодних перекати-поле, то огромные, как деревья, чертополохи.

Неуспокоев ничего не замечает, одно у него в голове:

— Скорей! Скорей! Скорей!

Но как ни напрягал «пежо» свой не очень-то мощный мотор, на пост прибыли, когда короткая летняя ночь была на исходе. Из серой дымки вырисовывались обрывистый берег, а внизу поседевшее от предутреннего ветра море.

И только показался пост, сразу заметили — неладно там: болтается на одной петле сорванная дверь, выбито окно. Бросились к будке, и внутри все разгромлено: порваны сигнальные книги, разбросаны флаги, разбит телефонный аппарат, на полу, в луже уже запекшейся крови, лежит телефонист с разрубленной головой.

Почти у самого берега красноармейцы обнаружили часового Гвоздева и подчаска Недолю. Семен Гвоздев лежал на спине, выражение лица его было сурово, словно он сердился за то, что ему не дали совершить всего предназначенного. И винтовку крепко сжимал в окостеневших пальцах — не отнимешь.

Тимофей уткнулся в землю ничком, как будто прилег отдохнуть на жухлую траву; винтовка, лежащая рядом, казалась непомерно большой в сравнении с его — щупленькой фигуркой. Один из красноармейцев повернул его:

— Да он еще жив! Дышит!..

— Сделать перевязку и немедленно в госпиталь, — распорядился Неуспокоев. — Да скажите там, чтобы берегли его пуще глазу!..

А сам с несколькими красноармейцами остался на посту до прибытия смены.

Дмитрий еще раз осмотрел все внимательно. Что ж, картина ясна: высадились белогвардейцы. Разгромили пост, убили в перестрелке часового, ранили подчаска. Погиб и телефонист. А может, тут высадились две группы?

Да, но где начальник поста, где остальные красноармейцы? Почему высадились именно здесь? Сколько человек, куда они направились? Несомненно, в какое-то село или в немецкую колонию — до города слишком далеко отсюда, трудно добраться незамеченными.

Вышел на берег моря. Место, где приставала шлюпка — или их было несколько? — волны сгладили, но дальше, под обрывом, остались следы. Те же, что и у Чубаевки и у Санжеевой балки — от английских ботинок; почти все белогвардейцы такую обувь носят.

«Следы здесь начинаются у моря… Но куда они введут, куда? — ломал голову Неуспокоев. — Может, попытаться найти следы в степи? Да где их найдешь — вот уже полтора месяца дождя нет, земля как каменная. Хотя вот, начал накрапывать. Впрочем, этот дождь не поможет: смоет и то, что еще можно было бы заметить…»

Вздохнул Неуспокоев, вернулся на пост и, разостлав на столе карту, принялся изучать близлежащие селения. А на горизонте, среди клубящихся туч, словно дразня, покачивался вражеский миноносец.

Глава III НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Врач с сомнением покачал головой:

— Слаб ты, парень. Надо бы еще полежать с недельку…

Тимофей и сам чувствовал — пошатывает его, и после двух-трех десятков шагов на лбу появляется испарина. Но вспомнил, что ребята на постах дежурят без смены, вспомнил, как им трудно приходится, и опять попросил:

— Выпишите!..

— Ну что же… Коль настаиваешь…

Получил Недоля направление в свой батальон, и сердце заныло: надо сразу же идти к Неуспокоеву. Куда ни кинь, а виноват. Прохлопал, и за это по головке не погладят.

Да, неладно получилось… Распоряжение уполномоченного особотдела Неуспокоева — беречь раненого подчаска пуще глазу — в госпитале выполнили буквально: поместили его в палату для арестованных. Впрочем, Тимофей, когда очнулся, и внимания не обратил, что на окнах решетки, — мало ли где ему приходилось за эти годы лечиться: и в больнице, и в вагоне, и просто на соломе в омшанике, за тонкой стенкой которого кудахтали куры и похрюкивал поросенок. Одно только его удивило — людей мало в палате: он и еще двое.

Поел, потом попросил у сестры книгу. Принесла что-то совершенно растрепанное, без начала и конца. Оказалось, «Война и мир», второй том.

Читал недолго: замельтешили какие-то черные мухи перед глазами. Незаметно задремал. Проснулся — снова за книгу, но тут к нему подсел один из больных.

— Ты кто? — спросил свистящим шепотом.

— Как кто? — не понял Недоля. — Красноармеец…

— Это я понимаю, — улыбнулся больной, — а вообще ты кто?

— Да говорю же — красноармеец…

— Ну чего ты скрываешь!

— Я не скрываю.

— Говори! Очнулся и сразу же за книжку. Да не за Демьяна Бедного, а за графа Толстого. И в арестантской палате… Тоже мне — красноармеец!

Помолчал и, понизив голос:

— Скрывай — не скрывай, а отсюда один путь — к Реденсу ^[5]. А тот — прямым сообщением в штаб Духонина…

Улыбнулся как-то загадочно и совсем уже приглушенным шепотом:

— Вот мы решили отсюда того…

— Да оставь ты его, — прервал другой голос. — Видишь, слаб человек. Только обузой будет…

Из этого разговора Тимофей ничего не понял и сразу же забыл о нем, углубившись в книжку. Потом пришел Неуспокоев, распорядился перевести Недолю в общие палаты и долго расспрашивал о событиях на посту. Да что мог Тимофей сказать? Только то, что видел и слышал.

— А куда Арканов делся?

Этого Недоля не знал.

Неуспокоев остался недоволен. Пообещал еще прийти и просил вспомнить все хорошенько.

Этой же ночью из арестантской палаты те двое убежали. Готовились, наверное, не один день: успели и решетку перепилить, и веревку из простынь связать — палата была на третьем этаже.

Крепко ругался Неуспокоев. Дежурных врача и медсестру пообещал посадить, да и главврачу досталось, почему не сообщил, что они уже поправились. И к Тимофею подсел:

— Ты вместе с ними лежал, ничего такого не замечал?

— Не-е… — ответил, но тут же вспомнил о странном разговоре. Рассказал.

— Чего же ты сразу не доложил? — рассвирепел Неуспокоев. — Ведь мы их тогда бы сцапали… На вид-то ты вроде парень грамотный, революционно подкованный, а ротозей. Самый настоящий ротозей. Ну погоди, выпишешься — я с тобой поговорю!..

Что же, будь что будет, нужно идти. Прохлопал. А раз виноват, надо и ответ держать. И все-таки не хочется. Невольно свернул в боковую улочку, к базару. Впрочем, сделал он это не только чтобы оттянуть встречу с уполномоченным особого отдела. Тимофей надеялся выменять на махорку что-нибудь съестное. Сам Тимофей не курил, причитающееся ему табачное довольствие обычно использовали соседи по палате, но две осьмушки все-таки удалось сэкономить.

Несмотря на все приказы и запреты, одесский базар, называемый в народе просто «обжоркой», процветал. Правда, на виду продавались лишь тыквенные и подсолнечные семечки, кукурузные и ячменные лепешки, вареные креветки, жареная рыба и прочая нехитрая снедь. Однако сведущие люди говорили, и, наверное, не без основания, что здесь можно достать все: и продукты, и контрабандные товары, и даже оружие.

Но Тимофея интересовало только съестное, и он сразу же направился к торговке жареными бычками. Та предложила две рыбешки. Тимофей пытался было торговаться, да где там — женщина и рта раскрыть не дала:

— Слушай сюда! Если хочешь иметь свой интерес — давай сюда свою прогорклую махорку и бери эту рыбу!

— Так ведь… — попытался вставить Тимофей.

— Об чем разговор? Ты посмотри, они же как белуга! А вкус! Да разве могут с ними осетры равняться? Ни в коем разе!

— Но… — снова было начал Тимка.

— Да таких бычков больше нигде на свете нет! Да когда ты их будешь есть, ухо режь — не услышишь!

После госпитального пайка от аромата жареной рыбы, от слов торговки у Тимофея даже голова закружилась. Выпросив еще горсть семечек, взял бычки и тут же, прислонившись к забору, начал есть их. Целиком, вместе с косточками.

И вдруг:

— Шурупчик!

Даже вздрогнул от неожиданности: так его звали давно, очень давно, еще до революции, когда он учился в реальном…

Оглянулся — никого. Лишь неподалеку сидит на телеге бородатый парень, смотрит на него. Может, он? Да нет, лицо совершенно незнакомое.

Снова взялся за бычка. И опять:

— Шурупчик!..

Точно парень. Больше некому. Вон смотрит на него и зубы скалит из зарослей бороды. Подтянул Тимофей штаны с генеральскими лампасами — только такие нашлись в госпитальной баталерке, поправил не по росту большую фуражку, оттопыривающую уши, направился к парню, на ходу дожевывая рыбью голову.

— А ведь и верно ты! — обрадовался бородач. — Смотрю, вроде похож… Да, времени столько прошло. А меня не узнаешь? Смотри на него — совсем забыл!

— Мичиган!

— Ну то-то же! — И парень, соскочив с воза, полез обниматься.

…Как ни трудно жилось кузнецу николаевского судостроительного завода «Наваль» Ивану Недоле, однако младшего сына Тимофея он решил учить. И учил. Сам по семнадцати-восемнадцати часов в сутки работал, но определил сына в реальное училище. Помогло то, что Иван Гордеевич был облагодетельствован царем: во время спуска дредноута «Императрица Екатерина Великая» присутствовавший на торжестве Николай II подарил Ивану Недоле именные часы. Приглянулся, видать, ему могучий — на голову выше всех, — с широкой окладистой бородой кузнец, пристально смотревший на самодержца.

Провожая сына, в училище, отец говорил:

— Ты, Тимка, старайся… Ведь последние копейки на твое ученье будем тратить…

Многое хотелось сказать в тот момент Ивану Гордеевичу, но не смог он выразить своих мыслей, легче ему было с молотом управляться, чем говорить. Да Тимка сам понял: раз нет капиталов, значит, должен взять знаниями, и в ученье шел впереди.

Когда вернулся из ссылки старший брат Федор, стало полегче. Хотя Федор и считался неблагонадежным, но за добрый магарыч и подарок мастеру ему удалось устроиться на завод. Тем более что и люди тогда были очень нужны — производство расширялось.

В училище Тимофей сидел за одной партой с сынком деревенского мельника Георгием Утробиным, которого все называли Жора Мичиган. Почему Мичиган — никто не знал, да и сам Жора не мог этого объяснить. Впрочем, прозвище имел каждый. К Тимофею, например, прочно прижилось — Шурупчик. И не только за маленький — не в отца — рост, а за его въедливость, стремление в любом вопросе дойти «до корня».

С Утробиным Тимофей подружился. Странная это была дружба: Жору Мичигана нельзя было назвать совершенно неспособным, но ко всему он относился равнодушно, и домашние задания и письменные классные работы всегда за него делал сосед. Зато каждое лето Тимофей уезжал к Утробину в село на берегу Буга и отъедался там на дармовых Мельниковых хлебах.

Но закончить училище Тимофею не пришлось. Брата за участие в антивоенной забастовке 1916 года уволили с завода, потом мобилизовали. А цены росли и росли. Отец начал вещи продавать, да много ли удалось их скопить? Даже царские часы ушли по закладной… И Тимофей, оставив ученье, пошел работать на завод. Впрочем, и после этого Утробин с ним дружбы не прекратил, часто приходил, просил то решить задачку, то написать сочинение.

После революции Жоре было не до уроков, а Тимофею не до Утробина, и они потеряли друг друга. Затем надвинулись грозные события: весной 1918 года город заняли немцы. Комендант города генерал Кош в приказах писал, что германские войска прибыли по просьбе Центральной рады для охраны порядка и что они не будут вмешиваться во внутренние дела города, но это осталось только на бумаге. Немецкое командование сразу же закрыло судостроительные заводы, и тысячи рабочих очутились на улице без всяких средств к существованию. В довершение к этому немцы начали вывозить в Германию продукты и сырье, материалы и оборудование заводов. Офицеры и солдаты брали себе все, что понравится, расплачиваясь ничего не значащими квитанциями.

И николаевский пролетариат поднял восстание. Среди восставших находился и Тимофей. Он был в том возрасте, когда еще не чувствуешь разницы между приключением, подвигом и опасностью, и старался быть впереди. Однажды дружина, в которой был и Тимка, наступала на центральную улицу. Вдруг он увидел Жору Мичигана: тот бежал про тротуару, что-то крича. Было ясно, что, как только он выскочит из-за угла, его срежет немецкий пулемет, установленный на перекрестке.

Тимофей догнал своего бывшего товарища, на самом углу успел броситься ему под ноги. И как только они вместе покатились в кусты, над ними защелкали пули о стену дома, обдав известковой пылью. У Жоры глаза вылезли из орбит, челюсть отвисла; он смотрел на выщербленные пулями ямки в штукатурке и не мог сказать ни слова. Затем пополз вслед за Недолей и долго еще боялся подняться на ноги, хотя за углом был уже в полной безопасности.

Больше Тимофей его не видел и — надо же так — встретил через два с половиной года. За это время Утробин возмужал, поздоровел, отпустил бороду, даже отрастил животик.

— Так где ты, как сюда попал? — спросил Тимофей.

— Что… Освобожден от службы по чистой.

Грыжа, понимаешь ты, еще что-то болит, — Жора состроил страдальческую мину. — Сижу дома, пасу волов, заделался, так сказать, хвостокрутом. Ну а ты-то как? Говорят, немцы тогда расстреливали чуть ли не всех поголовно.

— Удалось уйти. С Черноморским отрядом… А сейчас из госпиталя иду, после ранения.

— Вылечился, значит! Вид-то у тебя, прямо надо сказать, неважный: кожа да кости.

— Были бы кости — мясо нарастет, — отшутился Тимофей.

— Что это у тебя? — Мичиган взял у Тимофея недоеденного бычка, повертел в руках, понюхал, бросил в сторону… — Фу, гадость!.. Отъелись на мертвецах… На-ко вот…

Он мигом вытянул из-под рядна кусок янтарного, с розовыми прожилками сала, посыпанного крупной серой солью, несколько яиц, брынзу, огромный ломоть белого хлеба — снедь, которую Тимофей давным-давно не только не пробовал, но и не видел. Невольно проглотил слюну.

— Ну, чего ты стоишь, как засватанный? Бери лопай!

— Насчет пожрать — это я влюбой момент, — невольно подделываясь под речь Жоры, отозвался Тимофей.

Взял в руки кусок сала, отряхнул соль, откусил. А потом хлеба. Сколько мог захватить зубами. И от забытого вкуса сала, хлеба голова закружилась.

— Подожди-ка…

Жора из задка телеги вытащил квадратную бутыль, заткнутую стержнем кукурузного початка.

— Хлебни! Чистейший первак…

Хлебнул. Самогон ударил в нос, забило дыхание. Теплая волна прошла по всему телу, поднялась в голову и стало легко-легко.

— Крепкая!

— Из отборной пшенички… Ну-ка еще!

Тимофей снова приложился. Опять теплая волна прошла по телу, и Тимка почувствовал, как у него от жара запылали щеки. Он с благодарностью посмотрел на Жору. Вот что значит настоящий друг, накормил, напоил, пронеслась в его мозгу мысль, и ему захотелось рассказать Мичигану о себе что-то хорошее, чтобы тот слушал и удивлялся, а может, и завидовал, и он начал говорить, хотя язык не очень-то слушался его.

— Я, брат, все эти годы воевал. Где только не был…

— Значит, пришлось трехлинейку потаскать?

— Трехлинейку! Я пулеметчик.

— Пулеметчик?!

— Ну да! Я, брат, за пулеметом король! Во всей дивизии лучшего не было. Дам очередь — как косой. Камышинку могу пулей срезать, галку на лету сшибить… Да что галку — дай пулемет, распишусь пулями… Не заболей тифом, наверное, уже орден имел бы…

— Да ну!

— Вот тебе и ну! Меня Реввоенсовет за стрельбу часами наградил. Серебряные, большие такие, с ключиком!

— Часами! А где же они?

— Когда в тифу лежал — хозяйка продала. Надо же было меня лечить.

— Здорово! Да ты хлебни, хлебни! И ешь, этого добра у нас много, не жалко…

От еды Тимофей не отказался. Уже вроде и полон живот, а сытости все нет и нет — наголодался.

— Да, заслуг у тебя много, а обмундирование-то того, подгуляло, — не скрывая иронии, сказал Жора.

— Говорю же тебе — из госпиталя я. И потом… Ошибку я допустил…

«Чего таиться от бывшего соученика?» — мелькнула мысль, и Тимофей рассказал о случае с офицерами.

— Расстреляют, — авторитетно заявил Жора Мичиган. — Как пить дать. У нас в селе одного красноармейца расстреляли за то, что курицу украл. А тут — белогвардейцев упустил. Нет, брат, твое дело конченое…

Задумался Недоля: а ведь и в самом деле, пожалуй, одним разговором с Неуспокоевым дело не обойдется, придется предстать перед ревтрибуналом, а там…

— Да, брат, и помочь тебе ничем нельзя, — сокрушался Мичиган. — За помощь контрикам, знаешь, как строго…

Помолчали.

— Может, смягчающие вину обстоятельства учтут? Пролетарское происхождение, боевые заслуги…

Опять помолчали. Тимофей мысленно повторял все, что он скажет Неуспокоеву, а Мичиган думал о чем-то своем и все время искоса поглядывал на бывшего друга.

— Ты какой пулемет-то знаешь, ведь их, говорят, много? — наконец спросил он.

— Да я их все, какие есть, назубок. И «кольт», и «льюис», и «шоша».

— А «максим»?

— С «максимом» я все время и был. Первым номером.

Жора взял в руки бутыль, хлебнул из нее и, нагнувшись к самому уху Недоли, зашептал:

— Знаешь что, поедем ко мне.

— Куда?

— Домой, к папане моему.

— А служба?

— Да я же говорю, твоя служба кончилась. Два-три дня всей жизни осталось. Потом трибунал и…

— Значит, дезиком предлагаешь стать?

— Ну и что? Сколько амнистий дезертирам было и еще будет… Пересидишь, пока дело забудется. В случае чего — покаешься, признаешь свою вину. Простят. Поедем?

«Почему это он уговаривает меня стать дезертиром? — мелькнула тревожная мысль. — Почему?..»

Тимофей чувствовал, что Жора Мичиган уговаривает не только потому, что заботится о его жизни. Ведь сначала Жора просто посочувствовал, как обычно сочувствуют хорошо знакомому человеку, неожиданно попавшему в беду. Да и угроза-то явно преувеличена. Конечно, отвечать за ротозейство придется, но не расстрел же! И вдруг такая забота… Да и страшно: предлагает совершить преступление, чтобы избавиться от наказания за проступок.

«Почему, почему, какая цель?»

И вдруг припомнилось, как оживился Жора, когда Тимка сказал, что знает все системы пулеметов.

«Вот оно что! — мелькнула догадка… — Пулеметы…

«Максим»… Он же о «максиме» меня спрашивал… Значит, значит…»

Вспомнились слова комиссара батальона: «Кто не с нами — тот против нас, тот наш враг…»

«Значит, Жора, бывший друг — сейчас враг. Впрочем, какой он и раньше-то друг был? Просто расплачивался хлебом за помощь в ученье…»

Тимофей притворился пьяным, так что Жора даже слез с повозки и стал его поддерживать, а сам думал: что же делать? Обо всем этом нужно рассказать обязательно, но кому? Командиру батальона? А может, лучше Неуспокоеву? Но как это сделать? Согласиться дезертировать, а потом уйти? Заподозрит.

И вот в голове Недоли возник план. Он начал отнекиваться:

— Нет, не поеду…

— Почему?

— Боюсь…

— Вот чудак! Я его от верной смерти хочу спасти, а он боится.

— А если поймают? Тогда уж наверняка…

— Ничего не будет, попросишься на фронт и все. А в случае чего бумагу можно состряпать. Болел, мол, тифом или еще чем. И с людьми я тебя познакомлю.

— С какими?

— Там увидишь… С хорошими людьми. Я потому тебя уговариваю, что ты мне и в училище помогал, и тогда от верной смерти спас. Хочу и тебе отплатить тем же…

— Ладно! — решился Недоля. — Только…

— Что? — насторожился Мичиган.

— Мне нужно в госпиталь сходить.

— Зачем?

— Понимаешь, там сегодня Маруся дежурит… Медсестра… Ну вот, проститься хочу…

— Да плюнь ты на нее! Другой не найдешь, что ли? Да у нас в селе девок — хоть пруд пруди!

— Мы друг другу слово дали… И потом, если я на ее дежурстве убегу — расстреляют: и те офицеры при ней утекли, и я… А так — возьму документы, а в батальон не явлюсь. И все, она ни в чем не виновата… Да и книжку надо там одну захватить, ты же знаешь, что для меня книжка!..

— Честно?

— Честно!

— Скоро вернешься?

— Туда и обратно, только и всего…

— Тогда давай! Не задерживайся!..

Тимофей, пошатываясь, пошел от телеги, но как только очутился за забором, помчался во весь дух в батальон.

Глава IV ЗАДАНИЕ

Только скрылся Недоля, как к Мичигану подошел высокий пожилой красноармеец. Рука на перевязи, а голова так забинтована, что видны только левый глаз, нос и часть небритой щеки.

— У вас продажного самосада не имеется? — спросил он.

Жора внимательно оглядел подошедшего и ответил:

— Вы какой любите, резаный или тертый?

— Крепкий…

Все правильно, свой. Тот, за кем Жора и приехал. Ответил, как условлено:

— С собой не привез, а дома найдется.

Красноармеец облегченно вздохнул, бросил замызганную котомку на солому, спросил жестко:

— С кем ты это так долго разговаривал?

— Друг детства, учились вместе.

— Как он попал на базар?

— Из госпиталя выписывается, пришел махорку на бычков менять.

— Обо мне ничего ему не говорил?

— Ну что вы, за мальчика меня считаете? — обиделся Жора и добавил: — Он с нами поедет.

— Зачем?

— Дезиком станет. А то его Чека… — И Жора махнул рукой.

— За что?

— В одной палате с офицерами лежал, и те убежали.

— Так куда же он пошел? — забеспокоился красноармеец.

— В госпиталь, документы забрать и с зазнобушкой проститься.

— Это ты его уговорил с нами ехать? — красноармеец спросил таким голосом, что у Жоры мороз по коже пошел. Но ответил храбро:

— Его и уговаривать нечего было. Сам хотел бежать.

— Ну и пусть бы бежал!

— Так он же пулеметчик. Понимаете, пулеметчик. У нас «максим» есть, а управляться с ним никто не умеет.

— Приведет он сюда чекистов — будет тогда пулеметчик! В какой госпиталь-то пошел, хоть знаешь?

— Небось один он здесь, на Приморской, в бывшей ночлежке.

— Сейчас же выведи лошадь отсюда, поставь в сторонке, а сам отойди. И смотри, не наблюдает ли кто. А я на Приморскую, проверю…

— Узнаете его?

— Вы с ним целый час болтали, успел изучить… И притом таких штанов, как у него, в Одессе, наверное, ни у кого нет…

Жора невольно ухмыльнулся: что верно, то верно. Ведь и он стал присматриваться к Тимофею только из-за его генеральских брюк и уж потом узнал. А то, пожалуй, и внимания не обратил бы — мало ли шляется всякого люда по базару.

…Недоля бежал до самого батальона не переводя дыхания. После болезни да еще с непривычки запыхался так, что в груди хрипело и ноги подкашивались. Увидел в оперативке Клиндаухова — притаился за дверью: начнет расспрашивать — прощай час, а то и больше.

Потом проскользнул на второй этаж, постучался к уполномоченному особого отдела, и только тогда услышал рокочущий бас Неуспокоева за дверью:

— Вы же позорите звание красного военного моряка, позорите Советскую власть! За такие дела нужно расстреливать на месте!

И уже спокойнее:

— Идите, потом разберусь, но учтите, и вам и вашим сообщникам не поздоровится!..

Дверь распахнулась, и из кабинета буквально вылетел какой-то моряк с всклокоченным чубом и в расстегнутом бушлате. Вроде где-то Тимофей видел его раньше, кажется, к Арканову приезжал, да не стал вспоминать — не до того сейчас.

Смело шагнул в кабинет и уже там спросил:

— Разрешите?

Неуспокоев будто и не слышит. В одной тельняшке, небритый, с покрасневшими от бессонницы глазами, ходит стремительными шагами по кабинету. Остановился у стола, взял из раскрытого мешка горсть соли, ст пересыпать крупные серые кристаллы.

— На народном горе наживаются… — с серди проговорил, ссыпая соль снова в мешок. И тут он метил Недолю. — Ты как сюда попал?

— Я… я… В общем меня уговаривают дезертирвать, — выпалил Тимофей.

— Слушай, парень, тебя что, из хирургического перевели в психическое отделение, и ты оттуда сбежал?

— Да нет, — досадливо отмахнулся Тимофей. В самом деле!..

— Обожди, обожди… Ну-ка, дыхни! Так и есть! знаешь, за это…

— Да вы послушайте!

Все еще тяжело дыша после бега, сбиваясь и запинаясь, Тимофей рассказал о встрече с Жорой Мичином, о его предложении.

— Так почему ты думаешь, что там что-то замышляется? Может, действительно тебе друг детства хочу услугу сделать, спасти от Чека?

— Ну да! Заговорил-то он об этом небось не сразу, а как узнал, что я пулеметчик. Тут и начал уговаривать. Еще и про «максим» спросил… Точно, для чего-нужен им пулеметчик!

Задумался Неуспокоев. Вот стоит перед ним шпингалет. До плеча не достает. Фуражка размера на три больше, только на ушах держится, а то, наверное, и подбородка накрыла бы. В потрепанной гимнастерке, нелепейших генеральских брюках, в донельзя разбитых ботинках. В общем и посмотреть не на что. Таким же несобранным Тимофей показался Неуспокоеву внутренне — ведь проворонил же он в госпитале офицеров.

— Раз нужен пулеметчик, значит, и пулемет там есть, — нарушил молчание Недоля. — Надо задержать Жору…

Неуспокоев испытующе посмотрел на юношу. Из-под нависшего козырька на него доверчиво смотрели серые глаза.

А что, если это и есть тот случай, который позволит наконец найти так долго ускользающую ниточку, и она приведет к месту, куда направляются белогвардейские лазутчики?

— Случай слеп, да мы должны быть зрячими, — вспомнил он любимую поговорку председателя губчека Реденса и даже повторил ее вслух.

— Что? — переспросил Недоля.

— Ничего, это я про себя… Вот что, товарищ Недоля, нужно тебе согласиться на предложение Жоры.

Как? Дезертировать? Да я лучше…

— Ты, парень, не кипятись. Вот послушай: ну арестуем мы Жору, ну найдем у него пулемет, а дальше? Если действительно там замышляется что-то серьезное?

— Так Мичиган…

— А если он сам ничего толком не знает?

Тимофей задумался.

— Вот то-то! Нужно тебе ехать с ним, войти в доверие, все выяснить.

— Да я согласился, — и Тимофей рассказал придуманную им историю с Марусей. — Иначе как бы я к вам смог попасть?

— Вот видишь, как все хорошо складывается… Если же там все спокойно — что ж, отдохнешь после ранения…

Тимофей недовольно взглянул на Неуспокоева.

— Серьезно. Разрешаю тебе побыть там несколько дней… Но если наша догадка подтвердится и там узнают, кто ты такой, представляешь, что тебя ожидает?

— Угу!

— То-то же! Теперь так, о твоей поездке никто не должен знать, только ты да я. Понятно?

Тимка согласно кивнул головой.

— Как здесь объяснить твое отсутствие? — рассуждал Неуспокоев. — Выбыл после болезни в отпуск? А если?.. Точно! Уж коль командировка секретная, так пусть она будет секретной до конца! В общем ты дезертир.

— Есть! — отчеканил Тимофей и вытянулся по стойке «смирно», хотя при его обмундировании это выглядело комично.

— Для всех, кроме меня.

— Ясно.

— Вот так. Теперь, как нам связь установить? Без этого, что бы ты там ни узнал, даже самое важное, для нас не будет иметь никакого значения, — то ли думал вслух, то ли спрашивал у Тимофея Неуспокоев. — Доверить это дело почте? Долго… Да и нельзя — опасно…

Задумался и Тимофей. И вдруг вспомнил: в каком-то толстенном романе — название его сейчас просто вылетело из головы — влюбленные герои передавали друг другу записочки, зашифровав их самым немудреным способом.

«Если и тут так сделать?»

И предложил:

— Я Марусе, медсестре из госпиталя, буду письма отправлять. А вы договоритесь, чтобы она их передавала вам. И читайте… ну хотя бы каждое второе слово в строчке.

— Уж больно просто!

— Тогда… Тогда предпоследние слова в каждой второй строчке.

— Нет, Тима, нельзя рассчитывать, что там одни лопухи. Попадет к ним письмо — враз догадаются. Давай-ка мы лучше зашифруем слова, которые нас интересуют… Прежде всего, есть ли там организация, — Неуспокоев загнул палец, — имеются ли в ней офицеры, — он загнул второй, — какое там оружие, в основном, конечно, пулеметы, дальше, готовится ли выступление, и когда оно планируется. Вот! — он поднял сжатый кулак. — Значит, эти слова и заменим другими. Ты едешь к своему школьному товарищу, значит, организация — пусть будет семья. Ну а офицеры сойдут за друзей или за товарищей. Пулеметы… Пулеметы… А если — харчи? Подойдет! О выступлении можно сообщить как о свидании, — подберешь там какую-нибудь девушку, ну а срок придется указать. Вот так. Все понял?

— Понял! Контрреволюционная группа — семья, офицеры — друзья, пулеметы — харчи, выступление — свидание… Так я побежал!

— Обожди… Ты в море бывал?

— Нет! — удивленно ответил Тимофей. — Брат у меня моряк, а я только в лиман за бычками ходил.

— Так вот, Тима, как бы ни был хорош корабль, но — если у него днище дырявое, вода проникнет в трюмы, и корабль потонет. Представь себе, что наша республика — корабль. Значит, нужно делать так, чтобы в этом корабле не было ни единой щелочки, чтобы никакая нечисть в него не попала. А пролезть к нам, разрушить корабль изнутри — ох как многие хотят. На посту Карабуш враги прошли. Кто-то или прохлопал, или сознательно пропустил, в этом мы еще разберемся. В госпитале же ты, лично ты, Тимофей, проворонил, не закрыл вовремя щелочку, сбежали офицеры… Да не просто офицеры, а с той стороны заброшенные. Ведь от них мы смогли бы узнать, куда направляется вся эта сволочь, что они здесь задумали…

Недоля невольно опустил голову, так что из-под козырька великоватой ему фуражки стал виден только вздрагивающий подбородок.

— Ну, не буду задерживать, вижу, ты сам все осознал… Как же ты отлучился, что сказал своему дружку?

— Побежал в госпиталь за документами и проститься с Марусей.

— Тогда другое дело. Обожди-ка, я тебя к госпиталю подброшу, а то, может, кто-то захочет проверить, был ты в нем или нет. Только подъедем с другой стороны. Ты через заборы умеешь лазить?

— Приходилось!..

— Пошли.

— Да, товарищ Неуспокоев, а книжку?

— Какую книжку?

— Так я же сказал, что книжку в госпитале оставил.

Вернулись. Дмитрий долго перекладывал книги, затем выбрал какую-то брошюрку, протянул.

— Ну что вы, кто же поверит, что я за такой ходил? Вот эту возьму, — и он ухватился за том Льва Толстого.

— Ну, ну! — запротестовал Неуспокоев. — Лучше уж вот это, — протянул Шеллера-Михайлова.

Тимофей поморщился, но взял.

Поехали на машине по улицам Одессы. Неуспокоев говорил Тимофею, наклонившись к самому уху:

— Каждый день, каждую минуту будешь ходить пр острию ножа… Все «если» предусмотреть невозможно, впрочем, того, что можно предвидеть, опасаться нечего… На рожон не лезь, но и не увиливай особо — тебе надо выяснить, что они замышляют. И с письмом осторожнее, хотя мы и договорились, как писать. Помни, если все так, как мы предполагаем, ты будешь среди заклятых, смертельных врагов. Малейшая оплошность — и хорошо если только к стенке поставят. Ты не видел трупы с отрезанными ушами, с выколотыми глазами и с вырезанными звездами на лбу? А я видел… Ну иди. Да, — остановил Тимофея Неуспокоев, когда тот уже ухватился за прутья решетки, чтобы перескочить через забор, — ты во сне не разговариваешь?

— Вроде нет… А что? — удивился Недоля.

— Так, ничего… Ни пуха тебе, ни пера! — И машина, оставив за собой облако дыма, скрылась за углом…

…Мичиган терпеливо ждал, сидя на возу. Как время тянется!.. Жора уже и за еду принимался, и к бутыли с самогоном прикладывался, а Тимка и красноармеец словно провалились.

Тени от пыльных акаций стали удлиняться, когда за его спиной раздался голос красноармейца:

— Верно, был твой дружок в госпитале. Провожала его какая-то… Скоро, наверное, прибежит…

Жора обрадовался, что Тимофей его не обманул.

— Ну а если что-либо… Друг он тебе или не друг — сразу…

— Само собой, — согласился Утробин.

А Павел Парамонович Клиндаухов рвал и метал: и так батальон укомплектован личным составом не более чем на половину, а тут еще потери. Погибли Семен Гвоздев и телефонист Артюхин, неизвестно куда делся начальник поста Арканов — ни трупа, ни следов. Теперь еще новость: Недоля исчез. Из госпиталя сообщили, что выписался, а в батальон не явился. Не иначе, сукин сын, дезертировал, от таких тихонь всего можно ожидать.

И вечером появился очередной приказ:

«Красноармииц Нидоля во вримя стычки с билогвардийским дисантом был ранин и находился на изличинии в госпитали. Пос-ли выписки из госпиталя в баталон ни явился, выбыл в ниизвестном направлинии, то-исть дизиртировал.

Приказываю считат Нидолю Т. И выбывшим из состава баталона как дизиртира».

Глава V ТАИНСТВЕННЫЙ ПОПУТЧИК

Перед выездом из города Жора предложил:

— Может, вы вон там, переулочком, а потом по балочке пройдете? Здесь иногда документы проверяют.

— Господи, в Одессе о документах заботиться! Да здесь самого папы римского подпись подделают… Они у меня и от ревкома, и от архиерея, — и красноармеец с ухмылкой махнул рукой, но тут же пристально, в упор посмотрел на Тимофея и спрыгнул с телеги.

— Ты иди впереди! — сказал, вернее, приказал Недоле.

Тот пошел. Действительно, в конце переулка начиналась балочка, заросшая дерезой. По ней прошли мимо последних домишек города, а потом вышли на дорогу.

— Проверяли? — спросил красноармеец, когда телега с важно восседавшим на ней Утробиным остановилась у кустов.

— Нет… Но кто ж его знал…

Добавил не по годам рассудительно:

— Береженого бог бережет…

— Поехали!

И потянулась навстречу розовая предзакатная степь; в балках и за курганами начали сгущаться фиолетовые тени, потускнел горизонт, а сбоку повозки, прямо по заросшим сорняками полям, переступали невиданно огромными ногами тени лошадей.

Когда стемнело, доселе молчавший и даже как будто дремавший красноармеец сбросил шинель и остался в солдатской ватной безрукавке, надетой поверх френча. Затем прямо черев голову стянул бинты, начал растирать ладонью лоб и щеку, на которых отпечаталась мелкая рябь ткани. И тут же неуловимым движением откуда-то из подмышки вытащил маузер, сунул его в карман брюк.

— Ловко! — нарочито удивленно воскликнул Недоля.

— Что?

— Да так… Ты был вроде бы раненым, а теперь… не знаю что и подумать.

— Еще не то увидишь, — пообещал «красноармеец».

И добавил жестко, с нескрываемой угрозой:

— Если вообще увидишь…

Сначала Тимофею стало страшно: вот рядом, на одной повозке, сидит явный враг. Иначе зачем бы ему так маскироваться? Наверное, переодетый белый офицер. Но как он пробрался в Одессу? Да не только пробрался — встречался там с кем-то. Иначе откуда у него и красноармейская одежда, и документы, и как-то невольно всплыла в памяти оброненная этим пассажиром фраза: «Это в Одессе-то о документах заботиться?! Да у меня они и от ревкома, и от архиерея…» Да-а…

Такая злость взяла Тимофея: броситься бы сейчас на этого «красноармейца» — и руками, ногами, зубами… Да вспомнил наставление Неуспокоева: «Ты — дезертир. Убежал из ЧК, чтобы переждать опасное время…»

Успокоился, даже заставил себя зевнуть и начал умащиваться на телеге.

— Вздремну-ка немного… Раньше утра до твоего бати не доберемся?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Утробин, машинально пошевелив вожжами. И тоже стал клевать носом, подремывая: казалось, все ему безразлично.

А между тем наступила ночь. И жутко стало в степи — словно вымерла она: ни огонька, ни звука. Только поскрипывают колеса телеги, дробно стучат копыта по окаменевшей земле, и время от времени фыркают лошади. Вверху сияют яркие, будто ненастоящие звезды, и в их блеклом свете придорожные кусты кажутся немыслимыми чудовищами.

Тимофей хотел только притвориться спящим, но от усталости, слабости, обильной еды его, как, впрочем, и Жору Мичигана, и впрямь неудержимо потянуло ко сну. Однако их попутчик пустился в расспросы. Самым подробнейшим образом выпытывал он у Недоли — где и когда родился, где учился, работал, как попал на службу, на каких фронтах бывал.

Вопросы сыпались один за другим, причем нередко он по нескольку раз спрашивал об одном и том же. Особенно его интересовали события последнего времени, расположение воинских частей в Одессе, в чем он проявил поразительную осведомленность.

Тимофей чувствовал, что это не простое любопытство, а самый настоящий допрос, и рассказывал все так, как было. Обманывать нельзя — рядом Жора Мичиган, он знает всю его жизнь как свою. Во всяком случае, до прихода немцев в Николаев. А он хоть и клюет носом, но наверняка прислушивается.

Да и говоря о дальнейшем, Тимофей ничего или почти ничего не скрывал. Так, самую малость, то, что и при проверке трудно обнаружить. О том же, какие части стоят в Одессе, сколько в них людей, отделывался незнанием. В Одессу он, мол, прибыл незадолго до ранения и сразу был направлен на пост. Впрочем, это так и было.

— На посту сколько человек?

Тут уж отвертеться никак нельзя — ответил, несколько преувеличив на всякий случай.

— По моим сведениям — меньше.

— Так после того случая прибавили, — заверил Недоля.

— А ты откуда знаешь, ведь в госпитале лежал?

— Ребята приходили проведывать, рассказывали.

«Пусть опасаются, — подумал. — Да, наверное, и в самом деле пост Карабуш усилят: на таком месте расположен!..»

— А кто у вас начальник поста?

— Товарищ Арканов…

— Товарищ Арканов!.. — с иронией повторил «красноармеец».

Больше «красноармеец» ничего не сказал, молчал и Недоля. Усталость так навалилась на него, что он, помимо своей воли, все глубже и глубже погружался в сон. Тимофей еще чувствовал, как кто-то, наверное «красноармеец», вытащил у него из-под локтя свёрток, но глаз раскрыть не смог.

«Что он там найдет? — подумалось сквозь дрему. — Роман Шеллера-Михайлова, справку из госпиталя с направлением и аттестатом да старенькую рубаху…»

Глава VI НОВАЯ ОБСТАНОВКА

Проснулся Недоля от того, что перестали поскрипывать колеса. Над ним раскинулось глубокое сиреневое с желтизной небо; утренний свежий воздух приятно холодил тело.

Огляделся. Повозка стояла во дворе усадьбы. Тимофей сразу определил — немецкого колониста. Большой, разделенный на две половины дом, крытый зеленой глазированной черепицей; к нему примыкает скотный двор, другие постройки, образуя замкнутый четырехугольник. Все добротное, сложенное из пиленого камня-ракушечника. Наверное, даже среди зажиточных немцев-колонистов хозяин этой усадьбы выделялся.

На крыльце появился Жора Мичиган, невыспавшийся, весь какой-то помятый, борода его свалялась и казалась приклеенной, в ней застряли соломинки. Он подошел к повозке, начал распрягать лошадей.

— Куда ты меня привез? — негромко спросил Тимофей.

— Так… в одно место. Домой нельзя пока… Да тебе здесь хорошо будет, — торопливо успокаивал он, — отдохнешь, поправишься… А там посмотрим…

«Ну что ж, поживем — увидим», — подумал Тимофей и спросил:

— А сейчас мне что делать?

— Пойду узнаю…

Вернулся скоро.

— Подберем потом что-нибудь, а пока располагайся на сеновале. А насчет еды… Настя? — позвал он.

Из пристройки, в которой находилась летняя кухня, вышла молоденькая, очень миловидная черноволосая девушка, вытерла руки о фартук, взглянула на Мичигана.

Вот это мой друг. Смотри, голодным его не оставь.

— Ладно уж, — буркнула девушка и скрылась за дверью.

— Возьми-ка на всякий случай, — вынул он из-под сена котомку с харчами. — Может, и это? — показал на горлышко бутылки, но Недоля отрицательно замотал головой. — Тогда будь здоров. Наверное, вечером приеду, привезу кое-что…

Уехал. А Тимофей поднялся на сеновал, облюбовал себе местечко около слухового окна, положил сверток и Жорину котомку, потом спустился вниз, вышел со двора. Длинная улица далеко уходила вправо и влево, на пологом склоне виднелись еще улицы. Все постройки крепкие, каменные, блестит глазированная черепица на крышах.

«Да-а!.. — подумал Тимофей. — В хорошенькое местечко я попал. Ну да ладно, посмотрим, что к чему…»

Что же все-таки это за село? Ночью по Большой Медведице заметил — путь держали на северо-восток. Выехали часов в пять, а сейчас — девять, а то и десять. Лошади шли ходко, верст восемьдесят, наверное, отмахали. Несомненно одно — немецкая колония. В этих местах они одна к одной.

Обошел дом. За постройками тянется виноградник, дальше балочка — и степь. Широкая, кажется, и конца ей нет, сливается вдали с блеклым от летнего зноя небом. За годы войны Тимофей привык видеть заброшенные, одичавшие поля, буйно заросшие вымахавшими в человеческий рост сорняками. А тут все поля вспаханы, аккуратные скирды выстроились на току.

Везде порядок, все возделано, ни один клочок земли не гуляет. На склоне балки — колодец, около него кусты сирени, дерезы и одинокая акация.

Подошел к колодцу, заглянул — далеко внизу блестит пятачок воды. К вороту прикована цепью большая бадья — ее поднимают только лошадьми. Но тут же обыкновенное ведро и длинный моток веревки. Вытащил — еле дотянулся — воды, попил. Холодная, даже зубы заныли. Прошел в виноградник; ягоды еще кисловатые, хотя есть можно. Пощипал немного.

В общем, ничего существенного. Может, потому, что полуденная жара прямо-таки давит и все живое попряталось в тень? Показалась девушка, с которой познакомил Жора.

— Настя! — окликнул. — Ты бы поесть что-нибудь вынесла.

— Невелик барин, сам найдешь.

— Где?

— Вон в кухне.

— А что там?

Настя молча пошла в пристроечку. Тима за ней, сел к столу. Девушка поставила перед ним миску с борщом. Да со злостью, чуть не разлила. Швырнула ложку и хлеб, и все без единого слова. Тимофей попробовал шуточку отпустить, она в ответ даже и не взглянула.

Поел, полез к себе на верхотуру, в жаркую, настоянную на сенных запахах духоту. Конечно, в такой зной хорошо бы где-нибудь в холодке полежать. Или в хате, на чистом половичке. И чтобы окна были занавешены от света и мух. Но только в хату его никто не приглашает…

Прилег. В желудке приятная, давным-давно забытая сытость. Хорошо!.. Опять ко сну клонить стало. И вдруг словно кольнуло — не спать же он сюда приехал!

Перевернулся Тимофей, лег на живот.

Осторожно раздвинул черепицу, в образовавшуюся щель стали видны крыльцо, часть двора, калитка на улицу.

«Отлично!» — подумал он.

На крыльце появилась Настя с целым ворохом пустой посуды.

«Ого! Тут, видать, не один и не два обедали!..»

Настя скрылась в летней кухне. Потом на крыльцо вышел невысокий плотный мужчина в сапогах, галифе и защитном френче. Рука на перевязи. Сначала Тимофей подумал — не хозяин ли. Но нет, не похоже. Выправка как у кадрового военного, хотя погон на френче и нет, но за версту чувствуется — офицер. Слегка обрюзгшее лицо чисто выбрито, тонкие усы стрелочкой, безукоризненный пробор. Нет, не хозяин. Крестьянин, пусть даже и очень зажиточный, так следить за усами и за пробором не станет.

Второй из дома вышей. Остановился на крыльце. Сам высокий, статный. Сапоги блестят, мундир словно только что от портного. А вот и третий появился. Ну этот, кажется, за обедом или домашнего вина, или самогону лишку хватил — ноги у него в одну сторону загребают, а туловище в другую клонится. Обеими руками за косяк держится, чтобы не упасть.

Ага, вот и хозяин. Кряжистый седеющий человек, в обычном пиджаке и темной рубахе-косоворотке. Чем-то похож на того, у которого рука на перевязи.

Оба офицера направились в угол двора, хозяин скрылся в пристройке, куда недавно юркнула с посудой Настя, а тот, что под хмельком, сел на каменные плиты крыльца, опустил голову на ладони и негромко затянул что-то пьяное, несуразное.

«Нет, не зря, не зря я сюда приехал!» — удовлетворенно отметил Недоля. Однако сколько ни глядел, больше ничего интересного во дворе не увидел. Тогда прилег на сено, достал из котомки том Шеллера-Михайлова и на пятой странице заснул.

Глава VII ПОЛОЖЕНИЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ

— Вот, оказывается, ты куда забрался, — услышал Тимофей сквозь сон голос Жоры Мичигана. — О, да у тебя здесь настоящий наблюдательный пункт! Все как на ладони…

— Жарко уж очень, — зевая и протирая глаза, пожаловался Тимофей. — Прямо никакой возможности нету. А ведь верно, далеко отсюда видно, — простодушно, словно только впервые заметил это, сказал Недоля, повернув голову к слуховому окошку. — Ты хоть скажи, где мы находимся?

Жора Мичиган молчал, смотрел на своего приятеля и жевал сухую травинку. Потом спросил:

— Вот что, Тима, скажи мне только откровенно, ты вправду это насчет Чека-то рассказывал или присочинил?

— Вот чудак, конечно, правду! С какой бы стати я стал выдумывать?

— Да как-то странно, понимаешь, получилось… То ты вроде бы не торопился, разгуливал себе по базару, а как только я предложил… ну это самое… так сразу в госпиталь помчался… Казалось бы, уж коль совсем рвешь, какое тут прощание?..

— Конечно, подозрительно, — согласился Недоля. — И я так же думал бы. Но ты вот что пойми — у меня никого на свете нет. Отец с матерью погибли, брата немцы расстреляли… А Маруся меня, можно сказать, к жизни вернула, как за малым дитем ухаживала. От своего пайка отрывала и подкармливала. Да и люблю я ее…

— Что же ты ей сказал?

— Получил, дескать, специальное задание и на некоторое время вынужден уехать. Ну и добавил: кто бы что бы ни спрашивал — ничего не знаю, и все.

Помолчали.

— Да-а… — протянул наконец Жора. — А то… сам понимаешь, тут такие люди… В общем, если ты сюда с какой-то целью, то… Уходи лучше обратно… Хоть я и сам рискую — провожу ночью до безопасного места… Ведь ты мне жизнь спас — такое не забывается.

— Вот и пойми его: то звал, а то обратно гонит!.. — улыбнулся Тимофей.

— Ты не шути, тут дело серьезное… Как бы это тебе объяснить… Чуть чего заметят, могут… — и он так выразительно махнул рукой, что сразу стало ясно: уничтожат.

Жора говорил совершенно искренне: ему было жаль Тимофея. Черт его знает, как посмотрят на него эти, что здесь собираются, могут и прихлопнуть. Все-таки бывший красноармеец, а они не очень-то любят церемониться. А так возьмет на повозку, будто бы домой к себе, а около Ковалевки или у другого какого села пусть бежит. Конечно, и Жоре несдобровать тогда, но как-нибудь выпутается.

И в то же время ему хотелось, чтобы Тимофей остался: ведь тогда столько забот перейдет с его, Жориных, плеч на Тимофеевы.

Задумался и Недоля.

«А может, и в самом деле уйти? — мелькнула мысль. — Основное я знаю, проведет Чека облаву, потом выяснит все, что нужно…»

Но тут же какой-то внутренний голос возразил:

«Ну хорошо, арестуют вот этих пятерых… А разве все тут? Наверняка еще где-то есть. Сколько их, что они замышляют?»

И твердо, словно приказал сам себе:

«Нет, нужно остаться. Выяснить все до конца…»

И, притворно вздохнув, спросил своего бывшего товарища:

— Вот что, Жора, скажи мне прямо, куда ты меня завез? Звал отдохнуть, поправиться, но попал я не к тебе домой, а в какую-то немецкую колонию. Да и говоришь ты все время недомолвками, пугаешь…

Помолчав, добавил:

— Все равно я в ваших руках, теперь мне податься некуда…

— Ну что ж, по старой дружбе, — вздохнув, начал Жора, — хоть и мне головы не сносить, если узнают, что я тебе рассказал. Да ладно, мы же с тобой давние приятели, а эти мне все осточертели: пугают, грозят… Одним словом, готовится… чтобы большевиков долой…

«Та-ак… Значит, точно — восстание!..»

— Пришла революция, — продолжал Жора. — Что же получилось? Кругом разорение… Да посмотри на себя — насквозь светишься!..

«Разве большевики в этом виноваты?» — подумал Тимофей, но сказал осторожно:

— При царе тоже было несладко…

— Чудак ты, ей-богу! Да кто сейчас о царе говорит?

И, нагнувшись, зашептал в самое ухо:

— От Врангеля человек прибыл… Декрет привез. Так там прямо написано: власть будет избрана такая, какую народ пожелает, а земля передана тому, кто может ее обрабатывать…

— А отдадут ее помещики?

— Помещикам тоже оставим, только не всю.

А остальную — крестьянам.

— Бесплатно?

— Нет, за плату!

— И дешево? — спросил Тимофей, не сумев скрыть иронии.

— Не знаю… Я так думаю, если у власти народ, то народ и цену установит…

«Держи карман шире! Что-то к этой «народной» власти офицерье да буржуи рвутся. Говорят, Антанта Врангеля признала, помогает ему. А по прежним делам известно, кому она помощь оказывает», — подумал Недоля, а вслух спросил:

— А как с нами, рабочими?

— Не знаю… Но тоже, видимо, вопрос решится…

— Та-ак!.. Значит…

— Да ты знать ничего не будешь. Спи, ешь, только помоги направить пулемет.

— Ну, это я с удовольствием, надоело безделье. И в госпитале, и тут. Тащи его!

— Куда?

— Да сюда!

— Ты что, сдурел? А если выскочит какая деталька? Да в сене ее век не найдешь. У нас же арсенала с запасными частями нету.

— Во дворе тогда?

— А если продотряд наскочит? Нет уж, лучше где-нибудь в сторонке. Да хотя бы вон в том кустарнике, — показал Жора на заросли дерезы по склонам балки. — Там если и найдут — не знаем чей, и все.

— Мне все равно, там так там. Где пулемет-то?

— На повозке.

— Пошли!..

Тупорылый «максим», наверное, немало повидал на своем веку: на щитке вмятины от пуль и осколков, с кожуха совсем сошло воронение, к нему прилипли комья глины.

«В земле был зарыт», — догадался Недоля.

Замок и ствол были попросту залиты жиром; от жары он таял, и густые грязные капли стекали на солому и дно повозки.

— Ишь ты, к долговременному хранению приготовлен!..

— Это мой дядя его зачем-то с германской приволок, — соврал Жора; пулемет выменял на муку Жорин отец у какой-то потрепанной петлюровской части, думая его потом продать бандитам втридорога. Но раз такое дело затевается — о барышах ли думать.

— Только в нем, кажется, что-то заедает, — продолжал Жора и облегченно вздохнул, когда Тимка вскочил на телегу и начал осматривать пулемет. Дело в том, что, забирая у отца пулемет, офицер сказал, кивнув на Жору:

— Да у вас и пулеметчик есть!

Отец начал было ссылаться на молодость сына и на неуменье его, но офицер продолжал:

— Молод! Да его хоть в плуг запрягай! А уменье — подучим, орудовать будет, как часы!

А Жоре пулемет ну совсем ни к чему. Помогать отцу на мельнице, сидеть у омута с удочкой в руках — вот это по нем, а пулемет — нет, и он с надеждой глядел на Тимку, пока тот осматривал пулемет. И, не выдержав, спросил:

— Так как он?

— Сойдет! Утром как следует проверю, сейчас уже поздно.

Мичиган оставил Тимофею все съестное, которое привез с собой, и сразу же уехал. А Тимофей просто не знал, что и делать. Спать не хотелось — сколько можно! Попробовал с Настей заговорить. Но она даже и не взглянула, буркнула что-то на ходу. Зайти в дом? Побоялся.

«Потом, пусть привыкнут ко мне», — подумал Недоля и полез на сеновал.

«Авось усну…»

Глава VIII НЕ СТАЯ ВОРОНОВ…

А в доме, в большой, так называемой парадной комнате за накрытым столом сидело четверо. В углу, под старинным, почерневшим от времени распятием Христа, хозяин дома немец-колонист Адам Гильфер. Рядом с ним такой же полный и чем-то похожий на Адама полковник Флориан Эбеналь, тоже из немцев-колонистов; он тихонько покачивает перевязанную руку. Чуть в стороне от них, в простенке, — князь Горицкий, полковник, только что прибывший из штаба Врангеля. Одежду красноармейца, в которой добирался сюда из Одессы, полковник сменил на добротный английский френч с хвостатыми львами на крупных пуговицах.

На другом конце стола сидел, откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу, штабс-капитан Булдыга-Борщевский. Он с независимым видом курил, пуская кольца дыма через весь стол, прямо на распятие Христа.

Гильфер неодобрительно поглядывал на штабс-капитана — курить в этой комнате обычно не разрешалось. Да и вообще Булдыга-Борщевский нисколько не считался с привычками и обычаями хозяев: то спал целыми сутками, то засиживался до утра, беспрерывно требуя самогону, и так прокуривал комнату, что потом войти в нее было невозможно.

— Прошу внимания, господа, — начал князь Горицкий, хотя все и так с нетерпением ждали, что он скажет. — Несколько дней назад я имел конфиденциальную беседу с его превосходительством Петром Николаевичем ^[6]. Рад сообщить вам об исключительных победах наших войск. Вся Северная Таврия сейчас в наших руках, тринадцатая армия большевиков фактически перестала существовать, и нам открыт путь на Москву. Успехи столь значительны, что правительство юга России признано Францией, а в ближайшее время будет признано и другими странами. Нам оказывается огромная помощь оружием и всеми видами военного снаряжения…

— Бесплатно… — не то спросил, не то просто сказал Булдыга-Борщевский и выпустил такую струю дыма, что распятый Христос совершенно скрылся в нем.

Князь Горицкий удивленно взглянул на него, но лицо штабс-капитана было совершенно спокойным, а в голосе не чувствовалось и тени иронии. И хотя князь знал, что Франция, Англия и другие страны Антанты помогают отнюдь не бескорыстно, что Врангель обязался оплатить все царские долги с процентами и процентами на проценты, кроме того, поставить Франции огромное количество всяческого промышленного и сельскохозяйственного сырья, продуктов, отдать под контроль железные дороги, многие предприятия, но… Не в его интересах были уточнения, и он, сделав вид, будто бы реплики штабс-капитана и не было, продолжал:

— Польская армия под руководством французских офицеров сейчас переформировывается, получает новейшее вооружение и скоро нанесет сокрушительный удар большевистским армиям, действующим на Западном фронте…

Полковник Эбеналь и Гильфер утвердительно закивали головами — да, они знали, что из Франции и Англии в Польшу непрерывно подвозятся снаряжение, винтовки, пулеметы, самолеты, патроны, орудия, что в польской армии сейчас много французских военных инструкторов высоких рангов, что туда прибыл сам генерал Вейган. А Булдыга-Борщевский вставил:

— Великая Польша от можа до можа…

На этот раз князь взглянул на штабс-капитана с явным неудовольствием и пояснил:

— Сейчас главное — свалить большевиков, а о границах всегда можно договориться, и такие переговоры уже идут… Могу вам также доверительно сообщить, что на Дону и Кубани неспокойно, и верховный главнокомандующий принимает меры, чтобы поддержать это движение — больше я вам пока ничего не могу сказать. Установлены нами также связи с армией Освобождения России генерала Фостикова, действующей на Северном Кавказе. Из Румынии в Крым сейчас переправляется корпус генерала Бредова. Под наши знамена встают все, кто хочет видеть Россию свободной от большевизма.

Князь передохнул.

— Верховный главнокомандующий в разговоре со мной выразил надежду, что и вы, господа, внесете свою лепту в свержение большевизма. Здесь, в тылу, нужно поднять восстание. Вам известно недовольство народа Советами, боеспособных частей здесь нет, все они на фронте, поэтому успех нашего дела, безусловно, обеспечен. Как только мы выступим, между Очаковом и Одессой будет высажен десант — суда для этого уже стоят в Тендровском заливе, люди подготовлены, а берег в этих местах охраняется слабо. А потом — поход на Вознесенск, Помощную, Кременчуг — в тылы шестой, тринадцатой и четырнадцатой армий. Между Екатеринославом и Полтавой мы соединимся с нашими основными силами — и на Москву.

— А как население? — осторожно спросил полковник Эбеналь. — И потом, в нашем тылу останется армия Махно…

— Нестор Иванович Махно, — обычно в белой армии махновцев называли просто бандитами, но теперь положение, как видно, изменилось, и вот даже князь Горицкий именует Махно почтительно, — будет с нами в одном строю, — заверил князь. — К нему в одно время со мной направлены доверенные люди. А население… Мне больно говорить об ошибках нашего движения, я сам участник его…

…Для Игоря Мстиславовича Горицкого даже Временное правительство во главе с князем Львовым, а потом Керенским было неприемлемо; он вместе с генералом Корниловым шел на Петроград, чтобы уничтожить «революционную заразу» в столице. Потом бегство на Дон, отчаянное наступление на Екатеринодар по бездорожью, по весенней распутице, наступление, названное самими участниками «ледовым походом», стремительное движение на Москву и еще более стремительное бегство назад, к Черному морю.

От опасностей князь Горицкий не бегал. Его полк первым вошел в Гатчину, его отрядштурмовал Екатеринодар, его часть заняла Новосиль, от которого до Москвы оставалось всего триста верст, и Игорь Мстиславович однажды в ясный осенний день поднялся на горку и долго смотрел в бинокль на север, и ему казалось, что за холмами, за глубокими долинами Неручи, Любовши, Переволочны и Сосны, в дрожащем мареве сияют золотые маковки Кремлевских соборов, а в кармане он уже ощущал тяжесть миллиона рублей, обещанного донскими капиталистами полку, который раньше всех войдет в первопрестольную.

А в отступлении полк князя Горицкого был последним. Полк удерживал подступы к Харькову, мост через Дон в Ростове. И когда все было кончено и Новороссийск забит деморализованной толпой — остатками Добровольческой армии, когда из порта уходили последние, набитые до отказа суда, а сам «царь Антон» — генерал Деникин стоял на внешнем рейде на миноносце «Капитан Сакен», остатки полка князя Горицкого еще пытались удержать проход в горах — Волчьи Ворота.

— Не все держали в чистоте наше белое знамя. Многие предавались разврату, кутежам…

Князь даже зубами скрипнул: не только мелкая сошка — сам командующий Добровольческой армией генерал Май-Маевский неделями пьянствовал беспробудно; при сдаче Харькова его, как мешок с мякиной, в бесчувственном состоянии погрузили в машину. Генерал даже фуражку потерял и почти двести верст ехал, подставив лысину дождю и снегу; впрочем, этого он и не ощущал.

— …Антон Иванович^[7], — продолжал Горицкий, и в голосе его послышались скорбные нотки, — разрешил в исключительных случаях проводить самоснабжение, а очень часто это превращалось в откровеннейший грабеж, что восстанавливало население не только против самих нарушителей порядка, но и против всего белого движения. А сколько злоупотреблений допускала наша контрразведка…

Булдыга-Борщевский даже дымом поперхнулся — довелось ему служить в контрразведке, знал, что там творилось. Сам не безгрешен, но никогда не думал, что об этом будут говорить белогвардейские офицеры, да еще где — в большевистском тылу. Хотя и свои люди сидят за столом, но все равно престиж белой гвардии следовало бы поддерживать.

— Но сейчас порядок наведен железной рукой…

Да, Булдыга-Борщевский знал это. Некоторые его друзья разжалованы в рядовые и отправлены на фронт, а поручика Драпуна по приказу генерала Кутепова повесили на телеграфном столбе, или, как говорил сам генерал, «вздернули на фонарь». И наказали-то его за самые обычные дела: арестовывал первых попавшихся граждан, предъявлял им обвинение в большевизме. А затем освобождал. За известную мзду, конечно. Вознаграждение принималось, как правило, «непреходящими ценностями» — золотом, драгоценными камнями. Деньги принимались как исключение: уж больно много их появилось, непосвященному и разобраться трудно. Да и в деньгах разница. Предпочтительнее были николаевские, особенно «катеринки» — сторублевки с изображением Екатерины Великой. Брались радужные думские бумажки такого же достоинства, деникинские тысячерублевые «колокола», хотя верховному главнокомандующему вооруженными силами юга России генералу Деникину не удалось въехать в Кремль на белом коне, деньги он печатал с изображением царь-колокола, откуда и название их. Шли только что появившиеся врангелевские красные сторублевки, синие пятисотрублевки и тысячные билеты. Определенную ценность имели закавказские боны, принимались и советские деньги. А вот оранжевые тысячерублевки и сине-коричневые трехсотрублевки, выпущенные верховным правителем России адмиралом Колчаком, карбованцы и гривны Украинской державы и особенно рулоны «керенок» ставились ни во что.

Не один Драпун был причастен к подобным операциям, этим промышляли все контрразведчики, причем была выработана даже специальная такса в зависимости от имущественного положения обвиняемого. Грозила кара и штабс-капитану Булдыге-Борщевскому. Спасло то, что он считался знатоком красного тыла. И вместо «фонаря» штабс-капитан получил задание отправиться под Одессу, готовить восстание среди немцев-колонистов.

Он благополучно перешел фронт, добрался до места назначения и тут осел. Сначала к нему приезжали курьеры, связные, но он, напуская на себя таинственный вид, намекал на какое-то особое задание, для которого еще не пришло время. Постепенно его оставили в покое, и подготовку к восстанию вели полковник Эбеналь, подполковник Шок со своими сыновьями и поручик Дукерт.

Такое положение штабс-капитана вполне устраивало, в доме Адама Гильфера он чувствовал себя неплохо, а за отсутствие прекрасного пола вознаграждал себя увеличенными порциями самогона.

С прибытием полковника Горицкого наступал конец такой жизни. Ну что ж, от судьбы не уйдешь. Только чего же этот полковник начал с критики Добровольческой армии? Впрочем, в этом, может быть, есть своя логика. Поход Деникина провалился. Добрармию в народе стали называть попросту «грабьармией». Значит, чтобы снова добиться успеха, нужно раскритиковать старые порядки.

— В доверительной беседе с членами правительства и высшими чинами армии Петр Николаевич прямо сказал, что мы сейчас не можем выступать под знаменами Добровольческой армии за восстановление монархии. Эти знамена себя скомпрометировали, и за ними народ не пойдет…

«Вот так так!» — удивленно подумал Булдыга-Борщевский. Он-то хорошо знал, что и сам барон Врангель и все его окружение и мыслить боялись о России без батюшки-царя и вдруг — долой монархические знамена. А может, так нужно? И не удержался, спросил:

— Каково же будет устроение земли русской?

— Народ, русский народ сам выберет себе хозяина! — торжественно провозгласил князь Горицкий.

Игорь Мстиславович считал, что хозяином страны должен быть только царь. Другого не признавал. Всякие там республики, конституционные монархии, может, и хороши для Европы, а России, «третьему Риму», наследнице святой Византии, волею судеб завещан самодержец. Но сейчас не время об этом говорить. И он повторил:

— Народ сам изберет себе хозяина!.. А теперь, господа, позвольте зачитать недавно изданный их превосходительством генералом Врангелем приказ, вам, наверное, еще неизвестный.

Вынул из кармана френча лист тонкой, как шелк, бумаги. Специально изготовленная на лучших фабриках Франции, такая бумага совсем не шуршит, ее удобно и безопасно зашивать в любой части одежды. Она и была зашита в рубашке князя, когда он высаживался из лодки контрабандиста у Лонжерона.

«Приказ правителя и главнокомандующего вооруженными силами на Юге России. 20 мая 1920 года № 3226, г. Севастополь.

Русская армия идет освобождать от красной нечисти родную землю.

Я призываю на помощь мне русский народ.

Мною подписан закон о волостном земстве и восстанавливаются земские учреждения в занимаемых армией областях.

Земля казенная и частновладельческая сельскохозяйственного пользования распоряжением самих волостных земств будет передаваться обрабатывающим ее хозяевам.

Призываю к защите родины и мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудших, которые вернутся к нам.

Народу — земля и воля в устроении государства!

Земле — волею народа поставленный хозяин!

Да благословит нас бог.

Генерал Врангель».

— Мне к этому больше добавить нечего, — закончил чтение Горицкий. — Уверен, что свободы, дарованные бароном, приведут под наши знамена всех людей России.

— Там о земле не совсем ясно сказано, — после недолгого молчания проговорил Гильфер. — С товарищами нам не по пути. Либо они нас, либо мы их, без ножа нам не разойтись. Но если помещики — тоже нам ни к чему…

Адам Гильфер не помещик, но разными правдами и неправдами сумел скупить 1200 десятин земли. Красные отобрали у него всю, кроме подушного надела. А как Врангель?

— Размер участков землевладельцев планируется установить в шестьсот гектаров…

«Значит, все-таки половину придется отдать», — думает Гильфер.

— Остальная подлежит выкупу… Барон сказал, что новый закон касается и его. Я могу это повторить, но…

Произнес то, в чем был уверен:

— Но это не окончательное решение. Все решать будет сам народ, земский собор, когда мы покончим с большевиками.

Гильфер заулыбался: раз так, то и беспокоиться не о чем, в земский собор войдут свои люди. А Булдыга-Борщевский негромко, но так, чтоб все услышали, буркнул:

— Будет вам и белка, будет и свисток…

Князь Горицкий, словно не слыша его реплики, спросил:

— А теперь, господа, прошу доложить, какова обстановка здесь.

Полковник Эбеналь вскочил, щелкнул каблуками:

— Сразу же после прибытия господина штабс-капитана, — он скосил глаза на Булдыгу-Борщевского, — началась подготовка. В Ландау, Ватерлоо, Штемберове готовы подняться в любой момент. Установлена связь с колониями Гросс-Либенталь и Мюнхен. Наши и прибывшие от вас люди выехали в окрестные колонии, — полковник перечислил их. — Завтра-послезавтра они возвратятся. Я, к сожалению, из-за этого, — качнул перевязанной рукой, — сам выехать не мог. — И пояснил: — Господин Арканов обещал беспрепятственную высадку. Да и высадились неплохо, а вот в последний момент…

Вздохнул и продолжал:

— Мало оружия. Не хватает винтовок, всего три пулемета, но два из них неисправны…

— Нам главное — подняться. Как только выйдем на берег моря хотя бы на небольшом участке, сразу же будет высажен десант и доставлено необходимое вооружение вплоть до тяжелых орудий. С прибытием связных определим время…

— В народе ходят слухи, — начал Гильфер, — что в ближайшие дни большевики объявят мобилизацию. В этот день и надо начать. Новобранцы в наших местах не очень-то жалуют большевиков, так что пойдут за нами. Но все дело в оружии…

— Хорошо, господа, все эти вопросы мы решим, как только явятся связные. А теперь… — и князь Горицкий встал.

Поднялись и остальные, направились к выходу.

Глава IX ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

— Господин штабс-капитан, прошу остаться!..

Булдыга-Борщевский снова сел на стул, вынул из кармана золотой портсигар, достал из него самосад, быстро свернул цигарку, закурил, пустил клуб дыма на распятие.

— Откуда это у вас? — кивнул полковник на портсигар.

— Благодарное население преподнесло.

Князя даже передернуло: под этими словами подразумевалось любое изъятие ценностей у населения: от реквизиции до откровенного грабежа. И князь, свято веривший в идею белого движения, считал, что вот это-то в значительной степени и предопределило крушение похода Деникина.

— Да что вы так? — заметив недовольную гримасу князя, спокойно сказал Булдыга-Борщевский. — Подумаешь! Не обеднеют эти толстосумы… Эх, вот в Киеве мы изымали крамолу! — ввернул он словечко, бывшее в ходу у контрразведчиков.

— Доизымались! Попробуйте теперь после всего, что было, убедить народ в необходимости свергнуть большевиков, добиться, чтобы они нам поверили, за нами пошли.

— Не пойдут — потянем, как баранов на убой. А этих… Этих и не так еще нужно потрясти.

— Да вы… вы… вы понимаете, что говорите?!

Булдыга-Борщевский молча встал, подошел к огромному, резного дуба буфету, достал объемистую бутыль, налил из нее в кружку — в комнате резко запахло самогоном, — выпил не закусывая. Сел на свое место.

— Я не знаю, чем для вас кончился «ледовый поход», а для меня — тяжелейшим ранением, после которого вместо восемнадцати ребер осталось тринадцать. Когда мы вернулись в Ростов, все захлебывались от восторга, в газетах называли нас «титанами воли», «героями духа», «безумно храбрыми» и прочее, и прочее. А на лечение и на помощь таким, как я, отцы города собрали аж 470 рублей. На два десятка бинтов и пяток пузырьков йоду… Да после этого!.. Я их еще потрясу, они у меня еще пораскошелятся!.. — Штабс-капитан снова встал, потянулся к бутылке.

— Хватит! — повелительно сказал Горицкий. — Садитесь!

И вкрадчиво:

— Скажите, господин штабс-капитан, какому богу вы молитесь?

— Откровенно?

Князь кивнул.

— Ну, как на духу… Вы красиво говорили… И, видимо, верите в то, что говорите… А я… Я верил, что нужно положить живот за веру, царя и отечество, и готов был это сделать, а нам слали гнилые шинели, сапоги с подошвами из картона, наживая на этом капиталы. К нам посылали пополнение без оружия, в надежде на то, что им достанутся винтовки убитых, а кто-то где-то искусственно сдерживал производство, чтобы удержать высокие цены. После революции Родзянко взывал: «Рубашку снимите — Россию спасите!», а сам со своими миллионами удрал за границу. О том, как нас встретили в Ростове, я уже имел честь поведать вам. И… я устал верить, разуверился во всем… России такой, какой мы ее знали — Великой, Малой, Белой и Червоной Руси, Грузинского, Польского, Казанского и Астраханского царств и прочая и прочая — больше не существует. И никогда не будет существовать…

Князь хотел что-то сказать, но Булдыга-Борщевский остановил его:

— Постойте, дайте мне до конца… Как на духу… — повторил он, на этот раз твердо, с ударением. — Не будет существовать. Англичане уцепились за Закавказье, а вы их хватку знаете. Бакинскую нефть и грузинский марганец они теперь ни за что не отдадут. На Дальнем Востоке японцы. Те тоже, как клещи, впились. Финляндии, Эстландии, Курляндии и прочая нам больше не видать как своих ушей. Не отдаст их Европа. Польша теперь под рукой французов, и ничего с ней не сделаешь. Да, наверное, французы оттяпают у нас за помощь и Донбасс, и Крым, да еще и добрый кусок Украины в придачу. Если даже мы и победим, то останется у нас первопрестольный град Москва и несколько уездов вокруг него, как до Ивана Грозного, и будут там разгуливать большевистские Пугачевы и Болотниковы из тех, которых мы не успеем или не сможем повесить.

Опять что-то хотел сказать князь Горицкий, и опять его остановил Булдыга-Борщевский.

— Теперь о моем боге. Я никому и ничему не верю, но я хочу жить. И не просто прозябать, а жить. Вы и вам подобные воюете, чтобы вернуть свои имения, титулы, почести, власть. Вот эти, — он показал на пустые стулья, где только что сидели Эбеналь и Гильфер, — идут за вами, чтобы сохранить свои тысячи — или сколько там? — десятин земли, свои доходы и привилегии. Казаки идут, чтобы сбросить с вашей помощью всякую власть, изгнать со своих земель пришлых людей и жить этакой Запорожской Сечью, никого и ничего не признавая, кроме своих выборных атаманов. Крепкие мужики пойдут за вами, надеясь получить землю, которую вы, конечно, им не дадите. А что я? Неимущий безземельный дворянин, или, как у нас называют, «голый» барин. В детстве мечтал мир завоевать, как Наполеон, а кто-то — более сильный, что ли — бросает меня из стороны в сторону, не считаясь ни с моими желаниями, ни с моими интересами… Я себя иногда называю графом, рассказываю про писаных красавиц — моих любовниц, про устрицы и коньяк Шустова, про ананасы в шампанском… Ничего этого не было, пехотному поручику ни красавицы, ни рысаки, ни ананасы не по карману. Хотя графская кровь во мне, кажется, течет…

Здесь Булдыга-Борщевский был искренен. Во времена оны, хотя и не столь отдаленные, всесильный магнат, один из отпрысков графов Потоцких, взял себе в наложницы дочь мелкопоместного дворянина. А когда та затяжелела, выдал замуж за своего приживальщика Булдыгу, а в приданое дал небольшое именьице Борщевку. Беспутные предки штабс-капитана имение промотали, и последний представитель их, Юрий Юльевич Булдыга-Борщевский, остался гол как сокол.

— Так что и на Кавказском фронте я гнил для того, чтобы вы и вам подобные рябчиками объедались, и «ледовой поход» проделал, чтобы вам имения возвратить. — Булдыга-Борщевский так взглянул на полковника, что тому стало не по себе. — А мне, даже когда я был что-то вроде атамана банды разбойников, оставалась вот эта косорыловка, — кивнул он на бутыль с самогоном. — Контрразведка? Там работают такие, у кого в душе уже ничего человеческого не осталось. — Булдыга-Борщевский чувствовал, как у него постепенно зарождается ненависть к этому спокойному князю, которого, наверно, где-то ждет жена, у которого, несомненно, есть счет в заграничном банке, друзья княжеских и графских родов.

— С такими мыслями вы смело можете идти в Чека, — сказал князь.

— А я был там…

Собственно, в Чрезвычайной комиссии ему не довелось бывать, просто встретился с матросским отрядом в бытность свою сожителем или военным руководителем — черт его разберет кем — у атаманши разбойной шайки анархистов. Когда матросы предложили анархистам вступить в их отряд или разоружиться, Булдыга-Борщевский увел отряд в степь.

— Вы думаете, мне приятно здесь, в тылу у красных, сидеть, всякую минуту ждать пули от любого продотряда? — продолжал штабс-капитан. — А за что? Если мы даже и победим, я как был «голым» паном, так им и останусь… — И Булдыга-Борщевский опять потянулся к бутылке.

— Постойте! — И хотя князь чувствовал презрение к этому потерявшему во все веру человеку, без ответа эти его тирады оставить не мог. — Постойте!.. Мне говорили, что вы учились в университете… Вспомните лекции по истории, что было с Россией в Смутное время, и какой она стала потом. То же будет и теперь. Дальше, Антанта нас содержит не только в надежде урвать лакомый кусок, но и за то, что мы своей кровью ограждаем их от революции и большевизма. Пусть этим и будут довольны, а куска им не дадим!

«Сами возьмут», — подумал Булдыга-Борщевский.

— Этих, — кивнул князь на дверь, за которой скрылись Эбеналь и Гильфер, — а также мужичье мы сумеем в узде держать. Крепкий хозяин во главе страны, опирающийся на военных, — вот что нам нужно…

— Взамен пролетарской — военная диктатура?

— Пусть будет так. А те, кто прошел с нами весь путь, не останутся на задворках. На просторах Руси хватит места для имений, нужны нам будут и опытные руководители в разведке и контрразведке, — сказал князь Горицкий и подумал:

«Какое бы правительство ни стало в России, но тебя, сукина сына, все равно повесят…»

«Да, всем детишкам по лаптишкам», — мысленно улыбнулся Булдыга-Борщевский, а вслух сказал:

— Что вы меня уговариваете, ваше сиятельство? Чтобы там в конце ни было — другого пути у меня нет. Только с вами.

— Значит, все точки над «и» поставлены, — облегченно вздохнул князь; в этом бывшем контрразведчике друга он не нашел, да и не хотел бы иметь его другом, но то, что они единомышленники — несомненно. — Я вас об одном прошу, при них, — кивок на дверь, — помалкивайте…

— Ничего, от нас они не уйдут. Большевики со своей уравниловкой для них нож острый, на фатерланд теперь надежды рухнули. Сами что-либо сделать не смогут — кишка тонка.

— Все равно… Вы где-нибудь за это время были?

— Откровенно говоря, боюсь показываться в селах. Я здесь бывал с карательным отрядом в октябре — ноябре прошлого года, ну и…

— Понятно. Тогда займитесь своим делом, смотрите, чтобы к нам большевистские лазутчики не проникли. Вчера со мной из Одессы один малец…

В это время за боковым окном послышался какой-то шум. Штабс-капитан одним прыжком очутился около окна, отогнул занавеску и увидел Тимофея Недолю, который, покраснев от натуги, тянул за сошники пулемет.

— Ты что тут делаешь?

— Пулемет тащу. Тяжелющий, дьявол! — простодушно ответил Тимофей. — Видать, колеса заржавели…

— Куда же ты его тащишь?

— Да в кусты.

— Зачем?

— Разобрать, почистить надо.

— Так чего же не во дворе?

— А если продотрядчики наскочат? Вам-то, может, ничего, а я и так из-под следствия утек, да еще пулемет… Небось по головке не погладят, — и Тимофей взглянул на Булдыгу-Борщевского такими невинными глазами, что тот невольно подумал:

«Какой из него шпион? Или уж очень хитер… Ну да у меня расколется!..»

Глава X ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

Проснулся Тимофей чуть свет. Осторожно приподнял черепицу, посмотрел во двор. Пусто, разъехались ночью. Только все, или кто остался?

Хотел спуститься вниз, да услышал голос Адама Гильфера:

— Настя! Настя!

— Слушаю, дядя Адам!

«Э, да она ему, оказывается, не дочь!»

— Ты, Настя, повежливее с гостями. И говорить с ними не хочешь, и глядишь… Меня уж спрашивают, не большевичка ли…

— А чего они!.. Приехали, так будьте, как гости… А то или гадости говорят, или пристают… Особенно тот, который давно у нас. Проходу не дает…

— Ты слушай, что тебе говорят! — повысил голос Адам Антонович. — Я тебя приютил, воспитываю, ни сил, ни средств не жалею, а ты вон даже моих гостей уважить не можешь. — И уже спокойнее продолжал: — Подожди, Настя, скоро все переменится…

Зашаркали тяжелые шаги, пошел куда-то Гильфер. А Настя внизу пробормотала:

— Переменится!.. А мне-то что от этого?

«Эге, да с ней следует дружбу завести», — подумал Тимка и спустился во двор. Увидел Настю, попросил:

— Накорми, хозяюшка!

— Иди в кухню, ешь!

— Ишь какая сердитая! Так ты что, разве не дочь хозяину?

— Тебе не все равно? Проголодался — иди лопай, а остальное пусть тебя не касается.

— Ну-ну!

Больше говорить нечего, поплелся Тимофей в кухню. В еде он не привередлив, пожевал, что под руку попало, и к пулемету. Вытащил его из колючих кустов дерезы, поднял крышку короба. Хотел было сразу взяться за чистку, да подумал:

«Нет, отсюда мне ничего не видно…»

Потянул пулемет к самому обрыву, на выступающий мысок. Совсем другое дело — и балка вся просматривается, и поле за балкой, по которому тянется дорога в село, а кустик дерезы более или менее маскирует.

«Отлично!..»

Приготовил тряпки, нашел палочку, чтобы масло выбирать, принялся за работу. Очищает детали от давнишней смазки, а сам нет-нет да и оглядывается — не пропустить бы чего.

Вот из-за угла дома вышел человек. По выправке видно — военный. К Тимофею направился. А Тимофей будто и не замечает ничего вокруг. Углубился в работу, да еще и песенку мурлычет: «Барыню», только на необычный, протяжный мотив.

Взглянул Тимофей искоса — о, да это тот тип, что вчера утром выполз на крыльцо, придерживаясь за стенки, а вечером окликнул его из окна. Ну что ж, пусть подходит, и, будто не замечая ничего, чистит Тимка пулемет, тянет «Барыню».

Подцепил на щепку как можно больше масла, стал пристально рассматривать.

Обернулся, словно для того, чтобы отбросить щепку, вдруг вскрикнул испуганно:

— Ой!

Вскочил на ноги и тут же скатился с обрыва на дно балки и исчез, как сквозь землю провалился.

Человек посмотрел-посмотрел, крикнул:

— Эй ты, вылезай!

Молчание.

— Вылазь, говорю! А то пристрелю, как щенка!

Из-за глинистой глыбы показалась наголо остриженная голова с оттопыренными ушами.

— А не тронете?

— Говорю тебе… Ну!

Тимофей взобрался наверх, отряхнул пыль со своих генеральских штанов.

Булдыга-Борщевский взглянул на паренька в упор. Глаза голубые, а взгляд тяжелый и какой-то волчий — сбоку и исподлобья. Словно черной краской по лицу мазнул. Где-то когда-то Тимофей вот такой же тёмный взгляд голубых глаз уже видел.

— Ты что, не узнал меня?

— Нет…

— Так вечером, когда ты вот эту штуку тащил, — ткнул Булдыга-Борщевский носком сапога пулемет, — я тебя спрашивал. Помнишь?

— В комнате же темно было, не разглядел.

— Чего же ты испугался?

— А как же! Вдруг кто из ревкома. Я ведь убежал да и чищу-то небось не картошку… А вы так незаметно подошли…

Булдыга-Борщевский довольно улыбнулся: он считал себя не только контрразведчиком, но и прирожденным разведчиком, и бесхитростное признание хлопца ему польстило.

— Так как тебя звать?

— Тимошкой… Тимофеем…

— А фамилия?

— Недоля.

— Чего это вас так назвали?

— Да так… Невезучая наша семья… Рассказывают, раньше-то мы казаковали, запорожцами были. Так одного из нас турки на кол посадили, другого ляхи живьем сожгли, а прапрадеда татары в плен забрали, заковали в цепи и хотели продать в неволю. Да войска Суворова в Феодосии всех казаков освободили…

— Значит, еще повезло. А родом откуда?

— Тут недалеко, из Николаева.

— Там что делал?

Тимофей и на этот раз так же, как и тому «красноармейцу» в дороге, решил говорить только правду: кто его знает, может быть, этому человеку уже все известно о нем. Или встретится кто из знакомых. Вон ведь как получилось: за сколько времени единственный раз вышел на одесский Привоз и то нарвался на Жору Мичигана.

— Сначала учился в реальном, а затем на французский завод поступил…

— На «Наваль», значит, — уточнил Булдыга-Борщевский. — Ну а дальше?

«Знает, оказывается, город», — мелькнула мысль.

— Когда немцы пришли — завод закрыли… Потом восстание… После в деревню ушел…

И все это было правдой; только не сказал Недоля, что в деревню попал кружным путем, через Херсон, Крым, Новороссийск.

— В какую?

— В Мариновку. За Вознесенском, верст двадцать пять будет…

— К родным, что ли?

— Не… К знакомому старшего брата. Брата-то немцы расстреляли, а дядя Алексей и взял меня с собой. «Идем, — говорит, — а то тебя шлепнут…» Ну и пошел…

— А потом?

— Вернулся в город. Ходил Одессу освобождать от Антанты…

— Один, что ли? — улыбнулся Булдыга-Борщевский и как-то по-особому мотнул головой, так что его светлый, словно льняной, чуб плавно взлетел вверх и лег, прикрывая часть лба и ухо. И этот кивок, этот льняной, с золотистым отливом чуб, этот тяжелый взгляд, да и все удлиненное лицо с вытянувшимся вперед подбородком опять показались Тимофею такими знакомыми, что он непроизвольно рот открыл от изумления.

— Ты чего?

— Да так… Волосы у вас красивые.

— Ты что, девушка, что ли! Смотри, не влюбись…

— А у меня как отрастут — никакого сладу с ними нет, торчат во все стороны, словно проволочные…

Булдыга-Борщевский ухмыльнулся, но тут же прикрикнул сердито:

— Ты мне зубы не заговаривай! Рассказывай дальше!..

— Ну Одессу взяли, меня даже парой белья премировали.

— В какой части был?

— В шестой бригаде…

— Григорьева, что ли?

— Ну да.

— Так чего же ты молчишь?

— Кто его знает, ведь Григорьев…

— Ох, парень, или ты плут большой, или… Так ты с Григорьевым и в Александрию ушел?

«Ишь ты, вопросы-то такие же задает, что и тот, который ехал с нами…»

Ответил:

— Нет, меня ранило немного. — Тимофей засучил рукав и показал шрам выше локтя. — В госпитале лежал, потом служил в полку.

— Где?

— В Николаеве.

— Кто им командовал?

— Бражников.

— Хм! — усмехнулся Булдыга-Борщевский, и Тимофей не понял почему. — А куда он делся?

— Не знаю. Говорили, что арестовали за что-то…

— Та-ак. Давай дальше!

— Потом мы отступали. Под Помощной попали к Махно.

— Ну и что?

— Ничего. Комиссаров он расстрелял, а нам что — мы рядовые.

— Долго у Махно был?

— Нет. Я тифом заболел. Оставили меня в селе.

— Как к красным попал?

— Когда пришли — мобилизовали. Послали на пост служить. Там ранило. Лежал в госпитале. Ну вот и все…

— Мне твой дружок… Кстати, как ты с ним познакомился?

— С Жорой-то? Да за одной партой сидели. Я за него все время задачки решал. И дома у него бывал. Летом, во время каникул… А когда против немцев началось, так он, чудак, побежал прямо на пулемет. Тут я ему ножку подставил и за угол оттащил. Говорит, что я его спас… Да только, может, ничего и не случилось бы…

— Он примерно то же рассказывал. Только о задачках не вспоминал. Да это не так и важно. Встретились то как с ним?

— Я не курю, а махорку выдавали в госпитале Ну вот и решил обменять на что-нибудь. Знаете, как в госпитале кормят… Попались бычки. Только за них взялся, меня Жорка-то и окликнул…

— И ты согласился с ним уехать, дезертировал?

— Боялся я. Ведь сами посудите, упустил двух офицеров. Товарищ Неуспокоев прямо сказал…

— Кто это — Неуспокоев?

— Уполномоченный особого отдела…

— Неуспокоев… Неуспокоев… Что-то незнакомая фамилия… Где он раньше служил?

— Не знаю… Говорили, с Балтики будто бы прибыл…

— Неуспокоев… Какой он из себя?

— Да как вам сказать? Ростом-то, пожалуй, с вас будет, только в плечах, — Тимофей развел руки на всю ширину, — вот так. Орел у него на груди, такой синий…

— Татуировка?

— Ну да. Волосы? Потемнее ваших, назад он их зачесывает. Глаза? Глаза сердитые. Цвет не рассмотрел, но сердитые. Ну и маузер всегда с собой носит, большой такой, в деревянной кобуре.

— Портрет что надо, хоть картину заглазно пиши, — гриво улыбнулся Булдыга-Борщевский. — Ну ладно… Так что он?

— Говорит, что потеря революционной бдительности — преступление перед мировой революцией и что я за это буду отвечать по всей строгости закона… А умирать-то кому охота…

— Значит, решил дезертировать и вернулся в госпиталь?

— Дык мне сказали, что документы будут готовы только после обеда. Вот и отпросился на часок. А если бы я не явился? Могли бы тревогу объявить, сцапать прямо в городе. Тогда уж… Да и Марусю жалко. Когда офицеры убежали — она дежурила, а теперь тоже.

— И что же ты ей сказал?

— Что, дескать, я выбываю на особое задание и чтобы обо мне не беспокоилась…

Добавил тише, опустив глаза в землю:

— Понравилась она мне… Договорились, чтобы потом, значит, вместе.

Третий раз рассказывал Тимофей все это — Жоре, попутчику и теперь вот этому — и уже сам начинал верить в то, что он любит Марусю, сестру из госпиталя, и что они решили, когда закончится война, быть всегда вместе.

— А может, только за Шеллером-Михайловым ходил?

— Нет, за документом. Да вот направление в часть. — Тимофей пошарил в карманах. — Что-то нету, наверное, я его в книгу положил, — а про себя подумал: «Ведь книгу-то он просматривал, иначе откуда знал бы, что это Шеллер-Михайлов. Значит, и направление видел». — Ну да, в книге. Сразу же под обложкой лежит. Оставить книгу там не мог, все знают, как я читать люблю. Подозрительным показалось бы.

— А между прочим, — твердо выговаривая каждое слово и пристально глядя на Недолю, заговорил Булдыга-Борщевский, — на книге штампик бывшего владельца дома, в котором сейчас ваш батальон разместился.

— Разве? А я еще думал, что это за доктор Плисовский. Оказывается, он в этом доме жил?

— Так как книга-то к тебе попала?

— Ребята, когда навещать приходили, принесли. Да только она не очень интересная. Я больше люблю исторические. Вот я про поручика Мировича читал, потом про княжну Тараканову. И про Юрия Милославского, и про князя Серебряного…

— Ну ладно, — прервал Тимофея Булдыга-Борщевский. — Ты знаешь, куда ты попал?

— Небось не глупенький, догадываюсь.

— Ну и что?

— Теперь уж что будет…

— Вот что будет: скоро мы Россию освободим от большевиков, в стране будет поставлен настоящий хозяин. Ты мертвых видал? — неожиданно спросил он.

— Видел. И убитых, и которые от тифа.

— А повешенных?

— Тоже видел. Немцы после восстания сразу начали вешать.

— Ну а таких, у которых кишки наружу, звезды на лбу?

— Таких нет…

— Так вот, я тебе пострашнее сделаю, если задумаешь к своим краснопузым переметнуться. И учти, отсюда и мышь незаметно не убежит.

— Да я что! Сказал Жора — пулемет надо в порядок привести, вот и начал…

— Да, а откуда ты пулеметы знаешь?

— На заводе, в мастерских, где их ремонтировали, работал.

И это правда, пусть всего несколько дней, но работал. Что из того, что пулемет он изучил позже, когда в Днепровском отряде стоял на охране берега под Анапой. Но зачем об этом говорить?

— Как он?

— Видать, послужил, — показал на исщербленный щит и помятый кожух. И вдруг Тимофей решил проверить, просто так, на всякий случай, хорошо ли знает этот человек пулемет. — Меня беспокоит, как там пружина… Есть в затворе одна деталь, часто выходит из строя. Перетирается. А без нее и пулемет не пулемет…

Щелкнул затвором, вытащил из него пластинчатую пружинку, очистил пучком травы от масла, показал на маленькую выемку.

— Вот здесь она перетирается. Лопнет — пиши пропало. Но эта еще ничего, послужит…

Булдыга-Борщевский слушал внимательно, и в глазах его не отразилось ничего.

«Ни уха, ни рыла, ни свиной головы ты, ваше благородие, не понимаешь в пулемете», — озорно подумал Тимофей, внешне сохраняя серьезно-озабоченный вид, Убедился он в этом с радостью: если он нужен только для того, чтобы оружие в порядок привести, — одно дело, а коль он будет необходим и как пулеметчик — совсем другой разговор. С оружием в руках, да еще с таким, как «максим», ого, что можно сделать.

— Ты только устройство его знаешь или и стрелять умеешь?

— Умею. В полку Бражникова пулеметчиком был. Потом меня еще в Чека таскали.

— В Чека?

— Ну да. Все спрашивали, не говорил ли со мной сам Бражников или кто из его приближенных. Что-то там случилось… А чего со мной разговаривать? У меня взводный был; что он скажет, то я и делал… А это, — Тимофей дотронулся до щита, — надо бы испытать.

— Ну так что?

— Ленты нужны, патроны.

— Будут. К вечеру управишься?

— Вполне.

— Ну давай, Трофим, действуй.

— Тимофеем меня звать. Тимофей Недоля…

— Это все равно. Действуй. Мы тебя не забудем. И пошел.

«Не забудете… — подумал Тимофей, глядя в спину Булдыги-Борщевского. — И я не забуду… Но как же все-таки сообщить обо всем товарищу Неуспокоеву? Ладно, поживем — увидим…»

Снова взялся за пулемет. И вдруг словно укололо: где же все-таки он видел этого человека, где? Все в его лице знакомо, и эти голубые, но какие-то безжизненные глаза, и этот ровный, с горбинкой нос, и выдающийся вперед подбородок, и необычно розовые полноватые губы… И особенно чуб; да не просто чуб, а манера стряхивать головой, отчего волосы взлетали вверх и падали набок, закрывая часть лица и ухо. Где, где? У Григорьева? Среди махновцев? В полку Бражникова? Нет, нет, нет… Даже голова заболела от напряжения, но ниточку поймать не удалось — провал в памяти…

Глава XI НАСТЯ

Показался всадник. Едет по дну балки. И, как видно, издалека: у коня на груди, в паху, на боках за передними ногами темные пятна пота. А всадник… Бог ты мой, так ведь это Арканов! Начальник поста Карабуш… Вот, значит, каков он! Недаром покойный Гвоздев к нему так недоверчиво относился!..

Да, но ведь Арканов Тимофея хорошо знает, знает, что он комсомолец, готовился в партию большевиков вступить и уже считался сочувствующим. Нет, Арканов никогда не поверит, что красноармеец Тимофей Недоля мог стать изменником.

Эти мысли мгновенно пронеслись в голове Тимофея, и он даже растерялся. Арканов сразу же возьмет его под подозрение, другим расскажет. А тот, вспомнил Тима о холодных, как льдинки, глазах только что подходившего человека, ни перед чем не остановится. Ленты на спине станет вырезать и не задумается.

Но больше всего страшило Тимофея то, что он погибнет бесполезно, не успеет никому ничего сообщить о том, что здесь замышляется. Бежать? Куда? И пол сотни сажен не пройдешь, как поймают, — голая степь, отовсюду видно, как муху на тарелке. Наверное, и сторожевые посты расставлены; такое дело затевают должны быть начеку.

Эх, была бы сейчас лента, чесанул бы очередью, и порядок. А там — будь что будет. Сказал бы, пулемет дескать, неисправен…

Арканов между тем подъехал к колодцу, спешился коня сразу поить не стал, привязал к акации, боится как бы запалу не было. Наверное, сам пить захотел взял бадью, стал опускать ее.

Глубоки степные колодцы. На десятки сажен уходят они в землю. Глянешь сверху — только светлое пятнышко блестит. Да еще сушь, и веревки еле-еле хватает, и это Тимофей знал, сам утром доставал. Бывший начальник поста совсем перегнулся в колодец, только зад наружу торчит, да ноги в камень упираются, чтобы не потерять равновесие.

И Тимофей, не раздумывая, в каком-то мгновенном порыве вдруг вскочил на ноги, съехал с обрыва, в два прыжка очутился у колодца, дернул ноги Арканова кверху… Послышались глухие удары тела о каменные стенки, через несколько секунд донесся гулкий всплеск. Недоля не стал заглядывать в колодец — некогда. Отвязал коня, хлестнул его попавшимся под руки прутом, потом из корыта стал брать горстями воду, заливать свои следы. И все это делал спокойно, размеренно, как заведенный, и только поднявшись на обрыв, почувствовал, как у него дрожат руки и ноги, пересохло в горле, болезненно забилась какая-то жилка в левом виске.

«Надо успокоиться… Да и нельзя мне здесь сейчас быть. Увидят коня, станут всадника искать. Не мог же я не заметить, куда он делся?! А может, поднять крик, что он в колодец упал? А если не убился до смерти и его успеют вытащить? Нет, ни к чему…»

Откатил пулемет в кусты, забросал ветками — и во двор. Через заднюю калитку. И только порог перешагнул — Настя навстречу. Какая-то необычная. То слова не добьешься, а тут улыбается, глаза блестят.

— А я думала, вы с ними, — обожгла громким шепотом ухо.

— Что?

— Думала, как и они… Но смотрю — вы его за ноги…

У Тимофея все вдруг похолодело.

— Так ему и надо. Вреднющий был, самый вредный из них. И ко мне все приставал.

— Так ты…

— Ну да, все видела. Собралась воды принести, а он подъехал. Не хотелось мне с ним встречаться, ждала, когда от колодца уйдет… А тут ты…

Тимофей и слова сказать не может — если она… Да Настя, видать, поняла его состояние, зашептала:

— Ты не бойся, я никому… Я сама их ненавижу, ух как! — И сжала пальцы в кулак.

Отлегло от сердца у Тимки, и губы его сами в улыбку растянулись.

И она улыбается:

— Иди отдохни пока, а я сейчас обедать принесу…

Тима молча направился к лестнице на сеновал.

— Чего ты туда в жару да духоту? Перебирайся в сарай. Там возок стоит, натаскай в него сена и спи. И спокойнее и лучше…

Жалко Тимофею было расставаться с таким хорошим наблюдательным пунктом, но послушался, пошел в сарай; сейчас у него такое состояние — не до наблюдений.

В сарае прохладно и сумрачно, пахнет дегтем и конским потом от развешанной по стенам сбруи. Нашел возок, плюхнулся на сиденье, прислонился к стене и даже глаза закрыл, такая вдруг навалилась усталость, а с ней и какое-то непонятное забытье, совсем непохожее на сон, но и не явь, потому что он снова чистил пулемет, разговаривал с голубоглазым человеком, потом скатился с обрыва, чтобы бросить в колодец своего бывшего командира Арканова.

Вздрогнул от скрипнувшей двери — Настя.

— Где ты тут? На, ешь!

— Не хочу я…

— Как не хочу? Ешь! Я сейчас тому благородию снесу да приду к тебе, поговорим…

И исчезла.

Вроде и не хотелось есть, а принялся — и откуда только аппетит появился. Ну и еду же Настя принесла — такой Тимофею и по праздникам отведывать не приходилось. Вареники. И с мясом, и с сыром, и с картошкой. Да еще полная миска сметаны. Холодной, прямо из погреба. Уже и живот полон, а оторваться сил нет, глотает вареник за вареником.

— Ты здесь? — заглянула в дверь Настя. — Вот гадина, синяк, наверное, будет, — заговорила она, потирая плечо. — Уже назюзюкался…

— Да ты-то кто, как хозяину доводишься?

— Считаюсь воспитанницей, только какая я воспитанница? Наймичка — да и все…

Настя тяжело вздохнула.

— Отца моего в прошлом году убили, он в ревкоме работал. А тут банда действовала, братья Шоки, Людвиг и Арнольд. Налетела, ну и… Да не только отца, и в других селах многие погибли. И все больше из тех, кто в ревкомах работал, в комбедах. Потом мать от тифа умерла. Остались мы с сестренкой… Ее тетя взяла, а меня — этот. Говорят, какой-то родственник, да, наверное, просто ему дармовая работница понадобилась… А ты-то как сюда попал, раз не с ними?

— С дружком приехал. Думал отдохнуть после госпиталя, а оно вон как получилось…

— Это с бородатым, что ли? Чудак он. Давай, говорит, Настя, поженимся. А какая сейчас женитьба, когда война? Да и не разрешит отец ему на мне жениться, богатую невесту подыщет. А мне все равно…

— Настя, а их… Ну ты знаешь кого, много тут?

— Первым полковник появился, родственник, что ли, нашему Адаму Антоновичу. Он будто бы высадился на берег с корабля, ранили его при этом, до сих пор руку на перевязи носит…

— Обожди, обожди, когда это было-то? — перебил ее Тимофей.

— Да как раз в праздник, в ильин день.

Тимофей заулыбался от радости: те высадились у поста Карабуш второго августа, как раз в ильин день. Значит, не пропал его выстрел. Жаль, что не наповал, но и то хорошо, пусть заметку носит.

— Ну-ну! — подбодрил он замолчавшую было Настю.

— Потом вот тот, что ты… Поручиком его называли. С ним еще двое, тоже поручики, они куда-то часто уезжают. С неделю тому назад опять двое явились, откуда-то убежали, из больницы, кажется…

«Это, наверное, мои знакомые…»

— А чуть раньше их вот этот, что сейчас в доме сидит, заявился. Он из дома никуда. Курит да самогонку тянет. А главным у них, видать, тот, который с вами приехал. Перед ним все тянутся, «сиятельством» называют… Что-то плохое они задумали.

— Восстание, Настя, хотят поднять.

— Так ты тогда уезжай… Чего тебе с ними?..

— Сейчас меня уж отсюда просто так не отпустят… Подумал немного, добавил:

— Да и нужно мне тут побыть…

— Разузнать все хочешь?

Хоть теперь Тимофей и не сомневался в сочувствии Насти, однако промолчал.

— Понимаю, нельзя тебе всего рассказывать, — догадалась Настя. — Хочешь, я тебе все, что услышу, передавать буду?

— Конечно, хочу!

— Тогда я пойду. Как бы не приехал кто. Да и вообще, раз такое дело, нам нужно поменьше вместе быть. Пусть думают, будто мы и незнакомы вовсе.

«Смышленая!» — подумал Тимофей, когда Настя выскочила из сарая.

Глава XII ИСПЫТАНИЕ

Труп Арканова вытащили из колодца только на следующий день утром. Настя еще на рассвете закричала, что пропала бадья и нечем достать воду. Хозяин начал ладить новую, но когда попытались зачерпнуть воду — бадья стукнулась о что-то твердое. Тогда уже в ход пошли кошки.

Хоронили бывшего поручика без особой торжественности — просто закопали на краю села в балке. Недоля даже и смотреть не пошел, занялся пулеметом. А у Булдыги-Борщевского с князем Горицким по этому поводу произошел крупный разговор:

— Все, все теряем из-за пьянства и беспечности. Безобразие! Русские офицеры, цвет и надежда нации, до чего докатились! Ну что теперь делать, как узнать, каковы результаты его поездки? Нового человека посылать? А где его взять? Так все дело погубим!..

— Может, несчастный случай…

— С трезвым подобных несчастных случаев небывает, — отрезал князь. — И с вами когда-нибудь такое же произойдет. Напиться до бесчувствия! Приехали ночью, а вы как мертвый. Хоть на голову ставь. — И князь с ненавистью посмотрел на штабс-капитана.

«Хоть бы ты так!..» — подумал вдруг неожиданно для самого себя, а вслух упрекнул:

— Еще контрразведчик!

Булдыга-Борщевский промолчал.

— Что с пулеметом?

— Полный порядок!

— А второй?

— Да этот бородатый олух обещал привезти, но пока нету.

— Олух, олух… — И князь вышел, хлопнув дверью.

«Сам олух, а еще офицер, — думал князь, выйдя со двора и направляясь к кирхе; неподалеку от нее в одном из домов должны были собраться представители немецких колоний. — Ну ничего, победим — наведем порядок. Заставим служить как следует. А нет — к стенке. Когда будет власть — люди найдутся. Но время! Время!.. Вот сейчас, сейчас, когда армия Врангеля развивает успех, поляки перегруппировывают силы и вводят в бой новые армии, и нужно выступить, ударить с тыла. Соединиться с поляками на западе, армией Врангеля на востоке и единым фронтом — на Москву!»

А Булдыга-Борщевский захлопал дверцами буфера. Нашел, наконец, неполную бутылку самогона, налил полстакана.

— Ничего, ваше сиятельство, покуражьтесь. Разделаемся с большевиками и у вас поубавим спеси, — ворчал он. — И этих толстосумов. Заплатят за все… И за «ледовый поход», и за отступление от Харькова, и за Новороссийск… И за то, что приходится пить вот это…

Нашел еще одну бутылку. И закружилось в винных парах все прожитое — и военное училище, и служба в заштатном городке, и залитые грязью окопы под Трапезундом… В Анатолии дожди шли редко, почти круглый год пыль и жара, а вот, поди ж ты, запомнилась осенняя грязь… И атаманша вспомнилась — может, это время и было самое счастливое в его жизни! Нет, не то; как-то после ранения попал в Батум. Ресторан над морем. Вино. Розовое, как утренняя заря над горами. Икра, семга, ананасы… В углу граммофон наигрывает модное танго «Сон негра», роскошные красавицы танцуют. Эх, жизнь! Полугодового жалованья на три дня хватило… А есть же, наверное, такие, которые все время так… Князь, например…

Сидит Булдыга-Борщевский, сам с собой разговаривает. А потом уже и разговаривать не в состоянии — только мычит. Что-то почудилось в углу комнаты, вроде лицо князя. Выхватил маузер и туда, в угол:

— А-а! Спасители отечества! Минины и Пожарские!.. И пока не кончилась вся обойма.

А в доме одного из самых зажиточных людей села — владельца паровой мельницы и полутора тысяч десятин земли — разговор тоже о победе.

— Что-то мне не совсем по нутру этот закон, — говорил Гильфер. — Оставить шестьсот десятин, а остальное отдать и потом получать плату в течение двадцати пяти лет… Да я за эти годы утрою, учетверю свое хозяйство…

— Господа, — поднялся полковник Эбеналь, — перед выездом сюда я имел беседу с генералом Шеллем, который встречался с их превосходительством Петром Николаевичем Врангелем. Главнокомандующий заверил, что за нами останутся все привилегии, а земля… Испокон веку так повелось — у кого земля, тот и хозяин в государстве. А раз так, то и вопрос о земле будут решать те, у кого она имеется. Так что нужно выступать, добывать победу…

Взять власть — и тогда!.. Каждому по-своему будущее видится. Князь Горицкий думает установить самодержавие с сильным царем на троне. Штабс-капитан Булдыга-Борщевский — тот только за военную диктатуру. Чтобы под контролем военных были все — и помещики, и капиталисты, и такие, как князь Горицкий, и вообще вся Россия. Ну а у колонистов свои думы: у кого деньги, земля — у того и власть.

В общем, все вопросы ясны, оставался один — разделаться с большевиками…

…Тимофей еще раз осмотрел пулемет, протер масляной тряпочкой затвор, клацнул им.

«Да, не мешало бы проверить в деле… Пойти к штабс-капитану? Не стоит… Ночью, кажется, князь, хозяин и еще кто-то приехали, не нужно им глаза мозолить…»

Прилег на жесткую траву. И опять, как вчера, увидел над собой чистое, без единого облачка бледно-голубое небо. Такое мирное, спокойное. Когда он последний раз видел такое небо? Давно, очень давно… Николаев город хотя и степной, но со всех сторон окружен водой. С юга — лиман, на котором построен «Наваль», или, как его в городе называют, французский завод, тут же и коммерческий порт. С запада и северо-запада — излучина Буга охватывает. А с севера — река Ингул. У впадения ее в Буг еще во времена Потемкина построено «Адмиралтейство», по-местному, казенный завод. Собственно, этот завод и положил начало городу, светлейший князь Потемкин-Таврический так и писал в одном из своих «ордеров»: «Новозаводимую верфь у устья Ингула наименовать город Николаев». Вокруг завода и сейчас названия улиц напоминают времена строительства парусного флота — Плотничная, Кузнечная, Якорная…

И как-то так получилось — лучшие места на побережье Буга заняли своими дачами «отцы города» — промышленники, торговцы, крупные чиновники; им же принадлежал и яхт-клуб. В частных купальнях отдыхали чиновники помельче, ну а рабочим — отдаленные Лески, Стрелка у слияния Ингула и Буга, песчаные ингульские плесы между городом и поселком Водопоем. Туда же бегал и Тимофей со своими товарищами. И, накупавшись до синевы, до того, что зуб на зуб не попадает, ложились на раскаленный песок и смотрели в глубину неба. Далекую и спокойную, как сейчас.

Давно это было, в раннем детстве. А потом… Потом начались заботы. Учеба в реальном. Чтобы выглядеть не хуже других, мать заказывала портному пиджак с запасной парой рукавов. Но на беду, когда локти протирались и к пиджаку пришивали новые рукава, они уже были коротки… Потом завод. И радостная весть — царя скинули! В эти дни он дома почти не бывал: митинги, собрания. Вступил в Красную гвардию. По возрасту-то не подходил, да заступничество старшего брата Федора подействовало.

Да, больше мирного неба не пришлось видеть. И сейчас, какое оно мирное? На западе, на юге, на востоке — кругом идут бои. А вот рядом, всего в нескольких шагах, сидят офицеры. Готовятся. Кто знает, сколько от их рук погибнет людей, если Тимофей не успеет предупредить? Но как сообщить? Убежать? Удастся ли? И потом, ведь он самого главного не знает — когда решили выступать. Нет, нужно остаться, ждать и быть осторожным, очень осторожным, чтобы ни одним словом, ни единым жестом не вызвать подозрения.

Задумался Тимофей и про небо забыл. Шаги послышались. Скосил глаза — опять штабс-капитан Булдыга-Борщевский. Где он все-таки его раньше видел? Вот вспомнить бы!..

— Отдыхаем?

— Что же остается делать? — вскочил на ноги Недоля. — Вот если бы речка была, да искупаться…

— Как пулемет?

— В порядке.

— Еще вчера закончил?

— Нет, сегодня утром. Вчера что-то голова разболелась. Наверно, напекся на солнце с непривычки… Да еще после тифа и ранения… Дотемна проспал…

— Та-ак!.. Опробовать надо.

— Надо конечно, только где? И ленты же нужны…

— Вот там, на краю села, есть карьер. Тащи туда пулемет, а я догоню…

Об Арканове ни слова. И Тимофей молчит — уж ему-то заговаривать на эту гему совсем ни к чему. Потянул пулемет по дну балки, к огромной яме, из которой, наверное, все село глину берет.

Нашел головешку, на отвесном обрыве начертил круги. А тут и штабс-капитан показался. С лентой в руках.

— Годится? — протянул Тимофею.

Лента новая. Хранилась хорошо: патроны чистые, лишь кое-где заметны небольшие зеленые пятна от сырости.

— Полный порядок. Заряжать?

— Давай!..

Недоля вставил ленту, прилег у пулемета, приложился к прицелу, поймал на мушку нарисованный головешкой круг на рыжей стене, нажал большими пальцами на гашетки. Всего на полсекунды, чтобы сделать пять-шесть выстрелов, не больше. Потом перевел прицел на следующий круг, и снова короткая очередь. Так же и третий. Поставил на предохранитель и бегом к обрыву. Штабс-капитан Булдыга-Борщевский за ним.

На окаменевшей от зноя глине ясно видны свежие, выщербленные пулями ямки. Каждая в центре круга.

— Хорошо бьет, по центру, — стараясь придать своему голосу равнодушный тон, сказал Тимофей, но в душе обрадовался: сколько времени не держал в руках пулемета, а не забыл. Хорошо получилось. Теперь, пожалуй, можно рассчитывать, что он пулемет готовил не для кого-то, а для себя. А с оружием в руках… Если даже придется и погибнуть, просто так жизнь не отдаст.

— Где ты так научился? — спросил Булдыга-Борщевский; голос вроде бы и спокойный, но все-таки нотки восхищения слышались в нем. Уж он-то немало повидал всякого, но такого! Из пулемета, что называется, в самое «яблочко»!

«Где научился! — мысленно усмехнулся Тимофей. — Жизнь научила!..»

Жизнь научила… Первый урок преподала во время мартовского восстания в Николаеве против немцев. Рабочие дружины быстро очистили почти весь город, только в штабе — в Лондонской гостинице, в казармах полуэкипажа да за стенами Адмиралтейства держались оккупанты. Однако сил оказалось мало. Действовавший же вместе с рабочими Черноморский отряд Федько понес большие потери при штурме элеватора и порта.

Немцы на автомашинах и по железной дороге подтянули из Одессы пехоту, броневики, тяжелую артиллерию. Начался планомерный обстрел города, который корректировался самолетами.

Пять дней, пять героических дней держались восставшие. Отстаивали каждую улицу, каждый угол. Но что можно сделать, если нет воды, нет пищи, если все эти дни люди не выпускали оружия из рук? И самое главное — кончились патроны…

Пушки методически били по кварталам города. Рушились, горели дома, гибли в огне взрывов люди, а следом за огневым валом двигалась пехота, И восстание гасло, рассредоточивалось на отдельные очаги.

Тимка вместе с несколькими солдатами из союза фронтовиков отступал к партийному клубу, помещавшемуся в большом двухэтажном здании бывшего магазина сельскохозяйственных орудий Эльворти. Там был штаб восстания, туда и тянулись люди.

Пристроился Недоля с винтовкой у окна на втором этаже, а в этот момент на крыше один за другим разорвались два снаряда. В одной из комнат обрушился потолок, все помещение затянуло едким дымом и известковой пылью.

— Бежим вниз! — дернул кто-то за руку.

Стремглав по лестнице на первый этаж, затем — в подвал. Припал к низкому зарешеченному окну. Видны широкая Херсонская улица и часть Базарной площади. На ней горели подожженные снарядами постройки, и рваные клубы дыма стлались над городом.

И вдруг Тимофей увидел — из-за угла выскочила группа немцев. Не целясь, начал стрелять, одну за другой выпуская обоймы.

Кто-то тронул его за плечо. Обернулся — солдат из союза фронтовиков; их просто «фронтовиками» звали.

— Что ты делаешь?

— Как что? — не понял Тимофей. — Стреляю!..

— В кого?

— Да в немцев же!

— В белый свет ты стреляешь, а не в немцев. Дай-ка винтовку! Видишь вон того, что около табачной лавки стоит? Смотри…

«Фронтовик» приложился, щелкнул выстрел, немец дернул головой, чуть повернулся и рухнул на тротуар. Откуда-то к нему подскочил другой.

— Смотри!

Выстрел — и этот упал рядом.

— Эх, черт, — вдруг с сердцем воскликнул «фронтовик». — Пулемет тянут…

На крыше противоположного дома показалось несколько немцев. Они втащили за собой пулемет, стали прилаживать его около трубы.

Один за другим защелкали выстрелы, несколько зеленоватых фигур неподвижно растянулось на красной крыше, а пулемет тихонько покатился вниз, но за что-то зацепился, развернулся боком, повис на карнизе.

— Ну вот, а то — шума много, а дела нет. На, — передал винтовку. — Целиться знаешь как?

— Знаю…

— И стрелять научишься. Ну-ка вон того!

Тимофей поймал на мушку показавшегося из-за угла немца, но рука почему-то дрожала, взгляд туманился.

— Крепче держи, не волнуйся! — подбадривал «фронтовик», но Тимофей уже нажал на спусковой крючок. Немец качнулся, схватился за плечо и шмыгнул назад, за угол дома.

— Ишь, заметку на память получил. Научишься!..

И сбылось предсказание того неизвестного «фронтовика» — научился. Да еще как!.. Но сейчас сказал штабс-капитану:

— Глазомер у меня хороший… Знаете, вот как бывает у человека талант рисовать или стихи сочинять. Так и у меня. А то на заводе в модельном цеху был один, так тот круг мог начертить, как циркулем…

— Только «максим» знаешь или и другие пулеметы? — прервал Булдыга-Борщевский простодушную болтовню Тимофея.

— Я-то? Да я их все знаю. И «шоша», «льюис» и «гочкис», и даже тот, что на самолеты ставят, как его? «Кольт», кажется…

Вряд ли штабс-капитан Булдыга-Борщевский проникся симпатией к этому простоватому, наголо остриженному, с оттопыренными ушами подростку — за время работы в деникинской контрразведке он вообще разучился питать какие-либо чувства к кому бы то ни было. Но что сделаешь, если парень отличный знаток пулеметов всех систем. Конечно, по доброй воле он не пошел бы служить к белым, но обстоятельства сложились так — некуда ему податься. Впрочем, какой-либо идейной убежденности у такого недотепы вряд ли можно ожидать; клонится, наверное, куда ветер дует.

Исходя из этих соображений, Булдыга-Борщевский даже похвалил Тимофея:

— Молодец!

А Недоле так хотелось войти в полное доверие и узнать, каким же вооружением располагают заговорщики, что решил он прихвастнуть.

— Это еще что! Смотрите!..

Снова прилег у пулемета. Несколько коротких очередей, и на синеватом обрыве заалели свежей глиной выбитые пулями крест и маузер, а снизу буквы «Т» и «Н» — Тимофей Недоля.

— Ну и ну! — совершенно искренне удивился Булдыга-Борщевский. — В общем так, Тимофей, — на этот раз и имя не перепутал, — будешь с нами — получишь в награду такое, о чем и мечтать не смел. Ну а если… Мы с тобой на эту тему уже говорили — пожалеешь, что тебя мать на свет родила…

Вытащил из кармана золотой портсигар, достал толстую, по-видимому, еще довоенную папиросу, положил ее на средний и указательный пальцы вытянутой левой руки, тихонько ударил портсигаром по кисти, и папироса, описав плавную кривую, воткнулась прямо в рот штабс-капитана — нехитрый фокус, выученный во время трехлетнего сиденья в окопах под Трапезундом. А Тимофей, как увидел это, сразу вспомнил, где он раньше видел штабс-капитана. Точно, он. И его манера откидывать волосы набок кивком головы, и волчий, сбоку и исподлобья взгляд, и особенно вот этот жест…

…Тогда, стреляя из подвала клуба большевиков, Тимофей и «фронтовик» — ни имени его, ни фамилии Недоля так и не узнал — уложили немало врагов. А потом к часовне на углу Соборной и Херсонской немцы подтянули орудия, и начался обстрел прямой наводкой. Наверху рвались снаряды, что-то рушилось. Послышались стоны, едкий дым пожара пополз в зарешеченные окна.

Когда обстрел немного стих, «фронтовик» подошел к выходу из подвала, нажал плечом на люк.

— Н-да… — негромко процедил он сквозь зубы.

«Ведь мы здесь завалены, замурованы», — догадался Тимофей, и сердце его тоскливо сжалось.

А «фронтовик» ходил по подвалу, трогал решетки на окнах. Около одного проема остановился, с силой стукнул несколько раз прикладом по железным прутьям. Потом подозвал Недолю.

— Иди-ка сюда! Надо донесение отправить… Пролезешь в эту щель? — показал на отогнутый прут решетки.

Тима примерился: голова проходит, значит, и самому протиснуться можно.

— Ты Чигрина ^[8] знаешь?

— Ивана Андреевича? Ну как же…

— Он должен быть на Кузнечной, там оперативный штаб. Передашь ему.

«Фронтовик» пошарил по карманам, вытащил смятый клочок бумаги, огрызок карандаша. Нацарапал несколько слов, сложил записку.

— На! Как выберешься — сразу же через забор. Напротив немцы с пулеметом, как бы не скосили… Винтовку не бери, обузой будет…

Тимофей выбрался в углубление около окна. Пожал протянутую сквозь решетку руку «фронтовика», выскочил, бросился к забору, перемахнул через него. По каменному верху защелкали пули, осыпало известковой пылью, и что-то больно обожгло щеку. И в тот же миг послышался одинокий выстрел из подвала. Другой выстрел прозвучал, когда Тимофей выглянул со двора на тихую Рыбную улицу.

На Кузнечную прямо пробраться не удалось, кругом стояли немецкие заставы. Спустился ниже, к вокзалу, но и оттуда путь был закрыт, и Тимофей пополз вдоль железнодорожного полотна к Водопою, откуда еще доносилась стрельба.

Около электростанции Тимофей увидел, как отряд немцев ведет двух моряков. Одежда на них порвана, на головах бинты, руки связаны. В одном из них Тимофей с ужасом узнал брата. В безрассудном порыве хотел броситься, крикнуть: «Федор!», да что-то удержало. Но как он сюда, в Николаев, попал? Был же в Севастополе… Вместе с Черноморским отрядом? Говорили, что в нем много николаевцев.

Эх, как Тимофей жалел, что послушал «фронтовика» и не взял винтовку. Сейчас открыл бы по немцам огонь, а там будь что будет. Кинуться так, одному? А что можно сделать? И все же не утерпел, уже когда немцы стали спускаться с насыпи в угольный склад, поднял увесистый камень, бросил. Попал одному в каску и только — бум! Тут же началась беспорядочная стрельба. Несколько пуль просвистело у Тимофея над головой.

«Все кончено… Все кончено…» — повторял он, пробираясь все дальше и дальше к окраине города. И даже слез не вытирал — так велико было горе. После он и вспомнить не мог, как добрался до своих, как нашел командира штурмового отряда Леонтия Рыся. Тот молча взял записку, прочитал:

«Все, Ваня. У нас дело идет к концу. Судя по выстрелам, и на Слободке то же. Сил оказалось маловато. С севера части так и не подошли. Немцы жителям, этого не простят, много крови прольется напрасно. И все-таки не зря взялись за оружие. Пусть знают, что Украина — не плацпарад для них, что их здесь ненавидят и долго им здесь не быть. Мальчонку, что письмо доставит, побереги, кто-то должен наше дело продолжать».

И все. Подпись неразборчива. И совершенно незнакома Рысю. Но Чигрин-то, наверное, ее хорошо знает, раз к нему так дружески обращается этот неизвестный автор письма.

— Хорошо, оставайся в отряде. Записку при случае передам Ивану Андреевичу.

Подкрепление восставшим так и не подошло, часть людей осталась в подполье, а часть отступила. Черноморский отряд Ивана Федько вместе с бронепоездом — по железной дороге, отряд Рыся и другие — пешком на Херсон. Несколько дней сражались с немцами там, а потом к Перекопу, в Крым.

Тимофей Недоля попал в Днепровский отряд, которым командовал черноморский матрос Иван Иванович Матвеев. Парнишка чем-то приглянулся командиру, и тот взял его за вестового.

На четвертый день пришли в именье помещика Фальц-Фейна — Асканию-Нову. Расположились на дневку. Бойцы отряда с удивлением осматривали зеленый остров в степи, диковинных птиц и животных. Старенький сторож, его скоро все стали называть дружески Фомичом, охотно рассказывал, как привозили сюда деревья и животных из всех стран мира. Но с особой теплотой он вспоминал Клима Евдокимовича Сиянко, который с детства начал заниматься разведением в степи птиц и зверей и посвятил этому делу всю жизнь.

— Все это, — обводил вокруг рукой Фомич, — его, Клима, рук дело. Конечно, деньги барина, тут никуда не денешься, а руки — его… Барин-то что, приедет, поглядит, бычку какому хлеба с солью даст. А то все Евдокимыч, царство ему небесное…

Перед вечером прибыл еще отряд. Впереди знаменосец на белом коне, а знамя черное, с черепом и костями. Анархисты. За знаменосцем, на вороных конях, с ног до головы одетые в кожу, красивая смуглая женщина и русоволосый человек с военной выправкой. Следом отряд. Кто — в кожаных куртках, кто — в матросских бушлатах, но у каждого на голове бескозырка, полуаршинные чубы вьются по ветру. А кони как на подбор. В первой колонне все гнедые, во второй — чубарые, в третьей — буланые…

— Маруся Никифорова пожаловала, — сказал кто-то.

— Да не Никифорова, та плоская, как доска, а эта, вишь, какая краля.

— Одного поля ягоды — бандиты…

А кое-кто кричал:

— Эй, клешник, штаны подтяни — потеряешь!..

— Матрос с разбитого корыта, ленточку кверх ногами прицепил!..

— Плавали небось от камбуза до гальюна, только пыль клубами позади!..

Насмешки имели основание — отряд анархистов состоял изо всякого сброда, однако почти все для шика натянули матросскую форму.

Отряд расположился в фальфейновском дворце. А вскоре к Матвееву прибежал Фомич.

— Да что же это такое, товарищ командир! Господа анархисты бизона застрелили, свежуют сейчас. А Клим Евдокимыч за ним в саму Америку ездил, еле достал. Их, говорил, будто и на свете не осталось…

Матвеев встал, поправил ремень на кожаной куртке, проверил маузер, сказал комиссару:

— Пойдем! И возьми еще с десяток человек.

— Можно и мне? — попросился Тимофей.

Матвеев молча кивнул головой.

Во дворе окна ярко освещены. Матвеев толкнул дверь, шагнул в комнату, за ним — комиссар и начальник штаба. Тимофей и остальные остались в коридоре около открытой двери. У стола трое: атаманша — женщина лет двадцати пяти с черными, по-восточному удлиненными глазами и ярко-красными губами; ее адъютант — стройный белокурый человек в офицерском френче без погон, и матрос, так густо заросший волосами, что на лице выделялись только мясистый нос и маленькие серые глазки. Увидев вошедших, он схватился за маузер, но белокурый остановил жестом руки.

Матвеев поздоровался, сел, отодвинул в сторону бутылки, стаканы, остатки еды. Положил пудовые кулаки на стол.

— Что-то незваные гости без приглашения за стол садятся… — начала атаманша, но человек в офицерском кителе только взглянул на нее, и та замолкла. И сразу стало ясно, что он здесь главный, с ним и начал разговор Матвеев.

— Я слышал, что ваш отряд, хоть и идет под анархическим знаменем, но поддерживает Советскую власть…

— Мы против всякой власти! — густым голосом прогудел волосатый.

— Однако вы, хоть и считаете себя сверх-р-революционерами, признаете власть своей атаманши, — отпарировал комиссар.

— Мне кажется, вы пришли сюда не для спора по идеологическим вопросам, — сказал человек во френче, доставая портсигар. Раскрыл его, протянул Матвееву. Тот взял папиросу.

Белокурый же положил папиросу на вытянутые пальцы левой руки, тихонечко ударил портсигаром по кисти, и папироса, описав дугу, очутилась во рту — точно так же, как сейчас.

«Он, он! — уже совсем уверенно подумал Тимофей. — И волосы и лицо… А он меня не узнает? Да нет, я за дверью, в темноте стоял…»

А воспоминания не отпускали, снова потянули к событиям в Аскании-Нова.

— Если признаем, что тогда? — спросил белокурый.

— Предлагаю влиться в наш отряд и вместе отстаивать Советскую власть, биться с немцами.

— А если не согласимся?

— Разоружим. Кто не подчинится — уничтожим.

— Разрешите посоветоваться, подумать.

— Хорошо. Через час ждем ответа. — Матвеев встал, направился к выходу, но около двери обернулся.

— Можно вопрос?

— Прошу!

— Вы на Кавказском фронте воевали?

— Так точно!

— Из Трапезунда на эсминце «Дерзком» уходили?

— Кажется…

— Тогда вы, господин поручик, должны меня помнить.

Белокурый по-волчьи, сбоку быстро взглянул на Матвеева.

— Простите, не узнаю… Сами понимаете, в команде вас было много, и с первого взгляда все матросы кажутся на одно лицо… Да и переход был, насколько мне помнится, ночью.

— Это точно… Но вечером, сразу же по выходу из порта, ведь вас солдаты хотели за борт выбросить?

Поручик промолчал.

— Я тогда за вас вступился, — напомнил Матвеев и покинул комнату.

Напрасно Матвеев ждал ответа — анархисты через несколько минут улепетнули из имения и исчезли, растворились в степной темноте. Потом говорили, что их отряд подался вверх по Днепру, в Екатеринославщину, а то вроде бы перешел к махновцам. Но ходили слухи и о том, что поручик Булдыга-Борщевский, узнав, что Махно не жалует офицеров, застрелил свою сожительницу-атаманшу, забрал награбленные ценности и исчез.

«Вот где выплыл», — подумал Тимофей и ответил:

— Куда уж мне теперь деваться…

Глава XIII ЗАПИСКА

Лежать бы да блаженствовать Тимофею: тишина, покой, еда отличная, сено в возке, покрытое рядном, мягче перины. Шеллер-Михайлов оказался не таким уж и скучным, как казалось вначале. Да нет покоя на душе; дни идут, а пока ничего не известно.

Послышался рокот мотора. Автомобиль? Нет, не похоже. Самолет? Откуда он здесь мог появиться? Рокот затих около дома, и вдруг в сарай вскочила Настя, схватила вилы и к двери.

— Ты куда?

— Там Шок приехал… Сейчас я его!..

— Да ты с ума сошла! — поймал ее около самой двери Тимофей.

— Пусти меня, пусти!.. Это он, Людвиг Шок, моего отца… И тогда он на мотоцикле приезжал… Пусти, я его… — и она попыталась вырваться.

— А ну не дури! — Тимка вырвал вилы, отбросил в угол, а ее оттолкнул к возку. — Да ты и подойти к нему не успеешь, как тебя…

— Но он же моего отца… Я сама видела…

— Ну хорошо, убьешь ты его, но ведь остальные останутся…

Снова застрекотал мотор мотоцикла, стал удаляться и стих.

— Да ты и не успела бы ничего сделать, уехал…

— Но как же так… Ведь сам дядя Адам говорил, что Шоки — бандиты… А сейчас руку ему пожимал, улыбался… — шептала сквозь слезы Настя.

Тимофей усадил ее на сено, заговорил, тихонько поглаживая вздрагивающие плечи девушки:

— А они и есть бандиты. Все, что здесь собираются. Почему они твоего отца убили? Потому что он был за Советскую власть, хотел, чтобы всем беднякам хорошо жилось. А чего хотят Шоки, эти офицеры, твой дядя Адам? Свергнуть Советскую власть, уничтожить большевиков. Значит, они идут против народа. Как же их иначе назвать? Бандиты!

Настя молчала, только плечи ее по-прежнему вздрагивали от сдерживаемых рыданий. И вдруг она заговорила быстро, сбивчиво:

— Я тогда обед бате принесла… Он куда-то собирался, поел наскоро… Я только вышла — мотоцикл подъехал. Красный весь — я впервые его увидела. Трое на нем. Я за кусты спряталась, смотрю, что будет. Один у машины остался, двое в ревком пошли. Потом вытащили отца. Тот, что за рулем был, в перчатках таких длинных, до локтя, отца наганом по голове. Потом выстрелил… Я так испугалась, даже кричать не смогла. А когда они уехали — к отцу. А он уже и не дышит… Люди сказали, что это были Шоки. За рулем-то старший, Людвиг. И сейчас он приезжал. И мотоцикл тот же, и перчатки такие же… Ну зачем ты меня не пустил?

— Успокойся, Настя, успокойся, — машинально гладил ее плечо Тимофей. — Ведь Шок-то не один. Смотри, сколько их. Вот нам и нужно разузнать, что они замышляют, чтобы не только Шока, а всех… Под корень…

— Я понимаю, Тима, понимаю, я постараюсь, я все сделаю.

— Смотри, чтобы они не догадались!

— Ну нет, теперь я буду стараться, стану улыбаться, прислуживать. Нет, Тима, они ничего не заметят.

Она встала, вытерла концом платка глаза, лицо. Вздохнула.

— Я пойду, Тима…

— Посиди еще, успокойся…

— Ничего, ты за меня не волнуйся. Ну и обо всем, что услышу или узнаю, я тебе буду рассказывать, — и выскользнула из сарая.

А Тимофей прилег на сено, и снова думы нахлынули на него. О Шоках он слыхал. В прошлом году они организовали небольшую банду, терроризировали население, уничтожали советских работников. Потом служили в деникинской армии, а теперь, значит, здесь.

«Сколько же здесь офицеров?» — начал подсчитывать Тимофей. Выходило, не менее двух десятков. Это те, которые сюда приезжали, а, наверное, есть и в других колониях. «Широко размахнулись! Как же обо всем сообщить Неуспокоеву?» — ломал он голову.

И неожиданно случай подвернулся. Вечером приехал Жора Мичиган. Увидел Тимофея и сразу же рот у него растянулся от уха до уха, глаза скрылись в щелочках век — полный восторг.

— Ну как, загораешь? Молодичку еще не нашел? Только ты смотри, за Настей ни-ни… Поговаривают, хозяин на нее сам метит…

Говоря откровенно, тут Жора Мичиган немного приврал. Адам Гильфер был вдов, может быть, он и подумывал о женитьбе, но не на неимущей же сиротке!.. Нет, это было на него совсем не похоже. Вот Жора — это да. Он сам предлагал Насте руку и сердце и, внутренне чувствуя превосходство Недоли над собой, старался уберечь ее, прячась за чужой спиной.

— А немцы, они, брат, такое могут сделать — был человек и нету…

«И этот пугает…»

— До молодок ли мне, — ответил. — После госпиталя до сего времени от ветра шатаюсь… Да и есть у меня человек.

— Это Маруся-то, что ли? Когда ты теперь ее увидишь! Да что у вас случилось, пропал кто-то? А то вдруг на хутор Данциг прибежал конь. Оседлан, все честь по чести, а без седока.

— Утонул тут один в колодце. Хоронили утром.

— Пьяный, наверное. И чего они так пьют? Ну словно век не видали… Пойдем-ка перекусим. Я тут кое-что привез, специально для тебя…

— Ел я недавно.

— Ну, ну!.. Брюхо, оно, брат, добра не помнит. Как в обед в него не пихай, а вечером снова просит.

На возу Жора отодвинул солому, из-под нее показался тупорылый кожух пулемета.

— Вот, еще один. А как тот?

— Как часы!

— Ну и с этим тебе тоже, наверное, придется возиться… Держи-ка, — достал Жора со дна повозки бутылку. — Это не самогон — медовуха. На вкус сладковата, но бьет наповал. И вот это, — вытащил объемистый узел, в котором оказались свежие помидоры, вареное мясо, курица, сало, кусок брынзы.

И верно, желудок добра не помнит; казалось, в обед насытился дня на три, а снова на еду потянуло. Особенно после того, как хлебнул из горлышка крепчайшей медовухи.

— Ну, ты давай нажимай, а я… Доложить надо.

Пробыл он в доме довольно долго. Вышел посерьезневший, зашептал Тимофею на ухо:

— В город поеду. Могу записочку твоей крале подбросить. Помоги-ка снять, — взялся он за пулемет, — да иди пиши. Только чтобы никто не знал… А то этот… — Жора оглянулся на дверь дома. — Боюсь я его. Ведь он у Слащева ^[9] — слыхал небось такого — чуть ли не правой рукой был…

Тимофей задумался. Не провокация ли? Отказаться? Пожалуй, подозрительно будет: то даже перед дезертирством побежал ее навестить, а тут и писать не стал. И потом — иметь возможность сообщить Неуспокоеву о готовящемся восстании и упустить такое!..

— Эх, черт, ни карандаша, ни бумаги нет… Ну бумагу-то найду, из книжки лист выдеру, а чем писать?

— Ну-ка, ну-ка… — начал рыться Жора в карманах. — Вот, держи! Я побежал, дельце одно есть…

А Тимофей вырвал из Шеллера-Михайлова титульный лист и начал составлять сентиментальное послание. Ох, нелегко далось это письмо. Однако сумел вставить, куда нужно, и о «семье», и о «друзьях» и о «харчах». Вот только о «свидании» ничего определенного сказать не мог, так и написал: «Думаю тут с одной кралей познакомиться и уже закинул удочку, только когда она на свидание придет — не знаю». Ну и на всякий случай успокоил Марусю, чтобы не ревновала, что все это в шутку.

«Поймет Неуспокоев, что к чему», — подумал Тимофей, перечитывая послание. А тут и Жора подошел.

— Ну давай. Да смотри, никому!.. Тащи этот, — ткнул ногой пулемет. — Где ты их прячешь?

Тимофей потянул «максима» в кусты дерезы. Но вот так дело — первого-то там не оказалось! Куда-то утащили, гады. Значит, ему все-таки не доверяют… И как ловко сделали: все время здесь был, никуда не отлучался и не заметил.

Понурый поплелся Тимофей во двор. Жоры там уже не оказалось. Уехал.

«Может, он увез? — подумалось. — Да нет, не должно быть, телега пустой была».

Зашел в сарай, прилег на сено. На дворе уже совсем вечер. Щели в дверях чуть-чуть синеют, между неплотно пригнанными черепицами на крыше звезда показалась. Прохладой потянуло, а с ней и неистребимые степные запахи — чебреца, полыни и еще чего-то незнакомого, но неуловимо приятного — усилились. И далекодалеко, за селом, тоскливо закричала птица бугай.

Слышит и не слышит все это Тимофей Недоля. Мучают его сомнения: думал — в самый центр заговора попал, а оказывается, центр где-то в другом месте. А как узнаешь где? Не станешь же расспрашивать об этом у штабс-капитана… Так можно запросто пулю в лоб заработать. Ну хоть предупредил Неуспокоева о готовящемся восстании — передаст же, наверное, Жора письмо Марусе, не зря дружком считается…

Это немного успокоило Тимофея, и он уже было и подремывать начал, да скрипнула дверь. По легким, почти неслышным шагам узнал — Настя. Точно, она. Окликнула:

— Не спишь?

— Нет еще…

Подошла ближе.

— Может, поесть тебе принести?

— Да что ты! Так налопался — на неделю хватит.

Замолчали, и кругом ни звука, ни шороха. Только жалуется, тоскует за селом птица бугай.

— Их самый главный уехал. Кого-то встречать, кажется. Оттуда, с моря ждут.

— Слушай, Настя, а ты не знаешь, когда они выступать думают?

— Не знаю… Да они и сами не решили. Ожидают…

— А центр где у них, здесь?

— Тоже не знаю. Сюда все больше собираются.

— Понимаешь, пулемет куда-то задевался…

— В тайник его стащили.

— В тайник? Какой тайник?

— Под домом. А вход из погреба. И так заделан — нипочем не найдешь.

— И много у них там оружия?

— Не знаю, не заглядывала. Боюсь, догадаются — убьют.

— Молодчина ты все-таки, — прошептал Тимофей и потянулся, чтобы обнять.

— Да ну тебя! — стукнула по руке. — Нашел время… — И исчезла так же неслышно, как и вошла. Только дверь тихонько скрипнула.

Глава XIV РЕШАЮЩЕЕ СОВЕЩАНИЕ

При встрече Тимофей спросил Жору Мичигана:

— Передал?

— А как же!.. Лично.

— Ну, как она? Что сказать велела?

— Привет передавала. Что-то я смотрю, не очень она о тебе скучает, приветик-то передала не как жениху, а как чужому дяде, — начал было с иронией рассказывать Утробин, но спохватился: ведь если он убедит Тимофея, что Маруся его забыла, то и он может к ней охладеть. И тогда прощай, Настя…

— Ну-ну, я пошутил. Любит она тебя, да еще как! За письмо так и ухватилась…

А у Тимофея от радости губы сами от уха до уха в улыбку растянулись: раз письмо у Марии, то не минует оно и Неуспокоева, значит, будет он знать о готовящемся восстании, примет меры.

Да только напрасно радовался Недоля — не получил письма уполномоченный особого отдела. Дошли до него сведения, что в селе Большая Акаржа — немцы-колонисты называют его Гросс-Либенталь — появился генерал-майор Адольф Шелль. И не один, с полковником Бруслером, штабс-капитаном Гартманом, ротмистром Сингейзаном. Со всеми теми лицами, которые и в прошлом году стояли во главе восстания, вспыхнувшего здесь примерно в это же время. И уж если Шелль появился вместе со своими помощниками, то наверняка не за тем, чтобы проведать родственников. Правда, сведения еще требуют проверки, но это вполне возможно.

В девятнадцатом в южных степях почти непрерывно полыхали кулацкие восстания, и многие из них начинались среди колонистов. После разгрома Деникина кулаки притихли, но как только Врангель вылез из Крыма, снова неспокойно стало в округе. То и дело возникали стычки с милицией, продотрядчиками. И вот сведения о генерале Шелле и его подручных.

Пожар легче предупредить, чем потом тушить, и Неуспокоев выехал в Гросс-Либенталь. Будто бы все спокойно. У подозрительных лиц сделаны обыски — ничего. О приезде генерала Шелля слухи тоже не подтвердились. Провел Неуспокоев митинг, на котором призвал сдавать оружие. Тут же принесли десятка два старых японских и австрийских винтовок, немного патронов. Даже пулемет, приволокли, правда, неисправный, с раздутым стволом.

А пока уполномоченный особотдела был в Акарже, Маруся и принесла письмо в штаб батальона. Жалко ей было отдавать его — никто никогда ей таких писем не писал. Хотя и были у нее поклонники, но все кончалось заверениями ждать да иногда поцелуями украдкой в коридоре госпиталя или на вокзале перед уходом на фронт очередного эшелона. А тут такое… Как в книгах…

Маруся понимала — не ей предназначается оно. Понимала, за этими грустными и ласковыми словами кроется что-то другое, неизвестное ей, но, наверное, очень важ ное, если ее так строго предупредили: сразу же снести в штаб, Неуспокоеву.

И Маруся понесла, отдала письма Павлу Парамоновичу Клиндаухову, который в этот момент был страшно сердит. За последние дни в батальоне несчастье за несчастьем. То разгром поста Карабуш, то исчезновение этого тихони Недоли, то хищение соли на Тузловских промыслах, в котором оказались замешанными двое красноармейцев батальона. А вчера у Дофиновки на глазах у всех среди белого дня ушла в море шлюпка. Сначала хозяева ее, как и многие шлюпочники, стояли недалеко от берега, ловили рыбу, купались, а потом вдруг налегли на весла. Попробуй догони — катера нет, а ветер с моря, так что парус совершенно ни к чему.

И со снабжением ерунда получается. Со складов 121-й бригады только продукты выдают да оружие удается выцыганить. А про обмундирование и разговаривать не хотят.

— Нет у меня ничего, — на все просьбы отвечает комбриг Котов. — Будь — с дорогой душой дал бы…

Несколько раз ездили к командующему морскими и речными силами Юго-Западного фронта, но и там полный отказ. А люди донельзя обносились, никакого вида нет.

И когда Клиндаухов развернул принесенное Марией Тимофеево послание и начал читать — прямо-таки рассвирепел:

— Нашли время любовные шашни разводить!

Разорвал на мелкие клочки, выбросил и даже не спросил, от кого.

Но Тимофей этого не знал и радовался. Даже попытался расспросить Жору, зачем тот ездил в Одессу.

— Да так, — уклонился от ответа Мичиган; не сказал, что привез очередного посланца от Врангеля.

Еще немного поболтали кое о чем и ни о чем, а потом Жора вдруг заторопился. Простились, и Тимофей поплелся на облюбованное им место над обрывом балки. Начал копаться в пулемете. Прекрасно понимая, что ему в любом случае не придется работать сразу на двух пулеметах, в этом «максиме» он подпилил пластинчатую пружину так, чтобы она лопнула после нескольких десятков выстрелов.

Сидел Недоля в кустах дерезы, протирал пулеметные части и в то же время обдумывал события последних дней. Подсознательно чувствовал: вот-вот что-то должно произойти. Все в этом доме-крепости и прежде всего сам хозяин встревожены. Да вот и штабс-капитан Булдыга-Борщевский за весь день ни разу не показался, хотя обычно он с Тимофея глаз не спускает. И, как сказала Настя, второй день в рот ни капли спиртного не берет. К неожиданным посетителям в доме привыкли: в том, что ночью прибыли князь Горицкий, полковник Эбеналь и еще какой-то человек, которого Настя ни разу не видела, нет ничего необычного. Но когда она подавала обед, то заметила, как все четверо склонились над картой: ее сразу же накрыли скатертью.

— Карта нашей местности, — уверенно говорила Настя.

— Да ты откуда знаешь? Ведь видела-то ее мельком, — не поверил Тимофей.

— Один край у нее синий был — море.

— Да, море отсюда недалеко… Молодчина!

И как-то само собой с языка соскочило:

— Хорошая ты, Настя!

— Ты мне тоже нравишься… Только вот одет-то ты уж больно…

Тимофей и сам чувствовал себя неуютно в генеральских брюках и огромной фуражке. Вот если бы красноармейскую форму, да по росту. А еще лучше военморовскую. Как у Неуспокоева. Только что он мог сделать? Протянул обиженным голосом:

— Разве это главное? Одежда — дело наживное, — и потянулся к Насте.

Да девушка отстранилась:

— Не надо, Тима!..

Под вечер еще одна новость: хозяин велел зарезать и сварить пяток кур и столько же уток. Значит, будут гости.

И они начали прибывать. Сначала один, затем другой. Нерасседланных стреноженных коней оставляли у колодца; сами, наскоро умывшись, шли во двор. И чувствовалось — они здесь не впервые, и дорогу, и расположение построек хорошо знают. Один из приехавших показался Тимофею знакомым, вроде бы из тех, кто тогда из госпиталя убежал.

Но наблюдать долго не довелось. Пришел Гильфер, потоптался несколько секунд около, предложил!

— Иди-ка поужинай да ложись спать…

Сказал негромко и вроде спокойно, но таким голосом, что возражать не хотелось. Закрыл пулемет рядном, накидал сверху веток, поплелся во двор. С Настей даже и словом перекинуться не удалось: Гильфер ни с него, ни с нее глаз не спускал.

«Неужели в чем-то подозревает?» — мелькнула мысль.

Тревога еще больше усилилась, когда услышал, как за ним щелкнул засов — значит, заперли.

Прижался к щели. В густых сумерках мелькали расплывчатые фигуры людей, доносились приглушенные голоса. Потом все стихло. Вот легкие шаги послышались: вроде бы Настины, и тут же голос Гильфера:

— Сказал же — ложись спать!

— Да я…

— Сколько еще повторять нужно?

Исчезла Настя.

«Ишь, филин, сидит настороже!..»

Не иначе что-то исключительное происходит в доме, раз такие предосторожности приняты. Вот узнать бы!..

События и впрямь происходили необычные. Если бы Тимофей вдруг очутился в парадной комнате дома, то, кроме штабс-капитана Булдыги-Борщевского, князя Горицкого и полковника Эбеналя, увидел бы и тех двух офицеров, которые лежали вместе с ним в госпитале и потом убежали, увидел бы и еще немало людей — связных из ближних и дальних колоний. Приехали даже представители из-за Буга, из Богоявленска.

Это было что-то вроде смотра сил, вернее, готовности к выступлению. Каждый докладывал о положении дел в колониях, количестве верных людей, собранном оружии Сидящий во главе стола рядом с князем Горицким худощавый человек с седеющими волосами — посланец генерала Врангеля — делал какие-то пометки на листе бумаги.

— Господа, — поднялся он, когда все сообщения кончились, — я думаю, нет нужды объяснять вам, что мы сейчас на пороге великих свершений.

Войска их превосходительства правителя и главнокомандующего вооруженными силами юга России генерала Врангеля стремительно наступают. У большевиков сейчас нет реальных сил, чтобы задержать движение войск на север, все наиболее боеспособные армии переброшены на запад. Но, чтобы облегчить задачу, мы должны взорвать фронт большевиков изнутри. Вот смотрите, — он развернул на столе карту. — Отсюда, — показал на Борислав, — и до Очакова на протяжении ста шестидесяти трех верст совершенно нет большевистских войск. Оборона этого участка командованием Юго-Западного фронта возложена на гарнизоны Николаева и Херсона. Но гарнизоны эти очень слабы, не представляют сколько-нибудь реальной силы и способны нести только сторожевую охрану и караульную службу. Но даже для этого людей не хватает, и нам доподлинно известно, что охрана зачастуюпоручается женщинам.

— Это точно, — вставил Николя, представитель из Богоявленска, который находится от Николаева всего в каких-нибудь двенадцати верстах; что делается в городе, ему, конечно, было известно.

— Вот видите. К тому же нам известно из совершенно достоверного источника, что на просьбы прислать дополнительно людей командование фронтом ответило отказом. Могу вам доверительно сообщить, что вот сюда, — врангелевский посланец обвел местность между Николаевом и Херсоном, — через Днепр доставляется оружие.

— Точно! — снова подтвердил Николя.

— Дальше. Вот этот участок, — посланец Врангеля провел карандашом по побережью Черного моря от Очакова до Днестровского лимана, — обороняют 121-я бригада 41-й дивизии и отдельный батальон пограничной охраны. Обе части неполного состава, в батальоне примерно половина штатного количества красноармейцев, а в бригаде и того меньше. Так что они тоже не представляют серьезной военной силы. Их превосходительство генерал Слащев предложил план, с которым выразил полное согласие верховный главнокомандующий Петр Николаевич Врангель. Здесь, — сделал карандашом кружок между Николаевом и Херсоном, — и здесь, — обвел Ландау и прилегающие к нему колонии, — поднять восстание. Из-за Днепра, — прочертил стрелку, — и с моря, — прочертил другую, — вам будут подброшены подкрепление и оружие, вплоть до артиллерии. Фронт окажется рассеченным на отдельные участки. Херсон, Николаев, Очаков и Одесса окажутся изолированными и скоро падут, повстанцы вместе с регулярными частями займут Вознесенск, Помощную, а оттуда — прямой путь, — и большая стрелка потянулась на север, — туда, где за пределами карты находилась Москва.

— Отдельных господ офицеров я уже знакомил с этим планом, правда, в общих чертах, — сказал князь Горицкий. — Детализация только подчеркивает, что план вполне реален.

— Несомненно, несомненно… Меня несколько смущает, что людей у вас, — посланец взглянул на листок с записанными на нем цифрами, — маловато…

— Мы учитывали только наиболее активных, преданных людей, — успокоил его князь Горицкий. — Когда восстание начнется, к нему присоединятся все жители, восстание станет массовым. Кроме того, начало мы думаем приурочить ко дню, когда будет объявлена мобилизация и в волостях соберется много призывников. К сожалению, мы пока еще не знаем время призыва. Но уверяю вас, это нам будет известно своевременно.

— Что ж, это очень хорошо. Под видом родственников и сопровождающих вы можете подтянуть в волостные пункты большое количество людей, на подводах тайно доставить оружие…

— Оружия у нас маловато, особенно пулеметов.

— Важен первый успех, потом оружие вы получите.

— У нас нашелся отличный специалист по пулеметам, сейчас он приводит их в порядок, — заговорил Булдыга-Борщевский. — И у меня есть предложение создать из имеющихся пулеметов подвижной ударный отряд, как в армии Махно…

— Я думаю, вы рассмотрите это предложение, — взглянул на князя Горицкого эмиссар Врангеля.

Тот согласно наклонил голову.

— А сейчас, господа, по местам. Просьба здесь не задерживаться, чтобы не вызвать подозрений. Желаю успеха вам, господа.

Люди стали расходиться. Последними покинули комнату Горицкий с представителем врангелевской армии.

Глава XV ЖОРА МИЧИГАН СТАНОВИТСЯ ПУЛЕМЕТЧИКОМ

Утром все пошло обычным порядком, как будто ночью и не было никакого совещания. Тишина повисла над селом, тихо было и во дворе Гильфера.

За завтраком Тимофей встретился с Настей.

— Ну что? — спросил шепотом.

— Ничего не удалось узнать. Хозяин все время сторожил во дворе, а потом разъехались.

«Подготовка идет полным ходом, — подумал Недоля. — Умеют, сволочи, тайну хранить…»

Что оставалось делать? Пошел к пулемету, разобрал его еще раз, начал протирать детали.

Часов в десять появился Булдыга-Борщевский. Такой же, как и всегда, — прямой, подтянутый. Только набрякшие веки да мутные глаза свидетельствовали — с перепоя.

— Ну как? — кивнул на пулемет.

— Порядок. Только и этот проверить надо.

— Это можно. Перед вечером попробуем. Ну а других ты можешь обучить вот так же стрелять?

— А чего ж? Если будут стараться — пожалуйста.

— Значит, с завтрашнего дня станешь наставлять своего дружка, как его? Жора…

— Георгий Утробин. Мичиганом мы его в училище прозвали… Но тогда нужно двух, первый и второй номера.

— Будет и другой. Но тебе тоже второй номер требуется?

— Вообще-то не помешает. А то я и один управлюсь…

А на следующий день прибыл Жора Мичиган с упитанным толстогубым парнем, который все время что-то жевал.

— Сказали, что ты пулеметчиками нас хочешь сделать.

— Да? А мне сказали, что вы хотите ими стать.

Жора вздохнул.

«И зачем мне этот пулемет нужен! — подумал он с горечью. — Ну куда-то съездить, кого-то привезти, а быть пулеметчиком…» И мелькнули перед его внутренним взором мельница, омут, Лушка; придется им сказать: «Прощай надолго, если не навсегда».

Спросил негромко:

— А это опасно?

— Что?

— Ну, пулеметчиком-то?

Уж чем-чем, а особой храбростью Жора никогда не отличался — это Недоля знал хорошо. И не в его интересах было преуменьшать опасность.

— Конечно! Противник при наступлении первым делом старается подавить огневые и особенно пулеметные точки, сосредоточивает на них весь огонь… Так что пулеметчика могут и оглоушить.

— Какое — оглоушить? Шарахнут — костей не соберешь! — И кровь отлила от лица Жоры; надо же так, три года идет война, и все три года он счастливо избегал мобилизации как белых, так и красных. То прятался, то мать давала ему какое-то варево из трав, отчего у него поднималась температура, как у тифозного. Но чаще всего выручала отцова мельница. Когда деньги печатали кому не лень и счет их велся на миллионы, мука по своей ценности соперничала с золотом. Если нужно было откупиться — откупался мукой. А теперь, можно сказать, свои прибрали к рукам, да еще ставят на самое опасное место.

— А где… Ну, не так опасно?

— Да как тебе сказать? Везде опасность есть: и стрелком, и конником… Разве только кашеваром или писарем поспокойнее, но тоже всякое случается.

— Да… — И Жора снова вздохнул, а толстогубый парень все время стоял рядом, молчал, глаза его ничего не выражали, только челюсти беспрерывно работали.

— Ну как, начнем?

— Начнем… — согласился Жора похоронным голосом.

— Да сними ты свою дурацкую бороду. Не идет она тебе.

— Теперь-то она уже ни к чему, сбрею…

Губастый парень был из немцев-колонистов, звали его Иоганном, а для краткости Еганом. Все, что говорил Тимофей, он запоминал, но как-то механически. Вставлять ленту в приемник он научился сразу, подавал ее правильно, но малейшая неисправность, перекос, и этот увалень не знал, что делать. А Жора ничего не мог запомнить. Все наставления Тимофея он сразу же забывал начисто.

— И зачем это нужно? — сокрушался Мичиган. — Ведь как хорошо раньше жили! Мы с тобой уже закончили бы учебу…

Тимофей промолчал; возможно, Жора и закончил бы, но ему-то пришлось уйти на завод.

— Или же… — начал было Жора, но Недоля перебил его, в спор вступать он не мог, а соглашаться и поддакивать не было никакого желания.

— Давайте постреляем…

— Давай… — чуть слышно согласился Жора.

Тимофей невольно улыбнулся.

— Ты чего? — хмуро спросил Мичиган.

— Да так… Вспомнил, как меня учили…

…Пулеметчиком Тимофей стал под Новороссийском, когда Днепровский полк охранял там берег. Учителем его был водолаз из Морпартии, созданной для подъема погибшего за год до революции дредноута «Императрица Мария». Водолаз был невысок ростом, плечист, носил чуб чуть ли не до глаз, а в ухе — диковинную серьгу с какими-то непонятными письменами. В особые подробности при объяснении матрос не вдавался, но любой пулемет мог разобрать и собрать с завязанными глазами и огонь вел в точку: брил, а не стрелял.

— Начинай! — оторвался Тимофей от воспоминаний. Еган вставил ленту, Жора прилег у пулемета.

— Прицельную рамку подними.

Послушался Жора, поднял, нажал на гашетки, прозвучала дробь очереди. О господи, только две пули выбили светлые пятна в самом верху обрыва, а остальные пошли «за молоком».

От такой стрельбы Тимофей сначала было за голову взялся, но потом даже обрадовался. Ему-то что? Ленту подавать Еган может, нажимать на гашетки Жора научился, а уж куда полетят пули, что будут делать пулеметчики, если возникнет неисправность, это Недолю не очень-то интересовало. Вернее, он был даже заинтересован в том, чтобы стреляли они похуже.

— Может, обедать пора? — предложил как нельзя более кстати Жора. При упоминании обеда толстогубый Еган несколько оживился и потянул пулемет один, шагая быстрее всех.

А к хозяину опять гости приехали: во дворе две лошади. Видать, недавно прибыли: бока еще не просохли. И наготове — не расседланы, а лишь ослаблены подпруги. Увидел Настю — тревожно стало на душе, — лицо у нее какое-то испуганное, и по глазам видно: что-то хочет сказать.

Улучила минутку, шепнула на бегу.

— Время назначили… В воскресенье, в двенадцать дня… Поднимутся сразу все, сигнал — залп из всех орудий какого-то корабля…

«Два дня осталось, — мелькнула мысль. — Что же делать?»

И вдруг словно озарило: схватил Настю за плечи, затянул в открытую дверь сарая.

— Ты что, Тима? — зашептала она. — Увидят люди…

— А ты кричи, вырывайся…

Она непонимающе взглянула на него.

— Да кричи же! — ущипнул за бок.

Эх и оплеуху получил Тимофей, даже в ушах зазвенело, и в глазах радужные искры запрыгали.

— Слушай! — повелительно зашептал. — Как хочешь, любой повод придумай, но сегодня же ты должна выйти в Одессу. Запомни адрес: Маразлневская, 12. Запомнила? Прямо к уполномоченному особотдела Неуспокоеву. Скажи, о чем сообщал в письме, готово. И повтори то, что мне сейчас сказала. Ну, теперь беги… Да ругай меня!..

Настя все поняла. Выскочила из сарая красная, с горящими глазами и так начала честить Тимофея, что он и сам засомневался: может, она и вправду рассердилась и до поручения ей и дела нет?!

«Придется вечером ей объяснить все как следует», — думал он, выходя из сарая и невольно потирая щеку.

Первым его встретил Жора.

— Что ты к ней пристаешь? — с упреком начал он. — Говорил же тебе…

— Нужен я ей, как собаке пятая нога. И хозяин тоже… Влюблена она по уши…

— В кого же? — забеспокоился Мичиган.

— В тебя, чучело…

А Булдыга-Борщевский съязвил:

— Ишь ты, поглядеть на него — сирота, уши да нос торчат. А в любовных делах разбойник…

Глава XVI ЛАНДАУ

Настя сразу сообразила, что к чему. Отпросилась у Гильфера домой, навестить якобы заболевшую сестру. Тот только рукой махнул — не до того ему сейчас.

— Иди!

И даже не спросил, когда вернется.

Вечером уехали Жора с Еганом и пулемет с собой увезли. А Тимофей, где бы ни был, что бы ни делал, об одном думал: доберется ли Настя до Одессы, предупредит ли, сумеют ли там принять меры? Ведь всего два дня осталось…

Мучили Тимофея эти вопросы и, чтобы хоть как-то отвлечься от них, начал удлинять патронную ленту. И только разрезал одну, как увидел перед носом дуло маузера.

— Ты что, гаденыш, задумал? — зашипел Булдыга-Борщевский.

Словно оборвалось все. «Настя попалась…» И такая вдруг тяжесть навалилась, нечем стало дышать…

— И так боеприпасов мало, а ты еще ленты портишь!

Отлегло — значит, с ней все в порядке. Тимофей заулыбался, успокаивая рассвирепевшего штабс-капитана.

— Что вы! Наоборот, я лучше делаю. Запасных лент нет, набивать в бою некогда. Вот и удлиняю. Вместо двухсот пятидесяти в ней будет четыреста патронов. Мы это еще в полку Бражникова делали. Здорово получается!..

— А ну-ка покажи, как это?

Недоля на глазах у Булдыги-Борщевского склепал ленту, протянул ему.

— Смотрите!

Штабс-капитан повертел в руках, все еще не пряча оружия.

— Так можно и на пятьсот, и на тысячу патронов сделать?

— Вообще-то да, только управляться с ней трудно. В коробку не влезет…

Штабс-капитан спрятал маузер, пригрозив:

— Смотри у меня!..

«Да уж смотрю, — подумал Тимофей. — Эх, скорее бы уж воскресенье…»

А тут откуда-то привезли ручной пулемет «шоша». Только он, наверное, был закопан в землю несмазанным и проржавел так, что некоторые детали затвора просто-напросто крошились в руках.

— Да, здесь уж ничего не сделаешь, — согласился Булдыга-Борщевский. — Иди отдыхай. А где же твоя краля?

— Кто это, Настя, что ли? А ну ее! Хотел пошутить, а она… — И Тимофей погладил щеку, словно она у него еще болела. А про себя подумал: «Поздно вспомнил, господин штабс-капитан. Она уже наверняка добралась До Одессы…»

Ночью Тимофей волновался, долго ворочался с боку на бок и заснул лишь под утро, да так крепко, что очнулся только от стука в дверь сарая.

— Эй, парень, вставай!

Вышел. Стоит у ворот сарая Булдыга-Борщевский. Ноги врозь, руки в бока, чуб на ухо. И хотя самогоном крепко несет, но глаза ясные, и весь он какой-то собранный, подтянутый.

— Переоденься-ка, — подбросил ногой к Недоле одежду. — А то тебя твои большевики так нарядили, хоть на огород вместо пугала ставь.

Тимофей и сам знал, что видавшие виды генеральские брюки и фуражка с доброе решето совсем не красят его вообще-то не очень бравую фигуру, но попытался оправдаться:

— Я же в госпитале был, а не в боевой части…

Взял одежду. Крепкие, хотя и поношенные сапоги, штаны из чертовой кожи. Такие были у него в детстве — сносу им нет. Гимназическая куртка, только вместо блестящих пуговиц пришиты обыкновенные, черные. И фуражка гимназическая, но без кокарды. Все в основном-то впору. Переоделся и превратился в ладного гимназиста.

— Ну вот, другой табак, — одобрительно хмыкнул Булдыга-Борщевский.

Во дворе стояло несколько подвод, возле которых о чем-то переговаривались немцы-колонисты. Булдыга-Борщевский зашагал к ним.

— Ну, болышевичок, поехали, — пригласил он Тимофея.

Недоля на шутку ничего не ответил, только спросил:

— Куда?

— Давай, парень, так договоримся: завтра я отвечу на любой твой вопрос, а уж сегодня, будь добр, выполняй, что тебе велят!

Говорит вроде вежливо, но слова звучат зловеще, зрачки глаз стали острыми, как иголки, и рука невольно приподняла полу френча, показав рукоять засунутого за пояс брюк маузера.

Что оставалось делать? Сел на повозку. Потянулись они со двора. Груз невелик, но, видать, нелегок: глубокие колеи остаются за каждой подводой. Привалился к соломе, боком почувствовал какой-то выступ. Незаметно ощупал. Ага, пулемет! И даже на душе веселее стало — с пулеметом-то он что-нибудь да значит.

Дорога пошла под уклон. Оглянулся — по берегу балки раскинулось большое село, значительно больше, чем то, в котором он пробыл эти две недели. Похоже, что это Ландау ^[10], центр волости. Точно, оно, только в Ландау такая большая кирха; в прошлом году Тимофей проезжал мимо села, и кирха запомнилась.

Въехали на центральную площадь. Народу — уйма, не протолкнешься. У ревкома, он расположился в помещении бывшего волостного правления, — молодежь, призывники. Тут же и ревкомовцы, совсем молодые еще, несмотря на бороды, парии в кожаных куртках и шинелях. По краям площади — повозки немцев-колонистов. Добротные телеги, и на каждой что-то лежит, накрытое соломой. Да и самих колонистов уж слишком много, в центре площади настоящая толкучка. Тут и женщины, и мужчины, и дети. Кто-то что-то пытается продать, да, по-видимому, толпа собралась не для торговли — покупателей мало. Зато Тимофей успел заметить несколько знакомых лиц. Из тех, что приезжали к Гильферу.

«Если такую толпу вооружить и двинуть к побережью — прорвется без труда. А там десант…» — отмерил Недоля, и воображение уже рисовало, как белогвардейцы высаживаются на побережье и стремительно продвигаются вглубь, в тыл войскам, сражающимся с Врангелем и белополяками. Рвануться к пулемету и начать стрельбу? В кого? В правых и виноватых? Да и успеет ли он привести пулемет в готовность, вон штабс-капитан все время ходит возле и глаз с него не спускает.

В толпе шныряли какие-то люди, нашептывали:

— Посмотрите, как совслужащие питаются. И мясо, и какао, а вашим детишкам даже сахара нет…

А тут, на беду, еще хлеб не привезли, не выдали по карточкам.

И рванулась толпа к столовой. Разгромив столовую, толпа двинулась к ревкому. Ревкомовцы успели сделать несколько выстрелов в воздух, но их тут же свалили, обезоружили. Чтобы не отпугнуть людей видом крови, князь Горицкий распорядился запереть пока всех арестованных в подвал.

У возов уже толпились люди, разбирали винтовки, патроны. Подручные князя ораторствовали среди новобранцев, призывая свергнуть власть Советов.

Бородатый, расхристанный крестьянин пытался было образумить своих односельчан:

— Братцы, так тогда наш помещик Ремих придет, опять с нас шкуру спустит…

Ему и говорить не дали. Руки скрутили и туда же, в подвал, к ревкомовцам.

Восстание началось именно так, как и рассчитал князь. Одно только беспокоило его — не было сигнала с моря. А без него могут не подняться люди в других колониях…

Глава XVII ОДЕССА

Наконец-то Неуспокоев добрался до дивана и вытащил из шкафа очередной том. Книгу, наверное, давно никто не брал в руки, даже листы слиплись. И в самом начале виднелось светло-коричневое пятно, от которого исходил тонкий запах кофе.

«Еще до революции, а то и до войны пролили», — подумал Дмитрий, принимаясь за чтение.

И как он ни напрягал внимание, не мог уловить смысла, — другое на уме. Неладное что-то происходит в немецких колониях. Раньше все мероприятия Советской власти саботировались, а тут побывал в нескольких, и везде одно и то же: на митинги люди сходятся, оружие, хотя и старое, негожее, сдают. Даже продразверстка со скрипом, но выполняется. Добро бы еще наши в наступление перешли, а то Врангель упорно лезет вперед, поляки о мире и слушать не хотят.

Посмотрел на часы — еще рано, можно почитать. Снова за книгу взялся, но в дверь постучали:

— К вам, товарищ Неуспокоев!

За спиной дежурного девчонка стоит. Вся в пыли, от усталости еле на ногах держится, а глаза светятся, как лампочки.

— Заходи, садись.

Не села, а прямо-таки упала на стул. И без всякого предисловия:

— Я от Тимы…

— От Тимы?

— Да, из колонии Катериненталь. Просил передать — все, что он писал в письме, — правда. И я сама слышала, в воскресенье — восстание…

— Обожди, обожди, девушка, какое восстание, где? Сама-то ты откуда, как тебя звать?

— Настя я. Сама я из Ковалевки, а живу в Катеринентале. У Адама Антоновича служанкой…

Она рассказывала так, словно Неуспокоеву только и дел было, что знать Адама Антоновича, Катериненталь, Тиму… А он даже и не предполагал, что красноармейца Недолю можно звать просто Тимой.

— Стоп, давай по порядку. Значит, ты, Настя, пришла из Катериненталя. Кто тебя послал?

Настя даже растерялась.

— Да Тима, я же говорю — Тима.

— Тима, какой Тима?

— Ну что от вас прибыл, — уже со слезами в голосе чуть ли не вскрикнула Настя. — Такой, — подняла она над столом руку, — штаны у него с красными полосами. Он еще поручика в колодец бросил…

И вдруг Неуспокоева словно озарило — сразу встал перед глазами парнишка в фуражке не по росту и в генеральских брюках, получивший от него задание под видом дезертира пробраться к заговорщикам.

— Недоля?!

— Я не знаю его фамилии…

— Ну это он, он. Давай, Настя, рассказывай по порядку!

И Настя начала рассказывать, как к ее хозяину стали прибывать сначала штабс-капитан Булдыга-Борщевский, потом полковник Эбеналъ, князь, еще люди.

— Я думала, что и Тимофей с ними, а когда он в колодец бросил этого, гляжу — нет.

— Как в колодец?

— Ну, тот нагнулся, а Тима его за ноги… Да Тима же сказал, что он вам обо всем писал.

— Ну о письме мы еще поговорим, — и, вызвав дежурного, Неуспокоев распорядился: — Привезите из госпиталя медсестру Марию Пасечник… А о восстании что? — спросил Настю.

— Недавно у них какое-то совещание было. Тиму в сарае заперли, а меня хозяин со двора прогнал. Вчера новый человек появился, я его ни разу не видала. Когда несла им обед, дверь немного приотворена была. Ну и слышу, как тот, новый-то, говорит: «В воскресенье, в двенадцать дня по сигналу с…» — в общем с корабля какого-то, название-то не расслышала. Ну и, говорит, чтобы побольше людей в волость собралось и чтобы с допризывниками работу провели… Как я сказала об этом Тиме, он сразу же меня сюда послал…

«Ох ты, — и Неуспокоев даже похолодел, — ведь на воскресенье по всем волостям призыв назначен… Подобрали время…»

— А какая волость у вас? Ландау? — удивился Неуспокоев. — Так когда, ты говоришь, вышла оттуда?

— Вчера после обеда. Сказала, что к сестре.

— Ого, почти сто верст!.. Так вот, значит, куда привели следы, что начались у мыса Карабуш… — задумчиво протянул он. — Ну ладно… Ты, девушка, посиди минутку, я тебе сейчас чайку принесу. Ты небось и не ела…

Пока бегал на кухню, Настя уже заснула, прямо на стуле, положив голову на руку. Дмитрий перенес ее на диван, потом подумал, намочил полотенце, вытер ей лицо, ноги, укрыл бушлатом — и вниз. Как раз Маруся из госпиталя приехала.

Письмо? Да, письмо от Тимофея было, отдала его Клиндаухову.

А тот и не отрицал. И как тогда:

— Некогда мне любовными шашнями заниматься!..

— Ладно, Мария, можешь идти. Извини, не могу машину дать, нужна мне она сейчас будет.

И Клиндаухову:

— Где письмо?

— Разорвал и выбросил.

— Куда?

— Кажется, вот сюда, — показал на шкаф.

Отодвинули, а там весь угол разным барахлом завален: какими-то тряпками, рваной бумагой, старыми вениками.

— Что это такое?

— А чего его беречь? Вот победим, снесем все до основания, чтобы камня на камне не осталось. И построим новые, светлые дома, без чердаков и подвалов, а города — без тупиков и переулков…

— А пока будем в шалашах жить, так что ли? Садись, пиши приказ:

— О чем?

— Пиши, лиши. Какой там номер? Так, сегодняшнее число… Теперь дальше: «Адъютант батальона П. П. Клиндаухов проявил политическую близорукость…» Пиши, пиши!.. «Политическую близорукость, уничтожив важный документ. Он заслуживает быть преданным суду Военного Трибунала…»

— Да я!.. — вскочил из-за машинки Клиндаухов.

— Что ты — верен трудовому народу? Верю, Павел, верю. Знаю, ты в любой момент готов саблю наголо — и вперед, за мировую революцию. Но этого мало, Павел, мало. И поэтому пиши: «…Военного Трибунала, но, учитывая его неполную революционную сознательность…» Да, да, сознательность! «…объявить ему революционное порицание и обязать в ближайшем бою с врагами рабочих и крестьян делом искупить свою вину». Написал? Вот так.

— Написал, — уныло ответил Клиндаухов и уже от себя добавил: «Да здравствует мировая революция!»

— Эх, Павел, Павел, мы ведем войну с врагами трудящихся. В этой войне все важно: и снабжение, и вооружение, и боевой дух, но без разведки воевать нельзя. А в этом «любовном», как ты говоришь, письме были сведения о врагах. Так вот, найди письмо, все, до единого клочка. А за этот свинюшник, что ты тут развел, я с тобой еще поговорю!..

Быстро вышел во двор к шоферу.

— В Чека!..

Павел Парамонович Клиндаухов был верен революции беззаветно, до конца. Трудностей он не признавал. Он считал, что во имя революции все можно сделать, и сам выполнял все, что бы ему ни поручили.

И вот надо же так — проштрафился. Больше всего его обижали слова «политическая близорукость» и «неполная революционная сознательность». Он, прошедший тысячи верст по дорогам войны, сокрушивший немало врагов, вдруг стал политически несознательным. Но делать нечего, вывесил приказ, на этот раз исправив все погрешности машинки. А потом вызвал двух красноармейцев, и все вместе начали вычищать мусор из-за шкафа. До самого вечера выносили, просматривая каждую бумажку, но письма найти не удалось. Не иначе выбросил его куда-то в другое место.

Глава XVIII КРЫЛЬЯ НАД МОРЕМ

Председатель Николаевского губревкома Залуцкий, губвоенком Лешко, председатель губчека Буров и командующий морскими и речными силами Юго-Западного фронта Измайлов в тот субботний вечер быстро решили все вопросы. Собственно, вопрос стоял один — оборона побережья Днепра и Днепровского лимана от Борислава до Очакова и входа в лиман.

Немало сделано. Создана и успешно действует Усть-Днепровская флотилия. В составе ее обычные суда — портовой буксир «Спасск», катер «Аграфена», колесный пароход «Харьков», на баржи и болиндеры установили орудия и пулеметы, борта их обложили мешками с песком. Так суденышки стали канонерскими лодками. Зато служат на них видавшие виды, опаленные огнем многих фронтов моряки, и командует флотилией отважный военмор краснознаменец Борис Владимирович Хорошхин.

Создано два боевых отряда в Николаеве и два отряда в Херсоне, в общей сложности почти в полторы тысячи штыков. Ушли они на побережье Днепра. Хоть и негуста цепочка, но защита есть. Вместе с дозорными судами флотилии — сила. А вход в лиман заперт крепостью Очаков. Командир крепости балтийский моряк Иван Сладков сумел за короткое время установить одну батарею из орудий, присланных с Балтики. Заканчивается строительство другой. Да две плавучие батареи с шестидюймовками настороже. Врангелевцы уже попробовали в лиман прорваться — не получилось.

Беспокоили руководителей губернии полученные сведения, что в окрестностях появились переодетые врангелевские офицеры. И под самым городом, в Богоявленском, и за Бугом, в немецких колониях. А немного раньше пришло донесение, что на юге готовится восстание. Не связано ли появление врангелевских лазутчиков с подготовкой восстания? Вполне возможно.

Несколько дней назад было принято решение о создании в городе еще одного коммунистического отряда и двух летучих матросских отрядов — в Николаеве и в Очакове. Отряды уже созданы, вооружены, готовы выступить в любое время.

Все вопросы решены. Можно текущими делами заняться. Бурову нужно разбираться с арестованными в Елизаветграде членами подпольной белогвардейской организации подполковника Никольского. Измайлов собрался пойти на завод, где строится подводная лодка «АГ-23». Залуцкому необходимо срочно поехать на завод «Наваль», организовать круглосуточный ремонт бронепоездов и судов флотилии, у Лешко забота — охрана города. Город прифронтовой, а караул несут подростки и женщины. Даже машинистки из политотдела морских сил и те винтовки в руки взяли.

В это время и застучал аппарат телеграфа. Из Одессы передали сообщение, доставленное Настей.

— Все ясно, меры примем. Матросский и Коммунистический отряды направим на подавление восстания, все силы приведем в полную боевую готовность, — заверил предгубревкома Залуцкий.

— Ну вот, товарищи, наступило время решительных действий. Ты, товарищ Буров, отвечаешь за охрану города, ты, Михаил Степанович, — повернулся он к губ-военкому, — берешь на себя руководство по подавлению восстания, а твоя задача, товарищ Измайлов, не подпустить к берегу корабль противника, который должен подать сигнал. Все ясно? По местам!

…Красный военморлет Митрофан Коровкин только что вернулся с задания. Его механик закреплял само-лет за буй, установленный неподалеку от берега, а Митрофан снял фуражку, разостлал на траве донельзя порыжевшую, заштопанную во многих местах кожанку и блаженно растянулся, широко раскинув ноги. Несколько минут лежал совершенно бездумно, наслаждаясь тишиной, покоем, отдыхом. Затем повернулся на бок, достал из кармана трубку, закурил и снова стал блаженствовать, время от времени выпуская клубы дыма.

Прошуршали по траве шаги, кто-то сел рядом. Думая, что это механик, Митрофан Молча пододвинул кисет с табаком.

— А может, моих закурите? — раздался незнакомый голос.

Взглянул — командующий морскими силами Измайлов. Держит портсигар с папиросами.

— Ох, извините, Николай Федорович! Здравствуйте.

— Здравствуйте, Митрофан Андреевич. Ну что же вы, берите!

— Я уж лучше своего, позадиристей!

— Смотри, как хочешь. Летал?

— Летал…

— Что там?

— Все то же. У Тендры — катера, шаланды. В сторону Одессы миноносец пошел, кажется «Жаркий». Ух, как мне хочется с ним посчитаться!

На «Жаркий» все моряки крепости зуб имеют. По-видимому, на нем есть карты минных заграждений, и по каналам он подходит к берегу, обстреливает наблюдательные посты, высаживает десанты.

— Дойдет и до него очередь… Больше ничего?

— В море за Тендрой корабль виден. Крейсер «Кагул», наверное. Сюда как будто направляется. Но еще далеко… Да, что-то мне кажется, вроде людей у них больше появилось на Тендре…

И замолчал, попыхивая трубкой. С минуту молчал и Измайлов.

— Митрофан Андреевич, как у вас самолет?

— Как Омелькины штаны…

Омелька — что-то вроде приемыша у летчиков отряда. При белых парнишку заподозрили в связях с партизанами. Мучили, несколько раз выводили на расстрел, но все время стреляли выше головы. И подросток не выдержал: лишился речи. Летчики приютили его, подкармливали, понемногу одевали, и за это Омелька платил им какой-то особой привязанностью. Однако он никак не хотел сменить свои латаные-перелатаные штаны, на которых, как говорится, на заплате три заплаты и все кричат: «Оторвусь!»

— Нет, кроме шуток?

— Да какие тут шутки! Вон он… Нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, в обшивке гвозди не держатся, талрепы на расчалках проволокой закручены. Эту штуку, пожалуй, и самолетом-то можно условно назвать.

— Что-то вы сегодня такой мрачный…

— Э-ге! Если бы мне сейчас английский «хевиленд» да хорошее горючее…

— Понимаете, в чем дело, в немецких колониях и в других кулацких селах на сегодня, на двенадцать дня, — Измайлов посмотрел на часы, — намечено поднять восстание. И начнется оно по сигналу с «Кагула» — он подойдет к берегу и даст залп из всех орудий… Не будет сигнала — возможно, вспыхнут отдельные очаги. С ними справиться нетрудно. А если сразу поднимутся все колонии…

Коровкин сразу же сел на траву, крикнул механику:

— Федор, что там?

— Тросик срастил, теперь вот заплату нужно положить!

— Сам сделаю. Грузи бомбы! Да «гвоздей»^[11] побольше возьми!..

— Какие бомбы брать, двадцатифунтовые?

— Бери десятифунтовые!

И началась лихорадочная «настройка» самолета. Коровкин зашивал пробоину в плоскости, а механик укладывал около сиденья бомбы, «гвозди», вставил в пулемет ленту.

Все готово.

Перегруженный самолет долго бежал по воде, затем тяжело поднялся, медленно стал набирать высоту. Позванивают, поют каждый на свой лад тросики, поет в ушах ветер. А внизу расстилается знакомый пейзаж: вот белые домики Очакова, прижавшиеся к глинистым обрывам: гигантским дредноутом вытянулся остров Березань, а в лимане, похожий сверху на блин, лежит Первомайский насыпной остров. Недавно, в день Первого мая, его переименовали, а до этого Николаевским, по имени стоявшей на нем батареи, звался. А вот изогнулась турецким ятаганом песчаная Кинбурнская коса, к ней приткнулись две плавучие батареи.

Дальше — Тендровский залив, владения белых. У затопленного крейсера «Чесма», который много лет выполнял роль щита при артиллерийских стрельбах, стоят несколько катеров и шаланд. А вон и крейсер «Кагул» выворачивает из-за Тендровской косы.

— Ну, сейчас шурухну! — улыбнулся механик.

Самолет пошел в атаку. Как только он очутился над кораблем, механик выбросил горсть «гвоздей». Оружие нехитрое, но при попадании насквозь пробивает человека, и летящие со свистом стрелы всегда вызывают панику. И на корабле палуба мгновенно опустела.

Снова заход. Федор выбрасывает бомбы, одну, вторую. Они рвутся в воде около бортов. И только третья при следующем заходе попадает в корму. Что-то начинает гореть, столб дыма тянется за кораблем. Чтобы не дать потушить пожар, самолет снижается почти к самым верхушкам мачт, и механик начинает стрелять по палубе из пулемета. Затем выбрасывает последнюю бомбу и на всякий случай горсть стрел. И огромный корабль, водоизмещением почти в семь тысяч тонн, вооруженный тридцатью шестью орудиями и несколькими пулеметами, имеющий 570 человек команды, поворачивает, уходит подальше от берегов, в море, убегая от маленького самолета, который и в воздухе-то держится на честном слове.

Самолет поворачивает на Очаков. А тут миноносец «Жаркий» показался. Стоит в заливе на якоре. Коровкин не может отказать себе в удовольствии попугать его.

— Бомбы есть? — спрашивает одними губами — слов за свистом ветра механик все равно не услышит.

Тот разводит руками — нету. Только «гвозди» остались — показывает стрелу.

— Все равно!

Снижается над кораблем. Федор горсть за горстью бросает стрелы. На палубе — беспорядочная беготня, но кто-то бросился к пулеметам, открыл стрельбу. И вдруг заглох мотор. Коровкин планирует, уводя аппарат подальше от корабля, но самолет снижается. И с каждым метром все больше и больше. И вот сел на воду.

— Что там такое?

Федор выскакивает из кабины, по гондоле пробирается к мотору.

— Трубка перебита!

И тут же:

— Смотри-ка!

С корабля спустили шлюпку, и она направляется к самолету.

— Да пугни ты их! — кивает на пулемет Коровкин.

— Патронов нет…

— Н-н-да… Закрути! — подает тщательно сберегаемый моточек изоляционной ленты.

— Готово!

— Заводи!

Садится Федор верхом на мотор, берется за лопасти винта. Прокручивает и раз и два. А шлюпка все ближе, ближе. Уже видны орущие рты, слышны крики.

Завелся мотор. Подняться самолет не может, в дырявую гондолу-лодку набралось полно воды, но вот он уходит по воде все дальше и дальше от шлюпки, от корабля. Вслед ему стреляют, но за шумом мотора, ветра, волн не слышно ни выстрелов, ни свиста пуль.

Уже около самой Кинбурнской косы летчики еще раз осматривают мотор, вычерпывают воду из лодки, затем поднимаются в воздух.

Самолет еле дышит. Правое крыло растрепано, брезент разорвался на ленточки, рули болтаются. Кое-как плюхнулся около берега. Серый от усталости, Коровкин вышел из самолета, лег на траву, не снимая кожанки, только сбросил фуражку.

Подбежал Омелька.

— Ы-ы, ы-ы-ы, — на голову показывает.

— Что он мычит? — поворачивается Коровкин к Федору.

— Да ты, брат, совсем поседел!.

Коровкин ^[12] молча закуривает, глубоко затягивается, выпускает огромный клуб дыма и смотрит на недалекий пригорок, на котором выделяются три небольших могильных холмика и самолетные пропеллеры над ними.

Глава XIX БОИ

Уже первый час на исходе, а сигнала все нет, отрядов из других колоний тоже нет. И полковник князь Горицкий решает пробиваться к морю своими силами. Уже строится в ряды вооруженный отряд, выходит за село, на юг. А в это время появляется всадник на взмыленной лошади:

— По одесской дороге красные идут!

— Много?

— С полсотни конников и столько же пеших!..

Полковник Горицкий решает принять бой. Расставляет пулеметы, один на пригорке, другой на околице села. А вооруженных людей располагает на склонах балки.

Недоля вставил ленту, приготовился, а сам косит глазом на Булдыгу-Борщевского — ни на шаг не отходит от него штабс-капитан.

Подошел полковник Горицкий. Мельком взглянул на Тимофея, на пулемет, и к штабс-капитану.

— Как тут?

— Надежно!

— Тогда… — и, отойдя в сторону, что-то начал говорить штабс-капитану. Тот побледнел, выпрямился, отдал честь и бегом бросился к балке, на склоне которой расположилась цепь мятежников. Потом Тимофей видел, как десятка два человек во главе с Булдыгой-Борщевским побежали куда-то. Откуда было знать Недоле, что полковник получил донесение о приближении к Ландау матросского отряда от Николаева; полковник и направил Булдыгу-Борщевского задержать матросов. И уж совсем не знал, да так никогда и не узнал о том, как штабс-капитан выполнил это распоряжение. Расположив людей на восточной окраине села, штабс-капитан решил: пусть князь сам выпутывается из всего этого, как хочет, а с него хватит. Не пропадать же драгоценностям, благоприобретенным в бытность адъютантом у атаманши Маруси и закопанным на берегу речки Самары под Екатеринославом, и Булдыга-Борщевский поспешил улепетнуть из Ландау.

Не знал ничего этого Тимофей, но как только штабс-капитан скрылся из виду, даже дышать легче стало. Он снова почувствовал себя не «дезиком», а красноармейцем отдельного батальона пограничной охраны, да еще с «максимом» в руках. Тимофей глубоко вздохнул, расправил плечи, оттащил пулемет немного в сторону, к глухой стене какого-то склада, чтобы быть спокойным за тыл, протянул ленту и лег на теплую землю, приготовившись к бою.

А далеко на юге, в знойном степном мареве заклубилась пыль, показались всадники.

«Красный отряд!» — догадался Недоля, и губы у него сами собой растянулись в улыбку; и хорошо, что в этот момент не было поблизости Булдыги-Борщевского — тот-то уж заметил бы радость на лице своего подопечного.

На околице заговорил пулемет. Заговорил и тут же смолк. Что там, перекос ленты или лопнула пружина, подпиленная Тимофеем? Все равно, пулемету крышка, исправить его ни Жора Мичиган, ни толстогубый Еган не смогут.

А отряд все ближе, ближе. Впереди — это Тимофей ясно различил — Клиндаухов, в своих широченных красных галифе, развевающихся по ветру, как знамя. Кто же это с ним рядом? Военмор Неуспокоев? Точно, он! Фуражка на затылке, кожанка расстегнута, могучую грудь пересекают голубые полоски тельняшки.

«Впереди мчится!..» — с радостью и гордостью думает Недоля.

Кое-кто приподнялся в цепи, послышались одиночные выстрелы. И тут Недоля включился, дал длинную очередь. По цели повстанцев. Не по головам, а поверху, над самыми фуражками, и каждый почувствовал свистящий холодок пуль. А полковник Эбеналь, поднявшийся на правом фланге, грузно осел вниз и покатился с обрыва.

И тут откуда-то в ряды повстанцев просочился слух — красные окружают село. И начали расползаться восставшие, как расползается гнилая ткань. Кто с винтовками, а кто, бросив оружие, уходил огородами в глубь села и дальше, за село. И как ни бесновался князь Горицкий, как ни угрожал маузером, в цепи оставалось все меньше и меньше людей, да и те головы поднять не могли, Недоля прижимал их очередями к земле.

Конники приближались. Клиндаухов выхватил саблю, направил коня прямо на Тимофея.

— Не трогай его, это… — воскликнул Неуспокоев, но тут же упал, сбитый с коня пулей.

Недоля взглянул, откуда же стреляли? Увидел за каменным заборчиком князя. Целится в него, в Тимофея. Недоля мгновенно шлепнулся на землю, пуля щелкнула по щиту пулемета. Ответная очередь перерезала князя пополам, и бывший полковник бывшей империи ткнулся лицом в пересохшую от летнего жара землю, и кто знает, что мелькнуло в последний раз перед его потухающим взором.

Неподалеку, тоже из-за забора, показались головы Жоры Мичигана и Егана. Хотел Тимофей и по ним, да почему-то пожалел. Взял выше, по горшкам, висевшим на кольях тына. Только осколки от них посыпались. Эх и рванул Жора по огородам! Как испуганный заяц. А Егана не видно. Обмер, что ли, со страха?

Тимофей встал. Еще где-то стреляли, еще на окраине села оборонялись засевшие в большом каменном доме офицеры, но с восстанием в Ландау уже было покончено: неорганизованные, под угрозой окружения восставшие рассеялись. И Тимофей вышел навстречу, крикнул Клиндаухову:

— Здравствуйте, товарищ адъютант!

И даже руку протянул.

— Я тебе дам — товарищ! — неожиданно для Недоли грозно ответил тот. — Да я, сволочь белогвардейская, с тебя шкуру сдеру и на ней прокламацию напечатаю!

Сник Тимофей. Ведь о том, что он здесь находится тайно, выполняет секретное задание, знал только уполномоченный особого отдела Дмитрий Неуспокоев. Для остальных же он — изменник, дезертир, белогвардейская сволочь. А Неуспокоев мертв. Вон он лежит на склоне балки, вытянувшись во весь свой рост и широко раскинув руки, словно стремясь обнять и небо, и землю, и весь этот огромный мир, который ему так хотелось переделать и который пришлось оставить так рано. Никому он больше ничего не скажет, не скажет и о том, что красноармеец Тимофей Иванович Недоля не изменил, остался верен революции, что он внес какую-то свою долю в то, что это восстание не разрослось в огромный пожар. Никому не скажет, и останется для всех Тимофей, последний представитель пролетарской семьи Недоли, продажной шкурой, изменником!

— Руки назад! — крикнул Клиндаухов.

— Не надо связывать, я так пойду…

— Ну, смотри мне! — и маузером погрозил.

…Отряд с пленными возвратился в Одессу под утро. Клиндаухов и отдыхать не лег, сразу же начал выстукивать на «ремингтоне» докладную:

«Начальнику 41-й дивизии, красному командиру товарищу Зонбергу.

Отряд красных конников, которым я командовал, при подавлении восстания наймитов мировой буржуазии, первым ворвался в расположение вражеских войск, стремительным налетом сокрушил и рассеял противника, чем обеспечил полную победу над презренными пособниками Антанты. Мною лично захвачен пулемет «максим» и пулеметчик — изменник рабочего класса и Советской власти бывший красноармеец Недоля и с ним две тысячи патронов. Мною также найдены на убитом полковнике князе Горицком, который был руководителем этого восстания, важные документы. Поэтому прошу наградить меня орденом Красного Знамени, а остальных отважных красных конников благодарностями и другими ценными подарками».

И подписался: «Адъютант отдельного батальона пограничной охраны, командир отряда отважных красных конников П. Клиндаухов».

— Да еще, сволота, улыбался, когда я к нему подскочил. Здравствуйте, говорит, товарищ адъютант, — сказал Павел Парамонович, подавая докладную командиру батальона. — Его бы, — и Клиндаухов махнул ручкой с воображаемой шашкой, — да товарищ особист сказал, что не надо трогать…

— Что, что сказал Неуспокоев?

— Не трогай, говорит, его, это… А что это — не успел договорить, сразила вражеская пуля.

— Значит, не трогай его?

— Да, не трогай…

— А он стоял и улыбался?

— Скалил зубы, гаденыш!

— И сказал, здравствуйте, товарищадъютант?

— Точно!.. Товарищ, оказывается, я ему, предателю и изменнику…

— Да-а… Знаешь что, Павел Парамонович, я эту докладную оставлю пока у себя. Ну, во-первых, неудобно самому для себя орден просить — мы тебя представим. Но только… Пусть трибунал с Недолей разберется.

Что мог ответить Клиндаухов?

— Хорошо, пусть разберется.

Глава XX ТРИБУНАЛ

Революционный трибунал заседал с утра. Перед ним проходили заговорщики и спекулянты, предатели и расхитители общественного достояния республики, паникеры и дезертиры — все, кто мешал трудовому народу приступить к строительству социализма.

Тимофей Недоля сидел в коридоре, рядом с ним — молчаливый красноармеец с винтовкой. Тимофей ждал своей очереди и боялся. Не смерти, нет, а того, что не успел он сделать всего, что мог бы для победы мировой революции и социализма.

Социализм Недоля представлял себе туманно. Для него это было какое-то солнечное царство вечной весны, свободы, равенства, братства и всеобщего счастья, что-то вроде жюльверновского Франсевилля из прочитанного в детстве романа «Пятьсот миллионов бегумы». Но это не мешало ему свято верить в справедливость борьбы со всеми угнетателями, и этой борьбе он отдавал всего себя. В детстве он разносил листовки, стоял на страже, когда проходили собрания. После революции вступил в Коммунистический союз молодежи, а когда потребовалось — взялся за оружие. И уже подумывал о том, чтобы стать коммунистом-большевиком.

Понимал — путь к социализму длинен и труден. Все разорено, разворочено, выжжено. Разобьют этих врагов, появятся другие. И явные и тайные. Сколько еще прольется крови и слез! И он не страшился всего этого, готов перенести еще больше, чем перенес, но только чтобы всем вместе, равными и свободными, рука об руку, работать и голодать, страдать и строить будущее.

Он понимал, многим предстоит погибнут. Может, и он не дойдет до конца, но не так же вот должен умереть — от своей пули, оставив о себе память как об изменнике.

Скрипнула, чуть приоткрывшись, дверь — от сквозняка или просто так. Из зала донесся глухой хрипловатый, словно простуженный голос:

«…Филипп Семенович Косой, известный также как Филька Руль, совершил злейшее преступление перед революцией, — говорил или читал голос — отсюда не было видно. — Революция освободила его из царской тюрьмы, дала возможность стать равноправным и полезным членом общества, но гражданин Косой пошел на поводу контрреволюционеров и был неоднократно уличаем в грабежах и насилиях. Революция простила ему и это, учтя, что он изъявил желание пойти сражаться с наемниками капитала. Однако и на этот раз Косой не оправдал доверия и позорно бежал с фронта. Учитывая его политическую несознательность, его простили еще раз, и он снова нарушил свой долг, стал на путь расхищения народного достояния и спекуляции оным, а потом и вообще скатился в болото контрреволюции, стал шпионом, предателем и изменником. Следствием установлено…»

Тимофей задумался о своем и услышал только слово «…расстрелять» и сразу же истошный крик:

— Спасите! Пощадите!..

Через несколько минут конвойные выволокли обмякшего, потерявшего человеческий облик осужденного. Мельком взглянув, Недоля узнал в нем того моряка, которого распекал Неуспокоев за спекуляцию солью.

«Докатился…» — подумалось невольно.

Тимофей Недоля! — раздалось из-за двери.

Конвойный ввел его в большой зал. Вечерние тени уже заполнили углы, и на фоне темной, закопченной стены жесткими силуэтами выделялись члены трибунала. А верхние стекла высоких окон были еще розовыми от лучей заходящего солнца.

«Может, последний раз такое вижу», — мелькнула мысль.

Окна быстро тускнели, становилось сумрачно. Щелкнул выключатель, но света не было. Кто-то принес свечу, воткнул в горлышко бутылки.

Тимофей огляделся. За длинным столом — тройка, трибунал. Сбоку от них — секретарь, а рядом с Тимофеем — конвойный. Вот и все.

Председатель — невысокий, худощавый, весь в хрустящей коже, в желтых гетрах и ботинках на толстой подошве. Лицо темное и непроницаемое. Огромная шапка вьющихся волос, прикрытая, несмотря на жару, кожаной фуражкой. Рядом с ним — женщина в наглухо застегнутом черном платье. Она непрерывно курит. Только закончила одну цигарку, как тут же свернула другую, зажгла от окурка, и поплыл синеватый дым к потолку. По правую руку от председателя — пожилой человек, похожий на Обычного рабочего. Темные длинные волосы прострочены нитями седины, очки в железной оправе, вислые усы, обыкновенный, видавший вид пиджачок. Да ведь это… Это же Иван Павлович Перепелица, николаевец. С отцом в одном цехе работал, да и жил на той же, на Колодезной улице.

Вот где встретились… Так тошно стало Тимофею — готов сквозь землю провалиться.

Председатель ревтрибунала поднялся, блики света запрыгали на его лице, то выделяя, то скрывая в тени жесткие усики, большой крючковатый нос, густые брови. А глаза все время оставались в темных впадинах, лишь иногда там вспыхивали огоньки, похожие на крохотные свечи. На Недолю он не взглянул — для него не было человека, а только его вина, заключенная в тощую папку из серого рыхлого картона. И он призван, чтобы эту вину уничтожить.

И зычным голосом, слегка картавя, он начал читать:

— Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики революционный трибунал морских сил Западного района Черного моря… Следствием и обнаруженными у руководителей восстания документами установлено…

Штабс-капитан Булдыга-Борщевский хотя и не доверял Тимофею, но представил князю Горицкому письменный проект организации пулеметной группы и командиром ее предлагал назначить Недолю. Полковник, не читая — не до того было, — сунул бумагу в карман френча. Так она попала в руки Клиндаухова, от него — в ревтрибунал и была приобщена к делу. А что может быть более весомым документом, чем характеристика врагов о тебе?!

— …Установлено, что бывший красноармеец Тимофей Иванович Недоля, девятнадцати лет от роду, раньше сочувствовал Григорьеву, Махно и изменнику Бражникову, в августе текущего года дезертировал, перешел на сторону белогвардейцев и участвовал в контрреволюционном восстании. А посему, руководствуясь революционной совестью и коммунистическим правосознанием, трибунал приговорил означенного Тимофея Ивановича Недолю…

Все замерли, только колеблется от движения воздуха пламя свечи, мечутся по стенам разорванные на лоскутки тени.

— …К расстрелу! — спокойно и жестко закончил председатель ревтрибунала.

Оглушающая тишина повисла в зале, и мечутся, мечутся по стенам изломанные тени.

— Что вы, подсудимый, можете сказать? — спросил Перепелица.

— Не виноват я… Неужели, дядя Ваня, вы мне не верите?

— Вот что, Тима… Гм, гражданин Недоля, верю — не верю — не для меня. Нужны факты, а факты — сам видишь…

— Но я же говорил товар… гражданину следователю, что я по своей воле, с согласия Неуспокоева поехал в Катериненталь, чтобы разведать о готовящемся восстании.

— А это? — постучал Иван Павлович по записке Булдыги-Борщевского.

— Не мог же я им сказать, что я красноармеец, вот и наговорил на себя…

— Раз подсудимый так заявляет — нечего с кондачка решать… Предлагаю расследовать это дело более обстоятельно, — сказал Иван Павлович.

Женщина, только что закурившая очередную самокрутку из крепчайшей махорки, согласно закивала головой.

Нелегко было проверить, как жил и где был Тимофей Недоля с марта восемнадцатого по август двадцатого. Только путь его проходил из Николаева в Херсон, потом — Перекоп, Керчь, Анапа, Новороссийск, Вознесенск, Одесса, снова Николаев, Голта и снова Одесса. И почти все, с кем он встречался, служил, был близок, или погибли в боях, или пали от рук бандитов.

— Пройдошный парень, — заметил следователь, когда Тимофея увели. — Ишь ты, все время ссылается на тех, кого уже нет, попробуй, дескать, проверь. Как редиска — рядится под красного, а внутри — белый. Шлепнуть и все…

— Остынь, чего постромки рвешь, — одернул его Иван Перепелица. — Может, он не специально изменил, а просто сбился с панталыку. Тогда поправить надо. А если все, что он говорит, правда? Представляешь, какую школу человек прошел, что он может сделать для революции с этакой закалкой! Цены ему нет, на любое дело сгоден. А мы — в расход… А то, что на погибших ссылается, — значит, по такому краю ходил. Нет, такими людьми бросаться нельзя, проверить надо!..

Проверили, после чего председатель ревтрибунала предложил приговор: «Так как факт измены и участия в восстании несомненно установлен, приговорить Тимофея Недолю к расстрелу, но, учитывая его прошлые боевые заслуги и пролетарское происхождение, ограничиться общественным порицанием». Но и с этим Иван Перепелица не согласился.

— Давайте проверим этот, как вы говорите, установленный факт. — И уже сам начал расспрашивать всех, с кем сталкивался за это время Тимофей.

Мария Пасечник, медицинская сестра госпиталя, показала: да, Тимофей Недоля после выписки снова прибежал в госпиталь и простился с ней, сказал, что уходит на выполнение задания. Потом сотрудник особотдела военмор Неуспокоев приказал ей, что если она получит от Недоли письмо, чтобы сразу же отнесла ему, Неуспокоеву. Примерно через неделю ей передал какой-то бородатый молодой человек письмо от Тимофея. Оно было любовного содержания, адресовано ей, но, помня приказание, отнесла его в штаб, где отдала товарищу Клиндаухову.

Товарищ Клиндаухов показал, что действительно получил от Марии Пасечник письмо любовного содержания, каковое и уничтожил, за что впоследствии получил выговор в приказе за потерю политической бдительности.

Из губчека дали справку в том, что действительно сотрудник особого отдела товарищ Неуспокоев докладывал, что у него в немецких колониях есть свой агент, но фамилии его не назвал.

Из ремонтной оружейной мастерской подтвердили, что в одном из захваченных у повстанцев пулемете в затворе лопнула пружина потому, что она оказалась подпиленной.

Эксгумация трупа бывшего начальника поста Карабуш белогвардейского офицера Арканова показала, что он действительно умер от утопления и от ушибов, которые могли быть получены при падении в колодец.

Жители Катериненталя подтвердили, что означенный Арканов был вытащен из колодца.

Павел Парамонович Клиндаухов понимал, что если рассказать все так, как было, то подвиг, которым он гордился и за который его могли наградить орденом, в значительной мере померкнет. Но человек он был прямой, правдивый и врать не мог. Да, Неуспокоев перед смертью сказал, чтобы Недолю не трогали, но почему — не успел. Да, Тимофей стоял у пулемета, улыбался и сказал: «Здравствуйте, товарищ адъютант», протягивал ему, Клиндаухову, руку. Нет, из этого пулемета выстрелов по отряду красных конников не было, хотя патронная лента оказалась наполовину опорожненной. Стрелял тот «максим», что стоял на околице, но скоро замолк. Вели огонь еще засевшие в одном из домов белые офицеры. Да, полковник князь Горицкий, возможно, погиб от пулеметной очереди, так как оказался почти перерезанным на уровне груди.

И так уже все становилось ясным, а тут еще и Настя нашлась. Арестовал ее все тот же неугомонный Клиндаухов, заподозрив в ней шпионку. Да и была причина; каждый день девушка приходила к зданию, в котором размещался батальон, и из кустов соседнего Александровского сада наблюдала, не покажется ли Тимофей или хотя бы военмор Неуспокоев.

После допроса Насти появился третий вариант приговора ревтрибунала, который и был принят: «…Настоящее дело за отсутствием состава преступления прекратить. Рекомендовать командованию батальона отметить революционную сознательность красноармейца Тимофея Недоли и его преданность делу рабочего класса и Советской власти».

— Ну вот, Тима, все. Можешь быть свободен, — сказал Иван Павлович. — Иди-ка я теперь тебя обниму. Большое ты дело сделал, большое… — И он нагнулся, защекотал лицо парнишки вислыми усами.

А Тимофей и слова от радости сказать не может. И не только потому, что остался жить, ему поверили, поверили, что он служил делу революции. И хотя он прекрасно знал, что ростом не вышел, в плечах неширок, но сейчас сам себе показался силачом: такое выдержал! Но самое главное, чувствовал себя очистившимся от грязи, которая, как ему казалось, невольно налипала на него, когда он делал вид, что служит врангелевским повстанцам, немцам-колонистам — тем, кто пытался поднять восстание против Советской власти. А теперь все, очистился, стал таким же гражданином РСФСР, как и все, красноармейцем отдельного батальона пограничной охраны. И он прижался к Ивану Павловичу, украдкой вытер о его плечо повлажневшие глаза.

— Да, послушай-ка, — и Иван Павлович отстранился, положив Тимофею руки на плечи. — Федор, брат-то твой, жив. Он так и говорил: кто-то кинул в немцев камень, они заметошились, стрельбу подняли, а он бросился бежать. За кучи угля, через забор завода, а там нашлись свои люди, спрятали. Выходит, ты брата спас. Потом он служил на плавучей батарее. А сейчас? Сейчас далеко. Там, где и Мокроусов, — и, понизив голос до шепота, добавил: — В тылу у Врангеля… А вот об отце ничего пока не известно. Как бы деникинцы его на «качалку» не спровадили.

Тимофей знал, что это такое: еще до революции на восточной окраине Николаева, за еврейским кладбищем, были построены так называемые гигантские шаги, в народе их попросту звали «качалкой». Вот эту-то «качалку» деникинцы и приспособили под виселицу.

Глава XXI НОВОЕ ЗАДАНИЕ

Из камеры Тимофея освободили утром. В батальон он полетел как на крыльях. Все ему казалось каким-то радостным, праздничным: солнце — по-особому ярким, пыльная листва деревьев — необычно зеленой, а выглянувший из-за домов бледно-голубой клочок моря прямо-таки ослепил.

Одет Недоля был в ту же гимназическую форму с перешитыми пуговицами, в которой его захватили в Ландау, но чувствовал он себя по-прежнему красноармейцем. Да, собственно, его никто и не разжаловал, и он твердо печатал шаг по мостовой, как и подобает военному, улыбался встречным, которые все сплошь были такими симпатичными.

Вот и Маразлиевская, вон и дом номер двенадцать, лицо его невольно омрачилось: нет Неуспокоева, некому докладывать о выполнении задания. А Клиндаухов… Как-то он его примет. На последней встрече у следователя адъютант держался подчеркнуто официально. Неужели так и считает Недолю изменником?

А Клиндаухову в тот день было не до Тимофея: в батальоне готовились принять Почетное Красное знамя, которым губревком наградил пограничников за успешную оборону побережья и за отражение вражеских десантов. Подготовкой руководил Клиндаухов. Вид у него был великолепный: чуб вился по ветру, галифе алели, как мировой пожар, — накануне он специально ходил в порт, постирал их в морской воде. Начищенные до зеркального сияния сапоги отражали солнечные лучи, а так как подошв у них не было, то он почти целую ночь потратил, приплетая к голенищам веревочные стельки.

Народу не густо: праздник праздником, а охранять побережье надо. Но Клиндаухов командует таким голосом, словно перед ним построена по крайней мере бригада:

— Батальон, слушать мою команду! Равняйсь!

Выравнялась шеренга.

— Кто в обуви — шаг вперед!

Дрогнула колонна, вышла часть бойцов.

— Сомкнись!

Задний, босоногий, ряд оказался длиннее.

Думал-думал Клиндаухов, как быть: поставить босых вперед — вид испортишь. Нашел выход:

— Лишние — марш на кухню картошку чистить!

Первым в батальон пришел оркестр, сияя на солнце начищенной медью труб. А босоногие музыканты жали в основном на громкость. Потом начался митинг. Председатель губревкома Борчанинов вручил знамя, все вместе дружно спели «Интернационал». Потом начались речи. Ругали Антанту и мировую буржуазию, клялись быть верными делу пролетариата, в пух и прах разбить беляков и раздуть пламя революции во всех странах. Много еще было сказано хороших слов, но самой яркой, да, пожалуй, и самой длинной, была речь Клиндаухова. Он потрясал кулаками в воздухе, обрушивал проклятия на головы капиталистов и белогвардейских генералов, призывал сплотиться трудящихся всех континентов.

— Мы били, бьем и будем бить буржуев, снимем с них шкуру, натянем на барабан и под барабанный бой пойдем в мировую революцию! — гремел его голос, и самому себе он казался могучим, сказочным богатырем, голова которого касается звезд, а руки обнимают земной шар.

Гости вскоре разошлись, а Павел Парамонович все еще никак не мог остыть: бегал по двору, командовал. Веревочки на подошвах перетерлись, болтались позади, поднимая облачка пыли.

Охрипший, вконец уставший, он ввалился в помещение и, увидев Недолю, бросился его обнимать.

— Вернулся, чертушка! Поздравляю…

И на ухо:

— Я из-за тебя, может быть, орден потерял… — Вздохнул. — Ну ничего, еще добуду… Да, оказывается, и в других местах восстание готовилось. На, почитай-ка. — И Павел Парамонович, вытащив из кармана своих необъятных галифе газету, протянул ее Тимофею.

«Известия Николаевского Губревкома», — прочитал он заголовок. Газета была на тонкой синеватой бумаге и напечатана только на одной стороне листа; на другой виднелись оттиснутые бандероли: «Трубочный табак высшего качества. Табачная фабрика Ага. Город Николаев».

— Вот здесь, здесь, — показал Клиндаухов.

«Раскрытие заговора в немецких колониях», — гласил заголовок. А дальше следовал текст: «Николаевской губчека было установлено, что в район немецкой колонии Ландау прибыли белогвардейцы, пробравшись через линию фронта. Они организовали белогвардейский повстанческий штаб, целью которого было поднять восстание среди немцев-колонистов, вооруженными силами выступить против Соввласти и двинуться по направлению к Николаеву; на это время врангелевцы должны были форсировать Днепр и прийти им на помощь.

В этот район был послан сотрудник губчека с отрядом кавалеристов. В колониях Калистрово и Гельштадт был задержан повстанческий штаб во время его заседания. Задержаны следующие члены штаба: командир слащевского отряда штабс-капитан Александрович, поручик Леонтьев, крупный помещик-колонист Гольпфау с двумя сыновьями, у коего в доме проходило заседание штаба, и жена штабс-капитана Иванова, принимавшая участие в заговоре. У всех найдены компрометирующие документы. Все арестованы и доставлены в ЧК».

«Та-ак!.. — подумал Недоля. — Значит, действительно у них широкая подготовка велась…»

— И, видать, в тот же день их захватили, что и в Ландау, — показал Клиндаухов на дату выхода газеты.

«Возможно, отряды из этих колоний и ожидались в Ландау», — мелькнула у Тимофея мысль.

— А может, и там такой же, как ты, все у них разнюхал, а?

— Не знаю, — пожал плечами Недоля.

— Да, такие вещи делаются тайно… А мы тебя решили повысить. Пойдешь начальником поста. На свой, на Карабуш. Завтра же и отправляйся. И в РКП тебя примем… Говоря по совести, я сначала возражал, молод, дескать. Да командир с комиссаром настояли. Из ревтриба, ну что в очках-то, их поддержал…

«Иван Павлович», — догадался Тимофей.

— Признаться, я так не смог бы…

И на это Недоля ничего не ответил.

— Настю нужно как-то устроить, — вздохнул он. — Ей теперь совсем деться будет некуда…

— Это ту девушку? Устроим! Где она?

— Домой пошла, за вещичками.

— Пусть приходит. Будет в столовой подавать, бельишко когда-никогда хлопцам постирает. А ты небось проголодался?

И Клиндаухов крикнул на все здание:

— Повар, накорми человека! Да посоли как следует!

Тимофей не заставил себя дважды просить, направился в столовую и веря и не веря так свалившейся на него радости. «Хорошо! — улыбается он. — И Настя теперь будет пристроена…»

А повар, видать, уже знает о делах Тимофея и постарался от души: налил полный котелок пшенного супа с воблой, отвалил краюху хлеба, даже блюдечко с солью поставил на стол.

Но только Тимофей принялся за еду, как раздалась команда:

— Тревога! В ружье!

Выскочил и Недоля во двор. А там уже выводили лошадей, строились.

— Вот черт, даже в такой праздник покоя не дают!..

— Что случилось?

— В Адамовке, это под Очаковом, кулацкая банда немца-колониста Габриэля появилась. Становись и ты, пост от тебя не уйдет!

Тимофеи мигом схватил винтовку из пирамиды, подсумок с патронами.

— Эх, вид-то у тебя!.. — поморщился Клиндаухов. — А ну, иди-ка сюда! — позвал он одного из босоногих, снял с его головы фуражку, примерил Недоле. — Ничего, сойдет…

И скомандовал:

— По коням!

ОБ АВТОРЕ

Михаил Иванович Божаткин родился в 1920 году в деревне Дубровке Кимрского района Калининской области. После окончания неполной средней школы работал счетоводом, лесорубом, землекопом, был на комсомольской работе, а в 18 лет добровольно по комсомольскому набору пошел в военно-морской флот.　

Во время войны служил радистом на торпедном катере, участвовал в обороне Одессы, Севастополя, Кавказа. Был дважды ранен, контужен, имеет ряд правительственных наград. Член КПСС.　

Во флоте М. И. Божаткин прослужил почти 12 лет, после демобилизации закончил заочно филологический факультет педагогического института, был собкором, потом заведующим отделом николаевской областной газеты, сейчас работает корреспондентом ТАСС. Писать начал еще во время службы во флоте, многие его рассказы и повести печатались в журналах и газетах, он автор сборников рассказов и повестей «В море», «Морская романтика», «Диана со шрамом», «Перелом», «Взрыв в бухте Караташ», «Легенда старого Чеколтана», документальных повестей «Крылья крепнут в полете» и «Прорыв», исторического романа «Краб» уходит в море» и романа «Батальон принимает бой» (совместно с В. Карповым).

Примечания

1

4 мая 1920 года французская канонерская лодка «Ла Скарп» при попытке прорваться в Днепровско-Бугский лиман у Очакова была повреждена артиллерийским огнем с плавучей батареи «Защитник трудящихся».

(обратно)

2

В 1915 году на николаевском судостроительном заводе «На-валь» было заложено 8 эсминцев типа «Новик», названных по местам героических побед адмирала Ф. Ф. Ушакова: «Гаджибей», «Занте», «Калиакрия», «Керчь», «Корфу», «Левкое», «Фидониси», «Цериго». Эти эсминцы неофициально получили название Ушаковского дивизиона.

(обратно)

3

В период гражданской войны широко практиковалось награждение отличившихся красноармейцев вещами — ботинками, бельем и даже портянками. Одной из самых почетных наград подобного рода считались галифе, сшитые из красного сукна.

(обратно)

4

Красноармейцы Захаров Василий Васильевич и Колупаев Василий Макарович приказом Реввоенсовета были награждены орденами Красного Знамени.

(обратно)

5

Редене С. Ф. в описываемое время был председателем Одесской губчека.

(обратно)

6

Имеется в виду Врангель.

(обратно)

7

Генерал Деникин

(обратно)

8

И. А. Чигрин (1879–1919) — революционер, один из руководителей большевистского движения в Николаеве, организатор Мартовского восстания против германских оккупантов. Погиб в сентябре 1919 года в боях с бандитами.

(обратно)

9

Я. А. Слащев — белогвардейский генерал, известный своей жестокостью.

(обратно)

10

Сейчас Широколановка.

(обратно)

11

«Гвозди» — так назывались металлические стрелы с карандаш величиной, широко применявшиеся в период гражданской войны для поражения с самолетов пехоты и конницы.

(обратно)

12

Морской летчик Туркестанского гидроотряда Западного сектора Черного моря Коровкин М. А. приказом Реввоенсовета Республики впоследствии был награжден орденом Красного Знамени.

(обратно)

Оглавление

Божаткин Михаил Иванович Подчасок с поста «СТАРИК» Повесть

  Глава I ПОСТ У МОРЯ

  Глава II КАРАБУШ НЕ ОТВЕЧАЕТ

  Глава III НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

  Глава IV ЗАДАНИЕ

  Глава V ТАИНСТВЕННЫЙ ПОПУТЧИК

  Глава VI НОВАЯ ОБСТАНОВКА

  Глава VII ПОЛОЖЕНИЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ

  Глава VIII НЕ СТАЯ ВОРОНОВ…

  Глава IX ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

  Глава X ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

  Глава XI НАСТЯ

  Глава XII ИСПЫТАНИЕ

  Глава XIII ЗАПИСКА

  Глава XIV РЕШАЮЩЕЕ СОВЕЩАНИЕ

  Глава XV ЖОРА МИЧИГАН СТАНОВИТСЯ ПУЛЕМЕТЧИКОМ

  Глава XVI ЛАНДАУ

  Глава XVII ОДЕССА

  Глава XVIII КРЫЛЬЯ НАД МОРЕМ

  Глава XIX БОИ

  Глава XX ТРИБУНАЛ

  Глава XXI НОВОЕ ЗАДАНИЕ

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***