Башня. Новый Ковчег (СИ) [Евгения Букреева] (fb2) читать онлайн

Башня. Новый Ковчег-1

Пролог

Пролог

— Бог видел, что мир растлился, ибо и сам образ жизни людей и животных стал порочным. И сказал Он Ною: «Я решил покончить со всеми, кто живёт на земле, ибо она переполнена их жестокостью и насилием; Я уничтожу и их, и землю вместе с ними.

Голос учителя звучал ровно и неторопливо. Книга, лежащая перед ним, с пожелтевшими от времени страницами, к которым даже прикасаться было страшно (настолько хрупкими и ломкими они казались), завораживала, притягивала взгляд. Хотелось подойти, положить ладонь на эти жёлтые страницы, почувствовать, впитать всем существом тепло — тепло, которое способна издавать только бумага.

— Господь сказал Ною: «Войди в ковчег и ты, и вся семья твоя. Я вижу, что из всего поколения этого ты один человек праведный. И возьми с собой чистых животных всякого рода по семь пар, самцов и самок, а от нечистых животных — по паре, самца и самку, и от птиц по семь пар, самцов и самок, чтобы род их сохранить на земле. Ибо ещё семь дней, и Я пошлю на землю дождь, который будет идти сорок дней и сорок ночей, и сотру с лица земли всякое живое существо, которое Я создал» …

Учитель закончил читать, оторвал голову от книги и обвёл медленным взглядом присутствующих. Их было трое: два мальчика и девочка. Один из мальчишек, светловолосый, с открытым, веснушчатым лицом, явно, любимец — из тех, кому многое позволяют, и которые знают это, весело рассмеялся.

— Хотите сказать, Иосиф Давыдович, что наш потоп — не первый за всю историю человечества?

— Вполне возможно, — учитель мягко улыбнулся, и эта улыбка не просто тронула его губы, она заискрилась в глазах, таких же мягких и тёплых, расползлась сеточкой добрых морщин по усталому лицу.

— Я в это не верю, — мальчик откинул со лба светлые волосы.

— А во что же ты веришь, Паша?

— В смысле, Иосиф Давыдович, я не верю во все эти кары небесные и всё такое. Вот возьмите наш потоп, тот, который случился почти сто лет назад. Надо быть полным тупицей, чтобы не понимать его причины: экология, войны, астероид, вызвавший приливы и мощный тектонический сдвиг. То есть это даже не одна катастрофа, а серия катастроф, техногенных, природных, социально-экономических…

— Сейчас Паша нам опять лекцию читать будет, — насмешливо перебила его девочка.

— Не буду. Я хочу сказать, что это не какой-то там Господь Бог, это мы сами, сами всё сделали.

— Но ты же не будешь отрицать тот факт, что нынешнее человечество поступило ровно так же, как и ветхозаветный Ной. Построило свой Ковчег, — снова улыбнулся учитель.

— Да. Но мы-то пошли куда дальше, чем этот ваш ветхий Ной, — засмеялся мальчик. — У нас целая Башня, и в ней есть всё, что нужно человеку — электричество, производство… да мы всем себя обеспечиваем сами и можем прожить тут хоть ещё тысячу лет.

— А если что-то пойдёт не так?

— Да что может пойти не так? — мальчик оглянулся на своих друзей, ища поддержки.

— Ну а если? — не сдавался учитель.

— Ну если… — мальчик задумался. — Тогда я считаю, надо сделать всё возможное, чтобы Башня функционировала, как можно дольше. Башня — это наш дом, а дом надо беречь. Человечество уже не уберегло землю, и её затопило. Люди должны учиться на своих ошибках.

— То есть, Паша, Башня — первична?

— Конечно.

— А ты как считаешь, Аня? — учитель повернулся к девочке.

— Я думаю, главное — это всегда человек. Беречь надо людей, а не какое-то там… производство, — сказала она.

— А если человек башкой не думает? Наворотит дел, и Башне нашей каюк, ну? И всем тогда конец, — светловолосый прищурился.

Девочка сердито закусила губу. Видно было, что это не первый подобный их спор, и по всему выходило, что ей пока так и не удавалось переспорить приятеля.

— А ты что думаешь, Борис? — учитель обратился к красивому мальчику с тёмными волнистыми волосами. Он стоял чуть поодаль, молчал и улыбался, как бы немного снисходительно, свысока.

— Я? Ничего, — он пожал плечами. — Я ничего не думаю. Это всё рассуждения, высокие материи. Пашка с Аней такое любят. А большинство людей… большинство людей об этом даже не задумываются.

— Да? И что же они тогда делают, эти люди?

— Люди? Люди живут. Просто живут…

Часть 1. Глава 1

Часть 1

Глава 1. Ника

И везде, куда доставал взгляд, было море. Даже не море — океан. Мировой океан. Толща воды, тяжёлой, тёмно-серой, многокилометровой, уходившей к горизонту, за горизонт, туда, где так же, как и здесь, не было и не могло быть ничего кроме воды.

Ника стояла почти на самом краю бетонной платформы.

Внизу ворочался неповоротливый, по-стариковски вздыхающий океан; сверху — лохмотья лиловых туч, которые, казалось, намертво приклеились к воде; справа, слева, впереди и сзади — всюду — вечные сумерки, и в этих вечных сумерках тёмный силуэт Башни, её, Никиного, дома.

Даже теперь, на приличном расстоянии казалось, что до Башни можно дотронуться рукой — такой огромной она была. Но этот серый, в четыреста с лишним этажей исполин, уходящий в облака, не мог затмить те новые ощущения, которые переполняли Нику. Было здесь, среди этих бескрайних стальных волн что-то такое, что заставляло забыть о безопасных стенах Башни, что звало с собой и за собой.

Во-первых, ветер. Он бил в лицо, трепал волосы, хватал за руки, пел, стонал, шептал, нёс с собой миллион запахов и звуков.

Во-вторых, птицы. Крикливые желтоклювые чайки; неприметные, почти сливающиеся с тягучими плывущими сумерками буревестники; кайры-аристократки в чёрных фраках и белых манишках и ещё бог знает какие пернатые, чудом уцелевшие после катастрофы, раз и навсегда перекроившей землю.

И в-третьих, само море.

Странно, они, люди нового поколения, их родители, и даже родители родителей, рождались, жили и умирали среди окружающей их воды, и при этом большинство из них даже не знало по-настоящему, что такое море. Когда на уроках литературы их старенький учитель читал: «Мне моря сладкий шум милее, когда же волны по брегам ревут, кипят и пеной плещут, и гром гремит по небесам», — в душе Ники ничего не отзывалось. Море всегда было рядом как часть обыденного и докучливого пейзажа. По крайней мере, для тех, кто жил и работал на надводном уровне башни. Достаточно бросить взгляд в окно общего коридора, и вот же оно, море, спокойное и равнодушное. Или неспокойное, но всё равно равнодушное и безжалостное к их мелким человеческим страстям, страхам, страданиям, чаяниям и заботам.

Года два назад куратор их потока, Зоя Ивановна, организовала экскурсию в доки и на плавучий пирс в ознакомительно-учебных целях. Их тогда согнали в кучу в какой-то загончик, рядом с воротами, и толстый дядька, бригадир рыбачьей артели, долго и бессвязно, перескакивая с пятого на десятое, рассказывал о тяжёлых буднях рыбаков. Пахло рыбой, а от спецовки бригадира — острым и крепким потом. Вот и всё море.

И лишь сейчас, стоя наверху полуразрушенного здания, Ника вдруг отчётливо поняла, что море нельзя воспринимать отдельно: как пейзаж за окном, или как картинку в книге, или как суету рыбаков на пирсе. Нет, море всегда должно быть вместе с чем-то. Вместе с ветром, с воздухом, с шумом, с дыханием волн, криками чаек, солёными брызгами на губах.

Ей вдруг так захотелось поделиться этим вновь открывшимся знанием с ребятами. Те копошились где-то внизу, пролёта на два ниже. Сквозь шум ветра, который господствовал здесь на открытой верхней площадке, доносился смех и девчоночьи визги. Ника уже приготовилась крикнуть, но передумала. Нет, вряд ли у неё хватит слов, чтобы рассказать то, что она чувствует. Вместо этого она закрыла глаза и подставила лицо колючему ветру.

— Эй!

От неожиданности Ника вздрогнула и обернулась. В проёме лестницы показалась вихрастая голова Марка.

— Дурак, — тихо выдохнула Ника, отступая от края.

— Ну извини.

Марк подошёл к самой кромке площадки, присел, свесил ноги. Повернул к Нике весёлое круглое лицо. У Ники закружилась голова, она ещё больше отодвинулась к ближайшей стене, прижалась лопатками к сырому шершавому бетону.

— Да, не боись, не упаду! — Марк покачал ногами. — Правда здесь здорово?

Ника кивнула.

Идея смотаться сюда, на заброшенную башню, принадлежала Марку. Он вынашивал её последние несколько недель, строил планы и собирал команду. Вообще, цель у Марка была самая что ни на есть банальная — охмурить Веру, к которой он неровно дышал класса с седьмого.

Ника усмехнулась про себя. Вряд ли этот поход, авантюрный, легкомысленный и безрассудный, мог покорить такую основательную девушку, как Вера. В Марке была куча других достоинств, более походящих для долгой и счастливой жизни, но авантюризм всё перекрывал с лихвой. Ника и сейчас недоумевала, как Марку вообще удалось убедить Веру на этот шаг. Но всё-таки удалось, раз все они — и Вера, и улыбчивая Оля, и братья-близнецы Фоменки, вечная Маркова свита, и она, Ника, и Сашка, бог знает зачем потащившийся за ними, и сам Марк, конечно — были сейчас здесь, в этом полуразрушенном здании в нескольких километрах от дома.

Впрочем, наверх, кроме Ники и Марка, подниматься особо никто не спешил.

— Они там бытовку разглядывают, — пояснил Марк.

— Какую бытовку? — не поняла Ника.

— Ну такую, со времён строительства ещё осталась. Для рабочих. Там, правда, мало что уцелело. Что наверху было, за сто лет наши давно растащили, а что под воду ушло, так тому кирдык, что-то проржавело, что-то сгнило. Мне батя рассказывал, один мужик типа трепался, что припёр отсюда розовый унитаз. Врёт, наверно. Откуда здесь вообще могут быть унитазы.

— Врёт, — согласилась Ника.

— Верка! — крикнул Марк. — Верка! Иди сюда! Тут круто!

— Не поднимется она, да и ты, — в голосе Ники зазвучало опасение. — Отошёл бы от края.

— А что? Здесь класс. Вот сама иди сюда. Ну. Да не бойся ты. Слабо, да?

— Ничего не слабо.

Ника отодвинулась от стены, осторожно подошла к Марку.

— Давай, — подначивал тот.

Ника присела, медленно, одну за другой, опустила ноги. Судорожно вцепилась руками за край платформы и зажмурилась.

— Не бойся, — уговаривал Марк. — Главное — вниз не смотреть, а то голова с непривычки может закружиться.

Ника открыла глаза. Страшно, конечно, аж дух захватывает, зато будет чего вспомнить.

— Меня батя в первый раз сюда привёз, мне шесть лет было. Я тут вообще всё как свои пять пальцев знаю, — хвастался Марк.

Марк, конечно, привирал, но в том, что он здесь бывал, Ника не сомневалась — уж больно ловко Марк направлял лодку между пролётами наполовину затопленного строения и уж больно уверенно швартовался. Отец Марка был начальником береговой охраны, и для Марка море точно не было пустым звуком. Он знал, как умеет любить и ненавидеть море, каким верным другом и каким опасным врагом оно может быть. Марк бредил морем и даже неподдельно горевал, когда его после обязательных семи классов не отправили вниз к отцу, а оставили учиться дальше вместе с другими перспективными учениками, у которых были хорошие оценки, головы на плечах и, что самое главное — знания в этих головах. «Всё равно, я буду моряком, — убеждал всех Марк. — Куда бы не распределили, сбегу вниз и всё!» Взрослые, слыша Марковы бурные речи, посмеивались, но Ника не сомневалась — Марк действительно убежит.

— Слушай, а нам ведь, наверно, попадёт, да? — Ника повернула к Марку раскрасневшееся лицо.

— Чего это? Ну, то есть, если поймают — попадёт, конечно. Так ведь не поймают.

— С чего ты так уверен?

— А вот смотри.

Марк принялся пальцем чертить на грязном бетоне.

— Вот наша Башня. У нас четыре выхода: с севера, юга, востока и запада. На востоке доки и пирс. Там рыбаки. Они обычно рыбачить уходят на северо-восток подальше в море, мне батя рассказывал. Но не очень далеко, конечно. На вёслах-то далеко не угребёшь. Вот если б у нас настоящие корабли были, как раньше, или хотя бы лодки с моторами, — Марк мечтательно запрокинул лицо, а потом, словно очнувшись, продолжил. — На юге — платформа электростанции. Северные ворота вообще закрыты.

— Это из-за той аварии, да? — перебила его Ника. — Папа работал на северной электростанции, пока её не затопило. Ты там когда-нибудь бывал?

— Не-а, — покачал головой Марк. — Издалека только видел, когда с отцом плавали. Близко туда опасно подходить. Большую часть платформы там вообще на хрен снесло, но даже издалека жутковато выглядит. Батя говорит, от всяких придурков северные ворота и закрыли.

Ника прыснула. В данный момент они и были этими «всякими придурками». Марк, глядя на неё, тоже засмеялся, а потом продолжил:

— Короче, северные ворота закрыты, а мы вышли через западные, вот здесь, видишь?

Он ткнул пальцем в схему.

— И пошли на северо-запад к этой заброшке. А чтобы пришвартоваться по нормальному, надо обогнуть её вот тут, севернее. Прямо не войдёшь, здесь арматурины торчат, а часть вообще под водой, мигом брюхо проткнут и пикнуть не успеешь. А если с юга огибать, то там течение сильное. Если бы у нас была лодка побольше, да гребцы поумелее, может быть ещё и справились, а так унесёт в море и капец. Поэтому нам пришлось во-о-от такой крюк делать и с запада подбираться. Здесь и заход получше, и вообще. Короче, нас никто не заметил, — подытожил Марк.

— А из окон? — засомневалась Ника. — Из окон точно видели.

— А из окон сверху никого не различить, — засмеялся Марк. — Так что можешь успокоить своего Сашеньку.

Марк угадал точно — Ника и правда высказывала не столько свои опасения, сколько Сашкины.

Сашка ныл с самого начала всей затеи. И как они доберутся вниз, с верхних уровней на нижние, и как достанут лодку, и особенно как выберутся из самой башни — всё вызывало у него сомнения.

Ника же воспринимала происходящее, как весёлое приключение. Почти вся её жизнь проходила наверху: в просторной квартире надоблачного уровня — по выходным, и на шести этажах школьного интерната — по будням. И ещё пару десятков этажей вниз, куда можно было беспрепятственно добраться без риска напороться на какой-нибудь КПП, и где не было ничего интересного. Обычные жилые этажи, похожие друг на друга, словно серые унылые клоны. Школьные экскурсии, вроде той, к пирсам и рыбачьим артелям, были не в счёт.

Сегодня всё было по-другому.

Примерно пятьдесят этажей их компания преодолела пешком. Они хохотали и горланили, перепрыгивали через ступеньки, обгоняя друг друга. На первом же КПП их тормознули. Молодой парень-охранник, старше их на каких-то пару лет, весело подмигивал, отпуская несмешные шуточки, а второй, грузный мужик с потухшим взглядом, особо не вслушиваясь в сбивчивые объяснения Марка, устало замахал руками — проходите, мол, не задерживайте.

— Чего ты, Марк, им ещё втирал? На фига? — поморщился Сашка, когда они миновали охрану. — Достаточно было Нике свой пропуск показать и сказать, что она — Савельева. И нас бы всех пропустили безо всяких разговоров.

— Перестань, Саша, — Ника слегка нахмурилась. Пользоваться именем своего отца она не очень-то любила.

— Учись обходиться без протекции, — Марк похлопал Сашку по плечу. — К тому же на обычных жилых этажах КПП держат только для видимости. Надо, вот и наставили охрану по всей Башне. А вот ниже, там на каждом пропускном пункте не люди, а звери. Особенно на закрытых этажах.

— В смысле на закрытых? — округлила глаза Оленька.

— В прямом. Не знала что ли, что у нас в Башне есть пустые этажи?

И Оленька, и Вера разом помотали головами. Ника тоже помотала головой за компанию, хотя она о пустых этажах слышала от отца, но никогда не придавала этому особого внимания.

— Батя мне говорил, что ещё до Закона начали перекрывать этажи, а потом, когда Закон приняли ещё больше этажей позакрывали. За ненадобностью. Мы с пацанами однажды хотели на один проникнуть, ни фига не вышло, — Марк весело засмеялся, словно, в этом было что-то смешное, и Ника, не выдержав, прыснула вслед за ним.

— Да там нечего делать на этих этажах, — нахмурился Сашка. — Там электричество отключено и вентиляция тоже.

— Не, вентиляция не может быть отключена, — засомневался Лёнька Фоменко.

— Да какая разница, — перебил его Марк. — Всё равно туда не попасть. Там охрана — прямо звери, я вам говорю…

Со зверями им столкнуться не пришлось, потому что, не доходя до следующего КПП, они свернули к одному из грузовых лифтов, который довёз их прямиком до четырнадцатого этажа.

— С людьми надо уметь договариваться. Это тебе не над учебниками корпеть, — привычно поддел Марк Сашку, который, чем ниже они спускались, тем больше хмурился.

На четырнадцатом этаже, где находились выходы и спуски на воду с подъёмниками, размещались в основном судоремонтные цеха и ещё что-то (что, Ника не знала). Марк, ловко ориентируясь и здороваясь чуть ли не с каждым встречным, провёл всю компанию к каким-то складским помещениям с лодками, снастями, тросами и прочими причиндалами.

Потом они терпеливо ждали, пока Марк договаривается со «своим» человеком.

«Своим» человеком оказался крепкий старик с хитрыми бегающими глазками. Нике он не понравился. Старик называл мальчишек ребятушками, а девчонок — девчулями, и всё-то у него было такое ласкательно-округлое: лодочка, дверочка, вороточки, тросики, вёслушки — что, слушая его, становилось сладко и приторно во рту.

— Нормальный мужик, во такой! — уверял всех Марк.

Но у Ники были сомнения.

«Нормальный мужик» взял с них нехилую плату.

Уже в лодке Марк объявил, что с каждого причитается по две сотни.

— Отдадите потом, когда вернёмся, — сказал он.

— Две сотни! — возмутился Сашка. — Нехило так. За такую-то ржавую посудину.

Вера презрительно фыркнула.

— Сам ты ржавая посудина, — огрызнулся Марк. — Лодка — капец просто какая здоровская. Сто лет плавала и ещё столько же проплывёт.

— Так что, так можешь и передать своему Сашеньке, — ещё раз повторил Марк.

Ника хотела возразить, что никакой он не её Сашенька, но не успела. Сашка, словно подслушав, материализовался наверху.

— Ребята, вот вы где, мы вас везде и… — Сашка осёкся на полуслове.

Глаза его, прикованные к сидящей на самом краю платформы Нике, округлились.

— Ника! Отойди немедленно от края! Ты что, с ума сошла! — заорал Сашка. — А ты!

Он набросился на Марка. Его лицо покраснело — как и большинство блондинов Сашка краснел быстро, вспыхивал до корней волос, теряя разом половину своей привлекательности.

— А ты тоже хорош! Ты хоть понимаешь, как это опасно! Здесь вообще всё рушится прямо под ногами, а ты сам сюда припёрся и Нику притащил!

— Никто меня сюда не притаскивал! — попыталась встрять Ника, но напрасно.

Сашку уже было не остановить. Да и Марка тоже. Махнув рукой, Ника поднялась и стала спускаться вниз, пусть собачатся вдвоём, если им так хочется.

Обратно плыли молча. Марк и Сашка обиженно пыхтели, один на носу, другой на корме; братья Фоменки, шумно сопя, гребли; Вера делала вид, что Ники вообще не существует, и только Оленька безуспешно пыталась всех расшевелить.

А на входе в Башню их ожидал ещё один сюрприз.

Их куратор, Зоя Ивановна, собственной персоной. За спиной Зои Ивановны суетился «свой» человек.

Глава 2

Глава 2. Сашка

— Да-а-а, от тебя, Поляков, я такого не ожидала.

Зоя Ивановна буравила Сашку своим фирменным немигающим взглядом. Умела держать жертву, что и говорить. Из малышни мало кто выдерживал такую обработку — сдавали и себя, и товарищей с потрохами, но к старшим классам вырабатывался кое-какой опыт, и уже не всегда финальный счёт был в пользу классной дамы.

Сашка сидел в кабинете Зои Ивановны. Жалюзи окон, ведущих в коридор, их куратор не опускала, не имела такой привычки, и поэтому все, кто проходил мимо, таращились на очередного виновного, распекаемого Змеёй (кличка у Зои Ивановны была неоригинальной), то есть в данном случае на Сашку.

— Я понимаю — братья Фоменко. Или Шостак. Но ты, Поляков, как ты мог?!

Да если бы Сашка знал! Он сам сотню раз задавал себе тот же самый вопрос. Какого чёрта он вообще потащился на эту заброшку? И причём именно сейчас. Накануне распределения. Накануне собеседования. И ведь знал же, пятой точкой чувствовал, что ничем хорошим это не закончится, и вот! Хорошо Фоменкам, с них всё, как с гуся вода, и в этот раз с рук сойдёт — Сашка даже не сомневался. Или Шостак. Шостака дальше моря не сошлют, а это именно то, о чём этот идиот бредит чуть ли не с пелёнок. Девчонок родители отмажут — у одной только Ники отцу стоит лишь слегка глянуть, и вся школьная администрация по стойке смирно встанет, а у него, Сашки, нет таких родителей. Некому его отмазывать. Оттого Змея и распекает сейчас именно его, отпустив остальных по домам.

Сашка зло сжал кулаки.

— Знаешь, что здесь, Поляков? — Зоя Ивановна потрясла перед Сашкиным лицом увесистой папкой. — Здесь твоё досье. Твоя характеристика. И рекомендация, которую я…

Зоя Ивановна звонко выделила «я» голосом.

— …лично я составляла. Чтобы тебя, Поляков, взяли в административное управление Башни!

Сашка почувствовал, как кровь отливает от лица. Не то чтобы это заявление, которое Змея так торжественно озвучила сейчас, было для него чем-то новым, напротив, Сашка ждал именно его. Ждал и одновременно боялся, что этого не случится.

Учёба не давалась ему так же легко, как всем остальным из их компании. У Саши Полякова не было феноменально-цепкой памяти, как у Марка, или острого математического ума, как у братьев Фоменко, но у него было другое: способность методично и уверенно идти к поставленной цели. А цель у него была одна — подняться. Причём подняться не фигурально, а именно буквально — на верхние уровни Башни, где небо заглядывает в окна. Сашка, родившийся и выросший на шестьдесят пятом этаже, среди работяг, испокон веков селившихся ближе к производству, которое было тут же рядом — буквально ещё с десяток этажей вниз, прекрасно осознавал разницу между нижним и верхним мирами. Это пусть лохам внушают про «все люди братья и сестры, каждый член нашего общества значим, каждый уровень Башни вносит посильный вклад в общее дело» и бла-бла-бла. Уж ему-то об этом втирать не надо. Вклад-то, может, и посильный, а вот награда — разная.

Конечно, сейчас Сашке уже не грозило отправиться работать в цеха, теплицы или на фермы. Это удел неудачников, едва допинавших обязательные семь классов, всех этих тупиц, которые мнили себя королями у них на шестьдесят пятом, а на деле ничего из себя не представляли. Закидывались холодком, кустарным наркотиком, да лапали девок — вот и вся доблесть.

Перейдя в старшие классы Сашка старался реже бывать дома, у родителей. Друзей там у него никогда не было, а местные гопники по-прежнему, как и в детстве не давали проходу, инстинктивно, чутьём мелких хищных зверёнышей чувствуя его слабость.

Перед Сашкины глазами всплыло красивое лицо одного из них — Кирилла Шорохова, тонкое, нервное, с наглым прищуром чуть раскосых глаз и красиво очерченным ртом в вечной кривой ухмылке. Кирилл с родителями жил через три отсека от них, был года на два старше и уже работал где-то в теплицах. Сашка едва ли мог объяснить самому себе, откуда у него возникла эта странная неприязнь к парню, с которым он за всю свою жизнь едва ли перекинулся парой слов. Шорохов или Шорох, как того называли дружки, такие же обдолбанные придурки, был для Сашки существом из другого измерения. Но их матери дружили. Когда Сашка закончил седьмой класс, мать зачем-то потащила его к Шороховым, хвасталась Сашкиным аттестатом. Шорохов-старший уважительно похлопал Сашку по плечу:

— Молодец, парень! Не то что мой…

В его словах сквозила грусть и затаённая зависть, но Сашка на какой-то миг почувствовал себя счастливым от того, что этот немногословный, строгий человек преклоняется перед его достижениями. И почти одновременно Сашка поймал острый, как бритва, полный неприязни и плохо скрываемого презрения взгляд Кирилла.

Вспомнив узкое лицо Шорохова, Сашка поморщился. Что ж. По крайней мере теперь-то ему точно не придется работать бок о бок с этим тупицей. Ему, Сашке, после распределения предстояло учиться дальше. И в любом из двенадцати секторов, куда бы его не направили, он сможет, преодолевая ступеньку за ступенькой карьерной лестницы, подняться наверх. Но не факт. Сашка отдавал себе отчёт, что всегда существует риск застрять в должности какого-нибудь рядового инженера, получить жильё в одном из отсеков посередине Башни, изо дня в день спускаться на грузовом лифте на работу по утрам и подниматься по вечерам в толпе работяг в промасленных и пропотевших спецовках, а по выходным созерцать вокруг себя убогий мир: клетушки квартир, тусклые коридоры, освещаемые мутными лампами, серые обшарпанные стены, пыльные пластмассовые кустики рекреационных зон и облезлые шершавые скамейки. И никогда больше не подниматься к солнцу.

Сашка не мог себе такого позволить.

По его мнению, вся жизнь в их Башне была одним сплошным лицемерием. Сашку возмущало даже не то, что чиновники и их семьи занимали несколько надоблачных уровней Башни, куда простым смертным было так просто не попасть — это-то как раз Сашка считал справедливым — нет, его раздражало другое. То, что власти, в своей лицемерной и показной заботе о людях пытались скрасить быт простых людей: библиотеки, кинотеатры, спортзалы чуть ли не на каждом этаже, зоны отдыха и досуга с убогой пластмассовой зеленью, с которой уже сто лет никто даже пыль не стирал. Библиотеки! Да кто вообще у них на шестьдесят пятом ходит в эти библиотеки. Шорохов, не иначе, со своими приятелями и девками.

Сашка Поляков скривился. Нет, у него всё должно быть по-другому.

Уже по окончании седьмого класса Поляков твёрдо знал, что всё, что ему нужно — это попасть в административное управление. Потому что только оно гарантированно предоставляло своим выпускникам жильё и работу на верхнем уровне. Туда чиновники стремились пристроить своих детей, туда рвались самые амбиционные и честолюбивые, там была настоящая жизнь. Жизнь, а не пластмассовая подделка, которой пичкали остальных жителей Башни…

— Ты хоть понимаешь, в какое положение ты меня поставил? И теперь, после этой отвратительной, чудовищной выходки… какое может быть административное управление!

Слова Зои Ивановны хлёстко ударили размашистой оплеухой. Сашка почувствовал, как легко и просто перечёркиваются несколько лет унижений, в течение которых он выполнял разного рода мелкие поручения для Змеи, всё время балансируя на грани, пытаясь остаться на хорошем счету у той, от которой напрямую зависело его будущее, и при этом не растерять тех немногочисленных друзей, которые у него были.

Сашка отвернулся, устремив взгляд в панорамное, во всю стену окно. Тот, кто проектировал их Башню, был идиот. Все эти огромные окна в каждой квартире и офисе, которые выходили в коридоры, равно как и сами коридоры, радиальными лучами расходившиеся от центра Башни — всё это было призвано максимально наполнить их мир, заключенный в бетонный стакан, дневным светом. На деле же, то, что органично смотрелось на верхних этажах, где не было скученности в жилой зоне, на нижних уровнях выглядело убого и дёшево. Окна одних квартир упирались в окна других. Жалюзи на них почти никогда не опускались, потому что освещение в квартирах было минимальным, а ещё каких-то пару лет назад его вообще вырубали во всех отсеках после десяти вечера с наступлением комендантского часа. Потом ограничения сняли, а привычка не опускать жалюзи осталась. Так что любой человек, проходивший мимо, мог беззастенчиво заглядывать в жилище соседа, и этот бытовой эксгибиционизм, ставший нормой, давил и унижал.

Наверно, если бы не мать, Сашка вряд ли смог бы понять всю нищету и безысходность их существования и воспринимал бы всё, что их окружает, как само собой разумеющееся. В конце концов так жили многие. Подростки и молодёжь закидывались дешёвой наркотой, взрослые глушили тоску самогоном. Не все, конечно — у того же Шорохова отец в жизни ни капли спиртного в рот не брал — но многие. Сашкин отец самогонкой не брезговал. В рабочие дни держался (он работал на одном из самых тяжёлых и грязных производств и несмотря ни на что числился на хорошем счету), но уже с вечера пятницы отрывался, напиваясь в стельку в компании соседа Димки, одинокого философа-пропойцы. Мать говорила, отец начал пить, когда он, Сашка, родился. Это было ещё до принятия Закона. Правительство, вводя свои меры по экономии ресурсов после аварии на электростанции, всё сокращало и сокращало производство, и после очередного сокращения Сашкин отец, как и многие другие, остался без работы. И подсел на самогонку. После Закона производство возобновили, и цеха открыли вновь. У отца опять появилась работа, но пить он уже так и не перестал.

Выходные были омерзительно похожи друг на друга. Отец зло матерился под аккомпанемент возвышенных и полных патетики Димкиных рассуждений, из соседней квартиры раздавался визгливый смех шалавы Альки, коротающей воскресные вечера с очередным хахалем, через коридор хныкал чей-то ребенок — и вся эта какофония была настолько привычной, что иное казалось чуждым и инородным.

И именно в такие дни мать брала маленького Сашу за руку и увозила наверх.

— Давай, херачь отсюда! — орал им вслед отец. — Дура! К солнышку она хочет, сука…

Сашке тогда было лет пять. Именно с этого возраста у него начали появляться какие-то обрывочные воспоминания. Уже прошло почти два года после принятия Закона, и жизнь началась мало-помалу налаживаться. Это выражение «жизнь налаживается» маленький Саша слышал из разговоров взрослых. Так говорила шалава Алька Сашкиной матери, сталкиваясь с ней в общем коридоре. Это промелькивало в пространных речах алкоголика Димки. Да и сама мать нет-нет, да и вздыхала: «Ну вроде всё и налаживается потихоньку». И только отец, слыша такие речи, злился ещё больше. Наливался яростью и хрипло кричал:

— Раскудахтались, курицы. Хорошо им стало. Ага, как же. Хорошо да просторно. Ещё бы — столько народу в расход пущено. А вы давайте, молитесь на наше правительство, в жопу его целуйте. Особенно Савельева. Знаешь, кто такой Савельев? — отец устремлял на Сашку чуть прикрытые припухшими веками, налитые кровью глаза.

— Нет, — Сашка мотал головой и весь сжимался. Он боялся отца, и когда тот обращался к нему, Сашка инстинктивно ёжился и втягивал голову в плечи.

— Я бы этого Савельева собственноручно, вот этими самыми руками, — отец растопыривал перед Сашкой огромные красные ладони с въевшейся под кожу чёрной грязью. — Вот этими самыми руками вздёрнул.

Сашка тогда не знал, кто такой Савельев, и единственное, что его волновало в такие минуты, чтобы отец не вздёрнул его, Сашку. Но мать всегда приходила на помощь.

— Не слушай его, Сашенька, — тихо говорила она, когда они шли по длинному узкому коридору к лифтам. — Не слушай. Болтает всякое, да ещё и при ребёнке. А ты за ним не повторяй. И не говори никому. Не будешь?

Сашка кивал, во всём соглашаясь с матерью…

Лифты запускали по субботам и воскресеньям, и только грузовые. Они отвозили всех желающих наверх — в общественные сады и парки. Нужно было лишь выправить разрешение.

Сашка помнил, как они с матерью выстаивали огроменные очереди к лифту, как мать совала охраннику на КПП свой пропуск, а тот отмечал время отправления.

— Три часа, — равнодушно говорил охранник, отдавая им документы.

Мать никогда не пыталась внушить Сашке, что жить наверху — это то, к чему надо стремиться. Она вообще была немногословной, усталой, робкой и замотанной женщиной. Но её материнский инстинкт, помноженный на опыт человека, пережившего трудные годы, подсказывал ей, как надо действовать, и что нужно делать, чтобы сын понял, какую дорогу стоит выбрать.

И Сашка всё понял правильно.

От воспоминаний и от одной только мысли о том, что ему опять придётся отправиться вниз, его передёрнуло. Злые слёзы подступили к глазам. Сашка наклонился и изо всех заморгал — не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, как он плачет.

Глава 3

Глава 3. Кир

— А дальше чего?

— А дальше он такой типа говорит: че за херня вообще…

Звонкий девчоночий смех перекрыл Лёхин голос. Кир чуть поморщился. Он слышал эту историю в Лёхином исполнении миллион раз, и она не казалась ему смешной, даже когда Лёха рассказывал её впервые — рассказчик из приятеля был так себе.

Кирилл Шорохов сидел на полу в подсобном помещении сортировочной, вытянув ноги и прикрыв глаза. Где-то сверху монотонно гудела вентиляция, а за пластиковой перегородкой негромко переругивались какие-то женщины.

— Кир, эй, Кир, — Ленка Самойлова расстегнула несколько пуговиц на его рабочей куртке и медленно провела пальцем по груди, чуть царапнула острым ноготком. Прижалась к нему большой тёплой грудью. Он заворочался, отстраняясь.

Грудь у Ленки была здоровая. Сама вроде тощая, невысокая, а грудь… Нет, раньше Киру она даже нравилась, в смысле грудь нравилась, да и Ленка тоже, а потом как-то приелось.

— Чего вечером будем делать? К тебе пойдём? — Ленкин палец продолжал выписывать бессмысленные каракули на его груди.

— У меня родители дома. Давай к тебе.

— Не, у меня отчим эту неделю в дневную.

Кир чуть скосил на неё глаза, нехотя отметил про себя — врёт, наверно. Зачастил чего-то её отчим в дневную смену работать. Вообще, Ленкино враньё Кира не трогало. Их отношения давно зашли в тупик, просто они пока не знали, как бы их половчее закончить, и продолжали встречаться, вяло, по инерции.

— Кир, ну чего? Потопали? — из-за угла показалась белобрысая Лёхина голова. — Хватит уже зажиматься.

— Дурак, — скривилась Ленка.

Лёха Веселов заржал, растянул на пол-лица свой лягушачий рот, немало не стесняясь отсутствия переднего зуба. Лёха вообще был парень не из стеснительных.

— Пошли. А то сейчас Колобок прибежит, опять нам штраф впаяет.

Колобком они звали своего бригадира, маленького, толстого, с небольшими пухлыми ручками, увенчанными короткими пальцами-сосисками. У него всё было круглым: необъятный живот, лысая башка с аккуратно прижатыми к черепу ушами и гладкое безбородое лицо, которое обходила стороной любая растительность. Фамилия Колобку тоже досталась, видимо, в насмешку: Черепков. Словом, когда у подчинённых не было особого желания работать (а такое желание вообще возникало нечасто), они упражнялись в остроумии и игре слов.

— Сейчас, — Кирилл потянулся и зевнул.

Идти работать не хотелось. Хотелось сидеть тут, на грязном полу в сортировочной у девчонок, слушать гул вентиляции и ни о чём не думать.

— Шорохов! Веселов! — снаружи раздался раскатистый голос бригадира. Что-что, а бас у Колобка был будь здоров, проникал в любые щели. — Опять у девок торчите! А работать за вас кто будет? Кто?

— Конь в пальто, — пробормотал Кир, медленно поднимаясь. Ленка тихонько захихикала.

— И учтите, лодыри, на этой неделе последнее предупреждение! Надоело за вами по всему уровню бегать! Ещё одно нарушение и штраф!

Колобок катился впереди, размахивая своими карикатурно-маленькими ручками. Лёха с Киром плелись сзади.

— А чего сразу штраф-то? — возмутился Кир. — Мы вообще-то всё сделали.

— Чего вы сделали? Ну чего?

Колобок обернулся и почти уткнулся лысой башкой Киру в грудь. Шорохов был высокий, и бригадир едва доставал ему до плеча.

— Чего велели, то и сделали, — буркнул Кир.

Сегодня их с Лёхой заданием было окучить два десятка рядов картошки. Они осилили едва половину и свалили к девчонкам в сортировочную — отдохнуть и потрепаться.

— А чего? Имеем право на отдых, — заявил Лёха. — Законное.

— Дебилы, — Колобок устало помотал головой.

В свои девятнадцать лет Кирилл Шорохов слабо представлял, чего он хочет от жизни. Не работать — это точно. Во всяком случае не так, не на этих проклятущих грядках. Учиться, правда, ему тоже не хотелось.

Когда пять лет назад Кирилл окончил школу, с трудом одолев положенные семь классов, он буквально вздохнул с облегчением — век бы больше этот интернат не видать. Учёба ему не то чтобы не давалась, скорее уж было лень и неинтересно. К тому же в их компании ботаников не жаловали, за чрезмерную тягу к знаниям можно было и огрести, а Кир предпочитал быть на стороне тех, кто бьёт, а не тех, кого бьют. Родители его, конечно, были недовольны, особенно отец, но на отца не угодишь, ему всё, что бы Кир не сделал, было не так, да не эдак.

— Оболтус, — сердито вздыхал отец. — Другие, вон посмотришь, если не в библиотеку, то хотя в кино ходят, развиваются, а ты… только с девками по углам тереться, да с такими же дебилами малолетними по этажам бегать.

— Отстань от него, — заступалась за Кира мать. Но мать всегда за него заступалась.

Работать Кира после интерната определили сначала в пластмассовый цех разнорабочим (там же работал и отец), но буквально через две недели его отловил в туалете начальник цеха — Кирилл пытался толкнуть пакетик холодка одному чуваку с участка переработки. Холодком называли местный наркотик, который делали где-то несколькими этажами ниже — маленькие круглые таблетки с едва уловимым мятным вкусом, из-за которого наркотик и окрестили холодком. От одного-двух драже слегка кружилась голова и становилось весело, но от хорошей пригоршни крышу сносило не слабо. На холодке можно было как разориться, так и разбогатеть.

Это был первый и последний опыт Кира в дилерстве, опыт крайне неудачный и болезненный. Наркоту у него конфисковали, а от законного наказания спасло лишь то, что начальник цеха, Афанасьев, мужик хоть и жёсткий, но не злобный, не стал докладывать о его поступке выше.

— Исключительно ради твоего отца, паршивец, — начальник говорил тихо, медленно цедя слова сквозь зубы и не скрывая презрения. — Надеюсь, жопу он тебе надерёт так, что неделю не присядешь.

Отец чаяния Афанасьева оправдал: всыпал Киру от души, тот надолго запомнил. А потом ему ещё и Костыль добавил — местный дилер, который собственно его холодком и снабдил. Шестёрки Костыля Кирилла отметелили будь здоров, хорошо хоть зубы целы остались (Лёхе через пару лет повезло меньше), и потом Кир где-то ещё полгода отдавал деньги за непроданный товар. С процентами, разумеется.

Но из пластмассового цеха его вытурили. Пинком под зад — покатился прямо вниз, в теплицы, где и застрял на пять лет на картофельных и помидорных грядках, в душных и влажных подземных казематах, под вечным светом неестественно ярких ламп.

Наркотой торговать ему охоту отбили, но употреблять Кир употреблял. Не прямо чтобы очень часто, так время от времени — чтобы не выглядеть белой вороной.

— Будешь? — Лёха протянул Киру пакетик с несколькими таблетками.

После того как Колобок наконец-то ушёл к себе в контору, которая располагалась в центре этажа, они с Лёхой ещё несколько минут поделали для приличия вид, что усердно работают, а потом забрались подальше, за высокие кусты помидор, чтобы их никто не видел. Лёха громогласно объявил: «Технический перерыв» и достал из кармана пакетик с холодком.

— Ага, давай.

Кир не успел взять у Лёхи таблетки — за его спиной раздался знакомый сиплый голос:

— Чем травитесь, мелюзга?

— Чем и всегда, — Кирилл обернулся и презрительно сплюнул, стараясь попасть говорившему на ботинки. Принесла же нелёгкая ещё одного придурка.

Лазарева или Лазаря, как его все звали, в теплицах не любили. Высокий, худой, словно он состоял из одних только костей, обтянутых болезненно-жёлтой кожей, Лазарь был лет на пять старше Кира с Лёхой, но умом застрял где-то на уровне начальных классов. Пользы от Лазаря как от работника было мало, но он приходился дальним родственником бригадиру, потому его тут и держали.

Лазарь плюхнулся рядом с Киром, обдав того застарелым запахом мочи и пота. Кир почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

— Ну? — Лазарь протянул большую грязную ладонь.

— Чего ну?

Киру хотелось садануть Лазаря прямо в жёлтые вонючие зубы, но брезгливость пересилила. Даже дотрагиваться до этого ушлёпка было противно — потом век не отмоешься.

— А то! Со старшими надо делиться.

Лёха отсыпал в протянутую ладонь несколько таблеток.

— Мало, всё давай.

— Ты часом не…

Злые маленькие глазки Лазаря ещё больше сузились, превращаясь практически в щёлочки.

— Ща Колобка позову.

Он не блефовал, все знали — Лазарь может. Ему прямо удовольствие доставляло заложить кого-нибудь бригадиру, оттого особо с ним и не связывались. Лёха негромко выругался и сунул весь пакетик в протянутую ладонь. Прошептал едва слышно:

— Подавись.

Лазарь заржал. Потом открыл рот и высыпал зараз всё содержимое пакетика. Активно задвигал челюстями, громко причмокивая. Тонкая ниточка беловатой, слегка пузырящейся слюны покатилась по грязному подбородку. Выглядело всё это преотвратно. Кира замутило.

Лазарь закрыл глаза и откинулся к стене.

Он ещё какое-то время посидел рядом с ними, ждал, наверно, когда дурь ударит по мозгам в его тупой башке, хотя Кир сомневался, что у Лазаря вообще есть по чему ударять. Так оно, видно, и было, потому что спустя несколько минут, Лазарь, как ни в чём не бывало, открыл глаза, поднял руку и снисходительно потрепал Кира по плечу:

— Ну бывайте, мелюзга. В следующий раз, когда закидываться соберётесь, не забывайте дядю пригласить.

Он, кряхтя, встал и развалистой походкой пошёл прочь. Словно, и не выжрал почти полный пакетик таблеток только что.

— Чтоб ты сдох, гнида вонючая, — от души пожелал ему вслед Лёха.

Технический перерыв был испорчен, и парни, хоть и нехотя, но вернулись к работе. Длинные ряды картофеля тянулись к центру этажа, к застеклённым окнам офисов — пятачку яркого света, где трудились конторские учётчицы, а начальство, устав от решения производственных задач, тихонько подрёмывало в удобных креслах.

— Всё! Не могу больше, — Кир отбросил в сторону мотыгу.

Лёха Веселов удивлённо посмотрел на него.

— Пойду отолью, — пояснил Кир.

— Что за фигня?

Из туалета раздавались странные звуки. Кто-то то ли надрывно кашлял, то ли блевал, то ли делал и то, и другое вместе.

Кирилл осторожно толкнул дверь и с опаской заглянул внутрь. Звук доносился из туалетных кабинок.

— Эй, — тихо позвал Кир. —Всё нормально?

Он прошёл в туалет. В одной из кабинок с выломанной дверцей сидел на толчке Лазарь, выпучив глаза, и из его горла вырывался саднящий булькающий кашель.

— Т-т-ты… чего? — Кир попятился назад, не в силах оторвать взгляд от спущенных штанов и худых ног, покрытых густой рыжеватой шерстью.

— Ы-ы-ы, — просипел Лазарь, сдавленно булькнул и выплюнул прямо на Кира сгусток мокроты.

— Фу, — Кир развёл в стороны руки, хотел выругаться, но Лазарь, вдруг прекратив кашлять, бесчувственным кульком повалился вперёд, уткнувшись лицом в серый кафель.

— Лёха! Лёха! Сюда!

Кир не помнил, как выскочил из туалета, вопя и размахивая руками. Ему всё чудилось, что где-то за спиной хрипит Лазарь.

***

— Ох ты ж боже ж мой, — охал Колобок, пока они с Лёхой волокли тяжёлое негнущееся тело Лазаря до медпункта. — Что ж это такое-то? Что же такое?

Кир держал Лазаря за плечи, и, хоть ему и приходилось тяжелее, чем Лёхе, он всё же был в глубине души рад, что ему не нужно было касаться руками голых лазаревских ног, да лицезреть сморщенные лазаревские причиндалы. Лёха тоже старательно отводил взгляд, чертыхаясь сквозь зубы и запинаясь всякий раз, когда идущий сзади Колобок, наступал ему на пятки.

В медпункте они уложили Лазаря на койку, которую указала медсестра.

— Штаны бы хоть на него надели, — лицо медсестры брезгливо скривилось.

— Сами надевайте, — буркнул Кир. — Чего мы нанимались что ли.

— Ирочка, да ты послушай его, послушай. Жив он, жив? — Колобок суетился рядом, то и дело всплёскивая своими маленькими ручками.

Медсестра взяла руку Лазаря, нащупала пульс.

— Кажется, есть, — и повернувшись к бригадиру, спросила. — Звонить что ли в интенсивку?

Во взгляде медсестры мелькнуло что-то такое, что Киру не понравилось. Да и с чего ей спрашивать у Колобка разрешения? Он за медицину не отвечает.

— Погоди, погоди, Ирочка, — забормотал он. — Сейчас… может ещё очнётся.

Он повернулся к парням, посмотрел на одного, потом на другого.

— Ну, давайте говорите, принимали чего?

Кирилл переглянулся с Лёхой. Дело принимало нехороший оборот.

— Вы чего, Евгений Геннадьевич. Чего мы принимали? Ничего мы не принимали, — Кир постарался вложить в свой голос больше возмущения. Не хватало ещё, чтобы их заподозрили в приёме наркотиков на рабочем месте. Тут одним штрафом точно не отделаешься.

— Ты подожди, подожди, — бригадир приблизился к нему, внимательно посмотрел снизу вверх, сказал вкрадчиво. — Не торопись, парень. Скажи, вот как на духу. Не бойся. Жрали свой чёртов холодок или нет?

— Нет!

Они с Лёхой выпалили это почти одновременно. Колобок опять открыл было рот, но тут тело лежащего на койке Лазаря выгнулось дугой, и он опять закашлялся, брызгая слюной в разные стороны.

— Я звоню в интенсивку, Евгений Геннадьевич, — крикнула медсестра, метнувшись к телефону.

— А! — Колобок в сердцах махнул рукой, и, кажется, в первый раз на памяти Кира крепко и забористо выругался.

Глава 4

Глава 4. Павел

К грузовому лифту на двадцать шестом этаже Павел Григорьевич Савельев подошёл к самому концу погрузочных работ. Почти все ящики и коробки, которые должны были отправиться наверх, уже были занесены в лифт, но у дверей и в самом лифте всё ещё суетились люди, что-то расставляя, что-то закрепляя. Бригадой грузчиков руководил человек, уже немолодой, но ещё крепкий, с лицом, острым и резким, словно резчик вырезал его из грубого неподатливого камня и, вырезая, торопился, оставляя некрасивые глубокие следы-прорези. Человек отдавал приказания негромким, но властным голосом, и этот негромкий голос направлял всю работу, делал её слаженной, чёткой, такой, что Павел невольно залюбовался.

Павел Григорьевич остановился чуть поодаль, давая людям спокойно закончить начатое. За спиной тихонько бубнил Костя, охранник. За те несколько лет, что Костя был в его охране, Павел уже привык и к вечному Костиному бубнежу, и к недовольной физиономии — это стало почти фоном, исчезни который, и привычный мир пошатнётся, станет чем-то другим, не лучше, не хуже — просто другим.

— Вот не понимаю я вас, Павел Григорьевич, хоть убей — не понимаю. И что вам за охота со всем этим барахлом ездить, да ещё и ждать по часу, когда этот чёртов лифт отправится. Что бы не вызвать, как все нормальные люди пассажирский лифт, чай, вы не голь перекатная…

Павел, конечно, был не «голь перекатная», как никак глава сектора систем жизнеобеспечения, член Совета Двенадцати, один из тех, на ком всё в Башне и держалось, а всё равно не мог, как другие чиновники, пользоваться теми же пассажирскими лифтами, что давно уже были закрыты для прочих смертных — не мог, словно блок какой-то стоял.

— …а всё ваша дурацкая принципиальность…

Ну вот, Костя как раз и подобрал верные слова его «блоку». Павел усмехнулся.

Грузчики закончили свою работу, и их начальник наконец-то обернулся. Увидел Павла Григорьевича, махнул рукой, как давнему знакомому. Хотя он им и был… давним знакомым.

— Утречко доброе, Павел Григорьевич, — человек шагнул Павлу навстречу. Обменялся крепким рукопожатием.

— Здравствуй, Роман!

Когда-то Роман Бахтин, так звали этого человека, работал у Павла в охране, по сути, занимал то же место, что Костя сейчас, разве что был ему чуть ближе, так уж сложилось. Они оба были обязаны друг другу. Бахтин ему — своей жизнью, да и Павел в общем-то тоже… жизнью.

— Ну что? Как сам, Роман?

— Живой. Вашими стараниями.

Ну и слава Богу, что живой. И слава Богу…

Павел заметил, как Костя, охранник, бросил недовольный и оценивающий взгляд на Бахтина. Словно ревновал. Бахтин это тоже понял. Усмехнулся едва заметно, чуть наклонил голову.

— Ну давай, Костя, пойдём, — Павел Григорьевич кивнул охраннику.

— Домой сейчас?

Домом Костя называл его кабинет, что был на самом верху.

— Не совсем, — Павел чуть улыбнулся. — К Литвинову заглянем по дороге. Надо бы Бориса Андреевича навестить слегка. Надо бы…

***

— Проходи, Паша, проходи. Присаживайся.

Павел Григорьевич прошёл в кабинет, отодвинул тяжёлое кресло. Сел, обвёл комнату взглядом.

Хороший всё-таки у Борьки кабинет, выдержан в лучших традициях большого начальника, какого-нибудь партийного функционера из старых фильмов, от которых веяло древней, ушедшей под воду эпохой. В какой-то мере кабинет Бориса был уникальным, больше в Башне ни у кого такого не было. Массивный, добротный стол, удобные кресла, не холодный бесчувственный пластик — мягкая, чуть прохладная кожа, деревянные, отполированные временем подлокотники. Вдоль стен шкафы, громоздкие, скрипучие, древние. За мутным стеклом поблёскивают золочёнными корешками книги. С потолка свисает тяжёлая люстра. Под ногами мягкий ковёр.

Для большинства людей в их мире, состоявшем чуть ли не полностью из бетона и пластика, это непозволительная роскошь: шутка ли, настоящая деревянная мебель, уцелевшая ещё со времен первых поселенцев. О такой мебели заботились, беспрестанно реставрируя и подправляя. За такой мебелью охотились коллекционеры типа Бориса. Такой мебелью хвастались. Конечно, в Башне находились люди, которые категорично считали, что всему этому антиквариату место в музее, но сам Павел был более лоялен на этот счёт. Что плохого в том, что люди хранят в своих жилищах, передают из поколения в поколение какие-то — им, лично им — дорогие и памятные вещицы: потрёпанные фотоальбомы, старинные книги, лампы с выцветшими абажурами? Он с улыбкой вспомнил, как в одной из квартир-отсеков его, как дорогого гостя, усадили на старый колченогий деревянный табурет, облезлый, рассохшийся, который кряхтел и вздыхал вместе с ним, Павлом. У людей должно быть что-то своё — в этом Павел был твёрдо уверен — что-то, что связывает с Землёй, с той Землёй, о которой остались одни легенды, и именно эта связь даёт надежду, что, возможно, они, если не сами, то их дети или внуки, обязательно почувствуют однажды земную твердь под ногами. И главное — в этом Павел был тоже уверен — главное, не оскотиниться к тому времени, остаться человеком. И если для этого кому-то нужно хранить в своем жилище старый табурет, что ж… пусть…

К Борькиному кабинету это, конечно, не имело никакого отношения. Шкафы, кресла, тяжёлый дубовый стол, сверкающая табличка на двери: «Литвинов Б.А. Начальник административного управления» — это так… желание пустить пыль в глаза. Борька с детства таким был. Но друзьям принято прощать их маленькие слабости, и Павел прощал.

Он в который раз поймал себя на мысли, что ему нравится бывать в Борькином кабинете. Вот так сидеть, утопая в мягком кресле, касаться пальцами тёплого дерева, наблюдать исподтишка за другом, смотреть, как тот барабанит пальцами по столу, как смешно морщит переносицу. Павел провёл ладонью по отполированному временем и сотней рук подлокотнику. Кабинет достался Борьке во всём своём великолепии от предыдущего владельца кабинета и должности, и Борису даже не пришлось ничего переделывать под себя, кабинет подошёл ему как идеально подогнанный костюм. Может быть, поэтому Павел так и любил находиться здесь, в том месте, где во всём чувствовалась душа друга.

Кабинеты остальных членов Совета — их было двенадцать, двенадцать тех, кто держал в руках власть над их миром — располагались чуть выше или чуть ниже Борькиного, и только вотчина Павла находилась на самом верху, под куполом, там, где были сосредоточены офисы центра управления системами обеспечения. Просторный кабинет, простой до аскетичности, Павел ценил его за удобство и функциональность. Да, пожалуй, ещё за бескрайнее небо над головой, которое позволяло не сойти с ума в этой бетонной коробке.

«Орлиное гнездо», так называла это место дочь. При мысли о дочери Павел почувствовал, что улыбается.

Борис перехватил его улыбку взглядом.

— Догадываешься, зачем я тебя позвал? — он едва заметно кивнул в сторону нескольких папок, аккуратной стопочкой лежавших по правую руку.

— Догадываюсь.

— И что прикажешь делать?

— Ну ты ж у нас вроде как глава административного управления, — усмехнулся Павел Григорьевич. — Тебе и решать.

— А не боишься, Паша, что не так чего решу. Твоя-то тоже в этом деле отметилась. В курсе уже, небось?

— В курсе, — не стал отрицать Павел Григорьевич.

Новость о том, что семеро подростков тайком сбежали и доплыли на старой списанной лодке до полуразрушенного здания, Павел узнал ещё вчера вечером. Ему позвонили из школы и сообщили, что его дочь, Ника, числится в нарушителях. Он поморщился, вспоминая голос школьной секретарши, неприятно тонкий, из тех, которые так легко срываются на визг, заискивающий, в нём отчётливо звучал страх, дребезжащий и потный. Все знали — да Павел этого никогда и не скрывал — что за дочку он растерзает любого. Но формальность есть формальность, да и нарушение серьёзное, так что Павлу обязаны были сообщить и о самой эскападе, и о том, что Ника в ней замешана.

Борис с шумом отодвинул кресло, поднялся, подошёл к окну, выходившему в пустынный коридор. Долго стоял, повернув к Павлу широкую спину.

«Паузу держит, стервец», — беззлобно подумал Павел. Нет, всё-таки Борька — артист, всегда им был.

— А вот знаешь, и решу! — Борис наконец отвернулся от окна. — Решу! Сошлю всех семерых вниз. Турнепс полоть! И пусть там поползают на коленках, пусть! Колумбы хреновы! Магелланы недоделанные! Лаперузы сраные! Плавать они захотели, вот и пусть теперь плывут вниз, грядки говном удобряют…

— Ну ты, Боря, распалился, — рассмеялся Павел Григорьевич.

— Смеёшься? А я ведь не шучу.

— Ладно тебе, Боря, — Павел погасил улыбку. — Они же дети. Что им теперь, из-за одной дурацкой выходки жизнь ломать?

— За дочку переживаешь? — прищурился Борис.

— За дочку. И за остальных тоже. Хорошие ведь ребята. Забыл, как мы сами туда в детстве плавали?

— Дураки были, — буркнул Борис.

— Конечно, дураки, — согласился Павел. — Мы были дураки, и они дураки. Дело-то молодое, мальчишки перед девчонками хвосты павлиньи распустили, ну же, Боря, а ты их за это в кутузку.

Борис, насупившись, молчал.

— Их сейчас в интернате пропесочат, родители всыплют по первое число, да и хватит с них уже. Ты бы лучше распорядился на всех выходах охрану усиленную поставить.

— Где я тебе людей-то найду, — проворчал Борис. — Охрану поставить везде, умник нашёлся.

Борис вернулся на место, грузно опустился в кресло. Замолчал, тяжело подперев подбородок рукой.

«А раздобрел чего-то Борька в последнее время, закабанел», — думал Павел, разглядывая друга. Куда и подевался стройный и гибкий юноша с вечной хитринкой в насмешливо прищуренных зелёных глазах. Хотя нет, хитринка осталась. И густые тёмно-каштановые волосы не утратили блеска, и, чёрт возьми (Павел невольно позавидовал), их даже седина не тронула. И всё та же вальяжность, и осознание собственной привлекательности — привлекательности крупного матёрого зверя, красивого и опасного. И жестокого. Но без этого никак. Павел знал: без этого в их мире не выжить, проявишь слабину — съедят и не поморщатся. Это в юности, пока они были тонкие и звонкие, верили в высокие идеалы и сами себе казались властителями собственных судеб, можно было быть добрым, честным и справедливым. А с возрастом эти качества становятся непозволительной роскошью.

Павел поймал себя на мысли, что он невольно тоскует по тем беззаботным дням, когда они были неразлучны, когда их троица, он, Борька и Анна… стоп, нет никакой троицы, нет и больше уже не будет. Павел нахмурился, перевёл взгляд на Бориса.

Тот по-прежнему сидел, развалившись в кресле, повернувшись к Павлу чуть боком.

«Интересно, Боря, — подумал вдруг Павел. — А ради чего ты вообще меня к себе позвал? Ну не ради Ники же. Не ради своей картинной тирады про турнепс и сраных лаперузов. А тогда зачем?».

За последние полгода они виделись не часто. Только на заседаниях Совета, да в коридорах, и почти всегда — мельком и впопыхах. Он, Павел, круглыми сутками на объектах: системы жизнеобеспечения Башни, за которые он отвечал, всё чаще давали сбой, не успеешь одну дыру залатать, как две новые появляются. А у Борьки дела административные — тоже та ещё маета, не позавидуешь.

— Что ты меня прямо как бабу разглядываешь? — голос Бориса выдернул Павла из задумчивости. — Глаз не сводишь.

— Понравился, — в тон ему ответил Павел. Оба весело рассмеялись.

Просмеявшись, Борис доверительно наклонился к Павлу.

— Паш, тебе не кажется, что мы тут немного… как бы это сказать… заигрались в демократию, в общем, потеряли чувство реальности.

— Это у нас-то демократия? Ну-ну.

— А ты не нукай, ты послушай. Оглянись кругом. И дело даже не в ребятишках этих, с которыми мы сюсюкаемся, носимся, как с писаной торбой, не только в них. А вообще со всём, что творится вокруг, — Борис заговорщически подмигнул. — Ты же умный мужик, Паша.

Павел Григорьевич с интересом посмотрел на Бориса. Ну вот и настоящий разговор пошёл, надо понимать. Он уже начал примерно догадываться, куда клонит Борис.

— Ты про Совет что ли?

— И про него в том числе, — Борис откинулся на спинку кресла. — Совет — дело хорошее, я не спорю, но как форма правления он давно себя изжил. Все решения, что принимаются в последнее время — это полумеры, а время полумер давно прошло, Паша. Нам нужна твёрдая власть и, желательно, сосредоточенная в одной руке.

Борис выжидающе замолчал. Павел задумчиво смотрел перед собой.

До него уже доходили слухи, что с Советом Двенадцати хотят покончить. Кто — Павел не знал. Теоретически, это мог быть любой из двенадцати членов Совета — в их правлении уже давно не наблюдалось единства. Павел был далеко не новичок и прекрасно понимал ситуацию. У всех свои амбиции, а у кого их нет? Вот хоть и у Борьки — у того их вообще через край, достаточно посмотреть, как административное управление с каждым годом подминает под себя всё больше и больше. Но амбиции амбициями, а ум никто не отменял. И чего-чего, а ума его другу не занимать. Да и не станет Борис вступать в открытую борьбу за власть. Во всяком случае не с ним, не с Павлом Савельевым.

— Я, Боря, инженер, — осторожно начал Павел. — А у нас инженеров заповедь простая: работает — не трогай. Совет неидеален, тут я с тобой согласен, но я — за коллективное мнение. Слишком велика вероятность, что один, дорвавшись до власти, возомнит себя богом. Вспомни ту историю с северной электростанцией. Умный мужик был Семёнов, только к людям прислушиваться не умел. И себя умнее всех считал, а уж если чьё-то мнение вразрез его шло, становился упрямым как осёл. Про опоры платформы ему сколько раз говорили…

— Тогда шторм был, — перебил его Борис.

— Да что первый раз за сто лет что ли? — разозлился Павел. — Тогда шторм вокруг всей Башни был. А южная станция, как стояла, так и стоит. А северной — кирдык. И я тебе говорю, решения Семёнова — единоличные решения, потому что нам даже рта раскрыть там не давали — вот одна из ключевых причин. И, добро бы, этот осёл тогда только сам утоп, так он и станцию на дно потащил, и нас всех вместе с ней. До сих пор расхлёбываем, расхлебать не можем…

— Погоди…

— Нет, это ты погоди. Ты, Боря, тогда, двадцать лет назад где был? Здесь наверху? Карьеру делал, да? А я, внизу, на электростанции этой долбаной пахал. Да меня чудом в тот день там не оказалось, смена не моя была.

— Знаю.

— Знаешь, — Павел отвернулся. — Это ты знаешь. А другое. Другое знаешь? Что потом было, знаешь? Напомнить тебе, Борис Андреевич, почему нас тут из трёх миллионов едва чуть больше миллиона осталось?

— Не надо, — тихо сказал Борис. — Только вот и теперь не лучше. Ты отчёты Руфимова по пятому энергоблоку видел? Навернётся, что делать будем? Купол Башни расхерачим, ветряки поставим?

— Надо будет — расхерачим и поставим, — так же тихо сказал Павел. — А людей, Боря, не надо больше трогать. И так уже… Так что, пусть живут…

— Да не живём мы здесь! Выживаем! Уже второе столетье выживаем!

Борис снова вскочил с места. Принялся большими шагами мерять комнату. Павел молчал. Пусть Боря пар выпустит, ему полезно.

— А, ладно! — Борис снова сел. — О делах говорить — не переговорить. Ты лучше скажи, как сам-то? Как Ника? Ну то, что авантюристка она у тебя растёт, это я уже понял.

Борис, усмехаясь, кивнул в сторону папок с делами, сиротливо приткнувшихся на углу стола.

— Давно её не видел. Красавица, поди уже, невеста. Жених-то имеется?

— А как же! — усмехнулся Павел. — Во-о-он его папочка с личным делом у тебя как раз сверху лежит. Это ж ему я просил тебя пропуск к нам наверх выписать, забыл, что ли?

Борис скосил взгляд.

— Александр Поляков, — протянул задумчиво и снова потёр переносицу. — Точно же, Поляков. Вспомнил. Ну и как, достоин избранник твоей королевны?

— Неплохой, вроде, парнишка, — пожал плечами Павел. — Если у тебя, Боря, всё, я пойду?

Он собрался уже встать, но чуть задержался, пристально посмотрел на друга. Всё? Разговор окончен? Или ещё что-то? Но, судя по лицу Бориса, тот, явно, не собирался продолжать дискутировать. Казалось, он просто прощупал почву и всё.

— Да, иди уж, — Борис грустно улыбнулся, делаясь похожим на того, прежнего Борьку, с которым они когда-то вместе дурковали, воровали хлеб из школьной столовой, мотались по этажам Башни, делили свои ребячьи радости и горести.

Павел Григорьевич поднялся, потянул плечи, разминая затёкшие от долгого сидения мышцы — отвык от кабинетной работы.

— Кстати, — у самой двери Павел остановился. — Не знаю, может быть, мне показалось, но я видел Анну наверху. Она что, правда, здесь?

— Анна? Не знаю. Не видел. А что?

— Да так… В общем-то ничего.

— А! Вспомнил, — Борис развёл руками. — Наверно, на совещание департамента здравоохранения приехала. На нижних уровнях вспышка какой-то заразы, будь она неладна.

— Что за зараза? — Павел удивлённо вскинул бровь.

— Ты ещё не в курсе? Вчера на Совете обсуждали. Точно, тебя же не было. На нижних уровнях медики набат бьют — грипп лютует. Двадцать восемь умерших за последние трое суток.

Павел тихо присвистнул.

— Без тебя, ясное дело, ничего решать не стали. На завтра запланирована экстренная планёрка.

— Понятно, — Павел потёр переносицу.

Он взялся за ручку двери, потянул, было, на себя, но в последний момент, передумав, обернулся.

— Так что там насчёт турнепса?

— Какого турнепса? — не понял Борис.

— Ну ты же собирался ребят сослать турнепс полоть.

— А-а-а, — протянул Борис и угрюмо добавил. — На прополку турнепса в этом году рабочая сила не требуется.

Павел рассмеялся, открыл дверь и вышел.

Борис задумчиво посмотрел на закрытую дверь. Потом перевёл взгляд на папки нарушителей. Взял ту, что сверху. Задумчиво полистал.

— Значит, Александр Поляков, говоришь? — сказал самому себе. — Ну что ж, а давай-ка, Саня, посмотрим, что ты за птица…

Глава 5

Глава 5. Кир

— Ма, я к ребятам!

Последние слова Кир выкрикнул уже практически из-за двери. Из глубины квартиры раздался голос матери, но что она говорила, Кир не расслышал. Да он собственно и не прислушивался. Отца дома ещё не было, и Кирилл спешил смотаться до его прихода. Опять начнёт зудеть, как обычно. Ну его.

Кир почти бегом пересёк пол-этажа, добрался до ближайшей внутренней лестницы. К той лестничной клетке, что была расположена на периферии уровня, у площадки грузового лифта, он не пошёл. Она хоть и находилась почти рядом с их жилым отсеком, но там Кир рисковал наткнуться на отца, возвращающегося вместе с другими рабочими со смены. Норов у его бати был всё-таки крутой, и Кирилл несмотря на то, что уже перерос отца на добрые полголовы, по-прежнему его побаивался.

Вечерами местная молодёжь собиралась на шестьдесят восьмом, реже на шестьдесят девятом этаже — на этих двух уровнях после принятия Закона жилая зона была заселена слабо, а центр, где по традиции, как и на остальных жилых уровнях, располагались столовые, магазинчики и общественные места, так и вообще был практически заброшен. И если на шестьдесят восьмом кое-что ещё функционировало, то на шестьдесят девятом царила полная разруха. Кир никогда особо не задумывался, почему так, его интересовали вещи куда более насущные: где достать деньги на пакетик холодка (его зарплата в теплицах была невысокой, и большую её часть Кир отдавал родителям), куда затащить очередную девчонку, наплетя ей на ухо что-нибудь о неземной любви (тут Кир был мастак), да и просто, где потусоваться с приятелями так, чтобы какая-нибудь очередная тётка — блюстительница морали (и почему о морали всегда пекутся всякие нудные и страшные тётки?) не настучала охране.

Громкие голоса и смех раздавались с детской площадки. Кирилл завернул за угол, притормозил, взлохматил рукой тёмные волосы и, засунув руки в карманы, небрежной походкой направился к толпе гомонящей молодёжи.

На старой детской горке, которую ещё каким-то чудом не успели доломать, сидел Лёха, свесив худые длинные ноги, а рядом, внизу, зевая и почёсывая пятернёй могучую голую грудь, примостился Вовка Андрейченко, гора мускулов и тестостерона. Одна лямка Вовкиного комбеза свисала с плеча, а майки Андрейченко не носил принципиально, по крайней мере, на тусовки, давая всем возможность полюбоваться его идеально вылепленным торсом. Если бы Кир так вырядился, он бы выглядел задротом, на фоне Вовки уж точно.

С Вовкой, как и с Лёхой, они вместе учились в интернате и опять же вместе вылетели оттуда пробкой после седьмого класса. Только они с Лёхой — в теплицы, а Вовку определили в грузчики. А куда ещё с такой-то силищей.

— Чего у вас там на грядках-то случилось? — Вовка лениво поиграл бицепсом на правой руке. — Лёха сказал, Лазарь скопытился.

— Ага, — Кир бросил своё тело рядом с Андрейченко. — Из интенсивки бригада целая приехала. Пять чуваков в масках.

— Это из инфекционки, — наклонился к ним Лёха. — Я дома бате рассказал, он говорит: если в масках, точняк из инфекционки.

— Грипп потому что, — со знанием дела протянул Вовка.

— Какой ещё грипп?

Кирилл с удивлением посмотрел на него. Потом задрал голову к Лёхе. Тот, скривив свой лягушачий рот, увлеченно ковырял пальцем в ухе.

— Лазарь у нас пакетик с холодком забрал и в одну харю выжрал, — понизив голос, сказал Кир Вовке. — Я когда его на толчке нашёл, он там харкал так, что я думал, сейчас на меня все свои сраные лёгкие выхаркает.

Кир вспомнил, как ему на рабочий комбинезон попал плевок Лазаря, и его опять замутило. Он наклонился, силясь подавить подступающую к горлу рвоту.

— Вот-вот, сейчас такой грипп. Все вокруг кашляют, — Вовка Андрейченко потянулся, расправил могучую грудь. — Я сегодня в библиотеке был, там даже библиотекарша…

— Где ты был? — удивлённо перебил его Кир. Андрейченко и библиотека сочетались ровно так же, как Кир и библиотека. То есть — никак.

— В библиотеке, — невозмутимо повторил Вовка.

— Чего ты там забыл? Ты вообще читать-то умеешь?

— Он к библиотекарше ходит, — подал сверху голос Лёха. — Сейчас там молодую поставили. Блондинка такая фигуристая. Но у неё жених есть, так что Вовке не светит.

На самом деле Вовке Андрейченко вообще мало чего светило. Несмотря на внешнюю привлекательность — выразительное, чуть вытянутое вперёд лицо, мягкие зеленоватые глаза, прикрытые припухшими веками, рельефные скулы и, конечно же, идеальное тело, настолько идеальное, что по Вовке можно было изучать анатомию — с противоположным полом ему не везло. Природная робость и нерешительность не давали сделать ему первый шаг, и девчонки, хоть и ослеплённые его мускулатурой, быстро сдавались более предприимчивым и решительным.

— Я сейчас тебя как за ногу сдёрну сверху, — пригрозил Вовка Лёхе и протянул руку. Тот заржал, задёргал притворно ногой.

Кир тоже хотел добавить чего-нибудь язвительное про Вовкину библиотекаршу, но его внимание отвлекло появление Ленки Самойловой. Она подошла с другой стороны площадки, под ручку с подругой, белобрысой невзрачной девчонкой, огляделась. Взгляд её скользнул по Киру, но она сделала вид, что не замечает его. Ленка остановилась и о чём-то нарочито громко заговорила с подружкой.

«Надо будет, сама подойдёт», — равнодушно подумал Кир. Он хотел уже отвернуться, но тут заметил, что к Ленке подкатил Татарин. Этот-то хоть чего рядом с Самойловой забыл?

Кир исподтишка рассматривал некрасивую фигуру Татарина, короткие ноги, покатые плечи, на которых практически без шеи сидела несоразмерно большая голова. Несмотря на лишний вес, этого парня вряд ли кто из них решился бы назвать толстым — тело его было не рыхлым, а плотным, крепко сбитым. В нём чувствовалась мощь и первобытная звериная сила. Связываться с таким было себе дороже. Татарина на их этаже, да и не только на их, не любили и боялись. Сильный, злой и скорый на расправу Татарин слыл местным авторитетом, крышевал за мзду тех, кто торговал краденым, сам потихоньку приторговывал всяким нелегалом и водил дружбу с Костылём. Тот, кстати, сегодня тоже был здесь, стоял в углу, опираясь на здоровую ногу и отставив в сторону больную, которую всегда слегка подволакивал при ходьбе.

Раньше Кир думал, что свою кличку Татарин получил за плоское как тарелка лицо с узкими глазами-щёлочками и приплюснутым, сломанным в двух местах носом. Но всё оказалось проще. На самом деле Татарина звали Игорь Татаринов, и иногда Кир думал, насколько такие красивые имя и фамилия могут не вязаться — идти вразрез — с отталкивающей внешностью и мерзким характером их владельца.

Татарин, не отрывая взгляда от Ленкиной груди, что-то негромко сказал, и Ленка весело засмеялась, запрокидывая голову. Кто-то из корешей Татарина достал из кармана пакетик с холодком и протянул Ленке. Та, хотя Кир знал наверняка — Ленка наркотики не употребляла, взяла пакетик, жеманно улыбаясь и поводя плечом, открыла и двумя пальчиками медленно вынула одну таблетку и также медленно поднесла к пухлым губам. Интересно, на кого был рассчитан этот спектакль? На него, Кира? Или Ленка открыто флиртовала с Татарином?

— Чего, у тебя уже всё с Самойловой? — Вовка толкнул его в бок.

Кир не ответил. Он по-прежнему неотрывно смотрел на Ленку. Она уже открыла рот — Кир видел, как блеснули её ровные белые зубки и мелькнул розовый язычок, но тут Татарин своими короткими, словно обрубленными пальцами неожиданно перехватил Ленкину руку с таблеткой, и что-то быстро проговорил. Ленка разжала пальцы, и таблетка упала на пол, под ноги Татарину. Татарин лениво наступил на неё, и, хотя Кирилл со своего места не мог этого слышать, но он всё же ощутил, как хрустнула таблетка под толстой рельефной подошвой ботинка. Потом Татарин сделал знак одному из своих шестёрок, и у того, словно по волшебству появилась в руках бутылка с чем-то мутным, а вслед за бутылкой и пластиковые стаканчики.

— Газировкой Татарин твою Ленку угощает, — опять раздался Лёхин голос. — Говорят, в нос и в голову здорово шибает. Улёт башки — мозги напрочь.

— У тебя, Лёха, нечему улетать, — засмеялся Вовка.

Шорохов их не слушал. Газировка или попросту самогон с газами была преотвратным пойлом, но почему-то у них внизу считалось большим шиком угощать таким девчонок. Хотя сейчас Кира заботило не это. И даже не то, что Ленка, хихикая и закатывая глаза, приняла из рук Татарина пластиковый стаканчик, и, значит, с высокой долей вероятности вечер она закончит на каком-то заплёванном матрасе под его потной и жирной тушей. Нет, всё это почему-то мало его волновало. Киру не понравилось, что Татарин по каким-то причинам не захотел, чтобы Ленка приняла холодок. А такие люди, как он, никогда и ничего не делают просто так. Кир перевёл взгляд на Костыля и заметил, что тот, прищурившись, тоже наблюдает за этой сценой. И опять Кирилл вспомнил лицо Лазаря на толчке, выпученные глаза, бульканье и сипение, вырывающееся вместе с кашлем из впалой Лазаревской груди.

— Да ладно, Кирюха, забей на неё. Баб что ли мало вокруг, — Вовка Андрейченко опять толкнул его. — Давайте, парни, лучше закинемся. У меня есть.

Вовка порылся в кармане своего комбинезона и достал пакетик с холодком.

— Во! Угощаю. Давай, Кир.

Кирилл наконец оторвал взгляд от Ленки и Татарина, посмотрел на Вовку, не понимая, что тот предлагает, а когда до него дошло, ему почему-то стало страшно.

— Слушай, Вовка, может, не надо пока, а? Ну нафиг.

— Ты из-за Лазаря что ли очкуешь? Не очкуй. Лёха, ты-то будешь?

— Ага, — Веселов протянул сверху руку.

— Ну? — Вовка сунул пакетик с холодком Киру под нос.

Кир помотал головой.

— Как хочешь.

Через полчаса Лёха сидел с ними рядом на полу, прислонившись спиной к детской горке. Они с Андрейченко уже словили приход и теперь несли какую-то пургу и весело ржали. Ленка ушла под ручку с Татарином, демонстративно виляя тощим задом, Костыль тоже куда-то слинял, да и остальной народ начал понемногу расходиться. Красные цифры на часовом табло — такие имелись на всех этажах Башни — неумолимо сменяли друг друга, приближая время комендантского часа. А, значит, скоро здесь появится охрана в поисках очередных нарушителей.

— Давайте, парни, уже надо двигать, — Кир дёрнул Лёху за рукав.

Тот в ответ только заржал, и круглое лицо его сморщилось в смешную мятую гармошку.

Может, я зря паникую, думал Кир. Вон ребятам-то ничего. Сидят под кайфом, тащатся. Наверно, у Лазаря и правда грипп, как Вовка сказал. Если и библиотекарша кашляла сегодня. Библиотекарша уж сто процентов холодок не принимает.

Он продолжал и дальше убаюкивать и успокаивать себя, но какая-то смутная тревога не отпускала, царапала острыми коготками и неприятно холодила душу.

Глава 6

Глава 6. Павел

Когда Павел Григорьевич вернулся домой, Ника уже спала, свернувшись калачиком в углу дивана. Тускло горела лампа на журнальном столике, отражаясь в окне, что выходило на террасу. Рядом на полу валялась раскрытая книга.

«Вот опять, — нахмурился Павел. — Сколько можно говорить, что с книгами так нельзя. Ведь не маленькая уже, должна понимать».

Трепетное отношение к книгам Павлу досталось от отца-коллекционера. Это был раритет похлеще Борькиной деревянной мебели — бумажных книг было мало изначально. Первое поколение людей, то самое, которое ещё помнило, что это такое — земная твердь под ногами, и которое решало, что брать с собой в их Ноев Ковчег, сделало выбор не в пользу бумажной книги. Гораздо легче было закачать шедевры мировой литературы, да и не шедевры тоже, на электронные носители, чем организовывать библиотеки, занимая под них драгоценные квадратные метры.

Но за сто лет электронные носители износились, запасы сырья для их производства иссякли, и люди опять вернулись к книгам. Только бумагу заменил тонкий пластик — благо недостатка в нём не было.

Планшеты и компьютеры ещё оставались, но их становилось всё меньше, зато почти на всех этажах снова появились библиотеки — книги, пусть и пластиковые, спасали людей от безделья. А для некоторых, таких как Ника, были настоящим окном в другой мир.

Павел с нежностью посмотрел на спящую дочь.

В будни, когда Ника была в интернате, Павел особо не рвался домой. Огромная квартира, по-прежнему красивая, несмотря на упадок, в который со временем всё больше и больше приходили вещи, давила на Павла. В некоторые комнаты он предпочитал не заглядывать, словно боялся столкнуться с обитающими там призраками прошлого. Иногда ему казалось, что в этих комнатах: несостоявшейся детской, гостевой, маленькой оранжерее, которую так любила Лиза, и прочих, царит тлен, завешанный тягучей паутиной смертельно-серой пыли. Конечно, это было не так. Горничная, приходившая с утра каждый день, всё тщательно прибирала, стараясь, однако ничего нигде не трогать и не переставлять местами — помнила, что он любит, чтобы всё оставалось так, как было при жене. Как раньше.

Впрочем, так, как раньше, уже давно не было. После смерти Лизы в их квартире поселилась пустота: гулкая, холодная, глубокая. Она глядела на Павла голодными глазами и ждала. Ждала своего часа. Находиться рядом с этой пустотой подчас не было сил. Оттого и засиживался он допоздна в своём «Орлином гнезде» или мотался до одури по объектам, разбросанным по всем этажам Башни, не жалея ни себя, ни других.

Оживала квартира лишь по выходным, да во время школьных каникул, когда дочь появлялась дома, одна или с друзьями. Их громкие голоса, их смех, их юность — сильная, бьющая через край — гнали пустоту прочь, заполняли сверкающим весельем все эти мёртвые комнаты, коридоры, закоулки, вдыхая жизнь в то, что, казалось, давным-давно умерло. И тогда Павел понимал, ради чего нужно жить. И спешил домой, к своей рыжей девочке. По пятницам старался пораньше закончить дела, торопился сам и торопил других и всё равно не успевал. Частенько поднимался с нижних ярусов Башни последним грузовым лифтом. А когда входил в квартиру, заставал дочь уже спящей. Всегда на одном и том же месте: вот на этом самом диване в углу, с которого хорошо просматривался коридор и входная дверь. Даже будучи совсем маленькой, Ника упорно ждала отца, тараща в темноту глазёнки, пока усталость и напряжение прожитого дня не брали своё, и девочка не засыпала, свернувшись клубочком, по-детски поджав под себя ноги. Павел осторожно брал дочку на руки и относил в спальню. Старался не разбудить, но всё равно будил, и Ника, обхватив отца за шею жаркими ручонками и пребывая где-то на грани бодрствования и сна, горячо шептала, повторяя, видимо, сказанные кем-то слова: «папочка мой бедненький, одни мы с тобой на белом свете остались».

Павел горько усмехнулся: давно это было, а как будто вчера. Он смотрел на спящую дочь: ещё такую маленькую и вместе с тем уже такую взрослую. Рыжая прядка, выбившись из небрежно затянутого хвостика, падала Нике на глаза, закрывала пол-лица. «Как же всё-таки она похожа на Лизу», - думал Павел. И чем старше становилась дочь, тем отчётливее и резче проявлялось это сходство: в голосе, в движениях, в повороте головы, даже в этом непокорном локоне — во всём.

Павел вздохнул. Что-то он некстати сегодня у Бориса вспомнил про Анну. Но — ему казалось, он не ошибся — он действительно её видел наверху. Анна, как триггер, запустила воспоминания, всё то, что он так старательно прятал от самого себя все эти годы.

Разве тогда, почти четырнадцать лет назад, мог кто-нибудь из них сказать, что всё так повернётся?

Им — ему, Борьке, Анне — только-только стукнуло по тридцать, и несмотря на молодость, их жизненные перспективы были блестящими. Анна работала заведующей родильного отделения в лучшей больнице на одном из облачных уровней Башни, а их с Борькой внезапно обоих выдвинули в Совет. Хотя нет, конечно, не внезапно. Каждый из них шёл к этому своим путём, верно и упорно. Так что, хоть успех и кружил голову, но был закономерным и естественным. Кто же, если не они!

Борька волочился за Анной. Та то благосклонно принимала его знаки внимания, то отвергала, но Борис не унывал и — Павел это знал — не намерен был так просто сдаться.

А у него, у Павла, были Ника и Лиза. Два рыжих, зацелованных солнышком лисёнка. Трёхлетняя Ника бегала, громко хохоча и топая крепкими ножками по полу их новой квартиры — огромной квартиры на самом-самом верху, с балконом-террасой и видом на апельсиновый сад, со светлой столовой и просторной детской, которая должна была наполниться детскими голосами и смехом. А Лиза, смешно переваливаясь уточкой, ходила из комнаты в комнату, не уставая повторять: «Пашка, ух ты, Пашка, и это всё теперь наше, да?». И Павел, подойдя сзади, обхватывая необъятный Лизин живот — словно она ждала двойню, а то и тройню, притворно рычал Лизе в ухо: «А вот и нет, завтра придут, всё отберут».

И ведь отобрали. Жизнь отобрала, а он, Паша Савельев, баловень судьбы, даже не сопротивлялся, сам всё отдал.

Сейчас Павел понимал — беда, что разрушила их жизнь, пришла намного раньше.

Когда сильный шторм стал причиной аварии одной из волновых электростанций, не просто повредив генератор, а полностью уничтожив её, вряд ли жители Башни до конца понимали, чем это грозит. Горевали о погибших, остро переживая трагедию, не думая или старясь не думать о сотнях других жизней, которые ещё придётся принести в жертву, отвоёвывая даже не право на жизнь, а лишь небольшую отсрочку в этой заведомо проигрышной борьбе со смертью.

Дефицит электричества, неизбежно пришедший следом за так до конца и не оплаканным горем, не просто изменил привычный распорядок жизни, но заставил пересмотреть те вечные ценности, которые издавна отличали человека от животного.

Они старались. Они все старались, как могли. И всё равно оказались не готовы.

Павел тогда работал простым инженером на электростанции и жил внизу, на семьдесят четвёртом. Сначала делил квартиру с Маратом Руфимовым, а после скоропостижной женитьбы Марата на смешливой Сашеньке Туркиной, Павел вынужден был съехать в тесную коморку, уступив более комфортное жильё счастливым молодоженам. Тем более, что скоропостижность Маратовой женитьбы предполагала скорое увеличение семейства, так что квартира другу была нужней, чем ему, Павлу.

Жизнь на семьдесят четвёртом была не сахар, несмотря на то, что молодость с лихвой окупает даже самое жалкое полунищенское существование, но после аварии… после аварии всё стало ещё сложней.

Сегодня, в разговоре с Борисом, Павел обмолвился, что, хорошо, смена тогда была не его. Это было так и не так. Смена была чужая, но их — и Павла, и долговязого Селиванова, с которым Павел не ладил, и Марата Руфимова, и многих других — выдернули той ночью прямо из коек. По сигналу тревоги. Павел помнил страх, колыхающийся в круглых глазах Сашеньки, помнил, как Марат, на ходу застёгивая спецовку, кричал: «Сашка, давай домой, живо. Утром без меня в столовку не ходи!», помнил, как они с Маратом, оба по пояс в ледяной воде, на полуразрушенной штормом платформе, где размещалось станционное оборудование и ремонтные цеха, вытаскивали из уцелевших помещений то, что ещё можно было спасти. Вокруг бегали и суетились люди, звенел мат, перекрывая шум ветра и рёв волн, ходили желваки на острых смуглых скулах Руфимова… И всё напрасно.

Но то, что началось потом, было хуже.

Оставшаяся электростанция не справлялась со всеми потребностями Башни. Если бы те, кто сидели в ту пору наверху, в полной мере осознали опасность произошедшего — нашли в себе силы признать это — и действовали бы более решительно, возможно, сейчас всё было бы по-другому. Кто знает. Теперь уже всё равно ничего не исправить.

Сначала закрыли все развлекательные объекты. Смешно, но именно это вызвало самый сильный взрыв недовольства. Люди возмущались, что не работают кинозалы и спортивные площадки, обвиняли правительство в заговоре. Даже у них на станции находились недовольные. Потом отключили пассажирские лифты — до места работы людей теперь развозили на грузовых. К ним нужно было приходить утром и вечером в строго определённое время. Опоздал? Дуй пешком. Ввели строгий лимит на свет, на воду. Когда и это не помогло, просто стали принудительно отключать освещение в жилых отсеках после десяти вечера, оставляя гореть лишь тусклые лампы в общем коридоре. За этим последовал комендантский час, причём штрафы для нарушителей были очень жёсткие.

Работы было много. Павел буквально с ног валился от усталости. Но что они могли сделать? Ни восстановить погибшую электростанцию, ни создать новую так и не удалось.

Когда прошёл слух, что будут закрывать какие-то производства и сворачивать сельское хозяйство, Павел сначала даже не поверил.

— Они там наверху самоубийцы что ли? — горячился он, пытаясь доказать Марату всю абсурдность принятых мер.

Марату было не до него. Саша только что родила, и маленький Руфимов, такой же смуглый, как его отец, и голосистый — в мать — не оставлял новоиспечённым родителям ни одной свободной минуты.

А к ним с Селивановым в комнату подселили молодого парня — работягу откуда-то снизу.

— На третьем уровне все теплицы демонтировали к чертям собачим, а нас с пятидесятого, значит, расселили кого куда.

— Весь этаж что ли?

— Ага. И перекрыли. Ребята говорят, все кабеля перерезали и вентиляцию отключили.

Это было одной из самых серьёзных ошибок в череде всех возможных.

Отец Павла, всю жизнь по крупицам собиравшийисторию Башни, считал Башню не столько чудом современных технологий, сколько последним оплотом человечества.

— Понимаешь, Пашка, выжить можно вон хоть на атолловом рифе, рыбы много, как-нибудь, да прокормишься. И воды — попить да глотку прополоскать — тоже добыть можно. Но не это главное. Главное — человеком остаться. Не оскотиниться. Все знания человеческие, что здесь собраны, до потомков донести. Потому что, Паша, когда придёт час на твёрдую землю ступить, ступить надо на неё человеком. Человеком, а не скотом.

А теперь Павел видел, что все надежды отца летят прахом. И оскотинивание людей — процесс стремительный.

Закрытие производств, на поддержание которых не хватало энергии, привело к появлению толп безработных, которым нечем было себя занять, и которые слонялись по всем углам Башни. Кто-то закидывался наркотой, которой стало как-то на удивление много, кто-то ввязывался в драки. Воровство, явление довольно редкое в обыденной жизни, стало почти повсеместным.

Подселённый к ним парень, тоже вскоре оставшийся без работы, целыми днями лежал на кровати, уставившись в потолок. Иногда по чуть закатившимся глазам и тонкой ниточке слюны, стекавшей из рта, можно было догадаться, что Юрка (так звали парня) словил очередной приход. Павлу хотелось садануть кулаком по этой растёкшейся бледной физиономии, но он сдерживался — Юрка был слабак, да, но главная вина лежала не на нём.

Ну а потом пришёл и голод.

Люди оказались в ловушке. В бетонном склепе посередине океана, из которого им некуда было бежать.

Рощин, новый начальник Павла после перевода его с разрушенной северной станции на южную, высокий, жилистый старик, материвший своих подчинённых так, что краснели даже самые прожжённые мужики, как-то сказал Павлу, отвернув в сторону сухое, обветренное лицо:

— Каюк нам, Паша. Три миллиона людей Башня не прокормит, помяни моё слово. Надо избавляться от балласта, — и, заметив, как Павел дёрнулся от слова «балласт», зло сплюнул и так же зло сказал. — Морщишься, Паша? И правильно делаешь, что морщишься. Паскудно это звучит, паскудно. Но тот, кто это сделает, будет нашим спасителем. И вместе с этим, — он вперил в Павла свои голубые, до бледности выцветшие глаза. — Вместе с этим его ж и проклянут.

Потом Павла перевели наверх, и он радовался про себя, что его семье хотя бы не придётся жить внизу и голодать — наверху с продовольствием было получше. Но зароненная стариком Рощиным мысль не отпускала. И когда эта мысль, пусть и облачённая в другие слова, однажды прозвучала на одном из заседаний Совета, Павел ухватился за неё, как за соломинку. «Лишние» люди — немощные старики, больные — лежали на Башне тяжёлым, неподъёмным грузом. И за седьмым голодным годом последовал бы и восьмой, и девятый, и десятый… Они — Совет (хотя надо быть честным, не Совет, а именно он, Павел, так настойчиво продвигал эту инициативу) — просто опередили события, предложив закон о принудительной эвтаназии, главная цель которого и была — избавиться от этих лишних, сократить количество людей до того числа, которое Башня могла бы прокормить.

Тогда Павлу это казалось естественным и единственно разумным выходом, и, обсуждая и готовясь поставить свою подпись под этим чудовищным в общем-то законом, несущим смерть тем, кому не посчастливилось родиться здоровым, и тем, кто слишком долго задержался на этом свете, он искренне считал, что это — правильно. Жестоко — да, но правильно. Это было спасением. Лучше сейчас пожертвовать миллионом, чем погубить в итоге всех.

— И потом, это же временная мера!

Именно эти слова, произносимые им, Павлом Савельевым, уверенно и решительно, помогли убедить Совет. Тех, кто сомневался. Тех, кто с высоты прожитых лет смотрел на него, молодого выскочку, с плохо скрываемым высокомерием и презрением.

Именно эти слова он повторял Лизе, когда та, прижавшись к нему, и с надеждой заглядывая в глаза, спрашивала:

— Паш, а как же мой папа?

— Всё будет хорошо, рыжик, не волнуйся. Через пару лет всё нормализуется, и закон просто отменят за ненадобностью. А сейчас это надо сделать. Надо. Ты увидишь, что я прав.

Он ошибся.

И сегодня, четырнадцать лет спустя, вчитываясь в руфимовские отчёты по пятому энергоблоку, он понимал, как же сильно он ошибся, предполагая, что их страшный и жестокий закон — лишь временная мера.

Но тогда… тогда Павел ни на секунду не сомневался в своей правоте. И, глядя на хохочущую Нику и уже совершенно круглую Лизу, он даже не подозревал, что его правда ударит по нему же рикошетом и ударит так, что он никогда от этого больше не оправится, и всякий раз, когда Ника будет прижиматься к нему тёплой со сна щекой и повторять чужие слова «папочка мой бедненький, одни мы с тобой на белом свете остались», он будет вздрагивать как от звонкой и позорной пощёчины.

Но даже теперь, если бы Павла спросили (нет, не о том, жалеет ли он о принятом решении — ведь не было и дня, чтобы он не жалел), нет, если бы его спросили, единственно ли возможным выходом это было, он бы ответил утвердительно. Да, так было нужно, и Павел знал, что настанет и его час, когда он со своим крестом взойдёт на Голгофу. Или наконец-то спустится с неё.

— Папа, эй!

Павел Григорьевич очнулся от поглотивших его невесёлых мыслей.

Проснувшаяся Ника, усевшись поудобнее на диване, заправляла в хвост выбившуюся прядь.

— Проснулась?

— Ага, поспишь тут, когда ты стоишь у дверей и вздыхаешь, — притворно нахмурилась дочь.

Павел прошёл наконец в комнату, присел на диван рядом с Никой, наклонился, подобрал с пола упавшую книгу, уже забыв, что хотел отругать дочь за небрежность.

— Что читаем? «Преступление и наказание»… а-а-а, очень своевременное чтение.

— Да ну тебя! — Ника выдернула книгу из рук отца. — Вечно твои шуточки. Вчера бы лучше шутил.

— Вчера мне было не до шуток, — серьёзно сказал Павел.

Вчера ему действительно было не до шуток. Узнав о том, что его дочь и ещё шестеро придурков отправились покорять границы неизведанного в открытом море, он практически сошёл с ума. И прибежав домой, белый от страха и ярости, орал так, как не орал никогда в жизни. Сейчас ему самому было стыдно за все сказанные в запальчивости слова, но в тот момент его охватил такой дикий первобытно-звериный страх за дочь, что Павел потерял голову.

— Ну прости, рыжик, — Павел притянул дочь к себе.

— Ладно, — Ника ласково прижалась к отцу. — А ты где был?

— Да где я только не был. На ковёр меня вызывали. По вашу, между прочим, душу, барышня, вызывали.

— Кто? — заулыбалась Ника.

— Начальник.

— Какой ещё начальник?

— Толстый и красивый.

Отец и дочь разом расхохотались. В толстых и красивых у них значился только один человек.

— Ну и что тебе дядя Боря сказал? — отсмеявшись, спросила Ника.

— Ну как что? — Павел постарался придать своему лицу серьёзное выражение. — Сказал, пошлёт вас всех турнепс полоть. Говорит, небывалый урожай турнепса нынче уродился, людей не хватает, а тут — ба! — свеженькие нарушители дисциплины…

— Папка! — Ника притворно оттолкнула отца. — Я ведь тебе почти поверила. Ой!

Ника вскочила.

— Ты не представляешь! Змея вчера Сашку так песочила, так песочила…

— Ника, я же просил тебя не называть так Зою Ивановну…

— Вот ещё! — фыркнула дочь. — Как её ещё-то называть? Змея, она Змея и есть.

В глубине души Павел был солидарен с Никой. Змея, то есть Зоя Ивановна учила ещё и его, и Борьку, и Анну. Их неразлучная троица лютой ненавистью ненавидела свою наставницу, любительницу подковёрных интриг и изощрённых доносов, а честная и принципиальная Анна так и вообще просто бесилась от одного постного вида Змеи и стянутых в куриную гузку губ. Именно Анна первой стала называть её змеёй. «Знаете, как имя Зоя расшифровывается? — спрашивала она у него и у Борьки, когда они в очередной раз, оставшись после уроков, драили класс. — Змея Особой Ядовитости! Вот».

Став взрослым, Павел Григорьевич, разумеется, понимал, что Зоя Ивановна мало изменилась со временем, разве что стала более утончённо загонять иголки под ногти, но в воспитательных целях он старался соблюдать паритет.

— Ну и ничего с твоим Сашкой не случилось. Пропесочили и пропесочили — чище стал. А вообще я хотел тебе подарок на твоё совершеннолетие сделать, а теперь вот думаю, а стоит ли? — Павел хитро посмотрел на дочь.

— А какой?

— Не, ну если я тебе его не подарю, зачем говорить?

— Ну, папа же!

Павел смотрел на смеющуюся дочь, и его захлёстывала волна любви и нежности. Его девочка, повторение Лизы, его незаслуженное счастье.

Он засунул руку в карман и осторожно достал оттуда небольшой изящный кулон на тонкой золотой цепочке.

— Что это? Папа, что?

— Держи, — Павел бережно положил кулон в раскрытую ладонь дочери. Тонкой золотой змейкой заструилась цепочка, проскользнув между Никиными пальчиками. — Это мамин кулон. Она сама должна была тебе его подарить на совершеннолетие, но вот…

Отец и дочь, не сговариваясь, перевели взгляд на стену, где с увеличенной фотографии солнечно улыбалась его, Пашина, рыжая Лиза.

Глава 7

Глава 7. Сашка

День Распределения, он же и день совершеннолетия, был едва ли не самым значимым праздником и не только среди школьников Башни. В этот день все, кто сумел проскочить чуть выше и дальше седьмого класса, доказав всем и в первую очередь самому себе, что ты стоишь чего-то большего, чем убирать за свиньями говно, полоть грядки и шить трусы, получали путёвку в жизнь. И эта путёвка была чем-то вроде последнего приговора, который лишь в крайне редких случаях подлежал обжалованию. Заветный документ, врученный под торжественные речи школьной администрации и шумные аплодисменты уже вчерашних товарищей, чётко очерчивал контуры дальнейшей жизни и привязывал человека практически до самой смерти к определённому ярусу Башни: к нижним этажам, где кому-то предстояло возглавить битву за урожай, к шумным цехам и чертежам, к вони рыбацких артелей, к ревущим лопастям турбин, к грязным и тусклым окнам, пыльным столам и компьютерам — вечным спутникам бухгалтерской гильдии, к зелёным скучным партам школьного яруса, к белым халатам и больничным запахам, и лишь немногих — совсем немногих счастливчиков — поднимал наверх к солнцу.

Конечно, учёба не заканчивалась Днём Распределения, и через пару месяцев каникул им всем опять предстояло вернуться в интернат, но уже в новом качестве, и учиться той профессии, для которой каждый из них был признан годным.

При этом День Распределения сам по себе был всего лишь торжеством, не более чем бутафорией. Настоящей кухней, где замешивалось будущее каждого конкретного человека, были неприметные будни. Маленькие дела и большие поступки, несказанные слова и громкие споры, каждый шаг, сделанный, несделанный и повернувший не туда — всё это определяло дальнейшую судьбу. И кульминацией момента было Собеседование. Именно так и именно с большой буквы. Собеседование, а вовсе не Распределение, либо расстилало перед тобой красную ковровую дорожку, либо ловко сворачивало её перед твоим носом.

Саша Поляков шёл к своему Дню Собеседования упорно, уверенно, стиснув зубы.

Кто-то плыл по течению, совершенно не заботясь, на какие скалы его выкинут волны насмешницы-фортуны, кому-то в спину всегда дул попутный ласковый ветер, а кто-то грёб, тяжело, натужно, не разгибая измученной закостеневшей спины. Саша Поляков был из последних. У него не было права на ошибку, и всё-таки он её допустил.

Сашка сидел в комнате, задумчиво разглядывая свои руки.

К дню собеседования общежитие интерната опустело: у учеников начались каникулы, и их распустили по домам. Остались только выпускники, да и те уже, похоже, почти все покинули свои комнаты и собрались в центре этажа, где располагались кабинеты, аудитории и другие общественные места. Вся жизнь сегодня кипела там, в длинных коридорах, рядом с классами, за дверями которых серьёзные и важные дяди и тёти решали судьбу подросшего поколения. Сашка представил себе переговаривавшиеся стайки подростков, взрывы смеха, дружеские и не очень тычки и подначивания. Представил, как Змея снуёт по коридорам, шипя на особо шумных. Как все затихают с её появлением и дружно прыскают от смеха, едва прямая спина наставницы скроется за углом.

В Сашкину комнату почти не долетал школьный гомон. Это было неудивительно: старшеклассников, в отличие от малышни, чьи комнаты находились ближе к классам и жилью учителей, селили по периметру Башни, выказывая больше доверия и, как следствие, даруя больше свободы.

Когда-то, ещё до аварии и до реорганизации, это был обычный этаж, примерно километр в диаметре, организованный точно так же, как и все остальные жилые этажи, кроме самых верхних, конечно. Посередине довольно большая площадь отводилась под общественные помещения, столовые, детские площадки, какие-то рабочие офисы (теперь здесь были классы), а по периферии кольцом тянулись жилые отсеки. Однотипные блоки, безликие коробки, похожие друг на друга как две капли воды и разделённые длинными коридорами, сужающимися к центру и расширяющимися к наружной стене Башни.

Переделав шесть стандартных жилых уровней под школьное общежитие, детей плотно рассовали по комнатам бывших типовых квартир. Впрочем, школьная администрация всё же проявила креативность и, как могла, украсила новое жильё своих воспитанников: развесила везде памятки о нормах поведения и плакаты о дружбе, честности, справедливости и других вечных ценностях.

Непонятно, на кого были рассчитаны эти красивые слова и унылое морализаторство, но точно не на него, Сашу Полякова. Он очень быстро усвоил, что у школы свои «ценности», никем не афишируемые, но до прозрачности понятные и цинично простые. В пятом классе после того, как Сашку выбрали старостой, его вызвала к себе в кабинет Зоя Ивановна и коротко дала понять, что от него требуется, как от старосты.

— Ложное чувство товарищества, Поляков, так культивируемое в детской и юношеской среде, не просто ошибочно, оно — вредно и пагубно для нашего общества. Я понятно изъясняюсь, Поляков?

— Да, — выдавил из себя Сашка, потому что… что тут было понимать.

Наверно, Сашке пришлось бы в школе совсем туго, но ему неожиданно повезло. После начальных классов, когда их расселяли в общежитие по два человека, Сашке в товарищи по комнате достался Марк Шостак, шумный, весёлый, обаятельный пацан. Душа компании и рубаха-парень. Они были очень разные, даже внешне: Марк — темноволосый, вечно растрёпанный, с тёплыми карими глазами и открытой улыбкой на широком лице, и Сашка — высокий мальчик, до педантичности аккуратный, прямые светлые волосы всегда гладко причёсаны, серьёзный и немного бледный. Но Марк, будучи цельной натурой, умел дружить, и эта школьная дружба послужила для Сашки своеобразным оберегом, надёжно защищая и отводя от него подозрения одноклассников.

Конечно, Шостак иногда здорово донимал Сашку своим бьющим через край оптимизмом и неподдельным участием. Марку было тесно в маленькой комнатке, за стеной которой проходила шахта грузового лифта — да что там! — Марку было тесно в самой Башне, его мятежная душа всегда куда-то рвалась. Марк был вечной головной болью школьной администрации, особенно Зои Ивановны, и, если б не его острый ум и успешно сданные экзамены, она с радостью избавилась бы от него ещё после седьмого класса, отправив к отцу. У отца Марка была «громкая» должность — начальник береговой охраны, но, по сути, под его началом находилась лишь небольшая горстка людей, которые курсировали на лодках вокруг Башни, помогая иногда рыбакам и мусорщикам, да выполняя время от времени спасательные операции. То есть социальный статус Шостака был немногим выше Сашкиного, но сила Марка была не в общественном положении. Его просто все любили: от сопливой малышни до высокомерных красавиц — статусных девочек класса.

Марк постоянно где-то пропадал, то у одних, то у других, а иногда звал с собой и Сашку.

— Сань, пошли, а? У Григорьевой и Вальберг сегодня такая туса намечается, капец просто. Хватит уже над учебниками чахнуть, — звал Марк.

Поначалу Сашка отнекивался, но Марк, с его неуёмной жаждой жизни и желанием осчастливить ближнего, был упорнее. И Сашка сдался. К тому же, как выяснилось, все эти тусы, вечеринки, движухи, гудежи и посиделки были не менее важны, чем физика и математика. Это была ещё одна лазейка в тот мир, куда так хотел попасть Саша Поляков, ведь собирались они обычно в комнатах тех ребят, которые принадлежали этому миру по праву рождения. Конечно, особых иллюзий он не питал. Да, многие были с ним вежливы, многие дружески похлопывали по плечу, улыбались, смеялись, травили в его присутствии анекдоты, даже поверяли какие-то тайны, но некая незримая граница всегда очень чётко выдерживалась. Какие-то миллиметры, которые раз и навсегда делили мир на своих и чужих. Сашка был чужой. Даже его кратковременные отношения с Диной Олейник, крупной девушкой с вытянутым породистым лицом (хотя какие отношения, так целовались пару раз), не приблизили его к этому кругу избранных.

А потом он неожиданно для самого себя подружился с Никой Савельевой. На одной из вечеринок.

Они учились вместе с первого класса, но их разделяла целая пропасть. Эта рыжая девочка с золотыми веснушками была дочерью самого Савельева, а в Башне никому не нужно было объяснять, кто такой Савельев. Зоя Ивановна, воспевающая равенство и братство, расплывалась в угодливой улыбке всякий раз, когда обращалась к Нике. Да и остальные учителя, кто в большей, кто в меньшей степени, так или иначе делали реверансы в её сторону. Саму Нику всё это, казалось, не трогало, или она делала вид, что не трогает. В интернате Сашка обычно видел её в обществе Веры Ледовской, надменной девочки с толстой тёмно-русой косой (он знал, что Вера нравится Марку), которая сама по себе тоже была птицей немалого полёта.

Сашка инстинктивно сторонился Ники. Даже для реализации его честолюбивых планов дружить с дочерью Савельева было как-то слишком… Слишком опасно, что ли.

На ту вечеринку Стёпка Васнецов откуда-то притащил наркоту: маленькие круглые таблетки грязно-белого цвета.

— Во, кореши подогнали, — Васнецов высыпал несколько штук из маленького пакетика и протянул Сашке. Он не спрашивал, хочет Сашка или нет.

— И как это называется? — Эмма Вальберг крутила в руках круглое драже, придирчиво его разглядывая.

— Детка, тебе нужно название или результат? — Стёпка притянул Эмму к себе и звонко чмокнул в щёку.

Сашка знал, как это называется. Это был холодок — у них на шестьдесят пятом такой дрянью были набиты карманы многих.

— Тебе тоже не нравится?

Сашка от неожиданности вздрогнул. Он не заметил, как Ника Савельева оказалась рядом. Её лицо было серьёзно, но в пасмурно-серых глазах скакали смешливые зайчики.

— Н-н-нет.

Сашка посмотрел на горстку таблеток в своей ладони, не зная, что с ними делать.

— Я не про наркотик, — уголки её губ чуть приподнялись в робкой застенчивой улыбке. — Я про вечеринку. Тебе здесь нравится? — и, не дожидаясь его ответа, предложила. — Давай уйдём отсюда.

***

— Сань, ну ты чего? — Марк стоял в дверях и растерянно улыбался. — Там все наши давно собрались, одного тебя нет. Змея два раза уже спрашивала. Ты чего здесь застрял, а?

— Я? — Сашка встрепенулся. — Я так… сейчас приду. Приду…

Он неопределённо махнул рукой, давая Марку понять, что тот пусть идёт, а он сейчас, вот только… Только соберётся, да.

Марк пожал плечами, но сделал вид, что понял, и скрылся за дверью. Сашка тоже поднялся. Его затворническое сидение всё равно ничего не решит. Так или иначе ему придётся выйти, дойти до классов, получить соответствующие указания от Зои Ивановны и войти в нужную аудиторию. Слишком низко его не сошлют, конечно, так… куда-нибудь в энергетический комплекс или инженером в машиностроительный, и это всё же лучше, чем ничего.

Сашка открыл дверь комнаты и вышел вслед за Марком.

Сегодня облака были не такими густыми, не так плотно липли к окнам, и сквозь прорехи, то тут, то там, пробивались лучи солнца. В другое время Сашка посчитал бы это хорошим знаком, но только не сегодня.

В школьных коридорах, несмотря на увещевания учителей и их тщетные призывы к порядку, было шумно. Своих — Марка, Нику, братьев Фоменко и Веру с её неразлучной тенью Олечкой — Сашка нашёл у двести двенадцатого кабинета.

— Сашка! — Ника бросилась ему на шею. — Ну ты вообще! Мы здесь с ума уже сходим, а ты!

— Погоди, — Сашка мягко отстранил Нику и поглядел на остальных. — Змея где?

Все знали, что в день собеседования нужно сначала подойти к Зое Ивановне, отметиться и получить от неё бланк с проставленными именем, фамилией и номером кабинета (одного или нескольких), где, собственно, их и ждало уже такое близкое будущее.

— Только что здесь пробегала, минуты две назад, и, кажись, туда, — один из Фоменок мотнул головой влево.

Сашка собрался было уже идти, куда показал Фоменко, но был остановлен насмешливым голосом Веры.

— Что, Сашенька, со страха трясёшься, да?

Сашка обернулся. В сощуренных серых глазах Веры колыхалось презренье.

— Десять лет Змее задницу лизал, а тут такой облом, да, Сашенька?

Вера смотрела на Сашку прямо, чуть выпятив нижнюю губу. Из всей их компании она была единственной, кто его даже не недолюбливал, а откровенно не выносил. Она не просто подозревала, что он время от времени выполняет для Зои Ивановны разного рода поручения (Сашка предпочитал называть это «поручениями»), она знала это. Знала, но по каким-то своим соображениям предпочитала молчать, ограничиваясь шпильками и ядовитыми замечаниями в его адрес. Вот как сейчас.

Сашка почувствовал, что его охватывает гнев, и непроизвольно сжал кулаки. Что она понимает? Что она вообще может понимать? Звёздная девочка: дед-генерал, всю жизнь в Совете, отец — начальник снабжения, мать и бабка — обе в департаменте образования не последние люди, перед Верой красная ковровая дорожка с рождения до смерти выстлана. Он инстинктивно сделал шаг навстречу.

— Верка! Ну ты совсем рехнулась, да?

Между ним и Верой оказалась Ника, растрёпанные волосы непослушными рыжими спиральками разлетелись в разные стороны.

— Да ладно тебе, — Вера фыркнула. — Расслабься и не маши тут крыльями, как курица над цыплёнком. И Сашенька твой пусть выдохнет. На!

Вера сунула прямо под нос Сашке бланк.

— Я твой бланк у Змеи забрала. Вместе со своим. Нам обоим в четыреста пятнадцатый.

Сашка замер, не в силах поверить в услышанное. В четыреста пятнадцатом кабинете проходило собеседование в административное управление Башни. Значит, Змея… значит, всё-таки она отдала его досье… туда… в управление. Сашка сглотнул.

— Сашка! Сашка!

Он стоял и ничего не слышал. Рядом весело хохотала Ника, дёргая его за рукав. Марк что-то говорил, хлопая Сашку по плечу. По лицам Фоменок растеклись глупые и добрые улыбки. Даже Вера уже не выглядела такой насмешливой. Что до Оленьки, так та и вообще светилась радостью.

***

Человек, который проводил собеседование в четыреста пятнадцатом, был какой-то тусклый. Не серый, не неприметный, нет, а вот именно — тусклый. Другого слова Сашке было трудно подобрать.

— Александр Поляков? — тусклый протянул Сашке руку и как-то вымученно улыбнулся.

Сашка кивнул и пожал ладонь, вялую и тёплую.

— Антон Сергеевич Кравец, — представился тусклый и сделал Сашке знак садиться.

Стул был маленьким и неудобным. Четыреста пятнадцатый кабинет был оборудован под начальные классы, и со стен на Сашку взирали алфавит, таблица умножения и правила личной гигиены. Непонятно, по каким критериям кабинеты вообще отбирались для собеседования.

«О чём ты думаешь, идиот?» — одёрнул себя Сашка и постарался сесть поровней.

— Так-так-так, — Кравец постучал пальцами по столу и вопросительно посмотрел на Сашку.

Тот опять мысленно дёрнулся. Чего тусклый от него хочет?

— Шура, значит. У меня вот сына тоже Шуриком зовут, смышлёный пацан растет. Да... Вы, кстати, не против, чтобы я вас Шурой называл?

Сашка кивнул и выдавил из себя улыбку.

— Ну и славненько, ну и славненько… — замурлыкал себя под нос Антон Сергеевич и принялся листать досье. Сашка терпеливо ждал.

Разумеется, странно было бы предполагать, что с его досье не ознакомились заранее. Со стороны Антона Сергеевича это был фарс, игра, как и это нелепое, ниоткуда взявшееся имя «Шура». Но Сашка включился в игру и почтительно застыл на своём неудобном маленьком стульчике.

— А отметки ваши, Шура, впечатляют. Да-а-а, впечатляют. И по точным наукам, и по гуманитарным. И… — Кравец оторвал взгляд от созерцания Сашкиного досье. — Я смотрю, вы ещё и староста.

— Да, с пятого класса.

— Такие люди, как вы — молодые, умные, талантливые — очень нужны нашему обществу. И особенно среди управленцев.

— Я, — Сашка замер на полуслове. — Я… Я готов…

— Ну, конечно, вы готовы, — рассмеялся Антон Сергеевич. — Мы даже не сомневаемся, что вы готовы. Вот только…

Тусклый снова придвинул к себе Сашкино досье, задумчиво положил руки на папку и принялся разглядывать свои розовые ухоженные ногти. Сашка замер.

— Только вот это происшествие… с лодкой.

Антон Сергеевич внимательно посмотрел на Сашку. Что-то такое мелькнуло в его глазах, хищное, нехорошее.

— Я, — забормотал Сашка. — Я сожалею…

— Ну-ну, — тусклый поднялся со своего места, аккуратно обошёл письменный стол, встал рядом с Сашкой и по-отечески положил руку ему на плечо.

— Разве я не понимаю, — сказал вкрадчиво. — Разве я не понимаю. Дело молодое, удаль свою перед девочками показать захотели, так?

Сашка снова кивнул.

— А девчонки-то какие, а? — заговорщически подмигнул тусклый. — Одна Ника Савельева чего стоит, ну? Звезда! Да я б сам, будь помоложе…

Кравец фальшиво рассмеялся. Сашка заставил себя улыбнуться. Он всё ещё не понимал, куда тот клонит.

— Вы ведь с ней дружите?

— Да, — выдавил из себя Сашка.

— Это хорошо, хорошо…

Тусклый снова вернулся на своё место. Уставился, не мигая, на Сашку.

— Шура, я ведь вас хорошо понимаю. Как мужчина мужчину понимаю, но дисциплинарное нарушение есть дисциплинарное нарушение. В управлении с этим строго.

Сашка опустил голову.

— Обидно, да? Столько лет учиться, стремиться, принципами своими где-то поступаться, жилы рвать ради своей мечты, а из-за какого-то дурацкого случая, всё коту под хвост. А ведь кому-то такое запросто с рук сходит. Кому-то, но не нам.

Это неожиданное «нам» резануло слух. Сашка вскинул голову. Его удивление не осталось незамеченным для Антона Сергеевича.

— Я ведь тоже, Шура, как и вы, из низов. Знаю, каково это. Вы с какого этажа?

— С шестьдесят пятого.

— А я с семьдесят первого. Родители всю жизнь мусор сортировали. Брат в артели работает, бригадиром, правда. А я вот лет с пяти знал, что надо подниматься. На всё был готов. А вы, Шура, на что вы готовы ради работы в администрации?

— Да на всё! — не задумываясь, выпалил Сашка.

Антон Сергеевич чуть склонил голову и пристально посмотрел на него.

— Ну а к примеру попросим мы вас докладывать, что происходит, скажем, в доме Савельевых. А, Шура?

— Я не доносчик! — вспыхнул Сашка.

— Конечно, не доносчик, — легко согласился Антон Сергеевич. Он поднялся, улыбнулся и протянул Сашке руку. — Ну, не смею вас больше задерживать. Приятно было побеседовать.

Сашка медленно встал, всё ещё не в силах поверить в услышанное.

— А ваше досье и характеристику я передам в инженерный сектор. Думаю, это очень достойное назначение. Вы, Шура, умный, успеваемость у вас высокая, и, если я не ошибаюсь, инженерный сектор вы указали в анкете вторым из приоритетных для вас направлений. И опять же с девочкой своей будете вместе учиться, ведь Ника, наверняка, пойдёт по стопам своего отца.

И он снова широко улыбнулся.

— А вообще я хотел сказать, что ваше досье впечатляет. Эх, если бы не это недоразумение.

Антон Сергеевич снова, будто невзначай, открыл папку.

— Зоя Ивановна до чего скрупулёзная и дотошная дама, я и сам у неё в своё время учился. Собирает в ученические досье все факты, даже, казалось бы, самые незначительные. Очень, это, знаете ли, помогает нам, тем, кто собеседование проводит. Вот ведь, я смотрю, тест у вас по обществоведению за восьмой класс — сто баллов, грамота похвальная за работу с младшими классами, а это за что? — Антон Сергеевич извлёк из папки листок. — Благодарность от школьного музея. О! А тут у нас что такое?

Сашка следил, как заворожённый, за ловкими пальцами Кравца.

— Ну-ка, ну-ка. Ого, докладная записка, посмотрим, посмотрим. Котовой З.И. от Полякова Александра.

Сашка узнал записку. Он сам писал её Змее, только вот не предполагал, что она приложит к досье и это тоже.

— Интересный документ, — по лицу Антона Сергеевича расползлась нехорошая улыбка. — Вот, я смотрю, вы тут Зою Ивановну информируете, что на одной из вечеринок учащиеся употребляли наркотики. Ваше рвение похвально, Шура. Наркотики — это очень серьёзно. Это такое зло, что, если с ним не бороться, оно везде пролезет.

Антон Сергеевич укоризненно покачал головой.

— Вы — молодец, Шура, что заявляете об этом честно и открыто, не стесняясь называть фамилии виновных: Васнецов Степан, Эмма Вальберг, Роман Шустов, Ника Савельева…

В голове у Сашки шумело. Этот шум, нахлынувший словно ниоткуда, глушил слова собеседника. Сашка смотрел, как беззвучно шевелятся губы Антона Сергеевича, и ещё до конца не понимал, но чувствовал, что ловушка вот-вот захлопнется.

— …думаю, в инженерном секторе тоже оценят этот факт по достоинству. Не знаю, правда, как на это отреагирует Павел Григорьевич Савельев, узнав, что его дочь употребляет наркотики. Но вам, я думаю, он обязательно скажет спасибо. Даже не сомневаюсь.

Антон Сергеевич с интересом посмотрел на Сашку. Сашка понимал, что от него ждут какой-то реакции, понимал, но не находил слова.

— Антон Сергеевич…

— Да, Шура?

— А если… если я соглашусь… ну на…

Сашка умоляюще посмотрел на Антона Сергеевича, надеясь, что он придёт ему на помощь. Но тот молчал и улыбался.

— Если я соглашусь докладывать про Савельевых, — выдохнул Сашка.

Улыбка на губах Антона Сергеевича погасла. Его лицо неожиданно стало жёстким, по-лисьи острым.

— Отлично, Шура. Просто отлично. По рукам тогда. Работать будете в моей команде. А это, — Антон Сергеевич повертел в руках злополучную записку. — А это будет храниться у меня.

Сашка почувствовал, как на шее медленно затягивается удавка.

— И вот ещё, Шура, — видя, что Сашка уже собрался идти, Кравец остановил его жестом. — Вы на выходные наверняка собирались вниз, к родителям. Так?

Сашка кивнул.

— Повремените пока, Шура. Повремените.

— Это… совет? — сглотнул Сашка.

Антон Сергеевич весело расхохотался.

— Что вы, Шура, бог с вами, — и неожиданно жёстко добавил. — Это приказ.

Глава 8

Глава 8. Кир

— Куда собрался?

Отец схватил Кира за руку.

— Я к Вовке!

— Подождёт твой Вовка, никуда не денется.

Утро субботнего дня не задалось с самого начала. Отец выглядел суровее, чем обычно, смотрел на Кира насуплено из-под сведённых к переносице бровей. Кирилл принялся быстро перебирать в памяти события — в чём он мог провиниться? Неужели Колобок опять чего-то настучал?

— Сядь, — приказал отец. — Сейчас мы с матерью соберёмся, в столовую все вместе пойдём.

— Ну ты чего? Я тебе маленький что ли за ручку с вами в столовку ходить? — возмутился Кир и, повернувшись, обратился к матери. — Мам, скажи хоть ты ему.

Мать, которая обычно поддерживала его в таких ситуациях, на этот раз приняла сторону отца:

— Послушай папу, Кирилл.

— Ну вы… — по лицу Кира поползла кривая ухмылка. Он хотел ещё немного поспорить, отвоёвывая себе право на самостоятельность, но, наткнувшись на молчаливый взгляд отца, осёкся. Понял: сегодня спорить бессмысленно.

В столовой народу в этот час было много. Кир пытался, насколько мог, держаться особняком от родителей, но тут, делай-не делай вид, что ты не с ними, всё одно — бесполезно. К тому же мать постоянно дёргала:

— Кирюша, ты кашу или запеканку будешь? Кирюша, хлебушек тебе взять?

Кириллу оставалось только молиться, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из своих приятелей или того хуже — на недругов.

Взяв завтрак, они уселись в центре зала. Отец словно нарочно выбрал место, чтобы быть у всех на виду.

Кир быстро застучал ложкой, чтобы поскорее уже проглотить размазанную по тарелке кашу и слинять. Отец, угадав его намерения, коротко усмехнулся:

— Не торопись. Всё равно нас ещё ждать будешь, — и как будто нарочно медленно разломил кусок хлеба, отложил часть в сторону, взял ложку и принялся неторопливо есть.

— Ты чего издеваешься? Если собрался пропесочить меня, то давай — песочь.

— А есть за что? — отец прищурил глаза.

— Да ты найдёшь, — буркнул Кир себе под нос.

— Ваня, скажи уже ему, — мать повернулась к отцу. — Чего ребёнка мучаешь?

— Ребёнка? Этот ребёнок уже нас перерос, а ты с ним всё тетешкаешься. До скольки лет колыхать-то его будешь?

Родители заспорили. Кир вздохнул и отвернулся. Мать всегда была на его стороне, и, хотя её забота подчас здорово доставала, но, если б она не вступалась за него перед отцом, жизнь Кирилла стала бы совсем невыносимой. И, всё же, Кир не любил, когда они ругались.

— Ну вот что, ребёнок, — отец насмешливо посмотрел на него. — Утром по громкой связи всех оповестили, что никто не должен покидать уровень. Матюгальник орал здорово, но у тебя же сон как у младенца.

Кир пропустил мимо ушей язвительную колкость отца.

— Чего это?

— Не сказали. Наверно, из-за гриппа. Может, на карантине подержат недельку-другую.

— А работать как? — удивился Кир.

— Никак. Будешь отдыхать.

— Круто!

— Господи, ну что ж ты за дурак-то какой растёшь, — устало покачал головой отец. — И в кого только?

***

Кирилл не знал, как отнестись в этим внезапно образовавшимся каникулам. С одной стороны, было здорово побездельничать недели две, не слышать и не видеть толстого Колобка, грядки эти осточертевшие, а, с другой стороны, это же с этажа никуда не выбраться — сиди, как пень, у родителей под носом. Даже до Веселова, который жил двумя этажами ниже, и то не добежишь. Хорошо ещё хоть Вовка Андрейченко с ним на одном уровне.

Но пока его к Вовке не отпускали. Отец не объяснял, почему, просто не отпускал и всё, и Кирилл маялся от безделья, слоняясь из угла в угол. Сам отец куда-то ушёл, но ему строго-настрого велел оставаться дома с матерью.

— Мам, — несколько раз принимался уговаривать мать Кир. — Ну, мам, я только до Вовки добегу, туда и обратно.

— Нет. Отец сказал, будь дома, значит будь дома.

Она заметно нервничала. Несколько раз выходила в общий коридор, Кир слышал, как она говорила о чём-то с соседкой.

Отец вернулся часа через два.

— Ну чего, Вань? Что мужики говорят?

— Да никто ничего толком не знает, — махнул рукой отец. — Одни говорят одно, другие — другое.

— А Егор Саныч?

— Запропастился куда-то. Мы с Караваевым весь этаж прочесали — нет нигде. Как сквозь землю провалился.

У Егор Саныча, их участкового врача, наверняка, были ответы насчёт карантина. Должны были быть. Вот только где он?

— Ладно, Вань, — мать погладила отца по руке. — Потом ещё сбегаете поищите его. Должен появиться, и тогда…

Что «и тогда» мать договорить не успела: опять включилась система оповещения, и спокойный, чуть металлический женский голос произнёс:

— Внимание! Уважаемые жители шестьдесят пятого уровня, прослушайте важное сообщение!

Кир замер. Системой оповещения на этажах власти пользовались регулярно — это было удобно, действенно, и к такому способу сообщения новостей и распоряжений все давно привыкли. Но сегодня, видимо, сказалась общая тревожность, туманная неизвестность, которой был окутан весь этаж, и люди высыпали из своих отсеков, хотя в этом и не было никакой необходимости — голос из матюгальника, как называл систему отец, одинаково хорошо был слышен и в коридорах, и в квартирах.

Кирилл вертел головой, натыкался на взгляды соседей — пугливые, недоумевающие или заинтересованные. Мать крепко вцепилась в Кира, словно, ему было пять лет, и он мог легко потеряться в этой толпе. В другой раз Кир возмутился, вырвался бы, но сейчас он просто стоял, положив свою руку на материнскую и осторожно и бессознательно сжимал её сухую ладонь, чувствуя пальцами прохладную, шершавую, уже начавшую стареть кожу.

— Сейчас вам будет зачитан список фамилий в алфавитном порядке с указанием номера жилого отсека и выполняемых обязанностей. Те, чьи фамилии будут названы, должны подойти к восточному грузовому лифту в указанное время. При себе иметь смену белья и гигиенические принадлежности. Время будет названо отдельно. Уважаемые жители Башни, просьба сохранять спокойствие. Нарушители будут привлечены к административной ответственности. Список зачитывается три раза. Внимание! Внимание!

Кир вдруг отчаянно захотел, чтобы их фамилии не оказалось в этом чёртовом списке. Хоть бы их там не было. Хоть бы не было. Хоть бы…

***

К восточному грузовому лифту они подошли с последней группой: Шороховы оказались в самом конце алфавитного списка. Невысокий кряжистый охранник раздавал каждому какие-то пакеты.

— Это что? — отец Кира показал головой на пакет.

— Сухпай. Следующий!

— Погоди! Для чего это? Куда нас повезут?

Наверно, первый раз в жизни Кирилл услышал, как голос отца дрогнул.

— Всё там, папаша, скажут. Всё скажут. Не волнуйтесь.

— Выходим, не торопясь, никого не задерживаем. Не толкаемся, — скомандовал один их охранников, когда двери лифта наконец-то открылись. Охранников по традиции было двое — эта братия в Башне всегда ходила парами.

Люди начали выходить, и, хотя был приказ не торопиться, они всё равно отчего-то спешили, неловко суетились, озираясь по сторонам и прижимая к груди выданные пакеты и свои вещи — те, которые было велено взять с собой. Кир двигался в этой живой, колыхающейся в разные стороны толпе, пытаясь приноровить шаг к всеобщему движению, но то и дело спотыкался. И ему уже почти удалось поймать этот неровный стихийный ритм, стать его частью, как вдруг невысокая женщина, с тонкими, чуть вьющимися волосами мышиного цвета и невыразительным блёклым лицом, резко остановилась, сбивая общий, уже почти отлаженный ход, и тоненько закричала:

— Это что же за произвол-то! Власть нас за людей не считает! Это…

Она вдруг странно ойкнула и стала медленно оседать на пол прямо перед Киром. Он не сразу понял, в чём дело, и только увидев, как один из охранников, тот, что стоял ближе, лениво убирает за пояс электрошокер, замер от внезапно осенившей его догадки.

— Давай-ка, парень, оттащи её в сторону, — приказал охранник Киру.

— А…

— Через пару минут очнётся. Будет как огурчик, —охранник хохотнул и отвернулся.

Кирилл нагнулся, попытался приподнять женщину — она показалась ему тяжёлой, несмотря на маленький рост и бросающуюся в глаза худобу. Неожиданно почувствовал, как кто-то помогает ему, поднял голову. Это был отец.

Вдвоём они оттащили женщину к стене, уложили прямо на пол. Отец подложил ей под голову сверток — её свёрток, он выпал у женщины из рук, когда она упала. Мать, которая всё это время не отходила от них ни на шаг, принялась легонько похлопывать женщину по щекам, пытаясь привести в чувство.

— Да брось, Любаш, сама очнётся, — за напускной суровостью и безразличием в голосе отца слышалась и жалость к этой женщине, и горькая нежность к своей собственной жене, растерянной и подавленной всем происходящим.

— За что они с ней так? Она же ребёнка недавно потеряла, мало ей горя от этих, — шептала мать.

— Это жизнь, Люба, не начинай…

Женщина пришла в себя действительно через несколько минут, как и говорил охранник. К тому времени лифт уже уехал, а те, кого привезли вместе с ними, успели разойтись — вернее направились в центр этажа, где горел свет и откуда доносились голоса.

Этаж, пустой и гулкий, был совсем не похож на их жилой уровень. Коридоры здесь были намного шире, чем у них, и за счёт этого, а также за счёт полностью застеклённых помещений, которые занимали большую часть этажа, этот уровень просматривался почти насквозь. Кир заметил, что вход на лестницы по обе стороны лифта был перекрыт — намертво заделан плотными пластмассовыми щитами, а прямо за шахтой лифта, где на обычных этажах начинались жилые отсеки, опять шли ряды таких же помещений, как и те, что располагались по центру. Темнота и полумрак, глядящие из пустых стеклянных глазниц, пугали и вгоняли в дрожь. Кир знал, что где-то там, в конце длинных, звенящих пустотой коридоров были окна наружной стены Башни, но света от этих окон было немного. Впрочем, как и везде внизу.

— Пап, а здесь что? — тихо спросил он отца.

— Это школа, — отец оглянулся, посмотрел долгим взглядом в тёмную глубину, лениво и равнодушно дышащую у них за спиной.

— Школа? В смысле?

— До Закона не было никакого интерната, это его уж после организовали. А раньше были просто школы. По одной на несколько десятков этажей. В этой я учился. И мама твоя. Странно, я уж думал, отсюда всё растащили, а оно вон как… Ну, раз власти здесь не убирают ничего, видимо, надеются однажды всё вернуть, как было.

Сзади тихонько всхлипнула очнувшаяся женщина. Кир с отцом обернулись: она уже стояла на ногах, слегка покачиваясь, и, казалось, она вот-вот упадёт, если бы не мать. Мать Кира поддерживала женщину одной рукой, а другой ласково поглаживала ту по плечу.

— Ну же, Марина, — приговаривала она. — Уж соберись, соберись, пожалуйста. Нечего расклеиваться.

— Давайте-ка, обопритесь об меня, — отец подошёл к женщине. — И пойдём потихоньку. А ты, — он кивнул Киру. — Вещи все возьми. И наши, и Маринины. Чего застыл истуканом?

В голосе отца послышались прежние недовольные нотки.

Глава 9

Глава 9. Борис

Когда-то здесь был сад.

Великолепный сад: причудливое сочетание цветов и камней. Нежно-сиреневые островки лаванды, разбавленныебелоснежными звёздами эдельвейсов, и золотые гроздья барбариса в обрамлении изумрудных листьев; голубые лужицы незабудок и лохматые разноцветные астры; ощетинившийся колючками можжевельник и плотный, пряный ковёр тимьяна с вкраплениями пушистой серебряной полыни — и среди всего этого пёстрого разнотравья щедрой пригоршней разбросаны массивные валуны, серые камни, безмолвные свидетели коротких людских жизней. Серпантины дорожек, извилистые и петляющие. Журчащие ручьи, спотыкающиеся о камни и проливающиеся мини-водопадами. Круглые блюдца озёр с неземными кувшинками-нимфеями… Да, это был прекрасный сад. Сад, который умер вместе со своим садовником.

Сегодня от сада остались лишь камни да чахлый пыльный кустарник, остервенело, словно человек, цепляющийся за жизнь. И ещё — то тут, то там — ржавые остовы труб, по которым некогда подводилась живительная влага.

Борис опустился на один из валунов. Не то чтобы он чувствовал себя уставшим, но это место — уже не живое, но ещё и не мёртвое — требовало особого настроя и созерцания. А разве можно созерцать на бегу? Губы Бориса сами собой растянулись в грустной улыбке.

С тем, что осталось от сада, так и не решили, что делать. Воду давно перекрыли, а сам участок обнесли — отгородили от всего мира уродливыми пластиковыми щитами. Люди, гуляющие в парковой зоне, натыкаясь на безликий серый забор, спешили его обойти, уйти подальше, словно уныние и тлен могло коснуться и их, окутать, забрать, унести с собой. Что ж… отчасти Борис понимал их, хотя сам и не разделял такого иррационального страха. Напротив, само место ему нравилось. Нравилось даже больше, чем во времена его юности, когда здесь царило буйство красок, и кипела жизнь. Сегодня умирающий сад был едва ли не единственным уголком, где можно было уединиться, а в их муравейнике это дорогого стоило.

Борис взглянул на часы. До встречи с Анной оставалось десять минут.

Он ещё раз мысленно пробежался по событиям последних недель, перед глазами — у Бориса была отличная фотографическая память — замелькали строчки отчёта, переданного Антоном. Юноша Александр Поляков исправно докладывал обо всём, чем жило семейство Савельевых. О всех мелочах, незначительных разговорах, пересудах, анекдотах. «Удивительно старательный мальчик и так быстро на всё согласился», — Борис брезгливо поморщился. Увы, пока всё, что он сообщал, не стоило внимания. «Может, поднадавить на парня?» — подумал он, но тут же одёрнул себя. Не надо торопить события. Он, Борис, умеет ждать. Да и Антон своё дело знает. Подождём ещё. Подождём. Никто не безгрешен, даже Паша Савельев. Его лучший друг. Его единственный друг…

На самом деле копать под Савельева Борису было противно. Но иного выхода он не видел. Несколько последних лет Борис с маниакальным упорством строил свою «империю». Играл, где в открытую, где тайно. Договаривался, подкупал, обещал. Влияние административного управления росло и ширилось, и уже редко какой документ обходился без подписи Бориса Литвинова. Все подразделения так или иначе от него зависели. И по сути, единственным, до кого пока ещё не дотянулись щупальца управления, был сектор систем жизнеобеспечения. Пашин сектор. В руках Савельева была не эфемерная, бюрократическая власть, как у Бориса, но власть реальная. Ему негласно подчинялся весь энергетический комплекс, и за ним стояли военные, дремлющая, но великая сила.

Если бы Пашка согласился с доводами Бориса, и объединился с ним, они бы свернули горы. К чёрту Совет, он уже своё отжил. К чёрту! Но Пашка не соглашался. И его упёртость, его святая вера в справедливость и общее благоденствие невероятно бесили Бориса. Хотелось взять Пашку за грудки, хорошенько встряхнуть и заорать прямо в лицо: «Какая справедливость? Какая, к чёрту, Паша, справедливость? Где ты её видел, Паша?». И со всей силы приложить его башкой о бетонную стену. Чтобы этот болван очнулся наконец-то. Раскрыл глаза, оглянулся вокруг.

И потом… было кое-что ещё, что словно червяк подтачивало многолетнюю дружбу.

Память услужливо подсунула Борису слова отчима: «И запомни, Борюсик, все люди равны, но некоторые… равнее». И короткий — автоматной очередью — сухой смешок. Смешок, в котором не было ни тени веселья.

…Как же он ненавидел это всё. Ненавидел, когда отчим называл его Борюсиком. Ненавидел самого отчима, его вытянутое лицо с острым подбородком и круглыми совиными глазами, длинные, неестественно белые пальцы, которыми тот цепко впивался в его плечо. Ненавидел, когда отчим «учил его жизни». Ненавидел, потому что печёнкой чувствовал, что за этими словами, жёсткими, безжалостными, холодными, идущими вразрез с тем, чему учили в школе, о чём кричали плакаты и вещали по радио, за всем этим стояла жестокая и беспощадная правда.

Своего родного отца Борис не помнил, хотя правильнее было сказать — совсем не знал. Мать забеременела в семнадцать лет. Соседские кумушки говорили — нагуляла, с дотошностью детективов пытаясь установить имя причастного и задаваясь извечно русскими вопросами: кто виноват и что делать? Мать им в расследованиях не помогала, лишь смеялась и бездумно махала рукой. Она вообще была очень лёгким человеком, и им вдвоём неплохо жилось. Пока не появился Николай Алексеевич Беленький.

Николай Алексеевич был старше матери на пятнадцать лет, работал официантом в ресторане надоблачного уровня и этим фактом своей биографии необыкновенно гордился. Где мать с ним познакомилась, Борис не знал, наверно, в общественных садах, вроде этого, где он сейчас ждал Анну. Их случайное знакомство не оборвалось внезапно, а продолжилось на зависть всё тех же кумушек, которые справедливо полагали, что Беленький — весьма достойная партия, а свистушке Таньке просто повезло.

Отчим перевёз их со сто сорокового к себе на триста девяносто четвёртый, устроил мать помощницей повара при ресторанной кухне, а Бориса определили в верхнюю школу.

Тогда для него начался ад. Прежние друзья остались на сто сороковом, а здесь… здесь никто не стремился заводить дружбу с Борей Литвиновым. Борис ловил на себе насмешливые, а иногда и откровенно презрительные взгляды. В открытый конфликт новые одноклассники с ним не вступали, чувствовали, что он готов был дать отпор — что-что, а драться он умел, отточил это мастерство ещё внизу, частенько ввязываясь в драки с теми, кто позволял себе нелестные выражения в адрес матери. Впрочем, презрительно-насмешливые взгляды вскоре сменились показным равнодушием, ему явно давали понять, что сын официанта и помощницы повара не стоит их внимания.

Всё изменилось в один день.

— Ну, Литвинов, я спрашиваю в последний раз, кто это сделал?

Зоя Ивановна подошла вплотную и буквально нависла над ним. Борис уже знал, что кличка их классной — Змея, и кто бы эту кличку не придумал, он попал в самую точку. Зоя Ивановна была высокой и очень худой, с несоразмерно длинным телом и короткими ногами. Такая непропорциональность вкупе с немигающим взглядом светло-карих, почти жёлтых глаз делали её похожей на допотопную рептилию.

— Кто еще, кроме тебя, входил в кабинет биологии? Кто это был? Ну? Если ты сейчас честно и открыто не скажешь, кто испортил школьное имущество, мы все… да, дети? — она выразительно посмотрела на притихший класс. — Мы все будем считать, что это твоих рук дело.

Борис стоял у школьной доски, как на эшафоте, и к нему было приковано тридцать пар глаз. Кто-то смотрел на него равнодушно, кто-то заинтересованно, кто-то даже с оттенком сочувствия, и только двое смотрели настороженно, затаив дыхание.

— Покрывая нарушителей, ты, Литвинов, оказываешь им медвежью услугу. Вместо того, чтобы помочь своим товарищам стать на путь исправления, ты вселяешь в них чувство ложной уверенности в собственной безнаказанности, толкая их к краю пропасти и…

Он их видел. Видел, как они выходили из кабинета биологии, и знал, что испорченное имущество — плакаты с изображением земноводных, где поверх головы каждой змеи было пририсовано лицо их наставницы, вытянутое, с длинным носом и острыми, чуть оттопыренными ушами, которые не закрывала уродливая короткая стрижка — их рук дело. И они знали, что он видел.

— Почему ты нас не сдал?

Светловолосый пацан преградил ему дорогу. За спиной светловолосого стояла его подружка, высокая девочка, узколицая, с огромными, даже не карими — чёрными глазами.

— Да пошли вы… — Борис хотел оттолкнуть пацана, но девочка неожиданно сказала:

— Сильно тебе дома попало?

И в её глубоких чёрных глазах мелькнуло что-то такое, отчего Борис в первый раз в жизни растерялся.

— Я — Паша, — светловолосый протянул ему руку. — А она…

— Аня, — и девчонка, быстро переглянувшись со своим приятелем, сказала. — Мы в кино. Пойдёшь с нами?

— У меня денег нет, — стушевался Борис.

У него их и правда не было. Карманных средств Борису, по мнению отчима, не полагалось. Тот любил повторять: «деньги развращают» и считал, что бесплатных школьных завтраков и обедов для Бориса вполне достаточно.

— Да фигня, — Пашка стукнул его по плечу. — У нас тоже нет. Пошли. Мы знаем, как туда бесплатно пролезть.

Так началась его дружба с Пашкой Савельевым. И Анной.

Эти двое почти заставили его забыть, откуда он родом. Почти заставили поверить, что он им ровня. И Борис поверил бы. Если б не отчим.

— Молодец, Борюсик, правильные знакомства заводишь, — тонкие бесцветные губы отчима расползались в гаденькой улыбочке. — Паша Савельев — мальчик из нужной семьи, да и с подружки, как там её, Анька что ли? и с подружки можно тоже состричь кое-что полезное при желании.

У отчима все люди делились на нужных и ненужных. Пашкин отец, главный инженер систем жизнеобеспечения, несомненно, был нужным. Как и Константин Генрихович Бергман. Аннин отец хоть и называл себя по-простому садовником, на самом деле был начальником отдела ландшафтного дизайна, и все эти сады и парки находились в его непосредственном ведомстве.

— Ты за них держись, — поучал его отчим. — Варежку-то, где не надо, не разевай, не вякай, если не спрашивают. Если правильно хорошему человеку на хвост сесть, можно высоко подняться.

И отчим снова смеялся сухим лающим смешком:

— Запомни, Борюсик, все люди равны, но некоторые… равнее.

***

— Странное ты место выбрал, Борис, для встречи. Не находишь?

Борис, хоть и ждал Анну с минуты на минуту, от неожиданности вздрогнул. Соскочил с валуна, нервно отряхивая с брюк несуществующие соринки. Почувствовал, как краснеет.

Она по-прежнему была красива. Казалось, ни возраст, ни глубокая морщина, что пролегла между бровями, ни седина, серебристыми нитями сверкающая в коротких чёрных волосах, ни даже скорбно опущенные уголки губ не могли её испортить, но лишь добавляли шарма и привносили едва уловимый налёт аристократического трагизма.

— А, по-моему, хорошее место, — Борис почувствовал, как к нему возвращается уверенность.

— Это… папин сад.

Анна едва заметно споткнулась на слове «папин».

Не было нужды напоминать Борису, что садовником умирающего сада был Аннин отец. Но она всё же напомнила.

Константин Генрихович, тот, под чьими чуткими пальцами рождалось волшебство: то лиловыми всполохами, то серебристыми колокольчиками, то жемчужными ручейками, всю свою жизнь посвятил саду и дочерям. Он любил своих дочерей, вернее любил он старшую — Анну, а младшую, рыжую солнечную Лизу, Лизушку, Лизоньку — обожал.

Для Бориса это было удивительно. Он никак не мог взять в толк, что же такого все находят в этой Лизе. Для него она была не более чем мелкой девчонкой, надоедливой и докучливой младшей сестрой, которая, если не торчала у отца в саду, любовно отряхивая комочки земли с цветочных луковиц, то обязательно увязывалась за ними, и, по мнению Бориса, всё портила.

И уж тем более Борис не понимал, почему Пашка, встретившись через несколько лет с уже повзрослевшей Лизой, внезапно потерял голову и лишился рассудка.

А Анна спокойно это приняла.

Борис стиснул зубы. Боже, каким дураком он был. Как он радовался вначале, глядя на внезапно поглупевшего влюблённого Пашку. Радовался, надеялся, что и ему отсыплют горсточку счастья. Ага, отсыплют. Дадут. Догонят и ещё поддадут, как говаривал отчим.

У них был классический любовный треугольник. Как в дешёвых романах. Как в дурацкой песенке. Боря любит Аню, Аня любит Пашу, а Паша…, чёрт побери, а Пашка настолько слепой идиот, что ничего не видит и ничего не понимает. Ни тогда, ни сейчас.

Свадьба Лизы и Павла ничего не изменила. Анна, по всей видимости, решила посвятить свою жизнь служению этим двоим, она всегда была с ними рядом, самозабвенно нянчилась с появившейся на свет через положенный срок племянницей. Нет, ему Борису тоже кое-что перепадало. Иногда ему казалось… впрочем, да, ему только казалось.

Странно, но чем дальше он, Борис, увязал в этом болоте, тем больше злился на друга. Умом он понимал, что тот ни при чём, что Павел даже не подозревает, не видит, как Анна на него смотрит, что он слеп и глух, и равнодушие его — счастливое неведение, но это умом… сердце же Бориса наливалось злостью и яростью.

А потом всё рухнуло.

Смерть Лизы и их с Пашей новорожденного сына прошлась по Павлу катком, раскатала, размазала, растёрла в порошок. Борис замер. Он ждал, что вот сейчас, вот прямо сейчас Анна, со свойственной ей энергией, с её-то несгибаемой силой воли, вот сейчас она подхватит обезумевшего от горя Павла, обовьёт его своей заботой, любовью, сделает что-то, на что способна только женщина, и… Но Анна неожиданно для всех собрала вещи, добилась перевода из лучшей в Башне больницы на облачном уровне в одну из нижних больниц на должность рядового врача, и съехала, растворилась, словно и не было никакой Анны Бергман, словно и не существовало её никогда.

В те дни сплелись воедино несколько событий. Смерть Лизы, принятый закон об эвтаназии, от которого трясло и лихорадило всю Башню, бунты, волнения, Аннин внезапный отъезд — всё это настолько тесно смешалось, что даже сегодня Борис вряд ли смог бы отделить одно от другого. Это было смутное время, странное и страшное. Совершенно неподходящее время для проявления чувств, и всё же… И всё же Борис сорвался вниз.

Он помнил, как валялся в ногах у Анны. Как невнятно объяснялся в любви, как некрасиво и нелепо пытался обхватить Аннины колени. Помнил её холодное: «Встань, Боря. Не позорься».

И он встал.

И больше никогда не позорился.

А жизнь потекла своим чередом. Тихо растаял Константин Генрихович, ушёл, вслед за Лизой и внуком. Медленно увядал сад. Паша, собрав себя по кусочкам, нашёл утешение в дочери — рыжем повторении Лизы. А он, Борис… он тоже как-то жил. Не женился, хотя баб в его жизни хватало. Работал, как проклятый. И по-прежнему дружил с Пашкой, любя и ненавидя его всем сердцем.

***

— Не знаю, что за игру ты затеял, Боря, не знаю и знать не хочу, — в голосе Анны чувствовалось раздражение. — Но…

— Аня, — перебил её Борис. — Какая игра! Что ты! Перестань.

Анна присела на валун. Тот самый, на котором сидел Борис до её прихода. Закинула ногу на ногу, обхватила руками колено. Ему так хотелось подойти к ней, взять в свои руки её узкие ладони, но он сдержался.

— Не игра? А что тогда? Чёрт возьми, Борис, я здесь уже две недели. Две! А у меня там люди. Живые люди. Им нужны лекарства. Борис, ты обещал!

— Аня…

— Что Аня?

Карие Аннины глаза смотрели прямо и зло. Губы сжались в тонкую нить, морщина между бровями стала ещё глубже и заметнее.

— Ань, нам надо быть осторожнее. Ты присылаешь уже вторую заявку за последние три месяца. Это вызывает определённые вопросы у Совета, — Борис аккуратно подбирал слова, стараясь не глядеть на Анну.

На самом деле Совет не задавал никаких вопросов, Совет вообще был не в курсе этой заявки, она лежала у Бориса под сукном и ждала своего часа. Но Анне знать об этом было совсем не обязательно.

— Да мне насрать на ваш Совет. Ваш Совет дискредитировал себя четырнадцать лет назад, когда единогласно устроил геноцид собственного народа.

— Аня, остынь. Закон принят, нравится нам это или нет. И ты не хуже меня знаешь, что предшествовало тому закону. Да, это непопулярная, жестокая мера, но…

— Непопулярная, жестокая мера? — перебила его Анна. — Боря. Это ты мне говоришь? Я бы поняла, если бы услышала такие слова от Савельева, но никак не от тебя.

При упоминании Павла в голосе Анны засквозила неприкрытая ненависть. И эта ненависть была, увы, взаимной. Смерть Лизы, закон, который так настойчиво продвигал Павел, и который Анна не могла — не хотела принять, этого хватило, чтобы сломать хребет их многолетних отношений.

Сейчас это уже не удивляло Бориса, но тогда четырнадцать лет назад он ещё пытался склеить разбитую чашку их дружбы. Наступив на горло собственной гордости, переступив через унижение Анниного отказа. Отчего-то ему казалось непременно важным сделать это. Но Пашка, стоило Борису даже вскользь упомянуть Анну, замыкался, каменел лицом, и Борис отступал, чувствовал, что Анна как-то причастна к Пашкиному горю — слишком огромному, слишком неподъёмному, которое следовало бы разделить, но которое Пашка делить ни с кем не хотел. «Надо просто подождать», — говорил себе Борис. И ждал. Но дни сменялись неделями, недели месяцами, а всё оставалось по-прежнему.

Анна появилась наверху, когда умер Константин Генрихович. Сердечный приступ. Быстрая, милосердная смерть. Была гражданская панихида, и много людей. Борис не ожидал, что тихого и скромного Константина Генриховича придёт проводить столько народу. Анна принимала соболезнования, и Борис видел, как нелегко ей это даётся. В ней словно что-то надломилось, и, хотя внешне она была всё та же Анна — прямая, выдержанная, цельная — внутри неё росла и ширилась трещина, невидимая для остальных людей, но такая явная для него, Бориса.

Павел пришёл с Никой. Увидел Анну и остановился, как будто натолкнулся на невидимую преграду.

— Тётя Аня! — маленькая Ника дёрнулась к Анне, но Павел не отпустил. Подхватил дочь на руки.

— Пойдём!

Развернулся и вышел. Громкий плач Ники, недоумённые переглядывания людей. Анна даже не обернулась.

Потом они сидели вдвоём в её маленькой квартире. В квартире, где в детстве они — он, Анна, Павел — проводили вместе времени больше, чем где-либо в другом месте. У него они не собирались из-за отчима, а у Пашки из-за матери, холодной и вечно всем недовольной женщины.

— Я устала, Боря, — сказала Анна. — Выгорела. Я больше не врач. После всего, что случилось, после этого принятого закона… какой я врач...

— Такой же, как и всегда, Аня, хороший. Ты — хороший врач.

— А, пустое, — на её глаза навернулись слёзы. — Сейчас ведь даже спасать никого не надо, всё отдано на милость природе. Поболит и само пройдёт. А если не пройдёт, то…

Борис смотрел на неё. «Спасать, — думал он. — Да тебя саму нужно спасать, Аня, саму…».

Мысль пришла в голову неожиданно. Вернее, те мысли, что занимали его в последнее время, крутились в голове, неожиданно оформились и сложились в законченный паззл. Анна — вот та частичка, которой не хватало ему для полноты картины.

— Аня, — он осторожно дотронулся до её руки. — У меня есть предложение. Ты только не говори сразу «нет». Подумай.

И, не давая ей времени прийти в себя, заговорил. Быстро. Напористо. Стремительно. Он знал — людям это импонирует. Уверенность и открытость. Немного правды и чуть больше лжи. Он — не Савельев, не несётся вперёд как паровоз. Его стиль — мягкая сила.

— Анна, на пятьдесят четвёртом, в больницу, нужен главврач. Это в самом низу. Сама понимаешь, из грамотных специалистов мало кто соглашается отправляться в такую дыру. А хорошие врачи ведь везде нужны, правда?

Она согласно кивнула.

— Но то, что это дыра, а это дыра, Аня, тут я тебе врать не буду. Дыра с самым отвратительным финансированием и всеми напрочь забытая. Но иногда и из этого можно извлечь пользу. Вот ты говоришь — теперь не надо никого спасать. А я с тобой не согласен. Хочешь спасать людей? Спасай! А я тебе помогу.

Он говорил и видел, как усталость и равнодушие на её лице сменяется любопытством, интересом, надеждой.

— Я правильно тебя поняла, Боря? Мы будем укрывать там людей от Закона?

— Не мы. Ты. Но я тебе помогу. Буду помогать по мере возможности. С лекарствами, документами… Но никто не должен знать.

Он замолчал и внимательно посмотрел ей в глаза. Всё ли она понимает, как надо? Она поняла правильно. Побледнела и коротко кивнула.

Там, на пятьдесят четвёртом, ему требовался свой человек. Давно уже требовался. Нынешний главврач, человек слабый и пьющий, не внушал доверия. Другое дело Анна. Да, она принципиальная, неподкупная, но… любые принципы можно поставить на рельсы нужного дела, и есть вещи, которые привязывают прочнее денег.

— Но, Ань, услуга за услугу. У меня там человек есть свой, хороший человек. Ивлев Сергей Сергеевич, завскладом медикаментов. Он тебе ни в чём не откажет, правой рукой станет. Но и ты… ты ему тоже помогай, когда он попросит. Во всём помогай. Хорошо?

Она ещё не успела сказать «да», но Борис уже видел, понимал — Анна согласилась.

***

Борис подождал, когда Анна успокоится, подошёл, сел на валун спиной к ней. Прижался. Почувствовал сквозь рубашку тепло её тела. Она не отодвинулась.

— Да подписал я твою заявку. Подписал. Завтра можешь забрать. Только пришлось кое-какие позиции вычеркнуть.

— Мне надо всё. Всё, что я указала.

— Аня, ну не наглей. Я и так делаю всё, что могу. Но я не господь бог, я всего лишь один из двенадцати членов Совета.

Борис замолчал. В глубине души он ругал себя, что ситуация вышла из-под контроля. Что Анна, не выдержав ожидания, сама прибыла наверх, и не просто прибыла, а осталась здесь на две недели, а это было совершенно не на руку Борису. И сейчас она, раздражённая, злая, выплескивала свои эмоции на него. Да, за эти четырнадцать лет многое изменилось, и Анна изменилась тоже. Та женщина, растерянная, жалкая, убитая смертью сестры и раздавленная законом об эвтаназии, исчезла, и новая Анна снова, как в детстве рвалась в бой. А он не знал, как её сдержать.

Тема эвтаназии, которой она коснулась, была слишком сложной. Слишком тяжёлой. Анна, так до конца и не изжившая свой юношеский максимализм — в этом они с Павлом были отчасти похожи — видела мир чёрно-белым. Она видела добро и зло, но не замечала нюансов. В отличие от него, Бориса. А он замечал. Знал, что их новая реальность, начавшаяся четырнадцать лет назад, чёрно-белой не была. Она была объёмной, выпуклой, многогранной, отвратительной и притягательной, обоснованной и немыслимой, бесчеловечной и в то же время преисполненной любви ко всему живому. А они во всём этом жили… Сказать, что привыкли? Ну… Борис не был таким оптимистом.

Как и Павел, он прекрасно понимал, что если не такая мера, то всё равно, что-то похожее должно было быть предпринято. Ведь в те дни, последние дни уходящей эпохи фальшивого гуманизма, они все жили как на пороховой бочке. Причём не в фигуральном, а в самом буквальном смысле. И иногда те дни так чётко и выпукло вставали перед глазами Бориса, что он мог вспомнить каждое слово, каждый взгляд, даже тот отвратительный спёртый воздух безнадеги, которым они все дышали и которым был пронизан зал заседаний Совета. Борис помнил, как Павел до хрипоты спорил с Величко, своим главным оппонентом в вопросе закона, горячился, краснел, натыкаясь на его насмешливо-презрительный взгляд. И убедил-таки. Не только надменного Величко — вообще всех. Их всех.

Борис понимал правоту Павла, но вот разделял ли его решение в полной мере? На этот вопрос он не ответил бы однозначно. Ни тогда, ни сейчас. Особенно сейчас.

Как бы цинично это не звучало, но дамоклов меч эвтаназии не висел над Павлом: Ника была юна, сам Павел здоров и полон сил, а кого он боялся потерять, тех он уже потерял — Лизу, сына, мать, которая умерла за пару месяцев до принятия закона… А вот ему, Борису, в последнее время всё чаще становилось страшно. Отчима убил инфаркт десять лет назад, но по нему Борис и не горевал. А вот мама… свою мать Борис очень любил. При всей её безалаберности, неприспособленности к жизни, легкомыслии, наплевательском — по общественным меркам — отношении к своим материнским обязанностям, их, мать и сына, связывали нежные и трепетные чувства. И Борис даже представить себе не мог, не допускал саму мысль, что его мать ждёт участь остальных пожилых людей Башни. Да, пока она работала (Борис пристроил её на непыльную работу наверху), но годы брали своё, и сколько ещё вот так… Борис не знал. Старался не думать. И всё равно думал.

Думал о том, что несмотря на все принятые меры, ситуация не становится лучше — наоборот, каждый день преподносит всё новые и новые неприятные сюрпризы. Взять хоть эту историю с энергоблоком Руфимова, о котором они говорили на днях с Павлом. Да, не нужно было быть специалистом, чтобы понимать, что мощность оставшейся электростанции надо снижать, но — чёрт возьми — если они это сделают, то бунты, которые вспыхивали четырнадцать лет назад, покажутся Совету Двенадцати детскими игрушками.

***

— Ваш Совет — полное дерьмо! — Анна словно услышала его мысли о Совете.

— Ты уже это говорила. — Борис поморщился. Нужно было прекращать этот бесполезный разговор.

— Надо будет, ещё сто раз повторю. Ты мою позицию знаешь. Я её ни от кого не скрываю. То, что вы сделали… что мы сделали, да-да, мы все сделали, потому что не возмутились, промолчали, кто-то даже поддержал… так вот, всё это, оно нам аукнется. Уже аукается. Мы изуродовали наш мир, и теперь в этом уродливом, перевёрнутом мире растим детей. Монстрами, Боря, растим. Они уже не понимают, что хорошо, а что плохо. Где правда, а где ложь. И над всем этим Паша с нимбом на голове. И со своей ублюдочной уверенностью в том, что он может решать, кому жить, а кому умирать…

При упоминании Павла голос Анны сорвался. Стал глухим, хриплым. Борис почувствовал, как в душе разливается пустота, плечи его против воли ссутулились, опустились, словно невидимая рука накинула ему несколько лет, превращая в уставшего от жизни старика. Чёртов, чёртов Пашка! Он всегда стоял между ним и Анной. Стоял раньше, когда она его любила. Стоит сейчас, когда она его ненавидит.

— Борь, а может поговорить с ним, а?

Борис медленно повернулся. Эти новые, незнакомые, даже просящие нотки в голосе Анны удивили его, но он не хотел, чтобы Анна это видела.

— О чём?

Анна тоже повернулась к нему. Её лицо было совсем близко. Так близко, что можно было рассмотреть тонкую сеточку морщин у глаз и в уголках губ. Маленькую родинку на левой щеке. Едва заметный белый шрам чуть повыше виска.

— О чём? — повторил он.

— Обо всём этом… ну не знаю… Должно же к нему наконец прийти какое-то понимание, он же…

— Ань, — Борис устало вздохнул. — Но ты что, Пашку не знаешь? У него же принципы…

— Да, про Пашины принципы я иногда забываю, — усмехнулась она, и вдруг, словно вспомнив о чём-то, встрепенулась. — Кстати, что это за история со вспышкой гриппа на нижних уровнях? Я сегодня была на совещании у себя в департаменте. Я имею в виду не сам грипп, я говорю о карантине. Кому в голову пришла безумная мысль об изоляции людей на отдельном этаже? Не в инфекционке, не в любой другой больнице? Это опять инициатива Савельева? Ладно, можешь не отвечать. И так понятно, кто за всем этим стоит.

Анна замолчала. Чуть покачала головой.

— Ну я пойду тогда. А тебе спасибо, Боря. Не знаю, что бы я без тебя делала.

— Аня…

Но она уже не слушала его. Поднялась и твёрдым шагом зашагала по дорожке к пластиковым щитам-заграждениям. Не доходя до них, обернулась, внимательно посмотрела на Бориса и ещё раз тихо повторила:

— Спасибо тебе, Боря.

Глава 10

Глава 10. Кир

Люди сбились небольшими группами у ярко освещённого офиса, жалюзи на окнах которого были опущены до упора, а дверь, наоборот, приветливо и зазывно распахнута. Время от времени кто-нибудь отделялся от одной группы и подходил к другой, и эти людские островки — подвижные, изменчивые — колыхались, то сливаясь, то разобщаясь и распадаясь на несколько новых. Дети, помладше или более робкие, жались к матерям, утыкались в их руки, пытаясь найти защиту во всемогущих материнских ладонях, а те, что постарше и побойчей, уже освоились и, перекрикивая друг друга, носились тут же, наматывая круги, но далеко не убегая. Иногда на них шикали, но больше так, для проформы — взрослых тревожило другое. Общая неизвестность, предчувствие надвигающейся беды, некое коллективное бессознательное чувство, которое поднимается откуда-то из глубины, словно древнее морское чудовище.

Кирилл шёл следом за матерью и за отцом, аккуратно придерживающим всё ещё всхлипывающую Марину.

— Куда? Не видишь очередь? — отец Кира хотел войти в офис, но дорогу ему преградил высокий крупный мужчина с тяжёлым взглядом и квадратной челюстью. Он ещё хотел что-то сказать, но тут на его лице промелькнула тень узнавания. — А, это ты, Иван. Здорово.

Мужчина протянул руку и обменялся с отцом крепким рукопожатием.

— Что там, Роман? — отец кивнул в сторону открытой двери.

— Медпункт, — и, поймав вопросительный взгляд отца, сказал. — Пойдём в сторонку отойдём, покалякаем. А это что, все твои?

Мужчина окинул быстрым взглядом Кира, мать и Марину, которая так и приклеилась к ним.

— Жена, сын и… — отец на секунду запнулся, подыскивая определение для их нечаянной спутницы. — И соседка.

Отец и его знакомый отошли в сторону, о чём-то негромко заговорили. Кирилл видел, как отец хмурится, трёт рукой гладко выбритую щёку — очевидно, то, о чём говорил ему этот мужчина, было не очень радостным.

Радоваться и на самом деле было нечему.

После того, как подошла их очередь, и в ярко освещённом помещении медпункта каждого из них прослушали, измерили температуру и записали в журнал, Егор Саныч (вот где оказывается был их участковый врач всё это время) устало сказал, повторяя, видимо, в сотый раз произнесённые за день слова:

— Вас здесь собрали на карантин, как контактирующих с заболевшими. В Башне, предположительно, новый штамм гриппа. Основные симптомы: сильный удушающий кашель, ну и общее недомогание. Если станет плохо или температура повысится, немедленно в медпункт. Ко мне, к Наде, к Ире.

Его Саныч показал рукой в сторону медсестёр — маленькой круглой Нади и высокой Ирины, той, что работала в медсанчасти на их тепличном уровне и которая осматривала Лазаря.

— И, пожалуйста, без паники. Сегодня вам выдали сухой паёк, завтра сюда должна прибыть медицинская бригада. Привезут лекарства и горячую еду. Я надеюсь.

Последние слова Егор Саныч добавил почти шёпотом.

— Егор, — осторожно спросил отец. — Почему именно сюда нас согнали? Не в инфекционную больницу, не в любую другую? Что ж там мест нет, что ли?

— Может, и нет, — пожал плечами врач. — Всё-таки сто шестьдесят пять человек с пяти уровней — не шутка. Сказали, наверху приняли такое решение.

Видно было, что Егор Санычу и самому было не по нутру всё это, но выказывать своё сомнение на глазах вверенных ему людей или того хуже — оспорить его, он не мог.

— Иван, возьмите спальники в тридцать четвёртом кабинете, помнишь ещё, наверно, где это.

— Помню, конечно.

— Вот и хорошо. Там Роман ребят организовал спальники людям выдавать. Ну и найдите место, где расположиться. Комфорт тут, конечно, условный, но всё же. Единственное, что прошу — не разбегайтесь далеко по этажу, лучше уж тут рядом. Нас ведь всего трое. Медиков, я имею в виду. Завтра, надеюсь, будет больше, — Егор Саныч устало вздохнул и закрыл ладонью глаза.

***

Спальники выдавали Вовка Андрейченко и Лёха Веселов. Кирилл даже не ожидал, что так обрадуется при виде друзей.

— Давай, подключайся! — весело скомандовал Вовка и кинул ему свёрнутый спальник.

— Да прямо разбежался. Кто мне за это заплатит?

— За зарплатой это не ко мне. Это к Роману Владимировичу обращайся, — Вовка показал пальцем в сторону.

— Ага. Рискни здоровьем, — заржал неунывающий Лёха.

Кирилл повернул голову. Знакомый его отца, тот самый с квадратной челюстью, который преградил им путь в медпункт, стоял чуть поодаль. Рядом был и отец Кира, и только что подошедший Егор Саныч.

— А он вообще кто? — спросил Кир.

— Вообще, начальник мой. Роман Владимирович Бахтин. Э, куда без спроса хватаешь, — Вовка Андрейченко стукнул по рукам мелкого пацана, который подбежал и схватил спальник. Пацан заныл и, отбежав в сторону, показал им кулак. Вовка усмехнулся, а потом, опять повернувшись к Киру, продолжил. — Бригадир грузчиков он.

— Здоровый мужик, и взгляд такой… ну, — Кир опасливо повёл плечами.

— Как у убийцы, да?

— Ну.

— Он и есть убийца, — подал голос Лёха. — Наши мужики с уровня рассказывали, что он бабу одну замочил. Брата своего то ли жену, то ли любовницу.

— Да врут, а ты и уши развесил, — Кирилл небрежно цыкнул. — За убийство же смертная казнь. А этот ваш Бахтин живее всех живых.

— Отмазали. Говорят, он раньше где-то наверху работал. В охране у какого-то важного шишки…

Кир особо не верил тому, что говорит Лёха — Веселов был горазд собирать всякие сплетни, и весь Лёхин базар нужно было тщательно фильтровать, но что-то такое было в этом Бахтине, какая-то звериная сила, потаённая злость, плескающаяся в стальных глазах и сдерживаемая такой же стальной волей.

Уснуть Кириллу долго не удавалось. Рядом возилась мать, да и отец, судя по всему, тоже не спал, хоть и лежал в своём спальнике, не шевелясь, глядя в потолок, на который отбрасывали причудливые тени дежурные фонари, горевшие в коридоре. Кир в свой спальник забираться не стал, лёг прямо сверху, пристроив под голову свёрток с взятой из дома одеждой.

Расположились они в одном из классов — теперь Кир уже знал, что это всё классы — сдвинув в сторону несколько парт и освободив себе немного места. Конечно, особых удобств тут не было, но главное было не это. Главным была тоска, которая одолевала, душила, изматывала, и Кирилл не понимал, отчего так. Вроде бы Егор Саныч всё объяснил, а карантины (во всяком случае взрослые про это говорили) случались и раньше, да и страха заболеть, как такового не было — подумаешь, какой-то там грипп, и всё равно… Всё равно было тошно.

Кир всё прокручивал, разматывал в уме длинный день, который начался, казалось, целую вечность назад, а закончился здесь, в звенящей пустоте мёртвого этажа…

После того как все спальники были выданы, Кир, Вовка и Лёха немного пошарились по всему уровню, заглянув в том числе и в неосвещённую часть. Там было жутко, и за каждым поворотом чудились неясные тени, слышался невнятный шёпот и мелькали шорохи-призраки. Хотелось поскорее уйти отсюда, на свет, к людям, таким же испуганным и бесконечно одиноким на этом чужом, нежилом этаже.

— Хотел бы когда-нибудь наружу?

Вовка прижался носом к оконному стеклу, вглядываясь в вечерний непроглядный морок внешнего мира, серого, бескрайнего, заполненного водой. Кир вдруг почувствовал себя в тюрьме даже не потому, что их по чьей-то злой воле заперли на закрытом уровне, а вообще. Вся их Башня была одной большой тюрьмой, и океан — самым безупречным и неутомимым тюремщиком.

— Чего я там забыл? — Кир отвернулся. Встал спиной к окну, всё ещё ощущая лопатками насмешливый взгляд древнего, шумящего за окном океана.

— А я бы хотел, — задумчиво протянул Вовка.

***

— Вставай, вставай, соня! — мать изо всех сил трясла Кира за плечо.

— Чего, ну… — Кир заворочался, закрыл лицо рукой, попытался отвернуться. Но мать продолжала тормошить его. Он не понимал со сна, где он, почему такой высокий потолок над головой, что это вообще такое, и вдруг, разом всё вспомнив, резко сел, оглядываясь по сторонам.

— Проснулся наконец, — улыбнулась мать. — А то я уж отчаялась тебя разбудить. Эх, Кирка, Кирка.

Она назвала его так, как в детстве — смешным полу-девчоночьим именем, которое всегда так злило его, но сегодня ему было не до этого.

— А папа где?

— Побежал с мужиками к лифту. Там, говорят, чего-то привезли.

— Медицинская бригада приехала?

— Не знаю пока, — мать покачала головой.

Кир вскочил на ноги.

— Я тоже тогда побежал.

— Умойся хоть.

— Потом! — Кирилл махнул рукой.

На площадке рядом с лифтом шумела толпа.

Уже издалека Кир увидел людей, гудящих, возбужденных, и среди этой толпы злого, красного Егор Саныча, который размахивал руками и сорванным голосом пытался перекричать сотню других голосов — громких, визгливо-тонких и басисто-густых, женских, мужских, высоких, низких. В каждом этом голосе, по отдельности и во всех вместе, за гневом, злостью и возмущением отчетливо звучал страх. Страх и был движущей силой этой на первый взгляд неуправляемой толпы, и он, страх, сейчас вел людей безжалостной и убивающей машиной на Егора Саныча, который в одиночку противостоял этой толпе.

Кирилл поискал глазами Вовку или Лёху, быстро нашёл обоих — они стояли чуть поодаль, с другой стороны беснующихся людей — и, расталкивая всех руками, особо не церемонясь, принялся пробиваться к друзьям.

— Что здесь происходит? — спросил, тяжело дыша.

— Утром на лифте опять приехала охрана, выгрузила несколько коробок и уехала, — пояснил Вовка, мотнув головой куда-то в сторону лифта.

Из-за обступивших лифт людей, Кир не видел, что там.

— А чего в коробках?

— Хрен его знает. Вроде говорят, сухпай.

— А лекарства? А бригада?

Вовка пожал плечами.

— Ша! Всем молчать!

Кир вздрогнул и обернулся. Откуда-то из коридора быстрым шагом приближался Бахтин. За его спиной Кирилл увидел отца.

— Что вы здесь столпились? — Роман Владимирович остановился, широко расставив ноги и чуть наклонив вперёд голову — едва уловимый угрожающий жест, который, однако, хорошо считывался и был понят толпой, которая чуть отхлынула назад. Отхлынула самую малость, на каких-то полшага, но именно эти полшага были решающими, чтобы переломить ситуацию.

Бахтин пригладил рукой седой ёршик волос, улыбнулся и направился через расступающуюся при его приближении толпу к Егор Санычу.

— Что не так, уважаемые? — Роман Владимирович заговорил тихо и медленно. — Что шумим, а драки нет? Может мне кто-нибудь из вас внятно объяснить?

Он не старался никого перекричать, люди, словно покорённые его тихим голосом, замолкали сами. Каких-то несколько минут, и вот они уже удивлённо заоглядывались, бросая друг на дружку вопросительные взгляды: а действительно что это? чего такое произошло?

— Я понимаю, — продолжил Бахтин. — Мы все ждали обещанную медицинскую бригаду, лекарств, что ещё? Ах да, горячий завтрак ждали… что ж… Видимо, придётся подождать ещё. Пока подождать. А теперь, те из вас, кто уже распотрошил некоторые коробки, уж, пожалуйста, верните всё на место. Ну?

Кирилл видел, как из толпы стали сначала по одному, а потом и по нескольку человек выходить люди. Они клали на место пакеты с пайком, а Бахтин с едва заметной улыбкой наблюдал за всем этим. Егор Саныч, всё такой же красный и потный, стоял рядом. Злость на его лице уступила место растерянности. Он смотрел на вскрытые коробки, на просыпанный кем-то и уже раздавленный чьими-то ботинками сухой паёк, и во взгляде его отражался тот же самый страх, что несколькими минутами раньше вёл всю толпу.

Глава 11

Глава 11. Ника

Ника слонялась без дела.

Официально у неё, как и у всех выпускников были каникулы — целых два месяца долгожданного ничегонеделанья. Но это официально. На деле же бездельников в Башне не жаловали. Так уже повелось со времен Закона — каждый человек обязан трудиться. На малышню это не распространялось, но, начиная с седьмого класса, почти все школьники летом были чем-нибудь заняты: помогали на фермах и огородах, работали в столовых и прачечных, привлекались к загрузке и разгрузке лифтов, словом, выполняли какие-то работы, которые не требовали особых знаний и умений. И в общем-то это был неплохой способ заработать.

Но сейчас, после распределения, они уже были не школьниками и перешли в иной статус. И вдруг выяснилось, что в этом статусе некоторым из них каникулы не положены совсем. Например, тем, кто получил назначение в административное управление. В отличие от других секторов, где не слишком-то жаловали зелёных необученных юнцов, административное управление всегда находило чем занять будущих управленцев.

— Бюрократия на марше! — смеялся Марк.

Сашка морщился, а Вера картинно закатывала глаза:

— Ты, Шостак, как был дурак, так дураком и останешься.

— Ага, — и Марк норовил притянуть упирающуюся Веру к себе.

Вот уж над чьим распределением Зое Ивановне пришлось попотеть. Все знали, что в конечном итоге именно от её финальной характеристики зависело, кого куда возьмут, а Марк своим неуёмным нравом попил у Зои Ивановны немало кровушки. Конечно, ей бы очень хотелось при распределении подложить Марку свинью: отправить его в управление, на кабинетные работы — более изощрённой мести трудно было придумать. Только вот ведь беда: по мнению Змеи административное управление было привилегией, а неугомонный Шостак такого явно не заслуживал. В итоге она остановилась на энергетическом секторе: всё-таки отметки у Марка были выше среднего.

Получив заветную бумажку с назначением, Марк ликовал:

— Класс! Буду зато на свежем воздухе работать, на станционной платформе. И море рядом. Не то что вы, кабинетные крысы!

И он весело ткнул в бок Сашку Полякова.

— Ну ещё неизвестно, может ты там на свежем воздухе не один такой будешь, — спокойно улыбнулся Лёнька, старший из братьев Фоменок, которые, также, как и Ника, получили назначение в сектор систем жизнеобеспечения.

Лёнька был прав. Энергетики и системники (так звали тех, кто работал в системах жизнеобеспечения) часто пересекались и на той же электростанции работали рука об руку. Разве что, сектор систем считался более привилегированным местом работы, более ответственным и, как следствие, лучше оплачиваемым. Но, как заметил практичный Сашка, вопрос о привилегированности был весьма спорным: можно работать инженером на самом верху, в Орлином Гнезде Никиного отца, а можно обслуживать станции фильтрации или отвечать за вентиляцию на подземном уровне — и там, и там системы жизнеобеспечения, всю Башню они пронизывают, словно кровеносныесосуды. То есть, так себе привилегия. Разве что пропуск у системников крутой: с допуском на все уровни Башни. Отец Ники смеялся: «Свидетельство принадлежности к высшей касте».

Но пока и Нике, и братьям Фоменкам до настоящей высшей касты было далеко: им предстояло многому научиться — никого из них и близко не подпустят к драгоценному оборудованию ещё минимум года три. А учёба начнётся только через два месяца.

«Целых два месяца!» - вздохнула про себя Ника.

Она скучала. Все её друзья были чем-то заняты: Вера и Оленька, как и Сашка, получили назначение в административное управление и теперь с утра до вечера торчали в офисах на облачном уровне, братья Фоменки, с кем-то договорившись, устроились разнорабочими в типографию на триста пятнадцатом, а Марк помогал отцу, плавал с ним и выглядел очень довольным. Вот и получалось, что Ника осталась совсем одна и от нечего делать бродила по Башне, как неприкаянная.

Впрочем, «бродила» было громко сказано. Спускаться куда-то далеко вниз одной ей не особенно хотелось, и она то сидела с книжкой дома, то гуляла по верхним этажам Башни.

Ника любила свой надоблачный уровень. Ей нравилось, как всё здесь устроено, нравилось, что, выйдя из квартиры и сбежав по ступенькам три этажа вниз, можно попасть прямо в сад, где почти любая выложенная гравием дорожка ведёт к панорамному окну. Хотя нет, не к окну (окна были на других этажах), а у них был купол, высокий, прозрачный, светлый, омываемый снаружи солнцем и бесконечным голубым небом. Будучи совсем маленькой, Ника думала, что так везде. Что их мир похож на огромный хрустальный шар, плывущий по небу — глубокому синему небу, которое на рассвете вспыхивало золотом, а на закате медленно гасло, расходясь во все стороны лиловыми и фиолетовыми лучами, и вдруг резко погружалось в чернильный холод ночи с такими далёкими и такими близкими звёздами-маяками.

Когда отец в первый раз отвёл её в интернат, расположенный пятьюдесятью этажами ниже, Никин хрустальный мир взорвался. В интернате было шумно, тесно, суетно, торопливый топот, приправленный криком и смехом, дробился и множился, отражаясь от стен, пола и низкого потолка, а она стояла, вцепившись в крепкую руку отца, не в силах поверить, что папа оставит её здесь, одну, в мире коридоров, стен и шершавого пластика. В первые дни она много плакала, от тоски по отцу, по своей детской комнате, по их террасе и апельсиновым деревьям, и по небу, особенно по небу, которого так здесь не хватало. А потом привыкла. Друзья, игры, учёба, первая ссора, первая любовь… иногда Ника даже забывала, что где-то в этом мире плывёт по бескрайнему небу огромный хрустальный шар, их дом…

Потолкавшись на этажах надоблачного уровня, Ника спустилась на общественный ярус — его называли промежуточным, потому что он отделял их надоблачный мир от всего остального. На КПП (вместо обычной охраны, как на всех остальных уровнях Башни, дежурство здесь несли военные) она не без гордости предъявила свой пропуск. В этом, конечно, не было особой необходимости — охрана прекрасно её знала — но Ника не могла устоять перед этим совершенно детским желанием ещё раз похвастаться.

Сегодня дежурил дядя Миша, пожилой, грузный мужчина, с торчащей щёточкой соломенных усов на круглом, рябом лице. Форма на нём сидела мешковато, чужеродно, будто кто-то в насмешку обрядил дядю Мишу в военный наряд. Армейский образ абсолютно не вязался с этим добродушным и каким-то очень домашним человеком.

— Иногда люди совсем не те, кем они кажутся, — посмеиваясь, говорил Нике отец. — Судить по внешности — последнее дело.

Ника и старалась не судить, но уютный и тёплый дядя Миша в её представлении никак не мог быть военным, одним из тех, кто охранял верхние ярусы Башни, но, тем не менее, он им был.

— Смотри-ка, в полку инженеров прибыло, — дядя Миша широко улыбнулся, обнажив щербинку между крупными белыми зубами, и отдавая пропуск, добавил: — Павлу Григорьевичу привет.

— Ага.

Общественный ярус, как и остальные пять верхних над ним, включал в себя три этажа. Но здесь, в отличие от пусть уже и усталого шика просторных коридоров, дорогих апартаментов и презентабельных кабинетов верхних уровней, было попроще. Вроде бы те же сады и оранжереи, ряды квартирных отсеков по периметру, спортзал, кинотеатр и несколько кафе, магазинчики, детские площадки в центре, но всё выглядело более обшарпанным, старым и изрядно поношенным.

Ника неплохо знала историю создания Башни. Но не благодаря школьным учебникам — сухая статистика и бездушные цифры, представленные на их страницах, навевали тоску и скуку. Историю Нике преподавал отец.

— Но, если неинтересно — не слушай, — предупреждал он дочь всякий раз, когда «усаживался на своего любимого конька».

— Интересно, интересно, — Ника прижималась к отцу. Ей нравилось сидеть с ним вот так рядом, чувствовать исходившую от него внутреннюю силу и спокойствие.

Отец считал, что условно всех, кто населял Башню, можно было поделить на две группы. Первую — наверно, самую многочисленную — составляли люди, которые жили одним днём. Казалось, их совсем не интересовало будущее, то, что произойдёт, когда человек наконец-то покинет объятья Башни. Но их так же мало интересовало и прошлое. Словно всего того, что оставалось за кадром их жизни — короткой или длинной, скучной или богатой событиями — не существовало и не могло существовать.

— Мой отец, — говорил Павел Григорьевич. — Ну а твой дед, стало быть, называл таких людей «везунчиками», а остальных и себя в том числе, причислял к разряду «неисправимых и восторженных идиотов, которые, копаясь в прошлом, пытаются прозреть будущее».

Казалось бы, Павел Григорьевич не рассказывал Нике ничего нового, ничего, о чём бы им не говорили в школе. О том, что предшествовало катастрофе: пошатнувшаяся экология, голод, таяние ледников, подъём вод мирового океана, бесконечные и изматывающие войны за ресурсы, и наконец, астероид, пролетевший в опасной близости от Земли и спровоцировавший высвобождение дремавших внутри неё огромных масс воды. Всё это было в учебниках, но рассказы отца «оживляли» скучные параграфы. Слова «экологические беженцы» вставали картинкой перед глазами, становились объёмными, наполняясь людским горем и отчаянием. А за сухими цифрами жертв эпидемий и голода Нике виделись люди, с их чаяниями и надеждами, любовью и ненавистью, верой и неверием.

— А вот почему нельзя было построить несколько таких башен, а, пап? — этот вопрос всегда занимал Нику больше остальных. — Например, три. Нет, не три, десять! Или вообще много. Мы могли бы спасти миллионы людей.

Павел Григорьевич лишь грустно улыбался.

Ника и сама понимала, что в тех условиях это было просто невозможно. Башня строилась не столько на деньги государства, сколько на средства меценатов: богатых людей, которые, поверив в надвигающуюся катастрофу, стремились купить себе и своим семьям комфортные места в раю. Отчасти благодаря этому в их сегодняшней Башне и существовал надоблачный уровень, чья роскошь и богатство резко контрастировали с серым и безликим пространством остальных этажей.

Увы, билет в рай тем людям аннулировали. Первые девятнадцать лет безоблачной жизни верхушки сменились эпохой военной диктатуры. Эпохой людей, похожих на деда Веры, старого генерала — сухого подтянутого человека с суровыми глазами-льдинками, или на дядю Мишу — добродушного и домашнего, со смешной щёточкой усов. У этих людей было то, что оказалось гораздо важнее и сильнее денег — оружие и право отнимать жизнь.

Военная диктатура сменилась другим строем, более правильным (в школе им твердили — справедливым), а верхние этажи — богатые и притягательные для простых обывателей — остались. Народу от этого храма отщипнули кусочек, выделив нижний ярус и обозвав его общественным. И внешне всё выглядело вполне пристойно, если бы не неприметные будки КПП, охраняющие надоблачный мир, в которых по-прежнему власть была в руках тех, кто умел убивать.

***

Общественный ярус оживал лишь в выходные, когда сюда приезжали люди с других этажей Башни. В рабочие дни тут было пусто. Казалось, если громко крикнуть, то ответом будет лишь гулкое эхо, которое пронесётся по коридорам, отталкиваясь от бетонных стен и натыкаясь на несущие колонны.

Ника прошла мимо неработающего магазинчика — через приоткрытую дверь видно было двух уборщиц, одна мыла полы, другая протирала прилавок, мимо закрытого кафе, вывернула на дорожку, ведущую к парку, но до самого парка так и не дошла — остановилась на пустой детской площадке. Уселась на качели и принялась медленно раскачиваться, насвистывая привязавшийся с утра мотивчик и поддевая носком ботинка задравшийся в одном месте, потёртый синтетический ковролин. Некогда зелёный, он должен был имитировать травку, но сейчас представлял собой грязно-серое лохматое нечто.

Большие электронные часы напротив детской площадки медленно отсчитывали время, подмигивая Нике крупными красными цифрами.

Вчера вечером к ней забежала Вера, но, застав в их квартире Сашку (Сашка теперь все вечера проводил у них), не стала заходить дальше прихожей.

— Завтра в пять в нашем кафе, — коротко бросила она Нике в своём обычном приказном тоне. Сашку Вера не удостоила даже взглядом.

Ника никак не могла понять, почему её подруге так не нравится Сашка. Когда вечером, после той вечеринки у Эммы, Ника вернулась к себе в комнату, которую она делила с Верой, та ещё не спала.

— Ну и где ты была? Ушла от Эмки, и мне даже ничего не сказала, — Вера оторвала голову от подушки и сердито посмотрела на Нику.

— Ой, Верка, — Ника присела на краешек Вериной кровати, весело тряхнула рыжими кудрями. — Ты не представляешь, что было! Ты знаешь, с кем я сейчас была? С Сашей Поляковым!

— С Поляковым? С ума сошла? — Вера мячиком подскочила на кровати.

Ника засмеялась. Ей хотелось рассказать подруге, как они с Сашкой гуляли по длинным пустым коридорам, какой у него необыкновенный голос, как они почти коснулись пальцами как будто случайно, но на самом деле не случайно, как… Но она не рассказала. Вера всё равно не поняла бы её.

***

— Привет, давно ждёшь?

Ника вздрогнула и повернулась. Она предполагала, что Вера придёт одна, но та появилась вместе с Оленькой. Сердце неприятно кольнуло. Ника не признавалась самой себе, но причина была простая — она ревновала. Ревновала Веру к этой тихой, кроткой девочке, милой, улыбчивой и неконфликтной. Иногда дулась на Веру, иногда подчёркнуто не замечала Оленьку, иногда грубила и язвила, хотя добрая и старательная Оленька явно не заслуживала такого отношения.

Ника постаралась отогнать подступившую комом к горлу ревность.

— Не, не очень.

— Ой, Ника, я так давно тебя не видела!

На Оленькином лице было написано такое радушие, что Ника на мгновение устыдилась своей нелепой детской ревности.

— А мы только-только сегодня утром о тебе вспоминали, правда, Вера?

Вера кивнула. Она внимательно смотрела на Нику.

— Не открылось ещё кафе?

Ника пожала плечами. Кафе открывалось по вечерам, но в рабочие дни у него не было чёткого графика работы, всё зависело от наплыва посетителей.

— Оль, сходи, посмотри, открылось или нет, — приказала Вера Оленьке.

Иногда Нике казалось, что Вера завела дружбу с Оленькой только ради того, чтобы было кем-то командовать. Уж больно резко и бесцеремонно она с ней обращалась, как её дед-генерал со своими подчинёнными. Оленька была для Веры чем-то вроде «подай-принеси». Иногда и сама Ника, заразившись от Веры, перенимала подобный тон в обращении с их третьей подружкой. Но ту это ничуть не задевало. Вот и сейчас тень растерянности, промелькнувшая на миловидном Олином лице, быстро сменилась неизменной улыбкой, и Оленька с готовностью бросилась выполнять Верин приказ. Вера проводила её взглядом и, лишь убедившись, что Олина спина скрылась за поворотом, повернулась к Нике.

— Мне не нравится, что он у вас всё время торчит, — сказала Вера.

Ника примирительно улыбнулась. Она догадывалась, что подруга непременно начнёт свою речь с упоминания Сашки. Обострять она не хотела, понадеявшись, что Вера свернёт разговор в другое русло. Но напрасно.

— Подвинься, — Вера села рядом с Никой на качели. — И мне не нравится, что ты с ним встречаешься.

— Ты это уже сто раз говорила, — Ника улыбнулась.

— Я знаю, что ты себе там думаешь, можешь не улыбаться. Только я ему не доверяю.

— Вера…

— Погоди, не перебивай. Вот чего он у вас дома постоянно торчит, а? Торчит-торчит, не отпирайся. Ходит, вынюхивает.

— Вера…

— Вынюхивает, я знаю! — Верино лицо стало злым и некрасивым. — Он и в школе всегда так. Да! А как ты думаешь, Змея узнала, что мы на заброшку плавали? Ну?

— Да тот старикан сказал, который Марку лодку давал.

— Да как же! Держи карман шире. Смысл этому старикану нас сдавать. Это Сашенька твой настучал. И потом, нас же всех Змея сразу отпустила, а его к себе позвала, помнишь?

— Она песочила его, будь здоров!

— Ага, сначала песочила, а потом Сашеньку прямо в административное управление распределили. Ника, да сложи ты два плюс два!

— У него в аттестате одни пятёрки, между прочим.

— Ника, — в голосе Веры явно слышался сарказм. — Ник, ты меня поражаешь, ну честное слово. Что ты, как ребёнок, в самом деле. Ты что, реально веришь во всю эту чепуху, типа социального лифта и бла-бла-бла?

Ника покраснела.

— Оглянись вокруг себя: наверху остаются те, кто здесь родился изначально. Остальные отправляются вниз. Прямо вон у Олейник такой аттестат отличный, чтобы её наверху оставили, ага, как же. Кстати, твой Поляков с ней спал.

— Ты врёшь, — тихо сказала Ника. Она чувствовала, как горят её щеки, непонятно: от стыда или от негодования.

— Ладно, — Вера с шумом выдохнула и повторила. — Ладно. Я вру. Про Олейник вру. А про остальное нет!

Вера ещё хотела что-то добавить, но передумала и замолчала.

— Считаешь, что я — совсем уродина, да?

— Ника…

— Ну да, уродина. Думаешь, я не понимаю, что ты хочешь сказать, — Ника внимательно посмотрела на Веру. — Что со мной можно встречаться, только потому что мой папа — член Совета Двенадцати.

— Здрасте приехали! — разозлилась Вера. — Тогда и со мной вон Шостак встречается по той же причине. Из-за деда. Ты хоть ерунду-то не говори!

Вера развернулась и неловко обхватила Нику обеими руками.

— Дура ты какая, Савельева, ну прямо дура дурой. Уродина, скажешь тоже.

От неловких крепких Вериных объятий неожиданно стало тепло на душе. Ника тихо засмеялась, чуть высвободилась, подняла на Веру глаза.

— Так, значит, ты всё-таки встречаешь с Марком?

— Я? С чего ты взяла?

— Сама только что проговорилась.

— Ерунду не говори. Ой. Что это у тебя такое? — Вера коснулась рукой кулона на шее Ники. — Я такого у тебя не видела.

— Это мамин кулон. Папа мне его отдал. Правда красивый?

Вера не успела ответить. В конце детской площадки показалась Оленька.

— Девочки, пойдёмте! — помахала Оленька рукой. — Кафе открылось.

Глава 12

Глава 12. Анна

Анна понимала: ей не стоило сюда приходить.

Они с Савельевым четырнадцать лет избегали друг друга, и на то были свои причины. Более того, она и наверх предпочитала не подниматься (да особо и некогда было — больничные дела отнимали много сил и времени), а уж если и поднималась, то старалась оставаться здесь не больше, чем на пару дней. А вот сейчас пришлось. Нужно было занести отчёты в департамент, кое с кем встретиться. Опять же совещание это насчёт карантина. Да ещё Борис так некстати задержал выдачу лекарств почти на две недели. Он и раньше задерживал, всегда отзванивался, говорил: «Аня, подожди», но в этот раз получилось дольше, чем обычно. Она не умела надавить на него, хотя, наверно, могла бы — не только Борис держал козыри в руках. Но не в её характере это было. Вот Борис мог. Но Литвинов — искусный манипулятор. Всегда им был.

В детстве и юности это выглядело забавным. Борька изо дня в день прощупывал чужие границы, действовал, где нахрапом, а где обаянием — в зависимости от ситуации. Причём зачастую даже не извлекая из этого никакой выгоды, просто из спортивного интереса. Или оттачивая своё мастерство. Одноклассники, учителя, школьная буфетчица, библиотекарь, мелкий соседский пацан — Борьке было всё равно, объектом его манипулирования мог стать любой. Иногда и Анна попадалась на его удочку, сама удивляясь потом, как это она позволила ему уговорить себя на очередную авантюру. Злилась, конечно (она и сейчас на него злилась), но Борис каждый раз так обезоруживающе улыбался и так искренне просил прощения, что в итоге ему всё сходило с рук. И единственным человеком, на которого не действовали Борькины манипуляции, был Павел.

Пашка хохотал до упаду, глядя, как Борька расставляет свои сети вокруг очередной жертвы, и, даже если в итоге всё оборачивалось не очень красиво и этично, Пашка принимал сторону друга. Он всегда оправдывал Бориса, защищая его ото всех, а иногда и от неё, Анны, когда она в очередной раз кричала: «Я этого Литвинова убью просто!».

— Да ну, Ань, он же не нарочно, — говорил Павел, загораживая друга от её тумаков. А Борька, выглядывая из-за Пашкиной спины, хитро и виновато улыбался:

— Правда, Ань. Я ж не нарочно, Ань.

Иногда Анне так не хватало их обоих, но те Борис и Павел остались в прошлой жизни. В том мире, который ещё не перевернулся…

Сегодня у неё был только Борис. А Павел… Нет, вряд ли она смогла бы, даже если бы очень этого хотела (а она хотела), выкинуть его из головы. Слишком значимое место он занимал когда-то в её жизни. Оставалось только одно — загружать себя до умопомрачения работой, чтобы отвлечься, чтобы не думать. Но сейчас, вынужденно застряв наверху, оставив на время больничные заботы, свой спасительный якорь, она постоянно мыслями возвращалась в прошлое.

Эти две недели вымотали её окончательно. Она боялась случайно столкнуться с Павлом: в коридорах, на лестнице, у дверей кабинетов. Ходила и оглядывалась. И лёжа ночью без сна на своей узкой девичьей кровати в квартире, где прошло её детство и юность, и разглядывая потолок, она вспоминала Лизу, и весёлого, смеющегося Пашку, и папу, живого, здорового, такого… понимающего.

Анна злилась. Старалась заставить себя думать о другом, важном, насущном, о больнице, о людях, которым она нужна, и всё равно раз за разом мысленно переживала те события, которые навсегда перевернули её жизнь.

Отчасти поэтому Анну вдруг «вынесло» в сегодняшнем разговоре с Борисом. И неожиданно пришло решение, то самое, которое привело её сюда — к дверям Пашкиной квартиры. Она даже знала, что она ему скажет, знала, но, когда Павел открыл ей дверь, все заготовленные по пути слова вылетели из головы и разлетелись — разбились на мелкие кусочки, наткнувшись на его удивлённый взгляд.

— Ты?

Серые пасмурные глаза были всё те же, но красивое лицо как-то затяжелело, и эта тяжесть придала чертам резкость и жёсткость. Павел сделал шаг вперёд, и она почувствовала в этом шаге смутную угрозу. Но он справился. Привычным и таким знакомым Анне жестом взъерошил короткие светлые волосы, и отступил назад, открывая перед ней проход.

— Проходи.

Он хотел ещё что-то сказать, но не успел — из глубины квартиры настойчиво и призывно зазвонил телефон. Павел быстро и с каким-то облегчением извинился и поспешил к себе в кабинет.

Оставшись одна, Анна огляделась и замерла. Гостиная, до боли знакомая, надвинулась на неё призраком из прошлого. Она почувствовала, как стремительно отступает время, откатываются назад четырнадцать лет, срывая с неё, словно кожу, кокон защиты, который она так тщательно выстраивала все эти годы. Анна зажмурилась, до боли закусила нижнюю губу. Потом резко и широко распахнула глаза. И явственно услышала заливистый детский смех. Откуда-то из коридора или из детской. Чистый, высокий, звонкий. И громкий топот маленьких ножек по вымытому до блеска полу. И следом голос Лизы:

— Ника, стой! Стой, я кому сказала, маленький чертёнок!

И снова смех. Смех её сестры.

По спине пробежал холодок, что-то сдавило грудь, и невидимые холодные руки легли на горло. Анна чувствовала прохладу чужих и равнодушных пальцев. Память, от которой она так долго и упорно бежала, все эти годы жила и ждала её здесь — в этой огромной и чужой квартире. В вещах, которые лежали и стояли так, как их когда-то положила и поставила Лиза. В цвете и фактуре стен, в люстре, в шторах, даже в солнечных лучах, пробивающихся с террасы через приоткрытую дверь и французские окна — рыжих, огненных, как сама Лиза.

В этом доме всё дышало её сестрой. Не было нужды заглядывать в другие комнаты — Анна уже знала, что там её встретит то же самое. Пашка, то ли дурак, то ли мазохист, берёг любую мелочь, в которой таилась даже не часть, а тень, кусочек тени Лизы. Анне захотелось убежать. Куда угодно, только подальше от этого склепа, где звучал, не переставая, Лизин смех, сотканный из звонких солнечных нитей.

Она услышала шаги за спиной, чёткие, уверенные, и смех Лизы и топот детских ног разом оборвался. Даже если б Анна не стояла сейчас в квартире Павла, она всё равно угадала бы его шаги. Это Борис подкрадывался мягко, по-кошачьи, вырастал, пугая, из-за спины, а Павел везде и всюду входил не таясь. По-хозяйски. С той мужской уверенностью в собственной правоте, которая одновременно и злит, и обезоруживает. Анна обернулась. Павел стоял, широко расставив ноги, убрав руки в карманы брюк, смотрел на Анну внимательно и изучающе.

— Не ожидал, что тебе хватит смелости сюда прийти.

— Но тебе же хватает смелости здесь жить.

Кровь отлила от лица Павла. Она не видела, а скорее угадала, как сжались в кулаки его пальцы. Но он по-прежнему не двигался с места. Внутренний голос уже не шептал — кричал ей: «Уходи! Развернись и уходи! А Пашка… Пашка пусть остаётся здесь, в этом мавзолее, со своими призраками». Внутренний голос был, конечно, прав. Вот только… только призраки у них с Павлом были общими. И осознание этого придало ей решимости и какой-то дурацкой, безудержной отваги.

— Ну и как тебе, Паша, здесь живётся? — Анна обвела рукой комнату и, не дожидаясь ответа Павла, продолжила. — Как спится, а, Паша?

Вместе с сарказмом к Анне вернулась и злость.

— Нормально спится, — внешне Павел оставался совершенно невозмутимым.

— А мне вот как-то не очень. Четырнадцать лет как не очень.

Анна развернулась, сделала несколько шагов в сторону окна, выходящего на террасу, но, так и не дойдя до него, остановилась, наткнувшись взглядом на фотографию Лизы. И это неожиданно отрезвило её, отогнало злость и раздражение. Анна физически почувствовала, как горячие тонкие руки сестры обвили её шею, а губы, полные, мягкие, коснулись щеки, едва-едва, торопливо и чутко, и зашептали в ухо: «Анечка, милая, ну не злись, Анечка».

«Да что же я делаю? — мелькнуло в голове. — Что мы делаем? Я ведь не за этим сюда пришла. Не поэтому». И она вспомнила — ради чего она здесь, что она должна сказать. Какие слова нужно произнести, чтобы убедить его наконец-то. А Пашку надо убедить. Надо.

— Знаешь, Паша, я сейчас тебе кое-что скажу. Ты меня выслушай, пожалуйста. Не перебивай. Я долго думала, и я поняла...— она не оборачивалась, но знала, Пашка на неё смотрит. — Я — врач, а знаешь, почему я стала врачом? Из-за мамы. Ты этого не помнишь, вернее, не знаешь. Мы тогда ещё не дружили.

Анна чуть прикрыла глаза.

— Мама заболела как-то вдруг. Во всяком случае мне так помнится. Казалось, ещё вчера она возилась с нами, играла, пела песенки, рисовала… мама здорово рисовала… а потом всё резко изменилось. Словно разом поменяли декорации. Я помню, у нас в те дни всегда было темно, и тяжело пахло лекарствами. Это в больнице запах лекарств привычен, а вот дома… дома такой запах душит…

Она замолчала, собираясь с мыслями.

— Папа говорил вполголоса. Потому что громко нельзя… Я тогда думала, что если говорить тихо, а лучше совсем не говорить, то самое страшное не случится. Смешно, — Анна криво усмехнулась и глухо повторила. — Смешно. Словно смерти нужен чей-то голос, чтобы найти дорогу.

В горле запершило. Анна подняла глаза на Лизин портрет. Сестра смотрела на неё и — Анна была готова поклясться — понимающе и ободряюще ей улыбалась.

— В школе я почти ни с кем не общалась. Девчонки казались такими шумными, такими громкими, но я-то знала — шуметь нельзя. Наверно, со мной никто и не хотел дружить. Кому нужна в подругах странная молчаливая девочка… Но я, Паша, тебе не это хотела рассказать, а другое. Знаешь, мама очень хотела жить. Очень. Ей было больно… сейчас я знаю, как это может быть больно, но она хотела жить. Не умереть быстрее, а именно жить.

Анна обернулась. Павел не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к Лизе.

— Ты меня слушаешь?

— Я? — Павел медленно перевёл глаза на Анну. Он словно очнулся от тяжёлого мутного сна. — Да. Слушаю. Мне… мне жаль. Ты никогда об этом не говорила.

— А должна была?

Павел не ответил.

— Я и сейчас тебе это рассказала не для того, чтобы ты меня пожалел. Мне твоя жалость не нужна. Я о другом говорю. Паша, все люди хотят жить. Даже, когда надежды нет. Даже, когда смерть стоит и дышит в затылок. Даже, когда боль выворачивает наизнанку. Всё равно. Люди хотят жить. И никто — никто не вправе воображать себя богом…

— Зачем ты пришла?

Вопрос прозвучал в лоб, как выстрел.

— Паша, может быть, пришла пора исправить свою ошибку? Надо отменить этот чёртов закон …

— Нет, — сухо перебил он её. — Этого не будет. Всё останется так, как есть.

— Но почему?

— Потому что ситуация по-прежнему критическая. И Совет не видит никаких предпосылок, чтобы отменять закон.

— Совет не видит? — зло сощурилась Анна. — А, может, это Павел Григорьевич Савельев не видит, а? Или не хочет видеть. Паша, четырнадцать лет назад ты убеждал весь мир, что это было жизненно необходимо. Был голод…

— И он действительно был.

— Но сейчас-то его нет! — взорвалась Анна. — Нет! Зато, знаешь, что у нас есть? Муравейник. Да-да, муравейник, где каждый выполняет определённую функцию. И живёт, только пока может её выполнять. Пока здоров, не болен, не слаб и способен тащить на себе еду и личинки. А слабых мы сжираем. И уже подрастает поколение, для которых это — норма. Тебе не страшно, Паша?

Она остановилась, перевела дыхание. Анна не ждала, что Павел ответит, но ей хотелось увидеть хоть какой-то отклик, хоть толику понимания в его глазах. Но на лице Павла застыла безучастная и равнодушная маска. Он смотрел на Анну спокойно, холодно и отстранённо, и это отсутствие эмоций пугало.

— Помнишь Иосифа Давыдовича, нашего историка? Помнишь, как мы все его любили? А он был готов просиживать с нами часами после уроков, со всеми отстающими или с теми, кому просто было интересно. А ты был у него любимчиком, Паша. Он тебя из всех выделял и не только потому, что ты его историю лучше всех знал. Были и другие, не менее способные. Но любил он тебя. Ведь ты отличался от остальных. Иосиф Давыдович видел твою честность, твою открытость… Ему сейчас девяносто два, — Анна перехватила взгляд Павла, в котором промелькнуло что-то, похожее на удивление, и быстро поправилась. — Было бы девяносто два. Если бы не твой закон. Не твоя упёртая принципиальная позиция. Так скольких ты ещё готов принести в жертву, Паша? И, главное, ради чего?

— Анна, это бессмысленный разговор. Если у тебя всё, то тебе лучше уйти.

— Уйти? Вот как? — она смотрела на Павла, чувствуя, как по лицу расползается неприятная и злая усмешка. — Значит, уйти. Ну что ж… я уйду. Уйду. А ты останешься. Здесь. Один. Со своими мыслями. И с ней, — Анна мотнула головой в сторону Лизиного портрета. — С той, которую ты убил. И с призраком сына, которого ты тоже убил…

— Папа никого не убивал!

Знакомый звонкий голос оглушил Анну. Она резко обернулась и застыла — в дверном проёме стояла её Лиза.

Глава 13

Глава 13. Анна.

Четырнадцать лет назад

Анна закрыла за собой дверь кабинета, машинально потянула за шнур, опуская жалюзи, прислонилась спиной к косяку.

Она до последнего не верила, что они его примут, этот закон. Сама идея, сама формулировка звучали абсурдно и до чудовищности бесчеловечно. И когда на сегодняшнем утреннем заседании департамента здравоохранения им, главврачам и заведующим больниц и больничных отделений всех уровней Башни это объявили, Анна сначала подумала, что ослышалась. И судя по многочисленным переглядкам, по шелестящей волне возмущения, пробежавшей по рядам, она была не одна такая.

Да, закон об эвтаназии обсуждали последние несколько месяцев. Отклоняли, вносили изменения, снова выдвигали на рассмотрение, готовили людей и зондировали почву. О нём шушукались в коридорах, у него были свои приверженцы и свои противники, и, тем не менее, Анна никогда не принимала эти разговоры всерьёз. Она не допускала даже мысли, что закон когда-нибудь будет принят. Конечно, обстановка в Башне была удручающая, дефицит продуктов и лекарств с каждым годом становился всё ощутимее, на нижних уровнях перешли на карточную систему, но всё это в глазах Анны не являлось оправданием массового убийства, которое готовил Совет.

— Вы только вдумайтесь в значение слово «эвтаназия»! — с жаром говорила она, когда их неразлучная троица — она, Павел и Борис — собирались у Пашки в гостиной. — Оно означает «смерть во благо», а о каком благе, вернее, о благе кого так печётся ваш Совет?

Она делала упор на слове «ваш», стремясь поддеть и Борьку, и Пашку, которые с недавних пор тоже стали членами Совета.

— Нет, погоди, Аня, — в зелёных глазах Бориса искрилась насмешка. Он, вальяжно развалившись на диване, не сводил с неё взгляда. По красивому лицу блуждала улыбка. — Неважно, как мы его назовём…

— Конечно, неважно, — фыркала она. — Потому что вы его никогда не примете.

Это было что-то вроде интеллектуального спора. О чём-то, что находится за гранью возможного. И они спорили до хрипоты, влезая в философские дебри и кого только не цитируя, хотя справедливости ради стоило отметить, что спорили в основном она и Борис (она порицала и обвиняла, Борис пытался донести аргументацию Совета), а вот Пашка… Пашка в этих дискуссиях почти не принимал участия. Он либо молчал, либо старался под любым предлогом улизнуть, когда они касались скользкой темы.

— Пойду, погляжу, заснула ли Ника, — говорил он. Или:

— Я сейчас. Только проведаю Лизу.

И исчезал, оставляя их с Борисом одних.

Её сестра тоже в дебатах не участвовала. Их троица, скреплённая дружбой ещё в школьные годы, так и осталась только их троицей, и Лиза это понимала.

К тому же беременность сильно изматывала её сестру. Она быстро уставала и при каждом удобном случае старалась прилечь, заставляя Пашку нервничать и беспокоится больше обычного.

Лиза… чёрт, как она могла забыть!

Анна метнулась к столу, включила компьютер, нервно забарабанила пальцами, глядя, как медленно и неторопливо подгружается рабочий экран…

Лиза родила месяц назад. Роды были тяжёлые, но это было только начало — основные испытания их ждали впереди. Мальчик был очень слаб, и дело было, конечно, не только в слабости. Анна болезненно поморщилась, вспоминая очередной утренний разговор с сестрой.

— Анечка, он такой бледный и кашляет всё время. И плачет. У него животик болит, наверно. Ань, сделай что-нибудь, Аня…

Лиза нервно ходила по палате из угла в угол, прижимая ребёнка к груди, с болью и нежностью вглядывалась в бледное, покрытое испариной личико сына. Она была похожа на волчицу, готовую растерзать любого, кто осмелится приблизиться к её детенышу. Лиза сильно похудела, осунулась, она почти не спала. Шестым чувством ощущая смутную угрозу, и, ещё до конца не понимая природу этой угрозы, она в штыки воспринимала все попытки медсестёр и нянечек оказать хоть какую-то помощь, а любые предложения поспать пару часов, оставив ребёнка под присмотром медперсонала, встречала категорическим отказом. Доверяла она только сестре, и то — Анна это чувствовала, читала в настороженном Лизином взгляде — не до конца, не полностью, а лишь повинуясь вынужденной необходимости хоть кому-то доверять в этом мире.

Малыш захныкал, жалобно и устало, и почти сразу же его хныканье перешло в сиплый, задыхающийся кашель. Лиза запнулась, словно натолкнувшись на невидимую преграду, прекратила свой безумный бег по палате, замерла в оцепенении, словно её неподвижность могла остановить хриплый кашель ребёнка.

Анна в который раз подумала, что решение перевести Лизу с малышом в отдельную палату было правильным.

Для матерей и младенцев в Башне было предусмотрено так называемое пост-родильное отделение. Согласно медицинскому протоколу, составленному чуть ли не сто лет назад, после родов мать с ребёнком оставались здесь четыре месяца. По факту же, если не было каких-то проблем, их выписывали раньше. В редких случаях, когда у врачей возникали сомнения, или ребёнок был слишком слаб, задерживали в больнице ещё месяца на два.

Такая система была не совсем совершенной, но в условиях скученности людей в Башне требовалось обеспечить карантин для новорожденных и рожениц, чтобы избежать разного рода инфекций. К тому же система имела определённые преимущества и в плане организации. Патронажным сёстрам не нужно было мотаться по этажам, да и квалифицированная помощь детям и матерям оказывалась своевременно.

Палаты пост-родительного отделения были большими: на десять-пятнадцать человек, и иногда — если юный контингент подбирался излишне голосистым — очень шумными.

Для Лизы такое соседство было невыносимым. Она и после первых, в общем-то беспроблемных родов, едва вытерпела положенные четыре месяца в этом вертепе, и в этот раз Анна, больше даже под давлением Павла, чем самой Лизы, и пользуясь своим служебным положением, распорядилась поселить Лизу отдельно ото всех. А когда начались проблемы со здоровьем малыша, а они начались практически с первых дней его жизни, Анна уже не сомневалась в правильности своего решения.

— С Никой всё было не так, по-другому, а вот с Ванечкой… Аня, с ним всё хорошо? — Лиза наконец-то оторвала взгляд от маленького сморщенного личика сына. В её синих глазах Анна прочитала вопрос и надежду.

— С разными детьми по-разному, — осторожно подбирая слова, сказала Анна. Говорить было трудно, её сестра всегда очень чутко улавливала фальшь. — Лиза, милая, не волнуйся. Всё будет хорошо. Доверься мне.

Анна ненавидела себя за эти слова. Профессиональный долг требовал от неё говорить правду, тем более что правда эта была ей известна. Уже перед тем, как пришли результаты первого скрининга, Анна знала ответ. Была на девяносто девять процентов уверена в диагнозе, оставляя один процент на порождённое слепой верой чудо. Второй анализ, сделанный чуть позже первого скорее для проформы, лишь ещё раз подтвердил неутешительный вердикт.

Как врач, Анна обязана была сообщить Лизе о болезни сына. Но как сестра — не могла. Медлила. Ходила вокруг да около, ругая себя последними словами.

Лиза была особенной, из тех людей, которые являются в этот мир как будто бы только для того, чтобы своей непохожестью, красотой и хрупкостью подчеркнуть обыденную уродливость этого самого мира, которую все остальные стараются не замечать. Это как цветок, неожиданно расцветший посреди горы щебня, ржавых обломков и мусора. Его красота не столько притягивает, сколько пугает, и обязательно найдётся хоть один человек, который раздавит его тяжёлым кованым сапогом, не из-за ненависти к прекрасному, нет, а лишь для того, чтобы все остальные смогли наконец-то вздохнуть с облегчением.

После смерти матери Анна с отцом старательно оберегали Лизу от всего, что, как они считали, могло ей навредить. И сейчас Анна чувствовала, что не может найти верные слова, чтобы невзначай не разрушить Лизин хрупкий хрустальный мир.

Оставалась одна надежда — на Павла. Но Павел, чёрт бы его побрал, молчал.

О проблемах со здоровьем сына и о своих опасениях Анна сообщила Павлу сразу же.

— Это муковисцидоз, Паша, смешанная форма. По сравнению с лёгочной или кишечной она гораздо тяжелее, агрессивнее, потому что сочетает в себе оба эти вида, что, увы, удваивает проявление общей клинической картины.

Она тогда вырвалась к Павлу буквально на полчаса. Больничные дела, болезнь племянника и Лиза — Лиза, которая позволяла себе хоть немного поспать лишь, когда Анна была рядом — всё это отнимало уйму времени и сил.

Павел слушал молча, не перебивая. Рядом с ними, на разложенном на полу коврике, притащенном из детской, Ника сосредоточенно строила из кубиков башню, что-то сердито бормоча себе под нос.

— Я не буду описывать тебе все симптомы, потому что это сейчас не главное. Главное, чтобы ты понял, с этим можно жить! Нет, полностью излечить малыша не удастся, но при достаточном медицинском сопровождении болезнь можно контролировать. Да, потребуется пожизненный приём целого ряда лекарств: бронхорасширяющих препаратов, муколитиков, антибиотиков, потребуется физиотерапия и специальная гимнастика, но мы справимся, Паша. Мы справимся. Ты, Лиза, я… Мы обязательно справимся.

Анна заставила себя улыбнуться и посмотрела на Павла.

Он выглядел неважно. Плохо выбрит, волосы взъерошены, глаза покраснели.

Месяц без Лизы, с трёхлетней Никой на руках, сказался на нём не лучшим образом. Анна знала, что маленькая Ника капризничает, плохо засыпает, требуя, чтобы ей раз за разом читали одну и ту же сказку. Лиза справлялась с дочкиными капризами легко, но Пашке, видно, сейчас доставалось по полной. Анна несколько раз уговаривала его не отпускать няню по вечерам, но Пашка по непонятной причине упрямился. Не высыпался, злился, но стоял на своём.

— Ты с ней поговоришь? С Лизой? — Анна заглянула в воспалённые глаза Павла.

Он кивнул. Как-то вымученно, через силу, и что-то затравленное мелькнуло в его взгляде. Анна его понимала. Ей казалось, что она его понимает.

Компьютер наконец-то загрузился, и Анна привычно защёлкала по папкам на рабочем столе, открывая нужные. Она искала файл с результатами второго скрининга. Первый её не интересовал. Первый пусть останется таким, как есть, а вот результаты второго… их надо изменить. Их ещё никто, кроме неё, не видел. Ну и кроме лаборатории, конечно. Но с лабораторией она как-нибудь договорится, в этом Анна была уверена. А вот с остальными сложнее. Поэтому важно исправить всё прямо сейчас. Заменить кое-какие цифры, переделать заключение. И удалить оригинал из почтовых сообщений.

Анна не думала о других детях, тех, кто тоже родился с проблемами, и которых принятый закон также касался напрямую. Не думала о том, что ей предстоит уже к завтрашнему утру составить полный «чёрный» список. Не думала о том, что ей придётся приводить это чудовищное убийство в исполнение, пусть и не своими руками. Нет, ни о чём этом она сейчас не думала. Все её мысли были только о сестре. И о маленьком Ванечке.

— Анна!

Она не заметила, как Павел вошёл в кабинет. Увлёкшись поисками, не услышала, как скрипнула дверь. Но появление Павла не удивило её. Он пришёл ровно тогда, когда должен был прийти. Это же Пашка!

Павел быстро пересёк кабинет, остановился у стола, чуть нагнулся. Анна, без слов поняв, что он хочет, развернула экран к Павлу. Файл с результатами скрининга был уже открыт. Он всё понял. Пашке никогда не нужно было объяснять по два раза. Многолетняя дружба давно сделала их одним целым. Никто лучше, чем Пашка, не знал её, Анну. Поэтому даже то, что он сейчас находился в её кабинете, там, где быть в общем-то не должен, казалось Анне естественным и закономерным. Павел мыслил так же, как она, и, зная, что утром медикам будет объявлено о законе и даны дальнейшие указания к действию, он пришёл сюда, к ней.

— Паша, я просто изменю результат с положительного на отрицательный, никто ничего не узнает, — быстро сказала Анна.

— Нет! — Павел перехватил её руку и повторил. — Нет.

— Нет?

Она его любила. Любила, вряд ли до конца сама понимая и признавая это. Пашка был в её жизни всегда. Или почти всегда. С того самого дня, когда подошёл к ней в школе и позвал к себе смотреть макет Башни.

— Отец делал. Хочешь поглядеть?

Она, ещё ошеломлённая, не пришедшая в себя после недавней смерти матери, не понимающая, что она делает среди всех этих шумящих и галдящих сверстников, уставилась в его открытое веснушчатое лицо и молча кивнула.

Так началась их дружба, которая незаметно переросла во что-то большее для неё. Но не для него.

Смешно, но Анну это никогда не беспокоило. Всё равно Павел всегда был рядом. Даже когда пахал почти без выходных два года на своей электростанции, и их разделяли три сотни этажей. Даже тогда… Поэтому новость о том, что Павел встречается с её сестрой, стала для Анны полной неожиданностью. Она и узнала об этом самой последней. Борька ей не сказал, утаил. Дурак. Анна так и не смогла до конца ему это простить. А Павла простила. И Лизу тоже. Не могла она по-другому. Потому что ближе, чем эти двое, у неё никого не было.

К тому же Анна чувствовала, что Лизе — хрупкой, ранимой, такой неприспособленной к суровой жизни — Пашка был просто необходим. Он твёрдой стеной ограждал Лизу от всех невзгод и волнений. Лучше Пашки ни у кого бы не получилось. И Анна, любя их обоих и не в силах разделить эту любовь на части, поняла и приняла.

— Не делай этого! — горячие пальцы Павла больно сжали её запястье.

— С ума сошёл? — Анна резко выдернула руку и потрясла ею. На белой коже остались красные пятна.

— Извини, — пробормотал он.

— Да ну тебя! — Анна потёрла руку и бросила сердитый взгляд на Павла. — Ты совсем дурак, не понимаешь, что ли? Если я сейчас не исправлю результаты второго скрининга, то Ванечка... он… чёрт, Паша, да я просто обязана буду включить его в тот список, который… которых придётся…

У Анны язык не поворачивался сказать «убить».

— В общем, ты сам знаешь, — зло закончила она.

— Ты этого не сделаешь.

Анна удивлённо посмотрела на Павла, и вдруг до неё дошло. Она поняла, что Пашкин помятый вид, небритость, воспалённые красные глаза, всё это не из-за капризов дочери, нет… капризы были не причём.

— Так это ты был инициатором этого закона, — Анна не спрашивала. Она утверждала.

Всё же было очевидно, как она не видела этого раньше. То,как Пашка всегда уклонялся от дискуссии. Убегал, едва они с Борисом начинали спорить. То, как он молчал, уйдя в себя, когда она рассказывала ему о диагнозе сына. Это был его закон — его, Павла Савельева. И сейчас, глядя в потемневшее Пашкино лицо, в его плотно сжатые губы, Анна поняла, что он не отступится. Принципиальность, идеализм, глупость, страх не усидеть в кресле Совета — весь этот дьявольский замес Анна прочитала на лице Павла.

— Ублюдок, — едва слышно, одними губами прошептала она.

Он побледнел и ничего не ответил.

Ему нечего было ей сказать.

Глава 14

Глава 14. Кир

Кир вернулся в класс, где его ждала мать.

После свары, устроенной у грузового лифта, люди потихоньку, кто-то молча, а кто-то, недовольно бурча себе под нос, разошлись по своим местам, а Бахтин, Егор Саныч, отец Кира и несколько инициативных женщин из разряда тех, без которых не обходится ни одно совместное мероприятие, пересчитали коробки и пайки и велели им с Вовкой перетащить всё в медпункт. Лёха к тому времени успел куда-то слинять.

В медпункте всё ещё раз переписали и организовали выдачу. Было уже время обеда, и люди, гонимые голодом и любопытством, стали подтягиваться к медсанчасти. Отец получил пайки на свою семью и на Марину и, отдав их Киру, отправил того восвояси со словами:

— Давай дуй к матери, а то она уж, наверно, места себе не находит.

Мать была на удивление спокойна. От людей, расположившихся по соседству, она уже всё узнала: и то, что медицинская бригада не приехала, и то, что привезли паёк, и даже то, что Егор Саныча чуть не побили.

— Ну ладно, не приехали сегодня, приедут завтра, — бормотала мать, деловито сворачивая свой спальник и пристраивая его в угол. И словно в ответ на её бормотание нелепым припевом дурацкой песенки-неотвязки из противоположной стороны класса раздавалось:

— Никто не приедет, никто не приедет…

Марина сидела на своём спальнике, устремив куда-то вдаль голубые кукольные глаза, удивительно огромные на маленьком невзрачном треугольном личике. Она раскачивалась из стороны в стороны, обхватив руками острые коленки, обтянутые серыми рабочими брюками, и беспрестанно повторяла бесцветным голосом:

— Никто не приедет, никто не приедет…

— Чего это она? — Кирилл бросил брезгливый взгляд в сторону их соседки.

— Не обращай внимания, — быстро и сердито сказала мать. — Не видишь, человек не в себе.

Она принялась за спальник отца, морщась то ли от того, что спальник никак не желал сворачиваться, то ли от монотонного речитатива Марины. Потом, в сердцах махнула рукой, обернулась к соседке.

— Марина, сходила, умылась бы.

Та словно ждала приказа. Покорно поднялась на ноги и, втянув голову в плечи, не глядя на них, пошаркала к двери. Со спины, сутулой, узкой, с выпирающими лопатками, она была похожа на маленькую сухонькую старушку, хотя Кир видел, она совсем не старая, гораздо моложе, чем его родители.

Мать присела на так и не свёрнутый спальник отца, подтянула колени к подбородку.

— Чокнутая она какая-то, — Кир сел рядом с матерью. Коробки с пайком он поставил прямо на пол перед собой.

— Я бы тоже на её месте чокнулась, наверно. Ребёнок умер, муж не выдержал — бросил. Ей бы, Марине, к Егор Санычу нашему обратиться, когда её мальчик заболел, а она, дурочка, решила, что надо в верхнюю больницу идти, мол, там-то специалисты, там-то помогут. А они сразу раз и направление на эвтаназию выписали. Лейкемия, не лечится. Говорят, даже попрощаться толком не дали. Хотя как тут попрощаешься.

Мать зябко повела плечами. Киру захотелось обнять её, но даже сейчас, здесь, в этой в комнате, где никого кроме них двоих не было, ему что-то мешало. Какой-то глупый стыд что ли.

Кир чуть покосился на мать: она никогда с ним не говорила на такие темы. Да и ему, если честно, было как-то не до этого. Закон. Эвтаназия. Смерть. В девятнадцать лет всё это так далеко. В девятнадцать лет ты думаешь, что будешь жить вечно. И все подобные разговоры, они, конечно, возникают время от времени, как плесень, которая прорастает на стенах, но всё равно обходят тебя по касательной, разве что иногда заденут чуть глубже, чем обычно, и сразу нет-нет, да и промелькнёт потаённая стыдливая радость — хорошо, что сегодня не меня, хорошо, что на этот раз не со мной. А потом тебя и ещё сотню человек запирают на пустом этаже, и твоей соседкой оказывается полусумасшедшая Марина. И у взрослых вдруг становятся такие растерянные лица.

— А почему ей бы к Егор Санычу обратиться? — спросил Кир. — Он чего, вылечил бы что ли?

Мать невесело засмеялась и, повернувшись к нему, взлохматила рукой его тёмные волосы.

— Эх, Кирка, Кирка. Наш Егор Саныч знает того, кто может помочь. Но ты, — лицо матери стало серьёзным. — Ты Маринино нытьё особо-то не слушай. Ну, что к нам никто не приедет. Приедут! Обязательно приедут.

— Да я и не слушаю, — покривился Кир.

— Ну и славно. Пойду до Поляковых дойду.

Мать поднялась, одёрнула форменную куртку.

— Сегодня с утра увидела, что они тоже здесь. Слава богу, хоть их сынок наверху сейчас, — в словах матери промелькнула зависть и тревога, которая так не вязалась со словами, сказанными до этого: «приедут, обязательно приедут».

Кир не стал дожидаться, когда Марина вернётся из туалета. Сидеть рядом с ней и слушать её тоскливое бормотание было выше всяких сил. Он раскрыл один из пайков, вынул оттуда несколько галет и рассовал по карманам, решив, что перекусит по пути. Кирилл намеревался вернуться в медпункт, там оставался Вовка Андрейченко, а с Вовкой всё же было веселее.

Но до медпункта он так и не дошёл — Андрейченко встретился ему у соседнего класса.

— А я к тебе, — Вовка протянул ему мандарин. — На вот. В одной из коробок оказались, прикинь. Решили, что это детям, но я парочку спёр. Мы же тоже типа дети.

Он весело засмеялся.

— Пайки на сегодня всем выдали, ну и меня вытурили из медпункта.

— Почему?

— Так, — Вовка пожал плечами. — Обсуждают что-то, что не для наших ушей. Ну и фиг с ними. Они взрослые, пусть сами решают.

— Пусть, — согласился Кир.

Они с Вовкой прошли дальше, миновав несколько классов, откуда были слышны голоса. Где-то ругались, где-то о чём-то вполголоса говорили, справа виртуозно матерились, слева хныкал ребёнок, навязчиво, нудно, и это тоскливое нытьё неимоверно раздражало. Кирилл с Вовкой обогнули одну из шахт лифта и по длинному, расширяющемуся коридору вышли к наружной стене. Вовка залез на подоконник, поскреб пальцем по стеклу, словно пытался соскоблить грязь, которая вот уже сто лет изо дня в день оседала с внешней стороны, и которую не в силах были смыть ни летние ливни, ни зимние снегопады.

— Слушай, Кирюха, — неожиданно сказал Вовка. — А у тебя с Самойловой чего было?

Кир удивлённо посмотрел на друга. Вовка выбрал самое неподходящее время для таких задушевных разговоров. О девчонках он сейчас думал меньше всего.

— Ну, было, конечно, — Кир криво усмехнулся. — А у тебя с твоей библиотекаршей?

— Ну, было там пару раз… — Вовка замялся, почесал затылок, а потом повернулся к Киру и неожиданно улыбнулся. Искренне, как умел улыбаться только Вовка Андрейченко. — Да вру я. Ничего не было.

Кир хотел сказать, что это в общем-то ерунда, но промолчал. Уловил каким-то шестым чувством, что Вовке это сейчас не нужно.

— Я так думаю, — Вовка опять отвернулся к окну и принялся скоблить стекло пальцем. — Для этого, ну… типа ведь любить человека нужно. Вот как ты Ленку, например. Мне кажется, это должно быть ну… как взрыв, как вспышка. Увидел девчонку и понял, вот это она… та самая…

Кирилл прислонился к стене и закрыл глаза. Вовка Андрейченко чего-то говорил о любви, и это было так нелепо, так странно. Наверно, его друг специально выбрал время, когда они остались вдвоём, без Лёхи Веселова с его вечными насмешками и пошлыми подколами. Кир, конечно, тоже мог подколоть и пошутить ниже пояса, но Вовкина откровенность обезоруживала.

А любовь… ну что такое любовь? Сказка для детей. Хотя Вовка вон в неё верит. Даже думает, что у него с Ленкой типа чувства. А Ленка просто ему даёт, то есть давала, потому что сейчас по всей видимости она даёт уже Татарину. Кир подумал об этом как-то вяло, безучастно, словно, это его совсем не касалось. Ну не Ленка, так будет другая, такая же сговорчивая. Если… если они, конечно, отсюда выберутся…

Глава 15

Глава 15. Сашка

— Можно к тебе?

— Конечно, — Сашка чуть отодвинулся, пропуская Нику в комнату.

Она прошла. Поискала глазами стул, хотела было подойти, сесть на него, но отчего-то передумала и вместо этого медленно опустилась на краешек кровати, заправленной потёртым синим одеялом.

Сашка почувствовал неловкость. Его комната, длинная, узкая и настолько тесная, что кроме кровати, стола и стула в ней ничего больше не помещалось, была совсем не тем местом, где должна была находиться дочь одного из самых влиятельных людей Башни. Он старался не приглашать Нику к себе, да и она особо сюда не рвалась. Была здесь всего пару раз. А точнее даже один — они тогда всей компанией ввалились к нему сразу же, как только он получил ключи от новой квартиры. Марк со свойственным ему оптимизмом громко и бурно радовался за друга: «Класс же, ну! Своё жильё, без предков!». Вера надменно кривила губы. Братья Фоменки, как истинные инженеры проверяли, всё ли работает: замок, душ, смыв унитаза. Оленька торжественно его поздравила и, кажется, даже что-то подарила на новоселье. И только Ника, тактичная и внимательная Ника, поняла, правильно уловила его замешательство и стыд.

Он на самом деле стыдился своего нового убогого жилища, любезно предоставленного административным управлением. Не жильё, а насмешка — маленькая клетушка в одном из жилых секторов общественного этажа, что были расположены ближе к центру Башни, к рабочим помещениям, кухням, столовым и общим туалетам. В будни здесь было шумно, по выходным тоскливо, иногда пахло мусором и гнилыми овощами, если мусорщики запаздывали и не вывозили отходы вовремя. В этих отсеках жили мелкие клерки, работники столовых и уборщики помещений. Ну и он, Александр Поляков, стажёр административного управления.

Сашка чувствовал себя ребёнком, которому посулили конфету в красивой яркой обёртке, а вместо этого под шуршащим фантиком оказалась лишь пустота.

Хотя, чего он ждал? На что надеялся, воображая себе свою новую жизнь? Что его сразу же поселят в квартиру, как у Савельевых? Сашка вздрогнул, вспомнив свой первый визит к Нике.

Она пригласила его к себе в гости не сразу, недели через две после той вечеринки. Спросила, смущаясь: «Ты придёшь, Саша? Да ведь, придёшь?». Словно он мог ей отказать.

Квартира Савельевых поражала. И даже не количеством комнат, не всеми этими гостиными, ванными и оранжереями, нет, она поражала светом, которым, казалось, была пронизана насквозь.

Архитекторы Башни не сильно заморачивались, проектируя жилые отсеки надводного и подоблачного уровня: жалкие однотипные каморки со стандартной казённой мебелью, полутёмные и оттого тоскливые. От вечных сумерек, царивших в их мире, не спасали ни всегда открытые жалюзи, ни мутные фонари общих коридоров, ни высокие окна, тянущиеся по внешней стене Башни, настолько грязные, что казалось, там, снаружи, день всегда на излёте угасания.

Мир, куда Сашку ввела Ника, был другим.

И для людей этого мира, архитекторы постарались на славу. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву садовых деревьев, высаженных по периметру верхних уровней Башни, вливался тёплой волной в светлые и просторные квартиры, расходясь лучами, забираясь во все потаённые места, лаская и согревая. И чем выше располагалось жильё, тем больше света ему доставалось. А Савельевы жили на самом верху.

Это был закрытый мир. Ника проводила его несколько раз к себе через КПП, а однажды, смущаясь и краснея, протянула ему пропуск.

— Это, чтобы ты мог к нам спокойно проходить, а то ведь тебя просто так не пропустят. Ну, потому что нельзя.

Он и сам знал, что нельзя. Верхние уровни охранялись военными, и КПП, преграждающие путь простым смертным, типа него, Сашки, разительно отличались от обычных, натыканных по всей Башне пропускных пунктов с их сонными и ленивыми охранниками.

— Зато теперь ты можешь приходить к нам, когда захочешь, — улыбнулась Ника, глядя, как он рассматривает пропуск. — Я попросила папу, а он — дядю Борю. И вот…

Тогда ещё Сашка не знал, что тот, кого Ника называла так по-простому и по-домашнему дядей Борей, был Литвиновым, начальником административного управления, одним из членов Совета Двенадцати, по слухам человеком весьма жёстким и властным. В административном управлении его боялись. А для Ники он был «дядя Боря», просто «дядя Боря»…

— Ника, что-то случилось?

Сашка присел рядом с ней на кровать, пододвинулся, обхватил правой рукой девушку за худенькие плечи, притянул к себе. Заглянул в глаза, пытаясь понять, что привело её сюда.

— Что-то случилось? — повторил он свой вопрос.

— Нет, — она отстранилась от него и помотала головой. Непослушная рыжая прядка спиралькой упала ей на лицо.

— А всё-таки?

— Саша… — она запнулась и как-то совершенно беспомощно посмотрела на него.

Он видел, Ника хотела что-то сказать, что-то такое, что по всей видимости сильно тревожило её. Хотела, но то ли не могла, то ли не знала, с чего начать.

Сашка молчал. Жизнь научила его быть осторожным. «Молчи и слушай, не торопись», — всегда говорил внутренний голос. И это же, слово в слово ему повторял его новый начальник, Антон Сергеевич Кравец, тот самый, который так ловко прижал его в стенке на дне Собеседования, выудив словно фокусник, докладную записку, написанную Сашкой под диктовку у Змеи в кабинете после той злополучной вечеринки.

Если кто и умел ждать и молчать, так это Кравец. Он внимательно пробегал глазами по строчкам Сашкиных ежедневых отчётов-доносов и лишь коротко кивал. Если его что-то и злило, то он ничем не показывал своего раздражения. Кравец был похож на хищника, который терпеливо караулит свою добычу, зная, что однажды его терпение увенчается успехом. И сейчас Сашка инстинктивно почувствовал, вглядываясь в растерянное лицо Ники Савельевой, что она готова вот-вот вывалить на него какую-то тайну, не хотел этого и одновременно ждал.

Наверно, дело было в том, что он никогда до этого не видел Нику в такой растерянности. Она всегда была смешливой и жизнерадостной, бурно жестикулировала и много говорила, когда её переполняли эмоции, легко вспыхивала, краснея до кончиков медно-рыжих волос, с жаром отстаивала свои убеждения. А сейчас её словно выключили. Нажали какую-то потаённую кнопку, и внутренний свет, что горел в ней — погас. Даже веснушки на лице побледнели и выцвели, растеряв свою солнечную рыжину.

Она молчала, теребила пальцами край одеяла, то сворачивала, что разворачивала его, а потом её словно прорвало. Слова лились сумбурным потоком. Сашке было трудно уследить за скачущими Никиными мыслями, но он не прерывал её, давая девушке наконец-то высказаться, и размытая лоскутная картинка мало-помалу стала превращаться в цельное полотно.

Сашка никогда особо не задумывался о трагедии семьи Савельевых. Ника не говорила, а он тактично не спрашивал. Знал, конечно, что Ника ребёнком потеряла мать, и что был ещё младший брат, младенец, которого Ника никогда не видела. Сложив два плюс два, Сашка сделал вывод, что мать Ники умерла после родов от осложнений, а родившийся малыш не выжил. Такое случалось. Сосед по жилому отсеку, где ютились его родители, философствующий алкоголик Димка был таким вдовцом, чья жена умерла родами, произведя на свет мёртвого младенца. Сашкина мать Димку жалела. Затаскивала того вусмерть пьяного к нему в комнату, стягивала обоссанные штаны, заботливо укрывала тонким и драным одеялом. Димка бессвязно матерился, махал мосластыми кулаками, иногда задевая мать и оставляя на руках той некрасивые синяки. Каждый раз, наблюдая такую сцену, Сашка испытывал гнев и стыд, а став постарше, пытался урезонивать мать.

— Да жалко его, Сашенька, жалко, — говорила она, упаковывая в пакет грязное и вонючее Димкино исподнее, чтобы потом отнести в прачечную. — Сломанный он человек… жизнь его сломала…

Сашка презирал поломанного жизнью Димку, пьяного и сопливого, но Димка, в его горе и слезливом отчаянии был ему понятен. В отличие от Савельева.

Савельев же был для него закрытой книгой. Сашку всегда поражало, как его друзья легко и просто находят общий язык с всемогущим Никиным отцом. Они не часто с ним сталкивались, конечно, но, когда это случалось, Сашка не видел, чтобы общение с Савельевым их как-то напрягало. Тот же Марк разговаривал с Павлом Григорьевичем на-равных, заразительно смеялся, даже спорил. Близнецы Фоменко, обычно неразговорчивые, в присутствии Никиного отца заметно оживали, играли с ним в шахматы или обсуждали совершенно далёкие от Сашки вопросы: историю создания Башни, какие-то глобальные вопросы всеобщего спасения.

— Получается, Павел Григорьевич, что мы — единственные выжившие на планете? — задумчиво спрашивал Лёнька, старший из близнецов, расставляя фигурки на шахматной доске.

— Я, Лёнь, этого утверждать не могу, просто не знаю, — Павел Григорьевич никогда не путал близнецов и всегда безошибочно определял, кто к нему обращается. — Хотелось бы, конечно, думать, что не единственные.

— А почему тогда мы их не ищем? И вообще когда-нибудь искали? Ведь радио у нас есть! — горячился Марк.

Эта горячность вызывала у Павла Григорьевича улыбку.

— Нет, Марк, не искали. В первые годы после заселения радисты засекали сигналы бедствия. Их было немного, но они были. В основном от уцелевших кораблей, по большей части военных. Но существовал протокол: на сигналы не отвечать.

Ребята удивлённо переглядывались.

— Это было необходимо. Башня рассчитана на определённое количество людей. И эти люди были отобраны неслучайно. И критерии отбора были жёсткие.

— А сейчас? — хмурился Марк.

— И сейчас не всё так просто. Вы однажды поймёте…

Сашка почти не принимал участия в этих разговорах. Он не мог, как Марк или братья Фоменки, просто не мог. Присутствие Павла Григорьевича его тяготило. Сила, исходившая от этого человека, пугала и настораживала. И самое главное — Сашка его не понимал. А сейчас, после рассказа Ники, это непонимание только усилилось и возросло. В Сашкином представлении вести себя так, как себя повёл Савельев, мог только идиот. Но Павел Григорьевич был кем угодно, только не идиотом. И от этого становилось страшно.

— Саш, я ведь сначала не поверила этой Анне, — Ника смотрела перед собой, уткнувшись взглядом в облезлую серую стену. — Просто невозможно поверить, когда тебе говорят такое. Но папа… я же его спросила потом… папа всё подтвердил. Господи! Зачем она только пришла к нам!

В голосе Ники сквозило неприкрытое отчаяние, боль и злость. Эта женщина, Анна, назвавшаяся её тётей, перевернула Никин мир. Сашка видел, чувствовал это по полным смятения словам девушки, хотя и не понимал в полной мере её удивления. Да, Савельев был одним из тех, кто принимал закон об эвтаназии, тоже мне новость. Он же член Совета, и было бы странно, если бы он не приложил к этому руку. А сам закон… им с детства внушали, что эта мера — единственная, которая спасла их мир от неминуемой катастрофы. Да, жителям Башни приходится платить жизнью больных и стариков, и ты сам живёшь, только пока приносишь пользу. Жестоко? Да. Справедливо? Ну, может, и не очень, но где вы вообще видели ту справедливость? Внизу, где жила семья Сашки, хорошо помнили голод тех лет, до принятия закона, в воспоминаниях взрослых нет-нет, да и проскальзывало это, поэтому сам Сашка особого диссонанса и дискомфорта не испытывал. Разумеется, люди болели и старились, и случались трагедии. Но трагедии, они постоянно случаются, и лучше… лучше об этом не думать. Так проще. Сашка был уверен, что так — проще.

На самом деле в рассказе Ники, точнее, в поведении её отца его смущало другое.

По мнению Сашки, у Павла Григорьевича была возможность спасти своего сына. Он же не какой-нибудь слесарь с нижнего уровня, в его руках — власть. Что он, не мог найти для себя лазейку? Мог, конечно. Даже проработав совсем немного на Антона, Сашка видел, как легко и просто открываются, казалось бы, самые неприступные двери. А ведь Антон, в отличие от Никиного отца, даже не был членом Совета. И Никин отец тоже мог. Мог бы. И тогда не было бы всего этого. Жил бы себе спокойно с Никой, с больным сыном и женой. Никто бы и слова ему поперёк не сказал. И жена бы его с катушек не слетела и не покончила с собой. По телу Сашки пробежала холодной струйкой нехорошая дрожь.

— Папа сказал… он сказал, что так было правильно, — Ника словно прочитала Сашкины мысли. — Что закон един для всех. И что мама тоже должна была это понять… а она…

Ника запнулась, её как будто разрывало на части.

— Получается, что папа прав? Да, Саш, он же прав? Но… и всё равно… это ж мама моя…

Она замолчала и с отчаянной надеждой посмотрела ему в глаза. И Сашка вдруг понял, какой ответ она ждёт от него. Какие слова надо произнести. И совсем неважно, что он сам про это думает. Он притянул Нику к себе, развернул и твёрдо сказал:

— Конечно, твой отец прав. Ну же, Ника. Ты и сама это знаешь. Закон един для всех.

Продолжать дальше этот неловкий разговор не хотелось. Он наклонился к ней, ощутил её жаркое дыхание, осторожно коснулся своими губами её губ. Провёл рукой по телу девушки, чуть задержавшись на маленькой упругой груди. Она не ответила, но и не отстранилась.

С другими девчонками было проще. Опыта у Сашки было немного, но кое-какой всё же водился. Наглости и самоуверенности ему не хватало, это факт, но, чтобы получить своё, совсем не обязательно всегда идти напролом и демонстрировать желание залезть кому-то под блузку или в трусы. Хотя желание как раз-таки было. Причём очень сильное.

Ника сводила его с ума. Её волосы, кожа, запах. Тонкие пальцы, которыми она касалась его рук и лица. Губы, горячие, слегка шершавые, сладкие.

Дальше поцелуев дело не заходило. Вечерами, пока Павла Григорьевича не было дома, они валялись на кровати в её комнате. Волнующая и опасная близость. Но каждый раз, когда Сашка пытался пойти чуть дальше, она напрягалась. Не отталкивала, нет, просто замирала и тихонько говорила:

— Ну, Саша.

И было непонятно, то ли она подбадривает его, то ли просит ещё немного подождать.

После таких встреч у него всё болело. Ныло в паху, самоудовлетворение не приносило желанного облегчения.

По утрам на работе он, невыспавшийся, растерзанный и злой, чувствовал на себе весёлый взгляд Антона. Тот безошибочно угадывал истинное положение дел.

— Да-а, парень, — за показным сочувствием начальника звучала неприкрытая насмешка. — Не жалеет тебя твоя девушка.

И, наклонившись, по-отечески положив руку Сашке на плечо, шептал на ухо:

— Давай адресок один дам, а? Берёт недорого, а обслужит по первому классу, — он сладко цокал языком.

Сашка краснел, сидел, выпрямив спину, не смея сбросить руку Антона со своего плеча.

— Мне не надо.

— Ну не надо, так не надо, — смеялся Антон, в примирительном жесте вскидывая перед собой ладони.

По-прежнему не отрывая своих губ от губ Ники, Сашка мягко, но в то же время сильно, поддерживая девушку за спину, опрокинул её на неразобранную кровать. Навалился всем телом, подминая под себя, словно пытаясь взять реванш за все предыдущие месяцы.

— Саша, — Ника попыталась высвободиться, но как-то вяло. Эмоции пережитого непростого дня, казалось, выжали из неё все соки, так, что сил сопротивляться не осталось. А, может, она не очень-то и стремилась. Сашке хотелось думать, что это так. Кажется, она сказала ещё что-то, но он не слышал. В висках бешено стучало, в голове было пусто и звонко. Левой рукой он неловко возился с пуговицей на её брюках, пуговица не поддавалась, никак не хотела поддаваться. Не выдержав, он с силой дёрнул пояс на себя. Треск рвущейся ткани и дробный цокот отлетевшей на бетонный пол пуговицы, чёртовой непокорной пуговицы эхом прошёлся по комнате. Сашка почувствовал, что его сейчас разорвёт.

Ника сдавленно вскрикнула лишь в самый первый, самый болезненный раз, инстинктивно вцепившись ему в плечи, а потом как-то обмякла и лишь жалобно всхлипывала с каждым толчком.

Когда он наконец кончил и, тяжело дыша, перекатился на спину, она отвернулась от него, подтянув острые коленки к подбородку, и замерла. Молчание было дурацким и неловким. Сашка понимал, что надо что-то сказать. Но что? Что вообще говорят в таких случаях?

— Ника, — он повернулся, уткнулся носом в упругие завитки волос на её затылке, тихо повторил. — Ника.

И добавил:

— Я тебя люблю.

Он даже сам почти верил в это. Именно сейчас — верил. А она… она словно ждала этих слов. Не повернулась, нет — просто прижалась к нему, отчего его снова бросило в жар.

— Сашка, — пробормотала она. — Саш. Получается, что мы теперь вместе? По-настоящему вместе? Навсегда-навсегда?

— Конечно, навсегда, глупенькая.

И опять он ни на секунду не усомнился в правдивости сказанных слов.

Глава 16

Глава 16. Ника

Бывают дни, которые начинаются скучно и неторопливо, и так же скучно и неторопливо текут, медленно, сонно, неповоротливо, и, кажется, нет такому дню ни конца и ни края. И в этой иллюзорной бесконечности нет ничего плохого или хорошего, просто ещё один день в копилку других, таких же обыденных и скучных, из которых, собственно, и состоит канва человеческой жизни — суровый и серый холст, где крупными мазками кто-то рисует твою судьбу.

Сегодня был именно такой день. Он плавно плыл по полупустым коридорам работающей Башни, впитывал в себя уютный смех дяди Миши на КПП, ленивые переклички уборщиц, скрип детских качелей, сердитую Веру и обрывки Никиных мыслей, а потом, словно, оттолкнувшись от чего-то, понёсся вперед, стремительно набирая обороты. И удивительно, сколько всего может вместить в себя один короткий день.

Ещё каких-то пару часов назад Ника пришла к Сашке, расстроенная и сбитая с толку, пришла даже не в надежде, что он как-то поможет (потому что чем бы он мог ей помочь), нет, она просто пришла, испытывая наивную детскую потребность разделить с кем-то своё горе, переложить на кого-то груз внезапно свалившихся на неё знаний. Совершенно ненужных ей знаний, которые мешали и тяготили.

Но то, что произошло, что случилось потом… это только всё усложнило.

Они оба чувствовали себя неловко. Она отводила от него глаза и старательно куталась в одеяло, а он пытался скрыть свою растерянность за суетливыми движениями. Проводил ладонью по её волосам, пытался заправить за ухо непослушную прядку, которая то и дело выскакивала обратно тугим солнечным колечком. Спрашивал:

— Ты как? Всё нормально, Ника? Всё ведь хорошо, да?

— Всё хорошо, — говорила она. Хотя хорошо не было. Было как-то странно, неправильно что ли. Но что странно и что неправильно, этого она объяснить не могла.

Не так она представляла их первый секс. В её представлении всё выглядело как-то… более красиво что ли, более романтично.

В Никином классе, как и в любом другом, были, конечно, девочки, которые выглядели и вели себя чуть взрослее, чем остальные. Та же Эмма Вальберг, чьи отношения со Стёпкой Васнецовым были до неприличия красноречивы, или Дина Олейник, высокая красивая девушка с пухлыми чувственными губами и большой, не по-девичьи тяжёлой грудью. В отличие от надменной и немногословной Эммы, Динка не сильно скрывала от других девчонок свои похождения и при каждом удобном случае делилась впечатлениями.

— Ну это вообще, конечно… — жеманно говорила она, закатывая глаза и кусая губы. — Отпад…

И теперь Ника не могла понять, в чём же там «отпад» и «вообще, конечно». Было больно, было неприятно. Было неловко смотреть на момент Сашкиного оргазма и его перекосившееся лицо. Было страшно увидеть столько крови, потом, в душевой кабинке. Всё было совсем иначе, не так как в её попытках представить себе то, о чём знала только из книжек, да из обрывочных рассказов той же Динки Олейник.

Где-то в коридоре утробно прогудел гудок, возвещая о начале комендантского часа.

— Чёрт, — выругался Сашка. — И как ты теперь доберёшься домой?

Ника вздрогнула. Он словно выгонял её. Сашка понял свою оплошность, густо покраснел.

— Ник, прости…

Она ждала, что он предложит ей остаться. Она бы, конечно, не согласилась, но всё равно ждала. Он не предложил.

— Ладно, я пойду как-нибудь.

…Потом они вдвоём зачем-то ползали по полу в поисках куда-то закатившей пуговицы, которую так и не нашли.

— Ну и как ты теперь, а?

И было непонятно, то ли он беспокоится о наступившем комендантском часе, то ли об этой дурацкой пуговице и о штанах, которые то и дело норовили сползти вниз, то ли о той новости о родителях, которую она ему рассказала.

— Возьми хоть мой ремень, а?

Значит, всё-таки о штанах...

***

Ника понимала, что домой возвращаться всё же придётся. Возможно, отец ещё не спит, ждёт её. Или не ждёт. Наверняка, не ждёт. Завтра у него рабочий день, рано вставать. Да и о чём говорить? Он всё уже сказал.

Слова были правильные. По-книжному правильные и выверенные. Отец не просто повторял то, о чём им рассказывали в школе: о разумности и взвешенности жёсткого решения, о спасении, жертвенности и выживании, нет, он говорил о том, чему был свидетелем сам, через что прошёл, что видел и пережил, и его слова были гораздо больше, чем красиво сформулированные абзацы из учебника по обществоведению. Ника это понимала, не могла не понять. И всё-таки что-то покачнулось в её мире, ещё не упало, но уже дало трещину, и трещина эта тонкой змейкой бежала дальше и дальше, заползая в душу.

Мама…

У всех были мамы. У Сашки. У Марка. У братьев Фоменко. У Оленьки. У Веры…

Ника никогда не признавалась подруге, как она ей завидует. Юлия Алексеевна, Верина мама, высокая привлекательная женщина, с такими же тёмными и прямыми, как у Веры волосами, была скупа на слова и эмоции. Она всегда улыбалась краешками губ, но Ника видела, как теплел её взгляд, когда она смотрела на Веру, как смягчалось пусть и на краткий миг её худое строгое лицо.

У Ники всего этого не было. Вместо матери у неё была лишь статичная фотография на стене, икона, на которую молился отец, отражение чужих воспоминаний и обрывки чужих рассказов. И хотя Ника совершенно не помнила свою мать, иногда ей очень хотелось, чтобы у них было, как у всех. Чтобы семейные вечера, долгие разговоры, тихий мамин смех (Нике представлялось, чтобы непременно тихий), и чтобы в глазах отца не сквозило такое неприкрытое горе всякий раз, когда его взгляд натыкался на фотографию мамы.

А теперь получалось, что всё это — и вечера, и смех, и тёплые мамины руки — всё это могло бы в её жизни быть, если бы не жёсткая позиция отца. Если бы он… хотя бы чуть-чуть отступился от своих принципов. Стал бы менее честным.

Змейка в её душе ожила, зашевелилась, обвила прохладными кольцами сердце, жарко зашептала: ну и что ему стоило, а? для него же это сущий пустяк, для него, для члена Совета.

«Вот именно что для члена Совета», — сердито сказала про себя Ника. Сказала больше для себя самой, чем для грызущих её сомнений.

Она всегда гордилась своим отцом. Не его должностью и положением, нет. А им самим. Эта детская уверенность в том, что её отец — самый лучший, самый честный, самый добрый и самый справедливый, была в ней так сильна, что, казалось, никто и ничто не способны её нарушить. И уж тем более слова какой-то незнакомой женщины. И всё же это произошло. И теперь Ника злилась, не столько на отца, сколько на саму себя, что поверила, позволила себе усомниться, допустила даже на краткий миг одну только мысль о том, что отец может быть в чём-то неправ.

Ника шла по пустому коридору, думая то об отце, то о Сашке, то о пуговице, которую они так и не нашли (и далась же ей эта пуговица), то о маме. В Башне уже выключили дневной свет и зажгли ночной, отчего коридор стал зрительно уже и длиннее. Ника завернула за угол, дошла до лестницы и КПП.

— Комендантский час вообще-то, — дежуривший парень постарался придать своему лицу строгий и важный вид.

Ника чуть дёрнула плечом.

— Я обязан зафиксировать нарушение, — парень заметно стушевался, прочитав её фамилию на пропуске. Он был новенький и, судя по всему, не знал, как ему поступить в такой ситуации.

В другой раз она бы постаралась его убедить ничего не записывать, но сегодня ей было всё равно.

— Фиксируйте, раз обязаны.

Охранник сердито насупился и торопливо принялся вбивать её данные в форму нарушений.

— Здесь лестница наверх уже закрыта, — сказал он, возвращая ей пропуск. — Придётся пройти к северному входу через весь этаж.

Ника молча кивнула.

Этаж уже спал, хотя кое-где из окон квартир сквозь прикрытые жалюзи ещё пробивался свет, сливаясь с дрожащим мерцанием ночных ламп, освещавших коридор. Ника дошла до общественных помещений, традиционно размещавшихся в центре Башни, и, огибая их, двинулась по широкому коридору дальше. Справа от неё тянулись застеклённые коробки рабочих контор, столовых и магазинов, слева — почти везде такие же тёмные и безучастные окна жилых отсеков. Задумавшись, Ника чуть было не натолкнулась на женщину, стоявшую у одной из квартир. Та безуспешно пыталась открыть дверь. Проводила магнитной картой по слоту дверного замка — раз, другой — карта проскальзывала и не считывалась.

— Вот же ж, — женщина повернулась к Нике и, словно извиняясь перед ней, сказала. — Каждый раз именно с этим замком такое…

Она не договорила, осеклась, и вдруг, каким-то осунувшимся голосом даже не сказала — выдохнула:

— Лиза?

Женщина стояла в тени, и Ника не могла видеть её лица. Но упоминание имени матери и уже знакомые интонации в голосе заставили её вздрогнуть. Анна — а это была она — сделала шаг навстречу Нике, выйдя на свет. На её лице читалась явная растерянность. Впрочем, Анна быстро взяла себя в руки.

— А… Ника. Это ты… Ты ко мне?

— К вам? С чего вы взяли? — слова прозвучали резко и грубо, но Нике было плевать.

Меньше всего на свете она ожидала встретить здесь, в пустом коридоре Анну, не ожидала и не хотела этого. Ника почувствовала, как в груди поднимается глухое раздражение: и, оттого что Анна к ней обратилась, и, оттого что смогла предположить, допустить даже на минутку, что Ника пришла именно к ней, но больше всего, оттого что Анна назвала её именем матери — именем, на произношение которого у Анны, по мнению Ники, не было никакого морального права.

— Я просто подумала, нам ведь и правда стоит поговорить. Особенно после того, что ты узнала сегодня…

— Мне лично не надо, — перебила её Ника. Она развернулась, чтобы уйти, но не успела.

— Погоди! Не уходи вот так, — Анна схватила её за локоть. — Мы же не чужие друг другу, Ника!

— Не смейте меня трогать, — Ника яростно выдернула руку. — Никогда, слышите, никогда не прикасайтесь ко мне. Понятно?

Её охватил гнев. Бесцеремонность этой женщины злила и возмущала.

— Вы мне никто, вообще никто, — прошипела она. — Я вас знать не знаю и знать не хочу. Явились неизвестно откуда, здравствуйте, я ваша тётя. А где же вы были всё это время? Что-то я не припомню, чтобы вы приходили к нам на праздники, на дни рождения. Или куда там приходят любящие тёти к дорогим племянницам?

— Ника, я тебя понимаю. Понимаю, — Анна теребила в руках магнитную карту. — Только и ты меня пойми. Не могла я приходить к вам, не могла… особенно после того, что сделал твой отец…

— Да? И что же он такого сделал? Ну?

В соседней квартире вспыхнул свет. Ника инстинктивно обернулась. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи она разглядела промелькнувший силуэт мужчины.

— Кажется, мы кого-то разбудили, — Анна занервничала. — Ника, давай пройдём ко мне и обо всем спокойно поговорим. Пожалуйста.

В голосе Анны зазвучали просящие нотки. Ника хотела сказать «нет» — ни продолжать этот дурацкий разговор, ни тем более заходить к Анне совершенно не хотелось. Она открыла уже рот, но из соседней квартиры раздался плач ребёнка. Нике стало не по себе.

— Ладно, — буркнула она.

Анна быстро, словно боясь, что Ника вдруг передумает, снова вставила карту в слот замка, резко провела. На этот раз карта сработала сразу. Анна толкнула дверь, та тихонько скрипнула, отворилась внутрь, обнажая тёмное нутро чужого жилища. Не дожидаясь приглашения и повинуясь какому-то безотчётному чувству, Ника шагнула за порог.

Она слышала, как Анна зашла следом, щёлкнула выключателем. Вспыхнул свет, на удивление яркий и ослепляющий. Чуть попривыкнув к свету, Ника с любопытством огляделась. Квартира, судя по всему, была небольшой, прихожей в ней не было, и вместо этого сразу начиналась комната, вероятнее всего — общая, заполненная, как и большинство других квартир в Башне, безликой стандартной мебелью. Не то чтобы Ника часто ходила к кому-то в гости, но там, где она бывала, она видела всё те же одинаковые диваны со скучной серой или бежевой обивкой, белые пластиковые стулья и столы, шкафы, этажерки, полочки. Мебель, выходившая из 3D-принтеров, была утилитарной и без изысков — добротная такая мебель, ценившаяся не столько за удобство, сколько за долговечность.

И всё-таки — Ника ещё раз огляделась, бросила взгляд на бежевый диван у стены, низкий столик, стеллаж, заставленный какими-то безделушками — всё-таки было здесь что-то такое, отчего комната не выглядела казённой, но что — Ника не могла объяснить словами. Она просто чувствовала, как из-под безликой обстановки проступает душа — душа старого и запущенного жилища.

Эта душа в представлении Ники никак не вязалась с образом Анны. Анна, холодная, резкая, вся как будто состояла из острых углов. А комната была плавной, мягкой, даже уютной. Анна казалась в ней инородным предметом, не хозяйкой — гостьей.

Вспомнив вдруг, зачем она здесь, Ника снова разозлилась. Мысленно отругала себя за то, что поддалась и зашла сюда.

— Присядешь? — Анна показала рукой на диван.

Ника отрицательно помотала головой.

— Я ведь тебя с Лизой перепутала, там, в коридоре. Даже удивительно, как ты на неё похожа. Ты же — вылитая моя Лиза…

Нике многие говорили, что она похожа на мать, да она и сама это знала, но эти слова, может, оттого что их сказала Анна, или, оттого как она их сказала, заставили её замереть. Она, возможно, в первый раз за всё это время, внимательно на неё посмотрела. По худому лицу той катились слезы. Анна их не смахивала, не стирала, стояла перед Никой, опустив руки вдоль тела, и беззвучно плакала. Странно было видеть плачущую Анну. Странно и отчего-то неприятно.

— Ты вот меня спросила, а что же такого сделал твой отец, — Анна наконец подняла руку, смахнула слезу. — Что ж… я скажу тебе, что он сделал, скажу... Но сначала посмотри кругом. Здесь, в этой квартире прошло наше детство. Моё и Лизы. Мы тут жили втроём, я, Лиза, папа. И потом, когда Лиза вышла замуж, она всё равно сюда прибегала. Постоянно. И тебя, когда ты была совсем маленькой, приводила. Ты этого, конечно, не помнишь, но так было…

Анна замолчала, быстро пересекла комнату, подошла к стеллажу с безделушками.

— Это всё Лиза собирала. Расставляла тут всю эту чепуху, смеялась, болтала всякую ерунду, папу смешила. Вот… вот тут её фотографии, рисунки, — Анна взяла с полки папку, развернулась к Нике. — Папа всё сюда убрал, когда Лизы не стало. А я… я даже смотреть их не могу. Не могу. А ты спрашиваешь, что сделал твой отец!

Она вдруг резко вскинула руку, папка выскользнула, с шумом упала на пол, раскрылась. Её содержимое веером разлетелось Нике под ноги. Рисунки, карандашные наброски, старые фото. Юная Лиза. Запрокинула голову, смеётся. Молодая Анна… тоже смеётся.

— У меня дороже твоей матери никого в жизни не было! Никого! И если бы не твой отец…

Ника вспыхнула, перебила Анну:

— Папа любил маму! И сейчас её любит!

— Любит? — Анна сухо и зло рассмеялась. — Паша любит только себя. И власть, которая у него в руках. О да, её он тоже любит.

— Да что вы вообще знаете о моём отце?

— Больше, чем кто-либо другой, девочка. Вернее, я думала, что я его знаю. Думала всегда, что Паша Савельев — честный и справедливый…

— Он такой и есть: честный и справедливый.

— Был когда-то. До тех пор, пока его в Совет не выбрали. А как выбрали, так вся честность с него и сошла, как шелуха. Вместе со справедливостью.

Ника почувствовала, как к глазам подступили злые слёзы.

— Ты знаешь, что твой отец был инициатором закона об эвтаназии? Не просто одним из проголосовавших, а именно инициатором. Паша так хотел усидеть в кресле Совета, что был готов предложить, что угодно. А эти упыри в Совете были только рады. Зачем искать какое-то другое решение, чего-то думать, зачем? Когда можно поступить проще. Мало ресурсов? Так давайте сократим население. Избавимся от самых слабых, самых беззащитных! — Анна говорила с жаром, яростно, напористо. — Паша всё придумал гениально. Его даже не остановило то, что у него родился больной ребёнок. Финальные слушания закона проходили уже после рождения твоего брата. Даже тогда твой отец ещё мог бы остановиться. Всё переиграть. Но он не стал. Он готов был гордо пожертвовать всем: своим ребёнком, своей женой, чтобы все видели, какой он правильный.

Ника почувствовала, что её колотит.

— А вы-то сами? Что вы сделали? — она понимала, что её слова звучат глупо и совершено по-детски, но ничего не могла с собой поделать. Говорят же, лучшая защита — нападение. Хотя какое это было нападение. Она, как загнанный в угол зверёк, не нападала, просто огрызалась, устало и затравлено. — Почему не спасли моего брата? И маму? Раз мой папа такой плохой, а вы вся такая хорошая, так и спасали бы…

Ника, сама того не подозревая, попала в цель. Ударила Анну по больному.

— Тогда я не могла, — Анна вскинула глаза, закусила губу. Помолчала и глухо продолжила. — Я струсила. Испугалась. И это меня не оправдывает. Но сейчас, — Анна посмотрела на Нику. — Сейчас я борюсь за каждую жизнь. За каждую! За каждого старика. За каждого больного ребёнка. Да! Я не смогла спасти сестру и её сына, но я спасаю других.

— Других? Каких других? Вы хотите сказать, что…

— Я хочу сказать, что человеческая жизнь — важнее… превыше всего. Это самая великая ценность. Ипонимание этого делает нас людьми. Поэтому да, те люди, которые по мнению нашего ущербного общества, не имеют право на жизнь, эти люди находят защиту в моей больнице.

— Это незаконно. То, что вы делаете, — перебила её Ника. — Вы нарушаете закон.

Анна усмехнулась.

— Да, нарушаю. А ты когда-нибудь видела сотни людей, приговорённых к смерти? Твоим отцом, между прочим, приговорённых. И если ты такая же честная и справедливая, как твой отец, иди, посмотри на этих людей. Взгляни им в глаза. Взгляни. Детям, старикам, ну же, Ника. Посмотри и скажи им, прямо в лицо скажи, что они заслуживают смерти. А после этого, что ж… после этого можешь вернуться к отцу и всё ему рассказать. И он — я в этом не сомневаюсь — приведёт приговор в исполнение.

— Да идите вы к чёрту! — Ника с ненавистью посмотрела на Анну, развернулась и пулей выскочила за дверь.

Глава 17

Глава 17. Ника

Отец не спал. Через неплотно прикрытую дверь кабинета пробивалась узкая полоска света. Он не вышел её встречать, как делал это всякий раз, когда она задерживалась у подружек и поздно возвращалась, но, несомненно, отец ждал её. Ника чуть постояла у дверей, слушая, как он ходит по комнате — быстро, размашисто, нервно.

В глубине души ей хотелось, чтобы он всё же вышел к ней. Сказал, как ни в чём не бывало: «Ну, рыжик, ты сегодня поздно». Притянул к себе, крепко обнял. Но одновременно она и страшилась этого. Ника боялась, что слова отца, такие привычные и сотню раз повторенные, сейчас прозвучат фальшиво, как неверно взятая нота в любимой и многократно прослушанной мелодии.

Скорее всего, отец тоже это понимал.

Ника тихонько проскользнула к себе в комнату. Упала на кровать лицом в подушку и наконец-то дала волю слезам.

Когда она была маленькой, и в её детской жизни случались неприятности — разбитые коленки или сломанные игрушки — няня всегда говорила: поплачь и полегчает. Ника плакала, и ей действительно становилось легче. Боль и обида отступали, и жизнь возвращалась в привычное русло. Но сейчас было совсем не так. Слёзы не приносили облегчения, наоборот — становилось всё тяжелее и тяжелее.

Ника села на кровати, по-турецки поджала под себя ноги, взяла подушку, обхватила её руками, уткнулась подбородком. Она и в детстве любила так делать. Только вместо подушки сжимала в руках какую-нибудь куклу или любимого потёртого синтетического медведя. А няня садилась сзади и гладила её по спине. Иногда что-то говорила тихонько, но чаще просто молчала.

«А что теперь стало с няней?» — вдруг подумала Ника. Эта мысль обожгла её.

У Ники всегда были няни. В детский сад она не ходила — отец не хотел. Дядя Боря, когда бывал у них, говорил: «Пашка, так нельзя. Ты же её балуешь», но отец упорно повторял: «Ну и пусть». Маленькая Ника втайне радовалась, что отец на её стороне. Его упрямое «ну и пусть» было доказательством его любви, и, если бы не няни, всё вообще бы было здорово. Она не то чтобы их не любила, скорее не испытывала никаких эмоций. Няни были приходящие (отец не желал, чтобы в их доме жил кто-то ещё, кроме них двоих) и абсолютно чужие. Наверно, каждая из них старалась, как могла. Они гуляли, играли с Никой, кормили, читали ей книжки, но она всегда ждала отца. И когда отец возвращался с работы и говорил очередной няне ровно и равнодушно-вежливо: «Спасибо, можете идти», маленькая Ника, не дожидаясь, когда за этой очередной няней закроется дверь, тащила отца за рукав в столовую, или в кабинет, или к себе в детскую показать, что она нарисовала или сделала.

Няни у них не задерживались. Одна сменяла другую, и Ника даже не успевала запоминать, как кого зовут, да ей не больно-то и хотелось, но вот последнюю их них — Елену Витальевну — Ника помнила. Хотя, также как и остальных, она и её звала просто няней.

Елена Витальевна у них прижилась. Она по своему характеру была спокойной и немногословной, умела ладить с детьми и обладала тактом и природным чутьём. Невысокая, полная, она отличалась удивительной проворностью, несмотря на возраст. Да, Елена Витальевна и тогда, десять лет назад, была немолода, а сейчас уже и совсем старушка. Если жива.

По телу пробежали мурашки.

Перед глазами возникло лицо Анны, с сухими горящими глазами и злой усмешкой, скривившей тонкие губы: «Иди! Иди и скажи им, что они должны умереть! Если ты такая честная и справедливая, иди и скажи». И сразу вслед за этими словами — другие лица, сотни лиц. Они замелькали перед Никой, как кадры чёрно-белого фильма. Почему-то чёрно-белого. Люди, старые и не очень. И среди них — её няня.

Почему вплоть до сегодняшнего дня она ни разу по-настоящему не задумывалась о том, что же реально стоит за словом «эвтаназия»? Нет, в школе, конечно, эта тема поднималась постоянно, но Ника не помнила, чтобы они хоть когда-нибудь, хотя бы раз обсуждали этичность или неэтичность этого закона. Им, школьникам, его преподносили как догму: ради выживания большинства необходимы жертвы, иначе погибнут все. Отец тоже так говорил. И такие рассуждения и обоснования были Нике понятны. Понятны ровно до тех пор, пока у безликих жертв не появились реальные имена и фамилии.

Ника зло тряхнула головой, словно, пыталась прогнать из своей памяти круглое добродушное лицо няни. Вообще, почему она вдруг решила, что её няня непременно должна быть среди тех, кого укрывает Анна? Или что её нет в живых? Ведь закон не распространяется на всех стариков, начиная с какого-то определённого возраста. Закон действует только в отношении недееспособных. А пока ты работаешь, приносишь пользу обществу — ты живёшь. Вон у Веры дед жив. Он, конечно, ещё совсем не старый и довольно крепкий, но всё равно… Или их учитель литературы, вот уж кто весь седой и сгорбленный, и передвигается с трудом. Но он каждый день приходит в класс и ведёт уроки… Значит, и Елена Витальевна, возможно, сейчас вполне себе жива. Нянчит какую-нибудь маленькую девочку или мальчика. Или делает любую другую посильную работу. Или…

Слёзы, которые вроде бы прекратились, потекли снова. То, что она говорила себе сейчас, было самоуспокоением. Попыткой убаюкать совесть. Бессознательно найти очередную лазейку. И получается, что так было всегда, все последние несколько лет, начиная с более-менее сознательного возраста.

Среди одноклассников и друзей Ники почему-то было не принято обсуждать родственников, которые в силу возраста или по болезни были подвергнуты эвтаназии. Хотя такие случаи были. Например, бабушка братьев Фоменок. Она работала в их школьной столовой, такая невысокая приветливая женщина. У неё всегда можно было попросить налить компот так, чтобы в нём было больше ягод — Нике нравились большие, разваренные ягоды, разбухшие, мягкие и сочные. Другие раздатчицы ворчали, что они не нанимались тут всем ягоды вылавливать, а бабушка Фоменок никогда не отказывала. Ловко орудовала половником, наливала и, весело подмигивая, подавала Нике стакан, до верху наполненный почти одними ягодами. И Ника потом сидела за своим столиком и, растягивая удовольствие, медленно одну за другой отправляла ягоды в рот.

— Фу, гадость, — морщилась Вера. — Как такое вообще можно есть?

Вера их терпеть не могла. А Ника любила…

А потом бабушка братьев Фоменок исчезла из школьной столовой. Старший Лёнька хмуро сказал: заболела. А младший, Митя, несколько дней ходил с красными глазами. А ещё через пару месяцев всё как-то забылось.

Правда был ещё один случай. Ника про него почти никогда не вспоминала, но сейчас он вдруг всплыл в памяти: очень явственно, живо, словно это случилось вчера.

Ника тогда училась в начальной школе. У них в классе была девочка, кажется, её звали… нет, как звали, Ника не помнила. Зато помнила, что девочка была такой же рыжей как она. Нику никогда не дразнили, что она рыжая, а ту девочку дразнили. Девочка была типичная тихая троечница, ни с кем особо не дружила. Наверно, она так и проучилась бы с ними, скорее всего, до седьмого класса, и Ника бы её благополучно забыла, как и многих других одноклассников, неинтересных и ничем себя не проявивших, если бы не тот случай.

Какое-то время девочка отсутствовала в школе, почему — Нику это не интересовало, ведь они не дружили. Все хоть однажды, да пропускали учёбу, по болезни или другим причинам. Но та девочка… когда она вернулась, она стала какой-то другой. Всё время плакала. Во время уроков и на переменах. Учителя делали вид, что ничего не замечают. А однажды (они сидели с девчонками в столовке, болтали и смеялись) Динка Олейник, у которой тогда ещё не было большой груди, и красивые волосы были коротко острижены, вдруг сказала:

— А знаете, почему Титова всё время теперь плачет?

Да! Фамилия у той девочки была Титова — Ника наконец вспомнила.

Все девочки дружно спросили, почему, а Динка наклонилась к ним и заговорщически сказала:

— У Титовой мама умерла. Эвтаназия.

И все повернули головы в сторону Титовой. Та сидела через два столика от них, и перед ней стояла тарелка супа. Ника отчетливо помнила эту тарелку. И суп в ней. Уже холодный, с островками застывшего белого жира.

Она так хорошо всё это запомнила именно потому, что тогда решила подойти к рыжей Титовой и проявить сочувствие. Почему-то Нике казалось, что это непременно надо сделать. И она никак не ожидала, что девочка, подняв на неё своё бледное заплаканное лицо, вдруг выпалит злым громким шёпотом:

— Это всё из-за тебя!

Сейчас, вспомнив этот случай и представив опять перед собой маленькую девочку с рыжими, как у неё волосами, завязанными в два неаккуратных хвостика, Ника наконец поняла, что та имела в виду. Скорее всего, в их семье говорили о Никином отце, обвиняли и проклинали его в смерти близкого им человека. Савельев был тем, кто выдвигал и принимал закон, значит, косвенно, но был виноват. А Ника была его дочь. И, значит, тоже была виновата. По крайней мере в глазах той девочки.

Тогда Ника этого, конечно, не понимала, и ей казалось ужасно несправедливым то, как с ней поступила Титова. И в субботу дома она всё рассказала отцу. Отец её спокойно выслушал и даже как-то утешил (он всегда умел утешить Нику лучше, чем кто-либо другой), потому что Ника действительно обо всем забыла, и девочка Титова перестала занимать её мысли. И когда вдруг через пару дней Ника увидела, что отец пришёл в школу, она даже не предположила, что это как-то связано с их субботним разговором. Напротив, увидев, как отец заходит в кабинет к Зое Ивановне, Ника изрядно перепугалась. Накануне они с Верой плюнули несколько раз в сумку Васнецову, и Ника боялась, что теперь Змея вызвала отца, чтобы всё ему рассказать. Нике нужно было во что бы то ни стало объяснить отцу, что Васнецов виноват во всём сам, и, если бы он не вёл себя как дурак, они с Верой ни за что не стали бы плевать ему в сумку. Но Васнецов — дурак.

Ника поджидала отца у кабинета Змеи, спрятавшись за большую кадку с искусственным фикусом. Отца долго не было, и Ника даже заскучала, рассматривая широкие, неестественно зелёные пластиковые листья, покрытые тонким слоем пыли. Наконец отец вышел из кабинета вместе с Зоей Ивановной. Змея семенила рядом, подобострастно сгорбившись и беспрестанно улыбаясь. Она была почти такая же высокая, как отец, но сейчас, ссутулившись, казалась ниже его.

— Я надеюсь, Зоя Ивановна, что такое больше не повторится.

— Конечно, Павел Григорьевич, конечно. Мы обязательно примем меры.

Отец не смотрел на Змею, а она всё кивала и кивала головой и повторяла: конечно, конечно…

Ника поняла, что отец приходил вовсе не по поводу Васнецова, и не стала вылезать из-за кадки. А девочку Титову через какое-то время перевели в другой класс, на другой этаж интерната, и Ника никогда с ней больше не сталкивалась…

Ника со злости швырнула подушку о стену.

Получается, отец всё время пытался отгородить её от любой неприятности, так или иначе связанной с этим законом. Но зачем? Мало того, что он не говорил ей правду о смерти мамы, скрывал, врал, так ещё и делал так, чтобы — не дай бог — и в школе никто не посмел сказать ей что-то, что может её задеть или ранить.

Она соскочила с кровати. Если он ни в чём не виноват, как говорит, то пусть объяснит, зачем он так делал. Да, пусть скажет.

До кабинета она почти добежала, но у дверей резко остановилась. Отец с кем-то разговаривал по телефону. Был уже поздний час, но у них дома телефонные звонки были не редкостью даже ночью.

— Нет, это ты меня послушай, — отец говорил громко и раздражённо. — Да, они будут у меня сидеть там столько, сколько надо.

Ника вздрогнула. Она не собиралась подслушивать, всё случилось само собой.

— Сколько? Ты меня спрашиваешь? Да пока не сдохнут!

Ника отступила в тень коридора. Злость, отчётливо звучавшая в голосе отца, напугала её. А вдруг Анна права, и он действительно властный и жестокий. И ему ничего не стоит отправить сотни, тысячи людей умирать просто потому, что надо усидеть в кресле Совета. Ника прислонилась к стене, почувствовала, как бешено колотится сердце. Отец продолжал что-то говорить своему невидимому собеседнику, но что — Ника уже не слышала. Мысли скакали в голове галопом. Сашка, закатившаяся пуговица, кровь в душевой кабинке (разве это нормально, разве должно быть столько крови?), чужая квартира — она тебя сюда приводила, ты, конечно, этого не помнишь, но это было…, и Анна ещё заплакала после этих слов. Или она заплакала до?

Голова закружилась. Ника испугалась, что она сейчас упадёт.

Конечно, эта сумасшедшая Анна всё выдумала. Она просто ненавидит отца, это же очевидно. Она его ненавидит, потому что… потому… Ника вспомнила, как веером разлетелись рисунки и фотографии из уроненной Анной папки. Одна из фотографий упала почти ей под ноги. Мама, такая молодая, хохочущая. Интересно, что её так рассмешило?

Внезапно Нике в голову пришла мысль, от которой её бросило в дрожь. А ведь мама его не простила. Не смогла простить. Значит, она тоже считала отца убийцей. Но разве он убийца?

Ника услышала, как отец ещё раз что-то сердито сказал и замолчал. Похоже, повесил трубку. Она испугалась, что он подойдёт к двери, откроет и увидит её. Спросит, как ни в чём не бывало, что она здесь делает. А она… нет, Ника не хотела, не могла сейчас с ним говорить. Это было просто невозможно.

Она развернулась и бросилась к себе.

Забежав в комнату, аккуратно закрыла за собой дверь, постояла, прислушиваясь. В коридоре было тихо. Значит, отец по-прежнему сидит у себя в кабинете. Ника опустилась на кровать.

«А завтра? — спросила она сама себя. — Что будет завтра?». Ей всё равно придётся столкнуться с отцом. Разговаривать. Отвечать на вопросы. Утром или вечером, на следующий день или через день. Ника не знала, как ей быть. Она вдруг подумала, что совсем не знает своего отца. Она знает только то, что он говорил ей. И чему она безоговорочно верила. Но так ли это на самом деле? Что есть жестокость и что милосердие? Разве может быть смерть во благо? Анна нарушает закон, спасая людей, но спасать людей — это же не плохо, да? Значит, плох закон. И… если бы мама была жива, чью бы сторону выбрала она?

Сама толком не понимая, что она делает, Ника встала, достала рюкзак и стала быстро закидывать туда свои вещи. Обрывки мыслей, крутившиеся в голове, медленно соединялись, переплетаясь друг с другом, и вдруг сформировались в отчётливое решение: уйти. Да, просто взять и уйти. На какое-то время. Неважно куда, неважно к кому.

Ника достала из стола лист полимерной бумаги, обычной многоразовой, написала торопливым почерком: «Папа, я ухожу. Поживу пока у Веры или у Сашки. Мне надо побыть одной». Перечитала. Записка показалась ей глупой, но как написать по-другому, она не знала. А если ничего не написать совсем, отец всех на уши поднимет. Ника вздохнула и положила записку на стол. Но едва тонкий лист коснулся гладкой поверхности стола, как Ника поняла, что ни к Вере, ни к Сашке она не пойдёт. Ей нужно идти к Анне, чтобы увидеть всё самой, своими глазами, чтобы убедиться…

До утра оставалось несколько часов. Наверно, надо немного поспать, хотя спать совсем не хотелось. Ника всё-таки легла в кровать, не раздеваясь и не надеясь, что уснёт. Но неожиданно для самой себя она почувствовала, как глаза закрываются, и тяжёлый сон обволакивает её мягким покрывалом.

Ничего, подумала она, уже засыпая, ничего. Всё будет хорошо. Она просто сходит с Анной вниз, посмотрит и вернётся, обязательно вернётся…

***

— Ника, ты спишь? — отец тихонько зашёл в комнату, присел на краешек кровати. Наклонился, ласково провёл ладонью по волосам, прошептал. — Рыжик…

Ника не ответила, она уже крепко спала.

Павел Григорьевич встал, ещё раз посмотрел на дочь, потянулся было, чтобы выключить ночник, но передумал — вспомнил, как Ника в детстве боялась темноты. Ещё немного постоял и вышел из комнаты.

Записки он не заметил.

***

Кирилл Шорохов не спал. Лежал и прислушивался к шёпоту и шелесту, доносившимся из коридора. Ему всё чудилось, что где-то в заглядывающей в окна тьме негромко и неторопливо разговаривают призраки. А может так оно и было.

— Кирка, — мать нашарила его рукой, провела по плечу. — Спишь?

Он не отозвался, зажмурил глаза, словно, она могла что-то разглядеть в темноте.

— Ну, — спросил со своего места отец. — Уснул что ли?

— Уснул. Намаялся за сегодня.

Мать немного помолчала, потом то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

— Вань, что-то мне не по себе.

— Да брось, Люба, пустое. Уж ты-то хоть в панику не впадай.

— А кто-то ещё впадает?

Киру показалось, что мать улыбнулась, во всяком случае в тёплых её словах почудилась хоть и горькая, но улыбка.

— Егор чего-то совсем расклеился, — хмуро ответил отец. — Считает, что с нами обойдутся, как с неизлечимыми больными. Строго в соответствии с законом Савельева.

— Но мы ж не больные, — прошептала мать.

— Вот и я им про то же говорю, — в словах отца послышалась злость. — Паникёры!

Родители замолчали. Кир боялся пошевелиться. Никогда ему ещё так не хотелось, чтобы отец оказался прав. Обязательно, чтобы был прав.

Часть 2. Глава 1

Часть 2

Глава 1. Ника

— Отлично. Подготовьте третью палату. Ирина Александровна, что там у вас в хирургии? Хорошо. Петрова готовьте к операции. Да, на завтра. Катя, а вы что застыли? Ну что-что? К Ивлеву идите, помогите ему с приёмкой лекарств. Что вы топчетесь, Катя? Я помню про Тихонова. Идите, я сама с ним поговорю…

Ника с удивлением смотрела на Анну. Стоило той надеть медицинский халат, как прежняя Анна, нервная, усталая, чуть дёрганая, сотканная из углов и противоречий, наполненная раздражением и желчью, исчезла. Перед Никой стояла собранная и решительная женщина, подтянутая, властная, которая уверенным и чётким голосом отдавала распоряжения. Чувствовалось, что Анна в своей стихии. Это был её мир, где не было нужды притворяться, кем-то казаться, кому-то что-то доказывать. И этот мир, охватывая Анну, принимая её в свои объятия, смывал с неё неуверенность, страх, липкую тревогу. Даже боль, которая таилась в чёрной глубине её глаз, высыхала вместе с невыплаканными слезами. И эта другая Анна раскрывалась перед Никой, как цветок, и удивительным образом в законченной своей цельности и собранности становилась ближе и родней.

Каких-то два часа назад Ника стояла перед дверями квартиры, из которой пулей вылетела накануне, дав себе слово никогда больше сюда не возвращаться. Её рука была в нерешительности занесена над звонком, и она всё ещё не знала, правильно ли она поступает, придя сюда.

Она так и не успела нажать на звонок — Анна сама распахнула ей дверь, словно, ждала её, словно, знала, что она придёт — и сомнения, уже такие ненужные, отпали сами собой. И вглядываясь в усталое и помятое бессонницей лицо Анны, она выпалила:

— Я пойду с вами!

Нике хотелось, чтобы заготовленная фраза прозвучала решительно и гордо, но голос дрогнул, тонко задребезжал, покатился куда-то вниз, унося её решимость и обнажая детскую растерянность, которую Нике так хотелось скрыть от Анны. Она рассердилась на саму себя, ещё больше нахмурилась, посмотрела исподлобья. Анна, если и поняла это, то ничем себя не выдала. Лишь внимательно окинула взглядом Никину худую фигурку, чуть задержалась на тощем рюкзаке, свисавшем с левого плеча, сказала неожиданно хрипло:

— Я так понимаю, надолго ты не собираешься задерживаться.

Ника не ответила. Поправила сползающий с плеча рюкзак, поймала свободную лямку, просунула руку, устраивая рюкзак поудобней на спине. Этими молчаливыми жестами она давала Анне понять, что разговора не будет, но она готова. Готова идти вниз.

Они уже спустились на общественный этаж, когда Анна спросила:

— Отец в курсе?

— Да, — Ника остановилась. — То есть нет. Нет, папа не знает.

И она вдруг вспомнила, что ещё забыла сделать.

— Вы можете подождать? Совсем немного. Мне надо… — Ника увидела, как напряжённо замерла Анна. — Мне надо предупредить кое-кого. Друга.

— Это долго?

— Нет. Это тут рядом. Я быстро.

— Хорошо, — лицо Анны разгладилось, стало не таким резким. — Только сильно не задерживайся. Нам надо успеть на семичасовой грузовой лифт.

И добавила:

— А до него ещё тридцать этажей пешком. Отсюда сверху лифты так рано не ходят.

Сашка был в душе, когда она прибежала к нему. Он долго не открывал — Нике показалось целую вечность — а когда открыл, его светлые волосы были влажными, и тяжёлые мокрые пряди налипли на высокий гладкий лоб, а на шее и груди, выступающей из полурасстёгнутой рубашки, виднелись капли воды. Сашка, всегда такой аккуратный, застёгнутый на все пуговицы, выглядел в это утро домашним, тёплым и по-детски трогательным. И Ника на какое-то мгновение подумала, что правильнее было бы остаться здесь, с ним, провести пальцем по его губам, мягким, пухлым, чуть изогнутым, как у маленького капризного ребёнка. Прижаться к его груди, к этим застывшим каплям-слезам, и…

— Ника? Ты?

Иногда совсем неважно, что человек говорит. Важно, как он это говорит.

В коротком Сашкином вопросе Ника услышала многое. Очень многое. Кроме самого важного. Услышала, и разом вспомнила про Анну, которая ждала её у северной лестницы.

— Саша, я пришла тебя предупредить, что иду вниз.

Он непонимающе нахмурился.

— Я решила, что пойду с Анной.

— С какой Анной? Что, с той самой Анной?

Ника кивнула. Она видела, что он не понимает, но не могла ему всё объяснить. Тогда надо было бы рассказать про Аннино убежище, а рассказывать про это было нельзя, и про отца, и про телефонный разговор, и про каких-то людей, которые где-то будут сидеть, пока не умрут (нет, не так, отец сказал: «пока не сдохнут»), и ещё много всего, но Ника не была уверена, что всё это сейчас нужно говорить Сашке.

— Саш, просто послушай. Мне надо, очень надо. А ты… если папа меня будет искать, скажи, что я у тебя. И… что я пока не хочу с ним видеться. Он поймёт. Он знает…

Ника замолчала. А потом, повинуясь какому-то безотчётному чувству, быстро приподнялась на цыпочки и неуклюже прижалась губами к мягким Сашкиным губам.

— Хорошо?

— Ника, я не понимаю.

Что-то такое мелькнуло в его лице, глазах, что-то похожее на… страх?

— Ника, давай поговорим.

— Нет, мне некогда. Просто сделай, что я прошу. Пожалуйста.

— Ника! Да Ника же! — последние слова он прокричал уже ей в спину. Она спешила к Анне.

***

— Анна, а…

Ника хотела сказать: «а как же я?», но фраза повисла в воздухе, жалкая и нелепая.

Анна, раздав все необходимые указания и отпустив людей, стояла, держась за ручку двери и что-то торопливо и негромко выговаривала невысокой полной женщине, той, которая из хирургии. Ника понимала, что Анна тоже сейчас уйдёт, влекомая своими делами и обязанностями, уйдёт в мир больничных запахов и звуков, совершенно позабыв про неё, Нику, и тогда… что тогда? Но Анна обернулась.

— Ника, — губы Анны тронула неожиданная тёплая улыбка. — Я не забыла про тебя. Не волнуйся. Просто сейчас… сейчас я должна…

— Поговорить с Тихоновым. Я помню, вы так сказали.

— Да, с Тихоновым, — улыбка на Аннином лице погасла. — Я думаю, тебе пока туда не надо. Не время сейчас. Ты подожди меня здесь, в кабинете. Я вернусь где-то через час и всё тебе покажу. Хорошо?

Ника неуверенно кивнула. Выбора у неё в общем-то не было.

Прошло полтора часа, но Анна всё не возвращалась. Периодически в кабинет заглядывали какие-то люди. Иногда молча, иногда спрашивали Анну. Ника лишь пожимала плечами в ответ. В её душе постепенно поднимались раздражение и обида, хотя она и понимала, что никто не обещал с ней тут нянчиться. Она уже сто раз прошла из угла в угол кабинета, внимательно рассмотрела его скудное убранство, посидела в Аннином кресле — а Анны всё не было. Встать и уйти Ника не могла, слишком бы это было похоже на бегство, оставалось только одно — ждать. Но это ожидание утомляло. Она чувствовала себя самозванкой. Утром Анна не удосужилась её никому представить, и Ника видела, что, пока Анна раздавала свои инструкции, её с любопытством рассматривали, кто исподтишка, а кто и в открытую. Несомненно, людям было интересно, кого это их главврач притащила к себе в кабинет и зачем.

«Вот пойду и сама найду Анну! Спрошу у кого-нибудь, должны же они показать». Эта мысль придала ей решимости, она поднялась, но тут дверь распахнулась сама, и на пороге появилась девушка. Ника узнала её. Это была Катя, та самая, которую утром куда-то отправляли, и которая немного тупила. Ника запомнила, потому что Анна на неё прикрикнула. Девушка была немногим постарше Ники, круглолицая, с задорными ямочками на румяных щеках. Из-под больничной шапочки выбивалась светлая, почти белая прядка.

— Здравствуйте, — робко поздоровалась Катя, и, не дожидаясь ответа Ники, бойко затараторила. — Меня Анна Константиновна прислала. За тобой… ой! — она хлопнула себя ладошкой по губам. — За вами то есть.

Девушка смущённо заулыбалась, силясь скрыть за улыбкой свою оплошность. Ника тоже улыбнулась в ответ.

— В общем, Анна Константиновна совсем не успевает, прямо никак-никак, и она мне велела вам тут всё показать. Вот, — Катя деловито поправила шапочку, убрала выбившуюся прядку. Без этой прядки её лицо стало ещё круглее и глаже. Такой розовощёкий улыбчивый пупс с коротким вздёрнутым носом и круглыми фарфоровыми глазами, над которыми удивлённым домиком вскинулись светлые брови.

Катя оказалась очень болтливой, и пока они ходили по больнице — «С экскурсией! Анна Константиновна велела всё-всё вам показать» — она тарахтела без умолку. Ника узнала, что Ирина Александровна, если что, может и стукануть, а старшая медсестра Никитина (ну такая, тощая, как палка), хоть и выглядит, как стерва, но на самом деле, нормальная тётка, что девчонки-медсёстры все в целом хорошие, кроме Щербаковой (да ты её сразу узнаешь, ни с кем не спутаешь, у неё халат по самую жопу, Анна Константиновна ей тыщу раз уже говорила, чтоб она свои ляжки жирные прикрывала), но Щербакова так, обычная дура…

Всю эту совершенно ненужную и лишнюю для Ники информацию Катя вываливала на неё без разбора. Она уже давно забыла, что Нику надо называть на «вы», и теперь, рассказывая о больничных порядках и хитросплетениях интриг, беззастенчиво тыкала, за что Ника была ей даже благодарна.

Оставалось только догадываться, что имела в виду Анна, когда приказывала Кате провести для Ники экскурсию, потому что сама Катя в слово «экскурсия» вкладывала своё понятие.

Больница была по меркам Башни не просто большой — огромной. До этого момента всё Никино знакомство с больницами ограничивалось кабинетом терапевта на облачном уровне, да и туда Ника заглядывала нечасто, она росла довольно-таки здоровым ребёнком. И поэтому сейчас, послушно следуя за Катей и удивлённо крутя головой по сторонам, Ника поражалась здешнему размаху. При этом её не покидало ощущение, что они ходят только по какой-то определенной, внешней части больницы, не углубляясь внутрь, и эта внешняя часть не сильно отличалась от того, что она видела раньше: профильные кабинеты, снующие в озабоченности врачи и медсёстры, напряжённые пациенты, пугающие белые стены петляющих коридоров, заканчивающихся то тупиками, то заколоченными дверями, то перекрытые ящиками и щитами из грязно-серого пластика.

— Здесь у нас хирургия. Первая операционная, дальше вторая. Там старшая медсестра. Если по этому коридору идти, упрёшься прямо в ивлевский склад…

Ника посмотрела, куда показывала Катя. В глубине коридора мелькнул силуэт мужчины. Нике показалось, что она видела, как блеснули стёкла очков.

— Это Ивлев, — Катя потянула её за рукав. — Странный, но в общем-то безобидный.

И она потащила Нику дальше.

Ни у одних дверей Катя особо не задерживалась, тыкала пальцем, скороговоркой говорила, что там, и увлекала Нику дальше, рассказывая то про Щербакову, то про то, как Никитина поссорилась с Татьяной Алексеевной. У Ники уже распухла голова от обилия имён и фамилий, но она не пыталась даже запомнить кто есть кто, понимая, что Катя — неуправляемая стихия, бороться с которой бессмысленно.

Впрочем, иногда Катя прерывала свой монолог, бросала на Нику хитрые и многозначительные взгляды. Чувствовалось, что её прямо разбирает любопытство, но спрашивать Нику напрямую она не решалась, очевидно боялась гнева Анны. Наконец Катя всё-таки не выдержала:

— А ты правда племянница Анны Константиновны?

Ника кивнула.

— Фигасе. Я думала, у неё никого нет. Ну в смысле родственников. Она ж… — Катя прикусила губу, понимая, что чуть было не сболтнула лишнего, и, быстро поправившись, снова затараторила. — Анна Константиновна — самый лучший главврач. У нас её тут все любят. Она, конечно, строгая, но справедливая и добрая…

«Ага, давай ври дальше, — усмехнулась про себя Ника. — Видела я, какая она добрая и как по-доброму тебя отчихвостила утром». Катины потуги воспеть справедливость и бесконечную доброту Анны были смешны.

— А ты что же, с самого верха, да? — Катя остановилась и повернула к Нике своё раскрасневшееся круглое лицо.

— Да, — и, видя, что Катя сейчас завалит её вопросами, и пресекая все попытки, сказала, вложив в свой голос максимум твёрдости. — Катя, покажи мне уже всю больницу по-настоящему.

— А я что ли не по-настоящему? — обиделась Катя, и её брови-домики ещё больше поползли кверху.

— Нет. Мы уже полчаса просто бегаем туда-сюда. А я хочу по-настоящему всё посмотреть. На людей… ну на тех, которые...

Ника замолчала, не уверенная до конца, что Катя её правильно понимает.

— Вообще-то, — Катя поджала губы. — Вообще-то мы туда как раз и шли.

Она замолчала и медленно пошла чуть впереди Ники, гордо вскинув маленькую круглую головку, обтянутую медицинской шапочкой. В её движениях и прямой напряжённой спине чувствовалась обида, и Ника слегка устыдилась своей резкости. Но сейчас, именно сейчас она была не готова отвечать на Катины вопросы, рассказывать о себе, о сложных своих отношениях с Анной, и даже, возможно, об отце. Если, конечно, Катя знала об её отце.

Настоящая больница, та, которую Ника просила показать, была надёжно спрятана от любопытных глаз. Кате с Никой пришлось попетлять по запутанным коридорам, пройти мимо заброшенных помещений и запертых дверей, прежде чем выйти к нескольким изолированным отсекам. Ника скорее догадалась, чем поняла, что они пришли в центр уровня. Чувствовалось, что ремонта здесь не было очень давно, и яркие лампы дневного света оголяли серые обшарпанные стены, безжалостно подчёркивая упадок и нищету этажа.

Персонала здесь почти не было, а те, кто попадался, здоровались с Катей и с некоторой опаской посматривали в сторону Ники.

— А раньше здесь что было? Ну до того, как… — шёпотом спросила Ника.

— Больница. Весь этаж был под больницу отведён, но потом, когда людей стало меньше, такие большие площади уже не требовались. И решили, что центр уровня лучше закрыть, а оставшуюся больницу разместить по периметру, ближе к наружной стене и окнам.

Катя говорила будничным тоном, но эта её фраза «когда людей стало меньше» больно хлестнула Нику. Опять вспомнился отец, его холодные ровные слова: «… ты должна понимать, что мы тогда подошли к той черте, когда не могли себе позволить оставить три миллиона людей в башне…». Что ж… не смогли и не оставили…

— Ну в общем-то смотреть тут особенно нечего. Места здесь у нас немного, а Анна Константиновна никому не отказывает, поэтому приходится по-всякому уплотняться.

Ника и сама уже видела, что палаты, под которые были оборудованы помещения отсеков, очень плотно забиты людьми. Койки стояли близко друг к другу, и проходы между ними были такими узкими, что человеку приходилось передвигаться боком. И почти все кровати были заняты. Кто-то из больных сидел, кто-то лежал, некоторые бросали удивлённые взгляды, когда они с Катей заглядывали в палаты, но большинство даже не поворачивали головы, застыв в глубоком и безучастном равнодушии. Ника осторожно вглядывалась в чужие лица, стараясь и одновременно боясь встретиться с кем-то взглядом. Поймать в глазах обречённость или надежду.

И ещё здесь было на удивление тихо. Нет, конечно, пугающей и звенящей тишины не было — ровно и глухо гудела старая вентиляция, мощности которой не хватало, чтобы выветрить затхлый, чуть кисловатый запах человеческих тел. К монотонному гулу вентиляции примешивались негромкие голоса, чьё-то покашливание, постанывания, словом, все то, что указывало на присутствие людей.

Неожиданно в одном из коридоров раздался удивительно звонкий звук. Ника вздрогнула.

— Ну вот опять! — Катя дёрнулась в сторону коридора, увлекая за собой и Нику.

— Катюша!

Из-за угла показалась маленькая сгорбленная старушка. Она спешила к ним навстречу, ловко переставляя ножки железных ходунков. Ника смотрела, как морщинистые, обтянутые тонкой коричневой кожей руки, приподнимали ходунки, чуть выкидывали вперёд, и тут же старая женщина наваливалась на них всем своим сухоньким телом, и ходунки с грохотом опускались на выложенный плиткой пол. Ника видела серый халат, несоразмерно большой, болтающийся вокруг маленького высохшего тела, тонкие руки и ноги в узлах фиолетовых вен, сморщенное лицо, редкие седые волосы, сквозь которые проступал неровный череп, усыпанный бурыми пигментными пятнами.

— Софья Андреевна, — в Катином голосе послышались сердитые нотки. — Ну что вы опять вскочили? Цокаете своими ходунками на всю больницу, как цирковая лошадь.

Ника прыснула — уж больно нелепо в устах Кати прозвучало это бог весть из каких старинных книжек и фильмов подчерпнутое сравнение — но тут же осеклась, устыдившись своего такого неуместного здесь смеха. Впрочем, Ника успела поймать хитрый взгляд старушки, удивительно умный и цепкий.

— Так ведь движение, Катюша — это жизнь, — Софья Андреевна опёрлась на свои ходунки.

— Вот придёт Анна Константиновна, покажет вам ваше движение, — Катя подошла к старушке, помогла ей оторваться от ходунков, и, поддерживая, повела в палату, тихо выговаривая. — Вы, Софья Андреевна сначала скачете, а потом у вас опять то ноги, то спина, а с лекарствами у нас туго, сами знаете…

Катя говорила вроде бы раздражённо и зло, но Ника не чувствовала настоящей злости в Катином голосе. Напротив, за резкими словами проступала доброта и бесконечная жалость.

Ника вошла в палату вслед за Катей и Софьей Андреевной. От палаты здесь было одно название — маленький тесный закуток со спёртым воздухом, от которого перехватывало дыхание. В этом закутке-загончике едва-едва помещались три койки. Одна — угловая — была занята, на ней, под тонким больничным одеялом угадывалось очертание иссохшего человеческого тела, а другие две — пусты. Катя быстро усадила Софью Андреевну на свободную кровать и поспешила к высокой старухе, безмолвно застывшей у незаправленной третьей койки. Старая женщина, прямая, как палка, руки с большими мужскими ладонями безвольно опущены вдоль тела, смотрела куда-то перед собой немигающим взглядом мутноватых слезящихся глаз.

— Виктория Львовна!

— Ой, Катюша, да оставь ты её в покое, — и, бросив хитрый взгляд на Нику, Софья Андреевна сочла своим долгом пояснить. — Вот, как с утра встала, так и стоит пнём возле кровати. А что с неё взять, ума-то тю-тю, нет совсем. Катюша, — она снова повернулась к Кате. — Катюш, поговори с Анной Константиновной, пусть меня в другую палату переведут, а то я в этом склепе помру раньше времени от скуки. Эта дрыхнет целыми днями, — Софья Андреевна неодобрительно кивнула на занятую койку. — А с сумасшедшими разговаривать, сама умом того и гляди тронешься.

Катя, усадив безвольную высокую старуху на кровать, укоризненно посмотрела на Софью Андреевну.

— А вас уже переводили на той неделе, забыли, да? В восьмую палату. Вы там со всеми разругались.

— В восьмую, тю. К этим ведьмам, — и, перескочив на другое, Софья Андреевна вдруг заискивающе зашептала. — Катюша, ты вечером придёшь к нам?

— Не знаю, дел у меня сегодня много, — Катя нахмурилась, сдвинула свои брови-домики. — Вот переделаю, тогда…

— А ты переделай. Переделай свои дела и приходи. Приходи, Катенька.

***

— А зачем тебя эта Софья Андреевна вечером звала?

— Да так… я иногда, когда дежурство у меня, прихожу… книжки им читаю, истории всякие рассказываю. Ну что читала или в кино смотрела. Или так… что сама придумаю.

Катя, явно, смущалась и старалась не глядеть на Нику. Шла, быстро переставляя свои небольшие крепкие ноги, так, что Ника едва за ней поспевала.

— Скучно же им, а тут хоть какое-то развлечение. А Софья Андреевна уж очень любит всякие истории. Да и Виктория Львовна тоже, — Катя резко остановилась, сердито посмотрела на Нику. — Ты Софью Андреевну особо не слушай, ну что она болтает. Виктория Львовна ещё в каком уме, не глупее нас с тобой. Просто трудно ей тут… понимаешь.

И Катя снова зашагала, не глядя на Нику.

А Ника шла следом и думала, что вот это и есть настоящая Катя. Не та, утренняя, рассказывающая про толстые ляжки Щербаковой и внутренние больничные дрязги, а вот эта, идущая сейчас чуть впереди неё, в сердитой своей озабоченности скрывающая необъятную доброту.

Настоящая Катя. В настоящей Анниной больнице.

***

— В детское отделение тоже пойдёшь?

— А у вас и такое есть?

— Есть, — на Катино лицо набежало хмурое облачко. — Так показывать или как?

— Показывай.

Катя как-то странно на неё посмотрела, бросила быстрый взгляд и тут же отвернулась.

Детское отделение было расположено чуть в стороне. Им пришлось пройти по неосвещенному коридору, Ника даже подумала, что это для конспирации, но Катя сердито пробормотала:

— Опять свет не работает. А эти из детского молчат.

Коридор вывел их к игровой площадке — небольшому круглому пятачку, от которого лучами расходились отсеки. Места здесь было чуть больше, чем там, где лежали взрослые. То ли изначально эта часть этажа была так организована, то ли это было сделано намеренно, в заботе о маленьких пациентах.

Ника огляделась, бросила взгляд на детский городок. Безликий и совершенно стандартный — горка, качели, лесенки-лазалки, детский бассейн, заполненный разноцветными пластмассовыми шариками — такие были на каждом этаже, разве что здесь они выглядели более яркими что ли, похожими на брызги весёлых конфетти, которые кто-то, то ли в порыве озорства, то ли случайно разбросал на сером бетоне. Разбросал, а убрать забыл.

На площадке никого не было.

— А… где все? — Ника удивлённо посмотрела на Катю.

— Где-где… тихий час уже вообще-то. В палатах все.

Катя приоткрыла ближайшую дверь. Из полумрака Никин взгляд выхватил ряд кроватей. Рядом с некоторыми стояли капельницы, от которых тонкими змейками тянулись белые трубочки, заползали в детские койки, скрываясь за складками одеял.

— Тут тяжёлые у нас. У них всегда, — Катя хмуро вздохнула. — Тихий час.

Они обогнули детскую площадку, прошли мимо пустующей стойки дежурной сестры. В пугающей тишине из-за дверей палат доносились голоса. Иногда детские. Иногда женские. Перехватив удивлённый Никин взгляд, Катя пояснила:

— Матери. Анна Константиновна, конечно, не приветствует, но тут уж ничего не поделаешь…

Катя горестно развела руками, и Ника почувствовала нехороший холодок, заструившийся по спине. Короткая Катина фраза вместила в себя всё: и тупую ноющую боль, и дикое отчаянье, и рваные клочки надежды. Нике вдруг остро захотелось уйти отсюда, наверх, куда угодно, но она знала, что, даже уйдя, она унесёт с собой эту короткую Катину фразу, и запах стариковских тел, и белые змейки-трубочки, присосавшиеся к худеньким маленьким ручкам, и пустую детскую площадку.

— Не люблю я тут бывать, — тихо сказала Катя. — У стариков куда ни шло, они хоть пожили, а тут.

Она не договорила, просто оборвала фразу, поставив жирную твёрдую точку, подведя черту под обыденной и оттого такой страшной правдой.

— Пойдём отсюда.

Но они никуда не ушли.

— Гаснут как фонарики огоньки последние, спят медведи маленькииии, спят медведи средненькииии...

За незакрытой дверью тоненький детский голосок старательно выводил слова. В этих словах не было жалости, не было обиды, только какое-то упорное усердие, словно певшему или певшей было важно довести все слова до конца, не растеряв от них ни кусочка.

Ника остановилась, пойманная врасплох этим аккуратным голоском, легонько толкнула дверь. В небольшой комнатке (по убранству и раскиданным игрушкам Ника поняла, что это что-то вроде игровой) сидела на стуле темноволосая девочка лет пяти, баюкая синтетического медведя.

— …огоньки не светятся над лесною спаленкой, спит сынок медведицы, спи и ты, мой маленький.

Девочка закончила петь, подняла на них большие лучистые глаза. Сказала очень серьёзно:

— Мама обещала, что придёт в пятницу.

***

Анна нашла Нику уже под вечер у стариков.

Ника сидела рядом с Катей и слушала, как та рассказывает свои истории. Рассказывала Катя и вправду мастерски, так, что слушатели — юркая Софья Андреевна, её две молчаливых соседки, да ещё парочка стариков — буквально смотрели Кате в рот.

Ника думала, что сама она так, конечно, не сможет. Но ей очень хотелось хоть что-то сделать, как-то помочь, в чём-то поучаствовать. Настоящая Аннина больница, старательно укрытая от посторонних глаз за фасадом обычной клиники, тихонько коснулась души шершавыми стариковскими ладонями,наивной колыбельной для потёртого игрушечного медведя, затребовав от Никиного сердца порывистых добрых дел.

Старики при виде заглянувшей Анны оживились, но Анна, опередив все возможные вопросы и замахав руками — «завтра, завтра, всё завтра» — обратилась сразу к Нике:

— Ты время видела?

О времени Ника забыла напрочь. В этом месте время переставало существовать, а, может быть, и существовало, но совсем по-другому — слишком много здесь было тех, кто хотел бы это время остановить.

— Ладно я замоталась, за две недели тут столько всего накопилось — за месяц не разгребёшь, но Катерина… ей же чёткие указания были даны…

Анна говорила слегка нервно и раздражённо, стремительно вышагивая взад-вперёд по своему кабинету.

— Не девчонка, а сплошная самодеятельность, завтра я уже с ней поговорю…

— Не надо, — Нике хотелось защитить Катю. — Не надо. Катя не виновата, я сама… сама её попросила.

— Ника, — Анна наконец остановилась. — Ты понимаешь, что лифты уже не работают? Тебе придётся задержаться здесь до утра. А ты сказала, что твой отец не знает, где ты. Или всё-таки знает?

Ника отрицательно покачала головой.

— Он думает, что я у друга.

Анна придвинула к себе стул, села перед Никой, внимательно и словно изучающе на неё посмотрела.

— Расскажи, что ты сегодня видела.

— Я…

Ника приготовилась рассказывать долго и обстоятельно, но неожиданно весь её длинный день уместился в несколько коротких фраз, которые прозвучали буднично и сухо.

— Значит, в детском отделении ты тоже побывала.

— Да, — Ника кивнула, отчего-то вспомнила маленькую девочку в игровой и быстро сказала. — Там девочка такая была, маленькая. С игрушечным медвежонком. Катя сказала, что её Лиля зовут…

— Лиля Смирнова.

— Она маму ждёт.

Ника с надеждой посмотрела на Анну, словно, от той зависело, дождётся ли маленькая Лиля маму или нет.

— Безнадёжный случай, увы, безнадежный, — Анна, казалось, пропустила слова про Лилину маму. — Слишком поздно они сюда обратились.

И, видя, что Ника не понимает её, пояснила:

— Так часто бывает. Ребёнок заболевает, а родители, опасаясь, что будет применён Закон, скрывают, тянут до последнего, когда… когда уже ничего не остаётся. Только ждать конца… Если бы мать Лили обратилась раньше, мы могли бы попытаться. Могли бы, но не теперь…

От слов Анны мороз прошёл по коже.

— А её мама придёт?

Анна покачала головой.

— Нет.

Нике захотелось закричать, что так нельзя. Это неправильно. Но она смогла лишь выдавить из себя:

— Почему?

— Да кто ж знает, почему, — в голосе Анны зазвучала боль. — Как привели девочку сюда, так ни разу и носа не показывали. Чужая душа потёмки…

И уже поднимаясь, добавила:

— Пойдём, переночуешь у меня. А завтра посмотрим.

Глава 2

Глава 2. Ника

Ника никак не ожидала, что место, где живёт Анна, окажется обыкновенной больничной палатой. Белые стены, сероватая шершавая плитка под ногами, даже кроватей было две, словно Анна ждала, что ей вот-вот подселят ещё кого-нибудь.

— Устраивайся, — Анна указала на одну из коек, а сама уселась на другую. — Душ, туалет, если надо, сразу тут. За дверью.

Ника молча кивнула. Она только сейчас поняла, как сильно устала. Говорить не хотелось. Да и о чём? Длинный долгий день высосал из неё все силы. Наскоро сходив в душ и приведя себя в порядок, она разделась, легла на кровать, натянула до подбородка одеяло. И тут же её накрыло глубоким, тёмным сном.

— Анна Константиновна!

Ника распахнула глаза, вырванная из сна настойчивым стуком в дверь. На соседней койке негромко чертыхнулась Анна. Встала, нашарила в темноте одежду.

— Анна Константиновна! — стук стал ещё сильней.

— Да иду уже.

В приоткрытую дверь ворвалась узкая полоска коридорного света, на миг ослепив Нику, и тут же исчезла вместе с Анной, выскользнувшей наружу. Ника села на кровати и прислушалась. Из-за двери невнятно долетали голоса: быстрый, высокий, тревожный — незнакомый, и глухой, ровный — Аннин.

Голоса стихли, и дверь снова отворилась. Анна заметила сидящую на кровати Нику.

— Тоже разбудили? — и, не дожидаясь ответа, быстро сказала. — Мне надо сходить к больному, а ты спи. Спи.

Но уснуть Нике так и не удалось. Казалось, Анна ушла и унесла с собой сон. Унесла вместе с тревожным стуком, разорвавшим тихую больничную ночь.

Ника лежала, вытянувшись на узкой неудобной койке и уставившись в потолок. Глаза привыкли к темноте и уже различали неровные и зыбкие тени, рождённые слабым отблеском коридорных ламп, чей свет настойчиво пытался проникнуть сквозь плотно закрытые жалюзи. Как и все остальные помещения в Башне, палата выходила окнами в общий коридор, но Анна, замкнутая и неразговорчивая, даже здесь, в мире людей, старательно оберегала своё одиночество, стремясь укрыться от любопытных взглядов пусть хотя бы вот таким пластиковым подобием занавесок. Ника вдруг почему-то подумала, что здесь, в этой неуютной и необжитой палате совсем не чувствовалось души Анны. Как не чувствовалось её и в квартире наверху, той самой, где состоялся их нервный разговор. Да что там! Даже кабинет главврача, и сама больница существовали как бы отдельно от Анны. А Анна… Анна была сама в себе, везде и одновременно нигде — несла свою душу бережно и осторожно, охраняя ото всех и никому её не открывая.

Это было странно. Вот её, Никина душа — кусочки души — были повсюду. В их квартире, и в комнате школьного общежития, и в Сашкиной коморке, на смятых простынях жёсткой кровати, и в Анниной больнице — везде, где она когда-либо побывала, она оставляла часть себя. А что до отца… отца вообще невозможно было отделить от Башни, его душа жила в Башне, была частью Башни, была самой Башней…

При мысли об отце сердце болезненно сжалось. Сейчас Ника как никогда остро почувствовала его неправоту. Он был неправ. Не мог быть прав, потому что оказалось, что рядом с привычным и правильным миром существовал другой. И в том, другом мире, была колыбельная, которую маленькая девочка старательно пела игрушечному медвежонку, был звук ходунков, ударяющихся об пол, и высокая безмолвная старая женщина глядела в никуда глубокими и умными глазами.

Мир Ники распался на две части. До и после. Вчера и сегодня. И она сама как будто раздвоилась, всё ещё сосуществуя в обоих измерениях.

Та Ника, вчерашняя, рвалась к отцу. Рвалась, всем сердцем желая убедить его, доказать, взять за руку, отвести к маленькой Лиле и высокой Виктории Львовне. Вчерашняя Ника ни на секунду не сомневалась, что отец всё поймет, встанет на её сторону, всех спасёт.

Сегодняшняя Ника не была в этом уверена.

Вчерашняя Ника во всех бедах, что неожиданно свалились на неё, обвиняла Анну.

Сегодняшняя Ника, злясь и по-прежнему не понимая эту странную женщину, в глубине душе, пусть и против воли, испытывала что-то, похожее на уважение.

И эти две Ники отчаянно спорили друг с другом, отгоняя прочь тяжёлый сон.

Мысленный диалог в голове вконец измотал её, и она даже обрадовалась, когда Анна вернулась. Ника приподнялась на локте, заслышав скрип двери.

— Не спишь? — в голосе Анны не было удивления, лишь одна бесконечная усталость. — Ну раз не спишь, я зажгу свет, чтобы в темноте не шариться.

Ярко и нервно вспыхнула потолочная лампа, Ника инстинктивно закрыла глаза ладонью, откинулась на подушку. Ей хотелось расспросить Анну, куда она ходила, но та, не глядя на неё, быстро скрылась за дверью душевой комнаты. Ника слышала, как гудят трубы, и мерно льётся вода. Этот звук напомнил о доме. Отец, вот так же, приходя с работы, шёл в душ, а на все вопросы, эмоции, которые переполняли её, которые хотелось выплеснуть, которыми хотелось поделиться, весело отвечал, махая руками: «Потом, всё потом, рыжик. Я в душ!».

Дом… если подумать, она и спустилась всего на каких-то три сотни этажей вниз, двадцать минут на старом медленном лифте, но иногда… иногда время и пространство измеряются не минутами, а чем-то другим. И сейчас ей казалось, что эта дорога, двадцать минут вниз — путь длиной в целую жизнь. Никогда ещё её дом не был так далёк от неё, как сейчас…

— Что ты завтра скажешь отцу? — лицо у Анны было мокрым, она не вытерла его полотенцем, а глаза красными, воспалёнными, но не от слёз, а скорее от усталости и недосыпа. Ника всего один раз видела, как Анна плачет, и не знала (потому что, откуда она могла знать), а скорее догадывалась, что слёзы Анне несвойственны. Анна, как будто в подтверждении её догадок, поднесла руки к лицу и с остервенением потёрла глаза, словно пыталась этим прогнать сон и усталость.

— Ну, так что ты ему скажешь завтра? — повторила она свой вопрос, оторвав руки от лица, потом усмехнулась и поправилась. — Вернее уже сегодня.

— Не знаю.

Ника и правда не знала, но какое бы решение она не приняла, всё выходило плохо.

— Вот и я не знаю.

Анна принялась медленно, пуговица за пуговицей, расстёгивать рубашку. Ника, как заворожённая, следила за длинными худыми пальцами.

— Думала, приду к нему вчера, поговорю, — Аннины пальцы замерли на полпути. — Скажу: Паша, так ведь нельзя. А он — раз — и всё поймёт. Как раньше…

Ника удивлённо смотрела на Анну. Её худое усталое лицо разгладилось, губы чуть дёрнулись в горькой улыбке, а имя отца, вернее то, как Анна его произнесла — совершенно по-свойски — никак не вязалось с тем, что Анна наговорила о нём вчера.

— Иногда забываешь, что жизнь очень меняет людей. И разводит по разные стороны. Как нас, например, — Анна, забыв о нерасстёгнутой рубашке, тяжело опустилась на кровать, положила ладони на колени и принялась задумчиво их разглядывать.

— Нас, — глухо повторила она. — Меня, Пашку, Бориса…

— Дядю Борю?

— Ну для тебя он дядя Боря, да, — усмехнулась Анна.

Она бросила короткий взгляд на Нику, отметила тень удивления, мелькнувшую на её лице.

— Мы дружили. В детстве, юности. Все трое. Были не-разлей-вода.

— Тогда почему же сейчас вы так ненавидите папу?

Анна ответила не сразу. Ника заметила, что её глаза как будто запали, ещё больше потемнели, черты заострились, и на лице опять появилось уже знакомое Нике замкнутое и холодное выражение.

— Не ненавижу, — тихо сказала она. — Я его не ненавижу. Простить не могу, это да.

— Из-за мамы?

— Да. Из-за Лизы. Из-за всего этого, что вокруг. Из-за Закона…

— Но ведь, — Ника села на кровати, подтянула коленки к груди, обхватила руками, уткнулась подбородком. — Но ведь это же всё из-за нехватки ресурсов. Поэтому так…

Она всё ещё пыталась оправдать отца, хотя сейчас, после всего увиденного, слова оправдания звучали жалко и невразумительно. И Анна это почувствовала. Оторвала взгляд от разглядывания своих ладоней, внимательно и серьёзно посмотрела на Нику.

— Это вам в школе так говорят, — она не спрашивала и не утверждала, её голос звучал ровно и даже как будто безучастно. — Хорошее объяснение про ресурсы. Правильное. Не придерёшься. Только… только вот ты сегодня прошлась по больнице, в палаты позаглядывала, со стариками поговорила, на Лилю Смирнову посмотрела. И?

Анна крепко сжала руки в замок, так, что костяшки пальцев побелели.

— Знала бы ты, сколько раз я уже слышала про эти чёртовы ресурсы, — она вздохнула. — Девчонки-медсестры после школы ко мне приходят, и все как одна про эти ресурсы твердят. Та же Катя, что тебя сегодня по больнице водила. Она тоже те же самые заученные слова мне говорила, про ресурсы… что ж в школе вас хорошо обрабатывают, качественно… Говорила, а потом у меня на груди рыдала, всё спрашивала: как же так, Анна Константиновна, почему же так, Анна Константиновна? А что я могу сказать? Да в общем-то ничего. Все слова и правильные обоснования хороши только до тех пор, пока между тобой и этими словами не встаёт живой человек. И вот тогда… как тогда сказать этому человеку: ну, брат, извини, на тебя у нас ресурсов не хватает?

Анна говорила спокойно, без надрыва, и оттого её слова звучали горько. Страшно. Если бы она опять вспылила, как вчера, стала обвинять отца, повысила голос, это наверняка оттолкнуло бы Нику, заставило бы усомниться в искренности Анниных слов, озлобило бы, но в тихом голосе Анны не было злости, в нём вообще, казалось, не было никаких эмоций, только обнажённая и неприглядная правда.

— Я никогда не думала, что мы с твоим отцом разойдёмся именно в таком вопросе. Даже представить себе не могла. Лучший друг. Всё детство вместе. Понимали друг друга с полуслова, и где, когда Паша свернул не туда, не знаю. Совет его изменил, власть… не многие выдерживают это бремя… Паша вот не выдержал. Но ладно, бог с ним, с твоим отцом. Давай-ка лучше спать. Устала я сильно, да и у тебя был нелёгкий день.

Анна встала, повернулась спиной к Нике, стала разбирать себе постель. Потом погасила свет, уже в темноте стащила с себя рубашку.

Интересно выходит, думала Ника, Анна не только их родственница, сестра мамы, но, оказывается, и близкий друг отца. Но при этом отец ни разу, никогда, даже вскользь, даже нечаянно, не упоминал имени Анны. Он, словно, вычеркнул её из своей жизни, вымарал, убрал все воспоминания в самый дальний ящик, похоронил, замуровал и забыл. Он рассказывал ей о разных людях, даже случайных и проходных, но вовсе не о той, с кем дружил с детства, и это было… так на него не похоже. Ника хотела ещё раз позвать Анну, но та опять заговорила сама.

— Самое ужасное, что я постоянно думаю, что всё напрасно.

— Напрасно? Что напрасно? — не поняла Ника.

— Всё. Больница эта. Укрывание людей.

— Но почему? Вы ведь людей спасаете.

— Спасаем? — голос Анны отозвался горьким смешком. — Разве это спасение? Мы — не спасение. Мы — последнее пристанище обречённых. Знаешь, как раньше лечили людей? Была профилактика, болезнь старались выявить на ранних стадиях, а после выявления боролись, и пусть не всегда, но одерживали победу. А теперь? Лекарств — дефицит, оборудование устаревает и приходит в негодность, участковые врачи на этажах поставлены просто в скотское положение, лечат людей чуть ли не травами и отварами, а их аптечки первой помощи… нет это даже не аптечки, это насмешка какая-то.

Ника хотела возразить, что в той больнице, у себя наверху, где ей приходилось бывать, всё не так. Там есть и оборудование, и серьёзные люди в белых халатах.

— А вот в нашей больнице… — начала она, но Анна её тут же перебила:

— В вашей, это наверху?

— Да. Там всё не совсем так, как вы говорите.

— Конечно, не так, — в усталом голосе Анны послышалась насмешка. — Но ты не сравнивай, пожалуйста, больницу наверху с теми больницами, что ниже. Что положено Юпитеру, то не положено быку.

— Что? — не поняла Ника.

— Я хочу сказать, что всё зависит от того, где тебе посчастливилось жить. Но даже у вас наверху не удаляют злокачественные опухоли, не делают шунтирование, да много чего не делают просто потому, что однажды одному человеку пришла в голову гениальная идея, что всё это не нужно. Не целесообразно.

Ника сжалась на своей койке, потому что она уже понимала, кто это — тот самый «один человек».

— А ведь иногда даже смертельную болезнь можно вылечить, но для этого… для этого нужно вернуть всё, как было до закона. Нужно, чтобы человек знал, понимал: врач не убийца, врач — спаситель. Но пока, увы, мы, врачи, поставлены властями в очень невыгодное положение. Нас не любят. Нас боятся. Люди скрывают до последнего, что с ними что-то не так. Бывает, ходят на работу, уже загибаясь от боли. Потому что знают, как только врач на их этаже, поставит им в карте отметку о смертельном диагнозе, то тем самым он подпишет смертный приговор. Вот и получается, что к нам такие люди попадают — если вообще попадают, конечно — то не лечиться, а доживать.

— И что, никого-никого нельзя спасти? — прошептала Ника.

— Мы пытаемся. Делаем операции. Такие, какие в Башне уже нигде не делают. Если нам кажется, что есть хоть малейшая надежда на спасение — мы действуем. И, увы, тем острее разочарование, когда нам это не удаётся. Как с Тихоновым…

— У которого вы были утром?

— Да, — Анна вздохнула. — Операцию мы ему сделали. И даже, казалось, она прошла удачно. Он пошёл на поправку, а потом ему вдруг резко стало хуже. И стало понятно, что…

Анна закашлялась, как будто ей не хватало воздуха. Как будто вместе с кашлем она хотела исторгнуть душившую её боль.

— Стало понятно, что ему осталось недолго, — закончила она хрипло и, чуть помолчав, добавила. — А ведь ему всего двадцать один год. Совсем мальчик…

— Двадцать один? Я думала… — Ника осеклась.

А что она думала? Что это взрослый человек? Старый человек? А есть какая-то разница? Ей стало стыдно перед Анной, перед этой женщиной, которая не делила людей ни по какому признаку. Просто пыталась спасти тех, кого могла. И тех, кого не могла, тоже пыталась спасти.

Ника неожиданно поняла, к кому так резко Анну сдёрнули с кровати посреди ночи.

— Вы к нему ходили? — тихо спросила она.

— К нему.

— И он… — Ника не договорила, но Анне не нужно было уточнять.

— Да, — Анна завозилась на кровати, поворачиваясь, по всей видимости спиной к Нике. Голос её зазвучал совсем глухо. — А теперь всё, Ника. Всё! Спать. Мы обе устали.

Анна замолчала, и через какую-то минуту её дыхание стало ровным и неторопливым. Уснула.

«А что же я завтра скажу папе? — мысль тревожной птицей забилась в голове Ники. — Что? Что я ему скажу? А ничего». И Ника вдруг успокоилась, лицо её прояснилось. Она ничего не скажет отцу.

Ни завтра.

Ни потом.

Никогда.

Глава 3

Глава 3. Анна

— А теперь всё, Ника. Всё! Спать. Мы обе устали, — Анна отвернулась к стене и закрыла глаза. Слышала, как где-то там, за спиной, на соседней кровати ёрзает Ника. Думает о предстоящем разговоре с отцом? Наверно. Анну и саму это тревожило, не отпускало.

Сейчас она понимала, что всё, что произошло, вся эта череда событий, неправильных и иррациональных решений, случайных встреч и сказанных в запальчивости слов, которые не должны были быть сказаны, но всё же сказаны были, всё это было глупым, бесполезным и даже опасным. Чего она надеялась добиться, открывая этой милой доверчивой девочке глаза, обрушивая на неё суровую правду, грязную, беспощадную, подлую? У Анны не было ответа на этот вопрос.

Наверно, триггером послужило невероятное сходство племянницы с сестрой, такое резкое, болезненное, нарочитое, что это сводило с ума. Не давало сосредоточиться. Пугало. И даже когда они вдвоём спускались утром вниз, сначала несколько этажей пешком, потом на грузовом лифте, Анна ловила себя на мысли, что рядом с ней Лиза, её маленькая Лиза, милый застенчивый рыжик, улыбчивый, как утреннее солнышко. Потом наваждение прошло.

Конечно, внешнее сходство Ники с покойной матерью никуда не делось, но сейчас Анна видела, как за этим внешним сходством, за тонким лицом Лизы, за рыжими растрёпанными кудряшками, за чуть вздёрнутым веснушчатым носом и высоким открытым лбом, проступает Пашка. Пашкино упрямство, Пашкин характер, Пашкина воля. Ника была похожа на Лизу и в то же время не похожа на неё. И когда она говорила Лизиным голосом:

— Анна,

чуть растягивая, как Лиза гласные, на Анну смотрели не Лизины синие глаза, подёрнутые мечтательной дымкой, а твёрдые серые глаза Павла.

Это раздражало и где-то даже злило Анну. Она старалась спрятать свою злость поглубже, так, чтобы эта девочка ничего не заметила. Ведь в общем-то, если она и была в чём-то виновата, то лишь в том, что была живым симбиозом двух людей… двух, одного из которых Анна безумно любила, а другого так же безумно ненавидела.

…И снова из тьмы ночи на Анну шагнуло прошлое.

Четырнадцать лет назад

Павел ушёл, и, начиная с этого момента, Аннина жизнь понеслась под откос. Да и не только её.

Людей в Башне лихорадило. Осознание того, что ты сам или твои близкие могут оказаться в списке лишних людей, пришло к каждому почти сразу же, как только начались зачистки. Исполнительные бригады, сопровождаемые военными (Анна никогда не думала, что в Башне так много военных), начали свои рейды снизу, где на удивление лояльных к вновь принятому закону оказалось большинство. Это объяснялось просто: нижние этажи первыми столкнулись с голодом и пришедшими вслед за голодом болезнями. И пока жители верхних этажей гуляли в парках и оранжереях, ходили в кинотеатры и спортзалы и жаловались разве что на однообразное питание в столовых, на нижних этажах урезали пайки и сокращали выдачу лекарств. Внизу люди больше болели, и старики и больные становились обузой семьям, которые и так еле-еле сводили концы с концами.

Но чем выше поднимались исполнительные бригады, тем чаще возникали стычки между обозлёнными людьми и военными. И всё чаще в ход шли электрошокеры и дубинки.

Нежно-приторный женский голос из громкоговорителя ласково убеждал жителей Башни не собираться большими группами, не паниковать, не препятствовать властям, которые действуют во благо, исключительно во благо…

Анну передёргивало от этого вранья.

На еженедельных совещаниях главврачей больниц Башни глава департамента здравоохранения Ольга Ивановна ровным голосом отчитывалась о результатах проделанной работы, и Анна, слушая её, с ужасом думала, как же так случилось, что из представителей самой гуманной профессии они все превратились в кучку убийц. Ведь никто из них не ропщет, не бунтует, да просто не встанет и не уйдёт демонстративно. Даже она, Анна.

Она с отвращением смотрела на полное румяное лицо Ольги Ивановны, на тонкую указку в холёных руках, которой та водила по экрану с цветными гистограммами и длинными графиками. Указка медленно перемещалась, Анна следила глазами за этим медленным перемещением и чувствовала, как к горлу подступает тошнота.

— Театр абсурда какой-то, — пробормотала она.

Сидящий рядом Мельников, главврач больницы с двести тринадцатого, чуть наклонился, сжал её локоть.

— У вас уже были, Анна Константиновна? — и, не дожидаясь ответа, тут же пробормотал. — Ах да, вы же верхние, чего это я…

— А у вас? — Анна посмотрела на него.

Мельников, всегда такой аккуратист, гладко выбритый и причёсанный волосок к волоску, выглядел серым и помятым.

— Три дня назад. Были, — он слегка запнулся, потом натянул на лицо улыбку и наигранным тоном произнёс. — Да всё не так уж и страшно. У нас они вообще одним днём управились.

Это наигранно-бодрое «одним днём управились» резануло по сердцу. Анна отвернулась от Мельникова, но тут же повернулась снова и горячо зашептала:

— У вас остались какие-то лекарства? Нереализованные. Неучтённые.

— Какие вам надо?

Анна принялась быстро перечислять.

— Из муколитиков ничего нет, антибиотиков никаких тоже, есть кое-что из транквилизаторов, феноксан. Завтра сможете подойти?

Анна кивнула.

С лекарствами была беда. Их и в нормальное время не хватало, а теперь, когда Совет ещё больше ужесточил отчётность и выделил по соглядатаю на каждую больницу, с лекарствами стало вообще плохо.

Самое худшее, что мог придумать Совет, так это снять с терапии всех неизлечимо больных, и то, что они так лицемерно именовали эвтаназией — смертью во благо — для больных обернулось самым настоящим мучением. А у них, медиков, больше не осталось никаких способов, чтобы им помочь.

Те из главврачей, что были порасторопнее, успели припрятать какие-то излишки в самом начале, что-то подправив и подделав в отчётных документах. Анна тоже так делала, но, увы, этого было мало, катастрофически мало, и теперь она отчаянно искала способы пополнить свои запасы, обращалась в другие больницы к коллегам, главным образом, теперь к тем, у которых «уже побывали». Разумеется, с такой просьбой обращаться можно было не к каждому. Тех, кто входили в свиту Ольги Ивановны, можно было исключать сразу. Эти могли заложить, да что там — не просто могли, а сделали бы это с превеликим удовольствием.

Но Мельников, несмотря на свой всегда фатоватый и заносчивый вид, был свой. Жаль, конечно, что у него не осталось муколитиков и антибиотиков — эти были особенно нужны — но и то, что он предложил, было, как нельзя кстати.

«Чёрный» список Анниной больницы был коротким — всего пять человек. Но эти пять детей не были для Анны столбиками на цветных гистограммах Ольги Ивановны — они были людьми, живыми маленькими людьми, и её долг, как врача, как человека, заключался, если не в лечении, то хотя бы в облегчении их страданий. Но Анну лишили и этого. И по нелепому, странному стечению обстоятельств, больше всего это ударило по сыну того, кто был главным виновником трагедии.

У Анны не хватило решимости отменить терапию для Лизиного малыша сразу после того, как вышло распоряжение. Официально, конечно, никакой терапии не было, но неофициально… неофициально Анна прикладывала максимум усилий для того, чтобы поддерживать хрупкую жизнь ребёнка. Но этого было недостаточно, и мальчик умирал. Умирал медленно и мучительно. И Анна ничего не могла с этим поделать.

Она чувствовала свою вину перед сестрой, видела все свои ошибки, начиная с того, что не рассказала Лизе о всей серьёзности и тяжести болезни сына, и заканчивая тем, что так и не решилась сказать о законе, о списке и о том, что ждёт в итоге малыша. Впрочем, о серьёзности болезни мальчика Лиза уже догадалась и сама — трудно было не догадаться. И поняв это, Лиза ещё больше замкнулась, закрылась в своей раковине и оттуда лишь настороженно следила за всеми процедурами, которые Анна делала для её сына. Она уже не спрашивала, поправиться ли малыш, хотя этот вопрос ещё читался в её взгляде, в её осторожных движениях. Анна отворачивалась. У неё не было на него ответа. Она даже пообещать ничего не могла.

К ослабленному организму ребёнка цеплялась любая инфекция, особенно лёгочная. А антибиотиков у Анны не было. Она установила в Лизиной палате жалкое подобие карантина, входила туда только сама, да ещё пускала пару медсестер, из тех, кому безоговорочно доверяла.

— Это ещё зачем? — надзирательница, приставленная к их больнице, толстая тётка с некрасивым плоским лицом, остановила её в коридоре.

— Зачем что?

— Палату Савельевой зачем закрыли? Почему туда никого не пускаете?

— А это что, противозаконно? — взвилась Анна. — Ну-ка ткните мне в распоряжение Совета, где написано, что это запрещено.

Тётка стушевалась и даже как-то разом сдулась, утратив и половину своей важности.

«А, нечем крыть, гадина!» — злорадно подумала Анна.

— Так ну… это, — надзирательница одёрнула форменную курточку. — А что и Павлу Григорьевичу нельзя?

Анна отметила про себя, с каким пиететом та выдохнула имя Савельева.

— И Павлу Григорьевичу нельзя, — отрезала она.

Пашке Анна сообщила о карантине несколькими днями раньше, когда он, растрёпанный и злой, появился у неё в кабинете — впервые после того раза.

— Хочешь, чтобы твой сын подхватил какую-нибудь инфекцию, давай — иди. Таким темпами он у тебя и до эвтаназии не доживёт.

Пашка вспыхнул, но ничего не сказал. Вылетел из кабинета, громко хлопнув дверью.

Анна знала, что малыш в любом случае не доживёт до эвтаназии. После прекращения терапии (те жалкие процедуры, что Анна ещё умудрялась делать, уже ничего не решали) смерть ребёнка был лишь вопросом времени. Да ещё вопросом мучений. И это было самым тяжёлым.

Сколько Анна себя помнила, она всегда хотела быть врачом. Это даже не было связано со смертью матери, нет, Анна знала, что медицина — её призвание. И она не просто желала лечить людей, она хотела большего — она хотела дарить жизнь. И когда, в последний год учёбы нужно было выбирать специализацию, Анна ни секунды не колебалась. Она помнила те первые роды, которые она приняла. Помнила резкий крик ребёнка (это был мальчик, здоровый крепкий мальчик, голосистый, звонкий). Помнила, как её учитель, Армен Иванович, похлопал её по плечу и сказал: «Ну вот, Анюта, первое крещение и такое удачное» и засмеялся. Он всегда её так называл: Анюта. А потом были ещё роды, разные, иногда тяжёлые, иногда неудачные — Анна переживала каждый такой случай тяжело и потом долго сидела над учебниками и разными медицинскими справочниками, чтобы понять, где она ошиблась, если ошиблась, и как сделать так, чтобы избежать этого в дальнейшем. А уж когда Анна стала заведующей родильного отделения одной из больниц, она приложила все усилия, призвала на помощь весь свой перфекционизм и настойчивость, чтобы превратить свою больницу в самую лучшую в Башне.

А теперь? Теперь Анна — не врач, теперь она — каратель.

Анна слышала пересуды за своей спиной, видела, как напрягались лица матерей, когда она входила в палаты, с какой опаской они задавали вопросы о здоровье своих чад, и какое облегчение сквозило в их взглядах, когда она говорила: «У вас всё в порядке». Женщины с детьми, которых она выписывала, не скрывали своей радости, старались как можно быстрей покинуть больницу, торопливо собирая вещи под завистливые взгляды других, которые вынуждены были пока оставаться, и которым было страшно, очень страшно.

Но хуже всех было тем четверым — из списка. Вернее пятерым, если считать Лизу.

Их изолировали от остальных, перевели в отдельный отсек, к которому приставили двух санитарок, прикомандированных откуда-то снизу. Это было похоже на тюрьму, только в роли заключённых в ней были четыре несчастные женщины и четыре больных ребёнка.

— Не пойду я туда больше, — молоденькая медсестра подняла на Анну красное заплаканное лицо. — Эта Руденко, она там воем воет, всех проклинает. Не пойду я туда больше, Анна Константиновна, хоть убейте меня.

— Без меня найдутся желающие, чтобы убить, — голос Анны звучал отрывисто и сухо. — И ничего здесь нюни распускать. Вы медик или кто?

Анна злилась. Не на эту молоденькую и растерянную девчонку, нет. Она злилась больше на саму себя, на то, что ничего не могла сделать. Анна понимала отчаяние находившихся у неё в распоряжении людей, потому что у всех них в сложившихся обстоятельствах не было ничего, кроме наспех состряпанной департаментом инструкции, все слова которой разлетались вдребезги, столкнувшись с воем полубезумной Руденко.

Анна разрывалась на части. Больничные дела, персонал, который приходилось кого успокаивать, кого уговаривать, на кого прикрикивать, Лиза… Особенно Лиза.

У Лизы пропало молоко. Пропало именно сейчас, хотя по всему должно было пропасть ещё раньше. Анне пришлось в спешном порядке искать кормилицу.

В сорок седьмой палате она нашла подходящую женщину, у которой было столько молока, что хватило бы прокормить не только Лизиного малыша, но и ещё парочку. Но та неожиданно воспротивилась.

— Савельевой? Не дам!

От неожиданности у Анны пропал дар речи. Она смотрела на эту здоровую женщину, которая прижимала к себе здорового крепкого ребёнка, и не понимала… отказывалась понимать.

— Но… почему?

— Не дам и всё. И не заставите! — женщина с вызовом посмотрела на Анну.

И Анна видела, что, как это абсурдно не звучит, она действительно не могла её заставить.

Она молча оглядела других женщин в палате. Большинство отводило глаза, те, которые посмелее, смотрели на Анну зло и сердито. Наконец одна из них, словно опомнившись от этого коллективно-бессознательного чувства, что овладело всеми, тряхнула головой и неожиданно звонко в воцарившейся тишине произнесла:

— Да что ж вы… как нелюди-то, — и уже притихшим голосом добавила. — Моё молоко возьмите, Анна Константиновна. А моей Машутке и так хватит.

Ванечке, Лизиному сыну было нужно немного. Совсем немного. И чем дальше, тем всё меньше и меньше.

— Я так больше не могу, — однажды тихо сказала Лиза, и это тихое Лизино «не могу» ударило по Анне больнее, чем все события последних дней. Рука её сама собой нащупала лежащую в кармане пачку феноксана, которую она забрала у Мельникова. Анна тогда ещё подумала: «Надо дать Лизе, пусть хоть немного поспит», и вдруг неожиданно поняла, что думает она вовсе не о Лизе, а о её малыше.

Феноксан мог быть помочь… просто правильно рассчитанная доза. И Лиза будет думать, что всё случилось само, и никогда никто не войдёт в Лизину палату, чтобы на её же глазах отнять её мальчика… Анна почувствовала, что её бросило в дрожь. Лиза, словно услышав её мысли, подняла голову и внимательно посмотрела на сестру. Анна вспыхнула, быстро вынула руку из кармана, словно эта пачка мельниковских таблеток обожгла её.

Увы, эта жестокая мысль засела в сознании крепко. Анна пыталась выкинуть её из головы, ещё больше загружала себя работой, но мысль точила и точила её, словно злой маленький жучок.

Она смотрела, как задыхается Лизин малыш, как он кричит, и крик его постепенно переходит в лающий кашель и затем в хрип, и понимала, что она тоже больше не может… совершенно не может…

— Он уснул, Ань, он уснул, — неуверенная улыбка чуть тронула бледные, до крови обкусанные Лизины губы, озарила уставшее лицо. — Мне казалось, он в последнее время вообще не спит. А тут… уснул, надо же.

Анна боялась встретиться взглядом с Лизой, боялась, что та, лишь посмотрев на нее, всё поймет.

— Да, уснул. Давай и ты немного поспи, а?

— Нет, — Лиза не сводила глаз с малыша. — Нет. А вдруг Ванечка проснётся, а я… а я тут сплю.

Она тихонько засмеялась. Поправила одеялко в кроватке сына.

— Лиза, милая, — Анна подошла. Неуверенно тронула сестру за плечо. — Он устал, намаялся, теперь долго спать будет. Отдохни. А я посижу тут, давай?

Она обхватила Лизу за плечи, притянула к себе, сжала крепко, как в детстве. Тихонько коснулась мягких Лизиных волос.

— Лиза, Лизушка, — зашептала горячо, поглаживая худые плечи, спину, чувствуя пальцами выступающие острые лопатки. — Поспи, Лизонька, поспи, рыжик.

Она почувствовала, как сестра расслабляется, прижимаясь к ней и всем телом откликаясь на ласку.

— Ну разве что немного. Совсем чуть-чуть. Ты ведь посидишь с ним, Анечка?

— Конечно. Конечно, посижу.

Лиза уснула. Малыш… Анна старалась не глядеть в сторону кроватки, где лежал маленький Ванечка. Она взяла бутылочку из-под молока — странно, но именно сегодня он выпил всё, словно… Анна вспомнила, как страстно, не отрываясь, ребёнок пил и пил, как счастливо улыбалась Лиза, Анна уже и не помнила, когда в последний раз видела улыбку на губах своей сестры.

Она убрала бутылку в карман халата, быстро вышла из палаты, дошла до ближайшего туалета и там, казалось, целую вечность она мыла и мыла, бесконечно споласкивала эту чертову бутылку, плакала и не понимала, что плачет…

Она до самой смерти будет помнить крик Лизы. Пронзительный, звериный, полный боли и отчаяния, разрезавший плотный и вязкий воздух больницы. Она ждала этого крика, ждала под дверями Лизиной палаты, но, когда этот крик прозвучал, всё равно оказалась к нему не готова. Вздрогнула, словно её ударили под дых, резко, больно, разом выбив из лёгких весь воздух.

Лизины слёзы, её слезы, беготня медицинского персонала, уговоры отдать мёртвого ребёнка, плач, переходящий в долгий, надрывный стон, крики — всё смешалось в абсурдный ком.

Словно из небытия появился Пашка. Бледный, как смерть, страшный (уже потом Анне сказали, что кто-то из медсестёр ему позвонил). Он тоже что-то говорил, даже не говорил — кричал. Но Анна ничего не слышала, как будто кто-то отключил звук. Она смотрела на перекошенное от боли Пашкино лицо. Видела, как шевелятся его губы. Как Лиза сидит на полу палаты, растрёпанная, полубезумная, прижимая к себе мёртвого ребёнка. Анна даже видела саму себя, как если бы она смотрела со стороны. Вот она подходит к Лизе, садится перед ней на корточки. Начинает говорить. Она говорит и говорит, и Лиза, вдруг обмякнув и разжав руки, молча, сама отдает ей мёртвое тело сына.

И с этого момента звук снова включился, погрузив Анну в какофонию, состоящую из слов, рыданий, криков.

Она помнила, как сунула тело малыша остолбеневшему Пашке в руки.

— Иди! — и видя, что он не слышит, не понимает её, прикрикнула зло и нетерпеливо. — Иди, я кому сказала!

И, уже не глядя на Пашку, медсёстрам:

— Успокоительное, живо! Вкалывайте успокоительное!

***

Пашку она нашла в морге. Нет, не в морге — морг находился на одном из подземных уровней Башни — она нашла Пашку в той комнате, которую они именовали моргом. Сюда обычно привозили тела, чтобы потом на лифте отправить вниз. Лифт работал только раз в день, рано утром.

Пашка обернулся на звук её шагов.

— Аня…

Его голос звучал растерянно.

— Лизе вкололи успокоительное. Она сейчас спит.

Он молча кивнул. Отвернулся, устремил взгляд на тело ребёнка, лежавшее на столе. Анна отметила, что тело не упаковано в мешок, как обычно. Наверно, Пашка запретил это делать. А может санитары и сами не решились. То ли перед лицом отцовского горя, то ли из страха от того, кто перед ними.

— Ань, наверно, хорошо, что он сам… ну…

— Сам что? — Анна встала рядом с Павлом. — Сам умер, да?

По телу разлилась смертельная усталость. Руки тряслись, и она, как не пыталась, не могла унять эту предательскую дрожь. Она ненавидела себя отчаянно, сильно. Анна сжала свои дрожащие руки в кулаки. Сжала больно, с каким-то удовлетворением почувствовав, как ногти впиваются в кожу.

— Сам умер, да, — Павел судорожно сглотнул.

Она медленно повернулась к нему и физически ощутила, как волна холодной ненависти, отхлынув от неё, окатывает Павла с головы до ног. Его потерянный, жалкий вид, сгорбленная фигура, даже то, что он упорно отказывался называть сына по имени, обходясь безликим «он», словно, такая безликость могла как-то сгладить, нивелировать чудовищность и безысходность момента, всё это заставило Анну задрожать от бессильной и тихой ярости.

— А с чего, Паша, ты взял, что Ванечка умер сам?

— Что?

— Сам он умирал бы ещё несколько дней. Умирал, захлёбываясь мокротой и слизью, которыми были забиты его лёгкие. Умирал, крича от боли… — Анна чувствовала, как ей самой не хватает дыхания.

— Он… он так мучался? — Пашкин вопрос прозвучал тихо, и Анна больше каким-то внутренним инстинктивным чутьём поняла его, чем услышала.

— Мучался? Да мы, Паша, сейчас в Башне все мучаемся. И исключительно благодаря тебе, благодетелю нашему. У меня вон Руденко несколько суток воем воет. Держит на руках приговорённого ребёнка и воет. Ты слышал когда-нибудь, как воет женщина? Не слышал? Так сходи, послушай! А муж Руденко мне весь телефон оборвал, и по-моему, самое цензурное, как он меня назвал, это убийца. Ха-ха-ха, — Анна захохотала, но тут же резко оборвала свой смех. — Впрочем, нет. Муж Руденко мне больше не звонит. Электрошокер или дубинка, как ты считаешь, Паша, чем его усмирили, электрошокером или дубинкой?

Павел молчал.

— А, может, Паша, ты считаешь, что лучше было бы, чтобы твой сын всё-таки дотянул. Хрипя, изгибаясь от боли и задыхаясь, но всё же дотянул до того момента, когда в палату вошли бы специально обученные люди? Да? К ничего не знающей об этом Лизе, и на её глазах…

— Ты не сказала Лизе, что закон уже принят? — перебил её Павел.

— А ты сказал? Сам-то ей сказал? — Анна почти выкрикнула эти слова в лицо Павла.

Она сейчас только заметила, что у него мокрое лицо. Он плакал? «Ну и пусть, и пусть», — с каким-то злым удовлетворением подумала она. И чуть успокоившись, неожиданно ровным голосом произнесла:

— Он умер не сам. Я… я ему помогла. И мне всё равно, что ты думаешь, и как ты теперь поступишь. Мне всё равно, слышишь? И я это сделала не для тебя. А для Лизы.

И она резко развернулась и вышла, оставив Павла одного.

***

— А что, закон уже приняли?

Лиза сидела перед Анной, неестественно прямая, судорожно вцепившись руками в края стула. Рыжие волосы, тусклые, свалявшиеся, заплетены в растрёпанную косу. Больничный халатик, бесстыдно короткий, открывающий худые ноги, острые коленки. Анна не могла отвести глаз от этих острых детских коленок.

— Лиза, зачем ты встала? Кто тебе позволил? Ты ещё слишком слаба, чтобы вставать. Давай-ка, пойдём, я отведу тебя в палату.

Анна подошла, взяла сестру за руку. Та дёрнулась, посмотрела на Анну мутным полубезумным взглядом.

Лиза так и не оправилась после смерти сына. Большей частью она лежала в кровати, отвернув лицо к стене и молчала. К ней приходила Анна, приходил Павел. Иногда они сталкивались друг с другом в палате Лизы, и, не сговариваясь, делали вид, что ничего не случилось. Пашка сам кормил Лизу, с ложечки, как маленького ребёнка. Переодевал, водил в душ, туалет. Лиза не упрямилась, но делала всё механически, словно робот. И молчала. Она теперь всё время молчала. Вплоть до сегодняшнего момента.

И вот теперь она сидела на стуле у Анны в кабинете, и заданный ею вопрос отчего-то беспокоил Анну сильнее, чем всё остальное. Анна должна была на него ответить, но понимала, что сейчас не тот момент. Нужно ещё немного подождать — Лиза окрепнет, время лечит (оно всегда лечит), и тогда… она или Павел, неважно кто, всё Лизе расскажет.

— Я не спала, а она думала, что я сплю. А я не спала и всё слышала.

— Да кто «она»? Кто «она», Лиза? — Анна опустилась на колени перед сестрой. — Что случилось?

Аккуратно, слово за слово, Анна вытягивала из Лизы информацию.

Дело было в санитарке, которая мыла палаты. Старая ведьма. «Узнаю, кто сегодня дежурил — убью гадину!» — мысленно пообещала себе Анна.

…Лиза, как обычно, лежала лицом к стене, уставившись в одну точку — маленькую выбоинку, от которой тонкой паутиной расползались мелкие трещинки. В палату вошла санитарка, шумно поставила ведро на пол и, нарочито громко стукая шваброй о ножки кровати и стенки тумбочки, принялась намывать полы.

— Спит. В отдельной палате, прямо как королева. И как не придёшь — всё спит. Головы не повернёт, ни здрасьте, ни до свидания. Конечно, сеструха заведующая, муженёк в Совете, большой начальник. Вот тебе и палата отдельная, вот тебе и почести.

Лиза сжалась в комок, не в силах повернуть головы. Ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать злобный голос тётки, не слышать гулкие удары швабры о стену. Но она не решалась даже пошевелиться.

А санитарка между тем раззадоривалась всё сильнее.

— Да чтоб они там, в этом Совете, передохли все. Твари конченные. Закон они приняли, понимаешь. Чтоб всех больных, чтоб всех… — она громко шмыгнула носом. — Всех убить. Без разбора. А она тут спит. А мужика моего… эвтанировали третьегодня. Рак у него, третья стадия… ну рак, так он же ещё жил… и ещё бы хоть сколько-то, да протянул. А нет! Не положено! Лекарств, суки, на него пожалели…

Санитарка замолчала, наклонилась, что-то подняла с пола.

— Таблетки… да, а вот у королевы нашей таблетки на полу под тумбочкой валяются. Королеве нашей таблеток не жалко. Конечно, с такими-то родственниками.

Лиза слышала, как санитарка чем-то шуршит.

— Фено… феноксан какой-то, — она бросила блистер на тумбочку. — Конечно, а моему мужику пожалели, а этой… этой не пожалели. Ну ничего… ничего, есть и на этом свете справедливость. Помер ребёночек-то, и сестрица с мужем не помогли, и лекарства припрятанные. Так и надо. Бабы в раздевалке трепались, что, как наша Анна Константиновна, стерва подлая, не старалась, а и то не смогла. Потому что есть на свете справедливость. Есть...

Лиза почувствовала, как швабра гулко ударила о ножку кровати…

Анна зло выругалась.

— А там ещё женщины в коридоре… я пока шла, они говорили, — Лизин голос звучал безжизненно и тускло. — Про закон они тоже говорили, и про… что мой мальчик…

И Лиза неожиданно расплакалась. Громко, горько, уткнув лицо в ладони. Анна стояла перед Лизой на коленях и не знала, не умела найти слова, чтобы её утешить. И вместе с тем надеялась, что горе наконец-то начнет выходить из её сестры, выходить вместе со слезами.

Лизины слёзы закончились так же резко, как и начались. Она подняла глаза на Анну.

— А Ванечка… он был очень болен, да?

Анна кивнула.

— И его совсем нельзя было вылечить? Совсем-совсем?

Синие Лизины глаза смотрели со смесью отчаяния и надежды. Анна поднялась с колен, отошла к столу. Она понимала, что должна сказать сестре, что ребёнка вылечить было нельзя, что он по любому бы умер, и она открыла уже рот, чтобы это сказать, но вдруг вспомнила Пашку, и снова слепая ненависть захлестнула её.

— Он мог бы жить, — сказала глухо. — При постоянном приёме лекарств он мог бы прожить лет до тридцати. Но Совет запретил тратить лекарства на неизлечимо больных.

— Тридцать лет, — эхом отозвалась Лиза. — Тридцать лет.

***

Анна проводила Лизу до палаты. Уложила её в постель и тихо вышла.

Уже идя по коридору к себе в кабинет, услышала чьи-то голоса и смех за углом. Сама не понимая, что она делает, Анна завернула за угол.

Конечно, стоят. Анна увидела группу женщин, что-то оживлённо обсуждавших рядом с искусственной зеленью рекреационной зоны.

— А что её жалеть-то, эту Савельеву? Нашли тоже, о ком горевать.

Анна узнала в говорившей женщину, ту самую, которая пожалела для Лизиного ребёнка молока. Халат едва сходился на её дородном теле, и верхняя пуговица была готова вот-вот оборваться под тяжестью тяжёлых, молочно-белых грудей.

— Так у неё ж тоже ребёнок умер, ты что?

— Так ей и надо. И ей, и мужу её проклятущему.

Анна почувствовала, как в ней поднимается гнев.

— А ну вон пошли! Все! — Аннин голос сорвался на крик. — Вон! По палатам разошлись, живо! И чтоб ни одну я здесь больше не видела.

***

Она позвонила Павлу сразу же, как вернулась к себе в кабинет.

— Сегодня же забери Лизу домой, слышишь? Сегодня же! А Нику… Нику можешь пока отправить на время к папе, он присмотрит.

Анна положила трубку и тяжело откинулась на спинку кресла. Оставлять Лизу в больнице было ошибкой. Её ошибкой. Анне казалось, что в больнице, в её-то больнице, никто лучше не присмотрит за её сестрой, но она не учла… не учла людской ненависти, злобы, зависти. Она даже не предполагала, что люди могут быть так злы, так подлы, чтобы отыгрываться и на ком! На Лизе! На человеке, не способном дать им отпор.

Пашка должен забрать Лизу. И забрать сегодня же. Потому что… потому что Анна понимала, что она не сможет защитить сестру. Да она уволит эту санитарку (и сделает это обязательно), но кто даст гарантию, что не придут другие? Кто даст гарантию, что не будет пересудов, случайно и не случайно брошенных фраз? Баб этих злобных, тех, кто ещё вчера заискивающе улыбались Лизе, а сегодня, как гиены, готовы разорвать её на части. А если не разорвать, то пнуть побольней…

Пашка пришёл вечером. Заглянул к ней.

— Сейчас, погоди, я дооформлю выписку и пойдём.

И опять, возвращаясь мыслями в тот день, Анна тысячу раз проигрывала ситуацию снова и снова. Если бы он пришёл чуть раньше. Если бы она заглянула к Лизе. Если бы она тогда не сказала, что ребёнок мог бы жить. Если бы она внимательно присмотрелась к сестре. Если бы она не оставила её одну… Если бы… этих «если бы» было столько, что и половины бы хватило на смертный приговор. Её, Анны, смертный приговор.

Они опоздали.

Анна сразу поняла это, увидев безмятежное и почти счастливое лицо Лизы. Мягкое, расслабленное, удивительно детское, словно смерть стёрла все тревоги и волнения последних дней, обрушившиеся на нее.

Павел тоже это понял. Да, он тряс Лизу, яростно, зло, как куклу, кричал: «Лиза, да очнись ты, Лиза!» и ей, Анне: «Да, сделай ты что-нибудь, ты же врач!», и в то же время Анна видела, что он понял. Он уже всё понял, просто ему отчего-то нужно было кричать, и трясти, и выплёскивать скопившуюся, разрывающую, душившую его злость…

Пустой стакан и таблетки — пустую упаковку из-под таблеток — Анна нашла в мусорном ведре. Феноксан, который она забрала у Мельникова, которым она убила Лизиного сына, который выпал у неё из кармана (должно быть выпал), когда она уговаривала Лизу отдать ей мёртвого ребёнка, и про который она так бездарно забыла. Забыла, что он остался лежать на тумбочке, ровно там, куда его положила санитарка.

— Это тоже… тоже твоих рук дело? — Пашка дышал тяжело и отрывисто. — Сука…

Она отшатнулась, словно, он ударил её. Возможно, он бы и ударил. Но она сделала это первой.

— Не моих — твоих! Это твоих рук дело!

Её слова били прицельно, наотмашь. Они стояли друг напротив друга, два человека, за плечами которых была многолетняя дружба — дружба, перечёркнутая одной единственной смертью.

— Ты сам это сделал, сам! Когда выдвигал свой чёртов закон. Когда подписывал его. Ты приговорил Лизу — считай, убил собственными руками. Но, может быть теперь, — Анна приблизила к Павлу покрасневшее злое лицо. — Может быть, теперь… теперь все увидят, какое зло этот твой закон. Увидят. Не могут не увидеть. Лизина смерть всех отрезвит. А тебя пинком выпинают из Совета, когда все узнают…

Ей почему-то казалось, что именно эта смерть — не тысячи других, которые уже случились — а именно смерть жены того, кто всё это затеял, ляжет зловещей тенью на Пашкин закон, и те, кто принимал этот закон вместе с ним, кто ставил свою подпись, вдруг примерят эту смерть на себя, на своих близких, поймут, что опасность не где-то там, далеко, сотнями этажей ниже, а тут рядом, дышит, дотрагивается холодными пальцами.

Эти мысли вереницей промелькнули в её голове и — она видела — отразились в Пашкиных глазах. Он всё понял.

— Не узнают.

— Ты думаешь, я буду молчать?

— Будешь.

На лице Павла застыла неподвижная маска. Маска, за которой скрывался липкий страх и холодный расчёт. И было странно видеть всё это именно сейчас, в комнате, где лежало неостывшее тело женщины, которую они оба так любили.

— Ты скажешь, что Лиза умерла сама. От сердечного приступа.

— Да как ты…

— Иначе все узнают о том, что это ты убила моего сына. Моё слово против твоего. Как думаешь, кому поверят?

Он шагнул к ней, больно схватил за предплечье, притянул к себе, близко, так, что она видела его расширившиеся зрачки, лёд в стальных глазах.

— Скажешь кому-то про самоубийство Лизы, и я тебя уничтожу. Я уничтожу тебя, Анна.

Он разжал пальцы, чуть отступил и протянул руку.

— Таблетки. Давай их сюда. Быстро.

И она молча отдала ему пустую упаковку из-под лекарства.

***

Всё остальное, то, что было после, происходило и с ней, и не с ней.

Анна чувствовала себя механической куклой. Её как будто кто-то завел, повернув ключик до упора, и Анна двигалась и говорила на автомате. А потом — раз — и завод кончился. И когда её отец, их с Лизой отец, ставший вдруг таким маленьким и сгорбленным, однажды вечером сказал ей:

— Анечка, что же это… как же теперь, ведь Лизу надо похоронить…

Анна поняла, что наступил её предел, и она больше ничего не может. Абсолютно ничего.

А отец всё говорил и говорил. Анна слушала и не слышала.

— … я звонил в морг, они там говорят: ждите, столько тел на очереди, крематорий не справляется… Аня, ты бы поговорила сама. Я Павлу сказал, а он… я даже не уверен, что он меня понял…Анечка, ведь это не по-людски. Сколько же ей теперь там лежать…

Всеми похоронными делами занимался Борька. Он бегал, бледный, осунувшийся, взъерошенный. Звонил, ругался, договаривался. В морге царила страшная неразбериха. Толпы обезумевших от горя людей, военный кордон, бардак с документами — Анна не выдержала бы там и часа. Но Борис справился. И даже организовал зал для прощания с телом. Хотя в тогдашней ситуации ритуал прощания стал для большинства непозволительной роскошью.

Анне было не нужно это прощание. Ведь то, что лежало перед ними, уже не было Лизой.

Отец плакал. Совсем не по-мужски, а громко, с тонким прерывистым подвыванием, и этот вой резал ухо, заставлял её болезненно морщиться. Анна видела, как Борис закусывает нижнюю губу — детская привычка, выдающая его крайнее волнение, видела, как отводит взгляд охранник, стоявший у дверей. Потом отцу стало плохо, и Борька вместе с охранником вывели его. А они с Павлом опять остались одни. Оба молчаливые, с сухими глазами, словно то, что случилось между ними там, в палате Лизы, выело их душу и выпило все слёзы.

Они так и стояли. Рядом, почти касаясь плечами, и чёрная пропасть отчуждения всё ширилась и ширилась между ними, разводя их по разные стороны жизни.

***

Анна уткнула лицо в подушку и беззвучно заплакала.

Глава 4

Глава 4. Сашка

День не задался с самого утра. С той самой минуты, когда Сашка был выдернут из душа неожиданным приходом Ники. Он так опешил, что даже ни о чём толком не расспросил её, а расспросить бы стоило. Уже после того, как она ушла, ничего не объяснив, он вспомнил, что забыл забрать накануне из прачечной свежий комплект униформы — синюю форменную рубашку и такие же синие брюки, отличительный наряд младшего состава административного управления — и опять этот промах был связан с Никой. Пришлось в срочном порядке бежать в прачечную, благо та открывалась на полчаса раньше, чем начинался его рабочий день. Народу там было немного, но заспанная женщина, которая выдавала чистое бельё, никуда не торопилась. В отличие от него. В результате на работу Сашка опоздал.

— Поляков, ну что такое? Где тебя носит? — Елена Николаевна, которая считалась в отделе за старшую и курировала всех новичков-стажёров, смерила его недовольным взглядом. Вообще, она не была ни стервозной, ни злой, на многое закрывала глаза, но, когда начинался какой-либо аврал, заметно нервничала, суетилась и часто срывалась на крик. А если это ещё и совпадало с отсутствием вышестоящего начальства, то есть Кравца, становилась просто невыносимой.

Уловив истеричные нотки в её голосе, Сашка понял, что сегодня как раз и первое, и второе, но решил всё же уточнить.

— А Антон Сергеевич…

— Нет Антона Сергеевича. С утра наверху. Ты вчера отчёты проверил?

Сашка кивнул.

— Тогда прямо сейчас быстро на двести третий, к Самохину.

Стоявшая за спиной Елены Николаевны Вера Ледовская насмешливо фыркнула.

К Самохину в полиграфический цех ходить не любили, но раз в неделю всё равно приходилось, в основном за пластмассовыми листами для принтеров. По мнению Сашки, да и не только его, бегать на поклон к Самохину, было работой для мальчика на побегушках, а уж никак не для административного управления — Самохин и сам вполне бы мог выделить кого-то из своей полиграфии для этого дела. Но Самохин был груб и упрям, и даже Кравцу было не под силу с ним сладить.

— Кому бумага нужна, а? — орал Самохин в трубку (он упорно именовал свой вонючий пластик бумагой). — Мне надо? Мне не надо. А кому надо, тот пусть и идёт. А у меня нет свободных людей, чтоб от дела отрывать!

Самохин был хам и хам первостатейный, но то ли ему всё прощали за профессионализм, то ли за ним кто-то стоял, настолько влиятельный, что он мог позволить себе орать даже на Кравца, но с Самохиным не связывались, и раз в неделю кто-нибудь из стажёров бегал на двести третий за «бумагой».

Сегодня эта «почетная обязанность» выпала Сашке.

На двести третьем он проторчал почти до обеда, потому что сначала не было человека, который выдавал эту чёртову бумагу, потом человек пришёл, но не сошлись цифры в накладной, Сашка звонил Елене Николаевне, та долго ругалась, тоже кому-то звонила, ругала Самохина, ругала Сашку за то, что он не проверил, как следует (а когда ему было проверять?), и в итоге, когда Сашка отчалил наконец-таки на лифте с несколькими упаковками бумаги, уже прозвучал гудок на обед.

Наскоро перекусив в столовке, Сашка чуть ли не бегом вернулся к себе в офис, где его снова ждала раздражённая Елена Николаевна. Он сначала подумал, что опять что-то не так с Самохинской бумагой, но дело оказалось во вчерашних отчётах, где он что-то недопроверил. Это было маловероятно, уж в чём-чём, а в этом Сашка был абсолютно уверен, но с начальством не спорят, и он послушно сел к компьютеру. Строчки прыгали, цифры расплывались, Сашка злился, и эта злость мешала сосредоточиться.

Но если б Сашка знал, что будет потом, он бы предпочёл ещё сто раз сбегать к Самохину и сто раз перепроверить отчёты. Потому что ближе к концу рабочего дня у них в офисе появился Савельев.

Уже увидев на пороге высокую плечистую фигуру Павла Григорьевича, Сашка понял, зачем он здесь. Сердце его ухнуло, и под ложечкой неприятно засвербело.

— Саша, пойдём-ка выйдем на пару минут, — негромкий голос Савельева не предвещал ничего хорошего.

Сашка засуетился, подскочил на месте, и Павел Григорьевич, видя это, едва заметно усмехнулся одними уголками губ своего жёсткого рта, и сказал:

— Не бойся, надолго тебя от работы не оторву.

Он кивнул Вере, бросил короткое «здравствуйте» Елене Николаевне, выглянувшей из кабинета Кравца, и, не глядя на Сашку, зашагал широкими шагами к двери. Сашка послушно засеменил следом.

Павел Григорьевич не стал разговаривать с ним прямо у дверей их офиса, прошёл чуть вглубь коридора, до зоны отдыха, которая в этот час ещё была пуста, и наконец повернулся к Сашке. Окинул его тяжёлым взглядом. Сашка внутренне съёжился, вспомнил утренний разговор с Никой, её быструю и невнятную просьбу и похолодел. Он уже понимал, о чём его спросит Павел Григорьевич, но что ему ответить — не знал. Одновременно сознание обожгла мысль, что он забыл написать ежедневный отчёт для Кравца и забыл именно тогда, когда ему было что сказать, что-то, уже выходящее за рамки обыденной жизни семьи Савельевых, что могло быть значимым и, возможно, даже ценным. Конечно, Антон Сергеевич с утра отсутствовал, но если б Сашка отправил ему отчёт с пометкой «важно», то наверняка тот нашёл бы время и ознакомиться с отчётом (Кравец обладал просто уникальным даром везде и всюду успевать), и выдать соответствующие указания. Но Сашка всё прошляпил — из-за чёртова Самохина, из-за работы, из-за дерготни нервной Елены Николаевны — и теперь он стоял перед Савельевым и не знал, совершенно не знал, как ему надо поступить. Он не думал о просьбе Ники. Всё, что случилось утром — и её робкий любящий взгляд, и быстрый неловкий поцелуй, и тонкие пальчики на его плечах — всё это выскользнуло из памяти, улетучилось, как что-то совершенно незначимое и несущественное, и единственное, что занимало его сейчас, это то, что сказать её отцу. Вернее, как правильно сказать.

Сашка не был бесчувственным негодяем или подлецом, во всяком случае, если бы кто-то так сказал про него, он бы принялся с негодованием это отрицать. Он испытывал нежные чувства к Нике и был даже уверен, что любит её, и уверенность эта была совершенно искренней, как, собственно, и сами чувства, но при этом тот правильный ответ, который он должен был сейчас дать Савельеву, и который должен был удовлетворить Кравца и того другого или тех других, стоявших тенью за Кравцом, вовсе не зависел от этих чувств, не зависел от просьбы Ники, не зависел от того, что произошло между ними вчера.

— Ника у тебя? — сухо спросил Павел Григорьевич и, перехватив Сашкин тревожный взгляд (а Сашка знал, что Савельев прекрасно видит, понимает и его волнение, и его страх — не может не видеть и не понимать), добавил. — С Верой я разговаривал в обед. Она сказала, что Ника к ней не приходила. Значит, она у тебя.

И неожиданно это твёрдое убеждение, прозвучавшее в голосе Павла Григорьевича, всё решило.

— Да, у меня.

«Если он сейчас скажет — отведи меня к ней, или я пойду к ней, я скажу ему про эту Анну», — подумал Сашка, но Павел Григорьевич ничего такого не сказал. Он только ещё раз внимательно посмотрел на Сашку и произнёс:

— Хорошо.

Сашка поёжился. То, как прозвучало это короткое «хорошо», хорошим вовсе не было.

— Хорошо, — ещё раз повторил Савельев. — Пусть так. Мне, конечно, всё это совершенно не нравится, тем более что вам обоим всего по семнадцать лет, но я надеюсь, ты отдаёшь себе отчёт, что делаешь.

Он смерил Сашку взглядом, и Сашка, хоть по росту и не уступал Павлу Григорьевичу, вдруг почувствовал себя маленьким и уязвимым. И дело было даже не в том, что Савельев был крупным, массивным, словно выточенным из тяжёлого грубого камня, а он, Сашка — тонким и худощавым, нет. Дело было в той внутренней силе, которая у Савельева была, и которой не было у него, Сашки, и в опасности, которая крылась за простыми и сказанными ровным тоном словами.

— Я… отдаю. Отдаю отчёт. Мы с Никой…

— Понятно, что вы с Никой, — в голосе Павла Григорьевича зазвучала неприкрытая насмешка. — Теперь смотри сам, парень. За Нику головой отвечаешь. Понятно?

И, не дожидаясь его ответа, повернулся к Сашке спиной и зашагал прочь. Савельеву не нужно было Сашкино подтверждение, его сдавленное и испуганное «понятно», он и так знал — нет у Сашки для него другого ответа. Нет и быть не может.

***

Сашка стоял посередине кабинета начальника (сесть ему Кравец не предложил), как нашкодивший школьник, и примерно так себя и чувствовал, если не хуже. Кравец ходил из угла в угол, ходил не нервно — он ничего и никогда не делал нервно — а спокойно, легко, чуть пружиня мягкий кошачий шаг. На Сашку он не смотрел.

Отчёт по Савельеву Сашка всё же успел написать до конца рабочего дня и не только написать, но и отправить Антону Сергеевичу. И почти сразу же получил от того короткий ответ: «Задержись». Одно единственное слово, от которого исходила не скрытая, а совершенно явная угроза, заставило Сашку вздрогнуть, и все сегодняшние мелкие косяки и недочёты — опоздание, ошибки в отчёте — показались сущей безделицей.

Кравец наконец-то остановился, взял со стола карандаш, один из тех, что всегда лежали на его столе. Сашкин начальник любил пользоваться карандашами, на планерках предпочитал не электронные презентации, а живое, наглядное, как он говорил, слово, быстро и размашисто рисуя на белой доске графики и отмечая важные задачи. Он покрутил карандаш в руках и вдруг неожиданно с хрустом разломал его. И этот внезапный резкий жест, эта тихая ярость была страшнее всяких слов.

— Антон Сергеевич, простите… Я знаю, что виноват…

Сашка замолчал. Рассказывать Кравцу про утренний аврал, Самохина и отчёты не имело смысла, всё это мало интересовало его начальника. Но что-то говорить было надо, потому что Кравец ждал. Ждал, пристально смотря на него.

— Простите, — Сашка ещё ниже опустил голову.

— Бог простит. А я… я — не бог, потому простить не могу, уж извини. И будь моя воля, ты б, Поляков, сейчас, кувыркаясь, вниз летел.

Антон Сергеевич обошёл его кругом, встал напротив Сашки и, приблизив к нему лицо, жёстко сказал:

— Ещё раз и максимально подробно, что тебе Ника сказала утром. Слово в слово.

Сашка принялся ещё раз пересказывать утренний разговор с Никой, не понимая, зачем именно это так нужно Кравцу. Тот внимательно и не перебивая слушал.

— То есть, почему она приняла такое решение, ты не знаешь. А она сказала, как долго собирается там пробыть?

— Не сказала. Но с ней рюкзак был. Да она вообще ничего толком не объяснила. Сказала только, чтобы я отцу её ничего не говорил. Вернее, чтобы сказал, что она у меня. И когда Павел Григорьевич пришёл… Антон Сергеевич, — Сашка с мольбой посмотрел на Кравца. — Антон Сергеевич, а если он придёт ко мне, а Ники нет… А если Вера Ледовская… она же Никина подружка самая близкая… А Вера обязательно придёт, вы Веру не знаете…

Кравец сделал знак Сашке замолчать, и тот сразу осёкся.

— Погоди, не суетись. Сядь, — он кивнул на стоявший рядом стул. Сашка послушно сел. — У вас уже было что?

— Я… вы про что?

— Мать твою, — Кравец негромко выругался. — Спал ты с ней или нет?

Сашка вспыхнул.

— Антон Сергеевич, разве… разве это имеет значение? Это обязательно?

— Шура, — Кравец наклонился к нему и мягким тоном, за которым слышались лёгкие угрожающие нотки, произнёс. — Это обязательно. Обязательно, Шура. Так, да?

— Да.

— И давно? — и видя, что Сашка опять его не понимает, рявкнул. — Спишь с ней давно?

— Н-н-нет… вчера первый раз…

Кравец отошёл от него, присел на краешек стола, и посмотрел на Сашку долгим взглядом. Лицо у Кравца было равнодушное и ничего не выражающее, но Сашка уже знал, что, когда его начальник вот так смотрит, долго и пристально, его мозг лихорадочно решает задачи с тысячей и одной неизвестной. И почти всегда находит верный ответ.

— У обоих что ли первый раз? — наконец чуть насмешливо сказал он. — Или только у Ники?

Сашка почувствовал, как густая краска стыда заливает его лицо.

— Да, у обоих — прошептал он.

***

«И что она в нём нашла?» — думал Антон, время от времени бросая косые взгляды на Сашку. Он сел за стол, включил компьютер и снова, в который уже раз за вечер задумчиво просматривал отчёт Полякова, длинный, путанный и, в сущности, совершенно бесполезный. Никаких зацепок он не давал и главное — не отвечал на самый тревожный вопрос: с какой вдруг стати дочка Савельева отправилась вниз. А понять это было нужно.

«Вот дура девка», — с какой-то тоской опять подумал он и посмотрел на Сашку на этот раз более внимательно. Тот заёрзал под его взглядом, но голос подать не решился. Такие как он ни на что решиться не могут — поссать без спросу и то не сходят. Труслив, мать родную продаст, и вот — поди ж ты — а с Савельевской девчонкой переспал. Ну, смазлив, конечно, девочкам такие нравятся. Антон беззастенчиво рассматривал Сашку, словно в первый раз. Высокий мальчик, сложен хорошо, светлые, аккуратно постриженные волосы, серые чуть навыкате глаза, правильные черты лица, даже чересчур правильные, и разве что рот немного портил картинку — безвольный, крупный, с опущенными уголками губ, розовых, пухлых, которые органично смотрелись бы на девичьем лице, но на мужском выглядели пошло и несколько инфантильно. Кравец скривился от отвращения.

Идея привлечь к работе этого слизняка принадлежала Литвинову, и, надо сказать, кое-какие плоды это принесло — мальчик был на редкость гибок и услужлив. И хотя таких гибких и услужливых через его руки прошло немало, почему-то именно этот вызывал непреходящее чувство брезгливости, хотя он, Кравец, был не брезглив. Жизнь его самого немало потрепала, прежде чем он добился своего сегодняшнего положения, и Антон и сам, бывало, гнулся и доносами не гнушался — им, парням из низов, особо выбирать не приходится — но Поляков… было что-то такое в этом Полякове, что заставляло иногда Антона сомневаться в правильности принятого решения. Хотя Литвинову видней, конечно.

Кравец вспомнил перекошенное от гнева лицо Бориса после того, как тот прочитал сегодняшний Поляковский отчёт. Вспомнил, как Борис отшвырнул от себя планшет, бросил на стол с такой силой, что Антону показалось, что стекло планшета треснуло. Хотя нет — выдержало.

— И он только теперь докладывает? — прошипел Литвинов. — Только теперь? А что ж не через неделю, не через две? Сука, — он длинно и грязно выругался.

Антон вытянулся по струнке перед Борисом. Формально юноша Александр Поляков находился под его началом, соответственно, часть вины лежала и на нём. И, надо сказать, вина тянула на неслабое наказание, и Антон знал, почему.

— Слушай, а, может, девчонка с Анной не просто так в больницу пошла? — Борис посмотрел на Антона, закусил нижнюю губу, что-то внимательно обдумывая.

Антон терпеливо ждал. Литвинов срывался редко, но, когда срывался, самое лучшее было молчать и не отсвечивать.

— Может, она залетела от этого сопляка?

— Залетела? Думаете, Борис Андреевич, они того? Слишком уж не похоже. Поляков — мальчик робкий и осторожный. Головой, вроде, думает. А в таком деле…

— А в таком деле не головой думают, — резко перебил его Литвинов. — В таком деле другим местом думают. Так что это выясни. Вдруг аборт пошла делать. А чтоб отец не узнал, пацана упросила соврать. Понял?

— Понял.

И вот, по всему выходило, что всё-таки нет, не аборт. А если не аборт, то тогда… тогда дело принимало совсем нехороший оборот.

Глава 5

Глава 5. Борис

То, что Борис ухватился за эту идею с абортом, было глупо, очень глупо, но ему страстно хотелось в это поверить. Хотелось, чтобы всё решилось изящно и просто, но сегодня ему везло, как утопленнику. Борис с усилием потёр виски. Головная боль, которая терзала его с самого утра и которая, казалось, сейчас уже почти отступила, вернулась снова.

Интересно, подумал он, чем же Анне удалось завлечь эту глупышку Нику, что она такого сказала, что Пашина девочка, любимая дочка любимой жены, которую Паша всю жизнь колыхал и оберегал, вдруг бросила своего драгоценного папочку и побежала вниз с малознакомой тёткой. Или верно говорят — родная кровь не водица…

***

Кравец не стал пересылать отчёт Полякова по почте, принёс сам, ногами. И это, да ещё движения Антона, более осторожные, чем обычно, и выражение его тусклого неприметного лица дали понять Борису, что что-то случилось.

Отчёт был длинный и какой-то невразумительный (это уже потом Борис понял, что мальчик торопился, поэтому складно изложить не получилось) и, если уж говорить начистоту, даже те факты, которые были вроде как новые для него, на самом деле новыми не были. Борис примерно о чём-то таком и догадывался — Пашка с его прямотой и принципиальностью был достаточно предсказуем, да и Анна тоже. Даже самоубийство Лизы не шокировало Бориса, он лишь выругался негромко, дойдя до этого места в отчёте: «сука малохольная!», и его реакция была не удивлением, а скорее презрением, которое он всегда испытывал к этой слабой и, как он считал, не очень умной женщине. Где-то на задворках сознания промелькнула жалость к Пашке, досада по поводу его неумения правильно выбирать баб — промелькнула и тут же пропала.

Убойным в отчёте оказалась концовка, чего-чего, а именно этого Борис никак не ожидал. И главное: этот сопляк сообщал о том, что Ника отправилась с Анной, только спустя почти восемь часов — непростительно, непозволительно поздно! Что Анна успела показать девчонке там внизу, что Ника сумела увидеть сама за это время и понять, оставалось только догадываться, ну и разве что молиться. Хотя молиться Борис не умел.

— Получается, не аборт, — сказал он. Сказал скорее для самого себя, чем для сидящего напротив Антона. Тот это понял, поэтому не ответил. Даже не дёрнулся. Вот выдержка у подлеца, мысленно одобрил Борис. А ведь это и его косяк тоже.

— Ты б хоть для приличия пошевелился, — Борис поморщился.

Антон в ответ лишь вежливо улыбнулся. Значит, уверен, что основная буря прошла, и можно расслабиться. Ну-ну. Внешне Борис тоже оставался спокоен, но только внешне — внутри у него полыхало и пригорало. После прочтения злополучного отчёта первое желание было позвонить Анне, потребовать с неё объяснений. Не позвонил — хватило ума понять, что наскоком ничего не решишь, но от всплеска эмоций не сдержался, хлопнул со всей дури планшетом о стол, хотя хотелось запулить в стену. А ещё лучше в чью-нибудь тупую забывчивую голову.

— Ну? — Борис посмотрел на Антона.

Тот, мгновенно сориентировавшись и поняв, что от него требует начальство, заговорил. Негромко, неторопливо, мягким тоном сглаживая остроту ситуации.

— По вашему приказу связался с Ивлевым. Тот подтвердил, что Анна Константиновна приехала утром вниз с девочкой, племянницей.

Борис удивлённо вскинул бровь. И Ивлев знал и молчал? А ведь не мальчик перепуганный, чай, в курсе, чья дочь Аннина племянница. Антон догадался о его мыслях, но продолжил, по-прежнему не изменяя неторопливому темпу повествования.

— У Сергея Сергеевича с утра была приёмка лекарств, которые Анна с собой привезла, потом он партию очередную готовил.

— Так, — Борис понимающе кивнул.

— А Анна девочку никому из персонала не представила. Ивлев видел только, что одна из медсестер девчонку рыжую по больнице водит.

— Где именно водит?

— Ивлев встретил их во внешней части. Но это ни о чём не говорит.

Борис снова кивнул.

— А вечером, уже после восьми, Ивлев выяснил у той медсестры, что это за девчонка. Уже собирался звонить мне, но я его опередил. На данный момент ситуация такова: Ника Савельева осталась ночевать у Анны. Это точно.

— Ну хоть что-то мы знаем точно, — саркастически усмехнулся Борис. — Твои мысли?

— Есть кое-какие соображения, Борис Андреевич.

Кравец заговорил. Борис, не перебивая, слушал.

«Опасно, чёрт возьми, очень опасно, — думал он. — Но разумное зерно во всём этом есть. Хотя…» Борис посмотрел на Антона.

— Хорошая идея, но рискованная, — произнёс он вслух.

— Согласен, Борис Андреевич. Но это, как запасной вариант. Ведь, если Анна Константиновна ничего девочке не рассказала, то тут и беды никакой нет.

«Эх, — с тоской подумал Борис. — Плохо ты Анну знаешь. Анна — как мина замедленного действия. Причём без таймера. Не знаешь, когда и где рванёт».

— Ладно. Завтра с утра позвоню Анне. Сегодня смысла нет. А там будем смотреть, как карты лягут. Но Ивлева предупреди, чтоб всё подготовил. На всякий случай.

— А Поляков?

— А что Поляков?

— Ждёт дальнейших указаний.

Борис пожал плечами.

— Ну подождёт. Он Савельеву сказал, что Ника у него? Ну и молодец, хоть тут не облажался. Но, — Борис жестом остановил Антона, видя, что тот собирается идти. — Ты там мальчику дай понять, на чьей стороне он играет. Чтоб без глупостей. А теперь иди, — отпустил он Кравца. — Иди.

***

За ночь Борис успокоился. Хоть и спал плохо, да что там, почти совсем не спал, честно пытался уснуть, но потом плюнул, вскочил с кровати и полночи проходил из угла в угол, думая свои невесёлые мысли. Но, как ни странно, это его успокоило. В голове всё удивительным образом упорядочилось, выстроилось в стройный и логический ряд, и случившееся уже выглядело не таким катастрофическим. К тому же он ещё раз прокрутил в уме предложение Кравца, и чёрт возьми, Кравец опять оказался прав — это отличный шанс, которым грех было не воспользоваться. Более того, это именно то, что поможет ему надавить на Павла. И не просто надавить, а двинуть так, что Паша сам уступит, уйдёт в сторону — ведь единственное, чем его можно прижать к стенке, это его дочь, Ника. А она в данный момент находится достаточно далеко, чтобы любимый папочка мог защитить её. Нет, Кравец всё же гений.

И, поняв это, Борис лёг и наконец-то уснул, а утро следующего дня, даже несмотря на три часа сна, впрочем, довольно крепкого, без мучительных сновидений, Борис встретил бодрым и в приподнятом расположении духа. Вчерашняя головная боль исчезла без следа, и сама голова была свежей и ясной. Борис потянулся, с удовольствием осознавая, что он в общем-то здоровый, красивый и ещё не старый мужик, и эта мысль здорово грела душу. Он улыбнулся сам себе, совершенно уверенный в том, что сегодня, несмотря ни на что, будет удачный день.

На работу Борис пришёл рано, но он всегда был ранняя пташка — с молодости осталась привычка приходить чуть раньше остальных, и эти утренние часы зачастую бывали самыми продуктивными за весь день.

— Доброе утро, Борис Андреевич!

Его секретарша, Алина, была уже на месте. Красивая, подтянутая, она пришла к нему работать десять лет назад совсем юной девчонкой, и за эти годы превратилась в уверенную в себе молодую женщину и — что самое главное — в его правую руку. Когда бы он ни пришёл на работу, она была на месте. Алина знала, что ему нужно, умела предугадать его желания, обладая удивительным женским чутьём и цепким умом, который несведущие люди не всегда угадывали за красивой внешностью и картинной улыбкой. Дураки считали, что он спит со своей секретаршей, но на то они и дураки, чтобы заблуждаться — сам же Борис никогда не путал работу с личной жизнью. Хотя, если дело требовало, то…

— Борис Андреевич, вас Ольга Ивановна ждёт в кабинете.

…а вот это был как раз такой случай, когда дело требовало.

— Давно?

— Зашла буквально за минуту до вас, — Алина широко улыбнулась.

Ольга Ивановна, бессменный руководитель департамента здравоохранения, была одним из членов Совета и по совместительству его старинной любовницей. Борис уже и сам не помнил точно, сколько длилась их связь — едва ли не с принятия Закона — связь, которая, если в самом начале и имела под собой хоть какую-то романтическую подоплёку, то со временем превратилась в сугубо деловые отношения, насколько вообще уместен термин «деловые отношения» применительно к сексу. Впрочем, когда речь шла об Ольге Ивановне, то тут он подходил как нельзя кстати.

— Борис, — Ольга распахнула объятья и шагнула ему навстречу.

Он плотно закрыл за собой дверь, не от Алины, Алина была в курсе и умела хранить все тайны своего шефа, а скорее по привычке.

— Олечка, что ж так рано? Не спится?

Он чмокнул её в щеку. Почувствовал губами дряблую кожу (Ольга была старше его) и едва пересилил отвращение. Наверно, она это поняла, потому что отстранилась от него, и взгляд её стал жёстким и холодным. Борис поспешил исправить ситуацию. Улыбнулся виновато — знал, что его искренняя виноватая улыбка действует на женщин обезоруживающе. Одна улыбка и прямое попадание в цель.

— Литвинов, ты же знаешь, на меня твои штучки не действуют, — сказала холодно, но Борис видел — действуют. Видел по её улыбке, которую она старалась скрыть, по её довольному виду, придававшему ей сходство с сытой домашней кошкой.

Он её ценил. За расторопность, деловую хватку, здоровый цинизм. Ольга умела видеть выгоду, извлекать выгоду, отдавала себе отчёт, что он, Борис, ей нужен, но при этом так же ясно понимала, что она тоже ему нужна. И это было так. Она была одной из тех, на чью поддержку он рассчитывал, и их взаимовыгодные отношения давали ему полное право так думать. Бонусом к Ольге Ивановне шёл её супруг, который в Башне контролировал все финансовые потоки и контролировал их давно и прочно в пользу Бориса. Блестящий финансист, в быту абсолютный подкаблучник, слепо подчиняющийся жене — странные отношения, в которые Борис предпочитал не вникать, понимая, что такая женщина, как Ольга, разрулит всё и без него.

В принципе их с Ольгой деловой альянс вполне мог бы обходиться и без секса, но один раз волей случая оказавшись в одной постели, они продолжали уже по инерции, словно не в силах остановиться. Но и это было бы не так обременительно для Бориса, если б в последнее время в их отношения не вмешался возраст. Не его — её. Ольга старела, и как многие стареющие женщины пыталась наверстать упущенное. В ней появилось даже что-то похожее на ревность, чего раньше Борис за ней не замечал. Это немного его тревожило, хотя и не настолько, чтобы не справиться с этим. По крайней мере, пока Борис справлялся.

— Мы вчера договорились встретиться... — начала она издалека.

— Олечка, я не смог. Не смог, родная. Дела, дела, — Борис горестно развёл руками. — Не сердись. Давай сегодня, а? У меня, да?

— Литвинов, ну о чём ты всегда думаешь? — сказала сердито, но Борис видел, ей нравилось, о чём он «всегда думает». — Где у тебя? Я вообще-то говорила о другом. О деловой встрече…

— Так и я о деловой, ну, — он притянул её к себе. — Но всё вечером, вечером. Не сейчас, хорошо?

Он по-своему понял её намек на деловую встречу. Возможно, она действительно хотела обсудить последнее дело, в которое он её втянул, и которое ей не нравилось, возможно, это был лишь предлог, и ей нужно было убедиться, что её чары по-прежнему на него действуют, но в любом случае Борису сейчас было не до этого. Сейчас основная проблема — это Анна.

— Ну так как? — он потянулся к её губам. — Вечером у меня?

— Ты неисправим, Боря… — она попыталась оттолкнуть его, но как-то вяло. — Боря, ну всё, хватит, хватит… Ладно, вечером. Да отпусти же меня.

Она выскользнула из его объятий. Поправила волосы, улыбнулась, довольно и с чувством превосходства. Обошла его, бросив косой взгляд. Борис подыграл. Уже у дверей обернулась, послала воздушный поцелуй.

— До вечера, Боренька!

Дверь захлопнулась, а игривые нотки так и повисли в воздухе. Улыбка на лице Бориса медленно растаяла. Чёртова баба. Снова вернулась вчерашняя головная боль, сдавила виски тесным обручем.

— Алина, — предупредил он по внутренней связи секретаршу. — У меня важный разговор. Никого не пускать, — и набрал Анну.

Трубку на том конце долго не брали, и это долгое ожидание против воли выводило его из себя. И потому, когда Борис наконец-то услышал голос Анны, его неожиданно прорвало.

— Аня! Ты чем думаешь, Аня? Башкой или жопой? — он начал без предисловия, с места в карьер, на повышенных оборотах, забыв, что обещал себе держать эмоции в узде. Ему самому было непонятно, что его так вывело — появление Ольги в столь ранний час, её намек на последнее дело, а может голос Анны, всегда такой спокойный и невозмутимый. — Ты на кой ляд притащила вниз Пашину девчонку? Ты чего добиваешься? У тебя мозги есть или как…

— Боря, — она попробовала его перебить. — Боря…

— Чего Боря? Чего Боря? Скажешь, она не у тебя, да? Ника не у тебя?

— У меня, — голос Анны дрогнул. — У меня. А тебе, я смотрю, обо всём уже доложили. Ивлев твой…

— А ты Ивлева не трогай. На него хоть положиться можно, в отличие от некоторых…

— Боря, да я сама не знаю, как так вышло…

— А надо знать! Надо знать! Ты хоть понимаешь, что ты нас всех под удар подставила, всех? Я четырнадцать лет, четырнадцать, мать твою, лет тебя покрывал, ты вообще представляешь каково это?

— Я представляю…

— Да не хера ты не представляешь! Сидишь там у себя внизу и думаешь, что всё так просто. А кто всеми проверками занимается, чтобы ни одна зараза про твой схрон не пронюхала? Кто документы тебе делает, а? Кто тебе лекарства достает? Они что, с неба сыплются? Или может у доброго Бори есть волшебная палочка? Ты вообще отдаёшь себе отчёт, чего мне всё это стоит …

Борис опять вспомнил Ольгу, её игривый тон, резко контрастирующий с голубым холодом жёстких глаз, и её недовольство, явственно прорывающееся в словах, вспомнил то последнее дело, на которое Ольгу пришлось буквально уламывать, и которое уже сейчас дурно пахло, и всё это ещё больше взвинтило его.

— Я, как последний идиот, достаю эти сраные лекарства, для тебя, между прочим, Аня, достаю, а ты…

— Боря, да ты меня хотя бы выслушай…

— Я тебя всю жизнь слушаю. Всю свою долбанную жизнь! А ты? Что ты делаешь? Что ты сейчас сделала? К Паше побежала? Да какого хрена… разжалобить его захотела, да? А он тебя вообще когда-нибудь жалел? Он вообще хоть кого-то жалел, а? Неужели за столько лет ты ничего не поняла?

— А откуда ты знаешь, что я у Павла была?

Борис прикусил язык. Ещё до того, как Анна произнесла это, он понял, что почти проговорился. Вот именно поэтому он не стал ей звонить вчера вечером, когда был на взводе — боялся, что скажет то, что говорить нельзя, и вот надо же… стареет он что ли, теряет хватку?

— Догадался, — и, не давая ей опомниться, сердито продолжил. — А иначе как ещё понять, что Пашина дочка у тебя? Шла-шла по коридору, случайно на тебя наткнулась. Так, что ли?

— Ну почти так, — Анна замялась. — Хотя ты прав, конечно. Я была у Павла.

— Аня, мать твою…

— Я ничего ему не сказала! Боря, неужели ты думаешь, что я не понимаю, что сглупила? Понимаю, конечно. Сама не знаю, что меня дёрнуло к нему пойти. Но я ему ничего не сказала. Ничего! А Ника…

Она опять замолчала. Видимо, подбирала слова. Не для того, чтобы оправдаться — не такой Анна была человек, чтобы оправдываться, да ещё и перед ним — скорее, пыталась объяснить самой себе, что случилось. Борис это понимал, но всё равно не переставал злиться.

— Ника случайно оказалась при нашем с Павлом разговоре. А я разозлилась, наговорила лишнего.

— И чего же лишнего?

— Не про схрон, не бойся. Так… просто на эмоциях высказала Павлу про Лизу, — Анна осеклась. — В общем, это тебя не касается.

— Да ну? — опять взвился Борис. — Не касается? Меня, видимо, касается только грязная проза жизни, достать деньги, лекарства, организовать противозаконную больницу… всё это дерьмо… Боря, подай-принеси, Боря, сделай, Боря, помоги… Боря нужен только для черновой работы, а не для высоких материй. Где высокие материи, там «это тебя не касается» …

— Да я не это имела в виду, Боря! — Анна с шумом выдохнула. — Боря, прости меня. Я вовсе не считаю тебя кем-то вроде «подай-принеси», нет, конечно. Просто это… это слишком сложно, слишком больно. Для меня… Особенно, когда это касается Лизы, а тут… Боря, Ника так на неё похожа, на Лизу… господи…

— Что ты ей всё сразу и выложила? — Борис не удержался от сарказма. Что угодно, но упоминание этой дуры-Лизы его никак не трогало.

— Да не сразу. Ты вот сказал, мол, шла по коридору и встретила Нику, а ведь почти так и вышло. После нашего с Павлом разговора мы с Никой ещё раз встретились, совершенно случайно. И всё, господи, — Анна почти застонала. — Всё случилось как-то само собой.

Она принялась пересказывать свой разговор с Никой. Путанно, перескакивая с пятое на десятое. Этого не было в отчёте Полякова, и Борис не мог это знать, но слушал онАнну вполуха. Всё получалось нескладно, по-идиотски. И по большому счёту он, Борис, сам того не зная, со вчерашнего дня ходил по ниточке. Это просто чудо какое-то, что девчонка до сих пор ещё ничего не сказала отцу.

— … а когда она утром ко мне пришла, для меня это стало вообще полной неожиданностью. Ну не могла я её оттолкнуть в этот момент, ты же понимаешь…

«Ещё бы, — подумал Борис. — Если б оттолкнула, тут бы нас всех и прихлопнуло. Сообразить бы ничего не успели». И он в который раз мысленно поблагодарил всевышние силы, если такие вообще существуют, что Савельев ещё до сих пор не в курсе.

— Боря, я не думаю, что она расскажет отцу.

Борис чуть не поперхнулся.

— Аня, ты же взрослая баба, а рассуждаешь, как подросток-идеалист. «Не думаю, что она расскажет отцу», — передразнил он. — А я вот думаю. И знаешь почему? Да потому что я четырнадцать лет наблюдал, как Паша свою девочку растит. С рук не спускает. Да он на свою Нику надышаться не может. И девчонка ему в рот смотрит. Да она, если ты хочешь знать, как только наверх поднимется, так сразу всё своему папочке и выложит.

Он замолчал. Анна на том конце молчала тоже.

— Борь, — сказала она наконец. — И что же теперь делать?

Ну вот, опять двадцать пять. Борис потёр пульсирующий висок. Всё, как всегда. Эти чёртовы идеалисты, что Анна, что Паша, они горазды только о высоком рассуждать, но, как только приходит час убирать говно, так сразу «что же теперь делать?». Да этот сраный мир давно бы рухнул, если бы не такие люди, как он, Борис.

— Она всё ещё у тебя?

— Ника? Да, у меня.

— А когда собирается уходить? Сегодня? Завтра?

— Да пока вроде вообще не собирается.

Борис отметил, что в Аннином голосе нет уверенности. И это, конечно, было плохо, но что есть, то есть.

— Ну вот что, — сказал устало, уже понимая, что злость отступила. — Вот что. Если вдруг Ника соберётся домой, ты меня предупреди. Но вообще… вообще постарайся всё же пока не отпускать девочку. Главное, чтоб она самостоятельно от тебя без твоего ведома не свинтила.

— Да как я её удержу? Привяжу к себе что ли?

— Блин, Аня… ну забери у неё пропуск. Скажи, что для оформления на время пребывания в больнице нужен… придумай что-нибудь.

— Ну хорошо, — неуверенно произнесла Анна. — Я придумаю. Только не злись. Ладно, Боря?

Конечно, натворила делов, а теперь — Боря, не злись. Борис положил трубку и посмотрел перед собой невидящим взглядом.

— Что ж, — сказал сам себе вслух. — Значит, план Б.

Он быстро прокрутил в голове, что надо сделать: связаться с Ивлевым, чтобы держал девчонку под контролем, выдать инструкции Кравцу по организации ключевого совещания Совета, где будет объявлено о смене власти, подготовить своих людей и ещё раз переговорить с Ольгой по поводу их последнего дела… Ольга, да… Вспомнил — она же придёт к нему вечером. За своей долей любви и ласки. «Чёрт, — поморщился Борис. — Смочь бы…».

Глава 6

Глава 6. Кир

— Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре…

Кир сидел на парте и вслух считал, сколько раз Вовка Андрейченко уже отжался от пола. Делать было всё равно нечего — за те две недели, что они находились здесь, запертыми на этаже и всеми позабытые, потому что никто так и не приехал, они изучили всё вдоль и поперёк, заглянули, казалось, во все щели и закоулки.

Лёха Веселов сидел в углу, равнодушно листал найденную тут же брошюру, время от времени кидая угрюмые взгляды на пыхтящего Вовку. Почему-то именно по неунывающему Лёхе их вынужденное затворничество ударило сильнее всего, и Лёха не просто загрустил, он скис, поник, расплылся, и было такое ощущение, что жизнь с каждым днём по капле уходит из него. Вторым человеком, которому приходилось также тяжко (и это тоже бросалось в глаза), оказался их бригадир Колобок — его Кир заметил среди остальных людей только на третий день после того, как их привезли на этаж.

Иногда Кир думал, что, будь у них с собой наркота, Лёху бы это хоть чуть-чуть взбодрило, но у них её не было. Вернее, запасливый Андрейченко взял с собой пару пакетиков холодка, но закинуться им так и не удалось. Бахтин, у которого, как у заправской ищейки, был нюх на такие вещи, остановил их в коридоре, когда они направлялись в дальний туалет, чтобы хорошенько там оттянуться, и безо всяких реверансов велел вывернуть карманы. Забрал оба пакетика, а потом ловко и привычно обыскал, заглянув под все обшлаги и воротнички.

— Если ещё где прячете, советую принести самим, — сказал спокойно и даже ласково, и Кирилл тогда понял, что, будь у них ещё что-то припрятано, они бы действительно принесли сами, дрожа и виляя мокрыми хвостиками.

— Слушай, тебе не надоело? — Лёха отшвырнул брошюру в сторону и зло посмотрел на Вовку.

Тот остановился, а потом, ловко спружинив, упругим мячиком вскочил на ноги.

— Надоело, — Вовка отряхнул руки. — А что ещё делать? Киснуть как ты что ли?

Лёха насупился.

Из всех классов этой всеми забытой школы они выбрали один из дальних, откуда были видны огромные окна, идущие по наружной стене Башни. Так захотел Вовка Андрейченко. Кир уже понял, его другу нравится глядеть на тот, другой мир, что расстилался перед ними за мутными и грязными стеклами окон, на тёмно-серый океан, сливающийся у горизонта с таким же тёмно-серым небом.

— Тоска, — говорил Лёха, и Кир чувствовал, что очень скоро слово «тоска» заменит в Лёхином лексиконе все остальные слова.

Веселов практически всё время теперь сидел в углу, то угрюмо наблюдая за ними, то листая найденные в классе брошюры и буклеты, напечатанные на тонких пластиковых листах. У них в Башне на таких печатали учебники, справочники и некоторые книги, в основном детские. Пластик был неубиваем, а оттого практичен и удобен. И главное, именно этой чёртовой пластмассы было много — она составляла едва ли не девяносто процентов всего, что вылавливали в море бригады мусорщиков. Книги, напечатанные на таких пластиковых листах, внешне мало чем отличались от бумажных, страницы были такими же плотными и тонкими, но, тем не менее, разница была, и те, кто хоть однажды держал в руках настоящую бумажную книгу, это знали. Но бумажные книги были только в библиотеках, и на вынос их не давали. Бумага, в отличие от пластика, материал не вечный — живой, а всё живое однажды умирает.

— Сдохнем мы здесь все, — сказал Лёха.

Кир вздрогнул. Сам того не замечая, Лёха Веселов озвучил его мысли. Они кружились и кружились в его голове вот уже несколько дней, и всё чаще Кир замечал отзвуки этих мыслей на лицах и в глазах других людей, но каждый раз старательно убеждал себя в том, что ему только показалось.

Сначала они все ждали. Кто чего. Кто-то — горячих обедов. Кто-то — лекарств. Кто-то — бригаду медиков. Но совершенно неважно, что или кого ждал каждый из них, потому что, в сущности, это было одно и то же — людям необходимо было убедиться, удостовериться, что о них помнят, что о них не забыли, что они живы.

И на второй, и на третий, и даже на пятый день у лифта обязательно кто-нибудь дежурил, боясь пропустить тех, кто должен был приехать, но потом эти дежурства как-то сами собой сошли на нет. И удивительно, первым, кто сдался, был Егор Саныч, врач. А вот отец Кира верил. Верил даже сейчас, спустя две недели, и каждый день как на работу ходил к лифту. Кир слышал, как однажды Бахтин сказал:

— Иван, ты же знаешь не хуже меня — всё зря.

Но отец лишь сердито зыркнул на него — у него была своя вера и своя правда.

Подливала масла в огонь и Марина. Она целыми днями сидела у себя в углу и тихонько и напевно бормотала:

— Им на нас наплевать… они людей не жалеют...

Эта женщина так и приклеилась к ним, стала тенью, блёклой, выцветшей, до смерти надоевшей. Кирилл видел, что она раздражает отца, даже не нытьём, а самим присутствием, да и мать, терпеливая и понимающая, уже порядком от неё устала, но и прогнать Марину от себя они то ли не могли, то ли не умели.

Про карантин, тот самый, который и послужил причиной того, что их всех заперли здесь, уже давно никто не вспоминал. Заболевших среди людей не было. Нет, в самые первые дни кто-то подкашливал, а особо мнительные жаловались на недомогание, бегая в медпункт и требуя от Егор Саныча или медсестёр помощи и лекарств. Некоторых — настойчивых и настырных — Егор Саныч помещал в медсанчасть, но и те, спустя пару дней возвращались к своим семьям. Лекарств у медиков всё равно не было, а от того, что тебе три раза на дню измеряют температуру, как-то не поправишься.

— Слава богу, хоть это не настоящие больные, — бормотал себе под нос Егор Саныч. — А так, симулянты.

Бахтин, который почти всё время находился подле доктора, усмехался:

— А что, Егор, нам от этого легче что ли?

— Да какое, Роман! — Егор Саныч в сердцах махал рукой.

После той вспышки непонятного помешательства у лифта Бахтин взял на себя охрану и ежедневную выдачу сухих пайков. Получая паёк на всю семью, Кир видел, как с каждым днём тают их запасы, как растёт гора пустых коробок в углу, и до него постепенно доходило, почему тогда Бахтин так яростно бросился защищать привезённый им сухпай, почему так настойчиво требовал вернуть всё, что было в запальчивости расхватано.

***

— Иван, побеседовать бы нам надо, — Бахтин вырос на пороге того класса, где ночевала семья Шороховых, загораживая широкими плечами дверной проём.

Отец вскинул голову и, мгновенно поняв, что от него хочет Бахтин, поднялся и без слов направился к нему.

— Пацана своего возьми с собой.

Брови отца вопросительно поползли вверх, да и сам Кир был чрезмерно удивлён, если не сказать больше. Спорить отец с Бахтиным не стал, равно, как и спрашивать. Просто сделал знак Киру собираться, и Кир тут же вскочил.

Он думал, что Бахтин поведёт их в медпункт, именно это место служило на этаже своеобразной точкой притяжения, но медпункт они миновали и, пройдя длинным коридором, остановились напротив пассажирского лифта. Шахт пассажирских лифтов было больше, чем грузовых, и они, также как и грузовые, пронзали всю Башню насквозь. Пользовалось ими только высокое начальство, которому западло было спускаться и подниматься вместе с остальными работягами. Время от времени, Кир слышал, как гудел, поднимаясь, какой-нибудь пассажирский лифт, но в общем повседневном шуме Башни этот гул был едва различим.

Кирилл чувствовал, что Роман Владимирович привёл их сюда не случайно, хотя у лифта они тоже не стали задерживаться, прошли в помещение напротив, достаточно просторное, больше, чем обычные классы и скорее напоминающее какой-нибудь актовый зал, будь в нём стулья или что-нибудь в этом роде.

Они были не первыми, здесь уже находились люди — в основном мужики, некоторых Кир знал или уже видел. Кир заметил Егор Саныча и Надю, его правую руку, а также Вовку Андрейченко с родителями.

— Ну-с, уважаемые, — в своей привычной манере обратился Бахтин к собравшимся. — Подведём неутешительные итоги. Сухпай мы почти подъели. Завтра я раздам последнее. Останется совсем чуть-чуть, но это уж, наверно, побережём для деток.

Тишина, повисшая в зале, была долгой и тягучей. Она растягивалась и растягивалась, рискуя приблизиться к своему опасному пределу и лопнуть — взорваться, разнеся в клочья охватившую людей тревогу. Но Бахтин, как умелый дирижёр, довел паузу почти до конца и, не давая ей оборваться, снова заговорил:

— Это плохо. Из хорошего — у нас пока есть вода в кулерах. Её будем экономить. И надо набрать в пустые ёмкости воду в туалетах.

— А это ещё зачем? — спросил кто-то.

— Сейчас объясню, — Роман Владимирович присел на край стола — единственный предмет мебели, который здесь был. — Не знаю, заметили ли вы, но сегодня утром нам перекрыли вентиляцию. Заметили? Нет? Я вот заметил. Проснулся и не услышал привычного гула. Знаете, как будто кто-то часть тебя забрал.

Кир отчего-то улыбнулся — уж больно тонкое сравнение выдал этот мужик, который на вид был воплощением лишь грубой физической силы.

— А раз перекрыли вентиляцию, могут отключить и воду. И у меня такое ощущение, что отведенный нам здесь срок кончается.

— Значит, за нами приедут. Конец карантину, — сказал отец Кира. Он упрямо насупился и уставился на Бахтина, словно продолжая давний спор, начатый между ними.

— Ты — идеалист, Иван, — примирительно вздохнул Бахтин и, повернувшись к Егор Санычу, сказал. — Давай. Теперь твоя очередь добивать. А то, что ж всё я да я.

Тот откашлялся, потёр переносицу, и, стараясь не глядеть на столпившихся вокруг людей, медленно заговорил:

— Я считаю, что это не карантин. В смысле, всё было обставлено, как карантин, но такое ощущение, что кому-то просто надо было собрать здесь людей под любым удобным предлогом. Нам с Надей и Ириной, ещё в департаменте здравоохранения, дали чёткие инструкции — действовать строго по карантинному протоколу. Мы были готовы к тому, что среди людей будут заболевшие, но… их не было. Вы и сами всё видели. Никто не заболел. А ведь на предкарантинном совещании нам озвучили довольно страшные цифры: количество заболевших и даже умерших было достаточным для организации карантина. Но тогда почему… почему этого не случилось здесь?

— И почему же? — хмуро спросил отец Кира.

— Да потому, Ваня, что болезнь была кем-то срежиссирована. Но кем — это вопрос. И зачем. Ну… или кто-то поддался панике, не разобравшись. Сезонное ОРВИ всё ж таки имело место. Или власти уже экономят лекарства даже на простых заболевших, вот таким бесчеловечным образом… Не знаю…

И, сказав всё это, Егор Саныч как-то поник, ссутулился, стал ниже ростом.

А люди, вдруг разом очнувшись, загалдели, зашумели. Кто-то выкрикивал: «Правильно, всё верно Егор говорит!», кто-то, как и отец Кира сомневался, приводил свои доводы, и лишь Бахтин, чуть отойдя от остальных в сторону, помалкивал и словно ждал, когда все выпустят пар. Так оно и случилось, и, иссякнув, люди замолчали.

И тогда Роман Владимирович снова взял слово.

— Кирилл, — он неожиданно повернулся к Киру. — А ты не хочешь нам кое-что рассказать?

— Я?

— Ты-ты. Про то, что произошло у вас в теплицах, с этим, как его, — он повернулся к Колобку, который тоже был среди присутствующих. — Как, Женя, его звали?

— Лазарев. Олег, — пробормотал осунувшийся и утративший свою привычную округлость Колобок.

— Вот-вот. С Олегом Лазаревым.

И по острому взгляду Бахтина Кир понял, что тот откуда-то всё знает.

Глава 7

Глава 7. Кир

Кто рассказал Бахтину о Лазаре и о наркоте, Кирилл так и не узнал. Сначала было не до этого, а потом и тем более. Это мог быть Колобок, сложивший два плюс два. Или Вовка Андрейченко, которому Кир всё разболтал. Или Лёха, что было наиболее вероятным, судя по моральному состоянию, в котором тот находился последнее время. Но это было уже неважно. Важно, что Бахтин знал и ждал, когда Кир расскажет обо всём сам.

Кирилл повёл плечами, словно, ему стало зябко. Посмотрел на отца, встретился с его холодным взглядом. Отец ещё не знал, что он сейчас расскажет, но уже предчувствовал, что ничего хорошего. И его предчувствие было верным. После неудачного опыта наркодилерства отец взял с Кира слово, что он больше никогда не будет иметь дел с наркотой. Кир, конечно, пообещал и даже в тот момент совершенно искренне, но жизнь, как известно, вносит свои коррективы. Вот она и внесла.

— Давай, Кирилл, не задерживай нас. Рассказывай, — потребовал Бахтин.

И Кир, стараясь не смотреть на отца, начал свой рассказ. Про пакетик с холодком, которым они собрались закинуться с Лёхой, про Лазаря, про то, как нашёл его спустя час в туалете. Его слушали, не перебивая, но вряд ли понимая до конца.

— Ну и что, Роман, ты хотел всем этим показать? Что мой сын — наркоман и придурок? Так это, — отец презрительно посмотрел на Кира. — Это я и так знаю. А теперь и все остальные…

— Ваня, остановись, — прервал его Бахтин. — Ты сейчас не о том думаешь. Совсем не о том. Связь… связь улавливаете? Между холодком и теми, кто заболел?

Он обвёл всех взглядом.

— Да нет никакой связи, не начинай! — раздражённо выкрикнул Егор Саныч. — Строишь тут заговоры конспирологические.

— У нас в бригаде Юрку увезли с такими же симптомами: кашель и пена пузырями. А Юрка…

— Бухарик твой Юрка, что я не знаю.

— Бухарик и торчок.

Егор Саныч покраснел и насупился. На его лице появилось упрямое и неуступчивое выражение. Видно, этот спор между ними начался не сегодня.

— Ну а смысл нас здесь из-за каких-то доторчавшихся наркоманов запирать? — подал голос кто-то из толпы. — Да ещё целыми семьями. С детьми.

— Вот и я про то толкую, — вконец рассердился Егор Саныч. — Это Рома у нас детектива из себя разыгрывает.

— Я пытаюсь понять, — спокойно сказал Бахтин.

— А что нам это даст? Что?

Все опять замолчали. Кир скосил глаза на отца. Тот стоял, опустив голову, и угрюмо рассматривал свои ботинки.

— Ты сам только что сказал, Егор, что болезнь, возможно, срежиссировали, — Бахтин не сдавался.

— Ну сказал. Но это одна из версий, причём самая дикая.

— Это могло быть просто совпадением, — подал голос отец Кира, который наконец-то оторвался от созерцания своих ботинок. — Просто случайным совпадением, которое привело к тому, к чему привело.

— Или совпадением, — согласился Бахтин. — Что не отменяет вопроса, почему нам дали сухпаёк на две недели и аккурат ровнёхонько через эти же две недели вырубили вентиляцию. Прости, Ваня, — Бахтин поднял руку, предвидя возражение со стороны Шорохова-старшего. — В то, что за нами завтра приедут с песнями и музыкой, я не верю. А вот в плохое — вполне. И Егор, хоть у нас с ним и расходятся мнения по поводу причины нашего так называемого карантина, тоже не верит в хорошее. Правда, Егор?

Все обернулись к Егор Санычу. Тот сморщился, как от зубной боли, и, понимая, что от него ждут ответа, почти выкрикнул:

— Да! Не верю! В то, что эти, — он ткнул пальцем вверх. — Что эти наверху о нас пекутся, да не смешите меня. Нам, участковым врачам, лекарств почти не выдают уже я даже забыл сколько лет. Вот вы ко мне приходите: Егор Саныч, у меня то, у меня это, Егор Саныч, дай таблеточку. А что я дам? Что? Скоро заговорами лечить начну. Придёт больной, я ему на ушко пошепчу хрень какую-нибудь и будь здоров. Ну или помирай.

Егор Саныч зло посмотрел на всех.

— Четырнадцать лет назад им потребовалось сократить количество людей в Башне, и что? Кто-нибудь пикнул против закона Савельева? Хоть один? Нет. Все проглотили. И до сих пор глотаем. Я так думаю, — доктор неожиданно сбавил обороты и заговорил уже спокойнее. — Я так думаю, совпадение это или не совпадение, но заперли нас тут намеренно, и никто никого лечить не собирался. Потому что, как я уже сказал — нечем. И если бы у нас была настоящая эпидемия, мы бы тут все друг за дружкой потихоньку окочурились. Власти ж это прекрасно понимают. И тому же Савельеву, что миллион людей уничтожить, что сто шестьдесят — да какая разница. Во имя идеи людей не жалеют.

Все разом заговорили. Спорили, перебивая друг друга. Егор Саныч опять что-то зло выкрикивал, сердито басил отец. Бахтин, который более-менее сохранял спокойствие, старался сгладить наиболее острые моменты, когда напряжение между людьми достигало своего предела, так что, казалось, начинало искрить.

Кирилл отошёл в сторону, к стене. Прислонился. Он плохо понимал, о чём все спорят. Больше всего его волновала реакция отца, то презрительное отношение, которое он не скрывал: мой сын — придурок и наркоман…

— Ну че, Кирюха, вот это замес.

Кир и не заметил, как Вовка подошёл к нему, встал рядом.

— Ты о чём? — спросил он равнодушно.

— Так о том, что говорят. Что нас, походу, отсюда никто не собирается забирать. И жрачка почти закончилась. Твой отец не верит, а как по мне — прав Бахтин, капец нам всем тут настанет.

— Да, я считаю, Савельев тут очень даже причём. Его почерк, — высокий голос Егор Саныча перебивал все остальные голоса. — Это именно его манера: избавляться от проблемы радикально. И если в Башне действительно думали, что это была вспышка эпидемии — да-да, Рома, тут как раз и могли наложиться эти случаи с местными наркоманами — то Савельев вполне мог отдать приказ изолировать всех контактирующих, без лечения, без содержания. Это самый действенный способ локализовать болезнь — избавиться от носителей.

— Я не думаю, что это Савельев…

— Рома, я понимаю, ты на него работал, у тебя какие-то личные завязки, но… Савельев политик…

Голова трещала и разламывалась. Кир уже давно потерял нить разговора — то, о чём говорили взрослые, было далеко, непонятно. Пусть сами решают, думал он, это не его забота, совсем не его…

Его мысли, бестолковые, бессвязные, были прерваны отцом.

— Иди к матери, — сухо приказал он. — Скажи, пусть рано не ждёт.

***

Утром следующего дня Кирилл проснулся поздно. Даже удивительно, потому что, вернувшись накануне с собрания, Кир думал, что не заснёт до прихода отца, но вырубился почти сразу, словно, его отключили — провалился в глухой, без сновидений сон. Он не слышал, когда вернулся отец, что он говорил матери, и, наверно, это к лучшему. Встречаться с отцовским, полным презрения взглядом не хотелось.

Кир осмотрелся — родителей не было. Только сопела Марина в своём углу, свернувшись калачиком на тощем спальнике.

— Э, а где все? — осторожно позвал он.

Марина зашевелилась, но ничего не ответила.

— Ну и дура, — выругался Кир, мало заботясь, что она его услышит. Настроение было ни к чёрту.

Он поднялся, сходил до туалета, умылся. Кир делал всё, не торопясь, надеясь в глубине души, что, пока он тут возится, кто-нибудь вернётся. Лучше бы мама, конечно. Но все как сквозь землю провалились. Кир нехотя потащился в медпункт, но и тот был закрыт. Кир плюнул и хотел было идти назад, но на него словно ураган налетел Вовка Андрейченко.

— Вот ты где! — Вовкины глаза возбуждённо блестели.

Ну ещё бы, это ведь не его отец прилюдно назвал своего сына наркоманом и придурком. Хотя, если уж говорить справедливо…

— Пошли! — Вовка дёрнул его за рукав. — Ты чего какой смурной?

— Да так.

— Давай не кисни. А то будешь как Лёха.

— А чего Лёха?

— Да лежит, вообще не встаёт, — Андрейченко скривился. — Капец, короче. Ладно, пошли!

Вовка потянул его за собой. Кир особо не упирался, но делал всё вяло, как в полусне.

Пока они шли, Вовка рассказал, до чего вчера все договорились, и что уже обговорили сегодня.

— Короче, решили, что надо кого-то послать с сообщением, что здесь у нас ненастоящий карантин, — торопливо говорил Вовка. — Ну чтоб там наверху узнали, что у нас нет никого заразных, и нас можно выпустить. Батя твой считает, что это всё недоразумение, а Бахтин с Егор Санычем считают, что всё подстроено. Жесть, да?

— Да, — вяло согласился Кир.

— В общем, Егор Саныч говорит, надо идти к какой-то Анне, врачиха она там какая-то, и она типа поможет, ну у неё связи и всё такое. А Бахтин говорит: надо к Савельеву. Они ещё вчера с Егор Санычем чуть глотки друг другу не перегрызли. А другие вообще ничего не знают. Дурь гонят какую-то…

Так за разговорами, вернее, за Вовкиным монологом, они дошли до того помещения, где были вчера. Только сегодня все столпились на площадке у пассажирского лифта.

— Это единственный способ отсюда выбраться, — говорил высокий лысый мужик. Кир его не знал, он был не с их этажа. — Все лестницы, мы с вами видели, перекрыты пластиковыми щитами. И щиты эти заделаны намертво.

— Нет ничего, чего нельзя было бы отодрать, — заметил кто-то, и стоявшие рядом рассмеялись.

— А толку? Наверняка, там дежурит охрана, а если даже и не дежурит… Ты далеко по лестнице вверх уйдёшь? До первого КПП? Вряд ли наши пропуска всё ещё действуют. Да, Егор Саныч?

Доктор кивнул.

— Поэтому я и говорю, единственный способ — через шахту лифта. По шахте грузового никак, потому что рядом с грузовыми лифтами находятся КПП. Остается только пассажирский. Разожмём двери и будем держать их открытыми здесь на этаже.

— Зачем? — кажется, это спросил Вовка.

— Затем, что в шахте темно, а из здешнего коридора будет хоть какой-то свет. Поэтому тому, кто полезет, придётся это делать днём — вечером и ночью света от дежурных ламп почти никакого. Ну и, если вдруг… — лысый сглотнул. — Если вдруг кому-то из начальства приспичит в этот момент этим самым лифтом воспользоваться, то считай, тот, кто полезет — покойник.

После этих слов повисла тишина. Кир представил человека, раздавленного кабиной лифта, и ему стало не по себе.

— Ну и лезть придётся не вверх, а вниз, что усложняет задачу. Металлоконструкции там хоть и частые, но всё равно надо быть предельно осторожным, чтобы нога не соскользнула. Да ещё важно не промахнуться и попасть куда надо.

— А куда надо? — спросил Кир.

— На пятьдесят четвёртый. В больницу, к Анне Константиновне Бергман, — хмуро отозвался Егор Саныч. Очевидно, решение, к кому обратиться за помощью, было уже принято, пока Вовка бегал за Киром. — А мы на семьдесят четвёртом. То есть двадцать этажей вниз. Теперь осталось дело за малым: решить, кто пойдёт.

Доктор обвёл взглядом собравшихся. Народ медлил, переминался с ноги на ногу. Желающих рискнуть полазать по металлоконструкциям с кабиной лифта над головой, которая могла в любой момент прийти в движение, не находилось.

— Ну, кто?

— Я пойду!

Кир не ожидал, что скажет это. Слова вылетели сами собой. Он выступил вперёд, чувствуя, что ноги его слегка подрагивают, да и голос… голос тоже дрожал от волнения. Он ощущал на себе взгляды людей, удивлённые и может даже оценивающие, но сам смотрел только на одного человека — на своего отца. Этот неожиданный демарш предназначался тому, кто вчера при всех назвал своего сына придурком. Кирилл сверлил отца злым взглядом, ему хотелось во что бы то ни стало доказать ему, что он тоже кое на что способен, а не только…

— Не дури, — спокойно сказал отец. В его словах сквозили равнодушие и усталость.

— А чего такого? Я тоже пойду, — Вовка неожиданно сделал шаг навстречу и встал рядом с Киром, прижавшись плечом к плечу. — Вдвоём легче справиться.

Люди, столпившиеся у лифта, как будто слегка качнулись, ещё молча, но в каком-то едином порыве, и тишина была готова вот-вот прорваться, излиться разными голосами. Кир видел, как изменилось лицо Вовкиного отца, такого же большого, как и сын, как удивление накрыло тенью круглую физиономию Колобка, а усталые глаза доктора заулыбались, не от радости — от облегчения. Но первой скрипкой этого онемевшего оркестра сыграл Бахтин.

— А что? Хорошая идея, я считаю, — он усмехнулся и подмигнул парням. — Ребята совершеннолетние, а других желающих лично я чего-то не вижу.

Люди загалдели. Громко заговорил Вовкин отец, но его голос тонул в басе сына. Чего-то доказывал доктор. Лысый, который только что объяснял про лифты, опять забубнил что-то про металлоконструкции. Но Кирилл их не слушал.

Он стоял и смотрел на своего отца. Молча и вызывающе.

Глава 8

Глава 8. Павел

Павел думал, что Ника вернётся домой через пару дней, пусть не сразу и не насовсем, но забежит, заглянет, может быть, сначала, пока его не будет дома, а уж потом… Он не верил, отказывался верить, что его девочка может вот так, надолго исчезнуть из его жизни.

В тот злополучный вечер, когда объявилась Анна со своей правдой, которую она, не колеблясь, вывалила на Нику, Павлу казалось, что он сумел правильно и максимально честно объяснить дочери мотивы своих поступков. Да, он видел, что она разозлилась и растерялась, видел отчаянную просьбу в её глазах, и, возможно, соври он тогда, скажи: «Анна всё выдумала», Ника ему бы поверила. Ему. Не Анне. Но он не сказал. Теперь он ругал себя за это. В конце концов и в его жизни было немало лжи, одной ложью больше, одной меньше — кому какая разница, тем более что к правде его девочка оказалась не готова. Да и кто будет готов к такой правде?

Где-то Павел даже понимал дочь. Понимал и в глубине души оправдывал её опрометчивую подростковую выходку. Смущало и тревожило его другое. Если бы Ника отправилась к подруге, ему было бы легче. Но она предпочла провести это время у мальчика, и, узнав об этом, Павел, наверно, первый раз в своей жизни растерялся. Он знал, что это первая любовь его девочки, любовь нежная и хрупкая как цветок, волшебная, не такая, как у всех, в общем, как и положено быть первой любви. Знал, потому что Ника со свойственной ей открытостью всё ему рассказывала. Наверно, в других семьях девочки делятся таким с матерями, но у Ники был только он. А у него — только Ника.

Пока дочка была маленькой, а свежая рана от смерти Лизы саднила и болела, ему было как-то проще. Но Ника росла, горе притупилось, и он всё чаще слышал пересуды за своей спиной, все эти, исполненные фальшивым сочувствием возгласы: «Жениться бы тебе надо, Паша. Девочке мать нужна», и, поддавшись однажды то ли соблазну жить как все, то ли ещё чему, он даже чуть было не женился, почти уже привёл в дом чужую женщину, но вовремя опомнился, вернул всё, как было. Скорее всего, его осуждали, но это уже не трогало. Всё равно никто не мог до конца понять его. Кроме Борьки. Борька понимал.

— Дурак ты, Паша, и так дураком и помрёшь, — говорил Литвинов и качал головой. Не осуждал и не советовал, но что-то такое проскальзывало в голосе друга, что как раз и было ему нужно. Очень нужно в его сломанной и полетевшей под откос жизни.

Но сейчас… сейчас он вдруг как никогда остро ощутил и своё одиночество, и неспособность принять верное решение. Он боялся ошибиться. Боялся сделать что-то не так. Он думал, что женщина в такой ситуации справилась бы лучше, нашла правильные слова, а он… он их не находил.

Иногда ему хотелось просто прибежать туда, к этим глупым и наивным детям (адрес Саши Полякова он узнал первым же делом), схватить дочь за руку, насильно увести домой, запереть, посадить под арест. Но он сдерживался. Понимал, что сделай он так — и всё разрушится, и доверие, прежнее доверие, которое выстраивалось годами, часами и минутами душевной близости и долгих разговоров, разлетится на куски, исчезнет, будет похоронено под обломками былой любви и нежности. Но именно так хотелось поступить. И десятки раз он был в одном шаге от того, чтобы сделать это.

К тому же, и сам мальчик вызывал у него двойственные чувства. С одной стороны, ничего плохого в Саше Полякове не было. Даже наоборот. Спокойный, уравновешенный и добрый парень. Неглупый. И Ника рядом с ним выглядела счастливой. Но… но временами Павлу страстно хотелось, чтобы этот мальчик исчез из Никиной жизни. Наверно, это ревность. Наверно, это нормально, когда отцам не нравятся избранники их дочерей. В конце концов, Константин Генрихович, отец Лизы, тоже в своё время не был в восторге, узнав об их связи. Не доверял ему, и, как выяснилось, не зря не доверял.

Ситуация с дочерью давила на него, и снова, как и четырнадцать лет назад, Павел пытался найти утешение в работе. Забить свою жизнь до отказа, так, чтобы и свободной минутки не оставалось для тревожных мыслей. Хотя… кому он врал? Не четырнадцать лет назад, а все последние четырнадцать лет.

Его положение совсем не требовало, чтобы он мотался по всей Башне, сам залезал во все дыры, ругался до одури по поводу едва шевелящейся вентиляции, осматривал турбины и насосы (обо всём докладывали и так, и докладывали своевременно — идиоты и лентяи у него не задерживались), но ему самому это было нужно. Ему нужно было, чтобы его Башня жила. Дышала. Не умирала. Один раз приняв в свои руки её судьбу, он уже и представить себе не мог, чтобы отказаться от этого.

***

— У Руфимова с утра был?

Генерал Ледовской опустился в кресло, не сводя с Павла голубых глаз, в которых плавали холодные острые льдинки. Павел кивнул.

— Тебя, Паша, чтобы на месте застать, постараться надо. А у меня к тебе разговор…

— Погоди, Алексей Игнатьевич, дай отдышусь.

Павел знал, зачем Ледовской здесь — его также как и многих волновал один вопрос: власть в Совете Двенадцати. Слухи о грядущих переменах, казалось, уже перестали быть просто слухами и мало-помалу принимали очертания неумолимой реальности.

Павел налил из стоявшей на столе бутылки воду в стакан, быстро выпил и тут же налил второй. Повернулся боком к застывшему в кресле Ледовскому, устремил взгляд в небо. Так уж получилось, что его вотчина была на самом верху, в центре, и вместо стен, окон и потолка был один сплошной прозрачный купол. Вспомнилось, как Ника, будучи ещё совсем малышкой, подходя к стеклянной стене, прислоняла к ней свои крохотные ладошки, прижималась веснушчатым носом и замирала, а Павел смотрел на эту маленькую хрупкую фигурку, на разлетевшиеся во все стороны огненные кудряшки, против бунтарского хаоса которых были бессильны все ленты и заколки на свете, и сердце на миг останавливалось, переставало биться, словно его девочка стояла на самом краю мира, перед гигантской пропастью. А она поворачивала к нему смеющееся лицо и говорила:

— Папочка, смотри! Стеклянное небо!

И он, не выдерживав, подбегал к ней, подхватывал на руки, растрёпанную, хохочущую, крепко прижимал к себе, борясь с вдруг нахлынувшим безотчётным чувством страха.

…Павел зажмурился, отгоняя видение прочь и снова возвращаясь мыслями к текущим делам, к электростанции, единственной оставшейся, которая принимала сейчас весь удар на себя, к людям, работающим там, на нижних этажах Башни, к Марату…

Внизу у Руфимова дела шли из рук вон плохо. И дело было не в Марате — лучшего начальника станции, чем Руфимов, во всей Башне ещё поискать — дело было в том, что Башня старела. Она была подобна человеку, который ещё крепится изо всех сил, старается, но годы берут своё. Вот как Ледовской (Павел чуть скосил глаза на старого генерала), высокий, сухопарый, с безупречно ровной спиной и выправкой, какой бы позавидовал двадцатилетний, но ещё пару лет назад он бы не присел, остался стоять или быстро вышагивал по кабинету, чуть наклонившись вперёд и заложив за спину сухие руки, а теперь, вошёл и сразу опустился в кресло. И пусть сидит прямо, не сводя с Павла суровых, прищуренных глаз, а всё равно чувствуется уже — сдаёт понемногу Алексей Игнатьевич, сдаёт.

Вот и Башня сдавала.

Марат Руфимов понимал это так же отчётливо, как и Павел. И как Павел не мог смириться с этим. И горько осознавал, что его станция — сердце Башни — бьётся с перебоями.

На последнем совещании Совета, где вопрос о ресурсах встал ребром, и потому без присутствия Марата было не обойтись, Руфимов не сдержался — выматерил их всех. От души, выплёскивая злость и безнадёжность.

— Надо отключать пятый энергоблок. Не дадите добро — сам отключу!

— Под суд захотел? — Ледовской недобро прищурил глаза.

— А хоть и под суд! — смуглые щёки Марата Руфимова пошли красными пятнами.

Не боялся Марат никакого суда. Другого боялся.

Павел понимал, что Руфимов прав, но тогда, на том совещании не поддержал его. И видел ведь, как полоснул по нему Марат взглядом — зло, не тая презрения — а всё равно промолчал. А сегодня с утра, едва первые сводки аналитиков легли к нему на стол, крепко выругался, проклиная самодеятельность Марата и восхищаясь его выдержкой и смелостью. И было чем восхищаться.

Павел вспомнил утренний разговор с Руфимовым…

— Снизил всё-таки мощность энергоблока? — Павел, не здороваясь и не глядя на Марата, прошёл вперёд быстрым размашистым шагом.

— Снизил, — Руфимов тоже не счёл нужным здороваться. — Сейчас снизил, а потом отключу.

— Иди сразу утопись, — хмуро посоветовал ему Павел.

— Всегда успею.

В этом был весь Марат.

Когда жизнь свела их вместе, молодых двадцатилетних, ещё там, на Северной станции, они сдружились почти мгновенно. Марат был чуть старше и опытней, Павел — чуть горячее и восторженней, но оба они были неисправимые трудоголики и идеалисты. К их дружбе примешивалось здоровое чувство соперничества, ни один ни в чём не хотел уступать другому. Не хотел и не уступал.

Они оба остро переживали потерю Северной станции после аварии, горевали так, словно потеряли близкого человека, а перейдя — опять же вместе — работать на Южную станцию, под начало старика Рощина, быстро сумели показать себя и добиться Рощинского расположения, хотя это было и нелегко. Они и там продолжали соперничать, видя, что Рощин потихоньку готовит их обоих себе на смену. Гадали, на ком же остановиться выбор их начальника, но друг друга не подсиживали и исподтишка не гадили — одна лишь подобная мысль обоим казалась низкой и подлой.

Когда Рощин фактически передал Марату станцию, Павел испытал что-то типа ревности — словно любимая женщина выбрала не его, а друга — сдержанно поздравил Марата, отчаянно завидуя и ещё не зная, что старик Рощин рекомендовал его наверх, готовя к совершенно иной судьбе. Судьбе, которая сегодня тяжёлым бременем лежала на его плечах.

— Ну остановишь, а потом что? — Павел пристально посмотрел на Руфимова. Тот выдержал, взгляд не отвёл.

— Выясню в чём проблема. Что удастся — отремонтирую, где смогу — заменю.

— Я же не про это, Марат, — Павел зло сузил глаза. — Хватит дурочку строить. Ты его потом запустить сможешь?

Он не спрашивал, сколько времени всё это займет у Руфимова, это было неважно. Важно было — запустит он этот чертов энергоблок снова или нет. А уж как долго он с ним мудохаться будет, это дело десятое.

— Запущу.

— А если нет?

— А если нет… вот тогда и утоплюсь.

Павел верил Марату. Не тому, что пойдёт и утопится — это уж само собой — а тому, что запустит. В лепёшку расшибётся, а сделает. А сейчас (Павел читал это в глазах Руфимова, тяжело глядевших на него из-под набрякших век) Марат ждал, что Павел его прикроет. Там наверху.

— Значит, так, — Павел опустил голову, посмотрел себе под ноги. Потом снова поднял взгляд на Марата и повторил. — Значит, так. Я ж с тебя теперь не слезу. Вы же теперь всей станцией будете как сраные веники летать.

— А ты грозен, — засмеялся Руфимов, чувствуя, что победил. — Наслышаны уже, как ты людей Шевчука гонял, чуть не силком в ремонтных цехах удерживал.

— Нажаловался уже?

Недавняя авария по вине Шевчука, которая чуть не стоила потери вентиляции на трёх десятках уровнях, была у многих на слуху.

— Помягче надо к людям быть, Паша, — Руфимов слегка усмехнулся.

— Себе это скажи, — парировал Павел.

***

— Даже спрашивать у тебя не буду, что там у Руфимова, — сказал Ледовской, как только Павел повернулся к нему. — Да ты и не расскажешь.

«Не расскажу», — про себя согласился Павел, в который раз дивясь проницательности генерала. Этот старик обладал отменным чутьём. Хотя, чему тут удивляться? Все они, кто входил в Совет, им обладали. Но Ледовской, у которого помимо чутья были ещё данные персональной разведки, всегда опережал всех на шаг. И то, что он сейчас сидел у него, у Павла, не было случайностью или старческой прихотью. Это было продолжением разговора, начавшегося не вчера.

— Алексей Игнатьевич, ты мою позицию знаешь. Мне это не нравится.

— А мне? — Ледовской звонко хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — Думаешь, мне нравится? Но либо мы, либо нас. Третьего не дано.

Павел отметил это «мы», вырвавшееся из уст Ледовского. Вплоть до сегодняшнего дня никакого «мы» не было. Что-то изменилось?

— На, смотри.

Ледовской достал из нагрудного кармана маленький планшет, такие были только у военных — более компактные и плоские, чем обычные, более удобные, они легко умещались и в руке, и в кармане, а ещё более быстрые и надёжные. Алексей Игнатьевич провёл пальцем по экрану, снимая блокировку, нашёл, что нужно, и протянул планшет Павлу.

— Внимательно смотри.

Павел быстро пролистал. Он почти ни на чём не останавливался, разве что в паре мест его палец чуть-чуть задержался на странице.

— Вижу — не удивлён, — резюмировал Ледовской.

— Не удивлён, — Павел вернул ему планшет.

Не только у генералов есть своя разведка, у Павла она тоже была. И с недавних пор он знал, кто стоит за возможным переворотом в Совете. То, что ещё месяц назад казалось Павлу крысиной возней, попыткой кого-то и что-то подмять под себя, перетянуть край одеяла, забрать побольше власти, сегодня обнажилось, вылезло наружу, показав свою уродливую харю.

— А раз не удивлён, тогда чего тянешь?

И действительно чего он тянул? Почему? Не потому ли, что человек, который встал по другую сторону баррикад, был его другом? Хотя почему был? Он и сейчас его друг.

— На следующем заседании Совета это прозвучит открыто. У них, — Ледовской голосом выделил «у них». — Всё готово. Формально Совет не распустят, но над Советом будет стоять один человек. Литвинов.

Генерал произнёс Борькину фамилию резко, отчётливо, хлёстко. И эта, в первый раз открыто прозвучавшая фамилия, здесь, у него в кабинете, заставила Павла побледнеть.

— И как же он тогда будет называться. Президентом? Секретарем? Как там назывались правители в допотопные времена? Царём?

— Да хоть Богом. Главное, чтоб фамилия была другая. Не Литвинов, а Савельев.

За последние недели Ледовской раз за разом возвращался к этому разговору. Но идея единоличного правления не нравилась Павлу, и не потому, что он чувствовал, что не готов взвалить на себя всё — он был готов — а потому, что ему казалось это шагом назад. И несмотря на разброд и шатания, которые наблюдались в Совете, он считал, что лучше уж так, чем очередная монархия. И при этом он понимал, что как минимум два человека с ним не согласны. Ледовской — старику претили эти дурацкие, как он сам говорил, игры в демократию, ну и, собственно, Борис, который раз за разом так или иначе поднимал в разговорах с ним эту тему, пытаясь склонить на свою сторону. До недавнего времени Павлу казалось, что ни один из них не перейдёт черту: Ледовской предпочитал роль серого кардинала, а Борис… Борису Павел просто верил. Как другу. Как верил тому же Руфимову, но в том-то и дело, Борька — не Руфимов. И никогда им не был.

— Пока расклад такой, — Ледовской заглянул в свой планшет. Больше для видимости, потому что (Павел не сомневался) знал всё, что там написано, наизусть. — Их пятёрка против нашей. И два флюгера.

«Пятёрками» Алексей Игнатьевич называл членов Совета, которые равномерно распределились, примкнув к тому или иному лагерю, а «флюгеры» были тёмными лошадками. Один из них был Величко, второй после Ледовского из мастодонтов,оставшихся со времен ещё того Совета, куда четырнадцать лет назад вошёл Павел, молодой и полный амбиций. Величко Павла на дух не выносил, но при этом, как ни странно, их голоса практически по любым вопросам всегда совпадали. Вальяжный и заносчивый Величко душой, также как и Павел, болел за Башню. Ну а вторым «флюгером» был Полынин, ответственный за энергокомплекс.

Кому и когда пришла в голову эта идея — разделить сектор систем жизнеобеспечения и энергетический сектор — Павел не знал, ведь в его представлении это было одно и тоже. Он сам начинал свою карьеру там, на станции, и отделять станцию от остальных систем Башни — это как резать по живому.

— Да ты не парься, Паш, — смеялся Руфимов, с силой хлопая его по плечу. — На наше с тобой счастье, у нас есть Вадик Полынин, который хорошо умеет протирать штаны в Совете и нам не мешает.

И Полынин, которого они с лёгким презрением именовали между собой просто Вадиком, им действительно не мешал. Почти все рабочие вопросы Павел решал с Маратом напрямую, минуя Полынина, и это всех в целом вполне устраивало.

— Величко почти на сто процентов наш, а вот насчёт Полынина я не уверен.

Эти слова Ледовского Павел воспринял с нескрываемым удивлением.

— Ты, Паша, слишком долго его игнорировал, за пустое место держал.

— Он и есть пустое место. Слабак.

— Слабаки иногда бывают опаснее сильных.

И снова мысли Павла перенеслись на дочь.

Конечно, в последнее время, он и не переставал думать о ней — дела и заботы лишь отчасти вытесняли тревогу на задний план. Но теперь, после реплики Ледовского по поводу никчёмного и, как казалось, безобидного в общем-то Вадика Полынина, Павел понял, что же его так смущало в другом человеке: Саше Полякове, мальчике, с которым сейчас была его дочь.

Слабак.

Да, этот мальчик был слабак. За столько лет своей жизни Павел научился «считывать» людей, и он отчетливо видел, что за всей этой уступчивой вежливостью и вечной готовностью угодить скрывалась банальная слабость. Она тревожила, невнятно, как бы исподволь, но не по-настоящему, ведь Павел воспринимал человеческую слабость как что-то даже не мешающее, а досадное, что существует в этом мире, и на что вечно натыкаешься, испытывая то ли на стыд, то ли на неловкость.

И он никогда не думал о слабаках, как о ком-то, представляющем реальную опасность. Но Ледовской был прав. Нельзя недооценивать слабаков.

— Задумался о чём-то своём, Паша?

Павел тряхнул головой, словно отгоняя морок.

— Да так. Ерунда.

— Ну ерунда, так ерунда. Поднадавим на Полынина, справимся, я думаю, — Ледовской снова вернулся к прерванному разговору.

— Справимся, — эхом отозвался Павел. Этот мальчик, Поляков, всё ещё не выходил из головы.

— Ну а теперь поговорим о Литвинове. У Бориса в руках сильный козырь. Он хочет сыграть на законе об эвтаназии.

— Ну-ка, ну-ка, — Павел придвинул к себе стул, развернул его спинкой к Ледовскому и оседлал, широко и крепко расставив ноги, удобно устроив локти на спинке стула. — Боря хочет отменить закон?

— Бог с тобой, нет, конечно, — рассмеялся генерал. — Он не самоубийца и не дурак. И в первую очередь не дурак.

Павел положил подбородок на скрещенные руки и уставился на Ледовского. Продолжай — говорил его взгляд.

— Литвинов хочет отменить эвтаназию только для некоторых. Для особенных. Для своих. А это, чёрт возьми, весьма заманчиво. Даже — не скрою — и для меня.

— Так, может, ты не ту сторону выбрал, а, Алексей Игнатьевич? — сощурился Павел. — Я-то этого тебе точно не обещаю.

— И не сомневаюсь. Ты у нас фигура в определённых кругах непопулярная, а для кого-то даже ненавистная. Но, считай, я по-старчески просто благоволю тебе, — Ледовской сухо рассмеялся. — Но, вернёмся к нашим баранам. Литвинов щедро предлагает тем, кто его поддержит, самое ценное, что есть — жизнь. И, предлагая, ловко насаживает своих сторонников на крючок.

— На крючок?

— Ну да. Это же шантаж, Паша. Тебе и твоим близким даруют жизнь, но длина этой жизни прямо пропорциональна твоей лояльности и преданности правящей верхушке. И ты будешь подчиняться. Будешь. Даже не из-за страха за свою жизнь. А из-за страха за жизнь своих детей и внуков. Нравится тебе такое?

— Мне? Нет.

— Вот и мне — нет, — Ледовской прицокнул языком. — Это первый момент, а второй… Историю Башни хорошо знаешь? Хотя чего я спрашиваю, ты ж на этом собаку съел. Помнишь первые годы жизни в Башне? Девятнадцать лет относительного спокойствия, а потом революция или мятеж — называй как хочешь. Или вот ещё, как в школьных учебниках у нас это обозвано — эпоха военной диктатуры. Но мы-то с тобой об этом не по учебникам знаем, а по отцовским рассказам, и мой, и твой отец самое непосредственное участие во всём этом принимали.

Ледовской замолчал и чуть подался вперёд, к Павлу. Но смотрел не него, а казалось, сквозь него, куда-то вдаль, словно видел там что-то такое, открытое лишь ему одному.

Всё-таки в их обществе существует некая клановость, думал Павел, разглядывая генерала. Все они так или иначе стараются, чтобы их дети выбрали их стезю, где-то подталкивая своих чад к нужному решению, где-то просто решая за них. А уж у тех, кто родился в семье военных, так и вообще нет выбора. У Ледовского вот точно не было. Хотя Павлу трудно было представить Алексея Игнатьевича кем-то другим. Казалось, тот родился уже прямо в погонах.

Ледовской вынырнул из своего полузабытья и продолжил:

— Так вот, помнишь, наверно, из уроков истории, кто стоял у руля Башни, когда мир снаружи в одночасье ушёл под воду. Сильные, уверенные и богатые, купившие себе место в рай. Только, Паша, может, они и были богатыми, и даже уверенными были, но вот сильными… сильными они не были, это факт. Вся их сила, натуральная или мнимая, осталась на земле, а здесь, между небом и океаном, сразу и обнажилась их истинная сущность. А кто они, в сущности, были? Просто денежные мешки. Это ведь остальных людей отбирали и отбирали тщательно: лучшие инженеры, лучшие агрономы, лучшие рабочие, лучшие врачи… это остальным ставили жёсткие условия — взять в Башню не больше одного ребёнка, чтоб никаких стариков, никаких больных, да что я тебе рассказываю, Паша. Ты и без меня всё это знаешь. И знаешь, что на верхушку все эти правила не распространялись. И ведь большинство из этих небожителей пребывало в полной уверенности, что они этого заслуживают.

— Людям свойственно заблуждаться, — улыбнулся Павел.

Ледовской не ответил на его улыбку.

— Они продержались девятнадцать лет, и то, как по мне, так на удивление долго. Считали, что мы, военные, будем охранять их покой. И просчитались. Нельзя служивого человека за цепную шавку держать. Мой отец, Илья Ледовской, несмотря на юный возраст был близок к Ровшицу, который стоял во главе мятежа, и это ты, несомненно, знаешь. После смерти отца я наткнулся на его записки, на полноценные мемуары не тянет, так… дневник. А в общем, довольно любопытная вещица. И кое-чего проясняет.

Голос Ледовского звучал ровно и спокойно, но это было обманчивое спокойствие, и Павел понимал, что ни одно слово Ледовской не произносит напрасно. Каждая фраза имела свой подтекст, свой скрытый смысл. И то, что Алексей Игнатьевич рассказывал ему сейчас банальные, давно знакомые вещи, было не просто так. «Слушай внимательно, Паша, — говорили ледяные глаза старого генерала. — Слушай внимательно и делай правильные выводы».

— Мятеж, вспыхнувший почти семьдесят лет назад, здесь в Башне, был закономерен. И предопределён. Только вспыхнул он сначала внизу. Когда благодарность за якобы чудесное спасение потускнела и истёрлась, народ начал задаваться вопросом: а этим-то наверху за что такие привилегии? Сады эти, солнышко… это нынешние люди не знают, что такое солнце, а тогдашние-то хорошо про всё помнили, и жить как кроты ещё не очень умели. Потому и взбунтовались. А кому бунты усмирять? Правильно, военным. И тогдашние поднебесные, они ведь как считали: сейчас мы ручкой сделаем вот так, — Ледовской помахал сухой рукой перед носом Павла. — И войско как пойдёт всех крушить. И войско пошло. Крушить. Только не нижних, а верхних.

Ледовской холодно улыбнулся и продолжил:

— Не было у тогдашних правителей ничего такого, чем бы они могли прельстить военных. Гонор был, деньги были, да только всё это пшик в наших-то башенных условиях. А тех, кто кроме пшика ничего толкового предложить не может, ждёт печальная участь. Генерал Ровшиц гуманизмом не отличался. Основательно проредив ряды верхних, он пошёл закручивать гайки внизу. Я помню, ещё когда мальчишкой был, всё недоумевал, отчего это Ровшица в наших учебниках истории чуть ли не святым назначили? Сволочью он был последней, а не святым. Палач. Людей не жалел, баб насиловал. Моя мать в руки Ровшица девчонкой попалась. Снизу она откуда-то была, то ли в теплицах работала, то ли в цехах каких. Он с ней поигрался, а потом солдатам своим, как кость собаке бросил: нате, забавляйтесь, ребятушки. И те б позабавились, да только отец отбил девчонку, а сам на ней потом женился. Так что, Паша, как видишь, я — истинное дитя меча и орала.

Неожиданная исповедь старого генерала смутила Павла. Он уже не смотрел на Алексея Игнатьевича, сидел, низко опустив голову. Сто лет их Башне всего, сто лет, а она уже видала и благоденствие, и террор.

— Страшное это было время. Не дай бог такому повториться, — Ледовской многозначительно посмотрел на Павла. — За все годы жизни в Башне не было столько стычек и смертей, как в эпоху военного диктата. Народ-то тоже не безмолвствовал — бунтовал. А что там говорит классика про русский бунт?

— Бессмысленный и беспощадный?

— Вот-вот, именно что бессмысленный. Взорвали бы однажды что-нибудь к чёртовой матери и отправились бы всей Башней рыб кормить. Вот и выходит, что Совет наш Двенадцати, что пришёл на смену, хоть и дерьмовая сама по себе структура, а спасительная. И нам, военным, опять же в ней место нашлось. И не придворных шавок, а равноправных членов.

— Так зачем же тогда, Алексей Игнатьевич, ты всё порушить-то хочешь?

— Я? — искренне удивился Ледовской. — Я-то как раз и не хочу, Паша. Меня-то как раз всё устраивает.

Павел посмотрел на Ледовского, чуть наклонил голову, взъерошил пятернёй волосы и отвернулся, старясь скрыть насмешливую улыбку, но, впрочем, безуспешно — генерал её всё равно заметил. Ну и что ж... Пусть знает, что он на эти сказочки не купился.

— Это дружок твой всё порушить хочет. А нас, военных, своими шавками сделать. И знаешь, в отличие от тех поднебесных, сто лет назад, у Бори как раз есть кое-что, чтобы мы на коленки перед ним всем строем встали и с восторгом загавкали. И, между прочим, всё это благодаря тебе.

— Мне?

— Ну да. Ты же всю Башню четырнадцать лет назад раком поставил. Своим законом. А люди есть люди, в погонах или без, жить хотят, просто жить. Ты можешь их упрекнуть за это желание?

Павел вспыхнул. Хотел возразить, но генерал поднял руку.

— Погоди, не горячись, Паша. Я ведь ещё не договорил. Помнишь, с чего я начал наш разговор? Что в Совете наши пятеро человек — ладно, четверо, если тебя не считать — против Литвиновских пятерых. А что, этим четверым человекам не хочется, думаешь, свою шкуру спасти? Или близких своих уберечь? Думаешь, для них предложение Литвинова не заманчиво? Величко, индюк этот надутый, думаешь, не хочет в своей постели от старости помереть, а не в больничке от укольчика приветливой медсестры? Нет, Паша, они такие же люди, как те другие четверо, который к Литвинову примкнули. Вроде бы такие. Но не такие. Потому что, Паша, живы ещё в мире слова «долг», «честь» и «совесть», и для кого-то они просто слова, а для кого-то не просто. Поэтому эти четверо с тобой, а не с ним. И Величко, который от одного твоего имени кривится, словно ему в глотку лимон затолкали, тоже с тобой. И я поэтому с тобой, Паша, а не потому, что ты там себе подумал.

Ледовской поднялся.

— И Руфимов, кстати, твой тоже поэтому с тобой. Руфимов, который собрался пятый энергоблок отключать, — и, сказав это, Ледовской улыбнулся. Широко, во весь рот. Вгоняя своей широкой улыбкой Павла в краску.

***

Слова старого генерала не шли из головы. Этот неожиданный урок истории, приправленный семейной трагедией, совсем не случайно был преподан Павлу. И сегодня Ледовскому, после нескольких недель напрасных попыток склонить его на свою сторону, наконец-то удалось… нет, не убедить, но заставить задуматься.

Павел перекатывал в уме рассказ Ледовского, случай с его матерью, вспомнил ёмкое и точное определение, которое Алексей Игнатьевич дал генералу Ровшицу — палач. Павел невесело усмехнулся. Его собственный отец, касаясь в своих рассказах событий тех лет, выбирал более мягкие эпитеты, стараясь сгладить отрицательные черты мятежного генерала, хотя и признавал (пусть и с явной неохотой), что перегибы имели место. Но о перегибах говорить было не принято, и фигура Ровшица, которую лишь в самых смелых документах называли «неоднозначной», преподносилась как фигура героическая, окутанная славой и почётом. Ровшиц был символом, лицом революции, повернувшим историю вспять, отцом-основателем их справедливого общества.

А справедливого ли?

Павел обвёл взглядом свою гостиную, просторную, залитую светом ярких ламп.

В последние дни он возвращался домой уже с наступлением темноты, гораздо позже чем обычно, по привычке заглядывал в комнату дочери в надежде отыскать хотя бы слабые следы её присутствия (а вдруг всё-таки приходила), а затем запирался у себя в кабинете. Фактически он просто перемещался из своего «Орлиного гнезда» в домашний кабинет, менял дислокацию и продолжал работать, загружая свою голову сводками и цифрами. Часто засыпал прямо за столом, а потом просыпался среди ночи, чувствуя боль в затёкшей шее, чертыхался и, не в силах даже добраться до спальни, перебирался на диван, стоявший тут же, и, натянув плед, снова забывался в неровном и беспокойном сне.

Павел осознавал, что ещё неделя, максимум две такой жизни, и он себя загонит. Но как переломить эту ситуацию, он не знал.

Он и сейчас не собирался изменять уже устоявшемуся за последние дни порядку вещей, но что-то его остановило. Павел ещё раз огляделся, как-то нехотя и слегка удивленно, словно спрашивая себя: кто он, зачем он здесь, и, не найдя ответа, вышел на террасу, подошёл к перилам, облокотился, чуть перегнувшись через край.

Над ним тяжело и сонно дышало небо, уже лилово-чёрное, глубокое и бесконечное, со своими миллионами звёзд, тайнами и чёрными дырами. Где-то с западной стороны Башни ещё умирал закат, но из его квартиры, окнами на восток, этого было не видно. И слава Богу — Павел никогда не понимал красоты закатного неба, разорванного в клочья последними лучами цепляющегося за край горизонта солнца. Лиза иногда звала его на ту сторону Башни, «смотреть закат», и он нехотя соглашался. Только ради неё. Всегда ради неё.

Думать про Лизу было больно, и Павел с силой отогнал от себя эти мысли.

Снизу, из парка, послышались чьи-то голоса. Весело засмеялась какая-то женщина, судя по голосу, молодая и, наверняка, красивая. Ей вторил мягкий мужской баритон. Выложенные гравием дорожки, весело петляя, вели вглубь парка. Мелькали сквозь листву деревьев яркие огоньки подсветки, а откуда-то издалека доносилась музыка. Вальс цветов. Совсем некстати вспомнилась мать. Наверно из-за этой мелодии, так ею любимой. Музыка была единственным её утешением, только музыка могла стереть и стирала вечное холодное и брезгливое выражение с её лица, и оно становилось спокойным и почти счастливым. После стольких лет ругани и ссор, которые всегда сопровождали их с матерью отношения, да что там — после стольких лет жизни уже без матери — он наконец-то осознал, как же она была несчастна. Его родители были слишком разные, слишком. Мать не понимала отца, его увлечённость, погружённость в работу, а он не понимал её — не понимал и не хотел понять. Павел болезненно поморщился. Они ведь с Лизой тоже были очень разными, и как знать, останься Лиза жива, может, и у них всё бы закончилось, как у его родителей, и на лице Лизы тоже поселилось бы это знакомое Павлу с детства выражение холодной и скучающей брезгливости…

Голоса и смех, удаляясь, становились всё глуше. Невидимая Павлу пара ушла в свой романтический вечер, под своё звёздное небо. На танцпол или в один из гостеприимных поднебесных ресторанов. Верхняя Башня жила своей праздной весёлой жизнью. Словно не было нижних этажей, погружённых в полумрак и хрупкую тишину комендантского часа. Словно не было миллионов людей, для большинства которых и огромное небо, и яркое конфетти звёзд на нём — не больше, чем картинка из старинной книжки. Словно не было Руфимова с его умирающим энергоблоком. Словно…

Павел вдруг понял, что же хотел сказать ему Ледовской своей историей. От чего он старался его предостеречь.

Их сегодняшний мир, в том укладе, в каком он существует, и так балансирует на грани. Их мир похож на усталого канатоходца, который медленно бредёт по бесконечному канату жизни, аккуратно и выверенно делает каждый шаг, отчаянно помогая себе раскинутыми в разные стороны руками. Ещё шаг. Ещё. И уже нет сил продолжать, и ещё нельзя остановиться.

Несправедливость их мироустройства и так слишком велика, слишком явно и нарочито бросается в глаза, и кажется, единственное, что пока ещё как-то всех держит — закон, его Павла закон. Вернее, равенство всех людей перед лицом этого закона.

И теперь Борька, подлец, хочет всё это уничтожить.

Предоставив привилегии одним, он раз и навсегда проведёт границу, разделяющую два мира, и — прав Ледовской — это станет началом конца. И снова найдутся свои ровшицы, готовые утопить всё вокруг в крови. Только на этот раз им всем вряд ли удастся выбраться из передряги. Тогда, семьдесят лет назад, у Башни ещё был запас устойчивости, были ресурсы, а сейчас ничего этого нет. Башня живёт лишь потому, что миллионы сильных, натруженных рук день от дня латают дыры, чинят, чистят, ремонтируют, поддерживая хрупкую жизнь своего единственного дома, своей Башни, следя за её неровным пульсом и замирая с каждым прерывистым ударом её сердца. Башня не выдержит ещё одного бунта. И неужели Борька, чёртов придурок Борька, этого не понимает!

Павел зло стиснул зубы.

Значит, надо бороться. До конца. До победы.

Даже если твой враг — твой друг.

Глава 9

Глава 9. Кир

Ноги и руки гудели и тряслись. Кир устало опустился на корточки, даже не опустился, а сполз по стене вниз. Сердце ухало, в висках стучало. Мокрая от пота майка под рабочей курткой противно липла к спине. Кир закинул вверх голову и прислонился затылком к холодному шершавому бетону. Рядом тяжело сопел Вовка Андрейченко.

Спуск по шахте неработающего пассажирского лифта дался нелегко. Сначала Кирилл опрометчиво решил, что спуститься вниз ничего не стоит — благо выступы металлоконструкций по одной стене шахты шли часто — но уже через пару десятков метров он понял, что заблуждался. Руки ныли и болели, даже не от усталости, а от того, что Кир с силой вцеплялся в стальные перекладины, боясь упасть. Один раз он даже чуть не сорвался — соскользнула нога — и бездна, дохнувшая холодом на Кира со дна заброшенной шахты, словно на миг придвинулась к нему, сомкнув смертельные и страшные объятья.

Вовка спускался впереди него, и ему было чуть легче. Его крепкое, натренированное тело, казалось, без особого труда преодолевало самые трудные участки пути, но и он ближе к концу стал уставать.

И всё-таки они сделали это. Сделали и теперь сидели у дверей лифта, отдуваясь и тяжело дыша.

— Слушай, а мы точно на тот этаж выбрались? — Вовка Андрейченко пришёл в себя первым. Он оглядывался по сторонам, его жёсткие чёрные волосы, намокшие от пота, прилипли ко лбу.

— В смысле? — Кир всё ещё прерывисто дышал.

— Да так… Тут по ходу тоже никого нет.

Вовка медленно поднялся, прошёлся по площадке рядом с лифтом, завернул за угол и тихонько присвистнул.

— Чего там?

— Коридор.

Кир чертыхнулся. Интересно, а что ещё Вовка там надеялся увидеть? Райские сады?

— Он тут досками какими-таки перегорожен. И старой мебелью.

Подняться Кирилл не успел, приятель уже вернулся.

— Не похоже, чтобы здесь больница была.

— Дурак. Помнишь, что Егор Саныч говорил? Больница не весь этаж занимает, а только часть. Остальное всё заброшено. Мы в заброшенную часть вылезли. И хорошо. Иначе нас бы охрана сразу повязала.

— Ну да, — неуверенно протянул Вовка. Он ещё потоптался на месте, глядя на сидящего на полу Кира, и по-прежнему неуверенным тоном проговорил. — Пойду с другой стороны проверю.

— Погоди. Сейчас вместе посмотрим.

Из четырех коридоров, отходящих от лифтовой площадки, незагороженными и незаколоченными оказались два. Оттуда как раз и шёл слабый свет, потому что на самой площадке все лампы были погашены, за исключением слабого аварийного фонаря над дверями лифта.

— Ну, по какому пойдём? — Вовка повернулся в Киру.

Удивительно, но крупный и мускулистый Вовка Андрейченко, на голову выше Кира и намного шире в плечах, безоговорочно признавал лидерство Шорохова, и Киру это льстило.

— Да без разницы. Пойдём, куда-нибудь да выйдем.

То ли им сразу повезло, то ли оба эти коридора вели в больницу, но вышли они довольно быстро. Больничный коридор, широкий и безликий, с белыми дверями палат по обе стороны, по большей части закрытыми, казался почти бесконечным.

— А нас не заметут? — тихо спросил Вовка, озираясь по сторонам.

— Расслабься. Скажем, что заблудились.

Кир постарался придать своему голосу уверенность, но получилось так себе. К счастью, Вовка Андрейченко не был настолько чуток, чтобы уловить сомнения и страх в голосе друга. Зато он услышал другое.

— Кир. Стой.

— Ну чего опять?

— Там плачет кто-то.

Кир нервно дёрнул плечом. Ну плачет и плачет, что они — няньки, всем носы утирать. В планы Кира это совершенно не входило.

Кроме того, здесь, в этой части больницы никого не было, по крайней мере, им пока ещё никто не попался, и отчего-то именно поэтому Киру было не по себе. Он инстинктивно чувствовал, что надо, как можно быстрее, выйти туда, где есть люди, смешаться с толпой, затеряться, да и вообще их задача — найти эту врачиху, Анну, как там её… Анну Константиновну, чтобы поскорее решить их вопрос.

— Слушай, пойдём. Некогда, — он потянул друга за рукав, но тот мягко, но уверенно высвободился.

— Я сейчас… А ты тут постой, на стрёме.

Вовка исчез за дверями палаты, откуда доносился тихий плач. Кир выругался вполголоса, прислонился к стене, безуспешно пытаясь слиться с окружающей обстановкой, нервно огляделся. Очень хотелось, как можно быстрее смотаться отсюда, но Вовка не торопился.

Кир прислушался. Из палаты доносился приглушённый басок приятеля и другой голос, то ли детский, то ли девчачий — Киру было не разобрать, а заглядывать и смотреть, кого там утешает Вовка, ему не хотелось. Наверно, всё-таки девчонка, решил Кир и усмехнулся. Вот Вовка — лох, растаял при виде какой-то незнакомой девчонки. Как там Вовка говорил? Увидел и понял, вот это она… та самая…

Кирилл не ошибся.

— Девочка там.

— А ты сразу и запал, ну ты даёшь, — Кир хотел поддеть друга, но наткнулся на его сумрачный взгляд, и охота шутить сразу пропала.

— Несчастье у неё, — скуластое, вытянутое волчье лицо Вовки как будто ещё больше удлинилось, а в чуть раскосых припухших зелёных глазах разлилась такая тоска, словно несчастье этой незнакомой девчонки было его собственным. — Пойдём. Она мне сказала, где эту врачиху найти. Тут не очень далеко на самом деле.

***

— Здравствуйте! Можно?

— Здравствуйте.

— Можно мы зайдем, да?

Ещё перед дверями кабинета главврача они условились, что говорить будет Кир.

— Ты сам ей там всё объясни, — Вовка перехватил руку Кира, занесённую для стука. — Ладно? У тебя язык хорошо подвешен, ты любого уболтаешь.

Кир пожал плечами и криво улыбнулся. Может, он и убалтывал любого, но тут на него нашёл ступор, и все слова, как назло, вылетели из головы.

— Можно, да?

— Вы уже зашли.

Голос у женщины, сидевшей за столом и просматривавшей что-то в компьютере, был усталый и чуть хриплый. Она подняла голову и посмотрела на них, внимательно, но без какого-то особого удивления, скорее равнодушно и отстранённо — видимо, за столько лет она привыкла к разным посетителям. У неё были короткие чёрные волосы и такие же чёрные глубокие глаза, но что скрывалось в этой глубине — трудно было сказать. Женщина была не молодой, и не старой. Если бы Кира спросили, сколько ей лет, он бы затруднился с ответом. Она была красивой, это факт. Не как Ленка Самойлова, та с возрастом, наверняка, обабится, расплывётся, как и её мать, как и большинство женщин у них на этаже, да и на соседних тоже. Нет, эта Анна Константиновна была другой — неприступной и холодной, как из каких-нибудь старых фильмов, что так любят показывать школьникам, до оскомины приевшихся и высокоморальных. Но при всей красоте этой женщины Кир не смог бы сказать, нравится она ему или нет. Анна была такой… такой закрытой что ли, что Кир, который самонадеянно считал себя знатоком женских сердец, растерялся.

Почему-то ещё там, на запертом этаже, когда Егор Саныч и другие взрослые объяснили им с Вовкой их задачу, он считал, что справится со всем в два счёта, причём даже в одиночку. Ему казалось, что самое трудное — это спуститься по шахте лифта, в сущности, вот там и была нужна грубая сила приятеля, подстраховать, разжать двери, а дальше всё легко и просто. Кир был уверен, что убедить какую-то незнакомую женщину, будет не так-то трудно. В свои девятнадцать лет он это умел. Но сейчас, при виде Анны Константиновны он инстинктивно почувствовал, что стандартные приёмы тут не годятся. И самое отвратительное — он вообще не понимал, как действовать, что говорить, какой тон выбрать, и потому мялся и топтался, как последний придурок.

— Мы к вам, Анна Константиновна.

Она молчала.

— У нас дело.

— Вы от кого? — она поднесла к лицу правую руку и с силой помассировала висок длинными тонкими пальцами.

— От Егор Саныча! — выпалил Кир.

— От какого ещё Егора Са… От Ковалькова?

Кирилл запнулся. Он только сейчас понял, что не знает фамилию доктора. Все на этаже звали его просто Егор Саныч, а Ковальков он был или не Ковальков, этого Кир сказать не мог.

— Да, Ковалькова, — неожиданно ему на выручку пришёл Вовка. — От Егор Саныча Ковалькова.

— Постойте-ка, — она чуть подалась вперёд. — Ковальков сейчас на карантине.

— Да. А мы оттуда, — Вовка улыбнулся.

— Что за ерунда. Что за дурацкие шутки? Вам двоим, что, делать нечего?

Вовка опешил.

— Вы зачем сюда пришли?

Кир заметил, как рука Анны Константиновны опустилась на телефон.

— Погодите! — он метнулся к столу, не сводя взгляда с этих длинных белых пальцев, которые уже коснулись телефонной трубки. — Не надо! Не звоните!

Кирилл Шорохов правильно угадал жест Анны. И понял, что она хочет сделать: вызвать охрану. И едва только охране станет известно о них двоих — пиши пропало. Даже если они с Вовкой дадут дёру, всё равно — дальше этажа им не убежать, и охрана, прочесав все закоулки, рано или поздно обязательно их найдёт.

— Пожалуйста, — почти умоляюще протянул он. — Пожалуйста. Дайте нам всё объяснить.

Трубку она не сняла, но и руки с телефона убирать не стала. Её пальцы, нервные и чуткие, застыли на гладком пластике телефонной трубки.

— Анна Константиновна, выслушайте нас, пожалуйста. Егор Саныч говорил — вы обязательно всё поймете и обязательно нам поможете. Он сказал… Он нас к вам и направил…

— Мальчик, — сухо перебила его Анна. — Я никогда, слышишь — ни-ког-да — не поверю, чтобы врач, а Егор Саныч — врач, сам, по доброй воле, отпустил с карантина пациента. Вы ведь пациенты? — уточнила она и, не дожидаясь ответа, продолжила. — На медперсонал вы явно не тянете.

Она выговорила это безо всякого пренебрежения, ровно и сухо, просто констатируя факт, а её глаза глядели на Кира холодно и равнодушно. А Кирилл… он вдруг понял — эта Анна Константиновна, она ведь думает, что они там, все сто с лишним человек, находятся на настоящем карантине. Кир вспомнил, как Егор Саныч что-то там говорил про какой-то протокол, который положен при эпидемиях. Что к ним должны были приходить, проверять, осматривать. Анна, наверняка, думает, что всё так и есть, а на самом-то деле всё совсем иначе.

— Егор Саныч нас никуда не отпускал, — медленно проговорил он. — Мы сами…

— Убежали с карантина?

— Да нет же! Нет никакого карантина! Настоящего, какой положен, такого нет. Нас там просто заперли… на пустом этаже. Дали паёк и спальники и всё. И никаких лекарств. И никто к нам так и не пришёл. С нами только Егор Саныч и две медсестры.

Кирилл обрушил всю эту информацию лавиной на ошарашенную Анну. Он понимал, что говорит бессвязно, но отчего-то ему казалось, что важно сказать как можно больше и как можно быстрее, чтобы все эти набегающие и опережающие друг друга слова были услышаны, или чтобы хотя бы одно из этих слов достигло наконец своей цели.

— Нас там сто с чем-то человек. Взрослые и дети. И нам вентиляцию отключили. Она сначала работала, а потом нет. И пайки уже закончились, только вода, — Кирилл судорожно сглотнул. — Вода ещё осталась. А лекарств вообще никаких нет.

Он вспомнил, что уже говорил про лекарства, покраснел и запнулся на полуслове. Он испугался, что Анна опять заговорит, не дослушав его до конца, но она молчала. Кир собрался с мыслями и продолжил.

Он зачем-то рассказал ей про Лазаря, про то, как их собрали на пустом этаже (там ещё раньше была школа), про то, как они ждали медицинскую бригаду, потому что Егор Саныч обещал, что к ним приедут, а никто не приехал, только привезли сухпайки. И главное — никто из них не заболел.

— А мы выбрались оттуда по шахте лифта, прямо к вам, — Кир с надеждой взглянул в лицо Анны. — Наверно, надо сообщить об этом кому-нибудь, чтобы людей наконец-то выпустили…

Ему казалось, он рассказал всё, и Анна его поняла. Не могла не понять. Кир смотрел в её лицо, пытаясь уловить, что же она думает. Она тоже не отрывала от него взгляда, и там на дне её чёрных усталых глаз плескалась тревога, невнятная и странная, а потом на лице промелькнуло что-то, похожее на понимание и сочувствие. Промелькнуло и тут же пропало. Лицо Анны снова замкнулось, стало таким же безучастным, как и при первым минутах встречи.

— Если вы решили, что я поверю во всю эту галиматью, с запертыми этажами и лифтами, то вы глубоко заблуждаетесь, — она сделала предупреждающий жест рукой в сторону возмущённого Кира. — Я не знаю, что это за глупая шутка, и какую цель вы преследуете, но, если вы сейчас же, сию минуту, не уберётесь из моего кабинета и из моей больницы, я вызову охрану. Это понятно?

Она даже не приподнялась, осталась сидеть, как сидела, но тон, которым она произнесла эти слова, был красноречивей самих слов. Кирилл попятился. Его чутьё, всегда обостряющееся в минуты опасности, вскинулось, засигналило в голове красными лампочками — она не шутит. Эта женщина не шутит. И она действительно вызовет сейчас охрану. Вызовет, не колеблясь ни минуты.

И ещё… было кое-что ещё. Она им поверила. Кир уловил это в её взгляде.

Она им поверила.

И отказалась помочь.

Глава 10

Глава 10. Анна

Анна только сейчас заметила, что её рука судорожно сжимает телефонную трубку. Вздрогнула и одёрнула руку, словно, боясь обжечься.

Эти мальчишки… Анне было их жаль. И того, большого, неповоротливого увальня, с взъерошенными чёрными волосами, кулаками-кувалдами и лицом, в котором удивительным образом сочеталось что-то острое звериное и бесконечно доброе. И другого, чуть дёрганного, нервного — он ей сначала не понравился своей нарочитой самоуверенной развязностью и едва уловимым нахальством. Впрочем, мальчик быстро стушевался, и потом, когда сбивчиво и торопливо рассказывал про запертых людей и про карантин, которого на самом деле нет, показная наглость исчезла, и в мягких карих глазах, под пушистыми, длинными, как у девочки, ресницами, засквозила растерянность и какое-то удивление, смешанное с непониманием. Словно слова, соединённые в предложения, заставили его задуматься, и немой, так и невысказанный вопрос повис в воздухе. Как же это? За что с ними так? Почему?

Анна горько усмехнулась.

Она знала этот вопрос. Сама задавала его себе неоднократно. И не находила ответа.

Разумеется, она поверила этим двум насмерть перепуганным мальчишкам. Не сразу, но поверила. Но… она не могла им помочь. Не — не хотела, а именно, не могла. Потому что понимала, что за всей этой чудовищной историей может стоять только один человек в Башне — Павел Савельев. Только он, одержимый своей идеей сохранения жизни в Башне, мог пойти — и шёл — на самые бесчеловечные поступки. Его никогда не интересовала частная человеческая жизнь, только общая картина, только цель, только абстрактное понятие всеобщего блага — вот это имело значение. А сколько там людей надо положить ради общей счастливой картинки — для Савельева это были лишь детали, на которые он, как большой стратег, не разменивался.

Анна как раз была наверху, когда в департаменте здравоохранения собрали экстренное совещание главврачей всех больниц, где объявили о резкой вспышке гриппа. Представленные инфекционным отделением цифры удручали, и слово «карантин» в сложившейся ситуации никого в общем-то не удивило. Удивило другое: почему для карантина был выбран один из закрытых этажей. Вот это было по меньшей мере странно.

Но все восприняли ситуацию как должное — за четырнадцать лет врачей в Башне отучили озвучивать своё мнение.

Кроме этой странности всё остальное было организовано хорошо и слаженно: инфекционисты, как обычно, не оплошали — первых заболевших из интенсивки быстро перевели в инфекционную больницу, и также быстро выявили круг контактирующих, которых своевременно изолировали. Сто шестьдесят пять человек — Анна отчётливо запомнила эту цифру. Из медиков с ними были отправлены Ковальков и две медсестры. Болезнь удалось локализовать, и несмотря на то, что первые пациенты умерли, остальные довольно быстро пошли на поправку. Хорошей новостью в этой истории было то, что болезнь легко пролечивалась ударной дозой антибиотиков. Плохой — антибиотиков не хватало. И если именно по этой причине, нехватке лекарств, Савельев и отдал распоряжение: изолировать людей без предоставления им всякой помощи, то это… это уже смахивает на организованное убийство. Что вполне в духе Савельева.

Анна обхватила голову руками.

Что она может сделать, что? Да ничего. Ровным счетом ничего. У неё по больнице и так бродит мина замедленного действия, напоминание её, Анниной глупости — добрая рыжая девочка Ника Савельева — и каждый раз, когда Анна думала об этом, её охватывала паника. Она надеялась, что Борис поможет (Борис всегда помогал), что-нибудь придумает (Боря сможет), а пока… пока она лишь держала у себя Никин пропуск, контролируя, насколько могла, пребывание племянницы в больнице, и старательно уверяла себя в том, что Савельев ни о чём не узнает.

А те люди, на закрытом этаже… Егор Саныч (перед глазами встало усталое лицо Ковалькова, где за вечной угрюмостью таилась бесконечная доброта) … нет, Анна ничем не могла им помочь. Ничем.

Против Савельева она бессильна.

Глава 11

Глава 11. Кир

— Эй, давай вернёмся. Давай ещё раз ей всё объясним. Должна же она понять…

Кир шёл вперёд, не останавливаясь. Сзади, не переставая, бубнил Вовка.

— … надо просто как-то по-другому что ли ей сказать… ну…

«Заткнись, — думал про себя Кир. — Просто заткнись, пожалуйста».

Куда он шёл, Кир не знал. Ноги сами несли его. Главное было — уйти. Неважно куда, но уйти, не попадаться на глаза этой Анне. Её слова и, что самое важное, то, что скрывалось за этими словами, явственно дали Киру понять, что лучшее, что можно сделать в данной ситуации — это залечь на дно, а там… там они что-нибудь придумают. Должны придумать.

— Кир, она нас, наверно, не поняла…

— Да всё она поняла! — Кир резко остановился и обернулся, почти столкнувшись лбом с налетевшим на него Вовкой. — Всё она…

Он не договорил — справа, из той отворотки, которую они только что миновали, вышли двое. Одного из них, невысокого щуплого мужчину, с клочками-завитушками грязно-жёлтых волос, обрамляющих зеркально-отполированную лысину, и поблескивающего стекляшками очков, водружённых на длинном крючковатом носу, Шорохов видел в первый раз в жизни, но вот второго…

Вовка Андрейченко, поймав застывший взгляд друга, повернулся и удивлённо воскликнул:

— Это же Костыль. Что он тут де…

Кир не дал ему договорить, схватил за руку и зашипел:

— Т-с-с, тихо! Сюда!

Он почти силком втянул Вовку за угол.

Парень, который стоял и о чём-то говорил с очкастым (хотя нет, не говорил, а скорее подобострастно слушал, ссутулившись и втянув коротко стриженную голову в костлявые плечи), действительно был Костыль, тот самый дилер, что промышлял у них на этаже. С кем-кем, а вот с Костылём встречаться точно не хотелось. Костыль слыл одним из самых отмороженных среди всех распространителей холодка. Должников не прощал, быстро ставил на счётчик и долги выколачивал обстоятельно и со знанием дела. Пару лет назад Лёха Веселов лишился переднего зуба, понадеялся на милость Костыля. Зря понадеялся, конечно.

— Молчи, — приказал Кир Вовке, и тот послушно затих.

Кириллу всё меньше и меньше здесь нравилось. Мутная какая-то больница. Что здесь делает Костыль? Пришёл к врачу? Кир отдал бы на отсечение руку, но на врача тот второй, очкастый, был мало похож. К тому же, Кир видел, как очкастый передал Костылю какой-то пакет, который Костыль быстро сунул себе за пазуху.

— Сваливать нам отсюда надо, — тихо сказал Шорохов и, глядя на недоумевающего Вовку, пояснил. — Врачиха охрану вызовет. Если уже не вызвала.

— Обратно что ли наверх?

Кир мрачно выругался. Куда идти, он не знал. Вернуться назад — не вариант. Оставаться здесь — слишком опасно. Угроза Анны вовсе не казалась Киру пустым звуком, а теперь ещё и эта встреча с Костылем внушала смутную тревогу.

— Место бы какое найти тихое, чтобы залечь на время, подумать, — тоскливо протянул Кир.

Они чуть прошли вперёд по узкому коридору, в который свернули, бесцельно, просто влекомые невнятной мыслью поскорее убраться отсюда. Дошли до полукруглой ниши в стене, наверно, раньше здесь стояла какая-нибудь кадка с искусственным цветком — такие были на всех этажах Башни, типа кто-то решил, что это красиво — а теперь уродливую пластиковую зелень убрали, и ниша пустовала.

— Сядем тут. Обмозгуем.

Они опустились на пол.

— Сейчас бы закинуться, а? — Вовка мечтательно улыбнулся. — Были б деньжата, можно б было у Костыля разжиться.

Кирилл отвернулся и зло сплюнул. Нашёл время о наркоте думать.

— О! Смотри! Та девчонка идёт! Давай её попросим, чтоб нас на время где-нибудь укрыла, она тут работает.

— Какая ещё девчонка? — Кирилл недовольно поморщился. В сложившейся ситуации самое последнее, о чём он мог думать, так это о девчонках.

Но Вовка Андрейченко уже вскочил на ноги.

— Эй, привет! — он замахал девушке руками, как старой знакомой и преградил путь.

Кир тоже нехотя поднялся, засунул руки в карманы штанов и неспешной развязной походкой подошёл к приятелю, встал рядом. Ему даже стало на мгновение любопытно, что же за девчонка так очаровала Вовку, а то, что тот был очарован, не оставляло никаких сомнений — слишком звонкая, ничем не прикрытая радость звучала в голосе друга.

Девчонка перевела испуганный взгляд с Вовки на Кира, и их глаза встретились. Серые, пасмурные глаза глядели, не мигая, на него. Нет, не пасмурные — а чуть в синеву, самую малость, скорее угадываемую, чем явную. И золотая спиралька волос, упавшая на лицо. Девушка подняла руку и, досадливо поморщившись (она уже успела справиться с первым испугом), отбросила прядку с лица, словно та мешала глядеть на него, Кира. А он вдруг почувствовал, что мир остановился, замер, застыл. А потом исчез совсем. Исчез вместе с Вовкой, со звуками, с больницей и Анной, которая в эту минуту где-то там сдавала их охране — всё исчезло, остались только они двое: Кир и незнакомая рыжая девчонка, шагнувшая навстречу из какой-то другой реальности.

Глава 12

Глава 12. Ника

Шла вторая неделя Никиного пребывания в больнице Анны.

Сначала Ника не планировала задерживаться здесь надолго, и, если бы её спросили, почему она осталась, она бы не смогла сказать ничего толкового, кроме как: так получилось. Потому что действительно — так получилось.

Утром того дня, последовавшего за памятным ночным разговором, когда Анна чуть-чуть приоткрылась ей, повернувшись другой, совершенно неожиданной стороной, Ника не нашла в себе силы уйти наверх. Ей казалось это не совсем этичным, не вполне правильным, словно после всего услышанного она не имела никакого морального права продолжать жить дальше так, как будто ничего не случилось. И она осталась. «Ещё на один день», — убеждала она себя, и этот день покатился клубком, разматываясь и растягиваясь на две недели.

Вдобавок ко всему Анна забрала у неё пропуск на время пребывания в больнице, объяснив, что такой порядок.

— Ты в любой момент можешь прийти ко мне и забрать его обратно, — сказала Анна, убирая пропуск в стол и запирая ящик на ключ.

Конечно, сам пропуск в больнице Нике был не нужен, но без пропуска — этого вечного атрибута жизни в Башне, который сопровождал её со дня зачисления в школьный интернат — Ника чувствовала себя неуютно. Иногда, в первые дни, когда Нике нестерпимо хотелось сбежать назад, домой, её сдерживала мысль о необходимости идти к Анне за пропуском. Она боялась натолкнуться на Аннин осуждающий взгляд, ей было стыдно. Стыдно признаваться в своей слабости и где-то даже трусости. А потом она не то чтобы привыкла — привыкнуть к здешней жизни было невозможно — просто… втянулась что ли.

В первые дни Ника почти неотступно следовала за Катей, старалась делать всё, что могла, хоть и отдавала себе отчёт, что больше мешала, чем помогала. Потом понемногу перезнакомилась почти со всем персоналом, со строгой Ириной Александровной, стервозной Никитиной и дажес разбитной медсестрой Щербаковой, чем-то отдалённо напоминающей Динку Олейник, которая ей сразу заявила, что она вообще не понимает, что такая девушка, как Ника, здесь забыла. Даже заведующий складом, Сергей Сергеевич Ивлев, который в больнице держался особняком, и тот перестал производить на Нику странное и слегка отталкивающее впечатление. Словом, она действительно втянулась.

Ника сдружилась с Катиными стариками. Она всё также немного побаивалась молчаливую Викторию Львовну, её застывшего взгляда, словно приклеенного к одной точке, но зато юркая и живая Софья Андреевна её очень веселила, и не раз Ника смеялась до слёз, когда бойкая на язык и довольно-таки вредная старушка пускалась в воспоминания.

— Между прочим, девочка, я была любовницей члена Совета, да-да, — и Софья Андреевна кокетливо поправляла рукой свои редкие волосы.

— Врёт, — жарко шептала Нике на ухо Катя. — Она выше сто третьего этажа в жизни не поднималась.

И девчонки едва сдерживали смех, покраснев от натуги и слушая пикантные (Софья Андреевна наверняка позаимствовала этого словечко из какого-нибудь фильма) подробности интимной жизни «благородной дамы».

Но больше, чем ко всем остальным, Ника привязалась к Иосифу Давыдовычу, невысокому интеллигентному старику, которого Софья Андреевна именовала «профэссор» (именно так, через «э»). На самом деле «профэссор» был учителем истории, но Нику он, конечно, учить не мог — Иосиф Давыдович был слишком стар, с трудом самостоятельно передвигался, но при этом его ум оставался на удивление острым и по-юношески пытливым.

— Очень мне лицо ваше знакомо, барышня, — Иосиф Давыдович мягко улыбался и прищуривал глаза.

И от доброй стариковской улыбки, от этого смешного обращения «барышня», которое практиковал и отец, когда находился в весёлом расположении духа, становилось на удивление тепло и спокойно.

— Может быть, вы маму мою учили, я на неё похожа. Лизу Бергман, — Ника назвала девичью фамилию матери.

— Нет, — огорчённо качал головой старик. — Такой ученицы я не помню, девочка.

А вот в детское отделение Ника с Катей не ходили. Иногда Ника порывалась отправиться туда, но у Кати всегда находились тысячи отговорок, чтобы не делать этого, а идти одна Ника не решалась. Было непонятно, почему Катя так сопротивлялась: то ли потому, что, как она сама сказала Нике в первый день их знакомства, не любила там бывать, то ли получила строгий наказ от Анны. Скорее всего второе, потому что — Ника это чувствовала — Анна, как могла, оберегала её, стараясь отгородить от страшных и неприглядных моментов больничной жизни.

И всё же время от времени Ника вспоминала Лилю, ту девочку с игрушечным медвежонком, которая ждала маму.

Сегодня утром Ника не выдержала, спросила о ней Анну. Ника и сама не понимала, зачем она спрашивает. Она видела девочку один единственный раз в жизни, и, как ни крути, это был чужой ребёнок, одна из тысяч незнакомых маленьких девочек, но именно эта незнакомая девочка затронула какие-то тайные струнки в душе Ники, и Ника уже не могла не думать о ней.

— Ты хочешь её навестить?

Ника молча кивнула.

— Не надо. Не стоит, — Анна покачала головой. — Ни к чему туда ходить.

На узкое лицо Анны набежала мрачная тень. Боль, которая всегда жила в глубине её глаз, вдруг выплеснулась наружу вместе с какими-то своими страшными воспоминаниями, разлилась по лицу, и красивое лицо это помертвело и заострилось. И Ника всё поняла без слов.

Маленькая Лиля. Чужая Лиля. Лиля, которую Ника видела лишь однажды. Тоненькие ручки. Мягкие каштановые волосы. Глаза в пол-лица. Эта девочка не шла у неё из головы.

Ника сидела в палате у Иосифа Давыдовыча, слушала его рассказы. Вернее, она слышала только голос, удивительно сильный и спокойный, так не вязавшийся со слабым, угасающим телом старика, и этот голос звучал где-то рядом, в ней и вокруг неё.

— Вот я старый дурак! Дошло до меня наконец-то, кого вы мне так напоминаете, — старый учитель громко ударил себя по коленям, выводя девушку из задумчивости. — На Пашу Савельева вы похожи. Глаза у вас — Пашины.

Ника вздрогнула, словно её ударили, а старик уже пустился в воспоминания. Он говорил про её отца, и это было странно и так невовремя. Так не к месту. Не к этому месту.

В груди Ники зашевелилось что-то больное. Большое и страшное.

Ведь это же всё из-за него, из-за её отца, Лиля… и остальные. Да и Иосиф Давыдовыч, в памяти которого по-прежнему живёт другой Паша Савельев, он тоже вынужден скрываться сейчас здесь, потому что по мнению отца Иосиф Давыдовыч — балласт. И Софья Андреевна, и Виктория Львовна, и сотни других. Все они балласт. И Лиля… Впрочем, Лиля уже не балласт, она… Ника встала и, не в силах поднять глаза на Иосифа Давыдовича, тихо выдавила из себя:

— Мне надо идти. Простите…

Лицо старика странно дёрнулось, он словно спрашивал её: «Что такое, девочка? Я тебя чем-то обидел?», но Ника ничего не могла ответить ему, хотя и видела его немой вопрос. Она боялась расплакаться прямо здесь, перед этим добрым старым человеком.

А потом она рыдала в какой-то пустой палате, рыдала громко и отчаянно, совершенно не заботясь о том, что её могут услышать. Она плакала даже не по Лиле, хотя и по ней тоже, ей просто нужно было исторгнуть из себя эту боль, это гнетущее чувство огромной несправедливости, за которой стоял отец.

Она уже и не помнила, как в палате появился тот парень, большой, неуклюжий, со смешным, чуть вытянутым вперёд лицом. Просто вырос с ней рядом, так неожиданно, что она даже не успела испугаться. От парня пахло потом и чем-то ещё — звериным, мужским и непривычным. Его комбинезон, в грязных разводах и пятнах, был расстёгнут, и Ника, как ни пыталась, не могла отвести взгляда от мускулистой рельефной груди.

Кажется, он спросил, почему она плачет. Ника скорее догадалась, о чём он спрашивает, чем услышала его слова. Вокруг был туман, невидимый и одновременно густой, ватный, почти осязаемый, во всяком случае Ника чувствовала его тяжесть и его холод. И этот простой вопрос, прорвавшийся сквозь многослойную вату тумана, помог ей. И она, открываясь и отдаваясь во власть спокойного голоса, несущего утешение и понимание, принялась рассказывать о Лиле, и Никина боль, Никино горе по поводу смерти незнакомой девочки нашли отражение в чужих зелёных раскосых глазах. Парень услышал её, понял, взял себе часть её боли, и Нике стало легче.

И вот сейчас он снова возник перед ней. Загородил проход своим большим неповоротливым телом, выглядя в узком коридоре ещё больше, ещё массивней.

— Эй, привет!

Из-за спины парня выступил ещё один, встал рядом. Чуть ниже ростом, но всё равно высокий — намного выше Ники, стройный, по-кошачьи грациозный. Мягкая чёлка тёмной непослушной волной падала на высокий лоб, на лице, чуть остром и нервном промелькнула и почти тут же погасла усмешка, а любопытство в тёплых карих глазах, которое успела поймать Ника, сменили удивление и робкая радость.

Ника не понимала, откуда она могла его знать, потому что она точно не могла знать этого парня. Он был старше. Он был из другого мира. Но она откуда-то его знала.

Глава 13

Глава 13. Ника и Кир

— Вот, я вам принесла, — Ника аккуратно поставила на прикроватную тумбочку поднос с пластиковыми лотками.

— Ого, хавчик! Живём! Кир, налетай.

Вовка (Ника уже узнала, что этого большого парня зовут Вовкой, а второго — Киром) радостно схватил лоток, торопясь, снял крышку. По палате поплыл тягучий и жирный запах куриного супа.

— Осторожно, он горячий, — предупредила Ника.

— Вадно, сво лет сув не ев, — пробубнил Вовка с набитым ртом. Он уже успел подчерпнуть полную ложку супа и отправить её в рот.

— Прожуй сначала, — Кирилл тоже взял себе лоток. На Нику он не глядел. Он вообще больше хмурился и молчал.

Когда они появились прямо перед ней в коридоре, буквально ниоткуда, Ника слегка испугалась. Одного из них она уже видела — именно он утешал её утром, когда она плакала, закрывшись ото всех в этой самой пустой палате. А второй… Ника бросила украдкой взгляд на Кирилла, тот сидел на больничной койке, чуть наклонив голову и опустив длинные пушистые ресницы, нет, второй ей был не знаком. Хотя тогда, когда он возник перед ней, выйдя из-за широкой спины друга, и так удивленно распахнул глаза, словно видел её одновременно и в первый, и в сто первый раз в жизни, у Ники возникло такое чувство, что и она откуда-то его знает. Но это была не настоящая, а какая-то фантомная память, которая идёт из сердца и глубины души, то самое пресловутое déjà vu, которому нет никакого логического объяснения.

***

— Слушай, привет ещё раз, — парень в полурасстёгнутом комбинезоне, смущённо улыбаясь, шагнул ей навстречу, обдав крепким запахом пота. — Помоги, а?

Ника слегка попятилась. Парень схватил её за руку.

— Не бойся, мы тебе ничего не сделаем. Слушай, нам бы надо на дно залечь, на чуть-чуть. Есть здесь какое-нибудь место укромное, ну, чтоб никто туда особо не шастал?

Ника растерянно заморгала. Утром, в палате, она особо не задумывалась, откуда взялся этот парень — мало ли посторонних людей появляется время от времени в больнице, приходят на приём или навестить своих близких — словом, Ника не удивилась, но сейчас… Сейчас было что-то такое в торопливых словах этого парня, что её насторожило и оттолкнуло. И даже не сама просьба, а скорее тон, с которым она была произнесена, поспешный и заговорщический, заставил Нику напрячься.

— Я… — она растерянно переводила взгляд с одного парня на другого. — Я не знаю… Вы кто такие вообще?

— Вот чудачка, — большой парень улыбнулся и оглянулся на приятеля. — Обыкновенные люди, вот кто мы такие.

— Тогда и идите к себе… откуда вы там пришли, — выдавила она из себя.

— Да мы не можем, — он наклонился к ней, и его лицо оказалось так близко, что Ника смогла рассмотреть россыпь мелких красных прыщей на носу и подбородке, мокрую от пота прядку чёрных волос, прилипшую ко лбу. Непонятно как, нарочно или случайно, но она оказалась прижатой к стенке, и этот рослый парень крепко держал её за руку, а второй стоял рядом, не сводя пристального, чуть удивлённого взгляда. — Не можем. Нас это… ищут нас. Понимаешь?

Ника отрицательно помотала головой. Нет, она не понимала. Вернее… Искать этих двоих могли разве что в том случае, если они что-то нарушили. Никогда ещё за всю свою короткую жизнь Ника не сталкивалась с преступниками. Преступления, как им рассказывали в школе, вообще было явлением редким в Башне, может быть оттого, что наказания были достаточно суровыми. И теперь перед ней стояли двое парней, взрослых, сильных, и весь их вид — грязный, потасканный — говорил сам за себя. Ника уже забыла, что не так давно один из них утешал её, слушал и вовсе не казался страшным и опасным.

— Отпусти меня, — она дёрнула руку, пытаясь высвободиться из сильных цепких рук, но безрезультатно. — Пусти! А то я охрану позову! Пусти!

Парень, казалось, сжал руку ещё сильнее. Ника почувствовала, что сейчас заплачет — от злости, от бессилья, от невозможности что-либо сделать, потому что она была одна, а их двое, и этот узкий коридор, где они прижали её к стенке, был одним из немногих, ведущих в потайную часть больницы, и потому почти всегда безлюдным. Шанс, что кто-то будет проходить мимо, и к кому можно будет обратиться за помощью, был минимален.

— Я охрану позову, — повторила Ника, чувствуя, что голос жалобно дрожит. Её и саму колотило, и она, как не старалась, не могла справиться с этой противной мелкой дрожью. Ника зажмурилась.

— Вовка, да отпусти ты её! Чего вцепился!

Ника почувствовала, что рука, державшая её, ослабила свою хватку, и медленно открыла глаза. Второй парень сердито смотрел, но не на неё, а на первого. Потом повернул своё лицо к ней. Ника видела взволнованный румянец на его острых, чётко очерченных скулах, чуть подрагивающую линию нервных губ. Ей по-прежнему было страшно, но вместе с этим сердце неожиданно сжалось и ухнуло куда-то вниз.

— Послушай меня… нас послушай, — его голос тоже слегка дрожал. — Нам правда надо укрыться где-нибудь. Помоги, пожалуйста.

— Н-н-нет, — она отрицательно помотала головой, не в силах оторвать взгляд от бархатных карих глаз. — Отпусти. Охрана!

Нике казалось, что она выкрикнула слово «охрана», но на самом деле вместо крика получился лишь тонкий жалобный писк.

— Охрана! Да?

Парень зло ударил кулаком о стену, так, что Ника вздрогнула, и тут же, опять развернувшись к ней лицом и упершись обеими руками в стену по обе стороны её плеч, навис над ней, буравя взглядом.

— Хочешь охрану позвать? Давай! Зови! Ну, чего замолчала?

Ника сжалась.

— Про карантин слышала небось. Слышала? Так вот — нет никакого карантина! Там людей как свиней в загоне заперли, паёк на десять дней кинули и всё. А дальше подыхайте — хоть от голода, хоть от болячки. Ну, нравится тебе такой карантин? Нравится? И давай, зови свою сраную охрану, по фиг.

Слова были злые, полные отчаяния и горечи, но в ушах Ники стояли не они.

— Да они у меня будут сидеть столько, сколько надо. Сколько? Да пока не сдохнут.

Голос отца, властный, жёсткий, холодный, молоточком звучал в ушах.

Будут

сидеть

пока

не сдохнут.

Мир перед глазами покачнулся и медленно поплыл…

***

Вовка Андрейченко ел свой суп, чавкая и причмокивая от удовольствия. Кирилл даже позавидовал. Ему самому, что называется, кусок в горло не лез.

— Вкусно, — Вовка облизал ложку и поглядел на Нику. — А ещё есть?

— Нет. Хотя, — она заулыбалась и полезла в карманы своих штанов. — Вот же! Хлеб. Я совсем забыла.

— О, хлебушек! Спасибо, Ника!

Ника… Кир мысленно повторял это имя. Ника. У неё такое имя, нежное и одновременно звонкое, как… как… он не мог подобрать определения и потому злился. Хотя нет, он злился по другому поводу.

Кир чуть приподнял голову и исподлобья посмотрел на Нику и своего друга. Девушка, улыбаясь, протянула Вовке хлеб, а тот, покраснев до кончиков ушей, осторожно и бережно принял его из её тонких рук. Кир видел, как их пальцы слегка прикоснулись, и почти физически почувствовал это чужое прикосновение. Вовка застеснялся, покраснел ещё больше. Казалось, вот-вот и он вспыхнет как факел. Ника ему нравилась, это было видно невооруженным глазом, а он нравился ей. Она улыбалась Вовке, а обращаясь к нему, называла Володей, блин… Володей. Да Вовку родная мать, наверно, так никогда не звала, и, если бы кто-нибудь у них на этаже посмел хотя бы в шутку назвать его так, то немедленно получил бы от Андрейченко по шее. Но ей было можно. Улыбаться. Звать его Володей. И дотрагиваться до его пальцев с обгрызенными под корень ногтями.

Всё это невероятно злило Кира. Он не признавался себе, но ему хотелось быть на месте Вовки, стать Вовкой, дебильной горой мускулов и феромонов, чтобы она смотрела на него, протягивала ему этот дурацкий хлеб, касалась его…

— Кир, а ты будешь?

— Чего? Нет, — сказал он сердито и отвернулся.

После того, как он накричал на неё, там, в коридоре, ему казалось, что она развернётся и уйдёт. Возможно, действительно вызовет охрану — Киру уже было всё равно. Он чувствовал себя опустошённым, что делать дальше, он не знал, и в голове неотступно крутилась мысль: это — тупик.

Но она неожиданно пошла на попятную, и, как-то странно посмотрев на них обоих, сказала тихо и решительно:

— Хорошо. Я вам помогу.

Сейчас она принесла им еду и, присев на соседнюю койку, смотрела, как они ели. Вернее, смотрела она на Вовку Андрейченко, а тот, смущаясь то ли от этого явного внимания, то ли от своей собственной робости, краснел и отвечал невпопад, когда она задавала вопросы. Впрочем, вопросов она задавала не так уж и много. Спросила, конечно, про карантин, очень осторожно, старательно подбирая слова, поинтересовалась само собой, как их зовут, и представилась сама.

Кир снова мысленно произнёс её имя: Ника. Оно удивительным образом ей шло. Хотя… ей вообще всё шло: и просторная мятая рубашка с завёрнутыми почти по локоть рукавами, и широкие светло-серые штаны, чуть длинноватые, спадающие мягкими складками на тупоносые ботинки. Под просторной и балахонистой одеждой угадывалась хрупкая и тонкая фигурка, а когда она выпрямлялась, рубашка обхватывала маленькую грудь, и Кир чувствовал себя одновременно самым счастливым и самым несчастным человеком в мире. А она, увлечённая Вовкой, почти не смотрела на него. Не замечала. Словно и не существовало в этом мире Кирилла Шорохова.

— А что вы теперь будете делать? — спросила Ника, забирая у них пустые лотки.

— А фиг его знает, — Вовка поскрёб затылок и повернулся к Киру. — Куда нам теперь, а?

— Странно, что Анна отказалась вам помочь, — задумчиво произнесла Ника. — На неё это совсем не похоже. Вы точно ей всё правильно объяснили? Если хотите, я могу с ней поговорить…

— Не надо.

Кир наконец-то пересилил себя и поднял на девушку глаза, поймал тень удивления на её бледном лице. Рыжие веснушки сверкающими блёстками разбежались от кончика носа к высоким скулам. Кир вдруг подумал, что на солнце (на настоящем солнце, а не под вымученным светом этих вечных ламп) они должно быть золотые и светятся, непременно должны светиться. Ему так захотелось увидеть эту удивительную девушку, купающейся в солнечных лучах, и чтобы солнце вставало за её спиной огромным и огненным шаром, а она сияла, сияла только для него.

— Не надо, — повторил Кир, почти насильно отводя взгляд от нежного, чуть детского лица девушки. — Всё она поняла, эта твоя Анна. Просто гадина она. Наплевать, и без неё справимся. Бахтин сказал, что есть второй вариант, помнишь?

Кирилл отвернулся от Ники. Нужно было думать о тех, кто оставался сейчас там, на закрытом этаже. О матери. Об отце. Вот кто должен был занимать его мысли. Но в присутствии этой девчонки мысли Кира постоянно уносились не туда, и он ничего не мог с собой поделать.

— Э! — присвистнул Вовка. — Этот вариант вообще не вариант.

— Ну а других у нас нет.

— А какой? — поинтересовалась Ника. Она всем своим видом показывала, что готова помочь.

— Из разряда фантастики, — буркнул Кир. — Бахтин говорил, что надо идти к самому Савельеву. Типа, он так и так в Башне самый главный, ну или почти самый главный, ну и типа справедливый что ли. Только вот как до него добраться? Где он и где мы?

— Мы в полной заднице.

— Вот именно. Пропуска у нас скорее всего не действуют, а если и действуют, то наверняка уже в системе отмечено, что мы — заразные. Да нас на первом КПП повяжут.

— А если рискнуть? — воодушевился Вовка. — Если что, дадим дёру. Охранников два? Два. Один всяко не побежит, будку свою пустой не оставит, а от второго убежать раз плюнуть. Помнишь в школе дозоряли лысого на КПП?

— Ну ты сравнил. Если мы засветимся, они целый наряд вызовут, больницу прочешут вдоль и поперёк. И потом, ну предположим, нам повезёт. Вдруг у нас работают пропуска. Но как ты на самый верх-то попадёшь? Туда-то нам точно вход заказан.

— Бахтин говорил, этот Савельев по всем этажам мотается, типа по работе. Можно где-нибудь его подкараулить.

— И? Ты знаешь, как он выглядит? Я — нет.

— Спросим кого-нибудь, — неуверенно протянул Вовка.

— Ага, — саркастически усмехнулся Кир. — Ты ещё предложи, чтобы мы по всей Башне ходили и у всех спрашивали: у вас тут Савельев не проходил? Не? А у вас? Хотя, конечно, Бахтин предлагал ещё…

Кир не успел сказать, что предлагал Бахтин, потому что его перебила Ника. Её голос, звонкий и отчётливый, прозвучал как гром среди ясного неба.

— Савельев вам не поможет.

Кир и Вовка оба, не сговариваясь, обернулись.

— Он не поможет. Не станет помогать.

— Да тебе-то откуда знать? — Кир прищурил глаза.

— Я знаю, — тихо сказала она. — Знаю. Потому что Савельев — мой отец.

Глава 14

Глава 14. Кир

— Ты гонишь!

Эти слова у Кирилла вылетели сами собой. И почти одновременно пришло осознание того, что она не врёт. Это казалось невероятным: встретить здесь на одном из нижних нерабочих этажей дочку Савельева, который в глазах Кира выглядел даже не просто небожителем, а самим богом, и чтобы она помогала им прятаться, приносила суп, сидела рядом и вот так запросто разговаривала с ними… И всё-таки Кирилл поверил. Поверил в чудо. Поверил рыжей девушке, настолько необыкновенной, что она просто не могла быть никем другим.

— Не гоню. Это правда. Я бы вам показала свой пропуск, но он сейчас у Анны.

— Очень удачное объяснение, — Кир, уже признавая в душе правоту девушки, всё ещё упрямился непонятно почему.

Вовка же после признания Ники почтительно застыл, слегка приоткрыв рот.

Бедный Вовка. Он и так в присутствии Ники выглядел то слегка заторможенным, то наоборот чрезмерно оживлённым, пытаясь скрыть за неестественной живостью оторопь и смущение. Кирилл знал, что у него и с обычными девчонками не очень-то ладилось, с теми самыми обычными девчонками, которые у них на этаже собирались стайками, шушукались и смеялись, отпуская шуточки и бросая порой совсем недвусмысленные взгляды, и которых Кир откровенно презирал за глупость и доступность. А теперь, казалось, всё у Вовки на мази, и нате вам — девчонка-то оказывается настоящая принцесса, и как с этими принцессами себя вести, поди разбери.

— Хотите, я схожу к Анне и заберу у неё свой пропуск. Покажу вам, это нетрудно.

Кирилл пожал плечами. Она слегка покраснела.

— Сам подумай, для чего мне врать? — теперь она обращалась только к Киру, словно, понимая, что именно его следует убедить.

— Откуда мне знать? Сначала ты сказала, что работаешь в больнице, а сейчас вдруг…

— Я не говорила, что работаю в больнице.

Кирилл прикусил язык. Она этого действительно не говорила. Более того, она даже не носила медицинскую форму. Или рабочий комбинезон, как они. До него только сейчас это дошло.

— Я здесь просто помогаю, потому что… В общем, Анна — моя тётя, сестра моей мамы, и я пока здесь временно, а папа… он даже не знает, что я тут, он думает… ну это совсем неважно, что он думает, — Ника нахмурилась.

Она так просто сказала — «папа», что Кирилл окончательно поверил.

— Зашибись, — пробормотал он. — Я вообще ничего не понимаю.

Он не кривил душой. Даже поверив ей, Кир отказывался понимать, что она делает в зачуханной больнице. В его представлении ни один из небожителей сам по доброй воле не мог спускаться вниз. Это противоречило всему, что он когда-либо себе представлял и что в силах был нафантазировать. Кирилл повернулся к Вовке и ткнул того локтем в бок.

— Ну, что ты обо этом всем думаешь?

От тычка Вовка очнулся, вздрогнул, часто заморгал ресницами и ничего не ответил.

— Извините, что я сразу вам этого не сказала.

Господи, она ещё и извинялась. Кир мысленно закатил глаза.

— А почему ты говоришь, что твой отец нам не поможет? — Вовка, преодолевая смущение, посмотрел на Нику. — Нам Бахтин говорил, что он ну… справедливый.

— Я не знаю, кто такой этот ваш Бахтин, — она слегка потёрла лоб. — Но папа… папа сложный человек. И… не очень хороший.

Киру показалось, что последние слова ей дались с трудом. Она как будто сама до конца не верила, что её отец такой, как она говорит.

— Перед тем, как пойти вниз, сюда в больницу, — продолжила Ника. — Я случайно подслушала его разговор. Он с кем-то говорил по телефону и сказал… Он сказал: будут сидеть, пока не сдохнут. Я тогда не поняла, но теперь думаю, это он про карантин говорил. Про вас. Про тех, кого заперли на закрытом этаже.

Она проговорила всё это быстро, словно боялась, что, если замешкается хоть на секунду, ей не хватит духу сказать то, что она должна сказать. При этом она не смотрела ни на Кира, ни на Вовку, сидела напротив, опустив глаза и рассматривая пустые лотки, которые держала в руках.

— Про кого он ещё так мог сказать? — этот вопрос был адресован не им. Ника скорее спрашивала саму себя. — Больше не про кого.

— А если постараться его переубедить? — неуверенно спросил Вовка.

— Мы уже одну пробовали переубедить, ага.

Кирилл вскочил на ноги. В общем-то, ничего удивительного тут нет — этим верхним на простых людей начхать. Какое дело Савельеву до каких-то там жалких людишек, на сотню больше людей в Башне, на сотню меньше — велика разница. И он, Кирилл, и Вовка, и их родители, которые были обречены на смерть на закрытом уровне несколькими этажами выше, все они для сильных мира сего не более чем цифры в какой-нибудь статистической отчётности. И главное, он всегда — всегда! — это знал. Но как последний дурак напридумывал себе всякой ерунды.

— Я думаю, Анна тоже поняла, что за всем этим стоит мой отец, поэтому и отказалась вам помочь.

Кирилл обернулся и неожиданно поразился, насколько несчастной выглядела Ника.

— А, может быть, она даже и знала это наверняка, — тихо продолжила девушка. — И она точно не будет с ним связываться. Она не может на него повлиять.

— А ты?

— Я? Погодите! — глаза Ники заблестели. — Погодите! Я, кажется, знаю, кто вам может помочь. Ну, конечно же! Как я сразу до этого не додумалась.

Она рассмеялась радостно и с каким-то облегчением, посмотрела на ничего не понимающего Вовку и потом на Кира. Широкая, искренняя улыбка озарила её лицо, а в глазах запрыгали весёлые зайчики. Кир невольно залюбовался ею.

— Надо идти к дяде Боре, вот к кому, — и, поймав немой вопрос во взгляде Кирилла, быстро пояснила. — К Борису Андреевичу Литвинову. Он тоже член Совета, а ещё он — папин друг. Вот он как раз и может убедить папу.

— Так до него нам тоже как-то надо добраться…

— Тут всё просто. Я проведу вас через КПП… скажу, что вы со мной, и вас пропустят.

Вовка Андрейченко удивлённо вытаращил на неё глаза и выдохнул:

— Как это?

— Ну вот так, — она пожала плечами.

— Это потому что ты — Савельева? — Кир криво ухмыльнулся.

— Это потому что я — Савельева, — просто подтвердила она.

Они расположились прямо на полу (на узкой больничной койке сидеть втроём было неудобно) — им нужно было продумать план. Хотя, по её словам, всё и выходило гладко, Кира обуревали сомнения. Ника сидела, поджав по-турецки ноги, Вовка примостился рядом с ней, прислонив свою широкую спину к кровати, а Кирилл пристроился с другой стороны, подтянув длинные ноги к подбородку. Когда она объясняла свой план, то слегка наклонялась и чертила на полу пальцем невидимый чертёж, словно, так ей было легче передать свои мысли. И каждый раз, склоняясь над этим воображаемым рисунком, она чуть задевала его локтем, даже не локтем, а обшлагом рубашки, и Кирилл вздрагивал, хотел отодвинуться и не мог, словно какая-то сила держала его на месте.

— Из больницы всего два выхода, тут и тут, один с лифтом, а другой просто лестница, ведущая наверх. С лифтом считается служебным, но я думаю, без разницы, через какой нам идти.

— Вовсе нет, — возразил вдруг Вовка. — Тот, который с лифтом, не годится.

— Почему?

— Во-первых, лифт ходит только в определённые часы. Сейчас у нас обед, да? Значит, следующий лифт наверняка пустят только вечером. А во-вторых, народу много на нём поедет. На фига нам лишний раз там светиться?

— Он прав, — Кир задумчиво намотал тёмную прядку волос на палец. — Светиться нам вообще не надо. А второй выход?

— Второй считается для посетителей. Если через него пойдём, можно подняться до любого жилого этажа, а дальше всё равно на лифте надо. Людей вам так и так не избежать.

Она была права, но, если им удастся пройти через один КПП, возможно, через остальные будет проще.

— Значит, пойдём через КПП, где просто лестница? — Ника вопросительно посмотрела на Кира.

— Получается, что да.

— И там сейчас как раз мало людей ходит. Потому что утренние часы приёма уже прошли, а вечерние ещё не наступили, — почти весело закончила Ника. — И, Кирилл…

Она вдруг дотронулась до его руки, мягко, едва-едва, почти мимолётом, хотя и этого хватило, чтобы по его телу пробежала дрожь, быстрая, острая, а лицо охватило жаром.

— Кирилл, не волнуйся ты так. Я уверена, что мы спокойно минуем этот КПП, они не станут даже смотреть ваши пропуска, а наверху… наверху ещё легче. Там я почти всех охранников знаю.

Кир не мог ничего ей ответить. Он лишь судорожно сглотнул и торопливо кивнул, отворачивая раскрасневшееся лицо, чтобы она не видела охватившее его смущение и то другое чувство, в котором он не смел признаться даже себе. Чтобы не смогла увидеть…

***

Когда за Никой закрылась дверь, Анна вздохнула почти с облегчением.

День сегодня выдался заполошным. Сначала неизвестно откуда объявились эти два мальчишки, и новость, которую они принесли с собой, была отвратительной и пугающей. Потом позвонил Борис. Анна хотела рассказать ему про пацанов и карантин, организованный Савельевым, но не успела — Борис торопливо велел отправить Нику наверх, к отцу.

— В общем, хватит, Аня, загостилась у тебя девочка. Объяснишь ей, так мол и так, папа ждёт. К тому же у неё скоро учёба начинается, да и не вечно ей у тебя жить, у неё отец есть.

— Борис, а как же…

— Не волнуйся, всё будет хорошо, поверь мне, — голос Бориса звучал весело и уверенно. — Короче, отправляй девчонку наверх сегодня-завтра. Лучше даже завтра с утра. Сегодня пусть со всеми попрощается, дела там свои закончит, если они у неё есть, конечно, — и Борис раскатисто расхохотался.

Этот неожиданный приказ озадачил Анну. С одной стороны, такой поворот должен был бы её обрадовать, ведь это означало, что Борису опять удалось разрулить казалось бы безвыходную ситуацию, но с другой стороны… с другой стороны Анна уже успела привыкнуть к Нике, и, несмотря на то, что девочка её подчас раздражала, Анна чувствовала в ней родную, близкую душу, и это чувство было тем, которое она так старательно пыталась забыть и похоронить. Анна вдруг поняла, что она больше не одна, и иногда, просыпаясь среди ночи и прислушиваясь к ровному дыханию девочки, Анну охватывала радость и неожиданная нежность.

К тому же она просто не знала, как сказать Нике, чтобы та собирала вещи и уходила. Это выглядело бы так, будто Анна её выгоняет, а Анне, в глубине души, хотелось сохранить тонкую ниточку дружбы, которая появилась между ними.

Поэтому просьба Ники отдать ей пропуск была облегчением для Анны. Горьким облегчением.

Анна снова набрала Бориса.

— Что? Прямо сейчас уже пойдёт наверх? — Анна никак не могла уловить интонацию Бориса. Она вдруг вспомнила, что Борис велел ей сначала позвонить ему, и уже потом отдать Нике пропуск, а она…

— Борис, я отдала ей пропуск.

Борис на другом конце провода на мгновенье замер, но быстро пришёл в себя.

— Ничего страшного. Отдала и отдала, расслабься, Аня, — и он снова рассмеялся. Возможно, в этот раз чуть нервно, хотя, может быть, ей просто показалось.

Анна положила трубку, и почти сразу же вспомнила, что опять забыла сказать Борису про сбежавшись с карантина мальчишек. Ничего, подумала она, в следующий раз, это уже в следующий раз…

Глава 15

Глава 15. Кир

Киру было тревожно. Это не было связано с тем, что он не верил Нике — он ей верил. Верил так, как не верил, наверно, никому в своей жизни. И всё же смутная и необъяснимая тревога не покидала его, и он, как ни старался, не мог отогнать это чувство.

Ника и Вовка шли впереди. Кир смотрел на мощную спину друга, обтянутую комбинезоном, на Никин рюкзак, болтающийся на плече Вовки. Вовка забрал его у Ники ещё в больничной палате, несмотря на слабый протест девушки.

— Да ладно, чего ты? — его большие сильные руки ловко подхватили рюкзак и перекинули на плечо. Он бы так же легко поднял и саму Нику, и понёс её на руках хоть на самый верх. Если б только она позволила. Когда не нужно было говорить (со словами у Вовки была беда), а действовать, Вовка Андрейченко был в своей стихии. И он действовал. Поправил смятые кровати, на которых они сидели, помог ей собрать пустую посуду на поднос и, если б она разрешила, отнёс бы всё сам на больничную кухню и даже собственноручно перемыл (Кир в этом ничуть не сомневался). А теперь он шёл рядом с Никой, большой, сильный и надёжный, и её рюкзак болтался у него на плече. А она что-то весело говорила, повернувшись к нему и закинув вверх голову — девушка едва доставала Вовке до плеча — лучисто улыбалась, и от этой улыбки и слов, адресованных не ему, Киру становилось тошно.

Не доходя до КПП, они замедлили шаг.

— Я отдам охране свой пропуск, а вы, как договаривались, стойте чуть поодаль. А потом, когда они мой пропуск пробьют, я скажу, что вы со мной.

Кир и Вовка оба разом, не сговариваясь, кивнули, вызвав тем самым её смех. Она вообще — Кир заметил — была смешлива, и улыбка, простая и открытая, легко появлялась на её лице.

Ободряюще махнув им рукой, Ника подошла к будке охраны, поздоровалась и протянула свой пропуск. И опять, непонятно почему, Кир напрягся. На самом деле ситуация была рядовая, сам Кир каждый день утром и вечером проходил через такой же КПП на их аграрном уровне, почти механически поднося свой пропуск к считывателю в руках охранника. Но сейчас он понимал, что самое основное должно произойти потом, после того как охрана поймёт, кто перед ними.

Охранник, которому Ника отдала свой пропуск, провёл им по считывателю, и отложив в сторону, что-то быстро сказал ей. Кир видел, как она слегка повела плечами, обернулась и крикнула:

— Володя, подай мой рюкзак, пожалуйста!

Вовка с готовностью устремился к девушке, и Кир инстинктивно двинулся вслед за другом.

— Вот, — Ника протянула рюкзак охраннику.

— Расстегните!

Пока Ника расстёгивала рюкзак, из будки вышел второй охранник, встал, прислонившись плечом к двери. Равнодушно скользнул сонным взглядом по их фигурам. Первый залез в Никин рюкзак и принялся рыться. Этот дотошный осмотр не понравился Киру. Казалось, охранник чего-то искал. Вовка тоже напряжённо замер, и только Ника оставалась спокойной, и вежливая улыбка не сходила с её губ. Охранник наконец распрямился, посмотрел пристально на Нику, а дальше произошло то, чего Кирилл никак не мог ожидать. В руках охранника, словно по волшебству, появился полупрозрачный пакет. Похожий Кир уже видел сегодня у Костыля, тот получил его от очкастого чувака в больнице, а теперь точно такой же пакет охранник с ловкостью фокусника выудил из рюкзака Ники.

Второй страж порядка словно предвидел это. Сонное выражение, как по команде, исчезло с его лица, и он резко метнулся от двери КПП, отрезав Нику от Вовки и Кира.

— Кто такие? Пропуска оба. Сюда. Живо.

Он протянул левую руку, а правой медленно достал электрошокер.

Одновременно за его спиной раздался возмущенный возглас Ники.

— Что вы делаете? Отпустите мою руку!

Кир не видел, что там происходит, но Вовка, который стоял чуть ближе и на добрых полголовы был выше преградившего им путь охранника, вдруг взревел и, по-бычьи наклонив голову, ринулся вперёд. Охранник не успел даже сгруппироваться — настолько неожиданным был этот бросок. Вовка сбил охранника с ног, вложив в один единственный стремительный удар всю свою злость и ярость, идущую откуда-то из глубины его большого сильного тела. Охранник покачнулся и, нелепо взмахнув руками, упал на спину. Его голова с неприятным треском ударилась о бетонный пол. Электрошокер выпал из его рук и отлетел к ногам Кира.

Всё это произошло в считанные секунды. Кирилл машинально нагнулся, подобрал электрошокер, а когда разогнулся, увидел, что другой охранник, отпустив руку Ники, бросился к Вовке, а Вовка, замерев на какое-то мгновение, оторопело разглядывал поверженного врага, распластавшегося на полу в нелепой и неподвижной позе.

…Уже позже, не раз и не два прокручивая в памяти эту сцену, Кир пытался посекундно восстановить ход событий. Пытался и не мог. Всё случилось как будто разом.

Поворот головы друга.

Резкий выброс руки охранника с электрошокером перед собой.

И недоумённый остановившийся Вовкин взгляд.

И только потом Кир услышал глухой удар тела об пол.

Страшно закричала Ника и, подскочив к охраннику, со всей силы толкнула его в спину, неловко, по-девчачьи, обеими руками. Тот от неожиданности покачнулся и, медленно заваливаясь вперёд, стал падать прямо на Кира. Кирилл инстинктивно вскинул вверх крепко зажатый в руке электрошокер, неловко тыкнул им охранника в грудь, со всей силы вдавив большим пальцем кнопку. Тот захрипел и повалился, подминая под себя Кира.

***

Ника стояла на коленях перед лежащим на полу Вовкой Андрейченко и беззвучно плакала. Крупные слёзы медленно катились по щекам, она их не вытирала, она вообще, казалось, не замечала, что плачет.

Кирилл, кое-как освободившись от упавшего на него грузного тела охранника, неловко поднялся и, потирая на ходу ушибленную коленку, доковылял до Ники и Вовки. Опустился на корточки рядом с ними.

— Это электрошок, он сейчас очнётся…

Кир ещё хотел добавить, чтобы она не плакала. Что это не страшно. Вспомнил вечно ноющую Марину, потерявшую сознание там у дверей лифта прямо перед Киром. Вспомнил, как волок её в угол. С какой-то необъяснимой деловитостью подумал, что надо бы оттащить и тела охранников на КПП и запереть там, пока те не очнулись. Он хотел сказать всё это Нике, уже повернулся к ней и так и не смог вымолвить ни слова. Он ещё до конца не понимал, что произошло, но предчувствие чего-то страшного и непоправимого уже поднималось, тяжело ворочаясь, в его душе.

Ника не глядела на него. Вряд ли вообще она кого-то или что-то видела. Чуть склонившись над большим и неподвижным телом и взяв в свои маленькие руки большую Вовкину ладонь, она, не переставая, гладила и гладила её, словно ничего в данный момент не было важнее этой неловкой и запоздалой ласки.

Кир не мог отвести глаз от этой грубой, безвольно повисшей руки и от капель слёз, которые, срываясь с Никиных щёк, падали на Вовкину ладонь, на короткие некрасивые пальцы с грязными обгрызенными ногтями, и Кир всё думал: «Боже, какие же некрасивые руки, какие некрасивые…»

— Кирилл, он не дышит.

Он хотел ответить, что это ерунда, глупость, но она опять тихо повторила:

— Он не дышит. Совсем.

Её слова разозлили Кира. Он с силой оттолкнул Нику от Вовки, совершенно не задумываясь о том, что, возможно, делает ей больно, схватил Вовку за плечи, попытался приподнять и даже чуть-чуть смог, но не удержал, и тело друга опять глухо ударилось об пол. Вовкина шея неестественно изогнулась, а голова запрокинулась набок, как у большой поломанной куклы.

Но это абсолютно ничего не значило. Абсолютно ничего! И Кирилл раз за разом прислонял ухо к Вовкиной груди в надежде услышать тихие удары сердца, и ему даже чудилось, что он их слышит, пытался нащупать пульс на запястье друга, и ему всё казалось, что он что-то делает не так, что он просто не умеет делать так, как надо. И вот сейчас, сейчас всё образуется. Само собой. Кир старался не глядеть в остановившиеся глаза Вовки, на бледное, заострившееся лицо.

— Да перестань ты уже!

Она ударила его в спину. И потом ещё и ещё, исступлённо повторяя:

— Перестань! Перестань! Ты что не видишь, совсем не видишь…

И эти истеричные нотки в её голосе вдруг отрезвили его. Заставили наконец понять то, что и так уже было очевидно, но чего он никак не хотел признать.

— Как же так? Это же всего лишь электрошокер, как же так, а? — он бормотал эти слова снова и снова, сидя на грязном полу и раскачиваясь из стороны в сторону, с силой сжимая обеими руками голову. А она смотрела на него. И Вовка… Вовка тоже смотрел…

***

Неизвестно, сколько бы он мог сидеть вот так, но у одного из охранников, того, которого Вовка атаковал первым, вдруг включилась рация. Завибрировала, противно затрещала, зашипела и, кашлянув пару раз, заглохла.

И Кир словно очнулся. Охранник лежал тут же, чуть в стороне от Вовкиного тела, лежал, раскинув во все стороны руки, устремив стеклянный взгляд в потолок. И рядом с головой, по-киношному нелепо растекалась небольшая лужица крови.

— Он тоже мёртвый? Кир, он мёртвый, да, мёртвый…

Кирилл не успел ответить — на рации загорелась зелёная кнопка, и узкий экран вспыхнул голубоватым светом.

— Пятьдесят четыре-А. Пятьдесят четыре-А. Слышите меня? Приём.

Кир, сам не понимая, зачем он это делает, но ведомый каким-то безотчётным шестым чувством, медленно, не поднимаясь на ноги, на карачках подполз к телу охранника, трясущимися руками открепил рацию и, нажав кнопку посередине, поднёс устройство к лицу.

— Да, — прохрипел Кирилл. У него было такое ощущение, словно ему в глотку напихали тряпок, и он закашлялся, давясь и пытаясь выплюнуть эти тряпки наружу.

— Да что там у вас? Подавился что ли?

— Н-н-нет, — Кирилл наконец-то справился.

— Савельева уже через вас проходила? Да что у вас со связью? Как слышно? Савельева была? — в голосе послышалось лёгкое раздражение. — Ещё раз спрашиваю: Ника Савельева была?

— Была.

Эта реплика вырвалась у него сама собой — он и под пытками бы не ответил, зачем он так сказал.

— Задержали? — голос заметно повеселел.

— Да.

— Отлично. Дальше действуйте по инструкции.

— Хорошо.

«Надо было сказать — есть, кажется, в таких случаях говорят: «есть», — почему-то подумалось Киру, но рация уже замолчала, и зелёный огонёк на её корпусе погас. Кирилл Шорохов осторожно положил рацию рядом с собой на пол, ещё до конца не осознавая, что он только что сделал. Повернулся к Нике, увидел её округлившиеся от ужаса глаза, искажённый гримасой рот.

— Я ни хера вообще не понимаю. Ника… Ты… Зачем это всё…

***

Дело было сделано.

Кравец нажал «отбой» и отложил рацию в сторону. Как удачно, что девчонка решила пройти через второй КПП, не служебный, а для посетителей, и именно сейчас, в самое безлюдное время. Антон довольно улыбнулся — любил, когда всё складывалось легко, как и должно. Хорошо смазанные шестерёнки хорошо крутятся, а он, Кравец, всё смазал, как надо.

Охрана сработала чётко. И мальчик Поляков проинструктирован, как действовать на случай появления у него Савельева. Антон вспомнил бледное лицо парня, красные заплаканные глаза и девчачьи дрожащие губы, когда тот повторял, что он должен будет сказать Никиному отцу (а Кравец любил, чтобы подчинённые не только слушали его приказы, но и воспроизводили их слово в слово для пущего запоминания), иэто его развеселило. Отличный день. Просто отличный.

Ну а теперь — Кравец с хрустом потянулся, разминая плечи — теперь можно и к Литвинову. Как говаривали их далёкие предки: дорого яичко к Христову дню, а добрая весть — ко времени.

И Кравец довольно рассмеялся.

Глава 16

Глава 16. Павел

«А ты наглец, Боря, бог ты мой, какой же ты наглец», — Павел с нескрываемым восхищением смотрел на Бориса, на его крепкую, ладную фигуру. Тот по-хозяйски прошёл в его кабинет, развернулся и теперь смотрел на Павла, чуть прищурив свои зелёные кошачьи глаза.

Обдумав накануне всё сказанное Ледовским и то, что было известно ему самому, всё взвесив и приняв нелёгкое в общем-то для себя решение, Павел не учёл лишь одного — того, что Борис сам явится к нему. Не учёл, выпустил из внимания характер друга. А надо бы было.

В детстве и в юности, и даже позже, уже изрядно заматерев, Павел всегда поражался этому удивительному Борькиному нахальству, святой и непоколебимой уверенности, что ему всё сойдёт с рук. И ему действительно сходило, если не всё, то многое. Неужели и теперь Борис настолько самоуверен, что… или он считает, что Павел не в курсе? Да нет. Всё он прекрасно знает. Павел видел это по взгляду Бориса, чуть осторожному, выжидающему. Видел по развороту головы, по слегка напряжённой позе — позе опасного хищника, который даже ещё не приготовился нападать, но уже напрягся, сжался в пружину, готовую при малейшем неосторожном движении прийти в действие. И именно это — то, что Борис понимал, чувствовал осведомлённость противника, и всё равно пришёл — именно это поражало.

— Ну давай, Боря, начинай первым, — Павел не сдвинулся с места, так и остался стоять возле двери, которую сам открыл Борису минуту назад.

Вместе со словами пришла злость. Тихая, звонкая. Он злился не на самоуверенность Бориса и не на его наглость, и даже не на него самого — Павел злился на то, что Борис вот так, одним махом, решил разыграть всю партию, вытащив припрятанный козырь и поставив на кон жизнь миллиона людей. И ради чего? Ради власти? Денег? Славы? Ради…

— Чёрт, — Павел неожиданно рассмеялся. — Боря, неужели правда, а?

Борис удивлённо вскинул бровь. Очень театрально и одновременно очень искренне. И эта театральная искренность вконец утвердила догадку Павла. Борису не нужны были деньги, они и так у него были, не нужна была власть, вернее, нужна, но не это было определяющим. Его другу важно было наконец-то его обогнать. Хоть где-то прийти к финишу первым. И это было странно для Павла. Это с Руфимовым они вечно соперничали, но у них было дело, общее дело, а с Борисом… С Борисом они всегда шли разными путями. Они не пересекались в профессиональном плане, им нравились разные женщины (во всяком случае Павел так думал), и вдруг… Где, на каком этапе их жизни он стал занозой в Борькиной заднице? Павел посмотрел на друга — Борис улыбался, но глаза оставались холодными, острыми — и вдруг его осенило. Не где. Не когда. Всегда. Он всегда ею был, этой занозой.

Столько лет дружбы не проходят бесследно. Тем более, такой как у них с Борькой. Дружбы, которая больше, чем детские игры и подростковые тусовки, больше, чем проблемы прыщей и пубертата, дружбы, когда одна жизнь — на двоих. Это Борьке можно было рассказывать всё, а можно было не рассказывать, потому что иногда слова бессильны, не нужны и даже вредны. Это Борька проводил с ним все вечера тогда, после смерти Лизы, когда хотелось выть, громко и нечеловески, но выть было нельзя, потому что ты — мужик, а мужику западло. Это всё Борька…

И не мудрено, что они понимали друг друга без слов.

И не удивительно, что и сейчас Борис всё понял правильно.

— Ну наконец-то дошло до тебя, Паша. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Но не будем об этом. Давай сразу о деле. А вообще, присядь, разговор-то у нас серьёзный.

Спокойный и снисходительный тон Бориса даже слегка позабавил Павла. Значит, Борис действительно уверен в своей победе.

— Спасибо, что разрешил. Но я постою, с твоего позволения, — насмешливо сказал Павел.

— Как хочешь, — равнодушно пожал плечами Борис. — Но я бы на твоём месте присел.

— Ладно. Давай без реверансов. Выкладывай, зачем пришёл.

Борис придвинул к себе кресло, сел, удобно облокотившись на спинку и небрежно закинув ногу на ногу. Какой резкий контраст с Ледовским, который не далее, как пару дней назад, сидел в этом же кресле, по-солдатски выпрямив спину. Борис, в отличие от старого генерала, устроился с комфортом, его прежняя напряжённость, которую Павел отметил при встрече, исчезла, уступив место сытой уверенности в собственных силах.

— Без реверансов, так без реверансов. Ты, Паша, в курсе уже повестки следующего совещания?

— Это, когда ты себя на царство провозглашать будешь?

Борис слегка поморщился.

— Это, когда мы наконец-то придём к нормальной форме правления.

— Вот как? — Павел наконец-то отошёл от двери, но к Борису подходить не стал, словно боялся замараться. Напротив, переместился к стеклянной стене, плавно переходящей в купол над головой. Постоял немного, спиной к Борису. Тот терпеливо ждал.

— Хорошо, — Павел повернулся. Улыбнулся почти по-дружески. — Я не против. Но предлагаю честные выборы. Твоя кандидатура против моей.

— М-да, ты идеалист, Паша. Тебе уже скоро полтинник стукнет, а ты всё ещё веришь в честные выборы. А такие вообще бывают? Вон Ледовской твой — прагматик. Уже начал массированную обработку членов Совета и подкуп голосов.

— А ты не начал?

— И я начал. Только голосования не будет.

— Это почему же?

— Потому что, Паша, ты уйдёшь из Совета.

— Что?

Павел не верил своим ушам.

— Паша, ты в курсе, где сейчас твоя дочь?

Такой резкий разворот на сто восемьдесят градусов заставил Павла замереть. Борька любил, вот так, спонтанно и, казалось бы, ни к месту менять тему разговора, ставя собеседника в тупик, обезоруживая и обескураживая. Павел не раз был свидетелем того, как Борис ловко использовал этот простой приём, видел, как терялся очередной оппонент. И Павла это забавляло. Но сейчас, когда Борис поставил подножку уже ему, Павел почувствовал, что и сам покачнулся и даже чуть было не упал. Но всё же нашел в себе силы собраться. Возможно, потому что речь шла о дочери.

— А тебе не кажется, что тебя это не касается?

— Не кажется. Потому что именно меня это касается и касается напрямую. Ты точно, Паша, уверен, что не хочешь сесть?

Павел побледнел.

— Я ведь правильно понимаю, где Ника — ты не в курсе?

— Что с Никой?

— Ника задержана внизу, на одном из КПП, за попытку пронести наверх наркотики.

— Ты… — слова застряли у Павла в горле. — Какого…

Он сделал шаг вперёд. Хотелось схватить Борьку за грудки, выдернуть из мягкого кресла, приложить со всей силы о стеклянную стену, так, чтобы всё обрушилось к чёртовой матери. В душе Павла поднималась тихая ярость.

— Ты врёшь!

— Не могу сказать, что я тебя понимаю. Я ведь не отец, Паша. Но догадываюсь, что поверить в такое трудно. Тем более, про Нику. Она же у тебя такая… хорошая. Только перед тем, как ты ринешься мне морду бить, давай я тебе ещё кое-что покажу. Вон посмотри, я тебе на стол положил один любопытный документик. В папочке, — Борис показал на стол.

Павел вспомнил, что в руках Бориса, когда тот только вошёл к нему в кабинет, была пластиковая папка, обычная, под документы, которую Борис сразу положил на стол. Павел быстро подошёл к столу, взял папку в руки, раскрыл.

— Что это? — он повертел в руках лист, исписанный аккуратным ученическим почерком.

— Прочитай.

Перед глазами Павла заскакали строчки. «Васнецов Степан, Эмма Вальберг, Роман Шустов, Ника Савельева… наркотики… на вечеринке у Э. Вальберг…». Лоб Павла покрылся испариной.

— Это ни о чём не говорит, — Павел отложил листок в сторону.

— Это говорит о том, что Ника присутствовала на вечеринке, где употребляли наркотики. А сейчас она задержана внизу, с наркотиками. Между этими двумя событиями почти год разница, а это значит — если мы проведём между ними параллель — это значит, что Ника занимается распространением наркотиков по меньшей мере уже год.

— Я тебе не верю.

— Не поверишь ты, поверит суд. Мне напомнить тебе, какое наказание у нас в Башне за распространение наркотиков?

Павел молчал. Вопрос Бориса был риторическим. У них в Башне наказание за все тяжкие преступления было одно — смертная казнь, а наркотики…

— Паша, просто уйди из Совета. Передай дела Станкевич, как временно исполняющему обязанности. Это единственное, что ты можешь сделать сейчас для Ники. А Нику мы отпустим, дело замнём…

Слова Бориса проносились где-то рядом. Павел выхватил из Борькиной речи фамилию Станкевич, отметил про себя: «предатель, уволить», отмахнулся — о чём он сейчас думает. Не о том, совсем не о том. Он перевёл глаза на Бориса. Поразился его невозмутимости и спокойствию. Нет, даже при всех Борькиных талантах, сыграть такое невозможно. Да и не такая уж и большая у них Башня, чтобы Павел не смог найти Нику, где б она ни была.

— Пытаешься сообразить, блефую я или нет? — прищурился Борис. — Ну соображай, я не возражаю. Я даже не настаиваю, чтобы ты сию минуту принимал решение. Нет, зачем? Ты, Паша, подумай, пораскинь мозгами, товарищей Никиных поспрашивай. Мальчика вон её можешь спросить, как там его… Сашу Полякова. В общем, пара суток у тебя есть. Единственное — я надеюсь тут ты меня поймёшь — не привлекай к своим раздумьям и поискам Ледовского и его свору. Сам понимаешь, как только ты обратишься к ним за помощью, дело перейдёт в совсем иную плоскость. А мне бы очень не хотелось доводить до такого.

— Угрожаешь? А если я начну угрожать?

— Не начнёшь. Козыри-то у меня, — равнодушно сказал Борис.

И это равнодушие, совсем не показное, а по-страшному настоящее, убедило Павла.

— Я даже, Паша, не возражаю, чтобы ты увиделся с дочерью. Но естественно, об этом визите никто не должен знать, потому что… ну дальше ты знаешь.

Борис поднялся.

— Думай, Паша. Но не очень долго. Как надумаешь — позвонишь…

И словно в такт его словам на столе Павла затрезвонил телефон — звонко, сердито. Павел машинально снял трубку, поднёс к уху. Молча выслушал и также молча положил трубку на место.

— Тебя ищет твоя секретарша. Что-то срочное.

Борис чуть вскинул брови, даже не удивлённо, а так, в лёгком недоумении.

— Ну давай, Паша. Буду ждать твоего решения. Надеюсь, оно удовлетворит нас обоих.

Дверь за Борисом закрылась, тихо, почти бесшумно, и также тихо и бесшумно в душе Павла снова разверзлась бездна.

Глава 17

Глава 17. Кир

Кирилл с Никой поднялись на шестьдесят девятый. На свой уровень Кир вести девушку побоялся, слишком велик был риск столкнуться с кем-то из знакомых, а после всего, что случилось с ними на КПП, Кир шарахался от собственной тени. На шестьдесят девятом тоже было в общем-то небезопасно, но там хотя бы можно было спрятаться в старых, заброшенных отсеках. Когда-то там размещались магазины и склады, а ещё раньше — до Закона — обычные жилые квартиры. Сейчас в этих заброшенных отсеках царили грязь и запустение, но некоторые комнаты ещё можно было запереть изнутри на щеколду, и местная шпана активно этим пользовалась, собираясь в стайки по выходным и вечерами. Здесь выясняли отношения, били морды, покупали холодок у личностей типа Костыля. Сюда можно было привести какую-нибудь девчонку посговорчивее, а то и не одну.

Кирилл выбрал отсек подальше, в самом конце коридора, заканчивающегося тупиком, завёл Нику в одно из помещений, проверил надёжность щеколды — здесь она была. На окнах уцелели даже жалюзи, пусть и поломанные, смятые чьей-то грубой рукой, они закрывали их от назойливых глаз, но пропускали слабый свет из коридора, по счастью довольно тусклый, чтобы не сильно замечать плевки и подсохшие лужицы блевотины под ногами. В углу комнаты стояла притащенная откуда-то кровать, заправленная грязным тряпьём, что наводило на мысль о том, с какими целями сюда в основном приходили. Кир брезгливо поморщился и, преодолевая отвращение, провёл рукой по кровати прежде, чем усадить туда Нику. Боялся наткнуться на использованный презерватив или другую подобную дрянь.

Нике же, казалось, было всё равно. Она двигалась покорно, как кукла, не задавая никаких вопросов.

Он ничего не говорил и старался не смотреть на неё, да и она, впрочем, тоже. Вообще, уже там, на КПП, начиная с того момента, как Кирилл положил на пол рацию, и когда им обоим стало понятно, что Вовка и оба охранника мертвы, они всё делали молча, не сговариваясь, но каким-то чутьём понимая и предугадывая действия друг друга.

Первым делом Кир подошёл к Вовке и, подхватив того за плечи, попытался оттащить в помещение КПП. Ника, уловив его замысел, взялась за ноги, и вдвоём им с горем пополам удалось втащить ещё тёплое, но уже неподатливое и невероятно тяжёлое Вовкино тело в будку. Потом они проделали то же самое и с телами охранников. Дверь КПП они оставили незапертой. Замок был электронный и, вероятно, требовался пропуск охраны, но Кирилл не смог себя пересилить, чтобы обыскать карманы у трупов.

Лужицу крови, натёкшей из пробитой головы охранника, они не нашли чем вытереть, и Кирилл лишь устало махнул рукой: всё равно часть крови размазалась по полу, пока они волокли тело, а часть уже начала впитываться в шершавый бетон. А вот пакет, который был извлечён из рюкзака Ники, Кирилл забрал с собой.

— Откуда это у тебя?

— Что? — она повернула к нему бледное лицо.

— Наркота у тебя откуда?

Кирилл уже распечатал пакет и вытряхнул содержимое себе на колени: небольшие порционные пакетики, именно такими торговали почти все дилеры. О том, что охранник достал именно наркотики из Никиного рюкзака, он догадался ещё на КПП, сложил два плюс два: Костыль с похожим пакетом в больнице, реакция охраны.

— Вот, — Кир поднёс к лицу девушки один из маленьких пакетиков.

— Это холодок.

— А… то есть ты в курсе, что это такое.

— Конечно, — она равнодушно отвернулась. — У нас в школе такое некоторые принимали.

Она пребывала в каком-то оцепенении, отупении. Острый шок от смерти Вовки и убийства охранников прошёл, и наступила какая-то заторможенность. Кир и сам чувствовал себя примерно так же. Это было похоже на сон, длинный бесконечный кошмар, из которого никак не удавалось вынырнуть.

— Откуда она у тебя? — повторил он свой вопрос.

А Ника, вдруг закрыв лицо руками, расплакалась, громко, в голос, так, что Кирилл испугался.

— Ну ты что… ты что… — сам не замечая, он гладил её плечи и её волосы, мягкие, тёплые, и повторял. — Ну не плачь… не плачь, пожалуйста.

Он развернул девушку к себе, с силой оторвал её ладони от лица, заглянул в опухшие от слёз глаза, пытаясь разглядеть что-то в тусклом сумеречном свете. Кир видел, как дрогнули её губы, скривились, некрасиво расплылись, размазались, и лицо стало чужим, взрослым. И одновременно, в диссонанс с этим взрослым лицом она совершенно по-детски произнесла:

— Я домой хочу. К папе.

***

— Я думал, ты своего отца ненавидишь.

— Нет… я не могу его ненавидеть. Хочу, но не могу.

Кир сидел, упершись локтями в колени и запустив пальцы в свою густую шевелюру. Он пытался понять, осмыслить то, что рассказала ему Ника, и понимал, что ничего уже не понимает.

Её отец был действительно страшным человеком, и теперь после рассказа девушки у него пропали и те последние крохи сомнения, которые гнездились где-то в глубине души. Ника, словно смерть Вовки связала их, сделала ближе, стерев границы условностей, выложила ему всё: про свою мать и брата, про тайную больницу Анны, про Закон, о котором Кир никогда особо не задумывался, и лишь сейчас, столкнувшись с конечностью человеческой жизни, испугался и его чудовищности, и бесчеловечности тех, кто его принимал.

Кирилл вспомнил, как Егор Саныч с искажённым от боли и гнева лицом, выкрикивал Бахтину:

— Да он — политик, Роман! Как ты не понимаешь, он — политик! Он не мыслит нашими категориями, «хорошо», «плохо», у него свои «хорошо» и «плохо», он четырнадцать лет назад катком по Башне прошёлся, там счёт не на сотни, как сейчас шёл — на миллионы.

Кир понимал, что Егор Саныч прав, во всём прав. Но, с другой стороны, каким бы монстром не был Савельев, к тому, что случилось на КПП, он не мог быть причастным. Или мог?

— А твой отец… он тебя любит?

— Папа? Конечно, любит! — она так яростно это сказала и, посмотрев на него, гневно сверкнула глазами.

— Не сердись. Я просто понять хочу.

— Папа — сложный человек, но он меня любит. Он и маму любил… просто… понимаешь, я две недели думаю, почему так, зачем он тогда так сделал, и не нахожу ответа. Анна считает, что это всё из-за власти, из-за амбиций, честолюбия, а я… Но получается, — она всхлипнула. — Получается, он на самом деле сволочь последняя, раз сегодня такое… Что и Володя умер, и те двое…

— Ника, — перебил он её. — В том то и дело, что я не думаю, что за этим стоит твой отец. Зачем это ему? Тебя с наркотой на КПП задерживать. Зачем?

— Я не знаю.

— Давай подумаем. Начнём с холодка. Откуда он у тебя?

Девушка пожала плечами и тут же нахмурилась.

— Ты думаешь, я наркотики употребляю, да?

— Да тут наркоты на десяток передозов. С такими пакетами дилеры по этажам шастают.

— Я — не дилер!

Она вскочила с кровати.

— Да погоди ты, — он тоже вскочил, схватил её за руку. — Я ж не говорю, что ты дилер. Я вообще считаю, что тебе наркоту подбросили. Такое ощущение, что охрана знала, что у тебя наркотики. Тот первый, толстый, он же целенаправленно рылся в твоём рюкзаке. И потом, помнишь, когда рация включилась? Они знали, что ты пойдёшь. Они хотели тебя задержать. У них даже электрошокеры специально на максимальный режим были переключены, чтобы если что, то наверняка…

Они стояли друг против друга, и он всё ещё держал её за руку — крепко сжимал пальцами маленькую мягкую ладошку. Если б это была любая другая девчонка, мало-мальски привлекательная, Кир притянул бы её к себе, поцеловал, но с Никой он так не мог.

— Я, конечно, не гений, но и не дурак, и не вижу смысла, зачем твоему отцу это нужно. Тем более, ты же говорила, что он даже не знает, что ты внизу.

— Не знает.

— А кто знает?

Она опустила глаза, мягко высвободила ладонь из его руки.

— Я только одному человеку наверху сказала, куда я пошла. Но он… хороший. Он папе не сказал бы никогда.

«Он». Кир криво усмехнулся.

— Почему это?

— Потому что я его попросила.

Она отвернулась, снова села на кровать. На лице появилось упрямое замкнутое выражение.

— Ладно, — Кир сел рядом. — Всё равно твоему отцу смысла нет никакого, чтобы тебя на КПП с наркотой ловили. Мы вообще с Вовкой в больнице дилера одного видели, ему какой-то хмырь очкастый такой же пакет передавал. Очкарик такой, плешивый, тощий…

— Сергей Сергеевич? Он-то тут причём?

— А мне откуда знать? Только в этой больнице, явно, дело нечистое. Плешивый Костылю холодок передавал — точняк. Потом тебя на КПП пасли с наркотой. Может, это Анна твоя тебе в рюкзак её сунула?

— Ты вообще дурак?

— Ну не она, а кто-то другой. У тебя рюкзак где был?

— У Анны в комнате, понял, где, — она сердито и презрительно на него посмотрела.

— Чёрт, — Кир поднёс руку ко рту, принялся нервно грызть ноготь. — А комната запирается?

— Запирается. Наверно, — она нахмурилась, силясь что-то вспомнить. — Я не знаю. Не знаю. Днём вроде не запирается. Ну да… не запирается.

Они замолчали. Она всё ещё хмурилась, а он грыз ноготь.

— Тебе точняк наркоту подбросили, — наконец сказал он. — И я так думаю, тебе теперь вообще лучше бы по Башне не шастать.

— Почему это?

— Потому что! Ты что глупая? Кто бы ни хотел тебя задержать, он наверняка отдал приказ на все КПП, они ж не знали, где ты пойдёшь.

— Давай тогда вернёмся к Анне.

— Ага, туда, где тебе наркоту в рюкзак сунули, который так случайно у Анны в комнате лежал.

— Не приплетай сюда Анну!

— А ты тоже мозги включи, когда говоришь, что нам назад в больницу надо!

Они не заметили, как оба перешли на повышенные тона. Кир злился, что она не понимает и не хочет понять очевидные вещи, а она, она просто злилась… Ну, конечно, особо приятных эмоций он у неё не вызывал, не мог вызывать.

— Хорошо. А что же мне теперь делать? Нам делать? Как ты без меня до дяди Бори доберёшься.

— А ты думаешь, всё ещё нужно идти к этому твоему дяде Боре?

Кирилл лихорадочно прокручивал в голове ситуацию. Он не доверял никому. Не мог доверять. Где-то в заброшенной школе ждали и надеялись на них с Вовкой сто с лишним человек, рядом сидела насмерть перепуганная девчонка, которая неизвестно почему и неизвестно во что влипла, и по всему выходило, что помочь может только один человек, и именно к этому человеку Киру хотелось идти меньше всего.

— Я вот что думаю… Надо мне как-то до отца твоего добраться. Постараться всё ему объяснить.

Он не смотрел на Нику, боялся, что стоит ему на неё взглянуть, как она поймёт. Его расчёт был прост: он рассказывает Савельеву про Нику, а в обмен просит освободить людей. Получался как бы шантаж, но…

— Я поняла, что ты задумал.

Кир повернулся к ней. Попробовал улыбнуться.

— Всё правильно. Ты же меня спас, имеешь право просить моего отца, чтобы он тоже отменил свой приказ, — её голос чуть дрогнул, но она взяла себя в руки и уже твёрдо повторила. — Имеешь полное право. Полное моральное право.

Глава 18

Глава 18. Борис

Борис уже бог знает сколько времени не спускался вниз. В этом не было нужды, и он искренне не понимал тех, кто сам по доброй воле бегает по всей Башне изо дня в день, стремясь непременно сунуть нос во все дыры. Под «теми» он имел в виду, конечно, Пашку.

Всё, что Борис построил сам или унаследовал от своего предшественника на посту административного управления, работало и без его непосредственного участия. Это был хорошо отлаженный и чёткий механизм, умело организованная система, и сегодня, возможно, в первый раз за столько лет она дала сбой.

Когда, там, в кабинете Савельева, Борис узнал, что его ищет секретарша, он слегка удивился, с чего бы такая спешка, и уж никак не мог предположить, что дело настолько плохо.

— Как убиты? Что значит убиты? И где девчонка?

Борис, упершись кулаками в стол и чуть подавшись вперёд, буравил взглядом Кравца. Лицо Антона было бледным и безжизненным. И что самое худшее — растерянным. И эта растерянность на лице помощника раздражала Бориса. Борис наклонился, старясь скрыть обуревавший его гнев.

— Один охранник убит электрошокером, второй, судя по всему, умер, ударившись головой обо что-то твёрдое. Ники нигде нет.

— Что значит нигде?

— Ни на КПП, ни на тридцать третьем, куда её должны были доставить.

— Чёрт!

— Борис Андреевич, это не самое худшее.

Борис вскинул голову.

— На КПП были обнаружены три трупа. Третий труп — молодого парня. Во время обыска при нём был обнаружен пропуск на имя Владимира Андрейченко. Пропуск в системе заблокирован.

— Фальшивый?

— Нет. Андрейченко был отправлен на карантин, как контактирующий с заболевшими. Борис Андреевич, — Кравец побледнел ещё больше и из просто бледного стал серым. — То есть этот Андрейченко должен сейчас находиться на запертом уровне.

Борис медленно опустился в кресло и закрыл глаза. Ощутил, как часто и болезненно забилось сердце, заколотилось, стремясь вырваться из груди.

Ольга была категорически против его идеи с карантином.

— Ты с ума сошёл, Боря, да?

Несмотря на то, что Борис выбрал для своего предложения самое удачное время — они лежали в кровати, уставшие, разомлевшие, удовлетворённые друг другом, и он нежно прикусывал мочку её уха, проводя пальцами от шеи чуть ниже к ключице, чувствуя едва уловимый трепет возбуждения — это не подействовало. Ольга приподнялась на локте, зло прищурилась:

— Каким образом ты предлагаешь мне убедить всех, что эта сезонная вспышка гриппа опасна? Для этого нужно, чтобы хотя бы сколько-нибудь людей умерло.

— Умрут. Пара десятков умерших наркоманов тебя устроит?

Ольга уставилась на него.

— Ивлев добавит кое-что в некоторые партии холодка. Рандомно.

— Боря, если это только всплывёт, нам всем каюк.

— Нам, Оленька, будет каюк, если всплывёт, что на складах сырья для производства лекарств осталось значительно меньше, чем по документам. Нам даже оправдаться будет нечем. А под карантин мы спишем основную недостачу.

— Это всё твоя Анна, — Ольга скривилась, как от зубной боли.

— Да причём тут Анна? Львиная доля уходит на Ивлевскую лабораторию, на производство холодка. И ты это знаешь.

— Не надо мне это напоминать, — рассердилась Ольга. — А только и Анне твоей перепадает не слабо. Так ведь? Старая любовь не ржавеет, да, Боренька? Эта сука столько лет о тебя ноги вытирает, не надоело быть ковриком, а?

Она постаралась ткнуть его побольней. В её словах сквозили ревность и злость обиженной и уязвленной женщины.

— Дурочка, не ревнуй, — он постарался смягчить её реакцию, погладил круглое, белое плечо, мягкое, полное. Прислонился к нему губами, легонько поцеловал. — Я ведь с тобой, не с ней.

— Ой ли, Боря?

— А Анна нам тоже нужна. Она идеально прикрывает Ивлевскую лабораторию. Другому главврачу на её месте мы бы платили куда больше, а деньги в таком деле не самый надёжный помощник. Анна же всегда будет молчать, опасаясь за свою больницу. Это гораздо дешевле.

— Не слишком и дёшево нам обходится твоя юношеская любовь, — проворчала Ольга.

Он всё же уговорил её. Уговорил запереть контактирующих людей на одном из заброшенных уровней без медицинского обеспечения, клятвенно пообещав, что такое больше не повторится. Тем более, после избрания его Главой Совета всё пойдёт совсем по-другому.

— Убитый точно Андрейченко?

Кравец развёл руками:

— С высокой долей вероятности. Во всяком случае он точно с карантина. Анна его опознала.

— Анна? Каким образом?

— Вам, наверно, самому лучше с ней поговорить. Вы ей позвоните?

— К чёрту телефон! Давай быстро организуй лифт вниз. Чтоб сию минуту.

Лифт, громыхая и скрежеща, медленно тащился вниз. Борис ненавидел этот способ передвижения и везде, где возможно, предпочитал перемещаться пешком. Нет, клаустрофобией он не страдал — те, кто ею страдает, в их Башне не живут — просто не любил и всё. Но если дело требовало, он был готов спуститься на этом лифте хоть на дно морское, хоть к чёрту в ад.

Анна ждала его у себя. Как сообщил Кравец, трупы охранников и третьего неизвестного нашла уборщица, она же и подняла шум. Это было плохо, потому что сарафанное радио мигом разнесло зловещую новость по нескольким этажам, и сейчас Кравец помимо прочего был занят ещё и тем, что пытался локализовать слухи или придать им хоть какую-то направленность, чтобы они не множились и не навредили ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж больше.

— Боря, наконец-то, — Анна шагнула ему навстречу и инстинктивно приобняла, уткнулась лицом ему в грудь. — Это ужасно! — прошептала еле слышно.

— Где трупы? — спросил он, отстраняя её от себя.

— В морге. Нет, не в нижнем, в нашем, местном. Борис, Антон уже сказал тебе, что я знаю мальчика, который был убит?

Борис кивнул.

— То есть, я его не то, чтобы знаю, но сегодня утром они приходили ко мне.

— Они?

— Да. Два мальчика. Они сбежали с карантина. Боря, ты в курсе, что карантин — не настоящий? Что людей просто заперли где-то на заброшенном уровне и оставили там умирать?

Кровь отлила от лица Бориса, он почувствовал, как ноги становятся ватными. Захотелось к чему-нибудь прислониться, обо что-то опереться.

— Мне кажется, — Анна нахмурилась, чуть помедлила, а потом быстро продолжила. — Мне кажется, Савельев уже перешёл все границы. Эта болезнь пролечивается обычными антибиотиками…

— Аня, не части. Причём здесь Савельев?

— Как причём? Это же его приказ. Он помешался и на своей Башне, и на своей экономии. Мы так скоро дойдём до того, что не будем вообще никого лечить, если он уже сейчас жалеет выделять средства для лечения этих заболевших. Я понимаю, их сто шестьдесят пять человек, но ведь заболели из них точно не все. Вернее, мальчишки утверждали, что вообще никто не заболел. Да, даже, если и заболели. Экономить на людях? На людях, Боря!

Анна говорила со свойственной ей горячностью, обвиняя во всем Павла. Борис чувствовал, как постепенно оживает, и страх отпускает его. Аннино непонимание, конечно, раздражало Бориса, но вместе с тем он выдохнул с облегчением — всё-таки иногда её зацикленность на Пашке работает на него. В общем-то, свалить всё на Савельева не такая уж и плохая идея. Борис даже слегка улыбнулся, но тут же вспомнил, что Анна говорила что-то про двух мальчишек. Про двух! А труп-то один.

— Аня, ты сказала, их было двое?

— Кого? Мальчиков? Да, двое. Они пришли ко мне и стали просить им помочь, а что я могла сделать, а, Боря? Что? С Савельевым бодаться бесполезно…

Борис, уже не слушая её, подошёл к рабочему столу, набрал по телефону Кравца. Тот был на месте, ждал указаний.

— Антон, есть ещё второй пацан. Второй — живой. Да живой, я тебе говорю, живее всех живых. Давай сюда в больницу ребят посообразительней, Анна опишет им того, второго. Ну и надо нижние этажи прочесать в первую очередь.

— Боря, — Анна подошла, положила свою ладонь на его руку. — Что ты делаешь? Зачем вам этот второй мальчик?

— Ань, — Борис мягко улыбнулся. — Второй пацан либо убийца, либо свидетель. По меньшей мере, свидетель. Надо же всё выяснить. Думаю, где-то через полчасика к тебе прибудут ребята из дознавателей. Помоги им, ладно?

Анна испуганно заморгала. Он чуть приобнял её за плечи, легонько встряхнул, чувствуя её покорность и подчинение его воле.

***

Куда подевалась его удача? В каком месте он оступился? Где сыграл не той картой?

Борис перебирал в уме все эти вопросы. Демарш с Никой был ошибкой? Нет, точно не он. Борис вспомнил разговор с Павлом, как тот изменился в лице, едва услышав новость про дочь. Тут Борис однозначно сделал правильный ход. Пашка уже принёс однажды жертву в своей жизни, и эта жертва была так велика, что лишила Пашку половины души, и теперь он просто не в состоянии был лишиться и второй половины. Ника была для него больше, чем дочь, она заменяла Пашке всё: Лизу, убитого сына, всех нерождённых детей, целый мир. Это чужим людям казалось, что Павел одержим Башней, нет, единственной, кто ему действительно был дорог, кто стал его сердцем, душой и им самим, была его дочь, Ника.

Тут Борис разыграл партию правильно, и пусть пока это всего лишь блеф (хотя ещё пару часов назад он думал, что всё под контролем), Борис ещё вернётся к этой партии и доведёт его до конца. До победного конца. Сейчас же Ника отступала на второй план — в любом случае девчонке не пройти через очередной КПП, приказ задержать Савельеву везде оставался в силе.

Настоящей проблемой был второй мальчишка. Живой пацан, сбежавший каким-то образом из карантина, был куда как опасней пацана мёртвого. Стоит ему каким-либо образом где-нибудь озвучить эту тему… Разумеется, парня надо поймать, а людей, тех людей, что заперты на закрытом уровне…

Борис посмотрел на Кравца.

— Вот что, Антон, — он увидел, как напряглись мускулы на лице подчинённого. — Помнишь поговорку: нет человека — нет проблемы?

— Предлагаете ликвидировать мальчишку?

— Это само собой. Но я говорю сейчас не про мальчишку.

В глазах Кравца мелькнул страх.

— Карантин. Живые нам там не нужны. Ты понимаешь, о чём я?

— Это… рискованно, Борис Андреевич.

— Всё рискованно. Организуй бригаду. Пусть проведут зачистку под видом дезинфекции. Отраву для распыления забери у Ивлева в лаборатории, у него есть. Ну же, Антон, — прикрикнул Борис. Испуг в глаза Кравца не понравился ему. — Соберись. Не будь тряпкой. Иначе нам кранты. И… не мы первые, не мы последние. В истории Башни уже были подобные прецеденты. Давай действуй.

Кравец молча поднялся и также молча двинулся в сторону двери. Интересно, неужели он всерьёз предполагал, что люди выйдут с этого так называемого карантина живыми? Даже Ольга всё поняла сразу. Ну и Кравец поймёт. Поймёт и не посмеет ослушаться. А как иначе? Ведь это только глупые дети думают, что кукла танцует и кривляется на сцене сама по себе, и, очарованные этим кривляньем, не замечают того, кто притаился в тени. А сама же кукла, как и её хозяин, прекрасно всё понимает и помнит про крепость связываемых их нитей…

Глава 19

Глава 19. Кир и Ника

Кир с Никой выбрались из помещения, в котором прятались только после того, как услышали гудок, возвещающий о конце рабочей смены. Кирилл рассудил, что среди людей, спешащих домой с работы или в столовые, им гораздо легче остаться незамеченными и добраться до Марка. Кто такой этот Марк, Кир не знал, но Ника, перебрав в уме своих редких знакомых здесь внизу (к своим Кир обращаться за помощью по понятным причинам опасался), остановилась на этом Марке.

— Марк точно должен помочь, он — отличный парень.

Кирилл чуть покривился. Отличный так отличный. Но в душе это его царапнуло.

Они вышли из тупикового коридора и почти сразу же нос к носу столкнулись с целующейся парочкой.

Какой-то пацан, Шорохов его не знал и слава богу, тискал зажатую в углу девчонку, засунув руку той под расстёгнутый комбинезон. Кир хмыкнул. Парень, оторвавшись от девчонки, повернул к ним своё прыщавое лицо, расплылся в понимающей улыбке, обнажив желтоватые кривые зубы. Чем-то он неуловимо напоминал Лёху Веселова, может быть, своими чуть оттопыренными ушами и придурковатым выражением лица.

— Чё, вы всё уже? — он мотнул головой в сторону коридора, откуда они вышли. — Там есть где приткнуться, а? Ну чтоб запиралось, а то Светка стесняется у меня.

— Дебил, — Светка, поддёргивая одной рукой сползающий с плеча комбез, захихикала.

— Нет, — зачем-то соврал Кирилл. — Там ни на одной двери замков нет. Для перепихона не годится.

Он и сам не понимал, что заставило его выразиться так откровенно грубо, старался не смотреть на Нику, и всё равно краем глаза видел, как она вспыхнула, покраснев до кончиков волос. Киру стало не по себе, он мгновенно пожалел о сказанных словах, но они уже вылетели, ещё больше отдаляя его от неё.

— А вы чего, не это самое что ли? А-а-а! — парень понимающе закивал головой. — Закинулись, да? Ты это… чувак, сейчас поосторожней тогда.

— А что? — вскинулся Кирилл.

— Да сегодня по этажам шмон какой-то непонятный. Охрана рыскает.

— Девки на работе говорили — внизу на КПП пять трупов нашли, — подала голос Светка. — Охрана дилеров повязала, а те их замочили.

Кир побледнел.

— Ладно. Спасибо, брат, что предупредил, — он хлопнул пацана по плечу. — А вам, если комната типа нужна, идите в двадцать пятый отсек. Прямо и сразу налево. Там точно есть, что вам надо.

— О, круто. Пошли, Светка, — и пацан в нетерпении потянул хихикающую и упирающуюся больше для вида девчонку за собой.

— А ты, я смотрю, здесь всё знаешь. Где и с кем. Часто бываешь, да?

Щёки Ники всё ещё горели.

— Я здесь внизу живу вообще-то, — буркнул Кир. — Ты у себя наверху, наверно, тоже все такие места знаешь.

— Ошибаешься! Такие — нет!

Видно было, что она злится. Кирилл подумал, это из-за его слов и из-за того прыщавого урода, предположившего, что они с Никой...

— Послушай, — сказал он, потупив голову, пытаясь скрыть свою неловкость и стыд. — Давай сейчас не будем об этом. Я вообще думаю, тебе опасно выходить отсюда. Слышала, что они сказали? Охрана уже нашла трупы. Теперь, наверняка, тебя ищут. Я один пойду за этим твоим Марком, а ты запрёшься опять в том отсеке и будешь нас ждать.

— Я туда больше не пойду, — заартачилась она. — И почему это ты думаешь, что ищут только меня?

— Да потому что про меня никто не знает. Откуда? Они тебя ищут — точняк! Ника, — он протянул ей руку. — Пойдём, я отведу тебя опять туда. Я понимаю, там мерзко, противно, но зато относительно безопасно.

— А если туда кто-нибудь придёт, пока тебя не будет?

Она проигнорировала его протянутую руку, даже чуть отступила в сторону.

— Ну подёргаются и перестанут — Кир отпустил руку, и, снова разозлившись, довольно резко добавил. — Решат, что там кто-то трахается, делов-то.

Она молча развернулась и пошла обратно. Он поплёлся следом, опустив голову. Вылетевшая помимо воли грубая фраза отчего-то коробила и его самого, но он не мог даже попросить у неё прощения.

Не доходя до двери того отсека, откуда они вышли, она обернулась, посмотрела на него пристально и очень внимательно:

— Вот зачем ты так, а?

и, открыв дверь, скрылась внутри. Громко и неприятно щёлкнула защёлка. Лицо у Кира горело.

***

Ника прислушивалась к звукам, доносящимся из-за двери. К окнам подходить было страшно, и она сидела на кровати, нервно обхватив колени обеими руками. К страху примешивалось чувство горечи и обиды. И это было странно. События последних даже не дней — часов — развивались так стремительно, как будто это всё происходило не с ней. А в какой-то книжке или кино. Ещё каких-то пару недель назад её заботили оценки в школьном аттестате, распределение, глупые споры с Верой, Сашкины чувства… Сашка. Ника совсем забыла про него. Во время их последней встречи, нет, даже раньше, накануне, в их первый раз, он повёл себя так… Ника не могла подобрать слов, но при воспоминании о том, как они с Сашкой ползали по полу в поисках отлетевшей пуговицы, когда ещё он сказал, что ей пора домой, словно выпроваживал восвояси, торопливо и трусливо что ли — от всего этого возникало неловкое чувство стыда, которое Ника старательно загоняла вглубь. Но оно постоянно возвращалось. Вместе с воспоминанием.

Но после её встречи с Володей и Киром, и всего, что произошло после, она уже не думала о Сашке. Ей стало некогда о нём думать.

Володя… Ника вздрогнула и опять почувствовала, как глаза заполняются слезами. Этот большой и смешной парень очень понравился ей, и то, что произошло на КПП, было настолько ужасным, нелепым и невозможным, что при одной мысли об этом хотелось тихонько завыть.

— Это нечестно, — тихо сказала она в пустоту, неизвестно кого обвиняя. — Нечестно.

Он был такой большой и сильный, и так забавно подбирал слова, когда хотел что-то сказать, и так искренне радовался всему, хоть вот тому же супу, который она им принесла. Его неловкая забота трогала и заставляла улыбаться, с ним было ничего не страшно, совсем ничего. Наверно, если бы у неё был старший брат, он был бы таким.

А вот Кир… Ника никак не могла определиться, что она чувствует к этому ершистому парню. Хотя нет, кого она обманывала — он ей нравился, а вот она ему… Ника видела — по насмешливому выражению его лица, по ухмылке, в которой кривились его тонкие нервные губы, по грубоватым репликам — она не только не нравится ему, она его раздражает. Их свёл вместе случай, только и всего.

Из коридора послышались чьи-то громкие голоса, и Ника встрепенулась, вытянула шею, прислушиваясь. Дверь толкнули, потом ещё, на этот раз чуть посильней.

— Серёга, тут заклинило, кажется.

— Выламывай!

Ника соскочила с кровати, схватила рюкзак, на мгновение застыла в оцепенении и тут же, повинуясь древнему, врождённому инстинкту самосохранения, бросилась на пол и по-пластунски заползла под кровать. Ладонью она наткнулась на что-то скользкое и липкое, тихонько вскрикнула, отдёрнула руку, больно ударившись локтем о какую-то перекладину сверху кровати, но тут же постаралась залезть ещё поглубже, ближе к стене, затаится там в надежде, что её всё же не найдут. Это было маловероятно. Скорее всего они заглянут под кровать. Скорее всего у них есть фонарики. Ника притянула к себе рюкзак и прижала его к своей груди, ей казалось, она так громко дышит, а её сердце бьётся, как набат.

С той стороны на дверь навалились. Пара ударов, и она подалась, щеколда оторвалась и отлетела, срикошетив куда-то в угол. Ника услышала, как она звонко упала на пол, и широкая полоса света ворвалась в помещение, освещая грязный заплёванный пол, и следом за ней — две большие тени. По стенам замелькали трассирующие дорожки от фонариков.

— Серёга, посмотри там, а я тут.

Ника сжалась в комок под кроватью. Она слышала приближающие шаги — раз, два, три — у кровати кто-то остановился. Ника отчётливо видела пару чёрных ботинок: грубая рифлёная подошва, высокое шнурованное голенище. Замерев и стараясь не дышать, Ника ждала, когда он наклонится. Но опять раздался писк рации. Нике уже был знаком этот высокий, неприятный звук.

— Да? Пацан с девчонкой в двадцать пятом отсеке? Без документов? Сейчас идём. Серёга, тут отбой, наши кого-то в двадцать пятом взяли.

Ботинки неловко потоптались на месте.

— Ну ты чего застыл?

— Момент.

Тот, кого называли Серёгой, нагнулся, быстро полоснул лучом фонарика под кроватью. Ника зажмурилась.

— Ну чего там?

— Чисто.

Шаги стихли. Ника, всё также скрючившись, лежала под кроватью. Её била крупная дрожь, а пальцы судорожно вцепились в рюкзак, словно в этом рюкзаке было её спасение.

***

Марк Шостак жил тремя этажами выше, и Кирилл без труда добрался до него по одной из внутренних межэтажных лестниц. Перед тем, как пойти домой к Марку, Кир завернул в один из общественных туалетов, где кое-как наспех привёл себя в порядок, умылся в раковине-фонтанчике, мысленно воздав хвалу высшим силам и властям за то, что хоть в общественных туалетах водой можно было пользоваться бесплатно. Прополоскал рот и, не заботясь о последствиях, от души напился, чувствуя, как вода больно обдирает и тут же ласково смягчает сухое горло и потрескавшиеся губы.

И только после этого Кирилл отправился к Шостакам. Сто первый отсек, северное крыло.

На его счастье, Марк был уже дома. Дверь открыла его мать, невысокая, полноватая женщина с улыбчивым и добрым лицом, которая совсем не удивилась, когда Кир спросил Марка. По всей видимости, она то ли не заморачивалась, чтобы запоминать всех приятелей своего сына (а Ника предупреждала, что Марк — компанейский парень), то ли отвыкла удивляться при виде всех незнакомцев, время от времени возникающих на пороге их квартиры. Впрочем, и сам Марк неудивился. Широко и открыто улыбнулся, как старому доброму знакомому.

— Я от Ники.

— От Ники? Савельевой? Проходи! — и улыбка на его лице стала ещё шире.

Марку не нужно было объяснять два раза. На удивление он быстро всему поверил, закивал головой, чуть нахмурился и взъерошил рукой густые каштановые волосы.

— Поможешь? — хрипло спросил Кирилл.

— Да не вопрос.

Отсек, где пряталась Ника, встретил их открытой дверью. Сердце Кира ёкнуло. Внутри было пусто. Ники не было. Не было даже её рюкзака.

— Ника! — заорал он. — Чёрт. Чёрт!

Он выругался громко, длинно, вкладывая в эту ругань всю злость на самого себя. И почти тут же услышал тихий всхлип и сдавленный голос:

— Я тут. Под кроватью.

Вдвоём с Марком они помогли ей выбраться наружу. Она плакала, уткнувшись в плечо Марка, повторяя:

— Марк, Марк, ты пришёл. Я думала, они меня схватят. Охрана схватит.

Кир сплюнул и отвернулся. Сказал мрачно, не поворачиваясь:

— Может, хватит уже рыдать. Давайте думать, чего дальше делать.

***

Но придумать что-то толковое никак не получалось.

Марк настаивал на том, что идти к отцу Ники должен он.

— Ты меня извини, Кир, — говорил он. — Но Павел Григорьевич меня всё-таки знает. Мне он быстрее поверит, что Ника в опасности. Я приведу его сюда, а потом мы убедим его выпустить людей с закрытого уровня.

Всё это было, конечно, правильно, но…

— Ты боишься, что, когда папа придёт сюда за мной, он уже и не подумает спасать людей, запертых на карантине.

Ника правильно угадала его мысли. Кирилл повёл плечом и хмыкнул, а Марк удивлённо переводил взгляд с Кира на Нику и обратно:

— Да ты что? Чтобы Павел Григорьевич так сделал? Да я ни в жизнь не поверю, что он на такое способен.

— Ну тогда у подружки своей спроси, на что он способен. Людей-то по его приказу заперли.

Ника опустила голову, а Марк, чуть скривившись, потёр ладонью лоб.

— Да, дела… А что ещё-то делать? У тебя пропуска даже нет.

— А твой тоже наверху не действует, — тихонько сказала Ника.

— В выходные, пожалуйста, я на общественный этаж могу подняться. Я всё равно в субботу с Веркой там встречаюсь.

— В выходные? — Кир усмехнулся. — Да до выходных ещё пять дней. А там людям жрать нечего.

— Кирилл прав, до выходных нельзя ждать, — Ника встала. — Вот что, я пойду сама, и будь что будет.

— С ума сошла! — разом воскликнули и Кир, и Марк, вскакивая на ноги.

Они опять замолчали. Ника отошла от них в сторону, прислонилась к стене.

— Давайте я отцу своему всё расскажу, — неуверенно предложил Марк. — У меня нормальный батя…

— Послушай, мы понятия не имеем, кто отдал приказ задержать Нику на КПП. То есть, я не имею в виду, что твой отец как-то причастен, просто…

— Чем меньше народу знает, тем лучше. Я понимаю, — Марк кивнул.

И снова повисла тягостная тишина.

— Хотя бы добраться до этажей, где офисы. Там Сашка и Вера работают, — тоскливо протянула Ника. — Это даже ниже общественного этажа…

— Ну вообще-то, — Кирилл почесал затылок. — Есть один способ. Я, правда, не уверен, что он сработает. Да и вообще рискованно.

— Если рискованно, то, может лучше не надо? — испуганно вскинулась Ника.

— Так другого выхода у нас, судя по всему, нет.

Он поднялся.

— Короче, надо мне сходить кое-куда. К одному человеку. Перетереть с ним. Да ладно, чего вы, — Кир оглядел ребят. — Расслабьтесь. Всё будет хорошо.

И повторил ещё раз, уже больше для себя, чем для них:

— Всё будет хорошо.

Глава 20

Глава 20. Кир

На самом деле об этом рискованном способе, о котором Кир вдруг вспомнил, он и не забывал. Просто надеялся, что это не понадобится. И если уж говорить откровенно, он вообще считал, что достаточно добраться до Анны, чтобы проблема решилась. Кир собирался сказать об этом варианте Вовке, когда Анна отказалась им помогать, но не успел — тогда им на помощь пришла Ника.

Ещё на закрытом этаже, перед тем как они с Вовкой отправились выполнять свою миссию, к ним зашёл Бахтин.

Кир торопливо ел свой паёк, не глядя на родителей. Мать стояла рядом и громко и зло говорила:

— Если ты думаешь, что я тебя отпущу, то ты глубоко заблуждаешься. Выдумал ерунду — по шахте лифта куда-то лезть. Вот кто это придумал, тот пусть сам и лезет, и нечего мальчишек посылать. А ты что молчишь? — мать повернула сердитое лицо к отцу. — Чего воды в рот набрал? Ты отец или кто?

— Ма, я сам решил, — Кир отставил в сторону коробку.

— А тебя никто не спрашивает, решальщик тоже нашёлся. Ваня!

Отец угрюмо отвернулся, и тут как раз появился Бахтин. Мать, казалось, даже обрадовалась его появлению.

— Вы что же это себе позволяете? Куда мальчишек отправляете, а? Что, взрослых мужиков нет? Вот, что я вам скажу, Роман Владимирович — Кирилл никуда не пойдёт…

— Мама…

— А ты молчи, тебя никто не спрашивает…

— Люба, — голос у Бахтина был мягкий, спокойный. В нём не было ни злости, ни раздражения, ни даже какого-то нажима, но Кир в который раз поразился тому, как действует этот спокойный и ровный тон на окружающих, и люди замирают перед этим человеком — как кролики перед удавом.

Мать тоже замерла, немного отступила и, отвернувшись, уткнулась лицом отцу в грудь. Кир видел, как мелко затряслись её плечи. Бахтин посмотрел на отца, прямо, не извиняясь, и повернулся к Киру:

— Пойдём, Кирилл, сказать мне кое-что тебе надо.

Они зашли в один из пустующих классов, и Бахтин уселся на парту, указав Киру глазами на соседнюю.

— В общем, так, Кирилл. План, который предложил Егор, хороший план. И я уверен почти на сто процентов, что он сработает. Анна эта… она хоть и странная, но в целом баба правильная, должна помочь. Только… всегда лучше иметь ещё и план Б. Согласен?

Кир кивнул.

— А план Б — это у нас Савельев. Павел Григорьевич. Ты наши споры с Егором слышал, понял, наверно, что доктор наш Савельеву не доверяет. И правильно в общем-то делает. Сильным мира сего доверять не стоит. Но, если план А по каким-то причинам провалится, то вам, парень, хочешь-не хочешь, а придётся идти к Савельеву.

— А как к нему попасть?

— А вот тут и есть главная заковыка.

Роман Владимирович спрыгнул с парты — легко, словно это ему, а не Киру было девятнадцать лет — и прошёлся по классу.

— У Павла Григорьевича есть дурацкая привычка по всей Башне мотаться, это я усёк ещё, когда при нём охранником работал. Но вам это не поможет. Во-первых, вы не знаете, где и в какой момент времени он находится. Во-вторых, даже если вам вдруг и повезёт, подойти к нему всё равно не удастся — личная охрана не подпустит. Даже пытаться это сделать не стоит. Если вы не самоубийцы, конечно.

Бахтин весело рассмеялся, хотя Кир, хоть убей, не понимал, что в этом может быть смешного.

— Надо ехать наверх. Не спеши, — он поднял руку, видя, что Кир хочет что-то спросить. — Понятно, что наверх вас никто просто так не пустит. Но есть человек, который вам может помочь. Должник он мой. Кровный должник. И тут, Кирилл, я ведь это только тебе рассказываю, потому что ты мне кажешься парнем посмышлёнее, чем твой дружок, так вот… тут главное, найти правильные слова, чтобы человек этот в нужный момент о своём долге не забыл. Понял?

Кирилл хоть и не понял, но всё же кивнул.

— А кто этот человек?

Бахтин внимательно посмотрел на Кира и невесело улыбнулся:

— Мой брат.

***

У долга, о котором говорил Роман, было имя, весёлое и разбитное — Маришка.

Вот уж была не баба, а огонь. Вроде и красоты невеликой, маленькая, вёрткая, лицо сердечком, нос уточкой, разве что волос — копна, и глаза, огромные, чернущие, как два омута, в которые лучше не заглядывать — утянет на самое дно и с концами. Мать так и звала её: ведьма. А ещё — тварь, гадина, шлюха, сука… И это далеко неполный список.

— Приворожила, зараза, Алёшеньку, — жаловалась мать соседкам. — Вертит им, как хочет, стерва проклятая.

Роман на слова матери не обращал никакого внимания, его другое удивляло: что такая баба, как Маришка, нашла в его младшем брате?

Алексей, в сущности, был неплохим человеком, обычным. Ни умом, ни внешностью не отличался ни в плохую, ни в хорошую сторону. Таких людей — пучок за пятачок, живут и живут, детей родят, работу работают. В этом плане Алексей был не лучше, не хуже других. Человек, как человек. И на что он Маришке сдался? Для чего она его к себе привязала? С какой целью? То ли в отместку, то ли в насмешку – с Маришки сталось бы.

Все эти вопросы мучили бы Романа, останься он внизу. Но его перевели работать наверх, в охрану Савельева, и с тех пор с матерью и братом он виделся не часто. Да и с Маришкой тоже. Некогда было, да и не тянуло. С братом худо-бедно он поддерживал кое-какие отношения, ровно настолько, насколько позволяли восемь лет разницы в возрасте, а с матерью, для которой из двух сыновей существовал всегда только младшенький, любимый Алёшенька, Роман старался видеться реже. В молодости её нелюбовь ещё трогала его, задевала, но, став старше, он не то, чтобы смирился — скорее привык, и, привыкнув, испытал даже какое-то подобие облегчения. Ну нет между ним и матерью каких-то чувств и согласия, и ладно.

Но вот насчёт Маришки… тут Роман мнение матери полностью разделял. Такие бабы никогда до добра не доводят. Это-то он знал наверняка. Как и знал, какие у Маришки руки, жаркие, да умелые, а губы жадные и зовущие. Если б у Романа спросили: любил ли он Маришку, он бы ответил — любил. Всем сердцем и всей своей мужицкой сущностью любил. Любил. А вот замуж не звал. И она, словно в отместку ему, запустила свои острые коготки в младшего брата.

В ту их встречу, когда Алексей позвал брата вроде как на помолвку с Маришкой, Маришка словно ненароком коснулась рукой Романа, глаза скосила из-под опущенных ресниц, улыбнулась как будто невзначай, по-родственному. Только ничего родственного в этой улыбке не было. А ночью сама к нему пришла, в соседнюю комнату, где его оставили на ночлег. Растрёпанная, ещё разгоряченная после Алексея, пахнущая потом и цветами. И ничего Романа не остановило. Ни присутствие брата, храпящего за стенкой, ни мораль, ни пересуды. Сладкая была Маришка, всегда сладкая, а, став чужой женой, ещё слаще стала. И Роман, забыв обо всем, снова при каждом удобном случае бегал вниз, к жарким Маришкиным губам.

Так они и жили. Щедрая на любовь Маришка никого из братьев не обделяла. У Алексея глаза словно пеленой были завешаны, а он, Роман, хоть и испытывал вину перед братом, но остановиться уже не мог.

А потом случилось несчастье у Савельева, и сила любви этого чужого в общем-то для Романа человека, на которого он прежде смотрел лишь как на начальника, нечеловеческое его горе из-за смерти жены потрясли Романа, выдернули его из больных отношений, и Маришка отступила на задний план, потускнела и растворилась — растаяла в череде бесконечных дней, одинаковых и невесёлых.

Павел был словно ребенок. Борис, его друг, не отходил от него ни на шаг, а когда не мог, Роман его сменял. Так и нянчили на пару здорового мужика, вытаскивая его понемногу из полунебытия обратно в жизнь.

Как ни странно, это помогло и самому Роману. Очиститься. Отряхнуться от Маришкиной власти. Забыть её запах и глаза-омуты.

— Роман, помоги! Ты должен… должен помочь! — мать появилась на пороге его жилья неожиданно, Роман даже опешил. Не предполагал, что матери известен его служебный адрес. — Помоги, Рома…

Мать вцепилась ему в руку, и, казалось, если бы не эта хватка, она бы упала, повалилась ему под ноги бесчувственным и бесформенным кульком.

— Убил, — просипела она, не отрывая от Романа полубезумных невидящих глаз. — Убил… Убил он её…

У Маришки была только одна половина лица: чёрный глаз смотрел на Романа весело, задорно, а уголок красивого ровного рта чуть изогнулся усмешкой-улыбкой. А второй половины не было — вместо неё крошево из мяса и костей, вывернутая кровавая изнанка человеческого существа.

— Алёшенька! — мать ринулась к брату, стоявшему на коленях перед Маришкой и неотрывно смотрящему на зловещую двуликую маску, весёлую справа, кровавую слева. И неизвестно, какая из этих двух половин была страшней.

— Уйди… сссука…

Брат отмахнулся от матери, как от назойливой мухи, и вдруг, обхватив Маришкину голову обеими руками, с двух сторон — и с той, что была живой, и с той, что была мёртвой — с силой притянул Маришку к себе, прижал к груди и громко, утробно завыл.

Он не слышал, как мать, всхлипывая, рассказывает Роману, что Маришка, ведьма, спуталась с охранником, а Алексею добрые люди донесли, а он…

— Рома, — мать опять вцепилась в Романа, который так и не мог отвести глаз от Маришки, от копны её волос, чёрных кудрей, липких от густой и такой же чёрной крови. — Ты должен помочь… помочь Алексею. У тебя связи… у тебя…

Роман попытался оттолкнуть мать, но она не сдавалась, не отпускала его, жадно и в бестолковой надежде шаря взглядом по его лицу.

— Хочешь… хочешь, — уже не говорила, шептала она. — На колени перед тобой стану. Только спаси…

И мать медленно упала на колени, уткнувшись лицом в его ноги…

Может, это была и глупая идея — взять вину брата на себя. Но его собственная вина, перед Алексеем, перед непутёвой Маришкой была ещё больше. Сжирала его изнутри, медленно и неторопливо, откусывала по кусочку, впиваясь в душу зубами, пережевывала и отрыгивала смачно и с наслаждением.

***

— Павел Григорьевич мне тогда действительно помог. От смерти спас, но из охраны мне пришлось уйти, сам понимаешь. Сослали вниз, в грузчики, но я не в обиде, — Бахтин усмехнулся. — Ну а брат с тех пор мой должник.

Кирилл смотрел на Бахтина во все глаза. Вот тебе и убийца. Роман Владимирович словно угадал, о чём он думает.

— А ты уж, поди, слухов всяких наслушался?

— Ну да, — кивнул Кир. — Болтают же…

— Ясно, что болтают. Люди на то и люди, чтобы болтать. Ну и бог с ними. А теперь вот что, Кирилл, — лицо Бахтина посуровело. — Брат мой сейчас работает лифтёром, на пассажирских лифтах. Возит всякое большое начальство. Подфартило ему в жизни, видишь, как. Найдёшь правильные слова, чтобы убедить моего брата, он тебя на лифте наверх доставит. Не найдёшь… — Бахтин положил руку Киру на плечо. — Но ты найдёшь, ты парень толковый. Я верю. Главное, чтоб мой брат свой должок не забыл, а ты… у тебя всё получится. И вот ещё что…

Бахтин на мгновенье замолчал, пристально посмотрел на Кира.

— Ты на отца своего не сердись. Не надо. Он всё поймёт… Однажды он обязательно всё поймёт...

***

— Стоять. Пропуск.

Кирилл поднялся уже на уровень, где жил брат Бахтина (это тоже было тут рядом), когда перед ним выросли два лба-охранника. При виде охраны сердце Кира ёкнуло, он сунул руку в карман и нащупал там пропуск: Марк уговорил его взять свой.

— На всякий случай, — пояснил он.

Кир вынул из кармана документ и протянул охраннику.

— Марк Шостак? — охранник повертел пропуск в руках. — Куда путь держишь, Марк Шостак?

— К девушке, — развязно ответил Кир. Он чувствовал, как ноги наливаются свинцом, а страх потными руками сжимает горло. — Чего, нельзя?

— Ты хоть бы душ принял, герой-любовник, воняет от тебя, как от козла.

— Это, Андрюха, подростковые гормоны, — второй охранник весело толкнул плечом первого. — Не, не гормоны, а как их… феромоны во!

И оба охранника громко заржали. Придурки. Кир опустил глаза, чтобы они не увидели страх и злость на его лице.

Бахтин-младший был совершенно не похож на Романа Владимировича. Он как будто был его антиподом, отражением в кривом зеркале: невысокий, узкоплечий, вместо седого жёсткого ёршика — бесцветный пушок, дунь и улетит, вместо квадратной челюсти — безвольный, срезанный подбородок. Возможно, в молодости Алексей Бахтин и был мало-мальски привлекателен, но с возрастом та внешняя притягательность, что была, исчезла, истёрлась, обнажив слабое безвольное нутро, которое, уже ничем не сдерживаемое, выступало, выпячивалось наружу, жалкое в этой своей нелепой откровенности.

— Здравствуйте, я от вашего брата, Романа Владимировича.

Едва Кирилл произнёс эти слова, как лицо Алексея Бахтина изменилось. В глазах промелькнул… нет, не страх, а скорее ненависть. Если бы Кир был постарше, он бы понял: чем слабее человек, тем больше он ненавидит тех, кто делает добро, принося себя в жертву, сознательно или неосознанно.

Но Кириллу Шорохову было всего девятнадцать, и жизненный опыт его был ничтожно мал, поэтому Кирилл поспешил вывалить всю информацию на младшего Бахтина, забыв наказ Романа Владимировича действовать тактично и осторожно. И когда Кир закончил рассказывать, лицо Алексея Бахтина уже приняло привычное озабоченное выражение.

— Роман Владимирович сказал, что вы можете отвезти меня наверх. Вы можете, — и Кирилл просительно посмотрел на Бахтина.

***

Бахтин-младший пригладил рукой пушистые волосы, пожевал в раздумье губы.

Он не собирался помогать этому парню. Про карантин он слышал, но про то, что его брат тоже там — этого Алексей не знал. С братом он старался не видеться, не пересекаться, и — слава богу — до недавнего времени это вполне удавалось. Видимо, и Роман к этому не стремился. То чёрное и страшное, что лежало между ними, было надёжнее, чем самая глухая стена. И если б не долг, не этот чёртов долг… Долг висел над Алексеем дамокловым мечом, снился, отравлял жизнь. Алексею хотелось, чтобы Роман исчез из жизни насовсем, испарился, умер… да, лучше, чтобы умер. И вот теперь этот внезапный карантин. Как нельзя кстати.

Алексей понимал это, чувствовал: вот он, его шанс, то, что развяжет руки, освободит раз и навсегда. Надо, наверно, только доложить о парне куда следует. Охране. Бахтин-младший вздрогнул.

Перед глазами встало лицо Маришки, его Маришеньки. Не то, двуликое, наполовину живое, наполовину мёртвое, облепленное слипшимися от крови волосами — мёртвой свою жену Алексей Бахтин не помнил, его слабая, безвольная память щадила его — а весёлое, полное жизни, с задорными искорками в чёрных блестящих глазах. И вместе с памятью о жене пришли слова, случайно подслушанные, громкие, отражённые в чужом многоголосом хохоте:

— А Маришка-то Бахтина, слыхали, с охранником путается. Да не с одним. На днях сам видел — выходит с КПП, и улыбка, как у кошки, которую… — последние слова утонули. В чужом смехе. В темноте, которая внезапно обступила Алексея, вырубив все звуки и саму жизнь. В крови, ударившей в голову…

Охранники… Если кого Алексей Бахтин и ненавидел сильнее брата, так это охрану Башни.

***

— Убийство на КПП на пятьдесят четвёртом твоих рук дело? — Бахтин-младший приблизил к Киру узкое серое лицо.

Тот вздрогнул. Про убийство он не рассказывал, надеясь, что говорить про это не придётся. Но Бахтин не сводил с него острых, внимательных глаз.

— Да, моих, — Кирилл чуть запнулся.

«Главное, не говорить этому хмырю про Нику, — подумал он. — Главное, не говорить».

— Расскажи, как всё было, — Бахтин жадно уставился на него. И эта жадность во взгляде, ненависть и явное чувство удовольствия были такими неприкрытыми, такими звериными, такими пугающими.

Преодолевая отвращение, Кирилл начал свой рассказ, а когда закончил и поднял глаза на Бахтина, поразился. Тот улыбался. Улыбался счастливой детской улыбкой.

Кирилл чуть подождал. Улыбка постепенно растаяла на лице Бахтина, сошла на нет, и тот, повернувшись к Киру, выдохнул всё тем же бесцветным голосом, каким говорил в самом начале:

— Завтра, в девять утра придёшь к пассажирскому лифту, который рядом с пятнадцатым отсеком. Знаешь, где это?

— Знаю.

— Один придёшь. Если увижу, что с кем-то, сразу сдам тебя охране. А теперь иди. Иди.

Глава 21

Глава 21. Кир

Когда Кирилл подошёл к пятнадцатому отсеку, Алексей Бахтин уже был там. Он был вроде такой, как и вчера, но что-то в нём неуловимо изменилось — он стал более собранным что ли.

— Куда тебе надо?

— На офисные этажи, там…

— Мне плевать, что у тебя там, — Бахтин приблизил к нему своё серое лицо, и Кир замолчал. — Отвезу и сразу высажу. Понял?

Кир молча кивнул.

Вчера вечером, когда Кирилл вернулся от Бахтина с хорошей новостью, они втроём, он, Марк и Ника, почти до самого комендантского часа обговаривали все детали предстоящей операции.

Марку не очень нравилась идея, что наверх поедет Кир, и, наверно, он был прав, но Бахтин-младший явно дал понять, что повезёт только его, Кирилла, и выбирать им особо не приходилось.

— Да ладно, справлюсь как-нибудь.

— Справишься, конечно, — Ника улыбнулась.

Улыбка вышла усталой и какой-то поникшей. Адреналин, который подпитывал её весь день, улетучился, и она выглядела опустошённой и измотанной. Киру было невероятно жаль её, и эта жалость вытесняла и его страх, и боль потери, и собственную усталость.

— Тебе главное найти на офисном этаже Веру или Сашку.

Кирилл уже понял из их рассказов, что Вера — это девушка Марка, а Сашка… Сашка был, судя по всему, близким другом Ники. Она не говорила напрямую, но это угадывалось — по обрывкам фраз, смущению, которое проскальзывало в её словах, по выражению лица и далёкому отсвету чего-то непонятного в серых задумчивых глазах.

— Знать бы ещё, как они выглядят. Хотя спрошу там. Как их фамилии?

— Вера Ледовская и Саша Поляков. Вера такая высокая, тёмненькая, волосы обычно в косу заплетает или в две, а Саша, он…

— У нас на этаже живут Поляковы, а их сына зовут Саша, — зачем-то перебил он Нику. Непонятно, почему он вообще о них вспомнил. Кир тряхнул головой, пытаясь отогнать дурацкие мысли, которые лезли в голову. — Хотя Поляковы не самая редкая фамилия.

— Ну да, не редкая. Но Сашка и правда откуда-то снизу, только я не знаю точно, с какого этажа, — Ника покачала головой.

— Я знаю. С шестьдесят пятого. Блин, ты тоже ведь оттуда? — радостно воскликнул Марк. — Во дела!

«Да уж действительно дела», — подумал Кир.

Марк принялся описывать Сашку Полякова, и чем больше он говорил, тем больше в душе Кира крепла уверенность в том, что они действительно говорят об одном и том же человеке. Мать Кира типа дружила с матерью этого Полякова, хотя как дружила — работали вместе и всё, и, если бы не этот факт, Кирилл Шорохов вряд ли бы обратил внимание на такого как Сашка.

— Так это ж вообще тогда отлично получается, Кир! — Марк хлопнул его по плечу. — Если ты с Сашкой знаком, то тогда тебе найти и договориться с ним труда не составит.

— Угу, не составит, — хмыкнул Кир.

Оптимизма Марка он не разделял. Поляков ему не нравился, и он подозревал, что это чувство — взаимно. Кира раздражали все эти вежливые чистюли, бесило, когда отец ставил ему в пример таких вот поляковых, повторяя: «учиться надо было в школе лучше, оболтус, не пришлось бы по грядкам ползать». После слов отца хотелось сорвать злость именно на этих чистеньких безупречных мальчиках, ткнуть их мордой в дерьмо, чтоб они в полной мере вдохнули настоящий аромат жизни.

Впрочем, этого Полякова Кир не бил, во всяком случае он такого не помнил. Другие у них на этаже да, не брезговали, тому же Татарину было в кайф опустить лишний раз очередного лоха. А Поляков был лох.

И вот теперь выясняется, что этот лох — парень девушки, на которую Кир лишний раз посмотреть боялся, и, возможно, они с ней даже… Что там после «даже» Кир старался не думать.

На ночь перед тем, как Марк ушёл к себе, они перебрались в другой отсек, нашли с запирающимися дверями. Раньше тут сто процентов были квартиры, потому что сохранилась кое-какая обстановка, старая, большей частью поломанная местными бандами мебель, и туалеты, правда не работающие. Это, конечно, не мешало использовать их по назначению теми, кто вечерами тусовался здесь, поэтому в отсеке стояла вонь, прошибающая слезу.

— Фу, — Марк скривил нос.

— Да ладно, — Ника прошла в одну из комнат. — Думаю, я сама сейчас воняю не лучше.

Она повернула к ним с Марком своё чумазое лицо, развела руками, демонстрируя им грязную рубашку и штаны. Ника, после того как пряталась под кроватью от охраны, выглядела немногим лучше Кира. Но даже такая, потная, с нечёсаными, убранными в неаккуратный хвостик волосами, с осунувшимся посеревшим лицом, она казалась Киру неземным созданием, которое кто-то на потеху невежественной публики вывалял в грязи в надежде унизить и посмеяться, но это всё равно не удалось. Она по-прежнему оставалась лучше, выше, чище, чем все остальные в этом жалком уродливом мире.

— Мы можем, конечно, разойтись по разным комнатам, здесь достаточно места, но… если ты останешься тут, со мной, мне будет спокойнее, — сказала она, чуть запинаясь, после того как они закрыли за Марком дверь.

— Как скажешь.

Кир устроился на скособоченном диване, уступив ей уцелевшую и вполне нормальную с виду кровать.

— Мне очень жаль, что я втянула вас во всю эту историю.

Киру послышалось, что она всхлипнула.

— Забей.

Он отвечал коротко и холодно, и ему самому было противно и тошно от того, что он так поступает. На самом деле Киру хотелось подойти к ней, обнять (он даже на мгновение представил, какие у неё мягкие волосы, уткнуться бы в них лицом), но он не решился. Вместо этого Кир отвернулся к стене и сделал вид, что засыпает. Но заснуть у него никак не получалось, и у неё, судя по всему, тоже. Она ворочалась, вздыхала, шмыгала носом.

— Ника, — не выдержав, позвал он её.

— Ты тоже не спишь? — обрадовалась она.

— Не могу чего-то. Ника, а расскажи мне, как там у вас наверху.

— А ты что, никогда там не был?

— Откуда? — засмеялся он.

— Даже на общественном этаже?

— Даже на общественном.

— Даже когда в школе учился? — в её голосе послышались удивлённые нотки.

— Я плохо учился. Двоечников на экскурсии не брали.

Она замолчала, и Кир, лёжа на своем неудобном ложе, тоже замер.

— Ты не подумай чего, — наконец отозвалась она. — Я не считаю тебя каким-то… каким-то…

— Дураком? — подсказал он.

— Нет! Что ты! В общем, я просто задумалась, с чего начать рассказывать.

— Просто расскажи, — он улыбнулся. И хотя Ника не могла в темноте видеть его улыбку, ему показалось, она её уловила, почувствовала, потому что тихонько рассмеялась.

— Хорошо.

И она принялась рассказывать…

Она говорила про сады и парки, дорожки и фонтаны, про капельки воды на живых листьях, в которых отражается солнце. Она говорила, что когда солнце встаёт на востоке, оно похоже на огненный шар, и это самое красивое, что она когда-либо видела в жизни, а когда солнце заходит, то каждый раз кажется, что оно умирает, и мир умирает вместе с ним. Поэтому она не любит закаты, очень не любит. А ещё, на том верхнем этаже, где она живёт, стены Башни венчаются куполом, и когда она была маленькой, то думала, что небо — стеклянное.

— Почему стеклянное? — удивился он.

— Потому что я полагала, что купол — это и есть небо. И когда папа брал меня к себе на работу, а у него кабинет как раз под куполом, я считала, что небо прямо над ним, вокруг него. А если ладошкой коснёшься — стекло.

Она засмеялась, и он засмеялся вместе с ней.

Это была самая чудесная, самая сказочная ночь в его жизни. Всё, что до этого с ним случалось — украденные свиданья с Ленкой Самойловой или с другими девчонками, животный секс в потёмках, жалкая возня, торопливые поцелуи — всё это ни в какое сравнение не шло с сегодняшней ночью. Эта ночь была больше, чем простая физическая близость, она была мечтой, волшебством, к которому ему позволили слегка прикоснуться.

— Ты всё увидишь сам, — пробормотала она, уже засыпая.

— Сам? Когда?

— Когда придёшь ко мне в гости…

Последние слова он услышал уже сквозь ватную пелену сна, который медленно затягивал его. И было непонятно, то ли она действительно так сказала, то ли эти слова наколдовала ему волшебная ночь…

***

Утром, пока они ждали Марка, они ни словом не обмолвились о своём ночном разговоре. И Кир подумал, что, наверно, только для него, дурака, эта ночь была волшебной, а для неё это просто так… С чего бы ей чем-то таким проникаться, у неё своя жизнь, свои друзья, и, судя по тому же Марку, друзья верные и преданные, и через какие-нибудь пару часов здесь будет её отец, и она вернётся к себе, в свой заоблачный чудесный мир, к фонтанам и апельсиновым деревьям, и к своему стеклянному небу…

Кирилл старался не смотреть на неё, сидел, судорожно сцепив руки в замок и уставившись в одну точку. Ему не хотелось ни о чём говорить с ней, и одновременно он страстно желал этого.

— Кир.

Он обернулся.

— Я тут подумала… чтобы папа поверил, что мы действительно знакомы, и ты говоришь правду, передай ему вот это.

Ника чуть распахнула ворот рубашки, высвободив небольшой золотой кулон на тонкой цепочке. Подняла руки за голову, быстро расстегнула замочек и сняла украшение.

— Подойди, пожалуйста.

Он поднялся и подошёл к ней. Она, привстав на цыпочки, закинула руки, держащие оба конца цепочки с кулоном, ему за шею, словно обняла его. Кир почувствовал, как она слегка коснулась его своей грудью, и его сердце, на секунду умерев, ожило и забилось со страшной силой. Звонко щелкнул замок цепочки, и его шею обожгло касанием горячих нежных пальцев.

— Это кулон моей мамы, — её руки по-прежнему обвивали его шею. — А маме он достался от её мамы. Это семейная реликвия, её передают младшим дочерям или единственным. Скажешь папе, что я сама тебе его отдала, хорошо?

— Хорошо, — выдавил он хрипло, словно ему не хватало воздуха.

***

— Тихо!

Бахтин-младший сделал Киру знак не торопиться, высунулся сам из дверей лифта, быстро осмотрелся.

— Чисто, — и, обернувшись к Киру, сказал. — Ну давай, парень!

И он почти вытолкнул Кира наружу.

На офисном этаже всё было по-другому, не так, к чему привык Кирилл Шорохов. Стеклянные коробки отсеков с окнами, задёрнутыми или полузадёрнутыми стандартными пластиковыми жалюзи, вроде бы и не сильно отличались от таких же стекляшек, что были натыканы по центру их аграрного уровня, но было в них что-то неуловимо чужое, надменно-холодное и равнодушное. Коридоры здесь казались шире и светлей, и не только из-за освещения, хотя и оно было ярче. Но дело было не только в нём. Кир не сразу понял, а когда до него дошло, он замедлил шаг и остановился, не в силах поверить тому, что он действительно видит. Солнце. Это было солнце. Именно оно откуда-то издалека, от наружных стен, тянуло свои лучи, которые просачивались сквозь вереницы радиальных коридоров, соединяющихся в тугой узел в центре Башни, отражались от стеклянных поверхностей стен кабинетов и офисов, и отлетали, распадаясь на миллиарды маленьких хрустальных солнц. Кир на мгновенье зажмурился.

Он понимал, что это ещё не самый верх. Что здесь нет купола, через который можно руками дотронуться до неба. Что даже солнца, как такового, он здесь не видит — только его отблеск, отзвук, мимолётный призрак. Но и этого Киру было достаточно, чтобы разом понять всю убогость своего существования вплоть до сегодняшнего дня.

В глазах Кира противно защипало, он был готов вот-вот расплакаться от несправедливости, как ребёнок, и, испугавшись этого чувства, он разозлился, засунул руки в карманы, усмехнулся привычной кривой ухмылкой. Это помогло собраться, сосредоточиться.

Он прислушался. Офисный этаж жил своей рабочей жизнью. Тихонько шумела вентиляция, привычный звук обыденной жизни Башни, гудела на разные лады офисная техника, из кабинетов доносились голоса людей. Кир не знал, куда идти, и спросить было не у кого — коридор был пуст. Он пошёл наугад, высматривая, где возможно, через жалюзи на окнах знакомое лицо, и, заглядевшись, чуть было не получил по лбу открывшейся дверью.

— Извините, пожалуйста, я не хотела! — девушка, появившаяся из-за двери, схватила его за рукав рабочей куртки. — Простите!

— Ничего, — пробормотал Кир и, видя, что она уже собирается уходить, спохватился. — Не подскажите случайно. Я ищу Александра Полякова, он где-то здесь должен работать.

— Я не знаю такого. Он стажёр?

— Да. Наверно.

— Если стажёр, то вам надо пройти чуть дальше, прямо по коридору и первый поворот направо. Через два, нет, через три… да, через три отсека будут офисы, где сейчас работают стажёры. Там вам лучше подскажут, — девушка ободряюще улыбнулась.

Кирилл поблагодарил и пошёл, как она сказала. И, едва завернув за угол, он увидел вдруг самого Полякова, примерно метрах в пятидесяти от себя. Кир сразу узнал его, хотя и не видел бог знает сколько времени — бледное лицо, пухлые как у девочки губы, светлые волосы. Сашка разговаривал с каким-то мужчиной. «С начальством», — неприязненно подумал Кир. Лица мужчины он не видел, тот стоял спиной к нему, высокий, крупный, от всей его фигуры веяло силой и мощью. Поляков, чуть согнувшись, что-то тихо и торопливо говорил. Слов было не разобрать, но Кирилл безошибочно понял, что Сашка в чём-то оправдывается, и это унизительное оправдание, которое сквозило в каждом жесте, подобострастном наклоне головы, трясущемся подбородке, позабавило Кира и заставило презрительно улыбнуться. Он не стал подходить к ним, решив подождать, когда мужчина уйдёт. Кир не знал, что человек, с которым разговаривал Сашка Поляков, и есть тот, кто был ему так нужен — Павел Григорьевич Савельев.

***

Зато это хорошо знал другой человек.

Кравец наблюдал через полуприкрытые жалюзи на окнах своего кабинета, как Поляков объясняется с Савельевым.

Для человека, которому накануне сообщили, что его дочь задержана внизу с наркотиками, Савельев выглядел на удивление невозмутимо. Такое спокойствие и выдержка поражали Антона. Хотя «поражали» было не совсем верное слово. Пугали — так было правильнее.

Когда Литвинов недвусмысленно дал ему понять, что он ждёт от него, Антону стало не по себе. До него только тогда дошло, что, уже отдавая ему приказ организовать «карантин», Борис прекрасно знал, что никто оттуда живым не выйдет. Ему следовало бы догадаться об этом, ведь он работал на Литвинова не первый год.

Разумеется, отдельные люди так или иначе убирались с дороги, но речь шла именно об отдельных людях, чьё даже физическое устранение не сильно вступало в противоречие с его, Антона, моралью. Но сейчас надо было убрать не одного-двух зарвавшихся конкурентов, а сто шестьдесят человек, среди которых были дети. Нет, гуманизмом Кравец не страдал, и с совестью у него всё было в порядке, его беспокоило другое. Если где-то что-то пойдёт не так, на кого повесят всех собак? Шестое чувство, всегда срабатывающее безукоризненно, подсказывало Антону, кто станет козлом отпущения. И быть этим козлом отчаянно не хотелось.

Именно поэтому Кравец попридержал исполнение приказа, отложил на несколько часов. Всё было, в сущности, готово, исполнительная бригада лишь ждала отмашки, но Кравец медлил. И вот сейчас, глядя на ровный, спокойный профиль Савельева, на его неподвижное, словно высеченное из камня лицо, где не подрагивал ни один мускул, Антон по-настоящему испугался.

Литвинов и Савельев сошлись в смертельной схватке. Они были больше, чем друзья и стали больше, чем враги. Один из них способен стереть его, Антона, в порошок, другой пройдёт по нему катком. Невозмутимо. Равнодушно. Раздавит, не заметив. Нужно было делать выбор. «Из двух зол меньшее?» — усмехнулся Кравец.

Вчера, забирая у Ивлева препарат для отравления людей на запертом уровне, он заметил, что лаборатория Ивлева выглядит как будто слегка по-другому: всюду стояли какие-то коробки и ящики, Ивлев словно собрался переезжать.

«Вот я дурак!» — Кравец покачал головой. Ведь Ивлев действительно переезжал.

Антон только сейчас понял замысел Литвинова: пожертвовать лабораторией по производству наркотиков (вернее, судя по готовящемуся переезду Ивлева, просто переместить её в другое место), подставить Анну, ликвидировав тем самым и тайную больницу, которая стала причинять Борису слишком много хлопот, и саму Анну. А ведь Литвинов её любил. Пусть когда-то давно, но любил. А сейчас, не колеблясь, приносил в жертву. И если он способен сделать такое с женщиной, к которой некогда испытывал сильные чувства, то что такое для него он, Антон Кравец? Пыль. Грязь под ногами. Но Савельев — Антон ещё раз бросил взгляд на Павла Григорьевича — Савельев был в сто раз хуже. Поэтому… Кравец поднял правой рукой трубку телефона, левой — чуть дрожащей — нервно набрал нужный номер.

— Через час, — сказал тихо, но отчётливо. — Будьте готовы к операции через час. Проконтролирую лично.

Трубка с тихим стуком опустилась на аппарат.

Обратный отсчёт пошёл.

Глава 22

Глава 22. Сашка

Сашка клял себя на чём свет стоит.

Второй раз за месяц встреча с Савельевым, будь он неладен вместе со своей Никой, с Кравцом и со всеми их политическими играми.

Если бы Сашка мог повернуть время вспять, он бы вернулся на ту злополучную вечеринку, куда пришёл с Марком (чёрт бы пробрал и Марка тоже), а ушёл вместе с Никой Савельевой, девочкой, с которой у него априори не могло быть ничего общего. И что он теперь имеет? Кучу проблем и сомнительные привилегии.

После того как Сашка облажался с отчётом, Кравец вызвал его к себе и недвусмысленно дал понять, что с ним будет, если он оступится ещё хоть раз или проявит самодеятельность, а также выдал чёткие инструкции, что и кому говорить.

— Почемучке Ледовской скажешь, что Ника попросила тебя прикрыть, а сама отправилась куда-то вниз, куда — ты не знаешь, — голос Кравца был холоден и пуст.

— А…

— Никаких «а», этого достаточно.

И этого действительно оказалось достаточно. Сашка видел, что Веру раздирают противоречия: с одной стороны, она ему не верила, что было неудивительно — Ледовская никогда ему не доверяла в отличие от всех остальных, а с другой стороны, она боялась навредить Нике. Любовь и преданность подруге в итоге победили, Кравец, отменный психолог, виртуозно сыграл на Вериных чувствах, не сфальшивив ни на одной ноте.

С Савельевым было сложнее.

— Вряд ли Савельев объявится у тебя в ближайшее время, но если вдруг… если вдруг, отрабатывай ту же версию, что и с Ледовской: ушла куда-то вниз, просила папе ничего не говорить, куда ушла — не знаю. Но об этом сразу доложить мне. Сразу! А не как в прошлый раз. Дальнейшие инструкции получишь позже.

Наивно было бы предполагать, что обойдётся без дальнейших инструкций — не обошлось. И опять Кравец угадал появление Савельева с потрясающей точностью, хотя вряд ли угадал, скорее срежиссировал, и в этой постановке Сашке уже отводилась роль не простого статиста.

— Так, где Ника? — в спокойном голосе Павла Григорьевича отчётливо проступила холодная ярость.

— Она ушла куда-то вниз… я не знаю точно, куда. Ника мне не говорила. Она просила и вам ничего не говорить. Ника сама просила…

Когда они с Кравцом отрабатывали эту сцену, все возможные варианты этой сцены, тот велел добавить больше дрожи в голос.

— Больше страха, больше. Потрясись перед ним основательно, у тебя получится. Тут ты талант, — своего презрения Антон Сергеевич не скрывал. — Разыграй своё амплуа труса по полной. А потом, потом скажешь ему вот что…

То, что Антон изложил дальше, заставило Сашку побледнеть.

— Это же неправда! Павел Григорьевич никогда не поверит, что Ника распространяет наркотики. Ника никогда не имела ничего общего с наркотиками…

— Да ну? — Кравец хитро прищурился. — Ты плохо знаешь свою подружку. Именно в данный момент у неё с наркотиками гораздо больше общего, чем ты думаешь. Впрочем, тебе и не нужно говорить об этом Савельеву напрямую. От тебя требуется только намекнуть. Запомни, ложь срабатывает в двух случаях: когда она так отвратительна и чудовищна, что в неё невозможно поверить, и когда ты сеешь зёрна сомнений в чужую душу. Только не забывай эти зёрнышки удобрять и поливать…

— А про это ты что скажешь?

Савельев чуть ли не в лицо ткнул ему ту самую злополучную записку, которую Сашка писал Змее. От Кравца он знал, что записка уже у Павла Григорьевича.

— Павел Григорьевич, это была обычная вечеринка.

— С наркотиками?

— Да. Мы все дурили, и все немного тогда… ну, просто по приколу…

— Кто принёс наркотик?

— Я не знаю точно. Но мне его дала Ника.

Это и было то зерно сомнения, о котором говорил Кравец. Сашка видел, как тень недоверия пробежала по лицу Павла Григорьевича, как в глазах мелькнул и тут же погас гнев, как чуть дрогнула записка, зажатая в руке.

Возвращаться назад в офис не хотелось. Сашка чувствовал, что щёки его пылают, а колени дрожат. Он отошёл чуть подальше от двери и особенно от окна, через которое его мог видеть Кравец (Сашка не знал, но догадывался, что Кравец наблюдал за их с Савельевым разговором), прошёлся по коридору, остановился, не доходя до туалетов, прислонился спиной к стене. Сердце колотилось, норовя выскочить из груди, а дыхания не хватало. Он как будто полчаса отпахал в спортзале на беговой дорожке на самом максимальном режиме, только в отличие от беговой дорожки, которая приносила вместе с усталостью чувство удовлетворения, сейчас в душе и сердце жил только страх. Ведь, когда Ника вернётся… господи — Сашка резко запрокинул голову, ударившись о стену, зажмурился от боли — господи, хоть бы она никогда не возвращалась…

— Привет!

Сашка открыл глаза, и его лицо медленно вытянулось от удивления. Кого-кого, но именно этого человека он никак не ожидал увидеть здесь. Напротив него стояла Кирилл Шорохов, тот самый Шорох с их этажа, один из тех тупоголовых идиотов, которые когда-то здорово отравляли его жизнь.

Сашка Поляков с удивлением разглядывал Шорохова. Что он здесь забыл, интересно. Хотя, судя по рабочей форме, которая была на нём, наверно, отправлен снизу ремонтировать чего-нибудь у них на этаже. В туалете что ли где какая утечка.

— Не знаю, помнишь ты меня или нет. Мы на одном этаже живём.

— Жили на одном этаже.

— Ну да… жили, — тонкие губы Кирилла скривились в знакомой усмешке.

Поведение Шорохова немного напрягало, но Сашка взял себя в руки. Ему не десять лет, и за спиной этого придурка не стоят его гогочущие дружки. Сейчас они один на один, причём на его территории — Сашка считал офисный этаж своим. Но даже при таком раскладе ему было не по себе.

— Слушай, — Шорохов нервно оглянулся. — Я тут не для того, чтобы отношения выяснять. Я ктебе пришёл из-за Ники.

— Чего?

— Чего слышал. Ника в опасности, и ей нужна помощь. Мне нужно срочно встретиться с её отцом, она сказала, ты можешь помочь. Можешь отвести меня к нему.

Сашка открыл рот, не зная, что сказать. Ника? Откуда этот урод знает Нику? Или это какая-то подстава?

— Да расслабься ты, — Шорохов мотнул головой. — Сейчас с Никой всё в порядке. Пока в порядке, но…

— Откуда ты знаешь Нику?

— Блин, ну долго объяснять.

Сашка видел, что Шорохов чего-то боится. Нервничает, постоянно озирается по сторонам.

— А я не тороплюсь. Объясни. Давай. А то с какого такого перепугу я должен тебе помогать. К Павлу Григорьевичу отводить.

Он не успел договорить, но уже понял, что перегнул палку. Шорохов резко сделал шаг навстречу, прижал его к стене, приблизил тонкое злое лицо.

— А ты подумай хорошенько, с какого перепугу. Ника вроде как твоя подруга, не моя.

Сашка понимал, что здесь Шорохов ничего ему не сделает, не посмеет сделать, и всё равно страх нервной паутиной опутывал его. Он пытался лихорадочно сообразить, что сказать, как поступить в такой ситуации. Ника и Шорохов. Что вообще может связывать их двоих? Он врёт, что знает Нику? Или не врёт? Чёрт, что там говорил Кравец… у Ники с наркотиками гораздо больше общего, чем ты думаешь… Если верить Кравцу, то получается… блин… Шорохов — наркоман, это точно, а может и дилер, у них на шестьдесят пятом каждый второй полудурок или догоняется или сам продаёт. Неужели Ника правда… да нет, не может быть.

— Ну так что, дошло наконец? — Кирилл Шорохов чуть отступил от него. Он, видимо, принял Сашкино молчанье за добрый для себя знак. — Поверил, да?

— С чего мне верить какому-то наркоману. Втянул Нику непонятно во что, теперь у неё из-за тебя проблемы с законом…

Сашка осёкся. Не надо было говорить, что у Ники проблемы… что он знает про эти проблемы. Он бросил быстрый взгляд на Шорохова, но судя по его лицу этот тупица ни о чём не догадался.

— Ни к какому Савельеву я тебя не поведу. А на твоём месте я бы поскорее убрался отсюда. Пока я не заявил о тебе куда следует.

Растерянность и недоумение, отразившееся на красивом лице Шорохова, заставили Сашку мстительно улыбнуться. Он испытал нечто вроде реванша за все унижения прошлых лет. Поляков решительно отодвинул Кирилла плечом и, не оглядываясь, пошёл к себе. Он чувствовал лопатками взгляд Шорохова и едва сдерживался, чтобы не прибавить шаг.

— Она же твоя подруга! — отчаянный крик Шорохова толкнул его в спину. — Гандон!

***

— То, что Сашенька — гандон, тут я с тобой целиком и полностью согласна.

Кир вздрогнул и обернулся. Позади него стояла высокая девушка, с двумя тёмными, перекинутыми на грудь косами. Её серьёзные серые глаза, не мигая, смотрели на него. Откуда она появилась? Словно материализовалась из воздуха.

— Я из туалета вышла, — словно угадав его мысли и нимало не смущаясь, сказала она. — За дверями не очень хорошо было слышно, но кое-что я всё же услышала. Где Ника?

— А ты кто такая?

Кирилл с удивлением рассматривал девушку. Он ещё не пришёл в себя от встречи с Поляковым. Всё получилось даже хуже, чем он себе представлял. Он ничего толком не смог объяснить, к тому же — Кир не понимал, не мог найти правильные слова — было ещё кое-что, что настораживало. Даже не в поведении этого трусливого засранца, а в том, как он сказал… что он сказал…

— Вопрос поставлен неверно. Не — кто я такая, а — кто ты такой? — девушка подошла к нему вплотную, презрительно сжала губы.

Смелая. Кир с уважением окинул тонкую фигурку девушки, лицо, не сказать, чтобы красивое, но из тех, которые притягивают взгляд. Нет, такой типаж Кириллу никогда не нравился, и дело было не во внешности, а вот в этой напористости, упрямстве и абсолютной уверенности в себе.

— Так, ещё раз. Кто ты такой? Где Ника? И что это за чушь с наркотиками?

Наркотики! Ну, конечно! Кира осенило. Этот гандон Поляков откуда-то знал про наркотики. А ведь он не должен знать. Чёрт. А вдруг он как-то связан с теми, кто хотел схватить Нику на КПП? Иначе с чего бы Полякову упоминать о наркоте. Он-то ему об этом ничего не говорил. А если эта девчонка тоже? Хотя…

— Ты — Вера Ледовская?

Он не был уверен, но по удивлённой гримаске, появившейся на лице девушки, понял, что угадал.

— Ну, допустим.

— Покажи свой пропуск.

— А ты не обнаглел часом?

Взгляд у девицы стал колким. Но она всё же достала пропуск из кармана своих штанов. Сунула ему под нос.

— Ну, убедился? А теперь говори, где Ника.

— Скажу. Но не тебе. А Павлу Григорьевичу. Меня Ника к нему послала. И если ты её подруга, ты мне поможешь.

Вера смерила его взглядом. Прищурилась. Она словно что-то обдумывала.

— А ладно. Пойдём.

— Куда? Прямо сейчас?

— А чего медлить? Пошли.

— Ну… пошли, — он повёл плечами, ещё до конца не понимая, что всё решилось вот так… до смешного просто.

Глава 23

Глава 23. Кир

Вера шла быстро и решительно, Кир едва за ней поспевал. Она не задавала ему никаких вопросов, не спрашивала, откуда он знает Нику, что Ника делала внизу, и, не занимай голову Кира вопрос о непонятной осведомлённости Сашки насчёт наркоты, такое поведение девушки показалось бы ему странным.

У КПП Вера остановилась.

— Слава, он со мной, — она коротко кивнула на Кира.

Охранник, молодой парень с круглым как Луна лицом, шутливо отсалютовал ей:

— Проходите, Верочка!

На Кирилла он едва посмотрел, но даже этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы у Кира похолодело внутри.

Те охранники, с которыми он сталкивался у себя на этажах, были обычными наглыми мордоворотами, зачастую обленившимися и охреневшими от собственной безнаказанности: на нижних этажах с охраной предпочитали зазря не связываться — себе дороже, всё равно правда будет на их стороне. Но, возможно, именно эта лень и наглость и спасла их с Никой тогда, на том КПП. А вот с этим парнем такой номер вряд ли прошёл. Он был вышколенный, подтянутый, и — Кир дал бы руку на отсечение — реакция у него была что надо. Выпад Вовки он бы не пропустил.

— Охрана у вас тут серьёзная, — сказал он, как только будка КПП осталась позади.

— Это военные. В случае чего — стреляют на поражение, — Вера чуть скосила на него взгляд.

— Хочешь сказать, у этого парня настоящее оружие?

— Ты хоть в школе-то учился, гений? Или так… посещал. Уроки обществоведения, седьмой класс.

Кир замолчал. Эта девица подбешивала его конкретно.

Они поднялись ещё на несколько этажей. Лестницы здесь были широкими, светлыми, и с каждой лестничной площадки с одной стороны открывался вид на сад. Столько зелени и света Кир видел разве что в кино или на картинках, но это было совсем не то, что в реальности.

— Не отставай, — приказала ему Вера.

Она поднималась по лестнице легко, перепрыгивая через несколько ступенек. Энергии этой девушке было не занимать.

Они преодолели последний лестничный марш и вышли на самый верх. Кир остановился и восхищенно выдохнул, задрав голову кверху. Прямо над ним раскинулся гигантский купол. У него возникло ощущение, что он находится внутри огромного хрустального шара, плывущего по небу.

— Пойдём, насмотришься ещё. Наверно, — Вера усмехнулась, но Кир не обратил никакого внимания на её усмешку.

— Пойдём.

— Нам сюда, поворачивай!

Вера ловко ориентировалась среди всех этих коридоров, а Кир, с непривычки ошалев от света и простора, вконец растерялся и послушно следовал за ней. Он только успевал вертеть по сторонам головой, дивясь на искусно выполненные арки и пролёты, невесомые, словно сотканные из воздуха, на неожиданно возникающие на пути площадки с уютными белыми диванчиками, какими-то диковинными растениями в кадках и газонами с непривычно зелёной и шёлковой на вид, и надо думать на ощупь, травой.

— Проходи!

Она толкнула дверь (Кир даже не понял, как они оказались на месте) и чуть отстранилась, пропуская его первым. Здесь на самом верху, как он успел для себя отметить, практически не было стеклянных, насквозь просматриваемых офисов — люди, работающие в Поднебесье, не афишировали свою жизнь и свои дела. Судьбы Башни вершились за наглухо закрытыми дверями.

Помещение, куда они пришли, было небольшим и практически пустым, если не считать длинного дивана по всей ширине одной из стен. Это было что-то типа приёмной, потому что сразу же справа, как раз напротив пустующего дивана, была другая дверь, по обе стороны которой стояли двое людей в военной форме. Они чем-то были похожи на того подтянутого Славу с КПП, шутливо отдавшего Вере честь. И эти двое тоже, судя по всему, её знали.

— Дед у себя?

Дед? Кир вскинул удивлённый взгляд на Веру. Но та не обратила на него никакого внимания. Один из военных кивнул и открыл перед ними дверь.

— Куда ты меня привела? — Кир остановился.

— Куда надо, туда и привела.

Кир заметил, что Вера сделала знак военным, указав на него глазами, и один из них, едва заметно ухмыльнувшись, легонько взял Кира за плечо, подтолкнул и почти ласково проговорил:

— Сам пройдёшь или помочь?

Кир нервно обернулся, заметил, как рука второго спокойно легла на висевшую на поясе кобуру. Кирилл вспомнил слова Веры: «в случае чего стреляют на поражение», и инстинктивно втянул голову в плечи.

— Не надо мне помогать, — он прошёл вперёд. За спиной беззвучно захлопнулись двери.

Кабинет, так же, как и приёмная, поражал своей аскетичностью и простотой. Но этот минимализм не имел ничего общего с бедностью нижних этажей, он был другим, подтянутым и строгим, как и владелец кабинета, седой сухопарый мужчина, который поднялся из-за стола, как только они вошли.

— Вера, что у тебя случилось? Кто это?

Он тоже был в форме, и военный китель сидел на нём как влитой, словно этот человек в нём родился. Он чем-то неуловимо был похож на Веру. Или Вера на него. Тот же упрямый, чуть выдвинутый вперёд подбородок, резкие скулы, прищуренные глаза, блеснувшие холодной сталью. Мужчина был немолод, но назвать его стариком у Кира язык не поворачивался. Он вспомнил, что Ника с Марком упоминали, что у Веры дед — генерал, очевидно, это он и был, генерал Ледовской.

— Кто это? — повторил мужчина, указав надменным подбородком на Кира.

— Этот тип шатался по офисному этажу, пытался проникнуть наверх, к Павлу Григорьевичу. Он утверждает, что знает Нику. И ещё… у него Никин кулон.

Кир схватился за висевший на шее кулон, он совсем про него забыл. Ворот рабочей куртки он застегнул неполностью, и золотое украшение на короткой цепочке не осталось незамеченным для цепкого взгляда Веры.

— К Павлу Григорьевичу, значит. К Савельеву?

— Да, — Кир дёрнул плечом.

— И зачем?

— Я буду разговаривать только с Савельевым.

Кир сам немного ошалел от своей наглости, но Ледовской лишь улыбнулся холодно и сухо.

— Это мы посмотрим, с кем ты будешь разговаривать.

Он поднёс руку к телефону — чёрному плоскому, как тарелка, аппарату с динамиками посередине, такой Кир видел в каком-то кино — нажал на вызов.

— Голубев на связи, товарищ генерал!

Кир побледнел.

— Голубев, голубчик, пришли-ка пару ребят порасторопнее, да поживей, — и нажав на отбой, генерал повернулся к Кириллу. — Сам расскажешь, зачем тебе к Савельеву, или будем помощь ждать?

— Пусть скажет, что с Никой, — Вера бросила на Кира косой взгляд. — Дед, он говорил, что Ника в опасности. Ещё чего-то про наркотики плёл.

— Вера, не торопись.

— Чего не торопиться. Какое он к Нике может вообще отношение иметь? Посмотри на него. Он же гопник и торчок. Говори, где Ника! — Вера сжала кулаки.

— Да прям сейчас так и сказал, разбежался, — Кир понимал, что, говоря так, совершает глупость. Но отступать и бежать ему было некуда. Эта девчонка, которой он доверился, обвела его словно последнего лоха вокруг пальца, и теперь он был зажат со всех сторон. Его поймали, как глупого котёнка.

Он лихорадочно соображал, что делать, пока Вера рассказывала деду всё, что она слышала, время от времени бросая на Кира злые взгляды. Сам Ледовской едва ли пару раз взглянул на него, и если его что-то и заинтересовало, то за равнодушной маской лица этого было не разглядеть.

Дверь за спиной Кира отворилась. Кир вздрогнул и обернулся — в кабинет вошли ещё двое. Очевидно, ребята голубчика Голубева. Расторопные, что и говорить.

— Обыскать! — коротко приказал генерал.

Кир и опомниться не успел, как один из парней заломил ему обе руки за спину, а второй ловко принялся обыскивать.

— Чисто.

— Кулон Ники с него снимите! — крикнула Вера.

Найденный в кармане пропуск и снятый кулон парень отнёс генералу. Тот покрутил пропуск в руках и небрежно бросил на стол.

— Ну так что, Кирилл Шорохов…

Кир дёрнулся, пытаясь вырваться, но держащий его военный ещё больше заломил ему руки уверенным и точно рассчитанным движением, почти пригнув к полу.

— По базе данных мы тебя пробьём, не сомневайся, но быстрее будет, если ты всё сам расскажешь.

— Ничего я не буду говорить, — прохрипел Кир.

Его чуть встряхнули как куклу, видимо, давая понять, что надо выражать больше почтительности. Кир приподнял голову, насколько мог. Ледовской на него не смотрел, он обращался к Вере.

— Вера, иди к себе.

— Никуда я не пойду. Это я вообще-то его сюда привела, — в голосе Веры отчётливо зазвенело упрямство. Но у её деда его было всё же больше.

— Вера, я кому сказал.

Вера зло крутанулась на каблуках и вылетела из кабинета.

То, что генерал выпроводил внучку, было плохим знаком для Кира. Точно будут бить — мелькнуло на периферии сознания. Он не ошибся, потому что почти сразу, как за Верой захлопнулась дверь, его ударили под дых, коротко, но сильно, вышибив воздух.

— На кого работаешь?

— Ни на кого я не работаю…

— Кто тебя прислал? С какой целью?

— Никто меня не присылал. Я вам говорю, Ника…

Серия резких болезненных ударов, последовавшая за первым, заставила Кира ещё больше согнуться. Из глаз брызнули слезы.

Били его умело и сноровисто, словно делали привычную рутинную работу. Пару раз ударили по лицу, довольно ощутимо. Кир быстро провёл языком, проверяя на месте ли зубы, ощутил солоноватый вкус крови, наверно, от разбитой губы — но зубы были целы.

В перерывах между ударами генерал задавал вопросы. Кто? Откуда? Где Ника? Кто послал?

«Ничего не скажу», — думал Кир, хотя после каждого удара ничего не говорить становилось всё трудней.

— Отведите меня к Павлу… Григорьевичу, — Кир сплюнул кровавую слюну.

— Товарищ генерал, может, ласточку? — один из обрабатывающих его парней повернулся к генералу.

— Успеем ласточку.

Генерал приблизился к Киру. Посмотрел на него внимательно.

— Думаешь, у Павла Григорьевича тебя ждёт более горячий приём?

— Мне… к Павлу Григорьевичу… надо… — глаза Кира застилала кровавая пелена. По лицу текла кровь из рассечённой брови.

— К Павлу Григорьевичу, говоришь, — задумчиво протянул генерал. — Ну что ж… раз ты так настаиваешь.

Он снова вернулся к столу, на этот раз снял трубку телефона, не включая громкой связи.

— Паша, тут у меня посетитель интересный. Говорит, что знает Нику и прямо настойчиво требует с тобой приватной встречи. Нет, местоположением Ники он с нами делиться не желает. Что? — генерал замер, слушая, что ему говорит Савельев. — Хорошо, Паша. Сейчас доставим. Почти в целости и сохранности.

Он положил трубку и повернул голову.

— Ребята, наручники на пацана и к Савельеву его. И, — он брезгливо поморщился. — Физиономию ему оботрите чем-нибудь, чтоб людей встречных не пугать.

***

В кабинет Савельева его втолкнули, уже особо не церемонясь. Удержали за шкирку, чтобы он не растянулся на гладком полу. Высокая крупная фигура шагнувшего ему навстречу мужчины расплывалась в глазах — всё-таки пару раз Кира успели приложить головой о стенку. Кирилл попытался сосредоточиться, и ему это даже немного удалось, несмотря на то что в башке шумело и гудело, словно ему туда вставили мощный вентилятор.

— М-да, я вижу, ты, Алексей Игнатьевич, с мальчиком не церемонился, — лицо Савельева чуть скривилось.

— Пожалел, Паша, да? А ты посмотри, посмотри, что мы у этого добра молодца нашли.

Ледовской передал Савельеву кулон. Кир хотел крикнуть, что Ника сама — сама! — отдала ему этот кулон, но не смог. Разбитые губы не слушались, и вместо крика получился лишь невнятный шёпот.

Павел Григорьевич медленно окинул его взглядом, и этот тяжёлый, не предвещающий ничего хорошего взгляд прожёг Кира насквозь. Кирилл с ужасом понял, что хочет вернуться назад, в кабинет Ледовского, в руки расторопных ребят голубчика Голубева, куда угодно, только не оставаться наедине с этим человеком. Только не с ним…

Глава 24

Глава 24. Кир

Увидев в руках Ледовского Лизин кулон, который он сам подарил дочери на совершеннолетие, Павел едва сдержался, чтобы не броситься и не тряхануть как следует мальчишку. Нервы были ни к чёрту. События последних суток всё же доконали его. Ему поставили ультиматум, и его мозг лихорадочно просчитывал все возможные варианты выхода из ситуации с наименьшими потерями. Увы, все варианты были плохи. К мальчонке Полякову Павел решил не ходить (уж больно топорно Борис подкинул ему эту мысль, и опять было непонятно, то ли это хитрый манёвр, то ли Боря в своей самоуверенности перешёл все границы), но сегодня с утра он не выдержал, навестил дружка своей дочери. Нет, конечно, он не поверил ни одному слову парня о якобы связи Ники с наркотиками — мальчик, явно, твердил заученные речи, но Павлу опять чётко дали понять, что вот, у них есть свой живой свидетель… Боря, как талантливый режиссёр, умело расставил все акценты.

Павел нахмурился и крепко сжал кулон в кулаке.

— Пойдём, Паша, переговорим, — Ледовской, угадав его чувства, тронул за плечо. — А этот пусть в себя немного придёт.

— Хорошо. Стул ему под задницу подставьте, — последние слова Павел бросил парням, конвоирующим пацана.

В соседней комнате он ещё раз наскоро пересказал Ледовскому свой последний разговор с Борисом.

— Думаешь, он не блефует?

— Я не знаю, Алексей Игнатьевич, что думать, — Павел вздохнул. На Ледовского он старался не смотреть. — Ники наверху нет, где она — я понятия не имею. Теперь ещё и это… явление, с кулоном моей дочери в кармане.

— Паша, — Ледовской чуть прищурился. — Неужели ты всерьёз намерен сдаться?

— Намерен? Нет, я не намерен, я готов сдаться. Гори он огнём, этот Совет вместе с Башней и с Борей, придурком амбициозным. Дочь-то у меня одна!

— Паша, очнись. Ты же не думаешь, что в таком случае, если, конечно, предположить самый худший вариант — Ника в руках Литвинова — её оставят в живых. Да и тебя вместе с ней. Парень — подставной, Паша, вот увидишь. Это игра с двойным дном. Они просто вынуждают тебя пойти туда, куда им надо. Но вряд ли мальчик знает все тонкости, и, даже если мы сейчас его обработаем по полной, узнать от него что-то толковое — проблематично.

Ледовской был прав, и Павел тоже всё прекрасно понимал. Увидев кулон своей дочери, первая мысль, которая пришла ему в голову — Нику убили, и мысль эта, настолько реальная и страшная, полоснула по живому, до физической боли. Но нужно было взять себя в руки.

— Ладно, пойдём послушаем этого героя.

Ледовской согласно кивнул.

***

Кир сидел на стуле, как его усадили, боясь пошевелиться. Голова болела и кружилась, его слегка подташнивало, не столько от точно нанесённых ударов, сколько от страха. Правда, в глазах перестало расплываться, и Кир видел уже более-менее отчётливо.

— Ну, я тебя внимательно слушаю, — Савельев взял стул и сел напротив него.

Этот человек ничуть не был похож на Нику. Как она сказала про него: сложный… да какой, к чёрту, сложный, это человек-каток, машина, а он, глупец, ещё собирался его шантажировать. Типа, вы отменяете свой убийственный приказ, я отвожу вас к Нике. Разбитые губы Кира сами собой попытались растянуться в саркастическую усмешку. Но ничего у него из этого не получилось, одна болезненная гримаса.

— С Никой всё в порядке, — прошептал он непослушными губами. — Она на шестьдесят девятом этаже. С ней Марк… Марк Шостак.

Выдавив из себя это, он замолчал. Теперь его миссия окончательно провалилась. Люди, запертые внизу, так и останутся запертыми, а он… ну скорее всего его вернут туда же, в лучшем случае, а в худшем… хотя какая теперь разница, конец-то всё равно один.

Он сидел, опустив взгляд, уставившись себе под ноги, и не видел, как Павел Григорьевич быстро переглянулся с генералом.

— Давай всё по порядку.

Кирилл поднял голову. Его глаза встретились с глазами Савельева. С Никиными глазами. У неё были такие же. Пасмурные, цвета февральского неба.

— По какому… порядку?

— По такому. С самого начала давай. Откуда ты знаешь мою дочь?

— Мы с Вовкой Андрейченко, это мой друг, был… Мы с Никой познакомились на пятьдесят четвёртом, в больнице. Ника там помогала Анне, это её тётя, кажется, а мы с Вовкой сбежали с карантина. И Ника обещала нам помочь.

По лицу Павла Григорьевича пробежала тень удивления. Но он промолчал. А Кир продолжил дальше.

Умом он понимал, что сейчас врать нельзя. Сидящий напротив него человек уловит любую фальшь. Поэтому говорить надо всё. Про больницу Анны. Про встречу с местным дилером, там, на пятьдесят четвёртом. Про наркотики, найденные в рюкзаке Ники. Про драку. Про убийство. Про охранников, рыскающих по всем нижним этажам. Даже про Бахтина, который отвёз его наверх…

Кир говорил и говорил. Иногда останавливался, пытался сглотнуть несуществующую слюну, облизывал языком пересохшие распухшие губы. Савельев выжидающе молчал.

— Она вас ждёт там, на шестьдесят девятом, в заброшенных отсеках. С ней остался Марк. Но надо спешить. Внизу охрана… много охраны. Они ищут Нику, — закончил Кир свой рассказ.

— Ловко придумано, — усмехнулся стоявший рядом Ледовской.

— Да уж, ничего не скажешь, врёт складно, — Павел Григорьевич поднялся со стула.

Кир удивлённо посмотрел на них обоих. Они ему не поверили. В льдистых глазах генерала колыхалась презрительная насмешка, а на лице Савельева промелькнуло что-то, отдалённо похожее на разочарование.

— Вы мне не верите?

— Парень, как там тебя? Кирилл? — Савельев устало вздохнул. — Ты хоть понимаешь, что ты в любом случае на этом свете не жилец? Те, кто тебе эту легенду сочинил, палец о палец не ударят ради тебя. Даже если я тебя отпущу, что, маловероятно, но помечтать ты, конечно, можешь, твои хозяева прикончат тебя быстрее, чем ты успеешь ещё кому-нибудь поведать эту трогательную сказочку. Но у тебя есть возможность попытаться облегчить своё положение. Просто расскажи нам, кто тебя с этой историей ко мне послал, и, если знаешь, где Ника, хотя… откуда тебе это знать.

— Да я знаю! На шестьдесят девятом, я же вам говорю! — Кир попытался привстать, но его конвоиры были начеку, и Кира тут же вернули на место, попутно пару раз ударив под рёбра.

— Упорный, — покачал головой Ледовской.

— Или дурак. Одно из двух, — Савельев медленно развернулся и пошёл прочь. Остановился возле стола, такого же массивного, как и он сам, тяжело опёрся одной рукой о светлую, блестящую столешницу.

Он стоял спиной к Киру, ссутулив плечи, и смотрел куда-то вдаль. В небо, которое раскинулось перед ним и над ним, в небо, которое и звало, и одновременно давило, едва сдерживаемое гигантским куполом.

И Кир вдруг вспомнил.

Я полагала, что купол — это и есть небо. И когда папа брал меня к себе на работу, а у него кабинет как раз под куполом, я считала, что небо прямо над ним, вокруг него. А если ладошкой коснёшься — стекло.

— Стеклянное небо…

— Что ты сказал? — Павел Григорьевич резко обернулся. — Повтори, что ты сейчас только что сказал.

— Стеклянное небо. Ника говорила, что когда она была маленькой, она думала, что небо — стеклянное…

***

— Паша, ну это глупо в конце концов. Поверить какому-то мальчишке только потому, что он сказал какие-то там слова.

— Нет, Алексей Игнатьевич, не какие-то слова. Эти слова Ника говорила. Она их только мне говорила. Про стеклянное небо. Ну не могут они про них знать. Не могут. И придумать он их не мог!

— А! — Ледовской рассерженно махнул рукой.

Они быстро проработали план. Если парень не врал, действовать надо было быстро и чётко. Вызванный генералом командир разведотряда, который должен был отправиться вместе с Павлом вниз, принёс бумажные карты этажей, и Кира заставили указать место, где прячется Ника. Парень так долго пытался сообразить, где этот отсек на карте, что Павлу уже захотелось придать ему ускорение в виде пинка или увесистого подзатыльника. Но командир разведотряда, мужик сдержанный и немногословный, помог Киру сориентироваться.

— Какой лифт ближе к этим отсекам?

— Се-северный.

— Вот тогда смотри эту зону на карте, — командир ткнул пальцем. — Здесь где конкретно?

— Кажется, тут, — неуверенно проговорил Кирилл.

— Ну примерно понятно, разберёмся, — нетерпеливо бросил Павел.

На нижние этажи, начиная с пятьдесят четвёртого и выше, отправили четыре группы — по числу грузовых лифтов, для блокировки входов и выходов. Отдельный отряд снарядили в больницу Анны.

— Пока никого не трогать, больницу оцепить, — генерал Ледовской отдавал по рации приказы. — Искать лабораторию, где предположительно производят этот чёртов холодок, или что-то похожее.

Он отнял рацию от лица и повернулся к Павлу.

— Литвинов… с ним что?

— Арестовать.

Ледовской не сдержал улыбки. Он словно всю жизнь ждал этих слов.

Павел понимал — то, что они сейчас делают, больше похоже на государственный переворот. По большому счёту пока им нечего инкриминировать Борису, и, отдавая приказ арестовать Литвинова, он, Павел, формально сам совершает преступление, становясь новым ровшицем. Но ему было всё равно.

— Ну и при самом худшем раскладе… Ты знаешь, Алексей Игнатьевич. У тебя карт-бланш.

Генерал едва заметно кивнул.

***

Киру велели отойти, и он со стороны наблюдал за всей этой суетой. Хотя нет, слово «суета» здесь было неуместно, это были слаженные выверенные действия, где каждый знал свою роль и своё назначение.

Наручники с Кира сняли, предупредив предварительно, что при любой глупости с его стороны ему несдобровать. Ну и рядом, конечно, стоял один из конвоиров, не сводивший с Кирилла внимательных жёстких глаз, так, что, если бы Кир и рыпнулся, вряд ли он успел бы хоть что-нибудь сделать.

— Готов? — к нему подошёл Савельев. — Пошли.

Хотя Вера Ледовская и поддела его ехидно, когда они поднимались наверх, что он не знает истории и вообще неграмотный дурак, кое-то из школьной программы Кир всё же помнил. Например, что в Башне есть три скоростных лифта, которыми пользуются только военные. Когда в школе проходили революцию и про генерала Ровшица, это Киру было интересно, и он знал, что тогда именно наличие таких скоростных лифтов и помогло в итоге революционерам одержать верх. А ещё взрослые рассказывали, что этими лифтами активно пользовались в первые месяцы после принятия Закона. Отец, говоря про это, всегда повторял, что всё делали правильно, что иначе было нельзя. Кир не сильно задумывался над тем, что правильно, а что неправильно, но сейчас, глядя на Савельева, он понимал, что для этого человека слов «правильно-неправильно» не существует — он мыслит и действует в рамках своих понятий, и ещё буквально совсем недавно, каких-то пару минут назад, в его картине мира Киру отводилась незавидная участь. Впрочем, и сейчас Кирилл Шорохов не был вполне уверен, что ценность его жизни в глазах Савельева хоть как-то подросла.

…Лифт был действительно скоростной. У Кира заложило уши, пока они спускались вниз.

— Вот что… Кирилл, — Павел Григорьевич повернулся к нему. Внешне он был спокоен, но за этим спокойствием чувствовалось, как он напряжён. — При первой же попытке бегства получишь пулю в затылок, любое неправильное или подозрительное действие, и любой из них, — он кивнул на стоявших сзади солдат. — Любой будет стрелять на поражение. Ну а если с Никой что-то случилось, не обессудь, убью сам голыми руками. Всё понял?

— Всё.

— Ну и отлично. Пошли, ребята.

Пока Кирилл поднимался с Бахтиным-младшим наверх, он воображал себе, как сам поведёт отца Ники к ней, будет показывать путь, и в этих фантазиях он казался себе героем и спасителем.

На деле же всё вышло куда проще и прозаичнее. Его помощь, равно как и присутствие, совсем не требовались. Военные, заранее проложив по карте маршрут до показанных Киром отсеков, действовали уверенно и методично, и по идее, его могли бы прикончить ещё там, наверху, но отчего-то этого не сделали.

Попавшуюся на пути охрану — пару молодых парней, выставленных очевидно для оцепления этой части этажа, сняли быстро и почти бесшумно. Это практически не вызвало никакой задержки. Савельев, скользнув равнодушным взглядом по телам охранников, кивнул головой, приказывая продолжать путь дальше.

Отсек, где Кир утром оставил Нику с Марком, был заперт изнутри.

Командир разведотряда молча расставил своих солдат по местам, быстро окинул всех взглядом и сделал знак рукой.

Выбитая дверь с грохотом упала на пол, и группа захвата, ввалившаяся сквозь образовавшийся проём, быстро рассредоточилась по комнатам. Короткие переклички, звук открываемых дверей, снова переклички.

«Да где же они? Ну где?» — думал с тревогой Кир, вертя головой по сторонам, пытаясь углядеть хоть что-нибудь в полумраке. Лучи фонариков, мечущихся по стенам, только мешали.

— Ника! — не выдержав, закричал Савельев. — Ника!

— Павел Григорьевич, тут они.

— Ника!

Полоснувший по глазам луч на миг ослепил Кира, он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел её. Его затопила волна радости и облегчения, словно с плеч сняли тяжёлую неподъёмную ношу. Она подбежала к отцу, маленькая, хрупкая, с растрёпанными рыжими кудрями, уткнулась с разбега в его широкую грудь.

— Папа! Папочка! Ты пришёл!

— Рыжик. Рыжик мой. Ты цела? Цела?

Савельев руками слепо ощупывал плечи, руки, худенькую спину дочери, а она только мотала головой, уже не сдерживая рыданий.

— Рыжик, — всё повторял он. — Рыжик мой любимый, рыжик мой…

Глава 25

Глава 25. Кир

— Папа! — Ника отстранилась от отца, подняла на него заплаканное, но счастливое лицо. — Папа, а тех людей с запертого этажа уже освободили?

— Каких людей, рыжик?

— С карантина. Кирилл, ты что ему ничего не сказал?

Она повернулась к Киру. Тот чуть отступил к стене, в тень, стараясь, чтобы случайный луч от фонарика не попал на него. Ему почему-то не хотелось, чтобы Ника видела его разбитое лицо. Марк Шостак, стоявший по другую сторону от них, уже успел разглядеть, как Кира отделали, и судя по его вытянутому лицу выглядел Кир впечатляюще.

— С карантина? Рыжик, я не имею никакого отношения к медикам, ты же знаешь, — Савельев ласково заправил рыжую прядку дочери за ухо. — Через положенный срок, после всех осмотров и анализов, людей выпустят. Я не помню точно порядок протокола для карантинов, но как-то так. А Кирилла, раз он сбежал, что ж… по головке его, конечно, не погладят, но мы посмотрим, что можно для него сделать…

— Папа, ты что?

Лицо Ники скривилось в гримасе ужаса и отвращения.

— Как ты можешь? Как?

Павел Григорьевич, недоумевая, смотрел на дочь.

— Кир, ты правда ему ничего не сказал?

Кир чуть повёл плечом.

— Тогда скажи! Говори прямо сейчас!

— Ника, да что такое? Я не понимаю, — Савельев переводил взгляд с дочери на Кира и обратно.

— Это я тебя не понимаю, — Ника покачала головой. — Я думала, ты другой. Справедливый. А ты! Тебе вообще никого что ли не жалко? Анна правильно говорила про тебя…

— Рыжик…

— Эти запертые люди на карантине пусть умирают, в Анниной больнице люди пусть умирают…

Ника отвернулась и снова заплакала. Павел Григорьевич попытался обнять её, но она оттолкнула его руку.

— Не трогай меня.

— Ника, давай обо всем спокойно поговорим дома, хорошо?

— Никуда я не пойду, пока ты людей не выпустишь. Там дети. Там у Кира родители… Ты сам всех запер, а теперь…

— Да что, чёрт возьми, происходит! — вспылил Савельев. — Кого я запер? Какой к чертям собачим карантин? Ну!

Он обернулся к Киру.

— Рассказывай!

— Ну, вы нас заперли на закрытом этаже… то есть по вашему приказу заперли всех контактирующих, так Егор Саныч сказал…

— Какой к чёрту Егор Саныч?

— В-в-врач наш, с этажа. Он сказал… — Кир запнулся, наткнувшись на искажённое гневом лицо Савельева.

— У тебя, парень, после встряски мозги совсем отшибло что ли?

— Давайте, Павел Григорьевич, мы ему ещё разок приложим, может, вправим, — засмеялся кто-то из парней разведотряда.

— Да вы что!

Ника бросилась к Киру, почти силком вытолкнула его на свет, уставилась в его лицо. Застыла на мгновенье, а потом протянула руку и дрожащими пальцами медленно провела по щеке, по разбитой губе.

— Кир…

— Да всё нормально, Ник, — он сморщился, попытался отвернуться. — Всё хорошо. И ничуточки не больно.

— Герой, — процедил Савельев. — Не больно ему… Вот что…

Он подошёл к Киру и Нике.

— Есть здесь, где присесть? Пошли. И всё мне расскажете. Про ваш… карантин.

***

Кравец лихорадочно соображал. Парень, о котором говорил Поляков, этот Кирилл Шорохов, тоже был из группы, отправленной на закрытый этаж. Он проверил два раза по спискам: ошибки никакой не было. Кирилл Шорохов, теплицы, шестой уровень.

— Вот же ж! — с губ сорвалось длинное ругательство.

Значит, парень какими-то путями добрался до верха. И более того, он знает Нику Савельеву, знает, где она. Это было невероятно. Совпадение или случайность из разряда фантастических, немыслимых, тех, что нельзя просчитать или спрогнозировать. Тут разве что, если повезёт, но Кравцу сегодня не везло.

Он выскочил в коридор, даже не дослушав до конца рассказ Полякова, и не успел — мальчишка уже уходил и не один, а в компании Веры Ледовской. Кравец едва удержался, чтобы не взвыть.

Куда Ледовская повела пацана? К Савельеву? К своему деду? Хотя это было примерно одно и то же, и парень в итоге попадёт туда, куда так стремился, если только ребята Ледовского не уделают его раньше времени — Кравец знал, как работают в этих кругах. Но главный вопрос, который его занимал сейчас, был не в этом. Главный вопрос — что делать ему, Антону? Предупредить Бориса? Ускорить выполнение приказа о ликвидации запертых на карантине? Что?

Кравец опустился на стул.

— Мне можно идти, Антон Сергеевич? — Поляков всё ещё торчал тут, у него.

— Иди.

Если предупредить Литвинова, что это ему даст? Лично ему — ничего хорошего. А вот плохого, пожалуйста. Борис запросто может повесить на него всех собак за карантин. Тем более, если люди будут уже мертвы.

Ну уж нет! Кравец снова вскочил на ноги. Это мы ещё посмотрим, кто и на кого что будет вешать. Так что пусть люди Савельева спускаются вниз. Пусть. Там их будет ждать он, Кравец, с отличными новостями. И с своевременно перехваченной бригадой зачистки.

Кравец улыбнулся. Кажется, пришло время сменить хозяина.

***

— Папа, ты правда к этому не имеешь никакого отношения, правда? — Ника, повиснув у отца на руке, заглядывала ему в лицо. — Ну скажи.

— Правда, рыжик. Не мешай.

— А кому тогда ты говорил: «будут сидеть там, пока не сдохнут»?

— Я такое говорил? Когда? — удивился Павел Григорьевич.

— Ну тогда, в тот день, когда к нам Анна приходила.

Савельев нахмурил брови.

— Не помню такого… А! Тогда? Это я про Шевчуковых остолопов говорил, которые мне вентиляцию на тридцати этажах чуть не угробили. Бездари косорукие. Вот этих-то и правда стоило где-нибудь запереть.

Чумазое лицо Ники расплылось в улыбке.

— Ну а теперь точно не мешайте мне. Надо эту проблему решить и как можно быстрее. Сейчас всё организуем. Отойдите пока в сторону, не путайтесь под ногами, — последние слова он бросил уже всем троим, Нике, Киру и Марку.

Они отошли в угол, присели, не сговариваясь, на старый диван, тот самый, на котором Кир провёл свою волшебную ночь.

Пока Савельев отдавал приказы, с кем-то связываясь по рации, хмурясь, ругаясь, то меряя шагами комнату из угла в угол, то останавливаясь посередине, слушая невидимого собеседника, ребята шёпотом обменивались новостями. Главным образом говорил Кир, потому что Нику и Марка очень интересовало, как ему удалось добраться до Никиного отца. Кир передал им свой разговор с Сашкой, стараясь при этом не смотреть на Нику и отчаянно боясь, что его слова причиняют ей боль. Потом рассказал о своей встрече с Верой, и о том, как она ловко обвела его вокруг пальца.

— Это Верин дед тебя так разукрасил? — шёпотом присвистнул Марк.

— Ну не сам, конечно. Но я бы на твоём месте сто раз подумал, встречаться с этой девчонкой или нет, — поддразнил он Марка.

— Эй, ребята, — Павел Григорьевич бросил на них сердитый взгляд. — Потом наговоритесь. Успеете ещё.

Они разом притихли.

Ника сидела рядом, и Кир чувствовал, как она напряжена. «Наверно, переживает из-за этого гандона», — думал он. Кирилл хотел ей сказать что-нибудь ободряющее, не про Сашку, а вообще, но вспомнил, как на них шикнул её отец. Он бросил украдкой взгляд в сторону девушки, а она, словно угадав его движение, тоже повернула голову. Их глаза встретились.

Даже в этом полутёмном помещении, освещаемом только светом ручных фонариков, в мире, где большинство людей живут как кроты, потому что никакому солнцу не достучаться через мутные, покрытые столетней грязью окна, даже в этих потёмках Кир видел смешливых солнечных зайчиков в её глазах. И эти зайчики весело скакали, подмигивали ему, перепрыгивали на её кудряшки и её веснушки, рассыпавшиеся по грязным щекам и маленькому, чуть вздёрнутому носу. Он осторожно накрыл её ладонь своею и нежно провёл пальцами по тонким пальчикам девушки, не отрывая глаз от почти прозрачного фарфорового лица, и солнечные зайчики в её глазах запрыгали ещё сильнее…

— Марк, тебя сейчас отведут домой, не спорь, один не пойдёшь. Кирилл, ты с нами…

— Я тоже! — Ника вскочила и встала рядом с Киром, упрямо сдвинув брови.

Павел Григорьевич посмотрел на дочь. На его лице отразилась смесь нежности, тревоги и сомнений.

— Ладно, — вздохнул он. — Тебя ведь всё равно не переспоришь. Небо ты моё… стеклянное.

На закрытом уровне было полно народу. Военные, врачи. Белые халаты мелькали среди камуфляжа. Из центра этажа доносились голоса.

Кир заметил группу людей, одетых в странные костюмы — такие он видел, наверно, только в кино. Кажется, их надевают для противохимической защиты или ещё что-то в этом роде. Группу эту оттеснили к одной из стен несколько военных с автоматами.

— Павел Григорьевич, что это?

— Сейчас разберёмся, Кирилл. Не волнуйся.

От группы странно одетых людей отделился человек в обычном костюме. Быстрым шагом подошёл к направившемуся к нему Савельеву. Человек был невысок и тускл. Неприметен, как тощая серая крыса, из тех, что нет-нет да и проскальзывают на нижних уровнях, несмотря на регулярные дератизации. У него и лицо было такое же, а впрочем… впрочем правильнее было бы сказать, что у него нет лица, потому что, отвернувшись, Кир вряд ли смог бы описать этого человека.

— Павел Григорьевич, — приблизившись, человек протянул для приветствия руку. — Не знаю, помните ли вы меня. Я — Антон Сергеевич Кравец.

Савельев не ответил на приветствие, наоборот, демонстративно заложил руки за спину. Сказал, даже, скорее процедил сквозь зубы, не скрывая презрения:

— И что же здесь делает верный помощник Бориса Литвинова?

Тусклый быстро убрал протянутую руку и рассмеялся кхекающим подобострастным смешком.

— Павел Григорьевич, мне есть что вам сообщить. Вот бригада, — он мотнул головой в сторону людей в защитных костюмах. — Прислана сюда по приказу Литвинова. Для уничтожения запертых на этаже людей. Можете проверить, что у них в распылителях. Я узнал об этом буквально в последний момент! Буквально. Но успел, успел…

На лице человечка расплылась улыбка, и было в этой улыбке что-то такое гадкое, неестественное, что Киру стало противно. И почти одновременно до него дошёл смысл сказанных слов.

— Я готов сотрудничать, Павел Григорьевич.

— Посмотрим.

Савельев, не глядя на тусклого, прошёл вперёд, к группе военных, оцепивших людей в защитных костюмах, коротко отдал какой-то приказ. Кирилл не расслышал. В ушах шумело. Он спиной почувствовал чужой изучающий взгляд и обернулся. Тусклый смотрел на него с интересом, всё с той же приклеенной улыбкой на тонких змеиных губах. Кир скривился, и улыбка разом исчезла с лица тусклого, словно кто-то смахнул её нетерпеливым и раздражённым жестом.

— Кир, — Ника крепко сжала его руку, потянула в сторону, как будто пыталась увести его от этого неприятного человека. Лицо её побледнело, она тоже всё поняла. — Всё ведь обошлось, Кир, — прошептала она. — Всё обошлось.

Они прошли в центр этажа, к стеклянным дверям и окнам помещений, где вовсю суетились медики. Кого-то пытались успокоить — видимо, сейчас, после всего пережитого у людей возникла резкая реакция на стресс, кого-то, завернув в плед, поили, по всей видимости, чем-то горячим — от кружек шёл дымок. Ещё издалека Кирилл заметил своих родителей, в одной из групп, на входе медпункта. Мать сидела на стуле, подперев кулаком голову и устремив равнодушный взгляд куда-то вдаль, а отец стоял спиной и о чём-то говорил с Егор Санычем и Бахтиным. Кир поискал глазами родителей Вовки Андрейченко. Савельев, как будто угадав мысли Кира, попридержал его за локоть.

— Кирилл, где здесь родители того второго парня? Показать можешь?

Кир судорожно сглотнул и кивнул. Ещё раз осмотрелся и почти сразу увидел Вовкину мать. Она тоже его заметила, радостно заулыбалась, замахала ему руками.

— Они? — спросил Павел Григорьевич и нахмурился. — Стойте здесь, оба. Я сам с ними поговорю.

Кир с Никой остались стоять там, где их оставил Савельев. Вокруг сновали люди, и никто, казалось, не обращал на них никакого внимания. Кир, по-прежнему крепко сжимаяруку Ники, словно она была его спасительным якорем в этом людском море, не отрываясь, следил за Павлом Григорьевичем, который уже приближался к родителям Вовки.

Кир смотрел, как Павел Григорьевич, подойдя, что-то начал им говорить, как Вовкина мать, улыбаясь, кивала головой, а отец растерянно смотрел, топтался на месте, то засовывая руки в карманы штанов, то вынимая их обратно. Он видел, как Вовкина мать вдруг страшно закричала, и начала падать, заваливаясь на один бок и вскинув над головой руки, как в каком-то странном несуразном танце. Откуда-то появились ещё люди, и все разом заговорили, громко, и, хотя слова долетали до них, Кир ничего не мог понять, словно, все они говорили на чужом языке. А Вовкин отец всё так и стоял на месте и не знал, куда девать свои большие руки с такими же как у Вовки обгрызенными под корень ногтями…

***

— Пойдёмте, — Савельев вернулся к ним.

— А… — Кир дёрнулся в сторону Вовкиных родителей.

— Кирилл, ты им сейчас не поможешь. Потом… потом ты к ним придёшь и всё расскажешь, как было. Если они будут готовы тебя выслушать. Понял?

Кирилл кивнул.

— А теперь найдём твоих.

— Кирка! — мать всплеснула руками, принялась подниматься, но тут же опять грузно осела на стул, схватившись за сердце.

— Мама, — Кир бросился к ней. — Сиди, не вставай.

Он присел перед ней на корточки, взял в руки её шершавые ладони, и вдруг, сам не осознавая, что делает, как в детстве, уткнулся в эти сухие мозолистые ладони лицом. Словно ему опять было пять лет, и мамины руки были оберегом от всех бед и тревог.

Какое-то время Кир как будто выпал из реальности, он ничего не видел и не слышал, а когда очнулся и наконец-то поднялся с колен (мать поднялась вместе с ним и так и застыла рядом, судорожно вцепившись в него руками), заметил, что его отец вовсю разговаривает с Савельевым. Тут же стоял хмурый Егор Саныч и Бахтин.

— Вот, Иван, а ты сомневался в парне своём, а он, смотри-ка, привёл нам Павла Григорьевича, как и обещал, — Бахтин весело подмигнул.

— Привёл, вижу, — отец покосился на Кира. — Что у тебя с лицом-то, герой?

— Да так, — Кир криво ухмыльнулся.

— Это уж моя вина, — вмешался Павел Григорьевич. — Не так друг друга поняли с самого начала. Но парень у вас и правда герой. Да, рыжик? — он повернулся к прижимавшейся к его руке Нике.

Ника радостно закивала головой и негромко засмеялась.

— Да, оболтус, что там говорить.

Отец махнул рукой, но Кир видел, как лицо его, обычно неулыбчивое и неприветливое, разом просветлело и просияло.

Эпилог

Эпилог

Ника

— Знаешь, Ника, вот хоть убей, но я тебя не понимаю! — Вера сердито посмотрела на Нику. — И его не понимаю. Ну ладно, он — дурак, упрямый как осёл, но ты-то!

— Вер, отстань, а?

Нике хотелось и не хотелось говорить об этом. Всё было по-дурацки. Её подруга уже не первый раз заводила с ней этот разговор, о Кире. Звала вместе с собой на шестьдесят пятый, где тот жил с родителями. Удивительно, но после всего случившегося Кир с Верой не только не возненавидели друг друга, но стали чуть ли не лучшими друзьями. Вечерами и почти все выходные они — Вера, Кирилл, Марк и примкнувшие к ним братья Фоменки — пропадали внизу, то на шестьдесят пятом, то на семьдесят втором у Марка, и им, судя по всему, было здорово и весело. Наверно, весело, если верить тому, что Вера ей рассказывала. А Вера рассказывала регулярно. И регулярно звала к ним присоединиться.

— Я не понимаю, почему ты отказываешься? Тебя отец не пускает? Так давай я с ним поговорю.

Отец был ни причём, дело было в другом.

Ника помнила, как там, в том вонючем отсеке, когда они сидели плечом к плечу на неудобном диване, Кир положил свою руку на её ладонь, как гладил её пальцы, как смотрел на неё, и тогда… тогда она почему-то решила, что всё же нравится ему. Ну хоть чуть-чуть. Но она ошиблась. Если бы это было так, он бы сам поднялся к ней, не дожидаясь, когда она спустится вниз. Уж нашёл бы способ: попросил Веру, оформил пропуск на общественный этаж и пришёл со всей компанией (всё же иногда её друзья вспоминали, что она существует на этом свете) или ещё что-нибудь. Но он этого не делал. Ему было не надо.

Странно, но почему-то ей казалось, что теперь, после того как она вернулась домой, всё должно пойти по-другому. Оно, конечно, и было по-другому, но совсем не так, как воображалось. Она по-прежнему почти всё время проводила дома, слоняясь из угла в угол, отец ещё больше пропадал на работе или торчал у себя в кабинете, зависая на телефоне — после его официального назначения на вновь сформированный пост Главы Совета работа отнимала у него все силы и время, а Сашка… О Сашке думать было неприятно. Нет, вскрывшиеся факты о его доносах её почти не трогали, эту новость Ника восприняла спокойно и как-то отстранённо, словно, речь шла о совершенно постороннем человеке, но вот, когда она вдруг столкнулась на общественном этаже с Сашкой и Оленькой, и явно было видно, что между этими двумя отношения больше, чем просто дружеские, она вдруг вспыхнула, резко остановилась, а потом, так же резко развернувшись, быстро зашагала от них прочь.

Оленька её нагнала, схватила за рукав и, семеня мелкими шашками рядом, пытаясь заглянуть в глаза, быстро и виновато заговорила:

— Ника, пожалуйста, не сердись. Я хотела прийти к тебе сама, сказать про нас с Сашей, но не решалась. Ника, прости, пожалуйста. Давай поговорим…

— Ну давай поговорим, — Ника остановилась и повернула к Оленьке своё горящее лицо. — Давай. Что ты там мне хотела сказать?

— Ну… — промямлила Оленька. — Что мы с Сашей… мы теперь вместе. Ты не возражаешь?

— Я? С чего бы мне возражать. Вместе и вместе. Совет да любовь!

Нике было стыдно. Не за себя, а за этих двоих, которые когда-то были её друзьями, а один из них был даже больше, чем друг. Впрочем… эту страницу своей жизни она перелистнула, а вот другая, другая почему-то так и не началась.

— И знаешь что ещё… Ника, ты меня слушаешь? — Вера толкнула её в бок. — Знаешь, этот твой Кирилл ведет себя ровно также. Когда я ему говорю: пойдём с нами наверх, начинает всячески уворачиваться, переводит разговор на другое. Да, и говорит, прямо как ты: Вера, отстань.

— Ну и отстань от него. Видишь же, он сам не хочет.

— Да он просто дурак.

Девчонки говорили громко, особенно Вера, и Павел волей-неволей всё слышал. Он, конечно, не прислушивался нарочно, но этот разговор возникал уже не в первый раз, и, хоть и в разных вариациях, но всегда сводился к одному.

Вообще-то, Павел был согласен с Верой: парень действительно дурак. Упрямый дурак. Взять бы за шкирку да потрясти, как следует, авось, мозги-то на место вправятся. Если есть чему вправляться.

Павел вздохнул. Его девочка страдала. Он видел, как она переживает, молчит, ничего не говорит и постоянно витает где-то в облаках, отвечая невпопад на его вопросы и рассеянно улыбаясь. А иногда горько плачет, закрывшись у себя в комнате.

До него не сразу дошло, в чём дело.

Сначала он решил, что это из-за поганца Полякова. Парень вызывал у него брезгливость, чувство тошнотворного отвращения, которое возникает при виде неприятного шевелящегося насекомого. Поляков, как и многие, кто так или иначе был связан с Литвиновым, был привлечён к судебному разбирательству, но почти сразу же начал активно сотрудничать со следствием и к тому же был взят под протекторат Кравцом, ещё одним омерзительно неприятным для Павла типом, которому удалось каким-то образом выйти сухим из воды. Чувствовалось, что мальчик далеко пойдёт, и Павлу оставалось лишь облегченно вздыхать, что пойдёт этот мальчик дальше, по счастью, уже без его дочери. Вот только Никины переживания больно ранили.

Потом Павел понял, что Поляков ни при чём. Вернее, не понял — подслушал из девчоночьих разговоров. Удивился, конечно. Пришла, что называется, беда, откуда не ждали. Этот пацан, Кирилл Шорохов, похоже, тот ещё… герой.

Павел спрашивал себя, что там за чувства могли вспыхнуть между этими двумя детьми, пока они бегали и прятались по вонючим отсекам, но что-то, видно, вспыхнуло, а теперь, то ли из-за нелепого упрямства, то ли ещё из-за чего, эти двое засели каждый на своём этаже и не желали делать первый шаг навстречу друг другу. Ни один, ни второй. И Павел не знал, смеяться ему по этому поводу или плакать.

Кир

Интересные повороты всё-таки делает жизнь — иногда резкие, на сто восемьдесят градусов, а иногда и на все триста шестьдесят. И вот, когда жизнь залихватски разворачивает тебя на эти триста шестьдесят градусов, и ты летишь стремительно, так, что закладывает уши, и мир скачущим калейдоскопом мелькает мимо, тасуя события и людей, как опытный картёжник колоду карт, что кажется, что теперь-то, уж теперь тебя развернёт, так развернёт, но… но по факту ты в результате опять оказываешься ровно на том месте, с какого и стартовал.

Именно так всё и случилось с Киром, и сегодня, ритмично взмахивая мотыгой, наклоняясь и разгибаясь, он испытывал прилипшее к нему в последнее время и ставшее уже привычным чувство déjà vu.

Всё те же грядки, всё та же влажная удушающая жара, тот же Колобок, уже восстановивший все потерянные за время карантина килограммы и досматривающий свои послеобеденные сны в центральной конторе, тот же Лёха Веселов, уже пришедший в себя и ловко сплёвывавший сквозь дырку между зубами.

Хотя нет… всё-таки кое-что изменилось.

Кир, вернувшись героем к себе на шестьдесят пятый, обласканный славой и вниманием, неожиданно понял, что всё это — громкие слова, почёт, демонстративное уважение — ему не нужно. Его тяготили и заискивание вчерашних приятелей, и показная дружба со стороны авторитетного Татарина, и заинтересованные взгляды девчонок, и воскресшие чувства Ленки Самойловой. Он словно повзрослел как-то вдруг и разом, перешёл невидимую черту, оставив на той стороне вчерашнюю бестолковую жизнь.

Что этому было виной? То, что он неожиданно в свои девятнадцать лет столкнулся лицом к лицу со смертью, которая прямо на его глазах собрала свою нехитрую жатву, не побрезговав тем, чей срок ещё не пришёл?

Кирилл старался не думать об этом, гнал прочь мысли, стараясь задушить приступы памяти монотонным и отупляющим трудом. И иногда это даже получалось…

Он инстинктивно сторонился родителей Вовки Андрейченко, хотя слова Савельева «расскажешь, когда они будут готовы тебя выслушать» сидели в голове крепко. В глубине души он надеялся, что это время не наступит никогда, но оно пришло.

Мать Вовки явилась в их жилой отсек сама. Села на подставленный отцом Кира стул, аккуратно сложила руки на коленях. Сидела, как примерная школьница на первой парте, выпрямив спину, не сводя глаз с Кира. Он принялся рассказывать, но в какой-то момент понял — она его не слушает. Просто смотрит и смотрит выплаканными досуха глазами, и вопрос, который Кирилл прочитал в её взгляде испугал и оттолкнул его.

— Почему не ты? — говорил Киру этот взгляд. — Почему мой сыночек, а не ты? Почему? Почему?

Вечером, уже перед сном, Кирилл слышал, как мать сердито выговаривала отцу:

— Чтоб больше эту Андрейченко не пускать у меня. Понял? Нечего ей тут делать, — и в словах матери сквозил такой испуг, как будто присутствие чужой, убитой горем женщины может отнять у неё её собственное счастье.

И было ещё кое-что, вернее, кое-кто, о ком Кир запрещал себе думать — смешливая рыжая девчонка, живущая где-то там, за облаками, в огромном хрустальном шаре, в мире, где солнце будит по утрам, а звёзды поют колыбельную ночью. Но запрещай — не запрещай, а всё равно думалось, а уж когда однажды воскресным утром на пороге их квартиры объявились Марк с Верой, мысли о Нике вспыхнули с новой страшной силой.

Марк и Вера буквально вытянули его из той раковины, куда он добровольно заполз, и жизнь Кира опять сделала очередной виток, ещё больше отдаляя его от прежнего привычного и нехитрого существования.

Кир не мог объяснить себе, почему эти ребята, безбашенный Марк, надменная Вера, братья Фоменки, с которыми его познакомили, вдруг стали ему интересны и близки, несмотря, казалось бы, на два года разницы. И дело было не только в их уме и в трёх классах, которые отделяли их от Кира — если бы решало только это, наверно, Кирилл сбежал бы из этой компании после первой же встречи — нет, не это было определяющим.

Они разительно отличались от всех его приятелей: от Лёхи, от Татарина и его вечных прилипал и подпевал, даже от Вовки Андрейченко, и Кир впервые в жизни подумал, что дело совсем не в том, в каком месте ты родился, дело в том, что живёт внутри тебя. Внутри этих ребят жила мечта. Да-да, они умели мечтать, они видели свою будущую жизнь так же ясно, как если бы она лежала у них на ладони, и пусть однажды шутница-фортуна могла повернуться, как угодно, они всё равно самозабвенно верили, что способны выковать своё счастье сами. А Ника была одной из них.

Прежний Кир посчитал бы их чудаками и лохами, но Кир сегодняшний думал иначе. Он смотрел в восторженное лицо Марка и насмешливые глаза Веры, видел, как серьёзно морщит лоб старший из братьев Фоменко, Лёнька, и как мягко, по-девчоночьи улыбается младший, Митя, и понимал — у них действительно всё получится. Он заражался их верой. И одновременно с этим ещё острее ощущал свою никчёмность и необразованность. И ругал себя за глупые и наивные мысли о том, что у него чего-то там могло быть с Никой. Что он вообще может ей быть интересен.

Впрочем, Ника внизу за всё это время так ни разу и не появилась, и это говорило само за себя, и когда ребята звали его с собой наверх, он отказывался. Раз за разом. И чем настойчивее они его звали, тем больше он упорствовал.

Веру злило его упрямство, Марк и Лёнька откровенно недоумевали, и только Митя, который чувствовал людей тоньше и глубже, чем остальные, кажется, обо всём догадывался, но деликатно молчал.

— Кирилл! Шорохов!

Кир разогнулся, вытер грязные руки о комбинезон.

— Смотри-ка, начальство само к нам пожаловало, — удивлённо присвистнул Лёха.

Кирилл обернулся. По узкому проходу, разделяющему ряды агроплатформ, спешил Колобок, переваливая своё жирное и рыхлое тело с боку на бок, отдуваясь и тяжело дыша.

— Шорохов, — Колобок остановился, отёр пухлой рукой выступивший на лбу пот. — Кирилл, пойдём со мной, живо.

То, что Колобок появился на картофельных грядках собственной персоной и собственными ногами, было слишком, даже с учётом ещё неугасшей славы Кира.

— Чего, ещё один карантин? — неуклюже пошутил Кирилл, глядя в одутловатое и потное лицо бригадира.

— Типун тебе на язык, — сплюнул Колобок. — Скажешь тоже.

И придирчиво оглядев Кира, добавил:

— Руки, руки вытри хорошенько.

У дверей конторы Колобок остановился, ещё раз внимательно окинул Кира взглядом, снова отёр тыльной стороной ладони проступившую испарину и сказал:

— Иди. Гость к тебе пожаловал.

И, открыв дверь, буквально втолкнул его внутрь офиса. Кирилл хотел было возмутиться, но застыл на пороге, не в силах поверить своим глазам.

— Ну, здравствуй, герой, — от рабочего стола бригадира навстречу Киру шагнул, протягивая в приветственном жесте руку, Павел Григорьевич Савельев.

— Здравствуйте, — Кир замялся, хотел было ответить на приветствие, но, испугавшись, что рука недостаточно чистая, снова принялся отирать её о штаны комбинезона.

Савельев засмеялся.

— Да, хорош. Думаешь, я испачкаться боюсь?

Рукопожатие у Павла Григорьевича было крепким, а серые глаза смотрели прямо и весело. В них прыгали те же солнечные смешинки, что и у Ники.

— Как родители? Как сам?

— Нормально.

Кир переминался с ноги на ногу. Он не знал, как себя вести. Теперь Савельев не казался ему таким страшным и не нагонял ужас, как при первой встрече, но появление его здесь, на шестом подземном уровне, было неожиданным и странным.

— Догадываюсь, о чём ты сейчас думаешь. Спрашиваешь себя, чего здесь забыл этот старый дурак?

— Павел Григорьевич…

— Да ладно, — Савельев засунул руки в карманы. — Не буду тебя долго томить, сразу скажу. Я ведь пришёл тебя в гости к нам позвать.

— А Ника? — неожиданно вылетело у Кира.

Он хотел спросить, а что она… она тоже зовёт его? Она хочет его видеть? Но эти вопросы так и повисли несказанными в воздухе.

— А что Ника? — глаза Павла Григорьевича чуть похолодели. — Хочешь спросить меня, что об этом думает Ника?

— Ну да…

— А вот об этом ты спросишь у неё сам. Понял? — Павел Григорьевич прищурился, и снова в его глазах промелькнули знакомые Киру смешинки.

Павел

— Павел Григорьевич, ну вот вы, как всегда, ей-богу, — бубнил Костя, охранник, следуя за Павлом к лифту. — Я всё думал, выберут вас Главой Совета, вы хоть тогда одумаетесь, перестанете со всеми вместе на грузовых лифтах ездить. Другие, вон посмотришь, мелкие сошки, и то, чуть что, себе персональный лифт требуют. Карету мне, кричат — карету…

— Это Чацкий так кричал, — засмеялся Павел.

— Может, и есть среди них какой Чацкий, буду я ещё всяких запоминать…

— Не бухти, Костя.

Павел находился в приподнятом настроении, и привычное недовольство охранника его не трогало. Да и привык он к нему. Вот если б Костя вдруг перестал бубнить, то было бы уже что-то не то.

Двери медленно закрылись, и лифт пополз вниз. Павел слышал за спиной сердитое Костино сопение и едва заметно улыбался. Вспомнил лицо дочери, когда она увидела этого мальчишку (и что Ника только нашла в этому оболтусе), вспыхнувшие глаза, улыбку, которую она старалась погасить, но которая упорно рвалась наружу.

Доставив Кирилла Шорохова наверх, собственноручно, опять же к великому неудовольствию Кости, который всем своим видом показывал, насколько он не одобряет такой поступок, Павел решил оставить ребят наедине. Чувствовал, его присутствие тяготит обоих: и дочь, и этого пацана.

К тому же было у него ещё одно незакрытое дело. И дело это имело вполне себе знакомое имя и фамилию — Анна Бергман…

Встречу с Анной Павел всё откладывал. И чем больше проходило времени, тем менее вероятной эта встреча становилась. А, тем не менее, она была нужна и важна.

После истории с фальшивым карантином, после ареста Литвинова, вскрытия ещё массы махинаций и преступлений, после обнаружения тайного схрона и выявления нарушения Закона Анной, но самое главное — после долгого и трудного разговора с дочерью — Павел принял нелёгкое для себя решение: заморозить на время Закон. Больницу Анны не закрыли, она продолжала функционировать практически в том же режиме, что и раньше, а саму Анну не арестовали, но все вокруг чувствовали это подвешенное состояние, и надо было что-то решать, но Павел никак не мог себя заставить. Он находил тысячу отговорок и причин, и, если б не разговор с Борисом, неизвестно, насколько бы ещё всё это могло затянуться.

— Что, Паша, пришёл навестить бывшего друга?

Борис даже не удосужился подняться с койки, так и остался лежать на спине, чуть скосив глаза в сторону Павла.

— Можешь присесть, что застыл? — в голосе сквозила неприкрытая насмешка. — Вон в углу, рядом с санузлом, стульчик имеется.

Борис держался молодцом. Узкая полутёмная камера-одиночка, с обшарпанной раковиной и биотуалетом в углу, от которого исходил стойкий, ничем не выветриваемый запах, не сломили дух Бориса. Он по-прежнему находил в себе силы саркастически шутить и улыбаться широкой и всё такой же обаятельной улыбкой.

— Что там в миру делается? Как новая ноша? Не давит на плечики?

— Не давит, — Павел уселся на стул, почувствовал спиной холодный пластик. — Борька, вот скажи, чего тебе, гаду, не хватало?

— Это, Пашенька, вопрос философский — на него просто так не ответишь. Да и надо ли? Дело сделано, финита ля комедия. Я проиграл, ты победил. Всё честно.

— Я с тобой не играл…

— Паш, ну хорош святого-то из себя корчить, — Борис чуть приподнялся на локте и посмотрел на Павла. Насмешка в его глазах исчезла, взгляд стал колким и злым. — Все мы в этой жизни играем. И идём к своим целям и вершинам. Ты же тоже к своей вершине упорно шёл. И по трупам шёл. Они тебе не снятся, не? Хотя бы свои, родные трупы. Лиза. Сынок…

— Борька! — Павел вскочил. Кровь отлила от лица, в глазах потемнело.

Борис тоже, быстро, как мячик, соскочил с кровати, оказавшись рядом с Павлом. Павел, не помня себя от злости, схватил Литвинова за ворот рубашки, дёрнул со всей силы на себя, почувствовав треск разрываемой ткани, увидел насмешку в зелёных глазах, оказавшихся почти вровень со своими, и, выплескивая всю скопившуюся в сердце ненависть и боль, впечатал Борьку в стену — головой о бетон.

— Сильно, Паша, — прохрипел Литвинов. — Эти на допросах не бьют, видно, на десерт меня для тебя приберегали. Ну давай…

Но злость уже отпустила Павла. Он медленно разжал руки и смотрел на Бориса, на его лицо, пошедшее красными пятнами. Смотрел слегка удивлённо, словно не понимая, что сейчас произошло. Что он только что сделал. Человек напротив всё ещё был его другом. Всё ещё им был.

— И как давно ты знаешь? — Павел сделал шаг назад, словно стоять рядом с Борисом было невмоготу.

— Недавно. Но догадывался о чём-то таком чуть ли не с самого начала, — Борис поднял руку, ощупал затылок, чуть поморщился. — Не знал только, насколько далеко ты мог зайти в своём стремлении забраться повыше.

— Ты всерьёз думаешь, что мною руководило это?

— Это, Паша, всеми нами руководит.

Борис отошёл от стены, снова сел на кровать, сгорбившись и уперевшись локтями о колени. Посмотрел на Павла.

— Человек — такое животное, что всегда и везде думает в первую очередь о себе. Некоторые — о своих близких, но и те, когда жопу прижмёт, всё равно сначала будут думать о себе. Поэтому я, Паша, тебя не осуждаю. Я тебя понимаю.

— Ты не прав.

— Ой, только не говори мне, что это всё ради мира во всем мире, ради нашей Башни, ради нашей великой цели — сохранить жизнь и бла-бла-бла, — Борис криво усмехнулся. — Мы не на собрании. Мы здесь вдвоём. Я и ты. Ты и я. Хоть раз будь честен, не передо мной — мне не надо — перед собой. Выскажись, душу облегчи. А потом пойдёшь дальше. Втирать людям про великие цели и великие жертвы.

В чём-то Борис был, конечно, прав. Но это была слишком простая, слишком примитивная правда, которая многое оправдывала, но ничего не объясняла. Она не объясняла ни его чувств к жене, ни той ответственности перед будущим, которую он чувствовал, хотя, может быть, и зря чувствовал. Может, и нет никакой ответственности, а будущее, какое никакое, наступит само собой и без него. И, значит, все зря…

Борис молча смотрел на него. Пристально, испытующе. Понимал его колебания. Ждал, когда он уступит. Сделает первый маленький шажок навстречу.

Павел медленно покачал головой. Нет, это всего лишь одна правда из сотен тысяч других правд. Это правда Бориса, Кравца, Полякова и им подобным. Но есть и другие. Есть правда Ледовского, прямая и солдафонская. Есть правда его дочери. Есть правда её друзей — серьёзной Веры и смешного, открытого миру и людям Марка. Есть правда этого мальчишки, Кирилла, который упорно шёл наверх ради людей, запертых где-то внизу по приказу Бориса, и ради его дочери, которую знал каких-то пару часов.

Так что напрасно Борис с иезуитской настойчивостью пытается продвинуть только своё представление о жизни. У него ничего не получится. У него уже не получилось.

— Ты не понимаешь. Не можешь понять. И, наверно, так никогда и не поймёшь.

— С последним высказыванием всецело согласен, Паша, — невесело рассмеялся Борис. — Времени у меня уже не осталось, чтобы успеть понять.

Павел побледнел. Они не касались приговора Бориса, но оба знали, каким он будет.

— Да ладно, расслабься, Паша, и не горюй. Кстати, как там насчёт последнего желания приговорённого?

Улыбка исчезла с лица Бориса, и Павел вдруг увидел, насколько Борис устал — смертельно устал.

— Я сделаю, что ты попросишь.

— Не трогай Анну, — в зелёных глазах Литвинова разлилась горькая тоска. — Ты наверняка читал протоколы допросов и видел, что я не упомянул Анну ни словом. И не упомяну. Но и без меня найдутся, уже нашлись те, которые наговорят и наговорили на неё и то, чего не было… Паша, обещай мне, что ты её не тронешь.

— Я понимаю, — медленно сказал Павел. — Ведь между вами…

— Ты дурак, Паша? — неожиданно зло перебил его Борис. — Какое «между нами»? Между нами всегда было только одно — ты…

***

Дверь в её кабинет была открыта. Павел видел, как она сидит, почти уткнувшись носом в компьютер и нервно грызет ноготь на большом пальце — привычка, которая так раздражала его в детстве и в юности. Она и сейчас раздражала — привычка, не Анна.

Сколько лет они знакомы? Можно было, конечно, посчитать, но стоило ли? Анна была в его жизни всегда. Анна — маленькая девочка, на которую однажды слишком много всего свалилось, Анна — угловатый подросток, свой в доску парень, Анна — девушка, наверно, красивая, хотя Павла в те годы интересовали другие, Анна — молодая женщина… Такая разная, но всегда — рядом. К ней можно было прийти в любой момент, без приглашения, вывалить на неё всё, спросить совета, посмеяться или помолчать, неважно…

Даже работая на станции, тремя сотнями этажей ниже, он при каждом удобном случае прибегал к ней в больницу — дома её практически было невозможно застать, она дневала и ночевала на работе. Он врывался в ординаторскую, там все его уже знали, и, если её не было на месте, кто-нибудь обязательно подрывался её найти — Паша, посиди, сейчас мы за ней сбегаем. Главврач и наставник Анны (как его звали? сейчас уже и не вспомнить) хитро улыбался и потирал кончик большого носа, спелой сливой нависавшего над тонкогубым ртом. Павел не замечал ни этой хитрой улыбки, ни веселых переглядок врачей и медсестёр, он вообще ничего не замечал, ведь это была его обычная жизнь. Жизнь, к которой он привык. Жизнь, в которой всегда была Анна.

А потом, приходя к ней, он стал всё чаще сталкиваться с Борькой. И однажды почувствовал себя лишним. И стал бывать у Анны всё реже и реже, а потом… потом в его жизни появилась Лиза.

И вот, что же выходит? Он просто дурак? Слепой дурак, как его назвал Литвинов…

Павел, не отрывая глаз от Анны, громко постучал по дверному косяку. Она вздрогнула, подняла голову. Удивление на её лице сменилось испугом, но она быстро взяла себя в руки — это же была Анна — поднялась со своего места, вышла из-за стола, но приближаться к Павлу не стала. Стояла, чуть опершись руками о стол и наклонив голову.

— Здравствуйте, Павел Григорьевич.

Павел видел — она закрылась. Об этом говорила и напряжённая поза, и нарочито официальный тон, и сжатая ниточка губ, тонких и почти бескровных. Он с силой потёр переносицу. Что ж в его жизни всё через одно место-то?

Анна и Лиза.

Две женщины.

Две сестры.

Одна — острая, непримиримая, закрытая на все пуговицы, но, если копнуть поглубже, кто когда-либо понимал его лучше, чем она? Другая — наоборот, открытая и нежная, но, если вдуматься, ему так и не удалось выманить её из одной ей понятного и придуманного мира.

— Мы будем разговаривать официально? — Павел прошёл в кабинет, прикрывая за собой дверь.

— А как ещё мне разговаривать с Главой Совета?

Павел пожал плечами.

— Я вас слушаю, Павел Григорьевич. Если мне нужно сдать больничные дела, скажите кому. У меня всё подготовлено.

— Зачем сдавать дела? — удивился он.

— Ну как же… Больнице нужен главврач. И после моего ареста, хорошо бы, чтобы главврач был назначен сразу. Так будет лучше для всех, для больницы, для пациентов, для человека, который придёт мне на смену в конце концов…

— Ань, не будет никакого другого человека. И ареста не будет. И…

Анна

Она всё думала, как это произойдет? Придут люди и на глазах всего персонала скрутят ей руки, наденут наручники и уведут? Или обойдётся без наручников и прилюдной демонстрации? Лучше бы уж так, чем…

Поэтому Анна даже — нет, не обрадовалась, чему тут радоваться — но вздохнула с облегчением про себя, когда увидела Павла на пороге своего кабинета. То, что он пришёл её арестовывать, она даже не сомневалась. Единственное, спрашивала себя: что же так долго-то? Чего тянут?

Когда события стали разматываться с катастрофической скоростью, когда Башня содрогнулась от ошеломившей новости про фальшивый карантин и от последующего вслед за этим вала арестов, допросов и увольнений, Анна поняла, что её арест — лишь вопрос времени. Таймер её жизни поставлен на счётчик, просто Анна почему-то не видела цифры на дисплее.

Она стала потихоньку готовить дела к сдаче. Пока, за неимением преемника, передавала всё старшей медсестре, втайне надеясь, что персонал не тронут.

Немного её смущала нелогичность поступков Совета: закрытие глаз на производство наркотиков в её больнице (для самой Анны это было ударом, оказывается, она и понятия не имела, что творится у неё под боком), полное игнорирование действий медиков, кто был так или иначе вовлечен в преступную организацию укрытия, и самое главное — заморозка Закона. Достоверные источники в лице Мельникова, который был назначен исполняющим обязанности начальника департамента здравоохранения вместо арестованной Ольги Ивановны, докладывали, что, якобы, это инициатива самого Савельева, что само по себе, зная принципиальность и упертость Павла, было странным.

Больница кое-как работала. После заморозки Закона, часть тех, кого Анна укрывала, вернулись к себе. Она видела — люди были растеряны, не знали, что делать, чего ждать, но в любом случае её больница перестала быть для них укрытием и спасением. Анне было стыдно смотреть в глаза этим людям, особенно в глаза матерей, которые в глубине души, и Анна это знала, всё-таки надеялись на чудо и на исцеление своих больных детей. Иногда люди, прежде чем уйти, вернуться в те отсеки, где они жили раньше, приходили к ней, объявляя о своём решении, но чаще уходили молча, не ставя никого в известность. В больнице осталось совсем немного народу: в основном тяжёлые, неходячие, да те старики, которым некуда было идти.

А теперь перед ней стоял Павел и говорил странные вещи. Что ей не только не собираются предъявлять никаких обвинений, но и оставят на должности главврача, и — самое невероятное — Закон отменят.

— Совет в настоящее время прорабатывает план действий и мер, которые должны быть предприняты. Это потребует мобилизации дополнительных сил и средств, а их у нас мало.

Павел посмотрел на Анну долгим взглядом. Ждал её реакции, но Анну как будто парализовало. Она не могла, не готова была поверить ему. Он ещё немного подождал, отрывисто выдохнул.

— Но эвтаназия останется. Для тех, кто сам… сам предпочтёт.

Вот и сказано основное. Никто ничего не отменит. Сейчас они просто ещё раз всё обсудят, в лучших традициях казуистики, подведут человеческую жизнь и смерть под правовую базу, завернут в красивую обёртку, как всегда делали, и презентуют восторженной толпе.

— Понятно. Ищете лазейки, — Анна покривилась.

— Лазейки? О чём ты? Ань, ты знаешь нашу основную проблему — ресурсы…

«Я сейчас взвою, — подумала она. — Ещё одно слово про ресурсы, и…».

— …я говорю даже не про энергетические, — продолжил Павел, словно не замечая гримасы на её лице. — Мы почти истощили те запасы, которые использовали для производства лекарств. Отчасти это было связано с неумелым управлением, отчасти с тем, что большое количество сырья шло на производство наркотиков.

— Наркотиков?

— Ну да. Они ж не из воздуха делались, — вздохнул Павел. — Расход был просто ужасающим. Именно поэтому Борису и потребовался фальшивый карантин, чтобы списать недостачу. Ну а сейчас мы в общем-то опять стоим перед тем, от чего ушли четырнадцать лет назад. Перед нами всё та же дилемма… но, Анна…

Он отошёл к стене, повернулся спиной к Анне и несколько раз с силой ударил кулаком о стену.

— Я так тоже больше не могу. Я ведь человек. Человек, Ань. Может и не очень хороший, но человек…

Ей захотелось подойти к нему, обнять, прижаться всем телом. Вспомнилось почему-то, как в детстве, когда Пашкины родители ругались, и в звенящем от ругани доме находиться было невмоготу, Пашка прибегал к ней, сидел в её комнате, насупленный, несчастный и какой-то застывший, а она просто прижималась к нему, молча, и эта молчаливая поддержка была лучше всяких слов и действий, и Пашка постепенно оттаивал, и на круглом веснушчатом лице снова появлялась улыбка. И сейчас надо было просто подойти. Но Анна не могла заставить себя сделать это.

Павел обернулся.

— Поэтому Закон отменят, но насколько это будет гуманно — оставлять людей практически без лечения, просто медленно умирать… тут я не знаю. Поэтому и приходится, как ты сказала… искать лазейки. Но… есть и хорошие новости. Ивлев, который тут у вас лабораторию содержал, последние несколько лет искал способы приготовления наркотиков из подручного сырья, то есть не из запасов, а из того, что мы можем взять из природы, из моря, из того, что нас окружает. Он оказался неплохим химиком и биологом, и его записи поистине бесценны. Во всяком случае так говорят фармакологи, которые сейчас изучают его наработки. Они думают, это пригодится и для изготовления лекарств. Увы, самого Ивлева придётся реабилитировать, чтобы он поработал на благо общества, хотя по-хорошему я бы придушил его собственными руками.

Сказав это, Павел в какой-то растерянности посмотрел на собственные руки, большие, сильные, и Анна поняла — это не преувеличение, Пашка действительно придушил бы, свернул бы тщедушную Ивлевскую шею, не поморщившись.

— Да, это неплохая новость, — осторожно сказала Анна.

— Но на это уйдут годы.

— Я понимаю.

— И ещё… я об этом разговаривал с Мельниковым… Скорее всего он займёт должность главы департамента здравоохранения, и, я чувствую, — губы Павла чуть тронула усмешка. — Попьёт у меня крови этот твой Мельников.

— Попьёт, — согласилась Анна и добавила. — Он тебя ненавидит.

Она сама не заметила, как уже забыла официальный тон, и они снова были на «ты».

— Ненавидит, да. Ну да ладно. Пусть ненавидит. Мельников — мужик с головой, как-нибудь сработаемся. Так вот. Мельников предлагает переделать твою больницу полностью под хоспис. Можно привлекать волонтёрами старшеклассников, всё равно некоторые балду пинают. Ты как, согласна?

— Про волонтёров тебе, наверно, Ника идею подкинула? — улыбнулась Анна.

— Ника.

Анна видела, что при упоминании дочери, его лицо разгладилось, просветлело, тяжесть во взгляде исчезла, и за каменной маской лица медленно проступал прежний Пашка — весёлый, вихрастый, тот, родной, с которым можно было и в огонь, и в воду, и в медные трубы.

— Я не против. А что будет со стариками?

— Тут вот такое, — замялся Павел. — Те, у кого есть близкие, кто может их содержать и заботиться, те вернуться к родным, а одинокие… или те, у родственников которых нет возможности их содержать, те тоже останутся здесь, у тебя. Так нормально?

Она кивнула.

— И, Аня… Ника сказала, что у тебя тут… — Павел опустил глаза, будто боялся встретиться с ней взглядом. — У тебя тут Иосиф Давыдович. Я могу… с ним увидеться?

— Сюда, — Анна толкнула рукой дверь палаты. Пропустила Павла внутрь, но сама не вошла.

Иосиф Давыдович, сгорбившись, сидел на краю больничной койки. Он скучал. Бывшего его соседа забрала домой дочь, и старый учитель остался один. Передвигался он уже с большим трудом, так что даже Катя перенесла свои вечерние посиделки из соседней женской палаты к Иосифу Давыдовичу. По вечерам Анна слышала, как громко стучат об пол ходунки неугомонной Софьи Андреевны. Слышала и улыбалась — значит, весь табор, возглавляемый старой сплетницей, спешит на свои собрания.

— Иосиф Давыдович, вы меня не уз…

— Паша…

Стариковское дребезжание голоса не могло скрыть любовь, нежность и ласку, которые, окутывая тёплой мягкой волной, затапливали и сбивали с ног. И — Анна видела — Павел не устоял. Он медленно опустился на колени перед старым учителем, уронил голову в подставленные морщинистые стариковские ладони, ветхие, хрупкие, похожие на жёлтый полуистлевший лист бумаги, и прошептал, еле слышно, почти беззвучно, но Анна точно знала, что:

— Простите меня, Иосиф Давыдович…

Кир

Кир проснулся от того, что его как будто кто-то щекотал: ласково и нежно проводил чем-то невидимым, тонким и едва ощутимым по щеке, отчего было приятно и одновременно щекотно.

Он открыл глаза и прямо перед собой увидел лицо Ники. Девушка спала, подперев щёку кулачком. Её пушистые ресницы чуть подрагивали, а на губах играла счастливая улыбка. Кир глядел на её лицо, на золотые пятнышки веснушек, переводил взгляд со смешного вздёрнутого носа на медный завиток, упавший на розовое ушко, и опять на лицо, на тонкую линию золотистых бровей, чуть приоткрытый рот, неровный контур губ, распухших от поцелуев. От его, Кира, поцелуев.

Ему захотелось опять поцеловать её, дотронуться до нежной детской шеи, прикоснуться губами к хрупкой ключице, выглядывавшей из мятой, чуть сползшей с плеча рубашки, но он сдержался. Не хотел будить так рано.

Кирилл вспомнил вчерашний день. Кажется, это было целую жизнь назад.

— Ника! Выходи встречать гостя!

Зычный голос Павла Григорьевича покатился по квартире, мягко отскакивая от светлых стен, рассыпаясь на звуки и тона и снова собираясь в одно целое, сильное эхо, раскатами отзывающееся откуда-то из глубины, из дальних комнат, и вплетающееся в знакомый тёплый солнечный смех.

Она появилась словно ниоткуда. Как будто тающий вечерний свет соткал её из своих лучиков, вплетя немного золотисто-пыльной паутины, добавив капельку звонкого воздуха, сбрызнув свежестью и надеждой, и она очутилась перед ним. И улыбка, слетевшая с её губ, и нежность, озарившая тонкое полупрозрачное личико, отразились и на его лице совершенно глупой улыбкой и рвущейся ей навстречу радостью.

Кир не помнил, как ушёл Павел Григорьевич. Кажется, он что-то сказал. Кажется, Ника кивнула, не глядя на отца и ничего ему не отвечая. Тихо захлопнулась дверь, где-то далеко, на краю другой Вселенной, а в этой Вселенной были только они. И они стояли друг напротив друга, и она то улыбалась, то хмурилась, и Кирилл никак не мог понять, почему она хмурится, улыбаясь.

А потом они поругались.

Это было так неожиданно. Она говорила, сердясь и запинаясь, что ему совершено не обязательно было приходить к ней, если он так этого не хочет, что не надо слушать её отца и Веру, и вообще никого не надо слушать, потому что если ему не надо, то она уж как-нибудь это переживёт, и если ему не хочется, то ну и пусть… А он стоял и не мог понять, чего он не хочет, чего ему не надо, и растерянно улыбался, и ничего не мог ответить. И вдруг, разом догадавшись про что это она, нахмурился, шагнул ей навстречу и заговорил. Нервно. Невпопад. Перескакивая с одного на другое. Он говорил, что он и не слушает никого. Что он хотел, но думал, что она… И вообще зачем он ей, вот такой, и как он ждал, что она придёт, и…

Медленно угасал вечер, и откуда-то из другого мира на бесшумных кошачьих лапах подкрадывалась ночь. Лиловая, глубокая, в золотых крапинках звёзд.

А они всё никак не могли наговориться.

— Папа, наверно, сегодня уже не придёт, — сказала она.

— Наверно.

Он согласился с её словами легко, совершенно не думая ни об её отце, ни о ком-либо другом. Всё это было где-то далеко. Не здесь. Не в этой реальности.

— Можно я тебя поцелую? — спросил, уже наклоняясь к её губам.

Она замотала головой, засмеялась, обхватила его голову руками, запустив тонкие пальцы ему в волосы. И почти одновременно её смех замер, накрытый его поцелуем…

Кирилл улыбнулся, по-прежнему не отрывая глаз от лица девушки и воздушной копны медных волос, и вдруг с удивлением заметил, что волосы её засияли, переливаясь золотым и розовым — это медленно-медленно за её спиной вставало солнце, нехотя поднималось, протягивая жаркие руки сквозь панорамные, ничем не задёрнутые окна.

— Ника!

— Что?

Она сонно заворочалась, перевернулась на спину, приоткрыла глаза и тут же крепко зажмурилась, смешно наморщив нос.

— Ника! Встань, пожалуйста! Ну, пожалуйста, встань.

Она удивлённо посмотрела на него, но подчинилась. Ещё не понимая до конца, что он от неё хочет, поднялась, зевая и потирая глаза руками.

— Ну чего ты, Кир. Не смотри, я лохматая и вообще…

— Не-не.

Он вскочил, мягко подтолкнул её, смеющуюся и упирающуюся, к окну, развернул к себе лицом и чуть отступил, на полшага назад.

Позади неё огромным и огненным шаром вставало Солнце. И Кир видел, как вспыхивают золотым нимбом разлетевшиеся кудряшки, как сверкает, переливаясь, золотая россыпь веснушек, оставленная когда-то на её лице горячим солнечным поцелуем, а само лицо, фарфорово-нежное, начинает светиться, словно там, в глубине её души разом включились сотни волшебных фонариков.

— Ты сияешь… — пробормотал он. — Я всегда хотел посмотреть, как ты сияешь…

За её спиной вставал новый день.

За его спиной начинался новый мир…

Оглавление

Пролог

Часть 1. Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Часть 2. Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Эпилог