Александр Бренер — арт-скандалист и сравнительно недавно открывшийся нам большой писатель. Его новая книга — перебирание чёток, ритмизованная мантра, частично записанная на звёздном наречии Хлебникова. Бренер повествует о художниках и их шедеврах — от безвестного резчика по кости каменного века до Фрэнсиса Бэкона и Сая Твомбли — настолько лично, словно вы сами переживаете каждую эмоцию, каждый миг созерцания. Радикальный противник институций учит, как разглядеть истинную суть искусства, вписывая каждое творение в мировое полотно смыслов.

© Александр Бренер, 2017
© Все свободны, 2017

Мы живём в эпоху, когда искусство сделалось посмешищем.

Раньше дерзких и непокорных усмиряли с помощью цепей, кнута и оплёвывания.

А мировое искусство убили путём продажи, шумихи и глорификации, как могли бы убить равнодушием.

Некалендарный праздник образотворчества превратился в безотрадные будни зрелища.

Нет больше народа, который бы вздрогнул радостной и жуткой дрожью, услышав слово «искусство», словно это его окликнули по имени.

Нет больше художника, который вынес бы обществу ужасный приговор, как тот умерший татарин, что оставил пр­ед­смертную записку с краткой, но привлекающей внимание надписью: «Плюю на весь мир».

Поэзия утратила сознание своей правоты и заискивает на сцене.

Неужто существовала эра, когда светская чернь боялась художества как сумасшествия, а власти держали артиста за слишком уж горячую голову?

Неужто чрезмерная нежность и божественная жестокость были ремеслом художника?

Много же воды утекло с тех пор.

Кто теперь помнит эту немую выставку свободы от железных законов жизни?

Далеко и то время, о котором сказал Матисс: «Моя живопись — кресло для усталого бизнесмена».

В его словах — усмешка и сухость.

А что сейчас?

Полюбуйтесь: бриллиантовый череп с золотой цепью на руке и ноге, с изумрудом в пупке, готовый на похабные услуги в мировой корпорации.

Ну да чёрт с ним, с этим убожеством.

У нас ведь своя, дикарская радость: мы пылаем любовью к искусству.

А любовь — не власть, она — сила.

Она даже железо заставит запеть: «О, рассмейтесь!..»

Поэтому если б меня вдруг разбудили среди ночи и приставили нож к горлу: «Как же нам обращаться сейчас с мировым художеством или с каким-нибудь одним его творением?», то мой ответ был бы скор: «Как можно любовней».

Искусство хочет сугубо личного, сокровенного к себе отношения.

Оно требует перверсии.

Превосходные гетеры античности и некоторые тираны древности, средневековые еретики и герцоги Ренессанса, безродные бродяги на пыльных дорогах Европы и философы в тенистых аллеях, а под конец даже отдельные торговцы вроде Амбруаза Воллара понимали, что истинное проникновение в образотворчество — это не когда вы смотрите на Джоконду из луврской очереди, но когда падаете перед нею ниц, пляшете, сжимаете её в руках, целуете, рвёте в клочья, отворачиваетесь в смятении, подрисовываете ей усики, заумно воркуете — то есть вступаете с ней в самые задушевные, а подчас и загадочно-тесные, странные отношения.

Надо обожать искусство, следуя собственной таинственной логике.

И всегда помнить слова поэта: ум начинается там, где учатся делать выбор между плохим и хорошим.

Сделаем же выбор в пользу наилучшего — мира иного, искусством сотворённого.

Говорят, в Древнем Египте искусство находилось под абсолютным контролем государственных чиновников и жрецов, которые утверждали незыблемые канонические формы для всех изображений.

Без этих канонов и шагу нельзя было ступить.

Наверняка так оно и было.

Но я вспоминаю один египетский черепок, хранящийся в Турине.

На этом глиняном кусочке изображена юная танцовщица.

Она сделала «мостик» — запрокинулась всем телом назад перед тем, как перевернуться.

Волосы её упали на землю, а худое тело прикрыто только набедренной повязкой.

Какое же это акробатическое существо!

Безымянная, прыгучая, неподвластная тварь!

Её поза обещает волшебный кувырок.

Она не заботится ни о морали, ни о величии, ни о добре и зле, а лишь открывает саму себя.

Она дошла до нас на обломке горшка — вне всяких контекстов, без канонов.

Она исключительна, беспризорна, неуправляема.

Так вот, это — моё искусство.

И оно не повинуется никаким установлениям и законам.

Оно не важничает, не унижается.

Оно не заботится о морали, славе, добре и зле, истине, а лишь открывает себя.

Оно, как эта циркачка, — перед прыжком в неизвестное.

Оно — живое.

Оно блаженно.

Древние египтяне много думали о мёртвых.

У них были чёткие правила сообщения с миром усопших.

Эта моя книжка тоже про