Только у меня мало правил.

Но одно всё-таки есть — тяга к их мистериям.

Как сказал мыслитель: «Я должен быть с мёртвыми, если только хочу жить; вы же живёте в других условиях».

Должен признаться, дружеские связи с живыми у меня не получались.

Отношения с современниками складывались в моей жизни дурно, с ожогами и зáморозками.

Я рвался к пылким привязанностям и жарким союзам.

Я хотел дружить и делить с другом всё, что у меня было.

Но, возможно, у меня ничегошеньки не было.

Я мечтал, чтобы в дружбе не было никаких расчётов, кроме неё самой.

Но я не знал, а, возможно, если б и знал, то не понял бы сказанного поэтом: «Дружба подобна сокровищнице: из неё невозможно почерпнуть больше, чем ты в неё вложил».

И всё же у меня оказались друзья — мёртвые.

Из своего эфира, из своего моря морского они сходили ко мне то поодиночке, то стаей.

И я улетал в их простор, в их океанические глубины.

Как говорит одна похотливая старуха в рассказе Зощенко: «Ах, как я любила любовь!»

Своими щедро расточаемыми ласками мёртвые — я говорю о поэтах, художниках — исцеляли меня от логики ужасного века, от злобного смысла, пришедшего с островов земли.

Кумиры целящие, я пользовался позаимствованным у вас блаженством!

Я был нищ близостью к божествам.

«О, дайте мне уста! Волнистые уста дайте мне!» — молил я моих морежителей.

Дали ли они?

Не смехотворно ли жить заимствованным светом?

Но ведь сказал же Ницше: «Необходимы образы, по которым возможно жить».

Бродя по Европе, я посещал некрополи, дабы навестить любимых покойников.

О, Монжуик, Централфридхоф, Празереш!

На маленьком лондонском кладбище, превращённом в парк, я отыскал памятную плиту Уильяма Блейка.

Чтобы выразить кумиру свой восторг, я не нашёл ничего лучшего, чем раздеться и лечь перед надгробием.

Я хотел излить на Блейка мою горячую сперму.

Но не удалось — на скамейку поблизости сели какие-то офисные служащие.

Не закончив ритуал, я бежал.

В Париже я прямо-таки пристрастился к могильникам.

Мне ненавистны были толпы на бульварах, витрины, стада машин, зато места вечного упокоения прельщали своей умиротворённостью.

На монмартрском погосте я влюбился в могилу Фурье, хотя никогда не читал его книг.

Зато знал: сюрреалисты восхищались им, его ценил Делёз.

Я брал с могилы комья земли и нюхал, пачкая нос и щёки.

Я приплясывал перед захоронением.

Я любил хвататься за деревья на том погосте: стволы впитали в себя соки прошлых людей.

Здесь были похоронены Гейне, Виктор Браунер.

Там обитало множество кошек, и мы с Варварой приносили им кушанья.

Выложив жратву на могилу, мы призывали зверьков: «Кис-кис-кис!»

Твари ели, сидя на Фурье, а мы пили украденный в лавке коньяк.

Гераклит сказал: «Бросьте моё мёртвое тело псам!»

А Микеланджело добавил:

Мне любо спать — отрадней камнем быть.
В сей век стыда и язвы повсеместной
Не чувствовать, не видеть — жребий лестный,
Мой сон глубок — не смей меня будить.

Но я хотел тревожить мёртвых — искал их помощи.

На кладбище Монпарнас мы ходили к Бодлеру.

Перед его могилой хорошо было целоваться и щупать друг друга.

Заметив это, дама в шубе крикнула: «Merde!»

Там же я обнаружил надгробие графика Ролана Топора.

Это был барельеф с изображением бегущего человека — в руке чемодан.

Чемодан раскрылся, и его содержимое вы´сыпалось наружу.

Мне всегда нравились рисунки Топора — своей странной топорностью и забавным ступором.

Барельеф мне тоже понравился.

Я тут же сбегал на находящуюся неподалёку могилу Сержа Генсбура, заваленную цветами.

Украл у Генсбура самый роскошный букет и отнёс Топору.

Много раз совершал я подобную процедуру: дарил чужие цветы Беккету, Сезару Вальехо, Бранкузи, Десносу.

Но самая смешная история случилась на Пер-Лашез.

Мы там навещали Уайльда, Сёра, Доре, Делакруа, Домье, Махно, Нерваля...

Я приохотился незаметно, но смачно плевать на могилы моих возлюбленных — орошать их своей внутренней сыростью.

Так я пытался засвидетельствовать им своё благоговение и интимно влиться в их море морей.

В самом деле, что может быть сокровеннее передачи саливы изо рта в рот, как это делают любовники?

И вот, бродя по Пер-Лашез и поплёвывая, наткнулись мы однажды на толпу перед могилой.

Это было последнее пристанище Джима Моррисона.

Там всегда есть туристы, молодёжь, любопытствующие.

В тот день место Моррисона была окружено металлическими барьерами — то ли из-за ремонтных работ, то ли чтобы не затоптали люди соседние погребения.

Мы подошли и молча наблюдали.

Рядом с надгробием стояла охранница в униформе — чернокожая женщина.

Она невозмутимо смотрела на сборище, а поклонники Моррисона фотографировали, гудели, старались как можно ближе подступиться к святилищу.

И вот я со своего