Сердце Рароха (СИ) [Элли Флорес Peony Rose] (fb2) читать онлайн

Сердце Рароха

Пролог

Год 4678 от сотворения мира

* * *

В темнице пахло плесенью, не вынесенным горшком с нечистотами и разлагающейся плотью. Вчера вечером сюда неведомым образом пробралась молоденькая крыса и тут же издохла. Бел сидел на широкой лавке у стены, держа голову бредящего отца на тощих коленках, и убрать падаль сам не мог, поэтому позвал стуком в стену тюремщика Другака. Тот откликнулся не сразу, а по прибытии намеренно лязгнул ключом в замке и тяжелым засовом. Вошел медленно, показывая, что делает одолжение «вшивому щенку».

На просьбу Бела об уборке старый Другак ответил кратким бранным словом и плевком. Дверь громыхнула, снова лязгнули засов и замок, раздирая обострившийся слух, и последний лучик надежды, который каким-то чудом еще теплился в душе Бела, погас.

Остаток дров, как назло, также догорел в печи. Осенняя стынь медленно пробиралась в каморку, а пустой живот не позволял взять над ней верх.

Отец испустил дух двумя часами позднее. Всю ночь Бел просидел, не отпуская его, ощупывая дрожащими тонкими пальцами постепенно холодеющие лицо, плечи, грудь… Соломенный тюфяк под ними давно превратился в гнилую влажную массу, и вши с клопами там действительно жили привольно. Но ему было все равно, что они кусают до крови — окаменевшее сердце и спутавшиеся мысли понемногу влекли в объятия смерти.

* * *

Смерть ходила за ним с рождения: сначала обернулась черной тоской и увела в омут мать, красавицу Радимиру, затем в облике бродячего пса уволокла молочного брата, кровинушку кормилицы Улиты, а после раздула пламя родильной горячки и унесла мачеху Искру и младшего братика, которому и имени-то не успели дать, как полагается. Дальше наступил перерыв. Несколько лет были хорошими, смерть пряталась где-то, лишь изредка показывая свою горбатую спину и блестящий острый серп.

Ушел к предкам дед, премудрый князь Стоум, и на престол взошел старший брат отца, князь Осмомысл — вот тогда-то серп засвистел в воздухе, разя направо и налево. Только виновником был не дядька — ссору затеял отец, вечно всем недовольный и задиристый княжич Негослав. За ссорой последовала распря, в которую втянулись все до единого родовитые бояре, с севера до юга закипели сечи малые и великие. Полнились реки кровью братской, полнились овраги костями белыми, а над всем этим кружилось сытое и довольное воронье… И настал день последней сечи у неприметной деревеньки Рядновки, когда два войска с двумя братьями-соперниками встали друг против друга.

Осмомысл, надо отдать ему должное, сделал последнюю попытку примирения — выслал людей с золотым стягом и княжьими дарами, взамен просил одного, чтобы младший отказался от притязаний на престол. Не внял Негослав, насмеялся над послами, и не только словесно, обоим отсек нос и правую руку — в таком позорном виде вернулись они к князю и взмолились о каре обидчику.

Ответ Осмомысла был молниеносным и жестоким: его тяжеловооруженные конники ударили по первой линии бунташного войска, как кнуты из железной проволоки, не помешали им ни летящие стрелы, ни поставленные навстречу «челюсти» из острых кольев.

Негославовы конники числом и оружием намного уступали врагам. Их смяли, как непропеченный каравай, и разгромили безжалостно и быстро. Затем стоптали лучников и врезались в пеший строй, ломая его и разрывая на неровные части.

В образовавшиеся бреши понеслись своры боевых псов, одетых в особые кожаные доспехи с шипами, а за ними ринулись уже пешие воины с мечами и секирами, оглушая врагов громогласным кличем: «За истинного князя нашего Осмомысла!». Оставшиеся бойцы Негослава сопротивлялись отважно, и в какой-то миг показалось даже, что отобьются. Но этот миг прошел, и случился перелом, после которого все пошло прахом.

Проиграв бой, Негослав с сынишкой и небольшой дружиной бежали что есть мочи. Недалеко, правда, удалось уйти. Поймали их на ближайшем броде, связали, как простых смердов, кинули на повозку и в таком виде привезли Осмомыслу.

Вот тогда новоставленный князь показал всем, что недаром носит такое имя, и мыслей у него не то, что восемь, а и восемьюдесятью восемь, а может, и поболее. Речь произнес перед своими воинами и перед пленными — и виден был в речи той владыка до мозга костей: «Не желаю смерти ни брата моего, ни братучада, ибо крови пролилось довольно, и мира хочет душа моя, как и земля наша. Возьмите Негослава и Беломира, отвезите на восток, в крепость-заставу Соколку, ослепите и бросьте в темницу. Пусть светлые боги милостивы будут к ним, и пусть раскаяние сопутствует им каждый миг жития… Всех, кто поддержал притязания брата моего, прощаю и зову присягнуть мне, законному князю Сольскому, на верность. А теперь — да возвеселятся соратники мои великим весельем, будем пировать и петь во славу Огнесвета Творца и детей его, Воибора Могуты, Живомира Странника, Горислава Жарника, Звенислава Игруна и Раданы Летуньи!».

Хитер и тонок оказался Осмомысл — одним ударом убил всех зайцев, и милосердие показал, и соперников обезвредил, и намекнул, что все до единого светлые боги отныне стоят у его престола и охраняют от Темновида Истребителя и страшных его порождений. А с кем светлые боги, с тем и удача всегда.

Бел помнил все, как будто это случилось мгновение назад: дорогу на повозке и злые шуточки охранников, темный от гнева лик и зубовный скрежет отца, свежий осенний воздух с дымком, первые ливни и серую пелену туч в небе, ночевки в бедных избах и участливые лица деревенских баб, качавших головами и исподтишка совавших маленькому княжичу ломти ржаного хлеба или печеные яйца — простую, но бесценную милостыньку… Помнил он и крепость-заставу Соколку у самой границы княжества, вознесшую три башни к небесам, и бледное лицо палача, туго стянувшего вокруг его головы тяжелую вонючую повязку; снять ее Бел не мог, руки и ноги ему связали накрепко. По истечении суток глаза будто огнем взялись, и боль одолела так, что крик рвался из его уст сам собой, до икоты и хрипа. Он сорвал связки, рядом кричал отец… Но никто не приходил еще сутки, а когда повязки сняли, мир пропал, погрузился во тьму без единого проблеска.

Двое слепцов, отец и сын, стали жить в темнице. Хотя жизнью это назвать и язык не повернется — так, тянули тягло, как две клячи, прикованные к мельничному колесу. Ночами снились Беломиру странные сны: кто-то прилетал в его затхлый угол, шелестел крыльями, садился вначале в изголовье, потом в ноги и начинал дышать палящим жаром. Один раз Бел не выдержал, закричал, отчего отец пробудился и отругал его, вместо того, чтобы утешить и утереть сыну слезы. Негослав никого не чуял в темноте. Летун был лишь Беломировым гостем, призраком. Так что после юный пленник приноровился класть под голову острые соломинки — когда страх достигал пика, они кололись и пробуждали его.

Пока можно было гулять во внутреннем дворике крепости, утоптанном до состояния камня и без единой травинки, Беломир старался надышаться, напитаться хоть такой жалкой волей. С наступлением холодов прогулки запретили. Может, боялись побега? Хотя куда калекам бежать без подмоги? Да и одежды теплой у них уже не было, кроме тонких овечьих накидок-одеял.

Запретили почему-то даже баню, это оказалось особенно мучительно для чистоплотного княжича. Кровавые расчесы зудели порой так, что хотелось кожу с себя снять и выкинуть на потребу бегавшим между перекрытий крысам. А той воды, что выдавали на день, едва хватало на скромное умыванье и полоскание рта. Он ухитрялся при этом чистить зубы уцелевшим еще с воли платком, натертым взятой со стены сушеной известью.

Хуже всего была еда. Кормили так, что беднейшему смерду-безземельнику впору бы — хлеб из самой дешевой муки-смесовки, похлебка из полугнилых овощей, в которую только по большим праздникам кидали ошметки залежавшейся рыбы или старого вяленого мяса. Пока на страже был молодой воин Чаян, Белу перепадали радости вроде узвара из яблок и слив или ломтики хорошего пшеничного хлеба, которыми побрезговал сытый воевода-начальник крепости. Однако добряка Чаяна убили в одной из пограничных заварушек, пришел Другак и сразу взял быка за рога — объявил узникам, что отныне только ему решать, как они жить должны. Решал же, пользуясь своей властью над беззащитными людьми и ежедневно доказывая им, что нрав человеческий, не смягченный добротой и воспитанием, убог и мразотен. «Будете жаловаться кому на меня — сделаю так, что очутитесь за стеной, а там кочевники ходят, потащат вас на арканах псам своим на забаву, и косточек не сыщут!», — такова была обычная его приговорка во время выдачи ужина. Сказавши угрозу, Другак ржал и щелкал Бела по носу или по затылку, так ведь смешнее.

Сначала Негослав подбадривал Бела, потом перестал, погрузился в себя. Болезнь пришла к нему на третий год заключения, быстро измотала и наконец швырнула в лапы смерти.

* * *

Бел плохо сознавал, что тело его уже остыло до опасного предела. Однако едва тлевшая в печурке щепа вдруг запылала, затрещала, хотя никто к ней не подходил. По стенам заиграли рыжие и алые отблески, кусачие твари куда-то сгинули. Ему удалось смежить веки и задремать. И кошмаров уже не было. Будто со смертью Негослава призрачный летун решил щадить Бела…

На рассвете, который молодой слепец определял уже не глазами, а каким-то иным чутьем, Другак громыхнул дверью и на удивление дружелюбным, даже заискивающим тоном молвил:

— К вам тут послы приехали, государь княжич… Из самого стольного града, стало быть. От самого князя Осмомысла. О как!

От новоприбывших пахло свежим воздухом, довольством, радушием — всем тем, что Бел считал уже побасенкой.

— Здрав буди, государь княжич, — заговорил один из них, и Бел беспокойно заерзал на своей гнилой соломе. Лица, как бы увидеть их лица! — Весточку добрую привезли как раз к твоему тринадцатому дню рождения: князь Осмомысл дарует тебе великую милость и призывает к себе, дабы учился ты всему, что подобает его наследнику. Получи же плащ с его плеча и хлеб из его родового очага, как знаки приязни, и возблагодари светлых богов за такой счастливый исход…

Но посланник не успел договорить. Беломир закашлял, замахал руками и начал смеяться. Хохот его был таким диким и хриплым, что казалось, сам Темновид сидел вместо юного истощенного княжича у стены и издевался над жалкими смертными.

Безумный звук взлетал к потолку вонючей каморки, лился через перекрытия этажей, солидную крышу, и наконец поднимался в пасмурное осеннее небо, сплетаясь с очажным дымом и тонкими летучими паутинками.

Были послы мужиками крепкими, много повидавшими, но этот смех и их пробрал жутким страхом.

Кто-то выдохнул, кто-то попятился.

— Говорил вам, маленько не в себе он, — засуетился Другак, — да отойдет, только подышать ему пару деньков да отъесться жирными харчами. Отец еще вон помер намедни, горюет небось… Вы идите, я его приготовлю сейчас, отмою, одену как полагается, во все чистое. Супчика дам попить свеженького опять же. Ничего… Отойдет, как пить дать отойдет.

* * *

Беломир, запрокинув голову, нюхал воздух воли, словно молодой волк. Широкоспинная кобыла под ним шла тихо, спутники, они же охранники, тоже никуда не спешили. А к чему торопиться-то? Чай, задание выполнено, наследник едет в стольный град, живой да здоровый. Слеп, ну да князю позволительно, был бы разум на месте и сила в руках и ногах, да паче того — в мужском естестве. А то вон, Осмомысл хоть и славный правитель, да отцовство ему не улыбнулось. Как ни родится у супруги его Елицы младенец — сразу на тот свет сбегает. Верховный жрец Огнесвета, старый провидец Зареслав, так и сказал: единственный наследник Осмомысла в темнице сидит, или его берите, или ждите беды великой и разорения княжеству.

А что зол наследник, так дело поправимое. Окажется среди роскоши, услышит, как слуги бегут малейшее желание исполнять, размякнет, простит дядьку венценосного. Да и прощать особо нечего, отец бунташный сам виноват, все знают…

Беломир будто читал эти мысли спутников. Читал — и хохотал, но уже мысленно, чтобы их не встревожить чересчур.

Простить? Такое — и простить?

Никогда. И пусть карает его Огнесвет всеми карами небесными. Нет милости в его сердце к дядьке. Ни к кому нет. Кончилась доброта в нем, погибла в тот миг, когда отец хрипел, изнемогая от предсмертных страданий.

Дорога, по которой стучали копыта лошадей, вела в обширный лес, где рябины уже украсились алыми гроздьями, и грибы спрятались в медную опавшую листву, а озера подернулись тоненькой пленкой первого ледка. Он не мог видеть этой красоты, но вспоминал, и от воспоминаний становилось вдвое, втрое больней.

— Что за притча? — вдруг вскрикнул тот, первый заговоривший с ним, посланник князя. Его звали Храбр. — Глядите, за нами по дороге огненный след вьется, будто кто веревку горящую тащит!

— Охраните от зла, силы небесные, — загомонили остальные. — Оберегите от несчастья…

Беломир ехал так же молча, только ухмылялся под капюшоном подбитого лисьим мехом плаща. Кого охранят те силы, еще неведомо. Точно не убийцу-дядюшку и споспешников его, кровожадных бояр.

Уходила осень, вместо нее шла зима-суровка, с морозами трескучими, снегами скрипучими, голодом и черными беззвездными ночами.

Шла новая эпоха в княжестве Сольском, с запада и севера окруженном дремучими лесами и высокими холмами, с востока — степными просторами, с юга — глубокой рекой и болотищами.

И беспокоились соседи-князья, видя эти крутые перемены.

Глава 1

Год 4685 от сотворения мира

* * *

Серпенецкий зной лип к телу, давил на грудь и голову, высасывал все соки, точно старая злобная Кирла-Чувырла. Вдали, над бесконечными рядами спелой ржи парил ястреб — зорко выискивал беспомощную молодь, будь то птицы или мелкие полевые зверьки.

Весняна остановилась, вытерла рукавом пот со лба и выдохнула. Потом чуть сдвинула малое коромысло на правом плече, чтобы идти стало легче.

Когда-то она пробовала таскать отцу и дядькам полдник просто так, в руках, да чуть обеих не лишилась от натуги. Теперь только на коромысле — на каждом конце по ведерку с крышкой, в одном ядреный квас, в другом каша либо похлебка, обязательно с куриным мясом или вареными яйцами. Мужикам без домашней еды никак, сил не будет с зари до сумерек пахать, сеять либо косить сочную траву на заливном лугу, как сегодня.

Она поспешила вперед: у кривого камня надо будет свернуть на едва приметную тропку налево и идти еще с полверсты, там и будет стоянка работников. Коса черная моталась по спине, била под коленки. Эх, надоела до поросячьего визгу, да нельзя стричь — засмеют, ишь размахнулась, в замужние раньше времени подалась, да без мужа. Сарафан каждодневный — застиранный, с латками, да и лапти не новые, папке недосуг, дядькам тоже, Весняна их в том году сама плела, падая от усталости. А куда деваться-то… Как мамка померла родами, так и осталась семилетняя дочка Осьмини Клевца хозяйкой в доме. То обед свари, то избу подмети, то малому братишке Дражку соску в рот сунь, то на огород сбегай за луком да редькой, то скотину подои и кур покорми, и так крутись, как сама знаешь, девонька милая.

Жены и дочери дядек, впрочем, сиротку жалели, иной раз помогали, но у них и своей работы невпроворот — куда ж еще и чужую вешать на усталые плечи. Добрее всех были Деяна, жена старшего отцова брата Вадима, вскормившая Дражка после потери своего младенчика, и ее единственная дочка Ладана, девка с худым станом и простецким лицом, но умная и красноречивая, как старуха-знахарка. Ладка все время сидела дома, ей даже до ветру зимою выйти — тут же болячку схватить, вот и определили убираться, кашу и щи варить да песни петь и сказки сказывать. И умела ж она их говорить!

Весняна снова остановилась, потому что сердце выскакивало из груди. Рожь обступала со всех сторон, высоченная, с тугими колосьями; кое-где мелькали яркие, лучисто-синие васильки и белая кашка. Скоро жатва. Привычные насекомые не пиликали, не стрекотали в густой поросли, видно, тоже устали от жары. Вдруг рядом качнулись стебли — пробежала юркая полевка-мать, искать корма деткам. И совсем неожиданно и спасительно повеяло прохладным северным ветерком — ах, как хорошо!..

Губы сами собой начали шептать детское, привычное:

— У доброго мужика

Родись рожь хороша:

Колоском густа,

Соломкой пуста!

Да, Ладка умела сказками привлекать сердца, у Миряны, дочки Юрия, среднего отцова брата, стан и лик были таковы, что все мужики женатые и юнцы безусые шеи сворачивали, как шла она по своим делам. Да и у других девок деревенских, кого ни выбери, была какая-то милая особинка, отчего и прочили их в жены добронравным уважаемым людям.

А вот ей, Весняне Осьминичне, кругом не повезло. Характер твердый, прямой, чуть что не по ней — вскипает, как речка по весеннему половодью, бурлит, брызжет в людей резкими словами. Да что там характер… Лицо… Ну, лицо обычное, румяное, глаза синие, щеки с выдающимися скулами, нос с курносинкой, ямка на подбородке, в папкин род. Высокая, крепкая, да грудь толком не отросла, бедер крутых нет — фигура почти как у парней-сверстников, разве что плечи поуже и борода не растет. «Доска ты занозистая, — как-то бросила ей свысока Мирка, и все девки, собравшиеся на вечерку с прялкой, засмеялись. — Мужу тебя, небось, и пощупать будет зазорно. Ну, да работать умеешь, и то хлеб». Ох, как тогда вытерпела, сжав под передником кулаки, Весняна, хотя страсть как хотелось вскочить и врезать по белому личику по-серьезному! Нельзя, так вовсе ее в безумные запишут, по всей деревне ославят, и отца с братишкой заодно, так и житья не станет от насмешек никому…

Стерпела, два месяца потом бегала украдкой к старой Ставе-знахарке, брала у нее зелье для красоты. Когда Ставе надоело возиться с зельем самой, состав передала Весняне: взять по одной части лепестков дикой розы, цветов лаванды, розмарина, шалфея, чабреца, мать-и-мачехи, две части мяты, отмерить стакан смеси в миску, туда ж влить стакан яблочного уксуса, смешать, перелить в кувшин с плотной крышкой, и на две седмицы в темное прохладное место. После процедить и снова в кувшин, на холодочек, чтобы не испортилось зелье чудное.

После бани и каждое утро, при умывании, Весняна этим зельем омывала лицо и грудь, а еще прыскала им волосы на голове и стыдное место меж ног. Да особо толку не было и нет — ну чище стала, пахнуть стала лучше, это правда, а чтобы в зеркале где красоты прибавилось… Была бы Весняна нюней, плакать бы стала над зряшностью своих стараний, но вот как раз слез ее с младенчества не видел никто — порой даже Осьминя удивлялся, как же девка да не ревет, даже палец поранив или ногу занозив.

А Весняне и самой невдомек было, почему так, просто когда у других девок на глазах дождинки — у нее из глаз огнем полыхает, и упорства для борьбы с препятствием прибавляется. Ох, не девичья стать, не девичий нрав, трудно ей будет мужа найти подходящего… Так все бабы Осьмине и заявили на очередных невестиных смотринах в том году, и ни одна даже не подумала своему сыну Веснянино имечко шепнуть на ухо.

Уже три раза проходили смотрины с тех пор, как Весняна уронила женскую кровь. Сейчас вот настанет снова вересень, стукнет ей шестнадцать годков и… Вряд ли что поменяется.

Видно, сидеть ей вековухой и чужих детей нянчить, да хоть братниных, как в возраст войдет и жену в дом приведет. И от такой мысли кровь в девушке вскипала так, что ни кусок в рот не положить, ни сном мирным опочить.

Вот кабы ей в ближний город Гон, к наместнику-воеводе Златану или кому другому из бояр, хоть в чернавки-служанки. Там, говорят, красота — не то что дома-терема, а и конюшни и птичники сияют, камнем отделаны, золотом да серебром изукрашены, и бабы там даже в служанках ходят чистенькие, гладенькие, всегда одежда справная, обед сытный и постель мягкая им найдется. А некоторые деревенские девки, кому богиня удачи выпряла ладную нить, замуж выскакивают за княжьих воинов и живут белоручками, сами на служанок покрикивают и с медных блюд редкие яства вкушают. А, наверное, у славного князя Беломира Слепца в стольном граде Межеполье еще лучше…

Ладно, толку ли простой девке из окраинной деревни горевать о несбыточном. Одна тоска от мечтаний нападает, хочется вон как тот ястреб — в небеса и прочь от земли нерадостной, в чужие края.

Она снова поправила коромысло и пошла, тяжело ступая, склонив голову и никуда уже не торопясь.

Вскоре добралась до нужного места, подняла глаза и… Застыла на месте.

Чужак заехал на луг — и не один, со товарищи. А отец и дядьки, бросив косы, неловко топтались чуть не под самыми копытами приезжих.

По спине Весняны пробежала морозная струйка страха. Никогда чужаки тут не бывали к добру, всегда — лишь к худу.

Ой, лихо!

* * *

Мужчина на черном жеребце даже спешиться не удосужился, как требует древний обычай при встрече с косарями. И он, и конь не шевелились — словно обоих высекли из одного куска камня на изумление и страх простым людям. Богато расшитые серебром полы светло-синей легкой свиты, белоснежная рубаха с прошвами и тонкими лентами, синие облегающие порты, заправленные в серые сапоги из тончайшей кожи, узда — в драгоценных зеленых камнях-смарагдах, за каждый из которых можно купить малую деревню со всеми жителями… Темные длинные кудри прикрывала охотничья шапочка с пером фазана. Лик холеный, породистый. Взгляд — острый, с затаенной лукавой искрой. Так смотрят только те, кто с колыбели вкусил власти и богатства, а позже повидал немало как при дворе, так и в миру. За ним, отстав на несколько шагов, ждали четверо охранников — все как на подбор, молодые, крепкие, хорошо одетые и вооруженные, на сытых лошадках восточной породы «хаганак». Обычно такие за словом в карман не лезут, но эти молчали. Только смотрели прямо перед собой, и веяло от них одновременно нетерпением и скукой.

— Здравы будьте во век века. Кто вы, господин? — самым смелым и самым догадливым оказался Юрий. Поправив берестяную ленту-наголовень и смахнув пот с лица, он поклонился до земли трижды, как сделал бы перед самим светлым князем. Следом закланялись и его братья.

Всадник-боярин не удостоил смерда ответом сразу. Его внимание привлекла вынырнувшая из ржи девчонка с коромыслом. Запыхавшаяся, в пыли и поту простушка, рот разинувшая при виде эдакого гостя. По его тонким губам скользнула усмешка, темные крученые усы приподнялись.

— И тебе здоровья во век века. Меня зовут Мормагон Вестник, прибыл с новым указом княжеским из столичного града Межеполья. Это ведь деревня Мшанка, так? Кто у вас старейшина? — голос был бархатный, но твердый. Слыша его впервые, хотелось скорее в чем-то повиниться, даже если ничего и не совершил стыдного.

— Будим наш старейшина, господин, — Юрий снова угодливо склонился перед Мормагоном. — Али проводить вас до его избы? Только скажите словечко, я мигом…

— Не ты. — Мормагон еще раз окинул взглядом группу косарей и сосредоточился на новоприбывшей помощнице. — Девка, брось снедь и питье в сторонку и подойди ближе.

Та подчинилась приказу, подошла, хоть и медленно, и уперлась в него синими, как осеннее озеро, глазищами. Беззастенчиво ее изучая, Мормагон оценил и рост, и осанку, и длинные, мускулистые ноги, проглядывавшие из-под сарафана, и крепкие руки с красивыми пальцами, и особенно — бьющую от всего ее облика ярую первобытную силу. Хороша, такие сокровища редко попадаются у южной границы княжества… Обычно живут здесь белокурые скучные клуши, которых хватает разве что на разок, и то — лежат в сене и почти не шевелятся, как приучили строгие бабки-воспиталки. А эту, по всему видать, и уговаривать не придется, и деньги предлагать…

Он ощутил сладкий ток в жилах и напряжение мужского естества и снова усмехнулся. Девка это приметила, зримо напряглась, но глаз не опустила и не попятилась. Добрый знак.

— Ближе, не съем. В седло возьму, не тащиться же за тобой следом, — уже нетерпеливо скомандовал он. И склонился вбок, протягивая руку. — Хватайся!

Она приблизилась и через мгновение уже сидела за его спиной. Невольно прижалась плотнее и обвила руками, когда жеребец фыркнул и двинулся по приказу хозяина.

Грудь у нее, как он сразу почуял, была маленькой и крепкой, как два наливных яблочка. Почему-то это будоражило еще сильнее. Но задание было важнее всего, и Мормагон усмирил плоть, привычно переведя думы к чему-то плохому, засевшему в памяти занозой. Вот война, например: те битвы, что оставили на его теле следы, всегда заставляют думать не о женских стонах, а о страшной смерти побратимов и военачальников.

Если не сделать так, как повелел жрец, тьма возьмет верх, княжеская чета распадется, и все воины растущего княжества Стоезерского, как стая саранчи, накинутся и на эти земли, и на прочие, и пожрут их дотла.

Нужно немедленно добраться до этого Будима, созвать сход и огласить княжеский указ. Времени нет.

Он припустил коня вскачь, уточняя на ходу дорогу. И когда девка сказала ему свое имя, сразу его забыл.

Глава 2

Будим выполнил приказ Вестника тут же — оба его сына-близнеца кинулись в разные стороны, чтобы позвать ушедших в лес и поля мужиков, сам же старейшина двинулся к центру деревни, где на площади располагался старый колодец, а над ним, под отдельной крепкой крышей, висел колокол. Звонили в него только по большим праздникам, а также в случае суда над кем-либо или пожара. А еще — когда появлялся важный гость, как нынче.

«Бом-м-м», — гулко заговорил колокол, а Мормагон и его люди, спешившись, озирали окрестности.

Весняна, еще слегка вздрагивая, стояла неподалеку. Она очень старалась не глазеть на боярина. Каждый раз, когда он случайно поворачивался в ее сторону, отводила глаза в сторонку и горбила некрасиво плечи, закусывала пересохшую нижнюю губу.

Его желание она почуяла сразу, и теперь в ней боролись два совсем разных чувства. Первое — это страх. Все знали пословицу «Польстилась на злат корень девица — пришлось от позору девице топиться». Все слышали и пересказывали друг другу страшные историйки о наложницах знати, потерявших не только честь и отеческую семью, но и право создать свою на веки вечные. О младенцах, тайком подкинутых в храмы на попечение добрых светлых жрецов. О тех, кто умер, не перенеся страдания после остуды любовника, попадания на улицу и насмешек своих же родичей.

Второе чувство — гордость. Наконец-то кто-то ее заметил! Тщеславие надувалось в груди, подобно жабе в брачную пору, и напрасны были старания его унять — слишком давно Весняна считала себя некрасивой и ненужной.

К счастью, народ уже собирался. Широкоплечие мужики и их бабы заслонили от взгляда девушки того, кто вызвал весь этот переполох. Шли полным ходом приготовления — сарай рядом был отперт, все нужное брали оттуда. Один из охранников Мормагона уже принял у Будима большую пустую бочку и покатил ее на ровное место, чтобы установить рядом с товарками. Потом молодцы ловко перекинули поверх вставших в ряды бочек широкие доски, сверху бросили поперечины и приколотили — вышел надежный большой помост, с которого и князю говорить не зазорно.

Глядя, как охранники подвигают к помосту лесенку и заботливо проверяют каждую ступеньку, чтобы хозяин, не дай небо, не зацепился за сучок али гвоздик, Весняна испытала вдруг странное, похожее на предвестие обморока, чувство. Голова закружилась, в глазах потемнело — но тут же все прошло, как не бывало.

Она испуганно попятилась, боком наткнулась на край колодца и поискала глазами ведро. Оно стояло наполовину полным, кружка на цепи висела тут же. Черпнув, Весняна жадно напилась и опустилась на закраину, оправляя сарафан и перебрасывая вперед косу-надоеду.

Шло время. Будим подал Вестнику знак.

Мормагон наконец поднялся на помост и встал, уперев руки в боки.

— Народ княжий, все ли собрались? — зычно окрикнул он собравшихся.

— Почти все, боярин, — заблеял старый и жадный мельник Судиша, который так и юлил, так и терся в первом ряду. Уж так ему хотелось чем-то услужить богатому сильному гостю. — Только малые дети в люльках да старухи немощные остались по избам. Аль притащить непутевых? Только скажи…

— Нет, не надо, — ответил Мормагон. Его усы снова приподнялись — Вестник чему-то радовался. Будущим ли речам своим? Или…

Весняна снова почувствовала то же полуобморочное состояние, зажмурилась и прижала ладошки к глазам. После проморгалась и выдохнула — отпустило. Чур, чур, чур, оберегите, предки, от лиха! Неужто езда верхом так сказалась? Вряд ли, она когда-то с мальчишками в ночное езживала, коней пасти, и ничего.

— Здравы будьте во век века! Слушайте слово княжье, и не говорите потом, что не услышали! — Теперь голос Вестника звучал, как общинный колокол, но еще звонче и бархатнее. — Повелел светлый князь Беломир, не отлагая ни на день сего важного дела, привезти в стольный град самых лучших девок из вашей деревни! Княгине Пребране нужны верные служанки-наперсницы да охранницы, стало быть, дочери ваши птицу счастья могут поймать за хвост!

Он сделал паузу, дожидаясь знака согласия от толпы. Люди, однако, затихли, видимо, еще не понимая толком приказа.

— А потому, — и Вестник будто бы обволок своим услаждающим голосом всех от мала до велика, — нынче же вечером в доме Будима проведу я лично смотрины. Девок ведите туда наилучших, лет от четырнадцати до семнадцати, ликом и станом пригожих, умом крепких, нравом добрых — иных княгиня наша не примет в дом! За каждую одобренную девку семья получит златник и четвертное послабление в податях, на сей год и два следующих! На том и кончен указ. Благодарствую за внимание и желаю вам мирного неба, жита в закромах неиссякаемого да здравия крепкого, чтобы на сотню лет хватило и еще лишку осталось.

И хитроумный боярин сдернул шапочку с головы и низко поклонился честному люду. Знай, мол, Мшанка, что и я смиренным умею быть да предков-общинников заветы чтить ревностно.

Вот тут и загудела площадь не хуже пчелиного улья, а Весняна тихонько встала и побрела домой.

Златник! Да за такие деньжищи отец бы мог пять наилучших дойных коров купить вместо скромной Буренушки, и еще теплый хлев им отстроить с запасом сена на год… Или новый дом поставить для сына и наследника, да к нему небольшой надел землицы взять, на зависть всей Мшанке! И подати меньше платить…

Смешно и думать, что ее выберут. Сказано же — наилучших. А кто наилучшие, все бабы знают, Весняны в том списке нет и не будет.

* * *

Вечером Осьминя вернулся с косьбы тихим и мрачным. Спросил горячего, присел. Опустил голову и сжал руки в замок.

Подавая на стол состряпанный в летней печке ужин и осекая некстати расходившегося братика Дражка, Весняна спросила:

— Что, батюшка, не радостен? Али кто злой тебя обидел?

Взгляд отца лишь на миг сосредоточился на ней, затем Осьминя вновь потупился в миску, где дымилась наваристая похлебушка из пшена, овощей и корочек копченого сала. Он поднес было полную ложку ко рту, но опустил ее и замер.

Весняна налила похлебки себе и Дражку, чесавшему вихрастый затылок и сопевшему носом, цыкнула ему и сама села на лавку. По опыту она знала — надо дать отцу перевести дух, что-то съесть, тогда и заговорит.

Но Осьминя окончательно отодвинул от себя миску и положил натруженные, в грубых мозолях ручищи на чисто выскобленную столешницу. Лицо его в окладистой полуседой бороде сморщилось, губы под сивыми усами задрожали. В синих усталых глазах засверкала влага.

— Беда у нас, доченька. Лютая бедушка пришла, откуда не ждали… Объявился старый приятель, погорелец, требует должок вернуть. Срочно. Священный тот долг, я тогда на похороны и поминки твоей мамки брал… Помнишь, еще усобица меж покойными Осмомыслом и Негославом приключалась, и меня взяли в войско Осмомыслово? Вернулся битый-катаный, работать не мог толком, лечился, а Любавушка возьми да роди Дражка раньше сроку… И отдала душеньку богам. Теперь вот Гостята всю сумму обратно хочет, строиться ему нужно. А взять столько сразу неоткуда, разве что занять в Гоне у самого наместника-воеводы Златана. Тогда я стану уж не смердом, а закупом, наймитом подневольным. Придется перебираться на земли Златана, бросать свое, нажитое… А как бросить? Как я могилку Любавушки нашей… — и голос отца надорвался непривычным всхлипом.

Дражек таращил глазенки на дрогнувшего кумира и тоже не ел. Первой пришла в себя Весняна.

— А ну ешь, батюшка. Горевать потом будешь, пока сил наберись после трудов. И ты давай, Дражек-барашек, а то щелбана получишь!

Оба мужика, большой и маленький уставились на нее, как на диво. Но она одолела вгрызшийся в нутро испуг и вскочила с лавки, подбоченилась:

— Это что ж, когда Клевец нюньки распускал, да при детях, а? Непорядочно то, уж прости за такие слова, батюшка!

— Ты что-то придумала? — отец не совсем еще оправился от удара, но смотрел уже с надеждой. — Ох, Веська, ежели ты знаешь, откуда денег взять… Расцелую в обе щеки!

— А и придумывать не надо, — зародившаяся внутри решимость крепла с каждым мгновением. Весняна быстро перебрала в уме всех подходящих под условия знакомых девок и усмехнулась. — Мормагон-боярин кликнул клич, девок справных в услужение светлой княгине ищет. Чем я не справна, а? И сильна, и сметлива, и лицом вроде не черна и не крива. Уеду с ним в стольный град, тебе злато и малая подать достанется. А там, ежели удача навстречу полетит, еще заработаю.

Дражек вдруг заревел баском, почти как взрослый:

— Не хочу-у-у, чтобы ты ехала прочь, не хочу-у-у, Веся-я-я-я! У-у-у…

— Эх, ты, — Весняна подошла к братику сзади, приобняла за вздрагивающие плечи. Мал еще, но придется ему встать на хозяйство после ее отбытия. И добрую Деяну упросить бы за ним и отцом приглядывать. — Еще нюня на мою головушку нашелся. А ну, слезы спрячь, негоже по мне как по мертвой плакать!

— Да ведь, дочушка, — Осьминя что-то лихорадочно соображал и хрустел сплетенными пальцами, как обычно делал в большом волнении. — Могут и не взять тебя. Мне Юрий шепнул, Миряну уж обрядили, как на свадьбу, и первой повели к Будиму на смотрины. А сама ведаешь, какова сестра твоя двоюродная… При ней другие — как светлячки при солнышке. Гаснут…

Волна жгучего возбуждения прошла по телу Весняны, усмешка стала шире, подбородок вздернулся.

— А вот поглядим, батюшка, кто там окажется светлячком, а кто — солнышком!

Глава 3

Почти у самой Будимовой избы кто-то вынырнул из-за угла и схватил Весняну за правый рукав. Она, не разглядев в сумерках чуженина, отшатнулась. Но тут он прошептал плаксивым девичьим голосом:

— Весечка, сестричка, ты на смотрины боярские? Возьми меня с собой, пожалуйста!

Переведя дух, Весняна покачала головой:

— Ох, Ладка, что ж ты так выскакиваешь. Так и до родимчика довести человека можно…

— Надоело дома сидеть сиднем, воли хочу. Да хоть и в служанках побыть, подальше отсюда! Не такая я хворая, как все считают, Весечка, прошу тебя, ну прошу-у-у…

Ладана моргала наивными и в то же время удивительно мудрыми глазищами, не отходила, рукава сестры не отпускала. Не просто роднулька, еще и подруженька любимая. И Весняна плюнула на увещевания, указала на освещенное масляными фонарями крыльцо, возле которого стояла очередь из девок и их матерей:

— Ежели сама пройду, то и тебя проведу, а нет — не обессудь. Там вон его стражники вчетвером стоят, и условия они знают наизусть. Так что молись своему светлому богу-покровителю, Ладушка, а я своему буду.

— Быстрокрылая Летунья, Радана-матушка, — зашептала тут же сказочница, — дай нам легкого пути к боярину… Покати клубочек шелковый, смахни все колючки острые, прогони всех духов темных…

Весняна пошла вперед, обращаясь про себя сразу ко всему Светлому кругу и пуще всего — к Звениславу Игруну, Ладка шла следом, все так же шепча слова древней молитвы ласковой Летунье.

На входе они чуть не столкнулись с выскочившей зареванной девкой. Весняна сразу ее признала — доченька жадобы-мельника Брега.

— Ма-а-мынька, ох, что было-о… Лучше помру, чем снова попробую, и провались тот златник с податями! — взвыла пышноволосая красотка, кидаясь на грудь к поджидавшей ее сухонькой, вечно всем недовольной родительнице.

Пока обе уходили, ругаясь вполголоса, Весняна смело встретила равнодушный взгляд одного из охранников.

— Я нынче боярина к Будиму провожала, так он мне обещал после пару словечек шепнуть на ушко, — не моргнув глазом, выпалила она.

Молодец переглянулся с товарищем, и на почти одинаковых, веснушчатых лицах обоих появились широкие волчьи ухмылки.

— А-а. Ну раз обещал, значит, иди… Погодь-ка. А эта хилячка что тут забыла? — вступил в разговор второй молодец.

Ладка вспыхнула и открыла было рот, но Весняна ее опередила. Широким жестом обвела очередь уже что-то заподозривших соперниц и промолвила:

— Да разве сестрица моя ненаглядная может что плохое боярину сделать, как те курицы? А вот растереть плечи его усталые да сказку рассказать она мастерица, каких мало и в самом стольном граде!

Пока ржущие молодцы пропускали сестер и успокаивали взбесившихся от оскорбления соперниц, Мормагон отпускал несолоно хлебавши еще одну красотку из Мшанки, дочь старейшины Светлолику.

Напрасно Будим умолял о второй попытке и клялся, что доченька просто не туда посмотрела и неаккуратно шагнула, а так-то она — эгегей! Напрасно сама Светлолика рыдала рядышком и вторила папеньке. Мормагон пожал плечами и велел им выйти, чтобы не мешать следующему испытанию.

Весняна и Ладка появились точь-в-точь в тот миг, когда Светлолика убегала на задний двор, а старейшина шел следом.

Ламп нарядных здесь было десятка два, света — как днем. Мормагон развалился в откуда-то притащенном старинном кресле с резной высокой спинкой, самому князю впору бы. Лицо его выражало скуку смертную.

Но при виде Весняны боярин ожил и даже поправил подозрительно тесный после обильного угощения и пития кушак.

— Ох, тьма наплюй мне в очи, опять ты, — он говорил медленно и с заметной насмешкой. И пялился не на лицо, а на ноги гостьи. — Ну, что пожаловала, да еще и с подружкой?

Былое смущение и прочие ненужные чувства миновали — Весняна теперь сосредоточилась только на одной цели.

Попасть в стольный град к княгине! А для этого любое средство хорошо. Раз боярину любо ее взглядом облизывать, пусть, а если вдруг полезет лапать — осадит!

— Ты же… Ох, запамятовал имечко… — Мормагон сморщил нос, совсем как старый пес. И зевнул с подвывом. — До чего ж тихо у вас тут, на ходу засыпаю…

Ладка за спиной Весняны хихикнула и тут же прикрыла рот кулачком.

— Осьмини Клевца старшая дочь, Весняна, — честь по чести представилась она. — Говори, что делать надобно, свет-боярин. Все выдержу. И моя сестрица двоюродная Ладана тоже хочет попытать счастья. Девка она ловкая, мудрая, не погляди на ее худобу. Сказки ее даже от смерти неминучей людей наших спасали не раз.

Мормагон перестал зевать, подобрался, и вдруг произошла перемена, от которой обе девушки ахнули хором.

— Вот как, — теперь он сидел прямо, и очи, темные и колкие, как два меча, пронзали то одну, то другую. — Сказки — это благодать от предков и богов, а сказочники у нас в Межеполье и впрямь повывелись умелые. Ну… Покамест тебя потревожу просьбой, Весняна Осьминишна. Готова ли?

— Готова, — кивнула собеседница и глубоко вдохнула и выдохнула.

— Хорошо. Вон в углу стоит круглый столик о трех ногах, на нем поднос, на подносе кувшин глиняный, доверху водою налит. А в воде плавает красный шарик-свеча. Сделай вот что: принеси этот столик в центр горницы, поставь так, чтобы ни капли воды на пролилось из кувшина, а затем зажги свечу без огня.

— Да как же… — Ладка сзади спохватилась и опять зажала себе рот.

Сердце Весняны рухнуло в пятки — буквально. Она слышала о таких испытаниях, но никогда о том, чтобы их проводили с девицами. Потому что это были «суды баженят», и проходили их одни только мальчики, у которых борода и усы не пробились.

Давным-давно, когда праматерь Утица вылетела из пустоты и тьмы и стала кружиться, ища себе гнездо, ветер понес ее пушинки и они слиплись в сушу. После Утица растоптала их лапами золотыми в ширь, а когда заплакала от усталости, кругом разлилось море-окиян. Разошлась суша на куски, на острова и материки.

Один остров был прекраснее прочих, рос посреди него златой с серебряными листьями Яснодуб. Снесла Утица яйцо под Яснодубом, уснула, и тут из глубины поднялся ужасный Змеечервь и попробовал прокусить яйцо единственным гигантским зубом. Не удалось ему убить жизнь внутри, но ядовитая слюна попала внутрь и отравила часть потомства Утицы.

Раскололось яйцо, и вышли оттуда все боги, светлые и темные. Темные сразу же сбежали к отцу своему Змеечервю. Последними вышли два человека, мужчина и женщина. Но родились они раньше положенного срока, и были не так сильны духом и телом, как задумывала Утица.

Проснулась праматерь, увидела слабых детей своих и снова заплакала. Поднялась на море-окияне великая буря, и первые люди в ужасе спрятались под крыла матери.

Только что зря плакать — делать нечего, утерянного не воротить. Решила праматерь облететь всю землю, посмотреть, чего не хватает. Посадила людей на спину, и полетели они высоко. Где люди скажут о нехватке деревьев, Утица бросает вниз пушинку, и вырастает роща. Где укажут люди на нехватку зверей, бросает другую пушинку, и разбегаются стада косулей и стаи волков.

Так понемногу во всех частях земли стало много рощ и зверей, и решила Утица вернуться в гнездо. Но по дороге задумалась глубоко, люди же расшалились слишком и упали вниз, в море-окиян. Однако их одежда была сделана тоже из пуха утиного, так что они не разбились, а мягко опустились на волны и поплыли к ближайшей суше. Там вылезли на берег, обсушились и стали плакать о потерянной матери. Плохо им было — пищу добывать тяжело, детей воспитывать тоже, а умирать и того тяжелее. Вдобавок темные боги по наущению Змеечервя сразу же начали пакостить им: воровали младенцев, убивали стариков, лишали мужчин-охотников и землепашцев разума. Так и потянулась жизнь людей, полная скорби и невзгод.

И чтобы совсем не съели их скорби, послала добрая Утица роду людскому баженят. Кровь человеческая смешана в них с кровью светлых богов. Володары они, владеющие силой стихий, а потому могут удержать тьму за чертой людских поселений,когда дети Темновида разыгрываются слишком.

И всегда, везде баженята — мужского роду-племени.

— Боярин, верно ли поняла тебя — хочешь меня как бажененка испытать? — переспросила Весняна.

Мормагон молча кивнул. И указал снова в тот же угол.

Что ж, хоть и ноги подламываются со страху, и голова кругом идет, надо выдержать все до конца, каким бы он ни был.

Шаг. Второй. Третий. По вискам и шее обильно выступил пот. Дыхание сбивалось. Руки тряслись, и Весняна на ходу сжала их в замок перед животом. Помогло — когда взялась за столик, пальцы послушно выполняли дело.

До середины горницы дошла без происшествий. Поставила столик. Выдохнула — на подносе не было ни капельки влаги.

Свеча плавала мирно в кувшине, подмигивая целеньким фитильком. Вот же клятая сила!

«Зажгись», — мысленно произнесла Весняна. Зажмурилась, собрала всю волю, представила себе этот фитилек и охватывающее его яркое синевато-алое пламя — и тут накатило дурнотой, но не как днем у колодца, а гораздо хуже.

Зазвенело в ушах, заплясали перед глазами голубые и золотые стрелы. Краем угасающего сознания Весняна еще смогла различить крики ужаса Ладки, а потом все застыло, и мир, и время, и откуда-то с края мира, вертясь столбом, задул Ветер.

Он сносил на пути все — мысли, чувства, саму ее суть и душу. И кричал, хоть и беззвучно, так, что Весняна попыталась хоть как отгородиться… Тщетно. Глупая девка, глупая мошка на пути Ветра, несущаяся в потоке и тоже орущая от страха, равного которому никогда не испытывала.

* * *

Много позже она открыла глаза и поняла, что лежит на лавке, на коленях рыдающей сестры. Мормагон что-то говорил своим охранникам, но так тихо, что ослабевшая Весняна не улавливала смысла.

— Веська, ой, что ты наделала, — всхлипывала расстроенная Ладка. — Чуть избу не разнесла в щепки начисто! Кувшин, столик, свечу — все будто в кулаке великана расплющило одним махом! Хорошо, лампы целы остались, пожара не вышло, и осколками нас с боярином не посекло…

Слова доходили не сразу, их значение куда-то потерялось. И было чувство, что миновали не минуты, а годы, десятки лет, а может, и целые века. Медленно, с усилием стучало сердце; горели щеки и шея; пальцы рук и ног будто отнялись.

— Водички бы испить чистой, — шевельнула губами Весняна. И, словно эта речь отняла последние крохи разума, вновь опустила веки и замерла. Ладка обвила ее руками и стала баюкать, как младенчика, что-то приговаривая и напевая.

Мормагон подошел и коснулся Ладкиной головы ласково, как если бы своей дочери что-то хотел передать:

— Даже не думай возвращаться к своим. Переночуете обе тут, на печи, я все устроил. И гляди за ней в оба — к утру будет метаться, кричать, это нормально при пробуждении силы у бажененка.

Ладка лишь крепче обхватила сестру и нежно поцеловала ее в лоб. Едва сознающая это Веся инстинктивно схватила сестру за руку и сплела свои непослушные пальцы с ее — та только охнула и снова оросила щеки слезами.

Охранники вышли объявлять очереди, что отбор окончен.

По разгромленной горнице летели обрывки когда-то нарядного, в петушках и колосках, рушника, перья и пух из подушек, кем-то неосторожно брошенная шелуха от семечек. Ветер ушел не до конца — он притаился на самой границе яви и неяви, наблюдая за своей хозяйкой.

Ночь предстояла беспокойная. Это в храме под присмотром жреца Зареслава ничего опасного бы не произошло, а здесь, в глухой деревне среди раздраженных поселян… Мормагон поежился и решил бодрствовать вместе со своими ребятами. Мало ли.

* * *

Как сказал боярин, так и вышло — к рассвету у Весняны начался приступ. Ее всю трясло, как в лихорадке, зубы стучали, и встрепанная Ладка не успевала подносить ей водицы и обтирать свежим рушничком пот с лица и груди.

Спящие на лавках и на полу семейство Будима, Мормагон и его люди, конечно, тоже не отдохнули. Куда уж при таких страстях спать, тут бы хоть спины разогнуть на несколько минут да глаза прикрыть.

Так что, едва забрезжило солнце на востоке, боярин решительно всех поднял. Пока угрюмый Будим отсылал дочь в погребицу за угощеньем, пока зевающие охранники выходили оплескаться у колодца, Мормагон пощупал влажный лоб Весняны, придавил пальцем жилку на запястье и заглянул ей в глаза. Руки у него были неожиданно ласковы, в отличие от выражения глаз — и новоявленная баженянка чуть от страха не умерла. Снова. Что ж за рок такой подкидывал ей всюду этого грозного и вместе с тем столь заботливого боярина? Не иначе, провинилась чем пред светлыми богами…

Он пощипал ус, что-то прикинул и прервал ее мысли спокойной речью:

— Так, вижу, первая муть схлынула. Это хорошо, значит, часа через два сможем выехать в Гон. Ладана, сестра на тебе, все, что понадобится ей в дорогу — перечисли моим орлам, они добудут. И сама не забудь с родными попрощаться и вещей одну сумку собрать. Чего не хватает, получишь уже на месте, у княгини. Все, я пока пойду встречать женский возок — его уже должны были прислать из Гона мои слуги.

Он уже повернулся к выходу, когда Весняна приподнялась на локтях и сухими непослушными губами выговорила:

— Свет-боярин, за что мне такое? Первой девкой в баженятах быть — это ж не слыхано, не видано! Узнают — на реку отволокут, за косу к бревну привяжут, пустят по волнам… Отжени ты от меня эту силу, прошу тебя! Не хочу!!!

Последние слова она уже выкрикнула, истошно и хрипло. Мормагон остановился, оглянулся. И опять все в нем изменилось так, что обе девушки смолкли. Взор лишился холодной надменности и горел сразу тоской, злостью и надеждой.

— Знаешь, чего бы я хотел, Осьминишна? Хотел бы, чтобы не отправлял меня выживший из ума отец в храм к целителям, потворствуя любимчику, моему старшему брату. Хотел бы, чтобы там не постигла моего наставника смерть лютая. — Голос Вестника прервался, дрогнул, потом вернул себе полную мощь. — Хотел бы, чтобы не скитался я после с разбойниками лесными, соловьями кровожадными. И хотел бы, чтобы не спасал меня покойный Осмомысл и не делал тем, кто я есть. Но желанья мои или твои — как тот Ветер небесный, что тебе подчиняется, их не вложить богам в уши.

Его шаги уже стихли за дверью, а Весняна все полулежала на печи, открыв рот и бессмысленно глядя вслед вестнику судьбы.

Когда вернулись наконец охранники, и Ладка стала говорить им о предстоящем путешествии, баженянка рухнула в ворох цветастых одеял и уснула непробудным сном.

Ей снился лес. Нескончаемая зеленая чаща, притихшая в полуденном зное, запах смолы и душицы, прохладная мягкость мха под ногами. Впереди был кто-то очень дорогой и родной, она знала, но… Пройти не удавалось.

А потом ветер принес запах дыма. Полетели искры. Она в ужасе метнулась влево, вправо… Огонь шел отовсюду широкой полосой, и не было от него спасения.

Кто-то сказал в полной тишине: «Ветер может раздуть огонь, но может и убить. Не забудь!»

Но пламя уже коснулось ее подола, и она закричала.

Глава 4

Возок был удобный: крытый, на четырех громадных колесах, широкий, с двумя лавками внутри, на которых они с Ладкой свободно разместились бы с сумками и свертками, и еще места много осталось. Деяна сунула в дорогу еще и корзинку снеди — охапку ячменных лепешек, круг старого дырчатого сыра и ломоть круто закопченного, розово-белого на срезе, невероятно вкусного сала. Сколько ни убеждала Ладка, что едут они аж ко княжескому двору, в стольный град, а вовсе не в пустыню какую, ее мать лишь отмахивалась. Только после того, как обняла и Ладку, и Весняну, и вручила им куколки-обереги из прошлогодней соломы и намоленных тряпиц, Деяна отошла от возка и взяла за ручку Дражка.

Братик уже не плакал. Его круглое смешное личико стало иным — на лбу прорезалась пусть и мимолетная, но все же морщинка. Весняна успела с ним попрощаться, как и с отцом. Все было честно, ехала она в Межеполье, отдав семье обещанный златник и писанный боярином наказ о снижении податей, но… Сердце щемило до настоящей боли. И все помнился тот сон с пожаром в лесу и предупреждением.

Верно ли она поступает сейчас? Что, если обернется вся затея большим лихом?..

— Тетушка, благослови в путь-дорогу дальнюю. — Весняна обхватила себя руками — хотя царило лето кругом, в крови словно звенели льдинки. Только б не новый приступ… — Пора нам.

Деяна широким жестом очертила круг посолонь вначале над головой Ладки, потом над головой племянницы.

— Пусть дорога сама вам под колеса стелется, пусть в дороге не встречаются злые мороки, черные вороги, ненастье гремячее да воры бесячие. Да хранят вас все светлые боги в полдень и полночь, и вы себя блюдите, честь девичью не уроните вдали от отчих крыш!

— Не уроним, матушка, — твердо ответила Ладка за них обеих. — Даю тебе в том слово крепкое.

Все снова обнялись, причем Дражек прильнул к Весняне репейничком и долго не отпускал. Едва уговорив братика снова пойти к тетке, Весняна в последний раз окинула взглядом знакомые крыши Мшанки, плетни, клохчущих кур и блеющих коз, высокие, еще не срезанные подсолнухи у ближайшей избы старухи-бобылки Доброгневы… Заплакала бы, но боялась пробудить Ветер в столь неподходящий миг.

— Садитесь, девицы-красавицы, — окликнул их уже вскочивший в седло Мормагон. — Время не ждет!

Они влезли в возок по приставленной к задку лестнице, и один из охранников при помощи крюков ловко сбросил вниз толстые кожаные дверки и завязал их надежным узлом. Окон ради безопасности не было. В узкие щели деревянных бортов светило солнышко, пятна скользили по устланному тканой «дорожкой» полу. Пахло чабрецом и лавандой, связки их висели под крышей.

— Весечка, тебе не страшно? — спросила Ладка. Она сидела на лавке беспокойно, крутясь то туда, то сюда. — Голова не кружится? Если что, я ребятушкам крикну, Путяте или Ратше, они самые добрые из четверки. Наум совсем каменный, а Ждан… Ну так, серединка на половинку, когда слушает, а когда и нет.

— Небось уже пробовала им сказки сказывать? — через силу ответила Весняна. Голова и впрямь кружилась, поэтому она осторожно легла и вытянулась на лавке. — Кинь-ка вон ту подушечку-думочку… Ага, спаси боги тебя, сестричка.

— А то, — оживилась Ладка. И засмеялась даже, словно колокольчик серебряный зазвенел. — Говорю ж, все слушали, кроме Наума. Но Ратша шепнул, это оттого, что у него жена молодая прошлой зимой померла, и младенчик с нею. От такого станешь угрюмцем…

Сестра еще щебетала что-то, а Весняна прикрыла веки и сосредоточилась. Ветер, которого она прозвала Похвистом, был в неяви, близко — она ощущала его всей кожей, всем сердцем. Но он ждал ее зова, как верный пес на цепи.

«Веди себя тихо, Похвистушко, — мысленно приказала ему Весняна. И добавила на всякий случай: — Или выгоню, куда Незван телят не гонял».

Ветер зашипел что-то, но смирился и стал совсем легкой тенью у края сознания. А Весняна обнаружила вдруг, что может… Видеть все, что происходит там, на воле! Чуть напрячься и представить себя стоящей у борта…

— Н-ну! Пошли, залетные! — занявший место на козлах Ратша понукнул двух тягловых кобыл, громадные колеса повернулись со скрипом, и возок, вздрогнув всем корпусом, тронулся с места.

Наверное, надо было еще понаблюдать, раз появилась такая удивительная возможность. Но Весняну развезло — сна не было, лишь тупое оцепенение и тот самый неприятный холодок внутри.

Ладка почуяла ее состояние, перебралась на «дорожку» у сестриной лавки, села, скрестив ноги, и стала поглаживать виски страдалицы.

— Давай-ка расплету косу, все равно никто не видит, а голове легче… И песенку спою старинную, о березе и соколе, хочешь?

— Давай, — прошептала Весняна. Сняла повязку-очелье с подвесками-ряснами. Повернула голову влево, чтобы открыть затылок и вплетенный в волосы бант. И аж потянулась по-кошачьи от удовольствия, когда пальцы Ладки стали быстро распускать косу и разбирать на ровные пряди.

Закончив важное задание, та положила правую руку Весняне на лоб и начала напевать-успокаивать:

— Ой ли, да во поле

Березонька стояла,

Косами качала,

Тучу призывала.

Ой, полей, полей,

Чтобы не пропасть,

Ой полей, полей,

Чтобы не упасть…

Сокол той порою

Да летел высоко,

Сокол младу увидал

Зорким своим оком.

Полюбил березу,

Полюбил младую,

Стал кружить округ нее,

Песню пел златую.

Туча краем шла,

Молонью сронила,

Любоньку младу

Полымем схватило…

Ой, полей, полей,

Чтобы не пропасть,

Ой полей, полей,

Чтобы не упасть…

Сокол крыльями махнул,

К туче устремился,

Стал бороть ее, да сам

В том бою сломился.

Падал сокол под листву,

Чтобы ей укрыться,

Во небесном во саду

Им теперь любиться.

— Ну тебя, грустная песня какая, — рассердилась Весняна и приподнялась. Вот те раз, и озноб прошел, и голова больше не кружилась. Опять Ладка ухитрилась ее из хворобы вытащить. Вот кому бы баженецкий дар давать, а не ей. — Ладно уж, благодарствую. А отпустило меня, что-то есть хочется…

Сестрица-певунья вскочила и захлопала в ладошки. Возок колыхался и подскакивал на ухабах, а ей хоть бы что, стояла, широко ноги расставив и поблескивая озорными глазищами.

— Ай, хорошо, умница! Сейчас полдничать будем, матушка как знала, столько вкусненького напрятала. А водица в кожаном мехе вон, на стенке висит. Жаль, вина старого не дали, оно от всяких болячек помогает быстро, ну да ничего, доберемся до Гона, остановимся на ночь, там и скажу боярину, чтобы принесли.

Весняна уже возилась с корзинкой и принюхивалась к салу и сыру. В животе заурчало, громко и бесстыже, но она не смутилась. Хороший знак, что урчит, значит, хворь точно отступила.

Давно она не ела с таким удовольствием. И даже трескотня неунывающей сестрицы не мешала.

* * *

Возок громыхал по сельской дороге, мимо полей ржаных и овсяных, мимо леска с перелесками, мимо речки и небольшого стада коров. Здоровенный бык поднял рогатую лохматую голову и угрожающе заревел на подозрительных чужаков.

Мормагон ехал впереди, обдумывая нелегкую свою задачу. Теперь, пожалуй, она даже усложнилась — хотя просьба жреца Зареслава исполнена и баженянка найдена, хватит ли ей стойкости, чтобы совладать и со своим даром, и с темной немочью княгини? Да еще при таком раскладе, как сейчас — когда князь Стоезерский Бранибор, этот хитрый лисовин, спит и видит завоеванное Сольское княжество? Стоит его дочери, светлой княгине Пребране умереть на руках Беломира, и…

Тут куда не кинь — всюду опасность стережет. И охранники не в помощь, они лишь с земными врагами могут справляться. Не с силами тьмы, что ползут из всех щелей.

Сразу приставлять новенькую к одру болящей княгини даже думать нельзя. Отдать в храм, чтобы Зареслав ее всем премудростям да хитростям баженецкой силы обучал… Можно. Но опять же — времени нет на долгую науку. Придется как-то ускорить все, а для этого девке посулить то, чего ей более всего хочется — сытую жизнь для отца и брата, и сверх того самой дать в награду звание почетной горожанки Межеполья.

Конечно, после такого возмутятся все до единого бояре, они-то уж как изворачивались, упрашивая дать их сыночкам и дочкам подобную награду, а князь навстречу не пошел, уперся. Молвил — только самым достойным даю грамотку с серебряными кистями в позолоченной шкатулке, а вам и так многое судьба подарила. А кто достойные? Как кто — славные торговцы, искусные ремесленники, умелые воины и другие люди, не из драгоценной колыбели взявшие почести, а трудом своим их добывшие.

Ай да князь Беломир, столько новых штук придумал, что все и не осуществить, а бояре тем временем злятся и шипят втихомолку, что твои дикие коты… Опасно это, ежели владыка и знать друг другом недовольны, плохо это может кончиться. Мысли Мормагона снова прыгнули в сторону, и снова он нахмурился и защипал ус.

Вначале, когда мальчишка только-только появился в Межеполье, и Осмомысл принял его с распростертыми объятиями, многие шептались по углам и предрекали скорую ссору князя и юного наследника. Известно, таких страхов мальчишка натерпелся в Соколке, такого наслушался, что и взрослому бы умок отшибло напрочь. Станет ли он слушаться убийцу отца? Да и выйдет ли вообще из хворого слепца толк?

Однако Беломир всех удивил. Оправившись после недолгой болезни, стал он постигать нелегкую княжью науку с такой быстротой и умением, что все диву давались — не успеешь спохватиться, он уже все сделал и просит следующее задание, да сидит над ним допоздна. Все книги летописные и указы, все доклады, счета и долговые расписки прослушивал внимательнейшим образом — приставленный к нему особый чтец колобком вертелся, чтобы вовремя брать все новые свитки. Писать научился по собственной хитроумной системе, используя выбитые по берестяной или восковой поверхности знаки.

Когда дошла очередь до обычных мужских занятий — охоты, единоборства и прочего, те же злопыхатели вновь открыли рты и напророчили провал. Как это слепец будет на палках да мечах драться или верхом ездить галопом и рысью? А как сможет костер разжечь без слуг али рыбки наловить, сделав пред тем своими руками удочку из того, что боги пошлют?

И тут не сбылись надежды дурных людей. Беломир хоть и с большим трудом и многими ошибками, но обучился всему, что положено будущему князю. Мормагон, наставляя личную стражу князя и его самого некоторым скрытым приемам, как-то раз попытал силу наследника и остался доволен — юнец измотал его всласть и под конец боя ухитрился чем-то обжечь его правый кулак. Пришлось даже после идти к целителю и просить мазь от ожогов.

Все шло преотлично. Но настал день большой осенней охоты два года тому назад. Роковой день. И случилось то, что заставило Мормагона взглянуть на Беломира совсем иначе…

Откуда-то с обочины, из-за густых высоких кустов прямо под копыта черного жеребца кинулась девка. Мормагон настолько ушел в свои мысли, что не успел даже дернуть узду, хорошо, что красавец Вранок сам шарахнулся в сторону.

Безумица упала на одно колено, но тут же подхватила себя и вскочила. С рыданием, шедшим из самого нутра, полезла опять под копыта. Вранок захрапел и прижал уши, глаза налились кровью — в таком состоянии жеребец мог и стоптать.

— Ополоумела? — зарычал разъяренный боярин, оценив обстановку. — Жить надоело? Так иди в свою избу, свей петлю да влезь в нее, только табуретку не забудь откинуть! Эй, Путята, убери ее прочь сейчас же!

Девка взвизгнула и рванулась к возку быстрее молнии. Путята вынужден был коня развернуть, тот некстати споткнулся, и момент был упущен. Ратша тем временем остановил возок и схватился за оружие.

Негодница же, увернувшись и от Наума, и от Ждана, добралась до завязанных кожаных дверок и принялась кричать благим матом:

— Сестрицы миленькие, возьмите меня с собой! Или убейте, потому что не сойду с места!

Глава 5

Услышав крики, Весняна от испуга выронила добрый ломоть лепешки с салом и икнула.

— Ой, матушки! Это ж Мирин голос, или я вовсе умом подвинулась, — с этими словами Ладка принялась стучать в створки кулачками и кричать что-то в ответ.

Быстро сообразив, что она права, Весняна присоединилась к просьбам сестры отвязать створки и выпустить их на воздух.

— Ох, как знал, что от баб не будет покою, — а там их уже поджидал мрачный, как туча, Мормагон. На правой его руке тряпочкой висела всхлипывающая простоволосая Миряна. А охранники столпились вокруг них и глядели на живую помеху с лютостью.

И куда подевалась величественная стать и вздернутый носик первой красы Мшанки! Сейчас она больше походила на жалкую, всеми избитую собачонку, по недоразумению влетевшую в стаю матерых волков.

— Говори, в чем дело, или не погляжу на твое родство с баженянкой и прямо тут разложу и выпорю! — рыкнул боярин.

Он наконец отпустил Мирку, и она кулем упала перед обеими сестрами и завыла:

— Батька меня за глухого недоумка Силушку, сына мельникова, выдает! Я только нынче подслушала, когда они с мамкой ругались… Надеялись, что меня вон боярин заберет за златник, да не вышло. Теперь батька богатый выкуп за меня хочет взять и с сильным родом сжиться. Не сойду с места, ноги всем целовать буду, только возьмите с собой! Иначе утоплюсь, боги свидетели, утоплюсь! Ы-ы-ы…

И бывшая краса окончательно утеряла важный вид и рассусолилась реченькой по пыльной дороге.

— Тьху, — на Мормагона смотреть было страшно. Очи пылали, усы ходили ходуном, плечи напряглись, как перед дракой. — Говори скорее, Осьминишна, что решила. Руки чешутся этой завалящей девахе показать, как не надобно людей тормошить в пути.

— Веся, что скажешь? Тебе решать, — нерешительно обратилась к сестре Ладка.

Та молчала. Мирку было жаль, но… Взять ее с собой? После того, как она столько лет сестру в грош не ставила?

Однако свадьба с Силушкой — хуже смерти. Когда бедный дурачок брел по Мшанке, раззявив рот и что-то гыгыкая курам и козам, не смеялись над ним лишь из страха перед старым Судишей-мельником. Это что же, гордой Миряне придется сопли муженьку утирать да ногти стричь на вонючих лапищах? Ох. Злейшему врагу такой участи не пожелаешь… А она все-таки родная кровь.

— Вставай, и хватит реветь, — Весняне пришлось лично дернуть Миру за руку, и та вскочила, утирая красные очи и распухший нос рукавом. — Поедешь с нами. Только уговор — не лезь на рожон, и вообще не лезь ни к кому, знаю я твой язык.

— Все буду делать, как велишь, — поспешно закивала сестрица-язва. И криво, жалко улыбнулась, видимо, пытаясь понравиться той самой «занозистой доске, на которой никто не женится».

Ну и поворот. Знак, что ли, от богов? Но точно не от светлых, решила Весняна — и махнула рукой Ратше, чтобы тот снова занял место на козлах.

— Едем сию минуту, — Мормагон немного успокоился, но все же бросал на виновницу суматохи страшные взгляды. — Забирайте дурищу в возок, и чтобы не пискнула даже до самого Гона! Эй, Наум, вот полузлатница, бери ее и скачи обратно в Мшанку, отдашь родичам дуры, иначе обвинят меня, чего доброго, в увозе.

— А почто ж не цельный златник? — заикнулась было Весняна, и осеклась, напоровшись на вылетевшую из очей боярских молнию.

— За такую дурынду я б и медяка ломаного не дал! Но раз тебе она нужна, заплачу, как за Ладимилу, пусть будет второй твоей помощницей. Захочешь — приказывай ей что угодно, а рыпнется, обратно родичам отправлю!

На том и порешили.

Возок снова двинулся в путь, колеса привычно заскрипели, а пыль, поднятая Наумовым жеребцом, постепенно улеглась на место.

Догнал он их лишь двумя часами позже, и вид у него был измученный. Ладка, тут же успевшая все разузнать, рассказала притихшей Мирке и корящей себя за минутную слабость Весняне о том, как «бедный храбрый Наум чуть головы не лишился, споря с мамкой Миряны о деньгах».

До городской стены Гона добрались уже на закате, и, выходя из возка по срочной нужде, Весняна даже не глазами и носом, а внутренним чутьем уловила первые признаки приближающейся осени.

Недавний зной ушел, будто и не бывало; деревья стояли еще полнокровны и зелены, как и все цветы и кустики, но по ним уже бегали паутинки-неразлучницы, предвестницы холодов.

Вид с холма, на котором стоял славный город Гон, открывался такой, что дух захватило не только у простушек мшанских, но и у опытных охранников.

— Любуйтесь, девки, — Мормагон совсем повеселел и подкручивал ус слева. — Мои родные края, краше их ничего не знаю, хотя побывал почти всюду. Ну, сбегали по нужде куда следует? Беда с вами, красотками, на каждом шагу вам что-то надо… Полезайте обратно в возок, уже скоро доедем до моей вотчины и там заночуем. Только сделаем крюк небольшой — нужно с наместником-воеводой Златаном поздороваться да потолковать о том, о сем.

* * *

Как только городские стражники признали Мормагона, громадные кованые ворота гостеприимно распахнулись. Всадники и возок въехали следом за целой очередью только что прошедших проверку и оплативших положенную пошлину торговцев разной масти и достатка — от простых коробейников в домотканых куртках и таких же штанах до тороватого купца в роскошной бархатной свите и алом кушаке, на котором умелые златошвеи еще и вышили вензель владельца на зависть всем прочим. Они все торопились на городской торг, который начинался как раз тут, у въезда.

До сидящих в возке девок шум торговых рядов доносился приглушенно, но даже так их оглушило сразу же.

— А вот лепешечки-крошечки, малому на зубок, красавице на язычок! — орал что есть мочи молодой хваткий лотошник, стараясь урвать побольше медяков у изголодавшихся гостей.

— Кому яичек печеных, яблочек моченых? Кому ягодок спелых да плодов созрелых? — кричала левее чернобровая его супруга.

— Кваску, кваску ядреного кому? Хорош квасок, попыривает в носок! — перебивала их горластая баба-лотошница, и муж с женой, косясь на соперницу, хмурились и пытались ее оттеснить. Баба не давалась и сама отпихивала их всею тушею и огромным тяжким лотком в сторонку.

Но всех разом перекрыл водовоз. Стоя на громадной бочке на колесах, он гремел не хуже столетнего колокола на главном городском храме Огнесвета:

— Водица, ключевая водица, народу напиться! Подходи за водой, зряшно не стой!

По рядам шныряли воришки, бродячие псы и коты, калеки и нищие. Их, правда, гоняли стражники, но меньше попрошаек и мошенников не становилось. Где деньги — там и смуты.

Миряна заткнула уши пальцами и что-то приговаривала себе под нос. Ладка непрерывно осеняла себя священным кругом и шептала молитвы любимой Радане Летунье.

Одной Весняне было любопытно и смешно, и она, прильнув к щели и высунув кончик языка, разглядывала улицы, по которым они неторопливо ехали. Дар видеть наружность сквозь стены, только вспыхнув, куда-то пропал.

А улицы шли еще круче к вершине холма, к центру Гона — именно там и жил свет-боярин Златан, наместник здешних земель.

Добрались они туда без происшествий. Мормагон выслал вперед Путяту, и едва показались ворота нужного дома, оттуда вышли двое охранников.

— Приветствуем, свет-боярин, — заговорил старший, высокий воин с седыми усами и ладной короткой бородкой. Две перевязи крест-накрест на нем означали, что в бою он носит два коротких меча. Сейчас же на боку висел лишь один, и тот в особых безопасных ножнах. Поймав взгляд Мормагона, он кивнул: — Правила по ношению оружия в Гоне одинаковы как для своих, так и для приезжих. Поэтому у твоего слуги мы уже забрали лишнее, позволь забрать на время и у тебя, и других слуг.

— Все бдишь, Велинег, молодец, — усмехнулся боярин, отстегивая с пояса ножны с любимым кинжалом и делая знак другим охранникам, чтобы послушались приказа. — Ну как там Златан? В духе ли, здоров ли?

— Здоров, да хлопочет, скоро отправлять доклад светлому князю Беломиру, — подмигнул начальник охраны, бережно принимая все снятое оружие и передавая младшему спутнику. Тот сразу ушел куда-то в глубь двора. — Вы с собой и женщин везете? Ох, впервые на моей памяти, свет-боярин, обычно вы их… Кхм… Ну ладно.

— Женщины не мои, — захохотал Мормагон. — Князю везу да княгине в помощницы. Ты вот что — отведи их в покои Олисавы, там им будет вольготнее, пока я со Златаном о своем побеседую.

— Сделаю, — поклонился Велинег.

Ратша тем временем уже отвязал кожаные створки, распахнул и подцепил их за петельки на борта. Приставил лесенку и протянул руку, чтобы девки не споткнулись на выходе.

— Ой, болит все, — застонала Мира, тяжело сползая с его помощью на твердую почву. — Ой, тошнехонько…

И она бессильно привалилась к борту, прижав ладошку ко рту.

— А мне не тошнится, — Ладка ловко спрыгнула наземь, опершись на протянутые пальцы охранника. — Еще б ехала и ехала далече. Нравится-то мне в дороге!

— Надо же, — Весняна спустилась сама, даже не взглянув в сторону Ратши. Отряхнула подол единственного нарядного сарафана, голубого с вышитыми каймами, поправила сползшую с одного плеча белую рубашку. Очелье и коса были уже на своих местах, хоть и хотелось пройтись по-простому. — Одна ненавидит странствовать, вторая рвется в путь. А я вот проехала бы еще версту-другую и конец, до следующего года бы никуда не двигалась.

Велинег с невозмутимым видом выслушал девичьи излияния и поклонился им, как знати:

— Здравы будьте, красавицы. Идемте в женские покои, отдохнете, полежите там, откушаете чего боги послали. Разговор-то у вашего провожатого, чую, будет долгий. Они с хозяином не виделись несколько месяцев уже. А вы, ребятушки, ступайте за сыном моим Вихорко, в караульной вам дадут перекусить и выпить, как положено.

На том все и согласились.

* * *

Основная мужская часть дома была двухэтажной, и Вестник уверенно поднялся наверх и прошел знакомым коридором к книгохранилищу. Златан сидел у распахнутого окна в любимом липовом кресле, постукивая пальцем по приставленному удобному столику — на наклонной поверхности, ограниченной выдвижными полочками, лежали свитки с различными донесениями, счетами и прошениями. Увидев Мормагона, он не встал, лишь вскинул бровь и махнул рукой:

— Здрав будь, родич. Как доехал? Не хочешь ли мятной воды со льдом али чего покрепче, например, рюмку перцовочки? Моя Малушка такую делает, у самого светлого князя не найдешь! А к ней-то велю оленью ляжку сырокопченую… Ох, услада уст моих, а не оленинка.

Его карие маленькие глаза под густыми бровями, нос картошкой и широченные усы цвета поздних каштанов с проседью придавали румяному широкому лицу грозный вид. Да и саженные плечи, и руки с бугристыми мышцами намекали, что с наместником-воеводой шутки плохи. В охоте или войне сложно было отыскать более опасного соперника.

Что ни говори, Златан мог быть очень свирепым, когда требовала обстановка, но зато со своими и у себя был само радушие и щедрость.

— А можно всего понемногу… И здоровья тебе, родич, во век века, — Вестник сел в указанное кресло и вытянул ноги. — Ох, староват становлюсь. Раньше мог сутками верхом скакать, да с ветром наперегонки, а нынче… Печально житие человеческое, только войдем в разум — и уж пора на свалку вперед ногами.

— Кому пора? — развеселился хозяин и отложил палочку-писало в особый стаканец, прибитый сбоку к столешнице; в другом стаканце уже лежали чиненые перья, нужные, чтобы писать набело, не не дешевой бересте, а на дорогой коже-телятине. Взявшись за колокольчик, он позвонил два раза. — Тебе? Не смеши, не то лопну, а мне еще доклад князю писать, семь потов проливать над цифирью клятой. Вон смерды и закупы податей почти четвертуху не довезли, и как это объяснять главному казначею прикажешь?

— Какие смерды, небось пригородные? Скоро сбор урожая в окраинных селах и деревнях, а по всему видно, год хороший, довезут, — Мормагона одолевала зевота. Да, возраст и бессонная ночь берут свое, и пусть старина Златан его не переубеждает. — И потом, у тебя мошна набита так, что скоро треснет. Сыну копишь, знаю, да лучше вовремя князю положенное отдать и милости его не лишиться, чем утаить златник-другой и навлечь его гнев.

— Мудр ты, аки змий подколодный, — задумчиво почесал нос Златан. — И то правда, довезут, а не достанет сколько-то, из своих доложу. Князю лучше не перечить… Постой-ка, видел я тут кое-что, не забыть бы…

И он стал перебирать берестяные свитки, морща лоб и что-то приговаривая сквозь зубы.

От нечего делать Мормагон рассматривал полки вдоль стен с сотнями свитков и сложенных вместе восковых дощечек. Были тут и вовсе диковинные книги — каменные таблички с полустершимися письменами на забытых языках. Да уж, затейник этот Златан, сам-то не особо книги жалует, а вот сыну, охотнику до подобных штук, насобирал сокровищницу, князя достойную.

Вестника кольнуло вдруг внезапной завистью: сыну бы и он мог оставить многое. Да вот ни жены, ни наследника нет. И вряд ли будет. Почему? Сам и виноват, упустил ту единственную, с которой сердце взыгрывало, что теперь терзаться зряшно.

Неслышно вошла женщина с опущенными глазами, с красивыми русыми волосами, убранными по-замужнему, но с длинной прядью у левого виска, что означало вдовство.

Поставив тяжелый поднос с угощением и напитками на большой стол в центре комнаты, она встала, сложив руки на переднике и ожидая дальнейших приказаний.

— Ступай, Малуша, — ласково сказал Златан. Служанка поклонилась и так же тихо вышла. — Вот уж кого не отпущу ни за какие коврижки. Не стряпуха, чистое золото, из ее рук и лапоть съешь, не подавишься. Ну что смотришь, налетай. И мне ломоть хороший отрежь да налей мятненькой. Перцовку нельзя, целитель неделю как запретил, подлец, говорит, раз в боку колет, надо поститься. Подери этих целителей Темновид, тьху!

И со смачным плевком, полетевшим, к счастью, не на драгоценный черновик доклада, Златан откинулся на спинку кресла и вздохнул.

Отдав должное всему принесенному, мужчины распустили кушаки и принялись вспоминать все важные события, миновавшие со дня их последней встречи. Особенно интересной оказалась встреча наместника-воеводы с дальней родственницей Бранибора Стоезерского, вышедшей замуж в Гон, но не забывавшей писать сестре и зятю по ту сторону границы. Те ей отвечали и между делом рассказывали, что же при княжеском дворе творится, чем тамошние люди дышат.

— Я тебе вот что скажу, родич, — заключил недолгий рассказ Златан. — Князь Бранибор хорошо помнит ту схватку, что была меж его покойным папашей Гудоном и дедом нашего Беломира, Стоумом. И так же крепенько помнит, что Стоум после победы отнял ту златоносную и среброносную полосу земли, что на юге лежит. Точит его злоба лютая, и ее он своим сынам передал до капельки. Не миновать нам драки великой, зуб дам, не миновать.

И, потемнев ликом, наместник-воевода прижал запотевшую чашу с остатками льда ко лбу.

Мормагон поморщился и допил свою рюмку. Огненный шар прокатился по желудку и заставил закусить следующим ломтем мяса.

Рудники. Один золотой и два серебряных. В них и был корень неизживаемой вражды между князьями. До эпохи завоевания той земли в Сольском княжестве не чеканили своей монеты, завозили чужую. Когда земля перешла к Стоуму, первое, что он распорядился сделать — нарисовать и отлить пробные монеты с его профилем спереди и гербом, пчелой меж двух колосьев пшеницы, сзади. Нечего и говорить, как сильно изменились благодаря этому правила торговли внутри княжества и за его пределами, как возросло уважение к Стоуму — но и страх также. А страх имеет свойство размножаться и пускать корни там, где при другом положении цвели бы любовь и покой.

Брак Беломира с дочерью враждебного князя был заключен едва ли не чудом: когда портрет только что вступившего на престол молодого слепца рассылали всем подходящим невестам, двор Бранибора сначала решили исключить. Но вмешался главный казначей, тоже молодой, но очень способный Велислав, и настоял на отправке копии Бранибору.

А потом прилетела удивительная и радостная весть о том, что Бранибор готов отдать свою младшую дочь за Беломира. И подписать Рудничный ряд — двусторонний договор о передаче права на аренду спорной земли сроком на пятьдесят лет. Но была в том ряду оговорка: в случае развода или жестокой обиды княгини, а также в случае отсутствия наследника мужского пола спор возобновляется, и Бранибор оставляет за собой право требовать землю назад. Все понимали, что это означает — новую войну. Войну, к которой никто в Сольском княжестве не был готов…

— Пока Пребрана жива, нападать на нас он не станет. — Несмотря на уверенность в собственных словах, язык на последнем слове запнулся. — Она — заложница мира между нашими княжествами.

— А долго ли проживет княгиня? До меня слухи доносятся разные, — Златан перекатил чашу к могучей потной шее. — Бают люди, совсем выжила из ума, руки на себя хочет наложить… Уф-ф, хорошо.

— Сделаем так, чтобы жила и цвела, — твердо ответил Мормагон и поставил рюмку на поднос. Затем подошел к окну и встал рядом с родичем, разглядывая заплутавшую бабочку-синекрылку, парившую совсем близко.

Сомнение вернулось к нему — сделать должна эта девка-баженянка, Весняна Осьминишна. Но хоть и умна она, и упряма, что твоя дикая кошка, немочь Пребраны не поддалась ни одному, даже сильному и благословенному свыше целителю. Кто ж, кроме Зареслава, верит в возможность излечения? Никто.

И даже сам светлый князь не верит, хотя и согласился с Зареславом, и послал Мормагона в Мшанку.

Вестник вдруг понял, что и в нем самом никакой веры нет. Мальчик он, что ли, надеяться на чудеса в решете, на богов, которых ни он, ни другие никогда не видели и не слышали? Считать, будто неграмотная девка, навоз разгребавшая, преуспеет там, где отступили сильнейшие?

Он оперся рукой о стену и стал следить за тем, как летит синекрылка. Но полет был недолог — слетевший с ближайшего зернового амбара воробей склевал насекомое на лету.

Вот и весь сказ. Вот и все чудо. Смерть всегда берет свое.

* * *

В одноэтажной женской половине все было устроено ладно и пышно, своим на радость, чужим на зависть. Просторные покои шли чередой: в одном стены увешали богато расшитыми коврами и пучками разноцветных трав, в следующем — простыми полотнами из некрашеного льна, зато полы устлали драгоценными мехами песца и куницы, в третьем стены вообще были голые, зато покрашенные лазоревой, белой и солнечно-желтой красками с разными листочками и цветами по углам и на потолке, а полы выложили желто-белыми изразцами в тон.

— А можно мы тут побудем? — сразу спросила Ладка у провожавшей их Малуши. — Красота какая, как в небесном чертоге!

— Располагайтесь, девушки дорогие, — закивала приветливая служанка, повернулась, захлопнула ставнем окно. Сразу стало сумрачно, яркие краски спрятались. — Места много. Боярыня Олисава уехала к матушке своей погостить, покамест не вернулась… Только не открывайте ставень, мужчины-слуги могут пройти по двору, негоже им на вас глазеть. Постели сейчас перестелю, сможете подремать. И угощение принесу, чего желаете?

— А что есть? — Мира оглядывалась и потихоньку пощипывала себя за левый локоть. Не простые лавки, а широкие ложа с изголовьями и изножьями, с пуховыми матрасами толщиною с мужское бедро. На резных полках, рядами украшающих стены, кувшинчики с сухоцветами, шкатулочки открытые со стеклянными бусинами, фигурки затейливые из кости, дерева, меди… Не верилось, что такое бывает на самом деле. Убогой казалась отцовская изба пред эдаким великолепием. А ведь это, говорят, не самые прекрасные покои в княжестве, столичные еще того лучше…

— Да все, милые мои, что хотите, то просите, все будет, — Малуша заулыбалась, показав ямки на щеках, и сразу помолодела и похорошела. — Горяченького могу, фруктов самых сладких, орешков. И попить любого вкусного. Вон с утра сок яблочный давила, с сиропцем сахарным для сладости пущей мешала, как вам?

— Несите, тетушка Малуша, и сок, и вина старого от головной боли и тошноты, если можно, — взяла на себя смелость распоряжаться Весняна. — Три миски горячего супа с мясом и фруктов с орешками.

— Сейчас будет, и белье тоже, — и, громыхнув связкой ключей на поясе, та исчезла за дверью.

Мира, не дожидаясь нового белья, плюхнулась на ближайшее ложе и застонала в блаженстве:

— Ой, век бы весь тут провела! Хорошо-о-о!

Ладка наощупь нашла малый фонарик, ловко чиркнула походным кремешком о кресало и зажгла пропитавшийся маслом фитиль. При таком освещении стены стали еще прекраснее.

Весняна присела на кровать у стены и потерла пальцами веки. Под них словно песка насыпали.

— Надо бы спросить у Вестника, точно ли поедем дальше в его вотчину, или заночуем тут, — вслух произнесла она свои мысли.

Обе сестры посмотрели на нее — Ладка с удивлением, Мирка с восторгом.

— Попроси его, Весечка, — голос некогда заносчивой красавицы был слаще малины спелой. — Тебя он послушает. Ты вон, по всему видать, с ног валишься. Да и Ладочке столько не приходилось разъезжать.

Послышались шаги нагруженной яствами Малуши.

— А попрошу, — решила Весняна и сбросила дорожные башмачки, купленные Мормагоном для нее в поездку. Хороши были башмачки — из новой мягкой кожи, на толстой подошве из прочного дерева. Хоть танцуй, хоть бегай.

Но сейчас ей в самом деле страшно хотелось только есть и спать.

И не успела она прожевать какую-то вкуснейшую вяленую рыбку и заесть парой ложек горячего супа с мясом, глаза начали неудержимо закрываться. Через четверть часа переодетая в ночнушку Весняна не просто сладко спала, а еще и слегка похрапывала на свежих белых простынях, под тонким, воздушной вязки, одеялом-платком из козьей шерсти.

Малуша, которое другие девушки все пересказали, сама пошла к мужчинам и сообщила о состоянии баженянки.

А Мормагон, волей-неволей, согласился на сделанное тут же приглашение Златана почтить его ночевкою. Ладно бы сонная Осьминишна, но та мысль об охоте два года назад с участием Осмомысла и Беломира… Он вспомнил одну важную вещь и решил на рассвете обязательно переговорить с сыном наместника-воеводы Вышатой, тоже участником роковой охоты.

Две пары глаз и ушей всяко лучше одной, а Вышата тогда впервые был при дворе как полноправный наследник своего отца и мог запомнить детали, ускользнувшие, быть может, от Мормагона.

Глава 6

Луна плыла в небе, как спелая сочная дынька; тучи то заслоняли ее, то убегали прочь, словно дразнились. Звезды мерцали спокойно, и пахло ночными цветами и конским потом, дымом из близлежащей корчмы и жареным мясом.

— Ох, неладное дело затеял, свет-боярич, — снова застонал дядька Гаркун, придерживая узду любимой соловой кобылки своего хозяина.

— Не бурчи, удачи не будет, — осек его Вышата, жадно оглядывая дом, в котором ждала краса ненаглядная — от одного вида ее сердце боярича норовило выпрыгнуть из груди и рассыпаться искрами.

Студеника, северянка с томными очами, пышной грудью и походкой лебедушки, уже год как пребывала в замужестве со старым купцом Буслаем. Муж прекрасно знал, какое сокровище ему досталось, и в город отпускал юную жену лишь по большим храмовым праздникам и иногда на торг. Там-то в начале весны ее и заприметил Вышата — и вмиг понял, что до встречи с нею жизнь была напрасной и унылой, но как только краса одарит его поцелуем и ласками сладкими, тогда-то и полетит жизнь стрелою к самым вратам светлобожьего чертога.

Книги, корчма, охота ипрочие любимые забавы были нещадно брошены. Оставалось только увидеться с зазнобой, вручить ей подарки и признаться в чувствах, и вот тогда… Только не задалось со свиданием у Вышаты: никак было не пробиться сквозь строй бдительных охранников, служанок, мамок-нянек и прочих надоед, что окружали Студенику с рассвета и до заката.

Однажды ему удалось, воспользовавшись замешательством старшего охранника во время городских беспорядков, прикоснуться к ее ручке и передать берестяную записочку, свернутую и запечатанную личным перстнем. После пылкого признания стояла там просьба об ответе через самую доверенную служанку Цветаву и Гаркуна.

Ответ пришел на следующий же день и стал ушатом ледяной воды на разгоряченную головушку. Нет у нее, писала любимая, воли перечить богам и мужу, а значит, лучше бы бояричу позабыть о ней и устремить взоры свои на более доступный предмет обожания.

Но когда ж холодность зазнобы останавливала парней с таким ослиным норовом и привычкой класть мир к своим ногам? Да никогда. Тем более, он накрепко заучил простую пословицу «У бабы с утра фырк грубый, а к вечеру ей нужен любый».

Поэтому Вышата, ничуть не сомневаясь в своей правоте и махнув рукой на сопротивление, просто-напросто подкупил Цветаву, разузнал у нее все привычки и характер госпожи и каждую седмицу отправлял Студенике какую-нибудь диковинку подороже, послаще и покрасивее.

В первый раз, доложила Цветава, госпожа дар выкинула с презрением. Во второй посмотрела и нехотя отдала. В третий… Словом, Вышата оказался прав — женское сердце не было камнем, а старый муж, вдобавок часто уезжавший по делам, Студенике был не мил вовсе.

Сегодня была решающая ночь. Студеника согласилась не ложиться и ждать первого свидания — муж вчера уехал далеко и надолго, поручив ее заботам охраны и служанок, как и всегда. Охрану купчиха напоила допьяна крепким дорогим вином, служанки все были отправлены на вечерку-капусточку, где и занимались изготовлением квашеной капусты на зиму, а Цветава должна была отпереть нужные двери и впустить Вышату в чертоги блаженства.

— Иди-ка вон к той березе на угол и привяжи кобылу покрепче, да присматривай, чистокровка же, не кляча какая, — досадливо отмахнулся Вышата в ответ на новую попытку бедного дядьки Гаркуна воззвать к его совести. — Я пошел.

— Мужнюю жену срамить, самому срамиться, охти мне, охти, позор на мою голову к старости… Плохо учил я вас, свет мой боярич, плохо, бить меня батогами надыть, — кряхтел Гаркун вслед. На глазах старика были слезы. Да что поделаешь? «Боярская воля — холопья неволя», а избавляет от неволи той одна только матушка-смерть.

Улица была узкой — дома высились, налегая друг на друга плечами-заборами, зато домище Буслая возгордился и растолкал соседей, так что окружало его изрядное свободное пространство. Шептались люди, немало заплатил купец наместнику-воеводе за такой большой участок землицы и за разрешение строиться вольготно, на свой вкус. Огородили домище так, чтобы ни мышь не проскочила, ни ласточка не пролетела тайком.

Через парадные ворота Вышата, конечно же, не пошел, а свернул к неприметной дверке для слуг. Цветава уже ждала с фонарем, лицо ее под платком было озабоченным и усталым.

— Боярич, не вели казнить, вели слово молвить…

— Ну? — Вышата оглянулся, положив руку на поясные ножны, где покоился любимый длинный кинжал. — Быстрее говори, и не стой на дороге.

— Так в том-то и дело, боярич, — плаксиво забубнила служанка, — нельзя вам войти нынче, захворала госпожа, женское недомогание раньше сроку началось…

— Да ты ж… — Вышата захлебнулся словами и едва удержался, чтобы не грохнуть кулаком прямо по приоткрытой дверце во всю мочь.

Дивная ночь на глазах превращалась в ночь пытки, и помочь этому не мог уже никто.

— Значит, так, — хмуро выдавил он наконец. — Когда госпожа поправится, скажи ей — буду ждать только до середины вересня. А потом пойду, вызову мужа ее на бой при всем честном народе, зарублю и женюсь.

Цветава ахнула и попятилась от спятившего юнца. Потом, поняв, что лучше не спорить, закивала, что-то замычала и ловко захлопнула дверцу.

Вышата остался в темноте, пошел было к березе, но, сделав три шага, отчаянно выругался и снова повернулся к забору.

Лазать он любил и умел с раннего детства, а веревка лежала в седельной сумке вместе с крюком. Так отчего бы самому не сказать любимой женщине главное, а то служанка-дура еще перепутает и соврет?

Спустя несколько минут молодой боярич уже карабкался на высоченный бревенчатый забор, что твоя ласка проворная, а Гаркун беззвучно молился всем светлым богам, прося каплю ума для господина.

Забор был двойной, и хорошо, что не утыканный поверху осколками стекла или гвоздями вершковыми. Вышата перебрался оттуда прыжком на крышу сарая с сеном, затем спустился вниз, подхватил лестницу, приставил ее к стене дома и поднялся к нужному окну второго этажа. Муж, как однажды обмолвилась Студеника, требовал, чтобы она ночевала только в его половине, даже во время его отъезда.

Псы подняли на звук тяжелые лохматые головы, но Вышата привычным с детства усилием отрешился от всего окружающего и сосредоточился на мысли «Спать!». Четвероногие сторожа успокоились.

Животные с раннего детства слушались его, даже самые страшные и опасные. Вышата этим ловко пользовался к вящей выгоде, даже не задумываясь, откуда у него такой дар. Он просто… Был, и все.

Лестница оказалась узкой и неудобной, пришлось чуть ли не танцевать по последней ступеньке на цыпочках. Еще пара движений — и его взору открылась картина, ошеломляющая по бесстыдству и завершенности.

В полуоткрытом из-за жары окне видны были двое — Студеника без единой нитки на роскошном белом теле и какой-то рыжий подлец с медным оберегом на обнаженной груди, уже почти стянувший с себя штаны. Соперник, склонив голову, что-то ласково нашептывал зазнобе на ушко, та млела, прикрывала томные очи и напоминала позднюю розу, окропленную росой страсти.

Некстати, ох, некстати, пришли в голову боярича эдакие сравнения. Мир поблек, а потом вдруг вернулся и ударил по неверящим глазам с новой силой. Ему стало жарко, за шиворот словно высыпали муравьев кусачих. Оглядевшись, он приметил на подоконнике большой плоский камень, которым, должно быть, прижимали ставень в ветреный день.

Рыжий подлец, увлекшись распутными ласками, как раз очень удачно повернулся к окну широкой спиной.

В следующий миг спальню огласил двойной вопль: камень, пущенный меткой рукой Вышаты, угодил прямо в голый зад соперника, тот дернулся и нечаянно ударил лбом прямо в нос купчихе, отчего у нее хлынула кровь.

Благоразумно не дожидаясь других возмущений, Вышата вернулся к забору тем же путем, схватился за веревку и съехал вниз.

— Боги да помилуют нас, что вы наделали, свет-боярич, — Гаркун уже рвал от отчаяния остатки седых волос и бороденку. — Накажут батюшка-воевода вас и меня, коли узнают!

— А ты позаботься, чтобы не узнали, — огрызнулся Вышата и вскочил на соловую, кляня всех на свете баб и всех подлецов-любодеев, которые к ним втираются в доверие.

— Да куда ж вы? — дядька побежал за всадником, все так же причитая и на ходу очерчивая священный круг сразу по кобыле и хозяину.

— В корчму! — рявкнул Вышата, не ускоряя, впрочем, хода, чтобы Гаркуну было не тяжело бежать следом. — Пить хочу!

* * *

В корчме Вышату знали все, потому встречали как самого князя, криками радости и приглашениями присесть именно за их столик и отведать наилучшего меда.

— А ну, сдвигайте столы, братцы! — заорал боярич, срывая шапку и швыряя ее об пол. — Эй, корчемщик, разомни длани свои — сейчас начнется такое веселье, что силы тебе понадобятся! Наливай всем за мой счет, да так, чтобы пены было чуть, а меду ядреного — вдоволь в каждой кружке!

Предложение встретили ревом одобрения и свистом. Кто-то захлопал в ладоши, и вскоре аплодировала вся гулящая компания полуночников.

— За кого пьем-то, братец? — взревел из дальнего угла седоусый купчишка, которого почти успели обобрать до нитки сидевшие тут же братья-наперсточники. И сопроводил вопрос громкой отрыжкой. Его сосед справа, молоденький послушник из храма, побледнел и замахал руками перед носом — видно, съел купчишка многовато лука с редькой.

— За тех мужиков, что козней бабских счастливо избежали и всласть погуляли на своем веку, пьем первый круг, милые! — заорал Вышата. — Пьем до дна, или обижусь навеки, знайте!

Шум, который поднялся при эдакой здравице, был поистине оглушительным. В и без того спертом воздухе зала стали попыхивать трубки разных размеров, кое-кто слабосильный уже падал со скамьи хмельной головушкой вниз, а гульбище только разгоралось.

Пили все, изобретая все новые и самые фантастические здравицы, пена лилась на пол, слуги не успевали подносить закуску, корчемщик же по имени Борята, мужик с виду смирный, а на деле — плутище, каких мало, бегал к огромным бочкам с охапкой кружек, после отирал ноющие от напряжения ручищи и радовался прибытку.

Гаркун пытался не дать господину хотя бы выпивать каждую кружку залпом — запрещать же все скверное питие он не смел, хотя очень хотел. Да и как запретишь девятнадцатилетнему молодцу, который одной рукой телегу за передок поднять может?

Голова Вышаты шла кругом; стены то наплывали на него, то отдалялись; гул толпы звучал то совсем близко, отдаваясь где-то в пятках и седалище, то в какой-то страшной дали, будто с берегов неяви.

Вдруг на приблизившейся грязной стене заметил он бегущего усатого таракана и изготовился прихлопнуть его одним пальцем, но… Палец врезался в бревно и от боли Вышата слегка протрезвел.

А потом он поднял глаза на вход и замер, как охотничий пес, сделавший стойку на законную дичь. Прямо перед ним, на пороге родной корчмы, сияя белозубой улыбкой и поправляя рыжие волосы, стоял тот самый подлец, укравший у него и любовь, и мечту, и счастье.

Икнув, боярич поднялся на ноги и сжал кулаки, каждый величиной с добрую тыкву. Дядька, предчувствуя лихо, уже лез через ряды пирующих и что-то кричал, но для Вышаты мир померк и все чувства сосредоточились на единственной цели.

— У-у-убью-у-у-у! — и с ревом матерого быка оскорбленный в лучших чувствах поклонник ринулся на похитителя купеческой женки, дабы стереть его с лица матери-сырой земли.

* * *

Когда едва передвигающий ноги Гаркун постучал в родные ворота, Велинег выглянул сразу же. Фонари на углах, щедро заправленные с вечера, давали достаточно света, чтобы рассмотреть ужасный вид старика — ворот рубахи был сорван, как и часть левого рукава, но главное, по ткани расползлись знакомые бурые пятна. А правый глаз Гаркуна украшал свежайший огромный синяк, и кругом шла царапина с засохшими подтеками крови.

Сопоставив это с тем, что недавно Гаркун сопровождал молодого господина в подозрительную полуночную вылазку, Велинег быстро вышел на улицу и расстегнул ножны меча. Но чужаков поблизости не оказалось, как и Вышаты. Зато его холоп трепетал от страха и что-то шептал себе под нос, как скаженный.

— Где боярич? Почему один вернулся? А ну говори все, сучок скрипучий, пока не вытряс из тебя дух! — начальник охраны был зол прежде всего на себя. Зря он поддался на уговоры Вышаты и выпустил его ночью без должной охраны. — Ну!

— Ба… Батюшка Велинег… Не гневайся, смилуйся… — лепет старика стал громче, но связать слова как следует он пока не мог.

— Да говори ж ты, наконец!

— В корчме он… Подрался с залетным молодцем…

— И что? Кулаком тому парнишке заехал? И тебе попало, потому что разнять хотел? Так дело привычное, что ты разводишь тут переполох? — насупился Велинег.

— Так подрался он не кулаками, батюшка Велинег… Сила в нем проснулась страшная, баженецкая — из стен камни выпрыгивать начали, людей сечь, потом столы да лавки трескаться стали, а потом откуда ни возьмись, мишка желтый посреди корчмы возник — на задние лапы присел, передними машет и рычит, аки гром, тут все и поползли на карачках по углам и на выход…

Велинег, приоткрыв рот и схватившись за рукоять меча, слушал — и холодел нутром. Не усмотрели, отпустили юнца глупого гулять на приволье. И догулялся таки, своевольник, позорник!

— А хуже того, батюшка Велинег, тот залетный молодец тоже оказался бажененком, только силу иную применил, все бочки махом вышибло и всех гостей и корчемщика медом да пивом по маковку чуть не залило! А как медведя увидал, зажмурился — и напротив бурого встал большой ящер лазурного цвету, и как поднимет гребень да зашипит, язык раздвоенный высунув! — Гаркун оживился и махал руками, описывая сражение двух буйных юнцов. — Хошь верь, хошь не верь, но оба эти чудных зверя точно к нам из неяви пришли, потому как нет таких на нашей земле, и никогда не было.

«Пришла беда — отворяй ворота». Только это и стучало в голову побледневшего Велинега. Один взбесившийся бажененок в городе — плохо, но еще не смертельно. Можно списать выплеск силы на случай, подкупить свидетелей, многое можно сделать. Но двое, схватившиеся насмерть в людном месте — уже светопреставление. Главным образом потому, что градский жрец Огнесвета сразу же отправит весточку в главный храм в Межеполье, и верховный жрец Зареслав позаботится о том, чтобы виновных наказать по всей строгости.

А виновны тут даже не сами юнцы, а те взрослые, которые вовремя не разглядели в них силу или разглядели, но скрыли и не послали на «суд баженят» в храм. С Вышатой случилось последнее — отец, мать и все слуги давным-давно узнали о его особинке, но Олисава встала на дыбы и запретила отсылать сыночка, а Златан при всей своей мощи жену обожал и перечить ей не посмел.

Следовательно, будет кара и Златану, и ему, Велинегу, и чуть не всем домочадцам. И простым откупом тут не отделаешься, да и непростым тоже. Тут пахнет покаянием коленопреклоненным пред людьми и светлыми богами, темницей на долгий срок для боярича, а когда Златан об этом услышит, схватится за меч, и…

— Спасите, боги, от лиха неминучего, — и Велинег нащупал на шее отцовский оберег — колесо из волчьей кости. — Они живы?

— Живы, — Гаркун неловко утер кровь над бровью и закивал. — Только свалились оба на месте и лежат теперь без памяти. Корчма разгромлена до голых стен, нескольким мужикам головы расшибло, там же полегли… А прочий народ хоть и разбежался, но вскоре те, кто посмелей, вернутся, отыщут учинителей безобразия и начнут…

— Вихорко! — Велинег уже не слушал скулеж старика, он вбежал обратно во двор и звал сына. Тот уже шел к отцу, зевая и протирая очи кулаком. — Поднимай ребятушек Мормагона, седлайте коней и живо в корчму Борятину, что в Купецкой слободе стоит. Найдете там молодого боярича, двери заприте и никого, кроме корчемщика и меня, не впускайте! Я же побегу телегу запрягать, чтобы этого неслуха домой возвратить в целости и сохранности.

Гаркун тоже ступил на родимый двор и стоял, ссутулясь, напоминая дряхлого побитого пса.

— Что стоишь, пень старый? — заорал на него Велинег. Горе содрало с него все привычные манеры, жалеть он никого не мог, да и не хотел.— Живо помогай с телегою, или шкуру спущу не после, а прямо сию минуту!

Посреди суматошных сборов спустились из спален второго этажа Златан и Мормагон. Оба были в длинных ночных рубахах и вязаных «копытцах», но даже и так ухитрялись внушать почтение.

— Что за шум-гам, как на пожаре? — Грозный хозяин оглядел присутствующих и уперся в уже выведших своих скакунов из конюшни Путяту и Ратшу. — А вы-то куда подались? Велинег, объясни, что происходит.

Начальник охраны снова нащупал волчий оберег, выдохнул и кратко изложил суть стрясшейся с бояричем, а значит, и со всей его семьей, беды.

Мормагон, утерявший надежду хотя бы нынешней ночью выспаться, стоял слева от Златана и потому первым заметил, что с ним неладно. Началось с багрового румянца, залившего щеки и шею, затем из его открытого рта вырвался хрип и какое-то жалкое карканье, а далее на глазах у всех могучий боярин стал оседать наземь.

Благо, Мормагон распознал знакомые признаки и успел подскочить к нему вовремя и подхватить под мышки. Но вес навалившегося тела был так велик, что он тут же призвал на помощь:

— Ждан! Наум! Ко мне, придержите его за руки!

— Что с господином? — на Велинега было жалко смотреть.

Мормагон ответил одним словом:

— Удар.

Спасательная группа после случившегося разделилась пополам: Велинег с телегой и призванные им молодцы направились в корчму, Мормагон же с оставшимися Наумом и Жданом потащили Златана к ближайшей лавке на первом этаже — о том, чтобы волочь его наверх по узкой лестнице, пока не могло быть и речи.

По всем признакам, думал Мормагон, проводя тщательный осмотр, Златан не жилец. В лучшем случае протянет пару-тройку дней, и то в состоянии овоща на грядке. Языка лишился, разума почти лишился. Если бы все было спокойно, то после похорон Вышата занял бы его место, с ним можно было бы обсудить ту беспокоящую сцену на давней охоте, а потом отправиться дальше в Межеполье.

Но теперь… Теперь Вышата и его враг подлежат суду верховного жреца как уклонившиеся от проверки и надлежащего обучения баженята, значит, их нужно везти в стольный град. Как и Осьминишну и ее девиц.

Рука Мормагона, занесенная над походной скляницей с травяным настоем, пригодным для укрепления сердца, застыла. Его озарило.

А ведь все складывается как нельзя лучше, хотя и грех так говорить над почти покойным родичем. Раз у парня такой дар, значит, тогда на охоте он мог видеть самое главное. Даже если не обратил внимания по юности, Вестник-то знает, как память растормошить и сделать тайное явным.

Более того… Если Вышата приедет в Межеполье сейчас, и подозрение Мормагона насчет смерти Осмомысла подтвердится, свидетель будет тут же, под рукой.

Но вот вопрос — в самом худшем случае как поведет себя князь Беломир?..

Глава 7

Дворец князя, от стен с башенками до погребов, от великолепного сада до роскошных бань погрузился в темноту и тишину. Только стражники перекликались заунывно, чтобы поддержать друг друга на постах, да порой порыкивали величественные псы, несшие с ними службу. Сонно фыркали породистые скакуны в стойлах конюшни, а где-то в дальнем коровнике помыкивали коровушки-кормилицы; у огородов, в пруду, плескались златочешуйчатые сазаны и радужные форели, немного дальше в птичнике квохтали привезенные из далекой страны фазаны с длинными роскошными хвостами. Строено все тут было на совесть, чтобы обрадовать взор. Домики для слуг, и те красовались резными оконцами и перильцами. Полной чашею было княжеское жилище, всем бы обитателям пребывать в довольстве и любить его — но кое-кто вместо любви испытывал только ненависть.

Старая Елица бродила по своим горницам, словно душа неприкаянная. Луна смотрела в окна, из которых веяло легким благодатным ветерком.

Раньше она вышла бы туда, прошлась по посыпанным камушками дорожкам сада, надышалась бы летним воздухом, столь сладким и густым от запаха ночных цветов, что сердце заходится и хочется только любви и счастья. Раньше…

Но после смерти Осмомысла и вокняжения Беломира ей был не мил белый свет и противны люди и звери. Она затворилась у себя с несколькими верными холопками и днем спала, ночью же вот так ходила туда и сюда, без толка и без перерыва, пока ноги держали. После падала на кровать и замирала, глядя в потолок. Время остановилось для нее в ту минуту, когда прискакал с охоты молодой загонщик и прокричал во всю мочь: «Умер, умер князь наш, сейчас привезут тело!». Все стало пустым — земля, воздух, ее душа. Ничего не осталось, лишь тяжелое, дурное тело, никак не дающее ей уйти вслед за ним… И за своими пятерыми младенцами, умершими вскоре после рождения.

А ведь она всегда была послушной — послушной дочерью самодура-отца, поднимавшего руку на мать-страдалицу, послушной невестой тогда еще молодого и красивого Осмомысла, послушной его женой. И что же ей дали покорность, уступчивость, нежность? Только горе без конца и края. Только отчаяние, от которого хотелось выть волчицей на эту большую, мучительно желтую луну.

Одно держало ее на этой земле — желание увидеть, как исказится от боли лицо проклятого юнца, занявшего чужой престол. Самозванец! Лжец! И убийца! Наглый выродок, обхитривший всех, кроме нее — она-то знала, что Осмомысл умер по его воле!

Когда привезли под покрывалом Пребрану, Елица стояла позади, всеми забытая, всеми отвергнутая. Она смотрела, как после обряда с Пребраны сняли вышитое тончайшее полотно, и как та, розовея от смущения, подняла личико к мужу для первого поцелуя… Ах, до чего же хотелось Елице закричать, затопать ногами, вонзить в обоих острый нож!

Сдержалась — чудом. Затаилась. Дала себе клятву: жить, покуда не сбудется месть, покуда Беломир не узнает, каково это — потерять самое дорогое, любимое, желанное.

Но как ударить побольнее и самой не погибнуть? Не то, чтобы Елице хотелось жить, только вот смерть представлялась не слишком желанной даже теперь, в ее сумрачном состоянии…

Она стала много времени проводить в книгохранилище, советовалась со старыми переписчиками, раз даже тайком сходила к старику, про которого говорили — знается с темными богами, и упросила его провести весь цикл гаданий на внутренностях животных.

Многое узнала Елица о запретных обрядах, за каплю тех знаний старый жрец Зареслав мог бы наложить на нее наказание, равное по тяжести преступлению.

А потом Пребрана заболела. Вначале думали, будто дело в простой простуде, и приступы трясучки и злобствования пройдут сами собой. Не прошли, усилились — молодая княгиня кричала криком от боли, рвала зубами подушки, одеяла, кусала свои белые холеные руки, проклинала всех кругом, из рта у нее шла густая пена, как у бешеной псицы.

У постели болящей перебывали все целители Межеполья, за ними и другие лекари, самые знатные, самые славные и искусные. И ничего не вышло у них. Пребране становилось все хуже. Юная красавица стала ходить во сне, почти не ела и не пила, не разговаривала ни с кем, и превратилась за неполные шесть месяцев в развалину с тусклыми волосами, провалившимися глазами, бессильными тонкими ручками и ножками.

Беломир страдал, наблюдая за женой. И Елица, видя его муки, воскресла. Улучив подходящий миг, она проскальзывала в спальню княгини, становилась за ширмой в углу и слушала с наслаждением, как рыдает слепой князь у ее изголовья. Слушала — и каждый звук складывала в сердце, чтобы позже, у себя, еще раз его вспомнить и улыбнуться.

Но в последнюю седмицу всех, кроме князя и двух самых доверенных служанок, пускать к Пребране перестали. Что-то совсем плохое стряслось там, шептались холопы в ужасе. Что-то такое, отчего князь одним утром появился на людях с завязанной справа щекой и видом больного старца.

Вот тогда-то и прозвучало впервые слово «двоедушница».

Человек с двумя душами, одна из которых нечисть — проклятие для рода, наказание для всего селища, тварь непотребная и лютая. Сам он может быть и не виноват в своем несчастье, только что с того — так или иначе, став двоедушником, больной больше не источает извечный свет, а несет одну тьму и горе окружающим.

Если стала Пребрана двоедушницей, один для нее исход — осиновый кол в сердце и особый обряд похорон, чтобы не встала и не потревожила честный народ в посмертии. Так шептались люди, и шепот становился все громче и громче.

Даже власть князя, да что там — власть верховного жреца бессильна перед человеческим страхом, возникшим при встрече с таким злом.

А сильнее страха только любовь… Да где взять ее молодому Беломиру Слепцу, откуда выкликать? Она не камень, на дороженьке не валяется.

И приходит любовь только к достойным, к тем, у кого сердце и руки чисты.

* * *

Священный древний лес неподалеку от дворца шумел, жизнь в нем не прекращалась и ночами. Сильные охотились на слабых, слабые старались упрятаться поглубже, а если не помогало — надеялись на свою быстроту. Где-то ухал филин; молодые зайцы пугливо пробирались под прикрытием надежных кустов дикой малины и ежевики. Потревожили ушастые по дороге дремлющего ужика, еще больше задрожали и прыснули бегом в нору, а уж, сам со страху трясущийся, утек под большой камень блестящей лентою.

В глубине леса была большая поляна, тщательно выровненная, расчищенная и усыпанная песком речным да белыми мелкими камушками. Луна высвечивала постройки в центре.

Главный храм княжества Сольского, величественное здание целиком из дерева, без единого гвоздя, плыл в ночи подобно кораблю с нерушимыми правилами и ясно очерченным на карте путем. Вокруг него не было стен. На дверях не висели замки с секретом, лишь крючки с простыми петельками — зверей не впускать. Да и к чему все это? Если храм не охраняет вера его людей, то не спасут никакие ограды и запоры.

Рядом стоял дом послушников и младших жрецов, все они давно уже видели десятый сон, умаявшись после длинного дня, состоявшего из трудов и молитв во славу Огнесвета Творца. Чуть в стороне расположились хозяйственные здания — конюшня, птичник, коровник, амбар, а также сад-огород с уголком лекарственных трав, овощными грядками и фруктовыми деревьями.

Старый Зареслав не спал. Сидя перед простым металлическим алтарем в полумраке, он перебирал на коленях бусины четок. Каждая — особая просьба к Премудрому и Наимилостивейшему, в каждой свой смысл.

Вот просьба дать князю терпения и закалить его для предстоящей битвы со злыми силами, распоясавшимися прямо у него под носом. А вот мольба облегчить молодой княгине страдания, послать ей хоть немного сна и аппетита, чтобы продлить дни и ночи.

Вера Зареслава прошла множество испытаний. Когда-то, в далекой юности, надменный боярич из знаменитого своей храбростью рода взбунтовался и решил уйти куда глаза глядят — путешествовал и дрался, любил и ненавидел… Он даже отрекся от веры однажды, не перейдя, впрочем, тонкую грань между богоборчеством и богохульством.

А потом случилась Встреча. Та, о которой мечтают и послушники, и рядовые жрецы, и сам верховный жрец, но не у каждого мечта сбывается.

Зареслав пережил ее чудом — увидевший наяву бога часто или сходит с ума, или умирает. А придя в себя, испытал первое видение будущего и понял, что отныне его дорога ведет обратно в храм. К Огнесвету Творцу, чей лик в яви — солнце, очажный огонь, молния.

Видения-прозрения случались редко, но всякий раз вынимали из жреца частичку его жизненных сил. Он старел быстрее, чем сверстники, но и жизнь его удлинилась — немногие ведали, что родился Зареслав еще тогда, когда отец покойного Стоума, Любомир, гукал в колыбели.

Нельзя было управлять видениями — они шли по воле светлых богов, и не цельными картинами, а кусочками, обрывками, которые потом приходилось складывать хоть в какое-то подобие смысла. Именно таким было видение, после которого Зареслав приказал Осмомыслу привезти тогда еще мальчика-пленника по имени Беломир и сделать его наследником престола.

И таким же было видение о баженянке, живущей где-то в глуши, на юге, любящей сказки и непохожей на сверстниц внешне и внутренне. О девице чистой и смелой, которая может исцелить болящую Пребрану.

Неслыханное, невиданное — великая сила пришла не к мужчине, а к женщине. Такое могло поколебать сами основы жития княжества, вызвать волнения в народе и сумятицу в рядах бояр. Ладно ли будет, если все узрят величие простой дочери смерда, ее возвышение и славу? Боги не ошибаются, но… Вдруг это он неверно истолковал их веления?

Приказывая Мормагону доставить ее в Межеполье, Зареслав разрывался от сомнений и страхов. Впервые за много лет вера его колебалась, точно пламя свечи на сильном ветру. Однако он точно знал — если не послушаться, уклониться от пути, который диктует видение, хуже будет всем.

Такое уже происходило. Один-единственный раз Зареслав уклонился, смалодушничал. Ему четко велели вмешаться в ход событий — а он закрыл глаза, заклеил уши и сам связал себе руки. Потому что считал, что так будет неправильно.

Но воля человеческая, подточенная желаниями, как молодая яблонька червями — источник ошибок. И в этом ему пришлось убедиться очень скоро.

Убедиться — и горько пожалеть о сделанном выборе.

* * *

Стольный град ночью не желал спать — по центральным улицам, хорошо освещенным благодаря большим многоярусным фонарям, гуляли праздные зажиточные люди. Народ попроще давно разошелся по своим маленьким слободам, но и там не стихал шум в корчмах, игорных домиках да «гнездышках любовных». Изредка проезжал на своей гадкой повозке запоздавший золотарь; порою прошмыгивал вор-домушник; в самых темных проулках посиживали мелкие скупщики краденого да блудницы, не желавшие сидеть в «гнездышках» под тяжкой рукой мамки-хозяйки.

Главный казначей Велислав медленно спустился по крутой лестнице в полуподвал своего богатого, построенного на иноземный манер дома и застыл перед обитой медными пластинами дверью. Замок на ней был настолько хитрым, что нередко Велислав путал последовательность нажатий рычажка и поворотов ключа, и ругал сам себя на чем свет стоит.

Но сегодня ум его был взволнован и остер, как меч. Легко справившись с замком, мужчина переступил порог и захлопнул тяжелую дверь. Повесил ключ обратно на пояс, выдохнул, облизнул сухие губы. Сердце билось учащенно, ладони вспотели, зато ступни стали холоднее льда. Так бывало всегда в этом проклятом месте.

Месте, которое сломало ему жизнь, лишило последних иллюзий и отвратило от всего того, что простые люди называют одним словом «семья».

Его взор устремился в сторону кровати с тяжелым гладким пологом. Кто-то задернул полог, внутри никто не шевелился. Но свистящее дыхание свидетельствовало о том, что невольный узник подвала еще жив.

Струйки дыма от благовонных курильниц, призванные перебить вонь гниющего заживо старческого тела, уже не справлялись, а единственное окно давным-давно велено было замуровать. Свету сюда не было входа — никакому, ни солнечному, ни таящемуся в глубине человеческого сердца.

Хорошо, что глаза Велислава светились, подобно кошачьим, после завершающего обряда посвящения.

— Ты опоздал, — шелестящий звук напоминал скорее движение крыльев насекомого, чем человеческий голос. — Что с князем?

— Он еще способен править, но силы его с каждым днем уменьшаются. Раздражительность, напротив, растет. Его точат вина и стыд, и думаю, нужный момент вскоре настанет… — Велислав говорил торопливо, сглатывая части слов.

— Думаешь, — в шелесте прорезалась издевка. — Надо же. Запомни, сынок — думаю за тебя я! Просчитываю ходы — я! И будь у меня силы подняться туда и организовать все лично, ты давно бы пас коров в нашей вотчине и был бы тем же ничтожеством, что и в детстве. Жалким глупым зверенышем, вынюхивающим по углам чужие секреты.

Поднявшаяся ярость душила Велислава, но страх перед скрытым за занавеской отцом был сильнее. Из прикушенной нижней губы заструилась кровь. Он слизнул ее, почуял вкус металла и зажмурился. Если бы он вправду был зверем, старик давно лежал бы в могиле!

— Слушай внимательно и делай так, как я говорю, и быть может, нам действительно удастся свалить проклятого слепца как можно быстрее. — Говоривший запнулся и начал кашлять, потом отхаркался и сплюнул. — Мормагон вскоре приедет с добычей из деревни, с баже… Баженянкой. Ее сразу не поведут к княгине, Зареслав не дурак. Он ее пригреет под своим дряхлым крылом, начнет учить всему, что знает, а знает подлец немало. Так вот, сынок — пока девка учится, ее еще можно убить. Как только она попадет во дворец, к Пребране — мы проиграем. Ты хорошо меня понял?

— Да, отец. Ее нужно убрать во время храмового обучения. — Велислав отступил и уже повернулся к двери, но омерзительный шелест его нагнал.

— Если провалишь это простое дело — можешь не приходить больше. Мне не нужен тупой неудачник-сын. В крайнем случае выкину ту же штуку, что покойный Осмомысл — приглашу сюда какого-нибудь родича, усыновлю и оставлю ему все. А ты, если повезет, пойдешь счетоводом к захудалому бояришке в глухомань. К коровам…

И отец рассмеялся и снова глухо и надрывно закашлял. В соседней комнате зазвенел колокольчик, привязанный к длинной веревке, так больной подавал знак.

Выходя, Велислав услышал топот ног — это бежали к хозяину присматривающие слуги…

Рядом с отцом всегда были сиделка и охранники. Отец знал, что сын его ненавидит, и обезопасил себя от покушения.

Челюсть Велислава дрожала. Он остановился и с размаху ударил кулаком по каменной стене. Напрасно старался. Боль не угасила всепожирающей ярости.

Будь он проклят. Трижды, десятижды проклят! Он не знает, какой силой теперь обладает сын. Но узнает… О, да. И скоро.

И оплеванный самым близким человеком боярич сел прямо на пол у той же стены, оскалил белые острые зубы и зарычал, как лесной зверь.

Глава 8

Утро в доме Златана стало для посвежевшей после умывания и обильного завтрака Весняны настоящим мешком с неожиданностями.

Во-первых, Малуша сразу сообщила девицам, что боярин тяжко занемог и лежит под присмотром целителей, а его сын и еще один юноша должны поехать с ними в возке к князю. На вопрос, почему же так, стряпуха ответила лишь кратким «Таков приказ Мормагона-боярина», и поспешно удалилась.

Во-вторых, когда уже собравшиеся в путь сестры вышли к приготовленному возку, то вместо веселых спутников обнаружили двух растрепанных, в синяках, парней, которые метали друг в друга злобные взгляды. К тому же зоркая Ладка сразу углядела путы на их руках и странные ошейники, почти не прикрытые рваными воротами.

— Матушка Радана, спаси нас от лихих людей, — Миряна оказалась самой боязливой и отпрыгнула аж на три шага от эдаких образин. — Свет-боярин, как же баженянка поедет с рожами разбойными? Ведь и надругаться могут, а пока охранники ваши внутрь пролезут, еще и прибьют до смерти!

— Не тронут и пальцем, и не визжи, клуша, — отмахнулся суровый Вестник. Он что-то спешно царапал писалом по вежливо протянутой Малушей восковой дощечке. — Они другого сорта преступники. Баженята дикие, внезапно силу свою познавшие и людей напугавшие. — И он повернулся к парням. — Эй, Путята, на козлы не лезь, пусть Ратша правит. А вы, соколики разлюбезные, мой наказ уже слыхали в доме. Но повторю еще раз, и чтобы все, даже глухие услышали — в возке сидеть неподвижно, глаз не поднимать на девиц, ртов не открывать, либо заткну их так же, как силушку вашу дурную заткнул ошейниками, жрецом подаренными!

Рыжий парень мигом вскинулся и, отчеканивая каждое слово, произнес:

— Да видал я в одном месте ваш наказ! Я вообще не виноват, это дурной боярич драку затеял и корчму разнес. С него и спрос, а меня отпустите, не то спою вам проклять-песню!

Весняна закатила глаза, остальные девушки горестно вздохнули. Они знали, что будет далее. И точно — не тратя больше дыхания на уговоры, боярин подошел к парню и резко, без злобы и с рассчитанной силой ударил его под ложечку.

Падая на колени, рыжий захлебнулся неприличными выкриками. Его недавний соперник умоляюще посмотрел на Мормагона, тот вскинул бровь:

— Тебе тоже прописать полезного средства для вящего внимания к моим речам, а, Вышата Златанович?

— Нет, дядя Мормагон, — губы боярича вздрагивали, лицо выражало уже не привычное ленивое довольство, а тоску и страх. — Знаю, моя вина во всем — я учинил непотребство в городе, я довел батюшку до болезни лютой, а матушку позором покрыл. Приму любую кару, какую назначит верховный жрец. Об одном прошу — матушку мою не оставь заботой, что бы не произошло. Она с виду лишь неподступная и гордая, а так… Мягкая, как льняная ниточка. И еще попроси ее, чтобы Гаркуна не пороли на конюшне. Нет его вины в моем безумстве, напротив, уговаривал он меня все прекратить.

Вестник перестал хмуриться и одобрительно цокнул языком. Потрепал Вышату по плечу, приподнял подбородок и заглянул в глаза:

— Вижу, не все в тебе пропало, что мать с отцом сеяли доброго. Это хорошо. Ну, полезай в возок, а приятеля твоего… прости, врага, туда забросят мои люди, когда отдышится и отблюется. Олисаве-боярыне я так или иначе оставлю записку с распоряжениями насчет твоего Гаркуна, старик хороший, и любит тебя, остолопа.

С этими словами боярин что-то доцарапал на дощечке и вернул ее Малуше. Затем щелкнул пальцами и слегка повернул голову.

Наум и Ждан по его знаку тут же подошли к скорчившемуся в пыли и исходящему бессильной злобой рыжему проходимцу.

— Девоньки, поспешите тоже в возок. Сядьте на одной лавке втроем, а эти пусть напротив усядутся. И не заговаривайте с ними, не стоит. — Мормагон оглядел троицу жавшихся друг к другу спутниц и усмехнулся, сразу став похожим на того, лукавого и занозистого боярина, который въехал в родную Мшанку…

Боги, и трех дней не прошло! А чувство, что миновали годы… Весняна в растерянности приоткрыла рот, но поняла, что все уже решено за нее, и любые вопросы пролетят мимо ушей уже шедшего к своему жеребцу Вестника.

Очутившись опять в возке, Мирка забилась в угол и оттуда с ужасом следила за пристроившимся на противоположной лавке парнями.

Ладка и Весняна сели поближе, чтобы соприкасаться руками для храбрости, и сделали вид, что спутников как бы и нет с ними.

С полчаса, пока ехали по Гону, все молчали. Потом возок ощутимо встряхнуло на выезде, путники услышали протяжное «Закрыва-а-ай ворота-а-а!», и Ладка не вытерпела, вскочила и раскинула руки.

— Ну наконец-то! Уж вы простите меня, сестрицы любимые, только в этом Гоне не жизнь, а маета одна! То ли дело в дороге — все кругом новое, воля лихая зовет, песня сама на уста просится!

Рыжий уставился на нее с видимым изумлением. Вышата ушел в свои мысли, и даже не приподнял головы.

— Скажи-ка, как имя твое? И какого ты роду-племени? — обратился к рыжему Ладка. Голос ее был участливым и спокойным, а лицо — приветливым.

Наверное, что-то все же было в простоватой с виду сказочнице-певунье, что притягивало к ней и детишек, и хворых и таких вот, как этот рыжий, преступников. Все так же дивясь, он ответил хриплым голосом:

— Гуляем люди зовут. А роду-племени своего и не ведаю. У обочины родился, дорогой воспитан, песни люблю и игры веселые, так что зовут меня часто на свадьбы, дни рождения и похороны да на прочие праздники.

— Ай, неужто песни любишь? — Ладка уселась обратно на свою лавку, повинуясь шипению Весняны и ее руке, тянувшей за юбку. — Меня Ладана звать, это вот сестрица любимая Весняна, а что в углу сидит, как мышь под веником, Миряна. А хочешь, вместе споем, только потихонечку, чтобы охранники и свет-боярин не услыхали? Выбирай хорошую только, чтобы путь легче был и радости в нас прибавилось да здравия.

— Спроси чего полегче, Ладана, — теперь Гуляй совсем оправился от удара Вестника и ухмылялся во весь рот. — Я ж больше по неприличным песенкам, а так, чтобы и попутную, и здравицу совместить… Даже не знаю.

— Ладка, замолчи и не говори с ним, — Миряна страдала в своем укрытии и одновременно сверкала глазищами на негодного рыжего. — Накажут нас всех из-за твоих выкрутасов!

— Да успокойся уже, — Весняна поняла, что роль старшей придется исполнять ей, причем немедленно, пока не началась ссора. А сестрицу все равно не утихомирить, так пусть своим делом займется на пользу всем. — Ладка, пой вполголоса, а ты, Гуляй Батькович, просто подпевай ей. И то правда, в тишине ехать как-то скучно и маетно.

Неугомонной Ладане только этого и надо было. Расправив юбку по коленкам и выпрямив спину, она начала:

— То ли день, а то ли ночь,

То ли сын, а то ли дочь,

По небу скакали,

Жито собирали.

— Столечки, столечки,

У нашей околички,

Жили вольно люди,

Удалые люди, — вступил вторым голосом Гуляй.

— То ли зло, то ли добро,

То ль юно, то ли старо,

Колесом катились,

Рядом урядились.

— Столечки, столечки,

У нашей околички,

Людям этим слава,

Да звенит дубрава, — вплетал дальше свой мотив Гуляй.

— То ли свет, а то ли тьма,

То ли он, то ли она,

Рыбу изловили,

В реку отпустили.

— Столечки, столечки,

У нашей околички,

Здравицы поднимем,

Тех людей обымем, — Гуляй пел уже с напором, удалью. Из глаз пропали злоба и обида.

Заканчивая песню, оба голоса слились, мужской теперь вел, женский — следовал.

Ай да Ладка! Ай да Гуляй! Все внимание к себе приковали, вон, даже свет-Златанович перестал вздыхать и вслушиваться стал. А потом хоть и криво, но улыбнулся.

Весняна, тоже улыбаясь, похлопала в ладоши.

— Молодцы оба. Так вместе поете, словно женаты уже лет десять, — пошутила она, чтобы повеселить парня, оказавшегося на удивленье и даровитым, и симпатичным.

И тут же получила тычок в бок от Ладки. Сестра смотрела на нее волчицей, супилась и поджимала губы. Это всегда тихая Ладка-то… С ума сойти.

А рыжий шельмец взоржал, так что жреческий ошейник на нем протестующе зазвякал.

— Ну и сказанула, Весняна, мне — и жениться? Да какая дура за меня, безродного певуна, пойдет? Разве что такая же бродяжка голопятая.

— Мой прадед был бродягой, — совсем неожиданно в разговор вступил Вышата. Он не хотел вмешиваться, но песня и в нем пробудила что-то такое, от чего нельзя было избавиться без общения. — А как оказал услугу тогдашнему светлому князю, стал его стремянным. После князь его в дружинники перевел. В битвы ходил, князю спину прикрывал не раз. Вот и возвысился до боярина, и все потомки его также боярами стали. Так что сегодня ты — голопят, а завтра… Кто знает.

— Что, теперь славное будущее мне пророчишь? — Гуляй снова помрачнел и отодвинулся от соседа по лавке. Похлопал себя по ошейнику: — Кабы не твои замашки, я бы нынче шел уже припеваючи, куда хочу. Так нет же — еду, как зверь, в путах, на посмех всем, и ждет меня кара верховного жреца не пойми за что!

— Как не понять, Гуляй, — Вышата пожал плечами. — Мы с тобой баженята дикие, в обученье не попавшие, стало быть, возьмут нас в храм и сначала накажут, потом учить будут. А ты думал, до смерти сможешь бегать от жрецов? Знал ведь, кто ты есть.

— И ты знал, — сказал, как плюнул, Гуляй. — Но тебя-то прикрывали матушка с батюшкой весь век твой, спал ты на постели пуховой, ел вволю, пил допьяна, когда только хотел, и бабу мог взять любую на выбор. Кстати — это не ты ли в меня камнем тогда швырнул и Студенику испугал до полусмерти? Ну, боярич… Чтоб тебени дна, ни покрышки в том храме не было!

Не успел он договорить, как Вышата, забыв о недавнем смирении и о спутанных руках, кинулся на соперника. В воздухе запахло сражением, Мирка в углу взвизгнула…

Весняна развела руки и громко приказала:

— Хватит, вы оба! Или Похвиста напущу, а он у меня таков, что возок умчит прямо в небо!

В подтверждение ее слов возок точно бы вздохнул — подул холодный, совсем не по месяцу, ветер.

Вышата и Гуляй так и замерли, навалившись друг на друга. Первым опомнился и выдрался из ослабшей хватки соперника Гуляй.

— Быть не может. Девка-баженянка? Да провалиться мне сию же минуту под землю на три сажени…

Вышата же просто качал головой и моргал.

— И что, две головы у меня, что ли? — теперь разозлилась Весняна. — Да, баженянка. То ли боги шутку сшутили, то ли впереди конец света. Но знайте одно — буянить тут я вам не позволю! Сестры мои и так навидались в жизни лиха, а вы лучше думайте о том, как верховного жреца уговорить смягчить ваше наказание!

— Точно конец света, — убежденно сказал Гуляй. — Раз девка силу взяла. Лучше убей меня, боярич, а то страшно мне.

— Хрен тебе, а не смерть, — фыркнул Вышата и снова отодвинулся от наглеца. — Я еще посмотрю, как тебя заставят у рудничного колеса трудиться, шельма рыжая. А Студенику тебе как ушей своих не видать.

— А тебе…

И вот тут Весняна не выдержала и застучала в стенку, повышая голос:

— Путята! Э-эй, неси сюда кляпы, надо кое-кому рты заткнуть болтливые!

А тот и рад стараться — сделал все на совесть, да быстрехонько.

Возок трюхал далее. Надежно заткнутые парни сосредоточились на одном — как измыслить должную месть этой чернявой девке, взявшей над ними верх.

Миряна в углу молилась всем светлым богам, чтобы доехать наконец до князя и стать простой, но нужной служанкой. А там, может, попадется добрый молодец и уведет в свой богатый дом, где не ей спину гнуть придется, а другим девкам. Ей же будут наряды дарить узорные, бусы сердоликовые да яшмовые и к сердцу жарко прижимать да о любви вечной нашептывать. Ах!..

Ладана злилась сразу на всех — на сестрицу, ляпнувшую о свадьбе с этим рыжим замечательным певуном, на певуна, который, оказывается, уже подцепил зазнобу, и на боярина, который невесть зачем сунул их вместе в возок. Хотя… Наверное, просто прятал дураков от гнева жителей Гона, чьи родичи сейчас валялись в крови и синяках, причем безвинно.

А сама Весняна вспоминала о родимом доме и тихонечко вздыхала. Наверное, Дражек-барашек скучает, но не подает виду, и так же гоняет кур и петуха по двору, лезет в хлев и дразнит терпеливую Буренушку хворостиной… Деяна варит обед своим и еще Осьмине с сыночком. А Осьминя работает, не покладая рук, чтобы у детей его зимой не было нехватки ни в чем…

Она зажмурилась и взмолилась Огнесвету Премудрому, чтобы даровал он ей терпения и мужества для избранного пути.

Лишь бы исполнить то задание, ради которого и взял ее Мормагон. Лишь бы помочь княгине и принести мир в стольный град. Неважно, сколько самой помучиться придется, главное — у отца и братика все будет. У Ладки, у Мирки-вредины.

А ей-то все равно счастья не видать, семьи своей не создать. И раньше-то надежды не было, а нынче… Какой дурень возьмет за себя баженянку? Мужики нежных любят, мягких, уступчивых, слабеньких или тех, кто таковыми прикидывается. А ее нынешнюю силу в карман не спрячешь, как и нрав.

Так что сиди, Осьминишна, думай о работе, не о любви. Тем более, что ехать аж целую седмицу до Межеполья, времени с избытком.

Глава 9

Дождь шел всю ночь, то сильнее, то слабее, барабаня по крыше и порой постукивая в окно.

Беломир проснулся, как всегда, немного раньше рассвета. Спал он на простой лавке, на тонком соломенном тюфяке с грубой простыней. В горнице не было никаких украшений, ни ковров, ни зеркал, даже простенький половичок не был брошен на чистый деревянный пол. На одной стене — оружие, на противоположной — полки с диковинами, почему-то князю пришедшимися по душе: старинная чаша с узким длинным носиком, дудка пастушья с отколотым краешком, маска-личина храмового ряженого.

Ряженый… Беломир повернулся на левый бок и вновь испытал то же противное ощущение раздвоения, что нападало на него каждый день с того момента, как он мальчишкой въехал во дворец. Это верно — все время, даже во сне, он носил личину, обманывал, лгал всем кругом.

Но другого выхода не было. И не только потому, что он попал в дом к ненавистному дяде, но и потому, что верховный жрец, едва его увидев, отвел в сторонку и шепнул, что знает его главный секрет.

Этот секрет Зареслав не открыл никому. Наоборот, приказал Беломиру молчать о прилетах огненного сокола, а потом упросил Осмомысла приводить наследника в храм каждый день под предлогом наставления в божественной премудрости и воспитания благочестия.

Однажды Бел спросил жреца, отчего нельзя говорить о его баженецком даре. Зареслав твердо и по-доброму ответил: «Оттого, что не бывало еще на княжьем престоле бажененка-пламенщика. Баженята — борцы с темными силами, это их работа. Народ им верит, но и побаивается. Представь, что начнется в народе, коли узнают, что бажененок ими правит. Все полетит вверх тормашками, а князь наш и так еле удержал власть — и хочет всю ее тебе передать, когда срок придет. Так что молчи о силе своей, княжич. Придет срок — и откроешься смело. А я тебя покамест буду обучать, чтобы и себе, и другим не навредить. Тебе-то уроки особые нужны, раз глаз нет».

Бел открыл рот и хотел выпалить, что плевал он на власть и на князя, вообще на все плевал с высокой колокольни… Но жрец положил руку ему на плечо и погладил так ласково, как не гладил даже покойный отец. Напоил липовым чаем с медом, проводил в глубь леса и собрал для Бела лукошко спелой сочной брусники да клюквы. А еще научил свистеть по-птичьи, рычать по-звериному и на слух находить затаившегося зайца.

Сердце, которое так долго остывало в темнице, под криками Негослава и бранью Другака, встрепенулось и потянулось к источнику доброты и заботы. Бел поверил жрецу — и послушался его просьбы, вернее, приказа.

Последующие годы протекли так быстро и бурно, что Бел, вспоминая их, удивлялся лишь одному — как он вообще-то выплыл, избежал всех водоворотов и омутов, разминулся с самыми опасными ловушками.

Несомненно, Осмомысл им гордился — Бел делал для этого все. И конечно же, князю было лестно слушать из уст воспитанника, как ему нравится здесь жить и постигать тонкости управления столь богатым княжеством. В этом Беломир не лгал, ему в самом деле было настолько интересно, что любые трудности он воспринимал как награду и вызов лично для себя.

В какой-то момент Бел понял, что внимание и забота князя не поддельны. Осмомысл тоже помнил обо всем, что произошло меж ним и покойным братом, но племянника щадил и избегал упоминания о Соколке. Более того, он привязался к нему душой и часто звал вечерами к себе просто так, посидеть за игрой в камушки да поболтать о том, как прошел день.

И от этого в Беле кипела буря. В нем боролись тяжкая обида и естественная для подростка тяга к тому, кто теперь в глазах всего мира заменял ему отца. В конце концов он решил так: слушаться во всем Осмомысла, но не подпускать его к себе слишком близко. Этим он бы предал память о Негославе. И память о боли, пережитой под руками палача-очеубийцы.

Два года тому назад в жизни и Беломира, и всего княжества наступил новый крутой поворот. Осмомысл любил охотиться, а Беломир — нет. Он предпочитал мирную тишину книгохранилищ, прогулки в лесу или, на худой конец, учебный поединок в кругу дружинников, где все ограничивалось синяками да шишками. Рев добычи, которая гибла даже не ради еды, а ради прихоти, был ему неприятен, азартные вопли загонщиков — скучны. Когда два года назад князь велел собираться на новую охоту, Бел пожал плечами, но все понял и ушел сказать слугам о предстоящих приготовлениях.

Большая охота на кабана не задалась с начала: князь потерял свой оберег-алатырь и стал резок и вспыльчив. Когда загонщики доложили о том, что матерый секач уже ждет у двух старых скал по прозвищу «Вдовицы», Осмомысл крикнул племяннику, чтобы тот живо скакал за ним. Увлекшись, князь все шпорил и шпорил коня, а Бел был вынужден поддерживать тот же темп скачки. Слуги и гости-бояре сильно отстали.

Беломир не мог видеть происходящего, но он слышал все — и его огненный гость из неяви наблюдал и делился с хозяином. Правда, было в его «заемном зрении» и неудобство — сверху все виделось меньшего размера и довольно-таки странным.

Кабана загнали в угол, зажали меж скал так, что он только разъяренно визжал на свору собак. Князь спешился, взял в одну руку тяжелое короткое копье, в другую — топорик. Это было привычным для него, любимым занятием, так что шел он спокойно и был уверен в меткости удара…

А потом случилось что-то странное.

Снова и снова перебирая крупицы воспоминаний, Беломир мог сказать точно только одно — кабан вдруг затих и припал к земле так низко, что собаки удивленно смолкли. Князь занес топорик для броска, который должен был прийтись точно между маленьких, заплывших жиром глазок животного…

И вдруг упал, как подкошенный.

А кабан молнией кинулся на него и стал пороть клыками, как тряпку.

Беломир от ужаса замешкался буквально на мгновение, но и этого хватило секачу, чтобы превратить стонущего князя в груду кровавого мяса. Напрасно кидались на него опомнившиеся собаки — зверь прикончил своего несостоявшегося убийцу, ускользнул от кинувшегося на него с поднятым копьем княжича и убежал в лес. Его как будто хранили невидимые силы, такие, которым Бел не мог подобрать подходящих слов. Но он чуял, что вокруг скопилась темная масса, незримая, свирепая, бессонная — и каждое его движение она видела насквозь.

Княжич едва слез с испуганной серой кобылки, дошел до уже бездыханного дядьки и опустился на колени. Тьма изогнулась, образуя купол над ними, и в середине начал расти длинный извивающийся щуп, похожий на змею без головы… Невольно княжич схватился за свой оберег на шее, зашептал молитвы Огнесвету, и огненный сокол — Рарох, понял вдруг Бел, его зовут Рарох, — расправил крылья в неяви и угрожающе заклекотал на врага. Тьма тут же исчезла, словно привиделась.

Первыми к месту убийства прискакали Вышата Златанович, веселый парень, к которому Беломир успел уже проникнуться самыми теплыми дружескими чувствами, и Мормагон Вестник, главный советник Осмомысла по иноземным делам.

От ужаса Вышата остолбенел, затем витиевато выругался, повернул своего скакуна и ускакал обратно, звать слуг. Мормагон молча слез с жеребца, подошел к бездыханному князю и спросил, что слышал Беломир.

Бел рассказал все, что мог, исключив только сведения от Рароха. О тьме и попытке убить и его — ничего. Мормагон опять замолчал. И долго не произносил ни слова.

После, уже когда слуги поднимали тело Осмомысла, Вестник поравнялся с Беломиром, медленно ехавшим на уже успокоившейся кобылке, и сказал: «Поздравляю, вы теперь князь». Но тон был таким сухим и осторожным, что Беломира передернуло от возмущения.

Неужели, мелькнуло в голове, Мормагон его… Подозревает? В чем же? В том, что не уберег Осмомысла или в том, что спланировал убийство?

Нелепость какая. Это совпадение нескольких дурных обстоятельств, вот и все.

Но Вестник больше ни словом, ни даже интонацией не намекнул на подозрения касательно смерти князя. Он присягнул на верность Беломиру, как другие. И служил честно и преданно, как другие.

Вот только почему у Беломира постоянно было чувство, что Мормагон следит за ним, при этом не показывая своей особой заинтересованности в жизни князя?

И почему, боги светлые, вся его жизнь с момента вокняжения пошла не в гору, а под гору? Особенно с этим несчастным браком, с бедной, любящей его Пребраной, которая лежит сейчас в своей опочивальне, привязанная по рукам и ногам, так как напала на мужа и попыталась его загрызть?..

Он медленно откинул лоскутное деревенское одеяло, поправил такую же подушку, встал и подошел к поставленным слугами на умывальный столик кувшину и тазику. Взял гребень и провел по длинным русым волосам, отбросил их назад, схватил кожаной лентой- плетенкой. Пощупал недавно стриженую бородку и усы — неохота за ними ухаживать так, как велел брадобрей, а никуда не денешься, князю положено быть первым и по внешности.

Пора умываться, завтракать, одеваться — конечно же, парадно, хотя ему больше по душе простой удобный наряд — и идти на малый княжий совет. Там выслушивать дураков, считающих себя умнее него, завистников, считающих себя добрее него, а также просто надутых неумех, безмерно гордых тем, что изволили родиться в знатном роде. Был бы рядом друг, на которого можно положиться, но таковых нет. И выбрать, считай, не из кого. Мало, ох мало при дворе людей, одинаково пригодных к службе и к дружбе.

Мормагон… Вот он бы мог стать отличным другом. Но вернулся он из поездки в Мшанку совсем притихшим, мрачным, коротко отчитался Беломиру о том, как разместил баженянку и ее спутников в храме, и попросил позволения немного отдохнуть от службы в городском доме. Князь разрешил, хотя хотел задать множество вопросов и о баженянке, и о других гостях стольного града, но… Вестник что твой сундук с секретным замком, не хочет — слова не выпытаешь. А напирать и злить его — себе дороже.

Когда совет завершится, нужно будет посидеть с главным казначеем Велиславом, обсудить крупный займ восточному соседу, ябгу-кагану Хараиму Бекбулатовичу, и возможность трехлетних выплат по частям. Денег в казне лишних нет, но Бекбулатович за последние два года приструнил кочевые племена и дал вздохнуть приграничью — за то ему и почет от Беломира, и особое место в ряду заемщиков.

Рано или поздно все дела будут окончены, и настанет минута, которой он боится больше всего на свете. В комнате, куда нет никому входа, кроме трех человек, лежит Пребрана — его законная супруга, проклятая всеми двоедушница. Ее хриплое дыхание, резкие движения, рот, извергающий потоки грязи… Нескончаемая боль, которую он не может разделить, не может даже осознать…

Князь встряхнул приготовленную с вечера нарядную рубаху, как когда-то в темнице тряс вещи, чтобы выбить оттуда возможных кусачих тварей. Старые привычки — как кожа, не отдерешь от себя просто так. Вот и привычка думать о той жизни, которая могла бы быть у них с женой…

Женой ли? Он еще помнил, как в первую брачную ночь она попросила его подождать. Пребрана боялась, не самого мужа, а мужчин вообще, отдавать тело холодно, без порыва души, ей не хотелось. И он, вопреки всем обычаям, всем советам, уступил: поранил себе палец и показал потом празднующим гостям простыню с поддельной девичьей кровью.

А на вторую ночь она заболела. И он так к ней и не прикоснулся. Не познал того, о чем его многоопытные сверстники говорили так легко и насмешливо, порой оскорбляя отдавшихся им женщин — и, не понимая этого, также себя. Запах и вкус кожи желанной красавицы оставался для него тайной за семью печатями.

Говорят люди, если стал князем — поздравить себя надо. Беломир хлопнул по шее, убивая привязавшегося комара. С омерзением почувствовал под пальцами свою липкую кровь. Есть с чем поздравлять, воистину — муж не муж, вдовец не вдовец, жена как камень на шее, а сбросишь ее — начнется война с соседом.

* * *

Пребрана спала, когда он, переодевшись в простое платье работника, вошел в опочивальню. Он походил из угла в угол, наконец решился, придвинул кресло к ее ложу и сел.

Вслушиваясь в ее неровное дыхание, Беломир понял, что внутри вот-вот снова поднимется ненужная жалость… Не к ней. А к себе самому.

Он гнал это чувство, как паршивого пса, но оно возвращалось. Пребрана могла стать его спасением, его островком любви в мятущемся, злом мире, а стала новым испытанием мужества и терпения. Будто их мало было!

Уйдя в свои мысли, он положил руки на подлокотники и прикрыл глаза, наслаждаясь тишиной.

— Не хочешь ей жизни, да, князюшка?

Он едва не подпрыгнул, но сумел усидеть на месте. Только открыл глаза — и очами Рароха увидел древнюю тварь. Она сидела внутри истощенного тела, напоминая черный гриб-лишай в надрубленной березке.

— Кто ты? — он задал этот вопрос во второй раз. В первый Пребрана, тогда еще вполне разумная, вскочила на него и стала грызть зубами, воя что-то гнусное. И пришлось ее привязать, чтобы не пострадали служанки.

— Гы-гы-гы, — тварь в Пребране наслаждалась его страхом и злостью. Рарох предупреждающе пошевелился в неяви, и Беломир привычно выдохнул плохое, вдохнул хорошее, собрался с силами. Почуяв его окрепшую волю, тварь скривилась и зацокала языком. — А ты угадай. Ты ж бажененок у нас, князюшка. Соколик твой вон, вверху парит, меня прибить хочет. Только ежели меня прибить, умрет твоя корова-женка, да таковою страшной смертью умрет, что век о ней говорить смерды будут… Ты лучше спроси другое: кем была мать твоя Радимира? Ну, спроси!

«Никогда не иди на поводу у духа-темника, помни, он давно людей изучил до донышка, изловит на крючок быстрее, чем успеешь за оберег взяться», — припомнился наказ Зареслава.

А если попробовать переупрямить зло?

— При чем тут моя мать? — преодолевая желание вскочить и сбежать из этой комнаты-ловушки, Беломир откинулся на спинку кресла и усмехнулся. — Мы о Пребране сейчас говорить должны.

— Э, нет, князюшка, э, нет, — захихикала тварь, и забулькала горлом, напоминая жабу. — Вспоминай, вспоминай ранние годы. Помнишь, как Радимира ночами с тобой убегала от Негослава? А помнишь, отчего так было, а?

Руки сжались в кулаки, Беломир вздрогнул.

Вспышка в мыслях: да, это кажется сном, но не сон. Застряла в памяти последняя ночь, зимняя, ледяная… Ощущение материнских рук на теле, ее лихорадочный шепот «Потерпи, сыночек, сегодня мы сбежим от него, он не тронет…», холодный ночной воздух, лошадь под седлом, шаги конюха, крик матери и…

— А-а-а, вспомнил, умничка! — тварь зашлась в хриплом смехе и задергалась, пытаясь вырваться из пут. — Дальше давай, ну!

Беломир потряс головой. Потом в конюшню пришел узнавший о побеге отец. И он… Избил маму на глазах ребенка. А когда пятилетний орущий Бел кинулся ее закрывать своим телом, отец попросту схватил его, как щенка, и отшвырнул в угол. К счастью, там грудой лежала солома, и она спасла Белу жизнь.

На следующий день Беломир захворал. Он звал мать, но Радимира не приходила. Вместо нее вокруг суетились служанки…

— Так, хорошо. Осталось немного, князюшка. Все вспоминай, тебе же лучше, — шипела тварь, дергая затянутые крепкими узлами руки.

— Она утопилась. Сошла с ума и… — нетвердо сказал Бел, уговаривая взбесившуюся память. — Отец горевал. Он плакал на похоронах, я помню.

— Еще бы ему не плакать, своими руками ее и утопил, да-да, князюшка, чтобы не пыталась больше бегать с тобой, наследником и опорой. — Голос победно взмыл и перешел в карканье. — Кровь не вода, баженянка родила бажененка, да померла. Кар-кар-р! Воронье знатно попирует на войне, скоро Пребрана умрет, скоро Бранибор с мечом придет!

Ложь. Беломир встал, и кресло упало за его спиной. По резному дереву пробежали первые искры. Тварь лжет, отец не мог этого сделать!

— Сожжешь дворец? А давай, давай! Так и Бранибору легче будет княжество завоевывать, гы-гы-гы, — ликовала тем временем тьма в теле Пребраны.

Он схватился за раскалывающуюся от боли голову и выбежал из опочивальни. Ноги несли непонятно куда, прочь от людей, от духа-темника в теле жены, от самого себя — скорее прочь из дворца!

— Вылейте воду у нее, — успел он еще выкрикнуть попятившейся в испуге служанке, — быстрее, там горит!

* * *

Осенний лес встретил мягким мшисто-грибным ароматом, шепотом листвы, резкими криками сойки-воровки, поссорившейся с семейкой поползней на столетней ели. Но Беломир ничего не ощущал, он бежал, пользуясь зрением Рароха, к единственному убежищу, которое еще оставалось.

К храму. И к Зареславу, своему наставнику и утешителю.

Рарох и Беломир единым зрением видели сейчас храм не только в яви, но в неяви: стены багряны, окна оранжевы, и из них выплескивались волны чистейшего белого пламени, знак божественного присутствия.

Творец пребывал на алтаре, говорил с верховным жрецом, и входить туда сию минуту Рарох, младший слуга его, не смел. Поэтому повел измученного хозяина дальше, в чащу лесную, к глубокому большому озеру.

Беломир скинул мягкие кожаные башмаки и в одежде, с разбега кинулся в прохладную воду, нырнул, и она сомкнулась над ним, баюкая и смывая вновь пережитый ужас.

«Мама, мама, мама… Зачем не ушла от него раньше? Зачем бросила с ним?» — в сознании бились только эти жалкие, бестолковые вопросы мальчика, который наконец-то очнулся от забвения.

Кровь баженянки — первой ли, или были и другие до нее? — сыграла злую шутку. Мать владела силой, и отец узнал, стал угрожать ей увозом сына, тогда Радимира рискнула — и проиграла.

Когда Беломир рос, отец всячески препятствовал любым проявлениям силы в нем. Ему нужен был будущий князь, а вовсе не воспитанник жрецов и погубитель тьмы.

Когда они вместе угодили в крепость Соколку, и огненный сокол Рарох стал прилетать к повзрослевшему хозяину, Негослав все понял. Он возненавидел сына, как раньше возненавидел его мать.

Если бы смерть не пришла за ним, он нашел бы способ сломать сына или сгубить.

Осознание правды, как бич, выгнало плачущего князя на берег. Он лег ничком, содрогаясь и стуча кулаками по мягкому чистому песку.

«Зачем мне жить, мама? Кто я теперь, скажи? Сын негодяя-бунтовщика, муж нечистой твари, укротитель наглых бояр? Не вынести одному человеку такого! Дай знак, или прерву нить, которую ты спряла во чреве, клянусь!»

Ближайшие осины зашумели от порыва сильного северного ветра.

— Где вы? Э-эй! Спрятались, думаете? А я вас найду! — чей-то голос пробился к нему, разорвав бесконечный круг страданий. Чистый, девичий, очень приятный. И сразу за вопросом — колокольчиком смех.

Он встал на колени, вода текла с него ручьями на песок, как с вынутой из омута рыбы. Наверное, он выглядел смешно и нелепо. Кому бы и любоваться на такого дурня…

Девушка, выбежавшая на берег из леса, остановилась и замолчала.

Огонь и Ветер в неяви посмотрели друг на друга. Двое людей в яви — тоже.

* * *

Весняна сама не знала, зачем придумала игру в прятки с сестрами. Быть может, ради того, чтобы опять почувствовать себя беззаботным дитятком, скинуть с плеч груз громадной ответственности.

С того дня, как она после утомительного путешествия переступила порог храма и увидела Зареслава, жизнь стала настолько запутанной и трудной, что прежняя деревенская, со всеми ее лишениями и хлопотами, представлялась едва ли не светлобожьим чертогом.

С раннего утра и до позднего вечера, отдельно от парней, Зареслав учил ее держать Похвиста на должном расстоянии и аккуратно управлять силой Ветра. Стихия — не пес и даже не медведь-шатун, с нею шутки плохи. И главное, что нужно понять, твердил то и дело верховный жрец — стихия вторит состоянию души бажененка, радуется с ним и ярится с ним.

В промежутках Весняна ела, пила, а еще собирала обильный урожай в саду-огороде, даже подметала и стирала одежду и белье послушников и жрецов. Трудиться наравне со всеми, как сказал старый верховный жрец, ей было не обязательно. Но Весняна сразу встала на дыбы и ответила, что как привыкла дома все делать — так и тут отлынивать не собирается, еще чего вздумали эти премудрые старцы на досуге-то.

Долго смеялся «премудрый старец», потом погладил ее по голове и разрешил делать все, что угодно, лишь бы не в ущерб основным занятиям.

Когда Весняна робко поинтересовалась, как там дела у отправленных в строгий затвор из-за постоянных ссор Гуляя и Вышаты, наставник только вздохнул и указал на ближайший дуб. Она уже научилась распознавать его жесты и перевела для себя: «Дубы дубами, не слушают толком наставлений, и зря».

Она-то все впитывала до капельки, но неизвестность и почти сплошь мужское окружение изводили Весняну денно и нощно. Спать она стала урывками, ела мало, ее успеваемость заметно снизилась, и в конце концов Зареслав молча подал ей срезанную дубовую веточку. Значит, и она отупела настолько, что не понимает простейшего, как те два буяна взаперти.

И вот сегодня, спустя две седмицы, захотелось немножко баловства и воли, без постылых правил и пригляда. Конечно, она отпросилась у наставника, как полагалось.

Зареслав все разрешил, и в голосе его, когда он прощался, слышалась эта раздражающая Весняну усмешка всезнающего мудреца.

Ладка и Мирка спрятались так хорошо, что она рассердилась и стала их звать. Паршивки не откликались, чем раздражили ее до белого каления.

Вышла девушка сердитая к озеру, а на берегу — странноватый парень в мокрых рубахе и портах, с неподвижными серыми глазами, которые тем не менее словно смотрят ей в душу.

И ее потянуло к нему, как на привязи. Стало страшно и хорошо в одно и то же время.

…Сердце бьется так заполошно, словно вот-вот вырвется из груди. Хочется то ли смеяться, то ли плакать, то ли петь, то ли кричать. И голова идет кругом, и кажется, если его коснуться, только пальцами, самыми кончиками погладить лицо, откинуть со лба мягкие влажные прядки… Круг замкнется, она успокоится, потому что отныне не одна…

Она сделала к нему два шага, вытянула умоляюще руки. Похвист в образе белоснежного петуха послушно заюлил в неяви, расправил крылья. Рыжий сокол Рарох заклекотал, опасаясь буйного собрата.

«Ветер может раздуть огонь. Но может и убить!».

Тот сон — лес, пожар, предупреждение. «В нем тоже сила есть. Нельзя пока к нему подходить. Опасно для всех».

Парень встал на одно колено, уперся правой рукой в землю, собираясь подняться. Его широкие плечи шевельнулись. И из-за ворота выскочил, блестя алыми каменьями, золотой круг с лучами — знак высшей власти, который она уже видела в книжках Зареслава. А на груди, где разошлись завязки, показался выбитый искусной иглой кольщика сокол с разинутым клювом.

Не просто бажененок. Светлый князь Беломир пожаловал сюда и вздумал искупаться прямо в одежде. И это его жену она должна исцелить.

Чужой мужчина. Обещавшийся чужой женщине до гробовой доски…

Головокружение и внезапно сжавшееся сердце совокупно перебороли неслыханное влечение. Попятившись, Весняна сложила руки на груди и глубоко вдохнула и выдохнула. Так учил наставник: дыхание — основа покоя, покой — основа власти над неявью.

Только оказавшись под пологом леса, она развернулась к князю спиной и, подхватив подол, помчалась обратно к храму. Скорее, скорее, пока стремление быть любимой и нужной не увлекло к нему снова. Пока желание прикоснуться к его влажным светлым кудрям, к его усталому милому лицу и неподвижным рукам не пересилило разум.

А голос внутри кричал что есть мочи: «Дура ты, дура, не влюбись в того, кто тебе не ровня, коли яблочко спелое рухнет в травку позолоченную, там ему и сгинуть!».

* * *

Беломир наконец встал на ноги. Сердце стучало так громко, что звук, наверное, был слышен всем обитателям леса.

Девушка, что сбежала от него, отпечаталась в сознании намертво: окруженная золотистыми спиралями и белыми бабочками-всполохами фигурка, источавшая почти что божественные спокойствие, силу и радость. Так увидел Рарох, так понял его хозяин.

Откуда она здесь? Случайная жертвовательница? Нет, женщины одни в священный лес никогда не ходят, это исключено. Значит, живет при храме? Но там испокон веку не бывало женщин, кроме…

Баженянка. Он едва не хлопнул себя по тупому лбу. Как же сразу не догадался.

Та девушка, которую привез Мормагон Вестник. Последняя надежда его жены на исцеление. На мир между двумя княжествами. Не милушка, по которой он сможет сохнуть, не зазнобушка, которой сможет плечи целовать и губы алые, не стыдясь и не страшась суда богов и своей совести.

Значит, мать с того света подала ему ложный знак. Или то была просто шутка богов над отчаявшимся дураком, вопившим о своей слабости…

Одно хорошо — ни себя, ни кого-то другого он сегодня не спалил дотла.

Пора и честь знать, князь разлюбезный, пора во дворец постылый возвращаться. Жмет венец? Ничего, и не такую боль выносил, не сломишься. Нельзя тебе ломаться, чтобы народ не подвести.

Он стиснул зубы и побрел восвояси, а Рарох парил где-то далеко и вместе с тем совсем рядышком, охраняя и ведя хозяина.

Глава 10

Вересень кончался, дожди припустили без остановки, и гулять стало неудобно. Трое девушек теперь сидели в отведенных покоях почти постоянно. Покои располагались в пристройке общего дома, с отдельным входом и теплым удобным нужником, возведенным как раз перед их приездом.

Как-то Ладка подслушала разговор двух недовольных послушников и, хохоча во весь голос, сразу же передала его сестрам. Те жаловались на «бабский дух» и на то, что храм уж не таков, как прежде, и опасные новшества до добра не доведут. Весняна промолчала, хотя очень хотела пойти прямиком к паршивцам и высказать им все, что думает о добре, зле и глупых мужиках, которые дальше носов своих не хотят ничего видеть. Однако же сдержалась и сама себе удивилась: а уроки-то Зареславовы работают! Она ощущала в себе сильные изменения: все, что казалось раньше важным, стало мелким, ничтожным. Только одно стучало в сердце — выучиться всему и спасти Пребрану. Только это и насущно, остальное — суета сует.

А ночами сон прилетал и мучил: лес, запах смолы и дыма, отблески пламени сбоку и тот же суровый мужской голос: «Ветер может раздуть огонь. А может убить». Хоть криком кричи, что запомнила, что не подойдет больше к князю даже на версту… Сну не прикажешь, и богу, что его посылает, тоже.

Какой бог? Весняна списывала на Звенислава Игруна, он воздухом и ветрами ведает, но это мог быть и любой другой из Светлого круга. Гадай, не гадай, ничего не изменишь.

— Весечка, сегодня твой день рождения. Отмечать будем? — ее размышления прервал голос Миряны.

Весняна подняла голову от азбуки, которую вручил ей Зареслав после просьбы «хоть что-то понять в этих буквицах». Ученье грамоте шло тяжко, куда хуже, чем баженецким приемам, но она не теряла веры и надежды, что первой в Мшанке станет образованной.

Сестра шила новую рубаху, вроде бы себе, да кто там ее знает — скрытна стала Мирка после приезда в храм. Но и степеннее стала, не заносилась больше, если не спрашивали — молчала и работала усердно, как пчелка. Иногда она куда-то бегала в одиночестве, возвращалась уставшей, но с лихорадочно блестевшими глазами. Один раз вернулась заплаканной, а на вопрос Весняны о причине отмахнулась и придумала что-то совсем уж нелепое.

Да, изменились они все. Даже Ладка-егоза повзрослела, и хотя о сестре заботилась так же трогательно, внимание теперь делила меж нею и затворником Гуляем. Видно, влюбилась в бродягу беспутного, а что Деяна скажет на это, о том и не думает.

— А что, хочешь затеять празднество? — Весняна решила не давить на сестру, если у нее случилось что, сама потом расскажет. — Боюсь, если даже Зареслав разрешит, остальные послушники и жрецы воспротивятся. Сама знаешь, мы для них — как заноза в мягком месте.

Миряна отложила шитье и мигом превратилась в ласковую домашнюю кошечку. Подперла щеку рукою и замурлыкала:

— Весечка, родная, да кому здешние празднества нужны? Скукота с этими жрецами, так не сядь, то не съешь, туда не погляди, сюда не заходи… Лучше сходим в Межеполье хоть на часочек-другой. Ведь сколько уже тут торчим, а главного и не видали! Сходим на большой осенний торжок, поедим и попьем сладкого печева и узваров, поглазеем на представленья гусельников и плясунов-скоморохов, а еще, может, мишку ручного погладить сможем. Ну, давай! Один раз живем ведь!

— Ой, я бы сходила, — вступила в разговор и Ладка. Она бросила вязанье и с усилием потянулась на своей лавке, аж косточки хрустнули. — Попа приросла уже к этой лавке, сестрица, хоть ноги поразмять. Ну что там может случиться за пару часиков, а?

* * *

Большой торжок оглушил всю троицу сразу же — обрушился на головы половодьем запахов, звуков, красок, закружил и увлек в водоворот буйного веселья, которому не было ни конца, ни края. Погода способствовала — ливня ночью не было, и с утра солнышко светило ярко, так что народ шел семьями отдыхать и покупать.

Обувь пришлось взять высокую, из прочной кожи, а также накидки с капюшонами из прочного сукна. Грязи было много, но устроители торжка все продумали и навели удобные мостки, по которым можно было пройти все ряды с начала и до конца, не забрызгавшись.

Зареслав, кроме потребных для осени вещей, подарил Весняне и девушкам еще и тугой кошелечек, в котором, к их великой радости, затесались не только медячки, но и пять сребреников. Это, сказал верховный жрец, пока только задаток, потому что баженянка учится, а как постигнет науку и пойдет работу свою исполнять — получит намного больше.

Весняна поймала себя на подленькой мысли: а хорошо бы потянуть время, ни за что не отвечать, а жить-поживать и любоваться диковинками стольного града. Ох, не было в ее жизни никогда отдыха, разве что когда матушка жива была…

Медведя они увидели у самого входа в ряды — он зевал, сидя на цепи, и морщил нос, порой поварчивал, но выглядел почти как огромная бурая собака. Хозяин, ражий детина лет сорока, с веснушками и лихо торчавшим из-под шапки медным чубом, покуривал трубочку и разговаривал с дебелой торговкой кислыми щами. Бидон, закутанный в толстую мешковину от холода, торговка поставила наземь, а рубашку на пышной груди развязала во искушение медвежьего поводыря. Оба были так явно увлечены друг другом, что Весняна шепотом отозвала сестриц, кинувшихся было к зверю, и потянула далее, в глубь торжка.

Там вовсю шла торговля. Лезли в глаза алые яблоки, желтенькие груши-бочечки, громадные фиолетовые сливы и мелкая сизая алыча. Зеленых пупырчатых огурчиков, оранжевой морковки, багровой свеклы, белой редьки и молочной репы было море разливанное. Тыквы пузатые-полосатые лежали пирамидами чуть не до неба — такой изобильный на них случился год. Сыры лежали на огромном прилавке духовитыми грудами, с ними в кадках свежайший творог, масло, пахта, сливки. Подальше, на мясном прилавке торговец зазывал воркующим голосом «испробовать сальца, окорочка поросячьего наилучшего откорма, колбасок охотницких копченых, смальца золотистого, рулетиков куриных да гусиных»; сосед его, продавец дичины, ревниво косился на покупателей и звал «скорее брать кабанятины соленой, медвежатины вяленой, лосятины копченой, зайчатинки свеженькой, только вчера в лесочке бегала». Без счета было прилавков с простыми домашними лакомствами, от гороховых лепешек до пшенников, от сбитня до рыбника, от киселька ягодного до пастилы яблочной и сливовой. Лотошники шныряли сквозь толпу, как выдры в стремнине, оглашая воздух десятками выкриков.

Вот вроде бы и хорошо кормят их в храме, сытно, но… Пироги — это ж такой соблазн! Изнемогая от запаха свежевыпеченного курничка, Весняна купила три ломтя и сунула два сестрам. Ладка тут же изловчилась, поймала за рукав лотошника и добыла три горячих медовых сбитня, на вкус они были как чистое счастье.

Сестры отошли в сторонку, к крытому прилавку какой-то пожилой торговки печеньем, и дружно стали набивать рты.

— Вкусно как, м-м, — причмокнула Ладка, первой одолевшая пышный курник и стряхнувшая крошки с губ. — Ой, слышите? Музыка вон там заиграла! Скорее жуйте, а то пропустим начало представления!

Она подождала минуту и не вытерпела, убежала прочь.

Миряна, тем временем сунула остаток пирога бродячему псу и вылила почти весь сбитень наземь. Она оглянулась, будто в поисках кого-то…

— Ждешь кого? — Весняна уже дожевала свой пирог, потому что беспокоилась за снова загоревшуюся и все такую же наивную Ладку. — Так постой тут, а я певунью нашу провожу к палатке с гусельниками и дудочниками. Там и встретимся.

Сестра, все так же беспокойно озираясь, закивала. Но едва Весняна направилась за Ладкой, вскрикнула:

— Постой! Весечка, я тебе сказать хотела, да все не решалась как-то… Свидание у меня здесь.

Хорошо, что башмаки были устойчивы, и Весняна стояла прямо на крепких мостках, а то неровен час — и поскользнуться, и упасть от удивления можно.

— Э-э… Миряна, какое свидание? С кем? — она еще задавала вопросы, но умом уже перебрала странности в поведении сестрицы-молчуньи и все поняла. — Погоди-ка… Да ты в уме ли? Мы сюда не замуж скакать приехали же!

— Это ты не замуж, сестрица родимая, — вспыхнула Мирка. Видно, от долгого сдерживания чувств у нее накипело и теперь наконец прорвалось наружу. Серо-голубые красивые глаза сузились, пухлые губки скривились. Она перекинула роскошную светлую косу на другой бок и стиснула кулачки. — Ты же у нас чудо-золото, тебя сам верховный жрец на руках носит, деньгами дарит, внученькой зовет! А я-то так, сбоку припека, от печки кочерга. Ты свое дело исполнишь — и поминай, как звали, а я куда денусь, обратно к батьке и мамке, прямо под венец с дурнем мельниковым? Нет уж, ты трудись, а я вон мужика нашла видного, он от меня глаз не отводит, руки целует, в законные жены хочет позвать! А сам-то роду непростого, знать, богиня Радана-матушка услышала мои мольбы жаркие.

Вот это да. Ну и обидушку сестрица выносила внутри, аж рога у той обидушки отросли с копытами. И главное, за что? За то, что ее из грязи вынули и на пуховую подушечку положили? Весняна помотала головой и открыла рот, чтобы хоть как-то ответить, но тут позади нее раздалось вежливое покашливание. Она резко обернулась и увидела высокого боярича с большими карими глазами и приятным, без бороды и усов, лицом. Оружия у пояса не приметила баженянка, зато оценила одеяние — было оно столь дорогим, но вместе с тем строгим, что и во дворце бы засматривались.

— Велислав, душа моя, сердечко мое, прости, я место спутала, ты же меня на выходе ждал, а я тут… — вмиг ставшая из дикой шельмы послушной кошечкой Миряна обогнула сестру, приблизилась к незнакомцу и схватила его за руку. Посмотрела снизу вверх, захлопала ресницами длиннющими, умильно вздохнула, и ее избранник просветлел. — Мы тут с сестрою старшей… Поспорили чуточек, но все хорошо. Весечка, это жених мой Велислав Милютич. Ты прости, он человек занятой, так что нам пора…

— Ну-ну, не тараторь так, пташка моя белокрылая, — ласково проговорил Велислав, окутывая улыбкой сразу двух сестер. — Зачем же так — познакомила нас и сразу же уводишь? Я ж другое предложить хотел. Раз из родни твоей только сестры в Межеполье, и Весняна Осьминишна за старшую, то хотелось бы вместе посидеть где-нибудь, поговорить.

— И я бы очень этого хотела, свет-боярич, — сквозь зубы выдавила Весняна, глубоко вдыхая и выдыхая и стараясь обуздать ярость на дурищу непутевую. Сколько раз по пути ей было сказано — на толстый каравай рот не разевай, взяли в большой град, так стерегись его соблазнов! Это такой-то знатный боярич да жениться на простушке вздумал? И Мирка поверила в сказочку? Ой, лихо великое с горушки на них покатилося, вот-вот придавит!

— Тогда пойдемте ко мне домой, тут недалеко, два улицы направо от торжка и еще раз налево повернуть, к Белой слободе, и все. Обещаю, устрою угощение честь по чести. — Боярич отвесил поклон и указал в нужном направлении, причем на одном из пальцев правой руки блеснул перстень с печаткой.

У Мормагона, вспомнила Весняна, тоже такой перстень был, а он-то советник княжеский. Что-то тут не то, но… Некогда и неудобно в гуще толпы во все вникать. Ей бы придержать светившуюся от счастья дурочку-сестру. Вот доберется до его дома, там и разберет, почему Мирка все скрывала от семьи, и почему этот боярич выглядит, как кот, нажравшийся краденой сметанки.

Ох, а Ладка? Ищи ее теперь, свищи в эдакой суматохе.

— Я другую сестру позову, тогда и пойдем все вме… — Весняна шагу не успела сделать, как обаятельный боярич схватил ее за рукав.

По-прежнему улыбаясь, он понизил голос:

— Я слугу за нею послал, приведет. А нам, Весняна Осьминишна, и впрямь срочно потолковать надобно. Время идет, невесте моей при храме жить неудобно, так что… Мирянушку поберечь бы.

Во второй раз за неполные пять минут Весняна потеряла дар речи. «Мирянушка»! Это что же творится, боги пресветлые!

Что же, коли так — надо идти. Немедля, а то Мирка чего доброго устроит новую истерику прямо на людях.

И насупившаяся баженянка пошла за Велиславом и Миркой, которая с надменным видом ухватилась за его локоть — вот, мол, какова пава, глядите и завидуйте, люди добрые.

* * *

По дороге Миряна рта на закрывала. Она жалась к любезному бояричу и взахлеб пересказывала ему городские сплетни — где только нахвататься успела? После перешла на моды, на цены на ткани, головные украшения и ожерелья — и ненавязчиво намекала, проходя мимо лавок с платьем, что вон таких юбок сроду не нашивала, а вон эдаких бусиков и во сне не видывала.

Никакие намеки и подталкивания Весняны на нее не действовали. Сама Весняна сгорала от стыда за явно проявленную жадность сестрицы, Миряне же хоть бы хны — все о своем, любимом, заветном.

Боярич же терпеливо слушал, кивал и где-то на десятой лавке сказал веское:

— Все у нас будет, любушка моя, потерпи немного, вот разберусь с неотложными делами, и уже можно будет приданым твоим заняться вплотную. Все купим здесь, родителей твоих не станем беспокоить…

Услышав такое обещание, Миряна окончательно впала в раж и кинулась на шею Велиславу. Поцеловала, да не в щеку, а в губы, впилась прямо-таки пиявкой. Прямо на улице, на глазах десятков прохожих, поправ все заветы предков и девичий стыд.

Если бы у Весняны были крылья, она бы сейчас уже летела прочь от такого позора, ойкая от негодования. Но пришлось плестись следом, сдерживаясь из последних сил.

Наконец они добрались до нужного дома, и, глядя на него, Весняна ощутила, как по коже пополз холодок. Похвист в неяви встрепенулся, забил крыльями могучими и затопотал лапами с острыми шпорами.

«Тихо, тихо, мне сосредоточиться нужно», — велела она Ветру крылатому.

Не дом — громадный каменный домище, похожий на крепость, без мужской и женской половин, двухэтажный и с крохотными окнами, забранными густыми решетками. Даже крыльца не было — несколько открытых ступенек вели прямо к массивной металлической двери, а стены по бокам от входа щетинились какими-то непонятнымивыступами, непохожими на украшения. В одних угадывались чьи-то морды, получеловечьи, полузвериные, в других и вовсе ничего знакомого и приятного не было. Ни узоров с привычными солнечными колесами, ни приветственных пучков из колосьев и лент над дверью…

В Межеполье почти никто не строился из камня, зачем, если кругом полно лесов? Да и топить его зимой сложно, а уж ходить по такому полу… Весняну пробила дрожь. Она плотнее закуталась в накидку, в который раз помянув добрым словом Зареслава.

Велислав тем временем уже проводил внутрь Миряну, вернулся и звал ее со ступенек:

— Госпожа баженянка, проходите, гостьей дорогой будете, не побрезгуйте очагом моим и хлебушком.

Весняне совсем уже не нравилась его натянутая улыбка, криво легшая на напряженное лицо и не сочетавшаяся с холодными цепкими глазами. Где же Ладка запропастилась? И хорошо ли, если упомянутый слуга ее сюда приведет?..

Она решилась и взбежала к нему. Велислав посторонился, позволяя зайти первой.

А когда она очутилась внутри, мягко захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

* * *

Мормагон проснулся поздно, потому что вчера нарушил собственное железное правило и приложился к бутылке.

Пить в одиночестве — последнее дело, тем более, когда накопились дела и домашние, и рабочие. Да и вообще пить — здоровье губить. Однако состоявшийся наконец с Вышатой разговор настолько выбил боярина из колеи, что не выпить стало невозможно — а там, рюмка за рюмкой, любимая клюквенная настоечка оказала коварное действие на тело и разум и унесла его в страну спасительного забвения.

Он встал, пошатываясь, добрел до умывальной комнатки, воспользовался ночным горшком и позвонил в колокольчик. Приказал появившемуся слуге подать горячую ванну и прохладительного. После чего ощупью нацедил в ту же рюмку того же зелья и залпом выпил. Отпустило, не не совсем.

Только пропарившись, выпив чуть не ведро мятненькой водицы со льдом и пройдя через ласковые руки личного брадобрея, Мормагон смог собрать себя из кусков и восстановить всю беседу со Златановичем в подробностях.

Вышата первым тогда прискакал к месту гибели Осмомысла, а значит, успел увидеть больше него самого. Но вот беда — смотреть юный боярич смотрел, но видеть так, как многоопытный соотечественник, не умел покамест.

Мормагон в тот день сразу же обратил внимание на две старые скалы, то бишь «Вдовицы». Они подозрительно напоминали когда-то виденные в далекой восточной степи и на берегах северного моря части из лабиринтов-«вавилонов», или, как называли их люди вполголоса и с оглядкой по сторонам, «божественных врат». Прибавляем к этому прозвище места — говорящее, более того, предостерегающее. Итак, князь погиб не абы где, а в месте силы. Там, куда спокойно могли пробраться как светлые, так и темные боги и духи, и где они обладали наивысшей мощью в яви.

Из старых летописей Вестнику были известны как минимум три случая, когда такими местами пользовались, чтобы именно призвать нужного духа-темника и направить его на цель, обычно при помощи животного.

Только чтобы такое проделать, надобно быть темным колдуном такого ранга, каких давно в здешних краях не водится — выбили их во время последнего противостояния Осмомысла и его брата. Тогда Негослав помимо бунта против брата еще и бунт против жрецов затеял, призвав немногочисленных служителей Темновида к себе под знамена, а после поражения верные слуги Осмомысла с благословения светлых жрецов их быстрехонько препроводили на тот свет.

Возможно, конечно, что кто-то да уцелел, выбрался из частого сита обысков и арестов. Тогда следующий вопрос: где этот могущественный колдун прятался столько лет, раз о нем даже разведка Мормагона не ведает? Что разведка, сам Зареслав, и тот не подозревает о великой опасности? Сквозь землю провалился, что ли?

Боярин подумал и задал Вышате самый главный вопрос — видел ли он в воздухе что-то необычное, тень либо блик какой? И если да, то что он напоминал по форме и цвету?

Златанович напрягся, долго соображал и выдавил в итоге, что да, видел — что-то вроде ломаного черного купола, и то один лишь миг. Думал, что померещилось, забыл потом, и не вспомнил бы, кабы не любопытство родича любезного.

Ошеломленный Мормагон отпустил парня обратно в затвор, где Зареслав упорно вколачивал в него и рыжего бродягу Гуляя науку баженецкую, и пошел пить.

Теперь же, ясным днем, он еще раз свел все факты воедино, громко застонал и обхватил руками голову.

Никто, кроме Беломира, не мог быть этим самым колдуном. Да, он еще по сути мальчишка. Да, невероятно, чтобы он смог управлять таким чудищем, какое убило Осмомысла, и уцелеть, но мир видал и более невероятные вещи, Темновид побери!

Тем более, что мотив у Беломира, как ни раскинь, был серьезный. Престол, который пришлось бы ждать еще неизвестно сколько лет, учитывая крепость Осмомысла, верность бояр, которую пришлось бы в таком случае завоевывать тяжелее и дольше… А изыскать средства к умерщвлению для человека, который дни напролет слушал старые летописи и сборники преданий из уст чтецов — пара пустяков.

Да, но как быть с болезнью Пребраны? Ежели мальчишка — тертый чародей Темного круга, как он допустил сие, учитывая, что муки жены пошатнут его престол или вообще уронят? Если только…

Вестник рассеянно вытащил из сундука порты и кинул на ложе, заодно добавив подходящий по цвету кушак.

Если только эта болезнь — не представление, устроенное для отвода подозрений. Тогда нужно признать за князем величайший талант не токмо к колдовству, но и к лицедейству — как рыдал возле Пребраны!

Теперь самым разумным было бы собраться с духом и пойти прямо к Зареславу, обвиняя нынешнего князя в убийстве предыдущего. Да не просто в убийстве, а в призывании для оного самых черных и скверных сил Темновида Истребителя. Хотя старик благоволит к парню, такого кощунства он терпеть и покрывать не станет — иначе сам лишится благосклонности Светлого круга, а также дара провидца, и полетит вверх тормашками с кресла верховного жреца.

Да, так было бы разумно и правильно. Но Мормагон пил и медлил, потому что…

Темновид побери, потому что Беломир ему очень нравился. Слепой юнец воистину заботился о своем народе, и его соображения на ближайшие годы охватывали и бесплатные лечебницы, и богадельни с сиротскими приютами, и даже раздачу хлебных пособий самым неимущим и больным жителям из собственной казны. Не после пожара или наводнения, а так — и постоянно! Лучшего князя он еще не видел. И кто бы ни пришел ему на смену, вряд ли Сольскому княжеству станет веселее и легче жить. Скорее уж все ухудшится, вернувшись к уровню эпохи покойного Стоума, то бишь к безграничному грабежу богатых и оскудению бедных.

Убийца? Кощунник? Зато как процветают при нем те, кто был забит и жалок ранее. Это ли не искупление содеянного зла? Вечная схватка между правдой и благом, и непонятно, что должно перевесить чашу весов…

Мормагон долго боролся с совестью, а та, в свою очередь — с опытом и цинизмом все повидавшего княжьего посла. Он все же взял себя в руки, оделся как можно проще, надвинул капюшон плаща пониже и, приказав управляющему докладывать случайным гостям, что хозяин отъехал неизвестно в какую сторону, вышел и направился к храму. Пешком, чтобы соответствовать образу обычного горожанина.

Путь пролегал мимо переполненного торжка, Мормагон шествовал, глубоко погрузившись в тяжкие мысли, и потому девчонку, врезавшуюся в него на бегу, чуть не уронил. Но удержал и потряс за тонкие упрямые плечики:

— Куда, ослепла, что ли?

И вдруг до него дошло, кто перед ним.

— Ладана⁈

Девчонка повела на него заплаканными глазищами, признала и с воем кинулась на шею.

— Свет-боярин, сестриц потеряла! Нигде их нет, весь торжок обыскала, как провалились! А Весечка без меня бы точно не ушла, вот за Мирку не ручаюсь, но…

— Да погоди ты, — он оторвал ее руки от себя, снова потряс за плечи, но нежно. — По порядку давай. Вы пришли на торжок, и…?

Ладка скосилась на какого-то немолодого зеваку, уже с интересом наблюдавшего за ней и ее собеседником, и оттащила Мормагона в сторонку.

А потом из нее выплеснулась вся нехитрая история.

Глава 11

В комнате, куда Велислав Милютич провел обеих сестер, все блистало изысканнейшей роскошью: ковры на стенах цвели изумрудными травами и бегущими от охотников ланями, такие же ковры на полу радовали взоры морскими ракушками и завитками синих волн. Нога в них поистине тонула. В открытом каменном очаге у окна пылали сосновые дрова, на полке сверху стояли литые серебряные и позолоченные безделушки, за каждую из них можно было выкупить половину того осеннего торжка, а то и весь сразу. Мебель резали, должно быть, заморские мастера, потому что ничего похожего баженянка не видела даже у Златана. Не простые привычные сундуки да лавки, столики да стульцы, а чудо-игрушки, на которые и присесть-то страшно, так ажурны и легки.

И запах — стойкий аромат шиповника и кедра держался тут, будто въевшись в прочные каменные стены навеки. Вроде бы и хорошо, но… Совсем легкой нотой под этими благоуханиями звучал иной душок. Неприятный.

Она поежилась и потерла вмиг закоченевшие, несмотря на теплоту, руки. Комната очень походила на своего хозяина.

— Присаживайтесь, гостьи дорогие, — Велислав позвонил в колокольчик и взмахнул рукою, указывая на сидения, — устраивайтесь поудобнее. Голодны ли вы? Мой повар истинный умелец, привез его из далеких стран один купец знакомый, долго не желал уступать, но я умею уговаривать…

Миряна тут же плюхнулась на самую красивую лавку, сбросила с плеч накидку и стала жеманно обмахиваться ладошкой.

— Мне бы чего-то легкого, Велиславушка, чтобы фигуру не попортить чрезмерно. Довольно будет цыплячьей ножки да еще ломтика кукурузного хлебца, и к этому стакан свежей пахты — для кожи полезно. — Из голоса текла патока пополам с киселем медовым.

Кидая на совершенно обнаглевшую сестрицу грозные взгляды, Весняна тоже нехотя села и сложила на коленках руки. Чем дальше, тем больше все происходящее напоминало представление с Петрушкой, которое они мельком лицезрели на торжке. И ловким кукловодом тут был не кто иной, как хозяин этого странного дома.

— Скажи-ка, Мирянушка, — она сымитировала сладкий тон сестры, чтобы ее позлить, — а на кой ты позвала на свидание с женихом нас с Ладаной? А после пыталась меня прогнать? Что-то никак не могу уразуметь столь сложное намерение.

Стрела попала в цель — очаровательное личико сестрицы покрылось краской, а очи метнули в укорщицу две молнии.

— А на это я могу ответить, — перехватил инициативу Велислав, ловко подвинул стулец, сел прямо напротив Весняны, и его спина почти полностью закрыла разгневанную Мирку. — Это я попросил об услуге. Она-то и не желала, боялась твоего неодобрения, но я уговорил. Все у нас серьезно, стало быть, нужно поговорить с родичами. Коли ни отца, ни матери вблизи, остаетесь вы двое. Человек я прямой, вот и спрашиваю тебя — согласна ли на наш с Миряной скорый брак по закону предков? Или есть возражения?

— Есть. Как не быть. — Не обращая внимания на шипение сестрицы, Весняна встала, отошла к очагу и быстро взглянула в оконце. Нет, не видно Ладаны, и даже слуги, который должен был ее привести. Подозрения насчет боярича крепли с каждым мгновением. — Например, разница меж вами. Вы муж богатый и предками славный, а Миряна — такого же роду-звания, как и все смерды. Времена, когда высшие за себя низших брали, давно миновали, нынче того, кто такое проделает, ждет суровое осуждение других бояр. Да и служить светлому князю после эдакой свадебки будет трудновато. И что тогда станется с сестрой? Она тут, на чужбине, не приживется…

— За себя говори! — визг Мирки мог бы оглушить стадо быков. Она тоже вскочила и сжала кулачки, а лицо напоминало вареную свеклу. — Уже сказала тебе, и снова молвлю — у тебя работа будет всегда, а я только на любовь моего Всеславушки надеюсь и на его защиту!

— Тише, любовь моя, — боярич перехватил ее на ходу, развернул и ласково шлепнул пониже спины. — Ступай к повару, на кухню, а то служанка запропала куда-то. А я тут с твоей сестрой суровой потолкую… По-свойски.

Последние слова прозвучали для чуткого уха Весняны совсем уж нехорошо. Слышалось в них змеиное шипение. Она как бы невзначай скользнула левее и оказалась в проеме между окном и очагом. Огонь весело облизывал дрова, постреливая искрами в несгораемую решетку-заслон.

И снова мелькнула в голове назойливая фраза из сна про ветер и огонь. Кстати ли?

Между тем Миряна удалилась, и Велислав прикрыл за нею дверь. Повернувшись снова к баженянке, он сбросил приклеившуюся личину вежливого хозяина. Показавшееся истинное лицо не было ни обаятельным, ни сколько-нибудь приятным — только наводящим страх.

— Ну вот и потолкуем сию минутку, Весняна Осьминишна. — Он говорил хрипло, с растяжечкой, смакуя каждый звук собственного голоса. — Давно я этого ждал, давно стерег возможность, но пока Миряну глупенькую не встретил, к тебе и подобраться никак не мог. Проклятый жрец тебя как зеницу ока сторожит. Точнее, сторожил.

— Отчего ж говорите так, будто все в прошлом? — Весняна прильнула спиной к стене, как бы ненароком закрыв подолом кочергу. Взять бы да махнуть ею, да вряд ли худой девке под силу справиться с таким откормленным детинушкой. Тем более, сыновья бояр все до единого проходили воинскую выучку. — Чай, и по сю пору верховный жрец Зареслав меня в обиду не дает.

Милютич запрокинул голову и во всю глотку заржал.

— Ах-ха-ха, то на его поляне лесной было! А нынче ты у меня на поляне, бестолковая, и обороны тебе жреческой нет, стены тут особо заговорены, непроницаемы для ока его, хранят их такие силы, что ты от ужаса юбки свои обмочишь, коли узнаешь! Умора, до чего ж ты глупа, смердячка!

Она вскинула подбородок, посмотрела на него в упор, как на виденного как-то в детстве бешеного пса. Тот бежал по Мшанке, с клыков его капала пена, и маленькая Веська стояла прямо на пути. Но не испугалась, просто глядела на живую смерть, не мигая и широко расставив крепенькие босые ножки — а солнце светило беспощадно, как всегда в червень, маковку лета, и во рту у нее пересохло. Отец прибежал и прибил пса топором, долго потом ругался… Сейчас же никого сильного рядом нет.

Самой справляться придется. Ну… Почти.

— Складно все придумали, боярич, одно только позабыли, — она говорила нарочито медленно и очень спокойно, будто баюкая врага напротив. — Я ведь и в вашем заговоренном доме пока что сил своих не лишилась. Али у вас тоже друг в неяви имеется? Покажите тогда его, любопытство разбирает.

Но еще прежде, чем довести свою речь до конца, она сосредоточилась на Похвисте и отдала краткий четкий приказ.

Милютич догадался и поднял высоко руки — но обогнать Ветер не удалось даже ему. Похвист перелетел в явь, нырнул в очаг, захватил крыльями пламя и вылетел оттуда с такой скоростью, что у Весняны зарябило в глазах.

А потом врезался в грудь боярича, и роскошная свита с золотыми узорами загорелась. Велислав издал жуткий вопль, и Весняна схватилась наконец за кочергу, сделала три шага вперед и с размаху саданула обидчика по левой коленке.

— Тва-а-арь, убью-у-у! — выл боярич, падая набок и роняя ближайший стулец. — Скрытка, ко мне! Бей их!

Громадная черная курица упала из неяви на Похвиста и заклохтала, выдирая из него белые перья. Тот заорал, входя в раж, гребень на голове вздыбился, и вдруг пораженная Весняна увидела, как Похвист вырвал из шеи курицы целый темный клок.

Баженянка успела пробежать к выходу, пока извивавшийся на полу Велислав страшно крыл чернейшими словами и ее, и Похвиста, и Зареслава.

Дверь удалось открыть сразу же, Весняна выскочила в коридор и растерялась. Где тут кухня, и главное, где дурища Мирка?

А та как раз шла навстречу с видом оскорбленной княгини и с губами, выпачканными в брусничном соке. Ой, горе луковое, и зачем в одной семье родились-то!

Не тратя даром слов, Весняна схватила сестру за руку и потащила за собой. Упершуюся было Мирку постигло прозрение: из двери вывалился ее «жених», обожженный и с перекошенным от злобы, больше похожим на свиную харю ликом.

— Стоять, твари, не уйти вам от меня и духа-обогатителя! — взревел Милютич, окончательно теряя остатки самообладания.

Похвист был тут как тут. Он пинком отшвырнул привязавшегося вражеского духа, победно закукарекал и обрушился на плечи Милютича, выщипывая волосы и с ними кусочки кожи. Молодой колдун завопил и, крутясь волчком, начал его стряхивать.

Пользуясь вражьей заминкой, Весняна дернула остолбеневшую Мирку за косу, та ожила, взвыла от страха, и сестры побежали к парадному входу. Хорошо, Весняна запомнила дорогу, не то заблудилась бы в коридорах-лабиринтах.

— Матушки, ой, что же это, — причитала Мирка на ходу, — что с Велиславушкой стряслось?

— Да ничего особенного, просто убить хотел и меня, и тебя, — пропыхтела на бегу баженянка. — Ходу давай, сейчас слуги его выскочат, те, что люди!

Успели — добрались до двери на улицу. Но та оказалась заперта.

— Похвистушко, выручай!!! — зов Весняны был таким неистовым, что Ветер наконец оторвался от полуослепшего из-за обилия крови колдуна и примчался помогать.

Он вырвал замок из двери так же легко, как рвал в клочья любые преграды в мире яви.

Девушки вывалились на воздух и помчались что было силы вдоль по улице, обратно к торжку.

А вслед им раздавался вой хищника, потерявшего верную добычу.

* * *

В храме творился сущий переполох — близился большой праздник Воибора Могуты, к которому все кругом чистили, мыли, скребли и украшали. Мормагон насилу вызнал от послушников, куда пошел Зареслав, и побежал в том же направлении.

Верховный жрец меж тем… подстригал розовые кусты в укромном углу сада-огорода. Делал он это неторопливо, сперва выбирая нужную ветку, затем прицеливаясь большими медными ножницами и щурясь на длинные шипы.

— Отче, разве время цветами заниматься? Баженянка пропала, и сестра ее с ней! — придя в себя от столь возмутительного зрелища, рявкнул Мормагон. Бежавшая следом, как хвостик, Ладка, только всхлипнула и умоляюще сложила руки.

Зареслав даже ухом не повел. Ножницы громко щелкнули, отрезанная веточка упала наземь.

— Ты помнишь, Мормагон, как несколько лет назад спросил, отчего баженята рождаются редко и не всегда проходят обучение до конца, а коли проваливаются на испытаниях, вскоре умирают? — голос его был так спокоен, будто и не раздавалось плохое известие.

Боярин выдохнул и взял себя в руки. «Не спорь с жрецом — себе дороже выйдет».

— Помню. И ответ твой тоже не забыл: светлые боги соблюдают равновесие, потому и не посылают к людям множество володаров.

— Именно так. — Верховный жрец полюбовался обновленным кустом и погладил белую длинную бороду. — Будь баженят много, пришлось бы темной стороне выпускать и своих бойцов в наш мир чаще. А это, в свою очередь, разрушило бы все — начались бы такие битвы, что не уцелеть роду человеческому и всей земле-матушке.

Он смолк, поправил чем-то не понравившуюся ветку в самом низу куста, выпрямился и потянул носом.

— Слышу, на кухне готовят праздничное угощенье из рыбы печеной, это хорошо… Так о чем бишь я?

— О равновесии, — Мормагон молил Светлый круг, чтобы не истощить свое терпение. — О возможном конце света.

— Да, о нем. Так вот, сейчас у нас положение таково — в храме не один и не два, а целых три бажененка, из них одна — девица. А еще один живет во дворце, и зовут его князь Беломир Слепец. Четверо светлых володаров в одном месте, в одно время — это тебе не шутки. Это значит, противная сторона уже выпустила столько же своих воинов, и они непременно ударят. Вопрос только в том, когда именно.

Если бы молния упала с неба и располовинила и куст роз, и верховного жреца, и даже землю под ними, и тогда бы Мормагона не пошатнуло сильнее.

— К… Князь? Ба… бажененок? — он слегка заикался, чего не делал с раннего детства. — Н-но… Как?

А потом все выстроенные в голове факты обрушились и снова сложились в стройную цепь.

— То есть Беломир не убивал Осмомысла при помощи темного колдовства? — боярин повысил голос и сжал кулаки. Ладка ойкнула, попятилась и на всякий случай нырнула за ближайшую грушу. — То есть я все это время шел по ложному следу? Ну, отче, кабы не твои ухватки, быть бы тебе с драною бородищей! Так солгать — мне, всем! И столько лет… Постой! Значит, ты его все эти годы тайно учил? Ну…

И Мормагон излил душу в залихватском ругательстве, слышанном давно от лесных братьев-разбойников.

А Зареслав с легкой улыбкой отрезал новую ветку с куста. Щелк!

* * *

Когда Весняна и зареванная Мирка добрались-таки до укромных покоев, отведенных им Зареславом, верховный жрец, а также Мормагон и Ладана их ждали. И лица у них были разные: у боярина злое, как у голодного медведя, у Ладки растерянное, а у Зареслава — довольное.

— Ну, дождались, — заговорил очень тихо и вкрадчиво Мормагон. Усы его жестко встопорщились — дурной знак. — И-и-и… как развлечения городские? Не угодно ль девицам славным еще поразвлечься на досуге — может, сходить великана побороть али змия лютого мечом посечь? А то вижу, скучно вам стало в холе жить. Надо бы вам подбавить трудностей-то, надо!

— Морай, — ласково прервал его верховный жрец. — Да погоди со своими нападками, видишь, еле дышат обе. Сильный колдун на них напал. Все, как я и предполагал.

— Что⁈ — хором вскричали и Весняна, и Мормагон.

Весняна привалилась спиной к стене и облизала сухие дрожащие губы. Мирка же повела обезумевшими глазами на всех присутствующих, всхлипнула и кинулась на грудь к Ладке. Та обняла строптивицу и стала утешать.

— Второй раз уже за сегодня хочется тебя, отче, в землю сыру вбить по маковку, но где мне, лядащему, — скрипнул зубами боярин. — Значит, то, что они колдуну в руки попадут и вырвутся, ты знал заранее? А мне, человеку, жизнью за них отвечающему пред князем, сказать не соизволил, да⁈

— Знал, что попадут. А что вырвутся, не ведал, — поправил его размешивавший в стакане липовый чай с медом верховный жрец. Отхлебнув, он поморщился: — Слишком сладко. Но тебе, внученька, в пользу пойдет, ты много силы истратила на защиту себя и сестры. На-ко, попей горяченького.

И пришлось Весняне отлепиться от стены, взять стакан и, давясь, пить по глоточку целительный напиток. Поразительно, но страшная усталость и тревога стали уходить почти сразу же.

— Так. — Вестник перестал топать ногой и скрестил мощные руки на груди. Во взоре его гнев сменился тихим отчаянием. — Ты не знал, выживет ли девчонка. Но тем не менее отпустил ее к колдуну. Это была последняя проверка, не так ли?

— Она самая, — и Зареслав улыбнулся. Он весь светился от чистейшей детской радости, щедро делясь ею с остальными. — И внученька ее прошла отлично! Я на своем веку видел парней, который и с половиной такого лиха бы не справились, легли бы травинушками скошенными. А она — вот, сумела. Стало быть, пора ей идти во дворец к Пребране и делать свое дело.

С этими словами Зареслав встал, оперся на посох, который больше служил украшением, чем подпоркою, и склонил седую голову.

— Пойду я, пригляжу, что там кроме рыбки наш повар стряпает. А то завтра народ придет молиться и жертвы приносить, а у нас и угощения толком нет.

Мормагон долго глядел на захлопнувшуюся за ним дверь, затем с тяжким вздохом встал и поманил бросившую чай и раздираемую сугубым возмущением Весняну:

— Пойдем выйдем, а то твоя Мирка сейчас тут слезами весь пол зальет. А терпеть не могу бабского воя.

Очутившись на воздухе, баженянка сжала кулачки и прошипела невнятицу. Ее синие глаза стали черными от возмущения и обиды.

— Что, нет слов приличных, одни бранные на языке? Понимаю, — боярин уже пришел в себя и язвил по своему обыкновению. — Я, когда с ним познакомился, еще не знал, что под личиной доброго дедушки скрывается такой плут и игрок чужими жизнями. Но он вскоре доказал, что плевать хотел на все, кроме своих божественных видений. Утешься хотя бы тем, что ты не первая и точно не последняя. И иди отдыхай. Завтра тебе силы понадобятся — все целиком. А я займусь этим выродком Велиславом Милютичем, пока он еще кого-то не вздумал убить. Главный казначей — и предатель, поверить не могу!

И Мормагон неловко похлопал ее по плечу, повернулся и ушел по дорожке из белой гальки.

Весняна мотала головой, будто наяву слыша слова «дедушки»: «…что вырвутся, не ведал». Хотелось заорать прямо в осеннее прозрачное небо, где солнце уже клонилось к закату. Или разбить что-то, лучше не ценное. Или вообще найти лошадку посмирнее, оседлать, вскочить на нее и сбежать куда глаза глядят.

Весняна не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она длинно и шумно выдохнула, разжала пальцы и поглядела на кромку леса.

Светлый князь больше тут не появлялся. Не то, чтобы ей хотелось его увидеть… Ай, ладно себе врать, хотелось, и еще как.

Прижаться бы к нему, обнять, затихнуть, слушая, как бьется его сердце, как воздух проникает в грудь… Стать бы этим воздухом для него. Жить с ним. Любить… Она потерла ноющую грудь слева — а болит ведь. По-настоящему… Злое дело любовь, кабы знала, то озеро десятой дороженькой обошла бы… По щеке покатилась соленая слеза, она ее слизнула. Гордилась, что не ревет, как другие девки — и догордилась.

Дура ты, Весняна Осьминишна. И знаешь, что нельзя чувства питать к Беломиру Слепцу, а питаешь, а сейчас, побывав на краю смерти, только о нем и мечтаешь.

Хоть кол на головушке твоей теши. Осиновый, которым нечисть бьют насмерть.

Глава 12

Она поднялась на рассвете. Сделала все точно так, как учил Зареслав: попила воды из храмового колодца, ничего не съела, кроме щепотки соли и пучка мелкой остролистой травы по прозвищу «духогонка», оделась в отложенную простую белую рубашку и старинную поневу из клетчатой ткани. На шею — три ряда бус из сушеной рябины, каштанов, вишневых косточек. Такие же браслеты — на запястья. На голову — очелье из березовой коры, к нему рясны из лебяжьего пуха. На ноги — простые сандалии с подошвой из дубовой коры и ткаными завязками.

Последним шел вышитый солнечными кругами пояс, его нужно было обвязать вокруг талии три раза и закрепить особым узлом.

Ладка смотрела, как одевается Весняна, глаза ее горели любопытством и страхом. Миряна спала, как убитая — счастливица.

Проверив, все ли на месте, Весняна молча обняла Ладку и погладила ее по косам. Та вздрогнула и взмолилась:

— Весечка, а может, все-таки с тобой пойти? Может, разрешат?

Баженянка только покачала головой и приложила палец к губам.

Сестра проводила ее до дороги, которая шла из храма во дворец. Не смея касаться руки Весняны, часто обводила ее священным кругом и шептала молитву любимой Радане Летунье.

На перекрестке, после расставания, Ладка долго смотрела ей вслед. Чувствуя этот взгляд, словно любящую руку на затылке, Весняна шла смелее.

Стражники в боевых доспехах встречали баженянку у малых ворот, выстроившись в два идеально ровных ряда. Так, как приветствовали бы знатнейшего боярина или иноземного посла.

Она прошла мимо, подняв голову и глядя прямо перед собой. Впереди стояли двое — Мормагон и светлый князь Беломир Сольский.

И хотя смотреть на князя так, как сейчас смотрела она, было нельзя и глупо — Весняна смотрела. Если это ее последний день на свете, так хоть налюбоваться милым можно ведь?..

А Беломир смотрел на нее. Именно — смотрел, хотя зрачки его были все так же неподвижны. Его силу не нужно было даже искать, Весняна ощущала ее как жар, исходящий от всей его фигуры.

— Здрав будь во век века, государь князь, — поклонилась она земно. — Пришла к тебе я, убогая, дабы болезнь-хворобу из супруги твоей изгнать на все четыре стороны. Позволишь ли творить дело баженецкое нынче, али велишь уйти от порога дома твоего?

— Здрава буди и ты, девица, — и князь поклонился не менее глубоко. Голос его звучал глухо, устало, и сердце Весняны снова подпрыгнуло от любви и острой жалости. — Не стану гнать тебя, напротив, приветствую и зову излечить супругу свою Пребрану Браниборовну, страдающую от нашествия духа-темника. Что надобно тебе для дела, говори, не стесняйся?

Все было оговорено заранее, но таковы законы первой встречи целительницы, и Весняна стала перечислять:

— Дай мне, убогой, рыбацкую сеть, да младой дубок, пополам расщепленный, да утиные перья, с живой утицы снятые, да огонь из очага родового, да еще нож железный, у пояса твоего ношеный. Еще попрошу молитв твоих о здоровье супруги искренних, обильных, и да будет с тобой сила Огнесвета Творца до скончания века.

— Все даю тебе, девица, с охотою, и прошу у Огнесвета Творца силы и терпения для тебя, — ответил заученными словам Беломир. Следующая фраза далась ему с большим трудом: — Если же… если не удастся изгнать духа черного из супруги моей, и обратит он ее в упырицу, прошу тебя избавить ее от мук и проводить к предкам, чтобы душа ее воспряла и обрадовалась, как полагается.

Он смолк и будто бы задохнулся. Мормагон хотел что-то добавить, но поглядел на Беломира и Весняну, нахмурился и махнул рукой поджидавшим в сторонке слугам.

Те по очереди поднесли и положили к ногам баженянки перечисленные предметы.

— Дуб уже подняли в опочивальню княгини, матушка баженянка, — торопливо проговорил старший слуга, невысокий обходительный мужчина в теплой вязаной накидке. — Также и огонь родовой в медном треножнике отнесли. Все ли тебе по нраву?

Она медленно склонилась, подняла нож в тугих кожаных ножнах, смотанную сеть и мешочек с перьями. Кивнула:

— Все. Благодарствую за помощь вашу, люди добрые.

Вверх по лестнице, в сопровождении тех же двух спутников. Она смутно ощущала иных насельников дворца — наверху ждала тьма, она дышала ядом, отравляла собой все, к чему прикасалась, и смеялась.

Смеялась над нею, юной неопытной баженянкой, пришедшей ее вытолкать взашей.

Ничего. Не такая уж и неопытная теперь, зло сказала себе Весняна. Поглядим еще, кто кого, уродиха клятая.

* * *

Пребрана, точнее, завладевшая ею тварь, не спала. Ее мертвые глаза уставились на вошедшую Весняну, на лице не дрогнул ни единый мускул.

Если бы Зареслав не нарисовал заранее портрет того, вот что она превратилась, у Весняны сейчас вырвался невольный вопль ужаса. Волос у молодой княгини почти не осталось, кожа покрылась глубокими морщинами, как у дряхлой старухи, нижняя губа брюзгливо отвисла, с нее лезла ниточка слюны. От нее разило немытым зверем, хотя и белье, и рубашка были чистыми. А взгляд…

От него хотелось убежать и сразу вымыться в десяти горячих чанах с травами. Он источал скверну такой силы, что даже поставленные баженянкой духовные щиты еле-еле держались.

— У-у-у, — хриплый бас принадлежал не женщине, но и не мужчине. Беломир сжал челюсти, чтобы не вмешаться в обряд и не испортить все. — Пришла-а-а, деточка мяконькая. Пришла-а-а, дай шейку белую, кровушки хочу горячей напиться. Тогда полечу, полечу высоко, ветром завьюсь, столбом закручусь, град наведу на пажити, людей погублю!

Глаза Пребраны завращались в орбитах с такой скоростью, что тихо стоявший у двери Мормагон подавил желание выскочить и сблевать.

— Зря грозишь, — голос баженянки был холоднее северной вьюги. — Назови свое имя!

— Не стану, — тварь высунула бледно-синий язык, издеваясь. — Не заставишь.

— Заставлю не я, а праматерь Утица! Еще раз приказываю: назови свое имя!

Веревки на руках княгини затрещали, тварь изогнулась дугой и захрипела.

Весняна сплела пальцы и мысленно ушла в самую глубь вещей, на границу яви и неяви. А потом медленно повторила:

— Назови имя свое, приказываю именами праматери Утицы и Светлого круга детей ее, чья кровь в моих жилах течет!

— Кирла-Чувырла, подавись, баженянка, подавись! — тварь скрючила пальцы, и обломанные ногти стали расти и удлиняться, чернея.

Беломир ахнул, Мормагон обвел себя кругом и потряс головой, как пропустивший удар боец.

Сама сестрица Темновида пожаловала, значит. Такую силу превозмочь не каждый бажененок сможет, да и верховному жрецу она поддастся едва ли. А тут… Девочка деревенская, простая. Склюет ее гадина, как тот воробей — бабочку.

— Не боюсь тебя, Кирла-Чувырла, изгоню тебя, как собаку паршивую, из страдалицы этой сей же час, — Весняна даже не моргнула, услышав заветное имя.

Она подошла к расколотому дубку вышиной в человеческий рост, чьи листья были еще зелены, и с маху воткнула в него избавленный от ножен клинок князя.

Тварь на постели рыкнула басом.

Не обращая на нее внимания, Весняна стала раскидывать по ветвям рыбацкую сеть. Делала она это таким образом, чтобы сеть расположилась по верхним ветвям и не закрыла зияющий раскол посредине ствола.

Огонь на медном треножнике горел ярко, но Мормагон на всякий случай подошел и подправил фитиль в масле. Тварь мгновенно переключила внимание на него.

— Ух, боярин, красавец боярин, позолоти ручку, погадаю! — Тварь скалилась и шевелила высунутым языком. — Всю правду расскажу, даже ту, что ты сам от себя скрываешь, у-у-у! Хочешь знать, где твоя тайная жена лежит с ребеночком? В каком углу ее могилку искать? Ах, знаю, где она, знаю в точности, только развяжи и ручку позолоти, красивый мой!

Его сердце задрожало, в него точно вонзилась длинная раскаленная игла. На негнущихся ногах Мормагон отошел обратно к двери и зажмурился.

— Не слушай ее, — тихо проронил Беломир и сжал холодную ладонь советника. — Даже если что и знает, любой разговор приведет тебя в никуда. Просто не слушай.

Боярин кивнул, не открывая глаз. Впервые в жизни он по-настоящему трусил.

Между тем баженянка подошла к огню и развязала мешочек с перьями.

— У синего моря Яснодуб стоит, синее море, как котел, кипит, — начала она ровно, распевно. — Гнездо Утицы-праматери безопасно, Огнесвет Творец его стережет, Светлый круг его бережет.

Ложе княгини вздрогнуло и приподнялось над полом на мизинчик. Тварь глухо завыла и рванула привязь так, что волокна веревок начали лопаться.

— Если вырвется, худо будет, стерегите с веревками ее, — так же ровно приказала мужчинам Весняна и продолжила: — Я, убогая, силы не имею, у Утицы-праматери силу беру и в огонь священный бросаю и слово свое реку: сдуй с Кирлы-Чувырлы спесь, вырви ей волосья, согни ей спину, заверни ей ноги, скуй ей руки, чтобы вредить не посмела более. Заломи, Утица, лиходейку лютую, разнеси косточки ее по буеракам да горушкам…

Перо за пером летели в пламя. Они не горели, как обычно, а мигом таяли в золотых вспышках. Не было даже привычного едкого запаха.

Теперь ложе поднялось на локоть вверх. Вставшие по бокам боярин и князь, мокрые от усилий и от страха, успели все-таки укрепить привязь двоедушницы. Попытка бегства снова не удалась.

— Ненавижу-у-у, — тварь взвыла в голос, раздирая не только чуткие уши князя, но и других людей в комнате. — Не одолеете-е-е-е меня-я-я-я!!!

И ложе подскочило вверх на сажень. Опускаться же вниз отнюдь не спешило. Оставшиеся внизу Мормагон и Беломир беспомощно переглянулись.

Весняна бросила в огонь последнее перо, отряхнула руки и подошла к очерченному на полу светлому прямоугольнику — месту, где должны была находиться лжекнягиня.

— Вернись, или больно сделаю, — буднично сказала она, глядя перед собой. — Сейчас!

Она едва успела отодвинуться, как ложе рухнуло на свое место с треском. Изголовье отлетело вбок, хорошо, что не задело отшатнувшегося боярина.

— Следите за ней, пока буду пояс снимать, — велел мужчинам Весняна. — А ты слушай, Кирла-Чувырла, недолго тебе осталось скверну свою творить, скоро пойдешь рыдать в глубину болот, в толщину скал, там тебе место!

Ответом стали столь мерзотные вопли, что Мормагон, всего наслушавшийся в свое время, с трудом подавил желание заткнуть уши пальцами. И как девчонка это выдерживает?

Как бы не обернулся обряд, Весняна навеки завоевала его истинное уважение. Редкой силы будет женщина. Смарагд блистающий, достойный украсить любой венец.

— Полезай, Кирла-Чувырла, в священный дуб, да сломает он кости твои, — и баженянка кинула снятый с княгини поясок в раскол деревца. — Да застрянешь ты меж небом и землею, да повиснешь ты тряпицею бесполезной, да закричишь от тоски и боли трижды, и четырежды, и пятижды, и несчетное число раз.

Рык, исторгшийся из глотки княгини, потряс опочивальню громом. А потом…

Беломир заметил это первым, потому что смотрел вместе с Рарохом.

Изо рта Пребраны вытянулась тонкая черная нить, похожая на червя или змейку. Нить лезла и лезла, тащилась по воздуху, проникала в раскол и там исчезала, словно в пустоте.

— Ступай в никуда, тварь лютая, оставь княгиню чистую, мучь себя саму во век века, а других же мучать не смей! — голос Весняны окреп и возвысился. — Полезай во тьму великую, не суй носу оттуда, пока я жива!

Нить черной слизи утолщилась, Пребрана шире раскрыла рот, будто кричала безмолвно. И вот с хлопком выскочил из ее горла пульсирующий черный шарик — и тоже пропал в расколе дуба.

Тело княгини обмякло и распласталось по ложу. Морщины пропали с лица, Пребрана снова выглядела на свой возраст. Беломир схватил ее тонкое запястье — жилка билась чуть слышно, замирала под его пальцами.

Умирает, о боги, умирает, не вынеся обряда! Он рухнул на колени и прижался к этой бледной слабой руке, испрашивая прощения за то, что стал причиной ее боли.

Весняна подстерегла момент, когда шарик вошел в раскол, и ловко сбросила сеть, закрыв лазейку, через которую тварь могла бы ускользнуть. Зажгла от огня на треножнике ветку дуба и обвела кругом трижды вход в неявь, запечатывая его.

А после, голой рукой угасив ветку и не обжегшись, упала на лавку и попросила бледного, как полотно, Мормагона:

— Водицы бы мне ключевой. Высохла вся от огня священного, от боли Пребраниной…

Как же несся боярин к двери, как орал на весь дворец:

— Жива княгиня пока! Баженянка водицы ключевой просит, скорее несите!

За его спиной плакал светлый князь Беломир Слепец. Дышала полуживая княгиня Пребрана. И безнадежно смотрела на них баженянка Весняна Осьминишна, знающая свой долг и не могущая выгнать из собственного сердца злодейку — запретную любовь.

* * *

Позже, когда вокруг Пребраны хлопотали срочно вызванные храмовые целители и служанки, а Мормагон ушел писать послание Бранибору о состоянии здоровья его единственной дочери, Весняна доплелась до лужайки в дворцовом саду.

Здесь дышалось легко и привольно: могучие деревья стояли рядами, многие были еще увешаны россыпями спелых фруктов. У старой яблоньки, согнувшейся на правый бок, баженянка остановилась, села прямо на траву и палые листья и стала бездумно перебирать их, пропуская сквозь пальцы.

Вся сила, казалось, вытекла из тела, хотелось только забраться в берлогу подобно медведице и спать до следующей весны. А там… Вернуться в Мшанку родную, снова таскать папке и дядькам полдники на коромысле и не мечтать больше о далеких городах и необыкновенных встречах. Хватит с нее и обыденного, оно и душеньке, и телу полезнее всего этого кошмара… Она прислонилась к яблоневому стволу и блаженно вздохнула: природная сила потекла внутрь, очищая и выглаживая спутавшиеся душевные струны.

Неведомо, сколько прошло так времени — может, минуты, может, и часы… Услышав шаги, она не удивилась. Беломир сел рядом, не прикасаясь и даже не поворачивая к ней головы. Но его присутствие не могло быть сильнее, даже если бы он сейчас целовал ее так, как и хотелось — сильно, жадно, теряя свое дыхание в ее истомившихся устах.

— Я слышала лиходейку мыслями, не только ушами, — глухо проговорила наконец Весняна. — Она повторяла твои слова… О том, что если не удастся выгнать темника, нужно убить княгиню. И сказала — притворись, что слаба. Убей Пребрану, скажи князю, что сделала все, что смогла, но не справилась. Он тебя любит, простит. Женится… Дети пойдут у вас сильные, каких земля не носила с древних времен.

— А ты отказала, — произнес Беломир. — И правильно сделала — от такого страшного преступления никогда не бывает добра, ни самому, ни детям, ни даже правнукам в десятом колене. Спасибо тебе, Весняна Осьминишна. Сказал бы и больше, да… Не могу.

Она искоса взглянула на его губы и заострившиеся, покрытые светлыми мягкими волосами скулы и подбородок. Какой же он еще молодой… Четыре года всего разницы. Но он — государь князь, она же — дочь смерда. Баженецкий дар их разводит, а не сближает. И хоть бы не было Пребраны, невесту бы ему пришлось выбирать по знатности, а не по любви горячей…

— Зачем ты пришел? — она не хотела, чтобы вопрос прозвучал грубо, но вышло именно так. — Знаешь ведь, лучше нам держаться подальше друг от друга.

— Знаю, — но говоря так, князь взял ее за левую руку и стал играть девичьими пальчиками, а потом так провел большим пальцем по внутренней стороне ее ладони, что Весняна зажмурилась. Ее охватило жаром вдвойне — и собственным, и исходящим от Беломира. — Только я послом пришел, тебя зовет княгиня, хочет сказать что-то важное.

Значит, не вся ее мука кончилась. Придется пойти туда, посмотреть в глаза женщины, которая имеет право любить этого мужчину, спать с ним, улыбаться ему хоть денно и нощно. Придется выслушивать благодарности, что-то отвечать, делать вид, что рада, и…

Невыносимо это. Боги, ну за что же вы так со мной? Я ли вам не послушная работница? Я ли не рискнула жизнью своим и разумом ради невинной женщины? И это мне… За послушание ответочка? Видно, любите вы шутить. И недобро шутите.

— Идем, светлый князь, — она подождала, пока он встанет, и протянула руку, якобы за помощью при подъеме. На самом деле, конечно, могла вскочить с легкостью, потому что яблонька восполнила почти все утраченные силы. Однако, памятуя о повадках Мирки — не лучше ли хоть иногда позволить мужчине побыть самым сильным и нужным? Невинная хитрость, почему б и нет.

Пусть Пребране достается весь ломоть пирога, а ей — одни крошечки. Она и такому угощенью рада.

Возвращение во дворец было совсем не торжественным. Беломир шел впереди, Весняна сверлила взглядом его спину и молчала.

В покоях княгини царила тишина, куда-то сгинули все посторонние. Сама Пребрана, бледная, худенькая, в простом повойнике с платком и каком-то восточном, изукрашенном лентами одеянии, похожем надлинный свободный мешок, разбирала сундук с приданым.

Это был именно тот сундук — на крышке красовались знакомые Весняне знаки с калиновой веточкой, голубкой на гнезде, засеянным полем и другие. Крышка была откинута, внутри грудами лежали драгоценные одеяния, белье, украшения…

А Пребрана, сидя на низкой табуретке со стопкой вышитых рушничков, тихо плакала.

— Что с тобой, жена? — Беломир вмиг стал из мягкого задумчивого возлюбленного строгим и жестким владыкой. Он подошел к ней и приподнял пальцами подбородок. — Позвать обратно служанок? Говорил же, рано их отсылать!

Она отмахнулась, утерла слезы, достала из стопки один длинный рушник с красными петушками, прочие кинула в сундук. И захлопнула крышку.

— Сядь, муж. И ты, целительница светлая, сядь, будь свидетелем разговора моего с князем Беломиром, ибо ты жизнь и душу мои спасла, тебе я верю.

Повиновавшись настойчивой просьбе, баженянка присела на ближайшую лавку и чинно сложила руки на коленках.

Беломир вздрогнул, что-то хотел сказать, но передумал и пристроился рядом.

— Начну речь свою с того, что сознаюсь во лжи тебе, муж мой и владыка. И хоть не моя то ложь, а клубок из нее при моем участии сплелся, и так он меня опутал, что быть бы нам несчастными до скончанья жизней. Только стряслась беда с темным духом, и открылись очи мои — поняла, что умирать и уносить неправду в могилу самое страшное, что может быть с человеком.

Пребрана выдохнула и помолчала. Двое слушателей застыли, как вырезанные из липового дерева светлобожьи образы.

— Отец мой, Бранибор, очень хотел вернуть те златоносные земли у южной границы. И когда понял, что есть возможность выдать меня за тебя замуж, ухватился обеими руками. Только одно он забыл упомянуть при подписании Рудничного ряда — что бесплодна я. И наследника мужского пола не будет точно. Значит, открыта дорога к тому, чтобы истребовать захваченные вами земли назад как можно скорее, и по закону.

Есть, однако, выход: ежели засвидетельствую я ложь отцовскую перед тобой и большим княжеским советом, тот ряд можно будет считать недействительным. И нашу свадьбу… Тоже. Все равно мы с тобой вместе не были, как муж и жена.

— К чему ты все это говоришь, жена? И когда — именно сейчас⁈ — судя по голосу и прорезавшейся на лбу глубокой морщинке, Беломир был не просто потрясен, а совершенно вне себя. Кроме того, Весняна ощущала, как волна тепла идет от его тела, и слышала, как беспокойно возился в неяви шумный Похвист, а рядом разгорался все жарче сокол Рарох.

— К тому, муж мой, что хочу развода. Решила я в благодарность спасшим меня светлым богам стать их служительницей, целительским делом заниматься. — И Пребрана обвела себя кругом и поднялась на ноги. — Пока я еще слаба, конечно… Но едва поправлюсь, уеду в лесной храм Раданы Летуньи, что на западной границе княжества твоего стоит уж пять сотен лет. И нет, муж мой, не отговоришь ты меня никоим образом — выход этот и тебе, и мне развяжет руки. А отцу моему неповадно будет обманом дела вести да кровь родную на алтарь класть без спросу, может, подумает на досуге о нечистом сердце своем и и том, что за богатство оставит он сыновьям.

Внезапно окруживший Весняну палящий жар схлынул. Голос Беломира прозвучал резко:

— Не судьба мне, выходит, счастливым в браке быть. Неволить не стану, давай сюда рушник, коим нас на свадьбе связывали.

Пребрана молча подала ему требуемую вещь, князь схватил рушник, сложил вдвое, слегка перекрутил и вытянул правую руку.

— Прикладывай, пока я не передумал.

Весняна смотрела — и не видела, слушала — и не слышала. Она будто вышла из тела, оставаясь только безмолвным неподвижным свидетелем события, которое не могла вообразить даже во сне.

А князь уже связал свою руку с рукой жены и обнажил кинжал.

— Согласна ли ты, Пребрана Браниборовна, развод мне дать, по обычаю предков, по воле своей и без обиды сердечной?

— Согласна. А ты, Беломир Негославович, согласен развод мне дать, по обычаю предков, своею волею и безо всякой обиды?

— Да.

Когда кинжал завис над узлом рушника, Весняна вскочила. Неправильно все шло! Не так должно было все кончиться, боги, снова вы шутите!

Но узел распался, Пребрана опустила голову, и светлый князь Беломир быстрыми шагами вышел из покоев уже бывшей супруги.

Что-то неловко пробормотав, Весняна простилась и сбежала к своим.

Глава 13

Укромные покои при храме показались изнемогшей Весняне дивным чертогом, превосходящим княжеский.

Ладка и Мирка встретили ее, ахая и охая, рядом с ними вдруг оказались улыбающиеся Вышата и Гуляй. И когда Зареслав этих разгильдяев из затвора выпустил?

Но Весняне было лень даже думать об этом, тем более о нежных взглядах, которые Гуляй метал в подозрительно румяную Ладку, или о томных — посылаемых Миркой вроде бы невозмутимому Вышате Златановичу.

— Что слышно во дворце, рассказывай? Тут нас уже обнадежили, что княгиня спасена и княжество в безопасности, — затараторила Ладана, ведя сестру к накрытому обильному столу. Таков праздник Воибора Могуты, божества воинов, охотников и князей — всегда на нем угощают едва ли не сытнее, чем даже в Огнесветов день.

Баженянка рухнула на лавку, устало сорвала ритуальное очелье и браслеты, бросила их куда-то в сторонку и пальцем ткнула в большой кувшин с подслащенной водой. Живот сводило от голодных судорог, а вся жидкость, казалось, испарилась из нутра во время той дикой сцены с князем и княгиней.

Только не думать о том. Не загораться дурной надеждой… Взять себя в руки надобно, и все.

— Гуляй, будь ласков, налей полную кружицу, — голоса не было, приходилось себя принуждать шевелить губами и языком. — И отрежь сыру свежего с хлебушком, что ли.

— Сию минуточку, матушка баженянка, — дурачась, пропел рыжий бродяга. И подмигнул со значением. — А может, вареньица из княженики налить, хлебушка обмакнуть для здоровьичка? М-м?

— О, вареньице — это сила, — оживился и Вышата. Потянулся к большущему караваю пшеничного хлеба, взял нож-пилу и стал щедро нарезать угощение. — Кто бы подумал, что я в главном храме княжества полюблю вареньице. Дома-то брезговал даже заморским лакомством.

— Это оттого, что зажрался ты, боярич, — Гуляй уже ловко лил густое, неимоверно духовитое варенье в миску в виде уточки. — Зато в затворе вон как отощал, взбодрился, хоть козликом на утес высокий заберись — ничего не будет.

Златанович замер и нехорошо повел ножом в сторону второго бажененка:

— Наглеешь? Зря я тебе вчера помириться предлагал. Таким, как ты, только покажи доброе отношение — сразу руку по локоть откусят.

Гуляй только взоржал, потряхивая огненной гривой и продолжая ухаживать за Весняной. Отлучившись на кухню, притащил и поставил на стол горячее — бадью дымящейся мясной похлебки с пшеном. Разлил сначала девушкам, потом себе и Вышате.

— Вправду помирились али дурите головы мне и Зареславу? — Баженянка взяла горбушку у Вышаты, помакала в княженичное варенье и… Растворилась в блаженстве. — Ум-м, вкуснотища-то какая, Ладка, Мирка, берите тоже. Учтите, ребятушки, меня-то обмануть можно, а вот провидца такой мощи, как наш жрец — вряд ли. И сидеть вам тогда в затворе до седых волос. И пол мести под началом простого послушника, а не злые силы бороть.

— О, пол мести я умею, — Гуляй уселся напротив и картинно поцеловал сложенные щепотью пальцы правой руки. — И есть умею, сейчас докажу.

И доказал, шельмец, наворачивая все громадной ложкой так, что за ушами трещало, а Вышата только головой качал и вздыхал над своим обедом.

— Что с Велиславом, а? — Весняна наконец-то наелась, перевела дух и незаметно ослабила поясок, чтобы так не давил. — Кто за ним послан?

— Значит, так, — Вышата с хрустом откусил солененький огурчик и заел добрым куском сальца. — После того, как этот выродок на тебя и Мирку напал, Мормагон его объявил вне закона по всему княжеству. Ну, ты Вестника знаешь — если он кого возненавидит, тому лучше сразу в могилу лечь и камушком сверху укрыться. Но-о… Его не нашли. Скажу больше: не только его, но и каменных хором Милютича не нашли в положенном месте.

— Как? — баженянка замерла с полной горстью крошек, прибранных по старой привычке со стола. — То есть… Дом пропал с колдуном проклятущим?

— Ага, — подтвердил помрачневший Гуляй. — Нас туда вызывали, кстати, чтобы прощупать на предмет чародейства темного. Так вот — ни-че-го. Пустырь на том месте, где домище стоял. Опросили люди Мормагона соседей — все как память потерявшие. Даже не помнят, что на этом месте кто-то жил. Говорят, мол, давно пустырь стоит заброшенный…

— Лихо-то какое, — тихо промолвила Ладка. Она сидела под боком у Гуляя, и хотя рыжий прохвост ел и болтал одновременно, Весняна заметила, что иногда он позволял сестрице погладить себя по плечу или коснуться руки. И щурился от удовольствия, как сытый кот. Только бы не завидовать сестриному счастью, только бы свою беду не клясть…

Миряна благочестиво обвела себя кругом и встала собирать уже освободившуюся посуду.

— Ну вас, невозможно такое слушать, и деться некуда, — вздохнула она. — Лучше б я с кем-то другим в город сбежала…

— Ага, — кивнула Весняна и скрестила руки на груди. — Только других поблизости не было, пришлось с нами убегать от злых мамки да батьки. Давай-ка определимся, сестрица милая, раз и навсегда. Если хочешь замуж за богатого, скажу словечко Мормагону, он подыщет, хоть не боярича, но купца какого — вполне. Заживешь своей жизнью, слышать о всяком колдовстве и злодействе перестанешь. Либо смирись с тем, кто я и кто мои соратники, и не перечь старшим, лезя на рожон и обманывая всех. Договорились?

Фыркнув, красотка сестра прибрала на поднос миски и ложки с кружками и выплыла на воздух, показывая всем, что последнее слово все равно за нею.

Едва дверь за Миркой захлопнулась, Вышата задумчиво сказал:

— А она ничего так. Справная, и выживать умеет, что твоя кошка, на все лапы падает… Присмотрюсь, пожалуй. А то матушка Олисава вон весточку прислала из дому, пишет, что батька на поправку пошел и первое, что высказал — женился я уже али еще нет.

— А говорил, Студенику любишь, — с намеком сказал Гуляй. — Что зыркаешь волком? Я ж пошутил. Ну-у… Я ее тоже не любил, так, баловался.

— Тьфу, — и разъяренный Вышата выскочил следом за Миркой.

— Как же эти мужики жилы из нас вытягивают с колыбели до могилы, — грустная Ладка встала и потянулась, зевнув во весь рот. — Ох, Весечка, мне кажется, тебе пора отдыхать, да и я бы прилегла. Кыш отсюда, Гуляй Батькович, пока хворостиною не огрела.

Гуляй выполнил просьбу сказительницы, но не преминул пустить шпильку напоследок:

— Ты бы лучше пела али вязала, Ладушка. Не бери пример с баженянки нашей, не ходи на зло древнее, мужчинами именуемое. Так-то!

И пропал за порогом, а Ладка запустила в то место, где он только что стоял, подушкой, и расхохоталась.

— Да чтобы ему провалиться, лешему эдакому! Весечка, пошли, я уж постелила тебе и ширму поставила, пусть никто даже рядом не встанет, сон не потревожит.

Уговаривать Весняну не пришлось: она сама не заметила, как устроилась на мягком тюфячке и провалилась в потаенную страну, которую старики называли мостиком меж явью и неявью.

* * *

Сон изменился: теперь и лес был зимним, ночным, и пожара не было. Но впереди что-то отсвечивало, и Весняна то ли пошла, то ли поплыла невесомым шариком по направлению к источнику света.

Она добралась до места, которое никогда прежде не видела. Две угрюмые скалы возвышались над поляной в форме полумесяца; возле правой притулилась хижина, дверь была отворена, и именно оттуда вырывались яркие лучи очажного огня.

Попыталась рассмотреть того, кто двигался внутри, но вспышка ослепила, и на миг Весняна слилась с застывшим лесом, оцепенела, перестала себя сознавать…

А потом тень выползла на поляну, под мертвенный лунный свет.

Это был мужчина с бритой головой и чисто выбритым лицом, в медвежьей шкуре, вывороченной мехом внутрь и опоясанной веревкой с птичьими черепами и перьями. Широкие темные порты заправлены в меховые же, грубо сшитые полусапоги. В левой его руке был громадный черный посох, увенчанный таким же черным крупным камнем. Как глаза обитателя хижины, так и камень в посохе недобро светились.

Велислав!

Подойдя к левой скале, боярин упал на колени и склонился лбом к обледеневшей земле. Он вдруг затрясся всем телом, что-то забормотал, после выпрямился, резким движением вынул из потайного кармана дудку и начал играть.

Мелодия обожгла Весняну, как поток ледяной грязной жижи, облепила сверху и снизу. Она была темная. Злая. Ее хотелось заглушить, уничтожить, пока не стряслась беда.

А скала ответила на призыв — в ней медленно разверзлась дыра, из которой прямо на снег вышли двое.

Если до этого Весняне было страшно, то сейчас она испытала ужас, сравнимый лишь с предсмертным.

Тот, кто шел первым, обладал мужским ладным телом, но не имел лица. Вместо него клубилась туманная маска, в которой то появлялись, то исчезали черты человека или животного. Одежды, кроме набедренной повязки, на Туманнике не было, а холода он, казалось, не замечал.

Второй был хуже. В нем не осталось ничего от человека — все части словно бы склеили, сшили на живую нитку сумасшедшие художники. Голова сидела на коренастом зверином теле без шеи, вырастая сразу из плеч, и была огромной, почти квадратной, а черты слиплись в уродливейшую харю. На нем была алая хламида с дырами и оборванными каймами. Лоскутник покачивался на ходу, что-то жевал, и Весняна успела еще заметить, как он — оно? — на ходу проглотило нечто живое и пищащее.

Она быстро отвернулась, молясь Светлому кругу, чтобы сон унес ее куда-то еще, пусть даже в тот пожар.

Дудка заиграла вновь, мелодия изменилась. Злоба пропала, но просочилась безнадежность, от которой хотелось лечь и умереть без борьбы.

Туманник подошел к Велиславу и положил руку ему на голову. Лоскутник приблизился с другой стороны и повторил жест собрата. Тело Велислава содрогнулось, дудка выпала из ослабевших рук, и он упал ничком. Голова вывернулась вбок. Изо рта потекла густая черная струя, снег впитал ее немедленно, без остатка. Потом вылетело темное облачко, метнулось было вверх, но Лоскутник разинул ужасающую, утыканную острейшими тонкими зубами пасть, и сожрал поддавшуюся ему душу колдуна.

Туманник взмахнул рукой, дудка взлетела в воздух и начала играть сама. Это была даже не песня, а дикий визг ненависти, разрушения, погибели.

И по лесу прошел гул. Черный ураган начал косить все кругом. Деревья вокруг баженянки падали, ломаясь, как лучинки, звери проваливались в разверзшиеся бездонные ямы. Где-то вдалеке слышались слабые крики людей, они звали на помощь, но было поздно…

«Слушай. Внимай. Это сбудется, если не поймешь, где прячется враг твой и мой». Знакомый мужской голос был полон печали, сильной, древней, неизбывной.

«Что делать мне, ответь?»

Но кричала она напрасно. Картинка погибающего под стопами темных богов мира стала сыпаться на кусочки, таять, и наконец все пропало.

Проваливаясь в сон без всяческих сновидений, Весняна успела еще увидеть краешек огненного крыла сбоку и вздохнуть: «…ты, Рарох!».

Затем наступило забвение.

* * *

Долго спать ей не дали.

Ночь шла к утру, когда в дверь спаленки трех сестер кто-то постучал, причем громко и настойчиво.

— Баженянка, вставай, дело есть, — и голос был знакомый — Мормагона Вестника.

Она протерла слипающиеся веки, быстро поднялась, порадовалась, что не успела со вчера раздеться. Обула все-таки удобные кожаные башмачки, сдернула остаток ритуальных украшений и пригладила выбившуюся из косы прядь. Ладка сонно завозилась в своем углу, и Весняна шепнула ей:

— Спи, я скоро!

Миряна же спала без просыпу, совесть ее не тревожила, и ничто постороннее в глубь ее грез не проникало. Завидный дар, что тут скажешь.

— Идем к Зареславу, во дворце новая беда, — Вестник снова напоминал голодного волка, взявшего след. — Скорее, девонька, мне и мои людям это дело уже поперек глотки встало, вот-вот подавимся.

— Велислав? — догадалась она и поспешила за широко шагающим боярином. — Нашли его дом, слуг?

— Нашли всех слуг и еще кое-кого. Мертвых. И этот кое-кто… Ладно, придем, сразу все поведаю и тебе, и этому старому обормоту, прохлопавшему такое.

Несколько минут спустя верховный жрец, на удивленье свежий и бодрый, посылал мальчишку-послушника за кипятком, сам же разжился в ларчике заваркою травяной.

— Ну, что слышно? — Зареслав указал боярину на лавку, но тот отказался и зашагал туда-сюда по просто убранной комнатке.

— А то, что пропала из дворца старая Елица, вдова Осмомысла. — Ответ сопровождался взмахом руки, похожим на удар мечом. — Как корова языком слизнула, служанки клянутся, что хоть и помешалась она после смерти мужа, но вела себя тихохонько. И вот стоило Пребране выздороветь, сбесилась, начала волосы рвать, проклинать князя… Короче говоря, исцарапала одной служанке личико белое и сбежала в неизвестном направлении.

— Интересно, — старик погладил бороду и поставил на стол три чашки. — Внученька, тебе липового али можжевелового, для пущей бодрости?

— Любого, отче, — Весняна все еще злилась за хитрость с последним испытанием, потому отвечала сухо и с достоинством. — Свет-боярин, а что там со слугами и кое-кем?

— А, ну это второе, почему я сюда прискакал из палат княжеских. Нашли в укромном месте на окраине Гончарной слободы всех слуг Велислава — мертвых, никаких признаков ударов, удушений, и пятен от ядов также ни следа. Будто все разом уснули, и не проснулись. А кроме слуг нашли еще… — Мормагон сделал выразительную паузу и остро взглянул на невозмутимого старика: — … батюшку его, Милюту Белояровича, который много лет уже считается наложившим на себя руки. Только кабы он столько лет в могилке пролежал, то давно бы сгнил, а тут лежит писаный красавчик, как на картине, даром что мертвый. Вот же незадачка-то какая, а?

Глиняная чашка с заваркой выпала из утратившей твердость старческой руки и покатилась по полу. Липовый цвет рассыпался, лег небрежным полукругом. Весняна, наблюдая за лицом верховного жреца, испытала смешанные чувства — сочувствие и легкое злорадство.

Видно, не все боги ему открывают, раз так потрясен.

— Почему отец Велислава Милютича наложил на себя руки, но остался жив и безвестен? — спросила она, поднимая чашку и ставя ее на место. — Что с этой семьей не так? По-моему, истину лучше искать в прошлом, иначе снова запутаемся.

Мормагон ухмыльнулся, и его усы встопорщились.

— Устами девицы сама истина и глаголет, расскажешь о прошлом, Зареслав, или мне это сделать?

— Нет. Я сам. — И верховный жрец сел за стол, положил на него длани и заговорил, глядя куда-то поверх голов ночных гостей. — Милюта и его единоутробный брат Милонег хорошо жили до войны Осмомысла с Негославом. Милюта не слишком усердно посещал праздничные сходы и редко жертвы приносил Светлому кругу, но трудился он честно на благо князя и народа, воистину так.

Потом началась распря братоубийственная. И Осмомысл послал Милюту с братом договариваться о мире с Негославом. А тот… Просто искалечил обоих, плюнув на все законы предков. Вернувшись, Милонег слег и быстро сгорел от мучительной лихорадки. Старшенький, Милюта… Тот был покрепче и позубастее. Поклялся он отомстить Негославу и всему роду его страшною местью, сам о том мне поведал в минуту откровенности, когда я пришел его лечить. Вот тогда-то я и понял, что видение, предупреждавшее об опасности Милюты, верно, и что нужно его срочно заключить в темницу и судом княжьим судить.

— Однако ты этого не сделал, как я понимаю, — голос Мормагона был ледяным. Он сощурился и цокнул языком. — Ладно видение, у тебя было практически признание преступника! И ты… Ты даже не обратился ко мне? Молодец! Одного не пойму — чем он тебя так взял, что ты скрыл правду от властей?

— Мой промах. Моя вина, — старик опустил голову, и впервые с момента знакомства Весняна увидела его горькую растерянность и тоску. — Единственный раз, когда не послушал ни гласа богов, ни совести своей. А все оттого, что Милюта и Велислав из моего рода происходят. Кровь свою пожалел. Думал, еще опомнится Милюта, поговорю с ним, приведу к заветам отцовским и дедовским о мирном житии… Только он словно бы почуял мои намерения и куда-то уехал из города. А вскорости доложили, что нашли его тело на суку осиновом вблизи вотчины. И записку с его росписью, что сам сотворил злое дело с собой.

— Замел след, подлец, — боярин скрипнул зубами, на скулах вздулись желваки. Он снова заходил по комнатке крупными шагами. — Отсюда можно вывести, что, совершив подложное самоубийство, он вернулся к себе в дом и там спрятался. А поскольку Велислав владел колдовскою силой высшей ступени, твой взор туда проникнуть не мог, и следовательно, Милюта оставался вне нашего поля зрения. Тем временем Велислав чуть не убил баженянку и ее сестру, а потом… Ох ты, воробушки мои, пташечки залетные!

И он протяжно свистнул.

— Что, свет-боярин? — Весняна заерзала на лавке и скрутила кончик косы в пальцах от волнения. — О чем подумал сейчас?

— А о том, девонька, что Велислав был орудием мести своего батюшки распроклятого. И отношения их светлыми и распрекрасными точно не назвать. Когда ты от него вырвалась, наверняка у Милюты и сына случилась ссора. А где колдун ссорится — мертвые ложатся, как снопы. Вот и Милюта сгинул вместе со слугами. Но сынуля его каков ловкач, такие дела да прямо пред моим носом проворачивать! Ух, нечисть!

И боярин сел наконец и потребовал у вернувшегося послушника горячего можжевелового чаю.

— Погодите-ка, — у Весняны стало смутно брезжить догадка. — Милюта хотел мстить роду Негослава, значит, и Беломиру. Теперь соединим, что произошло с князем за последние годы… Вначале умер его дядька Осмомысл…

— Поправка — убили Осмомысла при помощи колдовства, и так, чтобы в случае чего подозрение пало на самого Беломира, — Вестник с хлюпом отпил дымящегося напитка и застонал. — Знать бы мне все тогда, два года назад, да снявши голову, по волосам не плачут.

— Убили, так, — Весняна загнула мизинец на правой руке. — Дальше. Случился брак с Пребраной, раз, и ее болезнь, два…

— Брак устроил подлец Велислав, видно, знал гнилую натуру Бранибора и его манеру выдать плохой товар за отличный, — не вытерпел опять Мормагон. — А Пребрану околдовать — раз плюнуть такому выродку.

— Княгиня не товар, — мягко качнул головой верховный жрец. — Морай, понимаю, я виноват, но не горячись так и не срывайся на беззащитных.

— Я как-нибудь сам разберу, на ком срываться, — огрызнулся советник князя. — Идем дальше, девонька, мне нравится, что ты соображаешь почти так же быстро, как и я.

— Когда приехала я, ему пришлось покуситься на меня. Но… Велислав провалился во всех задумках, — Весняна загнула последний палец и задумчиво взглянула на кулак. — Беломир жив и здоров, мирно развелся с женой и может предъявить Бранибору доказательства подлога в договоре. Значит, войну тот не начнет — все князья-соседи встанут против лжеца, поправшего родовой закон, а верховный жрец Стоезерский суровому наказанию подвергнет князя. Можно думать, Милютич в такой ярости, что пойдет на все, даже…

И тут страшный зимний сон всплыл в сознании, как гнилая черная коряга посреди озера, и Весняна охнула.

— Он пойдет на все, — медленно повторила она. — Даже на то, чтобы вызвать из врат темных богов и заключить с ними последнюю сделку. Неважно, какой ценой. Он сжег за собой все мосты.

Она посмотрела вначале на жреца, затем на боярина.

— Ты знаешь, где он, — ответил на ее невысказанный вопрос Зареслав. — Горжусь я тобой, внученька, как никем из учеников не гордился. Говори все, что боги тебе поведали, потому что время уносится прочь быстрее летящей стрелы.

Глава 14

Несмотря на нетерпение Мормагона, принять его, Весняну, Зареслава и Вышату с Гуляем князь Беломир Слепец смог только на следующий день. После бурного совета, где Пребрана уличила родного отца во лжи, подлоге и поругании чести дочери и зятя, бояре рассорились чуть не насмерть.

Одни кричали, что небывалое это дело — дочь свидетельствует против отца родимого. И что Светлый круг, хоть сто подлогов тут присутствуй, такого родственного предательства не потерпит, скинет разящие молнии и каменный град на поля и дома и покончит с гнусными людишками разом.

Другие возражали, говоря о спасительном раскаянии бывшей княгини, послужившем к пользе княжества Сольского, да и княжества Стоезерского, если на то пошло. В конце концов, избежать новой войны — столь великое свершение, что Пребрану впору бы провожать в избранный ею западный храм Раданы с почетной охраной и под большим золотым стягом.

Третьи же молчали, и вот это беспокоило князя более всего. Ибо он давно понял, что молчуны, таящие свои истинные чувства, опасны, и, если представится им случай, сделают все ради себя самих и своей выгоды.

— Впервые со дня вокняжения чую, как шатается подо мною престол, — Беломир стоял у распахнутого окна и говорил негромко, но каждое его слово гулко раскатывалось в большой полупустой горнице. — Раньше бывали сложности с боярами, но не такие серьезные. И как тут поступить, не знаю… Разве что выждать?

— Нельзя выжидать, светлый князь, — Весняна осмелилась подойти к нему и тронуть за руку. Та оказалась горячей, словно возлюбленный призывал недавно своего Рароха. Хотя… Если она правильно поняла, Рарох был его глазами постоянно. И все же опасно так разгорячаться — единый раз не совладает с собой, и дворец станет головешками. — Нужно искать Велислава-боярина, или погибнем все мы в скором времени. То, что я во сне видела… Лучше бы я сама ослепла.

— Молчи! Сама не понимаешь, что говоришь! Слепота хуже всего! — Беломир ухватился за ее запястье и сжал его не больно, но достаточно жестко. Потом опомнился, смягчил хватку, пригладил ей рукав рубашки. — Ты хочешь, чтобы я поехал его искать с вами? Но как я могу себе такое позволить — сейчас⁈

— Государь князь, послушай, — вступил в разговор Зареслав. До этого момента он открывал рот только один раз, чтобы подтвердить факты, изложенные Мормагоном. — Давал ли я тебе за эти годы плохие советы?

— Нет, — князь отпустил ее руку и, отойдя к высокому креслу, присел. — Не давал. Но похоже, мне повезло из-за моего положения. Ведь Весняну ты бросил в пасть зверя, Милюту отпустил, зная о его черном умысле против меня и всех, со мною связанных родством и свойством… Мне продолжать?

Верховный жрец вздохнул и обеими руками оперся на посох. Он выглядел совсем древним, измученным старцем, и обычно яркие глаза потускнели.

— Можешь лишить меня милости своей до конца жизни, но прошу — выслушай в последний раз. Если все, что внученька рассказала, истинно, — а я в том ничуть не сомневаюсь, — то в такой опасности княжество наше еще не пребывало. И оставшись тут, ты не сможешь предотвратить бурю, которая сожрет и тебя, и бояр-спорщиков, и даже преступника Бранибора и всех его присных.

Разъясню так, чтобы понял и ты, и другие. Есть в книгохранилище храма свиток, хранящийся в запаянном железном коробе и особом травяном порошке — во избежание тления. Это сборник песенных предсказаний моего предтечи, верховного жреца Доброгоста, который жил пять веков назад. Писан он так хитро, что чужой не разберет ни слова — но я на досуге раскинул умом и подобрал ключ, и выписал каждую песню себе отдельно. Тут, однако, подстерегло меня новое недоумение: песни содержали столько туманных мест, что и на нынешнем языке уразуметь их смысл было тяжко.

Лишь одну я смог разобрать доподлинно — это случилось позавчера. И в ней говорится о двух скалах, где погибнет князь-братоборец и где падший отцеубийца призовет самых страшных богов Темного круга и повергнет мир наш в бездну.

— Отче, извини, что перебиваю, — заговорил Гуляй, подтолкнув хмурого Вышату в бок. — Просто никак не соображу — коли все это предсказано, значит, и помешать нельзя? Осмомысл-то погиб точно, как у Доброгоста поется…

— Нет, внучек, — в глазах Зареслава мелькнула знакомая усмешка, и лицо немного просветлело. — Не так. Помешать можно. Только придется вам, четверым ловцам темной силы, прогуляться в неявь. А это непросто.

В горнице повисла тяжкая тишина.

— Или слух подвел меня, или… Ты только что предложил новоиспеченным баженятам сходить в НЕЯВЬ⁈ — Мормагон задохнулся, а его глаза сверкнули раскаленными углями. — Ну, отче. Ну-у-у… Я отхожу в сторону, коли так. Но одно тебе скажу: хочешь сгубить тех двоих обормотов, твоя воля. Но девоньку — не отдам! И светлого князя я тебе не отдам!!! Он народу нужен, и мне тоже! Ибо такого, как он, правителя, днем с огнем не сыскать!

— Стоило встать на краю пропасти, чтобы услышать столь приятные слова о себе, дружище, — Беломир улыбался, и Весняна с облегчением выдохнула.

Почему-то, ни с того, ни с сего, она подумала, что все будет хорошо. Обязательно. И ее любимый еще заулыбается не раз, и Вестнику слетит на плечо птица счастья, и Вышата с Гуляем найдут, что ищут…

Быть не может, чтобы случилось иначе. И если для этого нужно пройти туда, куда смертным вход заказан, что ж…

— Я согласна, — громко произнесла она. — Зареслав, я пойду в неявь. Если нужно, и одна, но… Лучше с ними — светлым князем и моими соучениками.

Она смолкла, потому что находившиеся в комнате мужчины повернули головы и поглядели на нее с совершенно одинаковым выражением изумления. Все, кроме князя. Он-то лишь потер пальцами очи, вздохнул и пожал плечами. Встал и поправил пояс, открыл было рот…

— Пусть лучше меня свинопасом сделают, чем я отступлю там, где девка превозмогла страх свой, — вдруг жестко отрубил Гуляй. — Что скажешь, Вых?

— Скажу… А и хрен бы с неявью этой, прогуляемся, — ухмыльнулся свет-Златанович.

— Прогуляемся, — согласился и князь. — Я, может, хоть в неяви смогу побыть не калекой, за которым каждая собака приглядывает, а самим собой. Да и два года трудился без отдыха, пора бы и честь знать.

Вестник только воздел руки к небу и витиевато ругнулся.

— Ну, вот и договорились, дорогие, сегодня же днем и начнем приготовления, — верховный жрец медленно направился к выходу, но вдруг остановился и указал посохом на дверь. — Идите-ка в княжеское книгохранилище, внучки, и сыщите для меня список иноземной «Летописи Маврикиевой», а уж потом с ним идите в храм и ждите. А ты, Морай, проводи меня, надобно кое-что рассказать тебе о недавних ссорах двух наших жертвователей-купцов. Не нравятся мне эти люди, дурным веет от них за версту… Что ж касается тебя, внученька, ты хоть недолго, но посиди тут с князем, отдохни. Слишком много ты перенесла в последние дни, так и слечь недолго от злой хворобы.

Едва они остались наедине, Беломир приблизился к Весняне, осторожно положил руки ей на плечи, притянул к себе и поцеловал.

Это было сделано так неожиданно, что она задохнулась. Мягкая настойчивость его уст была немного неуклюжей, но будила в ней нечто давно запрятанное. Мало-помалу тепло разошлось по телу, губы сами раскрылись, она начала отвечать. Выпивая его дыхание, его страсть и нежность, Весняна поняла — если Мирка так же потеряла голову из-за Велислава, то незачем на нее злиться. Ох, боги…

— Нет, пусти… — почувствовав, как воздух вокруг стал раскаляться, она принудила себя оторваться от самого сладкого в мире источника. — Нельзя.

— А когда будет можно, родная? — он позволил ей отвернуть голову, но не выпустил из надежного кольца рук. — Ведь сама слышала, куда нам идти придется. Такое под силу только великим жрецам и опытным баженятам, и то ни в одной летописи нет такого, чтобы поход окончился для всех удачно.

— Если и погибнем, то вместе, сокол мой, — она проводила пальцами по его скулам, губам, подбородку, как когда-то мечтала. Все родное… Только для нее. — А если выживем — там и видно будет.

— Хитрые вы, девушки, — и опять улыбка, на этот раз кривоватая. — Вот и Пребрана тоже… Кхм. Ладно, не о том речь.

Но Весняна, услышав имя пусть бывшей, но соперницы, вскипела.

— Нечего всех девушек под одну гребенку заводить, — сухо молвила она и отпихнула руки князя. — Сказала ж, без глупостей.

— Али не люб? — Беломир склонил голову набок, став похожим на озадаченную птицу. — Ну, скажи, не таись!

— Люб, — выдохнула она, отказываясь играть в древнюю, как мир, игру, где мужчина преследует, а женщина убегает и дразнит. — Но время не пришло пока. Будь же терпелив, прошу тебя.

Пригладив вихор над его лбом, она встала на цыпочки и сама его поцеловала — быстро, как клюнула.

И побежала к двери.

Вслед ей несся смех князя — совсем не обидный, искренний и раскатистый.

* * *

Прошло еще три дня, пока все не устроилось. Хотя бы временно.

Беломир все уладил с боярами, прибегнув к той же помощи верховного жреца и его суровым наставлениям о верности предкам и поддержке в темные времена священного престола. Двоих самых шумных, правда, пришлось отправить в их вотчины на какое-то время с наказом как следует обдумать свои клятвы князю и будущее их детей и внуков. Прочие пошли на попятный и вскоре подготовили письмо Бранибору, где излагалось решение княжеского совета и стояли все нужные подписи.

Князю Стоезерскому предлагалось признать, что спорные земли с рудниками навеки принадлежат Сольскому престолу, и впредь не требовать никаких возмещений и прочих оплат. Иначе были бы обнародованы свидетельства всех причастных к происшествию.

Князь Сольский в который раз пожалел, что не лег своевременно во сыру землю крепости Соколки. Мертвым легче, спи себе да спи. А вот жить и править… Власть требовала от него поистине недюжинной гибкости и вместе с тем умения в нужных случаях железно стоять на своем.

Одеваясь для встречи с баженятами и Зареславом, Беломир усмехнулся: тот, кто считал его слабым, теперь изменил мнение.

Охранники ждали под дверью. Путята и Ратша, ну конечно же, Вестник прислал лучших своих бойцов, не доверяя местной страже.

— Идемте скорее, — он закутался в теплый плащ, тот самый, подаренный много лет назад послами дяди в темнице, поскольку на неделе похолодало. Ледок уже схватывал и дворцовый пруд, и колодцы, и неподалеку протекавшую речку, пока еще не сильно, но зимняя поступь — вкрадчива и неумолима. — Мормагон уже там?

— Да, государь князь, — поклонился Ратша.

Они встали так, чтобы один прикрывал спину князя, другой — левый бок, там, где сердце. Беломир не знал, куда и как скоро баженята отправятся, но под одежду все-таки натянул кольчугу, тонкую и тяжелую, и взял кроме кинжала короткий меч.

На свежем воздухе было намного приятнее, чем в четырех стенах. Почему-то погода резко изменилась — стало намного теплее, в небе проглядывало через обложные тучи солнышко. Неужто дождя боги нальют напоследок? По дороге к храму князь глубоко ушел в свои мысли, и все они устремлялись к ней, неуступчивой, резкой, но единственно подходящей ему девушке. Веся, Веська, Веснянушка, милая… Пожалуй, хорошо, что ты тогда не поддалась моим соблазнам. Поход в неявь, как гласили летописи, был делом для удальцов, чистоту помыслов сохранивших. И даже тогда велик был риск не вернуться в явь…

Внезапно резкий свист вывел его из задумчивости. Вскинув голову, он осмотрел глазами Рароха ближайший, хорошо знакомый перекресток.

Здесь широкая дорога разделялась, от нее в горку убегала тропа к лесу и храму. Никого, кроме них троих, не было…

А вот и нет. Уже были.

Рарох издал дикий крик и забил крыльями, разгораясь от боевой ярости: из сгустившегося серым клубом воздуха вышли нежданные гости — двое мужчин с луками и старая, в черном вдовьем покрывале и таком же сарафане женщина. Это ж Елица!

Лучники немедленно начали стрелять в князя и его охрану. Путята, шедший слева, среагировал мгновенно — заслонил собой Беломира, а Ратша легким броском отправил подопечного наземь, сам же встал рядом с побратимом. Вторая пущенная стрела уязвила его в живот, он схватился за нее, охнул от боли и упал на колени. Видимо, не надел кольчугу на короткий переход.

«Из-за меня их убивают! Нет!». Беломир задохнулся от ярости, и огненный сокол послушался приказа хозяина — напал, вылетев в явь светящимся смерчем.

Вдова стояла каменным изваянием и наблюдала за битвой. Ее лицо также ничего не выражало, а в глазах застыло совершенное равнодушие. Сама смерть стояла и ожидала исхода боя. Беломир нутром понял — вот он, главный противник.

Но Рарох думал иначе, он кинулся сверху на старшего лучника и взмахом крыла с сильно заострившимся кончиком пропорол ему плечо. Отрубленная рука упала в песок вместе с еще зажатым в ней оружием. Второй попытался выстрелить в сокола, но тот легко извернулся в воздухе, крикнул что-то обидное на своем языке и плюнул в обидчика струей огня такой силы, что искры прожгли ближайший столб-указатель насквозь. И мужчина превратился в орущий горящий шар, катающийся по дороге туда-сюда.

Путята все еще стоял над князем, ошеломленно глядя то на поверженных убийц, то на мечущегося сокола.

Все, тайне конец, теперь все узнают… Да и пусть. Беломир кое-как встал, отряхнулся, снова взглянул в ту сторону, где была вдова…

И понял, что она у него за спиной. Кончик чего-то острого уперся в поясницу, а ледяной низкий голос промолвил:

— Прикажи своему духу отступить. Он быстр, но я быстрее — нажму, и острие выйдет через живот вместе с кишками.

— Разве? — князь все же поднял руку и отдал Рароху приказ остановиться. Сокол завис над трупами поверженных убийц и изменил облик, напоминая скорее шаровую молнию. Путята, дернувшись к подопечному, тоже встал поодаль. — Понадобится очень острый клинок, чтобы пробить эту дедовскую кольчужку. И даже если удастся, Рарох тебя прикончит.

— Мне все равно, если сначала умрешь ты! — она повысила голос, и это было хорошо — врага в приступе ярости легче перехитрить. — Ты проклят и проклинаешь все, к чему прикасаешься! Ты убил моего супруга тогда на охоте и захватил власть незаконно!

— Ты зря так долго молчала о своих подозрениях, Елица, — сдержанно сказал он. Безумное обвинение, но… ему следовало бы раньше угадать ее истинные чувства. Понять, что боль и одиночество могут довести до края. — Почему не пришла ко мне? Отчего таилась? Неужто думала, я причиню тебе вред?

— И ты еще спрашиваешь? Лжец! Клятвопреступник! Да ты лгал с той минуты, как вошел в наш дом — кто бы подпустил тебя к престолу, кабы ты признался, что владеешь баженецким даром!!!

Бесполезно что-то объяснять разгневанной женщине, которая подобно сбесившейся лошади несется к пропасти. Вспомнив эту старинную мудрость, князь решил действовать ровно так, как его учили. Упав вперед на выставленные руки, он жестко лягнул Елицу и попал прямиком в чувствительную косточку у щиколотки.

Ее крик Рарох воспринял как знак к атаке — и ринулся на вдову клекочущим орудием мести. Он почти успел.

В последний миг воздух вновь взвихрился облаком дыма, и вдова шагнула в колдовской проход и исчезла.

* * *

Кое-как Беломир с Путятой дотащили Ратшу до храма. Зареслав сразу же приказал послушникам уложить раненого поудобнее у него в покоях и изгнал всех любопытных вон со словами: «Много знать будете, скоро состаритесь!».

Путята остался ждать под дверями верховного жреца исхода лечения, а князь отправился в книгохранилище, где собрались уже все участники Баженецкого похода — так шутливо окрестил их задание неунывающий Гуляй.

На большом столе кто-то расстелил кожу-телятину с ярким рисунком: посреди острова росло невероятных размеров Древо, корни спускались вниз, к морским волнам и еще глубже, в недра земли-матушки, а верхушка стремилась к кучерявым облакам и распускалась тысячью разных цветов и листочков, среди коих порхали птицы дивные с женскими ликами.

— Яснодуб, колыбель наша, — покачал головой Вышата, сосредоточенно изучавший рисунок под увеличительным стеклом. — И краски-то какие! Чудо-мастер писал, сколько веков пролетело, а все как новенькое…

— Вот сразу видно зануду, — пробурчал беспокойно ходивший по длинной комнате с полками Гуляй. — Хоть как эту колыбель изобрази, нам-то что? Мы в яви телом и духом, и чтобы попасть на другую сторону, придется лечь да помереть. Я иного способа не знаю.

— Тьфу на тебя, — вступила Весняна, до того сидевшая на лавке и листавшая маленькую кожаную азбуку, подарок Зареслава. — Лучше бы не спорил, а помог Златановичу искать то, что жрец велел. Вдвоем всяко легче… Ой, Беломир! То есть… Светлый князь пришел!

— А что именно искать? — поинтересовался князь, обнимая кинувшуюся навстречу девушку. Он не собирался скрываться пред соратниками, пусть они и привыкли зубоскалить над чужими чувствами. Однако, к его удивлению, Гуляй сделал вид, что ничего не произошло, и стал тыкать пальцем в какую-то безделушку, прижимавшую стопку кож на полке, а Вышата даже ухом не повел, так и разглядывал рисунок.

И как раз последний в ответ изрек:

— Наш путь. Это из рукописи Доброгоста, приложение. Поди-ка сюда и пощупай сокровенную карту, то ли мне кажется, то ли и вправду что-то на ней есть…

Беломир подошел и, направляемый твердой рукой товарища, провел кончиками пальцев по поверхности кожи — она не была ровной. Вдруг его указательный палец нащупал какой-то подозрительный бугорок. Еще один… И снова.

По всей коже кто-то выдавил в определенном порядке крошечные знаки в виде черточек и точек. Они складывались в узор, который был князю знаком — именно с его помощью он когда-то и обучился писать.

— Это писал слепец, как я, — его голос дрогнул. — Я… Могу, пожалуй, прочитать написанное.

— Читай, — велела его возлюбленная и прильнула к правому боку. Это отвлекало и волновало, но князь вздохнул и сосредоточился на послании давно умершего мастера-картографа.

— С радугой пойдете на восток,

Встретите жреца, что невысок.

Коли отгадаете загадки,

Сразу же бегите без оглядки.

Коли кто предложит вам воды —

Откажитесь, или жди беды.

А когда до Древа доберетесь,

На рожон не лезьте, иль убьетесь.

Повстречавши друга под личиной,

Накормите, проявите силу,

Помните — за милость вам дадут

Беспристрастный справедливый суд.

Несколько мгновений все молчали, усваивая послание предков. Тишину нарушилГуляй:

— Люблю я загадки, однако тут ни шиша не понял. Ну, первая строка еще туда-сюда — слышал не раз предание о том, что радуга одним концом упирается в наш мир, а другим — в мир неяви. То ладно. Но… Невысокий жрец и все прочее — тут сам Темновид три своих огнедышащих башки сломает и чешуйчатый хвост потеряет.

— Да что гадать, идти нужно, — устало промолвила Весняна, пряча свою драгоценную книжицу в холщовую суму. — С утра дождь собирался, сейчас как раз пошел, и чую я — вскоре радугу-красавицу увидим. Времени и так много потеряно, чем скорее двинемся, тем лучше. Светлый князь, поговорил ли со своими людьми, сможешь уйти с нами без вреда для престола?

Беломир улыбнулся, что само по себе было удивительно после пережитого боя и бури душевной. Умела эта девушка думать не только о себе, но и о других…

— Все улажено. Мормагон назначен управлять всеми делами на время моего отсутствия, он единственный, у кого столь большой и многообразный опыт, и кому я полностью доверяю…

— Он же тебя подозревал в убийстве и хотел сдать Зареславу, — вклинился Вышата. — Ты всерьез это, Негославович?

— Вот потому-то я ему и доверяю, Вых, он человек безупречной честности. И… Раз уж ты упомянул, скажу сразу — я теперь не Негославович, а Радимирович.

Трое остальных баженят озадаченно смолкли. Первой подала голос Весняна:

— То есть ты вместо отчества взял матчество? Понимаю, отчего, однако… Как воспримут это другие люди, слуги твои, да и прочие?

— А плевал я, как воспримут, — Беломир аккуратно свернул карту, сунул в деревянный длинный футляр с ремнем-перевязью и закрыл крышкой. — Главное, его мне носить не стыдно, в отличие от. На-ка, Вых, бери карту Древа, ты у нас теперь ее хранителем будешь. Сумки в дорогу все собрали? Ну, пошли, что ли.

Все присели на дорожку, чтобы обмануть мелких злых духов, могущих увязаться следом, подумали о своем и дружно встали.

* * *

Радуга на самом деле встала над лесом сразу, как кончился короткий дождь. И была она такой яркой и круглой, что Гуляю захотелось ее потрогать руками, а может, и нарисовать, как он когда-то, мальчишкой, пробовал… За что и был жестоко бит первым своим хозяином, странствующим скоморохом Зуйко. Старик был хорошим, только когда не пил — а пил он почти постоянно. Но в перерывах между зуботычинами и насмешками он все же научил рыжего озорника многим премудростям лицедейства, танцев и головоломных прыжков, и самое главное — поставил ему голос.

Как только Гуляй подрос, он сбежал куда глаза глядят. Дорога приводила его к разным людям, и он вскоре научился ждать от окружающих подлости и никому не верить. Но теперь, после всего, виденного в храме, после встречи с Ладкой-шалуньей, ее грозной, но доброй сестрицей, упрямым, как и он сам, Выхом и самим князем Беломиром, часть темной накипи с его сердца как-то сошла, а изнутри стала робко проглядывать надежда. Надежда на то, что может быть, когда-нибудь, и у него, никчемушного ублюдка, появится семья и друзья. Появится опора. Род. Сила. А значит, он перестанет шататься перекати-полем и пустит где-то корни.

Может, даже прикупит домик на окраине Межеполья, станет картинки потешные писать на потребу хозяюшкам да песни петь на праздники. И рядом будут те, кому не наплевать, жив он или мертв, болен или здоров.

Он первым шагнул вслед радуге и махнул остальным рукой:

— Э-эй, догоняйте!

Глава 15

Чем дальше они шли, тем больше менялся лес. Вначале деревья стали множиться, смыкая ряды, затем пропали простые березки, осинки и елки, а вместо них стали попадаться поистине громадные, разлапистые чуда-юда, названия коим не находил ни один из баженят. Кустарники вдруг снизились, однако стали коварнее — у самой земли стелившиеся ветки то и дело цепляли за края плащей, а после того, как путь привел к глухой вырубке, заваленной полусгнившими, почему-то брошенными стволами, стало ясно — так просто тут не пройти.

— Ну, и что делать будем? Крылья отрастим, чтобы лететь за радугой? — задыхающийся Гуляй прислонился к ближайшему то ли ясеню, то ли его безымянному прадеду, и утер пот со лба. — Уф-ф, аж взопрел весь. Серьезно, мы же ноги себе переломаем, пытаясь ее догнать. Нужно что-то придумать…

Весняна замешкалась с ответом, потому что как раз в этот миг Вышата споткнулся, потерял равновесие и чуть не полетел в скрытую под мхом глубокую яму. Хорошо, она успела вытянуть руку, и боярич ее поймал и выровнялся.

— Я бы сказал, что мы… — начал он гневно.

Но тут Беломир поднял руку.

— Тс-с-с! Слушайте!

И все застыли, потому что тоже услышали этот еле обозначившийся, но знакомый звук. Он стал приближаться, крепнуть, потом стих, и вновь зазвенел чистой родниковой струйкой.

— Соловей? В эту пору? Такого не бывает, — Гуляй качнул головой, отлепился от дерева и приложил руку к правому уху. — Нет, он самый.

— Или кто-то подражает ему так, что даже меня смутил. — Беломир вздохнул и мысленно попросил Рароха слетать на разведку. — Подождем немного. Скоро узнаем, кто там, птица, человек или… Не человек.

Весняна вздрогнула и плотнее закуталась в плащ. В памяти невольно всплыла харя разъяренного Велислава Милютича и кудахтанье его темного слуги-обережника. В таком древнем лесу наверняка водятся нелюди посильнее. И пострашнее.

Князь снова подал знак соратникам.

— Рарох говорит, за вырубкой стоит избушка на пеньках высоких, и в ней — человек. Но не совсем… То есть хозяин избушки когда-то был простым смертным, а сейчас он — проводник. Тот, кто нам и нужен, чтобы пройти в неявь.

— Твой Рарох, случайно, не уточнил, голоден этот проводник или сыт? И не сердится ли на гостей незваных? — Гуляй сплюнул и потер щеку двумя пальцами, чтобы снять прилипшую паутинку. — А то в сказках, как ты помнишь, проводники порою чудили изрядно. Не хотелось бы закончить наш поход где-нибудь в очаге в виде разделанного жаркого, или просто удобрением на задах его огорода.

— У меня нет огорода, юноша, — сказал низенький мужичок в замызганной одежде углежога. Он спрыгнул с поваленного дерева, как горный козел, и встал, широко расставив ноги, подперев руками бока и изучая всю четверку с широкой ухмылкой. Седая бородка и такая же спутанная грива длинных волос не скрывали узких зорких глаз и острого, с горбинкой носа-клюва. Плечи у него были широки, руки могучи, ладони — как лопаты. — Но, если хочешь его разбить и засеять, например, луком под зиму — добро пожаловать. Мне как раз слуги надобны ловкие. Насовсем.

Не успела Весняна ахнуть, как трое спутников тут же встали, заслоняя ее спинами — все вместе, не сговариваясь. Вышата и Беломир потянулись за мечами, Гуляй схватился за свой дорожный посох, но незнакомец поцокал языком, и они опустили руки, будто лишились сил.

— Ай, вот всегда так с вами, путниками. Лезете ко мне, когда приспичит, а увидите — пугаетесь, хотите моей смерти. Но зачем же идти таким путем, коли можно избрать более достойный? А, девица, как считаешь? — промурлыкал, сверкая глазами, мужичок.

— Невысокий… жрец, — пробормотал Вышата и с досадой вкинул меч обратно в ножны. — Притопали куда надо, Темновид побери.

Весняна решительно раздвинула в стороны князя и Вышату и выступила вперед, земно кланяясь:

— Здрав буди во век века, дедушка. Прости, что побеспокоили, нужда привела нас великая. Злой колдун Темный круг к нам кличет, погубить всех желает, и коли не попадем мы вскорости в неявь к Яснодубу — быть беде неминучей. Помоги нам, прошу тебя!

Мужичок почесал бороду и похмыкал. Потом задумчиво оглядел по очереди баженят и спросил:

— Кто из них твой любимый, говори?

— В… Вон тот. Князь Беломир, — заикнувшись, сумела все же ответить Весняна.

— А-а. То-то смотрю, убить меня хочет отчаянно, хе-хе. Хоть и незрячий, а умеет в неяви-то зыркать, аж пробирает меня, старика. Соколиным взором смотрит, ух, я прямо молодость свою вспомнил, да-а… — И старик потер руки и сощурился. — Ладно, девица-красавица, не скажу, что уговорила, но пропустить в дом — пропущу. Любопытно мне стало, кто бунт затеял супротив Светлого круга… Только назовись сперва как полагается.

— Я Весняна Осьминишна из Мшанки, это князь Беломир из Межеполья, он — Вышата-боярич из Гона, а тот, что губу кусает и ищет запасной путь для обхода — скоморох Гуляй, без роду он… пока.

Мужичок снова цокнул, топнул левой ногой и рассмеялся.

— Ух! Точно молодость припоминаю, и я таким же был когда-то! Ладно, моя очередь — Бабаем Агаевичем кличут те, кто еще помнят времена мирного сожительства богов и людей в яви. И вы здравы будьте во век века, гостюшки дорогие-разлюбезные. Ступайте за мной, след в след, ибо ловушечки тут понаставлены, дабы кто не надо — не ходил гостевать.

Вышата нахмурился и вскинул руку, останавливая снова дернувшегося за мечом князя. А Гуляй хлопнул рукой по лбу и простонал:

— Ну, все, так и знал. Это ж Баба Яга!

— Ну и что? Будто у нас есть иной выбор? — Весняна укоризненно взглянула на него и пошла за Агаевичем, след в след. Потом обернулась и взмахнула рукой: — Давайте уже, мешкотные!

Двое из троих мужчин переглянулись, и на их лицах появилось уже привычное выражение крайнего изумления. Третий привычно вздохнул и пожал плечами.

— Однако любушка у тебя, аки бык по косогору, прет, — закряхтел Гуляй и последовал за баженянкой. — И вот кто говорил, что у баб силы воли нет? Она ж кого хошь заткнет за пояс.

Беломир хмыкнул, пропустил Вышату и замкнул процессию. Рарох вел его очень аккуратно, предупреждая о каждой из выставленных ловушек — а их в самом деле была тьма-тьмущая.

Дорога оказалась короткой. Пред ними встала избушка Бабы Яги, о которой каждый слышал только в сказках, с крышей, крытой ветками терновника да еловыми лапами. Пеньки поднимали ее высоко над землею, к низкому входу вела лесенка, из трубы вилась узкая струйка дыма.

Князь Сольский принюхался: вокруг избушки было посажено много чего, в том числе медвежий лук, главное оружие против мелкой и крупной нечисти. Как-то Зареслав во время прогулки рассказал, что самые хитрые лесные жители этим растением приманивают по весне медведей — и гоняться за косолапым не надо, сам приходит к охотнику.

А жаль, что сейчас не весна, и все мишки в берлогах лапу сосут, один бы им ох как пригодился. На Бабая поохотиться, если тот вдруг шалить начнет.

Хотя на Бабая, знать, и самого Темновида не хватит…

* * *

Внутри избушки было совсем даже не тесно и не темно, наоборот — хозяин позаботился о чистоте и порядке, как мало кто смог бы, живя в такой глуши. Стены, увешанные сплошь пучками трав и связками грибов, казались покрытыми цветными шуршащими коврами; печь была основательная, и с нее свешивалась краем огромная медвежья шкура. Наверное, вместо одеяла служила старику.

— Ну что, гостюшки, — Бабай Агаевич суетился, шныряя от печи к столу и от кадки в углу к ларю у крошечного окошка. — Присаживайтесь, потчевать буду, чем боги послали нынче. Свежего каравая да пышек румяных не обещаю, мукой тут разжиться особо негде, но мяско, соленья, копченья, варенья, сушки разные и лепешки из желудевой муки да каштаны печеные — за милую душеньку предложу. Да вы не стесняйтесь, пока хлеб-соль не разделим, все равно разговору не будет, уж таково мое правило.

И, на миг прервав свой бег по кругу, он выразительно подмигнул, отчего лик из просто разбойничьего стал совсем зловещим.

Делать было нечего, и баженята молча сели на указанную лавку. Весняна развязала и скинула с себя плащ, пригладила свернутую калачиком на затылке косу. Правила — правилами, старик хочет убедиться, что они с добром пришли и что сами не с Темной стороны, поэтому и предлагает разносолы свои. Чужим, да с хищными помыслами хлеб-соль в рот не полезет. Ну да ладно… Главное, не спугнуть бы его охоту к общению.

Улучив миг, когда Агаевич отвернулся к печи и загремел ухватом, она повернула голову и шепнула на ухо князю:

— Помнишь, что прочитал нам тогда в книгохранилище? Если вдруг начнет себя вести не по-людски, берегись — бежать придется быстро!

Беломир в ответ просто сжал ей руку и кивнул.

Агаевич метнул на стол охапку глиняных мисок и кружек и сделал приглашающий жест:

— Прошу к столу! Что в рот не пойдет — за окошко пусть улетает, там есть кому съесть, хе-хе.

Угощение, к удивлению гостей, и впрямь оказалось на диво. Особенно хороша на вкус была печеная лосятина с ежевикой и брусникой моченой, да и каштаны — сладкие, нежные, таяли во рту с первого укуса. Гуляй, забывшись, даже стал сочно хрумтеть огурчиками с чесночком и облизываться, но Вышата пнул его ногой незаметно для хозяина избушки, и рыжий опомнился и положил недогрызенный кусь в миску.

Выждав положенное время и допив хмельной квасок, что попыривал в носок, Беломир вытер усы и рот подложенной чистой тряпицей и положил руки на скобленую столешницу. Заговорил он размеренно, как с равным:

— Бабай Агаевич, будь ласков, подскажи, как нам в неявь попасть и Яснодуб узреть? Надобно нам обрести оружие против зла безмерного, что на княжество мое и на остальные земли человеческие войной собралось. Помощником этому злу стал бывший казначей мой, боярин Велислав Милютич…

— Что-о? — вскрикнул Агаевич, вскакивая резвым козликом на скамью и припрыгивая от негодования. — Ах он, лапотник криворукий, ремесленник неумный, да как он посмел⁈ Беда, бедушка пришла, отворяй ворота-а-а-а! Ничего сам не умеет, все Скрытку и хозяев его слушает, а туда же — колдун! Тьху, чтоб ему всю седмицу икалось и еще три — не спалось и не елось, тьху, тьху!

И жрец забегал по избушке, фыркая и плюясь, что твой разъяренный индюк.

Гуляй было хихикнул, но Вышата и Весняна пихнули его одновременно, пришлось вести себя пристойно.

— А ну все выкладывай, — приказал, остановившись наконец, красный от злости Агаевич. — Когда и где собрался Темный круг беспокоить этот дурак урожденный?

Весняна откашлялась и честно поведала жрецу свой сон с начала и до конца. И добавила:

— Мы еще предсказанье покойного Доброгоста прочитали, он подтверждает — помоги, сделай милость. Времени почти не осталось уже, пока сходим в неявь, Велислав может уже своего добиться…

— Времени? Ха, девчулька, время в неяви идет совсем не так, как тут, уж поверь, — опять зафырчал Бабай. — Можете там хоть сотню лет пробыть, здесь пройдет разве что минуточка. Но вам не о времени беспокоиться нужно! А о том, какие загадки второй страж загадает! Я-то вас пропущу, вижу, что нужное дело идете делать, а вот он… У-у, того кота-воркота Мурислава Вырчаевича смертному не обойти и не обхитрить. Усищами шевелит, глазищами зыркает, шипит, а сам с дом величиною — даже меня страх берет, на него глядючи!

— А что ж нам делать, дедушка? — хмуро вопросил Вышата. — Только идти вперед, как и сказала сестрица Весняна Осьминишна. И надеяться на лучшее.

— Ожидая худшего, надейся на лучшее, ага, ага, — закивал Бабай, и вдруг усмехнулся и потер ладони, будто приняв непростое решение. — Значит, так, гостюшки разлюбезные. Чтобы насолить этому лапотнику Милютичу, провожу я вас лично к Вырчаевичу и прослежу, чтобы испытание шло честно. Но! Отвечать за вас я не смогу никак, уж простите старика, не положено второго стража объегоривать.

— Мы сами, — заверила его Весняна, и взяла поднявшегося князя за руку. — Правда, Беломир?

— Истинно, сами, а коли не справимся, что ж, плохо нас готовили в храме, — твердо вымолвил тот.

— От молодцы, от умнички, — жрец прицокнул, и табуретка за его спиной нервно подпрыгнула, подлетела в воздух и плавно приземлилась набок. — Ох, всегда после хорошего обеда ошибаюсь… Вот, теперь порядочек. Конь-огонь, а ну стань к избушке передом, к лесу задом!

И тут же со стороны входа раздалось громкое конское ржание, напоминавшее почему-то скрип сломанной калитки.

Гуляй, первым выскочивший наружу по грубо сколоченной лесенке, протер глаза руками, но зрелище никуда не пропало. Вышата встал рядом, сплюнул и вопросил:

— Вы же не хотите сказать, что мы поедем в неявь на… НА ЭТОМ?

Беломир выслушал наблюдательного Рароха и сдержал смех. Не отпуская похолодевшей руки баженянки, спокойно прошел к вызванному жрецом конику и погладил его по резной здоровенной морде и по пушистой гриве из чесаного лыка.

— Садитесь уже, други, пора нам.

А потом, показывая всем пример, влез по приставленной лестнице на широченную спину, усаженную удобными спаренными креслами.

Конь-огонь, весь из дерева, стоял смирно и только легонько поскрипывал что-то жалобное — видно, стар был, и не слишком хотел в дорогу отправляться.

Когда все уселись и по приказу жреца пристегнулись ремнями, конь-огонь скрипнул в последний раз, потом загудел, зажужжал и…

Взлетел в очистившееся от туч осеннее небо. Плавно, по красивой дуге — а после взял курс опять-таки на восток, туда, где извечно всходит лик Огнесвета, дарящее жизнь и любовь солнце.

Глава 16

Весняна прижималась плечом к Беломиру и потрясенно смотрела, как проносятся где-то далеко внизу зеленые мохнатые волны, как птицы чиркают туда-сюда, а впереди маячила широкая спина что-то бурчащего Бабая Агаевича — он сел возницею аж на шее деревянного коня, спустил ноги и из-под козырька руки оглядывал воздушное пространство.

Вышата из последних сил боролся с тошнотой, как и Гуляй, последний вообще зажмурился от ужаса и шептал что-то вроде «Чур, чур, чур меня, укрепи дурного коня!». К счастью, полет длился недолго, и сели они так же плавно. Едва очутившись на твердой земле, Гуляй сполз и пошел на подламывающихся ногах куда-то вбок, к ближайшим елочкам, где и отдал природе замечательное бабай-агаевское угощение. Вышата сочувственно хлопал приятеля по спине и сам дышал через раз, боясь тоже опозориться.

— Эка, слабоваты желудки у них, — только и отметил Агаевич, скосившись на баженят. — Ну да у меня в первый полет тоже так было, не страшно… Что ж, вот и земляночка Вырчаевича.

Собиравшаяся было задать множество вопросов про коня Весняна поглядела в указанную сторону и замерла. Хорошо, что Беломир был рядом — опростоволосилась бы, завизжав от ужаса и сбежав в кусты.

Жрец-страж не солгал. Мурислав Вырчаевич действительно был величиной с дом, солидный такой, как у мерзавца казначея. И сейчас кот-воркот возлежал перед своей «земляночкой» соответствующих размеров и вылизывал правую переднюю лапищу с превеликим усердием и тщательностью. Закончив, он зевнул.

— Ой, — слабо сказал кто-то сзади. Весняна по голосу опознала Вышату. — Что-то мне это… Нехорошо. Пойду к Гуляю, поблюю чуток…

Пасть у Вырчаевича зияла алой пропастью, в которой шевелился длинный, с бревно, розовый язык. Зубы же были белы и остры, и их было… Много. Даже слишком.

— Стоять, — приказал Вышате Беломир. — Ты же у нас со всеми зверями находишь общий язык, так? Вот и найди… С ним.

Вышата поглядел на князя, как на умалишенного.

— Княже, хоть ты меня на куски режь — разве это животное? Это ж… Это…

И тут Вырчаевич прекратил зевать и сказал низким протяжным голосом:

— Кто я, по-твоему, Вышата Златанович? М-м-м?

— Ты… Э-э… Ты просто милаха с усов до кончика хвоста, — нашелся таки с ответом спрошенный. И, улыбаясь натужно и криво, попятился к безопасным елочкам.

Огромные зеленые глаза сверкнули, ноздри дрогнули, и сраженные баженята увидели, как кот-воркот умильно кладет голову на передние лапы и урчит басом на весь окрестный лес.

Весняна поняла, что кому-то снова нужно говорить о деле, и рискнула сделать шаг вперед. Получилось, правда, не слишком: коленки дрожали, и только теплая рука любимого не давала потерять лицо.

— Здрав буди, добрый Мурислав Вырчаевич, — начала она, и кот-воркот немедленно сосредоточился на ней. — Мы к тебе по важному делу. Пропусти нас, пожалуйста, в неявь, к Яснодубу сияющему. Не погуби, смилуйся, иначе и княжество наше падет, и вся земля навеки сгинет с людьми и зверями неповинными.

— Мр-р-р, не вы пер-рвые, не вы последние об этом просите. Ответ же у меня для всех один: коли отгадаете три загадки, пущу, нет — съем!

Сказано это было обворожительным голосом, который, не принадлежи он такому чудищу, мог бы посоперничать с лучшими песенниками Сольского княжества. И Весняна могла поклясться, что кот-воркот улыбался в длинные усы.

Сердце ее ушло в пятки, и вовсе не фигурально. Рядом напрягся Беломир. Одно неосторожное слово или движение, и они…

— Ты это, погодь со съедением, братец, — возмутился Бабай. — Я их не для того к тебе вез. Тут такое дело — лиходей Милютич, лапотник-неумеха, затеял Темный круг вызывать в явь, а ты знаешь, чем это чревато. Потому прошу — спрашивай их не шибко строго, а так… Ну сам знаешь, о чем я.

Кот-воркот выдохнул, и до баженят донесся душок сырой рыбы. Князь попытался дышать ртом, остальные зажали носы, даже не пытаясь выглядеть вежливыми.

— Хорошо, братец Бабай, я тебя понял. Что ж, для разминки вот вам первая загадка. — Хвост Мурислава стукнул по земле, и молодая осинка пала, как скошенная дубиною. — Землею взрощен, сердца не имеет, постучишь — не лягнет, но высоко летает. Что это?

Беломир поднял руку, показывая, что готов отвечать. Вышата безнадежно покачал головой и все же встал рядом с князем и названой сестрой, а также поманил оправившегося, но очень бледного и напуганного Гуляя.

— Это конь-огонь. Мы на нем и прилетели к тебе, — молвил князь.

Вырчаевич вновь басовито заурчал, а хвост снес соседние кустики черемухи.

— Пр-равильно, молодец. Ладно, вторая посложнее будет. Ни толст, ни худ, а весит сто пуд, глаза златые, ушки меховые, любит песенки петь да на печке сидеть, кто это?

— Это же ты, Мурислав Вырчаевич, — догадалась Весняна. Ей уже не мерещилась гибель, наоборот, так и тянула подойти и погладить кота-воркота по шелковому боку. Небось, теплый да пушистый, рука утонет. — Песенку я б спела, да некогда нам, может, на обратном пути…

— Мур-р, умница девка, справилась, — урчание стало оглушительным. И внезапно стихло, как отрезало. Зеленые глазищи сощурились в бритвенно-узкие щелки, а усы дрогнули. — Что ж, третью я для приличия загадаю по-настоящему. А ты, Агаевич, не лезь, ты мне приятель, и заботу твою понимаю, однако чести стража ронять не хочу! Ответьте мне, баженятки-котятки, что быстрее всего, сильнее всего, тяжелее всего и легче всего? И не тяните там!

Беломир схватился за голову, в которую с бешеной скоростью лезли бесчисленные ответы. Вышата и Гуляй все еще были потрясены и испуганы, помощи от них ждать не приходилось. Весняна задумалась тоже, но по ее дыханию князь понял — не справится она с такой загадкою.

А потом встало перед незрячими глазами лицо Радимиры, как живое — усталое, родное, прекрасное. Открылись ее уста, зашевелились губы, и, как в тумане, повторил слова матери Беломир:

— Быстрее всего — слово. Сильнее всего — любовь. Тяжелее всего — позор. А легче всего… Легче всего, великий страж, утратить себя. Ибо слаб человек, и если не глядит он сразу и в прошлое, и в будущее, то обречен совершать одни и те же ошибки.

Бабай Агаевич топнул ногой и подпрыгнул в своей обычной манере там, где стоял.

— Выиграл! Выиграл-таки, князюшка, истинно говорю — такому и править не стыдно, и судьей быть! А теперь живо бегите к тому камню, сейчас проход откроется, и прыгайте туда разом!

Беломир уже не слушал продолжение — схватив Весю покрепче за руку, он помчался к камню по указке Рароха, а за ним помчались Вышата и Гуляй.

И не успели они занести ноги над белым сверкающим кругом, в котором плавала теплая дымка, как сзади раздался оглушительный рев Мурислава:

— Вя-я-я-у-у-у!!! Есть хочу-у-у-у!!! На охоту пойду-у-у!!!

И мимо уха Вышаты пролетел кусок расщепленной березки-страдалицы, отчего он заорал благим матом и толкнул Гуляя в проход первым. А вторым и третьей стали князь с Весняной.

Все заволокло белым туманом, и четверо баженят с неудержимыми воплями стали падать куда-то вниз и одновременно вверх.

* * *

Гуляй открыл глаза и застонал, потому что ослепительный солнечный свет ударил прямо в зрачки. Перевернувшись на живот и прищурившись, он приподнялся, пополз куда-то на карачках и остановился только потому, что ударился лбом обо что-то очень острое.

— Твою налево! — вырвалось у него, и ноги вместе с руками стремительно стали проваливаться в осыпающийся вниз песок. — Помогите-е-е!

В миг, когда плечи оказались уже на уровне края внезапно образовавшейся ямы, три пары рук остановили падение и дружно вытащили гибнущего скомороха обратно, на твердую сухую почву.

— Ты бы хоть смотрел, куда прешь, друже, — укорил Вышата, вытаскивая изо лба и снимая с рыжих волос приятеля шипы длиною с мужской палец. — Ведь и убиться так недолго, ну!

— Какое там… смотреть, — Гуляй открыл глаза и увидел наконец препятствие — стену из каких-то жестких колючих веток, а рядом ту самую яму, куда все еще тек струйкой песок. — Тут и шести пар глаз не хватит, экие дива дивные повсюду!

— Ничего, привыкнешь, — откликнулся названный правитель. Он сидел на песчаном холмике, оберегая пока не пришедшую в себя любимую. — Приди в себя! Я слышу шум моря, и Рарох тоже говорит, что впереди оно лежит. Там остров должен быть с Яснодубом и оружием, которое необходимо для схватки с Велиславом и его приспешниками. Веся, родная, голова еще кружится? Болит что?

— Мне уже лучше, — Весняна сморщилась, мягко отвела от себя руки князя, облизнула сухие губы и осмотрелась. — Водицы бы хоть глоточек…

— Бери мою флягу, — тут же протянул ей вещицу князь, — и пей понемногу, мелкими глоточками. Иначе стошнит, и пользы не будет. И вы попейте, ребятушки. Нам идти еще порядком, версты примерно три, а то и три с половиной.

Вышата проморгался и вдруг ткнул пальцем вбок:

— Или я с ума сошел. Или… Это не твоего Рароха вижу в небе? Яркий какой… Чистый огонь.

Все задрали головы. А Вышата уже снова моргал и тер глаза кулаками. Ибо на этой чужой земле, саженях в трех от путников, мирно сидели рядком трое остальных духов — белый петух Похвист, синий ящер Вылник и желтый медведь Пажич. Последний, приметив взгляд хозяина, мотнул тяжелой башкой и, зевнув во всю пасть, почесался задней лапой.

— Ничего удивительного, что вы их видите. Это же их дом — неявь, — сказал Беломир. — Главное, чтобы нас отсюда не выкинуло ненароком еще до того, как мы придем к цели… Приведите себя в порядок и еще посидите, спешка тоже к хорошему не приведет.

Отдых был кратким, и четверка баженят направилась далее, по песчаным волнам, среди которых то там, то сям торчали низкие уродливые кустики и колючие зонтики — то ли цветы засохшие, то ли не выросшие деревья.

Вода закончилась очень скоро, и каждый шаг стал мукой мученской. Вдали маячила тонкая голубая полоска, даже запах моря чуялся, но боги словно бы издевались над путниками — сколько бы они не шагали, ближе цель не становилась.

— Погодите-ка, вижу что-то похожее на колодец! — Гуляй встрепенулся, как хохлатая птица-пустынка перед заветным источником, и ускорил шаг. — Точно, он самый! Ребята, давайте, напьемся и дойдем, как люди!

В голове Весняны все слиплось в кашу, густую и противную, как та, что она неловко варила в детстве братику и себе. Что-то было не то с этим колодцем… О чем-то они забыли… О важном…

Гуляй уже добежал и крутил ручку ворота, гремя цепью и облизываясь от нетерпения. Старая каменная закраина, поросшая мхом, выглядела совершенно обычно, но тело Весняны вдруг стало наполняться той неприятной холодной пустотой, что одолевала после ее испытания в Мшанке. Она утерла пот с лица и вскрикнула:

— Стой! Да стой же, дурачина, помнишь Доброгоста?

Беломир уже прыгнул и схватил скомороха за руки, тот огрызнулся и напал на князя, да не в шутку, а по-настоящему. Вышата кинулся их разнимать.

Мужики, в отчаянии подумала Весняна, ну как дети малые, что ж такое! И она обошла кучу-малу из рук, ног и широких спин, свалившуюся на песок, и приблизилась к колодцу.

Коли кто предложит вам воды —

Откажитесь, или жди беды.

А когда до Древа доберетесь,

На рожон не лезьте, иль убьетесь…

Древнее предсказание зазвучало внутри с такой силой, что она, придавив страх, все же перегнулась и посмотрела вглубь. В уходящей глубоко в недра земли шахте виднелось неподвижное зеркало воды, тускло-серой, неживой.

А еще оттуда на баженянку глядели огонечки — яркие, зеленые. И они двигались.

Двигались быстро и вверх, к ней.

— Все назад! — она завопила что было мочи и отпрыгнула как можно дальше от закраины. — Назад, и готовьтесь биться!

Похвист, повинуясь ее приказу, уже взлетел смерчем в небо неяви. Весняна развела руки и выдохнула, копя силы для удара.

Она успела вовремя, потому что, пока баженята поднимались и соображали, что к чему, обладатели зеленых огоньков уже вылетели роем из старого коварного колодца.

Это были гигантские коричнево-зеленые насекомые, подобных коим в яви не существовало. Их прозрачные крылья издавали высокое гудение, глаза из сотен выпуклых зеркалец отражали солнечный свет, а брюшки с жалами были нацелены на людей, посмевших вторгнуться в их уютное убежище.

Беломир подскочил к любимой и взял ее за руку.

— На счет «три» вместе, — крикнул он, в то время как первое насекомое уже пикировало на баженянку. — Я — огнем, ты — ветром!

Похвист и Рарох столкнулись клюв к клюву, соединились и превратились в бело-алую ленту.

Вышата и Гуляй тоже встали вместе и схватились за руки. Вылник и Пажич сверкнули и слились в один золотисто-синий шар.

Два столба, один пылающий, другой из смеси земли и воды, взмыли вверх и накрыли рой крылатых убийц. Избежали их только несколько детенышей — жалобно гудя, они развернулись и нырнули обратно в колодец.

Только то, первое чудище, успело добраться до князя и баженянки. Беломир толкнул девушку вниз, а сам выставил скрещенные руки, как щит. Оно ударилось о них и почуяло твердые колечки раскалившейся кольчуги, издало резкое стонущее жужжание и отлетело прочь. Но в ярости попробовало атаковать с другой стороны, пришлось Весняне вмешаться — так и сидя на корточках у ног князя, она кликнула Похвиста.

Белый петух, отъединившись от собрата, с превеликой радостью налетел и расклевал врага в пух и прах.

Тем и кончилось дело.

* * *

— Вот, дошли, — Вышата нарушил молчание, которое длилось с самой схватки у колодца. — Не видел никогда моря в яви, а тут оно…

— Большое, — тихо молвила Весняна. — До самого неба будто… И шумит как красиво…

Море неяви расстилалось пред путниками беспредельным синим покрывалом, по которому лезли волны. Прибой бился о берег, и камни покрывались белой прозрачной пеной, в ней путались крохотные красные крабики и какие-то пухлые темно-зеленые существа, отдаленно похожие на жаб.

А рядом с копошившимися тварюшками лежала, будто дожидаясь их с незапамятных времен, старая, но крепкая четырехвесельная лодка. Мачта уже стояла на месте, парус был аккуратно свернут и закреплен.

— Остров там, недалече, Рарох его видит, — произнес князь и одним движением сбросил с плеч плащ. — Уф, жара одолела. Вы бы тоже разделись, не по погоде укутавшись, можно схлопотать болячку от перегрева.

Гуляй молча показал ему сверток из своих плаща и сумки, ловко подвешенный к плечу.

— Простите меня все. И ты, светлый князь, прости, — хриплый голос был едва слышен, головы скоморох не поднимал. — Сдурел я от безводья и стал злым и диким, как старый… Неважно. В общем, пойму, ежели бросите меня здесь одного и далее одни поплывете.

— Даже не мечтай, — ответ Беломира был сух, но с ноткой дружеской насмешки. — Как мы без твоих рук и языка обойдемся? Так, ребята, вы пойдете на основные весла. Веся, ты на нос, предупреждать, если что худое покажется, а я на корму пойду, там кормовое весло без мастера скучает, поди.

Весняна поняла, что лучше подоткнуть подол и разуться, и велела ребятам на ее ноги голые не смотреть. Они поклялись всеми богами и, на удивленье, клятвы сдержали.

Баженята столкнули лодку в воду и быстро в нее запрыгнули.

— Дружно, разом — и-и-и, пошла! И еще пошла-а-а, родимая! — князь командовал, и весла, вначале двигавшиеся вразнобой, стали погружаться и выныривать из волн одновременно.

Духи стали похожи на летучие облачка и последовали за четверкой по воздуху.

Плыли еще сколько-то минут, или часов, Весняна даже не поняла, сколько именно, потому что время тут и правда шло совсем иначе.

И вот появился остров — колыбель богов и людей. Он был таким, как на карте Вышаты — белый камень, зелень всюду, и посредине — он. Великий Яснодуб, чьи корни, подобно гигантским коричневым змеям, прорывали земную поверхность и уходили вглубь, в бездны морские.

— Сушите весла, — князь понизил голос, ощутив то же, что и соратники — великолепную, безмятежную тишину, что царила здесь с сотворения мира. — Лодку на берег.

* * *

Они шли медленно, озираясь по сторонам, как дети, впервые вышедшие на прогулку без надзора строгих нянечек.

Листва и трава покрывала каждый кусочек острова — вон по утесу падали изумрудные водопады вьющихся кустов с алыми цветами-розетками, а рядом, на сломанном дереве, распускались белоснежные диковинные бутоны с таким ароматом, что тянуло упиться им до полусмерти. Птиц и насекомых не было. Шаги баженят отдавались эхом, и казалось, что все кругом нарисовано, и если тронуть неверной рукою, то исчезнет, как морок.

Неподалеку раздался чей-то вопль, резкий и вызывающий. Вышата было двинулся в ту сторону, но Гуляй схватил за руку:

— Предсказание помнишь? Вот и не лезь на рожон. Мой пример, надеюсь, еще не забыл?

Тот покачал головой, но вернулся к товарищам.

В животе Беломира заурчало. Всем сразу захотелось есть, но, вытряхнув сумы, баженята пришли к неутешительному выводу — во время перехода в неявь вся снедь пропала. Так что пошли далее, сжав зубы и сглатывая горькую слюну.

— Поохотиться бы… Тут точно есть живность, много травы и воды, — мечтательно промолвил Гуляй.

— Ага. И схлопотать за кровопролитие сам знаешь от кого. Тут заповедная земля, понимать надо, — отозвался князь. — Терпи.

Вскоре они вышли на опушку небольшой рощицы, где прыгали маленькие ушастые зверьки, похожие сразу и на зайцев, и на оленьков.

Вышата дернулся в их сторону, как и Гуляй. У обоих в глазах появился алчный блеск. Беломир предупреждающе шикнул.

— Ну ничего ж не будет от одного зайчика… — заныл скоморох. — Не помирать же нам тут!

— Ой, смех, глядите-ка, старший в нору сбежал… — Весняна прикрыла рот рукой, стараясь сдержать неуместное веселье. — Тебя испугался, Гуляй. Как бы его назвать? Олезай? Или зайлень?

Увидев незнакомцев, все зверьки испуганно разбежались по уютным норам. Но один из малышей остался и встал на задние лапки. Его чуткий нос дергался, усы шевелились, а черные глазки-бусинки смотрели с необыкновенным любопытством и разумностью.

— Иди сюда, маленький, дам сухарика, — баженянка торопливо вынула из сумы завалявшийся обломок сухаря, раскрошила и подала на ладони «олезаю». — Не подскажешь ли, где матушку Утицу искать?

Зверек подскакал, обнюхал угощенье и охотно съел.

— Ну вот, нашла друга под личиной. А дальше что? — вздохнул Вышата. — Остров велик, гулять нам тут, не перегулять.

«Олезай» запрыгал прочь, Весняна побежала за ним, а хмурые мужчины волей-неволей пошли следом.

Проводник привел их в порогу маленького домишки с белыми глиняными стенами и соломенной крышей и ускакал. Они услышали, как зажужжала внутри прялка — совсем родной, домашний звук, от него на сердце потеплело. И раздался голос женщины:

— Веет ветер, веет вольный

Над глубоким синим морем…

Князь вздрогнул и дал всем знак остановиться. Вышата выдохнул и положил руку на грудь, вспоминая оставшуюся далеко Олисаву; Гуляй почувствовал, как по щеке сбежала непрошеная слезинка; Весняна как наяву увидела мамины руки и знакомые черты лица. А Беломир, повинуясь зову Рароха, шагнул к порогу.

Женщина, которую он зрел очами своего духа, сидела в чистой горнице и пряла тонкую белую шерсть, напевая себе под нос ту песенку о ветре и море. Она подняла голову и улыбнулась ему так ласково, что сердце князя зашлось от радостного недоумения. Слова пришли сами:

— Здрава буди, матушка Утица!

— Здрав будь, сынок. Хорошо, что вы добрались целыми, я вас ждала. И хорошо, что не совали носа, куда не следует, и детку мою младшенькую накормили последним хлебушком. Вот, попей молочка от коровки царя морского Пучины Взыграевича, он недавно принес меня побаловать. И вы, милые, подходите, угощайтесь, силы вам понадобятся, — и хозяйка острова кивнула на соседний столик из пенька лесного.

Весняна приблизилась и по знаку женщины взяла оттуда четыре кружки из литого серебра с узором в виде волн и дельфинов. Раздала их товарищам и отпила сама.

Молоко пахло фиалками, медом, было чуть-чуть соленым и в меру густым и жирным. От первого же глотка вся боль и страх куда-то ушли, как и не бывало никогда. Гуляй почувствовал, как свалились с плеч годы обиды и злости на этот неприветливый мир. Вышата забыл обо всех ссорах с отцом, об обидах на него, о резких словах матушки после его выходки в корчме. Весняна от души простила и Мирку, и других девок Мшанки, обижавших ее и портивших ее рукоделье на вечерках. Беломир вышвырнул из сердца крепость Соколку с ее ужасами, отпустил даже неизбывную ненависть к тому палачу и его помощнику Другаку.

А женщина, глядя на их просветлевшие лица, все так же улыбалась, от уголков ее бездонных синих глаз разбегались тонкие морщинки.

— Ну вот, милые мои, теперь-то вы готовы взять то оружие, за которым пришли сюда. Берите — подбросьте в воздух свои кружки и поймайте, только не уроните наземь.

Кружки полетели вверх, и четыре духа кинулись к ним и слились с металлом. Вышате в руки упал серебряный меч с рукоятью в виде медвежьей головы. Гуляю досталась секира с рукоятью в виде головы ящера. Беломир перехватил вернувшийся к нему большой лук и колчан со стрелами с изображением сокола. А Весняна… Только заморгала удивленно, поняв, что обрела серебряный венец с петушиной головкой и семью рубинами.

— Матушка Утица, а что ж им — оружие, а мне — безделушку? — она надула губы и махнула рукой. — Как же так-то… Я тоже баженецким делом владею, хоть и девица…

— Знаю, милая, — улыбка праматери стала шире. — Все знаю, еще когда ты в утробе Любавы лежала, уже видела твое будущее. Поверь, этот венец и есть твое оружие. Носи его с гордостью, но помни — коли оступишься, он пропадет. И вас троих это тоже касается! Не впускайте в сердца мелкую злобу, зависть, жадность, иначе не сможете врага побеждать. А теперь ступайте на берег и ждите. Вас отвезет обратно сын Пучины Взыграевича, великий кит Белобок — оно-то быстрее будет. А как попадете на сушу, просто встаньте в круг, соедините руки да подумайте о своем княжестве, о тех скалах и Милютиче. Там и окажетесь сей же час.

Так все и случилось.

Глава 17

Лес у двух скал встретил их привычной сыростью, холодком и запахом спрятавшихся в медную опавшую листву опят и лисичек. Пришлось вновь кутаться в плащи и прятать заодно подаренное оружие. Где-то застучал и тут же стих дятел. Порскнула по сосенке плутовка-белка с шишкой, взлетела в узкое дупло и притаилась.

Весняна завертела головой, но не увидела той хижины из сна. Да и вообще ничего подозрительного не приметила.

Неужто они ошиблись? Пришли сюда раньше Милютича? Или…

— Смотрите наверх, — шепнул Гуляй. Когда остальные недоуменно взглянули на него, он просто ткнул пальцем в правую скалу. — Ну же, вон там!

Они подняли головы и тоже это увидели.

Там, где скала ломалась и над гладким участком наподобие крыши нависал длинный острый треугольник, висели три длинных черных мешка, будто бы из кожи, но толстой и бугристой. Потрясенный Гуляй облизал губы и перешел на шепот:

— Они… Вроде живые. Дышат. Будто… насекомые уснули в коконе, только великоваты что-то… Те коконы.

Все сразу вспомнили о колодце в неяви. Вышата скривился, нащупал через свою суму кремень и кресало. Потом взглянул на князя — тот стоял молча и, судя по лицу, отвлекся от их разговоров куда-то далеко. Хотя все уже успели убедиться в том, что Беломир Слепец ничего никогда не упускает.

— Я бы эту пакость прямо сейчас сжег, — с намеком произнес Вышата. — Ибо если тут гнездилище Велислава, от этих штук ничего хорошего ждать не приходится. Как говорится, лучше мы их, а не они — нас.

Весняна открыла рот и собралась поддержать предложение соратника, но не успела. В том же месте, где она видела во сне хижину, начал клубиться серой струйкой воздух.

Сначала проявилась часть передней стены с дверью и куском входной ступеньки, затем из ничего выступили остальные кусочки. Выглядело все так, словно кто-то рисовал кривой кистью, переходя из угла в угол по своему разумению и не заботясь о равенстве или красоте целого изображения.

— Не успеем мы первыми напасть, Милютич нас еще во время перехода в явь заметил, — это заговорил вышедший из задумчивости князь. — Рарох предупредил, что колдун биться будет насмерть, приготовьтесь!

— А то ж мы не знали, что он не кисельком черничным нас угощать вздумал, — проворчал Вышата, но с лязгом вытащил серебряный меч из ножен и встал в боевую стойку. — Гуляй, секиру-то перехвати как положено, я ж тебя в затворе учил драться.

— Не учил бы ученого, — огрызнулся скоморох, ловко вертя тяжелую секиру в руках. — За собой гляди, боярич.

Беломир сделал Весняне знак, она встала за его правым плечом и легким движением пальцев поправила венец.

— Когда Милютич атакует, берите его в клещи, — приказал князь товарищам. — Хоть на минуту, на две, но задержите. Нужно сделать то, что сказал Вышата — в этих коконах смерть наша таится неминучая. Попробую подстрелить их…

Дверь полностью проявившейся хижины открылась неторопливо. Мгновение все было тихо, в проеме никто не показывался. Вышата выдохнул скопившееся напряжение, смело шагнул вперед и…

…упал, схваченный за левую ногу чем-то длинным и липким, похожим на извивающуюся по мху и листве змею. Гуляй, увидев эдакое непотребство, заорал не хуже бешеного быка и махом опустил секиру на гадину, но не успел — та дернула схваченного боярича, как рыбак — пойманную рыбку. Удар пришелся мимо, попал в камешек, из прочного лезвия брызнули светлые искры. А Вышату поволокло прямо к открытойдвери, причем орал он едва ли не громче напарника.

— Беломир! — Весняна поняла, что дар видеть сквозь стены к ней внезапно вернулся, и то, что было в хижине, ничем Милютича не напоминало. Волосы на ее голове зашевелились, тело обдало смертным холодом. — Там змий сидит! Внутри места больше, чем кажется — он огромный, двуглавый, и языками машет! Одним и прихватил Вышату!

— Освободи его, помоги Гуляю, — князь уже целился из лука в крайний справа кокон. — Давай, Весюшка, ты одна семерых стоишь!

Весняна кинулась к скомороху, который все-таки догнал кричащего напарника и «наступил» обухом секиры на липкую дрянь, тем самым задержав ее движение.

Стрела князя попала не совсем туда, куда нужно было — помешал резкий порыв ветра, налетевшего с запада. Но краешек кокона она все же зацепила и, видимо, нарушила в нем что-то важное. Кожа стала рваться, расходиться в стороны, изнутри хлынула зеленоватая густая жидкость, потом комками полезла темная пакость.

Существо вывалилось наружу и рухнуло вниз, к подножию скалы, без единого звука. Беломир уже вновь натянул тетиву и выстрелил по указке Рароха в средний кокон — попал точно в середину, из раны заструилась та же неведомая дрянь. Последний, третий выстрел князь сделать не успел: оставшийся кокон треснул сам, и его узник так же, как и собрат, вывалился на землю.

Двое новорожденных чудищ, покрытых грубой болотно-зеленой чешуей, встали на задние лапы раньше, чем Беломир смог кинуть новую стрелу на тетиву. Они двигались на удивление быстро и одновременно, словно две куклы-марионетки, управляемые кукловодом.

И оба кинулись на князя, шипя и размахивая ящеричьими, с острыми гребнями поверху хвостами. Он опустил лук и отдал Рароху приказ из одного-единственного слова: «Жги!».

Полыхнув веером искр, сокол вылетел из неяви и мигом ударил по той гадине, что была выше ростом и шипела громче. Огненное крыло полоснуло чешуйчатую башку по маковке, срезав часть плоти. Тварь заверещала, но выстояла и плюнула во врага чем-то прозрачным и, судя по запаху, едким. Задела — и Беломир впервые увидел, как непобедимый Рарох побледнел на миг, и услышал, как он яростно вскрикнул от боли.

Значит, Милютич превратил живое в хмару — нежить, способную биться даже с духами… Князь сцепил зубы и снова прицелился, жалея, что в свое время маловато уделял внимания именно лучной стрельбе. Что поделать, его обучали биться на ближней дистанции, все-таки правитель, с охраной…

Он увлекся битвой с двумя чудищами и упустил из виду, что средний, пронзенный его стрелой кокон все же выпустил на свободу раненую, но пока еще способную драться тварь. И она, обогнув его слева, зашла сзади и притаилась.

* * *

Вышата прекратил кричать, потому что боль в ноге превзошла все мыслимые пределы и сознание помутилось. Дрянь жгла через порты, нога и вся левая часть тела постепенно отнимались. Наверное, вот так же умирал тогда от удара его отец. Это ему наказание за все, что вынуждена была вытерпеть семья после его выходки в корчме… Меча он все-таки из руки не выпустил, выучка, вколоченная в него сызмала, помогла. Однако ударить им боярич никак не мог, только бился в путах и скрежетал зубами.

Гуляй уже занес секиру, а Весняна, стоя над Вышатой, обеими руками взялась за свой венец, который сиял семью рубинами, словно открытыми глазами.

— Праматерь Утица, весь Светлый круг, к вам взываю, как сестра ваша и дочь, — выдохнула она моляще, — взгляните со мной на нечестие Милютича, обрушьте силу вашу на гнездилище его смрадное, развейте по семи ветрам мощь его и сотворите с ним то же, что он желает сотворить с миром яви и неповинными душами!

С хеканьем скоморох ударил по языку змиеву — и на этот раз попал, куда следовало. Из разрубленного отростка хлынула та же зеленоватая жидкость, то ли кровь, то ли яд, а из хижины раздался рык, от которого под ногами баженят вздрогнула земля.

Вышата открыл мутные от боли глаза и что-то прошептал. Весняна поняла, что сейчас начнется, и велела Гуляю:

— Поднимай его и тащи к второй скале, она вам спины прикроет! Отбивайся за двоих, пока Златанович в себя не придет!

— А как же ты? — рык уже вибрировал в воздухе, перекрывая их голоса, но Гуляй пробился. — Ты одна не выстоишь!

— Иди! — и баженянка опустила одну руку и дотронулась кончиками пальцев до ноги Вышаты. Сила вытекла из нее ручейком и влилась в тело соратника, восстанавливая раненые плоть и кость. — Быстрее! Он уже здесь!

Пока двое тащились к безопасной скале, Весняна сосредоточилась на враге, выползающем из хижины.

Происходило это так, будто кто-то растягивал дверной проем, сделанный из дерева, чудовищными рывками. Оттуда появилась лапа с когтями величиной с дубовый ствол, потом плечо, далее вылезла первая башка с горящими желтыми глазами, и длинная чешуйчатая шея, и наконец на поляну вырвался весь двуглавый змий, слуга Темновида, Велислав Милютич.

Он встал на четыре лапы, вытянул обе шеи так, что головы смотрели в разные стороны, и взревел. С веток ближайших деревьев взлетели перепуганные вороны, каркая невнятицу; заплутавший матерый волк поджал хвост и утек куда глаза глядят, лишь бы подальше от гибели во плоти.

— Весняна Осьминишна, — заговорила левая башка, поворачиваясь к баженянке и ухмыляясь во всю полную острых длинных зубов пасть, — тебя ли вижу снова у себя в гостях? Разве ты не убежала с сестричкой-дурой, вопя от страха и клянясь никогда более ко мне не приближаться? А нынче-то сама пришла, да не одна — с тремя слабаками, щенками полоумного Зареслава! Зря, зря, все здесь ляжете, и костей не останется, ибо служанки мои Злоба, Беда и Рана голодны, да и я не прочь перекусить после того, как Темновид новое тело мне даровал щедро!

— Я тебя насквозь вижу, Милютич, — холодно молвила Весняна, и камни на венце сверкнули остро и ослепительно. — И ты это знаешь. Я сестру Темновида с помощью Светлых богов выгнала, так тебя ли буду бояться, тем паче, что ты все родное мне уничтожить тщишься? Выходи на бой смертный, со мной и суженым моим Беломиром Сольским, а твоими служанками пусть займутся Вышата Златанович и Гуляй. Так ведь справедливо получится, а?

— Справедливо-о-о? И ты смеешь мне говорить о… — теперь правая безъязыкая башка зарычала, и смрадный запах обдал Весняну так, что она вынуждена была отвернуться на мгновение и задержать дыхание. Левая, слишком языкатая, продолжила: — Справедливости? Так знай, девка — ее не существует! Ее никогда не было в нашем проклятом мире, и потому я приговорил его к истреблению, как и Темновид, бог мой и владыка! И чтобы ты также убедилась в этом, взгляни вон туда — твой суженый сейчас в лапах моей дорогой Беды, а его соколик в лапах Злобы, и стоит мне слово молвить — оба погибнут!

Крик застрял в горле Весняны, когда она разглядела группу на краю поляны, у поваленного ясеня. Князь действительно лежал на земле, придавленный когтями одного змееподобного чудища, а Рарох бился в живой клетке из стиснутых лап второго.

— Так что решать, кому жить или умереть, буду отныне лишь я, — захохотал Милютич-змий. — И первым умрет дерзкий Рарох, который давно поклялся мне отомстить. Я его подружку как-то пришиб во время ритуала древнего, ух, как он верещал и клял меня из неяви! Гы-гы-гы!

Злоба сжала лапы, и сокол отчаянно вскрикнул, перья его гасли, искорки, всегда окружающие голову, тоже. Князь закричал в унисон с духом, понимая, что сейчас лишится не только друга и защитника, но и последней возможности видеть этот мир.

— Когда сердце Рароха перестанет биться, сердце твоего суженого замрет, и тебе никогда не избыть вины за это, Весняна Осьминишна, — хохотал змий победно, обдавая баженянку тем же омерзительным смрадом. — Седой станешь, сгорбленной, а помнить об этом будешь… Да-а, я тебя, пожалуй, пощажу, чтобы мучилась до могилы.

— Уж кому-кому мучиться, Милютич, но не мне, — спокойно ответила Весняна, касаясь указательным пальцем правой руки петушиной головки на венце. — Зря языком мелешь, вот убил бы сразу, был бы молодец. А так — извини, дурень!

И она призвала Похвиста туда, куда и нужно было — в конек крыши хижины, центра тех сил, что дарили бывшему казначею власть и бессмертие. Это была догадка, не более, и проверяя ее, баженянка шла на огромный риск, однако другого выхода не осталось.

Ветер рванул конек и стал разламывать крышу, разметывать все по соломинке, по щепочке, внедряясь все глубже и размыкая те темнобожьи связи, что делали хижину способной к перемещению меж явью и неявью. Милютич взвыл и стал неловко поворачиваться, но туша его оказалась слишком велика, и раненая башка нелепо дергалась из стороны в сторону, поэтому Похвист успел сделать свое дело и ударил в центр — в черный алтарь, где лежали останки несчастной Елицы, вдовы Осмомысла.

Весняна не теряла даром времени и кинулась к Вышате и Гуляю. Их духи, ящер Вылник и медведь Пажич, уже стояли рядом, щетинясь от боевой ярости и скаля зубы.

— Скорее, бейте тех троих гадин! — баженянка с облегчением увидела, что оба вполне здоровы и не меньше ее хотят победы. — Пока хозяин отвлекся, они слабы!

И Гуляй напал на Злобу тут же, его секира свистнула и врезалась ей в спину. Вышата взял на себя Беду, та выпустила князя из мертвой хватки, и он вскочил и, перехватив стрелу, вонзил ее в глотку зазевавшейся Раны.

Хижина тряслась и распадалась от атак Ветра, Милютич все же добрался до нее и пытался цапнуть петуха зубами. Подобравшись к нему сзади, Вылник и Пажич повисли на длинном змиевом хвосте, как пиявки.

Если Милютич раньше просто рычал, то теперь он разрывал ором весь белый свет. Весняна заткнула уши, но протест уязвленного чудища доносился и так.

Она первой заметила, что змий повернулся к ним левым боком, и вскричала князю:

— Целься с Рарохом ему в сердце! Сейчас!

Беломир был почти оглушен, смят и весь в глубоких порезах от когтей твари, но услышал любимую.

Он действовал наверняка: медленно натянул лук, вслушался в клекот взмывшего в небо Рароха и улыбнулся краем рта.

И всю свою мощь вложил в последний выстрел.

Стрела, которую Рарох поджег в полете, пронеслась молнией и врезалась в уязвимое местечко у передней лапы змия.

— Встали вместе, спина к спине! — это князь уже не кричал, потому что визг змия заполонил собой все от края до края, а передавал через духов. — Добьем его, ну!

И четверо баженят встали вместе и соединили руки. Их духи собрались наверху, слились и стали одним ослепительно-белым шаром.

— Вот, стою я на острове у синего моря, — начала Весняна.

— Прошу, дабы не знать ни смерти, ни горя, — продолжил князь.

— Чтобы люди повсюду счастливо жили, — подхватил Вышата.

— Чтобы и звери в лесу и поле никогда не тужили, — закончил Гуляй.

— Праматерь Утица, все Светлые боги, отведите беду от края нашего, — снова вступила Весняна. — Пусть сгинет враг темный, развеется сила его колдовская, рассыпется гордыня его великая, и пусть настанет мир в княжестве нашем.

— Да сбудется сие, — кивнул князь, и Рарох крикнул сверху что-то радостное и дерзкое.

Земля под змием стала расступаться, трещина становилась все шире с каждым мгновением. Милютич ревел и скребся, но его утягивало вглубь, а подыхающие служанки ползли следом за хозяином.

— Ступай к Темновиду и будь им пожран, как слуга негодный, — нараспев проговорила Весняна. — Пусть служанки твои никогда более не явятся пугать людей и духов добрых, пусть неявь, и та не увидит вас во веки веков.

Змий рухнул в пропасть, и края ее над ним почти мгновенно сомкнулись. Остатки хижины вспыхнули — огонь быстро пожирал бревна и доски, лизал клочья соломы, алтарь и жертву на нем.

Рарох, Похвист, Вылник и Пажич разъединились и стали кружиться в небе облачками, дурачась и радуясь свободе.

Вышата со стоном сел на землю и схватился за ногу.

— Да чтоб я еще когда согласился помогать Зареславу в таких делах! — выражение его лица было совсем не торжествующим. — Это из ума выжить надо, ей-же-ей!

— Что, сильно болит, друже? — Гуляй сел рядом и бесцеремонно дернул пострадавшего за штанину. — Да показывай уже, ну. У меня где-то был в суме пузырек с мазью, от одной знахарки полученной. Авось дотянем до храма, а там старик тебя подлатает как следует.

— Я его почти вылечила, это он прикидывается, — рассмеялась Весняна и махнула рукой. — Беломир, ты-то как? Иди сюда, у тебя вся грудь в ранах… Ой!

Князь положил лук и колчан и подошел к ней. Но отвел от груди ее руки и сам обнял.

— Лучше поцелуй, тогда сразу все заживет, — шепнул он.

Весняне ничего не оставалось делать, как согласиться. А что с таким упрямцем, спорить, что ли?

Себе дороже выйдет.

Эпилог

В избе невозможно вкусно пахло пирогами. Весняна как раз вынула из печи последний, с тыквой и сыром соленым, подарком Деяны.

Дражек, который за несколько месяцев вырос и поумнел, стряпал что полегче — мешанку из копченого мяса, капусты, моркови, репы и пряных травок, привезенных сестрой из храма в Межеполье. Сначала он, правда, покрутил носом и буркнул по-мужски, что одна дурость с этими приправами-заправами, но, распробовав, сам стал отстранять Весняну от обеденных хлопот и гнать ее к рукоделью. А они и рада была такому поведению братишки. Мужик растет справный, хозяйственный, на такого и батьку оставить не стыдно, если вдруг снова нагрянет бедствие.

Но лучше бы ничего такого не случалось в ближайшие лет пятьдесят. Она до сих пор вспоминала то, что было на поляне у скал «Вдовиц», с содроганием. И порой приходили кошмары, в которых она глупила, змий Милютич выигрывал и убивал Рароха, князя и остальных баженят и их духов, а она беспомощно смотрела на это и кричала…

К счастью, от дурных снов помогло новое зелье Ставы-знахарки из корня валерианы и боярышника с мятой. Выдав его состав баженянке, Става не удержалась и чмокнула «девку удачливую» в щеку, прибавив к заказу бесплатный совет — готовиться к сватовству князя как следует, по всем обычаям предков. А значит, шить и вышивать приданое, готовить расписной сундук и самое главное — слушать старых баб, учиться у них уму-разуму, в особенности тому, как мужу угождать.

Когда Весняна услышала последние слова Ставы, ее пробрал смех. Утерев рукавом слезы, она пояснила опешившей знахарке: хоть жениха она и любит без памяти, но с тем, как именно с ним жить да быть, как-нибудь разберется и сама. Тем более, что те бабы, которых ей прочили в наставницы, все как одна были замужем за не самыми складными и умными носителями портков, а скорее напротив.

Всплеснув руками, Става сунула гостье еще и большую бутыль лучшего своего самогона, сливового, и наказала спрятать на дно сундука с приданым и доставать только, ежели молодого мужа разозлит упрямством. Весняне ничего не оставалось делать, как взять подарок и отблагодарить свежим хлебушком щедрую старушку, но про себя она поклялась бутыль оставить дядькам — им по вкусу такое, а вот Беломир вряд ли оценит старание супруги его напоить.

За окном густо падал снег. Все дороги замело, не пройти, не проехать… Истинный лютень, зазеваешься — прохватит, уложит с простудой на печь. Но вчера тенькала птичка-невеличка на березке в огороде, а сегодня с утра явственно повеяло весенним духом — и сразу же встали перед глазами набухшие почки, острые былинки травы, взлетающий на забор и дерзко кукарекающий собрат Похвиста, рыжий кочет Петька. Дожить бы скорее…

Хорошо Гуляю и Вышате, они в Гоне, уныло заключила Весняна, перебирая нитки и спицы, которыми собралась вязать князю теплую шапочку. Отдыхают там у Олисавы-боярыни, раны залечивают, хотя там уже остались одни шрамики, поди. Им-то головы не выносят советами, упреками да молчаливой завистью — с последней совсем худо, стоит Весняне выйти из родной избы за водой либо к Деяне за чем-то мелким и нужным в хозяйстве, встречные девки и бабы начинают шептаться, даже не скрываясь. Говорят, на чужой роток не накинешь платок, и ведь верно… Но Весняна все же радовалась, что сразу после первой оттепели приедет Беломир и заберет ее к себе по закону. Жить в Мшанке, будучи столь известной, как она, невыносимо — чувствуешь себя, как кость в глотках сразу всех поселян. И неважно, что все добро трудом и риском страшным заработала, их никто не видел, зато новенькую избу-пятистенок и участок землицы черноземной, прикупленный батькой на тот златник, все рассмотрели в подробностях, как и малое стадо дойных коровок, и сеновал, и прочие добытки.

Ладка с Миркой — единственные, кто за нее стоят горой. Да, даже Миряна, ко всеобщему изумленью, стала другой: не злословила, старалась помогать, чем могла, сестрам и родителям, в зеркало лишний раз не гляделась и носик не задирала пред всей деревней. То ли злая любовь к Милютичу ее проучила, то ли суровые сестрины слова, а то ли… Да какая разница, главное, что Мирка взялась за ум и перестала думать постоянно о том, как бы выскочить за богатого. Больше того — она выпросила у Зареслава вторую азбуку и вечерами училась читать по складам. А когда Весняна ненароком поинтересовалась, чем сестра думает в будущем заниматься, Мирка, вскинув на нее красивые глазищи, покраснела и созналась — хочет открыть малую школу для девочек деревенских с благословения Зареслава. Вот уж неожиданность!

Батька, и тот стал другим, на Весняну посматривал с тихой гордостью, плечи расправил и ходил гоголем, заломив шапку овечью на затылок. Со дня похорон матери Весняна его таким не видела, словно помолодел разом и воздуху хлебнул свежего. И дело было не в деньгах, хотя и в них тоже, наверное — просто Осьминя Клевец поверил в лучшее будущее для своих детей. А это для настоящего мужчины — основа всему.

* * *

Сумерки уже упали на Мшанку, и Весняна зажгла все лампы и отдернула занавесь, выглядывая в окно на улицу. Где-то батька загулял, с дядьками празднует поворот к весне, что ли… Да ладно, пусть хоть малость отдохнет. Почитай, годами жилы рвал на хозяйстве.

В дверь кто-то постучал. Громко и по-свойски.

— Дражек-барашек, сходи спроси, кто пожаловал, — она накрыла остатки ужина на столе рушниками, чтобы ничего не заветрилось. Придет батька, найдет, а не захочет, она попозже все приберет, чтобы кошка не слопала. — Да не скачи во двор без валенок! Потом сопли рекой, а я ходи за тобой, неслухом…

— Иду я, — отмахнулся братишка и, встряхивая на ходу только что зачиненной ею рубахой, убежал встречать гостей.

Стукнула дверь, кто-то засмеялся. В сенях послышался шорох, хруст, и Весняна насторожилась.

— Эй, кто там? — схватив на всякий случай ухват, она тут же его бросила и выругала себя мысленно. Ага, Ветром повелевает, а сама боится каждого скрипа. — Ну, не прячьтесь, заходите, коли люди добрые!

И вошли двое ряженых, на одном — личина медвежья, на другом — ящеричья, и оба — в красных валенках, в красных колпаках, да с гуслями малыми в руках. Все, как по обряду положено. Ахнула Весняна, опустила руки, и забытый рушник выскользнул из ослабших пальцев на чисто выметенный пол горницы. Разом, не дав хозяйке опомниться, ряженые запели-затолковали:

— Ой, как в доме-та девица живет,

Ой, как в доме-та все суженого ждет,

А мы сватами пришли, не гони,

А мы сватами пришли, позови!

Ой, да суженый за нами идет,

Ой, да суженый судьбу свою ждет,

Ты его с порога прочь не гони,

Ты его в свой дом с поклоном введи!

За сватами прыгал и кривлялся Дражек. А вот ему, сорванцу, она уши-то пообрывает, как придет в себя!

Но покамест Весняна громко смеялась и хлопала в ладоши.

— Ой, проходите, сваты дорогие, угощайтесь, чем боги послали, — она тоже исполняла положенную роль, но делала это от всей души. Улыбка не желал сходить с лица. — Хлеб-соль от меня вам, поклон вашему жениху, гнать не стану, привечу, обогрею, расцелую.

— Жених, правду сказать, только через седмицу приедет, — сознался Вышата, срывая душную личину и утирая пот со лба. — Уф-ф, хорошо тут натоплено, уважаю… Что, друже, стоишь столбом, садись да угощайся, вон сестра предложила от чистого сердца. Будешь отказываться, сам знаешь, что тебя ждет.

— Угу, знаю, — Гуляй также разоблачился и охотно плюхнулся на лавку, сорвал рушничок и укусил толстый ломоть пирога. — Вкфно. Шмапкла?

— А кто ж, — правильно истолковала его последние слова баженянка. — Вых, давай-как тоже садись, в ногах правды нет. Дражек, обуйся наконец и сбегай в погреб за калиновым вареньем да липовым медком, им с дороги сил набрать и согреться нужно. Еще дров с поленницы прихвати. Ребята, я сейчас кипяточку сделаю, а то синие оба, смотреть на вас страшно… И как вы проехали-то к нам, дорог же нет?

— Места знать надо, — ухмыльнулся Гуляй, основательно принимаясь за угощенье. — Ну и деньги иметь в мошне. Вон Вых папку уломал дать нам двух лучших жеребцов, да нанял одного мужика, который лет пять как в Гон перебрался, но возчиком тут успел поработать и каждую обочинку знает, как свои пять пальцев. Он нас и сопроводил, а сейчас у своих гостит.

— А Беломир, значит, пока занят, — она села напротив товарищей и нахмурилась. — Опять бояре бузят?

— Никакой бузы, — Вышата опрокинул в рот стакан сладкого киселя и вытер пробивающиеся усики. — Они, как вы вернулись с победой, стали шелковыми. Князь-то мало того, что бажененок, так еще и змия в капусту порубал и врата пред Темными богами запер. Понимать надо, такого князя ежели злить — без штанов останешься, а то и без того места, на кое те штаны натягивают!

Гуляй дожевывал пирог, но при этих словах неприлично заржал и поперхнулся. Вышата заботливо подвинул к нему оставшийся кисель.

— Ах, в капусту-у-у, — протянула Весняна, глядя в потолок. — Напомни-ка, братец названый, как на самом деле Милютич помер?

— Да кому какое дело, сестренка, — Гуляй выел все, до чего дотянулся, и сыто икнул. — Главное — песни, которые я нынче слагаю и пою желающим…

— За хорошую плату, — вставил Вышата.

— Да, за очень хорошую плату! А что, имею право, — пожал плечами скоморох-бажененок. — Чай, тоже шкурой там рисковал. Беломир — князь, ты — боярич, вам о мошне думать не приходится. А мне вот на свадебку надо копить. А то Ладка передумает за меня идти, она девка видная, к ней парни идут, как кораблики к родимому берегу.

Весняна прикрыла рот рукой и отвернулась, чтобы скрыть хохот, прорезавшийся после таких речей.

Да уж, Ладка чистый огонечек, и впрямь передумает за Гуляя выходить… После дождичка в четверг. Влюблена в него до смерти, спит и видит, как их жрец вокруг калины обводит и рушником связывает запястья.

— Ох, с тобой все понятно, — она справилась с весельем и снова повернулась к гостям. — Ну, а ты, Вых? Мирке ждать от тебя сватов?

— Попозже и сваты будут, — твердо молвил Златанович. — Просто сейчас навалилось сразу все — батька еще слабоват, матушка хоть и взяла на себя часть дел в вотчине, но я-то моложе и наследник, потому сижу часами за докладами, счетами и прочим надоедливым… А пока Мирке я кое-что на ушко шепну. Вы тут посидите без меня, хорошо?

— Беги-беги, шапку в сугроб не срони, — насмешничал Гуляй ему вдогонку. Когда дверь в сенях хлопнула, он поставил руки на стол, оперся о них локтями и мечтательно вздохнул: — Ох, Ладане я такой домище отгрохаю в Межеполье — никто такого не строил. И сад разобью большой, она любит яблони и груши, знаю… Слышь, сестрица, а как думаешь — козочек пуховых прикупить пару штук? Она как, любит их доить али нет?

— Покупай смело, — в который раз Весняне пришлось сдерживать себя, чтобы не смутить пусть и местами дурошлепистого, но хорошего парня. — Ручаюсь, от козочек Ладка будет на седьмом небе. Она все хотела научиться шали пуховые вязать на продажу, вот и случай выпадет.

Гуляй сверкнул глазами и начал тараторить обо всех новшествах, что будут в их с Ладкой большом доме.

А Весняна, сидя расслабленно и слушая его болтовню, поймала себя на удивительном чувстве: внутри царил светлый прозрачный покой.

Точно такой, как и за окошком, где по-прежнему падал последний, пуховый, белый снег.

Маленькая Мшанка, занесенная сугробами, задремывала, и в сумерках белизна голубела, лиловела, таинственно поблескивала. Помыкивали в хлевах коровушки, фыркали лошаденки, потряхивая гривами; куры квохтали в птичниках, оберегая яйца, а петухи важно взлетали на насесты и оттуда напоминали, кто тут хозяин.

И все они терпеливо ждали сияющую, радостную, мирную и прекрасную весну.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Эпилог