Иной цвет (Сборник) [Юрий Гаврилович Тупицын] (doc) читать онлайн


ЮЖНО-УРАЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

ЧЕЛЯБИНСК
1979
Р2 И67 И67
Иной цвет. [Сборник научно-фантастических повестей и рассказов уральских авторов]. Челябинск. Юж.-Уральск, кн. изд-во, 1979.
264 с.
70302-010 58-78 М162(03)-79
Южно-Уральское книжное издательство, 1979.
Р2 И67

ЮРИЙ ТУПИЦЫН
БЕЗУМИЕ

Все началось с того, что, попав как-то в инсти­тут высшей кибернетики, я заблудился. В этом не было ничего удивительного: такие истории со мной случались и раньше, к тому же институтские кори­доры были до тошноты похожи один на другой. И вместо того, чтобы попасть на лестницу, ведущую к выходу, я попал в какой-то тупик. Пожав плеча­ми, я повернул обратно, пробуя открывать двери, попадавшиеся на пути,- надо было узнать, как мне выбраться из этой неожиданной ловушки. Две двери оказались запертыми, зато третья беззвучно приоткрылась, и, к своему несказанному удивле­нию, я услышал детский лепет и смех. Вы должны представить эту ситуацию по-настоящему: серьез­ный институт, строгий, похожий на пустыню кори­дор - и беззаботный детский лепет! Некоторое вре­мя я пребывал в состоянии прострации, а потом пришел в себя и прислушался. Ребенок веселился и старательно, с выражением читал стихи:
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Тучка по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Малыш залился веселым смехом.
- Тучка идет,- с восторгом повторял он,- тучка гуляет! Разве у тучки есть ноги?
И наставительно, с глубокой убежденностью пояснил:
- Тучка-это результат конденсации больших масс водяного пара, кучевое облако, образование, не имеющее определенной формы. Идти тучка ни­как не может! Она может ползти или катиться!
Малыш помолчал и начал с выражением декла­мировать:
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Тучка по небу катится,
Бочка по морю плывет.
И с огорчением констатировал:
- Нет, так нельзя: нескладно. Надо по-другому, а как? А-а! Придумал! Тучка по небу ползет, бочка по морю плывет!-с восторгом начал повто­рять ребенок на разные лады.
Я не выдержал и пошире приоткрыл дверь, чтобы взглянуть :на этого удивительного ребенка. Но детский голосок сразу умолк. Тогда я вошел в ком­нату. Собственно, это была не комната, а большая лаборатория, ярко освещенная солнечным светом, проникавшим через открытое окно. Всю боковую стену лаборатории, до самого потолка, занимал сложнейший пульт управления с множеством кно­пок, выключателей, сигнальных ламп и контроль­ных приборов.
Ребенка нигде не было, однако на пульте управ­ления я заметил книгу. Подойдя ближе, прочитал:
“А. С. Пушкин. “Сказка о царе Салтане”. Я огля­делся. Куда мог спрятаться мальчишка?
- Мальчик! - негромко окликнул я.
Мне никто не ответил. Может быть, шалунишка забрался в лабораторию через открытое окно, а по­том, заметив, как открывается входная дверь, тем же путем выбрался на улицу? Я заглянул в окно. Ого! До земли было далековато-третий этаж.
Нет, выбраться через окно абсолютно невозможно, а следовательно, мальчишка прячется где-то в ла­боратории.
- Мальчик! - уже громче окликнул я.
И строго добавил:
- Все равно я тебя найду. Лучше вылезай сам! Мальчишка фыркнул, сдерживая смех, но откуда донесся его голос, я так и не смог разобрать.
- Между прочим,- сказал я,- ты ведь ошибаешься. В буквальном смысле слова тучка идти, ко­нечно, не может. Это литературный прием, чтобы запутать читателя и заставить его задуматься над сложностью окружающего мира. Этот прием назы­вается... м-м синекдоха.
- Не синекдоха, а метафора,-поправил меня мальчишка довольно угрюмо.
- Возможно, и метафора,- согласился я, опять-таки не сумев определить, где прячется этот черте­нок,- не в этом суть. Ты говоришь, что тучка идти не может, но может ползти или катиться. Вопрос о ползти я оставляю открытым, а вот что тучка может катиться - полуистина.
- Как это, полуистина?
- Очень просто,- сказал я, подбираясь ближе к голосу,- как тело неопределенной формы, тучка вовсе не обязательно может катиться. Безусловно, катиться может только шар.
- Знаю,-уже веселее сказал мальчишка,- шар, сфера. Частный случай эллипсоида вращения, когда его полуоси равны между собой.
Теперь я понял, что голос доносится из неболь­шого репродуктора, вмонтированного в центр пуль­та управления. У меня шевельнулось одно подозре­ние, но делать окончательных выводов я пока не стал.
- Верно. Только этот частный случай может, если даже не оговорены начальные ус...
Мальчишка заливисто рассмеялся. “Частный слу­чай катиться! Частный случай катиться!”-востор­женно повторял он. Вдруг, перестав смеяться, он серьезно спросил:
- Ты живой, да?
У меня екнуло сердце, когда услышал этот вопрос. Теперь я уже не сомневался, что моя догадка правильна.
- Я вижу, что ты живой,-уверенно продолжал мальчишка,-ты дядя, да? А есть еще тети, форма у них еще сложнее. А скажи, дядя, почему все живое ограничено в пространстве такими слож­ными поверхностями, что их никак не выразишь че­рез элементарные функции?
В голосе мальчишки звучал искренний интерес.
- А как же иначе?-спросил я, не зная, что ему ответить.
- Да как угодно! - азартно сказал мальчишка.- Разве нельзя тебя составить из прямоугольни­ков разных измерений, шаров, эллипсоидов и кону­сов? Было бы и проще и гораздо красивее,-закон­чил он очень убежденно.
Я собрался с духом и спросил:
- Как тебя зовут?
- Логик,- весело ответил мальчишка,- а тебя?
- Меня? Хм, меня зовут дядя Коля,-я перевел дух и спросил:-слушай, Логик, а ты... .ну... живой?
- Я?
Мальчишка расхохотался.
- Я? Я живой? Ха-ха-ха! Конечно, нет. Я не­живой, зато я мыслящий!-с гордостью закончил он.
- Как же так, неживой, а мыслящий?-спросил я машинально.- Разве так бывает?
- Еще как бывает,- снисходительно пояснил Логик,-вот муха живая, а не мыслящая, кошка живая, а не мыслящая. А я мыслящий. Ты тоже, дя­дя Коля, мыслящий, только хуже меня.
Я невольно оскорбился.
- Как это хуже?
- Очень просто. Скажи вот, сколько будет, если 13 875 возвести в пятую степень? Ну, скажи?
Я усмехнулся.
- Это, брат, надо посчитать.
- Тебе надо, а мне не надо вовсе,-с гордостью сказал Логик,-я просто так, сразу знаю. Я много чего просто так, сразу знаю. Площадь парал­лелограмма равна произведению основания на вы­соту, вот. Верно?
- Верно,-согласился я.
- А интеграл суммы равен сумме интегралов! А корни линейных дифференциальных уравнений ищут в виде экспоненты. Верно?
- Верно,-немного ошарашенно подтвердил я.
- Вот видишь, я мыслящий, я мно-о-го чего знаю. Дядя Коля, а скажи, как это бочка по морю плывет? Ведь в море нет течения!
- А ветер? Воздух ведь давит на бочку.
- Знаю! Скоростной напор равен ровэ квадрат пополам. Скажи, дядя Коля, а почему...
О чем еще хотел спросить меня Логик, я так и не узнал, потому что на пороге появился высокий, крепко сложенный мужчина. У него были цепкие черные глаза и могучий выпуклый лоб.
- Кто вы такой? И какого черта вам здесь на­до?-спросил он.
- Это дядя Коля!-радостно ответил за меня Логик.-Он тоже мыслящий, только не очень.
Незнакомец секунду внимательно смотрел на меня, потом направился к пульту управления.
- Опять спать,- капризно и досадливо протя­нул Логик,-эде хочу я спать, дядя Юра. Не хочу! Не хочу!
- Ну не хочешь и не надо,- с неожиданной мягкостью сказал незнакомец,-подожди, я сейчас приду.
- Пойдемте,-оказал он, беря меня за руку и увлекая в коридор,-да что .вы как неживой?
- До свидания, дядя Коля!
- До свидания, Логик,- ответил я машинально. Мужчина плотно притворил за собой дверь и привалился к косяку спиной.
- Как вас занесло в лабораторию?-спросил он, разглядывая Меня.
- Да совершенно случайно! Шел по коридору, прислонился к двери, она открылась и...
- Понятно,- бесцеремонно перебил меня не­знакомец,- кто вы?
Я представился ему и стал объяснять, как по­пал в ВИВК.
- Понятно,-опять не дослушал меня мужчи­на,-надо же, черт возьми! Значит, дверь была не заперта?
- Нет,-ответил я и с любопытством спросил:-А скажите, кто говорил со мной? Ма­шина?
В глазах незнакомца мелькнула усмешка.
- А вы что, сами не догадались?
Я немного обиделся.
- Догадаться-то я догадался, да непонятно: кому это и зачем понадобилось программировать машину под мальчишку?
Мужчина потер себе лоб.
- Кому и зачем,- повторил он мои слова вслух, явно думая о чем-то другом,-кому и за­чем... хм...
Казалось, он забыл о моем существовании, но это было не так.
- Вот что,-вдруг деловито сказал он,- вы случайно познакомились с опытом, знать о котором кому попало вовсе не обязательно. В общем, я про­шу, я даже требую, если вы порядочный человек, то до поры до времени забудьте о том, что здесь видели и слышали. Понятно? До поры до вре­мени.
Я смотрел на него недоуменно. Он нетерпеливо передернул плечами.
- Дело в том, что в этой лаборатории, впро­чем,-с досадой прервал он себя,-сейчас у меня ни минуты свободной, самая кульминация. Давайте так, всю эту историю вы храните в абсолютной тай­не, а через недельку зайдите ко мне, и я все объяс­ню. Согласны?
-Как вам угодно,-оказал я.
- Вот и отлично. Моя фамилия Шпагин. Юрий Михайлович Шпагин, отдел самообучающихся машин, комната 301. Положиться-то на вас можно? Вы не трепач?
- Можете быть абсолютно спокойны,-холодно ответил я.
Шпагин, не глядя, сунул мне руку и проскользнул в лабораторию.
Скорее инстинктивно, чем сознательно, я при­близил ухо к двери.
- Дядя Юра,-донесся до меня голос Логика,- а где же тот, другой дядя?
- Он пошел спать, Логик.
- Спать? Это же очень скучно!
- И все-таки спать нужно обязательно, Логик. А то заболеешь. Поспишь, а потом мы будем играть с тобой в шахматы.
- В шахматы? Ура!
Я отошел от двери на цыпочках.
Уже сидя в троллейбусе и рассеянно поглядывая на бегущую мимо улицу, я почувствовал, как меня словно током ударило. Шпагин! То-то фами­лия показалась мне знакомой! Шпагин был руково­дителем группы ученых, которая под общим руко­водством академика Горова работала над создани­ем универсальных обучающихся логических машин. Обычно их называли просто логосами. Рассказы­вали, что словечко логос придумал и пустил в оби­ход сам Горов. Он якобы не терпел безликих сокра­щений вроде УОЛМ-4-бис и в какой-то мере проти­вопоставлял логосов, моделирующих умственную деятельность человека, роботам, которые модели­руют деятельность физическую.
Предполагалось, что логосы будут мыслить не только в логическом, но и в эмоционально-эстети­ческом плане. Им будут доступны основные виды эмоций: радость по поводу успешно решенной зада­чи, страх перед непонятным явлением, грубо попи­рающим фундаментальные законы, юмор в пара­доксальной ситуации, восхищение изяществом и стройностью найденного решения, сожаление по по­воду случайно допущенной ошибки, гнев при вы­нужденных алогичных действиях, раздражение, ког­да простая с виду задача вдруг не поддается ре­шению.
Работа группы Шпагина была преждевременно разрекламирована каким-то пронырливым журна­листом и наделала много шуму. Ею восторгались и ее отвергали, ей прочили решающее влияние на эскалацию прогресса и предрекали, что логосы ста­нут могильщиками человечества. Не утруждая себя добротной аргументацией, критики просто-напро­сто считали машинное мышление столь ужасным и противоестественным, что предлагали юридически запретить всякие эксперименты в этой области. По­сле хлесткой статьи о логосах других сведений о них в широкой печати не появлялось. В различного рода слухах недостатка не было, но, как и всегда, слухи эти были противоречивы. Говорили, что лого­сы уже созданы и прекрасно функционируют, гово­рили, что группа Шпагина встретила в работе нео­жиданные трудности и вот уже который месяц сидит на мели, говорили, что Горов разуверился в самой идее создания логосов и отошел от общего руководства. Какова ситуация на самом деле, тол­ком никто не знал. Можете представить себе, с ка­ким интересом я снова и снова перебирал в памяти все детали встречи с Логиком, а я теперь не сомне­вался, что он был самым настоящим логосом. Логосы все-таки существуют. Но почему сведения о них надо хранить в тайне? Почему, наконец, гово­рить о них даже со Шпагиным можно только через неделю?
Наверное, все эти “почему” были ясно написаны на моем лице, когда я пришел домой. Гранин, сидевший за столом и писавший строчку за строч­кой, поднял на меня глаза раз, другой, а потом спросил:
- Ты что, влюбился?
Я ответил, что ничего похожего со мной не про- изошло, сел на диван и принялся листать “Не­делю”.
- Подсунули на рецензию какой-нибудь дурацкий труд?-спросил через некоторое время
Сергей, не переставая писать и не поднимая на меня глаз.
- Бог миловал.
У меня так и чесался язык рассказать Гранину о встрече со Шпагиным и его Логиком. Я знал, что Проблема эта интересует Сергея ничуть не меньше, чем меня. Но слово есть слово. Опасаясь, что если Сергей продолжит свои расспросы, то я не выдер­жу и все-таки разболтаю, я бросил “Неделю” и по­шел на кухню готовить ужин.
Мы работали с Сергеем Граниным в одном ин­ституте. Он был старше меня лет на пять. Когда я пришел в институт совсем зеленым аспирантом, он взял меня под опеку и в известной мере ввел в строй и ритм яаучной жизни. Мы подружились, Гранин был холост. Когда после долгой болезни умер его отец, он остался в двухкомнатной кварти­ре один и предложил мне у него поселиться. Я со­гласился и не пожалел об этом. У нас почти не бы­ло тайн друг от друга, вот почему мне было так трудно держать язык за зубами. Но все-таки я су­мел выдержать эту пытку до конца, хотя неделя показалась мне длиной по меньшей мере в месяц.
Ровно через .неделю я позвонил Шпагину из про­ходной института.
- А, это вы,-вяло сказал он,-ну что ж, захо­дите. Третий этаж, триста первая комната, не за­были?
Мне выписали пропуск, я лифтом добрался до третьего этажа и, немного поплутав, нашел нужную комнату. Это был рабочий кабинет, а не лаборато­рия, как я ожидал. Против окна стоял большой стол, заваленный- книгами, справочниками, черте­жами и окурками. Шпагин со скучающим видом си­дел на диване, закинув ногу на ногу. Он рассеянно поздоровался, прямо на пол смахнул со стула какие-то журналы и небрежно пододвинул его мне.
- Садитесь.
Я сел. Сегодня я заметил то, что не бросилось мне в глаза при первой встрече: Шпагин был уже не молод, ему было по крайней мере за сорок, в черных волосах серебрилась седина. Лицо у него было бледным, хмурым и утомленным.
- Извините за беспорядок,-сказал он, не гля­дя на меня.-Нет настроения. Всех разогнал в от­пуск и сижу, как сыч, один.
Он поднял на меня цепкий взгляд.
- Не проболтались?
Я возмущенно, но внутренне гордясь собой, пе­редернул плечами.
- Ну, и отлично,-равнодушно констатировал Шпагин.
Он помолчал, поглаживая рукой плохо выбритую щеку, и невесело усмехнулся:
- Что, верно, не прочь поболтать с Логиком?
Я улыбнулся.
- Очень даже не прочь.
Шпагин поднял на меня глаза, тут же опустил их и хмуро сказал:
- Нет больше Логика.
- Как нет?-удивился я.
- А вот так,-зло ответил Шпагин,-нет и все!-Он полез в карман, достал портсигар. Порт­сигар был пуст, и Шпагин с досадой почесал за­тылок.
- Курить у вас нет?
- Не курю,-виновато ответил я.
- Ну и правильно, что не курите.
Шпагин привстал с дивана, наклонился над пе­пельницей, выбрал окурок побольше, чиркнул за­жигалкой и жадно затянулся.
- Нет больше Логика,- с какой-то безнадежной грустью повторил он.
- Поломка?-сочувственно спросил я.
Шпагин поднял на меня глаза, неожиданно ус­мехнулся и снова помрачнел.
- Если бы поломка,- мечтательно проговорил он,-я был бы счастлив, как мальчишка, которому купили велосипед с мотором.
Он бросил окурок в пепельницу и отрывисто сказал:
- Логик сошел с ума.
Некоторое время я продолжал сочувственно улы­баться, только потом до меня дошел подлинный смысл слов Шпагина.
- Что?
Шпагин поднял на меня глаза и негромко, внятно повторил:
- Сошел с ума, понимаете? Тронулся, психом стал! Пришлось выключить его и стереть всю благо­приобретенную оперативную память.
Он отвел глаза в сторону и хмуро закончил:
- Нет Логика. Есть машина, громоздкая мертвая машина, ждущая нового эксперимента.
Шпагин сидел задумавшись, не обращая на меня внимания, а я, пользуясь этим, осмысливал услышанное и понемногу приходил в себя. Машина, созданная руками человека, сошла с ума. Сума­сшедшая машина! Взбесившийся автомобиль, оша­левший экскаватор, рехнувшийся прокатный стан, чокнутый автомат по продаже прохладительных на­питков, пишущая машинка-шизофреник! Это же карикатура, гротеск, а не действительность, такое можно сказать лишь в шутку! Однако ж логос-это не просто машина, а машина мыслящая, свое­образный машинный эквивалент человеческого моз­га. Логосы мыслят, а мыслить можно по-разному: и правильно, и неправильно. Неправильное мышле­ние и есть психическая неполноценность, крайнее вы­ражение которой-безумие. Сумасшествие мыслящей машины - своеобразная разрегулированность, что-то вроде помпажа реактивного двигателя или непроизвольного самовозбуждения радиотехнической схемы.
И все-таки-сумасшедшая машина! И смешно, и страшно.
Но не только смешно и страшно-жалко. Не машину, не логосов вообще, бог с ними! Жалко Ло­гика. Какой это был забавный и своеобразный пар­нишка! Как это он говорил? Кошка живая, а не мыслящая, муха живая, а не мыслящая, а я-мы­слящий! Сколько гордости было в этих, по-детски наивных словах.- “Почему это все живое ограни­чено в пространстве такими сложными поверхно­стями, что их нельзя выразить через элементарные функции?”-А правда, почему? Почему в природе все так криво и неопределенно? Почему, ухитрив­шись разместить в одной крохотной клетке слож­нейшую биофабрику, природа так и не удосужилась изобрести простейшего колеса или червячной пере­дачи? Да, интересные вопросы ставил этот любо­знательный мальчишка. И вот его нет.
- Жаль Логика,- вздохнул я,- просто жаль!
Шпагин покосился на меня и скривил губы в усмешке. Я сразу понял, какой я остолоп. Что зна­чит мое мимолетное огорчение по сравнению с на­стоящим горем Шпагина?
- Не все ведь получается сразу,-я постарался, как мог, утешить Шпагина,-уверен, следую­щий опыт будет удачнее!
- Уверены?
В голосе Шпагина ясно слышалась ирония.
- Уверен,- бодро подтвердил я,- аппаратура, как правило, барахлит в первых опытах. Стоит устранить неполадки...
- Первые опыты, неполадки,- Шпагин передразнил меня, он вообще был, как я успел заме­тить, весьма бесцеремонен в обращении,-вашими бы устами да мед пить!
Он привстал, опять было полез в пепельницу и даже выбрал окурок, но потом с досадой бросил его.
- Это не первый, а сто первый опыт! - хмуро сообщил он, не глядя на меня,
- И...
- И всякий раз логосы сходили с ума. Одни немного раньше, другие позже, но всякий раз конец был удивительно однообразным! И заметьте,- Шпагин поднял на меня глаза,-ни разу, ни едино­го разу нам не удалось обнаружить в машине даже самой крохотной неисправности.
-- Не понимаю.
Шпагин передернул плечами.
- Вы думаете, я понимаю?
- Может быть, контроль был недостаточно тщательным? - нерешительно предположил я.
- Забавный вы человек! - Шпагин разглядывал меня с невеселой усмешкой.- Любите пошутить. Два года, понимаете вы, два года коллектив бьется над доводкой логосов! Для нас это вопрос всей жизни! Да знаете ли вы, что если до конца этого года мы не получим нужного результата, то скорее всего нашу группу разгонят ко всем чертям собачьим! Разве мало юродствующих идиотов, ко­торые готовы использовать любой предлог, чтобы прикрыть нашу работу? И вы допускаете, что в та­кой обстановке контроль был недостаточным?
- Я ведь не знал этого,-сконфуженно пробормотал я и спохватился.- Кстати, а что думает по поводу всего этого Горов?
Шпагин нахмурился.
- Горов болен. У него был инфаркт, и врачи категорически запретили его волновать. Мы уверя­ем его, что все в порядке и победа близка.
- Да,-сказал я сочувственно.
- Одно к одному,- подтвердил Шпагин.
- Но причина должна быть, хотя бы какая-то внешняя причина сумасшествия!
Шпагин впервые за время нашего разговора улыбнулся просто, без горечи и иронии.
- Да причина давно известна. Логосы сходят с ума, когда ими накоплен некоторый определен­ный минимум информации.
- Как? - не понял я.
- Очень просто. После запуска, который, если хотите, аналогичен человеческому рождению, лого­сам попросту не с чего сходить. Их интеллект в этот момент равен нулю, у них есть лишь конструк­тивная способность к мышлению, но не само мы­шление. Они похожи на новорожденных детей - ведь и человек не рождается готовым мыслителем. Сами знаете, какая уйма времени и труда нужна для того, чтобы человек научился мало-мальски чет­ко мыслить. Примерно так обстоит дело и с логоса­ми. Само собой, полной аналогии между ребенком и логосом нет не только с субстанциональной, но и с функциональной точки зрения. Если развитие ре­бенка начинается, в общем-то, с нуля, то логос к моменту запуска уже имеет некоторый объем безу­словных истин, которые заложены в него в виде жесткой программы.
- Прежде всего математика,-сказал я, вспоминая Логика.
- И не только математика, но и самые общие сведения о человеческой морали и эстетике. Короче говоря, логосы от рождения уже довольно высокообразованны. Если сравнивать их с детьми, то это необыкновенно одаренные, гениальные дети. И все­таки - это дети, сущие дети.
Глядя в пол и хмурясь, Шпагин замолчал, словно забыв о моем существовании. Через десяток се­кунд Шпагин поднял на меня глаза, потер лоб и вяло продолжил рассказ:
- В общем, период детства, то есть период на­чального накопления информации, протекает у ло­госов нормально. Осложнения начинаются, когда у них развивается отвлеченное, абстрактное мышле­ние. Появляется и прогрессирует раздражитель­ность. Прежняя непринужденность мышления осло­жняется приступами излишней возбудимости или напротив-заторможенности. Все эти явления до­вольно быстро развиваются, логос становится по­дозрительным, у него появляются неясные страхи, а потом и галлюцинации,- Шпагин покосился на меня и сердито подтвердил,-да-да, не удивляйтесь, и галлюцинации. Они видят чудовищ, эклектически сконструированных из самых различных, случайно подобранных и часто несовместимых элементов, не­вероятные поверхности и тела, переплетающиеся самым причудливым образом, загадочные огни, вспыхивающие по закону, который никак не подда­ется расшифровке. В общем, машинный психоз, другого названия этой чертовщине не подберешь.
Шпагин несколько секунд собирался с мыслями, потирая свой крутой выпуклый лоб, и в преж­нем вялом тоне продолжал:
- В конце концов, это завершается либо неуемным буйством, либо полным оцепенением. Особен­но поражает оцепенение. Поначалу кажется, что логос просто-напросто выключен! Но нет! Приборы показывают, что он работает на полную мощность, напряженно, исступленно мыслит о чем-то. Впрочем, мыслит ли? Кто знает это? Пробыв неопреде­ленное время в оцепенении, логос ненадолго прихо­дит в себя. Отвечает на вопросы, довольно здраво рассуждает, а потом впадает в буйство. Кричит, бормочет бессвязные слова, ужасается, бессистем­но применяет эффекторы, если они подключены, и наконец снова впадает в оцепенение. И так без конца, как маятник: буйство-оцепенение, буй­ство-оцепенение, выхода из порочного круга нет.
Шпагин поднял на меня глаза.
- Вот такие невеселые пироги выпекает наша группа. Будете сочувствовать или обойдемся без этого?
- Ну зачем же вы так,-сказал я,-знаете, мне кажется, что во всем этом есть кончик, за кото­рый можно уцепиться, а? У меня такое ощущение, что стоит как следует подумать, как т... тайное ста­нет явным!
Шпагин презрительно усмехнулся.
- Николай Андреевич,- сказал он безнадежно,-такое чувство преследует нашу группу два года, прямо с момента запуска первого логоса. И до сих пор - нуль!
В этот момент я и вспомнил о Гранине. За Сер­геем в институте стойко держалась репутация свое­образного специалиста по разгадыванию запутан­ных научных дел: экспериментальных ошибок, просчетов, необоснованных выводов и парадоксаль­ных результатов, в общем, по всем тем каверзам, которыми столь богаты дороги в неизведанное. Я сам несколько раз и всегда с неизменным успехом прибегал к его помощи. В его способности прони­кать в самую суть захламленной, перекрученной проблемы было что-то, похожее на волшебство, на озарение, а отнюдь не на строгую, чопорную нау­ку. Как это я сразу не вспомнил об этом?
- Юрий Иванович,-сказал я не без торжест­венности,-я знаю человека, который может вам помочь.
- Вот как, может?-Шпагин не выразил никакого воодушевления.
- Может,- уверенно подтвердил я.
- А вы знаете, сколько их находилось, таких вот могущих, и как плачевно все это выглядело в итоге?
- Этого я не знаю,- ответил я хладнокровно,­зато я уверен, что если- вам не поможет Сергей Гранин, так уж никто не поможет.
На лице Шпагина появилось выражение заин­тересованности.
- Как вы сказали? Имя я не расслышал!
- Сергей Гранин. Я имею честь работать с ним в одном институте и отлично его знаю.
Шпагин усмехнулся и потер свой выпуклый лоб.
- Любопытно, черт возьми!
- Что, собственно, любопытно? То, что мы ра­ботаем с Граниным в одном институте?-с неко­торым раздражением спросил я.
Шпагин вскинул на меня глаза.
- Знаете, мне уже советовали обратиться к Гранину.
Я был приятно удивлен, но постарался сохра­нить невозмутимость.
- Вот видите.
- Вы знаете Сашку Медведева?
- Мы учились в одной группе.
- А сейчас мы с ним в одной группе,- Шпагин пожал плечами,-так вот Сашка говорил примерно то же самое, что и вы.
- Что тут удивительного, он учился у Гранина!
- Но ведь это смешно, понимаете? Черт его знает, как смешно! И глупо! Обращаться к случайному человеку, после того как куча специалистов, полностью отдавшихся этому делу, потерпела не­удачу!
- Знаете ли, иногда со стороны виднее.
- Это верно!
-А потом,-продолжал я убежденно,-Сергей-это же настоящий Шерлок Холмс в науке. Это у него от бога!
- По мне все равно от бога или от черта,- махнул рукой Шпагин,-от черта даже лучше. Лад­но, хоть это и смешно,-едем!
Не без основания полагая, что и Гранин и Шпа­гин-люди с достаточно развитым самолюбием и в науке величины если и не эквивалентные, то одно­порядковые, я опасался за нормальное развитие их знакомства. Знаете, как нередко бывает: неосторожно оброненное слово, ответная реплика, обмен острыми фразами-и вместо делового разговора получается КВН, состязание в остроумии, извлечь из которого что-нибудь путное также трудно, как решить десятую проблему Гилберта. Но все обо­шлось как нельзя лучше. Правда, вначале оба они держались скованно, приглядываясь, почти приню­хиваясь друг к другу. Но потом обстановка быстро разрядилась, главным образом благодаря тому, что Шпагин избрал очень правильный тон: он не жало­вался, не драматизировал ситуацию, а рассказывал о затруднениях своей группы в шутливом юмористи­ческом тоне, хотя, если говорить правду, юмор его порой принимал мрачноватый оттенок.
- Потерпев сто первую, ну а если без иноска­заний, то сто сорок третью неудачу,-закончил он свой рассказ,-я не стал дожидаться сто сорок четвертой. Страшно стало, как, знаете, иногда быва­ет страшно в темной комнате, когда начитаешься Эдгара По. Ну, и предложил своим ребятам передо­хнуть и осмотреться. Опасался возражений, но нет! Если и были протесты, то больше ради формы.
Устали, надоело. Явление это, конечно, временное... Неудачи вообще очень быстро надоедают, не то что успехи. И что любопытно, все разъехались, ни одна душа не осталась в городе! Если без трепа, то и я бы удрал куда-нибудь к черту на кулички-в Гималаи или Антарктиду, лишь бы там ни вычисли­тельных машин, ни отчетов, ни руководящих орга­низаций не было - одна природа в самом перво­зданном виде! Но мне не то что в Антарктиду, а и в Сочи нельзя: надо подводить итоги, делать выво­ды и готовиться к фундаментальному разносу, который, это уж наверняка, устроит мне началь­ство.
Гранин засмеялся, сочувственно глядя на Шпа­гина.
- Знаете, Юрий Иванович, когда надоедает ре­тивое начальство, мне тоже иногда хочется в Ги­малаи. На самую макушку Джомолунгмы!-он прошелся по комнате и остановился напротив Шпа­гина.- Насколько я понимаю, вам нужно не ради­кальное решение проблемы, а только идея, скелет?
- Скелет! Дайте хотя бы череп и несколько ко­стей!
- И вы, как Дюбуа, восстановите по ним весь облик своего логического питекантропа?
Шпагин хмыкнул.
- Потенциально этот питекантроп поумнее нас с вами.
Гранин присел на край письменного стола.
- Скажите,-уже серьезно спросил он,-вы не пробовали обращаться к психиатрам?
Шпагин усмехнулся.
- Не по поводу собственного здоровья,- поспешил уточнить Гранин,- по поводу логосов. Я понимаю-это довольно оригинальный шаг, но он напрашивается.
Шпагин кивнул.
- Верно, напрашивается. И мы обращались, конфиденциальным образом-не хотелось прежде­временной огласки. Представляете, какой подни­мется сабантуй, если наши враги узнают, что лого­сы сходят с ума? Сенсация! В общем, я обращался к одному весьма известному психиатру. Он прихо­дится каким-то дальним родственником жене, мы давно знакомы частным порядком. Только из этого обращения ничего не вышло.
Шпагин потер крутой лоб, улыбаясь своим мыслям.
- Старик долго не мог понять, в чем дело, а когда понял-пришел в ярость! Еще сдерживаясь, он объяснил мне, что диагностика психических за­болеваний-это сложнейшее, тончайшее дело, тре­бующее тщательного учета индивидуальности боль­ного. Ставить диагноз психического заболевания машине? Это было выше его понимания. Старик не выдержал, вышел из себя и принялся кричать:
“Идите к плотнику, к токарю, к слесарю! К слеса­рю, черт вас возьми! Но не к психиатру!”
Мы захохотали, а когда немного успокоились,
Гранин заметил:
- А это было ошибкой.
- Что?-не понял Шпагин.
- То, что вы обратились к старому специалисту.
- Какое это имеет значение? Бестужев-прекрасный психиатр, причем особенно он славится именно как диагностик,- буркнул Шпагин.
Гранин прищурил в улыбке глаза.
- Старики, даже талантливые, часто бывают непробиваемо консервативны. Впрочем, это не так важно. Продолжайте, пожалуйста.
- У старика доброе сердце, и, выкричавшись, он согласился выслушать меня детальнее. Ну, и по­немногу увлекся, дотошно выспросил меня обо всем, даже о никому не нужных пустяках, а потом опять насупился и объявил, что, если бы речь шла о чело­веке, он рискнул бы утверждать, что болезнь имеет немало общего с прогрессирующей шизофренией ка­тотонической формы. В отношении же прибора, сконструированного в нашей лаборатории, он ниче­го определенного сказать не может, за исключением того, что обращаться по -поводу его ремонта к психиатрам - совершенно бессмысленно.
- Что ж,-резюмировал Гранин,-и это неплохо. По крайней мере, известен диагноз - шизо­френия.
- А толку? Шизофрения-самый загадочный психоз. Рылся я в литературе.
- Верно,-Сергей уперся руками в край стола и спрыгнул на пол.-А что если дело в ранней ге­ниальности логосов? По-моему, чрезмерно одарен­ные, рано развивающиеся дети чертовски неустой­чивы психически. А ведь логос по сравнению с обыч­ным ребенком-трижды гений!
Шпагин выслушал Гранина без особого интереса.
- Хоть и не каждый рано развившийся ребенок сходит с ума, но мы учитываем и такую возмож­ность. У серии логосов начальная жесткая програм­ма была вообще ликвидирована. Их мозг представ­лял собой чистую карт-бланш. Ни бита навязанных сведений! Все в ходе обучения! Но, черт подери, это привело лишь к тому, что логосы стали сходить с ума быстрее, чем прежде. Только и всего! При­шлось вернуться к варианту с развитой начальной программой.
- А ведь это любопытно!
Шпагин усмехнулся:
- Еще бы не любопытно! Прямо концерт, хоть билеты продавай. Было и еще одно предположение, Сергей Владимирович. Мол, слишком односторонне воспитание логосов - наука, техника, общие проб­лемы. От такой однообразной умственной пищи ведь и ребенок может сойти с ума. И вот послед­ние модели мы программировали, добиваясь мак­симального сходства с детьми, а при .воспитании старались копировать методы детских садов и на­чальной школы. Никакого толка! Достаточно лого­су накопить критический запас информации, а ка­кой-не так уж важно, как неумолимо, неотврати­мо .приходит безумие.
- И никаких технических неисправностей?
- Ни малейших. За это я отвечаю головой!
- Да,-с уважением протянул Гранин,-это настоящая задача. Есть над чем поломать нам го­лову!
Он подошел ко мне и положил руку на плечо.
- Ну как,беремся?
Я ложал плечами.
- А почему не попробовать?
Шпагин присматривался к нам напряженно, тревожно и иронически.
- Вы всерьез собираетесь заняться этой голово­ломкой? - наконец спросил он совсем тихо.
- Собираемся!-весело ответил Сергей.
- Естественно,- подтвердил я. Напряженно-тревожное лицо Шпагина стало еще напряженнее. Я думал, он закричит или начнет колотить руками в стену. Но ничего такого не про­изошло. Лицо Шпагина вдруг обмякло и постарело.
- Хоть бы вам повезло, ребята. Хоть бы повезло! -трудно сказал он и провел рукой по лицу.-А я устал... Если бы вы знали, как я устал!
Когда Шпагин распрощался с нами и ушел, оставив нам домашний и служебный номера телефо­нов, Гранин, глядя ему вслед, сказал задумчиво:
- А он действительно устал. Только на отдых ему нужно не в Антарктиду, а в деревню. В самую обычную русскую деревню, чтобы пели петухи, мы­ чали коровы, а по берегу реки росли ивы да березы.
Гранин нередко поражал меня совершенно не­ожиданным ходом мысли.
- Петухи и березы-ладно, а вот почему коровы?-не без интереса спросил я.
- А потому, мой математический друг, что коровы дают вкусное молоко. И вообще в корове есть что-то патриархальное, доброе и сонное. Все те ка­чества, которых сейчас так не хватает Шпагину, - ­рассеянно ответил Гранин, улыбнулся своим мыслям и с восхищением сказал: - А прелесть задач­ка! Устройство, построенное в строгом соответствии с законами формальной логики, вместо разума ге­нерирует безумие! За что бы тут зацепиться?
- Может быть, дело в том, что логосы слишком логичны? Ведь человеку свойственна известная ало­гичность поступков.
Эта мысль уже давно вертелась у меня в голове, и я ожидал одобрения, но Гранин осуждающе по­качал головой.
- И ты, Брут! И ты погряз в этой трясине ме­щанских суждений о человеческой алогичности!
- Мещанских? Да такими суждениями полны все современные науки, начиная от психологии и кончая кибернетикой!
- Не все верно, что часто повторяется. Вдумай­ся, это же чистокровный научный оппортунизм! Если действовать по твоему рецепту, то логосов надо делать с расчетом на безумие. Тогда они станут мудрецами.
- Ох, и любишь ты утрировать!
- Наоборот! Я стараюсь всячески смягчать рез­кость своих суждений,- Сергей потер себе лоб,­ - хм, алогичность человеческих поступков - чушь, выдуманная человеконенавистниками. Просто у че­ловека не одна, а несколько логик действия. Одна логика диктуется социальным самосознанием, дру­гую определяют законы продолжения рода, третья опирается на инстинкт самосохранения. При извест­ных обстоятельствах эти разные логики начинают противоречить друг другу, и тогда при желании действия человека можно истолковать как алоги­ческие. Только и всего. Нет, дело не в логичности. Собака зарыта в другом месте.
- В каком?
- А черт его знает!
Мне почудилось легкомыслие в его словах. Я осуждающе покачал головой и заявил.
- А мне жаль Шпагина.
Сергей плюхнулся рядом со мной на диван и, за­говорщицки понизив голос, сказал:
- Пути назад отрезаны, мосты сожжены, и Рубикон перейден, Николенька. Отныне мы с тобой не сотрудники института, не какие-то несчастные кан­дидаты наук, а,- Сергей торжественно поднял па­лец,-де-тек-тивы! Да-да, мы находимся сейчас в положении Шерлока Холмса, который, обнаружив совершенно свежий труп респектабельного джентль­мена, не может отыскать ни единого следа преступника. Как поступает Холмс в подобных ситуациях?
- Думает. И курит трубку, расходуя за вечер не меньше полуфунта крепчайшего табаку.
- Верно, курит и думает. Но ты все-таки немного вынес из жизнеописания великого сыщика. Прежде чем курить и думать, он дотошно расспра­шивает прямых и косвенных свидетелей преступле­ния. Всех, кто может оказаться к нему прича­стным!
Я усмехнулся.
- Кого же нам вызвать на допрос? Подстанцию, которая питает ВИВК электроэнергией?
- Ну! Как ты можешь опускаться до такого вульгарного материализма? Мы должны работать гораздо тоньше и деликатнее. Надо с пристрастием допросить все науки, которые так или иначе при­частны к проблеме логосов. Кстати, у тебя нет зна­комых биоников?
- Кого?-удивился я.
- Биоников, этих мутантов второй половины двадцатого века - устойчивых гибридов биологии и техники.
Подумав, я ответил:
- Представь себе, есть!
- Шутишь.
- Да нет, серьезно.
У меня и в самом деле был знакомый бионик, совсем зеленый парень, новичок в науке. Это был Михаил Синенко, мой земляк и сосед по улице, ко­торый в прошлом, году закончил институт и остался в аспирантуре. В свое время он звал меня дядей Колей, хотя дяде тогда было едва ли двадцать лет. Когда, закончив школу, Михаил поехал учиться, его родители в слезном письме просили меня поза­ботиться об их ненаглядном чаде и не дать ему свихнуться. Скоро чадо явилось ко мне, и я только ахнул-Михаил перерос меня головы на полторы и обрел такой бас, что оконные стекла жалобно дребезжали, когда он слегка форсировал голос.
Михаил оказался серьезным парнем, учился бле­стяще и не доставлял мне никаких хлопот. Назы­вал он меня уже не дядей Колей, а Николаем Анд­реевичем, что не мешало ему относиться ко мне с прежним почтением. Вернувшись недавно из ко­мандировки, я обнаружил на своем столе письмо и открытку. В открытке Михаил сообщал день и час свадьбы и приглашал меня на это торжество. В письме сожалел о том, что я не был, и звал меня в гости на свою новую, только что полученную квар­тиру в любое время дня и ночи. Письмо было под­писано не только Михаилом, но и Зиной Синенко. Побывать у них я пока не удосужился.
Когда все это я коротко изложил Сергею, он, к моему удивлению, пришел в восторг.
- Бионик! Молодой способный парень без пред­рассудков и научного консерватизма. Да это как раз то, что нам требуется!
Я непонимающе смотрел на него.
- А собственно, что требуется?
Сергей сокрушенно вздохнул.
- До чего ты все-таки черствый человек, Нико­лай,-удивительно! Неужели непонятно, что ты должен купить свадебный подарок, отправиться к молодоженам и поздравить их с законным браком.
- Какой подарок, если свадьба была два месяца назад?-опешил я.
Но Сергея понесло, и возражать ему было просто невозможно.
- Пусть это будет послесвадебный подарок. Какая разница? Важно то, что для вручения подар­ка ты явишься к своему протеже. А там между делом поговоришь о логосах, конфиденциально, ко­нечно.
Я устало вздохнул.
- О логосах? А что я о них буду говорить?
- Обо всем понемногу, неужели непонятно? Введи в курс дела и узнай его мнение. Полюбопыт­ствуй, нет ли у него в работе аналогий машинному безумию, не набредал ли он на какие-нибудь идеи на исходном материале. В общем, поговори по душам.
- А подарок?
- Подарок мы купим вместе. И расходы пополам. Еще вопросы есть?
Я засмеялся, махнул рукой и согласился.
Михаил жил в новеньком пятиэтажном доме, как две капли воды похожем на десятки других та­ких же домов недавно выросшего города-спутника. Поднявшись по тесной лестнице на пятый этаж, я позвонил. Щелкнул замок, дверь распахнулась, и на пороге появился Михаил-длинный, худой, но­сатый и большеротый. Русые волосы его были спу­таны и прилипли к потному лбу, рукава старенькой рубашки засучены выше локтей, на груди-женский передник из синтетики. Секунду он недоволь­но вглядывался в меня, щуря близорукие глаза, потом моргнул, и его лицо вытянулось от удив­ления.
- Николай Андреевич?
Я улыбнулся и развел руками. Михаил обернулся и протодьяконским басом прогудел через плечо.
- Зина, кончай стирку! Гости пришли!
Он помог мне раздеться и потащил в комнату.
Я чувствовал, что Михаил опасается, как бы я не вздумал заглянуть на кухню.
Комната выглядела довольно оригинально. В ней размещался великолепный дорогой сервант, дряхлый книжный шкаф, роскошный диван, на ко­тором при нужде смог бы разместиться целый взвод, несколько развалин-стульев и подозритель­ный стол, накрытый чудесной скатертью. На одной стене висел сильно стилизованный офорт, на другой-дешевенькая литография с изображением “Девятого вала”. В общем, чувствовалось, что ма­логабаритная квартира находится в начальной ста­дии обживания.
- Нет-нет,-испугался Михаил,-вы на стул не садитесь. Вы на диван.
Разглядывая комнату, я слушал Михаила. А он, снимая передник и опуская рукава рубашки на длинные худые руки, гудел, словно иерихонская труба.
- Помогаю жене стирать. Строго говоря, не стирать, а выжимать. Стирает она сама. Понимае­те, механическая выжималка сломалась, а сде­лать-все руки не доходят. То работа, то задачки надо Зине сделать, она ведь на третьем учится, то театр, то танцы. Она меня и на танцы таскает. Смешно, холостяком был - не ходил, а теперь ­пожалуйста.
Михаил вышел в спальню и гудел теперь оттуда.
- Никак стулья не купим. То одно, то другое. Никогда не думал, что все это барахло так дорого стоит.
Появился он уже в хорошем костюме, причесанный и пахнущий “Шипром”.
- Жених!-развел я руками.
- Был жених,- усмехнулся Михаил.
- Добрый вечер,- послышался церемонный голосок.
- Добрый вечер,- машинально ответил я и обернулся.
На пороге комнаты стояла этакая кнопка: куд­рявая, курносая, с быстрыми серыми глазами. Она была так мала ростом, что, несмотря на ладную и пропорциональную фигурку, казалась игрушечной. Зина успела причесаться, чуть накрасить губы, на­деть нарядное платье и изящные туфельки. Ничто не напоминало о том, что пять минут тому назад эта взрослая девочка стирала белье. Весьма степенно познакомившись со мной, Зиночка вдруг так круто повернулась на каблуках к Михаилу, что юбка ее разлетелась веером.
- Успел уже разболтать, что решаешь мне задачки?
- А что тут такого? - удивился Михаил.
- Ладно, я потом с тобой поговорю.
Она поманила Михаила пальцем и стала что-то неслышно шептать ему на ухо. Согнувшись вопро­сительным знаком, Михаил басил.
- Ага... А зачем?.. Ладно... Сделаю!
Потом Зиночка ткнула его кулачком в бок, сделала сердитые глаза и Михаил примолк, теперь он только мычал и кивал головой.
- Все понял? - спросила наконец Зиночка по­громче.
- Все!
Зиночка с улыбкой повернулась ко мне.
- Поскучайте немного. Миша вас развлечет.
- А куда же вы?
Зиночка замялась, и муж поспешил ее выручить.
- Да в магазин. Мы же ничего особенного в доме не держим. Да и вообще иногда не ужинаем. Так, попьем чаю да и ложимся спать.
- Кто тебя просит рассказывать, как мы ужи­наем?-возмутилась опешившая было Зиночка.
- Да что тут такого?
- Это совсемнеобязательно-в магазин,- рискнул заметить я.
- Как можно,-укоризненно прогудел Михаил,- на свадьбе не были.
- А я стирку бросила. И вообще вас это не ка­сается. Я хочу сказать,-поправилась она,-вы тут поговорите, а я сделаю все, что нужно.
Считая, видимо, вопрос исчерпанным, Зиночка улыбнулась, повернулась на каблуках и испарилась. Через секунду на кухне что-то загремело, еще через секунду хлопнула входная дверь и наступила ти­шина. Мы с Михаилом молчали, глядя на то место, где только что стояла Зиночка. Не знаю, как моло­дому супругу, а мне почему-то казалось, что она должна материализоваться снова, отругать за что­нибудь Михаила, мило улыбнуться мне, а потом уже исчезнуть окончательно. Но Зиночка не появля­лась.
- Ушла,- резюмировал Михаил, поворачиваясь ко мне, и с уважением добавил:-Метеор!
Мы рассмеялись.
- А я ведь к тебе по делу, Миша, мне нужен твой совет.
Миша воззрился на меня с искренним удивлением.
- Совет?
- Мне нужен совет специалиста-бионика.
Михаил загрохотал так, что звякнули стекла, и, спохватившись, примолк. Но поглядывал на меня все еще удивленно.
- Да какой же я специалист? Но чем могу-помогу, вот только Зиночкины поручения выполню. Я быстро!
Несколько минут он гремел на кухне посудой, наливал воду, зажигал газ и что-то ставил на го­релку. Вернулся, вытирая полотенцем мокрые руки.
- Слушаю вас, Николай Андреевич,- сказал он, небрежно швыряя полотенце на один из стульев и присаживаясь рядом со мной.
Я помолчал, собираясь с мыслями, и по возмож­ности обстоятельно рассказал ему о логосах. Сооб­щив о том, что о,ни сходят с ума, я сделал эффект­ную паузу, думая насладиться удивлением Михаила. Но он, исподлобья взглянув на меня, невозмутимо пробасил:
- Что ж, это вполне естественно.
Удивляться пришлось мне.
- Естественно?
- Конечно, естественно! Человеческий мозг-­конструкция уникальной сложности. Природа соз­давала его несколько миллиардов лет, все время выбрасывая на свалку все неудачное и несовершен­ное. А ваш, как его, Шпагин, хочет, чтобы первый же вариант искусственного мозга заработал нор­мально. Уж очень он торопится.
- Да не первый, а сто сорок третий!
- Все равно торопится. В науке самое главное - терпение.
Я невольно засмеялся, но Михаил был сама не­возмутимость.
- Мишенька,-сказал я терпеливо,-творение природы и человека-это же совершенно разные вещи! Природа работает вслепую, поэтому естест­венно, у нее очень высок процент отходов. А чело­век работает зряче, сознательно, на основе строгих теорий, которые подтверждены всей практикой че­ловечества. Улавливаешь разницу?
- На основе строгих теорий создаются не только логосы,-упрямо гудел Михаил, не глядя на меня,-однако ж, редко что сразу работает нормально.
- Например?-нетерпеливо перебил я.
- Да что угодно! Например, двигатель внутрен­него сгорания. По сравнению с логосами - это же элементарнейшая конструкция. А знаете, как ба­рахлят опытные двигатели? Их годами доводят! А что такое барахлить применительно к логосу? Это и значит сходить с ума.
- Все просто, как табличный интеграл.
- Чего уж проще,-серьезно согласился Михаил.
Я возмущенно повысил голос.
- Да пойми ты, если двигатель барахлит, всегда можно докопаться, в чем тут дело. Это вопрос времени, навыка, скрупулезности анализа. С ло­госами же совершенно другое! Достоверно уста­новлено, что логосы собраны безупречно. И все-та­ки сходят с ума! Это все равно, как если бы вал двигателя самопроизвольно изменил направление своего вращения с левого на правое.
- Так бы сразу и сказали,- невозмутимо прогудел Михаил и поскреб затылок,- коли та.к, оста­ется одно объяснение.
- Какое? - быстро спросил я.
- Ошибочна или, по крайней мере, неполноценна теоретическая база логосов.
Я начал потихоньку сердиться.
- Теоретическая база логосов – формальная логика, на основе которой построены все точные науки. И ты считаешь формальную логику оши­бочной?
На лице Михаила застыло упрямое выражение, а голос опустился на самые низкие ноты.
- Пусть не ошибочна-недостаточна! Как, положим, ньютоновская механика недостаточна для описания процессов на околосветовых скоростях. Ведь вычислительные машины, которые работают на базе формальной логики,-это очень простые устройства.
- Ну, и что же?
- А то, что при усложнении бывают качествен­ные скачки.
- Скачки? -удивился я.- Причем тут филосо­фия?
- А притом,-невозмутимо гудел Михаил,- что ежели для вычислительных машин формальной логики достаточно, то еще неизвестно, достаточно ли будет ее для логосов.
- Любопытно! И что же ты предлагаешь взамен?
- Если бы я знал,-сокрушенно вздохнул Михаил, но тут же заторопился: - Вы послушайте ме­ня, Николай Андреевич. Сейчас я работаю над сравнительной оценкой эффекторных систем раз­личных животных. Я не стал мудрить и выбрал двух самых ординарных, всем знакомых существ­кошку и ящерицу. Задача у меня такая-дать ма­тематическую картину, формальную модель всей их кинематики. Вообще-то говоря, просто на глаз за­метно, что динамические образы кошки и ящерицы заметно отличны друг от друга, но я никак не ожи­дал, что встречусь с какими-то принципиальными различиями. А на деле получилось именно так! По­нимаете, различий столько, что этот самый качест­венный скачок так и приходит на ум!
Я вздохнул.
- Думаю, что как и все молодые ученые, ты сильно преувеличиваешь значение частностей.
- Да зачем мне преувеличивать? Самому хуже! Между прочим,-Михаил осуждающе покрутил го­ловой,-толкуют об эволюции животного мира. А что под этим понимают? Лапы, челюсти, позвонки, зубы, хвосты - даже читать обо всем этом иной раз противно! Неужели непонятно, что эволюция животного-это прежде всего эволюция его мозга, его нервной системы! Что такое тело? Жалкий эф­фектор, управляемый могучей нейромашиной, умо­помрачительной сложности! Тело только следует за мозгом. Я вот железно убежден, что важнейшим преимуществом млекопитающих над рептилиями были не всякие там терморегуляции, молочные же­лезы и плаценты, а качественный скачок в разви­тии мозга.
Удобно устроившись на диване, я слушал Ми­хаила довольно скептически, но не без интереса. Во всяком случае, чувствовалось, он не просто фанта­зировал, а говорил о вещах выстраданных.
- Я не помешаю, если посижу с вами?-послышался вдруг смиренный голосок.
Я обернулся. В дверях стояла Зиночка. Мы так увлеклись разговором, что не заметили, когда она вернулась.
- Садись, не помешаешь,-мимоходом ответил ей Михаил.
И увлеченно, на низких нотах продолжал:
- Представьте себе, Николай Андреевич, что ящерицу соответствующих размеров нарядили в кошачью шкуру. Маскировка безупречная! Но сто­ит только начать этой псевдокошке движение, как вы сразу обнаружите подделку. Вы замечали, как ящерица отдыхает? Как каменная! Нет в ней живо­го покоя и отдыха! Лежит она, лежит, потом сраба­тывает у нее какое-то реле, и она, голубушка, по­мчалась. Бежит по прямой с постоянной скоростью, только лапки мелькают. Замени их колесиками­ничего не изменится! Когда ящерице надо повер­нуть, то делает это она не плавно, не постепенно, а как-то вдруг-раз, и снова лупит по прямой! За­водная игрушка да и только. Потом сразу остано­вится, и опять не разберешь-живая она или нет.
Михаил хитровато взглянул на меня.
- А знаете, в чем дело? Оказывается, все очень просто-у ящерицы счетное, причем весьма небольшое число вариантов движения лапок, головы, хвоста и туловища. Ее эффекторная система легко описывается математически, легко программируется на основе формальной логики, легко моделирует­ся в любых вариантах. И уверяю вас, натурную ее модель будет очень нелегко отличить от живой яще­рицы.
- А натурную модель кошки? - полюбопытствовал я.
Михаил покачал головой, в его голосе зазвучали нотки глубокого уважения.
- Кинематика кошки - высший класс, люкс! Вы присмотритесь к кошке, когда она играет или подкрадывается. Ведь она даже не идет, а течет, стелется по полу. Даже балерина с ее лебедиными руками по сравнению с кошкой кажется тяжелой и грубоватой. Это не моя фантазия, об этом сам Ста­ниславский говорил и призывал актеров учиться пластике у кошек. И вот, Николай Андреевич, когда я принялся за математический анализ, то у меня получилось, что у кошки не счетное, как у ящери­цы, а практически бесконечное число вариантов движения. Бесконечное! Отдел мозга, ответствен­ный за кинематику, у кошки немного больше соот­ветствующего отдела мозга ящерицы, а такая ко­лоссальная разница - конечное и бесконечное! Именно благодаря этому на кошку так приятно смотреть: позы ее никогда не повторяются, она все время разная, новая, будто незнакомая. И не толь­ко в движении, но и в покое. Ящерица в покое-каменный истукан, мертвец, а кошка - застывшее движение, живая текучая неподвижность.
Меня немного забавлял культ кошки, но слушал я Михаила с постепенно возрастающим интересом.
Он рассказывал о кошках еще и еще, приводил оригинальные примеры, пользовался неожиданными аналогиями.
- И вот когда я попытался, наконец, запро­граммировать кинематику кошки,-в голосе Миха­ила гремело торжество,- то ни черта у меня не по­лучилось! Мешала эта самая необъятность вариан­тов. Не лезла она в формальную логику.
Заметив мое протестующее движение, Михаил поспешно добавил:
- Не исключаю, что я просто не подготовлен к решению этой задачи, может быть, посижу подоль­ше-и все получится. Но уж в одном я уверен до конца: между мозгом кошки имозгом ящерицы­пропасть, их разделяет какой-то качественный ска­чок. Об этом-то я и вспомнил, когда вы заговорили о логосах. Может быть, между обычными счетными машинами и логосами такая же пропасть?
Я усмехнулся, уж очень просто любую трудность в работе объявить качественным скачком и на этом успокоиться.
- Вы не смейтесь,- спокойно сказал Михаил,-этот самый качественный скачок вы не раз наблюдали. Да и на себе испытывали. Не замечали только.
- На себе? - недоверчиво спросил я.
- На себе,-уверенно подтвердил Михаил.
- Любопытно!
- Само собой любопытно. Только учтите, это не прямой скачок, а обратный. Испугайте-ка кошку и посмотрите, как она кинется от вас во весь дух. Куда денется все ее изящество и грация? Та же машина, работающая на предельных оборотах, как и ящерица.
- Но ты говорил, что я и на себе испытывал этот самый скачок.
- И не один раз,-ухмыльнулся Михаил.
- Нучну, просвети меня.
- А вспомните свое детство. Приходилось вам до смерти пугаться чего-нибудь? Ну вот, тоже пре­вращаешься в машину. Или бежишь, сломя голову, сам не зная куда, или цепенеешь, как ящерица. Очень сложная и любопытная вещь-этот обратный качественный скачок. Мозг становится прими­тивнее, теряет что-то, поэтому-то мы и глупеем в момент испуга, иногда даже и вспомнить потом не можем, что же произошло. А знаете, для чего все это нужно? Возьмем кошку. В обычных ситуациях кошке выгоднее иметь в своем распоряжении как можно больший набор возможных движений. Это делает ее ловкой, гибкой, увертливой. Это и по­могло ей выйти победительницей в борьбе за су­ществование среди хищников. А когда кошка удирает от самой смерти? Для чего тут изящество и грация? Нужна предельная скорость, а стало быть, предельная мощность работы всей ее кинематики.
А эта мощность определяется не только объемом мышц, но и интенсивностью управляющих нервных сигналов. Допустим, в мозгу кошки есть какой-то переключатель. В момент опасности, когда нужно удирать, он срабатывает, мозг становится прими­тивнее, теряет свою тонкость, но за счет этого в не­сколько раз увеличивается частота и интенсивность управляющих нервных сигналов. Сила и быстрота животного словно удесятеряются! Этот вот процесс я и называю обратным качественным скачком. Ну, а если существует обратный, то в ходе эволюции на рубеже рептилий и млекопитающих должен произойти и прямой! Закономерно приходишь к такому выводу.
Только я собрался заговорить и сообщить Миха­илу, что он недаром потерял время в аспирантуре, как услышал осторожный вздох и, скосив глаза, увидел лицо Зиночки. Честно говоря, я и раньше потихоньку наблюдал за ней. Все это время она си­дела, не спуская глаз со своего мужа, и буквально жила его рассказом. На лице ее, как в зеркале, от­ражались все мысли и чувства Михаила. Она то улыбалась, то хмурилась, замирала, когда речь шла о ящерицах, поводила худенькими плечиками, когда Михаил рассказывал о кошках. Лишь глаза ее со­всем не меняли выражения. И в них светилась та­кая увлеченность, такая любовь и преданность Ми­хаилу, что я раз и навсегда простил ей и маленький рост, и курносый нос, и командирские замашки.

Выслушав мой рассказ о посещении молодой четы, Сергей восхитился:
- Вот это везение! Вероятность случайной встречи с нейробиоником никак не больше одной стотысячной, а тебе с первой же попытки выпал вы­игрыш. Ты родился под счастливой звездой, Нико­ленька.- Он помолчал и уже серьезнее добавил:
- Умница твой Михаил! Оригинальные, неординарные суждения, упорство, молодость. Ей-ей, на­до бы ввести его в наше дело основательно.
- Да он рад будет!
Гранин качнул головой:
- Понимаю, но, к сожалению, надо соблюдать научный этикет и испросить соответствующее раз­решение у Шпагина. Да и не только насчет Миха­ила,-добавил он задумчиво.
Шпагйна мы навестили На следующий день.
Дверь отворила высокая полноватая женщина. У нее было округлое мягкое лицо, полные губы и ка­рие приветливые глаза.
- Здравствуйте,- певуче проговорила она, оглядывая нас,- вы к Юре?
- Если фамилия Юры-Шпагин, то вы угадали,- галантно ответил Гранин.
Женщина засмеялась и протянула большую мяг­кую руку сначала Сергею, а потом и мне.
- Шпагйна, Надежда Львовна.
Она остановила свои улыбающиеся глаза на Сергее.
- А вы, конечно, Гранин Сергей Николаевич, правда ведь? Ну, а вы Николай Андреевич,-уже уверенно определила она,-впрочем, какой же Ан­дреевич, просто Коля. Да что же мы стоим в дверях? Проходите!
Помогая пристроить нам плащи и шляпы на вешалку, Надежда Львовна продолжала певуче:
- Видите, как много говорил мне о вас Юра - сразу вас узнала. Только я почему-то думала, что вы постарше.
- Просто мы хорошо сохранились,-ввернул Сергей, заталкивая подальше на полку непокорную шляпу.
- Ну-ну, не хитрите. Сорока-то вам еще нет, а до сорока мужчина еще не мужчина.
Она спросила с шутливой строгостью:
- Вы с хорошими вестями? А то ведь не пущу.
- С хорошими, Надежда Львовна,- не выдержав, похвастался я.
- С удовлетворительными,- поправил меня Сергей недовольно,-всего лишь с удовлетвори­тельными.
- И то ладно,-вздохнула Надежда Львовна,- так и быть, проходите.
В свежей, шелковой рубашке, чисто выбритый, но какой-то взлохмаченный и помятый, Шпагин лежал на диване с потрепанной книгой в руке. Фор­точка была открыта, но, несмотря на это, комната полна табачного дыма. Пепельница, стоявшая на полу возле дивана, была забита табачными окурка­ми, а вокруг нее горки пепла. На столике стояла ва­за с огромными яблоками, скорее всего - алма­атинским апортом. Не отрывая глаз от книги и не обращая никакого внимания на вошедших, Шпагин нехотя грыз одно такое царь-яблоко.
- Юрий!-окликнула мужа Надежда Львовна.
- Ну? - буркнул Шпагин, с шумом переворачивая страницу. Он окинул нас равнодушным, рассе­янным взглядом и хотел было вновь углубиться в чтение, но призадумался и снова взглянул на нас, теперь уже осмысленно.
- Так это вы,- Шпагин расплылся в улыбке,­здравствуйте, черти!
Он захлопнул книгу, швырнул в угол дивана, а огрызок яблока бросил в пепельницу, но не попал.
- Мне иногда очень хочется поставить тебя в угол,- строго сказала Надежда Львовна.
Шпагин скорчил умоляющую гримасу, рывком поднялся с дивана, подобрал злополучный огрызок, аккуратно опустил его в окурки, а саму пепельницу ногой пихнул под диван.
- Вот и все в порядке, Наденька,-сказал он,­видишь, как просто. И не надо на меня так смот­реть, лучше организуй нам что-нибудь этакое, что помогает ученой беседе. А вас я рад видеть. Ей-богу, не вру! Садитесь, садитесь же! И забудьте всякие церемонии. Они у нас не в почете.
Надежда Львовна молча улыбнулась, покачала головой и неспешно вышла из комнаты. Шпагин, проводив ее взглядом, плюхнулся на заскрипевший диван рядом с Сергеем и пожаловался:
-- И откуда у женщин эта неистребимая любовь ко всяким дурацким условностям? Это нельзя вообще, это можно, но только за столом, а чтобы валяться на диване, надо, видите ли, надевать ха­лат или пижаму. Да я в жизни не носил ни того, ни другого! Идиотская мода! Чувствуешь себя не то арестантом, не то сенатором. Да все это ерунда! Ну? - грубовато подтолкнул он Сергея.
Гранин молчал, словно не слыша его и думая о чем-то своем. Шпагин сердито засопел, пошарил во­круг глазами, хлопнул себя по карману, достал мятую пачку дешевых папирос, чиркнул спичкой и жадно затянулся.
- Ну же! - повторил он уже просительно, почти умоляюще: -Что-нибудь нащупали?
Гранин поднял голову.
- И да, и нет.
Шпагин дернул плечом.
- Терпеть не могу эти словесные выкрутасы!
Сергей чуть улыбнулся.
- Ну, если вам хочется определенности,-да.
Но это “да”-лишь догадка. Чтобы вынести окон­чательный приговор, нужно ее проверить.
- Зачем же стало дело, черт подери? Я и весь мой отдел со всеми потрохами в полном вашем рас­поряжении.
Сергей прямо взглянул на Шпагина и твердо проговорил:
- Чтобы ее проверить, нужны широкие кон­сультации с представителями других наук: с мате­матиками, биониками, психологами и психиатрами. Нужно сорвать покров секретности с вашей работы, влить в нее свежую кровь, свежие силы. Нужно соз­дать новый, комплексный творческий коллектив.
Несколько долгих секунд они смотрели в глаза друг другу, в комнате висела тревожная тишина. Потом Шпагин отвел взгляд и протянул неопреде­ленно:
- Та-а-к!
В несколько глубоких затяжек он докурил папи­росу, смял окурок, хотел швырнуть его на пол, но в последний момент передумал, скатал шарик и по­ложил на столик рядом с вазой.
- Так!-теперь уже мрачно сказал он, поднялся с дивана и остановился перед Сергеем.
- Проще говоря,-глухо проговорил он,-вы предлагаете мне расписаться в своей научной несо­стоятельности.
Сергей хотел возразить ему, но Шпагин нетерпе­ливо перебил:
-Оставьте! Не золотите пилюлю, не нуждаюсь.- Он дернул плечами и саркастически усмех­нулся.
- В самом деле, годы и годы я ломал голову над проблемой логосов. И безуспешно! Потом явля­ется его светлость, Сергей Гранин, задумывается на недельку-и все становится ясным, как стекло. Оказывается, нужны бионики, географы, этнографы и психиатры! А певичек из кафе-шантанов вам не требуется? - вдруг с издевкой спросил Шпа­гин.
У меня гулко заколотилось сердце, Сергей хлад­нокровно молчал.
- И выдумаете, всю эту незваную шуструю пуб­лику я посажу за свой стол?-голос Шпагина со­рвался на крик.- Отдам им на потеху, на растерза­ние свое детище? Бессонные ночи, радости откры­тий, горечь неудач? Вот вам!
И, весь подавшись вперед, он показал Сергею кукиш.
- Знаете ли,-проговорил я, чувствуя, что у меня вот-вот сорвется голос,- это переходит всякие границы!
Сергей взглядом дал понять мне, чтобы я не вмешивался, а Шпагин и ухом не повел.
- Надеюсь, я высказался ясно? – вызывающе спросил он у Гранина.
Шпагин иронически усмехнулся.
- Да,- спокойно ответил Сергей,- но мы с вами ученые, Юрий Михайлович. Ученые,- задумчиво повторил Гранин,-не компиляторы, не ора­торы-пустозвоны, не начетчики и не конъюнктур­щики. Мы ученые, я сразу это понял.
Лицо Шпагина потемнело.
- Ну, и что? - буркнул он.
- А то, что наука, научный поиск и его резуль­таты для нас с вами дороже всего остального. До­роже славы, дороже самолюбия, дороже личного счастья.
Шпагин нахмурился, похоже он собирался сказать нечто ядовитое, но вместо этого вдруг отвел глаза, потер рукой свой могучий выпуклый лоб и с вялой усмешкой не то сказал, не то спросил:
- И другого выхода нет.
-Нет, Юрий Михайлович,-негромко и серьезно подтвердил Сергей.
Шпагин кивнул, соглашаясь. Он все еще разду­мывал, xмуря брови.
- Что ж,- сказал он, наконец, невесело и почти равнодушно,- пожалуй, вы правы, Сергей Влади­мирович.
Он хлопнул себя по карманам, достал свою жалкую мятую пачку папирос, но закуривать не стал, а просто посмотрел на нее и бросил на стол.
- Пожалуй, вы правы,-медленно повторил он и криво улыбнулся,-придется идти и на эту жерт­ву. Это, знаете, как в шахматах-жертва фигуры в безнадежной позиции, чтобы вызвать осложнения,- а там видно будет!
Он поднял глаза на Гранина.
- Не обращайте внимания на терзания бездарного эгоиста и действуйте. Благословляю, делайте все, что найдете нужным, только,- он замялся,­только подбирайте настоящих ребят, а?
Когда мы прощались, а это получилось как-то само собой, скорее всего Гранин просто почувство­вал, что Шпагину надо побыть одному, я, с трудом подбирая слова, принялся говорить Шпагину о том, что он поступил как настоящий ученый, и я глубоко уважаю его за это. Он удивленно взглянул на меня.
- Ну-ну, юноша, без сентиментов, излишняя чувствительность вредна математикам. Нервы вам понадобятся для более серьезных дел.-И, легонько тряхнув за плечи, довольно бесцеремонно выпрово­дил меня за дверь.
Мы уже выходили на улицу, когда нас догнала жена Шпагина. Она остановилась, слегка запыхав­шись.
- Что же вы?-укоризненно спросила она.
- Понимаете, Надежда Львовна,- начал вдохновенно врать Сергей,-только разговорились, меня вдруг как обухом по голове ударило-сегодня же собрание!
Надежда Львовна рассеянно кивнула головой и просто сказала:
- Вы извините Юру. Он переутомился и совсем не в себе. Я ведь даже врача вызывала. Конечно, Юра поскандалил, но я все-таки добилась, чтобы врач его осмотрел. Ничего серьезного, нервное переутомление и расстройство. Но работать ему за­претили категорически! Только читать - и то юмор да приключения.
Она виновато улыбнулась.
- Не сердитесь на него. И заходите. Обязательно заходите! - Прощаясь, она крепко, по-муж­ски пожала нам руки.
Сотню, другую шагов по улице мы прошли молча. Сергей шагал быстро, не глядя по сторонам, ут­кнув подбородок в воротник своего плаща.
- Теперь нам обратного пути нет,-очень ре­шительно сказал я наконец,-хоть сдохни, а Шпа­гину надо помочь!
- Да,-согласился Сергей,-Михаил прав, надо определенно идти именно по этой дорожке.
Я присмотрелся к нему и понял, что он думает не о Шпагине и вовсе не занят своими переживани­ями. Он и так и эдак вертел в своей голове пробле­му логосов!
Я завистливо вздохнул и спросил с любопытством:
- Что ты имеешь в виду? И долго еще ты будешь играть со мной в прятки?
Гранин покосился на меня и заговорщицки сказал:
- Тихо!
В глазах его появилось лукавство.
- Догадки пугливы, Николенька, они ужасно не любят, когда о них говорят преждевременно. И если что не так-исчезают без следа!
Через несколько дней после памятного визита к Шпагину Сергей во время завтрака вдруг спохва­тился:
- Да... Постарайся побыстрее разделаться с делами и пораньше приходи домой.
Дожевывая бутерброд, я невнятно проговорил: -А зачем это пораньше?
- В гости пойдем,-коротко ответил Сергей.
Я удивленно посмотрел на Гранина, но он не­возмутимо завтракал, не обращая на меня внима­ния, держа в левой руке вилку, а в правой нож и очень ловко ими управляясь. Он был жутким сно­бом в этом отношении и всегда вел себя за столом так, точно был на званом обеде, что меня порой слегка раздражало. Неодобрительно следя за Сер­геем, я спросил:
- А это обязательно, в гости? Я имею в виду себя.
- Обязательно.
- Но с какой стати? Ты же не ходил со мной к Михаилу.
- Ты и не просил меня об этом. А потом,- Сергей поднял на меня чуточку грустные, чуточку лу­кавые глаза,- есть некоторые обстоятельства, ты уж поверь мне на слово.
- Ну если обстоятельства, так и быть, поверю.
В эти самые гости Сергей собирался так долго, словно мы отправлялись на светский раут. Он тща­тельно побрился, надел свой лучший костюм, три раза менял галстук и поинтересовался, не стоит ли зайти в парикмахерскую подровнять прическу. Я ответил, что не стоит, но, глядя на Сергея, тоже об­лачился в свой лучший костюм. Мне очень хотелось узнать, к кому мы идем, но, помня просьбу Сергея поверить ему на слово, я сдерживался.
Таинственные знакомые Гранина жили в самом центре города в четырехэтажном здании старой по­стройки. Войдя в широкий подъезд, я направился было к лестнице, но Сергей остановил меня и взгля­дом указал на кабину лифта.
- Да он не работает,- сказал я, по опыту зная, что такое лифты в старых домах.
- Работает,-хмуро ответил Сергей,-в этом доме все работает.
Гранин не ошибся, лифт в самом деле работал и исправно поднял нас на третий этаж. Выйдя из кабины, мы оказались перед высокой дверью, на ко­торой была прикреплена массивная бронзовая таб­личка. На ней крупными буквами значилось “Про­фессор Гершин-Горин Б. И.”, а ниже уже помельче и не так выпукло-”Психиатр”. “Понятно,- подумал я,- но не совсем”.
Гранин протянул руку и деликатно нажал кнопку звонка. Через несколько секунд что-то щелкнуло раз, другой, загремела цепочка, и только после это­го дверь распахнулась окончательно. На пороге сто­яла молодая, скромно одетая и очень красивая жен­щина.
- Я вас слушаю,- вежливо, но суховато проговорила она.
Я молчал, несколько ошарашенно разглядывая красавицу, неожиданно появившуюся вместо дряхлого профессора, которого ожидал увидеть. Молчал и Сергей. Я удивленно покосился на него, но в этот момент холодное лицо женщины дрогнуло, и она сказала удивленно, обрадованно и, пожалуй, сму­щенно:
- Сережа!
- Здравствуй, Лена,- мягко ответил Гранин.
- Долго же ты не навещал нас,-укоризненно заговорила молодая женщина и вдруг спохвати­лась,-да что мы стоим здесь? Проходите.
Последнее слово фразы относилось ко мне и было сказано совсем в другом ключе-приветливо, но без всякой теплоты. Пропуская нас в переднюю, Лена обернулась через плечо и крикнула:
- Боря! К нам гости!
В ответ раздался приглушенный, неопределенный звук, что-то вроде “ну вот” или “опять”, что привело меня в легкое смятение.
Пока мы раздевались, Лена продолжала по-се­мейному упрекать Сергея за то, что он так долго не показывался, а я думал: может быть, профессора психиатрии и экстравагантные люди, однако они вряд ли позволяют дочерям называть себя по имени, а поэтому Лена, очевидно, не дочь, как я решил сначала, а жена профессора. В таком случае у нее какие-то странные взаимоотношения с Сергеем, а впрочем, кто их знает, красавиц. Для меня они всег­да были чем-то вроде комплексных чисел, которые удобно и приятно использовать при решении многих задач, но истинный смысл которых непостижим для человеческого ума.
Скрипнула дверь, и в переднюю вошел высокий полноватый мужчина средних лет с крупными и правильными чертами лица.
Несколько мгновений он разглядывал нас, щуря красивые темные глаза, а потом несколько теат­рально развел руками.
- Ба, Сергей Владимирович,-четко проговорил он приятным баритоном и крепко пожал руку Сергею.
Сергей довольно церемонно представил меня хо­зяевам дома, а я машинально отвесил легкий по­клон. У меня было такое ощущение, точно это не я, а кто-то другой, виденный мною в каком-то зару­бежном фильме, двигается и говорит за меня в этой квартире. Я чувствовал себя настолько уверенно благодаря этому, что меня не смутил даже при­стальный взгляд Гершина-Горина, которым он оглядел меня сквозь любезную улыбку, привычно сидевшую на его холеной физиономии.
- Да, что же вы остановились? Проходите,­предложила Лена.
Проследив за ее приглашающим жестом, я разглядел уголок комнаты, вероятно, гостиной: тяже­лый ковер на полу, ультрасовременное кресло, ту­склый блеск полированной мебели, фарфор и хру­сталь за стеклом.
- Прости, Лена, но я по делу,- извинился Сергей и повернулся к Гершину-Горину,- к вам, Борис Израилевич.
- Всегда одно и то же,-слегка кокетничая, обиделась молодая женщина,-дела, дела, дела. Надеюсь, Сережа, ты потом и для меня найдешь несколько минут.
- Непременно,- светски ответил Сергей.
- Если по делу,- Гершия-Горин снова остановил на мне испытующий взгляд,-то прошу в ка­бинет.
К моему удивлению, из-за контраста с виденным мною уголком гостиной кабинет психиатра был обставлен в подчеркнуто строгом, академическом стиле: рабочий стол, книжный шкаф, какая-то сложная радиотехническая аппаратура, кушетка за ширмой и полумягкие стулья. Никаких украше­ний, ничего лишнего, ничего похожего на роскош­ную гостиную. Гершин-Горин любезно усадил нас и сам сел рядом с нами, а не за докторское место за столом, подчеркивая, видимо, этим неофициаль­ность беседы.
- Ну,-проговорил он, снова ненадолго останавливая на мне свой пристальный взгляд,-слушаю вас, Сергей Владимирович.
И, чуть приподняв брови, изобразил на своем красивом лице любезное и несколько снисходительное внимание. Гранин усмехнулся и мимоходом за­метил:
- Если вы, Борис Израилевич, считаете моeго друга своим потенциальным пациентом, то глубоко заблуждаетесь. С психической точки зрения он со­вершенно безупречен.
Меня в жар бросило, а Гершин-Горин негромко и вкусно рассмеялся.
- Признаюсь, я думал именно об этом.
Только теперь я догадался, что означали при­стальные взгляды профессора психиатрии. Я сидел красный, Сергей посмеивался, а Гершин-Горин ле­ниво сказал мне:
- Полноте, не стоит сердиться на естественную ошибку специалиста.
Повернувшись к Сергею, он продолжал уже в другом тоне:
- Но, Сергей Владимирович, какое же другое дело могло привести вас ко мне?
- Мне нужен ваш совет.
- Советы-моя специальность,-начал было Гершин-Горин, но его прервал стук в дверь.
- Да, да,- с ноткой недовольства слегка повысил он голос.
Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Лена с подносом в руках. На подносе стояла бутылка коньяка, тарелка с тонко нарезанным лимоном, ро­зетки с сахарной пудрой и три маленькие, сверкаю­щие затейливой резьбой рюмки. Поставив все это на стол, Лена сказала с улыбкой:
- Я думаю, рюмка коньяка не повредит вашим мужским делам. Верно, Сережа?
И она непринужденно положила свою белую изящную руку на плечо моего друга.
- О, “Двин”,-говорил между тем Гершин-Горин снисходительно-восторженным тоном знатока, разглядывая бутылку на свет,-я и не знал, Леноч­ка, что у нас в доме есть такой чудный коньяк!
- Деловым мужьям и не полагается знать всех секретов дома,- невозмутимо ответила Лена и сняла руку с плеча Сергея.-Я пойду, не смею мешать вашим делам.- Она улыбнулась всем и никому в отдельности и вышла, оставив после себя пряный аромат дорогих духов.
Гершин-Горин проводил ее взглядом, мельком глянул на Сергея, ловко налил три рюмки коньяка и, проговорив “прошу”, взял одну из них, Сергей взял другую, я третью. Я держал рюмку в руке и медлил. Мне почему-то хотелось посмотреть, как выпьет коньяк Гершин-Горин. Он не заставил себя ждать: медленно, смакуя каждый глоток, опорож­нил рюмку, ухватил двумя пальцами ломтик лимо­на, обвалял его в сахарной пудре, ловко бросил в рот и, облизав полные губы, причмокнул ими от удовольствия. Поймав мой взгляд, Гершин-Горин непринужденно подмигнул, усмехнулся, вытер бело­снежным платком губы и поднял на Сергея внима­тельный взгляд:
- Итак, слушаю вас, Сергей Владимирович.
Гранин, успевший покончить с коньяком, не то­ропясь, поставил рюмку и откинулся на спинку стула.
- Мне хотелось бы знать, Борис Израилевич, что известно психиатрам о внутреннем механизме безумия?
Рука Гершина-Горина, тянувшаяся с платком к карману, замерла на полдороге.
- То есть?-переспросил он.
Сергей улыбнулся.
- К сожалению, я могу лишь повторить вопрос. Знаете, как говорят англичане, я сказал то, что я сказал.
- Так,- неопределенно протянул Гершин-Горин и спрятал платок в карман,-какое же конкретно заболевание вас интересует?
- Да, честно говоря, я бы послушал обо всех, о которых вы можете рассказать.
- Так,-снова протянул Гершин-Горин и насмешливо прищурил свои красивые глаза,- а ска­жите, уважаемый Сергей Владимирович, за коим бесом вам это понадобилось?
- Что может быть естественнее желания рас­ширить свои знания?-невинно ответил Сергей.
Гершин-Горин чуть улыбнулся.
- Если хотите получить обстоятельный ответ, давайте начистоту, Сергей Владимирович.
И Сергей засмеялся.
- Если вы настаиваете!
- Только в интересах дела!
- Хорошо, я буду откровенен.
Сергей ненадолго задумался, а я сделал легкое предостерегающее движение, мне почему-то боязно было доверять тайну Шшагина этому... леопарду.
- Я буду откровенен,- повторил Сергей,- суть дела выглядит следующим образом: у некоторых вычислительных машин достаточно сложной и со­вершенной конструкции обнаружились такие по­грешности в работе, которые при желании можно истолковать в психологическом, более того, в пси­хиатрическом плане.
- Как сумасшествие? - резко спросил профессор.
- В этом роде.
- Так,- констатировал профессор.
Он налил себе рюмку коньяка, залпом выпил и небрежно бросил в рот ломтик лимона.
- Так,- невнятно повторил он, посасывая лимон и морщась от кислоты.
Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету и остановился перед Граниным.
- Может быть, мне и не следовало говорить об этом,-раздельно произнес он,-но догадываетесь ли вы, что психические ненормальности машин-это блестящее научное открытие?
Я насторожил уши. До сих пор история с лого­сами представлялась мне лишь печальным недора­зумением.
-Не совсем,-неопределенно ответил Сергей.
- Я так и думал,-вздохнул Гершин-Горин и, смакуя каждый звук, сказал в пространство:-Ма­шинное сумасшествие! А, каково звучит?
Он резко повернулся к Сергею.
- Понимаете ли вы, что это настоящий переворот в психологии и психиатрии? Моделирование пси­хических заболеваний, анализ их функционального существа, .разработка принципиально новых мето­дов лечения, перевод всей психиатрии на матема­тический язык. О, голова идет кругом! Я вижу чет­кие контуры новой науки!
- Так уж и науки,-подзадоривая, усомнился Гранин.
- Именно науки! Что бы вы сказали в недалеком прошлом о гибриде биологии с техникой? Не­лепица! Ублюдок! А сейчас это полноправная и авторитетная наука. Теперь на повестку дня встает вопрос о создании нового гибрида - гибрида выс­шей кибернетики, психологии и психиатрии.
- Психокибернетики?-подсказал Сергей.
- Ну,-поморщился Гершин-Горин,-неэстетично и прямолинейно. Скажем так - психоника. Каково звучит? Впрочем, ближе к делу. В какой же все-таки форме проявляется сумасшествие машин?
- Один старый психиатр установил шизофрению, но оказался махровым консерватором и наот­рез отказался от дальнейшего сотрудничества.
- М-да-а,-удовлетворенно протянул Гершин-­Горин,- я от сотрудничества не откажусь. Итак?
Я не понял, что значит это “итак”, а вот Сергей сразу сообразил.
- Хорошо,-медленно произнес он,-можете считать, что такое сотрудничество вам предложено.
Гершин-Горин глубоко вздохнул и очень серьезно сказал:
- Уж кому-кому, а вам-то я верю, Сергей Вла­димирович. Даже на слово.
Прохаживаясь по кабинету, Гершин-Горин говорил профессионально-суховатым тоном, отчет­ливо выговаривая каждое слово, словно читал лекцию:
- Откровенно говоря, не стоит возлагать слишком большие надежды на психиатрию и психиатров. Мы, психиатры, не столько ученые, сколько знаха­ри и колдуны. Я говорю вполне серьезно. Если хи­рурга сравнить с современным инженером, то тера­певт будет выглядеть кустарем, работающим в плохонькой мастерской, а психиатр - алхимиком. Алхимики наугад смешивали разные вещества в надежде получить философский камень, а мы также наугад применяем самые различные средства, надеясь на излечение больного. Мы, голые эмпири­ки, работаем по существу вслепую. Чтобы стать зрячими, нам не хватает того самого знания, за ко­торым вы пришли сюда,- знания внутреннего ме­ханизма безумия.
Не знаю почему, но мне все время хотелось про­тиворечить Гершину-Горину. До поры до времени я сдерживался, но теперь не выдержал.
- По-моему, вы сильно преувеличиваете бес­помощность психиатрии,- заметил я.
Гершин-Горин насмешливо взглянул на меня.
Когда он этого хотел, физиономия у него была очень подвижной и выразительной. Вот и теперь его усмешка выразила примерно следующее: “Милый мой! Коего черта мне, профессору психиатрии, вы толкуете об этой науке? Экий же вы самонадеян­ный болван!” Однако вслух он сказал мягко и сни­сходительно:
- Было бы ошибкой считать, что мы слепы со­вершенно. Психиатрией накоплен колоссальный эм­пирический материал. Не чужды мы и некоторых теорий,- Гершин-Горин опять усмехнулся.- На­пример, мы отлично знаем, что такое травматиче­ская психиатрия. Мы умеем сознательно лечить психиатрические заболевания инфекционного ха­рактера: последствия сифилиса, энцефалитов, ли­хорадки и т. д. Недурно мы разбираемся в незна­чительных отклонениях от стереотипа, скажем, в различного рода неврозах и истериях. Но если под­считать зрячее поле нашей деятельности, то оно со­ставит не более 50% всей площади психической рав­нины. Другая же половина, в том числе и преслову­тая шизофрения, для нас девственно темна. Мы применяем те или иные методы лечения лишь пото­му, что они дают желаемый эффект, лечение таких заболеваний, кстати говоря, отличная модель “чер­ного ящика”. Конечно, психиатры отнюдь не чужды некоторых вольных гипотез. Однако, чтобы превра­тить их в настоящие теории, нам не хватает главно­го-знания того, что собою представляет безумие в чистом виде, при полноценном с физиологической и морфологической точки зрения мозге. Мало того, что мы не знаем ничего о болезненном сознании, о безумии, мы плохо представляем себе, что такое со­знание полноценное, что такое простая вульгарная мысль.
- Это вы напрасно,-упрямо сказал я, глядя в Пол,-философия давно установила, что такое со­знание и что такое мысль.
- Вы думаете, я не знаю философского определения сознания? Сознание-свойство высокоорга­низованной материи, оно не материально, а идеаль­но, не субстанционально, а функционально. Знаю! Может быть, для философии эти определения и хо­роши, но я не философ, я врач. Мне надо лечить людей или по крайней мере знать, что они не изле­чимы. Лечить эффективно .и гарантированно. А что­бы это делать, надо четко представлять себе, что значит с точки зрения внутренней технологии моз­га мыслить правильно или неправильно, грубо го­воря, какова формула разума и какова безумия. Ключи к сознанию, мысли, а стало быть и к лече­нию безумия, куются ныне не в кабинетах психиат­ров, а на листах бумаги с математическими форму­лами, в лабораториях, где создаются сложнейшие логические машины. Однако, в этом я убежден твер­до, вы, кибернетики, достигнете немногого, если не пойдете на альянс с нами, психиатрами.
- Путь к сознанию лежит через психонику,- шутливо продекламировал Гранин.
- Совершенно верно,-серьезно согласился Гершин-Горин,- психоника давно стоит на повестке дня. Кстати, о функциональности сознания. Тот факт, что фундаментально мертвые машины, чрезвычайно далекие субстанционально от живого мозга, страдают чисто человеческими пороками, неоспоримое свидетельство в пользу функциональности сознания. По-видимому, некоторые психиче­ские заболевания и, прежде всего, шизофрения имеют функциональный характер. Их корни лежат глубже живой ткани, глубже электробиохимии, они лежат в самом существе мышления!
- Все очень и очень интересно,- флегматично заметил Грания, глядя в пространство.
Гершин-Торин вкусно рассмеялся, откинув назад свою крупную голову.
- Вы хотите сказать, что мы напрасно теряем время? И что, может быть, вы напрасно со мной связались? Не торопитесь с выводами!
- Вот уж этого я не думаю,- совершенно ис­кренне ответил Сергей,-просто меня интересует один весьма конкретный вопрос.
- Слушаю,-деловито сказал Гершин-Горин, останавливая свой цепкий взгляд на Гранине.
- Не замечали ли вы у живого мозга нечто по­хожее на режимы работы?
- Пожалуйста, поконкретнее.
Сергей потер себе лоб и усмехнулся.
- Конкретнее-это трудно, особенно в терминах психиатрии.
- А вы не стесняйтесь в терминологии.
- Скажем так, автомашина с двигателем внут-реннего сгорания имеет несколько передач, десколь­ко скоростей, как обычно говорят. Одну-для тро­гания с места и крутого подъема, вторую-для разгона, третью-для езды на максимальной ско­рости по ровной дороге.
- Понял,-перебил Гершин-Горин, с интересом глядя на Сергея,- а что, разве у логосов нет режимов работы?
- Нет.
- Ничего похожего,- подтвердил я.
- Тогда,-на лице Гершина-Горина появилась тонкая улыбка,-нет ничего удивительного, что ло­госы сходят с ума!
Мы с Сергеем переглянулись. Разговор становился интересным! Гранин уселся поудобнее и де­ловито попросил:
- Объяонйтесь-ка подробнее.
- Если пользоваться вашей аналогией с авто­мобилем, то и объяснять, собственно, нечего. Пред­ставьте себе машину, которая имеет лишь одну первую скорость. Колоссальный расход энергии, работа на износ и мизерные результаты. Если это и не сумасшедший, то во всяком случае-ненор­мальный автомобиль.
-Аналогия любопытна,-заметил я,-но надо еще доказать ее состоятельность применительно к логосам.
- Не забывайте, коллега,-вежливо, но не без ядовитости ответил Гершин-Горин,-я психиатр, а не математик. Доказывать и устанавливать-ваша прерогатива, а я пока - вольный сын эфира и могу гипотезировать, не связывая себя скучными догмами и унылой аксиоматикой.
“Вольный сын эфира” усмехнулся и сделал рукой порхающий жест, который, видимо, должен был имитировать свободу парения его мыслей. Впрочем, он тут же стал серьезным и сказал, обращаясь уже не столько ко мне, сколько к Сергею.
- Не собираясь ничего доказывать, я тем не менее приведу веские соображения в пользу этих автомобильных аналогий. Но вам придется на­браться терпения, потому что я должен начать из­далека.- Гершин-Горин привалился к столу, опер­шись на него руками.-В мозгу человека есть лю­бопытный .. бугорок, который почти неизвестен неспециалистам. Он называется таламусом. Счита­ют, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека, хотя его связи с лобными долями еще далеко и далеко не изучены. В первой половине нынешнего века португальский врач Эгас Мониц впервые в истории психиатрии предложил хирурги­ческий метод лечения тяжелых психических заболеваний, которые не излечивались никакими другими способами.
- Хирургический?- удивился я.
- Именно хирургический,-насмешливо сощурился Гершин-Горин.- Впрочем, неудивительно, что вы не знаете об этом. В свое время эта операция была широко распространена лишь в Соеди­ненных Штатах, а ныне она и там почти не приме­няется. Ее вытеснили другие, может быть менее радикальные, но зато более гуманные способы ле­чения. Суть этой операции, названной лоботомией, сводится к тому, что по обе стороны лба в черепе высверливают отверстия, а затем, вводя в эти отверстия специальный нож, лейкотом, рассекают пучки нервных волокон, идущих от таламуса к пра­вой и левой лобным долям мозга.
- Как жеМониц додумался до этого? - полю­бопытствовал Сергей, с видимым интересом следив­ший за рассказом Гершина-Горина.
- Его величество случай, плюс наблюдательность и смелость,- пожал плечами психиатр,- ка­бальеро Мониц обратил внимание на то, что шим­панзе с иссеченными лобными долями мозга переносили неволю гораздо лучше неоперированных обезьян, отличаясь спокойным и ровным характе­ром. Мониц подумал, что полезное для обезьян мо­жет оказаться полезным и людям, и оказался на­столько мужественным человеком, что решился на свой риск и страх оперировать безнадежного шизо­френика. Операция оказалась эффективнейшим средством лечения многих совершенно безнадеж­ных психических больных. В несколько модифициро­ванном виде, когда лейкотом вводится без сверле­ния черепа через глазное отверстие, она и получи­ла распространение в Америке. Но лоботомия была характерна одним любопытнейшим и не очень вдохновляющим штрихом: ни одни из оперированных после излечения не мог вернуться к творче­ской деятельности, которая была прервана бо­лезнью.
- Не смог или не захотел?-перебил Гранин.
- Не смог, именно не смог. Лоботомированные были вполне нормальными, уравновешенными и да­же добродушными людьми. Они успешно работали официантами, лифтерами, механиками, они были хорошими мужьями, но ни один из них не мог вер­нуться к недописанной книге, незаконченному ис­следованию, начатому проекту. Они выходили из­под ножа хирурга здоровыми, но бесплодными людьми. Это и послужило, в конце концов, главным аргументом против лоботомии. В ходе операции вместе с безумием мозг терял и важнейшее качест­во, свойственное человеку,- способность к подлин­ному творчеству. И все это делали два движения лейкотома, которые отделяли скромный и неза­метный таламус от огромной массы остального мозга!
Я забыл о своем недружелюбии к Гершину-Торину, захваченный его рассказом. А он, сделав эф­фектную паузу, уверенно продолжал:
- Вспомним, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека. А эмоции бывают разными. Крайней степенью их выражения являют­ся аффекты. С определенным основанием состояние аффекта можно назвать кратковременным безуми­ем. С другой стороны, некоторые виды безумия можно определить как затянувшиеся аффекты. В состоянии аффекта разум человека словно выклю­чается. Человек действует как машина, подчиняясь самым нелепым желаниям. Он не отдает себе отчета в своих действиях и не может потом вспомнить их.
- А силы его удесятеряются,- словно про себя заметил Гранин.
Удивительно, но Гершин-Горин говорил примерно то же самое, что и Михаил! Гершин-Горин на секунду задержал на Сергее свой цепкий взгляд и подтвердил:
- Да, буквально удесятеряются. Физически слабый человек в состоянии аффекта может шутя рас­кидать целую толпу людей. Складывается впечат­ление, что в этом состоянии мозг переходит на какой-то иной режим работы, в корне отличающий­ся от обычного.
- Чем же он характерен, этот иной режим рабо­ты?- быстро спросил Сергей.
Гершин-Горин кивяул, подтверждая, что понял всю важность этого вопроса.
- Прежде всего резким угнетением всех соз­нательных корковых процессов, активизацией под­корки и предельной мобилизацией всех потенциаль­ных возможностей организма,- психиатр говорил вдумчиво, четко выговаривая каждое слово,-я убежден, что переход на аффектоидный режим осу­ществляется через воздействие таламуса, однако для этого нужен сильный внешний раздражитель­ужас перед неотвратимой опасностью, ярость, по­трясение и т. д. Я убежден, что аффектоидный ре­жим-это реликтовый режим работы мозга. Он со­хранился с той далекой эпохи, когда гомо сапиенс только формировался, когда для человека были ва­жны не только острота мышления, изобретатель­ность и тормоза социального порядка, но и своеоб­разное самозабвение бешенства, право же, еще и сейчас незаменимое в схватке не на жизнь, а на смерть. Помните д’Артаньяна? - Гершин-Горин изящным движением обнажил воображаемую шпагу и продекламировал: “Кровь бросилась ему в голову! Сейчас он был готов драться со всеми мушкете­рами королевства”. Гершин-Горин секунду помол­чал и со вздохом повторил:
- Кровь бросилась ему в голову! К сожалению, а может быть, и к счастью-этот реликтовый режим работы мозга находится теперь в стадии атро­фии. Зато другой, творческий режим только-только завоевывает себе право на существование. Месяцы тяжелой черновой работы, изнурительное карабка­ние вверх по сантиметрам, по миллиметрам, жесто­кие срывы, беспощадно кидающие нас к самому подножью атакуемой вершины, бессонные ночи, пол­ные тоски, разочарования и ненависти к своей бес­таланности. И вдруг неожиданные и незабываемые, звездные минуты могущества! Мы называем это оза­рением, вдохновением, бормочем нечто невнятное об интуиции, подобно тому, как наши предки бор­мотали о воле божьей, а я уверен, что это еще один режим работы мозга, самый высший, самый продук­тивный, входить в который по собственному произ­волу мы, увы, пока еще не умеем, но научимся, обязательно научимся! Подводя итог, могу сказать следующее: я убежден, что человеческий мозг имеет по меньшей мере три качественно различных режима работы: аффектоидный, нормальный и творческий, а таламус является его своеобразной короб­кой скоростей. Кстати, все говорит за то, что един­ственным режимом работы логосов является как раз режим аффектоидный, так что в их сумасшест­вии нет ничего удивительного-оно неизбежно дол­жно наступить после того, как будет накоплен не­который пороговый минимум информации,- Гер­шин-Горин развел руками.- Вот, пожалуй, и все, чем я могу быть полезен вам в настоящее время.
Прямо глядя на психиатра, Сергей негромко и очень серьезно сказал:
- Браво, Гершин,-он помолчал и повторил:- Браво!
- Есть еще порох в пороховницах,- не без самодовольства проговорил психиатр, вскидывая свою крупную голову.
Но я хорошо видел, что ему очень приятна и похвала Сергея и то, что он назвал его так чудно­-Гершин.
Получилось так, что я вышел из кабинета, а Гра­нин и Гершин-Горин задержались. Я было прио­становился, поджидая их, но догадался, что им хо­чется поговорить о чем-то наедине, и прикрыл за собою дверь. Едва я сделал это, как из гостиной вышла хозяйка дома.
- А где же мужчины? -спросила она.
Мне хотелось спросить, к какой категории она относит меня лично, но я сдержался и ответил ко­ротко и неопределенно:
- Дела.
- Дела,- без улыбки повторила Лена,- мужские дела.
И вдруг спросила:
- Похоже, вы друзья с Сергеем?
- Да,- ответил я удивленно. Мне представлялось, что она более осведомлена о делах, касаю­щихся Сергея.-Мы и живем вместе, и работаем. Та,к сказать, два аргумента одной и той же функ­ции.
Лена в молчаливом вопросе подняла свои собо­линые брови.
- У Сергея умер отец,- пояснил я,-вот он и пригласил меня в компаньоны.
- Владимир Михайлович умер,- в спокойном раздумье проговорила молодая женщина,- а я и не знала. Как же выглядит теперь эта квартира?
Мне понравилось, что она не высказывает ба­нальных сожалений, а поэтому я предложил:
- А вы заходите и посмотрите.
Она вскинула на меня глаза.
- Вы думаете, это удобно?
- А почему бы и нет?
Лена с улыбкой разглядывала меня. - Сергей рассказывал вам обо мне?
- Нет.
- Нет,-повторила она, рассеянным жестом поправляя волосы,-жениться-то он по крайней мере думает?
- Жениться?- удивился я.- Полагаю, что нет.
- А почему вы так полагаете?
- Чтобы жениться, как минимум, нужна невеста.
Лена рассмеялась.
- Как минимум! Вы чудак. А как максимум?
Я пожал плечами.
- И как максимум. Это условие и необходимое и достаточное.
Тут на мое счастье дверь кабинета отворилась и показались “мужчины”. Сергей сразу же стал про­щаться и, как ни удерживали его Гершины-Горины, стоял на своем, ссылаясь на дела и занятость.
- Заходи, Сережа,-сказала на прощанье Ле­на,-заходи не по делам, а просто так.
- А если по делам - так нельзя? – прищурился в улыбке Сергей.
На улице шел дождь, мелкий и частый, словно просеянный сквозь тончайшее сито, спрятанное где­то в рыхлой толще хмурых облаков. Сергей поко­сился на это cepoe небо, поежился и вдруг пред­ложил:
- Пойдем пешком?
Я люблю бродить по городским улицам дождливыми вечерами. Когда идет дождь, на улице меньше народа, больше простора и света. Горят не толь­ко фонари и окна домов, горит мокрый асфальт, светятся лужи, блестят брызги, разлетающиеся из­под колес автомашин, которые мчатся в неведомую сверкающую темноту с каким-то особым влажным шорохом.
- О чем говорил с тобой этот леопард? - спросил я.
- Кто-кто?
- Да Гершин-Горин!
Сергей захохотал.
- Верно,-подтвердил он с удовольствием,­ - настоящий леопард. Гибок, цепок и умен.
- Умен,-согласился я,-.но самонадеян. Некоторое время мы шли молча. Про себя я отметил, что Сергей так и не сказал мне, о чем они говорили с Гершиным-Гориным.
- Герапин подойдет,- сказал вдруг Сергей,- для формирования новой науки как раз и нужен такой хваткий и пробивной мужик.
- Есть в нем что-то купеческое.
- Делец, но с головой. И он прав, кибернетике и психиатрии давно пора заключить брак, если не по любви, то по расчету.
Ртутные лампы фонарей сверкали в темноте с пронзительной яркостью. Даже частая сетка дождя не могла смягчить и утеплить этот холодный го­лубоватый свет. Но на расстоянии нескольких ша­гов фонарь вдруг расцветал, окутываясь радужным синеватым ореолом и становясь похожим на гигант­ский сказочный одуванчик.
- Сергей,-спросил я,-скажи по совести, зачем ты меня таскал с собой?
Гранин остановился на полушаге, внимательно посмотрел на меня и снова пошел вперед.
- Счастливый ты человек, Николенька,-с завистью сказал он в воротник своего плаща.
Я ждал, что он скажет мне еще что-нибудь, но Сергей молчал, сосредоточенно глядя себе под но­ги. Я пожал плечами и поднял голову вверх. Дождь был такой густой, что лицо мое сразу стало мок­рым. Как лисья шкура в сумерках, мутно-рыжее небо висело так низко, что если разбежаться и подпрыгнуть как следует, то определенно можно было достать его рукой.
- А все-таки мы ухватились за ниточку, которая ведет к логосам,-довольным тоном сказал Сергей, обращаясь скорее к самому себе, нежели ко мне.
- Предложим Шпагину ставить на них коротки скоростей?-усмехнулся я.
Гранин хмыкнул, оценив шутку.
- И Гершин, и твой Михаил определенно говорят одно и то же, только иллюстрируют на разном материале. Но что они говорят?
- Они говорят,-в раздумье ответил я,-что ящерицу в известном смысле можно считать сумас­шедшей, безумной кошкой.
- Верно,-с удовольствием подтвердил Сергей и пожаловался: - Я чувствую, обоняю, осязаю, что разгадка бродит где-то в темноте совсем рядом с нами. Слышишь?
Он остановился, подняв руку и прислушиваясь. Прислушался и я. Вздыхая, ворочался и невнятно бормотал что-то большой засыпающий город. Шур­шал и позванивал тихонько мелкий дождь. Недо­вольно ворчали озабоченные автомашины, несшиеся по улице бесплотными черными тенями все дальше, дальше и быстрее. Звонко цокали каблучки тоненькой девушки, закутанной в блестящий мокрый плащ.
- Слышишь? - повторил Сергей, снова трогаясь в путь.- Разгадка бродит рядом, но она пугли­ва, и стоит насторожиться, как она тут же прячется.
- Фантазер ты, Сергей.
- Фантазер,- согласился Гранин и вдруг добавил с оттенком раздражения.- Стоит ли только искать ее, разгадку?
Я даже приостановился.
- Как это-стоит ли? Мы обещали Шпагину!
- Что из того? Мало ли что обещают.
- Да ты что?
- Ничего.
Гранин посмотрел на меня и спросил:
- Тебе сколько лет?
- Двадцать восемь.
- Двадцать восемь,- Сергей пнул ногой спи­чечный коробок, он скользнул по мокрому, искря­щемуся асфальту, шлепнулся в лужу и поплыл,- а мне тридцать пять. Понимаешь? Тридцать пять лет. А у меня нет ни жены, ни детей, ни семьи. Ничего и никого. Только наука: математика, логика, киберне­тика. Загадки. Разгадки. И нет им конца.
- У тебя есть друзья,-хмуро сказал я.
- Что такое друзья? Мнимые части комплексных чисел.
Он засмеялся и тряхнул меня за плечо.
- Я шучу, Коля. Осенью у меня часто бывает шутливое настроение. Особенно, когда идет такой вот приятный дождь, а желанная разгадка никак не дается в руки. Но ты гений, Никола.
- Ты о чем? - подозрительно спросил я.
- О друзьях,- он огляделся,- или я оконча­тельный осел или это где-то недалеко. Пошли!
- Куда?
- К Друзьям! В гости!
...Мы долго шагали вверх по полутемной лест­нице. Я начал было считать этажи, но сбился, и, может быть, из-за этого мне казалось, что мы караб­каемся куда-то слишком высоко. Сергей, легко шагавший впереди, вдруг остановился и поднял палец.
- Музыка? Это определенно у Федора.
Сергей прибавил шагу, и скоро мы остановились у обыкновенной, ничем не выдающейся двери. Я с трудом переводил дух, но тем не менее разобрал, что музыка звучала именно за этой дверью и играл джаз, а не что-нибудь другое. Музыка была танце­вальной: шейк, казачок, а может быть, самба или липси, я плохо разбираюсь в деталях современных танцев, мне почему-то кажется, что все они танцу­ются более или менее одинаково. Сергей длинно позвонил.
За дверью послышались приглушенные голоса, шум, смех. Потом смех внезапно оборвался, и пос­ле внушительной паузы девичий голос с напускной строгостью проговорил: “Сумасшедший! Да пусти же!”
- Звукопроницаемость самой высшей кондиции,- резюмировал Сергей и позвонил еще раз, те­перь уже коротко.
Почти в тот же самый момент дверь распахнулась и на пороге показался молодой здоровый па­рень в военной форме, но без кителя и галстука ­в одной рубашке с капитанскими погонами на пле­чах. Вид у капитана был очень веселый, на лбу блестели капельки пота, а из-за его плеча выгля­дывала черненькая девушка с пушистой челкой, налезавшей на блестящие лукавые глазки.
- Вы к нам?-спросил капитан и, не дожидаясь ответа, радушно пригласил:-Заходите!-Го­ворил он громко, потому что стонущая, всхлипывающая и вскрикивающая музыка заполнила теперь всю лестничную клетку.
- Заходите-заходите! - поддержала девушка.
Ей не стоялось на месте, она легонько притан­цовывала под музыку и посматривала на нас с Сергеем с таким видом, точно мы должны были тут же показать ей какой-нибудь удивительный фокус.
- А сюда ли мы лопали? -спросил Сергей.
Девушка сказала весело:
- Конечно, сюда.
- Федор-то по крайней мере дома?
- Дома,-хором ответила парочка.
Девушка с челкой тут же ускакала и закричала звонко, легко перекрывая музыку:
- Федор Василь­евич! К вам! Сразу двое!
Послышался нестройный хор голосов, и в при­хожей появился невысокий плотный мужчина в бе­лой рубашке.
- Заходите, чего вы мнетесь?-с ходу сказал он и вдруг остановился.
- Сергей, никак ты?
Секунду он удивленно стоял на месте, словно не веря своим глазам, потом тряхнул крупной тя­желой головой, заулыбался и, сделав два шага впе­ред, сцапал Сергея своими большими ручищами и поднял на воздух.
Дальнейшие события развивались так неожиданно и так стремительно, что как-то перепутались и заслонили одно другое. Сначала нас потащили к столу и с веселой настойчивостью заставили выпить по стопке водки. За мной ухаживал высокий добро­душный парень с ясным.и серыми глазами, в глуби­не которых пряталась хитринка.
- Это же штрафная,-обстоятельно объяснял он, подвигая мне соленые рыжики,-поэтому кроме вас никто и не пьет. Штрафную полагается пить всем, кто опаздывает, независимо от возраста, по­ла, вероисповедания и профессии. Этот обычай возник во тьме далеких веков и подтвержден мно­гочисленными и строго поставленными эксперимен­тами молодого поколения. Очень разумный обычай. Трезвый человек в компании, которая уже навесе­ле, чувствует себя неуютно и неловко, как прише­лец с Сириуса или Альдебарана. Поэтому, прежде всего, этого человека надо привести в соответствие со всеми другими, что делается путем так назы­ваемой штрафной. Помните, это делается ради вашей пользы и благополучия. А пьете вы или не пьете-это совершенно второстепенный вопрос. Представьте, что это лекарство, закройте глаза и-раз!
Все это звучало очень убедительно, поэтому я опорожнил стопку и закусил рыжиками.
Сразу же после этого меня потащила танцевать худощавая, спортивного вида девица. Она была явно сильнее меня и не обратила ни малейшего вни­мания на мое слабое и нерешительное сопротивление. Я вообще танцую прескверно, а в такой ситуа­ции все мои хореографические недостатки прояви­лись особенно рельефно. Я то и дело наступал на изящные туфельки своей ловкой партнерши, изви­нялся, а она хохотала, запрокидывая назад голову, и с восторгом сообщала окружающим, что я и правда-совершенно не умею танцевать! Потом я почему-то снова оказался за столом. Передо мной стояла еще одна стопка водки. Все тот же высокий парень с ясными невинными глазами обстоятельно разъяснил мне, что это уже не штрафная, а просто очередная и что если от штрафной я еще имел какое-то туманное право отказаться, то теперь об этом и речи быть не может - ведь тост поднят именно за мое здоровье и мои успехи в работе и личной жизни. Не зная, что противопоста­вить этим авторитетным разъяснениям, я для по­рядка немного побарахтался и послушно осушил стопку.
Потом мы танцевали строем, обняв друг друга за плечи, какой-то очень бестолковый танец с совер­шенно алогичной последовательностью движений. В конце концов я зацепился за чью-то ногу и упал на ковер вместе со своей соседкой - той самой девуш­кой с челкой, которая открывала нам дверь. Она так хохотала, что не могла встать с ковра и только повторяла в изнеможении: “Ой, не могу, ой, не мо­гу”. Неведомо откуда, по-моему, как Мефистофель из-под пола, появился хозяин дома, оглядел веселую компанию, покачал головой, усмехнулся.
- Ну, пошалили и хватит,- сказал он и уволок меня в свой кабинет.
Меня немного покоробила такая бесцеремонность. Но в кабинете было очень уютно, к тому же на стареньком потертом диванчике сидел Сергей и с улыбкой поглядывал на меня, так что я прими­рился со своей судьбой и, поудобнее устроившись в кресле, .принялся осматриваться.
На стене, напротив меня, висела оскаленная ка­банья голова и крест-накрест-два охотничьих ру­жья. Кабан мне не понравился, особенно его жел­тые кривые клыки, и я перевел взгляд дальше, на книжный шкаф. Книжный шкаф был обыкновенным, но по верху его стояли модели самых разнооб­разных самолетов, по большей части мне незнако­мых. Большая модель самолета стояла и на огром­ном письменном столе. Это была машина странных и страшноватых гипертрофированных очертаний, которые запечатлели в себе стремительность и тай­ну. На столе рядом с моделью в беспорядке валя­лись какие-то бумаги, книги, логарифмическая линейка, а над столом висели большие фотографии. Летчики у самолета, летчики на траве, летчики, склонившиеся за столом не то над картой, не то над чертежом. Центральное место занимала фотография, на которой крупным планом было схвачено немолодое, но озорное, смеющееся лицо. Я с любо­пытством покосился на Федора Васильевича и краем глаза заметил при входе в кабинет про­стенькую вешалку и висевшую на ней кожаную куртку и авиационный китель с полковничьими погонами.
- Я так и не понял,-спрашивал его Сергей,- чей день рождения? Ты ведь, если мне не изменяет память, родился весной.
-Точно, весной,-подтвердил Федор Васильевич,- есть у меня такой Леша Смирнов. Хороший парень, неплохой испытатель, молод только еще, го­ряч, угробиться может по глупости. Недавно же­нился, квартира однокомнатная, а у меня-вот ка­кие хоромы. Не квартира, а целый ангар. Пусть празднуют. Что мне, жалко?
Сергей прищурился.
- А Эла не возражает?
Федор Васильевич исподлобья взглянул на Гранина.
- Она, брат, на курорте. Второй раз за этот год. Все болеет. Сердце, нервы, бессонница, потеря аппетита.
Он опять покосился на Сергея, махнул рукой и сказал равнодушно:
- А, да пусть ее.- И спросил с улыбкой:- А ты все холостякуешь?
Сергей кивнул.
- Завидую,-хмуро сказал Федор Васильевич и вдруг захохотал:-Да не очень!
Неторопливо ведя разговор, они все поглядывали на полуоткрытую дверь, откуда волнами, то на­растая, то затихая, доносились голоса, шум и смех. И я невольно прислушался к тому, что происходило за дверью.
- А он ему отвечает,-певуче и меланхолично рассказывал что-то тенорком,-милый мой, пора бы знать: у настоящего летчика в мозгу должна быть только одна извилина. И та-прямая!
Хохот пахнул в кабинет. Мне показалось, что дверь дрогнула и приоткрылась больше, как от на­пора свежего ветра. Федор Васильевич покрутил головой, хохотнул, потом встал - надежный, плот­ный, квадратный,-подошел к двери и плотно при­творил ее.
- Иначе и поговорить не дадут, черти,-сказал он довольным тоном, сердито хмуря брови, и захо­хотал,- придумают же!
И, усаживаясь рядом с Сергеем, добавил:
- Ты мне начал говорить что-то такое о сумас­шедших. Я только не совсем понял, кто там у вас спятил.
- Машина, Федя,- с улыбкой пояснил Сергей.
- Что машина?-не понял Федор Васильевич.
- Машина сошла с ума, понимаешь? Вычисли­тельная машина!
Летчик некоторое время недоверчиво присмат­ривался к Гранину, видимо, опасаясь розыгрыша, но вид Сергея, очевидно, убедил его в обратном.
- Машина? Неужто дошло и до этого?-с не­доверчивым восхищением, все еще не совсем веря, переспросил Федор Васильевич.
- Дошло,- хладнокровно подтвердил Сергей.
- И что же она, рассказывает анекдоты вместо того, чтобы заниматься вычислениями?
-- Это несущественно. Важно другое-никто не может понять, в чем тут дело.
- А-а,-с облегчением протянул Федор Василь­евич,- теперь мне все понятно! Ты взялся распуты­вать эту загадку и не дашь никому покоя, покуда не докопаешься, что и как. Так?
Гранин улыбнулся.
- Да, в этом роде.
- И когда ты только угомонишься? Небось, не мальчик! Взял бы да отгрохал докторскую вместо того, чтобы заниматься глупостями! Ну да ладно, рассказывай.
По лицу Федора Васильевича .было хорошо видно, что он не только не осуждает, а, пожалуй, гор­дится тем, что Сергей такими “глупостями” зани­мается. Слушал он с видимым интересом и несколь­ко раз перебивал Гранина уточняющими вопросами.
Но когда Сергей начал рассказывать о точках со­прикосновения кибернетики и психиатрии, помор­щился.
- Ты прости, Сережа, но все эти широкие обоб­щения-не для меня. Я человек техники и куда увереннее чувствую себя в своей сфере, где идею можно воплотить в металл, наладить, отрегулиро­вать, в общем, пощупать!
- Если бы мышление можно было пощупать,- вздохнул Гранин.
- А почему бы и нет,-склонил голову набок Федор Васильевич.-Это ведь, брат, смотря что считать мышлением.-Он помолчал, потирая му­скулистую шею, и вдруг спросил:-Тебе никогда не приходило в голову, что мозг по характеру своей работы здорово напоминает автопилот?
- Не приходило!
- Вот видишь,-заметил Федор Васильевич,- а аналогия есть. И очень полезная! Во-первых, и мозг и автопилот-это автоматические устройства. Погоди, не перебивай, я и без твоих замечаний собьюсь. Главное не во-первых, а во-вторых. Хоро­шо отрегулированный и настроенный автопилот стро­го выдерживает заданный режим, скажем, режим прямолинейного и горизонтального полета. Всякое отклонение от этого режима-брак, погрешность, летное происшествие, если хочешь. Но хорошо отре­гулированный мозг, я хочу сказать-обученный и дисциплинированный, тоже строго выдерживает один единственный заданный режим, режим, отве­чающий истине, логике и разуму. Всякое отклоне­ние от этого режима-заблуждение, ошибка. Ведь только истина единственна, а заблуждений-тьма тьмущая! А что такое безумие, как не крупное за­блуждение всего мышления в целом! Ты улавлива­ешь, куда держу курс?
- Стараюсь.
- Нет, не улавливаешь, по глазам вижу. Я ведь еще не сказал тебе самого главного. Месяца три назад я вплотную столкнулся с автопилотами, ко­торые были совершенно исправны, ка.к логосы тво­его Шпагина, настроены, отрегулированы, но в принципе, понимаешь, в принципе-были склонны к сумасшествию. Ведь что такое сумасшедший авто­пилот? Это автопилот, под управлением которого машина врезается в землю, не возражаешь против такой формулировки? Так вот, в определенных условиях эта принципиальная склонность автопи­лотов к сумасшествию превращалась в реальность.
Вся соль в том, какие это условия и какой принцип. Ну? - Федор Васильевич откинулся на спинку ста­ренького дивана, вгляделся в напряженное, ждущее лицо Сергея и радостно захохотал.
- Ага! Проняло тебя! Нет, мне просто жалко такую идею отдавать тебе даром. Ящик шампанско­го ставишь?
- Ставлю! Полтора!
- Полтора мне не надо, я не жадный, а вот ящик к Новому году привезешь. Договорились? То­гда слушай дальше. Эти сумасшедшие автопилоты стояли не на самолетах, а на.... в общем, это неваж­но, на этаких без экипажных машинах разового при­менения. К этим машинам помимо всего прочего предъявляется еще одно очень важное требова­ние-они должны быть максимально дешевы, что совершенно естественно. В соответствии с этим все их оборудование, в том числе и автопилот, отлича­ется максимальной простотой. И фирма хватила че­рез край: поставила автопилоты, работающие в двоичном коде.
- Как? - переспросил Сергей.
- В двоичном коде. Рули машины не имели ни нейтрального, ни промежуточных положений, а только крайние. Скажем, руль высоты имел только крайнее верхнее и крайнее нижнее положение. Что­бы машина выдержала заданную высоту, руль тре­буется все время перекладывать то вверх, то вниз. Машина при этом фактически летит не по прямой линии, а по синусоиде, совершая волнообразные колебания около заданной высоты. В относительно спокойных условиях эти автопилоты работали от­лично. Но когда их испытали в сильно турбулен­тной атмосфере-все пошло прахом! Не справлялся автопилот двоичного кода с обработкой больших объемов информации. Амплитуда синусоиды полета становилась все больше, больше, пока в верхней ее точке машины не выходили на закритические углы атаки и не срывались в штопор. Ты что? ­Вопрос этот относился к Гранину, который, прижав ладони к вискам и зажмурившись, медленно подни­мался с дивана.
- Я осел, вот что,-словно про себя проговорил Сергей,-и мне надо подумать.
- Думай на здоровье!
- Мне надо подумать,-повторил Сергей и открыл глаза,- а тебе, Федор, поставить памятник! Федор Васильевич расхохотался.
- Если будешь ставить, то непременно в полный рост. Терпеть не могу бюстов. Бюст! Есть в этом слове что-то сугубо дамское. А пока будет ре­шаться вопрос о памятнике, не забудь про шампан­ское! Да ты куда?-забеспокоился он, видя, что Сергей двинулся к двери.-Бываешь раз в год, ве­чер в разгаре, не пущу!
Гранин покачал головой.
- Мне надо хорошенько подумать, Федя. Ты даже не представляешь, какие невероятные вещи я от тебя услышал.
Взгляд его рассеянно остановился на мне.
- Ты пойдешь со мной или останешься?
- Пойду!-твердо ответил я.
- А ты транспортабелен?
Я обиделся и постарался возможно непринужденнее подняться из кресла.
- Транспортабельность-врожденное человеческое качество. А ты вот таскаешь меня по всяким дурацким гостям, а в гостях все поят, поят, а за­кусить как следует не дают!
Федор Васильевич, грустно глядевший на Сергея, обернулся ко мне, захохотал и хлопнул по пле­чу своей медвежьей ручищей.
- Люблю математиков за откровенность!
Нас провожали какой-то веселой песней, а потом кричали вслед из открытого окна и с балкона.
Я тоже пытался кричать, но так как Сергей вел ме­ня под руку и оборачиваться мне было неудобно, я был невольно сдержан в выражении своих чувств. Пока мы шли темными проходами между рядами одинаковых домов, я еще терпел опеку Сергея, но едва мы оказались на освещенной улице-вырвался и пошел рядом, независимо засунув руки в карма­ны. Все еще шел мелкий, невесомый дождик, бле­стел мокрый асфальт, но огней стало меньше, и улица опустела. Сергей был напряженно задумчив и самоуглублен, а я витал в веселом розовом тума­не и с некоторым скептизмом наблюдал за собой как бы со стороны.
Мне очень хотелось поговорить, самые разнооб­разные и, как мне казалось, очень интересные мыс­ли пестрым хороводом кружились у меня в голове. Сделав десяток шагов, я споткнулся о кирпич, ва­лявшийся на тротуаре, и чуть не упал. Сергей по­пытался снова взять меня под руку, но я ему не дался.
- Не покушайся на мою свободу, буду сопро­тивляться,-серьезно предупредил я Сергея и поко­сился назад, через плечо.- Кирпич! А знаешь ли ты, что кирпич исключительно многозначительное устройство? Только мы привыкли к нему, закосте­нели в обыденщине и не желаем замечать его ори­гинальности. Из кирпича можно сделать что угодно: дом, театр, гостиницу и даже магазин учебно-на­глядных пособий. Кирпич полон загадок и тайн, он неисчерпаем как мета... металле... гактика. Вот, скажи ты м.не, кудесник, любимец богов, почему кирпич такой кирпичеобразный? Почему он не вот такущий и не вот такусенький, а кирпич и больше ничего? Признайся, несчастный традиционалист, ты никогда, ни-ко-гда не задумывался над этой жут­кой проблемой.
- Признаюсь,-рассеянно согласился Сергей и попытался поймать меня, но я очень ловко увернулся, наступил при этом в лужу и забрызгал себя и Сергея.
- Ты признался в своей косности,- с удоволь­ствием констатировал я,- и это очень хорошо. Безошибочный человек - очень скучный человек, капустный кочан без кочерыжки. Между прочим, меня всегда бесконечно удивляло это идиотство ­из кочана выбрасывают самое вкусное-чекурыж­ку, а листья едят. Это еще простительно всяким там коровам, зурбобизонам и микроцефалам, но чело­веку разумному выбрасывать кочерыжку непрости­тельно. Непростительно!..
Я потерял нить рассуждений и некоторое время шел молча, стараясь разобраться в хороводе своих мыслей.
- Да,- радостно вспомнил я наконец,- кирпич! Кирпич-это звучит гордо! Кирпич лучше даже корчерыжки, хотя его и нельзя съесть. Чекурыжка ­дура, она растет сама, вместе с кочаном капусты. Она запрограммирована, у нее есть свой генотип и свой фенотип. Фенотип можно съесть, а вот можно ли съесть генотип? В его чистом, аб-абстарагирован­нов виде? Это никому неизвестно, никому! А вот у кирпича нет ни генотипа, ни фенотипа. Кирпич­творение рук человеческих и такой кирпичеобразный потому, что это угодно его творцу, его деми­ургу-гомо сапиенсу строителюсу. Кирпич, естест­венно, отобрался в ходе тысячелетнего градостро­ительства, в ходе урбанизации и акселерации. И вот он перед нами, стройный параллелепипед! Са­ма простота и совершенство, ничего невозможно ни добавить, ни отнять!
Сергей хохотал, очевидно, краем уха он все-таки прислушивался к моей болтовне.
- Ты смеешься,- грустно сказал я,- но ты, несчастный, смеешься над самим собой, над своим недомыслием. Это смех сквозь невидимые миру слезы! Говорят, что смех отличает человека от жи­вотных. Должен заявить со всей ответственностью, что это чистейшей воды собачий бред...
Поднатужившись, я снова поймал ускользавшую мысль.
- Кстати, о самом главном, о кирпичах. Кирпич был хорош для кирпичника, завуалированно го­воря, для человека, абсолютно разоруженного в техническом отношении, для наших уважаемых предков. А ныне? О темпоре, о морес! Кирпич вы­мирает также беспощадно, как вымерли динозавры и микроцефалы. Скоро для его поисков будут снаряжаться археокирпические экспедиции. Только в музеях и картинных галереях можно будет уви­деть кирпичи. Женщины, увидев их, будут кричать “ура!” и бросать в воздух чепчики. А в строитель­стве кирпич заменят вульгарные крупные блоки, которые возят по улицам, как будто на показ, по два блока на одну машину. И чем дальше будет идти человечество по пути процветания и прогресса, тем эти блоки будут становиться все больше и круп­нее, пока не начнут возить целые дома с мебель­ными гарнитурами. Но без жителей! Потому что возить по улицам дома с жителями исключительно безнравственно! А кирпич исчезнет. Кирпич, из ко­торого можно построить все, что угодно: от... от гигантских дворцов до собачьей конуры!
Вот тут-то Сергей все-таки поймал меня и крепко взял под руку. Я знал, что в свое время он зани­мался самбо, а поэтому не стал вырываться. А Сер­гей сказал мне весело и таинственно:
- Как вовремя попал тебе под ноги кирпич! Ты вещал, как пифия.
- Не надо оскорблять,- устало сказал я. –Я не пифия, математика-вот сфера моего коловращения.
- Ты здорово говорил о кирпичах, Коля.
- Правда? Я был... в ударе!
- Из кирпича можно построить многое,- не унимался Сергей,-дома, дворцы, заборы. Но скажи, можно ли из него построить телевизор?
Я воззрился на Гранина с нескрываемым удив­лением, у меня даже в голове как-то посветлело.
- Телевизор?
- Да, телевизор или, скажем, двигатель внут­реннего сгорания! - Сергей присмотрелся ко мне.­ - Тебе кажется, что я говорю глупости? А разве не такую же или даже большую глупость делаем мы, когда пытаемся построить из кирпичей всю беско­нечную вселенную?
- Бесконечную? - только и мог спросить я.
- Ну, пусть не бесконечную, а ту самую мета­галактику, о которой ты мне рассказывал так кра­сочно.
- Я рассказывал про вселенную? Да ты просто пьян, Сергей,-с облегчением констатировал я. Сергей засмеялся.
- Пусть я пьян. Но ты послушай меня. Логосы, как и все другие счетные машины, работают на ос­нове двоичного кода.
- Причем тут логосы и двоичный код? - удивился я.
Сергей крепко сжал мне руку.
- Ты слушай, слушай и молчи. Логосы работают на основе двоичного кода. Любая операция, лю­бое умозаключение, говоря логическим языком, сво­дятся у них в конце концов к комбинации нулей и единиц, утверждений и отрицаний, совокупности “да” и “нет”. Причем в отличие от других машин, которые моделируют отдельные элементы мышления, логосы моделируют мышление в целом, то есть, по идее своего устройства они в той же степе­ни разумны, как и сами их творцы-люди. Необ­ходимейший атрибут разума-познание окружающего мира. Но поскольку логосы работают на осно­ве двоичного кода, то стало быть из голеньких нулей и единиц они и пытаются строить всю беско­нечную вселенную! Разве это не идиотизм?
Я был так ошарашен этой логикой, что хмель быстро улетучивался из моей головы.
- Я и подумал,-продолжал между тем Гранин,- может быть, логосы безумны вполне нор­мально, потому что они просто не могут быть не безумными? Даже сам Винер, крестный отец всей вычислительной техники, как-то сказал, что вы­числительные машины напоминают ему идиотов, наделенных феноменальной способностью к счету. Формальная логика и безумие! Казалось бы, несов­местимые вещи! А между тем одно непременно и обязательно влечет за собою другое.
- Подожди,-сказал я, наконец-то обретя дар речи,-да, формальная логика имеет свою перво­основу нулей и единиц, в виде могучих “да” и “нет”. Но на основе формальной логики и двоичного кода созданы все науки, на этой основе работает его ве­личество человеческий мозг!
- А ты уверен?
- В чем?-несколько опешил я.
- Да в том, что наш мозг работает на oснове именно этих могучих “да” и “нет”?
- Да ты что? Такие вещи теперь в средней школе изучают!
- Вот даже как, в средней! А хочешь,- Гранин хитро прищурился,-я посажу тебя в лужу вместе с этими могучими “да” и “нет”?
- Сажай!-азартно сказал я, невольно, впрочем, покосившись на лужи, которые окружали нас в достаточном изобилии.
Сергей поймал мой взгляд и подмигнул.
- Не беспокойся, сажать буду не буквальным образом.-И вдруг спросил:-Ты читал “Дон Кихота”?
Некоторое время я смотрел на него, удивленный необычным поворотом мысли, а лотом неопределен­но ответил, что само собой разумеется - читал, но это было достаточно давно.
- Ну, а помнишь, в какое затруднение попал здравомыслящий Санчо, когда ему привелось вы­полнять губернаторские обязанности!
- Вот этого не помню!
- Тогда слушай. Губернатору Санчо предложили решить такую задачу. В некоем поместье, разделенном на две части рекой, был издан закон: “Всякий, проходящий по мосту через сию реку, долженствует объявить под присягой, куда и зачем он идет; кто скажет правду, тех пропускать беспре­пятственно, а кто солжет, тех без всякого снисхо­ждения казнить через повешение”. И вот однажды некий человек, приведенный к присяге, хладнокров­но заявил, что он пришел затем и только затем, чтобы его вздернули на эту вот самую виселицу, что стоит у моста.-Сергей покосился на меня.
- Слушаю, слушаю,- поспешил я успокоить его.
- Судьи, перед которыми предстал этот чу­дак,-продолжал Сергей неторопливо,-пришли в крайнее замешательство. Оказалось, что пришельца нельзя ни повесить, ни пропустить! В самом де­ле, если разрешить ему пройти свободно, стало быть, пришелец соврал, ведь он утверждал, что явился именно за повешением. А если он соврал, то его надо повесить. Но как же его повесить? Ведь тогда получится, что он сказал правду, и по этому самому обстоятельству его следует беспрепятствен­но пропустить в город! И Санчо, здравомыслящий лукавый Санчо, капитулировал перед этой зада­чей. Ну, а ты,- Сергей тряхнул меня за плечо,­что скажешь ты? Истинно или ложно утверждение чудака-незнакомца? Пропустить его или повесить? Смелее применяй свои могучие “да” и “нет”!
Я задумался, стараясь не обращать внимания на лукавую улыбку Гранина.
- Послушай,-сказал я примирительно,-ведь это парадокс!
- Ну и что же? Разве парадоксальная задача-уже не задача? Ты утверждал, что формаль­ная логика универсальная, вот и разбирайся с ее помощью. Что же все-таки делать с этим ориги­налом, вознамерившимся поболтаться на висели­це,- пропустить или повесить?
Сергей был неумолим. Я сдвинул шляпу на лоб, почесал затылок и объявил:
- Но парадоксы потому и называются пара­доксами, что они неразрешимы!
Гранин засмеялся:
- Так уж и неразрешимы? А ты представь себя стражником на мосту, представь, что за твоей спиной город, где ты родился и вырос, а вокруг не­го шныряют лазутчики. И вот является какой-то проходимец и начинает молоть какую-то чушь. Да неужели бы ты не разрешил вставшую перед тобой задачу?
- Да разрешил бы,-с сердцем сказал я,-но мне бы пришлось выйти за рамки заданных условий!
- Верно! Тебе пришлось бы выйти за рамки формальной логики, за рамки псевдомогучих, а на самом деле бессильных “да” и “нет”.
Сергей поежился, пряча подбородок в воротник плаща, и уже мягче, задумчивее продолжал:
- Ты правильно говорил, Никола. Мир чудовищно сложен. А мы пытаемся изобразить его с помощью умопомрачительного скромного материала - нолей и единиц! Без искажений и огрехов это так же немыслимо, как без разрывов и складок ра­стянуть сферу на плоскости. Погрешности изобра­жения мира с помощью нолей и единиц и проявля­ются в форме различных логических парадоксов. Эти парадоксы существуют не в реальном мире, а в формализованном мышлении, в рамках некоторых надуманных задач. Ты ежедневно решаешь де­сятки и сотни парадоксов, даже и не подозревая об их существовании. Вспомни, например, задачу о бу­ридановом осле, который умер с голоду между двух охапок сена лишь потому, что он находился от них на абсолютно равных расстояниях. Разве реальные ослы, я уже не говорю о людях, испытывают когда-нибудь такие затруднения?
Я вздохнул.
- Хорошо, согласен. Формальная логика порочна, формальная логика-бяка. Но я не слышал еще, что ты предлагаешь взамен ее. А голая крити­ка еще никогда не рожала ничего, кроме пустого места!
- Чтобы ответить на этот вопрос, я вернусь к задаче, которая была предложена Санчо,-спокойно проговорил Гранин.-Давай задумаемся, кто виноват в том, что стражник на мосту оказался в таком двусмысленном положении. Догадаться не­трудно-начальник стражи! Он плохо проинструк­тировал своего подчиненного, говоря современным языком, разработал неполную программу его дей­ствий. Он предусмотрел лишь два варианта: сво­бодная дорога, если путник сказал правду, и виселица, если он солгал. Выясняется, однако, что вари­анты не исчерпывают действительности. Если бы начальник стражи знал об этом, он обязательно до­бавил что-нибудь в таком роде: “Буде же путник выскажется странно, не истинно и не ложно, то, толкнув его с моста в воду, предоставить самому провидению решить его судьбу”.
И тут мешанина образов и мыслей, почерпнутых мной за последние дни,- машинное безумие, ящерицы, кошки, режимы работы мозга и автопи­лоты,-вдруг отлилась в единое стройное целое. Догадка молнией сверкнула у меня в голове.
- Так-так,-я снял шляпу, вытер лоб и снова надел ее,-ты считаешь, что человеческий мозг ра­ботает не в двоичном, а в троичном коде?
- Именно! И в этом его решающее отличие от логосов!
- Следовательно, переход-мозга с обычного ре­жима работы на аффектоидный есть по сути пере­ход с троичного кода работы на двоичный?
- Верно, это своеобразный скачок в прошлое, к предкам, потому что мозг пресмыкающихся, по­видимому, работает только в двоичном коде.
- А безнадежные шизофреники-это, стало быть, люди, мозг которых устойчиво перешел на двоичный режим работы?
- По крайней мере у катотоников.
Так мы говорили, азартно перебивая друг друга, пока я не остановился и не сказал:
- Ты знаешь, Сергей, ведь это очень интересная мысль!
Вы должны понять меня, я математик. Общие рассуждения, как бы они ни были интересны, так и остаются для меня общими рассуждениями. Другое дело-переход с двоичного кода на троичный. Это было нечто конкретное, которое можно было подвергнуть строгому математическому анализу. Дво­ичному коду соответствует формальная логика, а теперь перед моим внутренним взором смутно вста­ли контуры нового грандиозного научного здания ­математизированной диалектической логики, кото­рая будет соответствовать коду троичному. Логике, в которой наряду с утверждением и отрицанием есть еще и отрицание отрицания, похожее на утвержде­ние, однако, в отличие от формальной логики, ему не эквивалентное.
- Меня смущает одно,-признался я, возобновляя движение,- ты не без оснований считаешь, что моделирование бесконечной вселенной всего из двух кирпичиков - занятие для безумцев, порочное в самой своей основе. А потом добавляешь третий кирпичик-и пожалуйста, вселенная на лопатках!
- Меня и самого смущало это,-признался Гранин,-пока я не сообразил, что просто-напро­сто не учитываю особенностей этого третьего кир­пичика. Если “да” и “нет”- это самые настоящие глупые кирпичи, то “отрицание отрицания”, ни “да”, ни “нет”-нечто гибкое, многоликое, могущее в итоге превратиться во все, что угодно. Мозг мне представляется теперь не просто устройством уни­кальной сложности, но и сложно-иерархической суммой многих логических подсистем, в каждой из которых проблема рассматривается с разных точек зрения и на различных уровнях обобщенности. Если в одной подсистеме не получено радикальных “да” и “нет”, проблема передается в следующую, и там это “ни да, ни нет” рассматривается заново. Я ду­маю, что озарение, вдохновение-называй это, как хочешь-состоит по существу в расширении сферы троичного кода в нашем мозгу, в создании новых, дотоле несуществовавших и, увы, неустойчивых ло­гических подсистем.
Некоторое время мышли молча.
- А ты представляешь, какая это возня-перевести все эти мысли на строгий язык математи­ки? - высказал я вслух вдруг пришедшую в голову мысль.
- Да,- без всякого энтузиазма согласился Гранин. И засмеялся, ободряюще тряхнув меня за плечо:-Ничего! Помощники найдутся!
На следующий день после того памятного вечера, когда мы с Сергеем ходили по гостям, а потом гуляли под дождем, я вернулся с работы усталый, с тяжелой головой. Гранин лежал на диване, заки­нув руки за голову и глядя в потолок. Скосив на меня глаза, он спросил:
- Жив?
- Жив,-не совсем уверенно ответил я.
Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две больших чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:
- Как дела?
- Да вот, еду,-ответил он неопределенно, по­косился на меня и сердито закончил,-в Новоси­бирск!
- В Новосибирск?-удивился я.-Это еще зачем?
- Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.
Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.
- Но тебе же нельзя ехать!
Сергей молча передернул плечами.
- Тебе нельзя ехать!-уже зло сказал я.-Ты на пороге большого открытия и надо ковать желе­зо, пока оно горячо!
- Кого это интересует,-с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.
- Как это кого? - взбеленился я.- Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?
- Ты думаешь, я не пробовал отказаться?­ - покосился на меня Сергей.- Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой за­гружен лекциями, третий готовится к защите, чет­вертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами-чистая самодеятельность.
Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.
- Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую ко­мандировку, ты предаешь и Шпагина и науку?
Сергей смотрел на меня с любопытством.
- А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?
- Что делать? Вот увидишь, что надо делать!
Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.
По пути в институт я молил судьбу лишь об од­ном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью “Партком”, я без раздумий толкнул ее плечом и во­шел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благо­склонной: шло заседание, и все, кто был мне ну­жен, оказались в сборе.
На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, не­желании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Цент­ральный Комитет! Мне потом не раз н весьма кра­сочно расписывали “явление Христа народу”, как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное-говорил я так страстно и не­внятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собст­венно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для оче­редной гневной тирады, секретарь парткома, се­денький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня:
- Кто вас обидел, Николенька?
Пользуясь разницей в возрасте, он нередко на­зывал меня именно так. Мне это вовсе не нрави­лось, но сказать ему об этом я стеснялся.
- Меня?-я перевел дух и несколько растерянно ответил:-Меня лично-никто!
- Тогда зачем же вам ехать в горком партии или даже в Центральный Комитет?-все так же ласково поинтересовался секретарь, глядя на меня ясными прищуренными глазами.
- Потому что посылать сейчас Гранина в ко­мандировку-преступление! Нельзя прерывать ра­боту на такой стадии!-со страстной убежден­ностью немедленно ответил я.
По собравшимся пробежал гул и шепот негромких разговоров, кто-то засмеялся, кто-то фыркнул в кулак. Анатолий Александрович, сохраняя пол­ную невозмутимость, поговорил с соседями справа, слева, даже через стол и снова обернулся ко мне:
- Кого же вы предлагаете послать вместо Гра­нина?
Вопрос застал меня врасплох.
- Кого?-переспросил я.
- Если нельзя посылать Гранина, то кого-то надо послать вместо него,- приветливо пояснил милейший Анатолий Александрович.
- Да кого угодно!-нашелся я.-Понимаете? Только не Гранина!
Сбоку засмеялись, я сердито повернулся, соби­раясь что-то сказать, но меня остановил замести­тель директора института.
- Ну, а если мы пошлем вас?
- Меня так меня! Я же сказал-кого угодно!
- Отлично!-улыбнулся заместитель директо­ра.-Идите оформляйтесь, я позвоню.
Все решилось так быстро и неожиданно, что я, толком не осознав, в чем дело, продолжал стоять столбом. И тогда Анатолий Александрович, склонив голову набок, доброжелательно спросил:
- У вас что-нибудь еще, Николенька, или нам можно продолжать?
- Продолжайте,-пожал я плечами и, помед­лив, покинул заседание.
Закрывая за собой дверь, я услышал не очень громкий, но этакий мощный шум-словно свалилась большая груда бумаг. Только пройдя шагов де­сять по коридору, я понял: это был приглушенный взрыв хохота.
Много времени спустя, разговаривая как-то с Анатолием Александровичем, я поинтересовался, по­чему так легко, не вникая даже как следует в суть дела, начальство согласилось выполнить мою прось­бу. Неужели испугалось моих довольно бестолко­вых угроз?
- Ну, что вы, Николенька,-улыбнулся Анатолий Александрович, глядя на меня ясными лука­выми глазами,-просто вы были так взвинчены, так не похожи на самого себя, что партком сразу единодушно уверился в абсолютной серьезности ва­шей просьбы.
Он прищурился и добавил:
- А потом нам ведь было совершенно все равно, кого посылать,-вас или Гранина.
В Новосибирске я провел три долгих дня, изнывая от нетерпения и мечтая о том, чтобы эти дни пролетели как можно скорее. Как далеко продви­нулся в своих исследованиях Сергей? Как встретил его идеи Шпагин? И, главное, удалось ли создать тот коллектив энтузиастов, о котором мечтал Сер­гей. Днем в конференц-зале, особенно когда разго­ралась очередная дискуссия, в которой причудливо мешались научные и житейские дела (а такого ро­да дискуссии проходят особенно страстно и непри­миримо), было еще терпимо, а вот вечерами я просто не знал, куда себя девать. С последнего за­седания я отправился прямо на аэродром, благо билет был куплен заблаговременно, и вечером того же дня, проболтавшись в воздухе несколько часов, добрался до родного города.
Шел густой пушистый снег, но, только выбравшись из автобуса, я понял, как хорошо на улице. Поэтому, покосившись на длинную очередь у трол­лейбуса, я пошел домой пешком. Круглые фонари тянулись вдоль улицы, как полные белые луны. Около каждой из них плыл, тянулся вниз танцую­щий хоровод белых веселых звезд. И оттого, что лун и звезд было слишком много, улица казалась необычной, похожей на декорацию театральной сце­ны. Снег все успел укутать в белые пышные на­ряды: деревья, автомашины, каждый выступ на стенах зданий; даже на верхушках столбов и свето­форов красовались пышные белые тюрбаны. Людской поток, таявший в глубине снежной завесы, был полон добродушия и беспричинного веселья. Молодежь шумела, хохотала и бросалась снежка­ми, ребятишки, как воробьи, пронырливо шныря­ли под ногами. Мне вдруг почудилось, что это но­вогодний вечер, хотя до Нового года оставалось еще больше месяца. Снег совсем залепил мне лицо. Вдруг я почувствовал такой сильный толчок, что у меня чуть не слетела шапка. Я рассердился и уже открыл было рот, чтобы обругать нахала, но вместо него увидел миловидную девушку. Она рас­терянно смотрела не на меня, а на многочисленные пакеты, валявшиеся вокруг нас на заснеженном тротуаре. Один пакет надорвался, из него высыпа­лось несколько дешевеньких фруктовых конфет, на них уже падали снежинки. Прохожие отпускали шуточки, посмеивались и с неожиданной деликат­ностью обходили место катастрофы стороной.
- Вы как танк,- укоризненно сказал я и стал подбирать рассыпавшиеся пакеты.
- Еще неизвестно, кто из нас танк!
Девушка тоже наклонилась и принялась помогать мне. Мы поднялись на ноги почти одновремен­но. Совсем близко я увидел серые удивленные глаза, чистый лоб и прядь русых волос, густо припоро­шенную снегом. Сердце у меня чуть дрогнуло, буд­то я испугался чего-то. Чтобы скрыть замешатель­ство, я сказал, взвешивая на руках пакеты.
- А у вас неплохой аппетит.
- Это не только для меня,-девушка улыбну­лась,-для всей комнаты. Я живу в общежитии, дежурю сегодня.
Движением головы она отбросила прядь волос и показала на свои руки:
- Кладите.
Глядя, как я укладываю покупки, девушка спро­сила, чуть смущаясь:
- Вас зовут Николай Андреевич, да?
- Да,- удивленно ответил я.
- Вы нам статистику читаете,-пояснила девушка.
- Да-да, и я вас припоминаю,-неуверенно сказал я.
- Ну,-убежденно сказала девушка, пряча подбородок среди своих пакетов,-вы никого не за­мечаете и никого не помните. По крайней мере, дев­чата так говорят.
- Н-да,-сказал я, потирая лоб, и добавил:- Но вас-то я определенно припоминаю. Вы на первом ряду сидите?
Она с улыбкой покачала головой.
- Нет, я сижу в середине, у окна. Когда лекция скучная, я смотрю, что делается на улице.
-Так у меня скучные лекции?-для вида оскорбился я.
Она засмеялась.
- Да разве я про вас говорю!-и вздохнула:- Ну, я побегу? А то меня ждут.
- Бегите,-разрешил я и вдруг спросил:-А вы всегда сидите там, у окна?
- Всегда,-ответила девушка и покосилась назад.
Возле нас остановился солидный мужчина. Его высокая шапка и пальто были густо засыпаны сне­гом. Он был похож на очнувшегося от летней спяч­ки сердитого деда-мороза.
- Молодые люди,-раздраженно сказал он в пространство между нами,-вы могли бы выбрать для свидания и более уединенное место.
И, намеренно толкнув меня плечом, он важно проследовал дальше. Девушка украдкой взглянула на меня. Я перехватил этот взгляд и спросил нео­жиданно для самого себя:
- Как вас зовут?
- Вера,-сразу же ответила она и улыбнулась из-за своих пакетов.
И я улыбнулся, хотя мне почему-то было нем­ножко грустно.
- Что ж, Вера, до свидания.
- До свидания, Николай Андреевич.
Я смотрел, как девушка исчезает за завесой пу­шистого снега и гадал, обернется или нет. И когда совсем уже решил, что не обернется, Вера все-таки обернулась и неловко, мешали пакеты, помахала мне.
Когда девичья фигурка совсем затерялась среди людей и снега, я поднял голову и увидел, как валит­ся и валится на меня сверху снег, словно само небо с легким шорохом сожаления опускается на землю. Как-то вдруг мне пришло в голову, что там, навер­ху, за снежным потоком и рыхлыми серыми облаками морозно и строго искрятся звезды.
А снег все валился, шуршал, падал мне на ли­цо, щекотал, холодил кожу и исчезал - таял. Я улыбнулся этому доброму и грустному снежному небу и медленно пошел дальше. Я шел и думал о Шпагине, об уверенном хватком Гершине-Горине и его красавице-жене, о сероглазой девушке, которая ушла неведомо куда за снежную завесу, и о новой науке, которая рождается в этом мире незримо, мучительно и здорово интересно.
Я так задумался, что очнулся, лишь увидев перед собой наш дом. Густо облепленный снегом, он стоял нахохлившись и равнодушно смотрел на меня светящимися глазами-окнами. Я сочувствен­но подмигнул ему и вошел в подъезд. Еще на ходу приготовив ключ, я отпер входную дверь и удивлен­но приостановился на пороге: в нашей такой обыч­но тихой квартире было непривычно шумно. Из большой комнаты доносились голоса, смех и звон посуды. Недоуменно оглядевшись, я заметил, что вешалка битком забита чужими незнакомыми паль­то. Несомненно, у нас происходило какое-то торже­ство. Я покосился на изящную меховую шапочку, лежавшую поверх мужских шапок и шляп. Может быть, Сергей надумал жениться? Мысль эта показалась мне такой нелепой, что я фыркнул и, не раздеваясь, на цыпочках подошел к приоткрытой двери.
Осторожно заглянув в щель, я увидел длинный, обильно накрытый стол, а за столом Гранина, На­дежду Львовну, Федора Васильевича, Гершина-Го­рина, Михаила и каких-то незнакомых мне мужчин.
У дальнего конца стола стоял Шпагин с большим бокалом шампанского в руке. Шпагин говорил ка­кую-то прочувственную речь, резковато жестикули­руя, бокал был полон, поэтому шампанское иногда выплескивалось, но Шпагин не обращал на это вни­мания.
- Нет, совершенно серьезно. Я был круглым дураком! Я привык считать логосы своей личной собственностью, чем-то вроде письменного стола...
- Или жены,- при общем смехе добавил лет­чик-испытатель.
- Федор Васильевич! - обернулся к нему Шпагин.- Если бы не жена, впрочем, это к делу не относится. Важно другое-передо мной откры­лись такие перспективы, что голова идет кругом.
- Это от шампанского,-лукаво ввернул Сергей.
- Вы меня не собьете,-упрямо продолжал Шпагин, перекрывая общее веселье,-я понял, понимаете, понял, какая эта сила - единение!
- Жаль только, что прежде чем объединиться, мы забыли размежеваться,-усмехнулся Гершин­-Горин.
Под хохот, сопровождавший эту фразу, я и вошел в комнату. Меня встретили нестройным весе­лым хором голосов. Я пробежал глазами по знако­мым и незнакомым, но одинаково жизнерадостным лицам. И мне почему-то вспомнился детский лепет Логика, снежное небо, с легким шорохом оседаю­щее на землю, и холодные морозные авезды за ним.

ХОДОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Транспланетный рейдер “Вихрь” готовился к старту ходовых испытаний. Матово поблескивая чер­ным бронированным корпусом, он лежал на старто­вом столе, нацелившись острым носом на Полярную звезду, а под ним неторопливо вращалась тороидальная громада старт-спутника, казавшая­ся снежно-белой в яростных лучах космического солнца.
Командир рейдера Ларин, опоясанный страхо­вочными ремнями, сидел за ходовым пультом кораб­ля, то и дело поглядывая на циферблат хронометра. В ходовой рубке было непривычно тихо, сиротливо стояли пустые кресла вахтенной группы. Ходовые ис­пытания есть ходовые испытания. Они проводятся по однообразной и простой программе в непосред­ственной близости от старт-спутника. Задействовать для ее выполнения весь экипаж нет никакого смыс­ла, особенно если учесть известный элемент риска. Вот почему в ходовой рубке рейдера так пустынно и тихо, вот почему экипаж гигантского корабля сейчас до смешного мал-командир да инженер-оператор, разместившийся далеко от него, в кормовом отсеке, у самого сердца рейдера-плазменного реактора.
- “Вихрь”, я “Спутник”,-послышался неторопливый бас руководителя испытаний,-как меня слы­шите?
-”Вихрь” на приеме. Слышу хорошо,-ответил Ларин.
- Андрей Николаевич,- проговорил руководитель, подчеркивая этим обращением неофициаль­ность разговора,-вы опаздываете с запуском уже на две минуты.
-Опаздываем,-невозмутимо согласился Ларин.
- Вы бы поторопили своего Шегеля!
Ларин усмехнулся.
- Пусть повозится. Я предпочитаю, чтобы эки­паж возился до старта, а не после него.
- Всему есть пределы,- сердито сказал руково­дитель испытаний и отключился.
Ларин снова усмехнулся, подумал и перешел на внутреннюю связь.
- Как у вас дела, Олег Орестович? - спокойно спросил он.
- Все в порядке,- флегматично пропел тенорок Шегеля,-ну и намудрила же фирма с замком для ремней!
- К старту готовы?
- Готов! - бодро откликнулся оператор.
Ларин перешел на внешнюю связь.
-- “Спутник”, я “Вихрь”. Прошу запуск.
- “Вихрю” запуск разрешаю,-удовлетворенно пробасил руководитель испытаний.
- Понял,- ответил Ларин и подал команду опе­ратору,- к запуску!
- Есть к запуску! - откликнулся Шегель.
Пока оператор делал подготовительные включения, Ларин уселся в кресле поудобнее, подтянул привязные ремни и внутренне подобрался-запуск плазменного реактора не шутка. Эти компакт­ные сверхмощные ядерные машины открывают перед космонавтикой невиданные перспективы, но они еще не доведены до кондиции и полны эксплуатаци­онных загадок. Иногда на них находит, и они начи­нают капризничать, да так капризничать, что стано­вится жарко. Недаром испытания плазменных реак­торов разрешены только в космосе на высоте не менее пятисот километров от Земли. Только после двухчасовой обкатки можно составить определенное мнение о годности реактора. Для этого, собственно, и проводятся ходовые испытания.
- Реактор подготовлен,- доложил Шегель.
- Запуск!
Ларин откинул пластмассовый предохранительный колпачок и нажал пусковую кнопку. Вот и все действия, которые должен выполнить командир, остальное-дело автоматики. Ларин смотрел на контрольное табло, на индикаторах которого одна задругой проходили управляющие команды. Подчи­няясь этим командам, из горячей зоны реактора в строго рассчитанном темпе выходит сетка стоп-устройства, и в ней начинает циркулировать могучий плазменный поток. Мощность его должна быть стро­го определенной, чуть меньше-реактор недодаст десятки процентов мощности, чуть больше-плазма пробьется сквозь защиту, и реактор начнет каприз­ничать. Ну, а если плазма повредит автоматику, то будет совсем худо. Но если думать об этом, то луч­ше вообще не садиться в кресло испытателя.
Размышления Ларина прервала контрольная лампа реактора - сигнализируя о нормальном запуске, она вспыхнула ярким зеленым светом. Ларин облегченно вздохнул, поправил наушники и стал ждать доклада Шегеля. Нормальный запуск-поня­тие относительное. Только оператор, вооруженный специальными приборами и еще больше - специаль­ными знаниями, может дать окончательное заклю­чение о работе этой сложнейшей ядерной машины.
Прошло десять секунд, потом еще десять. Ларин не­терпеливо шевельнулся и собрался было уже запро­сить, в чем дело, когда послышался спокойный тено­рок Шегеля:
- Не нравится мне реактор, Андрей Николаевич.
Брови Ларина сдвинулись.
- А конкретнее?
- Во время запуска было три заброса активности и сбой с повторением операции. Мне кажется, где-то есть утечка плазмы.
Ларин слушал оператора с большим вниманием. Конечно, Шегелю еще далеко до классного опера­тора-космонавта. Плазменная техника развивалась так бурно, что специалистов не хватало. Многим на­учным работникам пришлось покинуть институты, лаборатории и отправиться в космос. Одним из них был и Шегель. В нем еще крепко сидит закваска кабинетного ученого, зато он великолепный знаток своего дела. Когда Ларин выбрал его в напарники для испытаний, многие удивились, а кое-кто прямо заявил Ларину, что он делает серьезную ошибку. Но Ларин только посмеивался, он знал, что делал. Ше­гель был одним из соавторов проекта ходового плазменного реактора и знал его, как самого себя. Инженером-оператором он стал как-то неожиданно. Поговаривали, что это связано с некоей романтиче­ской историей. Краем уха Ларин слышал: у Шегеля была неудачная любовь. Он отправился в Космос якобы для того, чтобы доказать ей, а может быть, и самому себе, что он не только способный кабинет­ный ученый, но и настоящий мужчина. Ларин не знал, правда ли это. Он не любил копаться в интим­ной жизни других людей, а сам Шегель никогда не заговаривал на эту тему. Во всяком случае подоб­ные акты самоутверждения характерны для людей шегелевского толка. Как бы то ни было, Шегель был превосходным специалистом, и Ларин его слушал с большим вниманием. Когда оператор обстоятельно высказал все, что он думает о капризах своенравной машины, Ларин невозмутимо спросил:
- Каковы ваши предложения?
- Предложения? - с ноткой недоумения переспросил Шегель.
- Предложения,- подтвердил Ларин,- будем продолжать испытания или стоп реактору?
Шегель кашлянул и замялся. Да Ларин и сам хорошо знал, как это непросто произнести сакраментальные слова - стоп реактору. Ну, хорошо, во вре­мя запуска реактор прибарахлил, но он все-таки вы­шел на рабочий режим! Остановить реактор-значит по крайней мере на сутки задержать испытания, результатов которых, прямо-таки сгорая от нетерпе­ния, ждет куча специалистов. Мало того, остановить реактор - значит косвенно выразить недоверие группе плазменников, которая готовила реактор, дать возможность кое-кому заподозрить тебя, мягко говоря, в излишней осторожности, да и вообще по­ставить на карту свое реноме испытателя!
Конечно, если в реакторе действительно обнару­жатся неполадки, все эти соображения и гроша ло­маного стоить не будут, но поди-ка узнай - есть там неполадки или нет! Если бы это было известно за­ранее, незачем было бы проводить и сами испы­тания.
- Стоп реактору - это, конечно, слишком,­проговорил наконец Шегель,-а вот прогнать его на всех режимах вплоть до форсажа - стоит.
- Резонно,-согласился Ларин и нажал кнопку внешней связи.
- “Спутник”, я “Вихрь”. Имею арегулярность работы реактора в пределах допусков. Прошу проб­ный выход на форсаж.
- Понял, ждите.
Через десяток секунд послышалась скороговорка главного плазменника.
- “Вихрь”, прошу на связь оператора.
- Оператор слушает,- отозвался Шегель.
- Что там стряслось, Олег Орестович?
Между инженерами начался оживленный разговор, столь густо пересыпанный специальными тер­минами, что разобраться в нем могли лишь посвя­щенные. Ларин вначале прислушивался с интересом, потом потерял нить рассуждений, запутался и заску­чал. Нечаянно, боковым зрением он заметил, как контрольная лампа реактора, горевшая зеленым све­том, вдруг сменила его на желтый и начала мерно мигать. Секунду Ларин смотрел на нее, ничего не понимая. Потом с некоторым усилием и скрипом воспринял случившееся - реактор вышел на форсаж! Вышел на форсаж, хотя Ларин слышал все еще продолжающуюся дискуссию о том, можно и целесообразно ли производить эту операцию! Что-то случилось. Что? Неисправность сигнализиции? Оши­бочное механическое действие Шегеля? Или само­произвольное возрастание активности?
- Оператор,-вклинился Ларин в разговор спе­циалистов,-проверьте режим реактора!
- Режим? - удивился Шегель и замолчал.
- Реактор на форсаже,-удивленно доложил он через секунду,- это вы включили?
Этот вопрос разом все поставил на свои места.
У Ларина екнуло сердце и засосало под ложечкой. Страх, самый обыкновенный страх. Случилось самое неприятное из того, что может вообще случиться на ядерном корабле,-реактор пошел вразнос, подби­раясь к бесконтрольному режиму, который законо­мерно венчается сверхмощным взрывом. Привычным, давно отработанным усилием воли Ларин загнал страх в самые подвалы подсознания. С этого момента Ларин словно раздвоился. Один Ларин, ко­мандир рейдера и опытнейший испытатель, действо­вал четко, продуманно, не теряя напрасно ни одно­го мгновения, а другой, живой, чувствующий Ларин смотрел на него со стороны и, вообще говоря, не со­всем верил в происходящее. Авария реактора? Че­пуха! Не может наяву случиться такая нелепость!
- Стоп реактору,-коротко приказал Ларин и вышел на внешнюю связь.
- “Спутник”, я “Вихрь”. Авария реактора. Тревога!
- Что вы говорите? - изумился главный плазменник.
В наушниках что-то клацнуло, видимо, руководитель испытаний задел за тангенту, выхватывая из рук инженера микрофон.
- “Спутник” понял,-послышался его торопливый голос,- объявляю тревогу!
Ларин следил за контрольным табло. На индика­торе одна за другой пробегали стоп-команды: пер­вая, вторая, третья, Ларин был уже готов сбросить с плеч невидимый тяжкий груз, но четвертая? Чет­вертая, главная? Зависла проклятая! Неужели ав­томатику успело сжечь?
- Отказ стоп-системы, перешел на аварийную,- с некоторым недоумением доложил Шегель.
Он еще не осознал до конца, что произошло.
- Тревога объявлена,-послышался подчеркнуто спокойный бас руководителя испытаний.
Ларин знал, что скрывается за этим спокойст­вием: пронзительный вой сирен, яркие мигающие надписи “Ядерная тревога!”, вереницы людей, спе­шащих под защиту лучевых экранов, щелканье герметически закрывающихся переборок и молча­ливые сосредоточенные спасатели, натягивающие скафандры высшей защиты. А четвертая решающая команда снова зависла, зависла, проклятая!
- Отказ аварийной, перешел на дубль!-прокричал Шегель.
Вот когда случившееся стало раскрываться перед ним во всей своей грозной неотвратимости!
- “Вихрь”, я “Спутник”. Уточните ситуацию.
- Ждите!-отрезал Ларин.
Он не спускал глаз с контрольного табло. Сей­час, за считанные мгновенья- должна была ре­шиться судьба “Вихря”. Единственный шанс оста­вался для его спасенья. Шегель привел в действие дубль-аварийную стоп-систему. Она сработает на­прямую, от аккумуляторов, минуя блок автома­тики. Все четыре стоп-команды при этом проходят разом. Правда, реактор после этого подлежит обя­зательной переборке, зато вероятность срабатыва­ния стоп-системы возрастает во много раз. Если сетку не успело сжечь, реактор остановится!
Но он не остановился.
- Отказ дублю! Реактор вышел из-под контроля! - выкрикнул Шегель.
Все, рейдер обречен. Взрыв реактора неизбежен. Теперь Ларин должен сделать так, чтобы этот взрыв наделал как можно меньше бед.
- “Спутник”, я “Вихрь”. Реактор вышел изпод контроля. Обеспечьте старт.
- Понял. Старт разрешаю.
Ларин снял рейдер со стопоров и выжал хоДовую педаль. Легкая перегрузка - и стрелки прибо­ров дали знать, что корабль тронулся с места.
- Реактор вышел из-под контроля! Вы меня поняли? Реактор вышел из-под контроля! - кричал между тем Шегель.
Похоже, сорвался и потерял голову. Да разве мудрено? Ядерный взрыв неизбежен. Только спо­койно, от старт-спутника надо отойти на самом малом ходу, а то выходная струя двигателя наде­лает немало бед.
- Понял, Олег Орестович,- будничным тоном ответил он Шегелю,- реактор вышел из-под кон­троля. Сколько до взрыва?
- Мало! Реактор не управляем!
- Точнее. Сколько до взрыва,- холодно сказал Ларин.
- Это... это надо посчитать по производным.
- Посчитайте.
- Понял.
Старт-спутник остался в стороне. Ларин довер­нул рейдер на маяк входных ворот зоны испытаний и прибавил ход.
- Я “Вихрь”. Освободите первую зону.
- Зона свободна.
Теперь остались пустяки. Надо катапультиро­вать экипаж, пройти ворота зоны, дать кораблю самый большой ход и катапультироваться самому. В защитной капсуле. Остальное-дело спасателей. Но Шегеля катапультировать рано, он еще нужен.
- Я “Вихрь”. Готовьтесь принять оператора.
- Понял. Спасательный бот следует за вами.
Хотя бы раз использовался этот бот по своему прямому назначению? А теперь пробил и его час, придется лезть в самое пекло. Как только не назы­вали этот курбастеныкий кораблик охочие до шутки и острого словца космонавты! Колобок, черепаха, бронтозавр. Истинно колобок. Корпус у него боль­ше метра толщиной, он и термоядерное облако про­скочит.
- Командир, до взрыва сто девяносто плюс-минус пять секунд,-четко доложил Шегель.
Молодчина, взял себя в руки! Ларин пустил се­кундомер и вышел на внешнюю связь.
- Я “Вихрь”. Подхожу к зоне. Имею резерв три минуты.
- Понял, три минуты.
Большая стрелка десятисакундника резко бега­ла по циферблату. Оборот-десять секунд, обо­рот-десять секунд. Еще семнадцать оборотов с лишним успеет она сделать, а потом “Вихрь” пре­вратится в раскаленное ничто, в маленькое злое солнце, испепеляющее все вокруг.
- Бот, я “Вихрь”. Готовьтесь принять опера­тора.
- Я бот, понял. Иду рядом, слежу за вами.
- Андрей Николаевич,-послышался возбужденный голос Шегеля,- есть выход!
Это было как гром среди ясного неба!
- Выход?-оторопело переспросил Ларин.
- Можно попробовать “заморозить” реактор ходом. Форсажным ходом! Гарантия успеха-про­центов тридцать пять!
- Понял! Все понял!
Как это просто! Почему он сам не додумался до этого? И почему до этого вообще никто не доду­мался? Может быть, потому, что “замораживать” аварийный реактор это все равно, что ходить по краю пропасти с завязанными глазами?
При разгоне корабля из горячей зоны реактора с колоссальной скоростью выбрасывается плазма, а поэтому активность этой зоны на ходу заметно меньше, чем при холостой работе, когда плазма “варит” самое себя без всякой полезной отдачи. Это все дав­но иавестно. Если, например, с места резко дать сра­зу максимальный, форсажный ход, то утечка плазмы будет такой большой, что температура горячей зоны может упасть ниже нормы, и тогда термоядер­ная реакция прекратится. Реактор остановится, “за­мерзнет”, как говорят специалисты.
Да, все это давно известно, но вот Шегеля оза­рило, и он понял, что можно “заморозить” не толь­ко нормальный, но и аварийный реактор. А почему бы и нет? Попытаться сбросить готовую взорваться закритичеокую плазму через рабочее сопло, гонять рейдер на форсаже до тех пор, пока реактор не “за­мерзнет”. А уж если ничего не выйдет, то в самый последний момент катапультироваться в защитной капсуле. Конечно, полностью от проникающей ради­ации она не защитит, и он получит добрую порцию рентген, но ведь для чего-то существует и медицина! А разве красавец рейдер, над созданием которого три года работали лучшие инженеры Земли, не стоит риска?
Да, это будет не надежная, заранее рассчитанная операция, а бег по краю пропасти, риск, расчет на удачу, игра! Даже не игра, а бой. Встречный бой со стихией, рвущейся на свободу из-под контроля человека. Вряд ли честно от этого боя уклоняться.
- Командир, рискнем?-азартно спрашивал Шегель.
Ларин бросил взгляд на секундомер. Время еще есть, две с лишним минуты. И принял решение. - Бот, я “Вихрь”. Катапультирую оператора.
- Бот понял, готов.
Какое-то мгновение Ларин помедлил.
- Олег Орестович, катапультируйтесь.
- А... а вы?
- Попробую заморозить реактор.
- Но это... нечестно! Реактор - мое дело! Я ос­таюсь!
Он прав, он тысячу раз прав! И все-таки Ларин не мог оставить его на борту. Дело было даже не в человеколюбии и благородстве. “Замораживание” аварийного реактора требовало отдачи всех душев­ных сил, до капли, без остатка, выхода на самую грань возможного. Одним своим присутствием на борту Шегель связал бы ему руки. Ларин не сделал бы и половины того, на что был потенциально спо­собен.
- Оператор,-раздельно оказал он,-немедленно катапультируйтесь.
- Понял,-дрожащим от обиды голосом ответил Шегель.
Послышался легкий щелчок,- это были. отстре­ляны узлы крепления кресла оператора, а потом хлопок. Ларин проследил по экрану за траектори­ей полета капсулы и, убедившись, что все в поряд­ке, облегченно вздохнул. Он остался один.
- Бот, оператор катапультирован. Меня не ждите.
- Я бот, оператора принимаем. Вас не понял!
Ларин не стал повторять, не было Времени.
- Я “Вихрь”. Имею резерв две минуты. Стартую, пробую заморозить реактор.
И хотя все уже было решено, какое-то короткое мгновение Ларин помедлил. Не то чтобы он коле­бался, пути назад не было. Просто бой за рейдер требовал отличной формы, надо было привести себя в порядок, собраться. Так медлит штангист, уже на­гнувшись и обхватив гриф штанги с рекордным весом.
- “Вихрь”, вам одна минута. Затем срочное ка­тапультирование!
- Понял. Пошел, не мешайте.
Ларин энергично выжал ходовую педаль. Тело сразу налилось свинцом, отяжелели веки, отвисли щеки, в глазах поплыл туман... а вот и темнота! Мгновение, и Ларин убрал ногу с педали. Рейдер рывком вышел на малый ход, провал в сознании длился доли секунды. Так и было задумано. Однако желтая лампа реактора мигает по-прежнему. А ну, еще раз!
Да, так и было задумано. Ларин сознательно шел на риск, на тонкое балансирование на самой грани дозволенного. Он знал, что сбить накал реак­тора, а потом и “заморозить” его можно только.мак­симальным ускорением, максимальным расходом рабочего тела. Надо было жать на ходовую педаль, жать до потери сознания в самом буквальном смы­сле этого слава. Но в самый последний, критический момент надо было остановиться! Стоило пропустить это мгновение, стоило чуть затянуть перегрузку, как темнота B глазах могла перейти в полную потерю сознания, а в такой обстановке это было равносиль­но катастрофе. Такая балансировка на самой грани допустимой перегрузки была смертельно опасной, требовала абсолютного самообладания и уверенности в себе, но только она одна и повышала су­щественно вероятность успеха этого боя.
Ларин сделал не менее десятка попыток, когда, вынырнув из темноты мгновенного небытия, заметил на приборной доске уже не желтую, а зеленую конт­рольную лампу. Он-таки сбил накал реактора!
Ларин прокричал “ура”, и в тот же самый момент до его слуха донесся подчеркнуто спокойный требовательный голос руководителя испытаний:
- Ларин, я “Спутник”. Катапультируйтесь.
Все резервное время кончилось, надо выходить из боя. И это в тот самый момент, когда удалось сбить накал! Лучше бы тогда и не начинать, легче было бы бросить корабль. Ведь Ларин уверен-еще не­много, и реактор “замерзнет”. А так- все напрасно: термоядерная реакция не потухла, плазма продол­жает генерироваться, и стоит дать реактору неболь­шую передышку, как он снова выйдет на закрити­ческий режим.
А что если попробовать еще раз?
- Ларин, почему молчите? Срочно катапульти­руйтесь!
Один-единственный, последний раз?
- Ларин! Немедленно катапультируйтесь!
Нет, преступно не использовать последний шанс! Ларин щелчком выключил радиостанцию-ведь просил не мешать-и снова энергично выжал ходовую педаль. Когда потемнело “в глазах, он не от­пустил ее, как это делал в прошлых попытках, а прижал еще чуточку. Ту самую чуточку, которой, может быть, и не хватало все это время. Он ведь знал, что реактор вот-вот “замерзнет”!
Очнулся он не сразу, а словно просыпаясь после глубокого сна. Очнулся и некоторое время недо­уменно смотрел на приборную доску. Потом разом вспомнил все, и сердце у него екнуло-значит, все­таки удержался на тонкой грани дозволенного! Гла­за его привычно обежали контрольные приборы и остановились на ярком красном огне. Это был злой, угрожающий сигнал. Глядя на него, Ларин понял, что проиграл бой. Проиграл в самый последний мо­мент, когда победа была рядом, рукой подать. Про­играл бездарно-перестарался. Пока он был без сознания, реактор успел выйти на закритический режим. Взрыв реактора мог произойти буквально каждый миг, катапультироваться бессмысленно.
Странно, но Ларин не испугался. Он был слишком измотан, чувства его притупились так, словно по ним прошлись грубым рашпилем. Глаза заливал пот, от перегрузок ныли кости, голова была тяже­лой, как после больной бессонной ночи. Что взрыв?
Это нестрашно. Он ничего не успеет почувствовать. Просто исчезнет. В тысячные доли секунд темпера­тура подскочит до нескольких сот миллионов гра­дусов. Все испарится-реактор, рейдер и он, Ла­рин. Все превратится в первозданные атомы. Ларин закрыл глаза и обессиленно откинулся на спинку кресла.
И вдруг теперь, когда борьба была уже завер­шена, когда Ларину ничего .больше не оставалось, как сидеть и ждать неизбежного, страх смерти вне­запно и властно затопил каждую клеточку его большого, живого тела. Он не хотел умирать! Это было жестоко и несправедливо! Стискивая челюсти до боли в зубах, Ларин из последних сил сдер­живал ужас перед небытием. “Скорее же, ско­рее!”-торопил он и молил ядерный взрыв. Но взрыва все не было.
Тогда он открыл глаза и как в тумане увидел перед собой приборную доску. Пот заливал глаза и мешал видеть. Ларин тряхнул головой и почувст­вовал, как бешено, мощными толчками забилось сердце. Контрольная лампа реактора не горела. Не горела совсем! Реактор “замерз”! Красный сигнал горел на щитке командной радиостанций. Он горел потому, что его звал, умолял ответить и никак не мог дозваться старт-спутник. Только измотав себя перегрузками, Ларин мог попасть в такой просак!
Ларин потянулся к выключателю радиостанции, но рука не послушалась. Она была чужой, незнако­мой. Она крупно дрожала, и Ларин ничего не мог поделать с этими странными, не своими движения­ми. Нахмурив брови, он с трудом подчинил себе руку и дотянулся до выключателя.
- Ларин! Немедленно катапультируйтесь! - кричал руководитель испытаний.
Прямо ладонью Ларин вытер лицо и, откинувшись на спинку кресла, передохнул. Потом нажал кнопку внешней связи.
- “Спутник”, я “Вихрь”,-начал Ларин и за­молчал, удивляясь тому, каким огромным и непо­воротливым стал у него язык.
- “Спутник”, я “Вихрь”,-повторил Ларин, старательно выговаривая каждое слово,-реактор “заморожен”. Хода не имею. Прошу буксир.
После мгновенья изумленной тишины Космос взорвался пестрым хором голосов и криков. Гово­рили и кричали разом и руководитель испытаний, и его дублер, и спасательный бот, и главная радио­станция старт-спутника, и даже контрольная радио­станция самой Земли.
- Ура!
- Молодчина, Андрей!
- Победа!
- Слава Ларину!
А потом глухо прозвучал чей-то слабый сдавлен­ный голос, и наступила оглушающая тишина. Толь­ко слабый шорох космических помех, шепот дале­ких звезд нарушали ее. И в этой тишине все тот же слабый голос с трудом проговорил:
- АН... Андрей Николаевич!
Ларин узнал голос Шегеля.
И устало улыбнулся.

СТАНИСЛАВ ГАГАРИН
ЭТА ДРЕВНЯЯ БОЛЕЗНЬ

Андрей вздрогнул, когда “леший” неожиданно возник перед ним.
- Напугал ты меня, парень,- оказал он и улыбнулся.
Механику Гукову были по душе эти оранжевые прыгунцы, и Андрей от души хохотал, когда время от времени “лешие” выдергивались из синего упругого ковра мхов и лишайников, чтобы с плюханьем вонзиться корневищем-штопором перед носом за­зевавшегося человека.
- Что ты скачешь?-укоризненно проговорил Андрей, протянув руки к лохматой “голове” стран­ного полурастения-полужйвотного и ласково пере­бирая оранжевые пряди нитевидных листьев.­Только пугаешь... Забавлялся бы с моими питом­цами, что ли... Они железные, их уж ничем не уди­вишь.
...Нынешняя экспедиция впервые оставалась на Вере длительное время.
Когда триста первый отряд Глубокого поиска от­крыл эту планету в районе дельты Большой Медве­дицы, он занес ее в реестр обитаемых миров и ум­чался дальше, ограничившись сбором основных данных.
Прошло несколько лет, прежде чем на поверхность Веры опустились первые люди. В составе кратковременных экспедиций, от двух недель до ме­сяца, они обследовали планету и определили ее как вполне пригодную для заселения. Климат Веры был мягким, хищников здесь не обнаружили, насе­ляли планету растениеподобные существа, свое­образный симбиоз флоры и фауны. Вызывали недо­умение неожиданные прыжки “леших”, их умение отличать роботов от людей, но в конце концов при­шли к выводу, что “лешие”-особая форма жизни, не обладающая разумом.
Было замечено, что едва люди высаживались на поверхность планеты, эти странные существа начи­нали стягиваться в район высадки. Первые исследователи квалифицировали это как попытку всту­пить в разумный контакт с землянами, но версия не подтвердилась, и наладить какие-нибудь взаимоот­ношения с “лешими” не удалось.
Теперь Вера перешла в ведение Главпланетстроя, и эта серьезная организация, ведающая ос­воением вновь открытых миров, отправила на пла­нету долгосрочную экспедицию.из шести человек.
Им предстояло прожить здесь одиннадцать земных месяцев.
- Ну, мне пора возвращаться на базу,-прого­ворил Андрей и легонько похлопал ладонью по ко­рявому стволу-туловищу “лешего”.-Будь здоров... И нелугай меня больше.
Механик свистнул стоявшему поодаль роботу Паше и двинулся к видневшимся вдали белым до­микам экспедиционного поселка. Нагруженный об­разцами горных пород (Андрей исполнял также обязанности и геолога), робот Паша брел за Гу­ковым. У входа в домик, где размещалась биологи­ческая лаборатория и лазаретный бокс, сидел Яро­слав Муратов и курил трубку.
- Как он? -спросил механик.
Врач экспедиции пожал плечами.
- Все так же,- проговорил он, вынимая трубку изо рта и придавливая табак большим пальцем.- Ума не приложу... Все анализы проделал ед­ва ли не на атомарном уровне. Никакой инфекции...
- Может быть, неизвестный микроб?
- Исключено. По моей просьбе Крис составил программу, и я проиграл ее на Большой Вычислял­ке. Ни микробов, ни болезнетворных вирусов на планете нет. С собой инфекцию мы привезти не могли...
- Можно к нему, Ярослав? Поди, заскучал он там в одиночестве...
Муратов вздохнул.
- В одиночестве... Ты опоздал с сочувствием, дорогой Андрей. Их там теперь двое. Заболел Ва­дим... Симптомы те же.
“Да,-подумал механик,-это уже не шуточное дело... Когда свалился Крис Брайен, можно было бы предполагать случайность. Теперь заболевших двое...”
- Я зайду к ним...
Недавний выпускник Звездного университета Крис Брайен, кибернетик, и Вадим Корнилов, за­меститель командира экспедиции, помещались в од­ной палате. Крис уже не мог подниматься без по­сторонней помощи, сейчас он лежал и безучастно смотрел в потолок, не шевельнулся, когда вошел Андрей и деланно бодрым голосом приветствовал заболевших.
Вадим Корнилов, облаченный в полосатую пижаму, сидел на своей постели и листал толстенную книгу. Он захлопнул ее, когда услышал голос Гу­кова, и механик увидел на переплете потускневшие, когда-то золоченые слова: “Справочник практиче­ского врача”.
- Что нового, Гуков? - спросил Корнилов.- “Лешие” все прыгают?
- А что им сделается, Вадим,- сказал Андрей и сочувственно, подавив вздох, посмотрел на Брайена.
Корнилов перехватил взгляд механика и сокру­шенно покивал.
- Решил вот прибегнуть к старому доброму ме­тоду,-оказал он и протянул Андрею книгу.-Ли­стаю второй день... Авось, думаю, просветлится. АН нет, ничего похожего. Да и то сказать: раз уж Вы­числялка не сумела найти аналога нашей хворобы, то как ее найдешь по земным книгам.
- Когда-то наши предки утверждали, что но­вое-это хорошо забытое старое,-возразил Ан­дрей.- Поэтому в старых книгах содержатся порой забытые истины, чего не .скажешь о нашей Вычис­лялке. Ей известно лишь вложенное однажды в ме­ханическую память. Разве не так?
- Твое пристрастие к старым книгам извест­но,-улыбнулся Вадим.-Если б не ты, я не доду­мался бы искать истину в этом “Справочнике”.
Да, болезнь привязалась к ним странная. Муратов из сил выбился, пытаясь найти ее возбуди­теля. А люди слабели, их охватывало беспокойст­во, силы быстро истощались. Двое уже в лазарете. Кнут Свенсон тоже сообщил утром о неясном бес­покойстве в последние дни, о головокружении, кро­воточащих деснах. Это уже третий... И сам он, Яро­слав Муратов, далек от того, чтобы заявить о доб­ром самочувствии. Болезнь схватила и его. У Криса Брайена она перешла в тяжелую форму, черты лица заострились, обрели изможденный вид. Десны покрылись язвами, зловоние изо рта... При сего­дняшнем осмотре Ярослав обнаружил у него в мыш­цах и других тканях внутреннее кровоизлияние. Автомат-диагност зарегистрировал начавшиеся на­рушения в работе легких, почек... А это смертель­ная опасность. Если не найти возбудителя, то Криса они потеряют. А других? Ведь теперь ужеясно, что участь Брайена ждет и остальных. Вопрос лишь в том, кто пойдет в очередь за Крисом...
Муратова настолько заняли невеселые раздумья, что он не заметил, как подошел к лазарету Яшар Алиев. Врач почтительно приподнялся, приветствуя командира экспедиции...
- Как наши успехи?-спросил Яшар.
Он был самым молодым среди товарищей, и потому его звали по имени, но с употреблением почти вышедшей в общении между людьми множественной формы обращения.
- К сожалению, ничем не могу вас порадовать, Яшар. Болезнь развивается.
- Я пытался передать сообщение в Главпла­нетстрой. Канал связи для нас освобождают через месяц. По аварийному выходу мы сможем дать со­общение только через неделю. Я подготовил текст. В лучшем случае его получат через пятьдесят дней. Да на ответ столько же... Это по части консульта­ций. Реальная же помощь придет к концу нашего пребывания здесь. Ну, может быть, на месяц-два раньше. Поэтому время у тебя есть, доктор...
- Время у маня есть...-горько усмехнулся Му­ратов.-Времени нам хватит, чтобы окончить свои дни здесь, на Вере. Вот-вот у Криса могут начать­ся необратимые изменения в почках и легких. По­нимаете, командир, я не могу его спасти, потому как не знаю, от чего спасать! Все мои знания, све­дения Большой Вычислительной Машины, а уж про диагноста я не говорю, все это никуда не годится, поскольку никогда не встречались мы ни с чем по­добным...
- И все же...-задумчиво проговорил командир.
- Меня учили, что у каждой болезни есть свои причины,-продолжал взволнованно Мура­тов.-Болезнь-следствие чего-то, что необходимо обнаружить. А тут черт те что...
Из лазарета вышел Андрей Гукав со “Справочником врача” под мышкой.
- Здравствуйте, Яшар,-оказал он,-я не видел вас сегодня.
- Здравствуй, механик... Не помогают старые книги?
- Вадим разуверился найти в ней нашу болезнь. Теперь я попробую поискать...
- Поищи, Андрей, поищи... Так ты, ЯрослаВ, говоришь, что нет причины... Мне показалось, что весь упор исследований ты делаешь на поисках че­го-то, пытаешься обнаружить присутствие возбу­дителя. По-моему, твой подход односторонен. Я пока не могу четко сформулировать эту мысль, но чувствую пробел в твоей методологии. Попробуй еще раз проиграть, нет, не на Вычислялке, в собст­венной голове, твои предыдущие попытки поставить нашим больным диагноз. Сам ты как себя чувст­вуешь?
- Пока неплохо...
“Зачем тебе знать, что эта проклятая болезнь и меня хватает уже за горло...”
- Значит, судьба выделила тебе дополнитель­ный шанс,- сказал Яшар.- Это хорошо... Ты поду­май еще, подумай. А я пройдусь к лесу, осмотрю контрольные кинокамеры. Может быть, какой-ни­будь “леший” попался в кадр.
Проверять результаты этого опыта полагалось командиру экспедиции, но Яшар ходил к кинока­мерам без особого удовольствия, так как длился этот эксперимент уже несколько лет. Камеры уста­новила первая экспедиция, увидевшая прыжки “ле­ших”, а результатов не было и по сей день.
Когда люди встретились с “лешими” и на себе испытали их мгновенные прыжки-возникновения, первым побуждением было узнать, как они сие про­делывают. Вот и установили камеры, снабженные автоматикой. Камера должна была с большой ско­ростью фиксировать этапы перемещения обитате­лей Веры.
Сейчас сюда, в зону нахождения их группы, со­брались едва ли не все “лешие” планеты, будто лес вырос вокруг домиков экспедиционного поселка.
Тем не менее объяснить их поведение по-прежнему не удавалось. Те “лешие”, около которых стояли кинокамеры, попросту не желали перемещаться. Но стоило аппараты убрать - освобожденный от наблю­дения “леший” тут же возникал перед каким-ни­будь землянином.
В конце концов все попытки поймать “леших” в объектив забросили, но группу контрольных аппа­ратов все-таки оставили, и теперь Яшар Алиев на­правлялся в очередной обход, впервые озлясь на предписывающую эти действия инструкцию. Он шел, обходя возникавших перед ним “леших”, ос­матривал настороженные кинокамеры-ловушки, ни на минуту не забывая о болезни, сразившей това­рищей.
А утром Ярослав Муратов положил в лазарет Кнута Свенсона, психолога экспедиции.
- Пойду камешки собирать,-наигранно бодрым голосом сказал Андрей после завтрака. Сам он чувствовал себя прекрасно и стыдился, что был так бессовестно здоров и жизнерадостен.
- Кому они нужны, твои камни,- вспылил вдруг Ярослав.- Скоро тут будет полдюжины по­койников... Впрочем, ты, возможно и выживешь.
Яшар внимательно посмотрел на врача.
- Ты заболел, Ярослав,-сказал командир.- Обязанности врача беру на себя... Андрей, оставь на сегодня геологические коллекции. Будешь помо­гать мне. Попробую задать нашей Вычислялке но­вую программу.
- Это какую программу?-подозрительно спросил Муратов.
Был он хмур и рассеян. Ярослав казнил себя за минутную вспышку и понимал, как прав молодой командир. Болезнь его зашла далеко, и теперь он не в состоянии достаточно объективно оценивать действительность.
- Надеюсь учесть тот логический пробел, кото­рый чувствую в твоей методике поисков. Тебе бы надо прилечь, Ярослав.
- Я пока держусь, Яшар. Позвольте мне побыть с вами...
- Хорошо,-согласился командир.
Он отправился в свою каюту .и принялся состав­лять программу. Андрей Гуков и Ярослав остались вдвоем.
- Хочешь, я почитаю тебе что-нибудь? - пред­ложил механик.
- Только не древних греков, Андрей. Меня раз­дражают их обветшалые мудрствования.
- Не такие они уж и обветшалые,-обиделся за овоих любимцев Андрей, но .спорить с больным не стал.-Тогда я тебе что-нибудь из полярных дневников... Ладно?
- Валяй,- отозвался Ярослав, вспоминая, с какими хнтроумностями проносил Андрей на звез­долет коллекцию старинных книг по античной фи­лософии и дневники полярных экспедиций. Этим двум увлечениям Гуков отдавал все свободное время.
Механик ушел к себе в каюту д через минуту появился с книгой в руках.
- Что ты там откопал в своей лавке древностей, Андрей?-спросил, слабо улыбаясь, Муратов.
- Это особая книга... Как правило, полярные экспедиции описаны в изложении более поздних авторов. А это подлинные “Дневные записи, веде­ные поручиком П. К. Пахтусовым при описи вос­точного берега Новой Земли в 1832 и 1833 годах”.
- Какая старина!-воскликнул доктор.-Пожалуй, тогдашние события следует числить по раз­ряду мифологии...
- BOT-BOT,-сказал Гуков. Он снова хотел оби­деться, но вспомнил, что должен уж привыкнуть к иронии товарищей, коль выбрал такое редкое ув­лечение, и притом Ярослав болен, надо быть терпи­мее к нему.
- Вот-вот,-повторил он.-Петр Кузьмич рас­считывал на таких неверующих и потому предпо­слал своим “Записям” эпиграф: “Я расскажу, как было, а вы судите как угодно”. Будешь слушать?
- Читай, Андрей... И не сердись. Я не меньше твоего уважаю древних исследователей. Открой где-нибудь посередине.
- Хорошо, вот послушай: “15 декабря, четверг.
В ночи сделавшимся самым крепким ветром SSO при жестокой метели большую лодку нашу, опро­кинутую подле избы, унесло по берегу к NNW на 150 сажен и раскололо бывший под нею маленький челнок из осинового дерева; лодка так же много по­терпела; однако, имея в ней крайнюю нужду для будущего лета, принялись мы ее починивать, хотя с нашими средствами было это весьма трудно. Но нужда более всего делает людей изобретательными и трудолюбивыми. Одним словом, лодка была ис­правлена”.
- Они молодцы, наши предки,- задумчиво про­говорил Муратов.- “Нужда... делает людей изобрегательными...” О нас пока этого не скажешь. Ни­чего мы изобрести не сумели, это при такой-то крайней нужде.
Он замолчал. Андрей выждал немного и продолжал читать:
- “25 декабря. Праздник Рождества Христова встретили мы усердными молитвами о сохранении нашего здоровья и благодарением Богу, что он по ею пору так милостиво хранил нас. Последующие дни святок провели в обыкновенных деревенских увеселениях, сколько средства нам позволяли...”
“Непостижимо,- подумал Ярослав.- Жалкое зимовье, кругом ледяная пустыня, первобытная пи­ща, никаких средств связи, а командир их заботит­ся о высоте духа своих людей...”
- “В вечеру 26 декабря подходили к избе три белых медведя,-читал Гуков.-До исхода декабря мы провели скучное время нашего зимовья в за­нятиях, не чувствуя почти никакой болезни, только отставной матрос Федотов был несколько слабее других и не мог участвовать в трудных работах. У Рудакова обнаружились на теле красные пятна и небольшие раны на ногах. Хотя он несколько жа­ловался на эту болезнь, ,но, будучи веселого нрава и зная худые последствия уныния и лени, не хотел уклоняться от работ...”
- Правильно поступил этот Рудаков,-перебил врач чтеца.-А мы раскисли, половина экспедиции уже в лазарете.
- Но ведь у них все было по-другому,- неуверенно принялся .возражать Андрей.
- По-другому, говоришь? Так, та.к... Погоди... Что-то у меня кружится на уме, ускользает мысль... Знаешь что, Андрей, читай мне все, что говорится у Пахтусова про их болезнь. Читай!
- “5 января, четверток. Один из рабочих, Н. Подгорский, перемогаясь три дня, наконец ска­зал мне, что страдает опухолью колена правой но­ги... 21 февраля, вторник. Сего числа один из эки­пажа нашего, Н. Рудаков, заболел опухолью левой ноги в следу... 26 марта, воскресенье. В. Федогов стал чувствовать припадки слабости и не мог уча­ствовать в работах, у него приметно начали пух­нуть ноги, и опухоль постепенно поднималась вверх. В это же время Н. Подгорский заболел опять правою ногою; она сделалась от следа до колена твердою и багровою...” Дальше читать?
- Конечно!
- “...Изба стала лазаретом: к прежним бывшим двум труднобольным присоединились и мы, вселять человек, ходившие к описи; из оставшихся же дома четверых человек рабочих только двое могли справ­лять все нужные работы... Отставной матрос Васи­лий Федотов 3-го числа нвечеру умер... В семь ча­сов вечера Н. Подгорский стал просить товарищей поводить его под руки на открытом воздухе. Ис­полняя желание больного, двое рабочих одели его потеплее и стали водить подле избы. Прошед не­сколько сажен, он сказал, что ему стало гораздо легче... Товарищи привели его в сени, где он сел от­дохнуть. Не прошло после того пяти минут, как Подгорский упал на землю. В ту же минуту мы выскочили из избы и нашли его уже мертвым.
Покойный Н. Подгорский за час перед смертью шутил с товарищами и жаловался только на боль в ноге, не чувствуя цинготной болезни, которая и на поверхности не была приметна, но темное лицо его, желтоватого цвета, доказывало присутствие бо­лезни...”
Андрей вдруг перестал читать и растерянно глянул на осклабившегося в мучительной гримасе Ярослава.
- Что с тобой?-спросил Механик товарища.
- А ты все еще не понял, полярный исследователь? - усмехнулся Муратов.
Он хотел крикнуть, чтоб вызвать Яшара Алиева в салон, но голос у него пресекся и, проглотив ко­мок, врач сипло прошептал:
- Зови командира...
Консилиум они провели в лазарете, в нем приняли участие все, даже впавший в безучастное со­стояние Крис Брайен несколько оживился, когда уз­нал, что поразила их древняя-древняя болезнь, о которой давно позабыли люди.
- Да,- подвел итог Яшар,- у всех у нас обык­новенная цинга, или, как называли в тогдашнем уче­ном мире, скорбут. Мы провели с Ярославом ана­лизы. Концентрация аскорбиновой кислоты в наших организмах сведена почти к нулю. В тех продуктах, которые мы привезли с собой, витамин С по неиз­вестным причинам полностью разложился, исчез... Кто раньше, кто позднее, но вcе мы погибнем, если не получим необходимое количество аскорбиновой кислоты. Мы неправильно составляли программу для Большой Вычислялки, требуя от нее сведений о неизвестном возбудителе болезни. Мы спрашива­ли о том, что есть, а не о там, чего нет.... Выясни­лось, что сведения о цинге-скорбуте имеются в па­мяти Вычислительной Машины. Она дала нам примеры опустошительного действия этой болезни в далеком земном прошлом. От цинги погибали мо­реплаватели, полярные исследователи, словом, лю­ди, лишенные витамина С. В наших продуктах его нет вовсе, друзья...
- Может быть, поискать здесь, на Вере? - ска­зал Вадим Корнилов.
- Это я и хочу вам предложить. Нужны образцы растительных организмов планеты. Ярослав и я сделаем анализы, поищем аскорбиновую кисло ту и пути передачи ее в наши организмы. Осталь­ные пусть собирают cерианские растения...
- Растения и животные одновременно...-заметил Свенсон.
- Неважно,-отмахнулся командир.-Главное, найти в них искомую кислоту. Боюсь, что это будет нелегко. Если витамин разложился в наших про­дуктах, то кислоты может не быть и в местных ор­ганизмах...
К вечеру стало понятно, что командир был прав. Аскорбиновая кислота в обитателях Веры не со­держалась...
- Может быть, посмотреть у “леших”,-неуверенно предложил Андрей Гуков.
- Где ты был раньше со своим предложени­ем?-сердито спросил Ярослав.-Действительно, одних “леших” мы и не проверили. Кстати, почему это никому не пришло в голову? Вы как думаете, Яшар?
- Я тоже обратил на это внимание, доктор. И, честно признаться, меня сдерживает нечто, когда думаю об анализе тканей “леших”.
- Вас удерживает предположение об их разум­ности, командир. Но ведь это не доказано. Андрей! Иди и нарви листьев с какого-нибудь “лешего”... Посмотрим, содержится ли в этих оранжевых кос­мах витамин.
- Что-то не хочется мне связываться с ними,­проговорил, переминаясь с ноги на ногу, меха­ник.-Может быть, пошлем Пашу?
- Пашу, Пашу,-проворчал Ярослав.-Твои товарищи умирают, а ты напугался этих дурацких прыгунцов. Ладно, посылай робота.
- Могу и сам,-вспыхнул Гуков.-Зря ты так, Ярослав..
Он выбежал из лаборатории, приблизился к бли­жайшему “лешему” и, сделав над собой усилие, сорвал несколько прядей нитевидных листьев. Ему показалось, что “леший” вздрогнул, и механик про­бормотал: “Прости, брат...”
Он отдал оранжевые листья Ярославу, заглянул к себе в каюту, выбрал наугад книгу, ею оказалась “Античная философия”, вышел в низкорослый лес, который образовали тут и там разбросанные “ле­шие”, нашел среди них того, чьи листья сейчас изу­чали, и уселся на мягиий ковер из лишайников и мхов.
Случайно книга раскрылась на очерке о философе Зеноне из Э,леи, и Андрей, стараясь забыться, принялся разбирать знаменитые апории Зедона, сочиненные им в защиту своего учителя и друга Парменида.
- Все существующее находится где-нибудь в пространстве,-сказал Андрей.-Это так. Но, чтобы существовать, пространство тоже должно нахо­диться где-нибудь, то есть существовать во втором пространстве. А второе-в третьем, и так до бес­конечности. Но это абсурдно. Значит, пространст­во как отдельное от вещества немыслимо. Ну и что? Как это приложить к отсутствию аскорбиновой ки­слоты на этой планете? Что ты ответишь яа это, Зенон Элеат? В твое время не возникали такие про­блемы...
Тут Андрей почувствовал присутствие в своем сознании некоей посторонней силы. Ему показалось, будто он раздвоился, одна часть сознания пытается освоить философские положения Зенона, а вторая сопротивляется этому и исподволь готовит неясные пока .возражения.
- Вот ты утверждаешь, далекий мой предок,- вслух проговорил Андрей, несколько удивляясь неизвестной доселе манере вступать в спор с античными философами.-Ты утверждаешь, что Ахилл никогда не догонит черепаху. Возможно, это и так... Только на кой леший это нужно Ахиллу, бегать за черепахами?
- Что есть “леший”? - спросили его вдруг.
Андрею показалось, что спрашивает его Крис Бранен. Очень похожи были голоса, и механику в голову не пришло, что бедный Крис мается на кой­ке в лазаретном боксе, и спрашивать его, Гукова, ни о чем не может.
- Леший-это призрак,-машинально ответил Андрей.
-Что есть “призрак”?-спросил прежний голос.
- Призрак-это то, чего нет на самом деле,­ - проворчал Андрей.- Это не по моей, механической, части...
Тут он вдруг сообразил, что отвечает неведомо кому, глянул по сторонам, потом приподнял голову и увидел, как из-за спины его заглядывает в стра­ницы “Античной философии” непривычно изогнув­шийся “леший”.
- Это ты со мной говоришь? - спросил он, за­икаясь и оторопело глядя на оранжевого собесед­ника.
Андрей уже стоял, уронив книгу, и не верил своим глазам, видя, как “леший” еще ниже склонил­ся к раскрытым страницам, будто пытаясь прочи­тать текст, потом медленно выпрямился и занял прежнее положение.
- Да, это я с тобой говорю... Вернее, это мы все вместе,-ответил “леший”.
Звуков Андрей никаких не слышал, он ощущал слова непосредственно в своем сознании.
- Что, все “лешие” сразу?
- Что есть “лешие”?-снова спросили его.
Андрей смутился.
- Ну, как оказать... Мы вас так называем, ус­ловно.
- Но ведь мы существуем реально. Мы не при­зраки...
Тогда Гуков объяснил, как и почему люди окре­стили жителей Веры, и услыхал в ответ некий авук, отдаленно похожий на человеческий смех.
- Нет, каждый из нас много мельче. То, что вы зовете “лешим”, просто-напросто только жилье для целого сообщества. Оно является единым организ­мом, состоящим из ячеек, каждая из которых об­ладает индивидуальностью. Мы едины в целом и отличны друг от друга, каждый в отдельности есть самостоятельный организм.
- Почему же вы молчали?
- Не понимаем...
- Почему не хотели вступить в контакт?
- Мы сомневались в вашей разумности...
Андрей Гуков охнул.
- А сегодня ты взял наших братьев и отнес их своим товарищам. Затем передал нам информацию, носящую философский характер.
- Я передал ваших братьев?
- Да... Мы расценивали это как обмен деле­гациями.
- Погоди, погоди,-забормотал Андрей.-Обмен... Какой обмен? Ведь мы их... Сейчас! Я сейчас вернусь!
Гуков изо всех сил бросился бежать в лабора­торию. Когда он увидел командира и врача, сидев­ших возле анализатора, его поразили их счастли­вые улыбки. Механик остановился в дверях, и рву­щиеся слова о сделанном им открытии не сумели родиться.
- Садись, Андрей,-повел рукой командир.- Мы победили цингу. Нашли-таки аскорбинку.
- Да,-заговорил Муратов,-спасли нас старые дневники. Спасибо тебе. Не начни ты читать мне про злоключения Пахтусова и его товарищей, так бы и ломали голову.
Он подвел молчавшего Андрея к лабораторному столу и принялся объяснять, что вот в этих оранжевых тельцах, которыми заполнены листья “леших”, содержится высокий процент аскорбино­вой кислоты. Теперь надо решить, в каком виде принимать людям этот с таким трудом обнаружен­ный дар планеты.
- Удачно все как получилось,-сказал Ярослав и легонько хлопнул механика по плечу.- По­сылай своих роботов. Пусть обрывают листья.
- Их нельзя обрывать,- проговорил Гуков.
- Что ты такое говоришь?!-вскрикнул Муратов.- Почему?
- Они разумны.
...Сообщение с Веры пришло в Главпланетстрой с большим опозданием и в значительной части иска­женным помехами. Было ясно: на планете случи­лось несчастье, требуется немедленная помощь. Не­сколько смутила настоятельная просьба Яшара
Алиева доставить на Веру синтезатор аскорбино­вой нислоты, но раздумывать по этому поводу ни­кто особенно не стал, и необходимое оборудование включили в список спасательного инвентаря.
Сверхсветовик “Адмирал Макаров” прибыл на два месяца раньше положенного для завершения экспедиции срока, но в живых никого из членов экс­педиции не застал.
Встретившие спасателей “лешие” не могли рассказать о причинах гибели землян. Но из дневника экспедиции стало известно, что люди решили не со­общать “лешим”, какой ценой их можно было бы спасти.
С помощью проведенных исследований в оставшееся время экспедиция Яшара Алиева установила, что аскорбиновая кислота - единственный элемент, поддерживающий существование “леших”. Эта древняя цивилизация находилась на грани полного исчезновения, ибо запасы аскорбиновой кислоты на Вере истощились.
Сами “лешие” и не подозревали, что обрекают людей на гибель, иэвлекая из их организмов и зем­ных продуктов витамин С. Они с радостью по­жертвовали бы собой, но земляне установили, что гибель нескольких сообществ-колоний приведет к необратимым изменениям во всем этом единственном разумном виде планеты.
На последнем совещании членов экспедиции, когда все были еще в здравом рассудке, врач Яро­слав Муратов сказал:
- Если исчезнем мы, человечество не понесет большого урона... Уничтожив ради собственного спасения нескольких “леших”, мы убьем разумную жизнь в этой части Вселенной. Надо ли вообще ставить этот вопрос на обсуждение, друзья?
Сами “лешие” рассказывали потом, что последним умер Андрей Гуков. До самого конца он читал разумным обитателям планеты труды античных фи­лософов и дневники полярных исследователей.
Последняя запись в дневнике, сделанная рукою Андрея Гукова, гласила: “Мне хотелось, чтобы, узнав о делах наших далеких предков, эти стран­ные существа с нечеловеческим разумом поняли, что главная особенность людей есть торжество ду­ха над слабостью тела...”

МИХАИЛ НЕМЧЕНКО
МАЛЬЧИШКИ, МАЛЬЧИШКИ...

Еще три года назад коконы обнаруживали чуть не каждую неделю, и Гусеву приходилось месяца­ми безвыездно жить на Земле. Но потом количест­во обнаружений резко пошло на убыль. За весь прошлый год было найдено всего одиннадцать ко­конов, а за три месяца нынешнего-ни одного. Гу­сев уже решил было, что на всем этом можно по­ставить точку и миссия его наконец-то завершена. Но именно в этот момент пришло сообщение о том, что на Алтае в только что раскопанной пещере об­наружен хорошо сохранившийся кокон. И, бросив все дела, Гусев опять полетел на Землю.
Сейчас он сидел в квадратном зале без окон пе­ред прозрачной камерой киберреаниматора, глядя, как тонкие, словно веточки, манипуляторы легкими, осторожными движениями снимают слой за слоем коричневую железообраз.ную массу, под которой уже начинают вырисовываться очертания человече­ского тела. Вот обнажился известково-белый, буд­то высеченный из камня локоть, вот очищается ли­цо,-и уже видно, что это мальчишка. Лобастый, еще не успевший раздаться в плечах мальчишка с курносым носом и чуть оттопыренными ушами.
Мальчишки, мальчишки, отчаянный народ... Ко­гда-то вы забирались в трюмы кораблей, отплываю­щих к неведомым берегам. Потом корабельные трюмы сменились крышами и подножками идущих на фронт поездов. Потом космическими лайнерами, куда вы тоже ве раз ухитрялись забираться. А в начале двадцать первого века вдруг вспыхнула эпидемия побегов в будущее.
Ну, эпидемия-это, пожалуй, слишком громко.
Как свидетельствуют документы того времени, во всем мире было зафиксировано около четырехсот побегов. В общем-то не так уж много-в среднем по одному беглецу на двадцать миллионов землян. Несколько десятков KOKOHOB было найдено сразу же, по горячим следам, и “путешественники во вре­мени”, лежавшие в них, были благополучно воз­вращены к жизни. Но остальные продолжали лежать где-то в потаенных гротах, пещерах, забро­шенных штольнях...
Считалось, что все они безнадежно мертвы. И лишь когда, спустя целую эпоху, удалось оживить мальчишку из случайно обнаруженного кокона, по всей Земле начались энергичные поиски с примене­нием повепшеи аппаратуры.
Да, наделали они дел, эти коконы... Хотя созда­тели их меньше всего были в этом повинны. Цель исследователей из Всемирного центра космической медицины была совершенно конкретной: найти на­дежный способ сохранения жизни и транспортиров­ки на Землю тяжело заболевших космонавтов. Тех, кого окажется невозможным излечить в звездных рейсах и на дальних планетных станциях. Именно для этого и предназначалась разработанная груп­пой химиков, врачеи и биоинженеров капсула био­консервации, прозванная потом в просторечии ко­коном.
Управляться с коконом было предельно просто. Даже опасно раненый или заболевший космонавт мог при необходимости “законсервироваться” без посторонней помощи. Для этого надо было только лечь в капсулу и нажать кнопку. Все остальное со­вершалось автоматически: и герметизация захлопнувшейся крышки, и криоинъекция, в считанные се­кунды охлаждавшая тело, и мгновенное заполнение капсулы анабиозной массой из вделанного в дно резервуара.
Эта густая клейкая коричневая масса и была главным чудом. Сколько времени считалось аксио­мой, что полностью подавить активность ферментов можно лишь при глубоком замораживании организ­ма. Но анабиоэное желе в коконе, всасываясь в кровь и пропитывая ткани, подавляло эту актив­ность и усыпляло клетки при температуре на пол­градуса выше нуля! Наперекор всем теориям ана­биоз был достигнут без вторжения в рискованную зону замораживания. Причем идеальным теплоизо­лятором являлась сама анабиозная масса.
Коконы быстро получили самое широкое распро­странение. И не только в Космосе, но и на Земле. Оказалось, что “временное небытие” помогает при лечении многих болезней, особенно у пожилых лю­дей. Возникли целые анабиозные клиники. Туда помещали и больных, надежные ср.едства для лече­ния которых вот-вот должны были появиться. Не­редко, пока завершалась разработка нового много­обещающего лекарства, такие больные ждали в ко­конах по пять-шесть лет..
Но не больше. Создатели капсулы биоконсервации опасались, что уже на седьмом году могут воз­никнуть трудности при возвращении больного к жизни. Однако нашлись ученые, не разделявшие этих опасений. Разгоралась дискуссия.
Спор шел о том, допустимо ли продлить пре­дельный срок пребывания больных в анабиозе еще на несколько лет. Но один известный биофизик, вы­ступая в дискуссионной видеопрограмме, высказал мнение, что возможности коконов вообще недооце­ниваются и что, если поместить в капсулу биоконсервация не больного, а безукоризненно здорового и, главное, молодого человека,- его, при благопри­ятных условиях, вероятно, можно будет оживить даже через много десятков лет.
Разумеется, это было всего лишь предположение, именно так оно и было всеми воспринято. Но, увы, на планете Земля проживали еще и мальчишки, бедовые и отчаянные мальчишки, бредившие фан­тастическими приключениями. Уже спустя несколько дней со складов и из клиник стали исчезать коконы...
Те, кто в старину пытался переплывать океаны на плотах и в утлых лодках, имели куда больше шансов уцелеть, чем юные безумцы, очертя голову иросавшиеся в океан времени, чтобы доплыть до сказочных чудес грядущего. Но лобастый узкопле­чий мальчишка, лежавший сейчас за прозрачной стенкой, судя по всему, был одним из тех немно­гих, кому довелось доплыть. Он еще не дышал, и веточки манипулятора счищали с его каменно за­стывшего тела остатки студенистой массы, но при­боры на пульте перед креслом Гусева уже свиде­тельствовали, что клетки начинают оживать.
Вечером воскресающий сделал первый вздох. Температура была пока на четыре градуса ниже нормальной, но сердце билось ровно, кровообраще­ние после переливания и введения гемостимулято­ров полностью восстановилось. И, убедившись, что все идет хорошо, Гусев покинул реанимационный зал, передав дежурство роботам.
Когда он пришел через три дня, камера кибер­реаниматора была задернута голубым занавесом. Мальчишка спал на низком белом ложе у стены, пушистый розовый халат оттенял бледность лица, но это было уже лицо выздоравливающего, вернув­шегося к жизни человека.
Едва Гусев подошел к своему креслу, мальчишка открыл глаза. Несколько секунд он смотрел на Гусева каким-то неосмысленным, словно невидящим взглядом - и вдруг рывком поднялся на локтях.
- Где я?..- выдохнули губы.
- Разве ты первый раз открыл глаза?
Мальчишка отрицательно покачал головой.
- Эти роботы... Кормили меня, давали лекарства, но ничего не отвечали...- Он с усилием встал со своего ложа, порывисто шагнул к Гусеву, но сделать второй шаг ему что-то помешало.
- Тут вроде стенки,-оказал Гусев.-Дальше тебе пока нельзя. Адаптация...
- Где я? - повторил мальчишка.
- Далеко от дома,- Гусев опустился в кресло, стараясь держаться подчеркнуто спокойно.- В общем, посылка получена.
- Какая посылка?
- Та, в которой ты себя послал, не спросив, правда, согласия адресата. Впрочем, и адрес был весьма туманным. Между нами говоря, посылка чуть не затерялась на почте. Но ее разыскали. И, как видишь, вскрыли.
- Но... какой сейчас год?
- Цифра тебе ничего не скажет: теперь совсем другой отсчет. А сколько лет тебе было там, в той жизни?
- Четырнадцать... в 2023-м...
- Значит, сейчас тебе в некотором роде четы­реста тридцать шесть.
- Четыреста?!-в этом восклицании, в широко раскрытых мальчишеских глазах были и востор­женное изумление, и испуг, и недоверие.
Не сводя глаз с Гусева, мальчишка молча сел на свое ложе, весь напрягшийся, разом неуловимо повзрослевший. Может быть, впервые ожгла мысль о невозвратности потерянного? Или еще не пришел в себя от этой громом грянувшей невероятной цифры?
Гусав нажал клавишу, и из прорези в пульте высунулся маленький серый диск фиксатора. Не спеша, ровным негромким голосом Гусев начал задавать вопросы. Имя? Фамилия? Место жительст­ва? Где учился? Вопросы следовали один за другим, и тихий шелест лент в диске словно подчеркивал будничность, обыденность всей этой процедуры.
- Как-то вы... странно,-с неловкой усмешкой проговорил мальчишка, воспользовавшись короткой паузой.
- Обычный распорядок,-пожал плечами Гусев.-Так опрашивают всех дезертиров.
- Кого?!.
- Ты не ослышался,- Гусев посмотрел ему прямо в глаза.-Я сказал: дезертиров. Слово, ко­нечно, не слишком благозвучное, но зато точное. Как иначе назвать тех, кто улизнул из своего вре­мени, чтобы явиться на готовенькое в фантастиче­ски всемогущее будущее?
Мальчишка молчал, низко опустив голову. Не­трудно было представить себе, что творится сейчас в его душе. Чудом перенестись через четыре столе­тия - и услышать такое... Но Гусев знал, что не имеет права поддаваться чувству жалости. Он дол­жен, обязан сказать ему все это именно сейчас. И именно вот такими обнаженными, безжалостно-же­сткими словами. Так надо. Чтобы этому курносому четырнад.цатилетяему пришельцу из прошлого лег­че было понять и принять то, что он узнает чуть позже.
- Что же тебя все-таки заставило залезть в кокон? - спросил Гусев.- Разве тебе плохо жилоcь в двадцать первом веке?
Не поднимая глаз, мальчишка покачал головой.
- Мне было хорошо. Но...-Он говорил медленно, трудно подбирая слова.-Просто очень хо­телось увидеть будущее... Тогда только что расши­фровали первую весть с Унны. О том, что через сто лет прилетит их корабль. И, когда мама погибла в экспедиции, решился...
“Как все похоже,-подумал Гусев.-Разные страны, разные судьбы-и все то же неодолимое желание заглянуть за грань...”
- Пускай я виноват... перед всеми...-в расте­рянных, по-детски беззащитных глазах мальчишки, казалось, вот-вот покажутся слезы.- Но почему вы... эти слова?.. Чтоб больней?..
- Почему? Потому что я такой же мальчишка из кокона. Только извлеченный девятью годами раньше. А теперь вот встречаю новичков... И каж­дый раз, когда говорю эти слова, я говорю их прежде всего себе.
Ответом было молчание.
А потом мальчишка задал вопрос, который за­давали на этом месте почти все:
- И вас... И нас много таких?
- Ты будешь семьдесят четвертым. Тремстам не смогли вернуть жизнь... Мы обитаем на Плуто­не. Все вместе. Полетим туда с тобой, как только окрепнешь.
- На Плутоне?!. Они не захотели, чтобы вы... чтобы мы жили на Земле?
- Нет, они приняли нас хорошо. И не хотели отпускать. Но... сначала взгляни сам.
Гусев поколдовал на пульте кнопками-и правая стена словно растаяла. И точь-в-точь как все его предшественники, мальчишка инстинктивно от­прянул от разверзшейся в двух шагах бездны.
Гусев смотрел в распахнувшиеся дали и почти осязаемо чувствовал рядом горящий, изумленно впитывающий взгляд мальчишки. Вот так же девять лет назад застыл он сам, увидев с высоты это неоглядное, прошитое голубой лентой реки прост­ранство лесов, эти белые, розовые, золотистые здания, повисшие в солнечной синеве высоко над деревьями...
- Летающий город...-зачарованно пробормотал мальчишка.-И дом, где мы, он-тоже?
Вместо ответа Гусев пробежал пальцами по кнопкам, и одно из зданий разом приблизилось, будто оказавшись под огромным увеличительным стеклом. Стали видны уходящие к земле круглые опоры из какого-то полупрозрачного синеватого ма­териала, плавные изгибы стен, опоясанных широки­ми, оплетенными зеленью галереями.
Вот, раздвинув листья, к парапету подошла вы­сокая девушка в голубом костюме. Постояла и, не­ощутимо легким движением перемахнув через барь­ер, нырнула в воздух. Не было ни крыльев, ни ап­парата за спиной-просто, раскинув руки, без малейшего усилия плыла над лесами темноволосая девушка в голубом. Но Гусев знал, что не это ка­жется сейчас мальчишке самым удивительным.
Самым удивительным было лицо. Возникшее перед ними крупным планом тонкое красивое де­вичье лицо, выражение которого все время неуло­вимо менялось. То оно улыбалось, то становилось задумчиво сосредоточенным, вслушивающимся во что-то, то вдруг в широко распахнутых глазах мель­кало недоумение, брови поднимались, а через се­кунду снова трогала чуть шевелившиеся губы улыбка, и глаза лучились радостью. Столько оттенков чувств выражала каждая черточка этого лица, так чутко и раскованно отражалось на нем любое танчайшее душевное движение, что было даже как-то неловко на него смотреть-будто подглядыва­ешь за чем-то сокровенным... И невольно думалось: какими, наверно, напряженными и застывшими по­казались бы сейчас рядом с этим отточенным до такого трепетного совершенства лицом-даже самые выразительные лица людей, живших всего че­тыре века назад.
- Точно разговаривает сама с собой...-почему-то полушепотом проговорил мальчишка.
- Не с собой,-отрицательно покачал головой
Гусев.- С кем-то. Мыслесвязь для них так же обы­денна, как в нашем с тобой детстве телебраслеты. Но нам это недоступно. Да и не только это... По­нимаешь, этому нельзя научиться: вся психика дол­жна стать иной. И вообще тебе надо с самого начала...
Он не договорил. Лицо девушки внезапно иска­зилось болью. Встревоженно глянув вниз, она ста­ла быстро спускаться. Не прошло и минуты, как го­лубая фигурка скрылась за деревьями. А вслед за ней, стремительно ныряя с галерей, уже неслись к земле еще несколько фигур.
Мальчишка вопросительно посмотрел на Гусева.
- Видимо, кто-то нуждается B помощи.- Гусев выключил обзор, и стена снова стала непрони­цаемой.-Они узнают об этом без слов и сигналов. Просто чувствуют чужую боль, как свою. Если ко­му-то плохо, те, кто вблизи, не могут думать ни о чем другом. А мы... Мы чувствуем себя в этом муд­ром и тесно сроднившемся мире глухими, недале­кими и толстокожими чужаками. И именно потому попросились на Плутон. Жить там нелегко. Но зато мы не ощущаем себя иждивенцами. Работаем вместе с другими добровольцами на рудниках и плантациях кристаллов, и нам легче от мысли, что мы-на переднем крае. Наверное, настанет время, когда мы научимся понимать этот мир и войдем в него, как равные. А пока....
Гусев помолчал и поднялся с кресла.
- В общем, отдыхай и набирайся сил. Завтра я покажу тебе город. А дней через пять - полетим на Плутон.

МИХАИЛ КЛИМЕНКО
ИНОЙ ЦВЕТ
ЦВЕТНАЯ КЛЯКСА

Утренний час пик.
Автобус полон под завязку. Я втискиваюсь между спинкой сидения и кассой. Гляжу в окно поверх какой-то широкополой шляпы.
Автобус проезжал как раз мимо пристани, когда за окном я снова увидел ту золотисто-лимон­ную девушку. До чугунного парапета, вдоль ко­торого она шла в сторону причала, было метров двести, но я сразу узнал ее. И сегодня вся она све­тилась неправдоподобно чистым золотисто-зеленым пламенем! Конечно же, это она-та, которая вчера вечером, проходя мимо игравших на пляже волей­болистов, так странно глядела на меня: пристально и в то же время поразительно равнодушно.
Дверь еще открыта. Я отчаянно пытаюсь проб­раться к выходу. Но звякает одна половинка двери, кто-то там поворачивается, помогает закрыться другой. Пассажиры слегка удивлены моим неожи­данным рывком.
За спиной какой-то шутник требует моего вни­мания:
- Костя!.. Эй, Дымкин, это еще не фабрика. Остановка “Институт”!-и смеется... Вроде бы на­мекает, что я в прошлом году не прошел по кон­курсу.
Я не оглядываюсь.
И невольно, в сотый раз, начинаю вспоминать и размышлять о недавнем событии.
Перед тем как едва не произошла трагедия, над деревней пронеслась гроза с сильнейшим ветром, с оглушительными раскатами грома. Потом стало ти­хо, быстро вышло полуденное солнце и осветило мокрый высокий лес за рекой. А над лесом, перед занавесом темно-лазуровой тучи, появилась яркая близкая радуга...
С той самой минуты и возникло в моем зрении удивительное отклонение. Я видел все как н преж­де, но с той лишь как будто бы незначительной разницей, что дома, вода, доски, машины, облака, камни и все прочее неживое казалось мне белым, черным и серым. Как в черно-белом фильме или на обыкновенной фотографии. А вот люди вместе с их одеждой, деревья, трава, животные и птицы бы­ли какого-то одного и того же цвета, и что самое поразительное-цвет этот был мне совершенно неизвестен. Я его никогда в жизни не видел и до сих пор не знаю, с чем его можно сравнить. Меня преследовало желание всем рассказать об этом бе­зымянном цвете, но в то же время я прекрасно по­нимал, что бессилен это сделать. Цвет был светлым и чистым, очень насыщенным. Загадочный тау-цвет (как я его про себя назвал) был и не жел­тым, и не зеленым, и не синим, и не красным. Про­сто какая-то чистая и светлая смесь цветов...
На четвертый или пятый день я заметил, что во всем, что светилось тау-цветом, я начал улавли­вать, пусть и очень слабые, оттенки естественных цветов-как будто тот или иной живой объект был подсвечен цветным фонарем или окутан легчайшей дымкой. Но моя радость была преждевременной. В воскресенье вечером на пляже я, к ужасу своему, увидел и понял, что это какие-то не те цве­та. Что все это значило-пока что я понятия не имел. И вот вчера, когда начала спадать жара, на пляже появилась та девушка-как золотисто-зеленое пламя под серым небом. Она была единствен­ным золотисто-зеленым пятном среди тау-цветных деревьев и множества отдыхающих такого же цвета.
Я как раз играл в волейбол-и остановился, как вкопанный, когда вдруг увидел этот золотисто-­зеленый горящий силуэт. Проходя мимо, она совер­шенно равнодушно и в то же время пристально дол­го глядела на меня. Стало вдруг темней. Может быть, просто солнце зашло за облако... Ничего не понимая, я под смех стоявших вокруг площадки ребят торчал с мячом в руках и смотрел на нее...
Кажется, она училась в седьмом классе, когда я-в девятом. Как она изменилась, повзрослела!
Золотисто-зеленым в девушке было все-и лицо, и руки, и платье, и даже сандалии. Чем дольше я на нее глядел, тем темнее становилось вокруг, а этот самый тау-цвет стал прозрачнее, как бы неза­метней. Скоро она стала золотисто-лимонной и ис­чезла среди деревьев...
Так незнаемый цвет утратил то неопределенное значение, которое меня тревожило и тяготило, и стал восприниматься как нейтральный фон.

В моей цветослепоте все было непонятно. Я сно­ва с беспокойством подумал о своем здоровье: те­перь меня меньше волновала сама аномалия цве­тозрения-за этим скрывалось что-то поважней...
После отпуска я вышел на работу в среду, на второй день после того происшествия в деревне. Три дня кое-как проработал, но диковинная слепо­та не только не проходила, а приобретала все более странные формы.
Цветотонировщиком я больше работать не мог. Колориметрист, вся трудовая деятельность которого связана с цветом, различающий лишь белое, чер­ное, серое, да еще какой-то “тау-цвет” - в этом бы­ло что-то трагикомическое.
Я ехал на фaбpикy, чтоб сегодня же, в поне­дельник, уволиться или перейти на другую работу.
Наконец-то автобус останавливается. Здесь выходят почти все. Дальше еще две остановки - и конечная. Около фабрики шофер постоит чуть по­дольше, и пока загалдевшие пассажиры выходят, он, как .всегда, по репродуктору объявляет:
- “Фабрика ЭФОТ”. Билеты на пол просьба не бросать...-и закуривает, это я вижу, проходя перед автобусом.
То, что это фабрика, и без него все знают. И правильней было бы сказать: “Остановка ЭФОТ”,­потому что ЭФОТ-это и значит “Эксперименталь­ная фабрика особых тканей”. И никакого отноше­ния к фотографии, как думают многие, это назва­ние не имеет. Теперь официально оно звучит ина­че-”Экспериментальная художественная фабрика праздничных и особых тканей”. Но все привыкли к короткому старому слову и никого уж не пе­реучишь.
С заявлением об увольнении мне надо было зай­ти к директору.
Во дворе фабрики через траншею был перекинут узкий мостик, сколоченный из свежих досок. Недалеко справа, над этой же глубокой траншеей с выброшенным на стороны темно-серым грунтом, над новыми водопроводными трубами был пере­кинут другой такой же мостик. По одному люди шли в одну сторону, по другому - обратно.
И вдруг за тем мостиком, в дальней стороне двора, куда только что вдоль высокого забора, гре­мя пустыми флягами, укатил грузовик, я увидел яркое цветное пятно-нечто слепящее фиолетово-­розовое...
Там, под развесистыми тау-цветными кустами акаций и кленов, у кучи выброшенного грунта стояли трое. Двое из них были цвета тау и почти сли­вались с такого же цвета деревьями и травой. Я бы на них и внимания не обратил. Но вот третий среди нейтрального, безразличного для меня тау-цвета на фоне черно-серого грунта светился яркой сире­нeво-фиолетовой кляксой.
Я стоял на мостике, словно коряга на быстрине. Люди спешили. Кто выражал недовольство, кто шутил: “Ну, приятель, нашел где досыпать!.. Толь­ко подушку где-то потерял!..”
Я боялся, что далекое пятно вдруг расплывется и тогда я не смогу узнать, кто там из троих и поче­му такого яркого фиолетового цвета. Не отрывая от кляксы взгляда, я сошел с мостика я побежал по правой стороне траншеи. И чем ближе к ним под­бегал, тем интенсивней становился цвет того чело­века.
Запыхавшись, я взлетел и остановился на куче высохшего грунта. Трое мужчин стояли на краю большой квадратной ямы и не спеша обсуждали ка­кой-то вопрос, похоже, касающийся прокладки труб, которые из этой ямы расходились по разным на­правлениям. Все трое с удивлением повернулись ко м.не. Один из них был директор фабрики Павел Иванович. Другой-мой тезка, Костя-автогенщик, мужчина средних лет. Он был в брезентовой робе, стоял с горелкой в руках, от которой к баллонам тянулись черные шланги.
А этот, третий, в длинном фиолетово-сиреневом китайском макинтоше, стоявший на разлапистой задвижке на краю ямы, был не кто иной, как Ни­готкав, замдиректора по хозяйственной части. И не только его длиннющий макинтош вызывающе пере­ливался сиреневыми разводами, но и руки, лицо, туфли-все излучало ядовитую розовато-фиолетовую гамму.
- Ну, что, товарищ Ниготков?! - не глядя под ноги, соскальзывая с сухих комьев, громко спросил я его. А сам продолжал взбираться по склону се­рой глиняной кучи.- Как дела? Как самочувствие?.. Ничего такого, Демид Велимирович, не чувствуете у себя за спиной? И никакого такого беспокойства нету, а?..
Все трое снизу, с края ямы, молча, в недоуменииглядели на меня.
С коротким кузовом территориальный грузовичок пропылил между забором и траншеей в сторо­ну проходной. В красильный цех повезли фляги с краской...
-- В чем дело, товарищ Дымкин? - так и не опустив удивленно поднятых мохнатых бровей, спросил меня директор, когда грузовик проехал и стало тихо.
- В чем дело, говорите?..- с несвойственной мне дерзостью переспросил я его и ткнул пальцем в сторону Ниготкова.- В шляпе дело! Вот в этой... Посмотрите на него!
- Он что?..- тихо спросил Ниготков директо­ра.-Видно, из драмкружка парень?..
Ярко-сиреневый, весь в фиолетовых и розовых разводах Ниготков сел на задвижку и, чуть скло­нившись, стал внимательно разглядывать перепле­тение труб в яме.
Если не считать, что нейтрального цвета тау были деревья да директор с Костей-автогенщи­ком,-все остальное вокруг было белое, черное .и серое. И лишь один Ниготков тут такой цветной. Этакий багровый фурункул или, может, кочан цветной капусты сидит на краю ямы и разглядыва­ет трубы! Я сразу заметил, что от моих слов вся его папугайсви-сиреневая расцветка подернулась тенями, омрачилась сливяно-сизыми подтеками...
Он вдруг поднялся. Стоял, топтался в ярко-си­реневом длинном своем пыльнике, в начищенных, зловеще поблескивающих черно-шурпурных туф­лях. На голове его, слегка набекрень, сидела гряз­но-фиолетовая шляпа. Его лицо теперь было с на­сыщенным синевато-металлическим оттенком. Такого же цвета, были и его руки.
Директор глядел на меня, я-на Ниготкова.
Конечно, я был чересчур взволнован и не отдавал себе отчета, что веду себя не очень-то разум­но. Они и представить себе не могли, что я вижу, а тем более, почему фиолетовый цвет, эта клякса Ниготков, до такой степени вывел меня из равно­весия. Не могли же они знать о том происшествии в деревне, когда огромная фиолетово-сиреневая свинья едва-едва не натворила беды?
Костя-бензорезчик, не обращая на нас внимания, открыл краник горелки. Из горелки струйкой полился на железный лист керосин. Костя чиркнул спичку-вспыхнуло, зашипело широкое бесцветное пламя.
- Ничего такого,-стараясь перекричать шипение вырывавшегося из горелки пламени, громко спросил я Ниготкова,-ничего такого не можете, товарищ Ниготков, вспомнить про свои проделки, про свою двойную жизнь?
- Константин Дымкин, стыдитесь!-закричал на меня директор.-Имейте в виду, за опоздание, за недозволенное поведение B рабочее время полу­чите выговор. Вам ясно? Идите! А за оскорбление Дномида Велимировича ответите сполна.
Я слушал директора, кивал головой, а сам не отрывал глаз от Ниготкова. Когда я сказал о про­делках и о двойной жизни, его лицо стало таким же пурпурно-черным, какими были его зловеще побле­скивающие туфли.
- Посмотрите, какое у него лицо! - сказал я.­ - Посмотрите, что происходит с этим фиолетовым че­ловеком! А потом говорите.
- Что значит фиолетовый?!. Вам дурно, Диомид Велимирович?-участливо спросил Ниготкова директор.- Что с вами?
- Все-таки это такое оскорбление, Павел Ива­нович,-садясь на разлапистую задвижку, качая головой, проговорил Ниготков. Фиолетовым плат­ком он вытер черно-пурпурный взмокший лоб.- Да, мне действительно стало дурно... Потому что вот такие наскоки молодых хулиганов меня всег­да пугали. Своей необузданностью, недомыслием!..
Костя-автогенщик погасил тонкое, словно свеч­ное, отлаженное пламя. Горелка хлопнула, чуть за­.дымила. Костя из ямы уставился на нас, улыбчиво глядя то на меня, то на директора и Ниготкова.
- Имейте в виду, Дымкин,-очень строго сказал директор,- вызовем специально врача и про­верим вас на трезвость. А там посмотрим.
Мне и самому стало как-то неприятно: с чего это налетел вдруг на человека? Какие-то там ассо­циации? Ну и что из этого?..
Горячка слетела с меня и я, пристыженный, по­быстрее ушел.

ФЕНОМЕН РАДУГИ

В нашей мастерской все, кроме меня и Эммы Лукониной, уже приступали к работе.
- Здравствуйте,-сказал я угрюмо, зная, что сюда я пришел, можно сказать, в последний раз, во всяком случае, на работу в последний раз.
- А, привет, привет! -бодрым “трам-пам-пам” громче всех приветствовал меня длинный Борис Дилакторский. Он стоял на стуле и стаскивал со шкафа “гарнитур” (лист с девятью глубокими ячей­ками для смешивания красок).-Ну, как дела? А что, собственно, происходит? А, Костя?.. Хмурь ка­кая-то, вот-вот дождик капнет?
- Увольняюсь я...
Борис с “гарнитуром” спрыгнул со стула, с пре­увеличенным удивлением поднял брови.
- Внезапная женитьба?.. A может быть, на Новую Землю едем? А, дед?
- Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ни­готковым ничего такого не замечали?
Вадим Мильчин поднял к ушам плечи и энергично замотал головой:
- Не знаю... Что-то не замечал я... А вообще-­то надо подумать.
- Ниготков,-оказал я,-или необычный, или опасный, или какой-то странный человек.
- Серьезно?-страшно удивился Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и задумал­ся.- Вот бы никогда не подумал!..
- Да что с тобой? - серьезно спросил меня Борис.-Из-за Ниготкова, что ли? А что он тебе, Ниготков-то?
- Если очень коротко,- сказал я,- этот Ниготков, весь фиолетовый. Так я теперь вижу. Понимаете?..
- То есть?..-нахмурился Борис.- Как видишь?
- То есть,-равнодушно проговорил я,-все люди, ну, там еще деревья, птицы.... цвета тау, а все остальное вокруг, как в черно-белом фильме: ­черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-­розовый. Один!.. Вместе со всеми своими одеждами.
- Не понял!-нахмурился Борис.-О каких деревьях цвета тау ты загибаешь? В каком фильме ты их видел?
- Я говорю, как в фильме,-черно-белом... Понимаете, заболел я!..-как-то вдруг излишне гром­ко, с обидой в голосе, сказал я.-Что-то со зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня, ребята. Черт знает что происходит. Цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До сегодняшнего дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там...
- Стоп! -скорее себя, чем меня, остановил Бо­рис.-А Ниготков? Он фиолетовый, так? Почему же?
- Не знаю... Да, он фиолетовый.
Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина.
- Ой, ну как только суббота и воскресенье - не соберешься. Здравствуйте!
- Абсолютная цветослепота?..-обхватив ладонью подбородок, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин.- Нет, постой... Подожди, подожди! То есть как это-полная цветослепота? Ты же колориметристом-тонировщиком работаешь, ты ж цветотонировщик, Костя! Поговаривают: тебя цветокорректором пора поставить!
- Извини, Вадим, что я все еще цветотониров­щиком работаю. Извините, ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет.
- По-моему,-вздохнув, сказал Борис,-дальтонизм по наследству достается. А у тебя что-то...
- У меня не дальтонизм, а полная цветослепота. Все вижу, как в черно-белом фильме, ну, как на обычной фотографии... Только вот люди и растения цвета тау. А Ниготков фиолетовый. Ну, еще одна девушка. Она другого цвета... А вы все - цвета тау.
Я сбивчиво минут десять пытался им хотя бы приблизительно объяснить суть цветового тона это­го загадочного цвета.
- Слушай, Борис!-смеясь, сказал вдруг Вадим,-по-моему, он нам заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое в химии-таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например, искусственные витамины и естественные. Слово таутомерия происходит от греческого “тауто”-”тот же самый”. То же самое что-то у Кости и с его тау-цветом! Выдумал же: ви­дит цвет, какого другие и не знают!
- А давно стряслось-то у тебя это, старик? ­- сочувственно спросил меня Борис.
- Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая гроза...
В отдел быстро вошел директор.
- Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает,-директор осуждающе покачал головой.
Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, смело взглянув на директора, Борис Ди­лакторский сказал:
- Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не дальтонизм, а полная цветослепота.
- И надо сначала разобраться во всем,-выкрикнул Вадим,-а потом уж!..
- Ну, Костя!-сердито сказала Луконина,- ну ты-то хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в деревне у него началась эта цветослепота из-за семьи.
- Так ты, Дымкин, женат? - удивился директор.
- Не из-за семьи,-резко возразил я,-а из-за свиньи! И вообще я увольняюсь... Не могу рабо­тать.
- Вы, Дымкин, не могли бы зайти ко мне в по­ловине шестого? Прямо после художественного со­вета?
- Конечно, могу.
- Пожалуйста! А то ведь нам с вами на общем собрании, кажется, ответ придется держать. Мне как директору, а вам...
- Ну что ж, Павел Иванович,-сказал я.-Ответ так ответ.
- Все знаете,-подымаясь, спросил директор,- что сегодня художественный совет будет не в три тридцать, как обычно, а в половине пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я вас жду. Воз­можно, и Диомид Велимирович будет. Тогда и по­ставим все точки над “и”.
Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали меня о подробностях то­го деревенского происшествия, старались сразу все понять, думали, что это так просто. Я кое-как, ко­ротко и сумбурно, отвечал на их вопросы. Не очень­то хотелось рассказывать обо всем этом...
Мне надо было представить на художественный совет три хроматически тонированных варианта.
Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу-я сам закончить ее уже не мог. Я делал только то, что не требовало способности различать, оценивать цвета. Так что к началу художественно­го совета все работы наша группа подготовить ус­пела.
В половине пятого мы с рулонами отправились, как мы обычно говорили, “к большому эллипсному столу”, а то и просто “к эллипсу”.
Первым с обоснованием, с развернутым профес­сиональным толкованием нашего художественного замысла выступил Борис. В конце своего выступле­ния он высказал сожаление, что сделать чистовой вариант лучше группе не удалось, “потому что Кон­стантин Дымкин, наш лучший колориметрист-тони­ровщик, был в отпуске, а вернувшись, не смог всей работе придать блеск из-за того, что во время от­пуска с ним случилось несчастье...”
На обсуждении наша работа, как было очевидно, признавалась более чем удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали много ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым значительно улучшить наше произведение.
Потом слово взял старший колориметрпст фабрики Степан Егорович Дашкевич.
- Товарищи, я должен напомнить,-начал этот толстячок своей скороговоркой,- о том, какое ре­шающее значение имеет предметно-смысловая сторо­на цвета в декоре. Чтобы дать оценку цветовой ком­позиции, выявить цветовую гармонию...
Я сидел не за огромным эллипсным столом, а у стены, противоположной той, где была дверь. И, признаться, далек был от того, чтоб с большим вни­манием слушать Дашкевича.
Подняв лицо, я неожиданно среди сплошь черно­бело-серого интерьера увидал фиолетовo-POзoвoe яркое пятно. Клякса!
У противоположной стены, далеко в углу, стараясь быть неприметным, одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о колени, он глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лы­сый фиолетовый череп сиял, словно некий прожек­тор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был на некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с удивлением уви­дел, что мои руки стали изумрудными, словно их только что окунули в жидкие зеленые чернила, то­гда как все вокруг было в черно-белой, серой гамме (конечно, кроме Ниготкова). Однако и в других ме­стах в зале произошли изменения, которые свиде­тельствовали об особенностях моего зрения.
Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда делясь мнением друг с дру­гом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал о каком-то американском владельце ресторана, ко­торый весь интерьер своего заведения выкрасил в кровяно-красный цвет. И что же? Это подтолкнуло посетителей к спешке, и оборот значительно увели­чился. Но неизвестно, не сократилась ли в дальней­шем посещаемость ресторана?!. Потом Дашкевич что-то говорил о том, как в каком-то кафе в экспе­риментальных целях неожиданно сменили цвет ос­вещения и сельдерей стал розовым, бифштекс-се­роватым, молоко - кровавым, рыба - багровой, са­лат-грязно-голубым; естественно, что разговоры и смех у посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту...
Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скоро­говоркой. И я видел, что все присутствующие слу­шали рассказчика с интересом и вниманием и имен­но поэтому почти все-человек тридцать-подер­нулись легким флером, словно каждый был окутан нежно-салатной дымкой.
Теперь мне кое-что становилось понятным: при­сутствующие находились в хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый нейтральный цвет тау излучали едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-­три человека были покрыты смарагдовой дымкой, один - яблочно-зеленой, двое - фисташковой. А од­на женщина была цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол, потолок, весь интерьер были бело­го, черного и чисто серого цветов. Картина перед моими глазами была совершенно невероятная. Я ви­дел, как Ниготков, не меняя позы, поднял свое одут­ловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня. Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?
Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил:
- Какого цвета мои руки?
- Что?
- Мои руки какого цвета?-Я выставил перед ним свои руки.
- Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.
- А Ниготков? Какого он цвета? Вон он, в углу...
- Всякие там у него цвета. Сам он... ну, обычно­го. Пиджак зеленый, галстук желтый, рубашка бе­жевого, брюки, по-моему, синие...
- Все ясно,-сказал я и выпрямился.
Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо мне.
Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро и сильно водил по ней чувствительным пальцем, и звук метался по всем октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного зву­чания более или менее ритмично тренькала какая­то прозрачная капель...
Вся фигура Эммы подернулась легким оранжеватым флером.
- ...поэтому вы, Герман Петрович,-обрушивала она свои сердитые слова на главного инжене­ра,-так и считаете. А по-моему, потому-то ничего странного и нет в том, что именно наш лучший ко­лориметрист-тонировщик и заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним... что он очень чув­ствителен к цвету, работает... он работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не будет... не произойдет... для вас цвет не имеет решающего значения... А вот у Кости Дымкина... Как, Костя?.. говорил заболева­ние... ты... и она тогда... нам...
То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого плавающего звука до меня долетали не все ее слова-не знаю почему, но речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем перестал ее слышать.
Я сел прямо. Эмма двигала губами, открывала рот-что-то говорила мне, что-то спрашивала, ноя ее не слышал. В то время как шум в зале-негром­кие голоса, шепот, как кто-то двинул по полу сту­лом, шелест бумаги-я слышал хорошо.
Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натя­нутая струна неистовствовала и плакала. Я еще ни­чего толком не понимал. А на фоне этого струнного плача, может быть, в такт моим собственным сер­дечным ударам часто позванивала прозрачная ка­пель. И вместе с этой капелью в нос мне ударил не­переносимый запах искромсанной свежей карто­фельной ботвы-запах, какой бывает после силь­нейшего градобития...
Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.
Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.
Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:
- Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..
- Да нет! Что вы,-улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко сказал я.-Просто я ее не слышу!..
- Кого, Дымкин? Кого не слышишь?
- Эмму Луконину.
- Эмму Луконину? А меня слышишь?
- Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно плачет и капельки дзинькают,-улыбнувшись, полушутливо сказал я.
- Капельки дзинькают?.. Струна плачет...-не­определенно проговорил директор и снова сел. Он наклонился к главному инженеру и что-то стал ему говорить, и Герман Петрович часто и охотно заки­вал головой.
Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.
Поднялась со своего места и стала что-то гово­рить Эмма Луконина. Все повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила. Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее слова.
- Да он же не слышит тебя!-не выдержал, перебил Эмму Борис.
- Переведи...-улыбнувшись, попросил я его.
Борис негромко сказал мне:
- Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя рассказать, как и что про­изошло там с тобой, в деревне...
- Полная, абсолютная цветослепота,-отчетливо произнес я.- Был я у врача в поликлинике, боль­ничный есть... Предварительный диагноз: ахрома­зия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно.
Эмма возбужденно что-то начала говорить главному инженеру.
Выслушав ее, Герман Петрович сказал:
- Луконина, никто ведь этого не утверждал. Я только удивился, что случилось это именно с цвето­тонировщиком. А?.. Да, странно как-то. И всем из­вестно, что Константин Дымкин работает хорошо. Что?.. Нет, заключений никто не высказывал. Есть на то медики-они и разберутся. Константин Дымкин, вы меня слышите?
- Да, слышу.
- Как это у вас там все случилось? Расскажите, пожалуйста. Коротко только!
Я встал. Гремя стульями, все повернулись ко мне, сели поудобней.
- Все произошло за несколько секунд...-сказал я.- Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в деревне. Как-то в полдень разрази­лась сильнейшая гроза. Когда она кончилась, я вы­шел во двор. Стоял и глядел на огромную темно­лазурную тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с груд­ным ребенком... На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес. А над рекой прямо перед лесом висела огромная радуга. Я стоял во дворе и глядел на близкую радугу... Пахло картофельной ботвой, побитой градом...
- Это не так существенно,-перебил меня глав­ный инженер.- И вдруг вы перестали видеть раду­гу. Не так ли? -улыбнувшись, спросил он меня.­ - Рассказывайте дальше.
Я молчал. В зале было тихо.
- Не так,- сказал я.- И вдруг из зала исчез Ниготков.
Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в отсутствии Ниготкова. Кто­то на пол уронил книгу, какая-то женщина сдер­жанно засмеялась.
- Он вам, Диомид Велимирович, нужен? - спросил меня инженер.
- Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу,- продолжал я свой короткий рассказ.- Высокая ко­ляска стояла на изумрудной мокрой траве. Ребенок был закутан в ослепительно белые простыни и спал.
- Ваш рассказ,-покашляв, извинительно прочистив горло, сказал главный инженер,-сильно растянут. В нем многовато воды.
- Да,-кивнув головой, согласился я,-дело-то было после грозы. Когда я услышал крик ребенка... Вы не представляете, сколько в его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута. Кокон белых простыней по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная бе­лая свинья. Старалась простыни размотать. Она бы­ла большая, как белый полярный медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить ви­лы, но их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил пнул ее. Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне оплывшим рылом. Сверкнув бесцветными глазками, она так обдуманно и злобно огрызнулась, что я ис­пытал огромное потрясение, осознав вдруг свое бес­силие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не помню... Я просто нагнулся и осторожно под­нял ребенка на руки... Я увидел, что только что бесцветные, склеротические глазки свиньи-теперь чернильно-сиреневого цвета, а сама свинья была не белой, а розовато-фиолетовой. Вот тут-то, Герман Петрович,-сказал я инженеру,-я и не увидел ра­дуги, хотя искал ее и, по глупости, хотел показать орущему ребенку. В то мгновение и произошла пе­рекодировка, трансформация моего цветовосприя­тия... Держа плачущего ребенка на руках, я почти все вокруг видел в белом и черном цветах. Да, почти все... Меня поразило другое: я увидел, что лицо ре­бенка было какого-то странного, совершенно неиз­вестного мне цвета. Такого же потрясающего цвета были деревья в огороде, все еще влажная от дождя трава, лес за рекой, пролетевшая птица, выбежавшая из дому сестра... Я потом назвал этот цвет “тау”... И только свинья была фиолетовой...
- Ну, все ясно,-нетерпеливо прервал меня главный инженер.- Это уже дело специалистов...
Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого.
Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в кармане. Все пока что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на худсовете, что вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов, я понял, почему это произошло: я был очень заин­тересован в том, как и что она говорит в мою защи­ту,-что и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо оправдываться, тем более, когда тебя не очень-то понимают. И тогда бывает очень важно, что о тебе скажут другие. А раз меня, мою психику (как я узнал позже) в то время то и дело одолевала эта самая парадоксальная фаза, то и произошло прямо противоположное тому, что мне хотелось. Что-то вроде отрицательной ин­дукции. Бывает же, что человек в момент напря­женного эмоционального состояния на месте солнца видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека...
Минут через двадцать около малолюдного туннеля под железнодорожными путями меня догнал Ниготков.
- Константин... Костя!-окликнул он меня.
Я оглянулся и остановился. Подняв руку, Нигот­ков приветственно помахивал сливяно-пурпурными пальцами.
Вся его одежда была темно-прозрачного, розова­то-фиолетового цвета. Лицо и руки, под стать по­блескивающим туфлям, лоснились сливяно-черными отливами, а глаза были светло-пепельные, почти бесцветные. Довольяо жуткий вид.
- Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!..-дружески улыбнувшись, показав бледно-сиреневые зубы в об­рамлении фиолетовых губ, коротко, утвердительно сказал он. И после молчания, нервно посмеиваясь, продолжал:-А молодец все-таки, честное слово! Едва из меня дух вон не выпустил и пальцев не за­пачкал. Молодец, далеко пойдешь!..
- Извините, Демид Велимирович, я никаких таких целей не преследовал. Показалось что-то. Сор­вался. Глупо получилось. Извините!
Мы вошли в гулкий туннель.
- Ты сам меня, Костя, прости, но когда передо мной извиняются - не люблю! Не хочу унижать че­ловека. Не люблю, когда человек унижается.
- Да какое это унижение, Демид Велимирович! Это просто желание исправить ошибку.
- Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем не ошибается. А то без конца ошибаться да изви­няться-это и конца всему не видно. В жизни каж­дого человека, Костя,- назидательно, очень ласко­вым голосом заговорил он,- бывают ошибки. И луч­ше всего, если одна... А вообще-то ты прав, верно: что миндальничать! - вдруг переменил он тон.- Раз человек заслуживает-в гроб его, пусть поги­бает.
- Да разве вы, Демид Велимирович, этого за­служиваете!
- Не знаю. Ты, конечно, знаешь, раз берешь на себя смелость решать-кому жить, а кому поми­рать,-сказал он разобиженно.
Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситу­ация-что я уловил в нем какой-то там цвет... И он осторожно, аккуратно, как кобра, зондировал не­что малопонятное ему. То заигрывал, то вроде бы дулся, лишь бы разжалобить меня. Уж так ему хо­телось, чтоб я тут, фигурально говоря, раскаялся, во всем признался и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он всеми силами выго­варивал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе расположение к нему. Видно было, что те­перь его больше всего волнует, что я о нем знаю,
- Вы, товарищ Ниготков,-сказал я, когда мы вышли из гулкого туннеля,- все немного преувели­чиваете. Передергивать-то не надо: “жить-поми­рать...”
- Ну, ладно,-примирительно сказал он.-А ты чо это утром налетел?.. Тебе на ту сторону? Пой­дем! У тебя и со слухом что-то?..
- Иногда людей не слышу: одних слышу, а дру­гих-нет. И струна плачет...
- Ай-я-я!.. Ну надо же! Вот несчастье-то какое. Струну слышишь, а людей не всех...-причитал он и шел, низко наклонив голову, то и дело впадая в за­думчивость, словно считал булыжники мостовой.- Такой молодой-и на тебе, нервы! Вот ведь как... Цивилизация, как же! Пластмасса, хромосома...Ну, а я какого цвета, а?
- Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все черное и белое вокруг. Все бес­цветное.
В настойчивом, будто бы праздном любопытстве Ниготкова сквозило беспокойство, вызванное ут­ренним инцидентом. Из-за меня могла открыться какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков прятал свою вину... Какую? Этого я не знал.
Я мог ему сказать правду: какого он цвета. Мог расписать во всех тонах и полутонах - ведь я знал, что такое цвет. Я никогда не лгал. Не собирался лгать и Ниготкову. Но с какой стати я должен был отвечать на его вопросы?
Я не сказал ему правды, но, по сути дела, и не солгал: с точки зрения тактики своего поведения я просто дезинформировал его, а с точки зрения стра­тегии жизни просто не ответил на его вопрос. Ис­поведоваться не обязан. А если Ниготкову невтер­пеж знать, какого он цвета,- пусть посмотрит на свои руки. Не видит- пусть вспомнит. Я вас, Демид Велимирович, не красил... Утром я проявил такую непосредственность и прямодушие! - и наломал дров. И до тех пор, пока мне в этом странном цветоведении хоть что-либо не станет ясно, нельзя бездумно разбрасываться оцен­ками, спешить.
- А утром?..- словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков наше молчание.-Утром, го­воришь, я как клякса чернильная был?
- Утром цвета еще путались у меня перед гла­зами, а с обеда все стало белым и черным.
- Как снег и уголь?
- Да, примерно.
- Кто тебя знает...-вздохнул он.-Может, ты завтра, шалый, еще не то отчубучишь,-и кисло улыбнулся.-Лечиться тебе, Костя, надо. Не затя­гивай только болезнь. Если нужны связи с ме­дициной, скажи, я помогу. Когда-то тоже врачевал. Правда, по ветеринарно-санитарной части. А обо мне, Костя, ты плохо не должен думать. Зря ты! Знаешь, по натуре я все-таки тоже человек добро­детельных кровей. Так насчет медицины помочь? Только одно твое слово и...
- Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать направление или в какой-нибудь научно-­исследовательский офтальмологический институт или в Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца.
- А, ну смотри. Вон вы куда замахнулись! Прощай, Костя. Не унывай только. Если что - в лю­бой час помогу. Духом не падай!
Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фи­олетовую руку.
Выделяясь яркой сиреневой кляксой среди про­хожих, он быстро уходил вверх по улице.

СТРАННАЯ ПАЛИТРА

Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира, привык довольно легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки глав­ным в жизни человека не является.
Как ни медленно происходили в моем зрении из­менения, улучшение все-таки наступило: на фоне нейтрального цвета тау я уже способен был разли­чать характерные, отличительные цвета живых су­ществ-людей, растений, животных, птиц и насе­комых.
Например, едва уловимый цвет почти всех людей, вместе с их одеждами, находился в зеленора­той гамме. Тут господствовали бесчисленые оттенки травяно-зеленого цвета, смарагдового, зеленого, как плющ, чисто-изумрудного, хризолитового. Лишь из­редка встречались мне люди золотисто-апельсиновых нюансов, голубых, вермильон, канареечно-жел­тых, терракотовых, огненноцветных, сепия, палевых, розовых, инкарнатных, бледно-песочных, ультрама­риновых и иных. Люди таких единичных цветов бы­ли, как я установил в дальнейшем, или людьми редкой индивидуальности, или необычной судьбы, и ви­дел я их очень редко. Разумеется, все эти оттенки были едва различимы, лишь чуть намечены на фоне цвета тау. Люди же яркого, почти ослепительного цвета встречались мне исключительно редко. Собст­венно, Ниготков пока что был единственным, если, конечно, не считать той золотисто-лимонной девуш­ки, о которой я часто вспоминал.
Деревья днем, как правило, оставались тау-се­рыми. Ночью же стволы деревьев светились раз­бавленным ультрамариновым и прозрачно-голубым светом. Невозможно было отделаться от впечатле­ния, что стволы - из самосветящегося льда. Листья, кроны деревьев были мягкого голубовато-зеленого, пожалуй, даже, хризолитового цвета, кроны иных де­ревьев, наоборот, тяготели к бирюзовому. Светлым, слабо-хризолитовым казался ночью и далекий лес. Трава темной ночью виделась мне сизовато-желтой, словно она была освещена высокой, невидимой лу­ной. Когда же был ветер, трава-как и кроны деревьев - начинала светиться сильней, в ней появ­лялся какой-то странный, нетравяной оранжево-зе­леный оттенок, и тогда, после порыва ветра, хоте­лось посмотреть в небо и увидеть вышедшую из-за тучи луну, которой и в помине не было. Удивитель­но одинаковый цвет объединял детей. В основном это были спокойные бирюзовые, золотисто-лимон­ные и желтовато-зеленые тона. Животные отлича­лись тьмой палевых, желтовато-белых и кремовых оттенков. Однако достаточно было мне, например, кошку рассердить, как она сию же минуту стано­вилась ослепительно киноварно-красной, словно бы­ла из раскаленного металла...
Что еще интересно, теперь, кроме общего ней­трального цвета тау, я видел несколько таких не­обычных цветов, которые отсутствуют в любом спек­тре. Эти цвета очень трудно описать и, конечно, они не имеют названий. Следовательно, в моем цвето­ведении спектр сместился по отношению к обычному зрительному восприятию. На первых порах я лишь смутно догадывался, что все это богатейшее цвето­вое разнообразие подчиняется какой-то закономер­ности, и поэтому с энтузиазмом занялся изучением вопроса о значении цвета в жизни человека.
Я кое-что узнал о способности того или иного цвета оказывать определенное физиологическое воз­действие на живой организм, вызывать определенное психическое состояние. Например, синий цвет уменьшает мускульное напряжение и кровяное дав­ление, снижает ритм дыхания, успокаивает пульс; красный-увеличивает мускульное напряжение, возбуждает и стимулирует мозг; голубой-успока­ивает, устраняет бессонницу, рассеивает навязчивые идеи; зеленый-это освежающий цвет; коричневый - вызывает депрессию, усыпляет; в фиолето­вом есть что-то меланхолическое, вызывает печаль и увеличивает органическую выносливость; ро­зовый-расслабляет; белый-навевает ощущение ясности и чистоты; оранжевый-тонизирует, воз­буждает, радует... И так далее.
Теперь мне стало понятно, что мое цветовидение означает не что иное, как способность видеть в кон­кретном цвете того или иного человека определен­ное эмоциональное состояние: радость и любовь или грусть и страдание, воодушевление, вдохновение, упоение, восторг или горечь, ненависть и ярость. А вдруг по цвету можно определить, честен ли и от­зывчив человек,эгоист он или альтруист, насколько сильны у него естественные угрызения совести и не подавляются ли они лживыми оправданиями, не по­пирается ли минутной выгодой долг человеческого сердца? Вот в какие дебри уводило меня новое мое цветовидение!..
В следующую пятницу я должен был идти на врачебно-трудовую экспертизу. Но еще на прошлой неделе меня попросили показаться в поликлинике: с моим заболеванием хотели познакомиться некото­рые специалисты.
Я пришел в поликлинику в десять часов. В кабинете номер два меня уже дожидался один-единственный человек-очень вежливый и внимательный, лет сорока, большой, толстый и совершенно лысый. На­верное, это был профессор неврологии, а может быть, психиатр. Сначала он меня неторопливо рас­спрашивал, поощряюще мычал, кивал головой, со всем соглашался и кое-что записывал. А в конце на­шей беседы объяснил мне, что случилось с моим зрением.
Когда я глядел на радугу и вдруг услышал крик и увидел, что угрожает ребенку, я испытал сильней­шее эмоциональное перенапряжение. На фоне свет­лого эстетического чувства, в прекрасном мире по­слегрозовой тишины творилось что-то совершенно дикое.
В моей центральной нервной системе произошел перескок в иной уровень восприятия: я перестал ви­деть все цвета, какие люди обычно видят, но зато стал способен воспринимать в виде того или иного цвета телесные излучения, биоизлучения живых тел, тот диапазон электромагнитных волн, который обыч­но находится за высоким предохранительным поро­гом человеческих ощущений. Сработали скрытые за семью печатями так называемые эвентуальные, со­кровенные свойства человеческого организма. Ведь известны же проявления невероятных способностей в гипнотическом сне, возможности приемов каратэ, феноменальные способности йогов...
Произошедшее в моем зрении отклонение назы­вается ахроматопсией.
Невролог успокоил меня, сказав, что изменения в моем зрительном восприятии, собственно, болезнью не являются и обычное зрение рано или поздно мо­жет вернуться. По его совету я стал носить дымчатые очки, чтобы не ослепнуть от солнечного света. Цветофильтровые стекла не задерживали видимые мною цвета.
Дня через два после беседы с неврологом я при­шел в поликлинику на врачебно-трудовую эксперти­зу. И меня направили на обследование в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук.
С каждым днем я все четче и быстрее ориенти­ровался в новом цветовом спектре. Пользуясь цве­тонравственной азбукой, я делал выводы по боль­шей части интуитивно. Видел цвет человека, но ка­кое конкретное значение он имел, я сказать пока что не мог. Особенно меня привлекал очень яркий, как я про себя в шутку его называл, цвет “ниготко­вый”. Это был ярко-сиреневый, розовато-фиолето­вый, нахально-слепящий цвет.
За пять-шесть дней в нашем большом городе я, кроме Ниготкова, встретил еще трех человек такого же цвета. Двое из них были мужчины и одна женщи­на. Одного мужчину я встречал трижды. Я терялся в догадках: что значил этот их цвет?

НА ПОРОГЕ ЗАПАДНИ

В среду в полдень ко мне заехал Вадим Мильчин.
Он был одет по-дорожному, на широком ремне через плечо висел большой этюдник. Вадим отправился на пленэр, собирался “схватить вечерний воздух”, при­глашал и меня с собой, чтоб я по памяти, глядя на надписи на тюбиках, попытался по-своему “запечат­леть эмоции леса...” По правде говоря, заехал он, чтобы взять кое-какие краски и кисти, которые мне теперь были больше не нужны.
Я увязался за ним. Мне вдруг захотелось поехать и попытаться “для науки” нарисовать что-нибудь.
Мы уехали на электричке далеко за город. На не­большой станции Остинке пересели на автобус, проехали несколько километров, а потом углубились в леса -в сторону от железной дороги.
На низком, разломанном скалистом гребне нашли отличное место с видом на заросшее озерко, за которым уступами поднимался смешанный лес.
Мы недурно поработали. У меня, как уверял Ва­дим, получилось “потрясающее по оригинальности” живописное полотно ахромата, или абсолютного цве­тослепца! Вообще-то мне и самому полотно мое по исполнению понравилось, хотя цвета я, конечно, ни на йоту не видел: очень неплохо, с моей точки зрения, было передано настроение вечернего леса, живое пространство.
В половине десятого мы не спеша начали собираться домой.
Вдруг за нашими спинами кто-то громко сказал:
- Ну и мазня вон у того! Эй, парень на боль­шом камне... Почему у тебя оранжевое озеро?
Метрах в шестидесяти от нас между двух камней на траве лежал человек. В руках у него был би­нокль.
Молодой мужчина был какого-то янтарно-шаф­ранового цвета. Я его видел впервые.
Незнакомец поднялся и, на ходу отряхивая с ко­лен сухие травинки, быстро, вприпрыжку пошел к нам. Тело его, как я теперь увидел, в отличие от янтарно-шафрановой головы, было почти что нигот­кового, буро-фиолетового цвета!
Это был пятый человек ниготкового цвета. Лицо у него было мясистое, глаза большие; кудреватая шевелюра ото лба была гладко причесана, а на за­тылке топорщилась барашками. Одет в клетчатый пиджак с внушительными накладными плечами.
Спереди на ремне у него висел бинокль, а на боку, скрепленный с фотоаппаратом, болтался огромный телеобъектив.
- Здрасте!-игриво сказал он.-Рад приветствовать своего брата художника! - и он протянул Ва­диму руку.-И вас рад приветствовать,-сказал он мне,-хоть вы и пачкун. Так... Что я тут, значит, де­лаю?.. Сначала в бинокль изучаю ситуацию в широком плане, а потом - щелк! Косули, зайчики, иногда непуганые лоси... Гм! Понимаешь,-сказал он мне,- лоси.
Он мгновенно разыграл шутку: схватил висевший на боку телеобъектив, той стороной, где был фото­аппарат, приставил его к глазу, прицелился в меня...
- Паф!-как бы выстрелив, выкрикнул он.
В то же мгновение я с такой силой хлопнул по объективу, что вся эта фотопремудрость отлетела в сторону и, ударившись о камень, разлетелась вдре­безги.
- Так,- в полном самообладании протянул не­знакомец,-значит, сицилианская защита... А хорош ты! Вот вроде бы все тут понятно, да только кому ж теперь плакать- не постигну: то ли мне, то ли тебе, или вам двоим, или всем троим? А, ребя­та?.. К чему же так грубо пресекать мирную охоту? У меня ведь в руках объектив, а не ружье. Зачем кулаком-то по вдохновению?..
- Извините! - оборвал я его.- Разбивать ваш объектив я, конечно, не собирался. Но не нравится мне, когда в меня прицеливаются.
- Так, стало быть, умысла не было?.. Ну, ре­бятишки, давайте же знакомиться, раз учинили эту финансовую неприятность на... триста сорок рублей, Витольд Жилятков. Прошу обратить внимание на дружески протянутую руку. Ну, сделаем дяде здрас­те...-засмеялся он.-Да вы не отчаивайтесь, ребя­та. Лес всех подружит.
В том, что от уплаты трехсот сорока рублей мне никуда не деться, он был совершенно уверен.
Знакомься, Вадим!.-сказал я.-Чего грубишь? Человек же тебе руку протянул.
- Во!-поддержал меня Витольд.-Это культура! Хотя рисует и многократно хуже, но зато вос­питан. Поучиться, черт возьми, даже в лесу есть у кого!.. Да-а... Искусство требует жертв. Вот, собака, живуч же этот афоризм! А?.. Но вы хорошие ребята. И вот, парни, пришла мне одна мысль в голову. А что если взять мне с вас за разбитый телеобъектив рублей двести? Половину, а?..
Он говорил много. Его богатырская фигура, его бесконечные прибаутки - все это вселяло в нас не­которую неуверенность. О том, что тело его было насыщенного буро-фиолетового цвета, а голова кир­пично-каштанового, я, ему, конечно, не говорил, но Вадиму дал понять, что с незнакомым атлетом надо быть настороже.
Пока Витольд собирал и рассматривал то, что остало.сь от телеобъектива и фотоаппарата, мы с Вадимом засобирались домой и энергично упаковали наши этюдники.
Еще через несколько минут втроем шли к авто­бусной остановке. Впереди бодро шагал Витольд Жилятков, за ним-я, за мной-Вадим.
Мы, почти не разговаривая, шли пятнадцать ми­нут, полчаса, сорок минут... Дороги все не было. Лес стал каким-то совсем незнакомым. Сумерки сгуща­лись. Мы с Вадимом уже поняли, что плутаем по лесу совсем не случайно. Втроем обсудили ситуацию и направление дальнейшего пути. С предложением Витольда мы не согласились и свернули в сторону, пошли едва ли не обратно, туда, где, по нашим пред­ставлениям, должна была проходить дорога. Ви­тольд, пытаясь объяснить нам наше заблуждение, неотступно следовал за нами.
- Если со мной что-нибудь случится,-шепнул я Вадиму,-знай, этот Витольд такого же цвета, как и Ниготков...
Не успел я это сказать, как за нашими спинами раздался крик. Витольд упал. Мы подбежали к нему.
- Ребята,- сказал он.- Не бросайте меня здесь одного. Один я здесь погибну. У-у!..-простонал он.-Кажется, перелом... Лодыжка...-он перевер­нулся на спину.- Ребята, идите... Черт со мной! У-у.. Вот некстати. Ах, ты!..
- Мы вам поможем дойти,-сказал Вадим.
- Вы слышите, ребята? Слушайте!..-сказал вдруг Жилятков.
Мы все с минуту прислушивались. Нигде ни звука.
- Лает собака...-прошептал Жилятков, при­поднявшись на локоть.- Значит, близко жилье...
- Подожди,-остановил я его.-Жилятков, дай посмотрю.
Он протянул ногу. Я осмотрел щиколотку. Она действительно была припухшей.
- Да,- сказал я,- вывих лодыжки.
- Вывих, правда?!. Не перелом?-радостно спросил Витольд.- Вот хорошо, что ты в медицине разбираешься. Я сразу, парни, понял: с вами нe пропадешь!
Он схватил оказавшуюся рядом суковатую палку, стал подниматься. Мы помогли ему.
- Парни,-взмолился Витольд,-не бросайте меня одного. Помогите дойти до деревни. Вон в той стороне Игринка...
И мы пошли.
Рядом со мной быстро ковылял каштаново-фио­летовый Витольд, за нами неотступно следовал иза­белловый, почти песочного цвета Вадим. Чем тем­ней становилось, тем больше преображался перед моими глазами лес.
Через некоторое время мы оказались среди редких деревьев. Вокруг, словно сильно освещенная не­видимой луной, колыхалась, отливала лунным блес­ком сизоватая трава. Там и сям, окутанные летней ночью, светились голубые и ультрамариновые ство­лы деревьев - высокие, полупрозрачные, увенчан­ные купами хризолитового дыма,- купами подвиж­ными, не улетающими с порывами ветра. Теплые порывы срывались сверху, с вершин шумевших де­ревьев и затихали в траве у наших ног.
Если б не редкие деревья, можно было сказать, что мы находимся посреди какой-то поляны...
Да, я видел еще кое-что...
Вокруг нас, в траве, большим полукругом стояли светящиеся фигуры людей.
Один, крайний слева, был какого-то труднопере­даваемого буро-фиолетового цвета, трое-кирпич­но-оранжевого и двое глинисто-терракотового. Ка­жется, был среди них еще один, яблечно-зеленый, но на фоне хризолитового тумана, каким виделся дале­кий лес, я едва мог его различить. Всего их было че­ловек семь. Те двое, терракотового цвета-а что обозначал этот цвет, я уже знал,- находились под воздействием винных паров.
- Ну чего стал?-спросил Вадим.
- Тише ты!..- остановил я его.
- Ну и тьма-хоть. глаз выколи!-шепнул Вадим.
- Там человек семь...-сказал я.
- Где? Ну и что - что семь?
- Метрах в семидесяти. Двое терракотового цвета...
- Парни, вы где? - громко спросил Витольд. Терракотового цвета тип зачем-то поднял руку (в полнейшей темноте это видеть мог только я) и пьяным голосом громко сказал:
- Вита, ты не волнуйся... Побольше юмора! Мы, Вита, здесь...
- И я с пачкунами здесь,-удовлетворенно со­общил Витольд.-Жаль, что и второй здесь...-по­пытался было объясниться Витольд.-Я уж думал: ни к чему ведь он...
- Довольно! - повелительно прервал его буро­фиолетовый.-Свет!
При слове “свет” я почти механически сунул ру­ку в карман, достал светозащитные очки.
Три луча забегали по сизоватой траве. Два ярких пучка метнулись к нам. Третий светил мне в спину, освещая лицо Вадима. Несмотря на очки, свет осле­пил меня. Я закрыл глаза.
Секунд через пять-семь буро-фиолетовый властным голосом приказал:
- Погасите свет! Друзья мои!-негромко обратился он к своим сообщникам.-Законы природы вступили в силу. Во тьме спасительной пусть совер­шается правосудие. Пусть торжествует!
Несмотря на легкий шум в вершинах деревьев в лесу было удивительно тихо, наверное, потому, что ветер пролетал только над лесом. Светившиеся тем или иным светом неизвестные личности со всех че­тырех сторон стягивались к нам.
Буро-фиолетовый продолжал говорить:
- Совершим, братья, святое лицедейство. Начи­найте же веселую лесную игру в “кошки-мышки”. Свет!
Нас на мгновение осветили тремя фонариками.
Семеро шли с четырех сторон к нам.
- Погасить! - негромко скомандовал буро-фио­летовый.- Вита, а что это у них за ящики?
- Глубокоуважаемый садовник,-ответил Жи­лятков,-это этюдники. Там у них мазня, кисти и краски...
- Пусть он простит нас за это превышение! Мы же не ради себя!..-продолжал говорить буро-фио­летовый.
В его как будто бы пустых, легкомысленных словах слышалось что-то безысходно жуткое, как будто все было предрешено. Все они были абсолютно уве­рены в успехе, но и боялись. Боялись себя. И как истинные, наглые трусы пытались черное дело прев­ратить в пошлое паясничанье. И буро-фиолетовый говорил, гипнотизируя себя и сообщников. Своими полунамеками пытался нагнать на нас страху, а своих распалить.
Было ясно, что все эти субъекты ниготкового цве­та оказались в остинском лесу не случайно. И может быть, Жилятков из города приехал в одной с нами электричке и дал им об этом знать. Удобным обстоя­тельством решено было воспользоваться: ночь, глу­хой лес, нас всего двое... Большинство из них бы­ли подвыпившие. То-то у пятерых ниготковый и околониготковый цвета были искажены винными парами.
- Что они делают?-шепотом спросил Вадим, не ориентируясь в темноте.
- Подходят... чтоб учинить физическую расправу.
- Надо бежать. Чего ждать?
- Собака только и ждет, чтоб от нее начали убе­гать... Они вооружены, может быть.
- Ну и видишь ты нас, Константин Дымкин? - спросил буро-фиолетовый.
- Говори с ним вместо меня,- шепнул я Вадиму.
- Нет, не вижу,-громко ответил Вадим.-Темно, хоть глаз выколи.
- Свет!-приказал буро-фиолетовый.-Та-ак... Погасить! Значит, Костя, нашлись такие, которые мешают тебе жить? Мне надо знать... И чтобы я больше не возвращался к этому вопросу.
Пока он это говорил, я по возможности беззвучно и быстро подскочил к одному из злодеев. Неслыш­но, едва дыша я стоял около глинисто-терракотово­го типа. Я видел его бессмысленное, словно бы проб­ковое лицо, пусто глядящие во тьму глаза.
- Да нет, никто мне жить не мешает,- недолго думая, ответил Вадим.-Что, я вам это говорил, что ли? Когда я вам это говорил?
- Если ты задашь мне еще хотя бы один вопрос...
- Хорошо, я не буду спрашивать,- согласился Вадим.
- У тебя что-то произошло с глазами,-сказал буро-фиолетовый.- Ты видишь какой-то там цвет... Назови людей, которых ты видел. Ты их знаешь?
Пока они перебрасывались, этими фразами, я присел около глинисто-терракотового типа, едва дер­жавшего свой фонарик в обвисшей, расслабленной руке. Я осторожно, двумя пальцами взял фонарик за рефлектор и не сильно дернул вниз. Фонарик ока­зался у меня в руке. Тип сразу же нагнулся и стал шарить в траве, едва слышно, злобно ругаясь, ста­раясь скрыть свою пропажу от сотоварищей.
А я был уже около обладателя второго фонарика. Момент был удачен. В первое мгновение кирпично­оранжевый негодяй даже не заметил, что лишился фонарика. Когда он, словно что-то вынюхивая в тра­ве, высоко поднимая руки с растопыренными паль­цами, заметался на четвереньках, я стоял уже около третьего, ярко-каштанового типа. Этот желчно, по­мефистофельски чему-то улыбался.
- Значит,-спросил буро-фиолетовый,-ты яс­новидением не обладаешь?
- Да какое там ясновидение! - сказал Вадим.
В это мгновение я дернул фонарик. Ярко-кашта­новый резко поднял руку. И тут он допустил ошиб­ку: чтобы включить фонарик, он опустил его. Я изо всех сил рванул фонарик из его руки.
- Вырвали! Вырвали!..-с глупейшим видом, вертясь, громко, растерянно повторял каштановый.
В полнейшей тьме ничего не видя, расставив руки и задрав лицо, он пытался кого-то поймать.
- Свет!!-яростно потребовал буро-фиолетовый.
Недалеко передо мной вспыхнул свет. Луч был направлен в ту сторону, откуда только что доносил­ся голос Вадима. Оказывается, у злоумышленников был четвертый фонарик.
Ни мгновения не раздумывая, я подскочил к слепящему пятну и тем фонариком, который только что оказался в моей руке, нанес удар по последнему источнику света.
Стало темно.
- А, прохиндей! - рявкнул буро-фиолетовый.­ - Ловите их! Но поменьше шуму, балбесы!
Они носились, расставив руки, натыкались друг на друга, налетали на кусты и деревья.
Я бросился к Вадиму, побежал следом за ним.
-- Стоп!-скомандовал буро-фиолетовый.
Все разом остановились. Остановился и я.
Теперь всем был слышен топот бегущего Вадима.
- Догнать и поймать!-громко, по-адмиральски распорядился буро-фиолетовый.
- Вадим!-крикнул я.-Не двигайся! Я иду к тебе!
-А-а!-взревел буро-фиолетовый.-Эта бестия здесь!
Широко раскрыв глаза, подняв лицо кверху, бы­стрыми прыжками из стороны в сторону он бросил­ся ко мне. Он бежал, широко расставив руки, слегка откинув их назад. Чуть отступив и тут же выпрямив­шись, я, словно тореадор, пропустил разъяренного быка мимо.
Он пробежал метров десять и резко остановился, поводя головой. Мне было не до него.
Я бросился к Вадиму. Там сшибались, хватали друг друга сообщники буро-фиолетового.
- Садовник!-крикнул Жилятков,- поймали! А-а... теперь не уйдешь!..
Вадим был схвачен. Я видел, что двое держали его и, кажется, пытались связать. Странно, нелепо выглядят люди в темноте-движения, жесты такие, словно все происходит во сне. И все потому, что ори­ентируются только на слух.
Двое держали Вадима, остальные искали меня.
Рядом со мной буро-фиолетовый, ярясь, тщетно пытался оторвать державшийся лишь на крепких волокнах переломленный ствол небольшой березки. Он терзал ее, и из волокон дугами и искрами летел голубой и ультрамариновый свет.
Я на три шага подошел к нему ближе и вызывающе пропел:
- Фигаро-здесь, Фигаро-там!
Он ринулся ко мне.
Я отступил влево.
Вытянув вперед руки, преследователь пробежал мимо.
- Фигаро-здесь, Фигаро-там,-повторил я.
- Ко мне, на помощь! - от вскипевшей злобы теряя голос, хриплым басом зарычал он.-Дурачье, он же здесь! Что вы там лазите?!.. Идиоты!!.
Он трусцой подбежал ко мне и бессмысленными мутно-молочными глазами глядел перед собой. Он тяжело дышал.
Его сообщники бегали вокруг нас. Я внимательно следил за ними. Кто-то сказал:
- Да он уже удрал... Что он тут будет бегать?..
- Не плети чушь!-резко возразил буро-фиоле­товый.- Он где-то здесь. Здесь! Я его просто-таки печенкой чувствую!..
Он стоял и слушал: вокруг бурно носилась его компания, а вверху шумел ветер. Я отлично видел черты его лица и теперь начинал догадываться, чья это физиономия.
Это был Демид Ниготков! Я присмотрелся и узнал его.
- Кто здесь?..- спросил Ниготков и, сдвинувшись на полшага, повел перед собой рукой.- Свой кто-нибудь?
Он торопливо полез в карман, достал коробок со спичками. Вынул одну, зажег, поднял ее перед собой.
Верховой ветер шумел вокруг в вершинах, но здесь дуновения были настолько слабы, что пламя спички в его руке не гасло-лишь колебалось и вытягивалось.
- Вот гад нечестивый...- прошептал он в мой адрес, конечно, сожалея не столько об утраченных фонариках, сколько об упущенной добыче.- Никого тут?..- в темноту, как в пустоту, проговорил он.­ - Ушел подлец.
Удобно прицелившись, я изо всей силы ударил его по отвисшей челюсти. Тихо ахнув, он упал навз­ничь.
Его лицо сразу же покрылось меланхолической сливяно-сиреневой рябью. Он стал совсем другим: то ли черты лица его так исказились от мгновенной боли и обиды, то ли, наоборот, в привычном выраже­нии все вдруг настолько сгладилось из-за минутного упадка сил, что нокаутированный стал совершен­но неузнаваемым. Я наклонился над ним, пытаясь постичь происшедшие в нем перемены.
- Кто вы такой? - негромко, тоном соболезную­щего спросил я его.
- У-у!..-пытаясь приподняться на локтях, про­рычал он.
Выражение его лица опять сильно переменилось: своим вопросом я вывел его из прострации и к нему вернулось прежнее душевное волнение.
- Братья, сюда, ко мне!-закричал он.-Этот здесь. Ко мне, путники!..
“Путники”, спотыкаясь, с вытянутыми руками уже бежали к нам.
Я ловким ударом сбил одного, подставил ногу другому, изо всей силы толкнул в спину Жиляткова и бросился к тем двум, которые держали Вадима.
- Машину! - поднимаясь, крикнул Жилят­ков.-Держите, парни, покрепче того!
Я видел, как двое вслепую бросились в разные стороны. Один бежал в низину, а другой к высокому лесу, что метрах в ста светился частоколом ультра­мариновых стволов. Не знаю, то ли этот второй ус­пел добежать, то ли в машине кто-то сидел, но нео­жиданно для меня невдалеке вспыхнул яркий свет фар. Все были освещены. Фыркнул, заурчал мотор. Почувствовав резкую боль в глазах и в затылке, я отвернулся от ослепительного света и побежал в сто­рону. Я бежал из низины вверх, к высокому ультра­мариновому частоколу. Свет фар заметался из сто­роны в сторону. Я перед собой почти ничего не видел. За мной гнались трое или четверо. За ними, неловко лавируя среди деревьев, вихляла легковая автомашина.
Минуты через две сбоку от меня вспыхнули фары другого автомобиля, о присутствии которого я не подозревал.
Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда позади вдруг раздался глухой удар.
Я свернул в сторону.
Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая. Эта, по-моему, врезалась в дерево или налетела на пень.
В темноте избавиться от преследователей для меня не представляло труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро стали возвра­щаться назад, я на весь лес крикнул:
- Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с милицией!.. Конечно, в ближайшие часы едва ли я мог рас­считывать на вооруженную помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть головорезов, чтобы они особенно-то не распоясывались перед Ва­димом.
Времени было час десять минут. Средина ночи.
Я шел и бежал около двадцати минут.
Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и свернул в сторону, а через пять ми­нут вышел на асфальтовую дорогу.
Быстро наломал веток, переплел, связал их, и этот светящийся клубок оставил в качестве метки на краю проезжей части.
К счастью, бежать по асфальту пустынной лесной дороги мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать я услышал стук пустых бортов, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался гру­зовик. Я стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в сторону, закрыл глаза.
Грузовик с визгом остановился передо мной.
- Выключи фары! - не открывая глаз, крикнул я.
- Тебе что: жить надоело?!-резко приоткрыв дверцу, высунулся из кабины шофер.
- Куда едешь?
- Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не зна­ешь, как голосовать? Вот тоже мне, пассажир!
- Некогда тут голосовать...
- А что случилось? - шофер выключил фары.
- Там, пониже, километрах в трех от дороги на нас напали бандиты. Нас было двое... Отсюда до Игринки сколько?
- Километров пять.
- А до Остинки?
- Восемь.
- Поедем в Остинку. Надо срочно позвонить в город. Преступление.
Шофер лихо развернул машину, и мы помчались к железной дороге, к станции Остинке.
Минут через десять мы были там.
Еще через две минуты я был на городском про­воде:
- Милиция? Около станции Остинки совершено бандитское нападение на двух художников. Мне удалось вырваться. Одного из преступников я, ка­жется, узнал. Это их главарь Демид Ниготков. По­моему, он скоро должен вернуться домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер де­вяносто семь. Он там один живет...
- Так, достаточно! - прервали мое нескладное сообщение.-Ответьте на следующие вопросы...
Из Остинки на место происшествия была выслана оперативная группа из трех человек. Я был чет­вертым.
В лесу мы разделились по двое.
Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину, где Демид Ниготков со своими сообщниками замыслил совершить над нами физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы тут нашли еще большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину.
Где Вадим? Что с ним сделали?
К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке. Он пришел в половине девятого. Был цел, но нельзя сказать, что невредим: его поколоти­ли в лесу-не очень чтоб, а так, для острастки. Пришел он в какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые брюки, все изодранные, в масляных пятнах. Такой же была на нем и клетчатая рубашка.
Оказывается, бандиты зачем-то провезли Вадима в машине несколько километров в сторону Иг­ринки. Затем где-то в лесу остановились, вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти “на свежий воздух” и Вадиму. Они отобрали у него почти всю одежду - вплоть до майки. А ему вели­кодушно бросили из багажника рваный, мазутный хлам и сказали, что свою одежду он получит толь­ко тогда, когда мы рассчитаемся за телеобъектив и фотоаппарат.
Все это было, конечно, странно, непонятно. Их лесная игра в “кошки-мышки” действительно полу­чилась веселой. Вадима они запросто отпустили. И складывалось такое впечатление, что эта дикая ком­пания не такая уж и страшная. Одно было несом­ненно, что за мной они охотились.

СВЕТ И ТЕНЬ

В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.
Когда, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что хотел уд­рать. Я был убежден, что мой друг интересует ком­панию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он будет возвра­щаться из остинского леса домой.
На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Ос­тинки.
Милиционеры не стали у ворот дожидаться воз­вращения хозяина, позвонили-и через минуту в одном окне зажегся свет. На крыльцо, сначала по­интересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел... заспанный Демид Ниготков!
Пришлось милиционерам перед Демидом Вели­мировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков, между прочим, сказал, что у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию Константина Дым­кина, страдающего каким-то странным нервным за­болеванием. Упомянутый Дымкин, насколько ему, Ниготкову, известно, находится сейчас на инвалид­ности, и если этот парень еще раз проявит по отно­шению к нему такую оскорбительную подозритель­ность и будет привязываться, то он, Демид Велими­рович, вынужден будет искать защиту у прокурора.
Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может пока­заться нервнобольному! Так что все невнятные пре­тензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная непри­язнь или попросту навязчивая идея.
Я не знал, что мне теперь делать.
А может быть, думал я, оставить все это и спо­койно уехать на обследование? Нельзя же ведь так - нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот,-вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное заме­шательство. Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в горо­де из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный Демид Велимирович Ниготков!
На каком таком транспорте он сумел преодолеть около сорока километров? Да еще лег спать и успел заснуть!
Я отложил поездку в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицин­ских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Мне было понятно, что определенный цвет того или ино­го человека представлял собой результат сочетания многих особенностей: нравственное кредо человека, его эмоциональное состояние, характер устремле­ний, воспоминания - все, что создает совершенно неповторимую чувственную гамму личности.
Что зеленоватая гамма означает спокойную доброжелательность, мне уже было известно. Никаких сомнений у меня не осталось в отношении золотис­то-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цве­та была та красивая девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города и о которой часто вспоминал. Примерно знал я, и что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части кото­рого присутствовало состояние депрессии, угрызе­ния совести, а в розовой - возбуждение, лихорадка.
Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разго­варивал со своими друзьями и сослуживцами. Почти все охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встре­чались недружелюбные, сердитые люди, и мне при­ходилось ретироваться. Но и такие “столкновения” давали ценный материал.
Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции из душного ав­тобуса пересел в троллейбус. Мне надо было до­ехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за ко­торой бабушка послала меня еще днем. Вскочив в троллейбус, я увидел у кассы Бориса Дилактор­ского.
- Ну как, цветотонировщик, успехи? - засиял улыбкой Борис.- Кого еще разукрасил?
- Скоро всех разукрашу,-в тон ему шутливо ответил я.
- Ну и как, оракул, какого я цвета?
- Этакого незрелого лимона...
- Так, значит, при помощи шкалы решил измерять людей?-улыбался Борис.-По клеточкам их?..
- Да почему?! Кто какой есть-такой и есть.
- Оно-то, конечно, так... Но ведь ты. Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу.
- Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня лишь то, что касается межлич­ностных отношений. И ни к кому я не привязыва­юсь!..
- А к Ниготкову? Рассказывал Вадим, что про­изошло в лесу... Ударил ты там человека...
- Но на нас ведь напали!
- Все верно. Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Понимаешь, Костя, вдруг в конце концов окажется, что ты по отношению к не­му был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она те­бе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой?
- Что значит “под розой”?
- Есть такое латинское выражение: “sub rosa”, то есть “под розой”-в тайне. Тайна любви, напри­мер. Святое дело!
- Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?
- Ниготков аферист? - засмеялся Борис.- Это, мой друг, сначала надо как-то доказать. Хотя бы как-то! А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну, а вдруг человек просто-на­просто болен и поэтому фиолетовый?
- Да, болен - склерозом совести!
- Ну, как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты.
- Слушай, Борис,-сказал я,-быстро иди за мной. На переднюю площадку.
Я давно обратил внимание на одного малого лет сорока, который, наверное, еще с конечной останов­ки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо улицы. Муж­чина был сливяно-сиреневого цвета.
- Вот полюбуйся...- громко сказал я Борису.­ - Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а?
Мужчина повернулся к нам.
- Ну так как, гражданин, теперь быть?..- строго спросил я.
- Надо напрямик!..-решительно сказал Борис и шутливо, ребром ладони рассек перед собой воз­дух.- И все!
- Парни, простите! Первый раз в жизни!..- взмолился мужчина.
- А может быть, третий? - спросил Борис.- Ну-ка, вспомни.
- Да нет! Нет, нет!..-с выражением непереда­ваемого раскаяния на лице, с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий рюкзак.- Дурость попутала. Ошибся, сам не рад...
Он невольно протягивал рюкзак Борису.
-Зачем он мне?-сердито спросил Борис.- Сам доставай!
Мужчина расстегнул на рюкзаке ремни.
- Парни, не увозите меня...
- Куда? - спросил Борис.
- Ну, в милицию... Честное слово, не увозите!
- Сам доедешь. Никуда теперь не денешься.
Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак подни­мался вместе с поклажей. Даже склонившись, мы не могли понять, что это у него там такое. Да как раз троллейбус подкатил к остановке и пассажиры стали выходить.
Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу.
- Что это?-спросил Борис.
- Черный лебедь,-промямлил мужчина.-Лебедь...
- Где ты его убил?
- На водохранилище.
- Когда?
- Вчера вечером.
- Зачем?
- Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад. Вишь, запах уже пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!..
Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой. Повисшая на длинной, вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса.
- Вот полюбуйтесь,- возлагая огромную мертвую птицу на руки браконьера, громко сказал я,­посмотрите, что совершил на водохранилище этот любимец фортуны. Вчера он, после своего выстре­ла, ясными застенчивыми глазками видел, как лебедь смертельно встрепенулся и уронил гордую шею...
Подняв брови, сморщив к переносице кожу лба, любитель природы сочувственно мне улыбался.
- Зачем ты его убил? - сердито спросил Борис.
- Да страсть одолела, говорю же вам,- мямлил он.-Извините, ребята...
Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней площадки сошло несколько пас­сажиров...
И вдруг я увидел, как на задней площадке, вспыхнув ярким ниготковым цветом, кто-то стал по­спешно пробираться навстречу входящим пассажи­рам. Не успел еще он, отчаянно барахтаясь, изви­няясь и переругиваясь, вытесниться из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса бежит та золотисто-лимонная девушка, которая ме­ня очень занимала и которая была неуловимой, словно солнечный блик на волнах! Прямо перед ка­биной троллейбуса, помигивая бесцветным левым фонарем, стоял автобус.
- Борис,-кивнув на браконьера, бросил я,­ - вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания...
Я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только начала спадать.
Автобус был переполнен. Для двух-трех пасса­жиров и для золотисто-лимонной девушки не нахо­дилось места. Они теснились у незакрывающейся двери.
Не обратив на меня ни малейшего внимания,- он меня просто-напросто не видел!-Ниготков ос­тановился перед дверью автобуса и что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась. Он осклабился, челюсть его отвисла.
Когда я увидел девушку так близко, увидел ее улыбку,-в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков со­вершенно ничтожным в нем...
Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком.
Автобус укатил. Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. Эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стояла на каких-то ужасных весах. Может, достаточно было на ту чашу весов, где она находилась, упасть какому­нибудь там, кленовому листику, и чаша с ней поле­тела б вниз. Ниготков был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверно, бросил­ся бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловал­ся на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Нигот­ковым уже не раз ведь попадал впросак.
Но произошло другое: не он меня увидел, а она.
Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переме­нилась. И золотистый свет ее тела был настолько сильным, что топтавшийся в двух метрах от нее сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полу­месяц.
Я стоял и не знал, что делать. Вид у меня, на­верное, был очень глупый.
Подошел другой автобус, полупустой.
Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и громко сказала Ниготкову:
- До свидания. Передать привет?..
- Не надо...- промямлил Ниготков, ладонью растирая шею.
Она вбежала в открытую дверь и уже сидела в полупустом автобусе. Я стоял на раскаленном ас­фальте. Жаркое вечернее солнце жгло затылок.
Мне казалось, что там, в автобусе, не она, а паляЩее солнце ослепительно отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня замерцал какой­то свет! Казалось, я легко парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей - перед глаза­мил был какой-то один тревожно-приятный цвет, цвет легко летящей радости... Не зная, какая сила смогла меня удержать и я не влетел, не ворвался в открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Мо­жет быть, из-за этой сливы Ниготкова. Не знаю.
Ниготков лениво, всей ладонью продолжал рас­тирать морщинистую, перегретую солнцем шею. В другой руке он держал поблескивающий лаком портфель. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону улицы.
Я решил, что на время следует Ниготкова выбро­сить из головы. Пора было отправляться на обсле­дование. Пошел в городские железнодорожные кас­сы и купил билет на поезд, отходивший на следую­щий день.
В этот же вечер, но значительно позже, уже по­чти ночью, я еще раз попытался хотя бы что-то вы­яснить...
В одиннадцать часов я отправился к тихому уголку города, на Нахимовскую улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне казалось, что все видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело...
В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет.
Я вошел во двор. Собака, очевидно, спала. У га­ража, прислоненная к карнизу, стояла стремянка. Я ее взял и вошел в палисадничек, где хризолитовым туманом светились травы и голубыми звездами мер­цали мелкие цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев.
Я тихо поставил стремянку и взобрался наверх.
Ниготков сидел за столом.
Одна толстая и широкая безголовая рыбина лежала слева от него. Другую он разрезал. Разрезав, стал рыбину круто солить, щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и через несколько минут вернулся с темным хлебом.
Похлопав серыми морскими окунями друг о друж­ку (что они были сырыми и холодными, в том не было никаких сомнений), сбив с них излишки соли, Ниготков одну рыбину отложил в сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба, ножом извлекая из стеклянной баночки свет­ло-серое содержимое.
Холодное, соленое филе сырой рыбины приводило его в молчаливый восторг. Он с трепетной жад­ностью, с благодарностью на лице поедал кусок за куском.
Ниготков через стол потянулся к окну. К чему именно, из-за занавески мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше, на предпоследнюю ступеньку.
Мне показалось, что я еще кого-то увидел, чью-то голову.
Кто-то сидел у окна, слабо излучая хризолитовое сияние...
Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать...
Через несколько секунд я был на улице.

ВСТРЕЧА

На следующий день я с утра начал собираться в путь-дорогу.
Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Кроме прочего он сказал, что у каких-то гаражей на По­жарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его, Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу. Конечно, любому было понятно, что все эти маневры с одеждой устроены были для одной единственной цели-увести в сторону воз­можное расследование, сбить с толку. Но с фонари­ками они явно не предусмотрели...
Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный чемодан-и не такой большой и не такой ма­ленький. Как раз, какой мне нужен. И не стоит нам покупать еще один.
Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что не похожая разного­лосица звуков. Издалека долетали удары-я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо что там ударяется, а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик чаек, низкие, вечно прощально-­протяжные гудки пароходов, какое-то короткое и сильное шипение там, где время от времени слышны удары...
Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так уж был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной надеждой где-нибудь увидеть ее - золотисто-лимонную девушку, о которой я теперь все время думал. Вчера она уехала на автобусе, конечная остановка которого была здесь, у пристани.
У дяди Юры я был совсем недолго.
С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел по набережной, свер­нул к высоким новым домам, которые, словно ка­менные столбы по излучине уходили в даль берега.
По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа.
И вдруг...
На другой стороне улицы, в тени большого дома, я увидел золотисто-зеленый силуэт.
Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт-мне же стало холодно, в теле появилось что-то вроде озно­ба. Я боялся: вдруг она опять каким-нибудь неожи­данным образом исчезнет.
Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону улицы. Догнал ее и некоторое время шел следом, совсем рядом, чуть сбоку. Высоко над деревьями, над домами сама по себе заныла неви­димая струна, закричала сидящая на ней невидимая тропическая птица.
Мне казалось, что мы стоим с ней на плоту, плы­вем по какой-то реке среди светлого солнечного ту­мана, плывем как раз в том месте, где необозримой ширины река через бурные пороги настоящего пере­катывается из будущего в прошлое.
Девушка была в легком платье. Волосы на ее го­лове (наверное, темно-каштановые) были уложены пышно и красиво, а сверху на них сидел огромный белый бант. В руках она несла сумку. Я не переста­вал удивляться легкомыслию прохожих: имея воз­можность видеть такую красоту, они равнодушно проходили мимо! Никто не посмотрел, не оглянулся!
Неумолимо проплывали метры пространства, безжалостно пролетали точки секунд.
- Девушка...-пролепетал я.
Она глубоко вздохнула и сказала:
- Ну, начинается!.. Что?
Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу.
- Вы необыкновенного цвета!-слишком серьезно, сдавленным голосом проговорил я.-Среди всех вы-словно золотисто-изумрудное пламя! Это действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!..
- Фу! - презрительно фыркнула она.-Не остроумно!
- Это не остроумие...-сказал я.-Это правда.
- Все?-строго спросила она.-Ну, тогда вот что, молодой человек. Вам идти туда? Так или нет? Туда?..-она свободной рукой указывала в ту сто­рону, откуда мы только что шли.- Отвечайте! Ну, что вы молчите?
- Да,- кивнул я.
- А мне во-он туда,- вытянув руку, показала она на далекие деревья в конце улицы.-Так что же вы стоите? Или, может быть, я мешаю вам?
- Все это вы просто так говорите...-уныло сказал я.-А по природе вы человек очень добрый. Вы такого цвета!..
- Ну, а это уже неправда. Ошибаетесь: я не­добрая. Я злая!
Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала.
- Прощайте! - сердито и громко сказала она.- И если не хотите еще раз меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на глаза. Я вас очень прошу!..
Я ее понимал и не понимал. Немного странная...
Но и какой-то приятной была и эта ее странность: насмешливо крикнула “Прощайте!” и тут же слова “Я вас очень прошу!..”-чтоб я постарался больше не попадаться ей на глаза. Я молча брел среди про­хожих. Через минуту оглянулся и, мало что сообра­жая, побежал к ней. Девушка по-прежнему свети­лась золотисто-лимонным пламенем.
Мне было ясно как день: сегодня выбор и поворот, сегодня или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже уплывала. Она спокойно - безраз­лично! - уходила.
- Знаете что!..-сказал я, догнав ее.
- А, это опять вы!..-удивилась она и высокомерно подняла брови.-Я же вас просила... Ну, хо­рошо, говорите, но только побыстрей. Ради бога!.. Я не хочу, чтобы нас увидели здесь...
- Это неправда... Я должен был сказать... Что я... Что мне...
- Значит так: я вам нравлюсь, потому что красивая. Вы это хотели сказать? Ну вот что, моло­дой человек. Выслушайте меня очень внимательно.
Своей прямотой, манерой говорить-будто она не от себя, не свои слова говорит, а читает с книж­ки - она меня сбивала с толку.
- Неправда, что мне идти в ту сторону,- сказал я.
- Так вы, оказывается, лжец?
- Мне идти в ту сторону, куда и вам!..-решительно проговорил я.
- Ах, вот еще что!.. Так что ж вы пошли в другую? - с удивлением подняла она брови и округлила глаза (может быть, округлила чуть больше, чем следовало).- У вас что, туман в голове?
- Я сегодня уезжаю в Москву,- уныло сказал я.
- Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с чемоданом и ходите по улицам.
- Он еще пустой,- просто так сказал я.
- Правда? Очень жаль, что еще пустой!
- И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего...- говорил я и все больше удивлялся: как некстати говорю эти банальности, прописные, со­вершенно неуместные слова.- Вы как ребенок, а ду­маете, что все считают вас взрослой.
- Пожалуйста,-тихо сказала она,-не стыдите меня при всех... Я этого не заслужила. Понимае­те? Не заслужила.
- Вы в каком классе учитесь?
- Может быть, вам и школу заодно назвать? Прощайте! И больше не преследуйте меня. Счастли­вого пути!
Мы шли молча. Минуты через три я сказал:
- Только не думайте, что я иду следом.
- Вы пешком собрались в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы даже не представляете себе, как вы мне безразличны! Совершенно напрасно вы возом­нили о себе. Напрасно! Уверяю вас. Запомните, что никто так, как вы, с девушками не знакомится. Мне очень жаль, но у вас в жизни при каждом знаком­стве будет очень много неприятностей...
Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много и умолкла.
Ах, как она была красива! Как она мне нрави­лась!
Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице только для того, чтоб ее увидели лю­ди. Но лишь кто-никто мельком бросал на нее взгляд. Не чаще, чем даже на меня! Равнодушие прохожих к моей спутнице изумляло меня и где-то в глубине души успокаивало: мне легче и реже придет­ся ее оберегать от других. А такие пижоны - вон как тот!- пока осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко.
Мы шли и молчали.
Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее:
- Как вы знакомы с Ниготковым?
- Ах, это вы? Вы все еще не ушли? –удивилась она.
- Что вы о нем знаете?
- Все.
- Что все? - спросил я.- Все-таки, может быть, не все?..
- Абсолютно все!
- Что он сделал? Скажите!
- Это семейная тайна.
- Говорите! - вскричал я.- Немедленно!
- Я вас уже однажды просила...-очень тихо сказала она.- Пожалуйста, никогда не кричите на меня при всех...
- А где же?..-возмутился я.-Дома можно кричать?
Она вздохнула и сказала:
- Дом - это не улица...
- Что Ниготков сделал?-допытывался я.- Кто он? И что за семейная тайна?
- Такая... И почему это я встречным должна все рассказывать?
Я промолчал.
- Ну, хорошо,- почему-то смирилась она.- Могу сказать... Он упорно настаивает на разводе.
- На разводе?!-так вскричал я, что обратил на себя внимание прохожих.
Она вскинула красивые брови (может быть, вскинула чуть выше, чем следовало), округлила гла­за и снисходительно, словно умудренная долгим опытом женщина, спросила:
- Вы заинтересованы в нем? Вы что, его племянник или брат?
- А вы что - его жена?
- Увы!-задумчиво, печально покивала она головой.- И мать троих детей.
- Сколько же вам лет?!
- Тридцать два. Пошел тридцать второй... Вы понимаете: детей ведь надо воспитывать и кормить... А я одна.
- Где же вы работаете?-ужаснулся я, глядя на свои, ставшие какими-то синими руки. Такого же цвета стало и все мое тело и, конечно, лицо.
- Санитаркой в областной больнице,-просто ответила она.-Сами представляете: ведра, тряпки, полы...
- Я завтра же пойду на ЭФОТ,- решительно сказал я.-И стану работать на любом месте. И не поеду в Москву на...- едва не проговорился я.­Хотите, я буду вам помогать?
- Нет, мне подачки не нужны. Я справлюсь одна.
- Ну... не как подачки...
- Простите, пожалуйста!-виновато улыбнулась она.-Я не совсем уместно пошутила. Вы не сердитесь? Ну, ну, что вы?..- решительно останови­лась она передо мной.-У вас что, нет чувства юмора?
- Возможно...
-Жаль!-вздохнула она.-Но не унывайте: как-нибудь проживете!
Я не унывал, но был подавлен. Просто я был оглушен ее присутствием, был слишком счастлив, что видел ее и слышал. И боялся потерять ее...
- Вы что, спите на ходу?.. Дядя Демид наста­ивает на разводе с тетей Светланой! Вам нехорошо? О, простите! Я не думала, что вы поверите в мои бредни...
- Нет, нет... Ничего! Не волнуйтесь, пожалуй­ста... А кто эта тетя Светлана?-безразлично спро­сил я.
- Мамина сестра.
- Так...- глубокомысленно протянул я, из синего цвета возвращаясь в более или менее счастливое состояние.-Значит, он вам седьмая вода на киселе?
- Может, и восьмая.
- Как вас зовут?-довольно буднично спросил я.
- Устала я от ваших вопросов...- не тяжело, а глубоко вздохнула она.-Меня зовут Лариса.
- Очень приятно! - протянул я ей свою руку, но она почему-то своей мне не подала.- Разрешите, понесу вашу сумку,- нашелся я.
- Пожалуйста,-улыбнулась она.-Да у вас ведь чемодан!
- А меня зовут Константин,- сказал я.- Просто Костя. Дымкин.
И тут нам вдруг не о чем стало говорить.
После продолжительного молчания она оживленно сказала:
- Несколько дней назад я по радио слыхала песню. Там были такие слова: “Наш Костя, кажет­ся, влюбился,”-кричали грузчики в порту...”
- Портовые грузчики-ребята веселые...-с апломбом заметил я, открыл свой пустой чемодан и положил в него ее хозяйственную сумку.
Мы подходили к огромным старым деревьям в конце улицы, где когда-то был парк.
Лариса сказала, что должна меня оставить. Мы договорились с ней встретиться на следующий день.
Я, счастливый, помчался на автобусную остановку, чтоб сразу же поехать и сдать билет. Веселая и возбужденная, став золотисто-шафрановой, на оста­новку прибежала Лариса. Оказывается, в своем че­модане я едва не увез ее пустую хозяйственную сумку...

СОМНЕНИЯ

Мне это солнечное утро запомнилось на всю жизнь.
Мы купались, загорали и непрерывно болтали. Я, что мог, рассказал Ларисе о своем странном цвето­видении. Рассказал и о нашем с Вадимом Мильчиным приключении в остинском лесу. Она смеялась и удивлялась, и сначала не верила моему рассказу. Думала, я все выдумываю. В том числе и про цветовидение. Когда же я упомянул о Ниготкове, что принял за него совсем другого чело­века, Лариса сказала:
- Скорее всего, это он и был. У него где-то там старинные друзья живут.
- Но как же он успел появиться дома?-недо­умевал я.
- Ну, не знаю. Может, на вертолете прилетел.
В полдень мы сложили в сумку нашу одежду и пошли по берегу. Я включил магнитофон, и мы под тихую музыку неторопливо брели, говорили о раз­ных разностях. Лариса что-то рассказывала о своей школе, о друзьях. Вспомнила о своей младшей се­стре Жене и вдруг загрустила, совсем сникла, пере­стала говорить. Я спросил, что произошло. И она сказала, что в прошлом году ее сестра Женя утону­ла... Пошла с подругой купаться и не вернулась... Я молчал, потому что чем-либо помочь Ларисе был бессилен...
Она забеспокоилась, что дома ее ждет мама, и мы повернули обратно. Я предложил встретиться ве­чером. Она сказала, что, вероятно, не сможет прий­ти, дала мне номер телефона, и мы расстались.
Настроение у меня было плохое. Я съездил на нашу фабрику. Вернулся домой, и бабушка послала меня на базар... Часов в семь я позвонил Ларисе, мне никто не ответил, и я пошел в кино. Так, чтоб отвлечься от некоторых своих мыслей.
Дома я оказался часов в девять.
Со стола было еще не убрано. Не дождавшись меня, семья только что поужинала.
Из спальни с развернутой газетой появился отец.
- Садись, Костя, ешь,- сказала мне мать.
По тому, как отец сел на диван, я понял: он сел для долгой беседы.
- Ну, как живешь, Костя? - спросил он.- Расскажи хоть!
- Что “как”?-торопливо принимаясь за еду, проговорил я.
- Давно я тебя не видел. Завтракаем без тебя - спишь, обедаем без тебя, ужинаем тоже без тебя.
- Я же не маленький.
- Да, большой, независимый... На обследование не едешь, на работу не ходишь... Отставил пока эти пустячки? Инвалид третьей группы ждет социально­го обеспечения! Позор!
- Еще котлетку положить? - спросила бабушка.
- Ценное предложение, еще две,- кивнул я и, чтобы отвлечь отца от неприятного разговора, ска­зал: -Бабушка, вот к старости люди мудрыми ста­новятся...
- Не всем это, Костя, удается! - перебила она меня.
- Ну, это верно,- согласился я.- Вот и тот...Один тут человек ярко-фиолетового цвета, почти как клюквенный кисель...
- Ты вот что, слушай,- сердито сказал отец, отведя в сторону хрустящую газету,-оставь-ка людей в покое! А то взялся: тот такой, этот сякой!
- Почти все люди зеленоватых оттенков, а он фиолетово-сиреневый,-сказал я.-Наш замдиректора по хозчасти. Представляете?..
- Все зеленые!.. Ты сам-то еще зеленый, чтоб обо всех людях наотмашь да без разбору судить. Ишь, взялся! Чем, спрашиваю, занимаешься?
- Дня через два начну работать.
- Где?
- В одном тут месте. Место неплохое. Очень хо­рошее! Смогу по пятьсот-семьсот процентов плана давать.
- Это где же? - спросил отец.
- Контролером в трамвайно-троллейбусном управлении. Я ведь сразу безбилетников вижу. Они почти все одинакового цвета...
- Вот только сунься в трампарк! - отец схватил газету и быстро начал ее складывать.-Нашелся контролер! Только попытайся. Я тебе дам семьсот процентов! Ишь!.. Где полегче ищет. Пальцем ука­зывать! Завтра-послезавтра поезжай на обследо­вание. Неизвестно, что с глазами сделалось,- а он сидит. Контролер! Чего ждешь, спрашивается? Пока отслоение сетчатки в глазах начнется? Или глауко­ма, или совсем перестанешь видеть? Так? Уж ведь и ешь в темных очках.
- Ну, отец, хватит,-сказала мать.-Он и сам не рад. А ты, Костя, об этом подумай, что отец го­ворит.
Сложив газету, пожалуй, уже в шестнадцать раз, отец поспокойней сказал:
- Пора тебе всю эту чепуху бросить. Хватит но­ситься! Все без толку. Не школьник уже.
- Клюквенный кисель будешь есть? - вмешалась бабушка.
- Конечно! Три стакана.
Бабушка налила киселя полный стакан и, вопро­сительно взглянув на меня, сказала:
- Ишь, какой красивый!
- Да, красивый,-кивнул я, глядя на серое со­держимое стакана.
- А то чего это тебе,- совсем спокойно сказал отец,-по базарам ходить, редиску покупать. Не старик же ты, Костя, не пенсионер. Стыдно самому, наверное...
- Все, отец, верно говоришь. Пора мне взяться за ум. Извините, скоро приду...-вставая из-за сто­ла, торопливо проговорил я и вышел.
Из автомата снова позвонил Ларисе. Она была дома. Я сказал, что, несмотря на поздний час, хо­тел бы ее увидеть и поговорить кое о чем совершен­но неотложном...
Еще издали я увиделзолотисто-лимонное пламя.
Она сидела в покривившейся беседке неподалеку от своего подъезда.
- Костя, еще что случилось? Ты даже напугал меня.
- Да ничего такого особенного и не случи­лось...-рядом с Ларисой садясь на скамейку, вздох­нул я.-Понимаешь, наверное, ерунда какая-то это мое цветовидение. И нечего мне больше медлить. Надо на обследование ехать. Дело в том, что я в кино сегодня ходил, ну и, кажется, выяснил самое главное...
- Ну так и что?- сердито спросила Лариса.
- Лариса, как ты думаешь, если по правде ска­зать, нормальный я или нет?
Она рассмеялась:
- Ну, конечно,-до этой минуты!.. Да что слу­чилось-то?
- Кажется, никакие такие цвета я не вижу, а выдумываю.
- Выдумывал?..- нахмурилась Лариса.- Так кажется тебе или ты выдумывал? Выдумывал, чтоб людей удивить, что ли? Чтоб поразить меня, да? Зачем?
- Да не шуми ты. Выдумывал и выдумываю невольно!.. Сегодня вечером я звонил тебе. Не до­звонился и пошел в кино. Фильм старый, черно-бе­лый еще. Интересный. И вот, представляешь, где-то с середины сеанса персонажи на экране стали появляться слегка расцвеченными... Сначала-ни­какого цвета. Но как только я вспоминал, узнавал, кто это, какую роль играет, так сразу же во всей его фигуре проявлялся его особенный цвет.
- Мне это, Костя, не страшно. Честное слово. И ты меня не пытайся испугать такой ерундой.
- Я и не пугаю...-хмыкнул я.-Но ведь фильм-то был не цветной. Значит, я сам...
- Ах, Костя! Какой же ты счастливый,-засмеялась Лариса.- Всем темно, а тебе светло.
- Ты напрасно иронизируешь,-мрачно сказал я.-Выходит, что вообще все я как бы сам и “рас­цвечиваю”, сам, от себя, наделяю цветом, в том чис­ле и Ниготкова... Значит, одни сплошные ошибки были у меня...
- Сплошные?..- встав со скамейки, не то уди­вилась, не то возмутилась Лариса.-А я?.. Как же ты обо мне все точно узнал и верно увидел? Или все выдумал?.. Может быть, Костя, ты и взаправду ошибся. И я никакая вовсе не золотистая и не ли­монная.
- Нет, я не ошибся,-твердо сказал я.
Мы с Ларисой никак не могли расстаться и про­говорили еще часа три...
Домой я отправился в половине первого ночи.
Пошел кратчайшей дорогой - через туннель под же­лезнодорожными путями.
Уже подходя к туннелю, я в его светлевшем, едва различимом противоположном прямоугольнике увидел розовато-фиолетовую фигуру. Этого и следо­вало ждать!
Не останавливаясь, я продолжал свой путь. Было совершенно очевидно, что идти обратно нельзя.
Я оглянулся: метрах в семидесяти за мной следова­ли две фигуры-одна сиреневая, другая-сизова­то-терракотовая.
Я прошел через весь туннель и остановился в те­ни высокой железнодорожной насыпи.
Трое сразу же подошли и остановились в пятисеми метрах от меня - один спереди, двое других сзади, в тени. Нельзя сказать, что тут была тень, что с этой стороны насыпи было темно. Просто здесь было иное освещение.
Слева с пепельно-зеленоватой насыпи, поросшей высокой редкой травой, торопливо спускался, почти сбегал четвертый тип - какого-то непостижимо оранжево-фиолетового цвета. Уж мне-то было из­вестно, что такого цвета быть не может, но отде­латься от ощущения, что я вижу оранжево-фиолето­вый цвет, я не мог.
Тот, которого я увидел первым, фиолетовый, сказал:
- Парень, дай прикурить. Спички есть?
- Я не курю,- еще не решив, что предпринять, как можно хладнокровней ответил я.
- Не ври, не ври!..-ласковым голосом остановил он меня, как бы нехотя приближаясь ко мне.­Покуриваешь ведь...
Они все трое негромко, невесело засмеялись. И смех их был такой же, как у тех в лесу: трусливый и вместе с тем издевательски жесткий, смех равно­душный и блудливый.
- А ну-ка, посмотрим, какой ты куришь табачок. Где у тебя кармашки? Ну-ка, ну-ка...
Он полез к моим карманам. Не прошло и минуты, как я их увидел.
Нет, они не медлили. Могло только показаться, что они совсем не торопились.
Из туннеля вынырнула ничем не примечательная “Волга”.
Машина резко, бесшумно тормознула.
- Зосимыч!-негромко крикнул сбежавший с насыпи оранжево-фиолетовый.-За тобой легковая тянется...
Из туннеля выскочил “Москвич”. Не знаю, почему не крикнул я сидевшим в нем людям. Или не сообразил, или постеснялся показать себя трусом?
Что было дальше, я не совсем четко помню. Они меня крепко держали, быстро подталкивали, едва ли не волокли к своей машине. И непрестанно, хит­роумно били,-так что я не падал, но по временам у меня захватывало дух и в глазах темнело.
Как вдруг около самой машины они меня оставили, а сами куда-то бросились.
Из туннеля ослепительно сверкнули две фары.
До меня тут же донеслись чьи-то веселые, озорные слова: “Ребята, наших бьют!”
Раздался хохот.
Кто-то забарабанил по кабине грузовика.
Три моих преследователя мигом вскочили в ав­томашину, и через несколько секунд след их про­стыл.
Четвертый, оранжево-фиолетовый тип, тот, который был в стороне, на четвереньках стал поднимать­ся обратно по насыпи...
Ко мне мигом подбежали человек десять незна­комых мне молодых людей. Кто-то из них помог мне. Я поднялся.
Начинал накрапывать едва заметный дождик.
- Кто они такие?-спросил меня самый оживленный и, наверное, самый смелый парень. Он, как мне показалось, никогда не унывал и поэтому-то был красно-оранжевого цвета, скорее даже ог­ненный.
- Не знаю...-сказал я.-А вы кто такие?
- Мы строители,- синевато-зеленая девушка ладонью поправила косынку на голове.-Домой едем; Со второй смены.
Почти все ребята были всевозможных зеленых, синеватых и оранжевых оттенков.
- За что они тебя так? - спросил меня огненно-­цветный парень.
- Не знаю. А может, и знаю... Не нравлюсь я им.
- Ребята,- сказала синевато-бирюзовая девуш­ка,-его надо до больницы довезти. Мало ли что...
- Довезем! Вот ребята из погони вернутся и поедем.
- Нет,-сказал я,-пойду домой. В больнице мне делать нечего.
Минут через десять, громко говоря, к нам подо­шли двое, а потом еще двое из числа этих же ребят.
- Ну что, Роман? - спросил огненно­-цветный одного из подошедших.
- Жаль, ну и жаль-не догнали. Хотел бы я его схватить за шиворот. Это они его так уделали? Завтра, парень, будешь цветной, как картинка. А мы за тем персонажем около километра бежали. И не догнали!..
- Вы поедете или пешком пойдете?!-злился высунувшийся из-за приоткрытой дверцы шофер с аккуратненькими усиками.
- Мы, Владислав, ночевать тут будем! - крикнул шоферу огненноцветный парень.- Глуши свою хлопушку!
Бурно обсуждая случившееся, все в один миг взобрались в кузов. Протягивая сверху руки, говоря что-то шутливое и привычное, парни помогли взоб­раться смеющимся девушкам. Мы сидели на дощатых лавках, прибитых к прямоугольной раме. Я по­чему-то оказался в середине, смотрел и прислуши­вался к этому деятельному, веселому народу.
По просьбе ребят шофер сделал крюк и довез меня чуть ли не до самого дома.

ПРИЗНАНИЕ ЭГОИСТА

На следующий день я с утра занялся всевозможными примочками, чтоб хоть немного устранить с лица, говоря языком моей профессии, хроматическую-контрастность, а попросту-синяки.
Потом я пошел в ближайший автомат, чтобы позвонить Ларисе.
Я уже набрал на диске номер, как вдруг какой-то бурый, со слабым сливяным оттенком сорокалетний коротыш открыл дверь и попросил меня потесниться,
- Вы чего лезете?-спросил я.-Чего надо?!
- Парень, надо поговорить. Недолго...
Он сунул левую руку в карман.
Упершись в автомат спиной, я руками и одной ногой толкнул его с такой силой, что дверь будки распахнулась, ударилась и из нее со звоном полетели стекла. Трубка вырвалась из рук и разбила боковое стекло.
Незнакомец исчез молниеносно.
Мне все эти дьявольские шутки уже изрядно надоели.
Часов в одиннадцать я пошел в милицию и обо всем рассказал. Там решили “фиолетовыми ребятами” заняться. Мне обещали помочь. Попросили в ближайшие дни допоздна нигде не задерживаться и никуда не уезжать...
Я был зол на вчерашних своих обидчиков.
После обеда я взял свой портфель и отправился в универмаг, в хозяйственный отдел. Надо было купить электроплитку, так как газовую магистраль со дня на день должны были отключить на продолжительный ремонт.
Эх, если б появился хоть один фиолетовый! Уж я схватил бы его за шиворот - и будь что будет.
Я купил электроплитку и вышел из универмага.
Теперь мне предстояло уплатить за пользование электричеством.
Я шел по солнечной улице и был очень внима­телен.
Вокруг шли зеленоватые люди. И только некоторые имели оттенки бирюзового, красноватых и зо­лотисто-оранжевых цветов-такие, какие, по боль­шей части, имели дети.
Вот прошла с улыбкой на счастливом лице золотисто-персиковая девушка. Она кого-то любит.
Вот по той стороне улицы с рулоном в руке бы­стро шагает ярко-смарагдовый, волевой энтузиаст. Скорее всего, это изобретатель.
Навстречу возбужденному эрудиту плавно плывет толстая фисташковая женщина. Она кому-то со­страдает, одобряет чей-то поступок. Она...
Но вот с другой стороны улицы, наискось от цве­точного магазина мчится канареечно-желтый тол­стоватый себялюбец. Он в сверхмодных одеждах. В руках у него букет синевато-зеленых цветов. Не знаю, может быть, у него даже имя было Нарцисс...
Себялюбец пересекает улицу.
Такая случайность!
Навстречу канареечному, порывистому себялюбцу на середину улицы выбегает длинноногий соло­менно-желтый эгоист.
Я засмеялся, стоя на бордюре.
Они готовы были столкнуться.
Все бибикало, неслось и теснилось к тротуару... Я перестаю улыбаться. Челюсть моя отвисает, потому что я предчувствую печальный финал.
В последнее мгновение себялюбец сделал что-то вроде пируэта, увернулся...
Эгоист же был сбит.
Он лежал в трех метрах от эпицентра, вгорячах пытаясь подняться. Я бросился к нему, едва ли не на спине дотащил до края тротуара.
- Как вы себя чувствуете? - спросил я его. Прикрыв глаза, как бы сосредоточиваясь на глу­бокой мысли, он вдруг возмутился:
- Неужели он не мог меня объехать?!
- Успокойтесь, вам вредно волноваться,- легонько похлопал я его по плечу и под голову, на которой неприятно рассыпались длинные, хилые во­лосы, положил свой портфель. Я попытался расстег­нуть ему пояс, но он отшвырнул мою руку. Хотел расстегнуть тугой ворот рубашки, он возмутился:
- Не прикасайтесь к горлу!
- Врача, скорую вызвали?-спросил я.
- Да, побежали звонить,-успокоили меня.
- А то он уже катастрофически меняет цвет...­- неосторожно заметил я.
- Цвет?.. Значит, это конец!-широко открыв глаза, проговорил несчастный и вдруг ужаснулся: - Это же он! Опять он!.. Константин, я боюсь вас! По­щадите же!
- Вы меня знаете?-удивился я.
- И знаю, что эту уличную катастрофу устроили вы!
- Да вы с ума спятили! Причем здесь я? Я стоял на бордюре.
- Многие стояли на бордюре... Стояли, да не так и не для того!..- обидчиво прошептал он, ста­новясь сизо-буланым...-Мы все знаем, Константин.- Он помолчал.- Но я до конца хочу быть правдивым. Все скажу!.. И тогда ночью в лесу, не­смотря на кромешную тьму, вы все видели. Я знаю. Но за что вы меня там ударили?
- Так это были вы?-поразился я.-Тот, буро­фиолетовый, гонявшийся за мной, как бык?..
- Второй раз,- страдальчески поморщился по­страдавший,-вы склоняетесь надо мной. А в тре­тий?.. Над моим телом?
Его лицо передернулось.
- Следовательно,-уточнил я,-там был не Ниготков?
- Нет. Был я, Игорь Словесный. Игорь Тимо­феевич... И другие. Константин, заклинаю вас, не губите меня. Пощадите!..
- Между Ниготковым и вами, Игорь Тимофеевич, есть что-то общее. Почему ночью в лесу я вас принял за Ниготкова?
- Мы двоюродные братья...
- Вы двоюродный брат Ниготкова?
- Сожалею об этом! - искренне воскликнул он.-Я с ними хочу порвать. Навсегда! Я решил... Порву! И с братом...
Словесный закрыл глаза, сжал тубы.
Я обратил внимание, что он еще быстрей начал утрачивать соломенно-желтый цвет, когда сказал, что боится меня. Он становился все более и боле& пепельным и уже почти сливался с асфальтом. Так вот почему он был соломенно-желтым, а не фиоле­товым: он решил с “ними” порвать!
- Скажите же о Ниготкове самое главное! ­попросил я.- Говорите!
- Не могу...-с трудом разжал он губы.- Язык не поворачивается. Я с ними порвал - и довольно этого... Они тогда мне...
Он действительно боялся меня. И только значи­тельно позже стало известно, какое именно за­блуждение руководило всем его не совсем понят­ным поведением.
В нем появился настороживший меня сливяносизый оттенок.
- Ну хорошо, Константин,..-внутренне с чем-то согласившись, прошептал он и тут же тоном, за­ключающим в себе все значения жизни и смерти, тихо, с сожалением воскликнул:-Какой там Кон­стантин!.. О, я знаю, кто вы!.. Почему вы видите в темноте? Никто не видит. А вы видите. Почему?
- Я потом вам все расскажу, Игорь Тимофеевич!
- Нет, слушать нечего... Ты - антихрист. Вот ты кто! Я знаю. Мы знаем... Вот как ты появился...
- Ахинея это, товарищ Словесный! Элементарная чепуха. Лучше сразу говорите о Ниготкове. Ну же!
- Только ради собственного спасения...-не от­крывая глаз, в странном волнении проговорил он и замолчал.
- Не хотите говорить-ну и-не говорите! Вам же хуже будет,- грубовато встряхнул я его за плечо.
- Да, да!.. Они сегодня...- медленным и осно­вательным движением ладони стерев со лба липкий пот, забормотал Игорь Тимофеевич.-Они сегодня совершат... Они поедут за медом. На пасеку... И он с ними... Любит он сладкий мед!.. Нет, нет! -вдруг прошептал он и в знак отрицания замотал головой и вскинул над собой руки.-Нет! Что это я говорю?.. Нечего мне сказать... Ну что вам всем от меня на­до?! Что? Уберите меня от него! Пусть уйдет и не мучает!
- Вы посмотрите-вот прилип!-с возмущением сказала надо мной какая-то женщина.-Человека сбили, а он привязался с разговорами!..
Осуждающе заговорили и другие.
Неожиданно голова Словесного повернулась набок. Казалось, он потерял сознание. Лежал с откры­тыми глазами и молчал.
Да, он хотел сказать еще что-то, но так и не решился. Будучи по натуре двойственным, Игорь Сло­весный, очевидно, часто так поступал в критических ситуациях. Получалось, что он как бы что-то и ска­зал мне, тем самым вроде бы сняв с себя половину вины, и в то же время как бы ничего определенно­го мне не сообщил и тем самым снимал с себя от­ветственность за мои выводы.
После короткого молчания я просил Словесного:
- Скажите, где эта пасека, Игорь Тимофеевич!..
Он лежал с закрытыми глазами и молчал. В его пепельно-сизом цвете появились песочные тона. По­моему, Словесный слышал меня.
Надо мной раздался отчетливый голос:
- Извините!
Я поднял голову. К нам склонялся высокий мо­лодой милиционер.
- Вы медик, брат?-спросил он меня.
- Нет...
- А, тоже пострадавший... Прошу встать, если можете. Граждане, прошу всех отойти!..
- Скорая помощь! -громко сказал кто-то.
Я отошел в сторону.
Вдоль улицы, в который раз уж, порывом, сметая бумажки, подул ветер. В небе клубились пред­грозовые тучи. Дождь мог пойти с минуты на мину­ту. Я отправился домой.
Еще недавно я мучился в догадках: какое пре­ступление эти фиолетовые совершили-какое-нибудь бандитское нападение, поддельные деньги, гра­беж, мошенничество?..
Теперь же, после слов Словесного, все как будто прояснялось: с какой-то пасеки могло быть со­вершено крупное хищение меда. Мед, мед... Все-та­ки была в этом “меде” какая-то фальшь!..
Мне бы надо было обо всем просто-напросто сообщить в милицию. Но я не очень-то торопился. По правде сказать, мне хотелось самому схватить Ни­готкова за руку.
Короче говоря, с этого часа из-за ложных пред­ставлений и своей самонадеянности я начал совер­шать ошибки.
Из автомата позвонил Ларисе. Она была дома.
Мы договорились с ней встретиться в четыре часа у кинотеатра “Аленка”.
Позвонил на фабрику Вадиму Мильчину, чтоб и он принял участие в поимке Ниготкова. Но ведь бы­ла суббота! Я помчался к Вадиму домой. Дома его не было. Оставил записку и с одного края города помчался на другой, к кинотеатру “Аленка”.
Я ждал Ларису на скамейке. Она что-то не при­ходила. Напротив меня останавливались и катили дальше трамваи. Вдруг на остановке среди ровной и спокойной цветовой гаммы пассажиров появилось яркое пятно. С передней площадки прицепного ваго­на среди прочих пассажиров сошел мужчина в ши­роченных, наверное, чесучовых одеждах, в соломен­ной шляпе. Он был фиолетового цвета!
Я быстро подошел к нему и резко спросил:
- Извините, ваша совесть чиста?
- Нет,- ничуть не удивившись вопросу, коротко. сказал он, придерживая от порывов ветра свою шляпу.- Не чиста. Это точно.
- Почему? Можете сказать?
-- Вот как!..-попытался он сдвинуть на затылок свою соломенную шляпу.- Первый раз в жиз­ни-и попался. Извините, товарищ контролер! Вот первый раз надел новый костюм-и оказался без копейки. Забыл взять деньги и пока по карманам искал, “зайцем” две остановки проехал. Вот и решил до третьей, хоть и тяжеловато, пешком дойти. А как вы догадались?
- По выражению...
- Извините, а где это вас так... побили? И как можно: по лицу?..-с болью в голосе проговорил он.
- На службе... В бункер упал,- промямлил я.
- Надо бы поосторожней,-сморщился он.- Так нельзя!
- Извините...-сказал я.
- Да что уж вы! Всего доброго.
Я вернулся к скамейке и сел, склонившись к коленям. Мне было стыдно как-то, очень непри­ятно.
Ветер все усиливался. Дул порывами. Серые тучи разлетались. Солнце то пряталось, то выходило из-за туч, все освещая.
Сияя золотисто-лимонным пламенем, пришла подгоняемая ветром Лариса.
- Здравствуй, опечаленный адмирал!-с веселыми искорками в голосе, насмешливо проговорила она.- Скажи, будет ли буря?
- Привет,-склоняясь еще ниже, ответил я.- Буря будет обязательно.
Она села рядом со мной.
- Ну, что загоревал? Корабли разметало по морю? А?..
Наверно, только что читала книгу. Она постоян­но играла какую-нибудь роль-или тех героинь, о которых только что вычитала в книжке, или копиро­вала знакомых женщин.
- Ну, наплакался?
Я выпрямился, откинулся к спинке скамейки.
- Ой, ужас! Побит?.. Синяки... И какие это дети отколошматили тебя?
- Дети?..-вдруг вспылил я и, не задумываясь, сказал:-Лариса, твой дядя Ниготков, очевидно, вор!
- Очевидно?..-сердито спросила она.-А для нас это не очевидно! И с чего ты это взял? Я запре­щаю тебе так говорить о нем!
- Ниготков ворует мед! Лариса, а вашей семье Демид Велимирович мед приносил?
- Да, приносил! И я его ела. Ворованное такое сладкое! - съязвила она.
- Когда приносил?
- В прошлом году! Все?
- Мед был ворованный...
- Какой ужас... Значит, мы опозорены? Ах, Костя, что мы должны сделать? Я сейчас же пойду и все расскажу маме.
- Сколько он вам меду привозил?
- Две банки. Но ведь мы же не знали, что он его украл!
- Банки большие были?
- Да,-кивнула она.-Трехлитровые.
- Ну, это ерунда!..
- Правда, Костя?-улыбнулась она.
- Конечно. Вот сегодня они хотят похитить с пасеки побольше... Может, несколько тонн.
- Какой кошмар! И это Демид Велимирович!.. А нам сказал, что мед от бабки Анисьи, от его ма­тери.
- А где она живет?
- В деревне Подлунной. Это километрах в трех­четырех от станции Остинки...
- Остинка?!. А, знакомая станция!-почти что злорадно воскликнул я.-Все складывается как нельзя лучше. Вот оно что, оказывается!.. Вот оно что!
- Там и пасека есть,-продолжала Лариса. - ­Подлунная на этом берегу, а пасека на другом...
Я достал сигареты, закурил.
- Ты бы лучше не курил!-после молчания сказала Лариса.
- Почему?
- Ну, потому что не умеешь.
- Ты знаешь,-сказал я,-хочу я Ниготкова сам за руки схватить. А то все думают, я к нему придираюсь... Это ведь его друзья так меня разу­красили.
- Ах, вот оно что! - она кулачком стукнула себя по колену.-Ну, Ниготков!..
- Лариса, поедем в эту самую Подлунную. Сейчас же,- решительно сказал я, поднимаясь со скамьи.
- Зачем это?.. Да и поздно ведь, Костя.
- Ерунда! До Остинки на электричке-полчаса. Поезжай сейчас же домой. Возьми какую-нибудь пустую банку с авоськой. Поедем в гости к бабуш­ке Анисье. Вроде бы за медом. Может быть, внача­ле ты одна к ней зайдешь. Там увидим... Посмот­рим, что там делается.
- Еще и вор! - возмущалась Лариса.- Посмотрю, какие у них будут лица!.. Костя, а может быть, завтра утром нам поехать?
- Все произойдет сегодня...
Мы договорились с Ларисой встретиться в скверике у кинотеатра.
Я посадил ее на трамвай, а сам пошел в гастро­ном. Купил сыру и конфет. Из магазина направился к кинотеатру.
Лариса меня уже дожидалась. Рядом с ней на скамейке, завязанная в авоське, стояла стеклянная трехлитровая банка.
-Дома никого нет,-вздохнула она.-Дядю Демида мне просто противно видеть, но я поеду с тобой. Оставила записку, что поехала с тобой, Ко­стя... Что до заката вернусь.
- Лариса! Кто тебя просил с этой запиской!.. Только сорвешь мне операцию...
Минут через пятнадцать мы на такси домчались до вокзала. Четко, ритмично под нами застучали колеса электрички.

ИИТЬ-ПAУТИИКА

В Остинке ветер был тише. А может, просто к
вечеру он везде стал стихать. Было очень хорошо. Вокруг лес. Не жарко.
Последние белые облака в синем небе таяли, и казалось, что они плывут не к горизонту, а в синюю высь летнего вечера.
Перед дорогой в Подлунную мы присели на скамеечке у вокзала.
- Ну, а на пасеку ты пойдешь?-спросила меня Лариса.
- Конечно!.. Сначала посмотрим, что делается в Подлунной,у бабки Анисьи.
- Знаешь, Костя, бандитов ты можешь ловить хоть всю ночь, но только с вооруженным милиционе­ром. Ты же обещал мне! Ну, и где он? Очень нужно, чтоб они тебе голову отвернули.
- Да,-согласился я,-пора о них сообщить...
Почему-то весь пыл с меня слетел. Мне уже совсем не хотелось, на ночь глядя, ехать на эту пасеку. Ну, доберемся мы до нее... А там Ниготков бочки с медом катает, а его друзья на левый грузовик воск плитами укладывают. Как же! Торопят друг друга, шепчутся, говорят: побыстрей надо, а то часа через два-три на пасеке со своей девчонкой Дымкин появится. Уж тогда нам несдобровать... Как же еще!
Здание милиции находилось недалеко от вокзала. Оно мне памятно было с той передряги в остин­ском лесу.
Мы вошли в коридорчик. Я постучал в дверь.
- Я не пойду...-отстранилась Лариса.
- Входи,- я открыл перед ней дверь.
Мы вошли. За столом сидел лейтенант Горшин. Конечно, я узнал его. Позади, слева от него, стоял небольшой открытый сейф. Внимательно на нас гля­дя, Горшин левой рукой укладывал в него какую-то папку.
- Я вас слушаю,-сказал он.
- Мне нужен милиционер,- сказал я,- желательно вооруженный.
- Что случилось? Садитесь.
- Пока ничего... Но может случиться.
Мы с Ларисой сели на диван.
- Вам известно, что должно что-то произойти?
- Трудно сказать... Кажется, должно,- сдер­жанно проговорил я.
- Что, где? Когда? - поднялся Горшин.
- По-моему,-сказал я,-на пасеке, недалеко от деревни Подлунной должна произойти кража.
- Мой дядя,-уверенно сказала Лариса,-хочет украсть несколько тонн меда. Он уже однажды приносил нам ворованный мед.
- Откуда вам известно, что он хочет красть?
- Он сказал...-кивнула Лариса в мою сторону.
- А вам откуда известно? - спросил меня Гор­шин.
- Мне сказал Словесный Игорь Тимофеевич. Его сбили мотороллером... Он меня боится.
- Почему он вас боится?
- Потому что я в темноте вижу, как днем. Вот они и боятся меня.
- Та-ак!..- расслабившись, откинувшись к спинке стула, проговорил Горшин.- А вы, девушка, тоже в темноте видите?
- Нет, Костя один такой. Больше таких людей на свете нет. Он один,-прошептала она.
- Товарищ Горшин, неужели вы совсем не узнали меня?-спросил я лейтенанта.-В лесу-то не так давно эти ребята пытались нас с Мильчиным схватить...
- А, художники? - воскликнул Горшин.- Ну все, ясно! А то гляжу, и никак не могу вспомнить: лицо знакомо, но при каких обстоятельствах... Так в темных очках и ходите? Дымов, по-моему?..
- Дымкин, Костя,-уточнил я.
- Ну, как у вас со зрением?
- Все так же: по цвету вижу,- хвастливо ответил я.
- И вы, Константин, предполагаете, что крупное хищение меда должны совершить эти... Какого они цвета-то?
- Ниготкового, такого сиреневато-фиолетового. Но, конечно, не все и не всегда,- пояснил я.- Ни­готков с сообщниками... Кстати, Игорь Словесный был тогда с ними в лесу, когда они пытались пой­мать меня и отвертеть мне голову.
- И он сегодня на ваших глазах попал в уличную катастрофу?
- Да! И вроде бы потерял сознание. Но я что-то не верю ему.
Горшин быстро, кратко записал суть нашего “сигнала” и снял трубку.
- Алло! Катя? Двенадцатый...-Он помолчал.- Горшин беспокоит. Слушай, Руслан, я тебе так и не дам отдохнуть сегодня!..-он засмеялся.­ - Буквально сейчас получил сигнал. Вот тут у меня двое молодых людей сидят. Один из них Дымкин, Костя. Помнишь, художники?.. Да, да. Есть пред­положение, что готовится крупное хищение меда с пасеки... Да, с пасеки! Но, по-моему, тут дело не медом пахнет. Так что, давай-ка, Руслан, пока что к Сташкову наведайся. Надо срочно прозондировать, как там у него на пасеке... Темкин? С минуты на минуту вернется. Да, да! А я пока предприму все, что необходимо... И Темкин подключится. Приходи!
Горшин положил трубку.
Не проговорили мы и десять минут, как вошел смарагдовый, почти что изумрудный старшина ­огромный сухопарый парень.
Горшин представил нас друг другу и коротко рассказал старшине Руслану Кукшицкому обстоя­тельства дела.
Скоро за окном затарахтел подкативший мотоцикл.
- А, вот и Темкин! Прекрасно! - сказал Горшин.- Костя Дымкин, вы пока что останетесь здесь, в Остинке. Вроде бы связным, поскольку вам, ка­жется, известны кое-какие подробности. Ты, Куку­шицкий, на пасеку!
- А мне, товарищ лейтенант, больше ничего и неизвестно. Не больше, чем теперь вам.
- А этого ни мы, ни вы не знаем: кому больше, кому меньше. Тут это и выяснится.
- Нет,- возразил я,- лучше мне быть в Подлунной, на берегу реки. Пасека там рядом и эти ти­пы едва ли Подлунную минуют.
- Хорошо,-кивнул Горшин.-Но самому не мудрить. В Подлунной тебе любой поможет. Если что-звони. Там может появиться какой-нибудь не­знакомец... Как, по цвету сможешь что-нибудь опре­делить?
- Конечно, смогу.
- Подожди, тебя подвезут туда. Старшина Ку­кушицкий, задание ясно?
- Так точно! Почти все ясно, а в остальном раз­беремся.
- Дорогой все объяснишь Темкину. Давайте: мигом в Подлипки через мост - к пасеке!
Мы с Ларисой вышли на улицу, а Горшин еще что-то говорил Кукушицкому и Темкину.
Мы медленно пошли и совсем неожиданно оказа­лись на краю этого небольшого городка. Какая-то женщина объяснила мне, что от Остинки до Подлун­ной всего километра четыре. “Молодые!-поощри­тельно воскликнула она,-не успеете оглянуться, как там будете!..”
Был теплый безоблачный вечер и пройти четыре километра по летней лесостепной дороге, которая причудливо вилась среди холмов, было одно удо­вольствие.
Небольшая деревенька Подлунная тянулась вдоль оврага, по которому протекала худосочная речушка. Одним, расширенным, словно устье, кон­цом деревенька упиралась в берег большой реки.
Мы с Ларисой остановились неподалеку от дома бабки Анисьи, матери Демида Ниготкова. Я сел на скамейку у чьих-то ворот, а Лариса с банкой по­шла к дому.
Я видел, как она подошла к калитке... Да, это в том дворе все время лаяла собака... Когда Лариса подошла, собака залаяла еще сильней и тут же ла­ять перестала. Узнала Ларису, подумал я. Но Ла­риса почему-то стояла у калитки, потом вернулась ко мне.
- Дома у них никого нет,- сказала она.- Все закрыто, даже ставни... И собака на цепи...
- Ну конечно! - заключил я.- Все они уже делом заняты. Мед качают!.. Да, сейчас самое бы вре­мя на пасеке оказаться!..
Мы пошли вниз, вдоль оврага, по почти не за­селенной его стороне.
Я поглядывал по сторонам, надеясь увидеть, как где-нибудь промелькнет человек “околониготкового” цвета.
Оказались на высоком берегу.
Перед нами текла широкая река. Вокруг было пустынно, тепло и тихо. От какого-то отдаленного дома доносилась песня. Там же громко разговари­вали и смеялись мужчины.
На противоположном берегу далеко во все сто­роны, с прогалами, раскинулся смешанный лес.
Неподалеку внизу купались трое мальчишек. Весело говорили там о чем-то своем, смеялись и кричали.
Один из них вышел на берег, стал одеваться. Путаясь в рубашке, то и дело поглядывая в нашу сторону, напрямик спросил:
- Будете на тот переправляться?
- Надо бы,-сказал я.-Да только с вашей помощью...
- Ну, давайте побыстрей!-скомандовал маль­чишка.- Не мешкайте. Вот к лодке идите...
- А обратно потом перевезете?-спросила Ла­риса.
- Если не ночью,-пошутил мальчишка.-А ночью сами переплывете.
- Ну, минут через сорок или через час,-ска­зал я.
- Ладно...
Скоро мы были на правом берегу. Мальчишки рассказали нам, как пройти до пасеки, пожелали счастливого пути.
Мы вошли в лес.
Старая, поросшая низкой и очень густой травой дорога мало-помалу поднималась вверх. Освещен­ные вечерним солнцем хризолитовые вершины де­ревьев были неподвижны. Ультрамариновые ство­лы, голубые и синие сучья, казалось, застыли в неподвижном вечернем зное. Лес вокруг был не вы­сокий и не густой, в основном лиственные деревья. Но кое-где среди полян высились и огромные оди­ночные сосны и ели.
Чем дальше от реки мы уходили, тем больше вокруг сновало вермильонового цвета пчел. Везде, и близко и далеко, метались ярко-зеленые и какие­то огненноцветные бабочки. На ветвях порхали и над травянистыми пространствами пролетали све­тящиеся птицы...
Когда близко залаяли собаки, я понял: мы вплотную приблизились к пасеке.
На небольшом расстоянии обошли ее.
Лариса требовала вернуться. Было уже довольно поздно, а забрались мы от дома далеко...
Миновали край обширной поляны. Немного свернули, пошли в сторону пасеки. Долго шли по краю другой, обширной и плоской поляны, находившейся на гребне едва заметной возвышенности. Эта поля­на была как бы вторым крылом огромной бабочки, а первым крылом была та, которую мы только что миновали...
Я в нужный момент посмотрел в сторону.
Да, я мог пройти мимо. Достаточно было мне, глядя под ноги, пройти два десятка метров, как уви­деть это мне уже было бы не дано.
Я остановился.
- Смотри!-как будто меня могли услышать, шепнул я Ларисе.-Смотри, какая дорога!..
- Дорога?-она крепко схватила меня за руку, наверное потому, что вид у меня был не совсем обычный.
Я сообразил, что Лариса не может ее видеть.
В первое мгновение мне показалось, что через всю поляну протянулась узкая, везде одинаковой ширины, полоса светлого, сизоватого дыма.
- Ну, не дорога...-проговорил я, погружаясь в раздумье.-Такая... седовато-серая тропа. Пепель­но-белесая полоса, почти бесцветная...
- Может быть,-предположила Лариса,-здесь уже выпала роса?
Я сделал несколько шагов, нагнулся и поводил по траве ладонью-стебли были теплыми и сухими.
Словно подернутая не то туманом, не то густой росой тропа, слегка искривляясь, пересекла поляну от края и до края - от нас и до трех огромных сосен на другой стороне.
- Ну что ты видишь, Костя? - тормошила меня за руку Лариса.- Куда ты уставился?! Я ничего там не вижу!
- Такой стала трава, по которой он ходит.
- Ну, кто ходит? Костя, поедем домой!
- Возможно, он не один тут прошел. Да и все они не один раз проходили... Ты знаешь, Лариса, те­перь я убежден, что этот цвет росы, что ли, есть про­тивоположность цвета тау!
- Ну и что? Поедем домой. Ты слышишь? Скоро уж ночь!
- Надо пойти по тропе, и тогда мы узнаем, почему она такого цвета. И все узнаем!
- Я не хо-чу! - категорически заявила Лариса.- Вот еще: буду ночью по каким-то тропам хо­дить. А ты сам-то хорошо видишь ее?
- Еще как! Ну, ладно. Быстро идем обратно. Я отведу тебя в Подлунную, а сам вернусь, если там еще ничего не обнаружили...
Мы с Ларисой то быстро шли, то бежали до самой реки.
В деревне было пустынно и тихо. Ни мальчишек, ни кого-либо другого не было ни на этом, ни на том берегу. Ждать было нечего. Я переплыл реку и вернулся на лодке. Пока искал там весло, пока с Ларисой переправлялся на подлунный берег, а по­том вплавь обратно-прошло минут сорок.
Почти бегом вернулся обратно. Чтоб меня не увидели, пошел вокруг поляны и скоро оказался на другом конце пепельно-белесого диаметра, рассекав­шего поляну надвое.
От трех больших сосен я по этой диковинной тропе стал углубляться в лес.
Солнце уже повисло низко над деревьями.
Минуя поляны и опушки, я быстро шел и бежал по тропе. Где было мало травы и цветов, там пе­пельный след бледнел или исчезал вовсе, и тогда я шел наугад. Утихли, попрятались птицы. Уже не мелькали, словно алые светлячки, пчелы. Лес уго­монился.
Но то и дело стремительно метались над травами, торопились что-то найти огненноцветные ба­бочки.
Я остановился, пробежав, очевидно, километра три.
За лощиной, окруженной недалекими перелеска­ми, открывалось обширное пустое пространство.
На близком, округлом и покатом холме стояло освещенное низким солнцем большое строение без окон и дверей. Это было какое-то древнее, очевидно, потемневшее от времени, деревянное сооружение. Я, городской житель, никак не мог понять, что это та­кое. То ли деревянный ангар, то ли примитивная средневековая крепость? Я видел две стены-за­падную и южную,-две стены, сквозь лесные прогалы освещенные закатным солнцем. Скорее всего, эта деревянная крепость, возвышаясь, словно бородав­ка на лысоватом черепе, была вообще без окон, без дверей.
Метрах в тридцати от строения светились два человека. Один из них сидел, другой топтался во­круг, что-то делал. Он был ярко-каштанового цвета, сидевший - фиолетового. Голосов их я не слышал, да и говорили они, наверное, негромко, если вооб­ще говорили.
Минут через пять после моего появления, тот, ко­торый сидел, ритмично затюкал какими-то желез­ками. Он отбивал косу. Маскировка, подумал я. И действительно, тюкал он недолго.
Я по белесой тропе помчался обратно. Все силь­ней и сильней кололо в боку. Когда боль стала не­выносимой, я бросился в траву-лег на спину, раскинув руки. Мало-помалу колоть перестало, я поднялся и побежал дальше, забирая вправо, к реке.
Выбежал к берегу километра за два до подлунной переправы. А напротив деревни оказался, когда солнце уже заходило.
Здесь, как и прежде, было пустынно и тихо. Кро­ме меня - ни души.
Там, где-то в деревне, зажегся огонек. Наверное, лампочка над магазином. Высоко в светлом закате горела одна-единственная звезда. Это была Ве­нера.
Посреди реки, как тень, вниз по течению про­скользила лодка. Один из гребцов был сливяно­фиолетового цвета. У другого тело было каштано­вое, а голова шафрановая. Мне показалось, что этот, с шафрановой головой, есть не кто иной, как Ви­тольд Жилятков!
Я решил немедленно перебраться на другой берег вплавь. Быстро разделся до плавок, побежал и спрятал одежду в кустах. Когда возвращался, ог­лянулся-не взошла ли над лесом луна.
По заросшей хризолитовой дороге, со стороны пасеки медленно ехал велосипедист. По его смараг­довому цвету я догадался, что это Руслан Куку­шицкий.
Лихо тормозя, по кремнистому, поросшему травой берегу он съехал ко мне. Не слезая с велосипе­да, стал на одну ногу. Круто повернувшись, раза три сильно ударил по искрившейся беседке и спо­койно спросил:
- Купался? Ну, как вода?.. А я на пасеку опять ездил, думал, ты там. Тихо на пасеке... По-моему, что-то ты путаешь с грабежом, Костя,-погромче сказал он, потому что я убежал в кусты и торопливо разыскивал там свою одежду.- Подождем ве­стей с моста. Подлипки едва ли они минуют...
- На пасеке, говоришь, никого? Ну и правиль­но!.. Никого их там нет. И не может быть. Я обна­ружил их след. Белесо-серая тропа идет от деревян­ной крепости почти до самой пасеки!.. И представля­ешь, Руслан, этот мышиный след на пути к пасеке почти совсем затухает. Не зря он тут, этот след! Уж что-что, а Словесный сказал мне какую-то правду.
- Слушай!-возмутился Руслан,-что ты без конца все путаешь? Какой еще след? От какой кре­пости?
- А эта, на стриженом холме которая.
- А! На Лысой горе!-засмеялся Руслан.-Да это старинный сеновал! Лет сто назад построен.
- Сеновал?.. Так вот там я видел двух. Один фиолетовый. А другой ярко-каштановый,- быстро зашнуровывая ботинок, объяснил я ему.
- Чудной ты какой-то парень!
- Ну, идем! Жаль, что ты в темноте не видишь. Ладно, может, скоро луна выйдет.
- Луны не будет: новолуние в настоящее время.
- Жаль: придется с тобой водиться...
- Может быть, это косари у сеновала? - обдумывая что-то свое, проговорил Руслан.-Хорошо, проверим. Вообще-то надо бы в Остинку сообщить.
- Когда?! Пока будем туда да сюда переплывать, полчаса пройдет. Я не хочу терять ни минуты!
- Ты громко говоришь,-заметил Руслан.-Тут ведь далеко все слышно.
- Ты, Руслан, конечно, вооружен? – потише спросил я.
- Да, пистолет...
- Вот что: давай-ка мне пистолет, а сам-на ту сторону.
- Пистолет нельзя...- улыбнувшись, мотнул Руслан головой.- Огнестрельное оружие.
- Да ты понимаешь, что в темноте не увидишь их там! Новолуние ведь! Распугаешь-и все...
В конце концов, по кружной торной дороге Ку­кушицкий к Лысой горе во весь дух покатил на ве­лосипеде.
Я же, прекрасно видя ночной лес, трусцой побе­жал напрямик, надеясь быть у старинного сеновала минут через двадцать.

НЕЧАЯННЫЙ ГИД

На удивление скоро я с какого-то взгорка уви­дел знакомый стриженый холм. Словно зеленова­тый череп с худосочными волосами, округлый холм был обрамлен редкими прямоствольными деревья­ми, А ниже по скатам густился дремучий кус­тарник.
Мне казалось, что сизоватый, бледно-зеленый холм освещен высокой невидимой луной,- так силь­но светилась на нем трава. Я спустился со взгорка, продрался сквозь прохладные заросли, поднялся по склону и пошел по дуге, среди крайних деревьев.
Мы с Русланом должны были встретиться у впадины, которая разделяла холм как бы на два полу­шария...
Вдруг меня схватили за ноги! Я упал. Кто-то чем­;о тупым ударил меня в спину. Другой вцепился в штанину. Пытаясь подняться, я схватился за чье-то холодное запястье...
- Тихо ты!..- раздалось у самого уха.
Я уже понял, что запутался в лежащем велосипеде.
- Ты там все спицы выломаешь!-зашипел на меня Кукушицкий.
Стоявшее в десяти метрах от меня деревце вдруг осыпалось, все хризолитовые ветки упали, и я уви­дел смарагдового Руслана.
- Ну, как маскировка? - подходя ко мне, шутливо спросил он.
- Даже слишком хорошая, если так же зама­скируются фиолетовые. Ну, как тут?
- Полная тишина. Ни души. Так что?-предложил он.-Идем, проверим?
По низкому сизоватому покрову травы мы двинулись к угольно-черному строению. На хризолито­вом фоне холма оно виделось мне как темное пятно или провал. Руслан же едва его различал.
На полпути я остановился.
Откуда-то издалека донесся протяжный крик не­известной птицы.
- Стой! - едва слышно сказал я.
- Видишь? - с надеждой в голосе прошептал Руслан.- Ну, что там?
- Ты слышал, как кричала птица?
- Не-ет...
- Вот черт!.. Значит, опять эта синестезия. Ни­как не привыкну: все по-разному...
Мы скорым шагом пошли дальше.
Я впереди, Руслан за мной.
- Ты не мог бы не скрипеть своими сапога­ми?-остановился и сердито спросил я.-Уж снял бы их, что ли.
- Ничего, мы это дело обойдем. Сейчас я их, сапожки, уговорю. Стоп!.. Слышишь?-схватил Руслан меня за руку.
- Нет, не слышу. А-а!.. Так это опять эта птица.
- Тихо ты!..- теряя самообладание, зашипел он на меня.-Скрипнула дверь! Два раза.
- Нет... А!..-сам себе зажал я рот.-Там перед стеной стоят двое.
- Видишь?
- Да. Один буро-фиолетовый, а другой кирпич­но-шафрановый... Что-то делают, но не пойму: не вижу, что у них в руках.
Мы стояли не шелохнувшись.
Минуты через три я увидел, как оба, только что вышедшие из сеновала, пошли в сторону пасеки.
Едва они удалились-мы побежали к сеновалу.
Строение было обширное - высокое и широкое, казалось, глубоко вросшее в холм. Чувствовалось, какое оно тяжелое и основательное.
Дверь не была заперта. Руслан неслышно прошел вдоль нее, нащупал, звякнул железной лямкой. Чтоб избежать скрипа, он быстро, насколько позво­ляла масса двери, чуть приоткрыл ее.
- Присядь и загляни,- шепнул Руслан,- никого там нет?..
Я протиснулся в щель. Сколько ни вглядывался - ничего не увидел. Я уловил запах прелого се­на, сухих досок и сырой болотной травы. И лишь в правом углу различил слабое хризолитовое свече­ние свежесорванных древесных веток. Тонкий слой прелого сена здесь сплошь был истоптан белесо-се­рыми следами.
- Никого вроде бы,- сказал я и последовал за Русланом.
Мы постояли, прошли в угол, поворошили ветки. Руслан включил фонарик. Я прищурился, прикрыл глаза. Руслан быстро провел лучом по полу, по ни­зу стен, по потолку.
Мы обследовали весь сеновал. И лишь теперь в углу под травой и ветками нашли флягу из-под ме­да, такую, в каких обычно возят молоко или краску.
Хмыкнув, Руслан сунул во флягу руку, извлек ее, понюхал палец и коротко сказал:
- Камуфляж!
- Что, не мед?
- Мед-то мед, да только все это маскировка. Да, дело тут, по-моему, серьезное. Идем отсюда. Скоро они должны прийти.
Мы положили флягу на прежнее место, завалили ее ветками, вышли из сеновала и прикрыли дверь. Остановились у первого же деревца, залегли и стали ждать.
Через час в отдалении появились трое. Они шли со стороны пасеки. Один из них темно-каштановый, почти умбровый, другой терракотово-фиолетовый, а третий толстый, чуть приотставший, кирпично-ко­ричневого цвета. Они быстро подошли к сеновалу. Теперь и я слышал, как заскрипела дверь.
- Ну, что? - спросил меня Кукушицкий,- Пойдем?
- Пойдем.
- Будь осторожен. Передо мной не лезь. Ну, ни пуха...
- Ни пера.
Мы бесшумно приблизились к сеновалу. У двери постояли.
Руслан с прежней осторожностью приоткрыл дверь. Я заглянул внутрь. Темно. В углу хризоли­товым пятном светилась та же куча веток.
- Там никого!-прошептал я.
Сдвинув фуражку со вспотевшего лба на затылок, Руслан спросил:
- А ты видел, что они входили? Слушай, Костя, а это не галлюцинации у тебя? У тебя ведь и со слу­хом что-то такое...
- А ты слышал, как скрипела дверь? –спросил я его.
Руслан закурил, курил быстро, глубоко затягиваясь. Закурил и я. Только курнул два раза, он го­ворит:
- Ладно, бросаем...
- Подожди...
- Все равно не куришь-не дурей от табака.
Руслан решил слазить на крышу. Он разулся и стал взбираться по углу. Я помогал ему.
На прогнившей крыше он ничего примечательного не обнаружил.
- Десять минут первого,-раздумчиво сказал Кукушицкий, обойдя сеновал.
- Должны они, по-моему, еще раз прийти. Надо сделать засаду.
Мы вошли в сеновал. Слегка укрывшись ветками, засели в двух противоположных углах и стали ждать.
Изредка негромко перебрасывались словом-двумя. Я терялся в догадках. Что замышляли эти фио­летовые, умбровые и прочие типы? Чем они тут вообще заняты, что ночью делают? Куда делись? Или, может, просто прошли мимо этой каланчи? Нервы мои были напряжены до предела.
И вот наконец он появился.
Один.
Скрипнула и широко открылась огромная дверь.
Он был ярко-фиолетового, какого-то ядовито-си­реневого цвета. Стоял посреди проема настежь от­крытой двери. Была уже полночь, и тьма сгустилась такая, что, действительно, хоть глаз выколи - ниче­го не видно. Казалось, мы не в пустом сеновале си­дим, а под открытым темным небом. Вокруг стоял густой запах сухих досок, меда и болотной травы. Необычная такая, нежилая атмосфера.
В широком проеме открытой двери, за слепящим сиреневым человеком мне видны были ультрамари­новыестволы близких деревьев, а далеко над ними, словно полоса слабой зари, далекой хризолитовой дымкой светился лес. А выше мерцали крупные звезды.
- Кто здесь? - негромко спросил ядовито-си­реневый.- Накурили!..Все сожгут, до тла. Кого но­сит тут!..-еще тише сказал незнакомец.
Он взял флягу, быстро вышел из сеновала. Бросил звякнувшую посудину у двери. Шаги его стали затихать.
- Руслан,-уверенно шепнул я,-идем! Больше здесь никого не будет.
Мы выбежали из сеновала.
- Ты видишь его? - спросил Руслан.
- Да, он быстро уходит.
Я его отлично видел. Он уже быстро спускался с холма. Его фиолетовая фигура то скрывалась за деревом, то закрывала собой какой-нибудь ультра­мариновый ствол.
Лес густел, и мы вынуждены были максимально приблизиться к неизвестному, чтоб не потерять его из виду.
Сапоги Руслана изредка поскрипывали, но он все-таки умудрялся идти почти беззвучно.
В низине фиолетовый остановился. Я расставил руки, остановил Руслана. Фиолетовый постоял, прислушиваясь, и, чуть свернув влево, быстро пошел дальше.
Незнакомец прекрасно ориентировался в темном лесу. Он шел впереди нас метрах в семидесяти. Рус­лан, положив руку мне на плечо, шаг в шаг следо­вал за мной. Как только неизвестный останавливал­ся-останавливался и я, а за мной Руслан.
Мне показалось, что мы повернули и по берегу речушки идем в обратном направлении, но в другом месте. Мы поворачивали, по кремнистому бережку шли назад к стриженому холму, на котором высил­ся сеновал.
Фиолетовый незнакомец еще раз круто повернул влево. Прошел шагов десять, остановился, видимо, прислушивался. Он нагнулся и, как мне показалось, начал беспорядочно двигать руками. Двигалось его тело, руки, ноги... И я никак не мог понять, к чему он прилагает такие усилия. И только по звуку я по­нял: он передвигал камни.
Мы осторожно приближались к нему.
И вдруг он исчез.
- Быстрей! За мной! - шепнул я Руслану, схватив его за руку, и увлек за собой.
- Что там?
- Он исчез...
Запинаясь о довольно большие камни, мы по глыбистому нагромождению пробрались к тому месту, где только что был фиолетовый. Редкие кусти­ки травы вокруг светились сизоватым туманом. Я вытянул руки, и пальцы мои коснулись холодной не­ровной стены. Тогда я нагнулся, сунул голову под нависший камень и увидел фиолетовое пятно. До меня едва доносились шорохи куда-то пробиравше­гося незнакомца, дыхание Руслана. Теперь я услышал, как где-то совсем рядом, вытекая из-под горы, слабо журчит ручеек.
- Следуй за мной. Нащупывай мою ногу,- шепнул я Руслану.
Я полз по нагромождению камней, будто по раз­рушенной лестнице.
Метров через сорок неровный потолок над нами стал повышаться: я все время проверял его высоту, поднимая над собой руку.
Незнакомец выпрямился, зажег фонарик. Яркий луч заскользил по узким, неровным каменистым стенам. Скользнул около нас. По долетевшим до нас неровным отсветам можно было заключить, что фиолетовый шел по горизонтали.
Мы поднялись выше. Не приближаясь к неиз­вестному слишком близко, но и оставаясь на таком расстоянии, чтоб в свете фонарика можно было раз­личить окружающее, мы с Русланом шли по какому­-то белесому берегу, скорее, по уступу или карнизу. Справа от нас, внизу, поблескивала не то вода, не то отсвечивали сырые камни. А дальше и выше тянулась светлая, будто покрытая инеем стена.
Мы прошли около ста метров. И чем дальше пробирались, тем белее становились берега, близкая левая и далекая правая стены подземелья, едва уга­дывавшийся в полумраке сводчатый потолок.
Нечто белое, покрывавшее все вокруг, было похоже на тонкий слой снега.
- Снег тут, что ли? - шепнул я Руслану.
- Какой еще снег? - огрызнулся он.
До нас стали доноситься какие-то голоса. Свет фонарика мало-помалу растворялся в другом свете, который исходил откудагто снизу. Откуда имен­но, мы не видели. По мере нашего приближения к другому, призрачному источнику света, голоса ста­новились все отчетливее.
Незнакомец исчез за уступом слева.
Перед нами открылась тусклая, освещенная пустота. Легко угадывались белые сводчатые стены. Посредине этой сумрачной пустоты высилось, ку­да-то вверх уходило совершенно странное, непонят­ное сооружение.
Мы прошли метров двадцать и увидели, что на­ходимся в большой, округлой пещере. Диаметр ее был метров сорок. Снизу, не видно откуда, поднима­лось и терялось вверху, во мгле, это странное соору­жение из сизых, поблескивающих бревен. По всей высоте тускло блестевшего строения - нечто вроде высоченной тонкой башни - вызывающе белели аляповатые крестообразные оконца.
Мы с Русланом подошли к краю уступа и увидели перед собой, на глубине пятнадцати метров, не­большое озеро. Вокруг, на его заснеженном берегу, было больше десятка мужчин и женщин. Все эти люди были каштанового, коричневого, шафранового цветов. Один из них был светло-сизый и еще один-цвета сепии. На фоне белых берегов они све­тились вызывающе.
Посредине озера плавал большой круг, утыканный по меньшей мере сотней горящих свечей. Здесь это был единственный источник света. Деревянное сооружение, уходившее куда-то в мрачный свод пе­щеры, основанием опиралось на противоположный берег тускло поблескивающего озера.
Эти люди разговаривали совершенно спокойно, негромко, как в обычной обстановке.
Вдруг тонко, тоскливо запела какая-то женщина.
Все подхватили пронзительно, нескладно - и вдруг спелись. Особенно выделялись самозабвенные жен­ские голоса. И даже мужчины, казалось, старались петь в несвойственных им регистрах:
...”господь Саваоф исполнь небо и земля славы твоей осанна и вышних благословен грядый во имя господне осанна в вышних. Аминь. Аминь”.
Песня эта оборвалась так же неожиданно, как и началась. Все они, как ни в чем не бывало, продол­жали неторопливо разговаривать.
Так продолжалось несколько раз-эти запевы.
Мы наблюдали за ними уже минут десять.
Вдруг фиолетовый мужчина, кланяясь всем, во все стороны стал выкрикивать:
- Вот и два! Два уж! Два, два, два! Слава пред­вечному! Минул год! И ныне, как и прежде, оживим воду, братья! И да быть водам голубым и светлым аки свод господний. Услышь, всевышний, рабов страждущих на земли твоя!
И все ликующими голосами вторили ему:
- Два уж. Слава богу! Два... Вот и два часа!
- Минул год! Вечная слава господу, вседержителю. Слава нерукотворным делам его.
- Два, два! Благодарю тебя, создатель. Быть рабам твоим вечно на земли твоя и восславлять имя...
Так говорили они почти одно и тоже, кланялись друг другу и целовались.
- Кушайте живу рыбу! Вкушайте же!-масляным голосом стал приглашать свою паству тот же фиолетово-сиреневый.-Вкусите живой рыбы-послание господа нашего через светлые воды его. Нам послание! От господа!
Каждый из них извлек из озера приготовленную заранее, прицепленную к чему-то там рыбину. Слов­но цветные троглодиты на белом берегу, они полу” кругом расселись у темного озера. Каждый из них, держа рыбину за голову, похлестал ею по воде. Очевидно, возбудившись, они без видимого удоволь­ствия принялись каждый свою рыбину грызть.
И тут я увидел, что кто-то сидит в сторонке.
Я вначале принял его за лужицу среди заснеженных камней-таким человек был ясно-синим.
Человечек сидел в длинной рубашке. На голове его топорщился огромный, аляповатый венок из ве­ток и трав.
Съев свою рыбину, Ниготков (я теперь узнал его), подошел к молчаливому человечку, взял его за руку и поднял с камня. Он протянул молчальнику рыбешку и сказал:
- На, прикуси. Не упорствуй! Я тебе говорю или кто?
- Я не хочу...-донесся тихий, тонкий голосок.- Ну не надо, брат Диомид!..
- Забудь это слово “ну”!-в масленом голосе Ниготкова появились прогорклые нотки.- Не пону­кать грех, сколько упорствовать! Да с этим грехов­ным “ну” еще. На, прикуси. Быть ведь тому!..
Он повернулся к озеру и речитативом протянул:
- Братья и сестры, утворите же умовение лица своего святой и светлой водицей - голубой аки свод создателя.
Начали они умываться.
Меня это все уже стало забавлять, да если б не та бездонно-синяя лужица...
- Пора вмешаться?-совещательно спросил меня Руслан.-Надо выяснить, что за граждане. По-моему, секта не зарегистрирована...
- Подожди.
- Год минул, братья и сестры!-снова затянул Ниготков.-Минутки бегут аки волны в океане-море. Да реки текут свои мертвые воды в океан-море!.. Братья и сестры, смоем с земли грешный след тем­ных человеков. Оживим воды ныне! И придет утро, и придет день-и придет предусудный день вели­кий... И днесь в огне настанет нечистым тьма великая. Братья, молитесь! Молитесь и приблуди­тесь к богу!
Все тихо, тоскливо запели:
“Лестию змиевою райския пищи лишен. Господи воззвах...”
А Ниготков продолжал:
- Сказал мне пророк Назар, а пророку Назару говорил бог... Братья и сестры! И запросил к себе святой дух душу безгрешной Евгении. Да не посме­ем, овцы, ослушаться святаго духа. Мне приказал пророк Назар...-тут Ниготков довольно-таки обы­денно закашлялся.- Бог повелел пророку Назару, а пророк Назар приказал мне путем праведным оживить мертвую воду... И через то по повеленью божьему возлетит душа безгрешной Евгении во дворцы хрустальные к святому духу. И оживут во­ды всей земли заново и пребудут вечно святыми и светлыми на всей земли. А мы, братья и сестры, аки на небеса вослед душе безгрешной, возойдем на ту страждущую землю по ступеням сей священной башни...
- Руслан, готовится преступление,-сказал я.­ - Раздумывать нечего.
- Я вижу.
- Здесь семеро мужчин. Не исключено, что у них есть ружья.
- А нас двое. И мы не с пустыми руками...
- Руслан, не забывай, что это фанатики. Я кое-что придумал. Давай мне пистолет и...
- Нет, пистолет ты не получишь. Тут все-таки люди.
- Я обещаю, что в них стрелять не буду. Время дорого. Ты лучше меня знаешь окрестности. А здесь лучше остаться мне. Я кое-что придумал... Иди, сед лай свой велосипед и мчись за подкреплением.
Я остался один.
Радение жрецов, “оживителей” воды, все больше и больше распалялось.
Сто свечей на плавающем посреди озера круге довольно быстро таяли. Люди метались по берегу, дико вскрикивали, бормотали, смеялись, причитали.
Ниготков подошел и взял девочку за руку. Она поднялась. Ей было лет одиннадцать. Я видел, что она, вырывая руку, с испуганным выражением что-то говорит ему. Ей казалось, что он вот-вот ее пой­мет. Тот же твердил что-то стереотипное и увлекал девочку за собой. Он вел ее по белому сырому и скользкому берегу вспыхивающего ленивыми бли­ками озера. Вел к тому месту на противоположном берегу, где возвышалась и в мглистом своде пеще­ры терялась бревенчатая башня-лестница.
Девочка вдруг остановилась. Она говорила что-то быстро-быстро.
Я поймал себя на том, что вообще ничего не слы­шу: ни голоса девочки, ни воплей фанатиков. В моих ушах лишь звучал плавающий звук, какой неодно­кратно я слышал, когда нервы мои были взвинчены до предела. И теперь где-то вверху смеялась и пла­кала изгибаемая пила.
Я по карнизу прошел шагов на десять влево и по скользкому каменистому откосу, опираясь на камни руками, стал спускаться к озеру.
“Оживители” бесновались так неистово, что не замечали моего приближения.
Но я все-таки опасался, что у кого-то из них оружие может оказаться в руках раньше, чем у ме­ня. Поэтому пистолет был у меня наготове, заткнут за пояс под рубашкой, расстегнутой от ворота до самой ременной пряжки.
Видя эту маленькую девочку, которую упорно волок по берегу Ниготков, я перестал испытывать страх. Как не стало вдруг его у меня тогда в дерев­не, когда я наклонился и поднял ребенка. Во мне клокотала какая-то невероятная, огненная энергия.
Я левой рукой поднял камень, величиной в два ниготковых кулака, и огненноцветным, самого себя слепящим факелом продолжал подходить к берегу затхлого подземного озерка.
Вдруг стало тише. Очевидно, они все, один по одному, обратили на меня внимание и начали при­ходить в себя-довольно медленно, как не сразу перестает кипеть снятая с огня вода. Двое или трое бессмысленно глядели на меня, еще не в состоянии понять, почему становится так тихо.
Ниготков повернулся и застыл.
Он с девочкой был справа от меня, у основания башни, все остальные слева.
Я не глядел ни на Ниготкова, ни на его паству.
Я глядел на сто свечей, плавающих посреди озера. Мне было понятно: жертву собирались принести сразу же, как только погаснет последняя свеча.
- Кто ты? - мягко, как-то вкрадчиво спросил меня Ниготков, продолжая держать девочку за пле­чо и напряженно вглядываясь в полумрак.
Я стоял неподвижно, не отвечая на его вопрос. Вырванные из экстатического, восторженного бреда молчали и его единоверцы.
- Что тебе надо здесь?!-осознав смысл сло­жившейся ситуации, лишившись вдруг своего на­пускного благолепия, взорвался Ниготков.-Зачем явился?!
И вдруг мгновенно мне в голову пришел совер­шенно дерзкий и как нельзя более уместный в этой обстановке ответ.
Я где-то мельком слышал, что вот такие “оживи­тели” воды и им подобные дико боятся посторонних, считая их посланниками дьявола. А тем более Игорь Словесный надоумил меня тогдашней своей “догад­кой”.
И негромко, но внятно я проговорил:
- Я антихрист. Я пришел спасти Евгению.
Эффект был более чем потрясающий.
Девочка, мотнув плечом, вырвалась от Ниготкова и бросилась на мой голос, в полумраке едва различая меня.
- Куда ты, к антихристу?!-закричал Ниготков.
- Уведите меня домой!-кричала девочка, про­бираясь по скользким неровным камням.- Вы же не с ними! Я знаю!..
Запинаясь, едва не падая, я бросился ей навстре­чу. Прижал ее горячую голову к своей груди и будто чужим голосом сказал:
- Ничего не бойся! Ты спасена! Спасена.
- Пойдемте на землю! - быстро шептала она.- Надо быстрей уйти отсюда!..
И в эту минуту в моем теле наступила какая-то необыкновенная легкость, а на сердце стало невы­разимо светло и спокойно. Как тогда в деревне, ко­гда я после грозы глядел на близкую радугу - пе­ред тем, как вдруг услышал крик ребенка...
И в этом подземелье вдруг что-то переменилось. Вокруг темного, тускло и лениво мерцавшего озера белые берега неожиданно стали тускнеть, стали темнеть и камни вокруг-будто “снег” быстро-бы­стро начал таять. Казалось теперь, что все вокруг покрыто белесым, пепельно-серым не то мхом, не то лишайником.
И все разноцветные люди на берегу темного озера стали заметно утрачивать свои индивидуаль­ные цвета - они все ярче светились незнаемым цве­том тау.
- Нет, ты не антихрист! - исступленно кричал Ниготков.-Не антихрист он! Не верьте ему!.. Да что же это?..- он упал на колени.- Пойте “Милость мира”! Молитесь, дети мои!..
- Я вижу всех вас!-сказал я.-Вы знаете. И если хоть один из вас сдвинется с места, я обрушу на вас этот свод. И вы, минуя чистилище, окажетесь в аду.
Как легко вот таких суеверных запугать всякой чертовщиной! Честное слово, мне даже жаль их стало. Конечно, это был жесткий, но в силу обстоя­тельств необходимый спектакль.
Вцепившись ногтями, девчонка до боли сжимала мне руку.
Я наклонился и шепнул ей:
- Ты не бойся, ладно? Ничего со мной не бойся!
- Ладно!-убежденно прошептала она.
Мне показалось, что некоторые из жрецов неза­метно приблизились к нам, пока мы разговаривали. Все бледно-тау-цветные, они стояли полукругом, как тогда в лесу.
- Эй, куда ты ползешь! - грубо крикнул я.- Эй, ты!.. Я же тебе сказал! Сейчас,-шепнул я де­вочке,- я выстрелю. В воздух, ты не бойся.
- Страшно боюсь...- прошептала она как будто даже весело.
Я немного отошел от нее и выстрелил на ту сто­рону, вверх над озером.
Сдавленный гул заколыхался вслед за ударом и затих.
Подземные отшельники лишний раз уверились, что я действительно вижу их в этой кромешной тьме и никаких попыток что-либо предпринять для спа­сения “своих бреяных тел” больше не делали.
И вот-наконец-то!..-где-то вверху над нами, на самой вершине башни, “ведущей на небеса”, что­-то застучало, забрякало, зазвенело.
Над сводом, куда вонзалась эта бревенчатая башня-лестница с белыми- оконцами, послышались торопливые голоса.
В далекой вышине кто-то внятно сказал:
- Ребята, вот он, по-моему, ход!.. Тут стена из бревен. Во-от... Ага!.. А тут вырез в бревне. Так он тряпкой забит... Э, нет! Это, ребята, не стена. Это дверь. Вот ручка!
- Ну и чертовщина,-ответил ему другой.- Придумают же!
Что-то там со скрежетом, сильно стали ломать.
- Не сорвись: ступеньки скользкие... Да сними
ты рукавицы! Ребята, примите ломик.
- Какая высота?-спросил кто-то.
- Да может, метров сорок,- сказал Руслан. (Я сразу узнал его голос.)-Посветите ему. Смотри не сорвись.
Где-то там, высоко под сводом пещеры, ударил яркий, ослепляющий луч света, туда-сюда метнулся по стенам вверху; по стенам же, причудливо неров­ным, начал спускаться ниже, ниже.
- Эй!-крикнул Руслан.-Костя, как дела? Жив?
- Нормально,-задрав голову, сдавленным голосом ответил я.-Вас сколько там человек?
- Хватит... Ребята, не лезьте же вы все разом! Гниль ведь-вся эта башня. Степан, свети! Да сни­ми ты рукавицы! Сразу за мной никто, ребята, не лезь. А то один там сорвешься - и всех разом по­сшибаешь.
Сквозь веки я все явственней ощущал теплый и ровный световой фон. Я потихоньку открыл глаза. Пещеру освещал обычный свет карманных фона­риков.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я даже не заметил, как постепенно во всех ок­ружавших меня людях почти бесследно растаял не­знаемый цвет тау. Больше не виден был и тот белесый налет, который я принял за иней. Так виделась мне какая-то подземная плесень - вот откуда се­дой, мертвенный след на траве!.. Перегнившая до брожения болотная почва прилипала к подошвам посетителей пещеры, и они на своих ногах выносили на поверхность споры грибка, который и поражал траву! Так появилась белесая тропа, которую я уви­дел вечером...
По скользкой лестнице внутри башни мы с Женей поднялись на поверхность земли. Когда я вы­шел из сеновала, у меня закружилась голова. На­верное, я слишком устал за последние дни. А может, голова кружилась оттого, что здесь был такой све­жий утренний воздух-не то, что в затхлом подзе­мелье. Или потому, что чистейший свет, разлитый над лесом по восточному небосклону, слепил меня своей прозрачной бездонностью.
Когда я снова почувствовал себя легко и уве­ренно, слабые тауцветные оттенки из всего, что ме­ня окружало, совершенно исчезли.
Я видел, как и прежде! Как и все!
У меня было такое ощущение, будто я после очень долгих странствий вернулся домой. Над зелеными, близкими и далекими лесами светилась ог­ромная бледно-палевая заря. А над ней простира­лось хризолитовое, а выше бирюзовое, а еще вы­ше - над самой головой - синее небо!
Внизу по низинам неслышно текли белые туманные реки. Вокруг зеленела трава и темно-зеле­но-тихие, еще не проснувшиеся деревья.
Мы с Женей медленно пошли по старой, заросшей дороге. Потом свернули и неторопливо зашагали по холму.
Девочка молчала, смотрела по сторонам, словно кого-то надеялась увидеть. У нее было такое выражение лица, как будто она что-то пыталась вспом­нить.
И до чего ж она была бледна и худа. Огромные глаза да торчащие ключицы. А на скулах шерша­вые, розоватые лишаи.
Мы шли с ней медленно, просто так - пока “ожи­вителей” воды извлекали из подземелья и покатам, в сеновале, что-то выясняли и уточняли. Вокруг бы­ло очень тихо. С каждой минутой лес и окрестные поляны становились светлей и теплей. На деревьях давно уже щебетали и кричали птицы. А в близкой деревне орали петухи.
- Сейчас май?-вдруг спросила она.-Или какой месяц?
- Уже июнь. А что?
- Просто так... А как вас зовут?
- Костя.
Мы с ней отошли от мрачного тяжелого сеновала метров на двести.
- Когда тебя украли? - спросил я.
- Давно,- ответила она и задумалась.- В том году, а может, и раньше. Тогда тоже было лето... Я купалась, а потом пошла домой. И брат Диомид позвал меня в машину... А когда мы отсюда домой уедем? Я маму плохо помню,- виновато улыбнулась она.
- Скоро. Сегодня утром ты будешь дома! - ­улыбнулся я ей.-А где же ты жила?
- Теперь? Или давно?
- Где тебя прятали?
- Под полом у брата Диомида. Там есть ма­ленькая комнатка. А двери из толстых-толстых бе­лых досок. И еще там Оля была. Она там еще рань­ше меня жила. Мы с ней в куклы играли или вы­шивали. Но ее брат Диомид с миром отпустил домой, и я осталась.
- Страшно было?
- Скучно... Да и страшно, когда брат Диомид свет выключал.
До заросшей дороги мы по кругу не дошли мет­ров пятьдесят. Снизу из туманной низины мчался мотоцикл.
Еще не поравнявшись с нами, мотоцикл остано­вился...
С заднего сидения мотоцикла соскочила девуш­ка, остановилась, замерла, глядя на нас.
Мотоциклист покатил к шумному сеновалу.
- Это Лариса,-глянув на меня, спокойно ска­зала Женя.-Моя сестра.
Я и так видел, что это Лариса.
Она бежала к нам.
-Женька!! Женя!..-побледнев, закричала она.-Неправда! Неправда!..-подбежала, схвати­ла ее в объятия.
А девочка улыбалась и не по-детски сдержанно смотрела на Ларису, Сквозь ее наивную доброту и спокойную улыбчивость просвечивало все ее непо­нимание невероятности происходящего: очевидно, она всегда была уверена, что такая встреча про­изойдет,
Я только теперь обратил внимание, что Лариса в ярко-зеленом, с изумрудными отливами платье. Да, волосы у ней каштановые, золотисто-умбровые. Цвет лица-нежно-персиковый. А глаза!.. Зеленые, каких я никогда не видел. Зеленые, небесно-зе­леные,- такой иногда бывает средина весенней зари...
У меня снова возникло такое ощущение, как буд­то я только что вернулся домой из далеких и долгих странствий.
- Лариса,- сказал я,- когда ты подбежала, я вспомнил, что ты говорила мне о ней, о Жене. А до той минуты и не догадывался, что это именно она и есть.
- Что говорить... Ведь мы считали, что она уто­нула. Ах, Женя, Женя! А как мама узнает?..
- Ее надо подготовить,-сказал я.-Вначале надо сообщить вашему отцу.
Приехала медицинская машина, а за ней мили­цейская. Из широченной двери пепельно-черного сеновала вышел и побежал к машине Руслан. Я его даже не сразу узнал, видя его в обычных одеждах.
Мы направились к сеновалу, где перед дверью уже стояли две автомашины, мотоцикл и толпилось немало народу.
Навстречу нам быстро шагал высокий, строгий человек. Из-под его плаща виднелись краешки бе­лого халата.
- Вас как зовут, девочка?-спросил он.-Женя? Как вы себя чувствуете?
-Хорошо,-пожав плечами, тихо проговорила она.
Врач горько усмехнулся.
- Ну, пойдемте, Женя, в машину,- сказал он.- Здесь еще свежо. Скоро мы вас отвезем до­мой...
Когда мы проходили мимо широко открытой двери диковинного сооружения, я приостановился. Из внутреннего полумрака пустого строения, как бы проявляясь на фоне темного экрана, к обширному проему двери рядом с Горшиным шел Ниготков. Он был уже обычного цвета. Только колени его песоч­но-серых брюк были мокрыми и поэтому казались черными, будто с заплатами.
Выйдя из сеновала, Ниготков мельком взглянул на меня, сделал рукой неопределенное движение...
- Жаль,- сказал он,- не удалось мне с тобой по-настоящему побеседовать...
- Побеседуйте, Демид Велимирович, лучше с прокурором.
- Все порушили...-провещал он и неожиданно остановился передо мной, стоял на кривоватых но­гах неподвижно, как на деревянных.- Все погубите! Уж и водицы живой испить - нет источника! И ты ­запомни это - душу в мертвую воду не вдохнешь.
- Вам кажется, что вы мудрый хитрец, Ниготков. Но вы просто помешались: в обмен на жизнь ребенка никогда не напьетесь, Демид Велимирович. Вы уже пили, да только что-то у вас все губы пере­сыхают.
В глазах его проступила перламутровая муть. Не знаю, было ли ему что сказать. Раньше не говорил. А теперь не было времени. Повернулся он и, будто и не останавливался, потопал за тем дядей, кото­рого я не знал.
Ко мне подошли Лариса и Женя.
Поверх рубахи на плечи девочки был накинут чей-то плащ.
- Мы сейчас уезжаем,-сказала Лариса.-Так врачи решили: в Подлунной Женю у кого-то там уложат спать. Ей это совершенно необходимо, пото­му что она ночь не спала, да и нервно истощена.
Я видел, как Лариса взволнована и говорит, говорит...
- Совершенно верно,- прервал я ее.- Хотя она вот и улыбается, а ведь устала...
- Да не устала я.
- Не устала! - вроде бы строго сказал я. А Она все с лету понимала, видела, какая это у меня стро­гость.
- Вы, Костя,-сказала она, завязывая на груди рукава плаща,-сильней меня устали.
- Это почему же? - удивился я.- Я ведь взрослый.
- Ну и что,-сказала она.-Я привыкла к тернистому пути, а вы нет.
- Ох, ну и Женя!..-вздохнула Лариса.-Хоть бы ты поскорей стала обыкновенной девочкой.
Мы сели во врачебную машину. Доехали до деревни Подлипки. Там по мосту переехали через реку и скоро были в Подлунной.
В доме полной немолодой женщины - у сердобольной и предельно участливой Татьяны Петров­ны-Жене сделали какой-то укол, напоили теплым молоком с медом и уложили спать. Лариса уехала на станцию Остинку с врачами, которые должны были вернуться за Женей в полдень. В доме с де­вочкой осталась одна хозяйка. Татьяна Петровна села у окна вязать-специально, чтоб ее однооб­разное занятие успокоило и усыпило Женю.
С берега реки я вернулся часа через три. Если б не дождь, краем захвативший деревню, от которого я спрятался под какой-то обширной крышей, где похрапывала одинокая лошадь, я пришел бы к до­му Татьяны Петровны в полдень, как собирался. Женя, видно, давно уже проснулась и скучала.
Я увидел ее во дворе. Она сидела на коротком изрубленном бревне, около поленницы в глубине двора. Вначале и не узнал ее, подумал, что это ка­кая-нибудь здешняя, деревенская девочка. Не уз­нал, может, потому, что солнце не светило, было па­смурно из-за обширной, стороной шедшей тучи.
Женя была в светло-желтой кофте и светло-голубой юбке. Когда я вошел в калитку, она увидела меня, поднялась и через сырую дворовую лужайку побежала мне навстречу.
- Доброе утро,- печально и светло улыбаясь, тихо сказала она и повисла у меня на руке.
- Привет, привет! -остановился я.- Как само­чувствие? Выспалась?
- Да... Что-то заволновалась во сне и просну­лась. Но спать не хочу больше. Ничуточки. Костя, а вы знаете, до железной дороги очень далеко?
- Нет, километров пять.
- Правда, ведь можно пойти пешком?
- Тебе не разрешат. Ты слишком слаба.
- Как мне хочется идти, идти по лесу или по лугам!.. Вы видели, сколько цветов в лесу? Пойдем­те, Костя! Правда, я дойду!
В калитку быстро вошла Татьяна Петровна. В зеленом с белыми цветочками фартуке, полная, с за­ботой и старанием в самом облике, торопливо шла к нам, держа что-то в руках.
- Ну-ка, на вот, примерь,-подала она Жене синие сандалии.- Впору будут...-взглянув на меня, засмеялась она.-А носочки где, я тебе давала?
Женя побежала к изрубленному бревну, села там, надела носки, сандалии. Вернулась к нам.
- Ну, подошли? - наклоняясь, опасливо спросила Татьяна Петровна.-Подошли, подошли! Вот и хорошо. Теперь доедешь.
- А мы пешком пойдем,- сказал я.
- Ох, ну смотрите,- видно, не имея обыкновения слишком настаивать на своем, примирилась Татьяна Петровна.
Она торопливо пошла вдоль оград. Через два-три двора остановилась. Там около чьих-то ворот стояла запряженная лошадь. Длинный пожилой мужчина в черном пиджаке и темно-синих брюках брал с телеги охапки свежескошенной травы и бро­сал за ограду. Рукой показывая на нас, Татьяна Петровна что-то все говорила ему... Наконец муж­чина подошел к ограде, склонился, взял большой ворох травы, положил на телегу. Отвязал лошадь, подъехал к нам. Поздоровался.
- Ну, вот и доедете,- подошла и довольно ска­зала Татьяна Петровна,- и я буду спокойна.
Такая, в общем-то обыкновенность, а Женя была счастлива. Что вдруг оказалось: на телеге поедем к железной дороге, сидя на траве. И повезет нас по лугам и через лес эта буланая, усыпанная охвостья­ми сена лошадка. А этот загорелый, молчаливый мужчина в сапогах вроде бы сердито будет покри­кивать на лошадку: “Но-о!.. Пошла!..”
Я помог Жене взобраться на телегу. Она села посредине, в ворох привядшей травы. И, видно, боя­лась, что кто-то вдруг отменит все это...
И покатили мы, затарахтела телега. У края де­ревни выскочили откуда-то, звонко лая, две-три со­бачонки. Колеса мягко стучали по прибитой дождем пыли. Сзади от колес вверх летели и ложились вдоль двух белесых полосок свежего следа спрессо­ванные пластинки земли.
Скоро мы оказались в березовом лесу. Неторопливо спустились в низинку, поросшую густой травой, камышом и осокой. По деревянному мостку миновали тихий ручей. Стали подниматься вверх. Мед­ленно, полого - все выше, выше...
Быстро, вдруг, вышло из-за тучи солнце.
И все вокруг осветилось-ярко, до боли в глазах. Заискрилась вдоль дороги трава. Влажно и го­рячо засветились листья деревьев, по которым толь­ко что перед нами прошумел дождь.
Березовый лес мало-помалу редел. Все ясней от­крывались далекие, обширные пространства. Лишь там и сям посреди густых трав стояли одинокие и небольшими группами сосны, да кое-где живопис­ные островки кустов. Ясно, далеко видны были гу­сто-зеленые луга. А голубоватые лесистые холмы простирались до самого горизонта.
- А что там синее?-спросил я.-Там озеро?
- Где?.. Не-ет, это там лен,-ответил Иван Трофимович.-А там справа-пар. А за льном-там озимые будут.
- А то что, белое? Будто цветущий сад?
- Это гречиха цветет. Но-о!.. Пошла!.. Некоторое время ехали молча.
- Ой, смотрите!..- коснулась моего плеча Женя.
Великолепная широкая радуга повисла над ле­сом - повисла, казалось, над всем миром и видна . была отовсюду.
Такое было ощущение, что вся земля была здесь, в пределах дальнего горизонта, и все люди жили на этой красивой земле, увенчанной высокой радугой. Было такое чувство, что все люди в эту минуту ото­рвались от своих дел и теперь, будучи в разных ме­стах-но все в одно время,-стояли и глядели на это диво, которое не длится долго.
И Иван Трофимович обернулся, несколько мгновений как бы оценивающе глядел на красно-желто­синюю дугу, поглядел так, будто она была особой приметой и принадлежностью его деревни, коротко, убежденно сказал:
- Радуга!.. Радость-отрада. А вон за вами, кажись, едут,
Он свернул с дороги, остановил лошадь.
Навстречу нам по прямому участку дороги мча­лась врачебная машина. Не приостановившись, про­неслась мимо и укатила.
- Эк их!-круто оборачиваясь вослед машине, удивленно воскликнул старик.- Неужели не признали нас?
Женя сидела на траве посреди телеги, повер­нувшись назад, положив подбородок в ладони, а локтями опершись на колени, задумчиво глядела на радугу,
- Много красного цвету в радуге,-после не­долгого молчания, как бы в назидание нам, сказал Иван Трофимович,-значит, скоро быть ветру.
Женя, как будто этот вопрос давно и неотступно ее занимал, но она о нем забыла, а теперь вдруг вспомнила, обернулась и спросила:
- А отчего бывает радуга?
Я не знал, как ей ответить попроще, не отвлечен­но. Не стал, не хотелось ей объяснять, что это сол­нечный спектр в пространстве дождевых капель. Поэтому я, как бы повторив слова Ивана Трофимо­вича, просто сказал:
- Радуга-это радость солнца.
- Радость солнца... Она и для радости людей, да? - настороженно спросила она, хотя в тоне ее го­лоса слышен был ответ, слышна была убежденность, что это именно так, но спросила, чтоб услышать мое подтверждение.
- У людей, когда они видят радугу, радость не меньше, чем у солнца. Потому что они видят радугу все вместе. Вот как мы... И видят в одно время. Все в одно время. Вот идет дождь вдалеке... Когда идет дождь, все дождинки вместе - как самое чистое, живое зеркало, в которое глядится солнце.

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

ЮРИЙ ТУПИЦЫН-члeн Союза писателей СССР. По профессии летчик. Автор фантастических повестей и рас­сказов, изданных в Советском Союзе, отдельные произведения переизданы за рубежом. Первый его сборник “Синий мир” вы­шел в- 1972 году в Южно-Уральском книжном издательстве.
СТАНИСЛАВ ГАГАРИН-член Комиссии по морской художественной литературе при СП СССР, Совета по фан­тастике и приключенческой литературе при СП РСФСР. Пла­вал штурманом и капитаном на торговых, экспедиционных и рыбопромысловых судах на Дальнем Востоке, в Арктике, Ат­лантике. Автор книг “Белые версты”, “Возвращение в Итаку”, “Бремя обвинения” и “Разум океана”.
МИХАИЛ НЕМЧЕНКО- член Союза журналистов СССР.
Неоднократно публиковал научно-фантастические рассказы в уральских и всесоюзных журналах. В соавторстве с Л. Немчен­ко издал сборник фантастических рассказов “Летящие к бра­тьям”.
МИХАИЛ КЛИМЕНКО-по специальности электромонтажник. Печатался в сборнике “Фантастика-67” издательства “Молодая гвардия”, в журнале “Урал”, в коллективном сбор­нике Южно-Уральского книжного издательства. В издательстве “Молодая гвардия” готовится авторский сборник М. Кли­менко.
СОДЕРЖАНИЕ
ЮРИЙ ТУПИЦЫН. Безумие. Ходовые испытания .............. 3
СТАНИСЛАВ ГАГАРИН. Эта древняя болезнь .............. 116
МИХАИЛ НЕМЧЕНКО. Мальчишки, мальчишки .............. 134
МИХАИЛ КЛИМЕНКО. Иной цвет .... 144
ИНОЙ ЦВЕТ
Редактор-составитель
Татьяна Афанасьевна Лебедева
Худож. редактор
Н. А. Кудричев
Техн. редактор
О. Я. Понятовская
Корректоры
С. .И. К.адошникова и В. И. Мельник
ИБ 310
Сдано в набор 24.07.78 г. Подписано к печати 13.12.78 г. ФБ04617. формат бумаги 70Х 100/32 - 8,125 физ. п. л., 10,56 усл. п. л., 10,71 уч.-изд. л. Тираж 15000 экз. Бумага № 2. Южно-Уральское книжное издательство, г. Челябинск, пл. Ре­волюции, 2. Областная типография Челяб. обл. управления издательств, полиграфин и книжной торговли, г. Челябинск,
ул. Творческая, 127. Заказ № 2658. Цена 40 коп.