В Брянских лесах [Александр Кривицкий] (fb2) читать онлайн

Александр Кривицкий Павел Крайнов В БРЯНСКИХ ЛЕСАХ

1. Путь в воздухе

Партизанские тропы не кончаются у кромки леса. Они идут и по земле дальше, в самые глубокие немецкие тылы, куда забираются следопыты-разведчики, опытные подрывники; они тянутся и через линию фронта, по темным лощинам и перелескам, к штабам Красной Армии, где внимательно изучают донесения партизан, сообщающих о силах и планах противника; они поднимаются с земли и незримо тянутся в воздухе, соединяя землянки лесных воинов с «Большой родиной».

Небо, как и земная поверхность, расчерчено бесчисленными дорогами. Раньше, до войны, это были широкие, просторные трассы, оборудованные по всем правилам авиационного «Дорожного» строительства. Монотонно, как хронометр, тикали сигналь радиопеленгации, вспыхивали сигналы световых маяков. В черном небе точно по расписанию проносились машины, и люди, сидевшие за штурвалами и в штурманских рубках, знали каждый километр проторенных воздушных путей. На аэродромах загоралось ослепительное «Т», выложенное, из электрических лампочек, и самолеты, плавно опустившись, подруливали к нарядным аэровокзалам.

Война закрыла большие авиационные дороги. Опустели оживленные трассы, хорошо знакомые летчикам и пассажирам. Эскадрильи истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков вышли на воздушны проселки. Они подкрадываются к врагу незаметно. Новые, едва приметные воздушные пути возникли в военном небе. И в заоблачной выси, так же как на земле, самые потаенные стежки-дорожки, самые скрытные тропы, затерянные на просторах бездонного океана, называются партизанскими.

Первую такую извилистую тропу в Брянские леса проложил летчик Владимир Ярошевич из гвардейской части майора Трутаева. Он был мирным пилотом гражданских авиалиний, и его высокая фигура часто мелькала на асфальтовых лентах крупнейших аэропортов страны.

…Стемнело. Мы сидим на ящиках из-под снарядов возле землянки, где расположился КП командира эскадрильи майора Пятова. И пока механики готовят самолет к старту, Ярошевич рассказывает нам историю своего первого полета в партизанский лагерь. Этот огромного роста человек с ясными, смеющимися глазами полон добродушного юмора. Он несколько раз пробует начать свой рассказ, но, вспоминая что-нибудь веселое, заливается смехом;

— Вы знаете, в четырнадцать лет был я ростом выше отца. Он говорил мне: «Быть бы тебе гвардейцем, Володя». И ведь исполнилось, ей богу, гвардейцем стал. А знаете, мой штурман Протасов, вот мы с ним и летали первый раз к партизанам, я ему едва до плеча достаю. Ему на всех самолетах рубку в два этажа строили, без перекрытия — не помещался. А когда прилетели к партизанам, увидела нас одна старушка в избе, всплеснула руками, подняла глаза кверху и говорит:

— Батюшки, родные вы мои, долгожданные, это все у вас летчики такие высокие.

А Протасов пробасил:

— Нет, мамо, это вас пока еще обижают, для первого раза самых низеньких прислали.

Вот умора! Ну так, ночь была темная, майская, сами знаете — в мае только на земле в этих местах хорошо. Получили мы задание — найти партизан. Сказали мне это и такое у меня настроение получилось, как будто орден я получил. Ну, думаю, вышел я в форменные солдаты, если такую задачу доверяют, Что и говорить, дело нелегкое, но район мы знали примерно. После старта сразу же, как в про пасть, провалились. Летим, летим и земли под собой не чуем. Машина идет по приборам. До линии фронта всё было хорошо. Потом, смотрим, возле нас белые цветочки появились. Этот «райский сад» нам немцы с земли подкинули — разрывы зениток. Потом, знаете, такой серпантин красный к самолету потянулся — крупнокалиберный пулемет трассирующими бьет. Убираю газ, меняю курс. Разрывы остаются справа и сзади. Пронесло! Но, вдруг впереди вижу белые клубы облачности. Это будет похуже немецких зениток. Решил пробивать. Прибавил газу — лезу вверх. Машину бросает, как лодку во время шторма. Штурман забеспокоился о курсе, а я и сам вижу — компас «гуляет». Но лезу вверх, высота уже 3000 метров, а звезд еще не вижу. Решаю все-таки до исходного времени итти в облаках, и правильно решил — вырвался, наконец. Иду на курс, но где нахожусь, не знаю — внизу черно, как бы не проскочить. Вот, знаете, совы, они ночью все хорошо видят, позавидовал я тогда этой глазастой птице. Спускаюсь до трехсот метров. Ну, ни зги! Вдруг, слышу, штурман кричит;

— Володя, огни справа!

Разворачиваюсь, смотрю — точно так, всё, как было условлено. Делаю круг на высоте пятидесяти метров и говорю Протасову: «Приготовь автомат на всякий случай». Сажусь умышленно подальше от огней, если обман — удерем. Кричу:

— Подходи один!

Куда там! Сразу бросаются человек двадцать. Не успел я оглянуться, а Протасов уже целуется. Меня из кабины вытащили на руках и качать начали. Вот тут я страху натерпелся, я тяжелый, сами знаете, долго ли уронить. Но всё благополучно обошлось. В жизни столько я не целовался, сколько за эти двадцать минут стоянки у партизан, а потом слышу кто-то кричит;

— Дисциплинку, товарищи, держите, дисциплинку, давайте организованно, мы их так повредить можем.

И вот выстроилась очередь, и мы с Протасовым стали партизанам руки пожимать, знаете, как Михаил Иваныч Калинин, когда награды выдает. Но время на исходе. Майская ночь короче воробьиного носа, сами знаете. Нужно спешить на базу. Хотел уже в кабину садиться. Смотрю, подходит ко мне старик, дернул за рукав и манит в сторону. Отошли, и он так, знаете, по-деловому спросил;

— Товарища Сталина часто видаешь?

— Видаю, — говорю, — случается.

— Привет ему наш, партизанский, можешь передать?

— Могу, — говорю.

— Ну, вот, передай, значит, от всей нашей кампании, всего общества, значит. Скажи, что мы здесь и воюем и будем воевать всей силой, как следует, и что положена то и сделаем.

И так меня тронули эти слова… Ведь не плакал я никогда, сами знаете, на мокром месте простудиться, можно, а тут прослезился и ведь, что интересно, не от горя, а от радости. Вот, думаю, какая сила в нашем народе есть, сколько стерпел он за эту войну, а стоит крепко, бьется. Взять вот этого старика-партизана. Он и без хлеба, бывает, сидит, и голодно ему, и воевать-то ему на старости лет нелегко, а дело своей души знает. Вернулись мы на базу, майор Пятов говорит:

— Спасибо вам, капитан Ярошевич. Отлично выполнили задание.

А у меня вырвалось:

— Вам спасибо, товарищ майор, что дали возможность партизанам помочь и увидеть такое…

Ярошевич распахнул кожаное пальто и полез в карман за коробком спичек. В лунном свете на груди летчика блеснули четыре боевых ордена. Подошел механик. Самолет готов.

— Ну, пожалуйте в мою пролетку, — сказал Ярошевич, — полетим помаленьку по знакомой тропочке.

Мы сели в кабину. Рядом с нами новый штурман Ярошевича — Лева Эйроджан. Взревел мотор. Границы летного поля, обозначенные редким кустарником и едва заметные белым днем, сейчас, ночью, даже при щедрой луне, заливающей голубоватым сиянием снега, не видны вовсе. Мы даем из кабины, одну за другой, три ракеты. В воздух, извиваясь, летят огненные змеи и свертываются в ослепительные клубки. Поле мгновенно озаряется дрожащим фантастическим светом. Делаем круг над аэродромом, и машина ложится на курс. Идем на небольшой высоте. Под крылом самолета расстилается белая, словно заколдованная, земля — пустынные места. На гребнях холмов посверкивает ледок. Мартовские снега лежат, еще не тронутые робкой весной, и сверху земля похожа на вспененное и внезапно окаменевшее море, застывшее в причудливых очертаниях вздыбленных волн.

Самолет набирает высоту. 1000… 1500… 2000… 2500 метров… Приближаемся к линии фронта. Панорама земли как бы раз двигается. Она становится похожей на гигантскую географическую карту. Внизу чернеют скрещивающиеся нити укатанных шоссейных дорог. Железнодорожные магистрали обозначены более светлыми линиями — между рельсами лежит свежий снег Темными пятнами вкраплены в белую снежную пелену рощи и перелески. Эту карту штурман Эйроджан читает наизусть и, стараясь пересилить шум мотора, выкрикивает нам названия рек, населенных пунктов и дорог, над которыми проносится машина.

Линия фронта. Вдруг, словно на опрокинутом вниз экране, перед глазами возникает картина артиллерийской дуэли. Где-то далеко под нами сверкает пламя орудийных выстрелов. В небе ясно виден красно-оранжевый след залпов наших тяжелых минометов. Кажется, будто сквозь гул мотора можно различить дикий скрежет раскаленного металла, рвущего в клочья воздух и поднимающего на дыбы землю. Еще ниже, видимо, над самой линией укреплений, вспыхивают бесчисленные огоньки. Их так много, что временами они сливаются в сплошную огненную ленту. Это идет ружейнопулеметная и минометная перестрелка. На этом участке фронта Красная Армия наступает. Там, на земле, артиллерия рушит вражеские блиндажи и дзоты, обливаясь потом, ползут саперы по горячему снегу и рвут колючую проволоку заграждений, встают пехотинцы для броска в атаку, а здесь, под загадочным светом луны, легкий аэроплан скользит в вышине, упрямо пробивая себе путь к воинам лесов — родным братьям тех, кто свершает великое дело боя.

Линия фронта остается позади. Мы идем над территорией, занятой немцами. В кабину самолета доносится едва ощутимый сладковатый запах гари. Мы снова смотрим вниз. Черные столбы дыма поднимаются в небо. У их основания бушует пламя — вдоль линии фронта горят деревни, подоженные немцами. Это об’ясняет нам штурман Эйроджан. Он безошибочно узнает происхождение всех огней, возникающих под самолетом на измученной и печальной нашей земле, полоненной врагом.

— Вон там, справа впереди, будет немецкий аэродром, — кричит нам штурман.

Проходит минута, другая, и внизу вспыхивают две красные ракеты.

— Это немец дает нам посадку. Услышали мотор и думают, что у вас на фюзеляже свастика.

Самолет продолжает свой путь, отклоняя «любезное» приглашение. Тучи заволокла луну. Погода начинает портиться, но дорога наша, видимо, подходит к концу. На горизонте появляется красная точка. Мы находимся в районе цели. Еще несколько секунд, и машина идет на снижение. Уже отчетливо различимы костры на площадке, расположенные по определенной, на сегодня условленной системе Мы открываем верхнюю раму кабины. Холодный ветер бьет в лицо. Самолет делает круг и как-то сразу ныряет из окружающей нас тьмы к свету костров, внезапно надвинувшихся на машину. По снегу бегут люди. Владимир Ярошевич уже на земле и, подходя к кабине, восклицает:

— Слезай, приехали!

Костер освещает нарисованную на его машине сову — ночную глазастую птицу. Летчик прилетел партизанской воздушной тропой, как по расписанию, минута в нуту, не отклонившись от курса ни на мгновенье.

У ближайшего костра молча сидят, посматривая на небо, трое — два крепких старика, из тех, что живут до ста лет, и шестнадцатилетний парнишка.

— Володя прилетел? — отрывисто спрашивает он у нас. — Я его посадку знаю!

— Помалкивай, сказано тебе, воздух слушай. — отозвался один из стариков.

Возле костра лежит огромный железный колпак. Немного позже мы узнали, что «сторожа воздуха», заслышав шум немецкого самолета, мгновенно покрывают костры такими колпаками, и летное поле погружается в мрак.

…Послышался знакомый сигнальный рожок. Подпрыгивая на снеговых буграх, под’ехала самая обыкновенная эмка. Мы пересели из самолета в автомобиль и тронулись дальше. Машина идет по узкой, темной просеке. Через каждые сто метров она останавливается. Мигает лучик электрического фонарика, и шофер, пошептавшись с вырастающими словно из-под земли вооруженными людьми, снова дает газ…

2. Ночью…

…Эмка внезапно остановилась. Нас окружал лес. Крупные красноватые звезды повисли на верхушках высоких сосен. Впереди, полускрытая кустарником, виднелась бревенчатая хижина. Мы приехали к штабу партизанских отрядов. Негромкий оклик последнего часового, и мы открываем дверь обиталища хозяев Брянского леса.

Внутри хижина выглядит совсем не так убого, как снаружи. Со стен струится цветной, поблескивающий при свете нескольких коптилок шелк. Комнаты аккуратно обтянуты разрезанными на квадраты матерчатыми куполами немецких парашютов. С лавки поднимается невысокого роста средних лет человек с торопливыми движениями и живыми глазами. Он гладко выбрит, одет в зеленую, видно, недавно постиранную и хорошо отутюженную гимнастерку. На груди у него орден Ленина в звезда Героя Советского Союза. Это командир об’единенных партизанских отрядов. Из соседней комнаты выходит немного грузный мужчина в черном полувоенном френче и брюках гражданского покроя, заправленных в сапоги.

— Вот послушайте, как зло написано… Мягким, немного глуховатым голосом он читает, развернув какую-то немыслимо встрепанную книжку:

— Метко сказано! Обязательно для смеха прочту какому-нибудь пленному фрицу. Слушайте дальше:

— Царство взбесившихся ослов! Неплохое определение гитлеровской Германии, а?

Василий Андреевич, заместитель командира, заразительно смеется и, закрывая книжку, кладет ее на стол. Это вдребезги зачитанный томик стихов Гейне издания К. Ф. Маркса из сборников «Нивы». На первой страничке красуется овальная в зубчиках печать: «Библиотека Брянского музык. драм. техникума».

— Вот, читаем! — улыбаясь, сказал Василий Андреевич. — Книжица эта обошла три десятка землянок. Есть у нас еще «Усовершенствованный письмовник» издательства «Развлечение», но в лесу больше по радио разговариваем, не переписываемся. Так что книга спроса не имеет. Вот и весь наш библиотечный фонд. А стихи многие выучили наизусть. Вон у нас партизан Миша есть, бывший колхозный бригадир. Так он о себе теперь только в третьем лице говорит и перед операцией декламирует из Гейне: «В битве, в битве находил он сладострастное блаженство, и сражаться с дикарями шел всегда с веселым смехом».

Сожженный Германией Гейне нашел своих настоящих ценителей в Брянских лесах. Люди, живущие в землянках, одетые в лапти и рваные полушубки, стоят на такой высокой ступени культуры, что могут с презрением, сверху вниз смотреть на своих врагов, диких, разоренных ослов, обладающих всеми материальными дарами цивилизации.

Запищал телефон. Командир взял трубку. Можно было услышать чей-то голос, отдаленный, видимо, не очень большим расстоянием.

— Тридцать немецких автоматчиков на лыжах пересекли кромку у знака 20 и углубились в чашу.

— Пропустите их дальше, — ответил негромко командир.

— Давайте пить чай, — сказал как ни в чем не бывало Василий Андреевич.

На столе появились кружочки печенья с вытесненной на них фирменной маркой «Глория — Будапешт», варенье в большой эмалированной банке с этикеткой, изображающей три вишни и надписью на французском языке, две плитки шоколада в белых обертках, на которых красовались тучные рыжие коровы и украшенные виньеткой слова: «Молочный. Амстердам».

— Питаемся за счет немцев. — довольно усмехнулся командир. — Награбленное в Европе им часто впрок не идет — достается нам. Здесь вообще почтя всё немецкое — телефонные аппараты, провода, оружие, радиостанции, патефоны, носовые платки, движки… О продуктах нечего и говорить. Конечно, такое угощенье у нас редкость, — продолжал командир, указывая рукой на стол. — Бывает, и на конине сидим. Но опять же — за счет немецкой и венгерской кавалерии.

Снова запищал телефон. Голос в трубке был явственно слышен:

— Автоматчики прошли квадрат 202.

— Пусть идут. Не трогайте, — отозвался командир и, поднявшись из-за стола, отдернул шелковый занавес, покрывавший всю стену от потолка до пола и от окна до дверей комнаты. Глазам открылась огромная географическая карта.

— Мы находимся здесь, — сказал командир и ткнул карандашиком в красный треугольник, — а немецкие автоматчики — вот тут, — и карандашик скова царапнул карту. — Любопытен я знать, куда они держат путь и что их интересует.

Опять засигналил телефон. Тот же голос:

— Лыжники повернули на север и идут в квадрате 185.

— Не мешайте им! Пропустить дальше!..

Где-то не очень далеко от нас движется немецкий отряд — автоматчики. Их аммуниция пригнана так, чтобы не производить ни малейшего позвякивания — всё металлическое снаряжение обернуто байкой. Они скользят на лыжах, оглядываясь по сторонам и посматривая на фосфоресцирующие стрелки компасов. У них нет сейчас, наверно, страха перед этим молчащим лесом. Они приняли все меры предосторожности. Их движения бесшумны. Словно тени, мелькают они между деревьями, пробираясь по снежной целине.

Лес молчит. Но к легкому шуршанию тридцати пар лыж прислушиваются десятки ушей. «Пропустить дальше!» И немцы продолжают итти как бы по наглухо закрытому коридору, который перемещается вместе с ними в лесу я создает ям иллюзию свободного передвижения…

Голос в телефонной трубке:

— Немцы остановились — привал или совещание.

— Следите дальше. — ответил командир и, обратившись к тем, кто был в комнате, предложил:

— Идите пока в наш подземный клуб. Я скоро там буду.

…Свежее, залитое солнцем утро. Звенят соловьиные трели. Переливисто поет рожок веселого пастуха. Розовый свет струится сквозь пышные кроны темных дубов. Миром и покоем дышит дорога, вьющаяся среди деревьев. Неяркие лесные цветы, выхваченные золотистым лучом, скользнувшим по листве на зеленую поляну, внезапно сверкают, словно драгоценные каменья. Лес полон идиллического очарования… В землянке вспыхивает свет. Окончилась третья часть кинофильма «Большой вальс», отзвучал мотив «Сказок Венского леса», родившийся в извозчичьей пролетке, катившей со своими седоками на экране.

— Пожалуй, сказки Брянского леса будут позамысловатей венских, — промолвил Василий Андреевич, оглядывая сидевших вокруг партизан, увешанных оружием.

Да и сам этот фильм, демонстрируемый в тылу у немцев воинам, вернувшимся из опасной операции, разве не одна из бесчисленных сказок Брянского леса!? Но мы не знали, что в эту ночь нам еще предстояло узнать много, на первый взгляд, чудесного. Фильм уже окончен. Но командира всё еще нет. Люди в землянке негромко переговаривались. Партизанский радист Виктор Л. заводил патефон. Радиопочерк Виктора Л. хорошо знали в мирное время на Дальнем Востоке и Крайнем Севере, где он работал немало лет.

— Производство «Партизанграмтреста». — сказал Виктор, доставая из круглой жестяной коробки несколько почти прозрачных светложелтых пластинок.

— ???

— А очень просто. Мы тут сконструировали звукозаписывающий аппарат. На пластинки у нас идет смытая рентгеновская пленка и… Да вот сейчас услышите.

Игла мембраны опущена. Светложелтый круг завертелся. Сначала послышалось знакомое хрипение, а затем мы услышали ровный, чистый голос:

«Получил я задание с группой пойти пустить воинский эшелон противника. Набрали взрывчатки, подобрались к полотну железной дороги и начали наблюдать за движением противника, как патрулируется и охраняется железная дорога. Лежа наблюдая, смотрим, появились немцы — 20 человек, во главе с офицером. Как только они прошли, мы сразу позади немцев поставили мины своя. Мина наша изобретена нами. Назвали мину эту «нахальной». Взрывчатки было много. Положили 40 килограммов. Вот…»

В патефоне кто-то солидно откашлялся и продолжал:

«Не успели замаскировать, как появились обратно немцы, группа, которая прошла. Мы спрятались у полотна железной дороги. Из-за кустов наблюдаем за немцами, принимаем решение. Как только немцы начнут нашу мину снимать, так мы начнем стрелять по ним. Ну, лежим, наблюдаем, смотрим, немцы, не доходя 10 метров до мины, закричали по-своему. Как видно, они кричали: «Что такое?! Только прошли — не было ничего, а сейчас партизаны уже поставили мины».

Они начали окружать нас, поскольку зимой на снегу видны следы, а ночь лунная была. Но мы принимаем решение, всё равно, значит, нужно допустить их ближе, тогда уничтожим, чтобы в лоб расстреливать, а иначе нас побьют, поскольку здесь большие силы на дороге, их двадцать человек, а нас только четверо. Вот…

Вскорости свисток поезд подал. Шел воинский эшелон противника. Здесь немцы ракеты бросали, обстреливали нас, кусты обстреливали, ну, нас они не увидали, не заметили, поскольку мы, замаскировавшись, в снегу лежали. Они нас не видели, а мы видали. Вот…» Пластинка добросовестно зафиксировала удовлетворенный смех рассказчика, в снова зазвучал его голос:

«Вдруг они выскакивают на полотно железной дороги, чтобы остановить поезд. Вспомнили, значит. Начал офицер кричать команду «огонь» по-своему, по-немецки, чтобы остановить эшелон, поскольку мина лежит. Но когда они начали стрелять, то машинист подумал: это партизаны обстреливают воинский эшелон, в прибавил еще больше пару. И когда воинский эшелон еще сильней скорость прибавил, видим, на эту мину наскочит, мы отбежали, чтобы нас не контузило. Пробежали мы только метров 50, как поезд наскочил на нашу мину и взлетел в воздух. Здесь были крики, стоны и так далее. В сущности, оказалось, что у немцев убито 240 и ранено 460 солдат в офицеров. Вот…

Не успел еще светложелтый круг остановиться, как в землянку вошел человек с обветренным, румяным лицом, приземистый, коренастый.

— Здорово, друзья, как живем-можем? — весело приветствовал он собравшихся и, сняв шинель, оказался в синем грубошерстном костюме и темной косоворотке. На отвороте его пиджака мы увидели золотую звезду Героя Советского Союза и орден Ленина. Голос этого человека нам показался странно знакомым. Услышав последние фразы, вылетевшие из черного ящика патефона, он почему-то заметно сконфузился и, пряча смущение, вынул большую расческу, начав усердно причесывать свою шевелюру.

— А вот и сам рассказчик с пластинки, — закричал Виктор Л., оборачиваясь к человеку, окончательно смущенному и яростно рвавшему свои волосы расческой.

Это был Алексей Иванович И., знаменитый подрывник. Он рвал мосты, железнодорожные линии, склады. Взлетали на воздух паровозы, рушились в реку вагоны. Черный дым горящих составов поднимался в небо… Когда-то Алексей Иванович работал на крупных стройках. Юноше не сиделось в родном селе — он стал бетонщиком и арматурщиком. Он любил свой труд рабочего-творца. Он строил и, разглядывая ажурные сплетения металлических каркасов будущих заводов, любовался делом своих рук. Теперь в руках этого человека с мечтательными, немного удивленными глазами оказалась страшная, разрушительная сила. В штабе подсчитали: Алексей Иванович уничтожил одиннадцать воинских эшелонов немцев, семь железнодорожных мостов, пять складов с боеприпасами, танк и танкетку. Только при крушении взорванных им поездов немцы потеряли свыше трех тысяч солдат и офицеров…

Однажды приятель подрывника Виктор Л. упросил Алексея Ивановича рассказать об одной такой операции и ухитрялся зафиксировать его слова самодельным аппаратом. Мы прокрутили эту пластинку уже в Москве, и стенографистка полностью «сняла» текст с этого светложелтого круга — замечательного документа не только боевых действий партизана-подрывника, но и технической выдумки партизана-радиста.

…Возвращались в штаб поздно ночью, так и не дождавшись командира. Когда мы пришли в хижину, он уже стелил себе койку. У него был озабоченный вид.

— Ну как, что с ними?

— С кем?

— С немецкими автоматчиками.

— Ах, вот вы про что… — протянул командир, — автоматчики приказали долго жить. Они шли строго по направлению к одному важному об’екту. Мы всё равно решили менять его расположение. Ну, заодно разменяли и этих — Да не об этом сейчас дума.

— А о чем?

— Получен приказ. Решено и подписано. Надо, наконец, взорвать «Голубой мост»…

3. «Голубой мост»

Итак, «Голубой мост» должен взлететь на воздух. Но как это сделать? Не раз и не два мелкие диверсионные группы партизан пробовали подобраться к нему, но все эти попытки не имели успеха. Немцы завладели им больше года тому назад, выбросив впереди своих наступающих частей мощный парашютный десант. С самолетов были сброшены танкетки, орудия, минометы и свыше батальона автоматчиков. С тех пор немцы охраняли «Голубой мост» сильным гарнизоном и специально созданными укреплениями.

На восточных подходах к мосту летом солдаты скосили траву и вырубили лес. Всё это гладко подстриженное место было пересыпано минами, как нафталином. На флангах совершенно обнаженной площади приподнимались колпаки дотов, а впереди было наверчено несколько рядов проволоки. На западном берегу реки стояла казарма, где размешался немецкий гарнизон, и вышка, на которой днем и ночью стоял часовой с биноклем.

Когда заяц, перебегая поле, чудом не натыкался на мину, немцы поднимали такую яростную стрельбу по одуревшему зверьку, что, казалось, будто перед ними наступающий полк. Ничто живое не могло безнаказанно показаться перед мостом. Он неприступно возвышался над широкой рекой, сливаясь своей голубой окраской с цветом ее вод. Длина его равна тремстам метрам — свыше четверти километра! Он значится во всех железнодорожных и мостовых справочниках мира.

Двухколейная магистраль соединяет важные стратегические пункты, находящиеся в руках у немцев. По ней непрерывно, в ту и другую сторону, шли эшелоны с войсками противника, техникой, боеприпасами, снаряжением, продовольствием. Вывести из строя эту магистраль на длительный срок — значит лишить немцев их основной коммуникации в этом районе и хорошо помочь наступающей Красной Армии. Как и где найти наиболее уязвимое место этой жизненной артерии немецкой армии?

И снова мысли партизан возвращались к «Голубому мосту». Но диверсии срывалась одна за другой, смельчаки-подрывники, уходившие ночной порой туда, к реке, очень часто не возвращались обратно, и уже кое-кто начал поговаривать в отрядах о «гиблом месте», о том, что этот проклятый мост ничем не возьмешь. Это еще больше укрепило партизанский штаб в решении рвать мост. Но как?

На столе в штабе лежит схема моста. На нее нанесены стрелки, кружочки и квадраты. Они точно указывают расположение немецких постов, высчитано, какое расстояние проходят часовые на своих участках и сколько времени это занимает у них. Крестиками отмечены места, где необходимо заложить тол. Рядом со схемой лежит карта местности.

— Да, недурен мостик, — говорит заместитель начальника штаба Анатолий Петрович и снова вместе с другими командирами-партизанами склоняется над схемой в картой.

Здесь, в этой комнате, мы стоим как бы у самого моста, видим его ажурные пролеты, легко перекинутые с одного берега на другой, смотрим на угрюмые доты, стерегущие узкие стальные полоски рельс, проложенные высоко над рекой, на пустынное поле, разграфленное невидимыми и тщательно пристрелянными квадратами. Мост виден, как на ладони.

— Недурен мостик, — протяжно повторяет Анатолий Петрович, — да не на месте стоит сейчас.

На этот раз больше ничего не было сказано, но всё тот же вопрос «как?» продолжал волновать людей. Уже обсуждены десятки вариантов, уже мысленно группы подрывников вновь и вновь подбирались к мосту, но всё это не сулило твердого успеха.

— Штурм!

Напряжение бессонных ночей, тревоги, сомнения и споры — всё, что будоражило партизан эти дни, разрешилось в одном этом коротком слове. Мост нужно взять штурмом и не с восточной, укрепленной стороны, а с западной, оттуда, где располагались главные силы немецкой охраны. В штабе закипела работа. Составлялся слан сложной операции. Партизанам предстояло как бы вторично зайти в тыл противнику, еще глубже, чем они находились теперь. Решено переправиться через полотно железной дороге и реку. Этот обходный путь составляет 40 километров. Там, на западном берегу реки, партизаны окажутся в самом центре немецкого расположения этого участка. Опасность им будет грозить со всех сторон. Едва выстрелы у моста услышат на двух ближайших железнодорожных станциях В. и П. и на соседнем шоссе, где находилось большое село К., как к реке выступят сильные немецкие подкрепления. Как же выиграть время и обезопасить работу подрывников?

…На рассвете небольшие группы партизан вышли в направлении этих двух станций за «языками». Люди шли весь день и весь вечер и только к ночи достигли нужных им районов.

— В такую даль за фрицами пёрлись, боже мой! Этак скоро из Берлина «языков» доставать будем, — с притворным неудовольствием проворчал черноволосый весельчак с плутовскими глазами Андрей Б., вынимая портянку изо рта веснушатого ефрейтора и развязывая ему руки. — Вот, пожалуйте, язык первого сорта — мычал всю дорогу.

Спустя несколько часов возвратились и две другие партизанские партии. Трое пленных полностью подтвердили прежние разведывательные данные о численности гарнизонов на станциях. Окончательный план операции по взрыву «Голубого моста» был утвержден. После совещания Герой Советского Союза командир-партизан, которому было поручено руководство ею, отхлебнув из огромной кружки глоток холодного брусничного морса, сказал подрывнику Николаю Петровичу:

— Ничего, пойдет, как по нотам. Всю музыку сыграем, тогда и время твоему заключительному аккорду.

— Не сомневайтесь, товарищ начальник. Наш аккорд будет далеко слышен. На толе играем — инструмент музыкальный, большого звука…

Глухая мартовская ночь. У кромки леса сосредоточились партизанские отряды. Порывистый ветер, неистово шумящий в черных верхушках сосен, заглушает все звуки. Слова команды, произнесенные шопотом, передаются от одного человека к другому — а их тут сотни. Четыре сильных партизанских группы тронулись в долгий путь… Люди пересекли полотно железной дороги. Лощиной, значительно севернее «Голубого моста» они вышли к реке и, осторожно ступая по льду, поднялись на противоположный берег. Здесь общий путь отрядов заканчивался.

Одна группа под командованием дважды орденоносца Георгия Федоровича направилась к станции В., что западнее «Голубого моста». Партизаны незаметно приблизились к станции и минировали выходы из нее, ведущие к «Голубому мосту». То же самое совершила другая группа партизан на станции П. Третья группа вышла южнее моста, оседлала большак, идущий параллельно железной дороге, и подготовилась к взрыву деревянных мостов, чтобы отрезать возможность подхода по дороге подкреплений противника.

Сигнал атаки. Затрещали пулеметы, грохнули партизанские пушки. Воины лесов одновременно наносили удары по гарнизонам двух железнодорожных станций я селу К. Первые выстрелы партизан застали вражеских солдат и офицеров спящими. Среди немцев поднялась невообразимая паника. Партизаны подожгли крайние станционные строения. В пляшущем свете пожаров метались полураздетые гитлеровцы, беспорядочно отстреливаясь. Издалека донеслись взрывы. Это обрушились два деревянных моста на шоссе. На выходах из станций в воздух полетели железнодорожные рельсы. Немцы не понимали, что происходит вокруг. Как потом выяснилось из допроса пленных, они считали, что это регулярные части Красной Армии прорвались далеко вперед и ведут наступление.

Что же творилось в это время на «Голубом мосту». Он оказался отрезанным от немецких гарнизонов. Ни по шоссе, ни по обеим колеям железной дороги к нему нельзя было подойти. Немецкие гарнизоны двух стаций, метавшиеся среди горящих построек и кое-как отвечавшие на огонь партизан, меньше всего думали о судьбе моста. Но тем не менее возле «Голубого моста», изолированного от всей округи, были люди.

Существовала еще четвертая группа партизан. В ее составе был специальный отряд минеров Николая Петровича. И самодельные сани, на которых они везли тол, тихо скрипели по рыхлому синему снегу. Эта группа, переправившись через реку, пошла прямо к мосту. В то самое мгновенье, когда отряды начали громить немцев на станциях и в селе, здесь, у насыпи, из снега поднялись фигуры партизан в бросились на штурм «Голубого моста». В окна казарм полетели гранаты. Специальные партии, проникшие к дзотам сзади, попросту стучали в их окованные двери, и когда ничего не подозревавшие немцы открывали свои берлоги, навстречу полоскам света сверкали автоматные очереди. С вышки на казарме застрочил пулемет, но сейчас же заглох, подорванный гранатой партизана, пробравшегося вверх по шатким ступеням. Из самой казармы не ушел ни один немец. Их было там сто семьдесят. Те, кто уцелел от партизанского огня, погибли под обломками взорванной казармы.

И вот минеры вбежали на «Голубой мост». За ними идут подносчики взрывчатки. Всё, действительно, идет, как по нотам. Николай Петрович по-хозяйски осматривает мост. Каждый подрывник точно знает, где располагать заряды. Недаром люди изучали каждый метр этого металлического красавца. Группы прикрытия на всякий случай занимают оборону. Быстро и ловко делают подрывники свое дело. Звучит сигнал: «от моста». Проходит несколько минут, я раздается «заключительный аккорд» всей операция. Оглушительный грохот потрясает окрестности. «Голубой мост» перестал существовать. Он взорван в двух местах. Анатолий Петрович посмотрел на часы:

— На две минуты раньше срока!

Рассвет. Подается команда к отходу.

Партизаны издали наблюдают результаты своей работы. Опоры моста, проломив лед, опустились в воду. Важная железнодорожная магистраль больше не будет работать на немцев. Вражеские поезда не пойдут по ней к линии фронта.

…В небе послышалось прерывистое завывание немецкого мотора. Из-за верхушек деревьев показался низко летящий самолет «Фокке-Вульф».

— Вспомнили про мостик! — сказал Анатолий Петрович.

Самолет кружился нал разрушенным мостом, видимо, фотографируя это место. А в это время пулеметчик Николай Т. пристраивал треногу на пенечке.

— У него брюхо бронированное, ничего не выйдет, — говорили вокруг партизаны.

На «Фокке-Вульф», очевидно, заметили группу людей, не скрывшуюся еще в перелеске, и самолет круто взмыл вверх. Раздался треск пулемета. «Фокке-Вульф» сразу же клюнул вниз. Казалось, пулеметчик промазал. Ни дыма, ни пламени не пробивалось из кувыркавшейся в воздухе машины, но она неотвратимо шла к земле я рухнула на огромный снежный сугроб невдалеке от взорванного моста. Партизаны побежали к самолету. Из его кабины выскочили два летчика. Они пытались отстреливаться, но были уничтожены. Третий летчик сидел за штурвалом. Он был убит в воздухе. Пуля попала ему в затылок.

— Одна очередь — и орден Отечественной войны заслужил, — сказал пулеметчику Николаю Т. Герой Советского Союза командир-партизан, пожимая ему руку. — Теперь раньше чем к вечеру немцы о мосте ничего не узнают.

Самолет лежал на земле почти неповрежденный.

— Жалко, с собой не унесем. Ну, сливайте из баков горючее. Снимайте пулемет, приборы. С поганой овцы хоть шерсти клок! — распорядился командир группы. — Партизаны без трофеев не уходят.

Через три дня партизанскому штабу стал известен следующий документ: «Заключение комиссии о сроках восстановления моста считаю не основательным, приказываю восстановить мост в течение трех недель. Работы вести круглые сутки. Генерал Клюге». Спустя два дня советские самолеты бомбили отряды немецких сапер, работавших на мосту при свете электроламп. Весть о долгожданном взрыве облетела все партизанские отряды огромного леса. Люди ликовали. И только один человек печалился не на шутку. Он сидел в землянке и его очень красивое матовое лицо южанина, с черными гладко зачесанными волосами, было омрачено неподдельным страданием.

— Такой мост, такой мост, — горестно восклицал он. — и не я его рвал! Ай-яй-яй! И надо было мне уехать в госпиталь! Ну что за судьба у Леонардо Гарсия!

— Как вы назвали свое имя? — и навстречу расстроенному подрывнику шагнул человек в барашковой папахе, только что вошедший в землянку.

— Леонардо Гарсия!

— Мы с вами встречались под Гвадалахарой.

4. Друзья встречаются вновь

…Леон — так его называли партизаны — вскочил, как ужаленный. Мгновенье другое он пристально вглядывался в незнакомца, появившегося в землянке. Это был человек среднего роста, широкий в плечах, с ясными молодыми глазами и небольшой светлой бородой.

— О, о! — воскликнул Леон. — мой друг, мой дорогой друг! Но эта борода! Я не мог сразу узнать… О, о! Как я рад вас видеть. Помните нашего командира — генерала Лукач?..

— Вы не изменились, Леон, — отозвался незнакомец. — Бороду я сегодня сбрею… Я тоже рад вас видеть. Да, генерал Лукач… — и собеседник Леона неожиданно продекламировал:

— Он жив? В самом деле!? — вскричал пораженный Леон.

— Нет, — покачал головой незнакомец, — это только стихи. Он погиб от осколка немецкого снаряда… Леон, Леон, какая встреча!

И, движимые внезапно нахлынувшим чувством, они бросились друг другу в об’ятия Они целовались, хлопали друг друга по спине, смеялись. Всю эту сцену бурного излияния дружбы сопровождал радостный стоя Леона:

— О, о! О, о!

Леон… Леон… Мы тоже где-то уже слыхали это имя. Ну да, конечно, сомнений быть не может — это он. Мы достаем из полевой сумки сложенную вчетверо газету. Это номер газеты, взятый нами еще на аэродроме, накануне отлета в Брянский лес. Где же это место? Ага — на второй странице газеты в Указе Президиума Верховного Сонета СССР о награждения партизан напечатано:

«За доблесть и мужество,

проявленные в партизанской борьбе против немецко-фашистских захватчиков, наградить

Орденом Красного Знамени… Леона».

— О, о! — воскликнул темноглазый юноша, когда мы, отчеркнув карандашом эти строки, протянули ему газету, — слишком много радости в один день!

— Поздравляю, дорогой, — отозвался незнакомец, — за тобой угощенье, — скажем стаканчик хереса… Помнишь, под Гвадалахарой мы пили это вино?

Кого же встретил Леон в Брянских лесах? Прежде чем ответить на этот вопрос, мы вернемся назад, к 1937 году, когда республиканская армия Испании храбро отстаивала свою страну от немецких к итальянских интервентов.

Это было под Гвадалахарой. Леон сражался в Интернациональной бригаде. Однажды после жаркого боя его отряд контратакой выбил противника из деревни.

Через полчаса приехал генерал Лукач. Он выслушал рапорт Леона, дожал ему руку, усмехнулся и заметил:

— Тебе очень идет бить итальянцев, мой мальчик, ты это делаешь со вкусом. Отбей мне следующую деревню…

И Леон взял следующую деревню. Теперь впереди лежало большое село, где находился сильный гарнизон противника. Отряду было приказано занять оборону и ждать поддержки. Вечером подошли танки. Из люка головной машины показался светловолосый танкист. Он спрыгнул на землю. Леон подошел и крепко пожал ему руку. Они пробрались к каменным строениям на окраине деревни и в бинокли осмотрели местность. Потом танкист сел в броневик и уехал на рекогносцировку.

Гвадалахара… Плоскогорье, крепленное мелким рыжим кустарником. Красноватые камни, пыльная колючая трава и высоко в небе зеленые, неподвижные звезды, занесенные клинками над головой, и желтая луна, начищенная до блеска, словно старинный солдатский котелок из меди. Внимательно оглядывая расстилавшийся перед ним ландшафт, танкист подумал об иных краях, где в крутых берегах, поросших серебряным березняком, текут спокойные, молчаливые реки, где другая луна, знакомая с детства, льет свой голубоватый свет на высокие зеленые травы, тихие яблоневые сады… Он приехал сюда и одиночку, добровольцем, подвергаясь неисчислимым опасностям, и успел уже полюбить эту страну угрюмых, опаленных солнцем гор я нарядных, овеянных ветрами побережий.

Спустя два часа танкист вернулся я вместе с Леоном долго сидел над картой. А когда план предстоящей операции был окончательно уточнен, новые друзья сели ужинать. Леон приказал подать бутылку двадцатилетнего хереса. Они чокнулись небольшими стаканчиками, наполненными душистой влагой, и Леон вопросительно посмотрел на танкиста, всем своим видом показывая, что ждет оценки вина. Танкист крякнул и сказал:

— Мало!

— Маlо? — разволновался Леон.

Он достал другую бутылку, снял с нее соломенный футляр, пахнувший глубоким подвалом, откупорил ее и снова налил стаканчик. И опять танкист, выпив сверкающую жидкость, провозгласил:

— Мало!

Все, кто находился в комнате, пришли в смятение.

Леон был уязвлен в своих лучших чувствах. Покраснев, он закричал:

— Bueno! — и знаками об’яснил танкисту, что нет ничего лучше этого вина.

Тогда недоразумение быстро раз’яснилось. «Мало» по-испански значит — «плохо», а «bueno» — «хорошо». Танкист, вполне оценивший достоинства доброго испанского вина, своим возгласом — мало! — сетовал лишь на крохотный стаканчик. Все много смеялись, немилосердно хлопали друг друга по спине, пили вино из вместительных кружек, и танкист, перебирая струны немыслимо разукрашенной гитары, пел протяжные, сильные и тревожные песни своей родины… Через день началось знаменитое наступление республиканской армии под Гвадалахарой, и итальянские легионеры, забыв о пышных названиях своих дивизий, побежали. Пехотинцы Леона ступали по жесткой, каменной земле вслед за упрямыми танками, и село, лежавшее впереди, было взято… А потом танки ушли на другой участок фронта, и Леон расстался со своим новым другом. Они простились на ходу, грубовато и нежно, так, как прощаются мужчины, стараясь шуткой скрыть охватившее их волнение, — оба спешили. И когда танки скрылись в клубах пыли, Леон, ни к кому не обращаясь, сказал вслух самому себе:

— С ним хорошо и воевать вместе и пить вина. У него большое сердце…

Жизнь разбросала этих людей. Леон приехал в страну, где растут серебряные березы, и она стала ему второй родиной. Он — педагог и работал в доме испанских детей. Началась война с немцами, и превратности боев привели Леона в Брянский лес. И вот друзья встречаются вновь. Танкист теперьначальник партизанского штаба. Леон стал подрывником. Этому его не учили в педагогическом институте, но зато он прошел хорошую школу испанских герильерос, ставших еще в 1812 году родными братьями русских партизан.

…Несколько дней тому назад трое партизан, в том числе и Леон, получили задание поднять на воздух немецкий эшелон с войсками и боеприпасами. Состав должен был в определенное время пройти через участок железнодорожной магистрали, очень удобный для минирования. Ночь. Леон с товарищами, проваливаясь по колено в сугробы, подобрался к облюбованному месту. Вокруг царила тишина. Быстро и ловко работали люди. Молча они установили одну противопоездную мину, другую, третью. Работа была уже почти кончена, как прогремел выстрел и раздался окрик немецкого патруля. Леон был вне себя от ярости. Подрывники не успели замаскировать мины, и теперь, конечно, немцы их обезвредят.

Что делать? Можно выйти к магистрали в другом месте. Но у Леона оставалась только одна противопехотная мина. Сила ее взрыва, разумеется, достаточна для крушения поезда, но как ее приспособить под рельс. Дело в том, что действие противопоездной нажимной мины основано на незначительном прогибе рельсов при прохождении состава. Кнопка мины надавливается, и немцы в воздухе. Другая система у противопехотной мины. Взрыв ее происходит от нажима на крышку ноги или колеса. Сила этой тяжести должна опустить крышку не менее чем на сантиметр. Прогиб же рельса ограничен максимум шестью, семью миллиметрами. Все эти общеизвестные технические подробности быстро пронеслись в голове Леона, когда он лежал в лесу, недалеко от насыпи.

Где же выход? Неужели возвращаться назад ни с чем, зная, что немецкий эшелон благополучно дойдет к линии фронта Леон заскрипел зубами. Потом он снова наморщил лоб и, наконец, беззвучно рассмеялся. Выход найден. Прежде всего подальше от этого шума, поднятого немцами. Стрельба патрулей еще не стихла, когда Леон с товарищами тронулись в путь сквозь чашу леса. Они шли параллельно железной дороге, строго на запад…

Партизаны у цели. Они повернули вправо и двинулись к насыпи. Недалеко от дороги, среди вековых дубов в укромном уголке, присев на корточки возле огромного пня, Леон начал обрабатывать свою мину. Он решил превратить ее в противопоездную. Взрыватель — это цилиндр, внутри которого находятся ударник, накалывающий при помощи пружинки капсюль-воспламенитель. Пружинка приходит в действие, как только будет сдвинута чека. Вот в ней-то и всё дело.

Леон решил сделать так, чтобы мина взорвалась при незначительном прогибе рельсов. Он утоньшил крышку мины, прорезал в ней отверстие для предохранителя и опустил чеку до предела. Теперь достаточно чеке чуть-чуть сдвинуться — расстояние Леон определял на-глаз — и вместо поезда на воздух полетит сам подрывник. Но нужно спешить. Время на всходе. Скоро пройдет эшелон. С величайшей осторожностью Леон установил мину под рельсом. «Одно неверное движение, и товарищи смогут сказать: «Покойника Леона мы знали лично», — юмористически подумал подрывник, прикасаясь к мине.

— Ни с одной самой драгоценной и хрупкой вазой не обращались так аккуратно, как я с этой деревянной коробкой.

Всё готово. Партизаны отползли в лес. Потянулись минуты томительного ожидания. Прошел уже час. И вот послышался шум поезда. Леон напряженно ждал. Его мина держала экзамен. Скрежет состава всё ближе и ближе, и вот, наконец, раздался грохот. Лязг задних вагонов, налетающих на передние, оглушительный треск раздираемого дерева и железа, кряки и стоны немцев, все это слилось в один не прекращающийся гул.

— Противопехотная мина стала универсальной! — кратко подвел итог Леон, обращаясь к товарищам.

И черный лес поглотил фигуры трех партизан, уходивших в лагерь…

— Ну, всё это хорошо, но моему другу нужно сбрить бороду!

В землянке рассмеялись. Леон надел полушубок, подошел к столу и бросил взгляд на пачку газет, вынутую нами из полевой сумки.

— Постойте, постойте, — воскликнул он. — Еще неизвестно, кто должен угощать хересом!

Леон потянул к себе газету, лежавшую в пачке первой. Всем бросился в глаза Указ о награждении партизан. Палец подрывника уткнулся в чью-то фамилию.

— Я издали заметил! — продолжал он кричать с сияющим лицом, обернувшись к своему другу. — Ты награжден орденом Красного Знамени.

И действительно, все мы прочли знакомую формулировку и имя: «…Сергея Яковлевича Л.» Это совпадение казалось невероятным, но было в нем что-то символическое и естественное. Видно, с открытой душой и чистым сердцем прожили эти два человека долгие годы разлуки после кратковременной встречи, видно, с равной доблестью шля они по дорогам войны, если их неожиданное свиданье стало и взаимным торжеством их гражданской чести.

…Гурьбой мы пошли в партизанскую парикмахерскую брить бороду Сергею Яковлевичу. У входа в маленькую землянку стоял невысокий, худощавый человек в ушанке, валенках в с автоматом за плечом. Увидев людей, направлявшихся в его сторону, он указал на дверь в сказал:

— Прошу пожаловать!

В землянке было необыкновенно чисто. На одной стене висело зеркало. Под ним была полочка, а на ней красовались флаконы с одеколоном, расчески и блестящий мельхиоровый бритвенный прибор. К противоположной стене были прибиты гвоздиками картины. Одна из них, очевидна написанная рукой колхозного художника, изображала деревню с веселыми избами, стадом коров, бредущих вдалеке во проселку, и парашютной вышкой за околицей.

— Это рисовано было с натуры, деревня Песочное, — словоохотливо заметил парикмахер, перехватив взгляд, брошенный нами на картину. — Теперь эту вышку, вот видите, немцы приспособили под виселицу. Сам наблюдал, когда в разведку ходил.

Все переглянулись. Лицо Леона потемнело. Он сжал кулаки. Воцарилось молчание… Между тем парикмахер продолжал ловко орудовать бритвой, и в несколько мгновений бороды Сергея Яковлевича не стала Он ушел вместе с Леоном…

Одни из нас сел на стул к парикмахеру.

— Из Москвы будете? — любезно спрашивал он, стараясь, как истый брадобрей, занимать клиента, — а я до войны работал в городе Рыбинске, слыхали такой — весьма крупный центр!.. Не беспокоит?.. Фамилия моя Николай Б. Был я там заведующим парикмахерской под названием «Искусство» — серьезное дело в шесть зеркал. Не хвалюсь, брились у меня все уважаемые люди.

— А откуда у вас такой роскошный бритвенный прибор?

— А это я одного офицера-карателя подстрелил и вот попользовался для производственных нужд. Так что, извиняюсь, на трофейном инструменте работаем, — виновато сказал Николай, щегольски проводя бритвой по оселку. Партизанский парикмахер брил, делал компрессы, прыскал одеколоном и рассказывал новости. Потом он спросил:

— Долго еще будете здесь?

— Завтра уезжаем далеко, в другой район, в П.

— В район П.? Там вы услышите о «Рыжем дьяволе!..»

5. Имение немецкого барона

…«Рыжий дьявол» — кто это?! Николая Б. срочно вызвали к командиру, и он не успел нам сказать больше ни слова. Досадно! «Рыжий дьявол» — кто или что скрывается за этим зловещим именем?! Мы сможем узнать это не раньше, чем спустя два дня, на месте. Машина уже ожидает нас у Западной просеки. Времени на расспросы нет — нужно ехать…

Знакомая эмка, выкрашенная в белым цвет, снова запрыгала по снеговым кочкам. И снова, как и в первый раз, когда мы ехали на этой машине с аэродрома к штабу, в нос ударил резкий запах скипидара. Но теперь мы не удивлялись этому аромату — его происхождение было нам известно… Узкую дорогу обступают высокие сосны, и почти на каждой из них можно заметить надрезы в виде стрел, обращенных наконечником вниз, к земле, а опереньем вверх. Это следы так называемой подсочки. — способа ранения древесины для добывания живицы, или терпентина. Из порезов дерева сочатся капли бесцветной, прозрачной, ароматически пахнущей и липкой жидкости. Она представляет собой смолистый продукт — раствор канифоли в скипидаре.

— Я на этом скипидаре, пожалуйста, могу семьдесят километров в час набрать, будьте любезны, не по такой дороге, конечно, — говорит шофер Михаил К., лихо орудуя баранкой.

Эмка, на которой мы едем, заправлена чистым «французским» скипидаром. Трофейные машины, попавшие в руки к партизанам, немедленно переходят на это горючее и резво движутся по лесным дорогам. Инженер-химик Семен Яковлевич, бежавший из небольшого городка, занятого немцами, в партизанский отряд, наладил нехитрое производство скипидара. Мы видели одну из его установок. Терпентин загружается в медный куб, вмазанный в печь и соединенный с холодильником. Куб снабжен трубой для выпуска канифоли и трубкой для впуска воды. Крышка куба плотно замазана, в топке разведен огонь, и процесс отгонки скипидара идет бесперебойно. В этом методе нет ничего секретного. Переработка терпентина, как это ни странно на первый взгляд, во всех странах мира носит такой же кустарный характер.

Партизанские машины заправляются без талончиков — горючего хватает, и шоферы его похваливают. Семен Яковлевич — страстный поклонник лесохимии. Скипидар и канифоль — это еще не всё. Он наладил производство древесного угля для кузниц, смолы для смазки колес и чистого дегтя…

В каждом партизане живет деятельный Робинзон, щедрый на выдумку, умеющий оглянуться вокруг себя и заметить всё, что может ему служить в трудной борьбе и тяжелой жизни… Люди попали в лес, как на необитаемый остров. Шли дни, недели, месяцы, и теперь почти всё, что помогает им существовать и вредить врагу, — дело их собственных рук. Пока мы размышляли о плодах партизанской инициативы, наш путь в машине был окончен.

— Быстро приехали?! — утвердительно спросил шофер. — Неслась вскачь, как наскипидаренная, — и он удовлетворенно похлопал по радиатору эмки.

Дальше мы ехали уже на розвальнях. Небольшая речка. Снег в этих местах уже стаял, и узкая гать вывела нас на дорогу, изрытую корнями столетних деревьев. Эти великаны росли почти сплошной стеной по обеим сторонам широкой тропы, которая превращалась иногда в настоящее лесное ущелье. Над нашими головами тянулась светлая полоска неба, но по сторонам ее было мрачно, вверху сияло солнце, был день, а внизу уже начинались сумерки и, казалось, наступала ночь…

Район П. Наше путешествие пришло и концу. Застава. Негромкие оклики часовых, и мы открываем дверь штабной землянки… Переступив порог, мы, прежде всего, увидели окровавленную женщину с седыми космами волос, в разорванном платье. Лицо ее и руки были в синих кровоподтеках. Она тихо стонала. Во взгляде ее измученных глаз застыла мольба…

— Кто это сделал?

— «Рыжий дьявол»! — услыхали мы в ответ голос Андрея Сергеевича — командира партизанского отряда.

«Рыжим дьяволом» крестьяне окрестных деревень звали немецкого барона с дурацкой фамилией Пфеферкорн, или Оперкорн — никто не хотел ее произносить вслух. Как только этот тощий немец с вылинявшим лицом и редкими рыжими волосами появился в совхозе, его нарекли этим зловещим именем. Барон об’ехал все совхозные угодья, осмотрел постройки, походил по аллеям фруктового сада, заглянул в здание клуба, потом, остановившись возле сторожа Прохора, прихрамывавшего на деревяжке, прищелкнул языком и сказал:

— Дас ист колоссаль! Вундербар!

Прохор — старый солдат, потерявший ногу на Карпатах еще в ту войну и разумевший, как он сам говорил, «по-ихнему», понял смысл сказанного. Он сплюнул вслед барону, негромко выругался в пробурчал:

— Разволновался «рыжий дьявол». Слюнки потекли — чужое добро увидел!..

Барон обернулся и, увидев злость на лице старика, неторопливо подошел к нему и ударом кулака, затянутого в замшевую перчатку, свалил его с ног. Так начал немец свой первый день в советском совхозе. Вскоре партизаны узнали, что министерство земледелия Германии, по специальному приказу Гитлера, дарственным актом передало совхоз в собственность «рыжему дьяволу».

Спустя две недели из черного тупорылого автомобиля, подкатившего к зданию клуба, где барон устроил себе квартиру, вывалилась толстая фрау с золотушным парнем лет шестнадцати — семья «рыжего дьявола».

Эти две недели барон был занят лихорадочной деятельностью. Немецкий комендант города, находившегося в 15 километрах от совхоза, издал приказ: «Владельцы скота в деревнях (следует перечисление) поступают вместе с животными в распоряжение имения «Оствальд» — так был переименован совхоз. Немецкий отряд выступил в деревни. У крестьян забирали последних коровенок, домашнюю птицу. Тех, кто не желал отдавать добровольно, пороли, вешали. Горели избы людей, пробовавших отстоять свое добро. Во двор совхоза немецкие солдаты сгоняли овец, лошадей, свиней и крестьян — вместе. Барон одновременно получал и скот и рабочую силу. Женщинам, детям, старикам он об’явил с крыльца здания клуба на ломаном русском языке:

— Вы есть мой полный собственность. Работать надо быстро. Шнель, шнель!

Но всего этого оказалось мало, и немецкий комендант издал новый приказ: «Жители деревень, окружающих совхоз, привлекаются на работы в «Оствальд» безвозмездно и по первому требованию». Так в деревнях возродилось крепостное право — его не помнили здесь самые древние старики. Жил барон припеваючи, на него работали сотни русских людей. Они умирали от голода и побоев. Толстая фрау азартно хлестала по щекам неугодивших ей женщин. Барон молча тыкал свой замшевый кулак в лицо каждому встречному. Золотушный немчик до крови щипал девушек. Порка крестьян стала будничным делом. В именин располагался полицейский отряд в двадцать человек. Десять немецких солдат, вооруженных автоматами, охраняли дом барона. Два автоматчика следовали за «рыжим дьяволом», как тени, всюду, где бы он ни появлялся.

За день до нашего приезда в район П. барон решил устроить катанье на санях, запряженных шестью женщинами. Это кажется неправдоподобным, но вот перед нами сидит истерзанная женщина, покрытая рубцами от ударов кнутом, с израненными ногами. Трудно сказать, почему барону пришел в голову этот изуверский план. Хотел ли он просто развлечься, считая, что русские подневольные рикши доставят ему удовольствие быстрой ездой, думал ли показать свою власть в этом огромном именин, где он волен был располагать жизнью и смертью своих рабов? Скорее всего, «рыжий дьявол» решил до предела унизить советских людей, втоптать в грязь человеческое достоинство, которое они сохраняли, несмотря на всё то, что приходилось им терпеть, сравнять их с животными…

В землянке тихо. Срывающимся голосом рассказывает женщина:

— Запрягли нас в сани. Сели они — он, немка его и этот шипун проклятый. Кричат что-то и кнутом машут. А у нас ноги приросли к земле — не можем бежать! Позор-то какой! Ведь люди мы! Тут они кнутом стегать начали Всех исполосовали. Другие не выдержали — тронули с места. А я не могу бежать — и обида меня душит, и ведь ребенка жду, беременная я. Господи, мука-то какая! Избили меня всю в кровь, выпрягли и в сарай бросили. Ночью вот ушла я оттуда. Буду теперь с вами, не откажете? Здесь ведь земляков много… Хоть бы налет вы на него сделали, на ирода окаянного, немца этого…

Андрей Сергеевич встал. В глазах его стояли слезы, и он не трудился скрыть их.

— Товарищи командиры, — промолвил он твердо, — слышали боевой приказ Анастасии Васильевны? Выполнять его будем сегодня ночью.

В штабе партизанского отряда уже давно хранился лист оберточной бумаги с тщательно начерченной схемой имения «рыжего дьявола». Места, где располагалась внешняя и внутренняя охрана, посты были отмечены крестиками и надписями:

Фриц № 1

Фриц № 2

Фриц № 3

Фриц № 4 к так далее. Все немцы из помещичьей стражи были строго перенумерованы, и теперь к каждому из них оставалось только «прикрепить» по два-три партизана.

…Ночь. Партизаны давно перешли кромку леса, миновали несколько деревень в приблизились к совхозу. Люди точно знают, что им нужно делать. Одновременно с разных сторон у ограды, словно из-под земля, вырастают черные фигуры. Бесшумно они набрасываются из часовых. Предварительное распределение фрицев сыграло свою роль. Не про звучало ни одного выстрела. Когда от удара кинжалом немец, покачнувшись, валился к земле, второй партизан его легонько поддерживал и укладывал у ограды так, чтобы не слышно было шума падающего тела. Тишина. Распростертые на снегу, безмолвно лежат автоматчики, навеки простившиеся со своим оружием…

Партизаны проникли в совхоз… Хрипят часовые, схваченные за горло. Тишина. Партизаны входят в покой барона. Пушистые ковры заглушают их шаги. Ярко освещенная гостиная. На стенах висят в тяжелых рамах портреты предков барона — презрительно оттопыренные губы, прищуренные глаза, глядящие сквозь стеклышки моноклей, свиноподобные головы, посаженные на кирасы времен ливонских рыцарей. Галерея арийских дедушек я бабушек увенчана портретом какого-то безумца с клоком волос, опущенным на низкий лоб, с черными плевками усиков бульварного фата, с остекленевшими глазами. Немецкий дом на советской земле!..

Партизаны идут дальше. Столовая… Спальня… Темнота. Здесь за широкой кровати спит барон со своей фрау. Партизаны слышат их храп и останавливаются у алькова. Лучик электрического фонарика падает на вылинявшее лицо помещика, на двойной подбородок его супруги. Тишина. Партизаны молча смотрят… Вот пришельцы из Германии, представители избранной расы господ. Вот она чета, пожаловавшая к нам, чтобы запрягать русских крестьян в сани…

И вдруг барон проснулся. Он открыл глаза. Он безмолвно глядел на окружавших его огромную кровать людей. Постепенно лоб его покрывался крупными каплями пота, глаза расширялись от ужаса. Партизаны молчали, и барон стал трястись. Было видно, как под одеялом его бьет лихорадка, у него дергалась голова.

И тогда командир отряда негромко сказал:

— Пора вставать!

Барон, не сводя глаз с партизан, начал медленно подниматься. Внезапно рука его скользнула под подушку. Но схватить припрятанный там револьвер ему не удалось. «Рыжему дьяволу» скрутили руки… Раздались выстрелы. Через минуту к командиру явился партизан в доложил:

— Сын вот этой суки выпрыгнул в окно и отстреливался… Всё в порядке!

Вслед за тем из соседнего дома привели управляющего. Командир бросил на него взгляд. Они были земляками.

— Ну, вот и встретились. Иди, фашистский холуй, показывай нам имение, примем его по акту, а вам с бароном расписки выдадим.

Под конвоем трясущийся «рыжий дьявол» и управляющий шли через фруктовый сад к амбарам, складским помещениям. До самого рассвета партизаны «принимали хозяйство» барона. Весь скот угоняли в лес, на партизанскую ферму. Под’ехало с десяток саней, и на них грузили хлеб, мясо, масло. Барона заставили показать все потайные места, где он хранил награбленные ценности.

Все рабочие совхоза были уже на ногах. Толпа людей бросилась в баронский дом и смяла двух партизан, карауливших фрау. Немецкая помещица оказалась в руках у женщин-крестьянок…

Когда с имением было покончено, командир отряда обратился к двум автоматчикам-партизанам:

— Ну, акт о приеме хозяйства составлен. Выдайте расписку господину барону и господину управляющему.

Два выстрела прозвучали в ночной тишине…

Посыльный, примчавшийся с заставы, выдвинутой партизанами почти к самому городу, сообщил, что у казармы немецкие солдаты грузятся в автомашины. Немцы опоздали. Последняя группа партизан уходила в лес. Вместе с ними шли все рабочие совхоза… На поляне возле штабной землянки командир отряда перед строем нового пополнения сказал Анастасии Васильевне:

— Ваш приказ исполнен…

И мы увидели слезы радости на глазах этой измученной женщины.

…Через несколько дней мы возвращались туда, откуда приехали накануне. Снова длинный путь через лесные ущелья, снова розовый туман над рекой и солнце, пронзенное верхушками гигантских сосен… Мы прибыли на старое место. У Западной просеки сани поравнялись со знаменитым подрывником. Перечисляя всё, что здесь произошло за время нашего отсутствия, он сказал:

— Между прочим, вчера вернулась сюда Валя С. Знаете ее?

— Не может быть! Неделю тому назад мы видели ее в госпитале на «Большой Земле». Она еще не могла ходить…

6. История Вали С.

— Да, это правда. Валя С. снова оказалась в Брянском лесу.

Но где же она?

Как ей удалось вернуться?

Почему она покинула госпиталь?

Прошел час, другой, и мы получили ответ только на первый вопрос. Валя неожиданно появилась в лесу на тропинке, ведущей к штабу. Это было через час после, нашего от’езда в район П. Возле хижины она встретила партизана, приехавшего из ее родного отряда на лошади. Валя пошепталась с ним о чем-то и потом, не заходя в штаб, села в сани. Ее спутник помахал кнутиком, скрипнули полозья, и они уехала в неизвестном направления… Всё это рассказал нам дежурный, находившийся в это время у штаба и хорошо знавший Валю в лицо…

Мы встречались с этой девушкой-партизанкой еще в Москве, когда ей вручали боевой орден, знали ее историю. Накануне отлета в Брянский лес нам сказали, что Валя находятся в госпитале небольшого прифронтового города. Нам нужно было ехать именно туда, и на следующий день мы уже стояли в палате у кровати, к изголовью которой был прислонен новенький пистолет-пулемет. Это был славный автомат — ППШ. На его прикладе красовался прибитый маленькими гвоздиками серебряный четырехугольник с надписью: «Отважной дочери нашей советской родины, партизанке-разведчице Брянских лесов Вале С.». Грустно смотрела девушка на свое именное оружие.

— Ни одного выстрела в цель не сделала вот из этого… Теперь вокруг меня друзья. А с таким молодцом-автоматиком уже давно пора к себе, туда, где враги.

В Брянских лесах хорошо знали Валю С. Но еще раньше ее знали многие жителя Брянска, заходившие в сберкассу. В окошечке, над которыми висела табличка «Прием и выдача вкладов» мелькала головка девушки в черных кудряшках волос, с немного вздернутым носиком и серьезными упрямыми глазами. За день до того, как в Брянск вошли немцы, девушка исчезла из города. Мать ее еще раньше уехала на восток.

В Брянском лесу у Вали была аккуратная тетрадь в самодельном берестяном переплете, куда она каллиграфическим почерком разносила по рубрикам свою боевую жизнь — столько-то израсходовано патронов, столько-то убито немцев, столько-то раз ходила в разведку. Это напоминало бухгалтерскую роспись: «Дебет» и «Кредит».

— И сальдо в мою пользу, — говорила с гордостью Валя.

В лесу у девушки очень болели ноги. Она сама не знала, что это такое — ревматизм или другое. Иногда она шла и падала. В то время еще существовала дорога на выход из леса к частям Красной Армии. Товарищи уговаривали Валю попроситься на «Большую Землю» для лечения, но она и слышать не хотела об этом. Однажды утром Валя не смогла встать с досок, покрытых соломой и служивших ей постелью в землянке. Несколько дней она пролежала, будучи не в силах пошевелить ногами. Но потом, когда боль утихла и она уже смогла двигаться, начальник отряда приказал отправить ее на «Большую Землю». Она наотрез отказалась… Но приказ был повторен снова. Ее посадили в сани вместе с двумя ранеными партизанами. В пути они заночевали на «партизанской квартире» в одной из деревень, где немцев еще не было. А на утро Вали в хате не оказалось. Она появилась в отряде через два дня — голодная, с отмороженными пальцами рук. Она сказала:

— Я не уйду никуда из отряда. Ногам стало легче. Если прогоните, буду партизанить одна в лесу.

Она осталась в отряде. Временами по-прежнему ее ноги сводило судорогой, но тогда она старалась спрятаться, чтобы ни кто не видел ее страданий. Она ходила в разведку, несколько раз бывала в Брянске — выполняла важные поручения. Начальник отряда знал — эта маленькая неразговорчивая девушка с упрямыми серыми глазами и сердцем, ожесточившимся против немцев, сделает всё, на что способен очень сильный и мужественный человек.

Однажды, когда немцы бомбили лес, невдалеке от Вали разорвалась бомба. Девушка поднялась с земли без единой царапины, и только в ушах ее стоял страшный звон. Он не прекратился ни на завтра, ни через два дня. Он вообще больше не прекращался. Валя стала плохо слышать.

Шли дин, в она уже не могла быть разведчицей. Она начала терять ориентировку на звук. Треск валежника сливался в ее ушах с шумом ветра. Девушка уже не смогла отличать шелеста лыж от скрипения санных полозьев.

Ей было невыносимо тяжело от сознания, что вот она, давшая себе молчаливую клятву не уходить из Брянского леса до тех пор, пока у его кромки находятся немцы, возмущавшие всё ее существо своим непонятным ей дикарством, должна снова подчиняться приказу в лететь в тыл. Многое увидела девушка за эти месяцы. Она оплакала каждого человека, замученного в окрестных деревнях. Она молча стояла над телами расстрелянных, когда партизанская разведка входила в село, где побывали каратели. Она вдыхала горький дым пожарищ, гладила волосы осиротевших детей. Девушке иногда казалось, что всё, что предстает ее глазам, — это тяжелый дурной сон, который должен исчезнуть, только нужно сделать усилие, чтобы проснуться.

Но всё вокруг оставалось неизменным. И когда Валя действовала — ходила в разведку, снимала немецких часовых, выслеживала вражеские штабы, — она наслаждалась чувством мести, потому что только им и жила теперь, сама удивляясь иногда силе злобы, душившей ее сердце.

И вот этот нелепый звон в ушах, лишавший ее многих боевых качеств и самого главного — возможности находиться почти рядом с родным Брянском, в лесу, знакомом, как свой дом, в этой крепости, откуда можно ежедневно вредить немцам, чувствуя себя мстителем за горе и слезы, напитавшие эту невыразимо прекрасную и опечаленную землю.

И все-такя Валю отправили в тыл, и она подчинилась, но вскоре снова вернулась в отряд и опять уже переходила линию фронта. И вот глухой ночью, когда она пыталась возвратиться обратно, автоматчик из немецкого патруля ранил ее в голову. Она отползла в болото и пролежала там день, но силы ее оставляли, и она уже не могла итти дальше. Ей пришлось ползти назад. Разведчики-красноармейцы подобрали ее, и она полтора месяца пролежала в госпитале. Однажды, когда врач обходил палату, кровать Вали оказалась пустой. Почувствовав себя немного лучше, она скрылась из госпиталя, оставив там свое небольшое имущество — часы, кожанку, сапоги. Она явилась в летную часть, где ее хорошо знали, и когда от туда пошел самолет к партизанам, она добилась своего, и ее взяли на борт машины. Но самолет не должен был садиться на аэродром в лесу, а летел «на сброс», и Валя, полуоглохшая, еще больная, прыгнула с парашютом с большой высоты.

Когда она опустилась на землю, то почувствовала, что уже ничего не слышит. Прыжок сделал ее глухоту полной. Она перестала ходить в разведку и решила стать подрывником. Она научилась ставить мины, узнала, как соединять несколько зарядов с помощью детонирующего шнура, как изготовлять зажигательную трубку, и скоро сумела взорвать первый мост, небольшой, правда, деревянный, но надо было видеть, в какой тревоге забегали немецкие охранники, пораженные взрывом, раздавшимся за их спиной. А Валя это видела, лежа в кленовнике в двухстах метрах от моста. И это был хороший день ее жизни. Вечером она много смеялась и шутила в землянке. А наутро ей стало очень плохо. Невыносимо болела голова, и нога не двигались. Девушке становилось всё хуже и хуже, а когда она получила приказ собираться на «Большую Землю», то ответила: «нет» и не подчинилась приказу. Ей стало лучше, но партизанский врач сказал, что это временно.

Тогда Вале пригрозили арестом и судом за нарушение партизанской дисциплины… Спустя неделю она оказалась в Москве, в слухо-речевом институте. Она лечилась и стала понемногу поправляться. В Кремле ей вручили орден. Рабочие одного московского завода подарили ей именной автомат, что стоял сейчас, прислоненный к изголовью кровати. Она выступала на комсомольских собраниях и рассказывала о партизанской борьбе, но мысли ее постоянно были там, в Брянском лесу.

Она хотела находиться к нему поближе, ей удалось уехать в этот небольшой прифронтовой город. Здесь она долечивалась в госпитале. Но болезнь ног затягивалась, и Валя становилась всё грустней и грустней. Ей не разрешали возвращаться в отряд.

— Всё равно «убягу» отсюда, «убягу», — помните, как говорил Мустафа в «Путевке в жизнь», — и Валя попробовала улыбнуться. — Брянский лес у меня из головы не выходит. Не имею я права не быть сейчас там.

На стуле возле ее кровати лежала стопа книг. Все они были о Брянском лесе — географические очерки, исторические исследования, романы.

— Вот, читаю, достала в Москве. Знаете вы, что такое Брянский лес?!..

Брянский лес… Дремучие чащи, где в древности селились люди воинственного славянского племени вятичей. Они ограждали свои пределы крепостями и заставами.

пела народная былина. Эта застава была естественной постоянной союзницей вятичей. Она раскинулась на необозримом пространстве многих сотен верст. В то седое время Брянские леса сливались с Муромскими в одно целое и представляли, по выражению летописца, «страну лесов».

Города, расположенные в черте Брянского леса, — одни из самых древнейших на нашей земле. Они возникли, как крепости, защищавшие славянские поселения. Еще в прошлом тысячелетии раздался в этих дремучих лесах первый стук топора, закачались вековые гиганты и подсеченные пали к ногам наших предков. Разлетелись криком птицы, ушел испуганный зверь в глубь лесов, подальше от этой проснувшейся чащи. Плывя по тихой реке, услыхал тот шум туземец, живший в одиночку в урочище, и с изумлением опустил весла. Он гребет ближе, чтобы увидеть то, что нарушает покой леса. Подплывает к берегу… глядят сквозь сетку зелени, я перед ним земляная насыпь, а вверху ее высокий тын. Пораженный невиданным, он выходит из лодки и направляется к насыпи. Вот мост, перекинутый через ров, узкие ворота. Он заглядывает в них, взгляд его падает на широкую площадку — несколько деревянных изб, и среди них высокий сруб с остроконечной кровлей, увенчанной крестом. Это зерно будущего русского города.

Самые названия городов подтверждают их уходящую в далекое прошлое связь с лесом. Карачев в переводе с древнего наречия означает «Черный лес». Брянск когда-то звался «Брынь», а потом «Дебрянск» — по дебрям, окружающим его. Брянские леса издавна служили надежной зашитой окрестном славянским племенам. Если враг был силен, они скрывались в чаше и оттуда совершали нападения на незванных пришельцев. Во времена монгольского нашествия Орловский край, прикрытый лесами, не избегнул злой участи, но пострадал меньше, чем другие русские земля, а лесные воины пугали степных всадников-монголов своей таинственной неуловимостью…

Мы оторвались от книг, лежавших на стуле у Валиной кровати, и девушка сказала:

— А вот еще роман Загоскина «Брынский лес», знаете вот этот кусочек, — а она прочла ровным, тихим голосом: «И теперь еще леса Брынские, о которых нередко упоминают в неродных сказках в поверьях, представляются воображению некоторых какими-то безвестными дебрям, мрачным в пустынным жилищем косматых медведей, голодных волков, леших, оборотней в разбойников. В этом отношение они берут первенство над знаменитым Муромским лесом, и если крестьянин степных губерний желает сказать про кого-нибудь что тот пропал без вести, то нередко выражается следующим образом: «Кто его отыщет, кормилец!.. Чай, в Брянских лесах».

Валя закрыла книгу, задумалась, потом, тряхнув своими кудряшками, сказала с улыбкой:

— Нет, совсем не такой теперь Брянский лес… Мы не «пропали без вести», воюем и живем там так, как всюду живут советские люди, где жизнь им судила бороться. Вот жили же папанинцы на льдине… мне было страшно тогда за них, додумайте, их было только четверо, а сколько они сделали. Мне было страшно и завидно в то же время. А в лесу нас ох как много. — и Валя мечтательно посмотрела в окно…

Приближался условленный час нашего отлета. Прощаясь с девушкой, мы не думали, что вскоре там, среди огромных желтых сосен Брянского леса, узнаем про продолжение ее истории, в конце которой алеют капли горячей святой крови…

И сейчас мы еще не подозревали трагической развязки. Но, стоя у дверей хижины, откуда три дня назад от’ехали сани умчавшие Валю и ее спутника по темной просеке, тревожились одной мыслью: «Где девушка-партизанка?..» Из раздумья нас вывел раздавшийся за спиной треск ломаемых сучьев. Мы обернулись и между деревьями в пяти шагах от себя увидели лицо человека, как бы сошедшего с одного из фамильных портретов в гостинной «рыжего дьявола». В сумерках можно было различить острый нос, плотно сжатые тонкие губы, монокль, блеснувший в прищуренном глазе. Человек в полной парадной форме немецкого офицера, худой и высокий, похожий на привиденье из старого романа, шагнул вперед…

7. Судьба фон Шрадера

…Вслед за немецким офицером, так загадочно вынырнувшим из лесной чащи, мы увидали фигуры двух партизан с автоматами. Это были конвоиры. Они доставили пленного в штаб, на допрос…

— Ваше имя?

— Вольфганг фон Шрадер.

— Звание?

— Майор.

— Должность?

— Командир 619 Остбатальона.

Начальник штаба Виктор Кондратьевич устало откинулся на спинку самодельного, грубо сколоченного стула, иронически улыбнулся и сказал нам:

— Ну вот, теперь 619 Остбатальон в полном сборе, здесь в лесу. Операцию можно считать законченной.

Как же она началась?.. Это было два дня назад. Разведчики-партизаны, бродившие в немецком расположении несколько суток, внезапно вечером появились у хижины штаба. Командир партизан дал им отдышаться и приказал докладывать:

— Завтра на рассвете немецкий отдельный батальон перейдет кромку леса точно в квадрате 244. Хотят нащупать наши базы, имеют двух проводников. Сведения верные — головой отвечаем. У них всё готово, пойдут не налегке, а с пушками, минометами. Рассчитывают проложить дорогу сильным огнем. Разведать помог нам Степан. Он пришел сюда вместе с нами — там ему оставаться нельзя.

— Н-да, — протянул, командир и посмотрел на свои ручные трофейные часы. — Девятнадцать часов 15 минут. Времени не густо! Направление они выбрали правильно. Знают — в другом месте никак не пройдут. Кто командует там батальоном?

— Майор фон Шрадер, — ответил Виктор Кондратьевич, заглянув в свою записную книжечку.

— Старый знакомый! Ну, он-то сам из своего домика носа не высунет — Где мы хотели пилить лес на дрова, а?..

— У Кривого оврага. — ответил Виктор Кондратьевич, ничуть не удивляясь странному течению мыслей командира.

Разведчиков отпустили отдыхать. Командир придвинул к себе стоявшую на столе коробку сигар, оклеенную зеленой лентой с надписью на немецком языке «Экстра. Берлин» и изображением желтого табачного листа, взял одну сигару, закурил, выпустил кольцо вонючего дыма, поперхнулся и с досадой сказал:

— Совсем дерьмо стала делать. Куришь ее, как старую портянку — А что, Виктор Кондратьевич, если мы Майору Шрадеру преподнесем такой сюрприз…

…Спустя час несколько больших групп партизан на десятках саней выехала к квадрату 244. Вперед к дороге были выдвинуты заставы. Сейчас в этот квадрат не смог бы проскочить в заяц. Участок леса длиной в траста, а глубиной в двести метров был наглухо отгорожен от внешнего мира. У большака, где черной стеной поднимались деревья, стояла невозмутимая тишина, изредка нарушаемая доносившимся откуда-то взвизгиванием пил. Но если бы постороннему удалось заглянуть дальше, в глубину леса, то глазам его представилась бы необычайная картина. Партизаны пилили деревья, и, странное дело, ни одно из них не падало. Люди работали молча и споро, переходя от одной сосны к другой, выбирая только самые большие. Пильщики шли со всех четырех сторон лесного квадрата и встретились в самом его центре. Тем временем несколько партизан связывали тугими «горными» узлами толстую просмоленную веревку, казавшуюся бесконечной.

Первая, но еще не основная, часть работы была закопчена. Появились две легкие и высокие лесенки. Один конец каната партизаны привязали к высокой ели стоявшей с края, на северной стороне этого участка леса, и через каждые десять, пятнадцать метров набрасывали его кольцом на подпиленные деревья.

То же самое происходило я в южной стороне. Концы двух канатов сошлись на середине квадрата, там, где отдыхали пильщики. Обе верёвки были связаны и обмотаны вокруг огромной сосны, редкой по своей вышние даже среди окружающих ее гигантов. Вплотную к дереву партизаны придвинули деревянную подпорку, положили на нее тяжелый жернов и намертво прикрепили к нему короткий, намного не достигавший земли и оставшийся свободным конец одного из канатов.

Теперь стволы многих деревьев были связаны друг с другом на вышине, значительно превышавшей уровень человеческого роста. Подпорку с жерновом, прислоненную у красавицы-сосны, командир собственноручно перехватил узлом новой веревки, и, разматывая ее, партизаны ушли в восточном направления. Темная чаша леса поглотила их фигуры…

Наступило время ожидания. Прошел час, другой. В неглубоком овражке, поросшем редким кленовником, стояло трое партизан, держа в руках конец каната, ведущего к деревянной подпорке у большой сосны. За их спиной на гребне овражка лицом к западу, расположились командир и начальник штаба. Они пристально смотрели в небо. Внезапно там, у кромки леса, в воздухе появилась серия красных ракет.

— Дергай! — приказал командир.

Трое партизан быстрыми движениями смотали несколько метров каната, а потом, твердо упершись ногами в землю, с большой силой потянули его к себе. Лица их покраснели от натуги. Мгновение — и где-то впереди раздался оглушительный, всё нарастающий треск, словно сквозь лес продиралось разоренное стадо диких слонов, ломающих на своем пути вековые деревья, как легкий тростник… Ровно через три минуты загремели пушка, ударили пулеметы, зашуршали мины.

— Ну, известное дело, — рассказывал нам партизан-ракетчик Федор М., — залегли мы на флангах участка, как было приказано. Смотрим, немецкая разведка — человек двадцать. Пошарили они вдоль кромки леса — видят, всё спокойно. Послали они связного через большак в ложбину, на свою сторону. Смотрим, оттуда бегом выступает немецкий батальон, колонной. Подошли они к лесу — всё автоматчики. Самоходные пушки с ними, минометы… Ждем. Стали они в лес двигаться. Прямо так колонной и пошли. Подождали мы десять минут — дали им втянуться в лес чуть поглубже и ракеты пустили… Пока там всё это дело делалось, мы лежали, наблюдали — немцев выскочило обратно немного…

Что же произошло в лесу?.. Потянув за конец каната, трое партизан выбили деревянную подпорку из-под жернова. Многопудовый камень повис своей тяжестью на красавице-сосне я обрушил ее… В то же мгновение пришел в движение весь лес. Деревья, связанные между собой канатом, стали валиться на землю, на немцев, отбрасывая их в стороны, убивая насмерть, калеча, вышибая из рук оружие. Сам лес шел войной на врага! Одно подпиленное дерево, обрушиваясь, увлекало своим падением другое, пригибало к земле молодые сосенки. Лес гудел. Придавленные могучими стволами, оглушенные, полуобезумевшие от ужаса немцы не понимали, что происходит вокруг. Боевой порядок противника был окончательно исковеркан. В это время партизанские засады обрушила на немцев огонь пулеметов, минометов и автоматов… 619 Остбатальон больше не существовал.

Командир приказал:

— Увезти спиленный лес на дрова.

…Внезапно радиосвязь оборвалась… Майор фон Шрадер, одетый с иголочки, при всех своих регалиях по случаю начала важного дела, обеспокоенно ходил по комнате. В этом домике на окраине небольшого села, отгороженного от леса двойной линией немецких укреплений и минными полями, майор чувствовал себя в полной безопасности. И это несмотря на то, что все свои силы он бросил сегодня на операцию, — в селе оставалось лишь несколько солдат. Но отсутствие связи с батальоном начинало его волновать всё сильней и сильней. Внезапно за окном грохнул взрыв, блеснуло пламя… Граната… другая… Майор не успел опомниться, как дверь комнаты распахнулась и дула партизанских автоматов уперлись ему в живот. Это разведчики-партизаны вместе с жителем села Степаном, знавшим в округе каждую тропочку, «нанесли визит» фон Шрадеру, скучавшему в одиночестве… Холодея от страшной неожиданности, он стал медленно поднимать руки… Так 619 Остбатальон очутился в лесу вместе со своим майором…

Теперь фон Шрадер сидит перед нами на некрашенной скамье в хижине партизанского штаба. Его тонкие губы плотно сжаты, острый нос побелел от холодного мартовского ветра. Коротко остриженные волосы торчат на голове, как несколько рядов щетины. Путешествие с конвоирами не слишком отразилось на его парадной форме — она лишь немного забрызгана грязью, я майор изо всех сил старается держаться с достоинством. Увы! Эта задача ему не по плечу. Колени майора дрожат, и он, озираясь вокруг, неожиданно спрашивает:

— У меня были завязаны глаза. Скажите мне только одно — как вашим людям удалось незаметно провести меня через две линии наших укреплений?

— На вас надели шапку-невидимку, — иронически отозвался Виктор Кондратьевич и резко прибавил: — Вы здесь для того, чтобы отвечать, а не спрашивать.

Разведчик-конвоир, стоявший возле двери, ухмыльнулся и сказал нам:

— Мы бы его, чортова батьку, аж от самого города Львова сюда бы приволокли, не то что от села. По своей земле, да не пройти, э-эх!..

Пока идет обычная процедура допроса, мы разглядываем майора. Это старый немецкий волк. Его продолговатое лицо, белесые брови, надменный рот и немигающие глаза кажутся перерисованными из «Лукоморья», с карикатуры на кайзеровского офицера времен первой мировой войны. И действительно, майор фон Шрадер — старый офицер германской армии. В 1914— 16 гг. он имел чин лейтенанта, а в его военной биографии отразились судорожные стратегические комбинации немецкого генерального штаба — лейтенант Шрадер находился то на западном, то на восточном фронте, то наступал в долинах Фландрии, то отступал по болотам Галиции… Спустя год после прихода Гитлера к власти Шрадер получил чин капитана, а затем и майора.

Шрадер бросает жадный взгляд на коробку с сигарами. Командир знаком разрешает ему курить, инемецкий майор, подвинув к себе коробку, сконфуженно смотрит на знакомую этикетку: «Экстра. Берлин».

— Из вашего обоза взяли — на дороге между К. и Л, — говорит Виктор Кондратьевич.

— Это было во вторник, — меланхолично замечает фон Шрадер.

— Вы ошибаетесь! Это — в прошлую среду. А во вторник сигар не было — одни патроны к снаряды.

Виктор Кондратьевич предлагает нам принять участие в допросе Шрадера…

— Какое у вас образование?

— Высшее.

— Хорошо ли вы знаете историю Германии?

— О да, я — историк!

— Чем об’яснить, что в годы, когда Европа находилась под сапогом Наполеона, в Пруссии не существовало массового партизанского движения?

Историк фон Шрадер морщит лоб и молчит.

— Известно ли вам, что когда крестьянин Андрей Гофер в 1809 г. поднял в Тироле восстание против наполеоновского владычества, битые немецкие генералы и раболепные министры отреклись от него и выдали партизана врагам на казнь?

Крупные капли пота выступают на лбу майора фон Шрадера, и он, наконец, бормочет:

— Партизанское движение возможно только в такой огромной стране, как Россия.

— Но в небольшой Испании храбрые партизаны — герилью не раз били опытных генералов Наполеона. А разве сейчас маленькая Югославия не охвачена огнем партизанской борьбы? А разве албанские партизаны не доставляют серьезных неприятностей вашим друзьям-итальянцам?»

Майор фон Шрадер явно растерян.

— Известно ли вам, что только в 1813 году, после того, как русская армия и русские партизаны разгромили войска Наполеона и сломили его могущество, в Пруссии начали возникать партизанские отряды для действий против Бонапарта?

— У нас в Германии не любят вспоминать об этом, — понуро отвечает Шрадер.

— Правильно! А почему? Потому что вы страшитесь партизанского движения в оккупированных странах в отрицаете его вообще, называя партизан разбойниками. Вы лично писали в листовках, что партизаны — это не народные воины, что их нужно убивать на месте?

— Писал, — подтверждает фон Шредер, понимая уже, что в этой хижине известно всё, что он делал неподалеку от леса. — Но мы в Германии вообще считаем партизанское движение нецелесообразным.

— На своем личном опыте вы имеете теперь возможность убедиться в обратном.

Дверь отворилась. Вошел связной, приехавший из дальнего партизанского отряди.

— Товарищ командир! Разрешите доложить. Отряд задание выполнил. Потери — четыре человека. Особо приказано передать: убита Валя С., принимавшая участие в операции… Пошла на самое опасное дело… Немцы вздевались над ней, всю изуродовали.

В комнате стало тихо… Отважная партизанка погибла смертью храбрых здесь, среди огромных желтых сосен…

— Уведите пленного, — негромко сказал командир. — Не могу смотреть…

Виктор Кондратьевич, отвернувшийся к окну, чтобы не выдать своих слез, вдруг закричал:

— Смотрите, Генька-подрывник нашелся! Идет сюда.

Мы посмотрели в стекло. По просеке, окруженный группой партизан, важно шагал крохотный мальчуган лет трех-четырех, направляясь к хижине…

8. Генька

…Генька, плотный мальчуган со светлыми чуть раскосыми глазами, беленьким вихром на лбу и живым румяным лицом, походил на карапузов с рекламных картинок, украшенных надписью: «Я ем повидло и джем». Он вскарабкался на колени командира и, бесстрашно ухватив его за усы, пропищал:

— А я давно нашелся!

Ах ты, найденыш дорогой, подрывник наш отчаянный, где же ты пропадал?! — спрашивал командир, протягивая мальчику его любимую игрушку — пулеметную ленту.

Генька, занявшись своими, как он сказал, «пульками», был явно не склонен отвечать на расспросы. Командир задумчиво посмотрел на Геньку, погладил его по голове и промолвил:

— Страшная история у этого ребенка. Начало ее связано с диким преступлением немцев в деревне У.

После налета карателей на эту деревню в просторном погребе одного из домов были найдены трупы местных жителей — полуобнаженные женщины со спутанными волосами, старики с ветхими пергаментными лицами, дети с глазами, полными застывшего недоумения. Все эти люди — и старые и малые — были зверски замучены немцами.

В деревне У. погибли дед и бабушка Геньки. Остался он со своей матерью, и перебрались они на жительство в соседнее село М. — так можно было заключить из невнятных рассказов ребенка.

Трагедия села М. хорошо известна партизанам. Раз в неделю немцы появлялись там, опустошали избы — забирали хлеб, мясо, яйца и исчезали. Но однажды рано утром, в день престольного праздника верующих, когда многие, оставшиеся на селе старики и женщины были в церкви, к западной окраине М. подкатили три грузовика с солдатами. Они спрыгнули на землю и рассыпались по крестьянским дворам. В руках у немцев были факелы, бидоны с керосином и пучки сена. Скоро запылали крайние избы…

Немецкое командование выжигало и разрушало деревни, расположенные в районах действий партизан. Теперь наступил черед села М. Его немногочисленные жители узнали о пожаре лишь в тот момент, когда два серых столба дыма, словно умоляюще воздетые руки, поднялись в небо. Первым заметил пламя звонарь церкви старик Матвеич. Он перекрестился и стал подбирать веревки от колоколов. Через минуту воздух дрогнул от гулкого удара. Один за другим наполнили чуткое утро тревожные, глухо гудящие звука расколыхавшейся меди.

— Жгут нас немцы! — закричали люди, выбегая за церковную ограду.

Трудно сказать, что произошло тогда в душе сельского священника Памфилия. В селе не оставалось никого, кто мог бы организовать людей, сказать нм, что нужно делать. И Памфилий решил поступить так, как он знал и умел.

— Пойдем крестным ходом, верующие, — возгласил он, — усовестим злодеев.

Прошло несколько минут, и из ворот церкви вышла на улицу процессия. Наклоняясь над толпой, шелестят хоругви, волнуется парча, тонкое резное серебро дрожит в синем воздухе. Сверкает большой запрестольный, выносной крест, от которого издревле получило свое название в самое шествие. Золоченые иконы плывут над обнаженными головами людей.

В последний момент в сердце Памфилия, верно, шевельнулось смутное ощущение трагической бесплодности того, что он делает, и, подозвав к себе наиболее крепкого из окружавших его стариков, он шепнул ему:

— Пробирайся к партизанам. Пусть выручают, если успеют.

Михеич понимающе кивнул головой и заковылял к разрушенным амбарам, в ту сторону, где еле заметной грядой темнел лес. Но и это было уже ненужным. В селе находились два партизанских разведчика. Спрятавшись на огородах, они внимательно следили за всем, что происходило вокруг. И когда занялось пламя пожаров, один из них быстро побежал к лесу.

Процессия тронулась по улице навстречу немцам. Огонь, перекидываясь от одной избы к другой, охватил уже больше половины села, и теперь крестный ход двигался как бы по узкому коридору среди бушующего пламени. Черные клубы дыма затмили солнце. Казалось, наступили сумерки, и в этом сгустившемся мраке пляшущие огненные языки неверным темнокрасным светом озаряли пышное облачение священника и почерневшие лики икон.

Немцы, увидев приближающееся шествие, были вначале как будто смущены или растеряны. На них медленно надвигалась толпа стариков и старух, а впереди, рядом со священником, под хоругвью шла немолодая, но статная красивая женщина с ребенком на руках. Замешательство продолжалось лишь мгновение, а дальше произошло неслыханное…

Прозвучала команда офицера. Немцы уперли приклады автоматов в животы и грянули выстрелы. Передние ряды крестного хода повалились. Раньше других упала женщина с ребенком. Но священник продолжал итти вперед, а за ним, сгрудившись возле большого креста, шли старые русские люди, поверившие в то, что они смогут смирить злодеев.

Снова раздались гавкающие слова команды, и на этот раз стрекот автоматов казался несмолкаемым. Немцы расстреливали крестный ход в упор. Растепленные пулями иконы заколебались в воздухе и рухнули на землю вместе с подкошенными людьми. Все было кончено. Спустя несколько мгновений крестный ход перестал существовать — груда распростертых трупов лежала там, где только что двигалось церковное шествие.

Немцы подошли к израненному, но еще живому священнику. Двое рослых немецких автоматчиков поставили Памфилия на ноги, сорвали с него облачение и, раскачав, бросили старика в огонь. На мгновение среди пылающих бревен показалось его скорбное, резко очерченное, будто вырезанное на дереве лицо, седая борода, но рухнула горящая балка, рассыпалась миллионами ослепительных искр и скрыла это последнее видение крестного хода. Задыхаясь от едкого дыма, партизан-разведчик Харитон М, пополз назад. Он видел все… Село превратилось в один гигантский костер, и где-то далеко на дороге рычали черные грузовики, увозившие немцев…

Ночь. Партизаны пришли в село. В холодном, мертвенном свете луны, среди дымящихся развалин они увидели груду человеческих трупов. Партизаны не раз молча стояли возле жертв немецких зверств, не раз склонялись над потухшими глазами истерзанных и замученных, но то, что им представилось сейчас, шевелило ужасом непокрытые волосы людей. По телам мертвецов ползал дрожащий от холода маленький мальчик. Лицо его было красным от крови. Кровь матери стекала со лба и щек ребенка. Он тихо стонал и, упираясь руками в окоченевшие трупы, силился спуститься вниз, на землю. Партизаны подхватила мальчика, завернули его в полушубок.

— Кто ты, как тебя зовут?

— Я — Генька, — тоненьким голоском ответил он.

Генька да посланный священником к партизанам старик Михеич были единственными жителями села, оставшимися в живых. Фамилии Геньки Михеич не знал. Мальчик с матерью только недавно появились в селе, бежав из сожженной немцами деревни У.

Что делать с ребенком? Отряд шел вдогонку карателям. Времени для размышления не было. Партизаны взяли Геньку с собой, и пока они громили немецкий гарнизон соседнего села, мальчик лежал на санях в небольшом перелеске, куда отчетливо доносился шум боя. Возвратившись из успешной операция, партизаны увидели, что Генька опоясался бикфордовым шнуром, а в руках держал противопехотную мину, к счастью без взрывателя. С тех пор ребенка стали звать — «Генька-подрывник». Его не видели люди других отрядов, но когда кто-нибудь встречался с кутузовцами, то неизменно спрашивали:

— Ну, как у вас там Генька-подрывник поживает? Растет?

— Растет! От нянек нет отбоя! — следовал обычно ответ.

…Весть о страшном преступлении немцев в селе М. разнеслась по всей округе. Среди жителей, остававшихся в деревнях, партизаны распространили сотни листовок с рассказом о том, что произошло. Переполнилась чаша терпения. Множество новых людей стало работать на партизан. Седобородые старики в деревнях перестали отвечать на вопросы старост и произносили только одно:

— Изыди, слуга дьявола!

…Но вернемся к Геньке, Походная жизнь могла повредить здоровью мальчика. Люди думали-гадали и решили отдать его в партизанский госпиталь — там, под присмотром женщин, ему будет лучше. Генька прижился в госпитале. Он был общим баловнем. Раненые скучали, когда его маленькая фигура не появлялась в просторной, затянутой трофейным парашютным шелком землянке, служившей палатой. Генька всегда что-то мастерил, мурлыкал песенки, но на лицо его набегало облачко недетской грусти всякий раз, когда он видел сильный огонь — костер, отблеск пожара на горизонте или что-нибудь другое. В душе ребенка жила память о той огненной, непонятной ему ночи.

Особенно сильно привязался к Геньке один раненый партизан. Он часами забавлял мальчика, рассказывал ему сказки и называл «сыночком»…

Шли дни. Однажды люди, находившиеся в госпитале, услышали шум отдаленной перестрелки. К врачу прибежал запыхавшийся связной я сообщил, что в двух километрах отсюда идет бой. Немцы теснят партизанские заставы в движутся к госпиталю.

Нужно уходить. Госпитальный транспорт стоял наготове. Санитарки быстро уложили раненых на сани. Врачи собрали инструментарий и другое имущество. Звуки боя приближались. Но где же Генька? Несколько человек одновременно начали искать мальчика; еще раз обшарили все землянки, побежали на молочную ферму…

Поиски были тщетными. Раненый, называвший Геньку «сыночком», не мог сдержать слез. Врачи и санитарки не на шутку взволновались, но уже нельзя было терять ни минуты. Госпитальный обоз тронулся в глубину леса. Люди поминутно оглядывались — не покажется ли где ни-будь на тропинке фигурка мальчика. Но нет, позади никого не было…

Генька исчез…

9. Поезд идет под откос…

Генька исчез… Но сейчас он сидел рядом с нами на досчатом полу хижины и возился со своей пулеметной лентой. Мы сгорали от нетерпения услышать продолжение его истории… Трехлетний мальчик в Брянском лесу — это всё равно, что иголка в стоге сена — и всё-таки Генька нашелся. Он снова здесь, среди партизан. Однако рассказ командира был прерван скрипом отворявшейся двери. В комнату вошел человек в короткой куртке. Он устало прислонился к двери.

— Семен, — закричал радостно командир. — как дела?.. Жив, невредим?.. Как мост? Вот это да!.. Сегодня день находок. Сначала Генька, а теперь вот второй подрывник об’явился. Ну, докладывай, Семен!

Четыре дня назад Семен — один из самых изобретательных подрывников среди партизан, получил задание провести диверсию на очень важной для немцев железнодорожной магистрали. Было решено не просто повредить путь, но и взорвать при этом воинский эшелон противника. На каком же месте это лучше сделать?

Немецкие коммуникации уже давно представали воображению Семена в виде нитей, сплетающихся то здесь, то там в большие и маленькие узелки. Обычно принято считать, что такими узлами являются крупные железнодорожные станции. Но с точки зрения психология подрывника эта возникающая в сознании сеть артерий немецкой армян выглядит иначе. Что могут сделать на большой, оживленной и ярко освещенной станций двое, трое партизан, пришедших из леса? Другое дело мосты. Это и есть узелки в паутине вражеских, коммуникаций. Потяни за такой узелок в нужном месте, и десятки нитей бессильно повисают в пространстве.

Но не всякий мост «подойдет» для этой цели. Лучше всего, пожалуй, если он будет стоять на выходе с большой станции. Тогда, разрушив его, можно создать пробку, надежно закупорить движение на скрещения вражеских линий, образовать сосредоточенный об’ект для бомбежки с советских самолетов.

Такой вот мост и «приглядел» себе подрывник Семен. Он был, правда, небольшой, но находился невдалеке от крупной станции П. Семену и его трем товарищам предстояло действовать под самым носом у немцев.

Но не в этом только заключалась трудность операции. Как незаметно подойти к мосту? — вот над чем ломал голову Семен. Мост был перекинут через небольшую речку, собственно, даже не речку, а ручей. Сразу же из-под моста он покидал низкие берега и разливался по обеим сторонам железной дороги. С того времени, как оттаял лед, здесь раскрылось болото, заросшее кустарником, камышом, водорослями. Опоясывая железнодорожное полотно, оно лежало в низине и отлично просматривалось с моста.

Лес обрывался у самого болота, и Семен, взобравшись на сосну, долго глядел на расстилавшуюся перед ним трясину и горбатый мост, близкий, но пока недосягаемый. Притаившись в ветвях дерева, Семен постепенно сосчитал число немецких охранников. Их было здесь десять, одиннадцать — отделение. У сторожевых будок виднелись стволы пулеметов.

— Ну, посмотрели и довольно. Не в театре! — сказал Семен, спрыгнув с дерева и обращаясь к товарищам. — Теперь пойдем к мосту.

Партизаны стянули свои сапоги веревками, сняли с себя всё лишнее и занялись маскировкой. Спустя час, они стали похожими на водяных из страшных сказок. Люди обмотались водорослями, измазали лица зеленоватой грязью, покрыли головы колпаками, искусно сплетенными из тонких веток с листьями. Оставалось герметически закупорить взрывчатку и повесить ее на себя.

…Сумерки. Всё готово. Партизаны миновали группу последних деревьев леса и, опустившись на землю, поползли к болоту. Семен первым погрузился в густую воду, казавшуюся студнем, настолько она была плотной. Раздались всплески и невероятно шумное чирканье болотистой почвы. Эти звуки показались Семену ударами грома. Погруженный по шею в воду, он пристально вглядывался в фигуры часовых на мосту. Нет, немцы еще ничего не слышали.

Но как двигаться дальше?

Подрывники влюблены в тишину. Треск сучьев, шорох осыпающегося щебня, хруст льда — весь хаос звуков становится невыносимым, когда осторожно, сливаясь с землей, ползешь к объекту. В эти мгновенья хочется стать бесплотной тенью, чтобы избежать прикосновения с материальным миром. Опыт тренирует людей, и подрывники умеют передвигаться бесшумно. Они скользят невидимо и неслышно в благословенном безмолвии, в тревожно дремлющей и готовой каждую минуту пробудиться тишине. Они знают наизусть пеструю гамму звуков и нечеловеческой осторожностью предупреждают их появление. Они слышат только удары собственного сердца, и оно бьет, как метроном. Чем тише вокруг, тем скорее прозвучит оглушительный грохот взрыва. Звук гремящего тола — это единственный шум, радующий сердце подрывника в операции.

И вот — это проклятое чавканье и предательский плеск! Так двигаться нельзя — немцы откроют их намного раньше, чем они сумеют приблизиться к мосту… Что же делать, где выход? Отказаться от намеченного плана? Можно, конечно, взорвать железнодорожное полотно где-нибудь в другом месте, пониже. На мгновенье эта мысль шевельнулась в уме Семена. Он испытующе посмотрел на товарищей. Нет, они бы сами удивились, если б услышали из его уст это предложение. Прогрохотал поезд… Нужно рвать именно здесь — мост!

Всё это Семен обдумывал уже на твердой суше, куда подрывники выбрались для совещания. Оно было странным. Никто не проронил ни слова. Люди посидели молча минут пять — десять, покурили в шапки, чтобы не выдать себя огоньками, и так же молча снова поползли в болото вслед за Семеном. Но теперь он уже знал, что нужно делать, и коротко шепнул об этом товарищам.

Шум! Шум! А что если превратить его в союзника? Ржавая вода… Луна, повисшая в сером небе. Холодный свет, дрожащий на спутанных водорослях, колеблемых ветром. Фантастические тени огромных сосен, упавшие на мутное зеркало болота. Подрывники ждут. Проходят час. Слышится шум приближающегося поезда, всё ближе и ближе. Семен поднимает ногу и идет вперед. За ним — остальные. Плеск, чавкание — всё это тонет в гуле стучащего эшелона. Он проносится на запад, и снова тихо. Подрывники ждут, они стоят, не шелохнувшись, по грудь в воде. Проходит тридцать минут, час…

Скова шум поезда, и в разных местах оживают четыре таинственных бугорка. Партизаны снова передвигаются вперед на пятнадцать, двадцать метров… Брезжит рассвет. Как бы нехотя занимается день. Он застает подрывников в оцепенении. Эшелона давно нет. Кругом тишина и вода… Но вот опять раздается спасительный паровозный гудок, и мост придвигается еще на несколько метров. Какой большой день! На болото падает осторожная вечерняя мгла. По мосту прохаживаются немцы-часовые. Теперь уже можно легко различить их лица. И на мгновенье Семену показалось, что он встретился взглядом с одним из охранников. Четыре пары глаз, не отрываясь, смотрят на мост. Хочется крикнуть, напружинить все тело и, поднимая ноги из вязкой почвы, броситься к нему, побежать. Но этого нельзя делать. Надо ждать. Слышится, наконец, стук колес на стыках рельс, и подрывники, глубже опускаясь в воду, проходят еще немного вперед. Подрывники под мостом. Они снова ждут поезда и под прикрытием его грохота начинают работать. Они расположили заряды на сваях опор, на пролетных сооружениях, соединили их детонирующим шнуром. Рвать так рвать, без остатка! основная мина рассчитана на натяжное действие. Гул трех поездов понадобился нм для этого дела. Подрывники стали отходить. И в это время раздался новый гудок паровоза. Осторожно выглянув из-под настила моста, Семен различил вдали грудь сверхмощного локомотива. Сомнений не могло быть. Шел большой состав с важными грузами.

Поезд мчался на всех парах. Он только что миновал станцию П. и на хорошо охраняемом участке, в непосредственной близости от города, набрал бешеную скорость. Партизаны успели отползти лишь на пятнадцать, двадцать метров. Семен дернул шнур… Они ничего не видели. Все, что им чудилось в томительные часы движения к мосту, теперь оказалось за их спиной. Погрузившись с головами в воду, они смягчили для себя действие звуковых волн. Потом они выпрямились во весь рост и, тяжело ступая в воде, побежали назад. Обратный путь — от моста к кромке леса — занял у них двадцать минут. Падая, они захлебывались, продирались сквозь чащу водорослей и, добежав до первых сосен, тяжело дыша, опустились на землю. И только в это время оттуда застрекотали пулеметы…

— Ну, вот, так мы его и взорвали, — закончил свой рассказ Семен.

Генька снова привстал и заинтересованно посмотрел на подрывника.

— Немедленно растирание и спать, — приказал командир Семену.

Генька, до крайности пораженный тем, что укладывали не его, а какого-то взрослого дядю, таращил свои большие глаза и ничего не понимал. Теперь настал черед выслушать продолжение его истории.

…По лесу полдня били минометы и пушки немцев. Не помня себя от страха, Генька, ушедший из госпиталя поискать «хорошую веточку», провалился в какую-то глубокую яму возле корней могучей сосны, и это его спасло. Когда канонада стихла, он с трудом выкарабкался из своего убежища.

Этот участок леса был насквозь пробит снарядами. Деревья стояли обезглавленные — их верхушки как бы срезала гигантская бритва. Казалось, будто здесь бушевал ураган неимоверной силы. Птицы покинули эти места. Разведчики-партизаны одного из дальних отрядов, привлеченные сюда грохотом выстрелов, пристально осматривались вокруг — не появятся ли немцы. Послышался негромкий треск. Партизаны уже хотели стрелять на звук, но в это время из-под ветвей дерева, сломленного снарядом, вылез маленький человечек, исцарапанный, покрытый ссадинами, в изорванном тулупчике.

От неожиданности партизан, стоявший впереди, не смог сдержать оклика:

— Стой, кто идет?

— Это я. Генька.

Так партизаны нашли и усыновили Геньку во второй раз. Отряд шел в рейд, я ребенка было решено взять с собой. А вот теперь он сидит на полу, невозмутимо перебирая пулеметную ленту, и ждет, пока за ним приедет дядя, чтобы снова отвезти в госпиталь, откуда он исчез две недели тому назад.

…Мы встретились с Генькой еще раз. Это было на партизанском аэродроме. Генька стоял у санитарных носилок в своем уже зашитом тулупчике, в рукавичках, висевших, на веревочке, перекинутой черев плечо. На носилках лежал раненый партизан, тот, который называл Геньку «сыночком». Жизнь этого человека была вне опасности, но он нуждался в операции, которую могли сделать только на «Большой земле». Раненый требовал, чтобы вместе с ним полетел и Генька. «Он мне как сын», — говорил партизан.

…Раненого вместе с Генькой посадила на самолет. Машина оторвалась от земля… Сейчас Генька на «Большой земле». Где он? По слухам, раненый партизан, называющий его сыночком, находится в Тамбове. А может быть его уже там нет. Мы знаем только имя и фамилию раненого — Иван Дроздов. Партизанам очень хотелось бы знать, что теперь поделывает их «Генька-подрывник»…

10. Шалаш партизана

Шалаш партизана… Ни на одной, даже самой новейшей топографической карте Брянских лесов вы не найдете места под таким названием. Однако здесь его знают все. Прикажите командиру отряда «сосредоточить отряд в одном километре севернее шалаша партизана», он не окажется озадаченным и приведет отряд точно в указанное место. Разведчик или разведчица безошибочно доставят сюда сведения о противнике, колхозница — связист от населения — придет к шалашу получить сводку Совинформбюро, листовку, газету.

Друзьями в окрестностях эти слова — «шалаш партизана» — произносятся с особым значением и любовью, а врагами со злостью и страхом. Много раз немцы врывались с этой стороны в лес, рушили такие шалаши, сжигали их и пепел разбрасывали, чтобы и следа не оставалось… А «шалаш партизана» стоит, как прежде, принимает людей и хранит тайну их дел.

На верховых лошадях мы двигались узкой лесной дорожкой, потом повернули вправо, очутились на просеке, затем выбрались на большую лесную поляну в опять в’ехали в стену густого и ветвистого ельника. Тропинка змейкой вилась между деревьев. Сучья цеплялись за одежду, били по лицу и заставляли то я дело отвешивать низкие поклоны, прижимать голову к шее лошади. Метрах в ста от опушки нам попалась рыжая копна засохших ветвей. Мы под’ехали к ней.

— Здесь, — сказал командир.

Он спешился, привязал коня и подошел к копне.

— Вот это и есть «шалаш партизана»

Ну, что особенного в этой копне? Обыкновенный шалаш, каких много в лесу. Все они похожи друг на друга, все построены из хвойных мохнатых деревьев и отличаются, пожалуй только размером да цветом: одни совсем еще зеленые, другие приобрели сизый оттенок, а третьи уже порыжели. Но то, что мы слышали об этом шалаше, будоражило любопытство. Мы попросили командира Михаила Васильевича рассказать нам его историю.

— Давайте раньше закурим, — сказал Михаил Васильевич. — Я сегодня богат зеленым самосадом — угощаю всех.

Командир аппетитно затянулся дымком и начал свой рассказ:

— Какой добрый человек построил его и когда, — не знаю. Мы попали в шалаш в ноябре 1941 года, он тогда был еще совсем свежим. Пришли мы сюда из другого района. Несколько дней мы бродили по лесу. Снег, слякоть… Не во всякую деревню зайдешь, шныряют гитлеровцы, — того и гляди схватят. Одежонка летняя, мокрая насквозь, и ветер пронизывает до костей. Питались зерном, оставшимся на корню и в копнах ржи, горохом, чечевицей, грызли орехи, жолуди. Дессертом служила рябина. А курить хотелось, хоть умирай. Курили дубовые листья. И вот этот шалаш. Мы вошли и него и увидели картину, показавшуюся нам чудом. Три человека сидели возле радиоприемника и слушали голос Москвы, Красную площадь. Это было 7 ноября, рано утром. Трое оказались жителями ближайшей деревни. Уйдя в лес, они взяли с собой приемник…

Командир глубоко затянулся табачным дымом. Он волновался и сейчас, вспоминая этот день.

— Только тот, кто в первые дни оккупации находился в тылу врага, может понять, что это значило. Газет не было, слухи ходили самые жуткие: немцы-де уже давно в Москве и даже за Уралом. И вот речь Сталина!.. Люди плакали от радости.

Окурок незаметно для Михаила Васильевича догорел и припек ему пальцы. Он швырнул его в сторону, подул на руку, как делают дети, утоляя боль от ушиба и замолчал. Рассказ продолжил Василий Андреевич:

— Этот шалаш первым принял нас тогда, приласкал, обогрел. Он показался нам раем. А дальше пошло всё своим чередом. Вскоре мы завязали связи. Шалаш стал местом встречи связных. А еще через несколько дней мы слились с отрядом «За власть Советов». Горстка наших людей притягивала к себе жителей округи. Рос отряд. Приходили новые люди. Молодые парни и подростки. Шли старики.

Жизнь налаживалась. Построили землянку. Начали действовать активнее. Смелость и сноровка не у всех появились сразу. Опыта не было. Но первую немецкую машину на большаке отряд взорвал еще 20 октября 1941 года. На воздух взлетел тогда грузовик с шестнадцатью немцами. Подрывное дело налаживалось. Послали мы как-то одно отделение в засаду. Пошли одни добровольцы — сами вызвались. Залегли, ждут. Показалась автоколонна немцев. Солдаты, сидевшие на машинах, строчили из автоматов. Немцы шумели от страха, а наши хлопцы онемели. Пролежали, не шевелясь, до тех пор, пока колонна не исчезла за поворотом. Зло взяло меня! А комиссар поворчал, поворчал, посмотрел на ребят и говорит: «Нет, все-таки храбрые у нас хлопцы, это они с непривычки робеют. Руку набить надо». А потом он придумал одну штуку — посмотрите-ка в эту дырку…

Сначала, сколько мы ни вглядывались в место, на которое нам указывал командир, ничего понять не могли. Потом, точно на картине-загадке в детской книжке, от шалаша сквозь густой лес вырисовалось полукруглое отверстие — «прорез», как его назвал командир. Это был своеобразный, пробитый в лесу тоннель, сквозь который хорошо просматривалась дорога.

— Вон та дорога, — пояснял рассказчик, — идет на раз’езд. От шалаша до нее прямо через лес двести семьдесят пять метров. Здесь Сергеич и решил набить руку нашей молодежи. Он с хорошими дровосеками искусно прорезал вот это отверстие — кое-где спялили деревья, на других обломали ветви, я вот, пожалуйста, в лесу появилась как бы огромная зрительная труба, только без стекол. Когда она была готова, Сергеич привел сюда ребят… Рядом со мной в тот день лежал молодой партизан. Он осетин и до войны работал в колхозе счетоводом. Все почему-то звали его Ваней. День догорал. В лесу было необычайно красиво. Соловьи, насвистывали один другого лучше. Особенно отличался один — он был где-то над нашими головами. Я заслушался его трелью.

Баня шепнул мне:

— Слышишь?

— Что?

— Соловей свистит как?

— Хорошо свистит!

— Как пулемет. Слушай… Вот короткая очередь. Еще короткая… длинная», у-уф на весь диск запустил. Здорово!

Я рассмеялся и снова хотел слушать. Пытался сосредоточиться, но уже не мог… Ждать пришлось недолго. Через несколько минут на дороге появилась группа немцев.

— Идут, — доложил запыхавшийся разведчик.

— Приготовиться, — скомандовал Сергеич, — целиться вон в те толстые ели, не выше и не ниже черных пятен на них.

Огонь!

Залп, еще один. Заговорил пулемет Вани — он обдал немцев струей свинца. Сергеич бросился вперед, и валежник затрещал под его ногами. За ним побежали стрелки.

— Слыхал, как пулемет у меня пел? — спросил Ваня. — Как соловей!

Все вернулись к шалашу, принесли документы немцев, первые трофейные автоматы. Радости не было конца, глаза у всех горели. Оказалось по шести попаданий в каждом немце, только двоим удалось удрать. Значит, стреляли молодые партизаны на отлично. На следующий день здесь нашли себе могилу еще несколько немцев. С тех пор ребята стали рваться в бой. Руку набили. Десятка два провели мы операций после этого, кроме засад. Немцев отучили по лесу шляться. Народ наших сёл повеселел и взялся за оружие: группы самообороны организовались, а из них вырастали новые отряды… Много с той поры воды утекло, но шалаш этот остался памятником первых наших партизанских ночей.

…Мы покинули знаменитый шалаш и возвращались обратно. По узкой тропе навстречу нам шли два молодых партизана в высоких папахах, лихо заломленных набекрень. В воздухе звенели частушки. Увидя нас, парня чинно поздоровались и, подмигнув друг другу, продолжали петь.

Большой и трудный путь прошли партизаны. И теперь лесные воины — это большая, организованная мощь.

— Вот посмотрите, я в разное время записал в свой дневник текст двух неотправленных писем.

Василий Андреевич раскрыл нам свою об’емистую тетрадь на одной из первых страниц. Мы прочли: «Дорогая, здесь нет уже войны. Война кончилась. Мы здесь хозяева, и жизнь наша в полной безопасности. Правда, говорят, в лесу появляются какие-то партизаны. Но это одиночки. Мы их скоро выловим…». Письмо написано Альфредом Вернером из Гамбурга. Оно датировано октябрем 1941 г.

— Теперь другое послание, командир перевернул листы, и на одной из последних страниц тетради мы прочли: «Сегодня я был с моей ротой в лесу. Я вернулся живой, мое счастье мне пока не изменило. Завтра надо итти на другой участок, тоже в лес. До каких пор я буду испытывать судьбу? Раз мы находимся здесь, то от судьбы не уйдешь. Никто у вас не представляет себе, как страшны эти русские партизаны. Здесь идет война, не менее ожесточенная, чем на фронте. Пусть никто у вас не думает, что я нахожусь в спокойном тылу». Это письмо написал фельдфебель Ганс Даускарт из Берлина. Оно датировано февралем 1943 года.

По дороге на аэродром мы вспоминали всё, что видели и слышали за эти дни. В мыслях проносились волнующие картины суровой жизни людей, скрывшихся в лесу, чтобы оттуда ежедневно и ежечасно наносить удары противнику, не давать ему покоя ни днем, ни ночью… Немного позже мы беседовали с руководителем партизан. Мы говорили о тактике партизанской борьбы, и он заметил:

— Собственно говоря, если б это не было секретом, мы смогли бы уже сейчас издать обширный учебник тактики — как бороться в тылу у немцев. В наших действиях очень мало правил и много исключений.

Это был необычайно интересный разговор, о многое из того, что он говорил вам, можно будет предать гласности лишь на другой день после победы, когда опустеет лес, а воин-партизан убьет последнего немца в округе.

…Знакомый аэродром. Свет костров, расположенных по новой системе. «Сторожа воздуха», сидящие у огня, чутко прислушиваются к небу. Гул мотора, и легкая машина, скользнувшая из клочковатого тумана на площадку, покрытую черными проталинами… Самолет привез комиссара партизанских отрядов Героя Советского Союза Алексея Дмитриевича. Он несколько дней провел на «Большой Земле» и теперь возвратился обратно.

— Ну, вот я и дома, — сказал он, опускаясь на землю.

И эти слова прозвучали так просто, словно человек отворил ключом дверь своей московской квартиры.

…Мы в воздухе. Снова знакомый штурман Лева Эйроджан, но пилот уже другой, не Ярошевич, а майор Сушков, старый «авиационный волк», знающий воздушные партизанские тропы, как свои пять пальцев. Снова мы читаем гигантскую географическую карту, расстилающуюся под крылом самолета. Снова море огней вдоль линии фронта. Мы молчим, но думаем об одном и том же…

В сознании возникают видения последних дней… Металлические пролеты «Голубого моста», поднятые на воздух силок взрыва, девушка-героиня Валя С., сраженная немецкой пулей, коренастый подрывник Алексей Иванович, деловито пристраивающий свои мины на железнодорожном полотне, диверсант Семен, упорно стоящий в ржавой болотной воде, ожидая своей минуты, маленький краснощекий Генька, выползающий из-под дерева, сломленного снарядом…

…Самолет вздрогнул. Колеса коснулась летной площадки. Мы — на «Большой земле».

Оглавление

Александр Кривицкий Павел Крайнов В БРЯНСКИХ ЛЕСАХ

  1. Путь в воздухе

  2. Ночью…

  3. «Голубой мост»

  4. Друзья встречаются вновь

  5. Имение немецкого барона

  6. История Вали С.

  7. Судьба фон Шрадера

  8. Генька

  9. Поезд идет под откос…

  10. Шалаш партизана