Шелестят паруса кораблей [Александр Гервасьевич Лебеденко] (fb2) читать онлайн

Александр Лебеденко ШЕЛЕСТЯТ ПАРУСА КОРАБЛЕЙ  Роман

А. Г. Лебеденко

ШЕЛЕСТЯТ ПАРУСА КОРАБЛЕЙ

Одесса, «Маяк», 1989 г.

Серия: «Морская библиотека», кн. 56

ISBN: 5-7760-0026-2

Обложка: твердая

Формат: 84х108/32 (130х200мм)

Страниц: 232

Художник: Е. И. Садовский

ЧАСТЬ I  «ДИАНА»

БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ НА СТРАЖЕ СТОЛИЦЫ 

В Зимнем дворце переполох. С русско-шведской границы прискакал гонец. Шведы превосходящими силами атаковали пограничные русские заставы. С часу на час надо было ожидать известий о продвижении шведского флота к Кронштадту — порогу Петербурга.

В наглом ультиматуме Густав III требует, чтобы Россия ушла с берегов Балтики. Это море навсегда должно стать внутренним озером Швеции. Полтавская битва — это только эпизод в исторической борьбе двух народов. Воинственный герцог Зюдерманландский намерен силой вернуть Россию ко временам Ивана Грозного. Он требует, чтобы Россия отдала Турции Крым.

Екатерина II не предполагала в Густаве III такой решительности и должна была признать, что шведы выбрали удачный момент. Армия России на юге. Флот Ушакова в Средиземном море, а силы Балтийского — рассеяны: часть в портах Дании, часть у английских берегов, и только небольшая эскадра Грейга курсирует где-то между Кронштадтом и Свеаборгом.

Честолюбивый брат Густава III, герцог Зюдерманландский, командует шведским флотом. Он торопится использовать благоприятный момент, — даже несговорчивый шведский парламент признал: «Теперь или никогда!» Он мечтает быстрее встретиться с русскими, разбить малочисленную эскадру Грейга, высадить в Ораниенбауме сильную армию и походом на близкую русскую столицу навсегда покончить вековой спор между Россией и Швецией. Полтавская битва в этом споре — лишь преходящий эпизод. Россия должна уйти с берегов Балтики. Здесь будет господствовать Швеция!..

Екатерина потрясена дерзостью ультиматума. Все складывается как нельзя хуже. Григорий Орлов далеко на юге. Даже загнав десяток лошадей, гонец разыщет Светлейшего только через несколько дней, а то и недель. А опасность так близка — у самого порога! Очень смело было со стороны великого царя строить столицу на этой холодной Неве, так близко от границы. Смело и очень опасно.

Императрицу пробирает зябкая дрожь при мысли, что ее славное царствование может закончиться позором — потерей всего, что приобрел Великий Петр. Но она владеет собой. Никакой паники! Она женщина, но она уже не раз доказала, что решительность ей свойственна мужская.

Она продиктовала приказ Грейгу:«Следовать вперед. Найти неприятельский флот и оный атаковать».

Великая Семирамида Севера окружена блестящей толпой придворных. Они склоняются перед ней в поклонах, в их речах то грубая, рабская, то тонкая, щекочущая сердце лесть. Но как только грозит опасность — они, эти льстецы, съеживаются, тускнеют, как осенние листья, или, того хуже, пристают с глупыми советами, которые только раздражают. Что есть власть? Это грубая сила, и когда этой силе противостоит другая, столь же грубая, все кажется призрачным и ненастоящим.

Она отдала приказ: фельдъегерей и курьеров с Запада и Севера проводить прямо к ней, минуя бесчисленные канцелярии и даже кабинет-секретаря.

Гремя сапогами и амуницией, они проходят роскошными залами дворца — с паркетами наборного дерева, статуями, зеркалами, колоннами, потолками, расписанными кистью мастеров, — чтобы сообщить ей о том, что к столице придвинулась война.

Ложась спать, она оставляет наказ будить ее при малейшей тревожной вести. Она долго не засыпает, мягкая постель кажется неудобной, а когда статс-дама Перекусихина шепотом докладывает, что явился «тот», поразивший царицу и ростом и блеском глаз гренадер, государыня тоскливо машет рукой — может быть, в другой раз, но не сегодня.

Проходят дни и ночи. Дни деятельные, полные забот и стремления скрыть снедающую тревогу. И вот, наконец, желанный фельдъегерь. Грейг, герой Чесмы и Архипелага, всеподданнейше доносит: шведский флот разбит у Гогланда и укрылся под защитой батарей Свеаборга.

Весть всколыхнула Зимний. Значит, шведские фрегаты не войдут в Неву. Можно спать спокойно. Подражая императрице, фрейлины и статс-дамы стали добрей к придворным кавалерам. Женский щебет, звон шпор стоит в коридорах дворца. Царица стала милостивей.

Война не окончена. Она стоит у порога. Но теперь не только Кронштадт, но и победоносный российский флот охраняет столицу с моря.

Победоносный флот — наследие великого царя. Тот, кто считает, что России флот не нужен, — или безумец, или предатель.

МОРСКОЙ КОРПУС

Двенадцатилетний мальчик и его неразговорчивый провожатый выехали еще затемно из Петербурга на наемной лошади. Только к ночи добрались они до Ораниенбаума. В большой, пропахшей мокрым сукном и навозом, прокуренной комнате заезжего двора было неуютно. Переночевав кое-как на холодной лежанке и умывшись из промерзшего колодезного ведра ледяной водой, двинулись к морскому берегу.

Мальчик в волчьей шубенке казался медлительным и нескладным. Но это только казалось. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы заметить, с какой силой притягивают его внимание и это огромное, никогда им не виданное ровное пространство замерзшего залива, и забросанные снегом постройки на берегу, и вмерзшие в лед большие лодки с голыми мачтами, и люди в мундирах матросов и солдат кронштадтского гарнизона.

У берега шла небойкая мелочная торговля съестным — пахучей, жаренной на постном масле рыбой, сдобными пышками, патокой и наливаемым из обернутых парусиной жбанов горячим сбитнем.

Не переставая осматриваться кругом, мальчик с деловитой простотой выпил кружку сбитня, закусил ломтем ситного хлеба, учтиво поблагодарил спутника и встал со скамьи, всем видом показывая, что готов к дальнейшему путешествию.

Остров Котлин туманной массой виднелся за морским проливом, скованным плотным льдом с широко разбежавшимися грязными колеями санного перевоза.

На розвальнях до самого Кронштадта ехали молча.

В Кронштадте спутник мальчика спросил у прохожего дорогу, и оба двинулись к Морскому корпусу.

Только теперь старший нашел нужным произнести несколько фраз, обращенных к мальчику:

— Смотри, Василий, новую жизнь начинаешь. Помни — ты старшой в семье. Родителей у вас нет. На то была господня воля. — Не снимая мехового малахая, он перекрестился. — Пока станешь на ноги, братьев прокормим. А там только на тебя надежда. Учить тебя уму-разуму не стану. Парень ты разумный. Гордый только очень... Чуть что — волчонком смотришь. Старшему и бьющему руку лизнуть не грех. В корпусе учат и, разумеется, драть будут. Стерпи. А с товарищами за себя постоять сумей.

Провожатый — дальний родственник, взявший на себя обузу провезти мальца зимой через пол-России, а в Петербурге добиться зачисления его в корпус, — продолжал вычитывать короткими фразами всю усвоенную на службе в гвардии житейскую мудрость, а подросток, пропуская ее мимо ушей, жадно рассматривал обширный, стоящий на голой, усыпанной снегом площади диковинный дом Морского корпуса.

Для мальчика дом был знатно велик и необычен строением. В каждом из трех этажей Василий успел насчитать по двадцать три окна. Но особенно восхитила его угловая затейливая башня. Над тремя этажами выведен был куб с тремя окнами. На кубе возвышался барабан, на барабане еще куб и на нем, на самой вершине сооружения, обнесенный резным барьером, вовсе засыпанный снегом открытый балкон.

— Туда бы забраться! — вырвалось у мальчика непроизвольно, хотя как раз в этот момент следовало особенно внимательно прислушиваться к речи старшего, старавшегося внушить мальчику, на какие труды и расходы пришлось решиться, чтобы устроить племянника в корпус.

— Два, а то и три года будешь один. Нам ездить к тебе не с руки. Как закончишь корпус, сам к нам приедешь гардемарином или даже мичманом. Тогда о младших братьях подумаем.

Но внимание Василия опять переключилось. Распахнулась дверь высокого здания, и на плац, ломая строй, выбежала группа кадетов. Раздался голос воспитателя, и строй был восстановлен под звуки горна. Еще команда, и началось учение, захватившее все внимание мальчика. Старый вояка тоже заинтересовался зрелищем военных экзерциций.

— Помни, Василий, — произнес он взволнованным голосом, — род Головниных — древний род. Предки наши стояли на охране рубежей Российского государства. Ведем мы счет от боярина новгородского Никиты Головни. Задал он перцу московскому войску князя Василия Дмитриевича. Ну, как воссоединилась русская земля, стояли Головнины на страже ее, служили ей правдой и кровью. Жалованы были и Грозным, и Тишайшим...

— А почто обедняли? — неожиданно спросил мальчик.

— Родители твои рано скончались, присмотреть было некому.

— А вы, дядя, почто не помогли?

— Ну ладно, много будешь знать — скоро состаришься. Гляди: поясок с бляхой набок сбился. Перед инспектором стой навытяжку, как учил тебя. Старайся понравиться.

Но до инспектора было еще далеко. Приехавших в корпус сначала записывали в канцелярии. Потом их осматривал дядька из старых моряков. Потом Василий Головнин, двенадцати лет, унтер-офицер гвардии, был принят помощником инспектора классов Прохором Игнатьевичем Суворовым. Он подошел к мальчику, провел мягкой ладонью по его непокорным волосам и стал задавать вопросы из русского языка и истории.

Василий отвечал спокойно и уверенно. Суворову понравились его решительные ответы, в том числе и «не могу знать» в тех случаях, когда другие старались бы делать вид, что только что помнили, да забыли.

Лекарский осмотр, краткая проверка подготовки, цирюльник и, наконец, прощание с родственником заняли все время до вечернего сигнала. И когда дядька привел Василия в дортуар и указал постель, глаза его слипались от усталости. Едва голова коснулась подушки — он уснул.

Дядька, хорошо понимавший состояние мальчика, проделавшего зимний путь от Рязани до Кронштадта, сердито пресек попытки соседей нарушить отдых новичка:

— Дайте выспаться ему. Успеете еще покуражиться.

Так кончился первый день самостоятельной жизни Василия.

В древнем роду Головниных были люди знатные и заслуженные. В молодости родители Василия тоже мечтали о столице или хотя бы о губернии. А потом, порас-считав да пораздумав, махнули рукой и погрузились в сонную уездную жизнь. Отец Василия дослужился до коллежского асессора, вышел в отставку и переехал в поместье.

И отец и мать были грамотны и грамоту уважали. Своего первенца Василия начали обучать с семи лет. Мальчик прочел все книги, какие были в доме. Память у него была липкая — все оставляло в ней след.

С рождения Василий был зачислен в Преображенский полк. Это звучало громко и навевало ласкающие дворянское воображение мысли. Но и подростку были понятны вздохи и унылые на этот счет размышления родителей, а потом родных: дворянину без средств гвардейский мундир, да еще в золотой век Екатерины, был не по плечу.

— А раз не гвардия, то что еще? — вслух размышлял отец.

Мать, болезненная женщина, с трудом сводившая в хозяйстве концы с концами, гладила непокорные кудри своего старшего и не вмешивалась в размышления супруга.

А мальчик рвался во двор, на берег речонки, где его ожидал друг, рыбачий сын Иван Григорьев, рассудительный философ, у которого голова никогда не была свободна от беспокойных мыслей и мелких, но всегда занятных затей.

Отец Ивана был отпущен на оброк в город, где пропадал месяцами, не давая о себе знать семейству, и только к зиме привозил платеж помещику. В прочее время старшим в семье был шестнадцатилетний брат Ивана — Яков. Жизнь научила Якова многим искусствам. Все, что он делал, не было похоже на обычное. Удилища у него были покрыты резьбой, крючки он гнул и острил из гвоздей, подаренных ему барином. Стены избы украшал резным деревом. С особой страстью Яков собирал редкие в глухой усадьбе цветные рисунки.

Иван благоговел перед старшим братом. Дружба же Ивана с барчуком льстила Якову и его вечно занятой, не старой еще, смелой на язык и на шутку матери. Потому Ивана отпускали охотно.

— Все равно, подрастет молодой помещик — заберет с собой. Такая уж Ивашке планида, — говорила Федосья.

Ранняя смерть родителей застала Василия врасплох. Жизнь задавала такие загадки, разрешить которые у мальчика не хватало опыта. И если бы не дядя, пошло бы все кувырком. Долго ли распасться помещичьему захудалому хозяйству и дому, в котором остались три подростка, мал мала меньше.

Утром поднялся шум. Кто-то сдернул с Василия одеяло. Он открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится.

Большой дортуар был в движении. Где-то во дворе или коридоре гудел рожок. В умывалке, куда за всеми догадался пройти Василий, было грязно. Какой-то великовозрастный кадет хвастался ночной добычей — задушенной хитрой петлей курицей. Когда Василий подошел к умывальнику, кто-то больно щелкнул его по голове. Мальчик быстро обернулся со сжатыми кулаками, но обидчика уже не было.

— Э, брат, я вижу, ты не из трусливых, — сказал ему спокойно высокий кадет, наблюдавший эту сцену со стороны. — Так и надо.

Головнин ничего не ответил.

По новому звуку рожка кадеты отправились в коридор, а оттуда строем в большой зал, уставленный столами и скамейками. Дядька скомандовал встать, дежурный прочел молитву, все сели за столы. Столы были грязные, кружки с молоком и куски ситного хлеба не вызывали аппетита.

Корпус переживал безвременье. Пожар — а пожары в те времена были часты и губительны — выгнал Морской корпус из столицы в Кронштадт, где ему предоставили здание большое, вместительное, но неудобное.

Многие преподаватели, не желая покидать насиженные и благоустроенные дома, подали в отставку. Найти им замену было трудно. Сам директор корпуса, неплохой администратор, автор мудрых корпусных программ и уставов, Голенищев-Кутузов, по множеству занятий и обязанностей наезжал в Кронштадт весьма редко.

Учебная программа оставалась прежней (утверждена самой царицей) и была весьма обширной: закон божий, арифметика, геометрия, тригонометрия, навигация, астрономия, морская эволюция, артиллерия, корабельная архитектура, механика, фортификация, грамматика, риторика, философия, генеалогия, право, история, география, рисование, танцы, фехтование, такелажное дело. Если прибавить к этому языки — французский, английский, датский, итальянский и шведский, — то можно представить, сколь беспомощны были перед такой программой не только юные кадеты, съехавшиеся сюда со всей России, но и с трудом подобранные педагоги.

Но в корпусе все же была и здоровая основа, которой он и держался. Были знающие педагоги, такие, как прослушавшие курс в Эдинбургском университете Василий Никитич Никитин и Прохор Игнатьевич Суворов. Были, разумеется, и кадеты, стремившиеся к знанию. Они держались вместе и пользовались уважением среди товарищей. У знания и стремления к нему есть особая притягательная сила, перед которой невольно склоняются и распущенность, и тупое невежество.

Вася Головнин скоро понял, с кем ему по пути, и, хотя по своему характеру он не был склонен к легкой, неразмышляющей дружбе, чувство полного, отрешенного одиночества уступило место более спокойному состоянию делового ученического товарищества.

День шел за днем, месяц за месяцем слагались в годы. Жизнь корпуса заполняла все время, кроме сна. Далекая рязанская вотчина отходила в прошлое. Начиналось знакомство с морем, походы на веслах и под парусами. Василий чувствовал себя на воде, под порывами ветра, бодро. Он не страдал морской болезнью. Старые моряки говорили ему, что из него выйдет толк. И он гордился этим.

«НЕ ТРОНЬ МЕНЯ»

В громких командах офицеров корпуса, в движениях кадетов, служителей появилась особая серьезность и живость. Старшие кадеты перебрасывались торопливыми вопросами, лаконичными ответами. Что-то новое вошло в размеренную, расписанную по часам жизнь корпуса.

Неизвестно кем занесенный, пронесся слушок: кадетов старшего курса возьмут на боевые корабли, в поход против шведов. Скептики пожимали плечами:

— Сомнительно! Ну, а если и так? Нас для того и готовят, чтобы мы служили на флоте.

— Да нет, — возражали энтузиасты, — это не на ученье, а сразу на корабли и в бой.

Война со шведами идет уже два года. Шведов били и еще будут бить. Но чтобы до производства в гардемарины, сразу на флот и в бой, — такого еще не бывало...

Ночью поздно не засыпали, ворочались в постелях. Перешептывались. Иные храбрились: давно пора разобрать по кораблям проучившихся два года. За лишние несколько недель много знаний не накопишь.

Под утро все забывались крепким сном молодости. По сигналу горна с трудом раскрывали глаза, и первым вопросом было:

— Что нового?

Слушок оправдался. После молитвы и завтрака тут же в столовой прочли списки. О себе Головнин услышал: назначен «за мичмана» на линейный корабль «Не тронь меня».

Гардемарин Федор Веселаго, на два года старше Головнина, подошел к нему, милостиво и как-то встревожено положил руку на плечо, заглянул в глаза и спросил:

— Ну как? Волнительно? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я тоже на «Не тронь меня». Держись вместе. Еще с нами Петр Хаминов и двое старших. Знаешь, наверное?

Головнину льстило: старшие и уже год как гардемарины принимают его в свой круг.

Корпусные офицеры собрали назначенных на корабли сперва в зале, потом вывели на набережную перед зданием корпуса и после взволнованной речи старшего офицера строем повели в порт.

И вот перед ними у стенки «Не тронь меня», большой, заслуженный корабль, побывавший во многих боях.

Молодых людей, назначенных на корабль, принял старший офицер капитан-лейтенант Иван Иванович Экин, служивший на российском флоте с 1783 года. Он указал каждому его обязанности и до вечера отпустил всех в город.

Головнин лучше других владел английским языком, и старший офицер сказал:

— На походе и в бою будешь переводчиком при командире корабля капитане Треверене. Он плохо владеет русским языком.

Шестого мая за отсутствием ветра началось верпование корабля. С баркаса забрасывали вперед верп и подтягивали к нему парусное судно. Так, передвигаясь вперед, «Не тронь меня» к вечеру вышел на Большой Кронштадтский рейд.

С высокой палубы Головнин с интересом разглядывал обширный порт. Кроме «Не тронь меня», еще несколько линейных кораблей и фрегатов готовилось к походу.

Голоса вахтенных, боцманские дудки, стук топоров, скрип деревянных частей, шорох якорных канатов — многоголосье разнообразных звуков. Между кораблями по мелкой волне носились на веслах и под парусами командирские шлюпки. На баркасах подвозили бочки с солониной, аккуратные бочонки с водой, клетки с живой птицей, корзины, чемоданы с личными вещами офицеров. Иногда на легких весельных лодках к бортам кораблей и фрегатов подъезжали жены и родственники офицеров, уходивших в поход.

Когда Головнин явился к капитану Треверену, тот сразу заговорил с ним по-английски. Он расспросил Головнина о семье. Потом сказал, что освобождает его от несения вахты и только требует, чтобы «за мичмана» всегда был при нем на палубе, в особенности во время боя.

— Место, где я нахожусь во время сражения и даже абордажа, не самое спокойное, но надеюсь, у вас, молодой человек, хватит мужества.

— Вам, сэр, не придется упрекнуть меня в трусости.

Треверену захотелось погладить по голове этого юношу, но, вспомнив, что перед ним «за мичмана», почти офицер, он положил ему руку на плечо и со всей доступной ему мягкостью в голосе сказал:

— До утра вы свободны.

ПЕРВОЕ СРАЖЕНИЕ

Жесток бой на море.

Море не сулит бойцам ни защиты, ни убежища.

Оно само по себе — огромная равнодушная могила.Море способно свести на нет все успехи, положить предел нечеловеческим усилиям, броском стихийных сил сорвать уже добытую победу.

Боевой корабль — это большая плавучая батарея, качающаяся на волне. Но волна ломает все расчеты артиллеристов: взлетают и проваливаются неуклюжие орудия, взлетает и проваливается цель.

К цели надо подойти как можно ближе... Ближе, еще ближе. Надо дать залп первым. И этот первый залп должен быть точным. Нужна выдержка, спокойствие. Спокойствие в аду.

Каждый капитан хотел бы первым же залпом вымести огненным шквалом палубу противника, продырявить ему борта или обрушить мачты со всем сложным парусным хозяйством... Паруса — это мускулы корабля, его двигатель, вместе с рулем — направляющая сила. Корабль без парусов — жалкая, неуклюжая посудина. Паруса — крупная, хорошо видимая цель. Но стрелять по парусам надо умело и точно. Поспешив, можно отправить весь залп в небеса.

Деревянные плавучие крепости набиты порохом. Вызвать у противника пожар и сохранить в безопасности собственную крюйт-камеру — вот искусство, вот удача, о которой мечтают и молят небеса и та, и другая сторона.

Морской бой краток и решителен. Экипаж начавшего бой корабля весь в порыве. Некогда раздумывать, некогда бояться, некуда бежать...

Слаженность экипажа в бою приобретает силу неразрывных цепей. И храбрец, и трус стоят перед одной судьбой — либо гибель неприятеля и победа, либо собственная гибель, когда не останется и секунды на последнюю молитву, на крик отчаяния.

Самое страшное в морском бою — пожар. Вода и огонь — что может быть страшнее их объятий. А если огонь доберется до крюйт-камеры... Взрыв!.. Корабль раскрывается жерлом невиданной пушки. Огненный смерч, стометровый веер огня и осколков. Доски, обломки матч, обрывки парусов — все летит в небеса, чтобы черным мусором вернуться на то место, где только что горделиво красовался на волнах увенчанный парусами стройный корабль. Среди этих обломков живые и полуживые люди пытаются удержаться на воде.

Моряки зовут «Не тронь меня» старой посудиной, изощряются в остроумии по поводу его неуклюжего названия. Но все же это грозный линейный корабль. На нем шестьдесят шесть орудий. Василию Головнину он кажется самым лучшим кораблем на свете, а Треверен — самым опытным и храбрым капитаном.

Вечереет. Море спокойно, паруса убраны. Треверен не уходит со шканцев, он то и дело берет у сигнальщика подзорную трубу, кладет ее на плечо матроса и вглядывается в морскую даль. Северная ночь все короче, и спасительная тьма не дает, как прежде, отдыха обоим флотам — и русскому, и шведскому.

На флагманском стопушечном корабле «Иоанн Креститель» командующий флотом адмирал Круз собирал командиров парусных судов и галер. Отправляясь туда, Треверен брал с собой Головнина. Он был доволен своим «за мичмана» и все чаще беседовал с ним.

Двадцатого мая флот Круза перешел к мысу Стирсудден.

Здесь стали ждать ревельскую эскадру Чичагова, которая, соединившись с зимовавшей в Копенгагене эскадрой Козлянинова, представляла собой основную силу русских на Балтийском море.

Треверен внимательно присматривался к Головнину. Что-то было в этом молодом человеке, возбуждавшее интерес англичанина. В глазах юноши всегда можно было уловить особое внимание ко всему новому, но еще больше поражала англичанина настойчивость, с которой он добивался ясности в любом вопросе.

Вовсе не сентиментальный человек, капитан почувствовал в своем сердце что-то вроде приязни к этому серьезному, толковому юному моряку.

— Вы думаете посвятить себя морской службе?

Вопрос удивил Василия. Это же само собой разумелось.

— О да! — сказал он убежденно.

— В таком случае должен вам сказать, что боевая обстановка на Финском заливе на редкость поучительна для вас. В ближайшие дни могут произойти важные события. Перед вами два флота — шведский и российский. Оба маневрируют, готовясь к решительному бою. От этой битвы может зависеть исход войны.

Треверен внимательно изучал расположение русских боевых кораблей.

— Посмотрите, что делает адмирал Круз. Его корабли вытянулись в одну линию, от финского берега до русского, по меридиану. Мы перегородили путь к Кронштадту. А гребные фрегаты Круз держит посередине. В любой момент он может бросить их в место прорыва или помешать неприятелю охватить русские фланги. Возьмите, юноша, запасную трубу и следите за моим рассказом.

 Головнин вооружился большой подзорной трубой, которую прислонил к вантине. С жадным интересом смотрел он туда, куда направлена была труба Треверена, и слушал его неторопливые комментарии:

— Еще не так давно в морском сражении, словно соблюдая законы дуэли на шпагах, каждый корабль шел в линии баталии, корабль шел на корабль. И большой флот всегда имел шансы победить меньший. Иная тактика считалась недопустимой. Английский адмирал Матьюс был отдан под суд за то, что попытался, маневрируя, оторвать арьергард флота французов. А один из судивших его, адмирал Бинг, позже сам был судим и расстрелян за то, что во время сражения у берегов Минорки побоялся нарушить строй и упустил французов. Даже в Англии в адмиральских кругах царила рутина, но для многих уже было ясно, что морской бой — это высокое искусство и поступать надо не по учебникам, а в зависимости от условий боя. Великий английский адмирал Родней в тысяча семьсот восемьдесят втором году одержал блестящую победу над французами, бросив все свои корабли на часть неприятельского флота.

— Так поступать считает нужным и наш адмирал Ушаков.

Треверен в изумлении опустил трубу:

— Откуда вам это известно?

— Нам рассказывал об этом наш преподаватель в корпусе подполковник Суворов.

— Какой Суворов? Который бил турок?

— Нет, сэр, другой Суворов. Он был в Англии и Шотландии. Он окончил Эдинбургский университет. Теперь он преподаватель Морского корпуса.

— Ах вот что, — протянул Треверен. — России нужно серьезно учиться у европейцев. Ваш народ имеет много способностей, но... Смотрите, смотрите... Мелкие точки. Это целый флот... Кто же это — шведы или Чичагов? Ветер слаб, но корабли явно идут к Кронштадту. Если это шведы, Круз немедленно перекроет им путь. Юноша, вы знаете, кто такой Круз? Он был ранен под Кольбергом в Семилетнюю войну. В бою с турками он взлетел вместе с кораблем на воздух, его подняли из воды без сознания. В Чесменском бою он был тяжело ранен...

Разговаривая, Треверен не отрывался от окуляра, пока не стало ясным, что приближающиеся суда — шведские. Российский и шведский флоты медленно продвигались, не сближаясь для боя. Шведы стремились к Кронштадту. Русские перекрыли им путь.

Двадцать третьего мая произошел кратковременный нерешительный бой. Вечером пальба возобновилась. Утром на «Не тронь меня» были убиты два матроса. Вечером — три. Судно получило повреждения. Головнину казалось, что бой не так уж страшен. Юноше невдомек было, что настоящие испытания еще впереди. Еще три или четыре раза оба флота, испытывая силу друг друга, вели боевые действия. Все они кончались в пользу русских. Но до решительного боя дело не доходило.

После сражений, известных в истории как Красногорские, или Стирсудденские, шведский флот из нападающего стал обороняющимся и, не найдя лучшего выхода, укрылся в Выборгском заливе.  

Теперь положение на Финском заливе резко изменилось. В Выборге — русские войска. Все выходы из Выборгского залива закрыты эскадрой российских боевых судов. Выборгский залив стал для шведского флота ловушкой. Ему негде получить пресную воду и провиант. Нет условий для ремонта кораблей и такелажа. Нет доступа к суше: на береговых высотах русские батареи. Русским нельзя упустить такой благоприятный момент для решительной атаки. Надо немедля напасть и уничтожить флот врага. Без флота Швеция бессильна. Авантюра Густава III провалится окончательно, и у России освободятся руки для борьбы с основным врагом на юге — Турцией.

  Объяснения капитана Треверена ясны, убедительны, и Головнин с трепетом в сердце ждет этой, предсказанной капитаном, решительной атаки. Но атаки нет...  

У адмирала Чичагова, прибывшего во главе Ревель-ской эскадры и ставшего главнокомандующим, свои, иные соображения. Шведский флот в Выборгском заливе долго держаться не сможет и должен либо вырваться на простор Финского залива, либо сдаться. Чичагов убежден, что шведы будут прорываться через основной широкий пролив, и запирает этот проход своими основными силами. Есть еще второй, сравнительно узкий проход, ближе к материковым скалам и острову Рондо. Здесь Чичагов ставит небольшие эскадры Ханыкова и Повалишина. В эскадре Повалишнна — «Не тронь меня».

Тактика главнокомандующего взволновала капитана Треверена.  

— Если бы я командовал шведским флотом, я считал бы, что неприятель дает мне неоценимый шанс, — говорит он Экину. — Шведский флот в кулаке, наши эскадры рассеяны.  

— Весь вопрос, куда бросятся шведы, — вполголоса роняет Экин. — На главные силы или на Ханыкова, на нас?  

— Вот, молодой человек, — говорит Треверен Головнину, в сотый раз осматривая в трубу островки и скалистые берега выходов из Выборгского залива. — Смотрите, если уж не нападать на шведов в глубине бухты, то надо поставить на мысе и на острове Рондо пушки, стреляющие калеными ядрами, и тогда, клянусь, ни один швед не пройдет из бухты в залив.  

— Господин капитан первого ранга, — решается наконец Головнин, — разве может командующий не считаться с мнениями других командиров?

  Треверен внимательно посмотрел на юношу:  

— Мой дорогой друг, запомни слова много видевшего капитана. На флоте и в армии нет ничего страшнее неповиновения и разброда. Бывают плохие начальники. Они могут причинить большие бедствия. Могут даже принести поражение вместо победы. Но нет ничего страшнее падения дисциплины. Самые лучшие солдаты без дисциплины — это только горсть людей. Воины, соблюдающие железный порядок и повиновение командующему, — непобедимы. Когда-нибудь ты будешь командовать кораблем, а может быть, и эскадрой. Пусть твоя внимательность к матросам и всем твоим подчиненным будет равна твоей строгости к ним. Люди поймут тебя и оценят. Слабодушных на флоте не уважают.  

Василий задумался над этими словами. Треверен, этот капитан с боевым прошлым, спутник великого Кука, внушал ему величайшее доверие и восторг.

Сражение было неизбежно, и оба флота ждали свежего ветра. И вот двадцать второго июня подул свежий норд-ост, вскоре усилившийся до штормового.

Увидав, что шведы ставят паруса, Чичагов отдал общий сигнал: «Стать на шпринг и приготовиться к бою». Он и сейчас считал, что шведы пойдут на его главные силы и, следовательно, ему удастся принять бой на якоре.  

Но шведы не были намерены действовать по расчетам Чичагова — они двинулись на слабый отряд Повалишина.  

Здесь их постигла первая неудача. Головной линейный корабль «Финлянд» сел на мель. Но следующий, «Дристигхетен», невзирая на убийственный огонь с близкой дистанции, двинулся мимо отряда Повалишина. За ним шли прочие шведские суда.  

Шведские линейные корабли должны были пройти почти вплотную к кораблям Ханыкова и Повалишина.  

На всю жизнь запомнился Василию этот бой. Короткий и страшный. Головнин оказался в самом пекле. Сотни своих и вражеских орудий палили залпами. В серо-белом дыму вдруг возникали полотнища парусов и языки пламени. Грохот глушил человеческую речь, и сигналы горна, и боцманские дудки.

Рвались паруса, трещали борта. Огненный смерч проносился по палубам. Пылали дерево, смола, парусина. Пожарные команды не успевали следить за возникающими пожарами. Пробивая борта, ядра порождали очаги пламени в самых недрах кораблей. А ведь там пороховые погреба!  

И вот уже летит в небо гигантской жар-птицей шведский фрегат. А вот и другой, объятый пламенем, проносится мимо, чтобы секундой позже тоже взлететь на воздух. Остальные корабли шведского флота один за другим промчались мимо эскадры Повалишина, осыпая ее ядрами.  

А Чичагов все еще стоит на якоре. И пока главные силы русского флота встают под паруса, головной линейный корабль шведов уже выходит на чистую воду. Прячась за бортами фрегатов, спешит на чистую воду и гребной флот противника.  

Корабли Повалишина и Ханыкова качаются на волне среди обломков и взывающих о помощи тонущих матросов. На одном из кораблей нет ни мачт, ни такелажа, другие изранены, с рваными парусами, спутанным рангоутом. По шпигатам стекает кровь.  

В пылу сражения многое, и страшное, и грозное, проходит незаметно.

Бой длился не меньше часа, но остался в памяти как минута. Ранение уже полюбившегося капитана Треверена запомнилось надолго, на всю жизнь. Его несли к трапу, чтобы увезти в Кронштадт. Он истекал кровью. То приходил в сознание, то терял его. Юноше казалось, что уносят кого-то бесконечно близкого, навеки дорогого.  

Треверен успел сказать ему:  

— Я доволен тобой...  

Семь линейных кораблей, три лучших фрегата и много мелких парусных и гребных судов потерял шведский флот. От горделивых замыслов Густава III не осталось ничего, кроме обычных в таких случаях утешений. И если бы не странное и бездарное решение Чичагова, Россия, одним ударом уничтожив весь шведский флот, могла бы разрешить балтийскую проблему.

Все же Швеция вынуждена была признать провал замыслов Густава III и его брата герцога Зюдерманландского. В маленькой финской деревушке был заключен Верельский мирный договор. Мягкие условия мира сделали свое дело. Взаимная вражда между двумя балтийскими державами ослабла. А направленные против России шведско-английские соглашения приобрели менее активный характер.

ПЕРВАЯ ДРУЖБА

Гардемарины и «за мичманы» вернулись в корпус. Мужественное поведение юноши Головнина было отмечено пожалованием ему золотой медали. После пережитых волнений характер его еще более определился. Выросло и углубилось стремление к знаниям.

Преподаватели и офицеры корпуса отмечали способного, понятливого ученика. Особым вниманием он пользовался у Василия Николаевича Никитина — горячего сторонника изучения иностранных языков, в особенности английского. Перед юношей открылся целый мир научной и художественной литературы другой нации.

Вторым по успехам выдержал он выпускные экзамены. Казалось, все шло как нельзя лучше.

Но выяснилось, что он не будет произведен в мичманы. Его товарищи наденут офицерские мундиры, и только он один останется еще на год гардемарином. Ему было только семнадцать лет, а по закону для производства в офицеры требовалось не менее восемнадцати.

Было от чего затосковать, тем более что гордость и даже юношеское честолюбие были свойственны молодому Головнину в полной мере.

Но обида не задержалась в сердце Василия. Он пришел к мудрому выводу, что судьба дает ему лишний шанс как следует овладеть науками и языками.

Он принадлежал к числу юношей, для которых книги открывают ни с чем не сравнимый разнообразный и красочный мир. В них — история человечества, картины далеких стран, деятельность и особенности разных народов, путешествия и открытия.

Литература того времени уже была богата мыслями, утверждавшими достоинство человека, его права и чувства. Неприметно для себя вдыхая озон человеческой мысли, Головнин развивал в себе чувство собственного достоинства, и это резко выделяло его из массы кадетов и гардемаринов.

Но в этом возрасте не обойтись и без дружбы — без того теплого, а то и пылкого чувства, память о котором остается если не на всю жизнь, то на долгие годы.

Трудно проследить зарождение такого чувства. Труднее, чем найти дорогу в девственном лесу.

Уже давно Головнин присматривался к Пете Рикорду, юноше с яркой наружностью южанина, благородной осанкой, выразительными чертами лица и легкими движениями.

Вскоре после боя у мыса Крюйсерорт Рикорд подошел к Василию, открытым жестом протянул ему руку. Рука была неожиданно крепкая и приятно теплая.

Рикорд пылко воскликнул:

— Вы вели себя геройски в сражении!

Василий промолчал. «Не видал ты, как я рыдал, когда уносили Треверена!»

— Вы занимаетесь английским? — неожиданно перешел на новую тему Рикорд. — Я тоже. Не угодно ли вам для практики говорить со мной по-английски?

— Это было бы очень хорошо, — согласился Василий.

— Я говорю на нескольких языках. У нас в семье говорят и по-итальянски, и по-английски.

Головнина подкупала в Рикорде деликатность, боязнь показаться настойчивым или грубым. Стойкий во мнениях, Рикорд был хорошим слушателем и никогда не спорил из простого упрямства.

Вскоре Головнин и Рикорд поняли, что между ними родилось и окрепло чувство настоящего взаимного уважения и дружбы. Они приняли этот дар судьбы без громких фраз и заверений. Он был дорог и необходим обоим.

ВОСЕМНАДЦАТЬ СРАЖЕНИЙ

Корпус остался позади.

Василия ждали в рязанском поместье. Надо было решать судьбу младших братьев. Хозяйство без должного надзора трещало по всем швам. Но Головнин выслушал прибывшего по его вызову товарища детских игр, а теперь денщика Ивана Григорьева и спросил:

— Все же как-то живут?

— Живут,— в тон молодому барину ответил Иван.— Чего не жить? А только порядку нет.

Василий и мысли не допускал засесть в рязанских лесах. Пусть там опекуны борются за жалкие остатки родовых владений.

...Европа переживала беспокойное время. Великая французская революция всколыхнула, встревожила сонные заводи европейских монархий. Зашатались древнейшие, как будто самые устойчивые, троны. Армии революционного народа оказались сильнее и искуснее королевских. А Бонапарт ослепил блеском небывалой карьеры и свою страну, и все народы Европы.

Европа превратилась в арену сражений. Мирные годы, казалось, служат только передышкой.

В России скончалась Екатерина. Промелькнул трагически-карикатурный Павел.

Головнин наблюдал этот калейдоскоп событий с бортов российских, а затем английских судов. Он был доволен, даже счастлив, когда его занесли в список двенадцати мичманов, направляемых для стажировки в союзный России британский флот.

Волонтером он побывал на флагманском корабле Корнвалиса, носившем в прошлом гордое имя «Город Париж», служил недолго на «Плантагенете», «Минотавре». А затем перешел на корабль флота Нельсона «Фисгард».

До сорока английских линейных кораблей день и ночь стерегли морские дороги у берегов Альбиона. Наполеоновская Франция грозила Британским островам. По долгу союзника русские корабли эскадры адмирала Макарова несли вахту рядом с кораблями Корнвалиса.

Молодой Головнин прошел у англичан трудную школу, морскую и боевую. Фрегат, на котором служил волонтером Головнин, участвовал в боях, вел разведку (он первым сообщил Нельсону о том, что Испания вступила в войну), уничтожал «приватиров» (пиратов), нарушавших морскую торговлю Англии.

Головнину особенно памятна была битва с крупным греческим пиратом в бухте Сервера, в северо-западном углу Средиземного моря. Пират укрылся в бухте. «Фисгард» выследил его, и командир фрегата лорд Керр решил, пользуясь темнотой, захватить пирата врасплох.

Головнин попросил лорда Керра разрешить ему принять участие в захвате пирата. Керр разрешил и поставил его на ответственное место: Головнин командовал одной из шлюпок, бравших пирата на абордаж.

Схватка военных моряков с пиратами была ожесточенной. Пощады не могла ожидать ни та, ни другая сторона.

Неслышно в ночной темноте подошли англичане к пирату, на котором не были потушены огни. Продольным огнем все живое было сметено с верхней палубы. Оставшиеся в живых пираты скопились под палубой, и, когда ворвавшиеся на корабль англичане овладели выходным люком, им оставалось только сдаться командирам абордажных команд — лейтенанту Спенсеру и волонтеру Головнину. Пиратский корабль был подведен к фрегату «Фисгард».

Два года плавал Головнин на «Фисгарде», побывал в Вест-Индии, на западном берегу Атлантики, участвовал в конвоях. Лорд Керр был доволен русским волонтером. Перед отъездом Головнина в Россию он выдал Василию Михайловичу «сертификат», в котором значилось, что «1 февраля 1805 года в бухте Сервера шлюпки фрегата «Фисгард» взяли на абордаж большой пиратский корабль, причем поведение волонтера Головнина было достойно всяких похвал».

Потребовалась бы не одна книга, чтобы описать все восемнадцать сражений, в которых участвовал юный Головнин и его друг Петр Рикорд.

Василия Головнина не оттолкнули от моря ни сокрушительные штормы, ни кровопролитные битвы бурного десятилетия.

Личные свойства, а равно и особенности его жизненного пути сформировали философический склад ума, стремление обобщать и делать выводы. Он находил для себя удовольствие в общении с дневниками и трудами предшественников.

ШЛЮП «ДИАНА»

— Итак, лейтенант, вам предоставляется высокая честь испытать счастье в кругосветном плавании, подобно нашим мореходам Крузенштерну и Лисянскому.

Откинувшись в кресле, еще не старый адмирал не говорил, а скандировал эти слова.

Головнин сидел перед ним по другую сторону обширного адмиральского стола, уставленного по зеленому сукну золочеными подсвечниками, огромными пепельницами и изящными безделушками, привезенными из дальних стран. На стене висел рисованный пастелью портрет императора в морской форме.

— Вам предстоит долгое и, прямо скажу, нелегкое путешествие, — продолжал адмирал. — Развитие наших американских владений требует, кроме путей через бездорожную Сибирь, искать и морской связи. Адмиралтейством постановлено с сей целью отправить из Кронштадтского порта шлюп с грузами в Петропавловск-на-Камчатке. Ответственная и почетная задача возглавить эту экспедицию возлагается на вас.

Головнин, уже знавший о своем назначении, учтиво, но сдержанно поклонился.

— Вам передадут все инструкции и указания в моей канцелярии. От себя же, — адмирал встал с кресла, — я пожелаю вам, лейтенант, полного успеха. 

Из адмиралтейства Головнин вышел в приподнятом настроении. Он был счастлив. Смел ли он мечтать об этом еще несколько месяцев назад? Он пошел бы в такое плавание и младшим офицером. Да что офицером — пошел бы матросом! А тут ему отдают корабль в полную власть. И он сам подберет себе помощников.

Здание адмиралтейства перестраивалось. Головнин, минуя груды строительных материалов, вышел к Неве. Надругом берегу ее поднимались здания Кунсткамеры, Двенадцати коллегий. Мрачно и твердо стояла громада Академии художеств.

Над Невой свирепствовал морской порывистый ветер, гоня вверх, против течения, двухмачтовые озерные суда; он играл кормовыми флагами многовесельных военных шлюпок и надувал паруса мелких суденышек.  

У берегов Васильевского острова, сбросив на берег мокрые сходни, разгружались бортастые барки со строительными материалами, сеном и дровами.

Все было полно движения и жизни.

Дома, на Галерной, Василия Михайловича ждал Петр Иванович Рикорд.

— Ну как? — спросил он, пожимая руку товарищу и другу.

— Назначен командиром шлюпа. Остались формальности. Итак, если твои намерения не изменились...

— Ничуть, ничуть! — вскричал Рикорд.

— Тогда буду считать тебя своим старшим офицером и, уж прости, не дам тебе отдыха!

— Жду приказаний, господин лейтенант.

Рикорд подтянулся. Но на узком румяном лице по-прежнему жила улыбка.

— Ты уже осмотрел «Диану»? — поинтересовался Головнин.

— Издали. Суровые стражи не допустили даже до причала.  

— Я бегло осмотрел.

— И как нашел?

— Не хочу ничего говорить. Давай поедем вместе, уже как хозяева. Ну, скажем, в среду...

«Диана» пришла со Свири, где корабельного дела мастера, наследники старинных новгородских, соловецких и архангельских рыбаков, смелых рыцарей Северного океана и Белого моря, издревле сколачивали, конопатили выносливые баркасы и лодки для опасного рыбного промысла в водах Севера.

Шлюп, как предстояло этому судну числиться в списках Российского императорского флота, стоял вплотную у низкого, но обрывистого берега, толстыми канатами привязанный к глубоко вбитым в землю столбам. Предупрежденный заранее часовой громко приветствовал нового командира.

Оба офицера обошли судно.

Шлюп не поражал ни размерами, ни отделкой. Палуба была с временным настилом. Порты для пушек, мачты и бушприт не понравились ни Головнину, ни его помощнику.

«Диана» имела по гондеку девяносто один фут, в ширину — двадцать пять и трюм глубиной в двенадцать футов. Корпус ее с широкой кормой был удобен для перевозки леса, но уж никак не для дальних океанических плаваний и не обещал хорошего хода.

— Ты считаешь судно сие пригодным для кругосветного пути? — спросил Рикорд по окончании осмотра.

— Мы здесь наедине. Если говорить со всей строгостью и пониманием, кругосветный поход на сем судне — дело, требующее большого искусства и смелости.

— И риска, — добавил Рикорд.

— Без риска в море не бывает. Но эти соображения меня не останавливают. Крузенштерн и Лисянский ходили на судах английской стройки. Будет значительным уже то, что мы пройдем через три, а то и четыре океана на судне отечественного строения.

Рикорду нравился уверенный тон друга вместе с трезвым суждением о предстоящих опасностях. Сам Рикорд, по свойственному ему темпераменту, склонен был к риску, к вере в счастливые сочетания обстоятельств.

Друзья как бы дополняли друг друга. Сдержанный, собранный, но при этом напоминающий пружину, которая готова молниеносно распрямиться, Головнин — и живой, темпераментный, полурусский, полуитальянец Рикорд.

Головнин присел на грубо сколоченную скамью, подставленную сторожем, вынул книжку в крепком переплете и карандашом стал делать записи — результат первого осмотра.

— Ну, тут еще работы на год, — с грустью сказал Рикорд.

— А мы раньше и не выйдем. И то если мы будем трудиться не покладая рук.

АТЛАНТИКА

В ноябре 1807 года «Диана» покинула Английский канал.

Вот и мыс Лизард. Очертания Уэльских скал уходят в туман. Европа остается позади. А впереди — бескрайняя ширь океана, изрытая огромными валами, которые гонит все усиливающийся ост.

Сердце молодого командира полно тревоги: как-то поведет себя «Диана» в этот жестокий шторм? Еще только начинается кругосветный путь, а гневная Атлантика словно предупреждает: отступись, моряк, — тебя ждут опасности, неудачи, разочарования!

— Ост дует нам прямо в корму, — говорит Василий Михайлович Рикорду. — Казалось бы — чего лучше. А корма-то у «Дианы» особая.

— Зато всего два паруса, а мы летим как на крыльях,— замечает Рикорд.

— Да. И даже при двух парусах она уходит от этих предательских волн. Не так уж плоха наша «Диана». Как ни странно, она хорошо слушается руля. Нет, я не намерен трусливо ложиться в дрейф, подобно английским купцам. Я даже прибавлю парусов.

«Диана» не обманула своего капитана. Она легко уходила от пенных валов и уверенно взлетала на их вершины.

Но неожиданно предательский ветер Бискайи отошел на северо-восток, задул шквалами, и, не успев лечь на другой галс, «Диана» закачалась между огромными валами с борта на борт.

Все, что не было достаточно принайтовлено, покатилось по палубе. Тяжелые пушечные ядра вылетали из кранцев и с грохотом носились по палубе. Самую лучшую шлюпку «Дианы» сорвал и унес набежавший вал. Едва не сорвало вторую шлюпку, висевшую за кормой. Вместе со шлюпкой погиб хранившийся в ней запас овощей и зелени.

Молодой капитан не уходил с палубы. Поход начался неудачами, и он винил во всех просчетах себя. Но от этого не становилось легче. И это еще не все. Трудно предвидеть, что случится впереди. Но ни при каких условиях нельзя проявлять слабость. Море есть море. Шторм есть шторм.

Ветер опять дует в корму, и «Диана» идет опять фордевинд. Она легко взлетает на пенные вершины валов и уверенно ныряет в водные пади.

Рикорд молча наблюдает за Головниным, не суетится, не спешит на помощь командиру с советами. «Не дай бог задеть его самолюбие, — думает добрый друг.— Я здесь всегда наготове. Это он знает. И этого достаточно».

— Смотри, не одним нам достается, — говорит он Головнину.

Мимо шел к Гибралтару американский купец с кормой, обтянутой парусом, скрывающим серьезные раны корабля.

Наконец шторм сменился умеренным ветром, наступили обычные для Атлантики дни — то дождь, то солнечно.

А вот и Мадейра. Молодые офицеры рассчитывали на стоянку у этого цветущего острова. Но Головнин не счел возможным тратить время на остановку в самом начале пути.

Прошли тропик Рака и острова Зеленого мыса. Здесь самое узкое место Атлантики. Здесь надо было решать, на каком градусе долготы лучше переходить экватор.

Проливные дожди, полоса неустойчивой погоды, резких шквалов остались позади. Наступили сухие, жаркие дни.

Распустив паруса, «Диана» шла полным ходом. Море дышало широкой, но спокойной волной.

Когда Головнин смотрит на море, ему всегда хочется увидеть и познать все, что живет и трепещет под его волнистой пеленой. А после того как Василий Михайлович познакомился с книгой Дункана о наиболее известных кораблекрушениях — морские глубины представляются ему еще и гигантским кладбищем замечательных, но несчастливых мореходов. И у него явилась мысль: что, если в рассказах вернуть миру этих покорителей моря, павших в борьбе со стихией?..

Высокие облака не мешали солнцу сиять и отражаться в голубой волне. Было жарко. Ставшие медными тела матросов блестели капельками пота.Ночью сияли крупные южные звезды. Матросы не узнавали ярко засиявших северных созвездий. Засыпая на палубе, говорили о родине, о русской зиме, скучали...

«Диана» приближалась к экватору.

Еще в английском флоте Головнин познакомился с международным ритуалом перехода через эту замечательную, хотя и воображаемую, линию.

Когда его спросили, намерен ли он допустить на шлюпе церемонию посещения судна Нептуном и его свитой, он ответил, что не видит причин отказываться от этого международного обычая, и попросил Рикорда взять это дело на себя. Веселый и жизнерадостный лейтенант с азартом занялся церемониалом, подготовкой разных атрибутов для костюмов богов.

Он выбрал на роль Нептуна самого рослого и расторопного матроса. Другим поручил изображать супругу Нептуна Амфитриту, их сына Тритона и свиту «бога морей».

В торжественную минуту Нептун спустился по тросу с бушприта до самой воды и, как будто выходя из морской пучины, приказал капитану лечь в дрейф и начал грозный опрос команды:

— Чей корабль, куда идет? Зачем? Кто капитан, кто офицеры и матросы?

И хотя шлюп на самом деле не останавливался ни на секунду, а матросы и офицеры только делали вид, что выполняют приказ лечь в дрейф, отвечали они богу океана со всей серьезностью.

Особое оживление вызвал замысловатый ритуал крещения новичков. Им завязывали глаза, огромной деревянной бритвой «брили» бороды, сажали на доску и внезапно роняли в бак с водой под смех всего экипажа.

Выдавать водку Головнин запретил, но для матросов был сварен пунш, и веселье на «Диане» продолжалось до ночи.

И вот «Диана» в южном полушарии. Ее несет юго-восточный пассат. Погода солнечная. Море спокойно. Вокруг «Дианы» множество рыб. Здесь и огромные бониты, и акулы, и шарки. Но поймать ничего не удается, хотя старые английские мореходы умудряются ловить этих крупных рыб острогой на ходу.

Европейское судно, стремящееся к мысу Горн, если оно не делало остановки на Мадейре или Канарских островах, чтобы запастись пресной водой, овощами и мясом, обязательно должно зайти в гавань острова Святой Екатерины, принадлежащего Португалии.

— Не знаю, найдем ли мы там все, что нужно. Но вода необходима, — сказал Головнин. — Святая Екатерина — остров, почти вплотную прилегающий к материку. Чего не найдем на острове, надеюсь, получим на материке.

— Почему такие сомнения? — удивился Рикорд. — Святая Екатерина — это же обычная стоянка.

— В обычное время. Но сейчас, когда наполеоновские войска вторглись в Португалию, положение изменилось. Ведь вы читали в лондонских газетах о событиях в Португалии? Да... Португалия... Крошечное государство владеет необъятными просторами в Южной Америке. После путешествий Колумба и Васко да Гама перед народами Европы открылся гигантский мир... Кортес и Писарро, как нож сквозь масло, прошли через владения народов Америки. Во владениях испанского короля не заходило солнце. Владения португальцев превосходили метрополию в десять раз. Эти европейские державы походили на сонных удавов, проглотивших пищу не по размеру, не по силе, и вскоре сами стали добычей более сильных и жизнеспособных наций. Когда мы стояли в Англии, войска наполеоновского генерала Жюно начали поход на Лиссабон...

— Мы так далеко ушли от Европы, — задумчиво сказал Рикорд, — в такое беспокойное время.

— Хотя бы встретить какое-нибудь судно. Узнать новости, — взволновался мичман Мур.

— Встречное судно скорее будет узнавать новости у нас — ведь мы позже были в Европе, да еще и в Лондоне.

— Вы правы. Новости мы, видимо, узнаем только на Камчатке с опозданием на полгода.

Девятидневная стоянка на острове Святой Екатерины не принесла команде «Дианы» ни развлечений, ни отдыха. Предстоял самый тяжелый участок пути — вокруг мыса Горн. И все девять дней в жару, в дурных испарениях тропических лесов вся команда с утра до черной по-южному ночи трудилась, приводя шлюп в порядок.

Головнин с ревнивой, заботливой придирчивостью осматривал каждый парус шлюпа, каждую бухту тросов, каждую доску, каждый участок обшивки и палубы, куда могла ударить разбушевавшаяся волна.

Капитан во время плавания — царь и бог. Эту истину крепко запомнил Головнин еще в молодости. Свой авторитет он поддерживает неуклонно. Никто не видел его на палубе не в полной морской форме. Матросы уже не удивляются тому, что командир многое знает о каждом из них. Под его взглядом любой матрос невольно подтягивается, энергичнее работает на реях, веселее драит палубу, хотя еще не было случая, чтобы капитан бранил боцмана или матросов.

ПЕТР ИВАНОВИЧ РИКОРД

Мичманы Мур, Филатов и Рудаков, а еще больше совсем юные гардемарины Картавцев и Якушкин в часы, свободные от вахтенных и иных обязанностей, любили беседовать с Петром Ивановичем Рикордом.

Известно, что у старшего офицера дел много. Но в свободные часы Рикорд охотно делился с молодежью воспоминаниями. У него был талант рассказчика. Даже самые обычные случаи в его передаче приобретали остроту и давали повод посмеяться.

Десять лет странствовал он в скромном чине мичмана, а потом лейтенанта на судах английского и российского флотов. В его рассказах то и дело упоминались Мальта и Мадейра, Марокко и Португалия, Дания и Ямайка. Он умел передать в своих повествованиях и восхищение красотами берегов и просторами океана, и знакомство с людьми разных наций, и бесчисленные приключения моряков, которые всегда и всюду находятся на грани таких опасностей, какие и не снятся горожанину или жителю занесенных снегом сонных деревень и помещичьих усадеб.

Особым успехом пользовался рассказ Рикорда об испанских миллионах, захваченных англичанами. Сам Рикорд плавал в те годы на английском фрегате «Амазонка». Участвуя в блокаде испанских берегов, «Амазонка» крейсировала на широте Кадикса. Блокада была только что объявлена и привела в возбуждение английских капитанов, решивших, что настал час удачи. В те времена мексиканское и перуанское золото завоеватели переправляли в Кадикс и Мадрид.

— И вот, — рассказывал Рикорд, — как-то вахтенный «Амазонки» заметил на ясном горизонте среди купеческих суденышек большой корабль под испанским флагом. Услышав такую новость, все молодые офицеры фрегата высыпали на палубу и впились в окуляры подзорных труб. Начался обычный спор о размерах и назначении корабля. Каждый старался выказать опытность бывалого моряка. «Господа, — сказал старый мореход, штурман «Амазонки», — надо смотреть не на такелаж, а на борт корабля». Молодежь перевела трубы на ватерлинию, но там ничего интересного не заметили. «А морскую траву у ватерлинии видите?» — «Видим... Но что из этого следует?» — «А то, что судно идет из Мексики, и мы будем богаты, как банкиры».

Испанский корабль был остановлен. Лейтенант, посланный для захвата груза, сразу по возвращении был осажден толпой офицеров. «Господа! — провозгласил он громко. — Поздравляю вас. Мы все богаты! На судне полмиллиона испанских талеров. А трюмы набиты индиго и кошенилью». Взрыв восторга, дикого, хищного, безудержного. Пошли в ход карандаши, начались расчеты, препирательства. Что может быть уродливее дележа легкой добычи! Кажется, больше всех волновался капитан. Он носился по своей каюте, внезапно бросался к столу, что-то считал, пересчитывал, ломал перья и карандаши. Наконец выкрикнул: «Семь тысяч фунтов!» Он уже не походил на сдержанного, чинного англичанина. В этот момент в капитанскую каюту ввели шкипера испанского судна. «Между Англией и Испанией объявлена война! Вы — мой законный приз!» — бросил капитан испанцу. Лицо испанца позеленело. Он едва устоял на ногах. «Еще никто не знает о войне. Где же законность? Это грабеж». Но капитан, не входя в споры, велел всем выйти из каюты. Было ясно, что легче вырвать добычу из пасти тигра, чем свалившееся с неба богатство из рук этого человека. Узнав, что я русский, испанец в поисках сочувствия разразился взрывами негодования против англичан: «Меня захватили врасплох. Разве я не мог уйти от этого тихохода? А я даже обрадовался, увидев английский флаг. Злодеи, грабители!» А между тем уже шла деятельная перегрузка ящиков с золотом с испанца на «Амазонку». Золото решили делить на «Амазонке» немедленно. До ночи в капитанской каюте шел дележ. Звенели дублоны. Матросы в шапках уносили свою долю.^{1}

— И много пришлось на долю матросов? — спросил Мур.

— По пятьсот талеров — целое состояние.

— А вам досталось? — полюбопытствовал Филатов.

— А как же...

— Сколько же вам перепало?

— Как волонтеру — тоже пятьсот. И тут же англичане разыграли спектакль великодушия. Испанского шкипера спросили — были ли на судне его личные деньги? Он сказал — тридцать тысяч. Ему отсчитали эту сумму и часть приза. «Дорогого гостя» кормили и поили на убой. Но самое интересное произошло позже... По приходе в Гибралтар испанец подошел ко мне и попросил передать капитану его желание секретно побеседовать с ним. В каюте были только мы трое: капитан, испанец и я. «Я хочу открыть вам одну тайну, — заговорил испанец. — До прихода в Гибралтар я еще мог надеяться, что испанские крейсеры смогут отнять у вас мое судно. Теперь эта надежда утрачена. Вы обошлись со мной великодушно. Я не хочу остаться в долгу перед вами. Так вот. Приз, взятый вами в золоте, ничтожен в сравнении с ценностями, какие скрыты в недрах судна. Но не зная места тайника, никто не найдет сокровища». Капитан вскочил, схватил испанца за плечи и долго пристально смотрел ему в глаза. Испанец не дрогнул. «Поймите меня, — продолжал испанец. — Я не хочу, чтобы сокровище, достойное короны, погибло или досталось тому, кто случайно купит это судно. Я готов сообщить вам, где находится тайник». — «Что же вы хотите в награду за это сообщение?» — обратился к нему капитан. — «Отпустите меня на слово». — «Хорошо». Попросив лист бумаги, испанец начертил кильсон и отметил место, где, по его словам, был врезан в дерево ящик с бриллиантами. Шкипера отпустили на берег, и капитан дал ему от себя тысячу талеров.

Экипаж «Амазонки» был охвачен буйным восторгом. Не было матроса, который не строил бы «замки», не покупал бы усадьбу, не видел бы себя окруженным счастливой семьей, детьми, внуками. Один только офицер морской пехоты заявил вслух, что все это вздор, никаких бриллиантов на судне нет. Но ведь это был пехотный офицер, «пустая бутылка» на презрительном языке моряков. «Что ж, господа, — предложил пехотный офицер с расхожей фамилией Смит, — предлагаю пари. Двести талеров ставлю за то, что никаких бриллиантов нет». — «Видно, у вас двести талеров лишние!» — воскликнул какой-то подвыпивший лейтенант. Недоверчивому пехотинцу досталось. Сообщили Нельсону о находке и принялись рубить в указанном месте, разбрасывая, а то и выбрасывая за борт мешавший груз.

— И сколько же там нашли бриллиантов? — не выдержал Якушкин.

— В указанном месте нашли лишь большой медный гвоздь.

— И только? — недовольно произнес Филатов.

— Вот видите, даже вы недовольны, а что же чувствовали англичане?.. «Какая-то ошибка, — крикнул один из них. — Рубите правее!» — «Нет, надо рубить левее!»— возразил другой. Перепортили груз. Изрубили чуть ли не все судно. Экипаж был охвачен бриллиантовой лихорадкой. Но сокровище так и не нашли. Его просто не было. Всеми овладело бешенство. «Пустая бутылка» оказался умнее всех.

— А что сталось с испанцем?

Рикорд минуту помолчал, вызвав долгую, томительную паузу. Потом сказал:

— Где золото, там и кровь... Испанец купил судно и стал корсаром. Попадавшихся к нему в плен англичан он предавал мучительной смерти.

— Расскажите еще что-нибудь, господин лейтенант.

— Поздно уже. Разве только то, что в том же году мне довелось встретиться с маршалом Ланном, бывшим в то время французским посланником при португальском дворе. Я попросил его освободить одного попавшего в плен англичанина. Маршал сказал: «Русские известны своим благородством». И отпустил пленника. Мне рассказывали, что Ланн, происходивший из бедной крестьянской семьи, на вопрос, кто были его предки, гордо ответил: «Я сам себе предок»... Заболтался я с вами, господа. Довольно... — И, добродушно улыбнувшись, Рикорд ушел к Головнину.

УПОРСТВО, НО НЕ УПРЯМСТВО

Были два пути к российским владениям на Аляске. Кратчайший — обогнув мыс Горн, войти в воды Великого океана и прямым путем вдоль западного берега Америки подняться до самой Ситхи.

Или повернуть к мысу Доброй Надежды, а затем пересечь Индийский океан и мимо Зондских островов, берегов Китая и Японии подняться к широтам Камчатки и Аляски.

Петербургское адмиралтейство в инструкции оставляло выбор пути целиком на усмотрение Головнина.

— Если бы мы на сей вояж получили судно получше «Дианы», я бы не колеблясь выбрал путь через Индийский океан, Зондский пролив, мимо Японии. Интереснейшие места, древние народы со своим особым бытом и историей. Сознаюсь, это привлекает. Но испытывать «Диану» в таком дальнем и многотрудном плавании — это испытывать судьбу, — говорил Головнин Рикорду.

— Сейчас февраль. А что, если Тихий океан на самом пороге встретит нас штормами? — сомневался Петр Иванович.

— Питаю надежду пробиться. Зато потом спокойный путь вдоль западного берега Америки.

— Путь короче... Но если считать, что от бухты Святой Екатерины и до Камчатки у нас не будет остановки?..

— Мы можем воспользоваться бухтой Кальяо.

Всегда веселый и жизнерадостный, Рикорд задумался. Такие путешествия были в ту пору редки. Опыт вождения судов по дальним морям мал. Карты несовершенны. А главное — судно. Его звучное имя так не соответствовало его мореходным качествам. Еще в Петербурге, осматривая шлюп, Рикорд негодовал. Сколь мало думали и заботились адмиралтейские «боги» о судьбе этой экспедиции, о судьбе экипажа, наконец, о славе Российского флота, отправляя эту скорлупу в дальний опасный путь! И если все же он закончится благополучно, то лишь потому, что «Диана» оказалась в руках Головнина.

Чем ближе узнавал Рикорд своего друга, тем больше уважал и доверял ему. Из всех офицеров шлюпа Головнину приходилось труднее всех. Он, кажется, вообще не спал. Никто его не видел без форменного сюртука.

На вопрос, когда командир спит, его вестовой Иван Григорьев пожимал плечами и говорил:

— Спать им по должности не положено.

Рабочий стол в капитанской каюте всегда был завален картами и книгами, преимущественно воспоминаниями путешественников. На самом видном месте лежал, конечно, уважаемый Головниным Ванкувер.

Медленно, но упорно «Диана» продвигалась по своему маршруту. Однажды вахтенный начальник обратил внимание Головнина на изменение цвета морской воды. Голубые океанские волны потемнели, словно бы загрязнились. Там и тут виднелись сухая трава и пожелтевшие листья.

— Ла-Плата, — сказал Головнин. — Сто пятьдесят верст от устья. Могучая струя!

Другой раз перед «Дианой» открылось обширное водное пространство, изрытое мелкой волной. И вахтенный начальник, и сам Головнин решили, что это мели, хотя на картах в этом месте значились глубины. Приняв меры предосторожности, Головнин все же двинулся вперед. Все дальше входила «Диана» во взволнованное пространство, но лот так и не доставал дна.

Девятого февраля на рассвете встала на горизонте неизвестная земля. В солнечных лучах можно было видеть высокие, обрывистые, поросшие лесом горы. Вахтенный, мичман Рудаков, долго протирал глаза, смотрел в трубу, — никакой земли не должно было быть на пути «Дианы». Но земля блистала на горизонте всеми красками.

— Алексей, — спросил он рулевого, — ты видишь землю впереди?

— Так точно, ваше благородие. Как не видеть.

— А может, это только так... воображение?

Рулевой посмотрел на мичмана, потом взглянул на видневшийся на горизонте горный пейзаж и ничего не сказал.

Рудаков то не отрываясь смотрел в трубу, то, не веря себе, протирал глаза платком.

На карте, где был проложен курс «Дианы», густо синел Атлантический океан, и до самых Фолклендских островов не было никаких признаков суши.

Рудаков послал гардемарина в капитанскую каюту.

— Ну что там? — спросил, поднявшись на палубу, капитан.

— Земля, Василий Михайлович.

— Какая земля? Никакой земли не должно быть.

— Может, снесло нас?

Головнин был бы не прочь открыть новую землю, но здесь давно все исхожено.

«Диана» легла в дрейф. Бросили лот. Не достали дна. Тогда шлюп пошел прямо на землю. Но чем выше поднималось солнце, тем тускнее становились горы и деревья. Потом они стали таять, и вскоре чистое море лежало до самого горизонта.

На параллели мыса Горн «Диану» встретил умеренный ветер. Двенадцатого февраля шлюп, лавируя, оказался на меридиане мыса Горн. Кончился Атлантический океан. Начались воды Тихого.

Через два дня погода -резко изменилась. Жестокий шторм обрушился на маленькую «Диану». Ветер дул шквалами, то хлестал дождь, то сыпал снег. Приходилось все время менять парусность, так как ветер то и дело изменял направление, обходя весь круг компаса.

Головнин покидал палубу только в редкие часы, когда внезапно наступал штиль. Предательская внезапность! Штиль так же мгновенно сменялся свирепыми шквалами.

Лейтенант Рикорд нес вахту вместе со всеми офицерами. На гардемаринов Картавцева и Якушкина полностью полагаться было рискованно из-за их молодости и недостаточного опыта.

— Любопытно, как назвал бы Магеллан Великий океан, если бы ему пришлось идти вокруг мыса Горн именно сейчас, — сердился Рикорд. Ему, как старшему офицеру, доставалось больше других.

— Можно подумать, что у погоды личные счеты с нами,— нервничал и Василий Михайлович.

— И как это наша посудина не перевернется на этаких волнах? — удивлялся штурман Хлебников.

— А у меня залило каюту, — брюзжал Мур, сдавая вахту. — Пойду сушить сюртук.

Иногда, словно нарочно, наступал полный штиль. Шли дни, а «Диана» не могла продвинуться вперед ни на милю. Почти все время шли под штормовыми стакселями. Поставить другие паруса было рискованно. Внезапный порыв ветра мог сорвать их и разнести в клочья.

Временами «Диану» несло боком. Направление ветра менялось по нескольку раз в день. Шлюп сносило, и он на толчее волн сутками не продвигался вперед. Повороты были рискованны.

В этих условиях труднейшего лавирования создавалась угроза — ураган мог отнести судно на скалистые берега Огненной Земли. Пришлось перейти с левого на правый галс.

Двадцать восьмого февраля поднялся еще более жестокий ветер. «Диану» опять потащило боком. Пушечные порты еще в Бразилии были крепко законопачены и залиты смолой, но, несмотря на такую предосторожность, палубы и каюты заливало. Из офицерских кают ведрами выносили ледяную воду. Не было возможности высушить одежду и белье.

Несмотря на все эти бедствия, Головнин решил упорно дожидаться погоды. Так соблазнительно было, с прекращением бури, пройти какие-то сто-двести миль на запад, чтобы спокойно подниматься вдоль берегов Америки до самой Аляски.

Рано утром к капитану вошел лекарь Брандт, сдержанный и обстоятельный немец.

— Господин лейтенант, — сказал он с порога, — начинается цинга.

Это было страшное известие. Головнину были хорошо известны случаи, когда эта болезнь становилась гибельной даже для крупных кораблей, превращая сильных и опытных матросов в полумертвецов.

Ртуть в барометре стояла низко. Никаких надежд на улучшение погоды не было. Трудно было Головнину решиться на перемену маршрута, но упорствовать было нелепо и даже преступно.

— Как ни печально, — сказал он Рикорду,— но у нас нет иного выхода. От мыса Горн приходится отступить.

Усталый, измученный Рикорд только кивнул головой. Он прекрасно понимал, как трудно далось другу такое решение. Была отдана команда, и «Диана», воспользовавшись минутой затишья, совершила поворот на сто восемьдесят градусов.

Теперь «Диана» должна была пересечь Атлантику в обратном направлении, пройти по диагонали Индийский океан и мимо берегов Индонезии, Китая, Японии добраться до русских владений.

Над южной Атлантикой бушевали такие же штормы, лил дождь или сыпал снег и град, но ветры в основном были попутными, и «Диана» успешно преодолевала просторы океана.

Погода исправилась. Засияло солнце, и наконец восемнадцатого апреля показались берега Южной Африки.

ГОД ПОЛУПЛЕНА

Во всем великолепии утра на чистом небе стала вырисовываться Столовая гора. Восходящее солнце залило ее ликующим светом всю до подножия.

Радостные голоса разнеслись по шлюпу. Возбужденные матросы высыпали на палубу. Кок сперва робко выглянул из камбуза в иллюминатор, но потом, распахнув дверь и забыв о кипевших на огне кастрюлях, смотрел с трапа на открывшуюся панораму.

Появился Головнин. Он рад был увидеть наконец много раз описанную Столовую гору, но Столовый залив его не привлекал. Открытый ветрам и океанским волнам в осеннюю пору, он не сулил спокойной стоянки. Даже английский флот предпочитал убежище в Симанской бухте. Следовало и «Диане», минуя опасные скалы Вительрок, Ноев Ковчег и Римские Камни, идти туда же.

Двадцать первого апреля при тихой погоде «Диана» на виду у всей английской эскадры уверенно вошла в Симанскую бухту. Наконец-то удобная стоянка, заслуженный отдых, твердая почва под ногами.

На палубе мичманы выстраивали команду. Уже открыты орудийные порты, и канониры заняли места у орудий. Лейтенант Рикорд вышел из каюты в треуголке и парадном мундире. Он спускается в шлюпку и направляется к начальнику английской эскадры, чтобы условиться о числе выстрелов приветственного салюта.

На виду у русских и англичан уверенно и легко поднимается он на палубу адмиральского фрегата «Нереида».

Проходят минуты ожидания. От «Нереиды» отделяется шлюпка. На корме стоит офицер. Шлюпка подходит к борту «Дианы», и Головнин узнает в офицере капитана Корбета, под командой которого он служил на английском фрегате «Сихорс». Но Корбет, не взойдя на палубу шлюпа, задает ряд официальных вопросов и направляется обратно к командорскому кораблю.

Что же случилось? Почему так долго не возвращается Рикорд? Почему Корбет, даже узнав, что шлюпом командует его старый знакомый, не взошел на палубу? Может быть, англичане боятся нарушить карантинные правила? Но эту мысль Головнин тут же отвергает. Ее сменяет другая, более серьезная. Кто сейчас Англия? Друг или враг? Надо быть готовым к худшему.

Все ждут Рикорда. Но вместо Рикорда на палубу поднимается английский лейтенант с конвоем. К «Диане» со всех сторон спешат шлюпки с вооруженными моряками. Большой фрегат, снявшись с якоря, поставил паруса и подходит к шлюпу.

Еще не сказано ни одного слова, но для Головнина многое ясно. Европа вновь переживает бурю. Значит, Россия и Англия теперь враги.

Английский лейтенант, оказывается, прислан командующим эскадрой объявить шлюп, принадлежащий враждебной державе, военным призом.

Но Головнин и теперь спокоен. Лондонское адмиралтейство выдало «Диане» паспорт как судну, имеющему целью мирные исследования Великого океана.

Лейтенант, видимо, озадачен. Минуту помедлив, он сам, а за ним и конвой покидают палубу «Дианы». Через короткое время возвращается на шлюп Рикорд вместе с английским офицером. Корбет поручил сообщить командиру «Дианы» о том, что командующий эскадрой командор Роулей сейчас находится в Капштадте и ему послано туда сообщение о случившемся. А пока «Диана» будет задержана.

— Итак, дорогой Рикорд, — сказал Головнин, оставшись наедине со своим помощником, — после девяностотрехдневного пути этот порт стал для нас ловушкой.

— Я чувствую, ты готов обвинить себя, мой начальник и друг.

— Как странно, что в Атлантике нас не догнало ни одно более быстроходное судно из Европы. Знай мы твердо о ходе событий в Европе, мы пошли бы прямо к Новой Голландии. Там мы достали бы и пресную воду, и зелень.

Наступил ветреный, почти осенний вечер. В бухте гуляла невысокая, но назойливая волна. Английские патрули то и дело сновали вокруг «Дианы», видимо, стремясь убедиться в том, что якорные канаты держат судно на месте. Это значило, что Корбет боится упустить шлюп до прибытия Роулея.

К полудню Василий Михайлович, надев парадную форму и ордена, отправился с визитом на «Нереиду». Он хотел подчеркнуть, что считает создавшееся положение случайным. Нет никаких оснований считать мирную «Диану» военным призом, ведь выданный английским правительством паспорт остается действительным.

Корбет чувствовал себя неловко. Трудно держаться со старым знакомым как с врагом. В конце концов англичанин сознался, что сам не знает, как ему поступить. Случай сложный, и лучше всего дождаться Роулея или даже решения Лондонского адмиралтейства. Пока что надо договориться о частностях.

Зашел спор о военном флаге. Стоять «Диане» под враждебным Англии флагом — это, по понятиям Корбета, было недопустимо. Спустить российский флаг — об этом и слушать не хотел Головнин. Решили, что «Диана» будет поднимать вымпел.

Головнин в тот же день поехал к вернувшемуся из Капштадта командору. Роулей был так же вежлив и столь же уклончив, как и Корбет. Он не намерен был брать на себя окончательное решение. Таковое должно прийти из далекого Лондона, а это означало месяцы ожидания. Но он разрешил Головнину чинить шлюп, запасаться продовольствием и водой, чем команда «Дианы» и занялась со всей энергией. Вместе с донесением Роулея адмиралтейству транспорт «Абоданс» повез и письмо Головнина статс-секретарю лорду Каннингу.

Убедившись в том, что экипажу «Дианы» предстоят долгие месяцы стоянки в Капской колонии, Головнин увел «Диану» в защищенный от ветров угол Симанской бухты. Потянулись долгие, скучные недели, а потом и месяцы полуплена.

Офицеры и команда шлюпа свободно общались с колонистами — голландцами и англичанами, встречая всюду радушный прием. Василий Михайлович почти ежедневно на легкой шлюпке ходил вдоль берега, а с тех пор, как в самом городе была снята комната, часто ездил в Капштадт. Русские свезли сюда хронометры и инструменты для астрономических наблюдений. Здесь же велись переговоры с поставщиками.

Капштадт широко раскинулся в укрытой от ветров долине между Столовой и Дьявольской горами. Чистенькие и даже нарядные домики колонистов окружены были богатыми садами. Прекрасный, мягкий климат позволял культивировать здесь различные фрукты и овощи. Перед домами богатых владельцев красовались ухоженные цветники. Многие хозяева разводили птиц, не только европейских, но и местных, и вывезенных из тропических областей Африки.

Гордостью местного населения был городской сад. Здесь аллеи дубовых деревьев с непроницаемо густой листвой защищали от ветров квадратные огороды. Рикорду это соединение парка и огорода казалось странным, но Головнин считал, что оно вполне соответствует характеру голландцев, привыкших у себя на родине ценить каждый клочок земли.

Первое посещение городской библиотеки разочаровало Головнина. Книги были расставлены не по содержанию, не по языкам, не по авторам, а по размерам томов. За девятнадцать лет существования библиотеки читателями были взяты всего восемьдесят книг. Тем не менее любознательный Головнин нашел в этом оригинальном хранилище немало любопытных изданий, освещавших различные стороны жизни колонии.

В городе имелся единственный на всю Африку театр. Но постоянных спектаклей в нем не ставилось. Лишь иногда на его сцене упражнялись любители. Зато здание театра, вместе с методистской и лютеранской церквами и ратушей, было своеобразной гордостью молодого города.

Посетили русские моряки и зверинец, пока еще незавидный ни по постройке, ни по числу экспонатов. Но смотритель уверял русских, что губернатор колонии лорд Кларендон намерен собрать в нем всех животных, обитающих в Африке. Если лорд осуществит свое намерение, капштадтский зверинец станет одним из богатейших в мире зоопарков.

Наконец прибыл в Капштадт давно ожидаемый новый командующий местными английскими морскими силами адмирал Барти.

Адмирал принял Головнина со всей учтивостью.

— Мне приходилось встречаться с русскими военными моряками, — сказал он уважительно. — Многие не зависящие от нас обстоятельства осложнили и испортили наши отношения. Из союзников мы волею судеб стали противниками, о чем многие в Англии, в том числе, поверьте, и я, глубоко сожалеют.

— Но, господин адмирал, — заметил Головнин,— «Диана» и вся ее команда находятся в особом положении. Мы вышли в рейс в момент, когда Англия и Россия не только не враждовали, но, напротив, находились в союзных отношениях. «Диана» зашла в порт, считая, что Капштадт — владение союзника. Я представил командору Роулею выданные английским правительством и Лондонским адмиралтейством документы, ясно подтверждающие мирные, научные цели нашего плавания.

— Но ведь вы и не считаетесь военнопленными,— перебил адмирал. — Командор Роулей и капитан Корбет сделали все от них зависящее, чтобы облегчить положение российского судна и его команды. С их стороны была проявлена величайшая снисходительность...

— Сэр, как офицер Российского императорского флота, я вынужден протестовать против такого определения. Я отдаю должное вежливости господ Роулея и Корбета, но «Диана» доверчиво вошла в английский порт, полагаясь на выданные английским правительством документы, не утратившие и сейчас своего смысла и значения. Я самым настойчивым образом прошу вас незамедлительно принять решение, которое может быть единственно возможным, — отпустить «Диану» в предстоящее ей с самыми мирными целями плавание.

Последние слова, а главное, требовательный тон Головнина явно не понравились английскому адмиралу. Он решил закончить беседу.

— Господин лейтенант. Я знаком с положением вашего судна и целями вашей экспедиции пока только в самых общих чертах. Обещаю вам незамедлительно рассмотреть ваше дело и вынести решение.

С этими словами он поднялся, давая понять, что считает разговор оконченным.

Вернувшись на шлюп, Головнин ознакомил с содержанием разговора офицеров «Дианы». В каюте Головнина они сдерживались, но на палубе досталось и коварному Альбиону, и адмиралу Барти.

Отпустив офицеров, Головнин тут же, не ограничиваясь словесным заявлением, сел за официальное письмо к Барти.

— Я прошу тебя, Петр Иванович, — обратился он к Рикорду, — свезти это письмо адмиралу, передать его лично и потребовать скорейшего ответа.

Прошло пять дней. Ответа не было. Сам Барти отбыл в Капштадт. Головнин решил ехать в Капштадт вслед за адмиралом.

Опять последовали учтивый прием и учтивые отговорки. Барти сообщил, что так как и командором Роулеем и им самим все дело уже было представлено на рассмотрение правительства, то теперь он никак не может до получения ответа сообщить командиру «Дианы» окончательное решение.

Оставалось вооружиться терпением и ждать.

Каждый день приходилось разрешать насущные вопросы. Надо было кормить команду, выплачивать жалование. Время шло, ресурсы были далеко не бесконечны. За каждый фунт овощей, за свежее мясо нужно было платить наличными, а деньги были на исходе.

Третьего декабря пришел из Англии конвой и вместе с ним «Рейс Хорс», вышедший из Англии семнадцатого сентября. Но оказалось, что он не привез никакого ответа адмиралтейства даже на официальный рапорт Роулея о задержании «Дианы».

На следующий день на борт «Дианы» прибыл английский офицер. Головнин с дурным чувством распечатал привезенный им пакет. Барти требовал от командира «Дианы» письменного обязательства не покидать порт до получения ответа из Англии. В противном случае адмирал грозил свезти команду «Дианы» на берег и держать всех матросов и офицеров на положении пленных.

Подавленный и угрюмый сидел Василий Михайлович, когда к нему в каюту вошел Рикорд.

Головнин молча протянул своему помощнику письмо адмирала.

— Какая наглость! — воскликнул Рикорд. — И ты подписал?

— А что сделал бы ты на моем месте?

Рикорд несколько секунд подумал и тихо, но твердо сказал:

— Поступил бы так же.

«Диана» была отведена в еще более дальний угол залива. Потянулись новые недели ожидания. Все труднее становилось с продовольствием. Головнин отправил адмиралу Барти письмо, но лишь в феврале получил ответ, в котором адмирал глухо обещал снабжать команду провиантом, а деньги рекомендовал получить «на счет и веру российского императорского правительства» от частных агентов, имевших конторы в Капштадте.

Прошло несколько дней, но снабжавший «Диану» провиантом агент Палиссер никаких указаний от английского командования не получал. Это было грубым нарушением международных обычаев. Даже захваченным в плен корсарам выплачивались ежемесячно денежные суммы и выдавался провиант по особому рациону.

Слух о затруднительном положении «Дианы» пошел по поселку. Английские и голландские колонисты вслух осуждали адмирала Барти. Один из них сказал Василию Михайловичу:

— Своим поведением Барти освобождает вас от данного вами слова.

Когда Головнин передал эту фразу Рикорду, тот воскликнул:

— Так он же тысячу раз прав!

— И ты бы лично решился...

— Ни минуты не колеблясь!

Рикорд напомнил Головнину об аналогичном случае с английским полковником Паком и генералом Бересфордом, попавшими в плен к испанцам. Оба жили на свободе в Буэнос-Айресе, дав честное слово испанскому командованию. Оба получали от испанского правительства довольствие и деньги. Но стоило губернатору кое в чем ухудшить режим пленных, и оба они сочли себя свободными от данного слова. При первом же удобном случае они оказались на борту английского судна. Английское правительство оправдало обоих офицеров и даже вернуло обоим им чины.

Участвуя в боях с испанцами, полковник Пак попал в плен вторично. Испанский генерал мог отнестись к нему особенно строго, но он по всем статьям уравнял Пака со всеми прочими попавшими в плен английскими офицерами.

— Согласитесь, Василий Михайлович, что наше положение в вопросах чести напоминает случай с Паком, а разница целиком в нашу пользу.

— Дорогой Петр Иванович! Вопросы чести в данном случае меня не беспокоят. Мы вели себя с англичанами корректно, тогда как Барти и лондонские власти ведут себя неблагородно. Барти дошел до того, что пытался даже принудить нашу команду ремонтировать пострадавшие английские корабли. Ты знаешь, я отказал наотрез. Барти не выполнил обещания о снабжении нас провиантом, а продовольствие у нас на исходе. Нет, моя совесть офицера императорского флота спокойна. Но разве просто уйти из гавани, переполненной фрегатами и корветами британского флота?

— Да, трудно, рискованно, но не невозможно...

С присущей ему обстоятельностью и привычкой учитывать все последствия поступков, с обостренным чувством ответственности, Головнин упорно и последовательно обдумывал план бегства из этого почетного, но все же плена. При этом надо было сохранить честь российского флага незапятнанной.

За время годичного плена Головнину пришлось вступить в деловые отношения с рядом негоциантов — англичан и голландцев. Создались взаимные обязательства. За последние недели, во избежание расхода сухарей, «Диана»набрала порядочно муки, зелени, живности. Уйти, не уплатив, неблагородно. Выплатить сразу по счетам — подозрительно.

Посоветовавшись с Петром Ивановичем, Головнин решил оставить письмо господину Сартину, в доме которого они снимали комнату в Капштадте, — с просьбой расплатиться с их поставщиками. На честность этого видного коммерсанта можно было положиться, тем более что сумма, которую он мог бы выручить за оставляемый дорогой хронометр, превышала скромную задолженность командира «Дианы». Найдены были пути к ликвидации и других обязательств. Оставалось достойно объяснить английскому командованию причину ухода «Дианы».

Василий Михайлович и Рикорд составили письмо, в котором убедительно показали, как в течение многих месяцев они терпеливо ждали ответа из Лондона, испытывая все тяготы необоснованного плена, в то время как поведение адмирала Барти из месяца в месяц ухудшало положение офицеров и матросов «Дианы», доводя их до крайности. Моральные обязательства хороши в том случае, когда обе стороны выполняют их честно и благожелательно.

Письмо было адресовано командору Роулею, к которому Головнин сохранил уважительное отношение, и должно было попасть в его руки только после ухода «Дианы».

Все было строго обдумано и тщательно подготовлено. Оставалось ждать удобного момента.

ПЛЕН ПОЗАДИ

Над обширной Симанской бухтой свирепствовал сильный норд-вест. Низкие дымчатые тучи цеплялись за горы, громоздились над заливом, задевая верхушки мачт кораблей английского флота. Эскадра зажгла ночные якорные огни. Тени береговых высот медленно, но неуклонно наползали на волны. Суда одно за другим скрывались в непроницаемой тьме. Только белые пуговки — звездочки сигнальных огней — раскачивались на мачтах.

Огней на мачтах «Дианы» не было. На палубе — не люди, а тени, призраки... шепот... Нервное напряжение охватило всех.

К семи вечера на бухту налетел шквал с дождем и туманом. Всякая видимость исчезла. Трудно было рассчитывать на лучшие условия для побега, и Головнин отдал приказ рубить якорные канаты, жертвуя двумя ценными якорями.

Поворотясь на шпринге, «Диана» резко сорвалась с места. Офицеры, матросы почувствовали резкий толчок. Все перекрестились.

В полной тишине марсовые начали поднимать брам-стеньги и брам-реи, бросились ставить паруса. Ни один человек не оставался без дела. Даже офицеры работали на палубе, на марсах и салингах. «Диану» быстро понесло к выходу из бухты.

Штормовая погода была и союзником и врагом одновременно. Темнота и дождь на время укрыли «Диану» от взоров англичан, но та же темнота, дождь и свирепый ветер делали работу на мачтах не только трудной, но и опасной.

Головнин слышал, как на английских судах, мимо которых шла «Диана», раздавались голоса. Можно было ждать тревоги и выстрелов с адмиральского и других английских кораблей. Но выстрелов не последовало.

К ночи «Диана» была в бушевавшем океане. Крошечное суденышко, теперь уже под всеми парусами, неудержимо неслось вперед.

Команда работала без устали. Сутками Головнин и Рикорд не уходили с палубы.

— Василий Михайлович, ты уже больше суток на палубе.

— Столько же, сколько и ты, заботливая моя нянька. Кстати, лейтенант Рикорд, покуда вы не выспитесь и не придете в себя настолько, что сможете заменить меня на этой весьма ответственной вахте, мне не удастся покинуть палубу. Мы все еще близко от берега. Но я надеюсь, Барти если и учинит погоню, то будет искать нас к востоку, а не к югу от Игольной банки.

— Думаю, мы уже ускользнули от погони. Ветер и погода за нас.

— Да, худшее позади. Я решил спуститься как можно дальше к югу, дабы избежать встречи с фрегатами бывшего союзника.

— Но ведь это тысячи миль лишних! — воскликнул удивленный Рикорд. — При наших ресурсах!..

— Да. И лишние мили и малые ресурсы.

Головнин отошел к фальшборту, снял фуражку, подставил голову освежающему ветру и, словно сгоняя следы усталости, провел рукой по лицу и по спутанным волосам. Неожиданно он ощутил дрожь в коленях. Усталость....

— Индийский океан, большая дорога. — Головнин всматривался в даль. — Кого мы можем встретить в этих широтах?.. — И, повернувшись лицом к Рикорду, спросил:— Ты заметил? Мы держим на юг, а какая-то сила относит нас к востоку.

— Видимо, здесь есть течение.

— В том-то и дело. Еще немного отойдем к югу и возьмем курс на восток.

— Значит, в обход Новой Голландии?

— Совершенно верно. Иди же спать. Пусть тебе приснится недовольная физиономия Барти!

Все сближало этих, таких разных людей: в прошлом совместная учеба, теперь служба, а главное — любовь к морю, взаимное уважение. Понимали они друг друга с полуслова.

По бортам маленькой «Дианы» два гигантских океана. Где-то далеко на севере, на экваторе, — вечное лето, где-то далеко на юге — вечные льды. На границе еще не познанного скользит, подставляя паруса ветру, шлюп с шестьюдесятью русскими матросами, пораженными огромностью мира, его чудесами и красотами, китами и медузами, альбатросами и летучими рыбами.

В штиль, в спокойную волну Головнин работал у себя в каюте. Его дневник вдумчив, точен, написан хорошим русским языком.

Василий Михайлович не считал себя ни ученым, ни исследователем. И, записывая свои наблюдения, он как будто только скромно намечает — ставит вопросы перед будущими исследователями.

Но глаз Головнина наблюдателен. Его интересует все. Для него океан не только стихия, от состояния которой зависят ход и безопасность порученного ему корабля. Океан — это огромный, бурлящий жизнью и борьбой бассейн. Он обнаруживает перед путешественниками только крошечную долю кипящей в нем жизни. Поверхность его как бы разделяет два несливающихся мира — подводный и воздушный.

Под нею все таинственно и грандиозно.

Может быть, поэтому почти все моряки — философы.

По уставу Российского флота командир судна обязан был читать команде и офицерам морские законы. У большинства капитанов это сводилось к чтению уставов. Василий Михайлович ввел в практику беседы на темы мореплавания, открытий. Он охотно отвечал на вопросы матросов.

Темой его бесед на шканцах была история славных дел российского флота и важнейшие события их собственного плавания.

Маленькая «Диана» упрямо стремилась к востоку, и к концу дня Головний отмечал на большой карте число миль, оставшихся за кормой. В дни, когда дули попутные ветры, «Диана» делала в сутки по 200 верст и больше.

«Диана» ушла из Симанской бухты с более чем скромным запасом сухарей и пресной воды. Рацион команды и офицеров сокращен до предела. Головнин со всем вниманием выслушивает ежедневные рапорты судового лекаря — флегматичного, но дотошного Богдана Брандта.

Еще неизвестно, что страшнее в таких походах — буря или цинга. Разве не сдался он у мыса Горн перед чудовищным призраком цинги?

В этой части Индийского океана все способствовало тихоходной «Диане» — попутный ветер, течение, даже высокая волна. Расстояние от мыса Игольного до Ван-Дименовой земли было пройдено за пятьдесят одни сутки.

Повернув за Ван-Дименовой землей в воды Великого океана, «Диана» вступила на путь знаменитого Кука. Впрочем, еще до Кука тут прошли Вальполь и даже Кирос, побывавший здесь еще в конце семнадцатого века. Этот испанец, открывший Новогебриды, назвал их островами Святого Духа, но история мореплавания сохранила за ними название Новогебридского архипелага.

— Я думаю, — сказал Василий Михайлович, — на этом мало посещаемом архипелаге мы найдем все, что нам нужно: и воду, и продукты.

ТАНА

На маленьком каноэ он приблизился к шлюпу вплотную, приложил руку к груди и сказал:

— Гунама.

Это был первый человек тихоокеанских островов, которого Головнин и его спутники увидели после бегства из Симанской бухты.

Головнин держал в руках небольшую книжку — словарь, составленный Форстером, спутником Кука, побывавшим на острове Тана первым из европейцев. Но и без слов было ясно — Гунама предлагает свои услуги. Перо крупной птицы в волосах свидетельствовало о знатности туземца. Волосы были аккуратно убраны в мелкие пучки с расчесанными концами.

Головнин приказал спустить па воду две шлюпки с вооруженными людьми и жестом пригласил Гунаму. Гунама ловко перепрыгнул из каноэ в шлюпку, никого не задев, и со всей непосредственностью занялся разглядыванием и ощупыванием одежды и оружия матросов.

Матросы, в свою очередь, с интересом рассматривали Гунаму. Раскраска его лица и, еще больше, следы надрезов на лице и животе, сделанные «для красоты», приводили матросов в изумление. Гунама улыбался каждому, скалил крупные белые зубы, лопотал что-то непонятное. Но главное было понятно — он опять предлагает свои услуги.

Дать ему понять, что нужно экипажу шлюпа, было не так уж сложно.

На берегу русских встретила толпа вооруженных островитян. Было рискованно смешиваться с ними. Гунама помог и тут. Он что-то сказал соотечественникам, и они без колебаний снесли свое оружие в ближайшие кусты.

Весь день шел оживленный обмен с островитянами. Гунама продал поросенка, другие приносили кокосовые орехи, платаны и питательный корень «ям».

Оказалось, что успешнее всех ведет переговоры с туземцами мичман Мур. Он ловко и изобретательно жестикулировал. Находил какие-то неожиданные гримасы, размахивал руками, устраивал целые пантомимы, вызывая смех и шутки русских моряков и сочувственные жесты островитян. Ему удавалось втолковывать туземцам самые сложные вопросы. При этом никто так не радовался успеху этих переговоров, как он сам. Даже Головнин вынужден был признать его способности.

— Придется вам, мичман, взять на себя всю дипломатию, — сказал он Муру, — но только не увлекайтесь. Доверие доверием, а осторожность осторожностью.

— Тебя, Петр Иванович, — обратился он к Рикорду,— я прошу взять на себя общий надзор за меной. Пока мы не обеспечим себя на дальнейший поход всем необходимым, я запрещаю частный обмен.

На другой день команда занялась доставкой воды и дров. На берегу опять собралась толпа туземцев. Оружие они сразу оставили в лесу, а сами весело принялись таскать пятиведерные бочки. Когда в награду за эту помощь их стали одаривать цветным бисером, желающих помогать оказалось больше, чем имелось посуды.

— Очень хорошо, что нам удалось наладить с жителями Таны мирные отношения, — сказал Рикорд. — Но я хотел бы предостеречь наших людей — ни в коем случае, даже на охоте, не заряжать ружья и мушкеты на глазах у туземцев. Плохо будет, если они поймут, что после выстрела ружье безвреднее простого туземного копья.

С каждым днем крепли дружеские связи с туземцами. На легких каноэ они подъезжали к кораблю. Многие побывали на палубе в гостях. Их привлекало все блестящее. Эполеты, шарфы и форменные пуговицы приводили их в восторг. Но особый успех имел ящик с красками, принадлежавший мичману Муру. Увидев своего товарища, которому расписали лицо в желтый, коричневый и синий цвет, они настойчиво просили мазнуть и их. Красок в ящике у Мура не могло хватить на всех желающих. Пришлось извести еще и полведра простых масляных красок.

Гунама и другие вожди с жадностью смотрели на офицерские мундиры. Дарить мундиры, разумеется, никто не мог. Поэтому Рикорд попробовал сделать другое. По его указанию Гунаме подарили простой госпитальный халат, изукрашенный цветными лоскутками и лентами. Эффект получился сногсшибательный. Счастью Гунамы не было предела. Он гордо красовался в этом халате среди своих, вызывая зависть других вождей. Пришлось и им подарить по такому же халату.

Дружелюбие жителей Таны к русским крепло. Когда на остров налетел шквал и посланные за водой во главе с мичманом Рудаковым матросы едва не погибли на прибрежном буруне, бросив при этом все, что с ними было, — жители, вместо того чтобы воспользоваться случаем и похитить ценные для них бочки, с опасностью для жизни вылавливали их и возвращали русским.

Задерживаться на Тане не было смысла. Получив воду, зелень, овощи, немного мяса и рыбы, надо было спешить на север, к родным берегам.

На малых парусах «Диана» двинулась к выходу из бухты. Островитяне на каноэ провожали шлюп. Гунама плыл рядом дольше всех.

НАКОНЕЦ КАМЧАТКА

Дикое величие — таково первое впечатление от берегов Камчатки у моряков, пришедших с юга. Все здесь первозданно и грандиозно. Все здесь поражает даже много повидавших людей. На страшной высоте — снег. Внизу — густые суровые леса. Только туманы смягчают неприветливый вид скалистых берегов.

Но для экипажа «Дианы» этот пейзаж сейчас был самым радостным. Два года на чужбине! Чужие моря и годичный трудный плен. Полуголодный рацион. И вот наконец — родная земля!

Головнин взволнованно записывает в судовой журнал: «В двенадцатом часу перед полуднем ко всеобщей радости увидели мы камчатский берег. Берег, принадлежащий нашему отечеству. Радость, которую мы чувствовали при воззрении на сей грозный дикий берег, представляющий природу в самом ужасном виде, могут только те понимать, кто бывал в подобном нашему положении».

Первому, кто увидел берег родины, Головнин выдал денежную награду.

Тяга к родной земле, к соотечественникам заставляла торопиться. Путь от острова Тана до берегов Камчатки был пройден всего за два месяца. Используя попутный ветер, «Диана» неслась к северу, нигде не задерживаясь, оставляя в стороне многочисленные, еще не попавшие на карты острова и атоллы Тихого океана. И вот наконец — цель — российский Дальний Восток, Камчатка!

«Диана» медленно и трудно движется вдоль берега — где-то здесь, совсем близко, должна быть гавань. Но капризна природа этих мест. Ветер то тих, то порывист. Наползает туман. Все скрылось. Лот не достает дна, но двигаться опасно.

Наконец погода сжалилась над путешественниками. Туман рассеялся. Вновь открылась панорама высоких, угрюмых гор. Двадцать пятого сентября 1809 года «Диана» вошла в Петропавловскую гавань, защищенную от океанских бурь, — обширную, сурово живописную — и двинулась к поселку, состоявшему из нескольких десятков крытых камышом избушек и двух-трех деревянных домов Российско-Американской компании.

С нескрываемым волнением, со слезами радости на глазах моряки «Дианы», радушно встреченные жителями поселка, вступали на землю отчизны.

Головнин рассчитывал, что «Диана» найдет в Петропавловске специально для нее заготовленные запасы провианта, но оказалось — местное начальство распорядилось ими по-своему. Транспорт из Охотска с новыми припасами не прибыл. Все петропавловское население сидело на половинном пайке. Можно было охотиться, но для охоты требовалось умение, навыки, знание местных условий.

Пошли скучные, зимние дни, долгие, темные ночи. Снег валил густой сыпучей промерзлой массой. В поселке ходили по протоптанным в снегу узким тропинкам. Дома были засыпаны до окон.

Единственным способом передвижения в окрестностях города была езда на собаках. Экипаж «Дианы» с интересом наблюдал искусство каюров. Кто никогда не испытал этого вида передвижения, с удивлением смотрел, как быстро и ловко мчат по снежному покрову длинные гонкие нарты несколько пар кудлатых собак.

Остол. Это длинный шест или палка. У него на толстом конце — железный наконечник, на тонком — побрякушки и колокольчики. Остолом отталкивают нарты от деревьев, где надо, тормозят сани, где надо, подгоняют собак.

Езда на собаках здесь и способ передвижения, и спорт.

Собаки бывают на редкость послушны, но бывают и упрямы. Отъехав от дома, они вдруг останавливаются и поворачивают обратно. И тогда ничего с ними не поделать. В лесу, почуяв зверя, они дружно мчатся по следу, не слушая ездока.

Комиссар Российско-Американской компании, однофамилец лейтенанта «Дианы» Хлебников, решил обучить моряков этому виду спорта. Делал он это искусно, но не прочь был прихвастнуть своим умением и покуражиться над новичками. Он разгонял собак по косогору, потом вдруг бросал остол новичку, а сам ловко спрыгивал.

Новички поступали по-разному. Одни беспомощно ждали, пока сани перевернутся. Другие прыгали вслед, предоставляя упряжке мчаться домой, туда, где была пища и что-то вроде загона, часто без крыши и стен.

Однообразно и тускло жилось в те годы «во глубине России». Команда «Дианы», насколько позволяли условия, в скучные зимние дни приводила в порядок хозяйство шлюпа.

ТРИ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ НА СОБАКАХ И ОЛЕНЯХ

В декабре встречали начальника Камчатской области генерал-майора Петровского. Встречали с почетом, шумно — с музыкой, салютом.

Генерал оказался веселым, добродушным. Головнин оценил его знания местных условий, охотно советовался с ним.

Генерал рекомендовал Головнину объехать полуостров и побывать в столице Камчатки — Нижне-Камчатске. Такое путешествие в три тысячи верст зимой, на собаках можно было почитать за подвиг, тем не менее Василий Михайлович вместе с мичманом Филатовым решили совершить его не откладывая.

Ехали на двух нартах. Головнин с Филатовым впереди. Сопровождавший их слуга позади.

Сильная и многоводная река Камчатка, текущая по глубокой долине с юго-запада на северо-восток, делит полуостров на две неравные части. Чтобы пробиться от Петропавловска в ее долину, надо было пересечь лесистый хребет. Путь был живописен. И скоро перед взорами путников открылась долина могучей Камчатки. Дальнейший путь пролегал долиной этой реки от Верхне-Камчатска до Средне-Камчатска и дальше к Нижне-Камчатску, главному городу края, расположенному у самого устья. И справа и слева поднимались живописные хребты, а впереди, на севере, могуче вздымалась белоснежная пятикилометровая вершина Ключевской сопки.

В Нижне-Камчатске сделали длительную остановку. Город был невелик. Среди избушек, жалких домишек и юрт было всего семь заметных деревянных построек да две деревянные же церквушки.

Дальше предстояло вернуться по той же реке Камчатке до устья ее притока Еловки, перебраться через Срединный хребет, чтобы выйти на берег Охотского моря. Подъем был крут и опасен. Но величественное зрелище, открывшееся перед путниками, заставляло забыть все — и опасности, и неудобства пути.

Какие силы взволновали, вздыбили этот обширный полуостров? Какая могучая и капризная сила взломала эти вершины, раскидала скалы, походившие то на шатры, то на зубчатые крепостные стены? Курились вулканы, напоминая о том, что природа здесь еще не закончила свою созидательную и разрушительную работу. В лучах восхода, в зареве заката коротких дней этот пейзаж поражал своей суровой красотой.

Спустившись с перевала, старались ехать по речному льду. В феврале, в самый разгар зимы, прибыли в крепость Тагил, расположенную на северо-западе полуострова. Горы кончились, дальше к северу шла мерзлая тундра.

Крепость имела самый жалкий вид. Палисад давно сгнил и держался на честном слове, равно как и четыре бастиона. Покосилась деревянная церквушка. Внутри крепости стояли казармы, амбары и дом начальника.

Приближалась весна. Пора было возвращаться в Петропавловскую гавань, где стояла «Диана».

Надо было опять пересечь Камчатку, но теперь с запада на восток. И вот здесь едва не закончилась трагически жизнь Василия Михайловича.

Ехали ночью по льду небольшой реки. При подъеме на крутой берег нарты сорвались и опрокинулись. Василий Михайлович выпал из нарт на самом краю полыньи, да так неудачно, что всякое движение грозило ему падением в ледяную воду. Он лежал, боясь шевельнуться. Передние сани с проводником ушли вперед, и голос Головнина не доходил до них.

Не чувствуя остола, усталые собаки решили, что настал час отдыха, и спокойно улеглись. Это и спасло Головнина. Не слыша команд и лая второй упряжки, проводник и Филатов вернулись и выручили Василия Михайловича, уже терявшего силы.

К середине марта Головнин и Филатов возвратились в Петропавловск.

Первым делом Василий Михайлович осмотрел «Диану».

В условиях столь не оборудованного порта, каким был молодой Петропавловск, «Диана» была приведена в походный порядок. За внешним блеском Головнин не гнался, но такелаж, оснастка, паруса, жилые помещения, вооружение, насколько возможно, были обновлены.

Головнина ожидало письмо от капитана второго ранга Миницкого, начальника Охотского порта. Миницкий звал Головнина в Охотск, сулил помощь по ремонту шлюпа. Но Головнин, убедившись в том, что «Диана» готова к дальнейшему походу, решил, не теряя времени, идти к Аляске.

..

ГОЛОВНИН НА АЛЯСКЕ

Головнин увидел на берегу бревенчатую крепость, над которой развевался флаг Российско-Американской компании. В гавани стояли шесть судов, из них три под североамериканским флагом. К борту «Дианы» подошла лодка. Из нее поднялся высокий человек с узким, сухим, энергичным лицом. Головнину он представился:

— Главный правитель Российско-Американской компании Баранов Александр Андреевич.

В это время раздался салют.

В свою очередь салютовала «Диана».

Александр Андреевич Баранов, каргопольский купец, шагнувший в предпринимательской деятельности через полушарие, был человек с размахом. Он решил принять командира и офицеров императорского шлюпа «Диана» и радушно и торжественно. Он лично на шлюпке встретил «Диану», сам показал ей лучшее якорное место и салютовал российскому флагу пушками крепости.

Александр Андреевич был доволен. Он принимал гостей не только как тароватый хозяин, но и как знающий себе цену деятель.

Кто он сейчас? Чиновник? Нет. Чин коллежского советника, по его мнению, давно не соответствовал его весу и значению. Кто над ним властен? Петербургская контора? Она далеко. А здесь он царь и бог. Дела его компании протянулись от Ново-Архангельска и острова Кодьяк до Петербурга, Москвы, Кантона и Нью-Йорка. Иркутский генерал-губернатор говорит с ним на равных. Охотский исправник — почтительно. Нью-Йоркский миллионер, владелец крупных судов Астор величает его в письмах превосходительством...

Природа на Аляске дика и величава. Нигде на земном шаре нет подобных следов разбушевавшихся, а потом утихших сил. Теперь сюда пришел русский человек — деловитый, предприимчивый, знающий себе цену.

Крепость, склады, казармы — все это выстроено из местного леса — просто, надежно, с размахом.

Раскрывая двери своего дома, Александр Андреевич внимательно следил за лицами гостей: «А что вы, господа, скажете теперь?»

Изысканная европейская мебель, ценные украшения. Стены увешаны картинами известных российских и иностранных мастеров.

— Не удивляйтесь, — скромно заметил Баранов.— Я не расточителен. Это подарки членов правления компании и вельможных петербургских учредителей. Но всему этому предпочел бы одного лекаря.

— У вас в колонии нет лекаря? — изумился Головнин.

— Представьте себе. Нет даже фельдшера.

— А как же с больными?

— Если сам не поднимется или потребуется операция — обречен. Я надеюсь, господин капитан, что вы разрешите вашему лекарю осмотреть наших больных.

Головнин с готовностью ответил:— Конечно, конечно! И если еще в чем-либо...

— Я думаю, и «Диана» и наша компания сумеют во многом быть полезны друг другу.

За обильным столом было произнесено много тостов, много говорилось речей. Пел местный хор. Кричали «ура». Крепость и «Диана» вновь обменялись салютами.

Встав из-за стола, Головнин прошел в соседние комнаты. Всюду чувствовался необычный для этих мест комфорт. Он с трудом оторвался от поразившей его обилием ценных изданий барановской библиотеки. Заметив это, правитель любезно предложил пользоваться книгами. На что Головнин ответил учтивой и искренней благодарностью.

Уже темнело, пора было возвращаться на корабль.

Остаток лета «Диана» провела в Ново-Архангельске. Баранов снабжал моряков свежими продуктами, рыбой, зеленью. Американцы, которые были польщены салютом «Дианы» в честь президента Штатов, устраивали приемы у себя на судах и в свою очередь посещали «Диану».

Они беседовали с Головниным и Рикордом о России. Интересовались полуостровом Аляской, где только что побывал Головнин, Камчаткой и Сибирью.

В августе «Диана» вернулась в Петропавловск.В Европе продолжалась война, и «Диане» предстояло провести на Камчатке еще зиму.

ЕЩЕ РАЗ ПЛЕН

Впервые Москва получила вести о Курильских островах в конце семнадцатого века от героического казачьего пятидесятника Владимира Атласова, открывшего для русского государства Камчатку. Дойдя до южного края полуострова, русские увидели высокий Алаид и сообщили в Сибирском приказе в Москве о своем открытии.

О цепи островов, тянущейся от Камчатки, узнал царь Петр, ревниво следивший за расширением российских владений до естественных морских рубежей в Европе и Азии. Он повелел приказчику Василию Колесову разведать «нос камчатской земли» и острова. Казак Михаил Наседкин побывал на мысе Лопатка и сообщил об этом в Якутск.

Петр с обычной для него энергией начал освоение Камчатки и Курил, и дальше дело это не затухало, потому что жизнь того требовала. Освоение островов шло постепенно, с острова на остров.

Большим событием было посещение российского северо-востока кругосветной экспедицией Крузенштерна и Лисянского. Крузенштерн прошел часть Курильской гряды. Плавание у Курил было трудным и опасным. Был момент, когда судну Крузенштерна грозила гибель на рифах. Крузенштерн называл Курилы «каменными ловушками».

Крузенштерну принадлежат первый большой, хотя и не весьма точный, атлас Курил и обстоятельные труды по этнографии островов, их флоре и фауне.

Иностранные мореплаватели также не оставляли своим вниманием Курилы, но им не везло. Так, Лаперуз, намеревавшийся осмотреть острова, вынужден был из-за туманов повернуть на юг. Англичанин Брайтон прошел между двумя крупными островами Курильской гряды, даже не зная, что он пересек ее.

Героические усилия всех этих славных мореходов наталкивались на исключительные трудности сурового «Океана бурь». Карты, составленные ими, таили в себе много погрешностей. Требовались новые и солидные исследования.

Головнин принял на себя эту нелегкую задачу.

Чтобы основательно изучить гряду Курильских островов, протянувшуюся на тысячу двести верст, да еще в условиях постоянных густых туманов, понадобилось бы не меньше трех лет. Головнин решил в первую очередь обследовать три наименее изученных южных острова, начиная с острова Кунашир. Там можно было запастись водою и дровами, пшеном и свежей зеленью. На этом острове имелась японская крепость.

К Кунаширу подошли ночью. На вершинах гор горели тревожные огни. Берег острова был в тумане. «Диана» стала на якорь у входа в бухту.

Едва забрезжило утро и туман стало сносить ветром, шлюп вошел в гавань. Головнин решил отправиться к крепости на лодке с четырьмя гребцами и курильцем Алексеем, говорившим по-японски.

На душе у Головнина было неспокойно. Как-то встретят его японцы? Несколько лет тому назад командир «Юноны» — фрегата Российско-Американской компании — лейтенант Хвостов обстрелял японские селения. Этот легкомысленный поступок не был одобрен Российским правительством, а у японцев, конечно, оставил недобрую память.

— Не подъезжайте близко, — с тревогой советовал Рикорд. — Не нравятся мне эти огни на горах, суета в крепости...

— Что бы ни случилось, Петр Иванович, не предпринимай никаких мер, не обдумав тщательно. Я убежден, что все обойдется миром. Мне кажется, на нас с тобой лежит обязанность, не роняя достоинства, сгладить неприятное впечатление, оставленное лейтенантом Хвостовым.

— Ну что ж, мира и успеха, Василий Михайлович!

Но встреча началась совсем не мирно. Когда шлюпка с Головниным подошла на пятьдесят саженей к берегу, крепость окуталась дымом и несколько ядер шлепнулось в воду.

Головнин был огорчен, но сохранил хладнокровие.

— Мы могли бы своими пушками разнести эту крепостцу с ее жалкими орудиями и плохим порохом,— сказал он Рикорду, возвратившись на «Диану». — Но наберемся терпения. Если мы сумеем доказать японцам наши мирные намерения и разбить легенду о наших враждебных стремлениях, это будет то, чего ждет от нас Россия.

Вечером в каюте капитана состоялся совет.

— Как доказать японцам наши мирные намерения? Японцы не знают нашего языка, мы не знаем японского. Курилец Алексей плохо знает оба, и ко всему неграмотен.

— А что, если устроить пантомиму? — И мичман Мур изложил Головнину свои предложения.

Головнин вынужден был признать, что с помощью выдумки Мура можно кое в чем добиться взаимопонимания.

На берегу, на виду, была поставлена бочка, а в бочке стакан с пресной водой, горсть пшена и несколько поленьев. Рядом — кучка испанских дублонов, хрустальные и бисерные изделия и куски алого сукна.

— Дурак и тот догадается, — радовался своей изобретательности Мур. — Погодите, я еще и пристыжу их! — И, схватив лист бумаги и карандаши, принялся рисовать крепость и «Диану». Крепость палит из всех пушек. Ядра падают в воду. А на «Диане» — никаких военных приготовлений.

— Пусть любуются уважаемые соседи. Пусть им будет стыдно! — приговаривал Мур.

Головнин, рассмотрев этот «дипломатический демарш», сперва пожал плечами, потом все же разрешил поставить рисунок в бочку.

Японцы не заставили себя ждать. Бочка немедленно была унесена в крепость. Однако ни в этот, ни на следующий день никакого ответа от японцев не последовало. На берегу у крепости было безлюдно, пусто.

Но пшено, вода и дрова были необходимы, и Головнин послал лейтенанта Рикорда с вооруженными людьми на берег, к деревушке. Там Рикорд нашел дрова, пшено и рыбу. За все было заплачено деньгами.

— Должен вам сказать, — докладывал Рикорд,— мне понравился отменный порядок в селении. Можно позавидовать чистоте рыбацких лодок, котлов, ларей и бочек для соления и даже станков для сушения рыбы.

Прошли еще сутки, и японцы выставили перед крепостью кадку. Когда ее подняли на шлюп, в ней оказался ящик, а в ящике письмо, написанное иероглифами, и две картинки.

Иероглифы были незнакомы, картинки загадочны. Выражая общее мнение, Рикорд сказал:

— Одно ясно — японцы не желают иметь с нами дела.

— Пожалуй, так, — согласился Головнин.

«Диана» поставила часть парусов и двинулась к устью речки. Пресная вода была необходима.

Японцы оставались в крепости, а курильцы издали следили за высадившимися на берег русскими моряками.

На другой день один из курильцев с деревянным крестом в руках подошел к русским. Лейтенант Рудаков встретил его лаской и подарками. Дрожа от страха, курилец с трудом сумел сообщить подошедшему Головнину, что начальник города предлагает русскому командиру встретиться.

Похоже было, что лед тронулся и японцы готовы вступить в мирные переговоры.

Навстречу Головнину вышел целый кортеж. Шествие было обставлено торжественно. Во главе вооруженного отряда, в старинном панцире и железной каске, широко расставляя ноги, как будто приходилось шагать по разным берегам канала, шел начальник. За ним так же важно двигались сопровождавшие его воины. У каждого воина было по две сабли — обязательная принадлежность атрибута самурая. Весь вид выступавших говорил о стремлении во что бы то ни стало произвести грозное впечатление.

Оставалось делать вид, что весь этот воинственный парад русские принимают за декорацию, и держаться свободно и доверчиво.

Японский начальник церемонно приветствовал Головнина и с помощью переводчиков-курильцев стал задавать командиру «Дианы» вопросы. При этом японец и его солдаты держались спокойно, угощали русских моряков вином и даже пробовали шутить.

Казалось, мирная тактика Головнина одержала верх. Но когда после вежливых расспросов и любезностей Головнин перешел к делу, важный и разодетый в шелка и латы начальник вдруг заявил, что от него ничего не зависит.

— В крепости, — сообщил переводчик, — есть еще более важный начальник, и без его разрешения никаких припасов получить нельзя.

— Как же увидеть этого главного начальника? — спросил Головнин.

— Его можно увидеть только в крепости.Идти в тот же день в крепость было поздно. Кроме того, уход командира «Дианы» за стены крепости мог вызвать на шлюпе тревогу и, чего доброго, даже стрельбу. Головнин передал японцам подарки и вернулся на шлюп.

К вечеру «Диана» подошла к крепости и стала на якорь. Мичман Якушкин в шлюпке с вооруженными гребцами съездил на берег. Японцы встретили русских приветливо, продали им немного рыбы, советовали не ездить в туман и приглашали к себе в гости капитана и офицеров. И опять казалось, что все идет на лад, и стрельба из крепости случилась по недоразумению.

Утром одиннадцатого июля Головнин, Мур и Хлебников на шлюпке с четырьмя гребцами и курильцем Алексеем отправились на берег. Головнин был так уверен в «благомыслии» японцев, что не велел спутникам брать оружие, кроме пистолета для сигнализации.

Начальник острова Ояда встретил российских моряков с изысканной вежливостью. Он просил Головнина немного задержаться, пока в крепости все подготовят к приему почетных гостей. Это сходилось с известным Головнину восточным обычаем задерживать прием важных гостей под предлогом предварительных приготовлений и потому не насторожило русских.

Прошло минут пятнадцать, и гостей попросили в крепость. Матросы понесли за Головниным стулья и подарки. Все говорило о мирных намерениях, полном взаимном доверии и уважении.

Но какая же картина раскрылась перед Головниным внутри крепости! На ровной площадке сидело несколько сот вооруженных до зубов японских солдат, а рядом — множество курильцев с луками и стрелами. Все это войско окружало полосатую палатку начальника.

Сам начальник важно восседал в палатке на стуле. Вид у него был воинственный. За поясом роскошного халата — две сабли. В руках жезл, знак власти. У ног его сидели три воина-оруженосца: один с копьем, другой с ружьем, третий со шлемом. Шлем напоминал рогатые каски древних германцев. На ясной меди его сияло восходящее солнце. Здесь же сидел со своими оруженосцами второй начальник. Стул его был пониже. И у стены, совсем на полу, по-портновски сидели четыре писца.

Начались учтивости, угощения и расспросы об именах гостей, об их чинах, о количестве вооруженных судов у русских. Главный начальник то и дело возвращался к вопросу об обстреле японских берегов лейтенантом Хвостовым.

Это был неприятный разговор, и все слова Головнина о безответственности командира «Юноны», осужденного Российским правительством, явно не убеждали хозяев.

Все же японцы были вежливы, угощали гостей чаем. Но когда Головнин сказал, что пора возвращаться на шлюп, начальник заявил, что не может снабжать русских без разрешения матсмайского губернатора; чтобы получить разрешение, понадобится пятнадцать дней, и для верности русские обязаны оставить заложником одного офицера.

Головнин ответил отказом. Тогда начальник, хватаясь за саблю, стал громко выкрикивать что-то. По выражению лица переводчика-курильца Алексея Головнин понял, что японец перешел к угрозам.

Наконец Алексею удалось сказать:

— Начальник говорит: если он выпустит хоть одного из вас, ему распорют брюхо.

Все было ясно. Головнин, Мур и Хлебников пустились бежать. Японцы бросились за ними. Началась всеобщая беспорядочная стрельба. Курильцы бросали под ноги русским копья и весла.

Мура, матросов и Алексея японцы схватили еще в крепости. Разбрасывая японцев, Головнин выбежал на берег, но здесь его ждал последний удар — начался отлив, и шлюпка оказалась далеко от воды на суше. Японцы навалились на Головнина, свалили на землю, скрутили веревками руки и ноги.

В путах толстых и тончайших веревок брошенные на землю пленники не в силах были шевельнуться. Руки и ноги затекли. Тяжело было дышать. Не зная языка, моряки не могли даже протестовать.

Не меньше физических мучений Головнина терзала мысль, что он виноват в случившемся. Все делалось так, как находил нужным он, командир шлюпа, облеченный по уставу российского флота самыми высокими полномочиями. Его обманули. Но разве он вправе был игнорировать возможность обмана и рисковать не только своей, но и чужими жизнями?

«ДИАНА» ПОКИДАЕТ БЕРЕГА КУРИЛ 

Рикорд не мог упрекнуть своего друга и командира в легкомыслии. Он, как и Головнин, полагал, что японцы, убедившись в миролюбии русских, поведут себя как добрые соседи.

Когда в крепости раздались выстрелы и крики, Рикорда охватила тревога. «Диана» мгновенно была приведена в боевую готовность. Что могло произойти? Случайная ссора? Но такой уравновешенный, собранный человек, как Головнин, не мог допустить оплошность. Тогда в чем дело?

Когда же из крепости с криками, с беспорядочной пальбой высыпала несметная толпа вооруженных японцев и курильцев, Рикорд понял, что Головнин и его товарищи попали в заранее подготовленную ловушку.

Что именно творится в крепости, разобрать было трудно. Но что там произошла схватка — было ясно. Рикорд видел в трубу, как группа курильцев тащила кого-то из русских; других, по-видимому, схватили в крепости.

На плечи Рикорда упал тяжелый груз ответственности и за престиж Российского государства, и за судно, и за команду, и за все собранные экспедицией материалы, карты, коллекции, судовой журнал с описанием пути «Дианы» — за все результаты исследований и наблюдений в течение нескольких лет.

У Рикорда не было недостатка в смелости, что он доказывал не раз. Но небольшой экипаж «Дианы» не мог высадить десант, способный силой вырвать товарищей из рук сотен вооруженных японцев и курильцев.

Рикорд собрал в каюте Головнина всех офицеров и обсудил с ними положение. Высказывания были единодушны. Наличных сил было недостаточно для нападения на крепость. Это была бы неоправданная авантюра с самыми печальными последствиями. Разумнее было идти за помощью в Охотск.

Офицеры «Дианы» написали трогательное письмо Головнину и его товарищам по несчастью. Вещи захваченных в плен переправили на берег у деревушки, где брали воду. Рикорд написал японцам, что он не допускает мысли о возможности расправы с русскими моряками. «Диана» покинула бухту Кунашира, которую назвали «Бухтой Измены».

В ПУТАХ

Под многочисленным конвоем русских повели куда-то в глубь Кунашира. Через переводчика им сказали:

— Через восемь-десять дней мы придем в Матсмай, где живет губернатор. Там пленников развяжут и позволят написать заявления на имя высших властей. В столице рассмотрят заявления, и тогда моряков отпустят в Россию.

Плохо верилось этим успокоительным словам, но все же настроение пленников улучшилось.

День за днем двигался длинный медлительный кортеж пленников, сопровождаемых двумя сотнями конвоиров.

Измученные, истощенные, с гноящимися ранами на руках и ногах от туго натянутых тонких веревок и укусов насекомых, пленники, даже развязанные, не в силах были бы ни бежать, ни бороться с вооруженным конвоем. Но японцы, чтобы не развязывать русских, предпочитали нести их на руках, в особых носилках, обтянутых рогожами.

Пленники и охрана проходили многочисленные деревушки, переходили реки, на лодках и плотах переплывали озера. По дороге менялись конвоиры. Каждая деревня выделяла новых проводников с красными палками. Жители с любопытством рассматривали невиданных чужеземцев.

Шли дни. Позади оставались десятки верст. Живописная страна открывалась глазам пленников. Журчали падающие со скал ручейки. Качали вершинами тревожимые морскими ветрами кривые японские сосны.

Деревушки японских рыбаков принимали путников под кровлю бамбуковых хижин. Женщины и старики с разрешения охраны поили русских горьким чаем и угощали рисом. День ото дня сопровождавшие пленников люди, в том числе и конвоиры, делались снисходительнее. Путы становились мягче, и количество их значительно уменьшилось. Но оставалась мучительная усталость, а для Головнина еще и муки самообвинений. Терпеливый, внутренне собранный, он подавал пример выдержки и Муру, и Хлебникову, и даже силачам матросам. На привалах он старался поддержать в товарищах по плену дух мужества и надежды.

Немного говоривший по-русски конвоир Гонзо сообщил Головнину, что ведут их в город Хакодате. Там с русских снимут веревки, будут содержать очень хорошо.

Открытое лицо, улыбающиеся глаза молодого японца внушали доверие. Но как же быть с окровавленными узлами тонких, режущих пут, с этим варварским обычаем вязать человека так, что он не может даже есть и вынужден принимать пищу из рук конвоира?

Гонзо уверял, что это чисто японский обычай. Вяжут чиновников, заподозренных в проступках, вяжут наказанных за леность и проказы школьников, провинившихся солдат и матросов.

Число чиновников, сопровождающих пленников, все увеличивалось. К ним присоединился представитель местного князя — важного самурая. Особый воин носил перед ним копье с лошадиным хвостом, и все встречные низко склонялись перед этим знаком власти.

В городе Хакодате русских встретили с любопытством и без всякой враждебности. На улицах толпились нарядно и пестро одетые жители. Мальчишки шумно сопровождали пленников по всему пути до небольшого пустыря, окруженного высокой деревянной стеной.

А когда русских ввели во двор, открылся предназначенный для них низкий, невзрачный сарай. Деревянные стены, земляной пол, заклеенные бумагой тюремные оконца с железными решетками.

Но это было еще не все. Внутри сарая стояли тесные клетки. В этих клетках, подобно животным, и предстояло жить русским пленникам.

В тот же день Головнина посетил японский чиновник, а на другой день его повели к начальнику города. Потянулись бесконечные вопросы.

Спрашивали обо всем, начиная от имени и полного перечня близких и дальних родственников. Японцев интересовали самые, казалось бы, посторонние вещи. Они словно задались целью изучить русские нравы, обычаи, чины и одежду властей, прически, чинопочитание в обществе и так далее — без конца. Выказывался интерес и к размерам Российской империи, к столице, армии и флоту, к богатству страны.

Но вскоре Головнину стало ясно, что в центре всего стоит вопрос о причинах нападения «Юноны» на японские берега. Видимо, инцидент произвел на японские властинеизгладимое впечатление. Прошло уже пять лет, а японское правительство переживало этот случай и как национальное оскорбление, и как предостережение на будущие времена.

Головнин неизменно и последовательно объяснял, что поступок лейтенанта Хвостова был осужден русскими властями, что «Юнона» принадлежала Российско-Американской компании и не входила в списки флота империи. Но как звучало все это в передаче переводчика, трудно было представить.

Допросы продолжались мучительно долго, и чем чаще и придирчивее возвращались японские чиновники к этой щекотливой теме, тем меньше было надежд на то, что Головнину и его товарищам удастся убедить японцев в мирных намерениях «Дианы».

Отношение охраны несколько раз менялось то в лучшую, то в худшую сторону. Иные из тюремщиков, стремясь вселить в пленников надежду, говорили об освобождении. Но власти, от которых зависело такое решение, были далеко. Чтобы проехать от Хакодате до столицы, нужно было около двадцати дней. При свойственном японским чиновникам стремлении к точности, боязни ошибиться, паническом страхе перед высшей властью надеяться на скорое решение дела было бы величайшей наивностью.

Головнин и его друзья сознавали это. Такие мысли не радовали — каждый день был испытанием. И порой русские, в особенности матросы, впадали в совершенное уныние. Угнетало еще и полное неведение о судьбе «Дианы» и ее экипажа.

Двадцать пятого августа к клетке Головнина подошел начальник Отахи Коска со свитой. Слуги разостлали свежие циновки. Видимо, предстояло что-то необычайное. И действительно, с величайшим изумлением Головнин увидел свой сундук из капитанской каюты. Сундук поставили на циновки, а рядом разместили чемоданы Мура, Хлебникова и еще какие-то, видимо матросские, узлы.

Начальник долго расспрашивал Головнина, какие кому из пленных принадлежат вещи. Его интересовали отдельные, даже мелкие предметы, их назначение и ценность.

Головнин отвечал односложно, думая совсем о другом. Как могло все это попасть сюда? Неужели «Диана» захвачена японцами и разграблена? И какая же участь постигла экипаж и Рикорда?

Наконец начальник Отахи Коска сказал, что эти вещи русские моряки сами свезли на берег, оставив письменную просьбу передать их владельцам.

Как будто камень упал с плеч Головнина.

Допрос окончился. Вещи были унесены.

Потянулись долгие дни и недели тяжкой неволи. Вновь и вновь вызывали пленников к начальству, задавали множество вопросов, и по-прежнему в центре были вопросы, касавшиеся Хвостова и Резанова. Добивались: не был ли кто-либо из экипажа «Дианы» на корабле «Юнона», не участвовал ли в обстреле японских берегов?

На одном из допросов главный японский начальник вынул из-за пазухи бумагу, положил ее перед русскими.

В глаза бросились дата и подписи:

«Июля 11 дня 1811 года. Жизнью преданный Петр Рикорд, жизнью преданный Илья Рудаков...»

Текст нельзя было прочитать, мешали слезы. Мур упал на колени, прижимая письмо к лицу...

Взяв себя в руки, Василий Михайлович внимательно слово за словом дважды прочел письмо. «Диана» цела. О пленении русских моряков узнают в России. Примут меры. Но как это все далеко и ненадежно...

Японцы потребовали перевести письмо. Нечего было и думать перевести дословно. Невозможно было сознаться в слабости шлюпа, равно как и в том, что «Диана» пошла в Охотск за помощью. Потребовался час, чтобы «перевести» письмо.

Японцы вновь стали добиваться — зачем пришла «Диана» к японским берегам? Беседа была пересыпана вопросами о Петербурге, об Англии, о Дании. Спрашивали, какие суда строит Россия, какие войска и крепости имеются у берегов Сибири.

Русским стали выдавать сахар к чаю, фрукты и сагу. Устроили что-то вроде ванны, выдали по смене белья.

В особенности проявлял к русским внимание один японец, у которого пропал без вести брат.

Тридцать первого августа переводчик передал Муру официальное письмо лейтенанта Хвостова старшине прибрежного японского селения. Прочитав письмо, Мур даже рассмеялся, — все это показалось ему шуткой. Но, взглянув на Головнина, он прикусил язык.

Документом за печатью командира корабля «Юнона» лейтенант Хвостов жалует старшине японского селения серебряную медаль на Владимирской ленте в знак принятия японских поселений в российское подданство.

Официальный документ с подписью и печатью!

Чего же стоили в глазах японцев все словесные утверждения Головнина и его спутников, что русские и не помышляли о насильственном захвате каких-либо японских поселений? Естественно, что приход «Дианы» японцы связывали с действиями «Юноны».

Японцы слушали объяснения Головнина внимательно, кивали в знак согласия головой: «Да, да. Так, так». И при этом смеялись. Ясно было, что они не верят словам Головнина. Слова словами, а бумажка — это что? На бумажке все в порядке — и подписи и печать. А медаль на орденской ленте откуда? И может ли фрегат принадлежать купеческой компании? И еще десятки вопросов.

Но и это было далеко не все. Четвертого сентября русские моряки оказались на дворе градоначальника все вместе, и тогда открылась ужасная тайна. Оказалось, что переводчик Алексей заявил, что камчатский исправник Ломакин поручил ему «высмотреть» японские селения и крепости. А когда японцы спросили Алексея, зачем это понадобилось исправнику, тот сказал, что через год должны прийти из Петропавловска семь судов за тем же, что и «Юнона» лейтенанта Хвостова.

Эта чудовищная выдумка растерявшегося и перепуганного Алексея показалась японцам правдой. Как будто все подтверждало ее: и выстрелы «Юноны», и документ, подписанный Хвостовым. И теперь японский начальник допрашивал Алексея отдельно от русских офицеров. Потянулись дни кошмарных предчувствий ожидания самого худшего.

ТРИ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ ВЕРХОМ

— Сознаете ли вы, на какой риск пускаетесь? Какую задачу ставите перед собой? Три тысячи верст! Это пять раз от Петербурга до Москвы. И не по дорогам, а по тропам, по обрывам, обледенелым косогорам.

Рикорд выслушивал эти увещевания не в первый раз и теперь смотрел на капитана второго ранга Миницкого как на врага.

Разве дано этому капитану, владыке дальневосточных захолустий, где до бога высоко, а до царя далеко, понять всю силу дружбы и неистребимого веления долга!

— Если вы не дадите мне лошадей и провожатых хотя бы за мой счет, я пойду пешком!

— Пешком?! Из Охотска до Якутска? А затем в Иркутск? А вы, часом, прыгнуть на Луну не собираетесь?

И вдруг совсем иным тоном:

— Дорогой мой лейтенант! Поверьте, я понимаю вас. Я дам вам лучших лошадей, дам конвой. Дам вахмистра, знающего дороги, поселки, чумы. Дам бумагу с большой печатью, перед которой снимают шапку старосты. Молебен велю отслужить. А умеете ли вы ездить верхом? На некованых лошадях, по наледи? И на оленях? Помните — на них надо садиться ближе к холке. У них спина слабая.

Петр Иванович слушал эти новые для него слова, видел, как лицо капитана менялось. На нем уже и горячая заинтересованность, и искреннее дружелюбие.

Конечно, эта невероятная поездка будет испытанием всех его физических и душевных сил. Но она отвлечет его от терзающих мыслей, от непереносимого чувства бессилия.

— Я убежден, господин капитан второго ранга, что на моем месте вы поступили бы так же.

— Может быть, может быть, — смущенно сказал Миницкий, и они перешли к деловому обсуждению поездки в деталях.

Гонимый неубывающим волнением, несся Рикорд к далекой цели. Пятьдесят шесть дней этого пути верхом он вспоминал впоследствии как самую трудную кампанию из всех походов и битв его жизни.

Иркутск встретил Рикорда трескучим морозом и холодом канцелярий. Генерал-губернатор Сибири Пестель находил для себя удобным править огромным краем из Петербурга. А раз так, Иркутск терял для Рикорда значение центра и местопребывания властей, способных сделать что-либо для Головнина и его товарищей.

Но обойти гражданского губернатора Сибири Трескина было невозможно. Рикорд бурно ворвался в кабинет губернатора и встретил поразившее его спокойствие опытного дельца, правившего обширным краем под защитой своего двусмысленного положения: с одной стороны — полнота власти и бесконтрольность, с другой — постоянная возможность сослаться на отсутствие узаконенных полномочий.

— Ваше превосходительство! Я взываю к вашему патриотизму, к вашей человечности, — горячо заговорил Рикорд, прилагая все силы, чтобы сдержаться, остаться в достойной позиции. — Спасти доблестного и высокоуважаемого моего начальника и друга, замечательного мореплавателя, капитан-лейтенанта Головнина, — наша с вами священная обязанность. Не щадя себя, я верхом проскакал три тысячи верст, каждый час боясь опоздать, каждую минуту воображая, какие муки приемлют мои товарищи.

Волнуясь, отыскивая самые действенные слова, Рикорд смотрел в лицо собеседника, надеясь увидеть в нем живые искры сочувствия.

Губернатор сидел, откинувшись в обширное кресло, и говорил не торопясь, с намеренными паузами, сознательной целью коих было дать собеседнику время успокоиться и одновременно придать значительность каждому своему слову.

— Ваше волнение и многие понесенные вами труды, господин лейтенант, свидетельствуют не только о добром сердце, но и о преданности воинскому долгу, что делает вам честь.

Рикорд не мог сдержать жест, означавший: «Ах, не в этом же дело!»

Трескин уловил движение и ответил на него еще более долгой паузой.

— Интересы Российской империи требуют мира на берегах Тихого океана. Вы сами видели, сколь ничтожными силами мы располагаем в Охотске и на Камчатке. Вообразите себя на моем месте. Что могли бы вы предложить? Какими способами и силами могли бы вы освободить вашего начальника и его спутников? Вся беда произошла по вине неразумных и безответственных людей, вроде Хвостова, обстрелявшего японскую крепость. Фрегат «Юнона» шел под российским флагом, а по существу являлся судном Российско-Американской компании, принадлежность и статут коей и для нас не всегда ясны.

В этих словах Трескина невольно проявилось давнее недовольство администратора, вынужденного сознавать свое бессилие в отношении к людям и делам компании.

— Они нашкодили, а мы расхлебываем.

— Ваше превосходительство, прошу вас выдать мне паспорт на поездку в Санкт-Петербург.

— Господин лейтенант, ехать вам в столицу незачем. Господин генерал-губернатор Сибири своевременно оповещен мною о случившемся. Вам надлежит ждать решения на месте.

Перед Рикордом возникала и крепла стена более неодолимая, чем разлившиеся реки и обледенелые косогоры.

Наступило тягостное молчание.

Выждав достаточно, губернатор открыл ящик обширного стола и извлек оттуда папку. Молча вручил ее Рикорду. Развязав шнурки, Петр Иванович увидел надпись: «Секретно». Перед ним была переписка иркутского гражданского губернатора с Санкт-Петербургом.

— Вам надо отдохнуть после этой безумной скачки. Придите в себя, познакомьтесь спокойно с этой перепиской. В ней вы найдете кое-какие мои мысли о возможности помочь капитан-лейтенанту Головнину.

— Значит, вы думали о такой возможности, господин губернатор?

— Все найдете в этой переписке. Завтра мы обсудим написанное здесь, а потом прошу отобедать у меня.

Усталость взяла свое. Впервые за много месяцев Рикорд спал удобно, долго и крепко.

Вторая беседа несколько примирила его с губернатором. Он прочел документы, переданные ему для ознакомления, и ему стало понятно и то, что Петербургу, занятому сложной политической игрой в Европе, было не до Головнина, и бессилие России на этих дальних окраинах необъятной Сибири и на просторах омывающих ее океанов.

— Как вы нашли мой план мирной экспедиции в Японию? — спросил Трескин.

— План обстоятелен и продуман... Это широкое предприятие, но оно требует на подготовку много средств и, главное, времени.

Трескин, казалось, сам был увлечен планом. Он охотно и подолгу обсуждал его пункты, уточнял детали. Любовался собственной изобретательностью, выискивал местные средства, искал опытных и сильных людей.

Но как еще отнесутся к плану Трескина в Петербурге? И Рикорд нервничал. Ежедневно он посещал канцелярию гражданского губернатора. Столоначальник, ведавший почтой, уже на пороге встречал его широким жестом, означавшим — ответа нет. Наконец правитель канцелярии сказал Рикорду:

— Зайдите к губернатору.

С бьющимся сердцем Петр Иванович вошел в строгий обширный кабинет. По лицу Трескина он понял — отказано...

Рикорд молча опустился в кресло.

— Вам высочайше приказано вернуться в Охотск и приступить к исполнению своих обязанностей.

После долгой томительной паузы Рикорд обратился к губернатору с просьбой разрешить ему отправиться летом к берегам Кунашира с целью дополнить и завершить сделанные им и Головниным исследования. Конечно, Рикорд надеялся узнать новое о Головнине и его товарищах.

— Не только разрешаю, но и прошу захватить с собой японца Леонзаймо. Это, кажется, порядочный человек, и он может помочь вам в сношениях с японскими властями. Он человек состоятельный и пользуется у себя на родине уважением. Леонзаймо и его спутники потерпели аварию у берегов Камчатки. Русские спасли их, и, я надеюсь, они будут ходатайствовать перед своими властями за пленников.

ПОСЛЕ ХАКОДАТЕ — МАТСМАЙ

Из Хакодате пленников направляли в Матсмай. Попрощаться с русскими пришло множество японцев. Площадь перед тюрьмой расцветилась пестрыми одеждами. Незнание языка стеной отделяло хозяев от невольных гостей, но ни во взглядах, ни в жестах японцев не было неприязни.

Церемониал и приготовления затянулись до полудня, и, наконец, длинный кортеж тронулся в путь. Русским были предложены носилки и даже верховые лошади, но они предпочли идти пешком. После унылого сидения в клетках хотелось размяться.

Как и в Хакодате, русские входили в Матсмай сквозь густую толпу зрителей. Солдаты конвоя приоделись и пообчистились. Улицы были залиты жгучим японским солнцем. Кругом царило оживление. Жители и здесь были настроены к русским дружелюбно.

Но тюрьма, в которую ввели русских, была куда суровее и мрачнее сарая и клеток в Хакодате. Для трех офицеров был отведен один ящик, для матросов и Алексея — другой. В ящики надо было вползать на четвереньках. Заключенные были все время на виду у стражи. Ночью только коптилка у караульных давала проблески света. Пища была отвратительная. Чай без сахара.

Все строение — низкий сарай — было окружено земляным валом и деревянной стеной. Новые, столь ценные в Японии, бревна ограды говорили о том, что японцы готовили тюрьму тщательно и надолго. Частые, через каждые полчаса, проверки свидетельствовали о строгости режима.

Местный буниос (губернатор) Аррао Тадзимано Ками принял русских в огромном светлом зале с раздвижными ширмами вместо стен. Пол зала выстлан мягкими циновками. Чиновники были одеты в свободные красочные халаты с широкими спадающими рукавами. Они сидели на полу, поджав ноги.

Задав несколько вопросов о Хвостове, губернатор стал спрашивать о посторонних вещах. Как русские хоронят мертвецов, какие ставят памятники? Какие шляпы носит русский царь, какие одежды, сапоги? Как одеваются чиновники, что носят женщины, дети? Чем торгуют в Петербурге? Какова высота, длина и ширина царского дворца? Какие у русских праздники? Каких лет женщины рожают и носят ли шелковые платья?

Вопросам не было числа, и надо было опасаться, как бы не ответить на один и тот же вопрос по-разному: ведь секретари записывали всю эту чепуху, и, конечно, буниос был рад поймать русских на противоречиях.

Губернатор не скупился на встречи. Русских приводили к нему во дворец часто, и он целыми часами мучил их расспросами. Он старался казаться доброжелательным — велел сшить русским офицерам платье по европейскому образцу, матросам выдать теплые халаты, улучшить питание. Каждый день русских стал навещать лекарь.

В конце октября пленникам были выданы бумага, японская тушь для письма и кисточки. Было предложено начать подробное изложение всего дела, начиная с отбытия из Петербурга и кончая приходом в японские воды.

Теперь приходилось иметь дело с официальным переводчиком Кумадзиро. Это было нелегкое дело. Переводчик плохо понимал русский язык и смертельно боялся допустить ошибку.

Это часто создавало непреодолимые препятствия. Над иным словом бились часами. Например, слово «императорский». «Император» перевести можно. А куда девать «ский»? Пропустить совсем нельзя. Два дня ушло на одно это слово. Как быть с предлогами? В русском языке они ставятся перед существительным, в японском — после него.

Еще труднее получалось с порядком слов. Вот уже смысл отдельных слов ясен. Но когда слова расставляли в порядке японского синтаксиса, получалась несусветная чепуха. Зато великую радость Кумадзиро доставляли фразы с одинаковым порядком слов в русском и японском тексте.

Только в середине ноября удалось составить японский текст «Дела ,,Дианы»». После этого с немалыми трудами был составлен текст прошения на имя буниоса об освобождении и отправке на родину всех русских моряков.

И вот тогда случилось еще одно неожиданное происшествие. Алексей заявил японцам, что все его прежние показания — ложь. Теперь он стойко утверждал это, невзирая на угрозы смертью.

Русских повели к губернатору. И конвой и чиновники держались весело. Намекали на ожидаемую радость.

Действительно, буниос с довольным видом заявил Головнину и его товарищам, что он, буниос, верит им. «Диана» действительно пришла с мирными целями, а поступок Хвостова был злонамеренным действием, за которое может отвечать только сам Хвостов. И если бы судьба русских зависела от него, буниоса, он тут же отпустил бы их на родину. Но он только буниос провинции и без воли японского императора сделать этого не может. Он приложит все усилия, чтобы получить такое решение от императорского правительства, а пока с русских снимут веревки и улучшат их положение.

Чиновники и даже караульные стали поздравлять русских. Вернувшись, пленники не узнали своей тюрьмы. Исчезли ящики, был настлан и покрыт циновками дощатый пол, горели свечи, приготовлены курительные трубки и чайные чашки, появилась новая посуда и подносы.

Утром пришли японцы-горожане, иные с женами и детьми. Все поздравляли русских, и появилось даже вино. Настроение пленников поднялось.

Так продолжалось три дня. А затем появились признаки ухудшения дела. Сперва исчезли свечи, вернулся рыбий жир. Веревки вновь повисли на стене.

Появился новый переводчик Мураками Тёскэ. Оказалось, японское правительство нашло, что одного переводчика мало. Надо двоих. При этом обучить нового переводчика русскому языку должны сами русские офицеры.

— Никогда они нас не выпустят! — приходил в отчаяние Мур. — Все это обман. Это чтобы мы не покончили с собой. И не буду я обучать этого Мураками.

— Ну, это напрасно, — спорил с ним Хлебников. — Почему не обучить японца русскому языку? Что плохого? А может быть, это и ускорит разбор нашего дела.

— Я думаю, обучать нужно, — решил Головнин.— Будем все заниматься с Мураками.

Но учиться русскому языку стали ходить и лекарь Того, и переводчик Кумадзиро. Кумадзиро задавал множество вопросов о России и Европе. Любознательность японца подкупала русских.

Тёскэ оказался живым и способным учеником. Он сидел у русских с утра до вечера. Он был доброжелателен, и так как одновременно служил секретарем у губернатора, то это было пленникам на пользу. Но была и другая сторона дела. Тёскэ был чрезвычайно любопытен и во всем добивался точного смысла. А это во многих случаях создавало досадные трудности.

Принес он китайские изображения Кантона. Над зданиями европейских факторий развевались колониальные флаги. Русского не было. Почему? Почему в России простые люди могут иметь такое же имя, как у наследника престола? Японцев это повергало в величайшее изумление. Почему на российском корабле «Надежда» был кормовой военный флаг и, кроме того, имелись флаги различных других держав? И так без конца. А время шло, неделя за неделей, месяц за месяцем.

Но вот Тёскэ пришел с важной новостью: из столицы прибыло решение, не согласное с мнением губернатора.

— Распечатав пакет, буниос даже уронил его от огорчения, — рассказывал Тёскэ. — Если поведение ваше не будет хорошим, губернатору предписывается вновь запереть вас в тюрьму.

Это известие окончательно сразило пленников. Надежда на скорое освобождение рухнула. И у Головнина сложилось решение бежать...

«ДИАНА» ВНОВЬ ИДЕТ НА КУНАШИР

Летом 1812 года «Диана» и маленький бриг «Зотик» вышли из Охотска к Курильским островам. В августе суда вошли в «Бухту Измены».

Рикорд с волнением осматривал в трубу хорошо запомнившийся пейзаж. Все так же возвышалось укрепление, ставшее ловушкой для Головнина и его спутников.

Еще в пути Рикорд заготовил письмо главному начальнику острова Кунашир. В нем он напоминал о том, каким недостойным, обманным путем был пленен командир «Дианы» капитан-лейтенант Головнин и с ним мичман Мур и другие российские моряки. Сейчас «Диана» пришла за ними. У русских нет враждебных намерений против Нифонского (Японского) государства. На «Диане» находится видный японский негоциант Леонзаймо и с ним еще шесть японцев, спасенных русскими с разбившегося прошлым летом у берегов Камчатки японского корабля.

Рикорд попросил Леонзаймо перевести это письмо на японский язык. Японец сперва уклонялся, потом согласился. Рикорд посмотрел на текст перевода и удивился: японский текст был значительно больше русского.

— Почему письмо стало таким длинным?

— Здесь три письма, — пояснил Леонзаймо. — Одно — это перевод вашего, второе — рассказ о моих приключениях и третье — доклад о крушении японского судна, на котором я плавал у берегов Камчатки.

— Хорошо, пусть будет так. Но сперва мы пошлем письмо о Головнине. Получим ответ — пошлем ваше.

Японец сразу пришел в ярость. Лицо его перекосилось. Вынув ножик, он отрезал «свою» часть письма, скомкал и начал жевать.

За последнее время Рикорд приобрел кое-какие знания японского языка и по отдельным словам оставшейся первой части письма смог понять, что там действительно говорилось о Головнине, Хлебникове, Муре и матросах.

Петр Иванович решил отправить эту часть письма с одним из японцев. Мичман Рудаков свез японца на катере к устью речки, где «Диана» брала когда-то воду. Японца встретили три курильца и повели к крепости.

Когда японец и курильцы подошли к крепости, японцы выпалили по «Диане» из трех пушек.

Шел день за днем, а ответа от японцев все не было. Забеспокоился и Леонзаймо, хотя он и утверждал, что в Японии есть обычай не отвечать раньше трех дней.

Рикорд решил набрать воды без разрешения. Когда мичман Рудаков подошел к берегу с бочками и вооруженными людьми, Рикорд отправил в крепость еще одного японца, чтобы разъяснить цель высадки.

Японец вернулся к двенадцати часам. Слова встретившего его японского чиновника из крепости Леонзаймо перевел так:

— Вода пускай бери, а ты ступай назад.

Проходили дни. Никакого ответа на письмо Рикорда не было. Даже Леонзаймо удивлялся молчанию кунаширских властей.

После долгих колебаний Петр Иванович решил послать к японцам Леонзаймо. Обрадованный купец дал клятву вернуться.

— Я вам верю, — сказал Рикорд.

— А если начальник Матсмая не отпустит меня? Там мои жена и дети. Он может убить их.

Это было справедливо, и Рикорд сказал купцу:

— Тогда пишите письмо к родным. Здесь нам делать нечего. Завтра в море...

— Хорошо, — сказал купец упавшим голосом. — Мне остается умереть в неволе. Я долго не проживу.

Рикорд заколебался. Перед ним был человек, у самых берегов родины теряющий надежду когда-либо вернуться к своим, к жене, к семье.

— Я отпускаю вас, — сказал он японскому купцу,— без всяких условий.

Леонзаймо был отпущен к своим в сопровождении японца, который уже ходил к крепости. Рикорд дал Леонзаймо три билета. На первом было написано: «Головнин жив и находится здесь». На втором: «В Матсмае, Нагасаки, Едо». На третьем: «Умер».

На другой день в девять часов утра Леонзаймо вернулся. Его встретили на шлюпе как друга. По его рассказу, его не впустили в крепость, и он спал на траве.

— Ну, а как с русскими? Как с Головниным?

— Головнин и все убей... Прошлого года... ступай... бей нас. Мы жизни не жалеем.

Эта страшная весть ошеломила всех.

— Слушайте, Леонзаймо, — сказал Рикорд. — Я не могу поверить, что Головнина убили. И наше правительство не поверит мне. Добейтесь от начальника письменного свидетельства о смерти капитана Головнина и его спутников. Вас и ваших соотечественников я отпускаю.

— Хорошо, капитан. Я скажу так и еще раз вернусь к вам.

Леонзаймо и освобожденных японских моряков свезли на берег.

Прошло несколько дней, а Леонзаймо не возвращался и никаких вестей от него не поступало. Офицеры и матросы на «Диане» и «Зотике» горели желанием наказать японцев за коварство и убийство Головнина и его товарищей, разнести орудийным обстрелом укрепление и поселок. Но Рикорд сохранял выдержку.

«Можно ли полностью доверять Леонзаймо? — раздумывал он, уединившись в своей каюте. — А если Головнин и его спутники живы? Тогда нападение на Кунашир может оказаться причиной международных осложнений и прежде всего погубит русских пленных, если они остались в живых».

Явился матрос и доложил:

— Ваше благородие, на виду большое японское судно!

Рикорд вышел на палубу, несколько минут в трубу рассматривал японское судно и отдал приказ овладеть им.

Вечером хозяин судна был доставлен в каюту Рикорда.

— На мой взгляд, это очень хороший человек, — доложил Рикорду штурман Середний, руководивший захватом. — Его зовут Такатай Тахи.

Рикорд взял японца за руку и усадил рядом с собой.

Японец был в унынии.

Рикорд показал ему копию своего письма начальнику острова.

Японец оживился:

— Капитан ваш — Матсмай. Живой. Семь русский, — показал он на пальцах, — живой.

Рикорд вскочил и обнял японца. Затем приказал спустить шлюпку и вместе с Такатаем Тахи поехал на захваченное судно.

В чисто прибранной каюте хозяин и гости сели пить чай.

Рикорда все подкупало в Такатае Тахи, но он не мог освободиться от подозрения, что и этот японец в душе относится к русским враждебно и только придерживается иной тактики, нежели Леонзаймо.

Роясь в голландско-японском словаре, Рикорд с трудом выбирал нужные слова.

Разговор был трудный. Все же он понял, что и Такатай Тахи не ждет ничего доброго от начальника Кунашира, да и другие японцы боятся этого недоброго пограничного места.

Рикорд сообщил Такатаю, что вынужден взять его с собою. Захваченное судно и японскую команду отпустили.

«Диана» и «Зотик» отошли к русским берегам.

ПОБЕГ

Из сарая русских перевели в дом, где предоставили три комнаты. Половину дома заняли караульные. О возвращении в Россию больше не говорилось ни слова.

Своим планом побега Головнин поделился с Хлебниковым и Муром. Хлебников сказал:

— Я на все согласен, лишь бы покончить с этим положением.

Мичман Мур долго молчал, потом вдруг, глядя в сторону, сказал:

— Бегите... Я вам не помеха. Я никому не скажу о вашем плане. Но сам я решил остаться в Японии на всю жизнь.

Головнин замер от удивления. Пришлось сделать вид, будто этот план он предложил в шутку.

С этих пор Мур стал держаться в стороне от товарищей, сделался молчалив, задумчив. Он говорил о чем-то с переводчиками. Повторял, что по происхождению он не русский, а немец. Ночью спал неспокойно. Часами одиноко глядел в темный угол. Переводчик сообщил Головнину, что Мур намерен изучать японский язык и стать у японцев переводчиком с европейских языков.

Наступила весна. Остров оделся зеленью. Пленников стали водить на прогулку за город.

С высоты пригородного кладбищенского холма Головнину и его товарищам открывались лес над городом, залив, прибрежные скалы, морская даль. Все побережье было занято рыбацкими деревушками.

К побегу готовились долго и осторожно. Все надо было делать тайком не только от караульных, но и от Мура, да и Алексей был на подозрении. Сушили лепешки из риса и прятали их в пояса. Нашли и спрятали долото. Подобрали трут, нашли осколки кремня.

Матросы в последний день раздобыли на кухне два ножа и старый чайник.

В полночь, когда прошел по двору очередной караул, все незаметно вышли во двор и матросы ножами подкопали вал. За тюремную стену выбрались бесшумно. Но с Головниным при этом приключилась беда: он сильно ушиб колено. Острая боль вскоре прошла, но предстоял трудный переход через скалы и ущелья, в лесу, в темноте. Колено Головнина быстро распухло, без палки нельзя было ступить. Приходилось часто останавливаться. Не зная дороги, подолгу обходили крутые обрывы. Отыскивали места, где нет снега, чтобы не оставлять следов. Двигались медленно.

Одно время показалось, что судьба улыбнулась беглецам — встретилась удобная дорога, ведущая вверх. Но очень быстро пришлось броситься в сторону и укрыться в пещере — послышались голоса погони. А тут еще новая неприятность: в спешке матрос Шкаев потерял свой колпак, сделанный из цветного шерстяного чулка, — приметный, бросающийся в глаза след беглецов.

Рядом с пещерой, где они укрылись, с грохотом свергался в ущелье водопад. Но даже и его грохот не мешал слышать то удаляющиеся, то приближающиеся голоса.

Взошло солнце. День казался бесконечным. Мучила жажда, и хотя водопад был рядом, выходить к нему не решались.

Наконец в небе опять блеснули звезды. Надо было продолжать путь.

Нога Головнина еще более распухла и разболелась. Каждый шаг давался с усилием, а путь шел через все более глубокие ущелья, рытвины, завалы.

Претерпевая невыносимые боли, держась за кушак силача матроса Макарова, Головнин с трудом одолевал подъемы и спуски, которые были трудны и для здорового человека.

Глубокое ущелье без дорог и спусков прошли уже перед утром. Переправившись через небольшую горную речушку, стали подниматься на новый хребет. Неровные откосы крутой горы над пропастью были покрыты лесом, но и придерживаясь за стволы деревьев подниматься было трудно.

Все окончательно выдохлись. Даже неутомимый силач Макаров начал сдавать.

Взобравшись на вершину, обессиленные беглецы, несмотря на неудобства и холод, заснули в случайном шалаше. Уже двое суток они были в дороге почти без еды и без отдыха. А впереди предстояли еще большие трудности.

Проспали часа три. Затем тронулись дальше. Решили спускаться к берегу и там искать баркас или лодку.

Шли вдоль стремительной горной речушки. День был ясный. По дороге попалась пустая хижина дровосека. В ней беглецы сделали короткий привал, чтобы сварить подобие супа из черемши и щавеля.

Наконец открылось море, и не было предела горькому разочарованию, когда в утренних лучах Головнин увидел перед собою знакомые очертания двух крохотных скалистых островов. Они пришли к тому самому месту, откуда бежали. Нечеловеческие усилия оказались затраченными впустую.

Еще три дня одолевали они новые и новые спуски и подъемы. Все были крайне измучены и голодны, когда к вечеру вышли к прибрежному обрыву.

Внизу виднелись огоньки рыбацкой деревни. Предстояло незаметно спуститься к берегу. Но тут темнота сыграла злую шутку. Приняв огромный стог сена за отлогий спуск, все разом покатились вниз прямо к рыбачьему дому. Поднялся собачий лай. Вышли люди с фонарями.

Беглецам удалось спрятаться в лесу, но местные рыбаки заметили их, и, когда наступило утро, на окраине селения уже было много конных солдат. Русских окружили, и им пришлось сдаться. Оказывается, за ними уже два дня шли по следу, не выпускали из виду.

Итак, снова спутаны руки. Тесно, плечом к плечу с пленниками идут конвоиры, с ружьями, копьями, луками. Но руки пленников связаны слабо. Нет неприязни в глазах любопытствующих рыбаков. У пожилых женщин на глазах слезы.

Головнина, едва превозмогающего боль, ведут под руки.

Шли пешком. Реки, ручьи переходили вброд. Ночью перед каждым пленником несли фонарь. В опасных местах зажигали пучки соломы.

Беглецов доставили прямо к губернатору.

Губернатор встретил их обычной улыбкой. Без гнева спросил он Головнина: что побудило русских бежать?

— Мы потеряли надежду, что нас когда-нибудь отпустят на родину.

— С какой же целью вы ушли? — допытывался губернатор.

— Хотели завладеть какой-нибудь лодкой и плыть к берегам Сибири.

— Но разве вы не понимали, что с момента вашего бегства по всем селениям острова разослали приказ сторожить все лодки?

— Конечно, мы предполагали это, но рассчитывали на счастливый случай. Со временем ваша бдительность должна была ослабеть.

— Знали вы, что если бы вам удалось уйти, то губернатор и многие другие чиновники должны были бы лишить себя жизни?

— Мы не думали, что японские законы столь жестоки.

Хлебников и матросы по категорическому приказу Головнина сказали на допросе, что во всем подчинялись своему командиру.

Когда допрос закончился, губернатор сказал длинную речь.

— Ваша цель была, — говорил он, — достигнуть своего отечества, которое всякий человек должен любить более всего на свете. У вас не было цели причинить вред Японии. Я не переменил о вас доброго моего мнения. Я буду стараться доставить вам позволение возвратиться в Россию.

Это были хорошие слова, но судьба русских вновь зависела от решения японского правительства. А пока — опять тюрьма. 

ВТОРОЙ И ТРЕТИЙ ПОХОД РИКОРДА

Прибыв в Петропавловск, Рикорд получил от гражданского губернатора Сибири предписание стать начальником Камчатки и привести жизнь этого обширного далекого края в соответствие с российскими законами и порядками.

Произвол местных властей, разбой купцов, пользующихся невежеством местного населения, были ненавистны Рикорду. Со всей энергией принялся он исполнять порученные ему обязанности, передав мичману Рудакову команду на «Диане».

Все свободное время он посвятил изучению японского языка. Такатай Тахи, в свою очередь, стремился усвоить русский. Оба радовались возраставшей возможности понимать друг друга без посредства малограмотных и случайных переводчиков.

Наконец Рикорд получил разрешение снова отправиться к острову Кунашир, чтобы добиться освобождения Головнина и его спутников. Двадцать третьего мая «Диана» вышла из Авачинской губы и через три недели пришла в «Бухту Измены».

Такатай Тахи выступал в роли посредника. Ему была возвращена свобода, и его свезли на берег.

Вернулся японец на другой день. Он привез радостные вести. Все русские живы, только штурман Хлебников болен. Еще привез он краткое письмо, подписанное Головниным.

Письмо прочли всем матросам в присутствии Такатая Тахи, который был весьма польщен таким вниманием, а команда прокричала в честь японца троекратное ура.

На следующий день Такатай Тахи снова прибыл к Рикорду на судне своего друга — высокопоставленного чиновника Сампея. Судно было украшено цветной полосатой материей и большим красным шаром на мачте. На корме развевался флаг, принадлежавший Сампею, и другие знаки его высокого звания.

На этот раз Такатай Тахи доставил на «Диану» известие, что японские власти готовы освободить Головнина и его спутников. Нужно только доставить Сампею и его чиновникам письмо иркутского губернатора.

«Диана» спешно ушла в Охотск, откуда тринадцатого августа в третий раз отправилась к берегам Японии с требуемым письмом губернатору Матсмая и с ценными подарками японским чиновникам.

ПРОБЛЕСКИ НАДЕЖДЫ

Головнина и Мура привели в канцелярию губернатора. Там чиновник показал им два письма капитана Рикорда — одно кунаширскому начальнику, другое Головнину.

Впервые настоящая надежда охватила истомившихся узников. Но не суждено ли и этой надежде окончиться горьким разочарованием? Ведь уже пришлось пережить тяжелую историю, связанную с японцем Леонзаймо, обещавшим Рикорду содействовать освобождению русских. Получив свободу и прибыв на родину, этот японец стал настойчиво доказывать властям, что Россия готовит нападение на Японию и что «Диана» под командованием Головнина пришла к берегам Кунашира, чтобы обстрелять японские селения, как это сделала раньше «Юнона» под командованием Хвостова.

Много сил отняла тогда у Головнина борьба с вымыслами Леонзаймо. Измученный новыми длительными допросами, Хлебников впал в нервное расстройство, Мур окончательно замкнулся в себе, а матросы были измучены и физически и нравственно. Помогла Головнину порядочность губернатора, который оказался умным человеком. Вместе с высшими чиновниками он уличил Леонзаймо в противоречивых вымыслах, и тот вынужден был сознаться во лжи.

И вот теперь — эти письма Рикорда с хорошими известиями и вера в скорое освобождение пленников при дружеском посредничестве другого влиятельного японца — Такатая Тахи, который, по словам Рикорда, сможет правдиво рассказать о добром расположении русских властей к японцам.

Мучительное нетерпение овладело Головниным и его товарищами по несчастью. Ко всему прибавилось не покидавшее их естественное желание узнать подробности о событиях войны с Наполеоном. Вероятно, эти события ускорили и решение японского правительства об освобождении Головнина и его спутников. Эта таинственная Россия победила непобедимого. Стоит ли раздражать такого соседа?

Кумадзиро по секрету сообщил русским, что вскоре их переведут в Хакодате, и если русское судно привезет удовлетворительный ответ из Охотска, то губернатор имеет полномочия отпустить русских на родину. Отведенный пленникам дом был прибран. Питание улучшено. Стража снята.

Было особенно приятно замечать, как простые японцы всячески выражали свою радость, видя, что власти переменили свое отношение к русским. Пленники получали подарки, и сами старались отблагодарить, как могли. Штурман Хлебников переписывал и объяснял японскому ученому все известные ему новейшие научные формулы и таблицы кораблевождения, а Головнин и Мур раздарили переводчикам свои книги и личные вещи.

В жаркий летний день, когда на улице был весь Матсмай, русские моряки двинулись в путь к Хакодате. Теперь главной заботой конвоя было обеспечить в пути удобства для русских. В Хакодате их поселили в домике с садиком и видом на море. Здесь было чисто и светло, но время стало тянуться еще мучительнее.

Японцы требовали от Головнина написать русскую грамматику и другие работы о России, о русском языке, о русском времяисчислении. Тёскэ, Кумадзиро и ученый-астроном продолжали мучить офицеров расспросами самого различного характера.

— Что означает слово «достойный»? — спрашивал Кумадзиро.

Головнин отвечал:

— Почтенный, похвальный.

— А вот во французском словаре есть слово digne. Что оно значит?

— Оно как раз и значит достойный.

— Значит, виселица — это награда?

— Виселица — это страшное орудие смерти.

— А вот здесь написано по-французски — «достойный виселицы». Как это понимать?

Часами шли такие разговоры. Можно было сойти с ума. А время уходило и уходило — день за днем, неделя за неделей.

Наконец двадцать первого сентября пришло известие о прибытии «Дианы». С большим трудом, при неблагоприятных ветрах, Рикорд сумел ввести шлюп в залив Эдомо, или Эдермо.

Пока «Диана» лавировала, глазам русских представали все новые батареи. У орудий — груды ядер. Неужели японцы решили повторить предательский трюк с арестом Головнина, Хлебникова и матросов?

Головнин спросил Тёскэ — возможно ли это? Но Тёскэ смеялся. Как непонятливы русские!

— Мы бы собрали и больше войск и артиллерии. Вы должны радоваться и гордиться. Таков наш обычай.

У Рикорда на судне был человек, знающий японский разговорный язык. Но витиеватый язык чиновников был ему недоступен. Рикорд обратился к японцам с просьбой писать ему бумаги как можно проще. Японские чиновники покачали головой. Это невозможно. Простой язык они считают ниже своего достоинства. Писать просто может только простой человек. Ни один чиновник не опозорит себя низким стилем послания. Просьба оказалась невыполнимой.

Японцы нашли послание капитана Миницкого написанным благоразумно. Их подкупало и то, что охотский губернатор просил японское правительство отнестись милостиво к японцу Леонзаймо, бывшему в России.

Тридцатого сентября 1813 года состоялось свидание Рикорда с японским губернатором.

Переводчики рассказали Головнину, что Рикорд передал губернатору письмо иркутского губернатора и подарки — золотые часы и редкие материи. Часы изображали лошадь у водопоя и привели японцев в изумление и восторг. Когда следовало отбивать время, лошадь опускала голову столько раз, сколько показывала часовая стрелка.

Величайшей радостью, вызвавшей у пленников слезы, была их встреча с Такатаем Тахи — японцем, побывавшим в России. Это был друг — искренний и деятельный.

Благополучный исход свидания Рикорда с губернатором рассеял последние сомнения. Пятого октября состоялась встреча Головнина с Рикордом. Василию Михайловичу для этой встречи принесли треуголку, саблю и... платье японского шелка и покроя.

Перед этим Головнин сбрил бороду, а волосы остриг в кружок по-украински. Все это было похоже на маскарад, но возврат оружия был настолько знаменателен и радостен, что Головнин не решился оскорбить японцев отказом от их одежды. Так же пестро были одеты Хлебников, Мур и матросы.

В торжественной обстановке губернатор зачитал русским пространную бумагу об освобождении. Во всем был обвинен лейтенант Хвостов. Теперь японское правительство убедилось в том, что командир «Юноны» действовал не по приказу Российского правительства, а самочинно, и решило освободить русских моряков. На следующий день они вступят на борт «Дианы».

Головнин вежливо, но сохраняя достоинство, благодарил губернатора. Все, и японцы, и русские, были рады, и только один Мур был печален. Но оставаться в Японии он уже не хотел.

Весь этот день к русским приходили японские чиновники, военные, офицеры и солдаты.

Японские чиновники спредельной щепетильностью вернули бывшим пленникам их личные вещи и щедро снабдили припасами на дорогу.

Такатай Тахи проводил русских до взморья, усадил всех на губернаторскую шлюпку, и она в сопровождении лодок с провожающими торжественно двинулась к «Диане».

Два года, два месяца и двадцать шесть дней тяжелого пленения, ожидания мучительного конца, неуверенности остались позади.

На палубе «Дианы» состоялась незабываемая встреча — праздник и для освобожденных, и для освободителей. Говорили, перебивая друг друга, с сияющими лицами, обменивались рукопожатиями. Не было конца объятиям, поцелуям, поздравлениям, расспросам.

Все трудное, угнетающее осталось позади. Впереди была встреча с близкими, с победоносной Родиной.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Камчаткой уже овладела зима. Плотно надвинуты снежные шапки на обрывистые, скалистые вершины. Ниже темнели прибрежные густые леса.

В столицу и Охотск были посланы сообщения о благополучном возвращении пленников. «Диана» ремонтировалась после трудного похода. Головнин жадно читал сохранившиеся в Петропавловске столичные газеты, — эти два года были насыщены крупнейшими событиями.

Постепенно отходили душой и телом от перенесенных тягот Головнин и его спутники. Вызывало беспокойство лишь настроение мичмана Мура, который все более погружался в мрачное отчаяние, стыдясь своего слабодушия, проявленного в плену.

После отказа Мура остаться в Японии товарищи не попрекали его за временное отступничество. Строгий к себе Головнин был строг и к другим. Но строгость его не была жестокостью. Еще в Японии он несколько раз беседовал с Муром, стараясь ободрить его, вернуть ему самоуважение, подсказывал путь к этому — нелегкий и долгий. И самая сила раскаяния Мура свидетельствовала о непогасших добрых началах его души, — ведь он был еще так молод.

Одно время казалось, что Мур стал успокаиваться — начал ходить на охоту. Но однажды наступил вечер, а он не возвращался... Нашли его на берегу озера в луже крови. Мур заменил в заряде дробь на два куска свинца, которые и были обнаружены при вскрытии в его сердце.

Офицеры «Дианы» поставили на его могиле каменное надгробие с вырубленными на нем словами:

            Отчаяние

ввергло его в заблуждение

    Жестокое раскаяние

         их загладило

                  а

             смерть

  успокоила несчастного

Семь лет прошло с тех пор, как «Диана» оставила Кронштадтский порт. Петербург, знакомые, друзья вспоминались как что-то бесконечно далекое.

Получив приказ вернуться на родину при первой возможности, Головнин со всей энергией стал готовиться к долгому и трудному пути через Сибирь.

Рикорд рассказывал своему другу о путешествии в Иркутск, стараясь в юмористических тонах изобразить своеобразие этого пути. Головнин слушал не перебивая, но по его взгляду и невольным жестам можно было понять, что воображение подсказывает ему истинный смысл и меру тех усилий, какие потребовались другу в этом героическом походе.

Выехать из Петропавловска удалось только второго декабря. Ехали на собаках, целым поездом. Население Петропавловска устроило Головнину торжественные проводы.

В Иркутск Василий Михайлович прибыл в конце апреля, а в Петербург — двадцать второго июля 1814 года.

Здесь, в столице, его ждали приятные новости. Он получил чин капитана второго ранга, орден Владимира первой степени и пожизненный пенсион в полторы тысячи рублей в год.

Все спутники Головнина также получили новые чины, денежные награды и ордена. Даже курильцу Алексею был пожалован почетный кортик и разрешение получать бесплатно по двадцать фунтов пороха и сорок фунтов свинца ежегодно.

Пережив первые шумные дни чествований, визитов и отдохнув немного, Головнин принялся писать отчет о своем путешествии, о пребывании в плену у англичан и японцев. Его заметки о плавании «Дианы», о японском государстве, о нравах японцев были отпечатаны за счет правительства.

Уже в 1815 году журнал «Сын отечества» напечатал увлекательные записки Головнина о приключениях русских моряков, побывавших в японском плену. Эти записки были переведены на европейские языки. Великий германский поэт Генрих Гейне впоследствии восхищался не только романтическим рассказом, но и умной наблюдательностью автора записок.

Друг Пушкина, декабрист Вильгельм Кюхельбекер, записал в своем дневнике: «Читал записки В. Головнина — без сомнения одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию».

ЧАСТЬ II «КАМЧАТКА»

НЕВЕСТА ИЛИ ПОХОД?

 Головнин увидел Евдокию на балу. Потом в доме родственников по матери, куда ввел его Рикорд. Ворвалось в сердце незнакомое, невесть откуда пришедшее волнение.

Лутковские не имели в Петербурге своего дома. Глава семьи, суворовский полковник, жил в небогатом имении в Тверской губернии и больше всего интересовался охотой, предоставляя деятельной и хлопотливой жене устраивать судьбу детей.

Мальчиков Лутковская отдала в Морской корпус, а сама с дочкой — девицей на выданьи — жила у дяди.

Василий Михайлович, чувствовавший себя с женщинами порядочным бирюком, вдруг ощутил, что с этой девушкой он мог бы часами молчать, не скучая, и, что еще более странно, мог бы говорить о море.

Расспрашивая Василия Михайловича о его приключениях, Дуня не восклицала «Ах, как интересно!» и никогда не прерывала. В глазах ее можно было прочесть огромное волнение и сочувствие. Слушая о плене, она страдала сама. Ее большие голубые глаза расширялись, замирали не мигая...

Головнин впоследствии никогда не мог вспомнить, как получилось, что он и Дуня заговорили о взаимной приязни.

Василий Михайлович просил Рикорда позондировать почву. Оказалось, что почва уже подготовлена.

— Она только и говорит, что о тебе.

Рикорд впервые за многие годы дружбы увидел, что Василий Михайлович может так краснеть. Ему оставалось только отвернуться, чтобы не смущать приятеля еще больше.

Все шло гладко, все было обговорено. Но в это время Василия Михайловича вызвали в адмиралтейство и предложили второе кругосветное путешествие на небольшом, но все же больше «Дианы», фрегате «Камчатка».

Счастливый и потрясенный Головнин пришел к невесте с новостью. Евдокия слушала его внимательно и явно радостно, а затем закрыла глаза и требовательным тоном спросила:— Вы же можете взять жену с собой?

Это было столь неожиданно, что Василий Михайлович растерялся.

— Вы бы рискнули?.. В такое путешествие? Ведь это по меньшей мере на год.

— А вы разве сомневались?

«Так вот ты какая!» — думал Головнин. Но он вспомнил долгие месяцы странствий на «Диане», Симанскую бухту, японский плен... И еще — единственная женщина на судне. Привилегия капитана. Нет, это никуда не годится!

— Это невозможно, — сказал Головнин и продолжал, редко расставляя слова: — Вы боитесь, что слишком долгая разлука может изменить ваше решение?

Дуня долго молчала, потом взяла его за руку и просто сказала:

— Я буду ждать вас сколько надо, но вы должны обещать мне, что будете беречь себя... и не попадете опять в какой-нибудь плен... — Она вдруг зарыдала и убежала из теткиной комнаты, где они сидели вдвоем.

Для Головнина началась ожесточенная схватка со всеми учреждениями, причастными к снаряжению судна, отправляемого в кругосветное путешествие. Опыт «Дианы» делал Головнина требовательным, а его популярность и авторитет позволяли ему быть настойчивым.

— Это тот самый Головнин?

— Да, да. Английский, японский плен... Подвиги... Высочайший приказ...

И «лицо» в легком раздумье подписывало требование.

Шлюп, или малый фрегат, «Камчатка» строился на той же Охте хорошо известным Головнину великолепным мастером Стоке. На этот раз все делалось основательнее и быстрее.

Двенадцатого мая «Камчатка» была спущена на воду. Чтобы провести корабль через невские мели, его подняли на полтора фута при помощи пяти плоскодонных ботов и целой серии пустых бочонков. Девятого июня фрегат был на Кронштадтском рейде.

После посещения «Камчатки» царем все начальники адмиралтейских экспедиций просто щеголяли своим благоволением к фрегату и его командиру. Лучшие съестные припасы, медицинские и противоцинготные средства, лучшие хронометры, карты — все было предоставлено Головнину.

Капитан со всей решительностью отстаивал право отбора экипажа. Уже знали — писать рекомендательные письма бесполезно.

На «Камчатку» были зачислены все желавшие из тех, кто плавал на «Диане».

Василий Михайлович долго думал о Филатове. Многое в нем было неприятно и даже враждебно. Но нельзя было вычеркнуть из памяти и три тысячи верст на нартах через камчатские перевалы, ночевки в чумах, вместе перенесенные холод и голод.

Однажды к Головнину явился молодой человек с лицом заросшим, но выразительным. Он представился:

— Художник Тиханов.

— Вас прислали по моей просьбе? — спросил Головнин. — Я писал вице-президенту Академии художеств.

— Нет, я сам... Я слышал, вам нужен художник.

Головнин молчал, но молодой человек уже разворачивал и расставлял у стен, у ножек стола, у диванов малые и средние холсты и картоны.

Казалось, художник наблюдал своих героев на рынке или просто на перекрестках улиц и на ходу схватывал их лица, гримасы, глаза, пальцы рук, ветошь нищих одежд и позолоту военного шитья, тепло бабьих платков и полушалков.

Головнин смотрел долго и внимательно.

— А как насчет пейзажа? Горы, пальмы, утесы... Море...

— Это не труднее... — улыбнулся юноша.

Он собирался тут же доказать это. Из мешочка он вынимал карандаши и уже повернул какой-то картон, чтобы использовать его обратную сторону.

Это окончательно подкупило капитана.

— Хорошо. Я беру вас. Оставьте адрес в адмиралтействе и будьте готовы.

Другой раз к нему ворвался молодой мичман. Напрасно неизменный Григорьев пытался задержать его.

Разгневанный Головнин обрушился на смельчака.

Мичман стоял вытянувшись и молчал.

Потом Головнин опустился в кресло и уже спокойно спросил:

— Вы, собственно, откуда?

— Из Свеаборга, господин капитан второго ранга.

— Кто вас отпустил?

Мичман молчал.

— Вы, разумеется, проситесь в вояж?

— Так точно, господин капитан второго ранга.

— И, по вашему расчету, я не только должен принять вас в число офицеров «Камчатки», но и убедить ваше свеаборгское начальство в том, что за нарушение дисциплины буду отвечать я, Головнин?

Мичман не ответил и только еще больше вытянулся.

— Что же вы молчите? Отвечайте!

— Господин капитан второго ранга! Если вы откажете мне, мне придется отсидеть на гауптвахте, а то и хуже, но если вы согласитесь принять меня, никто не посмеет возражать. Меня пожурят, и тем дело кончится.

Головнин уже не сердился. Он был даже польщен. Чем-то этот мичман ему нравился.

— Ваша фамилия?

— Барон Фердинанд Врангель.

— Кто вас рекомендует?

Молодой человек развел руками.

Это еще больше понравилось Головнину.

— Хорошо, я напишу вашему начальнику. — И вдруг строго прибавил: —А теперь идите. Что получится, узнаете.

Так же неожиданно был принят и окончивший Царскосельский лицей Федор Федорович Матюшкин.

— Я очень надеюсь на вас, дорогой Василий Михайлович. На кого же еще надеяться!.. Четверо сорванцов да дочка. А я одна... Муж в деревне. Его в город и не вытянешь. Ему бы только с ружьем... Жаловаться, конечно, я не могу, дети у меня неплохие, только вот Ардальон... — Лутковская вынула платок, большой, порядком измятый, и тут же, спохватись, спрятала. — Молю вас, будьте ему отцом... Вы с ним твердой рукой... И еще, — голос ее перешел на шепот, а пальцы потянулись к рукаву парадного капитанского мундира, — за младшего боюсь. Своевольный он и на слово прям. Всего тринадцать лет, а все ему не так. Где набрался, не знаю...

Головнин слегка покачивал с начесами на висках головой. Он не столько слушал торопливую речь будущей тещи, сколько прислушивался к голосам в соседних комнатах. Вот резковатый, ломающийся баритон Ардальона, вот мягкий, раздумчивый, певучий голос Дуни. Дуня из всех братьев внимательнее всего к Ардальону. Он был разжалован из гардемаринов в матросы за пьянство. Сейчас восстановлен. Головнин берет его на «Камчатку» из уважения к семье невесты.

— Вот и хорошо, хорошо! Так надеюсь на вас! — А в глазах и доверие, и материнская тревога. Говорят, хоть и справедлив, но строг будущий зять. Твердая рука... К матросам внимателен, но пьяницу на «Диане» заковал в железа. Трудно приходится матери...

— Дуня! — позвала Лутковская, заслышав голос дочери за дверью.

— Я, мама!

Головнин тяжело поднялся из кресла. Он, суровый капитан, не то чтобы робел перед этой покорившей его девушкой, но на людях не находил слов — не мог же он вести при посторонних те серьезные и душевные разговоры, которые возникали у них, когда они были наедине.

— Дуня! — сказала мать, поднимаясь. — Сегодня Василий Михайлович у нас с прощальным визитом. На днях «Камчатка» уходит в море. Я пойду по хозяйству, а ты посиди с гостем.

Пухлой рукой она провела по волосам девушки и выплыла из комнаты.

Дуня села в кресло, сложив руки на коленях. Потом подняла глаза на жениха.

Головнин взял ее руку, покорную и нежную, почувствовал на ладони небольшую мозоль, повернул ладонью кверху и робко поцеловал маленькое пятнышко.

— Это я капусту шинковала, — застыдилась девушка. — Ужасно люблю шинковать капусту!

— А я любил в детстве кочерыжки грызть. Хрустят на зубах так звонко.

— И Ардальон тоже любит. — Потом, помолчав: — Вы не будете очень строги к Ардальону? Он в душе очень хороший.

У Головнина собрались складки на лбу.

— Вы же слышали, я ко всем строг.

— И ко мне будете строги?

Дуня отвела взор в сторону. Она немного побаивалась своего жениха. Но очень немного. Так — чуть-чуть.

— Когда вы вернетесь?

— Если будете очень ждать — вернусь скорее. Напишите мне письмо на Петропавловск. Письмо будет идти полгода, а «Камчатка» — месяцев семь-восемь.

— В плен вы больше не попадете?

— Сейчас войны нет. Надеюсь...

Она следила, как расплывалось в улыбке его мужественное лицо. Потом вдруг смелела, сама брала его за руку и тихо, но быстро говорила. Она говорила так, как будто была одна и вслух высказывала свои мысли в самых простых и душевных словах. И Василий Михайлович чувствовал, что это так нужно ему... У него есть боевые товарищи, друзья, которых он уважает. Были люди, силе духа которых он удивлялся и которым подражал. А теперь есть еще и подруга, которую он просто и сильно любит.

— Я буду каждый день молиться за вас. — Глаза Дуни расширились и заблестели слезой.

Головнин припал к ее руке долгим, напряженным поцелуем. Дуня привлекла к себе его большую кудлатую голову. Да, это была подруга, милая, близкая...

— Я приготовила для вас подарок.

Под этим предлогом удобно было скрыть слезы. Дуня упорхнула, а на смену ей появился самый младший из Лутковских, тринадцатилетний гардемарин Феопемпт. Он тоже поступал на фрегат к Головнину. Это был не по возрасту высокий, немного угловатый юноша.

— Господин капитан второго ранга, — обратился он к Головнину.

— Пока мы в вашем доме, я для вас Василий Михайлович,— сказал, вставая, Головнин. — Но на судне... Я буду вам благодарен, если вы будете со мной, как все. На судне будет иногда трудно, иногда скучно, однообразно. Возьмите с собой учебники. Тетрадь для записей.

Лутковская появилась в парадном платье из шелестящего тяжелого шелка.

— Ну что ж, дорогой Василий Михайлович, пойдемте к столу. Время идет. Вам еще добираться до Кронштадта.

— Ничего, гребцы у меня молодые, сильные. Вмиг домчат.

— А мне разрешите погрести? — встрепенулся Феопемпт.

— Не знаю — весла-то нелегкие. Там посмотрим.

В годовщину славной Бородинской битвы «Камчатка» покинула Кронштадт.

«КАМЧАТКА» ПЕРЕСЕКАЕТ АТЛАНТИКУ

Ушли в туман берега Англии. Отступил, растаял в серебристой дымке маяк мыса Лизард.

Стоявший на вахте лейтенант Филатов, указывая на восток, сказал:

— Когда мы шли здесь на «Диане», мы не видели ничего, кроме темных валов, пены и низких туч.

Филатов был горд тем, что совершает кругосветный поход вторично.

Василий Михайлович уже в шестой раз пересекал Атлантику. И, стоя рядом с Филатовым, думал о том, как велик, необъятен земной шар и как мало человек знает свою планету.

Он посвятил изучению морских походов знаменитых путешественников долгие годы. В его записных книжках и дневниках достойно и уважительно отмечены их драмы и подвиги. Вообще Головнин не разговорчив, но об этом он может рассказывать молодым мичманам и гардемаринам часами.

Покачиваясь на крепких ногах, он стоял на палубе, то глядя на вздымающуюся и опускающуюся линию горизонта, то следя за сложной игрой стаи дельфинов. Ему казалось, что среди этих крупных и вместе с тем таких подвижных, легких, почти летучих обитателей океана он узнает уже виденных им. Неужели они упорно сопровождают корабль, не считаясь с расстоянием? Есть в них что-то загадочное. Недаром матросы, которые в свободный час развлекаются охотой на акул или огромных рыб, обитателей экваториальных бассейнов, не ловят, не убивают дельфинов. Многие утверждают, что дельфины — существа разумные, что можно услышать их голоса, что даже взгляд их маленьких глаз «человечий».

Три молодых офицера, свободные от вахты, стоят у борта, наблюдают, как непрерывно изменяющееся кружево пены сползает с плотных, величественных волн.

В море знакомятся быстро и основательно. Три Федора... Федор Литке и Фердинанд Врангель — мичманы, Федор Матюшкин — полуофицер «за мичмана». Мичманы держатся увереннее. Матюшкин не робок, но все же оглядывается на товарищей.

Первый страх Матюшкина перед морской болезнью прошел. В спокойную погоду, когда легкий ветер смягчает жару, Матюшкин между двумя вахтами часто сидит на носу шлюпа. Он учится переносить качку, и ему все чаще удается это. Правда, голова еще слегка кружится, но в таких случаях помогают воспоминания. Дом... Лицей... Царское Село...

Директор лицея Егор Антонович Энгельгардт переводил Ванкувера. Переводил с увлечением. Вечерами, когда все затихало, он плотными занавесями закрывал окна кабинета, зажигал четыре свечи и пускался в плавание.

Лицеисты знали об этой слабости директора, но только один Федор Матюшкин был допущен в этот уголок его жизни. Подкупленный горячим сочувствием лицеиста, его острым интересом к морским походам, директор допускал юношу в святая святых.

В толстых папках со шнурами хранились карты и чертежи, на которых он прокладывал пути великого путешественника, а вместе с тем продолжал и свое затянувшееся повествование.

В углу директорского кабинета, у окна в сад, закрытый мягкой занавеской, стоял большой глобус. Энгельгардт испытывал истинное наслаждение, подводя лицеиста к этому осязаемому изображению планеты. Длинной камышовой указкой он мгновенно пролетал расстояние, которое парусному судну не пройти и в полгода. Это были радостные часы вдохновенного учителя, нашедшего взволнованного ученика.

— Счастливая судьба ждет молодого человека, решившегося отдать свои труды морю, — говорил Энгельгардт. — Взгляните, юноша, на глобус. Немного фантазии, и вы увидите, что наша Европа являет собою не столь значительную часть планеты. Только для невежественного и равнодушного мертва эта синяя краска, обозначающая стихию океана. Как небеса таят в себе планеты и светила, так и море скрыло в глубинах жизнь разнообразную, кипучую и таинственную. Ах, юноша, если вас действительно притягивает море — отдайте ему свои силы и свою жизнь. Оно вернет вам результаты ваших трудов с благодарностью. А для нашей родины люди, дружные со стихией океана, так нужны!

Во взволнованной душе юноши слова Энгельгардта оставляли неизгладимый след.

Лицеисты добродушно подсмеивались над пухленьким, с живыми глазами мечтателем. Но море было реальностью и символом. Море воспевали Державин и Жуковский. Слово «море» часто рифмовали и Пушкин и Илличевский.

И вот он идет в кругосветный поход под командой известного мореплавателя. Все, что было мечтой, стало реальностью. Ноги его больше не чувствуют равновесия тверди. Засыпая, он отдается ритмичному, хотя не всегда приятному, раскачиванию койки. Но природная внутренняя сдержанность помогает ему переносить трудности корабельной жизни. Ни за что на свете не хотел бы он оскандалиться перед товарищами. Врангель всегда готов помочь и, что очень приятно Матюшкину, никогда не посмеется над слабостью товарища. В добром отношении к себе Литке Матюшкин еще не уверен. У Литке, Федора первого, острый язычок, и он готов проехаться насчет и друга и недруга.

Литке и Врангелю весь порядок корабельной жизни известен. Он стал для них даже необходим, как все, что формирует жизнь, придает ей устойчивость и традиционность.

Сейчас молодые люди говорят о наступившей жаре, о неудобствах кают, об однообразной пище.

— Привыкайте, друзья, — наставительно роняет старший по возрасту Литке. — Все эти прелести надолго. Ищите утешения в красоте океана, в его тайнах, в его бурном, непоследовательном характере. Ведь вы сами выбрали полем жизненной битвы море.

— А я нисколько не раскаиваюсь, — подхватывает Матюшкин, — Еще в лицее я мечтал о море. И не изменю ему до конца дней.

— Это звучит как присяга, — с серьезностью говорит Врангель. Он смотрит на взволнованного «за мичмана» с присущим ему теплым доброжелательством.

Литке молчит. Он не хочет сознаться перед товарищами, что в глубине души вынашивает свою мечту. Она всегда живет в нем, даже не мечта, а уверенность в том, что он станет ученым. И там, на суше, и здесь, на борту фрегата, все свободное время он проводит над книгами. Упорно ведет дневник. Это не следы юношеских волнений или шалости пера. Ему еще неясно, о чем именно будут написаны его будущие книги, но что они будут написаны, в этом он уверен. Безрадостное, одинокое, полное лишений детство не ожесточило, но научило его ходить по жизненным тропам осторожно. Он был искренне рад, встретив на «Камчатке» Врангеля. Благородный и прямой, он пришелся Литке по духу. Так хорошо, так приятно иметь друга на этой посудине!

Матюшкин не ревнует, замечая, что между Литке и Врангелем дружеские отношения складываются естественнее и быстрее.

Еще их всех троих объединяет нелюбовь к Филатову. Он слишком часто подчеркивает, что чином выше их. Филатов иногда намекает, что на «Камчатке» нет настоящего флотского режима. Видимо, будь он командиром, он завел бы иные порядки. Нетрудно догадаться, чего ему не хватает. Матросы не любят и боятся его. Филатову лучше на глаза не попадаться. Даже офицеры при нем замолкают. И не поймешь — нравится это ему или нет. Из троих младших офицеров он больше всего не любит «штатского», то есть Матюшкина. Когда Филатов смотрит на него злыми глазами и вычитывает ему какие-нибудь упущения, Матюшкин стоит, пытаясь вытянуться, и за каждым словом повторяет:

— Слушаю, господин лейтенант. Слушаю!

А про себя думает: «Век бы тебя не слышать! Совсем пустой человек!»

Вольные мысли, внушенные в лицее Куницыным, не прошли бесследно для Федора третьего. Матюшкин чувствует себя неудобно, когда на палубе или в тесных переходах столкнувшийся с ним матрос с виноватым видом чуть ли не втискивается в переборку, давая проход «барину», офицеру. Но. его удивляла и легкость, с какой четырнадцатилетний Феопемпт Лутковский нашел естественную манеру обращения с матросами. Гардемарин перебрасывался с ними шутками, в особенности на баке, у фитиля, где разрешалось курить. Многих он называл по имени, кое-кого уважительно по отчеству. И тут же принимал официальную позу, если рядом оказывался старший офицер или придирчивый лейтенант Филатов.

Гонит могучие, но мирные волны Атлантический океан. Все дальше Европа с ее берегами... Когда на фрегат спускается теплая ночная тьма, на палубе становится как-то «по-домашнему». Так определял эти часы добродушный судовой врач Новицкий. И самому молчаливому человеку вдруг захочется раскрыться, сказать самому и услышать от другого доброе слово.

Матюшкин любит такие беседы с матросами. Они начинаются с почтительных вопросов. Потом вопросы уступают место рассказам. В рассказе раскрывается человек. Безликая масса корабельной команды распадается на живые лица, на несхожие характеры.

Пробьют склянки, разойдутся собеседники, но и при дневном свете сохранится у них теплая искорка возникшей душевной связи.

— Хорошо, что вы умеете подойти к матросам,— сказал как-то Матюшкину Феопемпт Лутковский. — Это делает вам честь. Мы в долгу у них. И за месяцы, что мы пробудем вместе, мы обязаны отдать им хотя бы часть наших знаний и мыслей.

Матюшкин смотрел на Лутковского встревожено.

— Я как-то не думал об этом.

— Так подумайте.Он внезапно пожал руку Федора и прошел к нактоузу.

«За мичмана» в раздумье двинулся туда, где за мольбертом набрасывал сотый эскиз живописец Тиханов.

Матюшкин еще в лицее задумывался над вопросами века. Лицеистам казалось — наступает век человечности, справедливости, равенства и братства. Куницын заронил в их головы семена, рассеянные по миру бурей Французской революции, мощными голосами великих мыслителей века.

Матюшкину знакомы имена Руссо и Вольтера. Его сердце легко раскрывается навстречу идеям человечности и справедливости. Но ни в России, ни даже на этом корабле эти идеи — не закон жизни. Нет, Матюшкину не додумать все это до конца... Мысли гнездятся в его голове и никак не могут принять определенную форму. Жаль, что нельзя писать письма. Он охотно написал бы Энгельгардту, как он привык писать ему, в доверительном и шутливом стиле, — учителю и старшему товарищу.

Вахты на «Камчатке» распределял, как и всюду, старший офицер, иногда его заменял лейтенант Филатов. Несложно было расставить офицеров так, чтобы трем друзьям трудно было встретиться свободными от вахтенной службы. Литке усматривал в этом злую волю Филатова. Мичманы все же находили случай сойтись вместе и «позлословить». Этот термин пустил в оборот Литке, хотя, кроме него, никто не мог похвастать злым языком.

Попутные ветры несли их к берегам западной половины мира, овеянной романтической дымкой...

— Америка, Америка... — сквозь сон шептал Матюшкин.

— Мой друг, проснитесь, — брал его за руку сдержанный Врангель. — У вас опасная привычка — во сне выдавать свои привязанности.

— У меня нет таких привязанностей, какие мне хотелось бы скрыть от друзей.

— Пока нет — так будут! — заметил Литке.

— Что можно сказать о будущем?

Ветры в Атлантике благоприятствовали «Камчатке». К тому же «Камчатка» шла куда лучше «Дианы», Это радовало сердце командира.

«Камчатка» уже спускалась к экватору, когда марсовый заметил в лучах заходящего солнца быстро идущее судно.

Незнакомец лег на один курс с «Камчаткой», и легкое облачко у борта, а за ним звук выстрела показали, что он ищет встречи.

Орудие «Камчатки» по знаку Головнина ответило выстрелом на выстрел. Выстрел под ветер — это приветствие. И вместе с тем он мог означать: «Мы тоже можем постоять за себя».

Головнин берет из рук сигнальщика трубу.

Молодые мичманы следят за каждым движением капитана — ведь это первое приключение в океане. Интересно, кто это хочет остановить русское судно?

Головнин дает команду убрать часть парусов.

Капитан незнакомого судна тоже убирает паруса.

— Странно! Это не в манере англичан, — неуверенно бормочет вахтенный начальник.

— А может быть, это рейдер американских инсургентов?— рассуждает вслух лейтенант Муравьев. — Увидев, что мы сами с зубами, он передумал встречаться.

— Возможно, — коротко роняет Головнин.

Приказав вновь поставить паруса, капитан уходит в свою каюту.

Всю ночь оба судна идут параллельным курсом, не приближаясь и не удаляясь. И только утром на мачте незнакомца взвивается английский флаг.

«Камчатка» поднимает русский.

Вскоре от английского фрегата отошла шлюпка, и через полчаса на борт «Камчатки» поднялся капитан Гикей, служивший вместе с Головниным на фрегате «Фисгард» в эскадре Нельсона.

Все выяснилось. Оказалось, что для Гикея «Камчатка» была таким же таинственным и, возможно, опасным судном, готовым палить в кого угодно.

Приключение привело в восторг романтически настроенного Матюшкина. Литке занес в свой дневник подробности встречи. Было о чем поговорить.

— Вы заметили, как спокоен был наш капитан? — восхищался Матюшкин.

— Я заметил, вы не спускали восхищенных глаз с вашего кумира, — язвил Литке.

— Но могло случиться, что это был капер?

— Каперы на военные суда не нападают. Обычно они дают деру.

— Вы пристрастны, мой друг, к Головнину, — примирительно заметил Врангель. — Его дела и заслуги говорят за себя.

— Я не отрицаю их, — вскипятился Литке. — Мне не нравится, что он держится как полубог, застегнут на все пуговицы.

— Полубог с пуговицами, — засмеялся Врангель. — Моего воображения на подобный образ не хватает.

— Поверьте мне, — горячился Матюшкин. — Я сердцем чувствую, что наш командир только внешне замкнут и строг. Но в душе он не таков... Он...

— Зачем столько темперамента? — отражал его нападение Литке. — Я ведь не говорю о нем ничего плохого. Но он мне не нравится. Скорее всего, виноват в этом я. Мой дурной нрав.

— Но ты не можешь отрицать его знания, его энергию, справедливость, его мужество?..

— Вот, вот! — радовался Матюшкин. — Как вы правы, мичман!

Друзья еще в Англии условились перейти на «ты». Но это не всегда удавалось. Чаще других срывался барон.

— Бессилен перед вашей логикой, друзья, — сдавался Литке. — Благодарю вас от всего сердца за горячее желание исправить мой нрав. — В голосе Литке появлялась спасительная смешинка. — Ты прав, мой Фердинанд. — Литке обнял Врангеля. — В тебе развито чувство справедливости. Из тебя выйдет флотоводец со всеми достоинствами Головнина и без его недостатков.

— Мне нравится ваша дружба, господа, — сказал с легкой дрожью в голосе Матюшкин, — она напоминает мне лицей. Не все, но многие относились друг к другу с теплотой и сердечностью. И он говорил мне:

Мичманы знали: он — это Пушкин.

— Вам повезло, мой Федор третий, — сказал Литке, — на друзей, на увлечения, на страсть... Не смотрите так. Сейчас я имею в виду вашу страсть к морю. Знаете ли вы, что я тоже мог бы быть в кругу ваших друзей? Моему дяде Энгелю стоило сказать одно слово, и я был бы принят в лицей. Но это слово он не захотел сказать.

Хорошая погода сменялась дождями и туманами, но ветры были благоприятны «Камчатке», и, к огорчению молодых мичманов и Матюшкина, Головнин решил не делать остановки ни на Мадейре, ни на Канарских островах.

Берега Бразилии показались куда раньше, чем предполагалось. За дружную работу Головнин выдал матросам двухмесячное жалование, а офицеров обещал при случае представить к награде.

Предстояло посещение бразильской столицы.

РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО

Есть на всех пяти океанах несколько мест, славящихся красотой и живописностью берегов. Неаполитанцы говорят: «Увидев Неаполь, можно и умереть». Великолепны и неповторимы берега Босфора с их рощами, минаретами и мраморными дворцами. Поражают путешественника замки на обрывистых берегах Португалии. Среди красот мира — и вход в обширнейшую бухту Рио-де-Жанейро.

Издали видна высокая гора со снежной вершиной и склонами, покрытыми тропическим лесом. Она господствует над бухтой, способной вместить флот великой державы.

Рио-де-Жанейро — это роскошные, торжественные ворота в огромную страну.

У входа в Круглую бухту стоит крепость Санта-Круц. «Камчатка» обменялась с нею салютом.

На борт «Камчатки» поднялся представитель брандвахты и адъютант короля. Узнав о том, что корабль принадлежит России, королевский адъютант рассыпался в комплиментах по адресу гостей.

Этот же адъютант посетил «Камчатку» еще раз. Он привез официальное приветствие короля-регента, правившего Бразилией от имени королевы Марии. Адъютант был отменно вежлив, наговорил много лестных слов в адрес русского императора и от имени же короля был щедр на обещания всяческих услуг, какие понадобятся российскому судну.

Иное впечатление и иные чувства вызвала у офицеров «Камчатки» встреча с российским генеральным консулом в Рио-де-Жанейро Григорием Ивановичем Лангсдорфом.

Головнин был наслышан об этом спутнике Крузенштерна.

Лангсдорф приобрел в окрестностях Рио участок земли. Здесь, в загородном доме, он и принимал российских офицеров.

— Вы не скучаете по Европе, по России? — спросил Головнин хозяина в первую минуту свидания.

— Сказать, что я никогда не тоскую по России, я не могу. Но я ботаник не только по профессии, но и по призванию. Я очарован бесконечным разнообразием растительного мира Бразилии. Кроме того, мне приходится по заданиям Петербургской Академии наук интересоваться и зоологией, и этнографией, и многим другим. Человек еще только прикоснулся к богатствам этой огромной страны. Я не теряю надежды, что осуществится моя мечта — состоится русская научная экспедиция в Бразилию.

— Значит, русские будут одними из первых исследователей долины Амазонки?

— Да. Эта изумительная по богатству растительного и животного мира страна достойна нашего внимания. Это еще не исследованный гигантский заповедник.

Глаза ученого блестели. Он говорил возбужденно, довольный тем, что у него такие слушатели и есть возможность говорить на родном языке.

Моряки слушали ученого-дипломата. Задавали десятки вопросов. Хозяин разворачивал пухлые гербарии, показывал зарисовки и писанные акварелью и маслом виды Бразилии.

— Все это я завещаю Российской Академии.

— Ну, к счастью, вам еще рано говорить о завещании.

Головнин был превосходным слушателем. Его интересовало все...

— О Бразилии в Европе знают мало. Легенды, выдумки, всякий вздор. А Бразилия, несомненно, страна будущего. Европейцы заселяют побережье и частью берега Амазонки, этой самой могучей реки мира. Глубины страны до сих пор ждут своих исследователей и поселенцев.

— А как уживаются европейцы с местным населением?

— Как всюду, — развел руками Григорий Иванович. — Не в тесноте, но в обиде. Местные племена оказались плохими рабами. Плантаторы предпочитают негров. Неграми торгуют, как кофе или рыбой.

— Скажите лучше, как у нас в России крепостными, — буркнул в углу Лутковский.

Головнин посмотрел на юношу строгим взглядом.Но Григорий Иванович неожиданно поддержал гардемарина.

— Да, к сожалению, сравнение недалеко от истины. Должен сознаться, и на моей плантации работают негры.

— А туземцы?

— Это народ гордый и не особенно трудолюбивый. Климат, природные богатства страны не приучают к упорному труду. Вообще, — оживился вновь Григорий Иванович, — Бразилия страна чрезвычайных размеров... Здесь самая многоводная река мира. Здесь самая длинная змея — анаконда, здесь самая большая из речных рыб — арапайма, достигающая четырех метров, и еще речной дельфин. Здесь самая большая бабочка мира и самый большой паук-птицеед. Пройдемте сюда, в соседнюю комнату. Посмотрите мой скромный гербарий и небольшую коллекцию насекомых. О, это малая доля того, что здесь растет и проживает.

Гости с восхищением рассматривали экспонаты. Восхищались громко и искренно. А хозяин стоял, скрестив руки на груди, и любезно отвечал на самые наивные вопросы. Он явно переживал высокое волнение, какое подарила ему эта встреча с далекими земляками.

— Все, что я здесь делаю, я делаю в первую очередь как ученый... Обязанности генерального консула Российской империи меня не обременяют. Главное, чему я отдаюсь душой, это подготовка русской научной экспедиции в Бразилию. Мне приятно думать, что мы, русские, придем в эту страну как ученые, без той корысти, с какой здесь действуют другие европейцы.

Был поздний час, и господин Лангсдорф отпустил русских, предупредив Василия Михайловича о том, что на другой день ему предстоит прием у короля. Напомнил о сложном церемониале, принятом при дворе.

ОПЯТЬ МЫС ГОРН

Прощание с красивейшей гаванью и городом происходило в дождь. Но на другой день погода прояснилась и в паруса «Камчатки» подул легкий попутный ветерок.

Головнин решил уклониться от сильного течения могучей Ла-Платы и отошел от берегов в просторы океана. Он сразу привел в боевую готовность все орудия.

— Здесь можно встретить суда восставших против метрополии местных испанцев, — предупредил капитан офицеров, — у них странный обычай — нападать на все суда, кроме английских.

К великому удивлению Головнина и всей команды «Камчатки», в этих водах они встретили судно, несшее российский флаг. Хозяин «Двины», немец из Архангельска, сообщил, что инсургентов бояться не надо. Они отлично относятся к русским.

— Раз они за республику, — заявил младший Лутковский, — значит, хорошие люди.

— Не советую вам, гардемарин, высказываться таким образом, — строго сказал Филатов.

«Двина» направлялась в Гамбург. Письма писать не было времени. Но капитан любезно согласился дать о них сообщение в гамбургских газетах, чтобы родственники офицеров «Камчатки» могли узнать, что на русском судне у берегов Южной Америки все благополучно.

Наступил декабрь. Южное лето было в разгаре. Но «Камчатка» уже настолько спустилась к южным широтам, что команда фрегата не испытывала жары. Напротив, приходилось теплее одеваться. Появилось множество касаток в море и альбатросов в воздухе. С криком, напоминавшим крик утят, плавали и ныряли вокруг судна особой породы пингвины. Вдали пускали мощные фонтаны киты. Все свидетельствовало о близости южной оконечности американского материка.

Вечером девятнадцатого декабря путешественники увидели мыс Сан-Жуан. Начался двадцатидневный переход из Атлантического океана в Тихий.

Свирепые холодные волны перекатывались по палубе. В капитанскую каюту, выбив рамы и щиты в окнах, ворвалась огромная волна, замочив и испортив многие вещи. Но «Камчатка» была крепче маленькой «Дианы». Головнин благодарно вспоминал кораблестроителей, создавших эту выносливую посудину.

Внезапные шквалы заставляли команду и офицеров быть все время начеку. Сильнейшая качка утомляла даже бывалых моряков.

Молодые лейтенанты, мичманы и гардемарины не уходили с палубы.

— Пройти мыс Горн, — говорил им Головнин, — это хорошая школа!

— Черт бы побрал эту школу! — бурчал себе под нос Литке.

И вот «Камчатка» идет уже вдоль западного берега Южной Америки, самого таинственного из всех континентов. На картах этот обширный континент напоминает сужающийся к югу треугольник. В северной части он широк, и чем шире, тем неизведаннее его просторы. Может быть, это самая неисследованная часть мира.

Со стороны Тихого океана материк огражден неприступным хребтом. Неглубокие бухты с мягкими песчаными берегами уже давно облюбовали люди. Угнездившись в ущельях, построив свои хижины на самом берегу величайшего из океанов, они все же не решаются проникнуть в глубь континента. Но Головнин знает, что европейцы и здесь не теряют времени.

Василий Михайлович оставляет подзорную трубу и, заложив руку за спину, поворачивается лицом к закату. Океан сейчас спокоен. Но и в спокойствии этом так много силы. Какая огромная, необъятная энергия!..

Головнин идет к себе в каюту. Многолетняя привычка: по прошествии дня записать свои наблюдения, мысли.

На «Камчатку» вновь и вновь налетали штормы. Океан и на этот раз не оправдывал название, данное ему Магелланом. Он громоздил высокие, увенчанные пеной валы и гнал их на восток. Чтобы продвигаться вперед, приходилось лавировать. В Тихом океане российские моряки встретили новый, 1818 год.

ЛЕГЕНДАРНОЕ ПЕРУ

Воздух теплел. Великий океан становился более гостеприимным. Виды птиц и водоросли свидетельствовали о приближении тропиков. Чтобы не потерять устойчивый пассат, дующий вдоль берегов Чили и Перу, Головнин решил приблизиться к материку.

— Делаю это с некоторым сожалением, — сказал он офицерам, собравшимся вокруг него на палубе в ветреный, но погожий день. — Романтические острова Хуан Фернандес останутся в стороне.

Он сделал паузу. Офицеры молча переглянулись. Первым не выдержал Феопемпт.

— А чем они знамениты?

— На одном из них жил Робинзон, — поспешил ответить Литке.

Головнин посмотрел на молодого офицера со всей лаской, на какую был способен.

— Поэма мужества и разума, которую читали, вероятно, все...— Ну конечно! — Это уже хором.

— А я думал, что этот остров где-то в Индийском океане, — вполголоса растерянно сознался Ардальон Лутковский.

— А почему эти острова называются Хуан Фернандес?

— В 1574 году их открыл португалец на испанской службе штурман Хуан Фернандес.

Ближайшей стоянкой Головнин наметил Кальяо — порт Лимы, столицы Перу. «Камчатка» стала приближаться к берегу. Ветер был слаб, все побережье было окутано густым туманом. Головнин шел с осторожностью, боясь натолкнуться на камни.

Туман и отсутствие лоцмана заставили Головнина стать на якорь у самого входа в бухту.

Молодые мичманы горели нетерпением посетить таинственное Перу, страну легенд. Эта часть Южной Америки была менее известна европейцам, чем Бразилия. А все неизвестное притягивает. Головнин еще в Англии запасся литературой о Чили и Перу. Он сделал офицерам сообщение о стране и народе, с которым теперь предстояло им познакомиться самим.

Выждав, пока ветер разогнал туман, «Камчатка», лавируя, прошла в глубь бухты Кальяо и наконец бросила якорь.

В трубу был виден весь порт и стоящие на якоре корабли.

— К нам шлюпка, господин капитан, — доложил Головнину вахтенный начальник. — Должно быть, портовые власти.

Шлюпканесла военный испанский флаг.

Старший на шлюпке не знал никакого языка, кроме испанского. Путем сложных переговоров на так называемом «международном наречии» русские узнали, что здесь недавно побывали суда Российско-Американской компании «Суворов» и «Кутузов», шедшие в русские владения в Северной Америке.

Еще узнали, что здесь неспокойно: порт Вальпараисо в руках повстанцев.

— Всюду зреют мысли о свободе, о национальной независимости, — сказал младший Лутковский, когда испанская шлюпка отошла от борта «Камчатки».

— Вам всюду грезится революция, — пробурчал Литке.

— А разве вам не кажется, что всюду звучит призыв к борьбе с тиранами?

— Вы, конечно, говорите о Французской революции, но забыли, чем она кончилась.

— Она не кончилась.

— Господа офицеры, — раздался голос лейтенанта,— я прошу от подобных разговоров воздержаться.

— Но мы же говорим об Америке, — нашелся Лутковский.

Мичманы и гардемарин, вытянувшись, откозыряли.

Филатов скрылся в капитанской каюте.

— Как бы то ни было, сейчас у нас перед глазами будут поучительные картины, — заметил Литке.

— Я прошу вас, барон, — говорил Головнин вызванному в капитанскую каюту Врангелю, — съездить на берег. Договоритесь с командиром порта о салюте. С вами поедет Савельев для закупки провизии и зелени. Главное — добейтесь разрешения проехать в Лиму к вице-королю для передачи ему этих документов.

Головнин передал мичману пакет, полученный в Рио-де-Жанейро.

Врангель был горд поручением и немедленно отправился на шлюпке в порт.

— Будете ходить по улицам Лимы, не запачкайтесь в золотой пыли, — напутствовал его Литке.

Врангель вернулся на «Камчатку» поздно вечером, выполнив все поручения капитана. Вице-король принял его весьма учтиво, обещал содействие, но говорить с ним было трудно, так как вице-король, кроме испанского, не знал никакого иного языка.

— А как насчет пыли? — спросил Литке.

— О, пыли много.

— Золотой?

— Увы, самой обыкновенной!

Днем то и дело подходили к борту «Камчатки» шлюпки с гостями. Приехал одетый, как попугай, адъютант вице-короля, приехали несколько дам и с ними фактор Филиппинской компании кавалер российского ордена Анны второй степени. К вечеру, когда спала жара, визитеры буквально осадили фрегат. Из Лимы подъехали придворные вице-короля. Офицеры «Камчатки» сбились с ног.

На другой день к десяти утра к берегу была подана карета вице-короля. Она была огромна, вся в зеркальных стеклах и бархате. Ее везли шесть одномастных мулов, запряженных цугом. По прямой дороге, усаженной с обеих сторон высокими перуанскими ивами, путешественники направились в Лиму.

Головнина сопровождал полковник Плато, который воевал в Европе, побывал в плену у французов и говорил по-французски.

Путники подъехали к величественным воротам, за которыми можно было ожидать увидеть столь же величественный город. Но ехали они мимо одноэтажных домов и, сделав несколько поворотов, выехали на обширную городскую площадь. Здесь размещались и вице-королевский дворец, и собор, и присутственные места, и магазины, и рынок. Шум, суета, пыль, грязь делали эту центральную площадь перуанской столицы местом своеобразным, но далеко не привлекательным.

— Я же вас предупреждал, — говорил Врангель, видя вытянувшиеся лица товарищей.

— Вот так столица золотого Перу! — качал головой Литке.

Лутковские находили, что все это в порядке вещей: в Испании и испанских колониях огромные богатства и крайняя нищета соседствуют всюду. Лима не представляет исключения.

Во дворце вице-короля все било в глаза золотой и золоченой роскошью. Всюду блеск: яркие тона материй и украшений, шитье на мундирах чиновников, пышные эполеты военных, орденские ленты... И, наконец, — обширная тронная зала, где встретил гостей сам вице-король.

Затем гости были приглашены к вице-королеве.

В богато убранной комнате восседала первая дама Перу. Она была в довольно простом шелковом платье, но вся увешана жемчугами и драгоценными камнями, коих хватило бы на витрину ювелирного магазина.

В два часа пополудни гостей попросили к столу. Русских моряков угостили обильным обедом в испанском вкусе, то есть разнообразно, жирно, с обилием чеснока.

После обеда вице-король проводил гостей через несколько залов, и они вновь оказались на шумной и грязной площади.

Лима не знает дождей. На центральной торговой площади десятилетняя пыль, иссушенная солнцем, смешанная с брошенными лохмотьями, с отбросами, собачьим и птичьим калом. По улицам, как всюду в мире, носились детишки подобно вспугнутым птичьим стаям или ютились у стен, погруженные в непостижимые для взрослых размышления.

— Василий Михайлович, — спрашивал Феопемпт Лутковский, — откуда же легенда о золотом Перу?

На этот вопрос дал исчерпывающий ответ господин Абадио. Этот просвещенный и деятельный человек, коммерсант и чиновник одновременно, сопровождал их при посещении монастырей и храмов, а затем пригласил к себе в дом.

— Вас, вероятно, поражает нищета, какую вы видите на улицах, и роскошь вице-королевского дворца? А если я скажу вам, что Лима высылает в Мадрид ежедневно на десять тысяч пиастров серебра? Конечно, это не тот поток золота и драгоценностей, какой шел в Европу в прошлом столетии. Но и сейчас, — с гордостью заметил господин Абадио, — наш монетный двор, с помощью закупленных мною новых английских машин, выпускает монеты из драгоценных металлов с изображением испанских королей на миллионы пиастров.

Сейчас Лима, Кальяо и все вице-королевство переживает трудный момент. В Вальпараисо — шеститысячный отряд инсургентов. Вся Южная Америка бурлит. И кто знает, что сулит нам грядущий день.

— Неужели же могущественная и богатая Испания боится каких-то шаек бунтовщиков? — удивился Филатов.

— Инсургенты — это не шайка, это организованная армия. У них энергичные вожди. Их поддерживают. Северо-Американские Соединенные Штаты тайно, а иногда и явно шлют им помощь и укрывают под своим знаменем их боевые суда.

Абадио бывал в Европе и бойко говорил по-французски. Когда он показывал в монастыре Святого Доминика алтарь из серебра, казалось, что говорит убежденный католик. В монетном дворе это был трезвый экономист и инженер. У себя дома — гостеприимный хозяин. Чувствовалось, что этот умный и образованный человек яснее других понимает и переживает падение мировой испанской державы.

— Да, здесь хвастать вице-королю нечем, — после посещения перуанского цейхгауза сказал Литке.

Абадио по тону и гримасе говорившего почувствовал смысл его фразы.

— Да. Сейчас вы застаете нас в трудном положении. Нам день ото дня становится все труднее держать в повиновении эту огромную страну. Туземцы и даже креолы ненавидят нас.

Как испанец, Абадио, конечно, сожалел о распаде испанской колониальной монархии, хотя и видел ее болезни.

Жители Буэнос-Айреса и Чили уже объявили себя самостоятельными. Во всех четырех вице-королевствах испанской Америки шла или открытая, или пока глухая борьба против испанского владычества.

Головнин долго сидел в каюте над дневником. Потом он встал, надел сюртук, вышел на палубу.

Черная южная ночь. В агатовых волнах отражались звезды. В глубине бухты едва светились окна портовых домов и учреждений. В гору карабкались, сливаясь со звездами, редкие огоньки поселка Кальяо.

Размышления Василия Михайловича прервал звон склянок.

Полночь. Смена вахты.

Вахту несут и гардемарины. Вот его любимец Феопемпт Лутковский выходит на шканцы. У Феопемпта глаза Дуни. И голос напоминает ему ее голос.

На палубе тихо.

Из душного кубрика вышел на палубу матрос. Увидел, что на вахте гардемарин, подошел... Вопрос за вопросом... Но, заметив капитана, скорее обратно к койке.

В каюте Василий Михайлович вновь раскрывает книгу записей. Здесь и ветры, и выписки из книг, и рыночные цены, и советы будущим путешественникам, коих занесет судьба к берегам Перу.

НА КАМЧАТКЕ

Только через два с половиной месяца по выходе из Кальяо «Камчатка» вновь увидела берега. Второго мая при легком попутном ветре она подошла к самому входу в Авачинскую губу.

Обычно в это время вход в губу заполнен льдом, но сейчас судно прошло ко входу в гавань и стало на якорь, не коснувшись льдины.

Василий Михайлович подсчитал, что весь путь от Кронштадта до Петропавловска «Камчатка» прошла за восемь месяцев и восемь дней.

— Глазам своим не верю! Такое огромное судно в такое раннее время! И ко всему вы, мой дорогой, глубокоуважаемый Василий Михайлович! — это были первые слова Калмыкова, старого знакомого Головнина, с которыми он поднялся на борт «Камчатки».

— Позвольте прежде всего поздравить вас с благополучным прибытием от имени начальника области, капитана первого ранга господина Рикорда, — сказал Калмыков уже в каюте капитана. — И вот вам от него презент.

Офицер взял из рук сопровождавшего его солдата внушительный сверток. Рикорд знал по опыту, как надоедают сухари и консервы за долгие месяцы морского похода.

— Так, значит, капитан Рикорд — верховная власть на Камчатке?

— Да, уже несколько месяцев.

— И все довольны?

Калмыков замялся.

— Не все? — улыбнулся Головнин. — Представляю себе!

— Еще не все поняли Петра Ивановича...

— Ах, вот как! Оказался загадкой. Это Петр Иванович! — Головнин рассмеялся, что случалось с ним не так часто.— Он один здесь?

— Никак нет! Супруга... Людмила Ивановна...

— Понравилась?

— Все покорены. Воистину такая дама еще никогда не ступала на землю Камчатки.

— Ну, ладно. Насчет погоды... Видимо, нам повезло.

— Да, мы ждали вас позже. Господин Рикорд рассчитывал на июнь, а то и июль.

— Поблагодарите Петра Ивановича. Кстати, как насчет салюта?

Калмыков стал как будто на голову выше:

— Не извольте беспокоиться. Получите выстрел за выстрел...

Пришел черед удивляться Головнину.

— Разве пушки не лежат по-прежнему в сараях?

И действительно салют удался на славу. А через час Головнин и Рикорд обнялись как старые друзья.

— Сейчас, конечно, ко мне, Василий Михайлович? Людмила ждет.

— Рад бы, Петр Иванович, но у нас на шлюпе беда. Ветер спал, а наши, должно быть на радостях, прозевали, канат не подтянули, и трос от якорного буя попал между рулем и штевнем. Вытащить его пока не удалось. Трос новый, крепкий. В случае ветра исковеркает рулевые петли, а то и весь руль. Прошли два океана, и вдруг авария...

— Я понимаю, — согласился Рикорд. — Но утром жду.

Пока было тихо. Но камчатская тишина... Она знакома Василию Михайловичу.

— Кому-то придется рискнуть, — сказал капитан.

— Позвольте мне, ваше высокоблагородие! — вышел вперед матрос первой статьи Никита Константинов.

Матроса опустили в ледяную воду, к короткому тонкому тросу он привязал двадцать пять пудов балласта. Погружаясь, балласт потянул застрявший трос, и дело было сделано.

Продрогшего смельчака Головнин велел напоить коньяком и уложить в постель под присмотр штаб-лекаря Новицкого.

Наутро Константинов был в полном порядке и шутил, что за такую порцию согласен нырнуть еще раз.

Обычно русские суда приходят в Петропавловск с запада. «Камчатка» пришла с востока. В Петропавловске было воскресенье, на «Камчатке» была суббота. Это породило много шуток.

Визит офицеров к Рикорду по календарю Головнина приходился на воскресенье. Но по дороге разобрались, что воскресенье уже прошло и, следовательно, у начальника края день присутственный.

Начали с извинений.

— Прошу вас, господа, — приветствовала нараспев, по-украински Людмила Ивановна. — Ваш приход сам по себе праздник. Петр Иванович так рад, так рад... Сегодня я не отпущу вас. Вы столько должны рассказать нам.

— А вы еще больше! Чуть ли не год мы ничего не знаем, что творится на свете.

— Новости у нас пятимесячной давности. Правда, генерал-губернатор Иркутска обещал, что почта теперь будет ходить быстрее. Колесных дорог здесь нет.

— Зато колеса мы вам привезли, уважаемая Людмила Ивановна. Настоящая губернаторская коляска!

— Первые колеса на этой земле! Местные ведь никогда не видели колеса.

— Было бы колесо, а дорога будет, — заметил Литке.— Для одной коляски! Да я тогда на нее никогда не сяду.

— Как вам здесь живется? — начал расспрашивать Г оловнин. — Трудно?

— Только не для Людмилы Ивановны, — вмешался Калмыков. — Она у нас особенная.

— Не знаю, что бы я делал без просвещенной помощи Людмилы Ивановны, — заявил молчавший до сих пор средних лет штаб-лекарь Любарский. — Здесь половина населения больна, и Людмила Ивановна готова помогать всем.

— Вот и вы туда же... — покачала головой госпожа Рикорд. — Я здесь одна европейская женщина, и я должна помочь этим несчастным людям. — И она обратилась к морякам: — Не знаю, как благодарить вас за фортепьяно! Как вы добры ко мне!.. Фортепьяно на Камчатке!

— Вы, Василий Михайлович, были здесь несколько лет назад, — повернулся к Головнину Калмыков, — вам будет особенно интересно посмотреть и сравнить. Теперь у нас есть больница и врачи. Сухим путем мы получили лекарства, инструменты и материалы. Да вы еще подвезли. Врача Любарского знают и ценят. Больных в Петропавловск везут за сотни верст. А Людмила Ивановна мечтает изменить природу. Полюбопытствуйте, какую она здесь соорудила оранжерею. Она уверена, что со временем удастся вывести семена овощей и злаков, пригодных для здешнего климата.

— Главное, — сказал Головнин, — и Людмила Ивановна и Петр Иванович сумели вдохнуть веру в успех. Честь и хвала им обоим!

— Совсем захвалили, — улыбнулась Людмила Ивановна и посмотрела на мужа. — Вот я за него боюсь. Бьется нередко как рыба об лед. А сочувствия...

— Сочувствия! — загорелся Матюшкин. — Да на вас надо молиться!

— Эх, юноша! — с горечью сказал Рикорд. — А знаете ли вы, зачем многие дельцы и чиновники едут на Дальний Восток? За наживой. А откуда может быть нажива? Ударишь одного, другого по рукам — жди запросов из Охотска, потом из Иркутска и даже из Петербурга.

— Представляю себе! — мрачно произнес Василий Михайлович. — Но не всегда будут в чести нынешние руководители российского флота, и не вечно же такому моряку, как ты, сидеть на штатском месте.  

Литке смотрел на Людмилу из-за чахлой пальмы. Он видел ее профиль, простой узел волос. Гармоничность ее манер, мягких, скупых движений восхищала его. Она была пришелицей из иного, покинутого надолго, но незабытого мира. Людмила Ивановна беседовала с Головниным, и, видимо, разговор был интересен обоим. Василий Михайлович не выглядел, как обычно, суровым. Он склонился к собеседнице, внимательно слушал ее. Временами он поднимал руку, но тут же опускал ее на колено и, не сводя глаз с возбужденного лица Людмилы, так ничего и не сказав, продолжал слушать.

«Чем она его так заинтересовала, — подумал Литке, — эта женщина, добровольно покинувшая петербургский свет?»

Людмила обежала взором всю комнату и, не найдя ничего, требующего срочного вмешательства хозяйки, продолжала говорить. Головнин только покачивал своей плохо причесанной головой. Он, видимо, соглашался со всем, что говорила его собеседница.

«Интересно послушать, о чем они беседуют», — подумал Литке, и в это время заметил Матюшкина, сидевшего в самом отдаленном углу обширной комнаты. Он хотел было позвать его, но тут же передумал и еще глубже уселся в кресле.

Матюшкин сидел неподвижно. Но вся его мягкая, нескладная фигура приобрела определенность, законченность и даже целеустремленность. Его глаза были прикованы к одной точке, к одному видению, и этим видением была, конечно, Людмила Ивановна. Так можно смотреть на первый луч восхода после полярной ночи.

«Бедняга Федор третий! — со всем пониманием и сочувствием подумал Литке. — Такая встреча при его характере — это даже не испытание, это трагедия».

Ему захотелось помочь другу. Но как? Да и следует ли врываться в душевный мир человека, переживающего озарение, какими не часто балует жизнь?

Литке все же подошел к Матюшкину.

— Как спал, Федор? — спросил он.

Матюшкин посмотрел на друга, точно возвращаясь из страны мечтаний

— Спал, ты спрашиваешь? Как всегда. Я ведь вообще сплю крепко. Бессонницами не страдаю. — Он встал и, не глядя в противоположный угол, где сидели Головнин и госпожа Рикорд, продолжал: — Не пойти ли побродить, Федор?

Литке молча взял Матюшкина под руку. Взял так крепко, что Матюшкин посмотрел на друга с удивлением.

Литке же смотрел на него с той серьезностью, которая почему-то напоминала Матюшкину Головнина.

— Я понимаю, Федор! Я все понимаю. Но не бойся за меня. — И, помолчав, тихо, но веско добавил: — Я все понимаю.  

Госпожа Рикорд вышла с черного хода. Ее сопровождал пожилой слуга — камчадал. Он нес на согнутой руке, как носят все кухарки мира, вместительную корзину, покрытую белой салфеткой. Шел он сбоку, на шаг отставая от хозяйки.

Людмила Ивановна несколько раз останавливалась, чтобы задать слуге какие-то вопросы. Но, односложно ответив, слуга снова восстанавливал дистанцию. Невдалеке от дома она встретила Матюшкина.

Федор отдал честь, как отдал бы адмиралу, потом снял фуражку.

Людмила Ивановна заметила усердие юноши.

«Милый благовоспитанный молодой человек!» — подумала она.

— Гуляете? — спросила молодая женщина. — Если свободны и если вас интересуют окрестности и коренные обитатели, сделайте честь, проводите меня. Предупреждаю только, что это не так близко и дорога не напомнит вам Невскую перспективу.

— Если позволите... — едва выдохнул он.

— Я прошу вас... Говорят, что я бесцеремонна. Но мне кажется, здесь, на краю света, нет нужды придерживаться петербургского этикета.

— Зато вас все так любят здесь, — вырвалось у него.

Слова были естественны и сдержанны, но тон выдавал говорившего.

«Бедный мальчик, — подумала Людмила Ивановна, — он, кажется, влюбился в меня».

— Расскажите мне что-нибудь о лицее, о Пушкине...

— Вы знаете Пушкина? Вы знаете его стихи?

— У меня есть список начала «Руслана и Людмилы». Мне подарил его друг нашей семьи...

— Я знаю поэму наизусть.

— На этой дороге, где надо все время смотреть под ноги, читать стихи трудно, но дома, я беру с вас слово, вы прочтете всем... Мы устроим вечер поэзии... При этом изгоним тех, для кого поэзия не является тем, чем она давно стала для меня и, видимо, для вас.

Это «для меня» и «для вас» показалось Матюшкину звоном райских колокольчиков. Зная за собой слабость краснеть, он остановился и повернулся лицом к морю.

— Взгляните, какой вид открывается отсюда!

Госпожа Рикорд остановилась. Она привыкла к этой суровой, но по-своему живописной местности.

— Да, это не Кавказ, не Альпы. Суровый край, суровые, даже устрашающие пейзажи. Но я не рвусь отсюда. Здесь много первозданной красоты. К ней надо привыкнуть. И полюбить этот край, поверьте, можно. Мне кажется, я уже полюбила его. Нам нужно спуститься туда, почти к морю. Там селение камчадалов. Приготовьтесь к еще более суровым картинам. Самбо, — обратилась она к слуге, — с кого мы начнем?

Самбо назвал какое-то имя.

— Правильно, — согласилась она. — Вам, пожалуй, лучше не входить, — обратилась Людмила Ивановна к юноше. — И больную стеснять не стоит, да и вам это не доставит удовольствия.

— А вы не боитесь? Может быть, слуга... — Матюшкину показалось, что во взгляде Людмилы Ивановны промелькнуло острое недовольство. — Хорошо, я буду ждать вас.

— Вот и прекрасно.

Матюшкин подошел к краю обрыва. Было лето, но теплое дыхание, шедшее с востока, перемежалось со струями свежести, не перестававшими пробиваться с гор.

Вот занесло его, жителя приневской столицы, в такие далекие места. Но ведь это то, о чем он мечтал в царскосельских парках. Прошло не так уж много времени, а он увидел полмира. Такой человек, как Головнин, признал его достойным быть моряком. И здесь, на краю света, ему довелось встретить женщину... В этом таится драма. Но разве он хотел бы, чтобы не было этой встречи?..

— Мечтаете? — раздался голос Людмилы.Матюшкин согласно кивнул головой.— И не секрет, о чем?

Матюшкин смотрел на нее молча.Людмила повернулась к Самбо. Она была недовольна собой. Нужно было сгладить неловкость.

— Моей пациентке не стало легче. Я пошлю к ней вашего врача. Рикорд создал небольшую больницу, но здесь так много больных...

Говоря это, Людмила стояла у самого обрыва. Казалось, вот-вот она сделает шаг и сорвется в пропасть. Впрочем, нет, не сорвется... Она будет парить и плавно опустится к самому берегу. Она так легка, почти воздушна.

— Не подходите так близко к обрыву...

— Я не страдаю головокружением... Но что это там? Видите? Там, где ваш фрегат. На берегу.

— Фортепьяно! Ваше фортепьяно! Как же я не сказал, что его сегодня переправят в ваш дом.

Людмила Ивановна обрадовалась как девочка.— Фортепьяно!.. Вы доставили мне такую радость! Я просто счастлива. — Низкие нотки зарокотали в ее голосе. — Это все Рикорд! Я никогда не осмелилась просить о таком одолжении. Первое фортепьяно здесь, на краю земли. Наверное, до самого Иркутска нет другого. Но что же мы стоим?.. Мне же надо быть дома! Побежим! — вдруг озорно воскликнула она, и, взявшись за руки, они помчались вниз.

Самбо, сидевший неподалеку на камне, подхватил опустевшую корзинку, поднялся и подпрыгивающей походкой двинулся за хозяйкой.

ВНОВЬ РАЗЛУКА

Торжественно прошла церемония переноса останков английского мореплавателя Чарльза Клерка, сподвижника Кука, в центр города.

Это было решение Рикорда. И Головнин одобрил его.

— Кто, если не мы, может по достоинству оценить труд и подвиг морехода?

В торжественной церемонии участвовал весь Петропавловск. Рикорд сказал речь над могилой. Собравшиеся камчадалы что-то говорили между собой, окружив старика, помнившего приход английской экспедиции и смерть Клерка. У себя дома Людмила Ивановна читала стихи, навеянные событиями этого дня. Матюшкин говорил о будущей дружбе народов.

Приближалось лето. Головнин хотел как можно раньше уйти на Аляску, чтобы успеть выполнить все задачи экспедиции еще до наступления холодов и поскорее вернуться на родину. Но расставание с Камчаткой, со старыми и вновь обретенными друзьями было грустным.

— Опять надолго, — сказал Рикорд, когда они остались вдвоем. Один — губернатор края, другой — капитан военного корабля с грустью смотрели друга на друга.

— Теперь уж до Петербурга, — согласился Головнин.— Думаю, в третий раз кругом света не пошлют. Пусть уж молодые... — И опять: — Не думаешь же ты засесть здесь навечно?

Рикорд будто вздрогнул.

— Скажи, Петр Иванович, ты доволен своей деятельностью? Уверен ли ты, что именно здесь твоя судьба? Что именно здесь ты всего нужнее родине, флоту?

Рикорд долго молчал. Головнин ждал.

— Что-то сделано. И врачи, и больница, и школа, и забота о жилищах, о тысяче самонужнейших вещей... Но этого мало. И это малое добывалось с таким трудом!.. Что тебе сказать, Василий Михайлович! Я не жалею, что поехал сюда. Только здесь за эти два года я понял, какие задачи стоят перед всеми, кто хочет добра своей земле... Но наше дьявольское бессилие!.. — внезапно взорвался он. — Эта тупость местных властей, эта жадность и своекорыстие приезжих искателей. Из рубища они намерены соткать себе багряницу. А сколько доносов!

Рикорд замолчал, а потом заговорил еще горячее:

— Мне жаль Людмилу. Она хлопочет, лечит, учит, пишет письма... Она радуется, когда ее в глаза называют самыми теплыми именами, и сразу впадает в отчаяние, когда узнает, что ее кто-то обманул. И все-таки она молодец!.. В общем, Василий Михайлович, — продолжал Рикорд,— нам не избавиться от трудных ответов перед самими собой.

Головнин раздумчиво покачал головой:

— Все, что мы делаем, мы делаем во имя нашего народа, во имя России. И другого пути у нас нет!

Друзья обнялись и пошли к ожидавшей их шлюпке.

ИЗ АЗИИ В АМЕРИКУ

Из-за тумана «Камчатка» простояла в Авачинской губе еще четыре дня. Только девятнадцатого июня на рассвете Головнин дал команду поднять якорь и, выведя судно на простор океана, взял курс к Шипунскому мысу.

Середина июня. В России лето. А здесь тепло все еще борется с порывами холодного ветра. На берегах островов виден снег.

— Чувствуете, мы начинаем вторую половину перехода? — говорил приятелю Литке. — Я одинаково люблю и уезжать и приезжать.

— Трудно покидать эти места Федору третьему. У него здесь столько событий! Первый морской чин. Первая любовь...

— Ему предлагали остаться.

— Да, я знаю. Я наблюдал за ним. Он был великолепен! Это была торжественная клятва в верности морю!

— Странный все-таки человек наш капитан, — перешел на другую тему Литке, — за год ни разу не обмолвился, что в его обязанности входит обследование Российско-Американской компании и даже посещение испанских владений...

«Камчатка» прошла южнее островов Беринга и Медного и направилась к самому западному краю Алеутских островов — острову Атту.

— Я бы назвал эти острова «островами русских Робинзонов»,— сказал, провожая глазами остров Медный, Головнин. — Здесь прожил зиму, после крушения, Беринг. Потом семь лет прожили здесь одиннадцать человек, находившиеся на службе у Российско-Американской компании. Спасший этих несчастных штурман Васильев рассказывал, какая радость обуяла их, когда они увидели паруса его судна.

Головнин рассматривал Атту в подзорную трубу, все время справляясь с картой Сарычева. Затем добавил:

— Вы недавно перечитали «Робинзона» Дефо. Думаю, герою прославленного романа пришлось куда легче, чем этим морякам. Сравните климат южного острова, на котором жил Робинзон, и условия суровых берегов Аляски. Можно было бы писать книги не менее яркие, чем роман Дефо, о приключениях русских поморов Тихого океана. Вот вы, мичман, — обратился он к Матюшкину, — написали бы российского Робинзона. Поразите мир новым литературным шедевром.

По лицу Головнина трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

— Если бы я обладал талантом Пушкина, — ответил Матюшкин, — сегодня же засел бы за работу. Но я запомню ваши слова, Василий Михайлович. Я запишу все, что увижу и узнаю.

«Камчатка» скользила к востоку вдоль гряды островов. Всякий раз, когда солнце и ветер разгоняли туман, сам Головнин и штурман Никифоров не отрывались от подзорных труб и карт. Головнин установил в иных случаях разницу в десять минут и даже до двух градусов.

Удивляться этому не приходилось. У Кука был всего лишь один хронометр. А другим исследователям мешали непогоды, туманы и недостаток времени. Головнину впервые удалось установить, что остров, названный Ванкувером по имени первооткрывателя островом Чирикова, и остров, помеченный на карте Сарычева как Укамок, на деле один и тот же.

Офицеры и команда «Камчатки» с интересом рассматривали высокие, скалистые острова. Множество птиц охотилось за рыбой. На берегу грелись на солнце стада котиков.

Утром восьмого июля открылись острова Ситхунок и Тугедок, а за ними и большой остров Кодьяк с гаванью Павла — центральным пунктом Кодьяка.

У входа в бухту «Камчатку» встретило множество китов.

— Ничего подобного не видел, — сказал Головнин.

За ночь стало пасмурно, и если бы не подобный маяку остров Угак, трудно было бы найти вход в Чиниатский залив.

Перед «Камчаткой» неожиданно встали рифы, кои на карте не были помечены, но Головнин вел судно очень осторожно, команда все время была на местах, и вовремя удалось сделать спасительный поворот.

Тремя пушечными выстрелами вызвали лоцмана, и он благополучно провел шлюп в Павловскую гавань.

В течение пяти дней проводили промеры глубин Чиниатского залива.

— Ну, это история надолго, — разочарованно тянул Филатов.

— Сидеть нам здесь и сидеть, — согласился с ним в этом Лутковский.

Предложение адмиралтейства и правления Российско-Американской компании дать отзыв о состоянии здешнего края было лестной, но и нелегкой задачей для Василия Михайловича.

Отписываться и скрывать суть за канцелярскими оборотами, из которых каждый может извлечь то, что ему угодно, Головнин не умел. Он видел перед собой прежде всего живых людей, которые связывали с ним какие-то свои надежды.

Василий Михайлович не сообщал товарищам по плаванию о своих полномочиях ревизора. И тем не менее слух об этом просочился в среду работников компании. К Головнину пошли жалобщики. Сперва это были одиночки. Сбивчиво, многословно сообщали они о фактах самоуправства чиновников.

Василию Михайловичу были известны нравы столицы. Он понимал, что не эмоции, а точные конкретные факты должны содержаться в его отчете.

Головнин записывал показания работников компании, сопоставлял их, связывал в общую картину, систематизировал и самой системой как бы подсказывал средства исправления неполадок и уродств.

Слух о том, что важный российский офицер внимательно выслушивает жалобщиков, проник в самые отдаленные углы. Первоначальный страх ослабел, и поток просителей увеличился настолько, что Головнину пришлось призвать на помощь мичмана Литке.

Еще на Камчатке Головнин заметил стремление молодого офицера изучить условия жизни местного населения. Литке посещал поселки камчадалов, заходил в их убогие жилища, пытался беседовать с ними и даже помогал особенно нуждающимся.

Выбор польстил Федору первому. Он добросовестно занялся разбором и перепиской жалоб и ходатайств. Свойственный ему скептицизм помогал отобрать серьезные и обоснованные жалобы из массы мелочных, а иногда и сутяжных заявлений. А доброе сердце его чутко откликалось на чужое горе и несправедливости.

— Мы с вами, — говорил Василий Михайлович своим помощникам Литке и писарю Савельеву, — разворошили муравейник. Пусть же в наших донесениях в Петербург будет все точно и убедительно. Если наши усилия хотя бы немного помогут местному населению, я скажу: мне не жаль этих трудов.

Литке склонил голову в знак молчаливого согласия.

До Головнина доходили слухи об умном, деятельном и добром монахе Германе — Гедеоне. Больше всего подкупали Василия Михайловича рассказы о его попытке сеять на низменном Елоховом острове ячмень и пшеницу. Пшеница не вызрела, но ячмень привился. Это дало толчок развитию скотоводства. Сеятель слова божьего не гнушался своими руками сеять злаки и овощи и тем самым заслужил у местного населения если не любовь, то уважение.

Гедеон прибыл на Кодьяк с дальневосточной экспедицией Крузенштерна-Лисянского. Еще не было в Павловской гавани ни одной крупной постройки, как уже была заложена деревянная церковь с колокольней.

Невиданное до тех пор сооружение с тянущимся к небу крестом вызвало любопытство у местного населения. Предложение креститься тоже не оттолкнуло их. Но очень скоро выяснилось, что новообращенные, слушая священников, не забывали и шаманов. Это не разочаровало Германа. Он занялся постройкой школы.

Первая встреча Головнина с иеромонахом произошла случайно на берегу моря. Оба присматривались друг к другу.

Капитан не строил иллюзий насчет священника, который, проповедуя братство и смирение, терпел безудержное спаивание местных племен, жестокость и мздоимство чиновников.

Гедеон, в свою очередь, понимал, что флотский капитан в роли ревизора хочет подкрепить свои выводы мнением священнослужителя.Он сказал Головнину:

— Я чувствую в вас человека деятельного, не склонного бросать слова на ветер. Но правду говорят: «До бога высоко, до царя далеко». Что в моих силах, я готов помочь вам.

Головнин, Литке и Гедеон еще раз пересмотрели жалобы. И иеромонах не отказывался ставить свою подпись рядом с подписями Головнина и Литке.

Беседы между Головниным и Гедеоном становились все более откровенными, доверительными. Монах читал Головнину ежегодные свои послания в синод и отдающие особой, заскорузлой канонической формой поучения петербургских синодских канцелярий. В умных глазах Гедеона Головнин читал что-то напоминающее светский скептицизм. Но всякий раз, когда Гедеон, роясь в своей памяти, переходил к воспоминаниям о тревожной жизни первых российских поселенцев, он начинал говорить языком фактов, он был по-деловому рассудителен. Капитан и священник находили общий язык.

МОНТЕРЕЙ

— Попутный ветер! Черт подери такой попутный ветер! — бранился вахтенный офицер, то ставя, то убирая один за другим паруса. — Так недолго потерять мачты.

«Камчатку» поднимало на пенистые вершины волн, чтобы тут же сбросить в зеленую падь, так что бушприт зарывался в воду. На таком ходу стоило рулевому немного зазеваться, и «Камчатка» могла лишиться мачт и палубных надстроек.

Головнин стоял на капитанском месте, следя за рулевым и направлением ветра. «Камчатка» и без парусов шла с необыкновенной быстротой.

Крепость Росс показалась на траверзе, но подойти к ней не было возможности. Обрывистый берег, отсутствие закрытой бухты и удобной якорной стоянки заставили «Камчатку» оставаться в дрейфе.

Крепость Росс была основана в 1812 году с добровольного согласия жителей. В ней был русский гарнизон, тринадцать пушек. Отсюда шел торг пушниной с далеким Кантоном. Охота и ловля ценной рыбы издавна велась русскими промышленниками, пришедшими сюда из Сибири много десятков лет назад.

Основатель крепости Кусков вел дело умно. Местные индейцы, по природе мирные и незлобливые, уживались с русскими.

Комендант Кусков прибыл из крепости на алеутской лодке. Он много и увлеченно рассказывал Головнину и его помощникам о богатствах края. Колония быстро разрастается и богатеет. И хотя русских здесь мало, но они располагают большим количеством лошадей, стадами коров, множеством птицы. Поля и огороды приносят обильный урожай. Работает мельница, поставлена выделка сукон и кож.

Головнин побывал у него на ферме. С особым вниманием осмотрел две бригантины, построенные из великолепного местного леса.

Скуповатый на похвалы Василий Михайлович, ознакомившись с постановкой дел в колонии Росс, сказал офицерам:

— Хотел бы видеть всех работников компании столь же деятельными и заботливыми.

От Кускова Головнин узнал, что главный правитель компанейских селений флота капитан Гагемейстер находится в Монтерее. На «Камчатку» на лодках были доставлены необходимые съестные припасы, и при благоприятном ветре она двинулась дальше к югу.

В северной части залива Монтерей они встретились с судном, шедшим под флагом директора Российско-Американской компании Гагемейстера. Суда обменялись салютами. Личное свидание Головнина с Гагемейстером состоялось в Монтерее.

Губернатор и комендант испанского порта маркиз де Сола предложил Головнину и его офицерам верховых лошадей. Они могли осмотреть селения туземцев и духовные миссии испанцев в Монтерее.

В ближайшей миссии русских встретили колокольным звоном. За низкой стеной, окруженная цветниками и пышным садом, стояла высокая, вместительная церковь. Тут же, за стеной, в одноэтажных строениях жили монахи со всей обслугой. Индейцы жили вне ограды в убогих казармах без пола и крыш.

— Это же рассадник эпидемий, — возмущался штаб-лекарь Новицкий.

— И это в такой богатой стране! — качал головой Тиханов.

Монах отец Иоанн сообщил русским, что при миссии осталось около четырехсот индейцев, то есть вдвое меньше, чем тридцать лет назад, в год посещения Лаперуза.

— Вы только посмотрите на их лодки! — воскликнул Филатов. — Здесь по берегам растут великолепные деревья. Даже у нас на Урале нет деревьев с такими стволами — две сажени в обхвате! А на чем они плавают? До сих пор не додумались до простой долбленки!

— Вы, лейтенант, забываете, — как всегда сдержанно заговорил Головнин, — что местные индейцы — кочевники. Что прикажете им делать при переходах с тяжеловесными долбленками? А трава в степи всегда под рукой. Час — и плот готов. И бросить не жаль.

Филатов не сдавался:

— Кочевники! А кто их заставляет?

— А кто заставил их родиться в Америке, да еще индейцами, а не испанскими грандами? — не удержался Лутковский.

— Условия жизни здесь не похожи на Россию, — продолжал Головнин. — Да, они строят себе убогие шалаши. Но зайдите в мою каюту, и вы увидите их изделия, кои я намерен показывать у нас на родине. Их плетеные корзиночки, не пропускающие воду, вызывают удивление. С помощью раскаленных камней они варят в них пищу. Полюбуйтесь их шляпами и головными уборами из перьев, и вы убедитесь в том, что они изобретательны, искусны и тщательны в работе. До прибытия европейцев их жизнь определялась условиями местной щедрой природы. Попадая к миссионерам, они научаются новым ремеслам. Вы видели каменную церковь? Она построена индейцами. При миссии святого Карла есть плотники, столяры, каменщики.

— Говорят, у них урожай сам-семьдесят, — заметил Новицкий.

— Вы правы. Но испанцы ничего не сделали, чтобы улучшить жизнь индейцев. До сих пор они молотят хлеб саженными палками и носят зерно в рубахах.

Кажется, никогда капитан не говорил с таким волнением.

Лутковский смотрел на будущего родственника, и в глазах его светилось уважение. Вот почему полюбила Головнина добрая и прямодушная Дуня.

— Сан-Франциско может считаться удобнейшей гаванью в мире, — продолжал Головнин. — Все здесь уготовано природой для создания крупнейшего международного порта. Строевой лес для верфи, место для обширного города, природные богатства, климат. Но все это испанцы держат на замке. Правда, их власть в Америке все больше становится парадной бутафорией. Когда у берегов Калифорнии появляется иностранное судно, к крепости по два, по три скачут всадники. Этакая пантомима! Будто последние отстающие солдаты спешат присоединиться к гарнизону.

— А ведь когда-то это были мужественные и смелые завоеватели, — заговорил Матюшкин.

— Избалованное испанское дворянство исчерпало свою энергию. На смену ему поднимаются другие, — заметил Головнин.

— Вы думаете, господин капитан второго ранга, будущее за Англией?

— Не сомневаюсь, — категорически ответил Головнин.— Я видел англичан в деле. Они, как и испанцы, хищники. Но хищники умные, расчетливые и упорные.

— А правда ли, что испанцы до сих пор претендуют на русские земли на Аляске? — неожиданно спросил Врангель.

Головнин обернулся к нему и после короткой паузы сказал:

— Да, испанцы не признают наших прав на Аляску. Но видите, как любезно принимают они нас в Монтерее? По международному праву, у испанцев нет прав на север Америки. Ни один испанский мореплаватель не побывал как исследователь севернее тридцать восьмой параллели. Претензии Испании на Аляску ни на чем не основаны. И лучше всех понимают это сами испанцы.

Вернувшись к себе в каюту, Василий Михайлович записал: «Хотя некоторые путешественники и восхваляют учреждение миссий в Калифорнии и правила, коими отцы миссионеры руководствуются в управлении новообращенной в христианство своей паствой, считая индейцев за несмысленных детей, но я думаю, что при другом правлении Калифорния скоро сделалась бы просвещенною и даже богатой областью».

Трое суток шли переговоры между Гагемейстером и Головниным. Правитель компании торопился к себе на север. На его корабле был хлеб, закупленный для российских колонистов. Его ждали на Кодьяке и на Ситке.

Гагемейстер, морской офицер и друг Головнина, принял сложное наследство. Василий Михайлович не скрыл от него своих впечатлений и сделанные им выводы. Новый правитель поделился с Головниным своими планами оздоровления огромного хозяйства компании.

В Европе происходили бурные события. Создавались и рушились союзы. Менялась власть в Мадриде. На смену династий испанская Америка отвечала сменой губернаторов. Но существо дела оставалось то же. Огромные заокеанские владения только числились за короной католического монарха. Раскинувшиеся во всю ширь материка, но лишенные связующих путей, испанские колонии не складывались в единое хозяйственное целое, жили по инерции своей несложной жизнью, готовые, подобно зрелому плоду, упасть в руки более сильного хозяина.

Пора, когда Испания и Португалия делили весь неевропейский мир, миновала. Происходил передел колоний между другими европейскими державами.

«Камчатка» покинула берега Америки. Для русских началась вторая половина путешествия.

Океан встретил фрегат штормом, но потом погода прояснилась. Гуляла длинная волна, ветер был умеренным.

— Вы заметили, как настойчиво оглядывает горизонт наш капитан? — спросил лейтенант Кутыгин. — Ему хочется открыть в этих просторах новую землю. Час назад на бушприт села птичка из тех, что не улетают далеко от суши.

— И ствол дерева, сбитого бурей, прошел у самого борта, — добавил Матюшкин. — Ужасно хочется открыть хотя бы небольшой островок.

— Господа, — подошел к ним Головнин. — Уже вечереет. Кто на первой ночной вахте?

— Я, господин капитан второго ранга! — ответил, козырнув, Врангель.

— Обращаю особое внимание, барон, мы проходим места, где, в сущности, не бывал никто из исследователей. И Лаперуз, и Ванкувер, и наш Лисянский шли южнее. Если здесь нет больших островов, то могут быть мели. «Нева» едва не погибла в этих местах. На ночь оставить только малые паруса. Впрочем, я сам буду на палубе.

В ПРОСТОРАХ ТИХОГО ОКЕАНА

«Камчатка» подходила к Сандвичевым островам ночью, подходила с севера еще никем не изведанным путем. Гардемарины по очереди напряженно смотрели в трубу, матросы прислушивались — нет ли где роковых опасных бурунов.

Ветер дул порывами. На горизонте сверкали молнии.

Утром восемнадцатого октября показался высокий мыс острова Овайги, а в девять часов, уже при ясной погоде, перед моряками заблистала высоченная снежная вершина Мауна-Роа.

«Камчатка» пошла вдоль берега, и туземцы на легких каноэ то и дело подъезжали к борту шлюпа.

Сандвичевы острова уже посещались европейцами. За последние двадцать лет здесь побывали многие европейские путешественники и предприниматели. Знали здесь и русских. На островах были Крузенштерн, Лисянский и Коцебу. Но над островами все еще витала печальная слава места гибели великого мореплавателя Кука.

Головнин через лоцмана Ждака просил жителей после захода солнца, спуска флага и выстрела пушки неприближаться к фрегату.

Быстро, по-южному опускалась темнота. С борта «Камчатки» было видно, как по берегу бухты двигались люди с факелами. Они пели. Впоследствии моряки узнали, что таким образом жителей оповещали о приказе короля — никому не приближаться к русскому судну ночью.

Наступило утро, «Камчатку» вновь окружили многочисленные каноэ туземцев.

Министр короля сообщил Головнину, что король Тамеамеа не может сам приехать из-за болезни сестры, но дал приказ местным жителям снабжать российское судно всем необходимым.

Русские офицеры и матросы с интересом наблюдали жизнь островитян, посещали их жилища, а те, в свою очередь, с утра до вечернего пушечного выстрела бродили по палубе «Камчатки». Родственники короля и старшины с женами, были приглашены в кают-компанию.

Иные гости были в европейском платье, но надетом прямо на голое тело, другие имели на себе только набедренные повязки.

Офицеры, как гостеприимные хозяева, угостили знатных островитян обедом. Мужчины ели свинину, баранину — все, что им подавали. Женщины не садились за стол и ели то, что привезли с собой, — тесто из муки тары и рыбу. Из европейского меню их соблазнил только сыр. Но вина они пили не меньше своих мужей.

После долгого пути вся эта суета нравилась молодым офицерам. Насмешливый Литке не скупился на остроты по адресу гостей. Филатов высокомерно наблюдал. Тиханов был счастлив. Он делал молниеносные наброски. На фоне голубого моря соседствовали российские тяжелые мундиры, белые тужурки и рядом — жилеты на голом теле, короткие юбочки женщин.

На берегу величественные пальмы, леса, перевитые лианами. Яркие птицы.

— Этакое богатство красок! — восторгался художник.

Литке поднял картон с наброском кокетливой молодой женщины. Он был восхищен экспрессией и непосредственностью изображения.

На следующее утро Головнин с офицерами отправились нанести визит королю. Шлюпка пристала к берегу.

Король Тамеамеа в ожидании гостей стоял у самого большого жилища. Одет он был своеобразно. Европейские зеленые брюки, белая рубашка с открытым воротом, жилетка, на шее платок кофейного цвета. Белые чулки, грубые башмаки. Пуховая шляпа. Все это смахивало на маскарадный наряд. Но Тамеамеа держался с достоинством, заставлявшим забыть необычность его одежды.

Здесь же, на берегу, толпилось множество островитян, вооруженных тесаками и саблями. Некоторые держали ружья со штыками. Несколько человек бросились к пяти небольшим шалашам и потянули их прочь. На месте шалашей оказалось пять чугунных пушек.

Когда офицеры «Камчатки» вышли на сушу, вся эта вооруженная толпа беспорядочно бросилась к гостям. Нужна была добрая доля выдержки, чтобы, сохраняя достоинство, спокойно выйти на берег.

— Этот островной король не прочь поразить нас своим могуществом, — заметил Головнин, твердым шагом углубляясь в шумную, беспорядочную толпу.

— Трудно не вспомнить о судьбе Кука, — пробормотал лейтенант Кутыгин. — Или «Бухту Измены».

— Ага, и у вас разыгралось воображение! — съязвил Филатов.

Кажется, спокойнее всех, зачарованный этой картиной, шел художник Тиханов.

Король протянул руку Головнину и сказал по-английски:

— Good day, — а затем добавил: — ароха, — что поместному значило тоже «здравствуй».

Русских моряков пригласили в большой шалаш. Здесь на полу были постланы искусно плетенные травяные циновки. На стенах красовались дешевые европейские зеркала. У стола несколько стульев, а по углам — большие сундуки с оружием и ящики с королевской утварью. Поодаль пылала чугунная корабельная печка.

Король и офицеры сели на стулья. Прочие и даже министр устроились на полу.

По знаку министра выстрелили пять пушек. Это был салют в честь гостей.

Выпив за здоровье русского государя, Тамеамеа повел офицеров сперва к сыну, а затем к своим женам.

Прием обещал быть продолжительным, но этот островной монарх не думал скрывать, что ему сейчас больше всего хочется играть в его любимую игру. Он уже вооружился длинной тонкой палочкой, которую русские первоначально приняли за скипетр.

Жена сына и наследника Тамеамеа понравилась русским.

— Весьма политичный брак, — пояснил сопровождавший гостей министр короля, шотландец Элиот. — Принцесса из рода более сильного, чем сам Тамеамеа.

— У этого парня губа не дура, — открыто восхитился Филатов. — И держит себя по-королевски.

— А как вам ее наряд? — спросил Литке.

— Да, на наряды женам ни король, ни наследник не разорятся.

— Брак заключен по желанию Тамеамеа, но не может считаться счастливым, — сухо заметил Элиот.

Познакомив гостей со своими женами, король провел русских в адмиралтейство. Он показал им строящиеся небольшие суда и поспешил на двор, где сразу со всем азартом включился в несложную игру. Пять подушек и камешек, который прячут под одну из подушек. Ударяя длинной палкой по подушкам, надо угадать, под которой из них спрятан камешек.

Русские посетили дом господина Элиота. Хозяин рассказал им о местных обычаях и о Тамеамеа, при котором он был чем-то вроде министра двора.

Головнину понравилось то, что этот европеец, не очень просвещенный, но бывалый и деловой, побывавший во многих странах и даже в Архангельске, говорил о Тамеамеа уважительно.

— Сейчас Тамеамеа — полный владыка всех восьми больших и многих сотен мелких островов, протянувшихся более чем на полторы тысячи верст. У него шеститысячная армия.

За время моего пребывания на Сандвичевых островах. — продолжал Элиот, — я узнал и, если хотите, полюбил Тамеамеа. Он бывает наивен как ребенок, он может обрадоваться пестрому лоскутку, восхищаться парой ботинок, но ведь он сумел из рядовых старшин стать непререкаемым монархом. А это немало. Он неграмотен, но по-своему мудр. Я могу рассказать вам два случая.

— Просим! — хором произнесли офицеры.

— Американские миссионеры предлагали ему принять христианство. Они пренебрежительно говорили о шаманах. Тамеамеа слушал их внимательно, потом пригласил главного миссионера и главного шамана, поднялся с ними на высокую гору и предложил обоим прыгнуть в пропасть.

— Чей бог сильнее, тот и спасет своего служителя.

Молодой Лутковский пришел в восторг от этого рассказа. Прочие офицеры молчали.

— А второй случай? — прервал паузу Головнин.

— Другой случай хотя и не говорит об образованности Тамеамеа, но свидетельствует о его способности рассуждать логично. Когда знаменитый путешественник Ванкувер показал Тамеамеа глобус и сказал, что земля круглая и вертится и, следовательно, англичане и сандвичане ходят, обратясь друг к другу ногами, он долго размышлял, вертел глобус и так и сяк, находил Сандвичевы острова, Англию и опять острова. А когда сели обедать, он взял тарелку, положил на нее большой сухарь, а на него несколько маленьких. Указывая на тарелку, он сказал:

«Это земля, а сухари — это Овайги. Здесь сидим я, Тамеамеа, и Ванкувер, и все вы».

Тут он перевернул тарелку и, когда сухари рассыпались по полу, самодовольно смеясь, сказал:

«Вот сухари рассыпались, а мы сидим на месте».

На Гонолулу вы увидите крепость, защищающую вход в бухту. Там есть пушки и гаубицы. Времена Кука невозвратимо миновали. Голыми руками Гавайи не взять. Конечно, ни англичане, ни испанцы, ни Соединенные Штаты не заинтересованы в том, чтобы кто-либо из соперников захватил острова, так выгодно расположенные.

Тамеамеа оказался незаурядным политиком. Он тщательно избегает давать обязательства или обещания, которые создавали бы какой-нибудь державе особые преимущества. Первое время он держал над крепостью принятый от Ванкувера английский флаг. Но, узнав, что это понимается европейцами как признание их верховной власти, стал вывешивать собственный — семицветный. Прежде иностранные суда пользовались стоянкой на островах бесплатно. Но когда ему сказали, что в Кантоне и Маниле за это берут с каждого судна деньги, он ввел у себя небольшую плату.

Офицеры вернулись на шлюп усталые. Но не прошло и двух часов, как на «Камчатку» буквально повалили гости. Только быстро спустившаяся темнота спасла от них путешественников.

Головнин ответил на салют Тамеамеа равным количеством выстрелов, отправил ему две пары восхитивших короля башмаков и восемь калифорнийских перепелок. В ответ получил десять свиней, немного картофеля и письменный приказ старшине острова Воагу выдать русским десять свиней, зелень и пресную воду.

Двадцать четвертого октября, простившись с Элиотом, Головнин, пользуясь попутным ветром, двинулся к Гонолулу. На третьи сутки «Камчатка» бросила якорь в этой удобной, сказочно прекрасной бухте.

Головнина заинтересовала сооруженная у входа в гавань крепость, о которой рассказывал Элиот. Она была вооружена пятьюдесятью орудиями. Солидные высокие стены были искусно выложены из кораллов и ракушечника. Такого крепостного сооружения русские еще не встречали ни на западном берегу Америки, ни на островах Тихого океана.

— Прошло время, когда выстрелом из ружья обращали в бегство толпы сандвичан.

— Да, туземцы страшились европейского оружия, пока не узнали, что, выстрелив, белые должны зарядить оружие, ставшее после выстрела не опаснее копья или палки, — сказал Головнин. — Иные полагают, что бог и природа создали белую расу расой господ. Но ум и дарования достаются всем смертным, где бы они ни родились. Между дикими есть люди, одаренные проницательным умом и необыкновенной твердостью духа. Если бы собрать несколько сот детей из разных частей земного шара и воспитывать их вместе, то, может быть, из числа подростков с курчавыми волосами и черными лицами вышло бы более великих людей, нежели из родившихся от европейцев.

Матюшкин слушал Головнина с великим вниманием. Его слова напоминали ему незабываемые речи Галича и Куницына, боязливые намеки Энгельгардта.

Литке смотрел за борт. Казалось, его интересует только игра мягких волн в этой закрытой гавани. Головнин все еще оставался для него загадкой. «Так вот что таит в себе этот сдержанный, молчаливый и властный офицер! Он, конечно, не из тех, кто равнодушно проходит мимо людей и событий».

В гавани Гонолулу стояло несколько кораблей. Капитан американского торгового судна Девис был знаком Головнину. Девис пригласил Василия Михайловича с офицерами к себе на корабль.

Любознательный и говорливый американец добавил к рассказам Элиота многое и о самом Тамеамеа, и о порядках на Сандвичевых островах.

— Да, Тамеамеа печется о своем народе. Он достаточно умен, чтобы понимать, какими опасностями грозит ему растущее внимание европейцев и американцев к островам, судьбой предназначенным стать оживленной станцией в просторах Великого океана. Вы, вероятно, заметили, — говорил Девис, — что за каждым из вас неотступно ходит соглядатай. Нередко их бывает и двое и четверо.

Головнин слушал Девиса, не скрывая скептической улыбки.

— Не кажется ли вам, — спросил он американца, — что самостоятельность Сандвичевых островов недолговечна? И если Тамеамеа полон тревоги за судьбу своего народа — у него есть к тому все основания.

— Конечно, столь лакомый кусок уже сейчас привлекает взоры передовых наций. Климат на Гавайях прекрасный, здоровый, здесь нет эпидемий... Пока прямой угрозы Гавайским островам нет. Но будущее... Кто возьмется предсказывать события через пятьдесят, сто лет?

— Мне кажется, — заметил задумчиво Врангель,— что будущее прежде всего за островом Воагу с его прекрасной гаванью — Гонолулу. Недаром именно этот остров избрал для поселения Манини. Мы браним испанцев за неумение трудиться и хозяйствовать. Но вот перед нами счастливое исключение.

— Манини потчевал меня своим вином и виноградом, — охотно поддержал Врангеля Головнин, — они прекрасны. У него первое хозяйство на всем Воагу, а может быть, и на всем архипелаге. У него столько арбузов, что ими кормят свиней. Он пытается сеять рис и пшеницу. Кто-то из европейцев, увидев кусты риса, или, как его называют здесь, сарачинского пшена, и думая, что он нашел дикий вид, сорвал колосья и принес Манини. Испанец едва не упал в обморок... Теперь он стремится вырастить кофе. Но пока это ему не удается.

Манини, проживший на островах свыше двадцати лет, оказался для русских великолепным проводником. Он прекрасно знал историю и природные богатства острова.

Начальник острова Бокку доставил на «Камчатку», по приказу Тамеамеа, зелень, рыбу и свиней. За это, к величайшей радости, он получил зрительную трубу.

Из уважения к гостям он устроил что-то вроде показательного сражения. На самом Бокку был великолепный боевой наряд, который тут же был зарисован Тихановым. Широкое в скулах лицо начальника острова не было расписано и, пожалуй, было красивым.

Восторг туземцев вызвало учение на «Камчатке». Островные старшины упрашивали матросов повторить учение несколько раз.

Двадцать девятого сентября Головнин и офицеры в последний раз обедали у гостеприимного Девиса.

Провожать русских собралась вся знать острова. Старшины явились в военных нарядах или в мантиях, искусно сшитых из перьев крохотных птичек.

— В Петербурге такая мантия произведет фурор, — сказал кто-то из офицеров. — Вот бы купить!

— Боюсь, не придется вам блеснуть таким трофеем, — охладил азарт русских Манини. — Во-первых, продажа этих действительно замечательных свидетельств прилежания и умения местных художников — привилегия самого Тамеамеа, а во-вторых, цена такой мантии восемьсот пиастров, или на ваши деньги — четыре тысячи рублей.

Покончив расчеты с Манини, русские простились с хозяевами, и шлюп поднял якорь.

НА ГУАХАМЕ

— Я как-то не верил, когда мне говорили в лицее, что на земле воды чуть ли не в три раза больше, чем суши, — размышлял вслух Матюшкин, сидя в кают-компании.

— А теперь поверили, — улыбнулся барон.

— Приходится верить. Европейцы открывают все новые страны, знакомятся с неизвестными народами. В сущности, для связи с иными землями море удобнее земли. Здесь нет ни гор, ни пропастей.

— Зато есть штормы, шквалы... В море все зависит от ветра, а ветер...

— Капризен, как женщина, — вмешался Филатов.

— Я вот часто думаю, — продолжал Матюшкиц, — неужели нет никакого способа...

— Есть способ, — перебил его Врангель. — Есть способ. Я убежден, что парусу можно помочь. Пусть ветер несет корабль, если ему по пути с ветром. А в штиль или против ветра должна нести корабль другая сила.

— Вы говорите о паровой машине? — спросил вошедший Головнин.

— Конечно! Я видел на Неве пароход «Скорый», который прекрасно ходит без весел и парусов.

— Я тоже ходил смотреть это чудо, — скептически заметил Новицкий. — Выглядит оно неважно.

— Но все-таки идет!

— Идет-то идет, но медленно, и много дыма. То ли дело паруса! Величественно, красиво! Если бы мне предложили идти на такой посудине...

— Не пошли бы?

— Какой может быть разговор!

Головнин смотрел на врача, задумавшись.

— А вы бы пошли, господин капитан второго ранга?

— Человек, раз ухватившись за какую-нибудь природную силу, не успокоится, пока не подчинит ее себе. Мы оседлали ветер. Оседлаем и другие силы.

«Как много в нем внутренней мощи», — думал, глядя на капитана, Матюшкин.

Если бы его спросили теперь, есть ли на свете человек, на коего он хотел бы походить, он ответил бы не колеблясь: «На Головнина».  

Покинув Гонолулу, Головнин вел «Камчатку» к самому южному острову Марианской гряды, который испанцы называли Гуахам, а американцы — Гуам. Эта часть Тихого океана требовала от капитанов особой осторожности, и «Камчатка» шла под всеми парусами только днем при солнечной погоде.

Подойдя к Гуаму, Головнин не доверился ни одному из местных жителей, предлагавших себя в качестве лоцманов.

Удобен для стоянки был залив Умату, находившийся в западной части острова. «Камчатка» вошла в него только к вечеру.

К губернатору поехал Врангель, коего Головнин уважал за умную сдержанность и владение языками.

Губернатор был отменно любезен и обещал содействие. Он тут же послал фрукты и мясо и пригласил русских офицеров к обеду.

Испанский сановник жаловался на то, что уже в течение двух лет он не получает никаких известий из Манилы.

— Конечно, так спокойнее, — иронически замечал он. — Но как бы не пожаловали сюда американские инсургенты.

«Не трудно предвидеть, что с оживлением пути из Америки в Китай и Индию, — размышлял Головнин, — Гуахам приобретет значение промежуточного порта, который не минует ни одно судно, пересекающее Тихий океан в этих широтах».

— От Гуахама до Манилы двенадцать дней среднего хода, — продолжал губернатор, — а от Манилы до Гуахама — пятьдесят.

Это заявление испанца не вызвало удивления. Идти с востока на запад или с запада на восток — для парусного судна не одно и то же.

Губернатор Гуахама, видимо, любил принимать капитанов забредавших сюда иностранных судов. Он щедро снабжал их провизией, зеленью, прекрасной ключевой водой. При этом величественно отклонял самую мысль об оплате. И в то же время он, видимо, не оставался в накладе. Скрепя сердце, капитаны отдавали ему за воду и зелень ценные или редкие вещи и при этом еше благодарили и за продукты и за любезность.

— А вы, господа, видели, какие на Гуахаме петухи? — спросил художник Тиханов. — Таких петухов я в жизни не видел. Да, но цена им! Когда с меня за петуха спросили десять пиастров, я думал, меня дурачат.

— И не купили?

— И не купил, конечно. Но за полпиастра полюбовался зрелищем, какое вряд ли увижу еще где-нибудь. Видели вы петушиные бои? Нет, никакие французские дуэлянты не сравнятся по темпераменту с гуамскими петухами. Кровь, летящие перья, выклеванные глаза!

— А вы наблюдали за зрителями? Вот где темперамент! Они заключают пари. Они сами готовы вцепиться друг в друга.

— Азарт, господа, вездесущ. И к тому же разнообразен. Здесь перед вами еще один вид, — заметил Литке.

По выходе из гавани «Камчатку» сопровождали ветер и дождь. А когда погода смилостивилась и луна в полном блеске взошла над морем, «Камчатку» едва не постигло самое жуткое несчастье — пожар.

Головнин, сидя у себя в каюте, почувствовал запах гари. Он выглянул в узкий коридор. Горела одна из офицерских кают. Виновники пытались сами погасить огонь. Страх перед командиром чуть было не наделал двойной беды. Пожар был ликвидирован. Но, к досаде офицеров, Головнин велел выломать на кубрике все переборки и держать там постоянного часового.

НЕ КАНТОН, А МАНИЛА

Офицеров и команду интересовало — выберет Головнин путь через Кантон и Сингапур или через Манилу.

— Кантон, конечно, Кантон! — возбужденно восклицал Феопемпт. Он еще способен был по-мальчишески подпрыгивать. — Кантон — золоченые крыши, рикши, гейши, мандарины!

— Гейши и рикши — это скорее не Китай, а Япония, — отозвался Врангель. — В Кантон мы не пойдем. Пойдем в Манилу.

— Разве так ближе или удобнее? — с иронией проговорил Филатов.

— И не ближе и не удобней. Но Кантон дорог, — просто сказал Врангель.

Филатов ревновал мичмана к Головнину. Капитан ничего не сказал ему, лейтенанту, а с мичманом, видимо, уже поделился. Ясно, ведь маленький, собранный офицер — барон!

Врангель по выражению лица Филатова понял, о чем он думает, и продолжал:

— Вчера в кают-компании капитан говорил о нашей торговле с Китаем через Кяхту. Он высказал мысль, что русским выгоднее торговать с Китаем именно через Кяхту, а не пробиваться вместе с другими европейскими державами через южные порты. Вот я и подумал — в Кантон мы не пойдем.

— Значит, через Манилу! — размышлял вслух Литке. — Это тоже интересно.

Пользуясь попутным ветром, «Камчатка» через пролив Баши вошла в Южно-Китайское море. Здесь сильные встречные течения уменьшили ход фрегата. Только через неделю «Камчатка» подошла к Маниле, остановилась в десяти милях от города. Было рождество. Набожные испанцы пускали ракеты и фейерверки.

Утром фрегат подошел к самому городу. Здесь русских ждал любезный прием, и Головнин решил воспользоваться стоянкой на Филиппинах для основательного ремонта корабля. «Камчатка» прошла в закрытую небольшим полуостровом бухту Кавитту и стала на два якоря.

Через двадцать дней судно вышло из Кавитты обновленным. Были пересмотрены снасти, заменены или починены паруса, законопачены палуба и борта шлюпа, все высушено и выкрашено.

Ожила и команда. В свободное время матросы гуляли на берегу. Офицеры побывали в гостях у коменданта Кавитты и начальника арсенала.

Закончив ремонт, русские перешли опять в Манилу.

Пока шли последние приготовления к долгому переходу, Головнин и его помощники в свободное время знакомились с Филиппинами, и в первую очередь с обширным и богатым островом Лусоном и его столицей.

Подходя к очередному порту, капитан рылся в своей библиотеке, подобранной тщательно и целенаправленно. На полках в его каюте стояли не развлекательные романы, за чтением которых можно было бы отдохнуть в дни штилей, а тома Лаперуза и Ванкувера, записки Сарычева, работы Ивана Крузенштерна. Тяжелой стопой лежали английские и французские атласы. На особой полке — наклеенные на холст карты звездного неба, таблицы, расчеты, диаграммы — обширное капитанское хозяйство. По прибытии в гавани крупных городов он находил время для посещения местных библиотек, музеев.

И здесь, когда к вечеру спадала изнурительная жара, Головнин обходил узкие, неудобные улицы старой Манилы или сливался с толпой жителей, вышедших на вечернюю прогулку по широкой ровной эспланаде вокруг громоздких стен крепости.

В самом городе проживали испанцы или дети испанцев — едва десятая часть населения Манилы. Аборигены селились в ее окрестностях, по берегам залива и втекающих в него речонок. Они обитали в шалашах, поставленных на столбах. В устьях речонок — сотни крытых лодок. Они тоже служили жильем.

— Меня больше всего поражают дома без окон и крепостные стены частных домов, — удивлялся Матюшкин.

— Но вы заметили, что в домах множество дверей? Двери ведут в коридор, обегающий весь этаж. Всюду выдвижные рамы с розоватыми ракушками вместо стекла. Эти рамы можно раздвинуть и сдвинуть. Летом, когда здесь царит невыносимая жара, лучи внутрь не проникают, а по коридору гуляет ветер, охлаждая внутренние покои.

Головнин не был разговорчив, но всегда обстоятельно и явно с удовольствием отвечал на вопросы офицеров и прочих членов экипажа — врача, клерка, живописца. К гардемаринам он был особенно внимателен и теплел, если встречал в них любовь к морскому делу и интерес к посещаемым странам.

ЧЕРЕЗ ДВА ОКЕАНА

От Индо-Китая до Австралии, разделяя два океана, протянулся величайший на земле архипелаг островов. Десятки крупных и десятки тысяч мелких, причудливые по форме, богатейшие по природным данным. Они населены древними племенами, но европейцам стали известны только после великих открытий шестнадцатого и семнадцатого веков.

Нет на земле более опасного для судоходства морского пространства. Здесь свирепствуют самые сокрушительные ветры, зарождающиеся в районе Марианских островов и называющиеся тайфунами, что по-китайски значит «великие ветры». Здесь на каждом шагу грозят судну скалы и рифы и испокон веков свирепствуют морские разбойники — отчаянные малайские пираты.

Едва «Камчатка» вышла из бухты Манилы, к ней пристроился американец, шедший в Индийский океан. Пушки «Камчатки» служили достаточной гарантией от нападения пиратов. Головнин согласился взять американца под защиту, если ход его судна не будет задерживать фрегат. Американец поставил все паруса и кое-как поспевал за «Камчаткой».

Всего двенадцать дней шла «Камчатка» от Манилы к Зондскому проливу, и все время мореплаватели любовались видом островов, скал, рифов этого экзотического архипелага. Не раз появлялись на горизонте острые латинские паруса шхун малайских пиратов, но они, видимо, предпочитали более легкую добычу. Не задержал «Камчатку» и Гаспарский пролив.

Выйдя в Индийский океан, экипаж второго марта уже отметил прохождение петербургского меридиана. Итак, «Камчатка» завершила путь вокруг земного шара. Все были здоровы и бодры. Теперь каждая миля пути приближала их к родине.

Единственным человеком, удалявшимся от родных мест, был сандвичанин, взятый русскими по личной просьбе Тамеамеа. Он не переставал удивляться просторам земли и морей. Все для него было ново, все необычно. Сандвичанин был любознателен, и всем было приятно просвещать его и знакомить с языком страны, куда он так доверчиво и решительно устремился.

Утром шестого марта вместе со штормом на «Камчатку» обрушились крупные градины. Они с грохотом сыпались на палубу. Сандвичанин решил, что это каменный дождь, и стал собирать градины в платок — на память. Недоуменно смотрел этот взрослый ребенок на мокрый платок, когда через некоторое время его камни превратились в воду.

Десятого марта Головнин отметил — «Камчатка» прошла меридиан мыса Доброй Надежды. Индийский океан был позади. Где-то на севере оставались памятный Капштадт и Симанская бухта.

Впереди была Атлантика. После просторов и ураганов Тихого океана даже этот огромный водный простор казался чем-то почти домашним.

«Камчатка» взяла курс к Святой Елене, и мысли русских моряков потянулись к этой заброшенной в центре океана каменной глыбе.

Еще не так давно имя Наполеона гремело над миром. На полях сражений лилась кровь десятков тысяч солдат. Из операционных раздавались истошные крики жертв войны, страдавших во славу этого гения сражений. Пылали родные Смоленск и Москва. И все же его имя еще привлекало нездоровый интерес людей, которых с детства приучали преклоняться перед силой оружия и славой побед.

Офицеры «Камчатки» не составляли исключения. Если бы Святая Елена находилась в стороне от их пути на триста — пятьсот верст, они сделали бы эти лишние мили, чтобы дома, в России, иметь право сказать: «Мы побывали на Святой Елене».

Обычное любопытство влекло русских моряков к этому острову. Они были дети своего века.

На рассвете двадцатого марта показалась громада каменистого острова. В ясном небе носились птицы.

Пятьдесят миль отделяли «Камчатку» от острова, когда английский военный корабль встретил русское судно. «Камчатке» было разрешено войти на рейд и занять место у западного мыса.

Крепость и «Камчатка» обменялись салютами.

Остров Святой Елены возвышался над поверхностью моря как гора, рассеченная гигантским мечом. Одиноко стоит она в океанском просторе между Южной Америкой и Африкой. Берега острова неприветливы, но положение делает его местом передышки на длинном пути из Европы к мысу Горн и к мысу Доброй Надежды.

Бегство Наполеона с Эльбы заставило союзников заменить Эльбу другим местом. Во всем мире нельзя было найти более изолированную гигантскую тюрьму.

Остров Святой Елены был открыт в 1502 году португальцами, но уже полтораста лет им владели англичане. Известный только морякам и географам, остров, после заточения на нем Наполеона, стал всемирно знаменит. Он воспринял шумно печальную славу своего узника. Поэты окружали его мистической дымкой. Он тревожил сны честолюбивого юношества. Художники, никогда не бывавшие на нем, изображали его то в виде скалы, над которой поднимается фигура в треуголке, то огромным могильным камнем.

И вот этот остров — перед глазами русских моряков. От побережья в глубь острова нет никаких дорог. Тропинки годны только для специально обученных лошадей. Русским рассказывали, что за несколько дней до прихода «Камчатки» два английских солдата были убиты сорвавшимися обломками скал.

Иностранным судам разрешается кратковременная стоянка в гавани острова только для исправления повреждений и снабжения пресной водой. И починка и снабжение водой производятся в пожарном порядке силами английских властей и английского флота. С английской аккуратностью «Камчатку» в первую же ночь снабдили водой, без задержки — только бы скорее ушли!

Головнину разрешили задержаться на два дня из уважения к России и пребывающему на острове российскому комиссару графу Бальмену.

Головнин посетил графа Бальмена. Российский комиссар был очень рад, так как уже три года не видел никого из русских. Он много рассказывал о Наполеоне. Но нарушить устав, подписанный союзными державами, было не в его силах. Режим острова строг. К пленнику никто не допускался. Василий Михайлович, мечтавший побывать в Лонгвуде и повидать знаменитого пленника, был разочарован. Граф Бальмен сделал все возможное: Головнин с гардемарином Лутковским видели Наполеона только в подзорную трубу.

Разумеется, два дня пребывания на острове на русском судне велись разговоры исключительно о Наполеоне.

Литке возмущался:

— Этот человек причинил столько горя нашему народу и народам Европы! Со времен татар Россия не подвергалась такому нашествию. Нет, я не понимаю тех, кто преклоняется перед этим авантюристом, честолюбивым завоевателем только потому, что он одержал победу во многих сражениях.

— Вся жизнь Наполеона, — задумчиво проговорил Головнин, — это цепь не только проявлений его несомненного полководческого таланта, но и счастливых случайностей. Если бы генерал Дезе не поспешил, нарушая приказ, на помощь Наполеону при Маренго, карьера корсиканца закончилась бы еще в тысяча восьмисотом году. А разве не случайность, что на Аркольском мосту его не задела ни одна пуля, хотя он шел впереди всех? В Яффе его пощадила чума. По капризу судьбы, он не пострадал и от бомбы парижских заговорщиков. Счастье, удача — притягательная сила. Она ослепляет. Все готовы рукоплескать счастливцу, кто бы он ни был.

— И оплевать его в случае неудачи, — заметил молчавший до сих пор доктор Новицкий.

— Я не поклонник виновников кровопролитных битв, — заметил Врангель. — Но нельзя отрицать, что и до сего времени имя Наполеона окружено ореолом славы.

— И даже среди русских... — волновался Матюшкин.

— Даже в лицее... Как странно, не правда ли? Нас ослепляет слава врага!

— А как здоровье Наполеона? — спросил Головнина Новицкий. — Говорят, здешний климат вреден для иностранцев. Даже в гарнизоне высокая смертность.

— Со здоровьем неважно. Пользующий его врач говорит, что знает одно радикальное средство излечения: дать ему свободу и армию в двести тысяч солдат.

— Значит, он не оставляет мечты о славе и могуществе? — воскликнул гардемарин Лутковский. — Какая воля!

— Болезненная самовлюбленность! Между прочим, о походе в Россию, о Бородине и Москве он никогда не вспоминает, хотя охотно говорит о других своих победах и боях.

Наполеон и его судьба занимали внимание офицеров и матросов «Камчатки» во все время стоянки у острова и даже все три дня, кои потребовались для перехода к острову Вознесения.

К РОДНЫМ БЕРЕГАМ

Остров Вознесения известен морякам гигантскими черепахами и отсутствием питьевой воды.

Получив от англичан несколько десятков черепах, мясо которых матросы сочли похожим на телятину, фрегат двинулся на север к Азорским островам.

Чем ближе к родине, тем тягостнее становится путь. А тут еще море и погода словно решили поиздеваться. Нет ветра, море лежит затихшее в экваториальной жаре. Еще тоскливее, когда перепадают теплые дожди и тучи скрывают солнце.

Семьдесят четыре дня понадобились Головнину, чтобы добрести до Азорских островов.

Острова принадлежали Португалии. Губернатор и российский консул обещали Головнину снабдить «Камчатку» всем необходимым в кратчайший срок, но продержали фрегат у острова Фаял семнадцать дней. Впрочем, офицеры и команда не очень сетовали на задержку. Офицеры совершали поездки верхом по горным дорогам, ужасаясь и любуясь развороченным чудовищными силами кратером вулкана Калдера, живописными коттеджами на склонах горы и клочками зеленых полей, отвоеванных у этой благодатной, но неудобной и вздыбленной местности.

«Камчатка» покидала солнечные Азоры при встречном северо-восточном ветре. Приходилось лавировать, и темные горы островов долго стояли на виду у русских. Молодые офицеры не уходили с палубы, любуясь голубизной океана, зеленью удаляющихся холмов, прибрежных долин, белоснежными зданиями, разбросанными по уступам гор.

— Посмотрите, как много здесь монастырей, — говорил Тиханов, указывая на белые церкви в окружении таких же белых приземистых зданий, в которых живут монахи.

— Не относите это обстоятельство к высокой религиозности местных жителей, — обернувшись к нему, заметил Литке. — По свидетельству португальских властей, здешние монахи...

— Довольно веселый народ, — перебил его Филатов.

— И вы заметили?.. Эти монахи — просто бездельники, ищущие возможности уклониться от всякого труда. Они много крестятся, перебирают четки и отращивают брюхо.

— Меня возили в детстве в большой богатый монастырь. Пожалуй, там, как на Азорах... — вставил Феопемпт Лутковский.

В оживленном Портсмуте на рейде произошла памятная встреча. Русские мореплаватели на кораблях «Восток» и «Мирный» под командой капитана Беллинсгаузена, собиравшиеся в поход к южному полюсу, и другие два корабля — «Открытие» и «Благонамеренный» под командой капитана Васильева, шедшие на север, приветствовали «Камчатку», совершившую плавание вокруг света.

Головнин надеялся задержаться в Англии не дольше недели. Но только пятнадцатого августа «Камчатка» двинулась на восток. Прошла Каттегат и Скагеррак и тридцать первого августа в окружении многих коммерческих судов вошла в Балтийское море.

ЧАСТЬ III САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 

В СТОЛИЦЕ

По прибытии в Санкт-Петербург Василий Михайлович получил чин капитана первого ранга и был назначен сперва командиром 2-го флотского экипажа, а затем помощником директора Морского корпуса.

Василий Михайлович знал, что это назначение ненадолго, но оно его устраивало: давало возможность осмотреться, приобрести необходимые знакомства, а главное, завершить письменные работы, начатые на «Диане» и продолженные на «Камчатке».

Кроме того, надо было написать адмиралтейству доклад о состоянии Российско-Американской компании и соображения об общем положении дел в Америке и на Тихом океане. Он решил также сообщить правительству некоторые собственные мысли о российском мореходстве на дальних морях, с целью подсказать необходимые, вызываемые жизнью новшества.

В Петербурге Василия Михайловича ожидала невеста — Евдокия Степановна Лутковская. После свадьбы Головнины поселились на Галерной — казалось, насквозь морской улице! По соседству жили моряки, а по близкой Неве то и дело проплывали речные и озерные и даже мелкие морские суда.

Морской корпус из Кронштадта уже был возвращен в Петербург, в обширное здание на набережной Васильевского острова. В Петербурге не было недостатка в знающих и даровитых преподавателях. Но развитие дела требовало привлечения свежих сил, создания новых учебников и пособий.

Головнина уважали в корпусе за спокойный, но настойчивый нрав. Овеянный штормами трех океанов, он был крупной фигурой, человеком с широким кругозором. В плавании Головнин, изучая вопросы мореходства, не забывал и об общем развитии. Его библиотека на «Диане» и «Камчатке» росла за счет приобретений в Лондоне и других портах.

Многое, что писали иностранцы об отсталости России, глубоко задевало патриотические чувства Головнина. Особенно огорчало его ослабление российского флота, с которым были связаны его личная судьба и надежды. Головнин с огорчением наблюдал упадок «морского патриотизма» в среде кронштадтских и столичных моряков, и в душе его росло чувство протеста. Кому, как не ему, дважды совершившему кругосветные плавания, было ясно значение флота для России, значение океанских путей. Аляска, Восточная Сибирь, дальний Север... Русское государство шло к своему будущему — к естественным границам, к рубежам морей. Это историческое движение не могло быть успешным без могучего морского флота.

Уже второй раз Головнин возвращался в столицу после долгого отсутствия, и это давало ему возможность отчетливее, чем другим, видеть перемены, совершавшиеся в управлении государством и в общественных настроениях.

Начало царствования Александра I казалось многообещающим. Очутившись на троне, испуганный убийством отца и многочисленными подметными письмами, напоминавшими, что и у него одна шея, одна жизнь, Александр в первое время готов был купить сочувствие подданных реформами. Но таких реформ, кои нравились бы всем, и помещикам и крестьянам, не находилось. Бунт в Семеновском полку положил предел его трусливым шатаниям. А что, если есть и другие такие полки, таящие угрозу престолу? Александр не стал медлить. Пусть ни у кого не будет сомнений. Монарх выполнит свой долг перед престолом и династией...

Разбор дела и наказание мятежников он передал в руки Аракчеева. И «Без лести преданный» взял все на себя, избавив царя от неприятных подробностей.

С этого момента власть Аракчеева становилась все более широкой и жестокой, порождая в стране чувство тревоги у одних и отупение у других. Но тем прочнее во многих, даже аристократических, домах укреплялись передовые идеи, подсказанные Французской революцией.

Париж встревожил сердца и головы русских офицеров. На бульварах и набережных Сены можно было свободно купить произведения Руссо и Вольтера, ознакомиться с «Монахиней» Дидро, «Законами» Монтескье, с идеями энциклопедистов.

Человеческий мозг с жадностью схватывает все новое и с трудом расстается с ним даже под насилием, по чужой воле.

Младший преподаватель Дмитрий Иринархович Завалишин пришел к Головнину в первый день появления Василия Михайловича в корпусе. Вместо того чтобы представиться по форме, он пошел к Василию Михайловичу, протягивая обе руки. И в этом движении, в ярком юношеском пламени больших круглых глаз было столько порыва, что Головнин, несмотря на обычную официальность, невольно протянул ему свою руку!

— Вы не представляете себе, как я рад! Вы будете у нас в корпусе. Это такая удача! Я следил за вашими кругосветными походами. За вашими подвигами. Да, да, вы не просто замечательный капитан-мореплаватель. Вы богатырь! Русский богатырь!

Головнин попытался остановить юношу, и тот, спохватившись, принял официальный тон, расправил плечи, щелкнул каблуками:

— Мичман Завалишин, младший преподаватель! Простите меня, господин капитан первого ранга. Но, узнав о вашем прибытии, я позабыл все.

Фамилия мичмана показалась Головнину знакомой.

— Садитесь, раз уж пришли, — указал он на кресло. — Что вы преподаете?

Завалишин перечислил длинный ряд разнообразных предметов. Головнин удивился:

— И все эти предметы вам хорошо знакомы?

— К сожалению, я не могу этого сказать. Но, чтобы не отстать, я сам беру уроки у одного из замечательных преподавателей нашего корпуса, Шулепова. И вообще, я ни на минуту не забываю учиться.

В дверь постучали. Завалишин поднялся:

— Могу я надеяться, господин капитан первого ранга, что вы позволите мне хотя бы изредка знакомиться с вашими трудами и в особенности с еще не опубликованными записями?

Головнину не чуждо было чувство авторской гордости:

— Хорошо, мичман, заходите после классов.

— А этот пострел уже забежал к вам, — сказал, входя, инспектор классов. — Понравился?

Головнин еще не решил для себя этот вопрос.

— Весь в отца, — продолжал инспектор. — Юноша, разумеется, не без способностей. Но с одним недостатком. Влюблен в свою особу и считает, что все должны держаться того же мнения. Совершенно не терпит чужого превосходства или хотя бы равенства. Но надо отдать справедливость — работает. Поучает, но и учится. Поменьше бы самоуверенности и хвастовства, и все было бы в порядке.

Завалишин явился и на следующий день.

— Господин капитан первого ранга, вы обещали позволить мне ознакомиться с вашими журналами и записями.

— Вы, я вижу, задумали это не на шутку.

— Я никогда ничего не делаю наполовину.

— Тогда прошу вас пожаловать ко мне на квартиру.

Завалишин не замедлил явиться. Он очаровал Евдокию Степановну, быстро подружился с Феопемптом и вскоре стал своим человеком в доме Головниных.

Строгий, временами до суровости, Головнин привык к этому живому, но не суетливому юноше. Недостатки и достоинства уживались в нем: блестящая память, недюжинные способности и... полное отсутствие скромности.

Отец его был известным государственным деятелем. Должен был получить титул графа, но, не желая подчиняться Аракчееву, вышел в отставку.

Юный Завалишин был своим человеком в самых аристократических домах. В его рассказах пестрели имена Мордвиновых, Цициановых, Тенишевых, Волконских, Воронцовых как личных и семейных знакомых.

Из бесед с Завалишиным Головнин убедился в солидности его знаний и в настоящем стремлении к серьезному изучению общественных и математических наук. Но самоуверенность юноши была бесподобна. Он не мог и представить себе, что кто-либо может быть ему равным в знаниях, культуре, личном обаянии.

Впрочем, перед Головниным Завалишин если и не терялся, то заметно сдерживался. Его нескрываемое желание войти в доверие, завоевать симпатии Головнина встречало ровное, доброжелательное отношение, но углубить его, доведя до полной дружественности, Завалишину не удавалось.

Разница в возрасте всегда создает трудно преодолимые преграды. То, что стало прошлым, что изжито в спорах с самим собой и другими, чаще всего не просто отметается как лишнее — оно еще становится враждебным, вызывая резкое отрицание, а иногда и презрительное осмеяние.

Эти два несхожих по возрасту и характеру человека во многом одинаково воспринимали события, но откликались на них по-разному. Завалишин открыто, резко высказывался о новых настроениях в государственной и дворцовой жизни. Он передавал слухи и пересуды околодворцовых кругов, чувствуя, что и Головнин воспринимает все, что связано с именами Аракчеева и Фотия, также критически. Но Головнин всегда был сдержан и никогда не задавал излишних вопросов.

К тому времени круг знакомых Головнина значительно расширился. Знаменитый мореплаватель был желанным гостем в петербургских гостиных. Прибавились родные Лутковских. У Головниных не было людно, но не было ипусто. Много оживления вносил молодой Феопемпт Лутковский, поселившийся у сестры и зятя.

Если Завалишин оставался с Феопемптом вдвоем, разговор сразу перерастал в спор или же выливался в столь шумное выражение согласия, что Евдокия Степановна находила нужным выходить к ним и напоминать, что глава дома работает или принимает посетителей. Ей было невдомек, что муж со всем вниманием прислушивается к спорам молодых.

Особенно резко звучали речи Завалишина, да и других юных моряков, когда речь заходила о русском флоте.

Сам Головнин больше молчал. Но его глаза приобретали стальной оттенок. Он знал, что его прочат на высокую должность генерал-интенданта флота. Знал также, что в морских кругах не все были склонны поддержать его кандидатуру. Боялись. Прямота, честность, жесткость — эти качества Головнина не всем по душе.

Твердостью характера Головнин завоевал себе особое положение в Морском ведомстве.

Работая помощником начальника Морского корпуса, Василий Михайлович упорно продолжал научную работу. Он закончил перевод обширного труда англичанина Дункена «История кораблекрушений», прибавив описание ряда крушений судов российского флота. Вслед за этим закончил «Тактику военных флотов» и напечатал «Искусство описывать приморские берега и моря». Попутно он приводил в порядок свои заметки о двукратном кругосветном походе, о пребывании в плену у англичан и в Японии.

Среди морских офицеров того времени нельзя было найти равных ему по столь напряженной и разнообразной научной деятельности, и имя Головнина в среде моряков пользовалось широкой известностью. Это давало Василию Михайловичу не только внутреннее удовлетворение, но и возможность отстаивать свои идеи и мнения.

— Как ни пытаются некоторые государственные деятели принизить наш флот, — говорил он среди своих, — я убежден, что это временное затишье. Даже сейчас российский флаг не уходит с морей. Кто знает, какое будущее у полярных океанов? А когда на помощь парусам придет паровая машина, многое изменится. По существу, соревнование держав и народов начнется сначала.

— Вы верите в то, что паровая машина заменит паруса? — удивился Феопемпт.

— Вопрос сей не вызывает сомнений, — твердо сказал Головнин. — Сейчас есть сторонники совмещения парусов и пара. Паруса и машины одновременно — это слишком громоздко. Поэзия парусного флота отойдет и уступит место соревнованию машин. И для России важно не упустить этот момент. История предоставляет нам возможность начать соревнование на равных.

Головнин непривычно разволновался.   

Феопемпт, как зачарованный, смотрел на зятя.

— Только враг может думать и поступать иначе! — воскликнул он.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

Василий Михайлович любил пылкого, иногда несдержанного, но искреннего Феопемпта. За этим юношей Головнин видел его сверстников. Сч итал, что они и есть надежда России. И вместе с тем набегали сомнения.

Юность самого Головнина — это шумные дни Екатерины, славные для флота дни Ушакова и Сенявина. В дни Александра шли великие битвы на полях Европы. Нашествие Наполеона, пожар Москвы, победный марш на Париж. Новый век явно не походил на век минувший. Как для каждого нового поколения, открывающиеся горизонты казались только началом новых путей.

Головнин чувствовал, что новая молодежь лучше, светлее, значительнее его современников. На это у него хватало чувства справедливости. Но он и лучше многих представлял себе трудности, встающие на пути нового поколения. Все, что он слышал об императоре, о его окружении, в особенности об Аракчееве и Фотии, говорило не в пользу верховной власти и не сулило молодежи легких побед. А самое главное, он не видел за лучшими из этой молодежи таких сил, которые могли бы одолеть закостенелый порядок огромной России. Он слушал внимательно и Феопемпта и Завалишина, не вступая с ними в споры. Слова негодования то и дело срывались с их уст, когда они за столом или у него в кабинете пускались в обсуждение событий, слухов, доносившихся со всех концов страны в столицу.

Военные восстания в Чугуеве и на Дону говорили о неблагополучии, напоминали о пугачевщине.

Молодые были убеждены, что все делается не так, как надо. Что надо учиться у передовых народов. Что России пора подумать о расширении образования, об отказе от косных, неуклюжих пережитков.

Завалишин воинствовал:

— Вы бы послушали, что говорили вчера в доме Васильчиковых. Я ведь там принят как свой. Всему виной Аракчеев. Там не хотят слышать его имени. У Остерманов, где я бываю как у родных, не произносят это имя без гримасы.

— Неужели так смело? — с волнением спросил Феопемпт.

— Дорогой мой, если бы вы посещали, как я, офицеров-преображенцев, семеновцев, вы бы наслушались такого!.. Мы сходим как-нибудь с вами к Остерманам. Александр — это безвольное орудие Меттерниха. Я дам вам почитать о греках, о восстаниях в Италии и Испании.

Он неожиданно перешел на другую тему, буквально подавляя своей эрудицией молодого Феопемпта, готового слушать его часами.

Евдокия Степановна тревожно посматривала то на мужа, то на речистого мичмана. В семье ее отца — преображенского офицера — подобные речи были немыслимы.

— Что же это такое? — спросила она мужа, оставшись с ним наедине.

— Многое у нас нехорошо, Дуня. Скрыть это нельзя. Но хуже другое. Нет у нас такой силы, чтобы все переменить. А такие юнцы, как Завалишин, — еще не сила. Это только начало...

— Я все-таки скажу Феопемпту...

— Что ты скажешь? Чтобы замолчал? У нас замолчит, а в других местах заговорит еще громче. Пусть уж лучше выговорится здесь...

Александра раздражало всякое упоминание о морском патриотизме отца. Победы Ушакова и Сенявина не пробуждали в нем энтузиазма. Прославленные флотоводцы при молодом императоре ушли в тень, в вынужденную бездеятельность. Российский флаг покинул воды Средиземного моря еще в дни континентальной блокады, когда Россия оказалась вовлеченной в войну с Англией.

Создавая «Священный союз» с главной целью подавлять революцию, где бы она ни проявлялась, Александр был убежден, что интересы «Священного союза» на морях полностью обеспечены морскими силами Англии, и, следовательно, нет нужды восстанавливать дорогостоящий российский флот.

Еще в 1814 году британское правительство постаралось поддержать такое направление мыслей союзника-победителя. В честь Александра была организована внушительная демонстрация. В Портсмутском порту было собрано восемьдесят военных кораблей. Сам генерал-адмирал герцог Кларенс представил российскому монарху восемьдесят девять адмиралов английского флота.

Александр рукоплескал доблестному флоту союзной Англии. С обольстительной улыбкой приветствовал представляемых ему лордов адмиралтейства. На адмиральском корабле ласково беседовал с матросами, опробовал их кушанье и с царственной щедростью выложил за ложку супа полную горсть червонцев с отчеканенным на них собственным изображением.

Возвращаясь через Дувр, Остенде и Амстердам на родину, он посетил Саардам, где с топором в мозолистых руках трудился его великий предок.

Александр разыграл здесь спектакль, в коем самовлюбленность и лицемерие сменяли друг друга.

Когда сопровождавший его принц Ольденбургский показал ему мраморную доску с латинской надписью «Петру Великому — Александр», которая должна была украсить дом, где проживал его предок, он скромно заявил, что не заслужил такой чести, но тут же согласился на то, чтобы рядом с именем Петра на другой такой же доске вычеканили надпись: «Александру Благословенному».

Кто, какой льстец придумал эту надпись? Читая ее, император не мог отделаться от чувства легкого неудобства. Но раз все принимают ее как достойную и справедливую, ему остается склониться перед общей волей.

В историю он войдет как «Благословенный».

На Венском и Веронском конгрессах «Благословенного» обвели вокруг пальца. Где же хитрецу домашней выучки было бороться с такими мастерами дипломатии и обмана, как Меттерних и Талейран.

Под звон венских литавр шла позорная распродажа русских судов, осевших в английских и испанских портах. Даже и после победы над Наполеоном Средиземное море оказалось закрытым для кораблей, совершавших под водительством Ушакова и Сенявина чудеса военного искусства, удивлявшие самого Суворова. И впредь, во все долгие годы царствования Александра, для его приближенных не было секретом равнодушие царя к морской славе предков.

Истинных патриотов морского дела и морской славы не могли обмануть ни торжество в день столетия Санкт-Петербурга, когда стопушечный линейный корабль «Гавриил» встал у памятника Петру I, имея на борту петровский «ботик», «дедушку русского флота», с четырьмя ветеранами в почетном карауле, ни редкие посещения царем Кронштадта или Архангельска, с соответствующими смотрами, парадами, салютами и молебнами.

Двуличие императора сказалось и в выборе руководителей морских сил империи.

Управляющий морским министерством Николай Семенович Мордвинов, вельможа, человек замечательный, пережил времена Екатерины, Павла, Александра, а позднее и Николая, сохранив достоинство и самостоятельность в суждениях. В энергии ему нельзя было отказать, в военном патриотизме тоже. Это был человек, преданный идее сильного российского флота, человек, «сиявший», по словам Пушкина, «доблестью и славой и наукой».

Но даже этот «исполин Екатерины славных дней», как называл его Рылеев, оказался бессильным в борьбе с таким недругом флота, как граф Воронцов, во всем подпевавший Александру. И Мордвинов подал в отставку после «ста одиннадцати дней» бесплодной борьбы с придворной камарильей.

Сменил Мордвинова Павел Васильевич Чичагов, человек сильного характера и недюжинного ума. По иронии судьбы, Чичаговых преследовали неудачи. Отец, Василий Яковлевич, прославился тем, что выпустил шведский флот, заблокированный в Выборгской бухте, а сын упустил остатки наполеоновской армии при переправе через Березину, за что и был осмеян Крыловым.

Вынужденный расстаться с Чичаговым, Александр не нашел на его место никого лучше, чем маркиза де Траверсе, французского эмигранта, на взгляд которого русский флот нужен был разве только для парадов. Маркиз соглашался с Александром, что огромная континентальная могучая Россия не нуждается во флоте. Даже судьба Наполеона в устах маркиза становилась доказательством этого положения. До тех пор, пока «Великая армия» не потерпела крушения на полях России, Наполеон был хозяином Европы вопреки господству английского флота на морях. Маркиз был добр, вежлив, внимателен, весел, отменно остроумен. С ним легко было ладить. Он покровительствовал начинаниям, которые не требовали ни крупных затрат, ни особого риска. Александра и его приближенных устраивала такая фигура. Но флотскую молодежь, знавшую о недавних славных днях российского флота, не могли удовлетворить редкие выходы русских кораблей за пределы Балтики. Единственной отдушиной оставались кругосветные походы, когда на небольших судах отважные мореходы совершали плавания по Тихому и Ледовитому океанам.

Всего сорок девять судов вышли из портов Балтийского моря в океан за время царствования Александра. Два корабля в год!.. А Невская губа Финского залива при маркизе де Траверсе приобрела у моряков презрительное прозвище «Маркизова лужа».

Балтийское море стало тесной клеткой для русского флота и русской славы.

Казалось, ничья воля не в силах изменить ход вещей. И нужно было много энергии, спокойной силы, уверенности в себе, чтобы в этой обстановке серьезно думать о какой-то плодотворной деятельности, направленной к возрождению русского флота.

ГЕНЕРАЛ-ИНТЕНДАНТ

Головнину не потребовалось много времени, чтобы узнать и понять обстановку. Она не радовала морехода. Назревал соблазн уйти в тень, устраниться, заняться обширными материалами кругосветных походов. Соблазн был велик. Удалиться в рязанскую усадьбу, пером воскрешать все виденное и пережитое за годы странствий. Сколько переживаний хранила цепкая память.

Слух о таких намерениях Василия Михайловича дошел до молодых офицеров корпуса и петербургских знакомых. Молодые лейтенанты разводили руками: «У кого же нам учиться морскому делу?»

У Сульменевых, где Василий Михайлович бывал запросто, его спросили — верны ли слухи об уходе в отставку? Головнин долго не отвечал собеседникам. Потом лаконично заметил:

— А если и так? 

Такой ответ вызвал взрыв протестующих голосов: «На вас так надеялись! Никто на это не согласится!»

Сам Сульменев — генерал-аудитор флота — увел Василия Михайловича в угловую гостиную, освещенную китайскими фонарями, и, усадив гостя в глубокое кресло, долго молчал, а затем положил ему руку на колено — это был его излюбленный жест и одновременно знак того, что разговор будет серьезным.

— Хорошо ли вы знакомы с делами нашего военного флота?

Головнин молчал.

— Не сомневаюсь, — продолжал его собеседник,— что вы, как человек умный и наблюдательный, а к тому же помощник начальника единственного морского училища, многое усмотрели и поняли. Но знакомо ли вам истинное отношение государя к делам морским и морскому могуществу нашей державы?

— Слухи кое-какие доходят. И то, что я вижу, заставляет насторожиться и нередко, сознаюсь... недоумевать.

— Вы, разумеется, понимаете, что после походов «Дианы» и «Камчатки» вы на виду, и ваше назначение в корпус только временное. Люди, близкие ко двору, считают, что вам вскоре предложат стать во главе строительства флота. Кому, как не вам, знакомо все лучшее на флотах морских держав? Их сильные и слабые стороны. Ваша популярность на флоте среди молодежи...

— И потому меня хотят упрятать в нестроевые? — вырвалось у Головнина с горечью.

— Ну, зачем же так! — развел руками Сульменев.— По тону вашему чувствую, что попал в точку.

— Ну, согласимся пока на том, что где-то недалеко от точки.

— Так-то лучше. Пусть уж без лукавого.

Оба собеседника мрачно усмехнулись.

— Покладистым быть не сумею.

— И не надо. Но и лезть на рожон тоже не следует. Позвольте мне рассказать, чем заслужил в свое время доверенность государя Павел Васильевич Чичагов.

— Прошу вас.

— В восемьсот первом году, вступив на престол, молодой царь посетил Кронштадтскую крепость и порт. Встреча была устроена самая восторженная. Флаги, гром пушек, приветствия. Матросы, разбегаясь по реям, кричали «ура». Словом, в грязь лицом не ударили. И государю оставалось только благодарить адмиралов и прочих кронштадтских чинов. Чичагов скептически слушал это и громко заявил: «Попробовал бы Александр Павлович заглянуть туда, где семьдесят пять лет не ступала нога ни одного из монархов, он увидел бы совсем иное». До государя дошли эти слова. Он пожелал еще раз посетить Кронштадт, но на этот раз в сопровождении Чичагова. Проводник показал себя в полной мере. Он водил царя по таким трущобам и закоулкам, где и пройти-то было трудно, — по гнилым лестницам и покосившимся, утопающим в грязи набережным. Босые, с засученными до колен брюками матросы на себе таскали здесь многопудовые бревна. В заключение Чичагов провел императора мимо приземистых домиков с выбитыми стеклами в «здание палы», где ждали своей очереди корабли, предназначенные на слом и сожжение. Вести монарха дальше не рискнул и отважный Чичагов. Для изнеженного Александра и этого было достаточно...

— Слышал я что-то подобное, — сказал Головнин.— Думал, анекдот.

— Si non ё vero ё ben trovato!^[1] — сказал, улыбаясь, Сульменев. — Говорят, что Чичагов с тех пор пребывал неизменно в милости и доверии у Александра.

Собеседники помолчали.

— Александр лукав, — продолжал после паузы Сульменев. — Лукав и труслив. И ведь у царей всегда в запасе проверенный прием — опала!

В глазах Василия Михайловича появилась скука.

— Куда как мне это противно!

Сульменев встревожился:

— Не вздумайте считать, что я вам предлагаю нечестную игру или хотя бы сдачу каких-то позиций.

Головнин поднял на собеседника глаза, в которых ясно читался вопрос.

— Думаю, вам остается играть ва-банк! Ставьте условия. Но ставьте их так, чтобы управляющий министерством не мог увидеть в них урона своему престижу. Дворцовый и чиновничий язык многообразен и тонок.

— Вот уж я не мастер!

— Напрасно так полагаете. Я знаю вас давно. Александр и его министры, которым вообще чуждо само понятие прямоты и искренности, поймут вас по-своему... Пусть они считают, что это их личный выбор, что ваше назначение — это желание царя отнестись к делу воссоздания русского флота серьезно.

От Сульменевых Головнин пошел по набережной Невы...

За годы странствий его характер окреп. Ему свойственна была энергичность, но она не имела ничего общего с горячностью. Что ж! Если ему удастся положительно повлиять на судьбы русского флота, которому он отдавал всего себя, — то надо выдержать и словесный бой.

Дома Головнин прошел к себе в кабинет, собираясь заняться рукописью, когда раздался стук в дверь.

— Войдите!

Вошли Феопемпт Лутковский и Завалишин. Повзрослевший Феопемпт, теперь уже мичман, буквально сиял.

— Пришел прощаться.

Головнин смотрел на шурина с теплотой, а может быть, и с завистью. Молодой мичман отправлялся в кругосветное плавание на шлюпе «Аполлон».

— Кто у вас капитан? — спросил Завалишин.

— Капитан первого ранга Тулубьев.— Значит, надолго, — сказал Головнин. — Увидишь скалы Кодьяка и Ситку, может быть, встретишь старых знакомых. Если доведется встретить Рикорда, передай ему, что я хотел бы видеть его здесь. Все, что он мог сделать для Камчатки, он сделал. Сейчас надо быть здесь.

Эти слова Головнин произнес особенно значительно. Завалишин горячо поддержал Василия Михайловича:

— Золотые слова! Здесь сейчас особенно сильно бьется сердце и совесть страны. Все отсюда. Все сильное, бодрое, святое.

— Как я понимаю вас! — воскликнул Феопемпт.— Я то радуюсь этому походу, то думаю: на целых два года — лишь море и небо!..

— И море, и небо, — твердо повторил Головнин. — Учитесь многое видеть издали. Приближение рассеивает. Мелочи застилают глаза. Море хорошо приводит в порядок мысли. Океан объемлет земли, а не наоборот. Я сам охотно пошел бы в третий раз кругом света, побывал бы у южных берегов Азии.

Отпуская Феопемпта, Головнин непривычно разволновался. Он любил этого пылкого, непокорного, но искреннего юношу.

— Пойдем к Евдокии Степановне. Она, небось, все глаза проплачет.

— Оставляю вас в семейном кругу. Проводы моряка — это таинство. Тут есть что-то отличное от проводов сухопутных, — поднялся, прощаясь, Завалишин. — Если позволите, я к вам еще зайду побеседовать...

— Всегда рады вас видеть, Дмитрий Иринархович.  

Василий Михайлович со всей серьезностью относился к своей деятельности в Морском корпусе. Внешне суровый, он пользовался любовью воспитанников и воспитателей. В глазах юношей это был рыцарь морского дела, пропитанный солеными ветрами трех океанов. У него было чему учиться. Его присутствие в корпусе поднимало и учеников и учителей в собственных глазах.

Но и Василий Михайлович, и его сослуживцы понимали: в корпусе он ненадолго. Не может же бесконечно продолжаться пренебрежение морским флотом, хотя бы это и исходило от самого монарха.

Взгляды Александра были выражены в докладе председателя особого комитета по созданию отечественного флота графа Воронцова:

«По многим причинам, физическим и локальным, России нельзя быть в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится. Прямое могущество и сила наша должна быть в сухопутных войсках... Посылка наших эскадр в Средиземное море и другие далекие экспедиции стоили государству много, делали несколько блеску и пользы никакой».

Такая политика грозила вообще свести на нет морское могущество России. Она открывала стратегические фланги государства на севере и юге. И, естественно, находились влиятельные люди, выступавшие против губительных взглядов Александра и Аракчеева, Воронцова и других. Ссылались при этом на Петра Великого и даже на Павла. Больше всех недовольны были моряки. Их начали считать второстепенной силой, держали в черном теле. А они за чаркой вспоминали времена Ушакова и Сенявина.

Царю приходилось считаться с этими настроениями. Надо было намекнуть, что монарх думает о флоте и намерен предпринять шаги к его воссозданию. И в своих рескриптах этот лукавец стал призывать извлечь флот из «мнимого существования» в «подлинное бытие».

Головнину предложили стать генерал-интендантом флота с подчинением ему корабельного строительства. (Сфера Черного моря из-под его начала исключалась.)

Нужна была большая решимость и любовь к своему делу, чтобы взяться за такую многотрудную работу, имея в виду высокую цель возрождения российской морской силы и хорошо при этом зная, что верховная власть вместо помощи будет вставлять палки в колеса.

Служба в адмиралтействе захватила Головнина целиком. В подчиненном ему департаменте царил застой, своеобразный вид деятельного безделья. Это было возможно только при круговой поруке, когда подчиненные создают видимость дела, а начальство с умным лицом скрепляет эту бумажную суету своими подписями и докладами. Головнину потребовалось напрячь всю волю, чтобы сдержаться и с первых же шагов не обрушиться на эту бесплодную канцелярщину. Надо было терпеливо изучить ее, найти в ней бреши, узнать людей, отделить тех, кого еще не засосала рутина, собрать их и внушить им веру в свои силы и высокие цели.

Ни один человек, даже жена и ближайшие друзья и родственники, не знали, каких усилий стоит генерал-интенданту этот медленный перевод стрелки адмиралтейской жизни на упорную созидательную работу.

Вечерами дома, в тиши кабинета, Головнин готовил план обширного строительства отечественного флота. Одновременно он подбирал материал о современном состоянии этого строительства — материал убийственный, неотразимый.

Отдать все силы делу воссоздания российского флота — вот что отныне стало целью всей его жизни. Он хорошо понимал, что ни один великий народ не может развиваться нормально только на суше. История показывает, что нация, замкнутая сухопутными границами, никогда не сможет развернуться во всю ширь и мощь, если не найдет выхода к Мировому океану.

В адмиралтействе Василий Михайлович работал со всей энергией, стремясь не только отвоевывать кредиты и закладывать корабли, но и ежечасно и всемерно побуждать ближайших сотрудников к действию.

Уже в первый год были заложены новые линейные корабли и фрегаты и, что было ново и смело, начата подготовка к строительству паровых военных судов. До Головнина никто в адмиралтействе даже не помышлял ставить паровую машину на больших кораблях, хотя бы в помощь парусам.

Моряки-парусники встречали в штыки «грязнуль», «угольщиков», закрывали уши при доказательствах преимущества силы пара, и в первую очередь независимости паровых судов от погоды. Старое обычно сдается с трудом. Новое должно пробиваться сквозь рутину.

Молчаливый и упорный Головнин долго был загадкой для чиновников своего ведомства. Они склонны были считать его храбрым деловым капитаном на море и кабинетным ученым, писателем, составителем сложных проспектов и исследований — на суше. Ждали, что всю практическую деятельность он оставит многочисленным чиновникам, для которых адмиралтейство было полем почетного бездействия и... наживы. Но эти ожидания оказались напрасными.

На первом этапе своей адмиралтейской деятельности Головнин решил объединить существовавшие порознь отделы: кораблестроительный, комиссариатский и артиллерийский. Такое решение было дальновидным и разумным, но невыгодным для дельцов и чиновников и потому задерживалось без особых оснований. С разных сторон были пущены в ход хитрости и изощренное бумагомарание. Но вера в перемены, в лучшее будущее поддерживала Головнина в его трудной работе. Он писал в дневнике:

«Действуя, нельзя исходить только из нынешнего положения вещей, как нельзя вечером не думать о том, что неизбежно придет утро».

В 1822 году вернулся с Камчатки верный друг Василия Михайловича Петр Иванович Рикорд. Он получил назначение комендантом Кронштадта.Рикорд сиял, он действительно был рад. Рад и за Головнина, и за флот.

— Но я что-то не пойму — сам-то ты доволен? Нет? Мне, правда, не нравится твое производство в генерал-интенданты. Лучше бы в контр-адмиралы.

— Меня это тоже не порадовало. Не хочется кончать жизнь по интендантской линии. Но, в конце концов, это не так уж важно. Важно другое: буду ли я стоять во главе живого дела или только подписывать бумажки. Как всегда, я поставил вопрос ребром.

— Обещали? Успокоили?

— Обещали, но не успокоили. Не так уж я наивен, чтобы довольствоваться обещаниями. Я оговорил себе возможность подбирать сотрудников, а это уже многое. Я, разумеется, не собираюсь взорвать изнутри департамент...

— Я знаю твою манеру. Ты будешь поворачивать его на оси с настойчивостью часовой стрелки.

Головнин промолчал.

НА СЕВЕР

Федор Литке был удивлен, когда узнал, что своим назначением на бриг «Новая Земля» он обязан Головнину. Но, поразмыслив, решил, что иначе и быть не могло.

Вспомнился разговор с Василием Михайловичем в гостеприимном доме Рикордов на Камчатке. Речь шла о трехтысячеверстном путешествии Головнина с Филатовым по полуострову, чуть не окончившемся гибелью Головнина. Литке в душе сомневался: неужели так уж необходимо было, рискуя жизнью, мчаться на нартах нехожеными тропами по неисследованным горным хребтам этого дикого края? И кому? Моряку, командиру судна, у которого все будущее — это плавание, а под старость почетная работа в адмиралтействе. Когда он робко намекнул об этом, Головнин спокойно, но с обычной настойчивостью сказал:

— Корабль и сани там, где вместо берегов льды, всегда будут в тесном содружестве.

А затем, задумавшись, словно увидел что-то пока далекое и неясное, добавил:

— Нас, русских, ждут великие испытания и великие подвиги на далеком Севере, у берегов Сибири и Аляски. Наши кровные национальные интересы лежат в закованных во льды, пока еще недоступных землях. Не следует ли нам, российским морякам, помнить об этом ежечасно?

Обрадованный мыслью Головнина, Литке заговорил с несвойственным ему пылом:

— Я убежден, что эти земли станут доступными и будут изучены еще нашим поколением!

— Совершенно с вами согласен, — поддержал его Головнин. — Первейший интерес для нашего народа изучить и освоить эти земли Севера. Это было бы равносильно открытию нового материка.

Литке, Врангель и Матюшкин невольно тогда посмотрели друг на друга. И потом, на «Камчатке», в часы ночных бесед под южным небом, мысли о Севере, сперва робко, а затем все ярче и сильнее, занимали их воображение. Мимо Головнина это не прошло. И вот теперь для этих трех спутников Головнина по второму его походу возможность стать исследователями Севера обернулась реальностью, — правда, для всех порознь....

Прибыв в Архангельск, Литке с первых дней понял, какая трудная и своеобразная задача поставлена перед ним.

Встретившись с мореходами Севера, он увидел новых для него людей. Слышанные им не раз рассказы о мореходах русского Севера и легенды о викингах здесь, на берегу Ледовитого океана, приобретали в его глазах новую жизнь.

На берегу встречал он рыбаков, уходивших на лов и возвращавшихся из дальних походов на Грумант и Медвежий. Перед ним проходили волевые люди, воспитанные в повседневной борьбе с морем и стихиями, одновременно вольные и деловые, люди слова и чести, гордые русским именем.

С невольной, тщательно скрываемой робостью он иступил на палубу «Новой Земли». Его встретили вежливо, по чину, но в пытливых глазах людей, с которыми ему предстояло идти в океанский поход, не было ни униженности, ни равнодушия, ни выжидательного опасения, с коим смотрели на него когда-то матросы «Камчатки».

Он почувствовал, что этих людей ему еще предстояло завоевать. Он весь подтянулся внутренне, ища в себе силы и находя их в воспоминаниях о двух годах на «Камчатке» с Головниным.

Но на «Камчатке» он долго был далек от матросов. Он не страдал высокомерием. Ему не чужды были передовые идеи века, понятие «человек» никак не совпадало для него с понятием «раб». Но что-то стояло стеной между ним и матросами. Здесь же он неожиданно нашел путь к людям...

Вековое рабство не придушило север. Помор дышал морозным воздухом смело и уверенно. Он строил свой дом окнами на юг, а флюгер закреплял так, чтобы он принимал ветер всех румбов, и прежде всего с севера. Здесь в окраске ставен и наличников, ворот и крылец на каждом шагу Федор Литке чувствовал любовь к красоте. И когда пылала, охватив три четверти небосклона, северная заря, ему становилось понятным, у какого художника взяты поморами эти краски.

Долгие годы существования Архангельского порта в качестве единственных морских ворот России создали здесь высокую мореходную культуру. Короткое лето, опасные ледоставы Двины порождают в Архангельском порту необычайно напряженное движение. Дельта Северной Двины сложна, извилиста, изобилует узкими местами, кривыми протоками. Сто пятьдесят островов с окружающими их мелями по-настоящему известны только лоцманам-старожилам. Впрочем, все это сложное устье многоводной реки в день прибытия Литке было затянуто льдом и покрыто снегом.

По всему услышанному, по настроению и рассказам опытных людей Литке видел: задача, поставленная перед ним, если и выполнима, то только ценой героических усилий и при большой удаче.

Бриг «Новая Земля» нуждался в некоторых переустройствах. Для этого его следовало перевести из Лапоминской гавани к Архангельскому адмиралтейству. Зимой подобный переход был попросту невозможен. Оставалось ждать тепла.

Литке решил не терять времени и знакомиться с краем, в первую очередь с опытом мореходов, уже побывавших на островах Новой Земли, составлявших цель экспедиции.

Что знал сам Литке о Новой Земле? Очень мало. На картах берега островов были показаны оледенелыми, с неустойчивой линией. Он изучил записи олонецкого промышленника Саввы Лошкина. Этот удивительный герой-мореплаватель еще в елизаветинские времена совершил поход вокруг обоих островов.

Знаток российского мореплавания в северных морях Сульменев посоветовал Федору проштудировать хранящуюся в адмиралтействе опись Маточкина Шара и другие записи и наблюдения энергичного мореплавателя Федора Розмыслова.

Не ушли от внимания Литке и первые по времени записи голландца Виллема Баренца и штурмана Поспелова, давших описания отдельных участков обледенелого побережья Новой Земли.

Но с особенным вниманием знакомился он с печальными результатами состоявшейся всего пять лет назад экспедиции лейтенанта Андрея Петровича Лазарева. Экспедиции так и не удалось высадиться на берег, а цинга свалила половину команды. Трех матросов приняло студеное море.

Печальная слава обледенелого острова не испугала Литке. Чем труднее дело, тем больше чести.

Он стоял однажды на высокой набережной Архангельска. Уже прошел двинский лед. Мимо по течению реки шли до десятка карбасов с тремя-четырьмя гребцами на каждом. Они буксировали тяжелую барку в сто футов длиной. Литке, не отрываясь, следил за удивительной согласованностью движений рулевых этого сложного каравана. Нет, с такими людьми не пропадешь. Ни во льдах, ни в бурю!

Суровы архангельские берега. Волна бьет в камни, покрытые мхом, засиженные птичьими стаями, бьет с шумом, гневно, даже когда нет бури, и рыбачьи лодки под косым, серого полотна парусом, тяжело покачиваясь, покидают порт, чтобы вернуться с трюмом, набитым рыбой. Дыхание у северного моря могучее, трудное. Низкое небо, высокая волна — таков северный океан.

И люди севера не похожи на южан, ленивых, обласканных солнцем и дарами богатой природы. Они высоки и кряжисты, похожи на героев морских легенд и сказаний. Шершавы их руки с хваткими пальцами, с обломанными ногтями, с потрескавшимися от соли ладонями.

Сухопутному человеку не вытерпеть и малой доли того испытания, какое предлагает северное море архангельскому рыбаку или корабельному матросу. Пеньковый обледенелый канат не поддается слабым пальцам сухопутного. Ему не завязать, не развязать морской узел. Одежда моряка на севере — это щит против неизбывного холода, против дождя и снега, против ветра, способного, кажется, пробраться сквозь железо.

В странствованиях «Камчатки» было всего — и жары, и холода. Гавайи и Филиппины, Камчатка и Аляска. Опыт плавания с Головниным, вдумчивым и предусмотрительным, научил Литке, как тщательно надо готовиться к походу еще дальше на север, к окованным льдом островам Новой Земли.

На поход к Новой Земле было отпущено мало времени. Часть июля, август, часть сентября. После неудачи Андрея Лазарева адмиралтейств-совет был осторожен в определении задач, поставленных перед новой экспедицией. Общее обозрение островов, определение их размеров. Самое главное — обследование Маточкина Шара — пролива, отделяющего северный остров от южного. И ни в коем случае не зимовать! Как только льды воспрепятствуют плаванию — возвращаться в Архангельск. Но ведь зимовка может оказаться вынужденной. На этот случай все необходимое имелось на бриге из расчета на шестнадцать месяцев.

— Смотрите на этот поход как на рекогносцировку,— сказали Литке в Петербурге.

Молодому Литке была свойственна самоуверенность. Про себя он подумал: «Конечно, неплохо иметь развязанные руки, но я буду не я, если не сумею сделать больше, чем от меня ожидают».

Но уже в первые дни похода молодому мореплавателю пришлось убедиться в коварстве северного моря. Еще не выйдя из горла Белого моря, к северу от острова Моржовец, «Новая Земля» села на мель. И только прилив снял судно с мели. В августе «Новую Землю» застиг жестокий северный шторм. Направление ветров не благоприятствовало походу.

Литке понял, что с Северным океаном шутки плохи. Самое досадное было то, что все попытки найти и точно определить положение пролива Маточкин Шар так и не увенчались успехом.

Когда Литке вернулся в Архангельск, он мог похвастать и некоторыми успехами: вся команда была здорова, а на картах Ледовитого океана был сделан ряд уточнений. Зимой в Архангельске он тщательно проработал записи и материалы и только после этого отбыл в Петербург.

С чувством робости появился он у Головниных. Головнин пошел навстречу Литке с распростертыми объятиями.

— С успешным возвращением, с успехом!

— Смеетесь надо мной, Василий Михайлович, — смущенно говорил Литке.

— А я еще раз повторяю, дорогой Федор Петрович, — с успехом! Вы сделали многое. Не погубили судно, не потеряли ни одного человека. Бегло я уже ознакомился с вашим докладом. Правдиво, достойно, убедительно вы показали, какие трудности встретились вам. Мне особенно понравилось, как уважительно вы отнеслись к предшествовавшим попыткам обследовать Новую Землю.

Оба ушли в кабинет, где Евдокия Степановна уже сервировала чай и готовила грог.

— Дуня считает, что вас в первую очередь нужно отогреть после севера.

— Представьте, у Сульменевых сестра тоже вела себя так, как будто первой ее заботой было отеплить мое бренное тело.

— В следующую навигацию вы пойдете во всеоружии приобретенного опыта. А это уже многое.

— Назначат ли меня, неудачника? — с искренним огорчением проговорил Литке.

— Официально не уполномочен говорить с вами по этому поводу, но... убежден, что и следующую экспедицию возглавите вы.

— Тогда уж буду я не я, если не разыщу этот таинственный Маточкин Шар. Я бы, конечно, и в этот раз нашел, но уж очень коротко северное лето. И потом эти льды. Год на год не похож. Иногда они идут сплошной стеной там, где год назад было открытое море. Самые опытные мореходы не узнают места, где проходили год-два назад.

— Потребуются десятилетия упорных, беспрерывных усилий, пока создадутся примерные карты, где, кроме очертаний земли, островов, скал и мелей, будут отмечены и течения, и передвижки льдов, и устойчивые ледяные поля. Мы делаем сейчас первые шаги. Вы, Федор Петрович, пионер северного мореплавания. Готовьтесь к великим трудам. Это даст вам удовлетворение. Впрочем, за вас я спокоен.

— Глубоко тронут вашим участием, уважаемый Василий Михайлович. И позвольте мне доложить вам, что в знак моего к вам глубокого уважения я позволил себе назвать вашим именем одну гору на побережье Новой Земли. Это весьма заметная пирамидальная гора, на семьдесят пятом градусе северной широты. Я приблизительно вычертил ее положение.

Литке вынул из портфеля папку с чертежом, передал ее Головнину, и они склонились над калькой.

— Весьма польщен и сердечно благодарю вас.

— И я, — сказала Евдокия Степановна.

— Я слышал, на вас произвели впечатление северные люди? — заметил Головнин.

— Еще бы! — воскликнул Литке и пустился рассказывать о своих встречах с поморами, архангельскими моряками, с рыбаками, которые уходят на все короткое северное лето то к берегам Груманта, то к Карским Воротам.

— Я приглядывался, Василий Михайлович, к работам в Архангельском адмиралтействе и думал, что вам в деле строительства флота понадобятся люди... Там, на севере, настоящие мастера, художники своего дела. Я даже записал имена и фамилии. Авось пригодятся.

— Это по-деловому, — сказал Головнин, принимая от Литке листы с записями и пометками.

— Как-то теперь наши друзья — Врангель, Матюшкин? Слышно что-нибудь?

— Потонули в просторах Сибири. По донесениям, которые приходят не так часто, экспедиция достигла Иркутска; переждав зимние холода, двинулась к Якутску, а дальше Матюшкин двинулся на санях к Нижне-Колымску, а Врангель по льдам и торосам — к Медвежьим островам. Почта в этих местах, сами знаете, случайна. Но пока все благополучно.

В ГОСТЯХ

Евдокия Степановна чуточку завидовала Людмиле Рикорд. Сам Василий Михайлович целыми часами мог говорить с ней о Камчатке, где она с мужем провела несколько лет, о камчадалах, о школах, лечебницах и о многом другом.

Знакомые говорили, что у Людмилы особая улыбка, что ее можно полюбить за одну эту улыбку. В нее был влюблен Федор Матюшкин, влюблен пылко, с первого взгляда.

Людмила все звала Головнину в гости. Евдокия Степановна хотела посмотреть, как устроились Рикорды, да все не получалось. Дети требовали каждодневных забот, старший болел. Не до выездов. Но однажды Василий Михайлович сказал:

— Собирайся к Рикордам. Надо съездить.

Людмила Ивановна приняла Головниных как самых дорогих гостей — шумно, с приветливостью, свойственной украинке.

Головнины переходили из комнаты в комнату. С откровенным восхищением, радовавшим хозяйку, они рассматривали убранство, картины, предметы дальневосточного обихода.

На стенах в умело подобранном соседстве были развешены изображения японских изящных бамбуковых домиков с крошечными нарядными садами, бамбуковыми рощицами, яркими цветами и искусно построенными каскадами и озерцами. Тут же рядом, в резкой контрастности, — изображения чумов и неуютных, овеянных ветрами камчадальских поселков.

— Никогда не забуду эти годы! — воскликнула хозяйка. — Если мы с Петром сделали на своем веку что-то доброе, то это то, что удалось нам начать... да, только начать, на Камчатке.

— Ну, а теперь, Василий Михайлович, дадим волю нашим дамам. У Людмилы, я знаю, есть какие-то сюрпризы для Евдокии Степановны. Ведь мы только сейчас получили наш тяжелый багаж, шедший морским путем. А мы с тобой перед обедом по восточному обычаю раскурим трубку мира. Нам давно не приходилось поговорить по душам.

Что-то было в голосе Рикорда, заставившее Головнина насторожиться. Это не было похоже на обычную манеру Петра начать с шутки, в шутливую форму облечь выношенные размышления и закончить острой фразой, отточенным bon mot^[2], годным и для салона и для дружеской беседы.

— Помнишь нашу последнюю встречу на Камчатке? Я, как апостол Фома, погрузил персты в рану. Порой мне казалось, с пальцев капает кровь. Люда сперва сама звала меня на подвиг, на служение людям, а потом, испугавшись за меня, настаивала на отъезде. И вот — Петербург...

Последняя фраза была сказана упавшим, совсем не рикордовским тоном.

Головнин молча ждал продолжения.

— Не кажется ли тебе, мой друг, что, пока мы с тобой бороздили моря, здесь, на Неве, не все оставалось неизменным?

— Годы есть годы... Прошел большой срок. Произошли перемены, и ты их чувствуешь...

— Но... загляни в Кронштадт! Это огромное кладбище российского флота! Я в ужасе. Я просто не понимаю.

— Поживешь подольше — поймешь.

Рикорд вскочил и резко зашагал по большому полупустому кабинету.

— Аракчеев! — воскликнул он с раздражением.— И это после Петра Великого! Этот солдафон отдает приказы именем монарха... Внутренние заболевания опаснее и труднее наружных...

— Помнишь Китайское море? — тихо спросил Головнин.— Духота навалилась подушкой. Все, кажется, отдашь за глоток свежего воздуха. Но его нет. Неоткуда ему взяться. Затоскуешь по хорошему тайфуну, по буре, по шторму.

Оба замолчали. Потом Головнин продолжал медленно и тихо:

— Вернувшись из второго похода, я все писал. Исписал горы бумаги. В адмиралтействе смотрели на меня и уважительно, и снисходительно. Дескать, чего в нем больше — морехода или писателя? Не думай, я не был наивен. Но опускать руки я не собирался и не собираюсь.

— Завидую твоей настойчивости.

— Да, тихая упорная настойчивость это не в твоем стиле. И тем не менее... Я вспоминаю твою борьбу за мое освобождение, твои три тысячи верст по льдам и сугробам на собачьих упряжках, верхом на некованых оленях...

— Ты хочешь сказать, что мне и здесь...

— Совершенно верно, мой друг! В нашем положении не остается выбора. Либо опуститься в тину, либо бороться... Нам есть за что бороться. Я засыпаю, просыпаюсь и все вижу перед собой освещенное восходом море и бесконечный строй фрегатов, корветов и линейных кораблей. И русский флаг!

— Иногда ты становишься поэтом.

— Заражаюсь от пылкого итальянца.

— Нам надо работать всегда вместе.

— Но ведь мы и так рядом.

— Рядом, мой друг, плечом к плечу!

— А как настроение в твоем экипаже?

— Два полюса, — после раздумья ответил Рикорд. — Застой втянул многих. Пьют, играют, бездельничают. Этих, пожалуй, большинство... Другие живут нервами. Возмущаются. Некоторые уходят с флота. А впрочем, судить не берусь. Еще мало знаю.

— Рекомендую подбирать людей не спеша.

— Вот ты говоришь — не спеша. Я согласен. Но молодежь... Она нетерпелива... Будет ли она выжидать?..

— Поспешность всегда вредна. Но почему ты так говоришь?

— Я пока не хотел говорить. Все это еще... — Рикорд развел руками.

— Генералы, вы закончили свой совет? — ворвались в кабинет жёны. — Пора за стол!

— Необычный случай, Василий Михайлович, жены закончили дела раньше нас!

— Положим, мы еще не кончили. После обеда вы пойдете курить, а мы продолжим.

— Видишь, Петр Иванович, даже дамы считают необходимым делать все во благовремении.

НАВОДНЕНИЕ

С вечера и всю ночь дуло порывами. Было слышно, как на Неве бурлили волны, перехлестывая брызгами и пеной через парапет. На мостовых уже стояли лужи. Ветер придавал им вид неспокойный и необычный.

Утром Евдокия Степановна, как всегда деятельная, старалась не шуметь. Она успела осторожно заглянуть в кабинет и, увидев, что муж углубился в бумаги, решила его не беспокоить: из адмиралтейства курьеров не было, можно было надеяться, что в такую погоду Василий Михайлович задержится дома.

Но ее надеждам не суждено было исполниться. Еще до утреннего чая к ней торопливо вбежала горничная и тревожным шепотом сообщила:

— Барыня, вода!

— Какая вода?

— По двору все залило. Дрова из подвалов вынесло...

— Что ты мелешь? — рассердилась Евдокия Степановна. — Как это дрова вынесло?

— А вы в окошко выгляните.

Евдокия Степановна отдернула тяжелую занавеску, выглянула на двор и, забыв, что еще в пеньюаре, вбежала в кабинет:

— Василий Михайлович! Ты видел? — Но тут же осеклась.

Головнин стоял у окошка и смотрел на улицу.

— Дуня, детей надо наверх! А где Феопемпт? Конечно, у Завалишина. Пусть кучер скачет, пока есть возможность, в адмиралтейство. Надо вызвать шлюпку.

— Василий Михайлович, что же это делается?

— Наводнение. Это такое бедствие!.. Корабли, недостроенные корпуса, лодки, все может унести в море!

Вода во дворе поднималась все выше, подбираясь к окнам. Ветер порывами хлестал в стекла. Прислуга и денщик Григорьев поспешно, кое-как хватая, несли вещи наверх. Сам Головнин в библиотеке освобождал от книг нижние полки. Забыли о завтраке, о чае. Наверху истошно плакал ребенок.

Григорьев успел немного успокоиться, и голос его раздавался увереннее. Он велел горничным одежду носить на чердак, а мелкие вещи класть на столы, шкапы и даже на верх печей. Так дело пошло скорее.

К Головнину пришли какие-то матросы. Подвернув брюки, они побрели обратно по колено в воде. За ними пришли другие. Что-то докладывали и уходили. Наконец с трудом вошла во двор адмиралтейская шлюпка, и Василий Михайлович надел шинель и высокие сапоги.

Евдокия Степановна не удерживала мужа. Она понимала, что он всем сердцем там, где подвергаются опасности плоды его трудов.

— Я пришлю вам лодку и людей, — сказал он, целуя жену. — Будь мужественна!

— О себе сообщай, — взмолилась она.

— Хорошо, хорошо! Не век же это будет продолжаться.

Головнин вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Растерянная Евдокия Степановна осталась в передней. Судьба мужа не зависела от ее забот. Мысли ее обратились к брату Феопемпту, который после возвращения из плавания снова жил с ними. Она вспомнила, что он собирался к жившему поблизости, тоже только что вернувшемуся из двухлетнего похода лейтенанту Завалишину.

— Григорьев, — позвала она. — Надо послать вестового к Завалишину. Там ли Феопемпт? Да поскорее, пожалуйста.

Через полчаса вестовой вернулся.

— Думал, не вернусь, — докладывал он. — Такое на улице!..

— Ладно... Расскажешь. А где брат?

— Их нет. Они ушли в адмиралтейство.

— Как ушли? По воде? Пешком?

— Так точно.

Евдокия Степановна только развела руками. Но и в собственном доме дел было тьма. Она носилась по лестницам, спасала платье, обувь, посуду, эти тысячи мелочей, составляющих хозяйство, незаметных в обычное время и неудобных, ломких, бьющихся в часы переполоха. И только после полудня, когда стало ясно, что подъем воды на Неве прекратился, пришла в себя.

И тут мысли ее вновь обратились к мужу.

— Григорьев, лодка у нас есть?

— Так точно. Генерал прислали.

— И гребцы есть?

— А как же.

— Ты останешься дома, а я поеду.

— Куда вы поедете?

— В адмиралтейство. Не могу я так. Собери пакет с едой. Бутылку с кофе.

Григорьев стоял истуканом и только смотрел на барыню.

— Скорей же, пожалуйста!

— Никуды вы не поедете. Да если я вас отпущу, генерал... не знаю, что со мной сделает.

Евдокия Степановна прикрикнула:

— Делай, что приказано!

Она смотрела на него с гневом. Григорьев стоял неподвижно под ее вдруг засверкавшим взором.

— Хорошо, — наконец сказала генеральша. Голос ее срывался, руки дрожали. — Обойдусь без тебя. — Она рванулась к лестнице на кухню.

Григорьев преградил ей дорогу:

— Ладно уж. Только я сам с вами поеду. Посмотрю пойду лодку. Постелить что-то надо. А вы извольте тепло одеться. Зима небось. Даром что нет снега.

Горничная Саша испуганными глазами смотрела на барыню, часто крестясь и что-то пришептывая.

— А ты что? — напустилась на нее Евдокия Степановна.

— Барыня, не ездите, — залопотала Саша. — Потонете. Монашка говорила.

— Какая монашка?

— Что на Спаса приходила. Говорила, бог прогневался на город — быть ему пусту.

Евдокия Степановна сердито оборвала девушку, но, помолчав немного, уже спокойно сказала:

— Ты это при генерале не вздумай сказать, если не хочешь заработать на орехи. — И стала смотреть в окно. — Господи, что вокруг делается! Чья-то лодка набита людьми. И старики и дети. И куда они едут? И раздетые... Они же простудятся. Маша, Саша, давайте что лишнее! Одежду... Несите в лодку. И хлеба, мяса, что есть...

Она была захвачена сочувствием к пострадавшим.

Лодка, нагруженная одеждой, гонимая свирепым ветром, вышла на улицу, потом на набережную. Высокие волны с рваными, пенистыми гребнями взрыли всю поверхность реки. На открытом, не защищенном зданиями месте ветер неистовствовал. Гребцы повели лодку к адмиралтейству улицами.

У самого адмиралтейства не было проезда. Здесь скопилось множество лодок. Несколько небольших кораблей, выброшенных на берег штормом, лежали на боку, мачтами задевая крыши. Военные шлюпки и конные патрули не пропускали частные лодки к Дворцовой площади.

Наряды матросов и солдат на катерах и многовесельных шлюпках подбирали мальчишек, забравшихся на деревья. Кто-то плыл, как на плоту, на сорванных воротах. Какие-то смельчаки, большей частью военные, офицеры, держась за стены и заборы, пробирались к семьям, к местам службы.

— Все попростужаются, — сочувствовала Евдокия Степановна. Если бы она могла, она подобрала бы всех, но душа ее тосковала больше всего по мужу.

— Куда вы? В такую погоду? — раздался знакомый голос.

Высокий худой офицер кричал ей с затопленного тротуара. Это был один из братьев Кюхельбекеров, бывавших в доме Головнина. Порывом ветра у него сорвало фуражку. Один из матросов веслом пригнал ее к борту лодки и вытащил из воды.

— Садитесь, мы довезем вас... — позвала Евдокия Степановна.

Но Кюхельбекер быстро, насколько позволяли ему волны, зашагал по воде к Дворцовой площади. Он размахивал рукой, что-то кричал. Разобрать было невозможно: ветер относил слова в сторону.

На всем просторе реки и улиц, холодная, злая, бесновалась буря. Она срывала шелестевшие жестью фонари, как картон срывала листы железа с крыш. На волнах качались бочки, доски, трупы утонувших животных. Носились какие-то изуродованные домашние предметы.

— Барыня, — сказал рулевой, — вода начинает спадать. Как бы нам не сесть на мель.

Головнина испугалась. До мужа не добраться. Дома дети. Она передала на большую военную шлюпку все свои запасы и направилась домой.

— Ради создателя, — умоляла она, — ни слова генералу о том, что мы выезжали на шлюпке.

Тревога долго не оставляла ее. Но к вечеру Нева присмирела. Город приходил в себя.

Василий Михайлович, прибыв в адмиралтейство, пережил один из самых трагических моментов своей жизни. По положенным наспех доскам он поднялся на помост, с которого была видна картина разрушений. Еще не достроенные суда лежали на боку, наполовину в воде, посреди строительного материала, хаотически вздыбленного ворвавшейся стихией.

Он молча выслушал жалобы и объяснения начальника работ. Что, в сущности, мог ему сказать этот взволнованный и огорченный человек?

Мало-помалу Головнин освобождался от первых ощущений этой оглушающей картины стихийного разрушения. В нем оживал деловой ум организатора, начальника, отвечающего за все.

Наводнение ворвалось в жизнь столицы, как пенная штормовая волна врывается на палубу корабля, делая ее ареной роковых и необоримых сил. Размеры бедствия выявлялись не сразу. Каждый час приносил новые вести о причиненных несчастиях.

В памяти стариков еще живы были страшные дни наводнения 1777 года. Тогда вода затопила большую часть города. Фонтанка, Мойка, каналы вышли из берегов. Даже крепкой кирпичной кладки церковь в Галерной гавани была повреждена, а унесенные водою дома насчитывались десятками. Корабли, стоявшие у набережных Невы, бросало из стороны в сторону, они попадали на мель и превращались в обломки, теряя мачты и такелаж. Сорок семь пушек Кронштадтской крепости были снесены с места, повреждены, избиты, несмотря на свою многопудовую устойчивость.

Но бедствия, причиненные наводнением 1824 года, далеко превзошли наводнения екатерининских времен. Только в одном Кронштадте были разрушены двести тридцать казенных и частных домов. При этом в воде нашли свой конец семьдесят шесть человек.

С волнением рассказывал Головниным обо всех этих бедствиях приехавший в Петербург Рикорд.

— Казалось, что весь остров уходит в морскую пучину. Вода смывала не только обыкновенные дома, но и крепостные валы. За Петербургскими воротами снесло пеньковый магазин.

— Невозможно было выйти на улицу, — вторила мужу Людмила Ивановна. — Я не могла смотреть, как падали под ударами ветра и подхватывались волнами дети и женщины. Нет, никогда не забыть этой картины!

— Больше ста кораблей были в тот день в Кронштадтских гаванях. Вряд ли уцелел из них десяток, — продолжал Рикорд. — Канаты не выдерживали. Корабли срывало с места, они носились по гавани, сшибались, превращали в уродливый лом мелкие суда. Волны швыряли их друг на друга, разбивая в щепы. Словом, тебе, Василий Михайлович, предстоит начинать все сначала.

Головнин молчал. Он мог бы рассказать о разрушениях в адмиралтействе, но не находил слов. Это были не просто корабли, фрегаты, бриги. Это были его дела, его детища. Никакое побоище, никакое поражение не могло по своим последствиям сравниться с этим стихийным бедствием.

Предстояло действительно начинать сначала. Одна уборка обломков, прочно засевших на мелях, и выброшенных на набережные разбитых судов будет тянуться месяцы, а то и годы. Вскоре наступят морозы, скуют льдом и обломки, и бревна, и щепу. Даже снег не сразу укроет эту картину разрушений.

А народ, населявший гавань и острова, потерявший и кров, и имущество, с ужасом ждал первых морозов запоздавшей зимы, не менее грозной для них, чем наводнение.

Большинство столичных представителей власти после наводнения сразу же приступили к обсуждению его последствий. А сам миропомазанный монарх больше и сильнее переживал, так сказать, его мистическую сторону. Если бог царит всевластно и всеразумно где-то там, на небесах, откуда нисходят вихри и бури, светит солнце и падают на землю град и иссушающая жара, — то и это бедствие послано на землю его волей, перед которой остается склониться и рабу, и помазаннику.

В свой черед предстали перед Александром с докладом управляющий морским министерством фон Моллер и Головнин, приглашенный по личному приказу царя.

— Как ни горько это сообщать, — начал Головнин, — но начатые с соизволения вашего величества первые шаги по восстановлению отечественного флота если не сведены на нет стихийным бедствием, то во многих случаях возвращены к исходному положению.

— Бог не благословил твою деятельность, генерал, — произнес император, глядя в дальний угол обширного кабинета.

Головнин продолжал, игнорируя и смысл, и тон этой сентенции:

— Встает задача с удвоенной силой трудиться над созданием отечественного флота, для чего я всеподданнейше ходатайствую о новых кредитах в размере...

Глаза Александра приобрели оловянный оттенок, который был свойствен всем детям Павла I и свидетельствовал о наступавшем внутреннем ожесточении. (Аракчеев лучше других умел угадывать эти приступы и пользовался ими с ловкостью гипнотизера.)

— Я ценю твою настойчивость и преданность делу, — перебил Головнина император, — но сильно опасаюсь, что после понесенных потерь будет возможно остаться в пределах прежних планов.

— Совершенно верно, ваше величество. Сами стихии указывают нам новый путь. Если начинать снова, то с более решительными усилиями. С новой мыслью.

— Что ты имеешь в виду, генерал?

Стоявший, подобно облаченной в мундир кукле, Моллер вздернул плечами, но тут же принял обычную почтительную позу. Он ведь предупреждал, что этот путешественник — своеобразная фигура.

— Вашему величеству, разумеется, известно, что в семьсот девяносто девятом году первый в мире английский королевский флот потерпел сокрушительное поражение от самого молодого американского флота, состоявшего всего из шести фрегатов и нескольких мелких судов. И притом не в американских, а в английских водах. Один американский фрегат взял в плен английские суда «Гербер» и «Ява», другие овладели «Македонией», корветом «Васп» и бригом «Фролик».

— Чему же ты приписываешь такой успех?

— Американские суда были больше, новее, лучше вооружены. Огонь американцев был меток и быстр. Мореходная наука находилась на новом рубеже.

Моллер счел уместным вставить слово:

— Идет спор, ваше величество, — паруса или пар? Генералу уже было кое-что разрешено, но он хочет теперь крутого перелома.

— Паруса или пар? — невольно повторил император. — Твое мнение, генерал?

— Мыслю, спора нет. Паруса сказали свое слово, а пар...

— А пар — это только лепет, — опять не выдержал Моллер. — Пар движет, притом по рельсам, всего лишь телегу. По воде — небольшую лодку. Но какие же огнедышащие машины надо сооружать, чтобы двигать огромные фрегаты, линейные корабли?

Ногти Головнина впились в ладони. И лишь выработанная твердая воля помогла ему сохранить выдержку.

— Ваше величество, финикияне и греки ставили косой парус, который тоже способен был двигать только лодку. Стопушечный линейный корабль вашего величества «Павел Первый» несет целую систему парусов. Император Наполеон с презрением отвернулся от дымной, дурно пахнущей лодки Фультона. А если бы у него хватило дара предвидения, он завоевал бы Англию.

Брови Александра сдвинулись, образуя как бы навес над ушедшими в глубину глазами.

«До чего договорится этот мореход?» — про себя кипятился Моллер. Он готов был дернуть Головнина за рукав, вопреки строгим заповедям дворцового этикета.

— Державе, которая первой начнет широкое строительство флота на новой основе, принадлежит будущее! — твердо произнес Головнин.

— Ты мыслишь смело... как и подобает человеку твоего опыта и твоих заслуг, — сказал, поднимаясь, монарх.

Аудиенция окончилась.

Но в последнюю минуту Александр сообразил: зачем делать из этого прославленного моряка скрытого врага?

— Твой план глубоко заинтересовал меня. Он будет внимательно и со всей благожелательностью рассмотрен в адмиралтейств-совете и доложен мне.

Говоря это, Александр смотрел мимо почтительно склонившихся перед ним собеседников.

Моллер вышел первым, явно недовольный. Про себя бранил глупую затею свести Головнина с монархом. Все дело в том, что этот человек привык играть не по правилам. Это оригинально, но рискованно.

Выйдя из дворца, он через плечо бросил:

— Как это вы еще не упомянули в беседе с его величеством название победоносного американского рейдера?

— Я не помню его, ваше превосходительство.

— «Конституция», — едко произнес Моллер. — Прошу завтра ко мне в адмиралтейство, к одиннадцати.

Головнин козырнул, не сказав даже: «Слушаюсь, ваше превосходительство!»

Дома, на Галерной, со всеми признаками нетерпения, его ожидал Завалишин. Но Головнин прошел прямо в кабинет, на ходу бросив:

— Дуня! Квасу, холодного!

Евдокия Степановна поняла: взволнован!

— Можно поздравить? — спросил Завалишин, входя в кабинет.

— С чем? — спросил, сбрасывая мундир, Василий Михайлович.

— Вы еще спрашиваете! Договорились?

— С царями не договариваются, — сказал тоже ожидавший Головнина Рикорд. — Принято повергать свои дела и ходатайства к стопам монарха на высочайшее благоусмотрение. Так-то, лейтенант!

— Господа адмиралы! При всем моем уважении к вам я, простой лейтенант...

— Положим, не простой, — перебил его Рикорд. — И мы еще не адмиралы. Вы же — трам-тарарам! У вас родня — вся знать с Английской набережной и Миллионной... трам-тарарам!

Завалишин хотел было запротестовать, но Рикорд не дал:

— Да, с Миллионной, улицы салонной. Сами вы без пяти минут граф. И потом вы, говорят, в личной переписке с самим государем.

Завалишин, который хотел было взорваться, вдруг, как это с ним бывало не раз, сник. Разводя руками, он сказал:

— Я ничего не понимаю. Я начинаю думать, что Василий Михайлович прав.

Рикорд вопросительно смотрел на Головнина.

— Василий Михайлович уверен, что государь меня вообще не примет.

Рикорд рассмеялся с открытой итальянской веселостью:

— А знаете, лейтенант, за годы совместных с Василием Михайловичем путешествий я убедился, что он удивительно удачно предсказывает погоду.

Но к Завалишину уже вернулась его почти мальчишеская уверенность.

— Я хотел было рассказать вам, как мы с Михаилом Кюхельбекером спасли семьсот человек.

— Даже в Кронштадте это уже известно, лейтенант! Честь вам и хвала. А царь вас все-таки не принял и не примет.

— Чем хуже, тем лучше, господа!

Завалишин сорвал с вешалки шинель, схватил белые перчатки.

— Куда, на бал? — опять не выдержал Рикорд.

— Вы любите посмеяться надо мной, но это меня не задевает. Я убежден, настанет день, когда вы скажете: «Дмитрий Иринархович, я не знал вас по-настоящему!»

Рикорд смотрел на это открытое, изменчивое лицо. Глаза его на секунду лишились веселого блеска.

— Что же, может быть, может быть...

Лихо козырнув, Завалишин исчез за дверью.

ДВОРЕЦ МОЛЧИТ

Два года тому назад, в 1822 году, Завалишин отправился в кругосветный поход на фрегате «Крейсер», которым командовал Михаил Петрович Лазарев.

Еще из Лондона Завалишин написал письмо Александру I в Верону, где происходил тогда очередной Европейский конгресс победителей. Наполеона. Получив уже в русско-американских владениях вежливый ответ царя с приглашением посетить Зимний дворец, Завалишин только и говорил о предстоящем свидании. Он ни на минуту не сомневался в искренности, а следовательно, и в глубокой заинтересованности монарха.

Неизвестно, чего было больше в этом молодом человеке— самоуверенности или наивности. Впрочем, эти два качества нередко отлично уживаются в одном человеке.

Пройдя три океана, посетив Русскую Америку, Завалишин преисполнился новыми впечатлениями, а заодно и вновь возникшими идеями, которыми счел нужным, в дополнение к мыслям, содержавшимся в его первом письме, поделиться с царем.

В Охотске Завалишин сел в кибитку и помчался через бескрайнюю Сибирь в столицу.

Наблюдения в Русской Америке привели его к мысли, что вопрос о дальнейшей судьбе и развитии этих обширных земель надо решать неотложно и основательно. Либо Россия завладеет всей северной неиспанской частью американского побережья Тихого океана, либо она должна уйти из Америки вовсе.

Проехав в кибитке Сибирь, Завалишин, как он сам говорил, «вложил персты в раны». К вопросу о колониях прибавился еще один — состояние и судьба этой огромной части страны.

Со всей горячностью юных лет он выслушивал всех, кто, принимая его за персону важную и облеченную полномочиями, молил повергнуть к стопам царя их письменные и устные просьбы и жалобы. Страшную повесть о нищете и бесправии несли эти слезные рассказы.

Завалишин не уставал внимательно выслушивать просителей и жалобщиков, вел запись бесед. Оставаясь один, он группировал жалобы по городам, губерниям и вопросам, уверенный в том, что делает большое государственное дело.

Он проехал только часть пути, но его уже нельзя было ничем удивить. Обширный и богатый край был поражен язвой бесправия и казнокрадства. Он был отдан в руки чиновных насильников, отделенных от верховной власти неодолимыми пространствами и круговой порукой.

От города до города надо было ехать неделями, от поселка до поселка — сутками. Времени на раздумья хватало. Везде царил внешний покой. Величие и первозданность сопрягались в единое целое, имя которому оставалось одно — Сибирь. На паромах или по льду он пересекал могучие реки, равных которым не было в Европе.

Он наносил визиты губернаторам и городничим. Самоуверенность этого молодого человека наводила местных сатрапов на подозрения, но Завалишин уже усвоил правило — оглушать их письмом самого царя, вежливо приглашавшего юного флотского офицера в Зимний дворец.

Местное начальство пожимало плечами. Черт его знает, что за птица! Ничем не корыстуется, ничего, кроме свежих лошадей, не просит, не требует. К намекам глух. О столичных персонах говорит как о равных. И одно только подозрительно — все свободное время, даже у церкви, у бани, у крыльца губернского или уездного управления, с записной книжкой в руках с необычайным терпением пишет и пишет, а что пишет — неизвестно.

Кончилась подобная зеленому океану тайга, прошли скучные бескрайние степи, мягкие холмы и глубокие реки Урала. Сибирский говор ямщиков сменился волжским оканьем.

Даже родной Симбирск, даже златоглавая Москва не задержали путешественника. Он рвался в столицу. В столице — Зимний дворец. Во дворце — царь. О, сколько он должен рассказать монарху, одного слова которого достаточно, чтобы встряхнуть, оживить, осчастливить страну.

Сутками покачиваясь в кибитке, он искал, находил и записывал наиболее убедительную форму для будущих доверительных бесед с Александром.

И вот — столичная застава. Полосатые будки, дома, соборы. Затянувшаяся осень, черная вода Обводного и, наконец, Галерная. Свои дорожные мысли Завалишин в первую голову обрушил на Василия Михайловича.

Головнин, дважды побывавший в российско-американских владениях и основательно изучивший положение в этой отдаленной части земного шара, выслушал юного прожектера не перебивая. Его уже не поражала легкость суждений лейтенанта, с плеча рубившего большие и малые гордиевы узлы и убежденного в том, что его доводы .неотразимы и что все, от императора до канцеляриста, живут по законам его, завалишинской, логики.

Многое из рассуждений Завалишина напоминало Головнину его собственные мысли и рассуждения. В свое время он трудолюбиво привел в порядок все свои дальневосточные впечатления, сделал все, что только мог, чтобы заинтересовать ими учреждения, комиссии, департаменты столицы, но ничего, кроме лестных слов в свой адрес, не достиг.

А этот юноша считает, что его наблюдения и соображения будут подобны взрыву пороховой бочки, а то и целой крюйт-камеры. По его рассказам, он торопился в столицу через бесконечную Сибирь, вместо того чтобы совершить более удобный вояж на одном из судов Российско-Американской компании, исключительно из политических и государственных соображений.

О молодость! Разве она может познать и оценить силу и упорство зла! Мимо ушей пропускает она скептические намеки людей опыта и разочарований... Каждое новое поколение считает, что время отцов и дедов, уходя, уносит нравы и обычаи, от которых одуряюще несет застойным запахом праха. Оно полагает, что именно с ним нисходит в мир благословенное, долгожданное царство правды и разума.

Завалишин был убежден не только в силе и правильности своих наблюдений, но и в убедительности и неотразимости своих выводов. Получив приглашение ко двору, он еще больше убедился в своем предназначении. Это он усмотрел необходимость перемен, он описал со спокойной ясностью, подобающей государственному мужу, болезни страны, которую проехал из конца в конец и о которой прочел все, что было написано до него. С той же ясной, спокойной убедительностью он указал путь оздоровления. Надо быть безумцем, чтобы не воспользоваться так легко идущими в руки мудрыми советами, тем более что сам советчик готов отдать все свой силы для последовательного выполнения подсказанных им предначертаний.

Голова Завалишина действительно была начинена рядом мыслей, достойных недюжинного государственного деятеля, а сердце — глубокой верой в их неотразимость.

Между тем шли дни за днями, а из Зимнего дворца не было, как говорится, ни ответа, ни привета.

— Это все проклятое наводнение! — успокаивал и утешал себя Завалишин.

— Кое-кто за это наводнение благодарит бога. Пудовые свечки ставит, — говорил повзрослевший, также вернувшийся из второго путешествия Феопемпт.

— Как это? — удивлялась Евдокия Степановна. — Такое горе, столько беды, а ты говоришь — благодарят бога.

— Говорят, в Зимнем после наводнения до сих пор не могут опомниться. По примеру царя считают его божьим наказанием. Попам, кликушам раздолье. Совесть нечиста! — раздражался Завалишин. — Вот и получается: вместо дела — одни молитвы.

— Напрасно так говорите, — останавливала его хозяйка. — Нечего бога гневить.

Но Завалишин говорил еще резче:

— Вместо возни с монахами да богомольцами надо бы делом заняться. Всюду люди не те. Не тем занимаются. Для всех уже, кажется, ясно, что положение стало нестерпимым. Казнокрадство доведено у нас до узаконенного состояния... И я не побоюсь прямо обо всем сказать государю! — горячился Завалишин. — Только бы он меня принял.

— Да вот примет ли? В этом вся штука, — скептически размышлял более трезво настроенный Феопемпт.— Василий Михайлович ведь уже предсказал тебе, что не примет.

— Ну, если не примет, — тогда...

— Что тогда?

— Увидите! — загадочно бросил Завалишин и, попрощавшись, ушел.

Наивный Завалишин не знал, что царь ответил ему по подсказке Аракчеева. Можно было отказать и сразу поставить юношу на место. Но у Аракчеева был свой расчет. Теперь этот вольнодумец и опасный прожектер — на уздечке ожидания, и за ним легко будет следить.

НО ТАК НЕ БУДЕТ ВЕЧНО

Обильно выпавший пуховый снег украсил улицы столицы. Было свежо, но не ветрено. Лошади легко несли опушенные мехом барские саночки. Тяжело, со скрипом тянулись деревенские обозы. Дворники, закончив дневные работы, усаживались у ворот особняков, построенных на главных улицах богачами и знатью. День кончался. Солнце по-зимнему рано спряталось за постройками, оставив небосклон догорать, а окна слегка золотиться последними отблесками потухающей зари.

Завалишин шел легким, молодым шагом. Поскрипывали новые сапожки, в такт им скрипели промерзлые доски деревянного тротуара, и под этот бодрый, веселый перебор шагов уверенно думалось.

Он шел к старейшему вельможе Николаю Семеновичу Мордвинову, в чьем особняке, вопреки общему состоянию умов российской знати, высказывались свежие мысли, пусть и непоследовательные и противоречивые, но все же самостоятельные и деловые.

Завалишин шел по набережной и был полон энергии. Если сам Мордвинов зовет его к себе, значит, он, Завалишин, произвел на него большое впечатление. Да и как могло быть иначе?! В прошлую встречу в правлении Российско-Американской компании Николай Семенович, не перебивая, слушал его бойкую, можно сказать, вдохновенную речь о будущем Русской Америки — речь, в которой он призывал сановников, возглавлявших Российско-Американскую компанию, посмотреть на дела в этой части земного шара, как подобает представителям великой империи. Сейчас идет раздел земных пространств. Российские предприимчивые люди перешагнули из Азии в Америку. И они остановились на достигнутых рубежах только потому, что государство не поддержало их по-настоящему. Ему, моряку, эти отдаленные, но богатые берега Монтерея и Калифорнийского залива уже кажутся вторым парадным крыльцом обширной русской земли. Нужны только решимость, инициатива и, конечно, большой, сильный флот.

С этими мыслями он вступил в обширный темноватый коридор мордвиновского дома.

Граф принял его, сидя в глубоком вольтеровском кресле, в шлафроке екатерининских времен. На коленях лежала книга с золотым обрезом, в кожаном, с тиснением переплете.

Поздоровавшись, он указал Завалишину кресло. Рядом, у дубового с резьбой стола, в вольной позе примостился молодой человек в штатском. Это был секретарь Российско-Американской компании Кондрат Рылеев.

— Решил, что вам надо быть друзьями, — сказал Мордвинов. — Вот и пригласил вас поскучать со стариком.

Молодые люди поклонились друг другу.

— Я знаю, вы знакомы. Но я считаю — этого мало. Вам подобает быть друзьями. Сойдетесь ли вы во всех вкусах и мыслях — не знаю, но не сомневаюсь во взаимном доброжелательстве.

— Сейчас каждый порядочный человек, не уклоняющийся от полезного общественного действия, дорог и желателен, — медленно, выбирая слова, произнес Рылеев.

— И люди, полагающие свой общественный долг выше эгоизма, должны действовать совместно! — горячо подхватил Завалишин. — Всякое живое начало может возродиться только в живой личности. Поэтому в начале всего лежит личный подвиг!

Настроение, которое донес до мордвиновского особняка Завалишин, все еще не рассеялось. Этот белый покров зимы! Эта величавая, закованная в лед Нева!.. Нет, он не в силах говорить сдержанным языком аристократической гостиной.

— Я шел к вам и думал о совершенстве человека, о великой, заложенной в нем гармонии и о несовершенстве общества, которое препятствует ему быть самим собой.

— Ну, ты известный филозоф! — засмеялся Мордвинов. — Со времен греков известно, что филозофы суть украшение общества и вместе элемент беспокойный и, по большей части, бесполезный.

— Мысль бесплотна, но придайте ей силу, и она победит грубое противодействие.

— А отсюда и смысл общественного устройства, — вдруг вступил в разговор Рылеев. — Для нас порядок и свобода суть понятия нераздельные и немыслимые одно без другого.

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Завалишин.— Но позвольте заметить — развитие политических понятий и нравственных не может быть предметом дарения свыше, а должно идти с ростом сознания, научного образования и накопления истин.

Мордвинов слушал молодых со вниманием, стараясь по доброй старой привычке увидеть за словами, вошедшими в обиход за последнее время, нечто такое, что было бы доступно пониманию без досадного тумана.

— Мое дело сделано, — сказал он, дергая сонетку комнатного звонка. — Как я понимаю, вы найдете путь друг к другу. А теперь вспомним старую русскую поговорку: не красна изба углами, а красна пирогами.

Он сделал знак появившемуся лакею и поднялся с кресла.

Отсидев за столом в оживленном разговоре и распрощавшись с хозяином, уже на улице Завалишин воскликнул:

— Каков старик! Сколько в нем ума и силы.

— А не кажется ли вам, что эти сила и ум на холостом ходу? — заметил Рылеев.

— В условиях наших... но если бы... 

— Если бы? А что, если бы?

— Знаете, что я вам скажу? — Завалишин вдруг остановился. — Зачем он пригласил нас к себе познакомиться, уже зная, что мы знакомы?.. А не осведомлен ли он о тайном обществе?.. И быть может, хотел послушать нас, втайне сочувствуя нашему делу?..

— Не будем стоять, двинемся дальше, — предложил Рылеев.

Несколько минут оба шагали молча.

На углу, где пути их расходились, Рылеев сдержанно сказал:

— Вы, пожалуй, правы... И это весьма печально. 

Завалишин остался недоволен собой. От встречи с Мордвиновым он ожидал большего. Присутствие Рылеева помешало ему развернуть перед Мордвиновым все свои идеи, только в общем плане изложенные на собрании правления Российско-Американской компании...

По укоренившейся привычке, несмотря на поздний час, он зашел на Галерную. В кабинете Головнина окна были темны. Этот мрачноватый, серьезный человек все больше становился судьей его мыслей и поступков. Он редко высказывался, но в его лице Завалишин все чаще улавливал то, что ему было необходимо.

Было десять часов, и Завалишин чувствовал, что для него день еще не кончился. Он перебирал в памяти друзей и товарищей по службе. Но одни были уже семейные, другие жили далеко.

— Что вы бродите, юноша, так поздно?

Завалишин даже вздрогнул. Голос был знаком, но темнота скрывала говорившего. Впрочем, акцент и высокий рост встречного помогли Дмитрию Иринарховичу признать Михаила Кюхельбекера.

— А вы откуда?

— Хотел поговорить с Головниным, но, как ни странно, его до сих пор нет дома... Какой человек! Какой опыт! Какие мысли! Вы прочли его описания кругосветных путешествий?

— Я имею честь быть своим человеком в этом доме.

— Это мне известно... Знаете, о чем я думаю? Как много хороших, умных и добродетельных людей есть у нас и как они одиноки.

В голосе Кюхельбекера дрожала болезненная нотка, свидетельство искреннего переживания. И тут же он заговорил быстро и взволнованно:

— Но так не будет вечно!

Волнение передалось легко воспламенявшемуся Завалишину, и он со всем жаром повторил:

— Да! Так не будет вечно!

ЗАГОВОРЩИКИ

Завалишин был настроен строптиво. Уверенность в том, что ему удалось поразить и увлечь своими идеями царя, испарилась. Теперь он все громче и откровеннее говорил о неспособности жестокой и бездарной верховной власти руководить страной.

Феопемпт слушал лейтенанта со всем азартом восприимчивой юности. Евдокия Степановна, как могла, журила обоих, но нельзя было не видеть — все вокруг нее то и дело бранили двор, Аракчеева, министров. Она никогда в жизни не видела Аракчеева, но инстинктивно чувствовала к нему отвращение. Даже в самом сочетании букв фамилии временщика было что-то жестокое.

Завалишин и Феопемпт сговорились осмотреть новый дворец, богато отстроенный для младшего брата царя — Михаила. Дворец был выгодно поставлен, замыкая пустынную площадь в ста саженях от Невского.

— Не хотел бы я жить в этих палатах, — сказал Феопемпт, смотря на великолепное здание за высокой ажурной решеткой.

— Здесь не живут, а пребывают, — поправил Завалишин.

Осмотрев дворец, приятели двинулись дальше.

— Я слышал, ты собираешься жениться? — спросил Феопемпт.

— Ты тоже слышал? Почему-то все стараются женить меня. Предлагают самых лучших невест. Кто-то сообщил, что я намерен жениться на испанке. Всю нашу толстовскую родню охватила паника. Мне открыто стали рекомендовать богатейших и знатнейших невест, только бы отвлечь от католички.

— Так в чем же дело?

Лицо Завалишина приняло строгое, даже суровое выражение.

— Я не считаю себя вправе связывать судьбу какой-либо девушки со своей. — Завалишин увел задумчивый взор в сторону. — Я не позволяю себе говорить женщинам даже обычные комплименты. Я весьма серьезно смотрю на отношения между мужчиной и женщиной. Я посвятил себя задаче великой, но опасной. Вправе ли я связывать свою судьбу с другой?

Феопемпт хотел было задать новый вопрос. Он любил подразнить приятеля, но в это время их догнал высокий, с барственным лицом и светскими манерами офицер-кавалергард.

— Вы к братьям?..

— Вы угадали, ротмистр, — ответил Завалишин. — Идите первым. Мы на несколько минут задержимся.

Особняк у Синего моста был удобен для встреч. Двухэтажная постройка обегала клумбу. Двор хранил вид деревенской усадьбы с двумя небольшими флигелями. Один, одноэтажный, ближе к воротам, был для служителей, другой, в два этажа, занимали два брата-гвардейца. Позади усадьбы был канал с болотистыми берегами.

Завалишин весело приветствовал дворника с широчайшей бородой-лопатой, которую он то и дело оглаживал рукой.

— Бодрствуют? — с нарочитой развязностью показал на окна второго этажа Завалишин.

— Так точно, ваше сиятельство! В карты режутся.З

авалишин многозначительно посмотрел на Феопемпта, — мол, как дело поставлено...

В передней флигеля сидел денщик. При виде их он вскочил. Завалишин небрежно сбросил ему на руки шинель и подошел к зеркалу. Феопемпт на секунду задержался у порога.

— Что же ты?

— Да как-то это...

— Что это? Со мной ведь. Считай, ты все равно что свой.

— Так-то так...

С верхнего марша лестницы, наклонясь через перила, смотрел вниз офицер с буйно разросшимися вихрами на висках.

— Ты, Дмитрий? Ждем тебя. Там страсти разыгрались... Вопрос — освобождать крестьян до политического преобразования или после него?

Завалишин снисходительно улыбнулся.

Хозяин распахнул дверь. Левой рукой отдернул портьеру, и перед пришедшими открылась обширная комната. Вдоль стен на турецких диванах и низких тахтах, в густом дыму, с трубками и кальянами, располагались офицеры разных родов войск и несколько штатских. Высокий офицер-гвардеец стоял, возвышаясь над сидящими на угловом диване, и говорил, энергично жестикулируя. Один из сидевших на краю, отчужденно глядя в сторону, лениво перебирал струны гитары. На лице его, холеном и скучающем, бродила снисходительная улыбка.

— Чтобы такая акция, как освобождение крестьян, прошла мирно и с наименьшими потерями для страны, надо сначала убрать с исторической сцены этих зубров, кои сейчас составляют ареопаг. Скорее можно вообразить, что горы потекут молоком, нежели представить себе Аракчеева или ему подобных дарующими волю своим рабам. Таких надо будет принудить, если не уговором, то силой. А для сего необходимо заранее лишить их самих силы и влияния.

— Господа, — вмешался толстяк с моноклем, — опыт испанской державы и многих ломбардских владетелей...

— Какие тут ломбардские владетели! — перебил его резкий голос хозяина. — Вы забываете, что мы — Россия. Мы не похожи ни на азиатскую деспотию, ни на европейскую демократию. У нас своя история, своя судьба.

— При всех условиях нам необходимо единство цели и взглядов, а у нас что ни вопрос, то споры.

— А знаете, господа, в чем основа основ? — подкрепляя слова перебором струн, спросил гитарист.

— А ты скажи.

— Скажу. Есть, пить, спать и любить женщин.

Феопемпт, который пришел сюда в настроении почти благоговейном, был поражен.

— Это что такое? — спросил он у соседа по угловому дивану, где устроился среди незнакомых.

— Вы что, не знаете Никиту Муравьева? Шутит...— бросил через плечо сосед.

Молодой чиновник, стоявший у окна, поднял руку, заявляя о желании говорить. Все сразу умолкли, а Муравьев приставил гитару к борту дивана.

И серьезность выражения лица, и порывистость жестов, и вспыхнувшие глаза, и голос, подкупавший искренностью, — все свидетельствовало, что это не рядовой член общества, а один из его вдохновителей.

Завалишин был в этот момент в другом углу комнаты. Он поднялся, пересек комнату по диагонали и, не обращая внимания на говорившего, зашептал что-то на ухо офицеру инженерных войск.

— Давайте послушаем Рылеева, — перебил его тот. И, чтобы смягчить неловкость, добавил: — Я слушаю его впервые.

Завалишин с неудовольствием отошел от сапера и устроился подле Феопемпта.

— Вот настоящая звезда этого тусклого небосклона,— бросил он Феопемпту так, что слышали и другие.

«Рылеев, — соображал между тем Феопемпт. Он уже слышал эту фамилию. — Ах, да! Он служит в правлении Российско-Американской компании. Василий Михайлович считает его одним из наиболее толковых и, главное, неравнодушных работников компании».

Между тем Рылеев говорил... И как только раздался его звучный баритон и, все ускоряя ритм, потекла его речь, — тишина в зале углубилась еще больше. Теперь оратор говорил порывисто и властно. Он говорил о великих исторических задачах, стоящих перед российским обществом, о его священном долге перед народом. О серьезности момента, о позорном поведении царя и его министров в деле Семеновского полка. С гневом и возмущением говорил он о палаче и мракобесе Аракчееве.

Феопемпт слышал трудное, громкое дыхание собравшихся членов общества. Волнение охватило его самого. Он с трудом сдерживался от желания вскочить и куда-то бежать, что-то сейчас же сделать. Было такое ощущение: если эта гневная речь поднимется еще на одну ступень — надо будет немедленно дать выход накопившимся чувствам.

С кресла у клавикордов поднялся офицер, в сдержанной напряженности которого было что-то трагическое. Он вышел на середину зала, составил каблуки и твердым голосом заявил:

— Поручите мне. Я убью тирана. 

Его слова вызвали взрыв: почти все вскочили с диванов.

— Ты безумец! — кричали одни.

— Революцию делают герои! — возражали другие.

Рылеев поднял руку, давая понять, что он еще не кончил. Но возбужденные офицеры, перебивая один другого, не давали ему продолжить.

Завалишин, бледный от охватившего его волнения, сидел закинув голову назад. Руки его в широком жесте охватили подлокотники кресла. Он оставался недвижим, но видно было, что все в нем бушевало.

— Господа! — громко воскликнул, перекрывая шум, Муравьев. — Приберегите ваш энтузиазм и энергию до нужного момента. Так мы никогда не придем к соглашению. Чем больше шума, тем меньше дела.

Эти слова несколько охладили собравшихся.

— Господа, — воспользовался паузой один из хозяев.— Я предлагаю выслушать прибывшего к нам одного из членов Южной управы.

Постепенно все возвращались на свои места. Хозяева вполголоса совещались с плотным, плечистым полковником. Спокойные, сдержанные жесты этого человека выдавали его властный, волевой характер. По его лицу быловидно, что он чем-то недоволен и не очень расположен высказываться.

— Господа,— выйдя на середину зала, сказал старший из хозяев. — Уже поздно. Кроме того, чтение важнейшего документа, привезенного полковником Пестелем, требует серьезной подготовки. Я предлагаю сегодня всем разойтись. Чтение назначим на один из ближайших дней. О месте и времени все будут оповещены.

Завалишин подошел к хозяину и недовольно заметил:

— Вот так всегда. Я, господа, хочу предложить более тщательно готовить наши встречи и не устраивать их без крайней необходимости. Огонь, пылающий в наших душах, надо беречь. Расточительство энергии хуже расточительства материального. Она невозобновима.

Он, видимо, собирался произнести длинную речь, но хозяин перебил его, взяв под руку:

— Дмитрий Иринархович! Ты, конечно, прав, и это сознаем мы все, но сейчас важнее всего добиться деловитости, серьезности, последовательности всех наших действий.

Завалишин досадливо освободил свою руку. Эти люди не понимают, что он более, чем кто-либо, владеет секретом истинной деловитости и государственного размаха мысли и действия.

Выходили постепенно, по два-три человека. Оглядевшись, шли в разные стороны. С набережной уходили в переулки.

Седая луна, кивая и вздрагивая, проплывала среди мелких высоких облаков. Она отражалась в черных водах узкого, кривого канала, и эти воды казались глубже и таинственней. Собаки брехали где-то в усадьбе, и редкие прохожие и еще более редкие извозчики почти не нарушали тишину петербургской ночи.

МОСКОВСКАЯ ВСТРЕЧА

Яковлев, в лицее его называли «паяс», встретил Матюшкина взрывом радости.

— Всесветный бродяга!.. Ты у кого остановился? У Бакунина? Ах да! У тебя же мама здесь, милейшая Анна Богдановна. Но скоро я тебя не выпущу. Ты, конечно, начинен впечатлениями. Ты же неоценимое сокровище! Чтобы не сбежал, будешь выходить на улицу по особому разрешению с провожатым. Сейчас же пошлю человека объехать всех наших.

Он помогал Матюшкину снять шубу, вертел его во все стороны, не переставая говорить. С таким шумным радушием Яковлев встречал всех проезжавших через Москву бывших лицеистов. А этот, путешественник, как слышно, побывал в таких местах, куда и Макар телят не гонял, где и человеческая нога не ступала.

Матюшкин не пытался протестовать. Он весь отдался этому гостеприимству. Он подчинялся, как ребенок. С милой, покорной улыбкой он садился за стол, ел, пил, чокался, присоединялся к тостам. Объятиями встречал появлявшихся один за другим друзей. В Москве их оказалось немало. И Пущин, и Кюхельбекер, и Данзас, и Елович, и Пальчиков, и Бакунин. Все лицейские.

Матюшкина забросали вопросами... Здесь было все — и Перу, и Камчатка, и остров Святой Елены с Наполеоном, и Иркутск со Сперанским, и Аляска, и Колыма...

— Нет, так дело не пойдет, — решил Пущин. — Давай по порядку и давай больше о Сибири — о последней экспедиции. Сибирь — это наше будущее!

— Ну, ты еще напророчишь! — перебил его Данзас.

— Сибирь — океан земли... Леса, недра!

— Царство стужи и льдов...

— Золота и алмазов...

Матюшкин пожалел, что нет с ним его писем к Энгельгардту. В них были не только отчеты о путешествии с точным указанием месяца, числа и дня недели, они зафиксировали и настрой его души, его реакции на мелкие и крупные события трехлетиях странствий.

В самом деле — три с лишним года, где редкий день проходил спокойно, а тут выкладывай по порядку...

И опять посыпались вопросы...

— А спал где?

— У костра. А то и без костра, если, скажем, на льду или в тундре, где и травы не соберешь. Разве мох. Да и мох не везде бывает. Мхов я собрал десятки видов.

— Ну, а например... расскажи самое страшное.

Матюшкин задумался.

— Пожалуй, самое страшное было в Лабазном. Прожил я там две недели. Народу собралось множество — тунгусы, ламуты, якуты. Ждали большой охоты, которая должна была на всю зиму обеспечить кочевавшие здесь племена. Олени показались поблизости. Все было готово. Охотники уже дали знать — идет огромное стадо. Будет мясо, будет кожа и все то, что дает олень для хозяйства кочевника. Охотники затаились. Спаси бог спугнуть стадо! Оно уйдет в бесконечные просторы, а племя будет обречено на голод...

— Какой ужас! — прошептал кто-то из слушателей.

— И вот, — продолжал Матюшкин, — на моих глазах случилась беда. Какая-то женщина в поисках питательных кореньев перешла реку. Передовой олень увидел ее, шарахнулся в сторону. За ним пошло и исчезло все стадо. Охотники были в отчаянии. Женщины рыдали, рвали на себе одежду, волосы: их ждал голод... Мучительная, медленно надвигающаяся гибель.

— Почему же они не переменят место, не перейдут к югу?

— Они привыкли жить оленьим промыслом. Они не знают другого, не знают, что делается в других местах. Их никто не просвещает. Некоторые племена вырождаются. Исчезли вовсе племена омоков и юкагиров. Голод, болезни, оспа грозят ламутам, тунгусам... А теперь к ним занесли еще и сифилис. Одно из преданий говорит, что по берегам могучей реки Колымы жило многочисленное племя, что в ночь на небе не бывает столько звезд, сколько горело огней омокского племени. Но под натиском пришельцев они покинули долину родной реки и ушли. А куда — неизвестно.

— А где ты потерял палец? — спросил Яковлев.

— Ну, это просто. Это еще в тысяча восемьсот двадцать первом году летом я шел на ялике в устье Колымы. В ялике с нами были ездовые собаки. Ялик шел к берегу. Собаки решили, что пора им на землю, и бросились в воду. Ремни резко натянулись, и лодка накренилась, черпая воду. Матрос не знал, что делать. А я схватил топор и в спешке, обрубив ремни, прихватил и палец. Потом была гангрена, но, к счастью, обошлось.

— Ты так рассказываешь, как будто это обычный случай... Вы тогда не перевернулись?

— Нет. Но купаться приходилось не раз, и не только летом, а и в ледяной воде, зимой. Нет коварней реки Индигирки. На ней то и дело случалась беда. Если не мель, так камень. То греби, то табань! Глядишь, проломлено дно. Надо выгружать все, чинить карбас, нагружать сызнова и сызнова вперед.

— Я все же не пойму: где и когда вы отдыхали? Я смотрел твою карту. Тайга, горы, это еще туда-сюда, а вот болото, тундра, наконец, льды. Ваша экспедиция прошла тысячи верст. — Кюхельбекер смотрел на Федора третьего испытующе. Он верил в себя, в свою способность перенести ради идеи многое, отказаться от всех благ, совершить подвиги, но побеждать природу!..

Матюшкина не смутила его недоуменная реплика. Увлекшись воспоминаниями, он сейчас был не в Москве, в натопленной квартире, за столом, уставленным напитками, а там... Он вспомнил охотника-юкагира, который после удачной охоты убежденно говорил, что сам царь, питается только оленьими языками и сахаром...

С улыбкой, совсем не соответствовавшей воспоминаниям, Матюшкин продолжал рассказ о том, как, прибыв в город Нижне-Колымск — исходный пункт экспедиции, он, вопреки ожиданиям, не нашел никаких запасов — ни рыбешки, ни бревна, ни ездовой собаки.

— Разве вы не получили указаний из столицы от иркутского генерал-губернатора? — спросил он исправника.

Исправник и не думал лукавить.

— Все было. Все получил. Но разве я мог хоть на минуту допустить, что флотские офицеры действительно прибудут сюда, на край света!

— И вы ничего не заготовили?

— Как видите.

— Как же вы вышли из положения? — спросил «паяс».

Матюшкин молчал... Как рассказать им, живущим в тепле и с прислугой, что он тогда переживал и какую деятельность он развил в этом заполярном городишке, каким тоном он разговаривал с местным начальством, как выпроваживал в «три шеи» посетителей, как местные чиновники бегали от него на улице. Как чиновничьи жены боялись этого бешеного начальника со столичными бумагами.

Матюшкин развел руками и спокойно сказал:

— К приезду Врангеля и других членов экспедиции все было в порядке. Врангель так и не узнал, что, прибудь он на две недели раньше, сидел бы на сухарях и воде из талого снега.

— А ты, значит, сидел?

Матюшкин кивнул головой. Воспоминание было не из приятных.

— Хуже всего было на торосах. Как не поломали ноги — один бог знает. Согреться негде. Еды нет. Под тобой океан, а воды нет, лед сосали.

— И ты говоришь, неделями так? — спросил Елович.

— Пятьдесят пять дней всего были на льдах в море.

Вино и тепло московского дома разнеживают. Но неугомонный Кюхельбекер требует:

— Расскажи все же, что вы там искали? Ради чего приняли труды и совершали подвиги?

— Мы должны были обследовать северо-восточные берега Сибири. Мы прошли от Индигирки до Колючинской губы, побывали на Медвежьих островах. Нанесли все это на карту.

— Значит, вы шли и по морю, как по земле. И сколько же вы так прошли?

— Многие сотни верст.

— Без жилья в адский холод?

Матюшкин молча кивал головой.

— Так вы же герои! Как же вас отметили?

— Врангель получил чин капитан-лейтенанта, Владимира четвертой степени. Да еще деньгами...

— А ты?

Матюшкин смущенно молчал. Он и сам не знал — получит ли он чин лейтенанта...

— Да уж этот адмирал де Траверсе! — рассердился Вильгельм. — Три с лишним года такой жизни...

— Не жизни, а подвига! — хмурился Пущин.

— На извозчике по вьюжной Москве проехать — и то потом надо отогреваться.

— Человек не собака, все выдержит, — мрачно шутил «паяс».

— А как у тебя с бароном? Ладили?

— Было по-всякому.

— Впрочем, с тобой всякий поладит. Добр ты, Матюша!

Матюшкин улыбнулся, вновь вспомнив, как таскал и гонял исправника...

Расходились, разъезжались на заре. Зимние морозы прошли, но утренники давали себя знать. Снег хрустел под ногами. Меховые воротники пришлось поднять — закрыть уши.

Матюшкин и Яковлев, чтобы освежиться после ночного сидения, пошли проводить друзей.

Пущин, шагавший молча, вдруг остановился и сказал, медленно и трудно роняя слова:

— Разбередил ты мне душу, Федор! Не заснуть уже сегодня. Все думаю об этом крае, о котором ты рассказывал. Сибирь — слово-то какое... Круглое, холодное и точно бы тронутое алым.

— Эх, Иван! — Федор взял друга за плечо. — Не видел ты зарю сибирскую. Тут такой не бывает. Три четверти горизонта пылает. И знаете, друзья, цветы сибирские не пахнут, но их лепестки горят словно отблеск этой зари.

— Ну ты, Федор, разошелся. Никогда тебя таким не знал, — улыбнулся Иван Пущин. — А впрочем, хорошо ли мы знаем друг друга?..

Высокий, угловатый Кюхельбекер дружески и сочувственно смотрел сверху вниз на друзей. Такие встречи бывали теперь не часто. Но в памяти они сольются с воспоминаниями о лицейских садах, о юной чистой дружбе. Что готовит им жизнь дальше?..

Разошлись, крепко пожав друг другу руки.

Федора ждала Невская столица.

НА ВОЛГУ

Завалишин пришел через час-другой после обеда. Евдокии Степановне показалось — он чем-то озабочен.

— Что-нибудь случилось? — спросила она со свойственной ей непосредственностью.

— От вас ничего не скроешь, — кисло улыбнулся Дмитрий Иринархович. — Случилось... Вот пришел проститься.

— Надолго?

— Не знаю точно...

— Опять кругом света?

Завалишин рассмеялся:

— Для вас, уважаемая Евдокия Степановна, кругосветное путешествие стало чем-то вроде загородной прогулки. Нет, теперь я на Волгу.

Услышав голос друга, в комнату вошел Феопемпт.

— Все-таки решил ехать?

— Решил ехать. Дисциплина у нас, сам знаешь... — продолжал он, понизив голос и отводя Феопемпта в дальний угол комнаты. — Не мне же показывать образец неповиновения. Задание почетное... Что мы знаем о настроениях в провинции? Ровным счетом ничего. И такая поездка, как моя, в отдаленную губернию — это свежий ветер, а может быть и больше.

— Ну, ты им покажешь штормовую погоду! — Во взгляде Феопемпта возбуждение, юношеский восторг.  Как жаль, что мне нельзя с тобой!

— Почему нельзя? Хочешь, возьму с собой?! — воскликнул Дмитрий Иринархович и похлопал Феопемпта по плечу. — Если это серьезно...

— Нет, нет! — заторопилась Евдокия Степановна.— Пожалуйста, Дмитрий Иринархович, не соблазняйте его никакими поездками. За вами он, известно, куда угодно...

— Евдокия Степановна, вы правы, — сразу же согласился Завалишин. — А Василий Михайлович скоро будет?

— С минуты на минуту.

Головнин, оказывается, уже знал о предстоящем отъезде Завалишина. С легкой улыбочкой, когда полные губы его чуть поджимались, а в углу правого глаза образовывался темный добродушный уголок, он спросил Завалишина — очень ли он доволен этой поездкой на восток? И почему выбрал такое время?

Завалишин пожаловался, что ему вовсе не хочется уезжать из столицы.

— Впрочем, — сказал он, — я имею одно почетное и приятное поручение. Я везу в Москву и Казань рукопись комедии Грибоедова «Горе от ума».

— Вы, конечно, в восторге от этой комедии?

— В ней есть страницы большого блеска. Они убийственны для сторонников старых порядков. И, знаете ли, в Москве я буду читать пьесу в доме сыновей самой княгини Марьи Алексеевны.

— Ну что же, поезжайте. Но мне жаль, что вы покидаете нас.

Простившись с Головниным, Завалишин, сопровождаемый Феопемптом, направился к себе. Он размышлял — откуда стало известно Головнину о том, что он едет на Волгу? Одно из двух — либо Василий Михайлович состоит в обществе и это скрывают от него, Завалишина, либо нескромность членов управы дошла до таких пределов, когда, в сущности, тайны уже нет и, может быть, даже списки членов общества ходят по рукам, не минуя, конечно, Аракчеева и его клевретов.

— Все это никуда не годится! — вырвалось у него вслух.

— Что не годится? — спросил Феопемпт.

— Ах, тебе бы мои заботы!.. Когда имеешь дело с такими людьми... Чтобы довести состав тайного общества до нескольких тысяч, сохраняя тайну, по расчетам управы, надо два-три года. Но при таких порядках за три года даже намек на тайну исчезнет сам собой.

— Разумно, — согласился Феопемпт.

— Была бы моя воля, — продолжал Завалишин,— я бы поставил дело иначе...

Придя домой, Завалишин стал готовиться к отъезду. Итак, впереди Москва, затем Казань и Симбирск. Интересные встречи. В провинции его, безусловно, ждет успех.  

...Долог путь до Москвы. Три дня. Есть время подумать без помех обо всем наедине с собой.

Бегут сосны, ели. Справа и слева сугробы, снежные поля. Сон не приходит. Не до сна беспокойной голове... Все же не следовало сейчас уезжать из столицы... Южная управа, Северная управа, Пестель, Рылеев......

Слабы еще корни общества на флоте. Есть там несколько офицеров, на которых можно положиться: Арбузов, Бестужев, Беляев, может быть, Торсон. Все это прекрасные люди, добрые товарищи, но все они мыслят по-разному. Что объединяет их? Ненависть к деспотии? В этом все едины. Искреннее желание служить народу?

Но тут начинаются разногласия. Каждый мыслит будущую Россию по-своему. Одни согласны примириться с конституционным монархом. Других устраивает только республика. Третьи мечтают о добром царе. Наиболее пылкие считают, что для блага народа лучше всего, если голова монарха скатится в корзину....

В среде морских офицеров он откровенен с Арбузовым. Арбузов пользуется уважением на флоте, в морских гвардейских казармах. Еще Михаил Бестужев... Самым осторожным образом он заговорил с Торсоном о возможностях восстания. Торсон выслушал со всем терпением, но, как ушат холодной воды, был его вывод: «Ничего из таких действий не выйдет. Неумная затея. История всех революционных вспышек таит в себе противоречия: порыв и расчет. И то и другое необходимо. Все в свое время, все в меру»... А на каких скрижалях записана эта мера?

На краю небольшого озера, укрытого снегом, стоит станция. Перемена лошадей. Хорошо размять ноги.

Смотритель скребет затылок, разглядывая подорожную Завалишина. Уж он привык по неуловимым на первый взгляд признакам различать чиновничью мелкоту, тароватых бар и настоящих «сильных мира сего». Вот и этот, видно, большой барин. Взять хотя бы дорожный ларец проезжего. Парижской, а не немецкой или крепостной работы. Едет со слугой. Молод, а как держится, уверен в себе.

...И опять дорога, и опять мысли. 

...Аракчеев, Магницкий, Рунич, Фотий... Столпы новой политики. Никакой заботы о народе, победившем Наполеона, спасшем отечество. В самых аристократических салонах идут разговоры о царе, о его непристойных связях, о его странных отношениях с сестрой Екатериной, о припадках малодушия, о двуличности, о непоследовательной, неумной политике, лишающей Россию плодов ее побед, о постыдном небрежении славными делами великих адмиралов, и в особенности Ушакова, Сенявина. Этот замечательный флотоводец Сенявин сейчас так беден! Царь лишил его законных призовых денег, и он роздал товарищам по боевым походам все свое имущество. Даже пенсию ему выплачивают половинную.

...Замелькали московские переулки.

Сперва Завалишин решил было остановиться в доме дяди, графа Остермана-Толстого, но передумал и поехал в Армянский переулок к Тютчевым. Выбор оказался удачным. Хозяин отвел гостю весь верхний этаж с особым выходом.

Был период зимних приемов, балов и свадеб.

Двадцать второго ноября был бал у графа Остермана. Завалишина пригласил сесть на диван рядом с собой князь Сергей Голицын, резонер, любитель читать нравоучения. В это время в полуосвещенную гостиную вошел князь Дмитрий Голицын под руку с графом Петром Толстым. Голицын был московским главнокомандующим, а Толстой командовал корпусом.

Оба были явно озабочены. Хозяин дома шутливо спросил:

— Что это вы, господа? У меня в доме — и как на панихиде?

Тогда Голицын шепотом сказал:

— Получено известие... Государь простудился. Только никому, никому... Разумеете?

Через четыре дня был бал в особняке главнокомандующего. Было шумно и бестолково, как всегда на подобных сборищах, и Завалишин уехал домой — писать письма. Незадолго до рассвета к тютчевскому особняку подъехало несколько саней и экипажей. На лестнице раздался шум шагов, звон шпор. Первым вошел Алексей Шереметев со словами:

— Государь умер!

Эту новость сообщил своим гостям Голицын в конце бала.

День двадцать седьмого ноября прошел в совещаниях. Одоевский и Вяземский укатили в Петербург. Из столицы, из Таганрога, из Варшавы и обратно, загоняя лошадей, мчались курьеры.

Завалишину москвичи — члены общества—сообщили, что столица присягнула Константину и что они решили выждать, как покажет себя новый император.

Мучительно было ждать вестей о событиях в столице. И Завалишин, с обычной для него поспешностью, стал собираться в обратный путь, в Петербург.

Надо было проститься с дядей Остерманом-Толстым.

— Но ведь у тебя, кажется, подорожная на Казань и Симбирск, а не на Петербург? — прищурив один глаз, спросил граф.

— Я передумал.

— Ну, если сие не столь сложно, то рекомендую передумать еще раз.

— На этот раз не собираюсь.

— Ну, так я скажу по-другому. Уезжай как можно скорее... и притом на восток, а не на север. Знаешь, что сказал мне не далее как вчера главнокомандующий князь Голицын? «Чего это все прапорщики взбесились, скачут эскадронами в столицу?! Я по сему соображению запретил выдавать подорожные. Хотя кое-кто успел улизнуть». Понял?

— Все же мне необходимо ехать в Петербург, и я прошу...

— А позвольте спросить, молодой человек, зачем это поворачивать обратно?

— По моему соображению, политика должна измениться... Я имею в виду греков. Флот будет необходим, и каждый морской офицер...

— Все это хорошо, — перебил Остерман. — Изволь точно указать день выезда в Казань и далее в Симбирск... если не хочешь, чтобы я выпроводил тебя со своими людьми!

«Значит, как под арестом», — подумал Завалишин.

ПАУЗА

Когда умирал король Франции, герольд выходил на балкон королевского дворца и мрачно сообщал народу:

— Le roi est mort!^[3]

И тут же, не давая пройти ни одной секунде, другим тоном, еще громче возглашал:

— Vive le roi!^[4]

Ни одной секунды Франция Валуа и Бурбонов не должна была оставаться без короля. Это было бы потрясением основ, поруганием порядка и права. Все сдвинулось бы с места. Настал бы хаос. Не просто было умирать королю Франции!

Умер Александр I. Автократ, глава обширной империи. Умер неожиданно, далеко от столицы, на другом конце огромной страны, в маленьком захолустном Таганроге. В черном траурном одеянии, загоняя лошадей, мчался вестник смерти через всю Россию.

Столица узнала о кончине царя последней.

С такой же торжественностью и также загоняя лошадей, мчался в Варшаву другой герольд, спеша сообщить Константину Романову о том, что со смертью брата он становится самодержцем, царем России, Польши, великим князем Финляндии и прочая, и прочая, и прочая...

Русские цари и придворная камарилья не хуже французов знали неписаное правило: ни секунды промедления в вопросах престолонаследия.

Деловая и хищная немка — императрица Мария Федоровна не теряла времени. Она взяла дело в свои руки. Сенаторы, отлично понимавшие опасность промедления, собрались в Москве и Петербурге и провозгласили царем старшего брата усопшего, Константина Павловича, пребывавшего в Варшаве на посту наместника царства Польского.

Гвардия и сенат присягнули новому императору.

Казалось, все идет своим чередом. Но...

Быстро ездили в те времена фельдъегеря. Не жалели ни лошадей, ни собственных сил. И уже на третий день столица знала: Константин от престола отрекся...

Был нарушен закон непрерывности самодержавной власти. Один царь был мертв — другого, здравствующего, еще не было. Возникла пауза, междуцарствие, и от этого мог создаться хаос, национальное бедствие.

Царь был необходим. И таким царем, по петровскому закону престолонаследия, становился третий сын Павла I — Николай.

А следовательно, нужна была и новая присяга.

Рылеев и другие вожди тайного общества решили, что настал момент для действий, — момент, какой может не повториться. Солдатам и матросам надо внушить мысль, что вторая присяга незаконна. Что она против правил, против дедовских обычаев, против бога.

Казалось, сами события подсказывали заговорщикам путь действий, целесообразных и решительных. Наступал исторический момент, упустить который было, по мнению многих, нелепо. Более того — преступно.

ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ

— С вами мечтает встретиться прибывший из Москвы отставной подполковник барон Штейнгель.

Константин Иванович Торсон внимательно смотрел в лицо Головнину. Глаза Василия Михайловича потеплели.

— Умнейший и честнейший человек! — сказал Головнин.— У нас с ним много общих знакомых и даже друзей. Поднявшись на большую высоту, он и на посту правителя гражданской канцелярии московского главнокомандующего оставался скромным и дал пример, каким должен быть государственный деятель. Потом его, кажется, убрали?

— Мало сказать — убрали! Его затравили. Ему не нашлось иной деятельности, как должность управителя частным винокуренным заводом.

Головнину уже рассказывали о Штейнгеле.

Тоскуя по просветительской деятельности, этот морской офицер открыл частную школу, в которой юношам внушали передовые мысли. Враги позаботились, чтобы школа была закрыта. Тогда начались скитания Штейнгеля. Упорного, героически твердого человека бросало из конца в конец империи. Где только ни бывал он, всюду сеял мысли о необходимости просвещения, о гражданской доблести, о деловой честности. Его энергия, обширные познания и опыт привлекали к нему внимание самых высоких особ. Но Александр с завидным постоянством на всех ходатайствах о нем писал отказ.

— Вчера я сказал барону о вас, Василий Михайлович. Он оживился и с горячностью воскликнул: «Вот с кем мне необходимо встретиться!»

— Я готов! — сразу же отозвался Головнин. — Когда и где?

— Если не возражаете — у вас, с согласия милой Евдокии Степановны.

— За нее ручаюсь. От эполет и сабель она уже устала. Штатский сюртук спокойнее. И пожалуй, будет лучше, если он придет в такой час, когда мы сможем поговорить без посторонних.

— Думаю, что и он мечтает о такой встрече....

Когда барон Штейнгель явился к Головнину, Василий Михайлович сразу провел его к себе в кабинет и указал на кресло.

— Я польщен вашим согласием уделить мне время для беседы наедине, — сказал гость.

— А правда, это очень показательно. Два дворянина, патриоты отечества, нуждаются в тайной беседе. Отдаю себе отчет — время особенное. Междуцарствие...

— Цари меняются. Отечество остается. 

— Но сколь многие надеются на перемены к лучшему!

Оба помолчали.

— Я вижу, — прервал наконец молчание Штейнгель,— у вас на почетном месте висит портрет Платона Яковлевича Гамалеи. Всегда с благодарностью и почтением вспоминаю этого ученого и благородного мужа.

— Так же, как и я, — ответил Головнин. — Я заметил, что благодарность учителям приходит обычно с опозданием.

— Жизненный опыт рассеивает юношеские заблуждения, накапливает доброе, уносит лишнее.

— Наш с вами жизненный опыт во многом сходен.

— Но временами разительно несхож. Я имею в виду...

— Я понимаю. В то время, когда вы, как подобает патриоту и гражданину, деятельно и доблестно обороняли отечество, я пребывал в томительном бездействии...

— И подвергались мучениям и физическим, и нравственным.

— Голландцы распространяли в Японии слухи о наших поражениях, что было самым мучительным. Зато потом наш разум и сердце озарились радостью при вести о победе! Оказавшись в Петропавловске и во время долгого пути в столицу мы были счастливы вдвойне — и свобода, и всенародная радость! Признаюсь, я тогда размечтался — казалось, все пойдет под знаком победы...

— Полагали, что Александр оценит подвиг народа и щедрой рукой оплатит с высоты престола его мужество и страдания? — В голосе Штейнгеля отчетливо звучала нота сарказма. — Но царь крайне испугался. И этого мужества, и этой способности на подвиг. В такой решительный для нашей родины момент на престоле оказался человек неустойчивых взглядов, по своей недоверчивости неспособный даже опереться на мудрость честных советчиков.

— Вы, я вижу, решительный противник единовластия?

Штейнгель отрицательно закачал большой красивой головой.

— Напротив. Единовластие имеет свои достоинства. Престол наследственного монарха венчает сложное построение. Но власть самодержца должна иметь опору и ограничение в мудрости правительства, избранного народом. Поспешный переход к крайнему свободомыслию опасен. Я имел возможность долго и обстоятельно размышлять об этом. Я внимательно прочел все известные сочинения, кои способствуют развитию либеральных понятий. Я штудировал Вольтера и Руссо, Гельвеция, Монтескье и Радищева. Полагаю, все эти источники мысли и знания не ушли и от вашего внимания.

— Морская служба дает для сего двойное удобство — в штиль предоставляет возможность искать без помех истину в книгах, а в посещаемых портах показывает наглядные примеры претворения в жизнь самых отсталых и самых передовых идей.

— В этом вы правы. Вы долго служили на английских кораблях и посещали порты Англии.

Головнин улыбнулся:

— Англия и английские порядки после Отечественной войны интересовали российское общество. Я много думал о порядках и нравах этого народа. Надо признать одно: из того, что сейчас является взору просвещенного человека, — может быть, это лучшее.

Штейнгель нервным движением поправил очки:

— Я понимаю вас. Наша родина так далеко от желаемого, что даже пример этой меркантильной державы является нам в ореоле. Мы с вами люди взрослые. Жизнь научила нас осторожности. Но, насколько я знаком с нашей молодежью, ей кажется, что можно сразу шагнуть дальше. Для вас, полагаю, не секрет, что именно в кругах нашей морской молодежи зреют мысли о будущем родины. Я читал даже проект конституции, написанный вдумчиво и серьезно. И не только проект, но и замечания на него, также написанные офицером флота.

— Я догадываюсь, о ком вы говорите. Это наш общий знакомый, капитан-лейтенант Торсон.

— Как показался вам этот документ?

— Он вызывает много размышлений.

— Я бы хотел обратить ваше внимание на одну сторону дела, коей проект уделяет, на мой взгляд, мало внимания. Я имею в виду равенство материальных возможностей.

— Дорогой барон, без обиняков могу сказать вам — многое в мыслях и намерениях молодежи разделяю, но поспешность никогда не считал достоинством.

Штейнгель долго молчал, видимо что-то обдумывая. Наконец он решился:

— Бывают обстоятельства, когда перед необходимостью склоняются разумные соображения, и стрелка часов становится властительницей судеб.

— Я чувствую, вы сейчас душевно взволнованы, хотя стараетесь говорить спокойно. Поверьте, мне не чуждо все, что волнует вас.

Головнин поднялся из кресла:

— Я слышу, жена подает сигналы звоном чайной посуды.

Гость послушно встал и двинулся вслед за хозяином.

ТРИНАДЦАТОЕ

В жарко натопленной квартире собрались офицеры гвардейского экипажа. Обсуждалось положение в столице. Уже две недели, как умер император. Была одна присяга Константину, теперь предстояла вторая — Николаю. В народе ходили слухи, будто настоящее завещание покойного царя спрятано, подкинуто другое...

Для членов тайного общества представлялась благоприятная возможность. Даже самые сдержанные члены общества понимали, что настал час для действий.

Настроение собравшихся флотских офицеров было приподнятое. Нервно, коротко переговариваясь, все посматривали на хозяина квартиры лейтенанта Арбузова. Ждали его слова. Но он молчал.

— Господа! — встал старший из братьев Беляевых. — Всем нам известно общее направление мыслей. Я думаю, здесь, среди своих, мы можем говорить прямо, тем более что события не оставляют нам времени на долгие речи. Пришел момент для выступления. Если не теперь, то когда же?! Присяга в глазах народа — дело серьезное. Для солдат — и того больше. Прислушайтесь к разговорам в казармах. Там неспокойно... Нужна ли новая присяга? Кому-кому, а нам известен нрав Николая Павловича...

— Всех бы их в одну яму, — буркнул измайловец Гудимов.

Строгий, сосредоточенный Арбузов бросил в его сторону короткий взгляд.

— Что ты скажешь, Антон Петрович? — обратился к нему Бодиско.

— До сих пор мы только говорили, — поднялся с места Арбузов. — Теперь дело не за словами... Никакой присяги! Завтра окружим сенат и заставим его утвердить и обнародовать новый закон без династии Романовых. — Арбузов помолчал, остановившись взглядом на сделавшем испуганное движение к двери мичмане Дивове. — ...Кому не под силу или не по нраву, отказаться не поздно. Но, соблюдая честь и достоинство офицера, пусть не замедля о том предупредят, во избежание пагубного раскола и хаоса действий.

— Будь спокоен, Антон Петрович! Мы не дети и честь соблюдем, — отозвался Беляев.

— Тогда разойдемся... И с богом!

Оставшись один, Арбузов снял сюртук, открыл секретный ящик стола и начал разбирать бумаги, откладывая в сторону, что надо сжечь. Он понимал важность грядущего дня и опасность положения. Среди участников заговора могут оказаться и неустойчивые, как мичман Дивов, племянник сенатора. Способен ли он выдержать, если восстание сорвется? Не станет ли он не только жертвой, но и предателем?.. Надо быть готовым ко всему...

Арбузов был беден, не имел ни крестьян, ни поместий. Ему было уже под тридцать. Он побывал в Англии и во многих портах Европы. Знаком был с передовыми идеями времени и не страдал колебаниями и боязливой осторожностью богатых дворян.

...В этот день утром, выслушав рапорт фельдфебеля Боброва, он спросил его:

— Как насчет новой присяги? 

— Смущаются люди, ваше благородие... Ходят слухи — незаконная...

— А сам ты как думаешь?

— Не могу знать, ваше благородие, — замялся фельдфебель. — Как вы скажете.

— Ты присягал Константину Павловичу?

— Так точно, ваше благородие!

— Что же теперь — выбросить эту присягу за борт?

— Никак нет, ваше благородие. Никак невозможно!

На лице Боброва легко читались и страх и недоумение. На лбу выступил пот. Фельдфебель не офицер, но и не солдат. Он — звено между ними. Он всегда начеку. Сто раз за день он вынужден спасать если не шкуру, то свое положение. Вот и сейчас он пойдет в экипаж, где его ждут люди, сотни людей, которые уже знают, что предстоит новая присяга и что даже офицеры говорят об этом разное.

В напряженной позе, стоя у порога, ждал Бобров — не скажет ли лейтенант еще что-нибудь. Но Арбузов молчал.

— Разрешите идти, ваше благородие?

— Иди, Бобров, но помни — день завтра особый. Гвардия не раз решала дело. Обкрутить вокруг пальца можно темного пехотинца, а не гвардейского матроса.

— Так точно, ваше благородие! — уже уверенно произнес фельдфебель.

— Помни, завтра на площади соберутся гвардейские полки. Новой присяги не будет!

На сознание фельдфебеля навалилась нестерпимая тяжесть: за многолетнюю службу ничего подобного еще не случалось. Ему легче было бы идти в бой, участвовать в десанте, видеть гибель неприятельских и своих кораблей и галер. Бывало страшно, но он знал твердо — на то царская служба. Прежде все было ясно. Офицеры, священник, командир экипажа говорили одно, согласно и уверенно. А теперь все пошло вразлад.

— Так ты понял меня, Бобров?

— Так точно, ваше благородие. Разрешите идти?

— Иди!

Бобров повернулся, звонко ударил каблуками и быстро вышел.

Теперь, вспоминая эту сцену, Арбузов, человек умный, характера прямого, переживал что-то вроде неловкости.

Весь день в казармах было неспокойно. Приходившие к Арбузову фельдфебель и унтер-офицер смотрели на него спрашивающими глазами, не решаясь задавать мучившие их вопросы.

Днем забегали знакомые и товарищи из экипажей, расположенных поблизости. Наезжали гости из Кронштадта и даже из пригородов.

...И наконец — сегодняшний вечер... Смелые слова, сказанные здесь... Может статься, вечер этот будет последним, который он проводит в своей квартире. Надо быть готовым ко всему. И еще: надо обязательно написать хорошее письмо родным, — другой такой возможности может не быть...

Одиннадцатого декабря, взяв отдельный экипаж, с двумя денщиками Завалишин выехал на восток. Ему хотелось оторваться от дядиного «ока и уха». В Нижний Новгород Дмитрий Иринархович прибыл без наблюдателя, а четырнадцатого декабря, не зная и не ведая, чем эта дата войдет в историю, выехал в Казань.

Святки в приволжских помещичьих усадьбах испокон века празднуются долго и основательно, со всем уютом и забвением прочих забот. Встречи, приветы, разговоры — в этой праздничной суете прошли для Завалишина дни конца декабря. За это время он успел получить достоверные вести о событиях в столице и отчетливо представить себе и трагическое положение заговорщиков, и свое собственное.

Задерживаться далее в Казани смысла не было, и Завалишин двинулся в Симбирск...

Фельдъегерей не хватало, и за Завалишиным уже мчался артиллерийский офицер, против воли ставший жандармом. Передав губернатору соответствующий приказ, он стал ожидать Завалишина у городской заставы Симбирска.

Завалишин въехал в Симбирск проселком, минуя заставу. Сложным объездом, петляя переулками, он проехал в усадьбу Ивашова, суворовского генерала, друга семьи Завалишиных.

Когда дом затих, в кабинет, где постелили Завалишину, вошел молодой Ивашов — ротмистр кавалергардского полка и адъютант командующего Второй армией графа Витгенштейна.

Усевшись на угол письменного стола, он спросил:

— Что думаете о дальнейшем?

В душе Завалишина царили теперь неуверенность, усталость и страх. Да, самый заурядный страх за свою жизнь и привычное благополучие. Но перед этим офицером, женихом сестры, Дмитрий Иринархович счел долгом принять достойную позу. Он широко зевнул и заявил:

— Утро вечера мудреней. Будет день, будут мысли.

— Вы уверены, что будут и день и мысли?

Наигранная самоуверенность сразу покинула Дмитрия Иринарховича.

— Вы думаете...

— Я думаю, что даже у нас вы можете рассчитывать на недолгий, и притом весьма относительный, покой. Заметьте — относительный. Все, что доходит до нас, неутешительно. Идут аресты. Николай свирепствует. Я хорошо знаю этого тупого, жестокого властителя. Корона упала ему в руки, и он ни за что не выпустит ее. Он туп, но энергичен и мстителен. — Ивашов слез со стола и подошел к Завалишину вплотную. — Примите мой совет. Немедленно, не теряя ни минуты, сожгите все документы, письма, портреты, дневники, если они у вас есть... И немедленно решайте, как быть. Мы можем скрыть вас в дальних деревнях, можем помочь бежать за границу.

— Я не хочу, не могу скрываться, когда мои товарищи арестованы. Нет, честь офицера не позволит мне так поступить...

Ивашов помолчал, уважительно глядя на Завалишина.

Уходя, еще раз повторил:

— Сожгите все... Ну, вы понимаете... И решайте... Я оставляю вас до утра. Моя матушка обеспокоена. Она что-то чувствует. Ах, как все это невесело!

— Мы не дети. Знали, на что идем, — уводя взгляд в сторону, сказал Завалишин.

Но стоило Ивашову уйти, как гостя охватила слабость. Он нервно жег письма, колеблясь и тоскуя над каждым листком записной книжки...

К утру он несколько успокоился, надел мундир и отправился к губернатору, близкому знакомому Ивашовых и Завалишиных.

Губернатор, уже имевший приказ об аресте Завалишина, принял его настороженно. Но Дмитрий Иринархович после официального приветствия сразу перешел к делу.

— Вот, ваше превосходительство, приехал в Симбирск на святки повеселиться, пожить подольше, да видно не придется.

— Почему же так? — прищурив глаз, спросил губернатор.

— Видно, не время... Получил вести из Петербурга — там арестовывают всех, кто был близок или просто знаком с участниками заговора. Ну, а кто же их не знал, кто не был знаком? Так уж я решил для ясности, чтобы не быть запутану в следствие, не лучше ли самому явиться к вам и поспешить в столицу?

Не трудно было заметить, какая гора свалилась с плеч сановника. Он тут же разразился градом комплиментов уму и такту лейтенанта и постарался устроить все так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Завалишин оказался на гауптвахте, но доступ к нему был свободен, а обедать узник в сопровождении дежурного штаб-офицера ходил к Ивашовым.

Артиллерийский офицер, исполнявший роль фельдъегеря, успокоился. Он выполнил приказ, узник был покладист, разговорчив и на всю дорогу до Петербурга обильно снабжен всем, что допускалось по регламенту и способствовало быстрому проезду по январским дорогам...

КАЗЕМАТ ПЕТРОПАВЛОВКИ

Когда Завалишин, закованный в кандалы, остался в камере один и до конца постиг, что иллюзиям и надеждам нет места, он впервые ощутил всю искусственность былых своих представлений о собственном месте в жизни.

Он думал о близких ему прежде людях. Об этих обитателях дворцов, о титулованных вельможах, об этих разодетых дамах, прочивших за него своих дочерей и племянниц.

Они останутся безмолвными и равнодушными. Они не подумают использовать свое влияние, свои связи, свою светскую ловкость, чтобы снять с него эти железные цепи, извлечь его из этой жуткой камеры, которая стенами своими, их тупой нерушимостью напоминает гроб.

Сперва были допросы — один, другой, третий... Предъявленные обвинения Завалишин упорно отрицал. Тогда ему прочли показания «раскаявшихся». Устроили очные ставки. Перепуганный насмерть мичман Дивов повторил свое показание: первым, кто рассказал ему о тайном обществе и внушил мысль о ниспровержении и истреблении царствующей фамилии, был Завалишин.

Он больше не стал таиться... И вот теперь он здесь... 

Боже, это, кажется, опять крыса! Ему хотелось неистово кричать, протестовать, возмущаться. Как может идти своим чередом там, за стенами, за Невой, за каналами, жизнь, если рядом существует этот каземат с грязным полом, крысами, запахом плесени!

Но тут же к нему вернулось трезвое ощущение действительности. Да, он больше не сын заслуженного генерала, не пасынок богатейшей помещицы, не желанный гость аристократических салонов. Он — государственный преступник, покушавшийся на цареубийство. А такому могла быть только одна кара — смертная казнь.

Сколько же силы понадобится еще для последних шагов, чтобы, не падая, переступить этот трудный порог?!.

Головнин приехал домой необычно поздно. По тому, как разговаривал он с Григорьевым, как несколько раз откашливался, как быстро прошел в кабинет, Евдокия Степановна поняла — муж не в духе, чем-то расстроен и, следовательно, надо дать ему успокоиться.

Была подана закуска. Борщ дымился на столе, но хозяин не выходил из кабинета.

Евдокия Степановна подошла к двери, раздвинула драпри, прислушалась. Муж ходил по кабинету, что-то искал по шкапам, что-то перекладывал, бросал на диван какие-то книги и папки.

Наконец Василий Михайлович вышел. Сразу подошел к жене и нежно и долго целовал ее руку. Когда он поднял голову, она прочла в его глазах печаль и затревожилась:

— А где Феопемпт?.. Взяли?!

Таиться, тянуть дольше не было смысла, и Головнину оставалось только кивнуть головой.

Евдокия Степановна замерла, схватилась за сердце...

— Ты, Дуня, особенно не беспокойся. Я Феопемпта знаю. Ничего за ним нет. Поспросят и отпустят.

Она смотрела на мужа в упор, и в глазах ее легко было прочесть, как боролись в ней естественное сомнение с привычкой доверять словам мужа.

— За тебя боюсь очень. У нас дети...

— За меня не бойся. Могло быть. Миновало. Царь ко мне внимателен. Я ему нужен.

Пообедав, Василий Михайлович ушел в кабинет. Евдокия Степановна осталась у стола. Она сидела, положив руки перед собою на скатерть, смотрела в одну точку, и мысли ее были за Невою, за низкими тяжелыми стенами, мимо которых она равнодушно проходила много раз и которые только теперь приобрели в ее глазах особое значение. Такой веселый, такой живой и отзывчивый брат ее брошен в эту страшную крепость-тюрьму. Как жесток злой и мстительный царь! Недаром его так ненавидят и еще больше боятся. Как должно быть тяжело мужу. Ах, сколько раз говорила она Феопемпту — надо держать язык за зубами, надо помнить, что и стены имеют уши. Безумный, неосторожный мальчик.

Наверху заплакал ребенок. Онапошла в детскую.

На другой день в адмиралтействе предстояла закладка линейного корабля. Головнин подумал: вот случай переговорить с царем о Феопемпте. И тут же мысль: не повредит ли это шурину? Он, конечно, ни в чем серьезном не замешан. Лучше переждать.

Николай благодарил Василия Михайловича.

— Сам-то ты доволен?

— Ваше величество! Я рад бы каждый день закладывать и спускать на воду все новые и новые боевые корабли флота России.

— Я уверен в тебе. Работай спокойно.

О Феопемпте ни слова.

Головнину дано было не только много видеть, но и сравнивать, оценивать, чувствовать и познавать меру вещей. Бравада, бессмысленный риск были ему несвойственны и даже противны.

То, что случилось четырнадцатого декабря, не было для него неожиданным. Эти люди шли на риск. В случае неудачи они приносили себя в жертву. Лучшие из них считали, что такая жертва нужна и благородна. В сущности, и он согласен был с ними. Только никогда это не было ни записано, ни сказано.

А позже он понял: царю надо было обезглавить молодежь. Ни Мордвинова, ни Сперанского, ни Сенявина, ни Ермолова он не тронул. Без молодежи они ему не опасны...

Тревожные думы владели Головниным после ареста Завалишина. Прошли месяцы беспокойного ожидания неприятностей, а может быть, и ареста. Что происходит там, за стенами Петропавловки? Что говорит о нем на допросах этот частый посетитель его семьи? На словах лейтенант был смел и решителен. Но слишком он молод, несдержан и избалован.

Шли слухи, что царь сам руководит следствием и теперь неистовствует на допросах, что подследственных по его приказу заковывают в ручные и ножные кандалы, содержат в ужасных условиях, что допросы идут и день и ночь, что одного из подследственных император ударом по лицу свалил на пол.

Размышляя о характере подсудимых, из которых многие были ему знакомы, Головнин понимал, что они поведут себя по-разному, как разны были они и по характеру, и по степени участия в движении, и по стойкости убеждений, и по роли, какую играли в тайных обществах. Разве можно сравнить спокойного, серьезного и уже немолодого, с большим опытом службы и плаваний, Торсона с юным Завалишиным? Или умного, деятельного Пестеля с пылким и несдержанным Каховским?

Так день за днем, в приступах тревоги проходили для Головнина недели, долгие месяцы.

Сам он, с присущей ему стойкостью, не подает виду, что на душе у него неспокойно. Он погружен в работу, которая с воцарением Николая приобретает все больший размах. За работой он забывается. Требования к нему растут. Нужны не только деньги и материалы. Нужны люди, много знающих, опытных людей. Их надо искать. А кто поможет в этих поисках? Головнин собирает старых строителей, знающих, где можно найти конопатчиков, медников, столяров и других мастеров сложного судостроительного дела.

Очень часто он опаздывает к обеду, ест подогретый суп, стараясь смешинкой, лаской к детям внести в семейную атмосферу былую легкость и спокойствие. Наблюдая за женой, он видит — нет-нет, да и слезы блеснут, и тяжелая капля побежит по щеке.

Стало несколько спокойнее, когда узнали — Феопемпт отделался дешево, переведен на Черноморский флот.

ТАКОВО БЫЛО НАЧАЛО ЦАРСТВОВАНИЯ

Двадцать четыре головы должны были слететь с плеч под топором палача. Пять человек присуждено было четвертовать. Но приговор царь изменил. Четвертование заменил виселицей. Плаху — бессрочной каторгой. От двадцати четырех, в том числе и от Завалишина, смерть отошла в сторону.

Его долго пугали смертью... Сознательно заставляли много раз с трепетом представлять, как его голова под топором палача отделится от туловища и покатится по плитам пола или по булыжнику площади, оставляя кровавый след...

Новый приговор суров, но после смертного он уже не кажется страшным...

Завалишина бросали из камеры в камеру, одну хуже, грязнее, темнее другой. После нового приговора провели какими-то внутренними ходами, из коридора в коридор, и тюремщики-гвардейцы сдали его инвалидам, обслуживающим равелин. Ввели в камеру с довольно большим окном, с кроватью, столом и стулом.

Здесь тоже были красные муравьи и черные тараканы, по полу пробегали мыши, но все же жизнь приобрела размеренность. Молчаливые люди убирали камеру, приносили обед, чай, ужин, зажигали ночник. А потом стали выводить на прогулку в крохотный дворик, который назывался садиком, потому что там кроме пыльных кустов было одно чахлое дерево.

Прошла весна, наступило лето. Становилось жарко. Дворик просох. Нужно было много воображения, чтобы представить себе, что за глухими стенами, за каналом и рекой по-прежнему шумит, волнуется столица.

Десятого июля в полночь Завалишина разбудили и предложили переодеться в морскую форму — ему вернули офицерский мундир. Затем вывели в тюремный двор, полный солдат, окружавших толпу осужденных. Узники бросались друг к другу. Объятия, поцелуи, слезы были так трогательны, что даже наиболее жестокие тюремщики, наблюдая эту картину, присмирели.

Потом морских офицеров — а они, как и Завалишин, тоже были в мундирах — отделили от прочих, увели и погрузили на закрытое арестантское судно, сейчас же двинувшееся к устью Невы и дальше, к Кронштадту.

К шести утра это судно прибыло на большой рейд Кронштадтской крепости. Здесь его подвели к трапу адмиральского линейного корабля «Князь Владимир», стоявшего под флагом адмирала Кроуна.

На палубе корабля царило молчание. С глубоким волнением смотрели осужденные, как на крюйс-брам-стеньге «Князя Владимира» взвился черный флаг и раздался пушечный выстрел.

На других кораблях Балтийского флота, стоявших рядом, матросы и прислуга забирались на реи, чтобы лучше видеть все, что происходит на палубе «Князя Владимира».

Тяжелым, трудным шагом поднимались туда во главе со старшим офицером один лейтенант, один мичман, несколько матросов — от каждого корабля Балтийского флота. Таков был приказ царя, который лично выработал сложный, томительный ритуал гражданской казни.

В молчании все заняли предписанные места. Старый, испытанный в боях адмирал Кроун, не раз неколебимо стоявший под градом пуль и ядер, несмотря на все усилия, не мог овладеть собой. В руках у него дрожал пергамент приговора.

После прочтения приговора сорванные с осужденных мундиры с орденами и эполетами бросили на палубу — они подлежали уничтожению. Вынесли груду солдатских шинелей.

Один из осужденных, получив шинель, вдруг взмахнул ею над головой, как знаменем.

— Господа! — страстно звучал его громкий голос. — Придет время, когда мы будем гордиться этой одеждой более, чем какими бы то ни было знаками отличия!

Многие офицеры были не в силах подавить охватившее их волнение, скрыть сочувствие к осужденным товарищам. У иных по щекам катились слезы.

Вопреки замыслу коронованного владыки гражданская казнь, рассчитанная на позор и унижение осужденных, превратилась в торжество их мужества и чести.

Старый адмирал поспешил окончить предписанный ритуал.

К борту «Князя Владимира» вновь подошел тюремный пароход, и осужденные, на этот раз в солдатских шинелях, перешли на него. Там их ждал обильный завтрак, присланный на пароход офицерами «Князя Владимира».

— Господа, — раздался чей-то голос, — а где же наши осужденные на казнь товарищи?

— Я вам скажу по секрету, — полушепотом сообщил плац-майор Подушкин. — Когда вам скажут, что их повесили, — не верьте. Все было сделано, как в самом деле. И виселицы соорудили, и палачей привезли. Но нам по секрету сказали, что казнь была отменена. И повесили не людей, а чучела. Отправят их или в Соловки, или в Шлиссельбург.

Но когда осужденные прибыли в крепость, стоявший на пристани артиллерист сказал, что пятерых повесили. И не на Волновом поле, как было объявлено, а на гласисе крепости. Никто из них помилования не просил.

Таково было начало нового царствования...

КОРАБЛИ СТРОИЛ ГОЛОВНИН

Рикорды при всяком удобном случае посещали Головниных. Петр Иванович, раздеваясь в передней, обычно предупреждал:

— Не пугайтесь, я на минуту. Только душу отвести. Двадцати четырех часов едва хватает на дела. А нужно еще время на сон да на споры с женой.

— Что вы с Людой не поделили? — удивлялась Головнина. — На такую жену молиться нужно.

— А муж у нее чем плох? — расправлял плечи Рикорд.— Смотрю на себя в зеркало, не налюбуюсь. Чем не молодец? А жена вечно недовольна. То щеки пожелтели, то похудел, то кашель какой-то появился. Вот уйдет эскадра на Средиземное — вспомнит тогда.

Людмила Ивановна смотрела на мужа с добродушной улыбкой:

— Вы только послушайте его. У него и наяву и во сне только Греция. Стихи о Греции читает на английском и русском языках. Или во сне с каким-то пашой сражается. Такой воинственный стал!

— Ты, Люда, лучше спроси генерал-интенданта, приготовил ли он для нас корабли, какие способны дойти не только до Гибралтара, но и до Стамбула?.. А кстати, — совсем другим тоном обратился он к Головнину, — как у тебя с царем? Ладите?

— По внешности все гладко. Вышел в адмиралтейств-коллегии новый и довольно резкий с моей стороны спор насчет паровых судов. Воспользовался присутствием царя, пошел ва-банк. Николай молчал. Я уже думал, бита моя карта. На следующий день узнаю — по личному приказу царя мне подчинили все три отдела: кораблестроительный, комиссариатский и артиллерийский.

— Да, тут от тебя требовалось не меньше мужества, чем у мыса Горн, — задумчиво сказал Рикорд. — Новому пробить дорогу трудно...

— Господа! — взмолилась Людмила Ивановна. — Давайте отдохнем от дел. Хотите, почитаю новые стихи?

— Я что-то не уверен, что Василий Михайлович с удовольствием послушает твои стихи.

— Откуда ты взял, что я собираюсь читать свои?

— Значит, Пушкина?

— Дорогой мой муж! Когда ты был женихом, ты с упоением слушал Державина и Жуковского.

— А Жуковского я люблю и по сей день. Баллады, героическая романтика, море, скалы, Греция! А кстати, если пойдем к берегам Пелопоннеса, что дашь нам, Василий Михайлович?

— Семидесятичетырехпушечные корабли «Азов» и «Иезекиил» уже закончены. Они в Архангельске. «Гангут», «Александр Невский», «Михаил», «Фершампенуаз», «Эммануил» тоже готовы — в Петербурге. Да еще с десяток фрегатов. И семидесятичетырехпушечными они только числятся. На деле пушек — восемьдесят четыре. А строим и стопушечные, и больше. Строим теперь не по Моллеру и маркизу. Самое большее — год.

— Словом, эскадру ты нам наберешь. По всему чувствую — идти мне в Средиземное...

— И ты счастлив?

— Он спит и мечтает... Голубые воды... Голубое небо!.. Лавры побед. И притом каких! Благодарная миссия России!

— Я тоже просился. И слушать не хотят. Но от тебя, Петр Иванович, я требую при всякой возможности слать мне откровенное мнение о каждом корабле. Считай, что это входит в долг моряка и друга.

— Будем уходить — произнесу клятвенное обещание. Люда, изготовь, пожалуйста, поторжественней, в стихах... 

С полуюта линейного корабля «Фершампенуаз» контр-адмирал Петр Иванович Рикорд обозревал в трубу бухту Ла-Валетты. Жара истомила даже волны. Лениво и ласково покачивали они корабль, как нянька, которая сама готова уснуть над затихшей колыбелью.

Не очень обширная бухта полна военными кораблями российского и английского флотов. Но, глядя на залитую солнцем бухту, трудно думать о войне. И пушки легко покачивающихся на мелкой волне фрегатов кажутся бутафорией.

Матросы и офицеры эскадры Рикорда совершили путешествие от Финского залива до берегов Мальты, преодолев свыше шести тысяч верст. Привыкшие к туманам и холоду финских берегов, миновав Гибралтар, они сперва приходили в восторг при виде средиземноморских красот, а потом, охваченные дыханием африканских песков, ждали с нетерпением ночной прохлады.

Самому Рикорду все еще не утихающая кровь его итальянских предков помогала чувствовать себя и у берегов Африки бодро. Переодевшись в штатский костюм, стройный, высокий, он отправился на берег.

Первые вечерние огоньки, первые звуки музыки. Английские и русские моряки уже завели знакомства с девушками из местных кафе и кондитерских. Стучат бильярдные шары, слышны песни под гитару, веселые голоса юности — картина южного, оживающего после полуденной жары приморского города.

Мальта лежит на большом пути. Она привлекала взоры всех хищников, для которых Средиземное море, еще со времен Финикии и Рима, — арена торговых и политических состязаний за власть над путями из Европы в Азию.

Жители Ла-Валетты видели легионеров Рима, закованных в железо рыцарей Ричарда Львиное Сердце, турецких мамелюков, смуглых арабов, пронырливых еврейских купцов, венецианцев и генуэзцев, русских и англичан. Мальтийцев уже не удивишь ничем. Им надоели назойливые гости, надоела неуверенность в завтрашнем дне, несущем смену языка, нравов, цен и порядков.

Англичане любят устраиваться солидно. У них здесь и клуб, и театр, и трактир. Они ставят пьесы Шекспира и готовят драму из жизни русских декабристов. Пусть русские офицеры услышат пылкие речи заточенных царем революционеров, какие немыслимо услышать в стране Николая I.

Англичане охотно принимают русских офицеров в семейных домах. Русские умеют себя держать. Иные из них сорят деньгами. Русские матросы держатся строго. Их много, и они решительны. С ними не стоит затевать стычки.

Молодой офицер с эполетами лейтенанта откозырнул Рикорду.

— О! — обрадовался Петр Иванович. — Старый знакомый! Рад вас видеть, Федор Федорович! Как вам понравилась Ла-Валетта? Освоились уже? Впрочем, что я спрашиваю. Слава о ваших успехах гремит по всей эскадре.

Матюшкин смущенно хотел что-то возразить, но Рикорд весело и добродушно перебил его:

— All right, my boy! All right!^[5] He хотите ли распить бутылочку?

Усевшись за столиком под защитой полотняного навеса и виноградных листьев, Рикорд повторил свой вопрос в другой форме:

— Итак, вам понравилась Ла Валетта?

Окинув взглядом заполненную военными судами бухту, Матюшкин тихо произнес:

— Если угодно вашему превосходительству, я предпочел бы меньше красоты, но больше спокойствия.

— Я вижу, вас смущают соседи, Федор Федорович! Но ведь их всего ничего. С прибытием эскадры графа Гейдена мы превосходим их во много раз.

Матюшкин пододвинул свой стул поближе к адмиралу:

— Петр Иванович! Я бы предпочел, чтобы англичане были поближе.

— Ах, какой остряк! — рассмеялся Рикорд. — А я-то все думал — как бы от них подальше. Кстати, как вам понравился вчерашний приказ по эскадре? Вам не будет жаль покидать Ла-Валетту? Общество прелестных лондонских дам?

Федор часто заморгал глазами. «Значит, уже разнесли флотские кумушки. А что случилось? Всего ничего!»

— Ну, ладно, быль молодцу не в укор. Сегодня Ла-Валетта — завтра Пирей или еще какая-нибудь азиатская или африканская гавань. В путь, в путь! Куда-нибудь...

Матюшкин смотрел вопросительно. «Начал, так продолжай!» — думал он с нарастающим напряжением.

— Вас не интересует куда?

— Я полагаю, к Дарданеллам.

— Делает вам честь, лейтенант!

— Но ведь это же — война?

Рикорд перестал улыбаться. Откинувшись в плетеном кресле, он размышлял вслух:

— И притом воевать будем в одиночку. Кстати, мой друг, вы отчетливо представляете себе, с какого борта вдруг придется открывать огонь вашему «Эммануилу»?

— «Эммануил» всегда готов дать залп обоими бортами!

— Очень хорошо, Федор Федорович! Мы давно и неплохо знаем друг друга. Как вы думаете — зачем пришли мы с вами в Средиземное море?

— Чтобы защитить наших единоверцев, греков, славян...

— Когда я был в Лондоне, посол показал мне рескрипт государя. В нем ясно было сказано: «Наша эскадра посылается в Средиземное море для защиты русских торговых судов, для борьбы с пиратами. Но ни в коем случае не для вмешательства в борьбу восставших греков с их верховным правителем — султаном»... Запомните это. Все, что хотя бы слегка попахивает революцией, даже простым неповиновением верховной власти — ненавистно государю.

— Это мы знаем!

— Но знаете ли вы, что уже первого июля последовал новый рескрипт: «Адмиралу, графу Гейдену следует совместно с флотами западных держав оказывать пособие восставшим грекам».

— Это нам тоже известно, адмирал.

— А что последовало дальше?

— Наварин!

— А известно ли вам, что в это время Россия да и другие державы не состояли в войне с Турцией? И когда рейс-эффенди, клокоча гневом, потребовал объяснения от трех оставшихся в Стамбуле дипломатов, наш посол заявил, что русская эскадра не принимала никакого участия в Наваринском бою. Да, да! Никакого участия!..

Матюшкин посмотрел на Рикорда с изумлением.

— Вы удивлены? — продолжал Рикорд. — Так я удивлю вас еще больше. Когда турецкий флот перестал существовать, флоты Британии и Франции не ушли в свои гавани. Лондон и Париж испугались, как бы наш добрый император не проглотил Турцию со всеми проливами и Стамбулом. Я все это говорю вам, мой дорогой, чтобы вы поняли, почему нам следует держать наготове оба борта, как вы сами сказали.

— Я слушаю вас, адмирал, внимательно и думаю, что я все еще плохой политик.

— Но это, надеюсь, не мешает вам быть добрым моряком и слугой своего государя?

— Мы выполним свой долг, адмирал... И будем осторожны.

— И вот что я еще должен сказать вам, лейтенант!— В голосе Рикорда прозвучала официальная нотка.— Еще о Наварине... Почти весь турецкий флот там был уничтожен нашими судами, построенными Головниным!.. Вам не надо рассказывать, какое испытание в эту зиму выпало на долю «Михаила» и «Эммануила». А они тоже постройки Головнина... Как вы считаете, стоит об этом подумать?

— Какая мысль! — загорелся Матюшкин. — Об этом надо написать Василию Михайловичу. Немедленно, сегодня!

— Я уже писал ему, — улыбнулся Рикорд. — Но вы напишите тоже. Чем больше свидетелей — тем крепче доказательство. Напишите в стихах. Напишите оду!

— К сожалению, я не Пушкин.

— А вы при встрече расскажите Пушкину. Море, корабли, бури! Затем добавьте авансом... — Рикорд многозначительно посмотрел на Матюшкина и лукаво усмехнулся, — Стамбул... Голодный султанский гарем... И... как финал — фирман о мире!

— Черт возьми! — вскочил с места Матюшкин. — Никогда я так не жалел, как сейчас, что не умею писать стихи!.. Я все понял, адмирал...

— Раз поняли все, лейтенант, — вы свободны.

Возвращаясь на свой корабль, Рикорд продолжал думать о Головнине, о предстоящем походе к Дарданеллам. От этих мыслей его не оторвала даже сказочная красота вокруг.

Не много мест на земном шаре могут спорить с Эгейей, колыбелью европейских народов. Есть в ней обаяние и мощь, прелесть и суровость. Кто прошел хотя бы раз от берегов Мореи до Тенедоса или Смирны, навсегда сохранит память о башнеподобных островах, поднимающихся из пучины и вершинами сливающихся с облаками.

Если солнце не бьет прямо в берег и тень залегает у подножий островных гор, паруснику легко стать незаметным в прибрежном мареве жаркого дня. Но стоит обогнуть скалу — откроется гавань с берегами в рощах, цветах и садах.

Нет здесь буйной тропической растительности в путах лиан и давящей, застывшей влажности. Здесь и в самый знойный день от моря идет глубокое, волнующее, бодрящее дыхание. И только в полдень ищет тени дитя, выросшее на берегах Эгейи.

Все здесь исхожено, изучено, занесено в память народов. Еще до того, как из мглы встанет древний Текар, родина Геркулеса, мореплавателю, идущему от Гибралтара, укажут гавань Пилоса или Наварина, где много столетий назад афинский флот уничтожил флот спартанцев, и мрачные Строфары, на которых ютились легендарные гарпии.

Над всем здесь царит поэтическая легенда. Европейцу не надо закрывать глаза, чтобы вообразить в голубой дали корабль аргонавтов, паруса Агамемнона или Одиссея. Здесь что ни остров, то легенда. Имена богов и героев известны школьникам и поэтам. Вам укажут скалу, с которой бросилась в море, отчаявшись, влюбленная Сафо, остров, на котором родилась Елена Спартанская, и где из вод вышла Афродита. Путями Агамемнона и Одиссея можно пройти к Тенедосу, что стражем залег у входа в Дарданеллы и служил когда-то базой ахеянам. Отсюда в трубу можно увидеть мыс, на котором стояла Троя.

И теперь, укрытые изгибом берега, барьером скал, крохотные бухты служат притоном греческим и арабским пиратам. Здесь надо держать ухо востро, если на борту нет тридцати-сорока пушек и каронад.

И тем не менее ни днем ни ночью море не бывает пустынно. Стамбул и Александрия, Марсель и Фамагуста, Пирей и Неаполь шлют свои товары и фрукты, вино и ткани даже тогда, когда флоты держав ищут друг друга, чтобы пушечными залпами развеять один неписаный порядок и утвердить другой.

Ночная прохладная тьма приняла в свои объятия и море, и горы, и гавань. И над всем широко раскинулся небесный свод с россыпью больших и малых звезд.

В этой тьме белая, стройная фигура на палубе адмиральского корабля — как легкий призрак. Это контр-адмирал Петр Иванович Рикорд вышел выкурить вечернюю сигару и встретить «Соловья» — посыльное судно, которое должно привезти очередную почту из русского посольства.

«Соловей» опаздывает. Конечно, виноват наступивший штиль.

Петр Иванович подошел к борту.

Чуть шевелится тяжелое, мягкое море. В его черноте, на поверхности неторопливой волны, почти у самого борта отражение освещенного иллюминатора адмиральской каюты.

...Сейчас в каюте Людмила Ивановна. Она, разумеется, нервничает. Ей пора возвращаться на берег, но уехать до прихода «Соловья» она не хочет.

Людмила Ивановна не поленилась пересечь всю Россию, чтобы повидаться с мужем — беспокойным и плохо умеющим заботиться о себе.

Теперь она думает, что сделала это вовремя. Разве могут вестовые, денщики заменить женскую заботу? Внешне, пока не заглянешь в мелочи, все в порядке... На флоте, в частности на этом корабле, есть прекрасные врачи. Но спроси их: как ест адмирал, как дышит ночью, как спит?.. А есть ли у него одышка? А как с отдыхом? А нервы! Сколько пришлось ему пережить!

Она читала лондонские газеты... В них Рикорда называют героическим упрямцем. Где это видано — всю зиму караулить вход в эти ужасные Дарданеллы. Да еще и вести какую-то сложную политику.

Конечно, Рикорд делает вид, будто он здоров и бодр. Но она видит, чего ему стоят и молодцеватый вид, и каскады шуток, которыми он пересыпает свою речь.

...Светлое пятно от иллюминатора падало на поверхность моря. Рикорд с высоты палубы задумчиво следил, как это пятно дробилось и мерцало на ленивой волне.

— Ваше превосходительство, — раздался негромкий голос.

Адмирал поднял голову и отошел от борта.

— Ее превосходительство велели вам напомнить, что уже десять часов.

— Скажи — иду. Видно, «Соловей» задержится до утра. Вот докурю сигару.

Адмирал двинулся на шканцы:

— Что же, лейтенант, ничего на горизонте?

— Вот уж четверть часа наблюдаю — то появляется, то исчезает огонек. Вот опять мелькнул. Думаю, что это «Соловей». Я уже хотел доложить вашему превосходительству, да не решался.

Рикорд поднялся на полуют и взял трубу. Он долго всматривался в темноту ночи.

— Смотрите правее недвижного огонька...

— Вижу, вижу. Конечно, это и есть «Соловей».

Вахтенный начальник и адмирал всматривались, каждый по-своему волнуясь. Этот маленький корабль, связывавший их с далекой родиной, может принести радость и горе, обласкать надеждой и причинить боль.

Война кончилась, но мир не наступил. Здесь, на проливах, бушевали страсти. Сегодняшний враг мог стать союзником. Союзник оказаться врагом. Слабость хозяина проливов — Турции — порождала соблазн. Вместо того чтобы держаться единодушно, великие державы готовы были вцепиться в горло друг другу.

Рикорд привел к Дарданеллам два линейных корабля и два фрегата. С этими силами он должен был блокировать проливы, чтобы лишить турецкую столицу подвоза продовольствия. Граф Гейден знал, на кого возлагал эту труднейшую задачу. Базируясь то на Тенедос, то на небольшие острова, Рикорд взял на крепкий замок проливы и не пропустил в Дарданеллы ни одного транспорта. Стамбул голодал...

Рикорду показалось, что ветер усилился и теперь «Соловей» пошел быстрее. На нем Феопемпт Лутковский. Он везет приказы и вести из посольства.

— Пусть станет на якорь у нас за кормой, под ветром,— сказал Рикорд, — а командира немедленно ко мне.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Когда на лицо Феопемпта, поднимающегося по трапу, упал луч фонаря, Рикорд поразился. Даже в призрачном полумраке можно было заметить, как изменился он.

— Что случилось, Феопемпт? Что с вами? Вы больны?

Юноша не выдержал. Лицо его болезненно исказилось.

— Ах, уж лучше бы я!..— Да говорите же! — даже рассердился Рикорд.

Он крепко взял под руку Лутковского и повел к входу в адмиральскую каюту.

У самой двери Феопемпт остановился:

— Людмила Ивановна здесь?

- Да.

— Тогда лучше в другое место. Не сразу.

Рикорд ввел Феопемпта в адмиральскую столовую и молча ждал, что он скажет.

— В Петербурге холера, — с трудом заговорил Феопемпт.— Люди падают на улицах. Ушел от нас и Василий Михайлович...

Рикорд замер. Это был удар неожиданный и жестокий.

После тяжелого молчания Рикорд тихо сказал:

— Как это ужасно и несправедливо. Полон сил и так нужен. Всего три месяца назад мы отмечали его пятидесятилетие... Когда это случилось?

— В июне. На даче. Вот письмо от сестры, — протянул конверт Феопемпт. — В нем подробности... Осталась с пятью детьми...

— Да, адмирал капиталов не нажил, — грустно заметил Рикорд. — Царь его деньгами не баловал, хотя другим раздаривал миллионы. А между тем Василий Михайлович построил более двухсот военных кораблей, которые обеспечили нам победы...

Феопемпт молчал. Непослушные слезы ползли по его щекам.

— За восемь лет — больше двухсот превосходных кораблей, — бормотал Рикорд. — Среди них, впервые в России, десять — с паровыми двигателями. Это подвиг...

Рикорд поднял голову, посмотрел на Феопемпта и, вспомнив, заторопился:

— Пойдем в каюту. Людмила Ивановна, вероятно, волнуется...

Дурные вести имеют свойство распространяться и проникать всюду куда быстрее добрых. Появился на палубе командир корабля, за ним по одному стали появляться и другие офицеры.

Рикорд пошел им навстречу и, не сомневаясь в сочувствии, сказал:

— Нас постигла тяжелая утрата! В Петербурге внезапно жертвой эпидемии пал мой лучший друг, великий путешественник, доблестный мореход, ученый, строитель наших кораблей и чудесный человек Василий Михайлович Головнин.

— Головнин... Головнин... — тихо пошло среди офицеров.

Когда Рикорд и Лутковский вошли в обширную адмиральскую каюту, они застали Людмилу Ивановну в слезах. Она уже знала обо всем.

Людмила подошла к опустившемуся на диван мужу:

— Дорогой мой, представляю, как тебе тяжело!

Он приник к ней всклокоченной головой и так замер.

— Если разрешите, Петр Иванович, я пойду к себе на судно, — прервал тягостное молчание Лутковский. — По дороге я уже сообщил на «Эммануил» Матюшкину.

— Да, да, — поднялся с дивана Рикорд. — Я постараюсь устроить вам поездку в столицу. Надо поддержать Евдокию Степановну. Пошлю с вами письмо министру...

...Проводив жену, отплывшую в шлюпке на берег, Рикорд вернулся в каюту и приказал вестовому зажечь в ней все огни. Спать он уже не мог, в тяжелом раздумье вышагивал от стены к стене.

Задержался у настенного календаря с крупной витиеватой цифрой 1831 и обвел траурной рамкой 29-е число июня. Несколько минут стоял у книжного шкафа, вынимая книги Головнина, раскрывая и перечитывая дарственные надписи... У висевшей на стене большой карты полушарий остановился надолго, с волнением прослеживая линии путей, пройденных вместе с другом. Путей долгих, удивительных, трудных...

Разве можно их забыть? Никогда!

Навсегда в памяти русских моряков и русского народа останутся походы и дела замечательного путешественника, ученого и кораблестроителя Василия Михайловича Головнина. На них — печать истории русских подвигов и русской славы.

Игорь Неверов ЗАВЕТНЫЕ ВАШИ ШЕПТАТЬ ИМЕНА Очерк 

(текст отсутствует)

Примечания

1

Если и неправда, то хорошо придумано (итал.)

(обратно)

2

Острое словцо (франц.)

(обратно)

3

Король умер! (фр.)

(обратно)

4

Да здравствует король! (фр.)

(обратно)

5

Все в порядке, мой мальчик! Все в порядке! (англ.)

(обратно)

Комментарий книгодела

1

Описание дележки призовых денег не имеет никакого отношения к реальной процедуре. И эпизод с бриллиантами также довольно фантастичен.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I  «ДИАНА»

  БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ НА СТРАЖЕ СТОЛИЦЫ 

  МОРСКОЙ КОРПУС

  «НЕ ТРОНЬ МЕНЯ»

  ПЕРВОЕ СРАЖЕНИЕ

  ПЕРВАЯ ДРУЖБА

  ВОСЕМНАДЦАТЬ СРАЖЕНИЙ

  ШЛЮП «ДИАНА»

  АТЛАНТИКА

  ПЕТР ИВАНОВИЧ РИКОРД

  УПОРСТВО, НО НЕ УПРЯМСТВО

  ГОД ПОЛУПЛЕНА

  ПЛЕН ПОЗАДИ

  ТАНА

  НАКОНЕЦ КАМЧАТКА

  ТРИ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ НА СОБАКАХ И ОЛЕНЯХ

  ГОЛОВНИН НА АЛЯСКЕ

  ЕЩЕ РАЗ ПЛЕН

  «ДИАНА» ПОКИДАЕТ БЕРЕГА КУРИЛ 

  В ПУТАХ

  ТРИ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ ВЕРХОМ

  ПОСЛЕ ХАКОДАТЕ — МАТСМАЙ

  «ДИАНА» ВНОВЬ ИДЕТ НА КУНАШИР

  ПОБЕГ

  ВТОРОЙ И ТРЕТИЙ ПОХОД РИКОРДА

  ПРОБЛЕСКИ НАДЕЖДЫ

  ВОЗВРАЩЕНИЕ

ЧАСТЬ II «КАМЧАТКА»

  НЕВЕСТА ИЛИ ПОХОД?

  «КАМЧАТКА» ПЕРЕСЕКАЕТ АТЛАНТИКУ

  РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО

  ОПЯТЬ МЫС ГОРН

  ЛЕГЕНДАРНОЕ ПЕРУ

  НА КАМЧАТКЕ

  ВНОВЬ РАЗЛУКА

  ИЗ АЗИИ В АМЕРИКУ

  МОНТЕРЕЙ

  В ПРОСТОРАХ ТИХОГО ОКЕАНА

  НА ГУАХАМЕ

  НЕ КАНТОН, А МАНИЛА

  ЧЕРЕЗ ДВА ОКЕАНА

  К РОДНЫМ БЕРЕГАМ

ЧАСТЬ III САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 

  В СТОЛИЦЕ

  ГЕНЕРАЛ-ИНТЕНДАНТ

  НА СЕВЕР

  В ГОСТЯХ

  НАВОДНЕНИЕ

  ДВОРЕЦ МОЛЧИТ

  НО ТАК НЕ БУДЕТ ВЕЧНО

  ЗАГОВОРЩИКИ

  МОСКОВСКАЯ ВСТРЕЧА

  НА ВОЛГУ

  ПАУЗА

  ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ

  ТРИНАДЦАТОЕ

  КАЗЕМАТ ПЕТРОПАВЛОВКИ

  ТАКОВО БЫЛО НАЧАЛО ЦАРСТВОВАНИЯ

  КОРАБЛИ СТРОИЛ ГОЛОВНИН

Игорь Неверов ЗАВЕТНЫЕ ВАШИ ШЕПТАТЬ ИМЕНА Очерк 

*** Примечания ***