Избранное [Дмитрий Борисович Кедрин] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Кедрин ИЗБРАННОЕ

Дмитрий КЕДРИН

Дмитрий Борисович Кедрин родился 4 февраля 1907 года в Донбассе, на Богодуховском руднике, в семье служащего. Учился в коммерческом училище, в техникуме путей сообщения в Днепропетровске.

Первое стихотворение напечатал в 1924 году в днепропетровской газете «Грядущая смена». В дальнейшем сотрудничал в журналах «Комсомолия», «Прожектор», «Октябрь» и других изданиях.

С 1931 по 1933 год Дмитрий Кедрин работал в редакции многотиражки Мытищинского вагонного завода, а затем в литературной консультации издательства «Молодая гвардия».

В 1940 году в Гослитиздате вышла книга стихов Дмитрия Кедрина «Свидетели». В том же году была опубликована его драматическая поэма «Рембрандт».

В 1943 году Дмитрий Кедрин ушел добровольцем на фронт. Работал в одной из газет Северо-Западного фронта. Награжден медалью «За боевые заслуги».

Трагически погиб 18 сентября 1945 года.

I

Красота

Эти гордые лбы винчианских мадонн

Я встречал не однажды у русских крестьянок,

У рязанских молодок, согбенных трудом,

На току молотящих снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей

И несут в рукаве полушубка отцова,

Я видал эти синие звезды очей,

Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

С большака перешли на отрезок холста

Бурлаков этих репинских ноги босые…

Я теперь понимаю, что вся красота —

Только луч того солнца, чье имя — Россия!

1942

Кукла

Как темно в этом доме!

Тут царствует грузчик багровый,

Под нетрезвую руку

Тебя колотивший не раз…

На окне моем кукла.

От этой красотки безбровой

Как тебе оторвать

Васильки загоревшихся глаз?

Что ж!

Прильни к моим стеклам

И красные пальчики высунь…

Пес мой куклу изгрыз,

На подстилке ее теребя.

Кукле много недель,

Кукла стала курносой и лысой.

Но не всё ли равно?

Как она взволновала тебя!

Лишь однажды я видел:

Блистали в такой же заботе

Эти синие очи,

Когда у соседских ворот

Говорил с тобой мальчик,

Что в каменном доме напротив

Красный галстучек носит,

Задорные песни поёт.

Как темно в этом доме!

Ворвись в эту нору сырую

Ты, о время мое!

Размечи этот нищий уют!

Тут дерутся мужчины,

Тут женщины тряпки воруют,

Сквернословят, судачат,

Юродствуют, плачут и пьют.

Дорогая моя!

Что же будет с тобой?

Неужели

И тебе между них

Суждена эта горькая часть?

Неужели и ты

В этой доле, что смерти тяжеле,

В девять — пить,

В десять — врать

И в двенадцать

Научишься красть?

Неужели и ты

Погрузишься в попойку и в драку,

По намекам поймешь,

Что любовь твоя —

Ходкий товар,

Углем вычернишь брови,

Нацепишь на шею собаку,

Красный зонтик возьмешь

И пойдешь на Покровский бульвар?

Нет, моя дорогая!

Прекрасная нежность во взорах

Той великой страны,

Что качала твою колыбель!

След труда и борьбы —

На руке ее известь и порох,

И под этой рукой

Этой доли

Бояться тебе ль?

Для того ли, скажи,

Чтобы в ужасе,

С черствою коркой

Ты бежала в чулан

Под хмельную отцовскую дичь,

Надрывался Дзержинский,

Выкашливал лёгкие Горький,

Десять жизней людских

Отработал Владимир Ильич?

И когда сквозь дремоту

Опять я услышу, что начат

Полуночный содом,

Что орет забулдыга-отец,

Что вали́тся посуда,

Что голос твой тоненький плачет, —

О терпенье мое!

Оборвешься же ты наконец!

И придут комсомольцы,

И пьяного грузчика свяжут,

И нагрянут в чулан,

Где ты дремлешь, свернувшись в калач,

И оденут тебя,

И возьмут твои вещи,

И скажут:

— Дорогая!

Пойдем,

Мы дадим тебе куклу.

Не плачь!

1932

Поединок

К нам в гости приходит мальчик

Со сросшимися бровями,

Пунцовый густой румянец

На смуглых его щеках.

Когда вы садитесь рядом,

Я чувствую, что меж вами

Я скучный, немножко лишний,

Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут.

Как много огня теперь в них!

А как они были тусклы…

Откуда же он воскрес?

Ах, этот румяный мальчик!

Итак, это мой соперник,

Итак, это мой Мартынов,

Итак, это мой Дантес!

Ну что ж! Нас рассудит пара

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Два вежливых секунданта,

Под горкой — два экипажа

Да седенький доктор в черном,

С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!

Над нами шумит эпоха,

И разве не наше сердце

Арена ее борьбы?

Виновен ли этот мальчик

В проклятых палочках Коха,

Что ставило нездоровье

В колеса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,

Из тех, чья лихая стайка

Забила на стадионе

Испании два гола.

Как мягко и как свободно

Его голубая майка

Тугие гибкие плечи

Стянула и облегла!

А знаешь, мы не подымем

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Я лучше приду к вам в гости

И, если позволишь, даже

Игрушку из Мосторгина

Дешевую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровый,

Покоится в колыбели.

Он важно пускает слюни,

Вполне довольный собой.

Тебя ли мне ненавидеть

И ревновать к тебе ли,

Когда я так опечален

Твоей морщинкой любой?

Ему покажу я рожки,

Спрошу: — Как дела, Егорыч? —

И, мирно напившись чаю,

Пешком побреду домой.

И лишь закурю дорогой,

Почуяв на сердце горечь,

Что наша любовь не вышла,

Что этот малыш не мой.

1933

Солдатка

Ты всё спала. Всё кислого хотела,

Всё плакала. И скоро поняла,

Что и медлительна и полнотела

Вдруг стала оттого, что тяжела.

Была война. Ты, трудно подбоченясь,

Несла ведро. Шла огород копать.

Твой бородатый ратник-ополченец

Шагал по взгорьям ледяных Карпат.

Как было тяжело и как несладко!

Всё на тебя легло: топор, игла,

Корыто, печь… Но ты была солдаткой,

Великорусской женщиной была.

Могучей, умной, терпеливой бабой

С нечастыми сединками в косе…

Родился мальчик. Он был теплый, слабый,

Пискливый, красный, маленький, как все.

Как было хорошо меж сонных губок

Вложить ему коричневый сосок

Набухшей груди, полной, словно кубок,

На темени пригладить волосок.

Прислушаться, как он сосет, перха́я,

Уставившись неведомо куда,

И нянчиться с мальчишкой, отдыхая

От женского нелегкого труда…

А жизнь тебе готовила отместку:

Из волостной управы понятой

В осенний день принёс в избу повестку, —

Дурная весть была в повестке той!

В ней говорилось, что в снегах горбатых,

Зарыт в могилу братскую, лежит

Германцами убитый на Карпатах

Твой работящий пожилой мужик.

А время было трудное!.. Бывало,

Стирала ты при свете ночника

И, что могла, для сына отрывала

От своего убогого пайка.

Всем волновалась: ртом полуоткрытым,

Горячим лбом, испариной во сне.

А он хворал краснухой, дифтеритом

С другими малышами наравне.

Порою из рогатки бил окошки,

И люди говорили: — Ох, бедов!

Порою с ходу прыгал на подножки

Мимо идущих скорых поездов…

Мальчишка вырос шустрый, словно чижик,

Он в школу не ходил, а нёсся вскачь.

Ах, эта радость первых детских книжек

И горечь первых школьных неудач!

А жизнь вперед катилась час за часом.

И вот однажды, раннею весной,

Ломающимся юношеским басом

Заговорил парнишка озорной.

И всё былое горе малой тучкой

Представилось тебе, когда сынок

Принес, богатый первою получкой,

Тебе в подарок кубовый платок.

Ты стала дряхлая, совсем седая…

Тогда ухватами в твоей избе

Загрохала невестка молодая.

Вот и нашлась помощница тебе!

А в уши всё нашептывает кто-то,

Что краток день счастливой тишины:

Есть материнства женская работа

И есть мужской тяжелый труд войны.

Недаром сердце ныло, беспокоясь:

Она пришла, военная страда.

Сынка призвали. Дымный красный поезд

Увез его неведомо куда.

В тот день в прощальной суете вокзала,

Простоволоса и, как мел, бела,

Твоя сноха всплакнула и сказала,

Что от него под сердцем понесла.

А ты, очки связав суровой ниткой,

Гадала: мертвый он или живой?

И подолгу сидела над открыткой

С неясным штампом почты полевой.

Но сын умолк. Он в воду канул будто!

Что говорить! Беда приходит вдруг.

Какой фашист перечеркнул в минуту

Все двадцать лет твоих надежд и мук?

Твой мертвый сын лежит в могиле братской,

Весной ковыль начнет над ним расти.

И внятный голос с хрипотцой солдатской

Меня ночами просит: — Отомсти!

За то, что в землю ржавою лопатой

Зарыта юность жаркая моя,

За старика, что умер на Карпатах

От той же самой пули, что и я,

За мать, что двадцать лет, себе на горе,

Промаялась бесплодной маятой,

За будущего мальчика, что вскоре

На белый свет родится сиротой!

Ей будет нелегко его баюкать:

Она одна. Нет мужа. Сына нет…

Разбойники! Они убьют и внука —

Не через год, так через двадцать лет!..

И все орудья фронта, каждый воин,

Все бессемеры тыла, как один,

Солдату отвечают: — Будь спокоен!

Мы отомстим! Он будет жить, твой сын!

Он будет жить! В его могучем теле

Безоблачно продлится жизнь твоя.

Ты пал, чтоб матери не сиротели

И в землю не ложились сыновья!

1943—1944

«Ты говоришь, что наш огонь погас…»

Ты говоришь, что наш огонь погас,

Твердишь, что мы состарились с тобою,

Взгляни ж, как блещет небо голубое!

А ведь оно куда старее нас…

1944

Кровь

Белый цвет вишневый отряхая,

Стал Петро перед плетнем коханой.

Он промолвил ей, кусая губы:

— Любый я тебе или не любый?

Прогулял я трубку-носогрейку,

Проиграл я бритву-самобрейку!

Что ж! В корчме поставлю шапку на́ кон

И в леса подамся к гайдамакам!

— Уходи, мужик, — сказала Ганна, —

Я кохаю не тебя, а пана.

И шепнула, сладко улыбаясь:

— Кровь у пана в жилах голубая!

Два денька гулял казак. На третий

У криницы ночью пана встретил,

И широкий нож по рукоятку

Засадил он пану под лопатку.

Белый цвет вишневый отряхая,

Стал Петро перед плетнем коханой.

А у Ганны взор слеза туманит,

Ганна руки тонкие ломает.

— Ты скажи, казак, — пытает Ганна, —

Не встречал ли ты дорогой пана?

Острый нож в чехле кавказском светел.

Отвечает ей казак: — Не встретил!

Нож остер, как горькая обида,

Отвечает ей казак: — Не видел.

Рукоятка у ножа резная.

Отвечает ей казак: — Не знаю!..

Только ты пустое толковала,

Будто кровь у пана голубая!

1936

Зимнее

Экой снег какой глубокий!

Лошадь дышит горячо!

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Пруд окован крепкой бронью,

И уходят от воды

Вправо — крестики вороньи,

Влево — заячьи следы.

Гнется кустик на опушке,

Блещут звезды, мерзнет лес.

Тут снимал перчатки Пушкин

И усы крутил Дантес.

Раздается на полянке

Волчьих свадеб дальний вой.

Мы летим в ковровых санках

По дороге столбовой.

Ускакали с черноокой

И — одни. Чего ж еще?

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Неужели на гулянку

С колокольцем под дугой

Понесется в тех же санках

Завтра кто-нибудь другой?

И усы ладонью тронет,

И увидит у воды

Те же крестики вороньи,

Те же заячьи следы?

На березах грачьи гнезда,

Да сорочьи терема?..

Те же волки, те же звезды,

Та же русская зима!

На погост он ме́льком глянет,

Где ограды да кусты.

Мельком глянет,

Нас помянет:

Жили-были я да ты!..

И прижмется к черноокой,

И задышит горячо.

Глянет месяц одинокий

Через левое плечо.

1938

II

Зодчие

Как побил государь

Золотую Орду под Казанью,

Указал на подворье свое

Приходить мастерам.

И велел благодетель,

Гласит летописца сказанье,

В память оной победы

Да выстроят каменный храм.

И к нему привели

Флорентийцев,

И немцев,

И прочих

Иноземных мужей,

Пивших чару вина в один дых.

И пришли к нему двое

Безвестных владимирских зодчих,

Двое русских строителей,

Статных,

Босых,

Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце,

Был дух ве́льми спертый.

Изразцовая печка.

Божница.

Угар и жара.

И в посконных рубахах

Пред Иоанном Четвертым,

Крепко за руки взявшись,

Стояли сии мастера.

— Смерды!

Можете ль церкву сложить

Иноземных пригожей,

Чтоб была благолепней

Заморских церквей, говорю?

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

— Можем!

Прикажи, государь! —

И ударились в ноги царю.

Государь приказал.

И в субботу на вербной неделе,

Покрестясь на восход,

Ремешками схватив волоса,

Государевы зодчие

Фартуки наспех надели,

На широких плечах

Кирпичи понесли на леса.

Мастера выплетали

Узоры из каменных кружев,

Выводили столбы

И, работой своею горды,

Купол золотом жгли,

Кровли крыли лазурью снаружи

И в свинцовые рамы

Вставляли чешуйки слюды.

И уже потянулись

Стрельчатые башенки кверху.

Переходы,

Балкончики,

Луковки да купола.

И дивились ученые люди,

Зане́ эта церковь

Краше вилл италийских

И пагод индийских была!

Был диковинный храм

Богомазами весь размалеван,

В алтаре,

И при входах,

И в царском притворе самом;

Живописной артелью

Монаха Андрея Рублева

Изукрашен зело

Византийским суровым письмом…

А в ногах у постройки

Торговая площадь жужжала,

Торовато кричала купцам:

— Покажи, чем живешь! —

Ночью подлый народ

До креста пропивался в кружалах,

А утрами истошно вопил,

Становясь на правеж.

Тать, засеченный плетью,

У плахи лежал бездыханно,

Прямо в небо уставя

Очёсок седой бороды.

И в московской неволе

Томились татарские ханы,

Посланцы Золотой,

Переметчики Черной Орды.

А над всем этим срамом

Та церковь была —

Как невеста!

И с рогожкой своей,

С бирюзовым колечком во рту

Непотребная девка

Стояла у Лобного места

И, дивясь,

Как на сказку,

Глядела на ту красоту!..

А как храм освятили,

То с посохом,

В шапке монашьей,

Обошел его царь —

От подвалов и служб

До креста.

И, окинувши взором

Его узорчатые башни,

— Лепота́! — молвил царь.

И ответили все: — Лепота́!

И спросил благодетель:

— А можете ль сделать пригожей,

Благолепнее этого храма

Другой, говорю?

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

— Можем!

Прикажи, государь! —

И ударились в ноги царю.

И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих,

Чтоб в земле его

Церковь

Стояла одна такова,

Чтобы в суздальских землях

И в землях рязанских

И прочих

Не поставили лучшего храма,

Чем храм Покрова!

Соколиные очи

Кололи им шилом железным,

Дабы белого света

Увидеть они не могли.

Их клеймили клеймом,

Их секли батогами, болезных,

И кидали их,

Темных,

На стылое лоно земли.

И в Обжорном ряду,

Там, где заваль кабацкая пела,

Где сивухой разило,

Где было от пару темно,

Где кричали дьяки:

«Государево слово и дело!» —

Мастера христа ради

Просили на хлеб и вино.

И стояла их церковь

Такая,

Что словно приснилась.

И звонила она,

Будто их отпевала навзрыд.

И запретную песню

Про страшную царскую милость

Пели в тайных местах

По широкой Руси

Гусляры.

1938

Ермак

Пирует с дружиной отважный Ермак

В юрте у слепого Кучума.

Средь пира на руку склонился казак,

Грызет его черная дума.

И, пенным вином наполняя стакан,

Подручным своим говорит атаман:

— Не мерена вдоль и не пройдена вширь,

Покрыта тайгой непроезжей,

У нас под ногой распростерлась Сибирь

Косматою шкурой медвежьей.

Пушнина в сибирских лесах хороша,

И красная рыба в струях Иртыша!

Мы можем землей этой тучной владеть,

Ее разделивши по-братски.

Мне впору кучумовы бармы надеть

И сделаться князем остяцким…

Бери их кто хочет, да только не я:

Иная печаль меня гложет, друзья!

С охотой отдал бы я что ни спроси,

Будь то самопал иль уздечка,

Чтоб только взглянуть, как у нас на Руси

Горит перед образом свечка,

Как бабы кудель выбивают и вьют,

А красные девушки песни поют!

Но всем нам дорога на Русь заперта́

Былым воровством бестолковым.

Для татя одни лишь туда ворота́ —

И те под замочком пеньковым.

Нет спору, суров государев указ!

Дьяки на Руси не помилуют нас…

Богатства, добытые бранным трудом

С заморских земель и окраин,

Тогда лишь приносят корысть, если в дом

Их сносит разумный хозяин.

И я б этот край, коль дозволите вы,

Отдал под высокую руку Москвы.

Послать бы гонца — государю челом

Ударить кучумовым царством

Чтоб царь, позабыв о разбое былом,

Казакам сказал: «Благодарствуй!»

Тогда б нам открылась дорога на Русь…

Я только вот ехать туда не берусь.

Глядел без опаски я смерти в лицо,

А в царские очи не гляну!..

Ермак замолчал, а бесстрашный Кольцо

Сказал своему атаману:

— Дай я туда съезжу. Была не была!

Не срубят головушку — будет цела!

Хоть крут государь, да умел воровать,

Умей не сробеть и в ответе!

Конца не минуешь, а двум не бывать,

Не жить и две жизни на свете!

А коль помирать, то, кого ни спроси,

Куда веселей помирать на Руси!..

Над хмурой Москвою не льется трезвон

Со ста сорока колоколен:

Изменой бояр государь удручен

И тяжкою немочью болен.

Главу опустив, он без ласковых слов

В Кремле принимает нежданных послов.

Стоят в Грановитой палате стрельцы,

Бояре сидят на помосте,

И царь вопрошает: — Вы кто, молодцы?

Купцы аль заморские гости?

Почто вы, ребята, ни свет ни заря

Явились тревожить надежу-царя?..

И, глядя без страха Ивану в лицо,

С открытой душой, по-простецки, —

Царь! Мы русаки! — отвечает Кольцо. —

И промысел наш не купецкий.

Молю: хоть опала на нас велика,

Не гневайся, царь! Мы — послы Ермака.

Мы, выйдя на Дон из Московской земли,

Губили безвинные души.

Но ты, государь, нас вязать не вели,

А слово казачье послушай.

Дай сердце излить, коль свидаться пришлось,

Казнить нас и после успеешь, небось!

Чего натворила лихая рука,

Маша кистенем на просторе,

То знает широкая Волга-река,

Хвалынское бурное море.

Недаром горюют о нас до сих пор

В Разбойном приказе петля да топор!

Но знай: мы в кучумову землю пошли

Загладить бывалые вины.

В Сибири, от белого света вдали,

Мы бились с отвагою львиной.

Там солнце глядит, как сквозь рыбий пузырь,

Но мы, государь, одолели Сибирь!

Нечасты в той дальней стране города,

Но стылые недра богаты.

Пластами в горах залегает руда,

По руслам рассыпано злато.

Весь край этот, взятый в жестокой борьбе,

Мы в кованом шлеме подносим тебе!

Немало высоких казацких могил

Стоит вдоль дороженьки нашей,

Но мы тебе бурную речку Тагил

Подносим, как полную чашу.

Прими эту русскую нашу хлеб-соль,

А там хоть на дыбу послать нас изволь!

Иван поднялся и, лицом просветлев,

Что тучею было затмилось,

Промолвил: — Казаки! Отныне свой гнев

Сменяю на ласку и милость.

Глаз вон, коли старое вам помяну!

Вы ратным трудом искупили вину.

Поедешь обратно, лихой есаул,

Свезешь атаману подарок… —

И царь исподлобья глазами блеснул,

Свой взгляд задержав на боярах:

— Так вот как, бояре, бывает подчас!

Казацкая доблесть — наука для вас.

Казаки от царского гнева, как вы,

У хана защиты не просят,

Казаки в Литву не бегут из Москвы

И сор из избы не выносят.

Скажу, не таясь, что пошло бы вам впрок,

Когда б вы запомнили этот урок!

А нынче быть пиру! Хилков, порадей,

Чтоб сварены были пельмени.

Во славу простых, немудрящих людей

Сегодня мы чару запеним!

Мы выпьем за тех, кто от трона вдали

Печется о славе Российской земли!

В кремлевской палате накрыты столы

И братины подняты до́ рту.

Всю долгую ночь ермаковы послы

Пируют с Иваном Четвертым.

Хмельная беседа идет вкруг стола,

Трезвонят московские колокола.

1944

Песня про Алёну-Старицу

Что не пройдет — останется,

А что пройдет — забудется…

Сидит Алёна-Старица^[1]

В Москве на Вшивой улице.

Зипун, простоволосая,

На голову набросила,

А ноги в кровь изрезаны

Тяжелыми железами.

Бегут ребята — дразнятся,

Кипит в застенке варево…

Покажут ноне разинцам

Острастку судьи царевы!

Расспросят, в землю метлами

Брады уставя долгие,

Как соколы залетные

Гуляли Доном-Волгою,

Как под Азовом ладили

Челны с высоким за́стругом,

Как шарили да грабили

Торговый город Астрахань.

Палач-собака скалится,

Лиса-приказный хмурится.

Сидит Алёна-Старица

В Москве на Вшивой улице.

Судья в кафтане до полу

В лицо ей светит свечечкой:

— Немало, ведьма, попила

Ты крови человеческой,

Покуда плахе-матушке

Челом ты не ударила!

Пытают в раз остаточный

Бояре государевы:

— Обедню чёрту правила ль,

Сквозь сито землю сеяла ль

В погибель роду цареву,

Здоровью Алексееву?

— Смолой приправлен жидкою,

Мне солон царский хлебушек!

А ты, боярин, пыткою

Стращал бы красных девушек.

Хотите — жгите заживо,

А я царя не сглазила:

Мне жребий выпал — важивать

Полки Степана Разина.

В моих ушах без умолку

Поет стрела татарская.

Те два полка,

Что два волка́,

Дружину грызли царскую!

Нам, смердам, двери заперты

Повсюду, кроме паперти.

На паперти слепцы поют,

Попросишь — грош купцы дают.

Судьба меня возвысила!

Я бар, как семя, щёлкала,

Ходила в кике бисерной,

В зеленой кофте шёлковой.

На Волге — что оконницы —

Пруды с зеленой ряскою.

В них раки нынче кормятся

Свежинкою дворянскою.

Боярский суд не жаловал

Ни старого,

Ни малого,

Так вас любить,

Так вас жалеть, —

Себя губить,

Душе болеть!

Горят огни-пожарища,

Дымы кругом постелены.

Мои друзья-товарищи

Порубаны, постреляны,

Им глазоньки до донышка

Ночной стервятник выклевал,

Их греет волчье солнышко,

Они к нему привыкнули.

И мне топор, знать, выточен

У ката в башне пыточной,

Да помни, дьяк, неровен час:

Сегодня — нас,

А завтра — вас!

Мне б после смерти галкой стать,

Летать под низкою тучею,

Ночей не спать,

Царя пугать

Бедою неминучею!..

Смола в застенке варится,

Опарой всходит сдобною,

Ведут Алену-Старицу

Стрельцы на место Лобное.

В Зарядье над осокою

Блестит зарница дальняя.

Горит звезда высокая…

Терпи, многострадальная!

А тучи,

Словно лошади,

Бегут над Красной площадью.

Все звери спят.

Все птицы спят,

Одни дьяки

Людей казнят.

1938

Приданое

В тростниках просохли кочки,

Зацвели каштаны в Тусе,

Плачет розовая дочка

Благородного Фирдуси:

— Больше куклы мне не снятся,

Женихи густой толпою

У дверей моих теснятся,

Как бараны к водопою.

Вы, надеюсь, мне дадите

Одного назвать желанным.

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Отвечает пылкой дочке

Добродетельный Фирдуси:

— На деревьях взбухли почки.

В облаках курлычут гуси.

В вашем сердце полной чашей

Ходит паводок весенний,

Но, увы, к несчастью, ваши

Справедливы опасенья.

В нашей бочке — мерка риса,

Да и то еще едва ли.

Мы куда бедней, чем крыса,

Что живет у нас в подвале.

Но уймите, дочь, досаду,

Не горюйте слишком рано:

Завтра утром я засяду

За сказания Ирана,

За богов и за героев,

За сраженья и победы

И, старания утроив,

Их окончу до обеда,

Чтобы вился стих чудесный

Легким золотом по черни,

Чтобы шах прекрасной песней

Насладился в час вечерний.

Шах прочтет и караваном

Круглых войлочных верблюдов

Нам пришлет цветные ткани

И серебряные блюда,

Шелк, и бисерные нити,

И мускат с имбирем пряным,

И тогда, кого хотите,

Назовете вы желанным.

В тростниках размокли кочки,

Отцвели каштаны в Тусе,

И опять стучится дочка

К благородному Фирдуси:

— Третий месяц вы не спите

За своим занятьем странным.

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Поглядевши, как пылает

Огонек у вас ночами,

Все соседи пожимают

Угловатыми плечами.

Отвечает пылкой дочке

Рассудительный Фирдуси:

— На деревьях мерзнут почки.

В облаках умолкли гуси.

Труд — глубокая криница,

Зачерпнул я влаги мало,

И алмазов на страницах

Лишь немного заблистало.

Не волнуйтесь, подождите,

Год я буду неустанным,

И тогда, кого хотите,

Назовете вы желанным.

Через год просохли кочки,

Зацвели каштаны в Тусе,

И опять стучится дочка

К терпеливому Фирдуси:

— Где же бисерные нити

И мускат с имбирем пряным?

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Женихов толпа устала

Ожиданием томиться.

Иль опять алмазов мало

Заблистало на страницах?

Отвечает гневной дочке

Опечаленный Фирдуси:

— Поглядите в эти строчки,

Я за труд взялся́, не труся,

Но должны еще чудесней

Быть завязки приключений,

Чтобы шах прекрасной песней

Насладился в час вечерний.

Не волнуйтесь, подождите,

Разве каплет над Ираном?

Будет день, кого хотите,

Назовете вы желанным.

Баня старая закрылась,

И открылся новый рынок.

На макушке засветилась

Тюбетейка из сединок.

Чуть ползет перо поэта

И поскрипывает тише.

Чередой проходят ле́та,

Дочка ждет, Фирдуси пишет.

В тростниках размокли кочки,

Отцвели каштаны в Тусе.

Вновь стучится злая дочка

К одряхлевшему Фирдуси:

— Жизнь прошла, а вы сидите

Над писаньем окаянным.

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Вы, как заяц, поседели,

Стали злым и желтоносым,

Вы над песней просидели

Двадцать зим и двадцать весен.

Двадцать раз любили гуси,

Двадцать раз взбухали почки.

Вы оставили, Фирдуси,

В старых девах вашу дочку.

— Будут груши, будут фиги,

И халаты, и рубахи.

Я вчера окончил книгу

И с купцом отправил к шаху.

Холм песчаный не остынет

За дорожным поворотом, —

Тридцать странников пустыни

Подойдут к моим воротам.

Посреди придворных близких

Шах сидел в своем серале.

С ним лежали одалиски,

И скопцы ему играли.

Шах глядел, как пляшут триста

Юных дев, и бровью двигал.

Переписанную чисто

Звездочет приносит книгу:

— Шаху прислан дар поэтом,

Стихотворцем поседелым…

Шах сказал: — Но разве это —

Государственное дело?

Я пришел к моим невестам,

Я сижу в моем гареме.

Тут читать совсем не место

И писать совсем не время.

Я потом прочту записки,

Небольшая в том утрата, —

Улыбнулись одалиски,

Захихикали кастраты.

В тростниках просохли кочки,

Зацвели каштаны в Тусе.

Кличет сгорбленную дочку

Добродетельный Фирдуси:

— Сослужите службу ныне

Старику, что видит худо:

Не идут ли по долине

Тридцать войлочных верблюдов?

— Не бегут к дороге дети,

Колокольцы не бренчали,

В поле только легкий ветер

Разметает прах песчаный.

На деревьях мерзнут почки,

В облаках умолкли гуси,

И опять взывает к дочке

Опечаленный Фердуси:

— Я сквозь бельма, старец древний,

Вижу мир, как рыба в тине.

Не стоят ли у деревни

Тридцать странников пустыни?

— Не бегут к дороге дети,

Колокольцы не бренчали,

В поле только легкий ветер

Разметает прах песчаный.

Вот посол, пестро одетый,

Все дворы обходит в Тусе:

— Где живет звезда поэтов —

Ослепительный Фирдуси?

Вьется стих его чудесный

Легким золотом по черни,

Падишах прекрасной песней

Насладился в час вечерний.

Шах в дворце своем, и ныне

Он прислал певцу оттуда

Тридцать странников пустыни,

Тридцать войлочных верблюдов,

Ткани солнечного цвета,

Полосатые бурнусы…

Где живет звезда поэтов —

Ослепительный Фирдуси?

Стон верблюдов горбоносых

У ворот восточных где-то,

А из западных выносят

Тело старого поэта.

Бормоча и приседая,

Как рассохшаяся бочка,

Караван встречать седая

На крыльцо выходит дочка:

— Ах, медлительные люди!

Вы немножко опоздали.

Мой отец носить не будет

Ни халатов, ни сандалий.

Если шитые иголкой

Платья на́шивал он прежде,

То теперь он носит только

Деревянные одежды.

Если раньше в жажде горькой

Из ручья черпа́л рукою,

То теперь он любит только

Воду вечного покоя.

Мой жених крылами чертит

Страшный след на поле бранном.

Джина близкой-близкой смерти

Я зову своим желанным.

Он просить за мной не будет

Ни халатов, ни сандалий…

Ах, медлительные люди!

Вы немножко опоздали.

Встал над Тусом вечер синий,

И гуськом идут оттуда

Тридцать странников пустыни,

Тридцать войлочных верблюдов.

1935

Кофейня

…Имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах. Запах мускуса говорит за него.

Саади

У поэтов есть такой обычай:

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Магомет, в Омара пальцем тыча,

Лил ушатом на беднягу ругань.

Он в сердцах порвал на нем сорочку

И визжал в лицо, от злобы пьяный:

— Ты украл пятнадцатую строчку,

Низкий вор, из моего «Дивана»!

За твоими подлыми следами

Кто пойдет из думающих здраво?

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: — Браво!

А Омар плевал в него с порога

И шипел: — Презренная бездарность!

Да минет тебя любовь пророка

Или падишаха благодарность!

Ты бесплоден! Ты молчишь годами!

Быть певцом ты не имеешь права! —

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: — Браво!

Только некто пил свой кофе молча,

А потом сказал: — Аллаха ради!

Для чего пролито столько желчи? —

Это был блистательный Саади.

И минуло время. Их обоих

Завалил холодный снег забвенья.

Стал Саади золотой трубою,

И Саади слушала кофейня.

Как ароматические травы,

Слово пахло медом и плодами.

Юноши не говорили: «Браво!»

Старцы не кивали бородами:

Он заворожил их песней птичьей —

Песней жаворонка в росах луга…

У поэтов есть такой обычай:

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

1936

Об издании

Дмитрий Борисович Кедрин

ИЗБРАННОЕ

Редактор — Н. Кружков

Подписано к печати 15.09.1956. Тираж 150 000. Цена 40 коп.

Примечания

1

Алёна-Старица — полулегендарная личность. Старуха-нищая, она, по преданию, командовала двумя полками Степана Разина, разбила в нескольких боях царские войска и была казнена в Москве.

(обратно)

Оглавление

I

  Красота

  Кукла

  Поединок

  Солдатка

  «Ты говоришь, что наш огонь погас…»

  Кровь

  Зимнее

II

  Зодчие

  Ермак

  Песня про Алёну-Старицу

  Приданое

  Кофейня

Об издании

*** Примечания ***