Смерть downshiftera [Дмитрий Шерстенников] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Шерстенников Смерть downshiftera

В Усть-Койве — поселке на семь дворов на реке Чусовой, затерянном посреди Урала — умирал Михалыч. Старик лежал в тесной темной комнатке (свет не включали, чтобы не мешать умирающему) на продавленной зловонной сыроватой кровати. Ему было душно, он тяжело дышал. Врач по телеметрии через камеру и зонды коптера подтвердил лечение — бесполезное, как он признался родственникам, сказав, что конец, видимо, близко — и коптер улетел: хоть на дворе и 2040, но таких полузаброшенных деревень ещё много, а врач в районе один. Вокруг Михалыча собрались приехавшие из большого мира дети и полная восточная женщина — гражданская жена Михалыча. Старшая дочь Аня с мужем поселились у соседей. Они московские экологи, должны были ехать на конференцию в Париж, а тут такое. Они два дня, как приехали и, как бы то ни было, должны завтра уехать. Везде таскают с собой ноутбуки, постоянно проверяют почту, что-то шепотом обсуждают.

Младший сын Матвей поселился в соседней комнате. Он молчаливый набожный человек, в Москве он работает волонтером. Он привез икону — повесить в дом к неверующему отцу и постоянно на нее молится.

Дети потому из Москвы, что и сам Михалыч родом из Москвы. Он не всегда был Михалычем, деревенским рыбаком (что в Усть-Койве более-менее значит бездельник). Хоть сейчас, применительно к умирающему пенсионеру, это звучит запоздало, но он дауншифтер, по-другому не скажешь. То есть он добровольно сменил благополучную городскую жизнь с каждодневной работой на «уход в монастырь»: выбрал жизнь бедную, но свободную — без начальников, нервотрёпки, необходимости общаться с потоком чужих людей.

«Ушёл в монастырь» Михалыч, то есть переселился в Усть-Койву, 20 лет назад. К тому моменту он был начальником отдела продаж в фирме, носил, хоть, был уже не мальчик, модно зауженные синие костюмы, мог с одного взгляда раскусить подвохи любого толстого договора, знал и его знали десятки клиентов по всему миру. Называли его тогда не прозвищем Михалыч, приговаривающим к смиренному доживанию, а бодро, по американской моде, по имени: Иван (на вы).

К тому времени Иван был женат, но брак его давно умер: наедине с женой-ровесницей им было не только не интересно, им было неловко. Уже сложилось, что его грузная равнодушная жена и подтянутый, всем интересующийся Иван — проводили отпуск по отдельности. И не только из-за любовниц. Жена предпочитала курорты, а Иван с возрастом все больше увлекался не телесными удовольствиями (сексом, чревоугодием, парапланеризмом и рыбалкой), а духовными: стал много читать, особенно по истории, ходить в театр, стал даже писать рассказы (друг говорил, он губит в себе талант писателя).

В тот раз 20 лет назад, из-за капризов любовницы, Иван поехал в отпуск один, ничуть этим не огорченный. Интерес к истории привел его в Египет, в Долину царей: обожжённый африканским солнцем овраг под городком Луксором. Овраг изрыт туннелями, в концах которых и хоронили фараонов. В одном из таких туннелей Иван и познакомился с JB. Спускаясь за другими туристами по могильному туннелю Рамсеса II — сухому, с приятным запахом и покрытым фресками, чей примитивизм давно стал элегантным стилем — Иван услышал слово Russian. Какой-то невысокий с брюшком турист по-английски объяснял тощему усатому деду в черном пиджаке и белых шароварах — по виду, местному навязчивому служителю — что он Russian и поэтому в услугах деда не нуждается. Иван спросил туриста — который был с женой и очень доволен своей выдумкой — правда ли, он русский (а то, он как раз и сам русский). На туриста и его жену эти слова подействовали неожиданно — они испугались: они французы, они просто хотели избавиться от навязчивого старика, они ничего плохого про русских не имели в виду. Ивану стало неловко, он сказал французу, что вовсе не обижен. Он уже забыл об этом, когда жена француза, догнав его (француз пристыженно стоял на заднем плане), опять начала извиняться: «Поверьте, JB не имел в виду ничего плохого о русских. Он сказал это просто, чтобы…». Иван присмотрелся, миниатюрная симпатичная шатенка с мелковатыми чертами лица. Почему-то сам факт, что женщина француженка, в глазах русских мужчин, делает её немного порочной и более привлекательной. Жена француза нервничала. Иван представил себе предшествующий диалог с мужем: «Я же уже извинился перед ним. — Это же русский, может, он только сделал вид, кто знает, что мрачный варвар может выкинуть. — Я не пойду еще раз извиняться, это унизительно. — Прекрасно, я сама пойду, если ты трусишь. — Я не трушу…»

Иван сделал всё, чтобы доказать красивой француженке, что русские не варвары: он использовал лучшую свою улыбку — такую искреннюю, что, как бы, немного неуверенную, сказал, что находит ситуацию милой и забавной, что он и сам так делал, притворяясь немцем. Не забыл и приветливо кивнуть мужу. Расстались они, говоря западное, ни к чему не обязывающее «Увидимся».

Неожиданно, зайдя вечером в бар своего отеля выпить очень дорогую из-за мусульманских запретов рюмку водки, Иван увидел за столиком знакомую пару. Они, наконец, представились: Жан-Батист (Вот, что значило JB! Да, ему бы пошли мольеровские кружева на панталонах!) и Мими (Чахоточная белошвейка из «Богемы»!). JB был сильно пьян и Мими скучала. Увидев Ивана, она радостно улыбнулась ему, но, когда JB налил виски и Ивану, она ушла в номер смотреть телевизор. Ситуация перестала быть для Ивана интересной, и он уже совсем собирался бросить скучного пьяного мещанина Жана-Батиста, как тот заговорил о дауншифтинге. С присущей, казалось, только русским безграничной искренностью и горечью JB признался, что не знает, зачем живёт, что работа в банке надоела, что с Мими они не любят друг друга и что он хочет уехать куда-нибудь на край земли монахом или волонтером. JB стал ему симпатичен, они еще выпили. Ивана заинтересовала искренность Жана-Батиста, но, в основном, его мысли вились вокруг улыбки, с которой его встретила Мими, и он безжалостно прикидывал, сможет ли он использовать невменяемость мужа, чтобы переспать с его женой. Они еще выпили, Жан-Батист уже едва сидел, склонив голову к стакану, и изредка бормотал туда что-то неразборчивое. Когда из ниоткуда появилась Мими и попросила Ивана помочь довести мужа, и они вдвоем затащили Жана-Батиста в номер и криво бросили на кровать, то всё между ними было ясно без лишних английских слов и даже одежда расстегивалась и спадала, будто сама собой.

Наутро Иван уехал, так и не встретившись с французами. От вчерашнего вечера ему запомнилась острота приключения с Мими, а совсем не разочарование жизнью ее мужа со старинным именем.

Через пару месяцев в Москве, в ресторане, на отмечании своего дня рождения Ивану пришла смска от Жана-Батиста: «Мой друг» — начинал он и сообщал, что он «совершил свой побег»: сейчас он уже месяц как в Афганистане, работает волонтером в канадском форпосте, занимается логистикой распределения гуманитарной помощи. У Ивана мелькнула мысль, что Жан-Батист поменял шило на мыло: он бы сам выбрал что-то менее практическое. В конце JB упоминал, что они с Мими развелись. В этот момент пришла дочь Аня и представила своего молодого человека и Иван опять забыл про Жана-Батиста и его дауншифтинг.

То, что этим же летом Иван сам стал дауншифтером, случилось в результате еще двух событий: во-первых, на работе произошёл крупный скандал, его чуть было не уволили (его обвинили в крайне не выгодных для фирмы условиях сделки, виноват был арабский партнер, но Ивана не слушали и понизили в должности — это было крайне унизительно и несправедливо). Второе — что Иван съездил в отпуск в Усть-Койву.

Усть-Койва была выбрана по литературным причинам: согласно потрясшей Ивана книге про реку Чусовую времен Екатерины, в деревне жил главный злодей — чернобородый самоуверенный старовер Колыван, тут же произошёл его поединок с мужественным, но одиноким парнем Остафием — оба были сплавщики: экстремальные пилоты сверхтяжелых барок с рудой, которые надо было на полной скорости провести, не разбив об утесы.

Чусовая встретила Ивана покоем, тишиной и отсутствием мобильной связи и интернета. До цивилизации и магазина было 15 км дороги, проходимой только для джипа. В первое своё утро в Усть-Койве Иван вышел на реку. Поблёскивая на солнце, могучая река беззвучно и быстро несла массу воды. В тишине подул нежный ветерок — Иван чуть не расплакался, душа его распустилась, очистилась от яростных ранящих споров, которые он вел в голове с обвинявшим его акционером, ему захотелось бесконечно смотреть на реку. Казалось, от этого вечного спокойного движения можно получить некую безжалостную, убедительную мудрость.

Как хамелеон, поверхность реки меняла цвет при разном направлении взгляда: была зелёной от отражающихся елей, но при взгляде с берега вниз — была прозрачно-коричневая, как покрытая слизью галька на дне, но если посмотреть вдаль — ярко синяя, как небо. Заметив, что это наблюдение может представлять литературную ценность, Иван записал ее в телефон и дальше дополнял эту запись. Например, там были такие наблюдения:

«В Усть-Койве три основные цвета: голубой (скалы, мох, сухая кора елей на солнце), зеленый (трава, лес), синий (река, лес вдалеке).

Основные звуки: нежное обещающее прохладу журчание перекатов, пение птиц, шум листвы на ветру.»

«Жужжание слепней — в этой нежной гармонии природы, звук такой же неуместный, как громко включенный шансон.»

Тут на Ивана села большая черная бабочка, он сообразил, что сегодня видел уже несколько таких бабочек — порхающих вокруг, сидящих на земле или в виде обрывков их крылышек — и он записал:

«Большие черные бабочки пытаются привлечь внимание к своей скорой смерти.»

А заодно и о севшем на руку слепне:

«Пёстрые черно-белые слепни садятся на запястье, словно пытаясь заменить собой часы.»

Так у Ивана постепенно сложился образ элегантного дауншифтинга в Усть-Койве: чистый деревянный с террасой дом на берегу, чтобы слышна и видна была река, утром чашка кофе, едва слышный включенный ноутбук на чистом деревянном столе. Он записывает несколько новых наблюдений или рассказ из своей насыщенной прежней жизни. Читает отзывы 2–3 друзей (с интернетом он вопрос как-нибудь решит). Может, однажды его и опубликуют. А не пойдет в этот день писательство, так можно погулять вдоль реки.

Живо он представил, от чего избавляет его уход с работы — от унизительного общения с публично оравшим на него акционером, от духовного одиночества среди любящих анекдоты коллег, от ночных звонков, невежества и истерик клиентов.

Вернувшись в Москву, он принял решение. В практическом смысле он уладил все быстро и выгодно. В сентябре он уже переехал в Усть-Койву, поселился в отремонтированный дом, даже интернет провел. С фирмой он разошёлся хорошо. Накоплений на обозримые годы — при скромной жизни явно хватало. Развод с женой должен был длиться так долго, что Иван решил оставить всё как есть, жене было всё равно.

В сентябре он смог написать Жану-Батисту, что он тоже совершил побег. Жан-Батист написал, что у него появилась женщина — переводчица из местных, Малала. Иван пригласил их заезжать в Усть-Койву. Завязалась переписка, которой предстояло длиться годы.

Вообще, в сентябре у Ивана было много событий и гостей. В частности, он написал небольшой рассказ «Подлость» о встрече с JB и Мими (под именами Анн-Луи и Зизи). Что касается гостей, то всем было интересно взглянуть на свежеиспеченного дауншифтера, который предпочел Урал Гоа. Приехал сын Матвей, побрюзжал, что в Усть-Койве нет церкви. Приехала дочка Аня — она временно была одна, и всё время украдкой плакала. Приехал друг, считавший Ивана талантом. Друг горячо одобрил койвинские наброски, особенно ему понравилось наблюдение про бабочек. В «Подлости» ему не хватило «идеи».

В октябре похолодало и Иван стал скучать. Не писалось: после «Подлости» все попытки описать «случай из жизни» почему-то приводили к пересказу однообразных измен жене, за которые, хоть он и писатель, ему было неловко.

Свежие впечатления про Усть-Койву тоже иссякли. Смотреть на реку — теперь, под любым углом, отражающую только серое дождливое небо, топорщащуюся под резкими порывами холодного ветра — не хотелось. Мудрость от нее не исходила, хотелось только спрятаться в дом и закутаться в кофту. Тут начало рано темнеть, Иван почувствовал себя в ловушке.

Бежать немедленно во что бы то ни стало ему помешали новые знакомые: Петрович и Сергеич — оба местные рыбаки примерно его возраста. Петрович, помоложе, имел манеру заканчивать слова частицей «-то»: «Река-то в такую погоду-то …» словно он напоминал о вещах, о которых только что говорил. Петрович научил Ивана развлекать себя рыбной ловлей — подлёдной и со спиннингом. Сергеич же — продал Ивану лодку и научил ходить по Чусовой под мотором. Его манера говорить была в том, что он не мог удержаться не подытожить любой разговор. Например, про кризис из-за коронавируса:

— В общем, у правительства руки не оттуда растут.

— Так, ведь, народ прививаться не хочет.

— В общем, народ у нас такой раздолбайский.

— Да, вроде, много в каких странах народ не прививается.

— В общем, пока все не переболеют, это все не закончится.

Петрович и Сергеич были добродушными смышлёными практичными людьми, но при этом верили в то, что на дне в Бермудском треугольнике нашли гигантскую нерукотворную сплошную стеклянную пирамиду.

Иван стал дружить с простыми мужиками, рыбачить, выпивать. Из интеллектуальных занятий осталась переписка с Жаном-Батистом. К лету он опять надеялся начать писать, но забросил: как-то все стерлось из памяти, даже любовные похождения. Он попытался найти сюжет в детстве, в молодости — но ничего не вспоминалось, душу заполняло приятное благодушное ленивое спокойствие.

Прошел еще один год. Друзья и дети навестили его по разу, но явно скучали с ним, он обижался и сам уже их не звал. Иван, которому уже прилепили прозвище Михалыч, отрастил неряшливую, все горло покрывавшую бороду, почти перестал убираться в доме, стал быстро превращаться в старика. Так прошло еще пара лет.

Однажды в глухую зиму к нему в дом постучали, это был Петрович: «Михалыч, тут люди-то тебя спрашивают. Не русские, вроде бы».

Боже мой, это был нелепо закутанный шарфом поверх куртки, похудевший и измученный Жан-Батист. С ним была так же одетая Малала. Михалыч искренне обрадовался и скорее позвал невиданных гостей в дом. Он много раз звал их в гости, но было что-то тревожное в приезде без предупреждения, в грустных замученных лицах обоих. На фото год назад лица были лоснящиеся, Малала полноватая, с блестящими черными волосами, с по-восточному избыточной косметикой, JB был чисто выбрит. А сейчас оба худые, у Малалы под платком волосы спутанные, с проседью, JB в неаккуратной бородке. Поели, сели у печки, выпили немного водки. Отвечая на встревоженный взгляд Ивана, JB рассказал, что они с Малалой оба больны AIDS — первой, наверно, от грязного шприца, заразилась Малала, а от нее он, JB. «Прости за хлопоты, мой друг, я очень хотел увидеть тебя и землю Ust-Koyva, которую ты так описал.» Одичавший от одиночества Михалыч заплакал.

Он был рад развлечению, заботился о гостях, водил их показывать Красный камень, учил подлёдному лову, познакомил с Петровичем и Сергеичем. Жан-Батист был напоминанием о прежней активной жизни, которой ему не хватало. Малала, хоть и ходила при посторонних мужчинах в платке и держалась молчаливо, была смешливая умница, говорила на двух языках, кроме афганского, она навела в запущенном доме Михалыча идеальный порядок.

Жан-Батист умер весной: он покашливал и слабел всю зиму. Михалыч добился похоронить гражданина Франции на койвинском кладбище. Над могилой на католическом деревянном кресте Михалыч сам написал: «Jean-Baptiste Martin (1981–2024)».

С Малалой возникла неловкая ситуация. Ей некуда было ехать и у неё не было денег. Сколько она могла оставаться у Михалыча на правах вдовы друга? Михалыч был благороден, не гнал ее и смутился, когда заметил по ее улыбкам, что она выбрала путь заплатить близостью за право остаться. Михалыч строго объяснил ей свой взгляд на женский беспринципный меркантилизм, но, по сути, не видел причин не жить с Малалой, как с женой. Выслушав его поучения, мудрая Малала умиротворенно улыбнулась и с этой ночи спала в постели с Михалычем. В отношении AIDS они проявляли осторожность.

Сейчас, когда Михалыч лежит в темной комнатке на продавленной кровати и тяжело дышит, он мало что помнит из жизни с Малалой в течение 15 лет со смерти JB.

Был период, когда он начал было записывать афганские легенды и был очень вдохновлен. Был период, когда Малала влюбилась в Петровича и чуть не ушла к нему, но не ушла и они с Петровичем остались друзьями. Были несколько лет, когда он судился с взявшейся из ниоткуда Эми Мартен (Мими) и когда победили, праздновала вся деревня (все были друзья) и на радостях напоили Малалу шампанским и убедили больше не надевать платок при мужчинах. Рыбачили, отмечали русские и афганские праздники, начало ледохода на Чусовой, дни рождения, поминали JB… Сейчас Михалычу всё неважно. Он чувствует, что он лишний в мире. Не понимает, зачем он, Ваня Рудаков — родился, жил, что-то делал. Его мучают усилившаяся привычная боль, духота, теснота, скука. Он с отчаянием сознает, что мучения ничем не будут вознаграждены, ничего не будет хорошего, до чего нужно только дотерпеть. Показалось, начали холодеть руки, накатил свинцовый страх, он хотел завизжать, но вышел только стон. Почему-то в комнате оказались какие-то люди, они молчат, кажется, он их задерживает, но разрешить эту неловкость можно только этой самой страшной вещью — его смертью.