Тайная сила… Сказка-детектив для взрослых [Екатерина Лабазова] (fb2) читать онлайн

Екатерина Лабазова Тайная сила… Сказка-детектив для взрослых

Всякое дело в мире творится, не про всякое дело в сказке говорится.

Где случилась эта история, мне неведомо. Да и неважно. Произойти она могла в любом месте. Знаю только, что было это в давние-предавние времена в сельской глубинке, где бескрайние поля и густые нетронутые леса перемежают друг друга.

На окраине села у озерной запруды на берегу реки стояла старинная водяная мельница. При ней жил молодой Мельник со своей женой. Жили они дружно между собой, да и со всеми соседями. Вот только детишек у них не было. В округе все знали Мельника, доброго, но нелюдимого, еще с тех пор, когда он десятилетним мальчишкой пришел из деревни наниматься к старому мельнику в ученики, да так и остался жить с его семьей. Старый вдовец-мельник пять лет назад умер, завещав своему преемнику в жены свою единственную дочь. Трудно поначалу пришлось молодым, но потихоньку-помаленьку дело у них наладилось, мельница заработала, как и при старом мельнике.

Вся округа свозила на мельницу зерно, и Мельник исправно перемалывал его в муку.

Весна, лето, осень, зима плавно сменяли друг друга. Казалось бы, так и пройдет вся их жизнь. Но однажды…

Была обычная весна. Прошел ледоход, гладь озера очистилась. И тут из темных вод этого бездонного мельничного омута к столбам плотины прибило тело молодой утопленницы. Обнаружили его сельские мальчишки, которые как обычно играли под сваями дорожного моста дамбы. Испуганные ребятишки с криками бросились врассыпную, но все же догадались позвать взрослых, первым из которых, естественно, оказался Мельник.

Потом, про тот страшный день, он ясно помнил лишь то, как взбудораженные дети с расширенными от ужаса глазами прибежали к нему и наперебой, указывая в сторону плотины, кричали, что нашли утопленницу. Остальное Мельнику вспоминалось смутно. Как бежал он вслед за ватагой ребят к мосту. Как скатился за ними к воде. Как сильно замутило его, и он чуть было позорно не упал в обморок от вида той, что покачивалась на поверхности омута с длинными русыми волосами и веревкой на шее. Как велел кому-то из ребят позвать сельского старосту. Как баграми тащили безвольное тело из воды. Смутно помнил он и то, как какие-то люди приходили в дом и спрашивали об утопленнице, как встревоженная жена хлопотала вокруг него.

Пришел в себя Мельник только спустя неделю. Жена поведала Мельнику, как приезжал в их село наместник князя, как собиралась вся сельская община, чтобы выявить виновника смерти девицы. Молодая девушка оказалась пропавшей ранней осенью сиротой, которая жила при церковном дворе. Тогда в честь престольного праздника Рождества Пресвятой Богородицы на базарной прихрамовой площади гуляла традиционная многолюдная ярмарка. На нее каждый год из всех окрестных сел и деревень съезжались крестьяне и ремесленый люд торговать зерном, домашней утварью, пряжей и одеждой, скобяными и столярными изделиями, глиняной посудой и конской упряжью и много еще чем, крайне нужным в деревенском обиходе: медом, лечебными травами, копченостями и соленьями, да всего и не перечислить. На площадь привозили и устанавливали детскую карусель, а дед Агей играл на своей неизменной гармонике. Вот в те по-летнему солнечные и погожие осенние дни и пропала сиротка-Настасья. Мельник помнил, как всем селом искали они ее тогда по округе, но так и не нашли. Подумали, что девушка забрела далеко в лес, заблудилась и стала жертвой диких зверей. На том и порешили. Батюшка и заупокойную по ней отслужил. Все односельчане искренне горевали о сиротке. Уж больно она была пригожая, ласковая, да услужливая. И вот теперь оказалось, что, возможно, среди жителей села бок о бок с ними живет душегуб, которого пока так и не нашли. Возможно, конечно, что виновником был кто-то из приезжавших в то время на ярмарку торговцев или покупателей. Каждый селянин хотел думать именно так, но и не подозревать иное тоже не получалось ни у кого. Наместник уехал ни с чем, поручив старосте сельского схода разбираться с этим делом. И как только виновный будет обнаружен, немедленно доставить его в острог. Жена рассказала Мельнику и то, что его, Мельника, подозревали в этом злодеянии. Потому и приходил к нему староста со своими братьями-подручными, выспрашивали, что да как. Рассказывая про тот день, жена Мельника говорила, что чуть в обморок не упала, когда увидела трех бородачей с заросшими шевелюрами мужиков. Еле распознала в них братьев-односельчан. Так была напугана всеми событиями, состоянием мужа и страхом неизвестного. Выручило тогда Мельника лишь то, что в ту осень он был весь на виду у народа. Это было самое жаркое перед зимой время в его работе, каждый день с раннего утра до поздней ночи к нему ехали подводы с зерном. Даже ночью у мельницы гужом стояли телеги, их хозяева коротали ночи у костра, а некоторые даже ловили рыбу в омуте. Знатные карпы водились здесь.

Прошло некоторое время, случай с утопленницей стал вроде бы забываться. Мельник тоже как-будто успокоился и никогда не упоминал о том страшном дне. Хотя жена и стала все чаще видеть его угрюмым, сосредоточенным и отрешенным. Жизнь, тем не менее, казалось, вошла в прежнюю колею. Но тут…

Однажды ранним июньским погожим утром Мельник как обычно вышел из дома вытащить стопор из мельничного колеса, и заметил неподалеку от дома на взгорке Черную Волчицу. Она сидела неподвижно и смотрела прямо в глаза Мельнику. Яркие изумрудные глаза будто приковали его к себе. Только этот взгляд и видел сейчас Мельник. Дом, лес, река и все окружающее словно бы размылись и казались нереальными. В душе у Мельника тоже происходило что-то непонятное.

Щемящее теплое и радостное чувство появилось в груди и настойчиво стало завоевывать все его существо. Неожиданно он увидел себя годовалым малышом на коленях красавицы-девицы с ярко-зелеными озорными глазами и доброй улыбкой. Он доверчиво тянул к ней пухлые в перевязочках ручки, гулил и всем своим видом показывал как ему хорошо, уютно и радостно сидеть на коленях этой совсем молодой девушки. Вот к ним подходит женщина, берет его на руки, ласково шепчет ему, что-то, часто повторяя слово «сыночка». Потом перед мысленным взором Мельника появился большой деревянный обеденный стол. За ним сидят та же женщина, бородатый, но совсем не страшный мужчина, та молодая зеленоглазая девушка и еще трое ребятишек. Мельник узнал своих трех старших братьев, а в чернобородом мужчине — своего отца. Но пристальнее всего Мельник пытался разглядеть именно зеленоглазку. Ее он не помнил, но что-то до боли знакомое было и в лице, и в жестах, и в говорке этой девушки. Появились тоска и какая-то безысходность. Они заглушили то безмятежно-радостное чувство, которое до этого испытывал Мельник.

Вдруг видение исчезло. Мельник осознал себя на берегу речки. Волчицы на пригорке как не бывало. «Что это?» — в недоумении размышлял он, сидя теперь уже на речном откосе, обхватив голову руками. Сердце бешено колотилось, внутри бушевали противоречивые чувства. Почему-то снова вспомнилась недавняя утопленница. И на душе сделалось совсем уж скверно. Мельник тяжело поднялся, вытащил стопор из колеса. Привычные мерные звуки постепенно, как и всегда раньше, вернули относительный покой его душе.

Три следующих дня прожил Мельник в страхе и одновременно в непонятном желании вновь увидеть волчицу и попасть в колдовской омут ее зеленых глаз. Чего только не передумал он за это время. То пытался убедить себя, что черная волчица привиделась ему, то верил, что она была, и тщетно пытался вспомнить, кто же та девушка из его гипнотического видения. Жене Мельник не сказал о том, что приключилось с ним тем памятным утром. Стал только еще более молчаливым, часто уединялся и все размышлял о чем-то. Лишь на четвертый день жене удалось немного расшевелить его и отправить из дома на сельский сход, куда допускались лишь взрослые семейные мужчины. В тот день староста предъявил селянам троих подозреваемых в смерти церковной сироты, чтобы определить виноватого и по закону отправить его на виселицу. Пригласили на сход и свидетелей, чтобы при всем народе задавать им вопросы и дознаться до истины.

Подозреваемыми были два молодых парня, Тихон и Федор, которые пытались ухаживать за девушкой-сиротой, и сторож-звонарь храма вдовец Парамон. Первых двух староста уличал в том, что девушка так и не предпочла кого-то из них, и потому каждый мог отомстить и ей, и своему сопернику. Сторожа же многие сельчане часто видели летними вечерами рядом с водоемом, когда в теплой воде купались девицы и бабы. Подглядывал ли он за ними или по каким другим делам там оказывался, они не знали. Но факт такой был, и сторож от него не отказывался.

Прежде чем вызвать каждого обвиняемого на сход для дознания, староста с суровым видом обратился к собравшимся на площади перед храмом:

— Селяне, сейчас будет, возможно, решаться вопрос жизни и смерти кого-то из присутствующих. Я прошу всех помнить, что слово любого из вас может послать невинного на виселицу или отпустить виноватого.

На площади стало совсем тихо. Всех впечатлили слова старосты. Да и его внешний вид всегда внушал некоторый трепет жителям села: густые брови, из-под которых смотрели всегда серьезные глаза, длинные волосы, которые, он, казалось, никогда не стрижет, срастались с густой бородой. Все вместе это внушало страх одним своим видом. Да и ростом его Бог не обидел: высокий, жилистый, подтянутый. Старосту селяне уважали, а некоторые откровенно побаивались.

После того, как староста убедился, что его грозное предупреждение возымело действие на всех присутствующих, первым на лобное место для дознания он вызвал Тихона — одного из сироткиных ухажеров. Это был невысокий, но крепкий, как гриб-боровик, парень с широкими скулами и светлыми глазами, которые сейчас смотрели дерзко и с вызовом.

— Скажи-ка, Тихон, правда ли, что вы с Федором на ярмарке вкровь подрались? — обратился к нему староста.

Народ сразу оживился, вспомнив, как в последний ярмарочный день, в тот самый, когда пропала сиротка, Тихон и Федор так яростно молотили друг друга, что мужики еле-еле разняли дерущихся.

— Правда, — вскинув подобородок, ответил подозреваемый.

— Что не поделили? Подробно отвечай. Да не ершись ты, мы честно разобраться во всем хотим.

Парень помолчал.

— Из-за Насти мы повздорили. Вон он, — Тихон кивнул в сторону Федора, — все хотел покуражиться над Настасьей, покадрить и бросить ее. И в тот раз все гоголем вокруг нее на ярмарке ходил, то пряниками, то леденцами угощал.

Федор же в ответ на обвинения Тихона лишь ухмылялся, щурился и жевал сорванную тут же травинку. И вообще вел себя так, будто и не его хотели обвинить в столь ужасном злодеянии.

— Вот я тогда и не сдержался, — продолжал испытуемый, — когда он уж совсем нагло стал приставать к девушке, подошел и…

— Чем же драка ваша закончилась? Народ говорит, что ни тебя, ни Федора, ни Настасью после той драки и не видал никто. Дня три тебя не видели. Где ты был все это время?

Тихон, словно вдруг вспомнив значение своего имени, притих, опустил голову. Даже в плечах уменьшился словно:

— Настя, как увидела, что мы вкровь деремся, испугалась и убежала. Это мне уж потом мужики сказали, после, как разняли нас. Ну, я решил найти ее и успокоить. Только в ее комнате никого не было. Я вдоль реки решил пройтись, там мы с ней гуляли иногда. Береза поваленная там есть, она часто туда приходила. Но и здесь не нашел ее.

— А дальше?

— Домой пошел, — как-то уж совсем тихо ответил юноша.

— Врешь. Не было тебя дома, — возразил один из мужиков — подручных старосты, — три дня не было. Мы же соседи, отец твой у всех допытывался, где ты. И в поисках ты не участвовал, когда Настасью всем селом по лесу, да на болоте искали.

Тихон молчал.

— У меня он те три дня был — послышался со стороны храма громкий голос.

Все присутствующие обернулись. Тихон тоже вскинулся. В глазах его мелькнуло удивление и надежда.

— У меня он был, — уже спокойнее повторил женщина.

На помост выступила молодая вдова. Невысокая ладная бабенка.

— Что вы так на меня смотрите? С ярмарки я возвращалась, рекой, так ближе. Смотрю, идет, лица нет, рубаха порвана, сам в крови. «Пошли, — говорю, — горемыка, хоть отмою тебя, да рубаху заштопаю». Ну, рубаха негодной совсем оказалась. Помнишь, Василиса, я еще к тебе приходила, рубаху новую просила мне продать тогда. Ярмарка уж закончилась, а я видела, ты три штуки своему Прохору покупала. Продала мне тогда ты эту рубаху. Втридорога. Вот она, рубаха та, на Тихоне, — показала рукой на оробевшего сразу юношу вдова.

Все послушно посмотрели на горящие как маков цвет щеки парня, смущенный взгляд и загалдели:

— Не тушуйся, молодец. Дело житейское.

— А что же ты, паршивец, раньше про Верку нам не сказал, ведь спрашивали тебя, где ты те три дня провел? — спросил юношу староста.

— Ее пожалел. Начнут трепать. А она не такая. Хорошая она. Очень, — ответил тот.

— Ну, Тишка, задам я тебе дома. Будешь по всяким… там… таскаться. Отца-мать не жалеешь! Мы ведь тогда чуть умом не тронулись, когда ты три дня не являлся. Всякое передумали.

— Не шуми, батя, — ответил Тихон. — Женюсь я. Вот на Вере, — посмотрел он на смелую вдовушку.

Народ так и ахнул.

— Ну что, пойдешь за Тихона замуж? — обратился к вдовице староста.

— Пойду, — едва слышно ответила та.

— Ну, вот и ладно, — едва ли сам не прослезился сельский предводитель, — забирай, Тишка, свою суженую, и дуйте оба отсюда. Да чтоб отца с матерью больше не расстраивал. Сам проверять буду.

Смущенный Тихон подошел к молодой женщине, взял ее за руку, и вместе они спустили с помоста к народу.

— Не виноват, стало быть, Тиша. Кто иначе думает? — спросил толпу староста.

Ответом была тишина.

Следующим на помост запрыгнул Федор. Сам. Все с той же травинкой в зубах и залихватской улыбкой.

— Ну, ты что скажешь, пострел? Почему дрался, да где был после драки с Тихоном?

— Так он первый начал. А я что, стоять, что ли, буду? Ну, сдачи и сдал. А потом, как растащили нас, сначала домой пошел переодеться, да кровь смыть. Потом в гостиницу. На ярмарке столковался с одним умельцем, он обещал меня в ученики к себе взять. Вот обговаривали все. До утра с ним за чаркой просидели. Только не столковались мы.

— А где тот человек, почему не показал за тебя? — раздалось сразу несколько голосов из толпы.

— Не знаю. Уехал. А где его найти, не ведаю. — Ответил Федор.

— Я видел его в гостинице — неуверенно произнес один мужичонка. — Только…

— Знаем, знаем, только не помнишь, когда? Вылезал бы ты из трактира почаще, Егорка. А то ведь так и душу пропьешь, — смеялись вокруг.

— А вот и нет, — обиженно возразил обвиненный в пьянстве селянин. — Точно, помню я, видел, как Федька с горшечником в его номер заходили. Аккурат сразу, как вечерня закончилась. Только не видал, когда выходил Федька от него. Тут врать не стану.

— А что, Федор, если мы найдем того ремесленника, подтвердит он твои слова? — спросил староста.

— Да где ж искать его теперь? Я ни улицы, ни дома не знаю, — равнодушно пожал плечами допрашиваемый.

— Я знаю, где найти, — вышел вперед все тот же подручный старосты. — Это я Федьку тому умельцу сосватал. Знаю я его, только сейчас нет его, уехал, через месяц-другой, глядишь, вернется. Тогда и спросим. Как, Федька? Подтвердит он твои слова?

— А то, — с прежней улыбкой ответил Федор.

— Ну что, народ, как порешим с Федькой? Отпускаем его али как? — видно было, что староста сам не знает, как поступить с этим подозреваемым.

— Пусть посидит пока. Давайте Парамона выслушаем, — донеслось из толпы.

— Парамона, Парамона давай, — вторили другие.

Староста кивнул. Указал Федору на его прежнее место. А сам обратился к невысокому сухопарому хромому мужичку:

— Расскажи всем, Парамон, зачем ты ходил по берегу? Тебя там многие видели.

На этот простой вопрос звонарь, будто решившись на что-то после раздумий, ответил так, что многие присутствующие усомнились в его рассудке:

— Слыхал я, да и не только я, — начал он свою речь, — что в наших краях захоронен старинный монастырский клад. По преданию, за дальним лесом много веков назад был древний монастырь. Когда бусурмане осадили стены обители, послушники монастыря тайно вынесли большую часть иконостаса и утвари главного храма. Путь их лежал в святую землю через наши края. Не могли они унести на себе весь скарб и схоронили его на берегу реки неподалеку от нашего села. А чтоб лихие люди не обнаружили святыни, охранять их монахи поручили Черной Волчице. По сей день никто не может тот клад обнаружить. Старики говорили, что в наших лесах видели ту волчицу. Как посмотрит она в глаза своими зелеными очами, вмиг все человек забывает. Может и находил кто те сокровища, но вспомнить о них не смог. Силен взгляд зеленоокой охранницы. Кому может открыться тот клад, никто не знает.

Рассказчик на время замолчал. Вокруг тоже царила тишина, все присутствующие на сходе пытались осмыслить речь звонаря и ответить на вопрос, а при чем тут их утопленница. Помолчав, сторож продолжил:

— Как-то, разбирая церковные книги, я нашел план, который якобы указывал, где находится та монастырская захоронка. Вот я и захотел попробовать найти те сокровища, да отдать нашему настоятелю. Все вы знаете, что и иконостас у нас бедноват, да и на утварь порой денег не хватает. А место входа в грот аккурат, где омут начинается, нарисовано. Вот я там и бродил, — закончил свою защитную речь Парамон.

— Чем докажешь? — выкрикнул кто-то из толпы.

Звонарь помолчал, раздумывая. Потом просиял лицом и воскликнул:

— Картой. Карта же есть. Спрятана за киотом в моей келейке, — заторопился звонарь. Пусть кто-нибудь сходит, дверь у меня не запирается никогда. Там она.

— Ивашка, сбегай, поищи, — велел староста своему сыну, который по молодости лет был прислужником на таких сходах. Тот, заломив картуз, сверкая голыми пятками, тут же кинулся выполнять приказ отца-начальника. Его тощая долговязая, какая, вероятно, была и у его отца в молодости, фигура быстро скрылась в дверях храма.

Толпа, взбудораженная рассказом Парамона, загудела. Кто говорил, что да, слышал байку про клад. Кто-то усомнился в рассказе звонаря. Но никто не остался равнодушен к услышанному. Прошло немного времени, и Ивашка вернулся. Благо, что келейка звонаря была в нескольких шагах от собравшихся. Вид у посыльного был растерянный.

— Нет там ничего за иконами. Пусто, — Ивашка картинно развел руки, надул щеки и с шумом выпустил воздух. Видимо, так хотел всем сказать, что видел там только «пшик».

— Как нет? — заволновался Парамон, — я ее этим утром видел, там она лежала. — Ты хорошо смотрел?

Ивашка обиженно отвернулся и ничего не ответил.

— Плохо, — промолвил староста, помолчав. — Наврал ты, выходит, Парамон?

— Врет, врет! — неслось со всех сторон площади. — В острог его! Он это Настеньку погубил. Видели мы, как он вокруг нее хаживал, говорил, что опекает. Душегуб! На виселицу его! Байками тут нас кормил! Клад! Как же! Обдурить хотел!

Прежде хорошо относившиеся к звонарю люди вдруг с ожесточением единодушно поверили в его виновность. Страшна и невыносима для каждого была мысль, что убийца девушки где-то здесь, среди них. Страстно хотели они найти виноватого и успокоить свою душу. Чтобы, не оглядываясь, ходить по селу, без страха отпускать детей из дома и не смотреть с подозрением на близких.

— В острог! В острог! — продолжали в запале кричать собравшиеся.

По знаку старосты двое его братьев-помощников подхватили растерявшегося звонаря и потащили в глубокий погреб под замок, чтобы назавтра отвезти в наместнический острог.

Когда Мельник вернулся домой и стал пересказывать жене то, что произошло на соборной площади, она только всплескивала руками, качала головой и приговаривала: «Да как же так? Не может быть? Что это в мире делается?». «Да не он это! — вдруг воскликнул Мельник и ударил кулаком по столу. — Вот чует мое сердце, ни при чем тут Парамон! Надо искать душегуба, а то пойдет невиновный на виселицу. Только вот как?». Признался тогда Мельник жене, что видел ту волчицу своими глазами. Что она существует. Значит и все, что рассказывал на дознании Парамон, может тоже оказаться правдой. Но куда же тогда делась злополучная карта, кто ее украл? Вот если бы найти те сокровища, да еще там, куда указывал звонарь, люди поверили бы ему. До позднего вечера проговорили Мельник с женой о том, что же им делать, чтобы оправдать звонаря. Но так ничего толком и не придумали. Решив, что утро вечера мудренее, супруги легли спать.

На следующий день Черная Волчица появилась снова. С самого утра Мельник на своей лодке плавал по озеру, то и дело, причаливая к берегам, в надежде отыскать хоть какую-нибудь улику в защиту невинно осужденного звонаря. К этому дню желание Мельника до конца понять свои первые видения стало совсем невыносимым. Даже мистический страх и переживания за невинно осужденного звонаря не могли сдержать этого порыва. Волчица-охранница возникла внезапно, на берегу омута, вечером. Только теперь уже сам Мельник с жадностью вглядывался в полыхающие изумрудным огнем омуты-глаза. И вновь почувствовал, что реальность вокруг размывается, только это теперь уже не пугало его. Он жаждал узнать правду.

Река успокаивающе журчала, запах луговых трав все сильнее и сильнее дурманил голову. Маленький мальчик, утомленный дневной жарой и обилием впечатлений, крепко спал под берегом у развесистых ивовых кустов. Так крепко, что не сразу проснулся от пронзительного крика. Мальчуган открыл глазки и прислушался. Снова крик. Это его сестра зовет на помощь. Ее голос так изменился, что мальчик даже не сразу узнал его. Истошный вопль заставил ребенка замереть и даже почти перестать дышать. Страх будто сковал маленькое тельце. Он хотел бежать на помощь, туда, где так страшно кричала его любимая сестра, но не мог. Тут от реки на косогор пробежал высокий худосочный юноша. Споткнулся о торчащий из земли корень прибрежного кустарника, тут же поднялся и затравленно оглянулся в сторону мальчика. Над правым ухом у него малыш заметил огромную красноватую родинку. Сквозь высокую густую траву и ветви ивы беглец не увидел сидящего на земле ребенка. Сколько после этого прошло времени, неизвестно. Жгучее днем солнце постепенно уступало свою власть вечерней прохладе. Мальчик почувствовал, что сидеть ему почему-то мокро и неудобно. Он пошевелился, встал, посмотрел вниз и увидел, что штанишки его совсем мокрые и дурно пахнут. «Ася-а-а», — тихонько позвал малыш сестру. Всхлипнул и позвал громче. Но никто не ответил на призыв ребенка. Тогда он неуверенно вышел из своего естественного укрытия и медленно пошел вдоль песчаной отмели речного русла, продолжая теперь уже громко реветь и звать сестру. Ответом ему было только равномерное журчание воды и шелест листьев. Но вот он увидел впереди у кромки воды ту, которую так тщетно звал. Распущенные густые русые волосы плавно качались на речной воде, а алая атласная лента, которая была сегодня вплетена в косу девушки, нервно подергивалась, словно пытаясь отцепиться от коряги рядом с берегом. Девушка лежала ничком на мелководье, широко открыв глаза к небу и раскинув руки. Мальчик со всех ног, ревя, припустил к нашедшейся, наконец, сестре, схватил ее за руку и потянул на себя. «Вставай, Ася, вставай, пойдем домой, я есть хочу!», — надрывно кричал ребенок. От рева и непонятности происходящего он начал непрерывно икать и уже не переставая, взахлеб, плакал. А девушка все так же безмятежно смотрела своими зелеными глазами в ярко-голубую лазурь и оставалась неподвижной. Вдруг в мокрую от слез мордашку мальчика ткнулось что-то шелковистое и теплое. Он отпустил руку сестры и обернулся. Рядом с ним сидела огромная черная собака с изумрудного цвета глазами. Она лизнула сначала одну, потом другую щеку мальчика. Затем осторожно зубами взяла его за подол рубашки и потянула в сторону от берега. Мальчик послушно пошел за зверем, завороженный ее успокаивающим лучистым взглядом. Когда пугающая мальчугана картина скрылась из вида, обретенная неожиданно спасительница опустилась перед мальчиком на траву, посмотрела на свою спину и тихонько тявкнула. Измученный ребенок доверчиво вскарабкался на спину собаки, обхватил ручонками и уткнулся в ее шею. Уже через мгновение он впал в тяжелое забытье и не слышал, как дикий зверь осторожно, почти бесшумно и аккуратно донес его до крыльца родного дома.

И это видение исчезло так же внезапно, как и первое. И снова бешено колотилось сердце, и ослабели ноги. Мельник покачнулся в лодке и сел на корму. Но сейчас он знал, кто эта добрая дикая зеленоглазка, и ему нестерпимо захотелось обнять свою спасительницу и вновь прижаться к ее шелковистой шерстке. Мельник заспешил, сел на весла и уже через пять минут подплыл к берегу. Однако, волчица уже исчезла. На том месте берега, где она только что сидела, Мельник увидел свиток. Он поднял и развернул плотную бумагу. «Вот он, план. Значит, клад существует», — лихорадочно думал Мельник. Внимательно рассмотрев схематичные указания на листе, он уверенно двинулся вверх по склону. И вот уже, отвалив замшелый валун, входит он в небольшой грот-пещеру. Ящики с позолоченным иконостасом и обильной церковной утварью оказались почти на виду, просто завалены камнями и сухими ветками. «Если бы не зеленоглазая охранница, любой мальчишка давным-давно непременно отыскал бы здесь эти сокровища», — подумал Мельник. Но надо было спешить, ведь звонаря сегодня уже увезли в княжеский острог, а завтра должны были привести приговор общины в исполнение. Со всех ног пустился Мельник бежать в село. Ноги сами понесли его в храм к приходскому батюшке. Тот тут же поднял мужиков, и уже к утру все сокровища оказались под сводами сельской церкви, а помощник старосты доставил найденный Мельником план в околоток. Вечером того же дня поседевший за одну ночь звонарь был в своей келейке и со слезами благодарности на коленях молился перед любимой иконой Богоматери, прося милости для каждого, кто помог ему спастись от лютой несправедливой смерти.

Вечером того же дня Мельник решил проведать вернувшегося звонаря, да и ужином его накормить. Попросил жену собрать нехитрую снедь и пошел к храму. Подойдя к церковной келье звонаря, он постучал в дверь. Звонарь, когда понял, кто пришел к нему, бросился перед Мельником на колени и начал истово благодарить за свое спасение. Мельник даже растерялся от такого бурного проявления чувств. Велел звонарю подняться с колен и отдал ему собранный ужин. Но только Мельник хотел было откланяться и уйти, звонарь остановил его:

— Подожди, сядь, разговор есть.

Звонарь усадил Мельника на лавку под образа, выглянул зачем-то за дверь, плотно прикрыл ее, сам уселся на колченогий табурет напротив Мельника и начал говорить:

— Выслушай меня, да не перебивай. Знаю я, кто Настеньку порешил, — сразу огорошил звонарь Мельника.

— Как?! — вскинулся, было, Мельник, но звонарь жестом остановил его:

— Не перебивай. Думал я, сам душегуб скажется, когда увидит, что невинного повесить могут. До последнего надеялся, и когда в погреб заперли, и пока в острог везли. Все думал, что… Ну, да ладно, не обо мне сейчас речь. Раз уж так дело повернулось, назову тебе имя, а ты уж сам решай, сказать ли кому или нет. Спросишь, почему я тебе это рассказываю, а не кому другому? Старосте или настоятелю. Так скажу, что начало этой истории давнее, и тебя напрямую касается. Вот прежде, чем я имя тебе назову, расскажу все с самого начала. А там уж ты сам решай, как поступить с душегубом. Я ведь, соколик, родом из той же деревни, что и родители твои. Это уж потом, как супружницу свою похоронил, сюда перебрался. Не смог один жить там, где вместе с ней вековали. Преставилась моя Машенька через полгодочка, как то горе в вашей семье случилось. А жили мы с ней в нашей деревне аккурат рядом с вашим домом, межа у нас общая была. Всех вас детей соседских с самого рождения знал, тебя дитенком совсем на ручках бывало нянькал. Своих-то деток нам Бог не дал.

— А что за горе, дядя Парамон? — не выдержал Мельник.

— Погоди, не торопи. Все скажу. Сестра у тебя была старшая, — начал было звонарь, но, взглянув в лицо Мельника, спросил, — да ты не удивляешься, гляжу?

Пришлось Мельнику рассказать все про Черную Волчицу. И что именно ее должен благодарить звонарь за свое освобождение и обретение сокровищ. Рассказал он и про те видения, которые принесла ему волчица.

— Вот так я нашу Асеньку и вспомнил, — на глаза Мельника навернулись слезы.

— Ну-ну, похлопал Мельника по плечу звонарь. Не кручинься. Настенька твоя на небесах, молится за нас, голубка наша. Может, благодаря ей только мы и живы сейчас. А то, что на небесах, это даже и не сомневайся: уж до чего была добрая, да отзывчивая. А тебя пуще жизни своей любила. Да и ты ее тоже. Бывало в храме на службе всей семьей стоите, так ты за Настенькин подол все и держишься, а не за мамкин. И по дому чего делает, все ты при ней. В лес, да на речку тоже все вдвоем ходили. Вот и в тот день она тебя с собой взяла… — звонарь надолго замолчал. — Что там в точности приключилось, так и не дознались тогда. Нашел ее отец. Так на руках домой и принес. Вернулся, а голова вся седая. Мать ваша тогда с горя умом тронулась, увезли ее вскоре из деревни. Да и ты несколько месяцев у нас с Машенькой жил, болел долго. Как нашли тебя без памяти у крыльца, так ты потом и не помнил ничего, как очнулся. И Настеньку, и мамку свою забыл. Но то и к лучшему было. Не знал я, что ты видел того… Но ведь и мал ты был, даже и помни ты чего, не узнал бы его, наверное.

— Узнал бы, у него родинка приметная над ухом была, — возразил Мельник.

— Чего уж теперь. Безнаказанным он остался тогда. Обвинили было молодого цыгана. Табор там стоял неподалеку. Ленту Настенькину у него нашли, на гитаре повязана была. Спрашивали, откуда лента? Сказал, что на реке нашел, понравилась, вот и взял. Не поверили ему тогда, схватили, в острог, как меня повезли. Но отбили его тогда цыгане по дороге у конвоя. Тут же табор снялся и исчез. С тех пор цыгане в наших краях и не показываются. А тебя, как Маша моя хворать сильно начала, отец твой обратно к себе забрал. Уж и мамку твою увезли к тому времени, и пообвыкся он немного один с сыновьями. Так вы впятером и жили потом. Но и я старался за тобой приглядывать, уж больно ты молчаливым да нелюдимым рос. А когда тебе десять годков исполнилось, столковались мы с нашим мельником, чтобы он тебя в ученики к себе приспособил. Сына у него не было, а ремесло передавать кому-то надо. Но не каждому такое уединенное дело по нраву. А вот для тебя в самый раз. Отец твой тоже не возражал, тяжело ему вас четверых одному поднимать было. Да и под приглядом моим ты тут был. Ничего не скажу, не обижал тебя мельник, как родного растил. Вот и дочку тебе сосватал. А то ты ведь так бобылем и прожил бы. Деток бы только еще вам с супругой завести.

Звонарь замолчал. Теперь уже Мельник не торопил его.

— Так вот что я тебе, касатик, скажу. Нашу сиротку тот же упырь порешил. Здесь, в селе он живет. И про родинку ты верно знаешь. Есть она у него, только не видна. Волосами он ее прикрывает. Видел я тогда, двадцать лет назад, его. Как он бежал огородами домой, рубаха грязная вся, на самом будто лица нет. Но, думаю, отец у него тоже все понял. Спрятали родители его. Сказали, что к дядьке уехал. А потом, ночью и в самом деле увезли его в другое село. А осенью сосватали ему невесту богатую, да отселили их в отдельную избу. Не было у меня доказательств тогда, не с чем было пойти к уряднику. Вот и сейчас, не знаю, как поступить. Уверенность есть, а доказать как, не знаю. И карта еще эта. Ума не приложу, как ему удалось ее забрать, ведь только вот до схода за киотом лежала. А потом все этот убивец у меня на глазах был. Не отлучался никуда.

Звонарь замолчал, обернулся, словно прислушиваясь к чему-то за дверью.

— Ну-ка, посмотри, нет ли там кого, — тихонько попросил он Мельника. — Половица скрипнула.

Тот быстро встал, крадучись подошел к двери и быстро распахнул ее. В коридоре было темно, но в дальнем конце рядом с ризницей определенно мелькнула чья-то тень, и хлопнула входная дверь.

— Я быстро, — на ходу крикнул Мельник звонарю, — и бросился догонять неизвестного.

Он быстро выбежал из храма и припустил вслед мелькавшей впереди тени. Но сколько ни гнался, не смог догнать беглеца. В какой-то момент человек словно исчез. Мельник еще немного походил по улицам села, да так ни с чем и вернулся к храму. Когда Мельник со звонарем беседовали, в келейке звонаря горела лампадка. Сейчас же Мельник увидел, что окно совсем темное. Быстрым шагом добрался он до комнаты, которую покинул всего каких-то полчаса назад, дернул ручку двери и с удивлением обнаружил дверь запертой. Удивился. Ведь звонарь никогда дверь ни изнури, ни снаружи не запирал. Постучал легонько и позвал Парамона. Ответом ему была тишина. Нехорошее предчувствие охватило Мельника, он быстро обогнул угол церкви и подошел к окну. Оно оказалось не заперто. Хотя Мельник точно помнил, что, когда он пришел в келью, ставни были плотно прикрыты. Сейчас же между ними угадывалась щель. И, хотя было темно, но Мельник точно видел, что окно приоткрыто. Он быстро открыл створку и заглянул внутрь. Головой к окну с окровавленным лбом, навзничь лежал звонарь. Не раздумывая, Мельник быстро перепрыгнул через подоконник и сразу оказался рядом с лежащим. Наклонился к нему и услышал тихий стон.

— Парамон… Парамон, слышишь меня? — растерянно и тревожно спрашивал Мельник. В ответ звонарь только стонал. Мельнику удалось лишь разобрать несколько раз повторяющиеся слова:

— Не он… не он… не он…

— Подожди, Парамон, не умирай. Я сейчас.

С силой отпихнув подпорку от двери, он стремглав вылетел через коридор на улицу и помчался во весь опор за местным лекарем. Уже через несколько минут они вдвоем вернулись к храму и поспешили в келью звонаря. Там они увидели стоящего на коленях над ним местного батюшку. Он истово крестился и причитал:

— Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй нас, грешных…

Лекарь подошел к священнику, уверенно взял его за локоть, попросил удалиться и склонился над раненым. Мельник удивленно спросил:

— Батюшка, что вы тут делаете в такое время?

— Лампадку забыл погасить, когда уходил. Пожара испугался… Вот вернулся… Видел, как ты словно ошпаренный выскочил из храма. А потом вот и Парамона нашел. Каюсь, растерялся я… — ответил, чуть виновато настоятель. Смущение совсем шло высокому статному крепкому, с окладистой длинной бородой священнослужителю.

«Надо же, — подумал Мельник, — и батюшке не чужды простые человеческие чувства. Смущается вон».

Из кельи звонаря вышел лекарь и деловито распорядился:

— Как хотите, а надобно доставить Парамона ко мне в дом. Все, что смог, я сейчас сделал. Но оставлять его тут нельзя. Слаб он, крови много потерял. Да и под присмотром у меня будет. Дочка моя его выходит.

Тут уж и батюшка оживился:

— Конечно, конечно. Вот мы сейчас с Мельником и донесем. Сил у нас двоих достанет, да и близко тут. И знать-то никому лучше пока ни о чем и не надо.

— Это правда, — согласился лекарь.

Через час так пока не и пришедшего в себя звонаря настоятель и Мельник со всеми предосторожностями перенесли в дом лекаря и уложили на лавку за печкой. Дочка лекаря тут же умело начала хлопотать над раненым, и Мельник успокоенный, что его новый друг в надежном месте, откланялся и собрался домой. Они вместе с батюшкой вышли на улицу, и священник спросил:

— А ты что делал в келье в такой час у Парамона?

Мельник рассказал батюшке, что пришел проведать, да принес ужин звонарю. Только про тайну, которую поведал ему сторож-звонарь, ничего не рассказал настоятелю храма. Сначала надо самому обдумать услышанное, да с женой посоветоваться.

— И кто же его так? — подозрительно взглянув на Мельника, спросил священник.

Мельник, будто не заметив недоверия батюшки, ответил, что то ему неведомо. Развернулся и зашагал к своему дому. Время было уже совсем позднее, скоро уж первые петухи кричать будут. Батюшка еще немного постоял, глядя в удаляющуюся спину Мельника, и пошел к храму. Лампадку все же требовалось погасить.

Уже подходя к своему дому, Мельник увидел на крыльце силуэт человека.

— А это еще кто? — встревожился хозяин.

Он осторожно, крадучись, подошел к перилам крыльца и заглянул за них. У дверей в нерешительности с поднятой для стука рукой стоял староста. Мельник успокоился и, выпрямившись во весь свой богатырский рост, смело взошел на крыльцо.

— Доброй ночи, — поприветствовал он местного предводителя. — Случилось чего?

Староста так и присел от неожиданности. Потом замялся. И попросил:

— Отойдем? Поговорить мне с тобой надобно.

Вся фигура старосты и его манера говорить до крайности удивительно не сочетались с обычной уверенностью и решительностью. Мельник не смог отказать старосте в просьбе. Они сошли крыльца и сели на лавку рядом с колодцем во дворе дома Мельника.

Староста помедлил, потом молча снял картуз, завернул прядь волос над правым ухом. И тут прямо перед глазами Мельника появилась уродливая красноватая родинка. От пронзившей его догадки, Мельник отшатнулся, как от удара, и вскочил на ноги.

— Узнал, — обреченно кивнул головой тот. — На мне тот несмываемый грех. Нет мне оправдания. Поверь мне, нет страшнее никакой кары, чем когда всю жизнь душа болит. Ты вот от меня сейчас как чумного отринулся, и любой бы так, кабы знал про меня все. И горько мне от этого, и знаю, что заслужил. Думал, может, забудется со временем. Женился вон, трех девок вырастил, да замуж выдал. Сына родил… Но, видно, правда люди говорят, что за грехи в молодости платят до старости, что один в грехе, а все в ответе. Вот и со мной так. Выслушай меня, на коленях молю, не прогоняй. За всю жизнь никому о своем паскудстве не рассказывал. Батька только мой, да мамка знали. Да теперь уже и они на погосте, — староста с болью и надеждой посмотрел в глаза все еще стоявшему напротив в ужасе Мельнику. Потом медленно сполз с лавки и опустился перед Мельником на колени. — Прошу, не прогоняй. — Потрясенный Мельник продолжал стоять, так ничего и не ответив. Тогда староста, так и не встав с земли, прижал смятый в кулаке картуз и торопливо, словно боясь, что Мельник все же начнет его гнать, заговорил:

— Любил я твою сестру. Как солнышко она была для всех нас. В жены звал. Батька мой против был. Говорил, не ровня она нам. Но я, хоть и послушным всегда был, в тот раз заартачился. Сказал, все равно женюсь, если Ася пойдет. А она все мои ухаживания в шутку оборачивала. Вроде и не обидно, а вижу, не люб я ей. И обидеть отказом боится, и идти не хочет. Тут мне шепнули, что друг сердечный у нее появился. Взревновал я тогда так, что сам испугался. Думаю, не отдам ее никому. Моя будет. А в тот день, как увидел ее на берегу, как она напевает, да веночек плетет, светится аж вся будто, а в косе лент алая… Вот хоть режь меня, не помню, как я такое паскудство сотворил с ней. Совсем, видно, одержимым в тот момент сделался. Вспомнил себя только, когда знакомую околицу увидел. В сени вбежал, а там — батя. Как увидел меня с бешеными глазами, да в раздрае всего, понял, что-то страшное случилось. Потом уж, когда Настеньку нашли, догадался, что я это…Увезли меня от греха подальше с людских глаз, спрятали. Оженили вскоре. Жена моя и не догадывалась ни о чем, не смог я ей признаться. Хотя и добрая была баба, но не простила бы такого греха мне. А куда ей тогда идти было бы, в монастырь только. А потом уж дети как народились, тем более не стал говорить ей ничего. Как с таким грехом детей-то рожать? Не поверишь, бывало, встану ночью под образа на колени, да молю Бога, чтобы детей нам не давал. Но уж больно моя Анюта сыночка хотела. Дочки-то у нас ничего, справные получились. А вот Ивашка… Дурной он. Не сразу разобрали мы. А чем старше, тем заметнее. Мы уж больно его на людях и не казали. Батюшка только и знает про то. «Молитесь, — говорит, — поститесь, да милостыню творите. Бог милостив, избавит вашего сыночка от такой напасти». Только ведь он не знает, что это за мой грех нам такое наказание. Бывало и в горнице запирать приходилось, как чудить, да паскудничать начнет, чтоб не увидал его никто. От людей стыдно. Анюта моя верила батюшке, все милостыньки нищим подавала, да каждый божий день молила нашу заступницу, чтобы сыночку нашему здоровье было. Но он все больше и больше дурел. А уж когда ему пятнадцать годов исполнилось, и вовсе такое стал вытворять, в чем и признаваться-то совестно. От такого горя год назад и померла моя Аннушка. Но, видно, еще не все испытания Бог мне уготовил. Не уследил я прошлой осенью за Ивашкой… Он это сиротку порешил. Паскудство с ней вытворил, да утопил в нашем омуте. Ярмарка же была, отлучился я из дома, Ивашку в доме запер. А он в окошко увидал Федьку, того, который за Настасьей приударить хотел, когда тот на ярмарку шел. Федька и отпер Ивашке дверь. А тот тоже на площадь сразу побежал на карусели еще покататься. Потом там как драку увидал, да как Настя ото всех в лес убежала, тихонько и прокрался за ней. Я как домой вернулся, да увидал, что дверь открыта, кинулся искать Ивашку везде. И в лесу тоже искал. Нашел… Он уж с лодки ее через борт в середину омута сталкивал. Потом, как ни в чем не бывало, к берегу погреб. Лодки же всегда по лету у нас там на берегу стоят. Вот он на одной из них и… Я как увидел его, ноги так и отнялись. Упал на землю прямо там. Ивашка и не видел меня, к берегу причалил, да домой, как ни в чем не бывало, пошел. Сколько я на том берегу просидел, о чем думал, и не помню. Там меня, наверное, Парамон и приметил, когда грот искал. Но я сам не видал его. Не знал я, как дальше мне быть. Ивашку ни о чем не расспрашивал. А как утопленницу нашли весной, совсем места себе не находил. И Ивашку жалко, не виноват он, что таким уродился. А урядник виноватого найти требует, мол, народ успокоить надо. Вот и ходил, делал вид, что ищу. Все ни на что решиться не мог. А тут, как Парамона осудили, да в острог увезли, совсем мне тошно сделалось. Схватил я Ивашку, прижал в угол, говорю: «Это ты, мерзавец, карту украл у Парамона?! Ты его по голове бил?!». Юлил-юлил, глаза невинные делал. Но дожал я его, признался во всем Ивашка: и про карту и про то, как голову звонарю кочергой чуть не проломил. Карта та и вправду за образами лежала. Так он ее под рубаху спрятал, а как сход закончился, в лесу под камнем на берегу схоронил. Хотел сам сокровища найти. А Парамона убить хотел, думал, что тот его видел и тебе рассказать об этом хотел. Подслушивал он под дверью. Потом выманил тебя из кельи и вернулся. Если бы ты карту ту не нашел, я так и так бы уряднику сдался. С вечера уехал в город, утром хотел сповинной идти. Думал, на себя покажу, чтобы Парамона выпустили. Слава Богу, так все обернулось. Жизнью я тебе обязан. Потому и пришел сейчас. Уходим мы из села с Ивашкой. Навсегда. Куда, не знаю. Пойдем по святым местам, молиться буду. Может, в каком монастыре подвизаться останемся. И Ивашка под приглядом всегда. Не держит уж сейчас меня ничего здесь: Анну похоронил, за могилкой дочери присмотрят. У дочек свои семьи сейчас, не пропадут. Никто не знает о том, что решил я навсегда уйти отсюда. Кому захочешь, сам скажешь. Трепать языком попусту, знаю, не станешь. Характер у тебя не тот. Об одном только прошу. Если сможешь, не проклинай ты меня. Вот возьми, — староста полез за пазуху и достал небольшую тряпицу, развернул ее, и Мельник увидел небольшой затейливый деревянный крестик, — Ее это. Крестик нательный, — только и сказал староста, — рука не поднималась выбросить. Сам не знаю, как он у меня в кулаке тогда оказался. Возьми.

Староста с силой вложил крестик в руку так и не сказавшему ни слова Мельнику. Тяжело поднялся с колен, промолвил: «Не поминай лихом», — и, тяжело ступая, опустив голову, скрылся из вида.

Мельник же так и стоял, не в силах сдвинуться с места. Взгляд его непроизвольно опустился к ладони, на которой лежал теперь маленький, почти невесомый, крестик. И тут Мельник вспомнил его. Рука с крестиком задрожала. А из груди послышались судорожные всхлипы. И тут, впервые с того самого дня, Мельник заплакал. Не останавливаясь, по щекам градом стекали слезы. А он не в силах оторваться, все смотрел и смотрел на свою руку, за слезами уже не видя самого крестика.

Вдруг Мельник услышал, как ласковый женский голос поет:

«Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла;

Некому березу заломати,

Некому кудряву заломати.

Я ж пойду, погуляю,

Белую березу заломаю;

Срежу с березы три пруточка,

Сделаю три гудочка,

Четвертую балалайку;

Пойду на новыя на сени,

Стану в балалаечку играти..»

Мельник повернул голову в ту сторону, откуда лилась песня, и увидел, что на крыльце, совсем одетая, будто и не ложилась сегодня ночью спать, стоит его жена. Она смотрела прямо в глаза Мельника и тихонько продолжала петь эту душевную, такую знакомую песню. Всем своим существом Мельник вдруг потянулся к такой родной, давней и привычной женщине. Он растерянно и доверчиво вытянул вперед руку, на которой продолжал лежать деревянный крестик. «Вот, смотри, — будто бы говорил он этим своей жене. — Что же мне теперь делать? Как жить?». А жена все напевала и напевала. Тогда Мельник, словно очнувшись, вдруг рванул к крыльцу: «Любушка моя», — крепко обнял женщину и долго-долго стоял так, крепко прижавшись к ней. Словно боялся, что она может исчезнуть. А она все тихонечко пела и пела, и по щекам у нее текли слезы счастья.

Так и застал их рассвет. Горизонт вдали медленно начал окрашиваться багряным цветом. И вскоре там появились первые лучи восходящего солнца. Начинался новый день и новая жизнь.

Прошло лето. Селяне выбрали нового старосту. Парамон совсем выздоровел и вновь исправно звонил к заутрене и вечерне. Наступила ранняя осень, вновь зашумела праздничная ярмарка на храмовой площади, снова кружила ребятню карусель, а Агей играл на своей гармонике. Вновь, как и в прошлом году, стояли золотые солнечные дни. Батюшка отслужил панихиду по невинно убиенной Настеньке. Весь приход молился за душу сиротки со слезами светлой печали на глазах. После панихиды Мельник со своей женой отправились в его родную деревню. Еще в ту ночь, когда староста тайком с сыном покинули село, а Мельник словно во второй раз обрел свою жену, они решили, что отнесут отданный старостой Мельнику крестик его сестры к ней на могилку. Долго собирался с духом Мельник, ведь с тех пор, как он оставил дом своего отца, он ни разу не был в своей родной деревне, словно оберегая себя и свою душу от горя. Жена и не торопила его. И вот в день престольного праздника Мельник, наконец, решился отправиться на деревенский погост вместе с женой. После заупокойной службы они сразу отправились в деревню. Путь их был не близкий, но и не далекий. К обеду они уже стояли возле невысокого холмика. Вокруг было чисто и торжественно. Белоствольные березы с по-осеннему золотыми кронами, будто убегая в лазурное небо, окружали деревянные надгробные кресты. Мельник достал нательный деревянный крестик и в нерешительности стоял около могилки, не зная, как поступить. Просто оставить крест на могиле? Или как-то прикрепить его к надгробному кресту? Или, может быть, вырыть небольшое углубление в дерене и закопать крестик? Вдруг он почувствовал, что в спину ему кто-то смотрит. Мельник обернулся, и почти не удивившись, увидел невдалеке Черную Волчицу. Рядом с ней, будто уменьшенная копия, поводя любопытным носом, лежал черный, как уголек, щенок. Мельник легонько коснулся руки свой спутницы и глазами указал в ту сторону, где находились звери. Женщина обернулась и тоже увидела мать-волчицу и ее отпрыска. Так и стояли они некоторое время, переглядываясь друг с другом на расстоянии. Волчица неподвижно сидела и смотрела на Мельника и его жену. Щенок резвился рядом с ней. А Мельник с женой, то смотрели на Волчицу, то переглядывались между собой. Вдруг женщина негромко вскрикнула и потянула мужа за рукав. Он посмотрел туда, куда указывала его жена, и понял, что нательный крестик исчез из его ладони. Могила же его сестры стала будто прозрачная. Они увидели совсем неповрежденный временем лик той, кого Мельник малышом любил больше всего на свете. На груди ее лежал деревянный нательный крест. Мельник долго, не отрываясь, смотрел на такое любимое лицо, потом повернулся к жене и обнял ее. Вместе они обернулись на то место, где была Волчица. Там было пусто. А когда они вновь посмотрели на могильный холмик, то увидели на нем только нетронутый дерн с осенней травой и упавшими желтыми березовыми листьями. Снова Черная Волчица пришла на помощь, когда это было столь необходимо ее подопечному. Мельник не знал, как благодарить ее, где искать и надо ли это. Вдруг он заметил, что жена, до этого стоявшая рядом с ним, отошла и привалилась спиной к ближайшему стволу дерева. Лицо ее было бледным, а глаза закрыты.

— Что с тобой? — встревожился Мельник.

— Ничего, сейчас пройдет. Весь день на ногах, вот устала немного, — ответила женщина.

— Но раньше с тобой никогда такого не было, — продолжал допытываться Мельник.

Жена открыла глаза и улыбнулась:

— Тяжелая я, Андрюшенька. Сынок у нас будет. Два месяца уже. Не хотела тебе пока говорить, вдруг чего…

— Любушка ты, моя, — бросился к жене Мельник, осторожно обнял ее и усадил на поваленный ствол дерева. — Отдохни.

Так в легком молчании, обнявшись, сидели они рядом с могилкой, и на душе у Мельника было так спокойно и радостно, как не бывало еще никогда в жизни. Уже совсем поздно вечером, так, обнявшись, они и вернулись домой. Теперь уже втроем.

Прошла осень. Залетали белые мухи. Как-то поутру Мельник, как обычно, вышел из дома и в предрассветном сумраке неподалеку от крыльца увидел два небольших силуэта. Один из них копошился на земле, а второй неподвижно лежал рядом. Мельник сбежал со ступенек и подошел ближе. На земле, рядом с колодцем лежала Черная Волчица. Тело ее было неподвижно, но глаза смотрели на Мельника. Он опустился на корточки рядом со зверем и положил руку на загривок. Она тихонько заскулила и перевела взгляд на сидящего рядом, такого же черного, зверька. Мельник узнал в нем отпрыска волчицы. В этот момент тело Черной Волчицы конвульсивно дернулось и замерло. Мельник вновь взглянул на нее и увидел, что глаза той закрыты. Волчица выполнила свой долг перед монахами. Она свято хранила сокровища от людей, и отдала их только тогда и тому, кто в этом действительно нуждался. Она покинула этот мир. И оставила Мельнику своего наследника. Снова и снова Мельник гладил свою спасительницу, так много сделавшую для него. Потом повернулся к резвящемуся рядом щенку, взял его на руки и понес в дом знакомить с новой семьей.

Черную Волчицу они с женой похоронили на том самом холме, где она впервые явилась Мельнику этим летом. Могилу волчицы Мельник привалил валуном. Как только они закончили погребение, Черный Щенок взобрался на камень, поднял морду к небу и три раза протяжно завыл. Мельнику показалось, что на глазах пса выступили слезы. Потом он спрыгнул с валуна и побежал в сторону их дома, непрерывно оглядываясь и проверяя, идут ли Мельник с женой за ним следом. Вернулись они домой, и с тех пор стали жить-поживать, да добра наживать.

Тут и сказке конец, а кто слушал — мо-ло-дец!

Хотите — верьте, хотите — нет, но все, что я вам тут поведал, истинная правда. Историю эту мне еще прадед мой рассказывал, когда я совсем мальцом был. А он от самого Мельника ее слышал. И пса того прадед мой сам видел. Говорил, что такой свирепый волкодав вымахал, никого не подпускал. Ирием его назвали. А уж как за детишками Мельника присматривал, так никаких нянек не надо. Пятеро ребятишек у Мельника с женой народилось. Все как на подбор, ладные, да удачливые. Мельник же с женой жили еще долго и счастливо, а умерли в один день.