Белая ворона [Григорий Исаакович Полянкер] (fb2) читать онлайн

Григорий Исаакович Полянкер Белая ворона

1

Так помаленьку и потихоньку минула целая неделя с той поры, как судьба забросила нас сюда, к Черному морю, и мы недурно устроились в просторном корпусе шумного дома отдыха, который навис белоснежной, сверкающей громадой над высоким обрывистым берегом, раскинулся с таким видом, словно собирается ринуться в сизые, бурные волны.

За это короткое время все стало для нас привычным, близким и обыденным, будто мы уже прожили здесь целую вечность.

Пестрая ватага отдыхающих, собравшаяся со всех концов необъятной нашей страны, уже успела перезнакомиться, сдружиться друг с другом.

И в самом деле, где еще можно так быстро познакомиться и подружиться, как не здесь, у этого изумительного моря, на его чудесных золотистых пляжах, где целыми днями люди греются под божественными лучами солнца, барахтаются в изумрудных волнах, захлебываясь. от удовольствия?

Короче говоря, за эти считанные дни каждый узнал друг друга: откуда приехал, чем занимается, где работает и чем живет.

Постепенно уже стали оформляться маленькие и более крупные компании, и скоро все уже' знали повадки, слабости и сильные стороны каждого в отдельности.

Мы уже, например, знали, кто возьмет на плечо удочку и чуть свет отправится ловить бычков, камбалу, а если повезет – и скумбрию, кто из пожилых, лысеющих и серьезных отдыхающих мужчин подхватит под мышку шахматы и отправится в тенистые уголки парка играть до одурения, решать сложнейшие шахматные задачи; кто из ребят или девушек влюбится по уши и надолго утратит сон и аппетит, кто будет расхаживать, перебирая косточки поварам и начальству дома отдыха, неустанно ворча на все лады: то борщ недосолили, то чай недостаточно горяч.

Секретов здесь ни от кого не было, загадок – тем более. Все ясно, как божий день. Как на ладони…

Главной хозяйкой нового корпуса была тетя Зося, полная, черноглазая одесситка почтенного возраста, явно старающаяся молодиться: она часто меняла парики, то и дело подмазывала полные мясистые губы и считала, что краше женщины нет во всей Одессе.

Она-то и командовала несколькими уборщицами, поносила их на все лады, а также присвоила себе право на свое собственное усмотрение понукать и всеми отдыхающими, делать замечания, выносить выговоры без всяких на то причин.

Она, тетя Зося, знала о всех тяжелых сердцах и, как хозяйка корпуса, вмешивалась во все дела, не имеющие к ней никакого отношения, и давала волю своему острому, как меч, языку в то время, как ей больше было бы к лицу быть глухой и немой ко всему.

Но, что поделаешь, такая слабость была у нашей тети Зоси, поди договорись с ней!

Она таки была немилосердна в особенности к отдыхающим женского пола и, главным образом, в первые дни приезда, когда никто еще не знал в точности, кто она и какими правами пользуется, какие обязанности ей отведены на административной лестнице.

Пользуясь этим, она никому спуску не давала, сидела что называется всем в печенках, ругалась, почему, мол, не выполняют правила и не придерживаются точного режима и расписания дня. Словом – тут не сядь, там не стань, здесь не ляг.

Ее все раздражало: почему люди приходят в палату на пять минут позже отбоя, когда она должна запереть все двери? Почему некоторые ухитряются перелезать через окно? По какому такому праву влюбленные парочки задерживаются на тенистых аллеях, под платанами, а не стоят, как другие, под фонарем, на площадке, где все как на ладони?

Почему читают после отбоя и не гасят свет? Зачем моются под краном, зря расходуя воду, когда можно целый день купаться в море?

Тетю Зосю все это задевало и возмущало больше, чем всех начальников дома отдыха вместе взятых. Что за безобразие, – не могла она успокоиться, – профсоюзы тратят такие деньги, – чтобы содержать этот дом, чтобы члены профсоюза хорошо отдыхали, набирали в весе, а эти бездельники бегают как угорелые по площадке, гоняют футбол, волейбол и еще черт знает что делают, влюбляются, ревнуют, флиртуют, теряют в живом весе, целые дни только и делают, что смеются, хихикают, шутят, дурака валяют, прыгают, танцуют, как козы.

Была бы она, тетя Зося, директрисой этого дома, она бы им спуску не дала. Она бы поставила у каждых дверей человека с фотоаппаратом, который снимал бы всех в разных позах, она бы на всех отдыхающих писала характеристики и отправляла их по месту службы, пусть там учтут кое-что.

Вот, пожалуй, тогда пришли бы настоящая дисциплина, порядок, и – каждый знал бы свое место и поведение в обществе.

В самом деле, если ты получил путевку на заслуженный отдых, то обязан отдыхать с пользой, а не валять дурака.

Такой план тетя Зося давным-давно вынашивала в своей голове и этот план как-то изложила перед администрацией на совещании, но там ее подняли на смех, да так, что она вынуждена была отказаться от своей затеи.

Теперь тетя Зося сама, по своей воле, насколько возможно, старается проследить за тем, чтоб отдыхающие поменьше стремились в укромные уголки, поменьше смеялись, вовремя ложились спать, экономили свет, воду и вообще чтобы отдыхали, поправлялись. Это ведь дом отдыха, а не дом развлечений.

Она вела бескомпромиссную неравную борьбу с теми, кто ее совсем не слушал; как назло, кроме ехидных улыбок да острых шуток, вся эта ее деятельность у них ничего не вызывала.

Правда, ее укоры и замечания отдыхающие выслушивали внимательно, даже сочувственно, качали головой. Но у ребят дырявые уши, и они сразу же забывали обо всем, что им тетя Зося говорила.

Вот приближается вечер, и яркий полумесяц показывается где-то далеко над морскими просторами и тут уж ни живой души не встретишь в корпусе, всех как ветром сдувает!

Все расползаются по морскому берегу, по зеленому парку, и попробуй-ка в такие вечера загнать людей в палаты, чтоб они легли вовремя спать.

И тетя Зося нервничает, уже не запирает на все засовы двери, как бывало в первые дни. Она сидит в своем мягком кресле и вспоминает, что в свое время, когда она была молода, ее тоже не могли рано загнать в палату… И вела она себя тогда не лучше и не хуже, нежели теперешние отдыхающие. Но это было давно…

И вот, когда она твердо пришла к такой мысли, к этому выводу, она вдруг почувствовала, что и ей самой, и всем остальным становится легче на душе, и на нее начинают смотреть совсем другими глазами.

Постепенно она тоже стала подшучивать со всеми, смеяться и зубоскалить, сбрасывать с себя мрачное настроение и не есть себя поедом, не гоняться по аллеям, по морскому берегу, покрикивая и пристыживая молодых людей, которые уединялись под тихими платанами и тополями. Перестала надоедать, что, мол, время позднее, близится дело К отбою и надо поскорее бежать в палаты, и если те задержатся – пусть, мол, пеняют на себя…

Она уже не угрожала, что будет писать рапорт дирекции и письма на производство или в учреждение, где проштрафившийся трудится.

Тетя Зося прекратила эту самодеятельность и почувствовала себя лучше.

Собственно, что она могла иметь к этим загорелым и жизнерадостным молодым людям, женщинам и мужчинам, которые съехались сюда со всех концов страны на отдых и потрясали этот изумительный приморский уголок, пышный и неповторимый пальмовый парк своим юношеским задором, смехом, остроумными шутками, задушевными песнями, своими вихлястыми танцами и незатихающим гомоном?

После тяжелого годового труда люди ведь заслужили достойный отдых и покой, радость и веселье. И постепенно тетя Зося почувствовала, что вместе с этой жизнерадостной, веселой публикой она также как бы молодеет, постепенно втягивается в новый ритм жизни.

Вскоре тетю Зосю уже трудно было узнать – словно подменили человека!

Правда, она никак не могла примириться с третьей палатой, привыкнуть к ней. Она ее просто не уважала, не могла вынести и обижалась не на шутку.

Это были, как утверждала тетя Зося, «три грации не первой молодости». Три балерины оперного театра. Не то чтоб какие-нибудь выдающиеся народные или заслуженные, а просто из тех, которые не хватают звезд с неба!

По поведению этих дам, по их убогому гонору и заносчивости, презрению к окружающим, некоторые могли подумать, что на них, на этой троице, держится весь театральный мир! Но очень скоро выяснилось, что ни одна из них не похожа на Майю Плисецкую, не говоря уже об Айседоре Дункан – это были вполне заурядные танцовщицы, которые с таким же успехом могли бы продавать на Привозе помидоры, работать кондукторшами в трамвае или быть билетершами в кино. Искусство от этого ничего не потеряло бы. Опера – тоже.

Они принадлежали, как уже было выше сказано, не к выдающимся танцовщицам, а были рядовыми кордебалета, их выпускали в массовках, и то довольно редко, дабы не портили общий ансамбль.

Это тетя Зося сразу, как только увидела их, отлично поняла и вскоре в этом убедилась.

Они и не помышляли когда-либо получить значительные роли в театре, не говоря уже о сольных выступлениях. А тут ходили, как богини. Не подступись. Знай наших!

«Да, странные создания, – думала про себя тетя Зося, – таких я еще не встречала. День и ночь сидят перед зеркалом, красятся да мажутся. Солнца и ветра боятся пуще смерти, торчат все время в палате, ссорятся, грызутся, как черти, наскакивая друг на друга, как петухи». Чем были вызваны их ссоры – тетя Зося никак не могла выяснить.

Ну, а если уж тетя Зося, от которой не только в доме отдыха, но во всей Одессе, не было никаких тайн, не смогла ничего добиться, то вы сами должны понять, какое у нее было настроение.

И все же несмотря на грызню и вечные ссоры все три балерины из кордебалета держались вместе – монолит. К тому же подальше от остальных отдыхающих: никто им не чета!

В самом деле, кто мог бы здесь им быть под стать?

Самая старшая из этого треугольника была Михалина, или, как она хотела, чтобы ее величали, Мириадна Степановна – Мириадна Шпак-Ковалик. Длинная, костлявая женщина, вся она состояла из химикалий, начиная от бровей и кончая ногтями на ногах. Она была обременена годами, хотя принимала все меры, известные в парикмахерском и косметическом искусстве, чтобы выглядеть помоложе, что, естественно, вызывало смех и колкости, особенно среди коллектива театра.

Она была предельно зла и зло это затаила на всю труппу, на всех соседей и работников домоуправления и на весь белый свет вообще. Она была уверена, что все и вся восстало против нее, ее недооценивают, и только из-за всяких сплетен, подкопов и интриг ей никогда не дают приличных ролей.

Точно такого же мнения придерживалась ее подружка Дебора Цирульник. Не в том смысле, конечно, что не оценили способностей Мириадны Степановны, а в недооценке таланта самой Деборы. К тому же ее недавно перевели из кордебалета в хор. А перевели ее в хор по той причине, что она заметно пополнела, стала кубышкой и танцевать ей было уже трудновато: задыхалась, бедняга.

Нельзя сказать, чтоб она обладала очаровательным голосом, что в хоре очень нуждались в ней, что хормейстер от нее был в восторге. Наоборот. Голос у нее был скрипучий, хрипловатый, но что поделаешь, столько лет в театре мучаются с ней, придется, значит, домучиться до того дня, когда ее выпроводят на заслуженный отдых. Иначе от нее не избавиться.

На том настоял местком. А местком, как известно, обязан защищать интересы членов своего профсоюза. Попробуй ее уволить, она всю администрацию по судам затаскает, сами рады не будут. До инфаркта всех доведет. Что вы, разве никогда дела с ней не имели?

Третья из этой троицы была Ната Церетели, по природе чернявая, но почему-то выкрашенная в соломенный цвет, маленькая, очень подвижная, с черными, бегающими и неспокойными глазами, смолистыми бровями, которые сводили с ума или сводили с правильного пути мужчин всевозможного возраста, тоже в летах.

Ей, Нате, также не суждено было стать подлинной балериной, не хватило искорки божьей; большим успехом она пользовалась у мужчин.

Но это уж, как говорится, от бога.

Всех их свела под одну крышу судьба, и здесь они отдыхали от трудов праведных.

В доме отдыха Ната Церетели ничем не отличалась от подружек, вела себя столь же гордо, заносчиво, только внимательно присматривалась к окружению, хотя мало с кем знакомилась, не ввязывалась в случайные разговоры, проходила мимо, не обращая никакого внимания на взгляды прохожих, считая всех ниже себя. Короче говоря, следовала примеру подружек. Как-никак, они не обыкновенные смертные, а балерины, и люди не их круга не интересовали балерин.

Нельзя, однако, сказать, что ими никто не интересовался, что они не привлекали внимания оравы оживленных, веселых и жизнерадостных отдыхающих. Наоборот.

То, что все трое значились танцовщицами, да еще не где-нибудь, а в опере, уже заставляло обычную публику смотреть на них с интересом и немного с удивлением. Но так как со стороны этой троицы не видно было взаимности, – от них исходили холодок, безразличие и равнодушие к окружающим, – решили их всем обществом игнорировать, чтобы не зазнавались.

И, словно сговорившись, отдыхающие решили проходить мимо, не обращая на них внимания: пусть не дуются, словно индюшки! Таких красавиц и таких великих балерин уже видели, хотя никто из отдыхающих не имел прямого отношения к искусству.

И так помаленьку в корпусе образовалось два лагеря – троица и окружающие – отдыхающие, которые заполняли все уголки чудесного парка и пляжа задорными песнями, смехом, остротами, шутками, танцами и весельем, чем Одесса издавна необыкновенно славилась.

Жизнь в доме отдыха, наконец, вошла в свою колею, и казалось, что так продлится весь месяц.

Но нет! Не спешите! Погодите немного, и вы узнаете, как обернулись дела дальше.

Прошла еще одна неделя. И в один из солнечных дней прибыл старый сухощавый человек в старомодной соломенной шляпе, в потертом черном пиджаке, строго застегнутом на все пуговицы. Несмотря на страшную жару, был при жилете и черной «бабочке», в руках держал огромный черный зонтик.

Удлиненное морщинистое лицо, острый нос и черные очки придавали вновь прибывшему загадочный суровый вид, а тонкие бескровные губы и седые усики подчеркивали эту суровость, хоть, возможно, в жизни он таким и не был. В руках он крепко держал старинный потрепанный саквояж, и все это делало его похожим не то на уездного фельдшера, не то на коммивояжера.

В Одессе и таких можно встретить. Маленького озабоченного человека балерины проводили удивленными взорами, тихонько хихикали. Никто из отдыхающих не представлял себе, что с приходом этого старичка в доме поднимется целый переполох.

И, как ни странно, его поместили в третьем новом корпусе над черноморским обрывом.

Не будем греха таить, что среди оживленной, шумной, жизнерадостной толпы, среди всех обитателей нового корпуса этот старомодный старичок выглядел как бы белой вороной.

И постоянно недовольная чем-то, сердитая и ворчливая балерина Шпак-Ковалик тут же прозвала новоприбывшего белой вороной. Дебора Цирульник поддержала ее. Ната Церетели – тоже. Ей не положено было отставать от своих подруг.

И некоторые, глядя на старичка, не без ехидства усмехались:

– В самом деле белая ворона…

2

Им-то что, бездельникам и зубоскалам! Прибыл человек – и ладно. Но тетя Зося чуть с ног не сбилась, подбирая ему подходящее место в палате с такими же старичками. Да как на грех таковых было очень и очень мало.

К тому же все палаты были битком набиты, попробуй найди свободный уголок, чтобы втиснуть еще одну койку и тумбочку для нового отдыхающего, который и так опоздал на целую неделю.

Вот какая морока!

С большим трудом ей все же удалось втиснуть лишнюю койку в четвертую палату, несмотря на горячие протесты старожилов.

А четвертая палата, как известно, находилась рядышком с третьей, с той самой палатой, в которой обитали наши балерины.

Никто не мог понять, почему безобидный, внешне скромный старичок так немилосердно был высмеян и не пришелся ко двору нашей троицы?

И он сам, человек, который покамест ничем еще не провинился перед отдыхающими, никак не мог понять, почему он попал сразу в немилость к этим трем дамочкам, почему они так косо, с таким пренебрежением смотрят на него, хотя он мог бы точно так же смотреть на них, если б только хотел. Его ведь не задевает, что они такие гонористые, такие раскрашенные, наряженные, как попугаи. Это не его дело, какая для него разница?

И он не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Пусть на него глазеют, как хотят, его это не задевает ничуть.

А вот троица никак не могла скрыть своего презрения к нему. Каждый раз, стоило его встретить где-нибудь, они устремляли на него едкие взгляды, отпускали по его адресу ехидные, дешевенькие реплики, словно он им когда-либо много зла причинил.

И однажды бросили ему вслед, не стесняясь людей.

– Ну, конечно, – отозвалась своим скрипучим голосом Шпак-Ковалик, – такой кавалер не мог остаться возле своей старушенции. К морю, видите ли, его потянуло! Только здесь его не хватало!

– Его место в доме престарелых, а не здесь! – вторила ей, кривя свои накрашенные губы, Дебора Цирульник.

– Очевидно, вместо богадельни его по ошибке водворили сюда.

Старик одним ухом ловил эти грубые колючие слова, но не обращал на них никакого внимания, а чтобы больше насолить этим странным особам, гордо шествовал по аллее, тихонько напевая себе под нос мелодии старинных, давно забытых опер.

Это совершенно выводило из себя балетную троицу, и кто-то из них однажды с возмущением отозвался:

– Он еще поет! Он еще издевается над нами!..

Они ждали, чтобы он вступил с ними в спор, но старик, делая вид, что не замечает их, прошел на берег.

Утром, когда троица пришла в столовую к завтраку, они заметили, что сестра-хозяйка приставила к их столику четвертый стул.

Они переглянулись: интересно, для кого? Кто приплывет к их берегу, кого присоседят?

Любопытство раздирало. Каждая пыталась угадать, кого посадят за их столик. Они даже не прикасались к еде в ожидании нового отдыхающего.

Но были страшно разочарованы, когда увидели, что к ним бодро и молча шагает в шляпе, с зонтиком и с неизменной «бабочкой», старик.

Они обомлели, вскрикнули, но что они могли сделать? Неудобно ведь при таком большом стечении отдыхающих поднимать скандал, чтобы от них убрали эту ветхость.

А он, по-прежнему делая вид, что никого и ничего не замечает, продолжал жевать как ни в чем не бывало.

Балерины все больше багровели, кипели, не зная, на ком излить свою злость. Непременно, сегодня же, они подойдут к директору, к главному врачу, будут писать жалобы во все инстанции: кого подсадили, на что это похоже? Ведь это не что иное, как оскорбление личности. Значит, и их считают старушками? Нет, такое невыносимо. Этой мерзости они ни за что не допустят и не простят!

Балерины были вне себя. Уж никак не ожидали, чтобы им подстроили такую пакость. Ну, конечно, только старца им здесь не хватало. Нужен им такой сосед по столику… Он им аппетит может испортить. Противные такие, не могли подобрать сюда какого-нибудь иного, молодого, симпатичного человека. Не иначе, как кто-то решил над ними немного поиздеваться, насолить.

Уж нет. Из этого ничего не получится. Так номер не пройдет. Всё поднимут здесь вверх дном, но добьются, чтобы этого деятеля немедленно убрали. Больше того, категорически потребуют, чтобы его перевели в другой корпус, подальше от них. Ведь как-никак они не простые отдыхающие, а ко всему еще творческие единицы и для вдохновения им нужна рядом молодежь, а не такой древний старик.

А пока что, оскорбленные и униженные жрицы искусства, балерины пускали в сторону тихого, скромного соседа шпильки, остроты, открыто и беззастенчиво издевались над ним, всячески выражая свое отвращение и враждебность к нему.

И решили они, что ему здесь не сдобровать. Такое они ему устроят, что он сам убежит отсюда.

И началось.

На каждом шагу укоряли его, что за столом не умеет вести себя согласно правилам хорошего тона, то он вилку и нож держит не так, как должно, во время еды шлепает губами, чавкает, то они набрасывались на него, зачем он кормит кошку и собаку, которые всегда дежурят у входа в столовую…

Но все их замечания на него не действовали. Он молчал.

Узнав о встрече, которую балерины организовали старику, тетя Зося возмутилась, – как так можно, он не имеет права отдыхать, как и все? Это собственная вилла этих трех граций? Обижают – старого заслуженного человека.

И когда издевки и острословье в адрес старика дошли до предела, – балерины просто не давали ему прохода, – тетя Зося обратилась к трем грациям:

– Скажите-ка, мои голубушки, – сказала она, – что это вы пристали к старому человеку? Вам не кажется, что и вы не вечно будете такими молодыми красавицами, как сейчас? Вы что же, застрахованы от старости в районной кассе страхования?

– Тетя Зося, чего же он так нарядился, как деятель семнадцатого столетия? Или он решил своим нарядом охмурить всех модников с Дерибасовской? – возмутилась Ната Церетели. – Что, он такая большая цаца, что ни разу даже не заговорил с нами?

– А откуда вы знаете, что он не большая цаца? Неважно, что он смешно нарядился. Это еще ничего не означает. А как, бывало, одевался граф Лев Толстой? По одежке нельзя судить… Вот у нас жил профессор Филатов. Тот тоже любил одеваться по старинке. И что же? А человек был знаменитый, слепых делал зрячими, чтобы я так жива была!

И, прижмурив черные свои глаза, тетя Зося добавила:

– Тут не сразу узнаешь, кто есть кто… А может быть, этот старик пишет музыку… Композитором является экстра-, класса? Не слыхали разве, как он все время ходит по отдаленным уголкам парка и напевает мотивы из каких-то опер? А держится он в стороне от всех, потому что, наверно, думает, творит… А человек, который что-то придумывает, становится похожим на женщину, которая собирается стать матерью, в смысле родить… В такое время нельзя ее трогать и расстраивать. А с ним, может быть, такое теперь и случилось…

– Неужели, тетя Зося, он композитор, этот старик? – спросила Дебора Цирульник.

– Кто его знает, – пожала плечами тетя Зося, – возможно, он и есть сочинитель музыки.

И осеклась, вспомнив, что все трое трудятся в поте лица в опере, поют или танцуют, и они жаловались, что им не дают подходящих ролей, не повышают ставки и категории и что виновен в этом один человек – новый директор театра.

После недолгой паузы тетя Зося улыбнулась лукаво и шепнула каждой на ухо, точно доверяя большой секрет.

– Девочки, – сказала она, – вы таки серьезно не знаете, кто такой этот старичок?

– Откуда нам знать? Что, у него на лбу написано? – съязвила Шпак-Ковалик.

– Что ж, мы гадалки какие? – нахмурилась Ната Церетели.

– Как узнаешь, когда он только жует, когда с нами сидит, и молчит как рыба, – добавила Дебора. – По всему видно, вредный, занудистый старикашка.

– Интересно, – окончательно заинтриговала их тетя Зося, – так вы в самом деле не знаете, кто он такой?

– Откуда нам знать, если он молчит как дуб и ни с кем из нас даже не здоровается!

– Вы, барышни, как-то говорили, если не ошибаюсь, что работаете в театре и там вас здорово обижают. Ролей не дают, категорию директор вам не повышает, зарплату… Так я вас поняла?

– Ну и что же? – уставилась на нее Шпак-Ковалик.

– Что значит «ну»? – уже с притворной серьезностью перебила тетя Зося. – Вот тут собака и зарыта. Не знаете вы, кто вам может помочь и кто может жизнь испортить. Не знаете.

– Почему?

– Да потому! – Она украдкой оглянулась по сторонам. – Этот старичок может перевернуть вашу жизнь в два счета. Скажите, как фамилия нового вашего директора?

– Лушкин. Максимильян Афанасьевич.

– Вот так бы сразу и сказали. Ну, а как имя вот этого старичка, на которого вы смотрите с таким пренебрежением? Как? Ага, не знаете? То-то же! Голову надо иметь на плечах! Голову, а не кочан капусты.

Тетя Зося на минуту смолкла, изучая недоумевающую троицу.

– Так вот, я вам по величайшему секрету скажу, и он мне по большому секрету сказал: Афанасий его зовут… Афанасий.

– И что из этого следует?

– Что следует? То, что вы тупицы! Такие, как вы, вечно будут в театре подметать сцену, выносить свечи, раздавать конверты всяким князьям да графиням. Нашли над кем подтрунивать, над кем смеяться.

– Ну, ну, не тяните, тетя Зося! – дружно воскликнули балерины. – Не выматывайте душу. Говорите скорее!

– А вы умеете держать язык за зубами?

– Коли надо, мы можем даже заморозить наши языки.

– Так вот, знайте: этот старик в соломенной шляпе с зонтиком и «бабочкой», над которым вы так издеваетесь, является не кем иным, как отцом вашего директора! Поняли?

– Директора? Не может быть!

– Как это не может быть? Вы что думаете, у тети Зоей есть свободное время лясы точить с вами? Не тот уже возраст!

– Боже мой! – сощурилась Шпак-Ковалик. – Какой пассаж! Над стариком издеваемся и не знаем, что…

– А может, тетя Зося, вы ошибаетесь?

– Кто ошибается? – возмутилась тетя Зося и поднесла платок к губам, чтобы не рассмеяться и не испортить все дело. – Была б охота для шуток! Это очень серьезно, я вам говорю под величайшим секретом. Он хочет, чтобы никто об этом не знал. Будут приставать к нему со всякими просьбами, каждый захочет, чтобы он ему помог, составил протекцию.

– Боже, как мы опростоволосились! – чуть не всплакнули балерины. – И надо же. Прямо-таки с ума можно сойти.

Несколько минут троица стояла безмолвно, балерины словно языки проглотили, не зная, не ведая, как быть. Куда деваться.

Они долго не могли прийти в себя. Подумать только! Веселенькая история. Отец директора. Шутка сказать, такой влиятельный старичок сидит с ними за одним столом, а они не знают, кто он! Более того, еще смеются, издеваются над ним. Достаточно, чтобы он словечко замолвил сыну, одно только доброе слово о них, как их судьба пошла бы совсем по иному руслу. И вместо того, чтобы с первого дня подружиться с этим человеком, они ему стали поперек горла, делали пакости, испортили с ним отношения, не давали ему дышать. Больше того, они еще на него напустили Жору, местного культурника-затейника, длиннющего детину с выпученными глазами и мрачным видом, в обязанности которого входила покупка билетов на поезда и самолеты, развлечение отдыхающих., а также всевозможные мероприятия – танцы, лотереи и прочие игры. И вот этот Жора им в угоду тоже включился в глупую игру, чтобы всячески досаждать странному старичку, и каждый день укорял его, ругал за то, что не выходит на рассвете на физзарядку, не принимает участия в массовых кроссах, в самодеятельности и вообще ведет себя обособленно, заносчиво, ни с кем не дружит, не гуляет и никого не замечает… Держится в стороне от коллектива.

Да, красиво получилось. Так опростоволоситься можно раз в жизни. И должно же этому было случиться именно с отцом директора.

Балерины были вне себя. Смотрите, люди добрые, как иногда можно влипнуть в глупейшую историю! Представлялся такой чудесный случай подобрать ключик к директору. А получился пшик. Больше такого случая не будет. Такое бывает раз в сто лет.

Но страшнее всего другое: ведь старик может узнать, что эти его соседки работают у сына в театре и по возвращении из дома отдыха рассказать сыну о том, как они над ним издевались, эти его почтенные балерины Дебора Цирульник, Шпак-Ковалик и Ната Церетели. Красиво они тогда будут выглядеть. Директор – человек крутой. Возможно, он сделает вид, что ничего не знает, но объявит им выговор по приказу за что-нибудь, затаит на них злобу, исподтишка начнет им мстить за оскорбленного отца, за все то, что они там вытворяли с ним в доме отдыха. Да, тот директор может им подложить такую свинью, что они и знать не будут, откуда что взялось. Недаром перед отпуском пошли упорные слухи в театре, что будет скоро сокращение штатов, что директор решил набрать молодых танцовщиц и хористок вместо тех, которые уже выходят в тираж. Он поспешит некоторых отправить на пенсию, а кое-кого отпустить по собственному желанию. И, кажется, все трое по возрасту подпадают под сокращение штатов.

Боже, так сглупить!

Весь день они ходили с опущенными головами. Грызли себя, не зная, что предпринять, чтобы умаслить старика. Друг друга обвиняли в том, что именно она затеяла эту чертову игру с человеком, который ничем не провинился перед ними.

Ната и Шпак-Ковалик обрушились на Дебору за то, что, мол, она была главной закоперщицей в этой никчемной игре, что она первая стала приставать к старику, высмеивать его соломенную шляпу, зонт, «бабочку», усы. А та обвиняла Нату в том, что она подкладывала ему на стул камешки, дважды обманывала его, что в канцелярии дома отдыха лежит для него срочная телеграмма, и он, бедняга, мчался туда сломя голову, а на деле оказывалось, что никакой телеграммы и в помине нет.

После того, как подружки-балерины хорошо меж собой перегрызлись, обзывая друг друга самыми нелестными словами, они пришли к выводу, что вся эта ссора ничего хорошего не принесет. Необходимо что-то придумать, помириться со старичком, смягчить его.

Не следует напрасно терять времени, необходимо немедленно начать крутить колесо в обратную сторону. Но как? Этот старик – видимо, человек принципиальный и не так-то просто помириться с ним.

Когда они рассказали Жоре-культурнику, что старик оказался родным отцом директора театра, где они трудятся в поте лица, культурник обомлел.

Вот это интересно!

Знай Жора об этом раньше, он бы мгновенно подружился с ним, ближе познакомился бы, и старик попросил бы сына, чтобы тот взял Жору к себе на работу. Он давно мечтал стать в театре администратором. К тому же он не в ладах с завхозом, кляузным малым, который может продать тебя ни за понюшку табаку. Ему, Жоре, уже несколько раз намекнули, что, если он не хочет, чтобы его с треском прогнали со службы, пусть подает заявление об увольнении по собственному желанию. И вот представлялся. счастливый случай. Все проблемы сразу были бы разрешены.

А теперь? Как же теперь быть? Столько пакостей в угоду этим трем дурам он сделал папаше директора! С каким же видом он подойдет теперь к нему со своими просьбами? Тот просто выругает его последними словами и будет прав!

Эх, каких только чудес не бывает в жизни!

Жора не переставал сокрушаться. В самом деле, какой счастливый случай представлялся найти тропинку к сердцу директора театра! Такой случай, и он пропустил его!

Нет, видимо, каким родился неудачником Жора, таким уж умрет. А когда нет счастья, то лучше вообще не родиться на свет божий!

3

Всю ночь никто из них не смыкал глаз, размышляя, каким образом найти общий язык со старичком, отцом директора, как смягчить его характер, каким путем восстановить с ним дипломатические отношения.

Жора, который вихрем врывался каждое утро в палату и орал во всю глотку, тарабанил кулаком в двери палат: «А ну-ка, ленивцы, бегом на зарядку!», на сей раз вошел на цыпочках, чтобы старика не испугать, осторожненько подошел к его койке и мягко сказал:

– Папаша, если вам не хочется идти на зарядочку, то спите, пожалуйста, на здоровье, сколько вашей душе угодно.

Теперь он уже его не будил грубо и нахально, как все эти дни, не стыдил перед всеми – мол, какой лентяй, не хочет укреплять свое здоровье, не хочет заниматься физзарядкой.

Отныне обращался к нему не иначе, как «папаша», старался быть с ним вежливым, корректным, но старик, как на грех, не обращал на него никакого внимания, даже не отвечал на его заискивающие поклоны.

А это Жору мучило больше всего. По всей видимости, старик не может простить ему грубость, его никчемные остроты и нелепые смешки.

И культурник окончательно пал духом.

А в это время престарелые балерины дожидались на крыльце, у выхода – может, выйдет их ближайший сосед и они смогут его приветствовать, обратиться с ласковым словом, смягчить предыдущую грубость.

Как обычно, в этот ранний час старик-сосед надевает свой длинный старый пиджак, неизменную соломенную шляпу, берет зонт, книгу и неторопливо отправляется к старому, покосившемуся от бурь платану, растущему на высоком берегу моря. Там он облокачивается на изгородь и, не отрываясь, долго смотрит на морской горизонт, где бушуют позолоченные солнечными лучами волны.

Пожалуй, это самое удобное время, чтобы присоединиться к молчаливому старичку, поприветствовать его, старого упрямца, и заговорить с ним, вызвать на веселый разговор.

Все трое стояли и с волнением глядели на дверь, выжидая его с сильно бьющимся сердцем. Но он не спешил показываться. Более того, заметив издали, что его ждут, он вышел через другой ход, чтобы не столкнуться с ними.

Никогда они не выходили из своей палаты так рано, дабы не увидели их люди непричесанными, неподкрашенными, да и солнечных лучей они опасались. А вот сегодня, позабыв обо всем, выскочили из палаты в одних халатиках – может, они с ним столкнутся и он ответит на их приветствие.

И так они стояли растрепанные, неумытые, возбужденные, ожидая соседа, который как назло не выходил. И каждая минута им казалась вечностью…

В девичьи годы, когда они еще способны были влюбляться, пожалуй, ни одна из них так трепетно не ждала своего возлюбленного, как теперь выглядывали отца своего директора. И когда тот, наконец, показался, облаченный в свой неизменный пиджак, в соломенной шляпе, с зонтиком и книгой в руках, с аккуратно топорщачимися усиками, все трое подскочили с неестественными улыбками на испуганных лицах и хором воскликнули:

– Добрый день, папаша! Как вы себя чувствуете, как здоровье, как спалось?…

Or неожиданности старик вздрогнул и схватился за сердце, лицо его скривилось от боли, и, увидя их, чуть не сплюнул с досады, но сдержал себя, тихонько промолвил такое, что приличный человек вслух вряд ли произнесет, и метнул сердитый взгляд на соседок, которых возненавидел с первого дня. Он резко прошел мимо к выходу, что-то ворча себе под нос.

Он был сердит, не понимая, почему преследуют его эти дамочки и что они от него хотят. Неужели затеяли снова какую-то дьявольскую игру, как в первый день, когда он попал сюда? Раньше они, встречая его, строили всякие гримасы, высмеивали почти открыто его костюм, а вот теперь – не иначе как задумали против него что-то новое, будь они неладны!

Заметив, как он удаляется от них, обиженный и злой, они вовсе онемели.

– Какой-то странный человек, – беспомощно развела руками Шпак-Ковалик.

– Ну и характер, точно, как у его сыночка… – добавила Дебора Цирульник.

– Крепкий орешек… Не разгрызешь, – добавила Ната Церетели.

Однако сдаваться никто из них не собирался. Необходимо во что бы. то ни стало сломить старика, чтобы сменил гнев на милость. Неужели они уже окончательно потеряли способность охмурять мужчин, к тому же мужчину такого ветхого возраста, с которого песок сыплется! Какие же они к черту тогда танцовщицы и зачем всю жизнь мучились в театре?! Надо смягчить его характер. Сделать это будет нелегко, придется перетерпеть немало обид, но иного выхода у них нет. Ведь они сами заварили кашу, они и должны ее теперь расхлебывать.

И, делая вид, будто ничего не произошло, все трое тихонько, чуть ли не на цыпочках, пошли к старому покосившемуся платану, где сосед увлеченно читал книгу.

Поравнявшись со стариком, Шпак-Ковалик притормозила шаг, увидела, как тот читает стоя, опершись на изгородь, побежала в сторону, где стояло старое плетеное кресло, поднесла соседу и весело сказала:

– Пожалуйста, пожалуйста, папаша, присаживайтесь. Так вам будет удобнее. В ногах, говорят, правды нет.

Он посмотрел на нее свирепо, продолжая читать. Она окончательно растерялась.

– Смотрите, какое сегодня красивое море. Просто загляденье! – сказала Дебора.

– Красивое, очень даже красивое! – отрубил он. – Но если б вы отстали от меня, было бы еще красивее…

Он сердито повернулся к ним спиной, давая понять, что разговор окончен.

– Соседушка, не думайте о нас плохо. Мы это все от чистого сердца! – заговорила заискивающе Ната Церетели.

– Конечно, папаша, от чистого сердца. Из уважения к вам. Не обижайтесь на нас.

– Я прошу одно: оставить меня в покое! – окончательно возмутился старик и отошел в сторону. – Я приехал сюда отдыхать и не потерплю всяких козней, и шуток! Если не прекратите свою дурацкую игру, обращусь к директору и он найдет на вас управу!

Они обомлели.

Что? Что он сказал? Обратится к директору и тот на них найдет управу?! К какому же директору он обратится? Может, к тому? К своему сыну?…

Дебора побледнела, Шпак-Ковалик и Ната чуть было не упали в обморок, услыхав такие слова. Они окончательно растерялись. Такой старик, решили они, способен на всякие пакости. Он может позвонить по телефону сыну-директору, а тот, имея машину, мгновенно прикатит сюда и расправится с ними за оскорбление отца.

– Боже, какую мы кашу заварили! И как ее расхлебать?! – Дебора схватилась за голову.

Да, конечно, только этого и не хватало! Вскоре в театре начинается аттестация, сокращение штатов, так называемое омоложение коллектива. Что же будет?

Здорово они попались!

Знали б, что такое получится на отдыхе, разве они взяли бы путевки? Да пропади они пропадом, эти путевки вместе с отдыхом! Как теперь выйти из этого положения?

Они перестали есть и спать. Ничего не могли придумать, чтобы успокоить этого упрямца, как-то помириться с ним.

За эти дни они потеряли по нескольку килограммов чистого веса. Товарищи смотрели на них с удивлением и допытывались, что, мол, с ними происходит. Не влюбились ли случайно без взаимности? Где ж они, эти жестокие молодые люди, отвергающие любовь таких шикарных балерин? Куда они смотрят, эти остолопы?

Они излили душу перед тетей Зосей. Как быть, никак не могут подобрать ключик к сердцу этого упрямого, черствого старика, папаши директора. Ведь от него теперь зависит их судьба. Он может им устроить много бед, вплоть до того, что они вылетят из театра в два счета. Они и так висят там на волоске в связи с сокращением штатов и приближением пенсионного возраста.

Тетя Зося их выслушала внимательно, или, как говорят в Одессе, «с головой», и, пряча лукавую улыбку, которая сияла на ее полном, мясистом лице, сказала:

– А вы думали, что он вам сразу простит обиду и помирится с вами? Мало горечи вы ему за эти дни причинили? Это так просто, думаете, забывается? Мало крови вы ему попортили? Своими шуточками, шпилечками вы ему в печенку въелись. Да, теперь вам придется немало потрудиться, чтобы задобрить его. Не надеюсь, что вы своего добьетесь…

И, глубоко вздохнув, добавила:

– Я могу вам только посочувствовать. Сказано ведь: не плюй в колодец. Пригодится воды напиться.

– Так как же быть, тетя Зося? – не отставали балерины.

– Что ж можно посоветовать? Я бы на вашем месте продолжала попытки усмирить его. Продолжайте свои старания. Чем черт не шутит, когда всевышний спит? Ведь вы женщины, к тому же балерины. И если постараетесь, перед вами эта крепость падет. Кажется, где-то в мудрых книгах сказано: «Там, где сам черт не поможет, позовите женщину…»

И нужно сказать, что мудрые речи тети Зоси придали троице энергии, и они снова ринулись в бой, дабы сломить старого упрямца, смягчить его ожесточенную душу, установить с ним дипломатические отношения, а возможно, и дружбу, найти дорожку к его знатному сыну.

Но не меньше танцовщиц мучился по поводу испорченных отношений со стариком Жора, культуртрегер дома отдыха. Он никак не мог успокоиться: почему так немилосердно сглупил и не установил с первого дня контакта с отцом директора театра? И в один из дней, когда Жора увидел, как три грации окружили виновника этой истории, пытаясь с ним заговорить, и как тот резко отпрянул от них, осторожно, на цыпочках, с умильной улыбочкой на длинном, сухощавом лице, еще более осторожно взял его об руку и заискивающе заговорил:

– Прошу, очень прошу прощения… Я понимаю, что вы на меня немножко обиделись из-за того, что я беспокоился о вашем же здоровье, хотел, чтобы каждое утро вы занимались зарядкой… Вы человек культурный, вижу, и знаете, что в здоровом теле – здоровый дух и что физкультура, вернее, зарядка – путь к долголетию. Но я ведь не знал, что у вас больное сердце и вам противопоказано… Поверьте, я думал только о вашем здоровье. И ваш сын, верю, отлично понимает, что спорт – это самое ценное в жизни нашего общества. Все газеты, радио, телевизор, везде и всюду – спорт, футбол, шайба, шайба. Без спорта современное общество немыслимо, как, кстати, и без мероприятий, Я придумал для вас лично комплекс, и отныне вы сами сможете заниматься.

Старик отстранил от себя молодого человека и окинул его уничтожающим взглядом:

– Отстаньте от меня, наконец! Убирайтесь вон! Вы в своем уме? Если вам, молодой человек, нечем заняться, то отправляйтесь на кухню рубить дрова или чистить картошку! Повара жалуются, что не хватает рук на кухне, а вы тут порете чушь!

Жора побледнел, от волнения у него пропал голос, словно разверзлась земля под ним… Старик смотрел на него такими глазами, будто собирался броситься на него и задушить.

– Ну, успокойтесь, папаша, – взяв себя в руки, продолжал Жора. – Допустим, спорт вас не занимает… На вкус и цвет товарища нет. Ладно. Пусть будет по-вашему, но я знаю, что вы имеете прямое отношение к опере, к театру. Ваш сын… Ну и вы сами все время напеваете оперные мотивы из «Риголетто», «Севильского цирюльника», «Евгения Онегина», «Кармен». Вот и попросил бы я вас выступить на вечере самодеятельности. Готовим мероприятие… Не хотите петь – можете декламировать… Одним словом, я вам не навязываю, на ваше усмотрение… Пожалуйста… Не отказывайтесь.

Тут уже старик на него посмотрел не на шутку встревоженный. Не иначе, как перед ним человек, спятивший с ума.

– Убирайтесь вон! Я позову милицию! – закричал он не своим голосом. – Если вам приспичило издеваться над человеком, можете себе найти более подходящий объект! Но я не позволю!.. Куда я попал, в конце концов? Явно в сумасшедший дом! Отстаньте немедленно, шут гороховый!

Он резко обернулся спиной и быстро зашагал прочь. Жора почувствовал, будто его с ног до головы окатило ледяной водой. Хоть беги теперь на край света. Да, конечно, отныне он должен взять хорошую палку и выбить у себя из головы глупую мысль, что этот старик замолвит словечко, как он вообразил себе. Теперь его сын Жору даже дворником не возьмет, вообще на порог не пустит.

Боже, какой пассаж! И надо же такому случиться! Счастье было рядышком, а он не смог им воспользоваться. Если б сразу подружился с этим старичком, наладил бы с ним отношения, тот мог бы в одну минуту изменить всю его судьбу и не доводилось бы бегать по корпусам, гонять людей на зарядку, играть с ними в «три притопа – два прихлопа», заставлять безголосых петь, а хромоногих танцевать на сцене, проводить всякие глупые мероприятия.

Да… Ему явно не повезло. Но что поделаешь? После драки, как говорят, кулаками не машут.

Ничем не разжалобитьстарика. Ничего не хочет. Поговори с ним, когда он смотрит на тебя, как на сумасшедшего, отворачивается, ругается последними словами. Наверно, продолжает считать, что и Жора, и эти балерины над ним издеваются, разыгрывают его…

Очень все это странно! Когда Жора намекнул ему о сыне, тот на него почему-то посмотрел, как на круглого идиота. Не иначе как не признает протекции. Отмахивается от этого руками и ногами…

4

Несколько дней все четверо искали возможности снова встретиться со старичком, но тот, как на грех, отворачивался, всячески избегал, а после последнего свидания и вовсе стал прятаться от них. Они в одну сторону, ближе к нему, а он – от них – в кусты.

Ну и сатана! Впервые они видели такого упрямого и недоступного человека. Бывает же, обидишь кого-нибудь по своей глупости, по недомыслию, а пройдет какое-то время – и забудет человек об обиде. Но этот – ни в какую! Не знает их и знать не желает!

Обедать он приходил в столовую раньше всех, ужинать – позже всех, когда в зале уже бывало пусто и официантки убирали со столов.

А бедные балерины никак не могли так устроить, чтобы есть тогда, когда он сидел за столиком.

И как он мог так приспособиться, чтобы даже здесь их избегать?

В кинозал он входил самый последний, когда уже гасили свет, и усаживался в конце зала, чтобы его назойливые соседки не могли подсесть к нему. На пляже забирался подальше меж скал, где никогда не видно было живого человека. Ложился спать очень рано, поднимался с первыми лучами солнца.

Вот и попробуй быть мудрецом и встретиться с ним!

В этих условиях повидаться со стариком не удавалось даже самому культурнику, который знал, где, когда какая дверь открывается.

И все же никто из этой четверки не сдавался, надеялись, что они найдут с упрямцем общий язык и обломают упрямого и сумасбродного отца директора театра.

Балерины таки выследили, когда сосед ходит к морю, и стали подниматься с постели ни свет ни заря, чтобы не прозевать его. Он как-то забыл в палате свой неизменный зонт, и они сломя голову догнали его уже на берегу моря, протянули зонт, сказав при этом самые любезные слова. Но он взглянул на них убийственно холодным взглядом и пробурчал:

– Отнесите зонт туда, откуда его взяли. Сегодня хмурый день и зонт мне – как щуке брюки. Не просил я у вас одолжения.

Он ускорил шаг, оставив их позади.

Они посмотрели ему вслед и отнесли обратно зонт, думая при этом, что ничем этому дьяволу не угодишь, опять остались в дураках.

Утром они его увидели за столиком и быстро побежали туда, заняли свои места, молча и выжидающе поглядывая на него.

Официантка принесла ему положенные котлеты, но забыла положить вилочку.

Старик поморщился. Как же так, без вилки?

Не долго думая, все трое бросились на кухню и принесли ему три вилки.

Три вилки. С ума они, что ли, сошли? Опять издеваются над ним?… Ну и потеха с этими дамочками. Как же от них избавиться? Бесятся от безделья, вот и придумывают всякую ерунду.

Он сперва кивнул головой – мол, спасибо за одолжение, но, отодвинув их, отправился на кухню сам.

Опять они попали впросак, расстроились, не представляя себе, как быть, что делать, чтобы найти с ним общий язык.

Старик быстро позавтракал и поспешил удалиться, но тут упала на пол его шляпа. Не успел нагнуться, как все три соседки бросились за шляпой. И это его еще больше возмутило. Что за чертовщина! Зачем они это делают? Ведь он мужчина и сам способен поднять свою шляпу. Где это видано, чтобы почтенные дамы ухаживали за мужчиной? Должно быть, издеваются. Противные насмешницы! Никак не отучит разыгрывать, высмеивать его. Хоть бросай все и беги отсюда к черту на кулички.

Куда бы он ни шел, словно из-под земли вырастали перед ним то они, то Жора со своими дурацкими расспросами, как себя чувствует, да как здоровье, давление, температура, не нуждается ли он в чем-нибудь, может, палата не нравится, и тогда он, Жора, попросит, чтобы администрация перевела его в двухместную палату, все же человек необыкновенный, заслуженный, и можно ему создать лучшие условия. Как-никак, отец такого знатного сына… А может быть, папаше не нравятся мероприятия, которые Жора проводит? Так он может придумать какие-нибудь другие развлечения. И вообще, нечего папаше скромничать, пусть скажет, если ему что-либо не так. К его голосу прислушаются вне всякого сомнения.

Как ни крутились они вокруг да около, старик твердил одно и то же, злился, нервничал, требовал, чтобы отстали от него, чтобы дали спокойно отдыхать. Он, мол, уже по горло сыт их ухаживанием, дурачеством и приставанием. И чего они хотят от него? Кажется, он никому не мешает, никого не трогает…

И он не переставал отчаянно отбиваться от тех, кто пытался все время перейти ему дорогу.

Но удивительное дело! Чем больше он от них отбивался, тем больше они приставали к нему, предлагая то свои услуги, то еще что-нибудь. Что происходит – не мог понять, по какой причине эти люди стараются во всем угождать ему, быть ближе к нему?

Это, безусловно, какая-то неприятная игра!

Он забирался в самые отдаленные и безлюдные уголки, но преследователи его всюду находили, не давали побыть с самим собой ни единой минуты. Куда бы он ни уходил, они, как тени, следовали за ним – сумасбродный, болтливый культурник Жора и балерины.

Они ему уже прожужжали уши всякими своими глупыми и ненужными предложениями о палате, о диете.

Старик умолял их не морочить голову. Ему ничего не нужно. Он всем доволен, только недоволен и возмущен их приставанием и дурацкими шуточками. Ничего, ровным счетом ничего ему не нужно, и он у них ничего не просит. Чего ж эти люди к нему пристали, лишают его возможности отдыхать, читать книги, играть в шахматы. Он привык к одиночеству, его утомляют люди. Он третий год рвался в отпуск и наконец-то добился, и на тебе – какое-то наваждение.

К тому же он никак не мог понять их намеков о каком-то сыне, о каком-то директоре театра, о ролях, о службе администратора…

Какие-то странные люди. Дикари, да и только! Тем временем культуртрегер Жора и балерины обивали пороги директора дома отдыха, который вынужден был дать распоряжение перевести знатного старика в одноместную палату, только что освободившуюся.

Когда старик об этом узнал, он поднял невообразимый шум. Кто просил, чтобы его перевели сюда? Ему хорошо живется в палате, где живут еще трое скромнейших, милых людей, с которыми он сдружился, нашел общий язык и не собирается обидеть их – уйти от них в эту пустыню. Он любит хороших людей! К тому же он больной человек, если среди. ночи сердце защемит, не будет даже кому побежать за врачом. Кто это придумал, чтобы он жил один?!

Но дело было сделано. Жора с помощью трех балерин перетащил, когда старик ушел на прогулку, его вещи, койку, матрац, подушки – и дело с концом.

У него в маленькой одиночной палате уже хлопотали Шпак-Ковалик, Дебора Цирульник. Они энергично вытирали пыль, мыли окно, а Ната Церетели возилась с цветами, которых принесли целую кучу.

Жора тоже при этом не сидел сложа руки, он терзал грешную душу тети Зоси, чтобы она выдала для старика лишнюю подушку, коврик. Как же такой влиятельный человек и без коврика!

Тете Зосе как раз нравилось, что этот детина так нежно заботится об удобствах старого человека; нравилось и то, что балерины приводят в порядок его новую палату.

Старик все еще не переставал злиться: зачем ему это перемещение и кто их об этом просил? Если б ему чего-либо надо было, он сам вполне смог бы обратиться к начальству без посторонней помощи.

Но все думали об одном. Видимо, из скромности он так немилосердно ругает их за доброе дело, что они совершили.

Они трудились в поте лица, драя новую обитель странного старика, а в душе злились на него. Вот, мол, сатана. Чего только ради него ни делают, а он еще не доволен, ворчит. Странный человек. Точно характер сынка. Ничем ему не угодишь. Ты стараешься делать ему добро, с ног сбиваешься, а он, черт, за добро платит злостью и возмущением.

5

Тетя Зося внимательно следила за этим спектаклем-поединком и была на седьмом небе. Это все ей очень нравилось. Она получала истинное удовольствие. Они, эти четверо балбесов, отомщены за заносчивость, высокомерие, корысть. Теперь они пожинают плоды того, что потешались, мягко выражаясь, над старым человеком с первого дня, как он прибыл сюда. Пусть теперь попляшут. Пусть переживают за свою нетактичность, заносчивость. Поделом-им!

И когда они снова пришли к ней, чуть ли не со слезами на глазах, спрашивая, что бы такое еще придумать, чтобы он все же смягчился, простил их, тетя Зося пожала плечами:

– Что ж могу вам посоветовать я, мои дорогие. Слишком много обид нанесли вы человеку в первые дни, и он страшно зол на вас. Слишком много горечи причинили ему своими шпильками и насмешками. Но все же не падайте духом. Мне кажется, что чуть-чуть вы его уже смягчили. Я не думаю, чтобы такие красоточки, как вы, да еще балерины, не смогли сломить одного мужчину. Такого я себе не представляю. Продолжайте с той же настойчивостью обрабатывать его, и он непременно капитулирует, выбросит белый флаг, сдастся на вашу милость. Он даст себя уговорить и выполнит все ваши просьбы. Будь я мужчиной, перед такими, как вы, ей-богу, не устояла бы!

– И вы в этом уверены, тетенька?

– Безусловно! Как же может быть иначе?

– Почему же, тетя Зося, – отозвалась Ната Церетели, – когда Дебора осторожно намекнула старику, попросила поговорить со своим сынком, директором театра, чтобы он выделил для нас роли, относился лучше, повысил ставки, тот на нее посмотрел, как на ненормальную, и отвернулся?

– А Жора ведь совсем немногого просил, – вставила Шпак-Ковалик, – он просил, чтобы только замолвил сыну за него словечко, чтобы назначили его администратором. Старик в ответ сплюнул и не сказал ни слова.

– Что же вы хотели, миленькие мои, – прервала их тетя Зося, – после того, как столько зла причинили человеку и так грубо с ним обошлись, сразу обрести его расположение к себе, симпатию, чтобы он помчался к своему сыну и чтобы тот немедленно дал вам хорошие роли, ставки, категории и носил вас на руках? Ого, какие шустрые! Подождите немного, пока он сменит гнев на милость, ничего не поделаешь! – И, подумав с минутку, продолжала: – Но все это не беда. Мне кажется, что этот человек не принадлежит к категории болтунов-пустозвонов, которые любят сулить златые горы и забывают об этом через час. Кажется, старик принадлежит к тем молчальникам, которые не любят обещать, но сделают все, о чем их просят. Думаю, что все будет в порядке. Вы почти у цели. Продолжайте на него наседать.

Тетя Зося поправила халат, пригладила растрепавшиеся волосы, выбившиеся из-под косынки и, с трудом сдерживая улыбку, которая рвалась на розовые ее губы, добавила:

– Конечно, у вас один выход. Вы в конце концов победите.

– Но ведь он даже не желает с нами разговаривать, – слезно отозвалась Дебора, – он даже не смотрит в нашу сторону.

– Чем больше добра мы пытаемся ему делать, тем больше он злится, – добавила Шпак-Ковалик.

– А Жора, который способен уговорить камень, тоже ничего не может сделать со стариком, – добавила Ната Церетели.

Тетя Зося окинула всех троих пронизывающим взглядом, задумалась и вдруг просияла, что-то вспомнив. Она нагнулась к ним, озираясь по сторонам, и, словно поверяя большую тайну, прошептала:

– Кто-то мне сказал, что послезавтра у старика день рождения. Знаете, человек не более как человек со своими странностями и слабостями, а сердце – не камень. Когда в такой знаменательный день преподносят ему букет роз, тортик или сувенир вроде зажигалки, пепельнички, рубашку или галстук, как бы он ни был черств – становится добрее, ласковее и даже забывает обо всех обидах. Вот у вас и появился подходящий случай оказать ему внимание и помириться…

– Ой, тетя Зося, какая же вы умница! – всплеснула руками Ната Церетели. – Ведь это идея!

– А сколько лет ему исполняется?

– Какая разница сколько лет? Вам ведь важны не его годы, а случай поздравить его, вот и вся недолга, – уже рассердилась тетя Зося. И весь ее вид выражал одну мысль: «Какие вы глупые, что задаете такие нелепые вопросы!»

Все трое обхватили тетю Зосю и стали ее целовать.

– Миленькая тетенька Зося, какая вы мудрая! Умничка! Золотая мысль! Как же мы сразу не додумались?…

Они отправились в отдаленный уголок парка, присели на травке и стали советоваться, как провести эту новую операцию, вернее, как отметить это знаменательное событие, что можно придумать для юбиляра за считанные дни.

Жора-культурник опять вырос, как из-под земли, увидев озабоченных балерин.

Узнав, о чем спор и что стряслось, он зажегся. У старого упрямца приближается такая важная дата, а они так поздно об этом узнали. Необходимо поднять общественность. Он добьется, чтобы широко отметили такое важное событие. Шутка сказать – день рождения такого знатного человека! Во-первых, он сделает так, чтобы администрация направила ему лично поздравительную телеграмму, это раз. Шеф-повар испечет торт и утыкает его свечами, нужно только уточнить, сколько старику стукнет, сколько свечей надо. Садовники нарежут цветов и поднесут ему. В клубе вот уже пять лет пылится огромный макет новой кухни и некуда его девать, он занимает черт знает сколько места, так они преподнесут этот макет юбиляру, и пусть подавится им!

Кроме того, он напишет куплеты про день рождения старика и сам придумает к ним музыку. Он же и напишет большой плакат – приветствие. И, кроме того, устроит в честь его вечер самодеятельности в летнем клубе, где девчата и парни будут плясать, петь, декламировать. Словом, старик будет доволен.

Короче говоря, можно вполне положиться на него. Уж коли он, Жора, возьмется за дело, то будет порядок в танковых войсках! Ол раит, генацвале!

План, который на ходу был составлен вчерне культурником, ошарашил балерин и произвел на них огромное впечатление. Одно только их тревожило: что же это получается, все сделает один Жора? А они трое останутся в тени? Окажутся в стороне? В такой день уж безусловно приедет сын старика, директор их театра, их поилец и кормилец. И сын должен видеть, быть свидетелем того, как они чествуют его отца, с каким почтением относятся к нему. Пусть сам посмотрит, какой заботой окружили любимого отца, как за ним ухаживают. Естественно, небось надолго запомнит их и сделает для себя соответствующие выводы.

Сказано – сделано.

Все четверо развили бешеную деятельность. Чуть с ног не сбились. На кухне готовили именинный торт. Повара старались не ударить лицом в грязь. Балерины помчались на Привоз и купили три букета пышных цветов. На толкучке приобрели соломенную шляпу, точно такую же, как он носил и которая сначала вызывала едкие шуточки и остроты, купили новый зонт допотопного производства, дабы он не намного отличался от того, которым пользовался здесь. Купили еще какие-то мелочи – сувениры и были счастливы. Ничего для именинника не пожалели. Потратились, но были уверены, что все это окупит себя сторицей. За эти дни они остались без ног, потеряли еще больше живого веса… Но какое это имеет значение? Игра стоила свеч. Не каждый день могут они встретиться лицом к лицу с папашей своего директора. Не каждую неделю справляют такому человеку день рождения.

Жора ходил как жених. Все готовил с размахом, позабыв о каждодневных мероприятиях. Трудности испытал только при составлении куплетов и музыки к ним. Ведь он собирался приветствовать юбиляра поэтическими строчками, а не обыденной прозой. Как назло, строки ложились на бумаге, как инвалиды, – искалеченные, малозвучные, унылые, а рифмы не клеились совершенно.

Но он не падал духом. Не пожалеет еще одной бессонной ночи, но придумает, как положено!

Вот и наступило долгожданное утро. Жора и балерины нарядились в свои праздничные одежды. Ездили накануне специально на Дерибасовскую к лучшим парикмахерам, чтоб они накрутили им наимоднейшие прически. Все четверо очень нервничали, но больше всех, конечно, переживали балерины. Особенно волновались, не в силах представить себе встречу с сыном старика, если, конечно, тот приедет, хотя приедет он наверняка. Как же может быть иначе – день рождения отца родного.

Утро началось как обычно. Отдыхающие, как всегда, были озабочены своими повседневными делами: распаренные, усталые, но веселые, возвращались они с пляжа. Аппетит разыгрался, и они спешили в столовую. Но, увидев огромный плакат у входа, останавливались в изумлении. Такого плаката с такой необычной надписью никто еще здесь не видел.

На плакате значилось, что администрация дома отдыха и все местные организации, начиная от месткома и кончая обществом «Спасения на водах», горячо и сердечно поздравляют дорогого и любимого отдыхающего Афанасия и т. д. и т. п.

На столике номер восемь, там, где обычно восседали балерины, стоял большой пирог со множеством свечей. В банках из-под томатов красовались цветы. На стуле лежали какие-то коробочки, а над ними возвышался приевшийся всем макет новой кухни.

Отдыхающие, проходя мимо столика номер восемь и мимо огромного плаката с приветствием, задерживались, пожимали плечами, не представляя себе, что, собственно, произошло. Кого и за что собираются чествовать и что это за личность, взбудоражившая весь дом отдыха?

Еще больше удивило людей, когда они прочитали объявление, что, в связи с этой важной датой, в клубе состоится вечер самодеятельности, а затем танцы.

– Балерины, размалеванные, вычурно причесанные, пестро наряженные, стояли у дверей в ожидании соседа, намереваясь первыми его поздравить и облобызать. Чуть поодаль нервно вышагивал взад и вперед с огромным рупором Жора.

Ему надлежало при появлении именинника прокричать в рупор те куплеты-поздравления, которые он сам придумал в эти бессонные ночи.

И виновник торжества наконец-то появился! Он медленно шагал, – руки за спиной – не представлял себе, что его ждет.

Когда он подошел ближе, то увидел шумную толпу людей вокруг какого-то плаката. Он не понимал, что там за шум, почему люди не завтракают, а столпились у плаката. «Но какое, – думал он, – это имеет отношение ко мне?» И медленно прошествовал к своему столику.

Вдруг навстречу ему бросились балерины и стали его обнимать, что-то выкрикивая. Они протягивали ему цветы, и он оторопел от удивления.

– Поздравляем вас, дорогой наш сосед!

– Десять тысяч лет живите счастливо! – хором воскликнули они, собираясь еще что-то добавить, но он резко вырвался из их объятий и вдруг увидел плакат, пробежал его глазами и потерял окончательно дар речи.

– С ума посходили! – с трудом пробормотал он. – Просто житья нет от этих баб. Чего они ко мне привязались?

– Папаша, не обижайтесь! – воскликнула чуть ли не со слезами на глазах Шпак-Ковалик. – Это мы, честное слово, от чистого сердца!

– Мы вас поздравляем с днем рождения! – вмешалась Ната Церетели.

– С каким днем рождения? Вы что, с ума сошли?

– Это ведь элементарная вежливость… – вставила Дебора Цирульник. – Сосед по столику, и вообще…

– Вообще, я уже вам заявил, что мне надоели ваши бесконечные фокусы! – крикнул он. – Что вам от меня нужно?… Никакой у– меня не день рождения. Я родился зимою, а теперь лето… И к тому же отстаньте! Буду жаловаться!

– Боже мой, что за упрямец, слова не дает сказать! – развела руками Шпак-Ковалик. – Мы так старались, а он…

Старик направился к столику, чтобы съесть свою рисовую кашу с молоком, и обалдел окончательно, увидев вместо нее не то пирог, не то торт со свечками и какой-то чудовищный ящик, чем-то похожий на саркофаг.

Тут старик уже окончательно растерялся, хотел было броситься назад, но перед ним, как из-под земли, вырос культурник Жора. Вскинув высоко рупор, он затянул хрипловатым голосом куплеты, посвященные юбиляру, но тот в сердцах сплюнул и, быстро натянув на голову неизменную соломенную шляпу, возмущенный до глубины души, заторопился к выходу. «Нет, больше так продолжаться не может! – подумал он. – Больше этих насмешек я не выдержу!..»

Шум поднялся в столовой, но Жора высоко, как знамя, поднял руку, пытаясь успокоить отдыхающую публику. Он просил сидеть спокойно и завтракать.

– Не поднимайте волны! – кричал он. – Это старик просто, видать, растрогался от сюрприза. Как-никак, такой день в его жизни. Это понимать надо. Ничего, он немного успокоится и вернется, тогда продолжим его чествование.

Тем временем, он с еще большим пылом продолжал петь свои собственные частушки, затем огласил телеграмму Шпак-Ковалик, Деборы и Наты, которые пожелали знаменитому соседу счастья в личной жизни.

Жора громко читал телеграмму и нервно посматривал на дверь, не приехал ли сын старика, не несет ли почтальон хотя бы телеграмму от него. Не может быть такого, чтобы питомец не поздравил отца с таким знаменательным днем.

Но, как на грех, не видно было ни сына, ни почтальона с телеграммой. И Жору это сильно обескуражило.

– Старая история – отцы и дети.

Что ж, пусть так, но куда же девался юбиляр? Сколько он будет переживать? Время идет, а он все не возвращается! Жора своими частушками так разогрел публику, что все вообще позабыли о еде и ждали, чтобы старик вернулся.

А того нет как нет, словно испарился.

Праздничный пирог со свечами, над которым в кухне долго колдовали, стоял сиротливо на столе, и окружающие посматривали на него с вожделением. Бутылка с шампанским сверкала под солнечными лучами, стояла закупоренная, и никто не решался ее откупорить без виновника торжества.

Жора уже сыпал плоскими остротами, которые давно набили оскомину, оттягивая время, все еще надеясь, что вот-вот появится капризный виновник торжества и празднество пойдет своим чередом.

Но где там! Исчез человек, как в воду канул!

Жора не знал, куда деваться. Явно проваливается столь важное мероприятие. Если старик сыграет такую злую шутку и вечером, когда соберется все начальство дома, тогда – хоть с моста в воду!

Он встретился с испуганными глазами своих сподвижниц и остолбенел: на них лица не было.

Отложив в сторону рупор, он с этой троицей отправился в корпус узнать, что со стариком стряслось, почему он так долго задерживается.

Запыхавшись от быстрого бега, они остановились перед раскрытой дверью палаты, где– старик обитал, но его и духу не было. Остались только следы поспешного бегства.

Что случилось? Где он?

Все бросились в другой конец коридора, где уборщица Глафира драила шваброй пол, и, запыхавшись, набросились на нее с вопросами:

– Глафира, дорогуша! – воскликнула Ната Церетели. – А где же этот, как его, ну старичок в соломенной шляпе с зонтиком? Ну, наш сосед по столику?…

Та неторопливо выпрямилась, выкрутила над миской мокрую тряпку и безразличным взглядом окинула взволнованных балерин.

– Ну, Глафира! – стала ее тормошить Шпак-Ковалик. – Где он? Скажите!..

– Где? Ого, ищите ветра в поле! – махнула она рукой.

– Ну, не выматывайте душу, он срочно нужен. Его ждут! – добавила Дебора.

– Его ждут… – тем же спокойно-равнодушным тоном ответила Глафира. – Он сказал, что сюда больше не приедет… Укатил.

– Бросьте шутить, Глафира!

– Не думаете ли вы, что я такая же бездельница и мне нечего делать, только шутить? – сердито сказала Глафира. – Попробуйте-ка помыть столько полов, тогда узнаете…

– Умоляем, говорите правду!

– А я и не умею врать… – после долгой паузы продолжала Глафира. – Старик прибежал как ошпаренный, ни жив ни мертв. Он весь кипел от злости. Схватил свой саквояж, запихал туда свои шмутки и понесся к трамваю. Он сказал, что какие-то дуры его тут все время преследуют, не дают вздохнуть. А сегодня, говорит он, придумали какой-то день рождения, частушки, вывесили плакат, черт знает что творят. Одним словом, он решил плюнуть на все..

– Но где же он, Глафира, куда он… – задыхаясь от волнения, Шпак-Ковалик схватила уборщицу так, что тряпка у нее выпала из рук.

Та посмотрела на нее испуганно:

– Боже мой, какие вы бестолковые! Так я же вам говорю, пошел к трамваю, а там – на вокзал…

– Как это на вокзал?

– А это вы у него спросите! – ответила Глафира. – Ему надо поспеть на николаевский поезд. К дочке, говорит, поеду, там мне спокойнее будет, чем здесь, в этом доме отдыха.

– Да ведь он здесь, на Дерибасовской, живет с сыном-директором, – уставилась на уборщицу Ната Церетели.

– При чем тут Дерибасовская? Сын… Директор… – махнула рукой Глафира. – Он мне сказал точно. Живет в Николаеве с дочкой-вдовой. Больше у него никого нет. Он работает там в банке кассиром уже сорок лет. Приехал, говорит, отдохнуть, а ему испортили весь отдых. Ну и плюнул на все и укатил домой.

– Что вы говорите, Глафира! – подошел ближе Жора, который был бледен как стена. – Но ведь тетя Зося сказала нам, что это отец директора театра, что живет он с сыном на Дерибасовской…

– Послушайте, чего вы ко мне пристали? Видите, сколько у меня еще работы, а вы мне морочите голову. Идите к своей тете Зосе и требуйте. Тетя Зося ему сказала. А вы что, не знаете тетю Зосю? Она придумает такое, что с ума сойдете.

Глафира намочила тряпку и снова стала тереть пол. «Ишь какие умники! Тетя Зося сказала… – не могла успокоиться Глафира. – Сидит себе по целым дням за столиком, а делать ей нечего, вот и морочит людям голову. Если б ей надо было убрать столько палат, как мне, все эти шуточки в голову и не лезли бы».

Заметив, что ее слова будто ошпарили всех, Глафира сказала:

– Если хотите его проводить, этого старика, то вы его еще застанете на вокзале. Поезд николаевский уходит в двенадцать. Очень он хороший старик, спокойный такой. В палате не курил, не мусорил, не пил. Все время поддерживал порядок, аккуратно застилал кровать. Были бы все отдыхающие такими, как он, мне бы куда легче было. Если увидите, то передайте и от меня ему поклон.

Она смотрела на расстроенных служительниц Мельпомены, не понимая, почему они такие удрученные.

– Чего же вы стоите? Ежели уж решили проводить его, то не пожалейте рубля и поезжайте на такси. Еще успеете. А хорошо было бы, если б проводили, – не переставала Глафира сыпать соль на свежие раны. – Он ушел очень расстроенный, в плохом настроении. А вот поехали бы на вокзал, поговорили бы по-человечески, и легче стало бы у него на душе. Поезжайте, успокойте его, может, у него останется лучшее впечатление о вас, о всех нас и о нашем доме отдыха… Послушайтесь моего совета, поезжайте и успокойте человека.

– Спасибо вашей бабушке за совет!.. – пробурчал раздраженный Жора, угрюмо посмотрев на убитых горем своих сподвижниц.

Он подумал о том, что нужно немедленно снять плакат, убрать праздничный пирог, а самое главное – найти причину для отмены вечера самодеятельности.

Чего доброго, его засмеют, узнав, как он опростоволосился.

Шпак-Ковалик, Ната Церетели и Дебора Цирульник стояли как в воду опущенные. Они не могли смотреть друг другу в глаза, подумывая о том, что и им теперь надо срочно покинуть эту милую обитель, не дожидаясь конца срока…

А между тем, их разбирала неимоверная досада. И, вдобавок, не на ком было сорвать свою злость. Пусть тетя Зося благодарит господа бога, что со вчерашнего дня ее, отправили в отпуск. Иначе они бы ей показали. Они бы проучили ее!

Оглавление

1

2

3

4

5