Последняя кантата [Филипп Делелис] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

которые услышал у барона ван Свитена[6] девять лет назад, в 1782 году. Он вспомнил, как они потрясли его, разом отбросив все подобные сочинения — фуги Эберлина и даже Генделя — в разряд «занудливых стишков».

Тогда он незамедлительно изучил партитуры фуг «Клавира», изучил с огромным интересом. Но самую прекрасную фугу он узнал много раньше. В 1764 году, в Лондоне.

Он вздохнул и снова опустился на подушки.

«Сейчас я усну. Я усну, но мне нельзя спать. Ах, если бы у меня было сейчас столько сил, как тогда, в дни праздников Святой Анны и Святой Бригитты! Не одна венка вспоминает те времена, а парк Пратер до сяк пор еще краснеет от моих выходок! Добрый император Иосиф Второй — мир его душе! — мудро поступил, отдав Пратер венцам. Лишь за одно это он заслуживает места в раю!»

Ободренный этой мыслью, он приподнялся, встал с постели. Сделал несколько шагов по комнате, держась за поясницу, словно стараясь побороть разбитость, и направился в гостиную. Стоя в двери, поискал что-то глазами.

— А-а, вот и он! — сказал он себе, увидев на буфете графин богемского стекла с вином.

Он налил себе стакан, залпом выпил и тут же налил снова.

«Так-то будет лучше! Почему мне не прописывают его как лекарство? С тех пор как я решил, что вино пойдет мне на пользу, я перестал кашлять. Следовательно, продолжим!»

Когда он возвращался в спальню, ему послышались чьи-то шаги у входа в квартиру. Нет, он не бредил, паркет и правда поскрипывал… Он остановился и позвал:

— Констанца, это ты?..

Ответом ему была только тишина. Он вошел в спальню и лег на постель. Усталость, казалось, отступила, дышать стало легче. Он схватил перо и, продолжая напевать, написал три такта.

— А ты, Иосиф, — произнес он вслух, вспоминая покойного австрийского императора, — ты ее знал, ты знал тайну? Нет, разумеется, а, однако, ты мог бы…

Он написал еще два такта, напевая различные партии.

— …Наконец ты, как и все, узнаешь тайну… Да, все ее узнают, потому что я ее от-кро-ю. Да!

Judicantus homo reus.[7]

«Ради этого я отказался от нынешнего музыкального сезона в Лондоне. Впрочем, путешествие было бы слишком утомительно, к тому же — что Лондон, я уже бывал там. Еще в те времена, когда отец повсюду выставлял меня напоказ как редчайший феномен! Но можно ли сердиться на него? А какие они все скаредные, какие жадные эти знатные вельможи! Я-то знал, к чему должен стремиться… Или зря я не согласился на Лондон? Там можно было бы хорошо заработать… Нет, нет, я не могу… То, что я должен сделать здесь, слишком важно!»

Он снова услышал поскрипывание паркета, и это прервало его мысли. Он поднял взгляд.

Его перо повисло в воздухе, между мыслью и бумагой.

В проеме двери стоял человек в сером. Посыльный. Маска скрывала его лицо, полы длинного плаща спадали до самых ступней ног.

Человек сделал несколько шагов и застыл около кровати.

— Но что вы здесь делаете? Как вы вошли? Надеюсь, вы явились не за партитурой, я еще не закончил ее.

И как бы в доказательство этого он написал еще несколько нот. «Слишком много нот!» — сказал ему как-то Иосиф II. Какое счастье, что, словно заглаживая свою вину за глупое суждение, он дал ему Пратер!

— Вы же видите, я еще не закончил: я работаю над ним, над вашим «Реквиемом», ваш хозяин будет доволен. О, но… Вы же не говорите, что он не может ждать, что его похороны состоятся завтра в соборе Святого Стефана? Хотя такое случается, когда слишком спешат!

Он расхохотался, и это кончилось ужасным приступом кашля.

Человек в сером подождал, пока он откашляется, и спокойно сказал:

— Это не его похороны предстоят, а ваши, мэтр.

Он выронил перо. Чувство, которое он испытал во время первой своей встречи с посыльным, было еще живо в его памяти. Это была сама Смерть, она заказала ему «Реквием»!

— Как это — мои похороны? И не рассчитывайте! Мне всего тридцать пять лет! Бах умер в шестьдесят пять! Мне предстоит жить почти столько же, сколько я прожил, и я должен еще многое написать! Я знаю, все мои творения вот тут, тут! — сказал он, показывая на свою голову.

Человек в сером отошел от изголовья кровати, стал справа и застыл в неподвижности, словно изваяние.

Это был не он, не посыльный. Тот был выше, его движения — более резкие, и маска у него была другая.

И тогда он понял, что это конец.

Со Смертью можно было шутить. С Богом можно было разговаривать. В своей музыке он столько раз обращался к Богу на ты! Но против заурядного убийцы он ничего не мог поделать!

Lacrimosa dies ilia…


Вольфганг Амадей Моцарт заслужил, чтобы 6 декабря 1791 года, после полудня, в венском кафедральном соборе Святого Стефана был совершен обряд отпевания,[8] очень упрощенный реформами Иосифа II. Вынос тела состоялся в пятнадцать часов, и легенда гласит, что из-за буйной метели никто — даже Констанца — не присутствовал при погребении.

Однако метель сильно подвергается сомнению историками, которые ссылаются на «Вести