Подковник [Инна Живетьева] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Инна Живетьева
Подковник


"Ненавижу", — выдохнул Есень, оглядываясь на замок. Крыша еще виднелась над верхушками деревьев, закрывая черным силуэтом закатное солнце. Алое небо предвещало ветер и дождь, не самую удачную погоду для путешествий. Но Есень поправил на плече котомку, обросшую репьями, и зашагал дальше. Эх, куртку бы ему справную, в такой не по лесу продираться, а на жеребце по гладенькой тропке ехать. Вот сапоги крепкие, годятся для дороги, а штаны тоже никчемные. Обрядили княжескую игрушку, мрыг им в глотки! Ничего, за лесом дорога начнется, по ней с Холминок зерно возят. Есень снова оглянулся, но не на замок, а на оставленный за ним дом. Не увидел, конечно. Но прицепилась к душе тоска, хуже, чем репьи к котомке.

…Уютно было на мельнице в последний вечер. Поскрипывала ставня, подпевая сверчку. Шуршали за печкой тараканы. Полосатый кот по прозвищу Брысь сидел у порога и старательно тер морду лапой. Мельник Свент пристроился у стола, придвинув плошку с жиром. Огонек на кончике фитиля покачивался, и у дядькиной тени то отрастал, то укорачивался нос. Хороший такой нос. Ну, у дядьки и самого нос не подкачал: мясистый, чуть отвислый. Когда Свент говорит что-то важное, то непременно шмыгает этим своим носом. Он и тогда шмыгал, но смотрел не на работника, а на драный башмак, который ловчился починить.

— Вот, Есень, я тебе так скажу: невесту надо брать издаля. Чтобы потом родня поменьше под ногами путалась. Хуже нет, когда невестина родня в дела суется.

Свент говорил весомо, словно был первым знатоком на деревне. Есень кивал, усмехаясь про себя: что может знать старый бобыль!

— И лучше всего присматривать на ярмарке. Вот поедем осенью…

— Дядька, ты что, жениться собрался? — захохотал Есень.

— Дурень! — Свент качнул головой, и длинная тень-нос клюнула согласно: как есть дурень. — Тебе этой осенью пора девку приглядеть. А на следующую и жениться можно. Вон, оглобля какая вымахала. Не дело все ж таки, без семьи. Да и мне будет на кого мельницу оставить.

Прав дядька Свент — вся Есенева семья на деревенском кладбище. Если бы не пригрел мельник, к работе не приставил, пропал бы сирота. Но это же не причина, чтобы так рано жениться. Вон, наследник княжеский Есеня постарше будет, а что-то не слышно, чтобы его сватали. Хоть княжич Арсей тоже матери не помнит.

— А еще на празднике можно, — оживился Свент. — Ты завтра, как пойдешь, рубаху понаряднее надень. Вон хоть ту, с петухами.

…Вот и надел. "Ненавижу!" — скрипнул Есень зубами. Хотелось к дядьке зайти, попрощаться. Но где первым делом деревенщину искать будут, как ни дома? Нет уж, ровнехонько к закату спиной топать.

К дороге он вышел, когда тени сгустились и слились в единую. До Холминок Есень, конечно, не успеет добраться, ну и мрыг с ними, с Холминками, в поле переночует. Главное — подальше уйти. А то и не поймешь — то ли правда еще видна крыша, то ли чудится.

Шагал Есень споро, скоро и лес остался за спиной. Даже насвистывать начал, затолкав набившее оскомину "Надоело!" в дальний уголок. Все сложится, помоги Верховный. Дойдет Есень до города, там к кому-нибудь в подмастерье наладится. Руки у него к правильному месту приставлены, это уж и люди говорят, и сам Есень знает. А через несколько годочков можно будет и дядьку Свента проведать. Посвистывание уже складывалось в мелодию озорной песенки, какой любили парни смущать девок, когда беглец услышал лошадиный топот.

То ли пятеро, то ли семеро — и не разглядеть в сумерках. Да хоть трое, все одно не убежать. Был бы в лесу, может, скрылся бы. Такое отчаяние взяло, что бросил Есень котомку и сиганул с дороги в поле, продираясь через густую, ни разу еще не кошеную траву. Кони у князя добрые, уж за спиной слышно. Есень втянул голову в плечи, ожидая — вот сейчас захлестнет арканом. Но двое всадников промчались мимо, и развернули коней, перекрывая путь. Влево, вправо дернись — и там ждут.

Есень вскинул голову, процедил воздух сквозь стиснутые зубы. Он ждал, что будут бить, но княжеский сотник лишь плюнул ему под ноги:

— Где же искать деревенского дурня, как не в противоход дому?

Как оплеуху дал. У Есеня даже ухо огнем взялось.

— В седле-то умеешь, подковник?

Кивнул. Конечно, деревенские смирные клячи не то, что княжьи кони. Но все одно кивнул бы, если б и не умел. "Ненавижу!" — глянул на узкую полоску заката.

Вырастала на алом небе крыша, перетекала в громоздкое строение. Замок приближался. Интересно, где встретит княжич: у ворот или на крыльце? Глянет со стены или велит слугам провести в комнату? Волнуется, поди, злорадно подумал Есень.

Уже зажгли факелы, и яркие огни горели по всей крепостной стене. Есень повел головой, хоть все равно не угадать отсюда княжича Арсея. Сотник пробасил:

— Свои!

Его узнавали по голосу: такого сиплого баса больше ни у кого быть не могло. Но решетка все-таки не шелохнулась, пока не подъехали ближе.

— Поймали, — сказал стражник без удивления. — Долго вы что-то.

— Да эта бестолочь по лесу кругаля давал, — кивнул на беглеца сотник.

Есень вглядывался в людей за воротами, но знакомой фигуры — высокой, с широким разворотом плеч, прямой, точно черенок метлы проглотил, — не видел. Что же это княжич не ждет свою игрушку? Есень глянул на замок, удивленный темными провалами окон.

— Княжич Арсей уже почивать легли. Велели не беспокоить, — зевнул стражник. — А князю сейчас доложат.

"Ненавижу", — подумал Есень, скатываясь с седла.


"Ненавижу!" — Арсей стискивал кулаки, глядя из темной спальни, как мешком падает с коня помощник мельника. "Увалень деревенский, сопля, недородок. Еще и бежать вздумал. Зачем, спрашивается? Ненавижу!"

Он возненавидел эту веснушчатую рожу — в тот момент радостно улыбающуюся, — когда вед дошел до толпы и ухватил за плечо рыжего парня в расшитой петухами рубахе. Улыбка смялась недоумением, а потом, как вытолкали и поставили перед княжичем, — испугом. Упало в тишине:

— Подковник.

Рыжий все хлопал глазами, и снова улыбался, но уже как улыбаются ребенку, услышав глупую шутку. Арсей же стиснул кулаки: "Ненавижу! Верховный, за что?!" Ему — княжичу, что в гербе носит три луча восходящего солнца; воину, которому прислали первое приглашение на королевский турнир за два года до совершеннолетия; наследнику одного из старейших родов, — деревенщину сопливую в подковники?! "Ненавижу!"

Обряд в день совершеннолетия давно проводили лишь по традиции. Никто, даже специально приглашенный вед, не думал, что закончится он так. С тех пор, как ушли за горы, на новые земли, не случалось близких подковников. Уж несколько поколений не случалось. А княжичу Арсею подгадила судьба. Подгадила, хоть и называют это милостью. Что теперь прикажете с этим рыжим увальнем делать? Даже убить нельзя: смерть из-за угла, да по расчетливому приказу — гадкая смерть. А он еще бежать задумал, дубина мельничная.

Арсей видел, как рыжего вели в замок. Сотник топал следом, и даже на подзатыльник беглецу не решился. Носятся с деревенщиной, как с тухлым яйцом. Он, видишь ли, княжеский подковник.

…Первый раз княжич услышал это слово лет в восемь. У него тогда был наставник из тех, что положены благородному отпрыску — чтобы не только мечом махать и верхом ездить, но и немного считать-писать мог. Наставнику Пенту было годов на пять более, чем сейчас Арсею, но казалось тогда: взрослый, мудрый. У него и спросил княжич, кто такие подковники.

Пент пошуршал во дворе, мелькнул в дверях конюшни и только затем поманил княжича в сад. Там они присели на посыпанную песком тропку, и наставник выложил рядком подкову, соломинку, тонкую веточку и нитку. Провел рукой, сглаживая песок. Потом согнул соломинку дугой и поставил воротцами, воткнув оба конца.

— Видишь?

— Ну?

— А теперь вот так, — Пент вытащил соломинку и показал на два оставленных ею следа. — Вот представь, что мир наш — плоский, как этот песок. И каждая точка на нем — человек. Вот человек, и вот человек, — наставник снова повел пальцем над следами от соломинки. — Живут эти двое, ничем не связанные. Понимаешь? — глянул с сомнением на княжича.

— Ну!

— "Ну", — передразнил наставник. — Не на конюшне. Вот в нашем, плоском мире, эти двое никак не связаны. Но если подняться над миром, — Пент снова воткнул соломинку, — то между ними видна несомненная связь. Вот такая, тоненькая. Или вот такая, — он водрузил подкову аркой, приподнял, показывая два оставленных концами следа, и снова поставил на песок. — Железная связь. Или вот такая, — он воткнул веточку, на нее повесил нитку, так, чтобы концы коснулись песка. — Разная. Нитка, это так — тьфу. Веточка там, или соломинка — тоже. Но если вот такая, — наставник коснулся подковы, — то ее уже не разорвать. Нерушимая связь. Потому и зовут таких людей — подковниками. Что за связь между ними — разве что Верховный знает. Может, друзья. Может, враги лютые. Может — возлюбленные. Трис и Изослова, помнишь?

Княжич кивнул. Легенду о вечных любовниках он уже слышал.

— Вот, тоже — подковники. И князь Денес с кочевниками схлестнулся не только по своей воле. Вождь их ему подковником был. Так что какая связь, и кто чью судьбу себе перетянет или на себя перевернет — не угадаешь. Вон, тебе как восемнадцать отсчитают, тоже веда пригласят. Хорошие деньги ему отвесят. Лишь бы проверил наследника: нет ли подковника поблизости. Вроде как у каждого есть, но мир большой, может в дальних землях затеряется. А поблизости найдется, — наставник провел пальцем по железному изгибу, — нерушимая связь.

— Если одного убить, то другой тоже умрет?

— Экий ты скорый — убить! Если бы так просто… Может — да. А может, только здоровее станет, всю непрожитую подковником жизнь примет. Не угадаешь. Его простуда может стать твоей удушением. Или его удача — твоим спасением. В общем, будь у меня поблизости подковник, я бы ему дорогу периной выстлал.

Связь нерушимая… И с кем — увальнем деревенским. От рыжего помощника мельника зависит судьба княжича Арсея. Тьфу, мерзость какая. Лучше бы не проводили обряд — у отца и так много врагов, а узнают, кого в подковники наследнику подсунули — и вовсе насмешек не оберешься.


Ночью Есеню приснилось: отросла у него длинная белая борода, сгорбилась спина и походка стала валкая, нога за ногу цепляется. И вот топает он так по коридору замка, по тропочке, что в камне вышаркана — от двери к лестнице, от лестницы к двери. Все по той же тропочке. Облился потом Есень: это ведь он стесал камень. Вот так всю жизнь проходил в княжеском замке: не враг, но пленник. Завыл, начал бороду седую рвать. Голову попытался о каменную стену разбить, но даже боли не почувствовал — принимал камень мягко, как солома. Оберегал княжеского подковника.

Проснулся, первым делом себя за подбородок хватил. Но бороды не нащупал, даже щетина была еще редкая и мягкая. Выдохнул с шумом, помолился Верховному, чтобы отвел такую судьбу. И только тогда глаза открыл.

На сундуке у двери лежала новая одежда, такая же дорогая и бестолковая, как и прежде. Заботятся, мрыг им в глотки. Нашел себе княжич игрушку, подковника, вишь. А спросили Есеня, желает он такой чести? Ох, он уже и жениться готов, хоть на косой, хоть на рябой, только б не сидеть в этом замке собачкой комнатной. Душит Есеня камень, глушат шаги стражников, давят на веки тяжелые ставни и ржавчиной оседает на хребте сырость. На мельницу бы, где и звуки, и запахи — все родное. "Ненавижу", — смял Есень дорогую рубаху. Никогда у него такой дорогой не было, а сейчас готов променять на свою самую рваную и старую.

Долог день, когда приткнуться некуда. По коридорам после сна такого вовсе тошно слоняться, и Есень выбрался во двор. Сощурился на небо, сплюнул. Даже солнце тут не такое — свет его очерчивают каменные зубцы. Долго будут лужи сохнуть, что остались под стенами после ночного дождя.

Посмотрел Есень, как солдаты на плацу мечами машут. Красиво, аж завидки берут. Тоже хотел пристроиться, но его шуганули. На заднем дворе крестьяне мешки сгружали. Подойти хотел, помочь, но деревенские так испуганно глянули, что Есень шарахнулся. Потом до кузни подался. Нравилось ему там торчать. В кузне вкусно пахнет огнем, железом и потом. А главное — понятным делом занимаются. И если осторожненько втереться, то и помочь позволят.

Но сегодня не выйдет. Вон, стоят у порога мрачный княжич, ухмыляющийся сотник, невозмутимый кузнец и восхищенный подмастерье. Арсей вытащил монетку, бросил кузнецу. Тот припрятал аккуратно, принял от подмастерья подкову. Вздулись мускулы на руках, набухли на груди. Крякнул кузнец, зарычал тихонько — и выдохнул. Протянул княжичу разогнутую подкову. Арсей снял с широкой ладони, покрутил перед глазами и отбросил на землю. Звякнула подкова, наткнувшись на такие же, покалеченные. А княжич выудил еще монетку.

— Хватит, — остановил сотник.

Арсей бросил монетку подмастерью, повернул от кузни и увидел Есеня. Скривился, точно все зубы разом у него заболели. А куда Есеню деваться, если он от удивления даже рот не сразу закрыл.

— Господин, а можно мне подковку взять? — дерзко, не поклонившись даже, спросил Есень. — Ну вон из таких, разогнутых.

Глянул княжич, а глаза у него красные, точно всю ночь не спал, а тараканов считал. Есень подумал: вот сейчас точно даст в ухо. Даже уже плечо повел, закрываясь. Но Арсей разомкнул губы:

— Бери хоть все.

Тянутся дни. Вроде и разные, а все равно похожи. Как камни в крепостной стене. И тоска у Есеня такая же, как эти камни — тяжелая, плотно сложенная. С пяток всего закатов Верховный зажег, а уже удавиться с такой тоски хочется.


Замок убрали в траур. Есень видел в окно, как ветер трепал черные ленты, завязанные на воротах. В ворота шли гуси, наполняя гоготом двор, эхо отражалось от стен и поднималось к самому окну. Гуси предназначались к поминальному столу, и хоть не ведали о своей участи, все равно возмущались переменами в жизни громко и скандально. За их криками Есень не услышал, как открылась дверь. Ухватили за плечо, развернули, и Есень увидел княжича — да нет же, князя Арсея. Черная траурная лента, протянувшаяся через лоб, удерживала волосы, не давая спрятать глаза, и Есень поразился горестному недоумению, с которым смотрел на него молодой князь. Хотя чему тут дивиться, когда старого хозяина так подло убили: опоили за ужином сонным зельем, и спящего зарезали.

— Я забыл, как тебя зовут, — сухо сказал Арсей.

— Есень, господин князь, — привычно дерзить, опуская титул, язык не повернулся. Слишком уж бледен Арсей, как статуя мраморная, что в саду стоит. Вот только у статуй нет таких лиловых кругов под глазами.

Князь поморщился. Есень сообразил: его не спрашивали, Арсей объяснил свой странный жест — положить деревенщине руку на плечо.

— Как умерла твоя мать?

— Когда меня рожала, господин.

— Правильно. А отец?

— Разбойники зарезали, господин.

Недоумение в глазах князя оплывало такой болью, что Есень затараторил:

— Так давно это было, очень давно. И не дома, а в дороге.

Арсей судорожно махнул рукой:

— Дверь закрой.

Засов влетел в пазы, стукнув по пальцам. Когда Есень обернулся, князь ничком лежал на его кровати и вздрагивал от рыданий. Видел Есень, как наследник с мечом упражняется, да и просто ходит — залюбуешься: движения плавные, скупые и четкие. А сейчас вот плечи корежит точно у деревенского мальчишки.

Прошли гуси, затерялся где-то в каменных дворах их гогот. А может, полетели уже первые головы, пролилась гусиная кровь за княжескую. Утих ветер, и черные ленты на воротах обвисли, сливаясь с прутьями решетки.

Арсей сел.

— Вода есть? И полотенце подай.

— Только оно у меня того… ну, я им уже утирался.

Арсей дернул уголками губ, вроде усмешку обозначил.

— Князю плакать не должно. Воду. Полотенце. Быстро.

Воды в кувшине оставалось мало. Скупо выливая Арсею на сомкнутые лодочкой руки, Есень спросил:

— Да как же — не должно, если по отцу?

Князь повел лопатками:

— Вот так. Никто слез видеть не должен. А слуги заметят, быстро по замку разнесут.

— Я молчать буду, — Есень подал полотенце.

— Знаю.


Есень знает, как быстро расходятся по деревне сплетни. Так по замку — еще быстрее. Только с утра в княжеском зале шумели, а еще полдень не подкатил, как все перешептываются: мол, вроде как Арсей батюшку из-за наследства к Верховному отправил.

Во дворе полуденное солнце жарит. Вед приезжий в куцей тени устроился, перебирает нанизанные на нитку разноцветные бусины; лицо у веда недовольное. Кузнец хмуро посматривает, почесывает литое плечо. Слуги с любопытством пялятся, как двое солдат столб вкапывают. На крылечке под навесом знать разряженная: дальние родственники да приживалы. У этих рожи траурно-постные.

Сотник попробовал качнуть столб: хорошо стоит. Кликнул веревки принести. У Есеня в желудке холодком пробрало, как лягушку сглотнул. А ну Верховный не захочет в людские дела мешаться, в прошлом году ради Геньки-плотника не захотел же. Геньку в конокрадстве обвинили, как ни клялся плотник, а все равно веры не было. Вот тогда он с отчаяния и крикнул: "На милость Верховного!" Невиновен Генька был, лошадей потом аж за Холминками сыскали. А только нож не остановился, вошел под ребра.

На крыльцо вышел князь, раздвинул шушеру разряженную и зашагал по двору. Босой, в тонких штанах. На голой груди золотая цепочка с ликом Верховного поблескивает. Кузнец рядом с Есенем молитву-оберег на отрока Арсея зашептал. Лягушка в животе у Есеня уже не одна, а сотоварищи. Прыгают, падают холодными липкими брюшками. Мрыг укуси, Арсей же князь! Вбил бы шепотки обратно в глотки вместе с зубами, чем так рисковать.

Князь лицом к солнцу встал, прислонился спиной к столбу и руки над головой вскинул. Сотник шепнул что-то, но Арсей возразил громко:

— Чем с таким оговором жить… Вяжи давай. На милость Верховного!

Веревка на совесть обвила руки — не туго, но и не вырвешься, — заставив князя вытянуться. Солдаты скамью приволокли, рядом поставили. Сотник нож положил, закашлял напоказ и махнул головой веду, мол, ты говори.

Голос у веда зычный, таким со стен командовать:

— Жизнь отрока Арсея передается во власть Верховному. Коли признает Верховный невиновным отрока Арсея, то отведет от него железо. Если же погибнет отрок Арсей, то вина его доказанной не считается, потому как неведомо, зачем его Верховный к себе призвал. Срок испытанию до заката.

Сотник скрестил руки на груди, на крыльцо посматривает. Кто-то должен решиться князя ножом пырнуть, пока срок не выйдет. Иначе и затевать не стоило. Но перетаптываются на крыльце да вздыхают.

Чуть сдвинулось солнце, удлинилась тень от столба. Руки у Арсея затекли; шевелит пальцами, кровь разгоняет. Промокла от пота траурная лента на лбу. Есень уж и стоять умаялся, присел на землю. С крыльца никто ни уйти не решается, ни на двор ступить. Арсей туда поглядывает, обжигает злой усмешкой. Ох видится кому-то беззащитный князь лакомой добычей, так бы и отправил наследника следом за отцом. Нож — вот он, лежит, искушает. Да боязно: вины Арсея нет, а ну вмешается Верховный, как потом оправдываться будешь? Боятся враги. Боятся друзья: неисповедимы думы Верховного, призовет к себе отрока, а ты убийцей князя окажешься.

Спеклись губы у князя. Никто воды ему не поднесет — нельзя обряд нарушать. На крыльце уже и не вздыхают, кто на ступени сел, кто навалился на перила. Один сотник стоит точно каменный, даже пот со лба не утрет. А солнце застыло как к небу приколоченное. Палит. У Есеня рубаха к телу прилипла, желудок от голода подвело.

Гневается Арсей: если никто не решится, с позором князю дальше жить. И шепотки уже не удавишь, от подозрения не отмоешься. От гнева ноздри у князя подрагивают. Смотрит Арсей на сотника, точно приказать хочет, а тот глаза отводит.

Есень к лавке не шагнул — прыгнул, ухватил нагревшийся на солнце нож. Хороший нож, Есень такого сроду в руках не держал. В ладонь сам лег, сам руку потянул как правильно бросить, чтобы вонзиться в живот связанному князю. Мрыг вам в глотку! Пусть хоть Есень сам сейчас тут и сдохнет, чем такая жизнь.

Успел увидеть, как подобрался у Арсея живот, расчертился напрягшимися мускулами. Клюнуло острие точно под ребрами. Нож упал к ногам князя. На коже, побагровевшей от солнца, ни капельки крови.


Ноют запястья, точно веревки еще не сняли, и руки все не свои — деревянные руки. Ой высказался бы отец, увидев, какую глупость совершил наследник. Понятно теперь, почему никто за нож не схватился: зачем им рисковать, когда идут к замку войска соседа, князя Валента. Арсей как сопляк в ловушку влез, драгоценное время потерял. Теперь смотри, как собираются под стенами солдаты. Еще до темноты штурм начнут. Сладок кус, Валент давно на него рот разевает.

Во дворе замка — крики и плач. Мало кто успел укрыться, больше там остались, где сейчас чужаки идут. Слушай, князь, как по живым точно по мертвым голосят — это тоже твоя вина. Спасибо рыжему деревенщине — не закончи он обряд, так больше бы хлебать пришлось. Дернулись от воспоминания мышцы на животе, померещился летящий нож.

Арсей глянул вдоль стены. Сотник по ту сторону распоряжается, а по эту — князю держать. Солдаты злые: они тоже слышат крики со двора. Пусть их меньше, чем захватчиков, но за родных драться будут.

Князь пошел вдоль стены, как отец учил: огляди перед боем не только чужих, но и своих. Правильно учил: вон, затесался между воинами рыжий неуч. Арсей аж скривился, увидев, как тот меч ухватил. Как оглоблю. Или кочергу. Недолго такой продержится, убьют сразу. Спасибо, Верховный, хорошей смертью освободишь от подковника. Пусть даже выпадет в этом же бою следом погибнуть. Арсей выдохнул, подставил грудь закатному ветру. Он уже и забыл, каково это — своей судьбой жить, от деревенщины не зависеть. Улыбнулся, невольно прислушиваясь к разговору.

— Страшно, малек?

— Вот еще! — на цыплячий писк сорвался голос рыжего.

Есеня — вспомнил князь.

— Не так. Руку свободнее, мрыг тебя куси, — выругался солдат. — Слушай, малек, шел бы ты отсюда?

— Не уйду я, понял?! Думаешь, мне драться не за кого?

Арсей оглянулся. Боится Есень, вон, губы дрожат и веснушки темнее на помертвевшем лице проступили. Но попробуй меч у него отбери — и зубами вцепится. Все-таки молодец подковник, хоть и дурак — в таком бою от него помощи не будет, зря погибнет.

Заметил пристальный взгляд, обжог в ответ из-под чуба. Убьют ведь бестолочь. А, чтоб тебе провалиться, подковник!

— Уберите его со стены, — велел Арсей солдату. — Заприте где-нибудь, что ли.

— А я не уйду, — ощетинился. В меч вцепился, аж пальцы побелели. — Что, трусишь? Боишься, что тебя следом убьют? А пусть! Пусть лучше убьют, чем так!

Арсей рассмеялся. Махнул рукой: уберите.


Есень то кружил по крохотной клетушке, то падал на спину, замирал и глотал стыд пополам с радостью: он-то жив, не для него железо наточено, не его кровь на камнях останется. Не ему в свалку лезть, где снесут голову как болвану глиняному. Ох страшно было, когда со стены глядел.

Время в темноте идет незаметно: отгорел ли закат, или солнце лишь чуть ниже опустилось? Прислушивается Есень, но только крысы шуршат. А там поди — железо гремит, сотник басом орет. Пробежался Есень от стены к двери, ударившись в темноте коленом, развернулся обратно. Эх, откуда ему знать как там, в бою? Деревенщина! Влепился с отчаяния Есень в стену, точно мог ее телом пробить.


…время рвалось на клочки, сминалось. Не успеть! Арсей кричал что-то, сам не понимая, что. И рядом кричали так же, не горлом, всем нутром рождая вопль-рычание. Руки уже не были деревянными, их отогрела чужая кровь. Потерялась траурная повязка, и волосы лезли в глаза. Жаркий, совсем не вечерний воздух забивал горло и высушивал пот на спине. Рукоять срослась с ладонью, Арсей знал — меч не подведет. Успеть бы! Удержать еще немного, слышны уже команды сотника. Князь закричал и бросился на двоих, жалея, что некому сейчас прикрыть ему спину.


Есень сел, мотая головой. Вытрясая из ушей, точно воду, звуки боя. Помоги Верховный! Страшно-то как… Он провел ладонью по лицу, стирая чужой, почудившийся пот. Сердце тряслось под ребрами, как испуганный мокрый щенок. То ли правда, то ли привиделось?

Растянулся на полу, вслушиваясь. Ничего. Только шуршание и топоток крыс.

Дверь открылась, когда и ждать перестал. Солдат приподнял факел, вгляделся:

— Тут? Выходи.

— Как?..

— Отбили.

Спасибо Верховному! Сейчас бы князя найти, в ноги броситься: пусть отпустит узнать, как там дядька Свент.

Сгустился закат в темноту, закрыл двор. Из темноты кровью пахнет, точно к празднику скотину били. Есеня вдоль стены провели. Туда, где светилась окнами часовня и молчаливо стояла толпа. Есень запнулся, глянул на солдата.

— Отходит князь, — угрюмо сказал тот и внезапно озлился: — Иди давай, подковник.

Открылась дверь, ослепил свет. Дохнуло густым запахом розового масла, но Есень все равно кровь почуял. Проморгался, разглядел множество свечей. Дрожат огоньки, когда Есень мимо идет.

У алтаря сотник и вед стоят. Есень первый раз видит, что сотник может горбиться. Ближе к статуе Верховного еще сильнее запах масла и крови, и Есеню захотелось зажмуриться.

Алтарный камень точно для легендарных богатырей выбирали, велик он для юного князя. Арсей лежит на спине, головой к закату. Даже руки ему уже вдоль тела вытянули, и подсунули под правую ладонь меч, чтобы князь достойно прибыл к Верховному. Но Арсей еще дышал, и замотанная окровавленными тряпками грудь чуть шевелилась. Цепочка скатилась к горлу и еле заметно подрагивала.

— Отходит, — сказал вед так, словно на крепостной стене командовал. — Что же вы, сотник? Такого князя…

— Не уследили? — ощерился сотник. — Попробовал бы уследить! Он же в самое пекло лез! За двоих дрался! — сорвался густой голос в хриплый крик. — Он же сам щенка из боя выкинул! Пожалел, мрыг этого сопляка!

Есень втянул голову в плечи, чувствуя в словах сотника непонятную, но несомненную свою вину.

— Обычай такой у солдат, вед: твое право жалеть, но тогда и долг твой и за себя, и за него драться. Вот князь и… Помолился бы ты лучше Верховному, вед, пусть отпустит Арсея.

— Что ему моя молитва…

Есень тронул алтарный камень. Думал — холодный, но плита оказалась чуть теплой, как остывающая к вечеру крепостная стена. Наклонился и начал деловито стаскивать опорки: совестно как-то на княжеский алтарь в грязной обувке лезть. У сотника от изумления клокотнуло в горле, когда Есень осторожно на камень присел. Уже руку протянул сграбастать святотатца за шкирку. Вед опередил: развернул к себе Есеня, ухватил за подбородок, задирая ему голову. В глаза смотрит, точно все читает: и страх, и тоску, и недоумение.

— Если с ненавистью пойдешь — его смерть вашей общей станет.

Мигнули огоньки свечей, Есень себя за локти обхватил: озноб пробрал в душной часовне. Дышит в открытые двери толпа.

— Пусть, — остановил вед сотника, когда Есень снова взгромоздился на камень, уложил грязные пятки на золоченые княжеские вензеля. — Может, вытянет.

Жестко лежать на алтаре. Есень повозился, сдвигаясь к князю. Уперся плечом в плечо. Запах масла теснил грудь, Есень боялся закашляться, и тем потревожить раненого. Сотник и вед смотрели на него в упор, чуда ждали. Есень почувствовал себя петухом на чужом заборе, и закрыл глаза. Где же ему взять это чудо? Не напрашивался к князю в подковники. И не такого Арсею нужно было, увальня деревенского, которому место у мельницы своей разлюбезной. Есенево дело — башмаки рваные чинить, сверчка слушать, а не на княжескую судьбу аркан накидывать.

Где там эта подкова? Не доберешься до нее, не пощупаешь. Не в силах человеческих в верхний мир заглянуть. Вот только плечо Арсея почувствовать можно, локоть, пальцы безвольные. Есень, холодея от собственной наглости, схватил князя за руку, липкую от крови. Сжал, как в том почудившемся бою сам Арсей сжимал рукоять меча.

Скомкалось время, разорвалось на клочки. Успеть бы, пока пальцы под рукой — теплые.