Когда иней тает [Эмилиян Станев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Эмилиян Станев
Когда иней тает
КАК МЫ ПОСЕЛИЛИСЬ В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ
Пятнадцать лет назад я работал в одном охотничьем хозяйстве. Там разводили оленей и серн на свободе, а в обширных лесах вокруг водилась всякая дичь. В то время найти работу в городе было нелегко, и я с большой радостью стал егерем. К счастью, служба моя оказалась очень приятной и интересной, в тысячу раз лучше службы мелкого чиновника в каком-нибудь налоговом или общинном управлении. Я устроился в каменной сторожке с широкими сводчатыми окнами, чисто оштукатуренными комнатами и верандой, над которой повесил рога самца-оленя. Возле сторожки была поляна, окруженная вековым лесом. Летом этот лес был полон зеленого света и прохлады, а зимой, весь в инее, с ветвями, тяжелыми от снега, напоминал огромное фантастическое кружево. По ночам он высился темной стеной, деревья сплетали над поляной многосложную сеть, трепетавшую от малейшего ветерка, будто черная паутина… В этой сторожке я прожил два года со своей охотничьей собакой Гектором и одним невероятным человеком, чью историю я расскажу потом. Говорю «невероятным», оттого что не могу найти другого слова, чтобы охарактеризовать его. Настоящее имя его было Тошо Караминков, но никто не звал его ни Тошо, ни Караминковым. Во всей округе он был известен под совсем другими именами. Одни знали его как Тошо Американца, другие как капитана Негро. Сам он давно позабыл имя, данное ему при крещении, и, наверно, обиделся бы, если б кто-нибудь посмел назвать его Тошо. Он говорил, что двадцать лет был морским капитаном и по всем морям и океанам славился под именем капитана Негро, что по-испански значит «Черный капитан». Я встретил его в находящемся поблизости от хозяйства городке, в то время сильно захиревшем. Капитан Негро веселил там сограждан в одной кофейне, рассказывая им всякие небылицы. Они смеялись, а он им врал — тем смелей, чем сильнее смеялись слушатели. Капитан был маленького роста. Глаза у него были круглые, черные, как маслины, надо лбом свешивалось нечто вроде чуба, а над чубом лихо сидела баранья шапка. Но любопытней всего была его блуза. Благодаря ей он славился по всей округе, не меньше, чем своим морским прошлым. Она была переделана из домотканой деревенской наволочки для подушки — вся красная, вышитая какими-то иероглифическими черточками и цветами. Спереди она застегивалась молнией, а на груди имела два кармана «американского фасона», по выражению капитана. Поселились мы в до тех пор пустовавшей сторожке и стали готовиться к встрече зимы. Нужно было нарубить дров — работа нешуточная. Изрядный запас буковых дров, сложенных поленницами в южной части двора, у входа в сторожку, обеспечил нас теплом до весны. Купили лошадку, очень старую, низкорослую, рыжую; окрестили ее Алчо. Потом покрасили кухню охрой, побелили комнаты, поправили печи. — Поработали на совесть, — сказал капитан Негро, когда все было готово. — В Америке так не работают. — А как же? — спросил я. — Там на все машины есть. Даже чтоб зубы чистить. Поешь, подойдешь к машине, сядешь на стул. Сидишь, подремываешь, а она свое дело делает… Он вытащил из-под кровати с расшатанным и провисшим, как люлька, пружинным матрасом большой чемодан и принялся расставлять свои вещи в комнате. — Я хочу тебе что-нибудь подарить, — промолвил он. — Например, вот эту морскую раковину. Приложи ее к уху, услышишь шум океана, откуда ее добыли. Видишь, какая красивая? — Она будет служить нам пепельницей, — сказал я. Капитан Негро продолжал вынимать из чемодана разные вещи. Вынул две рубашки манильского хлопка и кинул их на спинку кровати. Потом достал новую синюю блузу, перешитую из прежней капитанской формы, печально осмотрел ее и аккуратно расстелил на постели. — Ежели кто в гости придет, надену, — объяснил он. Из чемодана появлялись самые разнообразные обноски. — Сейчас я тебе кое-что покажу, — сказал капитан, заметив в моих глазах недоумение: зачем нужно рыться во всем этом барахле? — Вот смотри! — промолвил он, найдя наконец нужный предмет. Он был похож как две капли воды на латунные кофейные мельницы, которыми у нас до сих пор пользуются старухи. Но оказалось, что он растягивается и превращается в длинную морскую подзорную трубу. — Антикварная штука, большая редкость, — заявил капитан Негро, протягивая ее мне. — В Париже купил, у одного старьевщика. Эта подзорная труба принадлежала одному знаменитому пирату, которого англичане повесили на мачте военного корабля, как требовали тогдашние законы. На внешней стороне трубы сверху была выгравирована дата: 1745, а ниже — какие-то каракули, которые невозможно было разобрать. Капитан Негро вынул из чемодана белые капитанские ботинки и грустно отложил их в сторону. — Распорю их, подметки использую, — пояснил он и продолжал историю подзорной трубы: — В то время эти трубы представляли большую ценность. Старьевщик рассказывал мне, что после смерти пирата труба перешла к какому-то французскому адмиралу, забыл фамилию… Потом стала собственностью адмирала Нельсона, который уничтожил при Трафальгаре французский флот. Потом — одного исследователя Тибета, которого растерзали тигры, а труба попала в руки самого далай-ламы. Далай-лама посмотрел в нее на Гималаи и ужаснулся. Он еще никогда не видел подзорных труб… Так что это настоящий антик, вещь редкая… — Ну полно врать! Мы будем смотреть в нее на луну, — сказал я, растянув полуметровую конусообразную трубу, и посмотрел сквозь нее вдаль, где под лучами октябрьского солнца догорали огненно-красные буковые леса. На капитане Негро лежала обязанность приготовления пищи. Иногда я называл его капитаном, иногда величал мажордомом, и это ему льстило. Но поваром он оказался отвратительным: иной раз готовил такие блюда, каких не рискнул бы приготовить самый искусный повар в мире и названия которых не найдешь ни в одной поваренной книге на земном шаре. — Черт возьми, капитан, что это такое? — спрашивал я, с ужасом глядя на принесенное блюдо из бобов с картошкой, обильно сдобренных красным перцем. — Это? Это мексиканское блюдо. Если тебе не понравится, я нажарю грибов, — небрежно бросал «домоправитель». — Нам надо было завести свинью — кто станет есть такие страшные кушанья? — сердился я. Капитан Негро заливался смехом. Его пламенное воображение не могло удовлетвориться простыми кулинарными рецептами, не прибавив к яствам чего-нибудь нового. Весь день с утра до вечера проводил он в кухне, открывая и закрывая печку, заслон которой взвизгивал, как собака, которую пнули ногой… Через левое плечо «мажордома» вместо полотенца перекинута грязная тряпка — чтобы всегда была под рукой… Капитан Негро очень любил сидеть возле печки и греть себе спину, пока варилась еда. Тогда смуглое лицо его с немного пухлыми губами, в которых было что-то детское и в то же время гордое, принимало задумчивое, мечтательное выражение, а левая бровь многозначительно поднималась кверху. В эти блаженные минуты он говорил мне чрезвычайно озабоченно: — Дрова у нас что-то сыроваты. Этак опять, пожалуй, хлеб недопечется. Либо высказывал опасение, как бы весной не обнаружилось, что крышу сторожки повредили зимние бури. Не успели мы кое-как устроиться — глядь, уж зима на дворе. Пошли метели, повалил снег. Горы будто заглохли, пересекавшее их шоссе совсем опустело. По вечерам на белые леса безнадежно, печально опускалась тьма. Над бескрайними холмами и темными долинами нависало тяжелое молчание, собирались густые туманы, застилая все, и только окна нашей сторожки светились, словно желто — красные глаза. В такие глухие и мрачные ночи капитан Негро читал одну английскую книжку, которую хранил у себя в чемодане. В ней шла речь о том, что все лорды равны королям, а сам король не больше чем лорд, только что титул королевский, земля — корабль лордов, а добрый господь бог принадлежит к этому обществу милордов и тоже, так сказать, отличный джентльмен. В книжке содержались указания и советы, что нужно для того, чтоб быть джентльменом, в каком банке держать деньги, как пользоваться зубной пастой и т. п. — Я ее читаю, чтобы не забыть язык, — оправдывался «домоправитель», когда я спрашивал его, не слишком ли эти советы устарели. В конце концов эта книга ему надоела. Тогда он перешел на старые газеты. А когда надоели и они, принялся читать те, которыми мы покрыли стену за вешалкой, чтоб одежда не пачкалась известкой. При этом он, держа лампу в одной руке, становился вплотную к стене, стараясь разглядеть буквы… Но выпадали зимой и веселые дни. Случалось, утро было погожее или туман вдруг разойдется, и сразу покажутся убранные инеем и снегом леса. Белые кружевные недра их и туннели наполняли наши души чистотой. Обремененные ветви гнулись под тяжестью своего белого груза, исполинские буки представали в самых разнообразных и причудливых видах, нежно-синеватые и лиловые тени лежали на снегу или окрашивали клочья снега на ветвях. В этих сложных, переменчивых оттенках, еле уловимых глазом, мхи на стволах выступали еще черней, еще ярче желтели старые дождевики и еще красней казалась не опавшая там и сям прошлогодняя листва скрытого в белых туннелях низкого букового подроста. На синем небе сияло веселое, ясное солнце, снег искрился, и тысячи отблесков дрожали на инее. Нам случалось углубиться в кружевной лес и поднять серну. Животное вдруг выскакивало из-за какой-нибудь заваленной снегом колоды, где оно лежало, на сухом месте. Уносясь на своих длинных, быстрых ногах, серна пересекала какую-нибудь солнечную поляну, сверкнув на мгновение медно-красной, искристой спиной, и со стремительной грацией исчезала в белом лесу, а мы с капитаном стояли, замерев, и долго глядели в ту сторону, где она исчезла. Словно там осталось что-то от ее быстрых, пленительных движений, что-то от плавности и изящного ритма ее скачущего тела, и это «что-то» еще стоит в воздухе. Мы ахали от восхищения, оживленно выражая свой восторг. Долго после этого не могли мы освободиться от впечатления, что мы не в лесу, а среди каких-то невиданно красивых декораций, на какой-то огромной сцене, и нам казалось, что в чистом морозном воздухе звучит тихая, нежная музыка. — Как хорошо! — восклицал капитан. — Даже слишком, — говорил я. И мы, умолкнув, грустно возвращались в свою убогую хижину. В такие дни этот лес был так невероятно прекрасен, что мы оба старались не глядеть на него и уходили в свои мысли. По вечерам мы здорово топили. Капитан Негро очень любил спать в тепле. Печка раскалялась докрасна от громадных поленьев, горевших с буйным треском, в комнате становилось жарче, чем в бане, и капитану приходилось открывать дверь или окно. Но, несмотря на это, он спал на своей продавленной кровати с шапкой на голове. — Я привык к теплу, — говорил он и заводил рассказ о жаре на экваторе. В конце марта мы начали каждый день глядеть на висевший у нас на окошке барометр и ждать весны. Но весна наступала медленно. Внизу, на равнине, уже сияло теплое апрельское солнце, а возле нас леса еще спали, темно-бурые, косматые; снег лежал покрытый наледью и хрустел у нас под ногами. Когда внизу шел летний дождь, здесь проносились метели с крупными хлопьями снега. Гора опять становилась белой, словно зиме нет конца. Печи наши все топились, дрова приходили к концу, и мы, взяв топоры, шли колоть какую-нибудь сухую колоду, всю обросшую твердыми, как камни, трутовиками. Уже токовали глухари. На ранней заре, только-только из-за ломаной линии кряжа встанет в алом сиянии день, мы слышали их клохтанье. «Тце-тце! Кло-кло!» — доносилось с противоположного гребня, покрытого ельником. Время от времени возле сторожки кружили стаи диких голубей, со свистом пролетали утки или ровно, тяжело махали крыльями дикие гуси, необыкновенно красивые и пестрые на коричневом фоне горы. У ее подножия появились первые листья. Сначала они напоминали лоскутья зеленого шелкового платья, разорванные ветром и развешанные по голым черным сучьям. Но лоскутья эти не по дням, а по часам увеличивались, каждую ночь разрастались и ползли все выше в стороны и вниз, пока в один прекрасный день теплый весенний ветер не раскрыл все почки на буках. Тут леса предстали в новом золотисто-атласном наряде, весело зашумели, и воздух наполнился запахом молодости и весны. Зажужжали дикие пчелы, неизвестно откуда появились первые мотыльки. Столь любимые сернами белые и желтые крокусы, из которых капитан Негро приготовлял вкусные салаты, уже стали отцветать, уступая место своему собрату — синему крокусу. Дикий чеснок пустил острые, как ножи, сочно-зеленые перья. Из-под сухой коричневой листвы пробились тысячи нежных стебельков травы: тут и там, в согревшихся уголках, где фиалки разливали свой упоительный аромат, в сладостно затихшем, струящемся от тепла воздухе слышалось басовитое гудение большого желто-черного, косматого, как дикарь, шмеля, насиловавшего каждый цветок, сгибая его своей тяжестью. Пели горные зяблики трепещущими от восторга горлышками, с утра до вечера напоминали о себе кукушки, дрозды, витютни. Лесом сразу овладела весна. Мы распахнули окна сторожки, комнаты наполнились солнцем; весело заблестели стекла входной двери, которую мы тоже открыли. Красная дичь, оставив лесосеки, где она провела зиму, возвращалась на высокие пастбища и мы с капитаном пошли посмотреть, как теперь выглядят оленьи стада. Возле источника, где мы брали воду, в пятистах шагах от сторожки, каждый вечер паслась большая красивая серна. Капитан Негро назвал ее Мирка. Придя на закате по воду, мы прятали кувшины и часами простаивали за каким-нибудь буком, поджидая серну. Наступал тихий весенний вечер, гора затаивалась в ожидании, когда вечерний ветерок зашепчет, зашевелит макушки леса. На западе, где-то далеко-далеко, словно в какой-то совсем незнакомой стране, догорал закат, и там-сям на белых стволах буков виднелись алые пятна. Кусты ежевики казались маслянисто-зелеными, поваленные деревья чернели, как сраженные мором великаны, ручей бежал вниз от источника с тихим ропотом. На гладком зеркале небосклона молодая луна становилась все белей. Серна появлялась вдруг. Огсрва мы слышали треск и шорох сухой листвы под ее легкими прыжками, потом видели, как она приближалась к густому кудрявому ежевичнику. Ощипывала верхушки, легко переступая своими длинными ногами, останавливалась, слушала, перестав жевать. Иногда поворачивала морду к спине, и мы дивились гибкости ее шеи, легким прыжкам ее, когда она перескакивала какую-нибудь колоду, ее осторожности, ее трепещущему тревогой телу… Дождавшись ее ухода, мы возвращались в сторожку, бодрые, веселые. После этих встреч с серной капитан Негро долго рассматривал себя в зеркало и решал побриться. В середине мая я сказал ему: — Мирка скоро отелится. Ты обратил внимание, как у нее выросло брюхо? Давай подстережем ее и возьмем детеныша. — Как возьмем? Зачем? — встревожился капитан, строго взглянув на меня своими круглыми глазами. — Да просто так, чтобы приручить. Чтоб не быть одним. Он подумал и с восторгом согласился. Мы стали выслеживать серну. Она имела обыкновение проводить день на небольшой по размерам, но очень густой лесосеке возле самого источника. Ранней весной мы били там бекасов. Обширные заросли ежевики и лишь узкие, протоптанные дичью тропинки делали доступ туда очень затруднительным. Мы подумали, что Мирка отелится именно здесь. И так оно и вышло… Однажды вечером она появилась около источника еще более встревоженная, чем всегда. Брюхо подтянуто, белое зеркало испачкано. — Отелилась, — тихонько шепнул мне на ухо капитан. Он лежал на животе и наблюдал серну в полуметровую морскую подзорную трубу, а я смотрел на животное в свой охотничий бинокль. — Теперь надо не упускать ее из виду, чтобы узнать, куда она пойдет. И потом еще неизвестно: двух сернят она родила или одного, — заметил я. — Двух, — убежденно промолвил капитан. — А если одного? Ведь бывает». Тогда тоже возьмем? — Говорю тебе, двух! — стоял на своем мой товарищ растягивая и сокращая трубу, чтоб серна попала в фокус. — Почему ты так думаешь? — Брюхо было очень большое. — Это еще ничего не доказывает. — Готов побиться об заклад смотри, она опять на лесосеку. Значит, детеныши там… В самом деле, на этот раз серна скоро пошла обратно на лесосеку и пропала в вечерних сумерках. — Послезавтра начнем осмотр, — сказал я. — Дадим ей немножко порадоваться своими отпрысками. И сернята пускай пососут побольше, прежде чем мы возьмем одного из них. Как мы его будем кормить: через соску — козьим молоком? — Какую соску? Где мы возьмем соску? У нас молока нет, а ты о соске толкуешь, — возмутился мой товарищ. — Я завтра поеду в город на нашем Алчо. Куплю в аптеке соску. И приведу козу с козленком. Все равно надо в город ехать — за картошкой. — Ты поедешь? — задумчиво промолвил капитан Негро. — Почему бы нет? — сказал я. — Что ж, поезжай, — чуть не с сердцем ответил он, подымая большой желтый муравленый кувшин, который мы спрятали поблизости. — Может, тебе хочется поехать? — предложил я. — Не имею ни малейшего желания. В город я ни ногой! Мы пошли домой по извилистой тропинке, проступавшей светлой полоской в устилавшей землю коричневой листве. Впереди, немного выше, на другом конце посеревшей в вечерних сумерках поляны одиноко белела наша сторожка. Вечерний ветер шумел молодой листвой векового леса у нас над головами. — Ты знаешь толк в козах? — спросил капитан. — Да не особенно. — Так тебя непременно надуют. Всучат какую-нибудь больную. Торговцы скотом — страшные мошенники. Я их хорошо знаю, по горькому опыту. — Буду смотреть в оба. — Как ни смотри, все равно! Надуют непременно! — Ну так поезжай ты, — ответил я. — Придется, — промолвил со вздохом капитан. — Не хочется, а придется. — Неплохо бы купить несколько кроликов, — заметил я. — На что они нам? Чтоб под сторожкой все разрыли? — Они плодятся быстро, у нас будет мясо. Капитан Негро тут же согласился. — Ты прав. Нам нужно больше мяса. Купим кроликов бельгийской породы. Это доходно. На другой день он начал сборы, которые отняли у нас все предобеденное время. Вычистил нашего Ллчо и заплел ему гриву, вымыл повозку, постелил на сиденье новое одеяло. Потом тщательно выбрился, надел парадную блузу, совершенно не подходившую к его широким зеленоватым бриджам, подвязал себе под колени какие-то кисточки, долго морщился, рассматривая свою ветхую шапку, и попросил одолжить ему мою. Наконец, окончив долгие переговоры и подробно перечислив свои будущие действия в городе, капитан сел в повозку и хлестнул коня. Повозка покатилась вниз по поляне и потонула в величественном лесу, где оси ее звонко и сладко защебетали. Через два дня товарищ мой вернулся в самом ужасном виде. Повозка залита керосином. Измученная коза, привязанная к дроге, бешено рвалась и верещала, козленок вторил ей, а капитан ругал ее на чем свет стоит. Мешок с картошкой пропитался керосином. Четыре кролика, якобы лучшей бельгийской породы, впоследствии оказавшиеся все самцами, испуганно топтались в грязном ящике, куда Черный капитан запихал их, как арестантов. Лошадь была вся в поту, и глаза ее были полны отчаянья и скорби. А сам капитан имел такой вид, будто сражался с бандой грабителей. От него пахло водкой, лицо было красное, волосы, потные и взлохмаченные, свисали над помутневшими глазами. — Великую глупость я сделал, что не предоставил тебе ехать в этот проклятый город! — воскликнул он, увидев меня, и не без труда слез с повозки. — Эта подлая скотина два раза от меня убегала. Сам не знаю, как догнал. Хорошо, что был козленок. — Кто убегал-то? — Да коза тут еще Алчо — живет у нас как настоящий мустанг — взял да испугался грузовика, и вот что стало с керосином! Просто беда! И бриджи замарал. Показаться не в чем, ежели гости придут. — Соску купил? — Понятно, купил. Да только и она порвалась. Положил я ее для верности в карман. И вот смотри: осталась одна резинка. Ничего. Я ее прилажу к какой-нибудь бутылке, ты не сердись, — промолвил он, глядя на меня блестящими и влажными глазами. — Ну, запоздал я, как же тут не запоздать. С тем повидаться надо, с этим. Что ни говори, в кафе меня не так встретили, как раньше. — Снова речи держал? — спросил я, распрягая измученного коня, который отряхивался и фыркал. — Ничего подобного. Меня многие расспрашивали о наших делах, но я молчал. Нарочно молчал! Можешь мне поверить! — воскликнул капитан Негро и тотчас пустился рассказывать мне, какие пришлось ему преодолеть препятствия при покупке козы, которую он решил окрестить Миссис Стейк, как его пробовали надуть и как он дешево за нее заплатил, как хороши и породисты кролики и какие блестящие откроются перед нами перспективы, если мы серьезно займемся кролиководством. Потом он пожаловался на шоферов, везших на грузовиках шпалы и уголь. Это из-за них Алчо понес, и керосин вылился из бидона. В заключение капитан Негро передал мне все городские сплетни, закруглив свой длинный доклад каким-то анекдотом, которому сам смеялся больше всего.ГЛАЗ МИСТЕРА БЕТЕРСБИ
На другой день, только забрезжило, мы принялись обыскивать лесосеку. Приходилось заглядывать под каждый куст, за каждый пень, в каждый уголок, оттого что новорожденных сернят трудно заметить — они не шевелятся, пока человек не наступит прямо на них. Капитан Негро надел свою красную блузу и на всякий случай взял подзорную трубу. Поиски продолжались несколько часов. Мы шагали рядом и глядели во все стороны, раздвигая непослушные, упрямые сучья и ежевичник. Черный капитан вкладывал в это занятие весь свой темперамент. Он грозно вращал глазами, распахивал кусты ногами, энергично гикал, чтобы вспугнуть сернят и заставить их выйти из своего убежища. Утро было великолепное. Тихие, ясные, открывались окружающие холмы и горы; мы вдыхали пахнущий зеленью чистый утренний воздух, и чувство молодости и счастья переполняло нам грудь. В лесу обозначились легкие тени деревьев; утренние лучи обливали его золотистым дождем, подавали голос дикие голуби, зидарки пищали: «Пи-и! Пи-и!», кукушки куковали в ложбинах, горящими рубиновыми каплями дрожала роса, а серна бродила, должно быть, по огромному лесу, и глаза ее были полны муки и страха. Я представлял себе, как она стоит неподвижно где-нибудь у лесосеки, до того неподвижно, что только звериный глаз может заметить ее. Стоит и слушает, что там внизу, не нашли ли ее детей… — Ищи внимательно, капитан. Не надо спешить, — говорю я, тщательно осматривая сухую, желтую траву. — Гляжу, гляжу, да нет ничего, — был печальный ответ. — Вот увидишь, я прав. Не здесь она прячет их, не здесь! — Так где же? — Придется с этим делом погодить, — проворчал капитан Негро, уже усталый и раздосадованный. Красная блуза его мелькала в кустах, как огонь. Вдруг он крикнул: — Шапку потерял! Ах, чтоб ей пусто было! И давай шарить среди кустов. Он долго шумел и тихонько ругался. — Все никак не найдешь? Капитан не ответил — должно быть, не расслышал вопроса из-за шума, поднятого им самим. Ветка ежевики, незаметная в траве, зацепилась за его ногу. Он наклонился и вдруг заорал: — Вот он! Вот он! Держи! — Что случилось? — спросил я. Капитан Негро как бешеный метался в кустах, производя страшный шум. — Шапка у тебя убежала, что ли? — воскликнул я и бросился к нему. — Серненок! Держи! — завопил он и кинулся, растопырив руки, к высокому кусту. — Вот сюда спрятался. Скорей, а то убежит. Ах, чертенок! Беги сюда! Здесь он! Мы обыскали куст, но от серненка — ни следа. — Как сквозь землю провалился, — сказал капитан. Он был без шапки, волосы свешивались на самые глаза. — Надо было Гектора взять. Он бы сразу почуял. Пойди приведи, а я постерегу. Это было разумное предложение. Охотничья собака моя легко обнаружила бы серненка. Я пошел к дому и по дороге обратил внимание на один пень. Он пустил низкие побеги, вокруг желтела трава. Я заметил в ней нечто напоминающее детскую игрушку, какого-то странного зверька, сделанного из желто-коричневого фетра. Он лежал, плотно прижавшись к земле, растопырив все четыре ножки, словно мы наступили на него и растоптали. Спинка зверька была испещрена светло-желтыми пятнышками, как будто на него каплями падал солнечный свет. Уши, довольно длинные, лежали на спине, прижатые, как у зайчонка. — Иди сюда, капитан, — позвал я, не сводя глаз с этого солнечного зайчонка. — Что такое? — Сейчас поймаем. Вот он. — Где, где? Ты его видел? — Здесь. Только тише. Обойди его снизу. — Ах ты, дьяволенок! Капитан старался разглядеть зверька. Он присел и пополз по траве на четвереньках, как большой красный жук. Но серненок понял наши намерения. Только я протянул руки, чтобы схватить его за уши, он вскочил, как на пружине, и зигзагами пустился от нас наутек. Капитан Негро даже не увидел его. — Держи-и! Держи! — кричали мы, натыкались друг на друга, падали и добились-таки наконец: Черный капитан поймал серненка. Серненок запищал как-то в нос, писк был громкий, жалобный, и мне почудилось, что наверху, в редколесье, кто-то застонал… Мы двинулись к сторожке. Капитан держал серненка за ноги, как держат новорожденных ягнят. Солнечный зайчик не делал никаких попыток освободиться. Голова его качалась в такт шагам капитана, в глазах было больше печали, чем страха. — Больно нежный, слабенький. Как бы не умер! — сказал капитан, когда мы пришли в сторожку и положили серненка на одну из кроватей. — Пусти его на пол. Может, побегает, — ответил я. Капитан поставил солнечного зайчика на половицы. Четыре копыта серненка, маленькие, будто улиточки, тотчас расползлись. Он расставил ноги, но не упал и сейчас же спрятался под кровать моего товарища. — Что же делать? Нельзя же, чтобы он спал на голых досках! — промолвил капитан. — Мы уложим его в большой ящик в коридоре — пока. Постелем там сухого папоротника и сена. А завтра построим для него загон, чтоб было где побегать. Ему надо побольше двигаться. — Познакомим его с Миссис Стейк, а? Как по-твоему? — Мне кажется, еще рано. Пускай привыкнет к нам. Серны быстро приручаются. — Батюшки, да ведь я шапку потерял и совсем забыл о ней, — хлопнул себя по лбу капитан. — Не беспокойся. Найдем потом. Мой товарищ нетерпеливо махнул рукой. — Не будем нынче тревожить серну. Пусть она отыщет второго детеныша, — прибавил я. — Ух, устал! — промолвил капитал, сев к столу и опершись на него. Серненок притаился под кроватью, оттуда не слышалось ни звука. Мы вымыли ящик, в котором держали зимой дрова, застелили дно папоротником и положили серненка туда. Когда с этим было покончено, капитан Негро сел на стул возле ящика и стал рассматривать нашего пленника. — Теперь пора выбрать ему имя, — сказал я. — Само собой. Давай окрестим его Додс, — предложил капитан. — Почему Додс? Подберем ему болгарское имя. — Додс или Браун. Одно из двух. — Брось эти глупости. — Знаешь, почему я так предлагаю? — спросил мой товарищ, вынув из кармана маленькое зеркальце и разглядывая в него свой глаз, слегка воспаленный, так как во время ловли его хлестнула ветка. — Потому что в Америке некоторые бедняки, безработные, продают детей бездетным богачам. Я видел как-то у одного фермера двух мальчиков — Додса и Брауна. Он купил их у одного рабочего, бедняка из Техаса. Ребятишки все время ревели, просились к родителям. И как было не реветь? Отец продал их незадолго до этого, а одному четыре года, другому — пять… В Америке некоторые продают даже глаза… — Не ври, — сказал я. — Говорю тебе, продают глаза! — возразил он. — В тамошних газетах встречаются такие объявления: «Продается правый или левый глаз, совершенно здоровый, голубой или черный. Такая-то улица, такой-то номер дома. Обращаться по указанному адресу». — А потом что? — Заключив сделку, идут к специалисту-хирургу. Тот берет глаз у продавшего и пересаживает покупателю. Понятное дело, кто глаз продает, тот бедный, весь в долгу как в шелку, безвыходное положение. Хирург вставляет ему на место прежнего стеклянный глаз, а богач через несколько дней уходит с двумя здоровыми. Я знаю один такой случай и сейчас расскажу тебе, — продолжал капитан Негро, хлопнув себя по колену. — Один такой вот богач, некий мистер Бетерсби, окривел на левый глаз и купил себе новый у одного безработного. Этому безработному, видимо, приходилось в Нью-Йорке очень туго, он провел там много мрачных дней и стал очень мрачным человеком. Мистер Бетерсби заключил с этим рабочим довольно выгодную сделку. Хирург пересадил ему чужой глаз. Операция прошла совершенно благополучно. Пролежав целый месяц в роскошной клинике, Бетерсби уехал счастливый в свой громадный богатый дом, а рабочий с искусственным глазом уже на третий день из клиники исчез. Но что получилось? Правый глаз мистера Бетерсби видел людей и предметы на один лад, а левый — на другой. Зажмурит он левый глаз — все вокруг него точно такое, какое было до операции. Жена — красивая, добрая, дочь по красоте не уступает жене, хоть и поглупей малость, сын — настоящий джентельмен, а что касается дома — так это просто великолепный, богато и со вкусом обставленный дворец. А зажмурит правый глаз и станет глядеть левым — все наоборот. Дом кажется мрачным, страшный какой-то, с толстыми коврами и портьерами, заглушающими всякий звук, поддерживающими в многочисленных комнатах мертвую тишину. Даже глядя в венецианское зеркало на самого себя, мистер Бетерсби видел не почтенного важного директора фирмы, а настоящего крокодила. Постепенно он раздвоился: у него появилось две души, два ума — соответственно двум разным глазам. Целый день сидел он, запершись у себя в кабинете, и, зажмуривая попеременно то правый, то левый глаз, старался понять, который из них видит истину. Но из этих усилий ничего не вышло. Мистер Бетерсби мучился как проклятый, потерял двадцать три фунта в весе. Тогда он пригласил одного из лучших философов в Америке. — Скажите мне, — спросил он его, — какой из двух разных моих глаз видит истину? — Истину? Да она вообще не существует, — отрубил философ. — Она не для нашего жалкого человеческого ума. — Но глаза мои показывают мне совсем разное, я не могу так жить! — простонал несчастный. — Спокойней всего быть совсем без глаз, — ответил философ. — Выберите себе какую-нибудь философскую теорию, например, мою, если она вам по нраву, так сказать, и верьте в нее. А коли и этого не можете, так верьте тому, что пишут в газетах. И философ ушел, а мистер Бетерсби остался в кабинете моргать то одним, то другим глазом. На другой день он решил позвать пастора. — Дитя мое, — сказал пастор, — в Евангелии сказано: «Если твой глаз соблазняет тебя, вырви его. Лучше тебе одного глаза лишиться, чем губить душу свою». Так разрешил вопрос пастор и ушел. А мистер Бетерсби, у которого не хватало духу расстаться с пересаженным глазом, через два месяца сошел с ума… Капитан Негро весело рассмеялся анекдоту, который он где-то слышал. Наклонился над ящиком и взял серненка в руки. — Нам надо окрестить его, а мы не знаем, самец он или самка, — сказал он. Оказалось, самец. Мы стали спорить, какое дать ему имя, но в конце концов сошлись на том, чтоб назвать его Май — по тому месяцу, когда он родился. Черный капитан вынул из чемодана перламутровые морские раковинки, сделал из них маленькое ожерелье и повесил его на шею нашему крестнику.НОЧНАЯ ГОСТЬЯ
На другой день мы занялись устройством загона для серненка. Огородили часть поляны возле сторожки жердями, переплели между ними тонкие ветви, ивовые прутья, поставили дверцу — и готово. Через два дня Май ночевал в своем новом жилище, вместе с Миссис Стейк и ее козленком. Май успел порядочно окрепнуть. Мог бегать не хуже козленка, хотя был гораздо меньше его. Коза оказалась злая — не давала ему сосать вымя, и нам пришлось кормить серненка из рук. Мы наполняли бутылку парным молоком и всовывали горлышко Маю в рот. Он жадно пил и ходил за нами по пятам, как собачка. Капитан Негро от всей души привязался к нашему воспитаннику и чувствовал все большую неприязнь к козе. — Как только Май подрастет, мы ее зарежем. Вместе с козленком. Видеть не могу этих желтых глаз, — говорил он, указывая пальцем на Миссис Стейк, которая мечтательно пережевывала жвачку, изредка пофыркивая и тряся бородой. Наше «хозяйство» сильно приумножилось. У нас были теперь лошадь, коза, козленок, серненок; куры с петухом, купленные капитаном на соседних каменноугольных шахтах, были и кролики. Они целый день прыгали по лесу. Капитан возлагал на них большие надежды: все ждал, чтоб они народили крольчат. — Лисица их съест, — решил капитан Негро. — Разве ты не слышишь, как Гектор лает? Он запер кроликов в конюшню, к лошади, и решил опять ехать в город, купить еще несколько штук, на этот раз одних самок. — Нынче ночью опять приходила лисица. Взял бы ружье, покараулил бы. Засядь на веранде, пальни — и конец. Она совсем нас разорит, — сказал он однажды вечером. Я тоже слышал, что Гектор ночью лает. Он спал в конуре, у двери в сторожку. Лай его объяснялся очень просто: на заре совсем близко появлялись серны, лисицы бродили вокруг по лесу, на горе слышались разные звуки. Гектор ненавидел лисиц лютой ненавистью и лаял на них с величайшим ожесточением, но нынче его лай был редкий, неуверенный. Он скорее тявкал и скулил. Я решил на всякий случал следующую ночь покараулить. После ужина капитан лег, а я взял ружье и спрятался на веранде. Оттуда была очень хорошо видна внутренность загона, где топотал Май и бегал козленок. Малыши гонялись друг за дружкой в мягком лунном свете. Лошадь паслась внизу, в сумраке еле видная, время от времени позвякивая путами. Месяц лил свой свет на кудрявые верхушки деревьев, придавая затихшему лесу такой вил будто он вылит из темной бронзы. Там и сям в чаще, куда проникал лунный свет, белые стволы буков блестели, как серебряные. Прошло два часа. Я смотрел на лес, стараясь различить каждую тень на поляне. И вот Гектор тихонько заскулил. Вдоль опушки скользнул силуэт какого-то животного. Собака продолжала скулить и натягивать цепь. «Пусти, пусти меня!» — как будто говорила она. Вскоре что-то затопотало. В загон прыгнуло какое-то крупное животное. Миссис Стейк недовольно зафыркала. В лунном свете блеснуло неизвестное существо. «Волк», — подумал я и вскинул ружье. В тот же миг Май пересек пространство загона и сунулся под брюхо неизвестного зверя… Я поспешил опустить ружье. Мне стало ясно, кто посещает нас каждую ночь. Это серна Мирка приходила повидаться с сынком. Значит, она родила только одного серненка, а то никогда не принта бы. Ее брал страх, но материнское сердце преодолело его. Каждую ночь подходила она к сторожке. То приблизится, то отбежит, испугавшись собаки и наших голосов…(И вот наконец решилась. Я бесшумно спустился во двор, отвязал собаку и увел ее в сторожку. Потом занял прежнее место на веранде. Мне хотелось сделать так, чтобы свидание матери с сыном протекало как можно спокойнее. Пока оно длилось, месяц начал заходить. Тень от леса чудовищно разрослась и покрыла весь двор. Миновала полночь. Май, наверно, насосался теплого материнского молока. И Мирка чувствовала от этого облегчение. Мне стало страшно, как бы она не увела его с собой. Вдруг развалит ограду и проделает в ней проход. Я кашлянул. Послышался глухой топот — серна убежала в лес… Я опять привязал Гектора возле загона и вернулся в сторожку. Черный капитан спокойно спал на своей большой железной кровати. Тело мореплавателя почти совсем исчезло в провисшем, как мешок, пружинном матрасе. Торчали только с одной стороны ноги, а с другой — шапка. Он проснулся и спросил: — Как на дворе? Ветер дует? — Нет ветра. А что? — Да мне приснилось, будто я в Ова-Раа. Там бывают такие циклоны, что поднимают людей на воздух, как соломинки. Особенно женщин — ведь они в юбках. — Где это — Ова-Раа? — Это островок такой, населенный каннибалами, в Тихом океане. Там меня чуть не сварили в большом глиняном котле. — А ты знаешь, что у нас была гостья? — Лисица, что ли? — Нет, мать Мая — Мирка. Я рассказал ему, как было дело. Капитан зацокал языком. — А ты знаешь, что ему шепнула серна? — сказал он и осклабился. — «Беги, сынок, люди тебя изжарят и съедят». Животные считают нас каннибалами. Ведь они видят, как мы их едим. Круглые детские глаза его лукаво блеснули в темноте. Он совсем разгулялся и приготовился врать. Я поспешно пожелал ему спокойной ночи и ушел к себе в комнату. На дворе снова залаяла собака. Серна опять появилась на поляне. Не надо больше ее пускать, а то похитит Мая. Не успеешь оглянуться, развалит ограду и уведет… Стекла окна, выходившего на запад, отражали далекий блеск луны, спрятавшейся за бесконечные гребни гор. Леса были безмолвны. В этот поздний час вокруг бродило зверье. На кровле сторожки гукала совка, у которой там было гнездо.ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ
Внизу, у подножия, зацвели липы, а дубы стали выпускать кисленькую смолу, привлекавшую белок, которые хмелели от нее. Хотя было уже начало июня, возле сторожки листья на деревьях были еще молодые, и лес имел здесь совсем весенний вид. А внизу — не так. Там леса были сочно-зеленые, вечером казались маслеными, а по утрам, под первыми лучами солнца, расстилались пышными мохнатыми коврами, до того плотными, тяжелыми и кудрявыми, что меня охватывало безумное желание походить по ним. Там уже отцветали пролеска и фиалка, лесная гвоздика раскрывала длинные острые бутоны и показывала свои пестрые платьица. Я решил обойти окрестности Соленых источников и наломать молодых веток для нашего Мая. Мне хотелось посмотреть, что там делается. В это время года у оленей особенно быстро растут новые рога и животные испытывают большую потребность в соли. Наверняка у Соленых источников собралось много оленей — купались там, а потом чесались о деревья. Многое можно будет там узнать. Сколько интересного происходит в лесу! Я повесил себе на шею бинокль и засунул его под куртку, чтоб он не болтался на ходу, взял двустволку и попрощался с капитаном. Он предпочел остаться в сторожке и готовить. — Капитан, — сказал я перед уходом, — последи за Маем. Не пускай его на поляну с козами. Как бы мать не увела. — Пусть только попробует: я ее застрелю, — ответил он. — Ишь чего вздумал. Как это — «застрелю»?! — Коли уведет, единственный способ снова его поймать — застрелить серну. — Какие глупости! Чего это ты так рассвирепел? — Я полтора месяца не ел мяса. — Так давай зарежем козленка Миссис Стейк, — сказал я. Он засмеялся, стоя на пороге в красной блузе, с кухонным полотенцем через плечо. — Грибами этими мы с тобой отравимся в один прекрасный день. Когда будем резать? — Козленка-то? Вот вернусь, и решим. Я спустился вниз по крутому косогору, начинавшемуся от самой сторожки. Всюду старые стволы, обросшие губами — желтыми трутовиками и за яч ни ком. Ежевичник раскинул свои зеленые сети по гнилым пням. Муравейники обновились. Бархатом переливались мхи на гранитных глыбах, видневшихся тут и там в вековом лесу. Радостно шагал я по нашей тропинке. Очень люблю я этот лес с его могучими прямыми деревьями; порой, остановившись возле какого-нибудь великана, я прислоняюсь к его шершавому телу и ощупываю рукой его твердую кору. Так еще осязательней чувствую я могучую силу дерева, его незыблемость и всегда давлюсь земле, питающей его. Я сошел в овраг, на дне которого пенился поток. Здесь было тенисто и влажно. Возвышение обрывалось, дальше гребень тянулся почти горизонтально. Я дошел до того места, где он покрыт мхом. Шаги мои стали бесшумными, будто я шел по ковру. Мох — светло-желтый, а местами свинцово-серый, оттого что земля под ним каменистая, мутного, грязно-красного цвета; лес вокруг захирел. Дубки низкие и до того кривые, словно здесь прошел пожар. Я не люблю эти жалкие кусты. Они напоминают уродцев, но ходить по мху приятно и выгодно. Выгодно потому, что легко подкрасться к какой-нибудь серне. Но на этот раз я увидел в кустах только одного рябчика. Он промелькнул передо мной и тут же скрылся — серый и странно-пестрый — за каким-то камнем, где у него, наверно, были птенцы. Миновав захиревший лес, я вышел в молодой дубняк и буков ни к. Мох под моими ногами стал плотный, ярко — зеленый. Тут я всегда встречал дичь. То какая-нибудь огненно-красная лисица пересечет гребень, то серна испуганно заверещит, и я увижу ее быстро удаляющийся белый зад между деревьями. В такие спокойные погожие утра дичина менее пуглива. Ни один лист не шевелится. Влажный лес дышал прохладой и утренним покоем. За спиной моей вздымалась стеной гора, такая огромная, необъятная, что, повернувшись к ней, я испытывал невольное восхищение и немного — страх. Из одного дупла бесшумно вылетел филин, замахал широкими крыльями и скрылся в темной глубине оврага. Я продолжал свой путь крадучись и дошел до одного красивого места. Тут росли дикие черешни и лозы спускали свои толстые лыковые плети с деревьев, по которым они вились. Два голубя-гривуна, всплеснув крыльями, испуганно вылетели из одной черешни: прилетали смотреть, не созрели ли ягоды… Вдруг внизу, в долине, я услышал умоляющий клекот. Две птицы вроде ястребов гонялись одна за другой над лесом. Два канюка. Самец просил свою подругу спуститься на какое-нибудь дерева Самка, охваченная безумным желанием летать, нарочно дразнила своего друга. Как сорвавшиеся с бечевы бумажные змеи, носились обе птицы. То спустятся низко* касаясь лесных вершин, то вдруг подымутся высоко над зеленым морем. Тогда вопли канюка-самца становились еще более умоляющими и пронзительными. Он непрерывно следовал за подругой, все время махал крыльями, словно желая показать ей, как он измучен этой игрой. Но самка была неумолима и ничего не хотела знать. Ей так славно, так легко летал ось… Так чудесно летать над этими росистыми молодыми лесами, реять в свежем, упоительно-прохладном утреннем воздухе, а под тобой пенятся потоки и овраги раскрывают свои зеленые недра!.. Я долго следил за игрой влюбленных птиц. Снял с шеи бинокль, глядел в синюю лазурь неба и завидовал их игре. Потом пошел дальше по гребню. Прошел седловину так же крадучись. Я ходил здесь изимой и осенью и помнил, как выглядят эти леса в те времена года. У меня было там местечко, отведенное для отдыха. На одной полянке с кривым дубком. Ствол его напоминал перевернутую букву «Ч», и я сидел на нем, как на стуле. Осенью я видел здесь самца серны. Он был комолый, так как только что скинул рога. Мне очень хотелось снова увидеть его. Когда я сел на дубок, был полдень и солнце уже начало припекать. Лес застыл. Тени в оврагах исчезли, исчез и утренний туман на вершинах. В это время дня я всегда испытывал легкую грусть, так же как по вечерам, когда солнце заходит за лес и на горизонте остается лиловое пятно, словно пепел под дотлевающими углями. Я думал тогда о тех, кто в городе. В такие вечера капитан Негро тоже грустил; даже Алчо переставал щипать траву на поляне, поднимал голову и погружался в раздумье. Видимо, я сидел на дубке довольно долго. От утра уже ничего не осталось. Солнечные лучи проникали в лес повсюду. Они выпили всю росу, и в их трезвом освещении лес стал совсем обыкновенным. Зажужжали вокруг большие мухи. Зажужжит муха, сядет на лист, начнет тереть крылышки своими длинными, страшными, косматыми ногами, а потом застынет, блаженно разомлев от солнца». Я встал, закинул ружье за плечо и стал красться дальше. «Неужели я не увижу сегодня никакой дичи? Хоть бы того самца встретить…» — думал я, время от времени останавливаясь и оглядывая склоны. И я увидел его. Он спал прямо передо мной, на южном склоне, возле пня, близ которого росли два-три молодых бука, высокие и прямые, как жерди. Место было довольно голое, лес редкий, вокруг синели пролески, и он спал среди них. Положил голову на переднюю ногу, вытянутую вперед. Новые рога его были покрыты пушком, серая зимняя шерсть на широкой спине местами вытерта. Я вынул бинокль из-за пазухи, сел на мох и стал любоваться зверем. Как сладко спит, негодник! Солнце лило на него теплый дождь, падавший золотистыми каплями ему на тело. Он отдался спокойствию полудня, полного мира и тишины. Время от времени уши его вздрагивали — не оттого, что он улавливал какой-то внушающий тревогу шум, а оттого, что его начинал кусать какой-нибудь клещ, а ему не хотелось нарушать свою дремоту, чтоб почесаться. Внизу под ним, в долине, тихо шумела река, в воздухе стоял непрерывный упоительный стон, будто кто-то все время кричал «О-о-о», а пара канюков продолжала летать и вопить… Я встал и пошел вниз. Я уже не высматривал дичи, но ступал еще неслышней, чтоб не нарушить шумом шагов этого сладостно томительного покоя. Мне казалось, что деревья и травы делают мне знаки молчать. Я улыбался и чувствовал гордость оттого, что мирно иду по лесу и хоть и охотник, а никого не трогаю. Не потоптал ни травинки, не вспугнул ни одной птицы, не прогневал ни одно лесное божества Только канюки все вопили, и это, сам не знаю почему, мне уже не нравилось. Я повернул к Соленым источникам. В одном из них вода была мутная, полная прядей серовато-коричневой шерсти. Видно, только что купался олень. Следы его на черной тине напоминали следы вола. Я пошел дальше, вниз по течению реки. Долина сузилась. По обоим берегам стояли густые молодые леса. От них шел особенный дух, каким пахнет лес на солнечном припеке. Ружье висело у меня на плече, а птицы продолжали канючить где-то поблизости. Я вышел из теснины. Долина снова расширилась, обнаружив красивую продолговатую поляну. Как раз в это мгновение канюки стали спускаться у меня над головой. Спускалась самка, а самец следовал за ней, и тут произошло вот что: кто-то снял ружье с моего плеча и пальнул… Самка запищала, опустила крылья и рухнула в лес, и он поглотил ее, спрятав от моих глаз, словно желая поскорей скрыть это убийство. Гора застонала, наполнилась ропотом и долго роптала каждым своим ущельем, каждой ложбиной… Ружье дымилось у меня в руках. В ушах гремел выстрел, протест горы разносился раскатами во всей ее громаде, в глазах моих мелькали красные и синие пятна. Горячая волна пробежала по моему телу. Как же вздрогнул, наверно, и вскочил дремавший самец серны! Какая смертельная тревога помутила его до тех пор спокойные и блаженно-кроткие черные глаза! Как широко раздулись его ноздри, как сверкнуло белое зеркало у него на заду! Он пустился наутек по лесу, объятый паническим страхом. Паника овладела всей горой. Взметнулись сто пар длинных, как шлепанцы, косульих ушей, сто пар полных ужаса глаз широко распахнулись. Я боялся идти назад. Дойдя до какой-то брошенной лесопилки, я заглянул в затянутый ряской водоем, окинул взглядом посеревшее строение, полуразрушенное и словно обгоревшее. На месте разбитой дощатой крыши вздымались только две громадные балки, а над ними торчал перешибленный желоб, по которому когда-то лилась вода, вращая жестокую пилу. Какой-то дровосек разводил тут костер, и теперь пепел, серый и влажный, лежит свинцовым караваем, а рядом коровий помет и смятая коробка из-под сигарет. Пора обратно. Только не тем же путем, не долиной. Я поднимаюсь вверх по склону, останавливаюсь на красивой седловине, обедаю, потом растягиваюсь на мягком мху, подложив ружейный приклад себе под голову, и засыпаю… Когда я проснулся, солнце висело над сине-зеленым гребнем, большое, теплое. Наступали прекрасные июльские сумерки, тени прорезали овраги. Было весело. Только одинокий канюк все плакал и звал свою мертвую подругу… Я вернулся в сторожку. На поляне паслась лошадь. Дверь в сторожку была закрыта. Я услышал голос капитана. Он ходил по лесу и кричал: — Май! Май! Серна увела сына.СТАРЫЙ ДЛИННОУХИЙ ЗАЯЦ
Товарищ мой был в большой печали. Он даже забыл изжарить отличные грибы, которые я собрал утром. Ему не сиделось в сторожке, и он все ходил по лесу, вереща, как серна. С собой он взял Миссис Стейк и ее козленка. Надеялся с их помощью подманить нашего Мая. К обеду он вернулся, сел за стол и кинул на него шапку. — Далеко увела, — промолвил он, сконфуженно поглядев на меня. — Во всем виновата проклятая коза. На кой она черт нам теперь? Я промолчал. — Коли нет больше серненка, она нам совсем не нужна… Как ты думаешь, может Мирка уйти из этих мест и увести Мая куда-нибудь еще? — Не знаю. — Ох! — вздохнул капитан. Сторожка словно опустела. Комнаты полны света, но белые оштукатуренные стены как будто примолкли. Капитан Негро перестал говорить со мной. Он напустил на себя сердитый, мрачный вид и занялся стряпней, ожесточенно гремя кастрюлями. Время от времени он подходил к двери, глядел в лес, произносил «гм» и с гордым возмущением возвращался на кухню, откуда доносилось шипение поджариваемых грибов. Таким манером этот старый черт хитрил с самим собой и со мной, стараясь представить дело в этаком виде: «Не понимаю, что это Май до сих пор не возвращается. Я ведь велел ему быть вовремя». Когда грибы были готовы, он молча поставил их на стол. — Мне не хочется есть, — сокрушенно заявил он и ушел на кухню. Я встал, тихонько подошел к кухонному окну: Черный капитан сидел спиной ко мне и с большим аппетитом уплетал жареные грибы, выложенные на алюминиевую тарелку, бормоча что-то себе под нос… Я вернулся в комнату. Не было смысла прерывать эту комедию. Капитан отличался буйным воображением, а так ему легче было пережить свою вину. Вечером я сказал ему: — Налей молока в бутылку и принеси мне. Он вздрогнул, но не решился спросить, что я собираюсь делать. Я положил бутылку в сумку и вышел. Капитан проводил меня до самого леса. В глазах у него был вопрос: «Что ты задумал?» Но он не смел задать его вслух. Мне стало жаль его, и я сказал: — Пойду искать Мая. Я уверен, ты нарочно позволил серне увести его. Да, нарочно! Чтобы я согласился убить ее. Чтоб у тебя было мясо! Он поглядел на меня с изумлением и стал клясться: — Провалиться мне на этом месте, если это так! Во всем виновата Миссис Стейк. Она заблеяла. Я привязал ее под скалой. И козленок заблеял. А Май стал метаться в загоне. Тогда, думаю, дай пущу козленка. Пустил, а Май #9632;се мечется… — Ну да, и его ты тоже пустил, — перебил я, не желая слушать его оправдания. — Ладно, пока. Сиди дома. — Какой у тебя план? — спросил он. — Нет у меня никаких планов. У меня на самом деле не было никаких планов, кроме одного замысла, на успех которого я тоже не слишком рассчитывал. Май прожил с нами около двух недель. И все это время мать навещала его почти каждую ночь. С того дня, как мы узнали об этих посещениях, серна приходила много раз. Мы с капитаном решили было прекратить эти встречи, но потом отменили это решение. Почему бы серненку не пососать материнского молока? Почему бы нам не попытаться приручить серну? Так она привыкнет к нам. Теперь надо было найти их новое обиталище. Май не забыл бутылку с молоком, а Мирка не зароет его в листья, так как он уже достаточно большой и может ходить с ней. Я пошел вдоль гребня горы. Там было нечто вроде дороги или, вернее, аллеи старого-престарого парка. Солнце потонуло за горизонтом, и красный диск его скрылся наполовину. За тяжелой зеленой лесной завесой небо лило потоки алого света. Отроги внизу переливались, исчезая в красноватых и маслянисто-зеленых оттенках. Это вечерние сумерки. Туда вечер приходит раньше и уходит оттуда позже, чем отсюда, с вершин. Вот круглая поляна, поросшая тысячелистником, диким чесноком и зверобоем. Посреди черной колонной торчит сожженное молнией дерево. Оно все, снизу доверху, обросло твердыми серовато-белыми грибами, будто струпьями. Выбираю укромное местечко и останавливаюсь на полянке — слушаю, не бродит ли поблизости дичина. В это время серны пасутся. Потом иду на противоположную седловину. Я знаю, что там есть скалы, на которых осенью дневало стадо серн. Тропа идет понизу, опоясывая возвышенность с южной стороны. Посреди тропы торчит большой белый камень, а дальше поперек упало дерево. Я иду не спеша, настороженно. Часто останавливаюсь и прислушиваюсь. Солнце совсем скрылось. Противоположная возвышенность, похожая на громадную лестничную ступень, залита холодным красноватым светом, словно под ней красные уголья, обливающие ее своим сиянием. Вдруг вверху надо мной гремит оглушительный рев. Хриплый, звери но-дикий. В вековом лесу он звучит мощно и устрашающе. Останавливаюсь на тропе и с улыбкой слушаю. — Хаау-у?! — раздается еще раз. В реве этом — полный ужаса вопрос. Я по-прежнему стою неподвижно, даже дыхание затаил. — Баф? Баф? — спрашивает самец-олень, уже спокойней. Хоть я не вижу его, но прекрасно знаю, что он делает. Он остановился и повернул ко мне голову. Не видит меня, но чувствует мое присутствие и вот спрашивает, какие у меня намерения. — Баф! Баф! — говорит он; это значит: «Что ты собираешься делать? Будешь меня преследовать?» Не получив никакого ответа, он начинает сомневаться в моем существовании. Но это не только не успокаивает его, а наоборот, повергает в новый ужас. Взревев еще сильней, он с хрустом и треском пускается наутек и вновь заводит свое «баф! баф!». Не пробежав и десяти метров, останавливается, прислушивается и опять недоумевает. Никто за ним не гонится. Новое сомнение, новый ужас, новое бегство и новый рев. Он нюхает воздух своим влажным черным храпом, осматривает каждое дерево, вслушивается, навострив уши. Ни тени человека, никакой опасности. Все как будто спокойно. В лесу погасли последние огненные стрелы заката. Небосклон опоясывался алым кушаком. Самое время пастьбы. И он решается вернуться на лесосеку. Но в это мгновение вечерний ветер доносит до него мой запах — и опять рев, опять бег, треск и «баф! баф!». Это продолжается целых пять минут. Наконец сердце его не выдерживает, и он кидается бежать по склону возвышенности. Выбегает на тропу позади меня и останавливается. Не знает, оставлять ли ему лесосеку, где он привык пастись. Может, я ушел? Не раз случалось, что мимо него проходил человек, и почти всегда этот враг мирно удалялся, а он напрасно поднимал лай. И он решает пойти по тропе. Идет бесшумно, нюхая, как собака, влажную черную землю. Я сижу на поваленном дереве. Одежда на мне зеленая. Если я буду сидеть неподвижно, меня трудно заметить. Ружье я положил под дерево, чтоб оно не выдало меня блеском ствола. И пока я так сижу и гляжу на лесосеку, за спиной у меня раздается новый, еще более испуганный рев. Что-то затопотало — и вот как ревет и лает, бесстыдник, как бежит и хрустит, словно хочет весь лес обрушить себе на голову. Убежал в долину, к шахтам, и оттуда еще долго доносятся его лай и хрюканье, словно он ругает меня и возмущается моим коварством. Я с громким смехом говорю ему: — Кто же виноват, что ты такой любопытный? Зачем тебе нужно было непременно меня увидеть? Или оттого, что ты молодой и сильный, тебе хочется поиграть с опасностью? Приятно, наверно, когда по коже пробегают мурашки, после того как целый день проскучаешь в чудной, прохладной лесной тени. Ты мне совершенно не интересен, бездельник. Знай ревешь на всю гору, а Мирка, может, и убежала отсюда! Я решаю идти к обгорелому дереву, на седловине по ту сторону. Какой-то грибник или дровосек когда-то развел костер у подножия бука, и теперь огромное дерево, самое высокое и старое в этой местности, торчит, с одной стороны иссохшее и почернелое. В первую же бурю оно сломится, и тогда будет плохо деревьям вокруг него. С северной стороны седловины идет олень. Я узнаю его по хрусту. В лесу начинает смеркаться. Дневной свет смешивается со светом щербатого месяца, желтеющего среди ветвей. Я возвращаюсь назад. Хочу пройти к нашему источнику. Может быть, Мирка не оставила своих любимых мест? Мало-помалу лунный свет начинает течь по белым стволам буков, верхушки деревьев блестят, тени становятся темней, тяжелее, шевелятся, как черные кружева, от вечернего ветра, тут и там сверкают влажные от росы пни. Все изменилось в этом тусклом кротком свете, и гора стала неузнаваемой. Глаз охотника напряженно всматривается то в одном, то в другом направлении. Он караулит, и прислушивается, стараясь не дышать, и ловит, открыв рот, все подозрительные звуки. Не заяц ли там пробежал? Не серна прошумела? Не олень переступил тяжело? Какая-то ночная птица промелькнула за деревьями, листья их вздрагивают и шепчут, словно поверяя друг другу какие-то тайны. До источника еще двести или триста шагов. Горный гребень слегка вздымается, образуя небольшую кручу, озаренную ярким светом месяца, высокое редколесье полно лунного дождя. Мягко белеют толстые стволы буков. Что-то зашумело впереди меня, и я, замерев на мгновение с приподнятой для шага ногой, тихонько опускаю ее на землю. Большое животное, выскочившее откуда-то слева, останавливается как вкопанное. Я вижу, как блестят в лунном свете его глаза. Оно стоит в десяти метрах от меня и смотрит. Лес усеял его тело крапинками тени, словно опутав его сетью. Оно довольно крупное, серое, с длинными ушами, длинными ногами. Это серна… Странно, что она не убегает, не верещит, а смотрит на меня в упор, как бы сомневаясь, человек ли перед ней. Проходит полминуты — и вдруг возле нее появляется маленькая тень… Тогда я достаю из сумки бутылку. Молоко белеет у меня в руках, как мел. Вынимаю пробку из горлышка и слегка наклоняю бутылку. Молоко булькает, проливаясь на землю. — Май, Май! — тихонько шепчу я. Серна вздрагивает и удаляется. Мне не видно, идет ли серненок за ней, но я пускаюсь ей вслед, продолжая звать: — Май! Май! Дойдя до повалившегося дерева, спотыкаюсь о его сухие ветви. Тут растет бузина и высокая крапива, которая обжигает мне руки. — Май! Май! Май! — зову я, шумя и хрустя сучьями дерева. Мне кажется, что серна ушла в эту сторону. Выхожу из бурьяна и прислушиваюсь. В руках моих белеет бутылка. В лесу полная тишина. Огорченно вздохнув, я опускаю руки. Может быть, это была другая, незнакомая серна? Я поворачиваюсь и думаю уже выбираться из бурьяна. И в эту минуту что-то шелестит, по бузине проходит какое-то движение. Гляжу туда, но ничего не вижу. Бузина перестает шевелиться, но возле меня кто-то есть. Я чувствую чье-то молчаливое присутствие. Оборачиваюсь, и вот что-то мягкое, влажное дотрагивается до моей руки, в которой я держу бутылку… У моих ног стоит наш Май и тычется в меня мордочкой. Я вынимаю пробку, и он присасывается к лакомому горлышку сосуда. — Капита-ан! — радостно кричу я, хоть знаю, что на таком расстоянии от сторожки он не может меня услышать. Потом беру серненка на руки и быстро пускаюсь в обратный путь. Май смирно лежит у меня на груди. Глаза его блестят при луне, мордочка касается моего лица, и я чувствую его дыхание, пахнущее молоком и чем-то еще, свойственным дыханию ягненка. Острые копытца его время от времени царапают мою куртку. Он не пробует убежать, но все же начинает тревожиться, и я понимаю, почему он позволил мне так легко его схватить. Серна велела ему спрятаться и сидеть в бузине, так как ребятишки не должны бегать ночью по лесу… Выхожу на склон над сторожкой. Вижу сверху длинное низкое строение, из окон которого льется яркий свет. Вокруг пахнет дымом. Черный капитан, наверно, готовит ужин или же читает свою джентльменскую книжку и мечтает о том дне, когда мы зарежем Миссис Стейк или ее козленка. Он так и не рассказал мне о своем прошлом, и я все собираюсь расспросить его. Я решил войти в сторожку с видом человека, потерявшего всякую надежду. Запер Мая в загон и пошел к капитану. — Ну, — промолвил он, склонившись над своей рубашкой, к которой пришивал пуговицу. — Как дела? — Ясное дело — плохи. — Трудненько найти серненка. Кто знает, куда его спрятала мать. Ты, наверное, голоден? Я приготовил славный ужин. Я нарочно придал себе еще более безнадежный и усталый вид. Поужинав, пошел к Маю. Открыл дверь загона, и он последовал за мной. В комнате ему понравилось больше, чем в загоне. Я оставил серненка перед входной дверью и, затворив ее за собой, вошел в коридор. Потом сказал капитану: — По-моему, у нас во дворе заяц. — Ага, я его видел еще на прошлой неделе, да забыл тебе сказать. Старый длинноухий заяц. — Вот именно. — Дай схожу посмотрю, — сказал капитан. Я слышал, как он отворил дверь сторожки и вскрикнул. Потом прибежал ко мне с серненком на руках. — Ну, разве я не говорил, что он вернется?! — торжествующе воскликнул он, блестя глазами от радости. — Вот и вышло по-моему. Я оставил его в этом приятном заблуждении… Не стал колебать его гордой самоуверенности.В ЗАПАДНЕ
На другой день мы принялись устраивать западню для серны. — Тоже нелегкое дело, — проворчал капитан, когда я сообщил ему о своем намерении поймать Мирку и приручить ее. Мы довели ограду загона до такой высоты, чтобы серна не могла перескочить ее, а над дверцей устроили другую дверцу — подвижную — высотой с новую ограду. Эту вторую дверцу мы привязали веревкой так, что достаточно было дернуть веревку, чтобы загон оказался закрыт со всех сторон. Мы работали два дня, да не на шутку, а всерьез. В первую ночь Мирка подошла к незаконченной ограде, за которой находился ее сынок, но войти внутрь не решилась. Ее испугали эти преобразования, да и Гектор был привязан слишком близко от загона. На вторую ночь мы спрятались на веранде, держа конец веревки в руках. Предполагалось, что, как только мы поймаем серну, я должен буду спуститься скорей вниз, встать у дверцы и, если в ловушке окажется какой-нибудь дефект, не дать Мирке улизнуть. — Будет наша! — уверенно заявил капитан Негро, когда все было готово. Он держал в руке веревку очень крепко, с таким видом, словно собирался ловить льва. Задача поглощала все его внимание, все его мысли. — Когда-нибудь я расскажу тебе, как поймал в Индии бенгальского тигра, — тихонько сказал он, когда мы устроились на веранде. — Наверно, это очень интересно. Но сейчас мы должны сидеть совсем тихо, — ответил я. Мирка появилась около полуночи. Собаку мы увели в дом, чтоб не лаяла. Май затопотал в загоне, и мать опасливо приблизилась. Она несколько раз обошла высокую ограду, минуя дверцу — единственное место, где ей можно было влезть к сыночку. Черный капитан высунул свою взъерошенную голову над перилами веранды и старался не дышать. Короткие руки его, с засученными до локтей рукавами, сжимали веревку. Серна продолжала ходить вокруг загона. Я видел, как она бродит точно тень при неясном свете месяца, скрытого за вершинами деревьев. Наконец Мирка остановилась перед дверцей. У капитана задрожали руки. Эта дрожь могла передаться по веревке. Я хотел уже отнять у него веревку, но в это мгновение серна перепрыгнула первую, низкую дверь. — Дергай! — скомандовал я. Капитан Негро дернул веревку с такой силой, что дверца захлопнулась с треском, чуть не повалив всю ограду. Веревка натянулась от верха дверцы черев весь загон, как телеграфный провод. — Беги! — воскликнул капитан. Я бросился как сумасшедший вниз по лестнице и задвинул дверцу загона заранее приготовленным для этого деревянным засовом. Товарищ мой прибежал за мной следом. — Ну что, попалась? — спросил он. — Здесь. — Я говорил, поймаем. Ура-а-а! — Не кричи. Испугаешь. — Дай погляжу на нее. Мы приникли к щелям в грубо сколоченной из тонких жердей дверце. Испуганная мать жалась к ограде и толкалась в нее. — Надо оставить ее в покое. А то повалит ограду и убежит. — Не убежит, — возразил Черный капитан. — Ограда надежная. Но что нам теперь с ней делать? Оставить ее так? — Нет, будем ее стеречь. — Лучше всего привязать. А потом отведем в сторожку. — Если запереть ее в комнате, она себе ноги переломает. А то разобьет окно и убежит. Ведь она дикая. Капитан Негро задумался. Потом сказал: — Ты стой тут и стереги. Я сию минуту вернусь. Он сходил в сторожку и вернулся с какими-то ремнями. — Ни в каком случае я не соглашусь оставлять серну в загоне, — заявил он тоном, не терпящим возражений. — Что же ты хочешь сделать? — Надеть на нее вот эту штуку! Он показал мне ремни. Оказалось, он принес лошадиный недоуздок, привязав к нему наскоро два новых ремешка. — Этими ремешками мы обвяжем ее под мышками, а голову всунем в недоуздок, — объяснил капитан тем же авторитетным тоном. — Это чепуха! Так мы только загубим ее, — сказал я. Капитан Негро не хотел отказываться от своего намерения, и мы поругались. Я и не подозревал, что в нем живет какая-то особая страсть связывать диких животных, которая позже снова дала о себе знать и привела к трагическим последствиям. Нам и прежде случалось ссориться, но никогда особенно серьезно, так как оба мы были отходчивы. Товарищ мой, рассердившись, ушел в сторожку, а я вынес тюфяк, взял два одеяла и постелил себе прямо в загоне, у входа. Я боялся, как бы Мирка не сделала отчаянной попытки к бегству и не напоролась бы на колья ограды. Перед тем как заснуть я долго глядел на бедное животное, беспокойно ходившее вдоль ограды и искавшее, подняв голову, какое-нибудь отверстие. Надо мной расстилалось темно-синее небо, рассеченное широким Млечным Путем. Леса под ветром тихонько шумели. Потоки вторили им. Тусклый свет месяца обливал огромное тело горы, и она как будто дышала. Над головой моей висела сама бесконечность, а напротив меня, на противоположной стороне загона, все ходила и ходила серна. Бока у нее так и вздымались, и если б я мог видеть ее глаза, то заметил бы в них муку и ужас дикого животного, потерявшего свободу. Ко мне подошел Май и коснулся своей влажной мордочкой моего лица. Потом лег на одеяло. Горная ночь была холодна.ПАСТУХИ СЕРН
Приручить Мирку оказалось нетрудно. Судя по ее зубам, она была сравнительно молодая, лет четырех. Сначала, когда кто-нибудь из нас входил в загон, чтобы бросить охапку веток ежевики или налить свежей воды в корыто, она начинала метаться по загону как безумная. Но Май помогал нам. Он доверчиво подходил и ел у нас из рук. Мать сперва глядела на него с ужасом, но потом начала держаться спокойней и стала не такой пугливой. Мы входили в загон с комком соли и давали маленькому полизать. Потом клали ее рядом с корытом и уходили. Мирка подходила и охотно лизала соль — большое лакомство для серн и оленей. Когда она привыкла находить ком соли у корыта, мы стали давать соль только Маю. А мать звали, чтоб подошла и полизала ее у нас из рук. После долгих колебаний серна наконец преодолела страх — подошла, вытянув шею и нерешительно приседая на задние ноги. Мы говорили ей ласковые слова, и животное мало-помалу перестало бояться. Теперь она уже давала себя погладить, даже отвести в сторожку с помощью приготовленного на этот случай конского повода. Май покорно ходил по пятам за капитаном, так как мореплаватель любил серненка больше всего на свете и все время кормил его — «чтобы рос быстрей». Только Гектор был недоволен, и глаза его выражали отчаяние и грусть. «Ты меня забыл, — говорили эти глаза.* Было время, ты заставлял) меня гоняться за этими длинноногими, а теперь не позволяешь даже лаять на них. Так на что же я тебе?» Вскоре Гектор понял, что наши серны не такие, как те, дикие, за которыми он гонялся. Его перестали волновать их запах и близкое присутствие. И они тоже привыкли к собаке и уже не боялись ее. Наше домашнее хозяйство немного пострадало. Капитан стал пренебрегать своими кухонными обязанностями, Миссис Стейк нам опостылела. Мы зарезали ее козленка, и она ходила одна. Все наши заботы сосредоточились на сернах. Капитан Негро пас их, и это была нелегкая работа. Мирку надо было водить за приспособленный для этой цели конский повод и все время следить, чтоб она не убежала. Когда погода улучшилась, стало легче. Так прошли июль, август и наступил сентябрь — месяц, когда в горах созревают всякие травы. Приближалась пора рева рогачей. Мы стали готовиться к новому делу. И пошли обходом по высоким горным полянам, где паслись оленьи стада. Серн на время своего отсутствия мы запирали в конюшне. Май уже вырос. Солнечные пятна на теле у него давно исчезли. Он стал держать голову высоко, и на узком лбу его, под слегка кудреватой шерстью, обозначились бугорки будущих рогов. Он чесал их обо что попало — иногда подходил и терся ими о грубое сукно нашей одежды. Он был до того ручной, что казался уже неспособным жить на свободе со своими дикими собратьями, которых превосходил и ростом и весом, так как был прекрасно упитан. И Мирка стала крупной, необычайно красивой серной. Она весила около двадцати семи килограммов. Спина у нее была широкая, округлая. Темная полоска шла от ее белоснежного зада до самых ушей. Над светло-серой грудью ее, с очень нежным и благородным серебристым оттенком, красиво вздымалась изогнутая длинная шея, похожая на нос древней галеры. Большие влажные глаза напоминали глаза опечаленной женщины. Как-то раз капитан Негро сказал: — Давай возьмем серн с собой: и их попасем, и обход свой сделаем. Мы сплели новые поводья, при помощи их связали серн особым способом и повели их по лесам. Никто еще не видел подобных чабанов, и если нам попадался какой — нибудь дровосек, углекоп или горец-крестьянин, он ахал от удивления. Во время этих обходов мы не видели ни одного оленя, так как шли шумно. Зато три раза подводили серн к кормушкам. Насыплем немного овса и заставляем их есть из деревянного корыта. Место было дикое, полное суровой красоты. Бурный поток бежал по дну долины, недоступной ветрам и наполнявшей тишину леса грохотом и плеском. Ярко-зеленые кусты ежевики и барвинка покрывали оба росистых берега. Среди вечнозеленого барвинка, похожего на лимонную рощу, выделялись расставленные нами корыта и копья с насаженными на них комками соли. Мы с капитаном решили построить здесь сарай, откуда можно будет наблюдать дичину на кормежке. Как-то утром принесли тесла, пилу, гвозди и, стараясь производить как можно меньше шуму, принялись за работу. Был конец сентября. Приближалось время рогачам зареветь. Погода стояла теплая и ясная. Местами в лесу виднелись желтые листья. На буках появились первые красноватые пятна. Дикий виноград созрел и вывесил свои длинные гроздья с редкими зернами, темно-синими, как мелкие ягоды терновника. На них набросились все птицы — от лесного голубя до черных дроздов, соек, длиннохвостых синиц, похожих на большие запятив и умеющих ходить вниз головой. По ночам совы кричали: «У-ху-ху-у! У-ху-ху-у!» — и это нас обоих угнетало. Мимо сторожки часто проходили оленьи стада, и Гектор все время лаял. Горой овладевала тревога. В самом конце месяца олени заревели. Однажды ночью, когда ставшая тонкой, как бровь, луна лила тусклый свет на дремлющие темные леса, мы услышали первый сиплый рев: «Бе-бе-бе-бе-е! Бе-бе-бе-е!» Мы вышли наружу. Ночь была тихая и необычайно теплая, словно где-то горел пожар. Что-то давящее чувствовалось в этом теплом, душном воздухе. Совы кричали чаще и громче обычного. Гул потоков не был слышен, как прежде. Только лесные вершины чуть шумели, показывая, что высоко в небе тянет сухим и горячим ветром…ВЕРХОМ НА ОЛЕНЕ
Мы настилали кровлю сарая. Наши серны мирно паслись у ручья. Капитан Негро влез наверх, а я снизу подавал ему доски. Он держал гвозди в зубах, всем своим видом давая понять, что он опытный плотник. — Где ты научился так ловко забивать гвозди? — спросил я в надежде узнать что-нибудь из его недавнего прошлого. — Я знаю много ремесел, — процедил он сквозь зубы, в которых торчал большой гвоздь. — Ты еще ничего не рассказывал мне о своей жизни в городе, до того как ты разорился, — промолвил я сочувственно. Он насупился. — Об этом никогда меня не спрашивай. Так отвечал он каждый раз, когда я пытался заглянуть в эту темную страницу его жизни. Было девять часов, когда из глубины долины до нас донесся сильный шум. Словно кто-то тряс дерево. Тряс неравномерно: то перестанет, то начинает опять, еще ожесточенней. — Наверно, олень чешется, — сказал капитан, вынув гвозди изо рта и прислушиваясь. — Может, кабан, — заметил я. — Пойдем посмотрим, в чем дело. Мы привязали серн под навесом и спустились вниз по берегу ручья. Дерево стали трясти сильней. Странные звуки, похожие на мучительные стоны, слышались справа. Там была поляна, и мы побежали туда. На краю поляны, поднявшись на дыбы, стоял громадный олень. Он застрял передней ногой в сучьях дикой груши. Видимо, соблазнившись грушами, он взгромоздился на дерево передними ногами, и одну из них крепко заклинило в узловатых сучьях, как раз в том месте, где нога становится тоньше и начинается копыто. Животное было все в поту и в пене. Голова запрокинута на спину, язык наружу, желтые глаза налиты кровью. При виде нас олень заревел и с еще большим бешенством стал трясти дерево. Дерево закачалось, но не выпустило его. Мы оба вскрикнули от неожиданности. Первым опомнился капитан Негро. — Ему нипочем не вырваться! Надо его поймать! Я подошел и осмотрел развилину, в которой застряла нога животного. Олень задергался еще отчаянней. — Не подходи, он освободится! — закричал капитан. — Надо его скорее связать и стреножить! — Зачем его связывать? — Лезь на грушу и держи его за ногу, а я сбегаю за веревкой! — горячился он. — Нет, не надо. — Да как же упустить такой случай? Мы его приручим. Почему нет? Приручили же серну. Не было времени объяснить ему, что приручать взрослого оленя, да еще начинать это, когда он в неистовстве, — бесполезная затея. Я встал под деревом, поднял ружье стволом кверху и, уперев дуло в копыто застрявшей ноги, попробовал поднять ее и освободить. Ничего не вышло. Ногу здорово защемило. — Что ты делаешь? С ума сошел? Зачем ты его освобождаешь? — запротестовал капитан и вырвал ружье у меня из рук. Олень ревел все мучительнее и рвался все отчаянней, так что груша вся тряслась снизу доверху. Я еще раз попробовал вытолкнуть ногу — на этот раз с помощью жерди — и опять неудачно. Капитан старался мне помешать. Тогда я влез на дерево, вынул охотничий нож и начал срезать один из суков. Осторожно, чтобы не поранить оленю ногу. Капитан продолжал вопить там, внизу. — Перестань резать сук! Надо его взять! Перестань, говорю! — кричал он со свойственным ему упрямством, пуская в ход всякие угрозы. Животное почти совсем обессилело. Оно хрипело и задыхалось. Из полуоткрытого рта шла пена. Глаза были полны ужаса и муки. Наконец нож вошел глубоко в сук. Под тяжестью оленя сук с треском сломался, однако нога не освободилась. Надо было вынуть ее из развилины. Черный капитан, во власти своей безумной идеи, снял с себя красную блузу и накинул ее на голову животного. Блуза зацепилась за громадные рога. Капитан дернул ее, но она запуталась еще больше. В это мгновение олень освободился, передние ноги его стали на землю, животное пошатнулось и, кинув вокруг дикий взгляд, пустилось наутек. Капитан Негро держал в руках подол своей блузы. Он не хотел выпускать ее ни за что на свете и, когда олень прыгнул, очутился у него на спине. Олень рванулся вперед… Товарищ мой взвыл от ужаса. С оглушительным треском олень помчался по лесу. Он делал огромные скачки. Красная блуза развевалась у него на рогах подобно знамени. Крики капитана Негро оглашали долину, еще больше пугая и без того обезумевшее животное. Прилепившись к его спине, товарищ мой исчез из виду. Он звал меня по имени и даже, казалось, плакал. Я побежал по следам оленя и тоже стал звать. Никто не ответил мне, кроме эха. Что будет, если кто-нибудь из лесной охраны увидит оленя с красной блузой на рогах? Он сейчас же донесет об этом околийскому начальнику, и нам с моим бедным товарищем придется давать объяснения. Впрочем, кто его знает, как еще вернется капитан. Вот до чего довела его страсть связывать диких животных!ТЫ… НЕ НАШ ЛИ ТОШКО?
Прежде чем рассказать, как вернулся капитан Негро и что за этим последовало, нужно сообщить еще кое-что о нем самом. Для этого как раз самый подходящий момент, так как после несчастного происшествия с оленем я пришел в сторожку один, а там поджидал нас низенький человечек средних лет, в потертой шапке, цвет которой невозможно было определить, в поношенном пальто, поднятый воротник которого охранял его тонкую морщинистую шею от холодного горного воздуха. Он ходил взад и вперед перед сторожкой, горестно поглядывая на тропинку, очевидно подавленный безмолвием девственного леса. Когда мы познакомились, оказалось, что он — земляк капитана, даже его приятель, солидный адвокат, с пожелтелыми от табака зубами, с худым, зеленовато-серым лицом, похожий на большого кузнечика. Он объяснил, что возвращается из какого-то местечка, куда ездил по делу, и завернул сюда, «чтоб подышать горным воздухом». Однако, по его словам, воздух оказался «слишком пьянящим для его зыбкого здоровья». На шоссе его ждет бричка. Я пригласил его в сторожку, и там, согревшись и выпив рюмку водки, он признался, что приехал сюда не только затем, чтоб подышать «здоровым воздухом», но и затем, чтобы повидать капитана, с которым должен урегулировать кое-какие старые дела. — Капитан Негро только что поехал в город, — солгал я. — Там вам гораздо легче будет его найти. — О, если он в городе, я, конечно, его найду, хоть он от меня и скрывается, — ответил адвокат с хитрой улыбкой. — Могу откровенно сказать вам, в чем дело. Я — поверенный одного прасола, с которым капитан Негро был в свое время компаньоном. Между ними остались неурегулированные счеты. — Я очень хотел бы узнать прошлое капитана. Оно мне совершенно неизвестно, — сказал я. — Неизвестно? Вы ничего не знаете? — удивился адвокат, подняв густые брови, так что на его узком сухом лбу образовалось пять крупных морщин. Я давно искал случая узнать что-нибудь о моем товарище и попросил сухопарого господина рассказать все, что он знает. Позволю себе пересказать его сообщения своими словами, допуская лишь самые незначительные изменения, как говорится — в интересах истины. За десять лет перед тем капитан Негро неожиданно явился в своем родном городе, который покинул еще подростком. Целых двадцать пять лет он скитался по всем морям и океанам, а скопив немного денег, постарев и выйдя на пенсию, решил навсегда стать на якорь в этом маленьком городке. Его появление было целым событием. Оно произошло жарким июльским днем, в послеобеденную пору, когда улицы городка были безлюдны. Синяя легковая машина, нанятая за тридцать километров от городка на железнодорожной станции, возвестила гудком своим о прибытии мореплавателя. Миновав площадь, она остановилась возле оштукатуренного, белого, как шампиньон, дома. Капитан Негро сидел в машине на заднем сиденье. Перед ним помещались два чемодана с наклейками разнообразнейших отелей всего света. Автомобиль тотчас окружила ватага ребятишек, взявшихся неизвестно откуда. Шофер открыл дверцу, и капитан Негро остановился перед домом. Окинув его неуверенным взглядом, он почти строго спросил: — Это дом семейства Караминковых? Довольно сильный иностранный акцент, с которым были произнесены эти слова, едва не помешал ребятишкам понять их смысл. — Да, — ответил один мальчик, не сводя глаз с пестрой жилетки капитана. Толстая золотая цепь выходила из одного ее кармана и входила в другой, образуя огромную букву «3». Капитан Негро толкнул дверь и вошел в дом. Навстречу ему вышла маленькая старушка. Очки блестели у нее на морщинистом лбу, фартук был мокрый, весь в мыльной пене. В руках старушка держала деревянный гребень и кусок едкого домашнего мыла. На задворках дома еще хрюкала свинья, которую старуха только что выкупала. Ошеломленная внезапным появлением и элегантностью незнакомого господина, так бесцеремонно вторгшегося к ней в дом, старушка не знала, что сказать. А капитан Негро был, видимо, слегка разочарован жалким видом своей тети, похожей на мокрую мышь. Оба глядели друг на друга минут десять, не говоря ни слова. — Ну что? Не узнаешь? — наконец улыбнулся племянник, блеснув в холодной полутьме тесной прихожей двумя золотыми зубами. Старушка заморгала, на лбу у нее появилась еще одна морщина. Уставившись на капитана, она неуверенно промолвила: — Узнаю вроде бы… Ты… не наш ли Тошко? — О'кей, я самый, — ответил мореплаватель. — Ну как не узнать! — воскликнула тетя и, выпустив из рук мыло с гребнем, обняла племянника. Такова была встреча капитана Негро с единственной его родственницей в городке. Старушка отвела капитану самую лучшую комнату на верхнем этаже. Там капитан Негро открыл свои американские чемоданы. Они были полны одежды, туалетных принадлежностей и разных ненужных вещей. Среди них — японские ширмы, раковины, жевательная резинка, бутылка виски и множество всяких мелочей. Капитан подарил тете шелковый отрез и гребень, сделанный, по его словам, из зуба бегемота. Потом он осмотрел свой родной дом и, крайне разочарованный жалким его видом, начал рассказывать старушке о своих странствиях по свету. Убедившись, что не забыл свой родной язык, он удалился на отдых к себе в комнатку. Оттуда он слышал, как то и дело отворяется и затворяется калитка: это приходили и уходили любопытные соседи и соседки, расспрашивавшие о нем тетю. Слышал, как они от изумления всплескивали руками и ахали. Слухи о приезде «американца» и его «богатствах» опутали город, как паутина. Капитан Негро самодовольно улыбался, время от времени поглядывая на себя в зеркало. На другой день он решил потрясти своих сограждан и вышел на улицу в ковбойском костюме. На голову надел сомбреро, короткую шею повязал зеленым платком. Вокруг пояса — револьверный патронташ, хоть и без единого патрона, так как еще на границе таможенники обезоружили его. Высокие сапоги туго облегали довольно полные икры. Он пошел по единственной главной улице убийственно медленной и неслыханно важной походкой. Время от времени он останавливался перед какой-нибудь лавочкой со связками ременных лаптей, керосиновых горелок или жатвенных рукавиц, заглядывал в какую-нибудь шорную мастерскую и, удовлетворив свое любопытство, шел дальше с гордо поднятой головой. Он вообще любил ходить вытянувшись, как почти все люди маленького роста, но в тот раз походка его была просто величественной. Вскоре июльское солнце начало припекать, и капитану часто приходилось, сняв сомбреро, отирать пот со лба. За ним шла толпа мальчишек. Из кофеен выходили горожане — посмотреть на «иностранца». Капитан строго встречал любопытные взгляды и делал вид, будто не слышит смеха у себя за спиной. Наконец это ему надоело, и он подозвал самого рослого мальчишку из числа следовавших за ним. Тот подошел, оробев. Капитан Негро осведомился, на какой высоте над уровнем моря расположен его родной город, на какой параллели он находится, на какой широте. — Ты не знаешь? — удивился он, когда дылда смущенно повесил нос. — Чему же вас учат в гимназии? All right, надо будет поговорить с директором. На лице его выразилось скорбное возмущение, и он прервал прогулку. В тот день он обедал дома — тетя зарезала двух цыплят и изжарила их с чесноком. Уже во всем городе только и было речи что о нем, но капитан Негро нарочно медлил появиться в обществе. Плотно пообедав, он выспался и только к вечеру снова вышел. Теперь на нем был синий костюм, безупречно сшитый нью-йоркским портным с 456-й авеню. Рубашка ма нильского хлопка с белоснежными рукавами, гастук в мелких квадратиках, желтые полуботинки с белыми летними гетрами… Жилетка с цепочкой и бамбуковая трость завершали туалет. Он направился в одно кафе, где собирались самые почтенные и солидные обитатели города. В большинстве своем это были пенсионеры: бывшие чиновники судебного ведомства, городского управления, ведомства земледелия, лесничества и налогового управления. Было среди них и несколько адвокатов. При появлении капитана воцарилась полная тишина. Десять пар глаз устремились к нему с жадным любопытством, к которому примешивались уважение и растерянность. От этого он еще больше возгордился. Поклонившись и заняв столик у окна, он заказал кофе и в свою очередь стал рассматривать своих сограждан. В памяти его замелькали смутные воспоминания еще детских лет, и он попробовал узнать кое-кого из своих сверстников. Молчание длилось недолго. Из-за соседнего столика поднялся высокий пенсионер с сухим чахоточным лицом; он подошел к капитану Негро и представился. — Не вспоминаешь меня? — начал он фамильярно. — Так я тебе напомню. Янаки, Янаки Кало… Мы с тобой сидели в классе на одной парте, и учитель Георгий таскал нас за уши… Ну, добро пожаловать, Тошо! — Yes, — ответил капитан. — Как будто что-топрипоминаю. Много воды утекло с тех пор, как мы виделись. Я четверть века бродил по всему свету, и память моя забита всякой всячиной… Примеру Янаки последовали почти все присутствующие, и вскоре капитан Негро был окружен целой компанией. Каждый старался сесть ближе к «американцу» и не пропустить ни одного его слова. Необычайного гостя засыпали вопросами. Между тем кафе наполнилось новыми посетителями, среди которых выделялись крупная плотная фигура городского головы и толстое брюхо аптекаря. Сначала капитан Негро ограничивался короткими и небрежными ответами. Вопросы были крайне простодушные и нелепые. Но, заметив, что все слушают с великим вниманием, он стал давать более пространные и подробные объяснения, даже и вовсе отклоняясь от темы. — Среди вас, я вижу, есть люди, не выезжавшие из Болгарии, — начал он. — А я изъездил весь мир — от Аляски до Огненной Земли, все побережье Африки, Мадагаскар, южные моря. Новую Гвинею, Гали-Банг, Меланезию, Таити, Филиппины, Австралию, Японию, Китай, Корею, Камчатку, Сиам… Понятия, забытые еще на школьной скамье, неслыханные названия городов и стран, морей, племен и народов так и сыпались скороговоркой из уст Черного капитана. Большая часть этих чуждых для слушателей слов была произнесена по-английски и вследствие этого так переиначена, что все раскрыли рты от изумления. В кафе наступила полная тишина. Некоторые придвинули свои стулья поближе к капитану, другие складывали ладони воронкой и прикладывали их к ушам. — О, — воскликнул капитан Негро, — я вижу, вы не особенно сильны по части географии!.. Перед тем как приехать сюда, я плавал в Тихом океане. В Индии, близ Калькутты, в полумиле от берега, мы подверглись нападению громадного боа. Приплыв с суши, он пробрался в камбуз. Это было после обеда. Я отдыхал в капитанской каюте и беседовал с боцманом. Вдруг мы слышим — кок кричит. Бегу туда — и что же вижу? Змея собирается его проглотить. Вынимаю револьвер и — бах! бах! бах! — укладываю на месте. Оказалось — девяносто пять стоп в длину. — Сколько же это будет на метры? — послышался вопрос. — Тридцать один метр четыре сантиметра! — невозмутимо ответил капитан. — Разве есть такие огромные боа? — недоверчиво спросил аптекарь. — Yes, бывают и больше. Но это было просто чудовище. Из кожи его один калькуттский башмачник изготовил тысячу пятьсот пар дамских туфель… Тут, увлеченный собственным красноречием, Черный капитан поднялся. Он стал рассказывать ошеломленным слушателям такие истории, что на их лицах изобразилось сильное смущение. Описал нравы и быт австралийских дикарей племени тобая, рассказал о бедных сиамцах, продающих дочерей своих белым морякам — по пять долларов за девушку, о китайских работниках на плантациях южных островов, о комарах, о болезнях — рассказывал допоздна, пока слушатели не стали расходиться. Тут капитан Негро пересел за столик к городскому голове и аптекарю и очень быстро с ними подружился. Расспросив их обоих о хозяйственном положении околии, он объявил, что намерен вложить часть своих средств в какое-нибудь предприятие, чтобы таким путем помочь бедному родному городу подняться на подобающую высоту. Аптекарь и городской голова переглянулись. Черный капитан яркими словами описал им, как в душе его горит желание поднять родной город на должную высоту какое блестящее положение ждет бедную горную околию, до тех пор славившуюся одной только вяленой козлятиной. — Господа, мне уже хочется есть, — сказал капитан Негро, взглянув на свои золотые часы. — Прошу вас отужинать со мной в ресторане. Там мы продолжим наш разговор. Все трое вошли в ресторан единственной гостиницы в городе. Гостиница называлась «Центральная». В ней останавливались бродячие торговцы в дни ярмарок и престольных праздников, прасолы, шоферы, искатели заработка, а случалось — и ревизор, приехавший ревизовать государственные учреждения. В тусклом свете большой керосиновой лампы, висевшей под потолком, в ресторане с трудом можно было различить несколько литографий на стенах. На одной из них был изображен заснувший охотник, возле которого прыгают громадные зайцы с бакенбардами, на другой — Отелло возле спящей Дездемоны, а на третьей — разные возрасты человека, в виде горбатого моста со ступенями. Была там еще одна литография, изображавшая банкротство и крах торговца, продающего в кредит, и благоденствие того, кто продает за наличные. В ресторане ужинали старый холостяк, учитель математики и два гимназиста из крестьян; они робко ютились в самом тесном углу. На восьми столиках, покрытых черной клеенкой, горели рубиновым светом пузырьки с уксусом, стояли солонки и жестяные пепельницы. Владелец ресторана, бывший одновременно и хозяином гостиницы, подошел чрезвычайно почтительно к троим посетителям и поспешно назвал четыре блюда, составлявшие неписаное меню. При этом он по привычке сделал такое движение, будто локтем подтягивал брюки. — Не нужно нам этих соусов да похлебок, — махнул рукой городской голова, — а изжарь ты нам что-нибудь на рашпере. Ну, скажем, вяленого мясца. Но чтоб жирный кусочек был, и нарежь потоньше. И принеси третьего* дняшней полынной, которую мы с судьей тогда пили. В ожидании заказанного все трое с удовлетворением потирали руки и, весело глядя друг другу в глаза, продолжали прерванный разговор, движимые еще большим стремлением поднять экономическое положение слабой околии. Капитан Негро познакомил своих друзей с разнообразными способами делать деньги, рассказал о том, как люди, ничего собой не представляющие, становятся в Америке богачами, объяснил, что знает разные способы находить подземные богатства, и выразил городскому голове желание, сделать пожертвование в пользу общины. Но тема эта скоро ему надоела, и он пустился рассказывать о своих приключениях на всех меридианах и параллелях земного шара. Славная полынная разгорячила его и сделала подвижным, как шимпанзе. Черные глаза его блестели, лицо как бы меняло разные маски, руки оживленно жестикулировали. Он врал почем зря, сам смеялся над своими небылицами, порой говорил и чистую правду, но ни городской голова, ни аптекарь не могли отличить, где у него правда, где ложь. Все развеселились. Городской голова, говоривший внушительным басом, попробовал даже петь, отстукивая донышком рюмки ритм какой-то песенки. — О'кей! — воскликнул капитан. — Эта полынная великолепна! Предлагаю выпить еще по литру. Оба его собутыльника, люди порядочные и благоразумные, не согласились, и Черный капитан отменил заказ. Проводив мореплавателя до дому, они с ним распрощались. — Жаль, несерьезный человек, — сказал аптекарь городскому голове, когда они остались одни. — Да, кажется, несерьезный, — подтвердил тот. — Но при деньгах. Кто-то ими поживится? — Кто-нибудь да найдется, который вытянет, — * вздохнул аптекарь. — А может, и врет: нету денег. Кто его знает!.. Но если есть, в чей они карман перейдут? — опять вздохнул он.ТАБУТАМБА
Благородные идеи об экономическом подъеме околии и намерение сделать пожертвование общине не остались тайной для горожан. Интимный разговор втроем стал достоянием всего города, особенно после того, как городской голова, сопровождаемый небольшой делегацией, нанес капитану официальный визит, чтобы выразить ему благодарность общины и принять пожертвование. Капитан Негро пожертвовал десять тысяч левов в пользу бедных и пять тысяч клубу-библиотеке. При этом он высказал скромное пожелание, чтобы в клубном зале был повешен его портрет. — Само собой, — ответил отец города с любезной улыбкой. — Но в нашей общине нет бедных. Каждый добывает себе пропитание по мере возможности. С голоду никто еще не помирал. А вот правление общины не имеет лошадей. Так что, если вы позволите, вместо бедных мы потратим эти деньги на покупку пары хороших лошадей. — All right, — согласился капитан. — А что касается библиотеки, — продолжал городской голова, — то она совершенно не нуждается в деньгах. Наоборот, она богаче самой общины, так как имеет кино. Кроме того, там помещается казино, которое приносит ей еще больше дохода. Если к этому прибавить выручку от вечеров, от салона, то можно сказать — она в цветущем состоянии. Так что… — А книги? — перебил капитан Негро. — Их давным-давно никто не читает. Горожане — народ трудолюбивый, у них нет времени для таких занятий, — возразил голова. — Так что, если позволите, мы употребим эти деньги на что-нибудь более полезное. Например… вот на что. Правление общины, так сказать, давно испытывает нужду в транспортных средствах. Не на чем съездить даже вон туда. И голова показал рукой на совсем близкое местечко, видное из окна. — Транспортных средств? — удивился капитан. — Да, в пролетке или хоть скромной бричке, — ответил с поклоном городской голова. — О'кей, — сказал капитан Негро, поморщившись. — Но в таком случае нельзя будет повесить мой портрет в клубном зале. — Почему же? — смутился было голова. — Но если там, так сказать, не совсем удобно, повесим его у меня в кабинете. Разве мой кабинет не более официальное место? — Что ж, я ничего не имею против, — нехотя промолвил капитан. Он стал знаменит. Простой народ снимал перед ним шапки, женщины строили ему глазки. Гимназическому учителю рисования заказали его портрет. Но вершины слава его достигла в тот момент, когда он начал изучать почву с помощью некой вилки из орехового дерева, на которую возлагал большие надежды. Вилка эта обладала чудесной способностью наклоняться в руках Черного капитана, если поблизости находились какие-нибудь руды или воды. Самый неисправимый и страстный кладоискатель в городе, Петко Сокровище, растревоженный и заинтересованный чудотворной вилкой, предался капитану телом и душой. Он ходил за ним по всем пыльным дорогам, поверял ему тайны закопанных кладов, зарытой «турецкой казны», местонахождение «сокровища царя Шишмана» и так далее. Горожане видели, как они шагают вдвоем по голым холмам среди оползней. Капитан держал обеими руками вилку в ожидании, что она вот-вот наклонится к земле. Но вилка вела себя спокойно. Только два раза проявила она свои магические свойства. Но когда Сокровище разрыл землю под ней, оказалось, что там — лошадиная подкова. Во второй раз вилка указала на присутствие воды в колодце — обстоятельство, которое можно было заметить и невооруженным глазом. Немало петушков и курочек было съедено двумя исследователями по окрестным местечкам и садам. Немало сливовицы, полынной и вина было выпито за успех поисков. Но в почве не нашлось ни металлов, ни минералов, ни кладов, и капитан Негро подарил вилку своему неутомимому и верному другу. — Бедная околия! — сокрушенно воскликнул он. — Ничего нет, кроме глины. Здесь может получить развитие одно только кирпичное производство. Но как вывозить кирпич, если нет транспорта? К тому же у каждого цыгана свое кирпичное производство. Великое разочарование овладело населением города. Слава Черного капитана стала быстро клониться к закату. Все поняли, что у него нет никаких миллионов и что он — великий хвастун. Потратив целый год на размышления о том, что предпринять, капитан Негро решил заняться торговлей скотом. Он вспомнил, какие громадные стада видел в пампасах Мексики, представил себе, каким живописным торговцем будет он в своем ковбойском костюме, и загорелся желанием внести нечто новое и благородное в эту грубую профессию, которую в городке называли прасольством. Не имея опыта, он взял себе в компаньоны некоего Каракоча. У этого Каракоча были усы в две пяди длиной и лукавые желтые глаза. Он посоветовал капитану купить лошадь. Капитан послушался, купил себе кобылу и назвал ее Табутамба — в честь своей индийской приятельницы. Табутамба была очень интеллигентная кобыла, может быть, самая интеллигентная на свете. Она любила смотреться в зеркало, могла считать до ста, читать газету, подмаргивать одним глазом и брыкать сразу четырьмя копытами. И вот в один прекрасный день горожане увидели, как их герой, восседающий на умной Табутамбе, скачет рядом со страшным Каракочем и с молодецкими выкриками гонит перед собой целое стадо тощих буйволиц и коров. Капитан обращался к стаду по-испански. Он владел тремя языками, но внутреннее чувство стиля заставило его для скота выбрать тот, на котором говорят в Мексике. — Аделанте, батальон! Мае пронто, мае аллегре![1] — кричал он, размахивая длинным бичом из воловьей жилы. Кричал что есть мочи, с воодушевлением, страшно довольный своей новой профессией. С этого дня солидные граждане начали его избегать. Черный капитан оказался среди простых и грубых душ, среди мясников, шоферов, прасолов, кладоискателей и т. п. Он разъезжал верхом на Табутамбе по всей околии и за ее пределами, скитался по ярмаркам, торгам, танцевал с продавщицами трикотажа, содержательницами тиров, пьянствовал с бродячими торговцами и рассказывал в корчмах бесконечные истории о своих приключениях под дружный хохот пестрой ярмарочной толпы. Он уже не произносил английских слов, ни «о'кей», ни «ноу», ни «йес-йес». Этот язык казался ему теперь неподходящим. Болгарский словарь его обогатился множеством турецких, цыганских, блатных и других слов. Содружество с Каракочем продолжалось два года. Наступил день сведения счетов. Каракоч надел свои старушечьи очки, вынув их из жестяного футляра, открыл измятую, засаленную тетрадь и, произведя сложение и вычитание каких-то непонятных для Черного капитана цифр, с тяжким вздохом вывел внизу «итог». — Мы потерпели убыток! — совершенно спокойно сказал он. — И большой убыток! Капитала больше нет. Банкроты! — Ка-а-ак? — сверкнул глазами капитан. — Как убыток? Ведь мы за каждую голову выручали! — Выручали-то выручали, да так, одну видимость. Ты погляди, что документы говорят, — возразил Каракоч и сунул засаленную тетрадь под нос капитану. Капитан Негро стал просматривать счета, спрашивал о том, о другом, но в конце концов, не в силах ничего понять, хлопнул Каракоча тетрадью по голове и пошел искать управы у адвокатов. Процесс тянулся три года пять месяцев и кончился ничем. Оба оказались правы. Каракоч представил в суд длиннющий список сумм, взятых у него капитаном взаймы, рассказал, как его компаньон ел и пил на ярмарках, как сорил деньгами и гулял на торгах, и потребовал, чтобы Черный капитан присягнул, что этого не было. А капитан Негро потребовал, чтобы Каракоч присягнул, что не получил от него весьма внушительной суммы, вложенной как основной капитал в их предприятие. И так как оба присягнули, то каждый со своей стороны доказал, что прав, но ни один не доказал того, что другой в чем-либо виновен. — Большие негодяи в этом городе! — сказал Черный капитан и перестал ходить на процесс, как его ни уговаривал адвокат, похожий на поседевшую от старости гориллу в очках. После злополучной торговли скотом «американец» занялся огородничеством. Он узнал, что к западу от города очень много необработанной земли, и решил устроить «овощную ферму». До осени он не появлялся в городе. Интересовавшиеся его новым начинанием долго ничего не знали о нем. Капитан Негро развел большой огород возле речки. Нанял множество работников, купил лошадей, построил из самана жилые помещения, и дела пошли отлично. Но в конце лета, как раз когда овощи были в превосходном состоянии, глупая речонка, которую петух мог вброд перейти, вздулась от дождей и за какие-нибудь два часа затопила и огород, и сараи, и саманный дом капитана. Лошади утонули в неистово бурных волнах, нахлынувших на «ферму» с ужасным ревом и сметавших все на своем пути. Капитан Негро со своими работниками еле спасся. Испуганная разыгравшейся стихией Табутамба убежала куда глаза глядят и больше не вернулась, так как ее украли цыгане… Черный капитан страшно сердился на речушку, так жестоко насмеявшуюся над ним, мореплавателем, исходившим все моря и океаны. — До сих пор взять в толк не могу, откуда вдруг столько воды, — говорил он потом. — Как может какой-то дождь нагнать таких бед! Через несколько дней после этого события капитан поселился в шалаше, устроенном наскоро возле разоренной «фермы». Он ходил по вязкому илу, печально глядел на принесенные потоком камни и черные коряги, на исковерканные вербы, на остатки колеса для поливки,' на развалины построек и почесывал затылок. Ему все казалось, будто речушка нарочно подшутила над ним, чтоб доказать, что не следует относиться с презрением к внутренним водам. Он оставался в шалаше до осени, пока не продал «ферму» за бесценок. По возвращении в город он стал носить баранью шапку и деревенский полушубок, так что выглядел теперь совсем как обыкновенный ремесленник. В кафе его встретили с воодушевлением. Там по нем соскучились: некому было развлекать посетителей в перерывах между картами. Капитан ничем не обнаружил своего огорчения. Наоборот, несчастье словно обогатило его новыми переживаниями и дало ему повод вспомнить кое-какие забытые истории… В последние годы он уже не затевал никаких ферм и торговых предприятий. Сбережения подходили к концу, и капитан Негро так изменился и стал до того похож на своих сограждан, что никто на свете не мог бы догадаться, что этот маленький человечек был когда-то славным, знаменитым мореходом. Только когда в кафе заходила речь о далеких странах, о мореплавании или о политике. Черный капитан брал слово и разъяснял своим согражданам суть дела. Но теперь они относились с недоверием даже к его географическим познаниям. — Врешь! — кричали бывшие его почитатели. — Такого города в Америке нету! Ты там не плавал и не был никаким капитаном. «Американец» сокрушенно умолкал. Завистливые и злобные души открыто над ним смеялись. Наглость их была безгранична. Один стибрил у него часы, другой при помощи игры в кости выманил у него кольца, третий украл цепочку и т. д. Моряцкая щедрость капитана и без того ярко проявлялась в угощениях приятелей, так что в какие-нибудь пять-шесть лет он совсем разорился. Общипав на нем все экзотическое оперение и совершив над ним, так сказать, «бытовую уравниловку», мещане оставили его в покое. Капитан брался за самые различные профессии: то опрыскивал фруктовые деревья против ржавчины и плодожорки, то собирал шкуры, яйца и сало диких животных для какой-то фирмы, то шатался без всякой цели по городу. Тетка, разочарованная в своем знаменитом племяннике, вскоре умерла, и капитан оказался единственным наследником маленького домика. Тем не менее характер его мало изменился. Капитан остался таким же веселым, компанейским, но гордым человеком. Выпивал умеренно, с аппетитом ел бобовую чорбу,[2] когда не было денег на другое, ходил по городу, накинув пиджак на плечи и беспечно сдвинув шапку набекрень. Парадная одежда его была давно продана, манильские рубашки — безнадежно заношены. Гетры он сам кому-то подарил, а сомбреро изрешетил дробью, когда недолгое время был охотником. От прежнего богатства остался только один чемодан, облупленный и почернелый, полный всякой ерунды, да еще несколько долгов. Вот что примерно рассказал мне тогда адвокат. Он уехал, очень довольный тем, что сумел показать мне моего товарища с дурной стороны. Прощаясь, я спросил его: — Вы, может быть, представитель господина Каракоча и прибыли от его лица?— Да. да, от господина Каракоча. — Тогда передайте ему привет и от меня. Капитан Негро, насколько мне известно, вернет деньги вашему доверителю, когда тот вернет те, что принадлежат ему. — О, капитан рассказал вам о процессе? — спросил адвокат. — К сожалению, он ввел вас в заблуждение. Но процесс еще не кончен. — Собака очень злая, — сказал я и поглядел на Гектора, который мерил гостя взглядом. — Кусает молча, черт бы ее побрал, а зубы острые.
Последние комментарии
1 день 8 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 23 часов назад
2 дней 6 минут назад
3 дней 11 часов назад