Время года: сад. Рассказы [Валерия Семёновна Шубина] (fb2) читать постранично

Время года: сад. Рассказы

Орфёнов, мэтр-эталон

Вера есть не столько знание истины, сколько преданность ей.

Иван Киреевский

…Достаточно двоих верующих, чтобы найти Бога.

Из Библии

Его следовало принимать раз в неделю как сильнодействующее лекарство, этого господина по имени Правда, горькая Правда: иначе могли опуститься руки. Есть такие потрошители — бесстрастные, невозмутимые, самим своим голосом вынимают из тебя душу. Настойчиво, медленно, разделяя слова, капсулируя их, заворачивая в обертку, укладывая в ряды, пересыпая стружками запятых, точек, тире, говорят-говорят и доводят до потери сознания.

Надо же случиться, фамилия нашего потрошителя была Орфёнов, что обращало к мысли о мифическом сладкозвучном Орфее. А это совсем не вязалось со стрекотанием нашего героя. Да и наружности не отвечало. Орфей был высокий, стройный, кудрявый, с кифарой в руках, а наш Орфёнов ростом не вышел, а что удалось, взяла сутулость, волос же на голове имел очень мало, да и те виться не собирались. К тому же он всегда что-то волок. На тележке ли, без тележки ли, но обязательно были книги, меж ними торчали канцелярские коленкоровые папки с тесемками, и тесемки эти летели и развевались, как ленточки на бескозырке матроса. Если продолжить сравнение Орфёнова с Орфеем, то без отношения к женам не обойтись. Орфей, как известно, души не чаял в своей Эвридике и даже полез вызволять ее с того света. По слабости нервов вернулся с пустыми руками, после четыре года маялся, томился, страдал, за что и был растерзан ревнивыми вакханками. А наш Орфёнов… Тут можно только вздохнуть. В свое время он обзавелся семьей и, наверно, тогда же приобрел привычку называть все, что с ней связано, домашним концлагерем. Нет, он ничего не имел против своей супруги, милейшей Татьяны Ивановны, и даже именовал железной, часто ссылался на ее мнение в отношении книг, но твердо стоял на одном: жена — злейший враг человека, если он настоящий профессионал. А все, что касалось профессионализма, для Орфёнова было свято, и неважно, о литературе ли речь, о музыке ли, шахматах или простом переписывании, каким, например, занимался гоголевский Башмачкин. И все-таки, несмотря на такие различия, имелся пунктик капитального сходства Орфёнова с Орфеем. Орфёнов был убежден: жизнь существует, чтобы стать произведением искусства, попасть в книгу. «В основе всего лежит литература», — любил повторять он слова Флобера, и с этого места его нельзя было сдвинуть. Здесь орфическая личность потрошителя обнаруживала себя как на ладони. Взгляд делался твердокаменным, оракулоподобный глас отзывался нотками вечности, а в мягких серых глазах появлялся металлический блеск.

Обычно он привозил мне книги. Чаще на чтение, иногда в подарок. Но стоило сказать, например: «Эта книга мне не нужна», — как следовало:

— Вот как! А Татьяна Ивановна считает ее автора первостатейным талантом. Она погружена в эту личность.

— С каких это пор, Лев Константинович, супружеские пристрастия обязательны для других? Вы-то сами читали?

— Ну конечно, нет. Достаточно абзаца в начале, абзаца в середине и абзаца в конце, чтобы составить впечатление о качестве текста.

Я сделала большие глаза, скорее для виду, чем из протеста.

— Можете смеяться, опровергать, вышучивать Льва Константиновича. Боюсь, этот автор вообще зря старался. Ну вот зря!

— Но это же как-то…

— Несерьезно? Гляньте, почти типичное неумение писать. Нежелание работать над словом элементарное. Нежелание даже прочесть свой текст. Что это? — Он утыкался очками в книгу. — «Истолкование моего личного растворения…»! Такие фразы пишутся не думая, в полусне. Может быть, левой ногой. «…Должно иметь столь прогнозируемо вульгарный характер…» Людям нечего сказать, а они говорят, вынуждены говорить. Тихий, незаметный ужас. Впрочем, кое-кто замечает. — Он листал дальше. — «…В текучей непрерывности усреднения…» Все! Не могу, увольте. Маленький экскурс в царство лабуды завершен. Нет школы, нет выучки, нет еще чего-то существенного. Архи! Супер!! Лабудистика. Антон Чехов в таких случаях говорил: пишет, подлец, как в гробу лежит.

Посрамленный автор летел подальше, вычеркнутый из литературы, из жизни, из интересов Льва Константиновича. В системе ценностей потрошителя ему не было места, и пусть его, на здоровье! Никому не возбраняется считать гением кого угодно. Но Орфёнову позвольте иметь собственное суждение. Его отсчет — по вершинам.

«А сам-то ты кто? — думала я, переживая расправу и прикидывая ее на себя. — Несчастный супруг Татьяны Ивановны. Подкаблучник». «Да, супруг. Допустим, Татьяны. Возможно, подкаблучник. Но текст-то на тройку с минусом. Вместо прозы воздушная кукуруза», — отвечали его глаза. Позднее стало ясно: легче получить Нобелевскую премию, чем похвалу этого субъекта. Да что там