Круги Данте [Хавьер Аррибас] (fb2) читать онлайн

Хавьер Аррибас «Круги Данте»

Посвящается моим родителям: они ― источник моего вдохновения.

Офелии и Патрисии: они ― моя жизнь.

И, конечно, посвящается Данте Алигьери, дух которого помогал мне следовать моим снам.

I

…per le parti quasi tutte a le quali questa lingua si stende, peregrino, quasi mendicando, sono andato, monstrando contra contra mia voglia la piaga de la fortuna, che suole ingiustamente al piagato molte volte essere imputata. Veramente io sono stato legno sanza vela e sanza governo, portado a diversi porti e foci e liti dal vento secco che vapora la dolorosa povertade…

…я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто несправедливо вменяемую самому раненому. Поистине я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края…

Данте Алигьери

«Пир» 1,3

Глава 1

Пятнадцать лет прошло с тех пор, как Данте Алигьери был изгнан с родной земли. Шли последние дни сентября 1316 года, когда флорентийский поэт был застигнут врасплох и схвачен в своем убежище в Вероне. Стояла холодная ночь, иногда накрапывал дождь ― так бывало сутками уже очень долгое время почти по всей Европе. Прошедшее лето, которое с грустью можно было назвать испорченным, отличалось непрерывными и обильными дождями. Весь западный мир превратился в залитую водой землю, на которой едва можно было пахать, сеять и собирать урожай. Лютый голод поразил всю Европу от севера до Средиземноморья, и каждый десятый фламандец умер от голода. В крупных городах, например в Париже, люди умирали прямо на улицах и площадях. Некоторые астрологи утверждали, что комета, которую видели в небе в 1314 году, предвещала это ужасающее бедствие, которое, несомненно, было проклятием для порочных стран Западной Европы.

В тот день Данте вышел прогуляться по улицам Вероны. Так он обычно старался прогнать гнетущие мысли об изгнании и о жутких снах, которые в последнее время настигали его в любом убежище, где пыталось отдыхать его тело, даже в кровати. Покинув свое пристанище во дворце хозяина Вероны ― он жил там уже много лет, чувствуя, как горек чужой хлеб, ― Данте всегда выходил пройтись по улицам старого, еще построенного во времена древних римлян города, чтобы посмотреть на далекий силуэт развалин античного театра. Звон колоколов объявил о конце дня, когда поэт в задумчивости остановился около Каменного моста, глядя на скудно освещенные луной темные воды Адидже. Он часто стоял здесь, вспоминая другие времена: пред глазами вставал Арно,^[1] блистающий в лунном свете. Воспоминания, острые, словно бритва, подтачивали его душу, а теперь они доставляли особенно сильную боль: ведь он почти окончательно решил никогда не возвращаться на родину, где его ждал смертный приговор. Поэт тогда отрекся от своих политических стремлений и жил в страхе потерять последние надежды, возлагаемые на императора Генриха VII (пока три года назад эти надежды не умерли вместе с Генрихом)… Он был погружен в свои мысли, а потому не заметил готовящегося нападения. Поэт едва смог различить три или четыре человеческих фигуры, закутанных в плащи: небо потемнело над его головой, затянувшись мантией из черных облаков. Данте лишь отметил, как скоро это произошло, так что теперь стало почти ничего не видно и пытаться что-либо разобрать было пустой тратой времени.

В первый момент он подумал, что убийцы, наконец, пришли за ним. С душевной болью, которая его постоянно мучила, он оценил расстояние, разделявшее его и нападавших, и понял тщетность любой попытки спасения. Столько лет бесплодной борьбы и увядших надежд, так далеко от тех мест, где он родился! Столько потребовалось пережить, чтобы здесь, на пустынной улице чужого города, быть убитым несколькими злодеями, которые ничего не знают о мучительной боли, пронзающей его изнутри. Ему пятьдесят один год, и он устал бегать, бороться с кошмарами по ночам. Он чувствовал себя глубоко несчастным, из-за того что заставил своих детей жить в мучительном изгнании и переносить все тяготы его бесчестья. Он знал, что должен был оставить жену во Флоренции, которая теперь для него превратилась в запретную землю. Он уже смирился с собственной ничтожностью и приготовился отдать душу Создателю. Покрыв голову капюшоном, который он снял прежде, чтобы легче дышалось, поэт начал бормотать молитву.

Однако при слабом свете луны Данте вдруг понял глупость своих размышлений. Он может продолжать сокрушаться о своей горькой участи, а может побороться за жизнь. Флорентиец сделал несколько шагов навстречу этим подозрительным типам, которые повели себя совсем не так, как он предполагал. Они набросились и схватили его. Но если он встретил обыкновенных грабителей, то какой интерес они могут испытывать к нему? Они, скорее всего, напали бы, а потом бросили бы его умирать в каком-нибудь укромном месте. Но это годится только в отношении незнакомца или путешественника, случайно заброшенного в эти места. Его же, как известно, защищает могущественный сеньор Вероны Кангранде делла Скала.

Данте набрал побольше воздуха в легкие. После этих размышлений он почувствовал в себе новые силы. Он вслушивался в темноту, напрягая все свои чувства; он слушал ― и в нем рождалось желание выть. Однако те, что напали на него, хранили молчание. Они крепко схватили его за руки и так быстро сбили с ног, что ему удалось даже увидеть свои ноги в воздухе.

Но это был еще не конец для Данте. Преступников поджидала двухколесная повозка. Данте закинули внутрь, разбойники залезли вслед за ним. Единственным словом, которое прозвучало, был приказ вознице; слово наполнило светом мрак, в который погружался поэт. Он пытался понять, что, в конце концов, с ним произошло.

Одно-единственное слово, поспешное «Вперед!», ничего не прояснило. Но было кое-что, отличающее голос, произнесший это слово. Неприятный, развязный тосканский акцент флорентийца.

Глава 2

После всего произошедшего он решил поразмышлять об этом. Данте хотел сам для себя расставить все по местам, разложить по полочкам детали этого похищения. Повозка, в которой его везли, ― а он сидел между двумя похитителями, причем на голову ему надели мешок ― двигалась по каким-то улочкам Вероны. Повозку тащили два вола, и к Данте приближалась пока дальняя, но все более очевидная участь ― Флоренция. Правители его неблагодарной родины ― те, которых Данте открыто записал в ряд «самых невежественных тосканцев, бесчувственных от природы и от разврата», ― должны были рискнуть протянуть свои щупальца к самому сердцу могущества семьи делла Скала, чтобы похитить его ― одного из самых охраняемых людей. И все эти труды только для того, чтобы потом отрубить ему голову на одной из флорентийских площадей, на хорошо видимом гражданам города эшафоте, чтобы наполнить до краев его глаза оскорблением чести. Так же несколько лет назад были оскорблены его уши, когда глашатаи выкрикивали на всех улицах города несправедливые и лживые обвинения в мошенничестве. Данте обвинили в том, что, будучи приором, членом высшего органа исполнительной власти флорентийской республики, он растратил общественные средства.

Смертный приговор, уже второй, был вынесен Данте всего год назад, сразу после того как Алигьери отклонил предложение о помиловании на оскорбительных условиях. Его упрямство и гордость остались несломленными, даже больше ― были вознаграждены. Если в 1302 году патриотов сжигали на костре, то теперь его решили убить, отрубив голову, ― эту смертную казнь сохранили для дворян. Кроме того, та же участь ждала и его сыновей.

В любом случае Данте пугала неописуемая смелость флорентийцев, их готовность к риску угнетала его душу: ведь политическая ситуация во Флоренции в 1315 была году сложной, и поэт в своем вынужденном уединении полагал, что в этих обстоятельствах у флорентийцев много других забот, помимо ловли одного беглеца. До него не должно было быть дела даже подесте,^[2] Раньери де Заккариа, который подписал этот смертный приговор.

С 1313 года угроза со стороны императора Священной Римской империи Генриха Люксембургского угнетала мятежные города в его владениях, среди этих городов была и Флоренция. Флорентийцы решили отречься от его правления и на пять лет признали сеньорию неаполитанского короля Роберта, происходившего из французского рода Анжу. С неожиданной смертью императора Генриха угроза полностью не исчезла. Теперь она воплотилась в старом главнокомандующем войсками Генриха, воинственном Угучионе делла Фаджиола. Он был хозяином Пизы и Луки и готовился напасть на своих врагов-флорентийцев, но был разбит в битве при Монтекатини в августе 1315 года. Несмотря на это, опасность стала даже больше, когда этот самый Угучионе был изгнан из своих владений молодым соперником Каструччо Кастракани, которого прославляли как нового Филиппа Македонского или Сципиона Африканского.

Хранителем мира оказался Роберт, который гарантировал городу покой, но характер самих флорентийцев делал невозможным мир между горожанами; так что теперь внутренние противостояния соперничали по силе с внешними угрозами. Данте знал, что летом Роберт послал своим наместником во Флоренцию графа Гвидо Симона де Баттифолле, который прежде, в 1311 году, в замке Поппи, в Казентино, к радости Данте, никогда не мешал его литературной работе. Данте не видел ничего странного в том, что служивший ранее императору неудачник Гвидо так быстро превратился в защитника интересов недавнего врага императора ― короля Роберта. Гвидо относился к роду графов Гвиди, печально известных своими политическими принципами и убеждениями, менявшимися от зимы к лету. Так что граф примыкал то к гибеллинам, защитникам прав императора на итальянский полуостров, то к гвельфам,^[3] их противникам. Он преследовал только собственные интересы, потому что быть гвельфом или гибеллином теперь значило больше, чем просто обладать свободной политической или идеологической позицией. Обычно этот выбор был предопределен традициями семьи, которая относилась к той или иной партии, или, что еще более важно, естественными тенденциями в городе, в котором жил человек. То есть любой гражданин, если не подчинялся общему курсу, избирал изгнание, потерю состояния и все остальные неприятные последствия.

Хотя Гвидо намекал на германское происхождение обеих партий, вспоминая об имперских притязаниях Фридриха II Барбароссы, короля Сицилии, заявленных в XIII веке, на практике было вовсе не так. Границы мира были такими хрупкими, что из-за меняющихся поветрий отдельные люди или целые группы переходили из клана в клан добровольно или подневольно, как поступили графы Гвиди или как это случилось с самим Данте. Изгнанный из Флоренции, он был вынужден вступить в союз с другими изгнанниками и сблизился с гибеллинами, которых на его родине было мало.

Повозка остановилась, прервав размышления Данте. Он напряг слух, стараясь уловить хоть что-нибудь из происходящего снаружи. Но ему не удалось ничего разобрать в бормотании говоривших. Данте решил, что они подъехали к воротам. Поэт знал, что стражники днем и ночью стерегут выходы из Вероны и что нет ворот, которые охранялись бы без оружия. С грустью он понял, что солдаты правителя Вероны за несколько флоринов не станут интересоваться личностью кого-то под капюшоном, путешествующего в повозке таким странным образом. Волы снова двинулись с места, прошли через ворота мимо вознагражденного безразличия подкупленных стражников, и тут же разразился ливень. Долгое и трудное путешествие, более ста шестидесяти миль переезда без надежды на спасение, должно было завершиться непредвиденным возвращением Данте на родину.

Глава 3

Путешествие обещало быть нелегким уже с самого начала. Злодеям, захватившим Данте, надо было как можно скорее удалиться от Вероны, пока никто не заметил исчезновения оберегаемого сеньором поэта. Это был безумный ночной бег без остановки и передышки по грязным дорогам, проходящим вдалеке от античных римских и более оживленных дорог, которые были в лучшем состоянии.

Группа направлялась к Болонье, разрывая тишину ночи скрипом повозки и частыми жалобами недовольных животных, которые, к отчаянию поэта, продолжали тянуть повозку вперед. Большие чадящие свечи отмечали направление, но этим отметкам было невозможно следовать. Плащи защищали участников предприятия от сильного дождя. Когда же он еще усилился, похитители стали искать убежище под каким-нибудь деревом или в пещере. Внезапный грохот грома и дрожь земли заставили животных беспокоиться. Но едва гроза приутихла, группа снова двинулась в путь. Данте страдал от жестокости своих врагов, но его тело мало-помалу переставало мучиться от выпавших на его долю лишений. Он тяжело покачивался, толкая своих похитителей, которые, сидя по обе стороны от него, пытались сохранить равновесие и бормотали сквозь зубы проклятия. Данте, почти свыкшийся с капюшоном, различил среди прочего бодрость в голосах этих людей. Они были одержимы энтузиазмом, достойным лучшего применения. Иногда поэту казалось, что тьма вокруг него сомкнулась навсегда.

Повозку подбрасывало на кочках, и поэт вынужден был прижиматься то к одному, то к другому похитителю. Он постепенно перестал размышлять над происходящим и упал в объятия глубокого сна, дремать начинали и те, кто вез его. Это была настоящая проверка на стойкость: как не заснуть всем в одном месте в одно время. Данте Алигьери уже несколько недель был неспособен спать целую ночь даже на нормальном перьевом матрасе: неясные кошмары преследовали его. А вот теперь он погрузился в сон: несмотря на страх и тоску, негодование и ненависть, гнев и бессилие, холод, сырость и усталость, дрожь и дождь, грохот грома, несмотря на уверенность в том, что это его последняя ночь в этом мире.

Глава 4

Данте проснулся, почувствовав тепло солнечных лучей на веках. Он открыл глаза и подумал, что прошла тысяча лет с тех пор, как он в последний раз видел свет. Но он все еще сидел в сырой повозке, стоявшей в тени деревьев, и вокруг никого не было. Он снял капюшон, привстал и осмотрелся. Два человека грубого вида, похожие на крестьян, сидели у костерка и кипятили воду или что-то варили. Данте решил, что это двое из тех, кто выкрал его из Вероны. Хотя оба похитителя заметили, что их пленник проснулся, они его не схватили, не связали веревками, не сковали, они даже не шевельнулись. Оба продолжали заниматься своим делом перед огнем. Очевидно, они знали: Данте понял невозможность побега.

По положению солнца поэт заключил, что еще несколько часов до полудня. День только начался. По крайней мере, больше не шел дождь, это было немало, и Данте это оценил, намучившись от холода. Он бы замерз в мокрой одежде, если бы его не покрыли толстым шерстяным одеялом, сухим и теплым. Судя по всему, они сейчас должны были находиться где-то на бесконечной равнине По, простиравшейся между горными вершинами Альп и Апеннин. Несмотря на то что группа всю ночь двигалась вперед, путь был труден, и вряд ли они находятся на расстоянии многих миль от Вероны. Дикая местность мешала точно определить их положение, как и проехать по следам беглецов. Поэт предположил, что еще не прошло достаточно времени, чтобы кто-то в Вероне заметил его исчезновение. А это означало, что его персона не представляла собой, по сути, какой-то ценности, как воображал поэт в последнее время. Постоянное преследование изменило характер Данте. Для того чтобы его исчезновение стало причиной тревоги, должно было пройти время, которое, однако, сделает невозможным его возвращение.

Данте, почувствовав себя значительно лучше, снова посмотрел на своих стражников. Дородные и с виду сильные, эти люди, похоже, привыкли к самым суровым условиям жизни. Их одежда была грязной, и они казались очень уставшими. Если прошлой ночью эти люди были олицетворением неизвестной угрозы, безликой агрессии, то теперь они приобрели конкретный облик. На лицах похитителей отражалось лишь желание восполнить естественные потребности ― поесть и поспать. У обоих была притуплена воля, оба привыкли подчиняться приказу, даже если он не соответствуют ни закону человеческому, ни закону Божьему. У похитителя по имени Микеле ― или Микелоццо, как его называли приятели, ― в черных глазах не было даже слабого отблеска доброты. Это становилось особенно заметно, когда он улыбался, напоминая глупую корову. Сейчас этот человек казался большим и мирным животным, спокойным зверем, но по приказу мог бы вырвать у человека позвоночник. Таким образом, он не представлял собой ничего интересного, в отличие от другого парня ― Бирбанте. Его курчавые волосы были черны как смоль, его манеры были грубыми, а взгляд светился злобой; на его лице застыла дикая гримаса: выдвинутая вперед верхняя челюсть, тощая и грязная, превращала его в безобразного урода, излучавшего жадность и злобу каждой своей черточкой. Те, кто возвращал теперь Данте на родину, были превосходными машинами для убийства; они сохранили ему жизнь, хотя могли бы уничтожить поэта одним движением руки. Похоже, похитители собирались получить за него вознаграждение от хозяев Флоренции.

Неожиданное движение за спиной поэта прервало его размышления. Он повернулся и увидел еще двух человек, достававших пищу из мешков. Неожиданно перед взглядом Данте возник третий похититель, который принес воду, чтобы напоить волов. Без сомнения, он был возницей. Похоже, этот человек не имел ничего общего с остальной группой, он попросту был нанят, чтобы перевозить странных людей, занятых непонятными делами. Данте решил, что возница не может быть членом банды похитителей. Да и они, если быть точным, тоже являлись только исполнителями, существами для поручений. Руководили всем другие лица.

Предположения Данте не замедлили оправдаться. Его безнадежное состояние усилил стук копыт. Из чащи выехал всадник, а провожатые поэта совсем не удивились и не испугались, они просто смотрели в сторону леса, ожидая, что через некоторое время оттуда кто-то покажется. И этот кто-то сильно отличался от того, кого Данте ожидал увидеть во главе этой группы.

Пока он приближался, поэт перевел взгляд на его подручных. Не было никаких приветствий, никакой фамильярности или панибратства. Они даже не поздоровались. Превосходство неизвестного, который приближался на лошади, было таким очевидным, что Данте понял: в руках именно этого человека оказалась его судьба. Всадник был очень молод ― по меньшей мере, лет на двадцать моложе поэта. Он двигался с завидной грацией, и в его фигуре угадывались несомненная ловкость и сила. Казалось, что между ним и его подручными, выходцами из стада плебеев и крестьян, пролегла непреодолимая пропасть. Помимо всего прочего, широкий плащ не мог скрыть в нем сноровку бывалого воина: он сидел в седле, скрестив руки, спина оставалась идеально прямой, а от зоркого глаза, казалось, ничто не могло укрыться. Под его темным изношенным плащом угадывались очертания шпаги и длинного острого кинжала, «мизерекордия»,^[4] подобного тем, которые используют наемные убийцы на полях сражений, чтобы добивать раненых.

Всадник торжественно, даже церемониально, приблизился к Данте на расстояние вытянутой руки. Он молчал, ни одна черточка не шелохнулась на его лице. Он просто приблизился, чтобы рассмотреть пленника. После этого он тоже не произнес ни слова. Присутствие этого сильного юноши произвело впечатление на старого поэта-скитальца, закаленного в бесчисленных политических баталиях. Незнакомец созерцал его с неподдельным любопытством, словно всегда хотел сделать это ― рассмотреть поэта с такого близкого расстояния. Данте заметил в его глазах боль, горечь человека, тяготящегося неизвестной заботой. Не было сказано ни слова, и, когда молчание достигло высшей точки, всадник повернул коня и подъехал к своим сообщникам; те, с усталым вздохом отвели взгляд от огня.

Юноша бросил несколько скупых фраз, и ему ответили тоже без какого-либо выражения чувств. Однако короткие инструкции достигли ушей Данте. Всадник снял со своего седла один из мешков, набитый чем-то, и бросил его Микелоццо. Без лишних движений, не пытаясь продолжить разговор, он дернул поводья и умелой рукой направил лошадь к лесу. На прощание он повернулся и мельком посмотрел на Данте, у которого от этого холодного и сурового взгляда кровь застыла в жилах. Всадник быстро скрылся там же, откуда и появился.

Микелоццо со странной улыбкой, почти любезной, приступил к исполнению указаний своего таинственного хозяина. Он делал это молча, бесстрастно, будто имел дело с чем-то неживым, например с дорогим камнем, которым отделывали фасады храмов в Италии. Казалось, похитители не собираются разрушать стену молчания, которую они возвели между собой и пленником, поддерживая с ним почти уважительную дистанцию. Данте подумал, что они, наверное, получили указания, что делать дальше. Они, похоже, действовали строго по приказу: контакты с пленником им были запрещены. Микелоццо принес Данте мешок, сброшенный всадником. Внутри оказалась крестьянская одежда, не слишком отличающаяся от той, в которую были одеты сами похитители, подходящая поэту по размеру, но не по достоинству. Однако это была сухая одежда из шерстяной ткани, темной, некрашеной, но толстой и теплой. Данте было предложено переодеться. Проще говоря, его ограбили, заставив снять дорогой плащ с кожаным капюшоном и надеть крестьянский наряд. Чулки он натянул поверх своих, капюшон и соломенная шляпа завершили его преображение. Микелоццо вернулся на свое место к огню. Он готовил суп из овощей, безвкусный, но горячий, напомнивший Данте большой котелок с «травяной водой», которую братья ордена Святого Франциска раздавали беднякам у ворот своих монастырей, добавляя к этому пойлу жуткое подобие черного хлеба, приготовленное из проса и овса.

Глава 5

Передышка длилась недолго. Как только солнце миновало зенит, похитители зашевелились, и Данте понял, что путешествие продолжается. Погода снова испортилась. Они пустились в путь под ливнем. Все обещало стать еще хуже и печальнее. Данте, отказавшийся от мыслей о бегстве, жалел, что ему не завязали глаза: он не хотел видеть, как повозка скользила по грязи, почти плыла. Хотя тусклый солнечный свет и проникал сквозь тучи и сплошной полог воды, дождь не позволял рассмотреть местность. Данте спросил себя, как эти люди могут так спокойно ехать по бездорожью. Ведомые знающим погонщиком, который, казалось, вырос в этих местах, они шли не наугад ― они точно знали, куда держат путь, и не могли заблудиться.

Иногда поэт видел, что вода бежит бурными потоками рядом с колеей, по которой только что проехала их повозка. Наводнения были такими частыми на обширной равнине По, что грозили катастрофическими последствиями.

Непрекращающийся ливень разрушил виноградники. Даже если бы к ним удалось подобраться, урожай оказался бы погубленным дождями. Данте представил себе картину всеобщего опустошения: разрушенные потоками грязи мосты и дома; разбухшие трупы животных, плавающие в воде; целые семьи, схватившиеся за одно дерево и борющиеся с водными потоками. Хотя обычно они погибали гораздо раньше ― вместе со всеми своими скудными пожитками.

Поэт очень боялся, что с их повозкой может приключиться что-то подобное, и все ждал, когда они выедут на твердую дорогу, ведущую во Флоренцию. Он не думал о том, что дождь скоро прекратится и будет так холодно, что вода в реках замерзнет. Зимой, в январе или феврале, повозки могли спокойно ездить по твердому льду. В годы, когда дожди были обильными, говорили, что дерзкий путник может по льду пройти от Феррары до Тревисо.

Таинственный предводитель, который возглавлял группу, время от времени появлялся. Он разговаривал с возницей и снова исчезал, оставляя след, по которому точно и очень медленно шла повозка. Данте размышлял об этом странном человеке. За похищение благородного, образованного, известного пленника мог взяться наемник, профессионал, работающий за деньги. «Очень молод», ― подумал Данте. И, судя по акценту, флорентиец. Не может быть, чтобы среди благородных флорентийцев не нашелся человек, подходящий для исполнения такой задачи.

Действительно, очередное изгнание тосканских гвельфов и гибеллинов в течение последних пятидесяти или шестидесяти лет увеличило численность наемников. Те, кто не смог вернуться на родину, стали наемными солдатами. Но этот молодой серьезный человек не был похож на простолюдина. Воин ― да, но придворный и городской дворянин. Возможно, избранный потомок одного из могущественных семейств, поддержанных флорентийским правительством черных гвельфов; отпрыск Спини, Пацци, делла Тоза или кого-то другого из узурпаторов города. Может быть, ему выпало исполнять эту миссию просто по жребию. Или молодой человек решил проверить свою удачу, укрепить свое положение, хорошо справившись с такой рискованной миссией, направленной против одного из самых прославленных противников Флорентийского государства. Этот юноша все рассчитал: он следил за поэтом, продумал путь, нанял людей и, избегая присутствия любопытных или нежелательных свидетелей, приводил их в подходящие пристанища, вроде того трактира, в который они пришли перед сумерками. В другой раз это был большой нескладный полуразрушенный дом с сараем, который когда-то должен был служить конюшней.

Они покинули это пристанище с первыми лучами солнца, пока храмы и монастыри звоном славили новый день. Миновал еще один день, а обстоятельства изменились мало. Повозка медленно ехала по почти, полностью затопленной долине По. С приходом ночи они увидели текучую массу великой реки. Хотя во многих местах местность размыло дождями, было очевидно, что там, где остановилась на ночлег группа, ничего не случится; это было вблизи Остиглии, освоенной еще античными римлянами. Похоже, похитители должны были ночью перейти реку вброд. Поэтому они снова зажгли большие восковые свечи, и Данте пустился в опасный путь почти впотьмах, под дождем.

Сгорбившись, Данте смотрел на бурлящий речной поток под ногами и думал, что другой берег недостижим и что приближается, похоже, конец приключения.

Глава 6

Данте ошибся. Это не было концом приключения, он напрасно боялся. После опасной переправы группа продолжала свой путь к маячившей далеко впереди Флоренции. Много трудностей было за время пути. И очень мало слов. К однообразию дней и ночей, наполненных душевными страданиями, Данте привык. Поэт был человеком молчаливым и размышляющим. Его не тяготило вынужденное возвращение, происходившее таким образом. Данте почему-то не чувствовал себя униженным сложившейся ситуацией, он устал от постоянных скитаний и неизвестности. Он даже не удивился тому, что не встретил в эти утренние часы ни одной живой души. Все шло так же монотонно, пока перед прибытием в Болонью не произошел первый инцидент, достойный упоминания.

Возможно, они были уже далеко от Вероны, или по какой-то другой причине, но они стали устраиваться на ночлег в трактирах и на постоялых дворах. Конечно, это не были приличные заведения, дающие кров путникам. Эти постоялые дворы находились в стороне от проторенных дорог и мало чем отличались друг от друга: полуразрушенные здания, наполовину засыпанные землей, во многих всего одна комната, уставленная бочонками, в некоторых ― две или три, заваленные грязным барахлом. Кое-где сами хозяева трактиров были грабителями и мошенниками, поэтому среди их постояльцев преобладали такие же типы; и все были мастерами разбавлять вино и молоко. Там никто ни о чем не спрашивал; никого из обитателей этих грязных мест не волновала чужая судьба.

В основном, они были преступниками и стояли вне закона во всех смыслах; их интересовало только то, чтобы остаться на свободе. Поэтому Данте не мог ни на что надеяться; во всяком случае, ни на что хорошее: надо было думать, как защититься от них.

Присутствие этих ничтожеств было доказательством того, что поблизости есть хороню населенный город. Днем все эти люди промышляли на улицах и площадях в поисках денег и куска хлеба. Неестественно улыбаясь, они скрывали свою ненависть. Ночью, когда ворота закрывались, горожане погружались в праведный сон, а негорожан выметали наружу, словно кучу навоза. Тогда они показывали другое свое лицо. Это были бродяги, занятые сомнительными делами, искатели приключений, паломники, странствующие музыканты, мимы, шуты, фокусники, игроки и мошенники разного рода, кантасторий,^[5] ремесленники и бродячие торговцы, воры, сумасшедшие священники, ожесточенные постоянными крестовыми походами, аптекари, коробейники и проститутки ― все они нагромождались локоть к локтю в логовищах, подобных тому, где теперь остановился Данте. Но существовали еще более отталкивающие тины: голодные, обозленные из-за потерянного урожая крестьяне, профессиональные попрошайки, разорившиеся ремесленники, сироты, больные бездомные, некоторые с отвратительными гнойными язвами и проказой, вдовы, матери с тощими детьми на руках. Всем им не было места даже на таких постоялых дворах, и они оставались ночевать под открытым небом; безучастные к проливному дождю пли морозу, они ждали рассвета, который позволял снова умолять о милосердии, хотя мало кто выживал дольше нескольких недель или месяцев.

Данте удивленно смотрел спектакль, разыгрывающийся перед его взором. Эти персонажи были похожи на животных, а не на людей. Мир безудержных удовлетворенных желаний, поиски удовольствия без меры. Данте перестал думать о высших материях, когда вокруг него оказались люди, похожие на грубых животных, заботящиеся о пропитании и о насущных потребностях, стоящие за гранью политики и философии, такие далекие от интриг, в которые, хотел он того или нет, Данте столько раз был втянут. Данте Алигьери, погруженный в создание грандиозной поэмы, охватывающей небо и землю, не знал, что в его собственной стране можно встретиться с настоящим адом. Эта реальность ввергала его в ужас, в полнейшую апатию, но не о своей судьбе он думал, а о судьбе всей Италии.^[6]

Если кто-то и чувствовал себя среди этих людей как рыба в воде, то это Бирбанте. Его глазищи лучились от удовольствия. Его взгляд следил за игральными костями и картами, которые падали на столы там и тут. Едва ли он был готов следовать приказу оставаться рядом с пленником. И это могло стать причиной опасного инцидента.

Они должны были быть не слишком далеко от Болоньи, города, в котором Данте когда-то часто бывал и в который он возвращался теперь в таких враждебных ему обстоятельствах. На постоялом дворе, куда вошла их группа, вино лилось рекой, следуя латинской максиме, которая гласила: «Prima cratera at sitim pertinet, secunda ad hilaritatem, tertia ad voluptatem, quarta ad insaniam».^[7] Очевидно было, что здесь уже перешли к четвертому состоянию. Пьяные забулдыги пели громкими голосами гимны странствующих студентов, популярные среди противников dolce stil nuovo,^[8] распространенного среди флорентийцев и некоторых поэтов. Там были простые рифмы, шутливые пародии на вульгарной латыни, которой пользовались на постоялых дворах; песни пьяниц, распутные, иногда вдохновленные классиками, вроде Катулла или Овидия.

Среди этого хаоса, под пьяные выкрики и скандальные песни, наполовину раздетые продажные женщины предлагали свои услуги. Это были дешевые проститутки, и в них не было ничего привлекательного.

Одна из этих женщин с обнаженными обвисшими грудями и спутанными волосами приблизилась к Данте, который сидел, полуприкрыв лицо, на скамье в глубине трактира между двумя своими охранниками. Она сняла капюшон со смущенного поэта, и тот не смог скрыть гримасу отвращения и ужаса перед позорной торговлей плотью, которая происходила во всех углах этой комнаты. В тот же миг Микелоццо дал волю своей мощной руке: он стукнул проститутку, и она отлетела на несколько шагов. Она упала, ее скудная одежда задралась, непристойно открывая особенности ее пола взгляду остальных.

Бирбанте, следивший за этой сценой со злобной улыбкой, вскочил, словно на пружине. Он схватил проститутку и потащил ее за собой, зигзагами двигаясь между веселыми и ничего не соображающими пьяницами к дальнему углу, где несколько куч соломы заменяли кровати.

Вино и атмосфера разгула заставили Бирбанте наконец поддаться низменным инстинктам, забыть все принятые в группе правила. «Non fecit ebrietas vitia, sed protahit»,^[11]― сквозь зубы процитировал Данте Сенеку, пытаясь забыть о своей участи. Другой его охранник с постоянной непонятной улыбкой на устах оставался на своем посту рядом с поэтом. Данте дремал; он несколько часов провел в забытьи среди чужих сдавленных криков, хрипов и кашля, отрыжки, пускания газов и храпа. Огонь больших восковых свечей постепенно слабел, оставляя тучи копоти, которые раздражали глаза и горло. Данте время от времени испуганно открывал глаза, словно ему впервые приходилось ночевать в подобном месте.

Неожиданно его разбудил чей-то удар. Перед ним, сжимая рукоять шпаги, возник молодой кабальеро, предводитель группы; его глаза сверкали от бешенства. Юноша направился в тот угол таврены, где Бирбанте праздновал хриплыми звуками животное удовольствие, полученное от женщины, лежавшей рядом с ним. Фигура молодого человека загородила Данте обзор. Он подошел к Бирбанте, наклонился, отбросил полуголую визжащую женщину в сторону, потом схватил Бирбанте за шиворот и несколько раз ударил его по почкам. Потом молодой человек отпустил своего подручного, и тот засеменил к Данте и Микелоццо. Через мгновение он уже сидел рядом с испуганным Данте. Поэт постепенно успокоился и начал размышлять. Его занимало неожиданное появление таинственного кабальеро. Уходя, молодой человек встретился взглядом с Данте, и тот понял, что под покровом ночи бежать не удастся. Мельком поэт заметил, что Бирбанте, с ненавистью стиснув свои немногочисленные зубы, посмотрел на входную дверь и поднял правую руку в знак повиновения.

Глава 7

Рано утром, с первыми лучами зари, группа отправилась в дорогу. Постоялые дворы, переполненные по ночам, пустели днем, потому что оставаться там становилось опасно: это вызвало бы подозрения. Разного рода бандиты могли попасться солдатам или стражникам из числа наемников на службе у какого-нибудь местного кондотьера,^[12] которые делали набеги на постоялые дворы в поисках вознаграждения за поимку приговоренного или желая воспользоваться услугами шлюх во время утреннего отдыха.

События прошедшей ночи не прошли бесследно, воспоминания о них носились в воздухе, и похитители начали свой путь в тяжелом молчании. Данте тоже почему-то нервничал, словно развязка вчерашних событий должна была вот-вот наступить. Драма разыгралась в полдень, когда снова появился всадник. Двухколесная повозка остановилась, и всадник подъехал к ним. Оставаясь в седле, никого не приветствуя, он подозвал к себе Бирбанте. Последний, словно сомневаясь, посмотрел на Микелоццо, который только презрительно пожал плечами. После этого Бирбанте спрыгнул с повозки и неуверенно направился к своему господину. Молодой кабальеро осыпал его грязными словами, которые изобиловали в просторечии^[13] тосканцев, а закончил свою речь настоящими угрозами. Побледневший Бирбанте не мог вставить даже слова извинения. Потом молодой человек неожиданно спешился и дополнил слова тем, что ударил тыльной стороной правой руки собеседника в лицо. Разъяренный Бирбанте выбросил вперед ладонь с зажатым в ней большим мясницким ножом, который выхватил из-под одежды, и бросился на противника. Тому удалось отскочить в сторону, но нож Бирбанте все же зацепил его левую руку. Потом быстрым и точным движением кабальеро повернулся, вытащил свой кинжал и одним метким ударом пронзил насквозь шею нападавшего.

Тело Бирбанте упало в лужу крови, а победитель с окровавленным оружием в правой руке и с глубокой раной в левой быстро пошел в сторону Данте. Данте решил, что к нему приближается смерть. Но молодой человек заговорил, его голос, хриплый и задыхающийся, чеканил слова в лицо Данте.

― Слушай, поэт! И хорошенько слушай, потому что я не буду повторять. Моя задача доставить тебя во Флоренцию. С Божьей помощью я это сделаю. Мне все равно, доставлю я тебя живым или мертвым, я готов на все.

Данте понял, что теперь именно от этого человека зависит его дальнейшая судьба.

Глава 8

После этого ужасного происшествия они продолжили путь в том же направлении. Началась вторая, совсем непохожая на первую, часть путешествия: теперь вокруг были горы ― последнее препятствие на пути во Флоренцию.

Останки неудачливого Бирбанте остались лежать позади, закопанные под деревом в лесу. Это была импровизированная могила глубиной в три фута. Теперь всем управлял Микелоццо. Он сквозь зубы пробормотал «Отче наш» на своеобразной латыни, на которой говорили простолюдины, и выцарапал грубый крест на коре дерева, под которым теперь должен был отдыхать его приятель ― вечно или пока животные ночью в поисках падали не откопают его. Лицо Микелоццо было серьезным, но на нем не было даже следа слез или сожаления. Это был человек, привыкший не обращать внимания на жизнь и смерть, всегда ступавший по тонкой линии, которая их разделяла, понимавший, что никто, даже молодой и могущественный, не сможет избежать смерти. Он не был зол на своего господина ― убийцу его друга, потому что жизнь ― это продолжительная борьба и боль поражения может сочетаться с уважением к победителю. Данте почти понял Микелоццо, его судьбу, отмеченную фатальной комбинацией небесных светил с доминированием Сатурна, который приговаривает людей к бесславному существованию, к служению, к прозябанию в нищете, к отсутствию счастья, к грусти и отверженности. Такое положение звезд определяло участь крестьян, используемых как приманка в чужой борьбе; среди благородных людей даже бытовала поговорка: «Крестьянин словно ореховое дерево: чем сильнее его трясешь, тем больше орехов он тебе даст». Имей Микелоццо другое происхождение, он смог бы стать верным вассалом.

В натуре Бирбанте трудно было подозревать что-то, кроме дурных намерений. Имей он благородное происхождение, не слишком бы отличался от тех, кто с помощью насилия получил положение во Флоренции. Он был похож на жестокого врага Данте Корсо Донати, храброго кабальеро, всегда готового к сражению и спору. А вот предводителя похитителей, человека, пролившего свою и чужую кровь ради своей миссии, Данте пока не мог понять. Это был суровый и упрямый человек, никто не мог возражать ему, угрожать, управлять им, даже пустив кровь из левой руки. Данте видел, что молодому человеку больно, радости в его глазах не было. Он не добыл себе славы этим человеческим трофеем, добытым в кровавой битве, которые стали частыми на итальянской земле. Война и ненависть были здесь не в новинку: во всех городах существовали армии, разные партии враждовали. Молодой кабальеро, похоже, питал отвращение ко всяким традициям, люди вроде него были необходимы для подавления опасного духа страны. И, хотя Данте был пленником юноши, он думал о нем с уважением; поэта подкупало его горячее желание довести дело до конца, даже если бы пришлось перерезать горло поэту или себе самому. В последнем Данте не сомневался.

Глава 9

Примерно через неделю после бегства из Вероны группа подошла к горам. Узнавая окрестности Мугелло, огромную перекопанную долину вдоль реки Сиеве,^[14] Данте яснее, чем прежде, понимал, что ждет его во Флоренции. Пройдя по этому зеленому ковру, покрытому речками, виноградниками и оливковыми деревьями, они вошли в каштановые леса ― это был последний этап путешествия до горы Сенарио. Не было странника, который, вступая в эти места, остался бы равнодушным к торжественности пейзажа. За их спинами остался Мугелло. Они шли вперед, им оставалось не более двенадцати миль. Впереди маячило темное пятно, в котором угадывались городские стены и высокие башни ― гордая Флоренция.

Хотя путь был еще неблизким, кабальеро дал последние указания вознице. После этого он галопом понесся вниз по холму. Чувствовалось, что развязка близка. На полпути всадник остановился, повернулся к ним и раненой рукой сделал жест, торопя их следовать за собой.

День выдался тяжелый, Данте был измучен дорогой. Места, когда-то такие знакомые и приятные для Данте, казались теперь чужими. Он словно открывал их заново, потому что смотрел на все другими глазами: ему до сих пор не доводилось оказываться в подобной ситуации. Группа миновала густые леса до того, как одеяло сумерек накрыло их, пряча от глаз блестящую панораму Флоренции. Не задерживаясь, они дошли до нужной тропы, которая должна была довести их до соседнего города Фьезоле.

Но до конца они по ней не пошли. Через некоторое время группа свернула на одну из многочисленных мелких тропинок и стала искать убежище между высоких сосен, у основания странного камня, монолита, древнего свидетеля этрусков, живших здесь в прошлом. Прекрасное место встречи!

И встреча не замедлила состояться. Неожиданно ночью среди сосен появились всадники. Шум сбил Данте с толку, он не мог различить ничего, кроме неясных силуэтов. Потом пространство вокруг поэта потемнело: кто-то не слишком уважительным жестом ― возможно, это был Микелоццо ― быстро нахлобучил капюшон ему на голову. Почти в тот же миг его подняли за руки и посадили на лошадь позади нового охранника. От скачки у поэта закружилась голова, и он прижался к своему сопровождающему.

Таким образом, через девять дней после похищения из Вероны, оставив позади сто шестьдесят миль, Данте Алигьери вернулся на родину. Это не было возвращение, которого он страстно и горячо желал. Его пленение ясно показывало, что поэта не ждали слава и лавровый венок, желанная церемония в прекрасном соборе Сан Джованни. Но, к егоудивлению, возвращение, похоже, не должно было означать триумф его жестоких врагов в городе, ожидающем увидеть, как покатится голова одного из самых мятежных и выдающихся людей. Теперешнее возвращение Данте в родной город мало отличалось от похищения из другого города, служившего ему убежищем: ночью, тайком, проходя мимо дверей спящих горожан со скрытностью контрабандистов.

II

…quod si per nullam talem Florentia introitur, nunquam Florentiam introibo. Quidni? Nonne solis astrorumque specula ubique conspiciam? Nonne dulcissimas veritates potero speculari ubique suo celo, ni prius inglorium ymo ignominiosum populo Florentineque civiatati reddam? Quippe пес panis deficiet.

…если не по почетной дороге войду во Флоренцию, то никогда не войди во Флоренцию. А что с того? Возможно, я не смогу видеть свет солнца и звезд там, где хотел бы? Или, возможно, не смогу исследовать сладчайшую правду жизни на родине без того, чтобы прежде не возвратиться униженным к народу Флоренции? Несомненно, я не буду умирать с голоду.

Данте Алигьери

XII эпистола (Флорентийскому другу)

Глава 10

Данте зажмурился от яркого света. С момента тайного вступления во Флоренцию события стали развиваться с необыкновенной быстротой. Высокие темные и грязные лестницы свидетельствовали о том, что они находятся в каком-то здании. Возможно, они были в тюрьме; это было бы унизительным пристанищем для того, кто только что вернулся на родину. Капюшон с его головы грубо сдернули, и теперь поэт старался освоиться с обстановкой. Ему казалось, что большое помещение освещается в центре масляными лампами. Данте вошел внутрь освещенного круга. Прямо перед собой поэт смог различить человека, сидящего за широким и крепким столом. Данте пришлось покопаться в памяти, чтобы узнать этого человека. Поэт стоял перед наместником короля Роберта во Флоренции, который в этом городе исполнял функции властителя и осуществлял установленную договором защиту города королем Неаполя.

Граф Гвидо Симон де Баттифолле молча смотрел на поэта, потом дружелюбным жестом пригласил его подойти ближе. Его большое тяжелое тело было наполовину скрыто столом. В свете свечей его лицо, угловатое, с длинным и острым носом, было прекрасной сценой для игры бесчисленных теней. Физически он мало изменился за прошедшие пять лет, с тех пор как предоставил Данте убежище в своем замке Поппи. То были годы, когда император Генрих VII стремился завоевать полуостров. Однако политическое преображение Баттифолле было радикальным и глубоким. Теперь было трудно поверить, что когда-то он являлся верным сторонником несчастного императора, который заставлял дрожать черных гвельфов Тосканы и самого неаполитанского суверена. С тех времен Данте сохранил воспоминания, окрашенные горечью обмана, о письмах, написанных им от имени Герардески, жены Гвидо, прозванной «небесной графиней Тосканы», ― письмах императрице Маргарите Брабантской. Тогда Данте исполнял сложные обязанности секретаря, и этот самый Баттифолле даже помыслить не мог, что судьба заставит его вершить судьбы Флоренции. Граф нарушил напряженное молчание.

― Можете сесть, ― сказал он, указывая на деревянную скамью позади Данте.

Не поворачиваясь, продолжая стоять, Данте ответил:

― Если это не слишком важно, я бы предпочел стоять. Я перенес долгое путешествие, во время которого мне приходилось слишком много сидеть.

Баттифолле смущенно улыбнулся в ответ.

― Я должен принести извинения за все неудобства такого путешествия, ― ответил он, переводя взгляд на бумаги, лежащие перед ним на столе. ― Тем не менее скоро вы поймете, что, ввиду особых обстоятельств, не было другого выхода. Я сильно сомневаюсь, что вы захотели бы приехать добровольно.

Данте также перевел взгляд на стол. Дорогое резное распятие из дерева и серебра и четки из слоновой кости лежали на множестве официальных документов. Можно было различить на некоторых из них печать флорентийской коммуны. На остальных были видны характерные очертания лилии Анжу. Данте подозревал, что во всем этом есть доля спектакля, призванного произвести впечатление торжественной встречи. Достаточно было знать, с каким удовольствием использовались знаки, печати, сургуч и эмблемы при дворах и в итальянских республиках. Люди из этих земель склонялись перед символами власти с такой же страстью, с какой они проливали кровь своих соседей. Кроме того, Данте казалось маловероятным, что в эти рассветные часы наместник погрузился в чтение или проверку каких-либо важных документов.

― А кто бы хотел попасть в руки палачей? ― почти механически ответил Данте, даже не подняв глаза.

Поэт производил впечатление человека, находящегося где-то далеко, совершенно в другом месте.

― Палачей? ― граф тут же вскочил, чтобы посмотреть прямо в глаза Данте. ― Я вовсе не палач. Если вы меня еще не узнали, то постарайтесь сделать это. Покопайтесь в своей памяти.

― Вам не стоит подозревать меня в забывчивости, ― ответил Данте, глядя прямо в глаза наместника Роберта. ― Прошлое и воспоминания о нем ― это практически единственное, что мне удалось захватить с собой в путь. С тех пор как мои земляки решили изгнать меня, я общался с разными людьми. Некоторые из них казались дружественными, прежде чем превратиться во врагов; я никого не забыл.

Баттифолле не стал вступать в спор, опустился в кресло и вернулся к своим документам. Он положил перед собой один из них и углубился в чтение:

― Алигьери, более известный как Данте, родился во Флоренции в 1265 году от Рождества Христова в сестьере^[15] Сан Пьеро Маджоре. Известный поэт, в прошлом занимал важные политические должности, был приором республики. В настоящее время, согласно его собственному признанию, несправедливо изгнан с родной земли…

Граф невольно сделал паузу, поскольку Данте согласно кивнул головой и произнес на латыни: «Exul immeritus» ― «изгнан безвинно». Потом он вспомнил о должности собеседника и решил, что скоро услышит свой, несомненно, ужасный приговор.

― И поэтому, вы полагаете, я приказал вас привезти? ― произнес граф.

Наместник пристально смотрел на поэта. И было ясно, что на этот раз он не собирается прерывать молчание.

― Вы мне только что это прочитали, ― ответил Данте, не теряя самообладания. ― Это мое мнение об интересе, который испытывали мои соотечественники к моей персоне в последние годы. Поэтому я не ожидаю ничего хорошего от флорентийцев и от тех, кто, не будучи рожден здесь, проживает в этом городе.

― Но ведь вам было предложено помилование до вынесения последнего приговора, ― возразил Баттифолле. ― И вы не просто отказались от него, но сделали это в очень резкой форме. Вы написали письмо, которое, как вы знаете, наделало много шума во Флоренции. Это не лучший способ примириться с противниками, Данте.

Это предложение помилования было серьезным испытанием для гордости поэта. Согласно заведенному порядку, помилованные должны были принести денежное пожертвование Святому Иоанну, покровителю города, на его празднествах 24 июня. Процедура включала в себя унизительные моменты: участие в процессии, двигавшейся из тюрьмы, участники которой должны были идти босыми, в знак покаяния одетыми в санбенито^[16] и с бумажной митрой, на которой была написана вина преступника, на голове. Кроме того, в одной руке он должен был нести большую восковую свечу, в другой ― мешок с деньгами. Так предстояло дойти до часовни, где преступникам надлежало раскаяться, стоя перед алтарем, чтобы получить таким образом восстановление в экономических и политических правах. В случае с изгнанниками, одним из которых считался Данте, процедура была сведена к минимуму, в ней отсутствовали многие моменты. Но даже в таком виде она была неприемлема для поэта. Он не мог пройти через эту церемонию, потому что это означало бы признание им своей вины. Его яростный ответ в письме, обращенном к чиновникам инквизиции, вызвал сильное возмущение в городе; это письмо привело к тому, что поэта еще раз приговорили к смерти.

― Нет необходимости повторять содержание письма, вы с ним знакомы, ― ответил Данте, снова распаляясь праведным гневом. ― Я повторяю: Данте Алигьери никогда не заплатит своим скудным имуществом тем, кто его оскорбил, и не станет просить помилования у нашего святого покровителя. Именно поэтому нет ничего странного в том, что я считаю себя «изгнанным безвинно»: ни одно из обвинений моих врагов не является обоснованным.

― И я с этим согласен! ― с чувством произнес наместник, снова поднимаясь со своего места. Он начал переносить свое громадное тело по комнате, заложив руки за спину. С каждым движением многочисленные складки на лице Баттифолле менялись, отражая игру теней: из дружелюбного выражение могло превратиться в дикое и угрожающее. ― Поэтому я принял вас без всяких подозрений в моем доме в Поппи. У меня не возникало и тени сомнения в честности Данте Алигьери. Несмотря на это, вы видите во мне сегодня только палача.

Внезапный раскат грома и стук дождя в стены дворца усилили эти слова.

Глава 11

Слова и жесты Баттифолле должны были подтвердить торжественность момента. Данте снова замолчал, потому что чувствовал, как все это глупо, и знал, что граф не скоро остановится.

― Вы подозреваете меня в неискренности. А я знаю, что для вас неприемлем любой политический размен, ― продолжал граф. ― Вы человек гордый и упрямый, но ваши чувства заставляют вас страдать, и вам придется привыкнуть к косым взглядам…

Данте молча слушал эти бессвязные речи. Долгие годы он был объектом бесчисленных обвинений, часто необоснованных, но внутренне Данте признавал несколько раз, особенно в моменты серьезных размышлений, что некоторые его действия и слова были несдержанными и несправедливыми. Граф, по крайней мере, был уверенным и сообразительным, что заслуживало большего уважения, чем позиция его врагов.

―…или забыть, что сильные ветры, которые обдувают все земли Италии, ― продолжал наместник Роберта с улыбкой, ― заставили графа Гвидо де Баттифолле изменить свои принципы, точно так же, как превратили Данте Алигьери из борющегося гвельфа в яростного гибеллина.

Поэт старался не показывать своей реакции на эти слова, намекающие на изменения, произошедшие с ним в годы изгнания.

― Но я совсем не собираюсь спорить с вами, ― продолжал Баттифолле с лицом, скрытым под маской фальшивой прямоты. ― Я только хочу, чтобы вы поняли, что моя связь с императором была такой же искренней, как ваша. Я, как и вы, всегда мечтал о мире и единстве на нашей земле; я мечтал о сильной власти, готовой противостоять анархии и кровопролитию, которые распространились с севера на юг. И массовое изгнание тысяч горожан, подобных вам, ничего исправить не может, а лишь сыпет соль на раны этой земли, и они грозят никогда не закрыться.

Легкая улыбка выдала скептицизм Данте, хотя он не произнес ни слова, чтобы прервать монолог своего собеседника. Это были странные минуты. Он слушал представителя старых феодальных родов, говорящего о единстве и централизованной власти, о правителе, готовом действовать внутри своих владений без ограничений, хотя власть и могущество аристократических семей держались как раз на разобщенности земель. Баттифолле словно забыл о временах, когда твердолобые сторонники Священной Римской империи ради собственной выгоды отнимали у Генриха VII необходимые опоры власти.

― И этот немецкий неудачник, ― продолжал Баттифолле, говоря о последнем императоре, ― казался искренне готовым воплотить свои идеалы. По крайней мере, когда утверждал, что его поддерживает папа Климент и вассалы таких городов гвельфов, как Лукка или Сиена. И все же серьезной поддержки у него не было… Я не думаю, что необходимо напоминать вам все обстоятельства.

Намерения молодого Генриха, правителя маленького государства Люксембург, дали неожиданный и удивительный результат. Хитрый папа Климент V хотел ослабить французское влияние, избрав властителя несильного и теоретически малоопасного. Кроме того, он спешил навести порядок у итальянцев, которые приняли нового суверена при условии, что он будет коронован в Риме. Это вдохновило Данте направить одно из своих писем «всем и каждому из итальянских королей и сенаторов Святого Рима, а также князьям, маркизам, графам и народу», в котором поэт писал: «Правитель Неба и Земли избрал для нас короля». После девяти бесплодных лет изгнания его сердце наполнилось новыми надеждами, но действительность опять наказала его разочарованием. Климент забыл о своих обещаниях, и «порочнейшие флорентийцы» в правительстве помешали стремлениям Данте.

― В руках нашего Генриха, ― продолжал Баттифолле несколько иронично, ― в котором вы не сомневались и которого называли не менее как новым Агнцем Господним, оказалась ответственность, во много раз превосходившая его способности. А ведь он страстно желал возглавить новый крестовый поход на землю неверных! Звезды, однако, слишком быстро отвернулись от него. Вы видели его коронацию ― потрясающая церемония, почти тайная; в Риме, поделенном надвое, без папы, в Латеранском соборе, потому что собор Святого Петра был в руках его врагов.

Но более проворные соратники Генриха не могли закрыть глаза на ужасную действительность. Его авантюра превратилась в абсурдную трагикомедию. Со смесью стыда и гнева ― шуты его врагов часто припоминали поэту этот факт ― Данте подумал о чрезмерных восхвалениях, которые обращал к Генриху, когда мечтал о триумфальном возвращении во Флоренцию в числе имперских придворных. Он называл этого венценосного люксембуржца «Агнцем Божиим, который победит грех мира», перефразируя то, что сказал Иоанн Креститель, когда увидел самого Сына Божьего. И после поражения Генриха слова Данте стали темой шуток над самим поэтом. Ни символы, ни церемонии или ритуалы не могли придать веса делам этого монарха. Когда Генрих отправился в Рим, чтобы получить императорскую корону, его придворным было трудно попасть в город, оккупированный врагами. В той части Вечного города, в которую они вошли, не было ни дворца, ни собора Святого Петра. Генрих, полный гнева и ярости, согласился короноваться в Латеранском соборе. Это было в начале августа 1312 года, его короновал кардинал де Прато, легат понтифика, не захотевшего уехать из Авиньона.^[17] Таким образом, Генрих покинул Люксембург, чтобы под несчастливой звездой стать императором.

― Вы сами упрекали Генриха в небрежности, ― продолжал наместник Роберта, шагая туда-сюда перед неподвижным Данте, ― в ошибках. В одном из открытых посланий вы критиковали его медлительность. Скоро мы все поняли, что его авантюра не может закончиться удачно. И в основном этим провалом он обязан городу, в котором мы теперь находимся. Вы не искали помощи у прежних соратников или у короля Роберта, которого я теперь представляю. Флорентийская республика сегодня очень сильна. Ваши земляки сделали из банкиров превосходных солдат. Они так убедительны со своими кредитами и флоринами в поиске союзников, как самые могущественные армии в доспехах, украшенных бриллиантами. ― Граф остановился перед столом, легко наклонился, нашел нужную бумагу и продолжал: ― Такая злость, такая страсть… Я могу показать вам документы, которые ваши соотечественники начинают фразой: «Во славу святой церкви и на смерть великого короля». А также документы, из которых они с бешенством вытравливают и выскабливают вражеские гербы. Они стараются уничтожить изображение орла повсюду, где оно было выгравировано или нарисовано. После смерти Генриха из Флоренции в итальянские города были направлены письма, подобные этому, ― Баттифолле выбрал на столе нужный лист и помахал им перед лицом Данте. ― Такое вот послание: «Здоровья и счастья! Радуйтесь с нами!»

― Ничего странного, ― неожиданно произнес Данте, нарушив молчание к удивлению графа, погруженного в свои исследования, ― если у них есть такие божественные инструменты для убийства.

Внезапная смерть настигла Генриха в августе 1313 года в Буонконвенто, недалеко от Сиены, когда он направлялся со своими войсками к восставшему королю Неаполя.

Было заявлено, что император умер от малярии. Но Данте и союзники Генриха считали, что их суверен был убит ― предположительно монахом-доминиканцем, который использовал отравленное причастие во время обряда евхаристии.

Граф снова улыбнулся и остановился перед собеседником, готовый вернуть себе ведущую роль в разговоре.

― Правдивы или нет эти истории, но от Ломбардии до Тосканы раздавались голоса тех, кто не хотел находиться под властью германцев…

― Чтобы оказаться в руках французов, ― вставил Данте. ― Чтобы покориться требованиям подкупленных пап, которые бросили Рим на произвол судьбы, которые отдали престол Святого Петра на унижение и разграбление заговорщикам, организовавшим постыдное, подобное вавилонскому, пленение пап в Авиньоне. Все было сделано для подавления суверенитета и достоинства Флоренции по прихоти анжуйцев.

― Ради Христа! ― ответил граф горячо. ― Подходите к проблеме более реалистично! С моей точки зрения, они будут вечно гореть в адском пламени, как Климент, так и наш сегодняшний папа, если они куплены, если они узурпаторы или сладострастники; ни одна слеза не прольется о них. Но немного чести делает вам очернение семейства Анжу. Роберт ― король Пульи^[18]― теперь единственный, обладающий силой и желанием установить единый порядок в Италии.

― Это может сделать только законный наследник Священной Римской империи, ― сказал Данте устало.

― Проснитесь, Данте! ― воскликнул Баттифолле, стукнув по столу. ― Разве вы не сожалели о бездарности Генриха? Может быть, вы верили в возможности умирающей империи? У этой империи, о которой вы так тоскуете, теперь две головы, два императора, открыто воюющие между собой, и для Италии нет никакой возможности процветания. Сам папа провозгласил свободным императорский трон. И знаете, кого Иоанн XXII готов благословить как правителя Италии? Да, Роберта.

Граф посмотрел на поэта с превосходством человека, который знает, что его аргументы непогрешимы, поэтому противнику остается или присоединиться к нему, или молчать.

Глава 12

Данте знал о спорных двойных выборах, произошедших после смерти Генриха VII. Как Людовик Баварский, так и Фридрих Габсбургский претендовали на трон и запутались в кровопролитной войне. Только что провозглашенный понтифик, француз, бывший епископ Авиньона, который объединил папское государство с французскими землями, не терял времени, стараясь ослабить позиции обоих императоров. Он провозгласил несостоятельность выборов, заявил, что престол Священной империи свободен, открыв тем самым новые возможности для господ с юга Апеннинского полуострова. Он был убежден, что если кто и может объединить итальянские земли, так это представители дома Анжу.

― Роберт, наместник папы… ― протянул сурово граф, не сводя глаз с Данте. ― Король Пульи, граф Прованса и Пьемонта, герцог Анжу и Калабрии, сеньор и защитник Флоренции… Не стоит забывать, что он может вернуть Арагону трон Сицилии. Вы хотите стать частью этого?

Данте чувствовал приближавшиеся дурноту и головокружение. Итальянская политика всегда была похожа на огромную шахматную партию, при этом фигуры постоянно располагались таким образом, чтобы в удобный момент начать нападение. Он вспомнил детство: он часто гулял перед дворцом Подеста, созерцая чудесные представления арабского шахматиста Буччеккиа, который за плату демонстрировал свои таланты. Он вызывал восхищение, играя «по памяти»: перед ним не было шахматной доски, и эти многочисленные партии, в которых он сталкивался с различными противниками, араб выигрывал. Разные партии, разные фигуры и разные стратегии в руках одного человека. Всю жизнь Данте чувствовал себя одной из этих безропотных пешек, битых первыми во время игры: в поту, с одышкой, в крови и усталости от войны; во время политической и общественной агитации за мир. Черные и белые пешки… гвельфы и гибеллины, черные и белые гвельфы… в первую очередь прикрывающие позиции папы, императора, короля…

― Я не забываю, что вам ненавистны анжуйцы, ― продолжал сурово граф, и его лицо в игре света и тени казалось каменным. ― И я знаю, что трудно убедить такого человека, как Данте Алигьери, который предпочитает изгнание возвращению. Вы ведь даже не желаете прислушаться к чужому слову. Однако, принимая во внимание, что моя честь скомпрометирована в ваших глазах, я повторю, что представляю теперь другую политическую силу. Я должен напомнить вам, что если Роберт стал сеньором и защитником Флоренции, то это потому, что он пришел на помощь этому городу, опасавшемуся нападения со стороны германцев. Разве есть что-то более важное, чем спасение родины и ее граждан?

Само собой разумеется, Данте не был согласен с этим, но он не мог без доказательств спорить с Баттифолле. Поэт промолчал, да граф и не оставлял Данте возможности высказаться.

― Роберт много потерял в этих войнах, хотя вы полагаете, что он начал их ради собственной выгоды, ― продолжал наместник с серьезным и неподвижным, словно скала, лицом. ― Прошел почти год после катастрофы у Монтекатини, где король потерял своего племянника Карло и своего брата Пьеро, которого не смог даже похоронить с соблюдением всех правил. Вас, возможно, успокоит, что смерть его младшего и самого любимого брата отозвалась сильной болью в сердце Роберта.

Битва при Монтекатини стала последним важным эпизодом в современной, истории флорентийских воинов, упорных в борьбе с врагами, кровью которых они обагрили свои штандарты. На этот раз главным соперником был Угучионе делла Фаджиола, бывший военачальник Генриха VII, могущество которого выросло с господством над Пизой и Луккой. После этой битвы многие семьи проливали слезы из-за потери родных. Карло, сын Филиппа, сеньор города Таренто, и брат Роберта Пьеро пали в битве, причем тело последнего найти не удалось. Однако в политическом отношении эта битва не имела больших последствий для флорентийцев.

― С другой стороны, ― неутомимо продолжал граф, ― вы, человек литературы, должны увидеть важность неаполитанского двора для развития искусства. Многие называют Роберта мудрецом. Он записывает свои речи, он автор нескольких трактатов о божественной материи.

Данте слегка улыбнулся. Роберт стремился сделать неаполитанский двор центром итальянской культуры. Поэт знал, что Роберт старается привлекать к себе поэтов, художников и скульпторов. Джотто, добрый друг Данте, получил настойчивые предложения от неаполитанского суверена. Но сам монарх тщетно пытался войти в интеллектуальную жизнь эпохи с помощью своих слабых литературных опытов. Данте без всякого почтения называл Роберта «королем проповеди» и открыто шутил над его скучными теологическими трактатами и над нелепыми публичными выступлениями перед куртизанками. Кроме того, чрезмерная набожность монарха делала из него лицемерного политика, попавшего под влияние церкви, и его враги с ожесточением пользовались этим. Но, несмотря на все, ни один беспристрастный наблюдатель ― кем Данте не был ― не мог отрицать могущество короля Неаполя, старающегося хотя бы отправлять правосудие, что делало его правление не похожим на произвол тиранов, какими были правители Италии того времени.

Баттифолле молчал и сосредоточенно смотрел на собеседника. Наконец Баттифолле развернулся и, подойдя тяжелыми шагами к столу, упал в кресло с выражением безнадежности на лице.

― Скажите мне, ― снова заговорил он почти с отвращением, ― разве кто-нибудь в этом городе открыто признает чужую правоту, если это будет противоречить его собственным интересам?

― Вероятно, нет… ― неопределенно протянул Данте. ― Только будет несправедливо, если кто-то присвоит себе право признавать или не признавать чью-либо правоту в ущерб горожанам.

Граф, не покидая своего места за столом, наклонил голову вправо и направил взгляд куда-то в глубину комнаты.

― Видишь, Франческо? ― сказал он, к удивлению Данте, в эту тьму. ― Что я тебе и говорил. Наш восхитительный Данте Алигьери ― человек интеллигентный и проницательный, но, боюсь, он еще и упрям. А смена настроения заставляет его делать опрометчивые выводы.

Глава 13

Последние слова графа не понравились Данте. Он проследил направление взгляда наместника Роберта. Между тенями можно было различить чью-то фигуру. Чужое присутствие было незаметным до этой минуты. Поэт страшно удивился, когда его глаза стали различать силуэт. Теперь можно было увидеть молодого кабальеро, который был его вожатым и тюремщиком во время тяжкой поездки из Вероны. Его утомленный вид свидетельствовал о том, что он тоже устал. Данте подумал: как же выглядит он сам теперь? Бессознательно он поднял руку к лицу, дотронулся до подбородка и постарался вообразить, как он мог бы выглядеть. Франческо. Только теперь он узнал, как зовут этого таинственного и решительного молодого человека, который привез его во Флоренцию. Молодой кабальеро даже не пошевелился. Он оставался в тени, где находился прежде, в стороне от беседы. Граф тоже не стал требовать от него ответа, не попытался втянуть его в разговор. Похоже, Франческо сильно устал, так что не мог участвовать в их диалоге. Молчание было нарушено самим Баттифолле:

― В любом случае простите мою откровенность, если чем-то я был вам неприятен: я не хотел быть невежливым. ― Лицо Баттифолле расплылось в улыбке. ― Вовсе нет, хотя я причастен к вашему приезду во Флоренцию. И, мне кажется, вы задавались вопросом, почему я медлил и давал все эти разъяснения…

― «Всегда то, что намереваешься сказать, следует сохранить на конец, ибо то, что говорится в заключение, лучше запечатлевается в душе слушателя…» ― процитировал Данте по памяти отрывок из собственного трактата «Пир».^[19]

― Действительно, ― произнес граф. ― Такое построение речи должно принести свой результат, скажем так. Но я еще раз прошу вас, Данте, сесть. Я знаю, что вам необходимо отдохнуть, и я не намерен слишком долго задерживать вас здесь. Однако важно, чтобы то, что я расскажу вам, запечатлелось в глубине вашей души, как вы сами говорите, и мне бы было удобнее, если бы мы могли говорить на равных.

Данте обдумал слова Баттифолле. Ему было любопытно узнать настоящие мотивы своего собеседника, а объяснения, которые ожидали его, обещали быть долгими. Он осторожно опустился на деревянную скамью позади себя. Он дал своему телу упасть на нее, и тело было ему благодарно. Поэт удостоверился, что у скамьи есть спинка, и прижался к ней спиной, расслабившись и стараясь освободиться от накопившегося напряжения. Губы Баттифолле растянулись в улыбке. Он был уверен, что теперь Данте станет восприимчивее к его аргументам.

― Как я уже вам сказал, ― продолжал Баттифолле медленно, подбирая слова, ― положение деликатное. И, я думаю, прежде чем посвятить вас в детали, вы имеете право узнать причины этого неожиданного путешествия во Флоренцию. Дело в том, что… ― Граф заколебался. ― Я хочу попросить вас о помощи.

Эта неожиданная фраза подействовала на Данте, так, как если бы его вызвали на эшафот. Он дернулся на стуле и произнес с раздражением и насмешкой:

― Вы говорите, что вытащили меня из моего убежища в Вероне, провезли через половину Италии по грязи, крови и нищете, ― начал Данте, направляя взгляд туда, где, как он знал, находился Франческо, ― чтобы привезти самого скромного из оскорбленных флорентийцев в ваш дворец с единственной целью просить меня о помощи? Помощи и чем и кому? Вам? Могущественному королю Роберту?

― Всем… ― ответил Баттифолле. ― Но более всего Флоренции.

― Помощь Флоренции? ― продолжал Данте с той же интонацией. ― Мои соотечественники годами яростно преследовали меня и мою семью. Они ограбили меня, забрали мое имущество. Они не готовы вернуть мне честь в городе, где я родился и откуда бежал, спасая свою жизнь. И теперь меня тайно вернули во Флоренцию, чтобы я смог в чем-то помочь?

― Это не совсем так, ― ответил граф. ― Действительно мало кто знает о вашем присутствии в городе. И никто другой знать не должен. Для вашей безопасности и для благополучного завершения миссии. Я думаю, что большинство флорентийцев никогда бы не прибегли к вашей помощи.

― Миссии? ― переспросил Данте, спокойно развалился на скамье и замолчал. ― Вы смеетесь надо мной…

― Никто над вами не смеется, ― произнес наместник. ― Если вы позволите все вам объяснить, то поймете это.

Данте казался очень довольным. Он лениво выговорил:

― Время принадлежит вам. Вы можете располагать им по собственному желанию. С моей точки зрения, пора перейти к делу.

Граф снова продемонстрировал свою лучшую улыбку, пытаясь создать атмосферу сердечности и соучастия, в которое готов был поиграть его противник. И продолжил свои разъяснения:

― Прекрасно… Вы знаете, что три года назад Флоренция стала испытывать настоящий страх перед императором, влиятельные партии этого города попросили защиты у короля Роберта. Ему отдали власть над городом на пять лет. Ситуация предполагала несомненную зависимость Флоренции от Пульи. Но нельзя забывать, что ряд обязательств и соглашений Роберту трудно выполнить, принимая во внимание характер флорентийцев. Вы сами говорили, что существующие во Флоренции внутренние разногласия могут соперничать по силе с внешней угрозой.

Данте в ответ лишь иронически наклонил голову, словно соглашаясь со словами наместника.

― Роберт принял от Флоренции прошение в мае 1313 года от Рождества Христова, ― продолжал Баттифолле. ― Так же поступили другие города Тосканы, такие как Лукка, Прато или Пистойя. И, можете поверить, большинство думало, что эта сеньория спасет Флоренцию от свирепых внутренних разногласий, поскольку горожане воевали между собой, и многие превратились в бродяг ― половина города изгнала другую половину. В итоге король решил посылать в город своих наместников, которые менялись бы каждые шесть месяцев. Первый наместник, мессер Джакомо де Кантельмо, который прибыл во Флоренцию в июне, к своему огромному удивлению, увидел, как много вопросов вызывает его персона. Его открыто не отталкивали, но были готовы сделать его существование невыносимым. Через месяц он попросил помощи для поддержания спокойствия в городе, и внутренние распри повернулись против защитника города!

Баттифолле посмотрел на Данте широко раскрытыми глазами, изображая потрясение. Поэт ничего не отвечал: театральные выходки графа его раздражали.

― Правда, были более приятные моменты в отношениях, ― говорил наместник. ― Когда ваш старый соратник Угучионе делла Фаджиола стал завоевывать Лукку, флорентийцы забыли о своих ссорах и попросили Роберта прислать военачальника возглавить их армию. Так во Флоренцию прибыл мессер Пьеро в сопровождении трехсот дворян и получил здесь почти всеобщую поддержку. Многие думали, что младший брат Роберта это заслужил, и говорили, что, если бы он прожил дольше, флорентийцы провозгласили бы его своим пожизненным владыкой. Ясно, что во Флоренции «пожизненно» не всегда означает «долго».

Улыбка графа перешла в смех, который разнесся по всем углам темной комнаты. Данте не хотел ничем поддерживать Баттифолле, хотя внутренне соглашался со словами, которые так хорошо характеризовали флорентийскую политику. Поэт нетерпеливо поерзал на своей скамье. Все эти факты были ему знакомы, даже, несмотря на отделявшее его от родины расстояние, Данте не переставал интересоваться событиями, происходившими во Флоренции. Чего он не мог понять, так это какого рода помощь требовалась от него наместнику короля Роберта.

― Проверить это не успели, ― произнес Баттифолле, продолжая солировать, ― Пьеро погиб в битве при Монтекатини. Да покоится он там с миром! ― Граф громко вздохнул, прежде чем продолжить. ― Впрочем, несмотря на проклятое для Флоренции число, поражение не было таким серьезным, как желали ваши соратники…

Данте внезапно его перебил:

― Меня удивляет, что, столько зная обо мне, вы не подозревали о моих предпочтениях и только предполагали, что я могу подумать. И я не понимаю ваше настойчивое желание определить меня в друзья к тем, кто для этого не подходит.

― Тогда простите мне мою ошибку, ― сказал Баттифолле, снова улыбаясь своей самой лучшей улыбкой. ― Зная ваши склонности, мне было очень трудно поверить в то, что Данте Алигьери остался в стороне от политической борьбы. ― Граф на мгновение замолчал и опустил глаза на стол перед собой. Казалось, он хотел найти в хаосе бумаг нужный аргумент. Потом он снова поднял глаза на Данте и продолжил: ― Я сказал, что флорентийцев не испугали препятствия, и они обратили взоры на своего господина и защитника, короля Роберта. Последний, еще не смирившийся с потерей любимого брата, послал к ним графа Новелло. Но того, что было с Пьеро, не получилось. Очевидно, что граф не был похож на брата короля, и, возможно, его манера держать себя была не такой, какую желали видеть флорентийцы. Мне думается, что я оказался по своей природе близок флорентийцам и потому раздражаю их меньше. Но они продолжают ссориться между собой. Несомненно, вы скорее можете объяснить это. Дело в том, что город разделился на друзей и врагов короля. В этом не было бы ничего серьезного, если бы только речь не шла о репутации наместника или об опасности для его жизни из-за то и дело возникающих распрей. Сопротивление противников короля серьезно, приверженцы этой идеи собрали большие силы среди гвельфов, они намеревались отменить признанную сеньорию и получить абсолютную власть над городом. С помощью секретной переписки, послов и разного рода обманов они поддерживали отношения с Германией и даже с Францией, нанимали военачальников и армии, чтобы изгнать графа Новелло и всех, кто имел отношение к сеньории короля Роберта во Флоренции. Слава Богу, это им не удалось, но они не успокоились, внутренний раскол становится все глубже. Хуже стало после моего прибытия сюда. Теперь у противников короля Роберта появились влиятельные лидеры. Симоне делла Тоза возглавляет важную группу грандов. Семья Магалотти завоевывает популярность. С удивительной ловкостью эта партия держит в руках бразды правления в правительстве Флоренции. Шесть приоров, гонфалоньер^[20] справедливости, гонфалоньеры искусств… Все они из этой партии. И все они действуют, исходя из собственных интересов.

Баттифолле снова замолчал и внимательно посмотрел на Данте. Последний, в свою очередь, с не меньшим интересом следил за игрой теней, падавших на лицо графа. Усилия Баттифолле, направленные на завоевание интереса прославленного флорентийского поэта, увенчались успехом. Данте начал чувствовать себя пойманным в паутину, которую с таким старанием сплел наместник Роберта. Он ощущал растущее любопытство перед развязкой этого бесконечного монолога.

Глава 14

― Вы не поверите, если я скажу, что в вас заключена надежда всех, кто еще остается в изгнании, ― продолжал говорить Баттифолле. ― И представители враждебного королю клана были как раз противниками помилования, которое вы отвергли. Вписанные в него условия, которые вы посчитали такими позорными, были формальностью ― это была единственная возможность удовлетворить людей, подобных им. Но, я должен сказать вам, нашлись люди, которые приняли помилование и теперь живут в городе.

― Можете быть спокойны, ― ответил Данте. ― Я уже сказал, что ничего не жду от флорентийцев, где бы они ни жили.

― Все горожане стали заложниками сложившейся ситуации, ― продолжал граф как ни в чем не бывало. ― Эта группа, сильно поднявшись, набралась дерзости продемонстрировать свою власть. И теперь они представляют опасность для тех, кто когда-либо противостоял им. И вот флорентийское правительство под предлогом необходимости иметь в городе сильного исполнителя законов, который смог бы противостоять частым распрям, спровоцированным ими же самими, ввело дополнительную должность барджелло^[21] и дало ему полную власть над горожанами. И потом они назвали имя этого барджелло, который должен был стать главным инструментом для достижения их целей, ― Мессина Ландо де Губбио.

Граф прервал свою речь, словно пытаясь понять, какое впечатление произвело на Данте это имя. Но пауза была недолгой:

― Я не знаю, слышали ли вы что-нибудь об этом Ландо… но, если его описали вам как кровавого и жестокого тирана, бесчеловечного грабителя, вне всяких сомнений, сказали недостаточно. Нельзя было придумать лучшего способа усложнить ситуацию во Флоренции.

Баттифолле поднялся. Он сделал несколько коротких шагов по освещенному пространству с видом озабоченного человека.

― Во время прошлого календимаджо^[22] Ландо принял на себя обязанности барджелло. И не мог придумать ничего хуже, как отпраздновать назначение. Он прибыл во Флоренцию с пятьюстами вооруженными до зубов людьми. Некоторые из них с большими топорами в руках сторожат день и ночь Дворец приоров, олицетворяя серьезность намерений барджелло. Я вас уверяю, уже немало голов покатилось из-под этих самых топоров. Ландо без конца совершает набеги на город. Он сеет террор, нападая на горожан, принадлежащих к чужим партиям. Не зная сомнений, он уничтожает даже некоторых священников или очевидно невиновных, как это произошло с юношей из рода Фальконьери, чье несправедливое убийство отозвалось болью во многих незапятнанных душах этого города. Все более развращаясь, он стал чеканить фальшивые деньги, грубую подделку флорентийской монеты ― барджелину, как называют ее флорентийцы. Эти деньги такие же фальшивые, как душа Иуды, они сделаны почти полностью из меди с небольшим количеством серебра, поэтому не соответствуют своей цене, которая в действительности должна быть вдвое меньше…

― Может быть, вы хотите, чтобы я помог вам разрушить власть пресловутого барджелло? ― спросил Данте, сопровождая свои слова жестом иронического удивления.

― Нет, ― ответил граф. ― Это даже вам не под силу… Как я сказал, барджелло появился в мае. Не прошло и полутора месяцев, а граф Новелло не смог оставаться во Флоренции. Он не нашел способа заключить в тюрьму оппозицию и, возможно, сам оказался в опасности. Я не осуждаю моего предшественника, но, несомненно, многие флорентийцы чувствовали себя страшно беззащитными перед его отъездом. Некоторые, особенно торговцы и ремесленники, уважаемые и работящие люди, лишенные надежд и сытые произволом и грабежами, добивались изо всех сил, чтобы король Роберт услышал их жалобы. Его просили, чтобы он не оставлял Флоренцию на произвол судьбы, чтобы негодование не позволило ему отказаться от города. Поэтому или по другим причинам они возложили все надежды на графа Гвидо Симона де Баттифолле. Меня удостоили доверия, и я согласился стать наместником во Флоренции. Я уважаю выбор флорентийцев, но признаю, что почти исчерпал свои силы.

Граф подошел к Данте и встал прямо перед ним. А поэт заговорил снова, в его словах звучала смесь сарказма и беспокойства:

― Такая позиция делает вам честь. Но я пока не понимаю, зачем вам моя скромная помощь.

― Ну, скоро вы это поймете, ― произнес Баттифолле, снова медленно начиная ходить по комнате. ― Я прибыл во Флоренцию в июле. Меня ожидал не слишком душевный прием. Многие проявили враждебность, они были против моего присутствия, которое затрудняло осуществление их планов. Они были уверены в том, что король Роберт откажется в итоге от власти над городом, поэтому с большим неудовольствием приняли к сведению его слова: «Я посылаю к вам нового наместника для осуществления моей власти». Все же они не стали открыто противиться моему приезду. Могущество короля Пульи лишило их мужества, но не наглости. Кроме того, должен признаться, я посчитал целесообразным обезопасить свой приезд, увеличив военное сопровождение. Со мной прибыло не только мое войско из Поппи, но и хорошо вооруженный отряд каталонских наемников короля Роберта. Чрезмерно для наместника, прибывшего в дружественный, союзный город; однако это оказалось необходимо; чтобы сохранить жизнь в городе, который только называется союзным и дружественным. Кроме того, так было легче сделать этих людей благосклонными к моей персоне и наместничеству, уменьшить число публичных протестов. Оппозиция была испугана и практически поставлена вне закона. Такова жизнь этого прекрасного города, вашей благородной дочери Рима…

Граф подошел к своему креслу и снова сел, даже упал в него всем своим весом. Он положил обе руки на стол, его голова поникла. Пламя свечей освещало его лоб, скрывая среди теней черты лица.

― Но есть еще что-то, ведь так? ― спокойно спросил Данте.

Граф поднял голову, на его губах играла легкая улыбка.

― Всегда есть еще что-то, Данте… Кажется, что во Флоренции правит таинственный закон, по которому никто не может здесь править спокойно, всегда что-то происходит, ― усмехнулся граф. ― Ваши соотечественники справедливо говорят: «Если хочешь причинить кому-то зло, пошли его чиновником во Флоренцию».

― Да, это старая и очень верная поговорка нашей земли, ― ответил Данте, но лицу которого скользнула легкая улыбка, разрушившая напряженность.

― Но, как вы сказали, есть еще что-то… ― продолжил Баттифолле. ― Что-то более тяжкое, чем все то, что я вам рассказал. Несколько событий, которые произошли в последние месяцы. Несколько убийств, возмутивших жителей Флоренции, накаливших атмосферу и разредивших воздух.

Баттифолле пристально посмотрел на Данте, и тот подумал, что можно читать по изменению выражения его лица, особенно когда граф перешел к главной части своего рассказа. Он с трудом мог сдержать дрожь и почувствовал беспокойство, понимая, что наместник Роберта наконец достиг той точки, которая его особенно мучила.

― Мало обосноваться во Флоренции, ― продолжил граф, ― мы хорошо вступили в город, а в августе произошло первое из этих событий. Дожди, которые, кажется, собираются затопить все, тогда шли с особенной силой. Неожиданно выпал град, огромный, словно орехи; старики потом сочли его гибельным предзнаменованием событий, о которых я вам рассказываю. Однажды утром, после одной из мучительных темных ночей, когда никто не рискнул бы выйти из своего дома, был найден мертвым Доффо Карнесекки, известный и уважаемый в народе член цеха кожевенников и башмачников. Он был одним из поручителеймоего присутствия и сеньории короля Роберта в городе. Его тело… ― граф колебался, ― или то, что от него осталось, почти утонуло в одном из огромных болот, которые появились на улочке поблизости от Санта Кроче. Это одна из улиц городских кожевенников и красильщиков, нет ничего необычного в том, что там стоят лужи грязной и дурно пахнущей воды, которую раньше ремесленники использовали для своих целей. Вы знаете город лучше, чем я, и поймете, что чужих людей там работает много. Именно там нашли Доффо. Его тело выглядело ужасно.

Баттифолле постарался успокоиться, а Данте снова почувствовал дрожь.

― Я думаю, что сейчас не время углубляться в подробности. Кроме того, детали были записаны, и вы можете с ними ознакомиться, если захотите, ― продолжал граф. ― Но для общего представления скажу, что несчастный Доффо Карнесекки был обнажен и страшно обезображен. Раны были очень глубокими. Его били палками и привязали за шею канатом к вбитой в землю палке. Чтобы подойти к его телу, пришлось отогнать свору уличных собак, которые пировали над его останками. ― Граф сделал жест отвращения. ― Его убийцы были настолько бесчеловечными, что определенно добивались, чтобы несчастного Доффо сожрали живьем эти дьявольские животные. Боже мой… Кто мог сделать такое, совсем не заботясь о собственной душе?

Данте чувствовал, что побледнел. Сцена, которую он представил, вызвала тошноту. Он испытывал что-то большее, чем просто страх, ― ужасное предчувствие, которое он постарался не выказывать. Он только пробормотал:

― Люди барджелло?

― Я так не думаю, ― твердо сказал Баттифолле. ― Уверен, что не они. Это необычно для него. Ландо ― жестокий человек, но он всегда старается найти какой-нибудь мотив, чтобы по закону объяснить свою жестокость. Как правило, это ложные, искаженные аргументы, но все же он создает видимость справедливых оснований для казни. Кроме того, такое ему не к лицу.

― Тогда это дело рук… Слишком усердная пытка на каком-то полицейском допросе… ― сказал Данте не очень убежденно, но с настойчивостью, за которой чувствовалось желание найти быстрое объяснение и успокоить свои страхи.

― Я достоверно знаю, что такое случалось не раз, ― произнес граф со слабой улыбкой, ― но когда это происходит, барджелло просто производит казнь над трупом. Нет, Доффо Карнесекки ни разу не был схвачен его людьми. Он был абсолютно свободен. А потом нашли его труп. Кроме того, ― продолжал наместник Роберта, ― последующие события заставили нас думать, что это не его рук дело…

Данте молча ждал продолжения, парализованный страхом.

― Находка, как вы можете предположить, ― возобновил Баттифолле свой рассказ, ― наделала много шуму в городе. Союзники короля увидели, что рука того же дьявола может достать кого-нибудь из них. Кого-то, кто никогда не делал зла ближнему. Страх, суеверия, ужас, бессилие ― это вы можете почувствовать на улицах Флоренции; что-то тяжелее воздуха. Преступник не был найден, но о происшествии не смогли забыть, потому что очень скоро все повторилось. В первые дни сентября мы снова обнаружили страшную находку. Или, вернее, две находки, потому что трупов теперь было два. С промежутком в несколько дней были убиты два флорентийца, и снова мы увидели на их телах следы страшного насилия…

Глава 15

Баттифолле посмотрел туда, где находился Франческо. Данте испугался этого взгляда, поскольку он заставил его вспомнить о присутствии еще одного человека в комнате. Этот жуткий рассказ настолько захватил его внимание, что он забыл о том, что кто-то скрывается рядом с ним в темноте. Граф снова заговорил, для следующей части истории он выбрал печальный тон:

― Первым нашли тело Бальдазарре де Кортиджани. И он вовсе не был противником Ландо. Бальдазарре принадлежал к семейству, очень тесно связанному с самим Симоне делла Тоза и с флорентийским правительством. Но, как принято в вашем городе, Кортиджани скрыто враждовали с другой ветвью собственной семьи, Корбинелли, что, однако, не мешало им всем вместе быть врагами короля Роберта. Запутанно, но как по-флорентийски! ― воскликнул Баттифолле. ― Все взоры обратились к Корбинелли, и весь мир подумал, что преступник начал открытую вендетту во Флоренции. В первый раз у барджелло была деликатная и трудная для исполнения миссия: прекратить кровавую бойню между группами собственных сторонников. Но оценить старания Ландо было невозможно, потому что два дня спустя нашли труп Бертольдо де Корбинелли. Бертольдо был видным представителем своего семейства. Тем не менее речь вовсе не шла о вендетте. Кортиджани не признавались в убийстве Бертольдо де Корбинелли, они объясняли на каждом углу, что им вовсе не нужна была его смерть. Ну, по крайней мере, Ландо и Флоренция освободились от войны между этими семействами, хотя преступников и не нашли. Однако немногие флорентийцы поверили, что убийства не повторятся. Но… я вам не рассказал ничего об особенностях обоих убийств… ― произнес Баттифолле злобно. ― Я уважаю Бальдазарре де Кортиджани. Он имел привычку охотиться вне городских стен с соколами недалеко от Сан Сальви. Часто он удалялся галопом от своих соколов, слуг и товарищей, а потом возвращался с добычей на поясе. Тем утром они его долго искали и, несомненно, не ожидали найти главу семьи в таком виде: Бальдазарре был около дерева, или, говоря точнее, он был прибит к дереву: обе его руки были приколочены двумя большими гвоздями к стволу. Чтобы он не кричал, ему просто отрезали язык… и вместе с ним губы. Ему вскрыли пищевод, словно скотине, от живота к подбородку. Глубокая рана открывала все его внутренности, кишки висели наружу и падали на землю. Глаза были широко открыты, несомненно, он должен был рассмотреть лица убийц во время ужасной агонии. Можете себе представить ужас его товарищей, когда они все это увидели!

Баттифолле замолчал. Очевидно, он хотел, чтобы Данте хорошо представил нарисованную им картину. Последний был поражен до глубины души, от ужаса и отвращения тошнота подступала к глотке.

― С Бертольдо Корбинелли насилия было не меньше, ― сказал граф, готовый продолжать рассказ о новых ужасах. ― Как я вам сказал, вся его семья жила в ожидании возможной вендетты, но Бертольдо не волновался о собственной безопасности и вернулся к своим старым развлечениям ― к вину и женщинам. Ночью он рисковал больше, потому что двери в городе в это время уже закрыты во избежание любых опасностей. Он вышел в поисках подходящей компании или какой-нибудь из продажных женщин. Но нашел он нечто совсем иное и был убит среди мусора у строящейся городской стены между Прато и Сан Галло. Рабочие нашли его на следующий день и, как все свидетели этих происшествий, пришли в ужас. Бертольдо не мог оказать сильного сопротивления. Возможно, он уже был пьян. Может быть, его убили товарищи по пьянке. Убийцы открутили ему голову, как это делают с курами; однако она не была отделена от тела. Для своего дьявольского дела эти дети сатаны выбрали дьявольский инструмент, который создали сами и который даже не попытались скрыть. Они оставили его там, рядом с трупом, в крови, с кусками кожи и волос жертвы. Это была своего рода деревянная клетка для скота с тонкими шипами внутри, в ней отлично помещалась человеческая голова. По бокам выдавалось несколько рычагов. Если их хорошо закрепить, то один человек может вращать этот механизм до тех пор, пока голова жертвы не свернется с шеи. Они оставили его с лицом, повернутым к спине. Свидетели не смогли описать выражение его лица.

Данте не удавалось скрыть дрожь. Черное предчувствие охватило его, и ужас заставил онеметь. Поэт не мог смотреть на Баттифолле, который пытался иногда заглянуть в лицо собеседника.

― Вскоре последовал еще один сюрприз, ― сухо продолжал граф, и его голос барабанным боем звучал в голове Данте. ― Кажется, никто не может быть в безопасности во Флоренции. Значения не имеет ни партийная принадлежность, ни состояние, ни даже происхождение. Следующая и, слава Богу, пока последняя жертва ― это иностранец, болонский торговец по имени Пьеро Вернаккиа. Этот Пьеро часто приезжал по торговым делам во Флоренцию, но на этот раз он не получил никакой выгоды, ― иронически-жестоко сказал Баттифолле с презрением, которое испытывают все аристократы к торговцам. ― Его товарищи знали, как он провел время перед смертью. Нас заинтересовало то, что он был убит в нашем городе при таких же странных и жутких обстоятельствах, как и три предыдущие жертвы. В этот раз труп был ил идеи среди строительного мусора возле нового собора Санта Мария дель Фьоре. Эта стройка была тяжелой, дорогой и невероятно затянувшейся, особенно после кончины старшего мастера Арнольфо. Предполагали разрушить много зданий и расчистить землю между площадью Сан Джованни и площадью дель Дуомо. На пустыре расположились бедняки и люди сомнительных занятий. В этих импровизированных лагерях оставались пепел от костров, зола от дров или соломы, наполовину обгоревшие доски… Кроме того, многие дети выбрали эти места для своих игр, беготни и драк. Там полно камней всех размеров, которые нужны для их диких баталий, таких популярных среди нашей молодежи. Именно дети в поисках камней, подходящих для их жестоких столкновений, нашли тело Пьеро Вернаккиа. Забегу вперед и скажу, что его голова и часть тела были полностью обуглены, было бы трудно опознать его, если бы не осталась нетронутой одежда. По ней многие флорентийские знакомые его опознали. Чтобы убить, потребовалось его сначала обездвижить. Убийц было несколько, они придавили жертву большой тяжелой каменной плитой. Каменотесы говорят, что эта скала не могла немедленно убить человека, если только она не упала на него неожиданно, конечно. Но она была положена заботливо, словно обездвижение продолжалось медленно и тяжесть душила его. Один из каменотесов рассказал, что был свидетелем того, как в каменоломне один несчастный агонизировал целый вечер: он остался под несколькими блоками гранита, сдвинуть которые было не в человеческой власти. Пьеро Вернаккиа, вероятно, звал на помощь. Его руки были свободны, словно согласно части дьявольского плана. А потом, ― Баттифолле сделал жест, вложив в него свой страх и отвращение, ― они хотели сжечь его живьем. Похоже, ему бросили на лицо пылающую тряпку, пропитанную маслом. Несчастный Пьеро должен был стараться избавиться от нее при помощи рук, но не мог. Его руки полностью сгорели. В конце концов он был целиком покрыт этим пылающим материалом. Жуткая смерть, без сомнения… Жуткая кара за любой грех, который можно совершить, ― заключил граф, внимательно глядя на Данте.

Поэт не отвечал. В этот момент он был вовсе не в освещенной свечами комнате наместника Роберта во Флоренции. Он чувствовал, как силы покидали его. Граф спокойным тоном продолжат обращаться к Данте.

― Вы умный человек, Данте Алигьери. И я уверен в том, что вы поняли все с первой минуты… Вы хотели думать, что это не так, и я вас понимаю, но нет никаких сомнений, потому что детали это полностью подтверждают. ― Баттифолле на мгновение замолчал, чтобы потом заговорить с большей силой. ― В совершении всех преступлений и в каждом из них было то, что позволило связать их между собой: несколько кусков бумаги с написанными на ней словами, каждый раз разными, но связанными по содержанию. ― Порывшись в бумагах на столе, граф прочитал то, что было написано на одном из листов: ― «Трехзевный Цербер, хищный и громадный, собачьим лаем лает на народ, который вязнет в топи смрадной…»: «Не так дыряв, утратив дно, ушат, / как здесь нутро у одного зияло / от самых губ дотуда, где смердят…»; «И я смотрел, как вечный пляс ведут / худые руки, стряхивая с тела / то здесь, то там огнепалящий зуд…» ― Баттифолле взял другой лист со стола и наклонился нал ним, впившись взглядом в глаза Данте. ― Вам это знакомо, не так ли?

― Это… ― Данте начал заикаться, дрожа от кошмара, который еще не решатся принять.

― Это фрагменты из вашего «Ада»! ― резко прервал его Баттифолле. ― Похоже, что те преступления, которые я вам описал, это имитации наказаний, которыми в вашей книге мучили осужденных. Ваш «Ад» во всем своем блеске перенесся на улицы Флоренции!

Глава 16

В последних словах графа Данте услышал обвинение в свой адрес и понял, что должен отвечать. То, что эти преступления были совершены таким гнусным образом, по описаниям из его поэмы, не делало его виноватым. Гордость поэта, пульсируя в нем, как кровь в венах, заставляла его действовать.

― Возможно, вы думаете, что я должен увидеть в этом что-то еще, кроме ваших измышлений?

― Нет, ― поспешно ответил Баттифолле. ― Не совсем так. Но дело не только в том, что думаю я…

― Вы намекаете на то, что, но общему мнению, изгнанный Данте Алигьери стоит за этими убийствами? ― спросил Данте, совсем выходя из себя.

― Я не могу сказать вам, до какой точки дошли эти измышления, но все горожане называют эти происшествия не иначе, как «дантовские преступления»… ― Баттифолле снова стал делать паузы между фразами. ― Народ, в общем, невежественен и просто впечатлителен. Они будут до смерти утверждать, что солнце такого же размера, как и нога, потому что таким его видят. Я слышал, как они говорят о знаменитом земляке, способном проникнуть в глубины ада, поговорить с мертвыми, быть накоротке с замечательными людьми древности и вернуться в наш мир благодаря божественному вмешательству. Они не читали ваше произведение. Потому что они, возможно, не умеют читать. Но им рассказали, что в 1300 году вы предсказали вещи, которые стали происходить годы спустя. Теперь в городе происходят события, в точности повторяющие описанные вами. Не удивительно, что они могут подумать, будто вы обладаете силами, скажем, не вполне естественными.

Данте вспомнил свою жизнь в Вероне. Во время одной из прогулок по городу он слышал пересуды женщин, сидящих у дверей дома. Одна из них узнала его и назвала тем, «который спускается в преисподнюю и возвращается тогда, когда ему заблагорассудится». Другая, оглядев Данте, сказала, что это должно быть правдой, судя по его курчавой черной бороде, словно «обожженной адским огнем», а надменность этого человека свидетельствует о том, что он из того проклятого места. Поэт думал об этом анекдоте, показывающем наивность и невежество простого народа, однако доказывающем, что его произведение получило широкую известность среди современников.

― А вы? Вы что думаете? ― резко спросил поэт.

― Я думаю, ― ответил граф чистосердечно, ― что, обладая всеми этими силами и будучи под исключительным покровительством Господа нашего и нескольких святых жен, вы могли бы изобразить что-нибудь, кроме сомнений, страхов и слез.

― Вы знаете, однако, что мое произведение… ― сказал Данте почти про себя.

― Да. Я уважаю вас, интересуюсь вами и вашей работой и надеюсь, что вы испытываете то же по отношению ко мне, ― ответил граф, снова улыбаясь. ― Я добыл в Лукке экземпляр вашего «Ада», прочитал, а потом с еще большим интересом перечитал. Хотя, признаюсь вам честно, некоторые вопросы, поставленные в вашей поэме, кажутся мне не очень понятными. Много тайн, которые я не готов разрешить…

Упоминание этого луккского издания внесло смятение в душу Данте. В том городе появились копии его произведения со строфами и стихами, которые поэт предпочел бы исключить, они не соответствовали его окончательной редакции. Но эту проблему решить сложно: многое зависит оттого, кто переписывает экземпляр, попавший в его руки; невозможно быть уверенным, что пишущий под диктовку не отважится заглянуть в нежелательную копию, чтобы, продолжив, сделать ошибку. Так что некоторые из этих экземпляров ходили по Лукке против желания автора. Самым неприятным было то, что граф располагал одной из этих книг. Данте из уважения к нему ничего не стал объяснять, потому что в действительности все это казалось ничтожным на фоне жестокости событий, о которых он услышал.

― И я не увидел там ничего, что бы определенно указывало на ваше участие в этих преступлениях, ― произнес Баттифолле горячо. ― Если это действительна не дело рук самого дьявола. Но, со всем уважением, пока это не доказано, убийцы ― люди, они люди, которые безнаказанно гуляют по улицам Флоренции, сеют ужас и делают невозможными мир и спокойствие в городе. А добиться этого и так непросто из-за преступлений проклятого Ландо и его бандитов. И все это я не хочу терпеть, пока являюсь наместником короля, ― гневно добавил граф, стукнув кулаком по столу.

Данте не отважился вмешаться в эту страстную речь.

― Поэтому, ― продолжал граф спокойнее, ― я попросил доставить вас ко мне. Чтобы вы помогли мне выяснить, кто стоит за всем этим.

― Как я могу это сделать? ― удивленно спросил Данте.

― Я уже говорил вам, ― ответил граф, ― вы умный человек, хотя иногда вам мешают чувства. И будет логично, если я скажу, что вы знаете свое произведение лучше, чем кто-либо другой. В таком случае вы сможете увидеть то, что ускользнуло от нас: возможно, нам удастся предвидеть и предотвратить новые преступления. Кроме того, ― добавил он лукаво, ― вы первый заинтересованы, чтобы все выяснилось. Ваше имя снова запятнано, и так будет каждый раз, когда произойдет подобное преступление.

Данте был в этом уверен. Ему было очень больно слышать свое имя, выкрикиваемое на улицах Флоренции в связи с обвинениями в воровстве, растрате и обмане. Но еще больнее было думать, что теперь это имя связано с такими ужасающими злодеяниями. Ему становилось плохо, как только он представлял вечное изгнание с такой чудовищной тенью, брошенной на его честь.

― Поэтому я решил привезти вас тайком, ― продолжал наместник. ― Ваше присутствие во Флоренции должно сохраняться в тайне. Вам нужно подготовиться. Переоденьтесь, измените внешность, чтобы казаться простым иностранцем. Я обеспечу средства, необходимые вам для проведения разумного расследования. Франческо, которого вы знаете, ― произнес он, снова глядя в темноту, где скрывался третий участник этой встречи, ― будет вас сопровождать каждый миг, он будет вас охранять.

Данте молчал, снова и снова прокручивая про себя мрачные мысли. Не было ни слова, ни жеста, которые можно было бы расценить как согласие или несогласие с предложением наместника Роберта. Граф Баттифолле снова встал, сделал несколько шагов, и Данте не мог уже уклониться от его пристального гипнотизирующего взгляда.

― На карту поставлена не только ваша репутация, ― продолжал граф. ― Речь идет о самой Флоренции. Возможно, даже о ее существовании как государства, ― добавил он напыщенно. ― Сегодня никто ни в ком не уверен, все стали друг другу врагами. Мы живем в шаге от кровавой бойни. У нас почти не осталось времени, скоро наступят октябрьские иды, переизбрание приората. Сомнения огромны. Вам следует знать, ― сказал граф доверительным тоном, ― что король задается вопросом, не будет ли лучше отозвать его решение о протекторате этого города. Если это произойдет, то партии набросятся друг на друга, словно бешеные собаки, ― добавил он печально.

Данте чувствовал себя захваченным врасплох словами графа. В этот момент он был изумлен способностями собеседника ― его уверенностью, его умением рассуждать. Граф Гвидо де Баттифолле был великолепным и хитрым манипулятором, он умел взывать к совести. Он точно знал, как заманить Данте, в тонкую паутину, сотканную при сиянии больших свечей. Он понял, что, сам того не подозревая, уже пойман некоторое время назад, в замке Поппи, где граф предоставил ему убежище.

― Пользуйтесь моментом, Данте! ― сказал граф с такой стремительностью, которая победила сомнения поэта. ― Очистите свое имя, восстановите вашу честь и положение, несправедливо запятнанные. Уничтожьте всякие сомнения, касающиеся вашей причастности к этим гнусным преступлениям. Спасите Флоренцию. И вы сами будете восстановлены в правах. Как наместник короля Пульи Роберта, я гарантирую вам достойное и почетное возвращение во Флоренцию. Пока Господь дает мне силы и средства для исполнения этого намерения, я сделаю все, чтобы флорентийцы узнали ваши незаслуженно забытые заслуги. Разве совпадение, что вы потребовали этого в вашем отказе от помилования? Иначе разве вы бы не возвратились?^[23] Разве вы не утверждали однажды, покидая Флоренцию: «Если я уйду, то кто останется?»

Данте слушал собственные слова, погрузившись в плотный кокон собственных размышлений. Он не стал возражать графу, не зная, как может бороться с реальностью, которая его окружала, и сказал первое, что пришло ему на ум:

― И если… я откажусь?

Граф остановился. Медленно он вернулся на свое место. Баттифолле казался разочарованным и обманутым в лучших ожиданиях.

― В таком случае, ― ответил без предисловий граф своим обычным голосом, ― вас ожидает быстрое возвращение в ваше убежище в Вероне. Возможно, удастся сделать ваше путешествие более приятным, поскольку мне уже не будут нужны такие меры предосторожности. Там вы сможете спокойно провести последние годы, будучи несчастным, «изгнанным безвинно», ― добавил он язвительно, ― зависимым от гостеприимства Кангранде или еще кого-нибудь, надеясь, возможно, на появление другого «Агнца Господня» в Германии, наблюдая издалека, как Флоренция оказывается брошенной на произвол судьбы…

Данте даже не пытался возражать графу. Тяжелое молчание установилось в комнате. Тягучий, непостоянный в своем поведении, от дружественности до враждебности, граф не был похож на человека, который готов легко отказаться от победы.

― Данте… ― сказал он мягко, ― подумайте об этом. Я знаю, что для вас подготовили комнату, чтобы вы могли отдохнуть. Сделайте это, поразмышляйте о том, что я вам сказал, и потом примите решение. В любом случае было бы полезно, чтобы вы успокоили своих родных и друзей, особенно Кангранде. Все подготовлено, чтобы вы могли написать несколько строк. Я думаю, мне необязательно предупреждать вас об абсолютной сдержанности в письмах. Мои гонцы немедленно доставят их в Верону. Потом выспитесь, приведите в порядок ваши мысли, у вас будет достаточно времени, чтобы принять решение. Я вам не рекомендую, ― добавил граф с улыбкой, беззастенчиво изучая усталое лицо Данте, его густую бороду и волосы, ― пытаться усилить ваши характерные черты внешности. Так будет лучше, если вы решите остаться во Флоренции, да и в случае вашего тайного возвращения в Верону.

Граф поднялся, всем своим видом давая понять, что аудиенция подошла к концу. Данте увидел рядом с собой нескольких слуг, готовых проводить его. Они были похожи на призраки ― такое впечатление складывалось из-за игры теней в этой комнате, и эти призраки должны были всю свою жизнь быть готовыми наблюдать за ним. Среди теней двигалась огромная фигура Гвидо Симона де Баттифолле, который секунду спустя снова обратился к поэту: ― Мы вернемся к нашему разговору, Данте.

Глава 17

Шум ветра и бормотание, словно шелест сухих листьев, заполнили его уши. Временами угольно-черные тучи, как темный плащ, скрывали свет небес. Грохотал гром, но ни капли дождя не падало на сухую, растрескавшуюся землю. Всего несколько солнечных лучей, словно сверкающие стрелы, с силой пробившись к земле, преодолели густую сеть тьмы. Но им это удалось. Он различал ясно, наперекор тьме, все, что происходило перед его глазами. Он думал, что это были глаза, потому что больше никакая часть его тела не была видима; его сущность была не более чем взглядом свидетеля и главного героя этого спектакля. Перед ним проходили церемониальным маршем, делая круги и не видя его, три большие и страшные собаки; у них был злобный и проницательный взгляд, ярость в острых клыках, с которых стекала ядовитая слюна. Они были белыми, почти альбиносами, и кружили около шеи любопытного человека в капюшоне, развеваемом ветром. Они непрерывно лаяли, и Данте знал, что они лают на него. Звери его обвиняли, покрывали его оскорблениями и позором. Его глаза ― бессознательные шпионы, передающие ужас, который сжимал сердце, чье биение нельзя было почувствовать, ― видели, как одна собака изрыгнула из себя исписанную бумагу и вышла вперед, твердой поступью приблизившись к огромному костру, который горел там постоянно, но до сих пор был незаметен.

Из пламени летели искры всех цветов, словно оно питалось влажными дровами, и треск смешивался с чьими-то жалобами и еле слышными стонами. Огонь был близко, поэт мог дотронуться до него, если бы решился; несмотря на это, ему было холодно ― холодно от тоски. Собака презрительно бросила бумаги, они летали одно мгновение, словно человеческие души, прежде чем упасть в пламя. Но этого времени хватило, чтобы поэт подхватил листы, не слишком желая прочитать то, что было на них написано. Он узнал почерк ― это была его рука. Затем бумага исчезла, поэт услышал вздох ― он не знал, был ли это его собственный вздох. Собаки лаяли все сильнее. Казалось, они смеются, и, наверное, так оно и было, потому что тут не было ничего невозможного, но они оставались все такими же торжественными и хищными. Они повернулись к Данте, наводя ужас своими дикими мордами. Волнение изначально присуще человеку, а тут еще нарастание голосов, крики натравливающих собак, при этом рядом с поэтом не было ничего, кроме гнусного костра, пустоты и теней. Другая собака тащила в зубах какой-то мешок. Потом она подралась с другой собакой и отступила со злобой к костру. Ткань разорвалась, и содержимое мешка вывалилось на землю. В его глазах, которые видели, слышали, обоняли и осязали все, появились слезы, он задрожал от страха, когда увидел кости, жалкие человеческие останки, грязные, выпавшие на землю. После этого бешеные собаки стали метать награбленное в огонь. И только теперь, видя, как огненная река поглощает кости, он почувствовал жар. И закричал. Или думал, что кричит, но у него не было возможности сделать это. Затем возникло сострадание к самому себе, или это было Божественное Провидение, которое позволило ему закрыть глаза, пока все понемногу удалялось, а в его уме еще звучали отголоски сумасшедшего хора тысячи голосов, монотонный плач страдания…

Этот последний кошмар был конечной точкой сна Данте. Он проснулся весь в поту и увидел, что солнце врывается в большое окно с открытыми створками. Рассвет, утомление и разговоры графа Баттифолле мучили его мозг, заставляли сильно волноваться. Он ограничился тем, что придумал успокоительные послания для своего окружения в Вероне: двусмысленные слова, обтекаемые фразы. Что-то, что не удивит того, кто плохо его знает. Потом он растянулся на этой роскошной кровати с балдахином, и его тело радостно погрузилось в удобный перьевой матрац. Даже лежа на постели, он думал об этих так называемых «дантовских преступлениях», которые породили его видения; это была мука поэта: он не отдыхал, как другие смертные, погружаясь в сон.

Комната, которую ему выделили, считалась одной из лучших во дворце Подеста и предназначалась для особо важных гостей. Парадокс: из изгнанника он превратился в секретную, особо важную персону. Каменные полы были частично покрыты пестрым ковром, напоминавшим о лете. Разных ящиков из черного дерева было в избытке, как и шкафов. Масляные светильники и восковые свечи освещали комнату. За просторным окном, расположенным таким образом, чтобы в него нельзя было заглянуть с улицы, раздавался шум города. Данте предположил, что он смотрит на улицу Проконсоло. Стены были украшены простыми картинами, написанными темперой, они представляли собой геометрические мотивы или тонкие фигуры, написанные талантливой рукой с использованием нежных тонов, теперь немного потускневших. Внизу стены были обшиты деревянными пластинами; вверху ― шпалеры, обычные в богатых домах, предохраняющие от холода и сырости.

В потоке света, льющегося в окно и озаряющего шпалеры и картины, поэт увидел стол, на котором лежали документы и было все готово для письма. Данте вылез из постели и подошел к столу. Сел на скамью с мягкой подушкой. Не было ничего, на что стоило бы обратить особое внимание: это были нотариальные акты. Данте вспомнил, в каком беспорядке эти листки лежали на столе наместника. Теперь они были соединены между собой. К ним прилагались документы, в которых было подробно описано то, о чем рассказывал наместник короля Роберта прошлой ночью; документы были подготовлены для последующего использования в судебном процессе. Поэт подумал о том, что граф Баттифолле, уверенный в силе своего убеждения, ожидал его согласия. В приступе бешенства Данте оттолкнул от себя бумаги, которые соскользнули со стола на пол. Потом он посмотрел на стену напротив, желая успокоиться. Его взгляд скользнул по одной из этих бледных фигур, которые украшали комнату: это было изображение божественной Фортуны, с рулем, который символизировал то, что она управляет судьбой мира, в одной руке и рогом изобилия в другой. В общем, на картине была изображена ситуация, заложником которой оказался теперь Данте.

Поэт опустил голову на руки, с тоской думая о своих возможностях. Отказываясь от предложения графа, он должен был вернуться в Верону; это было решение, которое он считал неверным. Как благодарный человек, Данте уважал и ценил Кангранде, превозносил его великодушие и благородство; принц Скалигер^[24] отличался тем, что обладал чувствительностью артиста и высоким интеллектом, позволявшим ему прислушиваться к мнению других людей и ценить их работу. Но поэт чувствовал, что не готов к возвращению в Верону, его победила тоска по Флоренции. Теперь у Данте появилась возможность вернуться на родину, даже учитывая то, что он оказался здесь при ужасных обстоятельствах, угрожающих его жизни и чести. Это была возможность после стольких лет изгнания объединиться со своими, занять подобающее ему место среди них. Особенно это было важно теперь, когда поэт почти прогнал от себя всякие надежды на возвращение. Поэтому он не мог упустить предложение графа.

Глава 18

Данте опустил взгляд на документы, лежавшие на полу. Он наклонился, чтобы поднять их и вернуть на стол. В этих записях совсем необязательно должны были обнаружиться неточности. Документы были разложены по хронологии. С первого же листа, несмотря на специфический официальный язык, веяло ужасом, злобой и насилием, которые пропитывали эти происшествия. Жестокие детали, которые несколько дополняли рассказ графа, неоспоримо были связаны с его «Адом», и говорить о чистых совпадениях было абсурдно. Более того, нельзя забывать о листах, найденных на местах преступлений. Убийцы использовали цитаты из дантовского «Ада». Но что-то привлекло его внимание. Все бумаги были покрыты канифолью, каждый лист с подробным описанием событий. Она предшествовала подписи и печати нотариуса. Но кое-что не сходилось. За пространным описанием осмотра первого места преступления, где речь шла об ужасном собачьем пире, которым преступники заменили мифологического Цербера, следовала строка, гласившая: «Я, Коппо Сасолини, нотариус флорентийской коммуны, службы подеста и наместника короля Роберта, был извещен об этих событиях, мне было поручено написать публичный отчет о том, что произошло во Флоренции в восьмой день сентябрьских календ 1316 года от Рождества Христова».^[25]

А ниже шла расшифровка надписи, найденной на месте преступления:

Оставив в стороне зловещее сходство этих слов с происшествием, Данте с удивлением заметил нарушение формальностей. Обычно нотариус удостоверяет все предшествующее его подписи. Но, кроме того, существовала другая странность, которая удивляла еще больше. Подпись была фальшивой. Это было можно заметить невооруженным глазом. Нетрудно было установить перо, из-под которого вышла эта подпись: она была сделана вторым нотариусом, который занимался обработкой других листов, Джироламо Бенчивенни. Он подписывал остальные акты. Прежде чем прочитать внимательнее этот документ, Данте просмотрел остальные бумаги и заключил, что во всех есть общие черты.

Сперва удивившись необычности составления документов, Данте не придал особенного значения своему открытию. Вероятно, так была исправлена чужая ошибка ― небрежность первого нотариуса, который после этого, похоже, не смог заполнить остальные документы. Это было не очень важно, если документы нужны были только для удостоверения кровавых деяний. Тогда этому мало помешает незначительная поправка. Читая записанное в документах, Данте испугался и должен был прервать чтение, впечатленный жестокостью содеянного. Как больно было связывать свои стихи с этим! Это было ощущение, которого ни Гвидо де Баттифолле, ни кто-то другой не могли понять. Возможно, граф решил, что эти факты не произведут на него столь же сильного впечатления, что и существование в вымышленном мире. Но Данте не обрел большой радости, увидев свой «Ад» на земле. Поэт вовсе не думал о реальности, когда создавал свое творение, он думал о царстве мрака, представляя христианский ад, в который попадают грешники. Правда, многие грешники в его произведении были политическими противниками Данте, и он таким образом расплачивался с ними за свои страдания, находя в этом легкое моральное удовлетворение. Но в его «Аде» грешники были подчинены рациональному приговору. Небесные силы, а не его каприз, устанавливали наказания, вершилось Божественное правосудие. Кроме того, речь шла о душах, а не о живых людях, испытывающих страдания от увечий. Даже в самых темных уголках сознания Данте никогда не скрывалось желания заставить кого-то так страдать живьем, он вовсе не стремился перенести кровавую вендетту такого размаха на землю. Данте Алигьери не гордился своей беспристрастностью во время службы в приорате, ведь тогда он приобрел врагов, потому что сам находил смысл в наказании изгнанием. Данте упорно отрицал свою связь с Universitas Alborum,^[27] считая их «невежественной и порочной» компанией. Он никогда не хотел так низко опускаться. Его прошлое никому не давало права связывать несколько жутких деяний с его именем. Данте перечитал более тысячи раз эти маленькие цитаты, словно, делая это, пытался найти знак, который позволил бы ему отвергнуть свою причастность к этим событиям.

Во втором преступлении, в кровавом потрошении Бальтазарре де Кортиджани, надпись, выбитая дереве, к которому было прислонено его обезображенное тело, точно отсылала к эпизоду с девятым рвом Магомета:

В убийстве Бертольдо де Корбинелли записка была прикреплена на дьявольский инструмент, служивший, чтобы забрать у жертвы жизнь. В этом случае цитата изображала вечное наказание ложных прорицателей:

За торговцем Пьеро Вернаккиа, последней жертвой этой жуткой игры, убийцы должны были следить до самой его кончины, чтобы потом сверху положить листок с соответствующей цитатой и не спалить его горячим пеплом или огнем. Текст был взят из описания седьмого круга ада:

Поэт заключил с грустью, что флорентийцы справедливо назвали эти преступления «дантовскими». Отвлекшись от чтения, он услышал шум, который проникал через окно, расположенное над его головой. Шум становился все сильнее, удивительная разноголосица делала улицы Флоренции самими узнаваемыми из всех. Особенно в рабочее время, начиная с того момента, когда колокола Бадьи бьют три часа, и до того, как они прозвонят девять, город бурлит. Разнообразная и пестрая картина вырисовывалась в воспоминаниях Данте. На узких улицах с трудом могли разъехаться две повозки, и возницы обычно встречали друг друга оскорблениями. Тут покупали и продавали разного рода вещи, животных или пищу в бесчисленных лавках на площади Старого рынка и на многочисленных улицах города. Зрелый Данте любил спокойные и пустынные улочки, но теперь, возможно, из-за сложившихся обстоятельств он желал затеряться на этих переполненных улицах. Он хотел заново открыть родной город, запретный для него в течение более чем десяти лет. Город, о котором после их расставания у поэта осталось несколько воспоминаний, имеющих мало общего с реальностью.

Глава 19

При следующей встрече с графом Баттифолле Данте еще не был уверен в своем окончательном решении. Но в свете новых обстоятельств, которые ему открывались, он был или, по крайней мере, хотел быть человеком более сильным и уверенным. Укрепляющий отдых, умеренный завтрак, молитва ― все это придало Данте физические и духовные силы, которых у него практически не оставалось прошлой ночью. Не теряя времени, Баттифолле сказал, что он удовлетворен решением гостя снова встретиться с городом. Без сомнения, коварный наместник короля Роберта хотел представить это решение как очень благоприятное для его планов. Данте выбрал внешность типичного жителя Болоньи: маленькая бородка, парик с длинными волосами и одежда, подходящая к случаю. Его знание языка и акцента соседнего города облегчало ему задачу.

Граф рассмеялся, радостно отметив, что Данте произносит слово «да» с типичными интонациями болонца и может при необходимости выходить один на улицы города. Франческо, однако, настаивал на своем: хмурый молодой человек прервал свое молчание, чтобы выразить несогласие с решением, что Данте может появляться в одиночестве на улицах Флоренции. Это, по его мнению, было бы чем-то неслыханным и весьма опасным. Данте, удивленный, что снова слышит голос Франческо, ограничился тем, что посмотрел на него с неподдельным замешательством. Граф тоже хранил молчание и, казалось, был не меньше изумлен и даже испуган реакцией Франческо. Он посмотрел на Данте и спросил:

― Вы не возражаете, если вас будут сопровождать?

― Иногда мне нужен сопровождающий, чтобы пересечь долину По или Апеннины, но гораздо меньше он поможет мне ориентироваться на улицах Флоренции, ― ответил Данте насмешливо, заставив улыбнуться графа.

― Нельзя гарантировать, ― строго заговорил Франческо, ― полной безопасности и мирного исхода миссии, если…

― Я напомню вам, мессер Гвидо, что я не соглашался участвовать ни в какой миссии, ― резко сказал Данте, обращаясь к графу. ― Только если бы я сделал это, вы могли бы, так же, как я, определить степень опасности. Между тем тот, кто решит выйти на улицы Флоренции в окружении охраны, определенно выставит себя на посмешище.

Слова Данте развеселили графа, он рассмеялся, а суровые и холодные глаза Франческо метали гневные молнии.

― Если вы не согласны, ― твердо продолжал Данте, ― то можете подготовить все необходимое для моего возвращения, потому что в таком случае я выйду из этого дворца только, чтобы вернуться в Верону.

Граф Баттифолле, не переставая улыбаться, спокойно посмотрел на поэта и на недовольного молодого человека, желая примирить их.

― Ческо, что плохого в том, что наш гость выйдет на улицы его родного города в одиночестве? Ясно, что он первый заинтересован в сохранении инкогнито и собственной безопасности; к тому же самое большее зло для дела ― это бездействие, ― заключил он, поворачиваясь к Данте.

Франческо, распираемый гневом, резко повернулся и вышел из комнаты, не прощаясь. Данте оживился ― на него всегда так действовали движения импульсивного молодого человека ― и смотрел на него, пока тот не скрылся из виду. Поэт понимал, что, судя по его наглости и благоволению графа, отношения юноши с Гвидо Симоном де Баттифолле вряд ли ограничивались службой и долгом. Любопытство стоило дороже сдержанности, и Данте не мог удержаться от того, чтобы спросить:

― Ваш Франческо… Почему?..

― Почему он вас ненавидит? ― закончил граф с живостью.

― Да, ― подтвердил Данте. ― С тех пор как я увидел его в первый раз, я ясно читаю презрение в его глазах, словно в его отношении ко мне есть что-то личное. Несмотря на это, я… Я думаю, что ничего не знаю о нем.

Граф вздохнул, посмотрел туда, где только что стоял Франческо.

― Здесь сложно сказать что-то определенное, ― произнес Баттифолле, ― я не думаю, что речь идет о настоящей ненависти. Скорее всего, это своего рода непонимание того, что произошло в прошлом; он винит во всем людей, подобных вам. Но не торопитесь. Я знаю, что могу быть уверен в своих людях. Наш Франческо попал в центр этого гигантского мельничного колеса, которое представляет собой итальянская политика, и его вращение запутало юношу. Подозреваю, что в какой-то момент политика развернется в совсем неожиданную сторону, но не знаю, когда и куда, ― заключил он, слегка пожав плечами.

Данте внимательно смотрел на графа. Морщины на его загорелом лице делали его суровее и складывались в любую маску, какую он хотел изобразить. Но на этот раз Данте старался рассмотреть нечто более искреннее и глубокое. Баттифолле заметил это или, по крайней мере, понял, что его собеседнику нужно что-то большее, чем то, что он знает, и, возможно, поэтому решил пояснить ситуацию.

― Войны и конфликты, в которые все мы втянуты, заставляют нас расплачиваться не только такими людьми, как вы, покинувшими родину и живущими в далеких землях, или другими, которые прощаются с жизнью ради своих или чужих идеалов. Это видимая часть айсберга. Естьмногое, что незаметно с первого взгляда и что огорчает еще больше. Но вы поймете меня, ведь у вас есть дети…

Данте молча кивнул и наклонил голову, чтобы заглянуть в глаза графа. Он старался не слишком доверять наместнику ― иначе Баттифолле мог легко завоевать его расположение.

Со сбившимися с пути приходится бороться. Но некоторые принимают свою судьбу. Как вы уже поняли, Франческо один из них.

Данте внимательно выслушал печальный рассказ о тайне молодого человека. История Франческо де Кафферелли ― так звали этого грубого юношу ― мало отличалась от судеб других женщин и детей, лишившихся глав семей. Его отец, Герардо де Кафферелли, попал в обширный список из шестисот имен ― среди них было имя Данте Алигьери, ― которые были изгнаны в черные дни ноября 1301 года.^[31] А ведь Герардо не был членом партии, но у него было обостренное чувство справедливости. И угнетающее давление, оказываемое на Флоренцию папой Бонифацием, достигло высшей точки в 1301 году, когда оружие Карла де Валуа нанесло удар по городу. Поведение Герардо тоже нельзя было назвать разумным: он пошел против решения большинства. И заплатил слишком высокую цену. Он был мужественным, отчаянным человеком. Однако, не будучи известным членом какой-либо партии, он оказался в полной изоляции в изгнании. Герардо был одним из тех, о ком Данте никогда даже не слышал. Хотя изгнанный, оторванный от корней и отлученный от близких и родных Герардо де Кафферелли был, несомненно, по натуре гвельфом и никогда не переходил на сторону гибеллинов. Это значило, что он был один; с ним, в этом опасном и горьком одиночестве, были другие, среди них в первую очередь Франческо, мальчик пятнадцати лет, потерявший все в столь нежном возрасте.

Герардо мог бы вернуться обратно, если бы поступился своей гордостью, тогда бы не пришлось думать о куске хлеба для семьи. Но он отправился в Казентино и там, в Поппи, протянул руку дружбы семье Гвиди, предлагая себя на службу графу Гвидо Симону де Баттифолле. В Поппо их приняли с распростертыми объятиями, подарив надежду утомленному Герардо. Если судить по видимым отношениям Баттифолле и Франческо ― «как к сыну», по словам графа, ― все действительно обстояло именно так, сомневаться в правдивости этих утверждений не приходилось.

Данте сам примерно в то же время, в 1311 году, получил пристанище в замке графа. Франческо было двадцать пять лет. Тогда же провидение освободило от земных мук Герардо де Кафферелли. Франческо было готов укрепить свой дух, как скалу, сделав броней лучшие воспоминания об отце. Он добился любви и доверия графа своей преданностью и храбростью. Но в глубине души сохранил горькую злобу, в которую превратилась раненая память об отце. Франческо, флорентиец по рождению, как и Данте, возможно, чувствовал себя во Флоренции более странно и неудобно, чем поэт. Презирая одних и других, он любил только своего господина, который ― парадокс! ― служил тем, кого юноша ненавидел. Так что Франческо каждый день был вынужден вспоминать о том, что у него отняли. Очевидно, он вряд ли мог стать другом Данте. Однако он должен был сопровождать поэта в этом приключении во Флоренции ― в приключении, которое казалось Данте все более и более опасным…

Глава 20

Данте Алигьери родился в городе на реке Арно в состоятельной и знатной семье, а теперь, вернувшись на улицы Флоренции, он не мог подавить ощущение беспокойства. Было три часа третьего октября 1316 года, когда, победив головокружение, поэт вышел из дворца Подеста, располагающегося на улице Проконсоло, где уже вовсю суетились в дневных заботах флорентийцы. Он глубоко вдохнул воздух, словно это было жизненно необходимо. Обернувшись, Данте посмотрел на дворец, от которого собирался удалиться. Перед ним было большое здание, в котором выделялась величественная башня Волоньяна, дававшая пристанище печальной подземной тюрьме, где страдали от истощения забытые узники и пленники, захваченные во время войн. Данте боялся закончить свои дни в одной из этих камер с того момента, когда осознал, во что ввязался.

Поэт рассудил, что правильнее будет отправиться на юг, в сторону Арно, потому что идти в противоположную сторону, на север, значило бы попасть в кварталы, очень дорогие для него. После короткой прогулки Данте оказался бы перед домом, в котором появился на свет. Он находился в той части города, где веками жили друзья и враги его семьи. В этих же местах он мечтал о прекрасной Беатриче Портинари и сочетался браком с Джеммой Донати. Если бы Данте пошел на север, то невольно мог бы раскрыть свое пребывание во Флоренции. В общем, это было бы слишком болезненно и рискованно.

Данте сосредоточился на выбранном направлении. Среди неправильной формы зданий виднелся обрезанный силуэт одного из новых символов города. Данте не видел его законченным, хотя участвовал закладке фундамента этого здания в 1298 году. Это был Дворец Приоров, с его строгими прямоугольными зубцами стен и башней, которая была выше ста шестидесяти брац^[32] и превратилась в крышу города. Не выпуская из виду могучую башню, Данте пошел к широкой площади перед ней. Теперь здесь было настоящее политическое сердце города, центр новой власти, которая спасалась в гранитной и неприступной громаде. Дворец создавался для ганфалоньера справедливости и приоров, чтобы служить им домом и почти тюрьмой в течение тех двух месяцев, когда они по закону должны были управлять городом и жить на виду у всех. Таким образом граждане Флоренции пытались оградить свое правительство от внешних влияний, от любого влияния власть имущих. Но в действительности осуществить это не удалось.

Данте глядел на людей, стоящих перед дворцом: очевидно, они были в дурном настроении. У них был дикий вид и топоры на плече. Поэт понял, что это люди барджелло, о котором рассказывал граф де Баттифолле. День и ночь перед зданием они защищают власть своих хозяев. Надменные, привлекающие внимание, они нагло смотрели на горожан, которые приближались к зданию, и распутно на немногих горожанок, которые редко проходили мимо, потому что ненавидели этот путь.

Поэт сомневался, было ли во дворце что-то, что стоило так охранять. Там, в огромном здании, сидели взаперти приоры, их хорошо снабжали, мало кто решился бы напасть на эту громадину. Над главной дверью дворца была выбита дерзкая надпись: «Jesus Christus, Rex Florentini Populi S. P. Decreto electus»,^[33]― девиз надменных флорентийцев. Для Данте дело обстояло не так. Он смотрел на своих соотечественников как на больных от страха или трусости; а может, они были как раз довольны новой ситуацией. С его точки зрения, они морально деградировали, как, впрочем, и все эти благородные люди, вплоть до понтифика Бонифация VIII, которого называли «пятым элементом творения». Несмотря на это, Флоренция создавала видимость грандиозного государства, все более ослепительную, более грандиозную, скрывая внутреннюю раздробленность. Это заставляло работать большинство итальянских скульпторов и архитекторов. Среди них был Арнольфо де Камбио, который построил множество зданий, но многие его начинания не были завершены из-за ранней смерти архитектора.

Данте прервал свои размышления, когда понял, что, прогуливаясь по площади и разглядывая это здание, может вызвать подозрения стражников. И он пошел в другую сторону от дворца, решив продолжить свой путь на север, до площади, на которой стоял собор Дуомо.^[34]

Глава 21

Блуждая по улице Ваккереччиа, поэт дошел до пересечения ее с улицей Пор Санта Мария, не устоял перед искушением посмотреть на течение Арно и послушать шум, который всегда царил на улицах, соединяющихся с Ольтрарно. Спокойный, уверенный, что его глаза снова насытятся видом Старого моста, Данте позволил своим ногам привести себя сюда. Теперь он боялся легких толчков, которыми его встречали флорентийцы. Он знал, что так действуют многочисленные воры, ищущие зазевавшегося гуляку, у которого было можно легко стянуть кошелек. Но с ним этого произойти не могло.

Когда он уже смутно различал стройный силуэт моста, почти пересекающий его путь, шаги поэта стали медленнее, и это вызывало недовольство части прохожих. Отражение солнца в спокойном Арно, отражение самого старого из мостов Флоренции успокаивали Данте и почти создали иллюзию того, что ничто не изменилось, что он никогда не покидал свою родину, что все это было дурным сном и испарилось в свежем аромате реки. День разгорался, а солнце пекло все сильнее, этот аромат скоро превратился в вонь из-за отбросов, которые кидали в реку лавочники с моста, в основном кожевники и мясники. Отсюда, вглядываясь в зеленую даль холмов на другом берегу реки, поэт мог смутно различить укутанный в густой туман, как если бы его глаза застилали слезы, хрупкий и беловатый, словно мираж, силуэт Сан Миниато. Данте рассеянно созерцал сильно поврежденную статую Марса. Изуродованный бюст первого покровителя Флоренции, замещенного позже Святым Иоанном Крестителем, навсегда отпечатывался в памяти флорентийцев. Его каменные глаза видели многое, написанное на страницах истории Флоренции.

Данте наполовину повернулся и спокойно пошел обратно, на улицу, которая получила название по имени цеха Калимала, имевшего большую власть в республике. Здесь располагались многочисленные лавки, специализирующиеся на окраске шерсти. Дойдя до Нового рынка, Данте убедился, что его переодевание дало неплохие результаты. На него сыпались предложения купить разные товары, просили разные цены. Гулять по центральным улицам, наполненным постоянным движением людей и лошадей, не было так уж сложно, потому что вся Флоренция была огромной мастерской и рынком.

Коммуна устанавливала день и час, места, назначенные каждому торговцу, и указывала максимальные размеры лавок. Но на деле производство и торговля разворачивались где угодно: на открытом воздухе и в закрытых помещениях, в публичных и частных домах, перед мастерскими, находящимися на нижних этажах зданий; здесь показывали товары прямо над остатками производства ― камнями пли деревом. Многочисленным торговцам, усеявшим улицу, нужно было давать дорогу погонщикам, которые перевозили товары и материалы с места на место на мулах и ослах. Здесь были неизбежные нищие, которые шли на звон падающей монеты, а также глашатаи и герольды коммуны, которые выкрикивали новости, муниципальные распоряжения, законы или положения тем немногим, кто выказывал к этому интерес. В этих условиях передвижение было в высшей степени затруднительным, поэтому Данте шел медленно, глядя на то, как изменилось лицо города.

Несмотря на предел, который коммуна установила для высоты башен, на этих узких улицах гиганты из камня и кирпича создавали вертикальную перспективу. От взгляда такого наблюдателя, как Данте, не укрылось, как изменились обыкновенные дома граждан. Они были невелики; кроме того, горожане в них жили, трудились и торговали. Деревянные строения почти исчезли, дерево заменили более твердыми и прочными материалами, кирпичом или камнем.

Немного пройдя вперед, Данте был заинтригован скоплением людей вблизи Старого рынка. Толпа любопытных горожан была похожа на рой. Несмотря на то что место было предназначено в основном для торговли разного рода съестными припасами ― тут был огромный выбор мяса, фруктов и овощей, ― на этой площади можно было найти и другие товары. Было оживленно и шумно из-за жонглеров и музыкантов, фокусников и мимов, шулеров, которые подстрекали прохожих принять участие в играх в карты и кости…

С большим трудом выбравшись из толпы, Данте вышел на дорогу к площади Сан Джованни. Баптистерий, «прекрасный Сан Джованни», с его ясной геометрией из белого и зеленого мрамора, был для Данте центром притяжения во Флоренции. Жизнь сделала любопытный круг, вернув поэта к началу. Рождение и смерть, начало и конец. Любимые места, в которые он вернулся, чтобы открыть, что они всегда были здесь, ожидая его возвращения. Потрясенный, он обошел громадное восьмиугольное здание, не выпуская из виду стоящий рядом скелет будущего собора Санта Мария дель Фьоре, который в один прекрасный день назовут новым собором Флоренции. Это было религиозное сердце города. В этом обширном прямоугольном пространстве, которое занимали две площади, находилась душа Флоренции, дух этого города, который проступал таким агрессивным и мужественным в массе коричневых камней.

Небо медленно темнело; Данте испугался, что снова начнется ливень. Он дошел до Санта Марии, и ему показалось, что строительство не слишком продвинулось с сентября 1296 года. Проект Арнольфо был грандиозным. Просторные фундаменты занимали огромнейшую площадь. Несмотря на это, старая церковь Санта Репарата не была разрушена. Новое здание обнимало ее своими стенами, закрепляя в своем основании. Было странно видеть, как Санта Мария покрывает на треть старинный храм.

Удивляясь спящему скелету Санта Марии, Данте подумал, что некому продолжать работу, которую прервала смерть Арнольфо. Стройка была остановлена на стадии возведения внутренних стен; с другой стороны, новый фасад был украшен только наполовину, не было сложных мраморных обшивок, которые должны были повторять облик Баптистерия. Фасад, украшенный плиткой и изваяниями, свидетельствовал, что Арнольфо был, кроме всего прочего, великим скульптором.

Между тем все пространство вокруг фундамента этого божьего храма представляло собой хаос из камней, каменных плит, железные прутьев, больших перекрученных канатов, разного рода мусора и строительных материалов: когда работа остановилась, свалка продолжала разрастаться за счет всей Тосканы. Такой беспорядок навел Данте на мысль, что в одной из этих куч нашел свою жуткую смерть торговец Пьеро Верначчиа. И внезапно и жестоко его настигли воспоминания о настоящем мотиве его присутствия во Флоренции ― об этих отвратительных преступлениях, которые ему было поручено расследовать. Его душу окутала тьма, чернее, чем тучи, которые собирались над головой. Печально и мрачно он заключил, что, может быть, наступил момент вернуться в комнату, предстать перед лицом наместника короля, ответить без промедления на его предложение. В конце концов, он должен был принять решение и надеялся, что на этот раз не ошибется так, как раньше.

Глава 22

Те же самые причины, которые несколько часов назад побуждали его двигаться на юг, теперь мешали ему идти в обратном направлении. Он начал возвращение с улицы Буиа, желая побродить по центру города, во многом изменившегося. Но когда поэт оказался рядом с тюрьмой Стинке и смутно различил полукруг римского амфитеатра, которому придавали форму дома Перуцци, новая мысль вспыхнула в его голове. Его беспорядочное хождение привело его к площади Сайта Кроче, к францисканскому монастырю, который также испытал на себе руку вездесущего Арнольфо. Здесь, в религиозной школе, юный Данте Алигьери дополнил свое образование и увлекся эстетикой и мистикой. Он знал, что в его отсутствие его хороший друг Амброджотто де Бондоне работал над украшением одной из часовен монастыря. Данте не мог лишить себя удовольствия посмотреть на красоту, которая вытекала из рук Джотто и пропитывала все, чего он касался.

Поэт пересек улицу, ведущую к Санта Кроче, оставив за спиной дворец и аббатство. Данте оказался в густо населенном квартале ремесленников, грязном и нездоровом, обитатели которого занимались главным образом окраской одежды и другой обработкой шерсти. Обширная площадь Санта Кроче ― огромное пространство перед францисканской базиликой, часто становилась местом мирских и религиозных манифестаций. Состязания, игры или праздники по случаю календимаджо чередовались с разного рода проповедями, которые читались не только младшими братьями-монахами. Тут появлялись маленькие группы людей, занимающих двусмысленное положение, среднее между светским и духовным, ― это были «посредники» между орденами и миром, ведущие почти такую же строгую и набожную жизнь, что и монахи. Известные в народе и презрительно называемые бегинами,^[35] эти мужчины и женщины влачили нищенское существование. Они часто оказывались подозрительно умными, судя по легкости суждений, в которых мелькали еретические мысли.

Данте вышел на площадь, где бурлила флорентийская жизнь. Приближался вечер, и в общем шуме уже можно было различить отдельные голоса. Посреди площади на камнях стоял любопытный проповедник, окруженный шумным сборищем, слишком шумным для того, чтобы понять серьезность и поучительность проповеди. Оратор был расстроенным пылким стариком, говорившим с жаром, который превосходил во много раз возможности его хрупкого тела. Он был одет в коричневые лохмотья, которые делали его больше похожим на бродягу, чем на отшельника. Может, поэтому старик, выкрикивающий эту чепуху, дрожа от усилий, казался своим в толпе грубых и насмешливых людей.

― Слава нашему Господу, что он не допустил, чтобы эти проклятые времена погубили нас! ― сказал старик с чувством. ― Останутся только святые люди, добрые христиане, которые творят чудеса в такое грешное время…

Его слова сопровождались неприличны ми комментариями и грубыми смешками.

― И где они, почему мы их не видим? ― выкрикнул кто-то насмешливым голосом.

― Вы не готовы видеть дальше собственного носа! ― яростно крикнул проповедник. ― Кроме того, зачем им приходить в такой проклятый город, как этот?

Зрители не переставали смеяться. Он сказал, что они не понимают, что Флоренция более греховный город, чем любой другой. А если бы они прислушались к нему, это принесло бы им пользу.

― Чтобы развлечься? ― спросил какой-то шутник.

― Чтобы работать в несчастье? ― произнес другой, выразив в своей шутке горечь ситуации.

― Чтобы слушать твои глупости? ― выкрикнул кто-то злобно.

― Вам следовало бы искать в другом месте, ― продолжал старик, пытаясь объясниться. ― В Виченце я знавал человека, действительно избранного Богом, брата Джованни. Я своими грешными глазами видел, как он воскрешал мертвых, ― заключил старик, закрыв глаза с восторженным и непритворным благочестием.

Но даже это не помогло ему завоевать внимание, только новый взрыв насмешек.

― Ради благословенного Бога, Он не пошлет сюда никого, ― закричал кто-то фальцетом, передразнивая мольбу. ― Мы ведь как раз потому и не пускаем никого в город, боимся, как бы кто не воскрес из мертвых!

Шумный хохот увенчал изобретательность неизвестного, а просветитель открыл глаза, быстро расставшись со своим мистическим восторгом, и впал в негодование. Данте избегал вмешиваться не в свое дело, связываться с этими глупыми зрителями; он продолжил свой путь к базилике, решив не обращать внимания на эти неприличия. Но вдруг что-то заставило его изменить свое решение. Несколько слов странного проповедника, подобно лучу, озарили его сознание.

― Вы слепы! Грубые невежи, вы не прозреваете до тех пор, пока тот самый демон не посетит вас и не сделает жертвами дантовских преступлений…

Данте медленно приблизился к толпе, ему стало интересно.

― Эти бегины Сатаны, ― вдохновенно продолжал старик, ― эти еретики, с которыми нельзя жить, они истребят всех, словно трусливых крыс…

Протестующий шум поднялся в толпе.

― …потому что вы достойны только того, чтобы быть поджаренными на этой самой площади во славу Господа вместе с этими преступными катарами…^[36]

Шутки и крики недоверия раздавались среди присутствующих, твердо убежденных, по-видимому, в невозможности описать то, что происходило во Флоренции.

― Расскажи нам еще раз о том, как они развратничают после смерти, ― закричал один из присутствующих, человек грубого вида, грызший яблоко.

Данте предположил, что проповедник рассказывал им о чужаках, последователях еретического учения о Свободном Духе; тогда речь шла о сексуальном смешении душ после смерти тел.

― Это больше всего интересует Карлотто, ― произнес между смешками другой голос из группы. ― Если ничего не можешь в этой жизни, попробуй в загробной.

Все расхохотались. Проповедник завопил с еще пущим негодованием, заглушая шум и дрожа от гнева:

― Позаботься лучше о том, чтобы эти еретики не пришли в твой дом развратничать с твоей женщиной и оплодотворять ее семенем самого Вельзевула!

Смешки с новой силой разнеслись по площади, и на этот раз удивительный Карлотто выглядел оскорбленным. Со словами: «Старый козел!» ― он бросил яблоко в старика и попал ему прямо в лицо, хотя проповедник устоял на ногах, сохранив вид собственного достоинства. Остальные, хотя и насмехались открыто над оратором, не одобрили поступок своего товарища. Кто-то даже заступился за старика, сказав со смесью искренности и насмешки, что это «божий человек». Карлотто, презрительно пожав плечами, решил покончить с этим развлечением, которое стоило ему наполовину съеденного яблока.

― Продолжай, старик! ― кричали другие, еще не готовые к окончанию представления.

Старик воспламенился от гордости перед таким интересом к своим бредням.

― Удалитесь от всех трудов Сатаны, ― продолжал он с пылом. ― Не впадайте, как вы сделаете это скоро, в безбожное лихоимство…

Гул, выражавший недовольство горожан, требовал аргументов. Вопросы о ссудах и лихоимстве были спорными и деликатными предметами. Церковь осудила эту практику, но в реальности немногие могли выжить со своим скудным заработком, не обращаясь к какому-нибудь лихоимцу. Поэтому светское общество разрешил ссуживать деньги, и так как это не было позволено добрым христианам, ростовщичеством занялись евреи. Они обогащались и одновременно вызывали ненависть тех, кто принуждал их к этому. Так что это была тема, которая всегда привлекала внимание к проповедникам.

― Я говорю вам, что это величайший грех, хотя некоторые и думают, что Бог не видит, не понимает, ― проповедовал старик, гордо откинув голову и распрямившись в своих лохмотьях. ― Не давайте взаймы! Остерегайтесь отдавать ваши деньги, чтобы обогатиться!

Снова посыпались шутки. Эти слушатели не подходили для таких советов, это чувствовалось.

― Давать взаймы? ― сказал один удивленно. ― Как нам не давать взаймы вшей или клопов!

Но раздавались не только шутки. Некоторые слушали мрачно, всерьез рассерженные вопросом и комментариями.

― Говори это проклятым жидам! ― крикнул один со злостью. ― Они ростовщики!

― Они убили Христа и теперь хотят расправиться с нами! ― добавил другой.

― И что ты возразишь на то, что они допускают, чтобы мы умирали с голоду? ― выкрикнул третий, сокрушая воздух кулаком.

Ненависть легко распространялась в толпе, сплачивая горожан. Данте понимал, что разговор повернул в опасном направлении. Так что теперь, хотя он еще раздумывал над словами этого странного проповедника, поэт предпочел возобновить свой путь к францисканскому храму, который был уже недалеко.

Больше не останавливаясь, слыша, как удалялся хор насмешек и выкриков толпы, он подошел к фасаду Санта Кроче. Грубый, без каких-либо украшений, он контрастировал с необыкновенной красотой внутренней отделки. Данте вошел в базилику и увидел нескольких человек, рассеянных по храму. Никакой религиозной службы в это время не было, и люди в церкви были одинокими душами. Внутри базилика производила впечатление своей длиной, размахом трех нефов и огромными колоннами. На первый взгляд Санта Кроче напоминала огромное стойло гладким потолком с консолями из дерева.

Данте прошел в глубину церкви и спугнул монашенок, стоявших по обеим сторонам центрального нефа. Из-за полумрака помещение казалось прямоугольным и не таким уж большим. Свет проникал в базилику через окно в глубине храма, его явно не хватало. Картины на стенах представляли различные эпизоды жизни Святого Франциска. Джотто был мастером сложной и тяжелой техники фрески. Никто, кроме него, не умел создавать чудо из такой удивительной гаммы красок, пока стены высыхали. Данте чувствовал глубокое потрясение перед этой чередой фигур и лиц. Они были изображены в профиль, после столетий изображения анфас, с наклоненной головой, в смиренных позах. Складки одежды святого спадали с большой естественностью; его чувства были переданы даже цветом кожи, что приводило в замешательство зрителей. Данте наслаждался этим созерцанием, пока не заметил, что свет дня уходит. Пришло время вернуться во дворец, взвесить без дальнейшего промедления, чего стоило опасаться и от чего следовало отказаться, принять окончательное решение.

Глава 23

Данте быстро пересек центральный неф Санта Кроне, сопровождаемый только эхом своих шагов. Выходя за порог, он посетовал на то, что так медлил с возвращением: сумерки выиграли битву у дня, и вечер быстро превращался в ночь с робкой луной на небе. Башня Волоньяна и колокольня аббатства были тенями, расплывающимися в небе, когда он начал пересекать быстрым шагом площадь Санта Кроче. Он никого не видел и не слышал вокруг, пока не столкнулся с кем-то, так что чуть не упал, одновременно услышав возглас недовольства. Он увидел, что споткнулся о ногу, вытянутую на земле, ногу того чудаковатого проповедника. Его тело скорчилось среди камней, которые днем служили ему кафедрой. Данте почувствовал жалость к бедному чудаку, распростертому на земле без крыши над головой, ― ему нечем было даже прикрыть свое безумие. Данте выпрямился, чтобы продолжить путь, и еле сдержал жест отвращения, но тут заметил, что старик смотрит на него широко раскрытыми глазами, а рот его сжат в жуткой гримасе.

― У меня нет денег и нечего, что могло бы удовлетворить тебя! ― быстро выговорил он. ― И моя смерть не даст тебе ничего, кроме ужасных страданий в аду…

― Мне от тебя ничего не нужно, ― ответил Данте, неприятно удивленный тем, что его приняли за грабителя или убийцу.

Старик вытянул костлявую руку и, дернув поэта за платье, привлек его ближе к себе, исследуя его лицо.

― Ты какой-нибудь иностранный торговец, верно? ― настойчиво спросил он.

Данте затошнило от запаха, который исходил от проповедника. Безумный и пьяный; прекрасная комбинация для того, чтобы никто не принимал его всерьез! Несмотря на это, больше любопытство, чем надежда прояснить события, задержало Данте, и он присел на корточки перед стариком.

― Вы все приезжаете с надеждой на обогащение, во власти того же демона, который заполнил Флоренцию нечестивыми людьми… ― продолжал старик, расхохотавшись, как одержимый.

― Я с большим интересом прослушал часть проповеди, ― прервал его Данте.

― Серьезно? ― спросил тот с иронией в голосе. ― В действительности я больше не смиренный служитель Господа, ― добавил он с удовольствием и фальшивой скромностью.

Старик улыбнулся, и Данте неясно видел между тенями угасающий блеск какого-то одинокого зуба в грязном открытом рту.

― И ты говорил что-то о бегинах… ― начал Данте без предисловий.

Старик тут же закрыл рот и презрительно посмотрел на него.

― Дети Сатаны! ― выкрикнул он. ― Покончи со всеми и изгони в ад, так же как Святой Франциск изгнал демонов из Ареццо…

― Но говорят, что некоторые из них живут искренне святой жизнью… ― намеренно сказал Данте, допытываясь настоящей причины ненависти старика.

― Святой? ― закричал тот, выходя из себя. ― Шлюхи, воры, убийцы, еретики, выродки!.. Они живут вместе, чтобы совершать нечестивые дела. Они ходят обнаженными, как звери, наслаждаются бесстыдными оргиями, совершают страшные преступления… Они отходят от святой матери церкви, таинств и Священного писания. Они нарушают порядок, благословленный Господом… ― Он втянул в легкие воздух, чтобы продолжить говорить. ― Они почитают образ этого нечестивого колдуна Фридриха, сговариваются с гибеллинами… Где ты видишь святость?

Данте пришел к выводу, что ненависть этого яростного проповедника опиралась на общие предрассудки, предположения и сплетни, услышанные тут и там, которые всегда окружали мужчин и женщин, отделенных от мира. Все это смешано в безумном totum revolutum^[37] с обвинениями в ереси и эпикурейских выражениях императора Фридриха II и его фаворитов, миланских полубратьев или опасных преследователей Свободного Духа, секты скорее мифической, чем реальной с малым количеством преследователей, которые лишь дурили людям головы.

― Может быть, они не все такие… ― лукаво предположил Данте. ― Говорят, что сам папа Иоанн приготовил энциклику, в которой защищает хороших бегинов, которые ведут достойную жизнь и не вступают в теологические дискуссии о…

― Дьявольская ложь! ― прервал его старик, беснуясь. ― Святая Церковь постановила на последнем соборе, что выступает против гнусной секты Свободного Духа! Развратные богохульники, которые воображают себя божественными и гнездятся среди лицемеров! Может быть, эта французская проститутка Порет не бегинка? ― добавил он, в то же время суеверно перекрестившись. ― Та, что сгорела в Париже несколько лет назад…

Дом Маргариты Порет был известен Данте. Это была бегинка из города Эно, которая написала книгу «Зерцало простых душ». Она была обвинена в мистической ереси и в распространении этой ереси среди простого народа и бегардов. Ее сожгли на костре в 1310 году. История с Маргаритой Порет ослабила движение бегинов, которое в первые годы столетия обладало очень большой вредоносной силой, хотя не было никаких обвинений в ереси. Кроме того, Вьеннский собор, о котором говорил старик, своими нападками на Свободный Дух не вызвал милосердия к этим людям. Против них были довольно странные обвинения, хотя существовали настоящие сильные ереси, только хорошо организованные, подобные той, что распространялась плутами из Богемии, фламандскими ткачами, настоящими анархистами, призывающими к социальной революции. Тут можно было вспомнить кровавое восстание, организованное Дольчино^[38] и «апостольским братством», которое было основано Герардо Сегарелли, вдохновленным искаженными францисканскими идеями. Поэтому Данте продолжал разговор с некоторым возбуждением.

― И ты говорил что-то о преступлениях… ― он старался говорить спокойно, ― как они называются? Дантовские?

― Защити нас, Господи… ― пробормотал захваченный врасплох старик. ― Это худший пример того, в какой несправедливости и мерзости погрязла Флоренция.

― Ты не подозреваешь, кто мог это сделать? ― спросил Данте в лоб.

― Сам Сатана! Кто, если не он? ― произнес проповедник дрожащим голосом. ― Из-за этих ублюдков и их жутких прегрешений вода Арно превратится в кровь, и рыба в реке умрет, и река породит лягушек, которые выберутся на берег и заберутся в твой дом и…

― Кто эти ублюдки, о которых ты говоришь? ― торопливо произнес Данте.

―…и Он пошлет очень сильный град, который убьет всех людей и зверей на земле, ― продолжал старик, заговариваясь, словно он снова читал одну из своих проповедей, ― а потом земля произведет на свет саранчу, которая покроет лик земли и сожрет все, что оставалось живым…

Данте, не желавший упускать такой момент, слушая библейские предсказания, постарался вернуть разговор в нужное ему русло.

― Но кого ты имеешь в виду? ― спросил он, взяв нетерпеливо старика за руку.

Тот прервал свой монолог и таинственно произнес:

― Немые демоны с голубыми ногтями…

Этих, несомненно, не было ни в одной из египетских казней, и Данте не понял, о ком он говорит.

― Что это за демоны?

― Они гуляют по «бычьим сушильням»! ― выкрикнул старик.

Пытаясь понять эти слова, Данте не обратил внимания на треск около его левой ноги; однако мгновение спустя он осознал, что что-то происходит: что-то просвистело мимо его головы, ударившись рядом о землю. Он привстал и тогда заметил близкий стук камней. Он почувствовал, как об него ударяется дождь из мелких осколков, и понял, что его бьют камнями, возможно, выпущенными из пращей, судя по силе, с которой они били, хотя он не видел, откуда они летят. Удивление сменилось паникой, когда несколько камней ранили его; он решил, что, несомненно, у нападавших наберется целый ящик камней. Старик, видимо, понял, что происходит, потому что он начал молиться дрожащим голосом.

― Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, factorem Caeli er Terrae…^[39]

Испуганный, почти ослепший от этого дождя из камней, Данте понял, что должен быстро решить, что делать дальше, прежде чем один из этих снарядов прибьет его. Он решил укрыться среди камней вместе со стариком, который, всхлипывая, бормотал: «…visibilium ominum et invisivilium… Et in unum Dominum Iesum Christum Filium Dei unigenitum…».^[40] Но потом понял, что такое решение еще скорее приведет его к гибели. Перед его глазами проходили почти забытые образы: военная служба в молодости, участие в битве при Кампальдино, когда он был кавалеристом во флорентийском войске и сражался против гибеллинов Ареццо. Дикая атака вражеской кавалерии выбила многих из седла. Тогда, как и теперь, он стоял на земле ― там ослепший от пыли, тут от темноты, ― и ужас перед решающим ударом и смертельным исходом напал на Данте. И теперь, как тогда, у него было одно желание: бежать, бежать отсюда со всех ног! Он побежал, понадеявшись на силу своих уставших ног, в том направлении, в котором шел, перед тем как заговорил со стариком. Он чувствовал себя скверно, оттого что бросил его одного, хотя не видел смысла в том, чтобы остаться. На бегу он услышал, как слабый голос проповедника терялся во мраке…

― Et ex Patre natum ante omnia saecula… Deum de Deo, lumen de lumine, Deum verum de Deo vero…^[41]

Данте нужно было время, чтобы подумать, как выйти из этой ситуации. Отражая на бегу удары камней, летевших в него, он задыхался. Потом вдруг прижался к груди, сильной и горячей, ― она могла принадлежать только лошади. И прежде чем лошадь заржала, сильная рука схватила поэта, помогая забраться на круп животного. Данте не сопротивлялся, наоборот, он приложил все свои силы, чтобы оказаться в седле неожиданного спасителя. Он закрыл глаза, пока они галопом уносились прочь, но прежде узнал, кто был тот всадник, который спас ему жизнь. Франческо де Кафферелли.

Глава 24

Граф Баттифолле не удивился, увидев изменившееся лицо Данте. Комната утратила прежний театральный вид, который бросался в глаза во время первого посещения. Наместник, приветливый и веселый, принял поэта без промедления. Стерев кровь с лица, Данте, не ожидая приглашения, занял свое прежнее место на скамье со спинкой. Он старался ровно дышать, глядя в пол.

― Ваша встреча с Флоренцией была плодотворной? ― дружелюбно спросил Баттифолле.

― Очень, ― ответил Данте бесстрастно, не поднимая глаз. ― И очень увлекательной в своей финальной части, о чем, без сомнения, вы уже знаете…

Граф улыбнулся, но ничего не сказал.

― Несомненно, ― продолжал Данте тем же тоном, ― я должен чувствовать себя счастливым из-за своевременного появления вашего Франческо в Санта Кроче.

― Я говорил вам, что с каждым днем Флоренция становится все более опасным городом, ― сказал граф.

― Поэтому вы решили меня охранять? ― произнес Данте, впервые поднимая глаза. ― Я не думаю, что это были условия, которые…

― Ладно, Данте… ― перебил его Баттифолле, хотя сделал это мягко, не теряя хороших манер и сердечности. ― Вам самому ясно, что сейчас не время ставить условия. Понимайте это только как разумную защиту. Вам никто не мешал двигаться свободно там, где пожелаете. И вы должны признать, что это было необходимо для вашей безопасности…

― Я должен поблагодарить вас за то, что вы следили за мной? ― упорствовал Данте.

― Я говорил, что вам понадобится защита моих людей. Я понял, что вы не хотите ходить со свитой, но при этом не готовы остаться наедине с опасностью. ― Баттифолле замолчал на мгновение. ― Тем более произошедшие события, как мне показалось, требовали нашего вмешательства.

― Вы подумали, что кто-то знает о моем присутствии в городе и…? ― спросил Данте.

― Нет! ― воскликнул Баттифолле. ― Я уверен, что это нападение никак не связано с вами лично, скорее, с вашим теперешним внешним видом: иностранец с возможным многообещающим уловом в кошельке, заблудившийся в городе, решивший провести ночь в таком квартале, как Санта Кроче. У меня такое ощущение, ― добавил с иронией граф, ― что Франческо не единственный, кто следил за вами во Флоренции.

― Тот безумный человек, возможно, уже мертв, ― пробормотал Данте опечалено, снова опуская голову.

Баттифолле пожал плечами. Во Флоренции жизнь и смерть были понятиями, подчиненными интересам политики.

― Если так, то упокой, Господи, его душу, это был, возможно, лишь вопрос времени, ― ответил граф, не придавая важности событию, которое было маленькой каплей в головокружительном водовороте, затягивающем Флоренцию. ― Преступники, холод, болезни… Это конец любого бродяги.

― Вы знаете, что он был готов назвать возможных исполнителей тех злодеяний, которые вас волнуют? ― прямо спросил Данте, глядя графу в глаза.

― Вот как! ― ответил тот насмешливо. ― Знай мы это прежде, не было бы необходимости в вашем приезде из Вероны. И кто преступники?

― Он говорил о каких-то… ― заколебался Данте, сознавая ненадежность сведений, которые был готов предложить, ― немых демонах с голубыми ногтями…

Баттифолле молча улыбнулся. Данте отвел глаза, понимая, что граф не будет помогать ему выйти из этого неудобного положения. Поэтому он заговорил с уверенностью:

―…некие бегины, как сказал старик…

― Бредни, ― наконец произнес граф. ― Не знаю, стоит ли посылать его к дьяволу, но что до голубых ногтей, руки и ноги тех, кто сотворил преступления, были человеческими, как и тех, кто забросал вас камни сегодня вечером.

Баттифолле заложил руки за спину и стал по привычке ходить туда-сюда.

― Что касается бегинов и всякой мистики, нищих и попрошаек, ― продолжал граф, ― это мало касается религиозных дел. Я могу уверить вас, что ни церковники, ни какие-либо другие почтенные источники не могут привести конкретных обвинений против них. И если бы мы доверяли всем сплетням, которые ходят по городу, то, уверяю вас, немного монахов, прелатов и священников сохранили бы свою репутацию.

Данте признавал в душе, что это, возможно, так и было. Действительно, только впечатление от пережитого нападения придало важность словам старика.

― Очевидно, ― продолжал Баттифолле, ― что одержимость бедностью и религиозными воззрениями опасна, когда она не имеет ничего общего с проблемами сеньории; особенно когда нужно платить налоги, следовать присяге и отбывать воинскую повинность, ― сказал граф, угловатое лицо которого преобразилось в лукавой улыбке. ― Я не люблю скрывать своих мыслей по поводу религиозных опасностей.

Данте едва смог подавить ответную улыбку. Он не мог отрицать очарования этого человека и его умения обольщать. Поэт спросил себя, возможно ли, чтобы человек, с которым он имел дело в начале своего изгнания, превратился в его друга, будучи в положении, когда ему уместнее было стать врагом.

― В любом случае, ― продолжал Баттифолле, пока его взгляд наполнялся новой решимостью, ― если вы пожелаете, вы можете испытать…

― Да, я сделаю это, ― ответил Данте, не обдумав заранее свои слова.

Не было необходимости следить за реакцией графа, чтобы понять важность этого короткого ответа. Баттифолле тут же успокоился, весело посмотрел на Данте, как обрадованный ребенок, и сел на свободную скамью перед ним, лицом к лицу.

― Вы сделаете это? ― повторил он. ― Вы хотите сказать, что согласны?

Данте не знал, в какой момент принял решение. Может быть, это произошло, когда граф взывал к его душе, которая все еще надеялась вернуться на родину; или, может быть, так на него повлияли любимые места во Флоренции. Несомненно, не была бесплодна и хитроумная деятельность наместника короля Роберта: слова этого человека, которому не имело смысла доверять, тем не менее вызывали доверие.

― Полагаю, да. ― Данте набрал в легкие воздух и прекратил сопротивляться. ― Бог свидетель, я не знаю, как могу помочь вам, но попытаюсь.

Граф сжал обе руки Данте в знак признательности и дружбы; удовлетворение озарило его лицо.

― Вы не пожалеете, ― произнес он.

― Возможно, пожалею… ― смиренно ответил Данте, подозревая, что у таких дел всегда двойное дно.

― Все же лучше действовать, чтобы не сожалеть о том, что не сделано, ― ответил граф торжественно.

Слова отдавались эхом и искусственностью в уголках сознания Данте. Поэт ответил скептической улыбкой, которая положила конец беседе.

III

Ma io perche venirvi? О chi 'l concede? Io non Enea,

Io non Paulo sono; me degno a cio ne io ne altri

'l crede. Per che, se del venire io m'abbandono,

Temo che la venuta non sia folle. Se' savio;

Intendi me' ch'i' non ragiono.

А я? На чьем я оснуюсь примере?

Я не апостол Павел, не Эней,

Я не достоин ни в малейшей мере.

И если я сойду в страну теней,

Боюсь, безумен буду я, не боле.

Ты мудр; ты видишь это все ясней.

Данте Алигьери

«Божественная комедия»

«Ад», 11,31-36

Глава 25

Второй день пребывания Данте во Флоренции начался с еще больших сомнений. Принять миссию значило столкнуться со сложностями, потому что надо было действовать, но откуда следовало начинать? Переживания предыдущего дня и последующий разговор с наместником короля Роберта ночью отозвались снами и размышлениями. К обычным образам ― собачьей своре, объятой ненавистью к поэту, ― присоединился бессвязный бред о немых демонах с голубями ногтями или об адских воинах, которые бросали в него камни.

На рассвете поэт открыл глаза и с облегчением избавился от всех этих снов, которые разъедали душу. Сидя у большого открытого окна в своей комнате, он довольно долго рассматривал кусок неба, который был виден ему; звезды медленно гасли при свете наступающего дня. Наблюдая восход солнца и слушая первые крики приветствовавших день петухов, поэт перевел взгляд на картину, которая открывалась ему в комнате. Документы, где написано то, что когда-то сочинил Данте, лежали перед ним на столе. С каким-то новым чувством он посмотрел на свою руку, лежащую рядом с чернилами и пером ― его рабочими инструментами. Иоанн, евангелист, когда-то сказал: «Ищите, читая, и вы найдете, размышляя». Что-то подобное старался сделать Данте. После ночнойболтовни Гвидо де Баттифолли запертый в своей спальне, при свете одной свечи поэт с лихорадочной быстротой этим самым пером записывал даты и события, размышления и чувства, чтобы осмыслить то малое, что было собрано.

Он протер глаза, словно хотел сделать яснее свой взгляд и мысли, и взял один из исписанных листов.

Невозможно было отрицать связь между преступлениями и его произведением. Гнусные убийцы позаботились о том, чтобы исключить всякие сомнения. Связь была бы ясной, даже если бы фрагменты «Ада» не были вставлены в жуткий сценарий, который они создали; несмотря на это, убийцы их использовали, и это потрясало Данте больше, потому что было очевидно, что преступники шли на все, чтобы очернить его или, по крайней мере, его произведение. Он с яростью думал, какую выгоду могли из этого извлечь убийцы. Было бы абсурдно не видеть, что эти действия направлены кем-то из его врагов. Кроме того, Данте никак не мог понять суть плана, разработанного в дьявольской лаборатории. Возможно, конечно, что это действительно было дело рук Сатаны. Тогда следовало отказаться от расследования, предположений или анализа. Но Данте знал, что действие зла редко не проходили через человеческие руки. И эти убийцы были из плоти и крови, они с невероятной настойчивостью продумывали свои злодеяния, словно делали это ради интереса, словно не было никакого другого мотива у этих преступлений. Мысли о дьявольском вмешательстве следовало тихо отставить в сторону, потому что это не только не объясняло происшествие, но и не могло помочь предотвратить будущие преступления. Об этом и пытался думать поэт, но прежде всего он должен был восстановить свою честь в глазах земляков. Сохранять ясность суждений в подобных обстоятельствах было почти то же, что искать иголку в стоге сена.

Данте перетасовал свои записи, сложив их в случайном порядке, словно ждал, что случайность поможет ему найти то, что разум пропустил. Даже сравнение каждого из преступлений с описанием из его книги не давало логического решения, какой-то подсказки, которая помогла бы двигаться дальше. В хронологии событий порядок частей «Ада» был нарушен. Имитаторы не соблюдали очередность кругов так, как это было в вымышленном мире, где его сопровождал Вергилий. Так, первое преступление ― жестокое подобие Цербера и мерзкая грязь ― относилось к третьему кругу ада, который Данте изобразил в четвертой песни. Во втором преступлении ― кровавом потрошении Бальдазарре де Кортиньяни ― палачи перепрыгнули через текст, остановившись на девятом рве восьмого круга, относящемся к двадцатой песни его произведения. Почти одновременно в третьем преступлении они сделали несколько шагов назад, к двадцатой песни, описывающей четвертый ров восьмого круга. В четвертом, последнем убийстве, в случае с иноземным торговцем, преступники возвратились к песни XIV, где речь шла об осужденных, которые страдали в огненном песке седьмого адского круга. В итоге было невозможно понять ход мысли этих злодеев. Данте подумал в отчаянии, что с тем же успехом они могли спуститься к глубоким вечным льдам основания ада или вернуться к вратам, где была надпись с призывом «оставить упованья», предназначенная для всех, кто туда входил.

В выборе наказаний и жертв было не больше ясности, потому что убитые не были выбраны, как казалось, в соответствии с дантовской схемой. Соединив это в терминах литературных и моральных, ― Данте не был готов ни в коем случае становиться на сторону таких жестоких убийц в реальном плане ― наиболее справедливое наказание было в истории Бальтазарра, поскольку в книге так казнили тех, кто сеял раздоры. А Кортиджани, как многие другие правящие семьи Флоренции, были виновны в частых городских распрях. Но в таком случае, по справедливости больше половины жителей города должны были терпеть такое же наказание, должен был появиться вооруженный демон с отточенной шпагой, чтобы делать на виновных разрез за разрезом, уничтожая следы несправедливости. Но в остальных случаях все было непонятно: может быть, у убийц была еще какая-то, неизвестная Данте информация, так что было трудно найти решение. Например, Доффо Карнесекки был подвергнут казни душ, битых дождем и градом и мучимых тремя собачьими пастями Цербера, но он вовсе не казался большим обжорой, чем остальные горожане. Было совсем непонятно с торговцем Пьеро Верначчиа, потому что в песке дантовского огня, где испарялись несчастные души, богохульники платили долги Господу. Это было серьезное обвинение. И, наконец, казалось практически невозможно найти ответы в случае с развратным Бертольдо де Корбинелли; он был наказан как прорицатели, которые в произведении Данте были повернуты головой назад, к спине, чтобы смотреть в обратном направлении, потому что они старались выдать себя за предсказателей будущего.

Отягощенный этой путаницей мыслей, не в состоянии найти логического объяснения происходящему, Данте откинул голову назад. Он хотел почувствовать воздух утра, обдувающий его лицо. Это всегда освежало его и приводило в порядок мысли.

Глава 26

Легкий стук в дверь прервал его беспокойные размышления. Дверь приоткрылась, из-за нее появилось улыбающееся лицо. С обыкновенной вежливостью кротким голосом он обратился к Данте:

― Мессер, разрешите?

Данте знаком разрешил ему войти и, когда тот переступил через порог, рассмотрел его. Слуга был пожилым, очень возможно, ловким в обслуживании, казался веселым и чрезвычайно вежливым. В его лице, испещренном морщинами, выделялись глубокие вертикальные складки, как у человека, который провел много лет весело, который всегда был в хорошем настроении и находил в нем спасение от суровой жизни. Он остановился посреди комнаты, глядя с симпатией на гостя слегка прищуренными глазами.

― Граф послал вам фрукты.

Он повернулся, сделал знак в темноту за полуоткрытую дверь, и в комнату вошли три юных пажа с подносами, наполненными фруктами, белым хлебом из хорошей муки и несколькими кувшинами с водой и вином. Они поставили свою ношу на другой стол и немедленно удалились, отвесив напоследок глубокие поклоны. Слуга же остался на месте; Данте, временно освобожденный от своих угнетающих скорбей, с интересом наблюдал эту смешную сцену. Человек с дружелюбной улыбкой так отличался от серьезных слуг, которые прислуживали ему в Вероне, что ситуация сама по себе вселяла в него доверие. Он увидел в послании еды нечто большее, чем гостеприимство графа. Это было решение избежать присутствия фальшивого уроженца Болоньи за столом наместника короля Роберта, избежать возможного любопытства домочадцев. Данте оказался кем-то вроде отшельника, живущего в роскоши. Но он не испытывал недовольства одиночеством и подобной ситуацией. Вот необходимость находиться в обществе флорентийцев, лицемерных врагов с притворной симпатией на ликующих лицах хозяев города, была бы для него невыносимой.

― Само собой разумеется, ― снова заговорил слуга, ― вы можете попросить что-нибудь другое, что пожелаете. Я с удовольствием буду служить вам.

― Прекрасно. Спасибо, ― ответил Данте с искренней благодарностью.

Однако человек все еще не уходил. Он оставался стоять, колеблясь, словно сомневался, сказать что-то или повернуться и уйти. Поэт решил помочь ему.

― Что-нибудь еще?

― Да, ― ответил он с широкой улыбкой и еще больше щуря глаза, так что они стали похожи на пару щелей. ― Я спрашиваю себя, если… важно ли для вас, чтобы я привел в порядок комнату, пока вы здесь находитесь.

Просьба вовсе не была обыкновенной и, конечно, нарушала все правила. В нормальных условиях поэт не изменял своему вдумчивому одиночеству, но здесь условия были явно ненормальными, и оставаться в компании с этим человеком казалось поэту куда приятнее, чем снова оказаться наедине со своими мыслями. Слуга направился прямо к кровати, которая терпела возбужденный сон Данте. По дороге он несколько раз споткнулся, пока не наткнулся на кровать.

― Вы должны извинить меня, ― произнес он, ― но мое зрение оставляет желать лучшего. Чтобы хоть что-то увидеть, мне нужно сильно щурить глаза, так что я становлюсь похожим на этих язычников из стран восходящего солнца.

Данте весело улыбнулся, услышав, как старый слуга объяснил свою близорукость.

― Говорят, кто-то уже изобрел магические стекла, которые могут возвратить зрение даже слепым. Вы слышали об этом? ― продолжал говорить слуга. ― Я задаюсь вопросом, возможно ли такое?

Действительно, по Италии бродили несколько нарядных стекольщиков, способных увеличивать изображение всего, что находится далеко от них. Данте знал их, держал эти стекла в руках и перед глазами, хотя и не хотел говорить об этом.

― Я тоже слышал такие рассказы, ― решился Данте на неопределенный ответ.

Слуга наклонился. Он измерил высоту кровати, извлек своего рода трость с ручкой, которую растянул до другой стороны. Потом он похлопал по одеялу, так что поднял два столбика пыли.

― Даже если это правда, ― произнес слуга, ― то как же быстро бежит время! Дьявольски! Однако всегда говорят, что прежние времена были лучше.

Данте молчал. Он сам был из тех, кто утверждал это.

― Но, ― продолжал слуга, ― когда я был молод, старики говорили то же самое… а когда они были юными, несомненно, их деды говорили то же… Если мы продолжаем все еще смотреть назад, только Богу известно, когда в действительности наступят лучшие времена. И кроме того, ― добавил он с хитрой улыбкой, ― в поисках этих лучших времен мы можем вспомнить 1000 год. Но это время должно быть на самом деле плохим, потому что люди думали, что скоро конец света, а конец не наступил. Тайна, ― заключил он, покачав головой, ― настоящая тайна.

Данте засмеялся над любопытными замечаниями этого человека.

― Но, ― сказал слуга, немного смутившись, ― возможно, вам надоела моя болтовня.

― Нет, совсем нет, ― успокоил его Данте. ― Как тебя зовут?

― Кьяро ― имя, которое мне дали при крещении. Хотя все зовут меня Кьяккерино, ― ответил слуга с улыбкой, начиная перетряхивать одеяло. ― Вот так дела обстоят.

― Ты долго служить графу? ― спросил Данте. Его рассмешило это имя, которое характеризовало слугу как человека болтливого и любящего сплетни ― поэт разгадал игру слов.^[42]

― Нет, мессер, ― ответил Кьяккерино. ― Я служу коммуне. Сколько я себя помню. После несчастия под Монтаперти^[43] до приезда графа Гвидо Новелло во Флоренцию работы было мало, ― сказал слуга задумчиво, прерывая свою работу. Потом он вернулся к поднятому гагачьему пуху и снова заговорил: ― Но я флорентиец, вот так. В добрые и дурные времена, ― произнес он с улыбкой. ― Во Флоренции я вырос, здесь и умру… Знаете, прах к праху.

Кьяккерино болтал, как хитрый шарлатан. Данте понимал, что никакое прозвище не подошло бы ему так же хорошо, как его имя. Как только гость давал слуге повод, его язык распускался и болтал без устали. В этом были свои преимущества ― возможность получать сведения, не выходя из комнаты, хотя, чтобы оценить информацию, следовало отделить зерна от плевел.

― У графа есть собственные слуги, ― продолжал Кьяккерино, ― но многих предоставляет коммуна, их назначение любезно одобряет граф, широкой души человек. По правде говоря, коммуна не очень любит наместника короля, ― добавил он, подмигивая.

Данте заметил, что Кьяккерино был одарен завидной проницательностью ― преимущество плутовства. Похоже, слуга понял, что гость ― известный человек, судя по его скупым словам и достоинству, присущему придворному. Данте искренне нравилось говорить с этим человеком.

― Тогда ты должен многое знать о Флоренции, ― произнес поэт.

― Да, не сомневайтесь, ― подтвердил Кьяккерино. ― Невероятно многое, в этом все уверены, а больше остальных моя святая жена, ― сказал он насмешливо. ― И они правы. Для чего еще нужен такой невежа, как я, если не для таких вещей?

― Хорошо, ― произнес Данте, он пребывал в хорошем настроении, ― философ сказал, что все люди по натуре тянутся к знанию.

Кьяккерино удивленно посмотрел на него.

― Аристотель, ― непринужденно пояснил поэт.

― Ну, тогда он, безусловно, прав, этот Ориосто Тель, ― обрадовался Кьяккерино. Данте не пытался поправить его. ― Хотя многие вещи, которые тут происходят, очень грустно узнавать и помнить, ― добавил слуга печальным голосом.

― Например? ― спросил Данте, очень заинтересованный возможным исходом этой беседы.

― Ну… ― заколебался Кьяккерино, словно подыскивал слова. ― Я не понимаю ничего в том, что называют политикой… Я не сомневаюсь, что, благодарение Богу, наши правители делают все необходимое. Но мне кажется, что изгонять столько людей из своей земли ― недоброе дело. В последний раз больше тысячи человек покинули Флоренцию, ― добавил он тихо, почти доверительно.

Несмотря на преувеличение, эти слова вызвали в Данте надежду на простой народ, хотя речь шла о тех, кто не имел ни голоса, ни прав в принятии государственных решений. Возможно, однажды народ обретет силу и получит необходимый толчок, чтобы воспрепятствовать этим кровавым событиям, порождающим столько страданий.

― У тебя есть друзья среди тех, кого изгнали? ― спросил Данте.

― Если у кого-то во Флоренции нет друзей или родственников среди них, ― ответил слуга, ― он одинок в этом мире. Кроме того, среди изгнанных всегда были гибеллины. Поэтому… от гвельфов… не может быть ничего хорошего, нет, ― повторил он, уверенно кивая головой в подтверждение своих слов.

― И как ты думаешь, что привело к такой ситуации? ― спросил Данте, которому было любопытно узнать точку зрения свидетеля, казавшегося беспристрастным.

― Если бы я знал! ― воскликнул Кьяккерино, пожав плечами. ― Я могу рассказать вам о том, что произошло. Ради знания, чтобы стать таким же ученым, как этот Тель, о котором вы упомянули.

Кьяккерино, глядя на гостя, оперся на палку; он мало интересовался своей работой, но был не прочь дать собственную версию событий.

― Я думаю, что дела были плохи уже давно, хотя, благодарение Господу, казалось, что мир наконец воцарился во Флоренции. Пока нас не настигло это проклятие Пистойи, ― грустно произнес он. ― Но я полагаю, что вы знаете об этой истории, ― добавил он скромно.

― Не думай так и расскажи мне, ― попросил Данте с доверительной улыбкой.

Кьяккерино обрадовался возможности рассказать одну из его историй и начал без предисловий.

― Хорошо. Говорят, что это было в Пистойе, где начались ссоры между черными и белыми гвельфами. Кажется, там жил некий мессер Канчелльери, который был очень богат и имел много детей. Беда в том, ― продолжал он, подмигивая, ― что все они были не от одной женщины, так что дела шли не слишком хорошо у этих сводных братьев… ― Он вздохнул, а потом продолжал: ― По слухам, одну из этих женщин звали Бланка, а детей, рожденных от нее, называли «белыми».^[44] И, как вы понимаете, детей от других женщин стали называть «черными».

Данте знал эту историю, но все было не так просто в итальянской политике. Различия были гораздо глубже, чем эта зараза, пришедшая из Пистойи. Все чаще белые гвельфы протестовали против растущего проникновения папистов, сближаясь с гибеллинами. В противоположность этому, черные были неуступчивее по отношению к остальным, требуя сохранить за собой привилегии. Более неспокойные и аристократичные, хотя заигрывающие с чернью, они открыто помогали папе и поддерживали друг друга; папа даже проклял упрямых белых, противостоявших ему.

― И так как у обеих партий было много родственников и друзей в Пистойе, ― продолжал говорить слуга, возвращаясь при этом к своей работе, ― дьявол посеял гордыню и ненависть среди них, чтобы пролилось много крови. И, возможно, он остался запертым здесь вместе с этим проклятием, ― грустно произнес он, глядя в пол. ― Но, кажется, правителей больше волновали возможные события. Так что они возглавили новое правительство города, а чтобы сохранить мир, не придумали ничего лучшего, чем изгнать самых воинственных из семьи Канчелльери из их владений. О Флоренция! Вы знаете, что происходит с корзиной яблок, когда к ним кладут одно гнилое? То же самое произошло в нашем городе. Скоро во всей Флоренции не говорили больше ни о ком, кроме белых и черных. Слушайте… Они не только не примирились между собой, эти из Пистойи, напротив, под их влиянием даже хорошие гвельфы Флоренции разделились на партии! На этом покой закончился.

― Хочешь сказать, что Канчелльери из Пистойи прибыли во Флоренцию, чтобы посеять раздоры среди флорентийских гвельфов? ― спросил Данте с интересом.

― Нет, нет! ― медленно ответил Кьяккерино. ― Флорентийцам не нужны иноземцы, чтобы убивать и совершать преступления. Белые искали убежища у Черки, очень могущественной семьи. Ее главой был мессер Вьери де Черки, живший в сестьере Порта Сан Пьеро; это место, после того что там произошло, называют «скандальным сестьером».

Данте не смог скрыть улыбку. Болтун Кьяккерино не догадывался, что его собеседник был соседом этого семейства.

― Но были соседи, которые желали их гибели ― Донати, ― продолжал Кьяккерино, ― очень древнее, благородное семейство, но, как говорят, без особых богатств и с небольшим влиянием. Только для того, чтобы досадить своим врагам, они превратились в сторонников черных. Их главой был мессер Корсо Донати, ― уважительно пояснил слуга. ― Храбрый человек, который уже ушел из этого мира, да простит ему Бог его грехи; его последователи называли его Бароном. Он до смерти ненавидел мессера Вьери! ― произнес он с чувством. ― Он презирал его. Рассказывают, что каждое утро, выходя из дома, он громко кричал: «Что сегодня нам проревет осел из Порты?» ― имея в виду мессера Вьери.

Данте отлично знал этих своих соседей. От одного упоминания воинственного Корсо Донати его бросило в холод. Прекрасный и находчивый оратор, обладающий тонкой изобретательностью, он был готов совершать злодейства и являлся постоянной угрозой для флорентийского правосудия. Он мог стать худшим врагом, которого кто-то способен нажить в подобные беспокойные времена, и Данте страдал от его неограниченных амбиций. Жадность заставила Донати противостоять своим бывшим союзникам, и это привело его к гибели. Потому что они, еще более хитрые и коварные, обвинили его в деспотизме и измене, и он закончил свои дни, став жертвой насилия, которое сеял сам.

Неожиданно плотная туча закрыла солнце, и комната начала медленно погружаться в темноту. Игра теней и света от свечей отвлекла обоих мужчин. В этот момент начался сильный ливень.

Глава 27

Разгоняя тени, старый слуга решительно продолжил свой рассказ:

― Дела в городе шли все хуже и хуже. Праздники сменились печалью; на похоронах в доме Фрескобальди даже схватились за оружие, ― грустно сказал он. ― Дела обстояли так серьезно, что Святой Престол послал кардинала, но это не помогло и закончилось постыдной анафемой. И в конце концов ― сказал он, грустно качая головой, ― наш святой покровитель был покрыт позором. Я начинаю плакать, когда вспоминаю драку, произошедшую во время шествия ремесленных цехов в канун празднования дня Святого Иоанна. Надеюсь, что наш покровитель простит нас когда-нибудь и прекратит наши мучения. По моему скромному мнению, ― добавил он, понижая голос, ― приоры правильно поступили, изгнав главарей обеих партий.

Данте оставался погруженным в свои мысли. Он удивился, что его собеседник понизил голос, рассказывая об этих опасных временах, предшествующих его изгнанию из Флоренции. Это относилось к приорам двух летних месяцев, между 15 июня и 15 августа 1300 года, среди которых был и сам Данте. Он всегда утверждал, что все его последующие злоключения были связаны с этими двумя месяцами, когда он участвовал в работе верховной магистратуры государства. Это изгнание, о котором упомянул слуга, было направлено на то, чтобы предотвратить гражданское противостояние, но в итоге результатов не дало. Решение было особенно болезненным для Данте не только потому, что сто приняли без правдивого установления виновности тех, кто был близок к его идеалам, но и потому, что были высланы хорошие люди, например Гвидо Кавальканти, тоже поэт и близкий друг Данте, который умер от лихорадки в изгнании.

― Хотя, ― продолжал неугомонный Кьяккерино, ― если вы хотите знать мое мнение, настоящей причиной всех несчастий была комета, которая появилась в небе в сентябре и двигалась на запад с этими большими хвостами копоти и грязи позади. До января она была в нашем небе, и люди, гораздо более мудрые, чем я, говорили, что это знак будущих потрясений… знак появления великого господина во Флоренции… Я вовсе не говорю, что это одно и то же, конечно! ― выпалил слуга, отдавая себе отчет в том, какие подозрения могу вызвать его последние слова.

― А ты видел появление этого великого господина? ― спросил Данте насмешливо.

― Конечно, видел! Поверьте мне, все предвещало его приход во Флоренцию. Это было первое воскресенье ноября, я отлично помню. Около трех часов. Появились французские королевские флаги и папские знамена, французские рыцари, очень элегантные, несколько флорентийцев, как, например, семья Францези. Господин остановился в Ольтрарно, в домах Фрескобальди.

― И никто не мешал его приходу… ― сказал Данте с горечью.

― Мешать такому великому сеньору?! ― воскликнул Кьяккерино с крайним изумлением, словно его подозревали в ереси. ― Нет, мессер! Он же прибыл как миротворец по благословению самого Святейшего папы! Все важные горожане и консулы поддержали это решение.

Когда стало известно о приходе мессера Карла, графа Валуа и брата Филиппа IV, короля Франции, в ноябре 1301 года, Данте Алигьери не вернулся во Флоренцию. В конце сентября поэт был послан чрезвычайным послом в Рим, к папе Бонифацию. Сам он считал себя не подходящим для этой миссии, раньше он был противником папы в его войнах, в частности против Мареммы. Но это имело мало значения, потому что Бонифаций решил судьбу Флоренции, и Карл Валуа получил звание военного губернатора территорий Церкви и главного миротворца Тосканы. Данте, полный сомнений и горечи, оставался при папском дворе до тех пор, пока не пришли новости о том, что теперь рассказывал ему Кьяккерино. Тогда он осознал бесполезность своей миссии в Риме и опасность, угрожавшую лично ему.

― Итак, как я вам сказал, он остановился в Ольтрарно, ― продолжал Кьяккерино. ― И тут же потребовал охрану сестьера, а также стражу у дверей своего дома.

― Все было, конечно, исполнено, ― подвел итог Данте.

― Конечно! ― согласился слуга. ― Они выгнали оттуда флорентийцев и поставили везде французов. И говорилось, ― доверительным тоном добавил он, ― что эти двери были кое для кого открыты.

― Так и было? ― с улыбкой спросил Данте.

― Я не знаю, ― сказал его собеседник, ― но во Флоренции появились некоторые из ранее изгнанных. Они вернулись! Как тот же мессер Корсо, который объединил своих людей, чтобы открыть тюрьмы коммуны и выпустить узников.

Прибытие Карла во Флоренцию было началом неизбежного падения государства. Понемногу флорентийцам пришлось принять новую сеньорию, наполовину белую, наполовину черную. Интересы миротворца были очевидны с самого начала, хотя граф Валуа и не выходил из своего образа беспристрастного судьи.

― Больше пяти дней, ― продолжал болтливый слуга, ― везде царило насилие, лучше было совсем не выходить из дому, потому что на каждом углу происходили пожары и грабежи. И говорили, что в действительности все это длилось гораздо дольше. Потом наступило спокойное время, несомненно, но, ― он грустно покачал головой, ― как слаб мир, когда демон не пойман!

― А изгнание белых? ― уточнил Данте.

― Да, ― подтвердил тот. ― Из-за заговора…

― Расскажи мне, ― произнес поэт.

― Тогда был апрель, ― продолжил Кьяккерино. ― Мессер Карл был в Риме, и в его отсутствие «белая партия» попыталась заручиться поддержкой одного из французских баронов, они послали ему письма, где просили его за деньги изменить своему господину. Хотя дурные языки, ― подмигнул слуга, ― говорят, что все это было подстроено, что письма были фальшивыми, как вера Иуды, вы понимаете меня…

― И что измены не случилось, ― с сарказмом произнес Данте.

― Конечно, нет, ― подтвердил слуга, ― потому что этот барон все раскрыл. Само собой, они попали в дурацкое и трудное положение. Но они отрицали все, что произошло, и в страхе потерять голову бежали со всех ног. Таким образом, белые были признаны мятежниками и потеряли все. И старые друзья превратились во врагов, чтобы не пострадать от того же наказания. Многие были изгнаны, примерно за шестьдесят миль; они потеряли земли и богатства.

Письма и ложные обвинения… Фальшивый флорентийский миротворец даже не пытался придумать какое-нибудь оправдание для взыскивания денег, которые ему были необходимы для настоящей цели ― завоевания Сицилии. Но на юге он понял, что ему не удастся так легко покорить войска Фридриха Арагонского, как легко получилось с изгнанием большинства флорентийцев. После нескольких военных поражений ему пришлось заключить мир и бесславно вернуться во Францию. Его приключения в Италии остались в памяти людей в поговорке, которая переходила из уст в уста: «Мессер Карл прибыл во Флоренцию как миротворец, а оставил страну в состоянии войны; пошел войной на Сицилию, а получил постыдный мир». Глядя на серьезное и задумчивое лицо Данте, Кьяккерино подумал, что тот недоволен его словами. Поэтому он быстро решил отказаться от своих выводов и приспособиться к новой обстановке.

― Хотя многие говорят, что эти изгнанники в действительности шайка предателей, которые хотели зла Флоренции и поэтому подняли оружие против своей родины, ― произнес он серьезно. По его тону было видно, что он собирается пересказать официальную точку зрения.

Кьяккерино старался угодить всем, и Данте со смесью грусти и негодования подумал, что именно страх заставляет флорентийцев скрывать свои мысли и чувства. Они словно вынуждены быть лицемерами, они думали и говорили то, что обеспечивало им безопасность.

― Не всегда все так очевидно, Кьяккерино, ― произнес Данте, с болью вспомнив слова Цицерона о том, что ничто не распространяется так быстро и с таким успехом, как клевета. ― Также есть те, кто уверен, что ни один человек не может быть так глуп, чтобы желать войны вместо мира, потому что во время мира дети хоронят своих отцов, это естественно… Но во время войны, ― грустно заключил он, ― отцы хоронят своих сыновей…

― Какие прекрасные слова, ― произнес Кьяккерино взволнованно. ― Это сказал тот же Ориосто Тель?

― Нет, ― ответил Данте с легкой улыбкой. Он боялся, что такой собеседник, как этот, мог услышать в его словах скрытый призыв к мятежу, и поэтому решил занять безопасную позицию. ― В любом случае, я тоже мало понимаю в политике… только в душе переживаю происходящее, как все, страдаю в своем собственном аду, ― продолжил он, не слишком думая о своих словах.

― Вы из Болоньи? Правда? ― спросил Кьяккерино, который, как показалось на мгновение, понял свою бестактность и постарался исправить положение. ― Простите мне мою наглость.

― Да, ― еще раз лаконично ответил Данте без особого желания углубляться в эту тему. ― Ведь ты ждал, что я так отвечу, ― добавил он с улыбкой.

Слуга изобразил легкий смешок, хотя теперь он воздержался от комментариев, снова испугавшись потерять работу.

― Ну, об аде мы во Флоренции кое-что знаем, именно так, ― промолвил Кьяккерино с потерянной улыбкой, без особой страсти, лениво взбивая одеяло.

Но для Данте эти слова предполагали смысл, который его собеседник, возможно, в них не вкладывал. Упоминание об аде вернуло его к современным событиям во Флоренции. Сильное томление Кьяккерино свидетельствовало о том, что в нем скоро откроется новое хранилище информации.

― Что ты имеешь в виду? ― внезапно спросил Данте с таким воодушевлением, что оно передалось Кьяккерино.

Тот снова прервал свою работу, чтобы вернуться к более приятному делу.

― Хорошо… ― сказал он испуганно. ― Вы говорили о собственном аде и…

― Я знаю, о чем говорил, ― перебил Данте, желая скрыть свое раздражение, ― но ты говорил об аде во Флоренции.

― Да, ― пробормотал слуга, который смотрел на гостя пораженно и с видом, свидетельствовавшим, что он будет говорить о том, в чем мало разбирается. ― Хорошо… я имею в виду то, что произошло, когда…

В этот важный момент в дверь трижды постучали, громко и сильно, так что оба собеседника подскочили на месте, а старый слуга тут же замолчал.

Глава 28

Дверь открылась, и в комнату с уверенным и суровым видом заглянул мужчина. Он пристально посмотрел на Данте и с уважением поклонился, учтиво обратившись к нему:

― Простите меня, мессер Бенедетто.

Данте странно было слышать свое фальшивое имя, он еще не привык к нему. Поэт решил, что этот новый посетитель тоже слуга, но занимающий более высокое положение, чем Кьяккерино. Последний внезапно начал яростно выбивать одеяло. Потом тот, который только что появился, направился к старому слуге.

― Так вот где ты спрятался, чертов Кьяккерино! Как ты смеешь надоедать гостям графа? Оставь в покое эту палку, пока я не сломал ее об твою поясницу, займись своими прямыми обязанностями!

Данте понял, что заставило слугу бездельничать в его комнате и почему он так просил разрешения остаться здесь. Кьяккерино был старым, закаленным в тысяче столкновений слугой и, без сомнения, приобрел своеобразную привычку избегать более сложных заданий, пряча свои больные кости где-нибудь подальше. Взглянув на него, поэт заметил страх в близоруких глазах Кьяккерино и, чувствуя к нему симпатию и желая послушать остальные его измышления, поэт решил протянуть ему руку помощи.

― Прости, ― вмешался он, обращаясь к вошедшему. ― Это моя вина, а не Кьяккерино. Я задержал его, заставив слушать мою болтовню. Все в порядке, ты можешь идти.

― Но… ― слабо попытался протестовать тот.

― Спасибо, ― резко перебил его Данте с видимым нетерпением. ― Ты можешь идти.

Вошедший отвесил новый поклон, демонстрируя уважение и подчинение. Но взгляд, который он бросил на старика, свидетельствовал, что он не слишком доволен и что, несомненно, найдет подходящий момент, чтобы поговорить с Кьяккерино. Несмотря на это, слуга казался искренне благодарным и смиренно согласным на то, чтобы получить любое наказание за свое поведение.

― Благодарю вас, мессер, ― произнес он. ― Возможно, мне стоит уйти. Несомненно, я вам надоел. Я глупый и скучный старик… я слишком стар, чтобы когда-нибудь измениться к лучшему.

― Вовсе нет, ― ответил Данте с успокаивающей улыбкой. ― Ты не уйдешь, пока не расскажешь мне об этом аде.

Слуга выглядел довольным: в его возрасте и с его опытом уже не нужно притворяться виноватым, если кто-то действительно готов слушать одну из его историй.

― Тогда я расскажу вам о странном и ужасном происшествии, которое произошло во Флоренции несколько лет назад, ― таинственно начал он; эти слова не предвещали ничего хорошего, потому что события, которые привели его во Флоренцию, не имели такой давней истории. ― В день календимаджо, больше десяти лет назад. Нам, флорентийцам, нравится проводить его празднично, с играми, танцами по всему городу, вам следует это увидеть. Каждый делает то, что знает и умеет лучше всего, чтобы быть впереди остальных. Те, кто из сестьера Сан Фредьяно, с давних пор отвечают за игры, каждый раз новые и необычные. И в том году они, конечно, отличились.

Данте был уверен, что эта история не имеет ничего общего с теми событиями, которые по-настоящему интересовали его. Несмотря на это, он был спокоен и не перебивал старика. Даже тогда, когда Кьяккерино остановился, чтобы отдышаться.

― Им поручили развесить на всех углах города торжественное уведомление о том, что те, кто хотел бы получить новости с того света, должны быть в этот день на мосту Каррайа и вокруг него, ― продолжал Кьяккерино. ― Они разместили в Арно большие барки и плоты, украшенные так, что они были похожи на исчадия ада! Это и вправду было нечто жуткое, с огнями и разными мучениями. Там были люди, переодетые демонами, жуткого вида, которые визжали и лаяли по-собачьи, и бедные души, испытывающие жуткие мучения. Было действительно страшно слышать в дыму ужасающие крики и шум непогоды; я не знаю, как они это сделали, но это было поразительно. Так здорово было сделано, что слух об этом распространился повсюду, и очень многие пришли посмотреть представление. Те, кто, как и я, пришли поздно, стояли около моста по берегам реки, потому что мост был полон людей. И мы возблагодарили Господа за это. Потому что мост был деревянным, он не смог выдержать такой вес и с жутким грохотом рухнул в воду со всеми, кто стоял на нем. Очень многие утонули! ― взволнованно сказал он. ― Все плакали и кричали, потому что им казалось, что среди мертвых могли быть их дети, родители, друзья, сами понимаете…

Данте хранил почтительное молчание, слушая рассказ о происшествии, которое случилось в 1304 году с одним из городских мостов. Теперь он погрузился в новые сомнения. Ему стоило попытаться узнать что-нибудь о ненавистных преступлениях, которые он должен был расследовать, от того, кто был в курсе городских событий и проявлял настоящий и явный интерес к таким происшествиям. И поэт пошел на риск. Он закашлялся и постарался изменить тему.

― Когда ты упомянул слово «ад», я решил, что ты расскажешь мне о других событиях… произошедших совсем недавно, вести о которых дошли даже до Болоньи, ― заметил Данте осторожно, но слуга смотрел на него, не мигая, не произнося ни слова, словно ожидая большей ясности. ― Я имею в виду страшные убийства… «Дантовские преступления», вроде бы так их называют, ― добавил Данте, прибегая к обозначению, которое вызывало у него отвращение.

― Святой Боже! ― воскликнул Кьяккерино с ужасом и перекрестился. ― Как же далеко доходят такие жуткие новости! Хоть бы Создатель оградил нас в своей беспредельной благости от подобных вещей! Но лучше об этом не говорить, мессер! Это, несомненно, дьявольское дело.

Слуга смотрел с опаской, словно действительно боялся, что духи ада спрятались в каком-нибудь из углов комнаты.

Данте понял, что во Флоренции царит настоящая паника. Его бывшие соотечественники старались забыть о преступлениях, не говорить о них, словно это могло сделать их менее реальными. Но когда это выходило наружу, они реагировали, словно испуганные, дрожащие и бессильные кролики.

― Ты не веришь, что это убийцы были людьми вроде нас с тобой? ― спросил Данте шутливо, вспоминая бредни проповедника с Санта Кроче.

― Вроде нас? Конечно, нет! И если они люди, ― ответил Кьяккерино, ― то их души совсем потеряны, так что они мало чем отличаются от демонов…

― И говорят, что преступления следуют детально сценам из книги, которую написал один из ваших самых знаменитых поэтов, ― продолжал упрямо Данте с оттенком гордости.

Поэт боялся услышать от слуги что-то неприятное о себе самом, но все же не мог удержаться от того, чтобы услышать мнение о своем творчестве от постороннего. Он никогда не любил говорить о себе самом. Возможно, теперь ему это было необходимо, чтобы получить информацию.

― Да… они сходны с произведением одного изгнанного поэта, который был среди белых, ― ответил Кьяккерино, который нервничал все больше. ― Но я не слишком начитан… Я мало знаю об этом… кое-что слышал, и ничего больше.

― И что именно ты слышал об этом? ― настаивал Данте, который слишком заинтересовался этой темой, чтобы отступиться.

― Ну, говорят, что рядом с этими местами находили листы с записанными текстами этого поэта… ― без особого энтузиазма произнес Кьяккерино. ― Но знаете? Прошло очень много лет, и он далеко, если он вообще еще жив! Не стоит говорить об этом мессере, ― заключил он меланхолически. ― Это нехорошо.

Данте отвел взгляд, немного огорченный, и посмотрел в окно. Он должен был понять, что большинству тихих простых флорентийцев это совпадение должно было показаться более чем странным.

― Четыре таинственных убийства… ― сказал Данте, устремив взгляд в прямоугольник света, через который проникали городские шумы.

― Три… И по милости Божьей четвертого не будет! ― поправил Кьяккерино.

― Три? ― спросил Данте, удивленно глядя на него.

― Да, мессер, ― ответил тот серьезно. ― Моя память не покинула пока меня, подобно моему зрению, вот так.

― Вот оно что… мне говорили о четырех, ― произнес Данте, озадаченный таким расхождением в сведениях.

Кьяккерино смотрел в пол, и его вид, казалось, демонстрировал все его математические способности, которых у него, очевидно, было не слишком много. Поразмышляв некоторое время, он снова заговорил.

― Три, мессер, ― подтвердил он. ― Мессер Бальдазарре де Кортиджани на соколиной охоте. Этот другой… некий мессер Бертольдо, а еще иноземный торговец в мусоре около новой церкви Санта Репарата. Так что три, ни больше ни меньше… Они все ужасные!

― И все с этими добавленными к ним записями, ― добавил Данте.

― Все три, ― ответил слуга более лаконично, чем обычно, и, очевидно, измученный этой беседой. Данте не хотел прямо говорить об ужасном убийстве Доффо Карнесекки, о котором Кьяккерино не упомянул. Главным для него было расспросить о тех, таких примечательных, происшествиях, слухи о которых распространились за пределы Флоренции. Кроме того, надо было не возбудить подозрений: почему некий приезжий иностранец слишком чем-то интересуется? Во всяком случае, у такого сплетника, как этот Кьяккерино, который готов передавать все, что когда-либо слышал. Поэтому поэт погрузился в себя, вспоминая то, о чем узнал раньше, почти позабыв о присутствии Кьяккерино. По мнению Данте, сходство убийства Доффо со сценой из его произведения было так же очевидно, как и в трех остальных случаях. Но, чтобы прийти к такому выводу, следовало когда-то прочитать «Ад», а это вряд ли относилось к Кьяккерино, по поводу которого поэт сомневался, что тот вообще умеет читать. С другой стороны, слуга знал о цитатах, а убийцы его произведение читали. Если слуга не включил первое преступление в жуткую серию, получается, что он сделал это, так как в городе не говорили об этом доказательстве совершенного зверства. Разве там не было бумаги с цитатой? В случае с Кьяккерино незнание события публичного и общеизвестного было фактом, который следовало принять во внимание. Определенно, что-то тут не складывалось; поэт размышлял, неприятно пораженный тем, что сложности станут поджидать его на каждом шагу в этом расследовании.

Данте вынырнул из своих мыслей в тот самый момент, когда состоялся третий визит к нему за это утро. Теперь стук в дверь был грубым и сильным, так что поэт и слуга подскочили со своих мест. Потом стучавший решительно вошел в комнату, не прося прощения и пробормотав что-то вроде «привет, поэт». Легким шагом Франческо де Кафферелли подошел к столу и встал напротив Данте, который смотрел на него с волнением ― именно так он всегда реагировал на появление этого молодого человека. Тот, продолжая стоять, взял две виноградины из фруктовой корзины, из которой сам Данте еще ничего не попробовал. Поэт заметил, что его левая рука перевязана, и вспомнил неприятную сцену с покойным Бирбанте. Не глядя на него, жуя виноград, Франческо пальцем твердо показал слуге на дверь.

― Иди.

Кьяккерино, не менее Данте удивленный неожиданным появлением Франческо, поздно спохватился: он стоял, открыв рот, глядя с восхищением на молодого дворянина.

― Вон! ― рявкнул Франческо.

Вот теперь слуга услышал. Он бросил палку на кровать и быстро побежал к выходу из комнаты, демонстрируя удивительную и неожиданную для Данте ловкость, которой не было в помине до прихода Франческо. Прежде чем он шагнул за порог, Данте что-то вспомнил и, спохватившись, окликнул его прежде, чем он совсем исчез из виду.

― Кьяккерино!

Слуга остановился на полпути и повернулся с бледным, искаженным страхом лицом.

― Ты знаешь, где находятся «бычьи сушильни»? ― спросил его Данте.

― В квартале красильщиков, рядом с Арно… за воротами Рубаконте, ― нервно ответил слуга. ― Прежде они назывались «бычьими воротами», потому что там проходил скот, который привозили по реке.

И он исчез в тени с прытью, которой не было заметно во время его работы.

― Я вижу, что вы уже обзавелись друзьями, вернувшись во Флоренцию, поэт, ― с иронией произнес Франческо.

Данте посмотрел на этого человека; тот, в свою очередь, рассматривал его с насмешкой. Поэта задел его тон. Это был первый случай, когда можно было бы начать нормальный разговор, но Данте сомневался, что общение получится сердечным.

― Я всего лишь стараюсь быть вежливым с теми, кто меня окружает, и с гостеприимными хозяевами, ― ответил Данте; ему надоела неприязнь молодого человека, и он тоже был готов спрятаться за доброй порцией сарказма. ― Хотя не все они готовы ответить мне тем же.

Франческо оставил эти слова без внимания. Он указал кивком на стоявшие на столе подносы, полные пищи.

― Возможно, вам следует хорошо поесть, ― сказал он с таинственным видом. ― Нам придется прогуляться.

Данте вопросительно посмотрел на него, но не пожелал доставить ему удовольствие, расспрашивая о том, что ему уготовано.

― Вам необходимо узнать из первых рук об одном из этих «дантовских преступлений», ― резко произнес Франческо, и эти слова обдали холодом душу Данте.

Глава 29

Со времени своего тайного возвращения во Флоренцию Данте Алигьери во второй раз покидал дворец Подесты. Если в прошлый раз он делал это один и радуясь своему возвращению, в этот раз он шел в сопровождении Франческо де Каффарелли и его дух был смущен. То, что ему предстояло увидеть, волновало его. Франческо демонстрировал жуткую готовность до последнего хранить от него в тайне детали нового происшествия. Данте, собрав все свое мужество, но терзаемый страхом, пытался расспросить молодого человека о цели их пути. Но тот ограничивался тем, что отвечал: «Вы все увидите». Эти слова делали невозможным всякий разговор, и Данте готовился к самому страшному.

У дворца стояли две оседланные лошади; вскочив на них, поэт и его спутник отправились в путь. Данте молча следовал за своим провожатым, ехавшим на несколько шагов впереди. Они миновали центральные улицы и добрались до Арно. Поэт посмотрел на небо и удивился: оно было голубым и широким, будто тучи устали оставаться на небе. Странный контраст с его мрачными предчувствиями! Франческо продолжал указывать ему путь, не говоря нислова. По берегу реки они двинулись налево, где виднелся силуэт моста Рубаконте. Эта поездка в неизвестность заставляла поэта все больше нервничать. Он гадал, какая часть его произведения на этот раз будет вовлечена в жуткую историю. Он мысленно проходил свои круги ада, страха и боли, думая о том, с какой дьявольской шуткой убийцы теперь запятнали его славу и честь. Несколько раз он был готов остановиться и послать этого высокомерного молодого человека к черту. Данте чувствовал желание все бросить, сбежать, он устал от этого глупого противостояния и от горьких ожиданий. Тем не менее он продолжал следовать за Франческо, потому что теперь него был уникальный шанс вернуть себе доброе имя, снова стать тем, кем он был, Данте Алигьери. Погруженный в эту смесь ярости и боли, безнадежности и гордости, которая помогала ему держаться в последнее время, он пребывал на подъеме душевных сил. Они прошли по мосту Рубаконте и попали в Ольтрарно. Когда они, наконец, оказались на вполне проходимой улице, Франческо пустил своего коня в галоп, его примеру последовал и Данте. Поэт видел перед собой на вершине Кручес белую с зеленым церковь Сан Миниато и предположил, что именно туда они и направляются. Они, не останавливаясь, поднялись на гору, и Данте увидел горожан, собравшихся полукругом вокруг трех или четырех деревьев, больших и ветвистых. Между толпой и деревьями было пустое пространство, охраняемое несколькими арбалетчиками. Прежде чем туда проехать, Франческо замедлил ход и в первый раз обратился к Данте, попросив его ехать спокойнее.

Приблизившись, поэт различил две группы солдат. Они глядели друг на друга настороженно и угрожающе, что делало обстановку еще более напряженной. Судя по наглому, свирепому виду и топорам за спиной, одна группа подчинялась барджелло. Другие, должно быть, представляли власть наместника Гвидо де Баттифолле, его собственную дружину и наемников, посланных королем Робертом. Данте и его спутник, стараясь не шуметь, приблизились к этой группе, протиснувшись между зеваками, которые беспорядочно толпились и громко шушукались; раздавались и отдельные выкрики. Данте и молодой человек собирались спешиться и оставить лошадей на чужое попечение, и тут кровь застыла в жилах Данте. Он чуть не упал с коня, когда различил между ветвями одного из деревьев окровавленные внутренности кого-то из горожан. Данте спрыгнул на землю и с трудом подавил приступ тошноты, осматривая картину, которая предстала его глазам. Он слышал голоса вокруг себя, но был не в силах различить в них ужас и негодование.

Кто-то приставил к дереву лестницу высотой в двадцать брацев. По ней, с выражением отвращения и ужаса на лице, залезал один из членов коммуны. Другой, на которого это зрелище произвело не меньшее впечатление, поддерживал лестницу внизу и напряженно смотрел на кроваво-красную кучу у своих ног. Первый залез и дотронулся до останков, которые в тот же миг упали на кучу внутренностей. Данте показалось, что он различает в этом месиве руку, может быть, ногу. Эта огромная мясорубка заставила его погрузиться в свою память в поисках сцены в «Аде», с которой можно было бы сравнить эту трагедию. Он выглядел таким пораженным, что Франческо должен был тихонько дернуть его за одежду, чтобы потянуть за собой туда, где стояли его подчиненные. Они с трудом просочились между зеваками. Если бы Франческо не держал Данте за одежду, поэт потерял бы из виду молодого человек, тем более что он снова задумался. Он слышал голос своего провожатого, почти шепот, этот голос вывел поэта из размышлений.

― Когда мы нашли это, то решили, что вы должны увидеть все сами. Я буду рядом с вами, чтобы вы слышали, что они мне скажут, но вам не следует ничего говорить, никого звать, чтобы не привлекать внимание.

Данте пробормотал что-то вроде согласия; его взгляд был все еще прикован к проклятому дереву. Пока они не подошли совсем близко, Франческо снова обратился к Данте, который, казалось, медленно выходил из летаргического сна.

― Вы хотите что-то спросить?

― Не знаю… ― колебался Данте. ― Возможно, если установить личность… ― сказал он, не в состоянии найти подходящее определение. ― Или если есть какая-нибудь надпись на бумаге, ― добавил он, словно эта мысль неожиданно пришла ему в голову, хотя он был уверен в том, что бумага найдется.

Данте пробрался в первый ряд зевак, многие из которых стали протестовать и мешали ему пройти. Оказавшись впереди, Данте смог увидеть других людей, смотревших вблизи на скользкие труды сбора останков. Один из них, гражданский нотариус, судя по красной мантии, делал пространные записи на доске, которую держали с двух сторон его помощники, создавая импровизированный стол. Данте предположил, что это должен быть мессер Джироламо Бенчивенни, акты которого он читал и который заинтриговал его. Было бы хорошо подойти и поговорить с ним, но осторожность остановила поэта. Франческо сделал несколько шагов вперед и оказался на ничейной земле, которую охраняли стражники. Двое из них подошли к нему с суровым видом, угрожающе подняв арбалеты; но в следующий момент они его узнали и вернулись на свои места. Франческо знаком приказал одному из солдат приблизиться. Это был сильный и зрелый человек с глубоким, на половину лица, шрамом, идущим от подбородка. Солдат, несомненно, командир этого патруля, подошел и по-военному отдал честь. Франческо тоже поприветствовал его, Данте постарался расслышать их разговор, и ему это удалось.

― Сколько времени он здесь? ― спросил Франческо без предисловий, указывая на дерево кивком головы.

― Откуда я знаю? ― ответил солдат, пожав плечами. ― С этого утра… или со вчерашнего дня… Невозможно сказать, когда это было совершено. Потому что здесь мало кто ходит. Время от времени здесь появляется какая-нибудь девица, чтобы поразвратничать с каким-нибудь пажом, ― выдал он, подмигнув. ― И если кто-то видел это раньше, то мог принять за останки какого-то животного, убитого соколом, или кота, замученного мальчишками.

― Кто это нашел? ― произнес Франческо.

― Несколько мальчишек, которые забежали сюда за мячом. Один из них испугался и показал своим приятелям, ― ответил солдат, с гадким смешком, указывая пальцем на месиво на стволе дерева.

Данте, стараясь не упустить ни одной детали этого разговора, проследил взглядом в направлении, куда указывал солдатский палец, и с отвращением разглядел голову.

― Его тут же вырвало! ― продолжал тот весело. ― Уверен, что они надолго потеряли желание играть на открытом воздухе.

― Его кто-нибудь узнал? ― перебил Франческо серьезно и резко, ясно давая понять, что он не разделяет веселья своего собеседника.

― Ха! ― ответил тот, не теряя шутливого тона. ― Будто чтобы узнать это… Я видел свиней на бойне в деревне, они выглядели гораздо лучше.

― А по одежде?

― Одежды нет, ― ответил солдат. ― Абсолютно голый, каким когда-то родился на свет.

Франческо украдкой посмотрел туда, где стоял Данте. Возможно, он проверял, может ли тот со своего места слышать все, о чем они говорят; потом продолжил разговор:

― А что-нибудь странное нашли рядом с трупом?

― Ничего об этом не знаю, ― ответил солдат.

― Никакого листка с записями? ― настаивал Франческо.

― Ну, пока я не…

В этот самый миг внимание всех присутствующих обратилось к человеку, который стоял на лестнице: он криками возвещал о новой находке. Ему явно хотелось, чтобы все зрители знали, что он нашел. Одним махом он отцепил этот трофей от ветки. Это был кусок пергамента, и его вид вызвал холодок в душе Данте. Человек начал спускаться, по пути разворачивая найденный лист. Как только он спустился на землю, показал его остальным. Данте услышал суровый голос солдата:

― Ну, вот ваша записка.

И, прежде чем вернуться на свое место, Франческо, обращаясь к нотариусу, ясно и отрывисто приказал:

― Отнеси эти бумаги графу. Ты понял? Мне все равно, как ты это сделаешь, но ты должен принести эти бумаги во дворец.

Едва неосторожный член коммуны ступил на землю, другой человек двинулся в его сторону. Он буквально выхватил бумагу и отдал ее нотариусу. Между тем в толпе звучали протесты, ругательства, проклятия, просьбы, жалобы… Все кипело, словно большой котел, готовый взорваться, и Данте по-настоящему испугался, что начнется бунт. Солдаты, думая о том же, заняли свои позиции: обе группы соединились. Они демонстрировали неподдельную решимость противостоять этому тупому мятежу. Франческо подошел к Данте, чтобы вывести его из этой массы недовольства и гнева, которые буквально витали в воздухе.

Пока поэт следовал за ним с грустью и страхом, несколько выкриков из толпы врезались в его сознание.

― Еще одно преступление этого проклятого Данте! Святая Мария, Матерь Божья! Когда же это закончится? Не дай нам всем умереть, словно крысам! Флоренция во власти Сатаны!

Кричавший привлек внимание Данте своими странными манерами. Он пламенно обращайся к толпе, словно ожидал от людей чего-то большего, чем скрытая поддержка. Это был крупный человек с разъяренным лицом, имевший вид мошенника, грубого и не слишком умного. На голове у него была зеленая шляпа ученого, грязная и старая, и она едва прикрывала отсутствие обоих ушей. На нем были остатки грязных и рваных чулок, кафтан непонятного цвета, весь в дырах и с разорванными рукавами. Поэт увидел еще, что у него нет руки ― она не высовывались из рукава. Это был вор, много раз осужденный. Его присутствие здесь и воодушевленные слова были более чем удивительны. В этом скоплении народа некоторые отличались особенно грубыми выкриками. Они были почти готовы обвинять друг друга, защищая свои политические убеждения и изливали ненависть на своих противников.

― Что делают король и его наместник, чтобы защитить нас? ― негодовали одни.

― А чем занимаются наши правители-разорители из коммуны? ― отвечали другие.

― Наместник Роберта из своего роскошного дворца будет защищать флорентийцев? ― вопрошали первые.

― А барджелло умеет только головы укорачивать невинным? ― отвечали со злостью их противники.

Поэт и его провожатый сели на коней и постарались как можно скорее удалиться от этого кипящего котла. И Данте понял благоразумные предостережения графа де Баттифолле. Флоренция находилась на краю открытого гражданского противостояния.

Обратный путь прошел в еще более мрачном молчании, чем дорога туда, потому что сам Данте, погруженный в размышления, не слишком хотел разговаривать. Он даже не протестовал против возвращения прямо во дворец ― а именно туда направлялся Франческо, ― потому что в этот момент у него совсем не было сил, чтобы ходить по городу.

Глава 30

Во дворце Данте не смог поговорить с графом де Баттифолле, видимо занятым другими делами. Поэт решил пока поесть или просто отдохнуть. Он отчаянно пытался спокойно смотреть на те стороны преступлений, которые его тревожили и препятствовали трезвым рассуждениям. Кьяккерино не было, и Данте почувствовал настоящую тоску по его болтливости. Франческо тоже не появлялся ему на глаза со своим неистощимым желанием огорчить его. Несомненно, он хотел поговорить, правда, без большой надежды, с мессером Джироламо Бенчивенни, которому было поручено составить акт об этом событии. Поэт решил поспать, заснул до вечера, а потом снова обратился к бумагам с описаниями происшествий, подробности одного из которых он сегодня видел собственными глазами. Его не удивила новость о том, что автор записей мессер Джироламо Бенчивенни в этот день принимал участие в поездке в Мугелло, так что встретиться с ним не удалось. Внутренний голос говорил поэту, что разговор с ним может быть бесполезным.

В конце концов, под деревьями в горах Кручес не произошло ничего важного. Волнений народных не возникло, были только бессилие и паника среди флорентийцев. Данте думал об этом с беспокойством. У него создалось собственное впечатление от увиденного. От того, что он собирался прочитать, он ждал кажущихся разъяснений, но, может быть, это чтение только увеличило его замешательство. Поэт искал нечто конкретное. Неизбежный лист бумаги был найден, а его содержание только усложнило дело. С того момента, когда Данте увидел ужасное происшествие, он был почти уверен в том, из какого места его произведения будет цитата. Запись на этом листе произвела на него странно волнующее впечатление. Но он еще больше запутался, потому что ему казалась подозрительной мелочность, с которой убийцы следовали его произведению. Появление тела между ветвями дерева указывало, очевидно, на тринадцатую песнь, в которой он рассказывал о втором поясе седьмого круга. Там осужденные души врастали в дерево, между листвой которого они были осуждены пребывать вечно своими земными телами до того самого дня, когда прозвучат трубы Страшного Суда. Но то, как труп был разорван клочья, сильно смущало Данте. Кое-что указывало на вполне определенную редакцию его произведения. Теперь он в замешательстве перечитывал снова и снова эту бумагу, обращая внимания на любопытную ошибку, странное отклонение от его слов:

«Расчлененная, разбросанная…» Таковы были эти останки. Но не так было в окончательной редакции его произведения. Данте сознавал, как широко известно его произведение. Копии переписывались от руки, и текст мог искажаться, отличаться от оригинала. Пишущий под диктовку мог перепутать слово, фразу и закрепить свою ошибку в следующих копиях. Автор всегда сознавал: почти невозможно, чтобы его слова нетронутыми сохранились в дальнейших копиях. Но Данте не мог понять закономерность появления этой фразы. Он не заметил такого в текстах на других листах, там не было ошибок в переписывании. Он запутался теперь еще больше; но главное, что мучило поэта, ― это отклонение было совсем не случайным. Хотя это выглядело абсурдно, казалось, что убийцы сами изменили текст, чтобы описать мучения в темном лесу, где терпели наказания самоубийцы ― грешники, презираемые Создателем. Данте представил, что в славный день Воскресения, когда все души наденут свои земные тела, эти не смогут обрести то, от чего они так беззаботно отказались. Это пустое тело останется разбитым и ненужным, не соединится со своей душой, застрявшей на ветвях дерева, навечно осужденной колебаться на ветру. И Данте вспомнил, что однажды в набросках он решил для усиления эффекта написать, что эти тела, бесполезные и непригодные, сохранялись в виде отбросов. Потом он отказался от этого, захваченный новой идеей о том, что нетронутое и целое тело станет большим мучением для души, бессильной использовать его снова.

Однако эти факты мало значения имели в реальности. Невозможно было выяснить личность жертвы, и ничто не могло объяснить такое наказание, потому что очевидно было, что он не был самоубийцей. Это преступление делало бессмысленным поиск связи между modus operandi^[46] убийц и личностью жертвы. Данте был полностью убежден и в том, что верная цитата тоже не помогла бы понять логику преступлений. Теперь убийцы даже не уважали его окончательную редакцию. Поэт не был ни в чем уверен, но все же пришел к выводу, что его произведение не было для убийц руководством в совершении преступлений. Они хорошо планировали свои бесчинства, а потом приспосабливали их к тексту «Ада». Вывод, который, по правде говоря, мало что давал в этот момент.

Глава 31

― Вы уверены? ― спросил граф де Баттифолле смущенно.

Данте настоял на том, чтобы попасть к наместнику короля Роберта этим же вечером. Он высказал свои сомнения и то немногое, что смог установить точно.

― Как же иначе? ― ответил он. ― Кроме того, вы сами можете проверить, ведь вам знакомо мое произведение. Хотя, ― заключил он, ― может быть, вам кажется, что вас обманывают.

― Вовсе нет, конечно, ― быстро ответил граф. ― Только, как вы понимаете, учитывая прошлые события, кажется довольно странным, что авторы этого варварства допускают такие ошибки.

Граф де Баттифолле сидел за письменным столом. Франческо тоже был здесь. Королевский наместник казался уставшим. Временами он подпирал голову руками, локтями упираясь в столешницу. Его лицо было серьезным, и Данте предположил, что он обеспокоен, может быть, огорчен высказываниями из толпы, спровоцированными последним преступлением.

― Возможно, они не ошибались, ― размышлял Данте. ― Возможно, они просто решили изменить несколько слов, чтобы стихи соответствовали их преступлению.

― Что вы хотите сказать? ― спросил Баттифолле в смятении.

― Я убежден в том, что вовсе не мое произведение стало вдохновителем этих преступлений, ― ответил Данте уверенно. ― Они попросту стараются найти удобные места в моем тексте, которые могут использовать. Я думаю, что они даже не выбирают жертву, они только подготавливают сцену, которая как можно лучше подойдет для них.

― Но с какой целью? ― произнес Баттифолле.

― Я не знаю, ― ответил Данте. ― Возможно, чтобы посеять панику. Вы же знаете о том, что происходило сегодня утром… или о том, что могло бы произойти. Но я не понимаю, почему они выбрали мою книгу для своих мерзких целей.

― Может быть, мотивы чисто эстетические, ― вставил Франческо язвительно. ― Кто знает, что бы они делали, не имей такого замечательного «дантовского» руководства.

Данте посмотрел на Франческо, стараясь сохранить самообладание.

― Ческо… ― вмешался граф, желая успокоить своего воспитанника. Он оставался серьезным, явственно показывая неуместность шуток. Потом он снова обратился к Данте: ― Вы говорите о заговоре?

― Может быть, я не знаю… ― засомневался Данте, не желая касаться столь деликатного вопроса. ― Я не могу что-либо утверждать. Нужно больше времени.

Граф откинул свое тяжелое тело назад, вздохнул, а потом пристально посмотрел на собеседника.

― Времени… Знаете, почему я не мог встретиться с вами раньше? ― сказал он. ― Я принимал тайную делегацию очень возмущенных знатных горожан. И очень напуганных, ― подчеркнул он высокомерно. ― Они просили меня разобраться с этими жестокостями! Они сомневаются в усердии своих правителей и ищут помощи у своего защитника, короля Роберта. Их не останавливает то, что у их защитника связаны руки, особенно этими правителями и их вероломством. Они же готовы отозвать его сеньорию на два года раньше установленного срока, ― пылко воскликнул граф. ― У нас мало времени, Данте… Близятся октябрьские иды. Если выборы окончатся неблагоприятно, если наберутся сил наши противники, те, кто сегодня несет зло Флоренции, тогда нам нечего будет делать. И не сомневайтесь в том, что Роберт покинет Флоренцию.

Данте молча слушал, будучи не готов возражать или просто отвечать. Следующие фразы наместника прозвучали как приказ, похоже, его миссия превратилась из одолжения в обязанность.

― Продолжайте свои исследования завтра, но помните, что время работает против нас, ― подвел итог граф суровым тоном. ― Вы можете оставить нас.

Глава 32

На следующий день Франческо появился рано, готовый служить тенью Данте в его передвижениях по городу. Они тут же отправились в путь. По правде говоря, Данте даже смутно не представлял себе, откуда следует начать расследование. Он подумал, что, возможно, стоит осмотреть все сушильни поблизости от Арно, на которые так таинственно указал безумный проповедник. Ему составило мало труда убедить своего юного охранника в преимуществах пешей прогулки, которая не привлекала столько внимания, сколько всадники. Временами шел холодный дождь, так что они решили покрыться несколькими тонкими плащами, которые скрывали их фигуры. Однако это не значило, что они отказались взять с собой оружие. Скрыв его под плащом, они могли спастись от неожиданных нападений. Франческо ни в коей мере не хотел оставаться беззащитным, безоружным в городе, тем более таком опасном, как этот. И Данте не стал спорить, потому что в душе после пережитых событий понимал, что эти доводы имеют смысл. В пути они разделялись, когда улицы не представляли опасности и были немноголюдны.

Флоренция была городом контрастов. Пока прохожих было мало, город был похож на место, наказанное каким-то ужасным проклятием, опустошившим его улицы. Но когда флорентийцы покидали свои дома и собирались на площадях, появлялось ощущение, что ничто в мире не могло бы изменить образ жизни этих работящих людей. Возможно, это было проявлением силы, характера, который помогал им переживать все невзгоды.

Франческо был серьезен и молчалив. Он часто подозрительно смотрел по сторонам, очевидно, чувствуя себя неудобно без лошади. А Данте этот человек без своего коня казался похожим на бога, спустившегося с Олимпа на отвратительную арену, где обитали смертные с их тревогами и страхами. Возможно, поэтому, а также потому, что ему казалось абсурдным ходить целый день с кем-то, не произнося ни слова, поэт решил начать беседу.

― Франческо, я думаю, что почти вдвое старше тебя. Поэтому ты не будешь против, если я стану обращаться к тебе на ты? ― спросил он мягко.

― Вы можете делать все, что захотите, поэт, ― безразлично произнес тот, не поворачиваясь и не останавливаясь.

― Поэт… ― повторил Данте с легкой улыбкой. ― Это любопытно… я поэт, несомненно; однако ты произносишь это слово как оскорбление.

Франческо ограничился тем, что украдкой посмотрел на него, продолжая путь. Вступив на площадь Санта Кроче, Данте осмотрел все вокруг, словно надеялся встретить снова сумасшедшего проповедника. Это было похоже на желание вернуться в дурной сон; но Данте не увидел старого безумца. Было что-то в квартале Санта Кроче, что источало религиозность, не всегда ортодоксальную. Скорее, это была мистическая и неясная духовность, которая носилась подозрительной тенью над разными кающимися и святошами, которые здесь укрывались. Но, кроме того, Санта Кроче кишела нищими ― в нищете францисканцы хотели воплотить свой идеал добровольной бедности. Реальность показывала, как трудно соединить идеалы и жизненные обстоятельства недобровольной бедности, призывая любить религиозный идеал.

― Неужели ты тоже думаешь, что моя поэзия убивает? ― продолжал Данте шутливым тоном. ― Уверяю тебя: когда музы посещают меня, они не внушают мне преступных мыслей. Из всех дел, которыми я могу заниматься на протяжении своей жизни, поэзия самая безобидная.

― Я с этим согласен, ― ответил Франческо резко. ― По крайней мере, она не втягивает в свои дела изгнанников, страдальцев и бедноту, как остальные.

Данте остановился. Их взгляды скрестились, и он не увидел ненависти. Может быть, в глазах юноши был только бесконечный груз горечи.

― Я не причиняю никому страданий, никого не обворовываю, только себя самого, ― ответил Данте. ― И никто не был изгнан из-за меня из тех, за кого я отвечал, только я сам и моя семья, за исключением, конечно, тех немногих, которые были изгнаны во время моего несчастливого пребывания на посту приора. Но ты видишь, ― язвительно продолжал он, ― некоторые были изгнаны по другим соображениям немного позже, а другие вернулись во Флоренцию так скоро, как сами того хотели. В любом случае, все, кто сделал свой выбор тогда же, когда и я, сделали его, не дав раздавить свою гордость и честь.

― Гордость? ― произнес Франческо бесстрастно, словно он просто повторял вслух что-то, что говорил себе сотни раз. ― Гордость, когда чувствуешь себя оторванным от родных и друзей, прокаженным, преданным и отвергнутым теми, кого считал своими союзниками? Гордость, когда не имеешь никаких перспектив, когда постоянно окружен недоверием? Мало толку в том, чтобы сохранять гордость…

Они продолжили путь, Данте следовал за Кафферелли. Он понимал, что Франческо должен был чувствовать себя борцом между двух партий, всегда готовым ударить по одной из них, но при этом он смертельно устал от такого положения вещей. Таким образом, было очень трудно добиться от него участия или сочувствия.

― Франческо, ― снова заговорил Данте, не замедляя шаг, ― я никогда не встречался с твоим отцом, как со многими, кто разделил со мной ту горькую участь. Признаюсь, что не слышал его истории, но я уверяю тебя, что она не такая особенная, как ты можешь думать в досаде.

― Тоже мне утешение… ― пробормотал Франческо.

― Если позволишь сказать, ― продолжал Данте, ― твой отец должен был быть мужественным и честным человеком. Не упрекай его в том, что он не сумел заручиться более удачной поддержкой, потому что, уверяю тебя, в этих обстоятельствах его одиночество было бы только сильнее.

Франческо сжал зубы, но не сказал ни слова. Тем не менее Данте добивался от него ответа, сознавая, что в какой-то момент его сильный темперамент может прорваться наружу.

― Когда я был приговорен, ― произнес Данте, ― я был далеко от Флоренции. Я узнал эту новость в Сиене и понял, что все перевернулось с ног на голову; я был насильно разлучен со своей семьей. У меня не было времени, чтобы спасти хоть какое-то свое имущество. Враги снесли мой дом и получили удовольствие, разграбив его. С большим трудом моя жена, родственница тех самых Донати, сумела что-то сохранить, на что могла скромно кормить семью. Слава Богу, что я сумел связаться с моим глубоко любимым братом, которого зовут так же, как тебя, ― с улыбкой сказал поэт, ― и что несколько раз он многое принес в жертву, чтобы, несмотря на расстояние, разделявшее нас, помочь мне.

Данте замолчал, увидев на своем пути группу женщин, которые шли со скромно склоненными головами, одетые в коричневые плащи ― цвет, который Святой Франциск Ассизский избрал для своих последователей. Это был цвет перьев жаворонка или земли, которая для него была «самым жалким элементом». Это были монахини, женщины, которые отказались от супружества, чтобы обратиться к духовной жизни. Возможно, они возвращались со своих работ во францисканскую церковь и на заре проходили через маленькую открытую дверь в северной стене храма. Потом они собирались в ближайшем монастыре Святой Елизаветы. Не прекращались злые сплетни о том, что эту дверь оставляют открытой и на ночь для прохода друг к другу женщин и мужчин из этих двух монастырей. Поэт посмотрел на своего спутника, который шел молча. Поэт был не в силах понять, что значит это молчание ― уважение или равнодушие. В любом случае он продолжил, говорить.

― Я тоже остался в одиночестве, Франческо, но, в отличие от твоего отца, у меня не было ни мужества, ни сил противостоять судьбе. Я присоединился к самым могущественным из новых изгнанников, включая некоторые семейства, изгнанные намного раньше, то есть к гибеллинам и мятежникам. Я думал, что, сражаясь без пощады, мы могли возвратить свои права и гражданство; то были моменты безнадежности и ярости. Но я ошибался. Некоторые общества лучше не посещать, даже когда тебя душит безнадежность. Слишком поздно, возможно, я понял неблагодарность, невежество и злобу некоторых из них. Я понял, что не все, кто находится на твоей стороне, достойны уважения за чистоту их дел. Тогда я решил остаться один. Чтобы прийти к тем же убеждениям, что твой отец, Франческо, я потерял много драгоценного времени, ― грустно сказал поэт. ― Я просил гостеприимства в разных местах, а те слухи, которые доходили до ваших ушей, представляли меня не с лучшей стороны. И я подозреваю, что именно это убавило ценность моего творчества, вот к чему все привело. Ты видишь, что теперь происходит во Флоренции…

Он старался подвести итог в нескольких фразах. Было невозможно передать чувство бессилия, несправедливости и беззащитности, безнадежность, в которую он был погружен, обладая скудными средствами к существованию. Все это толкнуло его войти в Consilium et Universitas Alborum, высший орган белых, который принимал известных мятежных гибеллинов. Первые военные неудачи положили начало разрушению слабых надежд Данте на этих недисциплинированных и нелепых людей, объединенных только общей целью возвращения во Флоренцию. В этих рядах иной раз ощущалась сильная ненависть друг к другу, которая превращала союзников во врагов. Данте скоро понял, что победа может быть достигнута только тонкими дипломатическими методами. Он убеждал всех в необходимости примириться. Болезненное поражение в замке Пуличчиано, нанесенное жестоким флорентийским подестой Фульчиери де Кальболи, ознаменовало окончание многих вещей, и в том числе влияния Данте в Universitas Alborum. Теперь он должен был терпеть горечь обвинений. Хуже стало, когда злоба и клевета вонзились в него, словно нож в спину, и он должен был слушать, как искажаются флорентийские ценности. Это было его прощание с народом, который оттолкнул его.

― Но не поэтому вы решили принять участие в сомнительных приключениях, ― резко нарушил молчание Франческо.

― Если я это сделал, то потому что верил, что таким образом могу помочь большинству, и потому что я был искренне убежден, как наставлял мой учитель Ремигио,^[47] что горожан нужно любить больше, чем себя, ― ответил он, не оборачиваясь. ― Конечно, я и в этом ошибался.

― Возможно, в этом состоит тогда наказание вашей совести, которая заставляет вас мириться с этими разногласиями, ― произнес Франческо, но в его словах не было настоящей злобы, и Данте хотелось думать, что, может быть, в них не было даже настоящей убежденности.

― Я верю, что заплатил за свои грехи настоящим раскаянием. И ты видишь, что теперь я хочу только вернуться на родину. Мне теперь совсем неважно, кто правит и кто позволяет править. Перед Господом я давно поклялся, что не дам больше втянуть себя в политические дрязги этой республики. В любом случае, мы остаемся сами собой, свободными или рабами, у каждого есть собственная правда.

В этих словах Данте стремился выразить проблему, которая занимала его больше всего в последнее время. Франческо это понял и снова погрузился в молчание, словно каждый из двоих шел в этом мире своей дорогой, и хотя физически они были рядом, их мысли были на расстоянии многих тысяч миль друг от друга. Они шли по улице, где находились дома Бенчи, рядом с мостом Рубаконте, и остановились у ворот с тем же названием, которые вели к старой городской стене и к улице Красильщиков. Чувствовалась близость Арно: слабый запах стоячей воды перемешивался с другими, менее приятными. Они находились на юге от широкого пространства, занятого церковью Санта Кроче и ее монастырем. Своего рода гребень из узких улочек предвещал мучительную дорогу к храму, если кто-то хотел здесь сократить путь.

Двое путников продолжали идти по улице Красильщиков, встречаясь то тут, то там с рабочими людьми, которые перетаскивали тюки и шли гораздо быстрее их. Потом они оказались в оживленном месте ― на маленькой площади, где царил общий беспорядок. Это должны были быть сушильни. Здесь перекрещивались веревки, привязанные к жердям или гвоздям, вбитым в стены, на которых работники вывешивали ткани на солнце. Другие полотна были просто разложены на земле. Ткани, растянутые двумя или тремя работниками, текли ручьями; остальные палками били по полотнам, и с каждым ударом взвивалась туча грязных капель. На другой стороне площади огромный бассейн служил для смачивания и осветления шерсти, кожи или шкур.

Другие работяги с пятнами от усилий на лицах таскали полные ведра воды. Они опрокидывали ведра в корыто, вытирали пот и возвращались в сторону Арно. Со своего места, не двигаясь, Данте рассматривал площадь, стараясь увидеть больше, чем просто движение. От него не укрылась деталь, которая была здесь лишней. Три фигуры, закутанные в одинаковые серые плащи, завернули на площадь, остановились между работниками и завели с ними разговор. «Несомненно, бегины», ― подумал поэт.

Возможно, это были те же самые, о которых так дурно отзывался несчастный сумасшедший с Санта Кроче. Данте решил медленно подойти к ним, стараясь не привлечь к себе внимания; без сомнения, он не был готов к разговору с ними. Разношерстная группа бездельников, не слишком большая, сбилась в кучу рядом с огромным бассейном и глазела на двух чужаков. Три бегина покинули площадь, уходя в сторону северных улочек, а один из этой группы отделился от них и не слишком быстро стал приближаться к Данте. Поэт почувствовал, как напрягся Франческо, и стал ждать, пока этот человек подойдет ближе.

Глава 33

― Добро пожаловать в наш скромный квартал, благородные сеньоры, ― поприветствовал их этот человек с преувеличенным уважением, отчего слова звучали как-то смешно. ― Если вам нужна помощь, то Филиппоне ― это я ― к вашим услугам.

Данте ошеломленно смотрел на него. Это был человечек, одетый в оборванные и бесцветные одежды, с лицом плута и с манерами придворного шута. Филиппоне был представителем группы, которая издалека смотрела на них с интересом; тем не менее Франческо не показывал, что сильно впечатлен. Он заговорил грубо, без страха.

― Что это ты говоришь о благородных сеньорах? Разве мы похожи на баронов, прогуливающихся по твоему тошнотворному кварталу? С чего ты это взял?

― Ваши плащи… ― пояснил этот тип, почему-то заикаясь, но хитрая улыбка не пропала с его лица. ― Мы все здесь рабочие люди и умеем отличать хорошую ткань с одного взгляда, ― произнес он, протягивая руку к его одежде, но не отваживаясь коснуться ее.

― Существует много возможностей носить хорошие ткани, не будучи рожденным во дворце, ― ответил сухо Франческо верным тоном негодяя.

Данте понял, что этого мошенника трудно обмануть. Голод и нищета были лучшей школой жизни на улице, на которой часто видели монахов. То, что они приняли за простое и скромное одеяние, выдавало их, словно маскарадный костюм.

― В любом случае, ― продолжал неутомимый Филиппоне с лицемерной вежливостью, ― если вы хотите что-либо… здесь все дешево… ― сказал он, обводя рукой площадь. ― Шерстяные ткани или любые другие…

Двусмысленность этих слов и возможных дел, которые его товарищи были готовы исполнить, потрясли Данте. Филиппоне, не получив немедленного ответа, решил зайти с другой стороны.

― Женщины? ― сказал он и, лукаво подмигнув, добавил: ― Мужчины?

Данте отреагировал быстро, чтобы предупредить возможную реакцию Франческо, видя, что его спутник сжал зубы и насупил брови.

― Информация, ― быстро вмешался поэт. ― Мы хотим получить информацию. И мы, конечно, заплатим за нее.

Последняя фраза заставила зажечься глазки Филиппоне.

― Конечно! Все, что в моих силах, мессер… ― ответил он. Данте засунул правую руку под плащ и проверил свой кошелек, заполненный средствами на разные расходы, которые граф Баттифолле предоставил в его распоряжение. Это движение не слишком понравилось Франческо, который не сводил глаз с отдаленной группы. Данте извлек несколько барджеллино, которые Ландо ввел в обращение, и показал их на ладони собеседнику, хотя и не позволил дотронуться до них.

― Что ты знаешь об этих бегинах, которые ходят по площади?

Человек оторвался от созерцания монет и посмотрел на Данте, изображая настоящее разочарование.

― Я не знаю… ― ответил он уклончиво. ― Здесь столько монахов и нищих, которые бродят по городу…

Данте улыбнулся, тут же поняв смысл его слов. Он убрал ладонь с монетами под плащ и снова заговорил с ним, а этот человек наблюдал за его движениями, с трудом скрывая неподдельную грусть. Потом поэт снова вытащил ладонь, но теперь на ней лежали пять монет. Глаза Филиппоне открылись широко и с жадностью уставились в то место под плащом, где могли исчезнуть эти монеты. Без сомнения, он представлял себе большой, наполненный деньгами кошелек.

― Я не говорю о городе, ― произнес Данте громко. ― Я говорю об этом месте. Если здесь бывают бегины, то, думаю, найдутся другие, кто знает о них больше.

― Нет, ― сказал Филиппоне с нервным смешком, поглядывая попеременно на обоих чужаков. ― Вы правы. Это наши бегины, так сказать. Но я… ладно, я тоже общался с ними… ― пояснил он с притворным сомнением, увеличивая цену своих услуг.

Данте улыбнулся, качая головой. Он снова убрал руку в складки одежды, но то, что он потом произнес, совсем не соответствовало ожиданиям собеседника.

― Действительно, ― твердо сказал поэт, теперь уже обращаясь к своему спутнику, который серьезно и внимательно сохранял вид немого зрителя этого своеобразного легкого шулерства, ― будет лучше, если мы поищем кого-то, кто знает больше.

― Нет, нет, подождите… ― быстро заговорил Филиппоне. ― Хотя я знаю мало интересного, о чем могу рассказать вам.

Плут Филиппоне в то же время протянул руку, давая понять, что плата его устраивает. Не теряя спокойствия, Данте снова вытащил руку и положил в протянутую ладонь три монеты. Филиппоне посмотрел на это с выражением смущенного протеста.

― Как ты сказал, ― заговорил Данте, объясняя свои сомнения, ― если у тебя мало интересной информации, ты не можешь получить за нее большую плату. Конечно, если то, что ты расскажешь, правдоподобно и интересно, ты получишь и остальное, уверяю.

Тип изобразил на лице гримасу согласия. Он кивнул и быстро спрятал монеты в своих лохмотьях.

― Что ты знаешь об этих бегинах? ― снова спросил Данте.

― Их называют «французами»; они здесь не так давно, ― начал Филиппоне. ― Меньше четырех месяцев.

― Они все французы? ― удивленно спросил Данте.

― Полагаю, да, ― ответил человек. ― Или они просто так себя называют.

― Что они делают около Санта Кроче? ― спросил Данте.

― То же, что и остальные, ― сказал Филиппоне, ― молятся, просят милостыню и тому подобное. Они говорят, что они тоже ремесленники, как мы. В основном красильщики. Но я не видел, чтобы кто-то из них работал, ― добавил он, подмигивая.

― То есть они живут на милостыню? Здесь что же, щедро подают? ― спросил Данте, скептически глядя вокруг.

Его собеседник охотно рассмеялся в ответ.

― Больше тех, кто хочет получить, чем тех, кто дает.

― А они что-то отдают и получают взамен? ― спросил Данте.

Филиппоне снова рассмеялся, но его смех, очевидно, был притворным.

― Все, что и обычно! Они помолятся за нашу душу, расскажут о том, что произойдет после смерти… Все как обычно, вы же понимаете…

― И ничего больше? ― настаивал Данте, звеня монетами, которые остались в его руке. ― Для этого существуют францисканцы.

― Нет! Только это, ― утверждал Филиппоне, желая придать своим словам убедительность, которой мешала его нервозность.

― А где живут эти «французы»? ― старался разузнать Данте.

― Ну, я думаю, что около Сан Амброджио, ― ответил тот, глядя на руку, в которой позвякивали монеты Данте, ― но я не помню точно, где…

Данте, немного уставший от этой игры, открыл ладонь, и его собеседник жадно схватил две оставшиеся монеты.

― Ах, да! Это гораздо ближе Сан Амброджио, ― добавил он, нагло улыбаясь. ― Если вы пойдете по улице Пелакани^[48] на север, то тут же обнаружите их убежище. Там же находится старый колодец, из которого я бы пить не стал.

― Понятно, ― произнес Данте с отвращением, он больше не мог выносить общество этого плута. ― Это все. Иди с Богом.

На мгновение Филиппоне заколебался, словно рассматривал возможности какого-то плана. Потом он заговорил, не теряя своей фальшивой почтительности:

― Постойте, не уходите. Если вы пойдете со мной, то, я думаю, сможете встретиться с тем, кто расскажет вам больше.

Он сопровождал свои слова такими кривляньями и размахиванием руками, что Данте тут же понял смысл этих жестов. Франческо также понял сложившуюся ситуацию. Он в любой момент был готов отразить неожиданное нападение. Теперь он пристально смотрел на группу с другой стороны площади. От группы отделились двое и отправились в ближайшие улочки.

― Не стоит, ― ответил Данте. ― Оставь нас.

Однако Филиппоне решил настаивать на своем предложении и не принимать отказ, он убеждал в важности своих слов, начиная тянуть Данте за руку.

― Всего миг, ― продолжал он. ― Я уверен, что вы получите исчерпывающие ответы.

У Данте не осталось ни малейших сомнений в намерениях Филиппоне. Его план должен был состоять в том, чтобы заманить их на одну из этих темных улочек, скрыться от посторонних глаз, а там с помощью своих сообщников беспрепятственно ограбить. Теперь Франческо отреагировал быстро. Одним неуловимым движением он притянул Филиппоне к себе и с той же ловкостью сильно схватил его левой рукой за промежность. Данте был почти так же удивлен, как и сам Филиппоне, который, побледнев и открыв рот, не мог произнести ни слова. Свободной рукой Франческо легко распахнул плащ, чтобы продемонстрировать рукоять шпаги, висевшей на его поясе. Молодой человек очень близко притянул прохвоста к себе, чтобы никто другой не увидел того, что тут происходило.

― Послушай меня, кусок дерьма, ― тихо произнес Франческо, злобно проговаривая каждый слог сквозь зубы. ― Этот кошелек не так велик, как ты думаешь. Денег в нем недостаточно даже для того, чтобы заткнуть разрез, который я готов сделать на твоем горле.

Филиппоне побледнел еще больше, его начала бить легкая дрожь. Данте испугался на секунду, что гнев Франческо выйдет из берегов и он убьет несчастного прямо здесь, у него на глазах, как уже произошло с бедным Бирбанте во время путешествия.

― Так что теперь, ― продолжал Франческо тем же тоном, ― я тебя отпущу, и ты уйдешь и исчезнешь вместе со своими ублюдками-друзьями. Очень спокойно, не делая резких движений, ты им скажешь, что здесь никакой охоты не получится. Ты понял?

Человек молча кивнул, на его лице все еще сохранялись следы неподдельного страха.

― Наслаждайся своими деньгами и постарайся никому не говорить о том, о чем мы здесь беседовали, ― продолжал он. ― В противном случае, уверяю, я не оставлю камня на камне в этом мерзком квартале, добираясь до тебя, а твоим дружкам придется попрощаться с тобой, когда ты отправишься в руки правосудия со связанными конечностями, без языка и без ушей.

Данте подумал, что Филиппоне упадет в обморок, когда Франческо его отпустит. Очень тихо, не говоря ни слова, он повернулся и пошел к своим товарищам, которые, похоже, не поняли, что произошло, и не знали, что делать.

― Пойдемте отсюда, ― произнес Франческо.

Оба быстрым шагом отправились в противоположном направлении, возвращаясь тем же путем, каким они пришли на площадь, и стараясь не терять из виду Филиппоне и его подельников.

― Вам не следовалопоказывать деньги, ― сказал Франческо. ― И все это для того, чтобы получить информацию, которая, несомненно, окажется враньем и ничего нам не даст.

― Ты ошибаешься, ― ответил Данте. ― Возможно, она принесет нам больше пользы, чем кажется. Слова о французах, как мне кажется, были правдой. Слишком изобретательно для такого плута, как этот Филиппоне. И довольно странно, несомненно. Что делают несколько красильщиков, пришедших из-за гор, чтобы объединиться в общину, во Флоренции? А что касается того, что он не захотел нам рассказать, или того, о чем солгал, то это также указывает на какую-то определенную причину, чтобы поступить так.

― Или же в действительности он ничего не знает, ― произнес Франческо.

― Возможно, ― сказал Данте, неожиданно останавливаясь, ― но есть кое-что, что нам следует проверить.

И поэт повернул на север, к улочкам, которые окружали францисканский монастырь. Франческо, удивленный и встревоженный, мягко взял его за руку.

― Куда вы идете?

― Я хочу поговорить с этими бегинами, конечно, ― ответил Данте, поворачиваясь к Франческо. ― Я думаю, что так мы сможем попасть туда, где они обитают.

― Вы сошли с ума? ― сказал Франческо, готовый потерять терпение. ― Флоренция ― город, выходя в который, рискуешь получить нож в спину, а вы хотите идти прямо в пасть волка. Вы знаете, что эти ребята сзади нас могли решить не откладывать нападение, несмотря ни на что?

― После твоих приветливых и любезных предупреждений? ― пошутил Данте. ― Не думаю, что это так. Кроме того, как я справлюсь с моей миссией, если не стану расследовать? Меня угнетает ощущение того, что каждый раз я стою перед плохо закрытой дверью, из-под которой пробивается свет, но что-то может закрыть ее и оставить меня в темноте. Франческо, ― сказал он примирительным тоном, ― я знаю, что рискую, но, поверь мне, я предпочитаю встретить опасность лицом к лицу, а не доживать свои дни как несчастный отверженный. И я уверен, что ты понимаешь, о чем я говорю.

Франческо отпустил руку поэта, убежденный его словами.

― Но тебе, Франческо, ― продолжал наивно Данте, ― вовсе не обязательно сопровождать меня.

Потом Данте повернулся и продолжил свой путь. Через три шага его спутник поравнялся с ним, снова становясь его тенью.

― Да, вы сошли с ума, ― только и произнес Франческо.

― А ты превосходный охранник, ― ответил Данте с живостью. ― Я чувствую себя очень уверенно, когда ты рядом.

Глава 34

Все время шагая на север, они вышли на улицу, которая всем была известна под названием Мальконтенти. Название, несомненно, достойное, потому что она была последней, по которой проходили приговоренные к смерти, когда их вели на эшафот. Место казни находилось около городской стены, слева от башни де ла Цекка и ворот Правосудия. Там стояла виселица и хранились инструменты палача, рядом ― маленькая церковь, предназначенная для пения псалмов, обращенных к казнимым. Проходя по этим грязным и неровным улочкам, Данте и его спутник старались быть предельно осторожными, готовыми к любой неожиданности. Эти узкие и кривые улицы вились между маленькими и плохо сохранившимися домами. Тут каждый дом старался выиграть пространство, привешивая балконы и птичники ― пустая надежда увеличить комнаты. Эти надстройки и пристройки придавали улице вид небезопасного туннеля ― места, в котором велика опасность получить удар чем-нибудь тяжелым по голове. Для еще большего сужения прохода все лестницы тоже располагались с внешней стороны домов, что создавало хорошее прикрытие для преступников; это было место, подходящее для неожиданностей, грабежа и убийства.

Франческо шел, оглядываясь по сторонам. Он вертел головой, пытаясь контролировать ситуацию. Временами он бессознательно протягивал руку к шпаге, когда ему казалось, что блеснул вражеский клинок. Они прошли мимо нескольких работников, у которых было и так много дел и забот, чтобы обращать внимание на двух странных типов. Но они сознавали, что опасность может таиться где-то здесь, среди этих больших деревянных бараков и грязи, которую только эти несчастные могли называть жизнью.

Они шли вперед, и улицы становились все грязнее, строения ― все более ветхими, под ногами бежали потоки зараженной воды, и воздух был зачумленным и становился все хуже с каждым шагом. Нищета и гниение места составляли невидимый, но твердый барьер, который отделял его обитателей от остального города и обещал им устойчивость к болезням. Но никакой защиты от морального падения во Флоренции не было. На порогах, через которые заходили и выходили тысячи плохо одетых и голодных детей, грязные женщины без стыда выставляли напоказ свои тела и предлагали себя открыто, без притворства, без страха или оглядки на действующие законы. Они говорили бесстыдные слова, которые вызвали немое смущение в Данте и видимую бесстрастность на каменном лице Франческо.

― Идите сюда, хорошо проведем время! ― кричала одна маленькая веснушчатая рыжая девица. ― У меня достаточно отверстий, чтобы разом угодить обоим, ― добавил она, хихикая, как маленькая девочка.

Данте грустно отметил, что ей вряд ли исполнилось пятнадцать лет.

― Вы не найдете лучших шлюх во всей Флоренции! ― голосила другая, толстая и сальная, которая на вид была не вдвое, а втрое старше предыдущей.

Не говоря ни слова, оба продолжали свой путь.

― В этих местах нет большего богатства, чем ваши бегины, ― прокомментировал Франческо, неожиданно прервав молчание.

― Нищета, Франческо, ― глухо ответил Данте. ― Возмутительная нищета, которая уподобляет людей животным. Признаки болезней, которые точат тело этой республики. Политическое гниение ее вождей соединяется с этой хронической бедностью населения. Правители и не представляют, как страшны могут быть последствия такого социального разделения.

― Вы все сводите к социальным вопросам, ― странно саркастически произнес Франческо.

― Ты не найдешь человека, больше мечтающего о порядке, чем Данте Алигьери, ― ответил поэт. ― При этом я не спрашиваю, почему Бог пожелал, чтобы существовало расслоение, чтобы бедные служили богатым, а богатые помыкали бедными, но я не могу принять то, что говорят некоторые монахи, чтобы найти какое-то объяснение тяжелым грехам… Разве мы не хотим жить как можно лучше?

― Конечно, ― ответил Франческо, ― но нужно ли призывать к восстанию?

― Я об этом не говорю, ― улыбнулся Данте. ― Это заключения инквизитора, Франческо. Я не желаю этого, потому что боюсь этого.

― Вы пессимист, ― произнес Кафферелли.

― Послушай, Франческо, ― начал объяснять Данте, ― с тех пор, как я себя помню, с момента, когда цех Лапа превзошел Калимала, Флоренция был городом, который живет, более всего, изготовлением и продажей этих тканей, ― он потряс собственным плащом. ― Производят более ста тысяч вещей, в этом занята почти треть населения, несмотря на это, настоящая выгода, очень большая, конечно, ― я в этом убежден ― попадает в руки очень немногих. Меньшинство избранных богачей-собственников контролирует весь процесс железной рукой и получает всю прибыль. Они имеют большое влияние на политические решения в республике.

Данте давал пояснения, не сбавляя хода.

― Для них, ― продолжал он, ― для их выгоды работает множество людей, от того, кто стрижет овец, до тех, кто подготавливает ткани к продаже. И это сложный процесс. Тебе нужно представить людей, которые объединяются на берегах Арно, делая общее дело, начиная с момента, когда ткани первый раз стирают, и до часа, когда корабль увозит их из Флоренции. Ты видел всех этих людей, которые очищали и красили ткани на площади, намыливая их, выбивая их собственными руками. Перед этим и после этого многие другие занимаются их очисткой, расчесыванием, окрашиванием, перевозкой к мельницам, где сукно валяют… ― Поэт набрал побольше воздуха в легкие, чтобы продолжать свои рассуждения. ― Большую часть этой работы выполняют те ремесленники, кого называют чьомпи, труд которых очень плохо оплачивается. Еле-еле могут существовать они и их семьи на это жалование, и они переходят из квартала в квартал в поисках более низкой платы за жилье и более высокой оплаты труда. Нет ничего странного, что многие связываются с преступниками, как этот презренный Филиппоне, или начинают заниматься проституцией, как эти несчастные, которых мы видели. И нет ничего странного, что, когда они встретят того, кто извратит их сердца, начнет ими манипулировать, они возьмутся за оружие, и Флоренция потонет в реках крови.

Теперь Франческо смотрел на Данте с растущим скептицизмом. В конце концов, этот гордый юноша, несмотря на семейные злоключения, не перестал быть сыном флорентийской знати, которая смотрела с презрением на отверженных. Бедняки, когда безнадежность бросала их в мир преступности, грабили и убивали в основном других бедняков, потому что те, кто отваживался сделать это с богатыми, подвергались строгому наказанию. Отсечение рук, удары плетью, палками и повешение настигали их быстро. Уставы городов и общин выступали против всякого рода объединений работников, которые старались улучшить свои условия жизни. Иногда эти запреты подкреплялись очень странными аргументами: например, устав цеха шелкоткачей утверждал, что апостол Павел запретил всем христианам собираться в какие-либо союзы, кроме церкви, потому что они противоречат религиозному духу. Данте был искренне убежден в опасности такой ситуации и с горечью видел, что немногие готовы услышать его предупреждения.

Вонь стала почти невыносимой, когда они вошли на пересечение улицы Пелакани с улицей Кончиатори, где находилась большая часть дубилен Флоренции. Кожевники были выселены из городского центра на окраину, но последнее расширение городской стены поглотило зону, которая по праву считалась самой нездоровой и презренной в городе. Десятки работников кожевен разных возрастов ― многие из них раньше были крестьянами ― занимались этим тягостным делом. Мастерские были в большинстве своем всего лишь нездоровыми подвалами, где стояли большие бочки, в которые были погружены кожи на время дубления ― медленного и сложного процесса, который иногда длился больше пятнадцати месяцев. Кроме того, в этой работе приходилось использовать довольно опасные для здоровья материалы, ядовитые средства, а также много воды для размачивания, удаления шерсти, очищения или осветления кож. Вода портилась, а потом выливалась без сложностей и маскировки на ту же самую улицу, по которой свободно стекала, создавая отвратительные, дурно пахнущие промоины, которые было трудно обойти путешественнику.

Некоторые оборванные работники, босые и прикрытые грубой накидкой, не пытались избежать их, они были готовы ходить голыми ногами по этой струящейся заразе. В таких мастерских также хранились без всякого порядка разные отбросы: кровь, жир, останки животных, с которых сняли кожу, ― они были разбросаны по разным углам. Их оставляли уличным собакам, котам и крысам, большим, словно кролики. Закон требовал вывозить эти отбросы за городские стены, но мало кто это делал. На улице были растянуты кожи ― сырые полотна, сделанные из разных животных, которые вывесили сушиться на робком утреннем солнце.

Теперь они действительно привлекали внимание. Ни один из этих нищих отверженных не спускал с них глаз, хотя, может быть, это длилось всего несколько минут, они смотрели на двух странных типов, путешествующих по аду, который святая справедливость не заметила из-за того, что попросту обошла. Слышались комментарии и смешки, но ни один из этих людей не бросил работу, чтобы подойти к ним, поинтересоваться хотя бы их целями и намерениями. Это была их жизненная философия: жить и дать другим жить или умереть, не вмешиваясь. Так существовали вдали от политического центра государства, так любящего регулировать и контролировать жизнь своих граждан. Эти люди, такие необходимые для экономического процветания самого развитого города Тосканы, казались Данте такими чуждыми Флоренции, как наемники, которых город нанимал для охраны внешних границ; жалование они тоже получали от богатых горожан, но стояли на краю жизни. И, как наемники, они не испытывали никаких угрызений совести, если потом поворачивались против своих бывших союзников, завидев лучший заработок или лучшие условия. Поэт ускорил шаг. Он наполовину прикрыл лицо капюшоном, не для того, чтобы скрыть свою личность, которая абсолютно не интересовала этих людей; а только для того, чтобы защитить свой нос от тошнотворной вони, которая выворачивала желудок. Неустрашимый Франческо рядом со своим спутником оставался невозмутимым. Но Данте хотел выбраться отсюда как можно быстрее, и его мало заботило то, как он выглядит со стороны; он понял с огорчением, что его возвращение во Флоренцию предполагало не только посещение любимых мест, как два дня назад, но и погружение в местные проблемы.

Поспешно пройдя этот клубок бедноты, они попали на другие улочки, которые выглядели иначе. Такие же разрушенные, но более спокойные, безлюдные и темные. Чумной дух здесь был слышен как бы отдаленно, словно дурное воспоминание, и Данте решил, что теперь может открыть лицо. Он дышал с облегчением, словно наслаждался свежим воздухом. Они остановились, и Франческо посмотрел на него, но поэт озирался по сторонам, точно не знал, куда теперь им нужно идти.

― Это, должно быть, то место, ― спокойно произнес он. ― Так мне кажется… Я не ожидал, что оно такое безлюдное и спокойное, но ведь мы не могли рассчитывать на то, что увидим здесь указатель с названием, ― добавил он с улыбкой. Потом он указал на полуразрушенный колодец вдалеке. ― По крайней мере, мы нашли колодец.

Франческо фыркнул в ответ и повернулся, чтобы проверить, не преследовал ли их кто-нибудь. Он давал понять, что начинали сбываться его слова о том, что этому Филиппоне не стоит верить, и этот путь они проделали зря. Данте немного прошел вперед и заглянул в ближайшие улочки. Он внимательно смотрел на разбитые двери и пытался найти хоть какой-нибудь след таинственных бегинов. Ни одна дверь не была хоть немного открыта, а вокруг не было никого, у кого можно было бы спросить. Фантастический пейзаж, пейзаж смерти или его превосходное подобие; в глубине одной из этих узких улочек он увидел длинный фасад не слишком высокого здания. Оно напоминало большой хлев, выделялись дверь, покрашенная зеленой краской, и окна, забитые толстыми досками.

― Вот наш указатель, ― удовлетворенно произнес Данте. ― И если я не сильно ошибаюсь, это убежище бегинов.

― О чем вы говорите? ― недоверчиво сказал Франческо. ― Этот дом похож на старый заброшенный хлев.

― Похож, ― ответил Данте, ― но с какой тщательностью заколочены окна в этом заброшенном здании! И видишь эту дверь? Она покрашена совсем недавно. Я думаю, что зеленый цвет ― знак для новообращенных и других последователей этих бегинов, о которых я тебе говорил.

― Тогда войдем! ― импульсивно произнес Франческо, не собирающийся больше рассуждать.

― Я уверен, что нам не откроют, ― качая головой, остановил его Данте. ― И, кроме того, они могут разбежаться, когда поймут, что мы ими интересуемся.

― Войдем во что бы то ни стало, ― настаивал Кафферелли.

― Тогда живыми мы не выйдем, ― заметил Данте. ― Хотя у тебя и есть кинжал.

― Почему вы думаете, что они так опасны и что у них настолько дурные намерения? ― спросил Франческо.

― Потому что очень много таинственности во всем, что нас окружает… ― сказал поэт задумчиво. ― Хотя я могу ошибаться, может, это души более чем кроткие и человеколюбивые. Тем не менее, я думаю, будет лучше, если мы останемся здесь и подождем, пока кто-нибудь появится.

― А если все они внутри? ― спросил Франческо.

― Тогда подождем, пока кто-нибудь выйдет, ― коротко ответил Данте.

― Тогда вам следует молиться, чтобы это произошло раньше, чем наступит ночь, ― произнес Франческо скучным голосом.

― Я помолюсь об этом и еще о многом другом, ― уверил его поэт, ― но я не уйду отсюда, пока не поговорю с ними. Странствующие побитые камнями проповедники, появившиеся и исчезнувшие нотариусы, которые пропадают где-то в Мугелло… Мне не слишком везет на счастливые случайности, ― добавил он с иронией.

Глава 35

Им не пришлось долго ждать. Они остались стоять на этом углу, с которого была видна зеленая дверь. Оба решили молчать, словно боялись, что их услышит или раскроет их присутствие кто-то враждебный. Данте использовал это время для того, чтобы привести мысли и догадки в порядок, хотя не мог найти логической связи между многими из них. Франческо наблюдал. Он не переставал оглядываться по сторонам, каждый раз более нервно, готовый заметить малейшее движение. Ожидание закончилось, когда показались три фигуры, возникшие на другом углу улицы, где находился дом с заколоченными окнами. Они быстро приближались. Данте поторопил Франческо, потому что боялся упустить их, если они исчезнут за дверью. Им помогло, что появившиеся, без сомнения удивленные присутствием двух незнакомцев около их убежища, стали идти медленнее. Оказавшись почти перед ними, Данте и Франческо остановились, и поэт дружелюбно произнес:

― Привет вам! Да пребудет с вами Господь!

Человек молча остановился, лицо его выражало безразличие. Он был одет в серый грубый плащ, характерный признак принадлежности к сообществу бегинов, которые обитали в этих местах. Вместо ответа он скрыл поспешно свои руки под двумя боковыми рукавами, под плащом. Это спровоцировало инстинктивное защитное движение Франческо, который тоже засунул правую руку под плащ, хотя не стал демонстрировать оружие. Тогда один из двух других обратился к Данте:

― И вам привет, братья во Христе. Вы принесли новые вести?

Данте не знал, что ответить. Тот, кто произнес эти слова, вышел из-за спины первого, и подошел к Данте. Бегин, который замыкал тройку, встал рядом с ним. Все они одинаково прятали руки под плащами. Этот жест успокоил Данте, который ждал, что теперь так же поступит его спутник, потому что это казалось скорее ритуальной, чем угрожающей позой. Данте решил промолчать в ответ на слова незнакомого бегина. Он подумал, что должен пояснить, что они с молодым человеком вовсе не таинственные посланцы, а простые прохожие.

― Чем мы можем вам помочь? ― произнес все тот же бегин с очевидным иностранным акцентом.

― Мы только хотим поговорить, ― сказал Данте с приветливой улыбкой, ― но мне кажется, что вы ждете какое-то важное сообщение, и мы не хотим мешать вам.

Его собеседник, должно быть, говорил от лица всех. Это был человек с загорелым лицом, неухоженной бородой рыжевато-каштанового цвета; в его беспокойных серых главах светились ум и сила. Он показал, что ошибка никак не взволновала его.

― Не беспокойтесь, ― произнес он с отчетливой иностранной интонацией. ― Простая путаница.

Данте решил, что это подходящий момент, чтобы выяснить причину путаницы.

― Так вы действительно французы? ― произнес Данте, не теряя сердечности в голосе.

― Точнее, фламандцы. Большинство братьев, ― как бы оправдываясь, ответил тот, конечно, сомневаясь, что этот странный тип может понять разницу.

― Поэтому мы хотели бы поговорить с вами, ― с интересом произнес Данте. ― То, что вы здесь, удивительно. В этом есть что-то особенное, ― сказал он задумчиво с притворным вздохом. ― Как и для чего Господь привел вас в этот квартал Флоренции?

― Мы рабочие люди. Мы здесь все вместе каемся, ― ответил тот, не меняясь в лице, стараясь говорить по-тоскански. Его спутники тоже хранили спокойствие.

― Да, но прийти из-за гор сюда только для этого… ― произнес Данте с искренней улыбкой. ― Разве за время вашего пути не нашлось другого места, более подходящего для покаяния?

― Нет места более достойного и благородного, чем Флоренция вместе с этим домом, который основал кроткий Франциск, ― ответил ему человек спокойно.

― Ясно, ясно, ― согласился Данте. ― Вы бегины, близкие к самому чистому пониманию учения доброго Франциска, ― Данте использовал обозначение, которое подходило к ним и одновременно привлекало внимание инквизиции, как название наиболее спорного крыла ордена францисканцев.

― Мы предпочитаем называться «смиренными кающимися», ― ответил человек, которому, похоже, надоел этот разговор, так что он всем своим видом показывал нетерпение. ― В действительности, мы не имеем прямого отношения к ордену.

Данте кивнул в знак понимания, извиняясь. Возможно, это казалось излишне дерзким, но поэт все же решил кое-что еще уточнить у этого бегина.

― Ты говоришь довольно хорошо на нашем языке для того малого времени, которое вы, похоже, провели во Флоренции.

― Мы прошли по разным землям в Италии, прежде чем пришли во Флоренцию, ― ответил человек.

― Я полагаю, ― обращался к нему Данте, ― что вас хорошо приняли бы рабочие люди. Вы бы поняли их нужды. Ведь вы сами ткачи?

― Красильщики, ― поправил его человек, и гримаса отвращения скользнула по его лицу. ― Почти все красильщики. Проблемы у рабочих людей во всех землях одинаковы, ― добавил он неопределенно.

― Но вы не работаете в мастерской, правда? ― продолжал спрашивать Данте. ― Я хочу сказать, что вы просите милостыню, а ее не подают достаточно, скорее наоборот…

― Мы хотим помогать тем, кто больше нуждается, тем малым, чем можем, ― перебил его собеседник. ― Мы чуткие люди, хотя и бедные. Тот, кто работает, должен помогать безработным. Или вдовам и сиротам. Не хотите ли, братья, добавить что-нибудь? ― добавил он с несомненной иронией.

― Не сомневайтесь, что мы делаем это в силу своих возможностей! ― отреагировал Данте. ― Мы хотели только убедиться, существует ли ваша кроткая группа на самом деле. Мы слышали о вас столько хорошего, я говорю о возможности действительно помогать этим беднякам. Ведь вы теперь обитаете там, правда? ― сказал поэт, указывая на зеленую дверь.

― Да, ― просто ответил бегин. ― Это наш domus paupertatis.^[49]

― Он, кажется, большой, ― проговорил Данте. ― Вас так много?

― Не слишком, ― ответил тот, не называя точной цифры. ― Мы живем скромно, занимаем мало места. Иногда с нами живут паломники, бродяги, больные люди без крыши над головой.

Данте улыбнулся, но прежде чем успел сказать еще что-то, фламандец произнес фразу, звучавшую как прощание:

― Братья, если мы не можем вам больше ничем помочь, то нам надо торопиться на молитвы. Оставайтесь с Богом.

― Да хранит вас Господь, ― ответил Данте.

Тут Данте завершил свое прощание жестом, который удивил Франческо. Он вытянул свою правую руку, открытой ладонью в сторону собеседника. Взгляды трех бегинов замерли на этой протянутой руке. Тот, кто был его собеседником, казалось, заколебался на мгновение, словно не знал, как реагировать. В конце концов он решил попрощаться скромным наклоном головы, а потом продолжил свой путь в сопровождении спутников. Она прошли в зеленую дверь, которая открылась, хотя они не стучали, со скоростью, которая свидетельствовала о том, что внутри их кто-то ждал. Бегины вошли в дом, не обернувшись, и улыбка Данте показалась Франческо таинственной. Данте повернулся к своему спутнику.

― Хорошо, Франческо, теперь мы можем возвращаться. И, ― произнес он, поморщившись, ― пойдем по более здоровым местам.

Глава 36

Они возвращались по улочкам, которые вели к площади Сан Амброджио. Франческо ни на секунду не потерял бдительности, но, может быть, подозревая непредсказуемые желания своего спутника, он демонстрировал большее желание поговорить, чем прежде. Последний жест Данте в разговоре с бегином его так заинтриговал, что он не замедлил спросить об этом, пока они шли мимо Сан Амброджио на восток, по улице Скарпентьери, заполненной многочисленными сапожниками… Здесь большая часть обувных мастерских предлагала свой товар прохожим.

― Почему вы подали так странно руку этому человеку? ― спросил он с любопытством.

― Я ждал от него ответного жеста, ― с улыбкой ответил Данте.

― Какого жеста? ― не унимался Франческо.

― Рукопожатия, ― ответил поэт.

― Зачем это делать?

― Это своего рода приветствие… даже более того, ― ответил Данте. ― Знак дружбы и единства.

Франческо с удивлением посмотрел на своего спутника.

― Я не понимаю, ― искренне произнес Франческо.

― Значит, так, ― начал поэт. ― Фландрия ― земля бегинов и бегардов. Нигде больше в мире не встретишь столько мужчин и женщин, объединенных в религиозные братства; кроме того, это место, где рабочие маленьких мастерских объединены в большие организации, созданные по типу тех, которые строго запрещены во Флоренции. Такой запрет везде вызывал немало мятежей, иногда очень кровопролитных. И иногда, чтобы узнать друг друга, распространяющие эти мятежные мысли используют знаки, которые известны только им одним. Рукопожатие в качестве приветствия, которое они называют takeans на своем темном языке, ― один из этих знаков.

― Знак… ― размышлял вслух Франческо. ― Такой же, как зеленая дверь.

― Именно, ― сказал Данте, и его губы растянулись в улыбке.

― Но он вам не ответил, ― заметил молодой человек.

― Он этого не сделал, ― согласился поэт.

― Тогда они не знают этого знака.

― Может быть, нет, ― ответил Данте. ― В любом случае, как сказал в «Этике» Аристотель, «одна ласточка не делает весны». Я имею в виду, что увиденная нами ласточка не говорит и том, что лето никогда не настанет.

― Значит, вы все еще уверены, что это тоже представители какой-нибудь антиобщественной группировки.

― Я не могу это утверждать, ― заметил поэт. ― Предполагаю.

Франческо замолчал, словно отказывался продолжать размышления. Данте решил, что наступил подходящий момент развить его способность к самостоятельному размышлению.

― Наши фламандские кающиеся братья ― красильщики, ― начал он. ― Несмотря на это, с тех пор как они живут во Флоренции и, может быть, со времени их присутствия в Италии, эти люди ведут себя необычно. Они занимаются сбором милостыни и молятся, но между собой состоят в сообществе. Понимаешь? Я имею в виду, что у них есть братство, которое должно состоять из ремесленников. Логично предположить, что они должны были работать какое-то время во Фландрии. Тебе не кажется невероятным, что и теперь они продолжают состоять в этом объединении?

― Возможно, ― пробормотал Кафферелли не вполне уверенно.

― Очевидно, что это их вовсе не превращает в мятежников, ― продолжал Данте. ― Это уже другая вещь, которую мы должны проверить.

― Вы действительно упрямый человек, поэт, ― сказал Франческо, хотя теперь он не вкладывал в это обращение смысл, который звучал в нем раньше.

Они замедлили шаг, подходя к окрестностям старых ворот Сан Пьеро. День был в разгаре, и солнце почти стояло в зените на робком флорентийском небе. Движение горожан на улицах усиливалось после обеденного времени. Данте обратил на это внимание Франческо.

― Флорентийцы всегда при приеме пищи уважали распорядок, ― пошутил поэт. ― От этого улицы оставались почти пустыми. Было бы правильно, если бы и мы последовали их примеру. Иногда думается легче, если желудок полон.

Франческо молча кивнул.

― Однако, ― заметил Данте, ― я еще не хотел бы возвращаться во дворец. Вероятно, меня может потребовать к себе граф или ты исчезнешь из поля моего зрения. Я хочу поделиться с тобой своими размышлениями.

― Тогда, ― согласился Франческо, ― я поведу вас.

Она прошли не слишком много, когда Франческо сказал, что они пришли. Они оставались неподалеку от площади Санта Мария Маджоре и немного прошли по улице Буиа. Неоживленная улица не позволяла подумать, что где-то здесь есть таверна или гостиница; несмотря на это, Франческо остановился перед крепкой темной дверью. Ставни были закрыты, но они плохо скрывали шум, идущий изнутри дома. В голову Данте пришло сравнение с этим domns paupertatis фламандских бегинов, когда он различил, что дверь зеленого цвета. Иронические слова Франческо соответствовали его размышлениям.

― Видите, во Флоренции много зеленых дверей. Хотя следует отметить, что оттенки разные.

Юноша решительно постучал. В двери открылось окошечко, и на них уставилась пара внимательных глаз.

― Чего желаете? ― спросил их некто с поддельным удивлением.

― Открывай, ублюдок! ― закричал Франческо, который сопроводил свое нетерпение таким сильным стуком в дверь, что тот, кто стоял за ней, отпрыгнул в сторону.

В ту же секунду они услышали, как открываются засовы. Дверь распахнулась, и сердитые глаза дополнило недовольное красное лицо толстого и грязного человека в кожаном фартуке; это был трактирщик, который расторопно отошел в сторону, чтобы освободить им проход.

― Простите, ― сказал он с нервной улыбкой. ― Я вас не узнал.

Франческо не дал ему времени на извинения, как будто даже не заметил. Он прошел без промедления, ведя за собой Данте, которому, когда он вошел в это душное и шумное место, в лицо ударил горячий воздух. Очевидно, этот большой зал, освещенный восковыми свечами, и был таверной. Скрытность давала возможность избежать высоких налогов ― хозяин заменял их умело данными взятками ― и строгих запретов, расписания и услуг, которые устанавливала коммуна для обычных гостиниц.

Эта таверна была нелегальной, но существовала открыто для постоянных посетителей ― пример большой лжи, в которой жило флорентийское общество: за фасадом законов и правил, легальности и чистоты таилась грязь и темнота. Это была реальность, в которой как раз жила большая часть флорентийцев.

Помещение с голыми кирпичными стенами имело вид винного погреба. Три огромных бочки, стоящие у левой от входа стены, усиливали это впечатление. По правую сторону место было уставлено большими деревянными столами и скамьями рядом с ними. Внутри гвалт стоял неописуемый. Многочисленные посетители играли, ели или пили, не обращая внимания на приличия, они даже разговаривали между собой криком. Женское общество представляли молодые служанки, возможно, дочери или родственницы трактирщика. Они бегали между столами, разнося еду. Удушающая жара нарастала, служанки сновали туда и сюда, исчезая за черным пологом в глубине, сшитым из женской одежды, о чем говорили на ткани места, которые принято называть женскими. Как только появились новые посетители, все глаза уставились на них, и прозвучал не один грубый комментарий.

Кабальеро дошел решительно до полога, который, без сомнения, отделял кухню. Данте шел за ним, чувствуя на своей спине дыхание трактирщика. Похоже, туда можно было заходить не всем. Они прошли в проем без дверей рядом с кухней, который вел в патио. Данте на мгновение испугался из-за резкого перепада температуры. В этом помещении под открытым небом стена слева была выложена из грубого камня, в ней было три окошечка, размером чуть больше амбразуры. Через них просачивался дым и запахи от того, что варилось на очаге. Справа стоял не слишком надежно сбитый из дерева, покрытый грязной соломой курятник, в котором могли одновременно содержаться несколько петухов и куриц. Впрочем, они пользовались абсолютной свободой и гуляли по всему патио. Сильная смесь запахов мочи, рвоты и человеческих испражнений доказывала, что животные делят это место с шумными людьми, которых Данте увидел в таверне.

Франческо уверенно шагал к сараю в дальнем углу патио. Эта постройка также была сделана из грубого камня и служила, возможно, для хранения зерна. В ней было две двери, обе закрытые на засов. Трактирщик большим ржавым ключом отпер одну из них, и дверь открылась с громким скрипом. Данте видел, что в руке хозяин держит зажженный светильник. Маленькое пламя тут же осветило квадратное, не слишком просторное помещение. Он повесил лампу на гвоздь на одной из стен и пригласил гостей пройти внутрь. Стол и четыре табурета составляли всю обстановку. Стена и сводчатый деревянный потолок были сырыми и пахли селитрой. Паутина и толстый слой пыли по углам довершали картину.

― Как обычно? ― спросил трактирщик испуганно.

― Для двоих, ― сухо ответил Франческо, усаживаясь на один из табуретов.

Трактирщик мгновенно исчез, закрыв за собой дверь. Данте сел напротив Франческо, закутавшись в плащ от сырости. В слабом свете лампы он видел, как его спутник снял с себя накидку и оружие, положил все это на стол возле себя. Франческо всегда сохранял воинственный вид. Данте подумал: а был ли он действительно хоть раз в битве?

― Удивлены? ― спросил Франческо, пристально глядя на Данте.

― Нет, ― ответил тот. ― Лучше быть здесь, в этой хижине, чем где-нибудь во дворце.

Франческо опустил глаза, и у Данте появилось ощущение, что его юному спутнику стало неловко от этих слов.

― Не всегда тайные союзы создавались во дворцах, ― ответил Франческо. ― Эти дворцы вовсе не гарантируют, что все содеянное останется в секрете.

― Я знаю, ― сказал Данте.

― В любом случае, ― продолжал юноша, ― если вам здесь не нравится…

― Вовсе нет, ― успокоил его Данте. ― Как говорится в пословице: «В церковь святошей, а в таверну пьяницей». Я вовсе не тот человек, который привык жить во дворцах…

Шум привлек внимание Данте. Гул приглушенных голосов, которые его сопровождали, закончился чьим-то перекрывшим все остальное криком.

― Не пугайтесь, ― произнес Франческо спокойно и весело. ― Это вовсе не кто-то из тех мятежников, которых вы так боитесь. Скорее всего, кто-то просто перебрал в выпивке.

― Как может один человек поддерживать порядок среди этого сброда без опоры на закон? ― спросил Данте, правда, он больше просто рассуждал вслух.

― Половина этих пьяниц едят и пьют за счет трактирщика, взамен они следят за второй половиной, если это необходимо, ― ответил непринужденно Франческо.

Снова открылась дверь, и появились две потные девицы. Они еле-еле поставили на стол то, что несли, повесили еще один светильник на противоположную стену и исчезли, закрыв за собой дверь, словно их тут и не было. Скандал снаружи ослабевал. В этом маленьком помещении Данте при свете еще одной лампы смог различить большие беловатые пятна от селитры и черновато-зеленые пятна моха, которые составляли часть интерьера. На столе девицы оставили две глиняных чашки и большой кувшин с вином, блюдо с нарезанным хлебом. Чаша, наполненная жареными каштанами, и две другие тарелки дополняли картину. На одной из них были ровно уложены несколько кусков сыра, сделанного из молока овцы. Другое блюдо было разделено на части, почти одинаковые по размеру, но разные по цвету и виду: одна ― из засоленных мясных кусков, возможно свинины, а другая ― некая копченая рыба. Никаких фруктов. Это была невероятная роскошь в подобном заведении. Каштаны не удивили: это блюдо было очень распространено в разных слоях общества. Их было легко собирать и хранить, дешевые и питательные, поэтому их ели в любом виде.

― Не Бог весть что, ― сказал Франческо, словно читал его мысли; он взял кувшин и наполнил две чаши темным вином, несколько кроваво-красных капель упали на стол. Юноша поставил чашу перед Данте, ― но я не слишком полагаюсь на пищу, которую здесь осмеливаются называть свежей.

Данте, почти из вежливости попробовал вино. Оно было резким и кислым, и он подумал, что не стоит пить много, чтобы не повторилось то, что было слышно некоторое время назад снаружи. Франческо взял кусок хлеба, к нему добавил несколько кусков сыра. Данте решил попробовать один из кусков мяса, который должен был быть свининой. Невероятно соленый. Это было давно засоленное мясо старого животного. С большим трудом он продолжал вгрызаться в этот кусок, так что ему снова понадобилось освежить рот вином. Франческо весело откусил кусок сыра и придвинул свою чашу к Данте, затем вино снова было разлито в обе чаши. Потом молодой человек взял кусок рыбы и взглядом пригласил Данте следовать его примеру. Рыба была съедобнее: свежий карп, копченый на очаге этой самой таверны, вполне приятный на вкус. Потягивая вино, Франческо решил нарушить молчание, заговорив резким голосом: ― Мы поделимся размышлениями, когда вы захотите.

Глава 37

Данте считал, что эти слова принадлежат только ему; он так говорил, когда убеждал Франческо продолжить общение в более разумном месте, чем дворец наместника Роберта. Он подумал, что едва ли хватило чаши вина, чтобы чувства начали притупляться.

― Что вы думаете об этих бегинах? Они представляют какую-нибудь опасность для Флоренции или ее правительства?

― Я не могу сказать, ― задумчиво ответил поэт.

― Вы казались до сих пор более уверенным.

― Я уверен только в том, что они что-то скрывают, ― пояснил Данте. ― Всей правды нет ни в словах этого слишком набожного человека, ни, конечно, в словах бесстыдника Филиппоне. Они заняты не только молитвами, просьбами и мольбами, я не думаю, что они живут исключительно на милостыню, подаваемую у Санта Кроче. От кого было то послание, которое они ожидали, приняв нас за других? Кто и для чего шлет послания иностранцам в таком жутком квартале Флоренции? ― громко спросил он.

Отвлекшись, Данте взял каштан из чаши. Он был горячим, поэт сжал его в ладонях, наслаждаясь приятным теплом. Франческо с интересом смотрел на него, но не прерывал его размышления.

― Все невероятно скрыто, ― продолжал Данте, ― как этот дом с закрытой дверью и заколоченными окнами. Это понятно, когда речь идет о такой незаконной таверне, как эта, но не о доме «смиренных кающихся», как они себя называют.

Данте перевернул каштан и стал чистить его, продолжая размышлять вслух:

― Наши бегины несколько месяцев находятся в Италии, но они же сами признают, что были и в других итальянских землях. Они зрелые люди, ты понял это по нашей встрече. В итоге, возможно, что до 1300 года от Рождества Христова они пребывали на своей фламандской родине, а потом должны были ее быстро покинуть, ― заключил Данте, отправил в рот каштан и осторожно прожевал его.

― И что? ― нетерпеливо спросил Франческо.

― В это время они организовали в своих землях восстание, ― твердо произнес поэт. ― Одно из тех восстаний отчаянных голов, о которых я тебе говорил раньше и которые ты, как и многие другие, предпочитаешь считать химерой.

Франческо вяло изобразил неудовольствие. Возможно, это была больше реакция на неприятные воспоминания о его прежних мыслях.

― Это началось в Брюгге, ― продолжал поэт, ― под предводительством одного любопытного человека ― бедного ткача по имени Пьер де Коннинк. Но весь мир знал его как Короля Пьера из-за его доблести и способностей, особенно ораторских. Говорят, что ему было не менее шестидесяти лет и что он был слабый и голодный, одноглазый, он не знал ни французского языка, ни латыни; тем не менее то, что он делал с родным языком, было чудом, потому что он сумел поднять множество мастеровых против богатых хозяев. И среди восставших были ткачи, как сам Пьер, мясники, башмачники, валяльщики шерсти, красильщики, ― уверенно продолжал Данте.

― И они победили? ― скептически спросил Франческо.

― На какое-то время у них получилось, ― ответил Данте, ― потому что они были более ловкими, чем эти могущественные люди, которые их презирали. Пока последние просили помощи у французского короля, чтобы подавить восстание, мятежники смогли объединиться с местными дворянами в войне против Франции. С этой поддержкой они сперва составили заговор в Брюгге. Он закончился настоящей резней французов, по сравнению с которой бледнеет бойня, которую мы знаем как сицилийскую вечерню.^[50] Рассказывают, что улицы и площади были заполнены трупами и что потребовалось три дня, чтобы вывезти их на повозках за пределы города. Кроме того, среди мертвецов были могущественные горожане, которые совсем недавно кичились своим богатством и гордо шествовали по улицам, а теперь утонули в крови. Тогда больше с энтузиазмом, чем с настоящей подготовкой, (потому что эти люди не привыкли к битвам, у них почти не было оружия) они пополнили ряды графа Гвидо Фландрского в Куртрае. Потом они нанесли поражение французской коннице ― ни больше ни меньше. Цвет мировой кавалерии был побежден и опозорен жалким отрядом, так плохо вооруженным, как мало кто может себе представить, ― заявил Данте с нескрываемым удовлетворением, которое свидетельствовало о его отношении к французам.

― Что общего имеет все это с бегинами с Санта Кроче? ― спросил Франческо нетерпеливо.

― Ну, ― сказал Данте, ― через некоторое время могущество французов вернулось, и они решили уничтожить врага. Фламандское дворянство получило почетный мир, но он означал конец восстания, и многие мятежники предпочли сбежать раньше, чем им пришлось бы под пытками признать свои преступные деяния. Возможно, это был момент, который они выбрали, чтобы принять покаяние на итальянской земле.

― Дайте мне хороший предлог, и я пошлю туда несколько наших солдат, ― уверил его Франческо бесстрастно. ― Они выбьют их миленькую дверь, и вам приведут этих фламандских бегинов во дворец закованными в кандалы.

― У меня нет такого предлога и нет желания добиваться подобных мер, ― твердо ответил Данте. ― И то, что я тебе говорил, это предположения, пока нет доказательств.

― По крайней мере, некоторые были бы уже повешены под солнцем, а некоторых уже вынули бы из петли, ― сказал его собеседник, прежде чем налить себе еще вина.

― Да, ― весело произнес Данте. ― Наши соотечественники имеют обыкновение утверждать, что там, «где нет повода для преследования, необходимо его изобрести». Я прочувствовал это на своей шкуре; кроме того, если они не имеют с нашим делом ничего общего, то преступления будут продолжаться, а мы только потеряем драгоценное время. И потом, что мы скажем нашим «кающимся братьям»?

― Ба! ― воскликнул Франческо. ― Вероятно, они не бросают никого в нужде, а некоторые копят свое подаяние.

Данте чувствовал себя снова опустошенным. Эти слова напомнили ему общее отношение к правосудию, которое иногда превращало понятие справедливости в нечто совершенно пустое. Данте задавался вопросом, где и когда «благородная дочь Рима» отставила в сторону священные традиции справедливости своих предков. Флорентийцы посвящали себя тому, чтобы обосновать такие явления, как вендетта, незаконные наказания, которые терпели многие невиновные, потому что главная цель состояла в том, чтобы не дать уйти действительно виновному. Таким образом, презиралось собрание ученых римских юристов, а практиковались произвольные аресты по малопонятным и вымышленным обвинениям. Систематически применялись пытки для получения разного рода признаний. Ежедневно можно было увидеть, как оправдывалисьвиновные, если они стояли высоко на социальной лестнице; как обвинялись невиновные, у которых, к несчастью, не находилось достаточных денежных средств. И церковь в своей попирающей законы борьбе с ересями не укрепляла идеалы христианской справедливости, она была поглощена земным правосудием. Инквизиция соединяла в себе функции следователя и судьи на закрытых процессах, обладала огромной властью для арестов и заключения под стражу преступника, при этом было необязательно, даже не рекомендовалось, говорить обвиняемому, в чем его вина. Необязательно было называть имена свидетелей, давать задержанному защитника, оспаривать документы и доказательства было так же невозможно, как отменить окончательный приговор. Кроме того, инквизиция принимала обвинения даже от маленьких детей против их родителей и с радостью поддерживала жадность и злобу соседей. Все это приводило, без сомнения, к тому, что люди принимали все без вопросов, отворачивались ― это был особый вид дикости.

― Тем не менее, мы не станем делать этого, ― отрезал Данте.

Жест безразличия был единственным ответом Франческо, который взял новый кусок рыбы.

― Наша цель состоит в том, чтобы выяснить обстоятельства конкретных дел, ― продолжал поэт, как был оправдываясь. ― Являются они мятежниками или нет, есть ли за ними другие преступления ― задача для суда Божьего и тех людей, кому поручено этим заниматься. По правде говоря, нас привела к ним болтовня полоумного проповедника, которому верить не следует. Болтовня о вредных бегинах, которая ничего не стоит. И рассказы о немых демонах с голубями когтями, об этом вообще ничего нельзя сказать…

― Как пожелаете, ― презрительно бросил Франческо. ― Это ваше расследование, ваш город и ваше имя поставлены на карту.

Данте чувствовал себя утомленным. У него кружилась голова от выпитого вина. Кроме того, сырость подействовала на его усталые кости. В моральном отношении он чувствовал себя ненамного лучше; он был удручен своим положением и этими гнусными событиями, которые казались почти свершившимся судом над его именем, он был бессилен найти логическую или просто приемлемую связь между своим произведением и преступлениями.

― Мое имя поставлено на карту? ― уточнил он. ― Только потому, что какие-то бессердечные ублюдки посеяли панику, использовав мое произведение. Я должен очистить свое имя, иначе мои руки тоже будут запятнаны кровью?

Ответом на это было молчание, тяжелым грузом повисшее в воздухе.

― Сколько раз я спрашивал себя об этом! ― продолжал Данте. ― Иногда мне хотелось бросить все и убраться из Флоренции, от моего прошлого, от моего имени и репутации. Вид, который приняло это дело, вовсе не облегчает горечь от моего тайного возвращения. Какую цену можно заплатить за правду? Если нам удастся ее найти…

Молчание стало еще более тягостным, и Данте не хотелось нарушать его. Молчание превратилось в тень, опустившуюся на обоих людей. Неожиданно Франческо заговорил:

― Вы говорите о правде… но этим утром вы говорили о том, что у каждого своя правда…

Данте удивленно кивнул. Он стал сомневаться в том, что его слова не затронули его сильного спутника.

― Вероятно. Так говорят.

― Значит, единой правды нет… ― произнес Франческо очень неуверенно. ― Как это возможно?

Данте поерзал на своем стуле, почувствовав снова интерес к беседе.

― Возможно. Но что ты имеешь в виду?

Франческо был взволнован. Казалось, он чувствует себя неудобно, и Данте испугался, что он захочет так же неожиданно прервать разговор. Однако он постарался объясниться.

― Говорят, ― пробормотал молодой человек, ― что у правды есть только один путь.

― Это прописная истина, Франческо, ― ответил Данте с улыбкой. ― Нет ничего несомненного.

― Но только если мы знаем правду, мы можем быть по-настоящему свободными… нам постоянно это говорят, ― сказал Франческо. ― Правда освободит нас, так сказал Августин. Как может быть несколько правд?

― Возможно, Августин был заинтересован в том, чтобы ограничиться той правдой, которая давала чрезмерную свободу ему, ― проворчал Данте. ― Однако стать великим примером христианской жизни ему помогла не несчастная юность. В любом случае, эта фраза, которую любят повторять, в действительности взята из Евангелия от Иоанна…

― То, что вы говорите, звучит как богохульство, ― резко перебил Франческо, откинувшись на стуле. Он был огорчен своей ошибкой. ― Значит, одной правды не существует?

― Она есть, конечно, ― убежденно ответил Данте. ― Несомненно, что Бог и есть единственная правда. И это имел в виду Иоанн, и это неоспоримо. Конец один, но пути разные.

Франческо молчал в смущении. Данте спокойно улыбнулся.

― Разве не верно, что разные пути ведут в один город? ― спросил он.

― Не понимаю, в чем тут смысл, ― ответил Кафферелли.

― Послушай, Франческо, ― продолжал поэт, не теряя спокойствия, ― я тоже думал, что существует одна-единственная правда ― моя правда. За то, что я ее отстаивал, меня изгнали с родины, мне пришлось объединиться с другими, которые мечтали о том же, что и я, ― о возвращении; однако в то же время они отстаивали другую правду, иногда совсем отличную от моей. Так что я оказался в середине сумасшедшей и нечестивой компании. А что происходило в это время во Флоренции? ― спросил он. ― Те, кого я считал заблуждавшимися, поддержали правительство. Теперь, когда я вернулся, то увидел, что моя Флоренция не заметила, как превратилась в прогнивший Вавилон, город в плену разложения, развращенный и брошенный в катастрофу; не исключая, конечно, жуткие события, о которых мы все знаем. Нет, это не все, Франческо. При этом, вернувшись, я встретился с городом еще более великим, более красивым, чем тот, который я когда-то покинул. Разве не этого мы все желаем в душе? Видишь, разные пути для достижения одного. И все же я не думаю, что ошибался. И знаешь, я, Данте Алигьери, упрямый поэт.

Он закончил свое излияние с грустной улыбкой. Франческо вмешался в эту речь, чтобы сменить тему, что показывало, с каким вниманием он относился к словам Данте в редкие моменты их разговоров.

― Мой отец, несомненно, знал вас, ― сказал он. ― И он уважал вас. Я думал, что ваше присутствие в этих рядах определило его решение, когда он больше не стал защищаться. Возможно, поэтому я научился презирать вас ― чтобы не уважать вас так, как он. Я считал вас одной из причин его упрямства, которое привело к краху и нищете и его самого, и всю семью.

Он говорил без ненависти или упрека. Он немного откинулся назад, поэтому его лицо погрузилось в темноту. И Данте подумал, что Франческо не хочет, чтобы его чувства стали очевидными.

― Он говорил о великих людях и о причинах того, почему справедливость повернулась к нам спиной, ― продолжал молодой человек. ― В завершение своего бреда он приводил в пример Спасителя.

― И ты не думаешь, что он был прав? ― спросил Данте.

― Возможно, да… ― засомневался Франческо. ― Но в тот момент, конечно, не думал. Не было людей и причин, которые смягчали бы такую боль и которые могли бы оправдать такие потери. Состояние, семью, друзей… Все.

Тяжелое молчание снова повисло в комнате. Снаружи начался дождь, капли барабанили по навесу над их головами.

Глава 38

Данте перегнулся через стол и посмотрел прямо в глаза своего спутника.

― Как ее звали? ― спросил он и улыбнулся.

Франческо от удивления даже подскочил на месте. Он с любопытством посмотрел на Данте.

― Что вы хотите сказать?

― Ее, ― повторил Данте. ― Как ее звали?

― Почему вы решили?..

― Молодой человек твоего возраста и положения не станет проклинать события так, как это делаешь ты, если, конечно, в то время не было чего-то гораздо более важного, так что казалось немыслимым покинуть эти места, и не имело значения, в какую землю вы попадете в изгнании, ― пояснил Данте. ― Поэтому я думаю, что существовала женщина, в которую ты был влюблен.

Франческо отшатнулся от поэта. Данте понимал, что нащупал верный путь, и предположил, что его собеседник хочет скрыть краску стыда или отражение чувств на лице.

― Лизетта, ― пробормотал Франческо. ― Лизетта де Мариньоли. Она была на несколько лет младше меня. Нашего круга и происхождения. Ничто не могло нам помешать, у меня не было мыслей ни о ком другом. Когда мне пришлось уезжать, нас, понятное дело, разлучили, к ее, и я теперь думаю, что и к моему счастью, ― заключил он с горечью.

― Она не осталась во Флоренции? ― спросил Данте.

― Прошло много лет, так что такая девушка, как она, могла выйти замуж или оказаться в монастыре, ― глухо сказал он. ― Она выбрала первое и уехала со своим мужем в Болонью.

― К несчастью, это довольно распространенное явление, ― серьезно сказал Данте с искренним сочувствием. ― Любовь оказывается первой жертвой ненависти, и иногда происходят довольно драматические события. В Вероне есть старая легенда о времени, когда начались эти горькие ссоры гвельфов и гибеллинов, в ней рассказывается грустная история молодых влюбленных, отпрысков враждебных друг другу семей, Монтекки и Капулетти. Ромео и Джульетта ― так звали влюбленных ― закончили свою жизнь трагически. Они предпочли умереть вместе, чем жить порознь. Хотя нормально то, что эти бесконечные ссоры породили больше разлук, чем смертей.

― Может быть, умереть, подобно этим веронцам, было бы более достойно, ― произнес с грустью Франческо.

― Смерть ― это слишком прямолинейный выход, ― возразил Данте, ― и желанный для молодых людей, которым придется в противном случае жить и любить в разлуке, надеясь на встречу через много лет. Поверь мне, Франческо, гораздо достойнее жить и бороться, как поступал твой отец.

― Его доблесть не позволила мне выбрать свой собственный путь, ― пробормотал Франческо.

― Может быть, ты его выбрал, это твой путь, ― сказал поэт. ― По моему мнению, ты прекрасно можешь выполнить порученную миссию.

― Вы действительно верите, что я выбрал сам? ― спросил он с интересом.

― Возможно, ― ответил Данте. ― Хотя ты так не думаешь. Ты выбрал уважение и помощь своему отцу, а кроме того, ты выбрал почтение к его памяти, ты верно служишь тому, кто оказывает тебе покровительство.

― Тогда, возможно, я выбрал плохо, ― ответил Франческо тем же грустным тоном. ― Мне кажется, я что-то потерял, потерял то, что когда-то называлось моей жизнью…

― Но все же ты сделал выбор, хороший или плохой, ― произнес Данте. ― Нас заставляет выбирать судьба, по намного чаще нас заставляет это делать человеческое несчастье.

― Вы хотите сказать, что свободная воля ― причина несчастья? ― спросил еще более удивленный Франческо.

― Судьба и поведение смертных очень зависят от звезд; иногда фатально. Однако вместе с этим существует свободная воля, чудесная уступка Создателя человечеству, но тоже отмеченная трагичностью, ― уверенно сказал поэт. ― Звери и дураки всегда счастливы своим состоянием. Только они действуют согласно своим возможностям. Они не выбирают. Свобода парадоксальным образом может превратить человека в раба. При этом нельзя отказаться от этой свободы, чтобы не перестать быть человеком. Это решение о выборе заставляет человека много терять. И я тебя уверяю, что, чтобы стать по-настоящему свободным человеком, нужно от всего освободиться. Возможно, ты себя видишь таким. Сколько раз я сам чувствовал подобное! В юности я тайно любил одну женщину, причем я знал, что она никогда не станет моей. Это самое ощущение превратило все мои настоящие увлечения женщинами в путь поражений, ― добавил он, с ностальгией вспоминая Беатриче Портинари в детстве и юности. ― Я сильно любил свою родину и знал, что мой выбор заставит меня с ней расстаться… Возможно, мы одинаково много потеряли в жизни и сами к этому стремились. И, может быть, в этом смысле мы теперь похожи, хотя ты этого не хотел и даже, возможно, меня презираешь, ― закончил поэт с легкой улыбкой.

― Не все тут верно, ― произнес Франческо. ― В глубине души я всегда понимал, что было бесполезно винить кого-то в моих несчастьях. Признаю, что я тоже восхищался вами, когда кто-то рассказал мне, что в вашем произведении вы были готовы спуститься в ад, чтобы найти вашу возлюбленную. Я был готов поступить так же.

― Чистая философия, Франческо. В действительности я никогда не был более чем inter vere phylosophantes minimus ― ничтожнейшим среди подлинно философствующих. Теперь ты можешь видеть, что я так же уязвим, как любой другой, ― пояснил Данте, вкладывая особый смысл в эти слова. ― На расстоянии трудно увидеть бесстыдство, которое есть во всех нас; тем не менее, как сказал Августин, ― а это точно сказал именно Августин, ― шутливо заверил он, ― «нет ничего незапятнанного». И пятна, которые есть у нас всех, прекрасно видны, когда мы находимся лицом к лицу друг с другом. Поэтому говорят, что нет пророка в своем отечестве. Ты видишь, что я не слишком отличаюсь от тебя с моей ненавистью, моей грустью и моими фантазиями…

― Как и те чувства, которые живут глубоко во мне… ― пробормотал Франческо.

― Но ты очень молод. Тебе придется привыкнуть жить с этим и многими другими вещами, ― заверил дружелюбно Данте. ― В нашем уме мы храним все то, что сделали, но наша память процеживает воспоминания, и потом мы помним только то, что сделали дурного. Воспоминания прячутся в глубинах нашего разума, но они там, не сомневайся. Кроме того, ― сказал поэт, ― возможно, они всегда будут с нами, и только смерть освободит нас от них. С другой стороны, можно искупаться в реке Лете, воды которой стирают память, но это не для простых смертных.

Произнеся эти слова, поэт сделал паузу. Мгновение он сомневался, стоит ли вдаваться в подробности, о которых знали очень немногие. Теперь это особенное чувство от возвращения в родной город, от встречи лицом к лицу с иллюзиями прошлого и впечатление от того, что этот юноша вынес в жизни, заставляло его желать раскрыться в поиске чего-то похожего на дружбу. Не забывая о выпитом вине, которое делало его немного болтливым, Данте решил выбирать слова. Неосознанно он искал на дне чаши красноречие и прикончил одним глотком остатки вина, которое обожгло его горло. Теперь, даже не вдохнув, он решил поделиться собственными заботами.

― Ты знаешь, что эта старая горечь и участие в политических войнах не избавляет от любви? ― неожиданно спросил он.

Франческо ничего не сказал, но не мог скрыть удивления. Теперь поэт откинулся назад. Он выговаривал слова почти сквозь зубы, переносясь в другое место, где воскресали воспоминания.

― Это было в Лукке… ― начал он медленно. ― Когда изгнание пересилило мои иллюзии. Она была молода и красива ― опасное оружие в руках любви. Но мне она показалась пылкой и понятливой, как зрелая женщина, а в этих делах, Франческо, как мы говорили раньше, свободная воля исчезает. Никогда в любви нельзя стать опытным настолько, чтобы она не смогла захватить тебя и играть с тобой, как с простой тряпичной куклой. Семья, работа, политические или моральные заботы ― все это отходит на второй план, словно совсем неважное. Из-за любви некоторые потеряли трон… или голову, как наш Святой Креститель; вспомни Эдем с нашим общим праотцем Адамом, ― заключил он и легко улыбнулся. ― Так что не думай, что я тебя не понимаю, Франческо.

Тот молча кивнул. Тишину нарушал только звук идущего снаружи дождя.

― Она повлияла на мое произведение, ― пояснил Данте, ― моя политическая деятельность здесь важна гораздо меньше. И послушай, я, желавший прогреметь в мире произведением, в котором соединятся небо и земля, заразил свои слова чувством скорее земным, чем божественным. Я тогда ввел вариации в исходный текст. Я старался описать, что чувствовало мое сердце. Я выразил это так радостно, чтобы эти слова были много раз еще записаны и переписаны.

Поэт замолчал, глубоко вздохнул, его взгляд был устремлен куда-то в темноту.

― Я все же очнулся, ― продолжал поэт тихим и спокойным голосом, ― потому что реальность так сурова к изгнаннику, что оставляет мало возможностей для мечтаний. Я решил покинуть ее и закончить мою работу. Но чудовищные изменения, которые претерпел мой «Ад», были такими, что я стремился помешать распространению его копий. Я отрекся от него, словно от побочного сына, результата слабости и ошибки; однако это было невозможно. Впрочем, я покинул Лукку, решив больше никогда не оборачиваться назад. И я уверяю тебя, что до сего дня я продолжал следовать этому правилу.

Данте снова погрузился в задумчивое молчание, будто перенесясь куда-то далеко. Его взгляд упал на неровную поверхность стола. Потом на собственные руки. Сколько раз, пока он упорядочивал свои мысли и прежде чем продолжить, он смотрел на них, словно хотел передать им вдохновение, чтобы записать свои размышления. Теперь он видел их постаревшими и бесплодными, бессильными и почти безжизненными. Неожиданно, чтобы напугать Франческо, он вынырнул из своей задумчивости с резким фырканьем, так что тот подпрыгнул на месте.

― Что с вами происходит? ― спросил его телохранитель.

― Мне удалось вспомнить то, что раньше я был не в состоянии вспомнить, ― пробормотал Данте. ― То, что объясняет многие сомнения, но что абсолютно успокаивает мой дух…

Франческо заинтригованно смотрел на своего собеседника, который, казалось, побледнел и был взволнован.

― Теперь я знаю, что убийцы у того дерева тоже следовали указаниям моего текста, ― продолжал Данте, ― но они руководствовались отвергнутой версией, которую я старался стереть с лица земли. Но даже поэтому я не могу называть себя вдохновителем этих жестокостей…

Он чувствовал себя плохо. Он снова стал дрожать от внутреннего холода. Его мучило головокружение, словно душа испугалась и решила покинуть бренное тело.

― Нам нужно идти, ― произнес Франческо.

Это были слова, которые поэт желал услышать.

Глава 39

Скоро они покинули эту шумную и переполненную таверну. Пока они возвращались во дворец, дождь лился, подобно потоку слез. Казалось, что скорби обоих мужчин материализовались в огромной черной туче и вылились в конце концов дождем на их головы. Данте мучился от холода в костях, ломоты во всем теле и невыносимого головокружения. Он устал, и новых мыслей у него не было; поэт чувствовал себя так, словно ему пришел конец. Он подумал, что его спутник мог рассказать о своем сеньоре, но поэт не желал ни с кем объединяться. Он не знал, может ли доверять Франческо теперь больше, чем раньше, может ли назвать его своим новым другом после разговора о личных переживаниях. У Данте почти не было времени на обдумывание реакций, а спешка без размышлений противоречила темпераменту поэта. Тем не менее, его теперь ничто не волновало. Он хотел только спать. Его даже не смущала мысль о том, что он мог проснуться посредине кошмара. Но, к его удивлению, этого не произошло.

Он спал глубоким сном и проснулся, когда встало солнце. Тошнота помешала встать с кровати. Ему удалось собраться с силами и сесть, но голова казалась изнутри исколотой булавками, а желудок горел, словно в нем развели костер. Он приписал свои мучения вину из таверны и сосредоточился на том, чтобы закрепить тело в сидячем положении. Ему помог отвар из засушенных цветков розы с нежным вином, помогающий избавиться от боли в голове, глазах и ушах. Несколько трав с ароматом аниса влили тепло в его тело. Потом он блуждал по комнатам дворца, которые были открыты для гостей. Граф Гвидо Симон де Баттифолле превратил свой дом в форт, в котором можно было встретить солдат, патрулирующих коридоры; часть комнат стали импровизированными казармами для гвардии. Несомненно, ситуация во Флоренции была весьма деликатной, но Данте задавался вопросом: к чему в действительности готовился наместник короля Роберта ― к атаке или к обороне? Поэт прохаживался по разрешенным местам, рассматривая убранство и внутреннюю архитектуру здания. В некоторых комнатах оказалось по нескольку дверей, которые вели в другие покои. Если использовать все эти проходы, то дворец можно было легко превратить в лабиринт. Данте подумал, что во дворце могут быть и другие гости, подобные ему; однако, кроме солдат, поэт встречался только со слугами, которые, хоть и вели себя почтительно, но смотрели на него с неподдельным любопытством.

Здание не могло не поддаться болезни реформаторства, которая захватила город. Многое изменилось в комнатах, которые Данте посещал раньше. Он узнал ― хотя даже не мог войти туда, потому что двери были закрыты и охранялись ― салон Совета Ста, где Данте бывал однажды во время своей работы в Совете. Он спустился в красивый внутренний патио. Это был островок мира, где прогуливались птицы, а в городе, так близко за этими стенами, ситуация была взрывоопасной. Поэт осторожно спустился по лестнице, прикрепленной к стене, и радовался, гуляя, словно путешественник. К патио примыкало несколько входов на нижний этаж, а там трудилось множество слуг. Один из них показался Данте знакомым: сутулый старик с большим тазом в руках, который двигался медленнее остальных. Поэт узнал его и пошел навстречу.

― Кьяккерино! ― приближаясь, воскликнул он.

Человек остановился, но не собирался подходить к нему первым. Прищуренными глазами он смотрел на чудака, который окликал его по прозвищу.

― Теперь ты узнаешь меня? ― сердечно спросил Данте, подойдя совсем близко. ― Я гость графа, с которым ты говорил несколько дней назад.

― Конечно, мессер! ― воскликнул слуга и сопроводил свое восклицание почтительным поклоном. ― Вы должны простить меня. Я говорил вам, что мои глаза давно служат мне не слишком хорошо.

Старик поставил таз на землю. Было очевидно, что он доволен тем, что кто-то прервал его работу, потому что у него теперь есть хорошее оправдание для отдыха. Другие слуги ходили вокруг них и смотрели с любопытством, но никто не приблизился к ним и не прервал свои дела.

― Ты на кухне? ― спросил Данте, кивком головы указывая на таз, который стоял на земле у ног слуги.

― Да, ― ответил тот лениво. ― Меня послали к горшкам и кастрюлям, потому что я не могу говорить с ними.

― Надеюсь, что не стал причиной твоих проблем, ― произнес поэт с участием. ― Если в моей власти…

― Ох, нет! ― кротко заверил его слуга. ― Не волнуйтесь. По правде говоря, я глупый и болтливый старик, и я не должен надоедать гостям. Я больше пригожусь на кухне.

― Я подумал, что ты наказан по моей вине, ― настаивал Данте.

― После стольких лет службы меня не убьют несколько палочных ударов, ― продолжал слуга спокойно. ― Кроме того, быть на кухне ― это не такое страшное наказание, как вы можете подумать. Там остается еда и мне разрешено брать больше, чем мои слабые зубы могут сжевать, так что есть даже кое-какие преимущества. Можно выходить из дворца без особенного контроля стражников, ― добавил он, понижая голос и подмигивая.

Данте улыбнулся, представив, какую пользу могло принести это знакомство со стариком, всегда готовым увильнуть, отставив в сторону свою работу.

― Сегодня вы кажетесь очень загруженными, ― сказал поэт, меняя тему.

― Да, ― подтвердил слуга, который тут понизил голос почти до шепота. ― Важные гости… это не значит, что вы не из их числа, конечно.

― Какого рода гости? ― спросил Данте.

― Да…

Кьяккерино на мгновение замолчал. Он сомневался, нужно ли снова передавать сплетни, возможно, боясь наказаний. В конце концов он решил дать волю своей страсти.

― Кажется, что это важные горожане Флоренции. Хотя могут быть и другие приглашенные из более знатных родов, даже приближенные к королю, ― таинственно прошептал он. ― Граф ― человек очень общительный.

«Я в это верю», ― подумал Данте. Наместник поддерживал отношения с очень многими людьми, совсем непохожими друг на друга и даже противоположными друг другу до такой степени, что это нельзя было себе представить ― только увидеть собственными глазами. Вряд ли старик мог знать много об этом деле в том смысле, в каком это волновало Данте, и, кроме того, он подумал, что не нужно, чтобы другие видели, как долго они разговаривают со слугой. Незнание того, на кого можно положиться, заставляло соблюдать осторожность. Поэт возвращался в свои покои, с любопытством размышляя о Кьяккерино и влиянии, которое могла оказать его миссия на жизнь во Флоренции. Снова в своей комнате он нашел два подноса с едой, принесенные слугами в его отсутствие. Он позавтракал умеренно, потому что его тело не отзывалось на пищу энергией здорового человека, и потом решил полежать на кровати с закрытыми глазами, размышляя в тишине. Он снова погрузился в густой и плотный сон, от которого очнулся, когда тьма уже стала поглощать дневной свет. Он встал с постели, гадая, сколько же времени прошло. Сейчас Флоренция казалась ему миражом, недостижимым так же, как и во времена изгнания. Ему с трудом удалось вспомнить, что улицы города рядом, стоит взглянуть в окно. Стена тайн и анонимности, которую вокруг него воздвигли, заставляла его чувствовать себя дальше от Флоренции, чем когда он был вдали от нее. Приход Франческо де Кафферелли окончательно вытащил его из объятий сна. Юноша вошел со своей обычной решимостью. Его зажженный светильник вернул краски в комнату Данте. Молодой человек приветствовал поэта без излишней фамильярности.

― Меня послал граф с поручением доставить вас к нему.

― Кажется, что некоторые важные и секретные союзы торжественно встречаются во дворцах, вместо того, чтобы делать это в тайных трактирах, ― ответил Данте.

― Я знаю столько же, сколько и вы, ― сказал тот сухо и резко. ― Возможно, меньше, потому что вы умеете найти себе хорошие источники информации. Может быть, вы ошибочно решили, что я близкий друг графа.

Данте был в замешательстве. Перед ним был обычный Франческо, гордый и упрямый, как осел, а его язык оставался таким же острым, как лезвие кинжала. Поэт не мог скрыть грусти: Франческо рассеял все его надежды на возможную дружбу после их разговора в таверне.

― Пойдем на встречу с твоим хозяином, ― разочарованно сказал Данте, подходя неуверенным шагом к двери. ― Посмотрим, что нового нам принесет этот город, в котором так трудно избежать стрел ненависти…

Он шагнул через порог и услышал за спиной голос Франческо:

― Я не хотел быть невежливым. Простите меня, если вы так это поняли.

Данте молча улыбнулся. Подобное извинение от гордого и высокомерного юного телохранителя значило больше, чем казалось. И этого было достаточно, чтобы вернуть жизнь в его старое сердце.

Глава 40

Граф Гвидо де Баттифолле принял своего гостя в комнате меньшей, чем обычно. Большие фонари, развешанные по стенам, создавали в центре очередную игру света и теней.

― У меня хорошие новости! ― заявил Баттифолле вместо приветствия.

― Они будут первым за долгое время, что я буду рад услышать, ― ответил Данте, удивленный хорошим настроением своего гостеприимного хозяина в этих сомнительных обстоятельствах.

― И я хочу поделиться ими с вами. Но… как все в этой жизни, эти новости могут быть хорошими или плохими, это зависит от другого очень важного вопроса… ― сказал наместник таинственно, что очень насторожило Данте.

― Новости о задержании преступников? ― спросил поэт нетерпеливо.

― К сожалению, нет, ― коротко ответил граф.

― Тогда, ― продолжал Данте, ― или я сильно ошибаюсь, или этот важный вопрос, несомненно, решит участь ваших хороших новостей.

― Вы совсем не ошибаетесь, ― сказал граф с улыбкой.

― Мне будет трудно представить себе, что это за новости, если вы мне не расскажите их, ― быстро ответил поэт, стараясь не дать собеседнику уклониться от темы.

― Кажется, согласие во Флоренции возможно, ее горожане могут начать думать о том, чтобы жить в мире, ― сказал граф со странным оптимизмом.

Данте скептически воспринял эти слова. Он пережил столько перемирий, столько более или менее искренних намерений, столько стремлений к согласию, что в этом вопросе ему нелегко было оставаться оптимистом. Он вспомнил, например, мир кардинала Латино, когда поэту только исполнилось пятнадцать лет. Потом он познакомился с обманчивыми предложениями кардинала Маттео де Аккваспарта, посланного во Флоренцию в 1300 году хитрым папой Бонифацием для действий в тени партии черных. И оставшаяся без последствий попытка в 1304 году кардинала Николаса де Прато, легата понтифика Бенедикта XI, которому, казалось, удалось оживить искренние заботы о примирении, но оно абсолютно не интересовало флорентийских правителей.

― Звучит мило, но размыто, ― заметил Данте бесстрастно.

Граф заложил руки за спину, и Данте понял с огорчением, что его ожидает одна из пространных лекций графа Гвидо Симон де Баттифолле. Он начал ходить по комнате и говорить, позволяя свету и теням создавать его двойников.

― Сегодня в этом дворце был основан союз. Союз, в котором, несомненно, мне бы хотелось видеть такого человека, как вы; но вы же понимаете, что пока это невозможно, ― оправдывался Баттифолле. ― Мы стараемся объединять представителей разных группировок. Это горожане, которые обладают настоящей властью и готовы к компромиссу, ― убежденно закончил он. ― Конечно, привлечены те, кто поддерживает короля Роберта.

Тут он сделал паузу, словно подбирал подходящие слова.

― Я полагаю, вы не знаете, что в эти дни достойнейшая и благороднейшая дочь короля Альберта Великого пересечет наши земли по пути в Пулью, где обвенчается с мессером Карлом, герцогом Калабрии, сыном мессера Роберта, ― продолжал граф. ― Некоторые из ее свиты, ― например, сам брат короля, мессер Джанни, ― прибыв во Флоренцию, будут участвовать в деятельности этого союза, чтобы укрепить королевскую власть. Любопытно, ― сказал граф, неожиданно остановившись и посмотрев на Данте с загадочной улыбкой, ― иногда я думаю, что ваши горожане убеждают себя в том, что я, как наместник короля Роберта, с его согласия могу принимать решения. В конце концов, так как я хочу, чтобы был мир, меня это не волнует, я могу только радоваться, что хоть кто-то внушает им доверие или уважение.

Данте молча скептически воспринял это заявление; однако Баттифолле снова возбудил его любопытство, и теперь он страстно хотел знать, к чему тот ведет.

― Самое важное ― это результаты, ― продолжал граф. ― И они кажутся довольно обнадеживающими.

― Вы хотя бы поделитесь со мной причинами вашего удовлетворения? ― спросил Данте, утомленный этими речами и удивленный косыми взглядами собеседника.

Наместник улыбнулся, вопрос гостя не задел его. И не нарушил ритма его шагов.

― Я скажу вам то, о чем вы просите. Эти флорентийские горожане пришли к общему решению реформировать сеньорию с целью в будущем выбирать приоров. Вы хорошо знаете, что те семеро, которые сегодня составляют правительство, ― это уступчивые люди, покрывающие беспредел барджелло, который их поддерживает. Кроме того, они прямо говорят, что единство Флоренции невозможно, ― заметил он с чувством. ― При новом порядке другие шесть человек присоединятся к ним. Мы ожидаем, что таким образом будет меньше ссор и непонимания.

― Тринадцать приоров? ― спросил Данте. ― Флорентийцы согласились нарушить свои юридические установления, чтобы изменить состав правительства?

Он был удивлен. Мера была экстраординарной; кроме того, он вспомнил о замалчиваниях, о том, что искажение законов было всегда. Получалось, что теперь было поставлено под вопрос государственное устройство сеньории: ведь прошло лишь пятнадцать дней после выборов предыдущих приоров.

― Это было сделано для блага города, ― бросил Баттифолле, ― и потому что они были убеждены в сложности момента.

Данте представил себе эту сцену. Ситуация не могла быть приятной для противников сеньории Роберта; однако они присутствовали, и это было хорошим доказательством того, что их положение оставалось таким же привилегированным, как и раньше. Тут собрались представители знатных родов, и это не оставляло сомнений, что за каждым из них стоит отряд не менее чем в сто человек. А значит, в этой тайной сходке, пришедшей к единому решению, слова весили меньше, чем во время других собраний.

― Решение, благословленное папой Иоанном? ― спросил Данте.

― Забудьте об этом честолюбце и предателе! ― резко воскликнул Баттифолле. ― Папа ведет уединенную жизнь в Авиньоне и каждый раз все меньше интереса проявляет к Италии, кроме тех дел, когда речь идет о его личном интересе. Сами флорентийцы решили взять судьбу в свои руки.

Данте не нравились эти уловки. Он не мог знать, разделял ли их король Роберт. В конце концов, Жак д'Оса, который занял папский трон под именем Иоанна XXII, был советником неаполитанского государя и должен был, очевидно, представлять его интересы в союзе с анжуйцами. Хотя публично понтифик презирал короля, называя его «жалким трусом» всем, кто хотел это услышать. Иоанн представлял собой в глазах своего прежнего господина нечто намного большее, чем необходимое оружие в его претензиях на полуостров.

― И поэтому вы решили, что дела определенно будут решены? ― уточнил поэт.

― Я думаю, что во Флоренции, по крайней мере, будет сделан важный шаг для обретения внутреннего мира, ― ответил граф убежденно. ― Только такое решение может поставить лицом к лицу то, что было, с тем, что есть.

Данте смущенно принял этот намек на возвращение изгнанников. Предположение, озвученное Баттифолле, было необъективным, но настоящие намерения короля Роберта и наместника было практически невозможно выяснить. Граф разыгрывал свои карты мастерски, показывая постоянно ту сторону, которая могла подавить Данте. Он заставлял мечтать о возможности завершения несчастий изгнанников. Он словно обещал закрепить это политическое решение, но одновременно Данте огорчала его неготовность разрешить это пугающее дело, для которого его привезли во Флоренцию, потому что он знал, что наместник Роберта надеется в расследовании этой гнуси на исход, который его удовлетворит. Данте подумал, что Баттифолле тут же заговорит об этом. Он не ошибся.

― Но я вам говорил вначале, что другой очень важный вопрос мог бы повлиять на эти добрые предвестия, ― сказал граф. ― Эти преступления, вдохновленные вашей работой…

― Эти отвратительные имитации сцен, вырванных из моего произведения… ― возразил Дантес раздражением. ― Я говорил вам, что в одном случае текст изменен.

― Называйте их, как хотите, ― произнес Баттифолле спокойно. ― Важно то, чтобы мы в любом случае были готовы остановить их раньше, чем они продолжат. Послушайте, ― мягко обратился он к поэту, ― эти горожане, которые объединились здесь, подозревали друг друга и боялись собственной тени. Если мы готовы устранить это и утвердить новый порядок, может быть, они снова приобретут утраченное доверие и наполнятся добрыми намерениями. Но, ― добавил он серьезно, ― если кровь кого-то из них прольется на улицах Флоренции, я не знаю, чем все это может обернуться. И я не думаю, что вам необходимо говорить, что это самое недоверие, о котором я упоминал, станет еще сильнее, недоверие ко всем изгнанникам, белым гвельфам или гибеллинам. И, конечно, к вам, ― пояснил он с жестокой ясностью.

― Напоследок я буду назван ответственным за эти преступления, ― прокомментировал Данте, как бы подводя итог размышлениям графа.

― Вы и все, кто в какой-либо форме разделяют ваши идеи и страдают от изгнания, ― уточнил Баттифолле с той же резкостью, граничащей с оскорблением. ― Если флорентийцы хотят примириться друг с другом, они, несомненно, должны будут перенести все свои подозрение вовне. Вы понимаете?

Данте молча кивнул. Он понимал, ему не нужно было объяснять несправедливость подобных решений. В делах, подобных этому, просто и выгодно было искать виновных среди тех, кто все потерял. Данте снова чувствовал себя подавленным. Ответственность, которая ложилась на его плечи, было трудно вынести. Он был упрямым и боевым человеком, почти самонадеянным, он не собирался отступать перед трудностями. Но теперь, в пятьдесят один год, он оказался лицом к лицу с обстоятельствами, которые были сильнее его. Он склонил голову, задумчиво и мрачно.

― Есть ли новости по этим делам? ― нарушил молчание Баттифолле.

Данте мгновение колебался. Он мог бы пуститься в подробное и бессмысленное повествование, рассказать о предположениях и гипотезах, о сторонах, которые уже рассмотрены; начать пространные жалобы на отсутствие подходящих инструментов для ведения расследования… Все это он мог бы сказать, но конкретных результатов не было. Или он мог успокоиться, дать понять, что Данте Алигьери в данный момент не ответит на измышления своего собеседника, что он не готов пролить свет на события. Он выбрал последнее.

― Ничего даже об этих фантазиях или демонах с голубыми ногтями, о которых вы мне рассказывали? ― настаивал граф.

― Возможно, было бы полезно, чтобы вы сами возглавили расследование, ― сказал Данте со вздохом.

Баттифолле не ответил. Он продолжил ходить туда-сюда раздумывая над этими словами, и зачарованный поэт засмотрелся на него. Уже в пятый раз за столь короткое время он встречался с этим человеком, и, судя по этим встречам, Данте считал графа человеком, готовым исполнить то, что он заявлял. Необходимость держать слово была причиной бесспорного раздражения; тем не менее, не пропадало ощущение того, что граф ― очень сильный человек, обладающий способностями решать деликатные вопросы. Роберт выбрал хорошего наместника, это было очевидно. А Данте оставалось выяснить, уживаются ли интересы сицилийского короля, которого представлял Баттифолле, с существованием Флоренции в той форме, в которой она пребывала теперь. Найти ответ на этот вопрос между тонкими и преднамеренными словами наместника было совсем нелегко. Баттифолле снова заговорил.

― Послушайте, ― начал он, ― в глазах Флоренции наместник короля, который обещал городу свою защиту, никогда не должен заниматься расследованиями подобного типа. Это дело городских властей, а, кроме того, барджелло Ландо, с которым, как вы знаете, не может быть никакого сотрудничества. Находясь на своем посту, он должен проводить расследование, но его методы такие примитивные и жестокие, как и он сам. Очень сомневаюсь, что он не погубит это дело, хотя он бы позавтракал виновниками. Пока единственное, что он делал, ― вешал на дыбу и отсекал руки или уши большому количеству несчастных, которые не смогли ему предоставить никакой информации. Хуже того, он распространил подозрения среди населения. Таким образом, справедливость ― это самое меньшее, что волнует его в этих обстоятельствах. Я подозреваю, что одновременно он использует это расследование в качестве предлога, чтобы расправиться со своими недругами. Но по существу дела у него ничего не получается. Вы думаете, мне следует действовать так же? ― неожиданно спросил он с вызовом. ― Я не хочу делать этого. Поэтому я обратился к вам, я считаю вас одним из немногих, кто сможет провести умное и осторожное расследование. Если вы меня покинете, то, скажу вам честно, я не знаю, что делать…

Граф театрально всплеснул руками и на мгновение замолчал.

― Мне все еще очень нужна ваша помощь, ― твердо продолжал он. ― Теперь даже больше, чем прежде. Я и все еще верю в вас, Данте Алигьери.

Баттифолле посмотрел на своего собеседника. Казалось, он ждал ответа, но Данте снова погрузился в свои странные раздумья и не знал, что сказать. Наместник Роберто не расценил его молчание как отказ. Он не был человеком, легко меняющим свои планы. В действительности Данте сам не был уверен в том, что хочет прервать свою миссию. Поэтому он погрузился в себя. Поэт понимал, что может попасть в переплет: ситуация становилась все более непредсказуемой. У него была ощущение, что он попал в параллельный мир, который создал в «Аде». Мир концентрических кругов, которые все глубже затягивали его, не давая выбраться, отрезая путь к свободе. Он должен был, как в своем произведении, дойти до самого дьявола или того, кто был где-то в глубине этого, а потом выйти с высоко поднятой головой и спокойным сердцем. С другой стороны, если он потерпит поражение… Он слишком хорошо знал, что обратно не вернется, и прекрасно понимал, что наместник не будет его вызволять. Он не знал, с какого момента ― с тех пор как он был насильственно возвращен во Флоренцию, или позже, когда дал согласие на участие в этом деле, ― был уверен в том, что ему не удастся так легко покинуть этот город. Только надежда на благополучный исход могла вернуть ему нормальное состояние, его имя и славу в этом городе. То есть то, о чем говорил Гвидо Симон де Баттифолле. Именно это он давал понять своими пространными и запутанными речами.

Граф смотрел на поэта, и создавалось впечатление, что он проникает в его мысли. Он больше не хотел давить на своего гостя, возможно, потому что чувствовал, что сделал почти все, что мог. Тем не менее, прежде чем завершить встречу, Баттифолле бросил несколько слов, которые звучали таинственно:

― Возможно, не все потеряно… возможно, ваше расследование не будет таким провальным, как вы можете подумать… ― он лукаво улыбнулся, прежде чем попрощаться. ― Идите с Богом.

Глава 41

За два дня, которые прошли с этой встречи, Данте не видел ни графа, ни своего телохранителя, Франческо Кафферелли. Поэт предположил, что они уехали из Флоренции по государственным делам. Между тем Кьяккерино, которого Данте имел обыкновение находить, не был готов предоставить ему какую-либо информацию. Старый болтун не внушал ощущение того, что население Флоренции теперь вдыхало новый воздух мира и согласия, как дал поэту понять с бесконечным оптимизмом граф де Баттифолле. Это было похоже на надежду, которой всегда питаются те, кто больше всех должен потерять из-за войны. Данте не мог справиться с ощущением одиночества и беззащитности, казалось, его оставили наедине со всеми его страхами и слабостью. Данте удивляло, до какой степени он впал в зависимость от грубого и упрямого юноши, Франческо де Кафферелли. Хотя ему было неизвестно, подлинная ли дружба между ними, в душе он признавал, что отсутствие молодого человека поблизости лишало его уверенности и чувства безопасности.

С другой стороны, размышляя о фразах, брошенных при последней встрече наместником, Данте стал подозревать, что мессер Гвидо в действительности знал больше, чем рассказал. Пропуская холодный дух логики через эти размышления, поэт не мог понять, для чего понадобились его услуги, и он прекратил задаваться этим вопросом. Поэт пришел к выводу, что Баттифолле, скорее всего, хотел просто воодушевить его ― и ничего больше. Данте понял, что постоянная подозрительность и опасения испортили егохарактер. Он постоянно искал скрытый смысл в словах и событиях, происходивших во Флоренции после его возвращения.

В то же время ему показалось странным, что прошедшие дни он провел, не находясь под неусыпным контролем, и мог свободно передвигаться по Флоренции. Этому было трудно найти объяснение. Его гостеприимные хозяева должны были понимать, что после всего произошедшего Данте Алигьери не будет так безрассудно смел, чтобы в одиночку предпринимать какие-то действия. Например, пойти навстречу опасности и болезненному духу окрестностей Санта Кроче. Но это ограничивало возможности расследования, а срок, который Баттифолле назначил, погрузив поэта в вязкую тоску ответственности, угрожающе приближался. Беспокойство поэта усиливалось, у Данте было мрачное и все более отчетливое предчувствие того, что все закончится каким-то событием, предусмотренным кем-то, неизвестным ему.

Он не хотел, чтобы его сомнения заперли его в четырех стенах, в которых он жил все это время. Слуги дворца привыкли к его присутствию, его отлучкам и возвращениям. И Флоренция, если избегать самых опасных и уединенных закоулков, могла быть для него таким же безопасным городом, как для любого настоящего иностранца. Он предпринимал свои вылазки тогда, когда город был наиболее оживленным. Он посещал самые людные места со слабой надеждой найти какую-нибудь деталь, которая могла бы быть ему полезной. Но флорентийцы не представляли для него существенного интереса, они, казалось, вели размеренную жизнь, держались как обычно. Хотя поэт не мог забыть жуткую сцену, которую он увидел вблизи Сан Миниато, у подножия дерева, покрытого человеческими внутренностями. Легкое волнение, острый дух разложения витал над горожанами. И, возможно, в той толпе уже была скрыта свеча, которая сможет поджечь жизнь флорентийцев, пропитанных смолой недовольства.

Выходя в ворота дворца Подеста, поэт повторял путь, проделанный в первый день. Он шел на юг, избегая таким образом мест, откуда был родом. В глубине души он чувствовал тяжесть, болезненную ностальгию, кроме того, поэт решил избавить себя от возможной встречи с кем-то, кто смог бы опознать его. Он старался сильно не удаляться от центра, не отделяться от человеческого потока, который поглощал его каждый день. Он даже не стал переходить через Арно, чтобы пойти к Ольтрарно, он старался ограничиваться тем, что доходил до площади Сеньории, настоящего магнита, который притягивал тысячи душ, населявших Флоренцию. И там он имел обыкновение следить за этим бесчеловечным барджелло, этим Ландо де Губбио, чья дурная слава шла впереди него. Никто не говорил, что это был он, это было не нужно, потому что люди расступались перед ним с почтительным страхом, заставлявшим их держаться как можно дальше от него.

Свита на лошадях медленно ехала от дворца, лениво и вызывающе. Туча вооруженных наемников окружала этого надменного кондотьера. Худой человек, ростом выше среднего, проезжал, немного согнувшись под весом одеяния, более подходящего для военного, чем для городского полицейского. Его лицо, покрытое плохой желтой кожей, и длинный крючковатый нос имели хищный вид. То же впечатление производили глубоко посаженные темные глаза, сильно выдвинутая вперед нижняя челюсть и слабая хитрая улыбка на губах. Он медленно обводил площадь и своих спутников беспокойным взглядом, и казалось, что его глаза видят дальше обычного, как глаза часовых на галерах, глядящие сквозь бурю. Под этим взглядом совы возникало ощущение, что он видит все, что человек хочет скрыть. Может быть, поэтому не было более сильного желания, чем защититься от этого взгляда, чтобы скрыться от страшной косы смерти. Словно сама смерть играла с горожанами, глядя глазами этого барджелло, сделав его своим орудием. Данте почувствовал холод лезвия кинжала, когда эта группа прошла в нескольких шагах перед ним. Как все прочие, он со страхом отвел глаза, словно боялся, что эти глаза украдут его разум и выведают его секреты. После того как барджелло прошел мимо, поэт вздохнул с облегчением; появилось чувство свободы; стало возможно продолжать жить, даже не зная заранее, куда эта жизнь заведет его. Ужас, в который всех погружало присутствие этого жестокого барджелло, медленно проходил.

Пережив все это, обессиленный и печальный, с сильно бьющимся сердцем, поэт предпочел вернуться во дворец. Вольный воздух Флоренции был наполнен подозрениями.

Глава 42

Мрачные предчувствия Данте не замедлили оправдаться. Спокойствие было нарушено грубо, хотя поэт предвидел, что именно так и случится. Черная тень страха и какой-то дьявольской силы снова стала собираться над головами горожан. Одновременно небо опечалилось и снова превратило Флоренцию в город, покрытый тьмой. Франческо в очередной раз стал глашатаем смерти. Когда он вошел в комнату, несмотря на то, что еще не рассвело, Данте меланхолично наблюдал за дождем, который накрыл город. Почти в темноте ― комната была освещена только одной лампой, стоявшей на столе, ― он сидел, глядя в окно, и временами у него возникало ощущение, что дождь никогда не прекратится. Он слышал крики и топот погони на наводненных улицах, отличающиеся от звуков уличной жизни, свидетелем которой он был каждый день. Поэтому поэт и предположил, что что-то произошло. Теперь, видя лицо Франческо, он пришел к твердому убеждению, что произошло то, чего он боялся. Это не был язвительный и дурно воспитанный человек, который несколько дней назад задел его за живое, когда с нездоровым удовольствием сообщил об одном из этих чудовищных преступлений. Молодой человек был задумчив, с него на пол капала вода, собираясь в маленькую лужу ― доказательство его присутствия. Очевидно, он шел по этим улицам под дождем, прежде чем появился здесь. Его лицо было серьезным и казалось немного постаревшим. Данте первым нарушил молчание:

― Еще одно преступление, верно?

Франческо только кивнул, подняв раненую руку к голове и встряхивая волосы. Туча капель обрызгала комнату.

― Нет конца этим мучениям… ― сказал Данте с отсутствующим видом.

― На этот раз схватили двух преступников, ― неожиданно выпалил Франческо.

Данте изобразил удивление и пристально посмотрел на своего телохранителя. На лице молодого человека не было и тени удовлетворения.

― Тогда нам стоит поговорить с ними! ― воскликнул Данте с блеском в глазах.

― Сомневаюсь, что вам это удастся… ― пробормотал Франческо с отвращением.

― Они убиты? ― спросил поэт.

Франческо был взволнован, утомлен, раздосадован. Он посмотрел на раненую руку; только легкий блестящий от дождя шрам был напоминанием о тон стычке с Бирбанте. Близко прогремевший гром заставил его заговорить.

― Люди барджелло прибыли раньше…

― Граф не сможет теперь жаловаться на Ландо. ― С горькой иронией произнес Данте. ― Надеюсь, что, по крайней мере, они смогли вытянуть из них какое-нибудь признание.

― Им это не удалось, ― ответил Франческо уверенно.

Данте, оцепенев, смотрел на своего собеседника.

― У них есть средства. Я в этом вообще не сомневаюсь, ― произнес поэт.

― Однако это так, уверяю вас, им не удалось вытянуть из них ни единого слова, ― твердо сказал Франческо.

― Как ты можешь быть так в этом уверен? ― заинтригованно спросил Данте.

― Я предпочитаю, чтобы вы сами проверили, ― ответил он.

― Проверил? ― переспросил Данте удивленно. ― Как я смогу это проверить? Разве они не были схвачены людьми Ландо?

Франческо теперь стал спокойнее. Казалось, он чувствовал себя ответственным за то, что не торопился с задержанием этих несчастных, и не особенно хотел объясняться.

― Трупы у нас, ― сказал он, избегая смотреть в глаза Данте.

― Они убили задержанных, а потом отдали их тела вам? ― спросил поэт, абсолютно запутавшись.

― В действительности дело обстоит не совсем так, ― уклончиво ответил Франческо. ― Мы их купили.

Холодок пробежал по спине Данте. Не говоря ни слова, он посмотрел в окно: небо было серым.

― Благословенный святой Иоанн… ― грустно заговорил он. ― В твоем городе человеческая жизнь ничего не стоит, но покупают и продают трупы за пригоршню флоринов…

― Эти тела будут четвертованы или сожжены, ― пояснил Франческо. ― Я подумал, что вы захотите взглянуть на них, прежде чем это случится.

Данте продолжал задумчиво сидеть на месте, слушая удары грома. Создавалось впечатление, что поэт был очень далеко отсюда. Франческо снова попытался стряхнуть воду с волос, ожидая, пока поэт выйдет из оцепенения.

― Ты прав, ― наконец произнес Данте с дружелюбной улыбкой. ― Ты правильно поступил, Франческо. Теперь мы знаем, что это люди, а не демоны, мы увидим их тела. Будет трудно, но, может быть, удача поможет нам узнать о них, мертвых, больше, и мы получим ответ на один из тех вопросов, на которые они не смогли ответить, пока были живы, ― поэт почувствовал прилив сил и поднялся. ― Проводи меня туда и по пути расскажи мне подробно о том, что произошло.

Глава 43

Шестое из так называемых «дантовских преступлений» произошло этой ночью. Не было нужды, чтобы Франческо рассказал все Данте в подробностях, потому что поэт понял, что преступление было вдохновлено XVIII песней его «Ада»: наказание льстецов. Там терпели наказание даже самые могущественные в прошлом люди, погруженные в лужу с человеческими нечистотами. В этом случае поэт был снова убежден, что его произведение не предопределило выбор жертвы. Потому что никакого выбора не было. Кроме того, он не слишком хотел узнать подробности о несчастливом горожанине Флоренции, который стал главным героем этого происшествия. Вероятно, человек был выбран случайно, по воле провидения, которое руководило им, пока он не встретил, упав ничком в грязь, свой конец.

Убийцы переоделись простыми мусорщиками, собирателями экскрементов и городских отходов, чтобы воплотить свой жестокий замысел. Это было занятие, которое давало возможность передвигаться по ночному городу со своими свечами, и никто по собственному желанию не приблизился бы к грязным людям, занимающимся таким неприятным делом. Добрые горожане Флоренции, которые появлялись днем на городских улицах, оставляли после себя кучи грязи. Это были отходы. Кто-то менее удачливый должен был убрать грязь, чтобы улицы не превращались в зловонные места разложения.

На этих грязных и нездоровых улицах съедобные отбросы подбирали собаки, курицы или свиньи; но были и другие, менее пригодные остатки ― человеческие экскременты, которые горожане с легкостью и без предрассудков выкидывали из домов. Хотя теоретически каждый горожанин должен был поддерживать чистоту перед своим домом, на практике только дождь, когда шел с достаточной силой, избавлял город от того, чтобы он превратился в огромную клоаку под открытым небом. Поэтому коммуна решила передать обязанности по очистке беднякам, которые больше боялись голода, чем гниения или болезней. Одна из таких команд из четырех человек, вооруженных заступами и метлами, тащившая две повозки с нечистотами, могла возбудить больше отвращения, чем любопытства или подозрений. То же самое должен был чувствовать тот несчастный; последнее, что он увидел в этом земном мире, ― четверо грязных бездушных тварей, которые схватили его и замучили до смерти. Дождь еще не начался, с неба еще не полилась вода, когда на жертву напали на извилистых улочках вблизи площади Сан Лоренцо, на севере города. Внезапный взрыв бушующей бури в конце концов остановил убийц и отрезал им пути к отступлению. Если дождь начинал идти медленно и неохотно, то несколько сильных ударов грома известили о приближении мощной бури.

Кто-то, страдающий бессонницей и испуганный бушующей на улицах стихией, выглянул из дома и стал свидетелем жестокой пытки. Призывные крики этого свидетеля помешали убийцам, с другой стороны, им мешала толстая стена воды. Они попытались спастись бегством, на чем их жизни и закончились. По крайней мере, у двоих из них, потому что они столкнулись с людьми Ландо, которые совершали ночной обход и на время укрылись в таверне. Теперь, исполняя свои обязанности, они получили вознаграждение, поймав нескольких преступников. Двое сбежали; удивление солдат было не меньше, чем удивление спасавшихся бегством. Два других были схвачены сильными наемниками, которые случайно подумали, что стоит задержать тех, кто стремился убежать. Потом было просто: идти на крики, найти тело, усмирить угрозами вопящего свидетеля и других любопытных и найти своего начальника. Ландо, недолго думая, постановил задержать загадочных демонов, которые терроризировали город. Нужно было извлечь выгоду из предстоящей городской благодарности. Одновременно он был осторожным и благоразумным ― способности, которые, однако, не украшали его личность. Он тайно перевез двух задержанных и их жертву к себе. Он не хотел, чтобы город возмутился из-за нового происшествия или чтобы люди наместника оспорили факт поимки.

Ночь и рассвет должны были стать для двух преступников особенно длинными и мучительными. Униженные и яростно мучаемые, они должны были желать смерти с той же страстью, с которой принимались за свои преступления. Но, несомненно, их тюремщики заверили их, что они не покинут этот мир просто так. Данте содрогнулся, подумав о тех, кто должен был вырвать жизнь у кого-то в подобной ситуации, и об убийцах, которые побороли инстинкт выживания, моля о смерти. Он видел людей, гниющих до костей из-за болезни и все же хватающихся за жизнь до последнего вздоха; он видел приговоренных к смерти, которые не теряли надежды до последнего блеска топора или последней конвульсии от затягивающейся на их шее петли. А здоровые люди, полные жизни, после многих часов пыток молили Бога как можно скорее перерубить нити, которые связывали их с миром.

На рассвете никакого секрета уже не было. Флоренция проснулась среди неясного шума, прежде чем наступил серый и темный рассвет. Слухи распространялись среди криков ужаса и протеста, люди бегали и рассказывали другим о произошедшем; именно этот шум и поднял Данте с постели ― жажда мести. Наконец сообщили наместнику Роберта. Поэт представил этого нервно ходящего по комнате человека, его угловатое лицо, наполненное тенями и контрастами, искаженное яростью и разочарованием. Франческо выпала деликатная миссия встретиться лицом к лицу с врагом в его логове. Он должен был отчаянно ходатайствовать перед злобным лицом гордого и торжествующего барджелло; его встретили гнев и ложь. Франческо настаивал на том, что пытками из этих несчастных ничего не вытянуть. Перед Ландо стали исчезать горы золота, которые он нарисовал в своем воображении, тем более что те двое преступников в итоге скончались, ничего не открыв о личностях или убежище их приятелей, так что Франческо не встретил препятствий, когда покупал тела убийц. Ландо избавился от трупов. Если это не дало ему той удачи, которую он ждал, по крайней мере, он не остался с пустыми руками. Вдобавок барджелло свалил в кучу и неудобную жертву, о которой ничего не хотел знать. Поразмыслив, люди наместника отнесли эти тела не слишком далеко, к Борго Сан Ремигио.

Тела положили в маленькой церкви, возведенной в честь святых Прото и Ячинто, мучеников времен преследований императора Валериана, которые встретили свою смерть в огне, и их останки навечно упокоились здесь. Теперь храм стал случайной часовней для трех умерших. Туда прибыли Данте и его спутник после быстрой скачки под дождем, по лужам. Они были на месте, когда солнце победителем вышло из двух битв: с остатками ночи и с закрывшими небо тучами. Рядом с дверью, почти впечатавшись в стену, пытаясь таким образом скрыться от дождя, стоял человек, запахнувшийся широким плащом, на голове его был капюшон; этот человек вышел им навстречу. Франческо сделал ему знак, и тот стал двигаться вдоль стены из грубого камня, освобождая им проход.

Глава 44

В церкви царил полумрак; был едва освещен небольшой неф, больше похожий на хлев, чем на храм. Печаль начинающегося дня едва ли вселяла что-то большее, чем меланхолия, из-за сумерек внутри. Данте увидел в глубине простой крест и грубый алтарь, пропитанный сыростью, и почувствовал себя странно. Он был словно незаконный посетитель, проникший украдкой, который хотел спрятаться от глаз Бога, скрытого меж теней. У входа еще один солдат графа спал на скамейке. Появление Франческо заставило его проснуться и вскочить в знак приветствия. При этом его оружие, спрятанное за поясом, ударилось о скамью. Данте настороженно наблюдал за этим. Он ощущал себя соучастником вооруженных людей в доме Бога, и храм казался лишь профанацией священного места. Данте погрузил пальцы в сосуд со святой водой и перекрестился с подлинной набожностью и надеждой.

Едва он начал осматриваться по сторонам, его взгляд и внимание привлек человек маленького роста, который шел по направлению к ним из дальней части нефа. Он слегка хромал, и его шаги ― на его ногах были грубые сандалии с деревянной подошвой ― звучали в унисон с дробью дождя, капли которого стучали о крышу. Подойдя ближе, он широко улыбнулся и отвесил поклон, который напомнил Данте преувеличенную учтивость хитреца Филиппоне из «бычьих сушилен». На этом человеке была черная мантия с капюшоном. Его уродливое и плохо побритое лицо отвратительным образом не соответствовало его фигуре и могло принадлежать скорее нищему, чем тюремщику или солдату. После выражения своего почтения, он заговорил, издавая запах дешевого вина. Иногда его нижняя губа дергалась, обнажая десны. Данте решил, что он должен быть либо пономарем, либо сторожем этой церкви, а точнее, этого здания, превратившегося в хранилище трупов, потому что, казалось, он чувствовал себя в своей тарелке, присматривая за мертвецами.

― Тела ждут вас, ― произнес он удовлетворенно.

Эти слова прозвучали неожиданно смешно, но не понравились Франческо. Он ответил сухо и резко:

― Что же они могут еще делать, как не ждать, дурак? Пойдем, посмотрим на тела!

Человек послушно указал рукой налево от них. Со своего места Данте рассмотрел блеск множества свечей, которые горели рядом с обычными приношениями прихожан. Они пошли к трупам, странный человек сопровождал их неровными шагами. Пройдя половину пути, Данте смог различить место, где положили одно из тел: импровизированный катафалк перед образами святых Прото и Ячинто. Образа представляли собой плохо раскрашенную и еще хуже сохранившуюся доску, изображающую жуткую смерть обоих мучеников. Свечи, которые кто-то зажег в честь святых, служили также для освещения мертвеца. Как сильная пощечина, встретила их вонь клоаки, которая усиливалась по мере приближения к телу. За три шага до него зловоние стало невыносимым. Всевозможные мошки нашли здесь почтенное убежище и, создавая прекрасный дом для себя, носились вокруг трупа. Данте остановился, поднял воротник плаща, чтобы защитить нос и рот, потом он посмотрел на Франческо: надменное лицо юноши тоже не могло сдержать гримасы отвращения. Как и поэт, он прикрыл лицо, потом оба двинулись дальше, вокруг них вились мошки. Спутники подошли к останкам.

Оказалось очень трудно сдержать тошноту. Не только из-за запаха, но и из-за вида трупа. Это был самый жуткий вид смерти. И поэт заранее знал, какую часть его текста использовали убийцы, спрашивая себя только, как они это сделали. Ответ перед его глазами был более ужасным и мерзким, чем любой вымышленный образ, который он мог бы себе представить. Несчастный, который невольно отдал свою жизнь для этой жуткой игры, был человеком непонятного возраста и комплекции: его фигура и одежда были полностью залеплены экскрементами. Авторы такой жестокости были великодушны в применении человеческих отбросов. Рот был открыт, руки связаны спереди таким плотным канатом, что он вонзался в запястья. К веревке был прикреплен, словно этикетка, грязный и сморщенный кусок пергамента. Не было необходимости читать его: Данте знал, что там написано. Тем не менее Франческо копчиком кинжала осторожно, с лицом, перекошенным от тошноты, перевернул этот лист. Стали видимы между пятнами навоза, следы чернил, которыми некто писал на листе. Не все фразы можно было прочитать, но все же многое поэт сумел различить:

Но худшее было написано на лице, засиженном мухами. Широко открытые глаза, устремленные в никуда, казалось, продолжают с ужасом следить за немилосердными действиями убийц. Рот тоже был чрезмерно широко открыт; возможно, он безуспешно пытался сделать вдох, который продлил бы ему жизнь, потому что убийцы жестоко наполнили его рот вонючими отходами. Поэт задрожал, представив жуткие мучения, смертельную и бессильную борьбу за последний вдох и одновременно вкус и запах этой грязи, заполнившей его горло. Шея была вспухшей, такой толстой, что сливалась с подбородком, и Данте подозревал с отвращением, каким было ее содержимое. Эти звери должны были найти способ, возможно, подходящий инструмент, как в жестоком убийстве Бертольдо де Корбинелли, чтобы все дальше и дальше заталкивать эту тошнотворную массу.

― Это отвратительно… ― пробормотал Данте, застигнутый врасплох.

― Это дерьмо, ― пояснил без необходимости мерзкий человечек в капюшоне, который неожиданно оказался слева от поэта. Поэт подумал о том, как такой тип выносит с открытым лицом вонь от трупа. ― Мне приказали, чтобы я оставил все, как было, поэтому мы их не помыли, ― пояснил он, волнуясь из-за возможных обвинений в небрежности.

― Закрой рот, ублюдок! ― закричал Франческо.

― Хорошо, ― сказал Данте тихо. ― Это жертва. Где убийцы?

Человечек указал пальцем в противоположную сторону центрального нефа церкви.

― Они ждут вас там, ― беззаботно и услужливо произнес он.

Взгляд, брошенный на него Франческо, имел такую силу и настолько был полон презрения, что мог убить без помощи оружия. Несмотря на комичность ситуации, Данте взывал к тому, чтобы они не забывали, в каком месте находятся, и усмирили свой гнев. Он не хотел добавлять дикое святотатство к своим заботам. Указанное место отличалось от предыдущего: ни образов, ни свечей, только грязный угол со старыми и ненужными церковными принадлежностями. Это было проявление презрения и различия в отношении к жертве и палачам. Как только они приблизились, Данте освободился от своей импровизированной маски, проверяя, пригоден ли воздух для дыхания, и увидел, что Франческо сделал то же самое. Два тела, нагие и исковерканные, были уложены на два временных катафалка. Они были чище, но покрыты ранами и сгустками засохшей крови. Однако они выглядели не менее ужасно: отражение бесчеловечных пыток.

Поэт подошел к телу, которое было ближе к нему. Это был человек среднего возраста со светлыми волосами. Поэт перекрестился, потому что демон мог скрываться поблизости от тех, кто был способен совершить то, что они только что видели. Руки этого человека были связаны за спиной, а потому его тело было странно согнуто, опрокинуто, скорчено в агонии. Раны, полученные во время жестокой пытки, и раздробленные кости сказали Данте, что смерть убийцы была очень похожа на смерть его жертвы. Рот мертвеца был широко открыт в безнадежной попытке вдохнуть. В этом жутком зеве были видны складки ткани. Его глаза также были открыты. Точнее говоря, открыты были веки; глазные яблоки были разорваны каким-то колющим предметом. Ослепленный и задушенный, он очистился от своего греха. Другое дело, была или нет его душа призвана Богом к себе после таких жестоких грехов. Данте присмотрелся к нему внимательнее и был изумлен тем, как распух его живот. Рискуя показаться занудным, ― ведь он всегда избегал подобных деталей ― поэт обратился к Франческо:

― Как?.. ― начал он неуверенно свой вопрос.

― Как они его убили? ― помог ему Франческо. ― Это казнь, которую люди Ландо позаимствовали у инквизиции. Рот преступника держат открытым с помощью железного «зевка» и льют туда воду до тех пор, пока он не лопнет…

― А эта ткань? ― спросил Данте потрясенно, указывая на края материи, которая была видна из его рта.

― Личное изобретение мучителей, ― ответил Франческо язвительно. ― Если воду лить под полотно, агония усиливается. Жидкость увлекает за собой ткань все дальше внутрь и не дает дышать. Полагаю, что в итоге происходит удушение, или жертва тонет в жидкости… Но в чем дело? Не стоит быть убийцей, ведь так?

Данте содрогнулся от описания пытки и слов Франческо. «Убийца, но одновременно сын Божий, сбившийся с пути или не…», ― подумал поэт, хотя большинству такие мысли было очень трудно принять. Рядом с ним снова расположился человечек в капюшоне, который молча соглашался.

― Хотя, ― продолжал Франческо, ― в данном случае этот метод не дал результата…

― Ты продолжаешь утверждать, что они ничего не сказали? ― спросил Данте, заинтригованный уверенностью Франческо. Ему казалось невозможным, что человек может вынести подобные страдания, не сказав ни слова своим мучителям. ― Как такое возможно?

― Посмотрите на второе тело, ― только и ответил он. Данте повернулся туда, где находился второй убийца. У него рот тоже был открыт, но он избежал участи, приведшей к смерти его товарища. Глаза его были двумя кроваво-красными шарами в глазницах. Он тоже был среднего возраста, с такой же бородой, только более темной. Они оба были хорошо сложены, как люди, привыкшие к физическому труду. У этого руки были помещены над головой, но неестественно перекручены, вывихнуты, одна из них была выгнута в локте в обратную сторону. Открытые раны, отметины от ударов и ожогов по всему телу выглядели незначительными клеймами в сравнении с глубоким разрезом, который шел от уха до уха. Через этот разрез из тела ушла жизнь. Данте посмотрел на Франческо; вопрошающее молчание, которое тот немедленно понял.

― Другой вид пытки, ― сказал он, указывая на вывернутые руки. ― Руки связывают сзади за спиной и медленно поднимают на дыбе, оставляя тело в подвешенном состоянии. Потом резко отпускают, тело падает с камнями, привязанными к ногам, но ноги до пола не достают. Говорят, что боль необыкновенно жестокая, а руки потом выглядят именно так. А когда палачи устают, то просто перерезают глотку преступнику.

― И этот тоже не сказал ни слова? ― спросил Данте с нескрываемой иронией.

― Посмотрите на его рот, ― ответил Франческо.

Быстро и без сомнений человечек в черной мантии сунул в рот мертвеца своего рода щипцы, которые позволили ему широко раздвинуть челюсти. Данте так же быстро и без колебаний, как и его спутник, наклонился над раскрытой глоткой.

― У них нет языка, ― сказал поэт; он выпрямился и пристально посмотрел на Франческо. ― Если они отрезали ему язык, как же они хотели, чтобы он заговорил?

― Они не отрезали ему язык, ― пояснил Франческо. ― Когда его поймали, он уже был искалечен. И если вы решитесь убрать ткань из глотки второго, то увидите, что у того тоже нет языка.

― Без языков… ― произнес поэт тихо, сопровождая свои слова спокойным смешком, словно понял шутку. ― Поэтому ты уверен, что они не сказали ни слова… ― пробормотал Данте изумленно.

― Они не умели писать, чтобы сделать хоть какое-то признание, ― продолжал Франческо. ― Так что, если бы люди барджелло знали то же, что знаем мы…

― Немые… ― пробормотал Данте, погружаясь в размышления.

Поэт, оставив в стороне прежние сомнения, с беспокойством дотронулся до рук мертвеца. Он развернул их и наклонился, чтобы изучить ладони.

― Святая Матерь Божья! ― тихо произнес он, почти шепотом.

Франческо заинтригованно следил за поэтом, тот одним прыжком оказался рядом с другим телом. С тем же беспокойством он перевернул мертвеца, но окоченение было сильным, и тело вернулось в исходное положение. Франческо пришел на помощь, они смогли перевернуть труп на бок. Так руки, связанные за спиной, оказались перед глазами. Поэт точно так же осмотрел эти руки и быстро повернулся к своему спутнику. ― У них голубые ногти, Франческо, ― сказал он дрожащим голосом. ― У обоих… Немые демоны с голубыми ногтями…

― Что вы сказали? ― спросил Франческо, напуганный действиями Данте.

― Они красильщики… ― пробормотал хромой.

― Закрой сейчас же свой отвратительный рот или, Боже мой, я клянусь, что!.. ― начал кричать Франческо, впадая в ярость, но Данте прервал его.

― Нет! Подожди, Франческо ― сказал он, усмиряя юношу, чтобы заговорить с хромым. ― Что ты сказал?

Тот сделал шаг назад, дрожа, испугавшись наказания или чего похуже.

― Что они, должно быть, красильщики… ― пробормотал человечек. ― Их ногти такого цвета, потому что они руками растягивают ткани, выбивают их, а потом наносят краску, которую используют…

Данте и Франческо неподвижно смотрели на него, понимая, что это означает. Первый произнес шепотом только: «Боже мой…» Второй яростно сжал кулаки, так что ногти вонзились в ладони.

Глава 45

Флоренция стала разъяренным городом. Они сами, когда стремительно вышли из церкви Святых Прото и Ячинто, выглядели очень взволнованными и торопились. Наконец рассвело: редкие лучи солнца пробились через толстые облака и грели землю. Данте вспомнил образ из своего повторяющегося кошмара. Тоже медленно шел дождь; медленная агония, которая предвещала скорую развязку. Город потягивался. День, который не мог быть нормальным, Данте это чувствовал, потому что не распространившиеся за ночь слухи о произошедшем не замедлят появиться. Дурное предчувствие заставляло поэта торопиться. Данте хотел отправиться в тот закоулок, который служил укрытием для бегинов. Чтобы спросить, расследовать, узнать, почему и с какой целью эти фальшивые кающиеся замарали его славу и его работу. Он был озабочен, потому что дух бунта и вендетты, грязной справедливости плебса носился по городу, как сильные испарения, которые откладывались на языке. Любое промедление было смерти подобно; но Франческо нужно было ехать во дворец. Информировать графа де Баттифолле и получить от него инструкции ― это было его обязанностью. Данте понимал это и не ожидал другого; усталость и не покидающее его ощущение обманутых надежд мешали выказать это понимание внешне. Он намеривался убедить Франческо, но понял, что его аргументы будут отметены. Франческо не обременял себя спором. Его дисциплина в данном случае определяла все его мысли и действия.

Данте пытался осмыслить последние события. Он стоял перед этими бегинами, что-то подозревал, возможно, решение тайны было где-то у него под носом, но он был не в состоянии понять эти сигналы. Такими основательными были указания того безумного бедняги, который проповедовал на Санта Кроче, словно специально зашифрованные для поэта. Жаль, он не принял всерьез этого одержимого сумасшедшего. Даже когда на того напали. Несомненно, безумец был мертв, теперь Данте хотел бы в этом убедиться, чтобы удовлетворить свое любопытство следователя. Безумный проповедник говорил о бегинах. Его смятенный разум воспринял их как демонов с голубыми когтями.

Теперь он ясно вспомнил, логически осмыслил то, что произошло, когда они встретились с бегинами лицом к лицу перед зеленой дверью их domus paupertatis. Стали понятными то чувство тайны, которым было там все пропитано, и странная немота некоторых братьев. Но он сам говорил с другим, с тем, кого считал главным. Как же объяснить иначе молчание остальных? Он также вспомнил тот жест, который насторожил Франческо: они спрятали руки под одеждой ― жест, который Данте посчитал ритуальным, а теперь понял, что таким образом они скрывали эти ногти, которые выдали бы их прежнюю профессию. Он вспомнил об очевидно уклончивом повелении Филиппоне; без сомнения, он мог бы рассказать им куда больше.

В любом случае, новые открытия содействовали еще большему замешательству. Эти «демоны» ждали послания, несомненно, инструкций от кого-то. И этот кто-то не был из числа бегинов, он был кем-то, кто не мог раскрыть себя. Личность этого таинственного человека беспокоила Данте. Тут он посмотрел на Франческо и попытался представить себе, о чем тот думает, но его лицо было серьезно и непроницаемо, как обычно. Возможно, поэт обременял его. В конце концов, его телохранитель был готов атаковать бегинов, как только у поэта появились первые подозрения, а Данте его остановил. Его сомнения пошли на пользу преступникам. Новая забранная жизнь не была презренным грузом для его совести. Не было удовлетворения, но Данте ждал, что, но крайней мере, удовлетворительный финал теперь был возможен для всех и ― почему нет? ― возможно, даже для него самого; финал, в котором его разум избавится от мыслей о заговоре.

Глава 46

Остановка во дворце казалась вечной. Как тигр, посаженный в клетку, он бегал по коридорам, даже не переодевшись, страдая из-за задержки. Он бы хотел повидаться с графом, явиться к нему посреди его церемонной беседы и вставить свое срочное сообщение о том, что произошло. Но Гвидо Симон де Баттифолле был недоступен. Посланник Роберта становился таким только тогда, когда сам был в этом заинтересован. Данте все больше убеждался в том, что наместник не встречался ни с кем, не подготовив заранее детального сценария и ловушки, в которую собирался поймать собеседника. В любом случае, Франческо не мог обвинить поэта в медлительности.

― Возможно, вам не нужно идти… ― сказал ему юноша.

― Вы не можете в этом мне помешать, ― твердо произнес Данте.

Без лишних слов они спешно возглавили отряд графских солдат. День был в разгаре, и на улицах царило странное оживление. Люди переходили с одной стороны улицы на другую, слышались восклицания, кто-то размахивал руками, иногда раздавались крики, прохожие мешали проезжать всадникам и не были похожи на послушных и вежливых горожан. Всадники с силой стегали своих лошадей, подгоняли их ударами ног и коленей, расчищая путь. Они неслись во всю мочь к площади Санта Кроче. Грязная масса, которая, казалось, вышла из клоаки зла, заняла эти улицы: народ собирался потребовать правосудия. Эта благородная мысль переходила из уст в уста с самого начала дня. Красивые слова использовались для того, чтобы прикрыть жажду крови, ничего больше.

Данте молил о том, чтобы дождь начался с новой силой, чтобы он разогнал болтунов, очистил улицы и остановил этот грязный и опасный плебс, но в этот момент победило солнце. Было ясно, что город не признает перемирия; если дождь затапливал улицы некоторое время назад, то теперь он не собирался мешать огню наслаждаться своей силой. Да, именно пожар был там, где поэт и его спутник побывали четыре дня назад и поговорили с бегинами. Столб дыма и запах гари подтвердили дурные предчувствия немного раньше, чем они смогли все увидеть. Животное удовольствие от насилия пряталось под священной шкурой негодования горожан и теперь достигло высшей точки. Страх флорентийцев помог им стать храбрее, они нападали, как волки на стадо.

Разъяренный плебс в бешенстве забрасывал камнями здание, которое было убежищем бегинов. Калитка и доски, которые раньше защищали окна, были оторваны. Через пустые проемы кое-кто бросал горящую паклю и палки. Зеленая дверь была окутана дымом, ее свежая зеленая краска покрылась пузырями, но она отражала дикий натиск. Эта сцена парализовала Данте. Его кошмар снова представал реальным перед глазами с большой изобразительной силой. Огонь и толпа. Может быть, лай собак? И снова подозрительные мысли. Как эта человеческая масса узнала, на кого надо напасть? Казалось, что зло осведомленности распространилось по Флоренции со скоростью ветра. Или был очевиден интерес кого-то, кто стоял за ними. Дикие люди, устроившие беспорядки, не были настоящим лицом цивилизованной Флоренции; это были разъяренные мясники, которые выплескивали свою ярость на нескольких преступников. Эти символические враги представляли для каждого флорентийца воплощение его ненависти и страхов. Они давили ногами человеческие останки с веселой отвагой. Они хватали за волосы несопротивляющиеся головы, бросали их об стену только из желания посмотреть, как они ударятся об нее, оставив грязный кровавый след. Тут было много трупов, но они были так дико изуродованы жадными руками взбунтовавшегося народа, что было невозможно назвать их точное количество. Может быть, их было четыре, если брать за основу количество голов, лежавших в этом месиве плоти и крови.

На этот раз Данте не смог подавить тошноту. Его вырвало. Болезненный спазм сжал его желудок, и одновременно он хотел изрыгнуть все то, что Флоренция преподнесла ему за последние несколько дней. Он бы хотел так же избавиться от своих размышлений, сомнений, забот о том, чтобы стать снова флорентийцем, потому что не мог понять, какая разница между преступлениями, которыми он невольно занимался, и этим ужаснейшим актом поддельной справедливости.

Франческо действовал быстро. Он понял по виду нападавших, что в доме должен оставаться кто-то из бегинов. Теперь ему нужно было навести порядок и дать указания своим людям, чтобы они занялись усмирением толпы. Здесь не было и следа вооруженных сил Ландо, а ведь ему принадлежало исключительное право на насилие. Наемники, сильные и привыкшие к стычкам с врагами, более закаленные, чем эти поднявшиеся горожане, находились между толпой и домом. Они вытащили свои арбалеты, схватили шпаги и дубины и боролись с мятежниками, с их вожаками или с теми, кто не был достаточно проворным, чтобы покинуть первую линию. Они поступали с ними довольно жестоко, это было единственное, что они считали эффективным и необходимым в данном случае. Один из провокаторов попробовал выскочить вперед, по тут же получил удар палицей прямо в лицо. Он упал на колени, на лице зияла кровавая брешь там, где только что находился нос. Многие горожане остановились, открыв рты под впечатлением от увиденного, глядя на своего товарища, который хватал ртом воздух, захлебываясь кровью. Другой наемник, использовавший в качестве единственного оружия свою обутую в толстый сапог ногу, жестоко атаковал бунтовщика, оказавшегося впереди: он сильно ударил его ногой в колено. С ужасным ревом тот упал на землю, нога обвисла так, словно в ней не осталось костей. После этого солдаты, улыбаясь, пользуясь тем, что их противники немного отступили, стали целиться по толпе из арбалетов. Тут агрессивность нападавших оказалась исчерпанной, и они бежали, подхватив по пути своих покалеченных товарищей. Среди самых активных и жестоких мятежников поэт удивленно заметил в толпе очень характерный зеленый головной убор ученых. Это был однорукий и безухий человек, который расточал свой гнев на месте преступления у подножия горы Кручес.

Между тем Франческо де Кафферелли присоединился к солдатам, разрушавшим дверь. Им удалось быстро выломать ее. Сам Франческо, пройдя между клубами дыма с убийственным презрением, возглавил группу, вошедшую внутрь. Данте застыл, сидя на лошади, сильно волнуясь о судьбе Франческо и не думая больше ни о чем. Он не знал, что происходило внутри, но был уверен в том, что долгое пребывание там уменьшает им шансы на выживание. Скоро из дымившегося проема выскочила человеческая фигура. К облегчению Данте, это был Франческо, который тяжело дышал и держал на плече тело грязного от сажи и копоти человека, которого тут же бросил на землю. Потом Кафферелли тяжело закашлялся, сделал шаг вперед и с силой втянул в легкие воздух. Лежавший на земле человек начал кашлять и выплюнул слюну, смешанную с золой; ему было гораздо труднее дышать.

Тут из дымящегося дома появились солдаты, сопровождавшие Франческо, с еще двумя схваченными людьми. Они легко вынесли их и без особой заботы бросили на землю, рядом с первым. Все кашляли, жадно глотая свежий воздух. Данте полностью успокоился, когда удостоверился, что его юный телохранитель совсем пришел в норму. Но беспокойство снова вернулось к нему, когда он заметил, что жестокая толпа, испуганно бежавшая от солдат, с новой злобой возвращается, увидев, что может захватить еще живых преступников. Франческо обратился к одному из своих людей, с которым вместе побывал в доме. Это был загорелый солдат с порезанным лицом, которого Данте уже встречал.

― Только трое?

― И, если хотите знать мое мнение, то и троих много, ― хрипло ответил солдат. ― Вы же видели, в какой ад превратился этот дом.

― Я хочу, чтобы всех троих живыми доставили во дворец, ― приказал Франческо. ― Особенно этого, ― он указал на человека, которого сам вытащил из дома.

Данте пригляделся к спасенному, который теперь хватал ртом воздух. Это был тот, который говорил с очевидным фламандским акцентом, тот самый, которого он посчитал главой бегинов. Поэт обрадовался, что наконец-то сможет прояснить все тайны, узнать правду о преступлениях. Между тем флорентийцы, одержимые местью, не решились снова напасть, а просто шумели и медленно приближались к ним. Некоторые при этом подбирали с земли камни, правда, пока никто не решился их бросить. Солдаты не делали ни шага назад. Они ограничились тем, что злобно сжали зубы и прижали арбалеты к плечу, давая понять, что не собираются отступать.

― Отдайте их нам! ― решительно взывал кто-то из толпы.

― Мы совершим над ними суд! ― вопили другие.

― Они наши! ― кричали третьи.

Не предпринимая ничего, Франческо подошел к Данте и легко вскочил на коня. Быстрый взгляд дал поэту понять, что он собирается уезжать.

― У этого, по крайней мере, несколько дней назад еще был язык, ― сказал он.

Солдаты схватили всех троих задержанных и без промедления закинули их на своих коней, пока другие отгоняли толпу. Данте боялся нападения. Второй раз он попал в подобные обстоятельства. В прошлый раз это произошло у деревьев на склоне горы Кручес. И если там ничего не произошло, то только потому, что гнев присутствующих был направлен против неких абстрактных преступников. Теперь все было иначе. Убийцы не были больше неизвестны, теперь их можно было ненавидеть и убить. Они были из плоти, им можно было пустить кровь, их можно было помучить. Несмотря на это, арбалетчикам больше не пришлось сражаться с мятежными горожанами.

Они покинули это место, следуя за своими товарищами, и оставили разъяренных флорентийцев довольствоваться другими трофеями, добытыми грабежом тех, кого они уже линчевали; в будущем они станут этим гордиться.

Солдаты скакали так быстро, как было возможно. Теперь Данте боялся встречи с людьми барджелло и непредвиденныхпоследствий этой встречи; однако это было невозможно, хотя поэт об этом не знал. Они беспрепятственно прибыли во дворец, и все разошлись в разные стороны. Солдаты отвели пойманных преступников в подземную тюрьму, где те скоро узнали, что их спасение было лишь началом настоящего мучения. Они не могли спастись отсюда так же, как из горящего ада, в который превратилось их убежище. Тем не менее они не проклинали свою судьбу. И поэт изо всех сил и как только возможно скоро хотел поговорить с бегином, который носил в своей голове ответы на множество вопросов.

Франческо отделился от поэта, как он привык поступать, когда они входили во дворец; но, прежде чем потерять его из виду, Данте увидел, как к молодому человеку приблизился придворный со срочными вестями. Он говорил громко, так что поэт услышал, по крайней мере, самую важную часть послания. Так Данте узнал, что Ландо де Губбио, безжалостный и надменный барджелло, вознесшийся и такой заносчивый, чеканивший фальшивые монеты во вред государственной казне, покинул город в сопровождении большого эскорта из наемников и оставил в ужасном положении своих покровителей. По мнению того человека, который говорил с Франческо, Ландо, судя по всему, готовил свой отъезд несколько предшествующих дней. Данте представил себе точеное, как из камня, хищное лицо, губы, на которых играла хитрая улыбка человека, знающего о своей безнаказанности: хотя он полностью ограбил казну, во Флоренции не было ни средств, ни подходящего случая преследовать его или мешать его побегу. Ландо был первым, кто сбежал из мятежной Флоренции, как крысы, которые исчезают первыми с корабля перед крушением. Понятно, что дело крыс безнадежно, в глубоком море, они прыгают в воду и тонут. Но Ландо был крысой, хорошо заботящейся о собственной безопасности; утонуть или погибнуть во время крушения не входило в его планы. Он не сомневался в том, что поддержка врагов короля Роберта во Флоренции была кораблем, который с Ландо или без него, пойдет ко дну.

Данте представил себе удовлетворение графа Гвидо де Баттифолле. Если до сих пор дела шли непонятно, то теперь все должно было быстро разрешиться. Если фортуна раньше была к нему неблагосклонна, то теперь она повернулась в сторону наместника. Несомненно, наместник смог использовать это на пользу себе, тем более, когда выявились личности преступников, терроризировавших город. Данте знал, что графу этого может показаться достаточно и он не станет продолжать расследование. Для гордости Данте Алигьери этого не было достаточно. Если фламандские бегины совершили эти ужасные преступления, то сделали это с какой-то целью. И неизвестная причина заставила их копировать сцены из его произведения. Он был уверен, что они получали от кого-то указания. Поэт задрожал, когда задумался над тем, кто бы это мог быть, потому что для осуществления подобного плана требовалось твердое положение, влияние и власть. Беседа с пойманными преступниками казалась ему необходимой, это нужно было сделать раньше, чем их осудят, только тогда ему может удаться поиск таинственного организатора.

Но было нелегко пройти мимо тюремщиков без графского разрешения. Передвижение по дворцу снова стало походить на передвижение по большой казарме ― так много солдат тут было, словно готовилась битва. Особенно плотной становилось сито безопасности по мере приближения к тюрьме. Создавалось ощущение, что солдаты больше стараются перекрыть вход в нее, чем ожидают попытки побега пленников. Поэт снова почувствовал бессилие и в гневе вернулся в свою комнату. Там с сердитым упорством, хотя без особенной веры в свои возможности, он стал ждать добрых новостей от своего гостеприимного хозяина или, по крайней мере, разрешения поговорить с задержанными.

Глава 47

Прошло достаточно времени, но никто не ответил на требования поэта, который в раздражении мучил себя новыми догадками. Он понял, что никто не спешит помочь ему с поиском ответов на вопросы. Тогда он постараться набраться решимости. Он говорил себе, что хуже всего пребывать в неизвестности или сомнениях. Без колебаний он покинул свою комнату. Твердым шагом шел он по лабиринтам дворца, не обращая внимания на солдат, которые, словно бесстрастные статуи соборов нового стиля, смотрели на него из каждого угла. Он шел самым коротким путем к тюрьме. Скоро он увидел вход. В глубине темного зала без окон, едва освещенного одной восковой свечой, Данте смог различить дверь. Она была немногим больше тесной ниши, от которой шла темная длинная лестница, выбитая в стене, ― спуск, ведущий в ад, где правосудие сочеталось с пытками и страданием. Однако поэта ожидало серьезное препятствие.

До этого момента солдаты, которых он встречал по дороге, ограничивались только любопытными взглядами, но ни один не попытался остановить его. Теперь было очевидно, что положение изменилось. Возник кардон, который было невозможно пройти только с помощью уверенности. Словно толкаемые пружиной, два солдата устремились к нему из маленькой комнатки, смежной с входом, которую поэт не заметил. Со свирепым видом они встали на его пути и вынули из ножен шпаги, блеснувшие смертельными искрами в свете одной свечи. Данте остановился как вкопанный. Он не мог пройти вперед, это было ясно, но вернуться назад значило снова оказаться в тени неразрешимых тайн. Нужно было сохранять спокойствие. Он глубоко вздохнул, постарался подавить свой страх и одновременно найти слова, которые послужили бы пропуском этой враждебной пары солдат, которые, казалось, были готовы пустить ему кровь.

― Чего вы хотите? ― вовсе не вежливо спросил один из них сквозь зубы.

― Мне нужно увидеть заключенных, ― ответил Данте, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно.

Веселый смех, раздавшийся справа, привлек его внимание; там находилось помещение, из которого вышли еще три солдата. В ту же секунду поэт узнал голос одного из них. Уже несколько раз этот крепкий человек с густой бородой и шрамом попадался ему на пути. Поэт почувствовал большое облегчение, потому что теперь появилась хоть какая-то возможность исполнить свои намерения.

― И что вы потеряли у заключенных, мессер? ― произнес солдат хитро. ― И у каких заключенных? Потому что, уверяю вас, у нас их больше одного.

Данте проглотил насмешку и стал старательно подбирать слова. Только рискнув, он мог получить желаемое. А в сильных и грубых выражениях у него был хороший учитель ― Франческо де Кафферелли. Осталось проверить, насколько хорошо Данте усвоил его уроки.

― Кто там еще может быть, кроме этих детей Сатаны с Санта Кроче? ― резко произнес он. ― Хороша же твоя работа ― вытащил их из огненного ада и забыл, ― продолжал поэт безучастно.

Солдат мгновение колебался, вглядываясь в лицо Данте. Поэт понял, что солдат узнал в нем таинственного спутника молодого кабальеро.

― У этих несчастных сегодня много посетителей, ― произнес он с улыбкой, которая не могла скрыть сомнений в том, что он должен делать. ― Но мне не говорили, что придет кто-то еще.

Данте понял, как сможет преодолеть неуверенность сержанта. Тут нужен был быстрый и действенный ответ.

― Тогда пойди и спроси об этом у мессера Франческо, ― ответил он сухо и отрывисто, пристально глядя в глаза солдата.

Сомнения загорелого солдата стали еще сильнее. По его лицу промелькнула тень испуга. Он искал решение, но не был готов проверить на себе тяжелый характер Франческо. Солдат пожат плечами и сделал легкий знак охранникам. Те недовольно спрятали оружие; казалось, они опечалены тем, что не пришлось его использовать; потом они освободили дорогу странному посетителю. Солдат, прежде чем вернуться к своим людям, отпустил неохотный комментарий:

― Наслаждайтесь.

Данте глубоко вздохнул и начал без промедления спускаться по стертым ступеням.

― Эй! ― остановил его окрик со спины, и чья-то рука опустилась на плечо.

Поэт медленно повернулся и увидел, как один из охранников с насмешливой улыбкой протягивает ему свечу.

― Вам понадобится это, или этот спуск может оказаться последним в вашей жизни.

Глава 48

Ведомый мерцающим светом свечи, Данте осторожно спускался вниз. Ветхие ступеньки свидетельствовали о том, что это место было покинуто и обделено заботой. Стены с их с неровной кирпичной поверхностью издавали сильный запах сырости, словно здание сконцентрировало здесь всю свою влагу. Данте боялся поскользнуться и упасть ― так его напугали слова стражника. Понемногу им стало овладевать ощущение того, что он находится в совсем другой реальности. Не только из-за ощутимою контраста с элегантной умеренностью дворца Подесты, но и потому, что тут был совсем другой мир ― мир печали и безнадежности. Данте попытался представить, что чувствуют эти несчастные, принужденные ступать по этим ступеням, чтобы быть преданными забвению. Некоторые ― большинство ― никогда больше не поднимутся обратно. Не при жизни, по крайней мере. Их бесславное существование, короткое или длинное, гнило в грязных камерах. Другие поднимались, чтобы встретиться с палачом; мимолетное появление на эшафоте ― единственная встреча со светом солнца. Он панически боялся осознать, что сам был в шаге от подобной ситуации. Пораженный поэт оперся о стену и опустил свечу, стараясь рассмотреть, что ждет его в конце этого спуска.

Лестница заканчивалась в просторном зале подземелья, выглядевшем точно так же, как зал наверху, который он покинул. Здесь с одной стороны находились еще два стражника; они сидели за столом с остатками еды, молча играя в карты. Казалось, что они не шевельнулись, словно были заражены этой угнетающей атмосферой. Они посмотрели на пришедшего без интереса и продолжали играть, словно Данте был призраком, на которого не стоило обращать внимание. Здесь по-настоящему трудно было дышать. Возможно, это отсутствие здорового воздуха изменило что-то в стражниках.

Данте плохо видел пространство впереди, так что миновал широкий коридор, погруженный в темноту. Отдаленные стоны позволяли предположить, что заключенные находятся там. С левой стороны этот зал расширялся в прямоугольную комнату, которую поэт окинул быстрым и испуганным взглядом. Это, вероятно, была камера пыток, судя по инструментам, находившимся в ней. Пол был усыпан опилками ― лучший материал для впитывания пролитой крови. Множество коричневых пятен, которые никто не пытался отчищать, покрывали пол и стены. Сам Дьявол должен был, казалось, отдавать приказы в такой обстановке, везде был запах смерти. Данте обратился к вялым стражникам, стараясь сохранить в голосе твердость, которой уже не было в его душе.

― Где бегины из Санта Кроче?

Они не казались слишком обеспокоенными его вопросом, они даже не отвлеклись от игры.

― Там внутри, с остальными, ― равнодушно указал один из них в глубину коридора.

― Идите до конца и придете к их клетке, ― уточнил другой солдат так же равнодушно.

На этом разговор закончился, тем более что Данте не хотел, чтобы кто-то из них сопровождал его. Он снова глубоко вздохнул и пошел в темноту, разгоняя ее светом своей свечи. Глядя по сторонам, он увидел, что с обеих сторон были камеры, или клетки, как их назвал один из тюремщиков, потому что они казались более подходящими для содержания зверей, чем человеческих существ.

Запах экскрементов и других отходов был резким, и поэт различил даже в этой вони приторный дух разлагающихся тел. Пол был залит грязью ― остатками единственного средства гигиены, которое было у преступников, ― воды из ведра, вылитой через решетку на голое или одетое в лохмотья тело. Данте шлепал по грязи с той же тошнотой и осторожностью, с которой обходил большие лужи кожевников из Санта Кроче. Он направил свет туда, откуда слышались стоны. Зрелище было отталкивающим: за проржавевшими решетками, которые отрезали им выход, находились голодные люди с растрепанными космами, словно у зверей, большей частью нате и грязные, сваленные, подобно свиньям, в собственную вшивость. Некоторые бросились назад, гремя цепями. Они закрывали руками лица, потому что свет больно колол их полумертвые глаза, привыкшие находиться в вечной темноте. Другие оставались лежать на полу, неподвижные и скорченные, и Данте посчитал их мертвыми; физически мертвыми, потому что в действительности никто из этих несчастных по-настоящему не жил.

В какой-то момент стоны усилились, превратившись в невыносимый хор страдающих душ. С ужасом поэт понял, что некоторые бормочут из последних сил свои имена или фамилии родов. Он почувствовал сострадание, глубокая печаль сжала его сердце. Он был готов разрыдаться, потому что знал, что это значило. Была похожая сцена в его литературном путешествии на тот свет. Только там души стремились назвать свое имя страннику, чтобы помешать забвению, добавить кошмарное бремя к их грехам. Эти же были реальными людьми и молили о чуде: чтобы в эти пещеры спустился друг, который освободит их от печальной участи. Или, возможно, они мечтали о политическом перевороте, триумфе единомышленников, которые не забыли о них, или о выкупе, который положил конец кошмару. С ужасом и тоской поэт отказался продолжать мучить свой дух этими видениями.

Пройдя довольно далеко, освещая свечой только путь вперед, Данте избегал смотреть на новые страдания, хотя его ноги все время на что-то натыкались. Это были крысы, которые перебегали от камеры к камере, словно злые духи, которые наслаждались и питались этими страданиями. Их стремительность почти прижала его к камере в глубине. Он остановился там и отшатнулся, испуганный неожиданным появлением перед ним чьей-то фигуры. Его сердце бешено колотилось, он узнал черты бегина, которого считал главой секты. Тот стоял, одетый в серый плащ, гордо выпрямившись. Его осанку поддерживали железные брусья. Запястья и щиколотки пленника были опутаны железными цепями, которые, теряясь в темноте камеры, были прикованы к толстому кольцу в стене. Он смотрел, но не видел поэта, потому что было невозможно так быстро привыкнуть к свету. Данте подумал, что этот человек слышал эхо его шагов и постарался подобраться как можно ближе к решетке.

― Вы пришли вытащить меня отсюда? ― быстро произнес он со своеобразным тосканским выговором. Горячий шепот удивил поэта.

― Кто может вытащить тебя отсюда, кроме палача? ― спросил Данте.

Потом он поднял свечу и сделал шаг вперед, осторожно, чтобы рассмотреть глубину камеры. Там он увидел двух других выживших, закованных в цепи, как и первый. Они были больше испуганы и искали защиты у темноты. Других узников в камере не было. Такая подземная тюрьма была участью особых узников или преступников, которые ждали суда. Бегин молчал. Его глаза привыкали к свету, который принес посетитель, потом его лицо изменилось и побледнело.

― Всегда, когда появляюсь я, вы ждете кого-то другого, ― с иронией сказал ему Данте.

― Что вы за демон? ― процедил бегин сквозь зубы с яростью и отчаянием.

― Демон? ― возразил поэт с раздраженным смущением. ― Это вы демоны, фальшивые кающиеся, лицемерные убийцы!

Ответом на эти слова было равнодушное молчание бегина. Несмотря на ситуацию, он выглядел спокойным. На его лице было двусмысленное выражение, которое Данте не отважился назвать улыбкой.

― Что привело вас во Флоренцию? ― продолжал Данте. ― Только правду. Никаких религиозных рассказов… Мы все знаем, какого рода покаяние вы несли в нашем городе.

― Что вы знаете? Ничего! Вы ничего не знаете, ― сказал бегин, выговаривая слова с удивительной надменностью. ― И для вашей же безопасности будет лучше ничего не знать.

Замешательство Данте усилилось. Его застали врасплох дерзость и твердость узника, у которого не было никаких шансов спастись от темноты и боли. Поэт убедился, что этот странный человек чувствует чью-то поддержку.

― Я знаю, что вы фламандские мятежники, которые почему-то оказались в этих землях, ― сказал Данте, стараясь выглядеть уверенно. ― Я знаю, что невозможно жить на милостыню, подаваемую на Санта Кроче, и что ваша главная цель вовсе не молитвы и покаяние. Я знаю, что вы главарь шайки мерзких бездушных убийц. Я также знаю, что вы от кого-то получали указания и денежную помощь. Вами управляли из Флоренции для осуществления этого дьявольского плана. Но я не знаю, кто этот подстрекатель и чего вы хотели добиться этими убийствами. Я хочу, чтобы ты сказал мне об этом, и не волнуйся о моей безопасности, думай о своей бедной душе.

Узник, застывший за решеткой, не сказал ни слова. Он, казалось, задумался. Тишину нарушали кашель и рыдания, раздававшиеся из соседних камер.

― Вы бежали из своей страны, так? ― настаивал поэт, вынуждая его говорить.

Бегин моргнул и посмотрел прямо в глаза Данте.

― Зачем вам это знать? ― после недолгих размышлений сказал он смиренно. ― Мы ушли из Фландрии, когда предатели приговорили нас к виселице или костру. Но мы никогда не переставали думать о нашей борьбе. Скоро эта борьба распространится на другие земли. Я уверен, это случится везде, где есть несчастные, которые изводят себя работой, чтобы увидеть, как их дети умирают от голода. Я собственными руками похоронил трех своих детей. С тех пор мне некого защищать, ― добавил он с усилием.

― Ты был с Королем Пьером? ― спросил поэт.

― Мы называли его Королем Конинком. Он был доблестным и умным королем. Большинство изнеженных суверенов ничего из себя не представляют без баронов! ― выпалил он с такой злобой, что Данте понял, что железо с трудом удерживает убийцу. ― Вы, может быть, слышали его речи, они полны смысла. Когда мы слушали его, казалось, так легко победить несправедливость и нищету не только в Брюгге, но и во всем мире. Он был ткачом, но мы все были мясниками, башмачниками, красильщиками… Даже крестьяне боролись против богатых ублюдков.

― Пока не устроили кровавую бойню, ― бросил Данте, провоцируя его на откровенность.

― Они были виновны! Они в ответ на просьбы о помощи бросали нас в тюрьмы, ― продолжал фламандец так же пламенно. ― Более трехсот человек были схвачены, но мы освободили их силой. Потом сторонники «лилии», верные французскому королю фламандцы, королевские прихвостни отправились к французам, чтобы защитить свои кошельки.

Бегин свирепо улыбнулся. Он открывал свои истинные чувства и мысли, избавляясь от маски фальшивой набожности и кротости. Для серого изношенного одеяния его яростное и потное лицо совсем не подходило. Несмотря на напряженность его рассказа и полное отсутствие раскаяния, поэт решил, что будет лучше дать ему свободно выговориться, надеясь, что в итоге он откроет то, ради чего поэт сюда пришел.

― Эти мерзавцы дорого заплатили! ― продолжал тот со злобой сквозь зубы, изо всех сил напрягаясь в своих оковах. ― Мы торжественно поклялись ночью убить их. Мы кричали на улицах на своем языке: «Да здравствует коммуна и смерть французам!» И они не поняли. Все фламандцы убивали французов или силой вытаскивали их на площадь Коммуны. Там они получали сполна, ― гордо продолжал он; потом зловеще рассмеялся, и от этого смеха у Данте кровь застыла в жилах. ― Они были обезглавлены, как скотина. Те, которые понимали, что происходит, пытались обороняться. Но они не могли двигаться среди мертвых. Мужчины, женщины, дети бросали камни из окон. Это было прекрасно! Они заплатили за наши страдания!

Бегин рассказывал свою историю с удовольствием, что только усилило ужас Данте. В другом случае он давно бы уже прервал его, а потом бы ушел отсюда и потерял из виду этого человека, пока на его шее не затянулась бы веревка; но поэт продолжал стоять на месте, стараясь скрыть страх и крепко держаться на ногах. Уже не первый раз Данте чувствовал, как созданный им герой начинает жить в глубине его души: он был паломником, оказавшимся в кругах ада. Без Вергилия, без ободряющего проводника он снова стоял в преисподней, слушая о несчастьях и чудовищности заключенных здесь душ.

― Но тогда вы объединились с дворянами, ― сказал поэт.

Его собеседник с интересом посмотрел на него. Несомненно, он задавался вопросом, кто этот человек, который так хорошо знает те события.

― Король Конинк был мудрым человеком, ― ответил бегин. ― Он знал, что все будет потеряно без объединения усилий. Если французы хотели быть врагами, тем хуже для них. Так что мы нашли поддержку у графа Гвидо против французов. И хорошо поступили, ― смеясь, сказал он, обнажая свои зубы, такие грязные и темные, что на них даже не отразился свет свечи. ― В Куртрае из-за своей благородной кавалерии, покорившей целый мир, они называли битву «золотым приглашением», собрав больше пятисот человек. Мы были пешие, только с копьями и годендаками,^[52] но с большим желанием драться, чем они и их кони. Король взошел перед нами на повозку, еще там был священник с телом Христовым,^[53] он тоже встал на возвышение, чтобы всех видеть. Мы не причащались ― каждый положил в рот кусочек земли и молился Богу и Святому Георгию. Если бы нас захватили в плен, то пощады не было бы. Я сам рубил головы годендаком, больше двадцати голов, ― уточнил он со злобной гримасой. ― И даже не согрелся. Я никогда не забуду этот день: день Святого Бенедикта, одиннадцатое июля 1302 года… Этой ночью мы очистили нашу землю от французов, их знамена развернулись, они убегали, сверкая задами своих лошадей. Такое не под силу надменным флорентийцам, ― заявил он, вызывающе глядя на Данте.

Этот фальшивый бегин был не более чем жестокий и грубый человек. Способный, может быть, управлять маленькой группой, но не более того. Его признание не было вызвано гордостью благородного человека, который презрительно выкладывал свою правду и веру в лицо палача. Это было больше похоже на плод тщеславия того, кто уверен в своей безнаказанности.

― Но потом вам пришлось бежать… ― заметил Данте, словно хотел свести на нет смысл этих деяний.

― Все всегда заканчивается плохо, ― ответил очень серьезно фламандец. ― Предатели плавали в крови, словно дерево в воде. Потом многие из нас потеряли мужество, после того как французы захватили графа Гвидо. Нужно было спасаться… Все к черту.

Он возбужденно покачивался с видом победителя под властью воспоминаний и жуткой тяжестью неудач. Поэт испугался, что печаль и ненависть, которые овладели этим человеком, могут запечатать его уста.

― Почему вы сделались бегинами? ― спросил Данте, стараясь возобновить беседу.

― В нашей стране бегинов и бегардов больше, чем грибов после дождя, ― ответил тот, и шутливая улыбка вновь появилась на его губах. ― Хороший способ, чтобы скрыться от преследователей. А еще из-за добрых идей братьев Свободного Духа, ― добавил он, произнося с особым ударением последние слова, стараясь поразить такого знающего посетителя, как этот. ― Они учат, что все люди обладают бесконечной моральной свободой, чтобы делать, что хотят, потому что мир вечен и не существует греха или искупления. К черту церковь, святыни, священные тексты! Бог для всех и каждого, без посредничества священников и монахов.

― И вы спустились в Италию, ― закончил Данте, который пытался направить разговор в нужное русло.

― Мы перешли через Альпы, как только смогли, с группой бичующихся.^[54] Прекрасный спектакль для народа, с крестами, криками, кровавыми спинами. И никто не приближался. Видели бы вы эти испуганные лица! ― сказал он, очевидно наслаждаясь своими воспоминаниями. ― Потом нас приняли ломбардцы из апостольского братства. Тоже без приключений, но их глава был сожжен недавно. Так что мы соединились с группой его преемника… Брата Дольчино из Новары.

Глава 49

Узник умышленно сделал театральную паузу, перед тем как назвать это имя. Он улыбался, потому что мгновенная бледность, разлившаяся по лицу его собеседника, означала, что его слова достигли цели. Данте чувствовал глубокий озноб ― это страх терзал его тело. Свеча освещала отвратительные демонические черты этого человека, который злобно смотрел на него из-за решетки, а потом поэт неосознанно сделал шаг назад. Бормотание и стенания остальных страдальцев, запертых в камерах, показались ему теперь злым рычанием. Это был очень опасный человек, намного более опасный, чем он мог ожидать. О Дольчино и его сторонниках поэт знал такое, от чего любой бы содрогнулся. Этот преступник неверно назвал его братом, в действительности он никогда не был принят ни в один орден. Незаконный сын священника из Новары был наделен умом и замечательными ораторскими способностями, он мог очаровать самых скромных и простых людей. Этого было достаточно, чтобы превратиться в главу секты апостольских братьев, когда ее основатель, Герардо Сегарелли, был сожжен на костре. Его подстрекающее многословие помогло ему найти тысячи последователей-фанатиков. Среди них была Маргарита, очень красивая женщина из благородной семьи, которая оставила Тренто и все имущество, чтобы следовать за еретиком до самой своей смерти.

В своих речах Дольчино призывал отказаться от церковной иерархии и возвратить церковь к ее истокам ― смирению и бедности. Дольчино открыто выступил против всех нищенствующих францисканцев и доминиканцев. Но, кроме того, этот фальшивый брат был настоящим революционером, который проповедовал освобождение человечества от светской власти, он предсказывал общество равных, основанное на отказе от частной собственности, равных правах для мужчин и женщин. Это были такие опасные речи, что его не могли остановить и уничтожить.

― Когда мы присоединились к нему, мы были в Вальзесии; казалось, что все кончится хорошо. Была политическая поддержка, оружие и припасы, ― продолжал восхищенно бегин. ― Он казался святым человеком, его поддерживали люди, это правда. Все, что ты делаешь, хорошо. Ничто не грех, мы все настоящие святые, а прогнившая церковь преследует нас, так что справедливо то, что мы защищаемся, применяем насилие. Он говорил нам, что подлинный папа свят, а еще что-то про четвертую эпоху, которая будет последней и скоро настанет. Нам говорили, что настоящий папа ― это Дольчино. Я не слишком верю, ― добавил он с грубым хохотом, ― что он был свят, этот папа, со своей Маргаритой, которая никогда не расставалась с ним. Главное, что следует сделать, ― это покончить с церковью, уничтожить папство, священников, монахов… этим мы и занимались.

Дольчино, как многие францисканцы из еретической ветви спиритуалов, принял учение Иоахима Флорского^[55] которое Данте хорошо знал. Но Дольчино извратил эти идеи, чтобы сделать их более подходящими к собственной доктрине. В схеме четырех эпох две первые, относящиеся к Ветхому Завету и пришествию Христа, ушли в небытие. В третьей эпохе церковь принялась приумножать свои богатства, скупая земли и разлагаясь. Все это заканчивалось провозглашением новых «апостолов» и призывом истребить папу, духовенство, монахов, нищенствующих и отшельников. Четвертая, новая эпоха, характеризуемая всеобщим миром, должна была породить по-настоящему святого понтифика, ангелоподобного папу, о котором говорил Иоахим Флорский. Это было место, которое Дольчино присмотрел для себя. В остальном из-за преследования дьявольской церкви было необходимо жить скрытно, но бороться за искоренение зла.

― Когда нас настигала инквизиция, ― продолжал говорить преступник, ― мы, апостолы, искали свою гору Сион, так говорил Дольчино, надеясь найти ее между Новарой и Верчелли, в Паред Кальва, диком, труднопроходимом месте. Что будет дальше, мы не знали. У нас было легкое вооружение, маленький отряд. К концу лета мы пришли на место. Инквизиторам было с нами не справиться, мы чувствовали себя еще сильнее. Мы выдерживали атаки собак наемников, которых послал епископ Авогадро. Это был настоящий крестовый поход, да… Они осаждали нас до наступления зимы. Они не смогли победить нас оружием и думали, что смогут сделать это голодом и холодом. Мы тогда спустились в долину, ускользнув от них, и грабили все на своем пути. Мы забирали всю еду в городах, а кто сопротивлялся, тот умирал, вот так, ― с ностальгией в глазах рассказывал преступник. ― Наступила ужасная зима, каждый новый день был холоднее предыдущего, мороз не спадал. Замерзла вода в ручьях, подход к долине стал невозможен из-за снега и льда. Слабые болели и умирали. Еды совсем не осталось ― ни собачины, ни конины, не было никаких животных в Паред Кальва. От нас остались кожа да кости, мы разрывали снег и искали корни, траву, листья… Мы даже стали есть мертвецов, ― произнес он с дьявольской улыбкой.

― Но когда Дольчино приказал оставить этот лагерь, не было желающих… ― уточнил Данте.

― Не все мы хотели гибнуть в немыслимом путешествии по замерзшим горам, ― ответил бегин, улыбка словно прилипла к его лицу. ― Дольчино потерял поддержку и удачу. Мы всегда знали, чего хотим, и не собирались становиться мучениками из-за какого-то человека. Даже если он был святым папой… ― добавил он язвительно.

― То есть вы не были соратниками? ― удивленно уточнил Данте.

― Мы были соратниками, но не его, ― с нескрываемым удовлетворением ответил бегин. ― Оставаться в могиле Паред Кальва тоже было самоубийством. Остались только умирающие, мы молча ушли весенней ночью. Дольчино сказал идти к Верчелли или Бьелла, по немыслимым дорогам. С помощью пастухов, которые знали эту чертову землю, мы выбрались из холодных, суровых гор. Во Фландрии нет чертовых гор, — пояснил он с тоской, но тут же лицо его снова окаменело. ― Люди проклинали нас! А ведь совсем недавно они восхищались нашим мужеством и целовали зад Дольчино. Любовь превратилась в ненависть, ― проговорил он с отвращением. ― Мы шли по очень бедным землям, Дольчино знал, что жить там невозможно. Епископ тоже, и так как он искал Дольчино, то ни на кого больше внимания не обращал. Так нам удалось ускользнуть, ― заключил бегин, самодовольно улыбаясь.

Поэтому с Дольчино остались только несколько сотен последователей. Когда они вышли из убежища в Паред Кальва в марте 1306 года, возможности для побега были так малы, что он пустился в эпическое путешествие через горы, покрытые льдом и снегом. Еретик возлагал надежды на Верчелли, где были сильны традиции катаров, но обстановка там изменилась после смены епископа. Несмотря на все это, последние члены секты сражались изо всех сил с враждебной природой, чтобы разделить грустную судьбу, которая ждала их вождя. Пройдя по горам на север от Триверо, они достигли гор Тирло, Циветта и Цебелло, переименованную с тех пор в Рубелло. Именно здесь дольчинцы создали свой последний оплот, ударив по окрестностям грабежами. Пока не началась новая зима, еще более суровая, чем предыдущая, Дольчино продумывал решающий шаг.

― Его идеи не подходили вам, потому что вели прямиком на костер… ― саркастически заключил Данте.

― Мы все оказываемся на костре. Это цена вызова власти, ― ответил цинично француз. ― Но не стоит торопиться…

Назвать смертную казнь фальшивого монаха выражением «оказываться на костре» было скромным определением мученичества, которое трудно описать. Вызов Дольчино был слишком сильным, чтобы инквизиция не решилась применить исключительное наказание. После поражения в марте 1307 года Дольчино был препровожден вместе с прекрасной Маргаритой и своей правой рукой Лонгино де Бергамо в Бьеллу, где был приведен в исполнение ужасный приговор. Во-первых, он должен был смотреть, как его возлюбленную привязали к столбу и заживо сожгли. После этой душевной пытки следовала физическая. Привязанного за ноги и за руки еретика установили на повозке и в окружении палачей провезли по улицам города страшным крестным путем, финалом которого был костер на виду у множества женщин и мужчин. Мясники, запасшиеся заточенными клещами, которые они раскалили докрасна в котелках с пылающими углями, шли следом, выдергивая с хирургической тщательностью куски мяса из осужденного. Непередаваемая боль от ампутации пальцев, ушей, носа или какой-либо другой чувствительной части тела не сравнима с этим. Когда кровавое, истерзанное тело человека попало на костер, оно потеряло все свое гордое и страшное благородство, свой ореол «вонючего сына Велиала», как его назвал понтифик. Возможно, он уже тогда был мертв. Его пепел, развеянный по ветру, стал последним напоминанием о том, кто превратился в легенду.

Почитатели Дольчино утверждали, что он не издал ни одного жалобного стона во время мучений. Возможно, они слышали что-то похожее на мычание в тот момент, когда клещи палачей разъедали его гениталии, перед тем как тело Дольчино стало пищей для огня. Вместе с этим они приписали ему гордую речь, произнесенную, когда перед смертью его призвали покаяться, ― он пробормотал еле слышно, что воскреснет через три дня. Богохульное сравнение со святым воскресением Сына Божьего.

― Почему у них нет языка? ― спросил Данте, кивая в глубину камеры, где в темноте скрывались от света другие преступники.

Вызывающая улыбка этого человека стала еще шире, он снова выглядел очень самодовольным, и это вызвало отвращение поэта.

― Методы, заимствованные у Дольчино, ― ответил он. ― Его посланники подрезали язык, чтобы ничего не сказать, если их схватят.

― Но ты свой сохранил, верно? ― презрительно произнес поэт.

― Кто-то должен говорить за них, ― цинично ответил человек.

― Потому что ты их глава. Тогда ты должен понимать, что вас ждет. Снова спрашиваю тебя, почему вы пришли во Флоренцию? И зачем творили эти преступления? Чтобы перенести в реальность литературное произведение? ― спросил поэт, не упоминая автора книги.

Узник на мгновение отвел глаза, словно у него не было готового ответа и не хотелось искать его.

― Нужно было кому-то пустить кровь, ― ответил он с улыбкой, словно нашел подходящее объяснение. ― В твоем городе можно увидеть страшные вещи. Чьомпи, эти грязные, ужасные, умирающие от голода, необутые, потому что у них нет обуви. Они все ненавидят. Они ненавидят цеха, которые используют рабский труд, ненавидят тошнотворных дворян Флоренции, ненавидят продажных священников и монахов, призывающих к смирению… Когда они найдут хорошего вождя, они вас распотрошат… всех, ― добавил он с яростным блеском в глазах.

― Это не решение вопроса, ― ответил Данте быстро и резко. ― Я говорю о крови невинных и продуманном заранее дьявольском плане.

Человек молчал.

― То, что ты говоришь, ― продолжал Данте, ― называется ложью, ты лжец. Отвратительный и лживый убийца с важным видом, который тебе абсолютно не подходит. Ты никакой не вожак, у тебя нет целей, ты никем не руководишь, ― выпалил поэт с презрением. ― Ты не похож на Короля… Даже на заблуждавшегося Дольчино, хотя ты погряз в крови, подобно ему. Ты не больше чем нищий слуга, который следует чужим указаниям и выполняет преступные задания…

Данте все больше распалялся от собственного негодования. Не отдавая себе отчета, он сделал несколько шагов вперед, к этим грязным железным прутьям, словно обретая уверенность. Несмотря на такое близкое расстояние между ним и узником, пристально и равнодушно смотревшим в глаза поэта, убийца показался уменьшившимся, бессильным. Данте не собирался отступать.

― Ты дважды говорил о ком-то, кто приносит вам вести; кто-то, кто не является членом вашего братства, ― настаивал Данте со страстью. ― Ты думаешь, конечно, о том, что он вытащит тебя отсюда, несчастный безумец… Хотя это только слабая надежда на спасение твоей приговоренной души. Кто стоит за всем этим? Кто вас покрывает? Кто вас поощряет?

Бегин не казался слишком встревоженным.

― Вам и всем остальным лучше думать о своих делах. Вы уже сотворили достаточно бед… ― сказал он, не обращая внимания на вопрос; его слова звучали как предупреждение, что еще больше заинтересовало Данте.

― Будь ты проклят! ― воскликнул поэт. ― Ты труслив и жалок, ты думаешь только о своем таинственном защитнике, который освободит тебя, чтобы ты продолжил свои злодеяния. Ты так безумен, что даже не хочешь признать, что это конец. Ты думаешь, что если из тебя не выбивают признание хлыстом или раскаленным железом, ты сможешь поучаствовать в другом неудачном мятеже.

Но когда ты поймешь свою ошибку и захочешь кричать на все стороны его имя, единственное, что можно будет услышать, ― твои крики из костра.

Бегин никак не реагировал. Его серые глаза были устремлены на Данте. Поэт мог заметить его напряженность и ярость только по пальцам, сжимавшим прутья решетки, таким окоченелым и жалким; кожа на них была гладкой и казалась слившейся с железом. Пальцы были белыми, кроме ногтей, которые выделялись тёмными пятнами. Это были «голубые ногти».

Глава 50

Некоторое время спустя, когда Данте с дрожью вспоминал все эти события, и ему представлялись сцены, похожие на фрески его друга Джотто. В одной из капелл в Ассизе, Риме, Падуе или Флоренции. Фрески, наполненные драматизмом, куски жизни, запечатленные в изображении, где все подчинено общему порядку и каждый персонаж исполняет роль, указанную ему рукой гения, причем этот гений сам один из главных героев. Точно так же выстроенными чужой рукой представлялись Данте происходившие события.

Его разговор с бегином прервался неожиданно: послышались шум и голоса из того зловещего зала. Сильный свет сделал незаметным огонь свечи. Прежде чем уйти, Данте снова посмотрел в лицо преступника. Поэт был уверен, что увидел на его губах удовлетворенную улыбку. К поэту подошли несколько солдат, впереди них Данте увидел старого знакомого. Рывком, который вовсе не был похож на вежливое обращение, двое солдат схватили Данте и оттащили его в сторону. Остальные, гремя связкой ключей, начали открывать дверь этой камеры. Данте заметил направленный на него иронический взгляд их командира, а потому не решился ничего сказать. Открыв дверь, двое солдат быстро зашли внутрь и направились прямиком к бегину, который не казался напуганным или взволнованным. Но выражение его лица резко изменилось, когда он увидел, что за первыми двумя ― которые схватили его крепко и не давали двигаться ― идут еще два стражника. Один из них в руках нес металлический инструмент, нечто, похожее на мышеловку. Узник начал вырываться, хотел сказать что-то, но в его рот засунули другой, еще более странный металлический предмет. Это оказались своего рода щипцы, которые при надавливании насильно раздвигали челюсти. Внутрь засунули крюк, которым подцепили язык преступника. Потом тот, кто управлял этим страшным прибором, начал вращать крюк и с каждым поворотом язык вытягивался наружу все сильнее. Преступник безуспешно старался закрыть рот, при этом его десны разрывались. Непомерно широко раскрытые глаза остановились, в них появились слезы боли. В следующий момент растянутый язык достиг необычной длины, вызвав смех стражников. Прошло несколько секунд, которые показались вечностью, никто не был готов положить конец такому зверству. Наконец смуглый командир нарушил молчание.

― Отрезайте! ― приказал он.

Тогда один из солдат достал блестящий и острый кинжал. Одним ударом он отрубил язык, который словно тряпичный лоскут, остался висеть на крюке. Хотя это казалось невозможным, глаза бегина стали еще огромнее. Глухой крик, подобный рыку, вырвался из его глотки, и кровь начала струиться по его зубам и стекать по подбородку. Потом инструмент вынули, и челюсти закрылись, прервав кровавый поток. Отрезанный язык упал на пол, и один из солдат с силой раздавил его сапогом, словно это была мышь или таракан. Когда они отпустили бегина, он упал на колени ― совсем растерзанный человек.

― Теперь ты так же нем, как и твои друзья, ублюдок, ― заключил командир.

Его люди в ответ расхохотались.

― Что вы наделали? ― произнес Данте, снова обретая голос. ― Почему вы сделали это?

― Таков приказ, ― отрезал командир, не переставая улыбаться. ― Хотя, если хотите, спросите у графа, ― добавил он, иронически перефразируя слова Данте, позволившие ему попасть в тюрьму. После этого, не давая ему времени хоть как-то отреагировать, его заставили повернуться к выходу. ― Вам следует покинуть подземелье.

Теперь, когда столько вопросов осталось без ответа, в камере послышались призывные звуки. Фальшивый бегин, этот фламандский мясник, жестокий соратник брата Дольчино, стоял униженно в собственной крови и умоляюще смотрел на поэта. Данте отвернулся от него, с той же болью и отвращением, с которой в его произведении он покидал осужденные души; решительно идя к выходу из этого ада, он пробормотал чуть слышно: «Да простит тебя Бог…»

Глава 51

Этой ночью гнев сотрясал тело Данте. Он не мог сомкнуть глаз, подавленный своим бессилием. Поэт считал, что всегда поворачивался лицом к человеческому страданию. Он вспоминал страх в глазах узника, когда этот человек увидел приближение палача с его ужасными инструментами, а потом Данте вспомнил пролитые слезы, смешавшиеся с кровью. Это были секунды страшного прозрения, когда преступник понял, что время пришло, а ведь он верил, что сможет вырваться отсюда; теперь было поздно просить кого-то о помощи или сочувствии. Хотя все равно никто бы не помог. Постоянная и страшная пытка людей, которые никогда не смогут заговорить, потому что у них нет языка. Это была жестокость, замаскированная под правосудие, которая делала справедливость в прогнившем и разлагающемся обществе невозможной. И это страшно подействовало на поэта. Он был близок, очень близок к тому, чтобы раскрыть тайну. И неожиданно он почувствовал удовлетворение победителя, знающего ответ на вопрос. Возможно, он мог бы поговорить с Баттифолле этой же ночью: поэта переполнял гнев, выходящий за пределы вежливости и должного уважения. Возможно, граф хотел обратного, то есть чтобы Данте куда-нибудь испарился, словно похлебка на огне.

Только на следующее утро, когда усталость победила Данте, хотя сомнения совсем не мучили его, наместник Роберта решил принять его. Комната, в которой это происходило, была темной, едва освещалась несколькими свечами, прикрепленными на стену. День не был особенно ярким, иногда редкие лучи света попадали в комнату; ставни были закрыты, что только усиливало атмосферу таинственности. Может быть, подумал поэт, Баттифолле был тут с вечера и не заметил наступления утра, как происходит с теми, кто спит с повязкой на глазах. Когда он вошел, граф де Баттифолле показался ему более важным и воинственным, чем раньше. Его громадное тело, теперь распрямившееся и статное, облаченное в богатые доспехи кондотьера, вовсе не напоминало полусогнутый силуэт придворного. Он излучал удовлетворение, покой, надменность политика, уверенного в своей силе. Он был другим, менеепонятным и близким, чем во время предыдущих встреч. Главный представитель неаполитанского монарха во Флоренции был другим. По явному нетерпению наместника Данте заключил, что его присутствие было ненужным и почти докучливым. Такое поведение превратило гнев Данте в бессильное негодование. Наместник Роберта являл собой теперь могущественного политика, который наслаждался своим триумфом. Это был человек, который сохранил в своих руках узду управления Флоренцией.

― Короче, пожалуйста, ― бросил наместник надменно и равнодушно, недвусмысленно показывая свое отношение к этой встрече.

― Короче?! ― воскликнул поэт. ― Вам неприятно мое присутствие?

― Я не говорил ничего подобного, ― возразил граф, но его осанка и общий вид никак не изменились, могущественный силуэт не мог казаться скромным. ― Во Флоренции вот-вот наступят спокойные дни, а это стоит множества забот наместника, стремящегося воплотить согласие в реальность. Вам тоже следует быть довольным.

Данте смотрел в дальний конец комнаты. Никто не побеспокоился о том, чтобы закрыть дверь, что подчеркивало неважность встречи.

― Довольным… ― повторил Данте, стараясь сдержать яростью, чтобы связно выразить свои претензии. ― Я был бы доволен, если бы смог довести до конца расследование.

― Что еще вы бы хотели? ― напыщенно спросил Баттифолле, разводя руками, отчего его фигура приобрела колоссальные размеры. ― Убийцы схвачены, кошмару положен конец. Ведь речь шла об этом.

― Вы даже не дали мне поговорить с этим несчастным, ― опустошенно возразил поэт, потому что его подозрения подтверждались: насущные проблемы были решены, наместник не испытывал никакого интереса к тому, чтобы искать новые проблемы. ― Вы приказали отрезать ему язык, не желая, чтобы он рассказал что-то еще!

― Это так важно? ― бросил граф с видимым отвращением. ― Они убийцы. Думаю, что вы сами были свидетелем его признания. Они заслуживают той участи, которую мы им уготовили. Это, конечно, смерть.

― Вы даже не будете их судить?! ― удивленно воскликнул Данте.

― Судить их? К чему? ― ответил тот с суровым, почти каменным, лицом. ― Они признают свои преступления. Они даже хвастаются ими. Вы желаете публичного спектакля, на котором этот безумный случай будет предан гласности, станет поводом к восстанию и распространению ересей? Флоренция не может постоянно сохранять равновесие на лезвии кинжала. Поэтому, с моей точки зрения, эти ублюдки уже вполне могут быть признаны осужденными.

― Но почему вы не хотите узнать, кто стоял за всем этим? ― спросил поэт, становясь все более нерешительным, ни на что не надеясь.

― Что это нам даст? ― спросил граф равнодушно, сохраняя величественность. ― Когда улей спокоен, то не стоит ворошить его. Кроме того, ― презрительно добавил он, ― только вы так думаете. Разве бегин признал это?

― Нет, он этого не сделал! ― ответил Данте, воодушевленно жестикулируя. ― Но это очевидно, потому что у него не было мотива для совершения этих преступлений.

Кто-то управлял ими, давал указания и посылал инструкции о том, как совершать эти убийства. Они следовали книге, которую, вероятно, вовсе не читали, при этом у них была ошибочная версия, которую они не могли бы достать нигде, кроме Лукки. Пресвятая Дева! Как может быть, что вы этого не заметили?

Баттифолле сохранял молчание. Он позволял говорить поэту, который кипел на медленном огне своих умозаключений.

― Мне трудно в это поверить, ― продолжал Данте. ― Это совсем не похоже на вас. Как можете вы быть так слепы, чтобы не видеть того, что очевидно?..

Тут Данте резко замолчал. Он испытал неожиданное потрясение, словно проснулся в холодном поту на дьявольском рассвете. Долгие часы раздумий, тягучее восстановление по памяти разных подробностей преступлений и гипотезы, которые ускользали от него, словно кусок мыла, несовместимые и перемешанные кусочки мозаики сложились в четкую картину. И теперь неожиданно, молниеносно поэт понял правду, и появился горький осадок оттого, что этот вывод не был сделан раньше.

― Или в действительности, ― снова заговорил Данте, теперь уже со страхом в голосе, ― вы вовсе не таковы… так?

IV

…Nos autem quibus optimum quod est in nobis noscere datum est, gregum vestigia sectari non decet, quin ymo suis erroribus obviare tenemur. Nam intellectu ac ratione degentes, divina quadam libertate dotati, nullis consuetudinibus adstringuntur. Nec mirum, com non ipsi legibus sed ipsis leges potius dirigantur.

…Но нам, кому дано знать то, что есть в нас лучшего, не стоит идти вслед за толпой, тем более, когда мы обязаны противостоять ее ошибкам. Те, кто твердо следует разуму и здравому суждению, пользуются несомненной свободой, их не ограничивает никакой обычай; это не должно удивлять, потому что ими не управляют законы, а скорее они управляют законами.

Данте Алигьери

XIII эпистола (К Кангранде делла Скала)

Глава 52

Наступило тяжелое молчание, невыносимое, словно бездна разверзлась между двумя совсем незнакомыми людьми. Было даже слышно, как потрескивает огонь в светильниках. Искра от одного из них нарисовала красноватое пятно на полу. Выражение лица графа де Баттифолле изменилось, теперь на нем проступил новый интерес, отменявший, казалось, остальные заботы, которые заставляли его совсем недавно торопиться. Игра света и теней на его лице подчеркнула напряженное ожидание.

― Что вы хотите сказать? ― спросил наместник, ни на секунду не спуская глаз с собеседника. ― К чему вы клоните?

Данте кусал губы и смотрел в пол. Внутренне напряженный, внешне он выглядел печальным и замкнувшимся в себе, он сосредоточился на своих размышлениях.

― Что теперь будет со мной? ― наконец спросил он.

Баттифолле воспринял его вопрос спокойно, словно ответ на него был готов заранее.

― Мы заключили договор, ― произнес он. ― Уверен, что вы помните его условия. Вы предоставили мне ваши услуги, и я всем доволен.

― Но в действительности я не раскрыл никакой тайны, ― ответил поэт тем же бесстрастным тоном, не поднимая глаз.

― По моему мнению, ― объяснил Баттифолле, ― ваше расследование дало возможность поймать убийц. Вы слишком скромны…

― Я слишком глуп… ― прервал его Данте.

Граф замолчал. Он был смущен и, не найдя нужных слов, ограничился тем, что пристально смотрел на своего гостя.

― Я глуп, потому что действительно поверил, что мое участие что-то значит, ― продолжал поэт, подняв голову и посмотрев графу в глаза. ― Я глупец, потому что не сумел понять, что все мои шаги направляемы… более того, мной руководили, словно какой-то замечательной марионеткой, той же самой черной рукой, которая обычно дергает за ниточки во Флоренции… Как вы должны были смеяться над моим невежеством, мессер Гвидо Симон де Баттифолле, наместник и действительный исполнитель воли короля Роберта во Флоренции!

― Я вас не понимаю, ― возразил Баттифолле, но не смог выдержать обвиняющего взгляда поэта.

― Даже теперь, когда вы не можете смотреть мне в глаза, ― продолжал Данте с холодным спокойствием, ― без сомнения, вы могли бы насладиться бессилием и невежеством, которые отражаются в глазах того, кого обманули. Я признал это, понимаете? Потому что это тот самый взгляд, которым посмотрел на меня несчастный в камере, пока захлебывался собственной кровью. Страдающий, запуганный, лишенный надежд и жестоко обманутый.

Даже теперь, когда Данте бросал ему вызов, граф избегал смотреть на поэта. Он медленно повернулся и стал ходить по комнате; дошел до двери, но выйти из комнаты не собирался.

― Да, мессер граф де Баттифолле. Обманутый, ― продолжал поэт, свободный от давления своего собеседника. ― Потому что каждый миг он ждал момента, чтобы выйти из камеры. Он был уверен, что выберется из этой безнадежной ситуации, ― объяснил поэт надменно. ― И, конечно, он ждал, что язык останется при нем. Когда он потерял его вместе со способностью говорить, он потерял и свое оружие, свое единственное оружие ― возможность рассказать то, что знал; а с этим были связаны его надежды и его гордость. Вот что я увидел в том разбитом и окровавленном человеке. Но не было нужно, чтобы он рассказал мне еще что-то, потому что и без языка убийца раскрыл мне все то, что до сих пор я не был готов понять. Это нелепо, правда? Он посажен в хорошо охраняемую тюрьму наместника короля, но при этом надеется, что кто-то его освободит. И он был по-настоящему обманут, когда этот кто-то продемонстрировал, что не выпустит его на свободу.

― Рассказывайте… ― произнес граф без твердости в голосе. Он повернулся к Данте, но прежде закрыл дверь в комнату. Разговор снова превратился в приватный. ― Как мог он мечтать о спасении?

― О том же подумал и я, ― ответил Данте. ― Хотя не будет так уж опрометчиво предположить, что его тюремщик был тем самым человеком, который посылал ему сообщения и указания к действию.

― Ваши обвинения очень серьезны, ― сказал Баттифолле, лицо которого, почти по обязанности, превратилось в маску возмущения. ― Как вы смеете?..

― Я предположил, ― перебил его поэт. ― Разве не это умение вы больше всего ценили во мне? А теперь вам оно не правится? Или, возможно, вы не были готовы по-настоящему оценить его, хотя говорили обратное… Но я подозреваю, что, возможно, вы ни в коем случае не…

― И на чем базируются такие предположения? ― прервал хозяин дома почти с презрением, хотя у Данте было смутное ощущение, что граф чувствует себя побежденным.

― В том жестоком убийстве с внутренностями на дереве убийцы не так следовали моему произведению, как я ожидал! ― воскликнул Данте. ― Когда я сказал вам об этом, вы казались удивленным. Как же вы могли быть не удивлены? Но наивный Данте слепо пошел в другом направлении, не обращая необходимого внимания на детали. В тот момент я тоже был удивлен и даже испуган, не отрицаю, казалось абсолютно сверхъестественным и непонятным, как кто-то мог узнать мои мысли, наброски, которые не вышли в свет в окончательной редакции. Но позднее я обратил внимание на одну деталь, которая развеяла туман. Бывают моменты, которые переворачивают всю память человека, ― опыт изгнанника, не имеющего надежд, хотя этого вы никогда не смогли бы понять, ― добавил он вызывающе.

Граф не сводил глаз со своего гостя, но не говорил ни слова, возможно, он был смущен, ему было неуютно рядом с уверенностью, которую излучал Данте.

― Но было время, ― продолжал поэт, ― когда старый и униженный человек пытался играть с молодостью, спасаясь в объятиях женщины. И любовь, мессер граф де Баттифолле, почти так же, как вино в воинах или честолюбие в кабальеро, тревожит разум людей литературы.

Данте на мгновение задумался, пока наместник короля молча наблюдал за ним.

― Но отставим в сторону эти детали, которые теперь не имеют значения, ― продолжил поэт с новой силой, ― важно то, что тогда многое вышло из-под моего пера. Эти изменения были лишь в одной редакции, которую я не смог уничтожить и которая увидела свет только в Лукке… Откуда был экземпляр моего произведения, которым вы, по вашим словам, владеете? ― с нажимом спросил он; не дождавшись ответа, он сам продолжил: ― Из Лукки, верно?

Граф Баттифолле сделал несколько шагов, потом повернулся к гостю и нашел последнее подходящее оправдание.

― Возможно, у убийц был другой экземпляр… ― предположил он без особой уверенности.

― Я уверен в том, что они не были в Лукке, как и в том, что их интересовали в Италии вовсе не книги, ― уверенно ответил Данте. ― Эта книга находится в собственности другого человека; того самого, который нашел их и поддерживал в этом городе, который обладает достаточной властью, чтобы они оставались безнаказанными, пока он был заинтересован в том, что происходило.

― Вы знаете, что Ландо и его люди обладают такой же, даже большей властью, чем наместник короля… ― беспомощно отозвался граф.

― Но Ландо теперь должен быть далеко от Флоренции, ― возразил поэт спокойно. ― И ни он, ни его люди не держат убийц в своей тюрьме; кроме того, они не приказывали отрезать язык единственному, кто мог бы прояснить это дело.

Граф не пытался возражать. Он молча соглашался и гладил подбородок правой рукой. Он растерянно разглядывал каменную плитку под ногами.

― Почему вы этого не признаете? ― спросил Данте без нажима. ― Вы привезли меня, чтобы я расследовал… или мне так хотелось думать. Дайте мне хотя бы получить удовлетворение от того, что мои заключения верны, ― добавил он с иронией.

Баттифолле опустил правую руку с видом проигравшего. Теперь от его воинственного и торжествующего вида не осталось и следа, граф снова начал ходить по комнате.

― Я уже рассказывал вам о той непростой ситуации, которая сложилась, когда вы прибыли во Флоренцию, ― начал он, очень тщательно подбирая слова. ― Но гордые флорентийцы всегда прячутся, как черепахи на солнце, под свой панцирь… Как вы собираетесь лечить больного, если не хотите знать, чем он болен, если одеваете его в красивую одежду и душите его розами, чтобы он казался здоровым? Вы лицемерно переживаете, по если хотите по-настоящему жить, то должны принять любой исход, ― заявил он поэту вызывающе. Потом он снова стал ходить по комнате и продолжал свои объяснения. ― Важна цель, Данте Алигьери, я говорил вам об этом, когда мы беседовали в первый раз. И чтобы добиться этой цели, необходимы средства, которых часто нет в распоряжении королевского наместника в городе, подобному этому. И их становится еще меньше, когда начинаешь слушать свою гордость. Иногда нужно действовать, оставаясь в тени, и использовать средства, которые никогда бы не были признаны почтенными горожанами. Но я напоминаю вам, что мессер Роберт, король Пульи, послал меня в ваш город для выполнения определенных задач, и это то, чего я придерживаюсь…

― Вы признаете, что все было сделано для выполнения этих задач? ― перебил его поэт недоверчиво.

― Я государственный человек, ― ответил Баттифолле весело. ― Мало кто делает добро бескорыстно. Я подчинен целям и интересам высшего порядка и, как солдат, должен бороться исключительно за свою родину. Или вы не были солдатом? Кроме того, в отличие от вас, я имею дело с существами из плоти и крови, не с литературными фантазиями. Я знаю, что существуют вещи, которых простым смертным не понять. Но есть Бог, и он все видит. Я надеюсь, что в свое время наш Господь в своей бесконечной мудрости и доброте поймет и простит меня…

Данте заметил его смущение. Гвидо Симон де Баттифолле по его собственному признанию решил бороться с лицемерием при помощи цинизма и жестокости.

― Вы убивали невинных! ― воскликнул с негодованием поэт.

― Жертвы… Сколько жизней вы бы отдали за безопасность вашей родины? ― цинично спросил граф, глазом не моргнув. ― И сколько невинных страдает из-за этой злополучной ситуации во Флоренции? Не достаточно ли невинны вы, чтобы страдать из-за этого несправедливого изгнания?

Данте не знал, что сказать. Наместник Роберта по привычке смешивал аргументы разного порядка. Он находил двусмысленные силлогизмы, в которых, казалось, одно утверждение отрицало другое. И согласие с частью сказанного могло привести к уверенности в справедливости всех умозаключений. Поэт ясно увидел, что и его собственная жизнь ничего не стоила бы для Баттифолле, если бы представился случай избавиться от поэта, если бы это отвечало целям графа.

― Почему вы выбрали меня и мое произведение? ― спросил Данте, погружаясь в пучину скорби.

Баттифолле задумался. Теперь, когда он практически признал, что стоял за этими ужасными преступлениями, он казался погруженным в размышления. Похоже, он думал над возможной силой своих слов, прежде чем продолжить убеждать поэта в правоте избранного им пути.

― Вначале все было вовсе не так, поверьте мне, ― начал граф. ― Не было преднамеренного плана, направленного против вас или вашего произведения.

― Я только еще одно средство на извилистом пути к вашим целям… ― горько перебил его поэт.

Баттифолле ответил ему испуганной улыбкой.

― Когда я только прибыл во Флоренцию, ― продолжал граф, ― я нашел город, абсолютно внутренне разобщенный. Некоторые демонстрировали верность сеньории, предоставленной мессеру Роберту на пять лет, в то время как другие не соглашались с его правлением или же просто лукавили. При этом их взгляды все чаще обращались к другому иноземному покровителю…

― Не окажите ли вы мне милость говорить покороче? ― снова перебил Данте со сдержанным раздражением: он не был готов выслушивать длинные рассказы графа. ― Как вы сами сказали, не время повторяться.

― Не волнуйтесь, ― ответил наместник без раздражения, ― я буду говорить так ясно и коротко, как это только возможно. Если я напомнил вам о глубоких разногласиях между флорентийцами, то сделал это для пояснения того, что существует крепкая связь, не всеобщая, конечно, но крепкая, между приверженцами короля и народом. И между теми, кто вредит нашему суверену, и грандами. Последние, кстати, используют в своих интересах тиранию гнусного Ландо. Моя идея была очень простой: возмутить возможное большинство в разных партиях и объединениях, чтобы они оказывали заметное давление на приоров, а те в свою очередь были бы вынуждены уважать союз с Пульей.

― И для этого вы убили Доффо Карнесекки, ― заключил Данте.

― Жалкий Доффо был прекрасным кожевенником и, слава Богу, одним из самых известных сторонников сеньории, ― разъяснил граф. ― И, кроме того, он был членом цеха кожевников и сапожников. Вы знаете, что их работа мало уважаема; но я вас уверяю, что гильдии этого цеха считаются одними из самых богатых и влиятельных во всей Италии.

― Небольшое вознаграждение имел Доффо за свою верность Пулье, ― сыронизировал Данте.

― Верьте мне, если я говорю, что своей смертью он лучше послужил делу, которое защищал, ― парировал граф.

― И зачем убивать его таким образом? ― спросил поэт с любопытством. ― Почему вы вспомнили обо мне в этом злодействе?

― Я же сказал вам, это вышло случайно, ― воскликнул граф, разводя руками с преувеличенным удивлением. Казалось, он не просто признавал, но и наслаждался нездоровым образом, рассказывая о своих преступлениях собеседнику. ― В случае с Доффо не было никакого плана, это было обычное убийство. Там свою роль сыграла природа: шел бесконечный дождь, который превратил землю в болото, а потом случайно туда прибежала свора собак, которые подрались из-за его потрохов, вот такие совпадения. Потом кто-то намекнул, что все это похоже на один из эпизодов в вашем произведении, и я, всегда восхищавшийся вашим творчеством, вспомнил, что имею один экземпляр. Хотя, к несчастью, приобретенный в Лукке, ― добавил граф.

Данте не смог скрыть недовольную гримасу. Граф Баттифолле казался ему дерзко торжествующим, хотя его план был раскрыт. Последнее, похоже, мало волновало графа. Наместник Роберта одержал победу, а теперь в его руках была судьба Флоренции. Поэтому он не сомневался ни в чем, он наслаждался этим моментом, не думая даже о своем положении.

― Тогда-то у меня и появилась эта идея, ― продолжал граф, а его глаза светились от гордости.

Его план помог ему добиться поставленной цели, и этот человек был доволен собой, независимо от того, что стал причиной безумной оргии крови и ужаса.

― Почему? ― спросил поэт сдавленным голосом. ― Какая необходимость была в этом?

― Потому что все шло не так хорошо, как хотелось, ― объяснил Баттифолле вспыльчиво, словно говорил с непонятливым союзником, а не с человеком, которому нанес моральный вред своими действиями. ― Появилось напряжение, но ситуация менялась очень медленно. Те, кто был в рядах короля, так там и оставались, а те, кто не признавал его покровительства, продолжали упорствовать в своем противодействии сеньории; несмотря на это, флорентийскому правительству ничто не мешало узурпировать власть. Так что нужно было идти дальше и возбудить веру в то, что изгнанные белые гвельфы и гибеллины обладают еще достаточной решимостью, чтобы действовать в городе в такой жестокой манере, убивая руками людей или демонов. Это показалось хорошим способом встряхивания человеческих душ и преследования поставленных целей. И со временем, ― закончил граф, полностью довольный собой, ― я думаю, цель оправдала средства.

― Так что вы продолжали совершать преступление от моего имени, ― горько прокомментировал Данте.

― Можно сказать и так, ― задумчиво подтвердил граф. ― Хотя использование вашего произведения в качестве вдохновителя не обязательно затронет вас лично.

― Возможно, вам следует убедить в этом тех, кто говорит о «дантовских преступлениях», ― бросил поэт.

― Вам не стоит так сильно волноваться по этому поводу, ― беззаботно заверил его Баттифолле. ― Те, кто так говорят, никогда не читали ваше творение. Завтра они забудут обо всем и станут говорить на другие темы.

Данте не переставая восторгаться оскорбительной уверенностью, с которой коварный наместник манипулировал чужими мнениями и мыслями.

― Так что вы решили приспособить к убийствам слова, которые были написаны вовсе не для этой цели, ― заявил поэт.

― После опыта с Доффо было принято решение затронуть противоположную сторону, ― продолжал граф. ― Было необходимо одинаково жестоко поступить с обеими враждующими сторонами. И я вас уверяю, когда вы говорили о невинных, вам стоило два раза подумать, прежде чем вешать этот ярлык на подобных типов. С Бальдазарре и Бертольдо мы действовали уже по новому плану. Конечно, нужно было хорошо изучить ваше произведение и придумать подходящие орудия для того, чтобы сделать соответствия более правдоподобными, ― добавил он со зловещей улыбкой. ― Сомнений не должно было быть, так что мы начали использовать листки, с написанными на них цитатами из вашей поэмы, которая и вдохновила убийц.

― Такого листка не было в первом деле… ― пробормотал Данте.

― Не могло существовать, ― подтвердил граф. ― Пришлось добавлять его задним числом.

― Поэтому запись осмотра и листок с текстом различаются, ― прокомментировал поэт, словно говорил с самим собой.

Поэтому, заключил про себя Данте, большинство флорентийцев, среди которых был хорошо информированный Кьяккерино, это преступление просто не заметили.

― Первый нотариус должен был уже покинуть Флоренцию, ― сказал Баттифолле, ― но немногие люди так проницательны, как вы, чтобы докопаться до таких деталей.

― Мне это мало что дало, ― произнес Данте, которого эта похвала скорее огорчила. ― Вы позаботились о том, чтобы было невозможно поговорить хоть с одним из двух нотариусов и…

Слова Данте были неожиданно прерваны. В дверь постучали, но открылась она только после того, как граф разрешил войти.

Глава 53

В комнате появился помощник наместника. Это был крепкий человек с очень суровым взглядом, одетый по-военному, но не по-солдатски.

― Все готово, ― сказал он серьезным тоном.

Граф вновь посмотрел на Данте и спросил тем же ненавистным довольным тоном:

― Вы бы хотели присутствовать при переводе этих убийц?

Поэт с испугом посмотрел на собеседника. Слишком быстро для казни и для очень короткого следствия. Он стал сомневаться: может быть, граф действительно старался устроить побег этих несчастных?

― Коммуна хочет, чтобы их казнь была публичной, ― сказал граф, словно отвечая на незаданный вопрос поэта. ― И я не собираюсь присваивать заслуги себе, так что мы их переводим в Стинке.

Данте отвел взгляд, демонстрируя отвращение и презрение.

― Я уверяю вас, что мало кто во Флоренции пропустит такое представление, ― продолжал граф. ― Меня заверили заранее, что путь к тюрьме будет короче, чем путь процессии цеховиков до Сан Джованни. ― Потом граф посмотрел на своего помощника, отпуская его одной-единственной фразой: ― Я тоже не смогу присутствовать при этом.

На лице помощника было написано неподдельное удивление, он даже сомневался, уходить или нет. Граф пресек все вопросы одним нетерпеливым жестом. Пока поэт смотрел на красные пятна, падающие от свечи на пол, граф подошел к нему и снова сотряс воздух своим громким и твердым голосом.

― Я признаю, что должен многое вам объяснить…

Он указал Данте на скамью, стоящую перед его массивным деревянным столом, приглашая сесть. Торопливость графа исчезла так же быстро, как его попытки скрыть свое участие в этих преступлениях. Казалось, он готов все рассказать, раскрыть подробности истории, которую так хорошо выстроил и которой так хорошо руководил, оставаясь в тени. Возможно, потому что теперь удовлетворение распирало его; возможно, потому что он считал, что поэт все же заслужил право понять интригу, которую он провернул за последние дни.

Данте чувствовал себя уставшим. Это была не острая боль в натруженных мышцах и не ломота в костях. Это была усталость, сотканная из страхов и печалей из-за разбитых иллюзий, тяжелая, словно каменная плита. Данте сел на скамью, не проронив ни слова. Баттифолле с некоторым усилием снял свои доспехи. Он бросил их на пол, словно избавлялся от необходимого, но неприятного груза. Послышался звон металла. Теперь он остался в камзоле из хорошей теплой ткани, отороченной кожей, приобрел вид придворного и словно стал ближе к Данте. Он сел в кресло за своим столом, как сидел во время их первой встречи. Та же самая расстановка, только с разницей во времени, словно все события, произошедшие за это долгое время, были выведены за скобки.

Поэт вглядывался в тени, словно пытался разглядеть Франческо, но его там не было. Со вчерашнего вечера он не встречал своего спутника. Небольшое отличие, которое свидетельствовало о том, что эта встреча не была продолжением первого дня. Данте словно проверял, чтобы все произошедшее за эти несколько дней не оказалось кошмарным сном, приснившимся ему во время графского монолога. Было и еще очень существенное отличие, намного более важное и замечательное: наконец-то темой разговора стала правда, а не смесь из обмана, обещаний и попыток убедить поэта. Тем не менее эта правда не успокаивала, но и не терзала Данте, как неуверенность в начале беседы. Баттифолле, уже сидя, сделал глубокий вдох, словно ныряльщик перед прыжком, и снова погрузился в ужасы своего повествования.

― Смерти Бертольдо и Бальтазарре расшевелили сознание флорентийцев, ― продолжил он, начав с того места, на котором его прервали. ― В конце концов, они были представителями правящего класса, а если они не могли себя защитить, то почему им позволено стоять у власти? Кроме того, вражда между семьями, ― добавил он со злобной улыбкой, ― предвещала кровавую баню, как в старые времена… а в этом были совсем не заинтересованы процветающие флорентийские купцы. Добрая почва. Представляете, какие семена оставалось посеять? ― задал граф риторический вопрос.

― Иноземец… ― ровным голосом произнес Данте.

― Действительно! ― воскликнул наместник. ― Иноземец. Вернее, некий торговец, один из жадных купцов, которые приходят на запах флоринов, чтобы отхватить свою порцию флорентийского пирога, ― добавил он, демонстрируя не слишком большое уважение к торговцам. ― В действительности этот болонец по чистой случайности стал жертвой, на его месте мог оказаться любой другой. Но, как они сами уверяют, мир торговли часто так же опасен, как игра в кости.

Ирония графа поддерживала Данте в постоянном состоянии тревоги. Дело было раскрыто, и он спрашивал себя, как стал бы рассказывать Гвидо Симон де Баттифолле своему господину, королю Роберту Неаполитанскому, о смерти поэта. Какой сарказм украшал бы его монолог перед довольным сюзереном и хозяином Флоренции? Он с горечью признавал свою наивность, которая делала нелепыми его простодушные претензии на любовь и признание со стороны соотечественников. Его враги это тут же поняли. Они сделали пугало из его возвышенной души, из благородной натуры, реальная жизнь которой протекала в постоянном унижении, подобно нищему, при итальянских дворах. Может быть, граф выбрал поэта, зная об этом. Не слава великого философа и мыслителя, человека искусства, ловкого дипломата и сражающегося заступника своей родины, которым он старался быть; скорее, слава наивного человека, бесполезного стратега, образованного придворного шута, необходимого для культурного блеска, которому только казалось, что он что-то выиграл своими действиями, отречениями и компромиссами.

― Это был другой ход, ― пояснил граф. ― Слава о событиях во Флоренции распространяется широко, разнося страх далеко за ее стены. Посещать наш город стало рискованно, а этого не могли допустить флорентийцы, ведущие выгодные дела с иноземцами.

― Вы хотели стать для них необходимым… ― пробормотал поэт.

― Я? ― возразил Баттифолле. ― Нет. Необходимым должен был стать только король Роберт и его покровительство Флоренции. Без этого трудно чувствовать себя уверенно в таком городе, ― пояснил наместник, разводя руками. ― Это очевидно.

В воздухе повисло короткое молчание. Униженный Данте ерзал на своей скамье. Граф откинулся назад в кресле, чтобы продолжить монолог. Он смотрел в потолок, словно наблюдал, как его слова слетают с губ и, будто невидимые змеи, начинают танцевать в воздухе, прежде чем заостриться, как кинжалы, и вонзиться в измученные уши его собеседника.

― И чтобы достичь поставленных целей, нужно было посеять ужас, ― продолжал говорить наместник, защищенный броней цинизма, ― теперь действительно не осталось иного средства, как принести в жертву невинных. Первый пример ― тот несчастный, чьи останки были найдены на ветвях дерева в Ольтрарно, тот самый, чью смерть вы посчитали далекой от вашего произведения. Этому человеку было все равно, кто захватит власть, он никогда не испытывал влияния ни одной партии. Неизвестные и простые ― это и есть те горожане, которые сегодня буйствуют на улицах, по которым проведут убийц в Стинке. Иногда люди, подобные нам, влияющие на ход событий и определяющие будущее государства, забывают, что большая часть граждан относится именно к этому типу. Они немые зрители решений, которые принимают другие, презренные налогоплательщики, из которых коммуна извлекает по песчинке их скудное имущество для обогащения житницы города. Когда они голодны, они протестуют, но, когда этот голод насыщен, они беззаботно отправляются спать, вместо того чтобы добиться неповторения воровства. Люди, которые все отдали на произвол вышестоящих, поэтому они никак не влияют на обстоятельства.

― И иногда они восстают, ― вставил Данте с чувством.

― Иногда, ― подтвердил наместник с оттенком разочарования в голосе. ― И в этом случае они были готовы поступить так же, хотя их действия были пресечены.

Данте хорошо понимал то, о чем говорил наместник. Он сам был свидетелем жесткого противостояния солдат и зрителей жуткой картины на склоне горы Кручес и боялся, что мятеж вспыхнет по всему городу. Тогда он даже не подозревал, что некоторые участники этого противостояния были организаторами этих происшествий.

― Но, по крайней мере, это принесло пользу, ― продолжал Баттифолле с новой силой в голосе. ― В итоге получился союз партий, зарождение мира и всеобщего принятия сеньории. Но я думаю, что наговорил об этом уже достаточно.

― Зачем тогда продолжать? ― спросил поэт опустошенно. ― Зачем нужны были новые преступления?

― Нельзя было упустить удачу, ― оправдался граф, представляя свои аргументы с той же порочной логикой, которая пропитывала все его разъяснения. ― Было принято компромиссное решение. Оно предполагало присоединение шести приоров к семи, которые теперь захватили власть. Однако оставалась необходимость продолжать влиять на исход ближайших выборов. Кроме того, однажды введя в действие план такого рода, поверьте мне, выгоднее руководить его исполнением, чтобы потом вовремя его остановить. Последнее убийство должно было завершить картину.

― Последнее, после которого были раскрыты преступники, ― уточнил Данте. ― Откуда вы вытащили этих убийц? Они тоже были частью мирного плана, подготовленного королем Пульи для Флоренции?

― Нет. Вы же поняли, что ничего не было запланировано, ― ответил Баттифолле, не теряя самообладания. ― Я познакомился с этими несчастными гораздо раньше, чем мне в голову пришла флорентийская идея. Моих ушей достигли новости о тревожных настроениях среди населения Поппи. Ходили слухи об иноземных бродягах, некоем подозрительном братстве. Суеверия вместе со страхом перед ересями создали истории о сатанинских обрядах. Я полагаю, что это были рассказы старух, простых и невежественных людей. Но все же я решил в этом разобраться. Мы живем в очень неспокойные времена, так что подобные вещи стали обыденностью, ― сказал граф. ― Найти их было нетрудно. По правде говоря, они оказались просто безумцами, которые не слишком хорошо скрывались, если вообще пытались делать это. Меня удивляет, что вы не вышли на них раньше.

― Этого вы хотели от меня с самого начала, ― пробормотал Данте. ― Поэтому вы подталкивали меня к продолжению расследования.

Баттифолле улыбнулся, опустив глаза на свои руки, вытянутые на столе. Они были большими, сильными ― руки человека, привыкшего постоянно использовать свою силу. Поэт почувствовал слабый вес собственных дрожащих рук. Такими бессильными и пустыми он ощущал их, что, если бы руки графа схватили их, они сплющились бы, как хрупкая скорлупа ореха.

― Иноземное происхождение, намерения, тайна отрезанных языков, ― продолжал граф. ― Это были более чем подходящие приметы того, что что-то неприятное скрыто в них. Было ясно, что они беглецы и стоят на краю могилы, словно на самом деле у них не было другой цели, кроме как избежать костра. Они абсолютно не производили впечатления отлученных, которые хотели мирно жить отшельниками. Их предводитель, единственный, кто мог им быть, оказался безумцем, полным ненависти к окружающим. Он желал лишь мстить. Его последователи, послушные овцы, не обладали ни силой воли, ни языком. Они вели или пытались вести жизнь бегинов, и это делало их еще более уязвимыми, принимая во внимание действия нового понтифика, направленные против этих святош и попрошаек. Можно было передать их в руки инквизиции и одним махом покончить с ними…

― Но вы этого не сделали, ― произнес Данте.

Баттифолле глубоко вздохнул, откидываясь всем своим большим телом назад. Иногда он принимал вид доброго учителя, который должен был объяснять такие очевидные и логичные вещи упрямому и зазнавшемуся ученику.

― Данте Алигьери, ― начал он медленно, ― вы долго занимались политикой. Вы даже занимали весьма ответственный пост приора этой республики. Вы знаете, что даже суд принимает такие решения очень осторожно, понимая их возможные последствия. Вы бы не проголосовали в те сложные дни за соломоново решение об изгнании из Флоренции одинакового числа черных и белых, даже зная, что это решение не соответствует их вине? Вам не кажется несправедливым, что вы действовали против вашего собственного друга? Подумайте.

Баттифолле жестоко управлял чувствами поэта. Он словно вонзил иглы в его сердце, напомнив о тех днях крушения надежд, об изгнании Гвидо Кавальканти, «первого из его друзей». Дружба, которую ему так и не удалось вернуть, потому что Кавальканти расстался с жизнью уже в изгнании, став жертвой эпидемии в Сарзане.

― Идет поиск согласия между гражданами, вы это знаете, ― продолжал граф. ― Что касается убийц, то я больше думал о том, чтобы держать их под неусыпным контролем. Сейчас опасные времена, я же говорил вам. Любые союзы и соглашения непостоянны. Я не знаю, играете ли вы во что-либо, но вам должно быть известно, что хороший игрок никогда не выкладывает все свои карты на стол. Он всегда хранит что-то для подходящего случая. Я решил, что эти бегины станут моей козырной картой, если однажды придется доставить какую-то радость папе Иоанну, подав их головы ему на блюде.

― А пока что вы перевезли их во Флоренцию, чтобы они сеяли ужас, ― презрительно произнес Данте.

― Я перевез их во Флоренцию, чтобы контролировать, ― поправил его граф. ― Я не хотел, чтобы они оставались в моих владениях. Позднее я открыл их способности, послужившие исполнению моих планов. Я уверяю вас, что эти кровожадные ублюдки наслаждались каждым из своих преступлений.

― Вы организовали хорошее линчевание, когда поняли, что они раскрыты, ― напрямик обвинил его поэт.

― Вы меня переоцениваете, ― возразил Баттифолле, полностью погрузившись в сложную игру, в которой было трудно различить правду и ложь. ― Вы знаете, в каком возбуждении находилось население. Подозрений в виновности более чем достаточно, чтобы выместить гнев. Те, кто поджег их убежище, желали их смерти больше, чем я.

― А вы, ― уточнил поэт, ― что вы им пообещали? Что вы обещали им до вчерашнего дня, что эти убийцы чувствовали себя так уверенно? Свободу? Возможность продолжать безнаказанно совершать преступления?

― Им не нужно было ничего обещать, ― сухо сказал граф; он хотел сохранить твердость, но нервничал и избегал взгляда Данте. ― Раньше или позже они бы получили наказание, которое заслужили за свои преступления, прошлые или будущие.

Данте был в ужасе. Граф Гвидо Симой де Баттифолле казался ему очень опасным человеком, хитрым и непредсказуемым змеем, и не из-за своей власти или силы, но из-за безграничного цинизма, с которым он был готов править. Он поощрял убийц, руководил преступлениями, но только их непосредственные исполнители заслуживали презрения и наказания. Данте представил эти твердые, сильные, могучие руки графа на своей шее и понял, что попал в ловушку. Каждая фраза, произнесенная хозяином дома, каждое его признание превращались в пропасть, точнее, в болото, затягивавшее ноги поэта.

― Будущие? ― уточнил Данте. ― То есть были бы еще убийства?

― По необходимости, Данте Алигьери, ― громко подтвердил граф. ― Битва не заканчивается после определенного количества потерь. Борьба всегда идет до полной победы или до того, как предстоящее поражение вынудит отступить.

― И кто выиграл эту битву, мессер граф де Баттифолле? ― скептически спросил Данте.

― Флоренция! ― торжественно воскликнул наместник. ― Разве вы не понимали, что это за игра?

― Думаю, да, мессер Гвидо, ― сказал поэт. ― Не только Флоренция получила от этой победы выгоду.

Граф внимательно и с любопытством смотрел на Данте.

― Я слушаю вас, ― только и произнес он, давая поэту возможность высказать свои предположения.

― Вы добились того, чтобы здесь уважали сеньорию короля Роберта, ― продолжал Данте. ― В лучшем случае ее срок увеличится, потому что контроль над Флоренцией ― это то, что нужно вашему сюзерену, чтобы выгодно торговать с крупными флорентийскими купцами.

― Торговать? ― с поддельным удивлением спросил граф.

Данте вытянул ноги, расслабляясь. Он посмотрел на стол, на руку графа. Другой рукой тот гладил подбородок, приготовившись внимательно слушать поэта.

― Королевство Пульи богато зерном, это очень заманчиво для любого купца, ― сказал поэт. ― И в последние годы король нуждался в средствах для своих предприятий. Роберт слишком зависим от флоринов Барди и Перуцци, а вы стремились, чтобы Флоренция зависела от него.

Данте прекрасно знал, что говорил. Роберт был вынужден занимать деньги, чтобы оплатить поездку в Авиньон и свою коронацию, чтобы содержать свои армии и вести войну против императора Генриха VII. Роберт задолжал больше полумиллиона флоринов. Барди и Перуцци суживали ему деньги. Взамен они получили важные привилегии на торговлю зерном, к тому же эти семьи занимались сбором налогов, управляли монетным двором и выплатой жалования чиновникам и армии. Так что это была взаимовыгодная связь, которая могла порваться, если бы Роберт потерял этот город.

― Так что враждебное правительство, ― продолжал Данте, ― или ― еще хуже ― союз с другим иноземным властителем могли разрушить его идиллию с этими купцами. Как вы сами сказали, мир торговли стал таким же опасным, как игра в кости.

Баттифолле улыбнулся, как ребенок, застигнутый врасплох.

― Ну что ж, ― сказал он, не меняясь в лице. ― Тем лучше. Более крепкие отношения всегда основываются на общих интересах.

Данте понял, что добрался до сути. Он не хотел задерживаться на этом пути, который, возможно, не принес бы ему ничего, кроме неприятностей. Граф Баттифолле был человеком, который любил поговорить, но более всего он наслаждался, когда слушал самого себя. Может быть, его больше всего беспокоило раскрытие его роли в произошедшем. Поэт рисковал, но время нельзя было повернуть вспять. Его гостеприимный хозяин казался опасным из-за своих секретов и умалчиваний, манипуляций и скрытых угроз. Попытка увидеть оборотную сторону скрытых карт грозила смертью. Выиграть время и сбежать ― единственное, о чем думал Данте. В конце концов, его мало волновали детали поступков графа, их настоящие причины, истинность или ложность объяснений. Было необходимо выбраться из Флоренции и бежать из этой мышеловки. Нужно было забыть о надеждах на возвращение в этот враждебный город. Для этого необходимо было знать больше о намерениях графа. Поэт поерзал на своем месте и скрестил свой взгляд со взглядом хозяина дома.

― Я спрашивал вас в начале этого разговора и повторяю вопрос, ― спокойно произнес Данте. ― Что вы приготовили для меня? Я знаю теперь, что был оберткой в вашем фарсе, но я все же не могу понять, какую необходимость вы имели во мне, чтобы довести его до конца. А теперь, когда вы поделились со мной своими секретами, возможно, мне стала грозить опасность…

Глава 54

Граф Гвидо Симон де Баттифолле изобразил на лице удивление. Он сделал протестующий жест.

― Опасность?! ― воскликнул он. ― Чем вы можете быть опасны? Я считаю, что это был разговор двух благородных людей, я никогда не сомневался в том, что могу доверять вам; однако даже если это не так, ― заметил граф, не теряя свойственной ему вежливости, ― вам мало поможет эта информация: ведь горожане пока не вернули вам свое доверие. Встаньте на мою сторону, ― добавил он. ― Мы добьемся того, чтобы все думали, что это были несколько злодеев, которые хотели очернить вашу поэму. Если кто-то станет подозревать заговор, то как доказать ему, что вы не были его участником? Как оградить себя от подобных обвинений, если оставаться в стороне?

Данте кусал верхнюю губу, пока не почувствовал острую боль, силой заставляя себя молчать, как советовала ему осторожность. Граф смотрел на него с угрожающей холодностью. Казалось, он стремился проникнуть в вихрь его мыслей, овладеть его размышлениями, освободить его голову от любого содержимого, которое могло противоречить егожеланиям. Это только подтверждало страхи поэта. Тут и таился ответ на вопрос о необходимости его пребывания во Флоренции. Легкий холодок пробежал по телу поэта, когда он осознал свою роль в этой игре. Наместник обвинял невежественного поэта в политическом заговоре. Изгнанник Данте, действующий тайно в запретном для него городе, был лишь звеном в цепи, которой граф опутал Флоренцию; он делал непригодной теорию о нескольких безумцах, по своей инициативе совершивших столько страшных убийств. Возможный публичный арест поэта был хорошим ходом, просчитанным наперед его гостеприимным хозяином.

― Что касается вашего присутствия в городе, ― продолжал граф, ― должен сказать, что все пошло не совсем так, как мы изначально планировали. Наше желание мира искренне. Я всего лишь хотел, чтобы вы познакомились с ситуацией из первых рук, чтобы поучаствовали в расследовании, которое, я не сомневаюсь, вы бы довели до конца, если бы события развивались иначе. Я действительно желал, чтобы вы сами очистили свое доброе имя, чтобы освободили город от этого сброда и восстановили ваш бесспорный авторитет во Флоренции, чтобы вы мне служили мостом к примирению между всеми этими зловредными бандами.

Абсурдный обман, фальшивые слова, приправленные ядовитым медом превосходства анжуйцев. Пока поэт слушал объяснения графа, ему подумалось, что следовало поблагодарить его за намерение восстановить честное имя, которое он сам постарался замарать. Если обстоятельства пошли не так, то исключительно по желанию графа Гвидо Симона де Баттифолле. Поэт вспомнил лицо того воинственного и жестокого человека с обрезанными ушами в зеленой шапке. Этот преступник ― теперь поэт это понимал ― невероятно пламенно возмущался, подталкивая народ к восстанию, хотя личных мотивов у него не было. Несомненно, он был не один. Одни наемники должны были поднять мятеж, в то время как другие ― поддерживать порядок.

Данте решил полностью освободиться от сомнений. Он читал по выражению лица этого хитрого аристократа и предвидел собственное будущее; ему снова привиделся костер и злобные собаки, жалкие обглоданные кости и звуки радостного смеха. Он старался подавить свой страх, от которого, как он чувствовал, бледность разливалась по лицу, он старался не строить мрачных предположений. Данте понимал, что обязан сохранить свою честь и свободу, даже если жить ему придется в изгнании. Поэт не мог допустить, чтобы его произведение и его самого схоронили в одной проклятой могиле с ненавистными останками группы этих убийц. Он должен был войти в историю вечным изгнанником, но благородным и честным поэтом, который желал придать достоинство народному тосканскому наречию, его родному языку, на котором созданы известные теперь всей Италии страницы. Он желал, чтобы грядущие поколения, эти гордые дети, рожденные на берегах Арно, не проклинали его имя и его род, не прочитав и нескольких страниц его произведений. Нельзя, чтобы о нем осталось воспоминание как о предателе, преступнике, который вернулся из изгнания в родной город, чтобы посеять панику, быть схваченным и подвергнуться постыдному наказанию на потеху толпе. Ему хотелось выплеснуть негодование в лицо этому порочному правителю, пока тот произносил свои фальшивые и циничные слова. Но поэту удалось сдержать гнев. Теперь было не время для героизма, не время расточать свои скудные силы в словесных баталиях. Он не мог позволить графу управлять своим разумом. Данте должен был попытаться избегнуть маячившей перед ним черной судьбы.

В этот момент нечто определенно занимательное прервало их разговор. Снова раздался стук в дверь, но теперь она открылась, хотя граф войти не разрешал. Собеседники повернулись к крепкому человеку, который недавно уже стоял здесь. Помощник был, очевидно, взволнован настолько, что даже не дождался позволения войти, у него было бледное перекошенное лицо, словно он только что столкнулся со всеми адскими легионами. Он шагнул через порог, не произнеся ни слова, и направился прямиком к своему застигнутому врасплох сеньору.

― Что происходит? ― прогремел недовольно граф.

Вошедший что-то забормотал, но потом, заметив еще человека, который с любопытством рассматривал его, сделал графу знак приблизиться. Баттифолле устало поднял свое громадное тело, готовый выслушать помощника, который не хотел говорить громко в присутствии гостя. По пути он задел доспехи, и раздался звон металла. Помощник снова поприветствовал графа, словно не был здесь недавно, и стал шептать на ухо графу так взволновавшие его новости. Данте наблюдал за лицом наместника, стараясь догадаться по его выражению о содержании этих вестей и о возможных последствиях. Поэту показалось, что он заметил блеск в глазах наместника, слабую улыбку, скрытую в уголках губ. Он был уверен, что его опасный гостеприимный хозяин слушал новости с внутренним удовлетворением, которое не хотел показывать. Он ничего не ответил своему помощнику, когда тот закончил свой торопливый монолог. Граф спокойно отошел от него, быстрым движением, с неожиданной для человека его сложения ловкостью граф поднял с пола свое военное облачение. Его помощник подошел, чтобы помочь надеть доспехи. Граф снова переменился ― превратился в могущественного и величественного воина. Теперь он словно навсегда избавился от мирного вида утонченного дипломата, циничного и хитроумного, каким представал до сих пор перед Данте, стремясь внушить ему доверие.

― Кажется, коммуна наконец решилась на какие-то действия, ― неожиданно пояснил граф.

Дрожь охватила поэта. Похоже, граф хотел сказать, что линчевание ему все же понадобилось. Данте представил себе однорукого калеку в зеленой шапке, толкавшего горожан на решительные действия, иногда даже наносившего первый удар, но тут же удалявшегося от толпы с чувством превосходно выполненного долга. Перевод узников в тюрьму коммуны не был настолько бессмысленным, как могло показаться. Срок, отпущенный Данте, сокращался. Приближался конец этой пугающей истории. Исполнялись худшие предчувствия поэта, и не хватало только его фигуры, чтобы наступила кульминация. У него задрожали ноги. Он подумал, что если бы ему понадобилось встать, он бы тут же упал ничком на пол. Он разглядывал графа, воинственного, строгого; металл на его доспехах сверкал, от него отражалось пламя свечей. Граф смотрел на поэта некоторое время так тяжело и страшно, что показалось, будто прошла целая жизнь. Он поднес одну ладонь к подбородку, словно сомневался в чем-то, о чем-то размышлял. Поэт подумал, что, возможно, в эти секунды решалась его судьба.

― Но если мы выиграли борьбу против насилия, мы не должны упустить победу, ― произнес наконец Баттифолле. ― Нельзя допустить, чтобы пролилась кровь, будь это гнев толпы или торжество справедливости.

После этого он повернулся, готовый выйти из дворца и объехать улицы Флоренции, подобно победителю Цезарю. Прежде чем уйти, он обратился к поэту. Оба знали, что эти слова станут последними в их встрече, однако ни один не захотел попрощаться.

― Я бы советовал вам, ― сказал граф, ― не выходить из дворца и не показываться в городе.

Глава 55

Это был не просто совет: как выяснилось позже, граф установил запрет на выход из дворца. Баттифолле почти полностью запечатал дворец. Хотя передвижение внутри было вроде бы свободным, входы и выходы строго охранялись, и разрешение на выход получило ограниченное число людей. Данте не был включен в эту группу, в чем вскоре смог убедиться, подойдя, как обычно, к выходу на улицу Проконсоло. Он сделал это, чтобы узнать, насколько сильно заинтересован или не заинтересован граф в его пребывании во дворце, потому что, только зная желания гостеприимного хозяина, можно было понять и, может быть, предвосхитить его намерения.

Поэт рассуждал с лихорадочной напряженностью; казалось очевидным, что его задержание во дворце заранее предусмотрено Баттифолле. Поэт все еще не понимал, что дает графу такое решение. Фигура поэта, разгуливающего по дворцу даже под выдуманной личиной, слишком выделялась на фоне остальных обитателей дворца. Поэт попытался представить, как граф мог арестовать человека, так свободно передвигающегося по дворцу, или оправдать длительное пребывание здесь страшного заговорщика, жестокого и кровожадного организатора этих дьявольских преступлений. Похоже, Баттифолле не доверял ему и решил не рисковать и помешать нежелательному побегу поэта из дворца. Данте пытался привести свои мысли в порядок. Он мог строить бесконечное количество гипотез относительно истинных намерений графа, но это не помогало с решением. Если существовала хоть какая-то возможность бегства, Данте мог воспользоваться ею, только сохраняя ясность мысли и избегая опрометчивых решений. Поэта смущала решимость Баттифолле не выпускать его из своего логова. Муха, попавшая в паутину, не может чувствовать себя уверенно только потому, что паук пока не продемонстрировал желания ее съесть.

Он должен был выйти отсюда, пока Баттифолле не ожидал увидеть его на улицах города, в котором праздновал свою победу. Выйти было очень сложно, даже смертельно опасно, если не иметь определенного плана действий. Он даже не знал, что делать, когда он окажется далеко от дворца. Но гордость и честь заставляли поэта попытаться сделать это, использовать все возможности для побега, а не ждать покорно, когда веревка затянется вокруг его шеи. Его судьба была похожа на песочные часы: песчинка за песчинкой, неумолимо падая через узкую воронку, отмеряли его участь; однако некому будет перевернуть их, когда верхняя половина опустеет. Если обычный выход был невозможен, ему нужно было искать другой способ и делать это вопреки накопившемуся напряжению, которое сводило судорогой его ноги и усиливало сердцебиение, и вопреки дурным предчувствиям.

В беспокойстве мечась по коридорам дворца, поэт столкнулся со слугой, который посмотрел на него с наглым любопытством; поэт почувствовал, что на его лице написан страх. Но эта мимолетная встреча подарила Данте идею, которая придала ему сил. Существовала верная и почти забытая возможность покинуть дворец благоразумно и без свидетелей. Он пошел быстрее, преодолевая усталость, на нижний этаж. Он вознес благодарность небесам, потому что никто не запретил ему пройти в патио, и облегченно вздохнул, когда увидел, что на его пути нет никаких препятствий. Он быстро спустился вниз по изношенным ступеням. У подножия лестницы он налетел на человека, которого вначале не заметил. Тут Данте понял, что сегодня удача на его стороне. Перед ним стоял тот, кого он искал. Он едва не сбил с ног ошеломленного Кьяккерино, который отступил назад. Поэт крепко схватил его за руки, как утопающий, который, утратив надежду, хватается за спасительную доску.

― Кьяккерино! Ты узнаешь меня? ― воскликнул он с радостью.

― Да, конечно, мессер… ― ответил слуга изумленно. Данте перестал сжимать с такой силой его руки, потому что заметил испуг в глазах слуги, и постарался успокоиться. Между тем он не мог найти подходящих слов.

― С вами все в порядке? ― спросил слуга взволнованно. ― Вы нехорошо выглядите, мессер… Если разрешите сказать, похоже, что вы встретились с самой смертью.

Поэт беспомощно улыбнулся. Его ноги дрожали, голова кружилась, телом овладела слабость. Данте понял, что изобразить уверенность ему не удалось.

― Я чувствую себя хорошо… не волнуйся… ― заикаясь, сказал он.

― Это потому что вы не видели то, что видел я! ― заявил слуга. ― Благодарение Господу, Отцу нашему, что я наполовину слеп и не вижу всех этих ужасов со всей четкостью.

Данте заметил, что одежда этого человека была немного влажной и его скудные волосы всклокочены, словно он хотел так просушить их.

― Ты был снаружи? ― спросил поэт. ― Я думал, что никто не может пройти, ― уверенно сказал он.

― Но вы же знаете, что у меня свои методы, мессер, ― ответил Кьяккерино с гордостью, подмигивая собеседнику.

Сердце Данте наполнилось надеждой. Это было то, что он искал и на что надеялся. И препятствий на пути поэт пока не видел.

― Как и многим флорентийцам, мне было любопытно посмотреть на этих демонов, которых вели в Стинкс. Но я же говорил вам… это нехорошее дело, ― продолжал слуга, характерно качая головой. ― Господь покарал нас одним из тех зрелищ, которые можно увидеть только в аду. Поэтому я поскорее вернулся во дворец.

― Что произошло? ― перебил его Данте, стараясь обуздать нетерпение, сжимавшее его сердце.

― Нечто ужасное! ― ответил Кьяккерино с театральным жестом страха и очевидным желанием рассказать обо всем. ― Это было справедливое наказание, не отрицаю, потому что они сделали много зла и потому что они проклятое отродье Сатаны, ― он перекрестился, ― но очень страшно было смотреть, как жестоко можно поступить с тремя простыми людьми или демонами, кем бы они ни были, потому что они тоже из плоти и крови, как и мы с вами.

Данте задрожал сильнее. Его предчувствия начинали сбываться. Эти несчастные не дожили до казни.

― По крикам людей я понял, что произошло, ― рассказывал слуга. ― И я думаю, что там было мало солдат, но я не слишком много знаю об этом, ― оправдывался он скромно. ― Кроме того, когда начали бросать в них камни, некоторых оттолкнули, так что когда огромная толпа людей набросилась на повозку, в которой их везли, узников стянули.

Поэт молча слушал рассказ Кьяккерино в смятении, чувствуя опустошенность и недоверие к своим землякам. Это был кошмар, который он не хотел видеть, о котором он не хотел слушать, но у него не было сил прервать слугу. В сложившихся обстоятельствах этот болтун был бесценен.

― Вы видели, как визжат крысы, когда их жгут в норе? ― задал старик вопрос. ― Вот так же кричали эти демоны. Только ужасные крики, без слов, потому что, говорят, они немые. Они старались забраться обратно в повозку, словно предпочитали попасть в объятия палача, ведь в конце концов их все равно ждала смерть, верно?

Данте кивнул без большого энтузиазма. Он, как и раньше, желал, чтобы эта пытка его ушей скорее закончилась, он хотел сбежать из дворца, оставить Флоренцию с ее жаждой крови или умереть.

― Но двоим из них это не удалось, и их толпа утащила с собой. Третий же вцепился ногтями и зубами в повозку, и так как солдаты продолжали обороняться, то люди отступили; но прежде один горожанин ― у него была огромная палица, наверное каменная, ― нанес ему страшный удар по голове, так что сплющил ее, ― сказал слуга, хватаясь за голову. ― Я никогда не видел ничего подобного, мессер… У него выпал глаз и вся эта часть отвалилась, из нее вытекла бело-розовая масса, как пюре. А он еще был жив, потому что сильно открывал рот, словно старался глотнуть воздуха.

Поэт снова кивнул. Это было так отвратительно, что у него не было желания вступать в разговор или что-либо разъяснять. Он чувствовал настоящее сострадание к своей родине. Он слушал холодный и бесчувственный рассказ человека, который словно убеждал себя в ужасе этих событий, и с дрожью думал о нравственной и духовной деградации тех, кто с удовольствием участвовал в линчевании.

― А двое других, вы можете себе представить! ― рассказывал Кьяккерино с отвращением. ― Я думаю, что никто и никогда не получал столько ударов: их топтали ногами, били камнями. Их растащили по частям, как четвертованных свиней; наверное, части их тел валяются по всему городу.

В конце концов тот мстительный бегин получил собственное мученичество, которое было не менее страшным, чем ужасный финал Дольчино и его людей. Однако он не войдет в историю как безумец или мученик, о нем едва ли вспомнят, когда жители Флоренции возьмутся за разум и вернутся к своим ежедневным обязанностям. Хотя о нем останется память в рассказах старух о немых демонах с голубыми ногтями, которыми будут пугать детей. Данте не мог подавить тошноту и покачнулся. Он чувствовал себя плохо, с каждой минутой все хуже, но не мог пожаловаться, показать свою разбитость, дать страху и безнадежности победить себя. Кьяккерино озабоченно смотрел на него. Состояние поэта было слишком очевидным, чтобы остаться незамеченным.

― Мессер… было бы лучше, если бы вы присели, ― предложил ему слуга. ― Если здесь неудобно, я могу проводить вас на кухню. Горячий отвар придаст вам сил.

Поэт молча согласился с искренней улыбкой благодарности и заставил свои ноги войти в кухню. Где-то тут должен был быть проход, который позволял свободно выйти из дворца. Это была просторная комната, грязная от жира и сажи, которые стали частью пола, стен и потолка и с которыми было бесполезно бороться. Пахло старой свининой и дымом, это был сальный запах, который покрывал гортань и быстро раздражал глаза. Здесь вечно чем-то пахло, как в плохо проветриваемых помещениях. Поэт подумал, что это в полном смысле слова должно быть тягостным адом. Противное место! Кроме поваров, здесь были несколько слуг ― лишних и бесполезных. Среди них были очень старые и очень молодые. Болтливый Кьяккерино относился к старикам, ловко умеющим делать гораздо меньше положенного. Что касается молодых, то Данте видел в глубине кухни нескольких человек, которые действительно трудились. Некоторые из них были еще детьми, любопытными подростками, которые украдкой следили беспокойными глазами за появлением двух человек. Они пытались с помощью огромного ведра воды отделить въевшуюся грязь от кастрюль, глиняных кувшинов и разной утвари, они терли их горстями испанского дрока^[56] и вкладывали всю душу в это дело.

В огромной комнате было что-то мистическое, если смотреть на нее глазами простого народа. Большие медные котлы, кастрюли и горшки, разбросанные повсюду, заставляли думать о кухне ведьмы. Металлические ступки, необходимые для размягчения и растирания пищи, напоминали таинственную лабораторию алхимика. Большие глиняные кувшины стояли между мясом и горящими углями в печах, здесь же была настоящая коллекция ножей всех форм и размеров…

Внимательный Кьяккерино предложил поэту сесть на табурет, облупившийся и сальный, рядом с огромным столом. Это была часть ствола колоссального дерева, разделенного посередине. Внизу, где ствол держался без особой крепости на четырех козлах, он сохранял морщинистую древесную кору. На поверхности этого стола со множеством дырок для факелов и отметок от ножей остались грязные кровавые и сальные пятна. Тут же лежали остатки потрохов и кожи курицы или какой-то другой птицы и красный, распухший петуший гребень, прилипший на углу. Поэт сел рядом со столом, глядя на эти брошенные куски, которые его отнюдь не успокаивали, и закрыл глаза, ожидая, пока головокружение прекратится. Когда он снова открыл их, то увидел перед собой Кьяккерино, который держал в руках дымящуюся чашку.

― Возьмите, мессер, ― вежливо сказал он. ― Ваше тело скажет вам спасибо.

С легкой улыбкой благодарности Данте взял миску. Он попробовал отвар ― тот был еще слишком горячим. Отвар был терпким на вкус и жирным. Поэт предположил, что он приготовлен в одной из кастрюль, стоявших на полу, из остатков петуха или курицы. Может быть, из тех, чьи останки лежали на этом столе. Тепло чашки в руках и жидкости в теле успокоили его, и поэту стало легче. Изменения должны были быть заметны, потому что его внимательный помощник тут же поинтересовался его самочувствием.

― Вам стало лучше? ― спросил он с тревогой.

Данте выжидательно посмотрел на него. Этот любезный и полезный старик продолжал внушать ему доверие. К тому же у поэта не было другой надежды. Данте Алигьери, гордый флорентиец, который был членом самого высшего суда своей родины, который смотрел в глаза папе и императору, зависел теперь от доброй воли старого сплетника и плохого работника, самого неуклюжего слуги. И ему Данте вверил себя, более не сомневаясь.

― Кьяккерино… ― пробормотал он тихо, опасаясь, что остальные могут их услышать, ― я отчаянно нуждаюсь в твоей помощи…

Слуга смотрел на него ошеломленно. Должно быть, ему было трудно поверить, что он может помочь славному гостю его хозяина.

― Все, чем могу быть полезным, ― ответил он, больше из вежливости, чем из подлинной уверенности в своих способностях.

― Необходимо… ― колеблясь, начал поэт и посмотрел по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии ненужных свидетелей, ― мне необходимо выйти из дворца.

― Хорошо, ― ответил слуга удивленно, ― вы же знаете, что граф…

― Я говорю не об обычном выходе, ― перебил Данте. ― Я хочу сказать, что мне нужно выйти, чтобы никто не знал об этом, как ты сам, по твоим словам, это только что делал. Но необходимо, чтобы ты был осторожен и никто об этом не узнал.

Кьяккерино, очевидно, испугался и удивился.

― Но, мессер, ― произнес он, пытаясь отказаться, ― я уверяю вас, что здесь, внутри, безопаснее, чем снаружи. Именно сейчас на этих улицах…

― Мне нужно выйти, ― отрезал Данте. ― И я нуждаюсь в твоей помощи, чтобы сделать это. Если правда то, что ты сказал, то ты один из немногих, кто может входить и выходить, не будучи замеченным.

― Я не лгал вам, ― защищался Кьяккерино, ― но…

Слуга ломал руки, выражая тем самым крайнюю озабоченность. Он был погружен в раздумья, и поэт пожалел, что так огорчил его. Он знал, что тот рискует и что слугу ждет наказание, если все откроется. Но в этот момент поэт боролся за свою жизнь. Не было времени для других соображений.

― Никто не должен знать, ― подбодрял его Данте, стараясь пробудить доверие в задумавшемся Кьяккерино. ― Я могу… могу дать тебе денег…

― О, нет, мессер! ― отказался слуга гордо, прерывая молчание. ― Речь не о деньгах. Уверяю вас, что не тот богат, кто много имеет, а тот, кому мало надо. А здесь у меня есть все, что нужно.

Одним быстрым движением, при этом мягко, Данте схватил слугу за одежду и привлек его к себе. Старик пах луком.

― Тогда сделай это для меня, ― убеждал он. ― Верь мне, если я говорю, что это жизненно важно для меня и для Флоренции, чтобы я тайно покинул дворец.

Поэт отпустил его, и Кьяккерино чуть было не упал назад. Теперь он действительно казался впечатленным. Его рот был открыт, а глаза неподвижно уставились на собеседника. Секретность были обычной чертой таинственных гостей, допущенных в дом высоких сановников, так что тихие слуги подозревали в них темные и запутанные дела, почти мистические тайны, которые они созерцали с почтительным уважением. Ничего странного, возможно, для простого Кьяккерино не было в том, что один из гостей наместника собирается пешком идти решать будущее всей Флоренции. И, по сравнению с этим, исполнение служебных обязанностей весило меньше.

― Я согласен… ― испуганно произнес слуга. ― Если вы этого желаете.

Данте удовлетворенно и благодарно улыбнулся, а потом с облегчением вздохнул.

― Ты не представляешь, как я тебе признателен, ― душевно сказал Данте. ― Но мне еще нужно кое-что из твоего добра. Мне нужна одежда, подходящая для такого случая, скромная… Вроде той, которую ты сам надеваешь, когда тебе надо выйти.

Слуга согласился без колебаний. Его неожиданная готовность, пришедшая на смену удивлению, оказалась вполне твердой.

― Подождите здесь, я все принесу, ― сказал он.

Прежде чем он ушел, Данте снова взял его за руку. Поэт посмотрел Кьяккерино прямо в глаза, словно хотел внушить степень важности дела, а потом тихо произнес:

― Пожалуйста, не медли…

Глава 56

Оставшись один, Данте по-новому взглянул на это место. Молодежь продолжала заниматься своим безнадежным делом, не переставая украдкой посматривать на странного гостя, но никто к нему не подошел. Они казались испуганными, и он был уверен в том, что они не рискнули бы заговорить с ним. Время ожидания показалось ему вечностью. Данте начал думать, что Кьяккерино запаниковал перед исполнением желаний этого странного незнакомца и без дальнейших размышлений исчез; или еще хуже ― пошел доносить людям своего хозяина. Поэт с тоской чувствовал, как стучит кровь в висках, и не сводил глаз с того места, где исчез из виду слуга. Данте представлял, что еще секунда ― и там в тени нарисуются угрожающие силуэты солдат; однако через некоторое время появился любезный, добрый Кьяккерино; он оказался верен слову, и поэт обрадовался его возвращению. Старик принес кучу барахла, и Данте был готов тут же переодеться, но понял, что придется делать это при свидетелях. Юные служители кухни могли быть благоразумными и испуганными, но они не переставали быть любопытными. Кто-то из них мог проговориться об этом из страха или желания выслужиться перед своими хозяевами намного раньше, чем Данте удастся сбежать. Тихим голосом он сказал о своих опасениях слуге, который успокоил его с достаточной убедительностью:

― Не волнуйтесь об этом. У меня еще есть власть над молодыми.

Потом он подошел к ним, сказал что-то, чего поэт не услышал, подождал, пока они покинут помещение и оставят их одних. Из вороха разнообразных облачений Данте выбран то, которое могло ему послужить немедленно, ― большой темный плащ, сшитый из плохой плотной шерсти и еще хуже покрашенный. Этот плащ почти полностью укрыл его, так что ему не нужно было снимать свою одежду. На голову поэт надел капюшон, сплетенный из растрепанной шерсти. Капюшон полностью скрыл его лицо. Теперь Данте был похож на оборванца, вроде того бродяги в зеленой шапке, подстрекающего народ к восстанию. Кьяккерино удивленно смотрел на него. Без сомнения, ему стоило объяснить причины такой таинственности. Поэт обещал ему рассказать все позже.

― Когда захочешь, ― сказал он слуге.

Слуга отказался, покачав головой. Некоторое время он смотрел на поэта беспокойно, словно вместе с его новой внешностью могли появиться новые требования; однако тут же взял себя в руки и стал указывать путь. Он прошли по кухне, дошли до угла, находящегося в тени, в котором трудно было представить дверь. В действительности там оказался открытый проход, потому что дверь была дальше. Таким образом, изобретательно были скрыты деревянные створки, крепкие и темные. Кьяккерино взял масляную лампу со стола и, подойдя к двери, передал ее Данте. Потом он достал из кармана ключ и вставил его в замок. С неприятным скрежетом дверь открылась, жалуясь на свои петли. За ней скрывалась густая темнота. Ни света, ни прямого выхода там не было ― их глазам предстал еще один достаточно широкий коридор. Они вошли, освещая себе путь с лампой; слева от входа оказалась еще одна широкая дверь, снабженная парой больших висячих замков, которая закрывала доступ к складу, где припасы отдыхали в ожидании попадания на стол наместника и его родственников. Данте увидел, что коридор изгибается вправо. Ориентируясь в здании и помня пройденный путь, поэт предположил, что они должны выйти наружу. Когда они свернули, он увидел тонкую полоску света, пробивавшуюся под прямоугольной дверью в глубине.

― Ты уверен, что там нет охраны? ― спросил Данте почти шепотом, удивляясь, что перед дверями у этой большой кладовой нет больших охранительных отрядов.

― О, да, мессер! ― ответил Кьяккерино. ― Постоянная охрана бывает только тогда, когда выгружают провизию. В остальное время ― только патруль…

― Какой патруль? ― взволнованно воскликнул Данте и остановился посредине коридора.

― Часовые, ― сказал слуга. ― Знаете, из тех, которые ходят вокруг дворца и по улицам… Хотя они чаще ходят по ночам, конечно.

― Часовые… ― пробормотан поэт. ― И что делать, если я с ними столкнусь?

― По правде говоря, я никогда не думал, что могу с ними встретиться, ― откликнулся Кьяккерино, словно только теперь задумался об этом. ― Слуга, который выходит из кухни, всегда может найти какое-нибудь оправдание… или, может быть, что-то, что заинтересует солдат, ― прибавил он. ― Но лучше будет, если вы никого не встретите. Я говорил, что гораздо безопаснее оставаться во дворце.

Тем не менее Данте продолжал идти к выходу, не давая старику переубедить себя. Он увидел, что справа коридор снова расширился, образуя залу, своего рода открытую комнату без двери, без мебели или пристроек внутри. Возможно, эта комната служила промежуточной остановкой при заполнении складов провизией и утварью. Несомненно, поставщики размещали тут свои товары, чтобы побыстрее укрыть от нескромных взглядов все то, что здесь охранялось. Потом за закрытой дверью управляющий этими делами руководил распределением провианта по дворцу. Сделав несколько шагов в глубину, они оказались перед железной решеткой из толстых и крепких железных брусьев, словно это был вход в тюрьму. Крепко приделанная к стенам, несмотря на неряшливый вид и запах ржавчины, она казалась достаточно серьезным препятствием. Слуга достал связку ключей, и оба сделали несколько шагов назад, потому что решетка открывалась внутрь.

Наконец, они подошли к последней массивной и, судя по виду, трудно открываемой двери. На ней был засов, который усиливал ее прочность; кроме того, в двери на уровне глаз было маленькое окошечко, похожее на то, которое поэт уже видел в двери таверны, которую посещал со своим юным телохранителем. Кьяккерино осторожно открыл окошечко и быстро осмотрелся. Данте подумал, что старик с его слабым зрением может не заметить опасность снаружи. Но у него не было времени удостоверяться самому, потому что слуга отодвинул засов и открыл дверь с такой быстротой, словно хотел поскорее закончить со всем этим сомнительным предприятием. Потом он испуганно высунул голову, чтобы еще раз убедиться в безопасности пути. Свет, не слишком яркий, ударил в глаза поэта, привыкшие к темноте.

― Можете выходить! ― произнес Кьяккерино, который теперь выглядел нервным и торопливым. ― И пусть Господь пребудет с вами и защищает вас!

Глава 57

Как только Данте вышел на улицу, дверь резко закрылась за его спиной. Так закончилась помощь старого слуги, который должен был теперь возвращаться, облегченно вздыхая, к своему теплому убежищу на кухне. Он слышал, как закрылась решетка где-то в глубине дворца. Данте стоял перед стеной другого дома. Он снова почувствовал вкус горькой доли изгнанника. Он оказался один в опасном месте, без помощи, заплутавший в этих улочках рядом с дворцом, в котором праздновал триумф наместник, которому нужно было задержать поэта, чтобы написать достойный эпилог своей пьесы. Сырые объятия воздуха заставили его закутаться в плащ, он стремился поскорее уйти отсюда, но не знал, куда ему идти. Город был огромной ловушкой, теперь гораздо более опасной. Поэтому он двигался скорее по инерции, не зная точно, какое направление выбрать. Случайность, добрый или злой рок, небесные светила в этот час влияли на судьбу Данте больше, чем его собственные размышления.

Начался дождь, который становился все сильнее. Слабый свет превратился в серый полог. Скоро набрались большие лужи, в которые с силой падали капли, составляя тысячи струй, брызгами отскакивающих от луж. Данте шел между этими лужами, двигаясь пока что в основном на север, не имея никакого плана, кроме желания уйти подальше от дворца. Переливающееся через край небо очищало эти улицы, не так давно залитые кровью. В сущности, вместе с этим дождь отмывал и совесть флорентийцев. Данте чувствовал, что солнце следующего дня осушит остатки вины, позволяя Флоренции утешиться, снова замкнуться в своей гордыне и рабочем однообразии. Поэт остановился и прислонился к стене. Балкон над головой уберегал его от водяных струй. Сердце поэта возбужденно билось, но Данте пытался мыслить ясно. Если его целью был побег, то, чтобы выйти из города, ему следовало искать поддержку у тех, кто вел подпольный образ жизни: контрабандистов, мошенников ― преступников, которые миновали ворота Флоренции легче, чем какой-нибудь честный торговец шерстью. И поэт решил пойти в самое сердце мятежа, на Санта Кроче, где нищета и злодейство были обеими сторонами городской монеты. У него было немного денег, если бы понадобилось купить расположение и помощь, но ему стоило подумать о том, как распорядиться таким скудным состоянием, пообещав, может быть, большую часть отдать в будущем. С другой стороны, чужое корыстолюбие могло предпочесть убить его, чтобы без проволочек завладеть кошельком с небольшим количеством монет.

Данте стряхнул воду с лица и продолжил путь из своего бывшего убежища к улице, где Бенчи основали свои дома. Водяной занавес скрывал его неуклюжие отчаянные движения, но одновременно открывал его на всеобщее обозрение, потому что улицы были пустынными, и это превращало его в странного прохожего. Он осмотрелся по сторонам, но никто больше не пытался соперничать с бурей. Вскоре из-за его спины стали доноситься голоса и стук лошадиных копыт. Повинуясь инстинкту, он снова прижался к стене, желая стать невидимым. В следующий миг из-за угла показались несколько человек: оборванные бродяги бежали как сумасшедшие и поднимали столбы воды на своем пути. Один из них обернулся и бросил два камня во врага, которого Данте еще не мог увидеть. Потом он снова побежал, так быстро, как только мог, присоединившись к остальной группе. Они пронеслись мимо поэта, обрызгав его, но даже не посмотрели на него, будто он не существовал. Поэт содрогнулся от страха, когда наконец стали видны преследователи, а стук копыт стал еще громче. Это было четверо каталонских наемников графа; на плечах у них были арбалеты, в руках ― обнаженные шпаги. Они неслись за бродягами, крепко сжав зубы, их лица были обезображены гневом. Кони скользили, почти плыли по затопленной мостовой или вязли в грязи. Это затрудняло охоту, злило загонщиков и воодушевляло беглецов, которые кричали им что-то оскорбительное издали и убегали по узким улочкам, где было сложно проехать на лошадях.

Данте стоял, объятый паникой. Он боялся, что эти разъяренные воины схватят его, что они обрежут под корень его побег. Поэт молился, чтобы они не обратили на него внимания так же, как те бродяги. Почти так и случилось: всадники тяжело промчались мимо, облив его грязной водой, не забывая о том, кто был их целью и не теряя времени на остановку. Но один из них прицелился в сторону Данте и выпустил в него стрелу, которая просвистела под дождем, подобно хлысту. Поэт отскочил в сторону. Этого было достаточно, чтобы спасти жизнь. Стрела, отскочив от стены, скользнула по его одежде, разорвав бок, который беглец тут же прикрыл. Всадник, напавший на него, даже не повернулся, чтобы посмотреть на результат своего выстрела. Все они исчезли, проскакав бешеным галопом в водяной туман. Они превратились в четыре расплывающиеся фигуры, словно вестники апокалипсиса.

Поэт был испуган: он понял, что во Флоренции идет большая охота. Кровавое убийство невинных людей и жестокое линчевание виновных развязало руки жестокости властей. Граф де Баттифолле воплощал в дело свои слова о подчинении города, он покорял его и укрощал по собственному разумению. Это уже не были просто подозрения Данте. Сорвавшиеся с цепи солдаты имели приказ атаковать мятежников и даже казнить их на месте. Развивающиеся события не слишком отличались от тех черных дней, когда в ноябре 1301 года во Флоренцию вошел Карл де Валуа. Если Данте не был свидетелем того зрелища, то теперь он увидел все воочию. Он пересмотрел свой план. Теперь было не просто трудно встретить на этих небезопасных улицах кого-то, кто мог бы помочь ему, но и, может быть, было вовсе невозможно сохранить собственную шкуру. Те, кто мог бы помочь ему, должны были спрятаться в своих убежищах. И если было трудно найти их, то получить к ним доступ было еще труднее.

Тайные места… «Таверна!» ― подумал он с внезапно проснувшейся надеждой. То жалкое место, которое они посещали с Франческо, давало пристанище большому числу негодяев, так что стоило пойти туда. Данте собрал все свои силы, чтобы добраться до нее. Это был тяжелый и тягостный путь. Он был способен найти таверну, но он не знал, будет ли удача на его стороне, после того как выпущенная стрела чудесным образом пролетела мимо. Он шел так быстро, как мог, все время на север, неизвестность страшила его. Он выбирал улочки, в которых мог избежать встречи с кем-либо. Он преодолел грязные ручьи под ногами. Иногда он слышал ― или думал, что слышал, ― голоса; он принимал гром за звуки погони или барабанный бой. Поэт прятался, если ему казалось, что он различает среди дождя фигуры или далекий блеск факела. Он оборачивался, глядя на темную извилистую улицу, когда слышал вдалеке лай собак, и представлял себе, что это часть отряда, высланного на его поиски. Он несколько раз спотыкался и поскальзывался, падал в воду, опрокинутую с неба на Флоренцию. Оборванный плащ теперь был насквозь мокрым, Данте был похож на мокрого кролика ― таким он видел себя в порыве горечи и боли. Но он продолжал бороться с этим черным путем, который увеличивал боль в груди. Тут он увидел перед собой это место, тревожно пустынное, рядом с площадью Санта Мария Маджоре. Отсюда было совсем близко до того участка на улице Буиа, где скрывался притон, такой желанный для него. На миг Данте показалось, что он обманулся. Теперь, когда он подошел совсем близко, дождь почти закончился, и поэт беспокойно искал вход, напрягая память, а потом он стал нервничать и задыхаться перед тяжелой дверью, темной и с окошечком на уровне глаз. Это была та же самая дверь, тот же дом с закрытыми окнами, сомнений не было. Но одновременно что-то изменилось: он не слышал ни голосов, ни приглушенного шума, которые выдавали присутствие таверны. Несмотря на все это, Данте решил постучать. Никто не откликнулся на его стук. Он продолжал стучать, пока окошечко со скрежетом не открылось.

― Какого черта тебе надо! ― прокричал изнутри хриплый и недовольный голос. Данте заметил пару злобных глаз в окошечке.

― Открой мне! ― ответил он, подражая требовательной наглости Франческо, которая так впечатлила хозяина таверны. ― Мне нужно войти!

― Что ты несешь, ублюдок? У нас ничего нет для нищих, ― проорал с отвращением хозяин таверны. ― Возвращайся в свое болото!

Данте с досадой представил себя в мокрой одежде простолюдина.

― Открой! Я уже был здесь. Я знаю, что у тебя тут таверна, ― настаивал безнадежно поэт. ― Я тебе заплачу.

Трактирщик ответил хриплым смехом и кашлем. Трактирщик кашлял грубо и душераздирающе, прежде чем уйти, он крикнул поэту с презрением:

― Заплатишь мне? Проваливай, нищий, если не хочешь, чтобы я вышел с палкой и отделал тебя!

Потом он закрыл окошко, давая понять, что больше просить нечего. Поэт понял, что внутри дома действительно никого не было. Предусмотрительный и испуганный трактирщик должен был в это трудное время прикрыть свое заведение и отваживать подозрительных посетителей, которые могли скомпрометировать его перед властями. Данте обессиленно прислонился к стене. Его колени подгибались. Сердце колотилось и казалось готовым выскочить из груди, оно агонизировало, готовое распрощаться с его бессмертной душой, так как на горизонте не было никакой другой надежды. Данте чувствовал себя обманутым, смешным шутом, дрожащим от холода, завернутым в саван в виде плаща слуги. Само небо, казалось, смеялось над ним раскатами грома, оно было беспощадным, потому что холодный дождь начался с новой силой. Ему хотелось плакать, омыть свое лицо болью и так излить свою горечь, но слезы, выступившие на его глазах от усталости, были смыты дождем, который смешался с ними и уронил их на землю. Поглощенные лужей, они поплыли вниз по улице как часть большого потока. Поэт представил, как поток равнодушно отнесет их в Арно, смешав с другими пролитыми слезами. Он поднял голову и заметил на улице еще одну фигуру. Поэт протер глаза, чтобы вернее рассмотреть этого человека. Бегство и оборона не входили теперь в его планы. Обессиленный, утомленный дорогой, он мог только рассмотреть того, кто был перед ним. Он стоял лицом к лицу с этим высоким человеком, одетым в темный плащ, с капюшоном на голове. В правой руке человека был обнаженный кинжал, приготовленный для нападения.

― Действительно, с вами непросто, ― сказал человек, и его голос прозвучал странным эхом сквозь шум дождя. ― Особенно учитывая ваше обыкновение менять обличье, ― добавил он шутливо.

― Это я тоже должен был предвидеть, ― ответил Данте с отвращением. ― Кто лучше мог бы выполнить эту работу и так хорошо все завершить?

Он чувствовал себя побежденным, смирившимся со своей участью. Поэт подумал, что его кровь, смешанная со слезами, попадет с этим огромным потоком в реку, которая делит надвое его родину. Он опустил взгляд, отводя глаза от Франческо де Кафферелли.

Глава 58

Франческо снял свой капюшон, не обращая внимания на сильный дождь. Он с любопытством рассматривал усталую и обессиленную фигуру Данте.

― Похититель, охранник и, наконец, палач, ― продолжал поэт беспомощно, с горечью думая о том, что был готов считать этого человека своим другом. ― Прекрасный неожиданный конец этой шутки, в которой главным героем был глупый поэт Данте Алигьери.

Франческо без какого-либо определенного выражения посмотрел на свою правую руку. Казалось, только теперь он понял, чем угрожал ― тем самым кинжалом, которым пролил кровь неудачливого Бирбанте. Медленно он убрал оружие под одежду, машинально вытирая клинок мокрым плащом. Потом он снова уставился на этого внезапно постаревшего человека с опущенной головой, сильно отличавшегося от надменного Данте Алигьери, гордого даже в своих несчастьях, с которым Франческо познакомился несколько дней назад.

― Если граф в чем-то и прав, говоря о вас, так в том, что вы постоянно норовите попасть в переплет, ― неожиданно произнес Франческо.

Поэт поднял голову, взглянув с изумлением и досадой.

― В переплет? ― спросил он, частично возвращая себе потерянную надменность. ― А кинжал ― это символ дружбы?

― Вы могли бы расценить его как средство обороны, ― ответил Франческо. ― Я всегда носил его с собой, когда ходил с вами, и никогда он не причинил вам никакого вреда. Почему вы решили, что теперь будет иначе?

― Тогда почему ты здесь? ― нерешительно спросил Данте. ― Тебе ведь не нужно больше быть моим телохранителем, и нет никакого расследования…

― Возможно, потому что меня тоже интересует ваше нахождение здесь и то, что вы тайком вышли из дворца, подвергнув себя очевидной опасности на улицах. Возможно, потому что я думаю, что вы бежите от чего-то или кого-то.

― А если и так? ― вызывающе спросил поэт. ― И если моя жизнь оказалась в опасности, и именно это заставило меня бежать? Это что-то меняет?

― Если так, ― ответил он просто, ― я искал вас, чтобы помочь.

― Помочь мне против воли своего хозяина?! ― воскликнул поэт и скептически покачал головой.

Франческо стиснул зубы. На его лиценапряглись все мускулы, это было почти незаметно под дождем, но Данте знал, что это так. Казалось, ему больно, что его несправедливо подозревают.

― Ты хочешь убедить меня в том, что ничего не знал? ― настаивал Данте, смягчившись. ― Ты хочешь сказать, что ты тоже был невежественной пешкой в этой шахматной партии, которую разыграл граф Баттифолле во Флоренции? В это трудно поверить, Франческо…

Кафферелли еще больше напрягся. Было видно, что его терзает что-то похожее на гнев. Молодой человек чувствовал, что его обманули. Как же хорошо его понимал Данте!

― Я уже однажды говорил вам, что не являюсь духовником графа, ― сухо произнес Франческо. ― А об этом деле я знал столько же, сколько и вы… возможно, даже меньше.

― Все равно, Франческо, ― настаивал поэт, ― что это может изменить? Мессер Гвидо де Баттифолле ― человек, который умеет успокоить совесть верных ему людей.

― Моя верность не предполагает предательства или несправедливости, ― ответил юноша с яростью.

Данте был смущен, он почти открыл рот от удивления. Он остолбенел под дождем, изумление было написано на его лице. Поэт не мог сказать ни слова. Все было так запутанно, так абсурдно непостоянно! Само безрассудство поселилось во Флоренции, пропитало ее жителей. В результате все смешалось: почтенные и мирные горожане за несколько часов сошли с ума и превратились в кровожадных зверей; кроткие кающиеся в действительности оказались не кем иным, как кровавыми убийцами; наместник, чтобы умиротворить мятежный город, сплел заговор, в результате которого во имя общего блага были истреблены невинные. В этом безумном городе ничто не было тем, чем казалось или хотело казаться. Никто не думал вести себя предсказуемо. И в этом абсурдном действии теперь принимал участие даже воспитанник графа де Баттифолле, открыто выступивший против своего хозяина, чтобы помочь поэту. Эта поддержка свалилась на голову Данте неожиданно, подобно дождю, который промочил его до костей. И как своевременно это случилось! Помощь пришла именно тогда, когда поэт был брошен на произвол судьбы. Данте подумал с возрождающейся верой в лучшее, что он не хотел бы иметь другой родины, кроме Флоренции. Франческо стряхнул воду с лица, провел рукой по волосам и посмотрел на небо, словно до сих пор не был уверен в том, что оно находится над его головой.

― Вы можете продолжать мокнуть здесь или принять мою помощь, ― неожиданно сказал он, взяв ситуацию в свои руки.

― Помощь даже в том, чтобы покинуть Флоренцию? ― спросил Данте.

― Да, если это то, чего вы хотите… ― ответил Франческо.

Не ожидая ответа, молодой человек позвал поэта за собой, словно вливая силу в его дрожащие мышцы. Не обращая внимания на усталость, Данте последовал за ним. Идти пришлось недолго, всего пару улочек на север. В маленькой галерее можно было рассмотреть в сумраке силуэты двух человек и трех лошадей. Когда Данте с юношей подошли, люди, дородные и закутанные в плащи, вроде того, что был на Франческо, отступили с лошадями назад и освободили место для спутников. Несмотря на то что они были так укутаны, поэт с удивлением узнал одного из них. Это был Микелоццо, этот крупный грубоватый человек, который был в группе, привезшей поэта во Флоренцию. Данте почувствовал странную радость, словно встретился со старым знакомым. Поэту показалось, что этот человек мимолетно улыбнулся ему ― это можно было принять за приветствие и за знак симпатии. Стало быть, простак Микелоццо не был злопамятен, несмотря на то что Франческо убил его друга и земляка. Он, видимо, понимал смысл решений, которые иногда должен принимать человек: бороться до победы или умереть достойно в той игре, в которой всегда прав победитель. Данте чувствовал смущение, потому что сам не всегда был способен понять Франческо де Каферерелли, который, кроме всего прочего, следил за его безопасностью и был верен себе, спасая поэта.

― Подождите меня здесь, ― сказал Франческо, как только они оба вошли под крышу.

Он направился к своим людям, и Данте был свидетелем их разговора. Это был почти монолог, хотя слов поэт не слышал, и главную партию исполнял Франческо. Без сомнения, подумал поэт, он давал указания или приказания другим. Потом молодой человек стал что-то искать в мешках, привязанных к седлам коней; вытащив темную ткань, с ней в руках он направился снова к поэту.

― Будет лучше, если вы избавитесь от этой одежды, ― сказал он, передавая Данте то, что в итоге оказалось однотонным плащом, вроде тех, что носили он и его люди.

Плащ, плотный и теплый, из хорошей ткани, а главное сухой! Данте тут же надел его; но телу разлилось ощущение тепла и уюта.

― Они вывезут вас из города и доставят в Верону, ― сказал Франческо, имея в виду двух человек, которые ждали в стороне. ― Вы поедете на моем коне. Думаю, что возвращение будет менее тягостным и опасным, чем дорога сюда.

― А ты? Что будешь делать ты? ― спросил Данте, глядя прямо в глаза Франческо, ожидая, может быть, увидеть в них промелькнувшие чувства.

― У меня нет другого города, в который я мог бы уехать, ― ответил юноша спокойно. ― Я переживаю изгнание в собственном городе.

― Как я могу отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал? ― спросил Данте.

― Просто думайте, что я исполняю, что мне поручено, ― ответил Франческо, ― я был ваш им проводником и телохранителем. Возможно, вы были правы, и я просто следую по пути, который сам же выбрал.

Франческо имел в виду тот разговор, который они вели в таверне, куда некоторое время назад не смог попасть Данте.

― И ты можешь быть уверен в том, ― сказал поэт торжественно, ― что твои дела оказывают честь твоему имени и твоему роду. Твой отец может гордиться тобой, наблюдая из небесного града, куда его взял Создатель.

Данте видел, как Франческо беспокойно пошевелился; это было нервное движение, которое поэт расценил как проявление сильного волнения. Теперь, когда все было готово к отъезду, поэт понял, что до этого момента его разум желал побега, потому что был подавлен только плохими представлениями о Флоренции. Им управляли воспоминания, которые оправдывали его презрение и его бегство, его желание никогда больше не возвращаться в родной город. Мучимый негодованием и ужасом, он не был готов к тому, что встретит тут и хороших людей. Честные люди, которые по случайности оказались во вражеском лагере. И этот молодой храбрец, агрессивный, но следующий собственным нравственным законам, этот Франческо де Кафферелли, который принял его с такой враждебностью, оставлял теперь в его душе глубокий след. Данте почувствовал тоску по этому человеку, который превратился в его очень любимого друга и которого он должен был покинуть именно тогда, когда его дух многим хотел поделиться с ним. Поэт ощутил нежность и, не сдерживая себя и не оставаясь каменным под каменным фасадом галереи, он обнял молодого человека, как сына. Франческо не сопротивлялся, и, хотя оставался пассивным, как всегда, стараясь не демонстрировать свои чувства, Данте понял, как высоко молодой человек оценил этот порыв. Отстранившись от юноши, он снова посмотрел в его лицо; спокойствие духа, которое отличало его облик, теперь исчезло. Он колебался, словно боролся с чувствами, которые стремились вырваться наружу. Не расточая слов, Франческо засунул руку под плащ, вытащил лист бумаги, сложенный вдвое, и протянул его поэту.

― Я написал это много лет назад… в начале моей новой жизни в изгнании, ― сказал он со стыдливой робостью. ― Я хочу, чтобы вы сохранили его, и вспоминали обо мне, когда будете брать его в руки…

Данте взял листок и из уважения к юноше спрятал, не прочитав, не попытавшись даже развернуть. Франческо сделал своим людям знак приблизиться. Они помогли поэту сесть в седло, а он, смущенный, был не в состоянии что-либо сказать. Стоя рядом с лошадью, как при обычном расставании, Франческо произнес:

― Удачи, поэт!

Потом его лицо совершенно изменилось, стало необычным: Данте увидел широкую улыбку, открытую и приятную, которая изменила это суровое лицо, сделав Франческо похожим на ребенка. Перед поэтом стоял тот веселый и доверчивый парень, которым он был, наверное, за несколько дней до того, как узнал, что изгнан из родного города. Два его спутника пришпорили лошадей и выскочили под дождь не слишком быстрой рысью. Когда Данте повернулся, Франческо де Каффарелли уже исчез, и сама Флоренция исчезала, расплываясь в воздухе под сильным дождем.

Глава 59

Улыбка Франческо сопровождала Данте в течение всего обратного пути. Эта поездка не была похожа на те опасные дни сентября и октября, когда он был принужден вернуться во Флоренцию. Теперь он не был узником, не знающим своей судьбы, не было предосторожностей и ограничений. Они скакали на хороших лошадях, останавливались на постоялых дворах и трактирах более достойных, а кроме того, пользовались всеми благами свободы, что делало путешествие совершенно другим. С Микелоццо он перекинулся несколькими фразами. Вблизи этого человека поэт чувствовал себя в безопасности. Впрочем, большая часть поездки прошла в молчании, потому что у Данте накопились вопросы, о которых он должен был поразмышлять и которые оказалось сложно между собой связать. Они выехали из Флоренции так же тайно, как в прошлый раз въезжали, убедив стражников у ворот городской стены Санта Кроче с помощью того средства, которое открывало столько дверей в Италии, ― с помощью денег.

Скоро они оставили Флоренцию позади, и, хотя поэт был почти уверен, что больше сюда не вернется, он не повернулся, чтобы посмотреть на город. Он представлял, что с ней произошло то же, что с Франческо. Все испарилось. В сущности, они были не чем иным, как образами, которые отложились в памяти. После того как они проскакали много миль, путешественники решили дать отдых лошадям около ручья, который попался им на пути. Данте в одиночестве прислонился спиной к дереву, закрыл глаза и представил себе Франческо. Он вспомнил его последние слова и стал искать тот таинственный подарок, сложенный вдвое лист, на котором были написанные его скромным другом слова. Он развернул лист, пожелтевший от времени, и увидел несколько строк на тосканском наречии. Почерк был почти детским и несформированным, несколько букв были прописаны неотчетливо, потому что, по-видимому, перо было плохо заточено. Отрывок некоей поэмы, как понял Данте, хотя промахи в технике и стиле выдавали руку наивного ученика, плохого поэта, обратившегося по воле Бога и обстоятельств к лирике. Но Данте увидел искренние переживания, в которых было много боли, печали и гнева, именно они становились основой творений и настоящих поэтов или успешных певцов движения dolce stil nuovo. Он читал и перечитывал эти строки:

Эти слова, которые, казалось бы, принадлежали побежденному человеку, в действительности были не чем иным, как выражением боли влюбленного мальчика, потерявшего свою первую и большую любовь. Это была игра в самоуничижение, откровенное признание в собственном бессилии. Здесь же была дань уважения и восхищения, абсолютного признания человека, которого звали Данте Алигьери. Было очевидно, что честный и обиженный судьбой Герардо де Кафферелли все-таки сумел заложить в своем отпрыске собственные представления о чести, несмотря на то что тот так упрямо не признавал этого. Желание Франческо познакомить Данте с этими строками, написанными много лет назад, было лучшим доказательством и выражением дружеских чувств, которые юноша испытывал к этому человеку, уверенному в том, что он потерял уважение, дружбу и понимание своих современников.

Сопровождаемый своими бдительными спутниками, поэт прибыл в Верону утром в середине октября, не вызвав своим появлением особого изумления. Снова обустроившись в городе на Адидже, он никому ничего не рассказал о своей неожиданной отлучке, о том, что пережил за эти дни. И даже его покровитель и друг Кангранде, знавший его необщительный характер и темперамент, был очень далек от правды в своих изысканиях. Видя то, что поэт вернулся здоровым и невредимым, все решили, что это была очередная странность человека, жившего в своих произведениях. В его глубокой сосредоточенности на себе не заметили ничего особенно. Если раньше было трудно вытянуть слово из задумчивого Данте Алигьери, теперь он вообще избегал бесед. Его пребывание во владениях Кангранде долго не продлилось, потому что поэт решил уехать и из этого приальпийского города. Он хотел удалиться от двора, временами такого разряженного и пестрого. Поэт желал уехать из своей комнаты в этом дворце, которая постоянно напоминала ему о вечной участи изгнанника. Это не значило, что он не испытывал безмерной благодарности к Скалигеру, который покровительствовал ему и его детям. Поэт лишь хотел укрыться в спокойном, тихом месте и дать отдых своей совести. Он страстно желал, чтобы его окружала, наконец, его семья, его дети Пьетро, Якопо и Антония, которая приняла постриг и теперь носила имя сестры Беатриче; он хотел жить в собственном доме, избегая роскоши. Все это он нашел в Равенне, расположенной на Адриатическом море, где правил его друг и такой же творческий человек Гвидо Новелло де Полента, окруженный выдающимися художниками и писателями. Тут его приняли с распростертыми объятиями и энтузиазмом, понимая, что значит быть рядом с таким человеком, философом и ученым, как этот бездомный поэт.

Глава 60

Но даже в своем последнем доме, в Равенне, он никогда никому не говорил о происшедшем. Он не обращался к следам пережитого даже в последующих произведениях, словно о том времени нельзя было ничего сказать, словно нельзя было допустить посторонних к тяжелым воспоминаниям своей души. Несмотря на это, он хранил воспоминания в потаенных уголках своей памяти, в этом темном и мрачном лесу, где уже однажды чувствовал себя потерянным. Это были уголки памяти, в которых мы храним то, что тяжело вспоминать, хотя со временем и осознаем, что не должны и не можем это забыть или отказаться от какой-то части собственной жизни. Под спокойным небом Равенны Данте смог закончить свою «Комедию», посвятив ее своему новому гостеприимному хозяину Гвидо Новелло да Полента. Данте завершил последнюю и самую светлую из ее частей, «Рай». Он не забывал и о других работах, где выражал свое негодование против тех, кто отдал его родину развращенному Авиньону. Данте открыто и с бесспорным блеском выступил против всей клики папских слуг.^[57]

Иногда он посвящал себя делам, которые ему поручал его сеньор, тогда они полностью занимали его разум: дипломатия, экономические связи с соседями, для которых было очень почетно общаться с изгнанным поэтом: его участие в переговорах гарантировало честность и верность слову. Но всегда, когда его разум нуждался в отдыхе или когда поэт уезжал в какое-нибудь место, где никто не мог побеспокоить его, мысли Данте уносились к родному городу, в тень дней, проведенных там. В действительности он никогда больше не чувствовал страха, этого холодного дыхания смерти у затылка, который преследовал поэта во время его изгнания и особенно в те ужасные дни во Флоренции. Его не покидали видения, повторяющиеся кошмары, которые порой заставляли его ненавидеть ночь. Однако этим снам удалось превратиться в нечто родное среди остальных воспоминаний, которые поэт принял со смирением, с которым калека принимает свое увечье. Если что-то его и волновало, то только то, что однажды его опасения станут явью. В последние годы жизни он чувствовал себя уставшим, уже не было костра, которого стоило бояться его больным костям. И в конце концов его память смогла смириться с образами злобных собак и немых демонов с голубыми ногтями, которых линчевали, разорвали на куски и смешали с грязью. Иногда он даже думал, что все это было частью бреда, который его воображение породило, когда Данте везде подозревал обман и дьявольские планы. И тогда было достаточно развернуть тот листок Франческо, который он всегда носил с собой. Перечитывая его слова, он воскрешал правдивые воспоминания обо всем, что происходило. И все снова становилось реальным. Расплывчатые очертания фантазий делались отчетливыми и плотными, как эта жесткая потрепанная бумага.

Он больше ничего не пытался узнать о Франческо де Кафферелли. Потому что хотел сохранить в своей памяти этот единственный и неподдельный жест радости, прощальную улыбку друга. Он желал ему издали всего самого лучшего, к чему могла стремиться душа молодого человека. Он сожалел, что не в человеческих силах вернуться назад. Известия из Флоренции только усиливали печаль изгнанника. Он знал, что коварному и хитрому наместнику мессеру Гвидо Симон де Баттифолле удалось добиться своих целей даже с большим успехом, чем он сам об этом мог мечтать. На выборах приоров, которыми он так старался манипулировать, Баттифолле добился того, чтобы из тринадцати избранных приоров почти все были сторонниками короля. Государственное устройство Флоренции изменилось без каких-либо беспорядков или изгнания жителей. Для неаполитанского государя деятельность наместника не только гарантировала пять спокойных лет сеньории, но и новое продление договора еще на четыре года, что давало возможность выгодного союза с основными флорентийскими банкирами. Если верить словам тех, кто прибывал из города на реке Арно, то новые правители продолжали защищать такое положение вещей в течение долгого времени, сделав город спокойным и мирным, содействуя его развитию и процветанию. В апреле 1317 года король Роберт добился, кроме всего прочего, мирного соглашения между Флоренцией, Сиеной, Пистойей и всей гвельфской лигой Тосканы и приверженцев гибеллинов ― Пизы и Лукки. Поэт радовался за свой город, за город своего детства, который все еще любил, хотя ему уже не было суждено ступить на родную землю.

Иногда, когда на него нападала меланхолия, Данте допускал мысль о том, что, возможно, этот жестокий и расчетливый наместник действовал из хороших, хотя и извращенных побуждений. Может быть, в его намерения не входило многое из того, что приписал ему Данте. Когда так бывало, то тайным уколом в его больном сердце отзывалась мысль о том, что он потерял последний шанс возвратить все то, за что он сражался. Ждала ли его впереди другая возможность, скиталец не узнал, потому что его душа поспешила соединиться с сущностью Творца. Это событие произошло, когда он выполнял ответственные задания своего покровителя.

Летом 1321 года Данте, представляющий образ человека мира, получил поручение от сеньора Равенны поехать в Венецию ― это была деликатная дипломатическая миссия: успокоить военные настроения в Республике Сан Марко, очень усилившиеся после очередного кровавого инцидента, произошедшего между равеннскими моряками, пьяными драчунами, и венецианцами. Возникшая ситуация раскрывала соперничество двух морских государств. Возвращаясь в Равенну и как можно скорее желая дать отчет своему другу и сеньору Гвидо Новелло де Полента, поэт торопился. Быстро преодолев нездоровые болота Комаккио, он простудился. Горячка была более жестокой и сильной, чем ненависть и приговоры его надменных флорентийских земляков. Его душа, может быть, устала терпеть эту борьбу и праздновать очередную эфемерную победу, а потому покинула тело, готовая соединиться со своим Создателем. Это было ночью с четырнадцатого на пятнадцатое сентября, когда церковь праздновала Воздвижение Креста Господня, после пятидесяти шести лет и четырех месяцев ― именно столько времени назад зажглась его звезда на небосводе. Говорят, что его дочь, сестра Беатриче, с другими монахинями в это время молилась на заутрене в маленькой капелле Уливи^[58] и вдруг увидела, как небосвод озарился белым светом. Когда дочь открыла заплаканные глаза и взглянула на этот странный свет, у нее было чувство, что само небо разверзлось, чтобы принять ее отца.

На смертном одре, в окружении родных и друзей, Данте чувствовал себя собственным персонажем, прошедшим по всем кругам обмана, заговоров и боли. В конце концов, от какого смертного греха был свободен этот Данте Алигьери, что получил право судить остальных грешников? С большим трудом он сдерживал гнев в разных ситуациях; этот гнев застилал разум и заставлял поэта много раз справедливо негодовать на неправду ближнего, сбившегося с пути. Может быть, он тратил время с жестокой жадностью в поиске восхвалений, славы, почитания; или же он жаждал народного признания, безумно мечтал быть коронованным лавровым венком в родном городе, который так любил. Гордость… как сильна она была в нем! Он всегда был горд тем, что брал на себя ответственность, которая, как он был уверен, чрезмерно тяжела для других людей. Он с презрением относился ко всякому смирению, он отказался от помилования, не подумав даже о благополучии своей семьи. Он впадал в распутство, катясь по скользкому откосу любви. Он был невоздержан, не заботился о своем долге честного супруга. Иногда он делал это с настоящим и позорным бесстыдством, как случилось в Лукке, когда он сам навредил своему произведению. И если он никогда не был уличен в пагубном пороке лени, то только потому, что был вынужден постоянно действовать на острие ножа. Особенно это касалось исполнения публичных обязанностей, на этом поприще он, возможно, мог сделать больше, быть более гибким или ловким посредником, оправдать доверие земляков с большим успехом перед очевидной угрозой, которую представляло прибытие во Флоренцию Карла Валуа. Никто никогда не мог упрекнуть Данте в обжорстве, он был в еде и питье даже слишком скуден и строг. Может быть, все же стоит вспомнить о его горячем желании пожирать книги и знания? Не было ли это сравнимо с болезненной страстью, укравшей его и так небольшое свободное время, которое он мог бы посвятить семье? Это было страстное желание знать и уметь, не оставлявшее его никогда во время бесконечных скитаний. А на смертном одре он неожиданно пришел к выводу, что его жизнь в последние годы превратилась в нечто, не слишком отличное от преисподней, будучи соткана из фальшивых надежд и бесплодных исканий, когда он старался играть роль бога поэзии, карающего своих врагов. Ад последних дней, проведенных во Флоренции, был не чем иным, как отражением его жизни. Ад, из которого только в конце он постарался выбраться, вскарабкавшись снова по ребрам самого дьявола.^[59]

Он делал все, чтобы найти рай на земле среди своих, понимая, что друзья и соратники никогда не покидали его, защищая своей любовью; близких нельзя завоевать силой оружия или политическими методами. В конце концов, нужно понять, что все мы живем и умираем, будучи пленниками наших кругов ада, особенных и удивительных, в которые мы сами погружаем себя, подобно Данте.

Говорят, что в момент смерти умиротворение расслабило его мускулы и из разжавшейся руки поэта на пол упал кусок пергамента. На нем было написано несколько строк, которые не могли принадлежать Данте; их авторство давало пищу для исследования тайн последних лет жизни поэта. Его дети не узнали почерк, но подтвердили, что это не его рука. Ему принадлежали, без сомнения, другие слова, написанные поверх той чепухи. Несколько коротких и сильных строк, таких страстных и грустных, что они могли бы стать его эпитафией:

IURA MONARCHIAE, SUPEROS, PHLEGETHONTA

LACUSQUE

LUSTRANDO CECINI. VOLUERUNT FATA QUOUSQUE:

SED QUIA PARS CESSIT MELIORIBUS IIOSPITA CASTRIS,

AUCTOREMQUE SUUM PETIIT FELFCIOR ASTRIS,

HIC CLAUDOR DANTES PATRIS EXTORRIS ORIS

QUEN GENUIT PARVI FLORENTIA MATER AMORIS.

Я воспевал права монархии, исследуя

Небеса, Флегетон^[60] и бездны ада,

насколько хотела судьба:

Но моя душа возвратилась к лучшему приюту

И я счастлив теперь, что она привела меня

к Создателю между звездами,

Здесь заточен Данте, изгнанный

с просторов своей родины,

Его породила Флоренция, так слабо любящая мать.

Мадрид, январь 2005 г.

Примечания

1

Арно ― река в провинции Тоскана, протекает в родном городе Данте ― Флоренции.

(обратно)

2

Подеста ― глава исполнительной власти в средневековых итальянских городах.

(обратно)

3

Гвельфы и гибеллины ― политические направления в Италии XII–XV вв., возникшие в связи с борьбой между Священной Римской империей и папством за господство в Италии. Гвельфы поддерживали римских пап, а гибеллины были сторонниками императора. C XIV века во Флоренции и в ряде других городов гвельфы разделились на черных (партия аристократов) и белых (партия богатых горожан).

(обратно)

4

Милосердие (лат.) ― кинжал с таким названием использовали для избавления от страданий поверженных в бою рыцарей.

(обратно)

5

Кантастории ― сказители итальянского народного эпоса.

(обратно)

6

До XIX века не существовало единого государства Италия. Несмотря на это, в средние века существовала идея единства чувств; хотя и не политическое, это единство распространялось на весь полуостров. В этом смысли люди, жившие тогда, говорили об Италии или использовали определение «итальянский».

(обратно)

7

Первая рюмка для утоления жажды, вторая рюмка для радости, третья для удовольствия, четвертая для сумасшествия.

(обратно)

8

Т.е. «сладостного нового стиля». Эта литературно-философская поэтическая школа существовала в Италии в последней трети XIII века и стала важным этапом в формировании итальянской национальной поэзии. К представителям этой школы принято относить флорентийских поэтов Гвидо Кавальканти и Данте Алигьери.

(обратно)

9

Когда мы в таверне / мы не думаем, зачем нас носит земля, / потому что мы заняты игрой, / тем, что всегда заставляет нас попотеть…

(обратно)

10

Пей, влюбленный, пей, влюбленная, / пей, солдат, пей, священник, / пусть пьет он, пусть пьет она, / пей, слуга, пей, госпожа…

(обратно)

11

Опьянение не делает ошибок, а только открывает их.

(обратно)

12

Кондотьеры ― в Италии XIV–XVI в. руководители военных отрядов, находившихся на службе у городов-коммун и государей и состоявших в основном из иностранцев.

(обратно)

13

Как «просторечие» понимается родной язык определенной местности, в противоположность общему языку, которым была латынь.

(обратно)

14

Сиеве ― приток реки Арно.

(обратно)

15

Сестьерами во Флоренции называли совокупность нескольких церковных приходов (или округов). Позднее от деления на сестьеры отказались, начав делить город на кварталы.

(обратно)

16

Санбенито ― саван для осужденных святой инквизицией.

(обратно)

17

Французский город Авиньон был резиденцией римских паи с 1309 но 1377 гг.

(обратно)

18

В настоящее время Неаполь.

(обратно)

19

«Пир», 11,8.

(обратно)

20

В 1289 году во Флоренции была установлена должность «Гонфалоньер Справедливости» (итал. gonfaloniere ― знаменосец), который был фактическим главой правительства.

(обратно)

21

Барджелло (итал. bargello) ― шеф полиции.

(обратно)

22

Традиционный итальянский праздник встречи весны, празднуется первого мая.

(обратно)

23

Данте, эпистола XII: «Но если эта процедура […] состоит в том, что не убавляет славу и честь Данте, то я ее приму немедленно».

(обратно)

24

Латинское звучание фамилии делла Скала.

(обратно)

25

В римской датировке: «ante diem VIII Kalendas Sept.» Это соответствует дате 25 августа 1316 года.

(обратно)

26

Цитата из «Ада», VI, 10–18.

(обратно)

27

Consilium et Universitas Alborum (лат. ― совет и объединение белых). Речь идет об объединении изгнанных из Флоренции белых гвельфов и гибеллинов в борьбе с черными гвельфами. Несколько боевых столкновений закончились победой черных гвельфов.

(обратно)

28

«Ад», XXVIII, 22–27.

(обратно)

29

«Ад», XX, 10–15.

(обратно)

30

«Ад», XIV, 28–30 и 37–42.

(обратно)

31

В эти дни черные гвельфы захватили власть во Флоренции и изгнали из нее белых гвельфов.

(обратно)

32

Браца (исп. la braza) ― мера длины, равная 0,6718 м.

(обратно)

33

Во Флоренции не должно было больше быть правителя, кроме Христа и самих горожан.

(обратно)

34

Собор Дуомо, иначе собор Санта Мария дель Фьоре, был построен для масштабных собраний (может вместить 90000 человек). Это четвертая по величине церковь в мире после римского собора Святого Петра, лондонского собора Святого Павла и миланского Дуомо.

(обратно)

35

Бегины (бегарды) ― движение францисканцев-полубратьев в XIII–XIV вв., а также братьев и сестер секты Свободного Духа, когда они спасались от преследований инквизиции.

(обратно)

36

Катары (от гр. чистый) ― приверженцы одной из крупнейших средневековых ересей, распространившихся в XI–XIV вв. в Северной Италии и Франции. Они полагали, что земной мир, католическая церковь, светская власть созданы сатаной, и объявили папу римского наместником дьявола.

(обратно)

37

Полный сумбур (лат.)

(обратно)

38

Брат Дольчино Торниелли (ум. 1307) ― глава еретической секты «апостольских братьев», сожжен на костре по приговору инквизиции.

(обратно)

39

Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца Неба и Земли… (лат.)

(обратно)

40

…всего видимого и невидимого… Верую и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единородного… (лат.)

(обратно)

41

Рожденного от Отца прежде всех веков… Света от Света, Бога истинного от Бога истинного… (лат.)

(обратно)

42

По-итальянски слово chiacchierino (кьякьерино) означает «болтун».

(обратно)

43

В 1260 г. произошла битва при Монтаперти, в результате которой армия Флоренции была разгромлена, а Тоскана перешла под власть гибеллинов.

(обратно)

44

Бланка ― от итал. белая.

(обратно)

45

(обратно)

46

Образ действия (лат.)

(обратно)

47

Ремигио де Джиролами, преподавал в Санта Мария Новелла.

(обратно)

48

Улица Кожевенников.

(обратно)

49

Дом бедных (лат.)

(обратно)

50

Восстание народа Сицилии против французского владычества в 1282 году.

(обратно)

51

Полная цитата такова:

(обратно)

52

Большая и узловатая палка с острой железной верхушкой. Название дословно переводится как ироническое «добрый день».

(обратно)

53

Речь идет о христианском таинстве причащения (вкушении хлеба и вина ― тела и крови Христа).

(обратно)

54

Бичующиеся (флагелланты) ― участники покаянного религиозного движения в Западной Европе в XIII–XV вв. Члены движения бичевали себя, стараясь таким образом подражать жертве Христа.

(обратно)

55

Иоахим Флорский (1132–1202) ― итальянский цистерцианский монах, яркий мыслитель философско-мистического склада. Его учение о наступлении Третьего завета, связанного с господством монашества, было осуждено католическими Соборами.

(обратно)

56

Испанский дрок (иначе Эспарто) ― растительный волокнистый материал.

(обратно)

57

Он отдает предпочтение империи в трактате «Монархия».

(обратно)

58

Традиционно считается, что дочь Данте, приняв постриг, стала монахиней монастыря Санто Стефано дельи Уливи в Равенне.

(обратно)

59

Так поэт выходит из «Ада», чтобы перейти в «Чистилище».

(обратно)

60

Флегетон ― одна из рек Подземного царства. В «Божественной комедии» Данте Флегетон ― это третья река Ада после Ахерона и Стикса.

(обратно)

Оглавление

I

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

II

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

III

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

IV

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

*** Примечания ***