Золотой узор [Борис Константинович Зайцев] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (82) »
БОРИС ЗАЙЦЕВ
ЗОЛОТОЙ УЗОР
роман ПРАГАЧасть первая
I Юность у меня была приятная и легкая. Еще в Риге, где училась я в гимназии, меня девочки звали удачницей. Не со злости, нет. У меня с ними добрые были отношения. Отличалась я смешливостью, весельем, безошибочно подсказывала. Но и сама преуспевала — без усилий. Вспоминаю Ригу с удовольствием. Я жила там у тетушки. Меня мало стесняли. По утрам бегала в Ломоносовскую гимназию, в тоненьких туфельках, платье коричневом с черным передником, встречалась со студентами из Политехникума, перемигивалась с ними. Красивой я не была. Всетаки Бог не обидел. Помню себя так: глаза серо-зеленые, пышные волосы, не весьма аккуратные, светлые: тепловатая кожа — с отливом к золоту — и сама я довольно высокая, сложена стройно, и ноги хорошие: это наверно. Приятельниц у меня было немало. Кроме гимназии ходили мы и по театрам, и друг к другу, и на вечеринки со студентами. Я помню, как катались на коньках, — легко меня тогда носили ноги — как весной, в экзамены, бродили мы по старой Риге, и по набережной Двины, где корабли далеких странствий колыхаются у пристаней, пахнет смолой, канаты свернуты, торговки на ближайшем рынке с овощами возятся, и тяжко башнями взирает крепость. Мир казался так далек, просторен! И в закатном, дымно-розовеющем и с нежной прозеленью небе так дальнее и невозможное переплетались. Восемнадцатилетними своими ножками мы могли бы улететь куда угодно. Раз мне студент в такие сумерки разглядывал ладонь. — Вы родились под знаком ветра. Ветер — это покровитель ваш. И яблонька цветущая. Он был в меня слегка влюблен, что я и одобряла. Но про ветер, яблоньку мало тогда поняла. И — прыснула. Он мне руку поцеловал, серьезно на меня взглянул. — Потом поверите. Некую нежность я к нему чувствовала, и должна сознаться, что у взморья, майским утром, сидя на корме рыбацкой лодки ( мы и по заливу иногда катались) — даже с ним поцеловалась. Я, пожалуй, изменяла этим, несколько, другому, чуть не с детства другу моему, Маркуше, обучавшемуся тогда в Москве. Но, каюсь, угрызений у меня не было. Ну, поцеловалась и поцеловалась. Так, минута выдалась. Солнце пригрело. Молода была. Кончила я гимназию, поплакала, с подругами прощаясь, распростилась с тетей, у которой провела годы учения — и в Москву укатила к отцу. Отец раньше служил в глуши, а теперь управлял огромным заводом, на окраине Москвы. Человек еще не старый, бодрый, жизнелюб великий — из помещичьей семьи. И скучал, на заводе своем сидючи. Любил деревню и охоту, лошадей, хозяйство, а завод, на самом деле, ведь унылейшая вещь. — Труд — проклятие человека, — говорил он. За обедом, незаметно, выпивал рюмку за рюмочкой. Мы жили в одноэтажном особняке, у самого завода, и проклятый этот завод — на нем гвозди выделывали, рельсы латали — вечно гремел и пылил, и дымил под боком. Сидишь на террасе — она в маленький сад выходила — вдруг рядом за забором паровозик свистнет, потащит, пятясь задом, какие-то вагоны, обдаст дымом молоденькие тополя в саду, и весь наш дом дрогнет. А отец, коренастый, плотный, на балконе сидит, пьет свое пиво. — Труд — проклятие человека. Я устроилась в двух своих комнатах отлично: у меня все было чисто, все в порядке, я всегда в хорошем духе подымалась, кофе пила сладкий и разыгрывала на рояле разные вещицы. Еще в Риге, у тетушки, я петь пробовала, и находили — голос у меня порядочный, не сильный, но приятный. Я себе пою по утрам, отец в Правлении, а завод стучит- громыхает, в двенадцать гудок, рабочие расходятся, в два опять на работу, изо дня в день, изо дня в день. А мой Чайковский, или Шуман, Глинка! По воскресеньям Маркуша приезжал из Петровского-Разумовского. С этим Маркушей мы еще детьми росли, в деревне — он как бы воспитанник отца моего был, сын его давнишнего приятеля. Теперь же оказался мой Маркуша юношей нескладным, крупным, с бородою, пробивавшейся из подбородка, и с румянцем ярким — к загорелому его лицу шел зеленый околыш фуражки студенческой. Руки у него огромные, но добрые: земледельческие. Он и был крестьянский сын. Первый раз как увидел, он меня смутился. Покраснел. А я нисколько. Я его поцеловала дружески, но и с приятностью. От него пахло крепким, свежим юношей. Что-то простое, честное в нем я почувствовала. — Ты так похорошела… и нарядная какая стала. Я его еще раз обняла. — Маркушка, слушай, я учиться петь хочу серьезно. Он на меня поглядел радостно, сияющими глазами. — Ты, Наташа, так уж… ты все можешь… я уверен…все сумеешь. Помню, я закружилась на одной ножке — не оттого, чтобы такая жажда у меня была стать именно певицей, — просто жизнь и радость во мне протрубили. Отец меня одобрил. Он сам пение любил, и мы даже дуэтом пели с ним «Не искушай меня без нужды». И я стала брать уроки пения, а потом и в консерваторию- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (82) »
Последние комментарии
18 часов 55 минут назад
19 часов 31 минут назад
20 часов 23 минут назад
20 часов 28 минут назад
20 часов 40 минут назад
20 часов 53 минут назад