'От разбойника' [Адам Вишневский-Снерг] (fb2) читать онлайн

Вишневский-Снерг Адам 'От разбойника'

АДАМ ВИШНЕВСКИЙ - СНЕРГ

"ОТ РАЗБОЙНИКА..."

Перевод: М А Р Ч Е Н К О В. Б.

I

В тот день мне с самого утра казалось, будто ночью вокруг меня произошли какие-то неуловимые перемены. Я несколько раз просыпался и засыпал снова. Иногда солнечный луч прояснял полумрак комнаты, падая на пол из-за плотной портьеры. Хоть мебель и занимала свои обычные места, но уже тогда, когда я впервые открыл глаза, еще колеблясь на грани яви и сна, чуждые краски и очертания знакомых вещей обеспокоили меня смутными ассоциациями.

По утрам я никогда не подымал оконных жалюзи. Свет я зажег только в ванной и беспомощно застыл перед полочкой с туалетными приборами. Толстый тюбик зубной пасты был заполнен сжатым воздухом. Кусок розового мыла выпал из моих рук на дно ванны и разбился на несколько осколков белого гипса. Вместо полотенца на привычном месте висел лист голубой бумаги той же величины. Вот только отсутствие воды в кране можно было легко объяснить утренним ростом ее потребления.

Я быстро оделся и пошел на кухню, где обнаружил следующие муляжи. Виноград был искусственным. Вместо яиц я разбил над сковородкой два гипсовых шарика, а вот приличной величины батон хлеба под ножом съежился с подозрительным шипением до размеров малюсенькой булочки. Молоко имитировала белая краска, покрывающая бутылку изнутри. Под оберткой брикета масла я обнаружил деревянный кубик. К сыру я даже ножом не дотронулся, так как тот был сделан из какой-то твердой пластмассы. Разве что ветчину я смог бы порезать на кусочки, когда удостоверился, что она сделана из розовой резины, только времени забавляться у меня не было.

Холодильник заполняли муляжи пищевых продуктов, которыми иногда украшают витрины магазинов. Среди них на одной из полочек лежал кусок твердой пластмассы, которой фабричный пресс придал форму ощипанной гусиной тушки.

После вечеринки в центре Кройвена, продолжавшейся до четырех утра и недолгого сна я всматривался во все это отсутствующим, непонимающим взглядом, пока мне не пришло в голову, что наверняка вчера вечером или ночью, во время моего отсутствия кто-то из знакомых поменял мне все туалетные принадлежности и хранимые в холодильнике запасы на их более или менее удачные имитации, Только вот я как-то не мог соотнести кого-либо из своих приятелей с подобной шуточкой. Может быть Линде - подумалось мне когда я все ей расскажу, будет легче указать мне на автора такой подлянки.

В кабине лифта я сунул руку в карман за сигаретами и тут же обнаружил следующую шутку: они были сделаны из пустых картонных трубочек. Спустившись на первый этаж, я с беспокойством глянул на часы. Поскольку до семи оставалось всего двадцать минут, всю дорогу от дома до станции метро я бежал и выскочил на перрон в тот самый момент, когда поезд уже въезжал на станцию. Но я еще успел бросить монетку в окошко киоска и схватить со стойки утреннюю газету.

Двери вагона закрылись за мною, поезд тронулся, я прошел дальше в вагон и уселся на ближайшее свободное место, не отрывая глаз от газетной передовицы. Экземпляр, который я купил в киоске, вместо привычных колонок текста покрывали различной величины прямоугольники, залитые серой типографской краской. То тут, то там над этими вроде бы статьями были напечатаны черные линии, имитирующие крупный шрифт, заголовки же были составлены из случайной последовательности букв. Все это сделано так, что если бы кто-то глянул с большого расстояния, то принял бы бумажный лист за газету.

Поглощенный рассматриванием эрзац-газеты я не сразу обратил внимание на собственное окружение. Когда же я наконец поднял голову и осмотрелся по сторонам, то в первый момент могло показаться, будто у меня начались галлюцинации.

Весь вагон был заполнен манекенами. Одни сидели, другие стояли; и те, и другие иногда передвигались, иногда переговаривались - все они занимали обычные места пассажиров в метро, имитируя едущих на работу людей. Все они были сделаны из пластмассы и резины, цвет которых напоминал цвет человеческой кожи. Все они глядели на мир стеклянными глазами. Черты их лиц были упрощенными, в носах довольно часто не было ноздрей, а во рту губы не разделялись; если же губы и разделялись улыбкой или сказанным словом, то вместо ряда зубов приоткрывались горизонтальные полоски, вырезанные из белой массы. Результаты экономии я заметил и в одежде своих соседей по вагону. Собранные здесь манекены не носили новых костюмов - то есть с иголочки, как у моделей, выставленных в витринах универмагов: почти на всех были уже поношенные вещи, различной степени затасканные, иногда измятые, со следами пятен и другими дефектами.

Собственно, муляжи имитировали пассажиров с различной степенью достоверности. Одни (по крайней мере внешним видом и поведением) достаточно верно подражали живым людям - находясь в проходах или сидя на лавках, они двигались совершенно свободно. Другие - с внешностью упрощенной временами до совершенно жалкой степени - были установлены здесь навечно. На манекенах, прикрепленных к сиденьям или поручням, были костюмы из бумаги. В нескольких крайних случаях редукция форм придавала пассажирам вид бездарно вылепленных восковых фигур или ограничивалась лишь передачей общих очертаний тела.

Расстояние от Таведы до Пиал Эдин поезд проходит за четыре минуты. За такое короткое время я едва успел охватить взглядом внутреннюю часть вагона, а мы уже подъезжали к следующей станции. Стоя на перроне, через ряд открытых дверей в других вагонах я видел толпу манекенов - женщин и мужчин.

Сойдя на станции в Пиал Эдин, где находилась моя фабрика, я все еще чувствовал запах пластмассы, которым был наполнен вагон метро. Заинтригованный необычным зрелищем, я прошел по перрону в сторону тоннеля, забитого жителями нескольких пригородных районов, направлявшихся на работу к ближайшим фабрикам. Здесь никто ни на кого не обращал особого внимания. Движение происходило согласно давно заведенному утреннему распорядку. Я мог бы остаться в вагоне и проехать дальше, хотя бы до Десятой Улицы, чтобы глянуть, а что происходит там. Но я стоял на перроне, в то время как поезд-призрак направился к центру Крой-вена. В удаляющихся с нарастающей скоростью окнах виднелись силуэты пассажиров, которых - с приличного расстояния - было очень трудно отличить от нормальных людей.

В самом конце перрона была телефонная будка. У меня появилась мысль, что можно немедленно позвонить Линде, чтобы хотя бы в нескольких словах описать ей чудо, превратившее целый поезд в его движущийся макет. Линда начинала работу двадцатью минутами ранее, так что в этот момент должна была уже сидеть за своим столом. К сожалению, будку уже занимала какая-то девица; рядом прохаживалась другая, ожидая своей очереди. Я остановился рядом с ними.

Через несколько минут, когда ситуация не изменилась ни на йоту, и стало не хватать терпения, я постучал в стекло кабинки. Но это не дало ни малейшего эффекта. Номер, набираемый девушкой, стоящей у автомата, имел, повидимому, несколько десятков цифр, ибо, спустя еще одну минуту, она так и не закончила его набирать. Я обошел будку и присмотрелся к молодой особе. Указательный палец любительницы поболтать по телефону намертво торчал в отверстии "восьмерки" на номеронабирателе гипсового аппарата, а каучуковая рука ритмично вращала диск туда и назад. Вторая рука манекена была нераздельной частью трубки, та же - через массу, окрашенную в цвет человеческой кожи - была спаяна с левым ухом девицы. При всем этом глаза девушки глядели на аппарат осмысленно, а ее живое лицо выражало то собранность, то, через какое-то время, нетерпение, что в результате давало чудовищный эффект.

Отходя по направлению к своей фабрике, я еще бросил взгляд на фигуру второй пластиковой девушки, туфли которой вытоптали в разогретом асфальте след в виде большой подковы, отмечая путь ее многочасового топтания в ожидании возможности поговорить по телефону.

На пол-дороге к фабрике я встретил Райяна Эльсантоса, своего знакомого по работе.

- Мы опаздываем, Карлос, - сказал он совершенно естественным голосом, протягивая мне свою искусственную руку.

Я же склонил голову, чтобы глянуть на часы. Но в стрелки всматривался несколько секунд не для того, чтобы узнать точное время, так как работа была самым последним делом, о котором я в данный момент мог мыслить трезво: мне хотелось скрыть нерешительность, граничащую с испугом, которая должна была появиться на моем лице, когда я увидал Райяна. Дело в том, что он подобно иным прохожим, движущимся по обеим сторонам улицы - состоял из резины и пластмасс. И выглядел он даже хуже остальных. Райян приезжал на работу со станции Кройвен-Центр, так что по дороге он должен был много чего насмотреться.

- Все в порядке? - невинным тоном спросил я у него.

- Пойдет.

- В центре ничего интересного нее происходит?

- Все как обычно, - буркнул тот сонно. Неожиданно он зевнул так сильно, что на какое-то время я даже засомневался, сможет ли он своими силами вернуть челюсти искусственного протеза в начальное положение. - А чего у тебя слышно?

- Я спрашиваю не про то, как у тебя дела.

- Тогда о чем же ты спрашиваешь?

- Ну, чего ты видел, когда ехал сюда?

- А чего я мог такого видеть? - Его лицо было навечно стиснуто в мину, которую придал ему пресс. - Разве что-то случилось?

Я молчал. По мере того, как мы удалялись от метро, местность принимала все более неестественный вид. Настоящие пальмы и пинии уступали место паршивым имитациям из пластмассы. Дешевые эрзац-муляжи появились и во всех конструкциях, выстроенных по обеим сторонам улицы, вытесняя солидные материалы. Мы как раз проходили мимо картонной мастерской по ремонту автомобилей. Собранные на площадке корпуса разбитых машин были сделаны из пропарафиненной бумаги. Даже во внешнем виде домиков, что стояли в подозрительно цветастых палисадниках, я постепенно находил все большие произошедшие за ночь изменения. У первых домов были обычные, кирпичные стены, следующие уже были на тяп-ляп сколочены из фанеры, у последних же не было даже окон и дверей - одни лишь контуры, нарисованные краской на листах картона. Проходя мимо таких "домиков" я оглянулся и застыл.

Я увидал обратную сторону, изнанку всего того, на что до сих пор глядел со стороны линии электрички. Во всех удаленных от станции домах не было задней стены. Провалы эти (невидимые для кого-нибудь, глядящего в восточном направлении, где располагалось озеро) открывали внутренности домов, заполненные, чаще всего, конструкциями, подпирающими фальшивые стенки. Подпорки эти удерживали в вертикальном положении искуственные фасады, выстроенные и до мелочей отделанные лишь с той, по-видимому, целью, чтобы наблюдатель, глядящий из окна поезда, не отличил их от настоящих.

У меня сложилось впечатление, что все, скрытое псевдо-стенками, уже не имеет никакого значения. Леса и помосты, спрятанные внутри, иногда принимали вид этажей, коридоров и квартир, заставленных дешевой мебелью, где то тут, то там виднелись куклы, изображающие людей. Начиная с половины расстояния между железнодорожным полотном и идущим параллельно ему берегом озера все застройки имитировались различной величины макетами, выставленными фасадами к дороге.

Я несколько минут простоял рядом с пальмовым стволом, смонтированном из консервных банок, под бумажными листьями лимонного дерева, на пластиковых ветках которого висели пустые желтые шарики. Когда я глянул вдаль, на апельсиновые деревья, во мне уже не было уверенности, стоят ли они там на самом деле, или же это всего лишь цветная картинка, изображающая пригородные виллы и намалеванная на щите.

И все это время Райян пристально вглядывался в меня.

- Что с тобой? - наконец спросил он. - Заболел?

- Как раз размышляю над этим.

- Чудненько! А ты знаешь, который уже час?

- Оставь меня в покое.

Тот переложил папку из под левого протеза под правый и приблизил свою маску к моему лицу.

- Видно, что-то у тебя все же не в порядке, потому что выглядишь ты ужасно.

- А ты сам... если бы на себя посмотрел!

- А что, чем-то вымазался?

Он вытащил из кармана прямоугольную картонку и погляделся в нее стеклянными глазами. Когда он выглаживал волосы куском расчерченной линиями жестянки, парик сдвинулся ему на маску лица. Райян тут же поправил его. Более всего меня изумлял тот факт, что он разговаривал нормальным человеческим голосом:

- Совершенно не было времени расчесаться.

- Ну а было время хоть раз оглядеться в вагоне или на улице?

- Слушай, в конце концов, ты скажешь, что ты имеешь в виду?

- Нет, это ты мне скажи, - завопил я, - ты их тоже видишь или нет?

Он перепугался.

- Что?

- Все эти чертовы декорации!

Он уставился в землю.

- Вижу, - сказал он после короткого раздумья. На нем была рубашка без единой пуговицы, навечно приклеенная к искуственному телу. - Да, честное слово, Карлос, я тоже их замечаю. А отвратные какие! И целыми днями человека преследуют.

- Не целыми днями, а только сегодня, с самого утра.

Он даже головой не пошевелил, только уселся под картонным забором на земле, посыпанной зеленым порошком, что издалека наверняка выглядело так, будто кто-то присел на подстриженом газоне. Внезапно он о чем-то вспомнил, покопался в портфеле и подал мне пустую бутылку из под коньяка. Я его не понял и, ни о чем не думая, опустил бутылку под ноги.

На отдаленной линии затарахтел поезд. Когда я вновь поглядел на Райяна, тот держал горлышко бутылки возле своих резиновых губ и двигал гортанью.

- Неплохой, - чмокнул он губами и отер их тыльной стороной ладони. Глотни-ка еще разок. Это тебя быстро поставит на ноги.

Вот это уже добило меня окончательно.

- Ты что, придурок, не видишь, что бутылка уже пустая?

Он направил стеклянные глаза на бетонный столбик - его роль исполнял картонный ящичек, на котором стоял предмет нашего спора. Если бы у него не было его неподвижной маски, можно было бы сказать, что Райян недоверчиво улыбнулся.

- Мы же только-только ее пригубили.

- Она была и остается пустой, - заявил я, повысив голос.

- Да ты что, такую бутыль в два глотка не опорожнишь. Карлос ты Карлос, баран ты, с утра уже и ужрался.

- Тогда я расскажу тебе все. Другого выхода нет.

- Интересненько, чего это ты еще насочиняешь...

- Ты и вправду не мог увидеть своей пластмассовой морды в листке бумажки, который принял за зеркальце, только вот я прекрасно ее вижу. Ты весь искусственный!

- Хочешь сказать, что я веду себя неестественно?

- Хуже!

- Или я неправильно понял твой туманный намек насчет коньяка?

- Да это же мелочь на фоне ужасающей истины. Ты что, сам не видишь и не чувствуешь, что все твое тело сделано из паршивой пластмассы?

- Так я клоун? Ты это хотел сказать?!

- У меня вовсе не было желания тебя оскорблять.

- Ясненько. Ты только назвал меня куклой!

- Другие люди, которых я встретил сегодня по дороге на работу, тоже были манекенами.

- Я уже догадываюсь, что ты сам в собственном видении единственный остался живым и настоящим. Когда ты буровил мне про декорации, это еще имело признаки какого-то небанального наваждения. Но теперь, когда выявилось, к чему ведут твои глюки, я совершенно не намерен эту бредятину выслушивать. Поищи для себя другого слушателя. А если будешь продолжать, так и знай, что я заеду тебе прямо в твою нахальную рожу.

Он поднялся, высосал глоток воздуха из бутылки, старательно заткнул ее и сунул обратно в портфель. Уходя, он бросил на меня долгий, ничего не выражающий взгляд. Что бы там ни было, в нем все же было нечто естественное, заставляющее меня думать, что под толстой искусственной оболочкой он продолжает нормально чувствовать и мыслить.

Он дошел до перекрестка улиц, но на углу не свернул налево, где находилась наша фабрика, а двинулся прямо - по направлению к озеру. Повидимому, под влиянием прекрасной погоды или же под воздействием воображаемого спиртного он решил сегодня полентяйничать. Меня тоже не прельщала перспектива познакомиться с новым внешним видом рабочего места, окруженного декорациями. И я медленно двинулся за Райяном.

От линии метро до озера было километра два. Пройдя узкую полоску рощи из ненастоящих пальм, я добрался до песчаного пляжа. Райян сидел под пальмой, держа перед губами пустую бутылку. Воду озера имитировала огромная, небесного цвета стеклянная плита. Я поставил на нее ногу. Поверхность стекла была твердой и слегка поморщенной. Я направился по ней в сторону противоположного берега.

В этом месте ширина озера составляла километров шесть. Далеко слева, на большом острове, расположенном между Таведой и Лесайолой, зеленела густая пальмовая роща. Солнце на безоблачном небе поднималось все выше. До края стекла я добрался, когда отошел от берега в Пиал Эдин где-то на километр. Начиная от этого места, и уже до самого берега Лесайолы вода была настоящей.

Я возвратился к Райяну.

- Эй ты, баран, угости-ка лучше меня своим коньяком, если сам еще не высосал до конца, - миролюбиво попросил я.

Он лежал на спине, затем вдруг подхватился на ноги и замахал руками. Равновесие удержал, лишь ухватившись своими пластиковыми пальцами за мой воротник.

- Знаешь, что я только что видел!? - запищал он.

- Наверняка что-то очень интересное, иначе от волнения не пытался бы меня сразу же придушить.

- Ты ходил по воде!

- Заливаешь.

- Честное слово, ты ходил по самой середке озера!

- Я что, плавал там одетый?

- Нет. Ты шел по самой поверхности.

- Нечего мне всякие дурацкие шуточки рассказывать.

- Клянусь!

- Что ты из меня придурка делаешь?

- Я видел это собственными глазами.

Тут я коснулся ногой бутылки и головой указал на нее.

- Все сходится, - резюмировал я тоном превосходства. - Сначала я после вчерашней пьянки выпендривался перед тобой, а теперь...

- Ну конечно, я нализался будто последняя свинья! - радостно воскликнул он. - Вот это номер, - добавил он потише и облегченно вздохнул.

Только у меня вовсе не было охоты смеяться. Но, чтобы сделать ему приятное, я поднес бутылку к губам и высосал из нее пару глотков воздуха.

В этот миг я понял, по крайней мере, одно: если мне хочется остаться в согласии с изменившимся миром, придется оставить при себе все, что я о нем до сих пор узнал.

II

Линда работала в бюро торговой фирмы, называвшейся "Темаль". Офис фирмы находился на Двадцать Девятой Улице. После утренних переживаний, и так уже натянувших мои нервы, мне даже не хотелось гадать о том, как она сейчас выглядит. По мере того, как я продолжал знакомиться с изменениями во внешнем виде городских предместий и внешности их обитателей, во мне нарастал страх, что эти пугающие перемены могут касаться и моих ближайших знакомых.

Под влиянием самых дурных предчувствий я оставил в покое Райяна, который, с упорством, достойным лучшего применения, изображал на пляже лежащего без сознания пьяницу, и направился на станцию в Пиал Эдин, где как и утром - те же самые две пластмассовые девушки продолжали блокировать макет телефонной будки. Я отчаялся найти настоящий телефон, кроме того, главным для меня было встретиться с Линдой лично. Тогда я сел на поезд, идущий в центр Кройвена.

Пока я ехал до станции на Десятой Улице, где уже начиналась плотная городская застройка, у меня было время получше присмотреться к ближайшим пассажирам. В вагонах уже не было такой толчеи, как утром, когда вагон был забит едущими на работу манекенами, но все-таки какое-то число муляжей продолжало стоять, не занимая свободных мест. Вскоре я понял, почему так получилось. Почти у всех пассажиров, которые стояли в проходах между пустыми лавками, держась за верикальные и горизонтальные трубки, предназначенные для удержания равновесия, их руки были навечно к этим поручням прикреплены. Лица обездвиженных выглядели при том вполне естественно. Они сохраняли ограниченную свободу движений, некоторые обменивались друг с другом псевдо-предложениями, сложенными из случайного набора слов, или же пялились в покрытые серыми прямоугольниками газеты.

Одна из женщин, недвижно стояла возле стенки, так как была прикреплена к ней лопатками. Свободными руками она перелистывала страницы цветного журнала, в котором прямоугольники, залитые серой краской, изображали текст, другие же представляли яркие фотографии. В ближайшем углу, подвешенный двумя руками на захвате, свободно свисающем на поручне, мерно болтался маленький пластиковый старикашка в очках, впаянных прямо в пустые глазницы. Рядом с ним опирались друг на друга двое сросщихся спинами мужчин. Они составляли неразрывное целое, но, при всем при том, вовсе не походили на мертвых кукол. Один из них через равные промежутки времени возобновлял попытки знакомства с моей соседкой по сиденью. Он обращался к ней с вопросом, выходит ли она на следующей остановке, и если так, то он охотно проводит ее домой. Когда женщина поднимала к нему стеклянные глаза и отрицательно крутила головой, он уговаривал ее провести вечерок в театре. Вот только женщина эта ну никак не могла воспользоваться приглашением, пусть даже если бы свою компанию ей предлагал кто-то другой. Ее тело было отлито из мягкой пластмассы и навечно соединено с сидением и спинкой скамьи. Напротив меня сидела мать с ребенком на руках. Она качала дитя и свободно вертелась по сторонам, зато ноги ее были спаяны материалом, имитирующим человеческое тело, а стопы - по самые щиколотки - были затоплены в пол.

Кроме нескольких исключений все эти изображающие людей создания были смонтированы в вагоне навечно, как составная часть его оборудования, что всякому, очутившемуся на моем месте в роли непосвященного и находящегося в здравом уме зрителю показалось бы в высшей степени странным. Тем более удивился я, увидав настоящую женщину, которая неожиданно прошла по вагону под руку с пластмассовым манекеном и вышла на перрон, не обращая ни малейшего внимания на все наше необычное окружение.

Эта парочка вышла из поезда на остановке у Двадцатой Улицы. Ведомый тем чувством радостного изумления, которое наверняка управляет человеком на необитаемом острове, когда он после долгого одиночества внезапно увидит другого товарища по несчастью, я тут же сорвался с места и выбежал за нею.

Манекен тянул женщину за руку. Я догнал их уже на лестнице, ведущей к выходу на улицу.

- А мне уже казалось, что во всем городе я не найду ни одного настоящего, - обратился я к женщине.

- Слушаю вас?

- Я вышел за вами из метро.

- За нами?

Она наморщила брови и глянула на своего искусственного партнера.

- Ну, если говорить откровенно... - запнулся я. - Впрочем, вы и сами понимаете, что я имею в виду в данных обстоятельствах. Я с самого утра еще не видел человеческого лица. Могу представить, что и вы удивились, когда встретили меня.

- Погодите... - перебила она меня. - Я не очень понимаю...

- В том-то все и дело! - с энтузиазмом подхватил я. - И я тоже ничего не понимаю. Здесь, в центре, таких уж особых перемен видимо и нет. Я выглядывал в окно, прежде чем мы въехали в тоннель, и кроме имитаций людей на улицах ничего особенного не заметил.

Она остановилась.

- Вы что, знакомы? - спросил манекен.

- Нет, - ответила женщина.

- Вы уж извините, пожалуйста, - поклонился я ему. - Мы говорим о делах, которые вам совершенно не понятны.

- Но вы имеете друг с другом что-то общее.

- В каком-то смысле, да, - подтвердил я уже с меньшей уверенностью, так как разговор наш уходил совершенно в неожиданное направление.

- А можно узнать, что вас объединяет? - продолжал он настаивать.

- Как бы это вам поделикатней объяснить... - Только сейчас я вспомнил о Райяне и о невозможности с ним объясниться. - вы сегодня еще ни разу не разговаривали друг с другом...

- Так значит тебе известен этот человек? - перебил меня манекен, обращаясь к женщине.

- Я его не знаю!

- Ты утверждаешь это категорично, но он продолжает считать, будто у вас друг с другом имеется нечто общее.

- Зачем вы лжете моему мужу?

Выражение ее лица было неприязненным, посему, в конце концов, пришлось спросить прямо:

- Неужели нас не объединяет тот факт, что вы настоящая женщина, и это создает возможность нам объясниться, не говоря уже об обмене информации относительно...

- В жизни не видел такого наглого ухажера! - ледяным тоном прошипел манекен, прежде чем я смог сказать, что имею в виду.

Но ведь я вовсе не собирался...

- Так чего, собственно говоря, вы от нас хотите? - сухо отрезала женщина.

После быстрого обмена словами повисла напряженная тишина. Когда я выбегал за женщиной из метро, то наивно полагал, будто то, чего я от нее желаю, написано у меня на лице и никаких дополнительных объяснений не требует. Теперь же - когда ее холодный прием застал меня врасплох - я мысленно представил, чем может закончиться наш дурацкий разговор, если я немедленно не удалюсь. Пришлось согласиться с тем, что и на этот раз я позорно провалил все дело. Я не сумел объясниться ни с превращенным в имитацию человека Райя-ном, хоть он и был моим коллегой, и мне можно было рассказать ему обо всем, ни с этой чужой женщиной, которая была настоящей и наверняка видела вокруг себя то же самое, что и я сам.

В предыдущем случае естественная реакция человека, разбуженного на сцене посреди декораций и напуганного ими, была названа проявлением примитивной гордыни, здесь же - наглыми ухаживаниями хама, который цепляется на улице к женщине, сопровождаемой мужем, и начинает засыпать ее дешевыми комплиментами типа "Наконец-то я повстречал настоящую женщину!"

Все дальнейшие попытки продолжения этой безнадежной сцены так или иначе вели к скандалу.

- Прошу прощения за этот неприятный инцидент, - сказал я. - Теперь я вижу, что спутал вас со своей знакомой.

- Я в этом была уверена.

- А мне кажется, что вы ищете приключений на свою задницу, - нарываясь на драку, буркнул манекен.

В конце концов, он имел право на подобную реплику. Я повернулся и спустился по лестнице вниз, в тоннель, где грохотал поезд. Но перед этим я еще услыхал последние слова, которыми обменялись выведенные из равновесия супруги:

- Успокойся, Мартин! Это просто какой-то сумасшедший! Разве ты не слышал, что он плел?

- Но вы разговаривали будто пара хороших знакомых. Я давно уже подозревал, что ты что-то скрываешь от меня...

Я еще раз спустился в метро, чтобы доехать до следующей станции, поскольку до Темаля, где работала Линда, ближе всего было пройти с остановки на Тридцатой Улице. Но я так засмотрелся на имитации пассажиров, размещенных то тут, то там и в этом поезде, что нужную станцию пропустил и вышел уже в Кройвен-Центре. Мне не хотелось вновь возвращаться по мрачному тоннелю, откуда не было видно, что творится на улицах города, потому решил выйти на свежий воздух и вернуться пешком.

Само здание вокзала вместе с подземными залами было сделано солидно, из настоящих строительных материалов и ничем, повидимому, не отличалось от того вокзала, который я прекрасно знал. Вот только внутри вместо настоящих людей шастала огромная толпа манекенов.

Вскоре после выхода из здания вокзала, на перекрестке Шестой Аллеи и Сорок Первой Улицы, я увидел троих настоящих мужчин. Они шли рядом по центральной части тротуара и обошли меня совершенно безразлично. Сам я уже сохранял некоторую осторожность, помня о том, чем закончилась предыдущая попытка спонтанно заваязать знакомство. Но я все-таки остановился, готовый присоединиться к компании, если бы меня только пригласили. Но никто на меня даже не взглянул. Я долго следил за ними, пока они не исчезли в перспективе улицы. Но, благодаря им, я, по крайней мере, узнал, что не являюсь чем-то необычным, так как в городе еще остались и другие живые обитатели.

Четвертого настоящего прохожего я повстречал через сотню метров. Уже решившись остановить его, я даже перешел на другую сторону тротуара, как вдруг он сам спросил у меня:

- Который час?

Я поглядел на часы.

- Восемь минут двенадцатого, - ответил я, крайне изумленный банальностью его вопроса.

- Спасибо.

И пошел дальше.

- А чтоб оно все... - хотелось мне выругаться, но тут же исправился. С ума сойти можно.

Прохожий оглянулся.

- У меня уже уши совершенно опухли, - признался я честно. - У вас, случаем, нет настоящей сигареты?

- Пожалуйста.

Какое-то время он копался в кармане, пока не вытащил распечатанную пачку и не протянул ее мне. Я тут же сунул сигарету в рот. Настоящую сигарету!

- Я с самого утра не курил... - начал было я спокойным тоном, но замолчал, увидав, что незнакомец спешно удаляется. - Секундочку! - крикнул я ему вслед.

Тот неохотно задержался.

- Слушаю вас.

- У меня и спичек нет.

Он дал мне прикурить собственной спичкой.

- Что вы думаете о всех этих манекенах, - повел я рукой по сторонам.

Вместо того, чтобы осмотреться по улице, где в пространстве, пропитанном вонью резины и пластика, вокруг нас роилась толпа фигур, отлитых из пластмассы телесного цвета, тот внимательно глянул на меня.

- Я что, что-то смешное сказал? - спросил я подозрительно.

- У меня поезд через четыре минуты, - уклончиво ответил прохожий.

- Но что вы о них можете сказать? - нетерпеливо настаивал я. - Я спросил, поскольку из безразличия других людей следует, что здесь нет никаких проблем.

- Их и так нет.

- Но разве все эти куклы не заслуживают хотя бы словечка комментария?

- Я вижу, - еще раз внимательно глянул на меня прохожий, - что вы ищете здесь того, кто бы относился к уличной толпе со свойственным вам презрением.

- Да ведь я же не о том! - в отчаянии воскликнул я.

Тот лишь усмехнулся и быстро направился к вокзалу.

- Извините, - еще успел бросить он уже на ходу.

Я провел его взглядом до самого эскалатора. Презрение ко мне - что он хотел этим сказать? Или он был так же слеп, как Райян, как все те манекены, что прошлой ночью появились во всем городе на фоне то тут, то там расставленных декораций, занимая места людей настоящих? Что бы он там ни имел в виду - этим одним словом он меня раздавил. И под его влиянием я перестал верить в возможность понимания меж людьми, подобно мне одинокими в толпе искусственных фигур.

На всем отрезке Шестой Аллеи между вокзалом Кройвен-Центр и Тридцатой Улицей не было следов каких-либо перемен. Декорации, скрытые от глаз невнимательного прохожего, находились лишь внутри магазинов, кафе, ресторанов и киношек. По обеим сторонам мостовой двумя рядами росли настоящие пальмы. Дома тоже - по крайней мере, своим внешним видом - ничем не отличались от тех хорошо мне известных белых, черных и разноцветных многоэтажек, что стояли здесь еще вчера вечером.

Я шел, палимый солнцем, которое лишь в послеполуденные часы заглядывало на дно аллеи, в остальное время погруженной в плотную тень, потому что с обеих сторон улица была застроена небоскребами. У людей были пластиковые, неподвижные лица. Пока не настурил полдень я встретил еще с десяток настоящих прохожих, в том числе и несколько детей. Почти все автомобили, припаркованные у тротуаров или же движущиеся по мостовой, имели лишь бы как сделанные картонные корпуса. За рулем сидели деревянные куклы. Но издали я бы никогда не понял, что задача едущих машин - лишь имитировать уличное движение.

В магазинах, забитых подделками настоящих товаров, искусственные клиенты, покупали суррогаты и муляжи товаров, оплачивая их зелеными бумажками и пластмассовыми кружочками, изображавшими банкноты и мелочь. В продовольственных отделах магазинов самообслуживания предметами покупки были, чаще всего, только упаковки. Манекены накладывали в корзинки цветастые, но пустые коробочки, банки, пакеты и бутылки.

Заинтересовавшись видом фальсификатов, собранных в витрине ювелирного магазина, я на минутку зашел туда. В средине я увидал хозяина всех этих подозрительных сокровищ и единственного, уже решившегося на покупку клиента. Ювелир вежливо поздоровался со мной и извинился за минуту задержки, необходимой для "финализации" - как он сам выразился - серьезной сделки. Выражение на его лице было совершенно счастливым. При этом он то снимал, то надевал на мизинец бронзового цвета колечко, отпиленное от бутылки шампанского. Покупатель этого своеобразного перстня в это время отсчитывал деньги из толстой упаковки грязных бумажек, играющих роль банкнот.

Может они дурили друг друга? Клиент раз и другой пересчитал бумажки, затем повторил это действие еще несколько раз. Но, видимо он боялся положить лишнее, потому что, собравшись в очередной раз, стал повторять свои действия, как будто пересчитывал бумажки впервые. Оба были прикреплены к стойке с разных сторон.

Возможно, кому-нибудь живому - пришло мне в голову - проходящему по улице и заглянувшему в окно ювелирного магазина, вся эта сцена и показалась бы настоящей. С этой мыслью я прошел мимо нескольких витрин, переполненных дешевыми муляжами и заглянул через стекло в парикмахерскую. Но и здесь не обманулся ни профессиональной стойкой якобы мастера, сбривающего щепкой пену с подбородка гипсовой фигуры, ни умелыми наклонами другого парикмахера, что картонными ножницами стриг воздух вокруг парика какой-то надувной куклы. Так что впечатление прогулки по настоящему городу могло возникнуть лишь у того, кто бы ехал на автомобиле, не особо внимательно разглядываясь по сторонам.

Симуляция торговли и услуг происходила везде, куда бы я ни заходил. На этом фоне довольно-таки загадочной показалась мне роль некоей настоящей продавщицы, женщины полной и совершенно непрезентабельной, но живой, на которую я наткнулся в каком-то неприметном холле. В ее киоске имелись самые настоящие журналы, сигареты и спички. В имеющемся у меня портмоне рядом с настоящей мелочью имелось и несколько фальшивых монет. На пробу, попросив продать мне сигареты, я подал женщине пластиковый кружочек. Та, не говоря ни слова, вернула его мне. Так, как довольно часто поступают с иностранцами или же с детьми, она взяла портмоне у меня из рук, вытащила оттуда настоящую монетку и подала мне сигареты вместе со сдачей, которую отсчитала настоящей мелочью.

Мой вид не вызвал у продавщицы ни малейшего интереса. Перед этим она читала газету. После того, как продавщица взяла у меня деньги, лицо ее оставалось совершенно безразличным: она сделала то, что ей следовало, и вернулась к прерванному чтению.

- А почему вы не принимаете этих жетонов? - спросил я вежливо, только лишь затем, чтобы втянуть ее в разговор.

На ее лице появилось такое выражение, как будто я ее в чем-то упрекнул.

- А вы сами приняли бы их?

- Ну, если за них можно все купить...

- Здесь нельзя.

- Но вот в других магазинах я видел людей... которые платили именно такими вот кружочками.

- Ну так идите туда. Разве я заставляю вас покупать именно в этом киоске?

После подобного ответа я совершенно потерял надежду на то, то она мне хоть что-нибудь объяснит.

III

Здание Темаля, как и большинство домов, мимо которых я проходил, внешним видом не вызывало ни малейших подозрений в чем-то ненастоящем. Равно как и занимаемая торговой фирмой верхняя часть здания казалась прохожему, глядящему на нее снизу, конструкцией из настоящего стекла, бетона и алюминия.

Я поднялся на лифте чуть ли не на самую вершину небоскреба - на шестьдесят второй этаж, где располагался отдел, в котором работала Линда. Там я ее не застал. Мне сообщили, что госпожу Тиназана вызвал начальник отдела, и сейчас она находится у него в кабинете. Этой информацией поделилась со мною сотрудница Линды, одновременно заверяя меня, что моя знакомая скоро вернется. В офисе Линды я бывал уже неоднократно, посему знал в лицо всех четырех ее сослуживцев. Я уселся на предложенный мне стул и в течение нескольких минут изображал совершенное спокойствие.

Причины волноваться у меня имелись, так как все сотрудники Линды в ее псевдо-офисе были искусственными. На основании увиденного у меня могли родиться опасения, что сейчас я увижу и пластиковую Линду. Я ожидал ее под бумажной стеной, между двумя картонными ящиками, изображавшими рабочие столы. Возле ящика справа был установлен манекен смазливой девицы. На ее столе стояла самая настоящая пишущая машинка. Кукла с пулеметной скоростью стучала по клавишам всеми своими пальцами. Я заглянул ей через плечо. На бумаге я не увидал ни единого осмысленного слова: одни лишь ряды беспорядочно сгруппированных букв. В отдельных строках пробелы группировали буквы в некие псевдо-выражения, благодаря чему кто-то живой, который заглянул бы сюда на секунду, мог бы спутать этот реквизит с настоящим документом. Пластмассовая секретарша молотила по клавишам вслепую, лишь бы изобразить из себя опытную машинистку.

Две остальные референтки этой же секции, в которой Линда занимала пост руководителя, имитировались манекенами из резины и пластмасс. Выглядели они как сестры-близняшки. Декоратор прикрепил их за столами в совершенно одинаковых позах: обе подпирали головы левыми руками без пальцев. Двигать они могли только правыми руками. Одна брала со стола розовые карточки и вычерчивала на них ручкой изящные спиральки. Другая же размещала эти фишки в перегородках картотеки.

Про бухгалтера, единственного мужчину, работающего здесь среди симпатичных женщин, Линда вспоминала без охоты: о старичке сложилось мнение как о рассеянном ворчуне, вечно разыскивающем в бумагах какую-то потерявшуюся ассигнацию. Теперь его копия стояла возле книжного шкафа в позе, выдающей продолжение этих анекдотических поисков. На нем даже настоящего костюма не было. Его недвижное тело было покрыто рубашкой и брюками из бумаги. Двигались только шея и резиновые пальцы. Сейчас он пытался вытащить с полки какой-то реестр. Присутствие документов имитировали одни лишь корешки папок, которые декоратор приклеил рядами на рамы, что должны были играть роль полок. Уже через несколько минут бухгалтер мог взбесить любого: повидимому, в его пустотелом корпусе имелся какой-то часовой механизм, потому что он, через равные промежутки времени повторял одно только предложение: "Ну куда же ты подевалась, миленькая моя?"

На макетах столов стояли отлитые из гипса телефонные аппараты. Все офисные приборы были расставлены перед манекенами в образцовом порядке. У всех них был упрощенный вид детских игрушек и были прикреплены к поверхности ржавой проволокой. Ящик, имитирующий рабочее место Линды выглядел все же получше остальных. На нем стоял настоящий телефон. Я поднялся со стула (единственного настоящего предмета мебели в этой комнате), чтобы присмотреться поближе, чем же Линда занималась до полудня, прежде чем ее вызвали к начальству.

На столе валялись различные цветные папки и отдельные листки бумаги, покрытые нормальным почерком.

- А что, кабинет начальника находится на этом же этаже? - спросил я у машинистки, которая на минутку перестала стучать по клавишам.

- Последний кабинет налево, - отвечала она самым обыкновенным голосом. - Только я бы не советовала туда входить. Некоторые вещи лучше не замечать.

В этом предупреждении имелась какая-то подозрительная подначка. После пятнадцати минут ожидания я выразил сомнение, вернется ли Линда до конца рабочего дня. Мне никто не ответил. Референтки хихикали голосками заводных кукол. Машинистка полировала ногти. Когда же бухгалтер в очередной раз запустил свою пластинку со словами: "Ну куда же ты подевалась, миленькая моя?". я вышел из комнаты и направился в самый конец коридора, к дверям с табличкой, на которой понятным было лишь слово "начальник".

В первой комнате я обнаружил механическую секретаршу начальника.

- Чем могу быть вам полезной? - спросила она шарманочным голосом.

Она сидела на вращающемся стуле рядом с выстроганным из листа фанеры горизонтально размещенным щитом, цветом и формой имитирующим элегантную офисную мебель. На ней была мини-юбка из бумаги и выкрашенный фиолетовой краской парик. При этом она все время трепетала слепившимися от черной туши длинными ресницами, попеременно демонстрируя то перламутровые веки, то громадные стекляшки глаз. Ее элегантно отлитые из пластмассы ноги были навечно закреплены одна на другой. Но при этом она могла двигать руками.

- Я не совсем уверен, попал ли я в нужный кабинет. Здесь ли, - указал я на дверь, покрытую толстым слоем звукопоглощающего материала, - находится кабинет начальника отдела, в котором работает Линда Тиназана?

- Да.

- Не могли бы вы попросить ее выйти ненадолго?

- Тиназаны здесь нет.

- А мне сказали, что она сейчас у начальника.

- Шеф сегодня не принимает.

- Но он у себя?

Секретарша ответила после нескольких секунд раздумья:

- Он вышел час назад.

- Не верю. Могу я войти?

- Нельзя!

- Вы что-то скрываете!

- Вы не войдете в кабинет просто потому, что шеф закрыл двери на ключ и забрал его с собой.

Она склонилась над краем макета столика, на котором торчали цветные рисунки стакана с чаем и вазона с цветами. Картинки эти были вырезаны из картона. Вместе с другими декорациями, расставленными в кабинетах торгового центра, они могли бы обмануть лишь зрителя, глядящего на них из окна соседнего небоскреба. Ненастоящая секретарша передвинула резиновый палец по краю щита и положила его на кнопку сигнализации.

Тут я рванул к двери кабинета. Но у куклы была прекрасная реакция: со своего поворотного стула она могла достать до дверной ручки, и схватилась за нее на мгновение раньше меня. Тогда я напер на дверь всем телом.

- Начальник запретил!.. - взвизгнула секретарша нечеловеческим голосом.

Крик ее слился в одно с хрустом раздираемого пластика. Через щель в дверной коробке я увидал юбку Линды, брошенную на спинке стула. Но что-то продолжало блокировать двери: прежде чем они уступили окончательно, я услыхал резкий скрежет, исходящий с места, занимаемого секретаршей. Через мгновение дверь хлопнула о стенку, и я ввалился вовнутрь.

Линда была настоящая. На ней была только блузка и чулки. При этом она сидела возле вырезанного из фанеры силуэта рабочего стола на коленях у пластмассового мужчины. Она с испугом глядела то на меня, то на что-то рядом, что все сильнее притягивало ее внимание и парализовало ее саму до такой степени, что до нее никак не доходило, в какой ситуации я ее вижу. Манекен тоже глядел туда же. Я повернулся.

На дверной ручке висел протез целой руки. Она была вырвана из искусственного сустава вместе с каучуковой лопаткой и теперь болталась на ручке, судорожно зажав ее каучуковыми пальцами.

Секретарша на своем поворотном стуле сейчас была обращена к нам. Она так крепко была скреплена с ним, что в момент сотрясения не упала на пол. В ее правом боку зияла бесформенная яма. Но вместо живого лица у нее была все та же неподвижная маска восковой фигуры с застывшими в полуулыбке чертами.

- А ведь ты говорил, что любишь только меня, - сказала она потухшим тоном. - Сегодня ты должен был ей это наконец-то сказать. Разве ты не обещал? Ведь именно затем ты вызвал ее сюда и приказал мне следить, чтобы вам никто непомешал.

Уцелевшей рукой она поправила парик. Ее пальцы украшали колечки из провода с разноцветными стекляшками. Неожиданно она отвела руку от парика и поднесла к правому боку. Затем застыла. Самым же несносным было сочетание раз и навсегда зафиксированной на маске ее лица улыбки с неподдельным изумлением, прозвучавшим в окрике, который она издала, обнаружив неестественную рану.

- Где она у меня?

Про руку она и не спросила, как будто возможность ее потери вообще не входила в расчет.

Солнце светило через высокое окно прямо мне в глаза. Пол возле самого входа был залит красной краской. От нее исходил интенсивный запах нитро-растворителя. Секретарша все еще искала что-то взглядом. Чтобы заслонить ей чудовищный вид у двери, я вступил в лужу краски. В суматохе странных событий я никак не мог представить реакцию поломанной куклы, которая может увидать собственную руку, отрванную и повисшую на дверной ручке. Линда спешно одевалась в уголке комнаты.

Мысль о коварной измене с манекеном, которую совершила моя девушка в обстоятельствах, переполнявших меня тревогой, смешанной с одновременным чувством вины и непонятной угрозы со стороны искалеченной куклы, обезоружила меня до такой степени, что я совершенно не был способен что-либо решить. Это состояние духа сопровождалось уже ранее установленная невозможность провести границу между истинностью и программируемой симуляцией в поведении искусственных людей.

Спиной я чувствовал взгляд стеклянных глаз. Под его влиянием я представил, что мне следует немедленно куда-нибудь спрятать этот оторванный протез или же как-то пришпандорить его к плечу механической секретарши. Я попытался разогнуть резиновые пальцы. Но оторвать от дверной ручки мне их так и не удалось. В ходе этой сумасшедшей деятельности внезапно я почувствовал на своей шее другие холоднющие пальцы, стиснувшиеся на ней с той же силой, что и те, другие, на дверной ручке. Я уже не мог дышать, как вдруг манекен, атаковавший меня сзади, поскользнулся в луже краски и несколько ослабил захват. Ему не хватило реакции. Я тут же оттолкнул его на расстояние удара и заехал изо всей силы в самый центр его пластиковой маски. Он зашатался. Прежде чем он рухнул на пол, в кабинете раздался пронзительный крик Линды. В нем не было никакого определенного содержания, кроме панического ужаса. Поскольку это было похоже на приступ истерии, я подбежал к девушке и зажал ей рот рукой. Мне не хотелось, чтобы сюда сбежались остальные.

- Как ты могла? - прошипел я сквозь стиснутые зубы.

- Так это ты? Карлос? Неужели это ты? - лепетала она.

- Как ты могла сотворить такое именно сегодня? - сделал я упор на последнее слово.

- Сегодня?

Широко раскрытыми глазами она глядела на что-то за моей спиной. Я услыхал грохот упавшего стула. Пластмассовый начальник лежал навзничь, его лицо было вдавлено в пустотелый череп. Искусственное тело интенсивно напрягалось, имитируя конвульсивную агонию. Искривленные пальцы рвали на клочки макет стола. Еще одно сотрясение, еще один удар по стулу босыми ногами в виде обувной колодки, и манекен застыл окончательно.

Линда склонилась над куклой начальника.

- Он мертв, - прошептала она.

- Да что ты плетешь, дура!

- Не такая уж она и дура, - сказала секретарша. - Наоборот, это опытная блядь.

В моих глазах все еще оставался образ непристойной позы, в которой я увидал Линду, открыв двери кабинета. Теперь же она положила руку на деформированную маску, пошевелила головой своего искусственного начальника. Нервы у меня были натянуты до последнего, но я никак не мог думать о случившемся в категориях банальной измены. Линда заговорила в тот момент, когда в дверях секретариата встал какой-то манекен:

- Ты убил его!

- С ума сошла! Что это за шуточки!

- Я с трудом узнала тебя, Карлос. Что с тобой случилось?

Я оттянул ее за поясок платья от макета трупа.

- Линда, умоляю тебя, хватит глупить. Ведь это же всего пластмассовая кукла!

- А ну отпусти ее! - грозно крикнул искусственный тип у меня за спиной.

Линда разминулась с ним в дверях и выбежала в коридор.

- Погоди! - крикнул я. - Мы же не можем вот так расстаться!

Девушка скрылась на лестничной клетке. Я бы погнался за ней наверх, но призванный шумом свидетель скандала решительно преградил мне путь.

- Ни с места! - предостерегающе рявкнул он. В его руке был нож с длинным клинком, уже приготовленный к удару. - Больше ты уже никого не убьешь.

Он был одет в рубашку из цветной бумаги и такие же бумажные брюки с настолько идеально отглаженными складками, как будто он нигде еще не присаживался. Возможно, его предназначали для исполнения роли всего лишь в одном эпизоде. Своим слепленным лишь бы как из пластмассы телом он копировал редкого толстяка. Его резиновое брюхо забаррикадировало мне выход в коридор.

Его образцовое поведение спонтанного защитника работников фирмы я презрительно не комментировал: у меня не было ни времени, ни желания объясняться, каким образом дошло до псевдо-смерти их начальника. Самым главным для меня было объясниться с Линдой. Но, когда я бесцеремонно выпихнул толстяка из прохода, тот вдруг отступил в коридор и с неожиданным искусством ударил меня ножом в сердце.

Длинный стальной нож погрузился в мое сердце по самую рукоять. Через мгновение, выдернутый той же пластиковой рукой, что вонзила его в мою грудь, он вылетел из раны и зазвенел по мраморному полу. В течение секунды, показавшейся мне вечностью, мы держали друг друга в смертельном объятии. Засмотревшись на его жирное лицо, бездарно слепленное из пластмассы, на которой толстый слой блестящего лака должен был изображать пот, я почувствовал на груди холодную струю крови. Она залила всю рубашку. Я разорвал рубашку и поднес руки к своему лицу: они были липкие, багровые, ужасные.

Только тогда ноги подо мной подломились. Я затрясся от ужаса, но не при виде крови, от которой несло растворителем: меня перепугала мысль, что я тоже один из них - пластмассовый манекен. Все потому, что я не чувствовал ни малейшей боли.

Искусственный нападающий, уверенный в своем перевесе, поддерживал меня за плечи, как будто его противник уже неспособен сражаться, ибо вот-вот прийдет его смертный час. И тут я увидал возле его туфли окровавленный нож. Я потянулся за ним лишь для того, чтобы присмотреться поближе, в чем же состоит его тайна, так как на перепачканной красной краской груди я не обнаружил ни малейшей ранки.

Я совершенно не планировал применять какой-нибудь прием самообороны. Но, наклоняясь за ножом, я присел так резко, что лишенный опоры манекен свалился мне на спину, а когда я - через мгновение, уже с ножом в руке выпрямился так же неожиданно и с подозрительной легкостью, толстяк перекувыркнулся в воздухе и рухнул на поручни лестницы.

Он был гораздо легче, чем можно было судить по габаритам его тела. И только лишь поэтому я подбросил его на такую высоту. Падая на хрупкую имитацию поручней, манекен разломал их на кусочки. Одна железка пробила насквозь его надутый воздухом живот, и тот лопнул; сам же он повис на другом пруте, пробившем его резиновое горло. Эхо падения заполнило всю лестничную клетку. Его сопровождало шипение выходящего воздуха. Манекен уменьшался на глазах. Очень скоро эрзац-толстяк стал выглядеть будто болезненно исхудавший дистрофик.

За собой я слышал чьи-то голоса. Из-за приоткрытых дверей робко выглядывали головы искусственных чиновников. Все смотрели на меня. Они видели всю сцену драки, посему я ожидал, что в случае необходимости, могли бы дать показания в мою пользу. Возможно среди них находился и кто-нибудь настоящий, перед которым следовало бы оправдаться.

- Вы же видели, кто ударил первым?! - крикнул я в глубину коридора, излишне громко, как бы призывая в свидетели все здание.

Ножом я указывал на свою ярко-красную грудь. Когда же я сделал несколько шагов вперед, все двери как по приказу захлопнулись. Увидав окровавленную фигуру с оружием в руке, манекены тут же разыграли сцену страха.

Я осмотрел нож. Под нажимом пальца, преодолевшим сопротивление слабенькой пружины, лезвие без помех вдвинулось в рукоять. Из самого кончика, тупого, законченного круглым отверстием - будто из медицинского шприца - хлынул остаток краски. После того, как я ослабил нажим, лезвие вернулось на место. Издали нож выглядел грозным оружием. Спрятанный в рукоятке, заполненной краской, шток вытолкнул ее через дырочку в момент удара.

Я побежал по лестнице за Линдой, чтобы показать ей этот театральный реквизит. Последнее открытие бросало новый свет на события всего сегодняшнего дня. Теперь-то я мог объяснить многое, но никак не мог понять поведения Линды, которая, изменяя мне с копией своего начальника, за что я должен был иметь к ней претензии и обижаться, решительно обвиняла меня в человекоубийстве.

На шестьдесят третьем этаже я не обнаружил никого живого: ни Линды, ни даже какой-либо движущейся или разговаривающей подделки. В замусоренных клетушках, бетонные потолки и нештукатуренные переборки которых были покрыты следами многолетних подтеков (это был последний этаж небоскреба), среди случайных макетов мебели сидели или стояли серые от старости гипсовые отливки мужских и женских фигур. Этим отливкам кто-то придал вид поглощенных работой людей. Случайно я зацепил один из этих макетов. Тот упал и разбился на кусочки на твердом полу.

Линда могла подняться еще выше. По металлической лестничке я вскарабкался на окруженную баллюстрадой плоскую крышу Темаля. Уже снаружи я услыхал рев сирены. Я перегнулся через ограду и выглянул вниз. Далеко внизу, у самого входа в здание, с визгом тормозов остановились две автомашины: белая и черная. Сирена умолкла, но мигалки крышах автомобилей продолжали работать. Из обеих машин на тротуар выскочили маленькие, быстро движущиеся фигурки. С такого расстояния трудно было узнать, кто это такие. Одеты они были вчерное и белое.

Только о карете скорой помощи и машине с карабинерами я подумал как раз в тот момент, когда увидал панораму всего города. После этого я сразу же позабыл о том, что происходит у входа в здание.

IV

С крыши Темаля я увидал весь Кройвен.

В свете солнца безоблачного дня и в чистейшем, до самого горизонта, воздухе, я увидал полную панораму города, выстроенного почти из одних декораций и раскинувшегося по обеим сторонам озера Вота Нуфо, воду которого в большей его части имитировало стекло. Хотя с самого утра у меня было много времени, чтобы приготовиться к любому потрясению, картина все-таки была для меня неожиданной.

Практически все вокруг, от Альва Паз, живописно раскинувшегося за пальмовой рощей на восточном берегу Вота Нуфо, через макеты трех мостов, низко подвешенных над стеклянным озером, вплоть до западной границы города, опоясанной с той стороны копиями небоскребов Уджиофорте, выстроенными на горе; и в другом направлении: от Ривасоля на юге, заселенного в основном цветными, вдоль линии метро (соединяющей этот район с Куэнос) на отрезке до Пятидесятой Улицы; и от Таведы, где находился мой дом, до северной границы города - вплоть до Куэнос - получалось, что все (за исключением настоящего фрагмента центра, окружающего Темаль; какой-то части Пиал Эдин, где я работал. а также Лесайолы - небольшого района, занимающего долину на восточном берегу озера) - все, во всем Кройвене, было ненастоящим.

Я смотрел в юго-восточном направлении, на другой берег озера, где под неподдельной синевой неба располагался искусственный Альва Паз. Обширный район заполняли макеты домов (скопированных очень верно), стоящие фасадами к центру Кройвена. За ними вдали, вплоть до самого горизонта зеленел густой пальмовый лес. Был ли он настоящим? Большое расстояние не позволяло разрешить этого сомнения. Одни лишь постройки и различные конструкции, такие как мосты, производственные здания, столбы и подъемные краны довольно легко выдавали свое искусственное происхождение.

Я прошел на другой край террасы и поглядел на северо-восток. Стеклянное зеркало вод Вота Нуфо - насколько можно было его видеть с высоты крыши Темаля - имело форму громадного кита, хвост которого был у Ривазоля, а голова - между Таведой и Лесайолой. Эта последняя, окраинная и малопривлекательная местность, сейчас обращала на себя внимание тем, что оставалась настоящей: ночь она пережила в неизменном виде рядом с громадным городом, преображенным практически полностью. Ее нынешний вид вызывал новые вопросы: дело в том, что Лесайолу я посещал всего лишь раз и не заметил там тогда ничего выдающегося. Загадка Лесайолы, спасшейся рядом с громадным складом реквизита, заставляла задуматься, тем более, что вода озера тоже оставалась настоящей только лишь возле этого небольшого селения. Вторая (значительно меньшая) область настоящей воды растягивалась между мостами у выездов Двадцатой и Тридцатой Улиц, то есть, уже в самом центре Кройвена. Об этом можно было судить по разному цвету поверхности вод озера.

Еще раз я окинул взглядом панораму всего города, а затем внимательно пригляделся к той его части, которая осталась настоящей. Всего она занимала где-то одну пятую часть всей площади: я смог выделить ее, благодаря несколько отличающимся оттенкам в окраске настоящих застроек. Опять же, живая растительность выделялась на фоне мертвой отличающейся интенсивностью зелени.

Граница между территорией, покрытой декорациями, и сохранившимся фрагментом города прихотливо извивалась в нем: на плане Кройвена она вырезала какую-то уродливую фигуру, похожую на осьминога с головой, упирающейся в центр Кройвена, и щупальцами, переброшенными через озеро по направлению к Лесайоле. Темаль находился в месте сужения у головы этого осминога; одно его щупальце, почти километровой ширины, устремлялось к северу, через Пиал Эдин, вдоль железной дороги до самой Таведы, возле которой оно сворачивало под прямым углом на восток, там неожиданно раздувалось до половины ширины острова, образовывая большой залив у его южного берега; а второе - более извилистой лентой - разделяло два соседствующих моста и вело из центра на противоположный берег озера, где охватывало восточную его сторону на поросшем лесом отрезке между Альва Паз и Лесайолой, соединяясь там с первым щупальцем. Оба они встречались друг с другом в незаселенной округе, и там они были самыми широкими, зато граничная линия сложной фигуры, в пределах которой находились все настоящие дома и деревья, а также неподдельная вода, делала вокруг Лесайолы громадную дугу.

Без всякой связи с тем, что я видел внизу, внезапно мне вспомнились слова Линды: "Я с трудом узнала тебя, Карлос". Прежде чем до меня дошло, что из этих слов следует - то ли она имела в виду мой внешний вид, или же, что точнее, мое поведение - я увидал на террасе трех карабинеров. Один из них был негром, и как раз он один был настоящим. Он стоял у выхода с лестницы, вытащив револьвер. Остальные двое были манекенами, одетыми в мундиры карабинеров. Из-за их спин робко выглядывала маска какой-то пластиковой женщины.

- Это он! - указала она на меня.

- Наденьте на него наручники, - приказал негр.

Я не собирался ни удирать, ни драться с ними, так что происшедшее в следующие несколько секунд граничило с совершеннейшим абсурдом. Искусственные представители права энергично схватили меня за руки в тех местах, куда обычно одевают наручники. Но, вместо того, чтобы сковать мне руки, каждый из них - после нескольких резких движений, изображающих драку - прижал мою ладонь к собственной шее. Теперь они отступали к ближайшему краю терассы. Крепко придерживая мои руки у обшлагов собственных мундиров, чтобы создать впечатление, будто я их душу и подпихиваю назад, в то время как сами они лишь беспомощно обороняются, они навалились спинами на баллюстраду и сломали ее. Только после этого они отпустили мои руки, но опять же, таким образом, чтобы могло показаться, будто именно я сталкиваю их в пропасть.

Когда они оба полетели вниз, до меня донесся грохот выстрела из револьвера. Через мгновение негр снова выпалил в меня из самого настоящего оружия и снова промазал. После третьего неприцельного выстрела, до смерти перепуганный возможностью потери жизни в этой бессмысленной забаве, я подскочил к нему и выкрутил револьвер из его руки. Мне удалось совершить это без особого труда, можно было даже сказать - с подозрительной легкостью. Но, буквально в последний момент нашей недолгой стычки, настоящему карабинеру удалось-таки нажать на курок. В воздухе над Темалем вновь раздался грохот. Пуля поразила пластиковую женщину, что привела сюда карабинеров, а теперь очутилась перед оружейным стволом в момент случайного выстрела.

Разоруженный негр спрыгнул с лестницы и сбежал в кабину лифта. Кукла-женщина свалилась на бетон терассы. Я склонился над ней, чтобы проверить, действительно ли она ранена, так как, после нынешней канонады я вообще не верил, что револьвер был заряжен боевыми патронами. Никакой раны на искусственном теле женщины я не обнаружил. Только, когда я перевернул ее на бок, изо рта куклы потекла струйка крови. Я раскрыл ее резиновые губы и увидал остатки наполненного красной краской резинового пузыря, похожего на те, которые актеры раскусывают зубами, чтобы изобразить в кино смертельные внутренние кровоизлияния.

Несколько минут стоял я на коленках над муляжом, исследуя пластиковое женское тело. Но ответа на вопрос, каким образом манекены двигались и говорили, я так и не нашел. Но я был абсолютно уверен, что с момента моего прихода в Темаль все, искусственные и живые люди, заставляли меня участвовать в разыгрываемой тут мистификации.

Под здание завернули еще две черные машины и вторая карета скорой помощи. В подъезд вбежало восемь фигур в черном. Четверо из них были вооружены автоматами. Водители автомобилей - отчаянно трубя клаксонами маневрировали в толпе. На мостовой, где лежали останки карабинеров, спрыгнувших с крыши, уже собралось приличное сборище. Многочисленные свидетели случившегося обращали лица вверх и показывали на меня пальцами.

Теперь возможность сбежать из здания, окруженного возбужденной толпой, показалась мне совершенно нереальной. После периода, заполненного пассивной реакцией на атаки манекенов, после того, как невольно я уже сыграл ту кровавую роль, которой ненастоящие люди наградили меня без предварительной договоренности или же согласия с моей стороны, в конце концов, я оказался перед альтернативой: убивать и дальше, только теперь, начиная с этого момента делать это уже сознательно и активно (что наверняка бы весьма понравилось реализаторам таинственной программы), либо, рассчитывая на понимание со стороны кого-то настоящего, кто рассмотрел бы мои аргументы и признал их очевидными, отдаться без борьбы в руки искусственной справедливости.

Поддавшись, я положил бы конец кровавому развлечению, но при том рисковал бы тем, что эта нечеловеческая справедливость покарает меня пропорционально моим преступлениям, причем совершенно по-настоящему. У меня еще звучали в ушах слова Линды, сказанные вроде бы не к месту над трупом ее пластикового начальника. Помнил я и бессмысленный ответ прохожего-человека, у которого я поинтересовался мнением относительно манекенов, и который в моем вопросе увидал не попытку убедиться в реальном положении вещей, а только лишь демонстрацию презрения ко всем людям.

Мог ли я после подобных моментов питать надежду, что на пути с крыши Темаля под нож гильотины, то есть, во время проведения фиктивного следствия и деланого судебного разбирательства, найдется хотя бы один настоящий и зрячий человек, который бы захотел и смог разогнать видение неигрушечной казни? Я даже прекрасно представлял эту гильотину - не видя лишь ее ножа: а будет ли оно резиновым или же из закаленной стали, разницы в этом не было для одних только манекенов.

Не приняв какого-либо решения я медленно спустился на шестьдесят второй этаж. В пустынном коридоре стояла кукла, изображающая мальчишку. В шахте лифта через застекленные дверцы я заметил движение канатов и шум поднимающейся кабины. Наверняка ее заполняли готовые атаковать манекены в мундирах.

Начиная с этого мгновения, и события последующих нескольких десятков секунд, и соответствующие им мои мысли понеслись в сумасшедшем темпе. Все происшедшее было гораздо более драматичным, чем случившееся ранее, и привело к трагическому обострению конфликта.

У меня все так же не было уверенности, достаточно эффективно ли мое оружие на случай реального нападения. Чтобы побыстрее проверить это, я выпалил из револьвера в ближайшую стенку. Нехватка времени на осмотр патронов, оставшихся в барабане, заставил меня произвести пробный выстрел, результат которого - совершенно неожиданно пришло мне в голову - решал о моей дальнейшей судьбе. Он отвечал даже на один весьма существенный вопрос: из какого материала изготовлено лезвие ножа местной гильотины, ибо, если бы негр (живой карабинер) стрелял боевыми пулями, это сразу же означало бы, что настоящие люди относятся ко всему этому побоищу серьезно и - что за этим следует - так или иначе вскоре пришьют меня, раз один из них уже пытался это сделать раньше.

Стена, на которую я навел оружие, перед тем как произвести роковой выстрел, с расстояния не более тридцати сантиметров имела вид неоштукатуренной бетонной плиты с грязными следами различного рода подтеков и пятен. "Стена гладкая и старая" - таким было лаконичное описание стенки, появившееся в моем сознании в виде быстро сменившихся друг за другом трех фрагментов информации. После фрагмента "стена" появилась уверенность в безопасности лиц, возможно пребывающих с другой ее стороны; после информации "гладкая" я сразу же представил небольшой кратер и закрыл глаза, поскольку ожидал града бетонных осколков и удара отрикошетившей пули в том случае, если бы она и вправду находилась в патроне.

Иногда случается, что в многократно исследованном предмете или явлении мы замечаем лишь самые яркие его свойства, и необходима случайность, аналоговый раздражитель, чтобы до сих пор скрытая, какая-то неизмеримо важная черта ранее уже известной вещи или явления - в виде быстрой и яркой как молния мысли - неожиданно явилась нам.

Подобного рода озарение я познал в самый неподходящий момент: сразу же перед тем, как нажать на курок. Когда я закрыл глаза, в моем сознании кристаллизовалась следующая информация. Она сообщала нечто совершенно банальное, а именно то, что стена "старая". В мозгу она появилась последней и вызвала задержку в нажатии пальца на курок, ибо как раз в это же мгновение вместо револьвера в моем сознании выпалила совершенно не подвергавшаяся до сих пор оценке мысль, что все декорации Кройвена одинаково стары, как и эта настоящая стенка.

Во время многочасового путешествия по городу, подавленный количеством эрзац-зданий и тем, что еще вчера их не было, я все время выпускал из виду вовсе не безразличную возможность оценки их возраста, ибо сознание было подавлено другими , более кричащими фактами. И я не замечал патины лет: выгоревших на солнце красок, ржавчины, висящей в закоулках паутины, толстого слоя пыли на защищенных от ветра поверхностях, отшлифованных обувью или прикосновениями сотен рук вещей на земле, гнили, вызванных нечастыми ливнями и ежедневным воздействием солнца вздутий и присутствующей повсюду грязи - словом, замечая одни лишь декорации, я не видел, что они несут на себе следы многолетнего существования в Кройвене, городе, в котором проходила вся моя жизнь.

Лишь после этой убийственной мысли, которая выявляла объективный факт постоянного присутствия декораций в городе и переворачивала вверх ногами смысл утреннего открытия, указывая одновременно на необъяснимую слепоту моей жизни, ведомую мной перед тем, я (с четырехсекундной, повидимому) задержкой нажал на курок и услыхал грохот выстрела.

Открыв глаза, я повернул голову к двери остановившегося лифта. Перед кабиной уже стояли фальшивые карабинеры. Их было двое, потому что в тот краткий миг, когда я стрелял из неизвестного для меня револьвера и размышлял над возрастом декораций, четверо других еще не успели выйти из кабины. Эти же двое, успевшие выскочить из лифта, окаменели посреди коридора, выпучив на меня стеклянные глаза. По сравнению с другими искусственными людьми они производили впечатление застывших восковых фигур или же лишенных возможности двигаться манекенов в витрине магазина с военным обмундированием. Через мгновение до меня дошло, что притворным чувством, притормозившим их на бегу, они хотели продемонстрировать свое оцепенение, вызванное мерзостью открывшегося им преступления. Сам же я понял это лишь тогда, когда повернул голову к стене, чтобы оценить результат эксперимента с оружием.

Под стенкой, прямо напротив револьверного дула, лежала пробитая насквозь пулей голова пластикового мальчика.

Когда я увидал это, ноги подо мной подломились. Я совершенно утратил чувство времени. Ноги вросли в пол. Пистолет все еще находился на уровне лба мальчишки, сыгравшего роль жертвы в сцене убийства, бывшего всего лишь симуляцией. Но судорога, что свела мышцы правой руки, не позволяла мне сменить позу, не оставляющую никаких сомнений, что этот ужасный преступник - именно я. Единственной реальной мыслью, пробившей в моем мозгу дорогу сквозь нелепые видения и вспышку тревоги, была хладнокровная констатация: все манекены действуют согласно навязанной кем-то программы, заставляющей меня лично исполнять роль бандита-выродка. Этот факт был абсолютно очевидным, поскольку, лишенный инстинкта самосохранения, подчиняясь ранее установленной программе, пластиковый сопляк, хитро использовав момент, когда я на мгновение отвлекся, быстренько подбежал к месту предполагаемого выстрела с той лишь подлючей целью, чтобы заполнить своей пустой головой небольшое расстояние между стенкой и револьверным стволом.

Когда простреленная кукла мальца свалилась на пол, карабинеры сняли с плечей имитации своих автоматов. Отпихнув их на бегу, я громадными скачками бросился в другой конец коридора. Там меня прижала к двери длинная очередь деревянных пуль. Замороченный лавиной непредвиденных событий я действовал вовсе не по какому-то осмысленному плану - как дикий, окруженный со всех сторон зверь я только лишь спасался бегством от немедленного исполнения приговора, уже не заботясь о будущем.

Расположенные в стенной нише двери, на которые я жал все сильнее, прячась за углом от удара настоящей пули, неожиданно распахнулись. Случай пожелал, чтобы я спиной влетел в секретариат начальника Линды. Его кукла, поваленная ударом моего кулака, все еще лежала в кабинете. Выходит, я снова очутился в том самом месте, откуда начался мой усеянный ненастоящими трупами путь.

В средине я застал три одетые в белое фигуры. Они входили в состав группы реаниматоров из первой кареты скорой помощи. Два манекена-санитара укладывали на носилки куклу начальника. Манекен врача, наклонившись над фальшивой секретаршей, приближал руку, вооруженную самым настоящим скальпелем, к разорванному боку раненой. Кому-нибудь, кто бы наблюдал эту сцену издалека, наверняка показалось бы, будто он видит хирургическую операцию. Глаза секретарши были закрыты; она лежала немая и недвижная.

Всю эту сцену я охватил единственным, опережавшим мысль взглядом. Она имела чрезвычайно статичный характер: все принимающие в ней участие фигуры только позировали, как будто бы находясь перед фотоаппаратом. Только лишь оглушительный стрекот автомата, сотрясший картонными переборками этажа, моментально задействовал все пружинки застывшего в сонном кошмаре действия.

В фигуре мужчины, преследуемого градом пуль и отступающего с револьвером в руке, фальшивый врач сразу же увидал своего потенциального противника. С опытностью циркового метателя ножей он бросил в меня скальпель. Через секунду после его неточного броска я нажал на курок. Этот нервический рефлекс был вызван свистом пролетевшего у самого моего уха лезвия. Хотя на этот раз я уже сознательно целил в грудь нападавшего, но от волнения - промазал. Пуля разорвала санитарную сумку, открывая лежащий внутри моток толстой веревки. Но, хотя пуля наверняка не попала в доктора, тот с глухим стоном взмахнул руками и напрягся будто смертельно раненный человек. На его белом халате расцвело алое пятно. Когда он упал на спину, я повернулся к двери, откуда тоже послышался шум падающего тела. За порогом лежал карабинер. В его горле торчал скальпель, который врач метнул в меня.

Я был сыт всем этим под самую завязку. От непрекращающейся резни у меня перед глазами плыла кровавая муть. Я захлопнул дверь и повернул торчащий в замке ключ, который вынул и спрятал потом в карман.

После этого я присмотрелся к новому трупу. Заинтригованный тем, какая на этот раз была использована хитрость для изображения смерти моей последней якобы-жертвы, я расстегнул залитый красной краской халат и содрал с груди пластмассового врача остатки сорочки. В его грудной клетке образовалась дыра после взрыва небольшого заряда взрывчатки. Полоски пластыря удерживали на уровне сердца разорванный теперь пакетик с тротилом, а тоненький проводок - через миниатюрный детонатор - шел по рукаву к левой ладони.

- Именем закона, открой! - жестко прозвучал за дверью чей-то голос.

Слова сопровождались ударами кулаков.

- А ну тихо! - заорал я еще жестче.

- А то что? - Голос притих, несколько опешенный моей наглостью, но тут же добавил с подозрительной догадливостью: - Застрелишь заложников, если мы выломаем двери?

- Он так и сделает, господин капрал, чтоб я так жил, - завыл один из санитаров.

- Ясное дело! - подтвердил я твердым голосом. - Вы же сами видели, на что я способен.

"Заложники", - повторил я про себя. Откуда я все это знал? Где я видел все эти банальные сцены?

Я уселся под стенкой, держа револьвер в руке. Мне было ясно, что под угрозой этого настоящего оружия, можно ставить карабинерам самые террористичные условия. Свобода - в замен на жизнь санитаров.

- Я не сделаю им ничего плохого, - сказал я в пространство. - если вы позволите мне выйти отсюда и уехать на предоставленном мне автомобиле.

- Согласны, - ответил мне голос из коридора.

- Но до машины я проведу заложников под стволом своего револьвера и если по дороге увижу хоть одного вооруженного человека, тут же их застрелю.

- Мы принимаем это условие. Открывай!

Согласие, выраженное так поспешно, должно было возбудить подозрения, посему, заметив, что приказ "Открывай!" звучит довольно глупо и какое-то время подумав, капрал исправился:

- Ситуация довольно-таки сложная. Один я не могу принять такое ответственное решение. Я свяжусь со своим начальством и дам тебе знать о том, что оно скажет. Иду к телефону.

Я представлял, к какому он идет телефону. Уходя. он оставил в коридоре четырех постовых. В переговоры я не верил. Независимо от достигнутых соглашений, меня прибили бы откуда-нибудь из-за стены, и я не успел бы даже дойти до предоставленной мне машины - это мне было совершенно ясно. Опять же, ненастоящее законодательство могло и не считаться со словом, данным преступнику.

Я ожидал голоса из-за стены, уже зная, что он не принесет мне обещанной свободы.

Час проходил за часом. Время от времени я крутился меж неподвижных манекенов. Все эти макеты живых людей уже сыграли свои эпизоды во второстепенной части таинственного сценария Кройвена, который и я сам невольно и бессознательно реализовывал с самого утра. Им уже не было нужно продолжать играть свои периферийные роли.

У меня не было никакой концепции разумного поведения. Хуже того: я вообще не представлял себе жизни, навсегда перечеркнутой видением совершенных преступлений, если ей суждено протекать среди декораций - даже если мне бы и удалось выйти отсюда. Была ли она трагедией или фарсом? никто не мог дать мне подходящего ответа, и потому в мыслях я бросался из одной крайности в другую: то дрожал от страха перед наказанием за смертельные удары, то смеялся, видя во всем лишь издевку и шутку.

До самого вечера я пассивно ожидал дальнейшего развития событий. Но ничего не произошло. В конце концов наступила ночь. Я закрыл санитаров в кабинете, а сам вытянулся на полу, красочно разрисованном под богатый ковер. Во всей этой чудовищной забаве реальным были спазмы моих кишок, вызванные тридцатичасовым постом. Желудок - видимомо - не умел симулировать чувства сытости.

Только как же так случилось, что, живя среди декораций, годами окружавших меня, я их не замечал? С этой мыслью я и заснул.

Так прошел понедельник.

V

Когда я открыл глаза, уже светало. Во всем здании и за окном царила тишина. До меня донесся лишь какой-то металлический скрежет. Он раздавался из замка двери, отделявшей кабинет от секретариата. Как раз этот скрежет и поднял меня на ноги.

- Господин капрал! - толстый слой звукопоглощающей ткани, покрывавшей дверь в кабинет, заглушал голос санитара до тихого шепота. - Немедленно выбивайте передние двери! Мы сидим во второй комнате и находимся здесь в безопасности!

- То есть как это вы находитесь там в безопасности? - недоверчиво шепнул я сам себе. - А мой револьвер, это вам что?

Я полез в карман за нужным ключом. Когда, после нескольких неудачных попыток вставить его в замок я склонился над дверью, то понял, что имели в виду санитары: они запихнули в замок со своей стороны какой-то мусор, чтобы не дать мне возможности открыть дверь, за которой я оставил их на ночь.

"Вот сволочи!" - подумал я с неожиданной нежностью. Шустро это они придумали. По счастью для меня, никакие его зовы до коридора не добрались. В противном случае мне бы пришлось снова убивать и самому быть убитым. Эта неудачная уловка искусственных заложников свидетельствовала об их готовности к коварным действиям, при первой же малейшей возможности, так что и на слово карабинеров я тоже рассчитывать не мог.

Вот только санитары могли бы написать о своем выгодном положении на листочке бумаги и выбросить его в окно. Следовало каким-то образом застраховаться от подобного маневра. Один раз я уже имел дело с этой дверью и помнил, что твердой у нее была только дверная коробка с рамой, а средина была заполнена толстой подушкой изоляции, которая-то и заглушила зов о помощи. Да, начальник был хорошо защищен от подслушивающей секретарши.

В докторском саквояже, среди имитаций различных врачебных принадлежностей и хирургических инструментов я обнаружил еще один стальной скальпель. Им я вырезал большое отверстие в двери кабинета, вынув из нее изоляционную подушку. После этой операции я приказал заложникам перейти в секретариат. Их лица могли бы выражать разочарование, если бы они смогли на своих застывших масках - хоть чуточку изменить гримасу счастья, отлитую из пластмассы.

В течение следующего часа из коридора доносилось монотонное кудахтание постовых. Решившись на долговременную осаду, они исполняли роль статистов в полусонном действии, декламируя воинские уставы.

Я без всякой мысли глядел на санитарную сумку, из которой - через разрыв после револьверной пули - еще вчера (что я сразу же заметил) вываливался моток какой-то веревки.

На что им эта веревка? - наконец-то задал я себе простой вопрос. И сам же на него ответил:

- А ну садитесь спинами друг к другу, - приказал я своим пленникам.

Те тянули время, делая вид, что ничего не понимают. Тогда я несильно толкнул их на пол. Санитары спокойнехонько прижались друг к другу спинами. Я отрезал кусок веревки от мотка и связал их. Резиновые рты - чтобы они не могли переговариваться с солдатами - я плотно заклеил им кусками пластыря, который тоже достал из сумки. Сам скальпель я положил в карман, завернув лезвие в третий кусок пластыря. Потом привязал один конец веревки к трубе под окном секретариата, а второй конец выбросил наружу.

Моток размотался без помех: второй конец веревки достал до пятьдесят восьмого этажа, то есть, до окна, находящегося четырьмя этажами ниже. В такое раннее время на улице возле Темаля еще не было оживленного движения. Но среди автомобилей, припаркованных у стены небоскреба я все же заметил две новые патрульные полицейские машины и большой военный грузовик, который вчера вечером подвез сюда новую партию карабинеров.

Только мне уже не хотелось больше глядеть в эту двухсотметровую пропасть. Я сунул револьвер за брючный ремень, схватился за веревку и медленно съехал вниз.

Уверенность в успехе этого эффектного акробатического трюка давало мне загадочное присутствие веревки в санитарной сумке - веревки, явно подсунутой мне манекенами, подобно тому, как на сцену доставляют театральный реквизит, что предусмотрен текстом готового сценария, как будто бы для всех главным была бы исключительно смелость самой игры.

Но как только я спустился на несколько метров ниже края окна, то почувствовал сильный удар по голове. Краем глаза я увидал над собой чью-то руку. Скованный страхом, я застыл у стены меж двумя этажами. Только вот холодный пот испуга, вызванный тем, что я болтался над бездной был совершеннейшей мелочью по сравнению с ужасом, чуть не сбросившим меня в пропасть, когда я наконец увидал, что рука, когтищами пальцев ухватившая меня за волосы, вырастала прямо из гладкой стены. И тут же я узнал в ней руку секретарши.

Намертво прикрепленная к стулу несчастная большая кукла все время притворялась мертвой, так что, занятый манекенами, я совершенно не обращал на нее внимания. Теперь же искалеченная секретарша этим жестом, от которого волосы становились дыбом, отдавала меня карабинерам в руки. Это именно она со своего вращающегося стула - с возгласом упырицы: "Эй ты, рогач рассеяный, что сбежал через окно и висишь теперь на веревке! Трофейчик свой забыл!", намекая на противоестественную связь моей настоящей Линды с пластиковым начальником - бросила мне на голову свой оторванный протез.

Повидимому, во время псевдо-операции она так достала врача своими воплями "Куда она подевалась?", что манекен снял протез руки с дверной ручки и спрятал его за имитацией письменного стола, так чтобы уцелевшей рукой несчастная любовница искусственного начальника смогла бы его достать.

Слыша ее выдающий мои действия крик, солдаты (наверняка заранее приготовленными инструментами) взломали дверь и ввалились в комнату. Через мгновение я увидал над собой их головы. По неудачному стечению обстоятельств три окна, находящиеся под окошком секретариата, были зарешечены. Возможно, что за этими окнами находились кассы фирмы и потому в опасении перед ворами, подобно мне ползающими по стенкам - их солидно укрепили.

Мне нужно было добраться до самого конца веревки - до окна (уже без решетки) четырьмя этажами ниже. Когда же я наконец спустился до его уровня и пинком разбил стекло, в глубине комнаты тут же увидал готовую к немедленному действию группу карабинеров. Участники операции связывались друг с другом с помощью настоящих радиотелефонов и потому с легкостью локализовали то место, где я висел на стене.

Я стоял на оконном парапете, держа конец веревки в левой, а готовый выстрелить револьвер - в правой руке. Я выбирал меж двумя возможностями умереть: пропастью с одной, и автоматами с другой стороны. Никто из манекенов не ускорял принятия окончательного решения ни малейшим движением, ни словом. В напряженной тишине ожидания этого решения раздались шаги настоящего карабинера. Это был тот самый негр, у которого я отобрал оружие на крыше Темаля.

Спокойным шагом он подошел к окну и поднял ничем не вооруженную руку.

- Это мой пугач, - спокойно, как будто просил вернуть потерянный портсигар, сказал он.

Негр-карабинер был прав, и к тому же он был настоящим. Я и не заметил, когда револьвер очутился в его раскрытой ладони. Теперь я ожидал, что негр прибавит к своему замечанию хотя бы одно предложение типа: "Господа, мы удачно закончили этот сложный эпизод, спасибо, все свободны".

Только настоящий карабинер повел себя очень странно: он сунул револьвер в кабуру и с безразличной миной улетучился из заполненной манекенами комнаты.

- Эй, погодите-ка! - пискнул я, прежде чем тот хлопнул дверью.

Мне нужно было спросить его еще о чем-то, что - в сумятице мыслей как-то туманно связано было с переплетной мастерской. Внезапно это "что-то" совершенно улетучилось из моей ничего не понимающей головы. Дело в том, что я получил по ней дубинкой ближайшего карабинера. После удара я упал с парапета на нужную сторону окна - прямиком в комнату. Лежа на полу, мне казалось, что я слышу выступление ритм-секции какой-то джаз-банды. Глухим отзвукам ударов множества дубинок (сделанных из пустых внутри картонных трубок) аккомпанировало рычание зверя, которого подвергли пыткам. Особенность этого спонтанного наказания состояла среди всего прочего и в том. что душераздирающие вопли, раздающиеся по всей округе, испускали те же самые пластиковые палачи, которые безжалостно молотили меня.

Довольно скоро манекены насытились местью за двух сброшенных с крыши товарищей. Поднявшись, я обнаружил на запястьях резиновые наручники. Фальшивые садисты подсунули мне под нос настоящее зеркальце. Смотрелся я ужасно: старый кармин кровавого пятна, расползшегося по всей рубахе (это была краска из рукоятки ножа) дополняли темно-синие полосы на лице, отпечатавшиеся после ударов "дубинок" выкрашенных чернильным порошком.

Избитый таким вот образом я направился к лифту и спустился на первый этаж в компании восьми гримеров.

Внизу все уже были извещены о результатах всеночной осады. Мы остановились в вестибюле, где искусственный полицейский небрежно просмотрел мои документы. Ему и не надо было изучать их тщательно, поскольку, после допроса сотрудников Линды, он еще вчера знал обо мне все, что хотел знать.

- Вас зовут Карлос Онтена, - констатировал он.

Я кивнул.

- И проживаете в Таведе?

Я подтвердил и это.

- А кто эта женщина?

Пальцем он указывал на фотографию открыточного формата, которая уже несколько дней валялась в моем бумажнике среди всех прочих бумажек и фотографий. Я склонился над ней, чтобы понять, о ком он спрашивает. Ответ замер у меня в гортани. Я не мог издать ни звука, хотя женщину эту знал прекрасно.

Это была Линда - на фотографии она была настоящей, живой и выглядела точно так, как и сейчас. Только вот для этой фотки мы позировали вместе: глядя теперь на нее, я понял, почему, окруженный декорациями и ненастоящими людьми всю жизнь вплоть до рассвета понедельника - я совершенно не замечал их. В изображении пластикового манекена, сфотографированного рядом с неподдельной Линдой, я узнал собственную прежнюю фигуру.

Полицейский добрался до конца стандартного набора вопросов, и мы вышли из холла. По подъезду мы прошли через две шеренги карабинеров. Восходящее солнце низко висело над Альва Паз. С той же стороны, с настоящегозалива Вота Нуфо дул прохладный, освежающий ветерок. Когда я поднял лицо вверх. чтобы в последний раз глянуть на розовую, погруженную в синюю тонь неба вершину Темаля, удерживаемая кордонами небольшая толпа утренних статистов приветствовала меня воплями ненависти.

Именно так - из рядового манекена Таведы, что годами честно притворялся рабочим с фабрики Пиал Эдин, а в последнее время симулировал любовь к настоящей секретарше-референту из Темаля, после ночной сублимации - в течение неполных суток я стал убийцей карабинеров, ужасом для женщин и детей, бандитом-выродком - вампиром Кройвена.

Мы поехали на патрульной машине. Вначале по Шестой Аллее под эстакадами Центра - по направлению к Ривазолу, потом свернули направо, по Сороковой Улице, через весь настоящий фрагмент города - до восточной границы Уджиофорте.

Полицейский, устанавливавший мою личность в вестибюле, уселся рядом с водителем, закрепленным в автомобиле навечно, я - на заднем сидении, между капралом слева и сержантом справа - как банальный, переправляемый в КПЗ преступник. Мои соседи несколько минут переговаривались между собой, потом замолчали. Я понятия не имел, до чего же они договорились; мне показалось, что для имитации фонического эффекта разговора обычных людей они попеременно читали рекламные плакаты, мимо которых мы проезжали. Шофер вообще не имел голоса, потому что для болтовни здесь были другие; его ягодицы и спина были спаяны с креслом, а руки - с рулем. Полицейский офицер, удовлетворив свой мелкий интерес, делал вид, что дремлет на переднем сидении.

Кем же, собственно говоря, они были, и кем был я сам до вчерашней ночи, прежде чем указанная таинственным Пальцем движущаяся и говорящая порция пластмассы, в виде которй я существовал всю свою псевдо-жизнь, превратилась в человеческое тело? Так что, кем они были - только правильнее было бы спросить: чем? Были ли они автоматами? - размышлял я. - Нет! Манекенами. Одни от других отличаются теми же чертами, которые позволяют распознавать истинные инструменты среди муляжей. Автомат - это машина, внешний вид которой определяют потребности определенного рода деятельности. Своей формой они не обязаны повторять конструктивных ошибок в строении человеческой фигуры; поэтому они ее и не копируют. А манекен - это декорация, созданная исключительно ради своего внешнего вида.

Следовательно, все они были движущимися и говорящими декорациями. Они заменяли настоящих людей там, где присутствие аутентичных персонажей выразительностью ролей, разыгрываемых в несоответствующих местах сцены распыляло бы внимание Зрителя, отвлекая его от истинных актеров и направляя его на малосущественный фон.

Но вот как они устроены изнутри, и испытывают ли они боль? Спрятанным в кармане скальпелем - после того, как снял с него защитный пластыорь - я надрезал капралу бедро. У сержанта (обнаглев от безразличия его напарника) я выковырял коленный сустав и осмотрел его со всех сторон. Тот был отштампован из твердой пластмассы розового цвета. Оба даже не моргнули, когда я калечил их: сидели, как бы проглотив палку, будто мумии, со стеклянными глазами, уставленными в перспективе погруженной в полумраке улицы, которую вдали замыкали залитые солнцем щиты небоскребов.

Они не чувствовали боли, а вот я испытывал реальный неприятный осадок после этой рискованной, хотя и ненастоящей операции. Зато он давал мне уверенность, что в новом своем воплощении я не стал садистом. Я не принадлежал и к тем банальным вандалам, что находят и испытывают свои несчастные оргазмы в разрушительных актах насилия и силе, скрытно разряжаемой на мертвых предметах, ибо жалкая деятельность по разрушению пустых упаковок не давала мне - о чем я знал уже раньше - даже эрзаца того интимного наслаждения, которое хулиганы, распарывая ножами сидения в метро или обрывая трубки уличных телефонов, получают совершенно бесплатно.

На финише этой невеселой поездки находилась, замаскированная фасадом одной приличной стенки, примитивная копия участка карабинеров. Она находилась где-то посреди Уджиофорте, в квартале, практически полностью имитируемом громадными макетами домов.

Там мы остановились. Две остальные патрульные машины, сопровождавших нашу, стояли перед входом до тех пор, пока я не очутился за толстенной решеткой. Перед тем капрал занял место за настоящей пишущей машинкой и под диктовку сержанта произвел на свет протокол предварительного прослушивания. Готовый документ попал на стол к сержанту, который от руки приписал личные замечания, оставляя внизу место для моего автографа. Весь лист был покрыт рядами хаотично отпечатанных на машинке букв. Четыре строчки спиралевидных каракулей, начертанных сержантом ниже машинописного текста его коллеги, дополняли важные замечания капрала. Я подписал этот псевдо-протокол полным именем и фамилией - что не произвело на присутствующих ни малейшего впечатления.

Меня заперли в отдельной камере. Рядом, в глубокой нише - за истонченной жарой и временем пластиковой решеткой КПЗ - торчали три восковые фигуры. Они изображали вечных постояльцев комиссариата: отвратительную на вид и мрачную проститутку, с виду старую уличную склочницу; пьяницу, валявшегося в эрзац-дерьме, и довольно-таки симпатичную старушку, страдающую выпадением памяти, которая вышла из дому и до сих пор в него не вернулась. Наличие подобной этой отборной компании привело меня к выводу, что данный пост имеет типичное оборудование - возможно даже нормализованное для большинства подобного типа комиссариатов.

В полдень я сообщил капралу о своем желании есть и пить. Получив пустую кружку и деревянный брусок, изображающий полбуханки ржаного хлеба, я совершенно разозлился: воспользовавшись невнимательностью стражей порядка, я располосовал скальпелем картонную стенку ниши и через образовавшуюся в ней неэстетичную дыру свободно - хотя и с некоторым удивлением - выбрался на улицу.

На безоблачном, голом небе немилосердно палило солнце. Еще мне казалось, что своим внешним видом я привлекаю внимание фальшивых прохожих. Но все равно - я был на свободе!

VI

В этом районе Уджиофорте я бывал довольно часто, иной раз и два, и три раза в неделю. Сюда я приезжал к Долли и Тому Йоренам, с которыми познакомился через Блеклого Джека. С Йоренами меня объединяла совместный интерес к заграничным путешествиям. Мы много чего могли сказать про экхотические страны и уже несколько лет планировали первую совместную поездку. Я охотно приходил к ним и всегда заставал друзей дома, в чем не замечал ничего особенного, поскольку - хотя в мечтах они проявляли интерес ко всему миру - в действительности же они были парой ярых домоседов.

С ними я проводил долгие, интересные вечера; случалось такое, что мы, заболтавшись за просмотром слайдов, которые Блеклый Джек приносил в своей шитой-перешитой сумке, а Том проецировал их на стенку для меня и Долли (более всего взволнованной живописными видениями ждущих нас приключений) разрабатывали проекты дальних круизов. В таких случаях я обычно зевал последний поезд на Таведу и оставался в Уджиофорте на ночь, чтобы на рассвете ехать прямиком в монотонную серость фабрики Пиал Эдин.

Пару раз я приходил к Тому и Долли вместе с Линдой, но она - и это нас разделяло - явно скучала там, хотя и делала все возможное, чтобы не показывать этого. Возможно, что по тем же самым причинам, которые в то время были мне неизвестны, Блеклый Джек тоже не засиживался в Уджиофорте. Он оставлял слайды и возвращался к своим бродягам, что шатались по восточному берегу Вота Нуфо.

Йорены жили на перекрестке Шестнадцатой Аллеи с Сорок Второй Улицей, то есть, недалеко от комиссариата карабинеров, из которого я сбежал через разрезанную скальпелем картонную стенку. Направляясь в сторону их дома, я подумал, что в нынешней моей ситуации, возможно, и не следовало бы приходить к ним сейчас, когда на мне висят многочисленные и ужасные обвинения. Известия о вчерашних событиях в Темале наверняка попали в утреннюю прессу, обо всем остальном должны были рассказать дневные газеты. Мог ли я убедить Тома и Долли в собственной невиновности? Могло случиться, что, обращаясь к ним за помощью на правах старого друга, я навлек бы на них судебные репрессии. Я не раз читал о наказаниях за укрытие преступников.

С другой же стороны, я крайне нуждался теперь в этой помощи: подгоняемый неприязненными взглядами фальшивых прохожих, я бы не смог безопасно добраться к себе домой, где и так не смог бы скрыться, поскольку там наверняка бы ожидали меня карабинеры из Таведы, которых явно предупредили по телефону. Мне следовало немедленно сменить измазанную краской рубашку, смыть с лица полосы от чернильных дубинок и, в конце концов, что-нибудь поесть. Более всего мне хотелось пить, а воды поблизости нигде не было видно. Именно из-за нее я и решился нанести Йоренам этот неприятный визит.

Имитацию их дома я сразу же узнал по оригинальному фасаду. Я со всей осторожностью поднялся по более-менее крепкому фрагменту лестницы на этаж, поделенный перегородками из фанеры и постучал в знакомую дверь. Сделана она была из картона. Мне ответила Долли:

- Проходите!

Голос ее прозвучал громко и донесся из самой глубины квартиры. Впрочем, так было и всегда: они не выходили в прихожую, чтобы приветствовать гостей. Я прошел по длинному коридору. Вместо двери, ведущей в комнату, висел лист грязной бумаги, растянутый гвоздиками на деревянной раме. Я провернул эту раму и вошел в средину картонного ящика.

Я уже был готов к наихудшему, поэтому увиденное мною за фальшивой дверью напугало меня не слишком.

- Привет, Карлос! - воскликнула Долли.

Я что-то ответил.

Только собственного голоса не услыхал. Из стола, за которым сидел Том, торчала какая-то доска. Когда я протянул руку Долли, чтобы приветствовать ее, мне показалось, что неправильно оценил расстояние и что вместо женской руки пожал именно этот обрубок.

- Мы рады, что ты заскочил, - флегматично заметил Том.

- Нет, мы ужасно рады, - прибавила Долли.

Я снова что-то промямлил.

Рука Тома была чертовски твердой, и когда он протянул мне ее над столом, заскрипела в суставе.

- Я всегда с удовольствием прихожу к вам в гости, - пробормотал я.

Когда же Долли со своего постоянного места на ящике, с огромным трудом имитирующем софу, указала мне на табурет, больше всего мне хотелось сразу же сбежать.

- Ну, и почему же ты так долго не появлялся, отшельник пригородный? Присаживайся! А если хочешь напиться кофе, что я прекрасно вижу по твоей глуповатой физиономии, то на сей раз налей себе сам. Я сегодня так натаскалась с уборкой в этом вечном балагане, что и не подумаю еще и прислуживать такому как ты лодырю.

- Да не беспокойся так, Долли. Я заскочил только на минутку, чтобы...

- Тогда или вари себе кофе, или немедленно садись.

- Иду, иду...

Только я и в кухню не пошел, где на полке стояла моя чашка, которую я всегда приносил в комнату, а вечером ставил на ее постоянное место, и не присел. Продолжая торчать столбом посреди картонного короба комнаты, я сравнивал сохранившийся в памяти туманный образ тогдашних Йоренов с жестокой версией действительности.

- Ох ты и лентяюга, - шепнула Долли.

- Что?

- Мне что, вставать?

Я вздрогнул, как будто меня разбудили самым грубым образом.

- Так ты идешь за кофе, - фыркнула она, - или мне самой придется за тобой ухаживать?

- Да нет, нет! - решительно воспротивился я.

Долли была прикреплена к тонкой крышке ящика в полусидячей полулежачей позе. В любом случае, если бы она поднялась с места своей вечной лежки, то поломала бы не только свой хлипкий постамент, но и порвала бы приклеенное к нему тело. Именно этого я-то и перепугался.

Я выскочил за картонную дверь и из замусоренной опилками пустой каморки принес в коробку комнаты одну чашку. Две другие уже стояли перед Йоренами на подпираемом тремя кривыми деревяшками фанерном листе. Чашку я нес осторожненько, чтобы не разлить притворного кофе. Я прошел под стенкой, украшенной книжными корешками, длинными рядами наклеенными прямо на картон, и уселся на расшатанную многолетней службой табуретку.

- Мамочка моя! - вскрикнула Долли. - На кого ж ты похож!

- Ты что, дрался с кем-то? - спросил Том.

Наконец-то заметили - подумал я.

Табурет, держащий на себе фигуру Тома жалостливо запищал. Какое-то время, глядя на красивую фигуру Долли, я слышал лишь шорох пластиковых костей ее верного товарища жизни, который рискованной дугой перегнулся через стол в мою сторону.

- Кто это тебя так разукрасил?

- Да это все мелочь, не стоящая и секунды вашего внимания, - попытался выкрутиться я.

- Ну да, кровь, и эти синяки на лице!..

Я поднес пустую чашку к губам. Йорены видели достаточно зорко, чтобы заметить на моей голове и рубашке страшные следы, оставленные карабинерами и толстяком, но, все же, недостаточно, чтобы под этими поверхностными изменениями заметить более глубокие преображения, придающие мне вид человека истинного.

- Хочешь скрыть от нас какую-то тайну?

- Да нет же!

- Тогда рассказывай, что случилось.

- Да глупости все это. - Я сделал глоток воздуха из чашки. - Пара наглых типов из Альва Паз попыталась остановить меня на углу.

- Где это произошло?

- Возле Кройвен-Центральной, когда по дороге к вам пересаживался на автобус.

- И по морде ты получил здорово, - заметил Том.

- Ничего, они тоже возвратились на ту сторону не в лучшем виде, продолжал я врать.

- Ты их побил?

- А что бы сделал ты, если бы тебе приставили нож к горлу?

Долли беспокойно засуетилась на своем расшатанном постаменте. Она дергалась будто женщина, прикованная к постели неизлечимой болезнью, но когда обратилась ко мне, повернув в мою сторону лицо с маской, застывшей в выражении беспомощного нетерпения, голос ее прозвучал весьма живо:

- Ладно, бедняжка, стаскивай свою сорочку! Сейчас я тебя перевяжу, потому что рана наверняка глубокая.

- Дорогуша, клянусь тебе, это просто царапина. И только не втавай, умоляю тебя!

Только в этот миг я почувствовал себя настоящим убийцей.

- Ну, в таком случае... - она чуточку развернулась на своем ложе в границах, оставленных ей монтером-декоратором и вытащила из лежащей на столе пачки картонную сигарету, - в таком случае, хотя бы умойся. В ванной висит твое полотенце.

- Знаешь... лучше не буду. - Я поднес свою настоящую, хотя и не зажженную спичку к кончику пустотелой трубки, которую она сунула себе в рот. - Не хотелось бы мочить свежую рану, а то она снова будет кровоточить.

В ванную - гонимый усиливающейся жаждой - я заглянул еще раньше, когда искал кофе. Ванна была нарисована на стене под тремя полотенцами из бумаги, а вода - протекая через щели в потолке - собиралась на полу разве что во время проливного дождя. К сожалению, осадков в Кройвене не наблюдалось уже месяца четыре.

Том копался в диапроекторе, стоящем на столе. Сам аппарат был сколочен из фанерных обрезков, но внутри у него была лампочка, так что он посылал на стенку какое-то нерезкое изображение. Глядя на все эти приготовления, я уже догадывался, что мне сейчас предстоит.

И я не ошибся: даже не поднимаясь со своего постоянного места, Том длинной палкой достал до оконного отверстия и заслонил его бумажным листом.

- Такого ты еще не видал! Повернись к экрану. Как увидишь, сразу на пол слетишь, - таинственным голосом обещал он.

Задолбаный до последнего, я охотнее всего покинул бы эту населенную упырями квартиру под первым же подходящим предлогом, но неожиданно услыхал стук во входные двери.

- Проходите! - выкрикнула Долли.

В ее голосе снова звучала радость. Я вслушивался в отзвук шагов следующего гостя Йоренов, напрасно подавляя в себе волну вздымающейся паники.

В коробку квартиры вошел Блеклый Джек. Он был живым человеком. Уже немного освоившись с пластиковыми масками, встречаемыми повсюду на улицах, я опасался теперь лишь встреч с настоящими людьми.

- Уважаю всех вас, тех, кто остается в тени, - торжественно произнес новый гость.

Это было одно из вступительных приветствий Блеклого Джека. Он всегда говорил подобные слова при встрече, и по ним даже слепцы в барах с легкостью узнавали его.

- Рады, что ты заскочил к нам, - сказал Том.

- Мы очень рады твоему визиту. - Долли указала на свободный табурет. Присаживайся, бродяга!

- Не будет у меня отдыха, пока солнце заходит вечером за Уджиофорте, а утром восходит над Альва Паз.

Долли серьезно задумалась.

- Выходит, что ты никогда не отдыхаешь. А может ты спишь только днем?

- Такой День еще не появился еще из тьмы. Только он уже близок.

Мы уже давно знали, что между вопросами, которые задавались Блеклому Джеку и ответами, которые он немедля выпаливал, связь была довольно-таки слабенькая.

- Ну ладно, тогда я полетел, - произнес я нетвердым голосом.

Я боялся вопросов, которые мог мне задать Блеклый Джек. Поднимаясь, я случайно заглянул в его лицо: из под прямых и длинных, очень светлых волос, когда он убрал их с лица быстрым движением руки, на меня глянули печальные, очень проницательные глаза, в которых была видна откровенная и глубокая приязнь, но еще и нечто странное, что у всех - при первой же встрече с ним - порождало мысль о его ненормальности.

- Ну, Карлос! - запротестовала Долли. - Посидел бы еще немножко. Если хочешь, можешь даже оставаться на ночь. Разве тебе здесь плохо?

- Тем более, что мы должны были смотреть слайды, - напомнил Том.

Долли заскрипела своей "лежанкой".

- Так ты остаешься, правда?

Снова я почувствовал себя убийцей.

- Пускай уходит, - молвил Блеклый Джек.

Он сказал это настолько неожиданно, что все сразу же переключили внимание на него. Как и всегда, одет он был очень странно: на нем был старый мешок с дыркой для головы и кусок ржавой цепи, которой он подпоясывался в бедрах. Только самым необычным было то, что его совершенно не заинтересовала моя внешность. В последний раз мы встречались два дня назад, когда я еще был манекеном. Сейчас же, видя изменения в строении моего тела, он - как человек и сам живой - должен был заметить и фальшивые синяки, и ненастоящую кровь на рубашке.

- Не мешкай, - повторил он, акцентируя свои слова. - Выходи на улицы Кройвена и ищи на них правду. Она освободит тебя. Уже исчислены часы наши.

- Откуда ты знаешь? - спросил я с беспокойством в голосе.

До сих пор все пророчества Джека входили у меня в одно ухо и выходили через другое.

- Нет ни былинки в поле, ни капли в водах, ни пылинки в воздушном вихре, что скрылись бы пред Его взглядом, - неспешно, хотя и не раздумывая ни мгновения, ответил тот.

Он еще не закончил говорить это, как я сказал:

- Мне хочется пить.

Когда Блеклый Джек заканчивал свою мысль о Его взгляде, бумажная заслона упала с окна.

- Я жажду, - чуть тише повторил я. - Если он знает, где есть вода, пусть укажет мне.

- Пойдешь по Сорок Второй Улице по направлению к Вота Нуфо. Все, в чем ты нуждаешься, найдешь за первым поворотом.

- Какие глупости! - Долли металась будто птица в силках. - Все, чего тебе нужно, можешь найти тут же, рядом, за дверкой нашего холодильника!

Я покинул обиталище Йоренов под аккомпанемент пронзительных воплей его хозяйки.

VII

Участок карабинеров, равно как и дом Йоренов стояли уже за контурами замеченного мною с крыши Тема-ля "осминога", границы которого - как мне помнилось - окружали неподдельную часть города. Я пошел в направлении, указанном мне Блеклым Джеком. Повсюду расстилалась застроенная громадными макетами домов, насыщенная испарениями разогретых пластмасс и резкой вонью фанеры, истекающей смолой и клеем - раскаленная солнцем безлюдная пустыня. Выходя из квартиры Йоренов на солнечный зной, я сменил ад психический на физический: я шатался будто алкоголик, украшенный памятками пьяной драки, и может потому людские муляжи - прохаживающиеся по тротуару с целью имитации уличного движения - отшатывались от меня с отвращением. Залитой краской рубахи я не мог выкинуть, так как красное пятно на груди выглядело бы еще более подозрительным.

Я прошел первый перекресток. За углом - согласно указаний Джека можно было найти все, что было мне нужно. И правда: продовольственный магазин размещался в нише между эффектным фасадом высоченной декорации жилого дома с одной стороны и внешне богатого салона готового платья - с другой.

Сначала я зашел за рекламный щит продовольственного магазина, который - к несчастью - не был магазином самообслуживания. Вместо настоящих съестных припасов я видел повсюду их сделанные из гипса или крашеного дерева муляжи. Богатство имеющихся в магазине продуктов изображали так же стеклянные и картонные упаковки, собранные здесь разноцветными рядами и кучами. У меня не было уверенности в том, что все они пустые. Я осматривался в поисках какого-либо питья и заметил три бутылки с лимонадом. Они стояли за прилавком на самой высокой полке среди прочих пустых бутылок.

В очереди к искусственной продавщице ожидали четыре пластмассовые куклы. В моем кошельке были как настоящие, так и фальшивые деньги. Продавщица быстро крутилась на своем рабочем месте: она выдавала манекенам муляжи товаров взамен за ничего не стоящие кружочки и бумажки.

- Три бутылки лимонада, - хриплым голосом сказал я, когда пришла моя очередь.

На прилавок я положил настоящую монетку. Продавщица вынула из ближайшего ящика три пустые бутылки и поставила их рядом с монетой.

- Я прошу вам дать вон те три бутылки, - показал я пальцем на самую высокую полку.

- Но вы же просили лимонад?

- Да.

- Вот, пожалуйста.

Она отдала мне пустые бутылки и принялась отсчитывать сдачу. Я задержал ее руку.

- Я прошу вас дать мне лимонад, стоящий вон на той полке.

- А этот вам не подходит?

- Нет.

- Неужели тот вам нравится больше?

- Мне кажется, да.

- Вы ошибаетесь.

- И все-таки прошу дать мне те бутылки.

- Но ведь этот свежий и холодный, а тот стоит на полке уже несколько месяцев и греется на солнце.

- Я хочу тот.

Кукла окинула меня критичным взглядом, Повидимому, особого впечатления я на нее не произвел, потому что она неожиданно сменила тон:

- Вы что, думаете, будто я ради чьих-то дурацких капризов стану вытаскивать лестницу, чтобы снять с полки выставочный товар, декорации?

"Декорации!" - подумал я. И это сказала она! Возможно, что в каких-то иных обстоятельствах я бы просто рассмеялся. Сейчас же я стопорил место у прилавка, так что в магазине вновь образовалась очередь.

- Чтобы не беспокоить вас, я сам туда зайду, - предложил я и быстренько пошел за стремянкой.

Вытаскивая ее из угла, нехотя я зацепил сложенные пустые коробки и рассыпал их.

- Синьор! - взвизгнула продавщица.

- Прошу прощения. Сейчас я сниму те бутылки, и все приведу в порядок.

- Хватит уже! - Она вышла из-за прилавка. - А ну-ка выметайтесь из магазина. Здесь не место для пьяниц и скандалистов.

- Ну что, долго еще будет копаться здесь этот замороченный спиртным грязнуля? - резко спросил деревянный тип с самого конца очереди.

- Не выйду, пока не получу вон те бутылки.

Я еще надеялся, что мне уступят хотя бы ради спокойствия. Но ошибся: деревянный тип подошел ко мне и показал пальцем на дверь.

- Вон отсюда!

Но я остался в магазине. В каком-то другом месте пришлось бы начинать все сначала. Тогда энергичный манекен сам вышел на улицу и вернулся в компании куклы, одетой в фиолетовый мундир. "Делишки неважнецкие", подумал я. Голос фальшивого полицейского походил на заигранную пластинку:

- Что тут... тут что тут... чтотутчтотутчто...

- Ничего особенного, вот заскочил купить лимонадику.

Повидимому, внутри полицейского был какой-то дефект:

- Доку... докудо... докудокудо...

Мои документы остались в комиссариате. Впрочем, мне уже было на них наплевать. Я приложил к животу полицейского скальпель.

- Руки вверх!

Внезапно к нему, с перепугу, вернулась способность говорить:

- Сгниешь в тюряге.

- А мне плевать.

Я вынул из его кабуры жестяной пробочный пистолет. Пугач походил на детскую игрушку: у меня появились опасения, удастся ли мне терроризировать всех их с его помощью.

- Ты знаешь, кто я такой? Лично сам Карлос Онтена! Слыхали про такого? Я не колеблюсь ни секунды. Если кто только моргнет - пуля в лоб!

Все отступали к выходу.

- А ну на пол, лицами вниз! - приказал я.

Послушались. Я сам приставил стремянку к полке. Сидя под потолком, я хлебал прямо из бутылки, внимательно поглядывая на энергичного манекена, который медленно полз к двери. Опорожнив две бутылки, я начал третью. Остатками лимонада обмыл себе лицо. К счастью, мои заложники этого не видели, иначе в их глазах я бы вместо грозного бандита показался им каким-то сумасшедшим. Чтобы убедить их в том, что все время мои действия были разработаны заранее, и моей целью был грабеж, с вершины лестницы я произнес импровизированную речь, в которой открывал тайны собственного успеха:

- Почтеннейшие жители Уджиофорте! К сожалению, вы позволили, чтобы вас надули как малых детей. Тем не менее, рассчитываю на вашу рассудительность. Подумайте только: да разве ради пары бутылок паршивого, выдохшегося лимонада кто-нибудь из Таведы, носящий мое имя, заглянул бы в вашу нору? Нет! - отвечаю я за вас. Так поступил бы только придурок или сумасшедший. А разве я похож на такого? Кроме того - разве у меня есть хоть сто-то общее с почтенным человеком?

- Нет, поскольку у вас отрицательный ха-ха-ха-ха-ха.. - опять заклинило полицейского, - ха... характер.

- В том-то и дело! - взволнованно продолжал я. - А теперь перейдем к разгадыванию криминальной загадки. Так вот, в тот момент, когда продавщица отсчитывала мне сдачу, я заметил в ящике кассы приличную сумму. Я увидал деньги! - ну что, догадались? Скандал с лимонадом я устроил лишь затем, чтобы заманить сюда вооруженного полицейского. Мне нужен был револьвер, потому что одним ножом работать с толпой трудновато - вот вам и все.

Аплодисментов не было. Я уже спускался со стремянки, как вдруг деревянный манекен, который перед этим привел в магазин полицейского, внезапно подхватился с пола и метнулся к двери.

- Стоять! - крикнул я.

Тот уже схватился за дверную ручку.

- Ни шагу, иначе буду стрелять!

Дверь он все-таки открыл. Взбешенный его поведением, я бросил ему в спину бутылкой, поскольку он все же оставил меня в дураках.

- Ну, - шепнул манекен загадочно, когда замолк звон разбитой витрины.

- А ну возвращайся! - рявкнул я ему.

- Ну, - подмигнул он мне левым глазом.

- Чего "ну"? - совершенно ошалел я, ничегошеньки не понимая.

- Ну, валяй! - стукнул он себя пальцем по лбу.

- А, вон оно что! - понял я наконец.

И только после этого нажал на курок пугача. Игрушка наделала такого шума, что я чуть не свалился с лестницы. Подстреленный манекен, шатаясь, сделал несколько шагов в глубину магазина. На его белой сорочке расцвела пара алых пятен. Он поскользнулся на двух резиновых затычках, что закрывали входное и выходное отверстия огнестрельной раны, и которое он незаметно вырвал из собственного тела и небрежно бросил на пол. Похоже было, что в предсмертных конвульсиях он снесет с прилавка всю массу эрзац-товара, что произвело бы прекрасный сценический эффект - и, повидимому, такой была ведущая задумка сценариста и художника-декоратора. Но из-за чертовых этих затычек до прилавка он не добрался, лишь грязно выругался - когда поскользнулься на них - и вытянулся на полу во весь рост, чем запорол всю сцену.

- Одному хана! - успокоил я перепуганных покупателей, когда они подняли голову, интересуясь происшедшим. - И такое же ждет каждого, кто высунет нос из магазина в течение ближайшего часа.

Бумажки из кассы я запихал в плотный мешок с надписью РИС. До того его гордо распирал сжатый воздух. Среди множества пустых жестянок я нашел две банки консервов. Я бросил их в мешок вместе с буханкой черствого хлеба, который только лишь из-за какого-то снабженческого недоразумения попал каким-то сложным путем в этот безлюдный район. На буханке имелся дефект в виде горба из более светлого теста на румяной корочке, и потому-то, наверняка, он несколько дней спокойно валялся на полке, не выдерживая конкуренции с другими буханками, идеально отштампованными из пластмассы.

Окна были закрыты плотными жалюзи. Я как раз уже закрывал дверную решетку, когда в магазин вошел новый покупатель.

- Конец очереди вот здесь! - показал я ему стволом своего пугача свободное место на полу.

- Я...

- Ша!

- Но...

- Заткнись. Своими впечатлениями можешь поделиться со своей соседкой по полу.

Пластмассовый пришелец поправил очки. У него была мина рассеянного ученого, и он, похоже, совершенно и не заметил моего револьвера. Но, не сомневаясь ни секунды, он послушно улегся рядом с искусственной женщиной.

- Что это за имбецил? - шепнул он ей. - Эти тупоголовые вечно любят дирижировать нормальными людьми. Лично я заскочил сюда на минутку, чтобы разменять банкноту...

В это время я уже всовывал ключ с другой стороны замочной скважины.

- ...понятное дело, без очереди, - закончил фальшивый ученый. - А вы за чем лежите?

Я подсунул ему под нос свой открытый мешок.

- Могу разменять без очереди, - легко предложил я ему будто опытный кино-гангстер

Через минуту - уже одетый в сорочку из салона готового платья - я вновь выскочил на улицу как раз в тот момент, когда плененные мною клиенты разбивали витрину продовольственной лавки. Я побыстрее уселся в припаркованный неподалеку автомобиль и приставил пистолет к виску навечно вмонтированного водителя.

- Езжай!

- Куда?

- Прямо!

Тот тянул время, глядя на сборище у магазина.

- А ну давай, езжай, - зашипел я, - иначе бахну тебя тут и сам сяду за руль!

Я опасался свидания с настоящим полицейским, который по случайности как негр-карабинер в Темале - мог и тут вступить в дело.

Перепуганный манекен резко рванул по Сорок Второй Улице по направлению к Вота Нуфо.

- Налево! - приказал я ему возле Тринадцатой Аллеи.

Тот послушно свернул. Мы быстро добрались до Тринадцатой Улицы, гдя я приказал водителю остановиться. Вылезая, я совершенно инстинктивно полез в карман за бумажками, чтобы заплатить за поездку (потому что это было такси), но тут до меня дошло, кем я являюсь в течение этих двух суток.

Какое-то время я бродил по лабиринту объединяющихся друг с другом вроде-бы-двориков, пока не вышел на Двадцать Девятую Улицу, где проживала Линда. До ее дома отсюда было все же еще далековато. Что-то меня одновременно и тянуло, и отталкивало от него.

Внезапно - уже несколько расслабившись после последних потрясений - я вспомнил о том, что у меня уже давно посасывает под ложечкой. Сквозь толпу манекенов я пробился к стенке одной из ближайших декораций. Я уже вынимал из мешка хлеб и консервы, как вдруг волосы у меня на голове встали дыбом из-за нечеловеческого визга, что - будто собака сорвавшаяся с цепи неожиданно раздался из чего-то неопределенного, закрутившегося под моей рукой:

- Господин, пожалейте несчастного нищего!

Устыдившись неадекватной реакции, я спрятал в карман уже готовый выпалить пробочник и облегченно вздохнул: на тротуаре, под стенкой, прикрепленный к ней заржавевшей проволокой, сидел разрушенный временем, дождями и солнцем, почерневший и проеденный жучками муляж старого нищего.

- Подайте что-нибудь, подайте от щедрот своих!..

Я переложил хлеб и консервы в другую руку и весь остаток своей добычи легонько опустил на колени нищего. В этом не было ничего сложного, тем более, что этот идиотский мешок мне только мешал. Теперь следовало удирать от благодарственной частью литании попрошайки - в звуковом плане более разнообразной и многословной, чем часть вымаливающая.

Нигде в округе не было видно никакого спокойного местечка, где можно было бы сесть и перекусить. Правда, этот район был мне неплохо знаком, но теперь я глядел на все совершенно другими глазами.

После рейда на такси и пешей прогулки через замусоренные дворы я очутился к северу от неподдельного фрагмента Центра - на территории, еще покрытой декорациями, но поблизости от района, застроеного настоящими домами. Акцентируемый с утра понедельника раздел на настоящие и фальшивые элементы в окружающей меня новой действительности вовсе не совпадал с известным уже давно делением на фрагменты красивые и безобразные всего городского агломерата, так как декорации могли изображать собою как образы исключительнейшей роскоши, так и крайней нищеты.

С богатством я встречался в центре Кройвена, том его районе, что располагался над берегом озера Вота Нуфо, и относительно мимолетно - в Альва Паз, с другой стороны озера, когда ездил туда вроде бы и бесцельно, но по-настоящему лишь затем, чтобы поглазеть на счастливчиков, которым улыбнулась фортуна.

Здесь - районе совсем не периферийном - куда я сбежал после нахального нападения на едва сводящую концы с концами продовольственную лавчонку, бедность бросалась в глаза еще сильнее, чем в населенном чернокожими Ривазоле. Тротуары заполняла непрерывная толпа пешеходов, но под стенками разваливающихся бараков, на маленьких площадках и в придорожных канавах повсюду, где только находилось свободное местечко среди груд отбросов и мусора, кочевали (под голым небом) орды ободраных и грязных манекенов.

Ловко, будто обезьянки, куколки детворы с визгом катились под изображавшие уличное движение развалины автомобилей, обрывали друг другу уши, ломали пластмассовые ножки или сдирали носы в беззаботных играх под сенью уличных пальм. Местечки получше, в нишах между декорациями и заваленных сараях, оккупировали семьи бедняков, изображающих какие-то скромные занятия. Одни эрзац-люди занимались здесь производством паршивых поделок, другие - мелкой торговлишкой. Вся оставшаяся пластиковая нищета и босота жировала на кучах псевдо-отбросов или же нахально лентяйничала на панелях, чаще всего, валяясь на спине.

Привлеченный вывеской бара самообслуживания, я прошел через всю эту толчею на другую сторону улицы. Возле бара мне пришлось увидать сценку, характерную, скорее, для богатых районов: атлетично сложеный вышибала пинком под зад выгонял ободранного бродяжку. В непршеном госте - когда тот поднялся с тротуара и вытер измазанное грязью лицо - я с изумлением распознал настоящего человека. Я пошел за незнакомцем к следующему дому. Нищий был худющий и голодный как ничейная собака. Он сразу же вытянул свою костистую руку за хлебом. Я разломил буханку и дал ему половину с одной банкой консервов. После того я попытался с ним познакомиться, задавал ему какие-то вопросы и рассказывал о себе. Только никакого контакта установить мне с ним не удалось: его умственное развитие остановилось на уровне крайнего идиотизма.

В бар я вернулся приветствуемый низким поклоном искусственного вышибалы, что доставило мне хоть какую-то тень удовлетворения.

VIII

Прошлого я практически не помнил. Мнимая жизнь, веселое или же мрачное, Таведа, квартира на девятом этаже, книжки, телевизор, несносные соседи, Пиал Эдин со своей фабрикой, уикенды на острове Рефф, пляж в жаркие дни, слайды у Йоренов, коньяк с Эльсантосом и его подружки, иногда печаль, а временами радость, и, наконец, Линда - все пластиковое прошлое, вплоть до момента пробуждения утром в понедельник, поблекшим сновидением маячило в моей памяти будто за дымовой заслоной.

В этом туманном прошлом одна только Линда была без обмана. Мыслями я возвращался к различным эризодам ее действительной жизни, в течение полугода связанного с моим фиктивным существованием, я восстанавливал воспоминания, чтобы выстроить новую версию происходящего и разрешить множество загадок - для того, чтобы осветить мрак чего-то непонятного. Еще я пытался представить, чтобы происходило и дальше, если бы вчера я не нанес ей тот самый с катастрофическими последствиями визит в Темале, который нас взаимно скомпрометировал.

Для Линды искусственные люди в Темале не были манекенами, а работа в фиктивной торговой фирме - лишь видимостью некоего занятия. Достаточно было только глянуть на ее стол, где лежали документы, покрытые ее собственноручными заметками, чтобы появилась уверенность, что, сидя в товариществе четырех симулянтов конторской работы, она нашла порядок и смысл во всем этом привычном и будничном маскараде и ко всем своим обязанностям относилась со всей серьезностью. Теперь же, наверняка, когда она узнала, на что я способен, в ее глазах я утратил гораздо больше, чем добыл утром как настоящий человек. Она обнаружила во мне буйно-помешанного, я же в ней нашел девицу легкого поведения, хотя, с другой стороны, я не имел права осуждать ее за то, что она занималась любовью с манекенами: если бы Линда их презирала, нашего сближения никогда бы не произошло.

С самого начала было ясно, почему ненастоящие обитатели Кройвена не отличали людей живых от фальшивых, оригинальных построек от фрагментарных копий и заменяющих настоящие строения конструкций. В этом никакой проблемы не было, ибо никто в свете не видит ничего, кроме того, что находит в себе самом. Постепенно до меня начинало доходить и то, почему и живые люди такие немногочисленные в искусственной толпе - безразлично проходили мимо декораций и не замечали в манекенах всех тех позорных черт, которые бесили меня. Даже в самых необычных явлениях привыкшие к ним с рождения не замечают ничего особенного.

И может лишь только тот, что был слепым с рождения, и у кого с глаз неожиданно исчезло бельмо, увидел бы вокруг себя весь фон: панораму макетов, изготовленных из материалов-заменителей, сколоченные из фанеры щиты, имеющие контуры домов и деревьев и выставленные фронтом на дальней перспективе кадра, а уже ближе, среди оригинальных элементов он распознал бы муляжи, имитации, ненастоящие материалы, искусственные и пластические массы, всяческого рода эрзацы и суррогаты, копии, парики и маски, протезы, пустые упаковки и фальшивки - одним словом, содержимое склада реквизита, смонтированное на пограничье всего действия, и посему, возможно, сам играя роль статиста на сцене, заметил бы, громаднейшие толпы статистов фона, навечно установленных на окраинах сцены, и тогда увидал бы мировые рамки в их действительном обличье.

В открытой нише бара самообслуживания на Двадцать Девятой Улице я просидел до самого вечера. Я подремывал на высоком табурете, установленном в тени мертвой пинии возле долгой полки, отделявшей собственно бар от улицы, среди вечно меняющихся говорящих и дрыгающихся кукол. Временами разбуженный чьим-то возбужденным голосом - я повнимательней разглядывался по сторонам. И теперь для меня уже не было проблемой то, как манекены движутся и разговаривают (если кому-то кажется, будто сам он знает, как это делают люди - пусть продолжает спокойненько дрыхнуть), зато догадываясь уже, с какой они это делают целью, хотелось бы еще знать, кто засталяет их проявлять постоянную активность и дистанционно управляет ими.

Я съел свой хлеб и соленые мясные консервы, Вскоре мне опять захотелось пить, В буфете и на столиках фальшивых посетителей бара стояли только пустые рюмки, стаканы и бутылки, которые манекены частенько подносили к своим резиновым губам и наклоняли над своими недвижными масками. Пластиковая закуска тоже путешествовала к губам вслед за пустыми рюмками и после нескольких движений гипсовых зубов возвращались на бумажные тарелки в неизменном состоянии. Происходило все это настолько естественно, что уже с расстояния в пятьдесят метров кто-либо живой не заметил бы обмана и мистификации, которую так легко было бы обнаружить вблизи.

Мой нетипичный способ поедания хлеба с консервами не вызвал в баре никакой сенсации. Его просто не заметили. Чтобы не занимать места даром, мне все же пришлось взять на свой столик и что-то из буфета, посему за фальшивую банкноту я получил от бармена порцию воздуха в украшенной красивой наклейкой бутылке. Закусок я не брал, прекрасно понимая, сколько раз муляж копченого мяса или рыбы сделал рейсов из буфета через столик клиента к его губам, а через губы, на столик и обратно в буфет. Бармен, каждое свободное мгновение занимавшийся поисками потерянного парика, сносил отполированные сотнями рук закуски лишь со столиков, временно занимаемых посетителями с улицы, потому что те входили, опрокидывали в себя, нюхали и уходили - но таких столиков здесь было всего лишь несколько.

Большинство же мест занимали муляжи клиентов, связанных с данным баром навечно, только вовсе не тягой к рюмочке - но столярным клеем, которым были смазаны их зады. У таких постояльцев бармен не забирал их якобы-блюд - он их только смахивал тряпочкой от пыли. Пленники заведения оживленно болтали друг с другом, и это они в основном и создавали постоянный гомон. Для проходящего по улице случайного слушателя шум в баре терял свое естество лишь после того, как он переступил бы порог и попытался сконцентрировать свое внимание на избранной беседе. Каждый из пьяных монологов или же дружеских диалогов, что велись на тяп-ляп подделанными посетителями - если рассматривать их индивидуально - выдавал признаки заранее запрограммированной небрежности в деталях: они состояли из бесконечной серии повторов какого-то с трудом артикулированного предложения, едва-едва походящего на нормальный язык.

Со стороны улицы практически все бары и лавочки вместо стен имели различного рода жалюзи, которые либо полностью убирались, либо сворачивались на время открытия заведения во время долгосрочной жары. Благодаря этому, если сидеть в баре под поднятыми жалюзи, откуда открывался вид на всю округу, складывалось впечатление отсутствия изолированности от проходящей по улице толпы и полнейшего участия в общественной уличной жизни.

Тротуары возле бара шлифовались сотнями пластиковых ног. В это время дня непрерывное движение пешеходов на одной из самых больших улиц было явлением абсолютно естественным. Я и сам вот уже два дня проталкивался в этой толпе и, помимо волнующего факта, что вся эта масса состояла из ненастоящих типов, ничего необычного не заметил. Чтобы познать механизм создания толкучки и постоянного потока пешеходов на улицах Кройвена, нужно было остановиться в сторонке хотя бы на несколько минут.

Когда за последнюю найденную в карманах бумажку лысый бармен вместе со второй пустой коньячной бутылкой дал мне дружеский совет "чуточку притормозить", я обратил внимание на парочку молоденьких манекенов, что проходила мимо бара уже в пятый или шестой раз. Паренек обнимал свою подружку в поясе, и в том месте, где они сближались, парочка была соединена навечно. Время от времени перед глазами мелькала фигура стройной, очень шикарно, по образцу элегантной модели из Экстра-Виссо одетой женщины. Двигалась она с истинной грацией, но, глядя на идеальные пропорции ее тела, после четвертого ее возвращения я с неодобрением заметил, что у нее ободран локоть.

Кучка детей неопределенного пола, зато легкоопределимым отцовством, регулярно, каждые четверть часа заскакивала в бар, передаваяизвозчику (намертво установленному возле пустой бутылки) известия от мамы, которая уже ни секундочки больше не станет будто последняя прислуга возиться с кастрюлями, когда муженек нажирается тут с дружками и не приносит домой ни копейки. Как и на большинстве манекенов, на детях была одежка из бумаги, на местах дырок, иллюстрирующих нищету, заклеенная заплатками из газет самого низкого пошиба.

Я познакомился с лицами и многих других постоянных прохожих и, в конце концов, мог утвкерждать, что практически все искусственные люди, что шли по тротуарам, разворачивались по определенным маршрутам и проходили их многократно, туда и назад, с целью вызова впечатления вроде бы естественного уличного движения. Я размышлял о мрачной судьбине этих вечных прохожих и пытался представить, что они делали потом в макетах своих домов, когда поздно вечером - после многочасового исполнения роли статистов в толпе - таинственная сила наконец-то освобождала их от дневных обязанностей.

Бармена звали Кальпатом, и он был хозяином данного заведения. Возле буфетной стойки на длинном гвозде висел листок с напечатанным его рукой известнейшим риторическим вопросом: "Если ты такой умный, так почему ты не богатый?", на который он время от времени указывал наиболее расшумевшимся посетителям. Я сам присутствовал при том, когда год назад Блеклый Джек молча приписал на том же листочке вопрос к хозяину: "А ты сам - если такой богатый - почему ты несчастлив?" На том же самом гвозде, заслоняя тексты обоих вопросов, болтался потерявшийся парик бармена. Я хотел уж было указать Кальпату предмет его долгих поисков, как тут в бар зашел Блеклый Джек.

- Уважаю всех вас, тех, кто остается в тени, - сказал он.

Сюда он прибыл в компании более десятка манекенов. Увидав его, я инстинктивно (то ли опасаясь, что он станет расспрашивать меня о происхождении красного пятна на рубашке, замеченного им у Йоренов, то ли руководствуясь нежеланием продолжения касающихся меня предсказаний) спрятался за газетой, развернутой искусственным соседом, хотя и совершенно исключал возможность того, чтобы пророк вызвал сюда полицию или карабинеров.

- Если ты уважаешь и меня, - обратился к нему бармен, - сделай так, чтобы у меня на голове отросли волосы.

- А ты веруешь, что я способен сделать это?

- Верую тебе, Господи. Ты способен.

Блеклый Джек окинул бармена долгим и серьезным взглядом. Он приказал ему встать под листочком с вопросами, где намазал его пластиковый череп клеем и натянул на него снятый с гвоздя парик. Измененного таким вот образом бармена он отправил за прилавок, говоря при этом:

- Никогда уже не заблестит твоя лысина, корчмарь. Продолжай полдсчитывать деньги свои и возвращайся к имениям своим.

Неожиданно покрывшийся волосами хозяин бара бросился к ногам Блеклого Джека, который успокоил его спокойным жестом руки.

- Но о том, - сказал он, - что я вроде бы сделал тут, не труби повсюду вокруг себя, крича голосом громким: "В одно мгновение отросли у меня волосья!" Лишь в мыслях благодари Того, кто послал меня сюда - ибо это Он высадил волосы на голове твоей.

Так он говорил. Но едва вышел, бармен тут же помчался, чтобы рассказать о случившемся всем постояльцам и гостям.

Когда же Блеклый Джек еще разглагольствовал о Том, кто послал его сюда, с улицы прибежали манекены, указывая пальцами на разложенное на тротуаре тряпье, где уже много лет валялся парализованный старик. Все не связанные навечно с баром посетители тут же направились туда, и каждый, у кого имелись глаза, чтобы видеть, лично удостоверился, как их учитель руками своими потер обе ноги и руки, пораженные неизлечимой болезнью. Переломав четвертый кусок проволоки (весьма истончившейся от ржавчины), которой члены старого манекена были прикручены к каменной плите, Блеклый Джек выпрямился над поваленным немочью телом.

- Тебе говорю, несчастный. Встань! Забирай отсюда лохмотья свои и иди.

И случилось так, когда сказал он это, что хромой легко поднялся.

Оттуда Блеклый Джек захотел перейти на другую сторону улицы. Но уже на самой средине мостовой ему заступил дорогу прокаженный.

Страдающий ужасной болезнью ианекен имел на себе лишь тоненькую оболочку с наложенными на ней пластиковыми имитациями чудовищных ран и язв, а так же трусы. Трусы были тоже нарисованы краской на этой оболочке, что выявилось лишь в тот момент, когда Блеклый Джек, говоря: - Желаю, будь очищен от болезни своей! - поддел уголок отвратительной оболочки и легко стянул ее со всей фигуры прокаженного, к сожалению, вместе с нарисованными поверху трусами. Разорванная резиновая пленка - съежившись - только свистнула и пропала.

Какое-то время они стояли друг против друга в свете закатного солнца, посреди забаррикадированной мостовой: Блеклый Джек в своем старом мешке, с толстенной цепью на бедрах и голый манекен со снежнобелой кожей, пока всем случившимся не заинтересовались двое искусственных полицейских.

Один уже бежал к ним с готовой ударить дубинкой, а второй - вытянув блокнот с штрафными квитанциями. Блеклый Джек поругал одного и второго, после чего сказал:

- Идите за мною, и я сделаю вас ловцами статистов.

И случилось так, что как только обратился он к ним, спрятали со стыдом они орудия свои и послушно пошли за проповедником.

Два слепца нагнали Блеклого Джека уже на другой стороне улицы. У обоих глазницы были замазаны гуашью, наляпанной на пластиковые маски.

- Веруете ли вы, что я могу сделать это? - спросил он.

- Конечно же, Господи! - отвечали те.

- Тогда промойте глаза ваши в дождевой воде, собравшейся в самой глубокой канаве. И они сделали так, как он сказал. Когда же раскрылись глаза их, Блеклый Джек пригрозил им сурово, говоря:

- Позаботьтесь о том, чтобы никто не проведал о случившемся.

Но те мололи языками до тех пор, пока не собралось четвертое сборище.

И весть о нем расходилась по всему Кройвену: по берегам Вота Нуфо, от Уджиофорте до Альва Паз и от Ривазоля до Таведы, но и дальше - до самого Куэнос.

Он же стоял среди толпы и учил их, говоря:

- Играйте роли свои, ибо приблизилось время готовности зрелища сего и день идет Окончательного Монтажа. Ищите истину в сердцах ваших, ибо она освободит вас. Вера во Внутренний Голос перенесет вас на экран мира, на который вскорости обратит Зритель взгляд свой. Там вы будете жить вечно, как на сцене этой, что сейчас лежит у ног Его.

Благословенны статисты, когда не выступают они на первый план. Лишь тихие останутся на мировом экране. И те, что мусором ныне являются, утешены будут, ибо минуют их ножницы Монтажера. Только не считайте, что дано мне изменять законы игры кинематографической либо же от имени Зрителя прощать вам свершенные в актерском искусстве промахи.

Слыхали вы, когда говаривалось ранее: "Да будет Воля Твоя". Я же говорю вам, что каждый актер или статист, что на съемочной площадке воспротивится совести своей и сыграет, не согласуясь с Духом Сценария, вырезан будет из дубля и выброшен будет в мраки внешние. Так что если недоволен ты своим правым глазом - выдави его, если недоволен ты своею десницей - отруби ее: ибо полезней для тебя будет, чтобы погибло что-то из членов твоих, чем если бы весь ты убран был из сцены этого фильма при его Окончательном Монтаже.

Зритель не станет оценивать тебя по полученной роли, но лишь за достоинства твоей игры в рамках полученного тобою таланта, который ты осознаешь в судный день. Потому и говорю вам: не собирайте для себя сокровищ на сцене, где моль и ржавчина пожрет все и где - кроме вашей веры в сокровища - все фальшиво и поддельно. Гляньте на птиц, что не сеют и не жнут, и не собирают в гумна, но Творец наш питает их. И зачем беспокоитесь вы об одеждах? Приглядитесь к лилиям полевым, как они растут: но ведь не вышивают они и не прядут. А разве королева красоты во всей славе своей бывает одета так, как хотя бы одна их них?

Так что уж если траву полевую, что сегодня есть, а завтра бывает в печь выброшена, Отец мой так одевает, то не более позаботится и о вас, о маловерные!

Газета, за которой я спрятался от Блеклого Джека, неожиданно заинтересовала меня. По случаю она была настоящей и содержала новейшие известия. Она торчала в широко расставленных руках моего чернокожего соседа. Его стеклянные глаза всматривались в страницы, покрытые настоящим печатным шрифтом, так же бессмысленно, как и глаза двух иных манекенов, которым уличный продавец за пластмассовые кружочки сунул в руки имитацию последнего номера "Кройвен-Экспресса". Единственный настоящий экземпляр, чудом попавший в бар, тут же выхватил каучуковый негр.

Когда чернокожий перевернул газетный разворот на другую сторону, я увидал напечатанный крупным шрифтом заголовок:

"НАГЛОЕ ГРАБИТЕЛЬСКОЕ НАПАДЕНИЕ

"В САМОМ ЦЕНТРЕ КРОЙВЕНА

Уверенный, что газета сообщает о моих похождениях, я беспокойно припал глазами к полосе, но сразу же удивился, потому что в статье шла речь лишь об очередном, закончившемся удачей деле знаменитого гангстера Давида Мартинеса:

Вчера вечером, в восемнадцать двадцать, шай

ка, состоящая из шести гангстеров под предво

дительством неуловимого бандита Давида Марти

неса совершила вооруженное нападение на спец

машину, груженную золотыми слитками. Нападе

ние было совершено на Пятьдесят Первой Улице в

тот момент, когда конвой автомобилей эскорта

проезжал возле универмага "Рива Альта". После

недолгой перестрелки между вооруженными авто

матами гангстерами и стражниками, действующи

ми совместно с полицией, бандиты уехали на

спецмашине в неизвестном направлении, остав

ляя на месте двух своих убитых сообщников. В

перестрелке пало восемь сопровождающих и трое

полицейских.

Напоминаем, что это уже девятое кровавое гра

бительское нападение, совершенное шайкой Дави

да Мартинеса за последние четыре года. На сей

раз добычей гангстеров стали четыреста килог

раммов золота, перевозимых в банк "Куэфеда Нос

Паза". Власти ведут интенсивное следствие.

Я попросил у резинового негра газету, чтобы просмотреть ее повнимательней. Прежде, чем чернокожий успел отреагировать, другой погруженный в чтение манекен вежливо предложил мне свою имитацию. Под доброжелательным контролем его стеклянных глаз я добрые четверть часа тупо всматривался в черные полоски и серые прямоугольники, покрывавшие бумагу вместо заголовков и колонок текста. В конце концов негр отправился к буфету за бутылкой. Тогда я незаметно поменял оба экземпляра, положив эрзац-газету на столик чернокожего.

Лишь на предпоследней странице я нашел заметку, касающуюся меня:

БЕЗУМЕЦ В ТЕМАЛЕ

Множество неприятностей доставил карабинерам

некий Карлос Онтена, проживающий в Таведе ра

ботник фабрики по ремонту вагонов в Пиал Эдин.

Ведомый ревностью к своей невесте, секрета

ря-референта из Темаля, которую он подозревал

в любовной связи с начальником отдела, в кото

ром та работала, во время своего неожиданного

визита в здании торгового центра, застав не

весту с начальником, Онтена буквально взбесил

ся. Убив начальника и семь других человек, ко

торые то ли пытались обезоружить безумца, то

ли случайно попали к нему в руки, Онтена зак

рылся с тремя заложниками в одном из помеще

ний офиса, где под угрозой застрелить этих не

виновных людей он не допускал, чтобы осаждаю

щие карабинеры смогли взломать двери. Только

лишь сегодня, на рассвете - после мобилизации

значительных сил - карабинеры захватили прес

тупника, уже без дальнейших смертельных жертв.

Во вчерашней информации (отредактированной во

время осады) мы сообщили дополнительные под

робности о разыгрывающейся в Темале трагедии.

Согласно многократно подтвержденным, достой

ным доверия сведениям, полученным на месте на

шим корреспондентом, Карлос Онтена (до сих пор

ни в чем себя не скомпрометировавший перед по

лицией), прежде чем устроить побоище в Темале,

был одним из последователей тридцатитрехлетне

го уличного пророка, называемого Блеклым Дже

ком, который сам себя зовет "режиссером мира"

и пользуется значительной популярностью среди

бродяг, кочующих на восточном берегу Вота Ну

фо.

Нам бы не хотелось акцентировать здесь влия

ния учения уличного пророка на поведение фаб

ричного рабочего. Только бросается в глаза

факт, что Карлос Онтена, располагающий неве

роятной физической силой, в Темале отличился

исключительнейшей жестокостью. Уже во второй

раз мы помещаем в репортерском сокращении спи

сок его преступлений:

У секретарши, загородившей собою дорогу в ка

бинет начальника, преступник вырвал из тела

руку вместе с лопаткой. Самому начальнику он

разбил голову одним только ударом кулака. Нож

в руке чиновника, бегущего на помощь подвер

гшимся опасности женщинам, лишь побудил Онте

ну совершить длинную серию новых убийств. Сог

ласно показаниям свидетелей, громила поднял

чиновника под самый потолок и с такой силой

бросил того на лестницу, что металлические

опоры разбитых перил пробили тело несчастного

навылет.

Совершив это, залитый кровью своей жертвы

Онтена поднялся на смотровую площадку здания.

Там, во время попытки его ареста сотрудниками

правопорядка, он схватил за лацканы мундиров

двух рослых карабинеров и, перенеся их к огра

де крыши небоскреба - спихнул в пропасть. За

тем он обезоружил третьего, стрелявшего в не

го, но промахнувшегося карабинера, и выкрутил

револьвер у того из руки. Он не простил и бе

зоружной женщине, которая указала властям мес

то укрытия преступника: Онтена застрелил ее,

прежде чем та успела сбежать с терассы.

Как бы несытый еще крови, проливаемой в ка

ком-то сумасшедшем вдохновении, Онтена спус

тился двумя этажами ниже, когда он уже был в

безопасности, когда на него уже никто не напа

дал, и из самых садистских побуждений застре

лил восьмилетнего ребенка. Преступник убил

мальчика, приложив ему револьвер прямо ко лбу.

Вскоре после того, нагоняемый вторым патру

лем карабинеров, убегая по коридору шестьде

сят второго этажа торгового центра, он втор

гся на место первого своего преступления, где

еще раз воспользовался добытым оружием: из не

го он застрелил врача из экипажа скорой помо

щи, оперировавшего раненую секретаршу. Через

секунду (видимо, только лишь для того, чтобы

продемонстрировать свою чудовищную всесторон

ность) он сменил орудие преступления с ре

вольвера на хирургический нож, вырванный из

тела оперируемой. Ужасным ударом этого ножа он

пробил насквозь горло карабинера, убивая на

месте уже восьмого по очереди человека.

"В последнюю минуту: Как нам докладывают из

Главного Управления Карабинеров, схваченный на

рассвете грозный бандит Карлос Онтена - после

того, как разбил стену - сегодня в полдень

сбежал из камеры предварительного заключения.

Из бара на Двадцать Девятой Улице я ушел поздним вечером, когда тротуары несколько опустели. Неподалеку, на голой земле - под усеянном звездами небом - сбившись в кучи, лежали куклы бездомных обитателей этого района. В горячем воздухе поднималась вонь дыма от костра этих несчастных. Мне хотелось лечь среди них и немедленно закрыть глаза. Спрятавшиеся в плотной тени тела искусственных людей выглядели поваленными пугалами.

На другой стороне улицы я споткнулся на куче мусора. Выпутывая туфли из силков всяческих отбросов, я заметил среди них протезы двух человеческих ладоней. Они были оборваны у самых запястий и судорожно сжимали краешек разорванной тряпки, в которой - когда на нее упал свет, и я смог прочитать надпись РИС - я узнал остатки мешка с фальшивыми деньгами. Я сразу же стал искать глазами место у стенки, где еще несколько часов назад сидел осчастливленный моим даром нищий. Но там его не было, хотя сидеть он мог только там. Видно, что он до тех пор воспевал всему миру конец своих бедствований, что от него остались одни ноги - выпрямленные на тротуаре и затопленные в бетон. Остальные части его тела - таща за мешок - разорвали и разнесли повсюду волки пластиковых джунглей.

Сожалея, что дал нищему эту ценную кучу макулатуры, на ночь я устроился в темном углу заваленного всяческим мусором сарая. Со своего места, через щель я видел костер, окруженный имитурущими сон манекенами. Интересно - подумал я - какого же рода позорные знамения и постоянные связи мог видеть Блеклый Джек, когда глядел на меня или других манекенов высшего разряда, которых я уже не замечал и только лишь потому называл их настоящими людьми.

С бумажками в мешке или же без них, в этом или каком-то ином фильме каждый в тисках некоего постамента, на крючке единственной роли мог оставаться в счастливом состоянии только лишь до тех пор, пока оставался на привязи собственной натуры. И, возможно, между Блеклым Джеком и нами вроде бы настоящими людьми - было такое же расстояние, которое отделяло нас от манекенов. Но эти последние, глядя на живых людей - не замечали в них никакого превосходства.

Отблески огня, окруженного очертаниями человеческих фигур, призывали мысли о первобытной орде и связью между одинаково чувствующими существами. Но вторая мысль, что в данном случае эта связь механически симулируется с целью вызвать определенный сценографический эффект, особо настраивала на меланхолию.

Совершенно неожиданно - замороженный чувством страха - я придвинул часы к полоске света, попадавшего вовнутрь сарая через дыру в стенке. Ьыло двадцать три часа пятьдесят девять минут. Взглядом я уставился на секундную стрелку, сделавшую еще оди полный оборот, отмеряя последнюю минуту вторника.

IX

Не выспавшиcь, утром следующего дня я проснулся с чувством нарастающей угрозы, действующей сильнее, чем физическое истощение. Долгое время я вообще не двигался с места. Все то, что не совсем явственно рисовалось в моем сознании: чудесное оживление после многих лет псевдо-бытия на съемочной киноплощадке и нечеловеческая роль, которую я играл в обмен на освобождение из пластиковых пут - все кристаллизировалось и рухнуло на меня будто известие о неизлечимой болезни и скорой смерти, тем более страшное тем, что пришло оно в тот момент, когда я начал жить по-настоящему.

Благодаря таинственному превращению различного рода эрзац-материалов, из которых я до сих пор был сложен, в тело настоящего человека, я вдруг очутился в ситуации человека, родившегося на свет в полноте физических и психических сил, но при том лишившегося периода накопления знаний. Поэтому во всякой мелочи для меня заключалась загадка и проблема. Со свойственной детям впечатлительностью я реагировал на всякие явления, совершенно не замечаемые людьми, усыпленными наркозом псевдо-знания.

Все просто: все живые обитатели сцены в возрасте своего раннего детства - ошарашенные окружающими их чудесами - должны были задавать многочисленные вопросы своим взрослым родителям. Но ведь именно для того и существовали школы, чтобы при процветающей образовательной системе подавлять естественное любопытство, и для того, чтобы затыкать детям рты эрзацами правильных ответов. Следовательно, отвечая на вопрос, почему монета падает на землю, учитель давал классу, боящемуся получить плохую оценку, протезик, говорящий о "притяжении", ученик же, счастливый тем, что смог дотащить его др экзамена, весь остаток жизни проводил, решая вопрос: каким же образом удержать такую монету в кармане. При подобной системе обучения (широко применяемой во всех областях знаний), движущей силой которой был страх перед репрессиями за самостоятельность и оригинальность, экзамен на аттестат зрелости сдавал достаточно зашоренный выпускник.

Мне трудно было поверить, что та же самая сублимация, что подняли мое тело и сознание до уровня истинного существования, одновременно осуждала меня на одиночество и скорую смерть в условиях, невозможных для жизни. В особенности же я не мог согласиться с необходимостью самостоятельно защищаться перед репрессиями закона для ненастоящих граждан. Вместе с видением смертного приговора, которое реально возникло из помещенной в "Кройвен-Экспресс" статьи, пришла, однако, и уверенность, что в огромной массе закончивших обучение законам данной жизни, уже безразличных к тому, что человек в моем положении мог бы сказать по самым важнейшим для всех живущих вопросам, и уже заткнувших рот обывателей, я все-таки найду людей, все так же ищущих правды и склонных углубить свои знания.

И мне нужно было самому обнаружить этих людей, поскольку, провозглашаемое уже несколько лет учение Блеклого Джека не разрушало стены молчания относительно смысла жизни в заполненном декорациями мире.

Я сел на автобус и поехал в направлении Центра, к тому отрезку побережья Вота Нуфо, где вода была настоящей. Здесь я утолил жажду, напившись прямо из озера. Правда, при этом я рисковал наглотаться эмбрионов холеры. Потом я прошел немного дальше.

Весь мост у выезда с Двадцать Девятой Улицы был солидно сконструирован из стали. С обеих сторон его окружала неподдельная вода. Отсюда я не видел никаких декораций. Деревья и другие растения, а также все дома в округе, если смотреть со стороны, образовывали вполне естественный пейзаж. Одни только движущиеся объекты (как например, автомобили и пешеходы) были, в основном, искусственными. Среди прохожих изредка появлялись и настоящие люди. В этом районе на километровом отрезке я насчитал их около трех десятков. Я пытался выяснить, по какому закону можно было бы связать всех живых в одну группу, но никакого правила не открыл. Настоящие прохожие были самые разные - такие, которых в обычных условиях можно встретить на улице где угодно.

Я вышел на прилегающую к озеру площадь, посреди которой высился комплекс суперсовременных, настоящих зданий Университета. Самые высокие части объектов комплекса, укрепленные легкими конструкциями из стали и бетона, врезались в небесную лазурь и отражались на солнце плоскостями из стекла и алюминия. Многоцветные помосты и колонны опирались на мраморные сегменты. На площади росли образчики самых настоящих пальм. Повсюду царила чистота и идеальный порядок.

"Это здесь, - подумал я. - Вот место, где Разум и извечно беспокойная, ищущая правды Мысль вздымаются выше всего. Здесь я легко найду кого-нибудь, кто обнаружит смысл в аргументах, свидетельствующих о кинематографической версии действительности.

Скорым шагом я направился по аллее, обрамленной самыми настоящими кипарисами. И только очутившись в самом здании, я заробел - задрожал, напуганный великолепием интерьера и близостью к титанам мысли. Я до такой степени поддался усиливающейся дрожи, что вместо приготовленных тезисов почувствовал в голове совершенную пустоту. Глядя на руки, я видел лишь траур за ногтями. В таком состоянии можно было опасаться, смогу ли я передать кому-нибудь собранную мною информацию, в форме достаточно завлекательной, чтобы заинтересовать кого-либо.

Я возвратился на площадь, по пути никого не встречая. Еще раз я подошел к фонтану, водяной султан которого орошал свежую зелень травы. Там я помыл руки. "На всякий случай, - подумал я, - чтобы обезопасить себя перед неожиданными эффектами, которые могли быть вызваны эмоциональным подходом к делу, - следовало бы где-нибудь присесть и спокойненько сформулировать все на бумаге. В таком случае у меня было бы больше времени для подбора соответствующих выражений, чем во время беседы. Кроме того - в случае следующего приступа робости, вызванного легендарным профессорским разумом - я мог бы просто передать листок на рассмотрение соответствующему лицу".

Я тут же помчался на угол Двадцатой Улицы, где стоял киоск со всякими нефальшивыми мелочами. Там я купил тетрадку и ручку. После этого я уселся под пинией и на четырех вырванных из тетради листочках представил собственную точку зрения относительно декораций.

Только лишь в университетском коридоре я осознал причину глубочайшей тишины во всем помещении. Я попал сюда во время весенних каникул. Разочарованный неудачей я уже направился-было к выходу, как вдруг услыхал женский голос, раздающийся из-за дверей, мимо которых я проходил, Я поднял голову и увидал табличку с перечислением титулов и исполняемых функций, что покрывала почти половину дверей, ведущих в кабинет профессора.

- Это здесь, - еще раз шепнул я себе с надеждой в голосе, и снова задрожал в тисках нарастающей тревоги. Я даже не был в состоянии прочитать полного текста вывески, Перед глазами у меня мигали лишь фрагменты длинного списка: "один из величайших", "председатель Комитета", "член Президиума", "заместитель директора Института"...

Я вошел.

- Слушаю вас, - вежливо обратилась ко мне механическая секретарша профессора.

Закончив ненастоящий телефонный разговор и положив на место трубку аппарата, провод которого даже не доходил до стенки, она повернулась ко мне на своем кресле, установленном под дверью кабинета за поверхностью элегантного столика. Кукла была абсолютной копией секретарши начальника из Темаля, и сам этот факт меня весьма обеспокоил.

- Я пришел к господину профессору по очень важному делу, но забыл о весенних каникулах. Не могли бы вы сказать мне, где я могу его теперь найти?

- Профессор сидит рядом, в собственном кабинете.

- Так он здесь! - обрадовался я.

- На период каникул его задержала на месте работа... - Секретарша оглянулась украдкой и закончила шепотом, приложив к губам свернутые трубочкой ладони: - работа, имеющая важнейшее теоретическое значение.

- Даже так!

Листочки выпали у меня из рук и рассыпались по полу. Я собрал их. Черт, он уже обо всем знает, а то и больше, - с облегчением, но и с ноткой зависти подумал я. Куда уж там мне до подбных умственных высот.

- Это будет бомба! - сообщила секретарша, на сей раз уже без рупора ладоней.

- А не мог бы я забрать у профессора несколько минут его драгоценного времени?

- Исключено!

- Только пару слов.

- Не может быть и речи! - Она крепко ухватилась за дверную ручку, как и ее копия из Темаля. - Весь мир ожидает результатов работы господина профессора.

- Но ведь я пришел сюда как раз относительно этой бомбы! - воскликнул я, видя, что обстоятельства буквально заставляют меня дублировать кое-какие фрагменты своей роли.

- Так надо было сказать об этом с самого начала!

Я стоял рядышком с ширмой, оклееной фотографией шикарного столика и горячечно размышлял, как прорваться через этот первый запорный шанец. Секретарша быстрым движением забрала листки у меня из рук.

- А где же свободное место для авторской подписи и всех титулов господина профессора? Все издательства и редакции принимают его труды исключительно в фрмате А-4. И вы считаете, будто громадные пробелы в своей никому не нужной работе профессор... наоборот, черт подери... наоборот, пропорционально массе его тела... елки зеленые! - Она запнулась. Потом она что-то повернула у себя в голове, пока там не щелкнуло, - что несущественные пробелы в своем великом труде профессор станет заполнять такими вот огрызками? Тоже мне!

- Но я... как-то не пони...

- Это что тут за вопли? - раздался ясный, великолепный и могучий голос из-за картонной двери.

"Это он", - бледнея, подумал я. Чтобы не упасть, я схватился за уголок ширмы. Сердце в груди бухало пневматическим молотом.

Разблокированная секретарша приоткрыла двери и через щелку, едва слышимым шепотом произнесла таинственную шифрованную фразу:

- Тип согласился слизать без шаблона в формате А-4. устраивать?

- Мамзель Элеонора, мамзель Элеонора! Как вам не ай-ай-ай! Сколько раз вы уже заучивали на память, что каждого человека надо уважить. А вдруг мы и приспособимся.

- А вдруг! - указала она мне на дверь.

Я вошел.

Манекен профессора сидел на кресле-качалке рядом с колоссальным по величине макетом рабочего стола, стоящего между двумя пирамидами муляжей научного оборудования посреди комнаты, все стенки которой были будто обоями оклеены корешками, сорванными с ученых трудов.

Я выскочил.

- А вдруг!

Метко уколотый острием пружины, выскочившей из кончика туфли секретарши, я вновь вскочил в кабинет. Профессор обоими протезами рук уже приготовился к предполагаемой аргументации: одним уже прикладывал к лацкану ленту с длинным рядом орденов и медалей, а второй перекладывал собственные дипломы.

- Ошибочка, - спокойно произнес я и еще раз направился к выходу.

- А вдруг!

На сей раз механическая охотница за ватой для эпохального труда запихнула меня в святилище могучими ударами обоих ног, которым успешно помогали мощные пружины. Я упал прямо в кресло, поставленное перед фальшивым гением.

- Если кто-то в первом акте упоминает о бомбе... - тут он сделал значащую паузу, - в последнем обязан для меня что-нибудь взорвать.

Я же, все так же молча, глядел на него. Тот подмигнул мне стеклянным глазом и, вроде бы ради пустой забавы рук, привыкших оперировать символами, начал полировать восковую медаль. Он разогревал ее трением пластиковых пальцев и до тех пор разглаживал и плющил свои знаки отличия, пока парафиновая кучка не достигла приличных размеров.

- Позвольте поинтересоваться, коллега, чем вы очищаете свои коллекции? - спросил он небрежно, лишь бы отметить мое присутствие, а может просто отвлечься.

Я пожал плечами.

- Я тоже не хвалюсь, хотя, под давлением моего личного участия, когда я перекачивал из пустого в порожнее, раздулись все учебные программы. Мало того, это именно я так потряс фундаментами представлений о пятом колесе в телеге, что дрогнули наивысшие этажи надстройки. Но успели ли вы сделать диссертацию еще в те тяжкие времена, когда после многократного деления спички у всех наконец-то мелькнула светлая мысль про скварки?

- Про что?

- Ладно, это мелочи. Каждому, кто не желает делиться с другими, близка и дорога гипотезия про скварки. Пытаемые многолетними иссследованиями ученые признавались под присягой, что никто уже этой мелочевки не сможет на опилки поделить. Я же - в своей верной гипотезии - каждую из этих неделимых частиц на две субскварки по-честному раздраконил. Только из-за глупости этой мелкой в историю пока не попал, хотя ныне за термин "запущенной юлы" сейчас и получаю титулок. Мне тут стипушечку оформили, и после целого года научной активности новые частички я назвал скварчатками. Шуму тогда было! И вот, полюбуйтесь!

Он указал на целую охапку дипломов и номер счета.

- Мне бы хотелось объяснить вам, зачем...

- Ша! - нетерпеливо перебил меня он таким жестом, как будто защищался от нападения пластиковой мухи. - Все существующее можно без труда объяснить одним только присутствием скварчат, гравитолазов и фалиций. Ибо, почему любые две вещи друг к другу стремятся, и что различные кирпичики все время в кучу стягивает? Явление это вызвано присутствием гравитонов, которые любое тело по направлению к другому из себя испускает, а второе первому возвращает, и тогда они квиты! Так вот, я частицы эти, выдуманные крутым видно мыслителем, гравитолазами назвал. И вот!

Он показал следующую охапку и новый банковский счет.

- Может сейчас я бы представил господину профессору...

- Представления нужно ожидать до следующего конгремсса. Там я оглашу всему миру, что все глобусы, что кружат во вселенной, на привязи держит моя "гравитационная фалиция". Вводя в науку это пустопорожнее понятие, я намереваюсь доказать коллегам, что не имею понятия, чем она, наука, занимается.

- Я мог бы кое-что вам сказать...

- Я! Все время это "я". Имени я как-то не расслышал, лицо мне незнакомо, дипломов не замечаю, зато вижу отсутствие базисных знаний и научной пытливости. Приходит, понимаете, какой-то тип с улицы, перебивает мои важнейшие выводы и еще говорит мне "я".

Я поднялся, чтобы выйти. Только искусственный профессор - разозленный помехами во время его выступления - могучим захватом пластмассовых рук заставил меня слушать дальше.

- Вы, повидимому, сюда с чужой планеты прибыли, - позволил он себе легкую шутку. - Вы хотя бы знаете о том, что на физическом факультете за одного потенциального студента дерутся меж собою четыре свободных места? В данной ситуации титулованными научными светилами у нас автоматически становятся все те дубины, что завалили конкурсные экзамены на других специальностях. Мы подсовываем им собственные свободные места как спасательную доску, ласкаем и вздымаем на самую вершину. Благодаря такой системе, все дипломанты - наши люди, и здание науки оккупировано плотной группировкой пронумерованных в нужных реестрах фигур - и это стена, которой не пробъет одинокий тип даже с кайлом в рках, пусть даже если ему и есть сказать что-либо существенное. Ни один поставленный на страже декораций научный работник не допустит выявления ценной мысли пришельца снаружи, ибо после ее объявления все публикации, издаваемые до сих пор с целью имитации научной деятельности, пошли бы - понятное дело - прямиком на гвоздик в туалет. Трагедия подобного рода случается один раз в несколько столетий. И происходит она в самый момент исключительнейшего бардака в какой-то отдельной дисциплине или же по вине достойных наказания недосмотров научных чиновников, призванных и обученных только лишь затем, чтобы охранять пустые упаковки. Я по этой теме знаю все, так что вы мне ничего нового не расскажете.

- А вдруг! - неосторожно вмешалась секретарша-автомат.

Мне показалось, что в последней части своего пасквильного монолога манекен неожиданно заговорил вдруг человеческим голосом. Под влиянием этого промелькнувшего впечатления я поддался в конце концов сильному искушению и поделился с профессором опытом, собранным мною в течение двух последних дней. Я обратил его внимание на тот факт, что истины о мире следует искать совершенно в ином направлении. Что следует убрать завесу мнимости, чтобы заметить, что практически все, происходящее в Кройвене, не имеет особого значения, так как лежит в глубокой отдаленности, далеко за передним планом, где-то у самого края экрана, на задах, в складах и за кулисами арены, что почти все, в нем имеющееся и существующее, создает более или менее туманный фон, вспомогательную и обширную декорацию, выстроенную вокруг единственной сцены и одного имеющего значения зрелища, которое практически всегда разыгрывается где-то вдалеке - за пределами зрения таких второплановых актеров, которыми мы оба (к сожалению или к счастью) являемся в толпе остальных статистов в течение всей своей жизни.

Когда я умолк, профессор низко склонил голову и через широко раскрытые резиновые уста, из самой глубочайшей части своего акустического корпуса издал протяжное баранье блеяние.

Я уже поднимался, когда он еще раз преградил мне дорогу своими пластиковыми руками.

- Ладно, спрошу кратко, - сказал профессор. - Имеется ли в вашей тетрадке выводы о скварчатках, гравитолазах или же гравитационной фалиции, которые подкрепили бы мои дипломы?

- Нет.

- Тогда вон!

И он указал мне на дверь.

X

Я быстро перестал беспокоиться по поводу напечатанной в "Кройвен-Экспрессе" статьи, написанной на основании сообщений этой газеты. Самое большое, к чему эта статья склоняла человека, более всего проинформированного о событиях в Темале, каким был я сам, так это банальными рассуждениями о том, что так называемые голые факты - даже если они где-нибудь и выступают - быстро гибнут под давящим нажимом интерпретаций, подбираемым согласно основам нужного кому-то сценария событий.

После того, как я покинул здание Университета, гораздо более угрозы со стороны искусственного права меня занимала попытка ответа на вопрос, какую из двух необычных личностей судьба покалечила более жестоко: настоящего идиота, которого пинком выгнали из бара за его лохмотья, или же этого, выдрессированного научными методами фальшивого гения. Но и эта проблема (если анализ бараньего блеяния вообще составляет какую-то проблему) тоже вскорости в моем сознании отошла на второй план.

На афишной тумбе, поставленной у съезда с настоящего моста, пластиковый мужчина расклевал новенькие объявления. На одном из них я издали узнал репродукцию собственной фотографии. Когда расклейщик ушел, я приблизился к плакату.

"О П А С Н Ы Й Б А Н Д И Т

"К А Р Л О С О Н Т Е Н А

"В С Е Е Щ Е Н А С В О Б О Д Е

Напечатанный громадными буквами заголовок занимал свое место рядом с фотографией. Чуть ниже чернел текст объявления о розыске, напечатанный шрифтом помельче:

Всех, кто повстречает разыскиваемого преступника, про

сят сообщить в ближайший комиссариат карабинеров или в поли

цейский участок место его пребывания. Одновременно предуп

реждаем, что за укрытие разыскиваемого бандита или же пре

доставление ему помощи грозит тюремное заключение на срок до

пяти лет.

Я уселся на лавке на берегу озера и, глядя вдоль широкой полосы неподдельной воды, любовался вздымающимся вдалеке внушительным миражом Альва Паз. В отличие от крыши Темаля, с которой можно было легко выявить все декорации, отсюда, с этого наблюдательного пункта, застройки богатого квартала выглядели такими же настоящими, как и дома, соседствующие с Университетом.

Близился полдень, когда я, с пусттым желудком и забитой противоречивыми мыслями головой, медленно направлялся по Двадцатой Улице в направлении ближайшей станции метро. Я тащился в плотной массе спешащих на ленч манекенов, в толпе, редко-редко когда оживляемой фигурой настоящего человека. Но вся эта река моторизованных и пеших декораций текла в естественном пейзаже, рамками которого были стены самых настоящих домов, украшенные богатой рекламой, а также живые деревья и другие привычные уличные объекты.

На перекрестье Двадцатой Улицы с Шестой Аллеей - обостренным из-за голода обонянием - я почувствовал запах настоящей еды, источающийся изнутри третьего по счету ресторанчика, мимо которых я проходил. Два первых заведения радовали глаз богатой лепниной фронтальных стен и продуманным интерьером в оформлении залов. Они принадлежали к самым дорогим из всех ресторанов города. В свое время я посетил каждый из них и оставил там целую кучу денег, чтобы насытить свое тщеславное любопытство. Теперь же окончательно пробужденный от пластикового сна - заглянув туда, я мог с безразличием констатировать, что оба эти заведения заполняли лишь оформительские конструкции и муляжи гастрономических деликатесов вместе с имитациями же людей.

Только лишь в третьем ресторане наряду с блюдами мнимыми подавали и нечто съедобное. В заведение входили по лестнице, соседствующей с входом на станцию метро. До сих пор я как-то избегал сюда заходить, но не из-за низкой категории, потому что уже привык есть в дешевых столовках. Просто, после пары посещений у меня выработалось мнение, что сендвичи здесь вечно несвежие. И вид у них был самый неэстетичный: при малейшем нажиме они распадались в пальцах и пачкали их. Повидимому, каждый раз мне ошибочно подавали порции, предназначенные для живых.

Ведомый собственным нюхом, будто зверь в пластиковых джунглях, я поднялся по ступеням и заглянул в заведение, которое, было время, всегда старался обходить стороной. За стеклом между свободными столиками крутилась живая официантка. Буфетчица тоже была живой. В уголке сидели две пары манекенов, не связанных со стульями навечно, а столики у самой витрины занимала группа настоящих людей, среди которых я увидал Блеклого Джека и Линду.

Заметив Линду, я тут же ретировался на ступени лестницы, ведущей в метро. Все время думал я о ней и многократно размышлял, как бы устроить нашу встречу, но теперь, увидав ее, я почувствовал, что не готов к разговору, который, возможно, уже даже и не имеет смысла. Но, прежде чем я успел сбежать, она сама увидала меня сквозь витринное стекло, поднялась с места и быстро спустилась по лестнице.

- Я разыскивала тебя всю ночь, - сообщила она мне не своим голосом. Где ты был?

- Шатался по городу.

Она схватилась за пуговицу на моей сорочке и начала нервно крутить ее в пальцах. В глаза мне она старалась не смотреть.

- Вечером я поехала в Таведу и ждала под мостом на острове Рефф, там где ты рыбачил в последний раз.

- Ты думала, что я туда прийду?

Она кивнула. Говорила она изменившимся голосом, ноги ее не держали.

- Около полуночи я вернулась в город и до двух часов разыскивала Эльсантоса. Дома его не было. А ведь ты мог позвонить ему. А потом уже до самого утра я просидела у Йоренов.

- Я был у них около полудня.

- Знаю, - при этом она слегка пошатнулась. - Они говорили. Мне казалось, что ты еще вернешься к ним. Джек видел тебя вечером в баре у Кальпата. Где ты ночевал?

- На свалке.

- Если не хочешь, можешь не говорить.

- Это уже не имеет никакого значения. Я ночевал в развалинах павильона напротив бара Кальпата.

Линда беспокойно огляделась по сторонам.

- Карлос, тебе надо немедленно спрятаться.

- И гнить до конца жизни в какой-нибудь норе?

- А плакаты видел?

- Один, возле моста.

- Их значительно больше!

- И это тебя волнует?

Она не ответила.

- По старой фотографии никто чужой меня неузнает, А ты сама? Много я утратил в твоих глазах, после того, как содрал старую маску?

- Выходит, ты сам признался!

- В чем?

- Что желал показать, какой ты на самом деле?

Она вновь опустила голову. Я заметил, что она не настолько пьяна, как показалось мне сначала. Линда говорила разумно, хотя и обратила в метафору вопрос о маске, который лично я трактовал буквально.

- Линда, - приподнял я ее подбородок. - Как я тебе нравлюсь?

- Что ты имеешь в виду?

- Разве у тебя были трудности с распознанием моей рожи?

- В офисе ты выглядел ужасно.

- А сейчас?

- Дурачок! Лучше вспомни про объявления.

- Скажи, какие изменения ты замечаешь у меня на лице?

Она улыбнулась, и вдруг сделалась серьезной. При этом она внимательно глядела мне прямо в глаза. Потом несколько раз кивнула, как бы оценивая диагноз, поставленный про себя.

- У тебя появились какие-то навязчивые идеи, связанные с внешностью?

- Только не делай из меня придурка.

- Внешне чудовищем ты еще не стал. Но если бы я совершила то же, что и ты, наверняка часто гляделась бы в зеркале.

Она вытолкнула мою руку из под своего подбородка и снова опустила голову. Мне же казалось, что удастся объяснить ей все одним махом.

- В газетах нет ни словечка правды! Ведь кого волнует то, что происходит не по правде? Даже дети, вернувшись домой, уже совершенно не интересуются результатами игры в полицейских и воров, которой увлеченно занимались во дворе, а ты, продолжая жить за границами съемочной площадки, хочешь развивать фиктивный сюжет, введенный в действие, согласно сценария продолжающейся инсценировки. Здесь разыгрывается пьеса, игра. Снимается кино. Или ты хочешь вечно пилить меня за содержание небольшого дубля в Темале, где я, принужденный иными, принял участие в разыгрывании неизвестной мне фабулы? Неужели и актер, создающий в театре роль бандита, послетого, как сошел со сцены, должен убегать от карабинеров?

- Не говори глупостей. Лучше скажи, зачем ты убил всех тех людей?

- Да сколько же раз тебе повторять, что газеты сообщают фиктивную версию этой трагедии? Вашего начальника я ударил кулаком, так как имел право защищаться, когда он пытался задушить меня после несчастного случая с секретаршей. На нападение вооруженного ножом чиновника, который первым нанес мне мнимую рану, я ответил приемом самозащиты и кинул его на лестницу. В обоих случаях я действовал без заранее обдуманных намерений: я действовал совершенно инстинктивно, как человек, находящийся в смертельной опасности и подозреваемый без всяческих на то оснований. Опять же, с формальной точки зрения я ни разу не превысил пределов так называемой "необходимой обороны".

- А мальчик погиб от какой-то случайной пули?

- Нет! Представь себе, что этот дистанционно управляемый искусственный самоубийца сознательно подскочил под ствол моего револьвера, когда я, закрыв глаза, с близкого расстояния выстрелил в стенку, чтобы проверить, есть ли в барабане боевые патроны. Да и все остальные якобы мои жертвы покончили с собой сами. Два карабинера подтащили меня к самому краю крыши и сами спрыгнули вниз, что может показаться неестественным тому, кто не знаком со сценарием всей этой инсценировки. Третий карабинер погиб от скальпеля, брошенного врачом, которым тот целился в меня, и который тут же погиб сам, разорванный зарядом взрывчатки, заранее приклеенного полосками пластыря у него на груди.

Линда беспокойно огляделась по сторонам.

- Спрячешься у меня на чердаке, - решительно заявила она. - Я уже знаю, как все это устроить. Дома было бы опасно. Утром нас уже посетила полиция, они могут свой визит повторить.

- Я не хочу, чтобы из-за меня тебе грозила пятилетняя каторга, - без особой уверенности противился я.

- Зачем столько болтовни? Сейчас поешь здесь, потому что дома у меня ничего нет. На работе я взяла недельный отпуск. Джек поставил нам пиво.

О своем начальнике она не упомянула ни единым словечком. Я тоже замолчал это дело, потому что другие были гораздо важнее.

Линда поставила еще один стул к столу, за которым сидели одни только настоящие люди, и заказала для меня спагетти и бифштекс. Пиво, о котором она рассказывала, куда-то испарилось; вместо него между четырех столиков, оккупированных смешанной компанией, кружила большая бутылка виски. Вторую, опрожненную ранее, официантка убрала, чтобы поставить тарелки с горячими блюдами. Я ел под магнетическим контролем глаз какого-то старикана, склонившегося над пепельницей.

Блеклый Джек сидел в углу за столом, где кроме него разместились трое бородатых мужчин, девушка-подросток с миловидным личиком и прелестной улыбкой, а также полная женщина, качающая коляску с новорожденным. Разговорчивая соседка Линды наполнила мою рюмку и подняла тост за того, кто поставил всем выпивку. В ответ на ее жест Блеклый Джеку кивнул головой и поднял стакан со спиртным. Второй рукой, обнимая при этом веснушчатого ребенка, что сидел у него на колене с ржавой цепочкой во рту, он прикурил очередную сигарету.

Солнце выжигало останки травы по обеим сторонам опустевшей улицы. Линда под столом взяла своей ладонью мою руку. Когда последний манекен покинул ресторан, в тишине, прерываемой лишь бряцанием цепочки, которую таскал ребенок, Блеклый Джек заговорил со своего места мелодичным голосом:

- Ищите и обрящете, стучите и да откроется вам. Ищите узкую дорогу и врата тесные, что ведут к вечной жизни. Дорогу эту находят немногие. Но широка дорога и распахнуты настежь врата, что ведут к погибели через внешнюю тьму. И многие избирают как раз их.

Не давайте святынь псам и не мечите бисера вашего пред свиньями, дабы не затоптали они его и, обернувшись, не разорвали вас.

Не каждый, что молвит мне: Господи, Господи!, войдет в царствие экрана, но лишь тот в нем останется, кто действует по воле Творца, говорящего в нем. Ибо вы не из тех, кто говорит: это Дух Сценария взывает в вас!

И случилось так, что, когда Блеклый Джек изрекал это, за последним столиком раздался голос молодого мулата:

- Так это ты, кто должен был прийти, или же мы обязаны ждать иного?

Отвечая ему, Блеклый Джек спросил: - А сам ты что мыслишь? - После чего обратился ко всем присутствующим:

- Имеющий уши, да услышит. Вот план и дело мое: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, а всем статистам сообщается воля Сценографа.

Только что вы пришли увидать на съемочной площадке? Тростник, колеблемый ветром или пророка? Воистину говорю вам: И более, чем пророка!

Восславляю тебя, Отче, Господин съемочной площадки и экрана, что скрыл вещи эти пред разумными и расторопными, но выявил их пред детьми малыми. Следуйте за мною все, что обременены до сих пор, а я оздоровлю вас. И примите ярмо мое на себя, ибо бремя сие легко и благодарно.

XI

На эскалаторе мы спустились к станции метро, расположенной в туннеле под Шестой Аллеей. Я поддерживал Линду, опьяневшую больше меня. На перрон она вышла без одной туфли. Она - когда мы сходили с эскалатора отклеившейся подошвой попала в какую-то щель и разорвалась, когда я вытаскивал ее оттуда.

На перроне Линда сняла уцелевшую туфлю и со злостью бросила ее в корзину для мусора.

- Я могла бы потерять ногу! - раскричалась она.

- Ты преувеличиваешь.

- Ну конечно! Тебе на все наплевать. Я никогда не могу рассчитывать на твою помощь, когда мне угрожает опасность.

- А позавчера, когда тебе угрожала тяга к собственному начальнику, мне тоже нужно было тебя подстраховывать?

Она только глянула на меня и подошла к ближайшей лавке, осторожно ставя босые ноги среди куч мусора на полу. Я уселся рядом.

- К этому было обязательно возвращаться? - спросила Линда невинным голоском.

- Выходит, ты воображаешь, будто взамен за укрытие, которое великодушно предоставляешь у себя на чердаке...

- Ой, только не надо этих слов!

- Похоже, я не имею права сказать, что ты поступила как последняя шлюха, потому что наверняка не брала с него денег, хотя, кто знает, может рассчитывая на повышение...

- Имеется еще одна возможность.

- Это какая же?

- Такая, что он мне нравился.

- И ты тащишь меня к себе домой, вместо того, чтобы его оплакивать?

- Потому что нравился он мне в течение всего лишь пятнадцати минут.

Я глянул на станционные часы. Согласно расписания, ближайший поезд в направлении Ривазоля должен был отправляться только через десять минут. Линда уставилась на собственные коленки. Ни одно из приходивших на ум оскорблений, вызванных ее признанием, не было достаточно грубым. В бессильной злобе я не находил подходящих слов, которыми бы мог все перечеркнуть и акцентировать момент разрыва наших отношений.

Моя с Линдой свадьба должна была состояться через две недели - так мы сами установили еще месяц назад, хотя я совершенно не был уверен, женюсь ли на ней вообще. На предложенный ею срок я согласился только лишь ради спокойствия, надеясь, что потом как-то удастся открутиться. В жизни без ограничений и обязательств я находил гораздо больше привлекательного, чем в супружестве, которое - по словам циничного Райяна Эльсантоса - для мужчины никогда не было выгодным делом. Как раз в понедельник я собирался уговорить Линду сдвинуть срок свадьбы еще на месяц. Испытывая в себе самые противоречивые чувства, я жил одним лишь днем - то с жаркими мыслями о Линде (и в подобные периоды не видал без нее дальнейшей жизни), в иное же время на первый план в моем сознании выступали какие-то другие дела, в которых она мне бы только мешала.

Как сильно я нуждаюсь в ней, мне стало понятно только сейчас - после ее жестокого признания. Одновременно я представил, что сталкиваю ее под колеса подъезжающего электропоезда, только все это было чушью, ибо она должна была жить еще кучу времени и все это время страдать за то, что сказала мне в момент безнадежно дурацкой откровенности.

- Да, это прекрасно объясняет твое поведение, - безразличным тоном отозвался я.

- Карлос, я понимаю, что все это глупо, но это так. Мне ужасно стыдно. Я поддалась ему в экстремальных обстоятельствах. Подобная ситуация уже никогда не повторится. Это было что-то... - Линда закрыла глаза, как бы желая призвать образ той сцены, чтобы поточнее описать, что же в ней было необычно-ужасного.

Я поднялся с места.

- Не трудись. Как бы там ни было, но все должно было идти шикарно, раз ты позабыла даже о моем существовании.

- Ты все еще злишься?

- Наоборот. Теперь я люблю тебя сильнее, чем когда-либо.

- Так чего же ты стонешь?

Со свеженького плаката, наклеенного на ближайшем столбе глядели вдаль те же самые стеклянные глаза на пластиковом лице. Типография размножила мой старый снимок, который забрали из моей квартиры в Таведе.

- Что с тобой, Карлос?

Наверное сейчас я выглядел гораздо страшнее, чем это следовало бы из текста объявления. Иронизируя относительно усилившейся любви, я сам того не желая, сказал правду. Но после вопроса "Так чего же ты стонешь?", почувствовал, что в любой момент могу утратить самоконтроль и прибью Линду немедленно, вместо того, чтобы, изображая каменное спокойствие, жениться на ней, а затем много лет издеваться над нею, что торжественно себе обещал. Я стоял под объявлением о моем розыске и планировал месть в долгой-долгой жизни, которую оно полностью перечеркивало.

К счастью, в самый последний миг Линда сказала нечто весьма важное:

- В принципе, я должна тебе объяснить это. - Она тоже поднялась с места и обняла меня за шею. - Послушай, мой сумасшедший. Я тебе врала, так как боялась, что с тобой вновь приключится приступ ярости, когда узнаешь всю правду.

- Говори!

- Ты наверняка не поверишь.

- Ладно, попытаюсь.

- Он меня изнасиловал.

- Понятно.

И я спокойно повернулся, чтобы уйти.

- Подожди!

- Почему ты не придумала этого сразу же? Ведь каждый живет какой-то ложью и, возможно, среди всех обманываемых я нуждался в ней более всего.

- Это было насилие. Поверь мне! Тогда я тоже не могла контролировать ситуации. Я поддалась под нажимом той же необходимости, которая заставляла тебя убивать всех тех людей.

Последние слова она сказала очень тихо и тут же замолчала.

- Ну, валяй дальше, - иронично шепнул я ей.

- Я все сказала.

- Нет, ты умолчала о самом интересном.

- Что?

- Что дала себя изнасиловать совершенно молча.

Она вздрогнула и подняла глаза. Она глядела на меня, и выражения на ее лице менялись до тех пор, пока глаза вдруг не наполнились слезами.

- Ну! - грозно рявкнул я.

- А почему же ты сам молчал, когда мочил всех по очереди? Твоего крика тоже никто не слыхал, хоть ты и клянешься, что поддавался насилию всех своих жертв. Или то, что ты мне рассказывал о себе, звучит более правдоподобно?

Она закрыла лицо руками и разревелась. Я посадил Линду на лавку.

- Сейчас я вернусь, - сказал я ей жестко.

Я направился в самый конец перрона, где был туалет. Мне нужно было очутиться там как можно быстрее, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркале. Несколько минут я недоверчиво всматривался в собственное отражение, крутил головой и строил рожи, проверяя, все ли части лица остались на соответствующих местах. Но, кроме двухдневной щетины и грязи, ничего нового я не заметил. Выглядел я точно так же, как и вчера, оставаясь таким же настоящим. Но и у женщины, обслуживающей туалет, у которой я попросил мыло и полотенце, тоже было настоящее тело.

Я отвернул кран над фарфоровой раковиной. Все мелочи в оборудовании станции, включая и туалет, были смонтированы из соответствующих материалов, свойственных устройствам подобного рода. Засмотревшись в струю теплой воды, я пытался пробиться сквозь настойчивое видение рыдающей на лавочке Линды. Я размышлял о таинственной фабуле, об известном только лишь Блеклому Джеку содержании постоянно режиссируемого зрелища, в котором писсуардесса из спрятавшегося на задах станции метро сортира играла более важную роль, чем всеми уважаемый и уверенный в собственном превосходстве университетский профессор. В инсценировке Кройвена она была статисткой первого плана, а он - третьеразрядным участником фона, малосущественным элементом в массе говорящих и движущихся декораций.

Но удастся ли и мне хоть когда-нибудь в окружающей меня действительности, которую Блеклый Джек описывал параболами с помощью понятных нам теперь определений, произнести более важную реплику, чем та, которую провозгласила писсуардесса, говоря: "Вот бумажка, четвертая слева кабинка свободна"?

В сделавшемся неожиданно ярким свете все предметы как бы стали более резкими, краски более интенсивными. Я намылил руки и лицо, хорошенько умылся. С моим зрением происходило что-то нехорошее. Ослепленный неестественной белизной полотенца, я сощурился. Краны заблестели чистотой полированного серебра. В потоке ярчайшего света, исходящего из невидимого источника, покрытые плиткой стены сияли свежей лазурью. По контрасту с новым освещением все лампочки, казалось, погасли.

Я еще раз промыл глаза и вернул полотенце старушке. Она сидела у столика, установленного в проходе между мужской и дамской частями туалета. С другой стороны мимо столика прошла красивая девушка. У нее были длинные, светлые волосы, одета она была в потертые штаны и голубую куртку с высоко подкатанным левым рукавом. Я видел ее всего лишь несколько секунд. Девушка положила монетку на блюдце. Затем она выбросила в жестяной мусорный ящик какую-то мелочевку. Я услыхал звон, характерный для бьющегося стекла. Когда же она протягивала руку, на ее коже, у самого края подвернутого рукава я увидал маленькую капельку крови. На сгибе руки, на синей вене краснел след от недавнего укола. "Наркоманка", - подумал я.

Стоя за открытой дверью в глубине дамской части туалета, девушка повернулась спиной к разделявшему нас столику и задержалась перед зеркалом. Я вышел на перрон в тот самый момент, когда поезд въезжал на станцию. Я же все еще размыщлял над причиной проявившихся у меня необычных зрительных явлений.

Линда ожидала на лавочке в том же самом месте, где я ее оставлял. Она даже не сменила позы: сидела с низко опущенной головой и всматривалась в пол. Увидав ее, я даже обрадовался. Нас разделяло где-то с полсотни метров, и я побежал к ней. По мере отдаления от конца перрона интенсивность неестественного свечения уменьшалась, а потом я вообще вбежал в область, погруженную в полутьме. Поезд уже стоял у платформы. Обегая выходящих пассажиров, я добрался до Линды и, не сказав ни слова, хлопнул ее по плечу. Она тоже молчала, лишь вытерла платочком размазавшуюся по щекам тушь.

Мы зашли в вагон. Здесь - посреди станции - лампы дневного света и рекламные неоновые трубки горели как обычно, хотя, по контрасту с тем сиянием, их свет был несколько приглушен. Но что-то еще, вне зависимости от озарения, вызванного таинственным освещением, не давало мне покоя. С какого-то момента во всем, окружавшем меня, постепенно происходили достоверно неопределимые изменения. Мне не удавалось уловить определенно, в чем они состоят - но чувствовал, что их целью является дополнение беспокоящего меня образа всего мира.

Только лишь когда мы уселись рядом, у меня нашлось время, чтобы выглянуть в окно на пустеющий перрон и охватить взглядом всех пассажиров внутри вагона. И вот тогда - разгадка пришла будто резкая вспышка - в один миг я понял, к какому же дополнению стремились все замеченные ранее перемены.

Когда я перебегал из освещенной сиянием части перрона в тот фрагмент станции, который оставался в тени, то еще видал манекенов, кое-где крутившихся между настоящими пассажирами. Это как раз они в основной массе спешили к эскалатору, ведущему наверх. Теперь же - в последней фазе этого систематичного обмена - все оставшиеся на перроне и занимавшие наш вагон пассажиры метро - все, без единого исключения, были людьми настоящими. И в тот же самый миг, когда я это заметил, необычное сияние переместилось с конца перрона и охватило всю центральную часть станции. Вагон со всем содержимым заполнился тем же освещением, которое так поразило меня в туалете.

Остановка поезда затягивалась более обычного. Казалось, что машинист тянет с отправлением, ожидая кого-то, кто еще сомневается: садиться в вагон или же оставаться на станции. Во время этого торжественного ожидания прихода чего-то необычного, такого, чего я и не осмелился бы предвидеть, окраска всех предметов заполнялась более глубокими тонами и получила сейчас полнейшую шкалу оттенков, сам же их рисунок - недостижимую на самых совершенных фотографиях резкость, и вот в момент самой интенсивной яркости в вагоне появилась фигура, к которой и относились все предыдущие приготовления: в наш вагон зашла девушка, которую я один раз - правда, про себя - назвал наркоманкой.

Она зашла и сонно огляделась по сторонам, Двери за ней закрылись. Тут она заметила свободное место у окна, напротив сиденья, которое занимали мы с Линдой, подошла и села.

Никто из присутствующих не обратил на девушку ни малейшего внимания. Поезд отправился от освещенной станции и въехал в темный тоннель. На Пассажирку Метро так никто и не глядел. В черных окнах были видны отражения безразличных лиц, которых не тронул ни заливший все блеск, ни эмоции, вызванные Ее присутствием.

Я уставился на собственные, судорожно сплетенные на коленях руки. Линда опять достала платочек. Сейчас она заслонила лицо клапаном сумочки и, поглядывая в зеркальце, поправляла макияж. При этом она что-то говорила, но голос ее доходил до меня как будто из-за звукопоглощающей стенки. Я не слыхал даже стука колес и грохота плененного в тоннеле эха. Я как бы находился в сурдокамере, что охватывала весь мир и колебалась в ритме ударов рвущегося из моей собственной груди сердца.

Первым реальным звуком, вторгшимся в мое сознание за время краткой поездки, был скрежет тормозов нашего электропоезда, въезжающего на следующую станцию. Я еще не успел хорошенько приглядеться к девушке, мне даже трудно было сказать, имелось ли в ней что-то необыкновенное вообще. Только я знал, что больше уже не подниму на нее глаз.

Потому что я - Карлос Онтена из Таведы, что ранее был движущимся элементом далекого фона, ныне живой, самый рядовой статист первого плана, сидя перед объектом интереса невидимой Камеры, фиксирующей в движении все ткани наших тел - на четыре минутки действия, в кульминационной точке своей жизни очутился в центральном круге света движущейся сцены и уже сыграл свою роль статиста первого плана, посаженного напротив актрисы.

Так пролетели четыре минуты - одно мгновение и, в то же время, целый век - за которые поезд обычно проходил расстояние между двумя соседними станциями - на Двадцатой и Тридцатой Улицах.

Линда жила на Двадцать Девятой Улице, то есть, сейчас нам надо было выходить, только я, своими силами, не мог сдвинуться с места. И все так же я не осмеливался взглянуть на актрису. На своей руке я почувствовал ладонь Линды. Парализованный чувством невообразимой в прежнее время бессмысленности, я позволил ей вывести себя из вагона, хотя именно мне следовало бы придержать ее, так как она была более пьяной.

Я вышел из вагона и остановился возле самых дверей. Сейчас я отчетливо осознавал свое пребывание на краешке сцены и уверенность в окончании эпизода, венчавшего собственную жизнь. И в то же время я чувствовал, что этот незаметный шажок, с помощью которого я перенес тело из вагона на перрон - это самый фальшивый шаг в моем новом бытии. Меня еще до сих пор заливал необычно яркий свет. Только мне уже было ясно, по какому пути направится моя судьба потом. Я знал, что через несколько мгновений световое пятно углубится в тоннель и навсегда пропадет в лабиринте улиц огромного города. А когда это произойдет, все, что до нынешнего момента я принимал за истину и красоту окружавшего меня мира - по контрасту с тем, таинственным сиянием - заслонит туман безнадежности, зальет леденящий полумрак далекого фона и единообразная серость декораций.

Линда стояла на одной ноге.

- Черт! Ну я и тяпа. Карлос, подай мне руку, а то я упаду. Я на что-то напоролась.

На перроне, под самой дверью вагона валялась разбитая бутылка. Линда вытаскивала из голой подошвы стеклянный осколок. Этой случайностью - и это я сразу же отгадал - хитроумный Сценарист указывал на нужное ему направление развития маргинального действия в написанном специально для меня эпизоде.

"Я не люблю ее", - сказал я сам себе. И я уже был в этом уверен. Но, чтобы усилить уверенность в том, что это так и есть, еще раз - в мгновение секунды - я призвал в памяти чувство наслаждения, рисующееся на лице у Линды в тот миг, когда ее обнимал пластмассовый соблазнитель - образ более выразительный, чем вид крови на ее босой ноге.

Двери закрылись, разделяя нас. Я вновь стоял в отъезжающем вагоне. Теперь я был хозяином своей судьбы - Кем-то, кто смог изменить сценарий заранее спланированной пьесы. И потому, глядя теперь на Линду, покачнувшуюся и усевшуюся на перроне, по счастью, далеко от театрального реквизита в виде роковой бутылки - я испытывал триумф, в то время, как внутренний голос, глухой ко всем аргументам, ревом тревожной сирены предостерегал меня, что я вышел за рамки собственной роли.

Я прошел в вагон и уселся на свое прежнее место.

XII

Результатом накопленного на съемочной площадке опыта стало то. что я перестал верить, будто умственная отсталость или психическое заболевание, спиртное в крови, завышенное самомнение, чрезмерное любопытство, безумная любовь или желание отомстить не позволяют кому-либо не услыхать голоса, который во время представления руководит его поступками, и что на сцене иногда появляются статисты и актеры, не имеющие систем самоконтроля, а следовательно - персонажи беспомощные и - что за этим следует освобожденные от ответственности за фальшивые элементы игры в представляемых ими ролях.

Я продолжал всматриваться в собственные колени. Физическая близость Пассажирки Метро лишила меня воли: даже сейчас, вдохновленный успехом предыдущей "операции" - я был не в состоянии предпринять какой-либо инициативы, которая бы привела к знакомству с ней и, возможно - в дальнейшей перспективе - к нашему духовному сближению. Хотя - и это я упрямо подчеркивал про себя - во главе черного списка всех возможных причин моего позорного бегства с перрона и находилось кратковременное ослепление ненавистью, жажда мести и потребность спасения мужского достоинства после измены Линды, фактически же моими поступками управляло дичайшее соединение множества причин: спиртное в крови, завышенное самомнение, чрезмерное любопытство, а так же - только это уже походило на насмешку - любовь с первого взгляда.

В голову приходили совершенно шальные мысли: я серьезно размышлял, в каком разрезе могла бы установиться равноправная игра между полярными персонажами снимающегося суперфильма - между актрисой с одной, и статистом с другой стороны. Но чем сильнее желал я привести к соединению наших судеб, с тем большей четкостью видел и разделяющую нас пропасть. Мы принадлежали к различным планам: она была Персонажем, а я - всего лишь фрагментом ее фона, она жила под лучом сияния, падающего на самую средину сцены, а я - в далекой перспективе дальнего плана или же у полутемного края, во всяком случае, там, где редко когда остановится Взгляд, заинтересованного действием Зрителя.

Под влиянием подобных мыслей я понял: для того, чтобы сопровождать девушку на съемочной площадке, мне следовало немедленно преобразиться из статиста в актера, поскольку теоретическая возможность того, что фрагмент меняющегося фона, каким я был до сих пор, мог бы стать партнером героини фильма - была, понятное дело, совершенно исключена.

До решительного вывода ("теперь или никогда") я додумался в течение первой минуты поездки в направлении Кройвен-Центральный. В следующие несколько минут - я пытался найти какой-нибудь повод, чтобы познакомиться с Пассажиркой. К сожалению, как часто и бывает, ничего умного в голову мне не приходило. Как всегда и повсюду в подобного рода случаях (когда цель искусственно возносится на недостижимую высоту) проблема первого же предложения устанавливала уровень внутреннего сопротивления, пропорциональный величине эмоциональной заинтересованности.

Но это же первое предложение - какое угодно - пробило бы мне дорогу к участию в сюжете фильма. В том-то и оно! Удавалось ли кому-нибудь с помощью каких-то случайных первых слов выйти на первый план вечной жизни? Я уже хотел было обратиться к девушке с каким-то замечанием, касающимся событий в туалете, но тут же прикусил язык. Если бы я напрямик спросил ее про название наркотика или же о том, сколько времени она его уже принимает, то поступил бы как ужасный грубиян: в самом лучшем случае, она посчитала бы меня шпиком, что привело бы, вместо нашего сближения, к неприятному инциденту, разыгравшемуся где-то в стороне главного действия.

Правда, оставалась еще одна - приятная каждой женщине - возможность обратить внимание девушки на ее несомненные внешние достоинства. Только похвалу следовало бы облечь в несколько преувеличенную, следовательно, не вполне справедливую, форму, что дало бы ей возможность для не слишком жесткой самообороны. В таком случае, в словесном споре - от одной реплики к другой - разговор мог принять головокружительный темп. На фабрике я часто бывал свидетелем подобного рода знакомств. Только здесь - в забитом людьми вагоне - играя роль пьяненького соблазнителя, я легко мог стать одним из тех банальных и жалких надоедливых типов, которых в метро хватало всегда, и, увидав которых, женщины часто прибегали к услугам карабинеров.

"Так что, парень, рули в другую сторону!" - с тревогой подумал я (а уже заканчивалась вторая минута горячечных размышлений). Любыми первыми же неуклюжими словами я раз и навсегда мог похоронить неповторимую возможность соединения своей судьбы с жизнью этой таинственной девушки. В течение всей третьей минуты я горячечно копался в памяти. Я пытался отыскать в ней самые подходящие для моей ситуации образцы оригинальных выходов нового Персонажа в кино и быстро пришел к постейшему выводу, что здесь (в трехмерном кино) подходящий "вход" должен быть гораздо более эффектным, чем все те, с помощью которых звезды наших плоских экранов навсегда фиксируются в памяти обычных зрителей наших земных кинотеатров.

Подавленный правильностью последнего вывода, совершенно ясно вытекающего из теоретических размышлений, я пошатнулся на своем сидении и совершенно невольно - поднял голову вверх. Недвижными глазами Актриса глядела прямо на меня. Я тут же вернулся к начальной позиции: уставившись на циферблат часов, секундная стрелка которого вертелась с сумасшедшей скоростью. Вагонные колеса стучали на стыках рельс. Я все так же оставался статистом.

И тут - кончиком туфли на правой ноге, которая была перекинута через левую - девушка легонько толкнула меня в щиколотку. Я не мог доверять собственным чувствам. Еще раньше я успел заметить невидимые издали веснушки на щеках девушки и капельки пота на лбу. Осмелившись присутствием подобных доказательств несовершенства актрисы, я вновь поднял глаза. Девушка все так же упорно всматривалась в меня. Вообще-то, нежные веснушки возле носа лишь прибавляли прелести милому личику, но был в ней и еще один незначительный недостаток: время от времени она слегка дрожала, как будто ее било током.

Но могла ли действительность быть великолепней всех самых оптимистических мечтаний? Выходит, что пока я сам прикладывал все мозги, чтобы приоткрыть дверцу, ведущую в рай, она - казалось бы, совершенно безразличная к душевным метаниям статиста - соблазняла меня самым наглым образом, известным еще с каменного века! Расслабившись, я даже хотел было похвастаться перед ней, что тот самый знаменитый и ужасный бандит, Карлос Онтена, о котором писали газеты, ходит в моих закадычных дружках, но тут заметил в ее широко открытых и недвижных глазах нечто странное. Их зрачки фокусировались где-то далеко, на стенке. Приглядевшись к тому, как она смотрит, я наконец-то понял, почему девушка совершенно не замечала моего лица: то что я по наивности принял за проявление "симпатии с первого взгляда", было всего лишь реакцией организма на укол героина.

И тогда я вновь погрузился в мрачные думы. А может она была больна и нуждалась в помощи? Возможно, она была неизлечимо больна, и, чтобы хоть как-то уменьшить болевые ощущения, врач прописал ей морфин? Но наверняка размышлял я - у того, кто выходит из дому и по дороге принимает в туалете порцию наркотика, жизнь должна быть порушена.

Она гляделась в собственный сон, когда поезд остановился на перроне станции Кройвен-Центральная. Тогда она поднялась с места и грациозно вышла из вагона. Понятное дело, что я тут же поднялся, подождал, пока Пассажирка отойдет от меня на пару десятков шагов, и, не теряя ее из виду, осторожненько отправился за ней.

Как на станции метро, так и в автобусе, а потом и на улице - со всех сторон нас окружали только настоящие люди. В толпе живых статистов постоянно сменялись мужчины и женщины. Нам все время встречались все новые и новые живые прохожие. Одни ждали на автобусных остановках, другие проходили мимо нас, сначала на эстакаде возле станции, потом на тротуаре Сороковой Улицы, какие-то другие снова и снова входили в поле зрения девушки, показываясь ей за витринами магазинов или в окнах проезжающих автомобилей.

И хотя, вроде бы, каждого человека здесь занимали только собственные дела или же субъективно важная или мелкая цель - фактически же (о чем никто, естественно, не знал) все вместе они выполняли здесь только одно существенное задание: попадались Актрисе по дороге, создавая вокруг нее неподдельную толпу - то есть, изображали фон для игры одного Персонажа, на которого в данный момент глядел Зритель.

Побочным явлением этого поразительного факта было то, что я восхищался невероятной тщательностью сценария всего зрелища, написанного не только для одних Актеров, но и для всех живых и искусственных статистов, которые невольно - в любой момент действовали согласно воле Творца фильма. Ибо, основные принципы сценического действия здесь обязаны были соответствовать тем же, что и в обычных студиях: если управляемые внутренними голосами актеры и статисты появлялись на съемочном плане в точно определенное время и необходимых местах - словом, там, где они были необходимы в качестве героев или же элементов фона снимаемого эпизода - тогда Редактор не имел ничего против них. Противясь же Сценаристу, они рисковали тем, что будут убраны, частично или полностью, с трехмерной пленки: частично - в случае мелких нарушений относительно подробностей Произведения, и полностью - в случае покушения на его коренное содержание. Режиссер мира никого не вынуждал жить вечно в рождающемся произведении: каждый мог покинуть фильм, выходя из действия через широкие врата, которые открывала перед ним его вольная воля.

Мы уселись в автобус на остановке возле эстакады с западной стороны станции Кройвен-Центральная и поехали по Сороковой Улице в направлении Уджиофорте. Все время нас сопровождал блеск необычного света. По сравнению с яркостью невидимого юпитера, солнце светило просто анемично. В этой части города декораций не было. Вся улица имела совершенно естественный вид. В автобусе, как и перед тем в вагоне метро, люди совершенно не проявляли обеспокоенности, глядя друг на друга, хотя случайность, собравшая на небольшой площади столько живых обитателей города, была совершенно маловероятной. И еще, из поведения статистов я сделал вывод, что повышение яркости света тоже здесь никого не удивляло.

Среди будничного бесчувствия к таким выразительным фактам оправданным было лишь безразличие Актрисы. Отсутствие у нее интереса к внешнему виду улиц и людей было обосновано совершеннейшим невежеством. Наверняка Актеры перемещались по определенным маршрутам: в любой момент они находились там, где происходило действие фильма. И они никогда не выходили за рамки центральной части съемочной площадки, то есть, никогда не покидали внутренней части той самой сложной фигуры, которую - осматривая город сверху - я увидал с крыши Темаля. Благодаря этому, главные герои фильма жили в естественной среде. Так как манекены никогда не появлялись в поле их зрения, окруженные настоящими зданиями и людьми, Актеры ничего не знали о существовании декораций, покрывающих большую часть Кройвена.

Девушка вышла из автобуса на остановке возле универмага "Экстра-Виссо". Следом за ней, я направился по подземному переходу на другую сторону улицы. Теперь я уже сознательно откладывал попытку познакомиться до того времени, пока не узнаю о ней чего-то более конкретного. При этом я рассчитывал на какой-то счастливый случай. Если бы я поспешил, то мог бы ее легко спугнуть, что в значительной мере затруднило бы мои действия. Очень трудно следить на улице за кем-нибудь понимающим, что за ним следят, и даже знающим настырного наглеца с виду. А у меня были далеко идущие планы. Актриса наверняка не помнила моего лица. Я решил следить за ней до самого ее жилища, даже если бы это заняло у меня весь день. Я надеялся, что в конце концов найду какой-нибудь повод для начала разговора и перевоплощусь из статиста в актера в самых благоприятных для меня обстоятельствах.

Большое бистро, куда я вошел за девушкой сразу же после того, как сошел с эскалатора, носило шумное название "Глаз Циклона", и было знаменито тем, что одну его половину, как правило, оккупировали глухонемые, а вторую - хиппи. Уже на своеобразной веранде со стороны "Экстра-Виссо" здесь можно было купить что-нибудь настоящее из еды и напитков, но большинство живых статистов сидело на высоких табуретах под низкими сводами бара. Естественная вентиляция удерживалась сквозняком, дующим между вечно открытыми с обеих сторон дверьми с такой силой, что внутри бара с трудом можно было зажечь спичку.

Закурив сигарету, я спрятался за столбом и следил за группой молодых людей - двумя парнями и одной женщиной - к которым подошла моя наркоманка из метро. У обоих парней были длинные до пояса волосы. Один был одет в блузу с искусно вышитыми на спине ягодицами и белые плавки, натянутые поверх черных джинсов. Полный костюм его коллеги состоял из двух пар штанов, причем, одни он носил обыкновенно, как и все, а вторые - вырезав дырку на задней части - приспособил для того, чтобы покрыть ими верхнюю часть тела. Выглядело это так, что его голова выглядывала между брючинами, в которые он вложил руки будто в рукава рубашки. Замок молния под шеей можно было задергивать или распускать.

На фоне множества других изысканных протест-моделей в "Глазе Циклона" оригинальным костюмом обратить на себя внимание было сложно, поэтому меня заставил обратить внимание на эту троицу не внешний вид актеров, а то, что они общались друг с другом исключительно с помощью рук и мимики. Они были из группы глухонемых от рождения.

Наркоманка тоже жестикулировала. Изумленный искусством ее манипуляций, я попытался было ухватить что-то из ее рассказа, но без всякого успеха. До сих пор я совершенно не считался с возможностью того, что героиня суперфильма может быть глухонемой. При этом ее физическом недостатке у нее было чудесное тело и грациозные движения. Каждое выражение на ее лице притягивало к себе стихийностью реакции, волновало богатством выражаемых эмоций.

А вот у меня мина должна была сделаться совершенно хмурой. Сейчас, когда я наблюдал за актерами во время их беззвучной беседы, протекающей на фоне заполнивших бистро статистов, девушка нравилась мне еще больше, чем в метро, где она сидела в полусне. Ощущая, что это именно та женщина, которую я ждал всю жизнь, я терял последнюю уверенность в себе и сходил с ума при мысли о разделяющей нас пропасти. С помощью языка глухонемых наверняка можно было выразить столько же, сколько и словами. Так что случайного наблюдателя, которому уже осточертела монотонная болтовня большинства людей, в немом способе обмена мыслями привлекала экзотика. Но, глядя теперь, на самую средину освещенной сцены, где актеры разыгрывали непонятную пантомиму, я чувствовал себя совершенно беспомощным, будто чужестранец.

Последние жесты актеров (если судить по их резкости) выражали какое-то требование, с которым моя знакомая не соглашалась. Через четверть часа после прихода сюда девушка направилась к выходу и уже с приличного расстояния - над головами статистов - послала глухонемым хиппи целую серию загадочных знаков, те же отвечали ей с места.

В конце концов, Актриса спустилась на эскалаторе в переход под универмагом. Там она вошла в кабину телефона-автомата. Через стекло я видел, как она набирает номер.

- Это Мюриэль, - совершенно естественным голосом сказала она в трубку.

Потом оглянулась и захлопнула за собой дверь.

XIII

Когда я выходил из "Глаза Циклона", мне показалось, будто какой-то тип в пропотевшей рубашке приглядывается ко мне подозрительно настырно. Дважды я ощущал на себе его взгляд. Третий же раз я ощутил его в тоннеле, когда девушка захлопнуля дверь телефонной будки. Тогда мне вспомнились объявления о розыске и сразу же пришло в голову, что этот человек мог сравнить мое лицо с напечатанной на плакате фотографией. На всякий случай я отступил за угол забитого людьми пассажа, но там спиной попал в руки четырех притаившихся полицейских.

Засаду организовали живые блюстители права. В тоннеле практически никто и не заметил нашей кратковременной стычки. Напавшие на меня люди в мундирах действовали молча, и меня полностью застали врасплох: я только успел подумать, что с кем-то столкнулся спиной, как тут же почувствовал наручники на заломленных назад руках. Повидимому, доносчик следил за мной уже долгое время и заранее предупредил уличный патруль.

Когда мы шли в дежурную комнату охранников универмага, вокруг нас становилось все темнее. Наручники были стальными. У эскортирующих меня полицейских оружие было настоящее. И они совершенно не были намерены шутить. К двери дежурки они подтащили меня прямо по бетонному полу и при этом пинали ногами, как будто никогда не слыхали о мнимых полицейских операциях. И я понимал, что это все означает. В ушах у меня до сих пор звучали слова "Это Мюриэль", сказанные девушкой, которая в последний миг выдала мне собственное имя вместе с информацией, что никакая она не глухонемая. Когда же полицейский вытаскивал у меня из кармана скальпель и пугач, Мюриэль наверняка уже выходила из телефонной будки, чтобы навсегда исчезнуть в шестимиллионной толпе.

Вокруг себя я видел одни безразличные лица. Эти полицейские совершенно не знали ни про иерархию ролей в продолжающейся пьесе, ни про многоступенчатый ряд планов, выстроенных перед объективом невидимой Камеры. Здесь для них все было одинаково важным: и бумага, на которой находящаяся в круге света актриса писала письмо, и кусок газеты в сортире за кулисами. В борьбе с псевдо-преступниками они рисковали собственной жизнью затем, чтобы в газете, которую Мюриэль даже не возьмет в руки, появилась заметочка: "Приговор приведен в исполнение". Только кое что я все-таки, видно, пытался им объяснить, потому что, после того, как высказал несколько предложений, получил по голове рукоятью тяжелого револьвера и свалился на пол.

Чаще всего кройвенская полиция носила свое оружие исключительно напоказ. Для регулирования уличного движения и при патрулировании улиц у них, обычно, не было причин вытаскивать свои револьверы, потому что в большинстве случаев дубинки и штрафы решали основную массу проблем. И уж очень редко случалось, чтобы полиция принимала участие в крупных разборках.

Туда, где предвиделись опасные ситуации или же на места серьезных стычек с бандитами чаще всего посылали карабинеров, гораздо лучше подготовленных к вооруженным конфликтам и привыкших к виду крови. Это имело свою психологическую подплеку. Бывает, что такой миролюбивый человек, как полицейский, который оружие вытаскивает пару раз в год только лишь для стрелковых учений и каждый день не гоняется за готовыми на все гангстерами, во время первой в своей жизни встречи с ними, вдруг неожиданно выясняет, что в критической ситуации нажать на курок бывает гораздо труднее, чем выжать центнер. Ведь посылка на тот свет других людей требует такой же самой рутины и привычки, как и вязание на спицах. Посему, захваченный врасплох видом настоящей смерти новичок, чаще всего погибает еще до того, как успевает сделать первый прицельный выстрел.

Повидимому, префект полиции Кройвена вписал меня в список врагов общества первой категории. Этот вывод пришел мне в голову сразу же после того, как я пришел в себя и увидал эскорт, состоящий из шести искусственных карабинеров. Куклы сидели на лавках по обеим сторонам кузова в движущемся автомобиле. Я же наблюдал за ними с пола. Снизу карабинеры походили на восковые фигуры. На руках у меня были выкрашенные черной краской гипсовые наручники.

Приподнялся я с огромным трудом.

- Господа, и куда мы едем?

Никто из них даже не шевельнулся. Тесно сбившись друг возле друга, они в два ряда занимали все места на сиденьях. Каждый гипнотизировал взглядом своего товарища, сидящего напротив. На них были напялены мундиры из бумаги. Неразгибающиеся руки придерживали на коленях деревянные автоматы.

Окна тюремного фургона были снабжены солидными прутьями. Мы ехали по автостраде вдоль западного берега Вота Нуфо в направлении Нижнего Ривазоля. Слева за окном на солнце блестела обширная стеклянная плита, имитирующая поверхность озера, справа мелькали многоэтажные декорации. Громадные макеты небоскребов опирались на костыли, спрятанные за щитами фасадов. Все фасады и углы здешних построек были повернуты к северу, где располагался неподдельный фрагмент Центра. А в Нижнем Ривазоле находилась самая крутая в Кройвене тюрьма, туда мы, видимо, и ехали.

Головная боль, рана и кровь в волосах окончательно вернули мне чувство растущей угрозы. Загадочное обстоятельство, что мои конвоиры были третьеразрядными статистами, настраивало на оптимистический лад. Я попытался представить, как может выглядеть тюрьма, выстроенная на самом краю съемочной площадки. Если строители декораций руководствовались принципом последовательности, то здание петенциарного заведения, возведенное в отдаленном месте сценического фона, должно было изображаться лишь единственной стенкой с зарешеченными окошками. Всяческого синтетического преступника, который сидел в своей "камере" (то есть, под голым небом, на помосте, укрепленном за этой решеткой) и строил мрачные мины в объектив Камеры, наверняка держал на месте инстинкт справедливости и чувство прекрасно исполняемого общественного долга.

Видение наказания, основанногона принципе добровольности, не слишком-то пугало меня. Под его влиянием у меня возвращалась вера в собственные силы, как вдруг я стал свидетелем потрясающих событий.

За перекрестком на Девяносто Третьей Улице наш фургон резко затормозил. В это время я выглядывал через заднее окошко. Ближайший конвоир подсек мне ноги своими выставленными коленями. Сила инерции бросила меня спиной на узкую полоску пола - между двух рядов сидящих манекенов. Через мгновение оказалось, что это самое счастливое падение во всей моей жизни.

Еще не отзвучал чудовищный писк покрышек и тормозов автомобиля, как после звона разбитого стекла в заднем окне появились два стальных ствола. А уже после этого в ящике тюремного фургона начался сущий ад. Поддельные карабинеры, разрываемые очередями боевых зарядов из настоящих автоматов, поочередно падали с сидений и покрывали меня все более толстым слоем. Непрерывный грохот длился секунд двадцать.

После оглушительной канонады воцарилась зловещая тишина. От задней двери послышался скрежет замка. Сделалось немножко светлее. Через щелку в куче псевдо-трупов я увидал какие-то фигуры. Кто-то, стоящий на асфальте перед открытой дверью, сообщил ледяным тоном:

- Скрутились в клубок будто червяки на крючке.

- Черт подери! - отозвался на это другой голос, после чего добавил с деланой заботливостью: - Им там плохо не стало?

К завалу трупов подошел еще один тип.

- Шеф! Я знаю, чего это они так скривились. Видно им не слишком понравились духи из наших пульверизаторов.

Раздался гогот, не менее шумный, чем залп из "пульверизаторов". Это была классическая шуточка из более-менее приличного гангстерского фильма, и по ней я понял, что положение мое, скорее всего, нормальным назвать нельзя.

- Джон! Вечно ты сваливаешь в кусты, а другим за тебя пахать...

- Шеф, ну чего вы все Джон да Джон. Я ж вчера посуду мыл, а сегодня заметал даже...

- А ну за работу, а то сейчас как получишь по роже...

Гора поддельных трупов зашаталась, они стали давить на меня не так сильно. Кто-то вытаскивал кукол из машины и швырял их на асфальт.

- Ты, урод, не бросай же на самую средину мостовой, а то потом не развернешься. Мешки давайте!

Через щелку между двумя застывшими карабинерами я увидал нескольких пластиковых мужчин. Среди них был манекен-красавчик в черной шляпе с широкими полями. На основании снимков, часто публикуемых в прессе, я без труда узнал в нем неуловимого гангстера Давида Мартинеса. Это его банда в понедельник вечером совершила наглое грабительское нападение на спецмашину, перевозившую золото в банк "Куэфеда Нос Паза", о чем я узнал во вторник из газеты, когда сидел в баре у Кальпата.

Гангстеры не стали терять времени. Они вытащили из машины всех убитых конвоиров и оставили их на обочине. Я тоже притворился мертвым, и меня перенесли в самом конце. Во время транспортировки один из запыхавшихся амбалов стянул с моей руки часы. Второй пластиковый вор, уже несколько лысеющий, поломал себе ногти, пытаясь содрать с меня парик. Так как в машине я лежал на самом дне, придавленный чудовищной грудой тел - после выноса очутился на самой ее вершине.

Я продолжал изображать из себя мертвеца, но внимательно следил за всем через прищуренные глаза. Я быстро догадался, почему шайка Мартинеса остановила нашу машину. Рядом с тюремным фургоном, который незадолго до налета свернул с автострады в боковую улочку, стояли две другие машины. Они разбились, столкнувшись друг с другом несколько минут назад. Одна из них принадлежала бандитам, которые возвращались на ней после очередной операции и везли с собой набитые добычей мешки. После аварии им пришлось сменить транспортное средство, и случайно им подвернулся наш фургон.

Так что за свое освобождение я должен был благодарить случайность, хотя при этом чуть не расстался с жизнью. Через минуту после расстрела карабинеров на улице воцарилась тишина. В радиусе нескольких сот метров не было видно ни одного - ни живого, ни поддельного - человека. Грохот автоматов распугал всех прохожих. После перегрузки мешков пластиковый грабитель уселся за руль и в сопровождении троих своих дружков отбыл по ведущей в Куэнос автостраде.

В сутолоке гангстеры не заметили, что из разорвавшегося мешка выпал золотой слиток и целая пачка денег. Золотой слиток изображал выкрашенный желтой краской гипсовый кирпич, а деньги - кучка ничего не стоящих бумажек. Кирпич мне и не нужно было брать в руки, потому что при падении на асфальт он раскололся и явил всему миру свои белые внутренности, так что я осмотрел только деньги. В толстой пачке случайно оказалось и несколько настоящих банкнот, которые я тут же спрятал в карман.

Сейчас боль ударила мне в голову еще сильнее: помимо шишки ужасно саднила царапина от ногтей лысого разбойника, который заинтересовался свеженьким видом моего "парика". В свою очередь, следовало поблагодарить Давида Мартинеса - помимо сочувствия за верность идее накапливания гипсовых кирпичей - за альтруистическую жертвенность, размах и энергию всей его деятельности, которая оправдывала существование и подпитывала деятельность прессы.

Дело в том, что Великий Разбойник принадлежал к авангарду марионеточных персонажей, которых Главный Художник придумал для сохранности декораций.

Любого, кто в качестве неподдельного и осознающего окружающее туриста, прогуливался бы по Верхнему и Нижнему Ривазолю с целью осмотра негритянского квартала, вовсе не периферийному по отношению к формальному центру Кройвена, но выстроенного на дальней перспективе съемочной площадки - то есть, любого, кто, ведомый любопытством, добрался бы до самого горизонта громаднейшей сцены, наверняка трудно было бы уговорить, что линии, образованные рядами столбиков, поддерживающих фанерные листы, вырезанные в форме домов, хоть в чем-то походят на улицы города, населенного людьми. Хитроумный гид, которого наверняка бы засыпали лавиной неприятных и недоуменных вопросов, чтобы отвлечь внимание излишне въедливых туристов от деталей (уж слишком подозрительно смотрящихся вблизи), скорее всего показал бы вдаль - на самый отдаленный от центра мыс на Вота Нуфо, где из тонкого слоя стекла, покрывающего землю, вздымались щиты, вырезанные в виде элегантных пассажирских судов.

На станции Девяностой Улицы я вскочил в вагон метро и, спрессованный давкой неживой толпы, направился в центр Кройвена, где сразу же пересел на полупустой автобус, благодаря чему, буквально через минут сорок после расставания с Мюриэль, вновь смог заглянуть в "Глаз Циклона", только понятное дело - там ее не застал. Сидя в бистро, я выкурил сигарету и выпил чашку кофе. Мне пришло в голову, что круги света, в которых передвигаются главные герои фильма, легче всего было бы заметить с места, не закрываемого стенами домов или щитами декораций - то есть, с приличной высоты. При мысли о Темале мне сделалось нехорошо; впрочем, это административное здание и не было самым высоким. В Центре имелся наблюдательный пункт намного лучше.

Я остановил такси и поехал на Пятьдесят Первую Улицу - к банку "Куэфеда Нос Паза" - зданию, насчитывающему сто двадцать этажей и бившему рекорд высоты среди окружающих небоскребов. В магазинчике рядом с банком я купил часы и красный фломастер. В холле банка можно было приобрести план Кройвена. На лифте я поднялся на самый верх "Куэфеды". Со смотровой террасы на крыше я увидал только одно световое пятно, что было ярче падающих на землю солнечных лучей. Яркий круг обнаружился в самом неожиданном месте. Это была совершенно незаселенная местность, но она находилась в границах фигуры, заполненной неподдельными объектами. Я заметил его в естественной пальмовой роще на склоне холма за озером - километрах в четырнадцати отсюда.

Была ли Мюриэль единственной актрисой? Мне показалось, что нет. Уже сам факт, что она разговаривала с глухонемыми, исключал подобную возможность. Все люди, с которыми она поддерживала близкий контакт во время киносъемок, должны были являться актерами, поскольку обращали на себя внимание Зрителя. Но, возможно, наркоманка и не была из главных героев фильма? В качестве персонажа второго плана (но как актриса, рядом с которой я сыграл роль статиста первого плана) она могла быть связана с другой главной фигурой всего зрелища, в котором сама она играла пусть и не самую важную, но существенную роль. В таком случае, она бы принимала участие только в некоторых эпизодах фильма, написанных специально для нее.

Отблеск невидимого юпитера продолжал серебрить верхушки пальм. Засмотревшись вдаль, я терялся в догадках. В конце концов, я разложил план города и красным фломастером начертил на нем контуры сложной фигуры, заключающей внутри себя все естественные объекты.

Этот контур был краем сцены, которую загадочное световое пятно никогда не покидало. Необычная яркость могла мне указать место нынешнего пребывания Мюриэль. Действие фильма (во всяком случае, в данный момент) разворачивалось на восточном берегу Вота Нуфо, где-то на полдороги между Альва Пас и Лесайолой. Если бы я летел на вертолете, то нашел бы актрису без малейшего труда. Часто ли "съемочная группа" выезжала на пленер? Чтобы сейчас добраться на место по ломаной линии, определяемой расположением улиц, мне бы пришлось проехать не четырнадцать, а все двадцать километров, пользуясь при том тремя видами транспорта.

Нужно было ловить такси. Но тут выплыла непредвиденная трудность. Водители всех остановленных мною такси были манекенами, чаще всего, закрепленными в своих машинах навечно. Мне это - понятное дело - было без разницы. Только вот таксисты яростно противились. Когда я говорил, куда мне надо ехать, они тут же выгоняли меня из машины, ссылаясь на то, что у них нет времени. Один как раз направлялся за своим сменщиком, у второго заболела жена, третьему хотелось выпить пивка, а четвертому было просто не по пути. Все эти отговорки, однако, не мешали им брать других пассажиров. И тут я стукнул пальцем по лбу: наконец-то мне стало ясно, почему таксисты так часто капризничают на стоянках и сами выбирают себе пассажиров.

Да, никто из них никогда не слыхал о съемочной площадке, никто из них наверняка не знал, где в данный момент горит сияние невидимых юпитеров, но их внутренний голос с безошибочной точностью управлял их желаниями и формировал их таким образом, чтобы ни один манекен ни с того, ни с сего не влез по случайности на освещенную сцену прямо под объектив Камеры. А сейчас я в качестве цели своей поездки указывал водителям именно то место, где как раз и сиял "Кройвенский Маяк".

На поиски такси с живым водителем я напрасно потратил следующие четверть часа. В конце концов, я сел в автобус и поехал на станцию метро у Пятидесятой Улицы. Метро - которое обычно работало как часы - на сей раз меня подвело. Поезд остановился в тоннеле на красный свет. В безвылазной ловушке я застрял на целых двадцать минут. И в результате, на дорогу до настоящего моста, соединяющего берега Вота Нуфо возле Двадцатой Улицы, я потратил полчаса.

Автобус-экспресс, идущий в аэропорт, уже ожидал на развороте. Я бегом бросился к нему. Но тот уехал, когда я почти что вскочил на ступеньку. Правда, автобус был забит настоящими людьми, и сам шофер тоже был живой, из чего следовало, что я иду по нужному следу. Через десять минут показался следующий автобус, но я на нем не поехал. Живой водитель привез живых пассажиров, развернувшись, выпустил их и заявил собравшимся на остановке, что у него поломка в двигателе и он сходит с маршрута.

Обманувшиеся в своих ожиданиях пассажиры направляли въедливые замечания то в сторону шофера, то двигателя, а я нашел виновного среди самих недовольных: им был пластиковый, неприметный старикан, пришлепавший в самый последний момент. Вскоре на остановке появились и другие статисты третьего плана. По мере того, как их прибывало, все мои надежды на обнаружение Мюриэль таяли как дым.

Мы уехали следующим автобусом. С обеих сторон моста рябила поверхность самой настоящей воды. Большинство живых пассажиров вышло сразу же за мостом, а остальные - в Парайо, где я тоже покинул автобус, поскольку аэропорт - о чем свидетельствовала карта - находился уже далеко за границами сцены. Впрочем, из Парайо было ближе всего к тому холму, на склоне которого (два часа назад!) сиял "Кройвенский Маяк".

Дальше мне нужно было идти пешком. Местность была мне совершенно незнакома. Я прошел мимо последних построек поселка и свернул в глубину рощи. Пройдя ее, я очутился на самом высоком месте. Песчаная тропка извиваясь между деревьями - привела меня на берег озера. Целых полчаса бродил я по склону отмеченной на плане возвышенности, описывая все более широкие круги. Потом влез на дерево. Но нигде не было видно ни одной живой души.

Я кружил в нужном месте, только в неподходящее время: единственное сияние, присвечивающее мне в моих поисках, исходило с западной стороны лазурного небосвода, где над обкусанным небоскребами горизонтом пылало громадное апельсиновое солнце.

XIV

Я сидел на берегу Вота Нуфо и глядел вдаль. Из расположения линий, нарисованных на плане города, следовало, что пятно яркого света могло покинуть восточный берег озера только лишь по двум направлениям. Одно из них я исключил сразу же, так оно вело через мост возле Двадцатой Улицы. Если бы "киносъемочная группа" разминулась со мною там, я сразу бы это заметил. Второе же направление вело через остров Рефф и два коротеньких моста, соединявших его с Лесайолой на восточном берегу озера и с Таведой на западном.

Если Мюриэль осталась на восточном берегу (что было вовсе не обязательным), то сейчас она находилась где-то в посадках между Парайо и Лесайолой или же в одном из этих поселков. Опять же, нужно было бы принять во внимание Уза Не Хуто, поселение, где селили прокаженных. Хотя оно и лежало за официальной чертой города, только обозначенная на плане длинная красная загогулина вырезала из этого поселка небольшую его часть, и это указывало на то, что узенький помост сцены ведет и к людям, коренным образом изолированным от остальной части общества.

Еще раз я разложил карту и склонился над треугольником Парайо Лесайола - Уза Не Хуто. Возможно, иголку в стоге сена было бы найти труднее, чем женщину, освещенную мощнейшим прожектором, но мысль о приключениях, случившихся со мною по пути с крыши банка "Куэфеда Нос Паза", остудила мой начальный запал гораздо эффективней, чем величина обозначенной на плане территории. Хотя, я обладал выбором и всю оставшуюся жизнь мог гоняться за сбегающим от меня по горам и лесам призрачным огоньком.

Меня арестовали в тот самый момент, когда я узнал, что Мюриэль вовсе не глухонемая, и когда я решил познакомиться с ней сразу же после того, как она выйдет из телефонной будки. Было ли это случайностью? Затем тормозимый следующими одна за другой "неудачами", сначала увертками таксистов, затем стоянкой в тоннеле, бегством одного автобуса и аварией другого - я потратил два часа на дорогу, которую в нормальных условиях проехал бы минут за тридцать.

И внезапно - раз, повидимому, в сотый за этот день - я вспомнил безмятежное, разве что несколько удивленное выражение на лице Линды, когда она, пьяненькая, поудобней рассаживалась на перроне, чтобы глянуть на подошву окровавленной ноги. А ведь я знал, что она невиновна, и любил ее: это что, тоже было случайностью?

В свете заката я увидал лодку. Она приближалась ко мне со стороны Таведы, расположенной на противоположном берегу озера, и уже преодолела около половины пути. В лодке сидело двенадцать человек. Лодка погружалась чуть ли не по самые борта в настоящей воде, которая в этом районе - что следовало из карты - заполняла хранилище, окруженное стеклянной поверхностью. Эта неподдельная вода разливалась по приличной площади: начиная с того места, где недавно располагалась "съемочная группа", до Таведы в одну сторону направлении и до Лесайолы - в другую.

Я направился по берегу на встречу гребцам. Среди манекенов я увидал и нескольких настоящих мужчин. Они плыли вдоль края имитировавшего воду стекла. Когда лодка приблизилась к мысу, я увидал на озере еще одну фигуру. Она шла от противоположного берега по стеклянной поверхности, нанесенной тонким слоем на огромном пространстве земель в озерной впадине. Гребцы тоже заметили эту тринадцатую фигуру. Довольно скоро в идущем по стеклу человеке я узнал Блеклого Джека.

А вот мужчины в лодке, увидав его, переполошились. Они бросили весла и переместились на нос судна, беспокойно поглядывая то на явление, то на сушу.

- Уверуйте! Это я, не бойтесь!

- Господи! Если это ты, повели мне прийти к тебе по воде.

- Иди!

И как раз в этот момент лодка краем коснулась стекла. Один из гребцов выскочил за борт на твердую поверхность. Очень осторожно он сделал по ней несколько шагов в направлении Блеклого Джека, но потом свернул немного, поскользнулся и упал в воду. Блеклый Джек вытащил его, и они сели в лодку, которая вскоре причалила к настоящему берегу.

Лодочники оставили свое судно на песке и направились по берегу в сторону Лесайолы. Я пошел за ними. По дороге нам встретились два манекена. Один был немым, а второй глухим. Блеклый Джек провел пальцем по рту немого (разделяя ногтем его склеившиеся губы). Глухому он проткнул уши поднятой с земли щепкой. Ларингологическая операция также прошла удачно. Она заняла так мало времени, что глухой еще успел услыхать слова благодарности, высказанные немым.

Я мельком глянул на свою карту. Из нее следовало, что мы приближаемся к площадке с фиктивной растительностью. Эта искусственная роща имела в диаметре около километра и располагалась на пологом склоне возвышенности в местности, покрытой естественной зеленью. На краю этого "островка" Блеклый Джек остановился возле фигового дерева. Он искал на нем плоды, но обнаружил одни только листья. Как раз это дерево вне всяких сомнений было настоящим, поэтому я очутился перед неразрешимой теоретической проблемой, когда после слов: "И больше никогда не родишь ты плодов!", сказанных рассерженным проповедником, фига буквально в несколько секунд усохла и сбросила пожелтевшие листья.

Блеклый Джек насупился и уселся под деревом. В этот момент из искусственных зарослей вышел старик.

- Моя дочка только что умерла, - сказал он. - Но приди и возложи на нее свою руку, и она встанет.

- Веруешь ли ты в это?

- Конечно же, Господи!

- Тогда я приду и оживлю ее.

Ученики Блеклого Джека - уже освоившиеся со сверхъестественными способностями наставника - после эмоциональных переживаний, вызванных предыдущими чудесами, имели право на то, чтобы прозевать последний номер.

Лишь двоих заинтересовала судьба фигового дерева.

- Воистину, говорю я вам, - сообщил учитель любопытствующим. (В это время старик вел нас вглубь территории, на которой среди искусственных пальм и пиний кочевала орда бездомных манекенов.) - Если бы имели вы веру, то сделали бы не только то, что случилось с бесполезным деревом, но, приказуя этой горе, чтобы поднялась она и рухнула в озеро, увидали бы ее немедленное падение.

Девушка была неподдельной. У нее была посиневшая кожа и вид настоящего трупа. Когда старик завел нас в забитую манекенами хижину, где лежала умершая, Блеклый Джек наклонился над ней и сказал:

- Отойдите от нее, ибо не умерла она, но только спит. Сейчас вы ей не нужны. Пускай во сне отдыхает она до нового утра и даже более, пока не наступит день.

Отец девушки окаменевшим взором уставился на пол. Угадывая его мысли, Блеклый Джек еще раз указал на застывшее тело.

- О маловерный! Прикрой уснувшую, ибо наступает прохладная ночь.

И вдруг в хижине воцарилась абсолютная тишина. Видя, как Блеклый Джек сам начал разыскивать одеяло, кое-кто из присутствующих стал над ним насмехаться. В этом гомоне умершая открыла глаза. Ее лицо покрылось румянцем. Она поднялась - обнаженная - и, как будто бы была одна в заполненной чужими хижине, одела ночную рубашку, после чего вышла и скрылась в лесу. Второй раз я увидал ее ночью, когда она стояла на пляже, всматриваясь в широкую ленту огней Кройвена на противоположном берегу озера.

В тот же вечер, вскоре после воскрешения настоящей девушки, в лагере манекенов случилось еще одно неподдельное чудо. Ему предшествовало совершенно несущественное событие.

К обступленному толпой бродяг Блеклому Джеку протолкался искусственный калека. О нем рассказывали, что его рука отсохла в тот самый миг, когда он хотел ударить собственную мать. На самом же деле, манекен не владел своей правой верхней конечностью еще с того момента, когда покинул монтажную линию. Его отлили в негерметичной форме, расплавленная пластмасса вытекла из под пресса и сварила руку с корпусом.

Блеклому Джеку понадобилось несколько минут, чтобы выдрать лишнюю пластмассу, соединившую руку псевдо-инвалида с его боком.

- Протяни руку свою и владей ею свободно, ибо теперь она здорова как и вторая, - сказал он.

Как раз после этих слов и произошло то самое странное событие. Он подействовал на меня очень сильно, ибо оказалось, что для проповедника нет ни малейшей разницы между чудом истинным и фальшивым, и то, что я сам слепой с точки зрения высшего уровня - принимал за чудо действительное, Режиссеру мира удалось с большей легкостью, чем имитация сверхъестественного оздоровления.

В толпе возбужденных манекенов я обратил внимание на настоящую женщиину, лицо и руки которой были покрыты неподдельными струпьями проказы. Она стояла на коленях за спиной проповедника и коснулась краешка его мешка в тот миг, когда Блеклый Джек возвращал руку манекену. Я наблюдал за ней с расстояния не больше, чем метр, так что нет и речи о каком-то наваждении или иллюзии: чудовищно скрюченные руки прокаженной вновь обрели все пальцы и покрылись новой кожей. Через несколько секунд недавнее чудище, по которой искусственные люди топтались ногами, превратилось в здоровую и красивую женщину.

Только в замешательстве практически никто этого и не увидал. Все отправились на пляж за исцеленным манекеном, она же одиноко осталась стоять на коленях. Поскольку проповедник ни разу не обернулся к ней, мне пришло в голову, что женщина была очищена независимо от воли Учителя и даже без его ведома. Но как только я подумал об этом, Блеклый Джек быстро глянул на меня (впервые после того, как сошел с лодки).

- Воистину говорю я тебе, - сказал он, со значением указывая себе за спину, - такой веры, которую проявила эта женщина, я еще не находил в Кройвене.

Мне показалось, что он прочитал мои мысли. Выходит, что эта женщина и я (вместе с другими - вроде бы, живыми - людьми) для Режиссера мира были манекенами высшего порядка, которым он мог возвращать здоровье с той же легкостью, с которой каждый из нас смог бы очищать кожу, открывать глаза и рты, протыкать уши, а так же надевать парики и снимать узы беспомощным пластиковым муляжам.

После этого он уселся посреди собравшихся. Я со всем возможным вниманием приглядывался к нему, не обнаруживая, впрочем, на его теле никакого необычного знамения. Он выглядел как самый обыкновенный живой человек. Но ведь манекены тоже не могли отличать людей живых от искусственных. Сравнение это давало понять, что, находясь на нынешнем уровне, я никогда не увижу Блеклого Джека в его истинном виде.

Когда солнце уже скрылось за имитациями стен северного Уджиофорте, учитель вошел в лодку, отплыл от берега и с места, где каждый мог его видеть, обратился к собравшимся на пляже слушателям:

- Царствие экрана подобно пахотной земле, на которой хозяин посеял доброе семя. Только пришел неприятель его и посеял меж зернами пшеницы плевелы. Когда же взошла зелень пшеницы, показались и плевелы. Тогда сказали слуги хозяину: Хочешь, мы выберем их. Но тот сказал: Нет! Чтобы, выбирая плевелы, не выдергали вы с ними пшеницы. Оставьте расти то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: Отделите плевелы от пшеницы. Зерно перенесите в житницу мою, а плевелы бросьте в печь огненную. Так будет при кончине века сего. Пошлет Творец Ангелов, что отделят злое от доброго.

Говорил он еще многое иными притчами, когда же закончил говорить и вышел из лодки на берег, к нему приступили его ученики.

- Зачем притчами говоришь им?

Он ответил:

- Вам дано знать тайну царства небесного, но им не дано. Потому и говорю притчами, ибо, глядя, не видят. И хоть внимательно выслушивают, все же не слышат. Ибо исполняется через них пророчество, что говорит: Будете глядеть, да не узрите. Кто сумеет, пускай поймет.

Когда же стало совсем темно, во второй раз приступили к нему ученики, говоря:

- Пустынно место сие, да и время прошло. Распусти народ сей, чтобы отправился он в Парайо или же Лесайолу и купил себе еды.

А он на это:

- Вы дайте им есть.

Отвечали те:

- У нас только пять хлебов и две рыбы.

- Принесите!

И приказав людям, чтобы те сели на траве, разламывал хлебы и рыб и давал ученикам, а те людям. Так насытились все, и еще осталось.

Запылали костры. Блеклый Джек дал каждому по его потребности. Я сидел неподалеку от него и видел, как он делил хлеб и рыбы. С принесенных образцов - будто с матриц - он без конца снимал тонкие пластиковые оболочки. Буханки были пустыми изнутри, а рыбы напоминали целлулоидные игрушки, с которыми дети играются в воде. Огромнейшая толпа манекенов получила множество муляжей, загадочным образом умноженных, так что каждый из ненастоящих людей мог поднести к резиновым устам свою имитацию хлеба и рыбы.

Я тоже протянул руку.

- Дай мне поесть.

Он положил на мою ладонь такие же оболочки, стянутые с образцов. Я уже хотел-было спросить, нет ли для меня чего-нибудь по-настоящему съедобного, как вдруг почувствовалтяжесть, тепло и аромат свежего хлеба и запах неподдельной рыбы, которая, после того как я ее разломил, еще исходила паром, будто ее только что вынули из коптильни. Теперь я мог есть, но голода не чувствовал - один лишь страх.

И я отошел на другой конец табора.

Пламя освещало свернувшиеся клубочком вокруг огня искусственные фигуры, бросавшие недвижные тени на ближайшие детали декораций. Сам же я размышлял о том, являются звезды капелькками серебрянки или же дырками в темно-синем куполе неба. В той части табора, где я ночевал, Художник-Декоратор расставил высокие пластмассовые кактусы. Их спутавшиеся разветвления и бульбообразные выросты после того, как их бросали в огонь, горели ярким пламенем, но при этом выделяли удушающий, слезоточивый дым.

Приступ кашля привлек внимание манекенов ко мне. После замечания относительно холода весенней ночи я получил от них кусок клеенки, имитирующий покрывало. Чтобы не разочаровать добродетелей, я как-то натянул на себя эту клеенку и какое-то время притворялся, что сплю. У меня создалось впечатление, что я лежу среди граммофонов, на которых крутились одни и те же треснутые пластинки. Меня окружали говорящие и движущиеся куклы. Соседний костер был окружен недвижными фигурами, расположившимися на безопасном расстоянии от жара сжигаемых декораций. Измученный монотонным гулом псевдо-разговоров, изображаемых предложениями из слов, расположенных в случайном порядке, я поднялся и перешел к соседнему костру.

Там я уселся возле пластиковой женщины. Она положила голову на подтянутые под самый подбородок колени. Так она делала вид, что греет ноги в тепле горящего кактуса. Мне было не известно, перед кем же она играет роль замерзшего муляжа, потому что все ее товарищи были манекенами четвертого уровня (если причислять к ним гипсовые отливки), она же - как свободная в передвижениях фигура - относилась к статистам второго плана, следовательно, имела над ними перевес в две степени. Во всяком случае, сложена она была пропорционально, и даже ее лицо в полумраке выглядело ну совсем как живое.

- У вас, случаем, нет сигареты?

- Есть.

Я сунул картонную трубку меж ее резиновых губ, сам же закурил из пачки, купленной еще утром. После этого я глянул на ее ноги. И тут в мои мысли проникло что-то неестественное. В самом моем поступке, что сигаретную подделку я вложил искусственной женщине в губы, вместо того, чтобы, по-нормальному, предложить ей взять из пачки, уже была какая-то ненамеренная фамильярность. Как она сама поняла этот мой жест, я узнал чуточку позднее.

Я глядел на огни дальнего берега.

- А я здесь одна, - сообщила мне соседка.

- Я тоже, - побыстрее соврал я.

Звезды гляделись в стекляшку озера. С другой стороны, из-за расставленных наверху декораций выглянул диск луны.

- Я замерзла.

- У меня есть покрывало.

- Нет.

- Что нет?

- Это не покрывало.

- А что же?

- Одеяло.

Я свернул свою клеенку.

- Покрывало или одеяло, какая разница. Мы же сидим у костра, - наивно заметил я.

- Но ведь мне же холодно. Неужели вы никак не поймете такую простую вещь?

Как же, понимал, только я был робким бандитом. Тогда она взяла мою руку и положила на свое колено.

- Вот, можете сами проверить, холодные как ледышки.

Мне не надо было прикасаться к ней, чтобы представить соприкосновение живого тела с резиной и пластиком. Но когда я продвинул ладонь по ее бедру, то убедился, что оно нагрелось от костра. А в тепле пластик даже сделался мягким.

На искусственной женщине были сарафан и трусики. Она уже без всякого стеснения позволяла себя лапать. После этого уселась каким-то странным образом. До меня никак не доходило, что она сама могла получить, взамен на предложенную мне эрзац-любовь. Но, по мере того, как она вела мою ладонь все дальше и все медленнее, я почувствовал физическое возбуждение, растущее совместно с психологическим противодействием, указующим мне путь окончательного моего падения, но в самом конце - после целой минуты ужаснейших сомнений - сила отвращающая повернула в противоположную сторону и потянула меня за собой...

XV

Когда я открыл глаза, был уже четверг. В сиянии дня я тут же сощурился. Солнце висело низко над Уза Не Хуто, откуда жаркий ветер нагонял редкие перистые облака. В разогретом воздухе, провонявшемся пластмассой, жужжали насекомые.

Пластмассовую женщину рядом с собой я не обнаруживал. Теперь я лежал один среди надутых кактусов, рядом с кучкой серого пепла, в которой догасал ночной костер. Лес шумел бумажными листьями. Время от времени из-за пустотелых стволов выглядывали маски манекенов, бесцельно слоняющихся по округе. По песчаной дороге прошло стадо поддельных верблюдов, которых подгонял такой же ненастоящий пастух. Одни только гипсовые фигуры цыган, расставленные вокруг макета кибитки и очага, на котором готовят пищу, неподвижно оставались на своих местах.

Почему же большую часть съемочной площадки покрывали декорации? Когда я впервые столкнулся с ними, мне показалось, что при их монтаже Художник-Декоратор руководствовался исключительно потребностями экономии. Но весьма скоро это объяснение стало недостаточным. Действительно, строительство настоящих домов на дальнем краю сцены, то есть там, где достаточно было простых макетов, особого смысла не имело, но ведь вместо того, чтобы штамповать движущихся и говорящих манекенов, а вместе с ними искусственных животных и растения, не легче ли было бы посадить на съемочном плане настоящие деревья и ввести в действие только лишь живых людей, ставя их на все возможные посты, даже если сценарий и предусматривал, что большинство их должно сыграть в фильме только лишь роли статистов дальнего плана?

После того, как мне стали известны творческие способности Блеклого Джека, я окончательно перестал понимать, что на самом деле представляло сложность для продюсеров необычного зрелища: конструирование живых персонажей или же только их имитаций. Могло случиться и так, что и те, и другие получались одинаково легко. Во всяком случае, экономия - в любых отношениях - никакого значения здесь не имела.

Но, чтобы охватить мысль, заключенную в труде, свершенном кройвенским Художником-Декоратором, вначале следовало бы заметить, что, с точки зрения искусства, объективный взгляд на мир не обладает какой-либо ценностью, поскольку любая художественная деятельность состоит как раз в субъективном выборе. Более того, потребителя известная ему действительность никогда не интересует - но только лишь дополнение к ней. Автор замалчивает, либо упоминает вполслова несущественные для данного произведения факты, гасит излишние источники света, приглушает несущественные голоса, упрощает все то, что существует на краях представляемого им мира, отодвигает, затирает или же заслоняет второплановые структуры и формы - путем постепенного фокусирования на избранной им цели, для того, чтобы сконцентрировать на ней внимание потребителя.

Какие идеи представлял Блеклый Джек в фильме, режиссером которого он был - я еще не знал. Мне не дано было проникнуться его мыслями, так как в моем присутствии он обращался только лишь к статистам, в лучшем же случае эпизодическим персонажам первого плана, к которым я причислял и себя самого. Давал ли он свободу актерам, чтобы те следовали указаниям внутреннего голоса, выражающего Волю Сценария, или же тоже поучал их словом и поступками - я, опять же, не имел понятия. Но я был уверен, что в зрелище, которое для всех нас - собранных на съемочной площадке мира - было единственной реальной действительностью, моя собственная роль была абсолютно несущественной. Ибо, какое удовлетворение мог я черпать из того жалкого факта, что в очереди за вечной жизнью мой персонаж стоял перед уважаемым (якобы!) университетским профессором, на самом деле оказавшимся третьеразрядным статистом, если в то же время моя роль была менее существенной, чем у скромной старушки из общественного туалета?

По утрам одиночество действовало на меня особенно сильно. Вот почему я как бездомная собака, что бежит за первой встреченной телегой, лениво тащился в группе манекенов, ведомой Блеклым Джеком. Я размышлял о женщинах, которых узнал в течение своей жизни: не везло мне с ними, потому что Линда и раньше, наверняка, гуляла при малейшей возможности, моя ночная знакомая была искусственной, а Мюриэль - недостижимой.

Еще до того, как Блеклый Джек повел за собой толпу, собравшуюся в таборе ненастоящих людей, я лежал возле цыганской кибитки. Кактусы заслоняли Учителя, но его мелодичный голос был мне прекрасно слышен с самого утра:

- И говорю вам, что если кто бросает свою жену и берет другую - тот чужеложствует.

- Но, ведь если положение мужа с женой таково, дураком будет тот, кто захочет жениться, - заметил чей-то голос.

- Это касается тех, которым голосом совести указано сохранять верность. Посему говорю я вам: всяческий грех человеку отпущен будет, лишь кощунство против Духа Сценария никогда не простится.

Я вышел на пляж. К учителю подошел один из его учеников и, после долгих колебаний, спросил:

- Кто является величайшим в царствии экрана?

Блеклый Джек указал на пластиковых детей, которые делали вид, будто играются в песке, после чего обратился к ученикам:

- Если вы не уподобитесь этим детям, то не войдете в царствие. Лишь униженный вроде них - тот наивысший на мировом экране.

На дороге появился частный автомобиль. За ним тянулся шлейф белой пыли, пока он не остановился возле кучки слушавших. В машине сидели три порядочно одетых манекена. На четвертом, навечно прикрепленном за рулем, была бумажная шоферская униформа.

Блеклый Джек глянул на них мимоходом, тут же нахмурился, но вернулся к предыдущей темк:

- Воистину говорю тебе: Гораздо лучше войти в жизнь малым, хромым или калекой, чем, пусть даже имея две руки и ноги, отвергнутым быть. Тщательно следите за тем, дабы не презреть кого-либо из малых сих. Ибо, где двое или трое собрались во имя мое, там и я среди них.

Два манекена вышли из автомобиля и подошли к Блеклому Джеку.

- Там, где двое или трое, можешь болтать свое, только не оболванивай всех, - сказал один из них.

- Господин магистр, может у меня что со зрением? - спросил другой. Он снял проволочную оправу и сделал вид, будто протирает несуществующие стекла очков. - Как это может быть?! Выходит, этот тип еще не в тюрьме?

- Заверяю вас, уважаемый господин ректор, что очень скоро мы его посадим, - ответил ему первый.

Фальшивый ректор был одет в тогу с изысканными складками, на которую была нацеплена масса значков. Все муляжи главных орденов он налепил на широкую ленту с надписью "Мое Ученство". По сравнению с шикарным одеянием ректора серый мешок Блеклого Джека выглядел очень жалко.

Из толпы вышла настоящая девушка, которую вчера проповедник вернул к жизни.

- Это наш Режиссер, - представила она Блеклого Джека торжественным тоном, как бы желая подчеркнуть, что прибывшие наверняка имеют в виду кого-то иного.

- Он такой же Режиссер, как я девочка, - рассмеялся пластмассовый магистр.

- Спроси у него что-нибудь, - приказал ректор.

- А что бы могло развлечь Ваше Ученство?

- Ну, может легенда о сотворении мира...

- Уже делаю.

- Только пусть знает, что я выслушаю его исключительно по обязанности участия в народной культуре. Мне весьма нравится слушать народные сказки после всякого интеллектуального, назовем это, пира, который лично я переживаю, пересчитывая корешки толстенных книг, собранных в моей библиотеке, поскольку, именно тогда громаднейший объем зафиксированных на бумаге мыслей в сравнении с этими почтенными сказаниями дает мне истинное понятие в разнице между титаном знания и неучем-бараном.

- У меня тоже имеется слабость к этим бесхитростным сказкам.

- Так чего же мы ждем?

Магистр обратился к Блеклому Джеку:

- Его Ученство не имеет чести спросить у самого себя, утверждаешь ли ты, что все, что имеется сейчас в видимости и что в ней - как ты говоришь движется, твой Господь сотворил всего лишь за одну неделю?

Вопрос этот остался безответным. Ректор (о котором я уже кое что знал из помещенных в прессе заметок) изображал из себя личность, которая бы всяческое свободное от научных торжеств мгновение посвящала исключительно науке. Только времени на научную деятельность у него не имелось. Даже подписанный его именем толстенный кирпич "Теории высших титулообладателей и практического умения передвижения их же" (торжественно помещенный в Святилище Вечных Книг), был сотворен истершимся от постоянной писанины протезом руки его коллеги.

- Господин ректор, - отозвался из машины третий, элегантно одетый манекен.

- Слушаю вас.

- Прошу вас сесть вас в машину, нам надо переговорить.

Куклы ученых скрылись в машине. Во время неуклюжего разворота шофер съехал с дороги и остановился под кактусами, за которыми укрывался я. Через открытое окошко мне был прекрасно слышен тихий голос третьего манекена:

- Мне весьма неприятно, но я перестал вас понимать.

- Черт подери! Неужели по свойственной нам рассеяности я обратился к этим пастухам на каком-то иностранном языке?

- Да нет. Вы говорили с ними на нашем.

- Тогда что, я недостаточно ясно высказался в пользу рационализма?

- Вы поражаете меня своим легкомыслием. Открыто издеваясь над учением этого человека в такой многочисленной группе слушателей, вместо того, чтобы победить его, вы только дали ему новых сторонников. Вначале нам следовало бы сделать, чтобы все стадо перешло на нашу сторону, и противопоставить его пастырю, чтобы затем отдать его без всяческого риска в руки прокурора. Но, избранная вами линия поведения, ведет к нежелательным волнениям.

- Полно, дорогой мой декан! Неужели вид полусумасшедшего пророка так сильно вас тревожит?

- Вы уж извините, только лично я вовсе не нахожу фольклора в описываемом им безумном представлении о мире. Это же скандал, чтобы какой-то неграмотный тип, даже без начального образования, какой-то зазнавшийся шут гороховый шатался по всему Кройвену и безнаказанно призывал жителей города к бунту. Адольф!

- Слушаю, - ответил шофер.

- Ты что, застрял в песке?

- Уже едем.

- Выезжай на дорогу и еще раз остановись возле пророка. Я вам покажу, как следует лишать фанатиков веры.

- Еще сегодня я объявляю собрание членов нашего президиума, посвященное данному вопросу, - заявил ректор.

Автомобиль остановился рядом с Блеклым Джеком.

- Учитель! - выглянул из окошка декан. - Если ты являешься сверхъестественным персонажем, сыном Живого Зрителя, что послал тебя на съемочную площадку, чтобы здесь ты учил, как играть и тем самым заслужить для себя вечную жизнь, убеди всех, что ты мессия - совеши в нашем присутствии какое-нибудь чудо.

На пляже воцарилась тишина. Учитель неспешно повернул голову к фальшивым жрецам заний.

- Вам я никаких знамений не покажу.

- Потому что и не можешь!

- Слыхали? Камень, отброшенный зодчими, сделался краеугольным. Но если кто упадет на камень этот - разобъется, если же на кого-нибудь камень сей упадет - сотрет в порошок!

- Скажешь ли ты то же самое губернатору Кройвена, когда прийдет время платить налоги? Как ты считаешь, должны ли граждане платить их?

- Зачем вы искушаете меня, лицемеры? Покажите мне монету, и тогда я скажу вам.

Когда же деньги ему дали, он спросил:

- Чье здесь изображение и подпись?

- Губернатора.

- Тогда отдайте губернатору то, что надлежит ему, а Зрителю - что Его по праву. Слепы предводители, что комара процеживают, но верблюда глотают.

По толпе собравшихся пронесся грозный шорох. Автомобиль медленно поехал мимо собравшихся на дороге манекенов. Когда же он исчез за изгородью искусственных пальм, к Блеклому Джеку подошел один из его учеников и спросил:

- Знаешь ли ты, что, услыхав слова эти, книжники остались недовольны?

А тот ему ответил:

- Всяческий род, которого Отец мой небесный не прививал, искоренен будет. Слепые незрячих в яму ведут. Оставьте их, ибо глаголю вам, что за каждое слово пустое, сказанное на съемочном плане, ответите вы в судный день.

Еще до наступления полдня Блеклый Джек повел свой народ по другим местам. В течение нескольких часов я следовал за ним в обходе съемочной площадки. Поначалу, оставив Парайо в стороне, мы направились по берегу Вота Нуфо к пляжам, занятым богатыми обитателями Альва Паз. За выездом с моста у Тридцатой Улицы, где нас вновь окружили декорации, мы приблизились к макету шикарного кемпинга, где искусственные слуги, одетые в бумажные ливреи, крутились возле молодого своего хозяина.

Этот юноша, чье тело было отлито из самого высококачественного пластика, как оказалось впоследствии, держал в руках треть акций всех предприятий Нижнего Ривазоля (где стояли одни только декорации) и владел десятком очень дорогих гостиниц, живописные щиты которых главенствовали над искусственнным Альва Пазом.

Когда колонна статистов топтала зеленые опилки, что изображали траву перед кемпиногом, юноша крикнул Блеклому Джеку:

- Добрый Учитель! Что должен я делать, чтобы попасть на небо и жить в нем вечно?

- Почему ты называешь меня добрым? Нет никого доброго, кроме самого только Зрителя, ибо от милостей его все зависит. А если сам не знаешь, что тебе делать,но желаешь войти в жизнь, придерживайся заповедей.

- Каких же?

- Не убий и не кради. Не лжесвидетельствуй против ближнего своего и возлюби всякого, как самого себя.

- Эти заповеди я почитаю с раннего детства, так чего же мне не хватает?

- Если желаешь быть совершенным, пойди, продай свои имения, раздай деньги бедным и, перейдя на первый план, следуй за мною. Покинь все, что имеешь, ради сокровищ небесных.

Выслушав этот добрый совет, юноша весьма опечалился. Тяжело было ему встать с кресла, в сидении которого он укрыл все свои ценные бумаги, изображающие его огромное состояние.

- Воистину говорю я вам, - объвил проповедник статистам, - что с трудом войдет он в царствие.

А когда ученики его прошли дальше в поселок Альва Паз, где нарисованные на холстине изображения роскошных домов имитировали виллы городской аристократии, он остановился перед макетом великолепного особняка и добавил:

- Ибо на этом плане легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому заручиться милостью Зрителя. Множество первых ныне станут последними, а последних - первыми. И из многих созванных немногие будут по нраву Господу, чтобы пред иными войти в царствие Его.

Так случилось, что когда Блеклый Джек ходил по кварталу псевдо-богатства, к нему подошел какой-то пластиковый слуга.

- Мой хозяин сидит перед пустой бутылкой и весьма удручен этим, сказал он. - Если ты можешь, вступи в дом наш, возложи десницу свою на все рюмки и наполни их из пустоты.

Учитель вовсе не накричал над наглецом, издевающимся над ним.

- Хорошо, - согласился он. - Я прийду и утешу его.

Когда же он прошел в макет дома мрачного хозяина и уселся за стол в компании своих учеников и нескольких священников, через другие двери в комнату ввалилась компания бандитов во главе с самим неуловимым гангстером, Давидом Мартинесом. Все тут же протянули руки с пустыми стаканами, а Блеклый Джек взял в руку пустую бутылку от виски и преклонил ее над всей этой посудой. Большая часть стаканов так и осталась пустой - но себе, мне, а также нескольким живым ученикам учитель налил из этой пустой бутылки самое настоящее виски.

Пластиковые пьянчуги восхваляли учителя, тот же говорил с ними притчами, подливал и сам не забывал про свой стакан. В это время шпионящие за Блеклым Джеком священники шушукались меж собою по углам:

- Разве это не Карлос Онтена сидит здесь?

- Это он.

- А вон тот, второй, в черном сомбреро на голове? Разве не называют его Давидом Мартинесом?

- Воистину, так называют его.

- Выходит, что с бандитами пьет их наставник.

Блеклый Джек тут же пригасил подобные замечания:

- Здоровые не нуждаются в услугах врача, но те, кому плохо, - сказал он.

После этого замечания Блеклый Джек покинул дом Мартинеса и потянул всех назад, в Парайо, где стоял его родной дом. Но и там - в глазах соседей, знавших его с самого раннего детства - не заслужил он ни признания, ни уважения.

Увидав его, люди только пожимали плечами и перешептывались:

- Разве не сын это плотника, у которого мастерская за пекарней? Разве не рос парень этот на улице и не воспитывался с нашими сыновьями и дочками. Мы видели его всю его жизнь и слишком много знаем о нем, чтобы считать, будто он выше нас.

В Парайо Блеклый Джек никаких чудес не совершил. Он распустил народ и покинул поселок. Уже на поле он остановил учеников своих, будто собирался произнести долгую проповедь. Но потом лишь усмехнулся, махнул рукой, и откинул длинные волосы назад, с лица, чтобы сказать:

- Нет пророка ни в доме своем, ни в своем отечестве.

XVI

В самое жаркое время дня, когда солнце палило в небе, на дороге из Парайо на берег озера Вота Нуфо, учитель сошел с раскаленной трассы и, усевшись в тени настоящего дерева, где устроились на отдых и его самые верные ученики и слушатели, сказал тихо-тихо, как бы сам себе:

- Я пришел, но не узнали меня...

После чего спросил уже громко:

- За кого меня принимают люди?

- Одни видят в тебе пророка, - ответил кто-то, - а другие обманщика.

- Кто же я для вас?

Ему ответил смелый голос:

- Ты - Режиссер мира, истинный сын Зрителя живого.

- Благословен же будь, ученик мой, за слова эти, ибо сечас их подсказали тебе не кровь и плоть твоя, но Отец мой, что глядит на экран мира.

После этой похвалы Блеклый Джек приказал ученикам, чтобы те никому не открывали, что это он Режиссер зрелища земного. Еще он предсказал им, что Режиссер будет выдан в руки статистов, поскольку он обязан умереть, но на третий день воскреснет и станет жить с ними до самого скончания веков. Как и всякий персонаж, роль которого увенчана издевкой мнимого поражения, он тоже познает горечь разочарования и испытает смертные муки, дабы душа, рождающегося на съемочной площадке произведения воцарилась над его увечным телом.

- И потому, - продолжил он после временного раздумья, - если кто желает идти путем моим, пусть отречется от себя самого. Ведь что поможет человеку, пускай даже и завладеет он всем миром, если утратит он душу и предстанет пустым в День Окончательного Монтажа. Но если кто утратит душу свою ради меня, обнаружит ее в себе и на экране пред глазами справедливого Зрителя.

Вскоре после полудня Блеклый Джек попрощался с учениками и ушел. Но перед тем он предсказал, что будет ожидать их на закате солнца на вершине горы возле Пиал Эдин.

Когда последние слушатели спустились вниз, к мосту возле Двадцатой Улицы, я остался сидеть под деревом на склоне, откуда открывался прекрасный вид на противоположный берег озера. Оставляя внизу неподдельные воды озера, я всматривался в стальную даль Уджиофорте, расцарапанную колоннами настоящих небоскребов. Высотные здания Центра заливало солнце, и они купались в чистейшей лазури, а над остальной частью западной стороны неба в несколько слоев повисли белые, всклокоченные облака и черные тучи. Очень скоро верхушки всех зданий Центра скрылись в сизой заслоне.

И все эти громадные строения, весь этот лес небоскребов - были возведены ради нескольких героев фильма, которые даже не могли и знать о том, что все крутится только лишь вокруг них, что ради них построен шестимиллионный город. Им и не дано было знать об этом, поскольку, если бы правду узнали, были бы настолько ею поражены, что не смогли бы играть по-настоящему.

Это внутреннее замечание - через мыслишку о Мюриэль - заставило меня вспомнить о Линде, в одно мгновение вернув мне память о множестве проведенных с нею счастливых дней. Я почувствовал резкую потребность встретиться со своей знакомой и вместе с тем - страх перед арестом, которого я не испытывал в присутствии Блеклого Джека. Я решил позвонить Линде из первого же встреченного по дороге телефона-автомата.

И в тот самый момент, когда я принял это решение, у меня за спиной раздался какой-то подозрительный шорох. Резко поднявшись с травы, я ударился головой о что-то твердое, тут же исчезнувшее из поля моего зрения. Мне показалось, что я просто ударился о ветку дерева, на самом же деле это был подбородок склонившегося надо мной манекена. После этого он упал на землю, нокаутированный этим сильным ударом.

Искусственный мужчина не подавал никаких признаков жизни. Он лежал ничком на траве, вытоптанной учениками Блеклого Джека, и даже не шевелился. Одет он был в трехцветный мундир профессионального шофера какого-то официального учреждения. Маска его лица была совершенно разбита, из чего следовало, что я вновь, не желая того, совершил убийство.

Перед глазами у меня вновь встало видение Темаля. Я беспомощно разглядывался по сторонам, пытаясь догадаться, ну зачем в безлюдном лесу какой-то управляемый на расстоянии паяц молча встал за самой моей спиной и подставил свою башку точнехонько так, чтобы я ее разбил. Я быстренько обежал место несчастного случая, чтобы выследить сообщника в возможной провокации, только в зарослях никого не обнаружил.

Я уже был настолько безразличен к виду псевдо-смертей, что возле трупа моей следующей жертвы мог спокойно подумать о делах практических. Поскольку, переодевшись шофером, мне было бы легче скрываться перед выслеживающими меня манекенами, я, не колеблсь ни секунды, одел на себя его куртку и фуражку. Эта фуражка, в которой моя голова чуть ли не утонула, и черные очки пластикового бедняги настолько изменили мою внешность, что, по крайней мере, манекены, которые все видели нерезко и поверхностно, даже присматриваясь ко мне с близкого расстояния, никогда не узнали бы переодетого грозного бандита, о котором кричали афиши.

Когда я сворачивал к автобусной остановке, у самого съезда гравийной дороги на асфальтовое шоссе, раздался чей-то раздраженный голос:

- И куда ты прешь, придурок!

Я огляделся по сторонам.

- Он еще и пялится!

На шоссе не было ни души. Знакомый голос доносился из густых придорожных зарослей, где прятался красный автомобиль. Я раздвинул ветки и прошел в замаскированное укрытие. В открытых дверях машины сидел фальшивый ректор.

- Наконец-то! - просопел он. - Езжай побыстрей, потому что у нас очень мало времени. Ровно в час этот болван садится обедать, и в течение двух часов уже никакая сила не сможет оторвать его от котлет и кремов.

Увидав ректорскую тогу, я не мог изать и звука. Первым же моим побуждением было бежать, но тут же я вспомнил о свойственной всем искусственным людям подслеповатости. Кроме него здесь никого не было. Я сориентировался, что ректор оставил где-то своих утренних товарищей и вернулся на восточный берег озера на другой машине, так как в первой, на которой он приезжал к Блеклому Джеку, шофер был скреплен с рулем и сидением намертво. Теперь я, по крайней мере, знал, чью фуражку натянул себе на голову.

Сейчас же я горячечно размышлял, как выпутаться из этой, что ни говори, неприятной ситуации.

- Валяй прямо к его преосвященству, - бросил мне ректор. - Жаль, что уже не успеем подобрать по дороге декана.

Я уселся за руль. В конце концов, можно было доехать до Центра, и выйти из машины за первым же перекрестком.

- Ну, и что там? - спросил ректор, когда мы проезжали по мосту.

- Дела идут, - несколько неуверенно отвечал я.

- Какие дела? - перепугался он.

- А всякие. Одни получше, другие похуже.

- Я тебя спрашиваю, баран, что тебе удалось?!

- Все неплохо, - продолжал лавировать я.

- То есть? - пригвоздил он меня.

- Не стану же я жаловаться своему хозяину.

Тут я попал в белый свет, как в копеечку.

- Хозяина, - возвысил он голос, - можешь легко найти в любом дешевом баре. А я для тебя не уличный какой-нибудь хозяин, но...

И он указал себе на грудь.

- Ваше Ученство, - закончил я.

- И заруби это себе на носу! Везет мне на кретинов. Адольфа палкой из той машины не выгонишь, так ему хорошо за рулем, а из тебя кнутом невозможно выжать простейшей информации, действительно ли пророк совершает чудеса, хотя целых полчаса ты подслушивал в кустах, откуда мог проводить тщательнейшие научные наблюдения.

- Так ведь чудес не бывает.

- Молчи уже, несчастный!

У него мог случиться приступ искусственной апоплексии, поэтому, когда он вернулся к предыдущей теме, я облегченно вздохнул.

- Я вижу настоящее чудо уже в том, что безнаказанно главенствую в нашем Университете! И за это время я чудом не расстратил свое состояние на порошки от головной боли, напрасно решая самый главный вопрос: у кого переписывает ученый, котрый мыслит самостоятельно. Чудес подобного рода в своей жизни я могу насчитать целую кучу, только злые языки утверждают, будто я в них не верю.

- Но ведь эти никчемные утверждения подчиненных вовсе не дают оснований для такого отчаяния. Ведь имя Вашего Ученства записалось золотыми буквами на страницах книги, говорящей о систематичном уложении достоинства. Будет достаточно, если я напомню одну лишь мысль, изложенную уже на обложке великого произведения "Теория высших титулообладателей и практическое умения передвижения их же".

- Это всего лишь кирпич.

- Но ведь в погоне за этим кирпичом люди давятся в очередях, хотя тиражи просто сумасшедшие.

- Ты просто честный болван, если сам не можешь понять причины искусственно вызванного интереса к моей книжке. Молодые люди постоянно мучают библиотекарей и книгопродавцов лишь потому, что я лично включил ее в список обязательной литературы. Не я первый увеличиваю число ее читателей страхом перед экзаменами. Только куда это ты поперся?

Не зная цели нашей поездки, я уже несколько минут кружил по объездному кольцу у Восемнадцатой Аллеи.

- Особняк кардинала находится на Десятой Улице, - спокойно подсказал мне ректор. - Ты что, никогда не бывал со мной у его преосвященства?

- Никогда. В особняк Его Преосвященства Ваше Ученство всегда возил Адольф.

- Я всегда путаю ваши рожи. Сегодня мне нужен ты, потому что мы едем по очень важному делу, и ход встречи надо будет протоколировать, а ведь Адольфа, насколько тебе известно, из машины и собакой не выгонишь, такой он честолюбивый шофер. Кардинал наверняка уже пирует. Этот болван ни с кем словом не обмолвится, пока не впихнет себе в курдюк кучи разных вкусных вещей, закупленных за деньги, которые голодающие верующие оставили на пожертвования.

Я съехал с кольца и по Восемнадцатой Аллее, оставляя за собой целый ряд высоченных декораций, добрался до Десятой Улицы, где припарковал машину возле указанного ректором особняка. Имитацию кардинальского дворца можно было узнать издалека по чрезмерному изобилию кружевных украшений, которые художник-декоратор обляпал серебристыми и золотистыми красками. Гнездящийся в каждом уголке этого макета кич давал понятие о вкусе хозяина.

Подгоняемый любопытством, какое дело могло привести муляж ректора светского учебного заведения к манекену кройвенского кардинала, я вступил вслед за ректором в громадный ящик и в качестве секретаря занял место рядом с ним за обильно заставленным столом напротив чудовищно толстой куклы-кардинала.

Кресло поддельного прелата с трудом удерживало вес самой существенной - занимающейся перевариванием пищи - части его туши. В громадном брюхе имитации этого священнослужителя и вправду могли поместиться муляжи всех изысканных блюд, заталкиваемых дрожащими от возбуждениями протезами рук, которыми кардинал сносил с тарелок все новые и новые горы "хлеба нашего насущного".

За время первого часа пиршества ректору ни разу не удалось отвлечь внимания кардинала от искусственных блюд, беспрерывно вносимых в ящик, где мы находились, одетыми в бумажные ливреи лакеями. На любые зацепки фальшивого Его Ученства ненастоящее Его Преосвященство отвечало только лишь усиленной гастрономической деятельностью.

В половину третьего кардинал подал ректору руку для поцелуя, и это означало, что Его Преосвященство уже спускается с небес на землю, чтобы во время перерыва между пирами более милостиво глянуть на серые будничные проблемы. Я немедленно приступил к ведению протокола.

Поначалу стороны обменялись взглядами на целостный вопрос отношений между наукой и церковью и без всяческих дискуссий сошлись в том, что первая сторона посылает вторую сторону именно туда, куда вторая посылает первую, и где темней, чем у негра в желудке. Но - и это "но" в протоколе мне было приказано подчеркнуть - перед лицом общего врага, каким и для ученых в писании, и для священнослужителей является уличный пророк, стороны обязаны объединиться, чтобы действенно обвинить Блеклого Джека перед лицом генерального прокурора Кройвена.

Затем кардинал выразил свое удовлетворение по поводу отсутствия в городе губернатора, утверждая, что административной власти, сконцентрированной в руках генерального прокурора, должно быть достаточно для реализации целей, уже давно указанных духовенством при помощи ученых активистов. Последние слова прелата были реверансом в сторону ректора, посему, после принятия тезиса, что зараженного безумными мыслями Блеклого Джека следует изолировать от общества, а когда пришло время дальнейших предложений по процедурным вопросам, Его Ученость - оценив жест хозяина предложил, чтобы ведущую роль в процессе над пророком приняло на себя духовенство, поскольку представители науки отличаются легкомысленным отношением к тем идейным противникам, к которым церковь всегда относилась со свойственной ей нетерпимостью.

Объявленный ректором проект был выставлен на голосование, и кардинал его единогласно принял. Его Преосвященство при этом заметило, что среди учеников, сопровождающих бунтовщика, духовенство уже имеет одного подкупленного человека. Тогда ректор обратил внимание кардинала на одну весьма серьезную опасность.

- Ходят слухи, - сказал он, - будто два ученика пророка и двое из его слушателей (помимо дюжины самых активных фанатиков) носятся с намерением написания Нового Завета. В этом документе очевидцы происходящего должны будут передать будущим поколениям всю правду о жизни и смерти Режиссера мира. Поскольку церковь не сможет изолировать и перебить всех сторонников нового проповедника, следовало бы, по меньшей мере, отыскать четверку будущих евангелистов и вместе с вдохновителем грозного движения бросить их в тюрьму.

Выслушав это замечание, кардинал расхохотался во всю глотку. Его веселье было вызвано двумя причинами, и потому он хихикал с удвоенной силой.

- Во-первых, - воскликнул он с ораторским задором, - кто тут говорит о тюремном заключении? А во-вторых, нет никаких оснований этих евангелистов опасаться.

- Так о чем же мы тут говорим, если не о потребности немедленной изоляции этих людей? - обеспокоился ректор.

- Мы говорим о необходимости исполнения смертного приговора над главным врагом церкви, - объяснил кардинал.

- А разве недостаточно ли будет, чтобы его осудили на пожизненное заключение?

- Этого будет мало, поскольку из-за тюремных стен узурпатор мог бы и дальше рассеивать свои отравленные зерна. Только лишь высшая мера могла бы выявить абсолютное бессилие этого якобы-мессии, что скомпрометирует его в глазах прежних почитателей.

- Но ведь мы не осуществляем собственные цели с помощью методов, типичных для духовенства, милосердие которого, вечно подчеркиваемое в программах, нашло свое выражение в многочисленнейших проявлениях бессмысленной жестокости и кровавого террора.

- Поэтому вам и не следует вмешиваться в это дело. Церковь принимает на себя всяческую ответственность за обвинение Блеклого Джека.

Кардинал не стал уточнять, какую ответственность имеет он здесь в виду. Вместо этого он вернулся к вопросу будущих евангелистов. По мнению прелата, этих людей вообще не стоило преследовать, поскольку с их стороны никакая опасность церкви не угрожала.

- Они же разорят вас! - пророчествовал ректор.

- Да пусть я никогда не сяду за этот стол, - со смехом отвечал кардинал, - если ученики Блеклого Джека изымут из нашей кассы хотя бы медяк. Оглашая в печати правду о жизни и учении Спасителя, евангелисты вместо того, чтобы нас скомпрометировать в глазах верующих, что, естественно, входит в их намерения - дадут нам такие доходы, которых до сих пор не имели никакие финансисты во всем мире.

- Ваше Преосвященство смотрит в будущее излишне легкомысленно. Ведь, после дополнения старой Библии книгами Нового Завета у каждого появится возможность прочесть их и сделать вывод, что искаженный церемониальными и административными наростами золотой храм церкви имеет мало общего с учением, провозглашаемым Спасителем.

- Да ведь практически никто Евангелия сам не прочтет.

- Почему же? Ведь тот, кто серьезно относится к собственной вере, имеет не только право, но и обязанность черпать знания непосредственно из источника более-менее правдоподобного, каким станет объявленное в печати учение самого Пророка. Поэтому, мне кажется, что как только новая Библия появится в книжных магазинах, каждый верующий, пусть даже будет бедняком и должен будет снять с себя последнюю рубашку, продаст ее и побежит в...

- ...церковь, чтобы бросить их в нашу кружку для пожертвований и упасть перед нами на колени, поскольку в сознании верующего Богом является не Спаситель, но само церковное здание, - ласковым голосом закончил кардинал.

XVII

Пока главный священник Кройвена продолжал дальше открывать карты перед книжником, я поднялся из-за стола, вышел из макета резиденции фальшивого прелата и уселся в машину ректора. У меня не было никаких обязательств перед куклой ученого, поэтому я решил машину у него просто реквизировать.

На полной скорости я отправился по Десятой Улице в сторону Вота Нуфо. При этом мне пришлось проехать полосу искусственных садов; декорации, установленные в переходной зоне, но остановился я только лишь в районе Шестой Аллеи, обрамленной с обеих сторон настоящими домами, в районе станции метро, где мне удалось заметить неподдельную телефонную будку.

С самого начала я позвонил в Темаль и попросил соединить меня с Линдой.

- Тиназана в отпуске, - послышался в трубке голос знакомой телефонистки.

- Так она не у вас? - удивился я, но тут же вспомнил, что Линда сама говорила о том, что возьмет на работе недельный отпуск.

Тогда я набрал номер домашнего телефона Линды и ждал довольно долго, потому что у меня не было уверенности, настоящий ли у нее аппарат.

Трубку взял младший брат Линды и сказал, что сестра поехала днем к Долли и пока еще не возвращалась. Это сообщение я воспринял с вздохом облегчения, так как все сильнее беспокоился при мысли о нашей последней встрече, неудачном прощании и раненой ноге Линды. Выходит, рана не была опасной, раз моя девушка смогла поехать в гости в Уджиофорте. Только вот квартира Йоренов наверняка не соединялась с Центром какой-либо телефонной линией. Кроме того, я побаивался представителей дорожной полиции и карабинеров. Я и представить не мог, что буду делать, если какой-нибудь живой представитель закона заинтересуется краденой машиной и при этом под мундиром ректорского шофера распознает Карлоса Онтену.

По дороге к Йоренам я остановился у бара на углу Двадцатой Улицы, где перед тем выслушивал проповеди Блеклого Джека. Там я выпил большую порцию виски. Затем я отправился по Шестой Аллее, но - чтобы поглядеть на дом Линды - свернул на Двадцать Девятую Улицу. Оставляя район, застроенный настоящими небоскребами, я почувствовал себя в безопасности. Там, где здания изображали декорации, уличное движение имитировалось только лишь манекенами.

Я проехал мимо дома Линды, так и не решив до конца: подняться сейчас наверх или же искать свою девушку у Йоренов, как вдруг увидал ее в группе искусственных людей. Она сидела на высоком табурете в баре Кальпата. Я завел машину на тротуар и припарковался точнехонько в том месте, где во вторник Блеклый Джек поставил на ноги и вернул способность двигаться кукле парализованного нищего.

- Я с трудом узнала тебя! - воскликнула Линда, увидав меня.

Эти слова один раз я уже слыхал. В Темале. В бар я вошел, приветствуемый не только изумленным восклицанием Линды, но и поклоном искусственного вышибалы, а также доброжелательным приглашением самого Кальпата, которому парик был к лицу. Виски дало знать как раз вовремя: я уже почувствовал, как в жилах кружит спиртное.

Я подал Линде руку и, видя, что она вовсе не собирается отталкивать меня, быстренько поцеловал ее в губы.

- Что это ты напялил? - с некоторым беспокойством спросила она.

- Любимая, - шепнул я ей. - Я чертовски извиняюсь за свое дурацкое поведение в метро.

- Вот именно, дурацкое!

- Нога не болит?

Линда встала с табурета.

- Почему вчера ты не вышел со мной из вагона?

- Ты понимаешь, у самого выхода у меня с руки слетели часы, а когда я вернулся за ними, двери уже закрылись, и мне не удалось выскочить, - слова вылетели без малейшей запинки

За эту небольшую, но гаденькую ложь мне было стыдно гораздо сильнее, чем за все свои мнимые преступления. Но через эту придумку вела кратчайшая дорога к согласию, ибо для описания настоящей причины, задержавшей меня тогда в поезде, мне пришлось бы потратить весь вечер и вновь рассказывать Линде про "съемочную площадку" и рисковать тем, что она просто уйдет, не дослушав до конца. Только она и сама уже четыре дня видела во мне сумасшедшего, поскольку лишь умственным расстройством можно было бы объяснить описанные в газетах убийства. Нашел бы я во всем Кройвене другую женщину, которая после всего этого отважилась бы находиться рядом со мной?

Линда глядела мне прямо в глаза печальным и неподвижным взглядом.

- После того со мной случилось несколько приключений, - продолжал я, а днем меня сделали шофером одного выдающегося ученого.

- И поэтому все это время не давал о себе знать?

Я отложил сигарету в сторону и прижался лицом к ее щеке. Когда же она медленно повернулась ко мне, когда я почувствовал прикосновение ее губ к своим, у меня неожиданно родилось решение уйти от этой лжи.

Мы поехали на Сороковую Улицу и пообедали в одном из настоящих ресторанчиков. Целых два часа я рассказывал Линде историю своего пребывания на съемочном плане. Но, чтобы она могла понять, за чем я гонялся по городу вот уже четыре дня, какую тайну желал расшифровать, пусть даже и рискуя жизнью, и почему с помощью афиш был начат розыск моей персоны, вначале мне пришлось ввести ее в необычную атмосферу гигантской сцены, то есть, мне следовало ее убедить, что, она, подобно всем другим, с самого детства носит в себе фальшивый образ мира, не замечая в нем многоэтажных лесов декоративных планов, чтобы после этого перейти к описанию актеров, статистов и громадных декораций.

Линда позволила мне уговаривать себя и даже принимала все мои аргументы с неподдельным сочувствием. Но мне пришлось разговаривать с ней так, будто она с самого рождения была слепой. Поэтому, практически все время - как и Блеклый Джек на берегу Вота Нуфо - я обращался к притчам, сравнениям и метафорам, чтобы пробить разделяющий нас барьер непонимания. Эти тщательно подбираемые сравнения, что подтверждают примеры, взятые из древнейшей истории, давали единственную возможность сообщить кому-либо о приблизительной картине невидимой для обучающегося стороны мира.

А в самом конце этой теоретической муки, в самый неожиданный момент, когда мне уже казалось, что я почти что достиг своей цели - Линда внезапно расплакалась. Она закрыла лицо руками и в ответ на всю мою длиннючую лекцию изменившимся от рыданий голосом прошептала всего лишь несколько слов:

- Карлос, - сглотнула она слюну, - я тебе верю. Разве я сидела бы с тобой, сейчас, если бы тебя не любила?

"Верю". Я глядел вдаль, по ходу Сороковой Улицы, на макеты Уджиофорте, Стены и окна вокруг нас блестели в алых лучах закатного солнца. После двух часов напрасной болтовни меж нами осталось и продолжало звенеть в тишине одно только это слово: "верю". Я крутил его про себя во все стороны, не доверяя ему, как будто слышал нечто подобное впервые в жизни.

И вдруг - с трогательным волнением, заставившим меня закрыть глаза до меня дошло, что это я слеп. Верю! Вместе с этим простым словом она даввала мне все: любовь, надежду и смысл существования! А я, идиот, еще требовал от нее понимания и пытался выдавить нечто, которое здесь, на съемочной площадке - в мире иллюзий и скомканных мнимых ценностей - никогда никакого значения не имело.

Еще раз я сел вместе с Линдой в краденую машину. По автостраде, ведущей вдоль западного берега Вота Нуфо, мы на полной скорости направились в Пиал Эдин. Плоская, окруженная садами верхушка Солнечной Горы уже погрузилась в темноту. Здесь, на закате, Блеклый Джек должен был собрать своих учеников. Я хотел предупредить его о возможных результатах заговора священников и книжников.

По дороге мне вспомнились слова проповедника: "Это касается тех, кому указано", произнесенные в таборе манекенов, когда он говорил о верности. Тогда мне показалось, что они звучат многозначно. Теперь же я знал, что он имел в виду. Линда была указана, но чувством, а не штемпельком, отпечатанным на бумажке.

- Что слышно у Йоренов? - спросил я у Линды, когда мы въехали в зону прибрежных декораций.

- Ну, ты же знаешь, как у них всегда: Том проецирует слайды, а Долли лежит на софе и стонет, что сегодня уже не успеет убрать, хотя этот вечный бардак в конце концов ее когда-то доведет до могилы. Ничего, как-то справляются. Но, вообще-то, им уже осточертела их монотонная жизнь, и потому они собирают деньги на путешествие за рубеж.

- А ты бы поехала посмотреть на дальние страны?

- С огромным удовольствием. Но только с тобой.

Я обнял ее свободной рукой и прижал к себе. Впервые за все эти четыре дня я почувствовал себя счастливым.

- Сегодня у нас четверг? - спросил я.

Линда кивнула. Я уже хотел было сказать, что если ей так хочется, то завтра мы вместе уедем куда-нибудь далеко-далеко, где никто не знает о существовании Карлоса-убийцы. Но буквально в последний момент меня посетила мысль, чтобы подождать с этой великолепной идеей до утра.

- Ты помнишь ночь с воскресенья на понедельник? - неожиданно спросила Линда после довольно долгого молчания.

- Ты имеешь в виду ночь, что предшествовала скандалу в Темале?

- Да.

- Странно, но практически все, что происходило до той ночи, в моей памяти покрыто как бы туманом. Мне помнится, что где-то часа в три ночи мы танцевали в кафе "Глаз Циклона".

- А потом мы поднялись в бистро наверху, где Блеклый Джек проповедовал глухонемым и хиппи. Впрочем, там было много разных слушателей. Он еще спорил со своими идейными противниками. Какой-то священник грозил ему адским пламенем за провозглашаемые ереси, на что тот заявил, что если бы только пожелал, то разрушил бы храм и отстроил бы его в три дня.

- Вот этого уже не помню.

- Но ведь ты и пьяным не был, потому что денег нам хватило только лишь на входные билеты. А уже в начале пятого, когда мы шли пешком на метро, ты всю дорогу подсмеивался над Блеклым Джеком, требуя, чтобы тот признался, где находится его киностудия, и чтобы он - если и вправду является Режиссером мира - дал тебе в своем фильме роль какого-нибудь преступника. Ты доставал его до самой станции "Кройвен-Центральная". Знаешь, Карлос, я вспоминаю эту ночь потому...

- Погоди, погоди, - перебил я ее, остановив машину возле тропки, ведущей через фальшивые сады к Солнечной Горе. - И что же он мне тогда ответил?

- Он сказал так: "Возвращайся в Таведу, Там ты найдешь и свою роль, и мою съемочную площадку".

У горы был пологий склон. От вершины до автострады было несколько сотен метров. По дороге Линда сошла с тропки и села на лавочке под стеной какого-то дома, мимо которого мы как раз проходили. Когда она сняла туфли, чтобы наклеить новый пластырь на раненую ногу, до нас донесся голос Блеклого Джека:

- Близится час мой.

Голос доносился из открытого окна деревянного гаража, стоявшего чуть ниже по склону, буквально напротив нас, и прикрытого редкой растительностью. Забитое старой рухлядью помещение освещалось грязной лампочкой, подвешенной на голом проводе под дырявой крышей. На лысых покрышках, пустых канистрах и кирпичах, расставленных вокруг покрытого пятнами смазки ящика, вместе с пророком сидели двенадцать его апостолов. Все тянулись к этому центральному ящику, заставленному тарелками с какой-то едой и винными бутылками. Сегодня учитель был одет иначе - так же прилично и чисто, как и его ученики. На нем были новые брюки, стянутые в бедрах широким поясом с большой серебряной пряжкой, и рубашка с оригинальной вышивкой.

Некоторое время пирующие молча ели, а мы - как будто загипнотизированные - приглядывались к ним. Весь склон горы был залит снежным сиянием полной луны, шар которой поднимался над Уза Не Хуто, начиная свое путешествие по темносинему куполу неба.

- Воистину говорю вам, что один из вас предаст меня.

- Я ли это?

Блеклый Джек молчал.

- А может я?

- Опустивший со мною руку в блюдо выдаст меня.

- Не я ли это, учитель?

- Ты сказал.

Все глядели на него, а Блеклый Джек, взяв в руки хлеб, ломал его на куски и раздавал, а затем, взяв в руки бокал с вином, подавал ученикам со словами:

- Ешьте и пейте. Хлеб этот - тело мое, которое отдаю за вас здесь, а чаша эта - кровь моя Нового Завета, изливаемая за вас. Пускай же плоть и кровь дела моего останутся с вами на все дни вплоть до конца света.

У одного из учеников была гитара, и он подыгрывал на ней ученикам, когда те с песней поднимались на Солнечную Гору. Блеклый Джек остался чуточку сзади. Я отошел от Линды и приблизился к учителю. Мне не хотелось надоедать ему какими бы-то ни было предупреждениями, зная, что он разбирается в ситуации лучше кого-либо.

- Учитель, - тихим шепотом попросил я, - если можешь, поставь на ноги того кретина, который разбил лицо моей головой.

- А ты веришь, что я могу это сделать?

- Я уверен в этом.

- Тогда гляди, - и он показал на другой берег озера, в сторону Парайо, где в шести километрах отсюда валялся шофер с разбитой головой. - Он уже поднимается там.

Блеклый Джек оставил меня и присоединился к ученикам, я же почувствовал легкость. Какое-то время причину этой легкости я видел в успокоившейся совести, и только потом заметил, что на мне уже нет ни куртки, ни шоферской фуражки, которые неизвестно куда пропали.

Эта ночь была ужасно жаркой. Мы провели ее вместе, на Солнечной Горе. Я лежал с Линдой в фальшивой траве, под ненастоящими оливами, рядом с поляной, где залитый лунным сиянием Блеклый Джек отвечал на вопросы учеников.

- Ответь нам, когда это произойдет, и каковы будут знамения конца света.

- Глядите, чтобы никто не обманул бы вас фальшивыми пророчествами, Ибо множество их прийдет под именем моим, провозглашая: "Это я Режиссер мира!". Покуда будут проповедоваться те Евангелия, вы будете слыхать плохие вести. Но небо и земля уйдут, но слова мои останутся. И тогда люди восстанут против людей, познаете вы голод и болезни, землетрясения станут опустошать дома ваши. И в конце скорбей дней тех затмится Солнце, и Луна не даст полной яркости. И как молния исходит с востока до запада, так и вы узрите меня в облаках Зрителя живого, когда вернусь я с силами и славой Его.

- Когда же это случится?

- Воистину говорю вам: Не прейдет род сей, свершится все сие окончательно. Когда ветви смоковницы становятся мягкими и выпускают листья, вы с легкостью узнаете, что близко лето. Так же и вы, когда увидите знаки сии, подумайте, что близко, у дверей. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, что трубою громогласною соберут вас на Страшный Суд, а только сам Отец мой. Так что бодрствуйте неустанно, потому что не знаете, в который час Господь вас призовет. Вот и все мои слова.

XVIII

Когда я открыл глаза, была уже ночь. Ясная луна все еще просвечивала сквозь пластмассовые листья, а жаркий ветер доносил из Таведы собачий лай. Линда продолжала спать в моих объятиях.

Я осторожно поднялся и, проходя мимо спящих под оливами одиннадцати апостолов, направился к близкой вершине горы, откуда мне хотелось поглядеть на Таведу, где стоял мой дом.

Не доходя до места, я услыхал тихий голос Блеклого Джека:

- Отче, если возможно это, да минет меня чаша сия. И все же, не яко сам ее желаю, но яко ты.

Пророк стоял на поляне, у самой границы света и тени, которую отбрасывала на фальшивую траву кучка ненастоящих пальм. Его лицо было обращено к звездам.

Я тихонько вернулся к Линде и тут же, с другой стороны поляны, услыхал чей-то шепот:

- Которого я поцелую, того и хватайте!

Через мгновение Блеклый Джек, спустившись с вершины горы, появился из темноты на поляне.

- Дух охотен, но тело слабо, - громко сказал он то ли самому себе, то ли спящим ученикам. Затем он еще раз посмотрел в небо. - Встаньте! Уже приблизился тот, кто меня предает.

И не успел еще он сказать это, из зарослей вышел один из двенадцати, ведя за собой толпу манекенов, вооруженных револьверами и дубинками.

- Приветствую тебя, учитель, - сказал он своему наставнику.

И поцеловал его. А Блеклый Джек спросил у него:

- Друг мой, за чем ты пришел?

И тогда статисты - обступив его со всех сторон - набросились на Режиссера мира и схватили его.

Но тут один из проснувшихся учеников достал нож и, ударив кардинальского служаку, отрезал тому ухо. Блеклый Джек не поблагодарил за это:

- Верни нож на место его, - сказал он своему защитнику и, всего лишь коснувшись отрубленного уха, приставил его слуге на место. - Кто мечом воюет, тот от него и гибнет. Разве не думаешь ты, что сейчас я не мог бы попросить Отца моего, и сюда бы на помощь мне поспешили двенадцать армий ангелов? Только как бы тогда исполнилось, что и так выполниться должно?

Слыша подобные слова, все ученики бросили своего наставника и разбежались по садам. Я сам - не долго думая - схватил Линду за руку и отступил подальше в заросли. Из своего укрытия мы слышали недолгое совещание марионеточных защитников церкви. Согласовав меж собою, что допрос пророка будет происходить в доме верховного священнослужителя, десяток манекенов, вооруженных лучше всех, провел Блеклого Джека вниз, к шоссе, где их ожидали машины, остальные же статисты спустились по северному склону Солнечной Горы, через Пиал Эдин, к ближайшей станции метро.

Только лишь когда это сборище разошлось, и голоса затихли, мы с Линдой вышли на поляну. На ней осталась одна лишь истоптанная трава, лунный свет и жаркий ветер, который уже сдул куда-то к Вота Нуфо загадочный вопрос наставника: "Друг мой, за чем ты пришел?"

Через полчаса я сел вместе с Линдой в машину ректора. У самого начала тропинки, ведущей от шоссе вверх, какая-то живая девушка спросила у нас, не видали ли мы Блеклого Джека. Я пригласил ее в машину, после чего все мы отправились на Десятую Улицу. На площади перед кардинальской резиденцией стояла толпа искусственных людей. Уже издалека увидев ее, мы оставили машину на углу Шестнадцатой Аллеи и присоединились к сборищу.

Блеклый Джек стоял на подиуме перед величественным фасадом сделанного из фанеры павильона, освещенный прожекторным лучом. Рядом - на возвышении собрались все значительные священники и книжники. Все они сидели, не шевелясь, будто мумии, У всех на головах были парики, сшитые их мотков растрепанной веревки, у всех были пергаментные лица, стеклянные буркала и резиновые перчатки на руках. Кардинала вынесли на возвышение прямо в кресле.

Потом очень долго допрашивали свидетелей, но - что должно было броситься в глаза даже самим обвинителям - признания сильно противоречили друг другу. У Блеклого Джека на губах была кровь. Он не сказал ни слова. Со стороны станции метро за сборищем наблюдала группа пластиковых карабинеров.

Повсюду бегали уличные торговцы, предлагая слушателям различные ненастоящие товары. Один из них продавал пустые бутылочки от кока-колы и пластмассовое мороженое. Каким-то чудом я увидал в его тележке бутылку настоящего виски. Линда пить не хотела, но я - хотя и сам не был алкоголиком - за полстакана виски, выплеснутый на язву, палящую меня изнутри с того момента, когда Блеклый Джек остался одинешенек, отдал бы все все, что имел.

Последним из подставных свидетелей выступил священник, сидевший несколько дней назад в "Глазе Циклона". Он сказал всего лишь одно предложение:

- Я слыхал, как он говорил, - и указал на обвиняемого, - что может разрушить храм и через три дня его отстроит.

На площади воцарилась гробовая тишина. Кардинал повернул маску своего лица в сторону Блеклого Джека:

- Ты ничего не ответишь?

Пророк молчал.

- Заклинаю тебя Богом живым! - воскликнул первосвященник Кройвена. Сам признайся, ты ли наш Спаситель.

- Ты сказал. Не верите? Ибо говорю я вам: Вы еще узрите меня, сидящего одесную Господа вашего на облаках небесных.

Верховный священник огляделся по сторонам, поднес руки к груди, сжал ими края своего бумажного одеяния и театральным жестом разорвал его:

- Он богохульствует! Разве нужны еще какие-либо свидетели? Вы сами слышали его кощунства!

И вновь воцарилась тишина. И внезапно - как бы по команде, данной невидимым командующим - вся собравшаяся перед дворцом толпа заорала будто один человек:

- Казнить его!

Какая-то женщина подскочила к Блеклому Джеку и плюнула ему в лицо. Вторая влепила ему звонкую пощечину. На подиум поднялись следуюшие манекены. Одни схватили пророка за руки, а другие поочередно били его кулаками в лицо.

- Спаситель наш, - кричали они при том, - предскажи нам, кто же сейчас ударит тебя!

Кардинал стал успокаивать статистов и заявил собравшимся, что незамедлительно передаст пророка в руки прокурора.

Оставшуюся часть этой страшной ночи я просидел с Линдой в маленькой кафешке на Шестой Аллее. А жизнь продолжалась. Настоящие и фальшивые люди садились в машины, шастали по улицам, покупали утренние газеты, пили кофе и ели булочки. Все они говорили о делах, совершенно далеких от действительности.

Уже под самый рассвет мы решили, что еще сегодня выедем из Кройвена. Я должен был навсегда оставить этот город и начать новую жизнь в другом месте, где никто не знал о моем роковом прошлом, и где я мог бы любить Линду, не опасаясь того, что в один прекрасный день какой-нибудь живой карабинер положит мне руку на плече. Линде эта задумка пришлась по нраву. Она наконец-то перестала хмуриться и хотела ехать немедленно, но сама едва держалась на ногах после уже второй бессонной ночи.

- Давай отправимся пополудни, - предложил я. - А сейчас я завезу тебя домой. Соберешь вещи. Тебе нужно поспать перед отъездом хотя бы несколько часов, а я в это время подскочу к Эльсантосу.

- Я уже не буду возвращаться домой, - сообщила мне Линда.

- И даже не желаешь попрощаться с родными?

- Вчера я окончательно рассорилась с ними.

- А причина?

- Ты.

Я понял. В этот миг мы оба были бездомными, только это уже не имело ни малейшего значения.

- А ты зачем хочешь встретиться с Райяном? - спросила Линда, когда после долгого-предолгого поцелуя я отвел от ее губ свои.

- Видишь ли, нам предстоит поездка, а мы без гроша. Все мои сбережения остались дома. У меня в тайнике лежит приличная сумма. Я дам Райяну ключ от моей квартиры в Таведе и попрошу, чтобы он принес мне эти деньги. Со стороны карабинеров ему ничего не будет грозить, потому что, если бы его там задержали, он скажет, что запасной ключ я дал ему еще неделю назад, и ко мне в квартиру он пришел за собственными вещами. Только до того мне нужно будет вызвать его с фабрики в Пиал Эдин, а это займет какое-то время.

- В таком случае, может ты подвезешь меня к Йоренам. А там я тебя и подожду.

- У них ты можешь и поспать, если, конечно же, они еще не выехали из Кройвена, - согласился я, значительно подмигнув на последних словах.

Мы оба были в препаршивейшем настроении после всего того, что произошло перед кардинальской резиденцией. И потому - чтобы отвлечь Линду от судилища над Блеклым Джеком - по дороге на Сорок Вторую Улицу я пошутил относительно Тома и Долли, что, в принципе, было очень легким делом.

Выходя возле дома Йоренов, Линда положила мне на колени длинную картонную коробочку.

- Держи, глупенький ты мой безумец, - сказала она с повеселевшим лицом ивбежала на лестницу.

Я свернул на Шестнадцатую Аллею и открыл коробочку. Внутри был живой цветок. Такого подарка я не получал еще ни от одной женщины, поэтому милая задумка Линды доставила мне огромное удовольствие.

Прямо от дома Йоренов я поехал на Сорок Восьмую Улицу, к генеральному прокурору Кройвену, офис которого соседствовал с зданием суда. Цель моей нынешней поездки и была основной причиной отсрочки нашего выезда. Я еще питал какие-то надежды, что мне хоть как-то удастся помочь Блеклому Джеку, не опасаясь при том ареста. Только мне не хотелось говорить об этом Линде, потому что она и так все время тряслась от страха.

Прокурор был живым человеком. Коридор, ведущий к его кабинету, был плотно забит манекенами, и мне с огромным трудом удалось протиснуться к открытой двери. Измученный ночным допросом Блеклый Джек стоял перед прокурорским столом в окружении более десятка священников. Те обвиняли пророка в подстрекательстве к бунту и уговаривании населения не платить налогов губернатору Кройвена, утверждая при том, что сам он обладает высшей властью над горожанами.

- Так это ты наш Режиссер? - спросил прокурор, повернув свое непроницаемое лицо к Блеклому Джеку.

- Я перед тобою.

- Слышишь, как много обвинений выдвигают против тебя?

Блеклый Джек молчал. Священники продолжали настаивать на том, что пророка следует наказать. Прокурор задал ему еще несколько вопросов, которые, впрочем, остались без ответа.

Повернувшись к открытому окну, юрист задумался. Наконец он обратился к собравшимся в кабинете, заявив бесцветным тоном:

- Не нахожу я на человеке этом никакой вины. Но, согласно вашему требованию, я его арестую.

Потом он вызвал карабинеров и приказал очистить коридор.

С Райяном Эльсантосом в Пиал Эдин мне связаться так и не удалось. Макет вагоноремонтной фабрики казался настоящим производством разве что со стороны линии метро, отстоящей от него в километре пути. Своим видом она могла обмануть разве что пассажиров проезжающего поезда - и только в этом ее задача и состояла. К окну цеха, в котором я работал с Райяном, мне удалось прокрасться со стороны озера, откуда легко было распознать всю эту мистификацию. На площадке рядами стояли силуэты "готовых" железнодорожных вагонов. Все макеты были отштампованы из тонкой жести, а точнее - только их боковые стенки. За фасадом цеха группы манекенов изображали работы по монтажу. Кто-то из них - чтобы наделать побольше шума - били молотами по пустым наковальням, другие протоптанными тропинками - будто громадные заводные куклы - переносили с места на место одни и те же макеты вагонных частей, вырезанные из картона.

С самого начала существования этой фабрики на ней ничего не было произведено, и то, что многие годы я сам, вместе с другими статистами второго и третьего плана принимал участие в этом идиотизме, совершенно не укладывалось у меня в голове.

Эльсантоса я через окно не заметил, а к другим рабочим у меня не было доверия.

В девять часов я поехал в Таведу, находящуюся в паре километров от Пиал Эдин. Лишь на пятый день непрерывного бродяжничества по городу у меня появилась возможность взглянуть на собственный дом. Он стоял в той части микрорайона, которая на моей карте входила в зону неподдельных объектов.

Когда я ехал вдоль железнодорожной линии, то не видел никаких декораций. В Таведе я проехал мимо неподдельной станции метро и свернул на улицу, ведущую далее, через короткий мост, на остров Рефф. Перед въездом на мост я проехал мимо собственного дома. Снаружи он выглядел солидно, как и все остальные дома по обеим сторонам улицы. Моя квартира на девятом этаже наверняка находилась под наблюдением. Вполне возможно, что там меня ожидала засада в лице вооруженного карабинера, поэтому я даже не отважился выходить из машины.

И вдруг - уже третий раз в жизни - я увидал "Кройвенский Маяк". Он появился из-за угла возле станции метро, проплыл мимо моей машины и углубился в гущу деревьев, которые росли на острове. Яркий отблеск сопровождал едущий автобус, и светлее всего было у него в салоне.

Когда я увидал этот необыкновенный "юпитер", я снова разволновался и немедленно поехал за автобусом. Я проехал за ним через весь остров и второй мост, соединявший его с восточным берегом озера. По сторонам расстилался неподдельный пейзаж. На остановке в Лесайоле из автобуса вышла Мюриэль.

Селение Лесайола находилось километрах в двадцати от центра Кройвена. Актриса побежала в направлении комплекса кемпиноговых домиков, расставленных вдоль линии пляжа и вошла в павильон-ресторан. Я подъехал под самую стеклянную стену домика. В летнем ресторанчике сидело всего лишь несколько отдыхающих. На многих были только купальные костюмы. Актриса заняла место в конце зала, неподалеку от бара.

Я вошел в ресторанчик и сел за столик у окна. По сравнению с яркостью света, залившего небольшой зал и его ближайшие окрестности, солнце на безоблачном небе светило ненамного сильнее полной луны. Но вся эта лавина света действовала мне на глаза совершенно незначительно, а остальные живые люди, пришедшие сюда после купания, казалось, вообще ее не замечали. Кто-то бросил монетку в щель музыкального автомата. Зазвучала музыка. Мюриэль что-то писала на листке бумаги, а я издалека присматривался к ней. Я чувствовал, что когда увидал ее, в мою душу вернулось все то, что я пережил пару дней назад.

Тут из служебного помещения вышел молодой официант. Он поцеловал актрису в губы и свободно уселся за ее столиком. Мюриэль передала ему листок. Несколько секунд актер всматривался в написанное, а потом что-то сказал, но музыка заглушила его слова. Мюриэль вырвала листок из рук официанта и подчеркнула на нем какое-то место, а потом что-то дописала. Я следил за ними в течение нескольких минут: он что-то говорил ей, а она жестикулировала или же отвечала письменно.

Официант разнес напитки, заказанные новыми посетителями, и вернулся к Мюриэль. В заведении стало еще светлее.

- Малькольм! - позвал какой-то мужчина у меня за спиной.

Официант перебрался за его столик. Мужчины переговаривались, снизив голоса. Красивая мелодия заглушала диалог актеров, играющих в фильме, в котором я всю свою жизнь был только статистом. В какой-то момент товарищ официанта обернулся. Мюриэль подняла руку и улыбнулась ему над моей головой. Я воспринял все это будто удар волны раскаленного воздуха, поскольку в какое-то мгновение во мне родилась безумная надежда, что этой улыбкой и жестом руки Мюриэль призывает меня к себе.

Музыка умолкла.

- Ты прав, - шепнул официант, когда его знакомый вновь наклонился над столиком. - Я сегодня же сплавлю ее.

- Старик, я же знал, что у тебя мозги варят, - отвечал ему другой. Завтра я познакомлю тебя с девчонками из нашего нового ансамбля. Там же есть что выбрать! У тебя, наконец-то будут развязаны руки, плюс приличные бабки за эту хату, а у нас появится своя репетиционная студия.

- Да я уже ношусь с этой идеей целую неделю, только вот Мюриэль некуда податься. За несчастный уголок в Лесайоле дерут половину моей зарплаты, а она зарабатывает гроши.

- Найдет себе что-нибудь подешевле в Таведе или Нижнем Ривазоле. Впрочем, какое тебе дело! Она тебе нужна?

- Да я уже целую неделю ищу какой-нибудь повод послать ее подальше.

- Вот ты его и нашел.

- Да, я вижу, что ты прав.

- Так что, договорились?

- Поговорю с ней вечером. В любом случае, утром я выматываюсь, потому что она чрезмерно впечатлительная, и в ней до черта амбиций. Завтра, самое позжее, вечером получишь ключ. Больше тянуть не стану. Она уже действует мне на нервы.

- Лады, старик, передо мной нечего объясняться. Скажи только, как до этого дошло?

- Обыкновенно. Она торчит у меня вот уже два месяца. А познакомились мы в "Глазе Циклона".

- Парень, я ведь не спрашиваю, сколько времени вы спите друг с другом, а только, когда выяснилось, что у нее рак горла?

- Его вырезали еще четыре года назад.

- И что, с тех пор она не сказала ни слова?

- Наверное, шепотом она бы могла говорить, но не хочет. После операции вообще хотела покончить с жизнью. А потом как-то взяла себя в руки и теперь считает, что все можно высказать на бумаге.

- Заливаешь.

- А чего, пишет она очень красиво.

- И разговаривает. Как-то я сам слыхал, как она разговаривала с тобой по телефону.

- А, ты это имеешь в виду. Мюриэль повсюду таскает с собой портативный магнитофончик. В самом начале пленки подружка записала ей нечто вроде пароля: "Это Мюриэль". Иногда она набирает мой номер и прикладывает магнитофон к трубке, а потом слушает, что я ей говорю, понятное дело, если мне есть что ей сказать.

- Ведь вы же могли бы устроить все это поинтересней: записать ряд готовых вопросов и ответов. Вот только может ли подобная игра тянуться всю жизнь. Это ее бюро услуг с громадной вывеской и одним клиентом в день просто обхохочешься...

- А я и не собирался связываться с ней надолго.

Сказав это, официант попрощался со своим знакомым и направился к клиентам, чтобы получить от них деньги. После этого он убрался в служебное помещение. Мюриэль поднялась из-за своего столика, держа в руках покрытую надписями салфетку. Какое-то время она глядела на дверь, за которой скрылся официант, как бы желая отдать листок ему, но потом раздумала и вышла из павильона.

Я тоже встал. Мне хотелось сказать ей несколько слов, и я чувствовал, что теперь мне не сможет помешать в этом никакая внутренняя сила.

Когда я уже шел к выходу, меня зацепил какой-то мужчина.

- Это ваша машина? - спросил он.

- Нет, - ответил я совершенно машинально.

- А я видал, как он подъехал на ней к ресторану, - сказал знакомый официанта стоящему рядом с ним полицейскому.

"И зачем я только крал эту чертову машину?" - мелькнуло у меня в голове. Я уставился на террасу за стеклянной стенкой, где стояло шесть карабинеров. Все были живыми и заглядывали в ресторанчик, где в ярчайшем сиянии "Кройвенского Маяка" окруженный статистами актер второго плана указывал на меня пальцами.

- Не надо выкручиваться, Онтена, потому что эта машина никакого значения уже не имеет, - сказал полицейский, доставая наручники.

Я оттолкнул его. Карабинеры бросились к двери. Я бросился к боковой стенке. Звон разбитого стекла был последним звуком, запечатлевшимся в моем сознании перед тем, как я грохнулся на раскаленный солнцем песок.

В самой обыкновенной, но настоящей камере, куда меня бросили после того, как я пришел в себя, помимо Блеклого Джека и "неуловимого" Давида Мартинеса находился и какой-то еще пластиковый преступник. В час дня искусственные конвоиры доставили всех нас в зал суда. Защитники и судьи были отлиты из гипса. Фигуры присяжных Художник-Декоратор вырезал из фанеры. Все эти фигуры за время более чем часового судебного заседания ни разу не пошевелились: говорил один только прокурор, и его слова сопровождались окриками из толпы псевдо-зрителей.

Раз в год генеральный обвинитель Кройвена имел право освободить одного обвиняемого, которого изберет народ.

После допроса четырех обвиняемых прокурор спросил:

- Кого желаете, чтобы я выпустил: Давида Мартинеса, называемого неуловимым гангстером, или же Блеклого Джека, которого зовут Режиссером мира?

Казалось бы, что у проповедника еще имеется шанс выйти на свободу. Но священники уже уговорили народ, чтобы тот во время суда настаивал на смертном приговоре пророку.

- Отпусти Мартинеса, - хором звучало отовсюду.

- А что мне делать с Блеклым Джеком?

- На смерть его!

- Но что он вам сделал плохого?

На этот вопрос куклы не отвечали. Живой обвинитель еще раз попытался утихомирить манекенов, но, чем больше он их уговаривал, с тем большей ненавистью они кричали:

- На смерть его!

В два часа дня прокурор в последний раз дал знак всем замолчать и несколько минут, молча, глядел на группу поддельных представителей церкви. Повидимому, он думал про то, как отреагирует губернатор в том случае, если священники ему пожалуются, будто прокурор освободил пророка по своей воле. После этой последней попытки защитить Блеклого Джека, видя, что слова его падают в пустоту, генеральный обвинитель полил себе на руки из графина и умыл их пред всеми собравшимися.

- Не виновен я в крови этого справедливого человека, - сказал он. - Вы сами увидите это!

Оконные стекла задрожали от громового крика:

- Кровь его на нас и на детях наших!

В результате он выпустил Давида Мартинеса, а Блеклого Джека, меня и другого пластикового преступника передал в руки палачей.

По дороге на место казни я чувствовал себя совершенно парализованным: до меня практически ничего не доходило. Во дворе суда, как будто через завесу тумана, я видел как фальшивые карабинеры бьют Блеклого Джека по голове прикладами, плюют на него, а после того становятся перед ним на колени и кланяются со словами: "Приветствуем тебя, Режиссер мира".

Нас посадили в машину и повезли в Пиал Эдин. Оттуда - в сопровождении других машин, забитых статистами - мы направились через Таведу до Куэнос, где заканчивалась линия метро. На горе, покрытой фальшивой растительностью, нас вытолкали. Из всех городских районов Куэнос располагался от Центра дальше всего.

На вершине горы росли три живые пинии. На половине высоты ствола одной из них карабинеры повесили табличку с надписью: "Это Блеклый Джек Режиссер мира".

Около трех часов пророка раздели, и после яростной ссоры, охранники бросили монетку, чтобы судьба решила, кто получит его новые брюки и рубашку.

- Прости им, Отче, ибо не ведают они, что делают, - сказал Блеклый Джек.

- Наставник, - обратился я к нему удивительно спокойным голосом. Если можешь, сделай так, чтобы Линда не скучала по мне.

- Этого я не могу сделать, равно, как не могу сделать и так, чтобы избегла тебя ждущая нас чаша. - Только вы двое, - указал он на наши пинии, - сегодня не будете страдать.

И как только он это сказал, все окружавшие нас манекены превратились в живых людей, а установленные на горе имитации кактусов и пальм - в самые настоящие деревья и растения.

Лишь только когда нас повесили на деревьях, прибивая наши руки и ноги гвоздями, до меня дошло, что я вновь превратился в статиста второго плана, в одного из массы манекенов.

Гвозди пробили мне ладони и стопы, но, вися на них, я никакой боли не чувствовал. Все, окружающее меня, я видел теперь глазами искусственного человека... Под деревьями стояли самые естественные священники и карабинеры. Чуть подальше плакали настоящие женщины. Из находящегося неподалеку Куэнос приходили зеваки, чтобы из таблички, прибитой над головой Блеклого Джека - который испытывал неподдельные и ужасные муки - прочитать о его вине.

Я же никакой боли не испытывал, и как раз потому опасался, что никогда не дождусь смерти.

- Если ты и вправду Режиссер мира, - воскликнул я, - спаси нас и себя самого!

Блеклый Джек молчал. Но на мой крик ответил мнимый бандит, приколоченный к соседней пинии, который сейчас - в моих глазах - выглядел совершенно как живой человек.

- И ты не боишься его! - накинулся он на меня. - Мы справедливо отвечаем за поступки наши, но этот ведь ничего плохого не сотворил. Господи! - обратил он голову к наставнику. - Вспомни обо мне, когда прибудешь в царствие свое.

А Блеклый Джек на это ответил:

- Еще сегодня ты будешь со мною в раю.

Карабинеры охраняли нас, сидя под деревьями. На приличном расстоянии расположилась кучка перепуганных друзей проповедника. Среди них Блеклый Джек увидал свою мать и ученика, после чего подозвал к себе:

- Женщина, - сказал он, - вот сын твой. Ученик мой, вот твоя мать.

И случилось так, что когда ученик отвел мать на склон горы, учитель простонал: "Жажду". И дали ему уксус, и насмехались над ним.

Так проходил час за часом. Над горой кружили черные птицы. Они пикировали вниз или взмывали к солнцу, чтобы исчезнуть в лазурной глубине неба.

Я сонно разглядывался по сторонам. Внизу шумел самый настоящий, живой лес. В котловине Вота Нуфо я видел самую реальную воду и необманные дома близкого Куэнос. Потом я поглядел на юг, с настоящей Таведой посреди (где на фоне далеких небоскребов отблескивал и мой дом). Но во всем этом вроде бы и естественном пейзаже я нигде не мог увидать ни "Кройвенский Маяк", ни надежды, что после превращения в искусственного человека хоть когда-нибудь дождусь реальной смерти без помощи карабинеров.

Те, что стояли прямо под нами или же прохаживались по вершине, чтобы хоть как-то убить время, подходя к Блеклому Джеку, бросали ему в лицо слова, из которых следовало, что, хоть в моих глазах они и походили на людей, на самом же деле оставались манекенами и здесь исполняли роли статистов фона.

- Ты так надеялся на Зрителя, так пусть же он прийдет и спасет тебя, сказал карабинер, стоящий на страже у нас под ногами.

Священнослужители тоже выкрикивали, оставаясь на безопасном расстоянии:

- Других спасал, а себя не может, - заметил один.

- Спустись с дерева, - издевался другой. - И это ты, который мог разрущить храм, а через три дня его выстроить вновь... Спасайся же!

- Вот если он спустится, тогда мы ему поверим, - говорили третьи.

Я испытывал все большую сонливость и безразличие к тому, что происходило внизу. Над Кройвеном воцарилась неестественная тьма. Когда же, через долгое время, солнечный диск пробился из-за черной заслоны, Блеклый Джек возопил:

- Отче мой! Отче! Почему же ты покинул меня?

Кто-то из числа самых стойких, кто еще оставался на месте казни, подбежал к дереву и шепнул:

- К Зрителю взывает.

После этого стражник надел на длинную палку пропитанную уксусом губку и хотел поднести ее к губам Режиссера мира, но кто-то иной удержал его руку.

- Оставь, - сказал он, - Давай лучше посмотрим, может он и вправду прийдет, да снимет его...

Но Блеклый Джек лишь воскликнул:

- Зритель! В руки твои предаю дух свой!

А промолвив это - скончался.