Журнал «Вокруг Света» №09 за 1990 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

6 часов на полюсе

Солнце едва поднялось надо льдами. Раннее утро. Мороз под тридцать, небольшой ветерок пронизывает до костей, а на заснеженном острове Греэм-Белл вовсю идет подготовка авиации к вылету. В клубах морозного пара деловито снуют авиатехники перед серыми громадинами выстроившихся в ряд Ан-12. Здесь же и готовые к вылету вертолеты Ми-8. В один из них под номером 84, который полетит первым, и помогает мне забраться полковник Резниченко — в меховой одежде, унтах не так-то легко оказалось это сделать.

— До встречи на полюсе,— машет на прощание Резниченко.

Голос у него веселый и уверенный, словно договариваемся о встрече где-нибудь у знакомой станции метро. А ведь все, что в ближайшие часы должно произойти, совершается в истории освоения Арктики впервые.

 

Архипелаг Земли Франца-Иосифа, или сокращенно — ЗФИ, едва ли не с момента его открытия стали именовать «трамплином к полюсу». От его берегов уходили итальянцы, американцы, норвежцы, русские, мечтая достичь заветной точки на лыжах, собачьих упряжках, а то и на лошадях пони, которых захватили с собой участники экспедиций, возглавляемых Болдуином и Фиалом. Но все они, как известно, возвращались ни с чем. Трамплином ЗФИ стал лишь в 1937 году, когда советские летчики, стартовав с острова Рудольфа, высадили на Северном полюсе четверку отважных папанинцев. В связи с этим прославился и остров Греэм-Белл — самый восточный остров в архипелаге.

Его открыл метеоролог одной из неудачных американских экспедиции к полюсу Эвелин Болдуин и назвал так в честь президента Американского географического общества Александра Греэм-Белла. Остров этот на две трети покрыт ледником, и в истории никак не прославился, пока в 1936 году на него не опустился первый самолет с материка. Сделал это Михаил Водопьянов, прилетевший подыскать на архипелаге площадку, откуда могли бы в следующем году стартовать самолеты к полюсу.

На острове Греэм-Белл Водопьянов попал в полосу тумана. Видимо, остров ему не понравился. Для старта в дальнейшем был выбран остров Рудольфа, но вот современным военным летчикам, поставившим цель достигнуть Северного полюса на двух вертолетах, Греэм-Белл показался наиболее подходящим.

...Шесть ноль восемь по московскому времени. Вертолет тяжело зависает над площадкой. В командирском кресле полковник Валерий Ефименков — настоящий ас, облетевший на вертолете все труднодоступные точки Арктики и приложивший немало сил для разработки и осуществления этой операции. Командир звена майор Зекеев, летчик «от бога», как про него говорят товарищи, занимает правое кресло второго пилота. Позади над полосой зависает вертолет, ведомый капитаном Шевченко. Последние команды, переговоры с Землей и... летим!

Промелькнули внизу заснеженные ропаки и айсберги, вмерзшие в лед с осени, кончился ровный заснеженный припай. В стороне остался ледяной купол, и перед прозрачной полусферой пилотской кабины распахнулся необъятный Ледовитый океан.

Лед внизу весь в торосах-грядах ледяных обломков, образовавшихся во время сжатий, отчего вдали он кажется голубовато-серым. Темными молниями рассекают ледяную равнину первые робкие трещины. Ночью один из четырех Ан-12, прилетевших на остров, выполнил ледовую разведку — на небольшой высоте прошел до полюса и обратно. Штурман доложил: километров на 350 от острова тянется «каша» — сплошной битый лед. Дальше лед поплотнее, но полыньи будут сопровождать до самого полюса. И верно. Вскоре начинается открытая вода, дымящиеся разводья, полыньи, протянувшиеся, как реки, до самого горизонта. Океан постоянно рушит панцирь, который пытается на него надеть свирепая полярная стужа.

— И в самом деле «каша», — качает головой Ефименков.— Не дай бог отправиться здесь на вынужденную, не сразу и льдину для посадки подберешь.

— Самые что ни на есть медвежьи места,— восхищается Сергей Зекеев, знаток животного мира Севера. О вынужденной посадке ему, очевидно, думать не хочется.— Открытая вода, земля неподалеку, здесь только бы и ловить тюленей ошкуям. А пока ни одного следочка медвежьего...

И мне, признаться, хотелось бы полюбоваться на белых медведей, но в иллюминаторе льды и льды. Как ни экзотично выглядят они с высоты птичьего полета,— высота метров сто пятьдесят,— но любоваться ими вскоре устаешь. Глаз утомляет безжизненное однообразие пейзажа.

В вертолете жарко и, хотя людей немного, тесно. Ми-8 не совсем обычный. Вместо двух топливных баков — четыре, они расположены вдоль бортов один над другим, а между ними узкий проход. Для сиденья всего три откидных кресла, зато над баками устроены четыре удобных лежака с индивидуальным освещением, как в купе вагона. Такой вертолет может одолеть расстояние в полтора раза больше обычного Ми-8, но и ему без дозаправки путь до полюса и обратно заказан.

— Представьте,— объяснял мне перед стартом цель генерал-майор авиации Геннадий Васильевич Амелькин,— что где-то в Арктике потерпел аварию самолет. Благодаря аварийному радиомаяку, имеющемуся у экипажа, и системе спутников «КОСПАС-САРСАТ», сигнал бедствия в считанные минуты будет получен на базе. Зная координаты, можно тотчас же направить туда самолет с группой парашютистов. Они окажут первую помощь, если понадобится, конечно, наладят радиосвязь. Но как их всех потом вызволить оттуда? Ведь самолет на всторошенный лед сесть не сможет, остается надеяться на вертолет, но у этой машины дальность полета невелика. Что делать? Вот мы и решили отработать вариант спасения во льдах, а за точку выхода к цели взяли Северный полюс.

С генералом Амелькиным я познакомился в небольшом якутском поселке Кюсюр на берегу Лены. Вместе с другими военными летчиками он прилетел туда, чтобы передать детям подшефной школы-интерната подарок — цветной телевизор «Электрон».

Мне не раз приходилось бывать в Заполярье, встречался я там, конечно, и с военными, порой пользовался их помощью, иногда и летал вместе с ними, но в журнальных репортажах и очерках об этом обычно умалчивалось. Военная цензура строго следила, чтобы «врагу» не достались секреты, хотя о том, что на Севере множество различных воинских частей, давно и хорошо известно тем же американцам. Да и как это скроешь, если американские атомные субмарины ходят подо льдами, а патрульные самолеты подлетают к самой нашей границе?

В Кюсюре я подошел к Амелькину и поинтересовался на всякий случай, можно ли написать в журнале о приезде летчиков в школу-интернат. Тот, к моему удивлению, рассмеялся:

— Да какой здесь секрет,— и предложил: — Вы читателям лучше о нашем полете на Северный полюс расскажите...

А спустя месяц я получил от генерала приглашение принять участие в этом необычном полете.

Перед вылетом с Греэм-Белла я все же поинтересовался, а был ли прецедент, возможно ли такое, что экипаж военного самолета окажется во льдах?

— Летчики дальней авиации,— усмехнувшись, отвечал генерал,— и летать должны далеко. Хотя процесс разоружения идет сейчас невиданными темпами, но мир, мир окончательный, еще не наступил. И мы должны летать, проводить учения, чтобы быть в боевой готовности. Сразу скажу: в районе полюса аварий не было, но вот недавно во время учений катапультировались сразу два пилота над Баренцевым морем. А там шторм до пяти баллов. Если бы не мастерство вертолетчиков, действовавших на грани риска, спасти пилотов вряд ли удалось бы: один из них пробыл в ледяной воде сорок восемь минут, второй — пятьдесят одну. Их удалось подцепить специальным захватом, а затем поднять в кабину. Нынче оба здоровы, вскоре начнут летать. А полюс мы выбрали как наиболее удаленную и труднодоступную точку. Хотя и не стану скрывать, что и пилоту дальней авиации, налетавшему многие тысячи километров над землей, побывать на Северном полюсе так же желанно, как и всякому грезящему путешествиями человеку.

Геннадий Васильевич рассказал, что в последние годы в связи с расформированием Отряда полярной авиации, отсутствием замены устаревшим типам самолетов Ли-2, Ан-2, Ил-14, военным летчикам все чаще приходится помогать гражданскому населению Севера. Пилоты дальней авиации нередко на транспортных самолетах доставляют женщин и детей «на материк» в трудный для выезда пиковый летний сезон. На вертолетах вывозят из тундры школьников, помогают оленеводам избавляться от волков, в непогоду, при стихийных бедствиях осуществляют санрейсы. Да и едва ли не всех путешествующих к полюсу, о которых так любят писать газетчики, развозят по островам опять все те же военные самолеты...

Генерал Амелькин летит сейчас вместе с нами в вертолете. Как руководитель учения, он мог бы, наверное, остаться на острове Греэм-Белл, ждать рапортов, докладов об успешном продвижении, но он решил, что, участвуя в полете лично, будет спокоен и за своих людей.

Три часа полета позади. В отдалении над льдами поднимается полоса тумана. Это парит на морозе смерзающаяся вода. Иногда в этих космах облачности скрывается солнце. И тогда сразу блекнет, тускнеет унылый пейзаж. До сих пор мы так и не встретили ни одного живого существа. Неотступно, как привязанный на веревочке, следует за нами второй Ми-8. Сквозь блистер видно, как вертолет медленно проседает или так же медленно набирает высоту, борясь со встречными потоками.

Пока мы одни в безбрежных просторах Ледовитого океана, но знаем, что с острова Греэм-Белл уже поднялся в небо Ан-12, которому предстоит, догнав нас в определенной точке, сбросить на парашютах бочки с горючим для дозаправки. А следом поднимется в небо тяжелый самолет Ил-78, который на большой высоте будет кружить, чтобы помочь командирам поддерживать связь микрофоном с базой и между самолетами.

Полыньи из поля зрения не исчезают, но их стало значительно меньше. Появились большие, почти не взломанные льдины. На них просматриваются впадины и возвышенности. Это пак — многолетний прочный лед. Три часа сорок минут полета, пора и подыскивать площадку для посадки.

Ефименко закладывает вираж. Делаем один круг, второй. Амелькин протискивается к пилотам. Еще раз осматриваем льдину. За дверь летит зажженная дымовая шашка. Она будет ориентиром, подскажет силу ветра и его направление. Снижаемся.

Снежная пыль поднимается навстречу, но вскоре, обессиленная в борьбе со встречным потоком воздуха от винтов, утихает, и вертолет зависает, почти касаясь снега колесами. Первым выпрыгивает на льдину борттехник капитан Володя Макаренко, осматривает место. На снег летит автомобильная шина, из которой будет устроен указательный костер, дымовые шашки для наведения Ан-12.

Над нами уже кружит второй Ми-8. Снежные вихри так облепляют вертолет, что капитан Шевченко, видимо, ненадолго теряет ориентировку в белой мгле. Вертолет зависает покачиваясь. Не успев накинуть куртку, без шапки с зажженным сигнальным огнем бежит к нему, сорвавшись со своего пилотского кресла, Сергей Зекеев. Подавая команды руками, он помогает Шевченко определиться, выровнять машину и сесть на льдине.

Низкое солнце едва просвечивает сквозь влажный туман, плывущий над льдинами. Минус тридцать два. Даже при слабом ветерке холод после жаркой кабины вертолета кажется лютым. И непонятно сначала, почему Зекеев не мчится так же шустро обратно, хотя лицо майора, как маской, покрыто ледяной коркой.

— Обязательно второго надо встречать,— говорит он, тяжело взбираясь в вертолет. И тут я, наконец, понимаю, что у него не осталось сил бежать.

Более трех часов провели мы на льду. С помощью радиомаяка вывели на себя Ан-12 командира Репенько. На высоте пятьсот метров он прошел над льдиной и со второго захода начал сброс. Из грузового люка одна за другой полетели на парашютах платформы с бочками. Но над последней белые купола не раскрылись, платформа с треском врезалась в лед, бочки свернулись в штопор. После этого всем нам, не исключая и генерала, пришлось дружно впрячься в лямки саней и подтаскивать к вертолетам бочки с горючим. Нелегко тащить сани по вязкому солоноватому снегу, но еще хуже становится потом, когда, взмокнув под теплой меховой одеждой, начинаешь медленно замерзать. Погреться негде, вертолет тоже вымерз. То и дело приходится кому-то подсказывать, чтобы не забывал оттирать побелевшие щеку или нос.

Кто-то сообразил разжечь костер из остатков платформ, а тем временем авиатехники, покрытые инеем и сосульками, перекачивали горючее в баки вертолета. Ответственнейшее дело. Не дай бог, попадет из бочек вода. Несмотря на холод, будут ждать, проверять отстой, и никто не посмеет их подогнать, попросить закончить работу побыстрее. Припомнив, с каким радостным желанием отправлялись люди в этот полет, я подумал, что сейчас у этих замерзших и усталых людей пыл наверняка поутих, исчезло желание «постоять на макушке земли», им бы поскорее взлететь да обогреться в теплоте ожившего вертолета. А тут еще полковник Ефименков подходит к Амелькину и говорит, что если при сбросе на полюсе не раскроются парашюты еще над одной платформой, то обратно без дозаправки не дойдем. И надо либо вызывать на подмогу третий вертолет, либо одну машину оставлять во льдах, чтобы затем на парашютах сбросить для нее горючее. Но возник и еще один вариант: не долететь ста километров до полюса. И тогда все останется, как и было задумано по плану: от точки до острова Греэм-Белл возвращаемся без дозаправки.

«Полюс не самоцель,— припомнились мне слова Амелькина.— Мы могли взять и любую другую точку на таком же удалении».

Я замер, ожидая, как обернется дело. В армии не обсуждают распоряжений командира: приказ есть приказ. И в самом деле, это не поход по достижению полюса, а учение. Поверни мы за сто километров до полюса, программа по спасению вертолетами во льдах была бы отработана. Ну а если бы и впрямь там поджидал нас пострадавший экипаж...

— Летим по программе,— негромким голосом скомандовал генерал, и враз заиграли улыбки на помороженных лицах людей, над льдами пронесся вздох облегчения.

Через полтора часа мы достигли Северного полюса. На «макушке» трещин не было; вокруг белел прочный паковый лед. Однако по многочисленным грядам вздыбившихся обломков нетрудно было предположить, что и здесь он не раз содрогался от сжатий, когда с грохотом, скрипом и треском льдины рвались, лезли друг на друга. В Ледовитом океане, видимо, не существует абсолютно спокойных зон...

На полюсе мы застряли на целых шесть часов вместо запланированных двух. Когда наконец облачность разошлась и показалось низкое желтое солнце, из вертолета вынесли небольшой автоматический буй, который тут же отправил в космос сигнал о своем местонахождении —89°56" северной широты и 63°30" восточной долготы. Штурманы вывели вертолеты точно к полюсу, но площадку для посадки, а главное — для приземления парашютистов, отыскать удалось лишь в четырех километрах от этой притягательной географической точки.

Со второго вертолета, поднявшегося на высоту полутора километров, полковник Степанов и подполковник Ильченко спустились на парашютах. Они действовали именно так, как если бы вертолет не смог приземлиться вблизи терпящих бедствие. Затем мы установили флаг ВВС, зажгли костер, запалили разноцветные дымовые шашки. Вот-вот должен был показаться АН-12 командира Литвинова. Но время шло, костер догорал, а самолет все не появлялся.

Известно, что и при высадке на полюс папанинцев тоже не обошлось без ЧП. Один из самолетов, на котором штурманом был Валентин Иванович Аккуратов, произвел вынужденную посадку в стороне от полюса. Но когда это было, при какой технике! Однако история повторилась: у АН-12 отказал радиокомпас, и Литвинов, не заметив с высоты вертолетов, проскочил полюс.

Первый самолет продолжал полет в сторону Америки, когда следовавший за ним Ан-12 с группой парашютистов оказался прямо над нами. Кружась, поддерживая радиосвязь с нами и командиром промахнувшегося Ан-12, пилоты второго самолета сумели вывести к нам до-заправщика. Снизившись, Литвинов отыскал вертолеты на льду и сбросил платформы. Да так удачно, что ни одна бочка не разбилась.

И вот со второго Ан-12 прыгнули парашютисты — подполковник Салихов, майор Исаев, полковник Резниченко. Они приземлились точно у флага ВВС.

— Вот и встретились,— крикнул мне Резниченко, вставая на лед. Быстро сложив парашюты, как и подобает спасателям, они сразу же принялись помогать экипажам подтаскивать сани с бочками к вертолетам.

В 21.42 мы покинули Северный полюс. Полковник Ефименков уступил командирское кресло в вертолете майору Зекееву. Без единой посадки в два часа ночи по московскому времени следующего уже дня мы опустились на острове Греэм-Белл, где собрались все, кто участвовал в учениях на полюсе.

Остров Греэм-Белл — Северный полюс

(обратно)

Хранители огня

Окончание. Начало в № 7 , 8 /90.

Пять долларов за фото

«Въезд на территорию — 5 долларов, пользование одной фотокамерой — 5 долларов, видеокамерой —10 долларов. Запрещен проход на старое кладбище и за черту, указанную в плане, в зоне жилых строений. Людей разрешено снимать только с их согласия, за отдельное вознаграждение. Санкции за нарушение: засветка пленки и возможная конфискация съемочной аппаратуры».

Это объявление вывешено было у въезда в Тао — деревню племени пуэбло близ города Таос в штате Нью-Мексико.

За нами остались несколько тысяч километров по Америке, добрая дюжина резерваций, разные племена. Все, что я до сих пор видел, никак не укладывалось в существующий у нас стереотип индейского поселения — отгороженного от внешнего мира лагеря, где жалкие люди, страдающие от вынужденного безделья, перебиваются подачками туристов, приехавших поснимать их в уборах с орлиными перьями.

Так вот, таких резерваций, где главный и почти единственный доход — туристский бизнес, совсем немного. И до приезда в деревню пуэбло я их не видел. Более того, они характерны именно для района проживания пуэбло.

Итак, мы с моим американским спутником Таем Харрингтоном стояли у входа в деревню Тао-пуэбло и соображали — сколько аппаратуры мы можем взять с собой, чтобы не обременить чересчур фонд Сороса. Подсчитав, мы оставили по одному фотоаппарату и видеокамеру, а остальное уложили в багажник. Заплатили, сколько положено в окошечко киоска, получили на каждую камеру по маленькой бирке с датой и отправились в деревню.

Тао-пуэбло была полна жизни. За речкой высились четырехэтажные глинобитные дома. Присмотревшись, можно было увидеть, что они стоят не наособицу, а срослись стенами, и оттого кажутся жилыми комплексами, как бы вылепленными из одного куска глины. Стлался дым от печей, очень напоминавших среднеазиатские тандыры. Судя по долетавшему запаху, в них пекли лепешки. Шли по улицам люди по своим делам. Пробегали дети с ранцами за спиной, вероятно, из школы. Стая собак устроила шумную свару в пыли у самого входа в церковь. Попыхивая трубками, сидели на лавках подле сувенирных магазинов старики. Словом, селение — традиционная индейская деревня, жила обычной своей жизнью. И в то же время внешней своей стороной она была выставлена на обозрение туристам.

Собственно говоря, это сочетание естественной жизни и туристского объекта и привело меня сюда. Прежде всего привлекало то, что пуэбло сами сделали выбор. Сами решили устроить из своей деревни музей-заповедник под открытым небом. Сами установили тарифы для туристов. В любой момент они, если захотят, могут закрыть ворота для чужих и замкнуться в своем мире. В этом их отличие, скажем, от жителей Суздаля, за которых решение принимает Совет Министров. Почему пришел в голову именно Суздаль? Сравнение вполне допустимо: уникален Суздаль, но уникальна по-своему и многоэтажная индейская архитектура Тао-пуэбло. Это лучший сохранившийся в Соединенных Штатах, неизбалованных историческими реликвиями, памятник древней архитектуры. Да и известность у него не только общенациональная, но и всемирная. Фото Тао-пуэбло обычно украшают любое издание, посвященное американским индейцам.

Не разрушает ли тесный контакт с белым человеком быт и культуру индейцев? Разрушает, говорят традиционалисты — и стараются не допускать к себе чужих. Нет, считают пуэбло, контакты, хотя и влияют на индейцев, зато побуждают сохранять традиции и культуру. Хотя бы для того, чтобы не иссякал доходный поток туристов.

За день до посещения Тао-пуэбло, в каньоне Банделиро, в сотне километров от Таоса, мы лазили по интереснейшему памятнику индейской цивилизации — пещерному городу XII века. Задержавшись в дороге, прибыли туда, когда уже смеркалось — к закрытию. Однако словоохотливые служительницы парка нас пустили и лишь посоветовали поторопиться, чтобы не блуждать на обратном пути в темноте по ущелью.

Таких национальных памятников — природных и исторических парков и заповедников — по Америке разбросано великое множество. Содержатся все они в образцовом порядке, отношение персонала к посетителям доброжелательное и доверительное. Хотя в том же Банделиро я видел надписи, аналогичные нашим — «Здесь был Вася П».

Оказалось, что до пещер полтора километра горной тропы, и мы, чтобы успеть засветло, припустились легкой рысцой — через сосновый лес, по легким мосткам над быстрыми ручьями. Справа в отвесной стене светлого слоистого песчаника зачернели пещеры. .Стрелки указателей все увлекали куда-то дальше, в глубь ущелья. Наконец тропа уткнулась в подножье скалы и перешла в вырубленные в камне отвесные ступени. Миновав несколько пролетов крутой лестницы и вскарабкавшись еще на четыре вертикально поставленные деревянные лестницы, я оказался в огромной пещере. Посередине ее каменного основания чернело квадратное отверстие, в котором виднелась еще одна деревянная лестница. Она уходила в «киву» — подземное святилище для тайных церемоний, где вожди курили когда-то священный табак.

Шумно отдышавшись и почти автоматически сфотографировав стены пещеры, покрытые толстым слоем древней копоти, я подошел к отверстию и заглянул вниз. В темной глубине чернели силуэты двух близко стоявших друг к другу женских фигур. Краснели огоньки их сигарет. Я отпрянул от люка и сделал предупреждающий знак отставшему Таю, с шумом карабкавшемуся по лестнице. Почему-то шепотом сообщил ему об увиденном.

Мы сели на камень и стали ждать. Через несколько минут из чрева кивы одна вслед другой появились не две, а три красивых женщины. Продолжая свой разговор, они сели на соседний камень, предоставив нам гадать, что привело их в это уединенное место в столь поздний час и заставило спуститься в холодное сырое подземелье. Впрочем, скоро мы познакомились. Оказалось, что перед нами три подруги — встречаются теперь, увы, редко, и вот договорились приехать сюда, на священную землю предков. Была в их блестевших глазах, во взглядах, в расслабленности поз какая-то недоговоренность. Может быть, причиною тому было содержимое их сигарет, больно уж сладковато пах дымок, но, в конце концов, нас это не касалось. Разве не они были наследницами этой древней культуры, не в этих ли пещерах жили и не в этой ли киве общались с богами их далекие пращуры? Я воспринимал их как хозяек этого мистического мира, как древних жриц... Это ощущение еще оставалось, когда мы пробирались потом по темному лесу к машинам, когда ехали по серпантину, следуя за красными огоньками их машин. Одна из них была художницей из Техаса, другая — владела художественной галереей в Таосе. Узнав о цели нашей поездки, они и посоветовали на прощанье непременно побывать в Таосе и в Тао-пуэбло.

Так мы попали в Таос. На следующее утро легко нашли галерею нашей новой знакомой — по вывеске с ее именем на центральной улице города, и, кажется, порадовали ее своим появлением. Ни единого посетителя в галерее не было, и хозяйка сидела со скучающим видом.

В галерее увидели обычный индейский набор: серебряные украшения, керамика и раскрашенные деревянные куклы «качина» — посредники между людьми и духами, один из самых распространенных теперь индейских сувениров. Приблизительно тот же набор мы видели в магазинах при аэропортах, гостиницах, ресторанах, бензоколонках. Особо экзотически выглядели все эти предметы в стилизованных под «Дикий Запад» лавках, именуемых «индейский торговый пост».

Больше всего в галерее было ваз с орнаментом навахо. Впервые я увидел такие в Долине Памятников на территории племени навахо.

«Вначале был Большой Огонь. Потом земля Долины остыла и на нее пришли люди — народ анасази. Они нашли в горах глину и стали лепить из нее посуду. Только очень некрасивую. Тогда Великий Дух призвал к себе их вождя и показал ему, как следует работать. Люди научились делать прекрасные вазы и расписывать их. Но постепенно они начали лениться, и рисунки стали выходить все хуже и хуже. Разгневанный Хозяин Долины истребил все племя, наслав на него страшную болезнь»,— рассказывают люди навахо.

Те же орнаменты мы видели повсюду — от археологических раскопок стоянки XII века в Тусаяне близ Большого Каньона до рисунков на скалах и в «Индейском Белом Доме» — древней крепости на неприступной стене каньона Де-Челли. Цены на сувениры меня поразили. Небольшая простенькая деревянная куколка, вырезанная мастерами народа хопи,— долларов пятьдесят; высотой чуть больше полуметра — уже долларов шестьсот-семьсот. Сотни и тысячи долларов стоят современные броши и талисманы из серебра. Тканый коврик индейцев навахо размером с полотенце может обойтись в три тысячи долларов. Очень дорога и керамика. Конечно, качество и художественный уровень изделий высоки, вкус авторов — безукоризнен. Но неужели обычные туристы могут покупать такие вещицы? Эту, как, впрочем, и другие загадки западной коммерции, я, признаюсь, решить не сумел. Однако отрадно, что художественная культура индейцев — не только музейное достояние, но и живое явление сегодняшнего дня.

Современных профессиональных художников среди индейцев пока очень немного. С творчеством крупнейшего из них — талантливого скульптора Аллана Хаузера — мы познакомились в том же Санта-Фе; его работы из серого базальта установлены перед городскими музеями. Большой поклонник его искусства Глен Грин, хозяин одной из лучших в городе галерей, отдал работам Хаузера весь просторный первый этаж.

— Неужели кому-то по средствам это приобрести? — спросил я доктора Грина.— Сто — сто пятьдесят тысяч долларов каждая?

— Отчего же,— отвечал Грин,— покупают музеи, но иной раз и какой-нибудь коллекционер соблазнится.

Художественные промыслы, туристский бизнес и индустрия досуга составляют весомую долю в экономике племен, населяющих штат Нью-Мексико. Под городом Аламогордо племени мескалеро-апачи принадлежит великолепный горный курорт. Он приносит ему солидный доход. Вдоль отличного шоссе стоят в лесу построенные по единому проекту просторные коттеджи — поселок мескалеро. Но видели мы и пустыри на местах деревень, откуда индейцы вынуждены были уйти.

Я так подробно рассказываю обо всем этом, потому что с грустью вспоминаю, сколько природных красот и исторических памятников в местах обитания наших коренных народов лихо эксплуатирует каждый, кому не лень, без всякого на то дозволения. Да никому и в голову не придет даже спросить их! Потому и не приносят они ни рубля истинным хозяевам. А ведь эти средства могли бы помочь в деле развития и сохранения традиционной культуры.

Надо сказать, что в самом начале путешествия я зарекся: никаких параллелей. Но сдержаться порой было трудно. Вспомнилось, как знакомый канадский антрополог сетовал: к эскимосам ученому теперь просто не подступиться — на любую беседу нужно испрашивать разрешение у местной эскимосской администрации. И если оно получено, плати по тридцати долларов за каждый час интервью — по часам! А наш гид по Долине Памятников в Аризоне Рой Джексон из племени навахо похвалялся: меньше чем за миллион долларов ни одну машину с голливудским номером он не подпустит к Долине на выстрел своего «мат-кума».

Что же удивляться: лишь только Чукотку приоткрыли для иностранцев, к советским эскимосам устремились за дармовой экзотикой фотографы и киношники со всего мира. Благословенные края! Достаточно слова директора совхоза, приехавшего ненадолго откуда-нибудь из Краснодарского края за тройной зарплатой, и вверенные ему коренные жители бросят свои дела и безропотно поступят в распоряжение съемочной группы.

Впрочем, сдвиг в правовом сознании намечается и у нас. При Советском фонде культуры создан Совет по народам Севера. Он намерен поставить перед обществом и вопрос об экономических правах коренного населения. Хотя будь моя воля, я бы начинал с политических и социальных прав. Мне кажется, что пора уже нам отрешаться от хрестоматийного представления о завоевании Сибири как об исключительно культурно-просветительской миссии. А вместе с этим и от колониально-покровительственного отношения к местным народам.

Процесс пробуждения от общественной летаргии начался и у самих наших северян. Люди противятся насильственному переселению с родных мест, требуют отмены экологически авантюрных проектов на их территории, добиваются большей автономии, права на собственную землю.

И я буду счастлив, если увиденный и описанный мной опыт борьбы американских индейцев за гражданские права сможет оказаться полезным и в нашем Отечестве.

Вожди или президенты?

Воздух был абсолютно прозрачен. Сказочным жилищем духов предстало с высоты в десять километров нагромождение красно-сиреневых скал и утесов Большого Каньона — еще более невероятным, чем несколько дней назад — вблизи. С юга мы летели в Сиэтл — главный город штата Вашингтон, граничащего на северо-западе США с Канадой.

По мере приближения к северу стали появляться облака. Постепенно они уплотнялись, но прежде чем окончательно утонуть в тихоокеанском тумане, Америка сверкнула снегами вершин горного массива полуострова Олимпия. Туда, в сырые леса, в северные «джунгли» США и лежал теперь наш путь — к индейцам Северо-Западного побережья.

Здесь, после многотрудных усилий, кажется, наметилась в последнее время новая форма отношений между племенами и администрацией штата. Сенатор Деннис де Кончини назвал ее «новым конфедерализмом для индейцев». «Конфедерализм» предполагает самоуправление индейских наций. Они смогут самостоятельно распоряжаться Федеральным фондом без вмешательства бюрократии.

3 января 1989 года губернатор Бут Гарднер подписал декларацию о намерении штата установить отношения с индейскими нациями по принципу «правительство с правительством». Соглашение между штатом Вашингтон и двадцатью шестью официально признаваемыми племенами, живущими на его территории, устанавливает определенный суверенитет для них в границах территорий. Племена получают право регулировать любую деятельность проживающих в резервации белых граждан.

Именно этого никак пока не могут добиться непримиримые традиционалисты вроде вождей Хауденосауни.

Более точной целью нашего — заключительного уже — путешествия были куинолты. Это единственное из шести береговых племен, которым управляют не чиновники из Бюро по делам индейцев, а собственное правительство. Президент куинолтов Джо де ля Круз занимает свой пост уже седьмой трехлетний срок. Он также президент Национального конгресса американских индейцев. Ему удалось добиться принятия закона о возврате племени отторгнутых у него ранее земель. Закон подписал президент Рейган — в самом конце своего правления. А совсем недавно представители береговых племен впервые в истории приняли непосредственное участие в международных переговорах США: американо-канадскому соглашению по тихоокеанскому лососю.

С тех пор, как 6 июля 1775 года впервые высадились здесь испанцы и воздвигли на берегу католический крест, белому человеку ни разу не удалось согнать куинолтов — бесстрашных рыбаков, выходивших в океан на выдолбленных из цельного кедрового ствола парусных лодках, с их земель. Индейцев не сломили ни занесенная сюда оспа, ни битвы с поселенцами.

Сегодня куинолтов две тысячи сто человек. Они живут на двухстах тысячах акров (восемьсот квадратных километров). Владения племени представляют собой равнобедренный треугольник, одной стороной опирающийся на океанский берег, а двумя другими сходящийся к вершине по непроходимым дебрям. Четыре вида красной рыбы, олени, медведи, пумы, кедр — богатства края. Летом — тысячи туристов-рыбаков, которые приносят неплохой доход. Но без сопровождения им не разрешено даже ступить на песчаные пляжи — добрых сорок километров побережья.

У племени собственная лесная и рыбная промышленность, фабрики по разведению лосося, консервный цех, поставки свежей рыбы в Сиэтл и другие города.

Удивителен этот Север! Зимой льют чуть ли не муссонные дожди, а влажность такова, что даже в сухой сезон стекла очков и фотооптика покрываются мельчайшими капельками воды. Под теплым дыханием Тихого океана, среди зеленых губчатых мхов, папоротников и огромных грибов, которые никто не собирает и не ест, растут гигантские красные кедры. Их древесина пропитана влагой подобно мху, который укрывает корни деревьев. Кроны кедров смыкаются над шоссе и образуют тоннели, в которых даже днем приходится включать фары.

Стоя под оплетенными лианами замшелыми деревьями, нижние ветви которых купаются в холодных струях горной речки, мы пытались схватить в объектив длинные веретенообразные тени у самого каменистого дна: на нерест шли метровые рыбины. Мы ступали осторожно, чтобы не поскользнуться на выброшенных на берег безжизненных телах выметавших икру самок. Потом на фабрике нам показали, как разводят здесь мальков лосося.

В столичном селении Тахола — круглое, как вигвам, здание Административного совета — правительства нации, как его предпочитают называть.

Проблемы племени от нас не скрывали. Мы с искренним восторгом отозвались о здании культурного центра деревни, еще пахнущем свежим деревом. Там нам показывали выступление ансамбля народного танца. — Прекрасный ансамбль,— ответили нам с горечью,— да только группа его сильно поредела. Когда его год назад создавали, со всех участников взяли слово, что они абсолютно откажутся от наркотиков и спиртного. В ансамбле поначалу танцевало сорок человек. А вы сколько видели?

Мы видели на сцене шесть-семь подростков. Остальные не выдержали.

Есть проблемы и экологические. Еще на пути в Тахолу я был поражен, увидев чудовищные буреломы на месте лесных вырубок. Вот уж не думал, что такое варварство возможно в цивилизованном государстве! Оказалось, что исполинские пни — следы былого хозяйничья «белого брата» на территории племени. Теперь подобному обращению с природными богатствами положен конец. Индейцы сами решают, как распорядиться своим достоянием. В Тахоле даже выпускают специальный иллюстрированный журнал «Природные ресурсы куинолт». Технический советник, а фактически — министр экономики в правительстве нации Гай Макмайндз сказал нам, что Тахола нуждается для развития промышленности в международном сотрудничестве и ищет зарубежных партнеров. Почему бы не установить контакт с коренными народами Сибири? Тем весьма пригодился бы богатый практический опыт Олимпии по реплантации леса, промышленному воспроизводству рыбы. Во всяком случае я об этом сказал, и, как мне кажется, министр заинтересовался.

Еще в 1987 году начался эксперимент: десять индейских наций, в том числе куинолт и мескалеро-апачи из Нью-Мексико, приняли предложение правительства участвовать в двухгодичном проекте по выработке методов и схем самоуправления. В случае успеха каждая из наций начнет переговоры о самоуправлении.

Добрая воля Вашингтона тут вполне объяснима. Бывший исполнительный директор Национального конгресса американских индейцев Рудольф Райзер считает, что «престиж США в вопросах о правах человека в международном сообществе во многом зависит от того, как правительство и индейские племена решат вопрос их будущих политических отношений».

И если бы все ожидания оправдались, то могла бы появиться свободная ассоциация самоуправляемых индейских наций в США. По внешним сношениям они бы консультировались с правительством страны. Вождь куинолтов Джо де ля Круз первый президент племени, назвавшего себя нацией, считает, что сегодня главное — индейское самоуправление и самостоятельность.

— Мы не можем повернуть вспять. Мы обязаны добиться полного самоопределения индейцев. В наши дни это становится реальностью.

Нелегок и долог путь к свободе и справедливости. Что вернее приведет к цели — твердый традиционализм или поиск компромиссов, неуступчивость или сотрудничество? Каждый народ, большой или малый, найдет, вероятно, свой собственный путь. И он достоин того, чтобы его выбор уважали. Ведь если народ идет к свободе, значит, не гаснет его Священный Огонь.

Александр Миловский

(обратно)

Альфред Муней-англичанин

Таранто, 1939

У коридорного Луиджи сложилось не слишком лестное мнение о высоком сухопаром англичанине Альфреде Джозефе Мунее из 16-го номера. Дело в том, что гостиница «Виа Венета» считалась одной из наиболее респектабельных в Таранто и в ней охотно останавливались состоятельные туристы-иностранцы, щедрые на чаевые. Муней же больше лиры-двух никогда не давал. Такая скупость у состоятельного человека — а у англичанина, судя по дорогим костюмам и новенькому «фиату» с римским номером, деньги явно водились,— с точки зрения Луиджи, относилась чуть ли не к самым смертным грехам. К тому же это был настоящий пуританин, одним своим чопорным видом нагонявший тоску.

Даже выверенный до минуты распорядок дня долговязого бритта в глазах Луиджи свидетельствовал лишь о том, какой он скучный человек. Ровно в семь утра мистер Муней спускался в парикмахерскую, в семь тридцать завтракал неизменной «пастаджута», с которой он примирился после безуспешных попыток получить традиционный английский «поридж», запивая макароны чашечкой кофе. После этого Альфреда Джозефа Мунея не видели в «Виа Венета» до позднего вечера. Обычно он уезжал на своем «фиате», который водил с лихостью профессионального гонщика.

В предвоенные годы Таранто с его глубокой естественной гаванью, доками, арсеналом, судостроительными заводами был одной из двух главных военных баз итальянского флота. Стоит ли удивляться, что местная полиция, по специальному указанию отдела «Е» морской разведки негласно проверявшая всех приезжих иностранцев, не преминула понаблюдать и за мистером Мунеем. Однако ничего подозрительного в его поведении не обнаружилось: он не проявлял интереса к военной гавани и не пытался заводить знакомства с моряками. Поэтому вскоре англичанин был отнесен к разряду «безобидных», и за все время пребывания в Таранто его фамилия ни разу не фигурировала в сводках, каждое утро ложившихся на стол начальника управления милиции национальной безопасности Морони.

Большую часть дня Альфред Муней проводил в деловых кварталах города, посещая офисы небольших фирм. Он не скрывал, что приехал в Таранто из Англии, чтобы вложить деньги в какое-нибудь предприятие, и теперь искал подходящих партнеров.

Однако однажды один из новых знакомых, владелец небольшой фабрики оливкового масла Гвидо Чезарано, пригласивший мистера Мунея пообедать в ресторане с несколькими друзьями, вдруг ненароком спросил:

— Кстати, мистер Муней, каким ветром вас занесло в наше Медзоджорно? Неужели в Англии не нашлось более подходящего места для делового человека? Ведь, как говорят, у нас не Европа, а, скорее, Африка, где распаренные солнцем южане все поголовно бестолковые и не любят работать...

Словно бы не замечая испытывающего взгляда Чезарано, англичанин усмехнулся:

— Как раз это-то и привело меня сюда. Я вырос в Канаде, жил в Штатах, а когда вернулся в Англию, не смог привыкнуть к дождю и туманам. Что же касается лени, то не верю тому, что люди, подарившие миру спагетти и лотерею, уступают другим в сообразительности.

После того памятного обеда отношение к нему со стороны деловых людей стало вполне благожелательным. Способствовал этому, впрочем, и счет на солидную сумму, да к тому же в фунтах стерлингов, открытый в «Банка д"Италиа», который служил лучшей гарантией финансовой надежности англичанина. Заманчивые предложения не заставили себя ждать, но мистер Муней не спешил принимать их, предпочитая, как объяснял он, повременить, чтобы лучше ознакомиться со здешними условиями.

Вечерами Альфреда Мунея можно было встретить в «Бельведере», где собирались промышленники и финансисты и который пришелся ему по душе. Днем он иногда заглядывал в «Опполо». Это заведение не могло похвастать большим выбором блюд, но зато имело отличную коллекцию вин, начиная от «орвието» и кончая «тоскани». Впрочем, мистер Муней не отличался слишком привередливым вкусом. Он мог сидеть и час, и два, довольствуясь рюмочкой-другой вина и традиционным итальянским «кассата» — ягодным мороженым в высоких вазочках. Неторопливо потягивая вино, англичанин не уставал любоваться панорамой огромного залива, раскинувшегося на десятки километров...

Но однажды мистер Муней доказал изумленному коридорному, что способен на неожиданные поступки: он попросил подать в номер кофе и бутерброды к четырем часам утра. Впрочем, справедливости ради, коридорный должен был признать, что бритт оказался все-таки настоящим джентльменом. Щедрые чаевые с лихвой вознаградили Луиджи за то, что пришлось вставать чуть свет, а мимоходом брошенная фраза о намерении англичанина до ночи попасть в Катанию вполне удовлетворила любопытство коридорного. О том же, что на самом деле серый «фиат» повернет на север, к Неаполю, знать ему было вовсе не обязательно.

«Увидеть Неаполь и умереть!» — гласит поговорка. Но мистера Мунея меньше всего интересовали красоты города. Вечером, ровно в восемь, ему предстояла некая встреча в маленькой траттории, спрятавшейся в переулке по соседству с респектабельной улицей Аполло.

Он остановился в небольшой гостинице с громким названием «Везувий», хотя ночевать там не собирался. После утомительной дороги позволил себе три часа отдохнуть, а потом, разложив на коленях план Неаполя, отправился колесить по городу.

Найти нужный переулок оказалось нетрудно. Мистер Муней медленно проехал по нему, прикидывая, где удобнее поставить машину поблизости от траттории.

В восемь, минута в минуту, мистер Муней вошел в тратторию. Окинув рассеянным взглядомполупустой низенький зальчик, присел за ближайший к двери столик, небрежно бросив слева от себя свежий номер «Газетта дель Медзоджорно». Официант тут же поставил чашечку густого черного кофе по-неаполитански с трамеццино — крошечным треугольным бутербродом и, неуловимым движением смахнув с мраморной столешницы монеты, исчез.

Мистер Муней, полуприкрыв веки, смаковал кофе. Не успел он сделать нескольких глоточков, как напротив опустился на стул мужчина средних лет с усталым лицом. Подождав, пока отойдет официант, принесший рюмку сухого вина, незнакомец молча выложил на стол, тоже слева от себя, такую же газету. По случайному совпадению, оба номера оказались перевернутыми, так что читать их при всем желании было невозможно. Допив кофе, мистер Муней встал и направился к выходу, вероятно, случайно прихватив газету незнакомца.

Затем, сев за руль своего «фиата», он повернул ключ зажигания и нажал на стартер. Однако мотор не завелся. Повторил раз, другой, третий... Безрезультатно. Видно, давала себя знать проделанная с утра дальняя дорога.

Позади, метрах в тридцати, на противоположной стороне переулка была видна в зеркальце траттория. Из нее вышел давешний незнакомец и только было направился в его сторону, как тут же дернулся мужчина, подошедший поглазеть, как владелец воюет с мотором «фиата». Это могло оказаться случайностью, если бы перед этим он не переглянулся с каким-то типом, выскочившим из подъезда. Едва незнакомец миновал машину, тип, не отрываясь, проследовал за ним, хотя и старался сделать вид, будто просто гуляет. Переулок узкий, прохожих мало...

И как тут случилось, наверное, от злости, мистер Муней так даванул на стартер, что чуть пол не проломил. И надо же, мотор заработал...

Черновцы, 1989

— Первая мысль в этой ситуации — нужно срочно исчезать. Потом прикинул: раз связник «под колпаком» и наш контакт зафиксирован, то и я «засвечен». Значит, ничего не изменится, если попробую выручить его. Рисковать так рисковать. Потихоньку догоняю бедолагу, перегнулся на другую сторону машины, открыл дверцу и рявкнул по-итальянски: «Садись!», а сам думаю — вдруг он этого языка не знает? Ведь курьер-маршрутник вовсе не обязан быть полиглотом.— В разговоре со мной Альфред Джозеф Муней, он же Семен Яковлевич Побережник, вновь возвращается на полвека назад, к событиям в предвоенной Италии. Мы сидим в небольшой кухоньке скромной двухкомнатной квартиры в районе новостроек на окраине Черновцов, и я неотрывно слушаю рассказ человека о его жизни, о которой мало кто знал, ибо о себе эти люди говорить просто не имели права.

— Но все обошлось,— усмехнулся Семен Яковлевич.— Связник оказал ся на высоте, среагировал мгновенно: нырнул в машину и замер, скорчившись, рядом на сиденье. Точный расчет — шел человек, мимо проехала машина, в ней как был, так и остался один водитель, а прохожий... куда-то исчез.

Я дал газ, выехал на Аполло. Движение там большое, затеряться легко. На всякий случай потом свернул в боковую улочку и стал петлять по переулкам. Наконец на какой-то площади остановился. Хлопнул по плечу своего спутника. «Можешь сесть,— говорю.— Куда тебе?»

Он поднялся, осмотрелся и как ни в чем не бывало, вежливо отвечает: «Если" вас не затруднит, подбросьте к вокзалу».

Изрядно поплутав, добрался до привокзальной площади. Друг друга мы ни о чем не расспрашивали. Я только предупредил, что за ним «хвост» увязался: пусть проанализирует, где его мог подцепить. Я притормозил около памятника Джузеппе Гарибальди, пожал протянутую руку, и мы расстались. Тут же я взял курс прямо на автостраду, чтобы побыстрее улетучиться из Неаполя.

— Но ведь после того, как вы увезли «объект» из-под носа «топтунов», они могли поднять на ноги полицию,— не удерживаюсь я.— Может быть, все же лучше было бросить машину, чем рисковать, что вас задержат по номеру, если наружники его зафиксировали?

Семен Яковлевич сдержанно улыбнулся:

— Положим, риск был не так уж велик. Это сейчас можно в считанные минуты перекрыть город. И все равно, для того, чтобы найти в нем машину по номеру, потребуется не один час, а то и день. Тогда же на это могли уйти недели. И потом — в нашей профессии есть свои маленькие хитрости. Например, если вы предполагаете, что в ходе какого-то мероприятия возможны осложнения, для подстраховки не вредно иметь в запасе комплект документов, а номер машины временно подправить соответствующим образом проще простого. — В общем,— подытоживает он неапольскую историю,— к себе в Таранто я добрался без приключений, и никто потом меня не тревожил.

Таранто, 1939

...С террасы ресторана «Опполо» хорошо просматривались и доки, и военный порт, и внешний рейд. Как на ладони были видны линкоры и крейсера, приплюснутые силуэты юрких миноносцев и едва выступавшие из воды черные капли подводных лодок. Впрочем, нашивки, ленты, значки итальянских военных моряков, которые, получив увольнение, шумными толпами слонялись по Таранто, также немало говорили знающему человеку.

Итог наблюдений — несколько коротких строчек в очередном донесении в Центр: «В Таранто базируется 2-я эскадра из двух дивизионов в составе 63 единиц. Из них — 3 линкора, 7 крейсеров, 34 миноносца. Здесь же дислоцируется 3-я флотилия подводных лодок — 25 единиц».

Как-то в самом начале пребывания мистера Мунея (оставим пока это имя!) в Таранто Гвидо Чезарано попросил англичанина рассчитать, какую предельную нагрузку способны выдержать электромоторы на его фабрике оливкового масла.

— Вы полагаете, что спрос на него резко увеличится в ближайшие месяцы? — искренне удивился Муней.

— О нет, синьор Альфредо.— Гвидо предпочитал называть его на итальянский манер.— На днях я заключил выгодный контракт с нашим интендантством. Беда только в том, что они не хотят брать масло регулярно, ну, хоть раз в неделю, а будут извещать об этом за два-три дня.

Поэтому придется выжимать из оборудования все, что можно.

— Вообще-то лучше это делать из оливков,— улыбнулся Муней.

Но Чезарано не принял шутку:

— За прессы я спокоен, а вот моторы... Боюсь, как бы их не сожгли. Вы же знаете, что специально держать электромонтера мне не по карману.

Мистер Муней выполнил просьбу фабриканта оливкового масла, конечно, за соответствующее вознаграждение. Больше того, он не только рассчитал максимально допустимую нагрузку, но и великодушно согласился заезжать и приглядывать за полученными моторами в периоды «оливковой горячки», разумеется, за отдельную плату.

Хотя с чисто финансовой стороны сделка в общем-то мало что давала обеспеченному англичанину, но он не роптал. «Справочное бюро» синьора Гвидо Чезарано оказалось выше всяких похвал: теперь Муней всегда был заранее информирован о намечавшихся выходах эскадры в море и сроках ее возвращения.

Ночью в своем слишком большом и оттого неуютном номере на втором этаже «Виз Венета» англичанин иногда часами анализировал увиденное и услышанное за день, стараясь понять истинное значение фактов, дать им правильное истолкование:

«Завод Миллефьорини получил от арсенала заказ на катки для орудийных башен. Видимо, будут перевооружать линкоры или крейсера, скорее всего на больший калибр. Нужно постараться срочно выяснить спецификации».

Проходит неделя, вторая, и в Центре уже знают о том, что на линкорах типа «Литторио» предполагается установить пятнадцатидюймовые орудия. О ходе работ будет сообщено дополнительно.

«Крейсер «Монте Блемо» вышел из дока на внешний рейд. Значит, не сегодня завтра пойдет на мерную милю. Да, в «Бельведере» офицеры с «Монте Блемо» что-то говорили о главных машинах. Обязательно проверить, не увеличилась ли у него скорость после ремонта».

В последующие дни Муней обязательно проводил час-другой на террасе «Опполо». Заметить, что «Монте Блемо» готовится к выходу в море, для наметанного глаза не составило труда. И синьор Альфредо заранее отправлялся на загородную прогулку, чтобы отрешиться от деловых забот. Никому из знакомых и в голову не могло прийти, что эти маленькие события как-то связаны между собой. Между тем англичанину давно было известно, где находится мерная миля, а швейцарские часы «Лонжин», не уступающие по точности морскому хронометру, позволяли ему судить о результатах ходовых испытаний не хуже самого командира крейсера...

Клишковцы, 1969

Впервые о Семене Яковлевиче Побережнике я узнал в конце пятидесятых годов. Тогда он был «человеком без имени». Таким Побережник оставался для меня целых десять лет, пока я не прочитал в одном журнале: «Человек этот необычайной биографии, во многом родственной биографии Рихарда Зорге; своей храбростью, находчивостью он не раз отличался в боях и тогда, в Испании, и после, во время Великой Отечественной войны, когда работал в тылу врага и передавал нашему командованию ценнейшие сведения о противнике». Это написал прославленный полководец, генерал армии Павел Иванович Батов. И я поехал в село Клишковцы Хотинского района Черновицкой области, где жил Побережник.

...Новый дом Семена Яковлевича стоит под добротной железной крышей, о которой не мог и мечтать его отец. Но мы здесь задержались недолго. Наш путь лежал на тихую улочку, где в густой зелени сада притулилась маленькая хатка с подслеповатыми окошками, под камышовой крышей.

— Здесь я родился и рос,— говорит Семен Яковлевич.— От этого порога начались мои странствования. А вот и те семь холмов,— он проводит рукой,— которые виделись мне многие годы...

С отцовским подворьем у Семена Яковлевича связана одна интересная находка. Однажды он решил разобрать старый сарай. И вот между бревнами обнаружил пожелтевший газетный сверток. Недоумевая, что бы это могло быть, развернул. В руках оказалась пачка собственных писем — их аккуратно собирал и прятал покойный отец. На конвертах выцветшие от времени штемпели далеких городов.

И вот я получаю в руки ломкие от времени листочки, вчитываюсь в строчки, написанные размашистым угловатым почерком.

«Вы спрашиваете, где я держу деньги. Об этом нечего журиться, бо их нет,— бросаются в глаза подчеркнутые, видимо, отцом строчки в одном из первых писем откуда-то из Латинской Америки.— Спрашиваете, обеспечен ли я чем-нибудь, случись в море несчастье. То я вам отвечаю, что нет. Потому что за это обеспечение надо платить из своего жалованья. Дело обстоит так. Если пароход утонет, кто остается живой, получит жалованье за два месяца и одежду».

Из Неаполя: «До сих пор не могу найти работу. Здесь и вообще везде стало очень трудно. С каждым днем все хуже и хуже. Но хуже, чем в Италии и Германии, нет нигде».

Из Антверпена: «Вы пишете, что у вас пала одна власть и ее место заняла другая. Это явный обман, чтобы затмить населению глаза. В сущности ни рабочим, ни крестьянам легче не станет до тех пор, пока в стране не будет правительства, которое не на словах, а на деле начнет защищать их интересы».

Из Парижа: «Я еще не работаю, и не предвидится. Продолжаю быть здесь на нелегальном положении».

Эти письма стали приходить в Клишковцы после того, как в 1927 году, спасаясь от призыва в румынскую армию, Семен Побережник тайком от местных властей подался за океан.

Вот что рассказал о том времени сам Семен Яковлевич.

— Я отправился к родственнику, жившему в США в городе Детройте. Со многими приключениями я добрался до автомобильной столицы Америки, разыскал там родственника, и тот помог устроиться к «самому Форду»... чернорабочим в литейный цех. Объяснялись в цехе со мной односложными командами да жестами: «Подай!», «Убери!», «Отнеси!» Но нашелся в литейке американец по имени Адамс, знавший русский язык: он побывал на Украине, где работал в кооперативе.

Не знаю почему, но он вызвал у меня доверие. Я рассказал Адамсу, как очутился за океаном, признался, что чувствую себя на заводе чужаком. И он познакомил меня с другими рабочими, стал учить языку, словом, помог освоиться в непривычной обстановке. Да и литейщики вскоре перестали меня сторониться. И вот однажды ко мне подошел горновой и шепнул, чтобы я зашел в кладовую за инструментом. Я еще тогда удивился: «Чего это он шепчется?» А в кладовой вместо инструмента мне дали пачку листовок, чтобы я незаметно распространил их в литейном и в соседних цехах. Ничего крамольного в листовках не было, просто требования к администрации: ввести восьмичасовой рабочий день, не снижать расценки, не увольнять рабочих, чтобы взять на их место других за меньшую плату.

Свое первое поручение я выполнил быстро. Только оно оказалось и последним: когда я доклеивал листовки в уборной, меня «застукали» охранники и отвели в контору. Оттуда — прямиком в тюрьму, а через неделю суд вынес приговор: девять месяцев заключения. И мне вдруг пришло в голову: «Стоило ли ради этого плыть за океан?»

Когда срок заключения подошел к концу, с меня взяли подписку о том, что я уведомлен о запрещении впредь жить и появляться на территории США. Потом под охраной доставили в Балтимор, где посадили на старый бельгийский сухогруз «Ван», шедший в Чили за селитрой. На судне был некомплект команды, и капитан согласился за небольшую плату доставить за границу нежелательного иностранца. Чтобы хоть как-то занять время, я изо всех сил старался быть полезным на судне: драил палубу, помогал на камбузе. Это понравилось капитану, и он объявил мне, что зачисляет юнгой в палубную команду.

Команда на «Ване» была разношерстной — греки, скандинавы, немцы, чехи, итальянцы. И среди них оказались люди, сыгравшие решающую роль в моей судьбе: русский Федор Галаган и венгр Ян Элен. Первый плавал на броненосце «Потемкин», после восстания бежал за границу и с тех пор скитался по свету. И когда он услышал, что я отсидел в тюрьме за распространение листовок, то сразу проникся ко мне дружеским расположением. Федор взялся обучать меня морскому делу: объяснял назначение различных механизмов на судне, обязанности членов экипажа, попутно рассказывал о городах и странах, в которых побывал, и о Советском Союзе.

Второй наставник венгр Элен, во время первой мировой войны оказался в плену в России, стал коммунистом. Вернувшись на родину, сражался за установление Советской власти, потом был вынужден эмигрировать. С ним я прошел марксистский «ликбез», узнал, за что борются коммунисты, какова их программа да и многое другое.

В Антверпене, где был приписан «Ван», Элен познакомил меня со своими товарищами-коммунистами. Спустя несколько месяцев, когда ко мне присмотрелись, проверили, приняли в партию и меня. Произошло это в 1932 году. Поскольку коммунисты находились в подполье, я взял себе партийный псевдоним Чебан, в память о моем земляке, которого на моих глазах расстреляли румынские каратели...

Первым моим партийным поручением было — нелегально перевезти на судне в Роттердам трех товарищей. К тому времени меня уже сделали боцманом, так что все прошло без осложнений. Затем мне еще не раз случалось тайно переправлять «живой груз» в Англию, Бельгию, Голландию, доставлять партийную литературу в Италию.

Потом я осел на «берегу» и, поскольку знал несколько языков, занялся политической пропагандой среди моряков с заходивших в Антверпен судов. Так продолжалось два года, пока бельгийские власти не арестовали меня за «антиправительственную деятельность». Приговор — шесть месяцев тюремного заключения с последующей высылкой из страны.

После отсидки оставаться в Бельгии, хотя и на нелегальном положении, стало опасно, и меня — Семена Чебана (имя это я принял уже окончательно) — переправили в Париж.

Перед отъездом снабдили несколькими адресами. В их числе был и адрес «Союза за возвращение на родину», то есть в Советскую Россию, на улице Дебюсси, 12, куда я первым делом и отправился. Там же находилась и партийная организация. Позже на собрании секции металлистов Парижа меня приняли во Французскую компартию, обменяли партбилет.

В общедоступной литературе сложился стереотипный образ разведчика: похищенные из сейфов документы, бешеные гонки на автомобилях с обязательными перестрелками, кутежи в дорогих ресторанах, где между двумя бокалами шампанского выведываются государственные тайны. Но как далеко это от действительности!

Разведчик — в подлинном смысле этого слова! — должен обладать аналитическим умом математика, хладнокровной дерзостью виртуоза-хирурга и быть талантливым актером. И все же профессия разведчика не похожа ни на какую другую. Помимо чисто человеческих качеств, таких, как ум, смелость, хладнокровие, память, терпение, она требует еще и профессиональных навыков.

Об этом думал я, когда слушал рассказ Семена Яковлевича. И однажды, поборов сомнение, спросил впрямую:

— Как становятся разведчиками?

Семен Яковлевич немного помолчал, словно что-то обдумывая, а потом ответил:

— Ваш вопрос, как становятся разведчиками, не совсем точен. Что значит «становятся»? Как отбирают — одно; как готовят — другое; наконец, как человек реализует себя на этом поприще — третье. Насчет вербовки агентуры я не специалист, никогда этим не занимался.

— Ну, хорошо, а как вы сами попали в разведку? — продолжал допытываться я.

— Это длинная история...

Мадрид, 1936

«Над всей Испанией безоблачное небо»... Семен Чебан не имел ни малейшего представления о том, что эта фраза, переданная 17 июля 1936 года в сводке погоды из Сеуты, небольшого городка в испанском Марокко, была условным сигналом к фашистскому мятежу генерала Франко против республиканского правительства Испании. В стране началась гражданская война. Рабочий класс страны, руководимый компартией, при поддержке народных масс подавил выступление мятежных гарнизонов в основных центрах страны. Опираясь на помощь СССР и интернациональных добровольцев, республиканцы сорвали попытки франкистов овладеть Мадридом. И тогда, опасаясь разгрома мятежников, фашистская Германия и Италия начали открытую интервенцию, направив в Испанию свыше 300 тысяч своих войск.

В «Союзе за возвращение на родину» нашлось немало желающих стать волонтерами и поехать в Испанию. И одним из первых среди них был Семен Чебан. Но чтобы отправиться воевать с фашистами, ему пришлось срочно, за месяц, освоить профессию шофера.

В Альбасете, где формировалась Двенадцатая интербригада, Семена Чебана зачислили в автороту водителем санитарной машины. Конечно, ему хотелось взять винтовку и идти в бой, но в армии приказы не обсуждаются.

И все же Семену Чебану не пришлось жаловаться на то, что он не был в окопах. Когда осенью 1936 года в Испанию стали поступать советские танки, направленные туда по просьбе республиканского правительства, получила их и Двенадцатая интербригада. Однако танков было мало, поэтому командование отдало приказ — не оставлять на поле боя ни одной подбитой машины, во что бы то ни стало эвакуировать их. И вот однажды во время атаки у танка перебило гусеницу, и он, размотав за собой длинную стальную ленту, застыл на ничейной земле. Франкисты пристрелялись по нему из пулеметов, так что ни подползти к машине, ни выйти из нее не было никакой возможности. Однако и экипаж танка, в свою очередь, не позволял приблизиться противнику: с десяток трупов фашистов лежало перед машиной.

Приехав в батальон за ранеными, Чебан узнал, что почти двое суток танковый экипаж находится в осаде. И сразу загорелся мыслью спасти бойцов. Чтобы обмануть противника, Чебан попросил командира танковой роты Родригеса ближе к рассвету поочередно запускать танковые моторы. Франкисты решат, что с утра интербригадовцы пойдут в атаку, будут готовиться к ее отражению, и потому внимание к подбитому танку у них наверняка ослабнет.

...Когда чуть забрезжило и в темноте застреляли выхлопы танковых моторов, Семен вылез из окопа. Немного подождал. Пулеметы молчат. Тогда он пополз к поврежденной машине. Пока добирался до нее, его, к счастью, не обнаружили. Теперь надо было дать знать о себе. Но как? Стучать по моторному отсеку? Могут не услышать. Подобраться сбоку к боевому отсеку? Опасно. Если франкисты заметят, начнут поливать из пулеметов. И ребят не выручишь, и сам погибнешь. Кое-как протиснулся под днище и тихонько постучал. Никто не откликается. Постучал сильнее:

— Я — свой! Спите, ребята? Есть кто живой?

В танке зашевелились, но молчат. Видимо, опасаются, не провокация ли это, не хотят ли их хитростью выманить. Чтобы убедить танкистов, пришлось назвать фамилию Родригеса, а заодно и свою. Наконец танкисты открыли люк и вылезли из своей железной мышеловки. Обратно доползли тоже незамеченными. Им здорово повезло: днем франкисты к танку больше не совались, а на следующую ночь республиканцы вытянули его тягачом на длинном тросе.

Как говорится, аппетит приходит во время еды, и Семен Чебан вскоре так наловчился эвакуировать поврежденную технику, что его всерьез стали считать специалистом этого дела.

В общем, боевая «карьера» Семена Чебана складывалась неплохо, потому и новое назначение он встретил без особой радости: командир автороты направил его в распоряжение военного советника Пабло Фрица. Никогда раньше возить начальство ему не доводилось, как это теперь у него получится? Свое будущее начальство он видел несколько раз до этого с командиром бригады генералом Лукачем (Под этим псевдонимом воевал в Испании известный венгерский писатель-коммунист Матэ Залка.). Невысокого роста, худощавый, он был одет в защитную форму без знаков различия. От ребят в автороте Семен слышал, что это какой-то штабной работник, знает русский язык. И все же новое назначение его обидело: товарищи будут жизнями рисковать, а он тут, в тылу, в штабе, отсиживаться...

Однако Семен Чебан ошибся. Его новый начальник проводил на передовой не меньше времени, чем в штабе. Немало километров наездил «чо-феро» Чебан с Пабло Фрицем по фронтовым дорогам. Военное счастье сопутствовало им до самой Уэски, куда на Арагонский фронт была переброшена бригада генерала Лукача...

Но вот настало трагическое 11 июня 1937 года. С утра вместе с генералом Лукачем и комиссаром Реглером съездили на рекогносцировку. Когда вернулись в штаб, солнце стояло уже высоко. Фриц предупредил, что скоро еще один выезд, и Семен остался в машине. Накануне ночью он спал мало, поэтому не заметил, как задремал. Когда командиры опять собрались на рекогносцировку, Лукач пожалел будить шофера. Решили ехать на другой машине.

...Разбудил Семена один из штабистов:

— Мигом на медпункт бригады!

Передали по телефону, с нашими что-то стряслось.

Дорогу туда он знал. Примчался, бросился к большой палатке под оливами. Вбежал — и сердце оборвалось.

На деревянной койке, уже без сознания, умирает генерал Лукач. Рядом на носилках — Фриц, бледный как полотно. Ноги забинтованы, грудь тоже в бинтах.

Через несколько дней, когда врачи разрешили транспортировать раненого, Семен отвез его в Барселону. Позднее, когда советник стал поправляться, пришел приказ о его отзыве домой. Чебан проводил своего командира до границы, помог переправить во Францию.

На прощание Фриц тогда сказал:

— Вернемся домой, я обязательно вытащу тебя, Семен, в Москву.

— А разве вы из Москвы? — удивился Семен.— Ведь у вас совсем не русская фамилия.

Бывший командир улыбнулся и уклончиво сказал, что в Москве живут люди многих национальностей. Тогда Семен Чебан не мог знать, что под именем Пабло Фрица воевал с фашистами Павел Иванович Батов.

На этом они расстались...

Вернуться на фронт Семену Чебану, однако, не пришлось. Он был отозван в резерв штаба, находящегося в Валенсии. Там, на тихой зеленой улице Альборая в доме номер шесть, разместилась маленькая советская колония, руководитель которой пожилой, болезненного вида человек отдал Чебану весьма необычное в боевой обстановке распоряжение: отдыхать, набираться сил.

Впрочем, скучал Семен Чебан недолго.

Как-то под вечер в его маленькую комнатку на одной из брошенных пригородных вилл заглянул широкоплечий русский майор с густой шевелюрой и широкими, словно усы, бровями. Чебан раньше видел его, когда майор приезжал в штаб интербригады и уединялся с Матэ Залкой и начальником разведки, слышал, что его зовут Ксанти (Ксанти — впоследствии один из руководителей советской военной разведки, Герой Советского Союза генерал-полковник Хаджи-Умар Мансуров.), но кто он и чем занимался, не знал.

Неожиданный гость начал с вопроса, который озадачил хозяина:

— Как ты смотришь, Семен, на то, чтобы поехать на родину?

Сердце у Чебана упало. Обидно стало: выходит, тут он больше не нужен.

— Отрицательно,— отрезал он.— А насильно отправить туда вы не имеете права. Я приехал в Испанию добровольцем.

Теперь настала очередь Ксанти удивляться такому категорическому отказу:

— Не хочешь поехать на родину, в Советский Союз?

— Как — в Советский Союз? — Чебан не поверил своим ушам.

— Впереди предстоит борьба. Не на жизнь, а на смерть. И здесь в Испании ты понял, с кем. С фашизмом. Нам нужны смелые люди для выполнения специальных заданий.

Чебану стало сразу ясно, о чем идет речь: ему предлагают стать разведчиком. Однако в его представлении это были особые люди, а он окончил всего четыре класса. Недоучка. Какая от него польза?

Семен так и сказал майору.

— Ты, Семен, себя недооцениваешь,— остановил его Ксанти.— Я все о тебе знаю: как отправился за океан, батрачил в Канаде, плавал на «купцах», скрывался от бельгийской и французской полиций. Конечно, работа, которую я тебе предлагаю, опасная и ответственная. Не возьмешься — претензий не будет. Только тогда этот разговор останется между нами. Даю тебе сутки на размышление.

Чебан порывисто вскочил, вытянулся по стойке «смирно» и хриплым от волнения голосом произнес:

— Я — готов!

Через несколько дней бывший «чо-феро» покинул Валенсию. Но теперь это был не беспаспортный эмигрант, а гражданин СССР Марченко Петр Иванович. Поездом вместе с группой товарищей он добрался до Парижа, а потом на пароходе поплыл в Ленинград. Кстати, на этом же судне везли самолет АНТ-25, на котором экипаж Валерия Чкалова недавно совершил перелет через Северный полюс в Америку. Побережнику это совпадение показалось счастливой приметой: машина, облетевшая чуть ли не «полшарика», тоже возвращалась домой.

Клишковцы, 1969

— Пока я плавал матросом, много портов повидал, со счета сбился, сколько раз сходил на берег. А тут, когда наш пароход пришвартовался к причалу в Ленинграде, не поверите, волновался так, что словами передать нельзя,— чуть дрогнувшим голосом говорит Семен Яковлевич.— Конечно, очень хотелось посмотреть город — «Петра творенье». Но ведь я не туристом приехал. Так что — на поезд и в Москву. Там со мной обо всем обстоятельно побеседовали; сочли, что подхожу, и отправили к морякам в Севастополь. Ну а затем началась подготовка...

— Семен Яковлевич, а как готовят разведчиков? — Мой вопрос, возможно, не совсем «по правилам», но уж очень хочется понять, что именно дала специальная подготовка Побережнику, не один год успешно работавшему за границей. Причем никто ни разу не заподозрил, что он не тот, за кого себя выдает.

— Да обычно,— лукаво улыбнулся мой собеседник.— Занятия напряженные с утра до вечера, инструкторы — требовательные. Через пол года на выпускных испытаниях получил хорошие оценки...

Такая лаконичность меня не устраивала. Пробую подойти с другой стороны:

— И все-таки чему вас конкретно учили?

— Конкретно? Радиоделу, шифрам, методам визуального наблюдения, правилам конспирации.

— И все?

— А что ж еще?

— Например, умению вести разговор, правилам хорошего тона... Потом есть ведь и другие вещи, хотя бы социальная психология, тоже, думается, небесполезна для разведчика. Наконец, оперативная обстановка в стране пребывания...

— Не спорю, все это нужно и важно. Только тогда было не до психологии. Вы просто не представляетету обстановку. Не хочу вдаваться в большую политику, но одно знаю твердо: среди военных никто не сомневался, что с фашистами нам придется воевать. Когда это произойдет, никому, конечно, точно известно не было. Поэтому торопились изо всех сил. Я, например, на курсах зубрил классы итальянских и германских кораблей, запоминал их силуэты. Позднее это здорово пригодилось.

Сергей Демкин Продолжение следует

(обратно)

К «острову счастья» Таити

Гибель военного английского фрегата «Пандора» 28 августа 1791 года на австралийском. Большом Барьерном рифе могла остаться фактом неприметным в ряду многочисленных кораблекрушений XVIII века. То был обычный 24-пушечный фрегат. Утонуло 35 человек. Вот, казалось бы, и все. Между тем событие это получило в свое время определенный резонанс. Дело в том, что четверо из погибших на «Пандоре» были участниками памятных в истории английского флота бунта и захвата военного транспорта «Баунти»...(См. «ВС» № 2/86. 16) Более трех десятилетий его судьба не давала покоя американскому историку, журналисту, фотографу и аквалангисту Луису Мардену. Частично его любопытство было удовлетворено еще в 1957 году, когда он обнаружил остатки сгоревшего корпуса «Баунти» у берегов острова Питкэрн...

Марден поселился на острове, на котором уже жило четвертое поколение мятежных моряков. Некоторые островитяне, узнав о его интересе к истории «Баунти», были с ним более откровенны, чем с другими приезжими, а двое из них помогли в дальнейших поисках — Марден обучил их плаванию с аквалангом. Островитяне хранили некоторые реликвии с «Баунти»: медный котел, топор, наковальню, Библию. Они показали Мардену место высадки мятежников, он также узнал, что во время рыбной ловли в 1933 году островитянин Паркин Кристиан нашел руль с уключинами...

Луис Марден стал первым, кто открыл правду о событиях на «Баунти» и «Пандоре».

В 1787 году английское адмиралтейство купило 200-тонный транспорт «Баунти» со всем вооружением и приспособило его для перевозки саженцев хлебного дерева. Эти саженцы предполагалось доставить с острова Таити на острова Ямайка и Сент-Винсент в Вест-Индию, чтобы потом плодами хлебного дерева кормить рабов. Командование кораблем было поручено лейтенанту Уильяму Блаю, служившему раньше штурманом на корабле Джеймса Кука. Экипаж судна состоял из 46 человек.

Выйдя из Англии 23 декабря 1787 года, Блай не смог провести корабль до Таити обычным путем мимо мыса Горн. У берегов Огненной Земли экипаж целый месяц боролся со штормами. За это время корпус судна расшатало, иссякли запасы солонины и свежей воды. Началась цинга, измотанная команда выражала недовольство. В конце концов Блаю пришлось изменить курс и идти к мысу Доброй Надежды, а оттуда к берегам Новой Голландии (Австралии) и далее, минуя коварные рифы Южных морей, к острову Таити. Весь путь после выхода из Англии занял 11 месяцев. 26 октября 1788 года «Баунти» наконец бросил якорь в заливе Матаваи острова Таити.

Плавание было таким трудным и опасным, что остров Таити показался усталой команде прекрасной сказкой. Благодатный климат, щедрое солнце и покой, а главное — дружеское отношение местных жителей и особенно расположение женщин быстро помогли морякам с «Баунти» забыть трудности и лишения долгого рейса из Англии. Моряки не торопились выполнять распоряжение Блая по сбору саженцев. Корабль загружался на Таити пять месяцев. 31 марта 1789 года «Баунти» был готов пуститься в обратный путь через моря и океаны сквозь штормы «ревущих сороковых».

Как только транспорт вышел в море, команда разделилась на бунтарей и конформистов. Назревшую вспышку недовольства команды из-за жестокого обращения офицеров с матросами и плохого питания предотвратило открытие небольшого острова, внешне похожего на Таити. Затем судно зашло на острова Дружбы, где Блай уже бывал с Куком в 1777 году. На одном из островов запаслись дровами и пресной водой и, заменив засохшие деревья свежими, вышли в океан.

И тогда вспыхнул настоящий бунт. Заговор возглавил помощник штурмана Кристиан Флетчер. На его стороне было большинство команды. 28 апреля 1789 года перед восходом солнца Блай был схвачен, связан и брошен в баркас, куда принудили сесть еще 18 человек, включая нескольких офицеров. А взбунтовавшиеся моряки вернулись на Таити. Позже Кристиан Флетчер и восемь членов команды с женами-таитянками и детьми отправились на остров Питкэрн. В укромной бухте они сожгли «Баунти», чтобы замести следы, и остались на острове навсегда.

История с «Баунти» со временем обросла разноречивыми легендами. Кристиана Флетчера и других моряков долго считали пропавшими без вести. Но через 25 лет два английских фрегата — «Бретон» и «Тангус» — случайно подошли к безлюдному, как тогда показалось, острову Питкэрн. Навстречу им вышли высокие голубоглазые люди, довольно хорошо говорившие по-английски. Это были дети уже умерших моряков. Но один из матросов «Баунти» — Джон Адамc — был еще жив и возглавлял небольшую общину, состоявшую из детей его товарищей и их жен. Вскоре это известие достигло берегов Англии. На Питкэрн зачастили гости, миссионеры и даже сама королева Англии Виктория отправила общине в дар пианино. Слава об острове Питкэрн разнеслась по всей Европе.

Луис Марден в составе подводной экспедиции прибыл на Питкэрн в январе 1957 года на борту яхты «Янки». Он знал, что с 23 января 1790 года сожженный корабль находится на дне бухты Баунти, но никто еще точно не установил местонахождения остатков судна.

Марден понимал, что найти сожженный, разрушенный морем корпус корабля — дело трудное. Вычислив приблизительное положение «Баунти», он вскоре на глубине десяти метров нашел корабельные железные балластные чушки. Тогда Марден прошел вдоль предполагаемого киля корабля и обнаружил бронзовые и медные детали крепления такелажа, обшивочные гвозди, потом один из якорей «Баунти». Но он лежал далеко, у входа в бухту. Очевидно, мятежники сначала бросили кормовой якорь, а затем протянули от него швартов до берега и привязали к дереву. Так корабль и стоял носом к берегу, пока с него снимали все самое необходимое и ценное перед тем, как сжечь. Якорных цепей в то время еще не было, а пеньковый канат сгнил. До этого подобный якорь был найден в бухте Матаваи на Таити. На острове считают, что и он был с «Баунти». Теперь якорь находится в Оклендском военном мемориальном музее в Новой Зеландии. Он имеет характерную форму с прямыми лапами. Закругленные якоря появились лишь в 1810 году.

Итак, Луис Марден нашел вещественные доказательства гибели «Баунти». Цель экспедиции была достигнута. Но Марден не спешил покинуть приветливый остров. Теперь его интересовала и «Пандора», посланная адмиралтейством на поимку мятежников. Главным действующим лицом в ее судьбе оказался все тот же лейтенант Блай. Оставленный в море на баркасе почти без воды и пищи, он с верными членами команды, имея из навигационных инструментов только компас, дошел до голландского поселения на острове Тимор. Надо отдать, лейтенанту должное — он прошел расстояние в 3618 морских миль всего за 41 день. Сегодня такое плавание в лодке можно было бы расценить как подвиг. В конце концов Блай с помощью голландцев добрался до Англии, где официально сообщил об обстоятельствах бунта на «Баунти».

В ноябре 1790 года адмиралтейство отправило для поиска и захвата мятежников фрегат «Пандора» под командованием капитана Эдвардса. Корабль подошел к Таити в марте 1791 года. На острове «Пандору» первыми заметили мичманы Хэйвуд и Стюарт. Чувство вины, тоска по родине заставили их подплыть к кораблю и подняться на борт, рассчитывая на снисхождение, тем более что активного участия в бунте они не принимали. Но надежды их оказались тщетными. Эдварде приказал заковать их в кандалы и бросить в трюм. Вскоре разосланные по острову вооруженные группы разыскали и доставили на борт корабля еще 12 мятежников. Пленников посадили в большую решетчатую клетку, выстроенную плотниками на юте «Пандоры». 14 участников мятежа на «Баунти» в последний раз видели своих таитянских жен и детей, оставшихся на берегу. Многие женщины рвали волосы и рыдали от отчаяния. Скоро корабль отошел от Таити. Еще три месяца «Пандора» безуспешно осматривала близлежащие острова в поисках «Баунти». Наконец в августе 1791 года капитан Эдварде направил корабль на поиски прохода через Большой Барьерный риф в Торресов пролив. Тут и случилось несчастье, описание которого Луис Марден нашел в Сиднее в библиотеке Митчела.

То была рукопись Моррисона, одного из заключенных, бывшего помощника боцмана на «Баунти», где он подробно описал кораблекрушение «Пандоры». Моррисон рассказал о том, как вечером 28 августа 1791 года сильный шквалистый ветер и течение швырнули «Пандору» на рифы. Корабль получил многочисленные пробоины в корпусе, рулевое управление было выведено из строя, а мачты могли упасть за борт в любой момент.

Вода поднялась в трюме на 9 футов, когда «Пандора» все же прошла рифы и встала неподалеку на якорь. К утру стало ясно, что корабль утонет: помпы не справлялись с откачкой воды, а заделать многочисленные щели в корпусе не удавалось. Но почти всей команде удалось спастись на лодках. Наполнившись водой, «Пандора» медленно опустилась на песчаное дно. Лодки с 99 пассажирами, среди которых были десять бывших мятежников, через полтора часа добрались до отмели, где люди немного пришли в себя. Арестованным капитан Эдварде не разрешил находиться под общим тентом, не дал даже обрывка парусины, чтобы укрыться от палящего солнца. Они стали зарывать себя во влажный песок по шею, но солнце палило так, что песок казался им кипятком. Имея некоторый запас еды, спасшиеся на четырех лодках добрались до голландского поселения на острове Тимор. На этот раз моряки прошли расстояние около 1100 миль, то есть в три раза короче, чем то, которое преодолел Уильям Блай на баркасе с «Баунти». Капитан Эдварде доставил мятежников в Англию, где их судили. Трое моряков были приговорены к повешению на нок-рее, пятеро осуждены, а двое — мичман Хэйвуд и Джеймс Моррисон — оправданы. С тех пор «Пандора» пролежала на дне, забытая всеми, 186 лет.

Но вот несколько лет назад австралийские аквалангисты Бен Кропп и Стив Домм, просматривая записи магнитометра, сделанные с самолета-разведчика недалеко от северного побережья штата Квинсленд, обнаружили слабую аномалию. Командир самолета, привыкший иметь дело с подводными лодками весом в одну-две тысячи тонн, очень сомневался в удачном исходе поиска деревянного корабля, железные пушки и балласт которого весили не более 80 тонн. Однако аквалангисты все же вышли в центр предполагаемого поискового района на катере. Сделали несколько погружений и нашли корабль, глубоко замытый в песок на глубине 35 метров.

Из песка выступали якорь, пушки, какие-то непонятные предметы, обросшие кораллами. Австралийское правительство объявило находку историческим памятником. Но для доказательства того, что найдена именно «Пандора», потребовалось еще полтора года. Аквалангисты подняли несколько предметов, будто бы свидетельствовавших об истинности находки, но корпус корабля покоился глубоко в песчаном дне.

Раскопками занялся Квинслендский музей в Брисбене, сотрудники которого впервые в Австралии занялись морской археологией. Проект сделал Рон Колмен — хранитель Квинслендского музея. В 1983 году команда аквалангистов, состоявшая из 24 человек (в их числе было 6 женщин), взялась за откачку песка. Корпус корабля, судя по показаниям эхолота, уходил на глубину 20 футов.

Сначала над кораблем установили квадратную сетку из алюминиевых труб со стороной квадрата два метра для того, чтобы составить точный топографический план расчищаемого корабля и отмечать на нем местоположение найденных предметов. С помощью многочисленных фотографий, сделанных фотографом экспедиции Патриком Бэйкером, художник Пьер Мион нанес на план все находки.

Постепенно, по мере снятия песка, нашли большой якорь в корме, штурвал в центре, печку с камбуза в носу корабля, медный котел, пушки, ядра, предметы такелажа, керамическую и глиняную посуду. Открылся и корпус корабля: шпангоуты, медная обшивка ахтерштевня...

Аквалангисты не спешили. Перед подъемом какого-либо объекта на поверхность его сначала фотографировали, зарисовывали и отмечали на плане. Рон Колмен применял подводную стереофотосъемку и сделал план-монтаж, на котором с большой точностью можно измерить длину, ширину, высоту и объемы предметов, сфотографированных в масштабе.

Луис Марден присоединился к команде Колмена в конце 1984 года. К этому времени аквалангисты подняли карманный телескоп, принадлежавший какому-то офицеру корабля, карандаш — прообраз механического — по мере стачивания грифель мог выдвигаться по желобу, абордажный топор, простые топоры, предназначенные для обмена с аборигенами островов. Было найдено большое количество нетронутых бутылок: квадратные из-под джина, приземистые в форме луковиц — из-под вина или рома, высокогорлые — из-под портвейна. Алкогольные напитки в длительных путешествиях сохранялись гораздо лучше пресной воды, которая быстро портилась в деревянных бочонках. Остатки винного бокала на ножке и стеклянная тарелка, возможно, были в каюте капитана, так как рядовые моряки ели и пили из деревянной или оловянной посуды. Из носовой части корабля извлекли камбузную плиту-печь и выяснили, что она была изготовлена фирмой Броунди в конце XVIII века. Под одной из пушек нашли чемодан с инструментами корабельного врача Джорджа Гамильтона. Среди них прекрасно сделанный из слоновой кости и черного дерева шприц. Он содержал серебристые кристаллы, напоминающие ртуть. Там же находились жгут с зажимом, мраморная ступка, пузырек с гвоздичным маслом, которое сохранило резкий запах...

Наиболее интересная находка лежала рядом с чемоданом: серебряные карманные часы, в которых осталось целым даже стекло. Часы подняли в сосуде с водой. Рентген показал, что в основном их механизм в порядке. Затем часы поместили в раствор щелочи, которая превращает соли серебра обратно в металл. Антикварный часовой мастер Хью Уайтвелл заменил стальные заржавевшие части современными деталями, и часы пошли. Гравировка и клеймо на корпусе и механизме указывали на то, что часы были сделаны фирмой «Дж. и Дж. Джексон» в Лондоне в 1787 году и, судя по всему, тоже принадлежали врачу Гамильтону. Как известно, для английских врачей их делали с секундной стрелкой для счета пульса.

Стрелки остановились на 12 минутах и 20 секундах двенадцатого. «Пандора» же утонула в 6 часов 30 минут утра, значит, фрегат залило водой задолго до погружения на дно.

Все находки, предварительно очищенные от коралловых наростов, упаковывали и отправляли в Квинслендский музей для дальнейшей обработки и консервации. Пушки оборачивали мокрой мешковиной и обмазывалиглиной, чтобы потом, в музее, отмочить их в каустическом растворе и осторожно отбить коралловые образования.

...Марден медленно опустился на дно, где обрели покой моряки далекого прошлого с фрегата «Пандора». Подняв столбы песка, Луис ухватился за рог громадного якоря, чтобы противостоять течению. Вокруг лежали якоря, пушки, помпа и еще что-то обезображенное кораллами. Под зелено-коричневым покровом водорослей, губок и мягких кораллов угадывались обводы корпуса «Пандоры». Корабль был длиной более ста футов. Около его носа Марден увидел остатки камбузной плиты. Вокруг сновали тропические рыбы, трубчатые черви выпускали свои отростки-зонтики... Однако в первое погружение Марден не нашел ничего, кроме гвоздей и кусков обшивки. В дальнейшем он несколько раз спускался на «Пандору», чтобы найти остатки тюрьмы для арестованных моряков. К сожалению, его надежды не сбылись. Верхняя часть корабля оказалась полностью разрушена морем.

Но однажды аквалангист и реставратор Джон Карпентер принес Мардену полукруглый предмет величиной с ладонь. Это был замок от ножных кандалов. Он вспомнил отрывок из прочитанной рукописи, где говорилось о том, что начальник охраны, прежде чем его смыло за борт, бросил арестованным ключи и они сами себя расковали. Рентген показал, что запор открыт не полностью, вероятно, арестованные бросили его, как только освободили ноги. В свое последнее погружение на «Пандору» Марден взял в собой гвоздь с «Баунти», чтобы сравнить его с креплениями «Пандоры». Ведь после 1761 года многие корабли Королевского английского флота обшивались листами меди ниже ватерлинии, чтобы предохранить деревянное днище от корабельных червей и моллюсков-древоточцев. За время пребывания на дне корабельные черви уничтожили деревянный корпус корабля, но медная обшивка сохранилась. Марден воткнул гвоздь в одно из таких отверстий, и тот легко вошел в него...

«Пандора» искала «Баунти» среди островов Южных морей, но безуспешно. Их разделяли пять тысяч миль. И лишь спустя почти два столетия события далекого прошлого исследователи связали наконец в одну историю.

По материалам зарубежной печати подготовил Б. Савостин

(обратно)

Уважаемый буйвол

Утверждают, что впервые буйволов одомашнили в Азии. Восковые печати с изображением животного были найдены на территории Пакистана и относились они к третьему тысячелетию до нашей эры. Что привлекло человека в этом великане? Его сила и выносливость, и, конечно же, широкие копыта, не увязающие в рыхлой, влажной почве, что как нельзя лучше подходит для районов, где традиционно выращивают рис.

Буйволов используют не только на рисовых полях. Они перевозят тяжелые грузы по дорогам на повозках, а по мягкому грунту — на бамбуковых полозьях. Помогают они добывать воду из глубоких колодцев, работают на мельницах, а также приводят в движение мощные прессы для выжимания масла из кунжута или сока из сахарного тростника. И при всем этом они обходятся ворохом малопитательной соломы. Трудно найти более неприхотливое домашнее животное.

Буйвол добродушен и легко обучается. Нужно только быть терпеливым и ласковым. А вот на кнут и палку животные не реагируют. Домашний буйвол настолько спокоен, что управляться с ним могут даже дети трех-четырех лет. Правда, разгневанный буйвол страшен, и не дай бог попасться ему на пути. Рассказывают о буйволах, нападающих даже на крокодилов, а однажды видели буйвола (правда, дикого), несшего на рогах тушу пронзенного им тигра.

Буйволицы дают людям молоко, причем оно вдвое жирнее коровьего, в нем больше белка и витаминов А и С. Но для людей непривыкших оно кажется невкусным.

Во многих странах Азии в пищу употребляют и мясо буйвола. Конечно, из-за большой ценности буйвола как тягловой силы на мясо отправляют только старых животных. Кожа буйвола идет на изготовление обуви, ремней и седел. Разнообразные вещи выделывают из рогов животного.

Отношение к буйволу исстари уважительное. На Филиппинах в день святого Изидро Лабрадорского (покровителя всех земледельцев) в честь них устраиваются красочные фестивали. В этот день во многих населенных пунктах проходит торжественный парад животных перед церковью. На рассвете владельцы буйволов чистят животных. Затем их смазывают маслом, полируют до зеркального блеска копыта и рога, а на редком волосяном покрове выбривают замысловатые узоры. Шеи животных украшают гирляндами цветов и яркими повязками.

Но торжества пройдут, а дальше... повозки, мельницы, рисовые поля, тяжкий ежедневный труд верного и могучего помощника людей.

По материалам зарубежной печати подготовил Е. Иванов

(обратно)

Рынок по-буркинийски

«Продавший кошачий зуб — продаст и слоновый бивень». Не раз слышал я в Буркина-Фасо эту пословицу, и особенно часто — на рынке. В нескольких словах — вся премудрость рыночных отношений по-африкански.

— Дружище, сколько за товар? — спрашивает покупатель.

— 700 франков.

— Барака (дословно «спасибо», здесь «еще сбавьте»).

— 650,— уступает продавец.

— Барака («еще сбавьте»),— не унимается покупатель.

— Сколько предложите сами?

— Дам 500.

— Барака (теперь «добавьте»).

— Последняя цена?

— 600 франков. Сам взял за 550 франков. И лишь потому, что вы — это вы, хотел заработать всего 50 франков. С другим бы и торговаться не стал...

— Будьте уверены, стану постоянным клиентом!

— Согласен, забирайте за 500.

— Барака (теперь означает только «спасибо»). До встречи.

— Барака. До скорой встречи.

Подобные терпеливые, уважительные, с юмором диалоги — не редкость на африканском рынке. И вряд ли кто повысит тон, нагрубит. Со временем я убедился, что такое рыночное общение — часть давней традиции, которую даже колониализм обошел стороной. Когда есть реальная возможность поторговаться, можно с достоинством и шуткой сбавлять цену до приемлемой.

Для африканских торговцев получить «навар»— не всегда самоцель. Очередей нет, покупатели редки. Вот хозяева и не упускают возможности пообщаться и назначить ту цену, которая, по их мнению, соответствует карману покупателя. Например, они никогда не отдадут товар соотечественнику и «белому» по одной цене. Это осталось со времен колонизаторов — «белые» должны платить дороже. Таков первый и главный раздел цен. Разработана система скидок и надбавок. И может случиться, что чересчур заносчивый соотечественник купит товар по той же цене, что и знакомый «белый». Бывает и такое: товар продается... бесплатно.

В деревушке Коро, недалеко от второго по величине города Буркина-Фасо — Бобо-Диулассо, я не удивился, когда мне не продали манго по той цене, по какой отдали коллегам — местным журналистам.

Под огромным деревом сидел ветхий старик. Перед ним груда фруктов. На коленях — длинная отполированная временем сучковатая палка. Ни тележки, ни сумки рядом. Разобрав желто-розовые плоды, мы отправились дальше. Когда, походив по рынку, снова проходили мимо старика, перед ним высилась прежняя груда, Сам он говорил о чем-то с таким же старцем, потом нагрузил собеседника фруктами, тот склонил лицо в ладони в знак благодарности и отправился восвояси.

— Кто, кстати, заплатил, по-твоему, дороже всех? — спросил коллега-журналист.

— Наверное, я...

— Тот старик заплатил дороже, хотя и не дал ни сантима. Обмен услугами между друзьями ценится дороже всего и вообще не все измеряется деньгами — он расплатится услугой, которая может оказаться дороже стоимости фруктов...

Азам рыночного общения африканцы учатся с детства. В этом я убедился, посещая в Уагадугу почтенную чету Траоре: семидесятилетним мсье Моизу и мадам Махамате — сейчас они на пенсии — принадлежит вилла, в которой расположился корпункт ТАСС. Их сын практикующий врач, одна дочь — преподаватель университета, другая — тоже врач, повышает квалификацию во Франции.

Мадам Махамате я неизменно заставал за прялкой или ткацким станком, и занималась она этим не ради удовольствия, хотя денег в доме хватало, а для продажи. Мсье Моиз две-три недели в месяц проводил на птицеферме, на которую выписывал цыплят-однодневок из Франции. Но не эти заботы меня удивляли, ведь везде есть люди, которые без дела не сидят. Поразило другое... Однажды во двор с шумом ворвались ребятишки семи-восьми лет, среди которых были две младшие внучки хозяев.

— Бабушка, дай, пожалуйста, мороженого.

Мадам Махамате встала, ласково потрепала всех по кучерявым головкам, пересчитала. И вынесла целлофановые мешочки с превратившейся в лед медовой водой. С каждого взяла по монетке. И у внучек не забыла.

Да, у девочек уже есть заработанные ими карманные деньги. Бабушка подслащивает медом воду, разливает по пакетикам, закладывает в морозильник. Старшая 13-летняя внучка после школы с пластиковым холодильником на голове отправляется в город и продает ходовой товар. Две младшие усаживаются у ворот дома и тоже торгуют, покуда есть спрос.

Большая часть выручки — бабушке, остальное по праву принадлежит внучкам. Как показывает опыт, успеваемость от этого не страдает.

— Мадам Махамате, вот в толк не возьму. Ваши внучки выглядят взрослее моего сына, а годами он постарше будет.

Мадам Махамате подняла глаза. Я понял, что задал бестактный вопрос, правда, несколько лет знакомства, казалось, давали на него право.

— Есть такая пословица,— ответила хозяйка,— умный ребенок не попросит, а купит галеты, испеченные матерью. Наши дети взрослеют рано, и в нашей семье заведено как везде. Работают все, чтобы прокормиться. Оплачиваемый труд с детства приучает к порядку. И еще у нас говорят: с полным ртом не укусишь...

— Это вы о чем?

— О всех незаконных или унижающих человеческое достоинство способах добывания денег. Только труд дает возможность жить со спокойной совестью.

Да, умение обсчитать или обвесить не поможет стать настоящим коммерсантом. Надо все время находиться в движении, в поиске всего нового. Остановок быть не должно. Недаром Меркурий был покровителем не только торговцев, но и путешественников...

Мальчугана Абдулайе я в течение нескольких лет встречал у почты, книжного магазина «СОСИФА», ливанского продовольственного магазина «Село Сервис». Он за небольшую плату сторожил велосипеды, мопеды и даже автомобили. Эта профессия считается первой ступенькой в большую торговлю. Пришел без гроша в кармане, а дальше все зависит от тебя. Уже одно появление Абдулайе сразу на трех стоянках, поделенных тремя соперничающими группами, свидетельствовало о его незаурядных способностях, веселом нраве, умении ладить с коллегами и клиентами, честности и хватке. И я нисколько не удивился, когда однажды встретил его на улице с двумя подушками, которые он предлагал прохожим. Это означало, что он приглянулся какому-то оптовику и получил у него работу. Абдулайе перешел на следующую ступень коммерции.

Родом он из небольшой деревушки километрах в ста от Уагадугу, а в городе провел половину из своих 14 лет. Ушел из дома, чтобы прокормиться.

— А в Уаге живешь где?

— На рынке.

— Спишь-то где?

— Да на рынке, говорю!

— Где же там?

— Под прилавком — в дождь крыша над головой.

Подстелю картонку и картонкой накроюсь.

— Сколько зарабатываешь?

— Хватает, и родителям с оказией отправляю, и на бизнес остается.

— Учишься?

— Какая там школа?!

В школу не ходил, а французский знает, считать умеет, записку, пусть с ошибками, но напишет. У него впереди еще много ступеней. Сколько из них он пройдет? На которой остановится?..

Европеец, оказавшись на «черном» континенте, в каком-нибудь небольшом городке, который иначе как деревушкой и не назовешь, удивится, узнав, что там найдутся богачи, которые, как говорится, его с потрохами купят. Разумеется, заметить их трудно: ни роскоши, ни лоска, ни дворцов, ни замков. Будто одни бедняки кругом. Но если бы это было так, Африка не была бы Африкой. Ведь жизнедеятельность ее пестрых, неугомонных рынков поддерживают крупные оптовики.

В Буркина-Фасо первые местные миллионеры сколотили состояние к концу 50-х годов. То есть по стажу они — почти ровесники независимой Африки. Утверждают, что основу их финансового процветания заложили куры, которых возили на продажу в Берег Слоновой Кости (ныне Кот-д"Ивуар). В Уагадугу возвращались с хлопчатобумажными тканями и с орехами кола, действие которых сродни крепкому кофе. До сих пор на эти товары большой спрос. Несколько десятков челночных рейсов давали возможность расширить дело, открыть лавку, а то и две-три.

Из первой волны миллионеров уже никого в живых не осталось. Мало кто помнит знаменитых купцов Уангнаде Ильбудо, Сибири Усмана, Бабу Диа-вару. А именно они своей частной инициативой способствовали оживлению торговли, насыщению рынка товарами, удовлетворению спроса, развитию транспорта, строительству современного Уагадугу. Именно они построили вокруг столичного рынка европейского вида дома посреди глинобитных кварталов.

Следующие поколения уже не довольствовались простой торговой формулой «купить—продать», старались выгодно поместить капитал, то есть вывести хотя бы его часть из-под непредсказуемых порой законов свободной торговли.

Вот — Дьянгинаба Барро. Крепко сбитый, небольшого роста, он напоминает бывшего боксера. Под широким массивным лбом — всегда готовые рассмеяться глаза. Он удивительно подвижен и работоспособен, пиджак натянут на животе, как на тамтаме. Родом Барро из деревушки Диери под городом Ородара на западе Буркина-Фасо. Климат здесь в меру влажный, в меру сухой, почва мягкая, плодородная.

Хозяйство отца-мусульманина было крепким. В нем трудились его четыре жены и 17 детей, в их числе Дьянгинаба. Все время в поле — не до школы. Вместо учебника в руках держал только дабу — буркинийскую мотыгу. Сначала, говорит, умел лишь то, что делали родители,— выращивать ямс и батат. Но не забывал и о своем кармане. Урожай продавал на рынке. С разрешения отца одновременно стал подрабатывать починкой велосипедов.

— Одной рукой муку не соберешь,— говорил отец Дьянгинабы,— если есть возможность попробовать себя в другом деле, надо пытаться.

Вскоре мастерская превратилась в лавочку. За запчастями ездил в Бамако и Дакар, а потом и велосипеды прихватывать стал. Обзавелся учениками в соседних деревнях, половина выручки от их работы шла Дьянгинабе. Через несколько лет распрощался с велосипедами и пересел на грузовик. Когда у него стало четыре грузовика, баранку уже крутили служащие. Дьянгинаба торговал орехами кола, которые возил из Кот-д"Ивуара в Буркина-Фасо и Нигер. Из Нигера прихватывал лук и пассажиров-попутчиков: холостые пробеги исключались.

Сейчас капитал владельца «Коммерческого общества Барро и компания» достиг двух миллиардов западноафриканских франков — около четырех миллионов рублей. Дьянгинаба Барро выпускает удобрения, поролон, картон. Что в будущем? Хочет реализовать один проект в национальном масштабе — обеспечить всю страну молоком.

В биографии Дьянгинабы нет ничего исключительного. Изменив лишь детали, в нее легко вставить имена многих других его соотечественников.

К примеру, Нана Бурейма. Бывший буркинийский лоточник, в 12 лет пришедший в город в поисках счастья и продававший сначала спички и иголки. Теперь его бюро в центре Уагадугу известно многим. Он — один из финансовых столпов Буркина-Фасо. Скоро выпустит первую продукцию его кожевенная фабрика. На прилавках магазинов появятся обувь, сумки, ремни с клеймом «Сделано в Буркина». Вступит в строй небольшой заводик по производству конвертов. На буркинийском рынке много местного дешевого — изготавливаемого вручную — и дорогого импортного мыла. Нана собирается производить мыло по умеренной цене и уверен, что его продукция найдет спрос.

Настоящим исключением среди «сильных буркинийского мира» является Мишель Фадуль. Он не африканец, в его жилах течет арабская кровь. Но не упомянуть о нем нельзя — уж слишком заметная фигура. Человек в высшей степени оригинальный, нестандартного мышления, общительный. Коммерсант, как говорится, от бога.

У меня к нему чувства— особые, ведь пришлось однажды походить у него в «сыновьях». Два года назад возвращался я из командировки в Нигер и Чад. Но только в Уагадугу обнаружил, что путешествовал без медицинского сертификата. Санитарный кордон не выпускал. И вдруг слышу:

— Мсье Фадуль, привезут сертификат, пропустим. Подождите,— и служащий махнул рукой в мою сторону.

Мсье Фадуль сразу сообразил, в чем дело:

— Привет. Тоже без сертификата — и, задумавшись на секунду, выпалил с озорным огоньком в глазах.— Давай прорываться вместе... С больным сыном пропустят!

Не успел я опомниться, тем более согласиться, а он уже толкал к проходу:

— Пропустите, в самолете моему старшему сыну стало плохо. Какой еще сертификат?.. Тут жизнь в опасности!..

О его сообразительности и стремлении находить нестандартные решения уже писали московские газеты. Это он — герой той истории, которую рассказывают как анекдот: «Приходит иностранец в «Интурист», номер просит. Ему отвечают, что мест нет. А он: покупаю весь отель». А ведь он действительно в состоянии купить не только «Интурист».

Мишель Фадуль приезжал не так давно на Международную конференцию министров спорта. Ему вручили в Москве почетный диплом ЮНЕСКО за активное участие в развитии физической культуры на Африканском континенте. Оранжевые майки с коричневой надписью «Фадуль» знакомы всей Западной Африке.

Он родился в Бамако. Учился в Ливане и Франции. Три года преподавал математику в бейрутском колледже. В 1966 году перебрался в Уагадугу. Начал с прогоравшей конфетной фабрики — вскоре она стала приносить прибыль. Дальше — еще несколько назначений на «горящие объекты». А результат все тот же. И мсье Фадуля стали величать «спасителем гибнущих предприятий». Так он ворвался в высший свет буркинийского бизнеса. Можно не сомневаться, что здоровье фирмы, носящей имя человека с такой репутацией, с филиалами во многих и не только африканских странах безупречно.

В судьбах буркинийских миллионеров много общего. Отвечая на вопросы корреспондента журнала «Сидвая — магазин», они как будто бы сговорились. Спят ровно столько, чтобы выспаться. Развлечение одно — работа. В течение всей жизни — ни одного отпуска, если не считать болезней. Уважение к покупателям. «Клиент — король, он кормит». «Жульничества в коммерции не бывает, есть профессия — воровство». «С дурной репутацией не стать коммерсантом». Работали, кормили себя и родственников с детства. Никогда специально коммерции не обучались — все познавалось на практике. Это — правило. (И как у настоящего правила есть одно блестящее исключение — Мишель Фадуль, но ведь он — не африканец). Пробились в люди из крестьян. В порочащих связях замечены не были. И, может быть, недаром местная печать их называет «образцовыми буркинийцами» и приводит в пример подрастающему поколению.

Жизнь миллионеров-работяг — язык не поворачивается сказать «толстосумов» или «денежных мешков» — демонстрирует две неопровержимые истины. Во-первых, отдельному человеку под силу пройти огромный путь, если он инициативен. Во-вторых, гораздо труднее придать такое ускорение обществу в целом, если оно не опирается на множество частных инициатив своих граждан. Судите сами, около 90 процентов буркинийцев заняты в аграрном секторе, где немалую часть составляют мелкие натуральные хозяйства.

А как же искусство вежливо торговаться при современной-то экономике? Так ли это важно?.. Буркинийцы уверены, что невозможно создать жизнеспособной экономики без культуры торгового общения, умения вести дела, идти навстречу друг другу.

В Буркина-Фасо говорят: «Не приучайте корову питаться термитами. Наступит день, ее рога застрянут в термитнике. Чтобы освободить корову, придется сделать ей больно — отрубить хвост. Ошалелая, она разворотит термитник, чтобы не быть заживо обглоданной. Вы спасете корову, дающую молоко вашим детям, но зачем было подводить ее к термитнику?» Действительно, зачем?..

Сергей Кондаков Буркина-Фасо

(обратно)

Меня благословил слон

Мы вылетели морозным вечером и всю ночь летели навстречу солнцу, а утром вышли из самолета в ослепительный и жаркий индийский день. Утро было еще на наших часах, а здесь из-за трехчасовой разницы пылал день. И это было единственным, что я мог заметить сразу, ибо ничего специфически индийского не было в длинном коридоре, куда мы попали сразу из самолета и по которому шли в зал пограничного контроля.

Раджпуты и австралоид

Но редко стоявшие в коридоре солдаты с тяжелыми длинными винтовками были, несомненно, индийскими — плечистые, черноволосые, смуглые, в форме английского образца. В зале за перегородкой сидели такие же военные и, получая паспорта, набирали данные на клавиатуре компьютеров.

Зазвонил телефон. Капрал оторвался от клавиш, поднял трубку и четко произнес, раскатывая твердое «р»:

— Корпорал Чопра. Кэптэн Чопра? Йес, сэрр!

И, повернувшись, крикнул:

— Кэптэн Чопра, сэрр!

Подошел капитан Чопра и очень офицерским движением взял трубку:

— Кэптэн Чопра.

Он молодцевато глядел поверх наших голов и время от времени кратко бросал:

— Йес, сэрр! Йес, сэрр!

И лишь один раз на хинди:

— Ача, сэрр! Хорошо, сэр!

И положил трубку. Было очень приятно слышать этот разговор, в нем было что-то чуть ли не от киплинговской Индии: английская речь на индийский лад с этим раскатистым «р», даже известное из рассказов слово «ача», которое можно перевести и как «хорошо», и как «слушаюсь».

Военные были очень похожи на тех раджпутов — представителей воинской касты, как я их себе представлял. Кроме них, в зале был только один еще индиец: маленький, в рабочем мешковатом комбинезоне, почти чернокожий, с плоским носом и курчавыми спутанными волосами. Он стоял у входа в туалет, где, судя по всему, работал уборщиком, и махал нам рукой.

Не знаю, обратили ли внимание мои спутники (а нас была целая делегация по культурному, обмену) на разницу между уборщиком и пограничниками, но я-то ее отметил сразу, ибо с этих мелочей и начиналось мое знакомство со страной, известной лишь по литературе,— узнавание усвоенного.

Об Индии пишут много и разнообразно. Существуют как бы два уровня: в широкой печати и в книгах. Считалось, что если страна дружественная, то и происходят там события прогрессивные и положительные, а проблемы и трудности существуют лишь со служебным наречием «пока». Отмахнуться от проблем совсем было невозможно, слишком долгие тысячелетия они копились, но хорошим тоном считалось писать примерно так:

«Тридцатидвухлетний неприкасаемый Калидас, работающий уборщиком автобусной станции, живет пока еще трудно, но он уверен, что все его восемь детей увидят лучшую жизнь».

В книгах труднейшие проблемы, стоящие перед Индией, не замазывались, скорее наоборот, как бы в противовес газетам, описывались столь подробно и основательно, что у читателя создавалось впечатление, что груз традиций совершенно задавил ростки современности.

Научную литературу я в расчет не беру, ибо круг ее читателей достаточно узок.

В последнее время у Индии появились рапсоды, славословящие идеальную мудрость, гармонию жизни, единение индийцев с природой — некий идеал древнего самобытного пути. Благодаря ему страна вроде бы равно далека от пороков капиталистического Запада и искривлений социализма европейского Востока. Да еще все мы смотрели телевидение и бесчисленные индийские фильмы. Так что каждый из нас открывал для себя Индию на основе сложившихся уже представлений. Для меня, например, уборщик сошел как бы со страниц книги Л. Шапошниковой «Австралоиды живут в Индии». В ней автор — один из крупнейших наших индологов,— убедительно доказывала, что древнейший слой населения страны относился к австралоидной расе; покоренные светлокожими индоарийскими народами, они составили низшие касты. И в других книгах по Индии я читал, что чем выше каста, тем светлее кожа.

Солдаты были светлокожи, с прямыми носами и карими глазами. Уборщик был мал, темен и плосконос.

Брахманы, которых я видел

Все мы слышали о кастовой системе. Гораздо меньше людей представляет себе, насколько она сложна и запутана. Если на вершине «чатурварнья» — «системы четырех варн»— стоит брахман — священнослужитель, за ним следует кшатрий — воин, купец — вайшья, а в подножии пирамиды слуги — шудры, то это еще не значит, что у брахмана больше власти, чем у кшатрия, или больше богатства, чем у вайшьи. Сельского священника на Руси тоже именовали батюшкой и целовали ему руку и князья, и именитые купцы, а мог ли он сравниться с ними влиянием?

Каждая варна полна каст, подкаст и их разновидностей, как ящик комода бельем. И к тому же в систему чатурварнья не входят самые обездоленные — внекастовые, неприкасаемые, занимавшиеся (и занимающиеся) нечистыми с точки зрения индуизма занятиями: уборкой нечистот, обработкой кож, свежеванием падали. Ганди боролся против угнетения неприкасаемых, он сменил это наименование на «хариджаны» — «божьи дети» (хотя теперь оно звучит примерно так же, как раньше «неприкасаемые»). Правительство приняло немало законов, охраняющих их. И, конечно, считать, что все нынешние хариджаны нищи и забиты, столь же неверно, как и то, что брахманы — толсты и богаты.

Кстати, среди брахманов, которых я видел, толстых не было ни одного. Одеты они были в простенькие одноцветные ситцевые юбки-лунги. Я, конечно, имею в виду лиц, в принадлежности которых к высшей касте я уверен.

Это происходило в том случае, когда они работали брахманами.

В храме Шивы в Перуре, что близ города Коимбатор в штате Тамилнад, я узнал от жреца, почти белокожего интеллигентного молодого человека, что служба Шиве в этом храме — его наследственная должность. Тут же будут служить и его дети. Все приношения верующих принадлежат храму, а священнослужители имеют скромное содержание. Тут же работает и его отец. Он познакомил меня со старичком в холстяной юбчонке, и они повели меня к храмовому слону. Он тоже получает содержание от храма, но больше, чем брахман. Слон благословил меня, положив на голову раскрашенный хобот.

В торговом квартале города Бангалор в тесном пространстве среди лавчонок стояло изображение бога Вишну и курились благовония. За загородочкой стоял совсем молодой парень, что-то мелодично напевал и ритмично стучал в маленький барабанчик. Люди бежали мимо по своим делам, но многие останавливались, быстро и деловито сбрасывали сандалии и замирали, склонив головы и сложив руки. Парень окуривал их дымом, опускал ложку в алюминиевый бидон и наливал в сложенные лодочкой ладони молоко. Выпив его и бросив на тарелку пару монет, люди поддевали большим пальцем петлю сандалий и мчались дальше.

Этот парень тоже был брахманом.

Совсем уж несерьезного брахмана я увидел в уличном подземном переходе. Это вообще был мальчишка лет тринадцати, голый торс его пересекал шнур дважды рожденного. Примостившись на ступеньках, он пристроил пластмассовую статуэтку слоноголового бога Ганеши, зажег сандал на тарелке и неустоявшимся голосом призывал к чему-то верующих. При этом он помахивал пучком павлиньих перьев и, как мне показалось, норовил хлестнуть ими почувствительнее тех, кто шел, не обращая на него внимания. Таких было большинство. Но никто при этом не выражал неудовольствия. Некоторые, впрочем, клали на тарелку монеты.

Что же касается других брахманов, занятых гражданскими, так сказать, делами, то о их касте нужно было догадываться. Спрашивать в современной Индии у образованного и прогрессивного человека о его (или еще чьей-нибудь) касте — не принято. Разве что в научных целях, оговорив их предварительно. Правда, мне показалось, что брахману не так уж неприятно, если его спрашивают — не брахман ли он?

То же самое с другими высокими кастами. Я как-то спросил субудара (майора) Рамадаса, полицейского офицера, опекавшего нас:

— Вы раджпут, субудар-джи?

— Естественно! — отвечал с гордостью майор.

Но все-таки спрашивать о касте не принято. Да в общем-то и не нужно. Достаточно знать джати вашего собеседника.

Строго говоря, у индийцев нет фамилий в нашем понимании. Есть «джати» — название касты, и не просто, а с адресом.

Рао, например, брахман народа телугу в штате Андхра-Прадеш, Кришнамурти и Кришнан Мурти — тамильские брахманы, Чаттерджи — бенгальские.

Намбудири — брахманы в штате Керала у народа малаяли, а Меноны — каста писцов, на полступенечки ниже брахманов — там же.

По Южной Индии с нами ездили администратор доктор Рао, врач — доктор Кришнамурти и переводчики Индранатх Чаттерджи и Правати Менон.

Господин Кришнан Мурти был механиком по кондиционерам в спецпоезде, везшем нас из Кералы в столицу Тамилнада город Мадрас.

А у людей из воинских каст джати звучат энергично и мужественно, с подчеркнуто-рычащим «р»: Чопра, Арора.

Заказан снимок со спутника

Наша бомбейская гостиница — пятизвездный отель «Леела Пента»— один к одному соответствовала кинопредставлениям о роскошной заграничной жизни. Общий уровень гостиниц такого класса, наверное, совершенно одинаков во всех крупных городах мира. Но это была индийская гостиница со швейцаром в красном тюрбане, со сторожем — отставным солдатом, непальским гуркхом, с дамами-портье в шелковых сари. Со шведским столом: в меру наперченное карри и лепешки-чапати. С обилием смуглых боев. Малорослых же черных людей, босых и в шортах цвета хаки, утром разводил гуськом администратор, весь день они занимались простыми неслышными делами: натирали медные ручки, очищали пепельницы в холле, подстригали траву во дворе.

«Леела Пента» стояла ближе к аэропорту, чем к городу, и для поездки в Бомбей нам подали автобус. Сразу за отелем местность была довольно пустынной — загородное шоссе. Потом начались двухэтажные дома и лавки, лавки, лавки. Но вскоре мы вновь оказались в незастроеных пространствах. Лишь на горизонте можно было разобрать что-то обширное, серое и бесформенное. И, только подъехав ближе, мы поняли, что это необозримое скопище лачуг. Слово «лачуга», впрочем, подходило этим сооружениям не больше, чем «дворец» — обычной лачуге в нашем понимании. Нет, хижины — не хижины, навесы — не навесы из рогож, тряпок, картонных ящиков теснились столь плотно, что невозможно было понять, как передвигаются между ними люди. А людей в этом скопище было — видимо-невидимо: голые дети, женщины в выцветших дырявых сари, мужчины в скуднейших набедренных повязках. Мне запомнился парень в новых джинсах и пестрой рубахе. Он курил, сидя на корточках, и только обернулся на шум автобуса. Улыбнулся (во рту блеснули золотые зубы), сплюнул и отвернулся.

О такой трущобе нельзя было ничего узнать ни из книг, ни из кино, хотя говорится об этом много. Ее можно только увидеть. И от нее нельзя отвернуться.

Это была индийская реальность. Реальность огромной перенаселенной страны. И эту реальность следовало принимать вне зависимости от того, соответствует она или нет сложившимся у нас представлениям. Потому что только это позволяло ориентироваться в окружающих нас людях, в их поведении и странных для европейцев жестах.

И в их чувстве времени.

— Когда вы за мной заедете? — спросил я по телефону старого своего друга, молодого индолога, работавшего в Бомбее.

В трубке послышалось хмыканье.

— Запомните, вы — в стране, где есть только два понятия времени: «утром, сэр» или «после обеда, сэр». Как доберусь.

...Это было великолепное угощение городом, которым потчует знаток и старожил совсем зеленого новичка. Вокзал Виктория, рынок Кроуфорд-маркет, Высшая школа искусств, Воровской базар — Чор-базар. И на каждый мой вопрос следовал ответ, обстоятельный и полный парадоксов.

— Забудьте все, что вы аккуратно читали. Здесь все динамично, все стремительно меняется. Откройте глаза, постарайтесь увидеть жизнь, как она есть.

Я спросил о трущобе, которая все не давала мне покоя. Насколько это типично? Что собираются с ней делать?

— Ну, это еще не самая большая. Есть здесь одна, побольше. Городские власти заказали сделать ее снимок со спутника. Нужно составить план оздоровления, а ни полицейские, ни муниципальные чиновники никогда не решатся туда зайти. Есть трущобы и хуже, но только в Калькутте. Но, представьте себе, там живут еще не самые бедные. Самые бедные ночуют на тротуарах. Каждый день в Бомбей приходит примерно две тысячи человек из деревень. Безземельные. В деревне работы нет, а в городе еще как-то можно прокрутиться. Через пару лет им удается скопить денег, и они покупают участок. Это стоит две тысячи рупий. А потом платят по двадцать пять рупий ежемесячно мафии, которая правит в трущобах. И строят крышу, а повезет — и стены из чего придется, холодов здесь не бывает. Не дай бог просрочить плату — дом сожгут, а самих выгонят. Обратиться к властям? Нет, люди там темные, любым властям не доверяют.

— Что за люди? — спросил я.— Деревенские хариджаны?

— А спросите у нашего шофера.

Шофер-индиец обернулся.

— Нет, сэр, там есть все. Есть и брахманы. У них тоже много детей, а сколько брахманов нужно на одну деревню? Есть и другие. Но больше всего, конечно, хариджанов.

Развернувшись на площади, в центре которой сидела мраморная британская королева Виктория, заботливо покрашенная белой масляной краской, и застревая во всевозможных пробках, мы выехали на прямую дорогу.

Хижины из рогожи, тряпок и картона показались мне знакомыми. И такие же люди толпились вокруг. Но это был другой квартал, самая большая зона бедности огромного города. Машину остановили поодаль, но достаточно близко, чтобы все разглядеть. Над хижинами поднимались дымки.

— Присмотритесь внимательнее. Что вы видите над крышами?

Почти над каждой крышей торчали телевизионные антенны.

— Самый дешевый телевизор — местного производства, черно-белый, маленький, стоит пять тысяч. Японский цветной — куда дороже. Но люди все-таки стараются купить цветной. Я ведь серьезно говорю: Индию понять очень трудно. Европейские мерки здесь не подходят. И особенно трудно придется, если у вас на все случаи жизни уже готовые стереотипы.

И все-таки очень хотелось увидеть именно то, о чем знал до сих пор лишь теоретически.

Кони, сандалии и лингвист

В Мадрасе вечерами мы приезжали на пляж, привлеченные как морской прохладой, так и видом на город и Бенгальский залив.

Мы были не одиноки. Все люди, посещающие Мадрас, обязательно попадают — рано или поздно — на этот пляж. Потому людей на пляже множество, причем не поймешь, кого больше — отдыхающих чужеземцев или местных жителей, стремящихся разнообразить отдых гостей столицы Тамилнада и тем снискать себе хлеб насущный.

Живописными кучками разложили свой товар торговцы павлиньими перьями и раковинами, бусами и рамками. Ходят продавцы ядовито-оранжевых прохладительных напитков, конфет и кокосов. Тут же и приличного вида мужчина с дрессированной обезьяной и какие-то люди без видимых занятий, но чем-то занятые. Шумная, но дружная компания молодых людей и мальчиков ведет куда-то смирную лошадь в пестрой сбруе, украшенную султаном перьев. Может быть, они вели ее купать, а может, еще зачем.

Вот на эту компанию с лошадью и наткнулся один из наших спутников, заслуженный танцор кавказского ансамбля. Он был в прекрасном настроении.

Увидев лошадь, танцор почувствовал себя джигитом, вскинул руки и издал неартикулированный горловой звук. Местные жители, кажется, обрадовались, остановили коня и подвели его к танцору, показывая жестами, что он может на него сесть. Тот лихо вспрыгнул и проехал круг, причем владельцы коня поводьев не отпускали и вели его шагом. Спрыгнув с коня и, решив как-то отблагодарить гостеприимных владельцев благородного животного, танцор стал рыться в карманах в поисках значка.

Те значка, однако, не приняли и сказали «Твенти рупайя», подкрепив слова четырехкратным маханием растопыренной пятерни.

— Какой рупайя? — осведомился озадаченный артист.— На значок, за что, слушай?

И он хотел тронуться с места, но мужчины схватили его за рукав, повторяя по-английски сумму.

Артист рассвирепел. В его родных местах с иностранца за такое денег бы не взяли, а наоборот, всячески выказывали бы свое расположение. Но для владельцев коня на мадрасском пляже катание посетителей было главным, а может быть, и единственным источником дохода, да и иностранец был здесь не такой редкой птицей, и потом они не были знакомы с кавказским гостеприимством. Они зашумели и окружили танцора кольцом. Разговор шел на доступных обеим сторонам по отдельности языках межнационального общения: тамилы кричали по-английски, танцор — по-русски. Но поскольку друг друга они все равно не понимали, то перешли на более понятные языки: коневладельцы на тамильский, а танцор — на клекочущий и звучный свой родной язык. Смысл дискуссии, впрочем, хотя и был ясен, а тон очень высок, к согласию стороны не приходили.

Прибежал полицейский, примчались друзья танцора по ансамблю. — Сэр, вы должны дать им что-нибудь,— твердо сказал полицейский.

Коллеги по ансамблю быстро скинулись и, набрав двадцать пять рупий, вручили их владельцам коня. Затем они взяли под руки своего товарища, который все никак не мог успокоиться, и увели его под дружные крики «Сэнк ю, сэр», к которым почему-то присоединился полицейский.

В Индии действительно гораздо больше народу, чем земли и рабочих мест. Поэтому и способы заработка могут быть самые разные.

За день до описанных выше событий мы ездили в храм Канчипурам. В храме не положено быть в обуви, и потому от автобуса шли в носках. В самом храме наш доктор Виноградов, осмотрев теплый шершавый каменный пол и обратив особое внимание на паломника, страдавшего слоновой болезнью и волочившего страшно раздутую ногу по камням, распорядился носки — по возвращении — выбросить. И вот, стоя на ступеньке автобуса, я снял носки и остался босой. В этот момент ко мне подскочил низкорослый мужчина со связкой сандалий вокруг шеи, отхватил от связки сандалию и стремительно надел ее мне на ногу. Сандалия с отдельной петлей для большого пальца уселась на ноге как влитая.

Надо сказать, что о таких именно сандалиях я возмечтал с первого дня, когда увидел их на индийцах. Великолепно продуманные, открывающие ступню, но надежно защищающие подошву, они подходят для жары лучше, чем любая придумка европейского сапожного гения.

И вот эта обувь сама нашла мою ногу.

— Сколько? — спросил я.

— Сорок рупий, сэр,— ответил обувщик.

В магазине было дешевле и, вспомнив, что на Востоке нужно торговаться, я решительно ответил:

— Пятнадцать!

— Сэр,— вскричал продавец,— у меня семеро детей! Тридцать пять!

— При чем здесь я? — резонно спросил я.— Двадцать!

— Сэр, я их должен кормить! Два дцать пять!

Я представил себе толпу чернявеньких голопузых детей, в именах которых путаются сами родители, и мы сторговались. Я достал три бумажки по десять рупий и протянул продавцу.

— У меня нет сдачи,— виновато сказал он.

Не торговаться же с бедным многодетным отцом из-за пяти рупий! Тем более, что я был горд своей победой, потому как на нее не рассчитывал.

— Ладно,— махнул я рукой, и в тот же момент еще какой-то низкорослый мужчина выхватил у меня сандалии из рук и, опустившись в пылина колено, стремительно вколотил заклепки во все места соединения ремешков с подошвой.

— «Вот это сервис»,— подумал я, но он, как бы услышав мои мысли, возразил:

— Двадцать рупий, сэр.

— За что? Я уже заплатил!

— За каждую пять рупий. Сэр, у меня семеро детей!

— Клянусь вам, я в этом не виноват,— заявил я.— И я вас ни о чем не просил!

— Сэр, вы должны!

Короче говоря, сговорились мы на десяти рупиях. И опять помогли ему его дети.

Уже в автобусе, любовно разглядывая сандалии, я порадовался, как удачно их купил. Просили сорок, выторговал за двадцать пять — вот так-то! Дал, правда, тридцать, да еще непредвиденный расход на клепальщика — десятка. Итого — сорок рупий. А с меня просили? Сорок. Так сколько же я выторговал?

Больше я не пытался торговаться в Индии. На эту парочку я не в обиде: сандалии служат летом верой-правдой.

А на мадрасском пляже действительно могут быть удивительные встречи. В предпоследний день за мною увязался нищий. Это был молодой человек лет двенадцати, одетый в нитку с тремя бусинами на шее. Он вежливо, но настойчиво дергал меня за руку и что-то приговаривал. Но у меня не было уже денег, и хотя мне было жаль парня, я качал головой и время от времени говорил по-английски: «Иди, мальчик. Нет денег».

Но он все шел и шел за мною и все дергал и дергал за руку. Я сказал по-русски: «Мальчик, отстань». По-русски он не понимал.

Мы прошли уже километра два. Я вдруг вспомнил, что эту же фразу я знаю по-цыгански. А цыгане вышли из Индии. Может быть, он поймет так лучше? И я сказал:

— Джа, чаво. Ловэ нанэ!

Мальчик вдруг резко оттолкнул мою руку, выпятил живот и гордо крикнул:

— Ноу хинди! Хир из Тамилнаду! Спик инглиш ор тамиль! (Никакого хинди! Здесь Тамилнад! Говори по-английски или по-тамильски!)

Вот это номер! Юнец без штанов разгуливает, а незамедлительно и точно классифицировал цыганский язык как один из индоарийских. И какое национальное самосознание!

Я вынул из кармана карандаш, который берег для гостиничного боя, и вручил юному языковеду.

Но тут из-за груды песка выскочила еще дюжина его коллег — мал мала меньше и устремилась ко мне.

Доктор Кришнамурти и доктор Рао

Доктор Кришнамурти — доктор в прямом смысле, поскольку он терапевт, а доктор Рао, университетский преподаватель, по-нашему скорее — кандидат философских наук. Оба, как я уже говорил, ездили с нами по индийскому Югу. Кришнамурти заботился о нас как врач, Рао — как администратор.

Доктор Рао — в полном противоречии с расхожими представлениями о южном темпераменте — был всегда невозмутим и спокоен. А южанином он был даже для Индии. Как уже видно из его джати, родом он был из дравидского штата Андхра-Прадеш, самого, впрочем, северного из южных штатов.

Доктор Кришнамурти, тамильский брахман, очкастый и щуплый, выглядел человеком без возраста: ему могло быть и двадцать пять, и сорок. Иногда намудавалось есть в одно время, и я заметил, что ест он одни вегетарианские блюда, пользуясь только ложкой. Чем питается доктор Рао, мне заметить не удалось, но, во всяком случае, он пользовался вилкой и ножом на европейский лад. Прошу понять меня правильно: я не любитель заглядывать в чужие тарелки, но в данном случае мною двигала чисто этнографическая любознательность. В присутствии Рао Кришнамурти становился как бы незаметнее и тише (хотя и вообще был человек тихий и ненавязчивый), что тоже было понятно: один — начальник, а другой — подчиненный.

Доктор Рао довольно часто стал общаться со мной.

Может быть, тому причиной была наша беседа у скального храма Махабалипурам.

Кубические сооружения храма сплошь покрыты барельефами, частью плохо различимыми, но больше прекрасно сохранившимися: слоны, боги, люди в юбках-лунги и сари. Этот храм служит уже музеем, потому разуваться было необязательно, тем не менее я заметил, что доктор Кришнамурти задержался у двери автобуса и легко спрыгнул босой, а подойдя к храму, молитвенно сложил руки.

У храма было немало людей, кто складывал руки, кто нет. И две тысячи лет назад толпились здесь такие же люди в таких же юбках, делали те же движения. Индусы очень серьезно (а для нашего удобства по-английски) обсуждали, кто и что изображено. Причем все знали подробности, хотя в толкованиях порой весьма существенно расходились.

— Были вы в Северной Индии? — спросил меня доктор Рао.— Видели Тадж-Махал?

— В Северной Индии не был, а Тадж-Махал, конечно же, видел на фотографиях в журналах и книгах.

— И как вам он нравится?

Мне показалось, что в голосе доктора Рао звучит оттенок напряженности.

— Жемчужина мировой архитектуры,— отвечал я искренне,— гордость Индии. Но, доктор, это ведь не только Индия. Это архитектура Востока.

Доктор Рао сжал мне руку.

— Вот именно! Вот именно! А это — Индия. Дравидский Юг — это Индия без иранского влияния.

С этой минуты доктор Рао у любого из памятников стал как бы моим личным гидом. Знал он — не в пример гидам-профессионалам — много, и знания его были точны. Довольно скоро я убедился, что нашу страну он представлял себе тоже очень неплохо. Он разбирался в истории, знал даже, что литовский и латышский языки из живых европейских ближе всего к санскриту. Представлял разницу в росте населения наших республик. В общем, ученую степень имел не зря.

— Скажите,— спрашивал он у меня,— а не кажется вам, что развитие частной инициативы приведет у вас к такому же неравенству, как у нас?

Коммунистических взглядов он не разделял и часто вспоминал Англию, где стажировался. Хотя, судя по всему, наиболее милым его сердцу был путь средний между английским и нашим. Может быть, что-то на основе индийских традиций. Хотя среди этих традиций есть такие...

— Вы имеете в виду касты? — спросил я напрямик.

— И касты тоже. Здесь не все так просто, как кажется вам, европейцам. Возьмите неприкасаемых, Я сам много занимался этим. Большую программу проектировали в Андхре: помочь им получить землю, образование. Им резервировали места в университетах, на службе. Но скажите: если тысячи поколений вечно голодали, были унижены, их избивали за малейшую попытку протеста, разве это не могло не сказаться на потомках? Чисто генетически? И кроме того, они оказались не способны вести крестьянское хозяйство. Ведь быть крестьянином — это работать не только мускулами, но и головой. А тысячи лет землевладельцы не позволяли им думать, только показывали каждый день, какую примитивнейшую работу делать.

Доктор Рао говорил очень серьезно. Очень грустно.

И, увы, очень убежденно.

Невеста доктора Кришнамурти

Возраст доктора Кришнамурти я узнал случайно. В Канчипураме, где, по словам индийских друзей, недорого можно купить превосходные сари.

Доктор выходил из лавки, держа два роскошных отреза — синий и коричневый с золотом — под мышкой. Он выглядел очень довольным.

— Жена обрадуется,— сказал я, пощупав и рассмотрев отрезы.

— Это для сестры,— отвечал доктор с сильным тамильским акцентом,— я еще холостой.— И, подмигнув, добавил: — Молод еще.

— Сколько же вам лет, доктор? — поинтересовался я.

— Всего двадцать шесть. Есть еще время.

Доктор Рао, шедший со мной, пояснил:

— Он не шутит. Индусы из хорошей семьи, да еще и доктора или адвокаты женятся лет в тридцать—тридцать пять. Надо встать на ноги, а для этого иметь свою практику. Это в один год не делается.

— А невеста будет ждать? — спросил я.

— Она еще не знает, что она — будущая миссис Кришнамурти. Она, наверное, только-только в школу пошла.

Легкая тень пробежала по лицу доктора Рао.

— Вы помните мою дочь?

Со своей дочерью — красивой молодой дамой, ученым-биологом, он познакомил меня в столице Кералы Тривандраме.

— Она не замужем. Ей уже двадцать семь. Она очень интеллигентна. А быть индийской женой трудно, очень трудно. Особенно интеллигентной женщине,— доктор Рао вздохнул.— Зато у старшей уже пятеро детей. Я вам внуков показывал?

И доктор Рао полез за бумажником.

Правати и ее свекровь

Правати, наша переводчица, родом была из Кералы, из самого Тривандрама. Она кончила Университет имени Лумумбы, говорила по-русски как московская студентка и носила джинсы. Но в первом же керальском городе, куда мы попали — это был портовый город Кочин, сменила наряд на скромное сари. И все время в родном штате не изменяла традиционному наряду.

С ней было очень легко общаться, все-таки чувствовалась москвичка и даже патриотка Москвы. (Вообще отмечено, что нет больших патриотов, чем иногородние учащиеся крупных университетских городов).

Уже под самый конец пути мы договорились с ней пройтись по Мадрасу (это был конечный пункт), поговорить, посмотреть, не суетясь, обыденные достопримечательности вроде почты, вокзала и театра. Так и сделали.

Утомленные прогулкой по жаркому городу, мы зашли в первый же тенистый двор, окружавший внушительное здание в колониально-викторианском стиле (это и была почта), и присели, не прекращая разговора, на лавочку. Правати все еще не имела постоянной работы, и этот вопрос, естественно, ее волновал. Полгода назад она заполнила необходимые и бесчисленные бумаги и теперь ждала вызова в Тривандрамский университет на собеседование. Черепашьи темпы оформления сильно ее раздражали, хотя у нас она могла бы к подобному и привыкнуть. Об этом я ей и сказал. — Ну что вы,— возразила Правати,— я здесь от многого отвыкла. Не знаю, как буду привыкать. В Травандраме — только освободилась, побежала к родителям мужа — у них мой сын, ему год уже. У них очень строгая семья. Бабушка мужа, мать его отца, никогда в его доме не ест. Потому что он — намбудири-брахман, а его жена, моя свекровь,— менон, это чуть-чуть ниже. А у свекрови новая служанка. Такая милая девочка лет четырнадцати. Все делает, только готовить ей не дают — она низкокастовая. Симпатичная, услужливая. Свекровь ею очень довольна. И вдруг свекровь мне говорит: «Смотри, какая порядочная, а ведь такая черная». Я даже сразу не поняла. А сама-то совсем как я.

И Правати легко коснулась пальцем своей светло-коричневой щеки.

— Однажды сидим мы на вокзале. А тут бегает ребенок, голенький, только с браслетом, совсем малышка. Я говорю свекрови: «Какая прелестная девочка!» А она мне отвечает: «Правати, я тебе удивляюсь. Что тут прелестного: она ведь черная и нищая». Понимаете: черная и нищая, значит, все. И если бы так думала только свекровь... Кончится ли это когда-нибудь?

— А что,— спросил я,— низкокастовые обязательно черные и нищие?

— Да что вы! В Москве я дружила с одной девочкой у нас в университете, неприкасаемой из Андхры. Во-первых, она светлее меня. А во-вторых, довольно богатая. Когда хариджанов наделяли землей, ее отец умело ею распорядился, он очень хороший хозяин. Потом были льготы для учебы, и он всем сыновьям дал образование. А дочку послал в Москву. У них очень приличная семья. Мы в Лумумбе очень дружили, говорили по-русски: она не знает языка малаялам, а я — телугу. Даже в Дели встречались, я была в доме ее родственников, тоже по-русски говорили. Может быть, ей легче будет с работой.

Вы знаете, для них резервированы места. О нас бы кто позаботился!..

— А к вам в гости она не приедет в Тривандрам?

— Ко мне? Что вы! Вы не знаете мою свекровь!..

Посрамление и торжество книжного знания

Шли последние дни путешествия по Индии, и, сверяя свои впечатления и накопившиеся уже в блокноте записи, я начал испытывать некое смутное беспокойство. Что-то, казалось мне, что я должен был обязательно увидеть, я не увидел. Вскоре понял, что именно. Мы находились уже почти месяц в «зоне интенсивного потребления бетеля» — именно так писалось в книгах — но именно эту интенсивность я никак не мог углядеть. Что там углядеть! Я должен был обязательно пожевать бетель, не так, может быть, интенсивно, как это делают местные жители, предающиеся жеванию с юного возраста до глубокой старости, но ощутить языком, нёбом, горлом его «слабую жгучесть», поддаться «легкому наркотическому воздействию» и «заглушить чувство голода» (здесь и далее в кавычки взяты обороты и термины из индоведческих книг.— Л. М). Все это я был просто обязан сделать. Хотя бы потому, что потребление бетеля изучается этнографией питания, а она издавна была моей слабостью.

Я был готов выполнить долг исследователя, но местные жители отчего-то на моих глазах никак «не заворачивали в бетелевый лист малую дозу извести и кусок ядра арековой пальмы». Я удвоил бдительность, внимательно осматривая чуть ли не каждого индийца, встреченного нами, но граждане дружественной страны делали все что угодно, только не жевали бетель. Заметив же повышенный интерес иностранца к их особе, они как бы невзначай одним глазом быстро проверяли, все ли у них в порядке, и, убедившись, что ничего необычного с ними не случилось, ослепительно улыбались и, подняв руку, помахивали в знак приветствия ладонью. В ладони, естественно, кулыса с бетелем не было.

Спутники мои, почувствовав мою озабоченность, поинтересовались, в чем причина. Я не стал скрывать.

— Это что за бетель такой? — поинтересовался Паша Князев, овощевод из-под Астрахани.

Я, как мог, описал, добавив, что на юге Индии его называют «пан». От жевания бетеля, добавил я, «слюна во рту приобретает кроваво-красный цвет».

— Это не от него тут все тротуары красным заплеваны? — спросил Паша.— А я-то думаю, что это они все кровью плюют...

Тут-то и оказалось, что все (прописью: ВСЕ) мои спутники наблюдали, как южные люди, пожевав что-то, купленное с уличного лотка, с блаженным видом пускают изо рта пурпурную струю, да как еще далеко! Так соревнуются у нас мальчишки в начальных классах. А лотки эти повсюду, стоит только выйти в город. Мои друзья, не ведая о своем пребывании «в зоне интенсивного потребления», заметили сам факт «потребления» уже давно.

Доктор Виноградов отнесся к моей идее скептически.

— Вы себе здешнюю уличную гигиену представляете? Вам амебной дизентерии не хватает? Нет, я категорически против.

Я долго уговаривал его, объясняя, что для этнографа питания не попробовать пищевой продукт — это все равно, что эпидемиологу не проверить на себе действие вакцины. Я привел в пример Пастера. Доктор сдался.

— Но только,— предупредил он,— под моим наблюдением.

Утром следующего дня в сопровождении доктора и переводчицы Правати я вышел из гостиницы, чтобы приступить к полевым исследованиям. Доктор попросил Правати показать наиболее надежного с точки зрения гигиены торговца паном. Правати охотно согласилась, тем более, что ей самой редко доводилось лакомиться паном. В детстве запрещала мама, а теперь — свекровь. Обе не верили в чистоту рук торговцев, и обеим жевание бетеля представлялось вульгарно-простонародным.

Торговцы паном сидели тут же, на автобусной остановке неподалеку от Барма-базара. На низеньких столиках перед ними толпились банки, баночки и коробки с яркими разноцветными порошками и пастами. Господи, сколько раз я видел этих коммерсантов, но принимал их за уличных художников или продавцов специй. На табуретках рядом со столиком лежали стопки нарезанных большими квадратами листьев. Это и был сам бетель.

Обойдя несколько столиков, Правати остановилась у одного и произнесла короткую фразу. Торговец, оценив нас взглядом специалиста, перебрал листы в стопке, посмотрел на свет, остался качеством доволен и расстелил лист на столике. Оттопырил большой палец с угольно-черной подушечкой, слегка примерился, словно художник, раздумывающий перед первым мазком, и, запустив палец в баночку, нанес первый штрих — ярко-красный. Стремительно вытер палец о тряпицу, висящую сбоку столика («Не смотрите на тряпку!» — отчаянно крикнул доктор Виноградов) и запустил палец в следующую банку. Всего этих банок и коробок оказалось штук восемь. Поверхность листа, покрытая мазками, на глазах становилась похожей на палитру. Ложечкой торговец полил лист коричневым сиропом, потом медом, положил сухофруктов и, примерившись, приляпал сверху листок сусального серебра. Свернул все голубцом и протянул мне. Второй голубец он протянул Правати. Мы улыбнулись друг другу, а продавед улыбнулся нам. Я еще чуть помедлил и — сунул голубец в рот. То же сделала Правати.

— Серебро бактерицидно. Жуй те! — скомандовал доктор.

Рот немедленно наполнился сладкой и обильной слюной.

— Жуйте, жуйте,— сказала Правати,— немножко можно сглотнуть, остальное сплевывайте. Ох, не видит меня свекровь...

Все остальное полностью совпадало с данными литературных источников, и хотя это было приятно, крошечный червячок продолжал грызть меня. Не увидеть в упор то, что бросалось в глаза!

Но в целом настроение было превосходным: пан попробован, «интенсивность потребления» подтвердилась, и в просвещенной компании я вполне смогу доложить об органолептике потребления бетеля.

Мы завернули за угол и оказались на Барма-базаре — нескончаемом ряду сросшихся боками лавочек размером и глубиной с платяной шкаф.

Среди всего этого неспешно двигалась густая толпа, и свободного места не оставалось совершенно.

Оставалось купить несколько недорогих сувениров, и торопиться нам было некуда, тем более что выбор был широкий. Обстоятельно рассматривали мы статуэтки, тарелочки, брелоки, не вступая, однако, в торг. Это было добровольной обязанностью Правати, которая, конечно же, знала быт и нравы восточного базара гораздо лучше нас.

Доктора что-то заинтересовало, и Правати осведомилась о цене. Раз-; говор шел по-английски и потому был понятен:

— Сколько стоит?

— Вас интересует настоящая цена?

— Нет, последняя.

— Мисс, это — самая последняя!

Продавец, пожилой мужчина в европейском платье и вязаной белой ермолке, вел торг без суетливости. Что-то мне напоминала его вязаная ермолка... Что? И я спросил нарочито спокойно:

— Правати, а почему вы говорите с ним по-английски?

— Но я же не знаю тамильского!

— А вы говорите на малаялам.

— А почему вы думаете, что он понимает малаялам?

— Да потому, что на нем шапочка, «которую носят керальские мусульмане — мопла»!

Правати недоверчиво посмотрела на меня. Во взгляде ее читалось: «Вы еще мне будете объяснять!», но, обернувшись к продавцу в ермолке, она что-то неуверенно сказала. В ответ последовал такой радостный, громкий и стремительный ответ, что у меня отлегло от сердца.

Это был момент истинного торжества книжного знания...

Лев Минц Бомбей — Тривандрам — Мадрас

(обратно)

Мацумото, наши соседи

Семейный портрет с вариациями Наши постоянные читатели, очевидно, помнят помещенную в 5-м номере журнала за этот год зарисовку «Волшебный фонарь». В ней рассказывалось о старинных фотографиях, открытках, диапозитивах, где запечатлена ушедшая уже жизнь, быт, обычаи народов. Мы высказали предположение, что во многих семьях, наверное, сохранились эти — бесценные теперь — образы прошлого, и обратились к читателям с просьбой присылать их нам в журнал, рассказывая о том, как они попали в семью, что на них изображено. «Первой ласточкой» стал сотрудник Московского университета Эдгар Иосифович Берковский. Он принес в редакцию альбом, сохранившийся от бабушки-иркутянки. В 1918 году она совершила путешествие в Японию — благо там было спокойно, да и добираться ближе и удобнее, чем до Европы, а по тем временам и до Петрограда и Москвы. Воспоминаниями бабушка, увы, внуков не баловала, поэтому мы размышляли: что же написать к этим симпатичным открыткам? В это время в редакцию пришел наш давний автор — журналист Константин Преображенский. Увидев открытки, он восхитился: оказалось, что очень многое из того, что на них изображено, сохранилось в Японии по сей день. Причина этого и проста, и сложна одновременно. Кроется она в незыблемости той важнейшей ячейки общества, которая называется семьей. А японская семья во многом осталась неизменной. Конечно же, и она сильно отличается от семей своих бабушек и прабабушек: меньше детей; другая пища — тот же рис, но гораздо больше мяса; не из того материала шьют кимоно. Но шьют-то именно кимоно! А такие важные вещи, как отношения между мужем и женой, детьми и родителями, семьей и соседями — остались почти неизменными. Семья и соседи. Глава семьи на службе и дома. Семейные праздники. Чем больше мы слушали увлекшегося япониста, тем яснее вырисовывался у нас план, к участию в котором мы хотели бы привлечь и вас, уважаемые читатели. Но начнем по порядку.

В том, что семья — важнейшая ячейка общества, убеждать никого не надо, это вроде бы все знают, «Покой в семье, покой в Поднебесной»,— говорили древние китайцы, сосредоточенные, как всегда, на своей империи, но смысл этих слов общечеловеческий. Гораздо меньше известно, что семьи бывают разные. Мы не имеем в виду разницу между счастливыми и несчастливыми семьями. И классическую формулу Толстого «все счастливые семьи похожи друг на друга...» можем лишь уточнить: все счастливые русские семьи похожи, как похожи английские, китайские, берберские — и так далее. Семья — хранитель национальной самобытности. Именно в семье дети получают обширную и растворенную в самой жизни информацию обо всем: от взаимоотношений между поколениями до организации праздничного стола. И будничного тоже. Постараемся немного пояснить. В русской, например, семье дети говорят родителям «ты», а в украинской — «вы». И, услышав в совершенно обрусевшей семье: «Вы, мама, куда идете?» — можно безошибочно определить, что родители родом с Украины. Мелочь, казалось бы. Да, но в этой мелочи — крупица национальной самобытности. А возьмите праздничный стол. В будние дни люди питаются — у нас по крайней мере — в общем-то одинаково. Но есть некоторый набор блюд, без которых праздник — не праздник, причем у каждого народа эти блюда свои. И даже гостей сажают по-разному, в зависимости от того, какое место наиболее почетно. «Что ж тут особенного? — скажете вы.— Гак ведь у всех». Присмотритесь повнимательнее, и вы увидите — нет, не у всех. Л именно у вас, у вашего народа, в вашей семье. И это может стать интересным для всех. Напишите нам об обычаях и семейных обрядах, о праздниках и буднях. При этом мы обращаемся не только к представителям малочисленных народов, узнать о жизни которых будет полезно и поучительно всем. Семейные обычаи русского народа тоже очень интересны (а теперь, может быть, и менее известны, чем быт иных народов). Мы приглашаем писать всех. Нас интересует и деревенский семейный быт, и городской, и дворянский, и мещанский. Мы постараемся помочь вам в том, чтобы сделать это поучительным и занимательным чтением для наших читателей. Если у вас есть фотографии из семейных альбомов, если вы помните истории из жизни тех, кто на них изображен, можете смело их нам присылать. Словом, мы хотим — с вашей помощью — регулярно вести тему «Семья» в будущем году. А сегодня запускаем пробный шар и ждем ваших откликов. Итак, познакомьтесь, пожалуйста, с семьей Мацумото.

 

Однажды в электричке, мчавшейся из Токио в один из многочисленных пригородов японской столицы, я познакомился с госпожой Мацумото. Неторопливо проходя по вагону в поисках свободного места, она заметила, что я читаю русскую книгу, и, смущенно улыбнувшись, поздоровалась со мною по-русски.

Я встал и уступил ей место, чему она была несказанно рада, хотя и долго отнекивалась, прежде чем сесть, потому что уступать места женщинам здесь не принято.

Так мы познакомились. Госпожа Мацумото рассказала, что несколько лет прожила в Москве, где ее муж работал помощником представителя одной из крупных торговых фирм. Сейчас она, с утра съездив в Токио на сбор Ассоциации домашних хозяек, спешила домой, чтобы успеть забрать младших детей из детского сада и встретить из школы старшую дочь. Ехать вместе нам оставалось еще около часа, и в конце пути мы обменялись визитными карточками. Мы побывали в семействе Мацумото, они нанесли визит нам, и все, что я видел в их доме, навело меня на мысль, что в этой стране много счастливых семей. И все они в общих чертах одинаковы...

Я не претендую на открытие, это сказано до меня. Мое же дело поведать о прочной японской семье. На основе того, что я увидел в доме Мацумото, в других домах, а также того, что мне рассказали, могу утверждать — действительно, эти семьи одинаковы. Потому я и назвал свою зарисовку «Мацумото, наши соседи», хотя г-н и г-жа Мацумото жили далековато от нас. Но точно так же жили и наши соседи — не знаю, как их звали. Может быть, Като, а может быть, Сато или Каяма.

...Госпожа Мацумото проснулась, как привыкла, на несколько минут раньше звонка будильника. Через пять минут колокольчики будильника исполнили «Турецкий марш» Моцарта, потом, устрашающе заскрежетав, эстрадную мелодию и после этого забарабанили так резко, что вскочил бы и очень крепко спящий человек.

Протянув руку к будильнику, она выключила его.

Госпожа Мацумото лежала на полу — соломенном, мягком, долгие годы издающем щекочущий ноздри, едва уловимый, нежный запах сена. Широкий матрас — двуспальный, но соседнее место под голубым одеяло» пустовало.

— Должно быть, заночевал в капсуле,— подумала она о муже, равнодушно глянув на нетронутую подушку.

Капсулами называются изобретенные в последние годы хитроумные гостиничные номера-одиночки, обильно расплодившиеся в кварталах увеселений, каких полно в каждом японском городе. Они предназначены для посетителей недорогих ресторанов, которые, увлекшись застольной беседой, опоздали на последнюю электричку. Маленький аккуратный домик семьи Мацумото, участок земли под который был приобретен на деньги, скопленные во время командировки в Москву, расположен в полуста километрах от столицы.

Комната-капсула больше всего напоминает пространство между нижней и верхней полками купе в поезде. В ней можно лечь на свежие простыни, задернуться занавеской, включить при желании стоящие здесь же стереосистему и крошечный телевизор и благополучно провести время до утра, а стоить это будет немногим дороже, чем билет до дома. Капсулы расположены одна над другой штабелями, и на верхние этажи приходится подниматься по лесенке.

Почти каждый день господин Мацумото заходит в ресторан вместе с коллегами по работе, чтобы провести вместе вечер. Так издавна принято в Японии: тут считают, что такое сплочение коллектива благотворным образом сказывается на работе, которой господин Мацумото и так отдает все дни без остатка. Супруга тоже считает это совершенно нормальным, потому что все другие семьи их круга ведут точно такой же образ жизни.

Муж проводит время дома только по воскресеньям и по большим праздникам. Главный из них — Новый год, когда никакие учреждения и фирмы не работают целую неделю. Первого января Мацумото, одевшись по обычаю в кимоно, всей семьей отправляются в ближайший синтоистский храм испросить себе у многочисленных богов благополучия на будущее.

У госпожи Мацумото кимоно белое, расшитое золотом и шелком, с воротником из серого меха норки, а у мужа — синее, словно конторский халат, и подбитое ватой. Когда он, спрятав ладони в широкие рукава, неторопливо шагает по шуршащей гравием дорожке, переваливаясь в деревянных сандалиях на двух высоких каблуках-дощечках, то напоминает журавля и кажется еще более худым и тщедушным, чем на самом деле.

Десятилетняя Эмико в почти таком же красивом кимоно, как у матери, идет рядом с ней, держась за руку, а младшие Хироси и Хироми бегут впереди. Малышка Хироми в теплой шубке, зато Хироси — в пиджачке и коротких штанишках, несмотря на мороз. Что поделаешь: здесь принято закаливать детей, особенно мальчиков, со второго дня жизни!

 

В будние вечера господин Мацумото, если он проводит их дома, отужинав, смотрит вместе со всей семьей телевизор или молча сидит, покуривая, в жестковатом низком кресле, стоящем в крошечном холле перед выходом на веранду: по канонам японской архитектуры, это пространство сберегается для уединенного отдыха главы семейства.

Тогда его жена, достав из маленького стенного шкафа бокал тонкого стекла, наливает немного армянского коньяка из московских запасов и посылает Эмико отнести отцу.

Поставив бокал на маленький поднос, Эмико, неслышно ступая, чтобы не нарушить покой отца, подходит к креслу справа и опускается на одно колено... Отец с улыбкой принимает бокал и потом долго потягивает коньяк, наслаждаясь его острым и терпким запахом, который задерживается в сужающихся кверху краях бокала. Ни «спасибо», ни «молодец, иди» — но в его улыбке содержится все это и даже больше.

Отношения между отцом и старшей дочерью — священная область семейных чувств на Дальнем Востоке, исполненная и восторженного преклонения, и почтительной нежности, и терпеливой заботы.

...Когда жители Японии впервые увидели по телевизору выступления советской гимнастки Нелли Ким, их сердца дрогнули. Нет, они знали, что Нелли Ким — кореянка (а к корейцам в Японии относятся не лучшим образом), но она пришла на экраны из малоизвестной и, в общем, по-прежнему чуждой России,— представительница нации, очень близкой по духу и крови. Нелли Ким нашла здесь восторженное поклонение, которого не ожидала и которое связано было отнюдь не только со спортом.

Тогда один из японских журналов срочно заказал агентству печати «Новости» серию фотографий из жизни гимнастки. Сюжет каждой из них был подробнейшим образом оговорен: журналисты знали, какой образ нужен читателям. Одна из фотографий должна была быть такой: Нелли Ким, согнувшись в поклоне или опустившись на колено, подносит горящую спичку к кончику сигареты своего почтенного отца г-на Кима, сидящего за столом... Был ли выполнен этот заказ, мне неизвестно.

Разумеется, и маленький Хироси не остается равнодушным к тому, что отец проводит свой редкий досуг дома. Не избалованный обществом мужчин, он то и дело подбегает к нему, показывая свои новые игрушки, книжки. Господин Мацумото с удовольствием играет с сыном, то включая заводного робота, то манипулируя рычажком дистанционного управления крошечной полицейской машины, которая с диким воем бегает по узким коридорам дома.

Но в целом г-н Мацумото занимается домашними делами мало, будучи, как и все японские мужья, полностью ориентирован на внешний мир, в котором и создает благополучие своих домашних. Забота же об их, так сказать, тыловом обеспечении лежит на плечах госпожи Мацумото, относящейся к этому со всей серьезностью, как к главному делу жизни...

Тут я сделаю маленькое отступление.

Положение японской семьи в целом благополучное. Разводов здесь почти не бывает. Лишь одна десятая часть детей жалуется на свою отчужденность от дома, все же остальные говорят социологам, что довольны судьбой. Более восьмидесяти процентов детей мечтают заботиться о родителях в старости.

Ведущая роль в японской семье принадлежит матери. Почти все дети признают, что матери понимают их лучше, чем отцы, и с ними легче находить общий язык.

Но так рассуждают не только дети. Как показал опрос, проведенный недавно газетой «Асахи» в Токийском университете, большинство студентов называли своих матерей первыми в списке наиболее уважаемых людей, который каждому было предложено составить.

В Японии, как и у нас, сложено немало песен о матери, но они отличаются от наших, хотя их тоже поют преимущественно мужчины. Если наши песни, как правило, сдержанны, величаво-спокойны и нередко перекликаются с военной темой, то японские исполнены болезненного надрыва, вызывая представление о беззащитном, горько плачущем ребенке.

Когда в шестидесятые годы Токийский университет был охвачен студенческими волнениями и находился на осадном положении, на стенах его зданий среди множества вывешенных там политических лозунгов и транспарантов был и такой, какого не найти, наверное, в других университетах мира, хотя студенческие волнения происходят и там: «Мама, ты одна понимаешь, как мне тяжело! Не заставляй меня прекращать борьбу — посмотри, как плачут деревья...»

Есть в Японии телепередача, пользующаяся большой популярностью. Она называется «Семейное пение». В ней участвуют родители и дети, и поют они то вместе, то поодиночке. Подспудно в этой передаче звучит мысль о важности семьи как таковой, ее единстве в любых невзгодах.

Певцы иногда ошибаются, сбиваясь с ритма, и это вызывает взрывы смеха.

В одной из таких передач принимали участие сразу четыре поколения одной семьи — от дошкольников-внуков до столетней бабушки. Она, конечно, не пела, а только сидела в кресле-каталке, ласково наблюдая за внуками. Когда все песни были исполнены, большая семья выстроилась хороводом вокруг кресла бабушки. Ударил барабан, запела флейта, и все, как один, воздели руки и, помахивая ими в такт, прошли в ритмичном и быстром танце. Можно ли найти более лаконичное и трогательное выражение любви, крепости родственных связей?

Когда я рассказывал своим японским знакомым, что каждый третий брак у нас заканчивается разводом, что сотни тысяч отцов не останавливаются перед тем, чтобы бросить семью на произвол судьбы и завести новую, что сотни тысяч матерей, уязвленных супружеской неверностью, сами требуют расторжения брака, принося в жертву своему самолюбию маленьких детей, обрекая их на безотцовщину и бедность, многие отказывались верить мне. С их точки зрения, особенно матерей-домохозяек, такое невозможно: «Люди не могут не понимать,— говорят они,— что будущее семьи — это не личное дело супругов, а нечто качественно более высокое, чем они сами…»

Госпожа Мацумото идет по узкому коридору в детскую спальню. Эмико уже поднялась сама и сейчас стоит в розовой пижамке перед зеркалом в холодной ванной и чистит зубы.

Хироси и Хироми еще спят, разбросавшись на широком матрасе, и Мацумото-сан, опустившись на колени, ласково тормошит их...

Через полчаса все сидят, поджав ноги, вокруг обеденного стола. Перед каждым чашка риса, блюдце с горько-соленым жареным лососем, нарезанными огурцами и помидорами, сладковатой квашеной редькой. В пиалах дымится коричневый суп из перебродившей сои с мелкими ракушками.

Дети усердно работают палочками, и госпожа Мацумото не успевает накладывать им новые порции риса из кастрюли-скороварки, стоящей рядом. Сама она сидит во главе стола и внимательно наблюдает за детьми.

— Хироси, не торопись!..

— Хироми, девочкам не пристало чавкать!..

Перед ней ничего не стоит. Она еще успеет, не торопясь, выпить кофе: впереди свободный день. Как и большинство японских жен среднего достатка, Мацумото-сан нигде не служит.

Вскоре, собравшись в тесной прихожей, дети, стараясь не толкать друг друга, надевают уличную обувь. Пол здесь устроен на вершок ниже, чем во всем доме и оттого зимой тут застаивается холодный воздух. Сейчас ранняя весна, ярко светит солнце на улице легко дышится, и дети весело выбегают за порог.

Заперев дверь на ключ, госпожа Мацумото в два шага пересекает двор. Здесь на узкой полоске земли, сохраненной между стеной дома забором, сложенным из серого камня, семья умудрилась вырастить несколько мандариновых деревьев.

Хлопнув калиткой, все четверо шагают вниз по узкому переулку. У них одинаковая походка — медленная, расслабленная, словно идут они после тяжелой работы. Так ходят многие японцы, и сейчас уже не узнать — почему.

В конце короткого переулка Эми-ко поворачивает и бежит к школе, потряхивая желтым ранцем.

— До свидания, старшая сестричка! — во весь голос кричат ей Хироси и Хироми, и Эмико, обернувшись, весело машет им рукой. Хироси на полтора года старше Хироми, но она почтительно называет его «старший братец» и во всем слушается. Такое обращение, по обычаю, должно остаться у них на всю жизнь.

Детский сад, как и любое нужное человеку заведение в этой стране, находится поблизости. Сквозь его железную ограду видно, как малыши в желтых панамках, доложив — каждый сам — дежурной воспитательнице о своем прибытии, бегут на площадку для игр; там уже их сверстники роют лопатками кучу серого морского песка, взбираются на железную горку, гоняются друг за другом. Хироси и Хироми, взволнованно дыша, прибавляют ходу.

— Тише, тише, я не успеваю за вами! — смеется госпожа Мацумото. У ворот стоит молодая воспитательница, встречающая каждого ребенка подчеркнуто низким поклоном, как бы приглашающим поклониться в ответ. Торопливо согнув в поклоне узкие спинки, Хироси и Хироми докладывают о прибытии и тотчас смешиваются с толпой детей.

Вернувшись домой, госпожа Мацумото неторопливо убирает дом, вычищает его до последней пылинки.

Наступает обеденный час. Пришла пора забирать малышей из сада.

Как и большинство японских жен, госпожа Мацумото редко готовит дома. Она полагается на бесчисленные ресторанчики и кафе японской, китайской и европейской кухни. Готовят там вкусно, а цена необременительна: рестораторы закупают продукты по низким оптовым ценам. В одно из таких кафе и зашла со своими детьми госпожа Мацумото. Хироси и Хироми тотчас устремились в угол и уселись за столик, расположенный напротив никогда не умолкающего телевизора.

Кафе тесное, площадью своей оно не превышает европейской комнаты средних размеров. Столики стоят так плотно, что госпоже Мацумото приходится боком пробираться между ними. Хозяйку кафе она помнит еще девочкой, вместе играла с ней когда-то. Но сейчас та встречает их, как, и подобает в приличном заведении, без всякого панибратства, подчеркнуто официальным голосом воскликнув: «Добро пожаловать!»

В кафе во всем полный порядок: хозяйке никогда бы самой не справиться, не помогай ей муж. Они работают бок о бок, с утра до вечера. Так же и во всех других ресторанчиках, аптеках и лавках в околотке, городе и во всей стране. Всякий мелкий бизнес здесь семейный. Волей-неволей он способствует сплочению супружеских пар, компенсируя несовершенство человеческого естества, в соответствии с которым взаимное влечение жены и мужа со временем ослабевает. Из этого хотелось бы сделать вывод, что с введением в нашей стране в широких масштабах семейного подряда количество разводов у нас уменьшится...

Вспоминаю одно из приглашений в дом Мацумото.

...Во главе стола в маленькой гостиной сидел господин Мацумото, одетый в строгое кимоно темно-зеленого цвета. После ванны лицо хозяина дома было свежим, а начинающие редеть волосы тщательно прилизаны. Мы уселись на корточки по правую руку от господина Мацумото, а домочадцы — Эмико, Хироси и Хироми — по левую.

Госпожа же Мацумото не присаживалась вовсе. Одетая для быстроты передвижений по тесному коридору в просторную шелковую кофту и по-матросски широкие брюки, прикрытые кокетливым разовым передником со множеством оборок, она неутомимо путешествовала в кухню и обратно в гостиную, принося и расставляя на столе все новые фарфоровые тарелки, соусницы, крошечные графины для сакэ. Эмико, то и дело вставая из-за стола, помогала ей.

Госпожа Мацумото водрузила на стол электрическую жаровню и, щелкнув выключателем, поставила рядом большое белое блюдо, на котором были фигурно уложены ярко-красные, Тонкие, как бумага, лепестки свежайшего сырого мяса. Их полагалось, подхватив палочками и на секунду прижав к раскаленному чугуну жаровни, обмакивать в соус и отправлять в рот.

— Что, мясо тухлое? — строго спросил господин Мацумото, обращаясь к жене.

— Нет, что вы, только сегодня покупала! — с успокаивающей улыбкой отвечала она, ничуть не обидевшись.

Это был, как ни странно, предобеденный реверанс, обращенный к гостям. Он должен был означать самокритичность, а значит, смирение и кротость всей семьи, издавна воспринимающейся на Востоке как единое целое. Перевести его на русский язык следовало бы так: «Не взыщите за ничтожность моего угощения...»

Тут громко зазвонил телефон, стоявший прямо под локтем хозяина, но господин Мацумото и бровью не повел, словно бы ничего не слышал. Только его жена, тихонько обойдя мужа сзади, осторожно взяла трубку.

— Здравствуйте, бабушка! — радостно вскрикнула она.— Как ваше здоровье?

С полупоклоном она передала трубку мужу, тотчас почтительно сникшему.

— Здравствуйте, мама, как ваше здоровье? — тихим голосом произнес он...

Поговорив немного с матерью, сообщив ей, что дома все здоровы, он положил трубку и вновь принял величественную осанку, горделиво расправив плечи.

Жестом я предложил госпоже Мацумото присоединиться наконец к нам, как и подобает хозяйке дома.

— О нет, мне не положено! — испуганно замахала она руками. Чтобы сгладить минутную неловкость, я спросил господина Мацумото, определил ли он, где вся семья будет проводить свой недолгий ежегодный отпуск. Тот с достоинством кивнул, выпивая рюмку сакэ.

— И где же? — поинтересовался я. Но Мацумото-сан промолчал, словно не расслышал вопроса.

— Мой муж так занят на работе, где ему помнить о таких мелочах! — с извиняющейся улыбкой сообщила из-за его спины жена.

— В этом году мы поплывем на пароходе на Тайвань, оттуда в Сингапур и Гонконг, а затем в Южную Корею... Муж уже заказал билеты,— пояснила госпожа Мацумото, хотя и заказывала билеты, и подбирала маршрут поездки сама, ни с кем, в том числе и с господином Мацумото, особенно не советуясь, ибо это, как и все вопросы, связанные с поддержанием в семейном очаге огня, полностью относились к ее компетенции — жены и хозяйки дома.

После обеда в кафе, оставив детей дома одних, Мацумото-сан пошла на стоянку машин, находившуюся в конце квартала. Там почти все окрестные домовладельцы держат свои автомобили, потому что ни в большинстве дворов, ни на узеньких городских улочках для машин просто нет места. Ей надо было съездить в город за покупками.

По пути она остановилась у крошечного серого особнячка — районного отделения банка Мицубиси, куда переводится зарплата мужа. Потом весь вечер Мацумото-сан готовит с Эмико уроки.

Когда самый трудный предмет, математика, выучен, она решает, что дочери надо еще немного потренироваться, и достает учебник, изданный специально для матерей, полагающих, что детям слишком мало задают на дом.

В это время Хироси и Хироми смирно лежат на полу, в детской, уставившись в телевизор, по которому передают нескончаемую программу мультфильмов.

Стрелка часов приближается к девяти.

— Пора спать! — ласково напоминает госпожа Мацумото детям.

Мужа все нет... Но стоит ли беспокоиться? У каждого из них свое дело, и оба трудятся на благо семьи, не покладая рук. Зато уж в воскресенье наверняка все будут вместе. Скорее бы воскресенье...

К. Преображенский

(обратно)

Хэммонд Иннес. Конкистадоры

Продолжение. Начало см. в № 8/90.

Живой бог ацтеков

В первом тысячелетии до нашей эры в лесах Южной Америки зародилась цивилизация майя. Она просуществовала более тысячи лет и разрослась вширь до Юкатана на севере, где ныне лежит в руинах великий город Чичен-Ица.

В Мексике, на северо-восточном берегу озера Тескоко, в первые два столетия нашей эры начал расти еще более крупный город, Теотиуакан. Со временем его площадь выросла до семи квадратных миль, и он стал огромным церемониальным и торговым центром, который несколько раз перестраивался и постоянно менял свой облик. В течение пятисот лет этот город оказывал влияние на большую часть Месоамерики, и хотя его гибель от пожара в седьмом веке нашей эры явилась предзнаменованием конца эпохи, которую принято называть Классическим периодом, храмы города стали архитектурными образцами, по которым строилось большинство последующих культовых сооружений.

Археологические раскопки и реставрация памятников Классического периода явили миру ошеломляющий расцвет культуры в ту эпоху. От Чичен-Ицы на востоке до Монте-Альбана на западе вся гористая мексиканская земля усеяна осколками утонченной цивилизации, которая при всей своей уникальности остается частью индейских культур Центральной Америки.

В Теотиуакане были отреставрированы колоссальные Солнечная и Лунная пирамиды. Высота первой из них — около 200 футов, а объем — больше, чем у Великой пирамиды в Египте. Двухмильная Дорога Мертвых, дома которой превратились в маунды, поросшие кактусами, огромная площадь Луны, замечательный храм Кецалькоатля — все это было очищено от нанесенной ветрами земли и освобождено от скрывавшей их растительности.

Индейцы знали колесо, но пользовались им только как игрушкой. Даже в 1519 году, когда конкистадоры вступили в Мехико-Теночтитлан, средствами транспорта индейцам служили только собственные спины да лодки на озере. Они не пользовались даже полозьями, поскольку у них не было домашних животных, за исключением собак, которых употребляли в пищу.

Лучшие образчики ювелирного искусства принадлежат к миштекской культуре. В Седьмой, гробнице в Монте-Альбане найдены сотни ожерелий, кулонов и серег. У миштеков была настолько развита технология ювелирного дела, что они могли отливать и даже паять такие тонкие украшения, которые, казалось бы, немыслимо изготовить без помощи увеличительного стекла. Однако мастера ограничивались главным образом обработкой золота и меди. Стали и железа они не знали, поэтому клинки своих мечей и ритуальных ножей для расчленения жертв делали, используя лезвия из кремня и вулканического стекла — обсидиана.

Приблизительно в начале X века в Мексиканскую долину проникло еще одно кочевое племя. Это были тольтеки, суровый и воинственный народ, поклонявшийся богу Небес Тескатлипоки, любителю человеческихжертвоприношений. Тольтеки были вооружены похожими на дубины деревянными «мечами» с лезвиями из обсидиана, говорили на языке нахуатль. Они-то и дали Теотиуакану его нынешнее имя, решив, что сказочные сооружения города возведены народом великанов. Слово «теотиуакан» означает «обитель богов».

В эпоху тольтеков занялась заря мексиканской истории. Сегодня ученые в достаточной степени знакомы с мексиканскими правителями, знают их имена и годы правления, обычаи древних индейцев и даже их мифологию.

Позднее произошло смешение тольтеков с новыми пришельцами. Возвышение города — государства Кулуана связано с другим народом — теноча, появившимся здесь, вероятно, в начале XII века.

В 1248 году они обосновались на холме Чапультепек, похожем на крепость и возвышавшемся над водами крупнейшего озера. Здесь теноча в последующие полвека создали свою культуру, однако честолюбие и воинственность их жрецов настолько разозлили племена тепанеков и кулхакане, что они заключили между собой союз против теноча. Теноча были разбиты, их вождь — принесен в жертву богу Кулхуакане, а большую часть племени увели в рабство. Те немногие, которым удалось спастись, бежали на заросший тростником болотистый островок посреди озера.

Из этого краткого обзора истории и происхождения ацтеков видно, что все же не они создали ту высокоразвитую цивилизацию, которую застали в Теночтитлане конкистадоры. Ацтеки получили ее в наследство. Тем не менее построенный ими в водах Тескоко город был одним из чудес света. Он имел сходство с Венецией, но был огромен, сложен и притом математически выверен и приспособлен для ведения войны, причем его храмы и дворцы располагались вокруг рыночной площади. Нас же в первую очередь интересуют психологические и религиозные причины распада цивилизации ацтеков и их поражения, которое они потерпели от маленького, но решительного отряда испанских искателей приключений.

Теноча пришли из диких мест и чтили только одного бога, Уицилопочтли. Он был одновременно и богом Солнца и богом войны. Теперь у них появились и другие божества, в частности, Тескатлипока, бог небес; бог дождя, и Кецалькоатль, бог наук, или Оперенный Змей. Однако верховным божеством оставался Уицилопочтли, и аппетиты этого страшного идола настолько разыгрались, что военная мощь ацтеков, простиравшаяся на большую часть Месоамерики, теперь использовалась не для создания империи, а скорее для поставки пленников, которых нужно было приносить в жертву богам. Воинская доблесть определялась не количеством убитых врагов, а числом пленных, приведенных к ступеням храмов, по которым нескончаемым потоком поднимались те, кому суждено было кончить свою жизнь на жертвенных камнях. Такая боевая установка для воинов — брать пленных — несомненно, в некоторой степени объясняет и малое число убитых по отношению к числу раненых в рядах испанцев.

  

О высоком развитии культуры майя свидетельствуют находки, сделанные археологами в развалинах Чичен-Ице, одного из древних городов исконных обитателей Южной Америки. До вторжения конкистадоров индейцы украшали свои дома и храмы искусными барельефами, найдены сотни изящных статуэток божеств, фигурок мужчин, женщин и животных, на стенах некоторых зданий сохранились фрагменты картин древних безвестных живописцев майя.

Поначалу человеческие жертвоприношения совершались в относительно гуманной форме и считались крайней мерой, способной ублажить богов в пору самых страшных бедствий. Ацтеки в отличие от их североамериканских сородичей избегали изощренной жестокости. Они не сдирали с живых жертв кожу. На начальной стадии каннибализм их тоже имел ритуальную основу: отсеченные конечности жертвы передавались семье воина, пленившего врага. Однако со временем людоедство настолько вошло в привычку, что один из конкистадоров писал: «...человеческое мясо они почитают всякой иной пище на свете, а посему нередко отправляются на воину и рискуют жизнью только ради того, чтобы убивать людей и поедать их».

И все же несмотря на это, ацтеки стали высшей точкой развития замечательной культуры. В манерах, одеждах, архитектуре они могли потягаться со средневековой Европой; крупнейшие их храмы были почти так же величественны, как египетские пирамиды, сады не уступали роскошью вавилонским зиккуратам, каменные постройки соперничали со зданиями Древней Греции, а покрытые гипсом и полированной штукатуркой дворцы были не менее изящны, чем постройки мавров в Испании.

Однако, с точки зрения европейцев, эта цивилизация изобиловала самыми странными несуразностями. Было развито искусство живописи, с помощью которого вели точную летопись, запечатлевая в картинках те или иные события. Но живопись эта так и не переросла в письменность.

Ацтеки обладали значительными познаниями в астрономии. По сути дела, их религия была причудливой смесью астрологии и черной магии. Жрецы были не только толкователями слова богов, но и переводчиками языка звезд. При рождении ребенка и вступлении в брак обязательно сверялись с «книгой судеб», которая, называлась «Тоналаматль».

Административная система ацтеков мало чем уступала средневековой европейской. У истоков власти стоял монарх. Но у ацтеков не было престолонаследия — правителей избирали из числа членов правящей фамилии немногочисленные выборщики, своего рода тайный совет при венценосной особе.

Как и у всякого воинственного народа, удачливый кандидат на, трон должен был отличиться на поле брани. К тому времени, когда на престол вступил Монтесума Второй, жречество добилось такого господствующего положения в иерархии власти, что на выбор кандидата в огромной степени влияли его отношения со священнослужителями.

Возведение Монтесумы на престол было обставлено сложными ритуалами в огромном храме, выстроенном его родственниками: сначала он проколол себе уши, руки и ноги острыми костяными спицами, а затем, истекая кровью, схватил двух перепелов, обезглавил их и окропил кровью птиц пламя алтаря. Поднявшись на самый верх храма, он вошел в огромное святилище Уицилопочтли, облобызал пол, вновь пронзил спицами свое тело, окропил комнату кровью новых перепелов и, наконец, окурил благовониями все ее углы. Правитель Тескоко возложил венец на его чело. Это был похожий на митру убор из перьев, украшенный золотом и драгоценными каменьями превосходной работы.

Дворец Монтесумы был спланирован и построен как административный центр мира ацтеков. Он включал в себя залы заседаний совета и суда и служил жилищем не только царю, его женам и личной обслуге, но также и охране, которая очень напоминала свиту, поскольку в нее входили знатнейшие мужи государства. Таким образом, это был большой, аляповато выстроенный комплекс, место, где заседало правительство всех вассальных городов и провинций ацтекской империи, центр власти. А какова была эта власть, видно из писаний одного испанского автора, который утверждал, что каждый из тридцати крупнейших племенных вождей, живших часть года в Мехико, мог держать в своих угодьях по сто тысяч подданных.

Военное дело у ацтеков было поставлено очень хорошо. Как в Римской империи, все вассальные государства обязаны были предоставить в распоряжение центральной власти определенное число воинов. Существовали и военизированные ордена по типу испанских, они готовили военную элиту, имели свою униформу и эмблему, которую иногда вырезали на деревянных шлемах; им были пожалованы особые льготы. Старшие по званиям воины выделялись одеяниями, богатство которых соответствовало доблести владельцев, а военачальники носили на спине специальные рамки, украшенные яркими перьями. Воинское соединение, тождественное легиону, насчитывало около 8 тысяч солдат и было разделено на двадцать рот, во главе каждой стоял командир из низших чинов. У всех подразделений и племен были собственные яркие штандарты из перьев, поэтому крупные соединения мексиканских войск выглядели как сказочная палитра.

Неподчинение командиру каралось смертью. Однако эта мера наказания, потрясавшая даже закаленных в битвах испанских вояк, была нужна вовсе не для того, чтобы подстегивать воинов. Древние мексиканцы рассматривали войну как одну из форм богослужения, атрибут жизни. С раннего детства ацтеки настраивали струны своих мускулов, тренируя их игрой в мяч. Бедра и локти, двигаясь с молниеносной быстротой, проталкивали увесистый каучуковый мяч сквозь кольца, установленные вдоль стены. Эта требующая больших затрат сил игра возникла в первом тысячелетии до нашей эры и вполне могла служить для «разрядки», смиряя агрессивные инстинкты и уменьшая опасность возникновения войн. Но ацтеки играли в нее просто для разминки. В перерывах между кампаниями их воины участвовали в схватках, похожих на гладиаторские, которые проводились по определенной формуле и назывались «цветочными войнами». Они напоминали рыцарские турниры европейской знати. Павших воинов со всеми почестями предавали огню, поскольку их души должны были унестись в страну, соответствующую в представлении ацтеков Вальгалле. Однако у войны были и свои гуманные законы. Существовали госпитали для раненных в битве воинов, более того — даже для больных и навсегда выбывших из строя инвалидов; строго соблюдалась дипломатическая неприкосновенность послов, если при передвижении те держались главных дорог.

Связь между Мехико и отдаленными провинциями осуществлялась при помощи гонцов, которых тренировали с детства. Через каждые две лиги на дорогах стояли почтовые станции, что позволяло очень быстро передавать вести. Средняя скорость бегущих через хребты курьеров составляла почти десять миль в час. К столу правителя в Мехико постоянно подавалась рыба суточной свежести, которую вылавливали в Мексиканском заливе в двухстах милях от столицы.

Доходы государства складывались частью из податей, частью из налогов. Сумма налога зависела в первую очередь от урожая, но существовал налог и на изделия ремесленников. Правитель и сам владел обширными угодьями, доходы с которых шли непосредственно в казну. Дань, которую платили покоренные города и племена, взималась сборщиками податей, имевшими право призывать для подкрепления своих требований местные гарнизоны. А поскольку любой провинившийся мог быть схвачен и продан в рабство, система открывала широкий простор для злоупотреблений. При отсутствии денег дань взималась в натуральной форме — продуктами и товарами. В этом случае ее привозили в амбары и на склады, построенные во всех городах, а затем переправляли в Мехико. Нижеприведенный подробный перечень дает некоторое представление о размерах взимаемой дани и о том, какие продукты поставляли в столицу покоренные территории:

20 сундуков толченого шоколада, 40 штук доспехов особой выделки, 2400 поклаж больших накидок или ткани, 800 поклаж маленьких накидок с богатой отделкой; 5 штук доспехов из дорогих перьев, 60 штук доспехов из простого пера; сундук бобов, сундук семян масличных культур, сундук кукурузы, 8 тысяч стоп бумаги, а также 2 тысячи голов очень белой соли, сваренной в изящных формах только для знатных господ в Мехико, 8 тысяч комов неочищенного копала (Копал — смола, выделяемая тропическими растениями семейства бобовых. Применялась для производства лаков.), 400 маленьких корзин очищенного белого копала, 100 медных топоров, 80 поклаж красного шоколада, 800 хикар, из которых пьют шоколад (маленький сосуд из бирюзы) деревянных ларя, полных кукурузы, 4 тысячи поклаж извести, золотые облицовочные пластины размером с устрицу и в палец толщиной, 40 мешков кошенили, 20 мешков золотого песка наилучшего качества, золотая диадема точно установленной формы и многое другое.

В каждом городе был верховный судья, назначаемый монархом, ему подчинялся городской суд, состоявший из трех членов. В сельских округах были местные судьи, избираемые самими жителями, а на уровне родовой общины ответственность за поддержание законности и порядка возлагалась на своего рода деревенского констебля. За взяточничество чиновники карались смертью. Смертью каралось, разумеется, убийство — даже убийство раба; изменение границ земельных наделов, обмеры и недовесы, мотовство и даже пьянство. За менее серьезные преступления отдавали в рабство. Ни один мужчина и ни одна женщина не могли быть рабами от рождения, но родители имели право продавать своих детей. Однако рабство само по себе регулировалось четкими законами, поэтому жестокость системы стала бросаться в глаза в Мексике только после конкисты.

Так же, как в темной средневековой Европе, именно религия подняла ремесла до уровня изящных искусств, в особенности ремесло каменотесов. Один из лучших тому примеров — витиеватая резная скульптура огромной календарной стелы. В средней ее части запечатлены четыре эпохи, разрушения и возрождения мира — мифология ранних индейских культов, вошедшая в богословское учение ацтекских жрецов. Остальная часть стелы имеет сугубо практическое значение, показывая, как жрецы-звездочеты пользовались своим солнечным календарем.

После разделения года на 18 месяцев, по 20 дней в каждом, оставался «короткий» месяц из 5 дней, который считался «несчастным», и поэтому в эти дни надо было совершать обряды ублажения богов. Каждый двадцатидневный месяц проходил под эгидой определенного бога или богини, что в какой-то степени соответствует привычным для нас знакам зодиака. Существовал также «священный» календарь, по которому год состоял из 260 дней. Основу его составляли 13 чисел и 20 повторяющихся «знаков». Таким образом, каждый день мог обозначаться ссылкой на любую из этих систем. Они были очень сложны: «священный» цикл записывался картинным письмом на теноламатле — длинной полосе коры смоковницы, где каждой неделе года обычно уделялось две «страницы». Эта «книга» служила жрецам ритуальным «справочником», который использовался при составлении гороскопов и определял судьбы всего живого.

Монтесума взошел на ацтекский престол в 1503 году. Его избрали из множества кандидатов двенадцать выборщиков, среди которых был Несауалпилли, правитель сильного союзного города-государства Тескоко, расположенного против Теночтитлана на другом берегу озера. В то время Монтесуме было около двадцати трех лет. Выбрали его за неукоснительное соблюдение ритуальных церемоний, свойственных ацтекской вере, а не за ратные заслуги. Так выборщики проложили Кортесу дорогу в Мехико и стали пособниками собственного уничтожения.

Отец Монтесумы Ахауакотль умер в 1481 году. Следующим царем стал его брат Тисок — военный вождь, начавший перестройку огромного храма богов войны и дождя, Уицилопочтли и Тлалока. Кроме того, он приказал вытесать самый большой из известных жертвенных камней. Когда он умер (предполагают, что его отравили его же «воеводы»), на престол взошел его брат Ахуитсотль, который завершил постройку великого храма и на церемонии посвящения принес в жертву сразу 20 тысяч человек.

Жизнь ацтеков зависела от силы их богов, а лучшим даром им было человеческое сердце, считавшееся лучшим трофеем на войне. Чем сильнее и ожесточеннее был плененный воин, тем больше выгод сулило принесение его сердца в жертву божеству. Однако при столь громадном спросе на сердца главными поставщиками человеческих жертв неизбежно становились вассальные племена. Кровавый разгул приводил к повсеместным восстаниям, особенно частым в округе Пуэбле, где воинственные тласкаланцы и чолуланцы оказывали Сильное сопротивление. Вероятно, это было даже на руку Ахуитсотлю, человеку жестокому и кровожадному. Благодаря его воинским успехам империя ацтеков значительно расширилась, и в итоге Мехико-Теночтитлан разросся настолько, что Ахуитсотлю пришлось строить новый акведук.

Так обстояли дела, когда на престол взошел его племянник Монтесума. Теперь, когда минуло столько времени, трудно сказать, что за человек он был. Хитрости и жестокости ему было не занимать, коль скоро он надежно держал в повиновении покоренные племена, а во время кампании против восставшей Оахаки смог принести в жертву Уицилопочтли около 12 тысяч пленников. А когда в 1516 году умер Несауалпилли, правитель Тескоко, Монтесуме удалось назначить на его место своего человека — против воли тескоканских выборщиков. С политической точки зрения эта своевольная проделка была неразумной, ибо едва не привела к распаду союза, что еще раз подчеркивает необычайную политическую слабость империи ацтеков.

О высоком развитии культуры майя свидетельствуют находки, сделанные археологами в развалинах Чичен-Ице, одного из древних городов исконных обитателей Южной Америки. До вторжения конкистадоров индейцы украшали свои дома и храмы искусными барельефами, найдены сотни изящных статуэток божеств, фигурок мужчин, женщин и животных, на стенах некоторых зданий сохранились фрагменты картин древних безвестных живописцев майя.

Завоеванные земли не удавалось до конца сплотить я сделать административным целым. Поэтому слово «империя» здесь неправомерно. Ацтеки, как и любая предшествующая им индейская держава Месоамерики, брали дань с покоренных племен, организационно оставляли их независимыми. Именно эту ахиллесову пяту и сумел найти Кортес.

Агильяр в конце своей долгой жизни, когда он уже более сорока лет состоял членом ордена доминиканцев, занялся писательством, последовав примеру Берналя Диаса. Он так описывал Монтесуму: «Роста среднего, худощав, с крупной головой и плоскими крыльями носа. Его отличали большая проницательность и недюжие способности, но бывал он также и резок, вспыльчив и категоричен в своих высказываниях». Описание Берналя Диаса похоже на этот портрет, но более подробно: «Великому Монтесуме было лет около сорока, он был хорошо сложен, сухощав, даже хрупок и не очень смугл, хотя и обладал типично индейской фигурой. Волосы его не были длинными, а едва покрывали уши. Он носил короткую черную бороду, негустую и аккуратно подстриженную. Лицо его было несколько удлиненным и имело веселое выражение, глаза смотрели остро, и обликом своим и повадкой он мог выражать сердечность, а при необходимости — и спокойную серьезность». Диас добавляет, что Монтесума был очень опрятен и чистоплотен, каждый день принимал ванну.

У Монтесумы была охрана примерно из двухсот вождей, расквартированная по соседству с его покоями, и только некоторым из этих вождей дозволялось обращаться к нему. В присутствии Монтесумы они обязаны были снимать богатое платье и облачаться в простую одежду. Им полагалось быть чистоплотными, ходить босиком и с потупленным взором, поскольку смотреть в лицо царю они не могли. То же относилось и ко всем великим вождям вассальных племен, прибывавшим к нему с визитом из дальних краев. За трапезой ему прислуживали две миловидные индеанки. В холодную погоду в покоях Монтесумы разводили большой огонь в очаге, сжигая благовонную древесную кору. Прежде чем он приступал к трапезе, четыре прекрасные девушки приносили ему воду для омовения рук. Когда подавались кукурузные лепешки, замешенные на яйцах и лежащие на блюдах, покрытых чистыми салфетками, женщины удалялись, и единственными сотрапезниками Монтесумы оставались четверо его ближайших советников. Все они были пожилыми людьми, вождями и родственниками правителя. «Время от времени он заговаривал с ними,— пишет Берналь Диас,— задавал вопросы, а в знак великой милости иногда одного из них угощал чем-нибудь особенно вкусным. И если он подавал им пищу, они ели стоя, в глубоком поклоне, и не глядели ему в лицо».

Монтесуме подавали огромное число разнообразных блюд, приготовленных по туземным рецептам, а чтобы те не остывали, их держали на маленьких земляных очагах. Диас упоминает о тридцати с лишним блюдах и более чем трех сотнях тарелок с разнообразной пищей: индейками, фазанами, куропатками, перепелами, домашними и дикими утками, олениной, кабаньим мясом, болотными курочками, голубями, зайцами и кроликами. Блюда подавались в красной и черной посуде, и пока Монтесума обедал, стражникам в смежных комнатах разрешалось говорить только шепотом. Пищу он запивал шоколадом, иногда из кубков чистого золота, и во время трапезы его развлекали шуты, клоуны и даже артисты на ходулях, приглашенные из городского квартала, где жили комедианты и актеры.

«На стол также ставили три трубы, щедро раскрашенные и позолоченные, в которые клали жидкую амбру вперемешку с какими-то травами, которые называются табак. Когда Монтесума завершал трапезу, смолкало пение и заканчивались танцы, а скатерти уносили, он вдыхал дым одной из этих труб. Вдохнув совсем немного, он засыпал. Затем к еде приступали стражники и прислуга, и для них надо было приносить более тысячи тарелок с пищей и более двух тысяч кувшинов шоколада с пеной, как заведено в Мексике, а также несметное количество фруктов». Так описал Диас трапезу ацтекского монарха.

Для забавы Монтесума держал птичник, где было множество всяческих мексиканских пернатых — от ярко оперенных обитателей прибрежных болот до орлов с высоких гор. Был у него и зверинец, в котором, как утверждают свидетели, помимо всяческих животных из своих протекторатов, Монтесума «содержал уродливых мужчин и женщин, одни из которых были калеками, другие — карликами или горбунами». Был еще один дом, где правитель держал водоплавающих птиц в таких количествах, что присматривали за ними шестьсот человек. Для заболевших птиц существовала орнитологическая лечебница. В том же доме царь держал людей-альбиносов. Все эти дома и клетки размещались в садах, которые «были чудесны, и для ухода за ними требовалось много садовников. Все было выстроено из камня и оштукатурено — бани, дорожки, уборные и покои были сделаны как летние домики, где индейцы пели и танцевали».

Монтесума вступил на престол в неудачное время: надвигался конец 52-летнего цикла. Уже будучи в те времена главой жречества, Монтесума очень хорошо знал, сколь мрачны были знамения. Еще при его вступлении на престол астрологи начинали предсказывать, что окончание седьмого цикла будет концом света, концом эры Огненного Солнца. Более того, странствующие купцы принесли и вести о бородатых белокожих незнакомцах и кораблях, похожих на крепости. Рассказы о Колумбе и его последователях, несомненно, обрастали преувеличениями, а на картинах корабли, вероятно, представали укрепленными островами, поднимающимися из пучины волн.

Средневековье было эпохой суеверий и подобно тому, как закованные в броню христианской веры испанцы приписывали каждую победу или спасение от гибели вмешательству божественного провидения и мчались к триумфу, выкрикивая как боевой клич имена святых, ацтеки тоже искажали реальные и даже вымышленные события, ставя их на службу своим пророкам. В древних ацтекских писаниях приводится не менее семи гибельных знамений, имевших место начиная с 1517 года, когда наблюдалась комета, «подобная огненному колосу», и до последнего года цикла, когда пламя поглотило храм Уицилопочтли, а другой храм «пострадал от удара, нанесенного солнцем», то есть от молнии. Наблюдалась и еще одна комета, дождем рассыпающая искры и несущаяся по небу при свете солнца. Великое озеро Теночтитлан вдруг разбушевалось в безветренный день без всякой видимой причины и, выйдя из берегов, смыло множество домов. Много ночей подряд был слышен женский плач и крики: «Дети мои, мы должны бежать из этого города!» Рыбаки поймали в сети журавля цвета пепла и с зеркалом в голове, в котором, как полагают, Монтесума увидел испанских всадников, налетающих на его людей.

Совокупное воздействие всех этих знамений привело к тому, что Мехико, да и весь ацтекский мир стали с нарастающим ужасом ждать истечения последних дней седьмого цикла. Все эти последние «несчастные» дни индейцы молились и соблюдали посты. На пятый день по обычаю были погашены все огни, даже священное пламя храмовых алтарей, и вся домашняя обстановка, утварь, украшения, все маленькие фигурки семейных божков были брошены в озеро. Опустевшие дома вымерли, беременных женщин посадили под замок из боязни, что они превратятся в диких зверей, а детям не давали спать, чтобы они не превратились в крыс.

Когда наконец зашло солнце, Монтесума вместе со всеми своими жрецами, вождями и городскими сановниками поднялся на вершину древнего кратера Уихактекатля — Горы Звезды, к храму, с которого открывался вид на всю Мексиканскую долину. Что ждет их: конец света или начало нового 52-летнего цикла? Волнение действовало на людей угнетающе. Всю ночь город был охвачен неприкрытым страхом, и теперь толпы жителей стояли в благоговейном молчании, устремив взоры на горстку астрологов, которые ждали у храма, венчавшего вершину древнего вулкана.

Монтесума был готов встретить этот миг во всеоружии. Он велел своим воинам привести одного из захваченных в прошлом году пленников, наиболее «подходящего» для такого случая. Избранником оказался вождь племени из Уэхотсинго по имени Хиухтламин. Теперь этот несчастный стоял в святилище и ждал вместе со жрецом, чьей обязанностью было возжигание нового огня. Все жрецы надели маски божеств, которым они служили, а на помосте в верхней части святилища астрологи ждали мига, когда определенные звезды пройдут через меридиан. Черная ночь продолжалась. Пламя не уничтожило Землю. Конец света не наступил.

Вдруг астрологи засуетились. В святилище передали указание, пятеро жрецов схватили Хиухтламина и повергли на жертвенный камень. Обсидиановое лезвие рассекло его грудь, сердце исторгли, а в зияющей ране был зажжен новый огонь, зажжен самым древним способом, при помощи деревянной палочки. Это был миг необузданного ликования. Гонцы зажгли от единого огня свои факелы и побежали сквозь озаренную звездами ночную мглу от селения к селению, вновь возжигая пламя на алтарях храмов. Задолго до рассвета по всей долине протянулась вереница костров, все очаги в жилищах запылали новорожденным огнем. Начался следующий цикл, восьмой, который обещал 52 спокойных года, прежде чем людей вновь охватит страх конца света.

Это событие, несомненно, произвело глубокое впечатление на Монтесуму. Слишком уж велико было напряжение, омрачавшее царствование этого правителя с первых дней вступления на престол. И с рождением восьмого цикла напряжение это не разрядилось. Монтесума верил в древние мифы, и его способности государственного деятеля заслонялись религиозными верованиями, а воинский дух иссяк. Он был побежден, еще и не начав битвы.

Перевел с английского А. Шаров

Окончание следует

(обратно)

С премьером через океан

В августе 1960 года, после очередного рейса пассажирского лайнера «Балтика» в Лондон, капитана Павла Майорова вызвал по телефону заместитель министра Морского флота. Он сообщил, что в следующий рейс «Балтика» пойдет в Нью-Йорк на XV сессию Генеральной Ассамблеи ООН. На борту будут правительственные делегации Советского Союза и стран народной демократии. Требовалось подготовиться к ответственному рейсу.

«Балтика», бывшая ранее «Вячеславом Молотовым», была построена в Голландии в 1940 году (вместе с однотипным судном «И. Сталин»). Небольшой, но довольно комфортабельный лайнер обладал хорошей по тому времени скоростью — 20 миль в час. После рейса в Лондон судно было в порядке. Лишь кое-где подновили краску и стали принимать на борт необычные грузы и продукты, вызывавшие оживленные разговоры и догадки экипажа.

— Команда узнала, что следующий рейс в Англию отменяется, но, куда пойдет судно, для экипажа оставалось загадкой,— вспоминает

пассажирский помощник капитана Евгений Куницын.— Тайну раскрыл один из грузчиков порта.

— Никиту в Штаты повезете,— с невозмутимым видом заявил он.

Между собой люди часто называли тогда Никиту Сергеевича Хрущева просто по имени.

Судно наполнилось множеством слухов, домыслов и догадок. Высказывались предположения и о возможной опасности перехода. Основания для этого были. Продолжалась «холодная война». Недавно нашей ракетой был сбит самолет-шпион, а пилот Пауэре взят в плен.

В предстоящем рейсе надо было обеспечивать непрерывную круглосуточную безотказную связь «Балтики» с берегом. В каюте, где жили штатные радисты, пришлось смонтировать вторую, правительственную, радиорубку. В ней разместили «дальнобойный» коротковолновый радиопередатчик мощностью в один киловатт и новую сложную быстродействующую аппаратуру. Инженеры и техники Балтийского морского пароходства вместе с начальником связи Марковым и военными специалистами установили оборудование и опробовали его в считанные дни.

Для организаторов рейса и в первую очередь для капитана и пассажирского помощника Куницына серьезной проблемой стало — в какую каюту поместить Хрущева? На судне — две просторные каюты люкс «А» и «Б», расположенные с правого и левого борта. Обе каюты, отделанные красным деревом, со спальнями, гостиными и ванными были равноценны. Однако в люксе «А» во время шторма дерево в стенах «играло», то есть скрипело. Помещать в такую каюту главу нашего государства комиссия признала недопустимым. В люксе левого борта, с табличкой «Б», переборки вели себя спокойнее, но пугал индекс «Б»... После длительных обсуждений и споров кому-то пришло в голову поменять таблички местами. Кроме того, мастера с Канонерского завода переоборудовали две каюты первого класса.

Подготовка к рейсу велась в крайней спешке. Начальник смены радиоцентра Балтийского пароходства Ариадна Андреевна Терентьева узнала о своем назначении на судно накануне отхода. После бессонной ночной вахты ей пришлось срочно обойти всех врачей медицинской комиссии, оформить множество бумаг, сбегать домой собрать вещи и выполнить массу других неотложных дел. Второму радисту в штатной навигационной радиорубке по неизвестной причине не дали визу. Это поставило в крайне тяжелое положение начальника рации Георгия Желтуху. Весь рейс он вынужден был нести круглосуточную двухсменную вахту по очереди с одним радистом. Не лучше было и с радистами новой правительственной радиорубки. Начальнику ее, Сергею Матвеевичу Михайленко, из-за недостатка радистов и специалистов по быстродействующей аппаратуре тоже пришлось организовывать круглосуточную двухсменку.

Делегации, отправляющиеся в Нью-Йорк, приняли на борт в Балтийске (бывшем Пиллау). Зарубежные делегации возглавляли: Тодор Живков (Болгария), Янош Кадар (Венгрия), Георге Георгиу-Деж (Румыния).

— Последним, в открытом черном автомобиле, в сером плаще без шляпы, в сопровождении нескольких человек, подъехал Никита Сергеевич Хрущев,— вспоминает капитан Павел Майоров.— Я встретил его у трапа и доложил о готовности судна к выходу. Никита Сергеевич подал мне руку, приветливо улыбнулся. «Балтика», забункерованная топливом в оба конца, нарядно расцвеченная флагами, стояла носом к выходу из порта. Турбины подготовлены. Кормовой флаг перенесен на гафель фок-мачты. Под клотиком развевался флаг Председателя Совета Министров СССР. Никита Сергеевич легко поднялся по трапу на борт, швартовы отдали — и наш турбоэлектроход 9 сентября 1960 года в 19.10 устремился в необычный рейс. Впервые на небольшом пассажирском судне океан пересекало сразу такое количество высоких лиц.

Переход капитану Майорову поручили осуществить за десять суток и 19 сентября в 10 часов утра пришвартоваться в Нью-Йорке. В море к «Балтике» с правого и левого бортов подошли два эсминца. Развернувшись за кормой судна, они легли на параллельный курс впереди, на расстоянии в одну милю. Военные корабли должны были сопровождать «Балтику» до Ла-Манша. Связь с ними поддерживали на ультракоротких волнах.

Первую помеху, ставящую под угрозу график движения, встретили у острова Борнхольм, где «Балтику» накрыл густой туман. Видимость — близкая к нулю. Палуба едва проглядывалась с мостика. Эсминцы растворились в тумане. Наблюдали их только локатором. Движение судов в этом районе довольно оживленное, о чем свидетельствовали многочисленные отметки на экране радара. «Балтика» сбавила ход и, давая гудки согласно международным правилам, неуклонно двигалась вперед. На мостик поднялся Хрущев, молча посмотрел на экран локатора и ушел.

— Мне понравилась,— рассказывает капитан,— его сдержанность. Он не задавал вопросов и не мешал советами, чем нередко грешат высокопоставленные лица.

В то время плавание вдоль шведского берега от меридиана города Треллеборга до пролива Зунд, а также в проливе Каттегат проходило по протраленным фарватерам шириной в одну милю, среди минных полей, оставшихся после второй мировой войны. Были случаи, когда льдом или штормом мины срывало с якорей и выносило на фарватеры. Многие мины были магнитными и лежали на грунте. Минная опасность серьезно усложняла движение судна. Именно это обстоятельство и побудило принять решение о сопровождении «Балтики» военными кораблями.

На выходе из пролива Скагеррак в Северное море видимость увеличилась до 4—5 миль, и «Балтика» пошла максимальным ходом.

У пролива Ла-Манш снова попали в туман. Около полуночи радар несколько раз неясно высветил какое-то судно, пересекавшее курс «Балтики». Когда подошли ближе, увидели небольшую деревянную шхуну, шедшую без огней. Хорошо, что вовремя заметили.

В Ла-Манше подул свежий норд-вест и разогнал туман. Эсминцы пожелали «Балтике» счастливого плавания и легли на обратный курс.

С выходом в океан шторм достиг восьми баллов. «Балтика», зарываясь носом в волну, полным ходом шла на запад.

Руководители делегаций разместились с максимально возможными удобствами. Янош Кадар жил в люксе «Б», Тодор Живков и Георгиу-Деж — в переделанных каютах первого класса, рядом с каютами люкс. Каюта Хрущева тщательно и круглосуточно охранялась. Вставал Никита Сергеевич в 6 часов утра, поднимался на мостик, здоровался, спрашивал, сколько прошли миль, смотрел на карте, где находится судно, разглядывал экран радиолокатора, заходил в радиорубки.

Едва он выходил из своей каюты, как к нему сразу же пристраивалось три-четыре человека охраны, на которых он, казалось, посматривал с некоторым неудовольствием. После обхода Хрущев чаще всего работал на шлюпочной палубе с главным редактором «Правды» Павлом Алексеевичем Сатюковым и главным редактором «Известий» Алексеем Ивановичем Аджубеем. Следуя примеру Никиты Сергеевича, интенсивно трудились и сопровождавшие его официальные лица.

Радисты и техники работали круглосуточно, с трудом справляясь с крайне напряженным потоком корреспонденции. Обзор последних новостей по стране, шифрованные и открытые распоряжения, приветствия правительствам и народам стран, у берегов которых проходило судно,— все должно было быть передано точно и в срок. Работа серьезно усложнялась непрерывной корректировкой поясного времени в связи с движением судна на запад и изменением условий прохождения радиоволн.

После обеда первый пассажир «Балтики» с азартом легко и подвижно сражался на палубе в шалф-борт. Игроки клюшками загоняли шайбы в квадраты с цифрами, стараясь набрать больше очков. Обычно Никита Сергеевич играл в паре с Яношем Кадаром против Аджубея и Сатюкова.

Вечером в салоне смотрели узкопленочное кино. В киножурналах иногда появлялась фигура Хрущева под критические реплики и замечания его самого. Подобное поведение главы правительства было для нас необычным — ведь мы привыкли к недоступности прежних руководителей.

Утро по судовой трансляции начиналось с любимой песни премьера — «Рушничок», исполняемой на украинском языке. Даже концерты художественной самодеятельности начинали с «Рушничка».

Как-то на одном из самодеятельных вечеров объявили дамское танго. К Никите Сергеевичу подошла официантка и пригласила на танец. Хрущев в это время беседовал с Андреем Андреевичем Громыко. «Не обучен,— сказал Никита Сергеевич,— вот он — дипломат, может. Давай, танцуй, жене не скажу»,— улыбаясь, добавил премьер.

Следует подчеркнуть, что популярность Никиты Сергеевича достигла тогда вершины. Из лагерей возвращались тысячи невинно репрессированных людей, что не могло не отразиться на отношении народа к своему премьеру.

Еще большей симпатией к Никите Сергеевичу экипаж «Балтики» проникся во время шторма. Его не укачивало, и держался он как бывалый моряк. Самый старший по возрасту из команды, повар Панов вручил главному пассажиру грамоту почетного члена экипажа — за морскую стойкость, а капитан подарил тельняшку и морскую фуражку.

— Теперь небось и палубу заставите драить? — улыбаясь, спросил Хрущев.

— Работа найдется,— на полном серьезе ответил боцман.

Члены экипажа часто просили Никиту Сергеевича сфотографироваться вместе с ними на память. Добродушно улыбаясь, он никогда не отказывался.

— По моим личным впечатлениям,— вспоминает капитан Майоров,— Хрущев был простым добродушным человеком без мании вождизма.

Вместе с этим чувствовалась его непреклонная воля, большая работоспособность, склонность к порядку и постоянству режима труда и жизни.

Вторым по популярности человеком на судне, по мнению пассажирского помощника капитана Куницына, был зять Хрущева, главный редактор «Известий» Аджубей. Объяснялось это не только тем, что из скучной газеты он сумел создать интересное, широко читаемое в стране издание и не менее дефицитную «Неделю». Главное, что привлекало к нему людей,— простота и доброжелательность. Этим он резко отличался от большинства дипломатов, державшихся вежливо, но отчужденно.

Аджубей и редактор «Правды» Сатюков как бы дополняли друг друга. Сатюков, сдержанный, осмотрительный, был прямой противоположностью Аджубею.

На рассвете 19 сентября открылся маяк. Американский берег был близко. Подошло лоцманское судно. Вместе с лоцманом на борт поднялись врач карантинной службы и иммиграционные таможенные чиновники. Параллельно «Балтике» шли два буксира с телевизионной аппаратурой. Наше прибытие в Нью-Йорк транслировалось по телевидению. Над судном с ревом проносились полицейские вертолеты.

В Нью-Йорке «Балтику» приняли недружелюбно. Все частные компании отказались предоставить судну свои причалы. С большим трудом нашему посольству удалось договориться, чтобы пришвартоваться к заброшенному, полуразрушенному 13-му причалу муниципалитета на Истривер. Но пользоваться услугами портовых швартовщиков нам было запрещено. Капитану «Балтики» пришлось на моторной шлюпке высадить матросов на стенку, которые и приняли швартовы.

Несмотря на все препоны, 19 сентября в 10 часов утра был спущен покрытый ковром парадный трап, и наш премьер сошел на американский берег.

Толпы людей стояли на прилегающих к пирсу улицах, но на сам пирс жителей Нью-Йорка полицейские не пускали. Среди собравшихся были и явные недоброжелатели с плакатами «Хрущев и Кастро — домой!», но таких было немного.

Встречали премьера представители нашего посольства во главе с послом Добрыниным.

В каком-то складе под дырявой крышей, среди покосившихся балок, была сколочена небольшая трибуна, с которой Никита Сергеевич и известный промышленник и политический деятель Сайрус Итон, приехавший со своей женой, обменялись краткими речами. Следует подчеркнуть самообладание нашего премьера. Он словно бы игнорировал недостойный прием местной администрации, вел себя так, как подобает человеку, которого ожидают более важные дела на Генеральной Ассамблее ООН.

В Нью-Йорке пробыли 25 дней. Никита Сергеевич жил на берегу в здании нашего представительства на Парк-авеню. На «Балтике» осталась лишь часть дипломатов.

Опасаясь диверсий, нашим водолазам было приказано периодически осматривать корпус судна — не подложили ли террористы под днище мину или взрывчатку? Но все обошлось. Неприятность пришла с другой стороны: сбежал котельный машинист Виктор Яаниметс. Согласно правилам команда в город ходила только группами по пять человек. Виктор из группы механиков «потерялся» в одном из универмагов. Обидно было еще и потому, что считался он добросовестным моряком.

О побеге пришлось доложить Хрущеву. Никита Сергеевич промолчал.

У резиденции Никиты Сергеевича всегда стояла толпа ньюйоркцев.

— Однажды при мне,— вспоминает капитан Майоров,— Никита Сергеевич вышел на балкон второго этажа. Журналисты тут же, на заранее изготовленных длинных шестах, подняли к нему свои микрофоны и стали задавать вопросы, среди которых был и очень неприятный — о побеге с судна котельного машиниста.

— Вот дурачок, хотя бы денег на первое время попросил,— не растерявшись, ответил Хрущев.

Из Нью-Йорка Никита Сергеевич возвращался на самолете вместе с конструктором Туполевым. В числе провожавших был и капитан «Балтики».

— Я,— говорит Павел Алексеевич Майоров,— стоял далеко в стороне от группы провожавших, но Никита Сергеевич заметил меня. Подошел, пожал руку, поблагодарил за хорошо выполненный рейс и пожелал всему экипажу счастливого возвращения.

— Когда в 1964 году,— добавляет пассажирский помощник капитана Куницын,— Хрущева сместили, первый помощник капитана Семен Марков вырвал его фотографию из судовой Книги почета. Однако вырвать историю «Рейса мира» из памяти людей и с фотографий, хранящихся в семейных альбомах моряков и пассажиров «Балтики», не так-то просто.

Владимир Сидоренко

(обратно)

Ледовый остров подает голос

20 июня 1989 года в 01 ч 22 мин московского времени два мощных удара потрясли корпус пассажирского турбохода «Максим Горький», находившегося в очередном круизе в Гренландском море. Он столкнулся с льдиной и получил три пробоины, через которые сразу же хлынула вода. На принятой накануне по радио ледовой карте существовавшее в данном месте ледовое поле отмечено не было, не показывал его и экран радиолокатора...

Уже несколько суток мы бороздим северную Атлантику в поисках айсберга. Указания на картах о «границах распространения айсбергов в июне» совсем расплывчаты. Постоянно принимаем по радио данные ледового патруля, спешим в места их «множественных скоплений», отмеченные на факсимильных картах,— безуспешно. Но других данных у нас нет. Укрепляет, правда, надежду горькая память о столкновении «Титаника» с айсбергом в этом районе Атлантики.

Штурманы до рези в глазах всматриваются в горизонт. Море и небопочти одного цвета. Я уже начинаю нервничать: прошло более ста суток, как научно-исследовательское судно «Академик Иоффе» вышло в свой первый рейс. До возвращения в порт приписки, Калининград, остается меньше месяца, а впереди еще уйма работы и заход в Антверпен. В общем — жестокий цейтнот. И мне, как начальнику экспедиции, уже пора делать выбор — продолжать искать айсберг или выполнять другие запланированные работы.

Мои колебания прервал телефонный звонок — вызывали на мостик. Там царило оживление, слышался громкий хохот. Как выяснилось, несколько минут назад на мостик поднялся первый помощник капитана Василий Котов и, естественно, поинтересовался у вахтенного штурмана, как обстоят дела с поиском айсберга. «Пока никак»,— ответил штурман. «Да вы что,— удивился Котов,— вон же айсберг прямо на носу». На мостике все кинулись к лобовым стеклам рубки, и действительно — прямо по носу судна в нескольких милях невооруженным глазом был виден айсберг.

Все на судне пришло в движение. Отряды начали проверять аппаратуру, матросы — готовить к спуску исследовательский парусно-моторный бот, а механики и мотористы — подготавливать «режим тишины»...

«Академик Иоффе» — второе из двух судов, построенных в городе Раума (Финляндия) на верфи «Холлминг»,— было сдано АН СССР в феврале 1989 года. Первое— «Академик Сергей Вавилов» — на год раньше. Эти суда, водоизмещением по 6600 тонн, предназначены для исследования Мирового океана новейшими гидрофизическими методами, среди которых акустические наиболее перспективные, так как в соленой морской воде только звуковые волны распространяются без сильного затухания на большие расстояния.

Почему же вдруг заинтересовал нас айсберг?

Столкновение в 1912 года «Титаника» с плавучим ледяным островом, результатом которого стала гибель 1507 человек, явилось поводом для созыва в Лондоне конференции по охране человеческой жизни на море. На ней, в частности, рассматривались и вопросы организации службы наблюдения за плавучими льдами. После первой мировой войны в Северной Атлантике начал работать Международный ледовый патруль — специальное подразделение Береговой охраны США,— финансируемый 17 странами. Он осуществляет не только ледовую разведку, но и изучает ледовые условия в Северной Атлантике, о состоянии которых оповещает все суда. После организации патрулирования число столкновений с айсбергами резко сократилось (до этого в среднем ежегодно гибло около 10 судов), но, увы, опасность не исчезла. Вот лишь несколько строк из скорбного перечня судов, потерпевших катастрофу в результате столкновения с плавающими льдами: «Монроа» (Канада) в 1928 году — нос судна смят на семь метров, погибли два матроса;

«Сеирстад» (Норвегия) в 1933 году — команде пришлось покинуть судно, жертв не было;

«Анна Си» (Англия) в 1955 году — вернулось в порт на ремонт; «Эле Нильсон» (Дания) в 1958 году — получил сильное повреждение и едва сумел дойти до ближайшего порта, а в 1959 году — и «Ганс Хедторф», на борту которого находилось 95 человек...

Таким образом, даже суда, вооруженные новейшими электронавигационными приборами, в том числе радиолокаторами, не застрахованы от столкновений с айсбергами. Несмотря на предупреждение ледового патруля и факсимильные карты с указанием местонахождения плавучих льдов, они все же представляют собой серьезную угрозу для мореплавания.

Обнаружение айсбергов акустическими методами сулило большие перспективы. Например, при помощи издаваемых этими ледяными островами собственных шумов. Особенно, если их уровень превышает шумы океана и помехи, создаваемые самим судном. Тогда, используя направленный приемник звука, местонахождение айсберга легко определить.

Или применить гидролокационный метод, когда судно излучает звуковой импульс, а принимает уже отраженный подводной частью айсберга сигнал. Он и показывает направление и расстояние до него.

Когда до айсберга оставалось 1,5— 2 мили, мы включили штатный судовой гидролокатор, однако отражение от айсберга увидели, когда подошли к нему на расстояние около километра. По договоренности с капитаном Николаем Вадимовичем Апехтиным мы приблизились к айсбергу метров на 400 и легли в дрейф. Первым делом, как обычно, сделали зондирование, чтобы определить вертикальный профиль скорости звука, от которого и зависят условия его распространения в океане, так же как и от глубины. Ведь океан представляет собой слоисто-неоднородную среду, свойства которой сильно меняются в толще воды. Поэтому, проходя сквозь нее, акустические лучи сильно искривляются, и, посланные, например, под углом вниз, они могут через какое-то расстояние повернуть и выйти наверх и наоборот, но это можно заранее рассчитать, если известно распределение скорости звука по глубине — то есть его вертикальный профиль. Но когда мы рассчитали на ЭВМ по вертикальному профилю так называемую лучевую картину, то поняли, почему увидели айсберг на экране гидролокатора только за километр до него — условия распространения звука были таковы, что лучи, посланные по направлениям, близким к горизонтальному, очень быстро заворачивали вниз, а за ними наступала уже зона акустической тени.

Исследованием отражения и рассеяния звука айсбергом в экспедиции занимался отряд Александра Носова — молодого научного сотрудника, выпускника кафедры физики гидрокосмоса Московского физико-технического института. Надо сказать, что в нашей лаборатории рассеяния и отражения звука в океане Института океанологии имени П. П. Ширшова АН СССР более половины научных сотрудников — питомцы физтеха. Кроме того, в океанические экспедиции с нами ходят на практику студенты старших курсов, и теперь у нас на борту их пятеро. Сейчас один из них — Миша Кириллов договаривается на мостике с Николаем Вадимовичем Апехтиным, как маневрировать судну, чтобы широкополосная приемно-излучающая система, разработанная и изготовленная в его отряде, перемещалась на кабель-тросе вокруг айсберга на расстоянии в несколько десятков метров от него. Задача, скажем прямо, не простая, если учесть, что судно ближе четырехсот метров не может подходить к айсбергу. Вот Носов и предложил выпустить приемно-излучающую систему на кабель-тросе за корму судна, которое на малом ходу будет маневрировать вокруг айсберга. Кабель-трос пойдет по спирали и потащит систему по окружности на необходимом расстоянии от айсберга, которое легко измерить по времени от момента излучения импульса до возврата его отражения и регулировать скоростью судна...

Отработка методики океанических экспериментов — дело сложное и трудоемкое. Однако на этот раз все получилось удачно, и работа началась без задержки. Конечно, расстояние от айсберга до системы менялось от нескольких десятков метров до нуля, когда система касалась подводной части айсберга. Но это не страшно, так как при измерении каждого отраженного импульса измерялось также расстояние, и его можно было учесть при расчете коэффициента отражения. Видимая часть айсберга была высотой около 20, длиной — 70 и шириной — 30 метров, и, очевидно, подводная часть в какой-то степени повторяла контуры надводной. А с судна айсберг выглядел спящим медведем, уютно свернувшимся калачиком. После окончания эксперимента он вдруг стал медленно раскачиваться. Постепенно размах колебаний его все увеличивался, и наконец с громким всхлипом айсберг перевернулся...

Нам еще оставалось исследовать собственные шумы айсберга. Правда, таких специалистов среди нас не было, но в отряде Виталия Савельева у Владимира Тютина и Александра Балалаева уже имелся опыт измерения шумов нашего судна с исследовательского парусно-моторного бота. Он и был подготовлен к спуску. Старшим небольшой команды пошел на нем кандидат технических наук Баррикаде Мордвинов — замначальника экспедиции. Вообще-то, он специалист по спутниковой навигации, бывший штурман дальнего плавания, но, кроме того, мастер спорта СССР по парусному спорту.

Эксперимент задумывался следующим образом. Бот ложится в дрейф рядом с айсбергом и опускает на заданную глубину (от 10 до 50 метров) приемник звука. Судно в это время становится в зоне акустической тени и переходит на «режим тишины». Для этого запускается специальный дизель-генератор, подвешенный на амортизаторах в шумо-изоляционной кабине, и выключаются все механизмы — кондиционеры, вентиляторы, рефрижераторы... Это делается для того, чтобы было меньше помех для измерения слабых акустических сигналов в воде.

Однако не успели наши суда занять исходные позиций, как вахтенный штурман объявил, что появились рыболовные суда. Все! Перерыв на несколько часов! Даже небольшое движущееся судно производит такой шум, что на десятки миль вокруг ни о каких акустических работах по измерению слабых сигналов не может быть и речи.

Слава богу, что они не начали ловить рядом рыбу. Но когда мы снова подготовились к измерениям, была уже глубокая ночь. Правда, в этих северных широтах в июне ночью практически светло. И тут с бота сообщают, что подошли киты. А уж обитатели океана весьма «разговорчивы», особенно млекопитающие. И если приемник звука попадает в стаю креветок, например, то работа на этом кончается — такой дикий шум они создают. Что делать, пришлось передавать на бот, чтобы записали «разговор» китов — это тоже довольно любопытно. Однако, когда ушли киты, выяснилось, что на боте почти полностью разрядились аккумуляторы, питающие измерительную аппаратуру. Пришлось запускать двигатель и подзаряжаться.

Прошло несколько часов, прежде чем нам удалось измерить шум айсберга. Напряжение на боте спало, и яхтенный рулевой Владимир Мозговой заявил, что надо обязательно привезти на судно по кусочку льда с айсберга. Кроме Баррикадо Георгиевича и подшкипера, остальным такой риск пришелся явно не по нутру — все они прилично укачались. Однако операция завершилась благополучно, и на судне Мозговой щедро раздавал холодные сверкающие сувениры, которые при желании можно было в морозилке холодильника привезти домой в Калининград...

Измерения сразу же дали интересные результаты.

В «Наставлении по мореплаванию — Айсберги, как элемент навигационной обстановки» говорится, что шумы айсберга максимальны на частоте около килогерца, а наши измерения показали, что их максимум находится в пределах 10—15 килогерц. Может, потому, что мы измеряли шумы рядом с айсбергом, а данные из «Наставления» были получены на большом расстоянии и сильная частотная зависимость коэффициента поглощения звука при его распространении исказила результат? Но может быть и иная причина...

В общем, как всегда, любое исследование дает ответы на одни вопросы, но задает новые загадки.

Наши работы с айсбергом закончились 18 июня, а 20-го мы получили сообщение о катастрофе, происшедшей с пассажирским турбоходом «Максим Горький». На его борту находилось 575 туристов и 378 членов экипажа. В их спасении принимали участие норвежские вертолеты и суда. Они сняли с турбохода всех туристов и 195 членов экипажа — остальные остались на «Максиме Горьком» и сделали все возможное, чтобы оставить его на плаву и довести до Баренцбурга на Шпицбергене. На этот раз обошлось без жертв. А что случится завтра?

Ю. Житковский, доктор физико-математических наук, океанолог Атлантический океан

(обратно)

Столица ремесел

Цокая по цветной плитке, навьюченный мул медленно бредет тесной улочкой Феса. На его спине слегка покачивается дюжина объемистых кип выделанных кож. Они окрашены в яркие цвета — желтый, красный, белый. Мула погоняет смуглый человек в феске. В его руках еще два тяжелых тюка. Это ремесленник отправился на базар.

Чтобы разойтись с груженым мулом, втискиваюсь в какой-то дверной проем и оказываюсь в лавочке сапожника. Хозяин при виде европейца вскакивает с расстеленной у стены бараньей шкуры, хватает ближнюю стопку «бабухе» — желтых кожаных тапочек без задников — и протягивает мне.

Беру в руки остроконечную сафьяновую обувку, которую носит большинство местных жителей. Кожа мягкая, теплая, и возникает непреодолимое желание порадовать пожилого ремесленника покупкой.

В лавку втискивается мой поотставший спутник, марокканский коллега Тауфик. Он учился в Москве и хорошо знает русский. Тауфик вызвался провести меня по Фесу-эль-Бали — Старому Фесу. Это настоящий средневековый лабиринт крытых улочек, заполненных мастерскими и лавочками — то, что называют на Востоке и в Северной Африке мединой.

Тауфик снисходительно оглядывает лавочку и, наверное, про себя немного корит меня. Мы не прошли по медине и пяти минут, а я уже сделал покупку.

— Традиционные фесские тапки,— говорит он, слегка подталкивая меня к выходу,— здесь их продают на каждом шагу.

И мы снова оказываемся в проулке, который напомнил мне коридор в студенческом общежитии, где жил в свое время и Тауфик. Очень похоже спешили во всех направлениях люди — кто с охапками белья, кто с только что приготовленной едой...

Чем дальше идем, тем ощутимее неприятный запах. Откуда-то несет гнилью и, кажется, мочой. Свежий воздух, как и палящее солнце, до нас не добирается. Я не выдерживаю и предлагаю вернуться назад. Тауфик понимающе улыбается, лезет в карман и извлекает оттуда листочки свежей мяты, которые засовывает в ноздри. Следую его примеру — теперь дышать легче.

Еще несколько поворотов, и я окончательно перестаю ориентироваться в хаосе отходящих от главной улочки узких проходов. И вдруг мы оказываемся на залитой солнцем площадке. Вся она поделена на каменные ячейки, стенки которых облицованы белой керамической плиткой. Большинство чанов заполнено бурой, желтоватой и красной жидкостью. Мы на старинном кожевенном заводе, которому, как говорит Тауфик, не менее семисот лет. Не спеша оглядываем хозяйство. Сначала здесь обрабатывают шкуры: размачивают, удаляют деревянными ножами подкожный слой и после этого квасят в курином или собачьем помете, чтобы растворы дубильных материалов могли лучше проникать в толщу кожи. В эти тонкости технологии покупателей кожаных изделий, а они отменного качества и редкой прочности, обычно не посвящают. И мало кто знает, что фесские ремесленники обрабатывают кожи по старым рецептам, без применения кислот, щелочей и другой «химии».

Тауфик провел меня в другой конец площади, где в огромных ваннах в разведенном настое коры дубились кожи. Дальше шли каменные ячейки, наполненные квасцами и яркими красителями. Множество крашеных кож сушилось на камнях.

Потомственные фесские кожевники с детства свыклись с тяжелыми запахами этого квартала. Они спокойно работают и тут же отдыхают, собираясь группками, чтобы обменяться новостями. Но мне уже не помогает мята, и мы уходим от кожевенного завода в ковровые ряды. На одной из улочек торгуют фесками. Оказывается, не только кожаная обувь, но и красная феска — традиционный местный сувенир. Ведь форменные головные уборы, которые мы привыкли считать турецким изобретением, начали шить именно в Фесе. Отсюда их название. А в Турции ввели фески в качестве форменного головного убора чиновников только в начале прошлого века.

Стены серых домов, не имеющих наружных окон, производят на приезжих удручающее впечатление. С трудом верится, что за ними скрыты оазисы внутренних двориков, где в зелени деревьев царит прохлада и журчат фонтаны. Воды в Фесе много. Она струится по множеству каналов, прорубленных в наклонном скалистом плато, на котором построен город. На улицах и площадях Старого Феса немало колодцев. Воду из них берут бесплатно; Коран строго запрещает взимать за нее мзду. По словам средневекового арабского купца и путешественника Тартуши, в Фесе насчитывалось в 1200 году 80 колодцев и 93 купальни. Наверное, и сегодня их примерно столько же.

Сердце города — медина — остается точно такой же, как описал знаменитый путешественник XVI века, который известен европейцам под именем Льва Африканского. Торговец из Феса по имени Ибн-Ваззан оказался в плену у пиратов и был ими продан как раб римскому папе Льву X. Африканец принял христианство и с миссионерскими целями объехал почти весь Черный континент. Его книга «Описание Африки» впервые познакомила европейцев с внутренними областями материка. Перечитав эту книгу (а она издана не так давно и на русском языке), убеждаешься, что в Фесе сохранилось все, как описал Лев Африканский: те же лавки, и те же мастерские, и тот же кожевенный завод на своих местах.

Точное время рождения Феса неизвестно. Его основателем считают султана Идриса I, сына Фатимы, дочери пророка Мухаммеда. А вообще-то Фес стоит на месте древней римской колонии, которая в VII веке была разрушена кочевыми берберами. После завоевания страны арабами Фес сделался столицей мавританского государства и достиг вершины могущества. Здесь пересекались пути караванов, и поэтому с самого своего основания и до сих пор этот город на перекрестке дорог ведет оживленную торговлю.

Ядро бывшей столицы — Фес-эль-Бали — сложилось в конце VIII века при Идрисе II, внуке знаменитой Фатимы. С его согласия здесь поселились андалузцы, бежавшие сюда после неудачного восстания в Испании. Потомками этих андалузцев считает себя значительная часть здешних жителей, исключая, разумеется, население с черной кожей.

...Тауфик вывел меня к мечети с прихотливыми «мавританскими» арками на тонких колоннах. Воздух здесь уже чист и прохладен от струящихся в саду ручейков. Мулай-Идрис — одна из самых старых мечетей Северной Африки. В ней похоронен Идрис II. Его бабку Фатиму считают основательницей старейшего в мире университета — Карауина, средневековые строения которого находятся рядом со старой мечетью. Благодаря ему Фес почитается вторым после Мекки священным городом мусульман.

Фес-эль-Бали окружен высокими стенами, но еще более неприступен Фес-эль-Джедид, что в переводе означает «Новый город». Это название не очень-то подходит — ведь он основан в 1276 году. Здесь был построен дворец, который король Марокко покинул в 1912 году после переноса резиденции в Рабат. Теперь он превращен в музей, и охраняют его уже не королевские гвардейцы в синих тюрбанах и красных плащах, а музейные служители в белом платье, красных фесках и желтых кожаных башмаках без пяток, точно таких же, какие продавал ремесленник из Старого Феса.

Став обычным провинциальным городом, после переезда короля в Рабат, Фес остался религиозной святыней и, кроме того, сохранил за собой славу торгового и ремесленного центра.

Переселенцы из Европы в начале нынешнего, столетия не захотели селиться в исторической мусульманской части Феса, в тесноте узких улочек с обшарпанными домами без окон. Они выбрали место на плоскогорье, в стороне от старой крепости Фес-эль-Джедид, где в прошлом находилась резиденция короля, и еще дальше от базаров и мастерских Феса-эль-Бали, наполненного специфическими запахами кожевенного производства, современном Фесе улицы по-европейски прямые, здесь многоэтажные дома и особняки, несколько пятизвездочных отелей и железнодорожный вокзал. А старый Фес остался таким, каким был всегда пришедшим из глубины средневековья.

Сергей Мартынов

(обратно)

Лусиус Шепард. Охотник на ягуаров

 

Здравствуйте, любители фантастики! После некоторой паузы мы вновь встречаемся на страницах журнала. В последние месяцы ваших писем было не так уж и много. Но вот пришло послание, которого я, признаться, давно ждал. Ведь должно же было оно появиться — Письмо Недовольного Читателя. Почта наконец доставила и его. Итак, Николай Мухортое из Харькова, определив первые два рассказа рубрики как «не самые лучшие», заинтересовался — а в чем же роль ведущего! Если какие-то жюри в иных странах уже отобрали лучшие рассказы, чтобы присудить им премии, то зачем рубрику вести! «Выбор произведений представляется случайным,— продолжает Н. Мухортое.—...Очень все-таки хочется радикальной новизны рубрики фантастики в «Вокруг света». И дальше содержится призыв к редакции «искать способы резкого улучшения содержания новой рубрики! Время-то администрирования как будто в издательском деле закончилось...». Узнаю активного фэна — любителя фантастики. Тут и априорное неприятие «официальщины» в любом виде, и традиционная для фэна агрессивность (порожденная, конечно же, благородной и истовой любовью к фантастике), и призывы к радикальности, и, увы, привычный уже грозно-предупреждающий пафос эпохи перестройки, граничащий — прошу меня извинить! — с демагогией. Должен разочаровать Николая Мухортова. Выбор рассказов в любом случае остается не за неким третейским судьей (читатель предлагает нам пригласить «экспертов из США»), а за редакцией. Любая рубрика в любом журнале — дело вкуса. Вкуса ведущего, вкуса редакции... (Я имею в виду, разумеется, тот вкус, который включает и оценку художественности, и смысловой анализ, и определенный культурный базис, и социальную позицию и т. д.) Ничего иного пока еще никто не придумал. Далее. Выбор рассказов, пусть даже ранее кем-то отобранных, необходим. По разным причинам. Первая: площадь рубрики весьма мала. Вторая: хороших рассказов очень много — за прошедшие годы произведения, у нас не переводившиеся, слежались в мощные месторождения, которые только разрабатывать и разрабатывать. Третья: не все, получившее какой-нибудь приз Там, кажется нам подходящим для публикации Здесь. Нет, не самоцензура. Все те же вкусы, о которых, как хорошо известно, можно спорить до бесконечности. Еще одно огорчение для некоторых читателей: нам НЕ хочется радикальной новизны. «Вокруг света» — журнал с давними традициями, которые мы не считаем себя вправе нарушить. Так что мы и впредь будем публиковать лишь те рассказы (из отмеченных различными премиями), которые нам понравились. Мы постараемся знакомить читателей не только с фантастикой США: на планете есть еще немало стран, где живут интересные авторы. Мы будем выбирать новинки, но оставим за собой право делать и экскурсы в литературную историю — как близкую, так — прецедент уже был! — ив далекую. А теперь об авторе предлагаемого рассказа. Лусиус Шепард. Молодой американский автор (точный возраст, увы, неизвестен, поскольку в доступных мне американских энциклопедиях научной фантастики и книгах самого Л. Шепарда дата рождения отсутствует). Блестящий старт в литературе: первая публикация рассказа—1983 год, первый роман — «Зеленые глаза» — выходит в издательстве «Эйс» в 1984 году, 1985. год — критика уже взахлеб пишет о «новой звезде», а Шепард публикует рассказ за рассказом и удостаивается, как молодой автор, престижной премии «Кларион» (о Кларионской школе научной фантастики я упоминал, когда рассказывал о Кейт Уилхелм). Рассказ «Охотник на ягуаров» прекрасно демонстрирует особенности художественного метода Шепарда. Время действия у него, как правило,— настоящее или близкое будущее. Место — чаще всего — берега Карибского моря или Мексиканского залива. Жанр — что-то среднее между научной фантастикой и фэнтези. Вот что писал о Шепарде американский критик Майкл Леви (это наша дань американским «экспертам», привлечения которых требует в своем письме Н. Мухортое): «Шепард удивительно последователен в выборе персонажей. Его герои — это бродяги, мечтатели... мужчины и женщины, которым некуда идти, у которых нет отчетливой цели и которые заканчивают свои дни на задворках цивилизованного мира. Многие их них становятся жертвами странных событий, истинный смысл коих ускользает и от них самих, и от нас... Шепард — очень талантливый писатель, и разбирать его творчество в нескольких строчках — значит сослужить ему плохую службу, но, по крайней мере, ясно одно: перед нами художник, воплотивший всю чуткость и ранимость горько разочарованного представителя контркультуры 70-х годов». С неизменным уважением и благодарностью всем приславшим письма

Виталий Бабенко, ведущий рубрики

 

Эстёбан Каакс не показывался в городе уже почти целый год и отправился туда только потому, что его жена задолжала Онофрио Эстевесу, торговцу аппаратурой и предметами быта. Больше всего на свете Эстебан ценил услады спокойной деревенской жизни. Неторопливые заботы крестьянского дня только придавали ему сил, а вечера, проведенные за разговорами у костра или рядом с Инкарнасьон, его женой, доставляли огромное удовольствие.

Однако в то утро выбора у Эстебана не было. Инкарнасьон без его ведома купила у Онофрио в кредит телевизор на батарейках, и теперь торговец грозился забрать в счет невыплаченных восьмисот лемпир (Лемпира — денежная единица Гондураса. (Прим. ред.)) трех дойных коров Эстебана. Взять телевизор назад Онофрио отказывался, но передал, что готов обсудить и другой вариант оплаты. Если бы Эстебан потерял коров, его доходы опустились бы значительно ниже прожиточного минимума, и тогда ему пришлось бы вернуться к старому занятию, ремеслу гораздо более обременительному, чем фермерство.

Инкарнасьон всегда отличалась легкомысленностью, и он знал это, еще когда женился на ней. Но телевизор стал теперь своего рода вершиной барьера, который возник между ними с тех пор, как выросли дети. Инкарнасьон принялась строить из себя солидную дуэнью с изысканным вкусом, начала смеяться над деревенскими манерами Эстебана и постепенно вошла в роль предводительницы небольшой группы пожилых женщин, в основном вдов. Каждый вечер они собирались у телевизора, стремясь перещеголять друг дружку тонкостью и остротой суждений по поводу американских детективных фильмов. В таких случаях Эстебан выходил из хижины и сидел снаружи, погружаясь в мрачные раздумья о семейной жизни. По его мнению, Инкарнасьон, начав активно общаться со вдовами, таким образом давала ему понять, что она тоже не прочь приобрести черную юбку и черную шаль и что теперь, выполнив свою функцию отца, муж стал для нее помехой. В сорок один год (Эстебану исполнилось сорок четыре) интимные отношения почти уже перестали интересовать Инкарнасьон; теперь супруги довольно редко радовали друг друга ласками, и Эстебан считал одной из главных причин того обиду жены на то, что время отнеслось к нему значительно добрее. Он по-прежнему выглядел молодо, словно индеец из древнего племени патука: высокий, точеные черты лица, широко посаженные глаза, медного цвета кожа почти без морщин, иссиня-черные волосы. У Инкарнасьон пепельные пряди появились уже давно, а чистая красота ее тела постепенно растворялась в неопрятной дряблости. Эстебан понимал, что жена не может остаться красавицей на всю жизнь, и пытался уверить ее, что любит ту женщину, которой она стала, а не ту девушку, какой она когда-то была. Но эта женщина умирала, пораженная той же болезнью, что и весь Пуэрто-Морада, и, возможно, любовь Эстебана умирала тоже.

Пыльная улица, на которой располагался магазин, проходила позади кинотеатра и отеля, и, двигаясь по дальней от моря стороне улицы, Эстебан хорошо видел две колокольни храма святой Марии Ондской, торчавшие над крышей отеля, словно рога огромной каменной улитки. Будучи молодым, Эстебан подчинился желанию матери, мечтавшей, чтобы сын стал священником, и три года провел в этом храме, словно в заточении, готовясь к поступлению в семинарию под присмотром старого отца Гонсальво. Об этом этапе своей жизни Эстебан жалел более всего, потому что академические дисциплины, которые он постиг, словно бы остановили его на полпути между миром индейцев и современным миром: в глубине души он сохранял наставления предков — верил в таинства колдовства, помнил историю своего племени, стремился к познанию природы — и в то же время никак не мог избавиться от чувства, что подобные взгляды либо отдают суеверием, либо просто не имеют в этом мире никакого значения.

Дальше по улице размещался бар «Атомика» — пристанище обеспеченной молодежи городка, а напротив стоял магазин, где продавалась аппаратура и предметы быта,— желтое одноэтажное оштукатуренное здание с опускающимися на ночь жалюзи из гофрированного железа.

Когда Эстебан вошел в магазин, за прилавком, подбоченясь, стоял Раймундо Эстевес, бледный молодой человек с пухлыми щеками, тяжелыми набухшими веками и презрительным изгибом губ. Он ухмыльнулся и пронзительно свистнул. Через несколько секунд в торговом зале появился его отец, похожий на огромного слизня и еще более бледный, чем Раймундо. Остатки седых волос липли к покрытому пятнами черепу, накрахмаленная рубаха едва вмещала нависающий над ремнем живот. Онофрио заулыбался и протянул руку.

— Как я рад тебя видеть! — сказал он.— Раймундо, принеси нам кофе и два стула.

Хотя Эстебан всегда относился к Онофрио неприязненно, сейчас он был не в том положении, чтобы проявлять свои чувства, и пожал протянутую руку. Раймундо, разозлившись, что его заставили прислуживать индейцу, надулся, принес и с грохотом поставил стулья, потом нарочно пролил кофе на блюдца.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вернул телевизор? — спросил Эстебан, садясь, и тут же, не в силах удержаться, добавил: — Или ты решил больше не обманывать мой народ?

Онофрио вздохнул, словно сокрушаясь, до чего же трудно объяснять простые вещи такому дураку, как Эстебан.

— Я придумал способ, который позволит тебе оставить телевизор без дальнейших выплат и тем не менее погасить задолженность.

Спорить с человеком, обладающим такой гибкой и эгоистичной логикой, было просто бесполезно.

— Чего ты хочешь? — спросил Эстебан.

Онофрио облизнул губы, напоминающие сырые сосиски, и сказал:

— Я хочу, чтобы ты убил ягуара из Баррио-Каролина.

— Я больше не охочусь.

— Говорил же я тебе, что индеец испугается,— сказал Раймундо, встав за спиной отца.

Онофрио отмахнулся от него и снова обратился к Эстебану:

— Это неразумно. Если я заберу коров, тебе так и так придется охотиться на ягуаров. Но если ты согласишься, тебе нужно будет убить только одного ягуара.

— Который убил уже восьмерых охотников.— Эстебан поставил чашку на стол и поднялся.— Это особенный ягуар.

Раймундо презрительно рассмеялся, и Эстебан впился в него уничтожающим взглядом.

— Правильно,— сказал Онофрио, льстиво улыбаясь,— но никто из охотников не пользовался твоим способом.

— Прошу меня извинить, дон Онофрио,— с издевкой произнес Эстебан.— У меня много других дел.

— Я заплачу тебе пятьсот лемпир и прощу долг,— сказал Онофрио.

— С чего бы это? — спросил Эстебан.— Извини, я как-то не верю, что ты начал заботиться о людях.— Эстебан увидел, что лицо Онофрио потемнело, жирные складки на горле задвигались: — Впрочем, это неважно. Такой суммы все равно недостаточно.

— Хорошо. Тысячу лемпир.— Онофрио старался говорить спокойно, но голос выдавал его волнение.

Ситуация заинтересовала Эстебана, и он, решив ради любопытства выяснить, насколько важно для Онофрио это предложение, сказал наугад:

— Десять тысяч. Вперед.

— С ума можно сойти! За эти деньги я смогу нанять десяток охотников! Два десятка!

Эстебан пожал плечами.

— Но ни один из них не знает моего способа.

Несколько секунд Онофрио сидел, нервно выламывая переплетенные пальцы рук. Он словно бы истово молился о чем-то, потом произнес сдавленным голосом:

— Хорошо. Десять тысяч.

Неожиданно Эстебан догадался о причинах столь сильной заинтересованности Онофрио в ягуаре из Баррио-Каролина. Он понял, что эти десять тысяч, возможно, мелочь по сравнению с той прибылью, которую получит Онофрио. Но Эстебана захватила мысль о том, что могут дать десять тысяч ему самому: стадо коров, маленький грузовичок, чтобы возить продукцию фермы, или — он осознал, что это, может быть, наиболее удачная, близкая сердцу мысль — маленький оштукатуренный домик в Баррио-Кларин, который давно облюбовала Инкарнасьон. Возможно, если у них будет домик, она даже смягчится и станет добрее к мужу...

— Я подумаю,— бросил Эстебан через плечо.— Ответ будет завтра утром.

В тот вечер по телевизору показывали детектив под названием «Нью-йоркский отдел расследования убийств» с каким-то лысым американским актером в главной роли. Вдовы расселись, скрестив ноги, по всему полу и заняли хижину настолько основательно, что гамак и угольную печурку пришлось вынести на улицу. Эстебану, остановившемуся в дверях, показалось, что его дом заняла стая больших черных птиц в капюшонах, которые прислушивались к зловещим инструкциям, доносившимся из серого магического кристалла с мелькающими тенями. Без всякого энтузиазма он протолкался между вдовами, добрался до полок, подвешенных к стене за телевизором, и достал сверху длинный предмет, завернутый в несколько промасленных газет. Краем глаза Эстебан заметил, что Инкарнасьон наблюдает за ним, изогнув тонкие губы в улыбке, и эта улыбка, похожая на шрам, уязвила его в самое сердце. Инкарнасьон знала, что собирается делать Эстебан, и это ее радовало! Она абсолютно не беспокоилась! Может быть, она знала о планах Онофрио убить ягуара, а может быть, устроила мужу ловушку вместе с Онофрио. Охваченный яростью, Эстебан выбрался на улицу, расталкивая вдов, которые тут же возмущенно загомонили, и отправился к своей банановой плантации, где уселся на большой камень, лежавший в гуще посадок. Признавая, что он, может быть, не самым лучшим образом оправдал надежды Инкарнасьон на замужество, Эстебан все же никак не мог понять, что он сделал такого, что вызвало на ее губах эту полную ненависти улыбку.

Он развернул газеты и достал из свертка мачете с тонким лезвием — из тех, которыми срубают банановые грозди. Эстебан использовал его для охоты на ягуаров. Взяв мачете в руку, он тут же почувствовал, как возвращаются к нему уверенность и сила. Последний раз он охотился года четыре назад, но чувствовал, что не потерял сноровки. Его называли самым великим охотником провинции Нуэва-Эсперанца, как когда-то называли его отца. И охотиться Эстебан перестал не из-за возраста или потери сил, а из-за красоты ягуаров. Причин убивать ягуара в Баррио-Каролина у него тоже не было: зверь не угрожал никому, кроме тех, кто охотился на него, кто посягал на его территорию. Смерть ягуара будет выгодна только бесчестному тррговцу да ворчливой жене и лишь ускорит заражение Пуэрто-Морада. А кроме того, это черный ягуар.

— Черные ягуары — создания Луны,— говорил Эстебану отец.— Они принимают разные формы, и мы не должны вмешиваться в их магические замыслы. Никогда не охоться на черных ягуаров!

Отец не утверждал, что черные ягуары живут на Луне, просто они используют ее могущество. Но, когда Эстебан был еще ребенком, ему приснился сон, в котором среди лесов из слоновой кости, по серебряным лугам стремительно, словно черный поток, текли ягуары. Он рассказал об этом отцу, и тот заметил, что эти сны — отражение истины, рано или поздно Эстебан узнает скрывающуюся в них правду.

Но, размышляя о предстоящей охоте, Эстебан пришел к выводу, что, убив ягуара, он, возможно, разом решит все свои проблемы. Он пойдет против наставлений своего отца, убьет свои сны, свое индейское восприятие мира и тем самым, может быть, сумеет воспринять мир своей жены. Эстебан долго стоял на перепутье между двумя мирами, и теперь пришло время выбирать. Хотя на самом деле выбора ему не оставили. Он жил в этом мире, а не в мире ягуаров, и если для того, чтобы принять как истинные радости жизни телевидение, поездки в кино и оштукатуренный домик в Баррио-Кларин, требуется убить магическое существо, что ж, он уверен в своем способе охоты...

Эстебан разбудил Инкарнасьон рано утром и заставил пойти с ним к магазину. Мачете в кожаном чехле раскачивалось у него на боку, в руке он нес джутовый мешок с запасом еды и травами, необходимыми для охоты. Инкарнасьон молча семенила рядом, спрятав лицо под шалью. Придя в магазин, Эстебан заставил Онофрио оттиснуть на квитанции штемпель «Оплачено полностью», затем передал квитанцию и деньги Инкарнасьон.

— Если я убью ягуара или ягуар убьет меня,— сказал он сурово,— это твое. Если не вернусь через неделю, можешь считать, что я уже никогда не вернусь.

Инкарнасьон отступила на шаг, и на ее лице отразилась тревога, словно она увидела мужа в новом свете и впервые осознала последствия своих действий. Но, когда Эстебан двинулся к двери, она даже не попыталась остановить его.

Район Баррио-Каролина лежал за мысом Манабике, ограничивающим залив с юга. К морю выходила пальмовая роща, здесь был лучший во всей провинции пляж — изогнутая полоса белого песка, полого спускающаяся к мелким зеленым лагунам. Сорок лет назад там размещалось правление экспериментального хозяйства фруктовой компании. Проект был задуман с размахом — вокруг хозяйства вырос небольшой городок: ряды белых каркасных домов с черепичными крышами и зелеными террасами, наподобие тех, что можно увидеть в журналах на фотографиях, изображающих сельскую Америку. Компания называла проект «ключом к будущему страны» и обещала вывести высокопродуктивные сорта сельскохозяйственных культур, которые навсегда искоренят голод. Однако в 1947 году на побережье разразилась эпидемия холеры, и город оказался заброшенным. А к тому времени, когда паника, вызванная эпидемией, утихла, компания уже заняла прочное место в национальной политике, и необходимость поддерживать в сознании публики прежний образ щедрой и доброжелательной организации отпала. Проект забросили окончательно, отведенные под него территории постепенно пришли в запустение, и наконец земли скупили люди, планировавшие построить там крупный курорт. Случилось это в тот год, когда Эстебан перестал охотиться. Тогда и появился ягуар. Хотя он не убил ни одного рабочего, но навел на них такой ужас, что подрядчики отказались от строительства. В джунгли пошли охотники, и ягуар их убил. Последняя группа взяла с собой автоматические винтовки, но ягуар подстерег их поодиночке и расправился со всеми. В конце концов и этот проект забросили, а потом прошел слух, что земли снова перепроданы (теперь Эстебан знал — кому) и что идея создания курорта возрождается.

Дорога от Пуэрто-Морада оказалась долгой, жаркой и утомительной. Добравшись до места, Эстебан устроился под пальмой и съел несколько холодных банановых оладий. Белые, словно зубная паста, волны разбивались о берег, но здесь не было мусора, оставляемого людьми,— только мертвые ветки, щепки да кокосовые орехи. Все дома, кроме четырех, стоявших ближе к морю, поглотили джунгли, да и эти четыре лишь выглядывали из зарослей, словно догнивающие ворота в черно-зеленой стене растительности. Даже при ярком солнечном свете они выглядели так, будто там водятся привидения: сорванные, поломанные ставни, серые от времени и влаги доски, лианы, оплетающие фасады. В одном месте манговое дерево проросло прямо сквозь крыльцо, и на его ветвях, поедая плоды, рассиживали дикие попугаи. Последний раз Эстебан бывал здесь в детстве: тогда руины напугали его, но сейчас они даже показались ему привлекательными — яркое свидетельство торжества природы и ее законов. Эстебана угнетало то, что он помогает уничтожать эту природу. Если он справится с задачей, то в скором времени попугаи здесь будут прикованы цепочками к насестам, от ягуаров останется только рисунок на скатертях, везде понастроят бассейнов и некуда будет ступить от туристов, которые понаедут, чтобы высасывать через трубочки кокосовые орехи.

Подкрепившись, Эстебан отправился в джунгли и вскоре обнаружил дорогу, по которой ходил ягуар,— узкую тропку, петлявшую между опутанными лианами пустыми оболочками домов, а затем выходящую к Рио-Дульсе. Река, извивавшаяся среди стен джунглей, казалось, несет зеленую воду еще более темного оттенка, чем морская. По всему берегу на песке отпечатались следы ягуара. Особенно много следов зверь оставил на бугристом холмике, возвышающемся метра на полтора над самой водой. Эстебана это несколько удивило, но, решив, что ответа на эту загадку ему все равно не найти, он пожал плечами и спустился на пляж, а поскольку ночью собирался устроить наблюдение, то прилег под пальмой поспать.

Через несколько часов, уже во второй половине дня, Эстебана окликнули. Он проснулся. Высокая стройная женщина с отливающей медью кожей, в платье темно-зеленого цвета, почти такого же, как стена джунглей, шла прямо к нему. Платье до половины открывало высокую грудь, а когда женщина подошла ближе, Эстебан разглядел ее лицо; хотя оно и обладало чертами, характерными для народа патука, но отличалось редкостной для людей его племени красотой и тонкостью. Словно прекрасная точеная маска: щеки с нежными ямочками, полные резные губы, тонкие брови из эбенового дерева, глаза из черного и белого оникса,— но всему этому придана живость человеческого лица. Мелкие капельки пота блестели на ее груди. Одинокий локон черных волос лежал на плече столь изящно, что, казалось, уложен так специально. Женщина опустилась рядом с охотником на колени, бесстрастно взглянула на него, и Эстебана буквально поглотила окружающая ее горячая аура чувственности. Морской бриз донес ее запах — сладковатый, мускусный, напоминавший аромат плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

— Меня зовут Эстебан Каакс,— произнес он.

— Я слышала о тебе,— сказала она.— Охотник на ягуаров. Ты пришел, чтобы убить ягуара, живущего здесь?

— Да,— ответил он и устыдился собственного признания.

Она набрала горсть песка, потом пропустила его между пальцами.

— Как тебя зовут? — спросил Эстебан.

— Если мы станем друзьями, я скажу тебе свое имя,— ответила она.— Зачем ты хочешь убить ягуара?

Эстебан рассказал ей про телевизор, а потом вдруг, к своему удивлению, начал рассказывать о трудностях с Инкарнасьон, объяснять, как он собирается приспособиться к ее миру. Это было не совсем то, что принято обсуждать с незнакомыми людьми, но Эстебана почему-то потянуло на исповедь. Ему казалось, что между ним и незнакомкой есть что-то общее, и это заставляло рисовать семейную жизнь более мрачными красками, чем на самом деле. Ему никогда не случалось изменять Инкарнасьон, но сейчас такую возможность он, наверное, только приветствовал бы.

— Здесь живет черный ягуар,— сказала женщина.— Ты, вероятно, знаешь, что это не обычные звери и мы не должны вмешиваться в их магические замыслы.

Эстебан вздрогнул, услышав из уст незнакомки слова отца, однако, решив, что это просто совпадение, ответил:

— Может быть. Но ведь это не мои замыслы.

— Ошибаешься,— сказала женщина.— Ты просто решил не замечать этого.— Она снова набрала горсть песка.— Как ты собираешься охотиться? У тебя даже нет ружья. Только мачете.

— У меня есть ещевот что,— сказал Эстебан. Он достал из мешка маленький пакетик с сушеными травами и передал женщине.

Она открыла пакет и понюхала.

— Травы? Ты хочешь усыпить ягуара...

— Не ягуара. Себя.— Он взял у женщины пакет.— Эти травы замедляют сердцебиение, и кажется, что человек умер. Охотник впадает в транс, но от него можно избавиться мгновенно. Я пожую трав, потом лягу около того места, где ягуар ходит на ночную охоту. Он подумает, что я мертв, но не станет есть, пока не убедится, что моя душа покинула тело. А чтобы определить это, ягуар должен усесться на меня и почувствовать, как отлетает дух. Когда он начнет усаживаться, я сброшу транс и всажу мачете ему между ребер. Если моя рука не дрогнет, он умрет мгновенно.

— А если дрогнет?

— Я уже не боюсь этого — я убил почти пятьдесят ягуаров,— сказал Эстебан.— Таким способом охотились в моем роду на ягуаров еще во времена древнего народа патука, и этот способ никогда, насколько я знаю, не подводил.

— Но черный ягуар...

— Черный или пятнистый — не имеет значения. Все они подчиняются инстинктам и похожи один на другого, когда дело касается пищи.

— Что ж,— сказала женщина, вставая и отряхивая платье.— Я не могу пожелать тебе удачи, но зла тебе тоже не желаю.

Эстебан хотел попросить ее остаться, но гордость не позволила ему это сделать, и незнакомка рассмеялась, словно прочитала его мысли.

— Может быть, мы еще увидимся и поговорим, Эстебан,— сказал она.— Будет жаль, если не удастся, потому что у нас есть о чем поговорить.

Быстрой походкой она удалилась по берегу. Сначала превратилась в маленький черный силуэт, а затем просто растворилась в дрожащем горячем воздухе.

В тот вечер Эстебан долго искал место, откуда мог бы вести наблюдение. Наконец взломал сетчатую дверь одного из коттеджей и пробрался на террасу. Бросились по углам хамелеоны, с заржавленного шезлонга, затянутого паутиной, соскользнула игуана и скрылась сквозь дыру в полу. В доме царил неприютный полумрак, и только из ванной с обвалившимся потолком сквозь сито из лиан сочился серо-зеленый свет. В треснувшем унитазе была лужица дождевой воды, где плавали мертвые насекомые. Мучимый предчувствиями, Эстебан вернулся на террасу, смахнул с шезлонга паутину и сел.

Небо и море сливались на горизонте в серебристо-сером мареве. Ветер утих, пальмы стояли неподвижно, будто изваянные. Несколько пеликанов вереницей пролетели над самой водой, словно черная строчка из какого-то непонятного текста. Но чарующая красота окружающей природы не трогала Эстебана. Он никак не мог забыть незнакомку. Воспоминание о том, как перекатывались под платьем ее бедра, когда она уходила по берегу, снова и снова всплывало в мыслях, а когда Эстебан пытался сосредоточиться на деле, картинка вспыхивала еще ярче и призывнее. Эстебан не мог понять, почему женщина так подействовала на него. Может быть, думал он, его задели слова незнакомки в защиту ягуара, ее способность вызывать в памяти то, что он хотел оставить позади... Но тут пришло понимание, и Эстебану почудилось, будто его окутал ледяной покров.

В племени патука верили, что одинокого человека, которому вскоре суждено неожиданно умереть, должен навестить посланник смерти и, заменив семью и друзей, подготовить его к этому событию. Теперь Эстебан не сомневался, что незнакомка и есть такой посланник и ее обманчивая прелесть предназначалась именно для того, чтобы привлечь внимание Эстебана к его неизбежной судьбе. Он снова рухнул в шезлонг, оцепенев от неожиданной догадки. И то, что женщина знала о словах отца, и ее странные речи, и признание, что им о многом еще надо поговорить,— все это в точности соответствовало древним верованиям. Посеребрив пески побережья, поднялась луна в три четверти, а Эстебан, прикованный страхом перед смертью, все еще продолжал сидеть неподвижно.

...Несколько секунд он смотрел прямо на ягуара, прежде чем осознал, что видит перед собой. Вначале Эстебану показалось, будто на песок вдруг опустилась полоска ночного неба. Потом она шевельнулась, повинуясь порывистому бризу. Но вскоре охотник понял, что это ягуар. Зверь медленно двигался, словно подкрадывался к жертве, затем высоко подпрыгнул, изворачиваясь в воздухе, и принялся носиться взад-вперед по пляжу: озерцо черной воды, стремительно переливающееся по серебристому песку. Никогда раньше Эстебан не видел играющего ягуара, и одно это уже изумляло, но больше всего охотник поразился тому, как точно воспроизвелись в жизни его детские сны. Словно он видел перед собой серебристую лужайку Луны и подглядывал за одним из ее волшебных созданий. Зрелище развеяло страх, и, как ребенок, Эстебан прижался носом к сетчатой двери, стараясь не моргать, чтобы не пропустить ни единого мгновения.

Спустя время ягуар наигрался и, крадучись, двинулся вдоль пляжа к джунглям. По его ушам и походке Эстебан определил, что зверь отправляется на охоту. Ягуар остановился у пальмы в пяти метрах от дома, поднял голову и принюхался. Лунный свет, струившийся сквозь листья пальмы, играл жидким блеском на его боках. Желто-зеленые глаза сверкали, словно маленькие окна, манящие в другое огненное измерение. От красоты ягуара — самого воплощения совершенства — замирало сердце, и Эстебан, сравнивая эту красоту с бледным убожеством своего работодателя, с теми уродливыми принципами, что заставили его взяться за работу, начал сомневаться, что он когда-либо убьет этого зверя.

Весь следующий день Эстебан спорил сам с собой и надеялся, что женщина вернется. Он уже отверг мысль, будто незнакомка — посланница смерти, и решил, что само это заблуждение было вызвано таинственной атмосферой, царившей на побережье. Эстебан чувствовал, что, если женщина снова начнет защищать ягуара, он, пожалуй, позволит убедить себя. Однако незнакомка не появилась, и Эстебан, сидя на песке и наблюдая, как солнце, играющее на волнах невероятными бликами, опускается сквозь темные слои оранжевых и лиловых облаков, снова осознал, что выбора у него нет.

Охотник дождался, когда взойдет луна, принял снадобье и лег под пальмой, где предыдущей ночью в последний раз видел ягуара. В траве рядом с ним шелестели ящерицы, на лицо вспрыгивали песчаные блохи — он почти ничего не замечал, все глубже и глубже погружаясь в оцепенение, даруемое снадобьем. Пепельно-зеленые в лунном свете листья пальмы колыхались и шуршали над головой, а звезды, видимые в просветах, тревожно мерцали, словно бриз раздувал угольки. Эстебан растворялся в окружающем, впитывал запахи моря и гниющих листьев, разносимые ветром по пляжу, вживался в этот ветер, но, услышав мягкие шаги ягуара, весь превратился во внимание. Сквозь щели полуприкрытых глаз он увидел зверя, сидевшего всего в дюжине футов от него: могучая тень, вытягивающая шею в его сторону. Потом ягуар принялся ходить кругами — каждый круг чуть меньше предыдущего,— и когда он исчезал из поля зрения, Эстебан с трудом останавливал в себе ручеек страха. Ягуар в очередной раз прошел со стороны моря — теперь уже совсем близко,— и Эстебан вдруг уловил его запах — сладковатый мускусный запах, напомнивший аромат плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

Страх взметнулся в охотнике. Эстебан попытался заглушить его, уговаривая себя, убеждая, что этого не может быть. Ягуар зарычал, и звук острым лезвием вспорол мирный шепот ветра л прибоя. Поняв, что ягуар почуял его страх, Эстебан вскочил на ноги и взмахнул мачете. Стремительно повернувшись, он увидел, как зверь отпрыгнул назад. Закричав и снова взмахнув мачете, Эстебан бросился к дому, откуда вел наблюдение прошлой ночью. Проскользнув в дверь, он, шатаясь, вбежал в гостиную. Позади раздался треск, и, обернувшись, Эстебан успел заметить огромную черную лапу, вырывающуюся из путаницы лиан и порванной сетки. Эстебан метнулся в ванную, сел спиной к унитазу и уперся ногами в дверь. Грохот у входа затих, и охотник подучал, что ягуар сдался.

Но тут верхняя панель двери буквально взорвалась от удара черной лапы. Прогнившие щепки полетели Эстебану в лицо, и он закричал. С рычанием в дыру просунулась гладкая морда ягуара: сверкающие клыки, бархатистая красная пасть. Почти парализованный страхом, Эстебан ткнул в сторону двери мачете. Ягуар отпрянул, но потом протянул в дыру лапу, стараясь уцепить охотника за ногу. Лишь по чистой случайности Эстебану удалось задеть ягуара, и черная лапа исчезла. Охотник услышал, как зверь рассерженно урчит в гостиной, потом, через несколько секунд, что-то тяжело ударило в стену за спиной Эстебана, и над краем стены появилась голова ягуара: он повис на передних лапах, пытаясь взобраться наверх, чтобы потом спрыгнуть в комнатушку. Эстебан вскочил на ноги и бешено замахал над головой мачете, рассекая лианы. Ягуар с мяуканьем отпрыгнул. Какое-то время он еще бродил, урча, вдоль стены, потом наступила тишина.

Когда сквозь лианы пробилось наконец солнце, Эстебан вышел из дома и направился берегом в Пуэрто-Морада. Он шел, опустив голову, и в отчаянии размышлял о мрачном будущем, ожидающем его после того, как он вернет Онофрио деньги; об Инкарнасьон, которая с каждым днем становится все ворчливее и ворчливее; о не столь знаменитых ягуарах, которых ему придется убивать, чтобы заработать хотя бы немного денег. Эстебан настолько погрузился в свои угрюмые мысли, что заметил женщину, только когда она его окликнула. Женщина в просвечивающем белом платье стояла, прислонившись к пальме, всего в десяти метрах от него. Эстебан вытащил мачете и сделал шаг назад.

— Почему ты боишься меня, Эстебан? — спросила женщина, приближаясь.

— Ты обманом выведала мой секрет и пыталась меня убить,— ответил охотник.— Разве этого недостаточно, чтобы испытывать страх?

— Когда я перевоплотилась, я уже не знала ни тебя, ни твоего метода. Знала только, что ты охотишься на меня. Но теперь, когда охота закончена, мы можем быть просто мужчиной и женщиной.

— Кто ты? — спросил Эстебан, не опуская мачете.

Она улыбнулась.

— Меня зовут Миранда. Я из племени патука.

— У людей из племени патука не бывает черной шкуры и клыков.

— Я из древних патука,— сказала женщина.— Мы обладаем способностью перевоплощаться.

— Не подходи! — Эстебан занес мачете над головой, и она остановилась всего в нескольких шагах, но чуть дальше, чем охотник был в состоянии дотянуться.

— Ты можешь убить меня, Эстебан, если пожелаешь,— женщина развела руки в стороны, и ткань платья на ее груди натянулась.— Ты теперь сильнее. Но сначала выслушай меня.

Он не опустил мачете, однако страх и злость в нем постепенно уступали перед более спокойными эмоциями.

— Давным-давно,— сказала Миранда,— жил великий целитель, который предвидел, что когда-нибудь патука потеряют свое место в мире. С помощью богов он открыл дверь в другой мир, где племя могло бы жить, процветая.

Но многие люди из племени испугались и не последовали за ним. Однако дверь осталась открытой для тех, кто пожелает прийти позже.— Женщина махнула рукой в сторону разрушенных домов.— Дверь эта находится как раз в Баррио-Каролина, и ягуар приставлен охранять ее. Но скоро сюда придет лихорадка, уже охватившая почти весь мир, и дверь закроется навсегда. Хотя наша охота закончилась, другим охотникам, их алчности не будет конца.— Миранда шагнула к охотнику.— Если ты прислушаешься к голосу своего сердца, то поймешь, что я говорю правду.

Эстебан частично верил ей, но одновременно верил и в то, что ее слова скрывают какую-то еще более горькую правду, укладывающуюся в первую так же аккуратно, как входит в ножны мачете.

— Что-то не так? — спросила женщина.— Что-то беспокоит тебя?

— Я думаю, ты пришла подготовить меня к смерти,— ответил Эстебан.— Твоя дверь ведет только к смерти.

— Тогда почему ты не бежишь от меня? — Миранда указала в сторону Пуэрто-Морада.— Смерть там, Эстебан. Крики чаек — это смерть. И когда сердца любящих останавливаются в момент величайшего наслаждения — это тоже смерть. Этот мир не более чем тонкий покров жизни на фундаменте смерти, словно мох на камне. Может быть, ты прав, может быть, мой мир лежит за смертью. Здесь нет противоречия. Но если я для тебя — смерть, Эстебан, тогда ты любишь именно смерть.

Он отвернулся в сторону моря, чтобы женщина не видела его лица.

— Я не люблю тебя,— сказал он.

— Любовь ждет нас впереди,— возразила Миранда.— И когда-нибудь ты последуешь за мной в мой мир.

Эстебан снова взглянул на нее, собираясь сказать: «Нет»,— но от неожиданности промолчал. Платье ее скользнуло на песок. Миранда улыбалась. Гибкость и совершенство ягуара отражались в каждой линии ее тела. Женщина шагнула ближе, отстранив мачете. Ладони ее обхватили лицо Эстебана, и он, ослабев от страха и желания, словно утонул в ее горячем запахе.

— Мы одной души, ты и я,— сказала Миранда.— У нас одна кровь и одна правда. Ты не можешь отвергнуть меня.

Шли дни — Эстебан даже не очень хорошо представлял себе, сколько их было. Чередование дней и ночей служило как бы незаметным фоном, лишь окрашивающим их с Мирандой любовь то солнечным блеском, то призрачным светом луны. Тысячи новых красок добавились к ощущениям Эстебана,— никогда раньше он не испытывал подобного блаженства. Порой, глядя на обветшалые фасады домов, Эстебан начинал верить, что они действительно скрывают тенистые аллеи, ведущие в другой мир, но, когда Миранда пыталась убедить его следовать за ней, он отказывался, не в силах преодолеть страх и признаться даже самому себе, что любит ее. Он пробовал сосредоточиться на мыслях об Инкарнасьон, надеясь, что это разрушит чары Миранды и позволит ему вернуться в Пуэрто-Морада, однако обнаружил, что не может представить себе жену иначе как в образе сгорбленной черной птицы, сидящей перед мерцающим серым кристаллом. Впрочем, Миранда тоже казалась ему временами совершенно нереальной. Однажды, когда они сидели на берегу Рио-Дульсе, Миранда указала на плавающее в воде отражение почти полной луны и произнесла:

— Мой мир почти так же близко, Эстебан, он так же доступен. Ты, может быть, думаешь, что луна реальна только наверху, а здесь всего лишь отражение, но на самом деле реальнее всего и показательнее вот эта поверхность, что дает иллюзию отражения. Больше всего ты боишься пройти сквозь эту поверхность, хотя она столь бесплотна, что ты едва заметишь переход.

— Ты похожа на священника, который обучал меня философии,— сказал Эстебан.— Его мир и его рай — тоже философия. А твой мир? Это просто идея, воображение? Или там есть птицы, реки, джунгли?

Лицо Миранды, наполовину освещенное луной, и голос не выдавали никаких эмоций.

— Так же, как здесь.

— Что это означает? — рассерженно спросил Эстебан.— Почему ты не хочешь дать мне ясный ответ?

— Если бы я стала описывать тебе мой мир, ты просто решил бы, что я ловко лгу.— Женщина опустила голову ему на плечо.— Рано или поздно ты сам поймешь. Мы нашли друг друга не для того, чтобы испытать боль расставания.

Как-то в полдень, когда солнце светило столь ярко, что нельзя было смотреть на море не прищуриваясь, они доплыли до песчаной отмели, которая с берега казалась узкой изогнутой полоской белизны на фоне зеленой воды. Эстебан барахтался и поднимал брызги, зато Миранда плавала, словно родилась в воде: она подныривала под охотника, хватала за ноги, щекотала и каждый раз успевала ускользнуть, прежде чем ему удавалось дотянуться до нее. Они бродили по песку, переворачивали ногами морских звезд и собирали моллюсков-трубачей, чтобы сварить на обед. Потом Эстебан заметил под водой темное пятно шириной в несколько сот метров, движущееся за песчаной косой,— огромный косяк макрели.

— Жалко, что у нас нет лодки,— сказал он.— Макрель на вкус гораздо лучше, чем моллюски.

— Нам не нужна лодка,— ответила Миранда.— Я покажу тебе один старинный способ рыбной ловли.

Она вычертила на песке какой-то сложный рисунок, затем отвела Эстебана на мелководье и повернула к себе лицом, встав на расстоянии полутора метров от него.

— Смотри на воду между нами,— сказала она.— Не поднимай глаз и не двигайся, пока я не скажу.

Миранда затянула незнакомую песню со сложным ломаным ритмом, который показался Эстебану похожим на неровные порывы задувающего с моря ветра. Слов он по большей части разобрать не мог, но некоторые оказались из языка племени патука. Через минуту Эстебан почувствовал странное головокружение, словно его ноги стали длинными и тонкими и он смотрел на воду с огромной высоты, дыша при этом разреженным воздухом. Потом под водой между ним и Мирандой возник крошечный темный силуэт, и ему вспомнились рассказы дедушки о древних патука, которые в считанные мгновения могли с помощью богов уменьшать мир, чтобы перенести врагов поближе. Но ведь боги умерли, и их сила оставила этот мир... Эстебан хотел оглянуться на берег и посмотреть, действительно ли они с Мирандой превратились в меднокожих гигантов ростом выше пальм.

— Теперь,— сказала женщина, обрывая пение,— ты должен опустить руку в воду — так чтобы косяк оказался между ней и берегом — и медленно пошевелить пальцами. Очень медленно! Поверхность воды должна оставаться спокойной.

Но, начав наклоняться, Эстебан потерял равновесие и ударил рукой по воде. Миранда вскрикнула. Подняв голову, охотник увидел катящуюся на них зеленую стену воды, испещренную мечущимися силуэтами макрели. Прежде чем Эстебан успел сдвинуться с места, волна перекатилась через косу, накрыла его с головой, протащила по дну и выбросила в конце концов на берег. На песке тут и там лежала, дергая хвостом, макрель. Миранда смеялась над ним, плескаясь на мелководье. Он тоже засмеялся, но только чтобы скрыть вновь нахлынувший страх перед этой женщиной, которая обладала могуществом ушедших богов.

Во второй половине дня, когда Эстебан чистил рыбу, а Миранда отправилась собирать бананы для гарнира — маленькие сладкие бананы, что росли на берегу реки,— со стороны Пуэрто-Морада появился «лендровер». Подпрыгивая, он мчался по пляжу, и на его ветровом стекле танцевали отблески оранжевого огня от заходящего солнца. Машина остановилась около Эстебана, с пассажирского сиденья слез Онофрио. На его щеках играл нездоровый румянец, лоб вспотел, он принялся вытирать его носовым платком. С водительского сиденья сошел Раймундо. Прислонившись к дверце машины, он бросил на Эстебана взгляд, полный ненависти.

— Прошло уже девять дней, а от тебя ни слова,— угрюмо произнес Онофрио.— Мы думали, тебя уже нет в живых. Как идет охота?

Эстебан положил на песок рыбину и встал.

— У меня ничего не вышло,— сказал он.— Я верну тебе деньги.

Раймундо насмешливо фыркнул, а Онофрио проворчал, словно сказанное его удивило:

— Это невозможно. Инкарнасьон потратила их на дом в Баррио-Кларин. Ты должен убить ягуара.

— Я не могу,— сказал Эстебан.— Деньги я как-нибудь выплачу.

— Индеец испугался, отец.— Раймундо плюнул на песок.— Разреши, мы с друзьями устроим охоту на этого ягуара.

Представив себе, как Раймундо и его бестолковые друзья ломятся через джунгли, Эстебан не смог удержаться от смеха.

— Ты бы вел себя поосторожнее, индеец! — Раймундо хлопнул ладонью по крыше автомашины.

— Осторожнее следует действовать вам,— сказал Эстебан,— потому что скорее всего случится наоборот: охоту на вас устроит ягуар.— Он поднял с земли мачете.— Впрочем, тот, кто захочет поохотиться на ягуара, будет иметь дело еще и со мной.

Раймундо наклонился к водительскому сиденью, потом обошел машину и встал у капота. В руке у него блестел автоматический пистолет.

— Я жду ответа,— сказал он.

— Убери! — Онофрио сказал это таким тоном, словно разговаривал с ребенком, угрозы которого едва ли стоит принимать всерьез, однако в выражении лица Раймундо проступали совсем не детские намерения. Пухлая щека его нервно подергивалась, вены на шее вздулись, а губы искривились в некоем подобии безрадостной улыбки. Эстебан как зачарованный наблюдал за этим превращением: на его глазах демон сбрасывал личину. Фальшивая мягкая маска переплавлялась в истинное лицо, худое и жестокое.

— Этот ублюдок оскорбил меня! — Рука Раймундо, сжимавшая пистолет, дрожала.

— Ваши личные разногласия могут подождать,— сказал Онофрио.— Сейчас дело важнее.— Он протянул руку.— Дай мне пистолет.

— Если он не собирается убивать ягуара, какой от него толк? — спросил Раймундо.

— А вдруг нам удастся переубедить его? — Онофрио улыбнулся Эстебану.— Ну, что скажешь? Может, разрешить сыну отомстить за свою честь, или ты все-таки вы полнишь уговор?

— Отец! — обиженно произнес Раймундо, на секунду взглянув в сторону.— Он...

Эстебан бросился к стене джунглей. Рявкнул пистолет, раскаленная добела когтистая лапа ударила охотника в бок, и он полетел на землю. Несколько мгновений Эстебан даже не мог понять, что произошло, но затем ощущения постепенно начали возвращаться к нему. Он лежал на раненом боку. Рана пульсировала яростной болью. Корка песка облепила губы и веки. Но упал он, буквально обняв мачете, все еще сжимая в кулаке рукоять. Откуда-то сверху донеслись голоса. По голове Эстебана прыгали песчаные блохи, но, совладав с желанием стряхнуть их рукой, он продолжал лежать без движения. Пульсирующую боль в боку и его ненависть питала одна и та же сила.

— ...сбросим его в реку,— говорил Раймундо, и голос его дрожал от возбуждения.— Все подумают, что его убил ягуар.

— Идиот! — сказал Онофрио.— Он, может быть, еще убил бы ягуара, а ты мог бы устроить себе и более сладкую месть. Его жена...

— Эта месть достаточно сладка,— ответил Раймундо.

На Эстебана упала тень, и он почувствовал дыхание Раймундо. Чтобы обмануть этого бледного, рыхлого «ягуара», склонившегося над ним, не нужны были никакие травы. Раймундо принялся переворачивать охотника на спину.

— Осторожнее! — крикнул Онофрио.

Эстебан позволил перевернуть себя и тут же взмахнул мачете. Все свое презрение к Онофрио и Инкарнасьон, всю свою ненависть к Раймундо вложил он в этот удар, и лезвие, со скрежетом задев кость, утонуло в боку Раймундо. Тот взвизгнул и, наверное, упал бы, но Эстебан крепко держал мачете. Руки Раймундо порхали вокруг мачете, словно он хотел передвинуть лезвие поудобнее, в широко раскрытых глазах застыло неверие в происходящее. По мачете пробежала дрожь, и Раймундо упал на колени. Кровь хлынула у него изо рта. Потом он ткнулся лицом в песок и так и остался стоять на коленях, словно мусульманин во время молитвы.

Эстебан выдернул мачете, опасаясь, что на него нападет Онофрио, но торговец уже втискивался в «лендровер». Двигатель завелся сразу, колеса прокрутились, потом машина рванула с места, развернулась, слегка заехав в воду, и помчалась к Пуэрто-Морада. Оранжевый отблеск вспыхнул на заднем стекле — словно дух, который заманил машину на побережье, теперь гнал ее прочь.

Пошатываясь, Эстебан поднялся на ноги и отодрал рубашку от раны. Крови натекло много, но оказалось, что это скорее царапина. Не оборачиваясь к Раймундо, он прошел к воде и остановился, глядя на море. Мысли его перекатывались, как волны,— не мысли даже, а приливы эмоций.

Миранда вернулась с наступлением сумерек, неся целую охапку бананов и диких фиг. Выстрела она не слышала, и Эстебан рассказал ей о происшедшем, Миранда тем временем сделала ему повязку из трав и банановых листьев.

— Это пройдет,— сказала она о ране. Потом кивнула в сторону Раймундо.— А вот это нет. Тебе надо уходить со мной Эстебан. Солдаты убьют тебя.

— Нет,— сказал Эстебан.— Они придут сюда, однако они все из племени патука... Кроме капитана, но это пьяница, одна оболочка от человека. Я думаю, ему даже не станут сообщать. Солдаты выслушают меня, и мы договоримся. Что бы там Онофрио ни выдумывал, его слово против их не потянет.

— А потом?

— Может быть, мне придется сесть на какое-то время в тюрьму или уехать из провинции. Но меня не убьют.

С минуту Миранда сидела молча. Только белки ее глаз светились в наступивших сумерках. Затем она встала и пошла прочь.

— Куда ты уходишь? — спросил Эстебан.

Она обернулась.

— Ты столь спокойно говоришь о том, что мы расстанемся...

— Но это не так!

— Не так? — Она горько усмехнулась.— Может быть, и не так. Ты настолько боишься жизни, что называешь ее смертью. Ты даже готов предпочесть настоящей жизни тюрьму или изгнание. До спокойствия тут далеко.— Миранда продолжала смотреть на него — на таком расстоянии трудно было понять выражение ее лица.— Я не хочу терять тебя, Эстебан.

Она снова двинулась вдоль берега и на этот раз, когда он позвал ее, уже не обернулась.

Сумерки сменились полутьмой. Медленно надвигающиеся серые тени превратили мир в негатив, и Эстебан чувствовал, как такими же серыми и темными становятся его мысли, перекатывающиеся в такт тупому ритму отступающего прилива.

Поднялась полная луна, пески загорелись серебром. Вскоре прибыли на джипе четверо солдат из Пуэрто-Морада — маленькие меднокожие мужчины в форме цвета ночного неба, без украшений и знаков различия. Хотя они и не были близкими друзьями, Эстебан знал всех четверых по именам: Себастьян, Амадор, Карлито и Рамон. В свете фар труп Раймундо — удивительно бледный, с засохшими в сложном рисунке ручейками крови на лице — выглядел экзотическим существом, выброшенным на берег из моря, и то, как солдаты обследовали место преступления, походило скорее на удовлетворение любопытства, чем на поиски вещественных доказательств. Амадор поднял пистолет Раймундо, взглянул поверх ствола на джунгли и спросил Района, сколько, тот думает, пистолет может стоить.

— Возможно, Онофрио даст тебе за него хорошую цену,— сказал Рамон, и все засмеялись.

Они разожгли костер из плавника и скорлупы кокосовых орехов, расселись вокруг, и Эстебан рассказал о происшедшем. О Миранде и ее родстве с ягуаром он говорить не стал, потому что эти люди, оторванные от племени правительственной службой, стали консервативны в своих суждениях. Ему не хотелось, чтобы они сочли его сумасшедшим. Солдаты слушали, не перебивая. Огонь костра окрашивал их лица в красно-золотой оттенок и блестел на стволах ружей.

— Если мы не станем ничего делать, Онофрио подаст в суд в столице,— сказал Амадор, когда Эстебан закончил рассказ.

— Он может сделать это в любом случае,— возразил Карлито,— и тогда Эстебану придется несладко.

— А если в Пуэрто-Морада пришлют инспектора и он увидит, как тут идут дела при капитане Порталесе, они заменят капитана кем-нибудь другим, и тогда нам тоже придется несладко.

Глядя на огонь, солдаты долго рассуждали о возникшей проблеме. Эстебан спросил у Амадора, жившего на горе неподалеку от него, не видел ли тот Инкарнасьон.

— Она очень удивится, узнав, что ты жив,— ответил Амадор.— Я видел ее вчера у портного. Она примеряла там перед зеркалом черную юбку.

Мысли Эстебана словно окутало черным полотном юбки Инкарнасьон. Опустив голову, он принялся чертить своим мачете линии на песке.

— Придумал! — воскликнул Рамон.— Бойкот! Никто ничего не понял.

— Если мы не будем покупать у Онофрио, то кто тогда будет? — спросил Рамон.— Он потеряет дело. Если ему этим пригрозить, он не станет обращаться к властям и согласится, что Эстебан действовал в порядке самообороны.

— Но Раймундо у него единственный сын,— сказал Амадор.— Может быть, в этом случае горе перевесит его алчность.

Снова все замолчали. Эстебана перестало волновать, к чему они придут. Он начал понимать, что без Миранды в его будущем не будет ничего интересного. Взглянув на небо, Эстебан заметил, что звезды и костер мерцают в одном и том же ритме, и ему представилось, что вокруг каждой звезды сидят кругом маленькие меднокожие люди и решают его судьбу.

— Придумал! — сказал Карлито.— Я знаю, что надо делать. Мы всей ротой придем в Баррио-Каролина и убьем ягуара. Алчный Онофрио не устоит против такого искушения.

Этого нельзя делать,— сказал Эстебан.

— Почему? — спросил Амадор.— Может быть, мы его и не убьем, конечно, но, когда нас будет так много, мы уж, по крайней мере, прогоним его отсюда.

Прежде чем Эстебан успел ответить, раздалось рычание ягуара. Зверь подкрадывался к костру — подвижное черное пламя на сверкающем песке. Уши ягуара были прижаты к голове, в глазах горели серебряные капли лунного света. Амадор схватил винтовку, встал на одно колено и выстрелил: пуля взметнула песок метрах в трех слева от ягуара.

— Стой! — закричал Эстебан и сшиб Амадора на землю.

Но остальные тоже начали стрелять, и в конце концов кто-то попал в ягуара. Зверь подпрыгнул высоко вверх, как в ту первую ночь, когда он играл, но на этот раз упал без всякой грациозности, рыча и пытаясь укусить себя за лопатку. Потом вскочил и двинулся к джунглям, припадая на правую переднюю лапу. Окрыленные успехом, солдаты пробежали несколько шагов за ним и снова начали стрелять. Карлито припал на одно колено, тщательно целясь.

— Нет! — крикнул Эстебан и швырнул в Карлито мачете в отчаянной попытке помешать ему. Охотник уже понял, какую ловушку приготовила для него Миранда и какие последствия его ожидают.

Лезвие полоснуло Карлито по ноге. Солдат упал на землю и закричал. Амадор, увидев, что случилось, выстрелил не целясь в Эстебана и крикнул остальным. Эстебан бросился к джунглям, стремясь добраться до тропы ягуара. Сзади грохотали выстрелы, пули свистели прямо над головой. Каждый раз, когда он спотыкался на мягком песке, залитые лунным светом фасады домов, казалось, бросались ему наперерез, стремясь преградить дорогу. И уже у самой стены джунглей в Эстебана все-таки попали.

Пуля толкнула его вперед, но он удержался на ногах. Шатаясь, Эстебан бежал по тропе, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, его руки мотались из стороны в сторону. Листья пальм хлестали по лицу, лианы путались под ногами. Боли Эстебан не чувствовал, была только странная усталость, пульсирующая где-то в пояснице. Ему представлялось, как открываются и закрываются, словно рот актинии, края раны. Солдаты выкрикивали его имя. Эстебан понимал, что они, конечно, пойдут за ним, но осторожно, опасаясь ягуара, и решил, что сумеет пересечь реку, прежде чем солдаты нагонят его. Однако у самой реки он увидел замершего в ожидании зверя.

Ягуар сидел на бугристом холмике, вытянув шею к воде, а внизу, в четырех метрах от берега, плавало отражение полной луны — огромный серебряный круг чистого света. На плече ягуара алела кровь, выглядевшая как приколотая свежая роза, и от этого зверь еще больше походил на воплощение божества. Ягуар спокойно поглядел на Эстебана, низко зарычал и нырнул в реку, расколов отражение луны и скрывшись под водой. Через какое-то время вода успокоилась, на ней снова появилась луна. И там, в отражении, Эстебан увидел фигурку плывущей женщины — с каждым взмахом руки она становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в крохотный силуэт, будто вырезанный на серебряной тарелке. Он увидел, как вместе с Мирандой уходят от него таинство и красота, и понял, что был слеп, что не разглядел правду, скрытую в правде смерти, которая, в свою очередь, скрывалась в правде о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Правда пела ему его собственной болью, каждый удар сердца — один слог. Правду описывали угасающие круги на воде и качающиеся листья пальмы. Правдой дышал ветер. Правда жила везде, и Эстебан всегда знал ее: если ты отвергаешь таинство — даже в обличье смерти,— ты отвергаешь жизнь и будешь брести сквозь дни своего существования, словно призрак, которому не суждено узнать секреты беспредельности чувств — глубины печали и вершины радости...

Странное ощущение, что боль, расцветающая в спине, проходит, породило новую фантазию — словно бы во все его члены потянулись маленькие тонкие щупальца. Крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную черточку на фоне серебряной бесконечности. Еще мгновение Эстебан не мог решиться — вернулся страх,— но потом в его памяти возникло лицо Миранды, и все чувства, которые он подавлял девять дней, вырвались, сметая страх, наружу. Серебристые, безупречной чистоты чувства, кружащие голову и поднимающие в небо. Словно слились воедино и закипели у него в душе гром и огонь. Необходимость выразить это чувство, перелить в форму, достойную его мощи и чистоты, буквально ошеломила Эстебана. Но он не был ни певцом, ни поэтом. У него остался лишь один способ выразить себя. Надеясь, что он еще не опоздал, что дверь в мир Миранды еще не закрылась навсегда, Эстебан нырнул в реку, разбив отражение полной луны, и с закрытыми после удара о воду глазами поплыл из последних своих сил.

Перевел с английского А. Корженевский

(обратно)

Акведук над рекой Сох

Есть у нас пословица: «Вода буйная, а человек тем более». Я убедился в ее правоте, заинтересовавшись историей строительства акведука в селении Хушьер Ферганской долины. Остатки его сохранились и поныне. Чтобы взглянуть на них и расспросить старожилов, мы с друзьями отправились в путь.

...И вот мы в селе Хушьер. Житель села Тешабай Адылов, герой войны, о котором мы много слышали, вызвался нас проводить.

Едем вдоль небольшого арыка, потом пересекаем мост через реку Сох. Машина тяжело карабкается по серпантину дороги. Вот и развалины старого недостроенного акведука...

Ущелье, через которое протекает река Сох, с двух сторон защищено высокими горами. Само село расположено на пологом склоне, земля там хорошая, но лежит она намного выше реки. Как тут пользоваться сохской водой? И рядом, и нет ее.

Жители села всегда мечтали об источнике, который напоил бы их землю. Так родилась идея переброски воды из многоводного арыка Киштут, расположенного на противоположном берегу реки Сох, на земли Хушьер.

Еще в начале XIX века под руководством Муллы Касыма построили водовод из глиняных труб. Однако сильный поток Киштута опрокинул опоры и трубы.

В 1915 году начали возводить акведук. Для его строительства было выбрано место в верхнем течении, где река Сох, вообще-то довольно широкая, сужается до четырех метров. Сначала возвели мост. Затем над мостом соорудили пятиметровую каменную стену. По деревянным водостокам, проложенным в стене, должна была подаваться вода. Казалось, самая сложная часть работы была выполнена. Однако мост не выдержал, рухнул, погубив восьмерых рабочих. Пять своих жертв бурная Сох выбросила на берег, остальные так и не были найдены...

Но спустя пять лет жители Хушьера вновь вернулись к неосуществленной идее. На этот раз из Коканда пригласили уста Аюба — мастера Аюба. Он решил строить акведук на прежнем месте, опять перегородил ущелье каменной стеной, но для облегчения конструкции ее сделали ступенчатой. Протяженность стены составляла 32 метра, а высота в самом низком месте достигала 6 метров. На стене предполагалось возвести кирпичные арки, а поверху проложить желоба для переброски воды.

Первый этап — строительство стены — был успешно завершен.

Здесь же на месте начали формовать и обжигать в хумдонах (обжиговые печи) кирпичи. Мастер успел возвести только одну арку, и случилось несчастье — он ослеп. Вероятнее всего, работа над пропастью, в постоянном напряжении и страхе, подействовала на его психику.

Единственная арка мастера Аюба — из девяти предусмотренных — просуществовала до 1952 года. Именно тогда ее разобрали — кому она помешала? — а ступенчатая стена сохранилась до сегодняшнего дня.

В 1926 году жители кишлака Хушьер пригласили из Коканда уста Эшмата. Он решил строить бетонный тарнов (желоб). Водосток предполагалось установить на каменных устоях. Цемент доставляли из Кувасая еженедельно на двухстах ослах. Работа продолжалась шесть месяцев. Уже проводили арык в село — по склону реки Сох. Горные склоны местами были настолько круты, что вместо арыка приходилось прокладывать деревянные водостоки, а там, где позволял рельеф, устраивали канавку из камней. Дно арыка и водостока выкладывали пластами дернистой земли. Мастерам часто приходилось работать в висячем положении, в больших плетеных корзинах.

Теперь осталось только пустить воду. Взволнованный мастер неожиданно заявил, что в случае неудачи он бросится в реку.

И вот вода с огромной скоростью, с ревом понеслась по водостоку, достигла его наклонной части — и тут водосток разлетелся на куски! Чтобы мастер не исполнил свое обещание, его в тот же день увезли в Коканд.

Ошибка уста Эшмата состояла в том, что он не учел разрушающую силу вихрей, возникающих на стыках водостоков.

И опять жители села Хушьер остались без воды. Шли годы...

В 1935 году, засучив рукава, приступил к работе уста Аскар из кишлака Сирт. Он решил провести воду совершенно в другом месте: в пяти километрах ниже по течению. Здесь с давних пор был мост, называемый Гузар жойи Бобир. Уста Аскар решил соорудить акведук из дерева. Его идею поддержали хушьерцы, хотя для этого пришлось спилить две тысячи тополей. Да и доставлять нужный материал из села Хушьер к месту строительства было трудно. Уста построил восьмиярусный деревянный мост. Высота нижнего яруса составляла около 6, а ширина 4—5 метров. Общая высота сооружения достигла 40 метров. На последнем ярусе был установлен деревянный водосток. Наконец-то жители Хушьера получили долгожданную воду. Этот акведук прожил до 1943 года, позволяя орошать 40—50 гектаров земли.

Успех уста Аскара предопределило то, что он учел ошибки своих предшественников. Он посчитал неудачным выбор прежнего места строительства — слишком большим был перепад уровней Киштута и акведука, и понял, что деревянный каркас — наиболее практичен при строительстве на сложном рельефе. Наблюдательный мастер стремился максимально приблизить свою конструкцию к реке — в прямом и в переносном смысле, он, по существу, смоделировал в своем акведуке поток в горной реке, учел ее нрав и особенности.

В 1943 году рядом с мостом Гузар жойи Бобир проложили две нитки труб большого диаметра, по которым часть воды из Киштута перебрасывалась в канал Хушьер, проложенный выше канавки уста Аскара. В начале восьмидесятых годов прибавилась еще одна нитка труб, в результате чего было освоено около двух тысяч гектаров земли.

Такова история строительства сохского акведука.

Додо Назилов, архитектор Село Хушьер, Узбекская ССР

(обратно)

Луи Буссенар. За десятью миллионами к Рыжему Опоссуму

Продолжение. Начоло в №1/90 - 8/90

Глава XI

Позади нас песчаная пустыня, впереди — мертвый лес; невозможно ни продвигаться вперед, ни отступать назад. Положение удручающее, ибо запасы продовольствия почти исчерпаны, и нет никаких возможностей их пополнить. Единственный выход состоит в том, чтобы, как только больные окончательно поправятся, следовать по течению ручья, ведущего, к сожалению, на запад и, следовательно, уводящего нас от нужного направления. Необходимо быстро принять решение, ибо нельзя терять драгоценные минуты.

За ночью следует жаркий гнетущий день. Большие черные тучи, между которыми виднеются бледные просветы, быстро бегут с запада на восток, гонимые знойным ветром, несущим облака пыли,— нечто вроде австралийского самума. Спящие мечутся в лихорадочном сне, я же не могу сомкнуть глаз. Я испытываю, как говорят в просторечье, ломоту в ногах; надо пройтись, размяться, и за неимением лучшего я брожу по берегу ручья, в котором отражаются мерцающие звезды. Но вскоре почти все они скрываются за тучами.

Мой тонкий слух, различающий малейший шум, улавливает слабый рокот, который то усиливается, то затихает в зависимости от силы ветра. Я с тревогой прислушиваюсь. Шум усиливается. Он чем-то напоминает шум града, барабанящего по листве. Я прикладываю ухо к земле и слышу непрерывный гул, похожий на шум идущего поезда. Взволнованный, я встаю и иду будить Тома, чей безошибочный инстинкт поможет разобраться в характере этого явления. Мне кажется, что воды ручья, которые я с трудом различаю при слабом свете звезд, бурлят и текут сильнее.

Услышав мой окрик, Том вскакивает. Он таращит глаза, прислушивается и, насколько это возможно, раздувает ноздри своего приплюснутого носа. В течение нескольких минут он неподвижен. Вдруг на его черном лице появляется выражение неописуемого ужаса. Он поднимает свои длинные, худые руки в жесте отчаяния и издает гортанный возглас, который заставляет вздрогнуть и вскочить больных.

— Ооак!..

— Что случилось? — спрашивает майор кратко, без видимых эмоций.

— Вода!..

— Что ты этим хочешь сказать?

Абориген с растерянным видом невнятно произносит длинную фразу, которую я не понимаю, но смысл которой тотчас уловил его хозяин, привыкший к грамматике Тома.

— Ладно.

Несколько больших шагов, и майор уже возле сэра Рида, устремившегося ему навстречу.

— Что такое, Харви? — спрашивает сэр Рид.

— Наводнение. Вода движется на нас со скоростью кавалерийского эскадрона.

— Что теперь делать?

— Выбираться как можно скорее из низины.

— У нас есть время?

— Нам много надо успеть сделать.

— Харви, возьмите на себя командование. Я займусь детьми.

И, обретя вновь юношескую энергию, скваттер спешит к девушкам.

— Все ко мне! — кричит старый офицер голосом, привыкшим командовать во время грохота битвы, и этот голос проникает в сердце каждого.

Все на ногах и слушают приказы. Ветер усиливается. Ослепительные молнии пронзают сплошные тучи. Лишь немного отдохнув от усталости, с опухшими, воспаленными глазами поселенцы вновь готовы к бою, хотя и не знают, какая опасность им угрожает.

— Запрягайте лошадей!

Двенадцать человек без сутолоки и паники впрягают лошадей в две повозки.

Справа от повозок два фонаря освещают сцену поспешных сборов, хотя для этого было достаточно и вспышек молний.

— Каждому взять запас еды на два дня и по пять пачек патронов.

Крышка большого ящика отлетает, поддетая топором, и все разбирают консервы. Запасаются также и боеприпасами.

Если людям удается сохранять спокойствие, то стихия, напротив, неистово разбушевалась. Гремит гром, сверкают молнии, гул водного потока, который катит свои бурные воды в узкой лощине, сливается с раскатами грома.

Голос командира подобен звуку горна:

— Все готово?

— Да,— отвечает МакКроули, на которого возложены обязанности помощника командира и который спокоен, как на параде.

— Отлично! Эдвард, возьмите большую карту, поручаю ее вам.

— Есть, командир!

— Фрэнсис, вам даю компас и секстант. Помните, они для нас важнее продуктов.

— Я их буду беречь, сэр,— невозмутимо отвечает гигант. —

Эта краткая фраза говорит о том, что он скорее умрет, чем выпустит их из рук.

Вмомент, когда караван трогается, перед нами вспыхивает громадный язык пламени. Высохшие деревья загораются, как спички. Возникшие от молний пожары возникают в десятках мест и тут же охватывают площадь в квадратное лье. Ветер с безумной яростью раздувает огонь, распространяющийся с невероятной быстротой.

Лошади отпрянули от этой огненной стихии.

Менее чем в пятистах метрах справа от нас при свете пожара мы видим затопленную долину, исчезнувшую под водой, которая наступает беспощадной, грозной стеной высотой в два метра, увенчанной шапкой белой пены. Куда бежать? Что нас ожидает? Не будем ли мы поглощены этим водным потоком?

Нам угрожает смерть от двух грозных стихий, объединившихся против нас. Даже у самых хладнокровных на лбу выступает пот.

Однако, перекрывая треск горящих деревьев, шум катящихся волн и раскаты грома, звучит человеческий голос, отдающий команду сухо и резко:

— Спустить на воду повозку, обитую железом!

Один из путников бросается к головной лошади, хватает ее под уздцы и поворачивает всю упряжку к ручью. Испуганные лошади фыркают и отказываются идти. Приходится подталкивать их острием ножа.

— Режьте постромки лошадей второй повозки. Пять добровольцев — верхом на этих лошадях. Поднимитесь на косогор. Следуйте по течению. В галоп! Остальные — в лодку!

Команды тотчас выполняются. Пять поселенцев вскакивают на перепуганных чистокровок и устремляются из тьмы в зону, освещенную пожаром. Вскоре они исчезают, скача бешеным галопом и издавая победные клики.

В повозке, обитой листовым железом, нас пятнадцать человек. С колоссальными усилиями мы вводим повозку в маленький залив, где она стоит неподвижно, повернутая носом к надвигающейся волне, что пенится от нас метрах в тридцати.

Раздаются крики отчаяния. И тогда один из поселенцев, стоящий на дышле, одной рукой цепляется за обшивку борта, а другой пытается вытащить чеку, которой прикреплена упряжь. Нос лодки поднимается, корма опускается... Лодка опасно раскачивается, готовая вот-вот зачерпнуть воду. Шесть лошадей, скованные сбруей, унесены водой. Они пытаются добраться до берега, но — тщетно! Вся долина покрыта желтоватой бурлящей водой. Ручей разбух и превратился в неукротимый поток шириной более полукилометра. Агония бедных животных длится недолго.

Килевая качка прекращается, однако две оси с колесами утяжеляют лодку, которая становится игрушкой бурного потока. Она неуправляема, кружится в водоворотах и вот-вот перевернется. У нас не было времени установить руль, но, к счастью, имеются все снасти благодаря предусмотрительности и опыту сэра Рида, снабдившего лодку всем необходимым. Четыре весла опускаются на воду, и поселенцы, теперь матросы, гребут на редкость слаженно. Когда удается установить руль, управление лодкой поручается Эдварду, который вновь становится нашим командиром.

Остается выполнить последнее — вытащить чеки, которыми прикреплены оси. Теперь, когда повозка так чудесно превратилась в лодку, оси с колесами не только не нужны, но просто опасны. Они, как я уже упоминал, утяжеляют лодку и препятствуют ее управлению. Потому двое решают рискнуть. Им пропускают под мышками цепь, закрепляют ее, и они храбро ныряют в поток, в котором отражаются блики пожара.

Наглотавшись воды, задыхаясь, они всплывают, так и не сумев вытащить чеки.

— Поднимайтесь на борт, поднимайтесь!

— На этот раз, хозяин,— говорит один из них,— я вас ослушаюсь. Я знаю, где чеки, и теперь все будет в порядке.

Он снова погружается в воду и находится там так долго, что мы боимся худшего.

Лодка несколько раз сотрясается и неожиданно поднимается на десять сантиметров, а оси с колесами уходят на дно. Мужественных ныряльщиков осторожно вытягивают на борт. Они почти без сознания. Облегченная лодка теперь подчиняется рулю, и несколько умелых взмахов весел заставляют ее принять почти идеальное положение. Поборов разбушевавшуюся стихию, она величественно плывет по волнам, легко одолевая водовороты.

Теперь главное — использовать течение, чтобы найти плодородный участок местности, где мы могли бы высадиться и продолжить путь пешком в страну нга-ко-тко, от которой мы не особенно удалились.

Мы не слишком беспокоимся о судьбе пяти наших спутников, ускакавших верхом на лошадях. Они, безусловно, объехали пожарище, следуя по небольшому косогору, отделяющему долину от горящего леса. Надеемся, что скоро наши товарищи объявятся.

Мы плывем всю ночь и теперь идем близко к берегу, движимые течением. Судя по всему, наводнение не будет длительным, и поток недалеко унесет нас. Конечно, хотелось бы остановиться возможно раньше: нам кажется, что водный поток удаляет нас от намеченного маршрута.

Хотя лодка очень удобна и хорошо оснащена, она несколько маловата для пятнадцати человек. Оружие, боеприпасы, провизия — увы, ее слишком мало — все же занимают много места. Мне грустно. Мои бедные собаки, несомненно, погибли. Я так любил этих славных животных, особенно моего старого товарища Мирадора, но никак не мог позаботиться о них в момент катастрофы.

Отдельные реплики на лодке постепенно сменяются всеобщим разговором. Все ломают головы над причиной, вызвавшей этот катаклизм, но никто так и не может прийти к определенному выводу. Хотя подобные явления довольно часты в Австралии, в данном случае его невозможно объяснить только ливнем, учитывая колоссальные размеры наводнения. Майор объясняет это землетрясением, которое изменило течение реки или направило в долину воды какого-нибудь озера. Фрэнсис разделяет это мнение, приводя многочисленные примеры.

Однако беспокойство о нашем положении возвращает всех к реальной действительности. Какое значение имеет причина, если остаются ее последствия? Консервов у нас осталось дня на полтора, максимум — два. Из нашего великолепного каравана скорее всего выжило пять лошадей. Но где они и их наездники? Из шести повозок осталось единственное средство передвижения — лодка, на которой мы плывем. Из пятнадцати ее пассажиров двенадцать еще больны. Так что будущее далеко не утешительное.

Меж тем голод дает себя чувствовать. Хорошо бы пристать к берегу и там приготовить еду, потому что на лодке огонь не разведешь. Несколько взмахов весел подводят лодку к берегу, и мы привязываем ее к стволу великолепной софоры. Наш ответственный за питание вскрывает охотничьим ножом оловянные пакеты, в которых хранятся продукты. Вдруг он замирает, бледнеет, бросает нож и кричит:

— Тысяча чертей! Консервы испортились!

Новый удар судьбы не только не сгибает нас, но, напротив, вызывает прилив энергии.

— Ну конечно, мой лейтенант, мне это представляется совсем простым делом, и если командир разрешит...

— С радостью! Но поскольку вам одному было бы опасно пускаться

в неведомые пустынные места, пусть половина мужчин сопровождает вас.

К нам присоединяется и МакКроули. Мы с Робартсом едва удерживаемся от улыбки при виде того, как наш друг, побуждаемый неумолимым голодом, жертвует беззаботным ничегонеделанием, которое он предпочитает всему другому.

Когда мы уже собрались уходить, он с чарующей простотой совершает бескорыстный поступок: изящным жестом щеголя сняв каскетку с надзатыльником, МакКроули достает из полотняной котомки две съедобного вида галеты и галантно преподносит их мисс Мэри.

— Бедняжки хотя бы сегодня не умрут с голоду,— говорит обрадованный сэр Рид.— До скорой встречи, господа! Я не выражаю пожелания удачной охоты, потому что, быть может, это пожелание так и не сбудется.

День обещает быть трудным. Солнце печет по-прежнему, а мы ведь не верхом на послушных и выносливых лошадях. Приходится идти пешком, и мы почтем себя счастливыми, если немного дичи вознаградит нас за труды. Где ты, мой верный Мирадор? Как бы нам сейчас пригодился твой безошибочный нюх! Что делать, Том тебя заменит. Все надежды мы возлагаем на его инстинкт человека, выросшего среди этой природы.

Мы шагаем быстро, несмотря на муки голода или скорее подстегиваемые ими. В течение некоторого времени мы идем по ущелью, похожему на высохшее русло ручья. Справа и слева высятся деревья, корни которых нашли достаточно влаги, чтобы выдержать тропическое пекло. Однако нас удивляет отсутствие птиц. Возможно, что огонь вчерашнего пожарища спугнул их. Песок приобретает все более красноватый оттенок, и в некоторых местах он напоминает огромные скопища ржавчины. Ущелье сначала сужается, потом вдруг расширяется, и мы входим в круглую долину шириной более двух километров. Здесь нас ожидает новый сюрприз. На этом красновато-коричневом гравии, окрашенном окисью железа, посреди которого тянутся полосы известковой глины, произрастают какие-то чахлые кустики. С подобным пейзажем мы знакомы давно: эта земля, пыльная, пустынная, блеклая и бесплодная,— золотое поле. Природа, которая не дала себе труда украситься богатым одеянием из зелени и цветов, подобна миллионеру в рубище, уверенному в том, что он всюду желанный гость. Наносная почва, по которой мы ступаем, вполне пригодна как хранилище металлических руд.

Представшее перед нами золотоносное поле полно неслыханных богатств. Но — увы! — мы можем уделить этим миллионам лишь мимолетное внимание. Мне невольно приходят на ум слова из басни о петухе, который нашел жемчужное зерно:

А я бы, право, был гораздо боле рад

Зерну ячменному: оно не столь хоть видно,

Да сытно.

Эти строки Лафонтена как нельзя лучше подходят к нашей ситуации. Нас мучит голод, а находим мы только золото.

Подкованный железом ботинок Сириля отбрасывает нечто желтое величиной с куриное яйцо и весом, вероятно, в 700—800 граммов. Это изумительный самородок в форме груши, хорошо отшлифованный, без блеска, как бы слегка задымленный.

— Сколько же их тут! — говорит Сириль со смехом.— Ведь это надо:

золото растет здесь как у нас картошка!

— А ты предпочел бы картошку этому самородку? Ну что ж, жалуйся, гурман, ничего тут не поделаешь.

— И все-таки я положу этот слиток в карман, мало ли что может с нами случиться.

— Не стесняйся, тебе только достаточно наклониться. Но ты, кажется, надеешься найти ресторан?

— Ну если бы мы натолкнулись на таверну, я заплатил бы за завтрак для всей компании и не взял бы ни с кого ни полушки.

С Сирилем вдруг что-то произошло... Глядя по сторонам, перебегая с места на место, он возбуждается и начинает собирать слитки, обладание которыми, видимо, заставляет его забыть о голоде. Его пример заражает поселенцев. Они присоединяются к Сирилю и, в свою очередь начинают жадно разгребать драгоценный песок. МакКроули, Робартс и я, удерживаемые самолюбием, остаемся холодными к этому богатству, столь же бесполезному, сколь и неожиданному. Однако любопытство постепенно делает свое дело. На несколько минут мы превращаемся в золотоискателей-любителей и ковыряем ножами верхний слой песка, затвердевшего от смены солнца и дождей. На какой-то момент мы забываем о цели нашего похода, подчиняясь неодолимому опьянению, что овладевает всеми европейцами, когда они первый раз начинают копать золотоносную почву.

Но скоро пустой желудок напоминает о себе: золотая лихорадка лишь ненадолго победила усталость и голод. Покрытые потом и задыхаясь на солнце, мы трое смотрим друг на друга и не можем удержаться от смеха.

— Что скажете, МакКроули?

— Стыжусь своей выходки. А вы?

— Какая нелепость. Том созерцает нас уже полчаса, и, верно, у него сложилось о нас неважное мнение.

— О! Если бы я был в Мельбурне,— говорит Том,— собирать бы песок — пить виски. Здесь виски у майора в повозке, зачем мне работать?

Та же мысль, по всей вероятности, приходит в голову поселенцам. Голод возвращает их к действительности, и они прекращают поиски золота.

— Пошли, ребята,— зовет их Робартс.— Урожай-то хоть приличный?

— Да, сэр Робартс. Как жаль, что нельзя набрать побольше.

— Несомненно. Однако не забывайте, что дома вы получите компенсацию за все перенесенные страдания, потому что сэр Рид намерен обеспечить вам всем хорошее будущее. Найденное золото вам еще пригодится, пока же надо искать пищу. Здесь, к сожалению, мы ее не найдем.

Золотая лихорадка отняла у нас немало драгоценного времени. Уже почти четыре часа пополудни, а мы ничего не ели со вчерашнего дня.

Покинув золотоносную долину, мы попадаем в эвкалиптовый лес. Деревья здесь несколько порыжели, но в общем все еще полны живительных соков. Надрезав корни, мы утоляем жажду.

Том, который рыскает повсюду, время от времени отыскивает среди листьев, покрывающих землю, каких-то червей и личинок и тут же с удовольствием их поедает. Славный старик, нетребовательный, как и все его соплеменники, переживает, что нам нечего пожевать, и усердно ищет добычу, которой пока нет.

Наконец он останавливается перед высоким эвкалиптом, внимательно

рассматривает кору, отходит, измеряет на глазок высоту ствола и вдруг начинает пританцовывать, отчаянно жестикулируя.

— Опоссум,— кричит он своим гортанным голосом.

— Где ты видишь опоссума? — заинтересованно спрашивает Сириль.

— Там,— отвечает старик, ударяя по стволу дерева топором.

— Откуда ты знаешь, что он еще там?

Том пожимает плечами и показывает Сирилю царапину на коре.

— Я тоже ее видел, но, может быть, след давний или опоссум мог поцарапать кору, когда спускался...

Молча абориген показывает на несколько песчинок, прилипших к царапине; они могли остаться только тогда, когда животное поднималось, и это для него, как и для нас, неоспоримое доказательство, что животное все еще находится в дупле этого дерева.

— Но как он забрался туда? — спрашивает Сириль, все еще недоверчиво.

Том тянет свой черный и сухой палец, напоминающий солодковый корень, и показывает скептику круглую дыру диаметром в шапку примерно в сорока футах от земли.

— Да, ты прав. Но как ты собираешься его оттуда извлечь? И потом опоссум весит всего пять или шесть фунтов. И на восьмерых-то недостаточно такого рагу. Что уж говорить тогда о тех, кто ждет в лагере...

Том считает на пальцах, но в арифметике он явно не силен. Он сбивается и снова пересчитывает пальцы на обеих руках, потом на ногах и, наконец, говорит:

— Три, четыре, пять, еще, еще, много!

Впрочем, Том привык не говорить, а действовать, руководствуясь правилом: «Acta, non verba» (Дела, а не слова (лат.).). Поэтому он берет топор и делает глубокую зарубку на стволе в метре от земли. Четырьмя ударами он вырубает ступеньку, забирается на нее и столь же быстро метром выше делает новую. Такой способ взбираться на высоченные деревья очень хорош, но не всякий может воспользоваться этим приемом.

Поднявшись до отверстия, которое служит входом в нору сумчатых, Том останавливается, наклоняется к дыре и обращается к животному с длинной речью, предупреждая, что ему будет оказана честь — поджариваться в ямке, набитой раскаленными камнями, и потом своим вкусным мясом насытить сжавшиеся от голода желудки белых людей.

Речь его, однако, не увенчалась успехом, и будущее жаркое упорно прячется в глубинах эвкалипта. Старый охотник спускается на землю еще быстрее, чем поднимался, и размышляет, запустив пальцы в свои взлохмаченные седые волосы.

Вдруг Том подпрыгивает, и мы понимаем, что он решил проблему. Он ищет камень, но не находит ни одного. Потеряв терпение, он обращается к Сирилю и просит у него золотой слиток. Сириль, не желая выпускать золото из рук, сопротивляется, но Том настаивает, ничего не объясняя.

— Смотри, только не потеряй,— сдается Сириль.— Знаешь, старина, я ведь тебе ссужаю деньги. Этот камушек стоит три тысячи франков.

— Давай побыстрее, раз это нужно! — нетерпеливо говорю я.

(обратно)

Оглавление

6 часов на полюсе

Хранители огня

Альфред Муней-англичанин

К «острову счастья» Таити

Уважаемый буйвол

Рынок по-буркинийски

Меня благословил слон

Мацумото, наши соседи

Хэммонд Иннес. Конкистадоры

С премьером через океан

Ледовый остров подает голос

Столица ремесел

Лусиус Шепард. Охотник на ягуаров

Акведук над рекой Сох

Луи Буссенар. За десятью миллионами к Рыжему Опоссуму