Желание быть человеком [Огюст Вилье де Лиль-Адан] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

мужчиной хоть куда) и вздохнул. Его охватило что‑то вроде ледяной лихорадки, перед глазами проплыл туман и от страшных видений расширились зрачки.

Он так долго вглядывался в роковое зеркало, что глаза его приобрели ту способность увеличивать предметы и наполнять их особым смыслом, которую физиологи давно уже отметили у людей, подверженных сильным душевным волнениям. Неясные, спутанные мысли блуждали в его мозгу, и вот под их влиянием длинное зеркало стало преображаться. Воспоминания о детстве, об отлогих морских берегах, о серебристых волнах вихрем заплясали в его сознании. Зеркало это (виной тому, несомненно, были звезды, которые как бы углубляли его) представилось Шовалю дремлющей в заливе водой. И чем тяжелее вздыхал старый актер, тем больше углублялось стекло. Вот оно уже превратилось в морскую пучину и в ночь — в этих старых друзей всех опустошенных сердец.

Он упивался видением, пока отраженный в страшном стекле свет фонаря, окрашивавший багрянцем изморозь на деревьях, не показался ему кровавым отблеском маяка, который предупреждает об опасности судно, потерявшее курс.

Шоваль стряхнул с себя наваждение, выпрямился во весь рост и разразился горьким, неестественным и нервным смехом, заставившим вздрогнуть двух полицейских, очутившихся в этот момент неподалеку, под деревьями. К счастью для Шоваля, эти двое, по — видимому, приняли его не то за пьяного, не то за обманутого влюбленного и продолжали свой обход, не обращая внимания на несчастного артиста.

— Ну что ж, — уступим место другим, — сказал он так просто и тихо, как иной приговоренный к смерти, которого внезапно разбудили, говорит палачу: «Я к вашим услугам, мой друг».

После чего старый актер, в состоянии глубочайшей подавленности, произнес монолог:

— Я предусмотрительно поступил, поручив моей старой приятельнице мадемуазель Пансон (к услугам которой и ушки и подушки министра) выпросить для меня между двумя страстными признаниями место сторожа на маяке, которое занимали еще мои предки, жившие на берегу Атлантического океана. Так вот оно что! Теперь я понимаю, почему фонарь, отраженный в зеркале, произвел на меня такое странное впечатление. Это было подсознательное чувство. Я не сомневаюсь в том, что мадемуазель Пансон скоро пришлет мне назначение. И укроюсь я на своем

маяке, как крыса в своей норе. И буду светить далеким кораблям, ушедшим в море. Маяк! Он всегда немножко напоминает декорацию. Я совершенно одинок на свете, и для меня это самый подходящий приют на старости лет.

Шоваль вдруг осекся.

— Что это я! — воскликнул он, шаря рукой на груди под плащом. — Ведь письмо, переданное мне почтальоном, как раз когда я выходил из дому, вероятно и есть ответ!.. Вот так штука! Я же собирался зайти в кафе, чтобы прочесть его, и совсем о нем забыл! Поистине я дряхлею! А, вот и оно!

С этими словами Шоваль извлек из кармана объемистый конверт, из которого выскользнул документ явно министерского происхождения; он лихорадочно подхватил его и пробежал одним взглядом при красноватом свете фонаря.

— Мой маяк! Мое назначение! — радостно закричал он. И тут же, не в силах избавиться от старой привычки, добавил: «О боже, я спасен» — настолько неестественным и резким голосом, что сам оглянулся, проверяя, нет ли рядом постороннего.

— Ладно, нужно успокоиться и быть человеком.

Сказав это, Эспри Шоваль, урожденный Лепентер, по прозвищу Монантейль, остановился, словно обратившись в соляной столб; казалось, это слово парализовало его.

— Хм! — продолжал он после паузы. — Что это я только что пожелал себе? Быть человеком? В конце концов, почему бы и нет?

Он скрестил руки в раздумье.

— Вот уже полвека, как я играю, изображаю страсти других, сам никогда не испытав их — ведь в сущности‑то я никогда ничего не испытывал. Только на потеху публике я разыгрывал сходство с этими «другими», и, значит, я не что иное, как тень? Страсти! Чувства! Действительные поступки! Действительные! Они‑то и создают настоящего человека! В полном смысле этого слова. И коль скоро мой возраст требует от меня, чтобы я обрел свое человеческое «я», я должен испытать какую‑нибудь страсть или реальное чувство… Потому что это является условием, без которого нельзя и претендовать на звание Человека. Вот это рассуждение! Здравый смысл прямо бьет ключом. Итак, попробую испытать страсть, которая будет находиться в наибольшем соответствии с моим воскресшим «я».

Он призадумался, потом принялся меланхолически перебирать:

— Любовь?.. Слишком поздно. Слава?.. Я познал ее. Честолюбие?.. Оставим эту чушь государственным мужам.

Вдруг он закричал:

— Нашел! Угрызения совести — вот что более всего подходит моему характеру, склонному к драматизму. — И, сделав гримасу, которая должна была изображать сверхъестественный