Журнал «Вокруг Света» №10 за 1979 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

А начиналось с Сулака...

Дагестан для меня необъятнейший край. Немало пришлось поколесить по его горным дорогам, жить в городах у моря и пробираться к аулам, затерянным в заоблачной выси. Иногда казалось, что удалось посмотреть и узнать уже довольно много. Но стоило взять подробную карту или поговорить по душам с горцами, как обнаруживалось, что я, к примеру, не был еще у лакцев в Балхаре, где женщины-мастерицы делают из глины кувшины, или у рутульцев, резчиков по камню, или в селении Анди, где издавна валяли из овечьей шерсти наплечные бурки — в них ходили в атаку и лихие герои гражданской войны. И ничего не оставалось, как вновь собираться в дорогу, а, уезжая, знать, что Страна гор поманит еще не раз...

Знакомство мое с Дагестаном .началось с Хунзаха, аула, раскинувшегося на склоне высокогорного плато, которое, окружали, как забором, остроконечные вершины. В давние времена Хунзах был столицей аварцев — самой многочисленной народности Дагестана. Камни Хунзаха помнили Хочбара, легендарного защитника бедняков, Шамиля и Хаджи-Мурата.

Во время боев за Советскую власть Хунзах прославился мужеством красных партизан Муслима Атаева, громивших здесь белобандитов, а в крепости Арани, где сдерживали осаду врага полуголодные красноармейцы и победили, стоит памятник хунзахцу Магомед-Мирзе Хизроеву, пламенному революционеру, мечтавшему на склонах гор увидеть цветущие сады. Магомед-Мирза Хизроев был одним из тех трех ходоков, что в феврале 1921 года побывали у Владимира Ильича Ленина и рассказали вождю революции о нуждах и заботах своей земли.

Неподалеку от Хунзаха находится и аул Цада — родина известных поэтов. Одним словом, Хунзахское плато — место, дорогое для горцев. Я прилетел туда зимой, лежал снег, и на какой-то миг, почувствовав сипу пронзительного ветра, растерялся, не зная, куда же идти...

— Ты к кому приехал? — спросил меня подошедший старик в черной папахе и бараньей шубе с рукавами до земли.

— Ник кому... — ответил я в растерянности.

— Ни к кому — нельзя, — сказал горец, — Старики наши говорили: «Если ты приехал ни к кому, то на тебя и собаки лаять не будут». Приезжать надо к другу-кунаку. Поэтому, знаешь что, пойдем-ка ко мне — я буду твоим кунаком.

С той поры, когда бы я ни приезжал в Дагестан, всюду находил себе кунаков. Был я у лезгин. В Кизил-Дере — Золотой долине, где геологи отыскали и оконтуривали залежи богатых руд. В Хнове, отдаленном ауле, куда смогли провести электричество только тогда, когда научились ставить опоры в горах с помощью вертолетов. В похожем на яблоневый сад большом лезгинском ауле Ахты.

Аул этот известен с давних пор горячими целебными сероводородными источниками. Как дорогому гостю горцы предложили мне искупаться в ванне с самой горячей, почти кипятком, водой. «В два раза помолодеешь», — уверяли они... Однако славен Ахты не только источниками. В Ахты есть музей, который считается вторым в Дагестане, после музея Махачкалы. В нем собраны серебряные украшения, старинные книги, утварь, предметы быта, оружие шамилевских времен — все это жители окрестных аулов передали музею безвозмездно, в дар. В Ахты я узнал, что лезгины вообще любят делать подарки. Благодаря этому свойству их души даже возродилось, говорят, забытое одно время традиционное искусство изготовления из абрикосового дерева деревянных ложек.

— Возьми, — говорил мне новый кунак Пирин Пиринов, вручая перед отъездом целый набор ложек разной величины.

— Зачем так много? — удивился я.

— Подаришь, — сказал Пиринов. — Одному, другому... Не стесняйся, дари. Пусть знают о Дагестане. Древнее ремесло, как песня, не должно умирать...

Об этих словах я вспомнил спустя несколько лет, когда оказался далеко на севере, в долганской фактории Попигай. Лезгинский юноша Руслан, узнав, что на фактории осталось всего два баргана — национальных музыкальных инструмента, взялся изучить свойства стали, из которой были сделаны барганы, и изготовить их столько, «чтобы дивная музыка предков, — как говорил Руслан, — никогда не замолкала в Попигае».

Я узнал дагестанцев — тех же лезгин и аварцев, рутульцев и лакцев, агулов и даргинцев — и в нелегкие для их жизни минуты. Когда один за другим в Махачкалинском аэропорту приземлялись тяжелые самолеты, груженные палатками, медикаментами и продовольствием для пострадавших от землетрясения. И оттого, что горцы с первых же минут бедствия собрали свои силы воедино, оттого, что ощущали поддержку всех народов нашей страны, на лицах их я не заметил следов паники или растерянности.

В разрушенной дотла Кумторкале живущие в палатках люди верили, что их новое село непременно будет краше прежнего. Со дня на день ожидали прибытия студенческих отрядов, про которые председатель колхоза с восхищением рассказывал, что работают они как муравьи, — разом навалятся, глядишь, пол-улицы уже готово. И вера в них была не напрасна. Через несколько лет мне довелось проезжать мимо Коркмаскалы — нового аула кумторкалинцев. Дома широко разбежались по степи, вокруг зеленели сады. С прежним аулом и сравнивать было нельзя. И как приятно было встретить потом в узбекском Газли, так же пострадавшем от землетрясения, среди бойцов студенческих строительных отрядов девушек и парней из Дагестана.

Но Дагестан так и остался бы для меня лишь приоткрытой книгой, не побывай я на Сулаке, главной реке этой земли...

Сулак рождают четыре Койсу. Начинаясь ручейками у ледников Главного Кавказского хребта, четыре Койсу, пропилив горы, сливаются за Гимринским хребтом в мощную реку. В среднем своем течении стиснутый в Сулакском каньоне до ширины нескольких метров Сулак проносит в секунду семьсот кубометров воды. По своим гидроэнергетическим ресурсам он не уступает таким рекам, как Волга или Обь.

На то, как беснуется Сулак в каньоне, приезжали полюбоваться многие. Словоохотливые горцы, не преминув отметить, что каньон этот один из глубочайших в мире, сродни каньону на реке Колорадо в Америке, рассказывали, что побывали тут в свое время писатель-декабрист Бестужев-Марлинский; друг Лермонтова, художник Гагарин и даже Александр Дюма-отец... И вот в этом-то Сулакском каньоне в середине 60-х годов решено было возвести мощную гидроэлектростанцию и для этого перегородить каньон плотиной в двести с лишним метров высотой. Я, как и многие другие, приехал взглянуть на начало грандиозной стройки.

Тогда в ауле Чиркей, которому суждено было оказаться на дне глубокого горного моря, по крышам прилепившихся друг к дружке саклей носились мальчишки вперегонки с козами; на главной площади подремывали в шубах старики, должно быть, все еще не верившие в россказни молодых; по узеньким улочкам, где двум ишакам с переметными сумами было не разойтись, бочком пробирались в черных платках горянки с серебряными кувшинами...

В поселке Дружба, выросшем на другом берегу Сулака, слышна была многоязычная речь. Редактор газеты «Сулакские огни», молоденький вихрастый журналист, сознавшийся, что задумал написать историю строительства ГЭС, рассказал, как собирался коллектив строителей: многие народы Дагестана прислали своих представителей, приехали специалисты и со всех концов нашей страны. Люди более сорока национальностей встретились на Сулаке. Стройка была объявлена Всесоюзной ударной комсомольской, но было здесь, конечно, и немало многоопытных гидростроителей, поднявших не одну плотину ГЭС.

Тогда в Дубках, будущем поселке гидростроителей, возвели лишь первый четырехэтажный дом. Взрывали скалы, пробивали отводной туннель. Работали буровые станки, размахивали ковшами экскаваторы, ползли БелАЗы, на срубленных взрывами отвесных стенах работали скалолазы — все как один из легконогих горцев, но мастером у них была, запомнилось, светловолосая девушка, мастер спорта по альпинизму...

И загадал я тогда: раз посчастливилось присутствовать при начале большого дела, побывать в Сулакском каньоне, когда Чиркейская ГЭС будет полностью готова. И вот этот год — 1979-й наступил. Быстрее, чем прежде, я оказался в Махачкале, куда летали теперь скоростные Ту-134, зашел в знакомый аэропорт и вдруг услышал голос диктора, объявляющего, что в кассе имеется один билет до... Тляраты.

...Сразу вспомнилось, как накормил меня тот дед, встретивший в Хунзахе, компотом из абрикосов, отыскал мальчонку-проводника, и мы двинули с ним через горы в Голотль. По дороге парнишка подстрелил зайца, горделиво тащил за уши трофей, рассказывая мне о том, что он любит петь и хочет после школы поехать учиться в Москву. Тогда, впервые поднявшись пешком к перевалу, увидев развернувшуюся передо мной пропасть Аварского каньона, по дну которого стремительно неслась Аварское Койсу — Великая река, как называли ее в древности, я подумал, что, кажется, понимаю теперь душу горцев, которые так сильно любят свою трудную дли жизни страну.

Впервые я был выше облаков, выше орлов, которые парили далеко под нами. Кучкой камней казался аул, грузовики напоминали букашек. Река, рокот которой доносился к вершинам, смотрелась серебристой змейкой. Ощущение было такое, что ты взлетел над ущельем птицей. В давние-то времена только горцам, оказывается, была знакома эта радость — видеть свою землю, свой мир с такой поднебесной высоты...

Я был поражен тогда красотою заснеженных гор, пустынностью ущелья. Но мой молодой попутчик, указав в направлении, откуда бежала река, сказал, что там, у истоков реки, в Тлярате, горы еще красивей.

— Река там совсем голубая, прозрачная — камни на дне видны, а горы все в лесах, зеленые. Туры гуляют. Рыси и снежные барсы за турами ходят. Подрасту, обязательно доберусь туда, — говорил парнишка, и столько в его словах было желания увидеть эту Тлярату, что мне тоже захотелось непременно там побывать.

Пытался добраться до нее в ту же зиму. Тлярата стоит на Джурмуте, одном из притоков Аварского Койсу. Но это оказалось нелегко. Помешали снежные обвалы, и водитель грузовика повернул назад. В другой раз я потерял неделю в ожидании вертолета, но из-за низкой облачности так и не смог пробраться в Тлярату. Потом смешало планы землетрясение, и вот случай сам предлагал мне билет к истокам Сулака. Я не раздумывая бросился к окошечку кассы...

Тлярата. Сижу на берегу беснующегося Джурмуте. Греет солнце, синеет небо. Склоны гор зелены, а вдали виднеются заснеженные вершины. Краски, кажется, так и светятся в прозрачном воздухе. Черноглазые, смуглолицые аварские женщины, конечно, знают об этом. На них яркие, всех цветов радуги платья, красно-желтые платки, и, когда женщины идут по дороге, они напоминают живые цветы, сошедшие со склонов гор. Не хватает только голубого цвета воды. Джурмут у Тляраты оказался серый, как галька, но горцы решили показать мне по-настоящему прозрачную реку. Вот мы и ждем вертолет, который должен взять грузы и отвезти их к геологам, работающим где-то у горы Гутон — у самых истоков Джурмута. Там, уверяют горцы, Джурмут голубой!

На столе все, чем можно угодить путнику. Хлеб, сыр, масло, вода в старинном кувшине, но... Магомед Хачалов, молоденький начальник вертолетной площадки, ставший моим кунаком час назад, с истинно горским темпераментом продолжает корить небо, себя и меня, что не может подать сейчас на этот стол дымящегося барашка.

Тлярата — центр овцеводческого района. Летом стада пасутся в здешних горах, а на зиму овец отгоняют в Кумыкскую степь: там больше корма. Добираются они обратно до Тляраты в середине лета, и мне известно, что в эту пору в высокогорных аулах овец еще нет. Но не за бараном же я сюда ехал!

— Телефон есть, — не унимается Магомед. — Ты что, не мог позвонить, спросить, в какое время к нам лучше приезжать? Ладно, — всерьез решается он вдруг. — Раз нет барана, будем козла резать, за чем дело.

Абдулмумин, Амет, Камат и еще один Магомед-милиционер, принесшие на наш стол лук, вино и редиску, согласно и молча кивнули: верно.

Козел был черный, длинношерстный и бородатый. Несомненно, в крови его было немало от дикого родича — тура. Голову украшали литые винтообразные рога, на которые хоть падай со скалы — не расшибешься! Это было поистине чудо природы, украшение аула, и я взмолился: «Да бросьте, неужели вам не жаль такого красавца?»

— Э-э... — сказал Магомед. — Для гостя ничего не жалко.

Козел, все это время спокойно пасшийся неподалеку от вертолетной площадки, вдруг насторожился, поднял голову, словно догадался, что речь зашла о нем, но вместо того, чтобы тут же дать деру, вдруг смело зашагал к столу.

Абдулмумин, Камат, Амет и Магомед взвизгнули от восторга.

— Умница, — сказал Магомед, — сам идет. Все понимает, — и ловко поймал козла за рога.

Но тут я не выдержал.

— Напрасно, — грустно сказал Магомед и отпустил козла. — Желание гостя у горцев — закон для хозяина.

Абдулмумин, Камат, Амет и Магомед тяжко вздохнули, а козел, воспользовавшись подходящим моментом, стянул со стола редиску и пустился с нею бегом, рассмешив всех.

— Не вовремя ты приехал, — говорит Магомед-милиционер. — Взяли бы лошадей, поднялись в горы. Я бы тебе туров показал. Все бы увидел. Как отдыхают, как пасутся, как дерутся рогачи за самку. Такие бы кадры наснимал.

— Туры — что, — говорит со знанием дела Камат. — Если бы тебе под осень к нам приехать, можно и черного медведя посмотреть. В наших лесах, — поясняет он, — разные медведи живут. Есть совсем светлые. Шкура у них такого же цвета, как мешковина. Эти медведи чаше встречаются весной. А есть бурые. Те трусы, от людей всегда убегают. Самый же храбрый — черный с белым пятном на груди. Этот ничего не боится, коров, коз таскает, в лесу оленей ест.

— Такого медведя, — говорит, в свою очередь, Амет, — я мальчишкой убил. Давно это было. В первый раз на охоту пошел и на него наткнулся. Даже испугаться по-настоящему не успел. Выстрелил, он сразу и рухнул. Обрадовался было, но как медведя тащить, когда до аула ой как далеко. Выбежал на край ущелья — вижу, старик внизу идет. Кричу ему: «Помоги, сходи в аул, скажи, пусть люди придут, я медведя убил, шашлык есть будем». Старик только рукой махнул. Не поверил. Сколько мог, я мяса взял и побрел в аул. Мне поверили, пошли за мной, принесли медведя. Тогда я говорю тому старику, мол, вот я какой охотник, а ты не поверил.

Старик опять за свое — всякое со страху бывает. Ух, заело это меня. «Не веришь, — говорю, — что я стрелять умею!» Вскинул ружье, а метров за сто пятьдесят бежит моя собака. Хорошая собака, но тут уж я не размышлял, голову словно туманом застлало. Прицелился — выстрелил, и моя собака как подкошенная упала. «Что теперь скажешь?» — кричу старику, а он смеется. Говорит: «Вот теперь вижу, что ты настоящий горец». Медведя всем разделили, шкуру старику отдал. Вино пили, а мяса я есть не стал. Жалко было собаку.

— Да, — сказал после недолгого молчания Абдулмумин Маджидов. самый пожилой горец за столом. — Черные медведи и в самом деле бывают очень большие. Я видел следы там, в горах. Но самым интересным существом я, как хотите, снежных червей считаю. Старики говорят, что рождаются они в снегу, который два лета в горах пролежал, и только в очень жаркую погоду. Я только раз их видел, кишмя в снегу кишели. Белые с черными головками. А положишь на ладонь, на солнышке подержишь — остается только капля воды! Вот ведь чудо какое.

— Тут к нам один специалист приезжал из Москвы. Хотел найти этих червей и в термосе ученым отвезти. Я его на лошади по горам возил, но червей этих так и не нашли. Не выдалось, значит, нужное лето. А если ты приедешь, — говорит Абдулмумин, — я тебе их покажу. Приезжай, а? Где-нибудь в июле—августе. Это для них самое время. Снимешь червей на снегу, потом на ладони. И каплю воды снимешь, что от червя останется...

Хорошо было сидеть на солнечном лугу в горах, перед стремительно мчавшимся Джурмутом. День катился к закату, вертолет застрял в Гергебиле. Оттуда радировали, что испортилась погода и он вылететь не сможет. А я и не жалел, что не удалось побывать у Гутон-горы: разве Тлярата — земля, где начинает свою жизнь один из притоков Сулака, — и в самом деле не чудеснейший уголок?

На следующий день, увидев сумеречное небо, затянутое облаками, мы решили, что вертолета при такой погоде можно ждать долго. Друзья посадили меня на лучшее место в машине, отправлявшейся вниз по Аварскому Койсу, и, прощаясь, наказали в другой раз, прежде чем прилетать, звонить, чтобы они заранее смогли зажарить барана. Я обещал. Потому что стоило еще раз приехать в Тлярату, хотя бы для того, чтобы разгадать загадку снежных червей.

А голубую реку, текущую меж лесистых склонов, я отыскал тогда совсем неожиданно там, где видеть ее никак не предполагал. В среднем течении реки... В Сулакском каньоне! Там, где когда-то Сулак пенился и кипел, цветом напоминая изгрызенную им скалу.

Плотина Чиркейской ГЭС поразила меня. Вначале я увидел бирюзовую гладь огромного водохранилища, врезавшегося своими бухтами и заливами в невысокие розоватые горы. Вода застыла на том месте, где когда-то было ущелье, вагончики поселка Дружба и сакли аула Чиркей. Арочная плотина, изящно изогнутая, уверенно сдерживала напор целого моря, а из-под нее, как из-под ледника, вытекал осветленный и поголубевший Сулак; вскоре, однако, он вновь набирал силу, покрывался пеною бурунов...

Главный инженер Чиркейской ГЭС Здислав Людвигович Зеленевский, с которым я поделился своими впечатлениями о плотине, рассказал мне, что не так давно с группой итальянцев приезжал к ним владелец горной электростанции. День лазил по плотине, осмотрел ее сверху. Стоял под ней внизу, откуда хорошо видно, что плотина напоминает раздутый ветром парус, изогнута как скорлупа яйца, чтобы противостоять и напору моря, и сейсмическим колебаниям время от времени вздрагивающей коры земли. Итальянец ходил по переходам внутри плотины, любовался просторным залом главного пульта, чистотою машинного зала, спускался в святая святых — к вращающимся с бешеной скоростью огромным валам турбин, а потом пришел в кабинет Зеленевского и сказал, что теперь он может и умирать спокойно: видел на земле последнее чудо света...

В Дубках, поселке гидростроителей, широко раскинувшемся на вершине горы, с которой открывается панорама Сулакского каньона с пробирающейся глубоко внизу голубой рекой, я познакомился с Владимиром Анатольевичем Портновым, энергичным начальником Чиркей-гэсстроя. Поселок было не узнать: среди множества многоэтажных домов затерялся тот дом, что был построен первым. Владимир Анатольевич рассказал, что здесь этот поселок поставили потому, что старейшины Чиркея захотели новый Чиркей возвести отдельно. Им пошли навстречу, а сами забрались сюда. Теперь жалеют. Чиркейцы все равно в Дубки идут — тут стадион, бассейн, отделения институтов, клуб, а жителям Дубков зимою здорово досаждает ветер. Ураганы бывают порой такие, что на ногах трудно устоять.

— Поздновато вы приехали, — заметил Портнов. — Знаю, вам же картину пограндиознее подавай, чтобы техника урчала, шел дым и дело кипело. Такого здесь уже не увидишь. Чиркейская ГЭС готова, дает свои два миллиарда киловатт часов в год, снабжает водой оросительные системы, осталось немного: мрамором облицевать, и дело сделано. А вот в Ирганае и Миатпи только разворачиваем фронт работ. Да, — сказал он, — останавливаться на Чиркейской ГЭС мы не намерены. Река может давать стране в год до восьми миллиардов киловатт, и потому на Сулаке и его притоках планируется построить до двух десятков ГЭС. Но это в будущем, а на очереди одна — ниже по течению, в Миатли, на двести пятьдесят тысяч киловатт, а другая выше, у Ирганая. Эта будет помощнее: на семьсот пятьдесят тысяч!

Сейчас, — пояснил он, — Чиркейская ГЭС должна учитывать и нужды рыбохозяйственников, и земледельцев, производить сброс воды порой только для них. А когда появится водохранилище Миатлинской ГЭС, то эту заботу можно переложить на нее, дав возможность Чиркейской целиком переключиться на выработку электроэнергии.

— Однако все-таки непростое это дело — строить в горах, — заметил я, припомнив, сколько волнений было, когда ударило под Кумторкалой. Всюду только и спрашивали: а как, не повредило ли что на Чиркейской ГЭС? Но там лишь кое-где осыпались скалы.

— Конечно, не просто, — согласился Владимир Анатольевич. — Вот, к примеру, в этом году мы собирались перекрывать Сулак у Миатли. Все было готово, а горный склон вдруг возьми да поползи — не сразу, по нескольку миллиметров в сутки. Но пришлось все силы бросить на то, чтобы остановить оползень. Или при строительстве той же Чиркейской ГЭС начались вдруг подземные толчки, которые тоже заставили нас подзадержаться со строительством. Теперь-то, когда построили плотину, они уже не страшны, но всякое бывает. Вот в семьдесят четвертом подземные воды едва не затопили, чуть не сорвали пуск первого агрегата...

Владимир Анатольевич помолчал, протер лоб, вспоминая.

— Что там произошло, теперь трудно сказать. Мы уже правительству доложили, что завтра готовы первый агрегат пускать, а вечером мне позвонили: на сто двадцатой отметке встали насосы, вода заливает. Вода хлынула в тело плотины снизу и стала подниматься к сто пятидесятой отметке. Если бы она прошла выше, нам бы пришлось демонтировать гидроагрегат и начинать все сызнова. Спасти могли только водолазы. Надо было спуститься сквозь тридцатиметровую толщу воды, пройти по коридорам, не заблудиться, отыскать в считанные минуты задвижку, предназначенную на этот экстренный случай, и открыть ее.

Дело было серьезное. И рисковое. Наслаивать я не мог. Но доброволец нашелся. Молодой парень. Фамилию я его сейчас запамятовал, но звать как — запомнил. Володей его звали. «Вы мне только объясните, — сказал он, усмехнувшись, — что эта задвижка собой представляет и где она находится, а как по коридорам там ходить — не надо. Это я изучил. Хорош был бы я рабочий, если бы не знал, что строю». Спустился и задвижку открыл. Не сразу, конечно. Поволновались мы, подсказывали ему по телефону, однако все сделал так, как надо.

А вот сейчас, прежде чем приступить к строительству Ирганайской ГЭС, мы должны прорубить в горах под Гимринским хребтом четырехсполовинойкилометровый туннель.

Да не какой-нибудь узенький, а автодорожный — широченный. Тоже дело практически новое — как-то нас встретят недра?..

Ну а историю освоения Сулака вы, конечно, знаете? — спросил меня Портнов. — Она начиналась с низовья реки...

Да, историю я слышал раньше от Юсупа Дадаева, одного из комсомольских работников Дагестана. Юсуп подбросил меня на «газике» к плотине, и мы долго стояли, разговаривая, не в силах оторвать взгляда от голубеющего моря.

— В начале века, да и раньше, — рассказывал Юсуп, — находились горячие головы, мечтавшие заставить Сулак работать, но дальше мечтаний дело не пошло. Вплотную взяться за Сулак позвало дагестанцев письмо Ленина.

Конечно, браться за строительство плотин в двадцатые годы, в условиях послевоенной разрухи, было невозможно. В своем письме-обращении к коммунистам Кавказа в апреле 1921 года Владимир Ильич Ленин, подчеркивая значение работ по электрификации и орошению, писал: «Орошение больше всего нужно и больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму». Со строительства канала для орошения и началось будущее Сулака.

В том же двадцать первом году дагестанцы вышли на всенародную стройку. С кирками, мотыгами, лопатами. Пришли горцы из разных аулов. Советское правительство выделило несколько миллионов рублей. Помогали рыть канал отряды красноармейцев. И с делом, о котором прежде мечтали почти полвека, справились в два года.

Семидесятикилометровый канал, связавший Сулак с Махачкалой, дал возможность обводнить шестьдесят тысяч десятин раньше бесплодной земли, напоил город водой. Назван был этот первый канал именем Октябрьской революции. Дагестан за самоотверженный, упорный труд и смелый почин был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

А испробовав, что можно сделать, когда навалятся все разом, сообща, — продолжал Юсуп, — остановиться уже было нельзя. В тридцатые годы было задумано строительство плотины на Сулаке. Высотой она должна была быть в сто метров, но разве это не грандиозный замысел для тех лет?..

Овечьи отары перегородили нам дорогу, устремляясь к плотине. Я спросил у чабана, в какие края он держит путь.

— К верховьям, в Тляратинский район, — последовал ответ. — Пройдем через плотину и в горы.

— Ты знаешь, что неподалеку от Тляраты тоже собираются строить плотину? — спросил я.

— Давно ждем ее, — ответил чабан. — Геологи говорят, что тогда проложат хорошую дорогу, они найдут то, что ищут, и начнут в наших горах расти города. — И он зашагал к скопищу белых овец, привычно двигавшихся по плотине на ту сторону Сулака.

В. Константинов, наш спец. корр.

(обратно)

Встретимся в 2010 году

Молодое озеро

Лодки тихо колыхались на волне. Пышный июньский день шел под уклон, но солнце было еще светлым, далеким от заката. Под причальными цепями морщилось в стеклянной воде песчаное дно озера Кнаппензее.

Слева красовались лебединые пары: распахнув широкие крылья, они рассекали поверхность бухты и совершали горделивые пробежки, между водой и воздухом. Справа из кустов, прочеркнув воздух дугой незагорелого тела, сиганул в воду голенастый мальчишка. Вспенивая невозмутимую гладь, он ринулся к далекому противоположному берегу. Повернул, и через десять минут его голова снова возникла на слепящей платине солнечной дорожки. Он вышел на берег, искры влаги, шурша, осыпались на мягкую подушку пляжа. Треск мотоцикла заглох за кустами, негромкие голоса донеслись из-за ивовых ветвей. Мотоцикл мягко двинулся дальше по асфальтовой дорожке, ведущей вокруг озера. Мимо нас брел парнишка в мокрых джинсах. «Семь марок, штраф», — растерянно показал он нам квитанцию. Вода капала со светлых волос, голубые глаза озорно смотрели из-под челки.

— За что штраф?

— Купался не там — дно опасное здесь. Полицейский говорит: «Кнаппензее — молодое озеро». А какое же оно молодое? Лет двадцать ему.

Мальчишке, наверное, двадцать лет казались веком...

— Озеро действительно молодое, — сказал мне Хайнц-Йорген. — Водой его начали заполнять в пятьдесят пятом году. Здесь был мелкий, еще довоенный карьер...

Весь этот день я провела вместе с секретарем по пропаганде и агитации Котбусского обкома ССНМ Хайнцем-Иоргеном Генауком, а утро началось с того, что мы выехали из Котбуса на «Шварце Пумпе».

Недра Шпреевальда

Школьные учебники гласят: основу энергетики ГДР составляет бурый уголь... Ни в одной стране мира он не играет столь решающей роли, как здесь... По добыче бурого угля страна занимает первое место в мире, и составляет это более 260 миллионов тонн — треть мировой добычи.

Что такое энергетический кризис, западный мир узнал давно. А в последние годы тема эта получила бытовое значение — дорожают бензин, электроэнергия, растет стоимость промышленной, и сельскохозяйственной продукции. И уголь стал одним из важнейших энергетических ресурсов.

Так вот, в округе Котбус добывается 60 процентов бурых углей ГДР. А перерабатывает их на газ, кокс, брикеты, электроэнергию комбинат «Шварце Пумпе».

...В конце августа 1955 года в окрестностях деревень Хойерсверда, и Шпремберг начали разработку бурых углей. Задача перед добытчиками стояла простая и одновременно сложнейшая. Она казалась кому-то невыполнимой, но была неотложной: немедленно и буквально из-под земли достать энергетическое сокровище. И не просто обеспечить имевшиеся тогда предприятия, но и работать на будущий комбинат.

Небогатый, с примесями, бурый уголь брали здесь издавна. И хотя добыча открытым способом всегда выгоднее строительства глубоких шахт, особого экономического эффекта в прошлые времена не ждали: слишком уж бедным природными дарами казался край. А край между тем требовал планового хозяйствования, смекалки и смелости. Ибо богатства его были незаметны, но основательны и, что особенно важно, долгосрочны: уголь, вода, рабочие руки. И еще требовалась уверенность в завтрашнем дне. Такая уверенность появилась у молодого государства — Германской Демократической Республики.

Когда решено было начинать стройку, первые инженеры, проектанты, строители разместились в задней комнате придорожной корчмы. На вывеске ее неведомо почему красовалось изображение наcoca. Так и стали называть это место «Черный насос» — «Шварце Пумпе». Мешки с первым цементом привезли на велосипедах. И начали работать.

Толщи песка, светлого, сыпучего и бесплодного, закрывали пласты бурого угля. Снять песок — еще полдела, нужно было удалить его на такое расстояние, чтобы песчаные заплывы не угрожали открытым карьерам и подъездным путям. Но и заваливать окрестные пшеничные и картофельные поля мертвой породой было бы не по-хозяйски. Поэтому искали «золотую середину». По тем временам и карьер глубиной в тридцать метров был значительным делом рук человеческих. Пока не выбрали с его дна весь, до крошки, пласт угля, не стали ссыпать обратно белый, красивый и бесполезный песок.

Брикетная фабрика, коксовый завод, газовые установки, теплоэлектростанция, рабочие поселки, дороги, зоны отдыха — все эти производные буроугольных разработок рождались постепенно. Это теперь кажется, что они были всегда как элементы сложнейшей, но давным-давно выведенной формулы. Однако все дело в том, что темпы современного промышленного развития бесконечно разнообразят значение каждого элемента. Тот, первый, глубокий тридцатиметровый карьер, что засыпали в свое время, таил, как показали современные исследования, удивительный икс. Карьер снова открыли: на шестидесятиметровой глубине залегал мощный буроугольный пласт.

Пока мы колесили по улицам Шпремберга, то уходящего в поля, то прижимающегося к шоссе, Хайнц-Иорген Генаук успел рассказать о многом.

— А дальше, какие виды на будущее?

— Дальше... Недавняя глубокая разведка показывает на медь. Рано еще говорить, сколько ее. Но ведь завтра — через десяток лет — и приборы и люди станут умнее!

Березы, медь и диспетчерская

Гряда высоких сосен вдоль дороги прервалась. Желтый автобус, заполненный отработавшей дневной сменой, промчался навстречу от низких ворот проходной. Мы свернули на гладкую аллею меж зеленых лужаек и направились к трехэтажному зданию административного корпуса. Брусчатая мостовая подводила к широкой лестнице, упиравшейся в невидимые от чистоты стеклянные двери. Петунии и герани пламенели вдоль дорожек, споря пунцовостью с изящными колонками пожарных насосов Пожалуй, только эти насосы и напоминали о близости гигантского «горячего» предприятия, раскинувшегося на 24 квадратных километра.

Над безлюдными проспектами и улицами его зеленели и синели бесконечные линии трубищ, труб и трубочек. Где-то на многометровой высоте они вдруг дружно смыкались, сплетались в четкие геометрические узоры и орнаменты, а затем вновь разлетались — бежали по воздуху к цехам и корпусам, вливались в огромные оранжевые и серебристые емкости, опутывали здания заводов, цехов, ТЭЦ.

Под окнами административного корпуса в летней неге шевелили ветвями березы; листва их, как и положено в зрелую пору лета, просвечивала густой зеленью. Я невольно ловила взглядом какие-нибудь намеки на козни отравленного промышленного воздуха, искала желтые, не ко времени, пряди в их струящихся ветвях. Но — удивительное дело — чуткое на всякую отраву в воздухе и почве дерево это, которое порой не выдерживает и нескольких лет в лесополосах вдоль насыщенных выхлопами автострад, здесь чувствовало себя определенно удобно.

Шумели, урчали котлы и генераторы, пятидесятиградусный воздух дрожал в многоэтажных пролетах коксового завода. И — никого. Мы шли по платформам, забирались по железным звенящим трапам. Удивленный юноша в шортах поспешил было навстречу, выскочив из боковой галереи. Но, узнав начальника смены, сопровождавшего нас, приветственно поднял руку и направился в диспетчерскую.

Здесь было человек пять-шесть.

Словно игрушечная железная дорога, распласталась на стене пульсирующая цветными огнями схема организма коксового завода. Кондиционированная прохлада, вьющиеся растения, аквариумы, спокойный свет. Тишина, в которой, словно из ниоткуда, возникали мягкие голоса дежурных. Вертя в пальцах карандаш, девушка подходила к панелям неисчислимых измерительных приборов; вернувшись к полукруглому столу, отмечала что-то в разграфленных листах, поднимала трубку телефона.

Каждая из десятков камер вспыхивала на схеме, и дежурный «читал» по этой цветной книге — словно врач наблюдал за живым организмом на рентгеновском экране. Все это казалось мне игрой, огромной современной механической игрой. Образ пришел на ум, может быть, еще и потому, что лица вокруг были молодые и оживленные.

Холодная зима «горячего» комбината

Такие же люди окружали меня, когда несколькими часами позже мы сидели в просторной, солнечной комнате комитета ССНМ и говорили о... прошедшей зиме.

— Она и нам подкинула холодных сюрпризов, — это говорит Карл-Хайнц Нойман, молодой подвижный человек, который, как оказывается, уже семь лет работает на комбинате и знает «Шварце Пумпе» досконально. — Конечно, здесь, на юго-востоке, «сверхморозов» не было, но снега выпало необычно много. И предприятия, и жилые дома потребовали дополнительного топлива...

Слово перехватывает парнишка в цветной майке («специалист по газу», — успевает вставить кто-то из ребят):

— Знаете, мы должны были не только выполнить план. Государство попросило помочь с топливом. Мы дали за зимние месяцы выработку сверхпланового газа еще за двенадцать дней — это «лишних» 160—180 миллионов кубометров. Генеральные емкости были заняты, так кто-то предложил заполнить пустые цистерны. Нашли выход...

— К 30-летию республики обязались выдать дополнительно 70 тысяч тонн брикетов. Этого хватит, чтобы обеспечить топливом на год 4200 семей! — добавляет сидящий рядом представитель брикетной фабрики.

Разговор идет несколько сумбурный: каждый хочет рассказать о своих достижениях. Кто-то несколько раз пытается вставить слово про ТЭЦ. Кто-то говорит о подготовке специалистов из развивающихся стран: «120 алжирцев не только получили специальность, они учились у нас строить социализм... Наши мастера работают в Мозамбике... Были у нас и португальские товарищи — прошли курс мастерства...»

Наконец Карл-Хайнц подводит итог «диспуту»:

— Чтобы вы имели представление о наших масштабах, запишите такие цифры: к 30-летию республики мы решили сэкономить 270 тысяч рабочих часов, 12 миллионов марок. Это вполне реально. К июню «в копилке» комбината уже лежали 8 миллионов марок. Ну и самое главное: наш комбинат сегодня дает 60 процентов газа, 45 — кокса, 18 процентов брикетов, более шестой части электроэнергии страны. Всей страны!..

О пользе песка

В 1970 году в ГДР был принят закон об охране природных богатств, а в 1972-м — образовано министерство охраны окружающей среды и водного хозяйства. Для округа Котбус охрана среды — это использование природных ресурсов и — вот что важно! — возврат их той же самой окружающей среде.

Механика этого необычайно трудоемкого процесса на словах несложна. Снять плодородный слой почвы, отнести его в сторону, снять пустую породу (иногда толщиной в десятки метров), отвести водные потоки, взять уголь и... положить все на место. Только и всего! Но карьер — огромная рана на теле земли — разрабатывается не один год и охватывает площадь не в один десяток квадратных километров. На террасах и на дне карьера работают техника и люди, перевозка и угля, и пустой породы требует сооружения шоссе и железнодорожных веток. Исчезают старые населенные пункты, дороги, источники воды, пахотные земли. Как же все это «положить на место»?

Когда я задавала вопрос на комбинате, отвечали чуть ли не все и в один голос: «Сажаем деревья; дороги, где можно, не сносим; почву перекладываем...» Там, где мертвая порода требует оживления, попробовали использовать феноловую воду, один из отходов деятельности комбината, — она оказывает на почву стимулирующее действие. Опыты начались 4—5 лет назад, и во многих местах уже новые посевные площади. Очистные сооружения комбината включены в производственный цикл. «Шварце Пумпе» забирает в сутки 14 тысяч тонн воды, и вся она, прошедшая через отстойники и фильтры, возвращается в оборот — все 100 процентов! Чистота воды? Как в Шпрее — питьевая. Пепел и шлаки используются на дорожное покрытие. А из пепла извлекают еще и полезные металлические примеси.

Двадцать лет назад рекультивация охватывала около четверти занятых буроугольными разработками земель. Растет площадь под карьерами, дорожает работа по восстановлению земель, а доля рекультивированных — лесных, водных, сельскохозяйственных — угодий становится значительней. Принято почти как закон: рекультивируемая площадь должна быть больше той, что отводится под новые карьеры, открытые разработки.

Целый день я слышала: «рекультивация», «возрождение», «возврат природе», — и мне захотелось взглянуть на эту возвращенную землю.

...И снова об озерах

Вечерело, когда мы вышли на берег тихого Кнаппензее, которому всего двадцать лет от роду. Оно уже настолько обжито, что лес на берегах успел обрести стать векового бора, буки шелестят кронами на многометровой высоте. Асфальтированная дорожка, вдоль которой тянутся бесконечные палаточные городки, домики с террасами, брезентовыми гаражами и даже садиками с пеларгонией в ящиках, — дорожка эта ведет к Берлину, к Лейпцигу, в индустриальные районы страны. Туда, где знают о тихой красе Шпреевальда, откуда на отдых приезжают горожане с семьями. Потому что Шпреевальд — это еще и купанье, и лес, и рыбалка...

Придорожные маки и шпалеры поспевающих черешен подвели нас к другому озеру. Ему нет пока имени — просто одно из цепи шпреевальдских озер, что возникают на месте карьеров. Мимо домика, на стене которого раскинулись алые розы, свернули по заросшей дорожке к обрыву. Задумчивую воду не тревожили ни лодки, ни купальщики. Светящиеся в июньских сумерках стволы берез на том берегу как-то странно наклонились к воде. Они стояли на зеленой подушке, отрезанной трещинами от коренного берега. Стволы, как вешки, отмечали границу недавно пришедшей воды. Озеро зализывало рану, оставшуюся после карьера, выравнивало и сглаживало берег и дно.

— Наша деревня была там, — Хайнц-Иорген Генаук показал на противоположный берег, где в прозрачном вечернем воздухе виднелось здание водоочистной станции. — Несколько семей переехало в город, кто-то захотел остаться в кооперативе и построился в соседней деревне.

Третье озеро — Серебряное, Зильберзее, — еще только осваивалось людьми. Потому и пляжи, и палаточные улицы здесь раздольнее. Вечерний клев только начинался, и серьезная тишина стлалась над рыбаками в лодке, над дедом и внуком, притулившимися под ольхой. В небе над лесом маячили красные огни на мачтах ЛЭП и на огромных трубах близкого «Шварце Пумпе».

...Шоссе обрывается у огромной помпы; в метровой трубе бьется, курлычет ручей, отведенный из прерванного стройкой русла. По насыпи со старыми рельсами пробираемся к гряде спелых трав на бровке рва, и на краю его сердце ухает. По дну карьера тянется словно бы из спичек составленная колея железной дороги. Из сумрачного далека крадется по ней паровоз с десятком опрокидывающихся вагонов — думпкаров. Золотой песок в них дыбится сырыми горками. Свистя и постукивая на стрелках, мигая сигнальными огнями в безлюдном пространстве, состав проходит под нами, подтягивается к колоссальному железному чудищу, похожему на сухопутный земснаряд. Думпкары с лязгом опрокидывают свой груз на откос, и состав облегченно откатывается назад.

— Куда он едет?

— Там, в одиннадцати километрах, новые открытые разработки. Оттуда возят ненужную породу.

— Зачем?

— Закрываем старый карьер...

Дно этой чаши — пять на три километра — частью поросло леском, грунтовые воды отстоялись в озерко. Куча опилок живо желтеет на опушке: сводят лесок под корень, чтобы древесина не пропала, раз уж выросла.

— А это шоссе на обрыве куда ведет?

— Когда-то оно соединяло деревню, .что была на месте карьера, с той, за лесом. А потом, когда засыплют карьер, продолжат дорогу в прежнем направлении.

— И скоро это произойдет?

— Запланировано восстановить здесь землю к 2010 году. Приезжайте тогда. Встретимся на этом же самом месте, но уже на ровной, обжитой земле...

М. Кондратьева, наш спец. корр.

Котбус — Москва

(обратно)

Свинцовые волны у гранитных скал

Уотер-стритские пираты

Рано утром над городом Сент-Джонс как воспоминание о разразившемся ливне висела прозрачная кисея тумана, медленно плавящаяся под неяркими лучами восходящего солнца. С высоты девятого этажа хорошо видна великолепная гавань. К ней по крутым склонам сбегали разновеликие дома с причудливо раскрашенными стенами и крышами. Широкая центральная улица Уотер-стрит была заполнена автомашинами, двигавшимися в одном направлении — к порту. Большинство из ста тысяч жителей Сент-Джонса, столицы канадской провинции Ньюфаундленд, заняты в порту, так или иначе соприкасаются с морем и кораблями.

Жители острова Ньюфаундленд, его городов, селений, рыбацких поселков тесными узами связаны с Атлантикой. «Плоть от плоти моря, остров, нависший подобно гигантской гранитной пробке над горлышком устья залива Св. Лаврентия, — писал в книге «Скала посреди моря» известный канадский писатель Фарли Моуэт, — он повернулся к материку спиной, отгородившись от него, как крепостным валом, трехсотмильным горным кряжем, который, подступая к морю, образует негостеприимный западный берег острова. Все его остальное побережье обращено в сторону открытого моря и до такой степени изрезано заливами, бухтами, ущельями и фиордами, что общая протяженность береговой линии острова составляет более пяти тысяч миль...»

На Уотер-стрит и прилегающих к ней улицах в витринах больших и маленьких магазинов — повсюду предметы рыбацкого обихода: снасти, весла, литые из пластмассы ялики, подвесные моторы, якоря, дождевики, бухты манильского троса, спиннинги и фонари типа «летучая мышь». Магазинчики лепятся по соседству с конторами,страховыми агентствами, громадными товарными складами. Уотер-стрит — настоящая главная улица, хотя н провинциальной, но столицы. А жители остальной части Ньюфаундленда называют Сент-Джонс городом-паразитом.

Их нелюбовь имеет давние исторические корни. Из поколения в поколение, на протяжении столетии, торговцы, обосновавшиеся в Сент-Джонсе, обманывали и грабили жителей прибрежных рыбацких деревень. Фантастические состояния «уотер-стритских пиратов» — так их окрестили рыбаки Ньюфаундленда — были сколочены с помощью жесточайшей эксплуатации простых тружеников моря. Запах сухопутного пиратства и сейчас витает над необъятными складами и солидными конторами, сложенными из необтесанных гранитных глыб. Многие из них несут на себе вывески «Мак-До«альд фишинг компании или «О"Рурк фиш энд шиппинг сторидж». Откровенный грабеж с тех пор, правда, сменился изощренным. Взобравшись на самую высокую точку Сент-Джонса, башню Кабота, построенную в честь мореплавателя Джона Кабота, я наблюдал за головокружительным полетом чаек, носящихся над гранитными пирсами.

На их оконечности высятся конфетно-полосатые конусы маяков, днем и ночью светящих кораблям, гидропланам и прочей плавающей и летающей технике,

В порту, вдали от современных пирсов, где сгибали металлические шеи краны, выбирая из недр пароходных трюмов связки тюков, ящиков, мешков, у деревянных причалов теснились рыбацкие суденышки. Сияющие свежей краской, прочные боты как бы кичатся зажиточностью своих владельцев. И бок о бок с ними — скромные скорлупки, начисто лишенные внешнего лоска.

Треска насущная

Свернув с серебристо-серой асфальтовой магистрали, мы затряслись по проселочной дороге, идущей вдоль побережья. На стеклах точечными капельками влаги оседал туман: зарождаясь на Большой банке, он постоянно клубится здесь, наползая по скалистым берегам на плоскогорье, где петляет дорога. По свежим отвалам земли, глыбам камня и выкорчеванным пням, похожим длинными причудливыми корневищами на чудовищных спрутов, было ясно, что дорожные строители расширяют здесь участок пути. Мили через две мы остановились около треугольного знака: «Осторожно! Ведутся дорожные работы». У стоявшего на обочине скрепера спиной к нам возился огромного роста человек. Здесь мы и решили выяснить, как проще всего добраться до деревушки Топ-сейл.

Услышав хлопанье дверей и наши голоса, дорожник повернулся. Большие голубые глаза светились на квадратном лице, кожа которого задубела от соленых брызг и морского солнца. Выглядел он как настоящий ньюфаундлендский рыбак. Но вместо грубошерстного свитера, черных штанов из саржи, тяжелых резиновых сапог, дождевика и зюйдвестки он облачен был в промасленный комбинезон и грубые ботинки. Голову покрывала шапочка с длинным козырьком, какую носят игроки в гольф. Как выяснилось, Джереми О"Ши и вправду потомственный рыбак.

— Так-то оно так, да пришлось забыть о тресковых сетях и наняться в строители. Работа хоть временная, но денежная. Возможно, когда эта дорожная ветка вольется в «Транс-Канаду», она даст нам доход от грузовиков и туристов. Может быть...

В этом «может быть» звучала нотка большого сомнения. Мне приходилось уже слышать разговоры о будущем процветании, которое обеспечит и «Транс-Канада», и развитие современных промышленных предприятий, медных рудников в Вейлсбеке, и строительство цепи туристских мотелей, и замена рыбацких шаланд на сверхсовременные траулеры. Я уже встречал в Ньюфаундленде людей с мечтой о грядущем счастливом будущем, разбавленной изрядной порцией сомнения. «Кто знает?» Утешением служит черта характера, свойственная почти всем без исключения ньюфаундлендцам, — удивительный оптимизм. Без него им давным-давно пришлось бы уступить обжитую с тяжким трудом землю чайкам и тюленям. Ни в одной части Канады я не встречал таких сноровистых, выносливых и жизнерадостных людей.

Подавляющая часть поморов — потомки выходцев из Франции, западных районов Англии, Ирландии и острова Джерси. Стойкие к жизненным невзгодам, упорные, необыкновенно мужественные, они выстояли перед натиском суровой природы и английских властей, которые правили островом вплоть до 1949 года. Референдум, проведенный по настоянию населения, решил, что Ньюфаундленд входит в Канаду.

Получив точные указания от бывшего рыбака, мы двинулись к Топ-сейлу. Неширокие проселочные дороги, стекавшие к морю, были обозначены табличками с названиями поселков: «Пещера черного гуся», «Порт барда» или «Площадь, где пели викинги». Вот и поворот на Топ-сейл — «Верхний парус».

Комья влажной земли застучали по днищу машины. Перед глазами открылась маленькая гавань — узенькая полоска воды между кривыми прибрежными скалами. Словно стайки спящих уток, дремали на якорях с десяток суденышек. Полсотни окрашенных в яркие цвета квадратных домиков с плоскими крышами карабкались от кромки берега вверх по склону. Почти у самой воды рядом с хрупкими причалами приткнулись сушильни для рыбы, сараи для хранения улова. Топсейл ничем не отличался от полутора тысяч таких же рыбацких поселков и селений, разбросанных по восточному побережью Ньюфаундленда.

Никакой гостиницы в поселке не было. Но нам сказали, что малосемейный старик Жюль Горнье сдает иногда комнату заезжим любителям рыбной ловли. Его домик лепился на краю обглоданного волнами гранитного утеса в полумиле от двух черных бараков рыбзавода. Там как раз закончилась смена, и десятки женщин и девушек в брезентовых фартуках и мужчин в спецовках и резиновых сапогах высыпали на дорогу.

Маленькая хрупкая женщина с устало опущенными руками, в тяжелом фартуке, пропитанном рыбьей слизью и облепленном чешуей, который бился как колокол по ее коленям, подошла к крыльцу и вытащила ключ из-под половичка.

Так мы познакомились с Мари Горнье, хозяйкой этого дома, матерью четырех сыновей, из которых только один остался в живых. Троих взяла Атлантика — извечная усыпальница тех, кто связал себя с водной стихией. Даже могил не осталось матери...

Поздно вечером пришел сам Жюль Горнье, кряжистый, крепко сбитый мужчина. По всему его облику, рыжей бороде, обрамлявшей узкое лицо, по светло-голубым глазам, тонким губам, впечатляющему хрящеватому носу, по всей его сохранившей статность фигуре невозможно было назвать его стариком, хотя он и разменял седьмой десяток. Жюль был старшим на рыболовецком боте, команда которого состояла из четырех человек.

Горнье несколько дней приобщал меня к рыбацкой жизни. Брал с собой на бот, а то — когда приступ ревматизма ломал ему суставы — просто отправлял в море с друзьями-промысловиками.

Жизнь ловцов трески однообразна. Каждое утро рыбацкий бот — небольшая широкая посудина, приводимая в движение мотором в пять лошадиных сил, — покидал гавань Топсейла. Отойдя мили на полторы, рыбаки проверяли ловушки для трески, поставленные с вечера, — огромные коробки из сетей. Каждая боковина такой коробки метров пятнадцати в длину. Верх у ловушки отсутствует. От отверстия в одной из боковых сторон тянется длинная, вертикально подвешенная сеть. Ее называют ведущей. Она-то и направляет косяк трески в ловушку. Для того чтобы проверить, есть ли рыба в сети, рыбаки используют приманку — свинцовую рыбку размером в две ладони. К рыбке припаяны два-три больших крючка. Крепится приманка к концу прочной толстой лесы. Кто-нибудь — обычно это делает старший — опускает свинцовую рыбку в ловушку и резко дергает за лесу. Если с двух-трех таких попыток на приманку попадается треска, значит, ловушка полна. Тогда рыбаки, перебирая ведущую сеть, начинают закрывать ею вход. Потом, когда верх ловушки плотно упакован сетью, они берутся за трос и выбирают его. Все ловецкое сооружение собирается в мешок.

Когда я выходил с Жюлем в море, треска шла особенно обильно. За один прием, на который уходило около четырех часов, на дне бота оказывалось килограммов сто пятьдесят великолепной, сверкающей серебряной чешуей жирной трески.

Лосось на камнях

Однажды Жюль сказал мне, что отправляется на ближайшую речушку половить лосося.

— Генри целый день провозится с движком. Не стоит бить баклуши. Коли есть охота, катанем вместе.

Конечно же, я сразу согласился, поскольку никогда в жизни не видел, как берут лосося.

Жюль провел меня в сарай, где у него была свалена всякая всячина. Достал весла, два видавших виды спиннинга, ящичек с лесой и блеснами. Притащил маленький пластмассовый ялик. Все это хозяйство было погружено на двухколесный трейлер, который он прикрепил к своему старенькому «форду».

Через час мы очутились на каменистом берегу довольно бурной реки. Внизу свинцово синел большой омут, в котором четко отражались клочковатые облака. В верхней части стремнины течение было бурное, переходящее в узкий водопад. Ниже его поток тоже очень быстрый, и вода тут настолько мелкая, что видно множество острых камней, устилающих дно,

— Случится, возьмешь лосося на блесну, а он попадет в эту часть стремнины, и пиши пропало. Ни лосося, ни блесны, ни лесы — все потеряешь, — говорил Жюль, готовя спиннинг к броску.

Омут глубокий и тихий. Лосось, поднимаясь вверх по реке, останавливается здесь, чтобы слегка передохнуть перед бурной стремниной.

Жюль рассказывал, что добыл в этом омуте не одну сотню лососей и бывали дни, когда зарабатывал весьма прилично. Но рыбачить в омуте опасно. Лодку может снести далеко вниз и затянуть в бурный поток у выхода из стремнины.

Там, где кончается омут, посреди пенящегося потока лежит большая гранитная глыба. Рыбаки Топсейла называют ее «Хоуп-стоун» — «Камень удачи».

— Когда река разливается во время проливных дождей, — говорит Жюль, — камня совсем не видно. Он целиком скрывается под водой.

Но сейчас талые воды прошли, и поток, обтекая камень, сильно и быстро мчится рядом. А внизу, в небольшой заводи, клочья белой пены пляшут и беснуются в вечном круговороте.

— Смотри и запоминай на будущее, если придется очутиться здесь еще раз. Видишь, вон там, чуть пониже камня, всегда ходит рыба. И лосось, и каменные бассы. Их мясо, хотя и не так ценится, очень вкусное и нежное...

Пшш... шпок! Блесна, пущенная упругим взмахом моего спиннинга, взмыла вверх и, описав дугу, скрылась под водой.

Внезапно кончик удилища изогнулся, и мои руки непроизвольно крепче сжали удилище. Жужжала катушка, стремительно выпуская сверкающую нейлоновую нить.

— Почин есть! — заорал радостно Жюль. — Теперь будем с уловом.

Но только спустя полчаса угомонившийся лосось весом около трех килограммов лежал у наших ног. Это была незабываемая минута. Я любовался изящными линиями упругого тела рыбы, ее изумительной окраской.

За несколько часов клева мы наловили с пяток довольно крупных рыбин. И к вечеру лакомились жаренной на камнях лососиной.

Разводя костер, раскаляя камни, потроша рыбу, Жюль сетовал на то, что рыбный промысел, который на протяжении пяти столетий обеспечивал ньюфаундлендцев средствами к существованию, увядает. Кормиться морем с каждым годом становится все труднее. Мужчины его возраста все еще держатся рыбного промысла, а вот для молодежи нет будущего. Сыновья рыбаков отправляются искать счастья в материковой Канаде. Жюль рассказывал о том, что несколько лет назад бессменный с 1949 года премьер-министр Ньюфаундленда Джон Смолвуд агитировал островитян сжечь причалы, вытащить на берег лодки и выбросить снасти, потому что рыбакам не стоит больше выходить в море. За рыбой, дескать, будут охотиться большие рыболовные суда, снабженные самой современной техникой. Те, кто последует призыву премьера, будут обеспечены работой на берегу. Как выяснилось, обещанные рабочие места оказались сущей липой. Поддавшиеся заверениям Смолвуда, а их многие тысячи, сидят теперь на пособии по безработице, в лучшем случае перебиваясь сезонной работой. Я сразу же вспомнил парня-гиганта на строительстве дороги. Другие же, кто продолжает выходить в море, как это делает Жюль и его друзья, кое-как сводят концы с концами. Их действительно теснит мощный рыболовецкий флот, принадлежащий крупным компаниям, в которых заправляют «уотер-стритские пираты».

— Мало того, — говорит Жюль, — владельцы компаний, не разбирающиеся в повадках рыбы и капризах моря, жаждущие только одного — хапануть как можно больше монеты, — нанимают на свои суда капитанов, которые незнакомы с элементарными обычаями морской вежливости, не имеют ни малейшего представления о правилах расхождения судов, малых или больших. Плевать они хотят на наши правила. Нередко невежество пришельцев с капитанскими нашивками оканчивается трагедией...

Рассказывал Жюль и о других неприятностях, которые преследуют рыбаков. Самое страшное — зараженная промышленными отходами рыба, бич не только Ньюфаундленда, но и всего Североамериканского континента. В этом, помимо владельцев промышленных предприятий, повинны и фермеры, которые, ведя борьбу с вредителями урожая с помощью ядохимикатов, становятся пособниками отравления рыбы.

С промышленниками, кто беззастенчиво сбрасывает отходы своих фабрик и заводов, — дело ясное. Об этом много писали, стараясь привести их в чувство. А вот о фермерах речь особая. Оказывается, некоторые из них выбрасывали свое испорченное зерно в воды рек и озер. Зерно, как и отходы промышленных предприятий, содержащие хлороалкалоидные продукты, что показали исследования, в той или иной степени содержит ртуть.

После этого открытия в США и Канаде были категорически запрещены ловля и продажа рыбы, пойманной в реках и других водоемах, где обнаружено содержание ядовитых примесей, содержащих ртуть. Однако такая мера очень слабо отразилась на деятельности монополий, зато больно ударила по рыбакам, поскольку резко сократила использование водоемов. Конечно же, пострадали от этого и ньюфаундлендцы.

...Те немногие дни, которые я провел в семье Жюля Горнье, сблизили меня с ним, его женой Мари, сыном Ренаром — помощником и надеждой отца — и с рыбаками Топ-сейла, рабочими рыбозавода — неунывающими, гостеприимными, отзывчивыми людьми, закаленными во всяких передрягах.

Расставаясь с Горнье, мы лишь похлопали друг друга по плечу — так велит ньюфаундлендская традиция: считается, что прощание сулит несчастье.

Возвращаясь на материк, мы уносили с собой въевшийся во все поры запах рыбьего жира...

У «Милосердной покровительницы»

Прошло много месяцев после поездки в островную провинцию Канады. Давно выветрился стойкий рыбный запах, но я часто вспоминал семью Горнье, их земляков, которые наперекор всему ловят треску, лососей, лангустов и креветок близ суровых берегов.

Есть в Монреале квадратная рыночная площадь. Она находится в самом центре города. Стоит ее пересечь, как оказываешься у входа в мрачноватое, величественное здание собора Нотр-Дам де Бон Секюр — Милосердной Покровительницы Мадонны. Собор считается самым древним сооружением в городе. Здание было построено и обновляется в наши дни на пожертвования десятков тысяч тех, чьи отцы, мужья, братья и сыновья погибли в волнах Атлантики. Серые гранитные глыбы собора словно впитали в себя неизбывную горечь утраты, а цемент, скрепляющий эти глыбы, как бы замешан на слезах вдов и сирот.

Внутри собора со стен смотрят изображения святых — покровителей всех плавающих и путешествующих. Там же, в нишах, стоят миниатюрные копии самых разных кораблей: от парусников XV века и скромных рыболовецких шаланд до современных океанских лайнеров. По краям алтаря расставлены видавшие виды, со следами ржавчины адмиралтейские якоря, предметы моряцкого обихода, пропитанные ветрами и солью разных морей, а притвор украшен гирляндами из рыбацких кухтылей. В этом соборе мессы и проповеди насыщены морскими словами и выражениями.

В один из осенних дней дождь загнал меня под своды этого собора. В Нотр-Дам де Бон Секюр шла служба.

В соборе было много народа, больше все женщины. Чуть в стороне от длинных, отполированных до блеска дубовых лавок, около медного светильника с десятком ярко горевших свечей, стояла сухонькая пожилая женщина. Ее руки были безвольно и .скорбно опущены. И все же я не видел ее лица. Оно было скрыто под черной накидкой. Но вся ее поза и — главное — руки сразу напомнили мне Мари Горнье.

Я не мог подойти к ней во время мессы, но старался не выпустить ее из виду, не дать возможности смешаться с толпой. Терпеливо дождавшись конца службы, я приблизился к женщине.

— Мадам Горнье?..

— Да. Что вам угодно? — Женщина подняла голову, вглядываясь в меня подернутыми влагой глазами, и потом сдержанно кивнула, узнавая меня.

...Как обычно, Жюль отправился в море. Говорили, что в тот раз треска шла особенно густо. Команда Жюля решила наполнить бот до отказа. Наступил вечер, а ребята все забрасывали и тянули сети. Они зажгли носовой и бортовые огни. Откуда ни возьмись, в сорока метрах от бота появился большой тральщик. Он шел, не зажигая огней, прямо на бот, которым командовал Жюль. Видя, что придется туго, старшина скомандовал всем надеть спасательные жилеты и прыгать за борт. Оставшись один на утлом суденышке, он попытался приложить все свое мастерство рулевого, чтобы увернуться от стальной махины. Но бот, перегруженный рыбой, потерял маневренность и плохо слушался руля.

За считанные секунды форштевень тральщика разломил пополам ботик словно орех. Как погиб Жюль, его приятели не видели. Лишь через несколько часов они вплавь добрались до берега.

После гибели отца осиротевшая семья заколотила дом и перебралась на континент. Ренар нашел в Монреале работу — развозить пиво фирмы «О"Кифи». Так они и осели в этом городе. Надолго ли?

Мари этого не знает...

Ю. Кузнецов

(обратно)

На берегу океана Тетис

Передать в двух словах, что представляет собой пустыня Гоби, пожалуй, не легче, чем сказать, какого цвета пестрый ковер. Еще неделю назад Владимир Ярмолюк со своим небольшим отрядом колесил по песчаной равнине, где единственным исключением из всеобщего однообразия были редкие стволы саксаула с оголенными ветками. А вчера все, словно по волшебству, переменилось: отряд очутился в оазисе, окруженном невысокими горами — в зеленом распадке, заросшем травой и обрамленном сиреневым цветением тамариска.

Если верить календарю — пришел сентябрь. Термометр же по-прежнему держится на сорокаградусной отметке. И хотя благодаря исключительной сухости воздуха зной здесь не так изнурителен (дышится, во всяком случае, легко), все равно первая мысль путешествующего по Южной Монголии — куда бы он ни отправился и где бы ни остановился — конечно, о воде.

Родника в распадке не нашлось. Видно, пересох. Но в одном месте Ярмолюк обнаружил влажную землю и с утра пораньше принялся вместе с шофером рыть яму, рассчитывая быстро добраться до воды. Когда же она и в самом деле понемногу начала набираться на дне импровизированного колодца, выяснилось, что от нее исходит сильный сероводородный дух. Впрочем, это нисколько не смутило обоих. Они знали: после работы и такая влага покажется благодатной, поскольку всем можно будет по-настоящему умыться, а то и (чем черт не шутит!) окатиться с головы до ног, сохранив в неприкосновенности привезенный с собой запас питьевой воды.

До Ярмолюка в этих районах провели лишь общую рекогносцировку. Ему же следовало выяснить подробности строения их недр.

Но странное дело, в последнее время, просматривая свои наброски карт, он нет-нет да и вспоминал Приохотье, которым занимался несколько лет назад, будучи аспирантом Новосибирского университета. В голову лезли какие-то неожиданные параллели, сравнения, хоть он и убеждал себя, что вызваны они чисто случайными совпадениями. Действительно, какое может быть сходство между пустыней Гоби и магаданским побережьем Охотского моря? Право же, из того, что и тут и там некогда громыхали вулканы, еще решительно ничего не следовало: мало ли таких мест на Земле! Наверное, он просто устал, и оттого в здешней геологической неразберихе ему хочется видеть нечто привычное, так сказать, стереотипное...

Сейчас он направлялся к гряде, включавшей в себя несколько темных грив. Грузные, увенчанные угловатыми гребнями, они напоминали дремлющих динозавров, наводили на мысль о встрече с чем-то доисторическим.

В сущности, ради таких встреч (а было их уже множество) . Ярмолюк и кочевал по этим бесприютным местам вот уже третий полевой сезон подряд. Этот пояс не случайно привлек внимание совместной советско-монгольской научно-исследовательской геологической экспедиции, в состав которой входил отряд Ярмолюка. С такими районами, как правило, бывают связаны рудные месторождения.

Но, чтобы понять, чем именно может быть богат подобный пояс, надо прежде до многого докопаться в его «биографии». Ведь от того, какую «жизнь» он прожил, зависело в конечном счете и что он за свой век «нажил». Вот Ярмолюк и докапывался, пытаясь воссоздать более или менее цельную картину древнего гобийского вулканизма.

У подножия ближайшей гривы Ярмолюк вылез из машины и, договорившись с шофером о месте встречи, двинулся вверх по крутому склону, напоминавшему разрез слоеного пирога, в котором разноцветные напластования хорошо прилегают друг к другу. Нижнюю его часть слагали базальты. Затем их словно отрезало. Дальше шли только липариты — излившиеся разновидности гранита.

Направляясь сюда, Ярмолюк ожидал встретить это контрастное соседство (базальт — липарит). Он обнаруживал его не раз почти на всем протяжении пояса. Но именно такая частая повторяемость все больше его озадачивала — он не понимал ее причин. К тому же химики, петрографы, палеоботаники единодушно засвидетельствовали: все вулканические породы Южной Монголии близки по возрасту.

Может, контрастное соседство базальт — липарит следовало считать просто игрой природы? В таком случае это была странная «игра». С одной стороны, все в ней шло не по правилам, так как получалось, что из одних и тех же вулканов, в одну и ту же эпоху поднималась то базальтовая, то гранитная магма, совершенно различные по составу. С другой стороны, в «игре» все-таки существовал строгий порядок. И Ярмолюк уже знал, каково ее завершение. Он, например, мог с большой долей вероятности предполагать, что где-то рядом должен встретить другое базальтовое поле, которое будет перекрывать все эти породы гранитного типа, что лежали у него под ногами. И еще. Ему может здесь попасться фрагмент необычной трещины земной коры, так называемого кольцевого разлома.

Он был почти уверен: именно так сейчас и произойдет. Поэтому, когда, добравшись до самого верха, не обнаружил ожидаемого базальтового поля, начал в растерянности оглядываться вокруг, словно не мог найти вещи, оставленной накануне в заветном месте.

И все-таки он «пропажу» нашел. За перевалом открылся вид на узкую — не шире ста метров — долину. Пологой дугой она охватывала соседнюю возвышенность. Глаз у Ярмолюка был уже достаточно наметанным — от его внимания не ускользнули характерные приметы, говорящие о том, что долина и есть часть того кольцевого разлома, встретить который он ожидал.

А на другой ее стороне Ярмолюк ухватил и вторые базальты. Они действительно перекрывали липариты, как это полагалось по «правилам игры».

В общем, все очень походило на то, что он имеет дело с очередной кальдерой...

О происхождении кальдер в науке нет единого мнения. Но вот летом 1883 года мощнейший взрыв потряс остров Кракатау в Зондском проливе между Суматрой и Явой: ожил вулкан, молчавший двести лет. На месте разрушенной части Кракатау и образовалась впадина с крутыми бортами — кальдера. Исчезло неизвестно куда больше двадцати квадратных километров островной суши. Почти полвека спустя в середине кальдеры над водой появился новый небольшой конус, названный Анак-Кракатау («Дитя Кракатау»).

Между прочим, еще сильнее были взрывы вулкана Санторин в Эгейском море севернее Крита, о чем можно судить хотя бы по тому, что там кальдера, раскинувшаяся на месте исчезнувших островов, заняла площадь раза в четыре большую, нежели в Кракатау.

Еще в связи со взрывом Кракатау геологический мир пытался выяснить судьбу пропавшей части острова, поскольку доля ее материалов в продуктах выброса была на удивление невелика. Высказывали догадку, что центральный массив вулкана отнюдь не взлетел на воздух, а погрузился в опустевшую после извержения подземную полость и что именно от этого образовалась впадина.

Многие годы такая версия ставилась под сомнение. Ярмолюк же на примере приохотских кальдер доказал ее справедливость. Больше того, ему удалось выяснить, что внешняя форма кальдеры отнюдь не случайна.

Секрет заключался в кольцевых разломах. Катастрофические взрывы вулканов так сильны, что в толще земной коры образуется трещина, которая обегает подошву конуса, сооруженного излившейся прежде лавой. И тогда весь он начинает оседать в этот гигантский «стакан». Так образуется первый борт, окаймляющий кальдеру, — ее внешняя граница.

Снизу же в трещину внедряется магма. Если она даже не вырвется наружу, то все равно наглухо запечатает весь вулкан до тех пор, пока в незасыпанной части камеры не накопятся силы для нового взрыва. Когда же это произойдет, то появится еще один кольцевой разлом — меньшего диаметра.

Выводы эти вели к немаловажным практическим соображениям. Некоторые полезные ископаемые, например, целесообразнее искать внутри кальдеры, вблизи кольцевых разломов (куда внедрялись расплавы) и уж никак не за ее пределами.

Но не только об этом думал сейчас молодой исследователь. Кальдеры, в общем-то, были завершающей стадией древнего вулканизма — его угасанием. Начинался же он со спокойных излияний базальтов через линейные (некольцевые) трещины земной коры. Лишь потом появлялись и жерла, и конусы с кратерами, и взрывы, и прочее.

В числе «прочего» были и непонятные изменения состава магмы. Ярмолюк обнаруживал породы гранитного типа и в кольцевых разломах, и в потоках застывшей лавы. А на последней стадии извержений неизменно опять появлялись базальтовые покровы. Иными словами, с них начиналось, ими и заканчивалось.

Да, ситуация здесь, в Южной Монголии, почти та же, что в Приохотье, — иногда вплоть до деталей. А следуют из этого пока одни вопросительные знаки. Почему первые базальты появлялись через линейные трещины небольшой протяженности? Чем объясняются столь ритмичные и столь резкие изменения состава магматических расплавов? Отчего, наконец, эти контрасты особенно свойственны заключительной стадии вулканизма и часто связаны с кальдерами?

Вопросы, в общем-то, сверхурочные, так как они касаются проблем отнюдь не местного масштаба и занимают умы многих ученых. По силам ли они ему, молодому кандидату наук?

...Год спустя пустыня Гоби предстала перед Владимиром Ярмолюком совсем в ином, неизвестном ему прежде обличье.

Он отправился на юг от тех хребтов, где работал раньше. Перед ним вдруг открылось пространство огромной слабо всхолмленной равнины. Она была настолько оголена и необозрима, что казалось — отсюда начинается бесконечность.

Сюрпризы пошли буквально с первых перегонов.

Сразу за хребтом природа резко изменилась. Вокруг ни травинки, один сплошной черный щебень, который, вылетая из-под колес машины, дробно бил в ее днище. Против солнца поверхность этой каменистой пустыни выглядела серебристо-седой; она слепила глаза, словно была покрыта слоем стекла. Лишь изредка вдали появлялись бурые сопки, похожие на могильные курганы каких-то именитых предков. И куда ни кинь взгляд — всюду колеблет воздух поднимающееся от накаленной щебенки марево.

В оставшихся позади горах попадались непуганые зайцы, джейраны, даже дикие ослы — куланы (животные редкие, мало где сохранившиеся на Земле). А здесь будто все вымерло — ни птица не пролетит, ни хлопотливый тушканчик не прошмыгнет. И сколько ни кати — ни колодца, ни родника.

Но главная неожиданность была впереди.

Промчавшись с сотню километров, Ярмолюк заметил несколько торчавших из земли каменных столбов. Он вышел из машины и осмотрел странных «отшельников». Одни были в рост человека, другие значительно выше. Все матово-черные. Время старательно отшлифовало их, придав округлые формы.

Теперь, куда бы Ярмолюк ни направлялся, он всюду натыкался на эти странные столбы. Откуда они здесь взялись? Но достаточно было отбить несколько образцов (а сделать это удавалось с трудом, настолько плотны были камни), чтобы понять: это вышедшие на земную поверхность так называемые гипербазиты — породы более чем незаурядные.

Важность встречи была настолько исключительной, что, невзирая на отсутствие поблизости воды, Ярмолюк остановился на несколько дней лагерем. Особый его интерес объяснялся следующим.

Уже давно ряд ученых высказывал предположение, что Средиземное, Черное и Каспийское моря — реликты некогда единого крупного бассейна. Вера в его существование была настолько сильна, что ему даже дали название — Тетис (по имени греческой богини, супруги Океана). И действительно, осадочные породы именно морского происхождения часто обнаруживали на территории, протянувшейся от Пиренеев до Гималаев и Китая. Но был ли Тетис всего лишь цепочкой мелководных морей или настоящим океаном? Это оставалось спорным.

Что же говорило в пользу океанского прошлого Тетиса? На некоторых участках глубоководного ложа Средиземного, Черного и Каспийского морей, как выяснилось, и поныне существует переходный тип земной коры, вроде бы сохранившийся стык между шельфовым продолжением европейского континента и дном древнего океана.

Еще более убедительным доводом были находки на Кипре. Там, в основании горы Трудос, геологи обнаружили гипербазиты. Что в свое время стало настоящей сенсацией: прежде такие породы доставали драгами из ущелий срединно-океанических хребтов, находящихся на большой глубине, из ущелий, где происходит постоянное нарождение новой земной коры. Поэтому добытые глыбы считались образцами материала, слагающего основание океанического дна (а по представлению некоторых ученых, даже верхнюю мантию нашей планеты).

И вот теперь снова гипербазиты! И где? В центре азиатского материкового массива — в пустыне Гоби! Но ведь это как раз и была территория, которая согласно первоначальному предположению тоже входила в состав Тетиса.

Знал Ярмолюк также и другое: это были не первые гипербазиты, найденные в Южной Монголии. Несколько лет назад один из геологов экспедиции обнаружил их примерно на той же широте, километрах в четырехстах восточнее. И мысленно соединяя точку первой находки с местоположением своего лагеря, Ярмолюк получал довольно протяженную линию распространения в Гоби океанических пород. Больше того, он вспомнил, как в позапрошлом полевом сезоне вблизи одного из хребтов уже встречался с пластом гипербазитов, присутствие которых тогда посчитал феноменальным исключением.

Теперь и на прежние находки, и на нынешние он уже смотрел совсем иными глазами. Вкупе они могли служить прямым доказательством того, что Тетис действительно был океаном!

Но в таком случае вулканический пояс Южной Монголии некогда представлял собой цепь островов и горных сооружений, подобных современной Курило-Камчатской дуге!

Многое выстраивалось в довольно связанный ряд событий. Получало объяснение первичное излияние базальта через трещины сравнительно небольшой протяженности — ведь они рассекали только острова. Когда же извержения начали концентрироваться в «горячих точках», стали подниматься конусы вулканов. И лишь затем наступило время взрывных катастроф, то есть время образования кальдер и связанных с ними ассоциаций контрастных пород.

Такую же последовательность событий он уже прослеживал в Охотско-Чукотском поясе древнего вулканизма (с той только разницей, что там они происходили на двести миллионов лет позже). А гипербазиты? Их тоже обнаруживали на территории дальневосточного пояса. Значит, и там биография района начиналась с возникновения длиннейшей островной дуги, а может, нескольких таких дуг.

Нет, сходство в строении двух столь удаленных друг от друга обширных областей Ярмолюк больше не мог считать результатом каких-то совпадений. Скорее всего природа и тут и там в своей работе просто придерживалась строгих правил. А следует из них нечто чрезвычайно значительное.

Магматическая природа базальта ни у кого не вызывала сомнений. Совсем иначе обстояло с гранитом.

Гранит и близкие к нему породы очень распространены в земной коре. Их находят в недрах крупнейших горных систем планеты и на протяжении всего «огненного кольца», охватывающего акваторию Тихого океана, они слагают обширные территории в Скандинавии, на Украине, в Канаде. С этими породами теснейшим образом связаны месторождения многих металлов. К сожалению, геологи никогда не могли непосредственно наблюдать образование гранита, происходящее на большой глубине. В чем и заключалась как главная трудность познания его природы, так и причина дискуссионности проблемы.

С предельной придирчивостью Ярмолюк примеривал все имевшиеся в науке на этот счет версии и догадки к тому, что видел в экспедициях собственными глазами.

В одних шла речь о переплавке уже существующих различных горных пород в гранитную, богатую окисью кремния магму. Но нигде в обследованных районах он не находил этому подтверждения. Те гранитные толщи, которые он очень хорошо изучил, неизменно были однородными по составу. Следовательно, исходным материалом для них никак не могла послужить шихта со случайным и меняющимся набором компонентов, чем, в сущности, и были пачки «готовых» горных пород.

Согласно другой известной гипотезе под земной корой предполагалось присутствие магмы двух видов. Но в таком случае, размышлял Ярмолюк, гранитная магма, как более легкая, должна была всплывать и, располагаясь поверх базальтовой, выпирать в виде каких-то куполов, чего он никогда не находил ни в Охотско-Чукотском, ни в Южно-Монгольском поясах.

Наконец, имела распространение гипотеза о единой базальтовой магме как источнике всех плутонических расплавов. Но расчетами видных ученых было доказано: так могла появиться разве что десятая часть всей известной гранитной массы. Ярмолюк увидел и другой изъян. При подобном процессе разделения единой магмы на гранитную и базальтовую должны были бы возникать породы промежуточного состава, но таковые ему нигде не попадались.

И все-таки в этой гипотезе ему виделось рациональное зерно — идея единой исходной базальтовой магмы. Только развить ее он решил по-другому.

Нет, не зря он в свое время изучал поведение сложных расплавов в условиях изменяющегося высокого давления! Оно подсказало схему собственной модели процесса.

Вот ее суть. Во вступительной стадии вулканизма (излияния через линейные трещины и первые конусы) базальтовая магма участвует в своем изначальном виде. Следующая за этим пауза лишь кажущееся затишье. Внутри колонны поднявшегося горячего расплава идет очень активная работа. В верхнюю ее часть снизу перемещаются сравнительно легкие кремнезем, вода, щелочи, при этом они вытесняют какое-то количество более тяжелых соединений кальция, магния, железа.

В результате образуются две почти не смешивающиеся зоны, подобно тому, как расслаиваются, скажем, вода и масло, даже если их предварительно вместе взболтать в одной чашке.

Так, в верхней зоне постепенно сосредоточивается магма, которую уже вполне можно считать гранитной. Оттого, что она находится ближе к поверхности Земли, то есть в условиях менее высокого давления, чем нижняя зона, она начинает как бы кипеть, бурно выделяя пары воды. Однако свободному выходу газов препятствует панцирь пород, окружающих магматическую камеру. Давление под ним начинает расти, как в перегретом паровом котле. Когда же оно превышает порог прочности панциря, происходят взрыв и выброс распыленного гранитного расплава. В частично опустошенную камеру обрушиваются глыбы вулканического конуса. Иными словами, образуются кольцевой разлом и кальдера.

Когда исчерпаются запасы гранитной магмы, очередь дойдет до нижней зоны с ее исключительно базальтовым расплавом. Его излиянием и завершится заключительная стадия всего вулканического цикла.

Ярмолюк сопоставил эту свою модель с наблюдениями над некоторыми действующими вулканами. И обнаружил поразительное совпадение в последовательности извержения материалов контрастного состава. Последний цикл деятельности Кракатау, например, начался с роста базальтового конуса Раката. Затем во время катастрофы 1883 года было выброшено около двадцати кубических километров распыленной гранитной магмы. А с образованием кальдеры в ней спустя некоторое время появился конус Анак-Кракатау — снова базальтовый.

И все-таки он считал необходимым еще и еще раз проверить себя непосредственно на обнажениях южномонгольских хребтов, где местами, как он помнил, было частично вскрыто именно глубинное строение угасших вулканов.

...Юрта стояла в сухой долине между сопками. В стороне от нее паслось стадо коз. А еще несколько поодаль слонялись два надменных верблюда. У входа в юрту красовался мотоцикл, на который залезали загорелые дочерна ребятишки.

Ярмолюк с двумя геологами завернул сюда, намереваясь лишь справиться о дороге и колодцах. Но хозяева с присущим монголам гостеприимством принялись угощать приезжих. Появились пиалы, до краев наполненные прохладным кислым молоком. Их подносили с легким поклоном. Принимая свою, Владимир по неловкости пролил немного жидкости и очень от этого смутился. Но хозяин весело закивал головой, взял свою чашу, затем, словно совершая ритуал, вытянул руку вперед и намеренно выплеснул часть молока на землю. Все вокруг засмеялись. Ярмолюк вспомнил: так здесь желают человеку удачи в пути.

По указанной дороге они быстро добрались до невысокого сглаженного хребта. Он был настолько живописен, что все повылезали из машин лишь для того, чтобы полюбоваться красивым видом.

Черные базальтовые скалы перемежались колоннами розового гранита. А вершины украшали глыбы, напоминающие то башни замков, то фигуры людей и животных. Их объемность подчеркивалась бездонной синевой неба.

Ярмолюк испытывал безотчетную радость. Ему трудно было бы передать свои ощущения словами. Просто он смотрел и смотрел, как бы впитывая в себя эту нерукотворную красоту. Если бы его сейчас спросили, ради чего он каждый раз, чуть наступит лето, так торопится в дальнюю дорогу — чтобы испытать хоть Несколько таких вот минут или чтобы поверять эту гармонию своей геологической «алгеброй»? — он затруднился бы с ответом. Затруднился потому, что никогда не отделял одно от другого. В его душе они не просто сосуществовали, а жили какой-то единой, неразделимой потребностью. Когда он строил свою модель, его, хоть это может показаться неуместным, заботило и то, достаточно ли она изящна,

И вот он уже взбирается по круче гранитного склона, надеясь в глубине хребта отыскать те места, где выходят на дневную поверхность жерловины, наполненные окаменевшей лавой, места, где можно будет получить новые подтверждения справедливости своей модели магматического механизма.

Опубликованы статьи. Вышла в свет книга о Южной Монголии. За цикл работ по древнему вулканизму сотруднику Института геологии рудных месторождений, петрографии, минералогии и геохимии АН СССР Владимиру Ярмолюку в 1978 году присуждена премия Ленинского комсомола. А лауреата снова одолевают «сверхурочные» мысли. На этот раз о происхождении каких-то необыкновенных, с его точки зрения, разломов земной коры, которые ему удалось засечь во время очередного полевого сезона...

Ну что ж, давайте хотя бы мысленно последуем давнему монгольскому обычаю — прольем на землю немного молока, пожелав тем самым доброго пути всем отправляющимся к беретам загадочных для науки «земель».

Лев Юдасин

(обратно)

Игрушка городецкая, краснояровская...

Не в редкость встретить на селе словоохотливого собеседника, а вот письма писать умельцев среди них мало. Тимофей Федорович Краснояров — тому исключение: за письмо сесть ему все равно, ну скажем, что за трапезу. Письма пишет хорошие, теплые, учтивые, с полным соблюдением отработанного чуть ли не веками грамотными людьми из народа этикета. Не приминет, конечно, упомянуть, что здоровье его лично и у Павлины Васильевны стало не то, без подробностей коснется профессиональных дел своих, главное же внимание уделит описанию событий, происходящих в окружающей его природе.

По письмам Тимофея Федоровича, удивительно обстоятельным, неторопливым, можно составить полное представление о его «жизненном пространстве».

...У самого дома — густолистный клен, под ним лавочка, любимое место отдыха в летнюю пору. Метрах в пятидесяти от избы река У зола — потому У золой зовется, что вся в «узлах», изгибах, кривулинах. Вокруг — лес сосновый и еловый, оттого и зелено здесь во все времена года. С наступлением тепла в еловнике, в овраге, сразу за усадом соловей «чуть не кругом суток свои трели играет».

По весне Тимофей Федорович непременно сообщит: «Прилетели скворчики и чибисы. По утрам слышен крик филина, на человека очень похоже кричит — то ухает, то будто захохочет. В лесу иволга голос подает — тепло накликает. Слышно далеко, как желна носом по сухому дереву скрыгает. Прилетели жаворонки — вчера «день 40 мучеников» был, и Павлина жаворонков напекла. На речке чайки объявились, рыбку ловят. Вот-вот утки и мартышки прилетят. Очень веселое у нас наступило время...»

Тимофей Федорович Краснояров, пожалуй, один из самых известных сегодня мастеров Городецкого деревянного художественного промысла. Это самобытное искусство с его узорчатостью, цветистостью и праздничностью накрепко связано с особенностями быта заволжских крестьян, с их поэтическим восприятием мира, с их чуткостью к родной природе.

Тимофей Федорович — древодел потомственный. От «дерева» кормились его отец, дед, отец деда, а может, и более давние предки. Ведь городецкие мастера были знамениты своими игрушками, прялками, посудой уже с XVIII века. Прялки их так и назывались «Городецкими» и наравне с мезенскими и северодвинскими пользовались широкой известностью. Краснояров-отец слыл признанным мастером по росписи донцев городецких прялок, юный ещетогда Тимофей для отца «белье» делал, то есть выполнял столярную работу, заготавливал полуфабрикаты для росписи.

Когда после революции появилась в Городце кустарная артель, в ее составе возникли мастерские по художественной обработке дерева. С этими мастерскими и связал свою дальнейшую судьбу Тимофей Федорович до самого выхода на пенсию, за вычетом тех памятных четырех лет. что воевал на фронте.

Работая в артели, занимаясь изготовлением и росписью различных изделий — чашек, солонок, кандеек, поставков (прялки, естественно, сошли на нет), Тимофей Федорович освоил специальности столяра, краснодеревца, токаря, мастера по росписи. И это очень помогает ему теперь, когда он работает дома и весь процесс изготовления игрушек, от начала и до конца, приходится выполнять самому. Более того, из-за отсутствия токарного станка все изделия, имеющие форму «тел вращения», Тимофей Федорович вынужден обрабатывать напильником: но — вот что значит мастерство! — достигаемая им степень «круглоты» нисколько не уступает полученной на станке — во всяком случае, на глаз изделия неразличимы.

Сейчас Краснояров занимается исключительно деревянной игрушкой, и то одна, то другая новинка выходит из его рук.

Одно из лучших произведений мастера — игрушка с непривычным для уха, но очень удачным названием «Шла девица за водой». Она относится к одной из основных разновидностей городецких игрушек — игрушкам «точеным», или, выражаясь по-местному, «балясным» (1 Название происходит от архитектурной детали из дерева: балясина — элемент балюстрады.). Трудно определить сейчас, кому принадлежит замысел этой игрушки, как бы иллюстрирующей народную песню. В исполнении Красноярова (кстати, на глаз, а не по шаблону) она удивляет своей цельностью, ритмичностью расположения фигур, гармоничностью цветового решения.

А вот иная по стилю группа игрушек — «Парень», «Девка», «Щелкун», — ее условно, конечно, можно назвать «топорной». Основная форма — свободная, некруглая — здесь намечена топором, а проработка деталей выполнена с помощью ножа, стекла, напильника, наждачной бумаги. Эти игрушки с их характерной, сознательно, нарочито подчеркнутой автором наивной простотой облика героев не у всех ценителей творчества Красноярова находят признание. Но, как нам кажется, эти игрушки весьма интересны и самобытны — так непохожи они на другие краснояровские, традиционные и изящные.

Кони — излюбленный мотив творчества Красноярова, как, впрочем, и вообще городецких мастеров. Он создает просто коней, коней с повозками, а также отдельно повозки, которые называют «каталками». Игрушки «с движением» — тоже характерные для Городецкого промысла — освоены Тимофеем Федоровичем в совершенстве. Его четырехфигурная «Карусель», «Кадриль», в которых фигурки дударя и девицы вращаются встречно (кстати, в последней игрушке восстановлен традиционный городецкий прием украшения головных уборов птичьими перышками), радуют своим ярмарочным незатейливым весельем.

Невозможно обойти молчанием колористическую сторону краснояровских игрушек. Когда их соберут вместе, без соблюдения какого-либо порядка, они удивительно напоминают разбросанные в разгар лета на лужайке незамысловатые российские цветы. Посмотришь на его игрушки, и на душе легче становится, сквозь темные очки на мир глядеть не хочется. Редкостным даром обладает заволжский мастер: всякого, кто общается с его рукоделием, независимо от возраста, он словно обращает лицом к природе.

Но одного разноцветия мастеру недостаточно. Там, где он посчитает нужным, — на боковинках ящичков, скрывающих немудреный механизм вращения фигурок, в «Карусели» или в «Кадрили». — нанесет он любовно цветок, и не всамделишный, а со множеством разбегающихся во все стороны лепестков-листиков.

Не забыл, значит, с ребячьих лет радостной росписи городецких прялок, которую с отменным умением делал отец, его первый в искусстве учитель...

Однажды в руки Тимофея Федоровича попала игрушка богородского мастера — пестро раскрашенная из дерева совушка, оснащенная хитрым механизмом: дернешь за ниточку, и сова замашет крылышками, захлопает ушками, кривым защелкает клювом. К птицам, как мы знаем, Краснояров питает особое пристрастие, не случайно у него есть игрушки «Уточка», «Петушок-щелкун» и другие. Не успокоился Тимофей Федорович, увидев чужое рукоделие; отложил все свои дела и повторил совушку, но, конечно, по-своему, по-краснояровски. Отменная получилась игрушка, много лучше подлинника.

Сейчас она висит на двери комнаты одной моей маленькой приятельницы, и каждый гость — малыш ли, взрослый, — уходя, обязательно подергает совушку за ниточку — попрощается, значит.

Увидел бы добрый игрушечник из Заволжья, порадовался бы...

Л. Рондели

(обратно)

Узник «Острова смерти»

На этого африканца я обратил внимание еще в первый день работы конференции. Сухая, похожая на черный пергамент кожа, редкие пепельные волосы. При ходьбе он припадал на левую ногу, и от этого его донельзя худое, сутуловатое тело слегка покачивалось. Судя по голубой карточке на лацкане, он присутствовал на VI Конференции писателей Азии и Африки в Луанде в качестве гостя. Однако страна указана не была. Лишь фамилия — «мистер Мламбо».

В последний день работы конференции, накануне отъезда делегатов и гостей, ресторан был почти пуст: две маленькие группки в дальнем конце и мистер Мламбо с бокалом оранжада, видимо уже успевший закончить ранний ужин.

— Шеф нам отдал приказ: «Лететь в Кейптаун...» — задумчиво мурлыкал мой сосед-переводчик.

— Простите, мистеры, о нет, товьярищи, вы сейчас говорили о Кейптауне. Вы давно там были? — вопрос мистера Мламбо прозвучал для нас неожиданно.

— Да нет. Была такая старая песня...

Африканец кивнул, и его оживленное лицо, если это слово вообще было применимо к мистеру Мламбо, потускнело.

— Да, да, конечно, вы же советские... А я мечтаю вновь побывать в Кейпе... По-моему, это самый красивый город на свете...

Улыбка на его пергаментном лице была сдержанной, и трудно было подумать, что этот замкнутый человек может заговорить словами, похожими на стихи. Он говорил о нежно-голубом флере лепестков цветущих жакаранд, опускающемся весной на Нэшнл-роуд, Гудвуд, Белвилл, о таинственных зарослях буйной зелени в ботаническом саду, вызывающих в душе смутную тревогу. Об исчезающих на глазах алмазах росы, когда утреннее солнце пригревает склоны Столовой горы. О радуге красок на закате, когда небо постепенно меняется из ласкового бледно-розового в сердитое иссиня-черное, под цвет океанским волнам.

— Но приходит осень, и Столовая сбрасывает свои яркие краски, цветы и листья вянут, а трава и валуны становятся холодными и скользкими. В такое время, как сейчас, она похожа на маскировочный комбинезон «диких гусей» («Дикие гуси» — прозвище иностранных наемников в Африке.) : темно- зеленые пятна сосен, желтый гранит, грязно-белые изломы известняка.

Когда я учился в университете, то перед экзаменами обычно забирался готовиться на плато Столовой. Тогда еще не было фуникулера, и заниматься никто не мешал. Вид оттуда замечательный: и сам Кейп, и Столовая бухта, и Фолс-Бей, и даже мыс Доброй Надежды — все как на ладони.

В наших тауншипах (Тауншипы — специальные поселки-гетто для небелых в ЮАР.) Ланге и Ньянго-Уэсте для африканцев название «Надежда» звучало насмешкой. Куда больше шансов было угодить на остров Роббен. Он тоже виден со Столовой горы: просто клочок земли, словно огромный кит заснул в бухте. Так вот, на Роббене, который в длину пройдешь за тридцать минут, а в ширину и того быстрее, находится одна из самых страшных тюрем в ЮАР. Его называют «Островом смерти». Это ад на земле. Сюда попадают те, кто вздумал бороться или протестовать против расистских порядков. Мой друг был там.

...Он готовился стать юристом. Но окончить университет не успел. В мае шестьдесят первого Африканский национальный конгресс организовал массовую стачку в знак протеста против провозглашения расистскими властями Южной Африки республикой. По всей стране начались аресты. Как бывшего активиста запрещенного АПК, схватили и его. Обвинения в том, что является членом «Умконто ве сизве» — «Копья нации», подпольной военной организации конгресса, было достаточно для приговора к смертной казни.

Хотя никаких улик у полиции не имелось, его без суда и следствия отправили в центральную тюрьму в Претории, где производятся все официальные казни. В прошлом году там был установлен новый рекорд — 132 жертвы, а сколько всего борцов за свободу погибает в полицейских застенках, власти держат в тайне.

Его поместили в «Биверли Хилз», специальный блок для смертников, издевательски пообещав, что долго ждать очереди не придется. В этом тоже была продуманная, утонченная жестокость. Человека могли отправить на эшафот на следующее утро или через неделю, а могли растянуть пытку неизвестностью на месяцы: ведь обреченному сообщали о дне казни лишь накануне. Унылые древние песни неслись из камер смертников. Их подхватывали узники в других блоках, чтобы поддержать дух обреченных. Иногда эти страшные «концерты» продолжались целыми сутками. Нередки были случаи, когда люди, долго находившиеся в блоке смертников, сходили с ума.

Камеры смертников расисты использовали и для «закалки» молодых полицейских и тюремщиков. Например, приказывали двум-трем новобранцам зайти в камеру и так отделать заключенного, чтобы живого места не осталось. Заключенным ломали ребра, отбивали внутренности, а уж о выбитых зубах и сломанных челюстях и говорить нечего.

Особым садизмом отличался надзиратель по прозвищу Черная Мамба. Любимым его развлечением было выбить миску с бобами из рук, заключенного во время обеда. А когда человек начинал подбирать похлебку с пола, Черная Мамба наступал ему на пальцы, крича, что отучит «мусорить в камере». Одного заключенного этот садист затравил овчарками только за то, что он упорно не хотел обращаться к тюремщику с унизительным «баас»...

Мламбо надолго замолчал. И тогда я подумал, что все, о чем мы услышали, пережил он сам. Наконец он снова заговорил:

— И все-таки его не казнили, не забили насмерть и не сделали калекой. В начале шестьдесят второго года расисты стали готовить заочный суд над одним из руководителей АНК, Нельсоном Манделой. Его хотели представить в глазах всех, кто в самой Южной Африке и за границей поддерживал нашу борьбу за свободу, кровожадным террористом-фанатиком только потому, что Мандела обратился с открытым письмом ко всем гражданам ЮАР, призывая их на штурм расистской системы угнетения и произвола. А для намеченного фарса властям нужны были послушные «свидетели». Однако никто из товарищей, как их ни обрабатывали, не согласился стать предателем. И тогда всех приговорили к пожизненному заключению и отправили на «Остров смерти».

Наш рассказчик опять задумался. Потом, видимо, приняв решение, сказал:

— Я обещал рассказать о Роббене. Но давайте сделаем по-другому. Я записал все, что произошло с моим другом на «Острове смерти». Возьмите эти записки.

Ночь была холодной. Но он старался не думать об этом: начало прошло успешно. Он дождался темноты и теперь лежал, засыпанный ледяной щебенкой, в каменоломне. Потом пополз, извиваясь, как ящерица, по голой высохшей земле к навесу. Там Нацобо — плотник спрятал две оструганные доски. Строгал он их тайно — заподозри надсмотрщик что-нибудь, Найобо изобьют до полусмерти и прибавят еще пять лет заключения.

Но теперь доски-весла у него. Он слегка приподнялся на локтях и вгляделся в темноту за пятнадцатифутовым забором из колючей проволоки. Ночь скрыла прибрежные скалы, о которые с гулом разбивались сердитые волны, и восьмимильный простор бухты. Лишь неясный горб Столовой горы, чуть освещенный далеким заревом огней Кейпа, выделялся на фоне ночного неба. «Пора», — подумал он и тут же прижался к земле. Донесся звук автомобильного мотора: по дороге, окольцевавшей остров, шла патрульная машина. В свете фар жемчужными нитями засверкала натянутая между бетонных столбов проволока. Потом лучи пробежали по ржаво-желтым стенам барака на берегу, где сортировали и сушили морские водоросли, ушли в сторону коттеджей надзирателей, осветили подножие маяка на мысу.

...За шестнадцать лет, проведенных на острове, он изучил его до последнего кустика. Ведь он и его товарищи-заключенные сами строили эту тюрьму. И многие из тех, с кем он впервые ступил на землю Роббена, теперь лежат в ней.

...Первый день и сейчас свеж в памяти, как будто это было только вчера. Стояла такая же холодная, промозглая погода. Новичков встречали начальник тюрьмы полковник Штейн и его помощник капитан Геррике. «Запомните, кафры, — торжественно заявил- Штейн, — отсюда еще никогда никто не убегал. И не убежит. А теперь марш по клеткам!» Едва цепочка заключенных двинулась к старому бараку, как на изможденных, с трудом державшихся на ногах людей набросились десятка три дюжих тюремщиков. В воздухе мелькали приклады и дубинки, на головы, плечи, спины сыпались удары. «Быстрей! Быстрей, черные лодыри!» — с хохотом кричали белые парни в форме. Потом была бесконечная ночь на сизалевой циновке в ледяной камере, наполненной неумолкающими стонами истерзанных людей.

Человек, лежавший у дороги, осторожно привстал и начал вслушиваться в ночную тьму. Ничего подозрительного. Лишь пронизывающий ветер шарил по его худому телу.

...Обыскивали их каждый день, зимой даже утром и вечером. Только чтобы лишний раз поиздеваться. В шесть — подъем. Через пять минут каждый должен был стоять у двери своей камеры с поднятыми руками. После обыска брали миски с остывшей похлебкой из нешелушеного ячменя с песком и камешками — баки с едой приносили ночью, часа в три-четыре. Столов не существовало: в любую погоду ели во дворе, сидя на корточках. Если надзирателю что-нибудь не нравилось, оставлял голодным. Тех, кто пытался протестовать, «отправляли на остров» — ставили босиком в нарисованный на цементном полу маленький круг на сутки, а то и двое. Стоило переступить черту, и заключенного жестоко избивали, бросали в карцер. Еще хуже было, когда по приказу полковника Штейна «в целях воспитания терпения и дисциплинированности» вечерний обыск зимой проводили во дворе. Тогда всех заключенных заставляли раздеться донага и выстраивали в длинную очередь.

...Прежде чем метнуться через дорогу, он оглянулся. Залитая ярким светом, на невысоком холмике распласталась серая глыба закрытого сектора, где в тридцати крошечных камерах-мешках толпились в полной изоляции «особые заключенные»: Нельсон Мандела, Уолтер Сисулу, Гован Мбеки, индиец Ахмед Катрада, Герман Яа Тойво из Намибии, один из основателей СВАПО.

Их привезли на Роббен в строжайшей тайне, но узники все равно узнали о них. Вечером из камер остальных блоков понеслись революционные песни, приветственные крики «Инкулулеко» — «Свобода!», «Амандла нгавету!» — «Власть народу!». Тюремщики устроили такое побоище, что со стен потом долго не отмывалась кровь.

«Но мы все-таки одержали тогда победу: показали, что сдаваться не намерены, что нас не запугать!» — с гордостью подумал он, осторожно растирая занывшее плечо. В ту ночь его подвесили за руки в карцере и порвали мышцы.

Пригнувшись и припадая на простреленную еще в первый год заключения ногу, он перебежал дорогу и притаился у столба. Потрогал проволоку: она держалась крепко. Значит, перелезать лучше всего здесь, меньше риска сорваться, да и столб прикроет со стороны сторожевой вышки.

Он просунул под забор весла и, нащупывая промежутки между колючками, цепляясь за столб, медленно полез вверх. Если бы не холод, сковывающий тело, и не больная нога...

Но наверху он замер — в привычный глухой гул прибоя врезались новые звуки. Резкие, громкие, они напоминали удары бичей, доносившиеся со двора тюрьмы, когда там подвергали экзекуции товарищей. Сильные порывы ветра больно прижимали тело к острым шипам, казалось, сама стихия хочет наказать узника, осмелившегося бежать с «Острова смерти». На лбу выступил холодный пот, ладони стали липкими. Однако он прикрикнул мысленно на себя: ведь это просто волны разбиваются о мол! Пока он лежал на земле, они не были слышны.

...На Роббене он сначала попал в команду, строившую мол. На работу их гнали в наручниках. Конные надзиратели норовили направить лошадь на строй, чтобы отдавить кому-нибудь ногу лошадиными копытами. А надсмотрщик на молу «прописывал симулянту грязевые ванны» — отправлял работать по колено в холодном иле.

Таких «шутников» среди надзирателей было немало. Кляйнханс из «ландбау» — команды, которая занималась сельскохозяйственными работами и расчисткой территории, не признавал никаких инструментов. Приказывал заключенным корчевать пень голыми руками, валить дерево без топора и пилы. И несколько человек раскачивали дерево, пока оно не падало.

Капитан Геррике тоже умел «шутить». Как-то приказал выстроить политических и спросил: «Кто умеет водить машину?» К тем, кто вызвался, присоединили учителей и адвокатов. Им дали тачки для щебня. В первый же день на ладонях появились кровавые мозоли, к концу второго с них слезла кожа. Тачки полагалось везти цепочкой — одну за другой. Если, по мнению надсмотрщика, кто-то тормозил движение, били и его, и следующего, и третьего, чтобы «прибавить скорости».

В каменоломне ему приходилось целый день махать кувалдой, вытесывая плиты для строительства и дробя щебенку. Главное здесь было не зазеваться — придавит глыбой. Но если бы его не перевели в каменоломню, разве представилась бы возможность бежать?

Ухватившись за проволоку, он метнул тело вверх. Острая боль полоснула по плечам — зацепился за колючки. Хотя по рукам, текли теплые струйки, на земле он первым делом нашарил весла-доски и пополз к берегу.

Соскользнув с невысокого откоса к прибрежным валунам, он оглянулся: за колючей оградой все было спокойно. До полуночного обхода старшего надзирателя он в безопасности. Теперь побыстрее отыскать затопленный в камнях рыбацкий ялик. Его, видимо, принес осенний шторм. Ялик обнаружил Мдинга, когда собирал прибрежные водоросли, и шепнул ему об этой невероятной удаче.

Потом был совет. Выбор пал на него. Он сначала отказывался, но не из страха, а потому, что считал других товарищей более достойными. Да и на острове они не так давно, а значит, у них больше сил и больше шансов на успех. Но выбор пал на него.

Его — исхудавшего и маленького — легче спрятать под щебенкой в каменоломне. Да и надзиратели не так внимательно следят за ним, считая, что дни его сочтены.

Он медленно брел вдоль берега по пояс в воде. Острые камни и раковины резали босые ступни: сандалии он оставил в лагере, и товарищи выставили их во дворе, возле стены блока. Надзиратель Хорн, дежурящий сегодня, ленив и пересчитывает вернувшихся из каменоломни по выставленной обуви.

...Если он не найдет в кромешной тьме заливчика, где затоплена лодка, все равно не вернется в тюрьму. Лучше утонуть в проливе или быть съеденным акулами, чем отнять надежду у других. Ледяная волна захлестнула его до плеч, чуть не повалив на дно. Шли мучительные минуты, но челнока все не было. Неужели находку Мдинги разбило о скалы или унесло обратно в океан?

Споткнувшись, падая, он выставил руки вперед, и в футе от поверхности они уперлись в округлую корму ялика. Еще не веря в удачу, он ухватился за борт и подтащил лодчонку к берегу. Потом с трудом перевернул набок, чтобы вылить воду. Корпус был еще крепким, сохранились даже колышки-уключины. Волна пребольно ударила его по ногам веслами, словно напоминая, что нельзя терять времени.

...Осторожно выведя ялик за буруны у подводных камней, он отыскал на горизонте знакомый силуэт Столовой горы и принялся лихорадочно грести по направлению мыса Доброй Надежды.

Он доказал, что с Роббена, «Острова смерти», можно бежать.

С. Агеров

(обратно)

Птица для саятчи

Этот очерк — своеобразное продолжение очерков «Красная птичья потеха» и «Мунишкеры», напечатанных в журнале «Вокруг света» в № 3 за 1974 год и в № 5 за 1975 год.

Ночь уже наступила, когда мы добрались до центральной усадьбы иссык-кульского охотничьего заказника. На небе мерцали звезды, в окнах егерского домика ярко горел электрический свет, освещая густые заросли камыша и кустарников, вплотную подступавших к дороге.

— Как птица? — едва выбравшись из машины, спросил Деменчук парня в длинном тулупе нараспашку, вышедшего с фонариком встречать нас.

— А что ей, — отвечал тот, улыбаясь. — Спит, поди, в сарае.

В тишине донесся едва слышный плеск волн. Где-то совсем неподалеку вздыхал пустынный Иссык-Куль. Без малого полдня мы провели в машине, и теперь хотелось просто спать, но Деменчук был весь воплощение азарта и нетерпения. Мне показалось, что даже голос у него изменился, стал звонче.

— Кормил? — спросил он все так же односложно, по всей вероятности, ожидая получить ответ отрицательный, но, услышав, что птица кормлена, не удержался, чертыхнулся. — Ну кто тебя просил, Михаил?

— Да я что, — оправдывался парень. — Я ведь из лучших побуждений. Вдруг, думаю, не дождется вас, отдаст концы. Вот и дал ей голубя, сколько-то времени не евши сидела.

— Одного? — воспылал надеждой Деменчук.

— Сначала одного, — признался егерь. — Но она съела его целиком. Видно, сильно оголодала. Тогда я ей дал второго. А теперь, поди, уж третьего доедает.

Деменчук покачал головой, но ругать егеря не стал. Тот совсем недавно начал работать в охотничьем хозяйстве, пришел из лесников, слыл хорошим специалистом по сохранению леса, но в хищных птицах не разбирался. Не мог отличить ястреба от коршуна, а уж тем более знать, что если хочешь приручить птицу для охоты, то не следует ее кормить раньше, чем она окажется в руках хозяина.

— Ладно, что теперь говорить, — сказал Деменчук. — Неси птицу сюда. Да побыстрее!

— Это я мигом, — обрадовался Михаил и, подсвечивая себе фонариком, двинулся к сараю. Поколебавшись, я пошел вслед за егерем. «А может, там кречет, — билась в голове мысль, — и я увижу наконец птицу, за которой хожу уже столько лет...»

Тщетно пытаясь попасть в следы размашисто шагающего Михаила, утопая в снегу, я размышлял, как, однако, неожиданно оказался я на Иссык-Куле.

Во Фрунзе случай свел меня с человеком, который вдруг стал вспоминать, что в годы его детства столица Киргизии была совсем не такой. На месте гостиницы, филармонии, цирка и зеленого базара простирались сплошные тугайники, где он вместе с мальчишками охотился на фазанов. Дело было во время войны, в годы, ставшие теперь далекими, но все равно слышать, что на месте нынешнего базара водились фазаны, было удивительно.

Этот растравивший мне душу человек сказал также, что и тугайники и фазанов я могу увидеть в ближайшем охотничьем заказнике, что находится под Токмаком, меньше, чем в часе езды от Фрунзе.

Когда я приехал, директор заказ-пика Геннадий Аркадьевич Деменчук собирался на Иссык-Куль. Там, на втором участке заказника, в ловушку егеря попалась какая-то хищная птица. Бася в трубку, тот твердил, что птица большая, прямо-таки огромная, а какая, что за птица, он, убей бог, понять не может. Пестрая, с загнутым клювом, желтыми лапами — вот и все, что он мог сказать.

— Ястреб, наверное, тетеревятник, — гадал Деменчук. — Ох, как нужна мне сейчас эта птица!

— А может, кречет? — сразу же мелькнула у меня мысль. Живет эта птица на Севере. Гнездится в тундре, на скалистых берегах островов Ледовитого океана, но в зимнее время может откочевывать на юг. В научной литературе есть упоминание, что залетала она и на берега Иссык-Куля.

— Кречет... — покачав головой, усмехнулся Деменчук. — Вряд ли. Очень редкой стала эта птица. И по ловушкам лазать не в ее манере, добычу она в воздухе берет. А впрочем, чем черт не шутит...

О кречетах я прочел немало. Это царь-птица, самая крупная из соколов. По силе и храбрости ей нет равных. Нет, пожалуй, птицы, которую бы она не одолела. С незапамятных пор она служила людям, помогая им добывать пропитание лучше стрел и силков. В Древнем Египте соколам поклонялись, считая их символом бога Солнца, высекая в честь их огромные статуи из камня. Очень высоко ценили этих птиц и в более поздние времена, когда соколиная охота превратилась в «потеху» — зрелищную забаву владык. Кречетами да соколами платили дань, слали как дорогие подарки, выкупали за них плененных генералов. В Англии за убийство кречета могли лишить жизни. «Помытчикам» — ловцам кречетов грозила каторга, если паче чаяния при поимке да доставке будет причинен птицам вред. Во времена расцвета соколиной охоты кречет стоил нескольких лошадей. Но когда в XVIII веке вошли в моду охотничьи ружья, эта птица потеряла покой.

Человек теперь сам мог добыть какую ни пожелает тварь, и хищные птицы из помощников превратились в его врагов. В начале века в Швеции их истребляли тысячами в год, платя за лапки премии, предполагая, что так добьются увеличения поголовья куропаток. В Гренландии перьями соколов набивали перины. Не жаловали их и у нас.

Теперь, когда отношение к этим птицам изменилось, выяснилось, что спасти их непросто. Птицы этой породы гибнут не только от выстрелов, но и от пестицидов, поедая сельскохозяйственных грызунов-вредителей.

В наши дни кречет подлежит абсолютной охране как исчезающий вид. Он занесен в Красную книгу, и увидеть его нелегко. Не каждый орнитолог может похвастаться, что видел его живым. В зоопарках кречетов нет, и большинство людей их просто не знает. Картинки в определителях — в этом я имел случай убедиться — мало что дают; даже бывалые охотоведы принимают за кречета ястреба-тетеревятника, и я поклялся себе отыскать эту птицу и сфотографировать. .

— Айда с нами на Иссык-Куль — и не размышляйте, — воскликнул Деменчук, когда я ему рассказал, что безуспешно охочусь за кречетом уже много лет. — А то потом всю жизнь себе не простите, всцоминать будете; знаю по себе — как-никак мунишкер.

Похоже, Геннадий Аркадьевич был охотником страстным. Следить за птицей, стремительно настигающей дичь, ему было так же сладостно и приятно, как миллионам болельщиков видеть шайбу, влетающую в сетку ворот. Рассказывая, он сжимал кулаки, приподнимал, как крылья, локти, выбрасывал вперед голову. Глаза его при этом загорались, как будто сам он стремительно мчался за исчезающей в кустарнике птахой. И успокаивался лишь тогда, когда в его рассказе ловчая птица добивалась своего.

Больше всего на свете, оказывается, Деменчук любил ястреба-перепелятника. Некрупную, тонконогую птицу, которую настоящие соколят-пики в табели о рангах поставили бы последней в ряду. Но Деменчук уверял, что у него она шла на любую дичь. Брала и кеклика — горную куропатку, и фазана — птицу значительно крупнее себя. А хваткой отличалась мертвой. Однажды вместе с добычей перепелятник свалился в речку, хорошо, что Деменчук вовремя подхватил его, иначе бы тот утонул, но когтей бы не разжал.

Перепелятник долгое время жил у него в директорском кабинете, на спинке стула сидел. До начала охотничьего сезона кормил Деменчук его сусликами, а там уж ястреб сам старался. Стоило только собаке поднять, спугнуть добычу, как перепелятник сам снимался с руки, и тут уж можно было не сомневаться, за кем останется победа.

Но однажды перепелятник пропал. Погнался за фазаном и не вернулся. Ведь ловчие птицы не приносят добычу, как охотничьи собаки. Отношения с человеком у них своеобразные; птица охотится как бы для себя, и, если человек вовремя не подоспеет, то, наклевавшись, она отлетает. Почему и охотиться с птицей следует на лошадях, чтобы вовремя взять у нее добычу.

Деменчук облазил все окрестности: птица как в воду канула. Все, думал, пропала! А на четвертый день знакомые охотники сказали, что будто видели его перепелятника на склоне горы. По горам Деменчук лазать не мастак, но тут усталости не почувствовал, пулей до места добрался — и верно, сидит его ястребок. Кеклика добыл и за разделку принялся.

Дикая птица, увидев человека, бросает обычно добычу и улетает, а этот сидит не двигаясь — только перья на затылке взъерошились. Медленно и осторожно двигаясь, так, чтобы постоянно быть на виду, Деменчук приблизился на расстояние вытянутой руки, присел. Снизу медленно-медленно поднес ястребку голубиное крыло, сдвинул недоеденную куропатку, и одичавшая птица, будто вспомнив все, легко взошла на руку хозяина.

Научить птицу уступать добычу охотнику, не бояться его и не улетать мне всегда казалось делом непостижимо сложным. Во всяком случае, недоступным любому смертному. Навсегда запомнилось читанное: обучая — «вынашивая» птицу, сокольники сутками не спят, непрерывно расхаживая, не давая птице сомкнуть глаз, а чтобы привыкала возвращаться на руку, подолгу остаются посредине пустой комнаты, залитой водой. Делу обучения птиц они нередко отдавали всю жизнь.

— Может быть, северных кречетов и в самом деле приручать трудно, — говорил Деменчук. — С ними мне работать не приходилось. Но в Киргизии выучивают и беркутов, и соколов-балобанов, однако комнаты водой не заливают, обходятся без этого, и в семье себе не отказывают. По своему опыту могу сказать, что соколы труднее приручаются. И среди птиц, как и среди людей, разные попадаются. Одни задачу свою понимают с полуслова, а другие лучше умрут, чем согласятся пищу из рук человека взять. Таких на третий день приходится выпускать. Но, на мой взгляд, нет дела проще, чем превратить в ловчую птицу ястреба. И к собаке, и к лошади он легко привыкает, на пятый день я с ним уже могу на охоту выходить...

Геннадий Аркадьевич вспоминал, что к птицам страсть у него проявилась с детства. Бывало, мальчишкой, ему ничего не стоило на спор приручить щегла или скворца. С птахами ему расстаться пришлось, когда пришла пора в город ехать, учиться. Двух последних выпустил уже на вокзале. Тетка бы все равно в дом с ними не пустила. И возможно, не верпулась бы к нему эта мальчишеская страсть, не приводись ему оказаться в Киргизии. После службы в армии приехал он работать сюда зоотехником и узнал, что в здешних аулах возиться с птицами не стеснялись уважаемые аксакалы, а охота с ловчими птицами считалась делом почтенным и уважаемым. Вот и проснулась в нем давняя страсть.

По дороге на Иссык-Куль Деменчук попросил остановиться у дома Омура Худаймедаева, известнейшего мунишкера, которому в 1913 году удалось поймать туйгуна — белого сибирского ястреба.

Омур сидел, скрестив по-киргизски ноги, перед низеньким столом, в халате, тюбетейке и, держа дымящуюся пиалу, смотрел телевизор. Тут же были его дети и внуки. Худаймедаеву шел девяносто первый год. Не сдвинувшись с места, он дал знак невестке, чтобы несла чай гостям, предложил нам рассаживаться на низеньких скамеечках. Внимательно выслушав все, что ему рассказал Деменчук, он безапелляционно решил, что в егерскую ловушку угодил ястреб. Он хорошо изучил охотничьи угодья на Иссык-Куле, знал, где, когда и какие птицы попадаются. Сам ведь когда-то саятчи был.

1913 год Омур вспоминал как только что прошедший. Помнил, как впервые увидел в небе белую птицу и поклялся себе, что непременно ее поймает. Неделю выслеживал, где охотится, где отдыхает, потом ловушку поставил, и на следующий же день она попалась в сеть. Никому об этом не рассказывал. Считалось, что белая птица приносит счастье. Кто возьмет белого ястреба на руку, — было такое поверье у народов Востока, — тому никто не причинит зла.

Но недолго пробыл туйгун у своего хозяина. Как-то вечером пришли к Омуру незнакомые люди. Пришли издалека. Омур это сразу понял, никогда их прежде не встречал, да и лица у них были другие, не как у жителей долин Прииссыккулья. Не представляясь, они надели на плечи Омура дорогой халат, во дворе оставили восемь кобылиц и одного жеребенка, взяли туйгуна и пропали.

Омур не стал спорить. Восемь кобылиц и халат были для него настоящим богатством, а туйгуна, кричи не кричи, взяли бы все равно. Однако про себя подумал: раз поймал одну птицу счастья — поймаю и другую. Но увидеть белого ястреба ему больше не пришлось.

За свою жизнь старый мунишкер поймал сто шестьдесят три лисицы. Держал и беркутов, и ястребов, и соколов. Но теперь, вздохнул старик, разведя руками, время подошло к старости. Пора оставлять белый свет, а дело передавать некому. Все мечтают на машинах ездить да на ракетах летать.

Когда-то Омур слыл не только прекрасным мунишкером, но и мастером по изготовлению клобучков, колокольчиков, рукавиц. Теперь и рад бы показать свое искусство, да глаза не видят и руки подчиняться не хотят...

Припомнив, что Деменчук едет за птицей, он спросил, взял ли тот с собой рукавицу. Деменчук стукнул себя по лбу: в суматохе сборов совсем забыл об этом. Покачав головой, старик поднялся и, проковыляв к сундучку, вытащил оттуда черную кожаную мунишкерскую перчатку. С манжетом до локтя и с тремя пальцами.

— Последняя, — сказал, кашлянув, Омур. — Из голенища сапога сделал. Кожа мягкая и прочная. На такой можно и беркута держать, и ястреба. На, бери, — сказал он, протягивая ее Деменчуку. Тот растерялся. Взять перчатку из рук самого известного мунишкера — это было как награда.

— А может, ему? — замялся Деменчук, показав на черноволосого симпатичного внука Омура. Пареньку было лет тринадцать.

— Берите, берите, — сказал мальчонка, ненадолго оторвав взгляд от телевизора. — Я охотником быть не хочу.

— Бери, — сказал нетерпеливо старик. — Я же знаю, что говорю. Заслужил ты мою перчатку, бери...

— Вот ведь дети, поди, пойми их, — говорил Деменчук. — Я своих к охоте приучал, а вот выросли и в город ушли. Стоят у станков и о прошлом не вспоминают. Но знаю, наступит время, сменится поколение, и вспомнят, обязательно вспомнят занятие отцов.

Природу, конечно, надо беречь, — продолжал Геннадий Аркадьевич, — и иного взгляда быть не может. Но охота, я имею в виду охоту в разумных пределах, должна существовать. И пока она существует — охота с ловчими птицами тоже имеет право на жизнь. Правда, не каждому занятие это по силам. Тут и лошадь надо иметь, и хорошую собаку, и за птицей следить — постоянно держать ее в нужном теле... Но умирать эта народная традиция не должна.

Деменчук рассказывал, как поразило его, когда он узнал, что мунишкерами оказались люди пожилые. Средний возраст — лет семьдесят пять. И решил он тогда где только можно пропагандировать это искусство. Фильмы помогал снимать, писателей, журналистов приглашал, чтобы сохранили и зафиксировали для потомков ремесло их дедов и прадедов. За это старики ему и благодарны.

Теперь к охоте с ловчими птицами вновь возродился интерес. В странах Персидского залива вновь вошла в моду соколья охота, вспомнили о ней и в Европе — истребляют с помощью хищных птиц галок да ворон. Немало писем получает и Деменчук, в которых просят рассказать о том, как обучать ловчих птиц. Однако он считает, что возрождать в прежних размерах эту охоту нет никакой надобности, да и возможности ее порядком исчерпаны — хищных птиц осталось мало. Соколы занесены в Красную книгу. Ястребов во многих странах запрещено продавать за границу, и кое-где даже пытаются разводить искусственно.

В заповеднике Семиз-Бель, который создан для сохранения гнездовий соколов и орлов, где под началом Деменчука трудятся егерями известные мунишкеры, над проблемой выведения птенцов хищных птиц в вольерах работает молодой сотрудник литовец Альбинас Шална. Ради этого он поселился в непривычном по климату крае с женой и маленькой дочкой. Ему удалось добиться, что самки соколов-балобанов стали откладывать в вольерах яйца. Птенцов из них пока не дождались (яйца оказались неоплодотворенными), но есть надежда, что в этом году они появятся.

— Если это удастся, — рассказывал Деменчук, — то охота с ловчими птицами будет сохранена на долгие годы. Можно будет разводить и сапсанов и кречетов. Для этого надо отыскать на Севере их гнезда и взять оттуда по паре птенцов.

Идея была заманчива, но смогут ли птицы, выведенные в вольерах, быть настоящими охотниками? Во всех сокольничьих постулатах указывается, что лучшими охотничьими качествами всегда обладала птица, много раз линявшая, «мытившаяся» — дикомыт, которая прошла школу обучения в жизни.

— Пустяки, — отвечал Деменчук. — Птенца, взятого из гнезда, легче научить брать строго определенную добычу. Скажем, охотиться только на куропаток или уток. Я ведь думаю в будущем этим хищникам и отлов птиц для зоопарков перепоручить. А что? Вполпе реально, стоит им лишь укоротить когти. И тогда лучше будет работать с птицами, выведенными в вольерах. А то ведь как иной раз бывает. Начнешь охотиться с видавшей виды птицей, а она, вместо того чтобы за кекликом гнаться, норовит в курятник нырнуть. Понравилось, видно, брать петухов на свободе, так туда и тянет.

...В ловушку егеря попался большой ястреб-тетеревятник. Прав оказался старый мунишкер. Опять не повезло мне с кречетом. Но увидеть такую птицу тоже случается пе так уж часто.

— Красавец, — восхищался Деменчук, обласкав его, уложив на колени. Оказавшись в комнате, птица присмирела, загнанно озиралась, но вела себя достойно.

— Вот ловец, — продолжал Деменчук, одновременно занимаясь изготовлением опутенок, ремешков, которые сразу же надевают на ноги птице и не снимают, пока она живет у человека. — Правда, берет добычу не так красиво, как сокол. Тот забирается вверх, и оттуда, сложив крылья, падает на добычу так, что свист стоит. Он может настигнуть птицу и за километр. Ястреб же такой прытью не обладает. Его надо шагов на сто подвезти, но тут он без дичи не вернется. Из кустов достанет, из воды вытащит В работе он неутомимей.

— А у нас за тетеревятника, если он на территории заказника объявится, — сказал внимательно наблюдавший за действиями Деменчука Михаил, — пара патронов премии полагается.

— Дам я тебе эти патроны, только ты птиц не стреляй, а лучше лови. И запоминай — у ястребов глаза небольшие и желтые, с черной точкой посередине. Этим они перво-наперво от соколов отличаются. Крылья широкие, пестрины на груди, рябь поперечная, а у соколов продольная. Не спутай — соколов-то трогать нельзя.

Вскоре я присутствовал при первой посадке дикой птицы на руку человека. Ястреб рванулся, свалился с перчатки, застрекотал. Но Деменчук вновь и вновь усаживал его на руку, ласково уговаривая. Ястреб, убедившись в тщетности попыток улететь, вдруг закричал протяжно, плаксиво и умолк. Больше он не рвался, только взъерошивал перья на затылке, когда Деменчук ощупывал его зоб, раскрывал клюв.

Геннадий Аркадьевич опрыскал его водой, мятые перья расправлялись, ястреб стал изумительно красивой птицей.

— Выйдет толк, — говорил Деменчук. — Главное — сейчас его с руки спускать нельзя. Чтобы привык к человеку, чтобы чувствовал себя на руке спокойно.

Он пил вместе с ястребом чай, смотрел телевизор. На ночь включил приемник, и, засыпая, я слышал, как Деменчук все ходил и разговаривал с птицей. Когда я вошел к нему утром, он лежал одетым на кровати. На руке, откинутой на подставленный стул, сидела, подремывая, птица.

— Отлично дело идет, — сказал Деменчук, — я даже, признаться, прикорнул немного. Еще дня два поносить, и можно притравливать.

— Когда же вы успеете? — спросил я, узнав, что он вскоре собирается выезжать в Белоруссию на совещание, посвященное разведению диких птиц.

— Этого ястреба я подарю одному мунишкеру, — отвечал Деменчук. — Самый молодой у нас, еще на пенсию не ушел. Хорошо обучает! А у него заберу уже выношенную птицу. Третий год ястреб у него живет, дважды перелинял. Ловец изумительный.

— А согласится ли он меняться? — удивился я. — Что ему-то за интерес?

— Для профессионала важно постоянно делом своим заниматься, иначе все умение пропадет. Навыка не будет, хотя знания останутся. Вот я и думаю, что повозиться с новой птицей ему будет интересно. Обученного же ястреба, — продолжал Деменчук, — я подарю Джологу Мамбеткеримову. Он всю жизнь саятчи был. Соколов ловил. Сто семь штук поймал. А теперь без дела остался. Мунишкером стать решил, а птицы нет. В тех местах ястребы не ловятся. Вот и решил я раздобыть ему птицу, пусть будет у нас еще один мунишкер.

Не спуская с руки птицу, Деменчук встал, позавтракал, вышел на улицу. Ястреб протяжно, по-кошачьи закричал, попытался сорваться с руки, но вскоре, успокоившись, уселся на место.

Вышло все так, как и задумал Деменчук: пойманного ястреба он обменял на выученного. А потом мы поехали к Джологу — саятчи, который жил в северо-западном углу Иссык-Куля. Аул его стоял среди голой, каменистой местности. Джологу вышел встречать нас в коричневом вельветовом халате, подпоясанном платком, и в кожаной шапке набекрень. Ястребу он так обрадовался, что не знал, куда усадить Деменчука и чем его угостить. Джологу вдруг вспомнил, что несколько лет назад он поймал кара-шумкара — темной масти сокола, которого ученые называют алтайским кречетом. Похож он на северного своего собрата, как две капли воды.

Кара-шумкар достался Курману Абдыкалыкову. Джологу не сомневался, что он и сейчас живет у него — соколы у хозяев, как и беркуты, живут до сорока лет. Мы сели в машину и вскоре были у Абдыкалыкова. Во дворе у него, на снегу, среди яблонь, сидели три огромных беркута в клобучках. Курман жаловался, что стотрехлетний отец не разрешает ему охотиться с кара-шумкаром. Сам не может и ему не доверяет: кречет дважды отлетал. С трудом приручается, хотя и живет у него давно. Курман сходил в дом и вынес птицу.

Увидев ее, я понял, отчего соколов называют ясными: тот, кто хоть раз взглянул на эту птицу, не спутает ее ни с какой другой. Все в ней было каким-то цельным, плотно сбитым. Кара-шумкар стоял на руке гордо, держался прямо, выставив вперед грудь, откинув голову — боец бойцом! И взгляд у него был резкий, пронзительный...

Я смотрел на птицу и ликовал. Удалось-таки снять пусть не северного кречета, но собрата его!..

В. Орлов

(обратно)

Игра в кольцо

Соревнования в меткости популярны в Далмации повсюду. В Сплите и Шибенике, Скрадине и Задаре в старину любили упражняться воины, целясь копьем в подвешенное на высоте человеческого роста дверное кольцо — алку, как его здесь называли. Так же прозвали и самтурнир — Алка. Шло время, тупились булатные сабли. Дедовские копья и стрелы заняли свое место в музее. Уходили в прошлое алкарские турниры. Лишь один городок Синь упорно придерживался старой традиции. Тому была веская причина.

Синьская Алка зародилась так. Два с половиной столетия назад к городу подошло вражеское войско. Защитники Синя смогли выставить только пятьсот человек. Казалось, этой горстке не сдержать многотысячную турецкую рать. Но горожане умело организовали оборону, меткими выстрелами прореживая ряды турок.

Одиннадцать тысяч неприятельских воинов полегло у стен Синя. Полтора месяца враг стоял под стенами города, рассчитывая взять крепость измором. Наконец Мехмет-паша, турецкий полководец, потеряв терпение, отдал приказ готовиться к штурму. Однако среди осаждавших вспыхнула эпидемия, осаду пришлось снять, а горожане, отмечая победу, устроили праздник, кульминацией которого стали состязания в меткости. С тех пор в середине жаркого средиземноморского августа, в канун Синьской победы, со всей округи съезжаются стар и млад: кто посмотреть состязание, а кто и сам попытать счастья. Добрых коней всегда вдоволь паслось на привольных лугах по берегам небольшой речки Цетины. Хватало и отважных парней, с детства сжившихся с седлом, но — увы! — не каждому были по карману роскошная сбруя и дорогая одежда. Потому-то состязаться чаще всего выходили сыновья зажиточных людей...

С крепостных стен видно обширное поле, прорезанное рядами яблонь и верб. С раннего утра, словно войско на битву, стекаются к скученным домишкам города участники состязаний и их свита. На каждом алкаре кунья шапка с серебристым султаном из журавлиных перьев, доломан из синего шелковистого бархата. Ечёрма, безрукавка из лучшего сукна, расшита серебряными, а то и золотыми накладными пластинками — токами. Пуговицы на ечерме сверкают малюсенькими солнцами. Рейтузы украшает шелковый шнурок. Сапоги мягкой кожи, с цветной бахромой по голенищу, с металлическими накладками, с начищенными до блеска серебряными шпорами. Бьется о бедра острая, изогнутая дугой сабля. Рука крепко сжимает боевое копье, длинное и тяжелое. Легконогий конь убран в парадную сбрую. К седлу приторочены тонкой выделки кожаные сумки для пистолетов.

Не хуже выглядит и свита алкара — парни, несущие щит и буздован — увесистую дубинку, окованную железом. Все они в красных суконных рубашках, белых жилетах и синих рейтузах; золотые токи пущены по безрукавкам; на головах красуются алые шелковые тюрбаны. За шелковые пояса заткнуты старинные кинжалы, пистолеты, серебряные патроны, за спиной — длиннющая кремневая одностволка. Эта одежда обязательна для участников состязаний и в наши дни.

Алка состоит из двух концентрических металлических обручей. Диаметр внешнего кольца тринадцать сантиметров. Все поле алки делится на четыре части: маленький центральный круг и три сегмента между обручами, устроенные таким образом, что верхний сегмент вдвое больше равновеликих друг другу нижних. Кольцо прикрепляют к веревке, горизонтально натянутой на высоте трех с половиной метров над землей. За попадание в центральный круг участник получает три очка; попадание в малый сегмент оценивается в два, а в большой в одно очко. Если ловкий всадник, сбив алку, подбросит ее снова в воздух, а потом поймает на копье, он получит двойной зачет. Так что в одной попытке можно набрать шесть очков.

Синьскую Алку устраивают в воскресный день. Возбуждение, суматошное веселье с утра завладевают городом. После обеда зрители устремляются к месту состязаний. Скаковая дорожка сжата легкими деревянными трибунами. Ближе всех к алке располагаются судьи и почетные гости. Здесь же устроились родные соревнующихся и прославленные алкары прошлого.

Судьи в черных одеждах с синими витыми аксельбантами на груди заняли свои места. Резкий металлический призыв трубы заставляет на время умолкнуть гомон трибун. Но тишина мимолетна. Залихватски обрывает ее походный марш: парад открытия. Неторопливо, торжественно проходят перед трибунами музыканты, а следом за ними старшина выводит красочную колонну участников. Сначала парами шествуют оруженосцы и помощники. По традиции оруженосец ладонью правой руки обхватывает ствол своего кремневого ружья с тем, чтобы инкрустированный приклад выглядывал из-под плеча. Тяжело покачиваются в воздухе массивные буздованы. Сверкают под вечерним солнцем до блеска начищенные чеканные круглые щиты, изукрашенные фантастическим орнаментом.

На поле выводят коня. Парадного коня, огромного и широкогрудого. В свое время балканская знать держала в конюшнях подобных гигантов специально для торжественных случаев. На коня навьючены хурджины, куда сложено все, что в старое время нужно было уходившему в поход воину. Медленно ступает конь. Из-под тяжелой и длинной попоны еле виднеются могучие ноги. Два статных молодца ведут его под уздцы. Задача их непроста: если, ошалев от громкой музыки, криков, лязга оружия, бряцания металлических подвесок, гигант встанет на дыбы или рванет — попробуй удержи! В сопровождении почетной стражи проносят городское знамя. С обнаженной саблей в руках следует за знаменем помощник воеводы. А потом на сухом, поджаром скакуне, в парадной старинной одежде, на которой золотым пламенем вспыхивают в солнечных лучах токи, выезжает сам алкарский воевода. Торжественна поступь коня, величественна осанка всадника, а по трибунам уже прокатывается рокот: приближаются главные действующие лица — алкары. Они едут парами, прижав боевые копья к правому плечу. Колышутся султаны на шапках. Пара за парой проезжает мимо зрителей, и по трибунам, словно шум разбивающейся морской волны, вслед родственнику или соседу несутся приветствия.

Всадникам отвлекаться некогда, их лица серьезны. Замыкает шествие на вороном коне алай-чауш, одетый в черный бархат. Он держит наперевес длинное копье — символ своей власти. На его плечи возложены и ответственность за порядок во время процессии, и общее руководство состязаниями. Чести быть алай-чаушем удостаивают обычно горожанина из старинного синьского рода.

Шествие замирает перед почетной трибуной. Всадники, приветствуя судей, склоняют до земли копья. Знаменосец отдает салют стягом, его эскорт обнажает сабли. Воевода спешивается и вместе с помощниками занимает место в рядах судей. Разыгрывают жребий — кому стартовать, а тем временем за линией алки выстраиваются оруженосцы. Опустив к ноге свои одностволки, они занимают места в порядке старта конников. Воевода поднимает руку: Алка может начаться. Встает трубач, и в спокойное предвечернее небо врезается призывный сигнал. Старт первого всадника. Тот уже застыл в сотне метров от железного обруча.

Слышен только нарастающий топот копыт летящего скакуна. «Всадник должен развить максимальную скорость, — гласит закон Синьской Алки, — такую, чтобы его едва можно было увидеть». Стремительно приближается всадник к мишени. От встречного ветра слезятся глаза, а легковесный обруч предательски покачивается при малейшем дуновении ветерка. Остается до мишени не больше десятка метров. У всадника уже нет времени на раздумье. Решает навык, приобретенный в ходе многолетних тренировок. Пора! Укол — и обруч болтается на копье. А если наездник особенно ловок, он не спешит нацепить алку: прежде резким ударом подбросит ее в воздух, а потом уж подставляет под падающий обруч копье.

Всадник пролетает финиш. Его помощники бросаются ловить коня. Спешившись, воин на копье протягивает судьям сбитый обруч. Затем положено приветствовать судей, воеводу, почетных гостей. Каков бы ни был результат, алкар держится невозмутимо, как и положено испокон веков опытному воину. Чрезмерная радость считается недостойной юнака, выражение досады или раздражения — проявлением слабости. Ни одобрение, ни насмешки зрителей не пристало пропускать под расшитую металлическими пластинками ечерму. Участник отправляется на трибуну, ждет приговора судей. А те оценят не только меткость. Во время скачки нельзя уронить ни одного предмета — ни из одежды, ни из снаряжения — с ними растеряха теряет и очки.

Когда судьи утвердят результат, опять взлетает звонкий голос трубы. Новый наездник занимает место на старте... Последним скачет алай-чауш.

Каждому всаднику дается три попытки. Набранные в отдельных попытках очки суммируются. У кого лучшая сумма, тот и победитель. Ну а если одинаковую сумму очков наберут несколько человек? Все они получают право на дополнительные попытки. Состязания продолжаются, пока один из юнаков не победит окончательно. Под ликующие крики толпы перевязывают его копье шелковой лентой. Воевода торжественно передает ему переходящий приз: круглый парадный щит. Его серебряную поверхность мастер украсил великолепным чеканным орнаментом. Кто-нибудь из отцов города выносит отрез алой чои — тонкого дорогого сукна: носи, юначе, во славу и здравие.

Чтобы каждый, кто встретит парня в красной рубахе, знал: этот человек хладнокровен и меток, в этом году он «забрал алку», и дома у него хранится серебряный щит.

До следующей Алки.

Ан. Москвин

(обратно)

Без поправки на циклон «Кевин»»

В этот день в Бенгальском заливе неистовствовал тропический циклон «Кевин». Танкер «Горноправдинск» Приморского морского пароходства совершал балластный переход из индийского порта Мангалур в Рангун... Судовое собрание подходило к концу, когда в кают-компанию стремительно вошел начальник радиостанции Альберт Иванович Анашкин и положил перед капитаном радиограмму, отпечатанную на машинке.

— Иван Никифорович, аварийная из Москвы...

ТК ГОРНОПРАВДИНСК КМ КИРИДОНУ. СООБЩЕНИЕ КМ ТХ ФЕДОР ПЕТРОВ ШИРОТЕ 1016 СЕВЕРНАЯ ДОЛГОТА 8741 ВОСТОЧНАЯ ТЕРПИТ БЕДСТВИЕ ПАНАМСКИЙ ТЕПЛОХОД ЮНАЙТЕД ВЭНГАРД ТЧК ПОЛУЧЕНИЕМ ДАННОЙ РДО НЕМЕДЛЕННО СЛЕДУЙТЕ РАЙОН БЕДСТВИЯ ОКАЗАНИЯ ПОМОЩИ ТЧК СООБЩАЙТЕ ОБСТАНОВКУ ТЧК ОТВЕТ АППАРАТА-СМАС КОННОВ.

Поднявшись в штурманскую, капитан Киридон нанес координаты гибнущего судна на карту. До «Юнайтед Вэнгард» было порядка ста миль. «Значит, теплоход «Федор Петров» идет с грузом, — подумал он, — и потому выбор пал на нас...»

— Курс 277, — коротко бросил Иван Никифорович рулевому.

— Есть курс 277...

Танкер плавно пошел вправо, и сразу же усилилась качка. Вода в заливе бурлила, врывалась на борт с пушечным грохотом и с шумом и шипением скатывалась назад. Восьмибалльный ветер свистел в антеннах танкера, швырял вспененные брызги в лобовые иллюминаторы ходового мостика.

— Товарищи. — Капитан оглядел собравшихся командиров. В его руках было уже две радиограммы. Вторая — от береговой радиостанции Мадраса, которая периодически повторяла сообщение о «Юнайтед Вэнгард». — В ста милях от нас терпит бедствие панамский теплоход. Он лежит на борту с креном порядка 50 градусов. Вышли из строя двигатели, оборвало антенны, отсутствует связь. Идем на спасение. Проинформируйте экипаж и начинайте подготовку.

Восемь часов перехода до гибнущего судна были заполнены работой. Механики проверяли двигатели спасательных ботов, пожарные системы. Палубная команда готовила штормтрапы, спасательные плоты, круги, линеметательную установку. Собиралась к возможным операциям судовой медик Галина Анатольевна Богданова. Но «Юнайтед Вэнгарда» в указанной точке не оказалось...

Капитан Киридон, приняв во внимание силу ветра, а следовательно, и возможный дрейф судна, направление течения в этом районе Бенгальского залива, проложил курс на юго-запад. В 12 часов по московскому времени вахтенный второй штурман Анатолий Игнатьевич Удовенко доложил по телефону с мостика.

— Иван Никифорович, в 16 милях справа радар «бьет» какой-то предмет. Движение очень слабое...

Капитан приник к тубосу «Океана». На экране локатора, каждый раз, когда светло-зеленый луч развертки проходил чуть правее черты, четко пробивалась небольшая цель. Сомнений быть не могло: впереди — судно.

— Планшет, — коротко бросил капитан и сразу же начал вычисления. Затем, разогнувшись, скомандовал: — Вправо, пятнадцать. Анатолий Игнатьевич, объявляйте общесудовую тревогу. Похоже, это он.

Да, это был «Юнайтед Вэнгард». Когда его серая громада стала проявляться сквозь рваные клочья тумана и дымку, нависшие над заливом, советские моряки увидели прямо по курсу семитрюмный теплоход, временами исчезающий во вспененных волнах. И чем ближе «Горноправдинск» подходил к «Юнайтед Вэнгарду», тем более серьезными становились лица людей, высыпавших на палубу, застывших в напряженном ожидании.

— Усилить наблюдение, — раздался в динамике голос капитана. — Докладывать при обнаружении любого плавающего предмета.

Капитан Киридон передвинул ручку машинного телеграфа в положение «малый ход». Он ощущал теперь каждый удар волны о корпус танкера, каждый поворот винта. Навязчиво лезла в голову мысль, что пришли поздно.

— Иван Никифорович, — донеслось с крыла. — На мостике «панамца» кто-то подает световые сигналы.

— Понял, следите внимательнее... На руле, чуть вправо... Так держать. Пойдем на циркуляцию.

На душе капитана стало легче. Раз есть сигналы, значит, кто-то жив. Но зрелище, которое предстало перед взорами советских моряков, заставило содрогнуться даже опытного судоводителя Ивана Никифоровича Киридона.

«Юнайтед Вэнгард» — 150-метровой длины теплоход раз за разом черпал левым бортом воду. На палубе царил хаос. Десятки концов свисали с борта и кормы, словно корни мангров, и исчезали в глубине. На третьем, четвертом и пятом трюмах зияла темнота — не хватало лючин. За кормой судна тянулся масляный след.

— Вижу людей, — донеслось с левого борта.

Их увидели сразу многие. Люди, одетые в оранжевые спасательные жилеты, сидели на переборках, на фальшборте. Здесь же, пересекая сверху вниз покрытый ржавым ракушечником борт, висел совершенно бесполезный штормтрап, достигая оголяющегося при качке бортового киля «панамца».

— Анатолий Васильевич, — раздалось в динамиках (по судну была постоянно включена принудительная трансляция, и каждая команда, каждый ответ раздавались во всех без исключения помещениях и на палубе). — Подготовьте линеметательную установку. Будем с кормы подходить.

— Понял, Иван Никифорович, — ответил старший помощник капитана Лях.

— Хорошо. Готовьте спасательные плоты, круги...

Выстрел был не совсем удачен. Ветер отнес линь на корму Панамского судна, но один из моряков сумел все-таки достать его.

— Готовьте плот. Будем передавать его на «панамца», — прозвучало по судну.

Но на «Юнайтед Вэнгарде» думали иначе.

— Иван Никифорович, — донесся с бака голос третьего помощника капитана Сергея Анатольевича Фрейберга. — На «панамце» предлагают принять более толстый конец. Переубедить не могу.

— Хорошо, принимайте, а затем к нему привяжите спасательный плот. Действуйте...

На корму аварийного судна перебралось уже несколько человек. И едва на «Горноправдинске» приняли конец, как по нему начал спускаться одетый в ярко-оранжевый жилет человек.

Он медленно спускался какое-то время и, вдруг вскрикнув, стремительно полетел вниз, прямо на оголявшиеся при каждом очередном такте качки винты и детали руля.

Тишина царила на палубе танкера, пока в воде не появилась голова упавшего. Человек вначале попытался просто плыть к советскому судну, затем, вероятно, поняв свое положение, повернул к лежащему на воде, изогнувшемуся полукругом концу, и начал, перебирая руками, продвигаться к «Горноправдинску».

— Молодец! Сообразил-таки, — радостно выкрикнул боцман Виктор Гуляев. — Иначе амба...

Но радоваться было рано. Протянувшись метров десять-пятнадцать по концу, человек вдруг выпустил его из рук и, опрокинувшись лицом в воду, стал удаляться по течению от спасательного конца.

— На мостике, человек отпустил конец. Его дрейфует к баку Панамского судна.

— Видим... — Голос капитана Киридона был внешне спокоен, но чрезмерная четкость и металл выдавали волнение. — Всем максимум внимания. Включите прожекторы. На баке, отдать конец с «панамца». Даю ход...

Но поиски оказались безрезультатными. Лучи прожекторов вырывали куски поверхности залива, над которым стремительно опустилась густая тропическая ночь. Люди буквально приросли к фальшборту, леерным ограждениям, но несколько часов поиска ничего не дали. И, совершив не один круг, не один десяток зигзагов по штормовому заливу, «Горноправдинск» лег в дрейф в полутора милях от «Юнайтед Вэнарда». Сделать что-либо больше было нельзя. Штормовой ветер завывал на крыльях мостика, по-прежнему высота волны достигала пяти-шести метров. Спускать шлюпки не представлялось возможным. Нельзя было и подойти, тем более ночью: временами «Юнайтед Вэнгард» кренился до 70 градусов, почти касаясь ноками мачт воды, и малейшего толчка было бы достаточно, чтобы судно опрокинулось вверх килем.

Оставалось лишь ждать рассвета...

Спасательные операции начали с первыми лучами солнца.

— Ночью подошел англичанин «Ривербан», — докладывал старший помощник Анатолий Васильевич Лях, показывая в сторону трех судов, покачивающихся на волнах милях в двух от танкера, — и два индийских судна — «Вивэкананда» и «Стейт оф Уттарпрадеш». Капитан с «Вивэкананды» заявляет, что он назначен старшим по спасению.

— Ладно, пусть считает себя старшим, — спокойно произнес Иван Никифорович. Для него сейчас это не имело никакого значения. Главное было спасти людей. — Готовьте плот. Попытаемся передать на «Юнайтед Вэнгард»...

Но операция не удалась. На «панамце» не смогли подтянуть спущенные на воду плоты ни с «Горноправдинска», ни с «Ривербана». И оба они, провиснув на оборвавшихся концах и вынесенные течением к баку теплохода, бились об его стальные скулы.

— На мостике. С кормы «панамца» прыгнула группа людей, — разнеслось по судну.

— Видим, — ответил Киридон. — Спустить все штормтрапы по правому борту. Приготовить круги, выброски...

В эти минуты Иван Никифорович вновь вспомнил погибшего. Капитан Киридон прекрасно понимал сейчас, что от того, как сумеет подойти к этой группе, как будут подняты пятеро связанных между собой людей в оранжевых жилетах, держащихся за двухцветный — оранжевый с белым — круг, будет зависеть успех всей спасательной операции в дальнейшем. Удача вселит в оставшихся на «панамце» надежду и веру в спасение, неудача усилит страх и нерешительность.

Едва группа оказалась метрах в 10—15 от борта застопорившего ход судна, в воду полетело одновременно несколько спасательных кругов. За них ухватились спасавшиеся.

— На каждый штормтрап шесть человек, — командовал старпом, находившийся на главной палубе. — Поднимать только тогда, когда человек прочно ухватится за трап. Не очень быстро, люди измучены...

Но едва начали поднимать самого крупного моряка, поняли, что вытащить его невозможно. Вместе с ним тянулись из воды остальные четверо, связанные с ним одним концом. В это время «Горноправдинск» начал заваливаться на левый борт. Здоровяк вцепился в штормтрап, а остальные, потянувшиеся за ним виноградной гроздью, оказались в самых невероятных положениях — висящие боком, вниз головой. Здоровяк не смог удержаться и с высоты примерно пять-шесть метров рухнул на своих товарищей.

— Анатолий Васильевич, разрешите, — перед старпомом стоял матрос Петр Игнатюк — двадцатитрехлетний парень в спасательном жилете. В руках его был матросский нож.

— Давайте... Только надеть на жилет страховой пояс. Боцман, будете страховать Игнатюка...

Теперь за бортом было уже шесть человек. Шестой — Петр Игнатюк — советский матрос, подплывая то к одному, то к другому спасаемому, разрезал соединявший их конец, а затем помогал добираться до одного из трапов, висевших вдоль борта. Люди хватались за него мертвой хваткой, и уже через несколько секунд оказывались наверху, где их подхватывали стоящие за леерами моряки, передавали своим товарищам на палубу. И там спасенные падали навзничь.

Здоровяка поднимали последним. Он не упал на палубу, хотя был измотан падениями и ударами о борт танкера.

— Прошу проводить меня на мостик, — были первые его слова.

Но вначале пришлось принять душ, выпить стакан крепкого чаю, а уж потом, обернувшегося в чистую простыню, его провели на ходовой мостик.

— Хэлло, кэптен. Я чиф-инженер Джогиндар Синг, — представился он по-английски и продолжал: — Думаю, это единственный способ спасения для наших людей, хотя желающих прыгать в этот коктейль соленой воды, нефти и брызг немного. Кое-кто смирился со смертью...

И пока «Горноправдинск» делал очередной заход, старший механик Джогиндар Синг, индус по национальности, кутаясь в простыню, рассказывал о случившемся.

Это был один из обычных рейсов «Юнайтед Вэнгарда». Они шли из порта Дамим в Саудовской Аравии на Рангун. Милях в трехстах от Цейлона и примерно на таком же расстоянии от Мадраса волнами сорвало сразу несколько лючин на третьем, четвертом и пятом трюмах — брезенты и стальные шины не закреплялись: капитан надеялся на быстрый и благополучный переход. Да и с кем было все это делать? Весь рядовой состав, кроме боцмана, не имел специальной подготовки, вышел впервые в море, как и погибший Хамид, которого пытались остановить перед спуском. Он послал всех к черту. Надеялся на свою силу — был неплохим спортсменом. Но не знал, что такое море. После того как были сорваны лючины, всего нескольких волн, захлестнувших палубы, хватило, чтобы теплоход, набрав воду в свободные трюмы, стремительно лег на правый борт и больше не выпрямился. На мостике в тот момент были капитан Абдул Шакур и старший рулевой Басхар. Когда судно завалилось на борт и все затряслось or бешено вращавшегося несколько минут винта, они услышали выстрелы лопавшихся стальных концов на шлюпочных балках. И выскочили одновременно, чтобы задержать хоть какой-либо бот, но оба были сбиты с ног, и уже третьи сутки капитан лежит в своей каюте без сознания, а старший рулевой — на палубе. У обоих перелом ног, и, похоже, началась гангрена.

Еще несколько волн смыли все плоты, и осталась лишь одна шлюпка с правого борта, но ее нельзя было спустить. Через несколько минут заклинило двигатель, все обесточилось, и «SOS» передавали с помощью передатчика спасательного буя, чудом уцелевшего на борту.

В первый же момент залило провизионную. Галеты же из НЗ — неприкосновенного запаса оставшейся шлюпки — они берегли для маленькой Бобби — дочери капитана Хиины Наз, которая находилась на борту вместе с матерью. Для них и для раненых оставили пресную воду в единственном анкерке из той же шлюпки. А сами выжимали промокавшие под дождем полотенца, и эту воду использовали для питья и умывания...

Первым прыгать за борт предложил чиф-офицер Виджаякумар Мента, но добровольцев было мало. Люди потеряли много сил, и кое-кто даже не мыслил о спасении.

— Слушайте, — загремел голос Синга над штормовым заливом, усиленный динамиками. И ветер нес его на «Юнайтед Вэнгард», — делайте, как сделали мы. Русские не могут спустить шлюпки, это бесполезно, волна тут же опрокинет их, а подойти к вам совсем близко на тяжелой и высокой волне, сами понимаете, опасно. Прыгайте группами, и вас поднимут на танкер. Прыгайте, это ваш последний шанс. Через два-три часа судно должно опрокинуться. Прыгайте...

И они прыгали с каждым заходом советского танкера. Прыгали, когда корма «Юнайтед Вэнгарда» почти касалась воды, прыгали группами по три-шесть человек. И каждый раз капитан Киридон останавливал судно так, чтобы находившиеся в воде оказывались с подветренного борта, где было меньше волнения и где висели вдоль борта спасательные круги, выброски, штормтрапы.

Через три часа после подъема первой пятерки на борту «Горноправдинска» находилось уже девятнадцать моряков с панамского судна.

Танкер пошел на очередной заход, когда в воду прыгнула новая группа, и тотчас же над судном пронесся возглас:

— В воде женщина с ребенком!

— Внимание, — подтвердил в динамике голос капитана. — С «панамца» прыгнули шесть человек. За бортом женщина и четырехлетняя девочка.

Весь экипаж был на верхних палубах. Позади осталось шесть месяцев рейса, долгая разлука с семьями, с детьми. А тут в грязно-серых волнах находились маленькое живое существо и женщина.

И едва группа оказалась вблизи борта, сразу же несколько моряков, даже не надев жилеты, попытались спуститься в воду. Старший помощник Лях разрешил лишь одному — коренастому крепышу токарю Анатолию Перченко.

Перед этим, решив обезопасить необычную группу (Джогиндар Синг сообщил, что среди них еще двое раненых — капитан и старший рулевой), в воду опустили грузовую сетку. Но она стала ловушкой: связанные между собой люди путались в ее петлях и в штормтрапах.

Когда Перченко, приняв ребенка у матери, дал сигнал поднимать трап, понял, что ничего не получится. Нижние балясины штормтрапа, находившиеся в воде, запутались в петлях сетки, и вместе с трапом потянулась вся сеть с людьми.

А рук было только две. Одной Анатолий Перченко прижимал к себе ребенка, а другой вцепился в штормтрап, но с каждой секундой чувствовал, что все более немеют пальцы.

— Астахов, давайте вниз, — скомандовал Лях.

Через несколько секунд электрик Владимир Астахов спускался за борт. Судно стало в очередной раз заваливаться на правый борт, и Владимир, оказавшись над головами находившихся в воде людей, схватил ребенка. Не успел Владимир даже ступить на палубу, как чьи-то руки, их было слишком много, чтобы понять — чьи, приняли девочку.

На палубе лежал человек, два дня назад командовавший теплоходом «Юнайтед Вэнгард», тридцатичетырехлетний пакистанец капитан Абдул Шакур. В сознание он пришел, лишь когда оказался за бортом своего теплохода, и не помнил, как его перетаскивали в одеяле почти по вертикальной стене палуб и надстроек из капитанской каюты на корму, как надевали спасательный жилет и привязывали к спасательному кругу. Он оказался на палубе танкера раньше дочери и жены, и все томительные долгие минуты, пока Перченко и Астахов поднимали малышку Хиину, тянулся на руках к борту.

Буфетчица Вера Ивановна Слабумова бережно взяла ребенка и понесла девочку, доверчиво обнявшую чужую женщину, внутрь помещений.

А в это время за бортом шла борьба за жизнь ее матери. И было три главных действующих лица: измученная физически и морально женщина, молодой советский моряк Владимир Астахов, вновь спустившийся в воду, и стихия.

Двадцатипятилетняя Сайда Бегум была буквально опутана соединительными концами и петлями грузовой сетки. Астахов, оказавшись рядом с ней, вначале испугался — освободить женщину казалось немыслимым.

— Режь концы, — раздалось с борта. — Режь все подряд. Иначе не подниметесь...

И он со страхом, что может поранить женщину, начал резать, а вернее, рубить веревки. Когда Астахов, освободив ее руки, срезал опутавшие ноги концы, она буквально вцепилась в моряка, поняв, что лишь в этом чужом ей человеке — ее спасение.

Он не стал освобождаться от внезапного груза, хотя трудно было двигаться, а, двумя узлами закрепив нейлоновый конец вокруг тел, дал сигнал к подъему. Женщина оказалась между ним и балясинами, и оттого он вынужден был почти до предела вытягивать руки. Она весила не так уж много, килограммов, вероятно, 45—50, но Владимир устал и с трудом удерживался за трап. А наверху тянули медленнее, чем обычно. Развязался конец, не выдержали онемевшие, скользившие по масляным веревкам пальцы, и, не добравшись до палубы примерно метр-полтора, они рухнули вдвоем в кипящую под бортом воду. Но Сайда не отпустила своего спасителя, и, порядком наглотавшись смешанной с мазутом и маслом морской воды, они вновь вынырнули у борта. С трудом, плохо слушающимися, ободранными в кровь пальцами Владимир закрепил поданный с борта танкера конец, просунул ноги между плававшими в воде балясинами спущенного штормтрапа и лишь затем дал сигнал к подъему...

А в это время милях в полутора от «Горноправдинска» к спасению последних шести человек из экипажа «Юнайтед Вэнгард», прыгнувших через несколько минут после группы капитана Шакура и отнесенных течением далеко в сторону, приступил англичанин «Ривербан». И эта попытка чуть не стала роковой.

Огромное судно буквально проехало по телам, связанных между собой людей; разделив их на две группы. И лишь счастливая случайность — вовремя застопоренный двигатель — позволила избежать гибели: наглотавшись соленой воды, они чудом оказались живы.

Вслед за «Ривербаном» сделал попытку поднять людей «Стейт оф Уттарпрадеш». Вдоль его борта были вывешены грузовые сетки, но никто из находившихся в воде не смог уцепиться за них, и эта попытка также оказалась неудачной.

— Я — «Горноправдинск», — прозвучал в эфире голос старшего механика теплохода «Юнайтед Вэнгард» Джогиндара Синга. — Обращаюсь ко всем капитанам судов. Прошу прекратить попытки спасения.

Позвольте поднять из воды людей нам.

В эти минуты Синг, бывший офицер военно-морского флота Индии, обращался к капитанам «Вивэкананды», «Ривербана» и «Стейт оф Уттарпрадеш» от имени советских моряков.

И вновь, совершив циркуляцию возле находившихся в воде людей, танкер «Горноправдинск» застопорил машины, подставив спасавшимся свой подветренный борт.

Последнего — второго механика, пакистанца Казми, совершенно обессилевшего, без движений лежащего на воде, поднял на борт Владимир Астахов.

В 15 часов 20 минут по московскому времени 12 мая, через шесть с половиной часов после начала спасательных операций, на борту «Горноправдинска» находились пятнадцать пакистанцев, четверо индусов, одиннадцать бангладешцев и один шриланкиец, радиоофицер, — почти весь экипаж оставшегося лежать серой громадой на воде нефтерудовоза «Юнайтед Вэнгард»... «Горноправдинск» взял курс на Мадрас, едва было окончено спасение, оставив возле «Юнайтед Вэнгарда» два индийских судна, и рано утром 14 мая отшвартовался у одного из причалов города.

В справочнике Ллойда за 1978 год есть прелюбопытнейшая информация, непосредственным образом касающаяся погибшего судна.

В 1954 году на судостроительной верфи «Викерс Армстронг» в Нью-Кастле был спущен на воду семитрюмный нефтерудовоз «Ла Каон» под строительным номером 138, он предназначался для перевозки 6726 тонн руды или 9429 тонн нефти.

В 1976 году теплоход получил новое имя — «Глаусус», а в 1977-м — третье — «Юнайтед Вэнгард», и до самой трагедии совершал рейсы под панамским флагом.

К сожалению, не удалось установить, кто был прежним его владельцем, и под флагами каких государств «Юнайтед Вэнгард» совершал свои рейсы раньше. Но в справочнике Ллойда указан судовладелец в Панаме, а весь радиообмен во время спасения шел с судовладельцем из Гонконга.

Еще одна деталь справочника обращает на себя внимание: согласно статистике Ллойда в 1978 году на всех широтах Мирового океана погибло 261 судно.

Трагедия, разыгравшаяся в водах Бенгальского залива в первых числах мая, по счастью, оказалась неполной: советскому экипажу удалось спасти жизнь почти всему экипажу и пассажирам теплохода с тройным названием — «Ла Каон» — «Глаусус» — «Юнайтед Вэнгард», одного из тех судов, которые войдут в число погибших в 1979 году.

Борис Метелев, наш спец. корр.

(обратно)

Бертрам Чендлер. Клетка

Посадка на неизвестную планету была вызвана тем, что закапризничали приборы электронного контроля над генераторами и «Счастливую звезду» отнесло в неизведанный район Вселенной. В довершение беды при соприкосновении корабля с поверхностью планеты вышел из строя ядерный реактор, и капитан, приказав помощнику Хокинсу срочно эвакуировать пассажиров, остался с несколькими механиками на борту, пытаясь ликвидировать последствия аварии.

Едва Хокинс успел отвести люден на безопасное расстояние, как раздался мощный взрыв. На том месте, где только что возвышалась стройная «Счастливая звезда», зиял гигантский кратер...

С оставшихся в живых пассажиров и членов экипажа быстро сходил лоск цивилизации. Атмосфера планеты, пригодная для дыхания, оказалась удушливой и жаркой. С неба беспрерывно моросил теплый дождь. Воздух буквально кишел спорами грибов, которые великодушно не трогали живую плоть, но охотно пожирали одежду. В чуть меньшей степени грибам пришлись по вкусу металлические предметы.

Проблема добывания пищи разрешилась довольно скоро. Несколько добровольцев, вконец ошалев от голода, осмелились отведать сочных грибов, сплошь покрывавших стволы огромных папоротникообразных деревьев, и нашли их довольно питательными и вкусными. Когда выяснилось, что ни один из дегустаторов не собирается корчиться в страшных судорогах, грибы стали основным предметом рациона.

Люди основали постоянное поселение на вершине небольшого холма — гор на планете не было. Растительность на холме была менее густой, а почва не столь заболоченной. Вайи папоротникообразных деревьев пошли на постройку примитивных жилищ.

Не в силах отказаться от привычных форм общественного управления, поселенцы избрали совет под председательством корабельного доктора Бойле. Хокимс, к своему глубочайшему удивлению, был выбран простым членом совета — большинство пассажиров, очевидно, все еще считали его одним из основных виновников теперешнего бедственного положения. Первое заседание состоялось в специально оборудованном шалаше. Члены совета расселись по кругу. Председатель Бойле медленно поднялся на ноги. Хокинс криво усмехнулся — исполненной достоинства позе доктора, явно кичащегося своим высоким положением, никак не соответствовали грязные, всклокоченные седые волосы, неухоженная, нечесаная борода и полное отсутствие одежды.

— Леди и джентльмены, — начал Бойле. — Судьба избрала нас представителями человечества на этой заброшенной планете. Я предлагаю обсудить, каковы наши шансы на выживание — не как отдельных индивидуумов, но целой расы...

— Я хочу спросить у мистера Хокинса, есть ли надежда, что нас спасут? — выкрикнула с места одна из двух избранных в совет женщин, кокетливо одетая в юбочку из листьев.

— Ничтожная, — ответил Хокинс. — Перед посадкой мы успели послать сигнал о помощи, но от него мало толку — мы даже не знали координат. Более того, нет никакой уверенности, что кто-то нас услышал...

— Мисс Тэйлор, — обиженно прервал Хокинса доктор Бойле. — Позвольте напомнить вам, что меня выбрали председателем совета. Вы получите слово, когда я сочту нужным. Как многие из вас могли догадаться, — продолжал он, — эта планета находится в стадии развития, соответствующей примерно земному каменноугольному периоду. К тому времени, когда появятся более или менее разумные существа, наши потомки расселятся по всей планете. Мы должны обеспечить им максимально благоприятные условия существования. Мы оставим им наш язык...

— Плевать мне на язык, доктор! — оборвала его Мэри Харт, стройная блондинка небольшого роста с решительным лицом. — Меня прежде всего волнует именно вопрос о потомках. Я представляю в совете женщин, которые могут иметь детей. Здесь нас пятьдесят три человека, мужчин и женщин. Десять супружеских пар — их мы должны исключить. Остаются тридцать три человека, из которых двадцать — мужчины. Двадцать мужчин и тринадцать женщин. Предвижу серьезные осложнения на почве неизбежной ревности, жертвой которой может пасть любой из нас. Этого нельзя допустить.

— И что вы предлагаете, мисс Харт? — осведомился Бойле.

— Если двое мужчин воспылают страстью к одной и той же женщине, пусть они в честном бою решают, кто наиболее достоин этой чести.

— Ну что ж, своего рода естественный отбор... — пробормотал доктор.

На вершине холма была неглубокая впадина — естественная арена. Зрители расселись по краям. Роль рефери взял на себя доктор Бойле, который мог заодно оказать первую помощь участнику состязания. Главным призом была Мэри Харт.

Хокинс посмотрел на готовящихся к бою бородатых соперников. Он знал обоих: Феннет служил курсантом на «Счастливой звезде», а Клеменс — как минимум на семь лет старше Феннета — был коммивояжером.

— Имей мы чем побиться об заклад, я бы поставил на Клеменса, — заявил толстяк, расположившийся рядом с Хокинсом. — Сопляк курсант долго не продержится. Его поколение не умеет драться, а Клеменс знает все приемы кулачного боя.

— Феннет в лучшей форме, — отпарировал Хокинс. — Он ни минуты не сидел без дела, а Клеменс только объедался грибами и валялся на траве. Смотрите, какое у него брюхо!

— Здоровая упитанность еще никому не вредила, — обиженно ответил толстяк, поглаживая собственную выпуклость.

— Не кусаться, не выцарапывать глаза! — провозгласил рефери Бойле. — Пусть победит сильнейший!

Феннет вздрогнул, нерешительно шагнул вперед и ткнул кулаком в незащищенное лицо Клеменса. Удар получился несильный, но, видимо, болезненный. Клеменс прикоснулся к носу и с недоумением уставился на струившуюся по пальцам кровь. Осознав случившееся, он зарычал, как раненый бык, и прыгнул, намереваясь сокрушить противника одним махом...

Что-то заставило Хокинса поднять голову. Вряд ли его привлек какой-то звук — толпа ревела, как на финальном матче профессиональных боксеров. Что ж, людей было легко понять — впервые после гибели корабля они получили возможность поразвлечься. Однако, как было сказано, Хокинс поднял голову и... остолбенел. Над ареной парил вертолет. Какие-то неуловимые детали или особенности конструкции подсказали Хокипсу, что это не земная машина. Внезапно из блестящего полированного брюха вертолета выскользнула тусклая металлическая сеть и свалилась прямо на сцепившихся соперников, прихватив заодно рефери-доктора, Мэри Харт и подошедшую к ним поближе в азарте зрителя мисс Тэйлор. А когда Хокинс вскочил на ноги, чтобы помочь ей, сеть, словно живая, обвила его лодыжки и скрутила запястья...

Условия, в которых оказались пленники, выгодно отличались бы от покинутого ими мира, если бы не ненужная доброта и заботливость хозяев корабля. Клетка, где сидели трое мужчин, с замечательной точностью воспроизводила климатические условия планеты, где потерпела катастрофу «Счастливая звезда». Из отверстий в крыше беспрерывно просачивались капли до отвращения теплой воды, от которой не спасали два унылых папоротникообразных дерева. Дважды в день дверца клетки приоткрывалась, и пленникам давали грибы, точно такие же, как на покинутой планете.

Справа и слева стояли другие клетки. Справа сидела Мэри Харт, с которой мужчины могли обмениваться знаками, — материал, из которого были сделаны стены, оказался звуконепроницаемым. Соседнюю клетку слева занимало неведомое чудовище, напоминающее гигантского кальмара. По противоположной стороне широкого прохода виднелись другие клетки, но их обитателей нельзя было различить.

Хокинс, Бойле и Феннет сидели на мокром полу и глазели через толстое стекло на своих тюремщиков, которые, в свою очередь, рассматривали их.

— Если бы только они были гуманоидами, — вздохнул доктор. — Мы могли бы тогда попытаться установить контакт и доказать, что мы разумные существа.

— К сожалению, они не гуманоиды, — произнес Хокинс. — Впрочем, окажись мы на их месте, нас бы было трудновато убедить в том, что эти пивные бочонки с шестью щупальцами — братья по разуму... Попробуйте еще раз теорему Пифагора, — обратился он к курсанту.

Юноша без всякого энтузиазма соорудил на полу из веточек треугольник с квадратами на катетах и гипотенузе. Инопланетяне с видимым безразличием следили за манипуляциями Феппста плоскими безжизненными глазами.

— Давайте попробуем разобраться в создавшемся положении, — предложил доктор. — Итак, шестерых членов нашего сообщества на планете поймали в сеть. Вертолет доставил нас на разведывательный корабль, который, по-видимому, не превосходит по своим размерам межзвездные корабли землян. Нас посадили в этот зверинец. Вначале с нами обращались гуманно, часто давали грибы и воду. Затем двое наших тюремщиков засунули внутрь клетки шесты с сетями и выудили Клеменса и мисс Тэйлор. Больше мы их не видели. На следующий день от нас отсадили Мэри Харт...

— Неужели их подвергли вивисекции? — с трепетом спросил Феннет. — Я никогда не любил Клеменса, но...

— Боюсь, что наших соотечественников постигла самая печальная участь, — вздохнул Бойле. — Вскрытие позволило инопланетянам установить разницу между полами и классифицировать нас. К сожалению, вивисекция не дает возможности судить о развитии разума...

— Подлые твари! — не сдержался курсант.

— Я где-то читал, — припомнил Хокинс, — что история происхождения человека — это история животных, которые научились разводить огонь, использовать и изготовлять орудия труда...

— Так разведите огонь, — предложил доктор. — Сделайте для нас какие-нибудь орудия...

— Не валяйте дурака. Сами знаете, что у нас ничего нет. Даже вставных челюстей. Даже если... — Хокинс задумался. — Когда я служил курсантом на космических кораблях, нас обучали древним ремеслам: искусству плетения веревок и корзин. На пассажирских кораблях мы плели корзины, раскрашивали их в яркие цвета и продавали пассажирам как подлинные сувениры с погибшей планеты Арктурус.

— К чему вы клоните? — перебил доктор.

— Сейчас поймете. Я научу вас плести корзины, и инопланетяне поймут, что мы разумные существа.

— Возможно... — задумчиво пробормотал доктор. — Это может сработать. С другой стороны, не забывайте, что бобры строят весьма сложные домики, а некоторые птицы во время брачного ритуала сплетают гнезда для привлечения партнера...

Видимо, Главному. Надсмотрщику тоже были известны животные, повадки которых напоминают брачные игры земных птиц. Через три дня лихорадочного плетения корзин, на которые ушла вся подстилка и вайи папоротников, трое мужчин были вознаграждены за труды — к ним подсадили Мэри Харт. Когда прошла счастливая истерика и Мэри узнала, чем вызвано переселение, она еще долго негодовала.

Хорошо, что Мэри с нами, подумал Хокинс, засыпая. Еще несколько дней одиночного заключения, и рассудок девушки мог помрачиться. С другой стороны, присутствие Мэри в одной клетке с ними накладывало на помощника определенные обязанности. Нужно внимательно следить за юным Феннетом. Да и Бойле нельзя оставлять без присмотра — старый козел!

Мэри завизжала.

Хокинс мгновенно очнулся, вскочил на ноги и подошел кдевушке.

— Что случилось?

— Н-не знаю, — пролепетала Мэри. — Что-то маленькое, с острыми когтями... Оно пробежало по мне...

:— О, — усмехнулся Хокинс, — это всего лишь Джо.

— Кто такой Джо? — с недоумением спросила девушка.

— Видимо, местный эквивалент мыши, — ответил проснувшийся доктор. — По ночам он вылезает из какой-то дырки в полу. Мы пытаемся его приручить...

— Вы хотите развести здесь такую гадость? — накинулась на мужчин Мэри. — Поймайте его как-нибудь и убейте. Немедленно!

— Завтра, — сказал Хокинс.

— Сейчас же! — завизжала Мэри.

— Завтра, — твердо пообещал Хокинс.

Поимка Джо оказалась нехитрым делом. Ловушку изготовили из двух плоских корзин, скрепленных наподобие створок раковины устрицы. Внутрь положили приманку — кусочек гриба. Коварно установленная распорка должна была свалиться после малейшего прикосновения к приманке. Хокинс, бодрствующий на отсыревшем ложе, услышал хлопок, подсказавший ему, что ловушка захлопнулась. Послышалось негодующее лопотание Джо, и крошечные коготки заскребли по стенке корзинки.

— Мы поймали Джо.

— Убейте его, чего вы ждете? — сонным голосом сказала девушка.

Но Джо не убили. Мужчины успели к нему привязаться. На рассвете Джо пересадили в маленькую клетку, которую смастерил изобретательный Хокинс: Даже Мэри оттаяла, увидев крошечный пушистый комочек разноцветного меха, без устали снующий по клетке и громко протестующий против лишения свободы. Мэри настояла на том, что только она будет кормить зверька, и ликующе захлопала в ладоши, когда нежные щупальца впервые нерешительно взяли кусочек гриба с ее ладони.

Три дня они не спускали глаз со своего любимца. На четвертый день в клетку вошли надсмотрщики, увели Хокинса и забрали Джо.

— Боюсь, что больше мы его не увидим, — произнес Бойле. — Его постигла та же участь..

— Они изготовят из него чучело и выставят в зоологическом музее, — мрачно высказался Феннет.

— Нет, — решительно заявила Мэри. — Они не посмеют!

— Посмеют, — горько усмехнулся доктор.

Внезапно дверца клетки распахнулась. Прежде чем пленники успели отступить в угол, раздался знакомый голос:

— Все в порядке. Это я.

В клетку вошел Хокинс. Он был чисто выбрит, а на щеках появился бронзовый загар. Ноги бывшего помощника капитана обтягивали брюки, сшитые из ярко-красной ткани.

— Выходите! — сказал он. — Наши хозяева искрение извиняются перед нами и предлагают более удобные апартаменты. Как только все будет готово, мы полетим за нашими соотечественниками.

— Постойте, Хокинс, не так быстро, — взмолился доктор. — Как они поняли, что мы разумные существа?

Лицо Хокинса потемнело.

— Только разумные существа способны сажать живых тварей в клетки!

Перевел с английского А. Санин

(обратно)

Кармир вортан

Что такое кошениль? Я не раз — уже будучи «посвященным» — задавал этот вопрос своим знакомым. И слышал в ответ: «Слово знакомое. Это вроде бы какой-то жучок или червячок». Или: «Кошениль? Как будто название ткани». Или убежденное: «Краска красного цвета». Самое интересное, что все мнения, в общем-то различные, были близки к истине. Кошениль — это и краска и насекомые. У нас в стране эти червецы водятся в Армении, в Араратской долине, на солончаках — совсем близко от Еревана. А в самом Ереване, в Институте зоологии АН Армянской ССР, есть лаборатория, занимающаяся разведением кошенили, причем для этой цели выделен заказник — первый в стране заказник для насекомого...

Еще в прошлый свой приезд в Армению я долго рассматривал в Матенадаране — хранилище древнеармянских рукописей — раскрытые на иллюстрациях толстые фолианты, лежащие под стеклом. Рисунки и буквицы были раскрашены неувядаемыми красками: синими, зелеными, фиолетовыми, красными. Кармин, оттеняемый золотом, горел на желтоватой, траченной столетиями бумаге и казался подновленным вчера.

— Что использовали в качестве красного красителя? — спросил я экскурсовода.

— Кошениль, — был ответ.

И в музее кафедрального собора в Эчмиадзине гравюры в древних евангелиях, отмеченные пронзительным кармином, надолго удерживали мой взгляд. (Монах-сопроводитель пояснял:

— Кармир вортан. По-армянски это означает «красный червь».

...Лаборатория араратской кошенили в Ереване: две комнаты, уставленные приборами, термостатами и стеклянными колпаками, под которыми хранятся образцы солончаковой почвы. Именно здесь центр исследований, предмет которых охарактеризован в Большой Советской Энциклопедии так: «Кошениль (от испан. cochinilla) — общее название нескольких видов насекомых подотряда кокцид, пли червецов, и щитовок (Coccoidea), из к-рых добывают красную краску кармин».

Сотрудница лаборатории Леонора Папиковнй Мкртчян может рассказывать о кошенили часами, а начинает она с цикла развития насекомых.

...В конце апреля — начале мая из яиц, благополучно перезимовавших в почве, вылупляются «бродяжки» — крохотные темно-красные личинки араратской кошенили. Свое название они оправдывают полностью: бродят по солончаку, пока не наткнутся на кормовое растение, а таких здесь два — тростник и прибрежница. Теперь бродяжничество кончается: личинки зарываются в землю, присасываются к корневищам и начинают «нагуливать вес». К августу они увеличиваются в размерах во много раз: это уже круглые «черепашки» с сегментированной спинкой, немного похожие на маленьких мокриц, но только светло-фиолетового, а затем и темно-красного цвета. Далее развитие следует двумя очень непохожими путями. Кошениль — удивительное насекомое. Самки и самцы столь различны, что, сопоставив супругов, человек, незнакомый с кокцидами, никогда и не предположит, что между ними возможен брачный союз. В середине августа, когда самки — они так и останутся навсегда «черепашками» — все еще сосут соки из корневищ, на поверхность почвы выбираются будущие самцы, тоже красные червячки, только намного меньше своих прожорливых подруг, да еще в придачу лишенные рта. Эту стадию биологи называют преднимфой. Преднимфы ползают по своей надобности по солончаку — кстати, в чем заключается эта надобность, до сих пор досконально неизвестно, — а затем опять-таки зарываются в землю, чтобы образовать кокон и стать полноценной «нимфой», иначе — куколкой. Однако на этом метаморфозы не заканчиваются. В сентябре из коконов... выпархивают самцы. Именно выпархивают. Ибо в отличие от нелетающих упитанных самок-червячков самцы кошенили, достигшие стадии «имаго», — это крылатые мушки с длинными восковыми хвостовыми нитями.

Итак, сентябрь. Солончаки усеяны красными точками — вылезшими на свет самками, готовыми к оплодотворению. В воздухе порхают их эфемерные супруги. Месяц-полтора длится этот важнейший период жизни кошенили. После спаривания самки окончательно удаляются в землю, чтобы опушиться, сотворить из восковидных нитей пуховые яйцевые мешочки, отложить яйца и... спокойно умереть. Цикл завершен, и да здравствует новый цикл!

Нора Мкртчян показывает мне высушенную кошениль, самок кошенили в формалине, в микроскоп я вижу нимфу — крохотное созданьице уже с усиками и глазами, с зачатками крыльев. Я приникаю к окулярам другого микроскопа и наблюдаю рождение «бродяжек»: из красных яичек, опутанных тончайшими нитями пухового мешочка, вылупляются красные же, меньше макового зернышка личинки. Рождение «запланированное» и идет с опережением графика: сейчас начало апреля, так что в солончаках «бродяжки» выползут на поверхность еще через месяц.

— Жалко, что здесь нет Саркисова, заведующего лабораторией, — говорит Нора Мкртчян, — он многое мог бы еще рассказать вам. Но Роберт Николаевич в поле, на опытных делянках. Дело в том, что совсем недавно, в сентябре прошлого года, нашему институту выделили 200 гектаров солончаковых земель в Октемберянском районе специально для охраны кошенили. Ведь в республике ведутся крупные мелиоративные работы, солончаки постепенно исчезают, а вместе с ними может исчезнуть и кошениль — насекомое-эндемик. Ареал обитания у него очень маленький — три тысячи гектаров. Без тростника и прибрежницы коШениль не проживет, а солончаки еще тем хороши, что там у нее меньше всего врагов. Любая иная почва не годится. В общем, выходов из положения у нас всего два: искусственное разведение «кармир вортана» и вот эти самые заказные двести гектаров.

«Живая краска» известна с незапамятных времен. В библейских легендах упоминается красная краска, полученная из «красного червя», которая «ранее всех употреблялась потомками Ноя». В III веке персидский царь подарил римскому императору Аврелиану шерстяную ткань, выкрашенную в багряный цвет. Ткань стала достопримечательностью Капитолия, Рим полнился слухами о потрясающем цвете материи, источником же краски, как оказалось, был некий червяк, культивировавшийся в далекой Армении, — «кармир вортан».

В V веке появились и письменные свидетельства об араратской кошенили. «Корни тростниковых растений не бесполезно выращивает вожделенная равнина Арарата, — писал армянский историк Лазарь Парбский. — Ими порождаются черви на украшение в красный цвет, который приносит пользу любителям доходов и роскоши». И дальше след кошенили не теряется. Он приводит к средневековым арабским хроникам, где упоминается получаемая из червя краска под названием «кирмиз»: она использовалась в Армении для окраски пуховых и шерстяных изделий и вывозилась в различные страны.

К сожалению, в более поздние времена судьба отвернулась от араратской кошенили. С XVI века промысел ее пошел на убыль. На мировом рынке появилась мексиканская кошениль. Насекомые из Нового Света были мельче араратских, но обладали рядом неоспоримых достоинств. Во-первых, краска получалась более яркая, более, что ли, «карминная». Во-вторых, в Мексике цикл жизни насекомых короче: там получают не одно, а до пяти поколений кошенили в год, и, следовательно, «урожай» не в пример обильнее. Наконец, видимо, и кормовые растения — кактусы нопал и опунция — играют определенную роль: в мексиканской кошенили практически не было жира, который так мешает при обработке кошенили араратской. Насекомых собирали на кактусах, умерщвляли, сушили и в виде сморщенных «зернышек» пускали в торговый оборот: получить из них краску на месте не составляло труда. Продукт так и назывался: grana — зерна. А в России он еще именовался «канцелярным семенем». Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона так пишет о кошенили: «...Вывезена из Мексики и разведена в Гондурасе, на Яве, Канарских о-вах, в Алжире, на мысе Доброй Надежды и в Испании... Лучшая кошениль — черная из Гондураса и Вера-Круца, состоявшая из крупных насекомых первого сбора, и темная и серебристая кошениль с Канарских о-вов...» Увы, об армянской кошенили крупнейшая дореволюционная энциклопедия не сказала ни слова.

А ведь она была, была, не исчезла никуда. Про араратскую краску, про знаменитый некогда «кирмиз» просто... забыли. И лишь в немногих армянских монастырях по-прежнему доброй Славой пользовался «кармир вортан»: кармином раскрашивали гравюры в книгах. А еще в начале прошлого столетия в Эчмнадзинском монастыре архимандрит Исаак Тер-Григорян, он же миниатюрист Саак Цахкарар, упорно ставил опыты по сбору кошенили, восстанавливал старинные рецепты получения стойкой краски.

В тридцатых годах XIX века «кармир вортаном» заинтересовался академик Императорской академии наук Гамель. Ученый написал труд о живых красителях, и фамилия его была даже увековечена в видовом названии араратской кошенили — Porphyrophora hamelii, то есть «порфироносная Гамеля».

На рубеже столетий пришла эпоха дешевых анилиновых красителей, и, казалось бы, кошениль — мексиканская ли, араратская или польская (есть и такая, ее собирали в Польше и на Украине) — должна была кануть в Лету. Но... не тут-то было. Со временем ревнители анилина и его производных умерили свою восторженность. Дешевизна, конечно, привлекательна, но у естественных красителей есть два незаменимых качества: светостойкость и полная безвредность для человека. Пищевая и парфюмерная промышленность требовала все-таки не «химию», а «канцелярное семя». И об араратской кошенили вспомнили снова. Еще в 1929 году Паркомторг РСФСР организовал первую при Советской власти экспедицию за араратской кошенилью. В дальнейшем развитию промысла помешала война, в послевоенные годы хватало иных дел. И лишь в 1971 году история «кармир вортана» началась с новой страницы: было решено изучать условия развития и изыскивать новые, более эффективные возможности использования араратской кошенили в народном хозяйстве.

...Проходит время, и меня все чаще посещает мысль, что Роберта Николаевича я, может статься, «не поймаю». С утра он был в поле, днем собирался в Академию паук, я могу отправиться туда, но уверенности, что настигну его там, у меня нет, поэтому я сижу в лаборатории и смутно уповаю на счастливый шанс. Личинки на предметном стекле под микроскопом уже «бродят» вовсю, только поиски их напрасны: кормовых растений здесь нет.

Когда я, отчаявшийся, уже начинаю видеть в «бродяжках» товарищей по несчастью, в лабораторию стремительно входит Саркисов — пропыленный, усталый, но нескрываемо воодушевленный. И даже то, что в его рабочем кабинете сидит кто-то унылый и хочет беседовать о кошенили, почему-то радует заведующего.

А разговор у нас поначалу заходит об... этимологии.

— Вы когда-нибудь задумывались, откуда происходят слова «червленый», «червление», «червонный»? — слышу я вопрос к себе, хотя собирался спрашивать сам.

— От «червя»?

— Именно! Кошенильная краска — самая древняя, и множество слов, на разных языках означающих «красный», связано с ней. В латинском «окрашенный в алое» будет «вермикулат» — от «вермис», что означает «червь»! Возьмите славянское «крвь», откуда «кровь» и «крев», «чров» и «чермное». Теперь сопоставьте такой ряд: «вермис» — в латинском, «кермис», «кирмиз» («красный») — в арабском языке (отсюда этимологи выводят слово «кармин»), в армянском — «кармир».

На санскрите «крими»... — правильно «червь». По-турецки «красный» — «кирмиси», по-азербайджански — «гырмызы»... Чувствуете, в какой узелок все завязывается?! «Красный» — изначально! — значит, «окрашенный в такой цвет, который дает порошок, полученный из червя». Только, — без перехода заметил Роберт Николаевич, — наша кошениль не такая уж и красная...

И на рабочем столе появился десяток баночек с порошками. Оттенки самые разные: темно-фиолетовый, сиреневый, малиновый, розовый... Красиво. Но вот настоящего «карминного» цвета — яркого, огненного — все же нет. Вдруг в руках Роберта Николаевича появляется новая пробирка, и я даже вздрагиваю, нетерпеливо тянусь к ней: истинный пурпур! Ведь именно такими красками переливались рисунки в Матенадаране.

— Это мексиканская кошениль, — улыбается Саркисов, видя мою реакцию. — Кто знает, когда-нибудь и мы, станется, получим такой же цвет. Но, видимо, все дело в насекомых: «мексиканка» совсем из другого рода, не порфирофора. У нашей «порфироносной Гамеля» явный уклон в сторону фиолетового и сиреневого тонов.

— А как же миниатюры в старинных рукописях? — осторожно спрашиваю я. — Ведь та самая араратская кошениль, но сиреневым не отдает — редкой силы и насыщенности алый цвет. Может быть, древние мастера знали особые секреты, которые теперь утеряны?

— Секреты, конечно, были, — Роберт Николаевич озабоченно роется в бумагах. — Но почему же утеряны? Дело совсем не в этом. Вот, прочтите, — он протягивает мне листок с типографским текстом.

Это выдержка из «Документа о получении краски «вортан кармир», датированного 1830 годом и повествующего об опытах известного нам уже Саака Цахкарара: «После умерщвления насекомых в растворе углекислого калия оставляют в воде 24 часа, затем кипятят в растворе мылянки (Saponaria), прибавляют дербенника (Lythrum), квасцов, процеживают и высушивают».

Я чувствую в простоте «секрета» какой-то подвох, но тем не менее не могу скрыть удивления:

— Так в чем же дело? По-моему, все ясно!

— Ясно-то ясно... Да только на разработку одного этого рецепта могут уйти годы. Нет данных. В каком количестве берутся компоненты, каково соотношение отвара и кошенили, что использовать у растений — цветки, листья или корни? — ничего не известно. Кажется — просто, а на самом деле головоломка. Так что краску мы получаем своим способом, не дедовским, а современным.

Хотя, ясно: деды знали что-то такое, чего не знаем мы.

И Роберт Николаевич объясняет мне сложный процесс производства натурального кармина. Гомогенизаторы, растворители жира, кипячение, обработка щелочью (ох, уж этот жир, которого в тельцах самок кошенили содержится до 20—30 процентов! — избавляться от жировой пены трудно, ее выбрасывают, а вот, оказывается, древние и кошенильный жир утилизовали — готовили из него целебные мази), фильтрация и еще фильтрация, сернокислый алюминий и снова фильтрация...

— Да это не самое сложное, — вдруг прерывает себя Саркисов, когда я уже окончательно запутываюсь в технологии. — Краска-то получается, и неплохая. Вот послушайте ответ Русского музея в Ленинграде на наш запрос, они экспериментировали с нашим кармином: «Цвет выкрасок очень близок к цвету пигмента, который применялся в древнерусской живописи (багор). Безусловно, если удастся наладить фабричное производство этого пигмента (для нас представляла бы ценность акварель), то в этом будут заинтересованы многие реставраторы...» И дальше: «На естественном свету выцветание едва заметно...» Словом, краска нормальная, и реставраторам мы нужны. Но ведь не только и даже не столько им. Кошениль просят ковроткачи, в частности, и текстильная промышленность вообще. Просят медики и биологи: при микробиологических исследованиях кошениль — великолепный краситель ядра клетки. Кармин нужен парфюмерам; пищевики заявляют, что их потребность в красном красителе естественного происхождения удовлетворена менее чем на тридцать процентов. Подводим итоги: кошенили нужно много. Вот над этим «много» мы и бьемся...

Роберт Николаевич рассказывал, а я зримо представлял себе неблагодарный труд сборщиков кошенили.. Самки насекомых выходят на поверхность в сентябре рано утром — в 6—7 часов, а в 10 уже исчезают под землей. Период сбора ограничен: нельзя собирать все, иначе воспроизводство кошенили будет подорвано. С зари люди осторожно ходят по солончакам, бережно — по одному! — подхватывают пинцетами насекомых и опускают в специальные стаканчики. Словно по ягоды вышли, да кошенили на солончаках в сотни раз больше, чем земляники на самой урожайной поляне. Вот как описывал массовый выход червецов академик Гамель: «В иных местах появляется такое множество сих красных самок, что земля представляет как бы ковер, испещренный красными узорами, коих вид от движения червей беспрестанно изменяется».

По словам Саркисова, картина эта несколько преувеличена, но и ныне с одного гектара солончаков собирают до 40 килограммов биомассы кошенили, а это значит — один-два килограмма чистого кармина в порошке.

Есть идея механизировать процесс сбора: применить воздуходувные машины, нечто вроде «пылесосов». Пока таких машин нет, но в скором будущем должны появиться. По подсчетам, «урожайность» повысится в десять раз.

...Мы беседуем в лаборатории уже несколько часов. Рабочий день кончился. Роберт Николаевич убирает баночки с порошками в сейф, складывает стопкой разбросанные по столу бумаги. И заканчивает, предваряя мои последние вопросы:

— Да, об искусственном разведении... Видите ли, двести гектаров со лончака нашего заказника — подчеркиваю: первого в стране! — это, конечно, только начало. И хорошее начало — в том смысле, что речь идет о конкретных мерах по сохранению исчезающего вида. Но мы думаем уже о промышленном производстве натурального кармина, а поэтому одна из главных целей — вообще отойти от солончаков. Это мертвые земли, их нужно возделывать, приспосабливать для нужд сельского хозяйства. То, что площадь их сокращается в результате мелиоративных работ, — объективная необходимость. Но те же солончаки можно воссоздать искусственно, в лабораторных условиях, и такие опыты у нас уже ведутся. К тому же кошенили нужна не соленая почва сама по себе, а кормовые растения, на этой почве растущие. Следовательно, можно культивировать тростник и прибрежницу на гидропонных установках. Представляете, вид перестанет быть эндемиком, кармин начнут получать где угодно, в любой климатической зоне, хоть в тундре! А если ботаники добьются круглогодичной вегетации кормовых растений в искусственном микроклимате, то и кошениль сможет давать два поколения в год...

...Перед тем как покинуть лабораторию, я решился на собственный эксперимент с кошенилью — школярского, в сущности, образца. На столе лежал лист бумаги с маленькой горкой просыпавшегося малинового порошка. Я лизнул палец, украдкой обмакнул его в краситель и провел по чистой странице блокнота. На бумаге остался четкий яркий след — моя личная примитивная «выкраска». Тем не менее выцветания я по сей день не заметил. Лет через триста, если блокнот сохранится, кто-нибудь удостоверится, что кармин XX века ничуть не уступает краскам более давних времен. Например, тому кармину, что ныне полыхает на страницах рукописей Матенадарана.

Виталий Бабенко, наш спец. корр.

Ереван — Москва

(обратно)

Слоновий университет

Начало полемике о будущем слонов в Таиланде положила демонстрационная витрина американской фирмы на одной из центральных улиц Бангкока. Представитель фирмы мистер Лесли Рикетт выставил «Скиддер» — помесь бульдозера с трелевочным трактором, сопроводив машину броской рекламой.

«Скиддер» может перетаскивать стволы весом в 20 тонн. Слон — только 2. «Скиддер», как слон, может взбираться по крутым склонам и обходить деревья. Чтобы овладеть вождением «Скиддера», достаточно трех-четырех дней. Обучение слона занимает не меньше 7 лет. К тому же «Скиддер» работает быстрее и не знает усталости. Покупайте «Скиддер»!!» Мистер Рикетт при этом забыл уведомить, что продукция его фирмы стоит 75 тысяч долларов. В пространном интервью, опубликованном бангкокскими газетами, он развил идею «машина лучше слона».

Да, когда-то Сиам по праву называли «Королевством слонов», соглашался он, а его жители не раз одерживали победы в войнах с соседями благодаря этим великанам. Неплохо работали они и в тиковых лесах на севере Таиланда, откуда тянулись медлительные караваны с многотонными грузами.

Однако в наш век техники, утверждал Рикетт, пора кончать с этим «обременительным анахронизмом», от которого не слишком-то много проку. Нужно ограничить поголовье слонов, оставив их лишь в специальных заповедниках.

В защиту четвероногих помощников лесорубов выступил видный американским зоолог Джеффри Макнили, многие годы проработавший в Таиланде. В резкой и ироничной отповеди бизнесмену ученый высказал сожаление по поводу его явной «мехапомании». помешавшей глубоко разобраться в действительном положении вещей. Слон не просто перетаскивает тяжелые бревна на лесосеках. Он легко передвигается по густому бамбуковому подлеску. преодолевает склоны крутизной до 711 градусов и весьма умело разбирает заломы, что очень важно, поскольку большая часть поваленного тика сплавляется по маленьким речушкам. «Не следует забывать и другое,— писал Макнили.— Мы живем в условиях все более обостряющегося энергетического кризиса. Слоны же, в отличие от «Скиддеров», работают на местном растительном «горючем», сами себя ремонтируют и «выпускают» с минимальными затратами. И это вовсе не вспомогательный механизм, а незаменимый помощник, которого связывают с человеком столетия дружбы и помощи. Достаточно побывать в «слоновьем университете» департамента лесного хозяйства, чтобы убедиться в исключительных способностях и полезности этого «анахронизма», который наверняка будет трудиться для человека и после того, как истощатся все запасы нефти на земле. Но для этого мы должны позаботиться о его будущем».

...Ровно в пять вечера под тягучие удары старинного медного колокола от перрона Вапгкокского вокзала отошел «Северный экспресс» на Чиантмай. Но даже свежий ветерок, врывавшийся в никогда не закрывающиеся окна вагона, не улучшил настроения фоторепортера Нила Улевича, тщетно гадавшего, зачем понадобилось его шефу, заведующему бангкокским бюро Ассошиэйтед Пресс Дзнису Грею, тащиться куда-то в предгорья хребта Кунтан. На все расспросы тот лишь туманно говорил о сенсации, которая Улевичу и не снилась. Первое представление о ней он получил, когда после бесконечных подъемов, спусков и поворотов поезд на рассвете прибыл на станцию Лампанг. Выйдя из вагона, Грей огляделся и показал на стоявшие неподалеку от железнодорожного полотна небольшие глиняные домики, которые тайцы называют «пра пхум чао тхн» — «жилища духов» и ставят в память об усопших. Но здесь вместо глиняных человеческих фигурок стояли крошечные слоники.

— Сегодня мы побываем в единственном в мире «храме науки» для... слонов, — с шутливой торжественностью объявил Грей.

У границы университетского кампуса «джип» с журналистами встречали директор. доктор Чаум Кинвуди. в очках и крахмальной белоснежной рубашке с галстуком, и главный махаут Пуои Комруе. коренастый таец средних лет с редкими усиками и бородкой, одетый и простую синюю куртку. После обмена приветствиями они пригласили гостей, пока не слишком жарко, осмотреть учебный щ"нтр.

Тут Улевича постигло жестокое разочарование. Конечно, он не рассчитывал, что увидит залы или аудитории — для них «студенты» были слишком громоздки. Но хоть какое-то подобие циркового манежа пли учебной лесосеки должно быть! А тут пыльные вытоптанные пустыри, в беспорядке разбросанные груды бревен да десятка два легких бунгало у подошвы покрытого джунглями холма, в которых, как совершенно серьезно пояснил директор Чаум Кинвуди, жил «преподавательский состав».

— Наш центр,— сказал он,— существует восемь лет. И хотя мы принимаем учеников без вступительных экзаменов, не было случая, чтобы в процессе семилетнего обучения кто-нибудь из них отсеялся или не усвоил «курса наук». А он, поверьте, далеко не прост. По окончании «университета» слоны должны выполнять двадцать шесть команд своего погонщика-махаута, а главное — усвоить все необходимые рабочие навыки: перетаскивать в джунглях бревна по тонне весом; обходить деревья так, чтобы не застрять со своим грузом; складывать тик в штабеля; при сплаве помогать разбирать заломы и делать многое другое...

— Мастерство наших четвероногих помощников по-настоящему можно оценить только на валке леса. — вступил в разговор главный махаут.— Сырой тик вода не держит. Тяжел очень. Поэтому за год-два до валки в коре прорубают глубокое кольцо, и дерево начинает сохнуть. На лесосеке их стоят сотни, а то и тысячи, и каждое затем нужно положить так, чтобы не зацепить другие. К тому же валить можно только в дождливый сезон, когда земля мягкая и ствол не расколется от удара. Сначала лесоруб подпиливает дерево, потом слон упирается в него лбом и валит туда, куда нужно, ни на шаг в сторону. Тут одними командами не обойдешься, он сам должен соображать не хуже человека.

— Бывают просто поразительные случаи,— прервал рассказ Кинвуди.— Недавно одни наш выпускник спас своего махаута от верной гибели. Тот подпиливал дерево и не заметил, что оно стало клониться в его сторону. Секунда-другая — и человека расплющило бы в лепешку. Но слон понял, что произойдет, и успел толкнуть ствол вбок.

— Сунг! — оглушительный крик, словно выстрел, прозвучал вдруг в утренней тишине.

Следуя профессиональной привычке. Улсипч успел вскинуть камеру в сторону ближайшего пустыря. Он щелкнул затвором как раз в тот момент, когда по команде махаутов двадцать молодых слонов одновременно, словно солдаты на параде, подняли согнутые в колене правые ноги. Кдва коснувшись этой «ступеньки», погонщики тут же очутились на массивных шеях великанов. Легкое прикосновение небольшой палочкой — и стоны, перестроившись в цепочку, не спеша зашагали к склону холма, где лежали огромные тиковые бревна. Все происходило так быстро, что фоторепортер едва успевал переводить кадры.

— Сейчас у них начнется урок групповой работы по перетаскиванию стволов. Это один из самых трудных разделов программы: главное здесь — добиться абсолютной согласованности действий,— пояснял между тем Кинвуди. — Обучению этому в основном и посвящаются последние два года в «университете». К сожалению, чувство ритма у слонов не слишком развито, и им трудно шагать к ногу. Поэтому многое зависит от махаутов, которые задают темп.

— Ну а если попадается хитрый лентяй, который не захочет тянуть в полную силу? Ведь погонщик все равно ничего ему не сделает своей дирижерской палочкой?.. — спросил Грей.

Чаум Кинвуди и Нуон Комруе переглянулись.

— Такого не бывает. Слоны слишком дисциплинированны и умны, чтобы отлынивать от работы и подводить товарищей,— убежденно заявил главный махаут.

— Зато у погонщика работа на зависть: знай себе посиживай да помахивай палочкой, — усмехнулся Улевич.

— Ошибаетесь, — возразил директор «университета». — От них требуется постоянное внимание и быстрая реакция. А эго не так-то легко, когда целый день приходится работать во влажной духоте джунглей и все время смотреть, чтобы не раскроить лоб о сучья и не набрать за шиворот тропических пиявок. К тому же сама езда на слоне — целое испытание. Шкура у него никуда не годится: слишком широка для слоновьего тела и поэтому при ходьбе скользит с боку на бок. Того и гляди свалишься на землю. Да и поступь слона — настоящая пытка для наездника, все внутренности выворачивает. Недаром в цирке красавицы, которые гарцуют на слонах и посылают публике воздушные поцелуи, требуют добавочной оплаты...

— Ну а ваши слоны могли бы овладеть цирковыми трюками? — заинтересовался Грей.

— Нет ничего легче, — презрительно сморщился Комруе. — Недели три-четыре, и любой из них будет выступать не хуже заправского артиста. Когда мне исполнилось семнадцать, я стал «кхон тином» — служителем при слонах на лесной концессии у одного европейца, а через два года — махаутом. С тех пор уже двадцать лет при них. Так что и цирковые трюки знаю. Ведь публике самым трудным кажется то, что и для дрессировщика и для слона проще простого. Нужно, например, научить его стоять на голове. Зрелище — прямо дух захватывает. А на самом деле не так-то это сложно. Сперва слона подводят к стене и заставляют прислониться к ней так, чтобы он чувствовал, что есть надежная опора. Передние ноги ему спутывают, голову прижимают к полу, а задние начинают подтягивать вверх на прочном канате, с каждым днем все выше и выше. Когда животное привыкает, передние ноги освобождают, и оно подгибает их, чтобы удобнее было опираться на голову. Наконец приходит день, когда, почувствовав, что задние ноги тянут вверх, слон сам поднимает их. Дело сделано: он понял, что от него требуется, и скоро выучится стоять на голове. Угощайте его каждый раз любимым лакомством, и все будет в порядке. Ну а научить садиться и того легче: лишь бы «стул и спинка» были прочными как скала. У нас слоны всего лишь через год ложатся по команде, хотя это для них куда неприятнее: ведь в джунглях в хобот и уши лежащего животного заползают муравьи и другие ползучие твари...

— Напоследок познакомьтесь с нашим «детским садом»,— предложил доктор Кинвуди, подведя гостей к просторной зеленой лужайке, окруженной высокими зарослями бамбука. Па дальнем ее краю резвилось десятка полтора малышей, а в тени дерева стоял огромный старый самец с тяжелыми бивнями, флегматично обмахивавшийся большой веткой. Правда, малышами слонят можно было назвать только по сравнению с этим гигантом. Когда двое подростков, килограммов по триста весом, «боднули» друг друга широкими лбами, раздался звук, похожий на раскат грома. Казалось, слонята должны тут же рухнуть на землю с проломленными черепами, но они как ни в чем не бывало продолжали шалости.

— Ничего страшного, лбы крепче будут. Пригодится при валке леса, когда подрастут,— заметил махаут. — Взрослые слоны внимательно следят за молодняком и никогда по позволят им причинить себе вред. Вообще воспитание у них — дело коллективное. Да вон посмотрите сами...

В это время на лужайке разыгралась забавная сценка. Маленький толстенький слоненок, пригнув к траве голову, тщетно пытался подлезть под живот другому, не догадываясь подогнуть колени. Второму это надоело. Он рассерженно затрубил и замахал хоботом, чтобы отогнать проказника. Тот не унимался. Два слоненка постарше, до этого спокойно обрывавшие листья с кустов неподалеку, вдруг тоже предупреждающе затрубили, а затем подошли и встали по обе стороны обиженного.

— Никто их этому не учил: ведь именно так зажав между своими телами, взрослые защищают слонят от нападения хищников и помогают переправляться через быстрые горные потоки. — пояснил Нуон Комруе.

— Не всосали с молоком, а переняли у старших,— уточнил Чаум Кинвуди.— Ведь на ночь мы отпускаем всех наших воспитанников пастись в джунгли, а там слонята проходят школу жизни под руководством взрослых сородичей. Мы же здесь, как я уже говорил, опираясь на природный ум, быструю восприимчивость и поразительную память слонов, прививаем им лишь необходимые трудовые навыки.

Грей попросил поподробнее рассказать, каким образом маленькие слонята становятся «студентами».

— Большинство слонов у нас в Таиланде давно приручено и используется на различных работах. По-настоящему дикие остались лишь в горных районах, где живут карепы. Те же. что кочуют в долинах, находятся под специальным наблюдением местной администрации. Каждые два-три года стадо окружают загонщики, осматривают слонов и самых сильных отбирают для дрессировки. Первоначально и мы пополняли число наших учеников подобным же образом, но вот уже пять лет, как полностью перешли на... самообеспечение. — Чаум Кинвуди с улыбкой посмотрел на удивленных журналистов.

Оказывается, центру принадлежит больше сотни слоних, «арендуемых» государственной лесопромышленной организацией. Когда, какая-нибудь из них собирается стать матерью, за ней посылают специальный десятиколесный грузовик с мягкой подвеской и доставляют в центр. Новорожденный автоматически становится его воспитанником. Первое время он находится на попечении мамаши, а когда она возвращается на лесоразработки, слоненка переводят в группу молодняка. В возрасте трех лет оп идет в «школу». «Первоклассника» помещают в тесный загон из прочных бревен. Здесь слоненок знакомится со своим махаутом и с ним будет работать всю жизнь. Примерно месяц уходит на то, чтобы ученик усвоил основные команды, за правильное выполнение которых он получает сахарный тростник. Только после этого начищается «основной курс слоновьих наук». Через семь лет устраиваются «выпускные экзамены». К этому времени слоны должны знать команды на тайском и карепском языках, а также подающиеся с помощью ударов палочкой и прикосновений колен или пяток махаута к шее и ушам, без запинки исполнять их. Одна и та же команда — например, уложить бревно на штабель — может быть отдана трем слонам их погонщиками тремя различными способами, но они обязаны выполнить ее абсолютно синхронно.

— Не подумайте, что для слонов жизнь в нашем центре — сплошная муштра,— закончил доктор Кинвуди.— Заняты они, как и на государственных лесоразработках, шесть-восемь часов в день, в зависимости от сезона. Каждую неделю дается выходной да еще двухмесячные «каникулы» с марта до мая. Для слонов даже устраиваются концерты. Да, да, самые настоящие концерты. Иногда по вечерам махауты приходят на плац и исполняют народные мелодии на бамбуковых флейтах и самодельных скрипках. И. честное слово, создается впечатление, что слонам это правится: они часами стоит там, слегка покачиваясь и помахивая хоботами, словно настоящие меломаны.

— А когда им стукнет шестьдесят, опять вернутся сюда,— добавил главный махаут. — У нас уже живут два пенсионера. Большую часть времени они проводят в лесу, в центр приходят два-три раза в неделю полакомиться сахарным тростником, бананами, подсоленными стручками тамаринда да полюбоваться на подрастающую молодежь...

Когда вечером в Лампапге журналисты садились на поезд, то, взглянув на освещенные свечами глиняные домики с фигурками слонов перед ними. Дэнис Грей задумчиво произнес:

— Пожалуй, мистеру Рнкетту не дождаться, чтобы в честь его «Скиддеров» стали тоже ставить «пра пхум чао тхи»...

По материалам иностранной печати подготовила А. Левина

(обратно)

Печенье по-лешуконски

В долгие зимние вечера, когда хлещет злая пурга или, наоборот, устанавливается звонкая, вымороженная до синевы тишина, лешуконские певицы собираются на репетиции. Как правило, все спевки проходят на сцене сельского Дома культуры, но иногда, если есть подходящий повод, и у кого-нибудь дома, в светлой старинной горнице с бревенчатыми стенами, вобравшими в себя вековой запах смолы, здоровой крестьянской снеди и терпких таежных трав...

Женщины смотрят друг другу в глаза, думая о чем-то своем, далеком, осторожно покашливают в кулачки, чинно складывают руки на коленях. И, не сговариваясь, разом начинают: «Потеряла девка золоты ключи, золоты ключи серебряные, со шелкова нова пояса, со застежками серебряными, со пристяжкой золоченою...»

В этой древней игровой песне все искренне, все дышит чистотой и здоровьем человеческого бытия. Проплывают нарядные лубочные образы, пестрый орнамент метафор. В этой песне все не так, как в живой природе... Простенькая березка звенит на весь лес золотым колокольцем. В красной кудрявой листве воркуют красные птицы с зелеными крыльями. По гуслям молодца «бегут струны золотые», капуста в огороде вспыхивает золотыми кочанами, а на кустах смородины полыхают «цветы алые»...

Песня длинная, узорчатая, с переливами, как Мезень-река в летнюю ночь, когда медленно тают краски северной зари. Мотив перебегает от одной исполнительницы к другой, украшается придыханиями, лебедиными взмахами кистей рук, свободно варьируется в зависимости от пришедшего образа. И если кому-то не хватает дыхания, на помощь тут же приходит другой голос, давая возможность отдохнуть на подголоске, чтобы набраться сил для продолжения песни. А после репетиции начинается обильное чаепитие. С моченой брусникой, морошкой, домашними, только что с печи, шаньгами. кренделями, с бесконечными бывальщинами и небывальщинами, которые заплетаются страхом и горем, а расплетаются правдой...

На одном из таких чаепитий, два года назад, я познакомился с Анной Николаевной Кашуниной, полной, круглолицей женщиной, недавно принятой, как я выяснил, в Лешуконский фольклорный хор. Мы были соседями по столу, разговор вышел совершенно случайно — как. что да почему, и часа полтора спустя я сидел уже у нее в гостях, в чистых духмяных покоях убранной по-праздничному избы.

Вообще в Лешуконье мне всегда везло на талантливых людей, а с Анной Николаевной повезло особенно. Из нее можно «выкроить» по крайней мере пять мастериц, и каждая будет интереснее предыдущей.

В необъятной памяти Кашуниной живут древние былины, хороводные и плясовые песни, искрометные сказки, затейливые заговоры, похоронные и свадебные причитания, загадки, пословицы, поговорки. Нет, пожалуй, ни одного жанра фольклора, которым бы не владела Анна Николаевна.

Прошлым летом этнографическая экспедиция Московского университета записала от нее около ста песен, более двухсот частушек. И некоторые из них собственного сочинения. («Я эти частушки как из пулемета вырабатываю, — говорила мне. посмеиваясь, Анна Николаевна. — От лишнего слова язык не переломится. Вот послушайте! «Мы на Марс и на Венеру очень долго ехали. Приземлилася ракета — в Лешуконск приехали…», «Прежде мы не надевали белые перчаточки, а теперь вот выступаем на шестом десяточке...»)

Одна из любимых песен Кашуниной — «Роза — цвет алый, виноград зеленый». Песня, которой, наверное, не менее трех веков от роду. Она пост ее везде — и дома, и в гостях, и на сцене; и вряд ли бы стоило говорить об этом ее пристрастии, если бы оно не было связано с пристрастием к земле, к огородничеству, к рискованным экспериментам по выращиванию диковинных для Севера растений, которых почти не встретишь на 66-й широте, где природа требует от человека слишком большого труда и не очень отзывчива на благодарность. Виноградная лоза, привезенная ею с черноморского курорта и посаженная рядом с домом, погибла в одну из суровых зим, а вот черенок розы из Гагры благополучно выдержал причуды климата, и не только выдержал, но и закустился, расцвел пышным алым цветом по соседству с гвоздиками, тюльпанами, маками, мальвами и гортензиями. И это в каких-нибудь двухстах километрах от Полярного круга!

Вместе с мужем Клавдием Егоровичем она собственноручно срубила свой дом и баньку — лучше не придумаешь! — и готова часами рассказывать о том, как «раскрывать» дерево, как снимать с него наружные покровы, что такое «заподлицо», «лапа», «курица», «обло» и какие нужны балки, стропила, стойки и распорки, чтобы связать сложную кровлю... Кроме всего прочего, Анна Николаевна прекрасно шьет, вышивает, прядет, вяжет, плетет кружева, делает фантастические маски и костюмы, без которых ни один праздник не обходится. Ее вышивки экспонировались на областной выставке в Архангельске, в ее чулках и рукавичках — из толстой разноцветной нити — и сейчас расхаживают местные модницы... Ну а что касается приготовления козуль, то здесь она вне всякой конкуренции.

Что такое козули? Съедобная скульптура, если хотите. А точнее — козел, петух, корова, гусь, баран, олень, выпеченные из ржаного теста и приправленные черной патокой, гвоздикой и корицей. Сохранившиеся письменные памятники говорят о том, что еще в XII веке русичи лепили из теста фигурки животных и, поедая их, «рикали аки волове». Считалось, что это защищает дом от разных напастей.

В России, на Украине и в Белоруссии съедобные скульптурки называли «козулями»: «там, где коза бродит, там жито родит; там, где коза с рогом, там жито стогом». Козел в представлении древних был символом плодородия изажиточности...

Перед праздниками в пышущих жаром русских печах готовили целые стада хлебных животных, потом их поедали на коллективных трапезах-братчинах. Чем больше на празднике козуль, тем больше надежд на то, что доброе божество отблагодарит людей обильным урожаем, приплодом скота, удачной охотой. Но с течением веков обряд этот утратил свой изначальный смысл, и козули постепенно превратились в предмет детской игры. Собрав целую коллекцию быков, коней, баранов и петухов, крестьянский ребенок играл с ними, как в куклы... Сейчас обычай выпекать козули почти исчез, и встретить его можно разве что здесь, на Мезени, в гостеприимном доме Анны Николаевны Кашуниной.

Ржаной муки достать в Лешуконском почти невозможно — не продают ее нынче в здешних магазинах, но хозяйка все же наскребла по сусекам, одолжила у знакомого пекаря и у соседей, намесила теста и на следующее утро, как мы договорились, поджидала меня в маленькой кухонке, чтобы показать свое искусство. Вырезая из раскатанного теста круглые катыши, она долго валяла их в толстых, увитых венами руках, прихлопывала и пришлепывала, удаляла лишнее, и тесто тянулось за ее пальцами, как нитка за иголкой. Каждое действие было выверено годами: козуля рождалась буквально на глазах, словно сама по себе. Сначала это был как бы плод, дитя зачатое, еще не рожденное. Но вот проявился грузный, несколько неуклюжий торс, округлились четыре ноги, на голове выросли крутые рога...

— Делаю коровушку обозную, титочку вострую. Сучок на бочку — дойна к молочку, — в рифму комментировала Анна Николаевна каждое свое действие. — Раньше-то я много чего умела, как-никак с детства приучена, с семи лет катала. Мама, бывало, придет с работы, скажет: давайте, девки, козули ладить, рождество завтра. Сестры мои тут и зарадуются, залопочут — каждой отличиться охота. А я рядышком пристроюсь, смотрю на них и тоже тяпаю. Они и говорят: ты как это так быстро выучилась? А я смеюся: глядя на вас, сеструшки, и навострилася. Бывало, наладим козулей-то и полную печь насадим. Сидят себе на огне, пекутся, а мы сказки сказываем или песни играем. Имена им еще давали, козулькам этим, а иной раз и к иконам ставили заместо богов. Ну а ежли раскрошатся — птице их скормим или скотине в пойло. Все в дело шло!

Анна Николаевна отвела фигурку на расстояние вытянутой руки, прищурилась, и на ее полном, одутловатом лице сетью глубоких морщин разбежалась улыбка:

— Вот коровушка идет, молоко в ушах несет. Буду коровушку доить, буду деточек кормить... Боюсь, титочка у меня не влезет — брюшко больно короткое. Да и копыта еще надо приделать и хвост. Как разгуляется — дак хвост кверху и задерет. Дыбом! — Она отложила готовую коровушку в сторону и взяла следующий комочек теста.

— А сейчас что будет? — спросил я нетерпеливо.

— Нового зверя изобретаю. Может, что и получится, — загадочно ответила Кашунина, не отрываясь от работы. Пальцы ее, прибавив скорости, двигались, как живые зрячие механизмы. — А получился упитанный... таракан. Таракан, таракан, таракашечка, не великая животная — букашечка... Он может и супа покушать, может и грибков. А может и в рыбу залезти, и в чай заползти... А сейчас гляди, что будет. — Она повернула лицо в мою сторону, приглушенно рассмеялась. — Для вашей для мужицкой породы наипервейшая вещь.

Два-три ловких движения, и эта «вещь» уже лежала передо мной, хотя догадаться о ее назначении было выше моего разумения.

— Неужто не признал? — затряслась беззвучным смехом Анна Николаевна и по обыкновению принялась выпевать очередную свою прибаутку: — Рюмочка христова, везена из Ростова. Рюмочка прелестная — девушка пречестная. Присушила молодца пуще матери-отца... В Москву повезешь рюмочку-ту или здесь оставишь?..

В каждой вылепленной фигурке чувствовался смелый выход из будничных норм, дерзкая, лукавая попытка выудить человека из повседневности и обратить лицом к празднику. Ведь козуля — родное дитя праздника — неразрывно связана с ярмарочными гуляньями, шутовскими выходками скоморохов, с масками ряженых, с неприхотливыми вкусами слегка подгулявшей толпы. В этих фигурках, как и на празднике, все нараспашку, все броско, причудливо. Образ козули условен и слегка намечен, остальное зависит от твоего воображения; если скажут, что это конь, — значит конь и есть, и не надо быть педантом, выискивая натуралистическое сходство. Эти фигурки, для которых характерна свойственная древним скульптурам незавершенность в проработке деталей, подхлестывают творческую фантазию и приобщают к процессу узнавания и одушевления образа.

— Сделаю перву уточку, а вторую несушечку, третья — восьмерочка, а четвертая — подводная лодочка, — продолжала как ни в чем не бывало Анна Николаевна, нанизывая на нить разговора только что родившиеся рифмы. Эта способность говорить в рифму проявлялась у нее в минуты сильного увлечения и только за работой.

Однако, увидев последнюю козулю, я все же не выдержал:

— А вы видели когда-нибудь подводную лодку?

— Видеть не видела, а уж коли слепила — значит, так тому и быть, — холодно отрезала мастерица, недовольная, что ее прервали. — А вот лесная избушечка. Стоит избушка на курьих ножках при одном окошке. — Она вдруг тяжело задумалась, помолчала.— Я в этой избушке две зимы прокуковала, сколько лиха испытала — ой-ей-ей! — И по лицу ее я догадался, что эта козуля связана с каким-то печальным эпизодом в ее жизни.

— В войну это было, в войну, — рассказывала Кашунина, отложив тесто. — Когда брата Николая в войну взяли, я в лес ушла робить. На лесоповал! Худо было тоды, худо: по сто граммов хлеба на едока выдавали. А в лесу известно какая работа: пока елку хорошую сыщешь, пока свалишь ее, пока сучья счешешь — пот тебе всю одежу проест. Хошь мороз трещит, хошь солнце палит — а все едино. Мы с девками да женками по двести процентов плану давали. От зари до зари — и каждый день...

Ну вот... работаю я в лесу, елку ошкуриваю — и вдруг слышу в чаще-то: «Ню-ю-ра!» Я и признала голос-то: брат родной меня вызывает, будто о помощи просит. Откель, думаю, брателко-то взялся — на фронте ведь воюет. Стою как дура, напряглась вся камнем, сердце только об ребра стучит. И опять эдак-то: «Ню-ю-ра!» Я к девкам: слышали, нет ли, как брателко меня кличет? Нет, говорят, не слышали, должно быть, леший с тобой заигрывает...

Как смена кончилась, я в избушку пришла. Темная така избушка была, вся в саже, дырьях и при одном окошке, а по бокам лежанки уставлены. На лежанке-то я и написала: 23 февраля у меня завопело, весть подало. И весь день крик этот в ушах стоял... А через неделю подруга моя, сменщица, из деревни вернулась: к вам, говорит, Нюра, похоронка с войны пришла, 23-го, говорит, брата твого Николая убило... Тут у меня разом все нервы отвалились, топор бросила — не могу робить. И надо ж такому случиться: погибал Коля черт-те в какой дали, а меня вспомнил, весть мне подал, и я ее услышала... Кому ни рассказываю — никто не верит. Вот я и думаю: есть еще у ученых неизученность большая, в людских тайнах неразбериха. И откуда она, тайна эта, родится — может, из тридевять подпятных жил? — мне уж и не сказать, потому как сама не знаю...

Ну и вот. — она снова переключилась на свои козули, — с той поры я и делаю эту избушечку, брата Колю вспоминаю. Я ведь о нем еще старину сложила.

Кашунина взглянула на меня искоса, словно проверяя, нет ли в моих глазах иронии, и, прокашляв голос, запела былинным размером:

— В этот день, мне очень памятный, пришла весточка нехорошая. Как погиб да родный брателко, Николай свет Николаевич, на войне да с черной силою, на войне то кровопролитною. Слезы горькие утираю я, гляну в карточку — вспоминаю я. У меня был родный брателко, белогрудый — душа пташица. Свила судьба ему тихо гнездышко, да во сырой земле, в злых кореньицах. Шелкова трава — одеялышко, умываньице — да мелкий частый дождь. Не один ты там из добрых молодцев. Вы уложены да пулей быстрою, да упокоены во могилочке, да на далекой-то во чужбиночке. Не дождусь от тебя весточки, ни скоровертной телеграммочки...

В этом месте голос у Анны Николаевны предательски дрогнул, и она надолго замолчала, хотя руки ее по привычке мяли и катали тесто, выпуская через минуту-другую то задиристого барана с ветвистыми рогами, то загадочную морскую рыбку пинегор, то похожего на рыжего верблюда конька горбунка, а то какую-нибудь анатомическую диковинку, для которой-то и названия нет

За окном угасал короткий зимний день. В горницу вплывали синие вечерние тени, высвечивая силуэты пригревшихся на подоконниках цветов. Хозяйка включила свет, и все се козули, попав в жгучую полосу абажура, тут же потеряли свою сказочность. Были они какие-то серые, корявые, невзрачные, и я сказал об этом Кашуниной. Но она не обиделась и не рассердилась. Складывая козули, на противень, пояснила:

— В печке полежат — не узнаешь и не нарадуешься. Как статуйки будут! Желтые, коричневые и золотистые И этот конек таким будет... и эта часовенка, которая в ручьях... и пятирогая звезда... и отверточка... и самоварчик... и эта цыбонька маленькая — вишь, как хвост задрала, мокрохвостка!.. и ключик от моего сердца... Каждый подходи и бери... рыжий, конопатый, слепой, горбатый, курносый, носатый, холостой, женатый...

— А это что за зверь. Анна Николаевна? — поинтересовался я, увидев лежащее с краю толстое фантастическое существо, похожее на носорога.

— Неужто не признал?! — Она смеялась, и козули на ее противне прыгали как резиновые мячики. — Да это ж бабка Анна саму себя слепила.. Да, да, саму себя слепила, — подтвердила Кашунина, глядя, как вытянулось мое лицо. — Автопатрет называется...

Олег Ларин

Село Лешуконское

(обратно)

Во власти стихии

Подгоняемый попутным ветром 36-футовый шлюп «Сюрприз» быстро скользил по спокойной поверхности Атлантического океана, держа курс на юг к Огненной Земле. Передав пахту второму члену экипажа, журналисту Мауро Мансини, капитан «Сюрприза» Амброзио Фогар спустился в кубрик, чтобы сделать очередную запись в судовом журнале. Хотя прошло уже больше месяца, как они вышли в море из итальянского порта Кастильоне, ничего примечательного за это время не произошло. Лишь сегодня, на тринадцатый день плавания из Мардель-Платы к Рио-Гранде, где должен был сойти Мансини, они впервые повстречали китов. В предрассветных сумерках их огромные тела, словно сероватые призраки, внезапно появились из океанской пучины и плотным кольцом окружили шлюп. Журналист тогда пошутил, что если бы он не знал, что война давно кончилась, то принял бы их за «волчью стаю» германских подводных лодок. Когда какой-нибудь из китов направлялся к «Сюрпризу» и затем нырял под него, не доплыв всего несколько метров, то моряки еще видели его хвост, а голова уже показывалась впереди. Хотя гиганты и казались спокойными, кроткими и полными самых добрых намерений, их присутствие невольно вызывало тревогу. Впрочем, с восходом солнца киты исчезли так же внезапно, как и появились.

Едва Фогар успел написать в судовом журнале первые слова: «19 января, 10.00. Ветер...», как с палубы донесся возглас Манснни: «К нам приближаются косатки!» В следующую секунду сильнейший удар в борт шлюпа отбросил Лмброзио к носовой переборке. Раздался громкий треск ломающегося дерева, и рев ринувшейся в пробоину воды заполнил все вокруг. Словно раненый скакун, по инерции еще продолжающий свой бег, «Сюрприз» начал валиться на правый борт, зарываясь носом в волны.

Машинально Фогар схватил со столика оставшиеся после завтрака полиэтиленовый пакет с сахаром да банку ветчины и бросился к трапу. Первый, кого он увидел на палубе, был Манснни, который вцепился побелевшими от напряжения пальцами в леер. Собственно, на палубе оставались лишь голова да плечи Мауро, а тело находилось за вздыбившимся левым бортом. Позади него слегка волнующуюся поверхность океана резали три острых спинных плавника косаток, оставляя за собой пенящийся след.

— Спускай плот, — прохрипел Мауро, останавливая кинувшегося было к нему товарища. — Я сам...

Отвязать принайтовленный на корме спасательный плотик было делом нескольких секунд. Едва он оказался на плаву, как Фогар почувствовал, что палуба уходит из-под ног.

— Отплывай! — крикнул Амброзио другу, сильным толчком послав плотик подальше от тонущего шлюпа. «Если затянет в воронку или накроет парусом, конец», — подумал он, сделав отчаянный рывок кролем вслед за оранжевой скорлупкой.

Не успел Фогар ухватиться за нейлоновый шнур, закрепленный на бортах спасательного плотика, как позади раздался громкий горестный вздох, словно какой-то неведомый исполин решил выразить свое соболезнование попавшим в беду мореходам. Фогар тревожно оглянулся: неужели опять косатки? Однако единственное, что виднелось на поверхности океана, была голова Мауро Мансини, появлявшаяся в сотне ярдов над гребнями волн. Еще до конца не веря в случившееся, капитан «Сюрприза» взглянул на часы: стрелки показывали 1005. За каких-то пять минут из будущего рекордсмена, сумевшего в одиночку впервые обойти вокруг Антарктиды — Мансини должен был остаться на Огненной Земле, — Амброзио Фогар превратился в неудачника, чье судно потопили не свирепые штормы «ревущих сороковых» и не грозные айсберги, а обычные косатки.

Впрочем, предаваться подобным размышлениям у Фогара не было времени. Главное — как можно быстрее подобрать Мауро, который с трудом держался на воде в своей намокшей вахтенной робе. Перевалившись через борт плотика, Амброзио схватил одно из коротеньких весел и, опустившись на колено, как в каноэ, принялся отчаянно грести к другу.

«Доплыть до него и втащить на плотик было делом считанных минут, — позднее вспоминал Амброзио Фогар, — но после этого я почувствовал себя таким обессиленным, словно принял участие в многомильных соревнованиях по гребле. Не знаю, сколько прошло времени, пока мы стали отчетливо воспринимать окружающее — сказалось, видимо, нервное потрясение, да к тому же Мауро изрядно нахлебался, — но когда мы взглянули друг на друга, то прочли в глазах один и тот же вопрос: «Что же дальше?»

Положение потерпевших кораблекрушение было катастрофическим. Все снаряжение спасательного плотика, включавшее жестянки с аварийным запасом продуктов и рыболовные снасти, таинственным образом исчезло.. (Фогар считает, что скорее всего оно было плохо закреплено в гнездах и вылетело за борт, когда косатки «торпедировали» шлюп. Отсюда его первый совет: все снаряжение на спасательных шлюпках и плотах должно иметь положительную плавучесть, то есть всплывать, как поплавки, и быть окрашено в яркие цвета.) Чудом уцелели лишь пятигаллонная канистра с водой, несколько сигнальных ракет да двухфунтовый пакет сахара и банка ветчины, которые в последний момент бросил на дно плотика Фогар. Однако последний и, пожалуй, самый страшный удар двое яхтсменов получили в полдень, когда с помощью секстанта определили свое местоположение: они находились в сотнях миль от побережья Аргентины и Далеко в стороне от оживленных судоходных линий На помощь нечего было рассчитывать. Вывод напрашивался сам собой: лучше сразу самим покончить счеты с жизнью, чем затягивать мучительную агонию.

«Кораблекрушение! Для меня это слово стало синонимом тягчайших страданий человека, синонимом отчаяния, голода и жажды... На всем земном шаре в мирное время ежегодно погибает таким образом около двухсот тысяч человек. Примерно одна четвертая часть этих жертв не идет ко дну одновременно с кораблем, а высаживается в спасательные шлюпки и т п. Но скоро и они умирают мучительной смертью».

И Амброзио Фогар и Мауро Манснни, оба опытные яхтсмены, прекрасно знали эти слова француза Алена Бомбара, молодого врача, который без запасов пищи и воды, один, в маленькой резиновой лодчонке за 65 дней пересек Атлантический океан, чтобы доказать, что люди могут прожить длительное время за счет лишь даров моря. Правда, у двух итальянцев не было ни снастей для ловли рыбы и птиц, ни даже сетки для планктона. Зато они твердо усвоили главную заповедь Бомбара: нужно преодолеть самое сложное препятствие — подавить убийственное отчаяние, смертоносную безнадежность. Если жажда убивает быстрее голода, то отчаяние убивает гораздо быстрее жажды. «Помни-, человек, ты прежде всего — разум!»

Так началось сражение двух людей, затерянных в Атлантике, за разум, а значит — за жизнь. Они не вели дневника, да и в любом случае записи в нем были бы похожи, как две капли воды, которую Фогар и Мансини мерили буквально по капле. Ведь она — главное. Без пищи можно протянуть и месяц. Без воды — максимум неделю. Единственный выход — понемногу пить, как советовал Бомбар, морскую воду. Однако Ален компенсировал избыток соли соком рыб. Увы, как ни напрягали свою фантазию мореходы, они так и не обнаружили на плоту ничего, что могло бы заменить крючок и леску. Изобретательный Мауро ухитрился сделать из двух штормовок некое подобие мешка-ловушки. Однако когда его опустили в океан на нейлоновом шнуре, не пожалев для приманки нескольких ломтиков ветчины, даже те немногие рыбы, что сопровождали плот, моментально исчезли, видимо, решив — и не без основания, — что неведомое чудище не сулит им ничего хорошего. Правда, эксперимент дал и положительные результаты: после того как импровизированная «сеть» проболталась целый день за кормой спасательного плотика, в ней набралось несколько ложечек планктона. И хотя итальянцы не могли, подобно китам, переключиться исключительно на планктоновый рацион, цинга им впредь не грозила. К тому же «сеть» вполне была способна заменить плавучий якорь, чтобы плот не развернуло бортом к волне во время шторма.

...Удача пришла совершенно неожиданно. К. концу второй недели волочившейся на шнуре ветчиной заинтересовалась какая-то большая морская птица. Когда она подплыла поближе, Фогар сумел оглушить ее ударом весла. Ощипав птицу, изголодавшиеся мореходы тут же съели по несколько ломтиков сырого мяса. И хотя оно сильно пахло рыбой и было жестким, как брезент, маленькие порции настоящей пищи придали им новую надежду: если удалось поймать одну птицу, рано или поздно «клюнет» и другая. Забегая вперед, следует сказать, что судьба еще несколько раз была милостива к потерпевшим кораблекрушение. Четыре или пять птиц — Фогар не помнит точно, сколько их было, — соблазнились приманкой из головы и перьев. К тому же Фогар обнаружил, что на бортах плота появилась целая колония блюдечек — крошечных моллюсков, которые стали чуть ли не главной частью рациона.

...Дни тянулись однообразной чередой. Жажда, голод, безжалостное солнце днем и пробирающая до костей, пропитанная солью сырость ночью. Чтобы сберечь силы, Фогар и Мансини старались делать как можно меньше движений. Чуть ли не сутками они лежали на дне плотика в полусне-полузабытьи, лишь изредка обмениваясь короткими репликами, дабы удостовериться, что еще живы. Порой Амброзио Фогару приходилось силой разжимать зубы Мауро, чтобы тот проглотил чуть-чуть планктоновой кашицы или «икры» из блюдечек, сделал глоток-другой соленой влаги да принял «противоядие» — считанные капли пресной воды.

Впрочем пятигаллонный запас подходил к концу. Согласно выводам Бомбара человек может существовать на одной морской воде без необратимых нарушений в организме лишь в течение 5—6 дней. Решить своими силами неразрешимую проблему невозможно .

«Помни, человек, ты прежде всего — разум!»

Бомбар пишет, что он собирал ночную росу, конденсирующуюся на поверхностях. На плотике все просолено. Значит, нужно любой ценой очистить от соли хотя бы что-то. Целая кружка «эликсира жизни» уходит на то, чтобы вымыть спину штормовки — если натянуть ее между весел, ночью роса будет осаждаться на ней — и лоскуток носового платка. Им можно вместо губки собирать влагу и затем досуха высасывать его.

И вот когда, казалось, появился проблеск надежды, судьба нанесла Фогару и Мансини еще один неожиданный удар. Это произошло ровно через месяц после кораблекрушения — Фогар точно запомнил этот день по календарю на наручных часах. С утра ничто не предвещало опасности. Однако к полудню ветер стал крепчать, и вскоре разыгрался настоящий шторм. Огромные пенные валы то подбрасывали спасательный плотик, словно мячик, чуть ли не в поднебесье, то низвергали в сумрачные пропасти, по обе стороны которых вздымались бутылочно-зеленые стены водяных гор. Стоило обрушиться одной из них, и людям пришел бы конец. Но океан, подобно кошке, играющей с мышью, не спешил. Вместо многотонной гибельной лапы «девятого вала» он решил «фыркнуть» на двух непокорных сквозь свои седые усы внезапным сильнейшим шквалом в тот момент, когда плот взмыл на гребень высоченной волны. И хотя мореплаватели, как перышки, вылетели из своей спасительной скорлупки, каким-то чудом они все же не выпустили из ослабевших пальцев бортового шнура. Фогар не может утверждать, руководил ли ими слепой инстинкт или разум, но они попытались взобраться обратно на плот лишь тогда, когда тот начал плавно подниматься на относительно пологой волне. Обессиленно распластавшись на дне, оба поняли: выигран еще один раунд в смертельном поединке.

Постепенно шторм стал утихать, словно неистовый океан тоже признал победу людей. Однако цена ее оказалась слишком высокой: морская вода пропитала абсолютно все. Впредь нечего было и думать собирать ночную росу. Ни Фогар, ни Мансини не сказали друг другу пи слова. Но каждый понимал: теперь их жизнь измеряется глотками оставшейся в канистре пресной воды.

«Итак, смерть близка... Но какая издевка: в последний момент упиваться, захлебываться сладкой, как нектар, водой... Если бы она была на самом деле, я бы сейчас не умирал... Значит, организм все же сильнее разума, если на пороге небытия заставляет его чувствовать то, чего сам страстно жаждет...»

Таковы были первые мысли Амброзио Фогара, когда к нему вернулось сознание. И лишь через несколько минут, кашляя и задыхаясь, с трудом глотая падавшую сплошным потоком на лицо воду, он понял: это не галлюцинация, а настоящий ливень!

Ура! Разум и стойкость оказались сильнее стихии!

Внезапный короткий, но сильный дождь действительно спас двух итальянских мореходов. Но надолго ли? Сколько смогут полумертвые от голода люди сопротивляться отчаянию? Ведь никто не знает о постигшей их катастрофе, а следовательно, и не ищет. Да если бы и искали, обнаружить крохотный спасательный плотик в безбрежном океане было бы чудом...

Фогар и Мансини убедились в этом, когда однажды днем услышали гул мотора и увидели летевший довольно низко над водой самолет. С трудом поднявшись на подгибающихся ногах, они кричали от радости, размахивая веслами и штормовками. Увы, самолет исчез за горизонтом раньше, чем Амброзио вспомнил о сигнальных ракетах.

Второй раз надежда возникла перед итальянцами уже в марте — когда точно это было, Амброзио не знает, ибо почти все время мореходы находились в полузабытьи, поддерживая едва теплившуюся жизнь лишь оставшейся после дождя водой да крохотными порциями планктона и собранных с бортов блюдечек. В тот день Фогар кое-как добрался до кормы за «уловом» и вдруг увидел вдали черную точку, медленно приближавшуюся к ним.

— Судно, Мауро, судно, — едва слышно прохрипел он, боясь, что в следующее мгновение видение исчезнет.

Журналист приоткрыл глаза и беззвучно зашевелил губами. Но бывший капитан «Сюрприза» и так понял, что хотел сказать ему друг. С лихорадочной поспешностью — если только это выражение применимо к движениям обтянутого кожей скелета — он вытащил из водонепроницаемого пакета две из драгоценных сигнальных ракет. Минута-другая, и они цветными хвостами рассыпались в воздухе...

И все-таки Амброзио Фогар опоздал: изменив курс, судно уже удалялось от спасательного плота. Уплывала последняя надежда.

...Утром 2 апреля Фогар очнулся с мыслью, что конец неравного поединка с океаном близок. Мауро Мансини уже несколько дней не приходил в сознание. Да и сам Амброзио держался лишь потому, что твердо верил заповеди Алена Бомбара: «Потерпевший кораблекрушение, всегда будь упрямей, чем море, и ты победишь!» Он давно потерял представление, где они находятся, и лишь безучастно смотрел на бесконечные шеренги волн, катившихся к одним им ведомой цели. Когда на горизонте возникла черная точка, Фогар решил, что опять начались галлюцинации.

Однако точка приближалась и росла, и мореход наконец поверил, что к ним идет какое-то судно. Последний шанс. Фогар достает оставшиеся ракеты и одну за другой выпускает их. В любом случае они больше не понадобятся.

На борту греческого сухогруза «Стефанос» двум итальянским мореходам была оказана вся возможная медицинская помощь. Однако журналист Мауро Мансини так и не узнал о том, что спасен: через несколько часов, не приходя в сознание, он умер.

...Отправляясь в плавание вокруг Антарктиды, Амброзио Фогар хотел установить рекорд. И хотя он не достиг поставленной первоначально цели, поединок двух итальянских мореходов с океаном может по праву считаться рекордом: 74 дня боролись они со стихией, проплыв за это время 1200 миль. И победили. Ибо человек прежде всего разум!

На встрече с журналистами Амброзио Фогар сказал, что рано или поздно все же обойдет на шлюпе «ледовый континент». Нет, не ради рекорда. Это будет сделано ради друга.

Д. Лихарев

(обратно)

Ирвинг Уоллас. Документ «Р»

Продолжение. Начало в № 4—9.

Покончив с обедом, поданным ему прямо в кабинет, Гарри Эдкок зашагал к лифту. В это воскресенье, ровно в двенадцать, как, впрочем, и каждый день с тех пор, как шеф дал ему задание первостепенной важности, он направлялся в вычислительный центр ФБР.

Спускаясь в лифте, Эдкок еще раз вспомнил слова Тайнэна: «Проверить министра юстиции Коллинза во сто крат тщательнее, чем было сделано до этого. Также проверить всех, с кем он когда-либо был в контакте».

Не теряя времени, Эдкок сформировал две группы первоклассных специалистов. Большая, тщательно отобранная из десяти тысяч агентов ФБР, работала по всей стране. Сотрудники отбирались не только по уровню квалификации и опыта, но прежде всего по степени личной преданности шефу. Меньшая группа была создана из самых надежных сотрудников центрального аппарата непосредственно в штаб-квартире ФБР. Они занимались так называемой «бумажной работой».

Обе группы без промедления занялись Коллинзом. Довольно быстро они добыли массу новых данных, вывернув наизнанку всю жизнь министра юстиции, его близких, друзей и сослуживцев. Но результаты поисков все же оставались неутешительными.

Все полученные данные подтверждали выводы первоначальной проверки, не нашлось ничего, что могло бы бросить на Коллинза хоть малейшую тень. Это выглядело неестественным. Эдкок просто не мог поверить, что в жизни человека не нашлось ничего компрометирующего: слишком долго Гарри работал в ФБР, слишком часто сталкивался с проявлениями худших человеческих качеств, чтобы верить в чистоту и порядочность. Если рыть глубоко, рано или поздно докопаешься до грязи. Разумеется, он держал Тайнэна в курсе общих дел — деталями шеф не интересовался никогда, ждал ли!пь результатов.

Гарри Эдкок надеялся, что сегодня наконец ему повезет и он сумеет доложить шефу об успехе.

Эдкок быстро прошел в компьютерный зал, его взгляд механически скользнул по надписи на стене: «Национальный центр информации по борьбе с преступностью» — и сразу почувствовал прилив уверенности. Еще больше уверенности придало ему созерцание оборудования огромного зала: панели компьютеров, электрические пишущие машинки, магнитофоны, телетайп, печатающий тысячу сто знаков в минуту...

Ни одному человеческому прегрешению не скрыться от этих машин.

Эдкок шел сквозь зал, отыскивая взглядом Мэри Ламперт, старшего офицера связи, главного его сотрудника в информационном центре. Не найдя Мэри, он спросил о ней у одного из дежурных операторов и узнал, что Ламперт должна прийти с минуты на минуту.

Подвинув кресло, Эдкок сел.

Снова осматривая компьютерный зал, вспоминая отдел идентификации на верхних этажах здания, думая о сети сотрудников, раскинутой по всей стране, Эдкок не испытывал никаких сомнений в том, что рано или поздно порадует шефа приятным известием. Это лишь вопрос времени.

Эдкок умел мыслить только безжалостными статистическими данными. И чтобы чем-то занять себя, поджидая Мэри, начал перебирать их в уме.

Сеть компьютеров. Питающие ее данные поступают из 40 тысяч точек в пятидесяти штатах. Обрабатываются и хранятся данные не только о людях с уголовным прошлым, не только о потенциальных преступниках и смутьянах, но и об участниках демонстраций, о конгрессменах, о правительственных чиновниках, о тех, кто позволяет себе критиковать Соединенные Штаты, — да практически, черт возьми, о каждом американце старше десяти лет. Взять хотя бы информацию об арестах: пятьдесят процентов населения обязательно раз в жизни подвергается аресту, включая и задержания за нарушение правил уличного движения. Все данные на задержанных хранятся в памяти компьютеров. К тому же в распоряжении ФБР 275 миллионов полицейских досье, 290 миллионов досье психиатров и 125 миллионов досье о кредитах бизнесменов.

Отдел идентификации. Каждый божий день ФБР получает примерно 34 тысячи новых отпечатков пальцев: около 15 тысяч от полицейских властей и приблизительно 19 тысяч от министерств, ведомств, банков и страховых компаний. В 1975 году в ФБР хранилось 200 миллионов отпечатков пальцев. Сейчас, наверное, уже не меньше 250 миллионов. Одна треть карточек хранится в досье рецидивистов, две трети — в досье еще не привлекавшихся лиц.

Более десяти тысяч сотрудников ФБР разбросано по стране, включая и тех, кто ведет сейчас проверку Кристофера Коллинза.

Спецгруппа опрашивает родственников объекта, друзей и знакомых, деловых партнеров, врачей и юристов, посещает школы, клубы, лавки, банки. Да, да, они действуют вовсю: подключаются к телефонам, устанавливают микрофоны, ведут слежку, подсылают провокаторов, фотографируют, тайно проникают в дома и квартиры, роются в мусорных ящиках, вскрывают и вновь заклеивают письма.

Ну не чудо ли? Кто устоит против армии Тайнэна? Нет, если прегрешения есть, они будут найдены. Будут!

Эдкок так глубоко погрузился в свои думы, что даже не заметил, когда к нему подошла сияющая Мэри Ламперт.

Взмахнув карточкой отпечатков пальцев и пачкой сколотых скрепкой листков, она положила их ему на колени.

— Хорошие новости, Гарри.

— Что это? — встрепенулся Эдкок.

— Данные на Коллинза, — ответила она. — Только что поступили. Взгляните сами.

Он недоуменно посмотрел на отпечатки пальцев, затем медленно начал пролистывать бумаги. Недоуменное выражение исчезло с его лица.

— Вот это да! — воскликнул Эдкок и расплылся в улыбке.

Было без десяти минут восемь утра. Кристофер Коллинз, бреясь перед зеркалом в ванной, напевал популярную мелодию.

Хорошее настроение не покидало его с той минуты, как два дня назад ему позвонил председатель Верховного суда Мейнард и сообщил о своем решении подать в отставку и выступить против тридцать пятой поправки. Бодрого настроения Коллинза не могло испортить даже вчерашнее предупреждение Измаила Ян-га о том, что ФБР тайно собирает о нем сведения. Возвращаясь мысленно к Тайнэну, он взвешивал, стоит ли заявить ему прямо в лицо, что знает о предпринимаемых им шагах. Разумеется, такой ход обескуражит

Тайнэна и немедленно положит конец расследованию. Но в конце концов Коллинз решил, что ему наплевать. Пусть Тайнэн ведет свою бессмысленную игру. Во-первых, ничего для себя полезного Тайнэн не найдет: в жизни Коллинза темных пятен нет. Во-вторых, борьба с Тайнэном все равно подходила к концу и все козыри были на руках у Коллинза. Как только Мейнард поднимет в Сакраменто свой голос против тридцать пятой поправки, всем мечтам Тайнэна о диктаторской власти придет конец. Теперь можно забыть даже о таинственном оружии Тайнэна — документе «Р», — что бы он там собой ни представлял. Да, верно, Бакстер предупреждал перед смертью, что документ этот необходимо во что бы то ни стало найти и суть его разоблачить, но сегодняшняя речь Мейнарда в Сакраменто все равно полностью его обезвредит.

Коллинз затянул узел галстука и услышал за дверью ванной голос Карен:

— Крис, к нам пришел какой-то Дориан Шиллер. Говорит, что он твой друг.

— Впусти его, пожалуйста, — ответил Коллинз. — Это действительно друг.

Коллинз вышел в гостиную и увидел Раденбау, возбужденно расхаживающего по комнате

— Доброе утро, Дональд, всегда рад вас видеть, — приветствовал Коллинз.

На Раденбау лица не было.

— Плохо дело, Крис, — со вздохом сказал он. — Очень плохо. Показывали по телевизору в шесть утра... Я всегда включаю телевизор, как только проснусь... Хотел сразу же позвонить, но потерял номер вашего телефона, поэтому приехал.

— Что случилось, Дональд?

— Случилось самое страшное. — Раденбау задыхался как астматик. — Не знаю даже, как сказать вам об этом, Крис..

— Да говорите же, черт возьми!

— Председатель Верховного суда Мейнард и его жена убиты сегодня ночью в спальне своего дома обыкновенным взломщиком!

У Коллинза подкосились ноги.

— Мейнард убит? Не могу... не могу поверить... Какой ужас! Это конец нашей последней надежды... О, черт, что же творится в этой стране, будь оно все проклято!

— Где у вас телевизор? — спросил Раденбау.

— Здесь, — ответил Коллинз и провел Раденбау в кабинет.

— «...Трупы увезли лишь час назад, — говорил комментатор. — Трупы Мейнарда, его жены и их убийцы, личность которого еще не установлена: патрульные полицейские пристрелили его при попытке к сопротивлению. Позвольте мне вкратце суммировать все, что пока известно о развернувшихся здесь утром событиях... Судя по всему, взломщик хорошо знал план дома. Проникнув через черный ход, он направился в спальню, рассчитывая поживиться драгоценностями миссис Мейнард. Его появление разбудило Мейнарда, и тот нажал на стене потайную кнопку сигнализации.

Увидев движение Мейнарда, убийца выстрелил. Дважды. Председатель Верховного суда был убит из «вальтера». Смерть наступила мгновенно. Когда от выстрелов проснулась миссис Мейнард, преступник убил и ее. Не зная о поданном Мейнардом сигнале тревоги, убийца, вместо того чтобы немедленно бежать, перерыл всю спальню в поисках денег и драгоценностей. Забрав колье и кольца миссис Мейнард и бумажник убитого, он покинул дом тем же путем, что и вошел, но на тротуаре попал в свет фар полицейского автомобиля. Он побежал, затем остановился, обернулся и открыл огонь по выпрыгивающим из автомобиля полицейским. Ответным огнем он был убит. Кроме украденных вещей, в кармане убийцы ничего не нашли. Личность бандита пока не установлена. Сейчас мы включаем нашу студию в Лос-Анджелесе, где нам сообщат последние сведения по делу об убийстве председателя Верховного суда и миссис Мейнард...»

Сидящий за изогнутым полумесяцем столом в телестудии диктор поднял лист бумаги.

— «Одно из последних сообщений, — сказал он. — Отъезд председателя Верховного суда Джона Г. Мейнарда в Лос-Анджелес был совершенно неожиданным и для сотрудников его аппарата в Вашингтоне, и для коллег — членов Верховного суда. Но сейчас стало известно, что он звонил своему старому другу Джеймсу Гаффи, спикеру ассамблеи штата Калифорния, и сообщил о своем намерении вылететь на следующий день — то есть сегодня — в Сакраменто и предстать перед юридической комиссией ассамблеи для обсуждения с ее членами тридцать пятой поправки, прежде чем ассамблея приступит к голосованию. Гаффи заявил сегодня утром, что не имеет представления о том, что именно хотел сказать Мейнард относительно поправки, что Мейнард даже не намекнул, намерен ли он выступать за или против нее. Теперь же голос председателя Верховного суда навсегда заставила замолчать смерть, и мы никогда не узнаем, что он хотел сказать нам по важнейшему для страны вопросу. Еще одно срочное сообщение: пресс-секретарь Белого дома выступит с заявлением президента Уодсворта по поводу безвременной кончины от руки убийцы председателя Верховного суда. Слово нашему корреспонденту в Вашингтоне...»

Коллинз отвернулся от экрана и посмотрел на Раденбау.

— Похоже, что это и наши похороны, Дональд.

Раденбау подавленно кивнул.

— Ничего худшего со мной не случалось за всю жизнь, — вздохнул Коллинз. Первоначальный шок уже прошел, и сейчас он чувствовал лишь глубокую усталость. — Теперь это их страна, — махнул он рукой в сторону экрана.

— Боюсь, что да, — согласился Раденбау.

Оба молча смотрели телевизор.

Пресс-секретарь Белого дома заканчивал чтение панегирика и соболезнований от имени президента Уодсворта.

Коллинз невнимательно слушал набор банальных высокопарных фраз:

— «Когда умирает великий человек, вместе с ним умирает частица человечества... Величие Джона Г. Мейнарда не вызывает никаких сомнений... Имя его по праву принадлежит вечности...»

«И вместе с ним в вечность канет наша демократия, — подумал Коллинз. — Тайнэн об этом позаботится».

Едва он вспомнил о директоре ФБР, как услышал его имя:

— «...Вернон Т. Тайнэн. Включаем кабинет директора ФБР».

Экран заполнили маленькая головка и широкие плечи Тайнэна. Его морщинистое лицо приняло подобающее случаю выражение траура и печали. Он начал читать речь по лежащей перед ним бумажке:

— «Нет слов, чтобы описать утрату, понесенную страной в результате бессмысленного и злодейского убийства одного из величайших гуманистов нашего времени. Председатель Верховного суда Мейнард был другом народа, моим личным другом, другом правды и свободы. Его смерть ранила Америку, но благодаря ему Америка обретет достаточно сил, чтобы выжить, чтобы положить конец всей преступности, всем беззакониям, всякому насилию. К счастью, гнусному убийце не удалось бежать — он тоже погиб насильственной смертью. Мне только что сообщили, что его личность полностью установлена. Убийцей был человек с уголовным прошлым, которому тем не менее позволялось находиться на свободе и безнаказанно терроризировать улицы наших городов благодаря расплывчатым и двусмысленным положениям Билля о правах. А ведь этого злодейского убийства не произошло бы, измени мы Билль о правах еще месяц назад. Хотя тридцать пятая поправка будет применима лишь в исключительных случаях — как, например, заговор или мятеж, — сам факт включения ее в конституцию создаст благоприятную атмосферу, которая позволит убийствам подобного рода навсегда остаться в прошлом».

Лицо Тайнэна на экране сменилось лицом диктора.

Коллинз в гневе вскочил на ноги.

— Да как он смеет, мерзавец! Нет, вы слышали? Тело Мейнарда еще не успело остыть, а он уже использует его имя, чтобы нажить политический капитал!

—...и выворачивает все наизнанку. Можно подумать, будто бы Мейнард ехал в Сакраменто, чтобы выступить в поддержку тридцать пятой, — ответил Раденбау и тут же добавил: — О, смотрите, кажется, сейчас покажут убийцу.

— «...Мы только что получили сообщение о личности убийцы, — продолжал диктор. — Убийца — некто Рамон Эскобар, тридцати двух лет, американец кубинского происхождения, проживающий в Майами, штат Флорида. Вот его фотографии из досье ФБР...»

На экране появились снимки Рамона Эскобара в фас и профиль — уродливое лицо, вьющиеся волосы, впалые щеки и шрам на подбородке...

— О боже! Нет, нет, не может быть!.. — выдохнул Раденбау п с трудом поднялся с дивана. Лицо его стало белее снега, глаза расширились, он пытался что-то сказать, тыча пальцем в экран, по не смог выговорить ни слова.

— Это же он, Крис, — наконец прохрипел Раденбау. — Он!

— Дональд, придите в себя, — схватил его за плечи Коллинз. —Что все это значит?

— Убийца Мейнарда! Я знаю, я видел его! Вы слышали его имя? Рамон Эскобар, то самое имя, которое я слышал на Рыбацком острове! Тот самый человек, которому я по приказу Тайнэна отдал деньги. Я узнал его! Крис, неужели вы еще не поняли, что все это значит?!

Лицо Рамона Эскобара исчезло с экрана, и Коллинз выключил телевизор. Он стоял потрясенный, вспоминая рассказ Раденбау о предложенной Тайнэном сделке, об освобождении Раденбау из тюрьмы, о деньгах, доставленных двум людям на Рыбацком острове. И вот один из них оказался убийцей Мейнарда.

— Все ясно, — продолжал Раденбау. — Тайнэну были нужны мои деньги, чтобы избавиться от Мейнарда. Он освободил меня из тюрьмы, чтобы заполучить достаточно денег для оплаты услуг профессионального убийцы. Тайнэн нуждался в таких деньгах, источник получения которых невозможно было бы проверить! Тайнэн был готов на все, чтобы не дать Мейнарду убить тридцать пятую, и поэтому убил самого Мейнарда.

— Прекратите! — резко оборвал его Коллинз. — Мы никогда не докажем этого.

— Какие вам еще нужны доказательства?

— Не мне. Я вам верю. Но поверят ли остальные?

— Я могу обратиться в полицию. Заявить обо всем. Показать, что передал деньги этому убийце по распоряжению Тайнэна.

— Ничего из этого не выйдет, — покачал головой Коллинз.

— Послушайте, Крис. — Раденбау схватил Коллинза за лацканы пиджака. — Полиции придется мне поверить! Я — это я, и я был там, на острове. Я расскажу им всю правду, и мы навсегда избавимся от Тайнэна!

Коллинз высвободился из его рук.

— Нет, — сказал он. — Правду мог рассказать Раденбау. Но Раденбау больше не существует.

— Но я же здесь...

— Извините. Передо мной Дориан Шиллер, а Дональда Раденбау я просто не вижу.

Раденбау неожиданно сник. Он наконец все понял и безнадежно посмотрел на Коллинза.

— Боюсь... Боюсь, что вы правы.

— Но существую я, — сказал Коллинз. — И я немедленно еду к президенту. Я верю каждому вашему слову, у меня есть и свои доказательства, и намерен выложить все это президенту. Президент не сможет не взглянуть правде в глаза и, узнав то, что известно нам, сделает то, что хотел сделать Мейнард. Президент обратится к народу, дезавуирует Тайнэна, заклеймит тридцать пятую поправку и добьется ее отклонения — навсегда. Успокойтесь, Дональд, этому кошмару придет конец.

Они беседовали уже двадцать минут — вернее, Коллинз говорил, а президент слушал. Коллинз изложил все происшествия и события, начиная со дня смерти полковника Бакстера, от его предсмертного предупреждения о документе «Р» до опознания Дональдом Раденбау убийцы председателя Верховного суда Мейнарда. Он выложил все без единой запинки, четко формулируя мысли, словно вел процесс, не опустив ничего.

— Нет никакого оправдания нарушениям законности, даже во имя охраны законности, — закончил Коллинз. — Главной движущей силой беззаконий оказался директор ФБР. Вам не остается иного выбора, мистер президент, кроме как отстранить его от должности на основании только что представленных мною данных. »

— Отстранить его? — спросил президент. —: Вы предлагаете мне уволить директора ФБР?

— Да, мистер президент. Вам придется избавиться от Тайнэна. Если не для того, чтобы привлечь его к ответственности за совершенные преступления, то хотя бы для того, чтобы восстановить свою руководящую роль и спасти демократию. Это будет вам стоить тридцать пятой поправки, но зато сохранит конституцию.

Президент рассеянно взял со стола пустой конверт, подержал его в руке, потом положил обратно.

— Итак, вы считаете, что директор Тайнэн заслуживает увольнения?

— Без всякого сомнения, — с жаром ответил Коллинз. — И причинам тому нет числа. Тайнэн должен быть уволен за противозаконную заговорщицкую деятельность, за злоупотребления занимаемой должностью, за попытку провести законопроект, способный сосредоточить в его руках всю полноту государственной власти. Он должен быть уволен за шантаж и нарушения законности. Я не предъявляю ему лишь обвинения в убийстве, поскольку не могу этого доказать. Остальное же очевидно. После его увольнения по любой из вышеизложенных причин, доказательства которых хоть сейчас Н может представить мое министерство, тридцать пятая поправка умрет сама собой. Но вы могли бы исправить все сотворенное Тайнэном зло, лично сделав то, что намеревался сделать Мейнард, — публично выступить против поправки и убедить Калифорнию голосовать против нее. Необходимости в таком поступке не будет, коль скоро вы сместите Тайнэна, но он выглядел бы достойным актом и принес бы вам еще большее уважение.

Президент несколько минут хранил молчание, как бы обдумывая услышанное. Коллинз застыл в напряженном ожидании, мысленно сложив пальцы крестом.

— Постойте, Крис. Каковы ваши конкретные обвинения против директора ФБР? По-вашему, Тайнэн строит по всей стране концлагеря. У вас есть доказательства, что эти строения предназначаются именно для инакомыслящих? По-вашему, Тайнэн заключил с Раденбау сделку: освободил его из тюрьмы, снабдил документами... Вы можете доказать, что такая сделка действительно имела место, что Тайнэн принимал в ней участие, что Раденбау не умер, как о том сообщали судебные власти? Вы обвиняете Тайнэна в том, что он передал деньги из тайника убийце Мейнарда, но сами признаете, что доказать этого не можете, так? Вы обвиняете Тайнэна в том, что он использует жителей городка одной аризонской компании как подопытных кроликов в своих экспериментах. Мы знаем, что Тайнэн занимается этим городом, но сможете ли вы доказать, что он использовал . его в каких-то грязных целях? По-вашему, Тайнэн — это новый профессор Мориарти, автор зловещего заговора, суть которого изложена в некоем документе «Р». Вы слышали о нем от Бакстера лично? Вы точно знаете, что он существует и что — если существует — представляет собою источник опасности? Что у вас есть, Крис, кроме сплетения слухов и фантастических домыслов? И на их основании, не представив никаких неоспоримых доказательств, вы требуете увольнения директора ФБР, одного из наиболее энергичных и популярных работников государственного аппарата? В своем ли вы уме, Крис? Уволить Тайнэна? За что? Принять ваше предложение невозможно, Крис, просто невозможно.

Коллинз ожидал сомнения, полемики, но такого уничтожающего отпора... Последняя отчаянная попытка:

— Располагай я временем, я представил бы те доказательства, которых вы требуете. Но времени больше нет. Сначала уберите Тайнэна — он опасен, — а доказательства его преступной деятельности мы найдем позже.

Лицо президента стало ледяным.

— Опасен, потому что стоит за тридцать пятую? Я тоже за нее. Означает ли это, что я хочу уничтожить нашу демократию?

— Разумеется, нет, мистер президент, — поспешно ответил Коллинз. — Я отнюдь не хочу сказать, что все сторонники поправки — враги демократии. Ведь и я одно время был сторонником ее и выступал публично в ее поддержку. И, по всеобщему мнению, поддерживаю до сих пор, ибо не могу публично выступить против, пока являюсь членом администрации.

Выражение лица президента несколько смягчилось.

— Очень рад, что у вас есть чувство верности, Крис.

— У меня оно, безусловно, есть. Вопрос в том, есть ли оно у Тайнэна наряду с понятием о демократии. Вы и я знаем, что это такое, знает ли он? В наших руках тридцать пятая поправка не будет применяться со злым умыслом. В его же...

— У вас нет никаких оснований считать, что Тайнэн толкует, законы иначе, чем мы с вами.

— И вы говорите это после всего того, что сейчас услышали? Даже если считаете, что у меня нет фактов...

— Крис, это бессмысленно, — оборвал его президент. — Да, я признаю только факты, а у вас их нет, и я не обнаружил в вашей информации никаких веских причин к увольнению Тайиэна. Постарайтесь, пожалуйста, рассмотреть ситуацию с моей точки зрения. Репутация Тайнэна как патриота безупречна. Снять его на основании столь шатких доводов — все равно что арестовать Джорджа Вашингтона за подстрекательство к мятежу. Его увольнение будет медвежьей услугой стране и политическим самоубийством для меня. Народ ему верит...

— А вы? — спросил требовательно Коллинз. — Вы ему верите?

— Почему я должен ему не верить? Временами, конечно, он зарывается и перегибает палку от излишнего служебного рвения, но в конечном счете...

— Вы намерены взять под крыло Тайнэна вместе с его поправкой, — сказал Коллинз, — и никакими доводами вас не разубедить. Вы полны решимости оставаться на его стороне.

— Да, — резко бросил президент. — Иного пути у меня нет, Крис.

— У меня тоже, мистер президент. — Коллинз встал. — Если вы намерены держать Тайнэна, то вам не удержать меня. Я вынужден подать в отставку. Сейчас я вернусь к себе, направлю вам официальное заявление об отставке и потрачу каждый час из оставшихся двадцати четырех на то, чтобы торпедировать поправку в ассамблее Калифорнии. Если это не удастся, я приложу все силы, чтобы нанести ей поражение в калифорнийском сенате.

Президент долго смотрел на захлопнувшуюся за Коллинзом дверь. Наконец он нажал кнопку.

— Мисс Леджер? Срочно вызовите Тайнэна. Одного.

Вернувшись в министерство, Коллинз первым делом позвонил жене. До сегодняшнего дня он почти не посвящал Карен в события последних недель, но сегодня утром, после ухода Раденбау, рассказал ей все.

Карен сняла трубку.

— Как дела, Крис? — спросила она нервно.

— Президент мне отказал. Считает, что у меня нет никаких доказательств. Он во всем поддерживает Тайнэна.

— Какой ужас! Что же ты намерен предпринять теперь?

— Подать в отставку. Президенту я уже об этом сказал.

— Слава богу!

Никогда еще Коллинз не слышал, чтобы Карен вздыхала с таким облегчением.

— Я быстро приведу в порядок все дела, отправлю в Белый дом заявление об отставке, потом соберу свои вещи. Ужинать приеду немного попозже.

— Не отчаивайся, Крис. Через месяц вернемся в Калифорнию...

— Сегодня вечером, Карен. Мы отправимся в Калифорнию сегодня вечером. Утром я хочу быть в Сакраменто. Голосование в ассамблее по тридцать пятой поправке назначено на полдень. Пусть я проиграю, но драться буду до конца.

— Как скажешь, дорогой.

Повесив трубку, Коллинз окинул взглядом ждущие его на столе бумаги. Прежде чем заняться ими, он вызвал секретаршу и попросил заказать билеты на самый поздний вечерний рейс в Сакраменто.

— Но ведь вы должны лететь сегодня вечером в Чикаго, мистер Коллинз, — удивилась секретарша. — Разве вы забыли? У вас выступление на съезде бывших агентов ФБР, а после выступления встреча с Тони Пирсом.

Коллинз действительно совсем забыл, что во время первой недели своей работы в новой должности дал согласие выступить на этом съезде. Позже, приняв решение бороться против тридцать пятой поправки, он решил встретиться с Пирсом, своим недавним противником в телестудии и руководителем организации защитников Билля о правах. Через своего сына Джоша Коллинз связался с Пирсом, который согласился увидеться с ним в Чикаго на съезде бывших фэбээровцев.

— Нет, Марион. Чикаго придется отменить. Я должен лететь в Сакраменто.

— Им это не понравится, мистер Коллинз. Вы не оставили времени найти замену.

— Кто-нибудь всегда найдется, — ответил он резко. — Вот что... Я, пожалуй, им сам позвоню. Что до Тони Пирса, то свяжитесь с его организацией в Сакраменто и передайте, что я в Чикаго не еду и прошу его оставаться на месте и ждать меня.

Когда Марион вышла, Коллинз уселся за свой стол, чтобы разделаться с докладами и отчетами, требовавшими его подписи. Он с радостью увидел циркуляр службы иммиграции и натурализации, содержащий его личное разрешение на въезд в страну невесты Измаила Янга. Подписав документ, Коллинз отнес его Марион и велел немедленно отправить, а Янгу послать копию. Вернувшись в кабинет, он остановился у камина и задумался над тем, что еще предстояло сделать в последний день работы на посту министра юстиции Соединенных Штатов. Написать заявление об отставке. Попроще или напыщенно? Нет, не годится ни то, ни другое. Агрессивно или робко? Тоже не. годится. Наконец он нашел верный тон: решение подать в отставку с поста министра юстиции продиктовано его совестью. После долгих и мучительных раздумий он пришел к выводу, что не может более разделять позицию администрации по тридцать пятой поправке к конституции и считает, что поступит по совести и выполнит долг перед страной, уйдя в отставку и посвятив все свои силы борьбе против ратификации поправки. Да, это верный тон. Торопливо усевшись за стол, он достал бланк со своим личным грифом и быстро записал только что обдуманный текст.

Затем он решил, что в Белый дом лучше послать письмо не от руки, а напечатанное на машинке. И прессе будет легче опубликовать фотокопии машинописного текста. Да, надо отдать напечатать письмо Марион, потом подписать и попросить ее сделать фотокопии.

Перечитав свое заявление об отставке, он встал из-за стола и прошел в примыкающий к кабинету просторный конференц-зал.

Там и застала Коллинза Марион.

— Мистер Коллинз, — взволнованно сказала она. — К вам пришел директор Тайнэн.

— Тайнэн? Ко мне?

— Он ждет в приемной.

Коллинз был изумлен. Такого поворота событий он никак не ожидал. За весь недолгий срок его пребывания на посту министра Тайнэн ни разу не соизволил посетить министерство лично.

— Что ж, просите его.

Огромное тело директора ФБР заполнило дверной проем. Тайнэн, играя мышцами под тесным двубортным синим костюмом, направился прямо к нему. Лицо, застывшее в обычной гримасе, ничем не выдавало цели визита.

Подойдя к Коллинзу, он сказал:

— Извините, что вваливаюсь прямо так, но боюсь, что дело исключительно важное. — Он похлопал по своему портфелю. — Нужно кое-что с вами обсудить.

— Хорошо, — ответил Коллинз. — Пройдемте в кабинет.

Тайнэн не двинулся с места.

— Думаю, что не стоит, — спокойно произнес он и обвел взглядом конференц-зал. — Здесь будет лучше. Я бы не хотел, чтобы предмет разговора стал достоянием кого-нибудь еще. И склонен полагать, что вы этого тоже не захотите.

Коллинз понял.

— В моем кабинете нет микрофонов, Вернон. Я не считаю нужным тайно записывать разговоры.

— И напрасно, — хмыкнул Тайнэн. — Много теряете. — Он швырнул свой портфель на стол перед первым с краю креслом. — Давайте присядем. То, что я хочу сообщить, много времени не займет.

Встревоженный Коллинз отодвинул от торца стола красное кожаное кресло и сел неподалеку от директора ФБР.

— Итак, чему обязан чести вашего визита?

Тайнэн прижал к столу ладони.

— Начну прямо с дела. Некоторое время тому назад меня вызвал президент. Я узнал, что вы были у него и сообщили об уходе в отставку. И узнал почему.

— Если вам известны причины моей отставки, нам вряд ли стоит вдаваться в них снова.

Сбычившись в кресле, Тайнэн окинул Коллинза пристальным взглядом.

— Глупо, — сказал он, криво усмехнувшись. — Очень было глупо с вашей стороны пытаться свалить Вернона Т. Тайнэна. Я считал вас много умнее.

— Я сделал то, что должен был сделать, — ответил Коллинз.

— О, вот как! Ну, что ж, я поступлю так же.

Нарочито резко Тайнэн начал открывать свой портфель.

— Да, да, я поступлю так же, — повторил он с издевкой. — И поскольку вы совали свой нос в мои дела — совали ведь?..

— Безусловно!

— Я счел, что с моей стороны будет вполне справедливо...

— Я прекрасно осведомлен о предпринятых вами действиях, — пожал плечами Коллинз. — И знаю, что вы копались в моем прошлом.

— Серьезно? — глянул на него Тайнэн — Знали и не приняли никаких мер?

— Не видел в этом нужды. Мне нечего скрывать.

— Вы уверены? — Порывшись в портфеле, Тайнэн вытянул плотную папку. — Ну что ж. В любом случае вам, наверное, будет приятно узнать, что мы собирали о вас сведения тщательно и с большой заботой — ну просто с любовью.

— Весьма признателен за проявленный к моей персоне интерес. А теперь удивите своими находками.

Тайнэн скорчил еще более отвратительную гримасу.

— Сейчас удивлю. Удивлю тем, что вы скрыли от общественности, но что, возможно, было скрыто и от вас.

— То есть?

— То есть то, что вы женаты на женщине с очень подозрительным прошлым. Думаю, нам будет не вредно сейчас заняться биографией вашей жены.

— Я не позволю впутывать жену в политические разногласия!

— Дело ваше, Крис, — пожал плечами Тайнэн. — Решайте сами. Либо вы меня выслушаете и подскажете, как быть, либо вашей жене придется снова все объяснять судье и присяжным. — Он сделал паузу. — Ну что, продолжать?

У Коллинза сжалось сердце. На этот раз он не сказал ничего.

Тайнэн еще раз посмотрел в свои бумаги.

— Ваша жена Карен Грант была во вдовстве, когда познакомилась с вами где-то около года назад. Ее покойного мужа звали Томас Грант. Так?

— Так. И что с того?

— Нет, не так. Карен Грант — ее девичье имя. А фамилия первого мужа — Роули. Томас Роули.

— Ну и что с того? Нет ничего необычного в том, что вдова снова берет себе девичью фамилию.

— Может, и нет. А может, и есть. Ну-ка, ну-ка, дайте взглянуть... Вы познакомились с ней в Лос-Анджелесе, где она работала манекенщицей. До того она проживала с мужем в...

— В Мадисоне, штат Висконсин.

— Это она вам сказала? Она обманула вас. Они с мужем жили в Техасе, в Форт-Уэрте. Там ее муж и умер.

— Плевать мне на это!

— Напрасно, — холодно заметил Тайнэн. — Известны ли вам обстоятельства, при которых ваша жена стала вдовой?

— Ее муж погиб в катастрофе. Насколько помню, его сбила машина. Вы удовлетворены, Вернон?

— Отнюдь. Согласно данным местного отделения ФБР его сшибла не машина, а пуля.

При всей готовности Коллинза к неприятным сюрпризам этот удар просто выбил его из колеи.

— Все улики показывали на вашу жену, — продолжал Тайнэн. — Ее арестовали и предали суду. После четырехдневного процесса присяжные отпустили ее, ни о чем не договорившись. Весьма возможно, что здесь сыграло роль влияние ее ныне покойного отца — он был крупной политической фигурой в тех краях, — и власти решили воздержаться от повторного процесса. Вашу жену выпустили из-под стражи. — Тайнэн достал из своей папки несколько бумаг и аккуратно разложил их перед министром юстиции. — Вот краткое изложение судебного дела, вот фотокопии трех газетных вырезок. На этой фотографии легко можно узнать Карен Роули. Однако перейдем к сути вопроса...

Коллинз молчал. Все поплыло у него перед глазами.

— Присяжные не признали вашу жену виновной. Но, с другой стороны, они и не признали ее невиновной, не оправдали ее. Они спорили четыре дня, но не смогли прийти к единому мнению и вынести вердикт. Вы знаете не хуже меня, что такой исход процесса оставляет много сомнений и бросает тень на репутацию вашей жены. Все это меня заинтересовало, и я приказал своим сотрудникам провести дальнейшее расследование. Они восстановили картину убийства, вновь допросили свидетелей и в ходе следствия обнаружили новый, весьма ценный факт. Просто не понимаю, как его могли упустить местные власти. ФБР же, как вам известно, не упускает ничего. Мы нашли свидетельницу, которую раньше к делу не привлекали. Она слышала, как Карен Роули кричала во время ссоры с мужем, что готова убить его, и видела Карен, с револьвером в руках склонившуюся над телом мужа. — Тайнэн сделал паузу. — По правде сказать, есть кое-что еще. — Он понизил голос. — Не хотелось бы об этом говорить, но приходится, потому что, если свидетельницу вызовут давать показания в суде, это все равно выплывет наружу...

Коллинз по-прежнему хранил молчание.

— По уик-эндам ваша жена посещала своего отца. По крайней мере, покидала под этим предлогом дом. В конце концов у Роули возникли подозрения, и он обратился к частному детективу И узнал, что... не знаю даже, как сказать вам об этом... что Карен принимает участие в оргиях. Там была целая группа в Хьюстоне. Они собирались вместе и устраивали групповые оргии... Не хочу вдаваться в подробности, но...

— Вы грязный лжец! — заорал Коллинз, подскочив в кресле.

Тайнэн сохранял невозмутимость.

— Увы, нет. Свидетельница слышала, как Роули обвинял Карен во всем этом. После ссоры свидетельница слышала выстрел и видела Карен с оружием в руках у тела мужа. — Посмотрев еще раз на Коллинза, Тайнэн продолжал: — Свидетельница намерена молчать, если ее не потянут за язык, — не хочет впутываться в такую скверную историю. Но, если ее вызовут в суд, ей придется все показать под присягой, что приведет к повторному процессу. На этот раз присяжные спорить не будут. Однако вам, вероятно, будет приятно узнать, что я не разрешил моим людям передавать вскрытые ими факты окружному прокурору, считая такой шаг неправильным, без предварительной консультации с вами. Я не хотел бы компрометировать члена администрации, человека из команды президента, в столь значительный для жизни страны период. Думаю, что вы поймете меня. По-моему, вес, кто связан с этим делом, и так уже достаточно пострадали, и на соответствующих условиях его нетрудно предать забвению.

Коллинзу стало страшно не только от известий о Карен, не только от нависшей над ним угрозы, но и от открытого шантажа Тайнэна. Его жгло отвращение к этому человеку. Никогда раньше он не чувствовал себя способным на убийство, но сейчас жаждал вцепиться руками в горло Тайнэну. Однако он пытался сохранить разум.

— Итак, вы готовы все забыть на соответствующих условиях. Чего же вы от меня хотите? — спросил он.

— Всего лишь сотрудничества, Крис, — прямо сказал Тайнэн. — Ну, скажем, я попрошу обещать, что вы останетесь в одной команде с президентом и со мной до полной ратификации тридцать пятой поправки. Никаких подрывных действий вроде отставки и публичных выступлений. Такова цена. Разумная цена.

— Понятно. — Коллинз следил за тем, как Тайнэн закрыл папку и аккуратно положил ее в портфель. — Вы не дадите мне ознакомиться с остальными материалами?

— У меня они, пожалуй, целее будут. А и неизвестные еще нам подробности может посвятить ваша жена.

— Я хочу знать имя новой свидетельницы

— Оно вам ни к чему, Крис, — осклабился Тайнэн. — Если уж так сильно хочется ее видеть, можете встретиться с ней в суде. — Он запер портфель. — Я сказал все, что считал нужным. Что будет дальше — дело ваше.

— Грязнее сукиного сына, чем вы, Вернон, на всем свете не сыскать.

Тайнэн и глазом не моргнул.

— Вряд ли с вашим замечанием согласились бы мои родители. — Он посерьезнел. — Если я в чем и виноват, то только в том, что слишком сильно люблю свою страну. А вы — в том, что любите ее не так, как следует. И во имя моей страны я требую ответа прямо сейчас.

Коллинз с отвращением посмотрел на него.

— Ладно, — сказал он понуро. — Повторите еще раз ваши условия.

Впервые Коллинзу не хотелось возвращаться домой. Работать после ухода Тайнэна он все равно не мог, но намеренно задержался в министерстве, чтобы побыть одному и поразмыслить. Его раздирали противоречивые чувства. Известия о прошлом Карей ошеломили его. Неприятно было думать, что она что-то от него утаила. Мучила неясность относительно ее вины — присяжные заседали четыре дня, но так и не смогли оправдать... Мучил страх за нее, потому что Тайнэн мог в любую минуту возобновить дело. И, кроме всего этого, слова директора ФБР о тайной жизни Карен...

Коллинз не верил. Не верил ни одному слову. Но картины, вызванные воображением, не оставляли его. Он не знал, что думать о жене, как говорить с ней, как обращаться.

Ему хотелось оттянуть встречу с женой, но избежать ее совсем все равно было невозможно. Карей, видимо, услышала, как он вошел в дом.

— Крис? — позвала она из столовой.

— Да, это я, — ответил он и пошел по коридору в спальню.

Он сдернул галстук и снимал пиджак, когда она появилась в дверях.

— Я весь день волнуюсь, — сказала Карен. — Все жду известий о том, что случилось после того, как ты позвонил. Ну, так летим мы в Калифорнию?

— Нет, — мрачно ответил Коллинз.

Карен, идущая к нему, чтобы поцеловать, замерла на месте.

— Нет? — Нахмурившись, она пристально посмотрела ему в лицо. — Ты подал в отставку?

— Нет. Я написал заявление, но мне пришлось разорвать его после того, как меня посетил Вернон Тайнэн.

— «Пришлось», — повторила она. — Тебе пришлось его порвать из-за... из-за меня?

— Откуда ты знаешь? — изумленно спросил Коллинз.

— Я знала, что это может случиться. Знала, что Тайнэн пойдет на все, лишь бы закрыть тебе рот. Я поняла это, когда мы ужинали с Янгом и он сказал, что Тайнэн все обо всех знает Я поняла, что он возьмется за твою жизнь и выйдет на меня. Я очень испугалась, Крис. Той ночью я в сотый раз решила все рассказать тебе. Даже начала, но ты уже уснул. А утром случилось все остальное, я так тебе ничего и не рассказала. О боже, какая же я дура! Ведь ты все должен был узнать от меня!

— Хотя бы для того, чтобы защитить тебя, Карен.

— Нет, для того чтобы защищаться самому. Теперь, когда Тайнэн сказал тебе... Я не знаю, что наговорил тебе Тайнэн, я все расскажу сама.

— Не хочу ничего слышать об этом, Карен. Мне нужно уезжать. Когда вернусь из Чикаго....

— Нет, выслушай меня. — Она подошла к нему вплотную. — Что рассказал тебе Тайнэн? Что мой муж был застрелен в спальне нашего дома в Форт-Уэрте? Что соседи не раз слышали, как я желала ему смерти? Да, у нас произошла очередная ссора. Я убежала из дома, отправилась к отцу. Потом решила все-таки вернуться. Сделать последнюю попытку к примирению. И нашла Тома на полу. Мертвого. Естественно, меня обвинили в убийстве. Прямых улик против меня так и не нашлось, но наш новый прокурор хотел сделать себе имя. Мне представили обвинительное заключение, и начался суд. Это была настоящая пытка. Тайнэн рассказал тебе все это?

— Почти. И сказал, что присяжные не смогли прийти к единому мнению.

— Присяжные! Одиннадцать человек с самого начала высказались за мое освобождение. И только двенадцатый настаивал на том, чтобы признать меня виновной. Позже я узнала, что он просто мстил моему отцу, который однажды уволил его с работы. Поскольку большинство присяжных и свидетелей считали меня невиновной, меня освободили из-под стражи и прекратили дело. После этого я сменила имя и покинула город. Переехала в Лос-Анджелес, где год спустя встретила тебя. Вот и вся история, Крис. Я никогда тебе о ней не говорила, потому что для меня она осталась в прошлом — я ведь знала, что ни в чем не виновата. А когда я полюбила тебя, мне не хотелось, чтобы эта история запятнала то прекрасное и чистое, что родилось между нами. Я хотела начать жизнь сначала. Да, я должна была тебе рассказать. Должна была, но не рассказала н совершила большую ошибку.— Она перевела дыхание. — Я рада, что это наконец вышло наружу. Теперь ты все знаешь.

— Согласно Тайнэну не все, — ответил Коллинз. — Тайнэн нашел свидетельницу, которая утверждает, что видела тебя с револьвером в руках подле тела Роули. Она видела или слышала, как ты его убила.

— Это ложь! Я не убивала! Это абсолютная ложь! Я вошла в дом и наткнулась на труп Тома!

Слушая ее, пристально за ней наблюдая, Коллинз искал правду и чувствовал, что нашел ее, но образы, созданные воображением, не исчезали

— Но и это еще не все, Карен, — услышал он свой собственный голос. — Я не верю ни единому слову из этого, но сказать обязан. Свидетельница показала Тайнэну... — Он рассказал ей все.

По мере его рассказа Карен чувствовала себя все более беззащитной.

— О боже, — прошептала она, — какая грязная клевета... Ни слова правды... Сказать такое обо мне... Ты ведь знаешь меня, Крис, знаешь меня всю... ведь я... О, Крис, неужели ты мог поверить?

— Я же сказал тебе, что нет!

— Клянусь жизнью нашего будущего ребенка...

— Я знаю, что все это ложь, дорогая. Но свидетельница Тайнэна подтвердит под присягой, что это правда и что...

— Кто она?

— Тайнэн не назвал ее имени. Ведь она — топор, который он держит над нашими головами. И если я откажусь играть в его игру, он вновь откроет дело. Поэтому я решил остаться в их лагере.

— О нет, Крис, нет! — Карен крепко обняла его. — Что я с тобой сделала!

Коллинз пытался утешить ее:

— Не так уж это все и важно, Карен. Я думаю только о тебе. Я верю тебе, и давай больше никогда не будем говорить обо всем этом. Забудем о Тайнэне...

— Нет, Крис, ты обязан с ним драться! Ты не должен спускать ему такое. Нам нечего бояться. Я невиновна. Пусть он возобновит дело. В конечном счете оно не причинит нам никакого вреда. Главное — не позволяй ему шантажировать себя и затыкать тебе рот. Ты должен драться ради меня!

Коллинз высвободился из ее рук.

— Я не допущу, чтобы тебе еще раз пришлось пройти сквозь такие муки. Мы забудем обо всем этом и будем жить по-прежнему.

— По-прежнему все равно не получится, Крис. Ведь если ты боишься драться с ним, значит, ты поверил ему, а не мне.

— Неправда! Просто я не хочу причинять тебе страдания.

— Ты хочешь сдаться и молчать, пока завтра ассамблея, а спустя еще три дня сенат Калифорнии будет ратифицировать тридцать пятую поправку? Ты не должен так поступать, Крис!

Коллинз взглянул на часы.

— Послушай, Карен, у меня осталось всего двадцать минут, чтобы переодеться, поесть, уложиться и позвонить Пирсу в Сакраменто, прежде чем за мной придет машина. Завтра утром я выступаю в Чикаго на съезде бывших фэбээровцев. Я обязан быть там, и мне надо спешить. — Он обнял жену и поцеловал. — Я люблю тебя. Если ты считаешь, что обо всей этой истории нужно говорить еще, поговорим завтра, когда я вернусь.

— Да, — ответила она как будто самой себе. — Если у нас еще будет завтра.

Продолжение следует

Сокращенный перевод с английского Ю. Зараховича

(обратно)

Не такие страшные куку-куку

Рядом с «морщинистыми»

Новая Гвинея — второй по величине после Гренландии остров на Земле — получила это имя по чистой случайности. Иниго Ортиз де Ретез, испанский мореплаватель, проплыл в 1545 году вдоль ее северного побережья и провозгласил собственностью кастильской короны. Островитяне, которых Ортиз де Ретез увидел на берегу, напомнили ему жителей Гвинеи, знакомых по прежним плаваниям. Века прошли с тех пор, прежде чем немногочисленные европейцы поселились в нескольких местах побережья. В конце прошлого века остров разделили между собой три европейские державы; три губернатора приняли на себя всю полноту власти, не имея, в общем-то, ни малейшего понятия ни о земле, которой управляют, ни о людях, ее населяющих.

Юго-восточная часть — Папуа — стала британским протекторатом, северо-восточную часть объявили своей немцы, а вся западная половина принадлежала Голландии. Потом голландская часть перешла к Индонезии и зовется ныне Западный Ириан. Бывшая немецкая Новая Гвинея перешла к Австралии; ей же англичане передали территорию Папуа.

В 1973 году в городе Порт-Морсби был торжественно поднят флаг нового независимого государства Папуа — Новая Гвинея.

Об этом широко известно во всем мире, но отнюдь не везде на самом острове. Ведь только на юго-восточной его части лишь за последние тридцать лет обнаружены были неизвестные ранее племена, говорящие на сотнях разных языков, — общей численностью до двух миллионов человек. Да и сейчас на карте острова осталось еще достаточно «белых пятен».

Так, в 1953 году было открыто племя «морщинистых». Ныне его территория приблизительно обозначена на карте: в районе полицейского поста Окама, куда можно добраться по горным тропам от аэродрома Горока, что в трех часах полета от столицы Порт-Морсби. Земля «морщинистых» тянется от Окамы до миссионерской станции Аванде.

На юге земля «морщинистых» граничит с территорией племен куку-куку.

Имя это с ужасом произносят все соседи, близкие и далекие...

«Оставь-и-жди»

Поль Едидамо, образованный молодой человек, окончивший школу и женатый первый год, не смог найти себе подходящую работу в Порт-Морсби. Требовались инженеры и врачи, преподаватели и экономисты, опытные механики и аптекари. Для этих должностей у Поля все-таки не хватало знаний.

Зато прочитанное в газете объявление о том, что Управление развития внутренних районов приглашает молодых людей, закончивших школу (желательно женатых), на курсы учителей, показалось Едидамо интересным. Выяснилось, что выпускники курсов будут направлены в малоисследованные районы. В их задачу должны входить контакты с горскими племенами, разъяснение основных правил санитарии и гигиены, обучение начаткам государственного языка пиджин-инглиш и еще очень многое другое. Нужно было подготовить почву для прибытия полицейского отряда, чтобы окончательно прекратить войны между деревнями. Если полицейские просто прибудут к горцам, их могут встретить отравленными стрелами. (В недавние «австралийские» времена скомандовали бы просто: «Пли!» — и устрашенные папуасы признали бы авторитет властей без раздумий.)

После окончания курсов выпускники тянули жребий: кому куда ехать. Полю Едидамо выпал район расселения куку-куку, что вызвало ужас среди родни: словом «куку-куку» пугали детей почти во всех племенах Папуа — Новой Гвинеи, а городские родственники еще не забыли своего детства в деревенских хижинах.

Однако контракт с управлением был подписан и оставалось лишь отправиться еженедельным самолетом до Гороки, добираться до миссионерской станции Аванде, а оттуда через землю «морщинистых» к югу, к самой границе людей куку-куку.

Нельзя сказать, чтобы куку-куку не поддерживали никаких контактов с соседями. Ведь и им нужна соль, раковины, краска, а все это приходило с побережья через земли многих племен. Так сложилась система, получившая название «лив-н-вэйт», что на пиджин-инглиш означает «оставь-и-жди».

Папуас-торговец оставляет на определенном месте у реки корзину с ракушками, уходит и через несколько дней возвращается, чтобы проверить, что принесли куку-куку в обмен на его товар. Торговля эта зародилась много веков назад, партнеры при этом друг друга и в глаза не видят. И за все это время был убит только один из торговцев: он попытался, спрятавшись на дереве, увидеть куку-куку. Отравленная стрела настигла его раньше, чем он успел что-либо заметить. Больше этого не пытался сделать никто.

Но Поль хотел войти с куку-куку в контакт, и, следовательно, хижину стоило построить неподалеку от места обмена.

Граница за домом

В хижине Поля Едидамо было радио, десяток книжек, аптечка. Цивилизация кончалась тут же, за огородом. Огород был окружен лесом, а что там — никому не известно. Однако можно было предположить, что ежедневно чьи-то глаза наблюдают за пришельцами. Поль с женой, даже работая в огороде, носили европейское платье: это должно было вызвать хотя бы интерес неведомых соседей. Трое горцев из племени чимбу, помогавших при устройстве дома и хозяйства, предпочитали набедренные повязки. На огороде посадили сладкий картофель кау-кау. Когда он созрел, ночью кто-то повыдергал его. При этом поздний картофель не тронули. Он был украден, когда пришло его время. Но все это делалось так ловко и бесшумно, что заметить ничего не удавалось.

Супруги Едидамо разбросали по огороду куски материи и связки бус. Ночные гости их не тронули. Так длилось несколько месяцев. Контакт не получался.

Однажды ночью, когда месяц скрылся в густых тучах, Поль затаился среди высокой ботвы кау-кау с фонариком в руке, готовый нажать на кнопку при любом шорохе. Помощники-чимбу, в страхе забившиеся в хижину, советовали взять хотя бы нож-паранг, но учитель решил не делать этого. Ведь если куку-куку захотят убить Поля, длинный нож не поможет. А отсутствие оружия должно было подчеркнуть его миролюбие.

В напряженном ожидании прошло несколько часов. Внезапно послышался легкий шорох. Поль нажал на кнопку фонаря, и луч осветил лицо старика. Испуганный резким светом, бедняга не мог сдвинуться с места. Мгновение, второе... И тут старик расплакался. Голый, покрытый грязью, он ревел, как малое дитя, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Тут выскочили из хижины жена Поля и осмелевшие чимбу.

Старика отвели в хижину, и супруги Едидамо пытались сунуть ему в рот различные лакомства, специально прибереженные для такого случая. Конфеты он тут же выплюнул. Попытались угостить его печеным кау-кау. Эту более привычную пищу старик съел лишь только после того, как от нее откусил один из чимбу. Потом он попробовал конфету. Супруги Едидамо при этом повторяли «бон-бон» — «конфета». Пленник пососал «бэн-бон» и протянул руку за следующей порцией. Тут его осторожно отпустили, и он сел на пол, тяжело дыша.

После этого старику преподнесли топор и вывели из дома.

Утром следующего дня в хижину вбежал один из чимбу: «Куку-куку пришли!» Перед хижиной столпились несколько десятков воинов, а впереди — ночной гость. Все они тянули к учителю Едидамо руки, нестройно крича: «Бон-бон!»

Минут за пятнадцать в желудках куку-куку исчез годовой запас конфет. Следующий час гости жестами объясняли, что отныне Поль Едидамо и его люди могут приходить в деревню, когда захотят.

Граница цивилизации стремительно продвинулась на несколько километров в глубь страны куку-куку...

Племя бон-бон

Первой задачей Поля Едидамо было научиться языку здешних людей. Трудная задача, с которой не справиться и за год. Вторая — но более срочная — нанести на карту деревню и название племени. (Ведь «куку-куку» — имя, данное соседями, носит весьма недружелюбный характер, да и неизвестно, кстати, одно ли это племя или разные племена.)

Временно на карте Поль отметил — «племя бон-бон». Впоследствии оно так и осталось: людям в деревне слово очень понравилось. Когда через год прибыл полицейский офицер, его встречали воины, которые заявили, что племя бон-бон ждет высокого гостя.

Чем дальше знакомился учитель с жизнью племени бон-бон, тем более он убеждался, что имеет дело с обычными людьми, такими же, как и другие горцы. Группы детей собирались вокруг него, и он мало-помалу научился объясняться с ними. Да и взрослые — правда, только мужчины — самым мирным образом каждый вечер приходили в его хижину. Полицейский офицер назначил вождя, вручил ему казенную фуражку и флаг государства. Флаг прикрепили к дереву у «тамбарана» — мужского дома. Там же привязали фуражку. Вождь отвязывал ее и надевал по торжественным случаям. Словом, все шло своим чередом.

Пожалуй, стоило приступать к строительству школы и разъяснениям начатков гигиены. А там кончится срок контракта и можно будет вернуться в Порт-Морсби, к столичной жизни, более привычной для образованного молодого человека. Правда, ни в какую другую деревню куку-куку Поль не проник. Но в конце концов в его задачу входило только установление контакта. А куку-куку из племени бон-бон были дружелюбны и приветливы.

...Воины пришли, как всегда, под вечер. Четверо мужчин что-то несли на шесте, как носят здесь поросят. Когда они подошли ближе, учитель с ужасом увидел, что к шесту привязана за руки и ноги девочка лет девяти. Впереди шел вождь в казенной фуражке.

Девочка была из соседнего племени, ее поймали, когда она крала кау-кау на деревенском огороде. Иноплеменника в таких случаях убивают сразу. Но тут решили доставить учителю и его жене удовольствие и притащили пленницу к ним.

«Значит, — мелькнуло у учителя, — действительно куку-куку людоеды и хотят, чтобы супруги Едидамо съели девочку! Целый год впустую...»

— Дай ей бон-бон, — неожиданно сказал вождь. — Пусть она отнесет их к своим и расскажет о тебе. Они пригласят тебя в свою деревню. Может быть, и они смогут стать тогда такими же, как мы. Мы не хотим вечно воевать с ними, но пусть и они тоже не воюют с нами. Только ты можешь объяснить им.

Итак, к первой деревне куку-куку прибавилась вторая. Что за ней? Этого пока не знает никто.

Но время не пропало впустую. Просто одного года мало, чтобы понять жизнь куку-куку.

Не таких уж страшных куку-куку...

Л. Мартынов

(обратно)

Вольфганг Кёлер. Мусорщики

Между Марсом и Юпитером находится обширная область, заполненная космическими обломками, которую мы именуем астероидным поясом. Для объяснения этого феномена существуют различные гипотезы. Одна из них, например, истолковывает образование астероидов взрывом планеты...

Из центра Галактики через межзвездное пространство двигалась необычайная кавалькада: небольшой космический корабль увлекал за собою в гигантском силовом поле тысячи и тысячи обломков.

— Альфа, когда же мы наконец будем возвращаться?

Оба члена экипажа часами сидели в центральном посту управления и пересматривали галактические карты в поисках подходящей для их замысла звездной системы.

Командир корабля в пылу работы пропустил вопрос мимо ушей.

— Альфа, как далеко еще ты хочешь забраться в эту глушь? Мы ведь уже давно оставили позади все обитаемые центры. — Второй пилот, раздраженно отбросив навигационный атлас, снова обратился к командиру: — Может, все-таки будем держать курс на ближайшую к нам звезду?

Тот, к кому был обращен вопрос, молча смотрел на лежавшие перед ним таблицы.

— Хм, Бета, это было бы простейшим решением, но мы должны... Впрочем, ладно. Слишком уж невероятно, что здесь, в этой глуши, когда-либо пройдет космический корабль или тем более возникнет жизнь.

Закончив с расчетами, командир направился к пульту управления.

Корабль слегка содрогнулся: заработали двигатели торможения. Достигнув солнечной системы, космонавты начали поиски благоприятного места для размещения обломков, находившихся в силовом поле.

— Самым оптимальным мне кажется выбросить мусор между четвертой и пятой планетами, — сказал второй пилот, показывая командиру карту.

— Можно и здесь. Хотя, в сущности, безразлично, где мы оставим наш груз, ибо в этих местах так или иначе никакая жизнь развиваться не сможет. Но использование незаполненного пространства между двумя планетами прямо-таки напрашивается. Главное же, что весь этот мусор не будет больше препятствовать движению в центре нашей Галактики. Программируй выход на эту траекторию!

Несколькими часами позднее лавина хлама обрушилась в пространство между Марсом и Юпитером, а космический мусорщик повернул к центру Галактики.

Через несколько тысячелетий земной космический корабль «Геркулес» летел к Юпитеру, пересекая астероидный пояс.

В командном пункте царила лихорадочная деятельность. Бортовой компьютер работал без перерыва.

— Черт побери, из-за этого дерьма мы едва сдвинулись с места. Это настоящая мусорная свалка. Помойная яма вряд ли выглядела бы хуже.

— Не нервничай, капитан. Сюда следует вызвать мусоровоз, который отбуксирует весь этот хлам куда-нибудь подальше, в центр Галактики, — произнес штурман и снова обратил свои взоры к компьютеру.

Перевели с немецкого В. и И. Свирские

(обратно)

Оглавление

А начиналось с Сулака...

Встретимся в 2010 году

Свинцовые волны у гранитных скал

На берегу океана Тетис

Игрушка городецкая, краснояровская...

Узник «Острова смерти»

Птица для саятчи

Игра в кольцо

Без поправки на циклон «Кевин»»

Бертрам Чендлер. Клетка

Кармир вортан

Слоновий университет

Печенье по-лешуконски

Во власти стихии

Ирвинг Уоллас. Документ «Р»

Не такие страшные куку-куку

Вольфганг Кёлер. Мусорщики