Зеленые скамейки [Александр и Лев Шаргородские] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »
Александр и Лев Шаргородские ЗЕЛЕНЫЕ СКАМЕЙКИ
Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили длинных угрей. У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали. Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра II Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея. — Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, — говорила Хая-Рейзел. — Хорошо, — спрашивал Исаак, — вы его вынесли! И дальше? — В стране мало свалок? — недоумевала Хая-Рейзел. Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России. — Я вас уверяю, — качала головой Сима, — Иосиф бы работал Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре. Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал: — Бен-Гурионом, — в голосе была ирония, — вы знаете, кем бы я мог быть? Он посмеивался, но никогда не говорил «кем». В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн. — Если б я кончил школу, — говорил Альберт Эйнштейн, — я бы таки стал Эйзенштейном. — Эйнштейном, — поправляли его. — Ну, Эйнштейном, какая разница?! Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в основном они обсуждали проходящих. Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом — в те далекие годы йод продлевал жизнь. — Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, — вздыхала Хая-Рейзел, — когда у меня так ломит спину? А моя мама прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом. — Чем же она, простите, дышала? — интересовался Исаак. — Навозом, — отвечала Хая-Рейзел, — мы тогда еще не вышли к морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом наших коров. — Что, навоз продлевает? — удивлялась Сима. Она была несколько глуховата. Мимо проходила Белла — полуголая красавица в американском купальнике, все открывали рты и замолкали. — У нее тетя в Нью-Йорке, — сообщала потом Хая-Рейзел, — владелица маникюрного кабинета. Это была дивная картина — старые евреи на выкрашенных скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди них всегда сидела моя бабушка — в синем платке, в вязаной кофте, с усталыми ладонями на коленях. — Рася, Рася, — кричала Хая-Рейзел, — куда вы смотрите, вот идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните. — Я не хочу на него смотреть, — отвечала бабушка, — уйсгосс, он разрывает мое старое сердце. — Фарвос? Он таки женился на той гойке? — Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест. Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с маком. — И кто же это все съедает? — спрашивал Иосиф. — Он. Но вечером!.. «Таере, — кричала мне она, — подойди, у меня есть кусок леках!» Краснея, я быстро проходил мимо. Много лет я проходил мимо бабушки — молодой, загорелый, в рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и приезжал в Ригу — в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи предпочитали ломаный русский. — Где вы сухайте белье? — спрашивали одни. — На веревка у духовкэ, — отвечали другие. На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до ноября-декабря в моем суровом городе. — Ву немт мен абиселе мазл? — напевал я на невских берегах, — ву немт мен абиселе глик?.. Серый город с удивлением взирал на меня. В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы — это была сборная евреев Союза. Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой, гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и бесконечной. Возможно, так оно и есть… Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас больше, чем мы сами — они знали наше будущее. — А, — вздыхала бабушка, — такой клигер ингеле учится в Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он будет?! Что он будет?.. — Он будет «а шрайбером», — спокойно говорила Хая-Рейзел. — Чего вдруг?! — удивилась бабушка, —
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »
Последние комментарии
5 часов 22 минут назад
5 часов 33 минут назад
5 часов 35 минут назад
5 часов 41 минут назад
5 часов 42 минут назад
5 часов 45 минут назад