Иду в неизвестность [Игорь Николаевич Чесноков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Кто стремится к великой цели, тот уже не должен думать о себе.
И. С. ТУРГЕНЕВ
АРХАНГЕЛЬСК. 27 АВГУСТА 1912 ГОДА
Тёплый, неяркий полдень. На многолюдной набережной Двины, у голубой деревянной балюстрады, останавливается высокий, тучный господни в темпом костюме, в казённой фуражке и с тростью в руке. Он с довольным видом оглядывает заполненную людьми Соборную пристань внизу, замершую у причала паровую шхуну, украшенную флагами расцвечивания. Отсюда хорошо видна публика — разного рода чиновники в белых воротничках, рабочий люд в картузах, крестьяне в тёплых поддёвках, вездесущие приказчики с прилизанными волосами, порывистые гимназисты, восторженные барышни с зонтиками, в шляпах… В глазах — нетерпеливое любопытство. Иные с интересом разглядывают шхуну. Две высокие мачты, длинная, слегка скошенная назад жёлтая труба, круглые иллюминаторы по белой надстройке, занимающей кормовую часть судна. Оттуда, с кормы, доносятся визги и взлаивание собак из клеток, которыми уставлен позади трубы весь спардек — палуба над кормовой надстройкой. Опытный глаз видит в празднично принаряженном корабле обычную, хотя и большую парусно-паровую зверобойную шхуну преклонного возраста. Ещё он может заметить следы поспешных сборов: на верхней палубе, на крышке трюма свалены ящики, бочки, мешки, лодки, карбасы. Сложены, но не закреплены брёвна, брусья. Плечистые полицейские с нафабренными усами и с саблями на боку сдерживают окриками толпу, оберегая небольшую площадь перед трапом. Здесь высится дощатая трибуна, украшенная зелёной гирляндой из листьев и полевых цветов. Близ трибуны сияют начищенной медью трубы двух духовых оркестров, вставших рядом, — полкового и пожарного. Оркестранты с блестящими пуговицами на мундирах н сюртуках, в сверкающих шлемах и касках держат инструменты наготове и посматривают на дирижёра — высокого поручика. Он ожидающе глядит поверх людских голов на мощёный спуск с набережной к пристани. На палубе шхуны, близ трапа-сходни, поданного с причала, стоят в заметном волнении нарядно одетые люди. Матрос в вязаной куртке спешно надраивает на мостике медяшку машинного телеграфа и переговорных труб, потускневших от ночного дождя. Вымытая тем же дождём, ярко желтеет крупная надпись на лобовом борту мостика во всю ширину судна: «Св. мученик Фока». Небо затянуто бледной пеленой, но тучи уже не плотные, и сквозь них матово просвечивает солнце. На блистающей воде широкой Северной Двины чернеют приземистые поморские шхуны по две, по три рядом на якорях. Карбасы, лодки покачиваются на привязи у их бортов. Едва заметно шевелятся на лёгком ветерке тёмные полотнища парусов, поднятых для просушки. Поморы на ближайших к «Фоке» судах, оставив свои дела, глазеют на пристань. Рядом с господином у перил остановился средних лет мужчина с кожаным баулом, в потёртом пиджаке и в сапогах. — Простите великодушно, — обратился он несмело, — не откажите в любезности пояснить, что здесь происходит. — Как! — недоуменно оглянулся господин. — Неужели вы не знаете? Подошедший отрицательно покачал головой. — Это же экспедиция старшего лейтенанта Седова отправляется! — А куда, извините? — Да вы что же, почтеннейший, издеваетесь? Или газет не читаете вовсе? Да как же вы не ведаете, что происходит вокруг? Откуда вы такой, наконец? — Я только что с парохода, прибыл с Пинежья, — виновато проговорил незнакомец, — полгода в лесу жил. Отец у меня там лесник. Занемог он. Пришлось помочь. Из Костромы я сам, землемер… — Ах вот как! Гм, извольте же — объясню. — Господин немного успокоился. — Отправляется первая русская экспедиция к Северному полюсу. Вот на этом судне, — он указал тростью на паровую шхуну, — продовольствия на два года, шестьдесят собак, нарты, каяки — эскимосские кожаные лодочки — и много чего другого. — Ах, как интересно! — изумился землемер. — И сколько публики! — Говорят, подобное стечение людей наблюдалось здесь за последние годы лишь однажды — месяц назад. Тогда приплыл английский пароход и привёз колокол. Этот колокол был пленён, как извещали газеты, английской эскадрой в прошлом веке, в пятьдесят четвёртом году, на одном из Соловецких островов. Времени прошло уже немало, конечно, и правительство Британии решило в знак, видимо, дружелюбия возвратить колокол России. Я был здесь тоже и видел всё. В присутствии британского консула, губернского, епархиального начальства при столь же обильном стечении людей колокол перегружали тогда с «англичанина» на соловецкий пароход. Приветственные речи, знаете, произносились с трибуны. Весьма торжественно и, я бы сказал, волнующе было всё, м-да. — Какие события!.. — пробормотал землемер. — А вон видите — на палубе шхуны группа людей? — Да, да. — Это, изволите ли знать, члены экспедиции. — Господин легко разговорился и уже с охотой пояснял незнакомцу всё, что было видно. — Обратите внимание — впереди рослый молодой человек в серой тройке, в очках, а рядом — белокурый, в пенсне. Они переговариваются друг с другом, видите? — Вижу. — Это геолог Павлов и географ-метеоролог Визе. Они знакомы с детства и одинаково страстно влюблены в путешествия. Даже отсюда видно, как светятся радостью оба. — Ну ещё бы — такая экспедиция!.. — А рядом худощавый с маленькой бородкой — это капитан судна, Захаров. Он, между прочим, вчера только принял дела и шхуну, когда она перешла сюда из Соломбалы, где грузилась. Прежде Захаров плавал на «Соловецком», знаете — монастырский богомольческий пароход. — Как, с монастырского парохода — и к полюсу? Господин слегка поморщился: — Видите ли, Дикин, бывший капитан, а ныне владелец шхуны, отказался за два дня до отхода вести корабль и рассчитал всю команду, мерзавец. Вот и пришлось Седову набирать спешно новую — кого откуда. Вон у мачты передней торчат матросы — все они впервые видят друг друга, лишь вчера набраны. А вон рядом с Захаровым штурман, усатый такой, хмурый, в свитере, — Сахаров. Он давно на этой шхуне служит, года четыре. Вернулся, когда Седов позвал его. И механик тоже вернулся со своим помощником — братом. Латыши оба, Зандеры — Иван и Мартын. Вон они позади все трое стоят, скучают без дела. — Простите, но отчего же владелец-то отказался вести судно? — Как вам сказать? У всякого своя выгода. Судно-то у него во фрахт взято, то есть как бы внаём. Ну а по договору, если оно не отойдёт в рейс в оговорённый срок, то владелец получит огромную неустойку. Вообще, знаете, экспедицию снаряжать Седову пришлось с трудностями и сложностями, я вам скажу, невероятными. — А это кто с кинематографическим аппаратом — там, на краю причала? — Это художник и фотограф экспедиции Пинегин. Учится в Академии художеств в Петербурге. Отпуск взял академический. — А там рядом, кажется, ещё один аппарат на второй треноге, и кто-то там в канотье… — Да, это испанец, нанятый кинооператор. У него Пинегин три дня обучался киносъёмке. — Как вы всё отменно знаете! — восхитился землемер. — Будто и сами имеете быть причастным к этому, — кивнул он на шхуну. Господин солидно кашлянул: — Вообще-то вы угадали. Я врач экспедиции. Кушаков. — Оч-чень приятно, — слегка опешил землемер, — А я и гляжу — всё так досконально… Простите моё любопытство, а откуда вы сами и как вам удалое!» попасть в эту замечательную экспедицию? — Что вам сказать? Я вообще-то ветеринарный врач, со Ставрополья, но… — Кушаков важно огладил свою широкую, негустую бородку. — Я занимаюсь и научной работой, стажировался в Германии у профессора Вассермана, известного микробиолога и иммунолога. — Ах вот как! — Землемер с робким уважением поглядел на Кушакова. — А отчего же вы теперь не там, не с ними? — А вот дождусь приезда Седова, городских властей и духовных особ, начала торжества и примкну. Я, знаете, люблю оглядеть общую картину и как бы со стороны заглянуть на то, в чём самому участвовать предстоит, А вот, кстати, и они! — встрепенулся Кушаков, увидев поезд колясок, приближавшихся по набережной к пристани. — Пойду я, прощайте. — Он тронул рукой козырёк фуражки. — Счастливо вам! — воскликнул землемер, помахав рукой. Кушаков поспешно спустился к пристани и, протолкнувшись сквозь толпу, сошёл на палубу «Фоки». Землемер тоже направился к пристани, поближе к трибуне. Всколыхнулась толпа. Словно ветер но листве, пробежал по ней многоголосый шелест: «Едут! Едут!» Завытягивали шеи и пришли в движение люди. К причалу подкатило несколько одноконных колясок, и берег огласился вдруг колокольным перезвоном от огромного собора, возвышавшегося неподалёку, и от ближайших церквей. Из коляски, сдержанно улыбаясь, вышел, поддерживая даму, плотный, загорелый морской офицер в белом мундире с золотистыми погонами, с кортиком на парадном поясе, в фуражке с белым верхом. Спутница его, в пышном белом платье и в такой же шляпке, широкополой, с изящно загнутыми полями и обвитой великолепным белоснежным страусовым пером, бледна и серьёзна. Оба двинулись к трибуне. Туда же, выйдя из своих колясок, направляются празднично одетые губернские чины в мундирах, важные штатские люди, духовные особы в торжественном длиннополом одеянии. — Гляди, гляди, Седов с женою, — заговорили в толпе. — А вон и вице-губернатор, за ним — городской голова, а там и Амфиан, архимандрит… От набережной спешат к пристани привлечённые призывным звоном и видом большой толпы всё новые зрители. Смолкли колокола. В наступившей тишине среброриз-ный архимандрит и четыре священника чинно служат напутственный молебен. Вслед за этим они направляются освящать «Фоку», окропляя его из блестящей серебряной водосвятной чаши. На трибуне Брянчанинов, вице-губернатор, не старый ещё, солидный, крупный человек. — Что манит, что зовёт вас туда? — оборачивается он к Седову и членам экспедиции, вставшим кучкой позади своего начальника. — Не золото, не прелести природы, ибо пи того ни другого нет там, куда вы рвётесь. Вас влечёт туда, па Север, жажда познания и стремление вплести новый цветок в венок славы нашей родины! — Неужели уж никаких прелестей природы там вовсе пет? — шепчет с сомнением Павлов, обращаясь к другу. — Ему об этом неизвестно, видимо, — шёпотом же отвечает Визе. Вице-губернатор важно сходит под аплодисменты с трибуны, уступая место городскому голове. Потом по очереди берут слово неторопливый, основательный в речах Суровцев, председатель правлении Архангельского общества изучения Русского Севера, по-архангельски окающий известный капитан Ануфриев, что командует пароходом «Император Николай П» и является председателем общества моряков торгового флота Русского Севера, энергичный, порывистый начальник порта Новинский. Седов держит под руку жену и, слегка наклонив голову, внимательно вслушивается в напутствия. Говорят все об одном: об огромной важности начинающейся экспедиции и о новых лаврах, которые её участники в случае удачи вплетут в венок, увивающий чело культурного человечества. Седов, слыша осторожное «в случае удачи», слегка улыбается. Он не может позволить себе сомнений в успехе своей экспедиции. Он уверен в себе, в своих силах, как никогда. Голубые глаза Седова глубинно отражают в эти минуты его могучую внутреннюю энергию. И ещё можно было приметить в них утомление и выражение нетерпеливой досады и вместе волнения. Время от времени Седов взглядывает па жену. Вера улыбается ему. В улыбке этой Седов видит и ободрение, и тоскливую грусть, и подступившие близко слёзы. Он незаметно пожимает руку жены: «Всё будет хорошо!» Слово ему, начальнику экспедиции. Седов решительно поднимается на трибуну. Громко и чётко выговаривая слова, он благодарит всех за добрые напутствия, обещает не пожалеть ни сил, ни самой жизни во имя науки и родины. Сколько раз уже приходилось ему давать подобные заверения в различных аудиториях, перед разными людьми за те пять месяцев, в течение которых он спешно готовил экспедицию! «Кажется, это в последний», — с облегчением отмечает про себя Седов, сходя с трибуны. Толпа шумит аплодисментами, слышатся восторженные выкрики «браво!». Взметнулась палочка поручика-дирижёра, ударил и залился оркестр. Гости и члены экспедиции вслед за четой Седовых неторопливо, чинно сходят на палубу «Фоки». Приникли к своим камерам и непрерывно вертят ручки оба оператора. — Бистрее крути, бистрее! — горячим шёпотом командует испанец. — Не то губернаторе будет бегать потом, как Петрушка. Туш оркестра, возбуждённые лица, оживлённый гул… Седов оглашает первый приказ по экспедиции, которым вводит на судне военно-морской порядок. Напомнив задачи экспедиции, он заканчивает чтение приказа волнующими словами: — Я обращаюсь здесь ко всем участникам Первой русской экспедиции к Северному полюсу с глубокой просьбой дружно объединиться в сознании общего долга, усердно работать и с победой выйти из начатого нами дела. Я же всюду с вами и впереди вас! Потом он с удовольствием зачитывает приветственные телеграммы: от норвежского полярного исследователя Руала Амундсена, от начальника готовящейся германской экспедиции Берна, от архангельского губернатора Бибикова, задержавшегося в своей поездке по Печоре, от Петербургского комитета по снаряжению экспедиции к Северному полюсу и исследованию русских полярных стран. И вот последние напутствия, рукопожатия, улыбки. Гости, пожав Седову и членам экспедиции руки, поднимаются на причал. Матросы резво убирают трап. Отданы швартовы. Раздаётся хриплый гудок. Буксирный пароход «Лебедин» с голубой, высокой, словно голубятня, рубкой потянул «Фоку» от стенки. Вновь грянул маршем оркестр, ухнула салютом зверобойная пушка на поморском судне. Пёстрая пристань колышется — машет шляпами, кепками, зонтиками, платочками, кричит «ура». Седов уже на мостике. Он громко отдаёт команды рулевому, наблюдает за «Лебединым» и, то и дело оглядываясь на причал, помахивает фуражкой. Рядом — хрупкая фигурка жены. Машут руками члены экспедиции на палубе, матросы на баке. Пинегин со своей камерой тоже здесь, на мостике, испанец продолжает снимать отходящего «Фоку» с пристани. Отодвигается шумный многолюдный причал, уменьшаясь в размерах, и начинает разворачиваться живопис-пая панорама Архангельска на возвышенном берегу Двины. Сквозь желтеющую зелень берёз нарядно просвечивают разноцветные деревянные домики на набережной — оранжевые, голубые, коричневые, белые. Над ними, будто верстовые столбы, там и тут блестящие маковки колоколен Воскресенской, Рождественской церквей, лютеранской кирхи… С неторопливым достоинством плывёт «Фока» на буксире за усердно дымящим «Лебединым». Мелкие, едва уже различимые, движутся по набережной прохожие. Они помахивают вслед «Фоке» шляпами, сложенными зонтами. Осталось позади массивное здание технического училища, широким белым фасадом выходящего на реку. Впереди открылась Соломбала — знаменитый архангельский остров, морская слобода, лесной северный порт. «Фока» плывёт мимо бывшего адмиралтейства, огромного каменного корпуса флотского экипажа, минует поморский эллинг, где стоит вытащенная из воды двухмачтовая шхуна «Марфа» с крутобоким засмолённым корпусом. Люди на берегу и на эллинге, бабы, что полощут бельё с мостков, провожают «Фоку», тоже приветно помахивая картузами, платочками. Вот и знакомый светло-жёлтый двухэтажный деревянный дом на соломбальской набережной, дом Чеснокова, служивший в течение двух последних месяцев базой экспедиции. Здесь ещё вчера стоял у берега «Фока», грузившийся припасами. То, что не смогло поднять судно, виднеется на возвышенном берегу в виде ящиков, ожидающих отправки назад, в Петербург. Там же обрезки брёвен, вороха щепы и кучи опилок, оставшиеся после дома и бани, погруженных на «Фоку» в разобранном виде. А вон и новые знакомцы — плотники, ребятня, сдружившаяся за лето с простым и весёлым начальником экспедиции, вон и Лоушкин, седой капитан в широких поморских сапогах и чёрной морской фуражке. Он стоит на берегу вместе со строгим, прямым лоцкомандиром Олизаровским, а рядом и лоцманы архангельские стоят кучкой. Они провожают своего питомца, лоцманского ученика Шуру Пустошного, матроса «Фоки» и метеонаблюдателя одновременно. Некоторое время они идут за судном, что-то кричат, затем останавливаются и, постояв, по одному расходятся, махнув вслед «Фоке» в последний раз. Стоит на берегу лишь старый Лоушкин. Седов, оглядываясь, видит его неподвижную сутулую фигуру, и безотчётное беспокойство овладевает им. О чём думает старый мореход, провожая взглядом их, уходящих в это трудное плавание на зиму глядя? Навстречу «Фоке» быстро идёт по узкому речному рукаву, солидно попыхивая дымом из широкой трубы, элегантный пароход «Великий князь Владимир» Архангельско-Мурманского товарищества. Он проносится рядом, почти борт о борт. Пассажиры на его палубе и капитан на мостике тоже приветливо машут «Фоке». Машут ему рабочие прибрежных лесозаводов, мужики и бабы с карбасов и лодок, ребятня босоногая, бегущая по песку вдоль берега. А Лоушкин всё стоит на берегу. Седов, изредка оборачиваясь, видит его в бинокль до тех пор, пока соломбальская набережная не скрывается за излучиной.К вечеру вышли на Двинской бар. Река здесь своими устьевыми рукавами вливается в Белое море. Широкий простор встретил «Фоку» по-озёрному гладкой водой. Пока плыли по Двине, стих ветер, выбилось из-за облаков солнце. Его вечерние лучи вызолотили тонкие мачты и реи десятка парусников, что притихли на якорях неподалёку от плавучего маяка — окрашенного в красный цвет судёнышка с огромным фонарём на мачте. Рядом с «плавучкой» стал на якорь и «Фока». Вскоре пришёл из Соломбалы небольшой пароход «Кузнечиха». Он привёз уголь, чтобы догрузить «Фоку» здесь, на достаточной уже глубине. «Кузнечиха» осторожно пришвартовалась к шхуне. Опасаясь угольной пыли, плотно задраили двери и иллюминаторы. Все, кроме матросов и кочегаров, занятых перегрузкой, затворились внутри судна. Седов, утомлённый проводами, отходными волнениями и почти четырёхчасовым переходом по Двине, сошёл, наконец, в каюту, куда недавно спустилась и Вера. В течение всего перехода по Двине она простояла вместе с мужем на мостике. Вера, в накинутой на плечи изящной шерстяной шали, без шляпы, стоит, сложив руки на груди, и задумчиво смотрит в иллюминатор, за которым мирно играет неярким блеском вода и темнеет вдали полоска берегового леса. Она обернулась, шагнула навстречу, положила руки на плечи мужа. Вера молча глядит в его глаза, и в этом взгляде Седов замечает тревогу, любовь и бесконечную грусть одновременно. — Прошу, не надо так волноваться за меня, — успокаивающе улыбнулся Седов, усаживая Веру на единственный стул. В крохотной каюте — лишь морская кровать-рундук, узкий столик под иллюминатором, небольшой шкафчик в углу и стул. Трудно было бы разместить здесь что-либо ещё. Даже выкрашенные белилами переборки-простенки заняты книжными полками. В надстройке этого небольшого судна, где требовалось разместить членов экспедиции и командный состав, да ещё штурманскую рубку, кают-компанию, камбуз, буфет и хоть какие-то одну-две лаборатории, все каюты были небольшими. Седов присел на край кровати и взял Верины руки в свои ладони, словно укрывая их от невзгод. — Не печалься, Льдинка, и жди меня. А я твоим именем назову красивую бухту на Земле Франца-Иосифа. Вера попыталась улыбнуться. Но вдруг мучительно сомкнулись её веки, и, зажмурившись, она беззвучно заплакала, низко наклонив голову. Седов вздохнул, притянул Веру к себе. — Ну-ну, не надо… — нежно уговаривал он. — Помни: за разлуками всегда следуют встречи. Встретимся и мы наконец… — Боюсь я, Георгий, — подняла Вера заплаканные глаза. — Боюсь… Я ведь сразу была против этой твоей экспедиции… — Она всхлипнула. — Но тебя разве отговоришь?.. Я знала, что не отговорить, не сбить, и покорилась, привыкла к мысли о будущей разлуке. Но теперь вдруг стало страшно… Вера, говоря это, вглядывается в самую глубину и без того глубоких глаз мужа. Она знает эти глаза. Они светлы и блестящи, когда Георгий в хорошем расположении духа, и темнеют, если что-то не по нём. Глаза мужа светятся участием и любовью. — Не грусти, Верок, — поглаживает её уложенные в красивую причёску волосы Георгий Яковлевич. — Ты ведь жена моряка. — Он улыбается подбадривающе: — Хочешь, я спою тебе свою балладу? Седов бережно отстраняется от жены, тянется за гитарой, висящей на переборке. Вера, вздохнув, улыбается. Но не той облегчённой улыбкой, что приходит вслед за успокоением после слёз, а грустной улыбкой примирения с судьбой. Перебрав мелодичные струны и убедившись, что гитара не расстроена, Седов, не сводя с жены улыбчивых глаз, запел красивым мягким баритоном:
На рассвете опорожнённая «Кузнечиха» отвалила от борта «Фоки» и тихо поплыла к Архангельску. Растаяло в утренних сумерках белое пятнышко на её корме — прощальный платочек Веры. Седов глубоко вздохнул и, тряхнув головой, твёрдо скомандовал с мостика: — По местам стоять, с якоря сниматься! Капитану Георгий Яковлевич велел проложить курс к Большому Соловецкому острову. — К Большому Соловецкому? — переспросил удивлённо Захаров. — Да, Николай Петрович, именно к нему. Капитан непонимающе поглядел на начальника экспедиции. — Надо зайти туда, — пояснил Седов. — Да и путь-то ведь для вас накатанный! Ещё бы! Не один десяток раз водил Захаров монастырский пароход «Соловецкий», на котором служил последнее время капитаном, из Соломбалы к монастырю с богомольцами на борту. Захаров, пожав плечами, спустился в рубку, небольшой закуток, прилегавший к кают-компании, и вскоре все на «Фоке» узнали, что путь предстоит к Соловкам. На мостик, уже вымытый от угольной пыли, поднялись, поёживаясь от утренней прохлады, Визе, Павлов и Пинегин. — Это верно, Георгий Яковлевич, идём на Соловки? — поинтересовался Пинегин. — Да, друзья, вначале к Соловецкому монастырю. — Но для чего? Седов заметил удивление и разочарование на лицах своих молодых нетерпеливых спутников. — Не огорчайтесь, — улыбнулся он. — Но сутки потерять придётся. Настоятель обители Иоанникий прислал приглашение посетить по пути гавань Благополучия. — И нельзя было отказаться, Георгин Яковлевич? — удивился Визе. — Ах, Владимир Юльевич, — грустно улыбнулся Седов, — ежели вы не забыли, экспедиции-то наша снаряжена на частные пожертвования. Поступило их ещё далеко не достаточно, и часть требуемой суммы в долг комитету дал Суворин, редактор «Нового времени». А деньги потребуются ещё — на жалованье команде, па уголь, на фрахт судна, что привезёт уголь на Флору. И если не откликнуться на приглашение этой почитаемой у нас христианской святыни, сами понимаете, это может отрицательно сказаться на дальнейшем поступлении средств. — Да, да… — проговорил озадаченно Визе. — Я бы и не согласился, будь моя воля, — поморщился Седов. — Ведь и против вчерашних пышных проводов я возражал. Но, как говорят, чей хлеб ешь, того и обычай тешь. Комитет настоял на организации проводов. — Седов развёл руками. — Им ведь отчёт в своём «Новом времени» поярче тиснуть хочется. Да и часть денег для экспедиции они собираются выручить от демонстрации киноленты, что снимал на проводах испанец. Поняли теперь? — Поняли, Георгий Яковлевич, — отозвался Визе. — Вы уж не судите нас строго, мы ведь далеки от этих денежных хлопот. Сами-то едва собраться успели. — Да теперь-то, слава богу, и я, кажется, освобождён от хлопот этих, — довольно добавил Седов. — Так что в путь, друзья мои! — Он заглянул вниз, в сторону бака. — Что там у брашпиля? — Готовы! — отозвался голос снизу. Седов поинтересовался через переговорную трубу, как дела у механика, и, получив ответ, что пары подняты и машина готова, громко и весело скомандовал: — Вира якорь! Взбурлив винтом, «Фока» медленно двинулся и бесшумно поплыл, оставив позади красный плавучий маяк, чёрную россыпь парусников близ него, лесистый остров Мудьюг и дальние двинские берега, поросшие невысокими березняками. Командование судном принял Захаров. Седов не сразу ушёл с мостика. Он стоит некоторое время рядом с Пинегиным, Визе и Павловым и глядит назад, в сторону Архангельска, туда, где оставалось привычное, знакомое, обжитое. Чем больше отдаляются берега, растворяясь в предвосходной дымке, тем свободнее чувствует себя Седов. Он ощущает, как вновь нарождается в нём та восторженная жажда деятельности, что сопровождает его неизменно во всех экспедициях. Эта ненасытная жажда обычно заставляет его много и с удовольствием работать — в Арктике ли, в Сибири или на Каспии. И какой бы тяжёлой, изнурительной ни была та работа, сколько бы ни отнимала сил, каких бы ни стоила лишений, именно она делала неугомонного Седова счастливым. Счастливое это чувство он испытывал ещё и потому, что добился-таки всего того желанного, о чём мечтал когда-то, преодолев за короткое время почти непреодолимый путь от едва грамотного мальчика, сына азовского рыбака, до морского офицера, известного в России гидрографа, почётного члена императорских научных обществ, руководителя Первой русской экспедиции к Северному полюсу. Путь, который он начал с самого детства.
ПУТЬ К МОРЮ
Детство закончилось для Седова в семь его лет. С той поры отец стал брать Егорку на зимний рыбный промысел в азовские льды. В хате Седовых жила семья в одиннадцать душ. Отец семейства Яков, известный всей округе как неутомимый работник, а в молодости ещё и как непобедимый драчун, учил сыновей работать так же, как сам умел, — основательно, яростно. Нередко и выволочкой сопровождалась та учёба. Зато потом Яков мог уже гордиться помощниками — Васей и Егоркой. Не столь расторопных Мишу и Ваню он вынужден был отдать в услужение к богатым хуторянам. Пять дочерей ещё подрастали — одна меньше другой. И они сызмала помогали по дому, чем могли. И жили бы Седовы не хуже других хуторских семей Кривой косы, если бы не было у Якова Евтеевича одной распроклятой болезненной страсти. Он мог загулять, забыв про всё, и не приходить в себя, пока находилось что-либо, что принимали бы в кабаке. Чёрными были такие дни дли всех Седовых. — А потом каялся, отойдя, и вновь остервенело набрасывался на работу, пытаясь наверстать потерянное время. Но однажды, загуляв, и вовсе исчез надолго. Горько плакала ночами Наталья Степановна. Пришлось он наниматься прачкой к чужим людям, чтобы хоть как-то прокормить семью. Дети, те, что постарше, готовы были помогать ей. Но им, не знавшим ещё какого-либо ремесла, работы не находилось. Зимой вместе с холодом в хату Седовых нагрянул голод. Вася и Егорка, видя отчаяние матери, слабой здоровьем, решились на последнее — просить милостыню в окрестных деревнях. С рассветом каждого дня палки от собак в руки, торбы за спину — и в путь. Уходили подальше, где их не знали, — стыдно было. А для печки собирали в степи сухой навоз. Но и его не много находили. Заболел Вася, свалился горячечный, не вынеся тяжкой зимы. А однажды утром с ужасом обнаружили, что он неживой уже. Долго не мог прийти в себя Егорка. Впервые тогда с недетской горечью он проклинал всё то, что заставляло его, маму, братьев и сестёр и многих, подобных им, влачить это нечеловеческое существование. «Отчего столько несправедливости в жизни?» — допытывался он потом у мамы. Но Наталья Степановна только тихо плакала, не зная, как ответить мальчику. Едва высохли на Егоркиных щеках слёзы по своему брату, не дожившему до весны, мать отвела его к богатому казаку. Смилостивившись, тот взял мальчика пасти скот. Весной принесли весть, что Якова Евтеевича видели где-то в Тамани, на заработках. Обрадовались этой вести Седовы: жив, значит, отец. Но время шло, а он всё не появлялся. И вновь надежды таяли, и плакала мама. Три года Егорка был пастухом, погонщиком быков, а окрепнув, стал подряжаться на молотьбу, на выгрузку леса с барок. Наконец появился однажды негаданно Яков Седов, вернулся из скитаний в свой дом. Убогим оказался вид его. Но так обрадовались отцу дети, что целовали его изношенные одежды. Три года искал Яков Евтеевич уверенных заработков на стороне, но так и не нашёл. Почему он исчез вдруг, почему знать о себе не давал в течение всего этого долгого трудного времени, дети так и не узнали. Но, покаявшись своей Наталье и получив её прощение, вновь взялся глава семьи за ненадёжное, сезонное рыбацкое дело. Одиннадцатилетний Егорка, рослый, сильный мальчик, уже многое умел и, так же как и отец, не боялся ни работы, ни драк. У сверстников он стал признанным атаманом и во всём превосходил мальчишек своего «войска», кроме одного: Егорка оставался неграмотным, в то время как другие ребята ходили в школу. А как хотелось ему читать! Да и мог он разве в чём-либо уступить своей хуторской братии! Егорка стал упрашивать родителей отдать его в школу. Но мать с отцом вначале даже и слышать об этом не желали. Отдать в школу — значит лишиться рабочих рук. «Отец вон и не учен, а какой работник!» Но не сдавался Егорка и добился своего: пошёл в школу. Это была частная, платная школа, единственная на хуторе. Егорка в классе оказался переростком. Ребята уже и читали, и писали. Через два месяца очень упорной учёбы он догнал их, а вскоре и опередил по всем дисциплинам. Дома после школы отец поручал ему разные работы. Егорка легко справлялся и с ними, и с домашними уроками. Учился он с жадностью, торопливо вбирая в себя знания. Трёхклассную школу Егорка блестяще окончил за два года. По итогам выпускных экзаменов получил вместе с экзаменационным свидетельством похвальный лист, книгу «История русско-турецкой войны» и коробку шоколадных конфет. Вскоре удалось найти и работу — правда, вдали от хутора. Егорка стал ключником в хозяйстве зажиточного промышленника. Но занятие не пришлось ему по душе: нужно было всем угождать, да и работать приходилось столько, что некогда было «поспать, помыться, богу помолиться». А после того как управляющий однажды стеганул ключника плетью, Егорка не выдержал и, всё бросив, ушёл. Его приняли мальчиком на побегушках в оптовую лавку Фролова на Кривой косе. Родители стали получать поддержку от сына. Доволен был мальчиком хозяин и через год немного добавил ему жалованья. Когда Фролов за какие-то плутни выгнал приказчика, исполнять его обязанности временно он поручил Егорке. Убедившись, что Седов неплохо справляется с делом, хозяин оставил его на этом месте. Егор пристрастился к чтению. Фролов не раз его заставал за этим занятием, когда в лавке не было посетителей. Но все дела у приказчика были в порядке, и потому хозяин не запрещал Егорке читать в лавке, а позволил даже пользоваться своей библиотекой. Огромный, чудный мир открывался в книгах, нередко ошеломляя Егорку. Больше всего поразило описание Земли, её людей и зверей, океанов и морей, материков и островов, многие из которых мало изучены. Любимой стала толстая книга «Жизнь народов». Незаметно, само по себе, вызрело желание учиться, стать моряком, чтобы увидеть мир. Однажды ночью приказчик разговорился с молодым шкипером, что привёл к Кривой косе шхуну с солью. Шкипер рассказал, что учился в мореходных классах, в Ростове-на-Дону. И возникла мысль податься в мореходные классы. Заикнулся об этом дома, но неожиданно получил решительную отповедь и отказ в родительском благословении: «Не пустим неведомо куда. Получил хорошее место — благодари бога». Но мысль о море уже не оставляла. И вот весной, это был 1894 год, семнадцатилетний Егор рассчитался в лавке, незаметно взял в сундуке матери свою метрику, свидетельство об окончании школы и вечером того же дня, никому ничего не сказав, покинул хутор. Протопав много вёрст, назавтра он был в Таганроге. Наутро пристроился на отходящее судно и доплыл до Ростова-на-Дону, выполняя за провоз разные палубные работы. В Ростове прежде всего разыскал мореходные классы. Заведующий классами выслушал горячего юношу и тут же устроил ему экзамен по русскому и арифметике. Познаниями Егора он остался доволен и пообещал принять в классы, если осенью тот принесёт свидетельство о трёхмесячном плавании на торговых судах. Трое суток искал работу Егор. Он обошёл несколько десятков судов и на каждом просил принять его на любое место, хотя бы бесплатно, только «за харчи». И везде получал отказ. «Нет вакансий», — отвечали ему. На небольшом пароходе «Труд» Егор так прицепился к капитану-греку, едва не слёзно прося принять его на работу, что тот не выдержал напора и сдался, взял юношу учеником матроса. «Труд» возил грузы по Чёрному морю. Егор, с детства знакомый с морем, сильный, расторопный, старательно и быстро выполнял все работы, которые ему поручали. Через два месяца он стал рулевым. Трудился Егор безо всяких условий и даже не знал, заплатят ли ему, и был уверен, что не заплатят. Когда же настало время уходить, матрос Седов получил свидетельство о плавании с лестным отзывом о своей работе, рекомендательное письмо к заведующему мореходными классами, сто двадцать семь рублей жалованья и приглашение вновь работать на «Труде» в будущем году, во время каникул. Егор ликовал. Ростовские мореходные имени О. Е. Коцебу классы размещались в небольшом, выбеленном двухэтажном здании с приметной, словно маяк, башенкой наверху и со шпилем на ней. А неподалёку, в доме у пожилой вдовы, Егор устроился квартировать. Он послал письмо родителям со своим фото, где снят был в форменной тужурке с морскими пуговицами. В ответ получил письмо с родительским благословением. В доме Седовых несказанно обрадовались вести от Егора. По хутору ходили разные слухи о нём: и что босяк-то он, и что вор, и что в тюрьме уж небось давно сидит. Наталья Степановна ходила теперь из хаты в хату и с гордостью показывала хуторским бабам фотокарточку сына. Мореходные классы были в то время платными. Содержали себя учащиеся тоже сами. Сбережений Егора не хватило бы до лета, не питайся он так скудно, как только было возможно. Занимались будущие капитаны с девяти утра до пяти вечера. Очень трудно давались ежедневные восемь уроков да ещё домашние задания по вечерам. Некоторые ребята, не вынесшие напряжения, вынуждены были оставить классы из-за неуспеваемости. Егор не сдавался. Он старался накрепко запоминать услышанное на уроках, упорно готовился к занятиям по вечерам да, бывало, ещё и некоторым другим успевал помогать, кому трудно давалось учение. Вскоре он вышел в первые ученики. Заведующий классами отметил исключительные способности Седова. Без экзаменов его перевели во второй класс и раньше срока отпустили в летнее плавание. Вновь пароход «Труд», и снова Седов — рулевой. За летнюю навигацию, заставив себя быть бережливым, он скопил достаточную для продолжения учёбы сумму денег, а часть из них послал даже родителям. Так же, как и прошлым летом, пришёлся по душе капитану и команде «Труда» молодой матрос. Узнав о его бедствиях во время учёбы, капитан уговорил хозяина парохода Кошкина помочь парню окончить курс обучения. Судовладелец согласился, но выдвинул условие: после учёбы Седов должен отработать свой долг здесь же, на «Труде». Вторая зима была для Егора уже не столь невыносимой, как первая. Помогали двадцать рублей ежемесячной стипендии от пароходства. Егор стал получше питаться, потеплее одеваться. Он сумел даже пригласить в Ростов младшую сестру Марию, устроил её на курсы модных портних, заботился о ней, помогал, как мог. После второго курса Седов успешно выдержал экзамен на звание штурмана малого (каботажного) плавания. В очередные каникулы он вновь на пароходе «Труд», но теперь не матросом, а вторым помощником капитана. Наконец, третий, последний год обучения. Как когда-то на хуторе, и здесь, в своём классе, Егор оставался первым во всём, и прежде всего в учёбе. Учёбу Седов закончил блестяще. Государственные экзамены сдавал (так уж случилось) в городе Поти. Высших оценок удостоился по всем предметам и получил диплом штурмана дальнего плавания, диплом с отличием. Но ожидал его, увы, каботажный пароход «Труд». Прибрежные рейсы с грузом керосина из Батуми в Ростов и Мариуполь, разумеется, скоро надоели Седову, мечтавшему о дальних странах. Отработав долг, двадцатидвухлетний старпом, уже Георгий Яковлевич, расстаётся с каботажным пароходом и едет в Одессу в надежде получить место на судах дальнего плавания, однако там его ожидает разочарование. Мест нет даже матросом. И огромная очередь желающих пойти в дальнее плавание. Седов узнал, что при поступлении на пароходы Добровольного флота, полувоенной организации (на случай войны она мгновенно переходила в руки военно-морских сил), преимущество отдаётся тем, кто имеет морской офицерский чин. Не долго думая, Георгий отправляется в Севастополь и вступает добровольцем в военно-морской флот. Три месяца строевой муштры и матросской выучки на военно-учебном судне «Березань», и вот Седов уже унтер-офицер. Он упорно изучает военные дисциплины и ещё через два месяца с успехом выдерживает экзамен на чин прапорщика запаса флота и увольняется. Командир «Березани» дал Седову рекомендательное письмо в Добровольный флот. Но и с рекомендацией не сразу удалось ему попасть в дальнее плавание. «Нет вакансий», — слышит он опять. Предложили, наконец, подвернувшуюся должность матроса на пароходе «Царь». Седов согласился. И вот рейс Одесса — Александрия. Рейс недолгий и нетрудный. Но он разочаровал. Ни новых земель, ни ярких романтических впечатлений, ни практики дальнего плавания. Такое же, как и по Чёрному морю, плавание вдоль берегов. Суета, торопливые пассажиры, сотни пудов коммерческих грузов, угодничество судовых чинов, боявшихся потерять место, их постоянные поиски дополнительного заработка, контрабандная торговля — всё это оказалось невыносимым для Седова. Он списался после первого же рейса. Вспомнил гидрографию, основы которой изучал, готовясь к экзаменам на «Березани», — науку о морях и побережьях, их исследованиях и описаниях. И возникла новая идея — стать гидрографом. Но чтобы стать гидрографом, надо было закончить курс Морского корпуса — высшего военно-морского учебного заведения. «Сдам экстерном», — решил Седов и вновь принялся штудировать учебники, наставления. Помогали штурманские знания, навыки военно-морской подготовки на «Березани». Седов снял комнатку в Петербурге и зарабатывал на жизнь репетиторством. Готовясь сам к сдаче экзаменов экстерном, он взялся подготовить к сдаче специальных испытаний экстерном за курс мореходных классов нескольких соискателей штурманского звания. И надо сказать, все пятеро, наставником которых был молодой Седов, выдержали испытания и получили дипломы штурмана. Самому же ему не всё было понятно из скупых печатных наставлений по дисциплинам, которые он взялся изучить.Пришлось обратиться за консультацией к одному из офицеров, экзаменовавших его прежде на чин прапорщика. Поговорив с Седовым, тот был изумлён глубиной его теоретических познаний в морском деле, решимостью, настойчивостью и взялся помочь. Он написал несколько рекомендательных писем. С одним из таких писем Седов оказался у генерала Дриженко. Известный гидрограф со вниманием отнёсся к молодому моряку, которого ему рекомендовали. Увидев в энергичном молодом человеке прекрасные задатки, вместе со своим другом Варнеком, тоже видным гидрографом, генерал ходатайствовал о Седове перед высоким начальством, помогая пробиться через препоны, не дозволявшие человеку простого сословия поступать в Морской корпус — привилегированное дворянское высшее учебное заведение. И вот в октябре 1901 года Седов блестяще сдал экстерном экзамены за полный курс Морского корпуса. Он был произведён в чин поручика запаса по адмиралтейству. Благодаря опять же ходатайству Дриженко, проникшегося симпатией к способному и упорному моряку, Седов был зачислен на службу в Главное гидрографическое управление военно-морского флота. Что же это — везение, счастливое стечение обстоятельств? Ведь в то время простому безвестному рыбаку выбиться в военно-морской офицерский чин было едва ли не фантастикой. Размышляя обо всём этом впоследствии, Седов полагал, что ему просто повезло. Но случилось ли бы подобное везение, не вложи он в задуманное все свои силы, всю волю, всё своё природное дарование?СОЛОВКИ
Через сутки плавания «Фока» подходил к гавани Благополучия Большого Соловецкого острова. Капитан Захаров уверенно вёл судно извилистым фарватером между поросшим лесом берегом и каменистыми островками, покрытыми белесым мхом и узловатыми полярными берёзками. Берега встречали крестами, а выше над желтеющей зеленью островков выглядывали церковные купола. На мостике собрались члены экспедиции, внизу, на палубе, сгрудились у борта матросы. Палуба ещё завалена грузом — вчера команда отдыхала после ночного угольного аврала. Утро, как и в день отхода, выдалось пасмурным. Во влажном воздухе остро пахло водорослями — их зеленобурыми космами облепило все прибрежные камни. Выяснилось, что бывали на Соловках лишь капитан Захаров и Шура Пустотный. Три года назад он побывал здесь с отцом, архангельским лоцманом. Шура нёс вахту у руля. Рослый, с медвежьей осанкой и юным ясноглазым лицом, он прочно утвердился на дубовой решётчатой подставке-банкетке, ухватив большими руками штурвал. Захаров, расставив ноги, стоял у лобового борта чуть правее рулевого и подавал ему команды. В перерывах между командами он делал пояснения для членов экспедиции. — …А слева, вдалеке, господа, вы видите гору Секирную. На ней — обратите внимание — церковь. Она и служит маяком. А при ней скит Секирный… Левее возьми! Ещё! Так держи! Шура, смущённый присутствием учёных, порозовел. Накручивая штурвал, он старался делать это небрежнозалихватски: не лыком, мол, шиты соломбальцы! Многие архангельские ребята, дети моряков, так или иначе были знакомы с корабельной работой. — Теперь перед нами, господа, монастырь, — объявил Захаров. Опоясанный каменной крепостной стеной с круглыми башнями, шатровые крыши которых рдели краской, монастырь горделиво представлял на обозрение торжественный белоснежный ансамбль крупного храма, мощной колокольни с большими часами на ней и нескольких церквей, прикрытых зелёными шлемами-куполами. — Обитель во имя святых преподобных угодников Зосимы и Савватия, — пояснил Захаров. — А кому покровительствуют они? — подал голос любознательный Пинегин. — Пчёлам. Но здесь, на Севере, у поморов Зосима и Савватий считаются покровителями плавающих на море, равно как и Николай-чудотворец. — А вот любопытно: кому из святых поклоняются архангельские лоцмана? — вступил в разговор Визе. Пустотный понял, что вопрос обращён к нему, порозовел ещё больше. — Николе-угоднику, — выдавил он и с опаской глянул на капитана: разговаривать на руле не разрешалось. — А что же Зосима и Савватий? — поинтересовался Пинегин. Пустошный, не зная, к нему относится новый вопрос или к капитану, смятенно промолчал. — А лоцмана архангельские, батенька, не поморы, — вмешался Седов с улыбкой. — Они речные вожи. Так ведь, Пустошный? Матрос кивнул, обрадованный тем, что начальник выручил его. Захаров неодобрительно взглянул на Седова, вовлекавшего рулевого в разговор. — А впрочем, — обратился Седов вполголоса к стоявшему рядом Визе, — вы ведь и сам об этом должны знать, а? Визе ответил уклончивой улыбкой. Знакомясь с друзьями Визе и Павловым, только что окончившими курс Петербургского университета и вызвавшимися в числе первых последовать в полярную экспедицию, Седов узнал с удовлетворением, что друзья три каникулярных лета провели в самостоятельных экспедициях на Север и что Визе занимался там не только естественнонаучными, но и этнографическими исследованиями. Перед самым выходом в экспедицию Седов поздравил Визе с выпуском в свет его научной работы — статьи «Лопарские сейды», напечатанной в «Известиях Архангельского общества изучения Русского Севера». В этом же издании печатался с продолжением путевой очерк Визе «По реке Умбе». Поэтому Седов полагал не без основания, что и о Соловках знает немало молодой учёный, интересующийся Севером. И в этом начальник экспедиции убедился через минуту, когда на мостике возникло нечто вроде перепалки между ироничным Визе и прямолинейно-тяжеловатым, набожным доктором Кушаковым. Послышался одинокий удар колокола из монастыря. Визе поднял голову, оглядел остров. — Любопытно было бы узнать, где поместили монахи бывший пленённый соловецкий колокол, — заметил он. Кушаков с удивлением поглядел на Визе. — Да как же, Владимир Юльевич, едва ли не все газеты сообщали — в царской колокольне его подвесили, в западном пролёте. — А отчего же не на место подвесили? — спросил Визе, продолжая разглядывать лесистые холмы острова. — На какое место? — не понял Кушаков. — Ну, на то, где помещался он до пленения. Доктор ответил не сразу и, видимо, вспоминал, где же мог быть колокол до пленения. «Фока» входил в гавань. Слева к причалу близ каменной трёхэтажной гостиницы притулился монастырский пароход. Небольшой паровой бот и несколько карбасов покоились у деревянной пристани перед крепостной стеной. На причалах чернели редкие фигурки монахов. Над водой и над мачтами кружили, почти не шевеля крыльями, крупные соловецкие чайки. — Так ведь ясно почему, — подал наконец голос Кушаков. — То место, видимо, занято, и освобождённого «пленника» поместили на почётном месте, где и показывать его богомольцам удобнее. — Думаю, не потому, пожалуй, Николай Григорьевич, — возразил Визе. — А оттого не подвесили его на прежнее место, надо полагать, что не поместился бы он там. — Что же он, распух в плену? — усмехнулся Кушаков. — Он не распух, — сказал Визе. — Просто этот колокол — не соловецкий. — Как! — Доктор едва не подпрыгнул от неожиданности. — Вы что это, Владимир Юльевич! — уставился он на Визе с опасливым изумлением. Павлов и Пинегин тоже посмотрели удивлённо на товарища. Седов разглядывал в бинокль монастырь. Захаров дал машине «стоп», и «Фока», теряя ход, медленно плыл к середине бухты. — Верно, вы шутите таким образом, — обиженно предположил Кушаков. — Ничуть, — откликнулся Визе. — И ежели желаете знать, то могу пояснить. Кушаков продолжал недоверчиво глядеть на Визе. Остальные, рассматривая монастырь и строения вне стен — две двухэтажных гостиницы по обе стороны гавани, старинные амбары на пристани, сухой док справа, из которого торчали жёлтые мачты двух небольших парусников, множество крестов у самой воды, — продолжали с интересом вслушиваться в завязавшийся у Визе и Кушакова разговор. — Ну-ну, — протянул заинтересованно Пинегин, — поясните, Владимир Юльевич, сделайте милость. — Извольте, — тряхнул головой Визе и придержал пенсне, едва не свалившееся с переносицы. — Колокол, привезённый нынче из Англии, весит девять пудов, верно? — Кажется, — пожал плечами доктор. — А где англичане могли пленить такой колокол? Ведь они не были подпущены к Большому Соловецкому острову и высадиться смогли только на Заяцком островке. Вопрос повис в воздухе. — В то же время достоверно известно, что на Заяцком они разграбили церквушку Андрея Первозванного, которая по величине не более иной часовни, и сняли там три медных колокольчика в четырнадцать фунтов весом. А девятипудовый-то колокол в той звоннице п поместить было бы негде — вот какая церквушка! — И что же это за колокол, вы полагаете? — вновь полюбопытствовал Пинегин. — Сомнениями своими и поделился с одним журналистом из газеты «Архангельск». Тот рассказал мне, что многие уже обратили внимание па это несоответствие и что скоро газеты выступят и зададут эти вопросы. Теперь ищут, где мог быть снят колокол: то ли на Кий-острове с колокольни Крестного монастыря, то ли с церковной колокольни в селе Ковда. В обоих местах англичане высаживались и грабили церкви. — Но ведь это же скандал! — предположил Пинегин. — Послушайте, молодой человек, — не выдержал Кушаков, — неужели вы думаете, что духовное начальство этой славной обители может не отдавать себе отчёта в своих действиях и, более того, совершенно по знать, где какие колокола были и есть? Глаза доктора зажглись возмущением. — Да, думаю, — сказал Визе, — Тем более что и узнал от того же журналиста, что за духовное начальство нынче в монастыре. — И что же вы разузнали? — Например, то, что настоятель, отец Иоанникий, больше всего обожает показные торжества. В чём, я думаю, мы и сами сможем сегодня убедиться… — Ну, знаете ли! — оборвал его неприязненно Кушаков. — Это, милостивый государь, переходит рамки приличия. — Похоже, ты уже успел нажить себе неприятеля, — вполголоса произнёс, обращаясь к Визе, малоразговорчивый Павлов. Седов молча наблюдал за постановкой на якорь. Якорь-цепь, глухо постукивая в клюзе, уходила в воду. Учуяв близкий берег, залаяли в клетках собаки. Георгий Яковлевич обернулся к Кушакову и попросил его распорядиться, чтобы собак покормили и успокоили. Кушаков изумлённо приподнял брови. — Да, но собаки и… я… — обидчиво начал он. — Павел Григорьевич, не обессудьте, — перебил его мягко Седов, — но в экспедиции все несут гораздо больше обязанностей, нежели в обычной службе. Кушаков пожал плечами и, буркнув: «Да, разумеется», направился вниз. Георгий Яковлевич, наблюдая за тем, как неторопливо разворачивается «Фока» на отливном течении, встав на якорь, досадливо подумал о том, что доктор, не знакомый с экспедиционной жизнью, да если ои ещё и столь спесив, может доставить немало хлопот. Но уже через пять минут Кушаков вернулся на мостик и как ни в чём не бывало бодро доложил: — Всё в совершенном порядке, Георгий Яковлевич, собачки тотчас же будут накормлены. К борту «Фоки» подвалил щеголеватый «Царевич», паровой бот с высокой тонкой трубой. Редкобородый шкипер, судя по длиннополому серому одеянию — послушник, поприветствовал вышедшего к борту Седова и поинтересовался, не угодно ли будет «Святому мученику Фоке» встать к монастырскому причалу. Седов просил поблагодарить настоятеля за любезность и пояснил, что по своей осадке «Фока» и в гавань-то едва смог войти. Он добавил, что экспедиция торопится — к осени в море дорог каждый час — и что поэтому он готов принять у себя архимандрита или того, кого тот сочтёт за благо прислать, ибо сам он, начальник экспедиции, не находит возможным даже на берег съехать. Бот, запыхтев, словно кипящий самовар, отплыл к берегу. Седов велел поднять флаги расцвечивания и одеться всем для торжества. Вскоре растворились Святые ворота в западной стене, напротив гавани. Из нарядной арки медленно истекла, словно смола, колонна черноризных монахов с большим крестом, иконой и разноцветными хоругвями впереди. Седов выстроил команду — фронтом к пристани. Колонна притекла к берегу и разлилась вширь, перестраиваясь. Впереди образовался сребропарчовый клин из иеромонахов и иеродьяконов с архимандритом во главе. Далее выстроились два хора, а за ними встали плотной тёмной массой бледноликие, бородатые иноки в высоких, словно кивера, клобуках. С берега донёсся могучий голос иеромонаха, начавшего торжественное в честь отплытия Первой русской экспедиции к Северному полюсу богослужение. Люди на «Фоке» стояли неподвижно, пытаясь расслышать церемониальные слова, обрывками доносившиеся до судна. Но вот хор запел «Многая лета». С последним звуком хора тяжко вздохнул шестнадцатитонный «Борисович» на главной монастырской колокольне. По его зову ударили остальные колокола обители — и большие, и зазвонные, — спугнув с крепостных стен чаек и враз заполнив всё вокруг мощным торжественным перезвоном. Он закачался зыбью, которая плавно угасала, отлетая к дальним островам и ещё дальше, за морской горизонт. Этот бурный звон взволновал Седова. Он отозвался в душе Георгия Яковлевича могучим призывом к действию. В раскатистых металлических голосах колоколов слышалось ему счастливое напутствие к цели, достижения которой желалось Седову больше всего на свете в течение всего последнего времени, а быть может, ещё и с тех давних пор, когда решил он стать моряком.ПЕРВЫЕ ШТОРМЫ
В свисте холодного ветра, секущего хлёстким дождём, в мощных ударах тяжёлых волн «Фока», отчаянно дымя, едва удерживался на месте и, черпая воду, с печальным скрипом переваливался с борта на борт. Первые дни плавания стали жестоким испытанием для шхуны и её команды и показали тем, кто втайне надеялся на прогулочный характер экспедиции, что мечтания их столь же призрачны и ненадёжны, сколь недолговечна пена на взмыленных волнах. По отходу «Фоки» с Соловков Седов объявил командному составу экспедиции, что впредь все они будут привлекаться к несению вахт. Четырёх неморских специалистов он прикрепил к судоводителям: Кушакову надлежало обучаться у капитана Захарова, Визе и Павлову — у штурмана Сахарова, Пинегину — у Седова, который тоже нёс одну из трёх суточных вахт. Начальник экспедиции призвал «офицеров», как называл он командный состав, сплотиться для выполнения задач экспедиции, терпимо, по-дружески относиться друг к другу, а главное — являть во всём пример рядовым и наладить с командой отношения требовательно-товарищеские. Он потребовал навести на судне морской порядок и объявил аврал. На аврале Седову самому пришлось распоряжаться, что, где и как крепить, потому что боцмана, как ему доложили — больного, он не видел на палубе с момента отхода от Соборной пристани. Да и в обычае Георгия Яковлевича было неизменное участие во время экспедиций во всех общих трудах. Работая на палубе, Седов присматривался к команде «Фоки», определял, кто чего стоит. Картина вырисовывалась безрадостная. Мало оказалось опытных моряков. Лишь Юхан Томисаар, здоровенный матрос-балтиец, ходивший уже с Седовым в Новоземельскую экспедицию два года назад, да ещё два архангельских мужичка: молодой Шестаков да щуплый, но ловкий Инютин, матрос и печник экспедиции, — уверенно чувствовали себя на борту шхуны. Старательный Шура Пустошный неплохо стоял на руле, но в палубных работах он был полезен разве что своею силой: оттащить, приподнять… Того же стоил немолодой, рассудительный Лебедев, бывший учитель, горячо умолявший взять его в экспедицию в качестве кого угодно. Лебедева Седов принял метеонаблюдателем, как и Пустошного, с условием использовать обоих и в качестве матросов. Приглянулся Седову с самого начала плавания ещё и каюр экспедиции, тоже матрос по совместительству, двадцатипятилетний Линник. Бывший солдат, бывший сибирский золотоискатель и погонщик собак, сильный, весёлый, уверенный в себе, он представлялся Георгию Яковлевичу ценным приобретением для экспедиции. Подвижный и энергичный, Линник почти не отходил от собак — кормил их, чистил клетки, разнимал собачьи драки, лечил раны у тех из псов, что потерпели от зубов своих скандальных соседей. Но он не успевал управляться со всей сворой в восемьдесят псов, и в помощь каюру выделяли одного из подвахтенных матросов. Чаще всего это были не занятые пока метеонаблюдениями Пустошный или Лебедев. Весь день «разгребали» палубу. Седов работал быстро и энергично. Первым хватался за бочку, ящик и не ожидал, пока кто-либо подхватит, уверенно брал груз на себя. Си заражал всех своей весёлой энергией, и невозможно было рядом с ним работать кое-как. Дело подвигалось быстро, и к концу аврала «Фока» имел вполне походный вид. К двум связкам брёвен — дому и бане, — сложенным у бортов и прочно закреплённым цепями и тросами, привязали несколько нарт. Поставив на попа, к вантам фок-мачты накрепко прихватили два каяка — лёгкие лодочки, изготовленные по образцу эскимосских. В трюм опустили двадцать ящиков и бочек с оборудованном и провизией. В самом трюме наспех сваленный в Архангельске экспедиционный груз закрепили, чтобы ничто не пострадало при качке. Управились вовремя. К вечеру угрожающе завыл «северо-восток». С каждым часом крепчая, он принялся будоражить море, вздымая волны всё выше и делая их всё круче. К ночи ветер загудел в снастях, начал срывать с волн гребни, размётывать пену. Волнами стало круто заваливать тяжело гружённую шхуну то па один, то на другой борт. Укачалось большинство из команды и членов экспедиции. И это раздосадовало Седова. Около полуночи на мостик, где нёс он во тьме штормовую вахту, поднялся запыхавшийся Катарин, судовой плотник. Он встревоженно прокричал, что в трюме прибывает вода. Вода в самом низу трюма, в льялах, скапливается время от времени на всяком деревянном судне. Для её откачки па палубе устанавливаются помпы, насосы. По два часа за четырёхчасовую вахту ежедневно откачивали воду и на «Фоке», запуская паровой насос — «донку», с того самого дня, как шхуна была зафрахтована. Но теперь, по словам плотника, вода стала прибывать вдвое, а то и втрое быстрее. Седов размышлял не долго. Он велел плотнику поднять штурмана Сахарова, чтобы тот срочно выяснил, в чём дело, и принял все возможные меры. Вскоре появился Сахаров. Широко расставляя на пляшущей палубе ноги, он приблизился и, крича в самое ухо, сообщил, что в трюме разбилась бочка с машинным маслом и что этим маслом, смешанным с мусором, забило приёмные сетки, а потому донка и не откачивает воду. Седов велел поднять из команды всех, кто способен стоять на ногах, и откачивать воду вручную, палубной помпой. Сам он остался на мостике за штурмана, вахта которого уже началась. Велев рулевому удерживать «Фоку» носом против волн, чтобы уменьшить бортовую качку, не позволявшую делать что-либо на палубе, Седов стал лихорадочно искать выход из положения, грозившего бедой. Бочка с машинным маслом была единственной. Двигаться дальше без смазки для машины было невозможно. Оставалось добыть масла на одном из маяков. Если вода будет прибывать быстрее, чем откачиваться, срочно потребуется укрытие, где бы судно не валилось с борта на борт. Сахаров обнаружил к тому же, что оба борта, погружаясь в волну, дают течь, да такую, что кое-где вода в трюме била струями. Выходило, что надводную часть корпуса требовалось немедленно проконопатить. В темноте к берегу не подойти, а маячных огней в плотных потоках дождя и туманных завесах брызг не разглядеть… Через час Седов сам встал к штурвалу. Продрогшего и вымокшего Пустошного он послал вниз — погреться и узнать, как идут дела. Георгий Яковлевич чувствовал, что и самому ему давно бы надо переодеться в сухое, отойти от стужи. Но он оставался наверху. Он ещё не знал, можно ли доверять управление судном в штормовую ночь штурману Сахарову. Капитану Захарову предстояло стоять «собаку» — вахту с четырёх ночи, и потому поднимать капитана раньше времени не хотелось. Пустошный вскоре вернулся и рассказал, что прибывающую воду откачивать едва успевают — сил недостаёт. Седов вновь послал матроса вниз — разбудить всех офицеров, кроме капитана и механика, и объявить им аврал по откачке воды. Первым появился на палубе бледный Кушаков. Вслед за ним вышел хмурый, ничего не понимающий в том, что происходит, геолог Павлов, непрочно стоявший на ногах. Выдохшиеся матросы уступили им место у ручной помпы. Вскоре показались и Пинегин с Визе. Вчетвером они то сообща, то попарно кое-как справлялись с помпой. Едва рассвело, Седов, не покидавший мостика, разглядел, наконец, слева скалистый берег Кольского полуострова. Сориентировавшись, он подвернул судно и повёл его в укрытие. И вновь, проваливаясь в распадки волн и раскачиваясь с борта на борт, «Фока» двинулся вперёд. Под южным берегом Орловской бухты показались укрывшиеся под самыми скалами два поморских парусника. Рядом с ними Седов поставил на якорь и «Фоку». Лишь после этого он передал вахту Захарову. Матросы приняли у офицеров вахту у помпы. Усталый, вымокший и продрогший Георгий Яковлевич изнеможённо сошёл с мостика. Он попросил доктора, который едва дышал от усталости, растереть ему тело шерстяным свитером и затем натереть спиртом. Немного отдохнув, Седов оделся в сухое, проглотил в кают-компании стакан горячего чаю с бутербродом и вновь вышел на палубу. Матросы вовсю орудовали у больших помповых колёс-маховиков с рукоятками. Оба Зандера и два кочегара, захватив инструменты, вёдра, ветошь, направились в трюм прочищать приёмные сетки. Седов распорядился о спуске двух шлюпок и карбаса. Едва ли уже не затравленно глядевшему Кушакову, он велел отправляться с двумя матросами па шлюпке на Орловский маяк за маслом. С карбаса и второй шлюпки всей команде надлежало немедленно начать конопатить борта. Офицеров Георгий Яковлевич попросил вновь встать к помпе. Вместе с матросами Седов полез в карбас, и вскоре над водой бухты разнёсся дробный перестук конопатчиков. Георгий Яковлевич ожесточённо стучал деревянным молотком — мушкелем — по кованой лопатке, забивая паклю в пазы, и озабоченно размышлял при этом о начавшемся плавании. Размышления эти встревожили его. Пока всё складывалось неблагополучно. Хоть возвращайся в Архангельск и переноси экспедицию на будущий год! Машина «Фоки» оказалась столь слабой, что едва удерживала шхуну против волны. Корпус был худ и водотечен. Команда тоже оставляла желать много лучшего. Настоящих моряков в ней почти но оказалось. Некоторые, по наблюдению доктора, были к тому же весьма нездоровыми. Погоды обещали, как и предсказывал старый Лоушкин, раннюю зиму, а следовательно, преждевременную ледовитость моря на пути к Земле Франца-Иосифа. Перебирая всё это в уме, Седов думал об одном: как выйти из положения? Ибо по всему, кажется, выходило, что следовало бы вернуться. Но даже мысли о возможности такого исхода он не хотел допускать. Теперь, после всего, что перенёс и пережил при организации экспедиции, её сумасшедше спешной подготовке, — п вдруг отступать? Да скорее он пустится продолжать путь в шлюпке, чем допустит даже сомнение в том, что двигаться ему должно теперь только вперёд, только на север! И, взяв себя в руки, он говорил: «Спокойно. Поправить судно — и снова вперёд. Только вперёд, к северу!» Тяжёлый всплеск вырвал Седова из задумчивости. Вынырнув из воды, ошалевший от неожиданности и студёного озноба Пустошный замахал отяжелевшими от намокшей одежды руками, держась па воде. Он пытался подплыть к карбасу, но отливное течение уже подхватило его. На несколько секунд все словно оцепенели. В правой руке Шура держал, не выпуская, увесистый мушкель. — Эй, кто там наверху! — рявкнул Седов на «Фоку». — Конец бросьте же ему, конец! Затопал кто-то по палубе, пришли в движение и загалдели матросы в карбасе, привязанном к судну, кто-то вытаскивал весло, кто-то торопливо выдёргивал отпорный крюк. Пустошный всё так же тяжело барахтался, не приближаясь к карбасу, — слишком сильным оказалось течение. — Брось мушкель-то, дурень! — крикнул кто-то из карбаса. — Эй, что у вас там? — донеслось со шлюпки с другого борта. — Что стряслось? Невольно краем глаза Седов заметил, что один Линник, каюр, не пытается что-либо сделать, чтобы помочь Шуре. Память отметила тут же, что Линник с Пустотным стояли рядом, причём Шура — с самого краю. Случившийся на палубе кочегар отыскал верёвочный конец, метнул его Пустошному, а остаток конца сбросил вниз, в карбас. Там его подхватили и потянули Шуру, который одной рукой уцепился за конец, а второй всё ещё колотил мушкелем по воде, охая и шумно отфыркиваясь. Насквозь продрогшего матроса вытащили и под смешливые возгласы: «Вот и первое крещение!», «Ну, ты, брат, ровно куль с крупой!», «А и слава богу, хоть плавать-то умеет!» — переправили еле двигавшегося, мокрющего на палубу. — Как свалился-то ты? — спросил боцман вдогонку. — Ос… оступился, — выдавил Шура. — Мушкель-то оставь, — крикнул боцман всё ещё сжимавшему в руке деревянный молоток Пустошному. — А шапка-то эвон поплыла! — воскликнул Шестаков. Только теперь все заметили шапку Пустошного, относимую течением. — Эх, сколь ни хороша шапчонка-то была!.. — пропел сожалеюще плотник. — Коршунов! — окликнул Седов кочегара, всё ещё торчавшего на палубе. — А ну фалинь отдай, быстро!.. Разбирай вёсла! — бросил он матросам. Кочегар сбросил на нос карбаса толстый фалинь, матросы оттолкнулись и, опустив вёсла на воду, стали разворачивать посудину. Сидя на корме у руля, Седов наблюдал за Линником. Тот был хмур. «Похоже, каюр треснул Шуру, — пришло в голову Седову, — либо неудачно толкнул. Но за что?» В сплошном перестуке мушкелей он не слышал ни разговоров, занятый своими мыслями, ни тихой перебранки. А впрочем, Линник был, кажется, недоволен уходом Пустошного за псами — что-то вроде бы тот делал не так и на замечания каюра не реагировал. «Нужно будет разобраться и наказать самоуправца», — решил Георгий Яковлевич, подводя карбас к притонувшей шапке.Отоспаться Седову удалось лишь на следующий день. Ветер подутих, и «Фока» под парусами двинулся дальше. Судно подконопатили, донка вновь качала воду, а Кушаков раздобыл на манко масла. Неспешно, по четыре мили в час, шхуна плыла па север. Визе и Павлов развернули научные работы. Они ежечасно принимались вращать на корме тяжёлую рукоятку лебёдки — брали пробы морской воды, определяли её температуру, солёность, цвет… Пустошный и Лебедев, обученные Визе, снимали с приборов, установленных на мостике, показания и вносили в журнал. Так безмятежно плыли двое суток. На третий день показались гористые берега Новой Земли. А вечером, ужо вблизи этих берегов, ударил норд-вест. Седов направил «Фоку» к Повой Земле. Он решил отправить оттуда рейсовым пароходом в Архангельск пятерых членов команды. Медицинский осмотр всего экипажа на рейде Орловской бухты привёл к ужасающему выводу: часть наспех набранных людей оказались больными. Излечить их в судовых условиях было невозможно. Возвращение «Фоки» в Архангельск означало бы потерю драгоценных дней навигации, а значит, перенос экспедиции на следующий год и, следовательно, крах её. Ибо во второй раз провернуть всю ту машину, что позволила двинуть экспедицию в море, ему, понимал Седов, будет уже не по силам. К ночи шторм рассвирепел. Огромными волнами стало заливать «Фоку», грузно черпавшего воду бортами. Шхуна шла под парами, с двумя поставленными носовыми парусами-кливерами, едва ли не бортом к ветру и волне. Другого курса в ситуации, в какую попало судно, быть не могло. Штормовать носом на волну «Фока» здесь был не в состоянии. Слабосильного, его в конце концов отнесло бы напором этого мощного ветра на рифы, многочисленные у берегов Новой Земли. Оставалось укрыться в одной из бухт. Но и эта затея на плохо управлявшемся судне почти в полной тьме, если не считать бесстрастной луны, представлялась не вполне реальной. Ночью мощным ударом волны, потрясшим всё судно, разбило на ботдеке клетку с шестью собаками. Несчастных псов смыло в море. Сорвало со шлюпбалок карбас, и неуёмные волны принялись колотить им в борт, сотрясая шхуну. С мостика едва не снесло вахту. Томисаар с Шестаковым, привязавшись, кое-как обрубили остатки шлюпталей — с карбасом пришлось расстаться. Стоявшему у руля Пустошному Седов тоже велел привязаться к рулевой машинке у штурвала, а сам в глухом парусиновом плаще с поднятым капюшоном заклинился между лобовым бортом и тумбой машинного телеграфа. Время от времени оборачиваясь к Пустошному, не на шутку перепуганному, он велел во что бы то ни стало держать судно на заданном курсе. — Всё теперь зависит от тебя! — кричал ему Седов. — Смотри не выдай! Пустошный ошалело взглядывал на нахохлившегося, насквозь мокрого, как и сам, начальника экспедиции и в ответ лишь кивал. При очередной волне, что обрушивалась массивным бурлящим гребнем на шхуну, Седов кричал ему упреждающе: «Поберегись!» — и сам обхватывал тумбу руками. Пустошный наваливался на шарово-осветительный прибор компаса, чтобы не залило огонь керосиновой лампочки, дающей зыбкий жёлтый свет компасной картушке. Надо было беречь этот единственный маячок, эту теплившуюся внутри латунного шара надежду на спасение в адской водяной пропасти. В перерывах между большими волнами Седов отфыркивался, бросал тревожный взгляд на палубу — не смыло ли большой карбас, прихваченный тросами близ мачты? Он с надеждой вглядывался и в смутные очертания берега, всматривался в них до режущей боли в глазах, которые и так нестерпимо саднили от солёной водяной пыли, свистящим вихрем налетавшей из-за борта. Цепкий взор Седова сумел, наконец, различить характерные силуэты чёрных гор на тёмно-серебристом фоне лунного сияния. Призрачные блики, бешено меняющие свой рисунок на крутых вспененных волнах, позволяли глазу время от времени выхватывать и очертания прибрежных мысов, островков, рифов, кипевших бледной пеной. Седов, которому, как и Пустошному, порой становилось жутковато при виде очередной накатывающейся водяной громадины, хорошо понимал, что только от него самого, от его знания берегов, мастерства, решимости и хладнокровия зависит сейчас жизнь всех, кто оказался на «Фоке». В голове неотвязчиво пульсировал вопрос: не безрассудно ли ты поступил, бросив себя и всех этих доверившихся тебе людей в столь позднее время года сюда, навстречу этой буре, навстречу неизвестности? И уже вопрос этот незримо разрастается, и кажется Седову, что вопрошает его об этом всё, что окружает, — и это Вечное море с чёрными массами холодной воды, и Высокие горы, и Голубой свет луны, и некий незримый дух Неба, Воды и Суши: «Куда рвёшься ты на своей шхуне, когда всё плавающее, всё живое стремится теперь убраться подальше от надвигающихся с севера Мрака и Стужи?» Седов вздрагивает. «Я стремлюсь туда, откуда надвигаются Мрак и Стужа. Мне необходимо знать, что там», — безмолвно отвечает он в волнении неизвестно кому. «Безумец! Чтобы попасть туда, нужно преодолеть бездонные бурные хляби, беспредельные ледяные пространства, мертвящие морозы!» «Я готов к схватке!» «Как бы не пожалеть тебе о безрассудном шаге, когда убедишься в невозможности того, что затеяно со столь ничтожными силами». «Я не могу вернуться! Не могу и не желаю! Ибо если вернусь, то утратит всякий смысл дальнейшая жизнь моя». «Отчего?» «Я считаю, что каждый, кто вызван к бытию, обязан рано или поздно найти свою цель — большое, полезное людям дело, достойное жизни, — и стремиться к её достижению во что бы то ни стало!» Свист ветра и шум волн отодвинулись в сознании Седова. Лишь звенели в ушах, отдаваясь эхом где-то в крови, слова, что выкрикивал он безмолвно, да гулом большого колокола, звонящего об опасности, били по нему слова незримого собеседника. «Но не опрометчиво ли ты выбрал свою цель? Не по силам она тебе, похоже. А ведь ещё не поздно!..» Отлетел таинственный звон. Гулко колотится что-то в висках. Седов оторопело оглядывается, отыскивая того, с кем, казалось ему, беседовал он. Но лишь беснующееся косматое море вокруг да те же мрачные призрачные горы в зыбком лунном свете. «Фока», заваливаясь, старчески скрипит и стонет. С грозным гулом обрушивается на него волна, заставляя Седова ухватиться за спасительный машинный телеграф. Грохот, треск, визг собак позади. Отплёвываясь, Седов выпрямляется, смотрит, часто мигая мокрыми веками, назад и не верит глазам: на том месте, где была вторая шлюпка, жалкими ошмётками раскачиваются лишь обрывки шлюпталей. А «Фока», вздрагивая всем корпусом, карабкается на следующую водяную гору. Испуганно примолкли вымокшие собаки. Раздался сиплый свисточек. Седов приник ухом к переговорной трубе. В цвиканье работающей машины он услышал растерянный голос старшего Зандера: — Господи, что делать, Георгий Яковлевич? Машина слабо работает… Трудно пар держать, с ног валит… Донка не справляется — опять засорилась, палуба течёт вовсю… не знаю… Седов сжал зубы. — Держитесь, Иван Андреич! — крикнул он, как мог, ободряюще. — Что-нибудь придумаем сейчас! Обязательно. А пока держитесь, прошу! Держитесь, сколько можно! «…Но ещё не поздно… Ещё не поздно!..» — К чёрту! — выкрикнул Седов и заорал приникшему к штурвалу рулевому: — Держись, Пустошный, держись, сейчас выкарабкаемся! В сумрачных очертаниях гор Седов разглядел знакомый проём, причудливый изгиб и крутоверхую, словно вулканный пик, вершину. Решимость, окрепшая в сознании несколько минут назад, диктовала действия. Седов вызвал по авралу команду, велел ставить все паруса. Четверо бледных от изматывающей качки матросов и плотник, едва удерживаясь па ногах, долго не могли понять смысл приказания. В такой шторм подымать все паруса? Не сумасшествие ли? Седову пришлось накричать на обалдевших матросов, и они, неуверенно передвигаясь, принялись за работу. Велев Пустошному внимательно сле-дить за волной, Седов устремился па помощь матросам. С трудом подняли парус фок-мачты. Георгий Яковлевич крикнул, чтоб крепили его, и бросился назад, на мостик. — Право руля! — заорал он ещё с трапа. — Держать по волне! Пустошный испуганно налёг на тяжёлый штурвал. Парус забрал ветер, и «Фока» повалился вправо. — Прочь с палубы, все на бизань! — пытаясь пересилить вой ветра, закричал Седов матросам. Едва успели они подняться по трапу на мостик, мощная волна налетела слова на подвернувшего к пей бортом «Фоку», завалила его градусов на шестьдесят. Двое матросов не удержались, покатились по мостику и едва успели ухватиться за стойку тросика от гудка. Плотник чуть не свалился с трапа, но удержался, повиснув на поручнях. Лишь только выровнялось судно, все бросились, увлекаемые Седовым, за трубу, ко второй мачте, ставить бизань. Кое-как справились и с этим парусом. Седов, запыхавшийся, вернулся на мостик. — Кливер лопнул! — тревожно выкрикнул Шура. Седов заметил впереди фок-мачты чёрную, трепетавшую на ветру тень, словно крыло огромной летучей мыши взмахивало там. Но судно уже не валилось с борта на борт. Получив ход, оно заскользило по пенным валам, то задирая корму и заваливаясь носом в провал между двумя волнами, то вздымая нос, вылетало на водяную гору. Матросы, ожидая новых команд, скопились на мостике. Посылать людей на бак, чтобы убрали кливер, было опасно. Седов махнул на трепавшийся по ветру кливер рукой и машинным телеграфом дал «стоп» машине. Тёмная парусина туго напряглась, скрипуче заныли мачты. «Фока» понёсся по штормовым волнам к чёрному берегу. Георгий Яковлевич отпустил измученных матросов, велев им, однако, быть наготове и не раздеваться. Он возбуждённо всматривался в смутно-тёмную массу берега, отыскивая взглядом буруны у Сухого Носа — далеко выдающегося в море, длинного, словно сабля, мыса, окружённого рифами. Вот забелели в серой тьме буруны у знакомых Седову подводных скал. Мощными потоками взрывается у скал море, орудийно громыхая и вздымая ввысь огромные белые фонтаны. — Лево двадцать! — выкрикнул Седов, стараясь перекрыть грохот волн. Он снова вызвал команду и велел брать рифы парусов, чтобы уменьшить их площадь, и сбросить скорость. Матросы добрались до парусов и, немного повозившись там, вернулись. На мостик взбежал плотник и доложил, возбуждённо блестя глазами, что рифов, этих тонких верёвочных кончиков, на парусах не оказалось. Седов похолодел. «Фока» продолжал нестись к приближавшемуся берегу с небывалой для себя двенадцатиузловой скоростью. Обрыв кливера оказался теперь чем-то даже вроде блага. Но что делать теперь? Попробовать развернуться, чтобы вновь сопротивляться шторму на этой прохудившейся посудине, в трюме которой вода продолжает прибывать, а откачивать её некому да и невозможно на заливаемой водой, бросаемой с борта на борт палубе? Либо как головой в омут — попытаться на полном ходу проскочить, если удастся, между рифами, чтобы попасть в бухту? Седов, словно загипнотизированный, глядит на вздымающиеся белые шлейфы брызг у недалёких уже скал и, чувствуя, как сковывает холодным ознобом спину, решается: была не была! — Пустошный! — кричит он рулевому. — Видишь левее мачты горбину на берегу? Пустошный вглядывается во мрак, подавшись вперёд всем телом. — Вижу! — Держи посередине между бурунами и этой горбиной. Ровно посередине! Чтобы держать посередине, приходится подворачивать ближе к страшным бурунам. И «Фока» несётся, ныряя в волнах, навстречу неведомому. Эта гонка походила на езду на обезумевшей тройке, преследуемой волками и несущейся по бездорожью с риском свалиться в первый попавшийся овраг. Как хочется Седову закрыть глаза, спрятаться, чтобы не видеть этого предательского рысканья судна на крутой волне и порывистом ветре, чтобы не слышать бешеного биения собственного сердца! Но, сжав зубы, слегка наклонясь вперёд, он неотрывно наблюдает за сумасшедшей скачкой. Накручивает штурвал Пустошный, трещат паруса и снасти, грохочет море у пенных рифов… И свело дрожью непослушные, похолодевшие руки Седова. То ли от мокрой стужи, то ли от безотчётного оцепенения. Устало обронив паруса, «Фока» загрохотал, наконец, якорь-цепью. Седов вызвал на мостик Захарова, отпустил рулевого. Едва глянув на обступившие «Фоку» чёрные, но уже не опасные скалы, он сгорбленно сошёл вниз.
КРЕСТОВАЯ
Сутки пришлось ждать у Сухого Носа ослабления ветра. На рассвете «Фока» выбрался из укрытия и с умеренным «востоком», ветром с Карского моря, двинулся к северу вдоль пустынных гористых берегов, наполовину уже заснеженных. Седов без труда отыскал Крестовую бухту — огромную, живописную, па тридцать вёрст углубившуюся внутрь острова. Георгий Яковлевич легко провёл «Фоку» по известному ему фарватеру между низменным берегом и пятью пустынными островами, что протянулись друг за другом посреди бухты. Фарватер, вымеренный и обставленный Седовым два года назад, навигационные знаки на берегах и островах, указывающие путь, да и сами эти берега, острова, тихие воды казались Седову родными, и будто прибыл он теперь на побывку. Те же вдали вечно белые вершины гор, стекающих к бухте бирюзовыми языками ледников, увидел здесь Седов, ту же затаённо-тёмную воду, чуть тронутую почти не затухающим здесь ветерком. Седов не без волнения разглядывал знакомые места. Крестовая — самая, пожалуй, живописная бухта Новой Земли к северу от Маточкина Шара. Многие путешественники, исследователи, поморы-промышленники во все времена находили себе здесь надёжное и удобное убежище от бурь и штормов. Да и местом промысла Крестовая была неплохим. Само название бухта получила по крестам, что оставили на её берегах поморы. Одни кресты встали в память об избавлении мореходов от бури, другие служили надёжными ориентирами для плавания по «костистой», усеянной подводными камнями бухте, а третьи стояли молчаливыми и скорбными памятниками тем горемыкам, кто не вынес жестокой полярной зимы с её всеубивающей стужей, с сопровождавшей её губительной цингой. Был здесь и крест, установленный два года назад Седовым. Он высился на одном из самых приподнятых мест и потому был заметен издалека. Крест этот — точно определённый астрономический пункт. На него опиралась сеть географических координат местности. У этого креста, сделав астрономические наблюдения, можно было проверить правильность хода экспедиционных хронометров. Без точного же хронометра невозможно вычислить долготу при определении координат и в море, и на пустынной земле, никем не снятой и не описанной. Поставив «Фоку» на якорь напротив своего астрономического креста, Седов на шлюпке съехал с двумя матросами на берег для проверки хронометров. Сумасшедшая штормовая качка со встряской могли нарушить ход точных приборов. Захарову Георгий Яковлевич поручил перевести «Фоку» поближе к посёлку Ольгинскому и начинать пополнение запасов пресной воды из горного ручья. Захаров повёл шхуну, вопреки рекомендациям Седова, поблизости от берега и посадил её на мель. Вернувшись на обмелевшее судно, Седов не сказал Захарову ни слова в упрёк. Да и что говорить? Упрёками делу не поможешь. Верно говорит штурман: «Беда ходит не одна, а со своими сёстрами-пабедками». Вместе с вызванной по авралу командой Георгий Яковлевич включился в спасательные работы. Завезли на баркасе тяжёлый якорь сажен за пятьдесят и, дождавшись полной приливной воды, с помощью лебёдки подтягиваясь к якорю, стянули «Фоку» с мели. Назавтра начали набирать пресную воду, потом пекли у поселенцев Ольгинского хлеб про запас, высаживали пятерых списанных членов команды ожидать «Королеву Ольгу Константиновну». Ещё двое суток оказались потерянными.ПИСЬМО
Милый друг! Вот и добрались до последнего на Севере поселения Крестовой губы. Покинем его — и устремимся, наконец, в Ледовитый океан. Наши молодые сочинили походную песенку типа гимна. А припев её таков:РАПОРТ Начальнику Главного гидрографического управления, его превосходительству генерал-лейтенанту г. Вилькицкому А. И., 10 сентября 1912 года.
Доношу вашему превосходительству, что сего дня прибыл благополучно в губу Крестовую, где успел сделать астрономические наблюдения для определения времени. По пути «Св. Фока» выдержал у Маточкина Шара жестокий шторм. Сбило волной две шлюпки и порвало кливер. Наливаюсь водой и иду дальше на север, к восточному берегу Земли Франца-Иосифа и, в случае если не встречу здесь льдов, пройду в Теплиц-бай, где базировался Абруццкий, в крайнем случае высажусь где-либо в другом месте — в зависимости от состояния льдов. Команда состоит из 22 человек. Провианта взято для них на два года. Топлива для парохода взято на 30 дней полного хода, так что, ввиду недостатка времени, с одной стороны, и неимения топлива — с другой, «Фока», вероятно, вынужден будет зазимовать на Франца-Иосифа. Экспедиция снабжена очень хорошо инструментами. Гидрометеорологических инструментов экспедиция имеет два комплекта: один получен из Главного гидрографического управления, а другой — частью от отдела торгового мореплавания, а частью — от Главной физической обсерватории. Хронометр один получил ещё от судна, итого их в экспедиции шесть. Секстан оказался довольно хороший на судне. Компас тоже. Начали уже аккуратно вести метеорологические и гидрологические наблюдения. К полюсу от Земли Франца-Иосифа направляюсь на 60 собаках с двумя рабочими и географом Визе. Около 1 марта 1913 года экспедицию поручу командиру судна Захарову. Просил комитет на будущий год прислать пароход навестить нас и привезти угля, а также трёх метеонаблюдателей, которых мы оставим после себя на Земле Франца-Иосифа, чтобы не прерывать наблюдений метеорологической станции. В заключение считаю долгом принести искреннюю благодарность вашему превосходительству за снабжение экспедиции инструментами и за содействие вообще. Старший лейтенант Седов
ВДОЛЬ НОВОЙ ЗЕМЛИ
Покинув Крестовую, «Фока» лёг курсом на север. Под парусами, покачиваясь на зыби, шхуна медленно плыла вдоль холодных, покрытых льдами и снегами берегов. Над головами, в сине-сером поблекшем небе стаи птиц одна за другой плыли к югу и едва заметно на высоте прощально пошевеливали крыльями. Свеже-морозный воздух напоминал: ты — в Арктике. В глубине бухточек виднелся народившийся недавно белый припай. Он сходился нетолстой пока заснеженной ледовой коркой от берегов к середине бухт. Через несколько морозных дней лёд сомкнётся вовсе, разрастаясь дальше, на выход, вдоль морского берега, чтобы затем соединиться с матёрыми дрейфующими льдами и на девять-десять месяцев придавить всякое движение, всякое волнение толстым льдом с плотным снегом. Чем дальше к северу продвигался «Фока», тем всё суровее выглядели берега. От соседней с Крестовой Сюльменевой бухты начались ледники. Они спокойно нисходят от склонов гор, как бы являясь их продолжением, и обрываются вдруг в море беспорядочно сколотыми слоистыми серо-зелёными обрывами. Ледники чередуются с чёрно-коричневыми, в белых снежных прожилках, острыми мысами и прибрежными кряжами гор. Горы, цепью вытянувшиеся вдоль побережья, дальше к северу зрительно уменьшаются в высоте и, как бы подтаивая, становятся всё более округлыми в вершинах и расплывшимися в белых заснеженных, переходящих в ледники боках. Вдали, в глубине острова, мерцает белизной высокий, крутой, словно сахарная голова, купол, царственно устремлённый к облакам. Пинегин с этюдником и красками всё светлое, свободное от вахты время проводит на этюдах близ трубы, где не мешают обозрению паруса. На палубе непрестанно скрипит и хлюпает — команда откачивает воду вручную: котёл притушен для сбережения угля. На мостик поднимаются то один, то другой — полюбоваться необычным пейзажем, обозреть горизонт, убедиться, что впереди препятствий нет. Почти не покидает мостик Седов. Он подолгу всматривается в даль. Его интересует не берег с ледниками и припаем, а тёмное дальнее небо над морем. Левее, к западу, Седов различил едва уловимые «набели», слабые отсветы от льда на низких тёмных тучах, и эти «набели» беспокоили Георгия Яковлевича. Хмурится и жуёт ус штурман Максимыч. Ему тоже не нравится небо. Стали встречаться широкие рябые полосы мелкого льда на расплаве, небольшие айсберги. Появились нерпы. Их чёрные усатые мордочки с любопытными выпуклыми глазами то и дело появляются из воды. Чёрно-белые кайры плещутся на воде, то ныряя в глубину, то вновь выскакивая поплавками. Расплавный лёд заполнил вскоре всю видимую часть моря, оставив широкий прибрежный фарватер, по которому плыл «Фока» и день и ночь. К утру фарватер привёл шхуну к Северному Крестовому острову, невысокому, забелённому девственным снегом и окружённому матовым припайным льдом. Ясно виднеется чёрный поморский крест на возвышенном куполе острова, установленный здесь, похоже, в древние времена безвестным мореходом, не Марфой ли Борецкой посланным от стен Новгорода Великого в эти запропастные края поразведать землицу, к полуночи простирающуюся. Видно, и во времена Баренца стоял здесь хорошо приметный с моря безымянный русский крест. Ибо не случайно этот кусочек суши и примыкавшие к нему острова голландец наименовал Крестовыми. Для Седова крест этот стал придорожным камнем у развилки, вынуждавшим решать, какой из путей избрать. Лишь узкая полоса тёмной воды отделяла это белое поле от погребённых под сугробами берегов. Седов решил плыть вдоль кромки льдов, на запад. Штурман Максимыч подтвердил, что в благоприятные в ледовом отношении годы западнее 45–46° восточной долготы, то есть милях в ста отсюда, бывают свободные пространства воды, тянущиеся к северу, до Земли Франца-Иосифа. Но — в благоприятные! Седову горячо хотелось верить, что не одни неудачи сопутствуют его экспедиции. Он упрямо вёл «Фоку» на запад, а когда лёд разредился, решительно повернул на север. Лёд долго был парусным — проходимым под парусами. Шхуна тихо плыла в окружении бесчисленных стад неподвижных, задумчивых льдин, не мешавших ни друг другу, ни «Фоке». Вечером, когда солнце, опустившись к горизонту, за дымчато-меловые облака, обливало всё вокруг призрачным оранжевым светом, сиреневые льдины отрешённо покоились на неподвижной воде, сиявшей угольным жаром и угасавшей ближе к борту судна до чёрно-лиловой густоты. Трудно было оторваться от этих живописных пейзажей. — Вы только всмотритесь, господа, — шептал очарованный Пинегин на мостике, — какое фантастическое и в то же время греющее, золотистое освещение, я бы сказал, этакое рериховское… Ну где ещё увидишь подобные краски! Спутники молчали. Нельзя было не согласиться с художником и трудно оторвать восхищённый взор от удивительной редкой красоты северной водной пустыни. Но очарование это не умиротворяло. За неясной в желторозовом мареве чернотой горизонта каждый, и Седов особенно, жаждал поскорее увидеть призрачные, сияющие белизной пики загадочной и заветной для них земли. Увы, вместо этого из-за горизонта наползали льды. Весь следующий день «Фока» под машиной пробивается сквозь льды к северу. Седов взобрался на ванту фок-мачты и, выглядывая разводья и каналы, охрипшим от усталости и мороза голосом кричит рулевому: — Право руля! Попадай вон в ту ближайшую трещину! «Фока» держится молодцом. Здесь он в своей стихии. Налетая с полного хода на лёд так, что люди едва удерживаются на ногах, шхуна трясётся и карабкается на льдину, раздавливая её, как ледокол штевнем, либо соскальзывает с нёс, раскачивая снастями, и, чутко следуя рулю, словно добрая лошадь поводьям, ловко выворачивает из разводья в разводье. И вновь на мостике и на палубе полно свободных от вахт болельщиков. Захваченные эффектным поединком со льдами и восхищённые ледовыми качествами судна, члены экипажа простили уже «Фоке» его недостатки — старость и чрезмерную водотечность. Седову вспомнилась оценка, которую дал судну Лоушкин: «Фока» по летам ветх деньми, но во льду ходок. — И добавил: — За такие-то малые деньги лучшего парохода во всей губернии не сыскать». Нанять именно «Фоку» присоветовал Георгию Яковлевичу он, Лоушкин. Предлагались и другие парусно-паровые шхуны: «Андромеда», «Дмитрий Солунский», «Геркулес», не раз побывавшие на промыслах в полярных льдах у Новой Земли. Но непомерно высокие цепы, неприспособленность для размещения членов экспедиции, необходимость ремонта либо другие основательные причины не позволяли остановить выбор на каком-либо из этих судов, пока старый капитан не указал Седову на «Фоку». По летам «Фока» и впрямь был весьма «ветх деньми». Он на семь лет оказался старше Седова, которому исполнилось тридцать пять. Но, построенное из отборной сосны и дуба, с усиленными набором и обшивкой, с толщиной борта почти в метр, судно оставалось ещё отменно крепким. Вначале это был трёхмачтовый барк под именем «Гейзер», и принадлежал он норвежским промышленникам. Подобными судами были известная «Вега», на которой при финансовой поддержке Александра Сибирякова совершил выдающееся плавание в Северный Ледовитый океан Норденшельд, «Стелла Поляре» экспедиции герцога Абруццкого, достигшей северной части Земли Франца-Иосифа, наконец — «Заря» русской полярной экспедиции Толля. Четырнадцать лет «Гейзер», переименованный в «Святого мученика Фоку» купившими его мезенскими промышленниками братьями Юрьевыми, плавал под русским флагом. Несколько лет «Фока» служил экспедиционным судном Мурманской научно-промысловой экспедиции. Тогда же он и был переоборудован в двухмачтовую парусно-паровую шхуну с увеличенной для нужд экспедиции надстройкой. Последние три года судно принадлежало зверопромышленнику — штурману Дикину. «Фока» был двухпалубным судном в сорок метров длиной, девять метров шириной и водоизмещением в 270 тонн. В носовой части междупалубного пространства был устроен кубрик на двадцать членов команды, отапливаемый чугунной печкой. Среднюю часть занимал трюм со встроенной в него металлической ёмкостью для перевозки тюленьего жира, а в кормовой части располагались котельное, машинное отделения и угольные бункера. Машина в 290 лошадиных сил сообщала судну скорость по чистой воде до пяти узлов. Надо ли говорить, что этой мощности было недостаточно «Фоке», чтобы преодолевать мало-мальски сплочённый лёд. Такой лёд встретился, когда преодолели четвёртую часть пути от Новой Земли до Земли Франца-Иосифа. После очередной ночной стоянки судна на ледовом якоре Седов, с ввалившимися щеками, обросшими рыжей щетиной, утомлённый бессонными, выматывающими вахтами, взобрался утром на обмёрзшую ванту и увидел сплошной, укрытый снегом лёд и на севере, и на западе, и на востоке. — Дальше на санях ехать надо, а не на судне, — пробормотал он, темнея. Окинул безрадостным взглядом весь горизонт: хмурое небо тоже было «ледовым». Лишь далеко на юго-западе чернела «водушка» — тёмное пятно на облаках, указывающее на полынью, открытую воду. Теперь сомнений быть не могло: следовало выбираться из льдов, пока они не зажали «Фоку» и не вынесли в своём дрейфе, куда заблагорассудится течениям. А это не входило в планы экспедиции. Вновь не оправдывалась надежда, и достижение в нынешнем году Земли Франца-Иосифа оставалось столь же проблематичным, как и до выхода из Архангельска. «Если уж суждено зимовать, не достигнув Земли Франца-Иосифа, — хмуро рассуждал Георгий Яковлевич, — то лучше провести это время с наибольшей пользой, то есть на мало исследованной Новой Земле». К ней он и направил «Фоку» не мешкая. А кроме того, можно было попытаться выбраться из льдов узким каналом чистой воды, который держится обычно у самого берега Новой Земли. Уже через двое суток, выйдя из льдов, шхуна вновь плыла к северу вдоль грузной, слившейся наверху с небом массы Новой Земли, по узкому тёмному каналу свободной воды. И вновь поражающие своей колоссальностью ледники проплывают вдоль правого борта. Шхуна, стеснённая кромкой льда, вынуждена двигаться рядом с громадными отвесными стенами и со стороны выглядит рядом с этой дикой громадной мощью букашкой, которую может мгновенно раздавить любая внезапно отвалившаяся часть векового материкового ледника. Невольно умолкают все разговоры на мостике, обострённая, величественная тишина нарушается лишь периодическими докладами с бака лотового матроса, он промеряет глубину ручным лотом. — Двадцать! — слышится его приглушённый, будто из трюма, голос. И вновь таинственная тишина, нарушаемая лишь неясным шорохом где-то внутри ледяной массы, либо позваниванием, напоминающим звон тугих струн на ветру, либо тяжким уханьем, словно кто-то живой, огромный ворочается там. В этой загадочной тишине Седов, восхищённо оглядывая ледяные громады, раздумывает об удивительном, во многом ещё непостижимом мире, окружающем человека. В голову приходит мысль о непрочности такого, казалось бы, могучего, вековечного, как этот ледник, мира и о своей зависимости от сил этого мира — от природных сил. И прочнее утверждается в его сознании и в душе стремление постичь этот мир, и приходит уверенность в правильности, необходимости того, что задумал, выносил и осуществление чего с таким трудом начал.ВЕХИ ПУТИ
«Фока» во льдах. Огромные льдины, бледно-зелёные на беспорядочных изломах, цепко стиснули шхуну. Этими льдами, нанесёнными с севера, забило бухту, посреди которой застыл корабль, обложило все видимые острова, затянуло открытое море. Льдины, ещё вчера с грохотом теснившиеся друг на дружку, таранью долбившие корпус засевшего на мели «Фоки», сегодня безмолвно застыли во всей округе, притиснутые мощными полями и схваченные морозом, спустившимся ночью из подоблачных высот, со снежно-ледяных вершин огромных гор. Эти величественные в своей громадности седые дикие горы громоздились вдали почти по всему протяжению берега, отгородив попавших в бухту мореплавателей от восточных пределов земли. От западных, южных и северных отгородило их необозримое море, забитое клыкастыми наторошенными льдами. Всё побережье и ближайшие скалистые земли полуострова и острова Панкратьева с востока и с севера и дальних островов — Крестовых и Горбовых на западе — упрятались под снежным покровом. И хотя на календаре было начало октября, всё вокруг безмолвно свидетельствовало о том, что зима, внезапно накатившись на эти берега, царственно и враз подчинила себе здесь всё. Не шелохнувшись стоял во льдах «Фока». С не убранными ещё парусами, не зачехлённой трубой — во всём своём мореходном виде, будто замерла шхуна, ожидая, что вот-вот зашевелятся и разойдутся льды и, растолкав их своими круглыми боками, вновь выйдет она на вольную воду, поплывёт дальше. Однако ни тёмное низкое небо с белесым отсветом от бесконечных льдов, ни замершая стрелка барометра, закреплённого на переборке кают-компании, ни сама застывшая на морозе тишина, нарушаемая лишь нетерпеливым взлаиванием истомившихся в клетках собак, — ничто не давало надежды на отступление тяжёлых, сомкнутых морозом льдов, на уступку самого мороза, этого безраздельного могущественного владыки здешних мест. Октябрь для северного острова Новой Земли — зимы начало. Всё это понимал Седов. Не было сомнений на этот счёт и у опытного морехода штурмана Сахарова, не раз ходившего прежде к Новой Земле на промысловых судах. Гористая земля, у которой оказался «Фока», значилась на адмиралтейской карте, составленной ещё Фёдором Петровичем Литке, островом Панкратьева. Но на поверку земля оказалась обширным полуостровом с примыкавшим к нему с севера островом. Эта ошибка Литке, быть может, и стала роковой для экспедиции. Надеясь пройти между указанным па карте островом и берегом, Седов внезапно обнаружил, что Южный Панкратьев — не остров, и вынужден был развернуть «Фоку» на обратный курс, чтобы обойти неожиданное препятствие с запада. Тут-то и обнаружилась не означенная ни на одной карте каменистая банка, на которую сел «Фока». Сел плотно, хотя шли медленно, с промерами, и глубины не предвещали опасности. На банке «Фока» просидел несколько дней. И никакие усилия уже отчаявшейся команды не смогли освободить шхуну — настолько прочно засела она. Тем временем стали подходить льды. Они всё больше сплачивались вокруг. Но вот начался сильный шторм. Льды пришли в движение. Огромная толстая льдина-бродяга, надвинувшаяся откуда-то с севера, начала яростно колотить на волнении в борт «Фоки». Ситуация становилась критической, и Седов готов уже был в любую минуту отдать команду оставить судно. Корпус «Фоки» выдержал, но льдиной, к большой радости мореходов, сдвинуло шхуну с мели. Однако пытаться выбраться из льдов было уже поздно. Шхуна оказалась в ледовой западне. Тем же штормом многострадального «Фоку» придвинуло вместе со льдом почти к самому берегу Панкратьева полуострова. Там и сковал его мороз своими ледовыми цепями. «Но быть может, не ошибка Литке, а другие, свои ошибки привели в конце концов и так-то припозднившегося «Фоку» к этой вынужденной зимовке?» — невесело размышлял Седов, сидя за столом в своей каюте и перебирая описи карт Новой Земли. На память явились слова старого капитана Лоушкина: «Верь моему слову неложному: ледовитый нынче год. Недалеко уйдёте». Он сказал это Седову после лекции о намечавшемся походе, с которой Георгий Яковлевич выступил в июне в актовом зале Архангельского общества изучения Русского Севера. Седов вслух не стал подвергать сомнению слова многоопытного северянина-капитана. И всё же изо всех сил стремился ускорить выход в море. Но всё ли от него зависящее для организации хорошо подготовленной экспедиции сделал сам он, не новичок в полярных плаваниях, один из лучших среди своих коллег, морских гидрографов, сделавшийся известным в чине всего лишь штабс-капитана даже царю? Не поторопился ли он и здесь, как торопился (и пока вполне успешно) в иных своих значительных предприятиях? Ведь скорым оказалось и само восхождение Седова по служебной лестнице, по лестнице своей судьбы, уготованной себе самим. Вслед за тем, как молодым поручиком Седов был зачислен в Главное гидрографическое управление, он попал в гидрографическую экспедицию Северного Ледовитого океана, под начало Александра Ивановича Варнека. Экспедиция на пароходе «Пахтусов» в 1902 году обследовала берега и прибрежные воды Белого и Баренцева морей, Новую Землю, Вайгач. Седов самозабвенно отдавал всего себя работам по инструментальной съёмке берегов, промерам глубин, по завозу материалов и строительству навигационных знаков. Группа, которой руководил Седов, все задания выполняла неизменно быстрее, качественнее, точнее других. Седов умел заинтересовать своих людей работой, зажечь, поднять их дух где шуткой и смехом, а где примером. Не гнушаясь тяжёлого труда, Седов всегда сам брался и за весло, и за бревно, и за топор, первым выскакивал из шлюпки в прибойную волну, первым шёл по зыбким льдинам и во всём оказывался впереди своих людей, неизменно увлекая их за собой. Руководитель экспедиции, опытный гидрограф Варнек в конце концов на самые трудные и ответственные дела, особенно сопряжённые с немалыми опасностями, неизменно стал посылать энергичного, бесстрашного, но и при необходимости осторожного, умелого поручика Седова. Познакомившись с полярными морями, с Арктикой, Седов пришёл в восторг от этого края. Он с огромной радостью направился в Северный Ледовитый океан и во второй раз, в 1903 году, на том же «Пахтусове», уже заместителем начальника экспедиции генерала Фёдора Кирилловича Дриженко, «крёстного отца» своего. «Вот дело, достойное настоящего гидрографа, — отмечал Седов в своём дневнике, — вот край изумительный, беспощадно суровый, но и невыразимо живописный, чарующе таинственный, магически притягательный. Это край, где проверяются характеры, где куются бойцы. Слабому здесь места нет». Полюбив этот край, Седов понял, что может и должен сделать для него больше, чем он делает по долгу своей службы. Он принялся за изучение трудов по Арктике, по истории исследования и поразился тому, как мало, мизерно мало сделано для оживления колоссального края, необозримых земель, прилегающих к Северному Ледовитому океану. Его взволновали и захватили идеи Ломоносова, Менделеева, Макарова, Кропоткина о необходимости освоения этого грандиозного национального водного пути, способного оживить жизнь всей Сибири, богатейшего и обширнейшего на земном шаре края, всё ещё дремавшего в забытьи, края, к которому уже приглядывались иностранные промышленники-хищники. Но вот пришло известие о разгроме японцами русской эскадры Рожественского на Дальнем Востоке, о начале русско-японской войны. Седова поразила трусость командования эскадрой, позорная капитуляция перед вероломным врагом. Поручик по адмиралтейству подаёт рапорт о зачислении его во флот и просит направить на театр военных действий. Он попадает в Амурскую военную флотилию, защищавшую вход в великую реку. По окончании войны некоторое время пришлось ему служить по гидрографии на Тихоокеанском флоте. Но и на Дальнем Востоке Седову но даёт покоя Северный Ледовитый океан. Георгий Яковлевич внимательно следит за всеми событиями, связанными с его изучением, освоением морских путей в Арктике. Свои мысли по этому вопросу излагает в печати. Наиболее яркими стали его статьи «Северный океанский путь» и «Значение Северного океанского пути для России». Они были напечатаны во Владивостокской газете «Уссурийская жизнь» в конце 1900 и в начале 1907 года. За что ратовал в них русский гидрограф? Не просто за изучение, но за скорейшее освоение Северного морского пути в хозяйственных и военно-стратегических целях и ещё «ради отечественного долга перед Родиной и национальной гордости». Вначале необходимо организовать небольшую экспедицию в составе двух отрядов для обследования восточной части пути от устья Енисея и от Берингова пролива одновременно, считал Седов. Там же, в статьях, он намечал и программу обследований. Нетрудно будет соединить западный участок — от Белого моря до Енисея, по которому уже совершаются единичные плавания, — с восточным, указывал Седов. С восторгом встретил он в 1908 году решение морского министерства о строительстве двух ледокольных транспортов для гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана. В это же время Седова по его настоятельной просьбе вновь откомандировывают в Главное гидрографическое управление. Он принимает участие в поиске, приобретении и отправке во Владивосток, откуда должны были выходить в своё плавание строившиеся «Таймыр» и «Вайгач», продовольствия и одежды для участников экспедиции. Пригодился его арктический опыт. А затем? Затем в 1909 году Седов — начальник специальной гидрографической экспедиции по обследованию устья реки Колымы. Это было ответственным, сложным и трудным заданием. Прежде чем попасть к месту работ, нужно было преодолеть с экспедиционным грузом на лошадях, оленях, пешком и на лодках десять тысяч вёрст по диким сибирским лесам, горам, болотам и рекам. В устье Колымы предстояло, сделав промеры, отыскать судоходный фарватер, разметить его вехами на воде и навигационными знаками на берегах, уточнить и нанести на карту очертания берегов устья Колымы и фарватер, провести съёмку берега вверх по реке до Нижнеколымска. И весь этот колоссальный объём работы желательно было сделать за один сезон, не удорожая экспедицию. Седова избрали для выполнения этого чрезвычайно трудного задания не случайно. Начальник экспедиции на «Пахтусове» в 1903 году Фёдор Кириллович Дриженко характеризовал Седова как гидрографа и организатора выдающихся способностей. С заданием на Колыме Седов справился блестяще, проявив исключительную находчивость, огромную работоспособность и самоотверженность, умение малыми средствами добиваться максимально возможного и в короткие сроки. Результаты работ были оценены очень высоко. Помимо выполнения прямой своей задачи, Седов попутно вёл на Колыме исследование условий быта, хозяйственной жизни обитателей края, его природных запасов, особенностей, возможности пробуждении промышленной деятельности. С лекциями о своих впечатлениях и выводах он выступал по возвращении во многих столичных залах, в научных обществах. Позже был опубликован труд Седова о Колымской экспедиции. Интереснейшие, богатейшие сведения, добытые любознательным гидрографом попутно с выполнением служебной задачи, вызвали огромный интерес и среди представителей общественности, и в научных кругах. Седова избирают в свои почётные члены российские географическое и астрономическое общества. Слух об исследователе и результатах исследования глухого отдалённого края империи дошёл и до царя, Николай II пригласил Седова к себе и в течение сорока минут слушал его рассказ о забытом всеми крае, его нуждах. Имя Седова сделалось известным в печати. Георгия Яковлевича, живого, весёлого, обаятельного, желали видеть во многих петербургских гостиных. Триумф? Да, Седов доволен собой. В свободное время он нарасхват — выступает с лекциями, посещает театры, бывает в столичных домах. Он находит свою любовь и женится, обретя, наконец, свой дом, семейный уют, основательный, устойчивый образ жизни. И в то же время, как незаметный древоточец подтачивает ствол, Седова продолжает точить неизъяснимая тяга к Северу. Он ощущает эту тягу постоянно — за чертёжным картографическим столом, в воскресной поездке с Верой за город, в ложе оперного театра, на заснеженном Невском проспекте по пути из Адмиралтейства к себе, в Кирпичный переулок… Древоточец этот и тревожит Седова, и зовёт. В такие минуты его начинают посещать сомнения, и некто незримый начинает допытываться: «Быть может, ты мечтаешь бежать шума, суеты столицы и поселиться в избе на Полярном острове?» «Нет, мне нравится здесь, у меня любимая жена, любимая работа, мне приятно внимание к своей особе и признание моих заслуг». «Твоя мечта — вновь полюбоваться дикими жуткими голубыми ледниками, поохотиться на полярных гусей, насладиться ухой из гольца?» «Н-не совсем». «Значит, ты рвёшься продолжать работы, какие делал в минувших экспедициях, ибо считаешь их важнейшим из того, что мог бы сделать?» «Отчасти да». «Отчасти? Что же задумал ты, непоседливый? Откройся, открой свои думы, и станет легче». «Не могу». Признаться в том, что вызревало в глубинах сознания и души, Седов долго боялся, кажется, даже себе. Это была робкая мечта, дерзкая идея, овладевшая им давно. Идея, даже подступиться к осуществлению которой он не знал как. И потому идея эта долго оставалась подспудной мечтой. Однако она потихоньку точила его, не давала забыть о себе. Вскоре после женитьбы Седовы отправились в Архангельск. Георгий Яковлевич готовил экспедицию, начальником которой он был назначен. Предстояло высадиться на Новой Земле и произвести опись бухты Крестовой. Там создавалось русское поселение. Для поддержания морской связи с поселением требовалось обставить в навигационном отношении вход в бухту, составить точную карту гавани с указанием глубин, фарватера, якорных стоянок, навигационных знаков. Чудесный месяц провели Седовы в старинном портовом городе, пока шла подготовка к экспедиции. Среди интересных, образованных людей, горячих патриотов Севера появились хорошие приятели. Близко сошлись Седовы с семьёй Петра Герардовича Минейко, видного инженера-специалиста по портовым изысканиям, и с Павлом Александровичем Галаховым, губернским чиновником по особым поручениям, занимавшимся организацией поселения в Крестовой губе. Не чурался Георгий Яковлевич поморских кормщиков, опыт и советы которых помогли ему лучше сориентироваться в огромной незнакомой бухте и быстрее произвести необходимые работы. Тогда же узнал Седов и старика Лоушкина. Умудрённый жизнью мореход сразу расположился к умному, опытному штабс-капитану — гидрографу, хорошему моряку, весёлому и душевному человеку, умевшему уважительно относиться к старшим и ценить их опыт. Известный на Севере капитан, выходец из простой поморской семьи, Лоушкин потому ещё тепло относился к Седову, что видел в нём, в сущности, простого человека, рыбацкого сына. «Не рвись высоко да не торопись, — отечески советовал ему Осип Максимович, намекая на недворянское происхождение Георгия Яковлевича, — а то ведь и не заметишь, как подсекут. Они не потерпят тех, кто скоро наперёд их вырывается…» А что же Седов? Нет, Седов не желал приспосабливаться, ощущать себя в низшем чем кто-либо достоинстве. И он дал это однажды понять, да не кому-нибудь, а самому архангельскому губернатору Сосновскому, камергеру императорского двора. Тогда, по приезде в Архангельск, Седов явился к губернатору, чтобы представиться. Это делали все, кто прибывал в губернию по каким-либо значительным делам. Губернатор принял его в своём домашнем кабинете. Он заинтересовался работами на Новой Земле, острове, входившем в состав подчинённой ему губернии, и просил подробнее рассказать о них. В кабинет вошла жена губернатора, Любовь Семёновна, не молодая, но ещё и не старая приветливая женщина. Ей захотелось познакомиться с Седовым, популярным гидрографом, и губернатор представил жене Георгия Яковлевича. Поговорив с любезным штабс-капитаном, Любовь Семёновна пригласила его назавтра отобедать к ним в обществе уважаемых и приятных людей. — Позвольте мне быть с женою? — сказал тогда Георгий Яковлевич. Сосновский небрежно махнул рукой и, как показалось Седову, не без высокомерной нотки в голосе бросил: — Ну, это не обязательно! Когда к дому, где квартировали Седовы, подкатил назавтра Галахов в губернаторской коляске, Седов ехать к обеду отказался. Почувствовав себя уязвлённым, он не откликнулся и па приглашение губернатора зайти к нему накануне отплытия экспедиции, сослался на недостаток времени. Но вечером того же дня Седов нашёл время, чтобы выступить перед членами Архангельского общества изучения Русского Севера с сообщением о своей экспедиции к устью Колымы. Конечно, и он, в свою очередь, поступил некрасиво, отчасти оскорбив своим поведением губернатора. И Георгий Яковлевич понимал это, но поделать с собою ничего не мог. При встрече назавтра на пароходе «Королева Ольга Константиновна», куда Сосновский прибыл, чтобы проводить первых поселенцев и строителей Ольгинского посёлка в Крестовой губе, Седов учтиво поздоровался с губернатором, но не извинился. Закончилась экспедиция. Вернувшись в Петербург, Георгий Яковлевич представил итоги нелёгкой работы — отчёт, карты, вычисления. Вилькицкий, начальник Главного гидрографического управления, ознакомившись с материалами, дал им очень высокую оценку и похвалил Седова. Но тут же велел дать объяснение по поводу неявки к архангельскому губернатору седьмого июля. Оказалось, что губернатор написал Вилькицкому обо всём и просил «не присылать больше, если возможно, названного офицера на работы в Архангельскую губернию, пока я нахожусь во главе её управления». Седов получил выговор по службе. Вскоре Сосновский осуществил давно желаемое — перевёлся поюжнее, в Одессу. Не случись этого, неизвестно ещё, удалось ли бы вообще в этом году выйти готовившейся в Архангельске экспедиции к полюсу. При подготовке полюсной экспедиции Седов тоже замечал высокомерное к себе отношение со стороны губернских чинов. Но теперь этого отношения, да и самих этих чинов, он старался не замечать и в служебные связи с ними входил по самой крайней необходимости. А вот морское министерство, флотские аристократы… «Прав был, пожалуй, Лоушкин: эта-то «белая кость» не желает считать меня равным», — размышлял иногда Седов, вспоминая беседы с капитаном. И хотя из штабс-капитанов по адмиралтейству его перевели в старшие лейтенанты флота, в звание хотя и равное, но считавшееся более почётным и славным, — это повышение, понял теперь Седов, было сделано ему как бы в компенсацию за то, что он, кто более других желал и достоин был участвовать в экспедиции Северного Ледовитого океана на «Таймыре» и «Вайгаче», не только не возглавил один из кораблей или хотя бы группу исследователей, но вообще не был допущен к участию в этом. Быть может, ему уготовили другое большое дело на Севере? Не было и‘ этого. Неожиданно Седова отправили в 1911 году на съёмки побережья Каспийского моря, с которыми мог бы справиться любой поручик-гидрограф. А Северный Ледовитый океан с его неоткрытыми островами, а стало быть, и грядущая честь первооткрывателей — не для «чёрной кости». Для этого найдутся и «благородные» чины. Один из пароходов экспедиции получил в командование Борис Вилькицкий. Он ведь Вилькицкий! Сын начальника Главного гидрографического управления! Это тихое, молчаливое отстранение Седова от желанной работы, которой он отдавал всего себя не ради наград, было ещё одной попыткой поставить хотя и талантливого, но не «благородного» чина на место. Седов отлично это понимал. И в немалой степени по этой причине задуманная им и начавшаяся уже экспедиция к полюсу являлась делом его чести. И потому он торопился. Но не слишком ли безоглядно?НАХОДКИ В ТРЮМЕ
Гулко стукнула дверь носового капа, что ведёт из кубрика команды на верхнюю палубу. С тихим шорохом обсыпался с вант сухой снег. Белый комок свалился на ушанку Инютина. Назначенный в Крестовой губе боцманом взамен списанного, Инютин первым теперь выбирался ежеутренне на палубу — раздавать матросам наряды на работы. — О! — воскликнул весело Инютин, отряхивая снег с шапки и бровей. — Погодка-то самый раз для косьбы! Извольте выходить, господа матросы! — крикнул боцман в кап. — Да белые перчаточки с соломенными шляпками будьте любезны не забыть! Инютин по-хозяйски оглядел запорошённое, будто поседевшее за ночь судно. «Фока» застыл в четверти километра от скалистых отрогов Панкратьева полуострова, нацелясь носом на северо-запад, в покрытое неровным, щербатым льдом море. Сзади но левому борту высился над льдами обломок айсберга. По корме шхуны виднелся вдали заснеженный берег Новой Земли. Он отлого подымался от моря и холмисто взбегал вверх, переходя в мощный тёмный ледник, накрывший собой выбеленную землю. Безрадостная, леденящая душу картина. Откуда-то от брашпиля выбралась из сугроба собака. Она отряхнула с себя снег и, потянувшись, подошла к Инютину, приветственно помахивая хвостом. — Что, озябла небось? — потрепал её по холке боцман. Ещё три собаки сидели у входа в надстройку, поглядывая на дверь в ожидании повара Пищухина с отбросами. Остальные собаки спали, свернувшись кто где — сворами и поодиночке. На трапе мостика показался неуклюже одетый в чёрный меховой полушубок вахтенный матрос Пустошный с деревянной лопатой в руке. — Сколь уж времени-то, Семеныч? — поинтересовался Пустошный, сходя вниз. — Ты чего снег не скидал, студент? — напустился на него Инютин вместо ответа. Пустошный остановился на трапе. — Мостик со спардеком очистил, а тут не успел… — Не успе-ел… — передразнил незло Инютин. — Вот и поспевай, времени-то до восьми ещё тьма. Да с люка и от трюма отгреби прежде, вскрывать вот станем… Отворилась с тихим скрипом дверь надстройки, вышел в белом переднике, с ведром повар Пищухин, невысокий, сутулый. С десяток собак вскочили, окружили его, нетерпеливо виляя хвостами. — A-а, Ванюха — свиное ухо! — приветствовал Пищухина боцман. — Первейший друг матроса и прочей корабельной живности! Чего куёшь нынче к обеду? — А чего скую, то и сжуёшь, — отмахнулся Пищухин. — Ты, чем пустобрехством с утра народ пужать, трюмок распечатал бы, продукту достать свежего. — Достанем, Ваиюха, — пообещал Инютин. — А тёзка-то твой, Иван Андреич, встал ли, не видал? — Кофей пьёт, — кивнул Пищухин, выливая, на радость псам, из ведра в деревянное корыто. — Счас в машину полезет небось. — Во-во, то и надо, — бросил боцман и направился к надстройке. В тесной кают-компании, куда он шагнул, сняв шапку, сидели за столом Седов в толстом шерстяном свитере, доктор, капитан, штурман и механик. Инютин поздоровался, пожелал «приятно кушать». — Ну как дела, Андрей Семёнович? — обратился к нему Седов, отставив чашку. — Дак приморозило… Вода в трюм, почитай, и не поступает уж. Паруса вчера ещё скатали, убрали в парусную, сухие… Перо руля да винт — в воде, матросы майну колют, что ни вахта… А я зашёл парку у Ивана Андреича спросить на лебёдку. — Да, да, из трюма надо всё поднять нынче же, — подтвердил Седов, — пора разобраться с имуществом, продуктами, учесть, разнести по местам. Дайте ему пару, Иван Андреевич, — обернулся он к механику, — а уж после будете тушить котёл. Зандер кивнул, тяжело поднялся и вместе с Инютиным покинул кают-компанию. — Значит, всё-таки зимовать? — вздохнул разочарованно капитан. — Что делать, Николай Петрович, — нахмурился Седов. — Увы, перед природой мы пока бессильны. В кают-компании наступила тягостная тишина. Слышалось лишь позвякивание посуды — буфетчик Кизино готовил кофе для тех, кто ещё не вышел к столу, — стук лопаты у трюма, да изредка взвизгивание собак на палубе. Седов поставил локти на скатерть и, подперев ладонями подбородок, раздумчиво уставился потемневшим взором в одну точку — в стрелку барометра на переборке. Грядущая вынужденная зимовка ни для кого из обитателей «Фоки» не была столь нежелательной и огорчительной, как для Седова, — ни для капитана Захарова, подрядившегося привести судно к Земле Франца-Иосифа, чтобы, оставив там экспедицию, вернуться в Архангельск, ни для механика Зандера-старшего, надеявшегося на то же и вышедшего в плавание в одном пиджаке, ни для географа Визе, готового выступить к полюсу вместе с Седовым, ни для кого другого. Все они были свободными людьми, нанявшимися на службу комитету по снаряжению экспедиции. Седову же отпуск его военным начальством предоставлен был всего на год. За это время Георгий Яковлевич намеревался осуществить задуманное. Теперь же выходило, что через год или немногим меньше «Фоке» в случае благоприятной ледовой обстановки удастся лишь выбраться отсюда, чтобы продолжать во льдах путь к Земле Франца-Иосифа. А там — новая зимовка, с тем чтобы в конце её полюсная партия могла выступить в поход по дрейфующим льдам. До последних минут Седову не хотелось верить в неизбежность зимовки вне Земли Франца-Иосифа. Именно поэтому он, сколько было возможно, колотил стариком «Фокой» льды, пытаясь пробиваться к северу. Седов оторвался от стрелки, что притянула его взор, энергично поднялся со стула. — Ничего, друзья, — бодро сказал он, — не пропадём. И даст бог — кое-что полезное сделаем здесь. Двигая стульями, стали подыматься остальные. В дверях кают-компании один за другим появились заспанные Визе, Пинегин и Павлов. — Вот и господа учёные, — весело сказал в ответ на их приветствие Седов, продвигаясь к выходу. — Отсыпайтесь, пока можно, ибо скоро такой роскоши придётся вас лишить: начнём научные путешествия. — Значит, зимовка, Георгий Яковлевич, точно? — остановился Визе, а за ним и его товарищи. И не ясно было, обрадован географ или огорчён. — Да, друзья, — тряхнул головой Седов, задержавшись в двери и оглядев всех членов кают-компании. — Я засяду теперь за приказы по зимовке, а вы принимайтесь, не мешкая, за подготовку к ней. Вам, Николай Петрович, — обратился он к капитану, ещё державшемуся за свой стул, — надлежит обеспечить выморозку судна. Захаров согласно наклонил голову. — Павлу Григорьевичу, — Седов поглядел на Кушакова, — придётся принять на себя заведование хозяйством, разобраться в продовольственных припасах и, сосчитав всё, выработать нормы питания для людей и собак на дна года. Кушаков кивнул, громко и деловито кашлянув. — Механики займутся установкой печек и консервацией машины, — продолжал Седов, — а вам, учёный мир, необходимо теперь же озаботиться подготовкой всех инструментов и научных пособий к действию. — Хорошо, Георгий Яковлевич, — блеснул стёклами очков Павлов. — Остаются штурман и художник. Ну, у Николая Васильевича свои задачи — мольберт и фотоаппарат с кинокамерой у него всегда готовы… Пинегин с улыбкой поклонился. — Николай Максимович помогает мне в наблюдениях, капитану — в сохранении судна, а кроме того, вместе с художником открывает охотничий промысел. — И я! — горячо воскликнул Кушаков, подавшись всей своей массой вперёд. — Я ведь тоже охотник, Георгий Яковлевич! — А вам сам бог велел. Попробуйте-ка оставить теперь нас, да и собачек, без свежего мяса. Припасы-то надо и на следующую зимовку приберечь. А коли не рассчитаете, — Седов оглядел оценивающе тучную фигуру доктора, — то в вас ведь тоже пудов немало!.. В кают-компании засмеялись, задвигались. Седов, улыбаясь, вышел из двери, направился узким полутёмным коридорчиком к своей каюте. Но тут же вернулся, подозвал выходившего из кают-компании штурмана. — Прошу вас встать с Пинегиным на лыжи и добраться до матёрого берега, — обратился он к Сахарову, — поищите плавник. — Понимаю. — Да не забудьте ружья, — добавил Седов, уходя. В течение всего времени, пока Георгий Яковлевич писал приказы о подготовке к зимовке, о распорядке дня на стоянке, о — плане научных работ, до него непрестанно доносились звуки большой работы — визг лебёдки, скрип блоков, крики от трюма матросов, принимающих груз па палубе. Потом раздались сильные удары и треск дерева, будто кто-то принялся ломать шхуну. Седов выглянул в коридор. Оказалось, расшивали вход в кают-компанию, ибо иначе не входило пианино. Едва оно было установлено, раздался новый страшный треск. На сей раз тащили в кают-компанию круглую чугунную печь. Для неё пришлось расширять и дверь в надстройку. Потом, громко топоча, понесли в кают-компанию пианолу, патефон, ящики с книгами, пластинками, шахматами, картинками. Седов удручённо вздохнул. Судно не было приспособлено к зимовкам. Стенки надстройки, обшитые изнутри и снаружи тонкой доской, посредине были пустыми. Дом, в котором намеревались зимовать на Земле Франца-Иосифа, пришлось выбросить на дрейфующий лёд, когда пытались сняться с мели в проливе у Панкратьева полуострова. Баню, правда, сохранили. Её брусья уложены пока у правого борта. Топлива осталось совсем немного. Котёл придётся потушить, вся надежда на печи и плавник. Плавника у берегов Новой Земли обычно немало. Но плавник — далеко, придётся по брёвнышку возить с материка: ближний берег полуострова крут и плавник к нему не прибивает. Зима с её полярной ночью надвигается. О питании подумать надо, о свежем мясе, чтобы цинга, не дай бог, не одолела… Необычное оживление в коридоре вновь отвлекло Седова, заставило выйти из каюты. У кают-компании громко спорили о чём-то Кушаков, повар и три матроса. — Люрики? — удивился Седов, увидев в руках у Кушакова и Пустошного по две чёрные морские птицы с белыми грудками. Он шагнул к замолкшим при появлении начальника спорщикам. — Откуда здесь люрики? — Да вот матросы изловили, — сказал доктор, показывая птиц. — Сами пришли к судну, — пояснил Пустошный. — И в руки дались, почитай, не удирали. Летать не могут. — Видно, с водой на юг уйти не успели, бедняжки, — предположил Георгий Яковлевич. — Погибнут. — А я из них чучела думаю сделать, — объявил Кушаков, — для зоологической коллекции. А внутренности исследую, паразитологический анализ… Пустошный возмущённо сверкнул на доктора глазами, остальные вопросительно поглядели на начальника. — Да как-то неудобно, Павел Григорьевич, — заметил Седов, поняв, о чём спорили здесь. — Птицы-то ведь сами пришли, вроде как за помощью, а? — Надо б отогреть да выпустить! — подхватил просительно Шура. — Так ведь погибнут, — не сдавался Кушаков, — всё равно погибнут! — А мы полынью сыщем да и снесём туда, — не унимался Пустошный. — Верно, — заметил Седов и, встретив удивлённый взгляд доктора, добавил: — ну а для науки и одного пока будет достаточно, а, Павел Григорьевич? Доктор вздохнул, передал Пустошному одного люрика. — А я-то думал, дичью побалую, — протянул разочарованно повар, направляясь к камбузу. — В уксусе б вымочил… — Они ж сами пришли! — выкрикнул возмущённо Пустошный, в сопровождении товарищей унося трёх птиц в кубрик. В коридоре снова всё стихло. Покончив с приказами, Седов надел ушанку, вышел на палубу. Навстречу бросилось несколько собак. Они просительно заглядывали в глаза, но, убедившись, что в руках вышедшего ничего съестного нет, разбрелись. Вся палуба вокруг трюма была заставлена кучами мешков, грудами ящиков и напоминала неряшливый двор склада. За бортом на льду Визе с Лебедевым копошились у двух ящиков, собирали метеорологическую будку. Из-за кучи ящиков, где перекуривали матросы, доносились голоса, смех. Седов по голосам уже узнавал говоривших — за месяц он неплохо изучил команду «Фоки». — Ишь в тузы вылез! — посмеиваясь, говорил Линник. — А сам небось прежде по Двине полагуньи возил с молоком на карбаске, мореход!.. — Дак ведь чему быть, тому и статься, — так же насмешливо отвечал голос боцмана. — Я-то хотя в карбаске, да мореходил, а ты вот, собачье ухо, небось до сей самой поры псов имал на мыло с фурою по сёлам. А туда же — в странство полюсное подался! Каюр! Хе-хе! — Да ты, моржеед, небось и не слыхивал о краях, в каких я побывал, а что повидал — тебе, серому, и во снах не снилось! — загорячился Линник. — Дальше Архангельска-то и свету не видал небось! — Повидали и мы… — посасывая папироску, спокойно отвечает боцман. Смеются матросы. — Э-эх, а в Архангельском-то ярмарка Маргаритинская счас в самый раз! — пропел мечтательно молодой Шестаков. — На боровую охота уж началась, — подхватил Коршунов, кочегар, — а тут — мороз да снег. — Ничо-о, — протянул рассудительный соломбалец Коноплев, — стужа — зато без мух. — Сколь лодья ни рыщет, а на якоре будет, — подытожил Инютин. — Ярмонки нам туто не обещают, а вот по льдам да по снегам покружить с нартами, видно, придётся. — Это с чего ты взял? — насторожился Шестаков. — На полюс отседа наладились, что ль? — На полюс не на полюс, а все берега облазишь на пузе по сугробам. Визе сказывал, в научные путешествия, мол, разойдёмся все вскорости. — Дак а ежели я матросом нанимался, а не энтим… не путешественником, тогда как? — не соглашался Шестаков. — Чучело ты гороховое ещё, а не матрос! — убеждённо проговорил боцман. — Ты думал небось: встанет шхуна в лёд — и лежи на боку, гляди на реку? Нет, брат, это тебе не сено по речке сплавлять, тут, вишь, испидиция. — Да, в экспедицья так, — подал гулкий голос Томисаар. — На один место не сидеть. Я знаю, я с Седов уже пыл на Новая Земля. Матрос не матрос — рапотай в экспедицья. — А и ладно, — сощурился от дыма своей папироски Коноплев. — Все одно жалованье-то идёт, что на шхуне, что на льду. Не впервой и нам в снегах пути торить. — Я вот чего думаю, — проговорил боцман серьёзнее, — одежду, обувку да вареги готовить надо б. В снегах-то небось не у матки родной — на себя одна надежда да на одёжку. Из трюма доносились звуки передвигаемых ящиков, вскрываемых бочек — там орудовал Кушаков, переписы-ван запасы продовольствия. Седов полез в трюм. Кушаков, увидев начальника экспедиции, растерянно всплеснул руками: — Да что же это такое, Георгий Яковлевич! Три бочки солонины вскрыл, четыре бочки трески солёной, и всё, извините, пахучее. Масло тоже несвежее… В трюм, закончив перекур, спускались Коноплёв с Томисааром. Седов пробрался к бочкам, нагнулся над солониной, потом перешёл к треске. — Юхан! — позвал он Томисаара. — А ну понюхай. И ты, Коноплёв, подойди! Матросы приблизились к бочкам, принюхались. — Пфу! — сморщился Юхан. Коноплёв, поведя над бочками носом, покачал головой. — На худой товар, да слепой купец, — изрёк он глубокомысленно. — Кто принимал это от подрядчиков? — нахмурился Седов. Кушаков развёл руками. — Привезли от Демидова в последний день, и суматохе некому было и проверить, — проговорил он виновато. А именно он, врач экспедиции, должен был проверять качество продовольствия. — Ох, мерзавцы! — проговорил с тихой злостью Седов. — Под суд таких подрядчиков, под суд! Ну, погодите, вернусь я в Архангельск, ужо отблагодарю! Он быстро шагнул к трапу и полез из трюма наверх. — Дальше можете не вскрывать! — крикнул Георгий Яковлевич уже сверху. — Наверняка вся партия такая же. Подымайте, и надо что-то делать, чтобы вовсе не пропало это добро. Другого взять негде. Он стремительно прошёл в свою каюту, не снимая шапки, присел к столу, придвинул к себе лист бумаги и, обмакнув перо, вывел: «Архангельск. Демидову…» Немного подумав, быстро набросал: «Сообщаю, что экспедиция пока жива, питаясь запасами вашей заготовки. Среди запасов встречаются довольно худые — например, треска оказалась кислой, с сильным запахом. Из солонины уже оказалось три бочки вонючей… Гретое масло плохого качества… Хотелось бы написать вам более приятное известие, но приходится оставаться на стороне истины и констатировать, к сожалению, факты как они есть…» Дописав, Седов повертел письмо в руках, не зная, когда и с кем пошлёт его и сможет ли послать вообще. В каюту постучали. Заглянул Шестаков: — Господин начальник, вас просят сойти в трюм. — Что там опять? — спросил Георгий Яковлевич. — Доктор с механиком послали, под второй палубой они… Спустившись в уже освобождённую от груза глубину трюма, под вторую палубу, Седов в носовой части увидел в жёлтом свете фонаря фигуры механика, доктора и боцмана. Все трое, склонившись, что-то разглядывали у бортовой обшивки. Они оглянулись на звук шагов Георгия Яковлевича, но поз не переменили. — Вот так сюрприз! — дрожащим голосом вымолвил Зандер, указав рукой на что-то тёмное в борту. Седов наклонился к пятну и похолодел враз. Во всю толщину борта, до самой внешней обшивки, зиял глубокий прямоугольный вырез, внизу наполовину заросший льдом. Вырезаны были все слои обшивки вместе с мощным шпангоутом — брусом-ребром судна. Следы пилы и топора не успели потемнеть, и это позволяло предположить, что сделан был вырез, скорее всего, незадолго до отхода, в Архангельске. Седов не отрываясь смотрел на страшный след злодеяния и минуты две не мог вымолвить ни слова. Ошеломлённо молчали и остальные. Стучала наверху лебёдка. — Вира, вира, колубчик, — покрикивал Томисаар. Зандер зашевелился. — Это ещё не всё, — осипло, севшим голосом сказал механик. Он повёл фонарём к другому борту, приглашая туда, и шагнул первым. Там тоже в подводной части корпуса чернело целых два выреза на разных уровнях, приблизительно в двух метрах один от другого. Просачивавшаяся сквозь обшивку вода замёрзла и здесь. Вопросительно поглядывал доктор то на Седова, то на Зандера, то на Инютина, одинаково ошарашенных находкой. Похоже, Кушаков не вполне ещё осознавал, что могли реально означать эти вырезы. Обнаружив их случаи по и не поняв, для чего они, кликнул с палубы боцмана. Тот, увидев вырезы, пригласил находившегося но делам в трюме Зандера-старшего и безмолвно указал ему на страшную находку. Зандер, едва оправившись от оцепенения, крикнул, чтобы срочно пригласили начальника экспедиции. Любому моряку при взгляде на эти вырезы становилось понятно, что достаточно было хорошего удара корпуса о крупную, глубоко сидящую льдину, чтобы оставшийся единственный слой внешней обшивки оказался проломленным. И тогда сквозь вырез хлынет ноток воды, который не остановить ничем н не успеть откачать никакими судовыми средствами. Судно затонет в несколько минут. По счастливой случайности «Фока» избежал встречи с такой льдиной. Теперь Седову стал понятен отказ Дикина, владельца судна, вести «Фоку» в экспедицию. Стало ясно, отчего Дикин уволил за два дня до выхода всю команду. Расчёт был на то, что Седов не успеет набрать н оформить в конторе порта новую команду. На это требовалось обыкновенно не менее недели. А если бы даже и удалось начальнику экспедиции сделать невозможное (что он и сделал, используя всё своё влияние, все связи, всю энергию), то экспедицию ждал бы новый подвох — во льдах судно должно было затонуть якобы от пробоины. И тогда Дикин получил бы стоимость застрахованного судна. А то, что могли бы погибнуть и люди, этого собственника-хищника, похоже, не тревожило. — Ах, бандит! — тихо вымолвил Седов, сдерживая бешенство. Он прикрыл глаза и повёл головой из стороны в сторону, будто отказываясь верить в саму возможность подобного злодеяния. По-прежнему молчали подавленно, не зная, что сказать, остальные. — Вот что, — опомнился, наконец, начальник экспедиции, — составим подробный акт. Пинегин заснимет всё это на фото, а после необходимо вырезы срочно заделать и места эти дополнительно укрепить. Понятно, боцман? — Точно так, понятно, — откликнулся Инютин растерянно.НАЧАЛО ЗИМОВКИ
К ужину оделись по-праздничному. В этот день, 3 октября, решили отметить завершение приготовления к зимовке. Кушаков и Пищухин расстарались — стол оказался великолепным. Кроме закусок из шпига и консервированной рыбы, Кизино, торжественный, в белоснежной куртке, подал блюдо — гвоздь вечера: заливное из медвежьих лап. Следы белых медведей обнаруживали близ судна в течение уже нескольких дней. Не однажды по ночам собаки заливались громким лаем. Но два дня назад косолапый, не обращая внимания на остервенелый лай из закрытых конур, устроенных близ судна из досок и снега, обследовал выстроенную поблизости от «Фоки» баню. Потом он полез проведать установленную на льду метеобудку и неосторожно завалил её. Выскочившие на зов вахтенного матроса охотники — Пинегин, Седов, Сахаров и Кушаков — открыли пальбу. Одна из пуль — Пинегин утверждал, что именно его, — сразила разбойника. Из других деликатесов были поданы желе, приготовленное из сушёного картофеля и гороха, консервированный вишнёвый компот на десерт, а также какао, печенье, конфеты. Стоял коньяк Шустова. Перед началом ужина Седов с Кушаковым и Сахаровым навестил в кубрике команду, сидевшую за столом, уставленным такими же кушаньями. Всем выдали по чарке. Георгий Яковлевич рассказал матросам о предстоявшей зимовке: о регулярных гидрометеорологических наблюдениях, о картографической съёмке побережья, о выездке собак, заготовке плавника, во множестве найденного на матёром берегу новоземельского острова, об уходе за судном и припасами. Когда посланцы вернулись в кают-компанию, там начался ужин. За столом у всех было прекрасное настроение. Произносились тосты. Сыпались шутки. То и дело кают-компания взрывалась дружным смехом. Словно забылись, отодвинулись куда-то в далёкое прошлое штормовые перипетии, отчаянные усилия по снятию с мели, крушение надежд вырваться из морозного ледового плена. Седов шутил больше всех и смеялся громче и веселее других. Вспомнили, как он и Пинегин впервые прокатились на собаках. Кое-как удалось набрать сибирских, мало-мальски знакомых с работой в упряжи. Проохали с километр, беспрерывно погоняя собачек, не желавших тянуть. Но как только повернули назад, псы рванулись и без всякого понукания помчались к «Фоке», не разбирая дороги. Наскочив на торос, нарта опрокинулась. Седов с Пинегиным забарахтались в сугробе, а упряжка, не заметив даже потери седоков, умчалась к судну. Добродушно смеялись, вспоминая первые потешные шаги Кушакова и Захарова на лыжах, опробовавших своими боками все окрестные снега. Оба южане, они видели прежде лыжи лишь на рисунках. — А вот ещё новость, господа! — провозгласил, хитро улыбаясь, Седов в конце ужина. Все обернулись к нему. — Оказывается, наш «Фока» вмёрз в лёд не у самого берега Панкратьева полуострова, а в открытом море, в трёх милях, а значит, в пяти километрах отсюда. — Это… То есть как? — не выдержал Кушаков. — Сегодня мы с Владимиром Юльевичем определили точные координаты стоянки и нанесли их на карту. Вот по карте и получается, что мы в море. — Настолько неточна карта? — удивился Захаров. — Выходит. И это тем более странно, знаете, что карты составлены по съёмкам берега, проведённым в своё время Литке и Пахтусовым. Кают-компания, удивлённая, молчала. — Но можно ли допустить мысль, что эти уважаемые, авторитетные мореплаватели столь недобросовестно отнеслись к делу? — подал голос Павлов, блеснув стёклами очков. Седов пожал плечами: — Вряд ли. Я не могу допустить этой мысли. Скорее, причиной здесь другое. — Он задумался на минуту, подняв глаза к блестящему барометру. — Предписание, выданное морским министерством Фёдору Петровичу Литке перед первым его плаванием к Новой Земле в 1821 году, я знаю на память. — Георгии Яковлевич слегка сморщил брови, припоминая: — «Цель поручении, вам делаемого, не есть подробное описание Новой Земли, но единственно обозрение па первый раз берегов оной и познание величины сего острова по определению географического положении главных его мысов и длины пролива, Маточкиным Шаром именуемого, буде тому не воспрепятствуют льды и другие какие важные помешательства». — Выходит, подробного описания от него и не требовалось, — подал голос Кушаков. — Да это и невозможно сделать за одно летнее плавание, — подтвердил Георгий Яковлевич. — Но Литке ведь совершил четыре плавания к Новой Земле, и выдающиеся мысы он обязан был положит!» па карту с достаточной точностью, на что и в инструкции указано. А потом, через десять лет после него, съёмками побережья занимался Пётр Пахтусов, прекрасный штурман. Нет, и думаю, здесь иное, — добавил Седов раздумывающе. — Виною, скорее всего, были частые штормы, туманы, большая ледовитость, плохая видимость. Отсюда, надо полагать, и инструментальные погрешности. Нет, в недобросовестности обвинить я не могу ни того ни другого, — решительно качнул головой Седов. — Однако, друзья, ведь что выявляется? — Георгий Яковлевич испытующим взором обвёл членов экспедиции, внимательно и с интересом слушавших его. — Выявляется то, что пашу зимовку мы должны использовать для уточнения карт побережья Новой Земли. Поэтому приготовьтесь. Будем вести съёмку так далеко, насколько достанет наших сил и возможностей. Иначе наука нам не простит. И вторая задача. — Седов посмотрел на Павлова. — Она скорее касается геолога. Надо попробовать пересечь с нартами всю Новую Землю с запада на восток. Ведь никто ещё не бывал в середине Новой Земли, на северном её острове. И мы не знаем, какова она там: горы ли внутри земли, ледники или, может быть, оазис с гейзерами?.. И вообще, после Баренца никто из исследователей не зимовал до нас столь далеко на севере Новой Земли! Глаза Седова разгорелись живым, нетерпеливым блеском, будто он собирался тотчас же вскочить и броситься на обследование острова. Он раскраснелся. — Вот, друзья, благороднейшая наша задача. И примемся за неё, полагаю, с завтрашнего же дня. Пошлём несколько партий в разные стороны — поставить знаки из плавниковых брёвен на приметных мысах — и возьмёмся за съёмку близлежащих берегов и бухт. Начнём же непосредственно с бухты «Фоки». При этих словах удивлённо приподнялись брови у многих за столом. — Это где же такая бухта, Георгий Яковлевич, позвольте полюбопытствовать? — промолвил Пинегин, заинтригованный. Он сидел ближе всех к печке. Рядом с тёплой печкой стоял на треноге всегда готовый к работе цейссовский фотоаппарат «Пальмос», ящичек вишнёвого дерева. — Бухта «Фоки» — то место, где мы находимся, — пояснил сияющий Седов. — Я решил наименовать её так в честь нашего верного славного старичка, мученика «Фоки». — Ур-ра! — не выдержал Пинегин, и его тут же поддержала молодёжь — Визе и Павлов. Художник вскочил. — Предлагаю в честь первого географического названия, присвоенного нашей экспедицией, сфотографироваться вместе! В кают-компании оживлённо задвигали стульями, собираясь в тесную группу. — Но завтра днём снимете нас вместе со всей командой на фоне «Фоки», — предложил Пинегину Седов, — в честь начала зимовки и пока наш старичок не заметён снегом. — Вот и славно! — приговаривал, усаживаясь с краю группы, штурман Максимыч. — Сподобился-таки и наш ковчег прославиться на старости лет, на карту попасть морскую. Ну, да уж заслужил! — И верно ковчег, — проворчал механик, — носит нас по морям, а на борту двадцать две души чистых и восемьдесят нечистых. Иван Андреевич встал рядом со стулом штурмана, положив руку на плечо Максимыча, и по отрываясь глядел в объектив. Приникнув к своему «Пальмосу», Пинегин выдвигал объектив с чёрным, гармошкой, мехом, устанавливал диафрагму, затем, сняв заднюю крышку, стал наводить резкость. — А кем всё же был этот Фока, что святым то стал? Я ведь, грешным делом, и по знаю, пробормотал штурман. — Может, кто просветит? — Павел Григорьевич, верно, знает, — предположил Зандер. Но Кушаков не знал. К тому же он был занят позированием. Приняв на своём стуле непринуждённую позу, он вольно облокотился одной рукой о стол, а большой палец другой заложил в проём на груди своего чёрного суконного френча и замор, но сводя ожидающих глаз с блестящего фиолетового стёклышка объектива. — Фока, господа, был небогатым садовником, — подал голос всеведущий Визе, сидевший рядом с Павловым, сложив руки па груди. — Он жил в третьем веке в городе Синопе, это нынешняя Турция. Отличался благотворительностью, особенно привечал нищую братию. Ревностно распространял среди язычников христианское учение. Ну а за это навлёк на себя гнев местного правителя, который, надо полагать, был язычником. — Визе вздохнул: — В конце концов Фока поплатился жизнью. — Так, внимание! — воскликнул Пинегин, вставляя в заднюю стенку аппарата плоскую кассету с пластинкой. — Приготовились!.. — Между прочим, паша православная церковь не очень-то жалует Фоку как святого, — успел добавить Визе, — она считает его заслуги сомнительными. — Замерли! — объявил художник и нажал оранжевую грушу, соединённую резиновой трубкой с «Пальмосом». Щёлкнул затвор, Пинегин сосчитал до десяти и отпустил грушу. Все облегчённо вздохнули, вновь задвигались, рассаживаясь по местам. — Не жалует, Владимир Юльевич, церковь нашего Фоку, говорите? — подал голос Седов. — Его, как видим, не жалует не только церковь, — усмехнулся он, — вот совпадение-то! Ну да ничего, старичок возьмёт ещё своё! Он поможет нам сделать большое дело, думаю, и заставит помнить и чтить своё имя не одних только мореплавателей, что будут читать нашу карту Новой Земли!ПУСТОШНЫЙ, ЛИННИК, ТОМИСААР
Весь октябрь, ноябрь и часть декабря, студёные, вьюжные, тёмные, прошли в изнурительных работах по описи ближнего побережья. Ранним утром Седов с одним либо двумя матросами уходил с нартой к тому месту, где прерваны были работы вчера. К ужину возвращались утомлённые, продрогшие. Были походы и подольше — на три, на четыре дня. Георгий Яковлевич брал с собой по очереди всех матросов. Он приучал их к походной жизни в Арктике — учил выбирать путь в торосах, ставить палатку, добывать воду, управлять собаками, работать в топографической партии. Одновременно он присматривался к каждому, пытался определить, кто чего стоит во льдах, чтобы затем можно было остановить выбор на двух, которые должны будут идти с ним к полюсу. Первоначальная его надежда — мощный Томисаар — не оправдывалась. Юхан работал в партии Седова в Крестовой губе два года назад и доказал себя там отменным удальцом. Он сильно и неутомимо грёб, мог поднимать и переносить от шлюпки к месту работ большие тяжести, всегда был жизнерадостен, никогда не унывал. За все эти качества, бесценные в Арктике, Седов и остановил свой выбор на бывшем комендоре-балтийце, а позднее — матросе торгового судна. Юхан охотно согласился пуститься в новую экспедицию Седова. Не отказался он участвовать и в предстоящем почти двухтысячеверстном переходе к полюсу, когда Седов намекнул ему об этом. Юхан, в общем-то, и остался неплохим, бесхитростным, неунывающим парнем, верным помощником в нелёгких экспедиционных трудах на борту судна. Но в тяжёлых зимних условиях ноябрьских и декабрьских походов Томисаар проигрывал другим матросам. Седов вдруг заметил, что Юхан плохо видит. Идя впереди упряжки, он то и дело натыкается на ропаки и не в состоянии отыскивать путь поровнее. Слабыми оказались и ноги Томисаара. Это проявилось во время дальних переходов. Насторожило Георгия Яковлевича и то, что Юхан нередко просил у пего глотнуть из фляжки, что брал всегда с собой Седов на всякий случай в медицинских целях. — Зачем тебе, Юхан? — спрашивал Седов. — Колодно, — отвечал тот, — для сугреву бы… Так или иначе, пришлось Георгию Яковлевичу сделать безрадостный вывод: Томисаар не годен не только для похода к полюсу, но и вообще для продолжительной экспедиции. Это огорчило Седова. Обрадовал его Шура Пустошный, этот большой, вихрастый мальчик с круглым, веснушчатым лицом, с радостно светящимися глазами, в фигуре которого намечался дюжий мужчина. Он готов был работать за троих, одинаково старательно выполняя любое дело. Шура быстро обучился править упряжкой, неутомимо вышагивал по сугробам, был отменно храбр, неприхотлив. Юношеская его застенчивость делу не мешала. Доволен был работой Пустошного-метеонаблюдателя и Визе. Он отмечал добросовестность и пунктуальность лоцманского ученика. Шура проявлял большой интерес к астрономическим и геодезическим наблюдениям, что производил Седов, оказался понятливым и расторопным помощником в этом. Неплохими работниками оказались Коноплёв, Шестаков, Инютин. Очень старались кочегары Коршунов и Кузнецов, которых Седов тоже брал в свои походы. Карзин, плотник, оказался к походам непригоден. Он был слаб ногами и вообще малоподвижен. Сорокалетнего Лебедева, старшего метеонаблюдателя, Седов к своим работам не привлекал, чтобы не прерывались наблюдения. Лебедев метсонаблюдателем оказался незаменимым. К тому же он был старательным работником. По своей инициативе выстроил из снега целый научный городок: домики для смены лент самопишущего прибора — барографа, для магнитных наблюдений, для взятия проб морской воды и замера приливов-отливов, домик-укрытие для записей и отдыха во. время пурги. Чтобы не заблудиться в непогоду, Лебедев протянул от трапа «Фоки» к метеогородку трос. Все домики он любовно и искусно изукрасил снежно-ледовыми узорами, башенками и шпилями. Лебедев никогда не позволял себе сидеть без дела и сам находил работу, если дела не оказывалось. Но больше других приглянулся Седову Григорий Линник, невысокий, но крепкого сложения двадцати четырёхлетний каюр, лучше всех управлявшийся с собаками. У Линника слегка выпуклые, быстрые глаза, крутой лоб, небольшие усики. Георгий Яковлевич с удовольствием наблюдал, как уверенно правит он упряжкой, как ловко ставит палатку, как быстро и без суеты готовит еду, спальные мешки, как умело и споро собирает и укладывает всё имущество на нарту. Любая необходимая вещь всегда оказывалась у него под рукой. Линник не забывал ничего, что могло потребоваться в походе, и не брал ни одной ненужной вещи. Он был уверенным в себе, с охотой подчинялся всем распоряжениям, в которых видел целесообразность, не терпел пустых приказаний и невольно противился им. Он с видимым удовольствием работал с умным, умелым Седовым и неохотно — с прямолинейным, грубоватым и самонадеянным Кушаковым, когда приходилось участвовать в трудах по строительству знаков, по перевозке плавника для топлива. О своих впечатлениях о Седове Линник поведал однажды в кубрике после очередного похода, когда зашёл у матросов разговор о том, кто из начальства чего стоит: — Хотя и строг наш начальник, но уж приказания его всегда дельны. И выполнять их готов хотя бы даже с риском для жизни, вот как получается. Подумав, он добавил: — Удивительное какое-то, я вам скажу, действие оказывают слова начальника, а отчего — не пойму. — А оттого, что наш он, из простых, — отозвался Коноплёв со своей верхней койки. — Нешто не видать — сам первый за всё хватается, всё умеет лучше всякого, да и к команде вишь по-уважительному — не барин. Добрый он. — Ну-к, а доброе-то слово лучше мягкого пирога, — подтвердил из дальнего угла Шестаков. — Да, братцы, — подал голос Инютин от печки, подкладывая полено, — с таким-то начальником можно бы и на полюс, не пропадёшь. Матросы начали вспоминать случаи из своих походов с Седовым, случаи, которые подтверждали: Седов свой человек и простого матроса уважает. Стали строить ирод-положения: кто пойдёт с ним на полюс? Помалкивал Томисаар. Ему было неловко оттого, что он не оправдал надежд Седова. Георгий Яковлевич ничего не сказал Юхану о своём разочаровании. По Линник, когда он, Седов и Томисаар вернулись из многодневного декабрьского похода к мысу Литке, прямо высказал матросу своё мнение: — Трухлявый ты, Юхан. Не обессудь, по тебе только рукавицы шить, а но во льды ходить с упряжкой.ВИЗЕ И ДРУГИЕ
Выполнение геодезических работ Седов поручил и Визе. С кем-либо из матросов тот гоже отправлялся в одно-, двух- и трёхдневные походы. Георгий Яковлевич отмечал с удовольствием, что Владимир Юльевич всё выполнял старательно, основательно. По скорости топографической съёмки ему, не имевшему практики, далеко ещё было до Седова, однако точность его работ оказалась достаточной. Визе нравился Седову своей учёной основательностью, серьёзностью. Когда он и Павлов впервые пришли к Георгию Яковлевичу в Петербурге, чтобы предложить свои услуги, оба сразу пришлись будущему начальнику экспедиции но душе. Седову было хорошо известно, что в серьёзных, а тем более в арктических экспедициях опорой всего дела бывают именно такие молодые, влюблённые в дело и в странствия, заражённые романтикой открытий, энергичные люди. Такие же офицеры подбирались па «Пахтусов», где начинал молодым гидрографом сам Седов десять лет назад, такими же, знал он, были замечательные смелые исследователи Арктики Эдуард Толль, Георгий Брусилов, Владимир Русанов, работавшие в высоких широтах. Экспедиции Брусилова на «Святой Анне» и Русанова на «Геркулесе» тем же летом, что и «Фока», направились в Северный Ледовитый океан, чтобы разведать пути во льдах на восток, отыскать не открытые ещё острова. Седов не раз встречался и подолгу увлечённо беседовал с Русановым и на Новой Земле, которую тот обследовал, и в Петербурге. Владимир Русанов не верил в возможность достичь Северного полюса с Земли Франца-Иосифа и выступил даже с этим заявлением в печати. Хотя Седов и был огорчён этим выступлением, появившимся в дни подготовки полюсной экспедиции, но уважать Русанова как страстного исследователя Арктики он тем не менее не перестал. Чем-то и Визе напоминал Седову Русанова — скорее всего, своей исследовательской одержимостью, целеустремлённостью. Ещё большим уважением проникся Седов к Владимиру Юльевичу, когда ему стало известно, что Визе променял возможную скорую карьеру в области перспективной науки химии на малоизвестное амплуа исследователя Арктики. Рассказывал об этом Георгию Яковлевичу Павлов, с детства близко знавший Визе. Сам Владимир Юльевич распространяться о себе не любил. Вырос Визе в скромной семье разночинца в Царском Селе, под Петербургом. С детства увлекался музыкой, хорошо играл на фортепиано и сам сочинял музыку. По окончании гимназии Владимир твёрдо решил посвятить себя химии, одной из интереснейших и необходимых наук. Он узнал о том, что в Гёттингенском университете в Германии преподавал один из выдающихся химиков профессор Тамман, занимавшийся кристаллизацией жидкостей и металлов под влиянием различных воздействий на них. Визе поехал в Германию и поступил в Гёттингенский университет. Отец смог выделить ему на время учёбы небольшое содержание. Визе очень увлёкся химией. Тамман заметил и выделил его как способного студента. Наряду с трудами по химии, физике, математике, философии, Владимир начал читать книги по истории, географии и обнаружил при этом, что больше всего его почему-то интересуют вопросы географических открытий. Тяга к географии, к путешествиям всё возрастала. А когда он прочёл попавшуюся ому однажды на глаза книгу выдающегося норвежского полярного путешественника Фритьофа Нансена «Во мраке ночи и во льдах», решение пришло окончательное. Визе оставил химию. Вернувшись на родину с дипломом об окончании философского факультета Гёттингенского университета, он твёрдо решает пуститься в какое-либо путешествие в Арктику. Однако чем мог быть он полезен в подобном путешествии? Нужна была какая-то «полярная» специальность. Визе слушает лекции па кафедре географии и этнографии Петербургского университета, обучается обращению с различными приборами для проведения геодезических, геомагнитных, гляциологических, гидрометеорологических наблюдений. В летний период 1910 и 1911 годов он с другом и ровесником геологом Павловым на собственные средства отправляется на Север па Кольский полуостров, со своей программой научных исследований. В результате этих поездок Визе опубликовал серию статей но этнографии саами, коренной народности Кольского полуострова. Павлов увлечённо обследовал край в геологическом отношении. В своих трудах по результатам двух экспедиций он указывал па возможное наличие богатейших залежей ценных полезных ископаемых в недрах полуострова. Однако никто в то время не прислушался к голосу безвестного молодого учёного, проводившего самостоятельные исследования. Когда в газетах появилось известие о готовившейся Первой русской экспедиции к Северному полюсу, Визе и Павлов поспешили к Седову. Оба они сразу попили, что подобная экспедиция — именно то, к чему они стремятся. Как только «Фока» встал па зимовку, Визе развернул широкий комплекс наблюдении. Он стал заведовать гидрометеорологической частью научных исследований. На время его отлучек в геодезические походы замещал его на «Фоке» Пинегин, которого обучили обращению с приборами. Николая Васильевича Пинегина Седов относил к тому же типу энтузиастов-путешественников, кто, вкусив странствии однажды, остаётся приверженным им навсегда. А тем более странствиям по Северу. Именно поэтому Пинегин стал первым, кого Седов пригласил с собой в экспедицию. Во время встреч и совместных работ в 1910 году на Новой Земле, куда Пинегин, студент Петербургской академии художеств, направился по собственной инициативе «на этюды», Седов неплохо узнал этого живого, увлечённого, энергичного человека, неутомимого ходока, страстного охотника, интересного собеседника. Многое успел повидать в жизни Пинегин за свои двадцать девять лет. Не одну профессию сменил он, прежде чем стать художником. Юношей он со странствующей труппой бродил по волжским городкам, служил землемером в Саратове, чертёжником на Восточно-Китайской железной дороге. Будучи уже студентом, организовал экспедицию, чтобы пройти давно заброшенными старинными водными путями из реки Камы в Вычегду и Северную Двину. Затем совершил походы в Прибалтику и на Мур-ман. На гонорар в сто рублей, полученный за очерки о Севере, Пинегин отправился в 1910 году на давно манившую его Новую Землю, где и познакомился с Седовым. Николай Васильевич с радостью согласился на приглашение Седова пуститься в новую экспедицию. Он влюбился в дивную красоту полярной природы. Помимо этого, с некоторых пор он испытывал страсть и к путешествиям, позволяющим увидеть и узнать много нового, необычного. Выхлопотав себе академический отпуск, Пинегин срочно обучился работе с фотоаппаратом и кинокамерой, запасся холстами, кистями, красками. Седов старался сделать членов экспедиции единомышленниками, которые воспринимали бы его устремления, как свои. Это позволяло ему чувствовать себя увереннее, чем тогда, когда он только решился на осуществление задуманного. Правда, не всё окружение оказалось единомышленниками. Кушаков был больше хозяйственником, нежели учёным. Впервые оказавшись в экспедиции, он не всегда понимал всего, что требуется от её участников, порой пытался насаждать порядки, казавшиеся ому единственно правильными, в грубо-приказном порядке разговаривал о, командой и стал в некотором роде белой вороной в экспедиции. Но Седов терпеливо наставлял врача, легко сглаживал острые углы в его отношениях с товарищами, и особых хлопот Георгию Яковлевичу ого хозяйственный помощник пока не доставлял. Беспокойство вызывал Захаров. Мало того, что в свои тридцать шесть капитан выглядел едва ли по на пятьдесят. На зимовке он вовсе скис. Вести наблюдения отказался: не нанимался, мол; постоянного занятия себе не отыскал. Целыми днями он просиживал в кают-компании за шашками или шахматами либо валялся в каюте с книгой в руках. Николай Петрович оказался вовсе не приспособленным к продолжительной ходьбе и вообще к походной жизни. Однажды, когда Седов, Пинегин, Захаров и Шестаков ходили на матёрую землю разведать моста для постановки знаков, Захаров настолько выдохся па обратном пути, что лёг на снег, по доходя пяти километров до судна, и отказался идти дальше. Пришлось Седову оставить с ним Шестакова и выслать с «Фоки» парту с упряжкой. С наступлением полярной ночи Захаров становился всё более неподвижным. Лишь изредка по настоянию Седова или Кушакова Николай Петрович сходил ненадолго с судна. Потоптавшись немного вокруг «Фоки», капитан, замёрзший, возвращался в помещение.ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ
На чёрном холодном небе — лишь бесстрастная луна сияющей серебряной монетой в окружении далёких жемчужин-звёздочек. Белый мертвенный свет луны скупо вырисовывает силуэты сказочных замков — цепи дальних новоземельских гор, скользит по голубым склонам заснеженного Панкратьева полуострова, растекается по призрачной ледяной пустыне, оставляя здесь приметные тени лишь у завьюженного тёмного корабля, небольших построек близ него да под сиротливым сонным айсбергом за кормою «Фоки». Полярная ночь. Потрескивают от крепкого морозаснасти, возятся, поскуливая, собаки в своих снежных конурах. Неслышно и едва заметно высеивается из двух тонких труб — в носу и на надстройке — тёплый дымок, признак человека, жизни на корабле. Другой признак — несколько жёлтых круглых пятен света от керосиновых ламп — по правому борту надстройки и в палубных зарешечённых носовых иллюминаторах кубрика. В надстройке светятся иллюминаторы кают-компании. Здесь в послеобеденное время собрались обитатели этой части «Фоки». Во главе стола склонился над широкой доской-планшетом, обтянутой ватманом, обложившись чертёжными инструментами, Седов. Он по-экспедиционному обрит наголо, без усов и бороды. Поверх кителя с виднеющимся белым подворотничком надет светло-серый свитер. Печки не справляются с леденящими морозами и частыми штормовыми ветрами. Внутри «Фоки» термометры показывают не выше 12 градусов по Цельсию, а по ночам температура падает в каютах до 6–5 градусов. Потеплее в кубрике, расположенном внутри корпуса судна. Седов намурлыкивает какую-то незатейливую мелодию и с видимым удовольствием трудится, вычерчивая новую карту Панкратьева полуострова. Справа молча сидит перед астрономическим ежегодником и тетрадью с колонками цифр сосредоточенный Визе в синей вязаной фуфайке. Он обрабатывает наблюдения, сделанные им во время работ, — определяет места трёх приметных мысов к югу от места зимовки. Рядом, подперев ладонью лоб и втянув подбородок в расстёгнутый ворот чёрной суконной куртки, читает пухлую книгу Павлов. Он быстро пробегает глазами страницу за страницей, часто перелистывая их с недовольным видом. У дальнего угла стола пристроились за шашечной доской спокойный Зандер-старший, поёживающийся в своём сером пиджаке, надетом на две тёплые рубахи, и небритый, с подпухшими подглазниками Захаров в наброшенном на плечи форменном пальто и в перчатках. Время от времени игроки обмениваются негромкими репликами. Прислонившись спиной к круглому чёрному боку печки, сидит с планшеткой и карандашом в руках Пинегин. Он коротко и внимательно поглядывает на Седова и быстрыми беглыми штрихами наносит на бумагу, прикреплённую к планшетке, портрет начальника экспедиции. Попахивает керосином. Скудный свет двух ламп, висящих под зелёными стеклянными грибками над столом, выделяет на бритом лице Седова ставшие ещё более угловатыми скулы, ещё более крупным лоб, ещё более глубокими глаза, ещё более решительно очерченными губы. Пинегин, прорисовывая глаза, подольше присматривается к их выражению, стараясь наиболее верно определить и передать нынешнее состояние духа Седова. — Дамка-с, — извещает Зандер остуженным голосом. — А мы — вот сюда, — бубнит капитан. — А мы — сюда… Шелестят страницы под пальцами Павлова. Глаза Седова, опущенные на карту, похоже, излучают радость. Пинегин пригляделся повнимательнее. — Если не ошибаюсь, у вас крупная удача, Георгий Яковлевич? — негромко спрашивает он, чтобы проверить своё впечатление. Седов, прервав мурлыканье, вопросительно глядит на Пинегина. Поняв, в чём дело, он тут же возвращается к своей работе. — Психолог вы наш, наблюдатель вы наш, — протянул он шутливо. — И представьте себе, вы оказались близки к истине. Седов склонил голову, вгляделся в цифры на листке справа от планшета, приложил ножки циркуля к градусной сетке, вычерченной на кромке карты. — Что же это? — интересуется Пинегин. Седов устанавливает иглу циркуля в точку, обведённую кружком, — знак астропункта, а ножкой с графитом легко намечает штрих на линии, отложенной от астропункта. — Как вам сказать? — отзывается он. — Это не есть нечто конкретное, заметное, а это есть… — Он на секунду задумывается, подыскивая верные слова. — Если позволительно будет так выразиться, радость м-м… любимого дела, его результатов, что ли. — Седов прихлопнул ладонью по планшету. — Вот почти прорисован Панкратьев с точным географическим положением. И что же это значит? Это значит, дорогой Николай Васильевич, что отныне никому из мореплавателей не придётся плыть здесь на ощупь, с риском вылететь, как мы, на банку. Ах, Николай Васильевич, если бы вы знали, насколько приятно, необходимо и даже целительно душе чувство причастности к большому, очень нужному людям делу, простите уж меня за некоторую патетику! Оторвался от доски и с любопытством поглядел на Седова Захаров, поёжился под своим пальто. — Особенно остро я познал это чувство после работ в устье Колымы, — продолжал, манипулируя над картой, Георгий Яковлевич. — Причём не по завершении работ и даже не после их одобрения и признания важности результатов, а в тот момент, когда узнал, что по промеренному моей партией и обставленному фарватеру впервые в устье Колымы вошёл морской пароход. Пароход с продуктами питания и сельскохозяйственным и охотничьим инвентарём для богом забытого населения края! Он пришёл туда летом прошлого года из Владивостока. В десятом году мне пришлось делать промеры Крестовой и обставлять её в навигационном отношении, а теперь в Крестовую регулярно, дважды в год, приходят рейсовые пароходы. Знаете, это чувство радости ни с чем, наверное, не сравнимо. В такие вот моменты начинаешь уважать себя. Визе изумлённо приподнял брови и, оторвавшись от расчётов, долго, с интересом смотрел на Седова. Потом вздохнул: — Да, это, наверное, действительно прекрасное чувство. Эх, Миша, сколько же нам с тобой надо сделать, чтобы тоже начать уважать себя, наконец! — усмехнулся он, поглядев на Павлова. — А? Что? — рассеянно поднял тот голову. — Чем ты так увлёкся, — кивнул Визе па книгу, — что ничего вокруг не слышишь? — Да так, мура какая-то, — буркнул Павлов, заглянув на обложку. — Авантюрный исторический роман какого-то Букиевича «Маркиза в преисподней». Чушь собачья. — Ну и Суворин! — проговорил изумлённо Седов. — Просил ведь я его подобрать библиотеку, чтоб побольше классики было, интересных мировых имён, серьёзного для ума и сердца чтения. А он нам — «Маркизу в преисподней»! — На свой вкус, видимо, — предположил Визе. — Навряд ли, — качнул головой Седов. — Скорее, перепоручил кому-либо в спешке. Ну да ничего. У меня взяты с собой и Шекспир, и Байрон, и Апухтин, и графа Толстого кое-что, — проводя длинную линию на карте, сказал он. — Вера снабдила. Поделюсь. — Охотно воспользуюсь вашей любезностью, — отозвался Павлов. — Сдавайтесь, Николай Петрович, три пешки ваших заперты уж, — просипел механик. Захаров досадливо крякнул, принялся расставлять шашки для новой игры. — А верно ведь, друзья, в таком отдалённом уединении, среди дикой природы больше всего хочется читать о возвышенном? — сказал Седов. — Очень верно, Георгий Яковлевич, — отозвался задумчиво Павлов, надевая очки. — Знаете, безлюдная суровая природа, я это тоже заметил, располагает к глубоким размышлениям, к созерцанию и осмыслению всего сущего. И себя в том числе. — Да-да, и я, знаете, тоже поймал себя на этом, — оторвался от вычислений Визе. — И на Кольском полуострове, и особенно здесь — на Новой Земле. Интересно, отчего так? — Отчего? — подхватил Пинегин. — Я мог бы предположить. Я об этом немало размышлял, пытаясь понять, чем привлёк, притянул и меня к себе Север. — Любопытно, — едва заметно улыбнулся Седов. — Что именно привлекает паши взоры к пейзажу в такой вот полярной стране? — спросил Пинегин. оживляясь. — Думаю, то, что можно назвать праздником гармонии. Визе и Павлов заинтересованно смотрели на него. — Я убеждён, господа, что всякий человек по природе своей художник, — продолжал Пинегин, положив свою планшетку с неоконченным рисунком на колени. — И даже если этот дар в нём мало развит и он не в состоянии тонко воспринимать и чувствовать колорит в живописи, оттенки в рисунке, форму в скульптуре и ансамбль в архитектуре, он всё же невольно залюбуется пейзажем, подобным тому, что видим мы в полярных странах, хотя и лишённым всякой видимой растительности, жизни. Знаете, взгляд любого человека, быть может, даже бессознательно отмечает изумительную совершенную гармонию линий, форм, цвета, которые созданы дикими силами природы. Оторвались от своих шашек и слушали художника, повернув к нему голову, капитан с механиком. — Вот взять здешние острова, горы. Остроконечные, плоские, обсыпавшиеся, холмистые. В стройных и, я бы сказал, изящных линиях, изгибах суши, а все детали её здесь графично и тонко выделены снегом, едва ли встретится что-либо грубое, нелогичное, необъяснимое. Попадаются, конечно, неожиданные силуэты. Но и они ведь, заметьте, не алогичны, а смотрятся как некая необходимая деталь при общей гармонии, как, скажем, ручка на боку изящнейшего кувшина. — Ах, как хорошо! — проговорил с удовольствием Седов. — Поэтому немудрено, что когда человек увидит такое, — продолжал воодушевлённо художник, — из глубин его чувств всплывают те, что заставляют с радостью созерцать дикую красоту, задумываться о силах природы, о возможностях и месте человека в ней. И забыть подобную гармонию красоты уже невозможно. Спросите-ка потом такого человека, желал ли бы он вновь побывать в полярной, северной стране, — он неизменно скажет: «да». Не правда ли? — Пожалуй, — раздумчиво отозвался Павлов. — А мне сейчас вспомнились слова академика Бэра о его впечатлениях о Новой Земле, — сказал Визе. — Он тут исследовал её лет семьдесят назад. Так вот Бэр в своём дневнике записал в один из ясных новоземельских дней, когда стояла в горах полная тишина: «Я не мог подавить в себе мысли, невольно мне представившейся, будто теперь только что настаёт утро мироздания и вся жизнь ещё впереди». — Прекрасно, — прокомментировал Пинегин. — Нет, а действительно, господа, здешние красоты зачаровывают как-то особенно, и кажется: лучше уж и быть не может. — А вот вице-губернатор на проводах говорил, что нет там, куда мы стремимся, никаких красот, — напомнил Захаров. — Ему простительно, — сказал Визе. — Он полгода как переведён на Архангельскую губернию из западных областей и здесь новичок. — Но ведь есть и другие, притягивающие к Арктике силы, — заметил с улыбкой Седов. — Что вы имеете в виду? — осведомился, закидывая ногу на ногу, Пинегин. Он уже отложил свой рисунок и всецело отдался завязавшемуся интересному разговору. — Я имею в виду, друзья, атмосферу Арктики. Не в физическом понятии этого слова, не с точки зрения учёного Визе, — с улыбкой взглянул Седов на Владимира Юльевича, слушавшего, приподняв голову. — Нет, я говорю о том суровом, требовательном духе Арктики, который неизменно вызывает у каждого настоящего мужчины мобилизацию, что ли, максимума его сил — физических, нравственных. Я говорю об атмосфере, которая нешутейно, как вы уже, наверное, убедились, испытывает здесь каждого: «А ну покажи, что ты человек стоящий, и тогда можешь гордиться собой. А не сумеешь, не поднимешь в себе эту силу — тут тебе и гибель, не обессудь!» Вот этой-то, господа, атмосферы максимума не достаёт, на мой взгляд, в обжитых наших квартирно-тёплых краях на материке. Мы там с вами нередко раскисаем, утрачиваем верность оценок собственных сил и возможностей, растрачиваем себя на малое, а порой ничтожное. — Вас послушаешь, Георгий Яковлевич, так и выйдет, что всем пора переселяться в Арктику, — усмехнулся капитан. — Переселяться, Николай Петрович, не следует, — возразил Седов, — однако хотя бы кратковременное общение с подобной природой, знакомство с подобными условиями жизни, уверен, не повредило бы никому. К сожалению, большинству из нас, батенька, к тому же, увы, недостаёт самоанализа, критичного к себе отношения, кри-тич-но-го! Захаров отвернулся, поджав губы. — Ваш ход, — буркнул он Зандеру. В кают-компании воцарилась задумчивая тишина. Потрескивали горящие в печке дрова. Стукнула на палубе дверь кубрика — пошёл к приборам метеонаблюдатель. Визе достал карманные часы, поглядел на циферблат, удовлетворённо захлопнул крышку. Пунктуальный Пустошный вовремя начинал наблюдения. Снаружи донёсся звонкий, возбуждённый лай собаки. Глухо отозвались псы из будок, и поднялся собачий гвалт. — Не медведь ли? — сказал Пинегин, вставая. — Посмотрю. Он надел висевший у двери полушубок вахтенного начальника, захватил из устроенной у выхода пирамиды ружьё, вышел. С палубы донеслись голоса, и через минуту художник всполошённо заглянул в кают-компанию: — Господа! Пустошный нашёл у метеобудки штурмана. Кажется, поморожен! Все вскочили с мест, бросились, ничего не понимая, вслед за исчезнувшим Пинегиным. Штурман Сахаров вместе с Кушаковым и Линником ушёл четыре дня назад в охотничью экспедицию к северу, в сторону мыса Литке, где Седову во время его последнего похода встречались медведи близ образовавшейся у берега полыньи. Вскоре после ухода охотников задул штормовой ветер при тридцатиградусном морозе. Он стих лишь к нынешнему утру. Все участники охотничьей экспедиции сами вызвались сходить на промысел, да и свежее мясо давно вышло. Все трое успели приобрести некоторый опыт походной жизни во льду. Быть может, что-нибудь случилось с кем-либо? Выскочив на палубу, где толпилось уже и несколько матросов, все увидели Сахарова с ружьём за спиной, едва переставлявшего ноги. Его, поддерживая с двух сторон, вели по трапу Пинегин и Пустошный. На льду у трапа радостно вертел хвостом и всё ещё взлаивал Штурка, любимец штурмана, пятнистый, криволапый пёс, ушедший на охоту с упряжными собаками. Лица Максимыча в тени лунного света не было видно. Сахарова завели в кают-компанию, усадили на стул возле печки. Лицо его было чёрным, измождённым. Глаза обессиленно полуприкрыты. — Где остальные, Николай Максимович? — потревожен но склонился над штурманом Седов. Сахаров, едва не окоченевший, не смог даже пошевелить губами. Он с трудом приподнял голову и показал ею в сторону, откуда пришёл. — Что-нибудь стряслось? Штурман отрицательно новел го л опой. — Но отчего же их нет? Максимыч вновь указал в ту же сторону. Это можно было понять или так, что они ждут где-то там на пути, или что движутся следом. — Чую, что-то неладное у них там, — озабоченно проговорил Седов, выпрямляясь. — Кто-нибудь, окажите ему помощь, разденьте, уложите в постель, натрите помороженные места снегом, затем спиртом, дайте немного поесть. А я побегу, пожалуй, искать остальных. Дорогу туда ночью никто больше не знает. Седов торопливо шагнул из кают-компании. — Николай Васильевич! — донёсся его голос уже из коридора. Пинегин выглянул в коридор. — Позаботьтесь, чтобы спешно запрягли десяток в нарту. В мешок еды на два дня мне и собакам, и больше ничего! — Вы пойдёте один? — удивился Пинегин. — Один, — отозвался Седов, скрываясь в каюте. — Так будет скорее. Да! — Он вновь выглянул в коридор: — Ещё лыжи и патроны приготовьте. Когда Седов скрылся с упряжкой во тьме, а Максимыч пришёл в себя, он поведал о том, что приключилось. Шторм с сильной пургой застал охотников, когда был уже добыт один медведь. Двое суток, не вылезая, пришлось лежать в палатке, которая едва выдерживала напор ветра. Приходилось постоянно жечь примус, но и это тепло быстро выдувалось. Люди сильно промёрзли. Окоченели две архангельские собаки. Остальные псы зарылись в снег. К концу третьих суток керосину оставалось совсем немного. Сахаров предлагал, не мешкая и пока топливо не кончилось совсем, подниматься и двигаться к судну. Кушаков же, старший всей группы, наотрез отказывался от такого плана, считая, что в пути они могут замёрзнуть скорее, и к тому же опасаясь, что в такой снежной круговерти невозможно будет отыскать дорогу. «Ну, как хотите, а я хоронить себя с вами здесь не собираюсь», — сказал тогда Кушакову Сахаров. Он взял с собой любимого пса и отправился пешком в обратную дорогу, ориентируясь по своему карманному компасу. Походный компас остался у Кушакова. Вскоре и ветер поутих. Менее чем за сутки Максимыч прошёл безостановочно по снегам более пятидесяти километров. Он выдохся уже на подходе к «Фоке». Упал в двух километрах от зимовки, не в силах больше двигаться. Штурка бросился к судну. Он бегал перед трапом и призывно лаял. Но было утро, лаяли и другие псы, и никто не обратил на лай Штурки внимания. Умная собака вернулась к лежавшему в снегу штурману и принялась, скуля, теребить его изо всех сил, не давая забыться. Максимыч с огромным трудом заставил себя подняться и двинулся дальше. Не дойдя десятка метров до метеобудки, он рухнул во второй раз. и уже окончательно. Вновь Штурка принялся отчаянно лаять у трапа. Появившийся в это время Пустошный увидел неподвижно лежавшего человека близ метеобудки. У Сахарова оказались сильно отмороженными части рук, ног, лица… Он мученически лежал на своей узкой койке со смазанными мазью и забинтованными руками и оконечностями ног. Максимыч страдал. И не столько из-за того, что болели обмороженные места, а от того, что не сможет стоять свою вахту, которая уже началась, и что пришлось капитану просить Павлова отвахтить вне очереди. Выходец из онежской морской крестьянской семьи, Николай Максимович, прошедший суровую промысловую школу на море, был приучен не делать для себя в море каких-либо скидок. Особенно свято он относился к несению вахты на судне. Во время своих вахт на «Фоке» он всегда настаивал на должном морском порядке, и не раз возникали у него трения то с Линником, когда неряшливые собаки обитали ещё на судне, то с Кушаковым или с боцманом Инютиным, когда на палубе и в трюме долгое время сохранялась неразбериха. — Нешто таким должен быть честной корабль? — ворчал тогда Максимыч. — Содом, чистый содом, а не судно морское! К занемогшему штурману то и дело заглядывал Иван Андреевич, его приятель. Он кормил Максимыча, заботливо подтыкал ему одеяло, следил за фитилём лампы. К утру появились две упряжки. Седов, направляясь к мысу Литке, случайно наткнулся на встречный след нарты, разглядев его при свете луны. Развернув собак, он пустился по этому следу и нашёл Кушакова с Линником далеко в стороне, на перешейке, соединяющем Панкратьев полуостров с Новой Землёй. Заблудившись, Кушаков велел разбить палатку, чтобы прийти в себя после утомительного перехода и решить, как быть дальше. По пути он намеревался бросить медвежью тушу, затруднявшую движение собак, но Линник никак не хотел с этим согласиться. Прежнее медвежье мясо давно кончилось. Доктор отметил недомогание у некоторых зимовщиков. Совсем вялым стал Захаров, скисли Коршунов, Томисаар, Зандер-младший. Решено было забивать на мясо собак из тех архангельских дворняжек, неприспособленных к полярной зиме, которые наверняка не дотянут до лета. Вначале собачьи котлеты многие есть отказывались. Потом убедились, что это почти единственное средство, способное уберечь здесь от цинги, и, пересиливая себя, ели собачину. Настояв на том, чтобы довезти медвежью тушу до судна во что бы то ни стало, Линник, выбиваясь из сил, всю дорогу сам помогал упряжке тащить грузную нарту.ПРАЗДНИК ВО ЛЬДАХ
Сразу после завтрака Седов велел всем одеться и выйти к трапу. Когда люди собрались, Георгий Яковлевич в тёплой куртке, в меховой ушанке и валяных сапогах вышел из надстройки и торжественно объявил: — Сегодня по астрономическому календарю день зимнего солнцестояния. Все ли знают, что это такое? — Праздник, что ли? — неуверенно предположил кто-то. — Дак а христианский ли это праздник-от? — подал голос Шестаков. — Что-то не слыхивали о таком. Прыснул от смеха Пустошный. — Деревня! — объявил Шестакову боцман. — Это ить день, когда солнце стоит. Сказано — солнцестояние. Вишь — нету его на небе, значит, оно стоит где-нито; застряло, видать. — Может, в Пинеге? Там ноне ярмарка Никольская аккурат, — заметил Пищухин. Не удержались от улыбок многие, в том числе и Седов. — Нет, друзья. Сегодня самый короткий день на нашем Северном полушарии Земли. И самая длинная ночь. — Да уж длиньше и некуда, — подтвердил неугомонный Шестаков. — Коли б не Ванюха-повар, то и не знатьё бы, когда спать, а когда — обедать. — Верно, Шестаков, — обернулся Седов к матросу. — Потому вот и заставляем всех вас гулять ежедневно в конце дня, чтобы вы могли отличать день от ночи. И ещё — чтобы цингой не захворали, сами знаете. Ну а сегодня, — обратился ко всем Георгий Яковлевич, — в честь дня зимнего солнцестояния объявляю общесудовой выходной и сейчас сам поведу вас на прогулку. А по дороге расскажу тем, кто не знает, где теперь солнце и чем занято. На судне остаются для специальных работ судовой врач и выделенная ему команда. Остальные — за мной! Вереницей зимовщики, заметно побледневшие за зимние месяцы, потянулись, негромко переговариваясь, вслед за начальником экспедиции. Седов повёл их давно проторённой дорогой, от судна южнее, к мысу Столбовому, — обычный путь ежедневных прогулок большинства членов экипажа. Стояла морозная, но безветренная погода. Половинка луны матово освещала окрестности. Высоко в темпом небе переливчато играли своим призрачным светом сполохи. Громко, чтобы слышно было всем, Седов начал рассказывать о дне зимнего солнцестоянии, о вращении Земли. Вереница стянулась в плотную кучу. Сзади остались лишь Максимыч с механиком. Захаров в прогулках до Столбового не участвовал, ему этот путь в два километра казался слишком далёким. Выслушав рассказ Седова, матросы задали ему много вопросов. Исчерпав эту тему, разбились по группам, заговорили о своём. По мере движения люди делались оживлённее. А когда шли уже назад, к судну, Шестаков озорно и звонко затянул вдруг, окая по-архангельски, па всю округу:МЫС ЖЕЛАНИЙ
— Прр, прр! — надсадно кричит Седов. Собаки, высунув языки, упираются лапами в серую, шершавую поверхность ледника, выволакивают парту па самый верх. Георгий Яковлевич и Инютин подталкивают тяжело гружённую нарту сзади. Наверху все останавливаются. Седов выпрямляется, переводя дыхание, вглядывается вперёд, куда плавно сбегает ледник. Там виднеется закругление по то ледника, но то берега. Левее, среди торошенных морских льдов, видна группа островков. Слева метрах в ста ледник обрывается. Там, внизу, тёмная вода прибрежной полыньи. — Вот, Инютин, мыс Желания, гляди, — вытянул Седов руку, сняв рукавицу. Рука, усталая, подрагивает. Инютин молча смотрит на серо-белое закругление острова, почти сливающееся со льдами моря, по ничего примечательного там не находит. — Станем здесь пока! Седов склоняется над нартой, начинает развязывать верёвочную шнуровку брезентовых бортов, словно в конверт заключивших содержимое нарты. Инютин принимается, кряхтя, выпрягать собак. — Ну, Пират! — ворчит он. — Балуй! Я вот тебе! Сидеть, Варнак! Развязав шнуровку, Седов достаёт деревянную остроконечную треногу, прочно её устанавливает и кренит на ней мензулу, поблёскивающий нержавеющей сталью и линзами прибор. На мензульном планшете укреплён лист съёмки. Седов разворачивает объектив назад, взглядом отыскав вдалеке сделанный утром гурий — астрономический пункт, наводит на него объектив. Морозный ветерок обжигает руки. Георгий Яковлевич, считав показания, дует на покрасневшие пальцы и, спрятав их в карманы ватных брюк, на минуту приседает, чтобы согреть. Потом берёт карандаш, привязанный верёвочкой к треноге, записывает на краешке планшета показание и быстро разворачивает объектив в сторону мыса Желания. Собаки разбрелись, неторопливо обнюхивают неровности ледника, принюхиваются к ветру. Не найдя ничего примечательного, возвращаются к нарте, у которой возится Инютин. — Ночевать тут будем? — Здесь, Инютин, здесь. Кивнув, Инютин гремит котелком и кружками, потом достаёт тяжёлое засалившееся полотнище палатки. Седов взял именно Инютина с собой в долгий и трудный поход к мысу Желания, зная его трудолюбие, неунываемость. Других смелых, выносливых провожатых Георгий Яковлевич оставил для похода научных групп Визе — с ним отправился Линник — и Павлова, с которым пошёл Коноплёв. Вначале все четверо с двумя нартами должны были пересечь Новую Землю с запада на восток. Затем группе Визе предстояло двигаться со съёмкой побережья Карской стороны на север, до мыса Желания, до встречи с группой Седова. Павлов после исследования внутренней области острова должен был возвращаться на «Фоку». Седов сделал засечку приметного возвышения на мысе Желания, где завтра намеревался возводить крест — астрономический пункт, записал отсчёт и снова приник к окуляру, засунув озябшие руки в карманы. Он принялся внимательно осматривать местность на мысу, надеясь отыскать палатку Визе. Палатки нигде не оказалось. Вздохнув разочарованно, Георгий Яковлевич повёл мензульную трубу на юго-восток, чтобы засечь приметные вершины, снятые вчера с предыдущей точки. Освещённые зыбким светом погружавшегося в марево солнца, голубые вершины казались неосязаемыми, будто сотворённые зыбким газом. — Погляди-ка на горы, Инютин, — позвал Седов спутника (он яростно вколачивал в смешанную с плотным снегом поверхность льда колья палатки). Инютин выпрямился, опустил топор, вгляделся. — А чего там? — не понял ои. — Видишь — будто пылают. — A-а, ну да. — Инютин протянул в сторону гор топорик. — Оно ведь, когда солнышко-то сваливается, всюду эдак палит. Бывало, ввечеру поглядишь на боры-то дальни, а они ровно в огне. Аж дух защемит. А Юльевича-то не видать ли где? — Да нет, пока не видно. Скорее всего, где-то они теперь за этими вот горами. Седов крякнул досадливо, вновь пряча руки в карманы. Обмороженные во время многочисленных съёмок и астрономических наблюдений, они теперь быстро и нестерпимо мёрзли. — Я вот что думаю, Инютин; когда покончим с мысом Желания, пойдём, пожалуй, навстречу Визе. Так мы скорее замкнём съёмку. Они должны быть где-то уже недалеко. Скорее всего, у Флиссингенского мыса. А это вёрст пятьдесят — шестьдесят. Как — выдюжим? — Да всё одно уж… Более месяца путствуем — обвыкли. На Седова глядел утомлённый, отощавший, чёрный от грязи и копоти человек, в котором прежний Инютин узнавался с трудом. «Неужели вот так же выгляжу и я?» — ужаснулся Седов. — Инютин, очень я изменился? — Георгий Яковлевич жестом руки указал на своё лицо. Инютин мельком посмотрел на начальника, перевёл взгляд на топорик, который держал перед собой, стал разглядывать его, будто этот предмет был ему куда интереснее. — Ежели по правде, Георгий Яковлевич, то ровно и не вы, а иной какой человек ходит со мной, — признался Инютин, не отрывая глаз от топорика. — Дак оно и понятно: по-звериному. считай, живём. Инютин, ухватив топорик обеими руками, вновь принялся колотить по колу. В последних словах своего спутника Седов не услышал обиды и был благодарен ему за это. И впрямь — почти по-первобытному живут они последние две недели. Питаются мясом добытого медведя, провизия частью вышла, частью съедена прожорливым мохнатым разбойником, напавшим на палатку, когда Седов и Инютин были далеко в стороне от неё. Керосин из опрокинутого медведем бочонка тоже вытек. Мороженое мясо слегка поджаривали на медвежьем жиру и ели. Палатку обогревали перед сном двумя плошками того же горящего жира. Работал Седов с шести утра до вечера, благо было светло — апрель. Не жалел ни себя, ни спутника, ни собак. Он трудился словно одержимый. И одержимость эта овладевала им всё сильнее, по мере того как он двигался всё дальше и дальше и обнаруживал в результате съёмки, что береговая черта совершенно не совпадает с изображённой на картах. Седов понимал, что, как бы ни невыносимо трудно было сейчас ему и его спутнику, не продолжать съёмку он не может. Получалось ведь, что он практически наново открывал всё это обширное, протяжённостью более трёхсот вёрст побережье Новой Земли, труднодоступное из-за льдов и часто туманное летом, никем не посещаемое зимой. Последними людьми, кто зимовал в этих широтах, были члены экипажа экспедиции Виллема Баренца более трехсот лет назад. Да, итогов всех съёмок, исследований и метеонаблюдений, что проведёт здесь экспедиция за время нынешней вынужденной зимовки, достаточно будет на иные две экспедиции. Это Седову было уже ясно. И независимо от того, удастся «Фоке» пробиться сквозь льды к Земле Франца-Иосифа грядущим летом или нет, время, проведённое здесь экспедицией, не пропадёт зря. Однако о том, что не удастся достичь желанной Земли Франца-Иосифа, Седову не хотелось даже и думать. Хотя приходилось. Вскоре после постановки «Фоки» на зимовку Георгий Яковлевич заметил как-то в разговоре с Визе о том, что подумывает, не отправиться ли к Земле Франца-Иосифа пешком с нартами по льдам Ледовитого океана. Визе тогда промолчал дипломатично, и начальник экспедиции к этому больше не возвращался. Он, конечно же, понимал, что для подобного трудного, рискованного предприятия потребовались бы силы и средства куда более значительные, нежели те, которыми он располагал. Инютин уже растянул и закрепил оттяжки, и палатка встала низеньким, томным, но желанным домиком. Закинув туда по малице, что служили спальными мотками, он вернулся к нартам, оттяпал топориком мяса от промёрзшей туши, укрыл её брезентом и принялся кормить собак, давно поджидавших этого момента. Псы жадно набросились на свои куски. Растащив но сторонам, принялись торопливо рвать зубами мороженую медвежатину. Потом Инютин нарезал несколько тонких полос мяса, укупорил и увязал тушу и, захватив с собой хозяйственный ящичек, исчез в палатке. Синие сумерки, сгущаясь, наползали с востока. Солнце оседало за холодный фиолетовый горизонт и увлекало за собой розово-жёлтое сияние, прощально растворившееся в дымчатой кисее. Седов сложил мензулу, привязал её к парте. Он зачехлил всё имущество и зашнуровал чехол. Палатка встретила его двумя жёлтыми огоньками плошек, поставленных на крышке ящичка. Инютин нанизывал полоску мяса, закручивая её, на ружейный шомпол. Георгий Яковлевич молча опустился на мохнатую жёсткую малицу. Сейчас бы раздеться, умыться как следует, а ещё лучше — попариться в баньке, потом сесть за нормальный стол и вкусить от даров провизионной кладовой и мастерства Пищухи на. Ну а уж после всего залечь в постель, где есть подушка и одеяло, и с чувством выполненного долга крепко, очистительно уснуть. Но где всё это? Седов принял обеими руками протянутый Инютиным холодный шомпол с нанизанным на него мороженым мясом и начал терпеливо обжаривать на огоньке плошки. Оттаивая, розовое мясо стало потрескивать. К запаху копоти, горящего звериного жира добавился едкий запах подгоревшего по краям мяса. За палаткой фыркали носами псы, жадно принюхиваясь к вожделенным запахам. Инютин насаживал мясо на свой шомпол, покряхтывая от старания. Насадив, поднёс к огоньку. — Да… Ну и землица! — Он изумлённо повёл головой. — Сколь бредём, а всё одно: снег, да лёд, да камень. И живности — один ведмедь. — Инютин вздохнул: — Нетто тут прожить душе человеческой! Седов молча жевал подгоревшее мясо, изредка откусывал хрустящего сухаря. — Вон уж до края земли добрались, — продолжал Инютин, — а всё пустыня. Дак а для кого ж мы стараемся-то, пропадаем здесь, а, Георгий Яковлевич? — Для науки, — отозвался Седов, — для мореплавателей. — Да куда ж туто плавать? Токо к полюсу! Дак попробуй вон уплыви! — Не всегда так будет. Есть уже ледоколы. А плавать надо будет не к полюсу, Инютин, а на восток, в Тихий океан. Из нашей Европы во Владивосток, например, самый короткий путь — здесь, Ледовитым океаном. Но путь этот мало изведан. Тут и льды понаблюдать надо, и течения, и погодные условия — ветры, морозы… — А верно ли бают у нас в кубрике, будто Визе погоду угадать может наперёд? — Отчасти может. Но для того чтобы угадать погоду наперёд, нужно хорошо узнать, из чего складываются движения воздушных масс, где и отчего зарождаются циклоны, как и куда они перемещаются. Визе с метеоаппаратурой и два наблюдателя с ним не случайно ведь пошли в нашу экспедицию. — Ну да, видно, зря кормить никого не станут, — согласился Инютин. — А когда ж они начнут угадывать погоду-то? — Об этом мечтаем, Инютин. О предсказаниях на долгие сроки. И только теперь начинаем вплотную приближаться к такой возможности. Это очень нужно. Ведь Россия-то у нас — земледельческая страна, всё её благополучие зависит, как говорится, от трёх майских дождей, да и обращена-то она куда? — Куда? — А вот сюда, на Север. И именно здесь, в полярных областях, считают, происходят важнейшие атмосферные явления, которые влияют на климат нашей России. Ещё земляк твой великий — Михайло Ломоносов говорил, что людям ничего не оставалось бы требовать от бога, если бы они научились перемену погоды правильно предвидеть. И он же первым в мире выдвинул идею постоянной службы, что ли, погоды, во всех частях света. Вот и наблюдаем здесь, будем наблюдать на Земле Франца-Иосифа и на всём пути к полюсу, если бог даст… Седов откусил мяса, принялся жевать. Инютин тщательно обжаривал своё. — Дак а полюс-то… Верно ли бают, что на нём — землица то ли остров большой? — Пока не известно. — Вот бы поглядеть! — А что, пошёл бы ты к полюсу? — Далеко? — Вёрст девятьсот. — Да столь же вобратно, да по ропакам… А тамо, что ни путь — то и крюк… — Инютин покачал головой, задумался. — А может, и пошёл бы. Седов поглядел па спутника внимательнее. — А для чего бы ты пошёл? — Как для чего? — удивился Инютин. — Поглядеть. Он помолчал, поворачивая шомпол со шкворчавшим мясом. — Хоть я немало обошёл, печником-то, почитай весь уезд обмерил, да в Устюге пожил, да вАрхангельском, да на Зимнем берегу, а всё куда-то манит. Видать, верно сказывают: не насытится око зрением. Вот и Землю эту Франца-Иосифа так уж увидеть хочется — аж в груди сосёт. По ночам снится. Инютин попробовал мясо на зуб, стащил его с шомпола на крышку ящика, приняло я обтирать шомпол о тыльную сторону своей замусоленной толстой рукавицы. — Но ведь опасно. Рискованно. — Уж тут — да, — кивнул Инютин. — Уж тут либо в сук, либо в тетерю. Но опять же — наперёд и не узнать, где найдёшь, где потеряешь. Тут уж кому что на роду написано. Помолчали. — Ну, я-то ладно. Постранствовал, своё получил — да и назад, к печкам. А вам-то, я слыхал, служба эдакая вышла: всё по испидициям. Не мёд, верно, служба-то? Седов усмехнулся, дожёвывая мясо: — А я, брат, сам выбрал такую службу. — Ну да? — удивился Инютин. — Что же — больше платят? — Да нет, пожалуй, не больше. Здесь, Инютин, ещё и другую плату получаешь — радость, что ли, получаешь, когда видишь, что твои старания, труды очень нужны людям и полезны. Седов, покончив с мясом, тщательно вытер руку об руку и, спрятав их в карманы, уселся поудобнее. — Ты вот печи складывал — была у тебя радость? Инютин с полным ртом кивнул. — Ежели ладной печечка вышла — как не радоваться! — проговорил он. — Дак печка-то что: склал, просушил, дровцы запалил — и видно: вот он жар, а вот оно тепло. А у вас? Когда ещё карты энти кому-то занадобятся! А может, и не занадобятся, ежели плыть сюда незачем… — Главное, Инютин, что они есть. Что уточнена и описана частица нашей матушки-Земли. А ведь Новая Земля лежит как раз на пути плавания судов к берегам Сибири. И скоро пойдут пароходы в Сибирь наверняка. Но и пути должны быть вымерены. А сколько мы с тобой открыли неизвестных прежде мысов, заливов, ледников! Сколько имён новых появится на карте! Мыс и ледник Визе, гора, ледник и мыс Павлова, мыс Кушакова, остров и мыс Пинегина, мыс Сахарова, бухта Таисии, ледник Веры, хребет Ломоносова… И ещё много имён людей, которых ты не знаешь, — известных мореплавателей, гидрографов, — моих сослуживцев, которые внесли заметный вклад в изучение Севера. Погоди, мы ещё и твоим именем назовём частицу этого острова! — Дак моим-то с чего? — вытаращил глаза Инютин. — Нешто я известный какой, алибо учёный? — Без таких, как ты, Инютин, любой учёный здесь мало что значит. — Ну уж… — Инютин поперхнулся, закашлялся. — Про Литке я тебе рассказывал. Он четыре лета подряд плавал из Архангельска сюда, к Новой Земле, для описания её… Инютин, покрасневший, откашлялся, кивнул. — А известно ли тебе, кто водил его бриг во льдах, указывал верные, безопасные подходы к этой земле? Такой же, как ты, простой крестьянин, лодейный кормщик из Колы Матвей Герасимов. Да не только он. И другие поморы участвовали в экспедициях Литке. И ещё не известпо, удалось ли бы Фёдору Петровичу сделать всё, что он успел, не будь у пего таких умелых помощников. — Это так, — вздохнул Инютин, вытирая руки. — На мужике земля-то, говорят, держится. Он выбрался из палатки в серую тьму. Прошаркали подошвы его валенок к партам, к собакам, улёгшимся поблизости. Донёсся протяжный, с подвыванием зевок Инютина. В палатке стало немного теплее. Седов приподнялся, переставил ящик с плошками к выходу, в ноги, загнал шомпола на свои места, ружья уложил но обе стороны постели и забрался, как был, в одежде и в шапке с опущенными ушами в оленью малицу. Тело зябко ныло. Седов почти привык к этому постоянному ощущению холода и знал, что, стоит только уснуть — ощущение ото исчезнет. Разогреться удавалось только при ходьбе, во время переходов. Малицы, распахнутые внизу, в ногах, плохо держали тепло. Спальные мешки Седов не велел трогать: они предназначались для полюсной партии. Инютин забрался в палатку, плотно прикрыл и укрепил входной клапан, задул плошки. Он влез, покряхтывая, в свою малицу, и оба притулились друг к другу. Так теплее. Успокоились собаки, утих ветер, и всё вокруг объяла тишина, какую называют мёртвой. Тишина, когда зазвенит вдруг в ушах, и долго этот звон не пропадает. Слышны лишь шорохи одежды при малейшем движении да дыхание — собственное и соседа. Наливаются тяжестью дневной усталости руки, ноги, всё тело, и это спокойное, хотя и холодное, с подступающей дремотой лежание в куске шкуры кажется блаженнейшим из всего, что можно только пожелать. Быстро отлетают заботы и думы, днём теснившиеся в голове.ЛЕТО
— Эх, хорошо в деревне летом! — улыбаясь, возвещает с трапа Шестаков. — Выйдешь в поле — благодать! Лицо матроса коричневое от загара. Шестаков нынче вахтенный. Он бездельно стоит на верхних ступеньках трапа, опершись спиной о поручень. Куртка на нём расстёгнута, шапка сдвинута на затылок. Тепло! Он оглядывает палубу, окрестности. Всюду то же, что было и с утра. Размеренно и уныло накручивают большие скрипучие колёса палубной помпы Пустошный с кочегаром Коршуновым. Оба разделись до рубах, скинули отопревшие шапки. Перегнувшись вниз через лобовой, свежеокрашенный белилами борт мостика, Инютин подводит жёлтой краской название судна. Лицо Инютина, и вовсе чёрное от загара, ещё и побагровело, налившись кровью. — Деревни-то небось не видывал, моржеед солонбальский, — не отрываясь от дела, бросает он Шестакову, — а туда же: благода-ать! Инютин теперь не боцман. Он матрос. Вскоре после прибытия из похода с Седовым нагрубил Кушакову, оскорбил штурмана Максимыча, ослушался вахтенного начальника. С матросами тоже не церемонился. Седов, вызвав Инютина, сурово поговорил с ним и затем приказом по экспедиции назначил боцманом старшего метеонаблюдателя Лебедева. Что послужило причиной неприятного инцидента? Скорее всего, усталость после непривычной, долгой зимовки в полярную ночь, нервное истощение — шёл десятый месяц отрыва от Большой земли, — а к тому же несдержанность, грубость, и прежде замечавшиеся за Инютиным. Так рассудили на «Фоке». Недостаточно крепкое знание Лебедевым морского дела не стало большой помехой новому боцману. Он часто советовался с Максимычем. Штурман охотно помогал ему. Трудолюбие же Лебедева, его ровность в обращении со всеми, рассудительность и любознательность, авторитет среди команды и членов экспедиции — все эти качества позволили Седову остановить выбор именно на нём. За трудолюбие был в своё время назначен боцманом и Инютин, когда нездорового Точилова пришлось списать в Крестовой губе. Но одного трудолюбия оказалось мало. Требовалось уметь управлять судовым хозяйством, людьми и при этом самому уметь подчиняться. Разжалованный Инютин не унывал. Похоже было, что не очень он дорожил своей прежней должностью, ибо привык больше трудиться, нежели управлять другими. — А ты, кирпичник, молчал бы, — лениво отозвался Шестаков, повернувшись к мостику. — Ишь уборахтался уж весь, малюючи. Да не обвались, гляди, на понпу-то, изогнулся, ровно червяк на крючке. А нос-то у тя жёлтый уж весь, глянь-ка, носом, что ли, водишь по буквицам? — Помалкивай! Тоже — вахтенный! Вылупил глаза, ровно мыла объелся. Я вон счас и твой нос подкрашу, — пообещал Инютин, продолжая водить кисточкой по выпуклым буквам. — Да вот боюсь, вишь, краски не хватит на нос-то твой — такую отростил грушу… — А не сам ковал, какой бог дал! — Тебе бог умишка подсыпал бы ещё маненько — дак и цены б тебе не было в базарный-то день! Шестаков отвернулся, не удостоив больше Инютина ответом. Он зажмурился от яркого матового света, отражаемого нависшим поблизости обрывом. На обледенелых его склонах, освободившихся от свисавших зимою узорных снежных лавин, посверкивали ручейки. Они спадали с круч блестящими чистыми струйками. Потемнев, осели вокруг сугробы. Сквозь пелену редкого тумана ярко и бело светилось расплывчатое солнечное пятно. У тёмной массы остроконечного айсберга виднелась фигурка — Кизино колол лёд на питьевую воду. Близ будок лежали и бродили собаки. Немного их осталось к концу зимовки — всего три десятка. Неподалёку четверо пилили в две пилы брёвна плавника: Кузнецов с Катариным, а Карзин — с младшим Зандером. Шумно крякая, размашисто колол длинные чурки на толстые поленья Томисаар. Он то и дело выпрямлялся, отставив колун и, морщась, отирал рукавом заношенной рубашки пот с лица и шеи. Томисаар лишь недавно оправился от мучившего его во время зимовки недуга. Кушаков определил, что это были признаки начинавшейся цинги. С появлением солнца и возобновлением судовых работ недомогание прошло. Большинство зимовщиков, вялых и бледных, к концу зимовки бродивших словно привидения, ожили, увидев солнце, вылезли из своих посеревших, закопчённых жилых нор — кают, кубрика. С радостью заметили они вскоре перемены и в себе, и в окружающем пейзаже, который был укрыт тьмой на долгие четыре месяца. Неузнаваемая, изузоренная застругами снежная равнина расстилалась вокруг там, где осенью всё было вспахано высокими торосами. Не осталось тёмных пятен на горах, стоявших теперь белополотняными шатрами. По кромку бортов занесло за зиму снегом «Фоку», и не нужен стал трап, чтобы сойти с судна. Появление долгожданного солнца было встречено пальбой из ружей и из китобойной пушки и судовым праздником, на котором люди вновь увидели улыбки на лицах друг друга. Теперь улыбки появлялись всё чаще, несмотря на то что уже три недели висели над бухтой «Фоки» влажные туманы. …Из туманной кисеи выплыла упряжка. Негромко, словно нехотя, залаяли несколько собак, увидав её. Шестаков с интересом принялся наблюдать за упряжкой. Нарту с тремя толстыми брёвнами, потемневшими от мокрого снега, тащили три белых медвежонка. Смешно вскидывая толстые задки и косолапо выбрасывая вперёд короткие передние лапы, медвежата резво тащили груз. Вытянув головы в сторону судна, они жадно принюхивались. Рядом с нартой спешил на лыжах разгорячённый, раскрасневшийся Седов, следом поспевал Сахаров с ружьём за спиной. У небольшого склада брёвен, где орудовали пильщики, Седов стал осаживать упряжку, пытаясь остановить её. Однако медвежата упрямо тянули вперёд, к самому трапу. Сбежавший вниз Шестаков замахал перед их носами, заорал, присоединив свой голос к голосу весело кричавшего на ослушников Седова и к ревнивому лаю собак. Медвежата, сердито урча, соли на задние лапы. С огромным трудом Седов, Шестаков и подоспевший Максимыч оттянули мишек от трапа и заставили их подтянуть парту с плавником к складу. Седов, отдуваясь, разочарованно глядел на медвежат. — Да, кажется, из этих балбесов путной упряжки не выйдет. — Не выйдет, — убеждённо подтвердил Максимыч, удерживая передового за постромки, пока Катарин с машинистом разгружали парту. — Сами видите, туда тянули их за уши, хоть смертным боем бой! Только назад п спешат, ровно лошади к стойлу. — А жаль, — вздохнул Седов, — я ведь, признаться, подумывал, не подготовить ли эту дивную упряжку к переходу на полюс. Они ведь подрастут ещё немного и потянут не хуже, наверное, слонов. — Да, уж таких-то тяжеловозов во льдах ещё но бывало, — усмехнулся Максимыч. — Пусти впереди собаку с дохлой нерпой на буксире, так они за пей упрут любую кладь небось до самого до полюса без остановок! — Ах, как жаль! — повторил Седов, поглядывая с сожалением на беспокойно вертевших головами медвежат. Этих медвежат зимовщики подобрали весной. Зверят сразу окружили заботой и лаской, поили разведённым в воде сухим; молоком из самодельной соски, её смастерил Павлов из лабораторной ни потки. Медвежата отказывались брать соску, но, когда её продели в дырочку, проколотую в куске медвежьей шкуры, дело пошло на лад. А уже через месяц Васька, Торос и Полынья стали пользоваться услугами Пищухина. К повару они, естественно, привязались больше чем к кому-либо другому. Когда Пищухин появлялся на палубе, куда переселили подросших медвежат, они не отходили от кормильца ни на шаг. Часами сидели у двери, ожидая его выхода с отбросами совсем так же, как выпущенные из клеток собаки до постановки судна на зимовку. Теперь собак не пускал на судно вахтенный матрос. Бывало и такое, что строгий Максимыч, не терпевший непорядка на борту, швырял медвежат за борт, в сугробы. Но медвежата с удивительным упрямством вновь и вновь карабкались на корабль. Наконец Седову пришла в голову мысль приучить их к упряжке. — На судне не должно быть дармоедов, — решил он, — все должны трудиться. А ну, пошли на работу! Несколько дней Сахаров с Линником упорно «объезжали» мишек, никак не желавших ходить в упряжи… — Эх, залетныя! — воскликнул Инютин с мостика. — Может, попытать обучить вас пароход красить, что ли! — Ха-ха, они тебя обучат! — откликнулся Шестаков, вернувшийся на место. — По вантам взлетывать станешь шибче белки от коготков-то да зубиков ихних! — Что когтисты, то когтисты, — согласился Инютин. — У Линника-то ляжка небось всё не зажила, а заплата на штанине у его теперь — что шлюпочный парус. Он выпрямился, поглядел на солнечное размытое пятно. — Однако не пора ли ложки доставать? Что-то Ванюха обедать долгонько не кличет. Мишки-то не зря небось беспокоятся — пора!ПИСЬМО
Милый друг! Счастлив, что могу, наконец, послать тебе весть о себе. Как видишь, в 1912 году мы не попали на Землю Франца-Иосифа. Дикая, беспощадная Арктика не пропустила нас пока дальше Новой Земли. Зимуем под 76°, в бухточке полуострова Панкратьева, стиснутые тяжкими льдами. Я это отчасти предвидел, но рвался в рейс, чтобы скорее избавиться от тех мучений, которые я переносил от окружающих. Для меня было уже пыткой остаться до 1913 года. Кроме того, кто знает, мои враги сумели бы за это время победить меня и отнять у меня родное моё, мной созданное дело. Скоро год, как мы врозь. Истосковался. Душою и сердцем я весь там, в Петербурге, с тобою. Утешаюсь лишь тем, что часто вижу тебя во сне, да на столе передо мною всегда твой фотопортрет в подаренной тобой же резной рамке. И вот объявилась оказия переслать тебе это письмо. Отсылаю в Крестовую губу, чтоб сели там на архангельский пароход, пятерых своих людей. Захаров, капитан, стал уже обузой экспедиции. Похоже на то, что он не настраивался на продолжительное плавание, а тем более на зимовку. Он оказался слабым и малодушным. А хуже всего то, что уже всем недоволен. То угрюмо замкнётся, то ворчит на всех, а то о чём-то шушукается с механиком. Такой человек не просто обуза, он опасен здесь, ибо его нытьё, упаднический дух, малодушие скоро начнут отрицательно воздействовать на других. А тем более, если условия впереди окажутся ещё менее пригодными для нормального обитания. Дал им шлюпку, компас, припасы на два месяца. Всё это переправим на двух нартах на Заячий остров. Там охотничья избушка. В трёх милях от острова — чистое море. С Захаровым я посылаю оказавшегося также негодным Томисаара, ещё — давно прибаливавшего Катарина, матроса, а также здоровых, но уже, пожалуй, ненужных мне в будущем плотника Карзина и машиниста Зандера Мартына. Все они должны будут сопровождать капитана до Архангельска с важным при нём грузом — материалами наблюдений, проведённых нами за зимовку, и с уточнёнными картами побережья Новой Земли. Собственно, эту миссию я придумал для капитана Захарова, чтобы пощадить его самолюбие. Он с радостью согласился. Для остальных тоже придумана миссия — сопровождать посланца с документами экспедиции. Теперь нас осталось семнадцать — семь офицеров и десять нижних чинов. Последние три недели мы с Визе и Павловым дни и ночи обрабатывали материалы, вычерчивали карты, делали копии всего этого для отправки. Испытываю сейчас большую радость от сознания того, что время зимовки не пропало даром. Ты бы знала, как много сделали мы для пауки, и смою надеяться — ценного. Эти юные учёные, Ниле и Павлов, мужественно пустились в неведомый и полный опасностей путь через всю Новую Землю на восточный её, карский берег. Видела бы ты, как рвались они в ото путешествие! Оно таило возможность разгадки папочной тайны, окутавшей внутренние области северного новозомольского острова. Что там за высоким горизонтом — ледяной ли покров, как в Гренландии и па Антарктическом материке, или отдельные поля льда, как на Шпицбергене? Псе ото нужно было выяснить. Вообще Новая Земля в этой её северной части почти неизвестна. Места, где ступала здесь нога человека, наперечёт, да и мест-то таких совсем мало. Я взял на себя опись всего северо-западного и северного побережий. Ходил с боцманом Инютиным два месяца. В итоге сбросил с прежнего своего веса целый пуд и теперь лёгкий, как пёрышко. Но вес я уже набираю, это не страшно. Зато опись, которую удалось сделать, показала, что почти всё побережье здесь на самом деле выглядит не так, как на прежних картах, выполненных по итогам съёмок Варенца, а позднее — норвежских капитанов-зверобоев. Визе с Павловым проделали жуткий по своей трудности путь по громадному леднику через опасные трещины, в мороз и оттепель, порой при ураганных ветрах. Они едва не ослепли от белизны снегов па высоте почти в километр над уровнем моря. Им удалось установить, что именно на такой высоте находится верх сплошного ледяного покрова. Он имеет форму щита и напоминает ледяное покрытие, подобное гренландскому. Его средняя мощность, то есть толщина, здесь — не менее 200 метров. А в районе побережий ледники заполняют все горные долины и в виде глетчеров ниспадают к морю, образуя затем айсберги. Визе с матросом спускался (по ступенькам, которые они вырубали во льду) па карскую сторону и вёл съёмку восточного берега к северу. Мы должны были встретиться с Визе у мыса Желания и таким образом замкнуть съёмку значительной части этой земли. У мыса Желания я его не встретил и решил идти дальше, навстречу. Дошёл со съёмкой до мыса Флиссинген-гофт (опять этот Флиссинген!). Мыс назвали по имени своего родного города голландцы экспедиции Баренца, которые зимовали на том берегу неподалёку, в Ледяной гавани, более трёх веков назад. Но Визе и там не было. Пришлось возвращаться. Позже выяснилось, что ему помешала плохая погода. Он заснял участок берега в сорок вёрст протяжённостью. На обратном пути жизнь наша с Инютиным была трудна, больше того — мучительна, ужасна. Опишу одно происшествие. Сильным ветром оторвало от берега лёд и унесло в море. Образовалась огромная полынья. Под влиянием мороза она покрылась тонким слоем льда в полтора-два вершка. Так как нам двигаться было некуда — направо открытое море, налево неприступные обрывы ледника, — я решил идти вперёд по этому тонкому льду. Приказал Инютину с собаками идти точно по моим следам. Медленно и осторожно я пошёл, следя, как расходится по кругам тонкий лёд. Уже прошли самое опасное место, вдруг слышу крик. Вижу — Инютин провалился около нарты и барахтается, ломая лёд. Я пополз к нарте по льду, чтоб снять хронометры, документы и ружьё с патронами, но тоже провалился. Провалилась и нарта с собаками, но осталась на плаву. Дул резкий ветер. Наломав, барахтаясь, достаточную полынью, наконец подобрались к более прочному льду. Мы вцепились в постромки, я крикнул что оставалось мочи: «Пр-р-р!» — вся упряжка дружно взвыла и выволокла нарту на лёд. Мы имели вид сосулек. Бегом пустились в путь. Пока добрались до мыса Медвежьего, окоченели совершенно. В воде мы пробыли около часу. Два дня сушили одежду, снаряжение. Подмокли остатки сухарей, растаял сахар, погибли все фотопластинки — как снятые, так и неиспользованные. Слава богу, не подмок хронометр. Ящик с ним и с картами оказался сверху нарты. Катастрофа случилась с нами потому, что Инютин не пошёл, как было приказано, по моему следу. Этот случай показал мне ещё раз, что в подобные путешествия пускаться следует с проверенными спутниками. Случайный, недисциплинированный человек может погубить. Инютин к полюсу не пойдёт. А ледник, возле которого спасли нас милые наши собачки, назван мною ледником Веры. В честь тебя. Это недалеко от мыса Малого Ледяного, близ залива Иност-ранцева. Все походы, слава богу, окончились благополучно. Все целы, живы-здоровы. У нас на «Фоке» появились ещё питомцы — три белых медвежонка. Думаем сохранить их, привезти для зверинца. Итак, зимовка закончилась. На небе нередко видим солнышко, появилась живность — птицы, тюлени. Усиленно заготавливаем дрова из плавника — пилим, колем, сушим. Поленницы дров и на льду, и на палубе. Подсушенные начинаем сбрасывать в угольные ямы. Угля осталось дня на четыре полного хода, а каким будет дальнейший путь — никому не известно. Уметь бы проникать в будущее, опережая время! Но, увы, к сожалению, это не дано человеку. От неизвестности изболелась уж вся душа. Когда же вскроется бухта, чтобы можно было двигаться дальше? А если это произойдёт слишком поздно, где-нибудь в сентябре, а то и вовсе не произойдёт в нынешнем году? И такое случается здесь. Не знаю, что будет со мною тогда. Буду пилить лёд. рвать его (Пётр Герардович Минейко из управления порта всё-таки помог достать в Архангельске немного взрывчатки), грызть, наконец, зубами, но вырвусь из этого нелепого плена. Ледокол бы сюда! Макаров ведь создавал своего «Ермака» с намерением отправиться на нём к Северному полюсу. И на Земле Франца-Иосифа побывал в своё время этот чудо-корабль. Но — куда там! Разве сдвинуть хоть чем-либо нашу закостенелость взглядов на привычное! «Ермак» теперь — извольте радоваться, господа. — портовый ледокол, а по праздникам катает почтенную публику по финскому заливу. Ах, как жаль, что погиб адмирал Макаров! Здесь место «Ермаку», в полярных широтах, а не в кашице Маркизовой лужи! Знаешь, зла порой не хватает, и всё внутри вскипает — вот-вот взорвёшься, кажется. Дикин, судовладелец, оказался отъявленным негодяем. Мало того, что подсунул гнилые паруса и снасти, едва не погубив нас, мало того, что едва не сорвал отход «Фоки» из Архангельска своими гнусными уловками, так ещё, оказывается (это неслыханно!), корпус шхуны намеренно повредил. Этого подлеца не то что под суд отдать — его четвертовать мало. Ну, да разберусь я с ним, равно как и с поставщиками порченой провизии в Архангельске и с прохвостом Вышомирским, поставившим экспедиции собак, как выяснилось уже на Новой Земле, не ездовых, а обычных дворняжек, большинство из которых не вынесли морозов и уже передохли. Только псы, присланные из Тобольска, неплохо приспособились, главным образом они и несут все тяготы упряжной работы. С Захаровым я, между прочим, отправляю и письмо в комитет. В нём напомнил, что просил прислать этим летом к мысу Флора Земли Франца-Иосифа пароход с углём, провизией и прошу подослать ещё собак. Снесись, пожалуйста, с Белавенцем, секретарём комитета, а то и с самим Сувориным и поинтересуйся, скоро ли будет это выполнено. Словом, подтолкни. В противном случае экспедиция в будущую зиму будет испытывать серьёзные лишения. Но надеюсь, всё будет хорошо. Как ни досадно и ни обидно, как ни жаль, но, увы, встреча наша откладывается теперь ещё на год…К ЗЕМЛЕ ФРАНЦА-ИОСИФА
«Фока», оживший после зимней спячки, дымит, пыхтит и вновь плывёт среди бесчисленных льдов, расталкивая их своими крутыми боками. На мостике, цепко ухватившись за поручень, неподвижно стоит Седов. После ухода Захарова Георгий Яковлевич делит вахтенные сутки с Сахаровым. Ночи в начале сентября тёмные, и на ночь судно приходится останавливать. Поэтому в течение всего светлого времени Седой сам несёт вахту на мостике, оставляя Максимычу ночные часы. Глаза Седова, покрасневшие на ветру и холоде, глядят утомлённо. Лицо Седова, оставившее на себе после изнурительного путешествия к мысу Желания некий мученический отпечаток, отражает хмурую, отчуждённую решимость. Команды рулевому он бросает резко, с оттенком раздражения в голосе. Пустошный молча накручивает штурвал, направляй судно то в одну, то в другую прогалину между льдинами, и изредка сочувственно взглядывает на начальника экспедиции. Пустошный доволен: как бы ни было, а судно снова движется. Памятным остался август, в течение которого вся команда едва не до изнеможения трудилась на льду. Люди пилили канал, чтобы попытаться вывести шхун у на чистую воду, видневшуюся в открытом море. Пилить начали в километре от «Фоки», где лёд был, казалось, послабее, и вели канал к судну. Вначале удавалось выпиливать от десяти до сорока метров в сутки. К двадцатому августа удалось пропилить канал длиной всего в триста метров. Отпиленные льдины раскалывали и заталкивали под кромку. Ближе к берегу, к судну лёд становился толще и прочнее. Когда толщина его достигла почти двух метров, даже специальные «ледовые» пилы не в состоянии были преодолеть его. А лето полярное, едва вспыхнув, могло вот-вот угаснуть. Лето на Новой Земле так же ненадёжно и кратковременно, как, скажем, рисунок облаков на небе. Раскрыли свои чашечки скромные полярные цветы. Они зябко покачивались на прохладном ветру, и никто не мог бы сказать, как долго суждено им просуществовать. Эти непривычные в Арктике для глаза жёлтые нежные цветки — словно символ надежды, символ всего живого. Над каменными побуревшими утёсами хлопочут морские птицы. Там и тут на мхах, среди камней, а то и просто меж брёвен плавника встречаются отложенные ими жёлтые, серые, пятнистые беззащитные яйца, тоже признаки жизни, цепляющейся здесь за малейшую частицу тепла. На растрескавшемся, посеревшем, но ещё неподвижном льду в редких отдалённых разводьях резвятся в воде и нежатся на солнышке тюлени. Долго приноравливались зимовщики-охотники, прежде чем научились добывать их. Ни дожди, ни ветры, то и дело налетавшие с гор, долго не могли расшевелить припай. Распиловка льда замедлилась. Матросы выбивались из сил, но лёд, сделавшись толстым, вовсе перестал поддаваться. Седов велел заложить в лёд взрывчатку для освобождения якорь-цепи, надо было выбрать для начала якорь. Лёд даже не треснул. Пришлось отложить работы по освобождению судна и ждать милости от погоды. К концу подошёл август. По ночам стали смерзаться трещины во льду, лужи талой и дождевой воды на его пористой поверхности. Наступил момент, когда на судне уже было отчаялись вырваться из ледового плена. Началась подготовка ко второй зимовке в бухте «Фоки». Возобновили заготовку плавника. Разыскали и перетащили к борту шхуны брёвна дома, выброшенные на лёд год назад, когда пытались спять «Фоку» с каменистой банки, на которую он налетел близ Панкратьева. Но вот проливной дождь и сильнейший ветер, бесновавшиеся всю ночь второго сентября, сдвинули, наконец, массу льда, закупорившую бухту. Лёд стал раскалываться, зашевелился у борта «Фоки». На судне забегали. Быстро подняли пар, и, едва лёд близ шхуны пришёл в движение, Седов велел поднять якорь и дал машине ход. Собрав экипаж, он поздравил всех с освобождением из плена и объявил, что экспедиция продолжает свой путь, курс — Земля Франца-Иосифа, мыс Флора. Мучительно и долго выбирался «Фока» в море. У самого полуострова Панкратьева его зажало и не отпускало трое суток. Наконец появилась разреженность. «Фока», то продвигаясь, то вновь застревая среди крутолобых тяжёлых льдин, медленно удалялся от тёмного берега Новой Земли. Но радость и ликование сменились вскоре озабоченностью, а у некоторых членов экипажа и растерянностью. На пятые сутки продвижения кончился уголь. Стали питать топку поленьями плавника. Но и это топливо таяло быстро. Вокруг по всему горизонту виднелись те же несметные льды. Начиналась зима, и далеко ещё было до Земли Франца-Иосифа. В кают-компании, рассуждая о сложившейся обстановке, приходили к выводу, что неизвестно, удастся ли вообще пробиться к желанному архипелагу, ибо никто не мог сказать, какие льды ждут впереди, севернее. Под парусами из льдов не выбраться, и выходило, что «Фока» может оказаться вновь зажатым льдами, но уже дрейфующими, и притом без топлива, даже для печек. Первыми Сахаров и Зандер повели однажды за ужином разговор о том, что пора бы поворачивать на юг, чтобы на остатках топлива попытаться выбраться из льдов, а затем плыть под парусами в Архангельск. Сахаров убеждал, что «Фока» не приспособлен к дрейфу в полярных льдах. К мнению штурмана и механика неожиданно для Седова присоединились остальные члены кают-компании. Наутро, поднявшись чуть свет на мостик, он велел бросать в топки вместе с дровами куски тюленьего жира. Подняли пар, дали судну ход, и вновь Седов упрямо вёл «Фоку» на север, проталкиваясь среди нескончаемых, прочных, словно скалы, льдин. Это неудержимое отчаянное проталкивание невольно напоминало Седову его собственный мучительный порыв вперёд, к большой и далёкой цели сквозь препятствия, столь неимоверно трудные, что впору было либо отступить, либо сойти с ума. Перед перемычками льда, не поддававшимися напору «Фоки», Георгий Яковлевич упрямо, до боли сжав челюсти, дёргал ручку телеграфа — сдавал судно назад и, разгоняя его, колотил лёд мощным штевнем, словно тараном. Снова назад — и ещё удар! Удар за ударом, пока перемычка не поддавалась. Вспотевший Зандер под требовательные звонки машинного телеграфа едва успевал, орудуя тяжёлым рычагом реверса, менять ход с переднего на задний, с заднего на передний… «Фока» наскакивал всей своей массой на лёд, его нос подбрасывало. Дрожали и раскачивались, словно деревца в бурю, мачты. Сотрясался, позванивая металлическими частями, такелаж. На камбузе ворчал повар Пищухин, когда проливавшаяся из кастрюль на плиту вода едва не гасила огонь. Отчаянно звякала посуда в буфете, падали книги с полок в кают-компании. При сильных ударах взвывали собаки в клетках за трубой. Порой удавалось проходить по полмили и меньше за час. Быстро исчезал из угольных ям запас дров. Почти беспрерывно матросы подносили охапки поленьев в кочегарку. Коршунов зашвыривал дрова в жаркую топку, и жадное пламя на глазах пожирало дрова. Звенел то и дело телеграф в машине, содрогался и вздрагивал, словно в некоей адской пляске, «Фока». Вскоре пришлось пилить брёвна дома и бани, сваленные на палубе. Седов предложил обливать тюленьей ворванью шлак и тоже бросать его в топку. Оказалось, что эта смесь горит неплохо. Обмакивали в ворвань и бросали в огонь нарубленные верёвки, паклю и многое другое из того, что могло гореть. А Земли Франца-Иосифа всё не видно. Тот же бесконечный, не предвещавший ничего хорошего лёд впереди, в морозном горизонте. За ужином, когда «Фока» встал на ледовый якорь на ночёвку, офицеры вновь принялись убеждать Седова повернуть корабль, пока ещё не совсем поздно. Вначале Седов сдерживался. Потом взорвался: — Да поймите вы, господа: мне нужна Земля Франца-Иосифа! Там уголь. Если пароход комитета не пробился с топливом для нас, то должен быть на мысе Флора уголь, оставленный в своё время «Ермаком». Воля ваша, но я буду пробиваться туда! Стальная жёсткость в интонациях голоса, какая-то дьявольская решимость во взгляде упрямо прищуренных глаз не оставляли ни у кого надежды на то, что Седов повернёт назад. И вновь колотится о льды «Фока», протискивается в их расселинах. По расчётам Седова до желанной земли оставалось миль сто, когда на мостик как-то перед обедом поднялся Пинегин. С извиняющейся улыбкой он протянул Георгию Яковлевичу конверт. — Что это? — насторожился Седов. — Это… нечто вроде акта. Мнение всех офицеров по поводу сложившейся ситуации на корабле. Меня, как дежурного по кораблю и лицо наиболее близкое к вам, попросили вручить это. — Что же, здесь и ваше мнение, Николай Васильевич? — прищурился Седов. — Да, Георгий Яковлевич. Я прошу вас, прислушайтесь к голосу большинства. Это ведь трезвый голос, поверьте. Все приведённые здесь доводы верны и разумны. Ведь действительно, надо ли вести столь явно дело к непредвиденному, а скорее всего — трагическому концу? Посудите сами! Седов нервно вскрыл конверт, указал рулевому, на какую трещину держать курс, и быстро пробежал глазами бумагу, подписанную всеми членами кают-компании. — Так, — тяжело проговорил он, складывая послание. — А что же по этому поводу думает команда? Пинегин пожал плечами. — Не знаете? Тогда прошу вас встать на минуту к штурвалу. Пустошный, бегом к боцману, пусть теперь же созовёт в кубрик всю команду, сию минуту! Всех до единого! Шура, передав Пинегину штурвал, бросился вниз. — И кочегара? — спросил он уже с трапа. — Да, и кочегара. Не глядя на художника, Седов, насупленный, постоял на мостике ещё минуты две. Потом указал Пинегину, куда держать, и медленно сошёл вниз, на палубу. Так же медленно, будто на ощупь, Георгий Яковлевич спустился по крутому трапу в кубрик. Боцман доложил, что собрались все — десять человек. Расселись кто где — на банках-лавках за столом посреди кубрика, на нижних койках, прямо на досках палубы. Седов хмуро оглядел всех. От его внимательных глаз не ускользнул напряжённо-вопросительный взгляд боцмана Лебедева, беспечный — Шестакова, безразличный — Инютина, ровный, но слегка недоуменный — Линника, любопытный — Пустотного… Эти неукрываемые, прямые взгляды матросов немного успокоили Георгия Яковлевича. Он стоял перед всеми в шинели и в тёплой шапке, широко расставив ноги на вздрагивающей и подпрыгивающей палубе, и крепко, с досадой потирал одна о другую свои красные, промёрзшие руки. Потом глухо заговорил: — Некоторые члены экипажа уговаривают меня повернуть назад — не верят в то, что мы достигнем цели нашей экспедиции, испугались трудностей, которые могут, не спорю, встать перед нами, если pi впрямь не удастся почему-либо пробиться к земле. К земле, где нас должно ожидать топливо. Хочу спросить и вас: все ли думают так же? Ответом стало молчание, несколько неловкое. Но по выражениям лиц Седов уже видел, что так думают не все. — Итак, что же скажете? Боцман, например! Лебедев осторожно кашлянул: — Наверное, вам виднее. Я верю вам… — Благодарю. А Линник что скажет? — Мне всё одно, — буркнул каюр. — Пищухин, твоё мнение? Повар в замызганной курточке, сидевший на корточках у печки, пожал плечами: — Продукт ещё вродь не весь вышел… — Ну а Коршунов что скажет? — Да что ж Коршунов, — утомлённо отозвался кочегар, сидевший в своей грязной робе прямо на палубе рядом с поваром. — Наше дело маленькое: есть уголь — шуруем, пар — на марку! Нет — стоим. — Он покосился на Пищухина: — Продукт-то ещё не вышел, да. А вот уголька-то уже нету. И дровец — вахты на две. Ворвани тоже не море у нас. А под парусом каково тут? Выберетесь ли, нет — не знаю… По мне, дак уголь нужен. — Пустошный, ты что думаешь? Шура слегка порозовел: — Н-не знаю. Вроде недалеко уж… Седов глубоко, с облегчённом вздохнул: — Ну, спасибо, братцы! И верно, не все думают, что надо сворачивать, когда мы почти у цели. Паники среди вас не вижу. Спасибо! Георгий Яковлевич энергично поднялся из кубрика, вернулся на мостик. Место у штурвала вновь запил Пустотный. Отпустив Пинегина, Седов попросил его собрать офицеров в кают-компании. Сошлись все скоро, не мешкая. Недоставало Зандера: па ходу механик не мог и не имел права оставить машину. Седов, взволнованный, так же, не снимая шапки, оглядел со своего места спутников, смотревших на пего напряжённо-ожидающе. Лишь Пинегин, догадавшийся о настроении начальника после его совещании с командой, досадливо закусил губу. — Эх, вы… — тихо произнёс Седов, ещё раз обежав всех беспощадным взглядом. Он достал конверт с «актом», повертел в руках, не зная, что с ним делать, сунул назад в карман. — «Фока» пойдёт па Землю Франца-Иосифа! Резко поднявшись, Георгий Яковлевич покинул притихшую кают-компанию. Потом, на мостике, он долго не мог успокоиться. Мысли вновь возвращались к посланию товарищей. «Конечно, все они не могут быть трусами, — размышлял он уже спокойнее, — Пинегина, например, знаю хорошо по Новоземельской экспедиции десятого года, Визе с Павловым молодцами оказались в зимовочном походе. Сахаров… Ну, Сахарова и Зандера я, как моряк, понять могу. Они справедливо беспокоятся и о топливе, и о судне, и о судьбе экипажа. И если быть честным, то и впрямь я подвергаю теперь людей (ну и себя, разумеется) смертельному риску. — Седов глубоко вздохнул. — Грех ложится на мою душу, конечно. И виновен буду я один, если что-либо с кем-нибудь из нас произойдёт непоправимое». Седов хмурится при этих покаянных размышлениях, доставляющих ему страдание. «Всё-таки и впрямь, видимо, поторопился я с организацией экспедиции, не прислушался вовремя к трезво мыслящим, более опытным людям. Да и не все ведь они желали мне зла. Ну, конечно. Очень многие старались помочь. Но комиссия! А впрочем, и комиссия признала сумму, запрошенную мной на экспедицию, недостаточной. Вот тут они оказались правы, ах, как нравы! И разве и этим они не хотели мне помочь? Да и поспешность. Не будь её, разве такими бы оказались продовольствие, снаряжение, собаки, судно?» Откуда-то из глубины сознания выползал страх. «А ведь и верно: сменись ветры, ударь морозы — и мы встанем и окажемся здесь в совершенной беспомощности среди полярной зимы в этих дрейфующих льдах, абсолютно без топлива, без должных запасов еды, тёплой одежды…» Представив всё это, Седов даже вздрогнул невольно. «Но что могу я теперь поделать? Только вернуться. Нет, никогда!» — скрипнул зубами Седов. Следовало отвлечься, чтобы отогнать эти мысли, эти наползавшие страхи. Пустошный сам вёл «Фоку» попутными трещинами, в общем не сбиваясь с генерального курса. — Полезу на ванту, — хмуро бросил ему Седов, — гляну, что дальше.МЫС ФЛОРА
Ранним утром Пустошный, стоявший первым вахту у руля, долго и пристально глядел вперёд. «Что там, айсберг, облако?» — размышлял он, заметив серое продолговатое пятно на горизонте. «Фока» двигался под парусами. Ночью поднялся ветер. Едва рассвело, увидели, что этот юго-восточный ветер разредил льды, сбил с воды морозное сало — новообразующийся лёд, улучшил видимость. Пустошный поглядывал то на пятно впереди, то на Седова, с рассеянным видом расхаживавшего по мостику от борта до борта. Но пятно не таяло, а начальник экспедиции, кажется, ничего не замечал. Помучившись ещё с минуту, Пустошный не выдержал: — Не земля ли там, господин начальник? — Где? — встрепенулся Седов. Пустошный указал рукой вперёд: — Да вон там, градусов пять — десять правее курса. Седов быстро перешёл с левого на правый борт, навёл бинокль. — Она, голубчик, она, — горячо зашептал Георгий Яковлевич, — конечно, она, Земля Франца-Иосифа. — Земля-а-а! — заорал Пустошный радостно. Этот вопль в тишине парусного хода услышал весь «Фока». Захлопали двери, затопали люди. Первыми кинулись к борту, бросив помпу, Коноплёв с Инютиным. Из кубрика выскочили боцман, Линник, два кочегара, заспанный Шестаков, отдыхавший после вахты. Оставили свой камбуз Пищухин с Кизино. Словно по тревоге, влетели на мостик офицеры. Шестаков уже карабкался по вантам на мачту. Сгрудившись на правом борту, где не мешали обзору паруса, все с жадностью глядели вперёд, показывая друг другу: — Да вон же она, вон, словно столик, накрытый белой скатертью! — А земля ли это? — Да земля, чему ж ещё быть здесь! — Земля, братцы, она! — подтвердил сверху Шестаков. И тут же вырвалось у матросов на баке, подхваченное на мостике, обрадованное: — Ур-р-а-а-а! Сипло загудел «Фока», разгоняя остатки тишины, — это Сахаров потянул тросик гудка, приветствуя появление земли. Офицеры бросились поздравлять Седова, горячо пожимать ему руку. Люди, ещё вчера хмурые, подавленные, улыбались, громко и оживлённо говорили. — Ну, теперь-то доплывём, бог даст, — удовлетворённо отметил Максимыч, вглядываясь в далёкую ещё землю, заснеженную, холодную. Седова окружили Пинегин, Визе, Павлов. Кушаков. — Георгий Яковлевич, мы чувствуем себя очень неловко, — виновато начал Пинегин, — и хотим просить у вас прощения за своё малодушие. — Да, да, простите нас, ради бога, — подхватил Кушаков. — Мы поддались непростительной панике, — сказал Визе, глядя себе под ноги. — Ладно, друзья, что ж… — Лёгкая тень набежала на радостное лицо Седова. — Всё позади. Экспедиция продолжается, работы у нас будет ещё немало… Георгий Яковлевич понимал, что говорит не то, что мог бы и должен был бы сказать. Он с болью ощутил сейчас, что в его отношениях с этими в общем-то неплохими людьми и далеко не трусами произошёл некий надлом и что виновен в этом, наверное, в большой мере сам он. Седову стало неловко. Он замолчал, приник глазами к биноклю. — Что за шум? — послышался внизу, у двери на палубу, заспанный голос Зандера, — Леденцы, что ль, раздают? Туговатый на ухо механик не слышал суматохи, и только гудок разбудил его. — Земля, Андреич, гляди! Докрутил-таки! — Ну, слава богу, — спокойно сказал Зандер. — А зверья-то, зверья! — донеслось с мачты. — Моржи, никак! Справа к судну спешило стадо моржей. Словно головни, торчали из воды округлые чёрные головы. Белели мощные бивни. То и дело показывая из воды свою толстую глянцевитую спину, нырял в тёмную воду то один, то другой морж и, вынырнув вскоре, присоединялся к собратьям. Моржи, фыркая, поплыли рядом с судном, недоуменно тараща на него свои круглые глазки. По временам какой-либо из зверей разевал пасть и, выбрасывая из неё веером воду и пар от дыхания, недовольно хрюкал. Показались впереди небольшие айсберги — верные признаки близкой земли.Грузный карбас уткнулся в плотный галечник. Седов первым сошёл на берег, взволнованно оглядываясь. За ним полезли тепло одетые, с ружьями, топорами, баграми, верёвками офицеры, матросы. Почти все съехали с «Фоки», поставленного на якорь неподалёку от заснеженного берега мыса Флора, среди редких льдин. Оставили лишь вахту. Вчерашний ветер ночью улёгся. Небо мглисто нависло над белой землёй и тёмной водою. Едва осмотревшись, Седов в сопровождении Кушакова, Визе и Пинегина нетерпеливо пошагал по берегу. В нескольких десятках метров от воды берег взмывал крутым скатом огромной белой горы, оканчивающейся наверху отвесной базальтовой скалой. Георгий Яковлевич направился к тёмным постройкам, что виднелись вдали на мысу. Миновали небольшое, покрытое тонким льдом озерко и увидели перед собой некое подобие пустынного, полуразрушенного хутора. В центре его — небольшойбревенчатый дом с висящей на одной петле дверью и тёмными проломами в окнах, неподалёку — амбар, сараи. Диковинная хижина, стены которой, похоже, сделаны были из бамбука. Большой крест из брусьев чернеет посреди разбросанных вокруг и вмёрзших в снег ящиков, бочек, досок, консервных банок, кусков одежды, обрывков мехов. С чувством благоговения вступили в пределы этого бывшего «посёлка» Седов и его спутники. Здесь побывали когда-то экспедиции известных путешественников из разных стран, пытавшихся дойти до полюса или исследовавших эту землю. Экспедиции англичан Ли-Смита и Джексона; американцев Уэлмана, Болдуина, Фиала; итальянца Абруццкого; норвежцев Нансена и Иогансена. Здесь был Макаров на своём «Ермаке». Седов торопливо обошёл посёлок, внимательно оглядел деревянный знак с вырезанной надписью на английском языке: «Здесь проходил «Ермак», 1901», заглянул в амбары. Снег хранил явственные следы белых медведей. Но нигде не было видно следов людей. Над посёлком, над всем убелённым снегами мысом и над седеющим морем нависла торжественная и одновременно зловещая тишина. Редкий чистик пролетит высоко над головами, либо стайка запоздалых чаек мелькнёт над морем. Эта же высокая тишина висела здесь, наверное, и сто лет назад, ещё до прихода на эту землю первых людей, и пятьсот тысяч лет назад. Вечные скалы, вечное небо, вечное море… Такие мысли невольно приходили тем, кто бродил здесь, в пустынной кладбищенской тишине, по скрипучему снегу. — Похоже, никакого вспомогательного судна не было, — проговорил озадаченно Седов. — Но быть может, льды не позволили выгрузить уголь? — Он вопросительно-беспомощно поглядел на шествовавшего рядом Пинегина, будто тот мог знать об этом. — Но в таком случае должна же быть записка! Георгий Яковлевич шагнул к бревенчатому дому, выстроенному архангельскими плотниками, нанятыми экспедицией Джексона. Джексон, описывая архипелаг, провёл здесь три года. Ржаво заскрипела единственная петля двери. Спутники Седова последовали за ним. Из полутёмных, заметённых снегом сеней едва протиснулись в дверной проём: он наполовину оброс льдом. Под покровом льда толщиной в метр погребён пол. Из льда вырастает тёмная столешница небольшого стола посредине. Скудный свет, проникавший в избу сквозь два крохотных разбитых оконца, глядевших в морскую даль, высвечивает нары вдоль стен, чугунную печку, полузатонувшую во льду. К нарам примёрзли спальные мешки, жёлтые стекляшки из-под лекарств, обрывки одежды. На столе — кружки, грязные тарелки. Кушаков тронул поднимавшуюся от печки круглую жестяную трубу — она рассыпалась и опала с сухим шорохом. Вконец прогоревшими оказались и бока печки. Какие-то бумаги обнаружил Визе на нарах в тёмном углу. Поднёс осторожно к свету. Оказалось — порыхлевшая тетрадь, дневник Коффина, капитана шхуны «Америка». В волнении разглядывали находку. — Быть может, где-то здесь останки и хозяина? — негромко предположил Седов. — С такими документами обычно не расстаются. Обыскали все нары, койки. Лишь пустые спальные мешки, полуистлевшая одежда. — А это что? — воскликнул Пинегин, наткнувшись в полутьме на что-то твёрдое. Он выломал из льда примёрзшую к нарам винтовку. Осмотрели это хорошо сохранившееся оружие незнакомой системы. На прикладе выжжена надпись по-латыни: «In hoc signo vinces» — «Сим победишь». — Это экспедиция Фиала, — понял Седов. — Значит, она последней зимовала в этом доме Джексона. Я видел её в Архангельске перед отплытием в девятьсот третьем году. Был на борту «Америки». Наш «Пахтусов» стоял рядом, и мы посетили американцев. — Он похлопал по стволу ружья, вздохнул. — Немало подобного добра было на шхуне, богатая снаряжалась экспедиция. Фиала показывал нам тогда многое из того, что изготовлено было специально для них, для похода к полюсу. Все стоявшие здесь в подавленном молчании перед тетрадью и винтовкой хорошо знали историю экспедиций к полюсу из книг, имевшихся на «Фоке». Отлично снаряжённая американским миллионером Циглером экспедиция под начальством некоего Фиала, не имевшего, в общем, отношения к науке, к Северу, к полярным путешествиям вообще, безуспешно пыталась отсюда, с Земли Франца-Иосифа, достичь Северного полюса. Проведя здесь три года, не достигнув полюса и потеряв раздавленное льдами судно, экспедиция бедствовала на мысе Флора и едва дождалась посланного за ней судна. Можно себе представить, с какой радостью и поспешностью истомлённые люди покинули ставшее уже ненавистным тесное жилище, увидев подошедший к берегу корабль! «Но как же можно было бросить дневник?» — недоумевал, покачивая головой, Седов. Не обнаружив следов письма в избе Джексона, покинули её с тяжёлым чувством. Выходя, заметили над дверным косяком зеленоватый пушистый комочек — гнёздышко. Покинутое птичье гнездо в мёртвом, покинутом доме. Вторая постройка оказалась полуразвалившейся хижиной, сколоченной из досок и обитой двумя рядами бамбука с оленьим мехом, набитым между стенками. Седов заглянул в холодную пустоту бывшего жилища. И здесь ничего. Георгий Яковлевич пошагал дальше, обходя все окрестности поселения. Неподалёку от хижины увидели холмик. Оказалось — могила Мюатта, матроса «Уиндворта», корабля экспедиции Джексона. Во второй раз сняли шапки перед невысоким обелиском, высеченным из крупнозернистого мрамора. Надпись на камне свидетельствовала о том, что установлен он в память о пропавшей без вести вспомогательной партии экспедиции герцога Абруццкого, провожавшей полюсную группу. «Ф. Кверини, X. Стонкен, П. Олливер. «Стелла Поляре», 1900». Потом обошли весь берег. Наткнулись на опрокинутую рассохшуюся шлюпку. «Стелла Поляре» — отчётливо читалась надпись на борту. Ни угля, ни плавника, ни следов пребывания вспомогательного судна. Расстроенный, Седов со своими спутниками вернулся в посёлок, по которому бродила команда «Фоки», вновь направился к одному из амбаров. В почти развалившейся постройке он обследовал снежный холмик, замеченный им час назад. Раскопали ногами снег — под ним оказался каменный уголь. Почти порошок. — Вот они где, остатки ермаковского угля. Кому-то пригодились до нас, — Седов задумался. Спутники молча разглядывали холмик. — Пудов сто пятьдесят здесь, не больше, — произнёс Кушаков, притопнув по раскопанному чёрному порошку. — Вот что, друзья, — тряхнул головой Седов. — Делать нечего. Судна не было. Почему? Не о том теперь речь. Будем грузить то, что нашли. Павел Григорьевич, берите команду, всё необходимое и переправляйте на «Фоку» этот уголь, а затем оба амбара. Кушаков кивнул. — Джексоновский дом трогать не будем. Кто знает, — Георгий Яковлевич раздумывающе поглядел на брошенное жилище, — быть может, он нам ещё потребуется в качестве жилья. — Седов тронул за плечо Пинегина: — А вас, Николай Васильевич, прошу возглавить охотничью партию. Моржей здесь много. Я видел в бинокль залёжку на берегу и на льду. Моржи нас тоже могут выручить: и мясо для собак, и жир на топливо. — Седов поглядел на Визе, развёл руками: — Ну а нам с вами, Владимир Юльевич, придётся сдержать охотничий наш пыл, пока не сделаем астрономических наблюдений и не установим на астропункте знак с обозначением экспедиции. Георгий Яковлевич медленно зашагал к берегу. — Возвращаемся на судно, — бросил он на ходу, и за дело! Кушаков окликнул разбредшихся по посёлку людей, махнул им, призывая к карбасу. — Думаю, в два-три дня управимся, — продолжал вслух рассуждать Седов. — Отсюда надо убираться поскорее, чтоб нашего «Фоку», не дай бог, не вытеснили льды на берег и не погубили, как судно бедняги Ли-Смита. Поспешим, друзья, надо торопиться на Север!
Последние комментарии
1 день 9 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 18 часов назад
2 дней 43 секунд назад
2 дней 6 минут назад