Плюшевый медвежонок [Сэйити Моримура] (fb2) читать онлайн

Сэйити Моримура Плюшевый медвежонок

Смерть иностранца

Когда он вошел, никто не обратил на него внимания. В отеле «Ройал» иностранец не в диковинку — сюда приезжают со всего земного шара. Кожа у него была довольно светлого оттенка для негра. Волосы черные, но не слишком курчавые. В чертах лица проглядывало, пожалуй, нечто азиатское. И ростом он был ниже, чем обычно бывают негры. Лет двадцати с небольшим, подтянутый и крепкий, одет не по сезону в непромокаемый плащ макси. Тяжелой, скованной походкой, словно терзаемый болью, он вошел в лифт последним.

Скоростной лифт поднимал пассажиров на самый верх здания, к ресторану «Облака», и мог без остановок преодолеть сто пятьдесят метров до сорок второго этажа за двадцать восемь секунд. Обычно до двадцатого этажа он шел без задержек, а затем останавливался по требованию пассажиров.

— Прошу назвать ваш этаж, — обратилась к пассажирам по-японски, а затем по-английски хорошенькая лифтерша в кимоно с узором в виде стрелок. Кабина двигалась бесшумно. Пол в лифте был устлан ворсистым ковром, что усиливало ощущение изолированности от внешнего мира.

Все пассажиры поднимались в ресторан, и лифт шел без остановок. В кабине было, как и допускается инструкцией, семь пассажиров. Они молча следили за меняющимися цифрами на световом табло. Все эти люди, явно располагавшие средствами и досугом, вероятно, решили приятно провести вечер за изысканной трапезой. Все, кроме одного…

Лифт плавно остановился. Перед открывшимися дверьми стоял, почтительно склонив голову, метрдотель в смокинге и галстуке-бабочке.

— Добро пожаловать в «Облака».

Лифтерша вежливо попрощалась с пассажирами, и они один за другим проследовали в роскошный зал ресторана.

Здесь ужинали только избранные. За один вечер она тратили столько, что на эти деньги можно было накормить сотни голодных. Но об этом никто не задумывался. Ресторан «Облака» предназначался для людей соответствующе одетых, с соответствующими манерами, соответствующим капиталом. Голоден посетитель или нет, не интересовало решительно никого. Чем изысканней блюдо, тем меньше согласуется оно с истинным назначением еды. Однако многие игнорируют это противоречие.

Кабина лифта опустела. Нет, впрочем, кто-то еще остался и стоит, прислонясь к стене, будто не собирается выходить. Это тот негр, в плаще, что входил последним. Глаза его закрыты.

— Уже приехали, — говорит ему лифтерша, но он не шевелится. Может быть, он просто заснул стоя, думает она, но нет, непохоже. Раньше его заслоняли другие пассажиры, а вот теперь видно, что выглядит он несколько странно. Коричневый оттенок кожи не позволяет определить, бледен он или нет. Лицо его бесстрастно, но это не бесстрастность игрока в покер, скорее, бесстрастность покойника.

Только сейчас девушка замечает, что этот человек разительно не соответствует месту, куда он попал. Наброшенный на плечи плащ черен от грязи. Рукава и полы обтрепались, торчит подкладка. Коротко стриженные волосы запорошены пылью, на обветренном лице густая запущенная борода. Пальцы сжимают отвороты плаща, словно для защиты. Да, он явно не из тех, кто приходит сюда наслаждаться великолепным ужином… Видно, по ошибке сел не в тот лифт… Тут ведь столько всякого народу бывает — не удивительно, что и этот заблудился. И лифтерша приняла решение.

— Лифт идет вниз, — объявила она ожидавшим в холле пассажирам.

И тут человек в плаще пошевелился. Он по-прежнему стоял, прислонившись спиной к стене кабины, как вдруг у него подогнулись колени. Казалось, он вот-вот упадет навзничь, но вместо этого он медленно осел на пол прямо у ног лифтерши и резко качнулся вперед.

От неожиданности девушка вскрикнула и отскочила. Но, тотчас вспомнив о своих обязанностях, попыталась помочь ему подняться.

— Что с вами? Вам плохо? — повторяла она, а сама думала, что, наверное, он потерял сознание. Ей уже встречались пассажиры, которым делалось плохо в этом лифте, всего за двадцать восемь секунд взмывавшем на высоту ста пятидесяти метров.

Когда негр подался всем телом вперед, плащ на нем распахнулся. Взгляд девушки скользнул по его груди — в глазах лифтерши все словно взорвалось красным цветом: на бежевом ковре под ногами негра расплывалось бурое пятно.

В ужасе закричав, девушка выскочила из кабины. Собравшиеся в холле не понимали, что происходит. Подбежали метрдотель и официант. Негр был уже мертв. В его груди торчал нож, воткнутый по самую рукоятку. Оп закупоривал рану, как пробка, и кровотечение было не очень сильным. Вероятно, именно поэтому негр и сумел дойти до лифта.

Началась суматоха. Вызвали полицию.

Сенсационное известие о том, что в «Облаках», ресторане токийского отеля «Ройал» в квартале Хиранокава района Тиёда, найден труп иностранца, было получено в диспетчерской полицейского управления и незамедлительно передано патрульной машине, оказавшейся ближе всего к гостинице, а также в соответствующий полицейский участок — в Кодзимати.

От Кодзимати до «Ройал» было рукой подать, и инспектор прибыл туда почти одновременно с патрульной машиной. Место происшествия — фешенебельный ресторан «Облака» на сорок втором этаже респектабельнейшего отеля. Злополучное событие произошло около девяти вечера, как раз тогда, когда в «Облаках» собирается много иностранных посетителей. Окровавленный труп в ресторане супер-люкс, где все: репутация, цены, блюда — самого высокого качества! Да, пережить такое было просто не под силу администрации гостиницы.

Ресторан напоминал потревоженный муравейник. Клиент, смаковавший сочащийся кровью бифштекс, услышав об окровавленном мертвеце с ножом в груди, готов был тут же извергнуть обратно только что проглоченный кусок превосходного мяса. Кое-кого и в самом деле выворачивало. Дамы, обгоняя друг друга, спешно покидали ресторан, но страшный труп в холле перед лифтом преграждал путь к спасению.

Заплакали дети, нашлись и родители, расплакавшиеся вслед за детьми. От чопорной невозмутимости, обычно царившей в зале ресторана, не осталось и следа.

Несмотря на сумятицу, группа полицейских уверенно занялась расследованием. То обстоятельство, что удар был нанесен сквозь одежду, а также область ранения свидетельствовали о том, что речь идет не о самоубийстве. Кроме того, судя по состоянию раны, она была нанесена не в лифте. Значит, нож в грудь негру всадили не здесь. Но где же?

Инспектор оставил патологоанатома у трупа, а сам отправился разыскивать место, где было совершено преступление. Как предполагали эксперты, это место было где-то совсем рядом.

Однако гипотеза не подтвердилась. Несмотря на тщательные поиски, никаких следов преступления поблизости обнаружить не удалось. На первом этапе расследования полицейские предположили, что убийство произошло в самом отеле.

Отель «Ройал» — громадное сорокадвухэтажное здание, в котором две с половиной тысячи номеров, рассчитанных на четыре тысячи двести человек. Кроме людей, останавливающихся в отеле, там каждый день бывает множество посетителей, собирающихся в ресторанах или банкетных залах, больших, средних и малых, — общим счетом в отеле их около семидесяти. Если предположить, что убийца находится на территории гостиницы, то, несмотря на немалую трудность розыска, сфера поиска становится строго ограниченной.

Заручившись помощью обитателей гостиницы, полиция детально осмотрела две с половиной тысячи номеров, семьдесят банкетных залов, все рестораны, бары, подземные переходы, парк площадью в пять гектаров, беседки, летние домики, автостоянки. Однако не было найдено ничего, что могло бы навести на след убийцы. Оставалось предположить, что негр пришел с улицы. Отель «Ройал» расположен в самом центре столицы. Буквально в сердце Токио. Итак, если негр добрался сюда, уже умирая, значит, смертельную рану ему могли нанести где-то в городе. Но Токио огромен…

Тем временем были получены результаты вскрытия. Из них следовало, что преступление совершено не позже чем за полчаса и не раньше чем за час до смерти жертвы, то есть от восьми до восьми тридцати вечера 17 сентября; удар был нанесен справа в область грудной клетки, острие ножа проникло в легкое и дошло до легочной артерии. Поскольку нож затыкал раневое отверстие, в грудной клетке скопилось слишком много крови, что, видимо, и вызвало смерть.

Врач, производивший вскрытие, был поражен тем, что у человека, получившего подобную рану, достало сил дойти до отеля и подняться в ресторан. В медицинской литературе описаны отдельные случаи, когда человек, раненный в сердце, проходил двести, а то и пятьсот метров и даже оставался в живых от нескольких дней до нескольких недель, но в действительности это бывает крайне редко.

При повреждении крупных артерий способность человека передвигаться сохраняется и того менее, но, конечно, все зависит от особенностей раны.

Орудием убийства послужил складной нож с восьмисантиметровым лезвием, но удар был нанесен с такой силой, что нож ушел в тело на двенадцати сантиметров и задел артерию.

Разумеется, для хода расследования этот нож — единственная улика, оставленная убийцей, — был весьма ценен, но трудность заключалась в том, что точно такие же ножи продавались повсюду и ими нередко пользовались даже школьники. Отпечатки пальцев убийцы, несомненно оставшиеся на рукоятке, различить не удалось, так как перед смертью негр сжимал рукоятку ножа окровавленными руками.

По найденному в кармане жертвы паспорту установили личность убитого: гражданин США Джонни Хэйворд, двадцати четырех лет, проживавший в Нью-Йорке, в доме № 107 по 123-й улице; в Японию ему была выдана туристская виза, и приехал он сюда четыре дня тому назад, 13 сентября. В Японии впервые.

Кроме того, в кармане нашли пропуск в одну из гостиниц в Синдзюку^[1].

Отправившийся туда детектив выяснил, что это открывшийся год назад и ныне процветающий отель для бизнесменов.

Назывался он «Токио бизнесмен отель». Пройдешь вестибюль, в холле за конторкой сидит портье, а перед ним всего несколько клиентов. Сразу видно, что свободных номеров почти нет: бой не вертится в вестибюле, а вновь прибывшие, заплатив вперед и получив ключи, сами поднимаются в свои комнаты.

В вестибюле стоят в ряд автоматы, торгующие сигаретами, газетами, кока-колой, рисовыми колобками, сандвичами и так далее. Может быть, это не удобно: взять за конторкой ключ, купить сандвич и коку и перекусить у себя в комнате, но очень уж унылое занятие — есть в одиночестве.

Персонал явно немногочислен, повсюду заметна экономия. Часть помещений отеля сдается под конторы — на стене вестибюля таблички: «Комитет ассоциации сторонников Ёхэя Коори», «Юридическая консультация Мацухары».

Детектив объяснил портье, по какому делу пришел. В гостиницу уже сообщили об убийстве. Портье вызвал из внутренней комнаты какого-то другого клерка — видимо, своего начальника.

— Все мы потрясены несчастьем, случившимся с нашим постояльцем. — Сияя профессиональной улыбкой, клерк протянул детективу свою визитную карточку, на которой значилось: «Главный администратор». Несмотря на непринужденность, с которой держался администратор, чувствовалось, что он настороже.

— Я пришел задать вам несколько вопросов, — сказал детектив, переходя от вступлений к делу.

— Слушаю вас. Постараюсь помочь, чем могу. — Администратор склонился в полном достоинства поклоне. На словах он был готов к активному сотрудничеству, но, как это принято у служащих респектабельных отелей, явно собирался отделаться общими вежливыми фразами.

— Прежде всего я хотел бы осмотреть номер убитого Джонни Хэйворда. Надеюсь, там ничего не трогали?

Преступление, конечно, совершилось вовсе не там, и настаивать на сохранении комнаты Хэйворда в неприкосновенности было невозможно. Тем не менее немедленно после обнаружения убитого о случившемся сообщили в «Токио бизнесмен отель» и направили туда полицейского из ближайшего участка проследить, чтобы в номер Хэйворда никого не поселили.

— Разумеется, не трогали. И полицейский уже здесь.

Как раз в этот момент полицейский, о котором упомянул администратор, подошел к конторке и предложил проводить детектива в номер Хэйворда.

Обычный одноместный номер с ванной, рядом с кроватью — тумбочка, на которой стоит телефон. Никакой другой мебели нет.

— А где его вещи?

— Вот. — Администратор показал на обшарпанный чемодан в углу..

— И это все?

— Все.

— Я хотел бы заглянуть в этот чемодан, вы позволите?

Не дожидаясь ответа, инспектор откинул крышку.

Замка на чемодане не было. Внутри лежала одежда и несколько развлекательных книжек — ничего такого, что могло бы навести на след.

— Как он резервировал этот номер? — Окончив осмотр вещей, инспектор несколько изменил тему своих вопросов.

— Он ничего не резервировал. Просто явился в отель вечером тринадцатого сентября и попросил комнату. У нас как раз была свободная, так что…

— Он сам подошел к конторке? Или сначала прислал кого-нибудь, например таксиста, узнать, есть ли номера?

— Нет, он сам пришел.

— В вашем отеле много иностранцев?

— Не очень. В основном служащие, приезжающие в короткие командировки.

— Он, конечно, говорил по-английски?

— Нет, хоть и на ломаном, но на японском.

— На японском?!

Дело принимало интересный оборот. Раз иностранец, впервые попавший в Японию, говорит по-японски, значит, он заранее готовился к приезду сюда и, видимо, был каким-то образом связан с этой страной.

— Он с трудом подбирал слова, но понять его было можно.

— А сколько времени он собирался здесь провести?

— Он заплатил за неделю вперед, значит, неделю…

— А как вы думаете, он не собирался потом продлить срок?

— Трудно сказать. У нас производят расчет с клиентами каждые три дня, а тут мы получили за неделю вперед…

Клерк намеренно сделал акцент на словах «за неделю вперед», откровенно давая понять, что, если уж деньги заплачены, остальное администрации не касается.

— Были у него за это время посетители?

— Нет.

— А по телефону ему звонили?

— Я узнавал на коммутаторе — из города звонков не было.

— А сам он кому-нибудь звонил?

Из отеля можно позвонить куда угодно, достаточно просто набрать номер, так что это неизвестно.

— А каким образом у вас взимают плату за пользование телефоном?

— Есть счетчик, он фиксирует стоимость разговора. На счетчике значилось 160 иен, но из чего сложилась эта сумма, понять было невозможно. Чрезмерное развитие механизмов, сопротивляющихся вмешательству человека, стало еще одним препятствием на пути расследования.

Итак, «Токио бизнесмен отель» был лишь временным жилищем убитого, остановившегося здесь всего на несколько суток. «Точка соприкосновения» с убийцей по-прежнему отсутствовала. Неизвестными оставались мотив и место убийства, а также преступник. Уже на самой ранней стадии расследование зашло в тупик. Поскольку убитый был иностранцем, полицейское управление решило связаться с американским посольством, а также с городом, откуда приехал Хэйворд. До опознания родными труп оставался в морге.

На совещании следственной группы все вконец запуталось. Больше всего разногласий вызвал вопрос о месте преступления. Столкнулись два мнения: одни считали, что убийство произошло в гостинице, другие — что вне ее.

— Ранение было слишком тяжелым, это подтверждает и врач. Никак не мог негр прийти с улицы. Убийство произошло в гостинице, — утверждал инспектор Ёковатари из первого следственного отдела полицейского управления, возглавивший сторонников «гостиничной гипотезы».

— И раньше случалось, что люди, получившие подобные ранения, сохраняли способность двигаться, — возражал ему инспектор Мунэсуэ, крепко сбитый мужчина лет тридцати, введенный в следственную группу в качестве представителя полицейского участка, на территории которого произошло преступление.

— Эти прецеденты в основном теоретико-медицинского свойства. О них сообщают в научной литературе или на конференциях, но в действительности их встречаешь крайне редко.

— Однако всю гостиницу уже обыскали и ничего не нашли, не так ли?

— Но территория гостиницы — это не только само здание. Есть еще парк площадью в пять гектаров. Если на него напали где-нибудь в парке, то кровь — а ее, должно быть, было мало — впиталась в землю без остатка.

— В тот промежуток времени, когда было совершено преступление, в парке было полно народу. И в беседках, и в аллеях. По дорожкам прогуливались люди, пришедшие на банкет. И чтобы тут же, у них на глазах…

— Ну и что? Ведь в парке есть и укромные уголки, и бамбуковые рощицы. Люди могут спокойно гулять себе по дорожкам, из одного конца парка не видно, что происходит в другом конце.

— А между прочим, комья земли на его плаще совсем не из парка.

— Но это еще не значит, что убили его не в парке. Просто до того, как на него напал убийца, он где-то извозился, вот и все.

— Позволь, однако…

И они продолжали спорить, не желая ни в чем уступить друг другу. Наконец решил вмешаться инспектор Насу:

— А почему этот человек поднялся в ресторан, на верхний этаж?

Спорящие отсутствующим взглядом уставились на Насу. Об этом они и не подумали.

— Зачем ему было входить в лифт и подниматься на какой-то там сороковой этаж? Понял, что ему уже не спастись, так не все ли равно, где умирать? Даже попали он в ресторан, есть-то ведь он уже не смог бы…

Насу не претендовал ни на какие выводы, однако сказанное им привлекло внимание участников обсуждения. До этой минуты все они считали само собой разумеющимся, что в полубессознательном состоянии умирающий совершенно случайно забрел в лифт, поднимающийся к ресторану «Облака».

— А нож все это время торчал в его груди. Свидетели показывают, что он прикрывал грудь руками. Обычно, если раненый еще в сознании, он старается первым делом выдернуть нож. Этот же так и оставался с ножом в груди. Видно, знал, что, если он его вытащит, начнется кровотечение и он умрет. А ему необходимо было успеть куда-то дойти. Может, он потому и оставил в ране орудие убийства и поднялся в ресторан. Хотя, по сути дела, ему разумнее было искать больницу…

— Я не думаю, что именно этот ресторан был его целью, — возразил Симота, самый молодой сотрудник из группы Насу. Все перевели взгляд на него. — Ведь он умер в лифте. Очень может быть, что он собирался выйти раньше, но не смог.

Все считали, что, раз труп был обнаружен в лифте на верхнем этаже, значит, в этом этаже все и дело. А ведь негр и правда мог ехать на другой этаж. Версия была неплоха, раздался гул общего одобрения. Насу кивнул и обвел присутствующих взглядом, словно приглашая всех высказаться.

— По ведь в таком случае он мог бы назвать этаж лифтерше, — засомневался инспектор Ямадзи, самый старший из присутствующих. На его не по возрасту молодом, почти детском лице всегда блестели бисеринки пота.

— А может, он уже был не в состоянии говорить? Симота и сам-то не очень верил в свою правоту.

Предположение Симоты вполне правдоподобно. — сказал Насу. — Если Хэйворд ехал не в ресторан, значит, он намеревался зайти к кому-то в номер. Надо будет проверить всех, кто живет в гостинице.

— Лифт скоростной, до двадцатого этажа движется без остановок. Может, мы ограничимся теми, кто живет выше? — спросил Кусаба, полицейский с глуповатым лицом, чем-то похожий на французского комика Фернанделя.

— Нет, нельзя. Он ведь наверняка не мог отличить скоростной лифт от обыкновенного. — спокойно отрезал Каваниси, детектив с внешностью банковского клерка.

Из списка лиц, проживающих в отеле, следовало, что отель был в тот день заполнен на 70 процентов, зарегистрировано 2965 постояльцев, в том числе 500 членов делегаций. Соотношение японцев и иностранцев — два к трем, то есть иностранцев больше. Из них GO процентов — американцы, затем следуют англичане, французы, немцы, испанцы… Словом, настоящий человеческий котел.

Прежде всего следовало обратить внимание на американцев. Затем — на японцев. Однако нельзя было пренебрегать и людьми других национальностей. Кто знает, что послужило мотивом преступления? Большинство остановившихся в отеле «Ройал» 17 сентября, проведя ночь под его крышей, разъехались на все четыре стороны. Некоторые уже вернулись к себе на родину. Выяснить маршрут каждого было невозможно.

В это время поступили ценные сведения. Их принес некто Сасаки, владелец частного такси.

— Я тут подвозил одного пассажира к отелю «Ройал»… Так это вроде тот самый, что умер в лифте, — заявил он. — Я особенно в газеты не заглядываю, да и телевизор не смотрю, узнаю обо всем с опозданием. Сегодня в машине слушал по радио новости, как раз об этом говорили… Описали убитого человека, ну, думаю, похож на того, что я подвозил.

Приметы пассажира такси по показаниям Сасаки точно совпадали с приметами Джонни Хэйворда. Следователи стали взволнованно расспрашивать шофера, где он подобрал пассажира.

— Семнадцатого сентября, примерно в полдевятого вечера, ехал я от моста Бэнкэйбаси к парку Симидзудани, смотрю, в аллее, на той стороне, где парк, стоит человек, прислонившись к дереву. Он поднял руку, я остановился. Вижу — негр, да уж деваться некуда. Нет, вы не подумайте, что я не хотел его пускать в машину, — он же все равно по-японски не понимал. Делать нечего, я ему дверцу открыл, он плюхнулся на сиденье и молча махнул рукой — мол, вперед! Да среди иностранцев таких много. Я поехал. Показался «Ройал», пассажир ткнул мне на него пальцем, и я подъехал к входу. Сейчас вспоминаю, странный какой-то пассажир.

— Чем же странный? — поинтересовался Насу.

— Он вроде как мучился, будто болело у него что-то. Наверно, уже тогда в нем нож сидел. Я на следующее утро машину мыл, смотрю — сиденье кровью измазано. Я, конечно, не знал, какой это пассажир мне так удружил — тот самый или другой. Бывает, гораздо хуже пачкают, так что я особого внимания и не обратил.

— Он ничего не говорил, пока сидел у вас в машине?

— Нет, молчал. Я тоже молчал — все равно, думаю, ни слова не поймет. Да и вообще он какой-то мрачный был.

— И когда он показал вам на отель, тоже ничего не сказал? И когда расплачивался?

— Мы подъехали к входу, он протянул ассигнацию в тысячу иен и, не дожидаясь сдачи, вышел. Тогда-то я и почуял, что что-то тут неладно, но догонять его не стал. Так что он ни слова… Ой, нет, подождите, когда показался отель, он пробормотал что-то странное.

— Странное? Что именно? — Насу наклонился вперед. Наконец хоть какая-то зацепка.

— Он показал на отель и говорит: «Стоха, стоха…»

— Стоха?

— Нy, да. Я сначала подумал, что он сказал «стоп», и остановил машину, но он замахал руками — дальше, мол, — и опять: «Стоха».

— Вы уверены, что он сказал именно «стоха»?

— Так мне показалось.

Больше из Сасаки ничего выжать не удалось. Насу поискал слово «стоха» в англо-японском словаре, но ничего подходящего не нашел. Эксперт, осмотрев машину Сасаки, обнаружил на заднем сиденье пятно крови, по формуле совпадающей с кровью Хэйворда. Значит, негр и в самом деле доехал до отеля на машине Сасаки. Итак, вполне вероятно, что местом преступления был парк Симидзудани, у которого Сасаки подобрал пассажира.

Несколько детективов немедленно отправились туда. Симидзудани — небольшой парк, расположенный в долине между двумя нагорьями — кварталом Киоимати и Хиракавамати. В этом тихом уголке, со всех сторон окруженном многоэтажными жилыми домами, гостиницами верхней палаты парламента, небольшими отелями и другими зданиями, народу бывает мало, за исключением тех случаев, когда в парке собираются демонстранты. Тихий парк посреди города словно зона штиля в эпицентре тайфуна. После восьми вечера мало кого можно здесь встретить. А до отеля «Ройал» отсюда рукой подать.

Полицейские, разделившись на группы, принялись прочесывать парк из конца в конец. Поспешно разбежались занятые только собой влюбленные парочки, чьи нежные беседы были прерваны внезапным появлением людей суровой наружности. Из гущи парка сквозь деревья виднелось высотное здание «Ройал». Неожиданно Мунэсуэ поднял что-то с земли.

— Видно, кто-то потерял.

— А что это?

— Соломенная шляпа. Довольно поношенная. Только как она сюда попала?

— Ну и шляпа! — невольно воскликнул Насу, взяв ее у Мунэсуэ.

Шляпа была не просто поношенная, а уже совершенно ветхая. Широкие поля изодраны, в тулье зияют дыры. Солома совсем выцвела и больше походила на изъеденную молью ткань. Казалось, возьмешь шляпу в руки — и она тут же рассыплется.

— Неужели сейчас кто-нибудь такие носит? — изумился Насу. — Да ее сплели лет десять назад.

— Похоже. Хотя вполне очевидно, что ее не могли оставить здесь десять лет назад. Шляпа лежит тут совсем недавно.

— Да, наверное. Кажется, она детская, а? — Насу перевернул шляпу и заглянул внутрь.

— Думаю, если ее обронили случайно, то это произошло пару дней назад.

Насу понял, что недоговаривает Мунэсуэ. Тот намекал, что шляпу могли потерять вечером 17 сентября, то есть в то время, когда было совершено преступление.

«Но тогда шляпу потерял не убийца», — хотел было сказать Насу, и вдруг его осенило. Все это время его терзала одна загадка — и вот она разрешилась мгновенно, как мгновенно тает кусочек льда, попавший на горячую поверхность. Непонятное «стоха», которое услышал таксист, — ведь это может быть «стро хэт»^[2]. Вполне можно допустить, что для человека, незнакомого с английским языком, «стро хэт» превратилось в «стоха».

— Но почему негр сказал «стро хэт», когда указывал на отель?

Мунэсуэ тоже не знал, как ответить на этот вопрос. Во всяком случае, были основания предполагать, что соломенная шляпа, найденная в парке Симидзудани, имеет какое-то отношение к убийству Джонни Хэйворда. Скорее всего, в парке на Хэйворда кто-то напал, нанес смертельную рану, после чего Хэйворд подозвал машину Сасаки и добрался до ресторана «Облака».

Полицейские снова принялись обследовать парк и его окрестности. Если время преступления было установлено экспертизой правильно, то могут отыскаться свидетели, ведь тогда было довольно рано.

Лишь на пятый день после убийства кропотливая работа полиции увенчалась хоть и небольшим, но все же успехом. В парке Симидзудани во время обеденного перерыва и после рабочего дня собираются отдохнуть служащие из делового квартала близ Акасака. Среди них нашлась одна женщина, которая смогла кое-что рассказать. 17 сентября она и ее сослуживицы собрались пойти в парк, и в половине девятого вечера они шли по дороге, ведущей от Акасака. Неожиданно они увидели женщину, вынырнувшую навстречу им из глубины парка. Увидев их, она, словно испугавшись, резко повернулась и почти бегом скрылась в направлении Ёцуя. Уже смеркалось, и они почти ничего не разглядели, но успели заметить, что она японка, причем одетая по-европейски. Почему-то эта встреча отбила у женщин охоту гулять, и они повернули обратно к Акасака.

Никаких выводов сделать не удалось. Следственная группа пришла в полное уныние. Вскоре американское посольство передало полиции ответ на ее запрос из города, где жил Хэйворд: никаких родственников у Джонни Хэйворда нет и забрать тело некому.

Мунэсуэ терзали сомнения. Постепенно они превратились в гнетущую тревогу. Вполне допустимо предположить, что бессвязное «стоха», услышанное владельцем такси, на самом деле было «стро хэт». Однако в таком случае почему негр произнес «стро хэт» указывая на отель «Ройал»? В этом отеле вроде бы нет ничего такого, что напоминало бы о соломенной шляпе. Может быть, все-таки «стоха» значит что-то другое? Мунэсуэ обнаружил шляпу в парке и потому связал се с происшествием, но ведь вполне вероятно, что это просто натяжка. Если услышанное таксистом «стоха» вовсе не «стро хат», то найденная Мунэсуэ шляпа не имеет никакого отношения к делу. Эта мысль неотступно мучила инспектора, не давая ему покоя. Ключ к загадке, как ему казалось, можно отыскать, лишь разгадав причину, побудившую Хэйворда отправиться в ресторан «Облака». По данным экспертизы, соломенная шляпа была сделана по меньшей мере пятнадцать лет назад. Разумеется, она не могла пролежать в центральном парке города столько лет. Чрезвычайно важной была информация, полученная от уборщицы, показавшей, что утром 17 сентября, то есть за двенадцать часов до появления Хэйворда в парке, там производилась уборка и никакой шляпы найдено не было. Кроме того, если бы шляпа оказалась там до уборки, ее бы тут же выкинули вместе с прочим мусором. Стало быть, шляпа попала в парк после утренней уборки 17 сентября.

«Схожу-ка туда еще раз!» Мунэсуэ решил неукоснительно следовать первой заповеди детектива — «сто раз осмотри место происшествия». После беседы с таксистом Мунэсуэ уже несколько раз побывал в парке, однако ему еще не случалось попасть туда в половине девятого вечера, то есть в то самое время, когда Хэйворд сел в машину Сасаки. И осмотр парка, и опрос свидетелей — все происходило в более ранние часы. Парк был слишком большим, а поскольку Хэйворд оттуда все же уехал, вообще становилось сомнительным, там ли совершилось преступление. Следствие снова зашло в тупик. Однако, может быть, если осмотреться в этом тупике, откроется какая-нибудь лазейка.

Около восьми вечера Мунэсуэ отправился в парк. Хотя парк был в центре города, инспектору не попалось там на глаза ни одного прохожего. Не было даже влюбленных парочек: они, видимо, вняли призыву полиции пораньше отправляться домой. Из чахлой травы временами доносился стрекот цикад. Фонари разливали тусклый свет, фары изредка проезжавших автомобилей вырывали из темноты верхушки деревьев. Однако свет не проникал туда, где деревья росли особенно густо.

Мунэсуэ стоял в темноте. Кругом была такая тишина, что можно было легко забыть о близком соседстве города, чудилось, что даже машины, проезжая мимо, приглушают шум мотора. Вечерний воздух нес прохладу. И вот здесь иностранцу вонзили нож в грудь? Невозможно было представить себе, что в этом мирном уголке разыгралась трагедия.

Однако именно изолированность парка и стала для преступника гарантией полной безопасности. А имела ли отношение к убийству та японка, которую здесь видели? Может быть, она и есть убийца? Но зачем Хэйворд отправился в «Ройал»? И почему, указывая на него, сказал «стро хэт»?

Погруженный в размышления, Мунэсуэ неподвижно стоял, слившись с темнотой. Подул легкий ветерок, заколебались ветки, и между ними показалось залитое светом высотное здание отеля «Ройал», напоминающее громадный сияющий замок. Почти все окна были освещены. Здание выплывало из темноты, очерченное лучами прожекторов, установленных на земле и бросавших на стены серебряный блеск. Башню на крыше, словно праздничный фонарик, охватывало светящееся кольцо. Там находилась главная достопримечательность отеля — ресторан «Облака».

Мунэсуэ попытался представить себе, что творилось в душе человека, получившего удар ножом и видящего в чужом небе сияющее светом здание. Ему, отчаявшемуся, это питейное заведение в небесах, словно вобравшее благополучие всего мира, могло показаться воплощением вселенской красоты.

— Стро хэт, — невольно прошептал Мунэсуэ. Его взгляд, блуждавший по громаде отеля, вдруг остановился. Теперь это был взгляд человека, не просто захваченного прекрасным зрелищем, но увидевшего нечто неожиданное. — Да что же это… — Слова застряли у него в горле.

Опоясывая башню, как кольцо Сатурна, сияла цепь огней ресторана. Треугольные колонны вокруг освещенной прожекторами башни словно растворялись в воздухе, а круглый купол за ними, похожий на тулью шляпы, отливал серебром. Огни ресторана казались широкими полями шляпы, сотканными из света. Сплетенная из лучей соломенная шляпа висела в вечернем небе.

— Вот оно что, вот оно в чем дело, — не в силах отвести глаз, шептал себе под нос Мунэсуэ. Значит, и Хэйворду привиделась соломенная шляпа, когда он смотрел на ресторан «Облака». Пока неясно, что это для него значило, но, наверно, немало, раз у тяжело раненного достало сил дотащиться туда. Вполне вероятно, что именно он уронил в парке соломенную шляпу. Пронзенное ножом тело и соломенная шляпа… — вот где должен скрываться ключ ко всей загадке. Мунэсуэ зашагал в обратный путь с видом человека, увидевшего в непроглядной тьме светлое пятно.

Печать ненависти

1

Мунэсуэ преследовало одно и то же воспоминание. Оно было невыносимо. Мунэсуэ хотел прогнать его из памяти, но все та же сцена снова и снова всплывала перед глазами. Наверно, пока Мунэсуэ жив, она будет неотвязно мучить его. Пожалуй, можно сказать, что он и в полицию поступил для того, чтобы разыскать действующих лиц этой сцены, и, если понадобится, готов был потратить на это целую жизнь. Он не хотел вспоминать, но не мог и забыть — это запечатлелось в его сердце навсегда. И вероятно, если бы не память о случившемся, он бы не дожил до сегодняшнего дня.

Коитиро Мунэсуэ не верил в людей. Ненавидел их. Животное под названием человек — возьми любого — сотворено из мерзости. Человек может прикрываться маской высокоморального и благородного, высокомудрого и святого, толковать о дружбе и самопожертвовании, но в глубине души, втайне от всех, он думает лишь о собственной выгоде. Причиной тому, что Мунэсуэ стал столь убежденным человеконенавистником, была именно та сцена, навечно врезавшаяся в его память.

Он скрывал от других свое безверие и свою ненависть. Но эти чувства, накапливаясь в тайниках души и не находя выхода, хоть и не становились губительными, вновь и вновь мучили его, как незаживающая язва.

Мунэсуэ не помнил лица своей матери. Нет, она не умерла от болезни. Когда он был еще совсем несмышленышем, она бросила и ребенка и мужа, сбежав с любовником. Мальчика растил отец. Ни разу никто не слышал от него дурного слова о бывшей жене. Родившийся в семье педагога, отец и сам работал учителем начальной школы. В смутные военные времена он всего себя отдавал детям.

Наверно, отец глубоко страдал и тосковал по бросившей его женщине, которая так любила все показное. Отец был сильно близорук, и в армию его не взяли, что в те времена, когда милитаризм расцветал пышным цветом, тоже, вероятно, раздражало его жену. Вскоре вокруг стали поговаривать, что она слишком часто встречается с одним молодым офицером — они познакомились на военных занятиях. С ним она и уехала, когда его перевели в другое место.

Отец ничем не обнаруживал свое горе перед Мунэсуэ, но всем сердцем переживал уход жены. Его тоска передалась Мунэсуэ. В доме, где жили одинокий отец и одинокий сын, царила печаль.

Кончилась война на Тихом океане, кругом была полная неразбериха. Что стало с матерью Мунэсуэ, последовавшей за военным, никто не знал. Всеобщая сумятица почти не коснулась Мунэсуэ. От этого периода у него остались расплывчатые воспоминания — то ли потому, что отец старался оградить его от переживаний, то ли просто все забылось. А может быть, тоска по матери настолько заполняла сердце ребенка, что он и не замечал потрясений вокруг. Но зато свою прежнюю тоску он очень отчетливо помнил до сих пор. Навсегда запечатлелись в его памяти то уныние, с которым они вдвоем с отцом сидели за ужином, тусклый свет лампы, холод в комнате, скудная еда. Горькая тоска со временем переплавилась в гнев. Ребенок, не помнивший лица матери, но знавший, что она живет где-то под чужим небом, испытывал к ней и нежность, и ненависть.

Пока был жив отец, они, деля тоску на двоих, выдерживали вместе самые жестокие жизненные бури. Они существовали в собственном крошечном мире, отделенном от общества. Но вскоре Мунэсуэ лишился своего единственного защитника.

Это случилось в ту зиму, когда мальчику исполнилось четыре года. Мунэсуэ ждал отца на станции. Отец каждый день возвращался вечером со службы в одно и то же время, и Мунэсуэ всегда встречал его. Приготовив сыну завтрак из картофеля или кукурузы, отец рано утром уходил на службу, и до самого вечера Мунэсуэ сидел дома один. Тогда не было ни телевизоров, ни книжек с картинками. В темной комнате Мунэсуэ напряженно и сосредоточенно ждал. Отец не разрешал ему приходить на станцию, боясь, что малыш попадет под поезд, во для ребенка прогулка до станции была единственным развлечением. Едва завидя отца, выходящего из контрольного пункта, где проверяли билеты, Мунэсуэ, как щенок, радостно кидался навстречу и повисал у него на руках. Отец всегда что-нибудь привозил сынишке и, хотя запрещал ему приходить на станцию, сам каждый раз бывал очень растроган, что Мунэсуэ его встречает. Гостинцы были скромные: то картофельные лепешки, то хлеб из бобов, — но для Мунэсуэ это было настоящее лакомство, сохранившее тепло отцовских рук. Мальчик чувствовал себя по-настоящему счастливым, когда вместе с отцом возвращался со станции домой. По дороге они разговаривали: отец, прищурив глаза, выслушивал бесхитростные рассказы Мунэсуэ о событиях, приключившихся за день. С безграничной любовью, вставляя иногда короткие «неужели?», «вот это да», слушал он сбивчивые истории ребенка о том, как он выгнал забредшую в дом дикую кошку, как испугался, когда в дверь постучался нищий, и каким вкусным печеньем угощали у соседа. Если отец задерживался, Мунэсуэ обязательно оставался ждать на станции. Он стоял, съежившись на холодном ветру, и никто не обращал на него внимания. В то время было много бездомных детей, и никого не удивляло, что малыш стоит один. К тому же каждый думал лишь о том, как бы выжить самому, и чужими делами никто не интересовался.

В тот день отец приехал на полчаса позже обычного. Был конец февраля — самая холодная пора. К тому времени, когда отец показался на контрольном пункте, Мунэсуэ уже окоченел от холода.

Опять пришел! Ведь говорил я тебе — не ходи… — Отец крепко обнял замерзшего сына. Руки отца были холодными, но Мунэсуэ казалось, что ему передается тепло отцовского сердца. — А сегодня я привез тебе и вовсе замечательный гостинец, — таинственно сказал отец.

— Что, что? Скажи!

— Отец протянул Мунэсуэ бумажный пакет:

— Ну-ка, открой!

— Вот здорово! — восхищенно вскрикнул Мунэсуэ, заглянув в пакет.

И впрямь здорово. В этих лепешках внутри настоящая бобовая паста!

— Правда? — У Мунэсуэ даже округлились глаза.

— Правда. Я их купил на черном рынке, потому и задержался. Пойдем-ка скорее домой и поужинаем. — Отец взял Мунэсуэ за руку, согревая озябшие пальцы мальчика.

— Спасибо, папа.

— Это тебе в награду за долгое ожидание. Но с завтрашнего дня больше меня не встречай. Мало ли, тебя могут обидеть злые люди, — ласково уговаривал отец.

Когда все это случилось, они уже поворачивали к дому. В углу пристанционной площади поднялся шум. Что-то происходило возле выстроенных в ряд палаток, торгующих нехитрой снедью. Стали сбегаться люди. Слышно было, как отчаянно кричит какая-то девушка: «Помогите! На помощь!»

Отец, не выпуская руку Мунэсуэ, поспешил на крик. Протиснувшись сквозь толпу, они увидели, что к девушке пристают пьяные американские солдаты. Не обращая внимания на обступивших их людей, они гоготали и отпускали сальные словечки, которых японцы не понимали, хотя смысл их был явно международным. Рядом с отощавшими гражданами страны, проигравшей войну, эти молодцеватые парни выглядели такими раскормленными, что, казалось, из-под лоснящейся красной кожи того и гляди брызнет накопленная ими злая сила.

Несчастная девушка металась, как мышь, окруженная кошками. Одежда ее была изорвана, в глазах — отчаяние. И все это происходило на глазах у людей, но на лицах их читалось лишь жестокое любопытство зевак, случайно попавших на захватывающее зрелище, они предпочитали глазеть, а не спасать. Да если бы кто-нибудь и решился заступиться за девушку, с солдатами оккупационной армии не поспоришь.

Они, воины страны-победительницы, теперь правили Японией. Они распустили прославленную японскую армию, попрали божественную власть императора — высший и абсолютный авторитет для японца. Словом, американцы управляли Японией, сев выше японских богов. Подчинив себе императора, они стали в те годы для японцев новыми богами. Полиция тоже не решалась противодействовать оккупационной армии, «воинству богов». Для оккупантов японцы были не людьми, а чем-то вроде животных, и это, по мнению американцев, оправдывало любые бесчинства.

Девушке, ставшей игрушкой в руках американских солдат, не от кого было ждать помощи. Никто из зеван не пошевелил бы и пальцем, чтобы вызволить ее. Никто не пошел бы за полицией. А если бы и пошел, то, всем понятно, из этого ничего бы не получилось.

Неожиданно отец Мунэсуэ, раздвинув людей, вышел вперед. И сказал что-то солдатам по-английски. Отец немного знал английский. Солдаты, которым, видно, и во сне не спилось, чтобы японец проявил такую отвагу, удивленно уставились на него. Окружившие их зрители затаили дыхание, пытаясь понять, в чем дело. На минуту утихомирившиеся солдаты, увидев, что их противник — изможденный японец в очках, вновь стали агрессивны.

— You, yellow monkey!^[3]

— Dirly Jap!^[4]

— Son of a bitch!^[5]

Отец терпеливо пытался успокоить их, но солдат вновь обуяла садистская ярость, и они начали избивать его с жестокостью сильного зверя, решившего замучить до смерти истощенное животное. Истязая противника, неспособного дать отпор, они испытывали почти наслаждение. Стремясь спасти отца, Мунэсуэ вцепился сзади в одного из солдат, казавшегося мальчику похожим на красного демона. Солдат, наверно, был ранен — на руке его виднелся свежий шрам, напоминавший ожог. Между красными пятнами топорщились стального цвета волосы. Волосатая рука резко дернулась, и Мунэсуэ оказался на земле. Из-за пазухи выпали и покатились по земле подаренные отцом лепешки. Тяжелый солдатский сапог с маху наступил на одну из них.

А отец уже был распластан на земле. Его били, пинали ногами, в него плевали. Разбитые вдребезги очки отлетели в сторону.

— Спасите папу! Спасите! — молил о помощи Мунэсуэ. Но взрослые, к которым обращался ребенок, отводили глаза или криво усмехались.

Девушка, за которую заступился отец, уже убежала, ничуть не думая о судьбе своего спасителя. Отец пожертвовал собой, чтобы помочь ей, и стал козлом отпущения. Если бы кто-нибудь, поддавшись естественному чувству справедливости, выступил в его защиту, он стал бы новой жертвой. Люди молча наблюдали происходящее, проникаясь все большим страхом.

— Умоляю вас, спасите папу! — плача, просил Мунэсуэ, но улюдей были непроницаемые лица. Убежать отсюда они, похоже, не решались. Боясь протянуть руку помощи, они тем не менее с любопытством глазели на расправу, как глазеют на пожар с другого берега реки. Внезапно американцы расхохотались. Повернувшись, Мунэсуэ увидел, что один из солдат мочится на неподвижно вытянувшееся тело отца. Это был тот самый, с багровым шрамом на руке. Затем его примеру последовал другой. Отец, наверно, уже не сознавал, что на него льется. В толпе зевак тоже раздался смех.

То, что смеялись не только американцы, но и японцы, вызвало у Мунэсуэ жгучую ненависть ко всем вокруг. По его лицу катились слезы, но ему казалось, что это не слезы, а кровь, хлещущая из раны в сердце. И он понял, что никогда не сможет забыть увиденного.

Он на всю жизнь запомнил эту сцену, словно выжег ее у себя под веками, чтобы узнать врагов, когда придет день мести. А его врагами были и американцы, и любопытствующие японцы, и та девушка, которую спас отец и которая убежала, оставив его на растерзание вместо себя.

Американцы, когда им надоело бить отца, попросту ушли. Разбрелись и зеваки. И только тогда явился полицейский.

— Когда замешана оккупационная армия, мы ничего поделать не можем, — бесстрастно произнес он, словно хотел сказать: спасибо и на том, что совсем не прикончили, — и составил протокол. Тогда Мунэсуэ включил в список своих врагов и полицейского.

Отец был весь в синяках, у него была сломана ключица и ребро. Осмотрели его тогда кое-как, и тяжелая травма черепа осталась незамеченной. Через три дня отец впал в бессознательное состояние и ночью умер. С тех пор мать, бросившая семью, и врач, из-за небрежности которого погиб отец, тоже стали на всю жизнь смертельными врагами Мунэсуэ. Безверие и ненависть росли в нем день ото дня. Он, конечно, не помнил лицо и имя каждого врага и даже не представлял, как выглядит его мать. Поэтому врагом его стало все человечество, мерзость которого воплотили в себе американские солдаты, зеваки-японцы, сбежавшая девушка, полицейский, врач и мать.

Ему было безразлично, кому именно мстить первому, и он собирался действовать неторопливо. Сначала отомстить одному, потом другому. Много еще довелось пережить осиротевшему ребенку, прежде чем он стал взрослым и поступил в полицию. Мунэсуэ выбрал себе профессию вполне сознательно. Полицейский, облеченный — пусть лишь формально — официальными полномочиями, преследует преступника. Для него преступник и враг слиты в одном лице. Возможность, прикрываясь именем закона, преследовать человека — вот примерно что такое работа в полиции.

Мунэсуэ пошел в полицию не ради защиты социальной справедливости, он мечтал, как будет загонять людей в тупик, откуда им уже не выбраться, как будет хладнокровно наблюдать за их тщетными попытками спастись… Он отыщет каждого из тех, кто смотрел, как до смерти забивают его отца, и пусть они не ждут пощады!

Если бы ради этой цели Мунэсуэ стал преступником, он не сумел бы долго продержаться. Когда-нибудь его наверняка бы выследили. Но если действовать законным образом и быть профессионалом, то до ухода в отставку он успеет вволю насладиться преследованием людей. Да, Мунэсуэ стал полицейским не для того, чтобы защищать социальную справедливость, а чтобы отомстить человечеству. А раз это месть, то, чем больше помучается загнанный противник, тем вернее будет достигнута цель.

2

У Джонни Хэйворда не было родных, и его тело забрало американское посольство. После кремации прах был захоронен в Иокогаме, на кладбище для иностранцев, в уголке для покойников, не имеющих родственников.

Следствие увязло в самом начале. Как обнаружил Мунэсуэ, ночью ресторан «Облака» издали чрезвычайно напоминает соломенную шляпу. Но это обстоятельство не сдвинуло расследование с мертвой точки. Было очевидно, что соломенная шляпа означала для Хэйворда нечто очень важное, но что именно — никто догадаться не мог.

— А может быть, — предположил кто-то, — здесь все-таки замешана та женщина, которую видели свидетели?

Она выходила из парка в то самое время, когда было совершено преступление.

Однако, по всем имеющимся пока данным, среди знакомых Хэйворда подходящей по описанию женщины не было.

— Если дело не в этой женщине, то мотивы убийства следует, по-видимому, искать на родине убитого. — Эту точку зрения постепенно начали разделять большинство следователей.

Разумеется, поскольку убитый был иностранцем, те с самого начала наиболее убедительной казалась версия, согласно которой преступник тоже иностранец. Обычно преступления, совершаемые иностранцами, раскрываются сравнительно легко. Число приезжающих в Японию всегда определенно, все их передвижения по стране не проходят незамеченными. Тем не менее на начальном этапе следствия никто из иностранцев не навлек на себя подозрений, да и свидетели, описавшие женщину в парке Симидзудани, говорили, что это была японка, — и полиция занялась прежде всего японцами. Но, несмотря на все усилия, никакой новой информации получить не удалось.

Тогда вновь обратились к показаниям свидетелей. В их рассказах было много неясностей, помимо прочего, не был указан ни возраст, ни особые приметы женщины. Свидетели утверждали, что она японка, но это мнение ни на чем конкретном не основывалось.

Она просто показалась им японкой, а на самом деле могла быть иностранкой!

А может быть, она наполовину японка. Полукровки фигурами почти не отличаются от японок.

Нет, надо искать в Америке.

Итак, победила версия «преступник — иностранец», тем более что в Японии полиция уже тщательно обследовала все объекты, в той или иной степени связанные с пребыванием Хэйворда. Поиски следовало вести на родине Хэйворда, но послать детектива в Америку возможности не было. Преступление совершено в Японии и должно расследоваться там же. Да если бы японский детектив и поехал в Америку, ждать от него сколько-нибудь удовлетворительных результатов не приходилось: он не имел бы права вести там следствие, мешал бы языковой барьер, незнание местности, обычаев и так далее. В ситуациях подобного рода на помощь обычно приходила международная полиция Интерпол. И японским детективам не оставалось ничего другого, как обратиться к Интерполу с просьбой начать поиски в родном городе Хэйворда: там вполне могли остаться какие-нибудь следы, указывающие на мотив убийства и личность убийцы. Дело двигалось раздражающе медленно, но все чувствовали, что расследование должно перекинуться через океан.

Инспектор Мунэсуэ еще несколько раз наведался в «Токио бизнесмен отель».

— Да там уж и делать нечего, — говорил инспектор Ямадзи.

— Я все-таки никак не разберусь с этой гостиницей, — отвечал Мунэсуэ.

— А что там разбираться?

— Ведь Хэйворд не резервировал номер, а пришел туда неожиданно.

— Да, так сказал администратор.

— А откуда он вообще узнал об этой гостинице?

— Ну, например, в аэропорту, а может, его просто привез туда таксист.

— В аэропорту рекомендуют только те отели, которые уже завоевали известность. Этот же открылся совсем не давно, и его владелец еще не стал членом Ассоциации отелей. Теперь предположим, что Хэйворда привез в гостиницу таксист. Но ведь какая-нибудь гостиница должна была им попасться и раньше. По дороге от аэропорта — и в Синагава, и в Симбаси, и в центре — уйма отелей.

— Ну, таксист мог рассуждать иначе. Ему ведь выгоднее накрутить на счетчике побольше. К тому же Синдзюку — тоже центр. И там тоже есть крупные отели.

— Это все так, но в «Токио бизнесмен отеле» иностранцы останавливаются крайне редко. А Хэйворд — иностранец, при этом в Японии в первый раз. Нет, похоже, что он заранее знал об этой гостинице.

— Заранее, думаешь? Но ведь он поселился здесь впервые.

— Разумеется. Но он и в Японии был впервые.

— Мне кажется, ты уж начал выдумывать. Да может, тот таксист, что вез его из аэропорта, случайно знал этот отель и доставил его именно туда.

— Видишь ли, в этом случае Хэйворд, как иностранец, не знающий языка, прежде всего послал бы таксиста к портье узнать, есть ли свободные номера. Ведь так это обычно делается, правда? Однако Хэйворд сам подошел к конторке.

— Но ведь он немного говорил по-японски.

— И тем не менее, если человек впервые в стране, проще довериться таксисту.

— Может быть, может быть… — Ямадзи явно до конца не верил в эти рассуждения. Но, по всей видимости, он был отчасти согласен с Мунэсуэ, так как отправился вместе с ним в «Токио бизнесмен отель».

И все же, несмотря на убежденность Мунэсуэ, они там ничего нового не узнали. Скудное имущество Джонни Хэйворда было передано посольству США, и последние следы пребывания этого человека на японской земле растаяли.

— Видно, зря мы надеялись что-нибудь здесь найти, — говорил Ямадзи, сочувствуя Мунэсуэ, но тот, совсем расстроенный, ничего не отвечал. Может, Ямадзи был прав с самого начала и Хэйворд случайно попал в эту гостиницу?

Решив, что эта попытка была последней, Мунэсуэ спустился в вестибюль отеля. В это время у подъезда остановился роскошный лимузин. Шофер открыл дверцу, и из машины вышла элегантно одетая дама.

— Э! — Уступив женщине дорогу, Мунэсуэ вдруг обернулся.

— Ты что? — спросил Ямадзи.

— Ничего. Просто мне показалось, что я где-то ее уже видел.

— Да уж наверное. Это же Кёко Ясуги.

— Ах, вот оно что…

Мунэсуэ, остановившись, пристально посмотрел ей вслед. Кёко Ясуги была обозревателем по вопросам семьи и брака и пользовалась огромной популярностью. Ее наперебой приглашали редакции журналов и телекомпании. Она в один миг превратилась в знаменитость, опубликовав ставший супербестселлером «Дневник воспитания», представлявший собой «переписку» матери с двумя детьми и анализировавший проблемы воспитания детей, находящихся в деликатном переходном возрасте.

Книга была переведена на английский, о ней узнали за рубежом. Элегантный стиль добропорядочного воспитания, предложенный Ясуги, и ее прелестное личико сделали ее подлинной находкой для телевидения.

Конечно же, в том, что Мунэсуэ узнал Кёко Ясуги, не было ничего удивительного: ее лицо было ему знакомо и раньше по фотографиям в журналах и телепередачам, — и Мунэсуэ взволновала вовсе не встреча со знаменитостью.

В ту минуту, когда Кёко, слегка склонив голову, прошла мимо Мунэсуэ, ее облик разбудил в нем какое-то давнее воспоминание. Импульс, однако, был недостаточно мощным, чтобы пробить толщу памяти. Словно легкая рябь на воде — пробежала, и снова все спокойно. Слишком грандиозен был ее сегодняшний образ, и зыбкое, неясное воспоминание отодвинулось на задний план. Но на самом дне памяти, в самом глубоком ее слое, была запечатлена не эта занявшаяся журналистикой и прославившаяся на всю Японию Кёко Ясуги, а другая, похожая на нее как две капли воды женщина, связанная с Мунэсуэ чем-то сугубо личным. Но чтобы высвободить это воспоминание из плена забвения, требовался более сильный толчок.

Мунэсуэ понимал это и чувствовал раздражение оттого, что никак не мог припомнить.

— Эй, ты что? — окликнул Ямадзи застывшего на месте и погруженного в размышления Мунэсуэ. — Влюбился, что ли?

— А почему вдруг эта Кёко Ясуги приехала сюда? — очнувшись, пробормотал Мунэсуэ.

— А ты разве не знаешь? — Ямадзи бросил на него удивленный взгляд.

— Что не знаю?

— Да ведь Кёко Ясуги — жена Ёхэя Коори.

— Ёхэя Коори? — Мунэсуэ вспомнил, что видел это имя на табличке в вестибюле отеля. — Кёко Ясуги… Коори… В самом деле?

— Ты что, действительно этого не знал? У них уже двое детей.

— Я знал, что у нее есть дети, но что это дети Коори…

— Инспектору полиции надо бы побольше интересоваться общественной жизнью, — смеясь поддразнил его Ямадзи.

Мунэсуэ сомневался, что этот факт имеет непосредственное отношение к общественной жизни, но, раз он известен Ямадзи, значит, об этом знает вся Япония.

Ёхэй Коори занимал ключевой пост в среде молодого офицерства правящей «партии друзей народа», возглавлял группу «новых правых» в политическом лагере консерваторов и был также известен как публицист, защищающий идеалы своей партии. К нему относились по-разному. Одни считали, что, следуя принципу «и нашим и вашим», он всегда переходит на сторону сильного, другие — что он тактик, с легкостью меняющий курс, третьи видели в его деятельности активность и решительность лидера — качества, редко встречающиеся у молодых.

При нынешнем правительстве Ёхэй Коори избрал позицию «поддержки главного течения», но предполагали, что, если возникнут «чрезвычайные обстоятельства», он начнет действовать целиком по своему усмотрению — как известно, в центре тайфуна направление ветров меняется по особым чаконам. Девизом Коори был роспуск фракций во имя партийных реформ, однако он часто блефовал, играя на природном обаянии, и тем привлекал все новых сочувствующих оппозиционным и нейтральным группировкам.

Он ничем не обнаруживал своих притязаний на мандат депутата при следующем правительстве, но было более чем вероятно, что, укрепив собственные позиции в основной партийной фракции, он займет место в ведущей коалиции нынешнего правительства Асоо, а затем, умело лавируя в партийных кругах, станет «темной лошадкой», которая будет оспаривать лидерство в будущем правительстве.

Выходец из крестьянской семьи, жившей в префектуре Ямагата, он учился с неимоверным упорством; окончив университет, основал сталелитейный завод. Началом его карьеры можно считать то время, когда он получил доступ в сферы военного командования, однако сведения об этом периоде его жизни весьма расплывчаты. Впервые он выставил свою кандидатуру и был избран в нижнюю палату парламента в возрасте тридцати четырех лет. Тогда он был независимым депутатом.

Теперь ему было пятьдесят пять. Занимая пост председателя комиссии по развитию национального хозяйства, он за последние годы завязал самые тесные контакты с финансовым миром.

Семья его состояла из жены, Кёко Ясуги, и двух детей-студентов: девятнадцатилетнего сына и семнадцатилетней дочери. Говорили, что с тех пор, как Кёко опубликовала свой супербестселлер, известность Ёхэя Коори стала еще больше. Тем не менее, вероятно из тактических соображений, на конференциях и общественных форумах он старался не афишировать, что Кёко — его жена. И в прессе, и на телевидении она была известна как Кёко Ясуги, а не как супруга Ёхэя Коори.

— Что ни говори, а она красавица… — вздохнул Ямадзи.

— А сколько ей может быть лет?

Лет сорок, но выглядит она на тридцать.

— Неужели ей уже так много?

— Трудно поверить, правда? Моя жена в том же возрасте, но с каждым днем все больше сдает. Этот Ёхэй Коори — счастливчик по всем статьям.

— А они с самого начала женаты?

— Как понять «с самого начала»?

— Ну, может быть, для одного из них это второй брак?

— Я точно не знаю, но, раз у них и сын и дочь уже студенты, они, должно быть, женаты давно.

— Если Кёко сейчас сорок лет, а дети уже учатся в университете, значит, она вышла замуж довольно рано.

— Может быть, она что-нибудь и скрывает, но в любом случае замужем за Коори она уже давно.

— А других детей у нее нет?

— Я не слыхал. Да с чего это ты так ею заинтересовался?

— Знаешь, она меня как-то взволновала.

— Кёко Ясуги волнует всех мужчин.

Следствие по делу об убийстве Хэйворда не двигалось с места. От Интерпола также не поступало никаких сведений. Американской полиции было поручено обследовать место жительства покойного, но так как преступление было совершено за океаном, в Японии, то в США никто толком не понимал, что именно надлежит искать.

Кстати говоря, были основания полагать, что последнее время Хэйворд жил в нью-йоркском Гарлеме, по никаких следов Хэйворда найти там пока не удалось, по крайней море в донесениях из Штатов об этом не говорилось ни слова. Для этого государства — члена ООН, видимо, было не так уж важно, что за границей убили какого-то негра. В Нью-Йорке насильственная смерть не может стать сенсацией. Американская полиция неизбежно заразилась всеобщим равнодушием к факту убийства свободного гражданина США. Однако, возможно, убийца — японец. Пусть на родине Хэйворда хранят хладнокровие, но поиски прекращать нельзя, и японская следственная группа приступила к розыскам такси, которое 13 сентября доставило Хэйворда с аэропорта Ханэда в «Токио бизнесмен отель».

В Токио двадцать тысяч государственных такси и шестнадцать тысяч частных. Притом нет никаких гарантий, что Хэйворд ехал из Ханэда именно на такси. И тем не менее, это была единственная оставшаяся нить.

…Почему он поехал именно в «Токио бизнесмен отель»? Может быть, об этом что-то известно таксисту, привезшему туда Хэйворда, если негр вообще приехал на такси…

Ключевое слово загадки

1

Снова наступило унылое утро. Он уже проснулся. В голове, словно налитой свинцом, оставалась неприятная тяжесть. Веки еще склеивал сон, но было ясно, что, сколько ни лежи, заснуть больше не удастся.

Кёхэй поднялся умыться. Ноги были словно ватные, и он с трудом сохранял равновесие, борясь с «остаточными явлениями», обычно ощущавшимися наутро после приема «лекарства». На циновке спала вповалку компания, участвовавшая во вчерашней вечеринке. Опухшие, землистые лица, как у людей с больной печенью, шершавая сухая кожа, фиолетовые мешки под глазами, потрескавшиеся губы, гной в уголках глаз — глядя на этих спящих мертвецким сном юношей и девушек, трудно было поверить, что большинству из них нет еще и двадцати лет. Пробираясь сквозь нагромождение тел, Кёхэй нечаянно наступил кому-то на ногу и поглядел вниз.

Девушка болезненно скривилась и чуть приоткрыла щелочки глаз, но тут же повернулась на другой бок и снова заснула. Она была почти голой. Несмотря на худобу, вся ее фигура, казалось, излучала силу. Тело, от груди до колен прикрытое лишь краешком одеяла, какой-то неприятной красотой выделялось среди истощенных мужских тел. Лица спящих не были знакомы Кёхэю. По всей вероятности, он вчера привел к себе эту компанию прямо из ночного бара. И сейчас незнакомые парни и девушки оказались в особнячке, который отец с матерью купили Кёхэю, чтобы у мальчика было место для занятий. Родители стремились не столько ублажить сына, сколько выдержать свой пресловутый принцип невмешательства и, выложив сразу чуть ли не двадцать миллионов иен, приобрели особнячок в тихом уголке Сугинамику, утверждая, что «ребенку» будет удобнее жить самостоятельно.

В этой «берлоге» Кёхэй скрывался, прогуливая лекции, здесь же развлекался с девицами. Ночи он проводил в кафе и барах, а потом нередко приглашал к себе в особняк целые компании, и они устраивали самые настоящие оргии, да еще с «лекарством».

В доме, как всегда, царили ужасающий хаос и грязь: на кухне в мойке громоздились горы немытой посуды, на столах — облепленные мухами остатки еды, в комнатах была в беспорядке раскидана одежда и в углу на куче пластинок лежала гитара.

В четырнадцатиметровой комнате с террасой из-под груды одеял высовывались чьи-то голые ноги, торчали головы с всклокоченными немытыми гривами волос. На полу, свидетельствуя о бурно прошедшей вечеринке, валялись рулончики туалетной бумаги, кожура апельсинов, окурки, коробочки из-под наркотиков, пустые бутылки, надорванные пакетики из фольги…

В застоявшемся воздухе висел кислый смрад. Однако вся компания по-прежнему спала глубоким сном. Кёхэй прошел в соседнюю комнату — столовую. На дощатом полу лежал на боку пустой баллон огнетушителя. Столовую наполнял резкий неприятный запах химикатов.

Кёхэй вспомнил, что вчера, вернувшись из ночного бара, они решили «поиграть» с огнетушителем. Чего только не придумаешь, когда ты уже подогрет «лекарством»! Четверо парней и четверо девушек, сбросив одежду, улеглись на пол. Кёхэй сбил наконечник огнетушителя, и столовая мгновенно превратилась во вспененное море. Они начали по очереди направлять струю друг на друга. Голые, одурманенные наркотиками и похотью юнцы визжали и извивались в скользкой белой пене…

А потом липкие от пены тела сбились в кучу под душем. В крошечной ванной комнате восьмерым было и не пошевелиться. Кёхэй стал попеременно пускать то холодную, то горячую воду, но, даже когда лился почти кипяток, спастись никому не удавалось…

Что ни говори, вчерашний вечер был как-то особенно сумбурен. Обычно у Кёхэя собирались одни и те же люди и он хотя бы приблизительно знал, кто они такие. Профессиональных проституток он презирал и к себе не водил. Иногда он знакомился с молодыми секретаршами, ищущими приключений на одну ночь, но, как правило, тоже не звал их к себе. Однако в прошлый вечер получилось не так, как всегда. Люди, с которыми он развлекался этой ночью, оказались в его «берлоге» совершенно случайно…

Почему же он привел сюда всю эту ораву? Вчера он вместе с матерью выступал по телевидению. Воспоминание об этом было настолько отвратительно, что, стремясь забыться, он изменил своему непреложному правилу и затащил в особнячок незнакомую пьяную компанию.

В передаче «Разговор с сыном», транслировавшейся на всю Японию, Кёхэй выступал в качестве образцового сына, ведущего диалог с матерью о том, как в нынешнее пропащее время поддерживать душевное общение между роди-1 елями и детьми. Задачей Кёхэя было поддержать репутацию матери. Он обманывал не только телезрителей всей страны, но и собственных родителей.

«…В нашей семье нет никаких конфликтов между родителями и детьми. Хотя и папа и мама чрезвычайно загружены работой и у них остается мало времени на детей, отношения у нас всегда самые сердечные…»

«…Отчуждение, пренебрежение друг к другу — такого о нашей семье и представить невозможно, потому что между родителями и детьми существует взаимопонимание а главном. Бывает, случаются вещи, о которых трудно говорить вслух, — тогда мы пишем друг другу письма, хотя и живем под одной крышей. В письме можно написать о самом сокровенном. Право, удивительно, какие неизведанные области, какие тайники в юной душе открываются мне, когда я читаю письма моего сына или дочери, а ведь я думала, что все о них мне уже известно…»

«…Ребенок, вырастая, становится другим человеком, я, хотя это наша собственная плоть и кровь, он не таков, каким был в пеленках. Когда родители этого не понимают, тут-то, по-моему, и начинается конфликт между поколениями. Что значит «понять своих детей в главном»? Думаю, это значит видеть, как ребенок в процессе развития превращается в другого человека, и постоянно «следовать» за ним. Письма, что я пишу моим детям, можно сравнить с ракетами, которые я запускаю им вслед. Нынешние дети развиваются быстро, запускайте им вслед побольше подобных ракет…»

Перед его глазами стояло самоуверенное лицо матери, с обаятельной улыбкой толковавшей об очевидных вещах. Кёхэй же, сидя у нее под боком, должен был в нужных местах, так сказать, бить в литавры.

Как страшна сила средств массовой информации — его мать превращалась в мессию, вещающего о конфликте поколений!

Однако он-то зачем там выступал? Из-за матери. Она всегда стремилась обставить все, как полагается. Еще не став любимицей журналистов, Кёко Ясуги, молодая и красивая, уже играла некую хорошо выученную роль — никогда не была она сама собой.

Хотя Кёхэй всегда жил под одной крышей с матерью, у него не сохранилось о ней никаких младенческих воспоминаний. Старая няня поила его молоком, меняла пеленки, потом водила в детский сад и забирала домой, давала ему с собой еду, когда он уезжал на пикник. Мать выступала в своем родительском качестве лишь в официальной обстановке, при большом стечении народу, например на родительских собраниях. В такие дни она бывала особенно красивой и подтянутой.

И все же в детстве он чувствовал уважение к ней и даже гордился своей матерью, которая в отличие от других нарядно одевалась даже дома.

Повзрослев, он понял ее истинную суть и почувствовал яростное раздражение: она была красивым, суетным и пустым созданием.

Впервые он почувствовал это, еще будучи в первом классе начальной школы. Он собирался со школьниками на экскурсию в горы, а мать в тот день отправлялась вместе с другими богатыми дамами-благотворительницами на праздник в доме для престарелых.

Старая няня, как назло, заболела и отпросилась на весь день.

Мать и не подумала приготовить Кёхэю еды в дорогу, а когда ему пора было идти, она на минуту оторвалась от зеркала, перед которым полдня примеряла новые туалеты, и протянула сыну купюру в тысячу иен:

— Сегодня мама идет навестить очень милых старичков. Ты уж сам о себе позаботься. Подойдет время обедать, купишь себе чего-нибудь.

Бумажка в тысячу иен — вот и вся материнская забота! Чтобы другие дети не заметили, что его рюкзак пуст, он запихал в него плюшевого медвежонка, полученного в подарок от детского сада.

Целью экскурсии было далекое горное озеро. Тысяча иен по тем временам составляла приличную сумму, но что купишь в горах? Другие дети весело болтали с родителями, которые тоже поехали на экскурсию, и, проголодавшись, разворачивали свертки с завтраками. У Кёхэя не было с собой даже фляжки с водой, и еще прежде, чем мальчик проголодался, он почувствовал, что у него пересохло в горле. Чужие родители, пожалев его, угостили рисовым колобком и чаем. Он же стыдился открыть свой рюкзак и съел подаренный колобок, одиноко устроившись на скале подальше от людей. Он яростно впивался зубами в рисовый кругляш, а по щекам катились слезы.

Кёхэю навсегда врезалась в память эта экскурсия с медвежонком в рюкзаке. Мать-то, наверно, забыла — ведь это было так давно. Да нет, забыла — не то слово, она и не подозревала, что он тогда сунул в рюкзак своего медведя, и была уверена, что выполнила с лихвой материнский долг, выдав мальчишке тысячу иен.

Что же касается отца Кёхэя, то его словно и не существовало. Он вечно был занят, а с тех пор, как окунулся в политику, они и вовсе не встречались, хотя жили в одном доме… В каком-то смысле Кёхэй чувствовал себя почти сиротой, а у сироты, конечно же, не может быть никакого отчуждения от родителей…

Да, он чувствовал себя сиротой, но в то же время участвовал вместе с матерью в радио- и телепередаче «Разговор с сыном», одним махом сделавшей Кёко Ясуги кумиром матерей всей страны. Какой абсурд! И он, «образцовый отпрыск», тоже стал знаменитостью.

Мать и сын были соучастниками преступления. Только мать не испытывала чувства вины. А ее сообщник заделался заправским хиппи, полюбил наркотики и «свободный секс». Если бы об этом узнали миллионы радиослушателей и телезрителей, репутация Кёко Ясуги мгновенно бы рухнула, а это наверняка бы повлияло и на политическую карьеру отца. Кёхэй держал в руках козырь, бьющий наповал. Ему были попросту смешны его родители, не подозревающие, что сами дали сыну оружие, способное их уничтожить. Пользуясь их неведением, он отчаянно и бесстыдно прожигал жизнь. Может быть, этим он мстил родителям, сделавшим его лицемером.

Он вышел из туалета и вернулся в спальню, но там все по-прежнему спали. Тогда он пошел на кухню, сел на стул в углу и закурил. Вдруг сзади раздался голос:

— Дай и мне сигарету.

Он обернулся. На пороге спальни стояла девушка, та самая, на которую он наступил, пробираясь в туалет.

— Ты что, проснулась?

Кёхэй протянул ей пачку «Севен старз», и она ловко вытащила сигарету.

— Вот, прикури.

— Спасибо.

Девушка прикурила от зажженной Кёхэем спички и жадно затянулась.

— Обычно после «лекарства» табак кажется горьким, а сегодня почему-то вкусно.

Она была уже одета. Свободная блузка и миди-юбка скрывали очертания ее тела. Одежда подчеркивала в девушке прежде всего ее молодость. Ей еще не было и двадцати. Наверно, студентка.

— Где мы с тобой познакомились? — спросил Кёхэй, мучительно напрягая память.

— В баре «Джорджи». Мы потанцевали, а потом пошло-поехало, и ты привел меня сюда.

Словно ребенок, с удивлением разглядывающий новую игрушку, она на мгновение высунула кончик языка, и лицо у нее сделалось совсем детским. Трудно было поверить, что несколько часов назад эта девушка бесстыдно плясала голой под пенной струей огнетушителя.

— Ах, вот оно что, бар «Джорджи»… Значит, там ты и пасешься?

— Фу… Разве обо мне можно такое подумать?

Она рассмеялась, и на щеках у нее появились необыкновенно трогательные ямочки. Улыбка ее была открытой и искренней. Посмотрев девушке в глаза, Кёхэй почувствовал, как у него закружилась голова. «Неужто ночью она была моей?» — подумал он.

— Может, да, а может, и нет… Он обнимал всех подряд, и за ночь его партнерши менялись несколько раз.

— Меня зовут Кёхэй Коори. А тебя?

Наверно, она назвала свое имя, когда они познакомились в баре, но воспоминания об этом стерлись.

Зайдя в бар «Джорджи», он наглотался химинала. Таблетки горькие, но, если хорошенько разжевать, действуют как надо. В последнее время «лекарство» доставать все труднее. В аптеках химинал несовершеннолетним не продают.

В поисках «лекарства» порой проходят целые дни. Некоторые ездят за ним по всей стране, заменяют его глазными каплями, болеутоляющим, некоторые пьют даже тонизирующее средство для волос.

Химинал стал для Кёхэя и его друзей редкостью. Вчера впервые после долгого перерыва им повезло.

Как видно, он познакомился с этой девушкой уже «под кайфом». Кажется, они с ней танцевали. Если она пасется в баре «Джорджи», то, может быть, она из той братии, которая перебралась сюда из центра.

В последнее время «дикие» и хиппи переместились из Синдзюку в Накано, Огикубо, Дзиёдзи, Дзигогаока и другие окраинные районы Токио. Конечно, в большинстве юноши и девушки не были хиппи по убеждению, а лишь, так сказать, играли. Среди «диких» встречались молодые люди, не сумевшие поступить в университеты и колледжи или исключенные оттуда, сбежавшие из дома, выдававшие себя за дизайнеров, натурщиц, журналистов, взбалмошные студентки, непризнанные художники-авангардисты, неудавшиеся кинооператоры, несостоявшиеся композиторы, бывшие «юные дарования» и другие, им подобные.

Все они были просто позерами и бездельниками, играющими в хиппи и битников. Вскоре их излюбленные места сборищ — Синдзюку и Гэндзюку — стали знаменитыми на весь Токио, и туда повалили толпы. «Диким», считавшим себя аборигенами, это пришлось не по вкусу, и они начали перебираться на окраины. Росшая, как снежный ком, «община» тунеядцев делала вид, что протестует против общественной морали, против существующей социальной структуры, против обезличивания человека. «Что принадлежит нам, молодежи?» — гневно восклицали они, палец о палец не ударяя, чтобы действительно что-то изменить, и оглушая себя наркотиками, джазом и бешеной ездой на мотоциклах. «О завтрашнем дне заботиться нечего! Прожить бы сегодня!» До недавнего времени в их среде попадались и «настоящие», которые, протестуя против всех социальных установлений, в конце концов понимали, что нет шансов победить, когда противник — целое общество, и покидали город, селились на уединенных островах или в горах. Большинство же гривастых молодых людей боролись против общества, вполне мирясь с тем, что в этом самом обществе их обеспеченные родители занимают прекрасное положение. Такие хиппи громогласно отказывались жить с родственниками, но в трудную минуту всегда возвращались под отчий кров. А некоторые и жили с родителями, а на сборища приходили время от времени. Переодевшись в «общем доме» и моментально превратившись в хиппи, они жаловались на одиночество и затерянность в большом городе, делали вид, что они чужие в своей стране. Но если б они и в самом деле были аутсайдерами, им не нужно было бы притворяться деятелями искусства или журналистами. В их позе явственно сквозило разоблачавшее их «антиобщественные настроения» восхищение людьми «свободных профессий» — людьми, которые на деле служили прежде всего интересам общества.

Наверно, и эта девица из той же стаи, подумал Кёхэй.

— Какая разница, как меня зовут? — С улыбкой она уклонилась от ответа.

— Да не ломайся. Ты мне понравилась. Ну, скажи.

— Мы скоро расстанемся и, наверно, никогда уж не встретимся.

— А я хочу еще с тобой увидеться.

— Смотри-ка, какой чувствительный оказался.

— Я и есть чувствительный. Иначе не стал бы жить здесь один.

— Повезло тебе, в таком доме — и один.

— Да уж, повезло. Живу как сирота.

— Ты сирота? И я тоже.

Кажется, в ней проснулось сочувствие к Кёхэю. Она теперь смотрела на него с интересом.

— А у тебя нет родителей? — спросил Кёхэй.

— Да все равно что нет.

— И v меня тоже. С тех пор как я поехал на экскурсию с медведем, я лишил их родительских прав.

— Но разве ребенок может лишить родителей их прав? И что это еще за медведь такой?

— Кёхэй рассказал ей про экскурсию к горному озеру.

— Вот оно что. Да. Тебя тоже жалко…

— А у тебя что за история?

— Самая обычная. Моя мать — она на содержании, а отец… ну, он просто скотина, помыкает матерью, как хочет. Я убежала из дома.

— Как же все-таки тебя зовут?

— Митико Асаэда.

— Ну, хорошо. А почему ты сбежала только сейчас? Ведь ты и раньше знала все о своих родителях?

— Я забеременела. Не хотелось слушать, как начнут стыдить: «В твоем возрасте, в твоем возрасте…»

Митико хотела было плюнуть, но вовремя вспомнила, что она в чужом доме.

— Значит, тебе некуда было податься, и ты вчера пошла с нами… А что дальше собираешься делать?

— Еще не знаю. У меня есть немного денег, на первое время хватит.

— А когда деньги кончатся?

— Я так далеко вперед не загадываю.

— Хочешь пожить у меня? — решительно предложил Кёхэй.

— А можно?

— Буду очень рад.

— Для меня это просто спасение.

— Тогда решено.

Кёхэй протянул руку. Митико невольно ухватилась за нее. Так они без обиняков заключили «договор о сожительстве».

Из соседней комнаты послышался шум. Выспавшиеся гости наконец начали подыматься.

2

Кен Шефтен, инспектор двадцать пятого участка шестого управления нью-йоркской полиции, не спеша шел по восточному Гарлему с равнодушным видом. Равнодушие его было напускным. Изучивший этот квартал вдоль и поперек, Кен прекрасно понимал: здесь надо спиной чувствовать, что творится позади. Предписание гласило, что патрульный обход производится вдвоем, но Кен, прекрасно знавший о враждебном отношении гарлемцев к полиции, всегда ходил один, и в участке не возражали. Большую часть населения восточного Гарлема составляли пуэрториканцы, и уровень жизни здесь был еще ниже, чем в негритянской части.

У старого, готового развалиться дома собрались молчаливой праздной толпой подростки и дети. В грязи на панели валяются пьяные и наркоманы, а вокруг носятся малыши. Местные жители провожают Кена враждебными, настороженными взглядами. Он здесь чужой, а от чужих нечего ждать хорошего. Кен уверен, что кое-кто из этих неприязненно поглядывающих на него людей прячет за пазухой оружие. Гарлем — «резервная армия» преступников Нью-Йорка: почти все совершеннолетние здесь имеют уголовное прошлое.

«Мафиози Чикаго» — солидная организация, работающая по-крупному, в Нью-Йорке же по большей части действуют молодчики-одиночки, жертвами которых часто становятся случайные прохожие.

Здесь никогда не знаешь, что тебя ждет в следующую минуту. Напасть могут беспричинно и внезапно. Даже соседи не доверяют друг другу. При встрече два обитателя трущоб не обнаруживают ни тепла, ни радости — иссохшие души, порожденные громадным центром механической цивилизации под названием Нью-Йорк. Каждый держится особняком.

Шефтен ненавидел Гарлем. Тем не менее он взвивался от ярости, когда при нем поносили этот район. Тому, кто не жил здесь, не понять безысходного отчаяния гарлемцев. В клетушке, снимаемой за 50 долларов в месяц, можно только спать, днем там и повернуться негде. В Гарлеме дети не ходят в школу и целыми днями слоняются по узким улочкам. Больше деться некуда. Чтобы вырваться отсюда, люди становятся преступниками или идут на войну.

Кен Шефтен некогда сам жил в восточном Гарлеме. Выгнанный из дома, он с трудом нашел себе здесь каморку, куда едва проникал тусклый дневной свет. В Гарлеме уличные приятели научили его воровать. Мчась на роликовых коньках, он будто случайно сшибал лоток уличного торговца, и, пока разъяренный хозяин пытался его догнать, приятели Кена набивали карманы рассыпавшимся товаром. Иногда жертвой хулиганья становились случайно забредшие в Гарлем туристы. Подростки делали вид, что фотографируют туриста — в аппарате, конечно же, не было пленки, — и просили заплатить за будущий снимок. Простак доставал бумажник, который мальчишки тотчас вырывали у него из рук, а сами смывались. Случалось, что Кен лазал и по чужим квартирам.

Проходя сейчас по Гарлему, Кен словно воочию увидел омерзительные картины собственного прошлого. Однако именно здесь были его корни. И когда об этом районе с неприязнью говорили те, кто на себе не познал его ужас, все в Кене восставало.

Кен искал многоквартирный дом на 123-й улице и наконец нашел его. За входом зиял темный лестничный проем. Стена была разукрашена надписями — главным образом непристойными, — сделанными красками, фломастерами, лаком из пульверизатора. Антивоенные лозунги и критические замечания в адрес правительства производили впечатление инородных вкраплений. У подъезда на Кена уставился пустыми глазами курчавый юнец. Рядом с ним стояло несколько малышей со вспученными от постоянного недоедания животами.

— Кажется, здесь жил Джонни Хэйворд? — обратился Кен к парню.

— Не знаю я, — лениво ответил тот, выплюнув изо рта жвачку.

— Ах, не знаешь? А сам ты где живешь? — В голосе Кена зазвучали стальные нотки.

— Какая разница, где я живу?

— Я тебя еще раз спрашиваю: где ты живешь? Такого хоть поколоти — из него только пыль пойдет.

— Раз полицейский ищет дом, значит, жди неприятностей — здешние парни терпеть не могут, когда полиция интересуется их «берлогами».

— Да понял я, чего орешь! Я сюда недавно переехал. Никого еще не знаю. Спроси Марио.

— Марио?

— Восьмая квартира на первом этаже. Марио — здешнее начальство.

Кен вошел в дом и оказался в потемках. Из какой-то квартиры несся звук включенного телевизора.

Глаза постепенно привыкали к темноте. В подъезде чем-то воняло. С потолка свисал покореженный фонарь без лампочки. Казалось, достаточно топнуть, и он тут же свалится. Кен прошел вперед.

На дверях ни табличек, ни номеров. Коридор завален вынесенным из комнат хламом. Одна дверь приоткрыта, и оттуда из включенного на предельную громкость телевизора ревет джаз.

Кен крикнул в приоткрытую дверь:

— Скажите, пожалуйста, где живет Марио.

За дверью послышалось движение, однако никто не вышел. Кен снова прокричал свою просьбу. На пороге появилась полная женщина средних лет и метнула в Кена подозрительный взгляд.

— Что еще надо? Ну, я Марио, а ты кто такой?

— Вы Марио? Я, собственно, хотел вас кое о чем спросить…

Кен не ожидал, что имя Марио может носить женщина, и несколько растерялся. Увидев в руках Кена полицейский блокнот, Марио насторожилась.

— Да ты из полиции! Чего им гам от меня надо?

— Разрешите мне войти.

И Кен, оттеснив плечом Марио, загораживавшую ему дорогу, вошел в комнату. Там стояли кровать, обеденный стол со стульями, холодильник и телевизор.

— Чего хотел спросить-то? — Марионе скрывала, что сердита на Кена за бесцеремонное вторжение.

— Сначала сделайте-ка что-нибудь с телевизором, а то он так орет, что я вас не слышу.

— Все неприятности как раз и происходят в тишине, — заметила Марио, выключая телевизор, и смерила Кена полным враждебности взглядом, словно говоря: «Да что тебе, в конце концов, от меня нужно?»

— Насколько мне известно, здесь жил Джонни Хэйворд…

— Да, жил. Он сейчас в отъезде.

— Он умер в Японии. У него есть семья?

— Джонни умер в Японии?! Это правда? — Марио, кажется, испугалась не на шутку.

— Правда. И надо забрать оттуда его останки.

— У него был отец, но три месяца назад он погиб — попал под машину. Да если б он и остался в живых, толку бы от него не было.

— А никаких других родственников у него нет?

— Кажется, нет. Впрочем, я точно не знаю…

— Вы в этом доме собираете квартплату?

— Ну да. Здесь никто не платит вовремя. Обойти всех — целое дело. Нипочем бы не согласилась, если б меня за это не освободили от платы за жилье.

— А чем занимались Джонни и его отец?

— Джонни работал где-то водителем грузовика, а старик был просто пьяницей, жил на шее у сына и пропивал его заработки. Идет, бывало, по улице и все стихи какие-то бормочет — видно, из образованных был. Да я с ними, в общем-то, и не зналась.

— Но вы же здесь вроде хозяйки?

— Мое дело — квартплату собирать.

— А давно они тут поселились?

— Тут все давно живут, потому что плата низкая. Думаю, лет пятнадцать, как въехали.

— А раньше где они жили?

— Да я почем знаю? И вообще эти двое не умели к людям относиться по-человечески, ни с кем из соседей не дружили.

— Джонни говорил что-нибудь о том, зачем едет в Японию?

— Да говорил чего-то, но я не больно-то поняла.

— Ну а все же, что именно он говорил?

— Что едет в Японию поглядеть на «кисми».

— Что еще за «кисми»?

— А мне откуда знать? Может, имя или название. В Японии много странных имен.

— И больше ничего не сказал?

— Ничего. Он был не очень-то любезный, даже не пообещал сувенир привезти. А теперь умер — так уж точно сувенира не получишь. От чего же он все-таки умер?

— Его убили.

— Убили?! — Марио от удивления забыла закрыть рот.

— Мне поручили ответить на запрос японской полиции. Покажите мне квартиру Хэйворда.

— Неужто убили? В Токио? Говорят, страшный город! В Марио внезапно пробудилось живейшее любопытство, и она охотно проводила Кена в жилище Хэйворда.

В окне темной и тесной клетушки виднелась лишь глухая стена соседнего дома. Телевизор, холодильник, кровать, шкаф, два стула, у изголовья кровати столик и полка с несколькими книгами. Открыв холодильник, Кен увидел, что там совершенно пусто. Электричество было отключено. Комната чисто прибрана. Видимо, перед отъездом хозяин навел здесь порядок.

Еще раз взглянув на пустой холодильник, Кен подумал, что Хэйворд отправлялся в путешествие, не собираясь возвращаться назад.

— Он вносил квартплату вовремя?

— Это уж что да, то да. На него ни разу не пришлось нажимать.

— За какой срок он заплатил в последний раз?

— По текущиймесяц.

— Стало быть, еще полмесяца квартира числится за ним. Без разрешения полиции никому сюда не входить!

— А когда месяц кончится?

Ничего не предпринимать, пока не получите указаний.

— А платить за простой кто будет — полиция, что ли?

— Чего заранее беспокоиться? Желающий поселиться в такой помойке не скоро найдется.

— Ах ты, бессовестный! Это какая такая помойка?!

Кен вышел на улицу. Формально можно было ограничиться сегодняшним визитом и сообщить в Японию, что ничего узнать не удалось. Кен выполнял это задание по приказу начальства, и занимался он делом Хэйворда без особой охоты.

Где-то за пределами США убит американец-негр. Ну и что? Нью-Йорк и так перенаселен. Кена послали навести справки о Хэйворде главным образом для того, чтобы исполнить «долг вежливости» по отношению к японской полиции. Японцы так горячо взялись за розыски, что американцам, соотечественникам убитого, конечно, неудобно было сказать: «Да плюньте вы, не суетитесь!»

«Вот если б его труп всплыл в Гудзоне или в Ист-Ривер, все бы давно объяснили очередным несчастным случаем», — пришла в голову Кену крамольная мысль.

Но закрыть дело Хэйворда пока не удавалось. Стали проверять, что известно о Хэйворде в государственных учреждениях. Обратились в центральное нотариальное бюро, где регистрировались рождения, смерти, браки и разводы жителей Нью-Йорка. Там сообщили, что Хэйворд родился в октябре 1950 года, в Нью-Йорке, на 139-й улице.

Его отец, Уилл Хэйворд, воевал на Тихом океане, в 1949 году был демобилизован и в декабре того же года женился па Терезе Норвуд. На следующий год родился Джонни. В октябре 1958 года Тереза умерла. Никаких других сведений о родственниках Джонни Хэйворда и о нем самом не было.

Нью-йоркская полиция послала в Японию соответствующее сообщение, считая, что тем самым ее долг выполнен до конца, — пусть теперь японская полиция разбирается там у себя.

И Кен Шефтен, и его шеф вскоре забыли о Хэйворде, но через некоторое время из Японии пришел через Интерпол повторный запрос: «Нет никаких нитей, ведущих к убийце. Просим произвести дознание по месту жительства и сообщить письменно или по телефону предположения и факты, связанные с личностью преступника».

— До чего же надоели эти японцы! — жаловался Кен приятелям.

Видно, их задело, что у них там убит американец, а они не могут ничего раскопать.

Очень сожалею, но тебе придется еще раз наведаться в дом, где жил Хэйворд. — извиняющимся тоном сказал Кену шеф. 123-я улица была в ведении Кена.

Вот вы говорите — поискать, нет ли чего интересного. А там ничего не осталось. Кровать-развалюха, стул и пустой холодильник. Да тут при всем желании ни чего не найти.

Пошарь в этом хламе еще разок. Поспрашивай соседей, не заходил ли к Хэйворду кто-нибудь перед его отъездом в Японию, разузнай про его работу, привычки, не был ли он связан с какой-нибудь шайкой…

По существу, все это надо было узнать, еще, когда из Японии пришел первый запрос. Но американские полицейские решили, что раз убийство произошло в Японии, то этим надлежит заниматься японцам, и отнеслись к расследованию с прохладцей. У них хватало дел и без этого.

Кен снова потащился на 123-ю улицу. Однако ничего нового не узнал. Никто к Хэйворду не приходил, Джонни ни с какими подозрительными личностями не встречался.

Сожалея о потраченном впустую времени, он докладывал шефу о своей неудаче, как вдруг вспомнил одну вроде бы незначительную деталь. Когда он в первый раз осматривал жилище Хэйворда, Марио сказала, что перед отъездом Джонни говорил, что едет в Японию поглядеть «кисми», а на вопрос Кена, что это еще за «кисми», она ответила: «Может, японское имя или название». Кен тут же рассказал об этом шефу.

О загадке «кисми» было немедленно сообщено японской полиции.

3

«Кисми»? Хэйворд поехал в Японию увидеть «кисми»? Что это: имя или название местности? Японским следователям было над чем поломать голову.

Может быть, фамилия Кисуми, написанная разными иероглифами? Но это довольно редкая фамилия… Что же касается географических названий, ни одно не было так уж похоже на «кисми». Фонетически к нему близки были шесть: Кимиси в префектуре Ямагути, Кисуки в Симанэ, Кисуки в Аити, Кидзури недалеко от Осаки, Кудзуми около Киото и Кудзуми в Тиба. Может быть, среди названий мелких деревень и поселков, не вошедших в японский географический справочник, и было какое-нибудь весьма напоминающее «кисми», но разыскать его — дело и вовсе невозможное. Кроме того, Хэйворд, скорее всего, имел в виду нечто вполне известное, может быть, какую-нибудь достопримечательность.

Без особой надежды на успех следовательская группа разослала в полицейские участки вышеназванных шести пунктов циркуляры с просьбой отыскать людей, так или иначе связанных с американцем Джонни Хэйвордом.

Разумеется, из всех шести пунктов пришел один и тот же ответ: «Ни лиц, ни фактов, связанных с делом, не обнаружено». Это можно было предвидеть. Натяжкой было само предположение, что «кисми» — географическое название.

Постепенно на первое место выдвинулась гипотеза о том, что «кисми» — имя собственное. Однако, насколько было известно, ни с кем по имени Кисми Хэйворд в Японии не встречался.

Кто-то высказал предположение, что это название фирмы или ресторана, а может быть, бара или чайного домика. Слово «кисми» напоминало название знаменитой фирмы косметики. Но покойный не имел к этой фирме никакого отношения, а ресторанов, баров и чайных домиков с таким названием не было ни в Токио, ни в Осаке, ни в Кобэ, ни в Киото и вообще ни в одном из крупных японских городов. Единственная нить, найденная с помощью Нью-Йорка, вела в никуда.

Позорный след

1

Такэо Оямада в последнее время начал подозревать свою жену Фумиэ в неверности. Он интуитивно чувствовал, что в ее жизни появился другой мужчина. Никаких доказательств у Оямады не было, но его не покидала смутная тревога.

Случалось, когда он говорил с женой, ее ответы чуть запаздывали, словно она была мыслями где-то далеко от него. Когда Оямада окликал ее, она тут же спохватывалась и искусно делала вид, что внимательно его слушает, но Оямада был уверен, что она притворяется. В подобных ситуациях Фумиэ оставалась совершенно спокойной, хотя было бы естественнее, если бы она смущалась. Когда женщину решительно не в чем упрекнуть и она держится вполне уверенно перед мужем, это подозрительно. Это означает, что ей есть что скрывать.

Оямада любил жену. С ней нигде не стыдно показаться, считал он. И в самом деле, когда они шли вместе по улице, мужчины оборачивались и в их глазах светилась откровенная зависть. Такая жена, думал Оямада, даже слишком хороша для него, и он не находил себе места: ему казалось, что все на свете мужчины домогаются Фумиэ. Стоит хоть на минуту ослабить контроль, чудилось ему, и изголодавшиеся самцы немедленно уведут ее от него.

Пару лет назад здоровье Оямады пошатнулось. Врачи сказали, что у него поражены верхушки легких, и предписали двухлетний курс лечения. Он работал в небольшой компании, не страховавшей своих служащих, и через полгода его скромные сбережения кончились.

Чтобы кормить мужа и платить за его лечение, Фумиэ пошла работать. Работу, которая не отнимала бы слишком много времени и при этом хорошо оплачивалась, можно было найти только в ночных увеселительных заведениях.

Фумиэ обратилась по газетному объявлению в скромный бар на Гиндзе^[6] и тут же получила место хостессы^[7]. Хозяйка бара с одного взгляда оценила достоинства Фумиэ и предложила ей на редкость выгодные условия.

Услышав о баре, Оямада нахмурился, но Фумиэ было обещано в несколько раз больше, чем зарабатывал он, и ему пришлось смириться. Чтобы скорее поправиться, он должен был принимать дорогие лекарства, хорошо питаться. Нужны были деньги. Да и в конце концов, жена ведь пошла на эту работу именно ради него.

— Теперь быть хостессой — совсем не то что прежде, ничего нехорошего в этом нет. Многие, кому надо быстро заработать, с удовольствием устраиваются в бары: идевушки-служащие, и студентки, да и замужних тоже много. А я ни на кого, кроме тебя, и смотреть не хочу, так что не тревожься, где бы я ни работала, а лучше поскорей поправляйся, — успокаивала мужа Фумиэ.

Оямада полгода пробыл в санатории, потом выписался. Молодость и крепкий организм сделали свое дело, болезнь отступила, и ему разрешили лечиться дома. По работать он еще не мог. Приходилось жить за счет Фумиэ.

— Ну что тут такого, я же твоя жена! — сердилась Фумиэ, видя, как переживает Оямада. — Когда муж болен, жена должна о нем заботиться, как же иначе?

Не прошло и полугода, как Фумиэ неузнаваемо изменилась. Она была хороша собой от природы, но теперь ее красота словно расцвела.

Оямаде было неприятно, что жена, которая прежде всецело принадлежала ему одному, превратилась теперь как бы в достояние публики. Пусть раньше в Фумиэ не было утонченности, но именно такой она ему и нравилась. Одно дело — своя, домашняя кухня, совсем другое — изысканный ресторан. Конечно, теперь Фумиэ — лакомство для гурманов, но ему-то хотелось наслаждаться тем, что не дано попробовать никому другому, а лакомство каждый может просто купить.

Когда он сказал об этом Фумиэ, она рассмеялась:

— Ну что ты! Я только твоя. Если во мне и появилось что-то новое — это лишь маска для клиентов. Я твоя, и больше ничья.

Однако даже такая, только его, и больше ничья, она теперь вела себя чуть-чуть иначе, будто работая на публику. За каких-каких-каких-нибудь полгода сад, который он возделывал с такой любовью, перешел в руки других садовников, более искусных, более уверенных.

Возможно, для работы на Гиндзе это необходимо. Фумиэ была ведь уже не просто женой Оямады, а «женщиной с Гиндзы», всеобщим достоянием. По именно ото и спасло Оямаде жизнь. Тем, что он поправляется, тем, что они живут не впроголодь, он был обязан жене.

Как ни горько ему, он все вытерпит. Его жена и «женщина с Гиндзы» существовали как бы параллельно. Это был необходимый компромисс, без которого не выбраться из беды.

По влияние Гиндзы проникло и на территорию, которую Оямада считал своей. Агрессия была безжалостной и несомненной. Его скромный сад, его, и больше ничей, постепенно присваивали чужие.

Стиснув зубы, он перенес и это. Пока он не выздоровел, он будет терпеть. А когда понравится, немедленно изгонит захватчика и вернет себе свой сад. И станет выращивать в нем прекрасные, неповторимые цветы, недоступные постороннему глазу.

Оямада чувствовал, что та Фумиэ, к которой он привык, отдаляется и обретает новую индивидуальность. Она постепенно переставала быть его женой и становилась женщиной другого мужчины.

Эти приводившие Оямаду в ужас мысли были не просто фантазиями. Безошибочным чутьем мужа он слышал звуки шагов того, другого мужчины даже в их супружеской спальне.

Он говорил Фумиэ о своих подозрениях. Вначале она лишь смеялась в ответ, потом стала с грустным видом укорять его за то, что он ей не верит.

Звук чужих шагов медленно, но верно усиливался. Жена теперь чуть по-другому красилась, иначе одевалась. Раньше она любила японские духи, говорила, что ей идет их слабый, едва ощутимый запах. Теперь же она пользовалась импортными духами, терпкими, громко заявляющими о себе.

У нее появлялось все больше незнакомых Оямаде вещей: русское янтарное ожерелье, американский браслет «слезы индейца»… Когда Оямада спрашивал, откуда они, она говорила, что это подарки клиентов, но вряд ли обыкновенные посетители бара стали бы делать такие дорогие подарки.

— На Гиндзе клиенты совсем другие, — говорила она, но Оямада подозревал, что и янтарное ожерелье, и американский браслет подарены одним и тем же человеком. Слишком уж хорошо они сочетались между собой по форме и расцветке.

Однако и это не было неопровержимой уликой, а всего лишь поводом для подозрений.

Каковы бы ни были подозрения, без доказательств он сделать ничего не сможет. Сейчас он беспомощный иждивенец собственной жены. Но даже иждивенец может вернуть себе жену, если она украдена. На твою территорию вторглись — нужно сражаться, нужно дать отпор.

Но когда Оямада, собрав подорванные болезнью силы, начал сражение, жена неожиданно пропала без вести.

2

В ту ночь она не пришла домой. Оямада воспринял это как вызов. Противник накопил достаточно сил и объявил войну. Маска была сброшена, открылось лицо, и лицо это было враждебным.

Ожидая возвращения жены, Оямада не спал всю ночь и встретил утро совершенно уничтоженным. Крах его семейной жизни был безжалостно очевиден.

А его соперник сейчас, несомненно, торжествовал победу. Нетрудно было представить, как он ласкает наконец-то уведенную от мужа чужую жену, полную неги после ночи любви и сладкого сна. и упивается сознанием своего триумфа.

Оямада был в отчаянии. Его мучили стыд и горе. Но он не хотел сдаваться, надеясь, что Фумиэ еще удастся вернуть. Могло ведь случиться — хотя это было бы слишком хорошо, — что она не ночевала дома по какой-то другой причине: например, допоздна работала, устала и решила переночевать у кого-нибудь из подруг, а чтобы не стать предметом насмешек, не решилась позвонить домой.

Если так, то она скоро вернется. Он чересчур поспешил, подумав о ней плохо. В конце концов, быть замужем, да еще и содержать мужа — не лучший вариант для женщины, работающей хостессой. Она, конечно, не скрывает, что замужем, но в баре старается, если ее не спрашивают, молчать об этом.

Он ждал до полудня, но Фумиэ не пришла. Больше ждать Оямада был не в силах. Он набрал номер хозяйки бара.

Хозяйка еще спала, и звонок Оямады разбудил ее. Она сообщила, что вчера его жена ушла в обычное время после закрытия. Теперь Оямада твердо убедился, что Фумиэ предала его.

— Наоми-тян^[8] ушла как всегда. Может, чуть позже, но не намного, — сонным голосом сказала хозяйка. В баре Фумиэ работала под именем Наоми.

— Она одна ушла или, может, с приятельницей или с клиентом?

— Ну, это я не заметила. Вообще-то клиенты иногда приглашают девушек с собой.

— Но ведь не на всю же ночь?

— Да разве что если в отель или еще куда… — Хозяйка осеклась, сообразив, что разговаривает с мужем одной из своих хостесс. По-видимому, она только теперь окончательно проснулась.

— А что, Наоми-тян… то есть ваша супруга, она что, домой не пришла? — спросила хозяйка уже совсем другим тоном.

— Пока нет. Она вам не говорила, она никуда не собиралась заходить по дороге? — Конечно, если Фумиэ и сообщила бы кому-то об этом, то прежде всего ему, но Оямада готов был ухватиться даже за эту соломинку.

— Да нет, я ничего такого не слышала, — сочувственно ответила хозяйка. — Подождите, она, наверно, еще придет. Может, она сразу оттуда, куда пошла, поедет на работу.

— Вы так думаете?

— Она могла переночевать у подруги. Вы ведь далеко живете.

Они жили на окраине города К., на границе префектур Токио и Сайтама. Дорога до центра Токио занимала не меньше часа. Ездить на работу Фумиэ было неудобно, но ради здоровья Оямады они никуда не переезжали.

— Да, но раньше она всегда ночевала дома.

— Ну что вы так беспокоитесь. Подождите еще немного. Уверяю вас, она выйдет на работу как ни в чем не бывало. Я сразу же вам позвоню. Я ведь ей строго-настрого велела, чтобы она зря мужа не тревожила, так что вы уж ее особенно не ругайте.

Судя по всему, хозяйка боялась, что Оямада рассердится и запретит жене работать: тогда бар лишился бы одной из лучших хостесс.

Однако на работу Фумиэ не вышла. И не позвонила.

С той ночи она как в воду канула. Никто ничего о ней не знал. Автомобильная катастрофа, похищение? Но если бы это был несчастный случай, позвонили бы из полиции или больницы, а если бы ее похитили, преступник обязательно вступил бы с Оямадой в переговоры.

Но никто не звонил и ничего не сообщал.

Оямада просмотрел вещи жены, рассчитывая найти что-нибудь наводящее на след соблазнителя, но не обнаружил ничего подозрительного. Более того, Фумиэ оставила дома все украшения и драгоценности, в том числе и янтарное ожерелье и «слезы индейца». Любимые платья тоже все до единого висели в шкафу. Все было на месте, кроме одежды, в которой она в тот день ушла на работу.

Это не поддавалось объяснению. Если бы Фумиэ бежала с мужчиной, то она наверняка забрала бы с собой и платья и украшения.

«Может быть, случилось что-то непредвиденное и ей пришлось бежать немедленно?»

Через день к Оямаде пришла хозяйка бара. Исчезновение Фумиэ больно задевало ее деловые интересы.

— Она не была особенно дружна с кем-нибудь из клиентов? — поинтересовался Оямада.

— Наоми-тян у нас очень любили, многие ей покровительствовали, но она никого особенно не выделяла.

Должно быть, много повидавшая за годы работы на Гиндзе, хозяйка кокетливо, но зорко осматривала дом, словно хотела убедиться, что Оямада не прячет жену.

— А не могла она пойти к кому-нибудь из девушек?

— Это клиенты ее любили, а с девушками она не дружила. Замужние хостессы всегда так.

Разговаривая с хозяйкой бара, Оямада сделал для себя еще одно открытие. Примерно дважды в неделю Фумиэ возвращалась домой на два-три часа позже обычного — часу в четвертом ночи. Она говорила, что задерживается на работе, и Оямада верил ей. Фирма дает машину, объясняла она, и он не волновался.

— Наша работа зависит от клиента: пока клиент не уйдет, нам тоже уходить нельзя, ты уж не сердись, — говорила она извиняющимся тоном, и Оямаде нечего было возразить.

Конечно, ото не избавляло его от подозрений, но не мог же он, мужчина на иждивении у собственной жены, ради усмирения ревности пойти к ней на работу и проверить, правду ли она говорит.

А теперь в разговоре с хозяйкой выяснилось, что бар всегда закрывается в одно и то же время — в двенадцать ночи.

— Мы бы не прочь работать и подольше, но полиция не разрешает. А Наоми-тян всегда уходила сразу после закрытия, — сказала хозяйка.

От Гиндзы до дома около часа езды на автобусе. На машине еще быстрее. Значит, дважды в неделю жена где-то задерживалась на два-три часа. Где и с кем она проводила это время?

Оямада начал разыскивать жену. Впрочем, даже отыщи он ее, не было никакой гарантии, что она к нему вернется, но он не собирался опускать руки. В глубине души Оямада все еще верил жене.

Прежде всего он решил найти ее любовника. Она у него. Она думает, что муж ее не разыщет, но где-нибудь наверняка обнаружатся следы.

«Возможно, в те дни, когда она возвращалась поздно, он провожал ее… Машина!» Оямаде показалось, что од на верном пути. Раньше он верил Фумиэ, что машину дает фирма. Но ясно, что если она уходила с работы в обычное время, а домой возвращалась поздно, то и машину ей приходилось искать самой. Чтобы он не волновался и не выходил ее встречать, она заверяла его, что приедет на машине и беспокоиться не нужно. И добавляла, что вставать среди ночи и выходить на улицу вредно для его здоровья, которое только-только начало улучшаться.

Теперь-то Оямада понял, что на самом деле ее просто провожал мужчина и ей никак нельзя было попадаться вместе с ним на глаза мужу.

Если мужчина подвозил ее на собственном автомобиле, то, может, кто-то обратил на это внимание? Оямада немедленно начал расспросы.

Легко сказать — расспросы. Найдется ли кто-нибудь, кто на этой глухой окраине не спит в такой поздний час? Расспрашивать почти некого. Прежде всего нужно отыскать людей, которые бодрствуют в подобное время.

Но таких людей не было. Даже на станции, самом людном месте в округе, с отправлением последней электрички все закрывается. А дом Оямады расположен довольно далеко от станции, в глухом уголке леса. Даже если кто тут и появится, его можно не приметить.

Оямада стал бродить по ночам вокруг дома. Однажды его даже остановил полицейский патруль. Очень уж странно он выглядел со стороны: одиноко бредущий в ночи человек, напоминающий своей отрешенностью лунатика. Полицейские отвезли его домой и лишь тогда оставили в покое.

По дороге он расспросил полицейских: они могли заметить машину, на которой приезжала жена.

Полицейские не ожидали такого вопроса и слегка растерялись. Они тоже ничего не знали.

Новая идея пришла в голову Оямаде почти случайно. В баре оставались вещи жены, и он поехал за ними. На обратном пути, шагая по направлению к дому вместе с возвращавшимися с работы людьми, он увидел, что неподалеку от станции идут дорожные работы, затрудняющие движение транспорта в этот оживленный вечерний час. Поток автомобилей замедлял ход, между машинами лавировали сошедшие с тротуаров люди. Водители злились, то и дело рявкали клаксоны.

Шагавший впереди Оямады служащий бросил товарищу:

— Что это они в такое-то время ремонт затеяли?

— Да ведь все время где-нибудь ремонт.

— Работали бы не в часы пик, а ночью. Вот у нас возле дома чинили водопровод, так работали в ночное время и никому не мешали.

— Наверное, что-нибудь срочное.

— Ну и что? А движение как же? Столкнутся или задавят кого-нибудь из-за этого ремонта — пускай тогда с тех и взыскивают, кто работы ведет.

Невольно подслушав такой разговор, Оямада вспомнил, что примерно месяц назад, ночью, ему вдруг захотелось пить, он открыл кран, но вода не шла.

«Значит, в это время чинили водопровод?» — осенило его. Случайно услышанный разговор навел его на неожиданную мысль: «Что, если ее видели водопроводчики?»

Наутро Оямада пошел в строительный отдел мэрии и узнал, что месяц назад в его квартале действительно ремонтировали водопровод.

Он стал разыскивать рабочих, которые этим занимались. В мэрии ему сказали, что работы были поручены компании «Окамото когё».

Оямада отправился в контору компании и узнал у распорядителя фамилии нескольких рабочих. Он отыскал их — кого на работе, кого по домашним адресам — и, показывая фотографию жены, спрашивал, не видали ли они во время ремонта эту женщину, не приезжала ли она на машине и не провожал ли ее мужчина.

Рабочих разбирало любопытство, но никто ничего не видел. Усилия пропали даром. Но Оямада не сдавался.

Не исключено, что ремонтными работами занимались не только постоянные рабочие, но и временные. Кто-то из них мог видеть его жену. Выяснилось, что все временные рабочие из бригады, чинившей водопровод возле его дома, по окончании ремонта разбрелись кто куда в поисках заработка получше. Одного из них он все-таки нашел.

— Это, значит, ваша супруга на фотографии? — Рабочий довольно бесцеремонно поглядел сначала на карточку, потом на Оямаду. — Да нет, не помню. А что, с ней что-нибудь случилось? — спросил он, не скрывая любопытства.

Оямада объяснил ситуацию, не вдаваясь в подробности.

— Сбежала, стало быть, женушка. Дело дрянь, конечно. А все ж таки баба ничего, я бы и сам за такой побежал вдогонку, — сочувственно заметил работяга.

Видя, что толку от него не добьешься, Оямада совсем расстроился и пошел прочь, но вдруг услышал, что его догоняют. Он обернулся.

Вроде припомнил я. — Догнав Оямаду, рабочий перевел дух. — Жена это ваша или нет, я уж не знаю, а только помню: месяц назад, когда я там работал, ночью, часа в три, молодая женщина выходила из машины.

— В самом деле? — Оямада напрягся: кажется, наконец клюнуло.

— Да. Я было совсем забыл, а теперь вот вспомнил. Когда она из машины вылезла, я еще подумал: какая красавица, прямо как в сказке. Темно, конечно, было, якак следует-то не разглядел, но помню — там фонарь висел, и лицо смутно так виднелось, белое, жутковатое немного. И одета она была не просто, я даже малость опешил. Эта, думаю, не для нашего брата.

— А что на ней было?

— Точно не скажу. Что-то такое очень красивое, вроде как поверх юбки еще юбка.

Видимо, это было сделанное на заказ вечернее платье Фумиэ. Одно из ее любимых платьев. Вначале она ходила на работу в традиционной японской одежде, но в последнее время стала часто одеваться по-европейски.

— А мужчины с ней не было?

— Да не было как будто, — ответил рабочий, подумав.

— А в машине не сидел мужчина?

— Нет, только шофер, это точно.

— На какой машине она приехала? На частной или на такси?

— Если машина частная, то водитель и был любовником Фумиэ.

— Нет, не на частной.

— Значит, на такси?

Если Фумиэ приехала в такси одна, то, вероятно, любовник ехал на другой машине или же сошел по дороге. Оямада почувствовал, что с таким трудом найденный след вот-вот потеряется. Но ведь можно разыскать и это такси.

— Да нет, это не такси было.

— Так что же тогда?

— Это была заказная машина. Шофер ей дверь открывал. И машина не такая, как такси, побольше и получше.

— Заказная…

— Я еще подумал: появляется, откуда ни возьмись, заказная машина, и выходит из нее красивая женщина — ей-богу, как в сказке!

То, что жена приезжала на заказной машине, было новостью. Разумеется, заказывала машину не фирма. А кто же? Любовник! Очевидно, Фумиэ боялась, как бы ее не выследили, и выходила, чуть не доезжая до дома.

— Вы не знаете, какой компании принадлежит эта машина? — уцепился Оямада за последнюю ниточку.

— Я только на женщину смотрел, — без особого интереса ответил рабочий, почесывая щеку.

— Может, помните что-нибудь: номер, фирменный знак? — не отставал Оямада.

— Знак-то? Не знаю, знак это или что, но на дверце была нарисована черепаха.

— Черепаха?

— Я мельком видел, точно не помню, но похоже на черепаху.

— Вы уверены?

— Ну, поручиться не могу. Дело-то ночью было.

Больше выжать из него ничего не удалось. Но по сравнению с прежней полной неизвестностью это был, конечно, богатый урожай. Оямада немедленно справился в баре и получил ответ, что там никогда не пользовались заказными машинами с изображением черепахи на дверце.

Становилось все более вероятным, что автомобиль для жены заказывал мужчина. Оямада нашел в справочнике телефон Токийской ассоциации владельцев заказных автомобилей и позвонил туда. Его расчет оказался верным: ему сообщили, что машины с черепахой принадлежат компании «Черепашка», а основная база компании находится в районе Икэбукуро.

Он тут же отправился в контору «Черепашки». Компания размещалась в неказистом переулке где-то за улицей Кавагоэ. Судя по всему, компания держала и такси: на стоянке было несколько такси и черных заказных машин, с которыми возились механики. На дверцах красовались черепахи.

— Что? Месяц назад, в город К., улица Миямаэ? Примерно дважды в неделю? — переспросил сотрудник компании, с подозрением уставившись на Оямаду.

— А мы о клиентах никаких сведений не сообщаем, — заявил он без тени любезности.

— Вы возили мою жену. Несколько дней назад она исчезла, и я ее ищу. Если найти человека, заказывавшего машину, он мог бы помочь. Очень вас прошу, узнайте, кто заказывал, это ведь несложно.

— Жена исчезла? — Как видно, откровенность Оямады подействовала на клерка. — Подождите немного, — сказал он, — посоветуюсь с начальством.

Он ушел и вскоре вернулся в сопровождении дородного мужчины лет пятидесяти. Оямада вторично изложил свою просьбу.

— Раз такое дело, пожалуйста, — сразу же согласился тот.

Получив разрешение начальства, сотрудник принес толстую книгу и начал ее перелистывать. Па обложке было выведено черным: «Журнал заказов».

— Так. Месяц назад, три часа ночи, в город К., улица Миямаэ. А откуда ехали? Скажете откуда — сразу найдем.

— К сожалению, этого я не знаю. Знаю только, что вашу машину видели там месяц назад, но, вероятно, заказы поступали и потом.

— Дважды в неделю, говорите? А по каким дням?

— Как когда. Кроме разве субботы и воскресенья. По выходным дням бар не работал.

— Город К., улица Миямаэ. Может, вот это? — Палец сотрудника вдруг остановился.

— Нашли? — Оямада вгляделся в страницу, стараясь сдержать волнение.

— Тринадцатого сентября, в два тридцать ночи подать в район Минами Оцука, третий квартал, под гинко, ехать в город К., улица Миямаэ. А, этот клиент часто заказывает. Когда заказ принимаешь, важно в первую очередь, когда и куда подавать, а вы мне сказали — К., улица Миямаэ, я сразу и не сообразил.

— А что значит «под гинко»?

— В третьем квартале Минами Оцука растет большое дерево гинко. Хороший ориентир, мы туда часто машины подаем.

— Ну, а кто заказывал?

— Каждый раз звонила женщина. Заказывала на фамилию Кавамура.

— Адрес не давала?

— Нет.

— Но если вы не знаете адреса заказчика, куда же вы потом посылаете счет?

— Она расплачивалась наличными.

— Наличными? — Он почувствовал, что почва неожиданно уходит из-под ног. Заказные машины не такси, Оямада никогда не думал, что в таких случаях платят наличными деньгами. Он предполагал, что машина подвозила Фумиэ, а мужчина потом оплачивал счета. Теперь же оставалось предположить, что любовник заранее давал ей деньги.

— А жена… то есть эта женщина, которая назвалась Кавамура, ездила одна?

— Тут написано «на одного пассажира». Кстати, здесь сейчас ждет выезда шофер, что ее возил. Давайте его позовем.

Клерк высунулся из окна конторы и крикнул: «Осуга, зайди-ка сюда!» Через минуту в контору вошел добродушный с виду человек лет сорока, в темно-синем, очевидно форменном, пиджаке.

— Тут спрашивают насчет Кавамура-сан, которую ты возил от гинко в Минами Оцука до города К. Это ее супруг. Вот, спросите у него сами, — сказал клерк, встав между Оямадой и шофером.

Оямада показал шоферу фотографию. Осуга сразу узнал Фумиэ.

— Ну как же, это и есть Кавамура-сан. А что такое? Оямада коротко объяснил ему, в чем дело, и спросил:

— Когда она садилась в машину под гинко, она всегда была одна? Мужчины с ней не было?

— Мужчины я не видел, она всегда одна приходила.

— А откуда приходила, вы не обратили внимания?

— Со стороны станции.

— Приходила вовремя?

— По большей части вовремя, ну, может, минут на десять иногда опаздывала.

— А почему она в такое место заказывала машину?

— Ну… не знаю… может быть, к ее дому неудобно подъезжать или найти трудно. А может…

Тут шофер замялся. Оямада понял, что он хотел сказать. Может быть, жена бывала там, где никому не следовало ее видеть.

Оямаде пришла в голову новая мысль.

— Скажите, но было ли заказа от того же клиента в такое же время примерно неделю назад — да, точно, ночью двадцать шестого сентября?

Ночью 26 сентября Фумиэ пропала. Сверяться с журналом не пришлось. Осуга вспомнил.

— Да, я в ту ночь тоже се подвозил. Это был последний заказ от Кавамура-сан, так что я хорошо помню.

— Вы ее везли от гинко до К.? — с надеждой спросил Оямада.

— Да, я подъехал около двух ночи, а примерно в полтретьего высадил ее в К. в обычном месте.

— Обычное место — это где?

— Улица Миямаэ. У ворот храма. Она говорила, что живет там рядом… — Шофер запнулся. Видимо, он догадывался, что Фумиэ не хотелось, чтобы ее подвозили прямо к дому. Но от ворот храма до дома всего несколько шагов. Значит, она пропала именно на этом, совсем коротком отрезке пути.

Оямада решил, что, очевидно, уже после того, как любовник простился с Фумиэ, что-то случилось и он поехал вслед за ней, догнал ее по дороге к дому, усадил в свою машину и куда-то увез.

«Во всяком случае, логово находится где-то неподалеку от гинко в Оцука. И если туда поехать, можно будет найти этого подлеца!»

Оямада, словно гончая, взял новый след.

3

Он немедленно поехал в Оцука. Машина с черепахой на дверце доставила его к тому самому гинко через двадцать минут.

Большое дерево и правда можно было увидеть издалека. В высоту оно тянулось метров на тридцать, а в обхват было метра три-четыре. Оямада подумал, что дереву не меньше трех веков. Установленная рядом доска гласила, что дерево охраняется муниципальными властями, и подтверждала, что ему действительно около трехсот лет.

Дерево росло на пустыре, превращенном в своего рода бесплатную автостоянку. Никто не позаботился повесить запрещающий стоянку знак, и в атмосфере выхлопных газов заповедному дереву приходилось несладко.

Сюда Фумиэ просила компанию «Черепашка» подавать ей машину. Следовательно, свидания происходили где-то поблизости.

«Она приходила со стороны станции», — обдумывал Оямада слова шофера Осуги. К станции ведет только одна дорога. Он без колебаний направился в ту сторону.

Чем ближе к станции, тем глуше становилась местность. Между небольшими домиками стоял крошечный храм. Сюда же втиснулись табачный ларек и закусочная. К закусочной подъехал на велосипеде разносчик товара. Оямада взглянул на него и задумался.

В промежутках между ласками некоторые любят перекусить. Не исключено, что хозяева домов свиданий выполняют неурочные заказы клиентов не своими силами, а с помощью соседних ресторанчиков.

Скажите, тут поблизости есть какие-нибудь гостиницы, куда вам приходится часто доставлять обеды? — поспешно обратился он к разносчику, уже входившему в закусочную.

— Да вот я только что из «Суймэйсо», — дружелюбно ответил прыщавый парнишка.

— «Суймэйсо»?

— Это гостиница, вернее, дом свиданий для парочек, вон там, за углом.

— А других гостиниц тут рядом нет?

— Я только «Суймэйсо» знаю. А чего это вы спрашиваете? — забеспокоился разносчик.

— Да нет, я просто так.

Оямада торопливо зашагал прочь. Парень недоуменно поглядел ему вслед и отворил дверь закусочной.

Фонарный столб на углу был украшен вывеской: Гостиница «Суймэйсо». Оямада свернул за угол, потом в какой-то закоулок и очутился в маленьком дворике, усыпанном гравием и обсаженном густыми деревьями. В глубине дворика и пряталась уютная «Суймэйсо» — «Вилла прозрачной воды».

Да, машине к дверям не подъехать. В отличие от других домов свиданий эта гостиница надежно укрыта от людского любопытства, сюда можно приезжать хоть средь бела дня без всяких опасений. Идти отсюда до гинко не больше пяти минут.

«Наконец-то нашел». Оямада остановился у входа и глубоко вздохнул.

У него возникло явственное ощущение, что пропавшая жена вместе с любовником прячется именно здесь. Деревянный помост у входа был тщательно вымыт и полит для свежести. Передняя, выдержанная в стиле традиционного павильона для чайной церемонии, была устроена так, что внутренние помещения не просматривались.

Оямада громко попросил разрешения войти, однако довольно долго никто не появлялся, как будто дом был пуст. Он позвал еще несколько раз, и только тогда изнутри послышался слабый звук шагов.

Вышла горничная лет тридцати, в шелковом кимоно, на ходу вытирая руки передником.

— Добро пожаловать. — Горничная нисколько не удавилась, увидев одиноко стоящего в передней Оямаду. Очевидно, многие пары встречались прямо здесь. — Ваша дама придет позже? — спросила она, подтверждая догадку Оямады.

— Да нет, я просто хотел бы кое-что узнать…

Профессиональная улыбка мгновенно сменилась подозрительным взглядом. Вероятно, она решила, что Оямада — агент полиции нравов или кто-нибудь в этом же роде.

— Видите ли, я разыскиваю жену, — пояснил Оямада как можно спокойнее, чтобы смягчить собеседницу. — Несколько дней назад у меня пропала жена, и я пытаюсь ее найти. В ее сумочке обнаружились ваши фирменные спички, и я подумал, может быть, вы мне поможете.

Он показал горничной карточку Фумиэ.

— А-а, эта дама? — Горничная с явным интересом вглядывалась в фотографию.

— Так она бывала у вас? Понимаете, детишки целыми днями плачут, они очень любят мать. По-моему, она убежала с любовником. Мне кажется, рано или поздно она одумается и вернется, но уж очень детей жалко, вот я ее и разыскиваю. Я ни в чем не собираюсь ее упрекать. Если вы знаете, с кем она здесь была — имя, адрес этого человека, — скажите мне, пожалуйста.

Кажется, жалобная история о несуществующих детях сработала.

— Значит, это ваша жена. — На непроницаемом лице горничной, видимо давно отвыкшей принимать близко к сердцу чужие любовные дела, промелькнуло что-то вроде участия.

— Вероятно, этот мужчина знает, где она сейчас. Я не сделаю ему ничего дурного, скажите только адрес и фамилию, — не отставал Оямада.

— Я понимаю… — смущенно кивнула горничная.

— Очень вас прошу, — настаивал Оямада. — Дети маленькие, им нужна мать.

— Я бы, конечно, вам сказала, раз такое дело, но мы ведь тоже ничего не знаем…

— Как не знаете? — Оямада посмотрел на женщину с недоверием.

— Знаем только, что она называла себя Кавамура-сан, уж настоящее это имя или нет, кто ж разберет.

— Но вы же записываете адреса клиентов?

— Ой, что вы, — хихикнула горничная, — тогда к нам никто приезжать не станет.

— Так что же, никаких следов не осталось?

— К сожалению, никаких.

Похоже, что горничная и вправду сочувствовала Оямаде и не собиралась сознательно что-то скрывать. Оямада почувствовал, как им овладевает отчаяние.

— Ну скажите хоть, что был за человек ее спутник?

— В каком смысле?

— Как он выглядел?

— Ну, ему лет сорок, пожалуй, интересный такой, широкоплечий, — ответила горничная, поглядев на Оямаду, будто сравнивала его с тем мужчиной. Оямада не отличался могучим телосложением, и в глазах горничной ему почудилось пренебрежение: не удивительно, что от такого сбежала жена.

— А какие-нибудь особые приметы у него были?

— Да как вам сказать. — Горничная на мгновение задумалась. — Примет-то не было, а вот вещь одну он тут забыл.

— Вещь?! Какую же?

— Книжку. Мы хотели вернуть, но он больше не появлялся.

— А сейчас она у вас, эта книжка? — затаил дыхание Оямада. На книге могло быть указано имя владельца.

Горничная исчезла и вернулась с книгой в руках:

— Вот.

Это было учебное пособие для менеджеров под названием «Особая стратегия управления». Недавняя публикация крупного издательства, специализирующегося на книгах по теории и практике администрирования.

Книга была новая, но без обертки, так что узнать, в каком магазине она куплена, было нельзя. Ниточка, вытянутая из клубка с таким трудом, оборвалась.

Словно для того, чтобы подольше не расставаться с надеждой, Оямада стал перелистывать книгу. И тут из нее что-то выскользнуло и упало ему под ноги.

Он наклонился и поднял визитную карточку. Вряд ли кто-кто-кто-нибудь стал бы хранить собственные визитные карточки в книге. Вероятно, при знакомстве кто-то машинально сунул в книгу карточку собеседника.

На карточке значилось: Начальник группы управления акционерного общества «Тото кигё». И пониже, крупно, имя и фамилия: «Кунио Морито». Возможно, этот Морито вспомнит, кому он давал свою визитную карточку. Но ведь японцы раздают свои визитные карточки направо и налево. Сможет ли Морито вспомнить, кому он дал именно эту?

Оямада перевернул карточку, и у него засияли глаза. На обороте было написано от руки: «Заходил к Вам, но не застал. Убедительно прошу позаботиться об известном Вам деле». Надпись заставляла предположить, что хозяин карточки дал ее не просто случайному знакомому, а кому-то, кого он хорошо знал, и сумеет вспомнить, кому она предназначалась.

Судя по тексту на карточке, Морито представляет торговую фирму. Скорее всего, он посещал кого-то из своих деловых партнеров и оставил ему запаску насчет «известного дела».

— Позвольте мне взять эту книжку с собой, — попросил Оямада у горничной, чувствуя себя рыбаком, которому забрезжил во мраке свет маяка.

Побег из нищеты

1

«Еду в Японию поглядеть на кисми», — сказал Джонни Хэйворд, отправляясь в дорогу. Об этом сообщили в Токио, но, разобралась ли японская полиция в этих словах и принесли ли они пользу, оставалось неизвестным.

Городская полиция Нью-Йорка выполнила просьбу токийского полицейского управления, и дело можно было считать законченным. Двадцать пятый участок, следящий за порядком в восточном Гарлеме, расследует подобные дела каждый день. История негра, погибшего в столице далекой страны, была тут же забыта.

Забыл о ней и Кен Шефтен. Многочисленные новые заботы не оставляли ему времени размышлять над этим делом. Да и взялся он за него просто по приказу начальства, без всякого особого интереса. Об энтузиазме тут не было и речи.

Кен был убежден, что Нью-Йорк стоит на краю могилы. На Манхэттене высились небоскребы, но сразу же рядом с ними начинались трущобы Гарлема и Бруклина. Гигантские здания состязались в оригинальности и величии, символизируя богатство и процветание Америки, но чуть поодаль, в нищих кварталах Гарлема, Бедфорд-Стайвезанта, Браунсвилла, Южного Бронкса, люди ютились в жалких домишках, обреченных на снос.

Их существование уже мало чем напоминало нормальную человеческую жизнь. Обвалившиеся стены, покосившиеся крыши, разбитые окна. Вместо выбитых стекол вставлены листы жести. Улицы завалены мусором и отбросами, повсюду хозяйничают крысы и одичавшие псы. В Браунсвилле самая высокая в Нью-Йорке смертность среди новорожденных.

Газ, воду, электричество то и дело отключают: нечем платить. Жители трущоб сбивают пожарные краны, чтобы набрать воды. Если здесь начнется пожар, не поможет никакая пожарная машина.

Именно здесь находят пристанище вконец опустившиеся люди: уголовники, алкоголики, наркоманы, проститутки, разносящие заразу преступности по всему Нью-Йорку.

В Нью-Йорке соседствуют самые разные миры. Небоскребы, Уолл-стрит, газеты, университеты, литература, искусство, музыка, театр, моды, рестораны, всевозможные развлечения — все лучшее собрано здесь, а рядом, со дна сточных канав, тянет свои злобные руки порок. Убийства, поджоги, грабежи, изнасилования, проституция, наркотики — нет преступления, которое не процветало бы в Нью-Йорке. Пропасть между верхами и низами разительна, город раздирают противоречия.

Люди теряют себя в огромности Нью-Йорка, суетятся и бьются в силках, не зная сами, чего хотят. На улицах каждый день организуются какие-то демонстрации. На каждом углу кто-то что-то проповедует, хотя, в общем-то, почти никто и не слушает.

Часто устраиваются по разным поводам парады. Миллион двести тысяч человек, пятнадцать процентов населения города, живут на пособие по безработице, зато рядом с ними постоянно что-то празднуется.

В Нью-Йорке, плавильном котле наций, собрались эмигранты чуть ли не из всех стран мира, приехавшие сюда за свободой и успехом. Кого только здесь нет: англосаксы, ирландцы, скандинавы, немцы, французы, австрийцы, итальянцы, русские, венгры, арабы, греки, выходцы из Средней Азии, пуэрториканцы и, конечно, негры.

Где много людей, там и много возможностей; чем прозябать на родине, не лучше ли поискать счастья в чужих краях, рассуждали они,отправляясь в дальний путь.

Но счастье досталось лишь горсточке удачливых. На то оно и счастье. На одного победителя тысяча проигравших — таков Нью-Йорк, город, где контраст между бедностью и богатством делается все резче.

Чем больше прибывало народу, тем ожесточеннее становилась конкуренция, и для вновь прибывших уже но хватало места. Переселенцы получали только одну свободу — свободу голодать. Но когда они осознавали это, было уже поздно. Они прочно застревали в суете бездонного болота под названием Нью-Йорк. И в этой суете росли их неудовлетворенные желания, копилось горькое разочарование, готовое в любой момент взорваться с огромной силой. С силой, несущей зло.

Двадцать пятый участок — это пятьдесят один детектив и семь инспекторов. Больше половины из них «двуязычны». то есть латиноамериканского происхождения. Работают они в четыре смены, но дел так много, что частенько приходится оставаться без выходных и отпусков.

Тем не менее работа в двадцать пятом и двадцать восьмом участках — в негритянском и восточном Гарлеме — привлекает молодых полицейских. В здешних трущобах больше всего хулиганствующей молодежи, самая высокая преступность, в большом ходу наркотики, часто совершаются тяжкие преступления — следовательно, больше возможностей выдвинуться. Обычно каждый детектив ведет в среднем десять дел, причем половина из них завершается арестами.

Но Кен попросил назначения на двадцать пятый участок не ради продвижения по службе, а потому, что, как мы уже знаем, был уроженцем этих мест.

Сегодня он дежурил с двух часов дня до десяти вечера. За это время на 121-й улице произошла драка, на 125-й — две карманные кражи и одна квартирная.

Такого рода кражи городская полиция Нью-Йорка, пожалуй, уже и не считает преступлениями. Ио поскольку из них могут вырасти преступления посерьезнее, то действует непреложное правило: поступил сигнал — выезжай на расследование.

Не успел Кен разобраться с дракой и кражами, как в участок сообщили, что какая-то пьяная молодая женщина бродит по улицам голая.

«Стриптиз? Ну и бог с ней, пускай себе бродит», — разозлился было Кен, тем более что его дежурство кончалось. Ио сигнал был получен, и оставить его без внимания он не имел права.

На месте происшествия выяснилось, что это наркоманка. У нее кончилось зелье, и она, обезумев, сбросила с себя платье.

Кен втащил ее в патрульную машину и отвез в участок. Это была пуэрториканка лет двадцати с небольшим. Кожа сухая и бледная, на руках и ногах следы уколов. Зрачки расширены, бормочет что-то бессвязное. Она сопротивлялась, и по дороге в участок Кену пришлось с пей повозиться.

Женщину задерживали как хроническую наркоманку уже не в первый раз. Лечить подобных хронических больных трудно, от наркотиков их удается оторвать, разве что заперев в психиатрическую больницу. Но как только лечение кончается, они снова начинают колоться. Женщины, чтобы заработать на наркотики, идут на панель. Да что там проституция — они готовы на что угодно, лишь бы раздобыть порцию дурмана.

Кен передал девушку полицейскому, занимающемуся наркоманами, и его долгое невеселое дежурство закончилось. Теперь он поедет в Бронкс, к себе домой, и ляжет спать. Он живет один. Когда-то был женат, но, пока он гонялся за преступниками, жена сбежала из дома с одним из досужих молодых людей. С тех пор у Кена никого нет. В последнее время ему не удается за ночь отдохнуть от дневных забот, а раньше он всегда считал, что если ему и есть чем гордиться, так это крепким здоровьем. Старость потихоньку уже начала подтачивать его. А одиночество, вероятно, лишь ускоряет этот необратимый процесс.

Двадцать пятый участок находится в центре восточного Гарлема, на 119-й улице. Даже полицейские стараются немедленно убраться отсюда, едва кончается их дежурство. С тех пор как стражи спокойствия и порядка по соображениям безопасности начали вместе с семьями переезжать в пригороды, подальше от центра, преступность в Нью-Йорке резко возросла. Горожане разуверились в полиции и стали создавать отряды самообороны. Те, кто побогаче, завели телохранителей. В помещениях крупных предприятий охранников расставили на каждом шагу. На улице полицейского и не увидишь, а частных детективов и телохранителей хоть отбавляй.

За один только прошлый год в Нью-Йорке произошло 1351 убийство, 1803 изнасилования, 49 238 грабежей, 293 053 кражи. Нетрудно подсчитать: в день убивали примерно троих, насиловали пятерых.

Обчищают даже полицейские участки, личные вещи имеет смысл хранить только в сейфе. В помещения участков забираются бродячие собаки. Теперь уже не смеются, когда кто-нибудь в шутку предлагает: не нанять ли полиции охранников? Поэтому нет ничего удивительного в том, что даже полицейские стремятся прочь из Нью-Йорка.

Кен вышел из участка. На улице повсюду валялись обрывки бумаги, бумажные стаканчики. Было грязно, как наутро после выходного в веселом квартале, но никто не обращал на это внимания. Кен шел к станции метро пешком. Машина в Гарлеме ни к чему. Поставь ее хоть прямо перед полицейским участком, се тут же изуродуют. Шины вспарывают. Антенны обрывают. Фары и стекла разбивают. В бензобак подсыпают песок. Начав службу в двадцать пятом участке, Кен перестал ездить на машине. У тротуара торчал остов сгоревшего автомобиля. Кто-то приехал из другого района, поставил машину на стоянку, и ее подожгли.

— Сэр, дайте десять центов! — протянул руку мальчишка, обосновавшийся у входа в метро.

Кен отмахнулся от него и зашагал вниз по лестнице. За спиной мальчишка все канючил — па этот раз он требовал сигарету. На лестнице валялись но то наркоманы, не то алкоголики — непонятно, живые пли мертвые.

Снизу поднималась орущая компания молодых негров. Завидев Кена, они перестали орать и уставившись на него сверкающими белками. На здешних станциях метро белого человека увидишь не часто.

Кен прошел мимо, будто не заметив их. Впрочем, они догадывались, что он тут делает. Один из них плюнул ему под ноги. Кен так поглядел на него, что тот мгновенно ускорил шаг и взбежал по лестнице вверх.

«Кто-нибудь из этой шпаны не сегодня-завтра наверняка что-нибудь натворит и попадет к нам в участок», — подумал Кен.

Чтобы спуститься в метро, в этих местах требуется смелость. Шестьдесят процентов телефонов по ночам приводится в негодность. И сколько их ни чинишь, все равно их ломают. Утром идешь на службу — телефон работает, а вечером идешь обратно — уже испорчен. Даже Кен, местный уроженец, никогда не знал, какой из телефонов еще действует. Попадешь тут в какую-нибудь историю — телефон не спасет.

Кен вышел на платформу. Блевотина, которую он видел еще утром, красовалась на прежнем месте. Никто и не подумал убрать ее, она высохнет и пылью разлетится по всей станции. Старая грязь но успевает засохнуть, как ее заплевывают новой. Приходится смотреть под ноги, того и гляди, влезешь в какую-нибудь гадость. Урны забиты мусором и опрокинуты.

Поезд все не шел. Циферблат часов на платформе был залеплен бумажкой с надписью: «Неисправно». Кен невольно цокнул языком: часы уже месяц как сломаны. И автомат, продающий жевательную резинку, тоже не работает.

Наконец подошел обшарпанный поезд. И снаружи, и внутри вагоны исписаны надписями сомнительного содержания. Садятся и сходят в основном негры. Еще пуэрториканцы и итальянцы.

Народу было мало. Пассажиры сидели на расстоянии друг от друга и молчали. Поезд тронулся, зашумел, и молчание в вагоне стало еще заметнее. Тусклые лампочки без плафонов мигали, сквозняк гнал по проходу газеты, а они цеплялись за ботинки пассажиров, но тем было все равно.

Здесь всем на все наплевать, особенно на соседей. Каждый одинок. В людей вцепилось безысходное одиночество большого города. Но они так устали, что даже не ощущают этого.

В передней части вагона сидя спал пожилой негр; казалось, он вот-вот сползет с сиденья. В руках он держал бутылку дешевого виски. Бутылка была почти пуста. Когда она начинала выскальзывать из пальцев, он вздрагивал и крепко сжимал ее.

Неподалеку от него сидела негритянка средних лет, вероятно уборщица или разнорабочая из какой-нибудь фирмы. Вконец намотанная, она безвольно покачивалась в такт движению вагона. Немного поодаль, прижавшись друг к другу, ехали пуэрториканцы, мать и сын. Мальчику было лет восемь, на плечо у него болтался ящик с принадлежностями для чистки ботинок. По возрасту ему, должно быть, уже пора в школу, но он, видимо, не ходит туда из-за бедности. По-английски, наверное, не говорит.

Рядом негритянка неопределенного возраста, по виду проститутка… По профессиональной привычке Кон потихоньку наблюдал за пассажирами.

И вдруг посреди этого занятия его настигла неожиданная мысль. Кен даже удивился. Удивился тому, что все еще помнил об этом.

Убитый в Токио Джонни Хэйворд работал поденно шофером грузовика. «Откуда у него могли взяться деньги на поездку в Японию?» — задал себе Кен недоуменный вопрос.

2

Дне Америки держится на неграх. Некоторые из них собственными усилиями получают хорошее образование и вырываются из нищеты, но основную массу черного населения гиря жизни тянет вниз и обрекает на пожизненное заключение на дне.

Мусорщики, портовые грузчики, водители грузовиков я такси, швейцары в отелях и барах, лифтеры, рабочие крематориев, уборщики падали — простой, неквалифицированный труд, от которого белые стараются держаться подальше или для которого не хватает белых рабочих рук, только такая работа и достается неграм. Платят им мало, меньше сотни долларов в неделю. Семью на это все равно но прокормишь. Некоторые отцы семейства, не желая лезть из кожи вон, чтобы жить впроголодь, предпочитают «гепариться»: семья, оставшаяся без кормильца, будет получать пособие.

Перепись населения в Соединенных Штатах проводится каждые десять лет. По данным переписи 1970 года, из 8 миллионов населения Нью-Йорка негры составляют миллион 700 тысяч. За ними следуют 800 тысяч пуэрториканцев, а если добавить сюда и других цветных, то окажется, что в Нью-Йорке 40 процентов жителей — но белые.

Перепись показывает, что по уровню благосостояния в образования негры и пуэрториканцы значительно уступают белым. Средний годовой доход белой семьи — 10 тысяч долларов, негритянской же — 7 тысяч, а пуэрториканской — 5 с половиной тысяч. Среди белых высшее образование получают 13 процентов, среди негров — 4 процента, а среди пуэрториканцев — всего 1 процент.

Зато с точки зрения официального «уровня бедности» (равнявшегося в 1970 году 4700 долларам в год на семью из четырех человек) соотношение обратное: лица, чьи доходы ниже этого уровня, составляют среди белых 9 процентов, среди негров — 25 процентов, а среди пуэрто-пуэрториканцев — 35.

Семьи без отца составляют среди белого населения 14 процентов, у негров — 32 процента, а у пуэрториканцев — 29 процентов.

Из миллиона двухсот тысяч ньюйоркцев, получающих пособие, три пятых — негры и пуэрториканцы. Те, кто занят на временных неквалифицированных работах, — это еще счастливчики, большинство ходит вообще бет работы, весь день толпясь у дешевых питейных заведений или без дела слоняясь по улицам.

Трудно представить себе, чтобы негр Джонни Хэйворд, поденно работавший шофером, был настолько богат, что мог вдруг взять и отправиться в Японию. Нью-йоркские негры только и мечтают вырваться из трущоб, но бедность и расовая дискриминация прочно держат их там всю жизнь. Поездка за границу для таких, конечно, тоже была бы способом вырваться, и Хэйворду это удалось. Побег из нищеты принес ему смерть, но мог ли он это предвидеть?

Недельный заработок шофера грузовика — от силы сотня долларов. Чтобы зарабатывать семьсот долларов в месяц, надо рисковать, ездить с нарушениями. Если выкладываться, то прожить можно, по вот скопить денег на путешествие в Японию немыслимо.

И вдруг такой вот Джонни срывается с места, как будто за ним кто-то гонится.

Ладно, допустим, ему зачем-то нужно было в Японию, но откуда он взял деньги?

Сомнения Кена все усиливались. Пуэрториканка с ребенком вышла в Южном Бронксе, на станции Меллоуз. Пассажиры-негры сменились пуэрториканцами: начались пуэрториканские кварталы. Тишину в вагоне нарушала грубая испанская речь.

«Это, пожалуй, стоит проверить», — решил Кен, когда пришла пора выходить. Ему самому казалось странным, что давно забытая история вдруг так заняла его. Настойчивость японской полиции в связи с этим делом была тут ни при чем. Скорее всего, ему просто стало интересно, зачем Джонни Хэйворд отправился в Японию.

Когда Кен заговорил о том, что следовало бы выяснить кое-что о Джонни Хэйворде, инспектор Кеннет О'Бранен искренне изумился.

— Дело уже закончено, что там еще выяснять? — начал было он, но остановился: на лице Кена читалась твердая решимость.

«Ну, если он так смотрит, от него не отвязаться». Это Кеннет знал по опыту. И с начальством спорить не боится, и дотошен настолько, что все на пего жалуются. Если бы О'Бранен не благоволил к нему, того бы, наверное, давно уволили или отстранили от оперативной работы.

Ладить с Кеном нелегко, но ни у кого в участке нет такого профессионального чутья и такого знания здешних мест: он ведь сам тут вырос. Предпочитает оставаться в тени, но на таких детективах и держится нью-йоркская полиция. Теперешние полицейские по большей части просто чиновники, и таким, как Кен, цены нет.

Но начальству в нем бросается в глаза прежде всего лишь то, что не укладывается в привычные административные рамки: у начальства ведь нет опыта розыска, а есть одни теории. Для них главное, чтобы человек был надежным винтиком в большой системе. Потому-то Кеннет все время и говорил ему: «Старайся не выделяться, а то наверху тебя невзлюбят».

Получив разрешение Кеннета О'Брайена, Кен немедленно приступил к действиям.

Прежде всего Кен решил поговорить с человеком по имени Лайонел Адаме, занимавшим внушительный пост — начальника отдела кредитования в «Нью-Йорк интернэшнл сити банк».

Кен знал о Лайонеле Адамсе не много. Пожалуй, просто ничего. Он думал, что встретиться с Адамсом будет несложно, однако секретарь назначил ему прием через месяц. Это было совершенно неприемлемо, и Кен упорно подчеркивал, что встреча необходима для полицейского расследования. В результате удалось добиться приема через три дня. Кена попросили явиться к Адамсу домой в обеденное время.

«Нью-Йорк интернэшнл сити банк» был одним из пяти крупнейших по объему вкладов банков Нью-Йорка и США. Экономическую жизнь Нью-Йорка без этого банка просто невозможно было себе представить. А задавать тон в экономической жизни Нью-Йорка означает господствовать над финансами всей Америки. Да что там — всего мира. Кто хозяйничает в Нью-Йорке, тот может влиять даже на Вашингтон, определяющий экономическую политику Соединенных Штатов.

Кен мог быть доволен: не всякому удалось бы пробиться к одному из заправил влиятельнейшего банка, да к тому же, как он надеялся, поговорить с ним в домашней обстановке.

«Десять минут — не слишком-то щедро», — с досадой пробормотал Кен, садясь в патрульную машину. Именно столько Адаме отвел на беседу. И при этом секретарь дал ему понять, что подобное одолжение сделано исключительно для полиции — обычно мистер Адаме отводил посетителям не более пяти минут.

Патрульная машина миновала северный Манхэттен и поехала по Мэдисон-авеню, а затем вдоль Центрального парка, мимо резиденций самых богатых людей мира.

В двух шагах от бедствующего Гарлема располагались сверхдорогие жилища, собравшие в себе, наверное, всю роскошь, доступную в этом мире. Еще один из контрастов многоликого Нью-Йорка.

Квартира Лайонела Адамса находилась на последнем этаже тридцатиэтажвого жилого дома в восточной части Центрального парка, на 68-й улице. Хотя это был центр города, но благодаря густой зелени парка дышалось тут легко.

— Не то что гарлемский воздух, — пробурчал Кен. Он вырос в трущобах, долго служил в низших полицейских чинах и не испытывал симпатии к богатству.

К тому же он всегда считал, что богатство и бедность определяются факторами, не зависящими от способностей и стараний человека.

— Похоже, что обитатели этого квартала платят даже за воздух, которым дышат, — сказал Маг, молодой полисмен, сидевший за рулем патрульной машины.

— Стало быть, мы урвали себе бесплатно частицу тоге воздуха, за который они выкладывают наличные.

— Выходит, что так.

— Пока они с Магом переговаривались, машина подъехала к зданию, которое они искали.

— Ну, ладно. Подожди меня где-нибудь неподалеку. Я скоро.

Вряд ли ему уделят больше десяти минут. Выйдя из машины, Кен вошел в вестибюль здания. На полу был пушистый ковер, и поэтому великолепный, но совершенно безлюдный холл несколько напоминал гостиницу.

Здесь находились лифты. Кен взглянул на световые табло — всюду по двадцать девять этажей. Жилище Адамса на тридцатом. Кен подумал было, что лифт довезет его до двадцать девятого этажа, а дальше он поднимется пешком, как вдруг взгляд его уперся в табличку с надписью: «Только к Лайонелу Адамсу».

«Так у него персональный лифт», — подумал Кен, чувствуя, как в нем нарастает раздражение, и нажал кнопку вызова. Из маленького окошечка в верхней части двери раздался голос:

— Кто вы?

— Инспектор Шефтен из двадцать пятого участка. Мне назначено прийти к часу дня.

Дверь плавно открылась.

— Входите, пожалуйста, — подбодрил голос. Наверняка Кена сейчас разглядывают через какую-нибудь скрытую телевизионную камеру.

Он вошел в кабину, и дверь сама закрылась за ним. Пол кабины был устлан ковром такой толщины, что нога утопала в нем. Откуда-то полилась мягкая музыка, заполнив небольшое пространство лифта. Кену показалось, что он перенесся в совсем другой мир.

Музыка смолкла, кабина остановилась. Опять бесшумно, но теперь с противоположной стороны открылась дверь. Это и впрямь был иной мир.

У двери лифта стоял, почтительно склонив голову, дворецкий в смокинге. Позади него разноцветными струями переливался фонтан. От света хрустальной люстры на потолке и специальных осветительных устройств в самом фонтане цвет воды все время менялся. Почему-то казалось, что дворецкий возник именно из этого фонтана. На полу лежал ковер такой же толщины, что и в лифте, совершенно поглощавший звук шагов. Сюда почти не доходил шум с оживленной Мэдисон-авеню.

Вдруг повеяло ароматом цветов. В центре фонтана был устроен сад… Ничего не скажешь — эдакий изысканный мирок, изолированный от нью-йоркской суматохи.

— Добро пожаловать. Мистер Адамс ждет вас, — сказал дворецкий и повел Кена мимо фонтана. В садике цвели редкостные для этого времени года цветы. Должно быть, их пересадили сюда из теплицы. «На один такой цветок, наверно, месячного заработка моего и то не хватит», — подумал Кен, невольно почувствовав себя ничтожной букашкой.

Лайонел Адамс ждал Кена в гостиной, из окна которой был виден весь Центральный парк. Он сидел на диване, обитом какой-то похожей на шелк материей, в весьма непринужденной позе. Ему было лет пятьдесят, и вид у него был внушительный — вполне соответствовавший его положению. Седые волосы, голубые глаза, широкий лоб, нос крючковатый, рот крепко, по-волевому сжат.

— Мистер Шефтен? — спросил он и, протянув руку, представился: — Адамс. Прошу вас, садитесь. — В нем чувствовалась уверенность и раскованность человека, преуспевающего в жизни.

Лайонел Адамс, поднявшись, встал спиной к окну. В Нью-Йорке мало зелени, и большое окно было рассчитано на то, чтобы вид из него поражал своей грандиозностью. За спиной Адамса был виден Центральный парк, за ним — здания Вест-Сайда, еще дальше, словно море, распластались городские районы на другом берегу Гудзона.

Кен не мог разобрать выражения лица Адамса, стоящего спиной к свету, но ощущение было такое, что его изучают самым пристальным образом, а это было весьма неприятно. Может быть, Адамс всегда так встречает человека, впервые пришедшего в нему в дом?

— Итак, мистер Шефтен, какое у вас ко мне дело? Видите ли, мой день расписан по минутам… — сказал Адамс, взглянув на часы и давая понять таким образом, что его собеседнику придется довольствоваться лишь обещанными десятью минутами.

Кен не был уверен, что уложится за это время. Но раз уж он сюда добрался, он решил действовать решительно.

— Собственно говоря, я хотел задать вам всего не сколько вопросов в связи с человеком по имени Уилл Хэйворд.

— Уилл Хэйворд? — В голосе Адамса, как и ожидал Кен, прозвучало недоумение.

— Уже забыли? Это старик, которого вы сбили на своей машине полгода назад.

— Я сбил? — Лицо Адамса по-прежнему выражало непонимание.

— Старый негр. Он умер от полученных травм.

— Негр? Ах да, что-то припоминаю.

«Ему что негра переехать, что собаку…» — подумал Кен, чувствуя, что злится, и как можно спокойнее добавил:

— Я хотел бы узнать о подробностях происшествия.

— Каких подробностях? Ведь за рулем сидел не я…

— Однако в деле как ответчик фигурируете именно вы…

— Ответчик? Словно я преступник какой! Я выплатил компенсацию, и дело было улажено!

Адамс был взбешен. Выражение любезности на его лице исчезло, уступив место надменной улыбке повелителя, привыкшего, чтобы ему угождали.

— Выплатили компенсацию?

— Да. И вообще, при чем тут я? Он сам был виноват.

— Значит, вы не виноваты?

— В дорожных происшествиях ответчик и потерпевший всегда сваливают вину друг на друга.

— Конечно. Он сам налетел на мою машину. У меня прекрасный шофер, двадцать лет ездит без аварий. Ну, а когда тот неожиданно выскочил навстречу, избежать столкновения было невозможно.

— Вы говорите, что он выскочил неожиданно?

— Вот именно. Ну и тип — наверняка из тех, кто метит получить компенсацию. Он ведь старик. А для меня деньги не так уж важны. Я и заплатил, сколько он запросил. Неприятная история… — Адамс нахмурил брови. — «Подробности» знает Ваго, мой шофер. Все переговоры по улаживанию этого дела вел тогда по моему поручению он.

Вошел дворецкий. Склонился в легком поклоне и, подойдя к Адамсу, прошептал ему что-то на ухо. Адамс важно кивнул.

— Простите, меня уже ждут. Я вынужден закончить разговор. Ваго по-прежнему служит у меня, вы можете у него выяснить все детали. — С этими словами он поднялся из-за стола.

Кен встретился с Ваго, но тот только повторил слова Адамса. Он ехал, не превышая установленной скорости, как вдруг на дорогу выскочил человек, в том месте, где и перехода-то нет. Ваго хотел затормозить, но не успел. Тот так и прыгнул под машину, словно хотел покончить с собой. Ваго считал, что раз он, шофер, не виноват в случившемся, то о компенсации не может быть и речи, но Адамс боялся неприятностей, и, помимо страховки, старику выплатили еще значительную компенсацию.

— Сколько же получилось вместе с компенсацией?

— Страховка две тысячи долларов, да мы дали две тысячи.

— Значит, четыре тысячи…

Этого вполне хватало на поездку в Японию.

— Конечно, нельзя требовать страховки, если человек сам наносит себе увечья или, желая покончить с собой, бросается под машину. По мы убедили страховую компанию, и она произвела выплату. Мы не исказили истину, просто признали, что это не было самоубийство. Шеф ведет дела с этой страховой компанией, и его слово имеет для них решающее значение.

Ваго явно боялся повредить своему хозяину неловко брошенным словом, поэтому дотошно разъяснял всякую мелочь. Однако для Кена было важно одно: Уилл Хэйворд, можно сказать, сам бросился под машину Адамса и получил в результате этого четыре тысячи долларов. А вскоре после смерти старика его сын поехал в Японию.

Человек, под машину которого бросился Уилл, даже по нью-йоркским масштабам был весьма значительной фигурой. И может быть, прежде чем решиться на это, Уилл как следует о нем разузнал? И выбрал именно его?

Ведь попади он под машину человека небогатого, не видать ему тогда компенсации. А богатый человек больше всего на свете хочет избежать осложнений. И избегает их с помощью своих денег. Может быть, Уилл действительно бросился под машину ради компенсации?

— У вас есть еще вопросы ко мне? — спросил с тревогой Ваго у Кена, погрузившегося в размышления.

Кровавое пятно

Оямада, напавший на след Кунио Морито, служащего «Тото кигё», немедленно приступил к действиям.

На следующий же день он позвонил по телефону, указанному на визитной карточке. Оказалось, что он принадлежал фирме, торгующей конторским оборудованием. Когда Оямада сказал, что разыскивает господина Морито, ему ответили, что тот бывает на службе ежедневно до пяти часов вечера. Спросив адрес фирмы, он, не долго думая, решил сегодня же навестить Морито. Фирма находилась в районе Минатоку. Длинное пятиэтажное здание, первый этаж — вестибюль, где выставлены на всеобщее обозрение всевозможные папки и скоросшиватели, каталожные ящики, книжные полки — одним словом, образцы товаров, предлагаемых фирмой.

Протянув клерку свою старую визитную карточку, Оямада спросил, может ли Морито его принять, и клерк, видимо решив, что Оямада клиент, очень любезно пригласил его пройти в приемную.

Был конец рабочего дня. Откуда-то сверху доносился гул голосов. Прислушавшись, Оямада разобрал:

— Во-первых, необходимо полное знание о предмете, во-вторых — предприимчивость, в-третьих — непременная добросовестность…

Это было что-то вроде «памятки торгового агента», которую зачитывали служащим в конце рабочего дня, чтобы укрепить в них «боевой дух».

Прошло десять минут, и ежевечерняя процедура, по-видимому, окончилась, потому что вдруг стало очень шумно и на лестнице раздался топот ног. Дверь в приемную открылась.

— Моя фамилия Морито. Вы господин Оямада?

На Оямаду смотрел мужчина лет двадцати пяти, державший в руке ого визитную карточку. Это был стройный молодой человек в модном костюме — вылитый торговый агент.

— Простите, что обеспокоил вас своим внезапным вторжением. Мне нужно с вами кое о чем поговорить… — Оямада слегка поклонился.

— Выслушать вас — моя обязанность, — ответил Морито с приветливой улыбкой, видно тоже приняв Оямаду за клиента. И добавил, прежде чем тот успел что-нибудь сказать: — Сегодня не удалось заключить ни одного контракта, а начальник отдела на нас сильно нажимает. В нашем деле всегда так: то приливы, то отливы, но руководство фирмы не учитывает этого.

— Позвольте…

— Меня недавно назначили в отдел оборудования, предназначенного для охраны промышленных тайн. Пока у нас в стране еще не осознают всей важности промышленных секретов и относятся к ним иначе, чем к военным или политическим тайнам. Число промышленных шпионов все растет, но тревожатся об этом только герои романов или кинофильмов. Безалаберщина во многих фирмах такая, что кажется, будто они сами напрашиваются — украдите у нас какой-нибудь важный секрет. И ведь крадут, а когда фирмы поднимают шум, уже поздно. Потому что никто или почти никто не понимает, как необходимо охранять тайны производства и принимать контрмеры.

— Я ведь пришел к вам, чтобы…

— Никто этого толком не понимает, поэтому продавать наше оборудование чрезвычайно тяжело. Прежде всего надо людей перевоспитать. Секреты того или иного предприятия можно разделить на три разряда. Разряд А назовем «секретом фирмы». Если такой секрет узнают за стенами предприятия, это принесет серьезный ущерб держателям акций. Секрет разряда Б — «конфиденциальный», его разоблачение вредит прибылям и тормозит управление фирмой. Разряд В…

— Морито-сан, вы помните эту книгу? — Улучив момент, когда трещавший как сорока молодой человек на минуту умолк, чтобы перевести дух, Оямада успел наконец вставить слово. Достав полученную от горничной книry «Особая стратегия управления», он с волнением протянул ее Морито.

— Что это за книга? — На лице Морито ровным счетом ничего не отразилось.

— Эта книга — ваша?

Если книга принадлежит Морито, значит, он и есть любовник жены.

— Нет, я таких книг не читаю. Это для тех, кто повыше меня рангом.

— А эту визитную карточку вы помните? — Оямада показал Морито лежавшую между страницами карточку.

— Это… моя карточка, — ответил Морито, подозрительно скосившись на нее. — А в чем дело?

— Теперь посмотрите на обороте. Там написано несколько слов — это ваш почерк?

— Да, мой. Но откуда она у вас? — Морито взглянул на Оямаду с интересом.

— Вы не помните, кому дали эту карточку?

— Да разве так сразу вспомнишь? В нашем деле только и знаешь карточки направо-налево раздавать. А у вас-то она откуда?

— Это необычная история. На днях я был с дамой в одной гостинице. И нашел в номере эту самую книгу, видимо оставленную предыдущим клиентом. По рассеянности я прихватил ее с собой. А когда пролистал, обнаружил множество пометок красным карандашом. Подумав, что книга была ценным подспорьем для человека, который ее потерял, я решил разыскать владельца. Между страницами лежала ваша визитная карточка…

— Поэтому вы и пришли ко мне?

— Именно так.

Морито, кажется, понял. Он снова взглянул на карточку.

— Вот что… — Глаза его заблестели. Оямада затаил дыхание.

— Вспомнили?

— Вспомнил. Эту карточку я дал Ниими, начальнику отдела фирмы «Тоё токэн».

— Ниими из «Тоё токэн»?

Оямада слыхал об этой фирме. «Тоё токэн» — главный изготовитель оборудования для охраны промышленных тайн.

Эта фирма активно подвизается в области устройств, предотвращающих утечку информации, и Ниими в ней влиятельная фигура.

— А вы уверены, что отдали карточку именно ему? — Оямада невольно заговорил громче. Наконец-то он добрался до своего врага. Наверняка Ниими и есть любовник жены.

— Абсолютно уверен. Он интересовался машинами для уничтожения документов. И хотел посмотреть новые образцы. Я отправился к нему с каталогами. Но его вызвали по срочному делу, и я, не застав его, оставил ему свою визитную карточку. Теперь мне кажется, что эта самая книга лежала у него на письменном столе.

— А что он за человек? — спросил Оямада. Напав на словоохотливого Морито, он решил вытянуть из него все, что можно.

— Большая шишка. Ему всего только сорок, а он уже получил внеочередное повышение — назначен на должность заведующего отделом. В этой фирме обнаружили утечку информации и создали в связи с этим специальный отдел. Всерьез занялись охраной промышленных тайн. Господин Ниими как раз назначен заведующим этим отделом. В последнее время машины для уничтожения документов получили большое распространение, их приобрели девяносто процентов ведущих токийских фирм.

Однако, как правило, эти фирмы приобретают одну-две мощные машины на все отделы сразу. Ниими-сан проанализировал эту ситуацию и понял, что надо переходить от системы «машина на несколько отделов» к системе «машина на каждом столе». Чем меньше будет людей, причастных к секретам фирмы, тем надежней. Разумеется, идеальный случай — когда секрет известен лишь одному человеку. Ниими теперь планирует рассредоточение секретных документов. Очень деловой человек. Однако он не только на работе успевает, говорят, с женщинами у него тоже все в порядке. — Морито ухмыльнулся. Последние его слова были явным камешком в огород Оямады, нашедшего книгу в доме свиданий.

— Большое спасибо. Думаю, что уже завтра книга вернется к своему владельцу, — сказал Оямада, решив, что узнал все, что ему было нужно.

— Послушайте, вам незачем затруднять себя. Я скоро увижу Ниими-сан и передам ему книгу.

— Нет, я сделаю это сам. Думаю, ему не хотелось бы, чтобы кто-то из коллег узнал, что он оставил книгу в таком месте. Ведь идеальный случай — когда тайну знает только один человек.

— Да, вы совершенно правы. Будем считать, что я ничего не знаю, — насмешливо проговорил Морито.

От Морито Оямада вышел в полной уверенности, что наконец-то нашел человека, укравшего его жену. Все говорило о том, что Ниими — любовник его жены, да и инстинкт подсказывал Оямаде, что соперник обнаружен. Может быть, то был инстинкт рогоносца.

Прежде чем встретиться с Ниими лицом к лицу, Оямада решил произвести рекогносцировку противника. И приметы, и возраст — все совпадало с тем, что говорила горничная.

Увидев Ниими, Оямада понял, что не ошибся. Ниими принадлежал к тому типу мужчин, который больше всего нравился Фумиэ. Плотный, крепко сбитый, широкоплечий, он был вдвое крупнее Оямады. По-видимому, в молодости много занимался спортом. Квадратное лицо его, на котором выделялись густые брови и колючие глаза, было, скорее, неприятным. В нем странно сочетались мужественность и жестокость. Ниими был полной противоположностыо больному, несчастному, ослепленному рев-ревностью Оямаде. Потерпевший крушение всех жизненных надежд, живущий на средства жены и кое-как сводящий юнцы с концами Оямада, конечно же, проигрывал в сравнении с Ниими, чувствовавшим себя хозяином жизни.

Наверняка жена, обнимая этого крепкого самца, изнемогала в приливе страсти, которую Оямада и вообразить себе не мог. Он мысленно представлял свою жену, все крепче и крепче прижимавшуюся к Ниими. Оямаду словно сжигало пламя, когда он воображал себе этих прелюбодеев.

Обезумевший от ревности Оямада приступил к слежке. Соперник был очень силен, поэтому требовалась тщательная подготовка.

Как он узнал, Ниими был сорок один год. Окончив Токийский машиностроительный институт, он поступил работать в фирму «Тоё сэйко» (так раньше называлась «Тоё токэн»). Затем при посредничестве директора фирмы женился. У него двое детей: пятнадцатилетняя дочь и семилетний сын. Способный и энергичный, он быстро стал любимцем начальства, вошел в руководство фирмы, и перед ним открылась широкая дорога. В марте этого года он ездил в Америку, в июле — в Советский Союз. Эти поездки объясняли происхождение некоторых вещиц, которые Оямада видел у жены.

Однако о его связях с женщинами ничего не было известно. Наверно, Ниими, чью женитьбу устроил сам директор, держался предельно скромно. Только Оямаде, у которого украли жену, были понятны его изощренные методы. Ниими, начальнику отдела по охране информации, можно сказать, профессионалу в делах соблюдения тайны, нечего не стоило скрывать свои любовные интрижки. Поймать его на месте преступления было ох как трудно.

Но вот все было готово. Пришло время столкнуться с врагом лицом к лицу. Оямада колебался, не зная, что вернее: проникнуть в дом соперника или подкараулить его на службе. Решив, что во втором случае его появление будет более угрожающим, Оямада отправился в «Тоё токэн».

Фирма располагалась в старинном доме, облицованном голубой плиткой. В десять часов утра Оямада уже стоял в вестибюле здания. Он не знал наверняка, здесь Ниими или еще нет. Обычно тот отправлялся на работу в половине девятого — Оямада удостоверился, что в настоящее время Ниими никуда не уехал из города.

В десять, как правило, проводятся утренние совещания, и в учреждении полно служащих.

— Вы к господину Ниими? Позвольте узнать, договорились ли вы заранее? — обратилась к Оямаде секретарша. Но он был готов к такому вопросу.

— Собственно, господин Ниими не назначал мне встречи. Но мне надо передать ему срочное сообщение от господина Морито из «Тото кигё». Это не отнимет много времени.

— Ах, от господина Морито…

Оямада опасался, что секретарша знает Морито в лицо, поэтому решил выдать себя за его посланца. По тону Морито Оямада понял, что Ниими благоволит к нему, и предположил, что ссылка на Морито поможет ему попасть к Ниими и без предварительной договоренности.

Секретарша провела Оямаду в приемную. Ниими должен был вот-вот прийти. Итак, первое препятствие Оямада одолел. Он чувствовал страшное напряжение.

Вскоре дверь открылась. И со словами: «Ну что, ты меня уже ждешь»? — вошел Ниими.

Должно быть, он решил, что его ждет Морито, но, но обнаружив его в комнате, удивленно вскинул брови.

— Вы Ниими-сан, не так ли? — Пристально всматриваясь в лицо соперника, Оямада медленно поднялся. Впервые он видел так близко своего врага и чувствовал его превосходство.

Вот с кем делил он свою жену. Вот кого обнимала она, а Оямада-то верил, что она принадлежит только ему. Вот кто наслаждался ее чудесным телом. Нет, они не делили ее. Ниими целиком завладел и плотью, и душой Фумиэ… Сильные руки Ниими ласкали ее пышное тело, пальцы скользили по нежным складкам кожи, пока он пил мед ее губ…

Подавив раздражение, Ниими шагнул навстречу Оямаде.

— Да, я Ниими, а вы кто? — Лицо его выражало удивление.

Вместо ответа Оямада протянул Ниими свою визитную карточку.

— Господин Оямада? — Удивление не сходило с лица Ниими. Оно казалось непритворным, Ниими явно не связывал имя Фумиэ с фамилией на визитной карточке. Наверно, она представилась как Наоми.

— Я вижу, вы не понимаете. Я — муж Наоми.

— Ах…

— Самоуверенное выражение исчезло с лица Ниими. Уже это говорило о многом. Первая стрела, пущенная Оямадой, попала в цель.

— Вы ведь знакомы с моей женой?

— Не очень хорошо. Я познакомился с ней в заведении, где она служит. А вы, значит, супруг госпожи Наоми? — Ниими вдруг слегка покачнулся. — Так какое же у вас ко мне дело?

— Не прикидывайтесь, Ниими-сан! Вы завели тайную связь с моей женой!

— Что такое? Я не потерплю, чтобы ко мне вот так врывался неизвестно кто и нес всякую чушь!

Оправившись от первого потрясения, Ниими овладел собой и теперь, казалось, желал одного — уничтожить тщедушного Оямаду.

— Всякую чушь, говорите? А может, привести вам сюда горничную из «Суймэйсо»?

Ниими снова дрогнул. Лицо его побледнело.

— И эта книга, скажете, не ваша? — продолжал атаку Оямада.

Когда Ниими увидел «Особую стратегию управления», губы его задрожали, но он ничего не сказал. Оямада одним ударом прорвал незащищённый фланг.

— Эту книгу вы оставили в гостинице, где проводили время с моей женой. Ну что, все еще будете отрицать очевидное?

Одно молчание Ниими было уже признанием его связи с Фумиэ.

— Ниими-сан, у вас есть семья. Ваше положение… Одним словом, дай я всему этому огласку, и дело ваше гиблое. Если же вы оставите мою жену в покое, я шум поднимать не буду.

Оямада поспешил выставить свое требование, пока враг не пришел в себя. Многое хотел Оямада сказать Ниими, этому похитителю чужих жен, но главное сейчас было вернуть Фумиэ.

— Оямада-сан, я глубоко виноват перед вами. — Ниими славился своей способностью быстро ориентироваться в обстановке. Сейчас бы никакие отговорки его не спасли. Он потупился. Для него, человека элиты, облеченного полным доверием директора фирмы, подобное разоблачение было бы крахом.

— Если вы считаете, что виноваты, верните мне жену.

— Но в настоящее время я с Наоми… то есть с вашей супругой не встречаюсь. Клянусь вам, что отношения наши с этой минуты прекратятся. И думаю, что не стоит нам предавать это дело гласности.

Ниими готов был на колени встать. Теперь этот важный господин мечтал только об одном — спасти свою шкуру. Такой проворный, а попал в столь неприятное положение.

Оямада почувствовал некоторое облегчение.

— Верните мне жену, — повторил он.

— Я знаю, что не могу рассчитывать на ваше прощение. Но я готов искупить свою вину любым способом, каким вы пожелаете.

— Так верните мою жену, и все тут.

— Отныне я пресеку всякие отношения с вашей супругой.

— А где вы ее спрятали?

— Я и не думал ее прятать.

— Опять прикидываетесь?

— Я готов заплатить вам любые деньги. Если сумма не превысит разумных пределов, выплачу немедленно.

— Деньги? Нет, здесь вы просчитались. Деньги мне не нужны. Я хочу, чтобы вы отдали мне мою жену.

— А что, ваша супруга не живет дома?

— А вы как думали?

Тут оба наконец заметили, что разговор принимает какой-то странный оборот.

— Что касается меня, то я давно не получал от нее известий. Даже беспокоиться начал. Так она не дома?

— Что за шутки! Как она может быть дома, если она сбежала с вами!

— Минутку, минутку! Наоми… простите, ваша супруга в самом деле исчезла из дому?

— Ну да, исчезла. Десять дней назад как ушла, так и не вернулась.

— Это правда?

Лицо Ниими выражало неподдельное изумление. В душе Оямады стали оживать печальные предчувствия.

— Так, значит, она не у вас? — проговорил он.

— Конечно, нет. Она давно не давала о себе знать, я был в отчаянии, пытался ее разыскать…

— Лжец!

— Я не лгу. В те дни, когда нам с Наоми не удавалось встретиться в баре, мы все равно находили случай связаться друг с другом. А десять дней назад она и в бар не пришла, и не позвонила. Я хотел было позвонить ей сам, но не решился: боялся, что вы возьмете трубку. Что было делать? Некоторое время я бродил Возле вашего дома и понял, что ее там нет. Тогда я подумал, что вы прознали о наших с ней отношениях и увезли в такое место, где мне ее не найти.

Ниими говорил искренне, словно забыв, кто перед ним. Собственная судьба, казалось, больше не волновала его — он был потрясен исчезновением Фумиэ.

Оямада начал понимать, что дело намного серьезней, чем ему казалось. Выходит, любовник жены, которого с таким трудом наконец удалось отыскать, не знает, где она. Куда же она могла запропаститься?

— А не думаете ли вы, что она решила оставить вас? — спросил Ниими, словно они с Оямадой вдруг объединились для совместных розысков.

— Когда вы виделись с ней в последний раз? — спросил Оямада.

Ниими назвал тот самый день, когда Фумиэ не вернулась домой. Если он не лгал, след женщины обрывался именно той ночью, когда она возвращалась домой после встречи с пим.

— А ничего странного в ее поведении вы не заметили? Сейчас было не время заниматься упреками. Выходило так, что последнее свидание жены с Ниими было единственной нитью, ухватившись за которую можно было надеяться размотать весь клубок.

— Нет. Мы, как всегда, встретились в половине первого в «Суймэнсо». Часа в два ночи горничная вызвала такси, и я проводил Наоми до машины.

— А шофера вы не запомнили?

— Мы всегда вызывали одного и того же шофера, кажется, его зовут Осуга. Однако я проверил, по дороге с машиной ничего не произошло.

В этом успел удостовериться и Оямада. Значит, с Фумиэ что-то случилось, когда она, выйдя из машины, шла к дому. До сих пор ему представлялось, что всему виной злая воля Ниими, но если Ниими здесь не замешан, то, значит, был кто-то еще, неизвестный Оямаде.

Кто же этот Икс? И зачем ему понадобилось прятать Фумиэ?

Для Оямады было полной неожиданностью узнать, что Ниими тоже десять суток не видел Фумиэ и не получал от нее вестей. Положение Ниими было хуже не придумаешь. Он, соблазнитель чужой жены,испытывал непритворное отчаяние: кто-то украл у него любимую женщину и, возможно, надругался над ней. Они с Оямадой оба оказались жертвами.

Оямаде было понятно отчаяние Ниими. Даже ненависть к нему как-то вдруг поутихла. Оба сознавали, что им надо объединиться, чтобы вернуть Фумиэ.

— Ниими-сан, вот вы сказали, что искали ее, когда она перестала звонить… — заговорил Оямада вежливо.

— Искать-то я искал…

— Да на след не напали?

— Вот именно…

Ниими смущенно опустил голову. Воцарилось тяжелое молчание. Вновь начала оживать взаимная враждебность. Чтобы преодолеть это тяжелое чувство, Ниими решился заговорить:

— Не знаю, можно ли считать это следом, но…

— Вы что-нибудь нашли? — вскрикнул Оямада, обрадовавшись не только словам Ниими, но и тому, что между ними вновь воцарилась атмосфера доверия.

— На следующий день после ее исчезновения я бродил вокруг вашего дома и нашел очень странную вещь.

— Какую же?

— Игрушечного медвежонка. Примерно вот такого, — показал Ниими размер игрушки.

— Медвежонка?

— Не знаю, имеет ли это отношение к делу, но он валялся недалеко от того места, где она должна была выйти из машины. Я его подобрал.

— Может, соседские дети обронили?

— Вряд ли. Уж очень он старый. Кстати, он у меня здесь, в шкафу. Сейчас принесу.

Ниими поднялся и вышел. Видно, ему неудобно было держать медвежонка дома, потому он и оставил его на работе. Вскоре он вернулся, неся потрепанную плюшевую игрушку. Плюш на спине медвежонка совсем протерся, даже обнажилась нитяная основа. Скорее всего, этот медвежонок был любимой игрушкой какого-нибудь ребенка — так он весь был захватан руками. Только для мусорного ведра и годился.

— А где вы его подобрали?

— В траве у дороги. Не сразу и заметил.

— Как вы думаете, сколько он там пролежал?

— Понятия не имею. Однако сами видите, что недолго. Если его и выбросили, то не больше чем за день — за два до моего прихода.

— А вдруг все ото как-то связано с исчезновением Фумиэ? — Глаза Оямады блеснули.

— Ну да. Я тоже так подумал, поэтому и подобрал.

— Ниими-сан, так вы думаете, медвежонка оставил тот, кто похитил мою жену?

— Трудно утверждать наверняка, но все может быть.

— А зачем?

— Кто знает. Может быть, случайно уронил и не заметил.

— Не заметил?

— Конечно, если тот, кто выслеживал вашу жену, держал игрушку в руках, вряд ли он мог о ней забыть. Но вот что я подумал: не лежал ли медвежонок в машине?

— В машине? Вы думаете, неизвестный был на машине?

— Ведь для того, чтобы как можно скорее переправить вашу жену в надежное место в такой поздний час, машина ему была просто необходима. Освобождая для Наоми сиденье, он мог скинуть с него игрушку.

— Ниими-сан! — внезапно воскликнул Оямада, внимательно разглядывавший медвежонка. — Посмотрите-ка, какое-то пятно.

— Да, действительно. А я не обратил внимания. Медведь такой грязный, что сразу и не заметишь.

— По-моему, это кровь!

— Ну да? — Ниими уставился на Оямаду.

— На глаз трудно определить, но если это кровь, и кровь человека, то…

— Оямада-сан, неужели вы думаете, что это кровь вашей жены? — боясь поверить в слова Оямады, с трудом выдавил Ниими.

— Не знаю, почему эта мысль пришла мне в голову, но, чем больше я думаю, тем правдоподобней она мне кажется.

— Если это действительно кровь Наоми, что же тогда произошло?

— Ниими-сан, я хочу задать вам деликатный вопрос и прошу ответить на него откровенно. Вы верили Фумиэ?

— То есть как?

Вопрос поставил Ниими в тупик, и он никак не мог сообразить, чего хочет от него Оямада.

— Верили ли вы в ее любовь к вам?

— М-м-м…

— Не таитесь. Я не собираюсь вас упрекать.

— Сказать честно, она меня искренне любила. Да и я… Сами понимаете, пожениться бы мы все равно не смогли, но любили друг друга очень.

— Значит, она не могла так вдруг пропасть, ничего не сказав вам?

— Вообразить такого но могу! Уж как я тревожился, даже спать перестал!

— Во время вашего последнего свидания вы договаривались о следующей встрече?

— Да.

— И когда же она должна была произойти?

— Через три дня, в обычное наше время, в обычном месте.

— И на эту встречу она не пришла. Не кажется ли вам, что это произошло не по ее воле?

— Не по ее воле?

— Именно. Могла ли она не прийти, не известив об этом любимого человека, то есть вас? Вряд ли. Вы ведь созванивались каждый день?

— Ниими кивнул.

— Значит, ее увезли насильно. Да еще этот медвежонок со следами крови… Скорее всего, когда ее заталкивали в машину, игрушка оттуда и выпала. Только тогда на нее могла попасть кровь. Значит, в это время Фумиэ истекала кровью.

Голова Оямады работала сейчас с четкостью, удивляющей его самого, догадки следовали одна за другой. Разумеется, все они основывались на том, что пятно на медвежонке — кровь Фумиэ.

— Послушайте, Оямада-сан… — простонал Ниими, чувствуя, куда клонит собеседник.

— Но ведь вы первый подумали о том, что медвежонок лежал в машине, на которой увезли мою жену.

— Оямада-сан, вы думаете, что Наоми уже нет в живых?

— Страшно признаться, но я в этом уверен. И случилось это именно десять дней назад. Ведь если бы она попала в больницу в результате несчастного случая, мне сразу бы сообщили.

— А вдруг она была без сознания?..

— Но при ней были вещи, по которым можно было узнать, кто она такая, — рассуждал Оямада спокойно, будто речь шла о посторонней женщине. Ниими же, напротив, отказывался признавать очевидное.

Как ни горько было Оямаде сознавать это, но его способность рассуждать здраво в подобной ситуации могла свидетельствовать лишь о его поражении. И однако, он должен был довести свое расследование до конца. Он хотел во что бы то ни стало разыскать жену и похоронить ее в память об их утраченной любви.

Теперь, когда вывод напрашивался сам собой и оставалось лишь облечь его в слова, Оямада и Ниими испугались — это значило бы, что они принимают свои догадки за свершившийся факт.

Итак, темной ночью некто на машине сбил Фумиэ. По-видимому, он не желал этого. Ужасное событие произошло, скорее всего, по неосторожности. Однако, оправившись от шока, Икс, чтобы спасти себя, решил увезти Фумиэ на своей машине.

Была ли она к тому времени мертва или еще дышала — не так уж важно. Темная ночь, свидетелей никого. Достаточно спрятать труп, и невозможно будет установить даже место преступления. Итак, Икс увез и скрыл где-то тело Фумиэ. Единственное его упущение — оброненная игрушка.

К такому заключению пришли Оямада и Ниими.

— Хотя, пока не исследовано пятно, сказать наверняка, что именно так и было, трудно, — заметил Ниими.

— Теперь-то уж, конечно, никаких следов происшествия не осталось, и все же надо обшарить все вокруг того места, где вы нашли медвежонка, — сказал Оямада.

— Если экспертизой будет установлено, что это кровь жены, полиция зашевелится. Ниими-сан, прошу вас помочь мне.

— Конечно. Располагайте мною, как найдете нужным. А пока я свяжусь со специалистом, моим знакомым, и попрошу его сделать анализ пятна.

Странный это был союз. Двое мужчин, деливших одну женщину, объединились против неизвестного похитителя. Соперников объединила утрата. И может быть, союз их был особенно прочен именно благодаря недавнему упорному соперничеству.

Внезапное столкновение

1

— Куда ты едешь? — спросила Митико Асаэда, не отрывая взгляда от темной улицы, освещаемой лишь узкими лучами фар.

— Прямо, — с вызовом ответил Кёхэй Коори.

— Ну и ну! — Митико чуть не рассмеялась. Кругом стояла темная ночь. Ни одной машины — ни впереди, ни сзади. На щитке — приборы, указывающие скорость движения, запас бензина, давление масла, температуру воды. Как в кабине летчика. А может быть, это ощущение возникало от скорости, с которой они ехали, — все-таки 120 километров!

— Не надо так быстро.

— Испугалась!

— Не испугалась, а просто, если кто-нибудь выскочит, ты не успеешь затормозить.

— А я и не собираюсь тормозить.

— Ты в своем уме?

— Что-то ты сегодня уж очень примерная.

— Как все глупо!

— Что именно?

— За разговором он отвлекся и невольно сбавил скорость. Городские улицы совсем не приспособлены для бешеной гонки.

— Так что же глупо? — еще раз спросил Кёхэй.

— Да все. И что с матерью поссорилась и ушла из дома, и вот что с тобой еду…

— Скажи пожалуйста, какие речи!

— Да, такие! И вообще — зачем только мы на свет родились?

— Этого я тебе сказать не могу. Во всяком случае, я своих родителей об этом не просил.

— Да и никто не просит. Однако есть же такие люди, которые живут на свете и ни в чем не сомневаются.

— А ты сомневаешься?

— Да вот с недавних пор… В общем, лучше бы мне не родиться.

— Что за идиотские разговоры!

Кёхэй достал пачку сигарет и сунул одну в рот. Митико взяла со щитка зажигалку и протянула Кёхэю.

— Мне мать часто говорила: «Ты родилась по ошибке. Я считала, что день безопасный, а вышло наоборот».

— Слушать тошно!

Кёхэй зажег сигарету, крутя руль свободной рукой.

— Ну и пусть. Видишь, родилась и то по глупости. Никого этим не обрадовала. Не то что ты — маменькин сынок…

— Это я-то! Смех, да и только! Мать благодаря мне сделалась звездой телеэкрана. А отец ее известностью пользуется. В общем, эксплуатируют они меня…

— Какая разница, живется-то тебе все равно хорошо!

— Ничего себе хорошо — да мне с самого рождения не везло.

— Кто бы говорил! Откуда тебе знать, что это значит, когда человеку по-настоящему плохо. Слишком хорошо тебе живется, вот и строишь из себя несчастненького!

— Это мне-то хорошо?! Чего уж лучше — подачки получать, вроде той тысячи иен. Они думают, что достаточно завалить своего ребенка вещами и деньгами, и родительский долг выполнен. Машину, видите ли, мне купили да дом! А что это, в сущности, такое? Та же бумажка в тысячу иен вместо завтрака. Тебя вот родили по ошибке, а меня и вовсе…

— Значит, мы с тобой одного поля ягодки?

Вот именно. Ну и пусть… Как они со мной, так и я с ними. Буду транжирить их денежки — вот какую месть я придумал.

— Какая же это месть?

— Самая настоящая. У самой образцовой мамаши в стране ребеночек — отпетый хиппи. Комедия!

— Да ведь только твои приятели знают, что ты хиппуешь. Чтобы по-настоящему отомстить, надо совершить что-нибудь потрясающее, чтобы все об этом узнали. А пока ты перед мамой и перед телекамерой строишь из себя пай-мальчика… Ну, чего ж ты замолчал? Да и что бы ты не выкинул, все равно скажут, что это милая шалость невинного ребенка. За родительской спиной можно и пошалить. Вот и дом у тебя, и машина… Что бы ты ни сделал, родители тебя все равно прикроют. Ты у них под крылышком, как Сунь Укун^[9] — под защитой Сакья-Муни…

— Так что я, обезьяна, по-твоему?

— Особой разницы не вижу.

— Ну и дрянь ты все-таки!

Машина как раз выехала на прямую дорогу. Кёхэй выплюнул окурок и уставился прямо перед собой, сверкая глазами. Вне себя от злости, он изо всех сил нажал на акселератор. Стрелка спидометра дернулась. Мотор взревел. Митико и Кёхэя откинуло на спинку сиденья. Машина неслась, как стальная гиена. Мотор рычал, что-то скрежетало в коробке передач. Ветер выл, словно хищник, отведавший крови.

— Остановись! — закричала Митико, по Кёхэй сделал вид, что не слышал ее. — Нельзя же так! — снова, как в пустоту, крикнула она.

Скорость так возросла, что было трудно следить за дорогой. Вдруг впереди, в лучах фар, возникла черная фигурка, двигавшаяся наперерез машине. Кёхэй отчаянно надавил на тормоз. Машина, сопротивляясь, издала скрежет. Шипы словно впились в асфальт, во тьме был виден белый дымок. Центр тяжести машины перенесся па передние колеса, зад резко занесло влево. Секунда — и машину закрутило, остановить ее не было никакой возможности. Не слушаясь руля, она, словно по льду, заскользила во мрак, неся смерть.

Казалось, еще немного, и колеса разлетятся в разные стороны. Вновь раздался скрежет, и в нем можно было различить два отчаянных человеческих крика.

2

Выйдя из немыслимого штопора, машина в последний раз повернулась вокруг своей оси и наконец остановилась. Некоторое время Кёхэй и Митико не могли пошевелиться. Оба были во власти такого безумного страха, что, казалось, сердца их на какой-то момент перестали биться.

Первой опомнилась Митико.

— Слушай, мы на что-то наехали. — Кёхэй не ответил. — Эй, приди в себя! Прежде чем мы остановились, перед машиной мелькнуло что-то черное. Мне показалось, она на что-то наткнулась.

— Наткнулась? — наконец прошептал Кёхэй.

Машина ведь потеряла управление. Надо бы скорей посмотреть, что там такое.

Подхлестываемый Митико, Кёхэй приподнялся. Он никак не мог открыть дверцу.

— Вылезай с другой стороны, — позвала его уже выскочившая из машины Митико.

Кёхэй выбрался наружу. Бампер и радиатор были слегка погнуты. Увы, сомневаться не приходилось: машина во что-то врезалась. И уж конечно, при такой скорости жертве не поздоровилось. Хорошо еще, если это бродячая собака. А если человек? По спине Кёхэя пополз холодок.

— Тут что-то есть, — сказала Митико и вдруг закричала. — Это человек! Ты задавил человека!..

Кёхэй обмер: сбылось худшее из того, что можно было предположить. Человек лежал в траве, чуть поодаль от дороги, словно какой-то тюк с тряпьем.

— Это женщина…

Когда их глаза привыкли к слабому рассеянному свету, идущему откуда-то сзади, они увидели, что из «тюка» торчат мертвенно-белеющие в темноте ноги. Женщина была совсем молодая.

— Она ранена. Все волосы в крови. — Голос Митико дрожал. — Она еще жива!

Женщина едва дышала. Вернее было бы сказать, что она еще не умерла.

— Нужно немедленно врача!

— Телефона поблизости нет, как вызовешь «скорую»? В конце пустыря тускло светил огонек. Место было безлюдное.

— Что же делать? — спросила Митико в отчаянии. Кёхэй приподнял женщину.

— Зачем ты ее поднимаешь?

— Повезу в больницу. Берись за ноги.

Они уложили женщину на заднее сиденье. Хотя Кёхэй и не надеялся, что в больнице ей помогут. Женщина была так искалечена, что, даже если б удалось спасти ей жизнь, вряд ли можно было бы вернуть здоровье. И во всем виноват был он, Кёхэй. Он гнал машину что было сил и сбил человека. Как тут оправдаешься? Направляя машину к освещенному перекрестку, Кёхэй вдруг ощутил тяжесть содеянного.

— Умерла, — простонала Митико, все время наблюдавшая за тем, что происходит на заднем сиденье.

— Что?!

— Не дышит больше…

— Точно?

— Проверь сам.

Кёхэй остановил машину и, перегнувшись через спинку сиденья, склонился над окровавленным телом.

— Да, видно, что так, — растерянно кивнул он.

— Значит, надо не в больницу, а в полицию, — пробормотала Митико.

Словно очнувшись от ее слов, Кёхэй повернулся к рулю. Машина тронулась с места, набрала скорость и с шумом развернулась.

— Куда ты? — испугалась Митико. Машина рванулась прочь от освещенного перекрестка и устремилась во тьму. — Разве полиция там?

— А ты думала где?

Глядя вперед безумными глазами, Кёхэй гнал и гнал машину. Митико охватили дурные предчувствия.

— Да говори же, куда ты мчишься?!

— Заткнись, — процедил наконец Кёхэй.

— Неужели ты собрался?..

— Что «собрался»?

— Ты и вправду думаешь скрыться?

— Никто нас там не видел. И если спрятать тело…

— Перестань! Какой ужас! Если мы доставим ее в полицию, часть вины с нас снимется. Но переехать человека и спрятать труп — это уже преступление!

— Да что ты? Пусть сначала этот труп найдут. Я так спрячу, что никто не отыщет!

— Ну уж нет! Поворачивай назад!

— Заткнись! И вообще, раз уж на то пошло, молодой женщине не подобает разгуливать в такую пору. Она сама виновата. Так почему это я должен брать вину на себя?

— Ты что, с ума сошел?

— Это уж как хочешь. Но учти, ты — моя сообщница.

— Я — сообщница?

— Конечно. Ты ехала в моей машине. А может, даже и вела ее…

— То есть как это?

— Никто же не видел, кто но нас был за рулем.

— Трус!

— Пока еще нет, но могу им стать. Поэтому сиди и молчи.

Слова Кёхэя сломили Митико. Навстречу им неслась густая тьма. Может быть, они приближались к горам — их будто накрывала громадная тень.

3

Свершилось непоправимое. Кёхэй и Митико попали в дьявольскую западню. Неважно, в конце концов, ранили они женщину или убили, главное было то, что произошло все случайно и, значит, убийство не могло считаться преднамеренным. А как известно, разница между преднамеренным преступлением и непреднамеренным огромна. Однако Кёхэй, желая спастись, сам избрал путь падения. Удостоверившись, что женщина умерла, он погнал машину прочь от освещенного перекрестка. Не слушая предостережений и советов Митико, он мчался все дальше и дальше во мрак. Отныне этот мрак стал уделом всей его будущей жизни. Свидетелей происшествия пе было, и это решило все. Они ехали в глубь гор.

Когда они хоронили тело в лесу, вдали от людей, оба уже понимали, что достигли предела в своем падении и пути назад нет. Митико, осознавшая, что решимость Кёхэя ничто не поколеблет, помогала ему. Достав из багажника инструменты, они выкопали яму, что само по себе было делом нелегким. Чтобы дикие звери и бродячие псы не вырыли тело, могила должна была быть глубокой. Фонарь они не зажигали. Работали при мерцающем свете звезд, пробивавшемся сквозь ветви. Глубина могилы словно соответствовала глубине их отчаяния.

Когда они окончили рыть, начало светать. Заалевший край неба был как сигнал опасности. Надо было немедленно убираться отсюда. Даже в этом глухом лесу могли встретиться люди.

Однако они так устали, что не могли двинуться с места. Наконец Кёхэй очнулся. Безудержный порыв бросил его к Митико. И здесь же, на холме, где они только что зарыли труп, Митико и Кёхэя слились в бешеных объятиях. Они стали сообщниками и душой и телом. И всякий раз потом в своей превратившейся в бесконечное бегство жизни они таким образом проверяли, по-прежнему ли они попутчики друг другу.

Событие не получило огласки. Из мрака извлекли Кёхэй и Митико мертвое тело и во мраке погребли его. Потрясенные случившимся, они даже по догадались заглянуть в документы погибшей. Просто зарыли вместе с ней ее вещи — и все.

Люди теперь пропадают часто, и о них, наверно, не так уж и беспокоятся, — сказал Кёхэй, по прошествии нескольких дней почувствовавший некоторое облегчение: сообщении о пропавшей женщине в газетах не было.

— Я уверена, что родные ее разыскивают, — предупреждала Митико, считавшая, что успокаиваться еще не время.

— Может, она одинокая…

— Просто тебе хочется так думать. Скорее всего, ее ищут, потому и сообщений о смерти нет. Чего доброго, ее родные нападут на наш след.

— Они же не профессионалы. А полиция с места не сдвинется. Так что нечего нам бояться.

И Кёхэй в конце концов успокоился. Когда тревога и напряжение первых дней несколько спали, Митико вспомнила о пропаже.

— Слушай-ка, что-то я в последнее время медведя не вижу.

— Медведя?

— Ну, того, плюшевого. Куда ты его дел?

— И правда, я тоже давно его не видел. — Терзаемый чувством вины, Кёхэй совсем позабыл о медвежонке.

— А когда ты его видел в последний раз? — спросила Митико. — Той ночью ты не брал его с собой?

Под «той ночью» разумелась, конечно, ночь происшествия. По лицу Кёхэя скользнула тень беспокойства.

— Точно не помню…

— Так вспомни. Положил ты его в машину пли нет?

— Вроде бы нет…

— Ты ведь всегда таскал его с собой. Мне кажется, он был в машине.

— Таскал, таскал, а теперь потерял. Что из этого?

— Если он был в машине, а потом исчез, значит, он оттуда выпал.

— Ты думаешь, мы потеряли его там?

— Вполне возможно. В ту ночь мы только дважды выходили из машины.

— Дважды?

— Да, где сбили женщину и где ее похоронили. Если медведь вывалился во время одной из остановок, он может стать уликой против нас.

— А если он пропал до или после той ночи?

Страх вновь ожил в сердцах Митико и Кёхэя, лица их были бледными как полотно.

— Что же делать? — растерянно, дрожащим голосом спросил Кёхэй.

— Может, он еще там лежит, — пыталась рассуждать хладнокровно Митико.

— Но ведь сейчас искать его опасно, правда?

— Опасно, конечно. Однако, раз сообщения о смерти той женщины пет, значит, никто и не догадывается, что ее сбила машина. Да и как можно узнать о место происшествия? Машина налетела на псе у самой обочины, и она упала в траву. Кровь наверняка впиталась в землю. Машина осталась целехонька. Даже стекло не разбилось, осколков никаких не было. Я, пожалуй, поеду туда и посмотрю. А ты оденься так, будто в горы прогуляться собрался, и отправляйся в лес. Если могила цела, значит, все в порядке. А если почувствуешь, что гам что-то не так, не подходи близко, и все.

— Что же, мне одному ехать? — спросил Кёхэй плаксиво.

— Ну да! Сам заварил кашу, сам и расхлебывай. Один человек бросается в глаза меньше, чем двое.

— Я и места-то толком но помню.

— Ладно уж, поедем вместо. Ты как ребенок — совсем нюни распустил.

— Ну и пусть.

— Признав за Митико первенство, Кёхэй стал во всем ей послушен.

Поиски, однако, ничего не дали, в лесу медвежонка отыскать не удалось.

— Значит, у обочины потеряли, — с надеждой сказал Кёхэй.

— Надейся, надейся. Вполне может быть, что кто-то подобрал его до нас.

— Да кому нужна эта грязная тряпка?!

— Тем, кто теперь, может быть, разыскивает нас! Можешь ты это понять?

— Ты слишком мнительна. Вернее, труслива. Предположим самое худшее — что медведь попал в руки наших преследователей. Как они узнают, чей он? Имени владельца на нем нет. Да и кто это станет связывать его с происшествием? Такая ветошь может валяться где угодно.

— Ну, так поздравляю тебя, — издевательски усмехнулась Митину.

— С чем это? — рассердился Кёхэй.

— А пот с чем. Ты сам говорил, что этот медвежонок тебе вместо матери. Сколько лет ты, как ребенок, таскался с ним в обнимку. Да все знают, что он твой. И если тебе предъявят его как доказательство, тебе не вывернуться.

— Можно подумать, что такой медведь у меня одного, — возразил Кёхэй, но в голосе его не было уверенности.

— Ладно. Пропял медведь, теперь уж ничего не поделаешь. Однако впредь надо быть настороже.

Мост в прошлое

1

Расследование убийства Джонни Хэйворда не двигалось с места. Что значило загадочное «кисми», никто понять пе смог.

Прошло уже двадцать дней с начала следствия. Несмотря на постоянные розыски, на след напасть не удалось. Все гипотезы рассыпались в прах, дело представлялось крайне запутанным.

Инспектор Ёковатари был раздражен. В конце концов, какое ему дело до того, что некий иностранец, прибывший в Японию, был убит.

Надо же ему было приехать именно к нам, чтобы распроститься с жизнью! Мог бы для этого куда-нибудь еще поехать. И без него дел хоть отбавляй, — говорил он.

Однако иностранцы тоже люди, — возражал Каваниси. Даже летом его мундир без единой морщинки был застегнут на все пуговицы. Каваниси был каким-то уж слишком подтянутым и, может быть, именно поэтому, как ни странно, производил впечатление человека неотесанного. — Хотя, правду сказать, иностранцев я не люблю. Особенно тех, что приезжают из Америки и Европы Мы их давно по многим статьям обогнали, а они все еще корчат из себя передовых. Приезжает всякая деревенщина, ничего в жизни не видавшая, даже своего Нью-Йорка или Парижа. Токио их изумляет, в глубине души они просто сражены, а все пыжатся, все кичатся. Небось, если б японца где-нибудь в Нью-Йорке убили, тамошняя полиция не старалась бы так, как мы. Слишком уж мы заискиваем перед иностранцами. Вот нас ни во что и не ставят.

Инспектор Насу только мрачно ухмылялся, слушая такие разговоры. Злись не злись, а дело с места но двигается. Первоначальный энтузиазм остыл, и в следственной группе царила атмосфера всеобщего уныния.

Тут-то в полицию и явился человек по имени Такаёси Понояма, он был шофером из таксопарка, расположенного в районе Накано.

— Я, собственно, должен был раньше к вам прийти и все рассказать, но, видите ли, я только что вернулся из провинции, газет не читал… — обратился он к инспектору Мунэсуэ.

— Что рассказать? — спросил Мунэсуэ, вздрогнув от неясного предчувствия. В полицию поступило уже достаточно сведений. Но, как выяснилось, к делу они отношения пе имели.

— По-видимому, пассажир, которого я вез тринадцатого сентября от аэропорта Ханэда до «Токио бизнесмен отеля», и есть тот самый негр, которого потом убили в отеле «Ройал».

При первых же словах Ноноямы Мунэсуэ напрягся как пружина.

— А вы не ошибаетесь?

— Думаю, что нет. Тот негр был не очень темнокожий, и я запомнил его. Я даже подумал, что он, скорее, азиат.

— Отчего же вы не пришли раньше?

— Да ведь я в деревню ездил. Отпуск в таксопарке брал.

— Как же получилось, что вы к нам вдруг пришли?

— Да попалась мне на глаза в нашей столовой подшивка газет. Увидел фотографию — ну, думаю, точно, тот самый.

— Хорошо, что пришли. Мы вас долго искали.

— Уж извините, что запоздал.

— Ничего. Прежде всего я хочу спросить вас: почему вы повезли вашего пассажира в отель в Синдзюку? Он попросил вас об этом?

— Да, он велел мне везти его именно туда.

— Выходит, он знал этот отель…

— Выходит. Но по всему было видно, что он знал лишь его название. Он явно там раньше не бывал.

— А он не говорил, откуда знает название?

— Нет, он вообще говорил мало, почти рта пе раскрывал.

— Он по-английски обратился к вам?

— Нет, по-японски, но с большим трудом. Похоже, он знал лишь несколько японских слов. Когда выходил, «спасибо» и «сдачи не надо» тоже сказал по-японски.

— А больше он ничего не говорил?

— Нет. Вообще мне показалось, что он угрюмый человек.

— Может быть, что-нибудь в нем обратило на себя ваше внимание?

— Да нот, пожалуй.

Вот и все, что сообщил Нонояма. Благодаря ему стало ясно, что Хэйворду нужен был именно «Токио бизнесмен отель». Однако в ходе следствия выяснилось, что ни с кем из проживавших в этом отеле он в контакт не вступал.

Откуда Хэйворд узнал о существовании этого отеля? Может быть, он хранил в памяти случайно услышанное когда-то название отеля и, оказавшись впервые в чужой стране, решил ехать прямо туда?

Пока судить об этом было трудно. Мунэсуэ уже собрался было, поблагодарив Нонояму, распрощаться с ним, как вдруг тот нерешительно протянул ему какой-то предмет. Это была книга.

— Что это? — спросил Мунэсуэ, переводя взгляд с книги на Нонояму.

— Я нашел ее в моей машине.

— Ее забыл Джонни Хэйворд?

— Точно сказать не могу. Она завалилась за сиденье, и нашел я ее не сразу, до того еще несколько пассажиров подвозил.

Книга оказалась совсем затрепанная. Даже название невозможно было прочитать. Твердая обложка тоже порядком истерта. Казалось, возьми книгу в руки — и она рассыплется.

Раз после Джонни Хэйворда в машине побывали еще трое или четверо пассажиров, значит, книга могла принадлежать и кому-то из них. Не говоря о том, что ее могли забыть задолго до Джонни Хэйворда.

Книга была настолько старой, что невольно напоминала о старой соломенной шляпе, найденной в парке Симидзу-дан. Возраст этих двух предметов был примерно одинаков.

— Вы каждый день заглядываете за сиденье? — спросил Мунэсуэ таксиста.

— Как кончится рабочий день, так обязательно осматриваю всю машину. Бывает, что за сиденье заваливаются забытые пассажирами вещи.

— В предыдущий день вы там ничего не обнаружили?

— Я работаю день — утро, день — вечер, так что, если бы в машине что-нибудь оставили, сменщик тут же сказал бы мне. Но я перед сменой на всякий случай тоже смотрю. Ничего там не было.

Следовательно, книга была забыта в машине Ноноямы именно в тот день, когда в ней ехал Джонни Хэйворд.

— А почему эта книга до сих пор у вас?

— Видите ли, все находки мы должны раз в неделю сдавать в полицейский участок, но продуктами и всякими мелочами мы распоряжаемся сами. На это полиция смотрит сквозь пальцы.

— Конечно, полиции приходилось бы туго, если бы все неукоснительно следовали циркуляру о сдаче найденных вещей. Администрациям пароходов, таксопарков, общественных зданий приходилось, подменяя полицию, брать на сохранение забытые вещи, но, разумеется, с едой и предметами, не имеющими ценности, они поступали по собственному усмотрению.

— Так что же?

— Книга мне показалась интересной, я унес её домой, а потом забыл о ней. Поверьте, в этом не было злого умысла.

Кажется, Нонояма боялся, что его обвинят в присвоении чужого имущества. Мунэсуэ хмуро улыбнулся.

— Это, кажется, сборник стихов?

— Да, сборник стихов Ясо Сайдзё.

— Ясо Сайдзё? Который песни писал?

— Ясо Сайдзё действительно прославился песнями, но он и прекрасный поэт романтического склада. Когда он был студентом университета Васэда, они вместе с Хинацу Коноскэ издавали литературный журнал, потом Ясо Сайдзё учился во Франции, дружил с Йейтсом и Метерлинком, под влиянием французских символистов создал особый поэтический стиль. В его сборнике «Красная птица» помещено несколько превосходных колыбельных песен, которые можно поставить наравне со стихотворениями Китахара Хакусю. Ясо Сайдзё — тонкий лирик.

Нонояма неожиданно оказался знатоком литературы. Вот почему эта книга для него, любителя поэзии, была такой ценностью. Если считать, что книгу забыл Хэйворд, то возникает вопрос: каким образом у него могли оказаться стихи японского поэта? К неразгаданным тайнам прибавилась еще одна.

Сборник Ясо Сайдзё был издан вскоре после войны. С тех пор прошло двадцать с лишним лет. И все же, если книгу забыл в такси именно Хэйворд, таким вещественным доказательством пренебрегать не следует.

И Мунэсуэ оставил книгу у себя.

2

Мунэсуэ не интересовался ни романами, ни стихами. Был к ним попросту равнодушен. Литературу он считал выдуманным миром, в котором люди, наделенные творческим воображением, забавляются словами.

Ему, ведущему борьбу со злом и преступностью, «словесные игры» казались непозволительной роскошью.

Получив от Ноноямы сборник Ясо Сайдзё, Мунэсуэ решил навести справки о поэте. В библиотеке полицейского участка была энциклопедия. Мунэсуэ отыскал в ней раздел «Литература», затем нашел статью о Ясо Сайдзё.

Ясо Сайдзё (1892–1970), поэт. Родился в Токио. Учился в английской школе, затем изучал английскую и японскую литературу в Токийском университете. Большое влияние на становление его литературных вкусов оказал преподаватель английского языка профессор Ёсиэ Хасимацу; в это время определились и главные творческие принципы поэта. В 1919 г. он публикует первый сборник стихотворений «Песчаный колокол». Его изысканные романтические строфы получили высокое признание. В 1921 г. поэт начал преподавать в университете. В 1920 г. вышел его сборник переводной поэзии «Белый павлин», затем собственные поэтические книги «Неизвестная возлюбленная» и «Восковая кукла» (1922). В 1923 г. Сайдзё едет учиться в Сор бонну, где занимается исследованием французской поэзии начиная с XVI века. Там он становится членом поэтического кружка Малларме, сближается с поэтами-символистами, приверженцами Валери. После возвращения на родину становится профессором университета и признанным главой японской поэзии символизма. Выходят в свет его поэтические книги: «Сборник стихов Ясо Сайдзё» (1927), «Прекрасная утрата» (1929), «Золотой замок» (1944). Наибольшее влияние на современников оказали его сборники «Король поэтов», «Белый павлин», «Восковая кукла». Важную роль в развитии детской поэзии сыграл сборник Ясо Сайдзё «Красная птица». В 1924 г. вышло «Полное собрание детских стихов Ясо Сайдзё». Поэт занял ведущее место в мире песенной поэзии, создав около шести тысяч стихов, положенных на музыку. После второй мировой войны, помимо поэтического сборника «Горсть кристаллов», вышло его «Исследование об Артюро Рембо» (1967)…

Вот что говорилось в энциклопедии.

Ясо Сайдзё и Джонни Хэйворд… Мунэсуэ, оторвав взгляд от энциклопедии, уставился прямо перед собой. Что могло быть общего между этим изысканным лириком, рожденным Японией, и негром из нью-йоркских трущоб?

Мунэсуэ стал внимательно, страница за страницей, листать книгу, которую сначала пробежал лишь мельком. Хоть и не было доказано наверное, что книга принадлежала Хэйворду, у Мунэсуэ было предчувствие, что это так.

Сборник издан в 1947 году. Издательства, выпустившего книгу, уже не существует: что и говорить, прошло больше двадцати лет. Столько же лет было и тон самой соломенной шляпе, найденной в парке Симидзудани.

Джонни Хэйворд… Соломенная шляпа… Ясо Сайдзё… Что их объединяет? Может быть, книга подскажет? Надо сначала попытаться самому найти эту связь, а потом уж передать книгу в следственную группу.

Мунэсуэ медленно перелистывал страницы. На грубой бумаге послевоенных лет знаки были еле видны. Мунэсуэ уже подходил к концу, и им начало овладевать отчаяние. Он так внимательно вчитывался в каждое слово, а ничего проясняющего связь между шляпой и книгой отыскать не смог.

Наверно, книгу забыл в машине какой-то другой человек.

Дойдя до последней страницы, Мунэсуэ вздрогнул. Рука его, занесенная над книгой, застыла в воздухе. Ему показалось, что перед глазами блеснула молния.

— Нашел! — невольно вскрикнул Мунэсуэ. В сборнике Ясо Сайдзё отыскалась соломенная шляпа. Мунэсуэ прямо задрожал от возбуждения.

Мунэсуэ несколько раз перечитал это довольно длинное стихотворение. Когда возбуждение наконец улеглось, он почувствовал, что его душу заливает волна радости: он отыскал необходимое звено. Радость была тем более велика, что его очень тронуло само стихотворение. Его сердце вдруг поразила эта картина: мать и сын идут по летней, залитой солнцем долине и разговаривают друг с другом о соломенной шляпе. Мунэсуэ, с детских лет не знавшего материнской ласки, потрясла та теплота, с которой поэт вспоминал о днях, проведенных со своей матерью.

Наверно, стихи были написаны, когда матери поэта уже не было в живых или когда они жили врозь. И наверно, соломенная шляпа была ее подарком.

Перед глазами Мунэсуэ стояли эти двое — мать и сын; держась за руки, они идут по летней долине, напоенной прохладой, полной зелени. Мать еще молода и красива, а ребенок мал. Разгар лета, полдень, гулкая тишина, бодрость и свежесть.

Мунэсуэ тоже захотелось оказаться там, в той долине. Интересно, где именно в Киридзуми находятся горячие источники? Если идти от Усуи, то, верно, где-то недалеко от границы между префектурами Гумма и Нагано.

И тут Мунэсуэ, начав было представлять себе далекий горный источник, вдруг вздрогнул, пораженный неожиданной мыслью. Ведь Джонни Хэйворд говорил, что «едет в Японию поглядеть на кисми». Слова «кисми» и «Киридзуми» были, несомненно, похожи. Ну конечно, это соседка Джонни услышала «кисми». А сказал-то он наверняка «Киридзуми».

Соломенная шляпа и Киридзуми!

Итак, два обстоятельства, самым тесным образом связанные с Джонни, нашли вдруг отражение в книге Ясо Сайдзё. Мунэсуэ отправился докладывать о своих открытиях в следственную группу.

Его сообщение произвело впечатление. Относительно соломенной шляпы разногласий не было, однако высказывались сомнения насчет тождества «кисми» и «Киридзуми».

— И все же я думаю, что так оно и есть, — настаивал Мунэсуэ. В конце концов, услышал же таксист «стоха» вместо «стро хэт». В речи Хэйворда никто не улавливает звук «р». Может быть, он произносил его как-нибудь не так?

Конечно, в нью-йоркских предместьях, как и в токийских, существует свой особый диалект. Может быть, там принято опускать звук «р»?

Однако в следственной группе никто не был особенно силен по части английского языка. Тем более что речь шла о гарлемском говоре.

— На догадки тут полагаться нельзя. Проконсультируемся со специалистом, — сказал инспектор Насу, раньше остальных пришедший к единственно правильному выводу.

Обратились к профессору Тосиюки Миятакэ, главному авторитету по американскому произношению в Токийском институте иностранных языков. Тот объяснил: Поскольку территория Соединенных Штатов огромна, а лексика и особенности произношения варьируются, «географически» язык делится на так называемый образцовый английский язык, восточный и южный. В Нью-Йорке говорят в основном на образцовом английском языке, включающем в себя также элементы восточного наречия. Что же касается редукции звука «р» в словах strawhat и Kirizumi, о которой вы спрашиваете, в американском произношении она не фиксируется.

— Не фиксируется… — проговорил разочарованно Мунэсуэ, заслуживший своими «открытиями» право самому объясняться с профессором.

Бывает, конечно, что какой-то звук не произносится под влиянием соседнего как в рамках одного слова, так и на стыке слов. Например, некоторые американцы в словах asked и stopped согласные к и р по произносят, и мы слышим est и stat. Бывает, что редуцируются начальные и удвоенные согласные, но то, о чем вы спрашиваете, не встречается.

Мунэсуэ сник. Так далеко продвинуться — и вдруг разочароваться в своих надеждах. Он почувствовал, что с трудом держится на ногах.

Что касается звука «р», то он настолько важен в американском варианте английского языка, что, скорее, сам оказывает влияние на другие звуки. Бывает, что в слове вообще нет «р», но если следующее слово начинается с гласной, то между этими двумя словами вставляется сонорное «р». Например, «видел ото» — saw it — или «он и я» — he and me — произносятся как so: rit и hi.-rendmi:. Прошу простить мое дурное произношение. И все-таки редукция «р» возможна, — утешил профессор павшего духом Мунэсуэ.

— Что значит «возможна»?

По лицу Мунэсуэ скользнул лучик надежды.

— Возможна, но не норма.

— Да это как угодно. Мне бы знать только, встречается ли такое в жизни…

— Вы, кажется, интересовались моим мнением ученого? — Тосшокы Миятакэ был явно недоволен пренебрежительным отношением собеседника к науке.

— Видите ли… э… дело в том, что… э… Словом, нижайше прошу вас, профессор, сообщить мне ваше мнение непревзойденного специалиста: встречается ли такое произношение, даже если оно «по норма»? — поспешил исправить дело Мунэсуэ — не хватало еще из-за собственной, впопыхах сказанной фразы лишиться помощи профессора.

— Английский язык в Соединенных Штатах иной, но только в каждой местности, но и в каждом социальном слое. Тот английский, который мы учим в школе, — это литературный английский язык. Человек, выучивший английский в школе, не поймет ничего из того, что говорит кокни или бруклинец. А в нью-йоркских предместьях живут вперемешку ирландцы и скандинавы, азиаты и итальянцы, испанцы, пуэрториканцы, евреи, негры с Юга — кого там только ист. Само собой, английский там каждый коверкает на свой лад и при этом, естественно, проглатывает некоторые звуки. Например, испанцы обычно раскатывают «р». Но некоторые, желая скрыть свое испанское происхождение, произносят этот звук ослаблено, что приводит к почти полному его выпадению.

— Значит, такой человек мог бы произнести «стоха» вместо «стро хэт» и «кисми» вместо «Киридзуми»? — Голос Мунэсуэ невольно дрогнул. Ведь Джонни Хэйворд жил в испанской части восточного Гарлема.

— Вполне возможно, — кивнул профессор.

Таким образом, следственная группа неожиданно получила возможность продолжать свои поиски, теперь уже в Киридзуми. «Ключ к разгадке убийства Джонни Хэйворда наверняка отыщется именно там», — думал Мунэсуэ, раскланиваясь и благодаря профессора.

3

Одновременно с этим в следственную группу поступили новые известия от нью-йоркской полиции. Высказывалось предположение, что отец Джонни, Уилл Хэйворд, бросился под машину миллионера, чтобы получить компенсацию и тем самым обеспечить Джонни поездку в Японию. Пожертвовав жизнью, он оплатил сыну путешествие. Но зачем ему это понадобилось — и именно теперь? На этот вопрос ни отец, ни сын ответить не могли — они были мертвы. Ясно было только одно: поездка Джонни явно преследовала какую-то важную цель. Может быть, ее удастся понять в Киридзуми? В следственной группе наконец повеселели.

Провинциальное местечко Киридзуми было известно горячими источниками и находилось в горах Усуи, на границе префектур Гумма и Нагано.

В путеводителе, выпущенном транспортным агентством, о нем говорилось кратко: «Расположено в верховьях реки Киридзуми, на высоте 1180 метров над уровнем моря, то есть на 200 метров выше, чем курорт Каруидзава. Окружено горами, что делает пейзаж весьма живописным. Особенно красиво здесь осенью, когда в горах алеют клены. Киридзуми — прекрасное место для туристов. В полутора часах ходьбы от источников расположена гора Кривоносая, где осенние клены особенно хороши».

Вода в источнике горьковатая, известковая. Считается, что она помогает при кожных заболеваниях, склерозе сосудов, болезнях нервной системы, женских болезнях и заболеваниях желудочно-кишечного тракта.

Добраться до Киридзуми можно было так: сначала автобусом до Синъэцу, отправляющимся из Ёкогава, затем девять километров пешком, что займет часа три.

— Три часа пешком! — Участники следствия удив ленно переглянулись. — Неужели в паше время сохранились такие курортные местечки?

В Киридзуми было две гостиницы: старая и новая. Туда немедленно позвонили, и встарой гостинице, именовавшейся «Кинтокан» — «Дом золотых вод», нашлись места.

Говорят, при жизни Ясо Сайдзё завтраки постояльцам в «Кинтокане» заворачивали в салфетки, на которых были напечатаны его «Стихи о соломенной шляпе», потому что написал он их в память о тех днях, когда отдыхал в Киридзуми.

Если Киридзуми как-то связано с Джонни Хэйвордом, то обнаружится это, скорее всего, в «Кинтокане». Приказ отправиться туда получили двое: Мунэсуэ и Ёковатари.

Тем временем были получены результаты анализа пятна, обнаруженного Оямадой на медвежонке. Это была кровь человека, по группе и составу совпадающая с кровью Фумиэ.

Как это было ни печально, но предположения обоих мужчин оправдались. И Оямада отправился в полицию. Получив конкретный материал, полиция уже не могла квалифицировать дело как ординарный розыск пропавшего.

Медвежонок был тщательно изучен специалистами. Однако с момента преступления времени прошло немало, и никаких новых следов на нем отыскать не удалось.

Гостиница в горах

1

Мунэсуэ и Ёковатари сели в поезд на вокзале Уэно и около часу дня прибыли на станцию Ёкогава. Золотая осень уже кончилась, но в окрестных горах, радуя глаз, еще мелькала то тут, то там красная листва кленов. До Киридзуми нужно было добираться пешком; в крайнем случае можно было доехать па машине до местечка Роккаку, но оттуда все равно оставалось пройти еще с километр.

Свободных такси на привокзальном пятачке не оказалось. Застроенный со всех сторон и напоминавший крошечный дворик, он нисколько не походил на обычные для сельской местности просторные привокзальные площади. Над крышами торчал лес телевизионных антенн. Телевидение придало стандартный облик даже таким далеким от больших городов местечкам.

Пятачок был заставлен машинами и казался от этого еще меньше. День был будний, и на станции сошли только они да еще несколько пассажиров из местных. В здании станции была таксомоторная контора, они обратились туда, но оказалось, что в ведении конторы всего одна машина и сейчас она, как назло, уехала в Такасаки.

— Надо позвонить в Киридзуми, оттуда пришлют микроавтобус, — посоветовал им сотрудник конторы, после чего предупредительно взялся за дело сам. Вскоре он сообщил: — Вам повезло. Автобус как раз сейчас идет сюда. Минут через десять будет.

Инспекторы облегченно вздохнули. Ходить, конечно, их профессия, но все-таки три часа пешком по горной дороге — это чересчур.

Вскоре подошел микроавтобус. На борту его было написано: «Источники Киридзуми». Из автобуса вышло несколько молодых людей и девушек.

— Не вы ли Ёковатари-сан и Мунэсуэ-сан из Токио? — окликнул инспекторов водитель, мужчина средних лет. Те кивнули. — О вас сообщили из Токио, я за вами. Садитесь, пожалуйста, — сказал он и взял у них дорожные сумки.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — запротестовал Ёковатари.

Провожая коллег в дорогу, инспектор Насу сказал: «У них на станции наверняка есть своя машина». Очевидно, микроавтобус и был этой машиной.

Микроавтобус покатил быстро и весело. Сначала ехали по шоссе вдоль железнодорожного полотна. Минут через пять начался маленький курортный городок. Крыши домов выдавались далеко вперед и нависали над улицей. На окнах некоторых из них попадались потемневшие от времени старинные решетки. То были постоялые дворы, построенные двести-триста лет назад. Где-то впереди величественно высились горы.

— Это городок Сакамото. Говорят, раньше тут были веселые кварталы, — сказал водитель.

Городок тянулся вдоль шоссе довольно долго, и инспекторов не покидало ощущение, что из темноты, из-за деревянных решеток, к ним вот-вот протянутся зовущие руки обитательниц веселых домов.

На окраине городка автобус остановился, чтобы посадить нескольких школьников и немолодого мужчину — мзстного ли, нет, сказать было трудно. Одет он был по-городскому. Мужчина поздоровался с водителем как со старым знакомым. В руках у него был небольшой кожаный портфель. Ребятишки, видимо, жили в дальних поселках, и автобус возил их в школу и обратно.

— Старые дома почти все снесены, мало их теперь осталось, — дружелюбно заговорил с Мунэсуэ новый пассажир, заметив, что тот с интересом разглядывает старинные улочки.

И действительно, между ветхими строениями виднелось немало новых. Но крыши и фасады их были выдержаны в старинном стиле, так что общая атмосфера древности не нарушалась. Машины, стоявшие в переулках, не бросались в глаза. Белая безлюдная дорога бежала прямо меж двумя рядами домов с выступавшими крышами.

— В свое время на этих постоялых дворах кипела жизнь, а теперь все заглохло. От прежних времен и следа не осталось, — с грустью сказал пассажир. Очевидно, он все-таки был из местных.

Может быть, это ощущение старины объяснялось не столько древностью построек, сколько безжизненной тишиной вымирающего городка?

Фасады все одинаковые, видите? Город строился по указанию правительства. Отвели всем одинаковые участки и… В старину здесь были постоялые дворы, веселые дома, бани и извозные заведения, — продолжал свои объяснения словоохотливый мужчина.

— А чем теперь тут люди занимаются? — поинтересовался Мунэсуэ. Он вспомнил, что на некоторых улицах, которые они проезжали, не было видно даже собак. Город казался пустынным.

— Видите ли, как появился перевал Усуи, так все перевалом и кормятся.

— Как это — «кормятся перевалом»?

— Ну, железной дорогой. Кто на станции работает, кто путевой обходчик, — в общем, почти весь городок в железнодорожниках.

Городок Сакамото кончился. Автобус свернул с шоссе и пересек железную дорогу. Ребятишки загалдели и прилипли к окнам: «Обезьяна! Обезьяна!» На склоне горы в засохшей траве действительно мелькнула какая-то черная точка, но прежде, чем ее удалось рассмотреть, она скрылась из виду. Выяснилось, что обезьяны появляются здесь стадами в пятьдесят-шестьдесят голов.

Кончился асфальт, и автобус вдруг отчаянно затрясся. Справа появилась довольно большая плотина. То была плотина Киридзуми. Водитель сообщил, что длина ее 320 метров, высота — 67, что строить ее начали четыре года назад и скоро должны закончить. Водохранилища пока не существовало, и под мощным бетонным корпусом плотины там и сям уныло торчали брошенные дома и небольшие рощицы.

В этом наступлении человека на природу ощущалось что-то грустное и тревожное.

Дальше будет сильно трясти, держитесь крепче, — предупредил водитель. Они были в горах. — Приехали б вы пораньше, такую красоту увидели бы: все горы красные, — продолжал водитель с таким сожалением, как будто это не они, а он сам лишился возможности полюбоваться осенней листвой.

Да и сейчас еще красиво. — Ёковатари смотрел вверх, на гребень горы, еще хранивший осенние краски. Когда ты столько времени не видел ничего, кроме бездушных городских пейзажей, любой уголок природы, а тем более такой буйной, ласкает взгляд. Горы, вздымавшиеся вокруг, не подавляли своей суровостью, а словно окутывали уставших от городской жизни путников мягкостью и спокойствием.

Автобус взбирался вверх по берегу реки. Справа и слева от дороги были разбросаны небольшие рощицы.

— Скажите, вы давно здесь живете? — обратился Ёковатари к водителю, решив, очевидно, что пора приниматься за дело.

— Я работал на прядильной фабрике в поселке Мацуида, но уж больно жалованье было маленькое, вот я сюда и перебрался год назад.

— Год назад, говорите? — Инспекторы понимающе переглянулись: о давних событиях расспрашивать водителя не имело смысла.

— Раньше тут, конечно, машины не ходили, — заметил Мунэсуэ. — Знаете, есть такие «Стихи о соломенной шляпе». Там говорится, кажется, так: «Что сталось с моей соломенной шляпой, той, что улетела в ущелье, когда мы шли по горной дороге?» Правда, поэт имел в виду дорогу от Усуи в Киридзуми, а не эту.

Автомобильную дорогу проложили в семидесятом году. А до того из Ёкогава ходили пешком. Гостиница тут была только одна, «Кинтокан», и постояльцы жили в ней по месяцу, по два.

— А сейчас и другие есть?

— Нет, только две. Хозяева-то, правда, одни. Первая называется «Киридзумикан». Это новая, и стоит она там, где кончается дорога. А старая — «Кинтокан».

— Когда же новую построили?

— В семидесятом.

— А к «Кинтокану» машины не ходят?

— Нет, туда можно добраться только пешком. По горной тропинке минут тридцать ходьбы.

— Целых полчаса по горной дороге? — скривился Ёковатари.

Раньше три часа от станции надо было идти. А нынешним гостям и полчаса много, селятся в новой гостинице. В старой живут только те, кто специально собрался по горам полазить.

За беседой и не заметили, как началась настоящая горная глушь. Прежде справа от автобуса шумела рока. Теперь же дорога запетляла, взбираясь по склону, и река осталась далеко внизу.

Вскоре в глубине небольшой поляны среди кленов, буков, грабов, каштанов показалось двухэтажное зеленое здание с красной крышей. Микроавтобус подкатил прямо к входу. Выйдя наружу, Мунэсуэ и Ёковатари поняли, что находятся на дне ложбины: со всех сторон их окружали склоны гор.

Дверь гостиницы вела в красиво отделанный вестибюль с диванчиками. Навстречу гостям вышла горничная, приветливая женщина средних лет.

— Господа Ёковатари и Мунэсуэ? Мы вас ждем. Горничная взяла у водителя сумки и пригласила гостей пройти в комнаты. Но Мунэсуэ остановил ее:

— Мы еще не решили, может быть, мы поживем в «Кинтокане».

— Хорошо, позже я провожу вас в «Кинтокан». А пока немного отдохните с дороги, — сказала горничная и провела их в комнату в самом конце коридора.

За окном краснели последние листья облетающего клена. Несмотря на дневное время, стояла мертвая тишина.

— Сейчас принесу чаю, — поставив сумки в стенную нишу, сказала горничная и вышла.

Они открыли окно и вдруг остро почувствовали, что кругом горы.

Тишина какая…

Как будто уши заложило.

Мы просто не привыкли, вот нам и странно.

Всю жизнь в грохоте, еще бы не странно.

Так что же может быть общего между Джонни Хэйвордом и этой глухоманью? — закурив, недоуменно пожал плечами Ёковатари.

В коридоре послышались шаги, и в комнату вошла горничная с чаем.

— Добро пожаловать к нам в Киридзуми, — еще раз учтиво поклонившись, сказала она.

В манерах и разговоре женщины было что-то такое, от чего казалось, что она и есть хозяйка гостиницы, а но горничная, как подумалось им раньше.

— У вас тут хорошо, — сказал Ёковатари искренне. — Хоть прочистим как следует легкие, а то они у нас все в смоге и саже.

— И правда хорошо, — согласилась женщина, — все наши гости так говорят.

— Извините, вы здешняя хозяйка? — решил удостовериться Ёковатари.

— Да, хозяйство у нас скромное, своими силами обходимся.

— А как же вы управляетесь сразу с двумя гостиницами?

— Когда сезон, помощников нанимаем. Если постоянно чужих держать, за ними следить надо, и гостей они обслуживают хуже.

— У вас, значит, сервис по-домашнему в самом буквальном смысле слова.

— Совершенно верно.

— А что вам сказали про нас, когда звонили из Токио? — с невинным видом осведомился Ёковатари. Ему показалось, что хозяйка догадывается, кто они такие.

— Ничего. А разве вы не сами заказывали комнату?

— Фирма заказывала, — уклончиво ответил Ёковатари.

Когда ведешь дознание, лучше по возможности не раскрываться, иначе собеседник может испугаться и умолкнуть. Правда, с некоторыми, наоборот, легче, если сразу, без утайки объявить им, что ты из полиции, — тогда они все начистоту выложат. В общем, смотря какой собеседник достанется…

— У вас к нам какое-нибудь дело? — спросила хозяйка.

— Откуда вы знаете? — удивился Ёковатари: похоже было, что, несмотря на все ухищрения, хозяйка все-таки догадалась об их профессии.

— Видите ли… К нам приезжают обычно или группами, или семьями, или парочками, а чтобы двое мужчин просто так приехали на воды — это редко бывает.

— Понятно. Эх, не сообразили, надо было девочек с собой пригласить, — разочарованно махнул рукой Ёковатари.

— Хотите, я угадаю, кто вы такие? — пряча улыбку, предложила хозяйка.

— Неужели угадаете?

Репортеры, подумала я сначала, но нет, пожалуй, не репортеры… Сыщики, верно?

Инспекторы растерянно переглянулись.

— Верно, — признался Ёковатари. Играть в прятки было уже ни к чему. Хозяйка явно из разговорчивых. Вероятно, полезнее будет раскрыть карты и прямо попросить ее помочь. — А как вы догадались?

— Когда приезжают репортеры, то один обычно с фотоаппаратами. А у вас сумки небольшие, непохоже, чтобы там аппараты были. И потом, газетчики всегда красиво одеты.

— Вот так комплимент! — расхохотался Ёковатари. Да, пожалуй, в сравнении с журналистами они и правда выглядели несколько провинциально. И кто им об этом напомнил? Хозяйка затерянного в глуши постоялого двора. В наше время, когда преступники летают на самолетах и разъезжают в спортивных автомобилях, канула в прошлое и фигура сыщика в потертом пиджачке и стоптанных башмаках. Молодого детектива на первый взгляд не отличишь от высокопоставленного служащего перворазрядной фирмы. Они, конечно, на это не претендуют, но все-таки и к «стоптанным башмакам» себя не причисляют.

— Ой, простите, я не то хотела сказать, — смущенно попыталась загладить свою невольную оплошность хозяйка. — Газетчики хоть и шикарные, но, как бы вам объяснить, нескромные, что ли.

— Да нет, мы ничего такого и не подумали. Кстати, раз уж вы нас разгадали, мы вам расскажем все как есть. Мы приехали расследовать одно дело по заданию полицейского управления. Это инспектор Ёковатари, моя фамилия Мунэсуэ. Мы хотели бы кое-что узнать у вас и у вашего супруга. Поможете нам? — сказал Мунэсуэ и предъявил хозяйке служебное удостоверение.

— Конечно, поможем, если это в наших силах. Извините, коли что не так сказала.

Допущенная оплошность, видимо, вызвала у хозяйки ощущение вины и желание ее загладить. Инспекторы не замедлили этим воспользоваться.

— Часто ли сюда приезжают иностранцы? — начал Мунэсуэ с главного.

— Как вам сказать. Не слишком часто, у нас тут места глухие.

— Но все-таки приезжают?

— В сезон иногда приезжают.

— Не было ли у вас в последнее время негров из Америки?

— Негров? Нет, что-то не припомню.

— С тринадцатого по семнадцатое сентября? — Мунэсуэ посмотрел хозяйке прямо в глаза. По документам, Джонни Хэйворд был в Японии впервые. Значит, он мог приехать в Киридзуми только в эти четыре дня: с момента прибытия в страну тринадцатого сентября до момента гибели в отеле «Ройал» семнадцатого. В «Токио бизнесмен отеле» сообщили, что он возвращался к ним каждую ночь, но он мог съездить в Киридзуми и днем.

— В сентябре у нас постояльцев еще много было, но негра — нет, не было.

— Речь идет вот об этом негре. Может быть, он к вам и не приезжал, но дело в том, что он как-то связан с этими местами. Внешне он и на негра-то не очень похож, скорее на азиата. С этими словами Мунэсуэ показал хозяйке отретушированную фотографию убитого Джонни Хэйворда и копию фотокарточки из его паспорта. Фотографии не произвели на хозяйку никакого впечатления.

— Раз вы не помните, то и супруг ваш, очевидно, не знает?

— Этого негра?

— Да.

— Если вас интересует, жил ли он у нас в гостинице, то я могу точно сказать — нет… А что с ним такое случилось? — встревожилась хозяйка.

— Ничего особенного, мы интересуемся им в связи с одним происшествием. Не волнуйтесь, пожалуйста, — поспешил успокоить женщину Мунэсуэ.

Если бы она читала газеты, то наверняка знала бы, что Джонни Хэйворда убили в токийском отеле. Однако трудно было представить себе, чтобы эта добродушная женщина, поглощенная многочисленными хозяйственными заботами, могла интересоваться такими кровавыми историями. Да если бы и интересовалась, вряд ли она смогла бы узнать на предъявленных фотографиях лицо, мельком увиденное в газете.

— Бывало так, что по каким-то причинам в гостинице оставался только ваш супруг?

— Как же, бывало: когда я рожала, то уезжала отсюда к родителям оба раза на месяц. Сейчас-то детишки уже в школу ходят.

Видимо, это ее дети ехали с ними в автобусе.

— Не могли ли негры приезжать именно в это время? Как знать, а вдруг кто-нибудь из родственников Джонни Хэйворда приезжал раньше в Киридзуми?

— Да нет, пожалуй, не думаю. Такое ведь не часто бывает, муж бы мне рассказал.

— Как долго вы храните регистрационные книги?

— Обычно через год уничтожаем. Разговаривая с хозяйкой, Мунэсуэ все яснее понимал, что толку от нее не будет. Правда, есть еще муж. Может, он что-нибудь знает о Джонни? — Супруг ваш где сейчас?

— В старой гостинице. Вызвать его?

— Нет, мы сами туда сходим. Там же и переночуем. Извините, а вы сами давно здесь живете?

— Могло статься, что отношения Джонни со здешними жителями возникли либо до ее приезда сюда, либо в ее отсутствие.

— Я вышла замуж в шестьдесят пятом, с тех пор все время тут.

— Значит, за это время чернокожих гостей не было?

— По-моему, не было.

— А иностранцы из каких стран бывали?

— Больше всего американцы. Знаете, солдаты с баз. Потом еще студенты. Кроме американцев, были французы, немцы, англичане.

— А кто из местных жителей живет здесь со времен войны?

— Так родители мужа, вот у них и надо спросить.

— Стало быть, родители вашего супруга в добром здравии?

— Да, им обоим уж за семьдесят, но держатся они молодцом.

— А они все время жили здесь?

— Да, как дело унаследовали, так никуда и не уезжали.

— Унаследовали?

— Свекор получил хозяйство от своего дяди. Впрочем, я во всем этом плохо разбираюсь, вы лучше у самого свекра спросите.

Из слов хозяйки явствовало, что теперешним хозяином гостиницы был ее муж, а свекор удалился от дел и жил на покое в «Киридзумикане». Вряд ли двадцатичетырехлетний Джонни Хэйворд был связан с кем-то из обитателей Киридзуми, живших здесь еще раньше.

— Эти стихи вам знакомы? — Мунэсуэ перевел разговор на другую тему и показал хозяйке принадлежавший Джонни Хэйворду сборник стихов Ясо Сайдзё. — Видите ли, эта книга была среди вещей негра. Когда он уезжал из Америки, то сказал, что едет в Японию, в Киридзуми. — Объяснять ей, как от «кисми» пришли к «Киридзуми», не было нужды. — Эти стихи были чем-то очень важны для него. В них говорится о Киридзуми. И в Японию он приехал, чтобы попасть сюда. Но вот что он собирался тут делать? Весьма вероятно, что разгадка кроется в этих стихах. Вам они ничего не говорят?

— Я знаю, что в этих стихах Ясо Сайдзё вспоминает, как он в детстве приезжал с матерью в Киридзуми. Я слышала, что отец мужа отыскал эти стихи и напечатал их в рекламной брошюрке и на салфетках.

— У вас есть сейчас эта брошюра?

— Сейчас нет, это давно было.

— Жаль, — сказал Мунэсуэ, не скрывая разочарования, и спросил; — До какого времени были в ходу салфетки и брошюры?

— Только муж или свекор могут это знать.

— А как вы думаете, чем стихи Ясо Сайдзё были важны для негра, Джонни Хэйворда?.. — все-таки задал Мунэсуэ хозяйке мучивший его вопрос, хотя на ответ особенно и не надеялся; что могла сказать ему женщина, никогда в жизни не видевшая Джонни Хэйворда?

— Ну, знаете, Киридзуми — это ведь не только где мы живем…

Последние слова хозяйки, по-видимому, заинтересовали Ёковатари, потому что он едва слышно пробормотал: «Вот именно, Джонни мог иметь в виду вовсе и не источники…»

Когда в следственной группе обсуждалось название «Киридзуми», обнаруженное а стихотворении Ясо Сайдзё, все немедленно связали его с горячими источниками, но ведь речь могла идти об этой местности вообще.

— Скажите, где еще в Киридзуми живут люди? — спросил Ёковатари. Ведь если где-нибудь поблизости тоже есть человеческое жилье, то Джонни Хэйворд вполне мог стремиться и туда. Или ему были нужны не люди, а сама земля Киридзуми? Ну, тогда уж точно ничего не удастся выяснить.

— То есть всегда ли местные люди жили только на источниках? — уточнил Мунэсуэ, подхватив мысль Ёковатари.

— Раньше была еще деревня Юносава, но теперь там никто не живет.

— Юносава? Это где же?

— Вы, когда выезжали из Сакамото, наверно, видели плотину. Так вот немножко выше этой плотины. Скоро ее затопят, эту деревню, поэтому оттуда почти все уехали.

— Давно?

— Да уж года три. Но только Юносава сама по себе, это не Киридзуми.

Дело зашло в тупик. Нужно было как можно скорее идти в старую гостиницу.

— Извините за беспокойство. Мы пойдем в «Кинтокан».

— Я вас провожу.

— Спасибо, не нужно. Тут ведь одна дорога, верно?

— Конечно, но мне все равно туда надо. — И хозяйка с готовностью поднялась.

2

В «Кинтокан» вела узкая лесная тропинка. Солнце уже скрылось за горами, на небе говел закат. Метров семьсот не слишком крутого подъема привели их к перевалу, с которого уже виднелась старая гостиница. Ёковатари и Мунэсуэ едва переводили дух, а хозяйка, казалось, чувствовала себя прекрасно. «Кинтокан» прятался в глухой ложбинке. Над ним поднимался легкий дымок, похожий на пар; сначала он тянулся ввысь, а потом, отдав свое тепло холодному воздуху, расплывался вширь, и от этого затерянное в горах пристанище для любителей горячих ванн казалось еще уютней. Солнце скрылось, и только догорающая вечерняя заря освещала ложбину призрачным светом.

Подойдя к обветшалой гостинице, они увидели водяную мельницу.

— Гостям из города очень нравится, вот мы и оставили, — объяснила хозяйка.

Они вошли в переднюю. В доме уже горел свет. Их встретил довольно невзрачный мужчина средних лет. Это и был хозяин. Жена о чем-то пошепталась с ним, и он немного извиняющимся тоном пригласил гостей в комнаты:

— Очень рады видеть вас у себя. Вы, должно быть, устали с дороги, не откажитесь принять ванну.

После «Киридзумикана» почтенный возраст «Кинтокана» сразу бросался в глаза. Почерневшие столбы покосились, в раздвижных перегородках зияли щели. Доски пола в коридоре покоробились и страшно скрипели.

— Это не соловьиные полы^[10], а петушиные, — съязвил острый на язык Ёковатари, ничуть не стесняясь присутствия хозяев.

— Конечно, тут тоже надо было сделать ремонт, — еще более извиняющимся тоном сказал хозяин, — но все деньги ушли на «Киридзумикан».

— Да нет, так даже лучше. В этом, поверьте, есть своя прелесть, дух старины, что ли. Придает дому очарование, которое пьянит, как старое вино, — снисходительно утешил хозяев Ёковатари.

И в самом деле, если бы вам захотелось почувствовать себя затерянным в глуши, полностью оторванным от мира, вы не нашли бы места лучше, чем этот горный приют для запоздалого путника.

— Трудно поверить, что такие вот местечки до сих пор существуют всего в нескольких часах езды от Токио! — с воодушевлением заметил Мунэсуэ. Ему давно не приходилось бывать в подобных поездках. И он чувствовал себя помолодевшим на добрый десяток лет.

Их проводили в отдельный домик, одиноко стоявший в стороне от главного здания. Под окнами небольшой, обставленной в традиционном японском стиле комнаты журчала вода: там проходил мельничный желоб.

Когда они вошли в домик, на улице уже стемнело. Заря догорела, со дна ложбины поднялась ночная мгла, густая, как тушь. Хозяин зажег в комнате свет, и за окнами окончательно воцарилась ночь. В центре комнаты был устроен котацу^[11].

— Сейчас жена чай принесет. — С этими словами хозяин собрался было уйти, но Мунэсуэ остановил его.

— Сначала нам хотелось бы у вас кое-что узнать. Мы тут расспрашивали вашу супругу…

— Да, жена мне говорила, но, боюсь, я тоже не смогу вам ничем помочь.

— Речь идет об этом человеке. Взгляните на фото. — Мунэсуэ протянул хозяину фотографию Джонни.

— Да нет, не было у нас такого. Если б он у нас останавливался, я б его непременно запомнил, очень уж внешность необычная. Может, он приезжал давно, еще до меня, тогда отец должен помнить. Кончите ужинать, я его приведу.

Как ни соблазнительна была перспектива единым духом покончить с расспросами, приходилось считаться и с интересами хозяев. Поэтому было решено сначала принять ванну. Купальня располагалась во флигеле по другую сторону главного здания. В длинном переходе, соединявшем главное здание и купальню, их обдал аромат стряпни, и у них разгорелся аппетит.

Вода источника была тридцать девять градусов. Когда-то температура ее была меньше — тридцать семь градусов: вода стала горячее после того, как пробурили дополнительную скважину. В бассейне соорудили шахматную доску, и постояльцы, нежась в воде, подолгу играли в японские шахматы «сёги».

— Хоть отдохнем немножко, — сказал Ёковатари, растянувшись в воде. За стенами купальни стояла тьма. Черные кроны деревьев придавали ей какую-то особую густоту.

— А ведь если б не вся эта история, мы бы и не знали про такое местечко.

— Спасибо, значит, убитому негру?

— Ёковатари-сан, что вы думаете о нашем деле?

— В каком смысле?

— Видите ли, из-за того, что убитый — иностранец, в расследовании, как мне кажется, никто особенно незаинтересован. Похоже, что наша группа создана проформы ради, поскольку здесь замешана честь японской полиции.

— А вы что, настроены иначе? — спросил Ёковатари, искоса взглянув на собеседника. Взгляд его был недобрый: Мунэсуэ повторил то, что с самого начала говорил сам Ёковатари.

— С чего вы взяли? Мне, откровенно говоря, все равно. До убитого мне дела нет. Мне только одно нужно — разделаться с убийцей.

При этих словах глаза Мунэсуэ будто сверкнули огнем. Или это просто почудилось сквозь пар? Видимо, не зря перед отъездом в Киридзуми Ямадзи сказал про него: «Очень уж ретивый. Как начнет таскать за собой по горам — не угонишься». И послал вместо себя Ёковатари.

Мунэсуэ испытывал к преступникам ненависть совершенно особого рода. Для сотрудника полиции отвращение и гнев по отношению к преступнику — вещь естественная. Однако Мунэсуэ переносил на преступный мир свою личную ненависть к негодяям, убившим его отца. Наверное, именно поэтому его так раздражало поведение следственной группы. Вряд ли его коллеги относились к дознанию спустя рукава оттого, что убитый был иностранцем. Пожалуй, напротив: это обстоятельство могло бы быть дополнительным стимулом в раскрытии преступления. И все-таки где-то в самой глубине души дело какого-то негра представлялось им не столь уж важным. Мунэсуэ же считал, что, даже не испытывая симпатии к жертве, следует положить все силы на поимку убийцы.

Ёковатари тоже было не по себе от рвения Мунэсуэ. Бригада Насу состояла из ветеранов, но Ёковатари был старейшим из них, на счету у него было почти столько же дел, сколько у Ямадзи. Но даже его Мунэсуэ опережал в энтузиазме и упорстве.

«Если рвение Мунэсуэ направить в нужное русло, из него выйдет отличный сыскной агент… — думал Ёковатари, погружаясь в горячую воду. — Иначе его энергия неизвестно во что может вылиться: начнет еще пытать подследственных. Следствие должно подчиняться строгим правилам, и насилию здесь не место».

Ёковатари понял, почему Ямадзи послал с Мунэсуэ именно его. Человеку помоложе было бы трудно сдерживать Мунэсуэ.

«Ну-ну, — подумал он и вдруг почувствовал голод. — Хватит купаться. Пора и поесть».

В комнате их ждал накрытый столик. Рис и суп были еще горячие. На столе красовались сасими^[12] из карпа, тэмпура^[13] из грибов и овощей, всевозможные салаты.

— Вот это да! — воскликнули Мунэсуэ и Ёковатари в один голос. Богатство и разнообразие стола сделали бы честь самому модному курорту.

— У нас в горах ничего нет, уж не знаю, придется ли вам все это по вкусу, — скромно сказала хозяйка, но гости, едва пробормотав что-то в ответ, накинулись на ужин. Сейчас им было не до служебных дел.

3

Когда они, покончив с обильным ужином, немного отдышались, раздались осторожные шаги: хозяин привел стариков.

— Право, не стоило беспокоиться! Мы сами собирались к вам зайти, — стал извиняться обычно неприветливый Ёковатари.

— Ну что вы, старому человеку поговорить — одно удовольствие…

Старик был худой, но еще крепкий. За ним тенью следовала маленькая старушка. Приведя родителей, хозяин ушел по своим делам в главное здание.

Четверо расселись вокруг котацу — не электрического, а угольного, такого же старого, как все в доме.

— Нам уже сын сказал, в чем дело. Иностранцы сюда приезжать стали сразу после войны. Тут Многим нравится, вот люди и приезжают сюда: кто на немного, а кто и надолго, — не спеша заговорил старик.

Хотя инспекторов интересовали сведения о Джонни Хэйворде, им пришлось сначала выслушать всю историю Киридзуми.

Старик рассказал, что горячие источники были обнаружены здесь больше тысячи лет назад. Нашла их собака, принадлежавшая отцу Садамицу Усуи, одного из вассалов Ёримицу Минамото^[14], и потому одно время их называли Собачьими ключами.

Первый курорт в этих местах был создан в 1880 году. Десять пайщиков основали «Компанию по эксплуатации источников Усуи», которая и положила начало теперешнему курорту Киридзуми. Именно тогда была построена старая гостиница, как видно, многое повидавшая на своем веку. В числе десяти основателей компании был и дед старика; впоследствии он стал ее единственным владельцем. В 1911 году, когда дело перешло к наследнику, компанию переименовали в «Кинтокан. Горячие источники Киридзуми». Почему в название было включено слово «Киридзуми», точно неизвестно.

— Скорее всего, потому, что уж очень часто здесь бывают туманы^[15],- сказал старик, очевидно вороша в памяти события далекого прошлого. Расспросы пробудили в нем воспоминания, и сейчас он мысленно оглядывал свою долгую жизнь — семьдесят с лишним лет.

Получалось, что старик владел предприятием в третьем поколении, а нынешний хозяин — в четвергом. Кто только не перебывал на источниках со времени основания курорта.

— Кода Рохан^[16] сюда приезжал. И Ясо Сайдзё тут останавливался. Правда, я его не видел. Это было еще при отце. А стихотворение то я случайно нашел в сборнике и отдал напечатать на салфетках.

— Когда это было? — спросил Мунэсуэ. Наконец-то начался разговор по существу.

— До войны еще. Точно уж не помню когда.

— А салфетки у вас до сих пор в ходу?

— Нет. В пятидесятые годы еще были, а теперь уже нет.

— Джонни Хэйворд родился сразу после войны. Так что он мог видеть эти салфетки. Знал ли он, откуда они, — это уже другой вопрос.

— Кстати, не приезжал ли сюда на вашей памяти этот негр? — протянул Мунэсуэ старику фотографию. — Может быть, вы что-нибудь знаете о нем?

— Иностранцев у нас много было, а вот негры ни разу не приезжали, — покачал головой старик, разглядывая фотографию. Потом он передал ее задумавшейся о чем-то своем старухе. Та, едва взглянув, тихо прошамкала провалившимся ртом, словно размышляя вслух:

— Мы-то ничего не знаем, может, О-Танэ-сан^[17] знает?

— А ведь и то правда, она же все время смотрела за гостями, когда нас не было, — сказал старик.

— А кто это О-Танэ-сан? — оживились инспекторы.

— Горничная, она давно у нас работала. Когда мы ездили в Токио или еще куда, она оставалась за хозяйку. Если уж кого спрашивать, так ее.

— А эта О-Танэ-сан сейчас здесь?

— Она в Юносава живет.

— Юносава? — Кажется, они уже где-то слышали это название.

— В деревне около плотины. Там уж никого не осталось, только одна она.

— Ну конечно, про эту деревню им говорила хозяйка, когда они пили чай в «Киридзумикане».

— А сейчас внучка О-Танэ помогает нам по хозяйству.

— Внучка?

— Славная девочка. Она еще малышкой осталась без родителей, О-Танэ ее вырастила. Когда О-Танэ состарилась и больше не могла работать, мы какое-то время присматривали за Сидзуэ — ее Сидзуэ зовут, эту девочку, — потом она кончила школу и теперь у нас работает, бабушку содержит. Говорили мы ей, иди дальше учись, мы об О-Танэ позаботимся, а она ни в какую: как же, говорит, я бабулю оставлю? Так и работает у нас. Сейчас позовем ее.

Не успел старик договорить, как старушка с неожиданным для ее возраста проворством встала, раздвинула сёдзи^[18] и вышла. Вернулась она в сопровождении сем-семнадцативосемнадцатилетней девушки, крепенькой и круглощекой. Тут же явилась и хозяйка с горячим чаем.

— Это наша Сидзуэ-тян. Уж такая она работница, так нам помогает. Грех, конечно, держать ее в такой глуши… — словно оправдываясь, сказала хозяйка, разливавшая чай.

Сидзуэ, и без того румяная, совсем залилась краской и смущенно поклонилась инспекторам.

— Рады познакомиться, Сидзуэ-сан. Видите ли, мы хотели бы поговорить с вашей бабушкой по одному важному делу… Скажите, как у нее с памятью? — дружелюбно заговорил Мунэсуэ, боясь обеспокоить девушку.

— Бабуля очень любит поговорить о прежних временах, часто рассказывает, какие люди раньше к нам приезжали. Так подробно обо всем рассказывает, что я даже удивляюсь иногда. — Сидзуэ, кажется, обрадовалась, что с ней заговорили о любимой бабушке.

— Это прекрасно. Кстати, не говорила ли бабушка о каком-нибудь постояльце-негре?

— Негре?

— Ну да, из Америки.

— Говорила. Она рассказывала, что как-то очень давно приезжал чернокожий солдат с сыном.

— Чернокожий солдат с сыном! — невольно вырвалось у полицейских.

— Ну да. Правда, она давно об этом рассказывала, может, я что и путаю.

— Мы хотели бы увидеться с вашей бабушкой…

— Ну вот и прекрасно! — улыбнулась хозяйка, обратившись к Сидзуэ. — У тебя же завтра выходной, ты как раз и проводишь гостей в Юносава.

Все, что можно было выяснить в Киридзуми, они выяснили. Теперь оставалось ждать завтрашнего дня. Ёковатари и Мунэсуэ вышли на улицу, и над ними раскинулось яркое звездное небо. Такого им давно не приходилось видеть. В городе небо тусклое, звезды унылые, едва заметные. А тут им словно не хватало места на небе, они теснили друг друга и сверкали. Сверкали жестким металлическим блеском, лишенным теплоты, как острия копий. Казалось, увидев людей, звезды ощетинились, как стая голодных зверей, готовых вот-вот броситься на добычу.

— Небо какое-то жуткое, — поежился Ёковатари и поспешил обратно в дом. Мунэсуэ последовал за ним, не рискнув остаться в одиночестве.

4

Утро было ясное. Во дворе гостиницы раздавались голоса: выглянув в окно, инспекторы увидели, что это отправляется в путь компания туристов.

— Стало быть, мы не одни тут ночевали, а? — обратился Мунэсуэ к Ёковатари.

Видно, они неплохо время провели. Вон какие веселые.

— Здесь, кажется, проходит туристский маршрут на какую-то Кривобрюхую гору и на плоскогорье Асама.

— Не Кривобрюхая, а Кривоносая! — раздался девичий смех у них за спиной. Это была вчерашняя девушка Сидзуэ: она принесла завтрак.

— А, Сидзуэ-сан!

— Ну как, хорошо вы спали?

— Как младенцы. Только от голода и проснулись.

— У меня давненько такого аппетита не было, — подтвердил Ёковатари слова Мунэсуэ, взглянув на накрытый столик. — На свежем воздухе особенно хочется есть.

— Кстати, Сидзуэ-сан, когда вы уходите?

— Все от вас зависит. Как только соберетесь, так сразу и пойдем.

— Так что ж мы тут расселись, — заторопился Ёковатари, — отнимаем у вас время, сегодня ведь ваш выходной.

— Ничего, ничего, завтракайте спокойно, — присела Сидзуэ рядом.

Ночь в гостинице вместе с обильным и изысканным ужином и завтраком стоила всего три тысячи иен. Расплачиваясь, они подивились дешевизне. Провожали их старики. Было что-то очень трогательное в том, как они стояли рядышком, глядя им вслед. Залитые ярким утренним солнцем фигурки стариков становились все меньше и скоро превратились в два черных пятнышка на дне ложбины.

— Все еще не уходят, — недоуменно сказал Мунэсуэ.

— Они всегда так провожают гостей, — объяснила Сидзуэ.

— Так вот и доживут свои дни вдвоем в этой горной гостинице, в тишине, — с грустью промолвил Ёковатари.

— Ну что ж, красивая, спокойная жизнь.

— Так-то оно так, да кто знает, что им пришлось претерпеть на своем веку? — заметил Ёковатари.

Тут они поднялись на перевал, откуда здания гостиницы уже не было видно. Мунэсуэ помахал рукой и тихо, чтоб никто не услышал, прошептал: «До свидания». Сидзуэ шла впереди и была уже по ту сторону перевала. Отсюда открывался вид на «Киридзумикан».

— Хорошо бы еще разок попасть в эти места, — сказал Ёковатари.

— Да, неплохо бы… — ответил Мунэсуэ. Оба знали, что расчувствовались, что это скоро пройдет и что больше они сюда никогда не вернутся.

Обратный путь они снова проделали на микроавтобусе. Шофер был тот же. И даже вчерашний спутник, немолодой мужчина, опять ехал вместе с ними. Видимо, он ночевал в «Киридзумикане». В рекламном проспекте, который хозяйка вручила им на прощание, говорилось, что гостиница открыта круглый год — единственный в своем роде случай.

— Это, конечно, не наше дело, — почему-то вдруг озабоченно сказал Ёковатари, — но как же они не прогорают?

З-а прибылью они как будто не гонятся. Наверно, хорошо зарабатывают в отпускной сезон и праздничные дни.

Действительно, в проспекте говорилось, что на источниках бывает людно во время больших весенних и осенних праздников, под Новый год, а также летом. Но много ли приезжих останавливается в гостиницах, не было сказано.

— Жалко будет, если не уберегут такое заведение, — вздохнул Ёковатари.

— Жалко, — согласился с ним Мунэсуэ.

Старуха О-Танэ жила в единственном оставшемся в деревне Юносава доме. Ей давно предлагали переехать в город, в новый дом, выделенный для нее муниципалитетом, но она говорила, что хочет быть поближе к внучке, и до сих пор ютилась в своем полуразвалившемся домишке.

О-Танэ доживала в Юносава свой век, и единственной ее радостью была Сидзуэ, приходившая навещать старуху в свои выходные дни. О-Танэ было тоскливо без Сидзуэ, но в остальном ей жилось неплохо: заботы о ее пропитании взяли на себя хозяева гостиниц в Киридзуми.

Сидзуэ была славной девочкой, ее не смущало то, что ее бывшие одноклассники либо продолжили учение, либо бросили родные места и отправились работать в Такасаки или Токио. Она не хотела покидать бабушку и осталась работать здесь же, в Киридзуми. Ничего, что ей, такой молодой, тоскливо в горной глуши. Мечты подождут, сейчас главное — позаботиться о бабушке.

— Не скучно вам здесь, в горах? — спросил Мунэсуэ.

Девушка смущенно подняла глаза:

— Послушать моих подруг, которые в Токио работают или в других городах, так там не жизнь, а сплошной праздник. Непонятно только, что ж они всякий раз приезжают оттуда такие бледные да худые? У нас иногда бывают постояльцы моего возраста, так они говорят, что зарабатывают меньше, чем я в Киридзуми. И уж больно тонюсенькие, прямо едва живые — все фигуру берегут. А мне больше нравится в горах. Красиво, воздух какой, да и хозяева добрые… А самое главное — возле бабули.

Сидзуэ говорила просто и доверчиво.

— Правильно, — отозвался Ёковатари. — Ничего хорошего в этом Токио нет. А такой девушке, как ты, там и вовсе не место.

— Когда приезжают студенты из Токио, подрабатывать, с ними надо быть начеку.

— В каком смысле начеку?

— Сразу говорят: давай встречаться. А сами-то скучные такие и хуже всех работают… — Сидзуэ судила строго.

Микроавтобус спускался по горной дороге. Теперь долина расстилалась уже не где-то внизу, а совсем рядом.

— Бабуля, когда я прихожу домой, всегда выходит меня встречать, к самой плотине, — сказала раскрасневшаяся от радостного волнения Сидзуэ.

— Показалась плотина. У ее подножия столпились люди.

— Что-то случилось, — пробормотал шофер, притормозив.

— Что может случиться? — встревоженно нахмурилась Сидзуэ.

— Похоже, кто-то разбился.

— С плотины упал? Да ведь это верная гибель! — переглянулись инспекторы.

— Что-то я бабули не вижу! — заволновалась Сидзуэ, глядя туда, где обычно ждала ее бабушка.

— Видимо, она пошла посмотреть, что случилось, — сказал Мунэсуэ, желая не столько успокоить девушку, сколько заглушить тревожные предчувствия в себе самом.

Автобус подъехал к краю плотины.

— Эй, что произошло? — крикнул шофер кому-то из собравшихся внизу.

— Да вроде какая-то старуха здешняя разбилась, — ответили ему.

— А вдруг это бабуля? — Сидзуэ чуть не плакала.

— Да нет, не может быть. Мало ли старух на свете… Чего тревожиться понапрасну, беги лучше домой, — подбодрил Сидзуэ шофер, протянув ей сверток с гостинцами, который она чуть было не оставила в автобусе.

— Верно, верно. Может, вашу бабушку задержало что, вот она и не смогла вас встретить, — поддержал его Мунэсуэ.

— Господин начальник станции, можно я пойду взгляду? — спросил шофер у пожилого мужчины. Видно, он встревожился не на шутку.

— Иди, Цунэ-сан. Я, пожалуй, тоже схожу посмотрю, — сказал пожилой мужчина, оказавшийся начальником станции, и вышел из автобуса вместе с шофером. Оба пошли за Сидзуэ; должно быть, они прекрасно знали, что никаких других старух, кроме О-Танэ, в Юносава нет. У лестницы, ведущей с плотины вниз, им преградил дорогу человек в каске, видимо рабочий:

— Проход воспрещен.

— Скажите, кто там разбился? — спросил рабочего Цунэ-сан.

— Не знаю, — ответил тот и замахал рукой, словно отгоняя собак. — Сюда нельзя!

— Пропустите хоть эту девушку, она из Юносава, там живет ее бабушка…

— Из Юносава! — Рабочий изменился в лице, что явно не предвещало ничего хорошего. — Бабушка, говорите?

— Да, а что? Неужели… — Цунэ-сан помрачнел. Сидзуэ, смертельно бледная, едва держалась на ногах. Если бы Мунэсуэ не поддерживал ее, она бы наверняка упала.

— Раз так, идите. Меня-то просто для охраны сюда поставили, — сказал рабочий и показал рукой вниз, на подножие плотины.

— Мне страшно! — оцепенела Сидзуэ.

— Ну что ты, Сидзуэ! С бабушкой твоей все в порядке. Иди скорей домой, — успокаивал ее Цунэ-сан.

Но для того, чтобы попасть в Юносава, все равно надо было спускаться по лестнице. В глубине красновато-ржавой долины виднелись останки заброшенных домов и засохшие деревья. Где-то там должен был быть и дом старухи О-Танэ.

Хотя рабочий явно уклонился от ответа, им все еще не верилось, что произошла трагедия. Ведь О-Танэ старая женщина — а вдруг она плохо себя почувствовала и не смогла прийти встретить внучку?

Они спустились к подножию плотины, где шумела толпа, в которой мелькалиполицейские.

— Кто упал? — спросил Цунэ-сан, пытаясь пробиться через толпу.

Его остановил резкий голос полицейского:

— Кто такие?

— Мы из Киридзуми, услышали, что тут несчастье, и…

— Кто вас пропустил?

— Дело в том, что вот эта девушка живет в Юносава…

— В Юносава?

— А это господин начальник станции…

Кто-то из полицейских, видимо, узнал железнодорожника, и тон разговора сразу переменился.

Толпа расступилась, и они увидели нависавшую прямо над ними 67-метровую бетонную плотину. У ее подножия лежал труп, небрежно прикрытый циновкой. Камни и земля вокруг были в крови.

Кто-то из полицейских приподнял циновку, скрывавшую тело. Оно было чудовищно размозжено. С первого взгляда трудно было даже догадаться, что это человек.

— Бабуля! — вглядевшись, крикнула Сидзуэ и припала к циновке. — Я так и знала!

— Это что, родственница погибшей? — сочувственно зашумели в толпе.

— Бабуленька, как же, как же это ты? Ведь ты же знала, что я сегодня приду? — рыдала Сидзуэ. Окружающие и не пытались ее утешать: девушке надо выплакаться.

— Как же она упала? — спросил начальник станции.

— Да мы и сами не знаем. На плотине с обеих сторон перила, захочешь — не упадешь, если только сам не бросишься, конечно, или не столкнут, — ответил один из полицейских, судя по форме, помощник инспектора. Обычно осмотр места происшествия делает сам инспектор, но на местах частенько обходятся и помощником.

— Столкнут? — повторил Мунасуэ, и глаза его загорелись. — А что, есть подозрение?

— Да в общем-то, нет, кому нужна эта старуха. Оступилась, наверно: посмотрела вниз, голова и закружилась. Плотина не достроена, ходить по ней запрещено, но разве тут усмотришь? А кстати, кто вы такие?

Помощник инспектора давно почуял, что Ёковатари и Мунэсуэ не из местных. Сначала, увидев их в компании начальника станции, он решил, что это его приятели, но теперь насторожился.

— Извините, мы забыли представиться. Мы из Токийского полицейского управления. Это инспектор Ёковатари из первого следственного отдела, а я Мунэсуэ, участок Кодзимати, — объяснил Мунэсуэ.

— Из полицейского управления?.. Ну что ж, добро пожаловать. Сибуэ, участок Мацуида, — представился помощник инспектора уже весьма дружелюбно. — А что же понадобилось полицейскому управлению в такой глуши?

— Собственно говоря, дело-то у нас было к этой старушке, что упала с плотины.

— Как, к покойнице? Наверное, в связи с каким-нибудь расследованием? — На круглой, лоснящейся физиономии упитанного помощника инспектора появилось напряженное выражение. По званию он был выше стоявших перед ним сотрудников полицейского управления, но, услышав, что они присланы из центра, решил быть с ними поосторожнее.

— Да. Не исключено, что эта старушка знала кое-что важное по делу, которым мы сейчас занимаемся.

— Знала что-то важное… — повторил Сибуэ, кажется осознав серьезность происшедшего. — И значит, теперь, когда она погибла…

— Вот именно, для нас очень важны обстоятельства ее смерти, — сказал как отрезал Мунэсуэ. Краем глаза он видел, как плачет Сидзуэ, склонившись над телом бабушки.

И хоть ему было жаль девушку, помочь он ей ничем не мог. К тому же занимало его совсем другое…

5

По словам помощника инспектора Сибуэ, труп старухи О-Танэ, Танэ Накаяма, был обнаружен утром этого дня, 22 октября, около восьми часов. Обнаружил его один из рабочих: он заметил валявшуюся у перил плотины сандалию. Это показалось ему странным, он перегнулся через перила и увидел труп. Перепуганный рабочий тут же сообщил обо всем в строительную контору, и вскоре полиция была на месте происшествия.

Осмотр тела показал, что смерть наступила около шести часов утра в результате травмы черепа, вызванной падением с большой высоты. Полиция недоумевала, как могла старуха упасть с плотины, и не знала, как взяться за дело. Тут-то и появились Сидзуэ, Ёковатари и Мунэсуэ.

Детективов охватило разочарование. Пропал с таким трудом найденный было след. Стало до боли ясно: Танэ Накаяма была убита. Преступник все время следил за действиями полиции и, узнав, что полиция заинтересовалась Киридзуми, опередил ее и расправился со старухой О-Танэ, в руках которой был ключ к делу. Было от чего прийти в отчаяние.

— Но ведь убийство старухи доказывает, что мы пошли по верной дороге, — вдруг сказал Мунэсуэ, выйдя из задумчивости.

— Верная она или неверная, что с того, сейчас-то мы снова в полной тьме, — раздраженно отозвался Ёковатари.

— В шесть утра уже светло. И раз преступник расправился со старухой, когда его могли увидеть, значит, что-то его подстегивало. Возможно, у него не было времени. И он пошел на риск.

— Чем же это объяснить?

— Не знаю. Если преступник хотел убить старуху, он мог это сделать в любое время. Однако он выбирает для этого самый опасный момент. Значит, все дело в нас. Преступник не ожидал, что мы доберемся до старухи. Увидев же, как быстро мы ее разыскали, он испугался и убрал ее.

— Вполне вероятно, что, действуя в спешке, он мог допустить какую-нибудь оплошность…

— Не исключено. И еще: если старуха без всякого страха пошла за преступником и ему удалось завести ее на плотину, значит, он был ей знаком.

— Что ж, получается, что старухе О-Танэ был знаком убийца Джонни?

— Да, не исключено, что она знала преступника в лицо. И это уже само по себе было чрезвычайно опасно для него.

— Ты думаешь, Джонни и старуху убил один и тот же человек? — оживился Ёковатари.

— С уверенностью сказать этого нельзя, но, если преступник решил заткнуть рот старухе, чтобы замести следы убийства Джонни, зачем ему сообщники, лишние свидетели?

— Если в этом деле только один убийца, то он, конечно, японец.

— Почему?

— Ты же сам сказал, что он был знаком со старухой.

— Так ведь и иностранец мог быть с нею знаком.

— Если старуха его знала, то познакомились они, очевидно, в Киридзуми. И надо полагать, давно. Вряд ли она узнала бы иностранца по прошествии многих лет.

— Хм…

— К тому же если преступник — иностранец, то очень уж велик был для него риск. Кто-нибудь непременно обратил бы на него внимание.

— Пожалуй. Но даже если это и не иностранец, он все равно шел на риск. Надо искать, обязательно должны остаться следы.

Детективы наконец оправились от удара. Дело уже не казалось им таким безнадежным. Кто-то из полицейских, подойдя к Сидзуэ, плакавшей возле тела бабушки, взял ее за руку и увел. Ей в ее горе уже ничто не могло помочь.

В полицейском участке Мацуида забеспокоились: с появлением инспекторов из управления исчезла уверенность в том, что это несчастный случай. Ёковатари и Мунэсуэ позвонили в Токио, продлили командировку и получили указание собрать с помощью местной полиции сведения о Танэ Накаяма.

Взбунтовавшийся «инструмент»

1

— Можно мне сегодня наконец тебя навестить? — спросил Ёхэй у жены после того, как они впервые за последние две недели поужинали вдвоем.

— Ты это серьезно? — деланно сказала Кёко и повернулась к окну. — Интересно, идет ли снег…

— Или я тебе помешаю?

— Да нет, что ты. Какие глупости, — легонько шлепнув мужа, зарделась Кёко. Несмотря на годы, она еще умела быть соблазнительной.

— Если пыль хоть изредка не протирать, заведется паутина… — игриво ухмыльнулся Ёхэй.

— Оставь свои остроты, пожалуйста.

— Ну конечно, ты ведь у нас знаменитый обозреватель по вопросам семьи и брака, многоуважаемая Кёко Ясуги. Ты и мужа собственного так просто к себе в спальню не пустишь.

— Перестань. Разве я когда тебе отказывала? Что делать, раз мы оба слишком заняты и подолгу не видимся, хотя я всегда стараюсь устроить свои дела так, чтобы тебе было удобно. Да и обозревателем я стала по твоему совету.

— Ну, не злись. Это я из гордости. Подумать только: иметь такую жену-красавицу, да к тому же известного обозревателя! Все мужчины от зависти лопаются. Скажи, разве я не везучий?

— Ты меня переоцениваешь. Я самая обыкновенная женщина. Когда я не на экране, я всего-навсего простая домашняя хозяйка. Это ты у нас партийный лидер и без пяти минут министр. Конечно, я понимаю, жена — это еще не все, что нужно мужчине, но мне обидно, что я не владею тобой безраздельно.

— Как жена — безраздельно.

— Оставь, не верю я тебе. Ты такой молодой, цветущий, а меня вот уж месяц будто не замечаешь!

— Ну-ну, не возводи на меня поклеп. — Ёхэй недоуменно провел ладонью по лицу, словно желая Сказать: «Что это вдруг с ней случилось?»

— Очень тебя прошу. Будь безраздельно моим хотя бы сегодня ночью. Я сейчас…

Кёко вышла из-за стола. Посуду вымоет прислуга. А ей нужно заняться собой. В чем, в чем, а в делах любовных она вовсе не собиралась уподобляться домашней хозяйке.

Размышляя, в какой ночной рубашке лучше предстать перед мужем, Кёко пыталась вспомнить, когда же они в последний раз провели ночь вместе. Спать в разных комнатах они стали уже вскоре после свадьбы.

Кёко вышла за Ёхэя в двадцать три года. Ёхэю было в то время тридцать, и он уже управлял довольно большим заводом. Через четыре года, воспользовавшись поддержкой одного крупного финансиста, он выставил свою кандидатуру в парламент и занялся политикой. Теперь день его был расписан по минутам, и, чтобы полнее использовать драгоценные часы отдыха, он устроил себе отдельную спальню.

Супруги договорились, что будут приходить друг к другу, когда им вздумается, но на деле получалось так, что только муж имел на это право. В первые годы брака он навещал Кёко почти каждую ночь и оставался до утра, так что было не совсем понятно, зачем им раздельные спальни. Но чем больший вес приобретал Ёхэй на политической арене, тем реже становились эти посещения. К тому же было похоже, что он завел себе любовницу.

Вначале Кёко очень тосковала, но потом родились дети, Кёхэй и Ёко, а когда она стала телевизионным обозревателем, для грусти и вовсе не осталось времени.

Виделись супруги все реже и, если даже оба были дома, занимались, как правило, своими служебными делами, а потому выкроить время для супружеских радостей уже почти не удавалось. И все же они не совсем охладели друг к другу, поэтому изредка случались «приглашения» вроде сегодняшнего (обычно исходившие от мужа).

После долгого воздержания супруги были особенно нежны друг к другу.

Ну кто поверит, что это сорокавосьмилетняя мать двоих взрослых детей? — сказал Ёхэй, устав наконец от объятий и любуясь раскрасневшимся телом жены. За годы брака они разучились стыдиться, приобретя взамен свободу и раскованность, — неоценимое достояние опытных супругов. И надо сказать, что своим профессиональным успехом Кёко в большой степени была обязана именно этой раскованности уверенной в себе зрелой женщины, все еще привлекательной для мужа.

— Не напоминай мне о возрасте. Мне это неприятно.

— Что ж тут неприятного, ты ведь ничем не уступаешь молодым. А в некоторых вещах даже превосходишь их.

— Незачем сравнивать меня с молодыми. Вместо того чтоб комплименты говорить, заглядывал бы почаще, — упрекнула мужа Кёко.

— Я бы и рад, да тебя дома не бывает. Не завела ли уж ты на стороне какого-нибудь молодца?

— Не суди о других по себе. В конце концов, моя работа тебе же на пользу.

— Я знаю. Потому только и терплю эту нашу так называемую семейную жизнь. Я ведь люблю тебя, тебя одну.

— Хоть и не верится, но слышать приятно. Ты у меня тоже самый любимый и единственный.

— Ну, если так, у нас не все потеряно.

— Рада слышать. Все-таки мы муж и жена.

— Кстати, где дети? — вдруг вспомнил Ёхэй о сыне и дочери.

— Ёко у себя в комнате, а Кёхэя нет.

— Конечно, что он тут забыл! Ты ж ему дом купила.

— Но ты ведь согласился, сказал, что он уже не ребенок и нужно дать ему почувствовать себя самостоятельным…

— Ну да…

— Самостоятельность самостоятельностью, а ты им совсем не занимаешься.

— А как я им должен заниматься? Не понимаю я этих юнцов! Они словно существа из другого мира.

— Не говори так. В нашей семье никакой разобщенности быть не должно.

— Да уж конечно. Ведь наши дети — это твои инструменты.

— Что ты говоришь, какие инструменты! Не дай бог дети услышат!

— А разве нет? И потому во всем должны подчиняться мастеру. Они же все-таки сын и дочь знаменитых Ёхэя Коори и Кёко Ясуги. Следовательно, вести себя обязаны соответствующим образом.

— Это они понимают.

— В общем, не выпускай деток из-под присмотра. Не ослабляй уздечку.

На этом разговор супругов оборвался. В спальне было слышно лишь сонное дыхание Ёхэя. Судя по всему, сегодня он не собирался покидать комнату жены.

2

В это же время Ёко Коори, смертельно бледная, стояла посреди своей комнаты, бессмысленно уставившись прямо перед собой. Из ее широко раскрытых глаз катились крупные слезы. Время от времени она что-то шептала дрожащими губами. Иногда шепот превращался в бессвязное бормотание, почти стон.

— Какой ужас, боже мой, какой ужас! Мерзость! — рыдала она, стараясь сдерживаться, чтобы плач не услышали за стеной, по от этого он становился только сильнее.

На столе перед ней стоял портативный радиоприемник. По нему она только что слышала весь этот «ужасный разговор». Ёко подслушала разговор родителей случайно: настраивая приемник, она вдруг поймала сигнал миниатюрного передатчика, установленного Кёхэем в спальне матери.

Чувствительное подслушивающее устройство открыло ей правду о ее родителях, подтвердив все, что говорил ей брат.

Как отчаянно умоляла его Ёко не уходить из дому. Но он не послушался. Сказал только с кривой усмешкой:

— Тебе тоже нужно поскорее вырваться отсюда. Отец с матерью относятся к нам, как к комнатным собачкам.

— Что ты говоришь! Они нас так любят.

— Хороша любовь. Может, ты помнишь, когда отец в последний раз тебя обнимал? Или мать? Не помнишь. Мы с самого рождения на нянек брошены, отец с матерью палец о палец не ударили, чтоб вырастить нас. Единственное, что эти хмыри для нас сделали, — так это оплатили наше «воспитание».

— Не смей папу с мамой называть «хмырями»! — чуть не заплакала Ёко.

— А как еще прикажешь их называть? Лучшего они не заслужили!

— Но послушай, зачем же ты тогда выступаешь с мамой по телевизору?

— Помогаю ей делать бизнес. А ты веришь всем этим красивым разговорам? На них далеко не уедешь. Что в жизни главное? Деньги. Ну так вот, нет любви, зато есть деньги. Без них не проживешь. А чтоб они и впредь были, мамочке надо помогать их делать. Ты ведь тоже помогаешь — играешь в хорошо оплачиваемую игру в дочки-матери, понятно?

— Игра в дочки-матери! Как ты можешь так говорить?

— Я этих хмырей давно раскусил. Никакие они не родители, показушники — вот и все. Только живут с нами под одной крышей, а если взаправду, так почти и не живут.

— Ты нарочно так говоришь, просто ты их очень любишь.

— Нарочно?! Вот смех-то! Люблю?! — И Кёхэй истерически захохотал. Это был настоящий приступ. Лишь спустя некоторое время брат утих. — Ладно, не веришь — так я тебе покажу, каковы они на самом деле, — сказал он.

— Что ты хочешь сделать?

— Возьму и поставлю у них в комнатах кой-какие аппаратики. Слушать можно будет по обычному УКВ. Послушаешь — поймешь, что это за типы.

— Пожалуйста, не делай таких гадостей, — отчаянно закричала Ёко.

— Какие же это гадости? Мать первая начала. Ты и то, наверно, знаешь. Бестселлер, что ее прославил, — он же сделан из моего дневника. Мать его читала тайком от меня. Целый год читала, а потом написала книжку. Эта книжка — прямо слово в слово мой дневник. Мать-то прославилась, а мои секреты теперь всему свету известны. Все равно как если б я сидел в сортире и думал, что никто меня не видит, а меня бы в это время показывали по телевизору. Тогда-то я и понял, какова она на самом деле. Супермать, преданная жена, умница, красавица — словом, не женщина, а идеал, а на поверку — оборотень, показушница, собственных детей запродает ради славы. Когда еще никто ее не знал, она так все обставляла, будто ради отца старается, а на самом деле только себя подать норовила. Между прочим, твои дневники и письма тоже небось читает.

Слова брата заставили Ёко призадуматься. Она не вела дневника, но вспомнила, что мать не раз советовала ей этим заняться. «Когда привыкаешь, вести дневник совсем не тяжело, — говорила она, — скорей наоборот: день пропустишь, и уже на душе неспокойно. Ведь это же запись твоей жизни, в которой ничто не повторяется…» Так вот, значит, с какой целью все это говорилось.

Вспомнила Ёко и другое. У нее была привычка переписывать письма набело. Несколько раз так случалось, что ей нужен был черновик, она искала его в корзине для бумаг, но не находила, хотя хорошо помнила, что бросила его туда. А прислуга клялась, что мусор из корзинки не выносила. Может быть, черновики крала мать? Тогда понятно, почему в ее сочинениях попадались любимые выражения и словечки дочери, что всегда так удивляло Ёко.

— Во всяком случае, остерегайся, не помешает, — продолжал браг. — Влюбишься — будь уверена: мать как-нибудь да использует это в своей очередной книжке про секс у подростков. Ни на минуту нельзя забывать, что в доме шпион. А я вот больше не могу, чтобы за мной шпионили. Мать, конечно, перепугалась, что такой «ценный материал» у нее из рук уходит. Так что мы заключили сделку.

— Сделку?

— Ну да. Я обещал, что буду и дальше давать ей читать свой дневник. Посмотрела бы ты на ее физиономию, когда я это сказал. В конце концов она согласилась. Это в ее интересах. Что я там пишу, ей ни за что самой не придумать. Но потом мне надоело этим заниматься. Раз дневник ненастоящий, не все ли равно, кто его пишет? Ну вот я и стал брать писанину приятелей, какая получше, и выдавать за свою. Приятелям заработок, они только рады. А я знай себе получаю приличные денежки и палец о палец не ударяю. Но матери теперь не за кем «наблюдать». Разве что за тобой. Так что беги поскорей отсюда.

И Кёхэй ушел. Ёко очень долго не могла забыть его слова, но прошло время, и она успокоилась. И вот сегодня она неожиданно подслушала разговор родителей.

Того, что происходило в спальне перед разговором, уже было достаточно, чтобы ниспровергнуть родительский авторитет и втоптать в грязь чувства молоденькой девушки. Но последовавший за этим разговор нанес Ёко смертельный удар. Брат был прав. Они были «инструментами» в руках родителей.

Ёко дала волю слезам. Но когда слезы высохли и в душе, казалось, наступил покой, она поняла: что-то навсегда ушло из ее сердца и оставило в нем пустоту.

3

Хотя экспертизой было установлено, что кровь, обнаруженная на медвежонке, принадлежала Фумиэ Оямада, поиски, предпринятые в городе К. и на месте происшествия, ничего не дали. Имелись все основания предполагать, что Фумиэ Оямада была сбита автомобилем и что труп ее куда-то увезли и бросили, но никаких доказательств этому не было, и никто не знал, где их искать. Полиция прекратила расследование. И теперь Оямада и Ниими остались одни и были бессильны что-либо предпринять.

— Оямада-сан, что же нам теперь делать? — спросил Ниими.

— Не знаю, — ответил Оямада, безнадежно глядя в пространство.

— Сдаваться нельзя.

— Но что еще мы можем сделать?

— Не зная, что ответить на вопрос Оямады, Ниими повторил:

— Во всяком случае, главное сейчас — не сдаваться. Кто же будет разыскивать вашу жену, если не мы? Мне все время кажется, что она зовет меня откуда-то издалека.

— Вас она, может быть, и зовет… — бросил Оямада в отчаянии.

— Оямада-сан, я вас понимаю, но не нужно так говорить. Наоми зовет и вас. Не оставайтесь глухи к ее голосу, — утешал и ободрял Ниими Оямаду. Он и сам нуждался в утешении. Потеряв Фумиэ, свою Наоми, он словно души лишился.

Однако Оямаде не следовало это знать. Ниими не имел права открыто скорбеть об утрате Фумиэ. И горе его поэтому было еще безысходнее. В глазах общества его любовь была греховной, ее надлежало таить от всех. Никогда раньше не случалось Ниими любить женщину с такой силой. Благодаря Фумиэ он впервые понял, что такое любовь. В том же признавалась ему и Фумиэ.

Женился он по расчету. Расчет оказался правильным, и Ниими без особого труда достиг своего теперешнего положения. Но плата оказалась слишком высока. В семье ему было холодно, неуютно. Они с женой просто жили под одной крышей, не больше. И дети, появившиеся на свет, вовсе не были плодом их любви. Ниими не испытывал к жене ни страсти, ни нежности — ничего, кроме обычного чувственного влечения мужчины к женщине.

И тут появилась Фумиэ. Они были словно созданы друг для друга. Казалось, какой-то поток подхватил их и понес в неизвестность. Поначалу они пытались сопротивляться этому потоку, но вскоре стало ясно, что он принесет их к водопаду. Чем сильнее влекло их друг к другу, тем тяжелее казалась неминуемая разлука. Невозможность быть вместе едва не сводила их с ума.

И вот Фумиэ пропала. Скорее всего, ее уже не была на свете. Если бы она была жива, то, конечно, любым способом дала бы Ниими знать о себе.

«Наоми, куда ты пропала?» — без конца повторял Ниими, когда вокруг никого не было. Она все звала и звала его откуда-то издалека. «Милый, помоги! Спаси меня!» — явственно слышал он ее голос. «Где ты, Наоми, где?» — взывал он к загадочному голосу, который так жалобно звал на помощь. Ночью, сквозь подушку, он звучал еще томительной и беспомощней. Ниими не находил себе места. «Наоми, если тебя уже нет в живых, пусть твоя душа укажет мне, где ты. Я приду и обниму тебя, и ты уснешь спокойно», — шептал Ниими, прижавшись ухом к подушке, пока не проваливался в тяжелый сон. Словно ему не дано было уснуть спокойно, пока не отыщется любимая.

4

В воскресенье к Ниими пришла в гости младшая сестра Тиёко с мужем. Пять лет назад Тиёко вышла замуж за Уодзаки, служащего строительной фирмы. Она поехала отдыхать в горы и там познакомилась с Уодзаки, работавшим неподалеку на строительстве плотины. Вскоре они поженились. Сейчас у них был трехлетний ребенок, которому в этом году предстояло идти в детский сад. Они пришли прощаться: Уодзаки уезжал в Бразилию строить гидроэлектростанцию.

С детсадом так трудно было. Мы с мужем трое суток простояли в очереди, друг друга подменяли, пока устроили, — не без гордости говорила Тиёко жене Ниими, когда тот входил в гостиную.

— О чем это ты? — поинтересовался Ниими.

Тиёко снова взялась рассказывать, теперь уже специально для него, как они с мужем устраивали своего сына Тадаси в детский сад при университете Сент-Фелис. Все, кто попадал туда, могли в дальнейшем продолжать образование в учебном комплексе при университете, а затем и в самом университете, поэтому число претендентов из Токио и близлежащих префектур в несколько раз превышало число мест.

— Ты, значит, и мужа впутала в это дурацкое занятие? — неодобрительно сказал Ниими.

Тиёко обиделась:

— Вовсе не дурацкое! А очень важное: от него зависит вся жизнь Тадаси.

— Да ведь речь идет всего-навсего о детском саде, при чем тут жизнь. Детские сады все одинаковые. Делать вам, матерям, нечего. — Последнее было предназначено отчасти и для жены.

— Братец, все-то ты видишь в розовом свете. А теперь жизнь начинается с детского сада. Каким тебя сделают в детском саду, таким ты и будешь. Сейчас все намного сложнее, чем тогда, когда мы были маленькими.

— Конечно, пробиться человеку с каждым годом становится все труднее. Но все же и в детском саду, и в школе еще рано судить, преуспеет он в жизни или нет.

— Нынешние матери слишком уж суетятся вокруг своих детей. Неизвестно, когда и где у них проявятся способности. Сколько ни шлепай их в младенчестве, а они все равно пойдут по той дороге, по какой им хочется. Сплошь и рядом детей заставляют соперничать из тщеславия и эгоизма родителей. Заставляют гнаться за отметками чуть ли не с пеленок. Все это уж как-то слишком смахивает на дрессировку обезьян.

— Боже мой, что ты говоришь! — Тиёко, закусив губу, едва не плакала.

— Помилуй, — не утерпела жена, — что ты говоришь, наши гости могут обидеться.

Но тут хозяина вдруг поддержал до той поры молчавший Уодзаки:

— А по-моему, вы совершенно правы. Мне тоже не по душе теперешняя погоня за образованием во что бы то ни стало. Родители ничего в жизни не добились, так пусть, мол, хоть детям повезет, пусть будут вундеркиндами и обскачут остальных. Это воспитание вундеркиндов, на мой взгляд, просто вопиющая нелепость.

— Ну вот, и ты туда же, — набросилась на мужа Тиёко. — Сам ведь согласился, что лучше сейчас любой ценой устроить Тадаси в хорошее место, чем потом мучиться, и вдруг…

— Но ведь учеба сына — это твоя сфера, как ты хочешь, так пусть и будет.

— Что значит «моя сфера»? Откуда такая безответственность, ребенок же наш общий.

— Что верно, то верно, как говорится, результат общих усилий, — улыбнулся Уодзаки молоденькой жене, видя, что она не на шутку рассердилась.

— Ну что ты улыбаешься? Смотреть противно!

— А мне, думаешь, не противно тебя слушать? — Спор супругов грозил закончиться плохо.

— Какие вы, однако, горячие, — с оттенком зависти сказала жена Ниими. Слова ее прозвучали грустно: в них чувствовалась обида на собственную неудачную семейную жизнь.

Внезапно в комнату вбежал Тадаси вместе с младшим сыном Ниими. До сих пор они играли в другой комнате.

— Отдай, отдай! — кричал Тадаси, бегая за сыном Ниими: тот отнял у Тадаси игрушку, которую малыш принес с собой.

— Рюити! Нельзя дразнить маленьких, — прикрикнула на сына жена Ниими.

Ниими взглянул на игрушку в руках у Рюити и обомлел. Это был плюшевый медвежонок, по форме, размеру и всему остальному точно такой же, как тот… Только совсем новый.

— Откуда? Откуда у тебя этот медведь? Ребятишки испугались, так внезапно прозвучали слова Ниими. Тадаси растерянно взглянул на дядю, потом побежал к матери и заплакал. Очевидно, он решил, что дядя на него рассердился.

— Что ты так закричал? Тадаси-тян испугался, — укоризненно сказала жена.

— Да так вышло, уж очень медвежонок у него любопытный.

— Что в нем любопытного, обыкновенная плюшевая игрушка.

— Где вы его купили? — обратился Ниими к сестре.

— Мы не покупали, это подарок.

— Подарок? Чей?

— Памятный подарок по случаю поступления в Сент-Фелис, детский сад подарил таких медведей всем новеньким. Не бесплатно, конечно, цена игрушки входит в плату за детский сад.

— Памятный подарок? Всем детям?

— Всем. Сент-Фелис славится своими зверушками. Знаешь, скольким матерям хотелось бы раздобыть для своего ребенка такой талисман.

— И всегда дарят только медведей?

— Нет, бывает, что собачек, обезьян, зайцев — в общем, каждый год что-нибудь новое. В этом году были медвежата. Почему-то медвежата ценятся больше всего. Кажется, игрушки повторяются каждые пять лет. Но послушай, братец, зачем тебе это?

— Забавный очень медведь, вот я и заинтересовался. А их дарит только Сент-Фелис?

— Как будто да. В магазинах они не продаются, а то бы все за ними бросились: говорят, они счастье приносят.

— И сколько же таких раздают в год?

— Столько, сколько детишек принимают. Не больше пятидесяти. Но в чем дело, ты же вроде никогда не интересовался игрушками?

— Сестру-то, видимо, только они и занимали.

На следующий день Ниими отправился в детский сад при университете Сент-Фелис. Университет занимал обширную территорию в тихом уголке одного из фешенебельных районов Токио. Здесь были собраны в единый комплекс первоклассные учебные заведения, от дошкольных до высших, обеспечивавшие своим выпускникам прочное место в обществе.

Университетский городок утопал в зелени. Учебные корпуса почти терялись в ней. Вокруг зданий тянулись широкие лужайки, отданные во владение учащимся. Яркие платья девушек-студенток пестрели на них, словно цветы.

На студенческой автостоянке было немало спортивных и иностранных машин. И одевались питомцы Сент-Фелиса отнюдь не по-студенчески. По всему было видно, что денежные затруднения им неведомы. Они не знали конфликтов на почве повышения платы за обучение и не имели идеологических разногласий. Никакое повышение платы не могло серьезно обеспокоить состоятельных студентов, политика же и идеология их просто не волновали. Волновало их только одно — как бы повеселее провести быстролетную молодость.

Если конфликты все-таки возникали — правда, крайне редко, — это случалось по вине студентов, попавших сюда по ошибке. Опираясь на поддержку извне, они развертывали здесь бурную агитацию. Но за ними никто не шел. Идеи борьбы, переустройства мира были совершенно чужды Сент-Фелису. «Золотая молодежь» оттачивала свой интеллект и накапливала знания в атмосфере великосветского салона, которым и был, по сути дола, Сент-Фелис. Положение родителей полностью обеспечивало учащимся всяческий комфорт. Им достаточно было катиться по заранее проложенной для них колее, никуда не сворачивая, чтобы столь прекрасно установленный порядок никогда не нарушался. Вот почему чужаки не надолго задерживались в университете. Студенческие волнения бушевали по всей стране, но здесь царил покой.

В глубине обширной университетской территории находился детский сад. Как ни странно, здесь тоже была автостоянка, забитая дорогими автомобилями. На них привозили и увозили детей. В этот фешенебельный детский сад отдавали детей не только из Токио и его пригородов, но и из соседних префектур. На какое-то мгновение Ниими даже забыл о цели своего визита: его охватило беспокойство — сумеют ли сестра с мужем при своих доходах обеспечить сыну полный курс обучения?

Ниими пригласили в приемную, где его встретил человек со значком заведующего. Заведующий с недоумением взглянул на медвежонка, которого Ниими держал в руках, и подтвердил, что это действительно сувенир детского сада Сент-Фелис.

— А в чем, собственно, дело? — спросил он настороженно.

— Видите ли, судя по всему, владелец этого медвежонка попал под автомобиль, — сказал Ниими, сознательно искажая происшедшее.

— И что же?

— Поскольку найти его до сих пор не удалось… — И Ниими объяснил, что случайно оказался на месте столкновения вскоре после того, как оно произошло, и подобрал там этого медвежонка. Но никаких других доказательств происшествия у него нет, и полиция за это дело не берется. Пятна на медвежонке — это, очевидно, кровь пострадавшего. Даже если ему не удастся ничего предпринять для расследования этого преступления, он хотел бы по крайней мере вернуть медвежонка семье пострадавшего, но сначала надо ее разыскать.

История прозвучала довольно правдоподобно. Заведующий, видимо, поверил Ниими.

— Эта игрушка была подарена одному из наших новичков в пятьдесят восьмом году, — сказал он.

— Откуда вы знаете? — спросил Ниими.

— У нас игрушки пяти видов: медведь, белка, заяц, обезьяна и собака. Через каждые пять лет они повторяются. Медведь приходится на годы, оканчивающиеся тройкой и восьмеркой. У троечных медведей носы белые, у восьмерочных — черные.

— А почему вы сказали, что этот мишка относится к пятидесятым годам?

— У него на шее пять белых отметин. Значит, пятидесятые годы. Каждое поколение игрушек имеет свой цвет когтей, зубов, ушей и тому подобного.

— Понятно. Скажите, а вы не могли бы показать мне список принятых в сад в пятьдесят восьмом году?

— Видите ли… Если семья пострадавшего подала просьбу о розыске, то появление медвежонка, возможно, поможет делу.

— Ну что же, если так, я не возражаю, — сказал заведующий. Хитроумная легенда Ниими подействовала. Идея объявить владельца медвежонка пострадавшим оказалась удачной. Если бы Ниими сказал, что игрушка принадлежит преступнику, ему не только отказали бы в праве взглянуть на список, но и без промедления указали бы на дверь: Сент-Фелис с его безупречной репутацией не мог воспитывать правонарушителей.

В 1958 году детский сад принял сорок три человека. Сейчас им было по девятнадцать-двадцать лет. Как и следовало ожидать, в списке значились исключительно отпрыски высокопоставленных семей. Родители их были в основном предпринимателями, врачами, адвокатами, писателями, известными артистами, художниками. Среди сорока трех детей двадцать шесть были девочки. В дальнейшем учебу в Сент-Фелисе, включая и учебу в университете, продолжали тридцать человек.

Пока что круг подозреваемых ограничивался этими сорока тремя. Правда, кое-кто из них мог подарить мед-медвежонкапостороннему человеку. Но если питомцы Сент-Фелиса всю жизнь берегут эти игрушки как талисманы, го весьма вероятно, что преступника удастся обнаружить именно среди них.

Так или иначе, искать предстояло теперь уже не в безбрежном людском море, а среди весьма ограниченного круга лиц, и это само по себе было огромным успехом. Ниими все время чудилось, будто душа Фумиэ указывает ему путь.

— Но главное еще впереди, — сказал он Оямаде при встрече. — Не будем же мы спрашивать у каждого из сорока трех, где его медведь.

Ведь даже если они наткнутся на преступника, тот запросто отговорится, и все на этом кончится. У них же нет права вести расследование, и никто перед ними не обязан держать ответ.

— Что же делать? — спросил Оямада, не зная, что предложить.

— А не разузнать ли нам потихоньку об их машинах? Если машина сбила человека, на ней непременно должны остаться следы.

— Без помощи полиции нам не обойтись.

— О поисках хозяина медвежонка мы полиции, конечно, сообщим. Но поскольку на месте происшествия никаких следов столкновения не обнаружено, полиция, вероятнее всего, ничего не станет делать. В конце концов, мы не имеем доказательств, что между медвежонком и автомобилем есть связь.

— А как же кровавое пятно?

— Неизвестно, откуда эта кровь: может быть, от столкновения с машиной, а может быть, и нет. Группа крови тоже, в общем-то, ни о чем не говорит — простое совпадение, так что нельзя до конца утверждать, что это кровь вашей жены.

— Значит, нам никогда не найти убийцу…

— У нас есть медвежонок — талисман преступника, который теперь стал вашим талисманом. Судя по тому, что он валялся на месте происшествия и уж очень истрепан, хозяин все время возил его с собой. Нам надо навести справки о каждом из сорока трех и узнать, кто из них недавно потерял медвежонка.

— Но ведь их сорок три! О каждом расспрашивать… Разве мы справимся?!

— Ничего, у меня есть личный детектив.

— Кто же он?

— Морито из «Тото кигё».

— То есть как?

— У него редкий нюх. В нем пропадает талант сыщика. Я уверен, что он нам поможет.

— А он возьмется?

— Если я попрошу, возьмется. То, что я сейчас скажу, должно остаться между нами. Морито работает на меня, собирает для меня промышленную информацию. А я за это покупаю его оборудование. Так что для наведения справок Морито самый подходящий человек.

5

— Кёхэй, а Кёхэй! — настойчиво звала Митико. Кёхэй вздрогнул и проснулся. Он был весь в поту. — Что случилось? Ты так кричал во сне.

— Жуть всякая снилась.

— Уж больно часто она тебе снится…

— Один и тот же кошмар повторяется: будто я убегаю из какой-то пещеры, а за мной гонятся, гонятся, вот-вот поймают. А повить не ловят, только топот за спиной. Так и слышу его, словно не просыпался. А ноги увязают в чем-то, еле бегу…

— Да не волнуйся ты так.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Надо с этим кончать, а то загнешься. Может, в путешествие отправиться?

— В путешествие?

— Ну да. За границу. Уедешь из Японии — и невроз твой пройдет.

— За границу, думаешь?

— Конечно, что тут такого? Давай махнем с тобой куда-нибудь в дальние страны. Я еще ни разу не была за границей.

— Я тоже.

— Ну вот видишь. Может, забудем эту историю, и кошмары сниться перестанут. — Митико воодушевилась.

— А как же отец с матерью, вдруг не разрешат?

— Да брось ты. Ты же от них не зависишь. Ты сам себе хозяин, у тебя свой дом.

— За границу без денег не поедешь.

— Попроси у матери. Книжку, которая ее прославила, на самом деле кто написал? Ты. Вот и потребуй с нее свой законный гонорар.

— Это мысль, конечно…

— Да не будь ты тюфяком. А если не даст, продай этот дом. Он же на твое имя записан.

— Продать дом? — Кёхэй никак не ожидал от Митико такого предложения.

— Ну конечно. Дом роскошный. А цены теперь так подскочили, что отхватишь уйму денег. С такими деньгами куда угодно ехать можно.

— Но если я уеду, мать-то с носом останется. Что она без меня?

— Опять ты за свое. Никак от материной юбки не отцепишься. Только треплешься, что самостоятельный, а сам все норовишь к родителям под крылышко!

— Ничего подобного!

— Тогда кончай эти разговоры. Не пропадет твоя мамочка — при ней твоя сестра останется. Пора передать эстафету ей. И потом… — Митико вдруг запнулась.

— Что «потом»?

— И потом, если полиция на ваш след нападет, за границей она нас не изловит.

— Ты все-таки думаешь, нападет? — Кёхэю стало страшно.

— Ты ведь и сам об этом все время думаешь, потому тебе и кошмары снятся.

— Но как полиция нас найдет? — чуть не завизжал от ужаса Кёхэй.

— Не кричи, я не глухая. А про медвежонка ты за был? Он ведь с тех пор так и не нашелся.

— Что ты все про медвежонка!

— Да то, что надо ехать туда, где он нас не достанет.

— Это верно. Медведю море не переплыть, — решился наконец Кёхэй.

6

Морито действовал быстро. Не прошло и педели, как он доложил Ниими первые результаты.

— Уже что-нибудь есть? — удивился Ниими.

— Пока лишь предварительные сведения, — горделиво улыбнулся Морито.

— Раз есть предварительные сведения, значит, где-то клюнуло?

— В общем, да.

— Не тяни, говори скорее.

— Из-за этого дела я совсем забросил работу в фирме. Только им и занимаюсь.

— Понятно. Заказы я тебе обеспечу, не волнуйся, — натянуто улыбнулся Ниими. За услуги надо было платить.

— Женщин я решил оставить на потом, сначала занялся мужчинами. Женщина вряд ли смогла бы втащить труп в машину, а потом везти его куда-то прятать.

— Предвзятые мнения опасны.

— Я знаю. Поэтому я сначала выясню все о мужчинах, а потом перейду к женщинам.

— Ну так что, есть среди мужчин подозрительные?

— Нет, все благонравные пай-мальчики, но один из них недавно ни с того ни с сего уехал за границу.

— И что же?

— Вообще-то, конечно, ничего, хотя и странно, когда человек вот так вдруг срывается с места без всякой определенной цели.

— Кто он? Куда отправился?

— Давайте уж по порядку. Зовут этого человека Кёхэй Коори. Ему девятнадцать лет, он студент университета Сент-Фелис. Уехал неделю назад с девушкой. Занятия еще идут, но ему наплевать, он из богатых прогульщиков.

— Кёхэй Коори? Это ведь сын Ёхэя Коори и Кёко Ясуги? — вспомнил Ниими список родителей, который показал ему заведующий детского сада.

— Совершенно верно. Предмет гордости Кёко Ясуги. Большой актер, изображает из себя «образцового ребенка», а на самом деле отпетый. Он из этих, знаете ли, из «диких». Выклянчил у матери целый дом и вытворяет там, что хочет. А теперь вот с такой же «дикой» девицей отправился за границу.

— Машина у него есть?

— Ездит на «G.T.6» второго выпуска. До самого недавнего времени был в компании моторизованных хулиганов.

— А теперь что, ушел от них?

— Ушел по просьбе матери. И только-только он перестал носиться на машине, как вдруг уехал в Америку. Билеты купил до Нью-Йорка. Любопытно, не правда ли?

— Морито смотрел на Ниими, как собака, принесшая в зубах дичь: похвалит ли хозяин?

— А что насчет медвежонка? Есть он у него?

— Видите ли, этот Кёхэй Коори всегда таскал его с собой, хоть ему скоро двадцать. Приятели даже прозвали ого Кумахэй^[19].

— Ну а медвежонок, где он сейчас?

— Не знаю. Кёхэй же в Америку уехал. Может быть, увез его с собой. Теперь не проверишь.

— А машину его не отправляли в ремонт?

— Как будто нет.

— Где она стоит?

— Наверно, либо на стоянке, либо дома в гараже.

— Надо выяснить, нет ли на машине каких следов. Сможешь?

— Если этот парень сшиб на своей машине человека, вряд ли он поставил ее на стоянку. А если у них свой гараж, трудновато мне придется. Вокруг папеньки всегда полно телохранителей.

— Может быть, все-таки попробуешь?

— Только ради вас.

— Узнай, прошу тебя.

Может быть, эта поездка всего-навсего причуда богатого барчука? Хотя, безусловно, настораживает тот факт, что состоялась она сразу после исчезновения Фумиэ Оямада. В случае необходимости, подумал Ниими, можно будет съездить за парнем и в Нью-Йорк.

Где-то осталась мама

1

Уилл Хэйворд бросился под машину, чтобы его сын Джонни получил страховку и компенсацию и смог на эти деньги поехать в Японию, — Кен Шефтен окончательно утвердился в этом мнении. Старому Хэйворду зачем-то непременно нужно было отправить туда сына.

Но зачем?

Кен вдруг неожиданно для себя увлекся этим делом, хотя поначалу оно пе представляло для него никакого интереса — он взялся за него только по распоряжению сверху.

«В Японию…» — Кеп глубоко задумался. Дело в том, что эта страна не была для пего чужой. Там проходила его отчаянная юность. Будь он побогаче, он съездил бы туда еще разок. Япония, которую он знал, была пепелищем, опустошенной землей, еще не успевшей оправиться от поражения в войне, но в ней чувствовалась человечность, совершенно утраченная теперешней Америкой.

С тех пор Кен пе видел Японии и не знал, как она изменилась. Прошло много лет. Трудолюбивые и сплоченные японцы в короткий срок возродили страну и превратили ее из пепелища в одно из чудес света. Когда-то Кену и его сотоварищам в муравьином прилежании и целеустремленной коллективной силе японцев чудилась таинственная угроза. Вероятно, если бы они обладали материальной мощью Америки, они оказались бы непобедимыми. Дело тут было, скорее всего, в присущем этой нации чувстве всенародного кровного родства и в ее духовности. Если ты японец — ясно уже, кто ты такой, откуда родом и чем живешь. Среди японцев не бывает «темных лошадок». Именно ото делало их такими сильными и опасными.

В Америке все по-другому. Люди здесь разобщены. Здесь каждый — «темная лошадка». Здесь легко разжигается взаимное недоверие между людьми. Здесь больше доверяют вещам, чем людям. И торгуют этими вещами тоже вещи — автоматы. Когда тебе грустно, тяжко, когда ты одинок, опусти монетку в автомат — и записанный на пленку голос специалиста в соответствующей области утешит тебя в твоей беде. Достаточно выбрать нужную кнопку, и за одну монетку ты получишь все, что захочешь: от слова господня досекса для холостяков по телефону. Автоматы доступны, удобны и надежны: где бы вы ни оказались, они предложат вам свой товар. И люди охотно пользуются ими. Люди привыкли доверять вещам.

Автоматы не только позволяют уволить лишних работников и сократить лишние расходы — они дают возможность сделать деньги языком общения. Но даже там, где нет автоматов: на вокзалах, на стадионах, в театрах, в банках, в отелях, мотелях, ресторанах, на автостоянках, — всюду, где скапливается много людей и денег, кассиры берут деньги, не глядя на вас. Кое-где даже все специально устроено так, чтобы при расчете видны были только руки. Деньги курсируют между людьми, а людей словно бы и нет. И это никого не удивляет.

Высокоразвитая цивилизация давно избавилась от человечности как ненужного груза, вперед устремились одни вещи. Америка оказалась благодатной почвой для такого рода цивилизации. В нее съехались люди с разных концов света, искавшие успеха или бежавшие от нищеты у себя на родине. Они были соперниками, сделавшими принципом своей жизни убеждение, что материя есть все, дух — ничто. Не то в Японии. Там человек и страна изначально едины. И потому, как бы вещи ни бунтовали, они не возьмут там верх над человеком. В этой мысли для Кена было что-то притягательное. Он слишком хорошо знал нутро Нью-Йорка — знал по долгу службы и просто как его житель, всеми фибрами своими ощущавший опустошенность родного города.

Надо полагать, что преступность существовала всегда, существует она и теперь, и в разных странах. Но американская преступность особая. Даже самые страшные преступления должны, казалось бы, иметь какую-то, пускай чудовищную, но цель. А вот в Нью-Йорке сплошь и рядом убивают и уродуют без всякой цели, просто так. Ограбят — и тут же воткнут нож. Изнасилуют — и не моргнув убьют. А заодно прирежут и случайных прохожих. Утверждают, что в Нью-Йорке следует ходить чуть ли не по краю тротуара. Потому что, если вы идете близко к домам, вас могут втащить в подъезд или переулок и обобрать до нитки.

Не так давно в Центральном парке избили и чуть не задушили студента из Японии. Он звал на помощь, но прохожие будто ничего не замечали. Японца спас полицейский патруль, случайно проезжавший мимо. Юноша только что поступил в университет, но после происшедшего немедленно бросил учебу и вернулся в Японию. Покидая Соединенные Штаты, он сказал: «Мне стало страшно даже не потому, что меня собирались ограбить и убить, а потому, что, когда я позвал на помощь проходивших мимо интеллигентных пожилых супругов, жена велела мужу не связываться и потащила его за рукав. Они убежали. И это показалось мне самым страшным в Америке». С точки зрения Кена, эта история очень точно отражала суть национальной болезни американцев.

Пусть кого-то убивают — тебе нет до этого дела. Тебе уютно и спокойно — это главное. А потому никогда не следует подставлять себя под удар. Начинать борьбу за справедливость можно лишь после того, как обеспечишь собственную безопасность. Быть свидетелем преступления и сделать вид, что ничего не происходит, — такое поведение разумных членов общества есть в конечном счете результат деятельности гигантской машинной цивилизации, заглушившей в людях человеческое.

Как ни странно, желание отгородиться от чужих бед обнаруживается и у полицейских. Они охраняют человека и заботятся о поддержании порядка только на службе. А в остальное время они обыкновенные обыватели. Человек может попасть в беду у них на глазах, но они и пальцем не пошевельнут, если это будет хоть немного угрожать их собственной безопасности.

Кен не был в этом смысле исключением. В служебные часы он смело шел навстречу убийце, но, если по дороге домой после долгого дежурства видел, что к кому-то пристает шпана, спокойно проходил мимо. Полицейские тоже люди. После работы они имеют право отдохнуть.

И все-таки порой Кену становилось не по себе оттого, что он так легко поддавался этим настроениям. «Вот и меня отравил Нью-Йорк», — думал он в такие минуты.

Япония представлялась Кену в его смутных воспоминаниях «страной, где живут люди». Потому и волновал его остававшийся без ответа вопрос: чем была для Уилла Хэйворда Япония, если он послал туда своего сына, пожертвовав собой?

2

Когда Кен, решив еще раз наведаться в квартиру Xэйвордов, появился опять в царстве мусора, вони и пьяниц, там все выглядело в точности так же, как в прошлый рез: те же люди в тех же позах подпирали те же стены. Еще недавно Уилл Хэйворд был одним из них.

Неподалеку от дома Хэйвордов на тротуаре стояла кучка оборванцев, явно чем-то удрученных. Их испитые лица блестели. Они плакали.

— Что тут такое? — спросил Кен у одного из них, подойдя поближе.

— Да вот, посмотрите, беда какая.

Один из бродяг сидел, прислонившись к стене и уткнувшись лицом в колени. Перед ним стояло несколько бутылок дешевого виски. Все недопитые. Кен сразу понял, что произошло. Ему и раньше приходилось видеть подобные сцены.

— Когда?

— Сегодня утром. Приходим, а Сарди, бедняга, на своем обычном месте, ужи совсем холодный. Эх, Сарди, дружище, как же мы теперь без тебя?

— Уже сообщили?

— Да, сейчас за ним приедут.

Пьяные бродяги провожали в последний путь одного из своих собратьев. Люди, искалеченные жизнью, ищут утешения в алкоголе, и рано или поздно алкоголь убивает их. Они утратили все желания. Все страсти угасли в них, все, кроме одной — страсти к спиртному. Они превратились в живые трупы и топят себя в вине, купленном на подаяние прохожих, тупо ожидая настоящей смерти.

Но даже этим, почти мертвым людям больно, когда умирает их товарищ. Он жил тяжело и бессмысленно и вот, словно зверь, почуявший смерть, приплелся к этой стене умирать.

Ему еще повезло: у его смертного «ложа» хоть кто-то стоит. Собутыльники, словно придя на панихиду, расставили вокруг него бутылки с виски вместо поминальных свечей.

— Сарди перед смертью так хотел попасть на родину!

— А откуда он?

— Вроде бы из Италии, с острова Сардиния. Я толком и не знаю, где это.

Видно, потому его и прозвали Сарди… Должно быть, он при жизни так привык к этому прозвищу, что забыл свое настоящее имя. А может, они и не знают своих настоящих имен. Во всяком случае, некоторые из mix не знают, откуда они родом.

Все эти бродяги, пришедшие хоронить товарища, понимают, что их ждет такая же судьба. Они только не хотели бы умереть последними. Ведь тогда некому будет проводить их.

Приехала машина из морга. На улицах Нью-Йорка ежедневно находят такие трупы. Кто умирает на тротуаре, кто в метро или на скамейке парка, кто в общественной уборной, а кто и в телефонной будке. Трупы подбирают специальные машины.

Когда машина уехала, пьяницы как ни в чем не бывало разбрелись по своим обычным местам и погрузились в созерцание бутылки.

— Пропустим по глоточку, а? — протянул Кену виски один из них, почему-то оставшийся на тротуаре.

Оттолкнув бутылку, Кен вошел в дом и поднялся по лестнице. У Марио, как и в прошлый раз, во всю орал телевизор. Увидев полицейского, она лишь красноречиво пожала плечами — мол, чего пожаловал — и сказала:

— Та квартира стоит пустая, как было велено.

— Да кто ж в этот мусорный ящик жить-то пойдет?

— Э-э, не скажи, крыша над головой всем нужна. У меня тут каждый день очередь на эту квартиру выстраивается. Только потому и не сдаю, что полиция не велит. Вы уж возместите мне потери.

— Какие тут могут быть потери? Даже хозяин от этого дома отказался. Ему ремонт дороже квартплаты станет.

— Ну ладно, что тебе сегодня-то от меня надо? Я вроде ничего такого не сделала, чтобы полиция за мной ходила, — сбавила тон Марио.

— Для начала утихомирьте телевизор.

Туша Марио колыхнулась, телевизор замолк.

— Я опять насчет Хэйвордов. Фотографий их у вас случайно нет?

— Фотографий?

— Да, особенно отец меня интересует.

— Да откуда ж они у меня?

— Эти люди столько лет тут жили. Может, снимались когда.

— Что они, богачи, что ли, были? Да у вас в полиции наверняка их карточки есть, коли они на чем попадались.

— Не попадались.

— Тогда взять негде.

— А вещи у них в комнате никто не трогал?

— Это ты их барахло вещами-то назвал? Хороши вещи — даже украсть нечего.

— Я хочу еще раз на них посмотреть…

— Забрала бы полиция к себе это барахло, и дело с концом…

Сопровождаемый ворчанием Марио, Кен вошел в жилище Хэйвордов, оставляя на пыльном полу следы. Других следов не было видно, значит, со времени его первого посещения сюда действительно никто не входил. Вещи разбросаны так же, как в прошлый раз.

Повторный обыск ничего не дал. «Уилл Хэйворд, — раздумывал Кен, — служил в армии. Поискать его фотографию у военных? Но на это потребуется официальное разрешение». Кен продолжал заниматься делом Хэйвордов на свой страх и риск, и обращаться с подобной просьбой к О'Брайену ему не хотелось. Он и так доставляет инспектору массу хлопот. Любительское следствие, несомненно, имело свои неудобства.

В этот момент раздался легкий стук в дверь, и в комнату заглянула Марио.

— Я ухожу, — сказал Кен, решив, что ей надоело ждать, когда он соблаговолит удалиться.

Но она, видимо поняв по выражению лица Кена, что обыск желаемого не принес, сказала:

— Я тут припомнила кое-что, кажется, я знаю, у кого может быть фотография дядюшки Уилли.

— Да ну! — обрадовался Кен и грозно добавил: — Имя?

— Нечего на меня кричать, я и так скажу. Фотограф она. Из Японии.

— Из Японии?

— Живет тут неподалеку и все Гарлем снимает. Может, дядюшку Уилли тоже снимала? Чудная такая.

— Женщина?

— Ну да. Уже года два тут живет.

— Где именно?

— На сто тридцать шестой улице, в доме двадцать два. Рядом с больницей. Ее все тут знают, найдешь сразу.

Кен вылетел от Марио, даже не сказав спасибо. Такого сюрприза он не ожидал. Кен знал, что иностранные туристы любят фотографировать Гарлем — из окон проезжающих мимо туристских автобусов торчат обычно целые батареи фотокамер. Но снимать в самом Гарлеме — на такое отважится не всякий. Самых отчаянных хватает лишь на то, чтобы, замирая от страха, пристроиться с фотоаппаратом где-нибудь на 125-й улице — главной улице района. И вдруг на тебе, японка — женщина! — селится в Гарлеме, чтобы фотографировать ого. И Кен, при всей своей осведомленности в местных делах, ничего об этом не знает!

Японка жила на самой границе между негритянским и восточным Гарлемом. Обосновавшиеся на тротуарах бродяги сразу объяснили Кену, как ее найти. Наверно, им тоже приходилось попадать к ней в объектив.

Дом, в котором жила женщина-фотограф, был такой же обшарпанный и грязный, как тот, где только что побывал Кен. Его красные кирпичные стены, одряхлевшие в ожидании сноса, были расписаны антивоенными лозунгами и похабщиной. У входа валялся опрокинутый мусорный ящик, в нем рылись бродячие псы. Рядом грелся на солнышке старик-пьяница. Только детей почему-то нигде не было видно. Обычно на них натыкаешься на каждом шагу. Послеполуденный Гарлем без шныряющих повсюду детишек в чирьях выглядел зловеще, как после мора.

Привратницы вроде Марио здесь не было. Вероятно, владелец дома сам приходил за квартплатой.

Найти квартиру японки оказалось нетрудно: на одной из дверей второго этажа Кен увидел табличку с ее именем. Он постучал.

— Кто там? — послышалось из-за двери.

«Наверно, это она и есть», — подумал Кен и сказал:

— Полиция.

При слове «полиция» дверь немедленно отворилась. И перед Кеном появилась невысокая стройная женщина. Кен немного опешил: он ожидал увидеть почти звероподобное существо, а японка оказалась красивой молодой особой — правильные черты лица, на вид не старше тридцати.

— Юкико Мисима? — осведомился Кен. — Меня зовут Кен Шефтен. Между прочим, не следует с такой готовностью открывать дверь, даже если вам скажут «полиция». В Нью-Йорке полно фальшивых полицейских. Да и настоящим не всегда можно доверять.

— Ну что вы. Я уже давно в Гарлеме, и со мной ни разу ничего плохого не случилось. Это со стороны страшновато, а па самом деле люди здесь славные. И что все так боятся Гарлема? Что до меня, так я только тут и чувствую себя в безопасности.

— Вы просто еще не знаете его по-настоящему. Как, впрочем, и сам Нью-Йорк. К счастью, Гарлем принял вас как гостью, вот все страшное и проходит мимо вас.

— А я вполне доверяю и Гарлему, и Нью-Йорку, и Америке.

— Спасибо вам от всех американцев. Но перейдем к делу. Не приходилось ли вам фотографировать некоего старика — Уилла Хэйворда?

— Хэйворда?

— Это негр, который жил на сто двадцать третьей улице. В июне его сбила машина, после чего он умер. Уилл жил с сыном Джонни.

— Я многих снимала в Гарлеме… Нет ли у него каких-нибудь примет?

— Это я как раз и хотел узнать.

— А сколько ему примерно было лет?

— Шестьдесят один год. Он был алкоголик. В молодости проходил военную службу в Японии.

— В Японии? Вы говорите, сто двадцать третья улица… Может, это Джапан-Па?

— Джапан-Па?

— Да, был там один такой старик, просто помешанный на Японии, все вспоминал, как он туда ездил. Потому и прозвище ему дали Джапан-Па.

— Наверняка он: много ли в Гарлеме таких, кто бывал в Японии.

— Если это Джапан-Пa, то я его много снимала, сейчас вам покажу. Заходите, пожалуйста, — пригласила женщина.

До сих пор весь разговор происходил в дверях. Хоть дом, в котором жила Юкико Мисима, был стандартной гарлемской застройки, квартира ее выглядела совсем не так, как у Марио или у Хэйвордов: нарядная и уютная, она, безусловно, могла принадлежать лить молодой женщине.

Юкико пригласила Кена в большую комнату, где были красиво расставлены стол, стулья, кровать, ночной столик, диван, гардероб, телевизор и трюмо. Был здесь и книжный шкаф с японскими книгами. Б комнате царил порядок, выдававший характер ее обитательницы. На окне висели уютные ярко-розовые занавески. Похоже было, что Юкико живет здесь уже довольно давно.

Часть комнаты была отгорожена занавеской, за которой угадывалось фотооборудование. В другой комнате Юкико, очевидно, устроила себе фотолабораторию, потому что спустя минуту опа вышла оттуда с ворохом фотографий.

— Я выбрала самые характерные, — сказала она. — Вот он, Джапан-Па.

С фотографий, разложенных на столе, на Кена глядел немолодой толстогубый негр. Глубокие, как шрамы, морщины. Равнодушные глаза, поблескивающие на застывшем старом испитом лице. Из-за пьянства Уилл выглядел старше своих лет. У него было лицо дряхлого человека, растерявшего со старостью все свои желания — одна только память о них еще живот под морщинистой кожей. Снято крупным планом, в нескольких ракурсах.

— Так, значит, это и есть Уилл Хэйворд?

— Имени этого человека я не знаю. Но если вам нужен негр со сто двадцать третьей улицы, который бывал в Японии, то это Джапан-Па, других таких там нет.

Кен так и ел глазами снимки.

— Это ваш знакомый? — удивленно спросила Юкико: очень уж явной была заинтересованность Кена.

— Нет… А вы не могли бы дать мне эти фотографии?

— Пожалуйста, возьмите. У меня все равно остаются негативы.

— Большое спасибо. И советую вам обставить комнату поскучнее.

— Зачем?

— Чересчур привлекает.

— И возбуждает?

— Да как вам сказать: просто не забывайте, что это Гарлем.

— Спасибо за предостережение. Но я все-таки оставлю все как есть: пока ведь со мной ничего особенного не случилось.

— И не впускайте в комнату всякого, кто назовется полицейским. Я, конечно, другое дело… — шутливо улыбнулся Кен, покидая квартиру Юкико.

3

С первого взгляда, брошенного на фотографии Уилла Хэйворда, Кена не покидало удивление. По очень скоро удивление перешло в подозрение.

Раньше эта мысль не приходила ему в голову. Чтобы проверить ее, Кен еще раз отправился в центральное нотариальное бюро. Там он навел справки о семье Терезы Норвуд, жены Уилла Хэйворда. Дед и бабка Терезы по матери были неграми, они приехали в Нью-Йорк с Юга в начале века. Родители ее — отец Терезы тоже был негр — жили в Гарлеме с 1943 года.

Чистокровным негром был и Уилл Хэйворд. По данным нотариального бюро, ни белых, ни азиатов среди его ближайших предков не было. Сведения о дальних предках следовало бы искать на Юге, но вряд ли там могли сохраниться какие-либо записи о давно переселившейся на Север семье негров, которых на Юге и за людей-то не считали. В Америке в отличие от Японии учет населения ведется не посемейно, а индивидуально. При этом указывается, с кем человек состоит в браке; имена же родителей, как правило, не указываются. Проследить родственные связи при такой системе крайне трудно. Данные о рождении Терезы и Уилла были получены при переписи населения полу принудительным путем. Наверно, они и сами не слитком хорошо разбирались в своей родословной.

А между тем из предыдущих расспросов Кену было известно, что Джонни Хэйворд был непохож на чистокровного негра. В транспортной конторе, на последнем месте работы Джонни, Кену показали его фотографию. На ней он выглядел необычно светлым, и в чертах его лица было что-то явно азиатское.

Дети от брака негров с белыми, пуэрториканцами, итальянцами встречаются часто. А вот метисы от браков негров с азиатами — вещь сравнительно редкая. «Отец Джонни служил в Японии. Что, если Джонни…» Это бы многое объяснило. Правда, Джонни родился в октябре 1950 года, примерно через десять месяцев после бракосочетания родителей. Следовательно, отец не мог привезти ого с собой из Японии.

А если Уилл сообщил ложные сведения о времени рождения ребенка? И такое нельзя было скидывать со счетов. Сейчас свидетельство о рождении выдают на основании справки присутствовавшего при родах врача, но в трущобах, где роды без врача не редкость, частенько обходятся и без справки.

А двадцать с лишним лет тому назад, сразу после войны, документы и вовсе, наверно, оформлялись кое-как. Указать в них более позднюю дату рождения было не так уж сложно. Во всяком случае, если свидетельство было выдано только на основании заявления родителей, места для сомнений более чем достаточно.

Предположим, размышлял Кен, что Джонни Хэйворд родился в Японии. По каким-то причинам его отец расстался с его матерью и забрал сына с собой, в Америку. Вернувшись на родину, он женился. И для того, чтобы выдать Джонни за сына от законной жены, указал ложную дату рождения. Что ж, весьма правдоподобно. Ио тогда мать Джонни должна жить в Японии.

Гипотеза казалась очень заманчивой. Она хорошо объясняла цель приезда Джонни в Японию. Джонни вполне мог отправиться туда для того, чтобы повидать мать. Может быть, никчемный пропойца Уилл, предчувствуя скорый конец, рассказал сыну о его настоящей матери. А может быть, Джонни знал о ней с самого начала. Уиллу все равно оставалось жить недолго. Его здоровье было подточено алкоголем, не нужный никому, он только мешал сыну жить. И он решил «утилизировать» себя самого и обеспечить сыну деньги на поездку в Японию, к матери. Кен был уверен в справедливости своего предположения.

«Приехал повидаться с матерью, а его там убили. Невеселая история», — подумал он и впервые почувствовал жалость к безвестному негритянскому парню, погибшему в чужой стране. Впрочем, Япония не была для Джонни чужой. Она была его «родиной-матерью» в буквальном смысле слова. И эта родина его убила.

Смог ли он встретиться с матерью? Должно быть, он погиб, так и не успев это сделать. Если мать узнает о его смерти, это будет для нее большим потрясением. Но вероятнее всего, она ничего не знала о его приезде.

И тут, выстроив длинный мост из собственных вопросов и ответов, Кен вздрогнул, словно от удара током, — так чудовищна была мысль, подстерегавшая его в конце моста.

«Неужели…» — Кен замер и уставился в пустоту.

Городок в глуши

1

Розыски в окрестностях Киридзуми не дали никаких результатов, как, впрочем, и розыски в более широком масштабе, предпринятые префектурной полицией. В префектуре склонялись к мысли, что Танэ Накаяма просто-напросто поскользнулась и упала с плотины, и не скрывали своего недовольства: если бы не вмешательство полицейского управления, не пришлось бы попусту растрачивать силы и время.

В Токио энтузиазм немного поостыл. Однако здесь по-по-прежнемубыли убеждены, что гибель Танэ Накаяма не была несчастным случаем. Предполагалось, что преступник опередил полицию, зазвал свою жертву на плотину и столкнул ее вниз. Иначе оставалось необъяснимым, почему старуха семидесяти с лишним лет оказалась на плотине в такое неподходящее время. Ее, несомненно, заманил туда преступник. И жертва знала этого преступника, в противном случае она не послушалась бы его. Таким образом, между нею и преступником существовала какая-то связь.

Злосчастная командировка окончилась, но Мунэсуэ все не мог успокоиться. Перед глазами у него стояла одна и та же картина: изуродованное тело старой О-Танэ и вцепившаяся в него плачущая Сидзуэ.

«Старуху, несомненно, убил тот же человек, что и Джонни… или его сообщник», — размышлял Мунэсуэ. Опа познакомилась с убийцей, когда тот приезжал в Киридзуми в сопровождении Джонни Хэйворда. Старуха знала, что этот человек связан с Джонни. Если бы это стало известно полиции, все было бы кончено. И вот полиция напала как раз на этот, самый опасный для преступника след.

Вероятнее всего, преступник приезжал в Киридзуми в качестве постояльца. Однако старуха О-Танэ удалилась на покой довольно давно. Могла ли ее одряхлевшая память сохранить воспоминание о таком давнем госте? Разве что они встречались и позже, когда она уже не служила в гостиницах Киридзуми.

И тут Мунэсуэ обратил внимание на одно важное обстоятельство, которого прежде не замечал.

Танэ Накаяма многие годы работала на источниках Киридзуми. Но, даже перестав там работать, опа продолжала жить недалеко от Киридзуми. И конечно, все считали, что она из местных. А если ист? Если она родом совсем из других мест? Теперь допустим, что преступник — земляк Танэ Накаяма… Версия насильственной смерти просто обязывает полицию начать расследование в этом направлении. Мунэсуэ немедленно обратился с запросом в полицейский участок Мацуида и выяснил, что Танэ Накаяма вышла замуж за Сакудзо Накаяму из поселка Мацуида и была внесена в его семейный список в марте 1924 года. До тех пор она жила в городе Яцуо префектуры Тояма.

«Яцуо…» Мунэсуэ погрузился в размышления. Не оттуда ли родом убийца? Старуха приехала из Яцуо более полувека назад. Что свело ее с Сакудзо Накаямой, теперь, конечно, уже не узнать. Мунэсуэ попытался представить себе, какие надежды в те далекие дни привели юную девушку в чужую семью, в незнакомые места.

Пятьдесят лет назад переехать из префектуры Тояма в префектуру Гумма означало, вероятно, почти то же, что сейчас уехать за границу. А опа переехала, хотя здесь ей не от кого было ждать поддержки, кроме мужа. Сколько пришлось ей, наверно, бороться с тоской, пока она не прижилась на новом месте. Она прошла через все это, родила детей, дождалась внуков, прожила долгую жизнь, и вот чья-то злобная рука внезапно оборвала эту угасающую уже жизнь. Да, если убийца — земляк старухи, то ему и смерти мало.

Мунэсуэ решил изложить свои соображения на совещании следственной группы.

Совещание приняло решение заняться городком Яцуо, родиной Танэ Накаяма. Если опа действительно была убита, то ключ к преступлению мог отыскаться именно там: в этом городе она жила, в этом городе могли сложиться мотивы ее убийства. Однако Танэ Накаяма уехала оттуда в 1924 году. И сам но себе ее отъезд стать таким мотивом не мог. Что же это за мотив, если он выдержал полстолетия?

В Киридзуми и его окрестностях вся информация была уже собрана, и продолжать там розыск означало бы попусту тратить время. Ехать в Яцуо поручили все тем же Ёковатари и Мунэсуэ. У них уже был опыт совместной поездки, да и Яцуо выплыл на свет благодаря их усилиям. Более подходящие кандидатуры трудно было бы найти.

Путеводитель сообщал, что город Яцуо расположен на юге префектуры Тояма, граничит с префектурой Гифу, население его составляет около 23 тысяч человек. К югу от города проходит один из отрогов горного хребта Хида с вершиной Конгодо (1638 метров над уровнем моря), откуда начинаются реки Муромаки, Нодзуми и Бэссо. Они текут на север, извиваясь между горных круч и образуя кое-где долины, а затем сливаются в центре города Яцуо, давая рождение реке Ида.

Об истории города в путеводителе было сказано, что она восходит к доисторическим временам и что в ходе раскопок на его территории было обнаружено множество каменной и глиняной утвари, свидетельствующей о том, что «культура Яцуо» сложилась еще в эпоху Асука, то есть в VI–VII веках. Город вырос вокруг крепости, которую воздвиг на горе Сирогаяма владетельный феодал Сувасакон. Яцуо играл важную роль в сношениях между провинциями Эттю и Хида, впоследствии здесь разместилась налоговая канцелярия феодального клана Тояма, расцвели ремесла: шелководство, бумажное дело. Некоторые памятники блистательной городской культуры XVII–XVIII веков до сих пор сохраняются в городе как драгоценное культурное достояние: таков, например, прославленный на всю страну ежегодный местный праздник Ова-ра-сэцу.

Добраться до Яцуо можно было самолетом либо поездом; железнодорожных маршрутов оказалось даже два, но оба о пересадкой. Полицейские выбрали новую магистраль Токайдо, по которой ходил удобный для них ночной поезд. Командировка не обещала богатого улова, а потому не допускала излишней траты времени и денег. Правда, они все же взяли спальные места: утром предстояла большая работа. Поезд отправлялся с вокзала Уэно в 21.18 и прибывал в Тояма на следующий день в 5.10 утра. Постели были уже приготовлены. Но легли они не сразу. Постояли немного у вагонного окна.

— Если бы не это дело, никогда бы, наверно, нам в Яцуо не попасть, — задумчиво сказал Ёковатари, когда прозвенел звонок к отправлению и поезд плавно тронулся с места.

— Ёко-сан, вы то же самое говорили и в Киридзуми, — заметил Мунэсуэ.

— Да? В самом деле? — Ёковатари помолчал, словно что-то припоминая, а потом сказал: — Мне вот сейчас пришло в голову, что если б мы не поехали в Киридзуми, то старуха Танэ осталась бы жива.

— Как знать. Может быть, убийца Джонни здесь ни при чем. Связь между ними пока не доказана.

— Ну, сам-то ты вроде уверен, что она есть.

— М-м-м…

— Так вот, мы, значит, съездили себе туда, куда бы нам иначе ни за что не попасть, а старушку из-за этого убили. Дорогая плата.

— По-моему, это вы чересчур.

— Уж очень я тревожусь за ее внучку, Сидзуэ.

Мунэсуэ тоже думал о девушке. Она потеряла единственного близкого человека. Пожалуй, из-за Сидзуэ в конечном счете и родилась у него эта идея — поехать в Яцуо.

— Преступника мы, может, и поймаем, а вот утешить девушку нам не по силам, — продолжал Ёковатари. Раньше такой чувствительности никто за ним не замечал.

— Старушка-то была уже почтенных лет. Не умри она сейчас, так все равно недолго бы протянула.

— Завидую твоей рассудительности.

— У меня родных и близких нет, я привык к одиночеству. И потом, не зря говорят — любая боль проходит. Все равно каждый живет сам по себе.

— А ты жениться не собираешься?

— Друг о друге они знали не много, но Ёковатари как-то слышал, что Мунэсуэ холостяк.

— Когда-нибудь можно и жениться, но пока что-то не хочется.

— Женишься, дети пойдут, по-другому станешь думать.

— Ну, женюсь, ну, заведу детей — да только они тоже будут каждый сам по себе. Всю жизнь я ведь не смогу при них быть.

— Да, конечно, люди рано или поздно расстаются, но зато большую часть жизни рядом с тобой будет семья.

— Вот именно, рядом. А я как был, так и буду сам по себе. Знаете, родные, друзья — это как эскадрилья в полете.

— Эскадрилья?

— Ну да. Если с одним самолетом что-то случилось: мотор отказал, пилот ранен, — другие ему не помогут, за руль чужого самолета не сядешь. В лучшем случае будут лететь рядом и подбадривать.

— Ну что ж, и то хлеб!

— Подбадривать — это все равно что ничего. Сколько ни подбадривай, а мотору и пилоту крышка. Если кто и удержит самолет в воздухе, так только он сам.

— Сурово рассуждаешь.

— Как ни посмотри, а жизнь — это полет в одноместном самолете. Если что-то с ним не в порядке, к товарищу в кабину не перелезешь…

Пока они так разговаривали, стоя в коридоре, огоньки за окнами поезда стали проноситься все реже и реже. Вероятно, началась префектура Сайтама. Все пассажиры уже разошлись по своим местам.

— Ну что ж, пойдем-ка и мы спать. А то вставать рано, — зевнул Ёковатари, и разговор закончился.

2

Поезд прибыл в Тояма с опозданием на пять минут. Было еще темно. Здесь, на станции, им предстояло ждать поезда на Яцуо.

— А в Тояма холодней, чем в Токио. Хотя так и должно быть, — поежившись, сказал Ёковатари.

После теплого поезда северный воздух казался особенно леденящим.

— До отхода нашего поезда еще минут сорок. Давайте где-нибудь посидим.

Они поискали в здании вокзала кафе, но в этот ранний час все еще было закрыто. Идти в город не было времени. Умывшись, они расположились в зале ожидания и, дрожа от утреннего холода, стали дожидаться поезда.

Местный поезд резко отличался от того, на котором они только что приехали. Вагонов у него было всего четыре или пять, да и те — полупустые. Немногочисленные пассажиры, непонятно куда и зачем собравшиеся в такую рань, дремали на скамьях.

— А мне что-то спать совсем не хочется, — бодро заявил Ёковатари.

После умывания холодной водой и прогулки на свежем воздухе они чувствовали себя прекрасно.

— Вы хорошо спали? — спросил Мунэсуэ коллегу.

— Не очень. Я редко езжу ночью и не привык спать в поезде.

— Я тоже. Но все-таки спальные вагоны удобные.

— Конечно. А то бы всю ночь тряслись сидя, представляешь? Как потом работать?

— Кстати, этот поезд приходит в Яцуо в шесть девятнадцать. Рановато. Что будем делать?

— Да, в это время все учреждения еще закрыты. Может, лучше было бы спокойно посидеть в Тояма?

— Давайте заглянем в участок.

Дежурный там, конечно, есть, но все же неудобно беспокоить людей ни с того ни с сего. Дело же не срочное. — Ёковатари представил себе горную глушь, небольшой полицейский участок и дежурного, который спит себе мирно, не ведая, что еще немного — и его покой будет нарушен инспекторами из Токио, которые явятся ни свет ни заря, неся с собою запах крови. «Вот уж переполошатся, бедняги!» — подумал он и сказал: — Зайти туда, безусловно, придется, но лучше попозже.

— Пожалуй.

Пока они так разговаривали, поезд тронулся. В полутьме за окном тянулась равнина, белая, словно устланная снегом. Городские кварталы остались позади, и только где-то на горизонте уныло мерцали огоньки одиноких домов.

Время от времени поезд останавливался на станциях. Двое-трое пассажиров сходили, их сменяли новые. Поезд неторопливо катился по равнине в сторону гор.

Редкие огоньки гасли один за другим. Утро постепенно вступало в свои права, и пейзаж за окном становился все резче. Начинался угрюмый северный день с тяжелыми облаками.

— Нам на следующей, — сказал Ёковатари, прочитав название станции, от которой поезд только что отошел.

Дорогу обступили горы. Дома стали попадаться чаще. Кое-кто из пассажиров начал готовиться к выходу. После Тояма это был первый город. Наконец поезд остановился у платформы с надписью: «Эттю. Яцуо». Пассажиры сошли на короткую, явно не предназначенную для больших составов платформу.

— Ну вот, наконец-то, — с облегчением вздохнул Ёковатари и окинул взглядом своих бывших попутчиков — судя по всему, местных жителей. Издалека прибыли, кажется, только они с Мунэсуэ.

Вслед за остальными пассажирами они прошли по мостику над путями, вышли из вокзала — и вдруг оказались одни. В мгновение ока кучка пассажиров рассосалась: зябко ссутулившись, все они устремились куда-то по своим делам.

Приняв и тут же проводив горстку новоприбывших, привокзальная площадь опять погрузилась в тишину. Городок еще не проснулся. Только арка с надписью «Добро пожаловать» встречала их по долгу службы. Магазинчики на площади были наглухо закрыты, и улица, начинавшаяся отсюда, была пустынной. Только вдалеке медленно переходил на другую сторону какой-то старик с собакой.

— Да, рановато мы приехали, — вздохнул Ёковатари, глядя на безлюдную привокзальную улицу, протянувшуюся двумя рядами низких домов.

— Никакие кафе, конечно, еще не работают. Может, заглянуть вон в ту гостиницу, разбудить их, пускай завтраком покормят, а?

— Ну что ж…

Они постучались в дверь гостиницы «Мията», как гласила вывеска. Неплохая идея: позавтракать и заодно разузнать про город у гостиничного персонала.

По плану операции предполагалось прежде всего пойти в мэрию, найти там семейный список Танэ Накаяма и попытаться отыскать ее родных. Если родных не осталось, то, может быть, найдется кто-нибудь, кто помнит ее. Разумеется, это почти безнадежно: Танэ уехала отсюда пятьдесят с лишним лет назад.

Они и прежде не возлагали на этот город особых надежд, а вид пустынной привокзальной площади и вовсе привел их в уныние. В завтраке им отказали, однако они продолжали настаивать и в конце концов добились своего. Правда, пришлось ждать около часа.

— Что это вы рано так пожаловали? — с любопытством спросила молоденькая служанка, накрывавшая на стол.

— Из Токио других поездов нет.

— Ой, так вы из Токио!

Мунэсуэ никак не предполагал, что в век телевидения упоминание о Токио может вызвать такую наивно-восторженную реакцию. Телевизор мгновенно приносит столичные моды в самые далекие уголки Японии, и они приживаются в провинции едва ли не скорее, чем в больших городах. Взять хотя бы эту служанку: внешне она ничем не отличается от девушек с токийских улиц.

— Что же в этом удивительного? — улыбнулся Мунэсуэ.

— Я очень хочу в Токио. Или еще куда-нибудь — лишь бы отсюда уехать.

— Почему? Тут так тихо, красиво. Я бы, например, только рад был поселиться в таком уютном городке.

— Это вы потому так говорите, что никогда тут не жили. А я вот хотела бы туда уехать, где меня никто-никто не знает. А то выйдешь на улицу — кругом одни знакомые. Так и живешь всю жизнь среди одних и тех же людей, прямо противно.

— Ну, приедешь ты в большой город, поселишься в большом доме, и что? Заболеешь — никто не придет тебя проведать, умрешь — никто и знать не будет. Никому не нужна, одна в целом свете… Такая жизнь тебе по душе?

— Мне просто здесь не нравится. Городок с кошкин лоб, самые заветные твои тайны каждому известны. Что с того, что здесь тихо и спокойно? Зато ничего нового, скучно. Лучше я помру где-нибудь на большой дороге, а на мир погляжу. Если бы кто согласился увезти меня отсюда, я бы за ним так и полетела.

Девушка говорила с такой горячностью, что, казалось, позови ее сейчас Мунэсуэ — она, не раздумывая, пойдет и за ним.

«Опасно, опасно так думать», — хотел сказать Мунэсуэ, но удержался. Сказать-то можно, да разве она услышит? Так уж устроена молодежь: бредит большими городами и, пока не обожжется, не поймет, как хорошо на родине. А расплата за юношеские мечты — собственная жизнь. Вот Сидзуэ, внучка Танэ Накаяма, рассуждала совсем по-другому. Но как знать, быть может, ее бабушка, оставляя родные места, думала так же, как эта служанка…

— Ой, заговорилась я, завтрак остынет. Простите, пожалуйста. — Девушка, смутившись, начала накладывать в чашки рис. Аппетитно запахло супом из соевых бобов. — А по какому вы делу из Токио приехали? — спросила вдруг она.

— Нужно кое-что выяснить, — сказал Мунэсуэ. — Ты не слыхала о такой женщине — Танэ Тании-сан? Родом она из этого города, но уже лет пятьдесят, как уехала. Это, конечно, было еще до тебя, но, может быть, ты о ней слышала от родителей, дедушки или бабушки?

— Тании была девичья фамилия старухи Танэ.

Мунэсуэ задал свой вопрос на всякий случай, почти не надеясь на ответ, но, как ни странно, девушка вдруг улыбнулась.

— Так ты ее знаешь?

— Да ведь моя фамилия тоже Тании.

— Ты тоже Тании?!

— В нашем городе у многих такая фамилия.

— А может, она твоя родственница?

— У нас тут полгорода родственники. Если приглядеться как следует, все в родстве друг с другом. Надоело ужасно.

— Ну, так не знаешь ты это имя — Танэ Тании?

— Нет, пожалуй, не знаю.

Мунэсуэ и Ёковатари переглянулись: делать нечего, придется идти в мэрию.

Пока они завтракали, привокзальная площадь заметно оживилась. Приближался час пик. Народу становилось все больше. Одни приезжали, другие уезжали. Уезжавших: студентов, служащих — почти все они ехали в Тояма — было, однако, больше. То и дело отходили с площади автобусы, много было и машин.

Городок наконец проснулся. Пора было идти в мэрию. Расспросив у служанки дорогу, они прошли до конца привокзальную улицу с низенькими домишками, вышли на перекресток в форме буквы «Т» и повернули направо к реке. Здесь была развилка. Левая дорога вела на мост. Река показалась им довольно широкой. Камешки на дне виднелись отчетливо — хоть пересчитывай. Это и была река Ида. На бетонном мосту стоял столбик с вырезанным на нем названием: «Мост тринадцати камней».

Облака рассеялись, засияло солнце. Солнечные лучи, отражаясь от поверхности воды, слепили невыспавшихся путников. Они остановились у моста, чтобы полюбоваться рекой и городом. Здесь кончалась равнина Тояма и начинались горы. Город стоял как раз на границе между ними, у самой кромки гор. Река Ида разделяла ого пополам, держа свой путь на север, к заливу Тояма.

Строгие ряды невысоких, крытых черепицей домов, лишь изредка прерываемые современным многоэтажным зданием, делали город очаровательно-старомодным. Кончится утренняя суматоха, и город снова будто погрузится в сон. Старая добрая провинция, забытый, глухой уголок Японии.

— Подумать только, есть, оказывается, еще такие городки, — щурясь от солнца, сказал Ёковатари.

Всюду машинная цивилизация дала себя знать, а сюда будто и не заглядывала. Автомобилей почтя не видно.

Машинная цивилизация никого не обходит стороной. Автомобилей и тут с каждым днем все больше. Не сегодня-завтра отравят реку, испортят всю эту прелесть. Впрочем, во многом это зависит от самих жителей.

Как раз в этот момент по мосту пронеслось несколько тяжелых грузовиков, буквально извергавших клубы дыма. Грузовики вернули инспекторов к действительности.

К мэрии нужно было идти через мост, а затем направо и вверх по склону. Она размещалась в красивом небольшом здании из железобетона. Это был тот редкий случай, когда современная постройка вполне гармонично вписывалась в общую картину старинного городка — возможно, потому, что ее специально сделали невысокой — двухэтажной. Мэрия походила не столько на государственное учреждение, сколько на виллу.

Они вошли в приемную и направились к окошку с надписью «Отдел регистрации населения». Там сидела молодая женщина в свободном рабочем халате, какие в Токио сейчас почти уже не носят. Мунэсуэ предъявил ей служебное удостоверение и изложил суть дела.

— Танэ Тании-сан? — удивилась женщина, которую полицейское удостоверение и упоминание о двадцать четвертом годе, казалось, несколько обескуражили. Хотя больше, наверно, полицейское удостоверение, потому что само по себе обращение к старым семейным спискам — дело довольно обычное. — Подождите минутку. — Женщина повернулась к ящику с регистрационными книгами и вытащила одну из них. — Вот. Танэ Тании. Были прописана на улице Камисин, дом номер двадцать семь, по восемнадцатого марта двадцать четвертого года вышла замуж и уехала в префектуру Гумма.

Эти данные в точности совпадали с данными, полученными в мэрии поселка Мацуида. Родители Танэ давно скончались. Она была единственным ребенком в семье, что по тем временам случалось нечасто, старший брат Танэ заболел и умер в семилетнем возрасте. Отец ее тоже родился в Яцуо. Братьев его и сестер, как явствовало из записей, тоже давно не было на свете, что, впрочем, было вполне естественно. Выяснилось, однако, что в квартале Фукудзима до сих пор проживает дочь младшего брата отца, то есть двоюродная сестра Танэ. Звали ее Ёсино, фамилия по мужу Омуро. Не обратиться ли к ней? Вдруг она знает о Танэ что-нибудь важное? Попросив на всякий случай в отделе регистрации копию семейного списка Танэ и узнав, как пройти на улицу Камисин, где жила Танэ, и как разыскать Есиио Омуро, Ёковатари и Мунэсуэ покинули мэрию.

Улица Камисин оказалась торговой улочкой. Родного дома Танэ давно уже не существовало, на его месте была устроена автостоянка. Инспекторы попытались расспросить о семействе Тании хозяев стоянки, державших по соседству рыбную лавку, но те ничего не знали. До появления этих людей участок, на котором некогда стоял дом, успел сменить несколько владельцев. Сейчас здесь был один из самых оживленных районов Яцуо, но о людях, живших на старой улочке полвека назад, даже памяти не осталось. В маленьком сонном городке, как и всюду, шла жизнь, сменялись люди, и их дела и заботы беспощадно уничтожали следы дел и забот прежних людей. Ныне живущим недосуг думать о тех, кто свое отжил.

Ёковатари и Мунэсуэ вдруг остро почувствовали, как жестоко устроена жизнь.

Оставалось навестить Ёсино Омуро, единственного человека, который мог еще помнить Танэ. Квартал Фукудзима представлял собой новый жилой массив, выросший вблизи вокзала. Судя по номеру дома, двоюродная сестра Танэ жила где-то недалеко от гостиницы, давшей им приют сегодня утром. Заметив невдалеке полицейский пост, инспекторы направились к нему, чтобы уточнить дорогу. Оказалось, что дом, который они ищут, и есть гостиница.

Гостиница называется «Мията», а фамилия хозяина — Омуро, — объяснил полицейский. Гости из Токио так понравились ему, что он вызвался проводить их до места.

— Что, уже все выяснили? — удивилась служанка, увидев их. Уходя, они предупредили, что, может быть, за ночуют в гостинице, но сейчас ведь не было еще и двенадцати дня.

— Да нет. Скажи-ка, есть у вас тут Ёсино Омуро-сан?

— Ёсино? Может, это моя бабушка?

— Очень может быть.

По возрасту кузина Танэ вполне могла быть бабкой этой девушки. И значит, девушка была не служанка, а родственница хозяев.

— У вас к бабушке дело?

— Хотелось бы с ней поговорить.

— Она в задних комнатах живет. А какое у вас к ней дело?

— Это полиция из Токио. Позови-ка скорей хозяйку, — распорядился полицейский.

Девушка, сгорая от любопытства, побежала за хозяйкой. Та не заставила себя ждать.

— Наша бабушка что-нибудь натворила? — с испугом спросила хозяйка. Визит сыскных агентов в таком городке —событие, конечно, чрезвычайное.

— Нет-нет, мы просто хотели бы у нее кое-что узнать, не волнуйтесь, пожалуйста, — успокоил ее Мунэсуэ.

— Ну, слава богу. А что, очень важное дело, раз вы специально из Токио к ней приехали? — В голосе хозяйки все еще звучал испуг и настороженность.

— Да нет, ничего особенного. Видите ли, в мэрии мы узнали, что ваша бабушка — двоюродная сестра Танэ Тании-сан, — сказал Мунэсуэ, внимательно следя за выражением лица хозяйки.

Но имя пе произвело на нее никакого впечатления.

— Бабушка немного глуховата, но, в общем, здорова, — сказала она, провожая посетителей в задние, жилые комнаты. Вежливый тон Мунэсуэ, кажется, помог ей справиться с испугом.

Ёсино нежилась на солнышке у себя в комнате, на коленях у нее лежала кошка. Она производила впечатление тихой, доброй старушки. В комнате было светло и чисто, видно было, что в семье о ней заботятся.

— Бабуля, к нам гости из Токио, — обратилась к Ёсино хозяйка, умолчав, впрочем, о том, что гости из полиции.

По всему было видно, что старая женщина доживает свои дни спокойно и счастливо. И полицейские вдруг подумали о том, как непохожа ее судьба на судьбу Танэ, с юных лет жившей среди чужих людей и погибшей ужасной смертью. Казалось бы, близкие люди, а такие разные судьбы…

— Из Токио? Ко мне? Да неужто в самом деле? — встрепенулась Ёсино.

Инспекторы представились и очень деликатно, боясь встревожить старуху, спросили ее о Танэ Накаяма.

— А, О-Танэ-сан! Ну как же, как же! — обрадовалась старая женщина.

— Значит, вы знаете О-Танэ-сан? — уточнил Мунэсуэ.

— Как не знать, мы ведь росли вместе, как сестры. Вот только вестей от нее давно нет, как она, жива-здорова?

Ёсино не знала, что Танэ погибла, и Мунэсуэ подумал, что говорить ей об этом не стоит.

— Собственно, мы хотели у вас узнать: как получилось, что О-Танэ-сан уехала в Гумма? — спросий он.

— Ох, О-Танэ была такая бедовая, все ей чего-то не хватало. Вот и решила уехать. Не то чтоб ей тут не нравилось, а просто хотелось на новое место.

— Как она познакомилась со своим мужем, Сакудзо Накаямой?

— Этого я точно не знаю. Пошла работать на фабрику в Тояма, там вроде и познакомилась.

— А Накаяма-сан тоже работал на этой фабрике?

— Работал, работал. Когда она закрутила с ним любовь, дядюшка с тетушкой рассердились — вспомнить страшно: как это, мол, неизвестно с кем, человек, мол, чужой… Ну, вот они и сбежали.

— Сбежали?

— Они еще не поженились, а уж глядь — ребеночек. Дядюшке с тетушкой как объяснить? Начнут спрашивать, от кого, какого роду-племени. Вот и убежала она с Накаямой — как была, тяжелая.

— Вероятно, этот ребеночек стал впоследствии отцом или матерью Сидзуэ.

— Стало быть, они поехали в Гумма и там поженились, так?

— Поначалу родители рассердились, хотели наследства лишить, а как узнали, что у дочки ребеночек родился, внучонок все-таки их, небось простили. А выписалась она отсюда не сразу, как сбежала, года через два. Это теперь молодежи все нипочем, а тогда ведь какая храбрость нужна была…

Ёсино не знала, какой конец был уготован героине этой любовной истории. И в ее голосе сквозила зависть к двоюродной сестре, без оглядки побежавшей за своей любовью.

— Вы сказали, что О-Танэ-сан давно не шлет вам вестей. А что, раньше она писала?

— Писала иногда. Вспомнит — напишет.

— А часто писала?

— В последний раз письмецо пришло лет десять назад. А может, двадцать… — Ёсино задумалась, перебирая свою длинную, но, вероятно, не слишком богатую событиями жизнь.

— О чем было то письмо?

— Да как вам сказать. О том, как живет, точно-то ее помню о чем.

— Письмо, наверное, не сохранилось? — спросил Мунэсуэ скорее для порядка. Как-никак, прошло не меньше десятка лет. А может быть, и много больше. Однако Ёсино вопрос не удивил.

— Может, и сохранилось. В комоде надо поискать, Я, как старая стала, все берегу, ничего не выбрасываю.

— Так поищите, пожалуйста, очень вас просим.

— Неужто будет прок от старой бумажки?

— Будет обязательно. За этим мы и ехали.

— Ну погодите, я сейчас. — Ёсино прогнала кошку и поднялась с неожиданной легкостью. Сидя, она производила впечатление сгорбленной, но оказалось, что годы почти не согнули ее. — О-Син-тян, пособи-ка мне, — позвала Ёсино девушку. Та все это время слушала разговор, стоя за спиной у хозяйки и сгорая от любопытства.

Видимо, профессия гостей не только не отпугивала ее, а, напротив, дразнила воображение.

— Давайте поищу, — отозвалась О-Син, очень довольная тем, что Ёсино своей просьбой как бы узаконила ее присутствие в комнате.

Они вышли в соседнюю комнату, там что-то зашуршало и зашелестело, и вскоре Ёсино вернулась с пачкой старых писем в руках.

— Вот, нашлись, — радостно объявила она.

— Неужели нашлись? — Полицейские невольно затаили дыхание. Вдруг в письмах Танэ есть какие-нибудь сведения о Джонни Хэйворде или убийце?

— Тут у меня самые памятные письма, берегу я их, — объяснила Ёсино. — От нее, по-моему, тоже есть. Вижу — то я худо, мелко читать не могу.

Письма пожелтели и, казалось, вот-вот рассыплются.

— Можно взглянуть?

— Глядите, глядите…

Мунэсуэ разделил пачку на две части, отдал одну Ёко-Ёковатарии они начали просматривать письма.

— Это было письмо или открытка? — спросил Мунэсуэ.

— О-Танэ-сан все больше открытки присылала.

— Обратный адрес там был?

— Да. Она ясно пишет, вы разберете.

— Сколько тут примерно ее писем?

— Не то три, не то четыре. Были еще, да потерялись.

Судя по датам, письма в пачке двадцати-тридцатилетней давности.

— Когда я молодая была, мне парни часто цидулки писали, а как вышла замуж, все сожгла, — погрузилась в воспоминания старуха.

— Бабушка, а цидулка — это что такое? — спросила О-Син.

— Гляди-ка, она, оказывается, и слова такого не знает, — удивилась Ёсино. — Тебе что, парни не писали никогда?

— А-а, записочка! Кто ж теперь этим занимается? Теперь телефон.

Пока Ёсино и О-Син вели этот разговор, Мунэсуэ и Ёковатари тщательно просматривали обратные адреса на конвертах. Пачки в их руках становились все тоньше и тоньше.

3

— Вот оно!

Этот возглас вырвался у Ёковатари в тот момент, когда в его пачке оставалось всего несколько писем.

— Нашли? — Мунэсуэ уже почти не надеялся на удачу и потому едва поверил своим ушам. Ёковатари держал в руках пожелтевшую открытку.

— От Танэ Накаяма, почтовое отделение Мацуида.

— Каким годом помечено?

— Восемнадцатое июля сорок девятого года, давненько! — воскликнул Ёковатари. Они принялись читать. Чернила выцвели, но разбирать округлый женский почерк было нетрудно.

«Прошу простить за долгое молчание. Как поживаешь? У меня все благополучно, а что нового у вас в Яцуо? Недавно у нас останавливалась одна удивительная особа — по выговору, как я поняла, родом из Яцуо. Так приятно было снова послушать, как по-нашему разговаривают. Вспомнила родные места…»

Далее шел текст на малопонятном местном диалекте. Других писем от Танэ не обнаружилось.

— Кто же этот человек из Яцуо? — обратился Мунэсуэ к Ёсино. — О-Танэ-сан больше ничего не писала вам об этом постояльце?

— Больше ничего.

— Ты что, думаешь, он имеет отношение к делу? — спросил Ёковатари у Мунэсуэ.

— Трудно сказать… Но меня заинтересовала одна вещь.

— Какая же?

— Тут написано, что приезжала «одна удивительная особа», которая, судя по выговору, родом из Яцуо.

— Ну и что?

— Получается, что старуха Танэ — тогда, правда, еще не старуха, — впервые увидев этого человека, сочла его почему-то удивительным.

— Но в письме же сказано, что он был из Яцуо. Может быть, поэтому?

— Вряд ли. Просто он с первого взгляда чем-то поразил Тана Накаяма.

— С первого взгляда, говоришь?

— Да. Насколько можно судить по письму.

— Но ведь на горячие источники приезжают отдыхать самые разные люди. Чем же мог этот человек так поразить старуху?..

— Может, он был какой-нибудь знаменитостью?

— Тогда бы вряд ли обыкновенная служанка могла запросто с ним разговаривать. Непонятно, в чем тут дело.

— В Джонни Хэйворде, я думаю.

— Ты хочешь сказать, что сам Джонни Хэйворд отдыхал тогда в Киридзуми?

— Но ведь давно было установлено, что Джонни никогда раньше не приезжал в Японию, да и вообще к тому времени еще не успел родиться.

— Нет, конечно, но не приезжал ли кто-то из его родных? Какой-нибудь иностранец?

— Да ведь О-Танэ-сан ясно написала, что это был человек из Яцуо. Не может же иностранец быть человеком из Яцуо.

— Верно, но таким человеком мог быть спутник иностранца.

Перед Ёковатари словно занавес раздвинулся. Все это время он думал лишь об одном каком-то близком Джонни человеке. Однако ничто не мешало допустить, что таких близких людей было несколько.

— Значит, в Киридзуми приезжали вместе иностранец и японец родом из Яцуо?

— Наверно, именно это и показалось О-Танэ-сан удивительным.

— Некий родственник Джонни с человеком из Яцуо…

— Хотя полной уверенности в этом нет, но письмо вполне допускает такое толкование.

— Допускает, конечно. И тогда ясно, что О-Танэ заткнули рот, потому что она много знала.

— Следовательно, если мы вплотную займемся Яцуо, то выйдем на убийцу.

— Однако нет доказательств, что эта «удивительная особа» и есть убийца или хотя бы что она имеет отношение к убийце. В конце концов, у нас в руках всего лишь открытка двадцатилетней давности.

Ёковатари не любил поспешных умозаключений.

Итак, в результате поездки они раздобыли всего лишь одну старую открытку. Поможет ли она разыскать человека, который когда-то давно уехал из Яцуо? Опять возникло чувство, что ниточка, которую вытягивали с таким трудом, вот-вот оборвется. Сколько раз уже обрывалась она. И всякий раз рука нащупывала ее конец и тянула, тянула. Но теперь они, пожалуй, и правда в тупике. Надежды удержать ниточку никакой.

— Как же мы с этим поедем в Токио? — спросил Мунэсуэ.

— Ничего не поделаешь. Розыск есть розыск, — ободрил товарища Ёковатари. Однако видно было, что он разочарован не меньше Мунэсуэ.

Домой они могли ехать пассажирским поездом после обеда или же вечером, но, не добившись успеха, они ощущали такую страшную усталость, что у них не было ни настроения, ни сил трястись в вагоне всю ночь.

Решив переночевать в гостинице «Мията», Ёковатари и Мунэсуэ отправились после обеда в полицейский участок Яцуо. Полицейский оказал им любезность, проводив до гостиницы, и не зайти в участок было неудобно. Кто знает, может быть, им еще понадобятся услуги здешней полиции.

Полиция размещалась рядом с мэрией. Выйдя оттуда, инспекторы направились в парк на горе Сирогаяма, чтобы с высоты взглянуть на город. Здесь еще сохранились следы крепости, которую построил Сувасакон. Осеннее солнце уже клонилось к горам на западе. Перед ними развернулась панорама вечернего города. Между невысокими домиками вечерним туманом стелился дым из труб, и от этого улицы казались еще уютнее.

Дома перемежались кучками деревьев. Среди домов вилась багровая от закатных лучей река и, словно правильной формы зеркала, сверкали не то болотца, не то лужи. Завороженные их блеском, они дождались, пока село солнце и все погрузилось в сумерки. Только тогда стало ясно, что это сверкали крыши.

Над головой простиралось глубокое ясное небо последних дней осени. Остатки дневного света медленно стекали, словно мед, к его западному краю, но в зените розовыми мазками на темно-синем полотне еще горели несколько перистых облачков. Вечер был безветрен и безмятежен.

На вершину горы Сирогаяма вела пологая лестница. Ее с обеих сторон обступали осыпавшиеся вишневые деревья, ступени были выстланы сухими листьями, как мягким ковром. Деревья окутывал легкий ароматный дымок: должно быть, где-то жгли опавшие листья.

По лестнице, взявшись за руки, спускались двое: отец и сын. Отцу было лет тридцать пять, ребенку — года три-четыре. Они прошли мимо; на макушке ребенка желтел, видимо упавший с дерева, листок. Отец и сын удалялись молчаливо и грустно.

«Должно быть, они остались одни», — подумалось Мунэсуэ. Он еще долго смотрел им вслед, пока его не окликнул Ёковатари:

— Что случилось?

— Да нет, ничего, — смущенно пробормотал Мунэсуэ. Лестница кончилась, и они очутились на вершине горы.

Отсюда открывались широкие дали. Пока они шли к вершине, вечерняя заря почти совсем угасла, и теперь город предстал перед ними россыпью огней в густой тьме. Огни были теплые, оранжевые, и хотелось думать, что возле каждого из них сейчас кто-то мирно отдыхает от дневных забот. Отсюда были хорошо видны покрытые снегом вершины невысоких гор. Очевидно, это были горы Татэяма и Сираяма, окружающие равнину Тояма, подобно ширмам. Небо над горами еще светилось синим сумеречным светом, храня последние отблески заката.

— Такие города располагают к сентиментальности… Ну да, кажется, будто это твоя далекая милая родина… или как там говорится… Мунэсуэ-кун^[20], а где твоя родина?

— Моя — Токио.

— Я тоже в Токио родился.

— Выходит, у нас с тобой никакой «далекой родины» нет…

— Чего нет, того нет. Впрочем, молодые с этой родины бегут. Не желают сидеть у мамы под крылышком.

— Вероятно, такая уж это вещь, родные места: не уедешь — не полюбишь.

— Если уедут и не пожалеют, что уехали, может быть, это так и останется им непонятным. А вот если уедут и в жизни им придется несладко, тогда другое дело.

— А не хотелось бы, чтобы эта девочка из гостиницы, О-Син-тян, что ли, ее зовут, смогла так легко расстаться с родными местами. — Мунэсуэ вспомнил круглощекую и большеглазую О-Син-тян из гостиницы «Мията».

— Неплохо бы повернуть назад, в гостиницу. Я ужас но продрог, и есть хочется, — сказал Ёковатари, передернув плечами. Поднимался ветер.

На следующий день Ёковатари и Мунэсуэ утренним поездом уехали из Тояма. Около пяти часов пополудни поезд пришел на вокзал Уэно. С невеселыми мыслями они отправились в управление и доложили инспектору Насу о том, что поездка не дала никаких результатов.

— Как знать, а вдруг это и есть наилучший результат, — утешал их Насу. Он разглядывал открытку Ёсино Омуро. Как бы то ни было, пока она не помогла следствию продвинуться ни на шаг.

Решительные действия

1

Кунио Морито легко установил, что Кёхэй Коори уехал в Америку, но дальше выяснения этого факта дело не шло. А Ниими нетерпеливо требовал результатов. Он будто не хотел понимать, что забраться в чужой гараж не такое уж безобидное предприятие. Кроме того, неизвестно, держит ли Кёхэй машину в отцовском гараже.

Но Ниими и слышать ничего не хотел.

— Морито-кун, в чем дело, что ты копаешься?

— Вторжение со взломом как-никак.

— Можно подумать, ты только сейчас это понял. Но ты ведь красть не собираешься. Даже если тебя поймают, не беда. Скажешь, что спьяну заплутался. Вот и все.

— Поймают-то меня…

— Ты на это шел. Подумай, половина дела уже сделана.

— Я понимаю.

— А если понимаешь, то действуй. Не может быть, чтобы Кёхэй вдруг ни с того ни с сего взял да уехал в Америку. Впрочем, если тебе это дело не с руки, я найду к кому обратиться.

— Ниими давал понять, что он может порвать свои отношения с Морито.

— Господин Ниими, не будьте так бессердечны. Вспомните, разве я подводил вас хоть раз?

— Вот и впредь не подводи.

Морито не оставалось никакого выбора. Ему и раньше не раз приходилось браться за малоприятные дела. Но забираться в чужой дом, как грабитель… Такого еще не было!

Тем не менее отношения с Ниими значили для Морито чрезвычайно много. Можно сказать, что именно эти отношения служили основой его блестящих деловых успехов. Вот и теперь — если только Ниими использует их оборудование, фирма, в которой работает Морито, получит колоссальные прибыли. А это непосредственно отразится на положении и заработках самого Морито.

Что бы ни стояло за просьбой Ниими, подводить его ни в коем случае нельзя. Морито наконец решился. Да и как иначе все узнаешь?

«Если меня поймают в гараже, это все-таки не то, что забраться в дом», — утешал себя Морито.

Особняк Ёхэя Коори находился в глубине второго квартала района Тиёда, недалеко от-императорского дворца. По соседству располагались иностранные посольства, роскошные особняки и виллы. Но даже в этом фешенебельном районе особняк Коори заметно выделялся. Он был построен Ёхэем на доходы от сталелитейного завода и представлял собой современное здание, имитирующее средневековый английский стиль: деревянные колонны, балки и стропила эффектно выделялись на фоне белых каменных стен, а крутой скат и высокий гребень крыши подчеркивали своеобразную красоту здания. Железобетонная ограда и ворота, обитые железом, выглядели весьма внушительно. Сбоку виднелась калитка. Ворота, вероятно, открывались лишь во время официальных приемов или когда нужно было пропустить автомобиль.

Гараж находился в первом этаже. У него была складная поднимающаяся дверь. Подойти к гаражу можно было, только перебравшись через ограду. И это смущало Морито. Слава богу, хоть собаки во дворе не было.

И вот глубокой ночью Морито приступил к делу. Опасаясь быть пойманным, Морито оделся самым обыкновенным образом. Вздумай он нацепить маску или нарядиться во все черное, кто поверит, что он «заплутался»? Морито захватил с собой фонарь и фотокамеру, чтобы заснять обнаруженные улики. В три часа ночи он стоял перед домом Коори. В доме было темно, весь квартал погрузился в глубокий сон. Даже собаки не лаяли. Ночь была темная и безлунная.

Морито еще днем высмотрел местечко в ограде, где выкрошился бетон. В образовавшуюся выбоину вполне можно было поставить ногу. Как и следовало ожидать, эта выбоина сослужила ему хорошую службу. Он вскарабкался на ограду, так что голова его оказалась на уровне верхнего ее края. Морито прислушался — в доме было тихо, все спали; тогда он подтянулся на руках и легко перемахнул через ограду. Пересек зеленую лужайку и подошел к гаражу. Складная дверь была спущена. Он осторожно подвигал ее и обнаружил, что она не заперта. Морито довольно усмехнулся. Теперь ничего не стоит проникнуть в гараж. Он приподнял дверь ровно настолько, чтобы ему хватило места проползти в образовавшуюся щель, влез в гараж и опустил за собой дверь. Не надо, чтобы свет был виден снаружи.

— Вот она! — Он невольно вскрикнул и, испугавшись, зажал рот рукой.

Рядом с большим автомобилем Ёхэя Коори стоял «G.T.6», обтекаемые формы делали его похожим на гоночную машину. По-видимому, автомобиль еще не ремонтировали. Морито зашел спереди и принялся внимательно его осматривать, хотя тщательного осмотра и не требовалось: на переднем бампере и решетке радиатора ясно виднелись вмятины. Теперь Кёхэй у них в руках. Предположение Морито оказалось правильным. Еле сдерживая охватившее его торжество, Морито навел фотоаппарат и щелкнул затвором. Вспышка была салютом в честь его победы.

Синко Тании услышала сквозь сон какой-то шорох и открыла глаза. Она вгляделась в светящийся циферблат наручных часов, лежавших на столике у изголовья. Было три с чем-то. Что могло разбудить ее в такое время?

Синко лежала в темноте и прислушивалась. В доме стояла тишина, не было слышно ни звука. Хозяйка уехала в командировку, и дома оставались только хозяин и барышня. Но они, по всей видимости, крепко спали.

«Послышалось мне, что ли?..» — подумала Синко и уже собиралась снова закрыть глаза, как в темноте ясно послышалась возня. Казалось, что это снует взад-вперед какое-то маленькое животное.

«Ах, вот оно что». Синко стряхнула с себя остатки сна. Звук исходил из клетки с полосатыми белками, которых держали в доме для забавы. Белки проснулись и решили «размяться». «Странно, почему белки проснулись среди ночи. А что, если в дом забралась бродячая кошка?.. Она-то и испугала белок. Надо выгнать ее поскорее, пока не наделала беды». Забота о белках лежала на Синко.

Синко встала с постели, накинула халатик. Клетка с белками находилась на треугольной площадке под лестницей, но соседству с комнатой Синко. Первый этаж — столовая, кухня, холл, гостиная, гараж. На втором этаже комнаты хозяев.

Синко зажгла свет на лестнице и заглянула в клетку. Белки выбрались из пластмассового домика и прыгали по клетке.

— Эй, Ромео и Джульетта, что это на вас нашло? — позвала Синко белок. Животные были взбудоражены. С тех пор как Синко поступила сюда на работу, она впервые видела, чтобы белки резвились среди ночи. Она огляделась по сторонам, но не заметила ничего такого, что могло бы их испугать. — Ну-ка, забирайтесь в свой домик, и спать. А то покоя от вас нет. — Синко протянула руку к клетке, и Ромео пронзительно пискнул. — Да что это с вами сделалось?

«Может, у них сейчас течка», — подумала Синко и невольно покраснела. В этот момент послышался какой-то новый звук. В нем не было ничего напоминающего беличью возню. Звук, похожий на щелчок, приглушенный щелчок. Этот звук повторился несколько раз подряд. Белки заметались по клетке.

«Что это?» — Синьо оставила клетку и повернулась в направлении загадочного звука. Похоже, что источник звука находился в гараже, рядом с ванной. Трудно поверить, что грабителям понадобилось забираться туда. Неужели кому-то придет в голову уводить машину из гаража?

Синко была любопытной девушкой и не из трусливых. Именно поэтому она решилась поехать в Токио одна-одинешенька, понадеявшись на дальнее родство. Все равно ей не заснуть, пока она не выяснит, что это за звук такой. Будить сторожа ей не хотелось. Потом окажется ерунда какая-какая-нибудь — со стыда сгоришь.

В гараж можно было попасть, только выйдя из дома. Синко прошла через черный ход и приблизилась к гаражу. Странный звук доносился через щель в дверях гаража и сопровождался какими-то вспышками. Кроме того, дверь, плотно закрытая с вечера, сейчас была приоткрыта. Сквозь нее лился свет. В гараже такой лампы не было.

Синко заглянула в щелку. В ту же секунду ее ослепило, и она поняла, что это фотовспышка. Кто-то проник в гараж и фотографирует.

Не помня себя, Синко завопила:

— Воры!

Морито вздрогнул. Ночная тишина спящего дома придала ему уверенности, он увлекся и фотографировал вволю. А тут его как ведром ледяной воды окатило. Он нервно затоптался на месте и наткнулся на пустую канистру из-под бензина. Канистра опрокинулась с ужасным грохотом, способным, казалось, перебудить весь квартал. Шум еще больше воодушевил Синко:

— Воры! Грабители! Убийцы!

Морито в страхе заметался по гаражу. Хуже всего было то, что Синко преграждала путь к отступлению. Бежать было некуда. Загнанный в угол, Морито залез под машину и затаился. Разбуженные криками Синко, спустились со второго этажа барышня и хозяин. Прибежал и сторож с ружьем.

— Что произошло? — Хозяин поднял на Синко припухшие глаза.

— В гараже… вор!

— Что может вору понадобиться в гараже?

— Я не знаю. Но там кто-то есть.

Сторож бросился в гараж, и вскоре Морито очутился в его могучих объятиях. Между тем барышня набрала телефон полицейского участка Кодзимати, который находился в двух шагах от дома Коори. И Морито передали с рук на руки подоспевшему полицейскому.

2

Кунио Морито был задержан на месте преступления и доставлен в участок Кодзимати. В ответ на вопросы полиции он дал странные показания. Морито заявил об имеющихся у него серьезных подозрениях, что Кёхэй, сын хозяина дома Ёхэя Коори, сбил человека. Для подтверждения этих подозрений он якобы и вынужден был проникнуть в гараж Коори. Морито сообщил также, что преступление было совершено в городе К., недалеко от ворот храма, предположительно в половине третьего ночи 26 августа; имя пострадавшей — Фумиэ Оямада. Он добавил также, что соответствующий полицейский участок должен располагать сведениями, подтверждающими его слова.

Все это ничуть не оправдывало поступок Морито, но игнорировать его показания тем не менее было нельзя. Решили связаться с полицейским участком в городе К. Там ответили, что действительно аналогичное заявление поступало от мужа Фумиэ Оямада, место перед храмом было обследовано, однако никаких следов наезда не обнаружено.

И все-таки так просто сбрасывать со счетов показания Морито не приходилось. Полицейские понимали, что за спиной Морито стоит влиятельная фигура. Отношение к нему несколько смягчилось. Но поскольку полицейский участок в К. не располагал никакими данными о происшествии, кроме показаний пострадавшей стороны, ничто, собственно говоря, не свидетельствовало о преступлении. Морито, даже будучи совершенно уверенным в виновности Кёхэя Коори, не имел права самовольно забираться в гараж. Это было явным правонарушением. Тем более что в его рассуждениях концы с концами не сходились.

Даже поверив всему, что говорил Морито, полиция не имела права требовать обследования автомобиля Кёхэя Коори. Пленку, изъятую у Морито, проявили. Действительно, на машине ясно были видны вмятины. Но кто может утверждать, что это следствие наезда? Отец Кёхэя — видный политический деятель, и полиции об этом забывать не стоит.

Действительно, местопребывание Фумиэ Оямада до сих пор неизвестно. Морито утверждал, что это якобы и есть самое веское доказательство. Но нет никаких оснований связывать исчезновение Фумиэ Оямада с именем Кёхэя Коори. Кто знает, может быть, соображения личного характера вынуждают ее скрываться. Кёхэй Коори в данное время путешествует за границей. Его отец, Ёхэй, выразил желание уладить дело полюбовно, поскольку претензий к Морито он не имеет.

Полиция прикинула так и этак и решила отпустить Морито, ограничившись внушением. Отснятую пленку ему не вернули.

Во время следствия по делу Морито Синко Тании, служанку в доме Коори, несколько раз вызывали в полицию. Синко ничуть не испытывала робости в присутствии полицейских, она сама вызвалась дать показания. Похоже было, что вся эта история доставляет ей удовольствие.

Возвращаясь домой после очередного посещения полиции, Синко столкнулась в коридоре с Мунэсуэ.

— Ой, господин полицейский!

Мунэсуэ никак не ожидал увидеть в полутемном коридоре полицейского участка нарядно и ярко одетую девушку. Он решил, что она обращается к кому-то другому, и огляделся.

Господин полицейский, это я. Ну вот, вы меня совсем забыли. — Девушка определенно улыбалась ему, Мунэсуэ.

— А, это ты. — Мунэсуэ наконец припомнил девушку. Ну конечно, он видел ее в гостинице «Мията». — Ты очень изменилась, я тебя не узнал.

Он внимательно посмотрел на свою собеседницу. Толстый слой косметики, новая прическа. Раньше волосы Синко свободно спускались на плечи, а сейчас они подняты на затылок и уложены в прическу, напоминающую кремовый торт. От этого лицо девушки неузнаваемо изменилось. На ней модная блузка, а юбка почти подметает пол. Никто не узнал бы в ней служанку из провинциальной гостиницы. Теперь Синко похожа на одну из бесчисленных эстрадных певичек.

— Что вы меня так разглядываете? Я стесняюсь. — Девушка кокетливо изогнулась. И манера говорить стала другой, столичной.

— Неужели это ты, О-Син-Син-тян.

— Синко! Меня зовут Синко Тании.

— Когда же ты приехала в Токио?

— Сразу после вашего отъезда. Списалась с дальними родственниками и помчалась.

— Зачем тебе… понадобилось в Токио?

— Ну вот, зачем. Странный вопрос! Может, я хочу в полиции работать. Он, а я и не знала, что вы в этом участке…

— Ну почему странный вопрос? Ты ведь без всякой определенной цели «помчалась» в Токио. Тебе и обратиться не к кому, если что случится.

— А вот и нет! Я живу в доме депутата парламента господина Ёхэя Коори. Вернее, это дом госпожи Кёко Ясуги…

— Так ты живешь в доме Кёко Ясуги?

— Госпожи Кёко Ясуги. Единственной в мире госпожи Кёко Ясуги! К тому же мы с ней родня.

— В самом деле? Ты родственница Ясуги… госпожи Ясуги?

— Мама так говорила. Вроде она наша дальняя родственница. Она тоже родом из Яцуо. Вот я и свалилась ей как снег на голову.

— Тут, говорят, в дом Ёхэя Коори забрался кто-то. Так это к вам, значит.

— Мунэсуэ не имел отношения к делу Морито, но, работая в участке Кодзимати, слышал о нем кое-что.

— Ну да. Я его и поймала. — Синко была очень горда собой.

— Ты молодчина. Какая у нас неожиданная вышла встреча.

— Вместе с вами еще один полицейский приезжал, такой, на обезьянку похож. Он тоже здесь работает?

— Если бы Ёковатари-сан тебя слышал, он бы наверняка рассердился, — улыбнулся Мунэсуэ простодушной болтовне Синко. Она совсем недавно в Токио, а провинциального выговора как не бывало.

— Мы теперь соседи. Заходите как-нибудь. Кофе угощу, — сказала Синко и кокетливой походкой направилась к выходу.

Мунэсуэ, проводив ее взглядом, повернул к своей комнате и тут застыл, как громом пораженный. Кёко Ясуги — дальняя родственница Синко Тании! Именно так Синко и сказала: «Она наша дальняя родственница. Она тоже родом из Яцуо». Значит, Кёко Ясуги родом из Яцуо…

Итак, в июле 1949 года Танэ Накаяма повстречала в Киридзуми некоего Икс, уроженца Яцуо. Они узнали друг друга. Уроженцев Яцуо сколько угодно. Но Мунэсуэ почему-то тут же представил, что Икс — это Кёко Ясуги. Джонни Хэйворд приезжает в Токио и первым делом отправляется в «Токио бизнесмен отель». А там в это время находится Кёко Ясуги. Точнее, там располагается контора ее мужа, Ёхэя Коори.

Можно ли считать все это совпадением? Может быть, Джонни шел на встречу с Кёко Ясуги? Ну, а Ясуги приезд Джонни метал Если Танэ Накаяма знала, что означает приезд Джонни для Кёко Ясуги, то… Мунэсуэ лихорадочно думал, сопоставлял.

— Мунэсуэ-кун, что ты стоить в коридоре? О чем задумался? — вдруг послышалось сзади.

Мунэсуэ обернулся — перед ним стоял инспектор На-су. Он, видимо, только что пришел. Делиться с инспектором неожиданно возникшим предположением рановато. Вначале стоит послушать, что скажет Ёковатари.

Ёковатари, как и следовало ожидать, очень удивился, узнав, что Синко Тании живет у Кёко Ясуги.

— Послушайте, как вы думаете, то, что Джонни пошел прямо в «Токио бизнесмен отель», — простая случайность? — спросил у него Мунэсуэ. Ёковатари промычал что-то в ответ и погрузился в раздумья. — А вдруг он хотел встретиться с Кёко Ясуги?

— Именно с Ясуги?

— Именно. Надо бы спросить у нее, доводилось ли ей бывать в Киридзуми.

— Даже если она и бывала в Киридзуми, ничего тут компрометирующего нет.

— Если совесть у нее нечиста, то при упоминании Киридзуми она себя как-нибудь выдаст.

— Как знать. Если предположить, что Кёко совершила преступление, она внутренне готова к вопросам.

— Пока что рано объявлять ее преступницей. Скажем так: мы считаем Кёко преступницей. Тогда выходит, что она убила Танэ Накаяма только потому, что понимала:

— Танэ Накаяма — единственный человек, осведомленный о ее поездке в Киридзуми Если наше предположение правильно, Кёко будет отрицать факт своего пребывания в Киридзуми.

— То есть ты хочешь сказать, что она в Киридзуми бывала, но будет изо всех сил отпираться?

— Ну подумайте, разве много найдется таких, кто, будучи уроженцем Яцуо, побывал в Киридзуми? Если Ясуги так или иначе причастна к убийству старухи, ясно, что ей очень захочется замести следы своего пребывания в Киридзуми. Это естественно.

— Послушай, а зачем Ясуги понадобилось нанимать Синко Тании?

— Что вы хотите этим сказать?

— Если Ясуги совершила преступление, то одним из побудительных мотивов было, по-видимому, желание скрыть свое прошлое, связанное с Яцуо. А она вдруг берет и приглашает к себе родственницу из Яцуо. Что-то здесь не так…

— Ясуги не приглашала Синко. Синко сама, воспользовавшись родственной связью, свалилась ей на голову. К тому же у меня сильное подозрение, что гибель Танэ.

— Накаяма связана с убийством Джонни. Похоже, что старуха что-то знала об убийстве. Заткнуть ей рот — вот что главным образом нужно было преступнику. А желание скрыть свое прошлое, связанное с Яцуо, как вы говорите, не более чем видимость. Ведь подумайте сами, если не знать ничего о старухе Танэ, чем может быть примечателен тот факт, что убийца родился в Яцуо? Хотя, конечно, все это лишь мои предположения, которые строятся на гипотезе о том, что убийца или соучастник убийства Джонни — тот самый Икс, которого старуха Танэ встретила в Киридзуми, а он в свою очередь не кто иной, как Кёко Ясуги.

— Так-так. Тогда понятно, почему Ясуги не выставила за дверь эту девчонку, которая сбежала из дому и явилась к ней нежданно-негаданно.

— При имеющихся у нас данных мы, конечно, не можем ничего предъявить Ясуги. В этом деле еще полно белых пятен.

— Послушай, а что, если нам встретиться с Ясуги и посмотреть, как она себя поведет?

Да, это было бы неплохо, — согласился Мунэсуэ с предложением Ёковатари и добавил: — А я вот о чем думаю: полезно было бы заглянуть еще раз в Киридзуми и выяснить, в какой именно гостинице останавливался Икс и не осталась ли у них книга регистрации приезжих за июль сорок девятого года.

— Интересно, Ясуги — это псевдоним или девичья фамилия Кёко?

— По-моему, я как-то читал в журнале, что это ее девичья фамилия, которой она теперь пользуется как псевдонимом.

— Ну, это также нуждается в подтверждении. В общем, нам есть над чем поработать, — сказал Ёковатари, которому давно стало ясно, что с личностью Кёко Ясуги не все благополучно.

Часто бывает так, что опытный сыщик, доверяющий своей интуиции больше, чем объективным данным, верно распознает преступника и идет по его следу, как охотничий пес. В этом смысле он похож на искушенного эскулапа, который, прежде чем установить диагноз на основе точнейших показаний современной медицинской аппаратуры, определяет состояние больного пальпацией, принимая во внимание цвет его лица, запах кожи и т. д.

— У меня такое ощущение, что дело об убийстве Хэйворда каким-то образом связано с этим Морито, который залез в гараж Ёхэя Коори.

— Говорят, он заявил, что сын Коори сбил человека.

— Похоже, Морито прав. На фотографиях хорошо видны вмятины, машина определенно с чем-то столкнулась.

— Я не думаю, что здесь есть какая-то связь с убийством Джонни. Но под этим предлогом мы можем встретиться с Ясуги. Кто знает, может, и правда ее сынок натворил дел.

3

Кёко Ясуги метала громы и молнии. Она от всей души раскаивалась в том, что поселила у себя Синко. Когда Синко появилась у нее в доме, представившись какой-то дальней родственницей, у нее тут же возникло желание указать девчонке на дверь. Но как раз перед этим ушла в отпуск прислуга, а Синко казалась такой расторопной, что Кёко решила оставить ее. И вот к каким последствиям это привело.

— Незачем было доводить это дело до сведения полиции, — сердито бранила Кёко Синко. То, что Синко, по-видимому, была очень довольна своим поступком, еще больше злило Кёко.

— В полицию позвонила Ёко-сан, — надувшись, оправдывалась Синко. Ей было обидно: задержала грабителя, и ее же ругают, как будто она невесть какой дурной поступок совершила.

— Передали его в полицию, и хватит. Зачем тебе понадобилось туда ходить и болтать всякие глупости?

— Но ведь… надо было все выяснить…

— Все было ясно с самого начала. Ты обнаружила преступника, помогла его поймать — и будь довольна. Ты что, не понимаешь, что при моей работе любые объяснения с полицией совершенно неуместны?

— Ну-ну, не сердись. — Ёхэй Коори вошел в комнату, чтобы утихомирить разбушевавшуюся жену.

— А ты при всем присутствовал и ничего не сделал, чтобы предотвратить вмешательство полиции, — накинулась на мужа Кёко. — Ведь этот парень ничего не украл, кажется, можно было бы и не предавать дело огласке.

— Послушай, неясно было, зачем он забрался в дом. Вызвать полицию в таком случае — естественный шаг.

— Надо было расспросить его на месте, а потом уж звонить в полицию. Сначала этот тип заявил, что Кёхэй задавил человека, потом он еще что-нибудь придумает. Пусть это ложь, но пойдут слухи… Вы подумали, как это отразится на мне? Ты слишком легкомыслен!

— Поверь, мне все это очень неприятно. К тому же на машине Кёхэя действительно видны следы столкновения. Этот Морито, видно, прав.

— Боже мой, неужели ты веришь словам какого-то шантажиста?

— Верю или нет, но дело это мне очень не нравится. У него был с собой фотоаппарат и вспышка Непохоже что-то на обычного вора.

— Скорее всего, он действовал по заданию какой-нибудь газеты или издательства. Хотел потихоньку сделать несколько интимных снимков. Увидел, что машина побита, и тут же выдумал себе оправдание.

— Уж слишком много совпадений. Я узнал, что в участок города К. поступило заявление о том, что Фумиэ Оямада была сбита машиной. Полицейские уже обследовали место происшествия.

— Но какое отношение все это имеет к Кёхэю? Возможно, что женщина по фамилии Оямада и попала под машину, однако почему это нужно связывать с вмятинами на автомобиле Кёхэя? Конечно, полиции только того и надо — объявить преступником сына Ёхэя Коори и Кёко Ясуги. Какой подвиг! Чтобы «обнаружить» преступника, они не постесняются смешать нас с грязью.

— Но этот Морито вовсе не газетчик. Говорят, он простой коммивояжер.

— Ну, те так грубо не работают. Наверняка он так или иначе связан с печатью. Чего бы ради он стал заниматься этой Оямада?

— Говорят, что Морито — друг ее мужа и действует якобы по его просьбе.

— Как бы то ни было, при чем тут Кёхэй?

— Да полицейские ничего определенного о нем и не говорили.

— Суди сам, у них нет никаких доказательств. Тебе следовало бы больше доверять своим детям. Разве Кёхэй мог совершить такой поступок!

Разговор супругов принял неожиданное направление. Синко была забыта.

Громадная тюрьма

1

Мунэсуэ и Ёковатари решили встретиться с Кёко Ясу-Ясуги Выходить на подозреваемого, не имея достаточно материала, обычно не рекомендуется, поскольку тот получает возможность разгадать ваши намерения и занять оборонительную позицию.

Но в настоящее время Кёко нельзя было считать лицом подозреваемым. Просто одно из направлений поиска создавало потребность обратиться к ней. Кёко, звезду телеэкрана, застать дома было нелегко. К тому же такого рода встреча должна была быть неожиданной, чтобы она не успела выработать линию поведения.

Кёко регулярно появлялась в утренней программе одной из частных телекомпаний. Тут-то ей и была устроена засада. Мунэсуэ окликнул Кёко, когда по окончании передачи она выходила из студии.

— Вы Кёко Ясуги?

— Да, — ответила Кёко и подарила Мунэсуэ улыбку телезвезды. Но глаза ее смотрели холодно и пристально.

— Мне хотелось бы с вами поговорить. Я не займу много времени, — начал Мунэсуэ, не дожидаясь ее согласия.

— Вы… — Приветливая улыбка исчезла с лица Кёко, уступив место настороженности.

— Я из полиции. — Мунэсуэ предъявил удостоверение. Он не любил так начинать разговор и прибегал к этому способу только в тех случаях, когда собеседник, ссылаясь на занятость, пытался уйти от общения.

— Какое у полиции может быть ко мне дело? — Кёко казалась встревоженной.

— Ничего особенного. Мне хотелось бы поговорить о вашем сыне…

— Если в показаниях Морито есть хоть какая-то правда, Кёко обязательно выдаст себя. Другого повода начать разговор не было, и заявление Морито было использовано как предлог.

— Кёхэй сейчас за границей. — Выражение тревоги на лице Кёко сменилось недоумением. Что это — игра или нет?..

— Но мы бы хотели обратиться именно к вам.

— У меня совсем мало времени. Ну… если недолго.

Кёко нехотя, как бы повинуясь неизбежности, последовала за Мунэсуэ в студийное кафе и села за угловой столик. Официантов здесь не полагалось, так что лучшее место для разговора трудно было себе представить.

— Ну, о чем мы будем говорить? — Кёко взглянула на часы. Она, видимо, хотела показать, что времени у нее в обрез.

— Постараюсь вас не задержать. Вы знаете местечко Киридзуми? — Мунэсуэ очень надеялся на этот свой вопрос и не сводил с Кёко глаз.

— Киридзуми? — Кёко и бровью не повела.

— Это курортное местечко в префектуре Гумма. Вам не случалось там бывать?

— Нет, первый раз слышу о таком курорте. Где именно в Гумма он находится?

— Глядя на Кёко, нельзя было сказать, что она пытается как-то сдерживать свои чувства. Правда, постоянно выступая в телепрограммах, она должна была научиться владеть своим лицом.

— Это со стороны Ёкогава по дороге в Каруидзава. Недалеко от границы с префектурой Нагано.

— Нет, не знаю. А что, собственно?..

— Вам не приходилось там бывать в июле сорок девятого года?

— Ну как я могла бывать в месте, о котором только что впервые услышала? — Кёко презрительно сощурилась.

— Вы родились в Яцуо, префектура Тояма? — Мунэсуэ решил зайти с другой стороны.

— Вы прекрасно информированы.

— Я читал об этом в одной заметке. Кстати, в Киридзуми работала горничной некая Танэ Накаяма, тоже родом из Яцуо. Вы не были знакомы с ней?

— Ну почему я должна ее знать? Я вам уже объясняла, что не бывала в тех местах и не слыхала о них. Какое отношение я могу иметь к этой женщине, откуда бы она ни была родом? — Кёко дала волю обуревавшим ее чувствам. А может, она сочла, что сейчас уместно проявить раздражение? — Прошу меня извинить, у меня назначена деловая встреча. — Кёко отодвинула стул, ясно давая понять, что ей надоел этот идиотский разговор. Мунэсуэ не знал, как ее задержать.

— Ясуги-сан, — вступил в разговор молчавший до сих пор Ёковатари, — вы знаете «Стихи о соломенной шляпе»?

— О соломенной шляпе? — Кёко недоуменно повернулась к Ёковатари.

«Что сталось теперь с моей соломенной шляпой, мама? Той, что улетела в ущелье летом, когда мы шли от Усуи к Киридзуми…» — Ёковатари продекламировал строки из небезызвестного стихотворения Ясо Сайдзё.

Кёко резко изменилась в лице и застыла, привстав из-за стола. Широко раскрытыми глазами она глядела на Ёковатари, будто ей привиделось нечто невероятное. Но уже через минуту к ней вернулось профессиональное самообладание.

— Я не знаю это стихотворение, простите… — бросила она и вышла.

А Мунэсуэ и Ёковатари остались, как были, сидеть за столиком, ошарашенно глядя на дверь, за которой исчезла Кёко. Через какое-то время они пришли в себя.

— Мунэсуэ-кун, ты видел?

— Видел.

— Кёко Ясуги отреагировала-таки на стихотворение.

— Даже чересчур, она, видно, хорошо знает эти стихи.

— Знать-то знает, а говорит, что нет.

— И ведь в стихотворении упоминается Киридзуми. Так что ей известноэто место.

— Какой же тогда ей резон отпираться?

— Подозрительно что-то.

— Даже слишком. Ты ведь начал с того, что хочешь поговорить с ней о сыне. А она об этом и не спросила. И не потому, что забыла. Просто главное для нее — Киридзуми. Где уж тут отвлекаться на посторонние темы. Обычно мать, если приходят из полиции по поводу сына, ни о чем другом думать не может.

— Я сейчас вспомнил, что она собралась уходить до того, как ты процитировал эти стихи.

— Вот видишь. Полицейские говорят матери, что им надо кое-что узнать о ее сыне, а та ни о чем даже не спрашивает. Только все порывается уйти. Очень странно.

— Как будто она хотела от нас убежать.

— Она на самом деле хотела убежать. И убежала!

Они собрали воедино разрозненные детали, и наконец перед ними замаячила настоящая цель. Но у них еще не было стрел, способных поразить эту цель.

На совещании в следственной группе Мунэсуэ и Ёко-Ёковатаривнесли предложение взять Кёко Ясуги на заметку.

— Иными словами, вы считаете, что Кёко Ясуги замешана в убийстве Джонни и старухи. — Инспектор Насу полуприкрыл глаза.

— Ее личность внушает сильное подозрение.

— Ну, скажем, Кёко Ясуги — убийца. Каковы мотивы преступления?

Этого вопроса следовало ожидать.

— Она убила Танэ Накаяма потому, что старуха знала об убийстве Джонни.

— Значит, чтобы заткнуть ей рот, не так ли? А почему она убила Джонни? Между Джонни и Ясуги как будто нет никакой связи…

— Вот здесь и предстоит как следует покопаться. Может, отыщется связь. Но… — Мунэсуэ вдруг замолчал.

— Что «но»?

— Танэ Накаяма в открытке, посланной Ёсино Омуро, пишет, что в июле сорок девятого года встретила в Киридзуми некоего Икс, выходца из Яцуо.

— Ты хочешь сказать, что этот Икс — Кёко Ясуги?

— Я не могу это утверждать. Просто мне кажется, что среди уроженцев Яцуо не много таких, кто бывал в Киридзуми — безвестной деревушке на горячих источниках, затерянной в горах.

— Ну и что?

— Предположим, что Икс — Кёко Ясуги. Зачем ей понадобилось в те времена забираться в Киридзуми? Скорее всего, она хотела спрятаться.

— Почему же она решила спрятаться?

— Из содержания открытки следует, будто бы Икс был не один, а со спутником. Может, спутника и хотели спрятать?

— Если спутником был не Ёхэй Коори, а кто-то другой, значит, Икс — Кёко Ясуги — не хочет, чтобы муж узнал об этой истории?

— Скажем так.

— Вряд ли она стала бы убивать старуху, чтобы скрыть то, что уже и так давно в прошлом.

— Вот что пишет Танэ Накаяма об этом спутнике. Она пишет, что он очень необычный человек. Может быть, это был иностранец?..

— Иностранец, говоришь? По какое все это может иметь отношение к Джонни Хэйворду? В сорок девятом году Джонни еще и на свете-то не было.

— Я думаю, ключ к решению этой загадки — в стихотворении Ясо Сайдзё, — сказал Мунэсуэ и не спеша достал копию «Стихов о соломенной шляпе». Глаза всех присутствующих обратились к нему.

2

После «выхода на волю» Морито поспешил доложить обо всем Ниими.

— Тебе досталось, я знаю, — приветствовал его Ниими.

— Ох и наломал же я дров. — Морито почесал в затылке. — В полиции всячески выпытывали, кто меня подговорил прикинуться грабителем, но я, господин Ниими, вас не выдал.

— Даже если б ты и сослался на меня, большой беды бы не было. Тут приходили из полиции к Оямаде-сан, расспрашивали о том о сем. И беседа как будто была мирной.

— А я фотографировал и увлекся, забыл, где нахожусь. Вот меня и застукали. Но доказательства я добыл. На автомобиле ясно видны следы столкновения.

— Пленку-то у тебя, наверно, конфисковали?

— Когда поднялся шум, я подумал, что пленку отберут, и самую первую катушку припрятал.

— В самом деле? Так ты принес пленку?!

— Нет худа без добра. Первая пленка быстро кончилась, и я ее вынул, так что сейчас она со мной. А полиция, видно, посчитала, что я отснял только одну катушку, ту, что была в аппарате, и удовлетворилась ею.

— Ну-ка покажи.

— Я принес негативы вместе с отпечатками. Морито с гордым видом протянул Ниими негативы и фотографии, увеличенные до половины кабинетного формата. Ниими принялся внимательно их разглядывать.

— Ну как? — спросил Морито, дождавшись, пока Ниими кончил смотреть фотографии.

— Машина в самом деле помята.

— По-моему, лучше улики не найти.

— Ты в этом уверен?

— То есть? — Морито, втайне ждавший похвалы за совершенный им подвиг, расстроился.

— Видишь ли, эти вмятины могли образоваться от чего угодно. Следовательно, такое доказательство нельзя назвать неоспоримым.

— Я так старался, фотографировал…

— Ты сделал все, что мог. Большего я не могу от тебя требовать, — впервые поблагодарил Ниими Морито. Выражение его лица недвусмысленно говорило о том, что он не забудет оказанную услугу. Морито понял, что страдал не зря.

Проводив Морито, Ниими встретился с Оямадой.

— Теперь я точно знаю, — сказал он, — что вашу жену сбил Кёхэй Коори.

— Значит, надо немедленно идти в полицию, — настроился Оямада на решительные действия.

— Этого мы пока не можем сделать, — ответил Ними и объяснил: — Мы не сможем доказать связь между пятном на медвежонке и повреждениями на автомобиле Кёхэя Коори. Кроме того, эти фотографии добыты незаконным способом и, следовательно, не могут быть представлены в суд.

— Но почему полиция ничего не предпринимает, ведь дело очень подозрительное? Осмотрели бы машину Кёхэя. Если бы на ней обнаружились следы крови Фумиэ или ее волосы, кто бы смог опровергнуть такие доказательства?

— Все это не так просто. Во-первых, до сих пор неясно, был наезд или нет. Ведь только мы утверждаем, что он был. Не имея достаточных оснований, полиция не может подвергнуть обыску частную машину. Помимо всего прочего, отец Кёхэя — видный политический деятель. Полиция вынуждена действовать очень осторожно.

— У нас есть доказательство. Медвежонок…

— А откуда известно, что это медвежонок Кёхэя?

Оямада замолчал. Значит, их расследование на этом и закончится? Ну что ж, кое-что они выяснили. Без Ниими он бы не смог и этого. Но как досадно отступать сейчас, когда уже, кажется, есть зацепка.

— Ниими-сан, неужели больше ничего нельзя сделать? Я убежден, что жену сбил Кёхэй Коори. Мы столького добились, так неужели теперь придется все бросить?!

— Я сам в отчаянии. Но, увы, мы не можем подключить к делу полицию. И к Морито я больше не могу обратиться…

Они обменялись взглядами, полными сожаления.

— А ведь у нас есть еще один шанс… — вдруг сказал Ниими.

— Какой? — оживился Оямада.

— Встретиться лицом к лицу с самим Кёхэем Коори.

— С Кёхэем? Он же сейчас в Нью-Йорке.

— До Нью-Йорка рукой подать. Туда каждый день летают самолеты.

— Но… — Несмотря на наличие ежедневных рейсов, Нью-Йорк казался Оямаде недоступно далеким.

— Как знать, может быть, то, что он за границей, сыграет нам на руку. Своих, японцев, там нет. Предъявим ему медвежонка и призовем к ответу, вдруг он признается?

— Все это так, но я не могу поехать в Нью-Йорк.

Оямада представить себе не мог, что он поедет разыскивать преступника в другую страну, где все чужое, незнакомое. Да и денег на такую поездку у него не было.

— Оямада-сан, если вы разрешите, я сам поеду в Нью-Йорк.

— Вы?

— Я много раз бывал в Штатах. В Нью-Йорке у меня есть знакомые, там находится филиал нашей фирмы. За несколько дней я обернусь туда и обратно.

— Ниими-сан, вы серьезно?

— Я сейчас не расположен шутить.

— Моя жена… настолько для вас…

— Я в долгу перед ней. — Конечно, не только чувство долга заставляло Ниими действовать, но об этом не следовало лишний раз напоминать мужу Фумиэ. — Вместо того, чтобы сидеть и дожидаться Кёхэя, который неизвестно когда вернется в Японию, лучше уж самим к нему слетать. И чем быстрее, тем лучше. Если Кёхэй признается, обследование автомобиля даст дополнительные доказательства.

— Я ее муж, а сделать ничего не могу. — В голосе Оямады слышалась горькая усмешка. Он глубоко переживал свою бездеятельность.

— О чем вы говорите! Я заменяю вас в данном случае только потому, что знаком с тамошними условиями. К тому же у меня есть льготный билет и свидетельство о прививках. Если поедете вы, формальности займут не меньше двух недель. Так что не принимайте это близко к сердцу, — постарался утешить Оямаду Ниими.

3

Они приехали в Нью-Йорк и сразу затосковали. Ничего нового по сравнению с Токио в Нью-Йорке не было. Город контрастов? Пожалуй. А в остальном такое же детище машинной цивилизации, что и Токио. Деловитость, роскошь и нищета, отчужденность, потоки машин, смрад и грязь, перенаселенность, лощеный фасад и разложение — все эти привычные для Токио явления нашли свое место и за океаном.

Им скоро приелись бесчисленные, но, конечно же, «единственные в мире» предметы туристических восторгов.

Стоит привыкнуть, и высота небоскребов перестает поражать воображение. Ни искусства, ни красоты в них нет. Внимание Кёхэя привлек лишь магазин по соседству с Таймс-сквер, где торговали порнографическими открытками, да еще кинотеатр порнографических фильмов. Жаль только, что Митико терпеть всего этого не может.

В Токио можно развлечься где угодно, а в Нью-Йорке увеселительные заведения сосредоточены на Манхэттене. Вроде бы неплохо, что злачные места сосредоточены в одном районе, но все они на одно лицо. Такое впечатление, что ты все время в одном и том же кабаке. Наверно, и в Нью-Йорке есть славные местечки, по отыскать их в незнакомом городе не так-то просто. В результате им приходилось довольствоваться занудными респектабельными ресторанами. Языка они не знали, и это еще больше ограничивало их возможности.

— Да здесь с тоски подохнешь. — Кёхэй валялся на гостиничной постели и зевал. Ему надоели и Бродвей, и Пятая авеню. Проснешься утром, и деваться некуда. Хорошо, хоть деньги еще есть. Не заниматься же целыми днями любовью. Проваляешься вот так дня три, а потом уж и смотреть на Митико тошно. Не то чтобы она тебе противна, а вроде вы заключенные в одной камере и уже плесенью покрылись. Так хочется чего-нибудь свеженького, все равно чего. Нью-Йорк, громадный город из железа и бетона, превратился для них в постылую тюрьму.

Нью-Йорк спланирован как-то чересчур «геометрически». Он весь состоит из прямых линий и острых углов. Не город, а шахматная доска. С юга на север тянутся авеню, с запада на восток — стриты, и почти все улицы под номерами.

А номера домов исчисляются сотнями. В каждом квартале с северной стороны — нечетные номера, с южной — четные. Кёхэю начинало казаться, что в громадном городе-тюрьме Нью-Йорке дома пронумерованы, как камеры, и что у людей, как у заключенных, тоже должны быть свои номера.

О, милые лабиринты Сэтагая и Сугинами, где номера домов не подчиняются никакой логике, где так легко заблудиться! А приятели, которых всегда можно встретить в кафе и забегаловках Китидзёдзи или Синдзюку, — как он соскучился по ним! Нью-Йорк — гнусная дыра, здесь даже знакомых нет.

— Я же тебе говорила: поедем еще куда-нибудь. Америка большая. А то и в Европу могли бы съездить. Ну что мы торчим в этом Нью-Йорке? — Митико, зевнув, прикрыла рот рукой. Как ему осточертело это ее выражение лица!

— Куда ни поедешь, всюду скука! Видеть не могу эти жирные рожи, эту жирную жратву! Хочу назад в Японию.

— Мы ведь только что приехали. А вернешься домой, опять будешь трястись, что кто-то тебя выслеживает.

— Ну и пусть, все равно хочу в Японию.

Кёхэй совсем раскис. Стоит шагнуть за порог, и он словно глухонемой. Несколько английских слов, которые он выучил в школе, ничуть не помогают. Правда, Кёхэй никогда и не отличался лингвистическими способностями. Из-за того, что он не может объясниться, он постоянно робеет, теряется.

Кёхэй думал, что в большом городе для человека с деньгами открыты все двери, но по приезде в Нью-Йорк он убедился, что это не совсем так. Конечно, он платит и получает за свои деньги все, что хочет. Но это все равно что покупать у автомата. Не то что в Токио, где клиенту стараются всячески угодить. Стоит ему здесь зайти в первоклассный клуб, театр или ресторан, и он тушуется. Кёхэй не может отделаться от мысли, что бои и официанты его презирают, смотрят па него, как на «желтую обезьяну».

В самом деле, к цветным в Нью-Йорке относятся не так, как к белым. Платишь, казалось бы, те же самые деньги, но белым все равно достаются лучшие места, и обслуживают их по высшему разряду. И возразить вроде нечего. В Токио такого не бывает. Малейшее упущение со стороны обслуживающего персонала — и он вызывает управляющего, который рассыпается перед ним в извинениях.

Его родители — «единственные в мире Ёхэй Коори и Кёко Ясуги» — здесь, в Нью-Йорке, никому не известны. До чего дошло — он, покупатель, клиент, робеет перед обслуживающим персоналом! Все это Кёхэю порядком действовало на нервы, и он едва сдерживался. Но пока он находится там, где тон задают белые, это положение никак не изменишь. Потому-то всюду, куда ни поедешь, тоска зеленая, только в Японии можно жить по-настоящему. Одно и остается, что заниматься в номере сексом. По крайней мере всякие мысли в голову не лезут.

Кёхэй не любознателен, как прочие молодые люди. Ему все неинтересно. Он никогда ничем не увлекался — искусством, например. У них в семье материальные блага всегда ставились выше духовных, потому-то ему и наплевать на все. Митико более или менее похожа в этом смысле на Кёхэя. Только она никогда не ощущала на себе славы «знаменитых родителей» и поэтому, может быть, не так чувствительна к ударам судьбы.

Все равно делать нечего. Давай куда-нибудь пойдем, — предлагает Митико. Ей кажется, что она прямо прокисла, сидя в гостиничном номере, куда не заглядывают лучи солнца, где и окно-то открыть нельзя.

— «Куда-нибудь пойдем»! А куда?

— Выйдем и решим куда.

— Некуда нам ходить.

— Я не могу торчать здесь целый день.

— Ну давай ляжем поваляемся.

— Нет, хватит! Належалась.

— Мы с тобой утреннюю норму еще не выполнили.

— Надоело! Всю ночь до утра… Надоело.

— А сколько, по-твоему, надо, чтобы не надоело?

— Ну послушай, мне сейчас совсем не хочется.

— Тогда отправляйся одна, куда хочешь.

— Ага, затащит меня в подворотню какой-нибудь сопляк. Потом и полиция не разыщет!

— Пошла-поехала.

После обычной перебранки они собираются, с постным видом выходят на улицу и бесцельно бредут по Нью-Йорку.

Самолеты между Токио и Нью-Йорком курсируют ежедневно. Ниими купил билет на прямой рейс через Анкару. Его самолет, принадлежавший японской авиакомпании, должен был вылетать в десять утра в пятницу. До Анкары семь часов лету, в Анкаре полуторачасовая остановка, заправка горючим, техосмотр. Еще шесть часов пути, и он наконец будет в Нью-Йорке. Из-за разницы во времени, равной четырнадцати часам, получается, что прилетаешь в Нью-Йорк в тот же день около одиннадцати утра.

Местопребывание Кёхэя Коори в Нью-Йорке установил Морито. Он связался с туристическим агентством, занимавшимся его поездкой, и узнал название гостиницы, которая была для него заказана. Не долго думая, Морито позвонил в эту гостиницу, и ему сообщили, что Кёхэй Коори уже две недели как живет там.

Потому-то Ниими и спешил. Если Кёхэй покинет гостиницу, найти его будет нелегко. Настигнув же Кёхэя в Нью-Йорке, Ниими, возможно, сумеет добиться немедленного его ареста.

Договориться с женой было куда труднее, нежели уладить дела в фирме. Разве скажешь ей, что ты собрался за границу наводить справки о пропавшей любовнице! Ниими часто ездил в командировки, и его скоропалительный отъезд сам по себе не мог удивить жену. Однако вдруг ей вздумается позвонить ему на работу, тогда все откроется. И он сказал жене, что едет собирать информацию по особо важному делу и поэтому о его командировке знают лишь несколько лиц.

Как пригодилось ему на этот раз его служебное положение!

По дороге в Нью-Йорк Ниими снова и снова удивлялся своему необычному упорству. Как бы они с Фумиэ ни любили друг друга, их отношения не могли длиться вечно. Он не мог принести ей в жертву семью, жену и детей. Да и Фумиэ не хотела оставлять мужа. И все же для них обоих это было подлинное, сильное чувство, испытанное впервые, которое в глазах общества выглядело бы, конечно, как аморальная связь и которое поэтому приходилось тщательно скрывать.

По сути, эта связь и не требовала от Ниими никаких жертв. Все было весьма просто: он украл чужую жену и наслаждался ее прекрасным телом, только и всего. Так, может быть, сейчас им двигало желание искупить свою вину перед Фумиэ? Но это было так не похоже на Ниими. Это противоречило всему его образу жизни, его привычке рассчитывать каждый свой шаг. Можно сколько угодно называть их отношения безнравственными, но они взрослые люди и поступали так по взаимному согласию. Просто они делали то, что им хотелось. Кроме того, Фумиэ работала в баре, а там заигрывание с посетителями входит в профессиональные обязанности. Когда муж разрешает жене заниматься такой работой, он должен быть готов к возможным последствиям.

Оямада не просил его ни о чем, а он до самой Америки добрался, чтобы узнать о Фумиэ хоть что-нибудь. Как ни верти, а он крупно рискует. Если узнает жена, скандала не миновать, да и доверие начальства он потеряет. В общем, хорошего ждать не приходится. И все-таки он пустился в путь, до самого Нью-Йорка добрался. Нет, Ниими решительно не мог понять, что с ним творится. Однако ему казалось, что именно сейчас он более всего верен себе.

Он родился в семье, принадлежащей к хорошо обеспеченным средним слоям общества, служебная карьера поставила его в ряды элиты, но с течением времени у Ниими возникло впечатление, что он теряет себя. Он всегда был гордостью семьи, родители возлагали па него большие надежды. Ниими превзошел их ожидания: учеба в привилегированном институте, служба на первоклассном предприятии, его теперешняя должность, особое расположение начальства… Если задуматься, его жизнь была беспрерывной борьбой за то, чтобы оправдать возлагавшиеся на него надежды. До сих пор он всегда оправдывал чьи-то расчеты. Что же, и дальше так будет продолжаться? Ведь это жизнь не для себя, для других. Заслужить чье-то расположение, оправдать чье-то доверие, а между тем карабкаться все вверх и вверх… Что ждет его в конце пути? Ниими никогда над этим не задумывался. Он был твердо уверен, что идет дорогой, избранной им самим. Эту уверенность поколебала Фумиэ. Ниими не хотел безоглядно отдаваться ее любви. Да и как он мог, под грузом бесчисленных забот и обязанностей, позволить себе вообще отдаться любви?

Но эта властная радость тела и души, которую он испытывал, когда был вместе с Фумиэ, и эта опустошенность, когда ее пе было рядом, выворачивали наизнанку его сорокалетний здравый смысл. Ему казалось, что он всегда живший для кого-то другого, только теперь, впервые за все годы, живет своей собственной истинной жизнью. Однако, любя Фумиэ, он не утратил пи своей расчетливости, ни чувства самосохранения, хотя знал, что эта любовь всерьез. Вряд ли ему еще когда-нибудь посчастливится встретить такую любовь.

Что проку бездумно предаваться радостям любви, искать в них одно лишь наслаждение? Счастье не может быть полным, если человек не отдается чувству без остатка. Это он узнал благодаря Фумиэ. Она подарила Ниими сладость любви и ее горечь, и несмотря на то, что им приходилось считаться с грузом обязательств, она сумела открыть ему радость настоящей жизни, жизни для себя. И вот теперь она исчезла. Ниими должен сделать все, что в его силах, чтобы найти Фумиэ. Казалось, к нему перешли и ее страсть, и ее упорство.

Самолет прибыл в Нью-Йорк в половине десятого утра. Аэропорт Кеннеди был забит, и около получаса им не давали посадки. Самолет кружил над городом. Сквозь туман и дым неясные очертания небоскребов казались скелетом гигантского животного, агонизирующего в испарениях бесчисленных машин. Море было черно от копоти. Такая же картина открывалась взгляду путешественника, пролетающего над Токийским заливом, над задымленным индустриальным районом Токио — Иокогама.

Наконец настал их черед, и самолет пошел на посадку. После долгого ожидания в воздухе посадка показалась какой-то уж очень быстрой.

Со всеми формальностями было покончено еще в Анкаре. Багажа у него не было. И он налегке покинул аэропорт. Поймал такси, направлявшееся в город. Прежде всего необходимо было заехать в гостиницу, где остановился Кёхэй, выяснить, там ли он еще. В зависимости от этого сложится план дальнейших действий. Времени у Ниими в обрез. За один-два дня дело с Кёхэем предстояло довести до конца.

Поболтавшись по городу, Кёхэй и Митико вернулись в гостиницу. И ходили-то совсем недолго, а устали ужасно.

Рядом с телефоном на ночном столике зажглась красная лампочка. Это означало, что у портье есть к ним какое-то дело.

— Вот скотина! Издевается! — разозлился Кёхэй и поднял телефонную трубку, но слова словно застряли у него в горле. Когда Кёхэй злился, скудное знание английского и вовсе покидало его.

— Наверно, опять ключ понадобился… — сказала Митико.

Всякий раз, когда они отправлялись в город, им было лень идти к портье, чтобы отдать ключ от номера. И они уносили его с собой. Но может быть на этот раз портье им хочет что-то передать?

— Странно, вроде у нас-в Нью-Йорке никого знакомых нет, — покачала головой Митико.

— Небось за номер пора платить.

— Нет, мы заплатили вперед.

— Ты что, думаешь, к нам кто-то приходил?

— Да ничего я не думаю! Ты лучше сам пораскинь мозгами, что это может быть.

— А вдруг кто-нибудь из ребят приехал нас проведать?..

— Разве ты кому-нибудь оставлял адрес гостиницы?

— Нет.

— Кто же тогда может приехать!

— Послушай, Митико, сходи узнай, что там.

— Я? Не пойду, не хочется.

— Ну я тебя прошу. Ты и по-английски лучше говоришь, и вообще женщинам легче с мужиками разговаривать.

— Ладно, схожу. На твои деньги живу, ничего не поделаешь.

С тех пор как они поселились в Нью-Йорке, Кёхэй совершенно упал духом. Объясниться он не мог и по возможности избегал общения с посторонними. Ели они в кафе самообслуживания, а покупки делали в супермаркетах. Когда же уйти от разговора было невозможно, Кёхэй предоставлял объясняться Митико. Митико знала английский не лучше Кёхэя. Но она, пе стесняясь, жестикулировала во всю и кое-как добивалась понимания. Вообще Митико быстро освоилась в Нью-Йорке и пе робела перед американцами. Но чем свободнее чувствовала себя Митико, тем больше съеживался Кёхэй. Дошло до того, что он не мог договориться с таксистом. «Я у тебя как поводырь», — смеялась Митико, удивляясь сама себе.

Зная, что Кёхэя посылать бесполезно, Митико, не мешкая, отправилась к портье. А Кёхэй решил пока что принять душ. Он не придавал значения «вызову» — так, ошибка или какое-нибудь распоряжение гостиничной администрации… Он как раз выходил из ванной, когда вернулась Митико. Она была бледна.

— Что с тобой? У тебя такое лицо, точно ты с привидением встретилась.

Кёхэй испугался. Он заметил, что Митико вся дрожит.

— Да я и встретилась с привидением.

— Чего ты мне голову морочишь! Говори наконец, что случилось! И не трясись так… — прикрикнул Кёхэй на подружку.

— На, смотри.

Митико сунула Кёхэю какой-то предмет. Он глянул и похолодел.

— Э-это…

— Да-да. Не забыл небось! Медвежонок, твой медвежонок.

В самом деле, это был медвежонок, талисман Кёхэя, который бесследно исчез в ту ночь, когда он задавил женщину. Кёхэй узнал его с первого взгляда.

— Где ты его взяла?

— У портье.

— Кто принес?

Не знаю. Портье говорит, с час назад приходил японец, попросил передать и ушел.

— А кому передать — мне? Может, еще кому?

— Ну что ты говоришь! Это же твой медвежонок. Кому же его передавать, как не тебе?

— А японец какой? Сколько лет, как выглядит, портье ничего не говорил?

— Нет, он его не запомнил. Гостиница большая, он всех посетителей запомнить не может. Потом, говорят, для американцев японцы все на одно лицо.

— Ну кто же его принес? И зачем?

— Почем я знаю!

— Митико, скажи, что делать?

— Не спрашивай меня, я ничего не знаю.

— Митико, мне страшно. Ясно, кто-то нас выследил. Кёхэя трясло так же, как только что Митико. Он едва держался на ногах.

— Кёхэй, успокойся! Ну подумаешь, кто-то прислал тебе медвежонка… Может быть, тут ничего особенного и нет.

— Как ты не понимаешь! Здесь расчет. Наверняка кто-то все видел, отыскал медвежонка и теперь будет меня шантажировать.

— Кёхэй, какой ты смешной, ей-богу! Мы в Нью-Йорке… Кому понадобится забираться в такую даль, за океан, чтобы тебя шантажировать! Ну, скажем, все так, как ты говоришь, но ведь неизвестно, что ты потерял медвежонка именно там. Может, его нашли где-то совсем в другом месте.

— Нет, именно там. Все ясно, кто-то там был и все видел. Теперь мне конец. Что делать? — Кёхэй совсем потерял голову. Его так трясло от страха, словно преследователь с наручниками в руках уже стоял перед ним. — Что бы там ни было, — простонал он, — а здесь мы больше не можем оставаться.

— «Не можем»! А куда мы денемся?

— Куда угодно. Уедем из Нью-Йорка.

— У страха глаза велики. Давай сначала узнаем, кто принес этого медвежонка.

— Тогда будет поздно. Если ты остаешься, я уеду один.

— Ну, один-то ты никуда по уедешь.

— Я тебя прошу, уедем вместе. Ведь ты меня не бросишь, правда? — цеплялся Кёхэй за Митико.

— Раз уж так случилось, пас обоих притянут. Придется вместе удирать, — мрачно сказала Митико.

Они принялись лихорадочно собираться. Кёхэй не знал, как поступить с медвежонком — выбросить его он не мог, а брать с собой тоже было страшно.

Они спустились с чемоданами вниз и заявили об отъезде. Кассир ввел в компьютер данные и мгновенно составил счет. Кёхэй ждал сдачу с уплаченных вперед денег, как вдруг кто-то осторожно притронулся к его плечу.

Перед Кёхэем стоял японец средних лот, крепкий, с суровым взглядом.

— Изволите отъезжать?

Голос глухой, будто из самой груди идет. Глаза внимательно следят за Кёхэем и Митико.

— Т-ты кто? — Кёхэй заикался.

— Ниими, к вашим услугам.

— Не суй нос в чужие дела.

— Я прекрасно осведомлен обо всем.

— Что тебе надо? Я занят. Я собираюсь… — Кёхэй запнулся, он сообразил, что не имеет ни малейшего представления о том, куда и зачем он собирается.

— Уезжать, по-видимому? — подсказал ему Ниими.

— Уезжать не уезжать — не твое дело!

— Зачем же так волноваться. Я хочу оказать вам услугу, не более того.

— Я тебя и знать-то не знаю, чего пристал!

— Зато я вас знаю, о чем я вас только что уведомил. Недавно я позволил себе передать вам скромный сувенир, плюшевого медведя. Пришелся ли он вам по вкусу?

Ниими взглянул на чемодан, подумав вдруг, не там ли медвежонок.

— Так это был ты… Ты принес. Какого черта тебе понадобилось комедию ломать?

— А вот это тебе лучше знать, не так ли?

— Ты… ты…

— Медвежонок-то твой.

— Нет!

— Я был в соседнем номере и кое-что слышал. Стены в гостинице тонкие, слышно, будто в одной комнате. Я ваш разговор па магнитофон записал. Прелесть что за гостиницы в Америке! Стоит сунуть кому следует, и получишь любой номер. Да, не повезло тебе, что соседняя комната оказалась свободной.

— Сволочь!

— Плохо твое дело, Кёхэй! Все улики против тебя! В размеренном голосе Ниими вдруг послышалась угроза.

Мотив преступления

1

Отец Джонни Хэйворда был в Японии в составе оккупационных войск. Вполне вероятно, что у него была связь с японкой, в результате которой родился ребенок. Обычно американские солдаты, возвращаясь па родину, бросали своих японских возлюбленных. И ребенок, если таковой появился на свет, оставался с матерью. Почти все эти женщины были профессиональными проститутками. После вывода американских войск несчастные дети смешанной крови, брошенные родителями, стали общественным бременем.

Лишь немногих счастливцев, избранников судьбы, отцы увезли с собой па родину. Может быть, Джонни был одним из них? Что-то, по-видимому, помешало матери последовать за ребенком, и, таким образом, «семья» распалась.

Можно предположить, что по возвращении в Штаты Хэйворд-старший некоторое время не заявлял о ребенке и, только женившись на Терезе Норвуд, дал знать властям о существовании мальчика. Причем дело он представил так, будто Джонни родился от его брака с Терезой, для чего соответственно изменил дату рождения ребенка. Затем Тереза умерла. И Уилл Хэйворд, подорвавший свое здоровье беспробудным пьянством, предложил Джонни (который, возможно, давно знал, где живет его родная мать) съездить в Японию и повидаться с нею. Уилл, чтобы получить денежную компенсацию, бросился под машину, а Джонни на эти деньги отправился в Японию. Однако жертва отца оказалась напрасной: Джонни убит. Кем? Почему?

Страшная догадка мелькнула в мозгу Кена Шефтена.

Обрадовалась ли «японская мама», нежданно-негаданно встретившись с Джонни? С точки зрения обычных родительских чувств она, несомненно, должна была обрадоваться. Подумать только: ее мальчик, навеки пропавший для нее с тех пор, как его, крошку, отец увез в Америку, возвращается к ней взрослым человеком! Какая бы мать не потеряла голову от счастья? Этот ребенок, оторванный от нее, исчезнувший где-то за океаном, наверняка оставался в ее мыслях и в ее сердце. Как знать, может быть, они так и замерли в объятиях друг друга, не в силах вымолвить ни слова.

А если мать за это время вышла замуж, у нее другая семья, тогда как? Наверняка в новой семье тоже есть дети. И муж ничего не знает о ее прошлом. Муж и дети любят и почитают ее. Их жизнь течет размеренно. Этакая благополучная японская семья среднего достатка. И в эту семью как гром среди ясного неба врывается чернокожий сынок. Конечно, она знает, что это ее дитя, знает, что двадцать с лишним лет назад отец увез его за океан. Знает все это и в то же время не хочет знать.

Известие о существовании такого сына будет ударом для мужа. «Японские дети» тоже будут шокированы. Без сомнения, в воображении членов семьи встанут картины прошлого их матери. И тогда мать, доведенная до отчаяния… «Неужели мать, как бы она пи стремилась оградить себя, сможет поднять руку на собственного ребенка?»

Этот вопрос положил конец сомнениям Кена.

2

Участники совещания в следственной группе слушали Мунэсуэ с напряженным вниманием. Он понял, что настало время окончательно сформулировать свою версию.

— Стихотворение Ясо Сайдзё, — сказал он, — проникнуто чувством любви к матери. Герой вспоминает, как маленьким он гулял с матерью в горах, и это воспоминание вызывает в нем прилив тоски. В этом стихотворении глубоко и проникновенно изображаются чувства матери и ребенка. Попытаемся представить себе, что мать — это Кёко Ясуги, а ребенок — Джонни Хэйворд.

— Что?!

Заявление Мунэсуэ повергло всех в изумление.

— Иными словами, — продолжал тот, — я выдвигаю следующую версию: Джонни — сын Кёко Ясуги, существование которого она до сих пор скрывала.

— Но ведь Джонни в сорок девятом году еще не было на свете.

Инспектор Насу высказал вслух то, что смущало, по-видимому, всех собравшихся.

— О возрасте Джонни мы судим только по его паспорту. Весьма вероятно, что отец Джонни исказил данные или обратился за метрикой не сразу после рождения ребенка.

— У тебя получается, что Кёко Ясуги, которой сейчас сорок лет, произвела на свет Джонни чуть ли не пятнадцати лет от роду…

— Мне кажется, что официальный возраст Ясуги — вещь совершенно неубедительная.

— И значит, иностранец, спутник Ясуги…

— Отец Джонни и ее первый муж…

— Который по каким-то причинам забрал в Америку Джонни, в то время как Ясуги осталась в Японии?

— Совершенно верно. И по прошествии двадцати с лишним лет Джонни приехал в Японию повидаться с матерью.

— Да, могу себе представить, как была поражена Кёко Ясуги!

— Не думаю, чтобы она была только поражена. Ёхэй Коори, безусловно, не знает о прошлом своей жены. Если он узнает, то вряд ли простит Кёко. Вы только представьте себе: великолепная госпожа Кёко Ясугц в молодости путалась с негром и родила ребенка-метиса. Кроме того, официально она не была замужем, это известно из соответствующих документов. То есть ее тогдашний образ жизни вполне ясен. Однако для знаменитой Кёко Ясуги страшнее мужнего гнева крах ее карьеры: если откроется, что она мать незаконнорожденного чернокожего ребенка, ее, любимицу публики, пожалуй, выгонят с телевидения, и вытопят с позором.

— Ты хочешь сказать, что Джонни убила Кёко Ясуги? — У Насу заблестели глаза.

— Мне кажется, этот вывод напрашивается сам собой.

— Подумай, если все так, как ты говоришь, получается, что мать убила родного сына.

— Что значит «родного сына»? Ясуги рассталась с ним давным-давно, кроме того, Джонни чернокожий, кто знает, испытывала ли она к нему вообще материнские чувства? Джонни является ни с того пи с сего, называет себя ее сыном, и Ясуги понимает, что появление Джонни означает гибель ее самой и ее семьи, то есть Джонни делается ей ненавистен.

— А какую ты усматриваешь связь между стихотворением Ясо Сайдзё и отношением Ясуги к сыну?

— Мне рассказывали, что еще до войны на курорте Киридзуми «Стихи о соломенной шляпе» печатали на рекламных листках и салфетках. Ясуги с мужем и мальчиком приехала в Киридзуми, стихотворение попалось ей на глаза и понравилось. Она перевела его мужу. Уилл запомнил стихотворение и, когда Джонни подрос, рассказал мальчику, как они втроем, «всей семьей», ездили в Киридзуми, вспомнил и стихотворение о соломенной шляпе.

Возможно, в памяти Джонни как одно из первых воспоминаний детства запечатлелся образ матери в Киридзуми. Отец напоминает сыну стихи, и они звучат для него как прощальный материнский привет. «Стихи о соломенной шляпе» в конце концов и приводят Джонни в Японию.

— Ну, а как быть с книгой? Похоже, что это Джонни забыл в такси сборник стихотворений Ясо Сайдзё.

— Видимо, Кёко Ясуги по возвращении из Киридзуми купила сборник Сайдзё и подарила мальчику. Таким образом, это стихотворение в буквальном смысле ее, так сказать, прощальный привет.

— Ничего себе история: сын приехал в Японию из Штатов повидаться с мамочкой. А мамочка взяла и убила его. Ну и ну…

— У Ясуги двое детей. Что, если они узнают о неблаговидном прошлом любимой матери, о ее чернокожем сыне! Она хотела сохранить своих японских детей и убила американского сына.

Все были подавлены нарисованной перед ними картиной.

— Ну что ж, версия неплохая. Однако улик нет, — вздохнув, проговорил инспектор Насу. — Поездка «всей семьей» в Киридзуми не более чем предположение. Была ли Кёко Ясуги на самом деле в тех местах — неизвестно. Версию Мунэсуэ подкрепляет только то обстоятельство, что Ясуги настаивала на том, что никогда ничего не слышала о Киридзуми, в то время как явно узнала стихотворение Ясо Сайдзё, где упоминается эта деревушка. Но Ясуги может и не знать всего стихотворения, а лишь строфу или строчку. В открытке, адресованной Ёсино Омуро, Танэ Накаяма пишет о «человеке из наших мест», но опять нет основания считать, что данные слова указывают на Кёко Ясуги. Все предположения Мунэсуэ исходят из того, что Икс — ото Ясуги. Версия, составленная на основе такого допущения, действительно собирает воедино разрозненные факты, что в свою очередь создает впечатление виновности Ясуги. Однако все это можно считать лишь субъективным мнением следственной группы.

— Надо бы проверить прошлое Ясуги, установить ее алиби, — обратился к Насу за поддержкой Ямадзи.

— Да-да, конечно.

— Но если сейчас выяснится, что у Ясуги нет твердого алиби, это нам все равно ничего не даст, — вставил свое слово Каваниси.

Обычно проблема алиби возникает тогда, когда у следствия собирается достаточно фактов. Ведь отсутствие алиби у человека, не имеющего отношения к расследуемому делу, ни о чем не говорит. Как правило, следственные органы предъявляют обвинение, если накоплен материал, подтверждающий вину подозреваемого. На нынешней стадии следствию предстояло заняться Кёко Ясуги всерьез. И новые факты открылись там, где никто не ожидал их найти.

Когда Мунэсуэ пришел на работу, дежурный по участку сообщил, что его ждет посетитель. В полиции, как правило, особенно много посетителей бывает во время того или иного расследования. Но кто мог прийти в такой ранний час? В участке еще никого нет.

— К вам молоденькая девушка. Не оставляют в покое, а? — Дежурный посмеивался. Мунэсуэ понятия не имел, кому он понадобился. Он направился в приемную. При виде девушки, поднявшейся ему навстречу, Мунэсуэ не смог сдержать удивления:

— Так это ты!

— Синко Тании из гостиницы «Мията» быстро кивнула ему, незаметно облизнув пересохшие губы.

— Что ты так рано? Неужели тебя до сих пор таскают по тому делу?

— Извините, пожалуйста. Я, наверно, мешаю вам работать. Знаете, а меня выставили.

— Выставили?

— Ага. Ясуги-сан меня уволила.

— Ну и ну… За что же она тебя уволила?

— Понятия не имею. Вроде хозяйке не понравилось, что я тогда вмешалась.

— Вмешалась, говоришь? Но ты ведь не сделала ничего плохого. Наоборот, помогла полиции. Задержала нарушителя.

— Похоже, что это-то и плохо. Я все делала, как мне в полиции велели, а хозяйка разозлилась. Говорит, ее имя никак не должно быть связано с полицией.

— Но ведь хозяин сам вызвал полицейских.

— Она говорит: нечего тебе было бегать в полицию и болтать чего не следует.

— И за это она тебя выгнала?

— Да. К тому же считалось, что я к ним вроде как не нанималась. Просто сама приехала и осталась. И теперь, когда она меня вот так выставила, я и слова сказать не могу.

— Как же теперь быть? Тебе хоть есть куда пойти?

Мунэсуэ поглядел на Синко. На ней были те же блузка и юбка, что и в прошлый раз. Но сейчас рядом с девушкой стояла пара чемоданов. Тогда Мунэсуэ еще подивился тому, как быстро Синко приобрела столичный лоск, а сейчас она показалась ему жалкой. Наверно, оттого, что он знал о ее увольнении.

Отправить эту девушку вот так, без всякой помощи, в токийскую мясорубку — все равно что сознательно отдать ее на растерзание.

— Вы не думайте, мне есть куда пойти. Хозяин Кори меня пожалел. Сказал, что я могу поработать у него в конторе.

— Контора Ёхэя Коори находится как будто в гостинице где-то в Синдзюку.

— Да-да. Он пообещал мне и комнату в гостинице снять. А мне так даже лучше. Я ведь пришла к вам попрощаться. Теперь буду жить далеко отсюда, вряд ли когда здесь окажусь еще…

— Ну что ж, это очень мило с твоей стороны. Хорошо, хоть ты сразу нашла работу.

— И не говорите! Когда она меня выгнала, я прямо не знала, как быть. Что толку возвращаться в Яцуо? Я так решила: хоть умру, а чему-нибудь выучусь.

— Молодец! Ну и чему же ты хочешь выучиться? — поинтересовался Мунэсуэ.

— Мало ли чему! Поживем — увидим. Я еще молодая, всего хочу попробовать.

— Да, в молодые годы надо учиться. Смотри только, береги себя, не забывайся. Молодость-то не вернется.

Мунэсуэ заметил, что его слова уж какие-то слишком нравоучительные, и ему стало неловко. Можно было подумать, что он сомневается в порядочности Синко.

— Я вас понимаю. Я буду беречь то, что потеряешь — не вернешь.

Интонация Синко Тании ясно показывала, что она угадала скрытый смысл его слов.

И тут до Мунэсуэ дошло, какая смутная мысль преследует его с того самого момента, когда девушка сообщила о своем увольнении. Что, если Кёко Ясуги выгнала Синко для того, чтобы убрать ее подальше от участка Кодзимати, где ведется расследование убийства Джонни? Со слов Синко Ясуги, вероятно, знала, что девушка знакома с полицейскими, побывавшими в Яцуо, и опасалась, как бы эта болтушка не ляпнула что-нибудь лишнее. Поэтому-то Ясуги и постаралась переправить ее в Синдзюку, в контору мужа. Будь это в ее силах, она отправила бы девушку назад, в Яцуо.

«Кёко Ясуги недовольна тем, что Синко Тании вошла в контакт с полицией. Иными словами, это означает, что у Ясуги есть что скрывать», — подумал Мунэсуэ.

— Господин полицейский, что с вами? Почему у вас такое лицо?

Слова Синко вернули Мунэсуэ к действительности.

— О-Син-тян, у меня к тебе просьба.

— Просьба? Какая? — с невинным выражением, искоса поглядывая на Мунэсуэ, спросила Синко.

— Ты не могла бы мне помочь кое-что узнать о госпоже Ясуги?

— Ой, а что она натворила? — Глаза Синко заблестели от любопытства.

— Ничего особенного. И вообще, не забегай вперед, сделай милость.

— Ну, раз ничего, тогда и говорить не о чем.

— А ты думаешь, она может…

— Да уж хозяйка Ясуги себе на уме! По телевизору или в журнале посмотришь — лучше не сыскать: красавица, умница, любящая мать, преданная жена… А на самом деле такой эгоистки, как она, свет не видывал! И муж, и дети — все брошены на прислугу. Дети, по-моему, ее вообще не интересуют. А дома! Да она ни разу обед сама не сварила, ни одной своей тряпки сама не выстирала. А делает вид, что она — лучшая в Японии жена и мать! С ума сойти, честное слово…

— Ишь, как ты на нее накинулась.

Непохоже, чтобы в Синко говорила обида, вероятно, с самого начала у нее возникла неприязнь к Кёко Ясуги. Что же, тем лучше.

— А о чем вы хотели попросить? — Синко глядела на Мунэсуэ с интересом.

— Мне нужно выяснить, где была Кёко Ясуги… гм… госпожа Ясуги семнадцатого августа и двадцать второго октября.

— Семнадцатого августа и двадцать второго октября? А что случилось?

— Видишь ли, это нужно для одного дела. Если говорить точно, меня интересует время с восьми до девяти вечера семнадцатого августа и что-то около шести утра двадцать второго октября.

— Так вы из-за этого приезжали тогда в Яцуо?

— Ну, допустим… — пришлось согласиться Мунэсуэ.

— Понимаю, понимаю, это называется алиби, да?

— Синко была вне себя от любопытства. Пока Мунэсуэ собирался с ответом, она продолжала: — Если я что узнаю, все вам расскажу. Я ее выведу на чистую воду!

— Спокойно, Синко, не увлекайся. Ясуги-сан ничего…

— Да ладно! И так все ясно. Зайду в читальню и просмотрю подшивку газет, чтобы узнать, что такое случилось семнадцатого августа и двадцать второго октября. Да что там, я и по одним заголовкам догадаюсь, какое вы тут дело расследуете. — Синко кивнула в сторону следственного отдела, куда вела дверь в глубине приемной. Да. Эта девушка оказалась гораздо сообразительнее, чем можно было предположить, судя по ее легкомысленной внешности.

— Все это так. Однако, пожалуйста, не говори никому о моей просьбе.

— Можете быть спокойны. А то получится, что я выдала свою хозяйку. Уж лучше я об этом помолчу.

— Раз ты все понимаешь, мне нечего добавить. Только вот что, ты уж, пожалуйста, веди себя так, чтобы… госпожа Ясуги ни о чем не догадалась.

Мунэсуэ почти не рассчитывал на помощь Синко. Но уже через два дня она позвонила.

— Я все узнала, — тяжело дыша в телефонную трубку, сказала девушка.

— Как, уже?

Мунэсуэ и мечтать не мог, что Синко так быстро справится с заданием.

— Семнадцатого августа она как будто была дома. Правда, это неточно.

— Была дома?

— Просто на этот счет нет никаких записей.

— Разве ведутся какие-то записи?

— Да, когда ей приходится где-то бывать, это все аккуратно записывается. А если записей нет, значит, она была дома.

— А двадцать второго октября?

— На это число запись есть.

— Вот как? Куда же она ездила?

— Накануне, двадцать первого октября, в городе Такасаки состоялось собрание, на котором выступал хозяин, господин Коори. Она ездила вместе с ним.

— Что ты говоришь?! Неужели в Такасаки? — воскликнул, не сдержавшись, Мунэсуэ.

— А что тут удивительного? Вы меня прямо напугали.

— Извини. Значит, в Такасаки, что в префектуре Гумма? — уточнил Мунэсуэ.

— А разве еще есть один город Такасаки?

— Нет, конечно, нет. Скажи, эти сведения точные?

— Совершенно точные. Записано в расписании у господина Коори.

— Ну да, ты ведь работаешь в конторе Коори. — Мунэсуэ на минуту задумался. Это была важная информация. От Такасаки до Ёкогава вряд ли наберется и тридцать километров. Значит, накануне того дня, когда Танэ Накаяма погибла, якобы сорвавшись с плотины, Кёко Ясуги находилась в Такасаки, то есть в тридцати километрах от этого места. — Послушай, Синко, хозяева двадцать первого октября ночевали в Такасаки? Или в тот же день вернулись в Токио?

— В Такасаки. Собрание происходило в городском клубе и состояло из двух отделений: первое — с трех часов дня, а второе — с семи. После собрания беседа с жителями города, затем ужин и ночлег в гостинице «Торикава». Это все отмечено в расписании.

— Ты мне очень помогла, большое спасибо.

— Не за что. Мне это все ужасно нравится. Я прямо как детектив, — сказала Синко и многозначительно добавила: — А я еще кое-что знаю…

— Что же ты знаешь?

— В тот же день бабушка Танэ Накаяма упала с плотины около поселка Мацуида и разбилась насмерть. А ведь она та самая Танэ Тании, о которой вы приезжали узнавать в Яцуо, так ведь?

— Ты…

— И еще: от Мацуида рукой подать до Такасаки…

— Теперь я вижу, что ты и впрямь настоящий детектив. Только больше тебе не надо вмешиваться в это дело.

— Если вам еще что понадобится, обращайтесь прямо ко мне. Я вам с радостью помогу, — взволнованно сказала Синко Тании.

Недостающая улика

1

По мере приближения к деревне у подножия горы шансов оставалось меньше и меньше. Ему казалось, что вот-вот обязательно будет подходящее местечко, и он все откладывал привал. Но дорога упорно шла под гору, и местность постепенно становилась все более открытой.

— Какая чудесная дорога!.. — простодушно заметила Масаё Араи. Она понятия не имела о замысле Кавамуры.

— Может, остановимся здесь, отдохнем, — предложил тот, оглядываясь по сторонам.

Перед ними находилась негустая криптомериевая роща. Место, конечно, не самое лучшее. Но дальше — еще ближе к деревне, и он уже не сможет совершить задуманное. Чего стоило организовать эту прогулку! Вряд ли еще когда-нибудь у него появится возможность отправиться в поход вдвоем с Масаи. В будущем году они кончают институт. Кавамура знает, что его ждет работа во второразрядной фирме. А Масаё выходит замуж. Были смотрины, все уже решено, и ее свадьба состоится сразу после выпуска.

Кавамура не хотел, чтобы другие знали об этом походе, и обставил дело так, будто предстоит массовая вылазка. Вот уже четыре года он и его сокурсники учатся в одном из частных высших учебных заведений Токио и все вместе посещают кружок по изучению туризма при молодежном клубе.

«Изучение туризма» вовсе не означает, что в кружке проводятся какие-то специальные исследования. Просто кружок объединяет любителей туризма, которые время от времени ходят в походы. Иногда они устраивают так называемые тематические вылазки под девизом типа: «Изучение тенденции развития любительских походов в эпоху массового туризма» или «Познай себя в походе». Но на деле за всем этим стоит немудреное желание поухаживать за девушками. Ну как еще выбраться с ними на природу? А под видом кружковых занятий студентки и сами не прочь прогуляться с ребятами. И родители спокойны.

Стройная, красивая Масаё Араи была самой популярной девушкой в их кружке. Поскольку вылазки были разные — и всем кружком, и небольшими группами, — каждый раз, как Масаё Араи должна была принимать в них участие, ребята так и рвались в поход. Чуть не дрались друг с другом. А уж провожать ее на станцию являлись в полном составе. Среди них шло тайное соревнование: кто чаще других побывает в походе с Масаё.

И все-таки Кавамура был ближе всех к ней, ведь они учились в одной группе. Если оп пропускал занятия в кружке, то уж в институте неизменно виделся с нею. Правда, студенты их группы были тоже все повально влюблены в Масаё. Но Кавамура и тут оказывался впереди: ведь оп с Масаё занимался в одном кружке. Кавамура во всю старался «подцепить» Масаё, но она, казалось, этого не замечала.

И члены кружка, и студенты из их группы признавали первенство Кавамуры. Правда, это первенство не означало, что он пользовался особым расположением девушки. Просто все молчаливо согласились с тем, что Кавамура больше всех влюблен в Масаё.

Все четыре года он максимально пользовался своим правом первенства. Если Масаё шла в поход, шел и Кавамура. Если поход устраивался по инициативе Кавамуры, он добивался, чтобы в число участников его была включена Масаё. Никто из членов кружка не имел права «монополизировать» Масаё, исключение составлял один Кавамура. Да и сама девушка, хотя, по-видимому, не задумывалась серьезно о своих чувствах к Кавамуре, относилась к нему очень тепло и отнюдь не избегала его общества. Они были добрыми друзьями. Но их дружба, как и вообще дружба между мужчиной и женщиной, ровным счетом ни к чему не обязывала. И когда дружеское чувство Кавамуры к Масаё переросло в любовь, девушка этого просто не заметила.

Масаё охотно ходила с Кавамурой в походы и вполне доверяла ему, потому что попросту не видела в нем мужчину. За все четыре года их дружбы Кавамура ни разу даже не прикоснулся к Масаё. Если бы она была ему безразлична, это не показалось бы странным. Но он был влюблен без памяти. И любовь его, тайная и безответная, не смела проявить себя открыто. Он никогда не говорил ей о своих чувствах, для этого они были слишком хорошими друзьями. А если вы добрые друзья, никакие признания невозможны.

Но разве можно просто так расстаться с Масаё?.. Кавамура не находил себе места. Он понимал, что был для Масаё чем-то вроде телохранителя. Когда он был рядом с ней, другие мужчины поневоле становились сдержанными и не шли дальше почтительного ухаживания. Девушка наслаждалась жизнью, словно бы и не подозревая, какие опасности она таит. Теперь Масаё, в полной мере познав счастье юности, собиралась вступить в новую жизнь. Ее жених окончил Токийский университет, работал в одной из лучших торговых фирм и был, как говорили, па хорошем счету у начальства. Масаё выйдет замуж и быстро забудет бывших друзей.

«Выходит, мы берегли Масаё для этого парня?» — такая мысль наверняка приходила в голову всем приятелям девушки. Они с обидой восприняли известие о предстоящей свадьбе. «Получается, что она улизнет, не заплатив по счету», — сказал один из влюбленных в Масаё студентов, и его слова очень точно отражали настроение всех остальных.

Масаё была центром их кружка, почти все они втайне мечтали о ней. Но она спокойно принимала их комплименты и прочие знаки внимания. И сейчас, оканчивая институт, без сожаления готова была покинуть нынешних своих друзей. Ведь замужество — дело серьезное, и мальчишки здесь пи при чем. Все эти юноши, окружавшие Масаё, могли вздыхать по ней сколько угодно, но что они собой представляют? Никто из них, даже устроившись на работу, не сумеет обеспечить ей достойный образ жизни. Разве они вправе мечтать о браке с такой девушкой, как она? Ее выбор ясно показывал, что она никогда не помышляла снизойти до какого-то мелкого служащего. Она рассудила, что товарищи, с которыми она в студенческие годы любила ходить в походы, — это одно, а спутник жизни — совсем другое.

«Ничего у нее не выйдет», — решил про себя Кавамура. Если бы выбор Масаё пал на одного из их общих друзей, Кавамура бы страдал, но в конце концов, наверно, смирился. Но с ее расчетливостью он смириться не мог. Так легко расстаться со своими верными рыцарями, растоптать их дружбу, чтобы выйти замуж за какого-то богача! Конечно, ее нетрудно понять. И в то же время она могла бы подумать о том, что такой поступок оскорбляет ее приятелей, которые преданно любили ее все эти годы.

Пренебрежительно отстранить друзой, деливших с ней печали и радости студенческих лет, для того, чтобы выйти замуж за богача, которого она и знает-то едва-едва! Отдать себя мужчине за то, что он обеспечит ее благополучие! С такой низостью Кавамура смириться не мог. «Только и радости, что денег полно, ну, еще университет окончил. Какая скука! Наверно, у такого типа лишь карьера на уме. Поддаться на посулы красивой жизни, продаться, как последняя шлюха… Ну что ж, если Масаё на это идет, я из кожи вон вылезу, а буду первым!» — думал Кавамура. Ему было невыносимо сознавать, что он верно охранял Масаё для того, чтобы она стала женой какого-то жалкого карьериста. И он, стараясь не выдать накопившейся в нем обиды, пригласил Масаё в поход.

Вначале она колебалась, но потом приняла приглашение.

— Ну ладно, — сказала она. — Пусть это будет последний поход в моей студенческой жизни, чтобы было потом о чем вспоминать.

Колебания ее были вызваны отнюдь не тем, что она отправится на прогулку лишь вдвоем с Кавамурой. Они объяснялись заботой о женихе. Неудобно, если тот узнает, что Масаё вдвоем с мужчиной, пусть даже приятелем, сокурсником, ходила в поход. Однако, поразмыслив немного, она все-таки согласилась.

Кавамура предложил подняться па вершину Сэнген в Окутама, где расположена цепь гор высотой не более 800 метров. Сам по себе этот маршрут нетрудный. Но добираться туда неудобно, поэтому там никогда не бывает много туристов. А в будний день и вовсе никого не должно быть. В общем, лучшее место для того, что задумал Кавамура, и представить трудно.

А задумал он завести Масаё подальше в горы и овладеть ею. Пусть кричит — никто не услышит. Жаловаться она не станет. Чего-чего, а такой глупости Масаё не сделает, ведь самой хуже будет. Когда она поймет, что деваться некуда, может, и сопротивляться особенно не будет. Это останется их тайной, пускай потом выходит замуж. Уж очень она все здорово рассчитала со своей свадьбой. Так, может быть, небольшой сюрприз окажется кстати и эта тайна станет для нее приятным воспоминанием на всю жизнь? Во всяком случае, улизнуть безнаказанно ей не удастся.

Как и следовало ожидать, в будний день в горах никого не было. С вершины Сэнген открывался прекрасный вид на Окутама. Масаё беспечно радовалась природе, не подозревая о том, что, может быть, в этих зарослях или в той роще Кавамура попытается овладеть ею. Хотя добыча, что называется, была у него в руках, сделать последний шаг Кавамура никак не решался. Пока он мучился сомнениями, маршрут подходил к концу.

«Больше откладывать нельзя», — подумал Кавамура и повел девушку в рощу криптомерии на склоне горы.

— Слышишь, где-то там должен быть ручей, — сказал он и потянул девушку в глубь рощи.

— Но мне совсем не хочется пить, — ответила Масаё.

— Ну хоть умоемся в ручье.

— Ой, правда, я совсем взмокла. — Масаё побежала вслед за юношей. — Как здесь хорошо! Прохладно…

Масаё уселась подле ручья. Она жмурилась от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь ветки деревьев. Солнце пекло во всю, и щеки девушки успели за день даже чуть-чуть загореть.

«Все. Сейчас или никогда», — попытался взять себя в руки Кавамура.

— Масаё-сан, — обратился он к девушке, и голос его резко прозвучал в тишине рощи.

— Что? — обернулась та.

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

— Масаё явно не поняла смысл сказанного Кавамурой.

— Я всегда хотел тебя.

— Что это ты вдруг? — рассмеялась она, в ее смех ясно показал, что она не принимает юношу всерьез.

— Отдайся мне.

— Что за шутки?

— Я не шучу.

— Кавамура рывком поднялся на ноги.

— Кавамура-сан, что с тобой?

Улыбка сбежала с лица девушки. Но она еще не испугалась. Просто растерялась: ее приятель, которого она и за мужчину-то не считала, вдруг предстал перед ней в новом свете. В следующий момент Кавамура набросился на нее. Он старался повалить Масаё на землю.

— Перестань! Прошу тебя, перестань! — В глазах девушки мелькнул страх.

— Мы никому не скажем, никто не узнает. Уступи мне.

— Нет, никогда! Ты как животное. Помогите! Масаё отчаянно сопротивлялась. Кавамура, не ожидая встретить с ее стороны такой отпор, растерялся. Он думал, она только вначале поломается, а потом уступит — так сказать, «по дружбе». Однако он ошибся.

— Ну что ты! Скажешь, что переспала пару раз, ничего страшного.

Сопротивление Масаё взбесило Кавамуру. Для чего она себя бережет? Чтобы выгоднее продаться? Какая гадость!

Он почувствовал ненависть к девушке, и это придало ему решимости, жалости больше не было. Силы словно удвоились. Сопротивление девушки слабело, опа держалась из последних сил. И тут Кавамура вскрикнул! Масаё зубами вцепилась ому в руку. Показалась кровь. От боли Кавамура на мгновение выпустил девушку. И Масаё не стала терять времени даром. Что было силы она оттолкнула Кавамуру и пустилась наутек. Вниз по склону, не разбирая дороги. Она не боялась заблудиться: не такие уж глухие эти места. Где-то внизу, у подножия горы, должна быть деревня. Масаё мчалась через рощу, ветки хлестали ее по лицу — она пс чувствовала боли. Впереди, в зарослях кустов, что-то зашевелилось. Напуганные шумом, взметнулись вверх черными тенями птицы. В следующий миг девушка остановилась как вкопанная, а сзади приближался топот. Масаё раздвинула кусты — и дико закричав, бросилась назад, навстречу преследователю.

В префектуре Токио, уезд Сайтама, неподалеку от деревни Хибара, 23 ноябри около трех часов пополудни парочка, гулявшая в лесу, обнаружила разложившийся труп женщины.

Перепуганные молодые люди прибежали в деревню, жители которой незамедлительно связались с ближайшим полицейским участком. Дежурный полицейский доложил о случившемся в город Цукаити, а сам в сопровождении юноши отправился на место происшествия. Девушка, которая никак не могла оправиться от потрясения, осталась на попечении жителей деревни.

По-видимому, труп был закопан в землю, но бродячие собаки и дикие звери разгребли яму. Расклеванный птицами, труп выглядел ужасно. Из уголовного отдела-местной полиции прибыли следователь и эксперты. После осмотра места происшествия труп был отправлен в морг Цукаити.

День клонился к вечеру, поэтому расследование отложили на завтра, а за местом происшествия установили наблюдение.

Вместе с трупом была обнаружена дамская сумочка, содержимое которой помогло установить личность погибшей. Ею оказалась Фумиэ Оямада, 26 лет, проживавшая по адресу: город К., улица Миямаэ, 18. Вероятная дата смерти, установленная экспертами, — 26 сентября. Было также установлено, что муж убитой подавал заявление о розыске. Полиция связалась с ним и провела опознание тела. Муж, оказавшись перед неузнаваемо изуродованным трупом жены, сумел лишь пробормотать что-то неразборчивое и остался стоять, словно пригвожденный к месту.

Вскрытие показало, что с момента смерти прошло 40–60 дней, причина смерти — тяжелые увечья. Характер травм типичен для дорожно-транспортного происшествия. Таким образом, заявление мужа убитой, в котором он писал, что его жена попала под машину и тело ее где-то скрыто, получило подтверждение. Полиция, принимая во внимание заявление пострадавшего, вновь обследовала место перед воротами храма в городе К., где предположительно случилось несчастье. Кроме того, повторному тщательному осмотру подверглось место обнаружения трупа. Однако ничего дополнительного он не дал.

Когда круг поисков расширили, один из полицейских нашарил в траве маленький бархатный футляр. Заржавевший замок поддался с трудом — футляр раскрывался наподобие сигаретницы. Внутренность футляра была выстлана мягкой тканью, вроде той, которой протирают стекла очков.

Полицейские недоумевали, что можно положить в такой маленький футляр. Так и не найдя ответа, они доставили его в участок. Назначение футляра оставалось неясным. Один из полицейских, разглядывая вещицу, высказал предположение, что это может быть футляр для контактных линз.

— Ты что, пользуешься контактными линзами? — удивился начальник, глядя на полицейского. Тот никогда не жаловался на зрение.

— Нет, глаза у меня видят хорошо. Да и к чему мне такая мудреная штука. Но у одной нашей молоденькой родственницы я видел похожий футляр.

Возможно, эта вещь принадлежала преступнику. Судя по виду футляра, он провалялся в траве примерно столько же времени, сколько прошло с момента смерти Фумиэ Оямада. На нем еще виднелась фирменная марка: «Кинрюдо. Токио. Гиндза». Если вещь принадлежала преступнику, она послужит важной уликой.

2

«Все улики против тебя!» Когда прозвучали эти страшные слова, у Кёхэя потемнело в глазах. Очертания окружающих предметов расплылись, краски померкли. Только в ушах громом отдавался голос Ниими. Кёхэй не отдал сразу машину в ремонт, все откладывал со дня на день, и вот чем это для него обернулось. Уж если его здесь засекли, бежать некуда. Кто бы мог подумать, что они достанут его в Нью-Йорке!

«Сын Кёко Ясуги и Ёхэя Коори сбивает женщину и прячет труп»… «Тайная болезнь образцового семейства»… В мозгу Кёхэя один за другим вспыхивали подобные газетные заголовки. Теперь пропадать не только ему, Кёхэю, репутация матери тоже погибла. И на политической карьере отца это, пожалуй, скажется. Кёхэй пи во что не ставил родителей, однако хорошо понимал, что без них он ничего не стоит.

Как ему жить, все потеряв? Начинать с нуля? Не то чтобы он ненавидел бедность, Кёхэй никогда ее не знал. С тех пор как он себя помнит, он ни в чем не испытывал недостатка. Стоило ему чего-то захотеть, как прихоть его тут же исполнялась. Любые материальные блага были в его распоряжении. И теперь он лишится всего. Мало этого, его наверняка притянут к ответу и засадят в тюрьму. Оторвут от всего, что есть в жизни красивого, приятного, вкусного, радостного, запихнут в вонючую камеру вместе со всяким сбродом. Стоит лишь представить это — мурашки по спине бегут.

Ладно, тюрьма — это еще не так страшно. А вдруг за такое полагается смертная казнь?

Смертная казнь… Ему приходилось видеть в кино и виселицу, и электрический стул. Жуткие картины всплыли в сознании Кёхэя, и ему начало казаться, что все это он наблюдал когда-то в действительности.

— Ну, пошли, — уверенно сказал Ниими.

«Нет, не выйдет по-вашему, — решил вдруг Кёхэй. — Это не Япония, а Америка. Этот тип, похоже, один, надо бежать. Покуда я жив, в руки им не дамся». Он резко повернулся и бросился к дверям. Нельзя сказать, чтобы он застал Ниими врасплох, просто тот не ожидал, что парень бросит девушку и решится удрать один.

Ниими замешкался лишь на минуту. Но за это время Кёхэй успел пересечь широкий вестибюль гостиницы, и был почти у дверей. Двойные двери, устроенные для того, чтобы поддерживать в вестибюле постоянную температуру, состояли из внешней — «вертушки» — и внутренней — автоматически открывающейся стеклянной перегородки. Удиравший Кёхэй видел только внешнюю дверь. Какие-то люди как раз входили сейчас в нее. Прикованный взглядом к улице, Кёхэй начисто забыл о существовании стеклянной перегородки. Мысли его были всецело сосредоточены па побеге. И он с разбегу налетел на прозрачную стену.

Глухой удар — и его, словно пружиной, отбросило назад. На мгновение от удара у него помутилось сознание. Все, кто был в вестибюле, удивленно уставились на Кёхэя. Ему вдруг показалось, что отовсюду к нему ринулись служащие гостиницы. В ужасе он попытался подняться па ноги, но тут перед глазами у него поплыло, и, прежде чем он лишился чувств, острая досада пронзила его меркнущее сознание: «Вот как без линз-то…»

Кёхэй был очень близорук. Он терпеть не мог очки и пользовался контактными линзами. Примерно три месяца тому назад, уходя из дому, он забыл вставить линзы, и они где-то затерялись. Кёхэй как раз собирался заказать новую пару, когда разразилось несчастье. Если бы он тогда был с линзами, может статься, та женщина осталась бы в живых. Он сам во всем виноват. Потерял линзы, наткнулся на дверь и не смог удрать. Прозрачное, пустое пространство восстало на него и отбросило прочь. И этот удар словно вытолкнул Кёхэя из жизни.

Магазин Киирюдо в шестом квартале Гиндзы славился как один из лучших. Кроме всевозможных очков, здесь также продавались наручные часы.

В магазине подтвердили, что интересующий полицию футляр используется для контактных линз и изготовлен в соответствии с новой моделью, разработанной специалистами фирмы.

В списке покупателей значилось и имя Кёхэя Коори. Именно на этого человека как наиболее вероятного виновника преступления указывал в своем заявлении Оямада. В свое время к подозрениям Оямады отнеслись скептически: достаточных улик не было, и полиция заняла выжидательную позицию. Теперь делом заинтересовался уголовный розыск. Когда навели справки о местонахождении Кёхэя Коори, оказалось, что он в Америке. Примерно в это же время на адрес Ёхэя Коори пришло из Нью-Йорка сообщение о том, что его сын, Кёхэй, в больнице. А в участок города К. было доставлено письмо от Ниими, извещавшее, что он располагает исчерпывающими доказательствами виновности Кёхэя.

Свидетельство человечности

1

Кое-что прояснилось и относительно Кёко Ясуги. Предстояло обстоятельно проверить все ее действия 21 октября, когда она, по свидетельству Синко Тании, сопровождала своего мужа, Ёхэя Коори, в город Такасаки.

В Такасаки отправились Мунэсуэ и Ёковатари. В прошлую свою командировку по пути из Киридзуми они были там проездом.

Гостиница «Торикава», куда сразу же направились инспекторы, была расположена посреди городского парка, к югу от развалин древней крепости. Из окон ее открывался прекрасный вид на горы Дзёсинэцу. Но там Мунэсуэ и Ёковатари столкнулись с непредвиденным затруднением. Они полагали, что приезд такой знаменитости, как Кёко Ясуги, должен был произвести сильное впечатление на служащих гостиницы. Но все оказалось иначе: Ясуги никто не помнил. Более того, полицейских удивленно переспрашивали: неужели к нам приезжала Кёко Ясуги? Наконец, добравшись до горничной с этажа, где должна была останавливаться Ясуги, они кое-чего добились. На их вопрос, дежурила ли она 21 октября, горничная ответила:

— Да. — И добавила: — Я узнала Кёко Ясуги и попросила автограф, но она сказала, что я обозналась, и тут же ушла, прямо-таки чуть не убежала. Но хотя на ней были темные очки и она изменила прическу, я была абсолютно уверена, что это все-таки Кёко Ясуги. Я, помню, еще удивлялась: к чему такой маскарад, скрывается она, что ли?

— Значит, в книгу регистрации приезжих она не записалась?

— Записался только депутат парламента, кажется, его фамилия Коори. Он написал: «Депутат Коори и сопровождающие лица». Но кто эти «сопровождающие лица» — неизвестно. Потому что их имен он не указал.

— То есть у вас нигде не отмечено, что приезжала Кёко Ясуги?

— Да, знаете, когда я попросила у нее автограф, она мне так резко ответила, что я подумала: наверно, и впрямь обозналась.

Для чего же Кёко Ясуги понадобилось ехать вместе с мужем? Инспекторы переглянулись. Ведь если дело обстояло так, как говорит горничная, то, значит, Ясуги сопровождала мужа отнюдь не для того, чтобы своим авторитетом поддержать его в агитационной предвыборной поездке. Так зачем же все-таки она поехала с ним, если скрывала свое имя? Как выяснилось, о приезда Кёко Ясуги не знали не только в гостинице, но и в городе. Значит, она не появлялась па собрании.

Мунэсуэ и Ёковатари переговорили с организаторами выступления Ёхэя Коори и выяснили, что приезд Ясуги в Такасаки не был запланирован. Все они были удивлены, когда она неожиданно появилась вместе с Ёхэем Коори. Однако Ясуги заявила, что на этот раз просто сопровождает мужа и на собрании выступать не собирается.

— Сопровождает мужа, вот как… — Ёковатари озадаченно поглаживал подбородок. Такая популярная личность, как Кёко Ясуги, отправилась вместе с мужем в такую важную для пего поездку, и это осталось практически никому не известным… Конечно, провинция не то что столица: здесь мало кто знает, что Ясуги — жена Ёхэя Коори. Если она хотела остаться незамеченной, это ей вполне удалось.

Итак, Кёко Ясуги приехала в Такасаки, но что она делала потом, совершенно неясно. Вполне могла завернуть и в Киридзуми. Одним словом, сказать что-что-либо определенное о ее действиях не представлялось возможным.

Навели справки о прошлом Ясуги. Она родилась 3 октября 1927 года в родовитой семье в Яцуо. Прекрасно училась в школе, по совету учителей родители отправили девочку к родственникам в Токио, где она поступила в женский колледж при университете Сент-Фелис (тогда университет назывался «Сэйсин»). Когда участились бомбардировки Токио, Кёко вернулась на родину, но после войны вновь уехала в столицу, чтобы продолжить учебу. Однако до октября 1949 года (когда Кёко снова приезжала домой) в колледже она не училась. Родственникам она писала, что устроилась па работу, по, что это за работа, не сообщала. К этому времени ее родители умерли и дом унаследовал их младший сын. Родные ничего не знали о жизни Кёко в столице и, по-видимому, совершенно доверяли ее словам.

Послевоенный Токио, превращенный в груду развалин, был не самым подходящим местом для одинокой девушки. Пожалуй, Кёко пришлось немало пережить. Сегодняшняя любимица публики Кёко Ясуги купалась в лучах славы, по путь к этой славе, несомненно, был трудным и требовал мужества.

В школе 1951 года Ясуги вышла замуж за Ёхэя Коори. Больше ничего установить не удалось. Ее связь с Уиллом Хэйвордом, если таковая имела место, приходилась, по-видимому, па те четыре послевоенных года, когда Кёко жила в столице. Однако никаких свидетельств этой связи не было. После замужества Ясуги не бывала в родных местах: смерть родителей положила конец какому бы то ни было общению с родственниками.

По возвращении Мунэсуэ и Ёковатари из командировки в Такасаки следственная группа получила небезынтересную информацию. Во-первых, в районе Окутама был обнаружен труп вместе с уличающим преступника футляром для контактных линз. Во-вторых, стало известно, что задержанный в Нью-Йорке Кёхэй Коори признал себя виновным в том, что сбил женщину и закопал ее труп в лесу. Именно это и утверждал коммивояжер Морито, проникший в дом Коори и задержанный благодаря Синко Тании.

— Таким образом, оставалось выяснить, является ли Кёхэй Коори владельцем футляра для контактных линз.

— Да, для Кёко Ясуги это будет удар…

— Выходит, примерный сын, которым она так хвасталась в телепередачах, законченный преступник!

— Карьере Ясуги теперь конец.

— Да что там ее карьера, — вдруг взорвался Мунэсуэ, до этого спокойно слушавший разговор товарищей. Его обычно бесстрастное лицо исказилось от волнения. — На ней подозрение в убийстве Джонни Хэйворда и Танэ Накаяма. Скорее всего, она и есть убийца. Пока мы не можем ее арестовать. По она от нас пи уйдет. Я не допущу, чтобы за проказами сыночка все прочее сошло ей с рук!

— Когда я понял, почему Джонни, умирающий, с ножом в груди, все-таки добрался до верхнего этажа отеля «Ройал», у меня сердце перевернулось от жалости. Он навеки запомнил, как ребенком ездил с отцом и матерью в Киридзуми.

Наверно, ото было самое дорогое и красивое его воспоминание, которое освещало всю его короткую и несчастную жизнь. «Стихи о соломенной шляпе», напечатанные на салфетке, он услышал от нее. Может быть, маленький, он понимал по-японски. Эти стихи и Киридзуми навсегда остались в сердце Джонни как драгоценная память о матери, как воспоминание о ее доброте. Он хотел увидеть мать. Хоть раз снова взглянуть па нее. Он помнил, как они гуляли в золеном ущелье Киридзуми. Все эти долгие годы он тянулся к пей. Чем дальше уходило детство, тем нестерпимее становилось желание встретиться с матерью. Легко представить, что за жизнь была у Джонни с отцом в Нью-Йорке. И чем хуже ему жилось, тем больше он тосковал по матери. Он копил деньги, чтобы поехать в Японию. Денег не хватало, тогда отец с риском для жизни добыл недостающую сумму. Чтобы Джонни мог посмотреть на родную мать. А мать безжалостно всадила ему в грудь нож. Еще бы! Она ведь думала только о себе.

Какое страшное отчаяние захлестнуло Джонни! И вдруг перед ним мелькнули огни высотного ресторана в отеле «Решал». Сверкающая огнями соломенная шляпа! Там, именно там ждет его настоящая мать. Собрав остаток сил, Джонни устремился туда. Перед глазами у него стоял образ матери. Смертельно раненный, он добрался до ресторана на последнем этаже отеля, разве это не доказывает силу его чувств!

Как же низко пала Кёко Ясуги, если репутация стала ей дороже человеческой жизни! Убила родного сына! Я ненавижу эту женщину. Это не человек, это дикий зверь, принявший человеческий облик. И человеческие чувства ей неведомы.

Мунэсуэ задыхался. Казалось, он говорил только для себя. Картины далекого прошлого ожили перед его глазами. Американские солдаты избивают отца, плюют в него. Отец не сопротивляется, и они топчут его ногами. Вокруг полно людей, японцев, по никто и не пытается вмешаться.

«Спасите! На помощь! Хоть кто-нибудь…»

Мальчик надрывается от крика. Но никто не решается помешать солдатам. Стоят и наблюдают. У многих на лицах откровенное любопытство: их-то не трогают. Что может быть притягательнее жестокого зрелища, когда тебе самому ничто не угрожает.

Отец остановил американских солдат в тот момент, когда они собирались изнасиловать молоденькую девушку, и их злоба обратилась против него. Они избивали отца с яростью животных, чья похоть не нашла удовлетворения. Что поделаешь: победители, они сильнее самого императора. Помощи ждать было неоткуда.

Лепешки, которые отец купил для Мунэсуэ по дороге с работы, валяются на земле. Солдатские сапоги топчут их, как навоз. И очки тоже валяются, разбитые вдребезги. Отец не шевелится, он как куча тряпья под ногами солдат. Он уже не может шевелиться.

Среди американцев выделяется высокий рыжий парень. У него на руке рана, еще свежая, незажившая, видно, он недавно из боя. На воспаленной коже блестят стального цвета волосы. Рыжий расстегивает ширинку и пускает в отца струю. Остальные солдаты следуют его примеру. Струи мочи стекают с неподвижного тела, американцы гогочут. Зеваки-японцы, собравшись в кружок, тоже смеются.

Отец Мунэсуэ умер от побоев.

Эта сцена навсегда врезалась в память Мунэсуэ, и еще в детстве он поклялся отомстить. Все стали его врагами: не только люди, глядевшие на избиение, но само общество, сама жизнь, отдавшая отца на поругание. Чтобы мстить врагу, Мунэсуэ стал полицейским. И сейчас образ этого врага олицетворялся в Кёко Ясуги. Если бы у Мунэсуэ была мать, отец избежал бы своей страшной участи, он бы остался в живых. Но мать бросила их, когда Мунэсуэ был еще ребенком.

И Кёко Ясуги ради себя бросила своего ребенка. Нет, не бросила. Она убила его, своего сына, который приехал издалека, чтоб только повидаться с нею. Что может быть страшнее предательства матери?

Мунэсуэ теперь казалось, будто Кёко — его собственная мать, оттолкнувшая отца и бросившая его самого. И нестерпимое воспоминание, дремавшее где-то в недрах его души, вдруг проснулось в нём — как будто с глаз спала пелена. Он узнал лицо, скрывавшееся за привычным обликом телевизионной дивы. Наконец-то Мунэсуэ вспомнил, кто была Кёко Ясуги. «Вот оно что… та девушка…»

Мунэсуэ на миг оцепенел. Перед его мысленным взором вставало лицо той, которую двадцать с лишним лет назад его отец самоотверженно спас от рук американских солдат. В теперешней Ясуги, импозантной зрелой женщине, принадлежащей к верхушке общества, не было ничего от несчастной девчонки, попавшей в лапы распаленной солдатне. Но если отвлечься от примет времени, изменивших ее лицо, забыть о косметике, ясно видно: это она, та, что убежала без оглядки, предоставив отцу «разбираться» с американцами.

Когда Мунэсуэ впервые увидел Кёко Ясуги в холле «Токио бизнесмен отеля», какое-то неясное воспоминание шевельнулось в нем. Но привычка видеть лицо Ясуги на экране помешала ему осознать это воспоминание.

Ах, если б она не попалась им на пути, отец остался бы жив! Из-за Кёко Мунэсуэ лишился отца. А она удрала, спасая себя, ничуть не заботясь о том, какая их ждет расплата. Видимо, ею всегда руководило чувство самосохранения, сработало оно и при встрече с Джонни Хэйвордом. Мунэсуэ охватила ярость. Нет, она не уйдет от него безнаказанно. Неужели ей неведомы простые человеческие чувства? Даже у диких зверей есть инстинкт материнства. Что ж, посмотрим…

Мунэсуэ, словно очнувшись, поднял голову и произнес:

— Я хочу испытать Ясуги.

— Рассчитываешь на ее совесть? — повернулся к Мунэсуэ инспектор Насу.

— Я поставлю ее в такое положение, что она не сможет не сознаться, если в ней осталось хоть что-то человеческое.

— Каким образом?

— Воспользуюсь соломенной шляпой.

— Как?

— Я точно не знаю как. Пека ничего определенного в голову не приходит. Но я хочу вызвать ее на признание.

— Гм…

— Господин инспектор, позвольте мне ото сделать. — Мунэсуэ поглядел Насу прямо в глаза.

— Ты рассчитываешь на успех?

— Не знаю. Я попробую.

— Следствие такими методами не ведут.

— Меня тоже бросила мать, когда я был ребенком. Я ненавижу ее за это. Но в глубине этой ненависти еще живет вера в нее. Точнее, я хочу в нее верить. Кёко Ясуги не должна быть чужда материнским чувствам. На ото я и рассчитываю. Она не просто человек, она мать, и поэтому она не может не признаться. Я хочу поговорить с Кёко Ясуги так, как если бы она была моей собственной, бросившей меня матерью.

— Гм…

— Господин инспектор, позвольте мне это сделать.

— Хорошо. — Инспектор Насу кивнул. — Поступай, как находишь нужным.

2

Обеспокоенная сообщением о сыне, Кёко Ясуги сама позвонила в Нью-Йорк. Ей сказали, что травма нетяжелая, Кёхэй получил медицинскую помощь и уже находится на пути в Японию.

Однако вскоре последовал звонок из полиции, который буквально потряс супругов Коори. В полиции полагали, что есть все основания считать Кёхэя виновным в наезде на женщину, труп которой обнаружен в горах Окутана; в связи с этим автомобиль Кёхэя был подвергнут тщательному осмотру. Родителей поставили в известность также о том, что в Нью-Йорке их сын признался в совершенном преступлении. Кёко хотела немедленно связаться с Кёхэем, но он уже выехал в Японию, и ей не удалось с ним переговорить.

Тем временем Кёко попросили в удобное для нее время зайти в следственный отдел участка Кодзимати. Полицейские были предельно вежливы, но в их любезности Кёко ощутила угрозу для себя. Она поняла, что разговор с нею станет чем-то большим, нежели обыкновенный допрос свидетеля.

К сожалению, у меня сегодня мало времени, — сказала она молодому полицейскому с мужественным открытым лицом, который сидел перед ней. Это был тот самый инспектор, который приезжал на телестудию, кажется, его звали Мунэсуэ. У стены стоял еще один стул. Его занимал невзрачный па вид полицейский, возрастом, пожалуй, постарше Мунэсуэ. Он неприязненно глядел на Кёко. Посмотреть на него сбоку — вылитая обезьяна. Он и тогда был вместе с Мунэсуэ. — Кёхэй вернется в самом скором времени, — добавила она. — А я ровным счетом ничего не знаю. Скорее всего, это недоразумение. Чтобы Кёхэй смог…

— Ясуги-сан, мы побеспокоили вас по другому по воду. Мы не занимаемся делом вашего сына.

«Но тогда, в телестудии, они определенно говорили что-то о Кёхэе…»

— По какому же делу вы меня вызвали? Мунэсуэ, не отвечая, смотрел на Кёко. Она сама должна знать…

— Нас интересует убийство негра-американца, которое произошло семнадцатого августа в отеле «Ройал». Вернее будет сказать так: пострадавший получил ножевое ранение в парке Симидзудани, после чего он добрался до ресторана на последнем этаже отеля, где и скончался.

— Но какое отношение это имеет ко мне? — Лицо Кёко выражало искреннее удивление.

— Может быть, у вас есть какие-нибудь соображения в связи с этим делом?

— Откуда у меня вообще могут быть подобные соображения?

— Нам кажется, что вы много знаете об этом деле.

— Вот уж правда, что в полиции человека всегда обвиняют бог знает в чем. — Кёко слегка покраснела.

— Что ж, выражусь яснее, — сказал Мунэсуэ. — Мы считаем, что убитый — ваш сын.

— Что?! — задохнулась Кёко.

— Ясуги-сан, в течение трех-четырех послевоенных лет вы состояли в браке или имели связь с чернокожим американским военнослужащим по имени Уилл Хэйворд, не правда ли? — настаивал Мунэсуэ.

Кёко вдруг опустила голову и произнесла что-то нечленораздельное. Полицейским показалось, что она, раздавленная словами Мунэсуэ, потеряла над собой власть. Но тут Кёко подняла голову, и полицейские увидели, что она ель сдерживает смех. Она прямо съежилась на стуле, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

— Боже мой! Какие нелепые фантазии, оказывается, посещают полицейских. Вообразить, что я была замужем за негром и родила чернокожего ребенка… Господи, какая нелепость! Как это могло прийти вам в голову? Если бы кто-нибудь об этом услышал, ну и посмеялся бы он вволю. Потеха, да и только! — И Кёко расхохоталась. Она смеялась до слез, но, отсмеявшись, заговорила уже иным тоном: — Пожалуй, теперь я могу идти. У меня нет времени на такие нелепые разговоры.

— В июле сорок девятого года вы втроем, с Уиллом Хэйвордом и Джонни, ездили в Киридзуми.

— Об этом мы уже говорили, и я вам ясно дала понять, что в жизни не слыхала о Киридзуми. Хоть я сейчас и смеялась, поверьте — я просто возмущена. Своим заявлением вы меня оскорбляете. У меня муж, дети. Они чистокровные японцы. Мы с мужем занимаем определенное положение в обществе. Какими, собственно, доказательствами вы располагаете, чтобы делать подобные заявления?

— Вы знакомы с Танэ Накаяма, которая одно время работала горничной в гостинице Киридзуми?

— Как я могу быть с ней знакома, если я никогда не была в Киридзуми?

— А вы должны бы ее знать. Танэ Накаяма ваша землячка, она тоже родом из Яцуо.

— Мало ли людей родом из Яцуо!

— У нас есть письма Танэ-сан, которые она написала вашей дальней родственнице Ёсино Омуро.

Мунэсуэ достал две открытки. Сами по себе эти открытки мало что значили, но он рассчитывал, что они должны произвести на Кёко впечатление.

— Вы хотите сказать, что она что-то писала обо мне? — Взгляд Кёко стал колючим.

— Мы полагаем, что она вас имела в виду.

— Что это значит? Выражайтесь, пожалуйста, яснее.

— Она пишет, что вы с Джонни и Уиллом приезжали в Киридзуми.

— В самом деле? Будьте любезны, покажите мне открытки. — Такой просьбы следовало ожидать. Но показать открытки — все равно что признаться в собственном бессилии.

— У меня нет с собой того письма, — попытался выйти из неприятного положения Мунэсуэ.

— Как же так? Разве это ни странно: вы обвиняете человека — и не можете предъявить ему важную улику? — спросила Кёко и, видя, что Мунэсуэ не может ничего возразить, перешла в наступление: — А может, такого письма вообще не существовало? Или в нем нет ни слова обо мне, не так ли?

Взяв инициативу в свои руки, Кёко не давала Мунэсуэ опомниться. Она не только ловко избежала ловушки с открытками, но, судя по всему, поняла, что полиция не располагает вескими доказательствами.

— Вы предъявляете серьезные обвинения, — продолжала она, — ничуть не заботясь о том, что ваши фантазии могут повлиять на мою репутацию. Не думайте, однако, что это сойдет вам с рук. Я посоветуюсь с мужем, и мы вместе решим, что нам следует предпринять. А теперь мне пора идти.

Кёко решительно поднялась.

— Ясуги-сан, задержитесь еще на минуту.

Тон Мунэсуэ заставил Кёко остановиться, она недоуменно взглянула на него, явно не ожидая услышать что-либо заслуживающее внимания.

— Вам известны «Стихи о соломенной шляпе»?

— Вы раньше уже спрашивали меня об этом. Нет, мне они незнакомы. Не могу сказать, чтобы я была равнодушна к поэзии, по сейчас у меня нет настроения беседовать о стихах.

— Ясуги-сан, я беру на себя смелость утверждать, что вы знаете это стихотворение.

— Да что это с вами? Я ведь ясно сказала: не знаю.

— Летним днем маленький ребенок поехал с мамой в Киридзуми. Они шли, держась за руки, по дороге вдоль горного ущелья. Внезапный порыв ветра сорвал с малыша соломенную шляпу и бросил ее на дно ущелья… Разве вы не помните, о чем эти стихи? Они о жгучей тоске ребенка по матери, о его чувствах, рожденных воспоминанием о соломенной шляпе. Естественно, что эти стихи навсегда остались в памяти троих людей…

Пожалуй, всего один раз родители с ребенком смогли выехать за город. Зеленые горы сияли в лучах солнца, и мама была такая молодая, красивая, ласковая. Ребенок навсегда запомнил этот день. Его жизнь сложилась несчастливо, и оп берег свое воспоминание как единственную драгоценность.

Вскоре после поездки семья распалась. Может быть, они и поехали-то в Киридзуми па прощание…

Перестаньте. Ваши слова не имеют ко мне никакого отношения, — сказала Кёко, не делая, однако, попытки уйти. Как будто что-то против воли держало ее на месте.

Да, вскоре после поездки они расстались. Ребенок с отцом уехал в Америку, а мать осталась в Японии. Я не знаю, почему так случилось. Знаю только, что память о Киридзуми навсегда соединилась в сознании мальчика с образом матери. Ему казалось, что стихотворение Ясо Сайдзё написано о нем. Наверно, мама тогда, в Киридзуми, прочла ему эти стихи. И с тех пор они стали неотъемлемой частью его жизни.

Мальчик, когда-то увезенный отцом в Америку,вернулся в Японию, не в силах сдержать тоски по матери. Отцу не долго осталось жить, и, зная об этом, оп бросился под машину, чтобы на деньги, полученные в виде компенсации, послать сына в Японию. Видимо, смерть отца окончательно укрепила решение молодого человека увидеться с матерью. Наверно, и его отец тоже мечтал — пусть хоть так, через сына, — встретиться с этой женщиной. Молодая мама среди зеленых гор — такой она всегда была в памяти сына. Мысли о ней поддерживали его в нищей, бесправной жизни, утешали в скорби и печали.

Кёко Ясуги молчала. Лицо ее окаменело, только чуть подрагивали ресницы.

— Сын хотел лишь взглянуть на мать и воскресить драгоценное воспоминание. Может быть, он знал, что она вторично вышла замуж, что у нее другая семья. Он не хотел ей мешать. Он мечтал только увидеться с нею, посмотреть на нее. Ведь это так естественно.

Однако мать отвернулась от сына. Она преуспела в жизни, пользовалась известностью, занимая видное общественное положение, у нее была благополучная семья, дети. Разве могло все это пойти прахом из-за неожиданного появления ее незаконнорожденного чернокожего сына? Да она уже и почти забыла о его существовании… Одним словом, мать решила принести сына в жертву своему благополучию. Что должен был чувствовать этот несчастный, принимая смерть от руки матери, — оп, жизнью отца заплативший за встречу с нею?! Единственная его надежда безжалостно растоптана. В глазах темно от горя. И тут его взгляд падает на соломенную шляпу: в черном небе сверкает соломенная шляпа, расцвеченная по краям пестрыми огнями иллюминации. Знаете, если ночью взглянуть на отель «Ройал», очертания его крыши действительно напоминают соломенную шляпу. Вот туда-то, собрав иссякающие силы, и добрался Джонни Хэйворд.

Мать отвергла его, но он продолжал в нее верить. Наверно, она там. Она так обрадуется ему! Еле переставляя ноги, он плелся к отелю, и капли крови отмечали его путь. Это была кровь из раны, нанесенной матерью. Ясуги-сан, вам памятна эта шляпа?

Мунэсуэ положил перед Кёко найденную в парке Симидзудани истрепанную соломенную шляпу.

Кёко судорожно вздохнула.

— Когда Джонни был маленьким, — продолжал Мунэсуэ, — мать купила ему эту шляпу. Наверно, она купила ее где-то по дороге из Киридзуми на память о поездке. Больше двадцати лет хранил Джонни материнский подарок. Смотрите, какая шляпа старая. Дотроньтесь до нее. Не правда ли, кажется, она рассыплется от одного прикосновения? И вот эта шляпа была для Джонни величайшей ценностью. — Мунэсуэ протянул Кёко шляпу, но та отпрянула. — Если у вас есть сердце, а ведь даже звери любят своих детенышей, неужели оно не дрогнет, когда вы услышите «Стихи о соломенной шляпе»?

Мунэсуэ держал шляпу в руках и, не отрываясь, смотрел на Кёко. Губы у нее дрожали, а лицо было мертвенно-бледным.

Мунэсуэ помнил эти строки наизусть.

— Перестаньте, — едва слышно выговорила Кёко.

Мунэсуэ продолжал:

Перестаньте, прошу вас. — Скорчившись на стуле, Кёко Ясуги закрыла лицо руками.

И тут Мунэсуэ нанес последний удар: с каким-то садистским удовольствием он выложил на стол сборник стихотворений Ясо Сайдзё.

— Ясуги-сан, — сказал он, — вы помните эту книгу? Джонни Хэйворд привез ее в Японию вместе с соломенной шляпой. Это все, что осталось после него. Наверно, вы сами купили ему этот сборник. Прочтите стихотворение до конца. Хорошее стихотворение, не правда ли? Каждого, кто способен чувствовать, будь то ребенок или взрослый человек, имеющий собственных детей, не могут не взволновать эти строки. Так вы не хотите читать? Тогда позвольте, я прочту вам вслух.

Мунэсуэ раскрыл книгу:

У Ясуги вздрагивали плечи.

Мунэсуэ кончил читать, и в самом центре города, в кабинете следственного отдела, стало тихо, как на дне моря. Далекий шум проезжающих машин долетал сюда, как весть из другого мира.

— А-а-ах, — вырвалось у Кёко рыдание.

— Так Джонни Хэйворд был вашим сыном, — прервал затянувшееся молчание Мунэсуэ.

— Я… я… никогда не забывала моего мальчика. — Кёко Ясуги рыдала, склонившись над столом.

— И вы его убили, — довершил удар Мунэсуэ. Кёко кивнула, не переставая плакать.

— И Танэ Накаяма тоже убили вы.

— Мне ничего другого не оставалось. Больше она не могла говорить.

Не располагая необходимыми доказательствами, Myнэсуэ обратился к сердцу обвиняемой — и одержал победу. Признание было получено.

3

Ниими вернулся из Нью-Йорка с Кёхэем Коори и Митико Асаэда. Он сдал обоих на руки полиции, после чего поспешил встретиться с Оямадой.

— Она умерла, — такими словами встретил Ниими Оямада.

В голосе его звучала тоска. До последнего момента его не покидала надежда, но теперь все было кончено.

Ниими знал, что его любви, первой и последней, настоящей любви, пришел конец. Больше никогда ему не придется любить так, как он любил Фумиэ. В его жизни, устроенной для других, эта любовь была единственным отступлением от правил, она делала Ниими самим собой. Кончилось его время. Снова он будет бороться за успех, рассчитывать каждый шаг. Что же, пусть будет так. Он сам выбрал этот путь.

— Ниими-сан, я вам очень благодарен.

Оямада говорил искренне. Да, Ниими украл у него жену. Но когда Оямада убедился в смерти Фумиэ, его гнев прошел сам собой. К тому же Ниими сделал достаточно, чтобы искупить свою вину. Хотя и полагал, что старается главным образом для себя самого.

Оямада-сан, как вы теперь собираетесь жить? — спросил Ниими.

— По правде говоря, не знаю, мне ничего теперь не хочется, — ответил Оямада. — Надо, конечно, подыскивать какую-нибудь работу…

Без денег, которые зарабатывала Фумиэ, ему приходилось туго.

— Если позволите, я постараюсь найти для вас что-нибудь подходящее, — помявшись, предложил Ниими.

— Спасибо, вы очень любезны. Но я больше не хочу злоупотреблять вашим великодушием, — решительно отказался Оямада.

Смерть Фумиэ должна была положить конец их отношениям. Оямада не хотел, чтобы его дальнейшая жизнь как-то зависела от любовника покойной жены. Ниими это понял и не стал настаивать.

— Что ж, теперь мы расстаемся, — сказал он.

— Да, — ответил Оямада. — Желаю вам всего наилучшего.

Они распрощались. Больше им никогда не придется встретиться. Они делили любовь одной женщины и с ее смертью оба утратили самое дорогое в жизни. Никто и никогда не заменит им Фумиэ. Общее горе сблизило их и разлучило навсегда.

4

Показания Кёко Ясуги были следующими: — Когда я увидела перед собой Джонни, радость от встречи с сыном смешалась с отчаянием: что теперь будет со мной… Джонни рассказывал, что в Нью-Йорке ему попалась на глаза моя книга, из нее он узнал, где я нахожусь. По прибытии в аэропорт Ханэда он сразу мне позвонил. Я назначила ему встречу в «Токио бизнесмен отеле». В этом отеле контора мужа, и я думала, что там нам никто не помешает. Отец Джонни, Уилл, в составе оккупационных войск прибыл в Японию после войны, тогда мы с ним и познакомились. До этого я жила в Токио у родственников и училась в одном из женских колледжей. Когда из-за бомбардировок оставаться в Токио стало опасно, я вернулась домой. Но меня манила столица, скучная провинциальная жизнь была невыносима. Я снова поехала в Токио — уговорила родителей, что мне необходимо завершить образование. На этот раз в Токио мне пришлось нелегко, случалось и бродяжничать. Уилл спас меня от падения. Он много натерпелся из-за своего цвета кожи, но он был настоящим мужчиной, мужественным и добрым, лучше Уилла я никого пе встречала. Мы полюбили друг друга и стали жить вместе. Родным я сообщила, что нашла работу. Вскоре у нас родился ребенок.

Мы ездили в Киридзуми, когда Джонни исполнилось два года. Мне как-то говорили, что там работает моя дальняя родственница, тоже уроженка Яцуо. А «Стихи о соломенной шляпе» были напечатаны на салфетке, в которую Танэ-сан завернула наш завтрак. Мне очень поправилось это стихотворение, и я пересказала его содержание Уиллу и Джонни. Никогда бы не подумала, что оно произведет на мальчика такое сильное впечатление, ведь он был совсем крошкой. Джонни во что бы то ни стало понадобилась соломенная шляпа, и я купила ему ее в поселке Мацуида.

Вскоре нам пришлось расстаться. Уилл получил приказ вернуться на родину. Наш брак не был официально оформлен. А тогда американским солдатам не разрешалось вывозить на родину никого, кроме членов семьи. Родители же мои никогда бы не согласились на мой брак с иностранцем, тем более чернокожим, — я ведь происхожу из старинного рода. Словом, пожениться мы не могли, хотя Уилл на этом настаивал.

Вот как получилось, что Уилл вернулся на родину лишь с маленьким Джонни. Перед отъездом я подарила ему сборник стихотворений Ясо Сайдзё — на память о нашей поездке в Киридзуми. Мы решили, что со временем я сумею уговорить родителей и приеду к ним в Америку. Оставшись в Японии одна, без средств к существованию, я бы не смогла воспитывать мальчика. Кроме того, Джонни должен был стать как бы залогом моего приезда в Нью-Йорк.

Проводив Уилла, я вернулась в Яцуо в надежде уговорить родителей и последовать за мужем. Но я никак не могла решиться на этот разговор, а родные тем временем просватали меня за Коори. Состоялось сватовство, затем были назначены смотрины, и признание стало невозможным.

Все мои мысли были там, в Америке, с Уиллом и Джонни, но я вышла замуж за Коори и прожила с ним много лет. Все эти годы я помнила о моем сыне. И когда он, став взрослым, приехал ко мне, я была счастлива. Но первая радость от встречи прошла, и я словно обезумела. Коори не знал, что до свадьбы с ним я жила с негром и родила от него ребенка. Кёхэй и Ёко тоже, естественно, не подозревали о том, что у них есть сводный брат. Что делать, чтобы спасти себя и сохранить семью? Я моталась в поисках выхода. И тут мне пришла в голову отчаянная мысль: Джонни должен исчезнуть, иного способа нет. О моих встречах с ним никто не знает. Понимая, что он может доставить мне неприятности, Джонни всегда старался встречаться со мной так, чтобы не привлекать внимания посторонних.

От Джонни я узнала, что Уилл скончался незадолго до его отъезда. Но то, что он принес себя в жертву, чтобы дать сыну возможность поехать в Японию, я впервые услышала от вас, господин полицейский. Джонни говорил, что не хочет возвращаться в Америку. Он решил поменять гражданство и навсегда поселиться в Японии. Он уверял, что не будет мне мешать, просто будет рядом. Однако, если Джонни будет рядом, мое прошлое неминуемо станет известным. А это конец. Я умоляла Джонни уехать, но он ничего не желал слушать. Я была в отчаянии.

Я решила убить Джонни и для этого назначила ему встречу семнадцатого августа в восемь часов вечера в парке Симидзудани. Я заранее убедилась в том, что вечером в парке никого не бывает и, следовательно, мне легко удастся скрыться. Но когда я увидела Джонни, силы оставили меня. Последним усилием воли я взяла себя в руки, достала нож и, во имя спасения себя и своей семьи, нанесла удар. Но я лишь поранила Джонни. Он все понял: «Мама, я мешаю тебе, я тебе не нужен…»

Словами не выразить ту тоску, что была в его глазах. Пока жива, я не забуду этот взгляд. Я… я сама… вот этой рукой пыталась убить своего сына. Не в силах выполнить задуманное, я выпустила нож, и тогда Джонни сам одним ударом вонзил себе лезвие глубоко в грудь. А мне сказал: «Уходи скорее». И еще: «Мама, я не умру, пока ты не будешь в безопасности». Он, умирающий, хотел защитить свою мать, которая пыталась его убить. С тех пор я не знала ни минуты покоя. Я принесла в жертву свое дитя, чтобы защитить семью и свое положение в обществе, и теперь мне оставалось только нести свой крест до конца.

— Когда и каким образом вы убили Танэ Накаяма?

— У меня не было ни малейшего намерения убивать Танэ-сан. Из газет я поняла, что полиция наверняка доберется до Киридзуми, вот и решила проверить, на сколько Танэ-сан помнит наш приезд. То, что по времени это совпало с вашим посещением Киридзуми, — абсолютная случайность.

— Почему же вы сделали все, чтобы в городе Такасаки о вас никто не узнал?

— Я хотела оставить в тайне свою встречу с Танэ-сан. Потому и с мужем договорилась, что сопровождаю его как частное лицо и не буду выступать па собрании. Двадцать первого октября после собрания и встречи с жителями города я сказала мужу, что хочу повидаться с подругой по колледжу, которая живет поблизости. Втайне от всех уже поздно ночью я приехала в Юносава к Танэ-сан. Выяснилось, что Танэ-сан прекрасно помнит и меня, и «мою семью» — негра с мальчиком. Тогда-то я и подумала, что Танэ придется убрать. Я осталась у нее ночевать, чтобы дождаться удобного момента, но ничего не получалось. Между тем Танэ-сан рассказала, что вскоре недалеко от Юносава закончат строительство плотины а деревня будет затоплена. Я выразила желание полюбоваться окрестностями и предложила ей прогуляться.

Было раннее утро, когда мы с Танэ-сан поднялись на плотину. Поблизости никого не было видно. Танэ-сан была очень оживленна: в тот день к ней обещала наведаться внучка, которая работает в Киридзуми. Она надеялась, что прогулка подбодрит ее и внучка увидит, какая она еще молодчина. Во мне Танэ-сан ни минуты не сомневалась. Столкнуть ее с плотины было пустячным делом.

Она была такая легкая, словно перышко. У меня даже не возникло ощущения, что я столкнула вниз человека…

Вслед за показаниями Кёко были получены показания Кёхэя Коори и Митико Асаэда. На автомобиле Кёхэя была обнаружена кровь и волосы, которые, по определению экспертизы, принадлежали Фумиэ Оямада. Кёхэй же признал свой футляр для контактных линз и плюшевого медвежонка. Футляр, вывалившийся у Кёхэя из кармана, когда он закапывал труп, стал, таким образом, решающей уликой.

Примерно в это же время полицейский участок Синдзюку занялся группой молодых людей, свыше десяти человек, которые в состоянии наркотического опьянения дебоширили и устраивали оргии. Среди них была дочь Коори и Ясуги — Ёко. Кёко Ясуги пожертвовала сыном, чтобы защитить Кёхэя и Ёко, и теперь потеряла обоих.

Ко всему Ёхэй Коори начал дело о разводе. Он выдвигал против Кёко обвинение в том, что она скрыла от него важные факты своей биографии, которые, безусловно, воспрепятствовали бы их браку. Кёко покорно пошла на развод. Она понимала, что мужа заботит политическая карьера. А для нее самой все было копчено. Больше у нее ничего не оставалось в жизни.

Однако, все утратив, Кёко сохранила себя. И об этом знали сотрудники следственного отдела Кодзимати. Кёко Ясуги доказала это, дав следствию исчерпывающие показания.

Признания Кёко перевернули душу Мунэсуэ. Он вдруг почувствовал в самом себе неожиданное противоречие, и это не давало ему покоя. Мунэсуэ всегда считал, что люди не стоят доверия. Однако, добиваясь признания Ясуги, он страстно взывал к ее совести. Значит, в глубине его души все-таки жила вера в людей…

Следствие завершилось, преступление было раскрыто, но радости от этого никто не чувствовал.

5

Получив от японской полиции известие об аресте убийцы Джонни Хэйворда, Кен Шефтен вздохнул с облегчением. Нельзя сказать, чтобы расследование по этому делу входило в круг его прямых обязанностей, но, выясняя обстоятельства, связанные с личностью Джонни, Кену пришлось задуматься над сокровенной стороной человеческих отношений, и с тех пор он принимал судьбу Хэйвордов близко к сердцу.

По словам инспектора О'Брайена, материал, собранный Кеном, очень помог следствию, и Кену это было приятно, хотя он так никогда и не узнал, как все случилось на самом деле. Ему казалось, что своим участием в расследовании он как бы искупает свою вину в отношении японцев.

На следующий день был срочный вызов: кража в восточном Гарлеме. У одного из туристов похитили фотокамеру. Кен взял патрульную машину и выехал на место происшествия. Мелкие кражи случаются в Гарлеме на каждом шагу, и никто не придает им значения, но пострадавший был иностранцем, и Кену пришлось вмешаться. Гарлем не место для иностранных туристов; видимо, пострадавший случайно забрел сюда, увлекшись фотосъемкой. Выхватив аппарат, преступник скрылся.

Расспросив свидетелей и потерпевшего, Кен уже собрался ехать в негритянский Гарлем, как ему пришло в голову, что кража произошла неподалеку от дома Марио, где жили Хэйворды.

В свое время он доставил Марио кое-какие неприятности, даже обидел ее, назвав их дом помойной ямой. А ведь если задуматься, Марио тоже внесла свою лепту в расследование убийства Джонни. Наверно, она до сих пор держит жилище Хэйвордов на замке. Преступник уже найден, и надо сказать Марио, пусть спокойно сдает квартиру.

Кен отпустил машину и шел по гарлемским улицам пешком. Он вырос в Гарлеме. Дома из красного кирпича, только и годные что на слом, кучи гниющих отбросов — как все это ему знакомо. Грязный, вонючий, шумный Гарлем… Но здесь ощущалось дыхание самой жизни. Кен ловил отзвуки этой жизни, и в душе его воцарялось удивительное спокойствие. Ему казалось, что все эти люди, загнанные на самое дно общества, сгибающиеся под тяжким бременем невзгод, его братья. Он верил людям Гарлема. Может статься, это чувство возникло оттого, что убийца Джонни Хэйворда наконец-то арестован.

В конце улицы показался человек. Он нетвердо держался но ногах. Видно, один из алкоголиков, которых полно в Гарлеме.

«Он тоже мой брат», — подумал Кен.

Уж такое сегодня было у него настроение. Да, это его брат. Вот он, шатаясь, бредет по мостовой, согбенный от горя и невзгод. Они поравнялись. Высокий тощий негр. Время будто застыло. Кену послышалось, что с губ негра слетели слова: «Полицейская сволочь!» И в следующее мгновение он почувствовал, как раскаленный клинок вошел в его тело.

— За что? — простонал Кен.

Ноги больше не держали его. Кен зашатался и упал на мостовую. А негр исчез в конце улицы. Над безлюдным и тихим Гарлемом сгущались сумерки. Помощи ждать неоткуда. Убегая, негр вытащил нож. Из раны хлещет кровь, бесполезно зажимать рану рукой. Кровь течет по асфальту куда-то вниз. Куда, Кену не видно. Он чувствует, как сознание его меркнет.

«Почему, за что? — недоумевает Кен. — Ведь и причины-то у пария никакой вроде не было. Просто ненавидит всех па свете». Кен попался ему на пути, и его ненависть вдруг нашла выход. Тем более что Кен — полицейский, одного этого оказалось достаточно. Отверженные часто думают, что полицейские их первые гонители, которые распоряжаются их жизнью по своему усмотрению. Тут уж ничего не поделаешь. «Наверно, он прав. Лучшего я не заслуживаю…»

Мысли путались в голове Кена…

Когда-то давно, в Японии — Кен тогда еще был солдатом, — они с ребятами надругались над японцем. Избили его и в придачу помочились на безжизненно распростертое тело. И тоже без всякой причины: подумаешь, желтокожий япошка… Их долго держали на передовой, и они вымещали на всех подряд скопившуюся ярость — всю войну подставляли они грудь под японские пули, а в мирной жизни небось опять будет по-старому: знай свое место, не вылезай…

Тогда он был молодым и сильным. Он ненавидел всех, кто задается. А еще Кен знал, что на родине «чистенькие» девочки и смотреть на него не станут. Свое оскорбленное самолюбие и похоть молодого зверя он вымещал на японках. Ничего — побежденные, стерпят.

А этот японец встал вдруг поперек дороги. Значит, он враг…

И вот теперь такая же ярость, не знающая разбора, обратилась против него самого.

…Какой-то мальчонка путался тогда у них под ногами, наверное сын того японца. Так и сверлил Кена горящими от ненависти глазами. Этот его взгляд Кен запомнил на всю жизнь.

«Если я сейчас умру, пожалуй, мне спишется тот грех», — подумал Кен. И потерял сознание. Рука, судорожно зажимавшая рану, разжалась. На ней ясно виднелся уродливый шрам. В бою за безымянный островок где-то в южной части Тихого океана в двух шагах от Кена взорвалась граната, и осколком ему ранило руку. Тогда он дешево отделался.

Косые лучи заходящего солнца упали на улочки Гарлема. В их свете старый почерневший шрам горел, как кровоточащая рана.

Жизнь навсегда ушла из тела Кена Шефтена.

В одном из закоулков Гарлема, вдали от шума нью-йоркских улиц, воцарилась тишина.

Примечания

1

Сэндзюку — один из районов Токио.

(обратно)

2

Straw hat (англ.) — соломенная шляпа

(обратно)

3

Ты, желтая обезьяна! (англ.)

(обратно)

4

Грязный япошка! (англ.)

(обратно)

5

Сукин сын! (англ.)

(обратно)

6

Гиндза — главная улица Токио, средоточие магазинов и увеселительных заведений.

(обратно)

7

Хостесса (от англ. hostess — хозяйка) — работающая в баре девушка, в чьи обязанности входит развлекать клиентов беседой и танцевать с ними.

(обратно)

8

Наоми-тян — уменьшительно-ласкательная форма имени Наоми.

(обратно)

9

Обезьяна, персонаж произведения классической китайской литературы «Записки о путешествии на Запад», принадлежащего перу У. Чэнъэня.

(обратно)

10

«Соловьиными полами» называют полы в замке сегуна (военного правителя Японии в средние века) в г. Киото, скрипом предупреждавшие сегуна о том, что кто-то приближается к его покоям.

(обратно)

11

Котацу — вделанная в пол большая жаровня, накрытая одеялом, под которым прячут йоги. Традиционное устройство для отопления комнаты в японском доме.

(обратно)

12

Сасими — блюдо из сырой рыбы.

(обратно)

13

Тэмпура — блюдо из рыбы или овощей, запеченных в тесте.

(обратно)

14

Ёримицу Минамото (ум. в 1021 г.) — военачальник и государственный деятель средневековой Японии.

(обратно)

15

«Кири» — туман, «дзуми» (от «цуму») — накапливать (японск.).

(обратно)

16

Кода Рохан (1867–1947) — известный японский писатель.

(обратно)

17

В учтиво-вежливой форме речи к женским именам прибавляется частица «о».

(обратно)

18

Сёдзи — раздвижные наружные стены в японском доме.

(обратно)

19

Кума — медведь (японск.).

(обратно)

20

Кун — форма дружеского обращения (японск.).

(обратно)

Оглавление

Смерть иностранца

Печать ненависти

Ключевое слово загадки

Позорный след

Побег из нищеты

Кровавое пятно

Внезапное столкновение

Мост в прошлое

Гостиница в горах

Взбунтовавшийся «инструмент»

Где-то осталась мама

Городок в глуши

Решительные действия

Громадная тюрьма

Мотив преступления

Недостающая улика

Свидетельство человечности

*** Примечания ***