Красное платье [Алла Осипова] (fb2) читать онлайн

Алла Осипова Красное платье

Господи, сделай меня орудием Своим,

несущим Твой покой,

Туда, где ненависть, позволь

нести любовь,

Туда, где боль, — прощение,

Туда, где сомнение, — веру,

Туда, где отчаяние, — надежду,

Туда, где тьма, — свет,

Туда, где уныние, — радость.

О, мой божественный Владыка,

Позволь мне не столь искать

Утешения, сколь утешать,

Не столь искать понимания,

сколь понимать,

Не столь искать любви, сколь любить,

Ибо, отдавая, мы обретаем,

Прощая, получаем прощение,

Умирая, рождаемся для жизни вечной.

Св. Франциск Ассизский

Холодный, серый январь 1992 года. Грязная, несчастная, голодная, растерянная Москва. Уже проутюжили ее танки прошлогоднего августовского путча, уже покривлялся на танке разудалый пьяница, уже застонала она под немыслимыми тяготами свободных цен розовощеких экономистов — шалунов Гайдара и Чубайса — с их разноцветными фантиками ваучеров и рублей.

Пять тридцать утра. Оглушительно звонит будильник. О ужас… Сейчас все начнется сначала. Я открываю глаза и снова их закрываю. На темном фоне мерцают серебристые молнии. Кажется, болит горло, но болеть нельзя ни при каких обстоятельствах. Безумно хочется спать. За окном темно. Ветер завывает и бросает пригоршни колючего снега. Нет никаких сил. Господи, за что Ты меня так наказываешь? С еще закрытыми глазами я начинаю себя ругать: «Немедленно вставай, ленивая дура. Разлеглась, скотина, пригрелась. А ну, встать!.. Ой нет. Нет!.. Сказано — встать! Вставай! Надо жить…» Глаза открываются. Свешиваем ноги, нашариваем противные, стоптанные тапочки. Ногам в тапочках сразу становится холодно: сильно дует по полу.

Я встаю под холодный душ, терзаю себя жесткой мочалкой. Тело откликается. Можно жить дальше. Иду на кухню пить чай с молоком.

Первое впечатление от нашей кухни ужасное: старая, потертая мебель начала семидесятых пару лет назад покрашена мной в омерзительно-желтый цвет. Когда я выбирала краску, надеялась, что желтый цвет будет смотреться солнечно и весело, но почему-то получилось дешево и глупо. Оказалось, цвет тоже может быть глупым. Все остальное — ненамного приятнее. На подоконнике в банках из-под майонеза скрюченные луковицы с хилыми ростками зеленого лука — мамино фермерское хозяйство. Картину дополняют старенькие занавески с намеком на уют, облезлая раковина и холодильник ЗИЛ, вот уже двадцать лет — надежный друг. Я прислушиваюсь к его урчанию. Самое страшное, если он вдруг сломается, такое уже случалось пару раз. Денег на новый холодильник или на починку старого в ближайшем будущем не предвидится. Я глажу ЗИЛ по пузатому, поцарапанному белому боку и прошу ласково: «Ты уж не подведи меня, старина». Чайник закипел, и я последние минуты наедине с собой провожу в глубокой медитации над чашкой чая.

Мой девятимесячный сыночек Богдан спит в одной комнате с мамой. Она встает к нему ночью, потому что я не встану. Несмотря на мощный материнский инстинкт, мой сон может потревожить только взрыв бомбы прямо под ухом. Или телефонный звонок от мужа. Но он не звонит. Вот уже три месяца не звонит, и я не знаю — жив он или умер, жена я еще или уже вдова… Богдан может верещать сколько угодно, я не просыпаюсь. Мама спасает его ночью, меняет пеленки, подсовывает сына мне в кровать. Я кормлю ребенка автоматически, во сне, не просыпаясь. Мне совершенно все равно, что со мной делают во сне. Самое главное, чтобы не будили.

Мы с мамой стараемся изо всех сил беречь друг друга, самое главное в это время — сон. Но у меня есть специальный прием для того, чтобы выспаться. Я перед сном размеренным гипнотическим голосом говорю: «Сей-час я зас-ну. И да-же ес-ли сон про-длит-ся несколь-ко ми-нут, мо-я нерв-ная сис-тема пол-ностью восста-новит-ся. Я о-чень хо-ро-шо от-дох-ну и на-бе-русь сил». Это очень помогает, даже не знаю на чем, но я держусь.

Сейчас мне надо быстро покормить грудью Богдана. Надо исхитриться покормить его так, чтобы он высосал абсолютно все, что можно, чтобы молоко мне потом не мешало на работе. Ему уже девять месяцев, но бросить кормить я не могу, потому что пока мне не на что купить детское питание.

Это — к лучшему. Грудное вскармливание полезно. Молоко — это моя воплощенная любовь к сыну, моему долгожданному Богдану, Богом данному. А я так его люблю, молока и любви у меня очень много. Ешь на здоровье, радость моя. На верхней губке у моего малыша маленькая беленькая мозолька, так он прилежно трудится, чмокая розовыми губешками. Огромные голубые глаза смотрят на меня снизу вверх, осмысленно ловят мой любящий взгляд. Он такой красивый мальчик, кудрявые волосы, огромные глаза — просто фотомодель для рекламы дорогих памперсов, единственную пачку которых я храню как зеницу ока для походов в детскую поликлинику. От сына чудесно пахнет здоровым ребенком, и так не хочется никуда уходить…

Богдан остается с тяжелобольной мамой и совершенно слепой бабушкой.

Мама — мой героический тыл. Она, несмотря на свои заболевания, должна вставать, кормить слепую бабушку и заниматься с Богданом несколько часов до моего прихода. Болеть и расклеиваться ей нельзя, я так ей и сказала. Она, конечно, очень испугалась, потому что я сейчас — глава семьи, единственный кормилец. У нас не матриархат и не патриархат, а май хат^[1].

…Я выхожу на улицу. Мне надо быстро-быстро дойти до молочной кухни и взять набор питания для Богдана. Мы все питаемся от Богдана, потому что он категорически отказывается употреблять что-нибудь, кроме моего молока. Кефир и «Малютку» ест бабушка, а из остатков можно сделать творог.

Идти приходится далеко. Путь лежит по мостику, через реку. Это самый противный участок дороги, здесь холодно и очень скользко. Приходится тормозить. Я потихоньку напеваю: «Как на тоненький ледок выпал беленький снежок», — и пытаюсь балансировать. Со стороны меня можно принять за спортсменку, поддерживающую форму. Темп, спортивная одежда, рюкзак на спине. Можно подумать, что я от нечего делать занимаюсь джоггингом. На самом деле у меня нет денег на сапоги, а старые совершенно развалились, и мне приходится ходить в кроссовках с шерстяными носками по глубокому, грязному снегу. Холодно, зато быстро. Закаляюсь.

…В очереди в молочной кухне стоят почти одни позевывающие мужчины, молодые отцы. Я пристраиваюсь в хвост и украдкой их рассматриваю. Любят своих жен и детей, заботятся о них. Нормальные.

Я немножко завидую их счастливым женам, которые нежатся в тепле кроваток со своими младенцами под боком, ожидая прихода законных мужей… А я совсем одна… Но я тут же спохватываюсь.

«Все хорошо, ты еще будешь счастлива, просто тебя проверяют на прочность. А потом Бог тебя одарит, если не будешь роптать. Как праведника Иова. Ой нет, у Иова все умерли, а у меня, слава богу, все живы, и все хотят есть… Зато я — здоровая и сильная, у меня здоровый ребенок и полно молока. Я со всем справлюсь».

В молочной кухне нас ждет сюрприз — свободные цены. То, что стоило девяносто копеек, стало стоить два рубля пятьдесят копеек. Как это? Все выходят обескураженные и клянут на чем свет стоит Гайдара и Ельцина. Один из очкариков, читающий «Огонек», уверенно говорит:

— Что вы все стонете? Вам же сказал Борис Николаевич: трудно будет только полгода, а потом у нас будут ваучеры, экономика начнет работать, мы будем ездить на хороших машинах! Надо верить в нашу новую Россию! В нашего всенародно избранного президента!

К эмоциональному оратору вплотную подошел простоватого вида мужик с грязными ногтями.

— Ты, это… не свисти, дерьмократ хренов… Ваучеры твои хваленые — это просто бумажка нам, дуракам, подтереться… Все разработано Гайдаром и Чубайсом и их пионерским отрядом, чтобы нахапать побольше. А ты, дурак, так и будешь верить и Белый дом защищать… Такую страну развалили, гады… А ты небось защитник Белого дома?

Очкарик сжался и замер. Грязный мужик ухмыльнулся, смачно сплюнул на пол, вытер нос рукавом куртки, крякнул и отошел от щупленького демократика. Очередь заволновалась. Политические платформы в умах граждан еще не совсем оформились, могло дойти до мордобоя, надо было быстрее делать ноги из этой политизированной компании.

Я схватила свою законную порцию молочных изделий и с благоговением уложила ее в сумку. Это питание для нас — почти то же самое, что сто пятьдесят блокадных граммов. Может, сегодня подорожало, а потом подешевеет? Ведь не сказали же — «повышение цен», сказали — «свободные цены». Для меня все равно получается дешевле, чем молоко и кефир в магазине, да и очередь меньше.

Потом мне надо быстро-быстро доехать до офиса, где я работаю уборщицей. Офис расположен в переулках старого Арбата. Я вспоминаю, как, глупая и беззаботная, порхала здесь пару лет назад, не предполагая, что буду мыть унитазы, оттирать блевотину и радоваться каждой пустой бутылке, которую можно сдать.

Народу вокруг очень мало. Темно. Страшновато завывает ветер. Офис расположен в полуподвальном помещении, в темном углу. Я чуть-чуть боюсь, самую капельку, что меня могут выследить и тюкнуть, забрать ключи и ограбить богатый офис. Я настороже. Если что, вцеплюсь зубами и не отпущу, пусть попробует от меня оторваться!

Спускаюсь вниз по ступенькам, захлопываю тяжелую дверь. Теперь я в безопасности. Можно приступать к работе.

Я работаю здесь уже три месяца. Убрать надо пять комнат, коридор, кухню, туалет, небольшую столовую. Вначале мне это казалось очень скучным занятием. Потом я стала придумывать себе для развлечения разные штучки. Первое — стала убирать на скорость, ставя каждый день рекорды. Потом разработала специальные упражнения для убирающихся женщин. Их можно делать под музыку. Растянуть как следует мышцы, вытягиваясь за пылесосом. Прогибаясь как можно спортивнее, мыть шваброй пол. Потом я занялась научной организацией труда — минимизировала затраты энергии при уборке. Но самое забавное придумала только на прошлой неделе: решила поиграть роль Маты Хари, как будто меня специально забросили в этот офис шпионить. К моему удивлению, это оказалось очень увлекательным занятием.

По количеству и качеству пустых бутылок я прикидывала, сколько какого народу было в офисе. По количеству окрашенных губной помадой окурков — сколько среди приглашенных было дам. По выброшенным в урну черновикам документов могла составлять настоящие сводки о похитителях гуманитарной помощи, о ее перепродаже в коммерческие киоски и обо всем загадочном и противоправном, что здесь происходит. Многие недооценивают уборщиц, смотрят на них как на пустое место. Но уборщица видит все, только помалкивает. Я — не пустое место, я — человек, только в трудном положении.

Офис принадлежит двум братья: Сергею и Алексею. Сергей — настоящий плейбой, в него влюблено больше половины работающих дам. Если приближаешься к нему ближе чем на два метра, тебе обеспечен густой, кипящий поток злобных взглядов женской половины. Интересно, что они в нем находят, в таком маленьком и щупленьком?

Наверное, он — мини-Наполеон офисного розлива. Все мужчины маленького роста — мини-Наполеончики, только начинка у них разная. Пока высокий мужчина с высоты своего жирафьего роста хлопает ушами, витая наивной головкой в облаках, маленький юрко все понизу прошустрит и оставит дядю Степу с носом.

Второй, высокий брат спросом у женской половины не пользуется. Похоже, он зануда и не умеет улыбаться, несмотря на пушистые гусарские усы. Мне всегда казалось, что мужчины с гусарскими усами обречены быть дамскими угодниками, а мужчины с бородами — непризнанными гениями. Второй брат невероятно сух. Приходит в офис самым первым и немедленно начинает работать, попутно накачивая желудок крепчайшим кофе. Меня он приветствует как помещик дворовую девку на скотном дворе, царственно кивает и выдыхает что-то типа «3-д-…». Окончания слова я не удостаиваюсь.

Месть моя страшна. Я тут же придумываю, что он безумно в меня влюблен, с трудом сдерживает испепеляющую страсть, а нашему беспредельному счастью препятствуют только сословные барьеры. Я быстренько стряпаю историю о том, что он проигрался в карты, продул папенькино состояние, ему сосватали богатую, но безобразную невесту, поэтому Алексей — соколик мой ясный — так печален и не может смотреть в мою сторону, а так — влюблен без памяти, грезит по ночам, надевая спальный колпак, а во сне мечется и повторяет: «Грушенька! Грушенька!» Хоть я в настоящее время и не Грушенька, но, может быть, когда-то ею была. Я — Лиза Ортис-Рубио, девятнадцати лет от роду.

Потом я расскажу, почему у меня такая необычная фамилия.

Наверное, трудно не влюбиться в худую и бледную девятнадцатилетнюю женщину с огромным бюстом, обтянутым майкой, к концу рабочего дня почти насквозь пропитывающейся грудным молоком, в женщину, которая носит загадочную испанскую фамилию и бодро гремит в туалете ведрами. Шутка. Кто там в меня влюбится, в такую-то замарашку с воспаленными, красными от воды и чистящих средств руками…

Э нет, Я — прекрасная Золушка, а вокруг меня принцы, гномы и злые волшебницы. Иногда появляется добрая фея из бухгалтерии. Ее зовут Мария Николаевна, она искренне жалеет меня и даже иногда подкармливает колбасой. Сначала я гордо отказывалась, ссылалась на кормление грудью, но потом голодные глаза меня выдали. С тех пор я хищно озираюсь, отыскивая мою добрую колбасную фею. Пусть не будет кареты из тыквы, пусть не будет хрустальных туфелек, зато будет колбаса. Ура! Мария Николаевна выделила мне пару раз очень дешевые мясные кости, на которых мы всей семьей держались полмесяца. О эти кости со срезанным мясом! Праздник!

Я несла добычу домой и чувствовала себя удачливым охотником, убившим мамонта!

Я справляюсь с жизнью, несмотря ни на что!

За несколько месяцев работы я подружилась почти со всеми шоферами фирмы. Я заканчивала работу в обеденный перерыв, и они попеременно торжественно и галантно подбрасывали меня на шикарных новеньких «патролах» до приемного пункта стеклотары, помогали выгрузить мое дребезжащее богатство, собранное наспех в огромные целлофановые пакеты. Выглядело это довольно комично.

После работы я ехала в метро и изо всех сил старалась не заснуть. Глаза наливались свинцовой тяжестью, закрывались сами собой, слипались под монотонный ритм поезда.

В метро я изучала одежду, стараясь не смотреть на людей и их печальные, бледные лица. Я внимательно вглядывалась в покрой, в отделку, в швы, замечала качество и соответствие тканей, пуговицы, крой рукавов, точность посадки вытачек. Люди для меня были только вешалками, которые несли на себе интересные предметы. Все выглядели печальными и сонными, словно ехали на живодерню, и одеты были в серые, черные, коричневые цвета. Если где-то маячило что-то более или менее яркое и веселое — это, конечно, оказывался какой-нибудь иностранец, приехавший поглазеть на экзотическую Москву после путча, слупить под шумок нового капиталистического строительства что-нибудь задарма у неопытных и наивных, заново перестроенных российских граждан.

…Последнее расстояние от метро до дома я преодолевала по частям, шептала про себя: «Еще осталось пройти семьдесят процентов пути, шестьдесят процентов пути, тридцать процентов…» Вонзив ключ в родную дверь, падала на кухонный стул, получала от мамы миску каши или суп, брякалась в кровать, уже полусонная, кормила Богданчика и забывалась глубоким часовым сном.

Проснуться надо было не позднее четырех дня. Предстоял новый этап выживания: охота за продуктами. Иногда приходилось вытаскивать в магазин несчастную бабушку: у нее были инвалидные талоны. Одеть и довести слепого старого человека до магазина — очень сложная процедура. Бабушка ни за что не хотела одеваться кое-как, несмотря на возраст и слепоту. Все ее вещи должны были быть в самом лучшем состоянии — выглажены и вычищены. А сама она должна быть закручена на бигуди и надушена для выхода в свет.

— Лизочка, вдруг меня увидит кто-нибудь из райздрава. Я должна быть в форме и достойно выглядеть, — горделиво приподнимала голову бабушка. — Постарайся, чтобы мои волосы лежали попышнее.

— Бабуль, да никто не будет тебя разглядывать. Тем более, что ты в шапке!

— Нет, нет, нельзя опускаться. Женщина должна быть женщиной в любом возрасте, запомни это!

Мы с мамой тяжело вздыхали и смиренно наряжали нашу старенькую достойную куколку.

В результате безумно долгих сборов я крепко брала ее под руку и волокла в соседний гастроном. Там уже шумело море таких же старушек в сопровождении раздраженных и уставших после работы родственников. Мы вставали в хвост очереди — и уже через пять минут бабушка начинала задыхаться от воздуха, густо пропитанного углекислым газом и человеческим раздражением. Я старательно обмахивала ее черным, рваным, но все еще красивым антикварным веером, с которым она никогда не расставалась, при необходимости давала нюхнуть нашатыря или капала корвалол. Наконец, в тяжелых боях у прилавка мы получали вожделенные пакеты с мукой, сахаром, крупой и какими-нибудь немудрящими консервами. На обратном пути приходилось тащить на себе и бабушку, и тяжелые сумки, но мы безмерно радовались добыче. Голодать не будем! Ура! Однажды, на обратном пути домой, нам навстречу попался упитанный мальчик Ваня, сын кооперативщиков. Мальчику было лет двенадцать, он ехал на блестящем велосипеде, лихо крутил педали и придерживал руль одной рукой. Свободной рукой держал убедительных размеров сырник и прямо на ходу от него откусывал.

Я поздоровалась с мальчиком.

— С кем это ты здороваешься? — поинтересовалась бабушка. — Это не из райздравотдела?

— Да нет же, бабушка, это Ваня, сын Сухоревых. Представляешь, он ест сырник.

Бабушка посмотрела на меня своими слепенькими глазами в очках с толстенными стеклами, сглотнула слюну и жалобно заныла:

— Какие счастливые, богатые люди! У них есть деньги на творог и сырники! До чего мы докатились! Я уже год не ела настоящих сырников! А так хочется, так хочется хоть перед смертью отведать… И еще йогуртс, тот самый, в пестренькой баночке, помнишь, нас Мизулины угощали? — Бабушка мечтательно закатила глаза и причмокнула сморщенными губами. — Купи мне его, этого заморского йогуртса, если сможешь, ладно?

Я кивнула. Мне стало так жалко бабушку, что я поклялась себе самой: вывернусь наизнанку, но разбогатею и как следует накормлю ее, куплю этого дурацкого дорогого йогурта в «Айриш-хаусе». Там можно купить абсолютно все, но только на доллары. Скоро куплю, обязательно побалую мою слепенькую, элегантную, вечно голодную старушку.

Мы возвращались домой, потом я вновь отправлялась выстаивать очередь за овощами в соседнем магазине, ехала за тридевять земель за детским пюре на специальный пункт раздачи. Там по талонам молодые мамы и папы получали заветные баночки и коробки с заморским неблагозвучным названием «Блендина».

Вечером, качаясь от усталости, выходила гулять с Богданчиком в ближайший, порядком замусоренный парк. Коляска была тяжелой и неудобной, тащить ее по лесенкам приходилось волоком. Да, наш город, увы, совсем не приспособлен для мам, гуляющих с колясками… Видно, дети никому не нужны…

Так шли мои дни сплошной чередой.

Еще год назад я и заподозрить не могла, что мы будем так бедствовать… Наша семья была совершенно типичной для Москвы. Бабушка — врач-рентгенолог в маленькой поликлинике, дедушка — погиб на фронте, мама — преподаватель английского языка, папа — инженер-конструктор в закрытом почтовом ящике. Мы жили в трехкомнатной квартире в панельном доме, у нас были «жигули». В нашей семье все шло на удивление благополучно, я даже не представляла, как может быть по-другому. Папа обожал маму и был в очень хороших отношениях с бабушкой. Мне достались самые красивые и дружные на всем свете родители.

Мой папа похож на актера Любшина, только он еще красивее. А мама — на актрису Самойлову, когда она играла Анну Каренину в одноименном фильме.

Мы все вместе занимались спортом — лыжами, коньками, ходили в бассейн «Чайка». Вечерами играли в настольные игры, вместе ходили по театрам, собирали гостей, рядились в карнавальные костюмы, выпускали юмористические газеты. Очень часто делали это вдвоем с папой, сочиняли смешные стихи о маме и бабушке, составляли коллажи из журнальных вырезок.

Я занималась в музыкальной школе по классу фортепьяно. Единственное мое отличие от тысяч московских школьниц состояло в том, что я учила испанский язык. Это у меня такое хобби, я ездила во Дворец пионеров на Ленинских горах, мама приносила мне ксероксы учебников по испанскому, я читала Сервантеса и бредила Гарсиа Лоркой. Мне даже снились сны на испанском языке, высокие горы Андалузии, средневековая Гранада, Филипп Кастильский, танцовщицы фламенко в пышных, ярких платьях на городской площади, танцующие ритмичный танец под страстные звуки гитары, тореадоры с быками и алыми мулетами, масличные деревья, дрожащие на ветру нежными листьями, апельсиновое солнце, садящееся в холодное и бурное море Коста-дель-Соль. Оле!

Мама говорила мне, что иногда во сне я бормочу какие-то латинские или испанские слова, что-то типа молитвы, быстро-быстро и довольно отчетливо. Она все время хотела подловить это бормотание и записать на магнитофон. Я вспоминала, что во сне находилась в каком-то другом мире, а потом, проснувшись, все забывала, кроме «In nomine Patris»…

Мама мечтала, что я поступлю в институт иностранных языков. Она вообще помешана на английском языке. Мама до такой степени замучила меня своей любовью к Америке, что привила мне стойкое отвращение к английскому, и я ни за что на свете не хочу этим заниматься, ни за что. Даже если английский будет идти в комплекте с моим обожаемым испанским. Я точно знаю, что хочу быть модельером, поступить в Московский текстильный институт имени Косыгина. У меня есть еще одна маленькая тайна. Это — кукла Барби. Несколько лет назад, специально для меня, ее привез папин друг из самой Франции! Все детство я была среди девчонок на особом положении: у меня была Барби! Эта кукла в те годы являлась целым сокровищем, девочки мечтали прийти ко мне в гости и поиграть с замечательной длинноногой красавицей. У Барби был завидный гардероб: ярко-зеленое атласное мини-платье с пелериной, отороченной настоящим кусочком меха, длинное красное коктейльное платье с голой спиной, льняной дорожный костюм, соломенная шляпка с широкими полями и приколотыми крошечными незабудками и целых пять пар разноцветных крошечных туфель! Разве это не сокровище? У моих подружек были только дурацкие пупсы в убогих кофтенках, а у меня в шкафчике жила голливудская красавица, кинозвезда. Мне хотелось заботиться об этой пластмассовой блондиночке.

Я представляла, что вырасту и сошью себе все ее наряды: обязательно зеленое атласное мини-платье, а самое главное — красное шелковое коктейльное платье с голой спиной. Тогда мой любимый актер — Гойко Митич из фильмов об индейцах — обязательно влюбится в меня, и я стану его женой. Наверное, мы будем жить где-нибудь в Голливуде, а может быть, он захочет переехать в нашу страну и сниматься на «Мосфильме». Меня почему-то совершенно завораживали мужчины с длинными черными волосами, как у Гойко Митича.

Я начала шить для своей Барби одежду. Получалось хорошо, я придумывала фасоны, вязала, приклеивала, рисовала. Постепенно поняла, что у меня есть дар модельера. Стала шить себе, помогала шить своим подружкам. Однажды мы из обыкновенных атласных лент и старых штор сшили потрясающие костюмы для новогодней вечеринки. Я нашла свое призвание, да!

Почувствовала в себе силы, которые могли поднять нашу легкую промышленность с колен. У нас такая прекрасная страна, просто нет хорошей одежды, но это легко исправить. Я решила, что вырасту и обязательно все исправлю. Все женщины Советского Союза будут ходить в красивой одежде, их мужья перестанут с ними разводиться, и мы станем самой сильной и богатой страной. Так просто! Странно, что до меня никто до этого не додумался!

Мы с моей лучшей подружкой Леной часами кроили, шили, рисовали, мусолили дефицитный журнал «Бурда» — и мечтали. Фигуру, выкройку, крой я чувствовала на уровне спинного мозга. Во время шитья меня охватывало невероятное блаженство, время исчезало, оставались только материал, фактура, фасон. Ткани — это целая поэма, они все имеют свой характер, настроение, поведение. Жаль, что у нас в магазинах почти нет хороших тканей, зато можно перелицовывать старые вещи. Мы распарывали старые бабушкины наряды, в которых она щеголяла в пятидесятые годы, слегка потертый атлас, нитяные перчатки, креп-жоржет, жабо — все шло в дело. Шить! Что может быть в мире прекрасней, чем создавать из обычных кусочков ткани фантазии и надежды?

Конечно, я буду модельером, и только им! Папа обещал мне подарить к окончанию десятого класса самую лучшую швейную машинку, даже заказал ее у спекулянтов. Пока приходилось ходить к соседке и строчить у нее на старушке зингер, все остальное я делала вручную или после школы в кабинете труда.

Надо же, когда я пошла первого сентября в десятый класс, я не подозревала, что до несчастий в моей семье остался месяц. Я очень хорошо помню это последнее беззаботное утро, когда меня провожали в школьном дворе белозубые и загорелые мама и папа. Наверное, весь мешок бед, горестей и болезней, припасенный на долю каждого семейства, долго держали завязанным, а в этот год, спохватившись, стали энергично вытряхивать на нашу семью.

В октябре ослепла бабушка. Самые лучшие и опытные врачи пытались ей помочь, но все оказалось безрезультатно. Работа в несколько смен в течение многих лет рентгенологом оказала пагубное влияние на глаза: у нее была тяжелейшая глаукома, операция не помогла. Мама ездила с бабушкой во все клиники и тоже стала плохо видеть. Сначала она решила, что просто слишком сильно переживает за бабушку, и это произошло на нервной почве. Однажды мама все-таки решила провериться заодно с бабушкой у знакомого профессора. Приговор вынесли ошеломляющий: у мамы начался рассеянный склероз. Это загадочное тяжелое заболевание, никто в мире до сих пор не знает точно причину его возникновения и методы лечения. Зимой мама стала пошатываться при ходьбе, ее даже пару раз не впустили в метро, решили, что она пьяная.

Через некоторое время маме пришлось пойти на инвалидность. Работать она не могла, плохо видела, шатко ходила, быстро уставала.

Папа мужественно держался все время, подшучивал, подбадривал маму и бабушку. Ночами изучал какие-то мудреные медицинские журналы о рассеянном склерозе и глаукоме, отксерокопированные листочки о йоге, засиживался до утра. Я видела, что ему тяжело. Папа за несколько месяцев как-то съежился, потускнел, постарел, снова стал курить, хотя бросил сигарету сразу после моего рождения. Мой красавец папочка совсем сдал, но упрямо твердил, что вылечит маму, что мы победим ее недуг, чего бы это ни стоило.

Я занималась с репетиторами. Денег в семье стало маловато, ведь работал только папа.

Он был ведущим инженером, но деньги получал небольшие. Подумывал открыть кооператив, как только я немножко поучусь в институте. Мы мечтали, что по моим моделям будем шить красивую, удобную одежду, которая всех вокруг будет радовать. Накопим денег, найдем талантливых ученых, которые будут заниматься проблемой рассеянного склероза, обязательно вылечим маму.

…Праздновать первомайский праздник солидарности трудящихся мы с Леной решили на интернациональном сборе в университете имени Патриса Лумумбы. Там, рядом с метро «Беляево», каждый год студенты организовывали настоящий День солидарности всех стран и народов. На километр тянулись небольшие точки с национальной едой, студенты одевались в народные костюмы, играли на своих традиционных музыкальных инструментах, пели. Вечером проводили общий концерт, а завершалось празднество прекрасным салютом. Все ощущали свою общность. Хотя бы один вечер чувствовали, что все люди — братья и сестры на планете Земля, евреи обнимались с арабами, кубинцы — с американцами. Было впечатление, что вся молодая планета присутствует на празднике. Так было и в этот раз.

Нас встретил хороший приятель Леночки. Его звали Шафик, он приехал из Марокко, и мне показался настоящим сказочным арабом из сказок «Тысяча и одна ночь», красивым и приветливым.

Я нарядилась в ярко-красный русский сарафан и расшитый бисером кокошник. Над этим нарядом трудилась целую неделю по ночам, а ткань моего сарафана была специальной тканью для пионерских галстуков (один метр — сорок копеек). Но это меня совершенно не смутило. Наряд получился что надо! В русском народном наряде никого, кроме меня, не было, и со мной охотно фотографировались все иностранные студенты. Один из студентов, смуглый, с черными длинными волосами, распущенными по плечам, обнял меня, чтобы сфотографироваться, а потом, ласково посмотрев, шепнул: «Те кьеро» — и улыбнулся лучезарной улыбкой. Я удивилась, смутилась и ответила ему на испанском. Тут пришел его черед смутиться. Конечно, он не подозревал, что я знаю испанский. Мы познакомились. Его звали Хорхе-Луис, он приехал из Чили. Коммунист, учился на пятом курсе химического факультета. Он был безумно похож на Гойко Митича, только молодой и веселый. Мы начали говорить по-испански. Оказалось, что Хорхе-Луис тоже любит Гарсиа Лорку. Он вытащил меня из толпы, и мы встали под крону весенней березы с нежными, недавно распустившимися листочками. Он внимательно посмотрел на меня, взял мою руку и, вглядываясь мне в глаза, прочитал Лорку:

Весь день мы ходили вместе, взявшись за руки, по всем интернациональным точкам, и Хорхе знакомил меня со своими друзьями.

Когда начался салют на площади, как-то совершенно естественно мы поцеловались. По-взрослому. Это был мой первый поцелуй.

Хорхе-Луис поехал провожать меня, с этого времени мы стали неразлучны. Я сразу познакомила его со своей семьей. Самое главное — он очень понравился бабушке. Она у меня — коммунист, поэтому они с Хорхе с жаром обсуждала все, что было связано с борьбой коммунистов во всем мире. Хорхе-Луис проявлял к бабушке настоящий интерес, расспрашивая ее о Сталине, о Великой Отечественной войне, о том времени, когда она была депутатом местного совета, потом они обсуждали политику Горбачева, перестройку и все события, происходящие в мире. Сам Хорхе рассказывал о Сальвадоре Альенде, о Фиделе Кастро и Че Геваре, которых боготворил. Бабушка повеселела, приободрилась, казалось, даже стала лучше видеть. Последнее время с ней все разговаривали только о болезнях, формально и незаинтересованно, а тут вдруг — настоящий компаньеро!

Хорхе-Луис договорился с самым лучшим невропатологом кафедры нервных болезней института Патриса Лумумбы — Евгением Сергеевичем Вельховером — посмотреть мою маму. Профессор провел маме иридодиагностику, наклеил какие-то полосочки с микроэлементами и дал целый список лекарственных трав для изменения кислотно-щелочного равновесия в организме. Маме стало лучше, и мы все приободрились. Папа подружился с Хорхе-Луисом на почве любви к машинам, они часами обсуждали отличия и преимущества каких-то моторов и движков.

Родители совершенно спокойно отпускали меня на все мероприятия с Хорхе, он занимался со мной химией и математикой. Меньше чем через месяц у нас начались взрослые отношения. Я чувствовала себя Джульеттой рядом с пылким латиноамериканским Ромео.

…В те дни я усердно готовилась к экзаменам, до них оставалась неделя. И вдруг — папа не пришел ночевать домой. Мы обзвонили знакомых, милицию, морги. На третий день мы его нашли. Он умер внезапно, от тромбоэмболии легочной артерии, совсем рядом со своим «почтовым ящиком», возвращаясь вечером с работы. По всей видимости, папа довольно долго пролежал на улице, наверное, его принимали за пьяного. Я очень долго не могла поверить, что папа умер, даже когда увидела его лежащим в гробу. Мне казалось, мой папа-шутник сейчас вдруг встанет из гроба и скажет: «Опля! Здорово я вас разыграл! Зато все собрались на мои похороны, а то никак всех вместе не соберешь в гости». Папа лежал в гробу такой родной и чужой одновременно.

Моего прекрасного, веселого папу поглотила страшная дверь крематория.

Я тоже не жила, только бесцельно слонялась по дому, натыкалась на плачущих бабушку и маму. Вдруг какая-то сила заставила меня открыть наугад томик моего любимого Гарсиа Лорки. Там я прочитала:

Я открыла балкон настежь. Теплый ветер обнял меня со всех сторон. Казалось, мой любимый папочка попрощался со мной. Я явственно почувствовала его присутствие, сердце щемило, но в этой боли была нотка успокоения. Разлука с папой только временна, мы обязательно встретимся там, где всегда весна… Папа прощался со мной через испанского поэта, через теплый ветер, через пение птиц в кронах деревьев… Все смешалось в моей душе: боль потери, любовь к Хорхе, тревожные предчувствия, глубокая страсть к испанскому языку и щемящее предчувствие чего-то тайного, что еще не дано было понять.

Я любила Хорхе. Это были страсть, благодарность, обожание и надежда… На всю жизнь, никогда никого больше не смогу полюбить. Я любила его до бесконечности, до полноты сердца и души, это чувство помогло победить скорбь. Мой Эрос залил обжигающим огнем непроглядный мрак и холод Танатоса.

Кроме того, я была безмерно благодарна Хорхе за заботу, за то, что он не оставил меня в скорбный час. Если бы не Хорхе, мы не смогли бы организовать ни похороны, ни поминки. Наш дом заполнился латиноамериканскими студентами из Чили, Колумбии и Перу. Кто-то давал маме и бабушке лекарство, кто-то помогал с организацией поминок. Мне все время казалось, что я сплю и вижу ужасный сон, а проснусь — и все будет по-прежнему.

Я цеплялась к Хорхе с такой силой, что он не мог меня от себя оторвать. Мне казалось, что, если я буду держаться за кого-то живого и любимого крепко-крепко, смерть отступит и произойдет чудо. Я не могла находиться одна ни днем ни ночью. Экзамены сдавать не пошла. Какие там экзамены, я ничего не соображала. Результат отключения мозгов явился незамедлительно: я поняла, что беременна. Честно говоря, я с ужасом сообщила эту новость Хорхе. А он очень обрадовался, пел, плясал, таскал меня на руках и сразу сделал предложение. Мы оформили множество документов для регистрации брака, и я вышла замуж. Я стала теперь Елизаветой Ивановной Ортис-Рубио.

Настроение после папиной смерти было невеселое, поэтому мы решили никакой свадьбы не справлять, да и денег не было. Однако мама и бабушка настояли, чтобы мы продали папину машину и устроили небольшой праздник, ведь со времени папиной смерти прошло четыре месяца, а мой округлившийся живот начал выпирать. Свадебное платье одолжила подруга, а Хорхе все-таки купили новый черный костюм по специальным талонам в салоне для новобрачных. Свадьбу справили в кафе при университете, снова было много латиноамериканцев, они сами дополнительно к убогому меню наготовили особый рис и фасоль. Конечно, было много водки, и под конец нашей свадьбы некоторые друзья Хорхе напились так, что по-настоящему уснули под столом. Эх, если бы папа был жив! Я всю свадьбу ждала как дурочка: а вдруг он появится, оживет, ведь у меня такой день! Вдруг он подаст мне какой-то знак, что ли… Несколько раз за вечер я даже принималась плакать, не могла сдержаться. Так безумно тосковала о моем папочке!.. Все в моей жизни случилось так быстро и неожиданно, что я не успела опомниться и что-то осознать. Любовь Хорхе, смерть папы, беременность, свадьба… Мне казалось, что я сплю и скоро проснусь, тогда калейдоскоп событий остановится.

Хорхе поселился в нашей квартире. Он очень хорошо ладил с больными девочками, он только так нас и называл: «Три мои девочки». Бабушка и мама души в нем не чаяли. Хорхе оказался очень заботливым и способным добыть все на свете. Он где-то доставал дефицитные глазные капли для бабушки, лекарственные травы для мамы, красивую одежду и косметику для меня, продукты. В университете можно было добыть все, даже «черта лысого», как со смехом говорил Хорхе со своим очаровательным акцентом.

Единственное, что немного нас всех напрягало, — это то, что Хорхе иногда уезжал на неделю или больше в неизвестном направлении. Как мы его ни пытали, он только отшучивался, улыбаясь. Говорил, что коммунисты имеют особые задания, пока еще не установилась власть пролетариата во всем мире, что он исчезает по важным партийным делам, причем абсолютно секретным.

В середине марта 1991 года, я совершенно легко родила смуглого, абсолютно здорового мальчишку, как две капли воды похожего на Хорхе, только с ярко-голубыми глазами.

Весь роддом приходил смотреть на моего красавчика сына. Хорхе был гордым и счастливым, собрал каких-то музыкантов, и они в пончо и широкополых шляпах пели под окнами родильного дома свои знойные латиноамериканские песни. Мне и женщинам из нашей шестиместной палаты больше всего нравилась песня «Йорона» — «плакса» в переводе с испанского. Оказывается, в странах Латинской Америки очень трепетно относятся к тому, что женщина плачет. Это считается признаком чувствительной и нежной души, поэтому даже песню сочинили про плаксу.

Сразу после родов мне принесли какую-то важную бумажку. Это оказался бюллетень для голосования. Мы должны были принять участие в референдуме о сохранении Советского Союза. В нашей палате лежали армянка, украинка, еврейка, грузинка, русская и я. Мы дружно проголосовали за сохранение СССР, а вечером устроили праздник: собрали продуктовые передачи и стали пировать. Самой опекаемой и лучше всех снабжаемой оказалась грузиночка Нана — ее муж напередавал столько овощей и фруктов, что можно было открыть небольшой продовольственный рынок. Я была самой молоденькой в палате, и меня женщины старательно подкармливали и опекали. Мы мечтали, что вырастим наших детей и все у нас в стране станет очень-очень хорошо.

Через несколько дней Хорхе забрал нас с малышом домой. Мама и бабушка воспрянули духом, приободрились, влюбились в нашего голубоглазого красавчика. За сменой подгузников, стиркой, кормлением и глажкой легко забыть о любой скорби.

Я уговорила Хорхе назвать сыночка Богданом. Он, наверное, был нам послан Богом, как утешение за перенесенные беды. Хорхе не возражал, хотя планировал назвать парня испанским именем. Он хотел, чтобы сына звали Карлосом. Мама настаивала, чтобы я назвала его Иваном, в честь папы. Но я была непреклонна, наш сын — Богдан, Богом дан.

Хорхе оказался внимательным и ласковым отцом — ночью вставал к сыночку, давал мне отдохнуть, мы дружно купали нашего карапуза и гуляли с ним в парке. Хорхе откуда-то притащил огромную пачку диковинных памперсов, кучу необыкновенно красивой детской одежды и очень тяжелую, но красивую коляску.

Молока у меня было много, и я начинала чувствовать себя по-настоящему счастливой женой и матерью.

В июне Хорхе в очередной раз собрался на свой секретный коммунистический сбор, сказал, что едет в город Иваново, где находится интернациональный интернат для детей коммунистов. Обещал вернуться через пять дней и снять для всех нас дачу в Подмосковье.

Через пять дней он не вернулся. Он вообще больше не вернулся. Вначале я пыталась его искать через ивановский интернат, друзей, милицию, через иностранный деканат университета, но он как в воду канул. Никто ничего о нем не знал, все только сочувственно разводили руками.

Я осталась совсем одна: без отца, без мужа, без денег, с двумя пожилыми больными женщинами и пятимесячным ребенком. Это положение было неожиданным для меня, я, к своему ужасу, поняла, что мама и бабушка ничего не могут решить, они ждут решений и действий от меня. И еще: они все время хотят есть. Все.

Я решила обратиться в райсобес. Должны же власти войти в мое бедственное положение и помочь мне и моему ребенку? В нужный день привела себя в порядок, нарядила Богданчика в связанный мной собственноручно ярко-желтый комбинезончик с эффектной аппликацией в виде Дональда Дака. Собрала все документы и вместе с Богдашкой приехала в райсобес. Оставить я его не могла, потому что он требовал еды каждые три часа. Очень решительно настроенная вошла в заветную комнату, проведя перед коричневой обшарпанной дверью больше двух часов в очереди. Богданчик проснулся и радостно шевелился внутри кенгуру на моем животе. Инспекторша сидела за столом, перебирала бумажки и что-то жевала. Она даже не подняла голову, когда мы вошли. Я с ребенком робко присела напротив нее на ободранный стул и кратко описала ситуацию. Я просила совета и просила назначить нам повышенное пособие, так как отец ребенка пропал без вести. Инспекторша пристально посмотрела на меня водянистыми глазами, и острый ее подбородок дернулся.

— Сначала докажите, что ваш муж-иностранец не платит вам алименты, а потом мы будем принимать решение о повышенном пособии. А то, может быть, он очень даже вам платит и вы просто хотите ограбить государство. Смотрите, какая у вас красивая одежда на ребенке, небось папаша-фирмач привез… И вообще, надо было за нормального русского парня выходить, а то найдут себе всяких негров — и мучайся тут с их детьми…

Я окаменела. Я ожидала всего, но только не таких слов. Почувствовала себя униженной, слезы брызнули из глаз. Как она может так обижать людей, кто ей дал право?

— Мой муж — не негр! А если бы и негр! Зачем, зачем вы так ненавидите меня и моего ребенка?! За что?! Я разве из вашего кармана эти деньги прошу? Вы — просто пипетка, которая хочет стать клизмой, вот так! — крикнула я.

Богдан искривился, сморщил губешки и оглушительно заорал на весь райсобес. Я пулей вылетела из кабинета. Разрыдалась в коридоре. Инспекторша вышла вслед за мной, вся в красных пятнах, сердито захлопнула дверь и удалилась в глубь коридора, гневно цокая высокими каблуками. В коридоре меня стали успокаивать старушки.

— Да ты не плачь, милая, не плачь. Эта Хасимова всех женщин с детьми ненавидит, потому что одинокая,незамужняя. Бездетная… Каково ей каждый день на детишек-то смотреть? Успокойся, ты лучше ей принеси что-нибудь, подмажь чуток, коробочку конфеток, баночку шпрот, она все сделает… и ребеночка лучше победнее одень, сама оденься погрязнее, так лучше получится, без гордыни, без гонору, — приговаривала опытная старушка из очереди.

Я поблагодарила старушку и твердо решила больше никогда не появляться в райсобесе. Никогда, даже если мы все будем умирать от голода.

Мы бедствовали. Бабушка и мама продали за бесценок все, что смогли, — свои скромные колечки, которые им дарили на юбилеи, старинные тарелки кузнецовского фарфора, антикварные книги, картины, папины марки и монеты. Продавать было очень тяжело. Единственное из ценных вещей, что осталось неприкосновенным, — старинные, родовые иконы. На них никто не мог поднять руку. Они будут с нами. Наш маленький кораблик сильно накренился и почти собрался пойти ко дну. Мы, конечно, могли бы попросить помощи у внезапно разбогатевших на волне перестройки родственников с непомерными, шальными деньгами или у неожиданно поднявшихся хороших знакомых, но гордость или, может быть, отсутствие привычки просить не давали возможности это сделать. Я поняла, что надо рассчитывать только на себя.

Я сама буду зарабатывать. Переводчицей, официанткой, дворником, кем угодно, только чтобы платили хорошо и работать неполный день, не бросать же Богдана! Мама и бабушка обзвонили всех своих знакомых и — о, удача!

Меня по большому блату пристроили уборщицей в совместное предприятие, СП. Там платили очень хорошие деньги — целых пятьсот рублей! Это было в два раза больше, чем получали врач и учитель в те годы.

…Однажды начальник Сергей позвонил мне около семи часов вечера и предложил заработать пятьдесят долларов. Для меня это было роскошное предложение. Надо было всего лишь помыть посуду и убраться в мастерской у одного художника после большого сборища. Я слышала накануне в офисе отрывки разговоров о том, что американцев повезут в мастерскую к Жене Терлецкому и там планируется грандиозная попойка. Помыть посуду и убраться за целых пятьдесят долларов? Это же сущие пустяки! Немедля я дала согласие и, покормив впрок сонного Богдана, быстро отправилась в путь.

Всю дорогу до дома художника планировала, на что потрачу пятьдесят долларов. Прежде всего куплю теплый комбинезон для Богдана, потом — бабушке — новые очки, потому что старые разбились, и пару баночек йогурта в «Айриш-хаусе». Может быть, там я куплю и теплый комбинезон для Богданчика, если будет стоить не очень дорого. Маме нужны лекарства. Мне срочно нужно купить самые дешевые, но теплые сапоги. Хватит ли пятидесяти долларов?

Наконец, пребывая в мучительных экономических расчетах, добрела до мастерской художника.

Мастерская находилась в старом здании недалеко от английского посольства. Дом выглядел странно, я долго жала на обшарпанную кнопку старого звонка рядом с дверью в темной подворотне. Никто не открывал, не чувствовалось никакого движения, я уже собралась уходить, непроизвольно тяжело вздохнув. Пятьдесят долларов уплывали из моих рук.

Но тут тяжелая дверь с пронзительным скрипом широко распахнулась, на пороге появился заспанный всклокоченный мужчина лет сорока.

— Ты кто? — спросил он, икнув.

— Я от Сергея Острейковского, убраться у вас.

— Ха! Оба-на! — Хозяин дома оживился, протер глаза для верности и поправил пояс от халата на своем животе. — Я думал, он мне сухонькую старушку пришлет, а он молодушку пригнал… Ну проходи, беби, располагайся. — Хозяин впустил меня внутрь мастерской, захлопнул тяжелую дверь с добрым десятком замков. — Гоу! Зырь, вон там — посуда, везде пол помоешь, мусор выкинешь — и от винта. Усекла? А я еще пойду докемарю.

Хозяин ушел, шаркая тапками, куда-то в глубь мастерской, а я с любопытством осмотрелась по сторонам.

Передо мной была настоящая мастерская художника. Она представляла собой одно огромное, метров в триста, помещение, отгороженное кое-где шкафами и огромными подрамниками. Все стены были увешаны картинами, пахло масляной краской, растворителем, пылью. На крошечной кухне со ржавой раковиной и таким же краном высилась гора посуды, уже изрядно постоявшей, судя по запаху. Под столом нестройными рядами стояли шеренги разномастных бутылок.

Оказалось, что нет горячей воды. Я нашла огромный бак, вскипятила воду — и принялась за работу. Даже смешно, такая ерунда, управлюсь за час. Я быстро все перемыла, вытерла и уже начала протирать полы в кухне, но тут вошел проснувшийся хозяин. Он навис своей убедительной массой над маленьким кухонным столиком и закурил, стряхивая пепел прямо на пол и на свои изрядно засаленные штаны цвета хаки. Художник долго, молча смотрел на меня, ни слова не говоря, громко посапывал и картинно выпускал дым красивыми ровными колечками.

— Давай познакомимся, что ли… Меня зовут Женя Терлецкий. Я — известный художник в широкой среде ограниченных людей, — пошутил он и сам кудахтнул от смеха. — А ты кто, пыхтящий паровоз с большими сиськами?

Я думала, промолчать или сказать гадость, но — пятьдесят долларов!! Йогурт… Комбинезончик… «Терпеть!» — приказала я себе. Я проглотила язвительные слова и просто ответила:

— Меня зовут Лиза.

— Лиза, Лиза… Мона Лиза!! Мадонна!! Бли-и-и-н! — закричал он и вдруг сорвался со своего места. Подошел ко мне вплотную, повернул мое лицо к свету. От него сильно пахло перегаром и луком, он быстро и судорожно зашептал прямо мне в ухо: — Я тебя сейчас буду писать, хорошо? Представляешь, как тебе повезло? Пришла убираться, а тут из тебя шедевр сделают, который будет жить в веках! Я давно ничего не писал настоящего, а сейчас хочу. Хочу, хочу, ты понимаешь, мать твою за ногу?! Я вижу эту картину, в клубах пара, со сбившимися волосами, ангел, случайно залетевший в смрадную дыру одинокого творца! Сексуальный ангел с большими сиськами! Я напишу твой портрет, Лиза, немедленно! Сама потом меня благодарить будешь, в ножки упадешь…

— Нет! Мне некогда! Я не хочу никаких портретов, в другой раз… Мне домой надо как можно скорее, меня мой маленький сыночек ждет, я его грудью кормлю. Сейчас я в комнате протру, вы мне деньги отдадите — и я пойду, хорошо? А рисовать — как-нибудь в другой раз.

Он обиженно надулся и отвернулся, снова воткнул сигарету в рот. Потом чуть-чуть поерзал, взгромоздил на плиту закопченный чайник и миролюбиво сказал:

— Ладно, Лизка, чай со мной попьешь, бутылки в подвал отнесешь — и пойдешь себе. Держать не буду.

Я закончила возиться с полами, тщательно вымыла руки и присела к столу. Чай — это хорошо. Как раз Богданчика кормить скоро, молоко уже подступало, грудь набухла и стала тяжелой. Главное — не промокнуть насквозь, а то можно вмиг простудиться. Надо побыстрее бежать.

Мы чинно попили чаю с художником, немного поговорили про Босха, Женя, оказывается, очень его любил. Он почти протрезвел, и мне показалось, что художник довольно симпатичный, только небритый и неухоженный.

— Лиз, давай спустим бутылки в подвал. У кого-то в подвале капитал — ларцы с золотом и бургундское, а у Терлецкого — мешки с пустыми бутылками. Кому-то булка с маслом, а кому — чирий на заднице. Эх, жизня!

Мы собрали бутылки, Женя открыл дверцу подвала. По узкой металлической лестнице спустились вниз.

Резко пахнуло гнилью и сыростью. Внизу таинственно простирался огромный подвал, заваленный бутылками, газетами, рамами, подрамниками, старыми кистями, тряпками, какими-то огромными бутылями с жидкостью. По периметру виднелись большие облезлые трубы, в углу просматривалось что-то типа душа, стояла раскладушка, покрытая клетчатым пледом.

— Здесь крыс, случайно, нет? — спросила я с опаской.

— Да бывают иногда, как же без крыс в Москве… Крыс боишься?

— Честно говоря, побаиваюсь, — ответила я со вздохом. Неприятный подвал.

Мы сделали несколько ходок с бутылками туда-сюда по лестнице, и я уже предвкушала скорый отдых с добычей с клювике. Спустились вниз с последней партией стеклотары. Я наклонилась поставить мешки — и вдруг почувствовала сильные Женины руки, крепко обнявшие меня сзади. Он впился мне в шею, больно прижимал к себе, сдавил грудь. Молоко пропитало майку насквозь, закапало каплями. Я с силой и ожесточением оттолкнула Женю от себя, да так, что он отлетел на пару метров и, стукнувшись о трубу, упал.

— Ах ты, сучка… дрянь… Сильная, зараза, накачалась на своей поломойке. Ну погоди у меня. — Он быстро поднялся на ноги в взбежал по лестнице.

В мгновение ока Женя запер люк. Я осталась в подвале одна в кромешной темноте.

Сверху он покричал:

— Посиди, посиди с крысами, пока не образумишься. Или ты мне даешь и выйдешь с деньгами в целости и сохранности — или остаешься тут на неопределенное время. Выбирай, крыска помойная.

— Я Сергею пожалуюсь! Вы не имеете права! Я — кормящая мать, у меня двое инвалидов на руках! Мне ребенка пора кормить! Отпусти меня, пожалуйста, пожалей! Открой!! — Я изо всех сила колотила по люку.

— Да ты, дура, можешь хоть Ельцину жаловаться, хоть Хасбулатову, только выйди из подвала… Советую подземный ход прокопать, тут до Красной площади недалеко. У бедного художника раз в пятилетку, можно сказать, барсик встал, а ты мне отказываешь. Посиди, посиди, отдохни. Внизу душ есть, можешь принять, что время-то зря терять! Подраскинься на раскладушечке поживописнее, свистни старику Терлецкому. Я буду тут как тут.

Я еще долго кричала, плакала, но Женя ушел.

Я сидела на грязных ступеньках. Слезы лились по щекам.

Я больше не могу!! Это — предел всего! Я — без мужа, без образования, без денег, с тремя голодными ртами — еще и сижу в темном вонючем подвале с крысами, униженная до бесконечности, зареванная, в залитой молоком майке, а мой бедный ребенок с несчастной мамой уже, наверное, надрывается от голодного крика. Художник меня выпустит, конечно. Он — не злой, просто что-то звериное на него накатило, с мужчинами это бывает. Тем более что он пьет, судя по всему. Господи, ты меня оставил?

Но мне нужно скорее домой! Мама волнуется. Вдруг этот Терлецкий снова заснет, и я буду здесь ночевать? Они же у меня с ума сойдут от волнения! Что делать, что делать? Надо молиться. Жаль, что я не знаю ни одной молитвы… Постойте… Знаю!

Мне ее написала на бумажке одна старушка, я ее читала все время в роддоме перед родами! «Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Благославенна Ты в женах и благославен плод чрева Твоего, ибо Спаса родила еси душ наших…» Бормотала молитву довольно долго, потом напрямую обращалась к Богородице как к доброй женщине, будто она стояла где-то там, в глубине подвала, и слушала меня. И католическую молитву знаю!

«О номине Патер, о спиритус сантус…» Господи, не оставляй меня!

Что это? Кажется — звонок. К Терлецкому кто-то пришел! Подвал совсем рядом со входной дверью, надо шуметь!!

Я стала дубасить изо всех сил в люк огромной металлической крышкой от бака, стоявшего под лестницей. Шум был такой, что на Красной площади, наверное, немного заволновались. Через две минуты Терлецкий открыл крышку люка и подал мне руку. Рядом с ним стоял худенький мужчина лет сорока с длинными волосами, стянутыми в хвостик черной резинкой, и веселыми голубыми глазами. В углах его глаз разбегались добрые морщинки, как бывает только у самых искренних людей. Я сразу почувствовала в нем защитника. Женя юлил и смущенно оправдывался перед ним:

— Я тут это… маленько закемарил, а про нее совсем забыл, случайно крышку захлопнул.

— Зачем вы врете, и еще так бессовестно! Немедленно отдайте мне честно заработанные деньги и отпустите меня! Я должна срочно позвонить домой! — Я очень разозлилась и осмелела в присутствии гостя. Мне показалось, что он — добрый, имеет какое-то влияние на Терлецкого и сможет меня защитить.

Оробевший, тихий Терлецкий проводил меня к телефону, я дозвонилась маме, как могла, успокоила ее. В телефонной трубке слышался душераздирающий голодный плач Богдана. Мама уже собиралась обзванивать милицию и морги.

Я вышла к Терлецкому и его знакомому в кухню. Женя протянул мне скомканную бумажку. Это было сто долларов.

— Вот… пятьдесят баксов — за работу, пятьдесят — за моральный ущерб. Виноват. Прости меня. Что-то накатило… Дьявольское, похотливое. — Он робко покосился на приятеля. — А я же вас не познакомил. Это мой старый друг, отец Федор. Между прочим, отец пятерых детей, настоятель одной из подмосковных церквей, названия не припомню, он тебе потом сам расскажет. А это… э-э… Лиза Чайкина, молодогвардеец и пионер-герой. — Терлецкий смущенно кашлянул, покраснел и отошел в сторону. Кажется, ему было стыдно.

— Будем знакомы, Елизавета, — ласково сказал отец Федор, — ты не серчай сильно на Евгения, он шебутной, конечно, но добрый малый. — Отец Федор похлопал присмиревшего Женю по плечу и улыбнулся. — Я к нему на минуту заскочил, по делу, отдать кое-что. Тебе куда идти? Тут рядом, через реку? Я провожу тебя, а то слишком поздно, да и с деньгами сейчас лучше по улицам не ходить.

Я почему-то сразу согласилась и кивнула. Мы быстро собрались и вышли с отцом Федором на морозную улицу. Было темно и очень скользко, злобно завывал ветер, бросал острые снежинки прямо в лицо. По улицам летали обрывки газет и мусора, закручивались в причудливые спирали. Фонари не горели, в темноте светились отдельные окна, и в их свете тенями чернели фигуры отдельных пошатывающихся подозрительных мужичков. Брр… Я поежилась и порадовалась, что отец Федор пошел меня проводить. Странно, с чего бы это вдруг?

— Эх, Елизавета, знала бы ты, с каким талантливым парнем ты сегодня познакомилась! С гением, можно сказать! — произнес мой новый знакомый.

Я злобно возразила:

— Тоже мне гения нашли! Гений и злодейство — две вещи несовместимые, как вы знаете; Да как вы вообще можете о нем говорить что-то хорошее? Ваш прекрасный Женя приставал ко мне, в подвал запер с крысами, а ведь я — кормящая мать, да еще с двумя инвалидами на руках, как так можно? Если бы вы не пришли, еще неизвестно, что бы он со мной сделал и когда бы меня отпустил! Он — просто преступник, этот ваш хваленый дружок!

— Ну, все же кончилось хорошо, верно? Не осуждай его, прости по-христиански. Пьет, одинокий, слабохарактерный, унывает, мечется, дьявол играет им по своему усмотрению, как скомканной бумажкой. Ведь не ведает, что творит, он — такой несчастный, этот Женя, так жаль его, душу его неприкаянную…

— Это он-то несчастный? Живет себе в свое удовольствие, в самом центре Москвы, развлекается, картинки пописывает, пьянки собирает, с жиру бесится, денег, наверное, полно… А что говорить мне? Это я — самая несчастная на свете. Я! — Мне так стало жалко себя. Провела ужасный вечер в подвале с крысами, а жалеют не меня, а этого противного Терлецкого, сального пьяницу.

— Ты гордишься, что самая, говоришь, несчастная? — вздохнул спутник. — А ты стань самой счастливой, это интересней и полезней будет. Гордиться несчастьем и ныть все горазды, а это Все равно что хулить Бога. Вот стань счастливой и тогда — гордись.

— Это как же мне стать самой счастливой, когда у меня пропал муж, нет денег, я вынуждена содержать тяжелобольных бабушку и мать вместе с девятимесячным сыном? Как же я могу стать счастливой? — возмутилась я нелепой мысли отца Федора.

— А я тебя научу, как стать счастливой, хочешь? Если поверишь мне, не будешь лениться и все сделаешь, как говорю, то через три месяца твоя жизнь сильно изменится, — мягко улыбнулся отец Федор.

— Конечно хочу! Все буду делать, все! Я просто думаю, что это невозможно. Нашу семью сглазили или порчу навели, точно! У нас всегда так все было хорошо, и вдруг… Посудите сами, вы ведь, наверное, в этом разбираетесь: вначале ослепла бабушка, потом мама заболела рассеянным склерозом, следом умер папа, без вести пропал мой муж. Разве может это случиться вот так, сразу все, одновременно, за каких-то два года? Мы сейчас оказались после этой дурацкой перестройки такими бедными, и в райсобесе мне ничего не платят! Может, снять надо эту порчу? Может, какую-нибудь сильную бабку знаете?

Отец Федор шагал крупными шагами и слегка хмурился. Помедлив с ответом, спросил меня:

— Мне показалось, что на тебе крестик есть. Ты крещеная, Елизавета, да?

— Конечно крещеная.

— И в Бога веришь?

— А как же?

— Не веришь ты в Бога, если ты думаешь, что кто-то может порчу человеку сделать без Божьего ведома. Ни один волос не упадет с головы человека, если Богу это будет не нужно. Читала Евангелие?

— Да… Но не очень помню, — промямлила я неуверенно.

— Что касается веры быть во власти дьявола через порчу или колдовство, то это суть понятия деревенские, языческие. Если в свиней не смогли войти бесы без воли Иисуса Христа, как они войдут в людей, тем более — в людей верующих, крещеных. Для истинного христианина не страшны наговоры и порчи, потому что не дано от Бога власти колдунам и ворожеям. Нужно во всем предаваться на волю Божию. Если ты думаешь, что кто-то такой сильный стоит на темной стороне и может людские судьбы сглаживать и разглаживать по своему усмотрению, тогда на какой стороне ты?

— Я — на светлой, на хорошей, честно! Только почему Бог отвернулся от нас и посылает такие испытания? Может, Богу тогда некогда было, он был занят? И тут порча, сглаз — тут как тут!

— Ропщешь, Елизавета? А всегда ли ты сама с Богом находишься? В церковь часто ходишь?

— Ой нет, редко, мне так некогда… Посудите сами — работа, ребенок, магазины, дела домашние. Редко…

— Знаешь, что я тебе скажу: в твоей жизни наверняка есть многое такое, за что ты можешь быть Богу благодарна. Ребенок у тебя здоров?

— Здоров, слава богу! — вырвалось у меня.

Мы с отцом Федором переглянулись и дружно улыбнулись друг другу.

— Крыша над головой есть? Не голодаешь?

— Крыша есть, а голодать иногда приходится. Самое ужасное, что вижу, как голодают мои бабушка и мама. Они от всего отказываются, берегут мне лучший кусочек!

— Зато у тебя фигура стройная, как у фотомодели. Многие женщины все бы отдали, чтобы похудеть до твоего уровня, и деньги бы большие заплатили, чтобы стать такой стройной, как ты. — Отец Федор снова тепло улыбнулся, и почему-то вдруг я почувствовала, что и вправду у меня все хорошо. — Вот ты утром просыпайся и благодари Бога за все, что у тебя есть, — и тебе еще прибудет, вот увидишь. Плохо, конечно, что ты в церковь не ходишь, но я тебя научу, что делать, чтобы все время быть вместе с Богом.

— Как это? — искренне удивилась я.

— Ты молиться умеешь? Молитвы знаешь?

Я тяжело вздохнула. Сегодня в подвале я с трудом вспомнила одну-единственную коротенькую молитву да отрывки католической. Тоже мне христианка. Мне стало немножко стыдно, и я ничего не ответила отцу Федору.

— Ничего, не переживай. Многие хорошие люди молитв не знают, но все равно — праведники. «Сделай один шаг по направлению к Богу, и Бог сделает десять шагов навстречу тебе» — это суфийская пословица. Она нам сейчас очень подходит. Но я тебе скажу одну коротенькую, очень сильную молитву. Смотри: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную». Скажешь так в день тысячу раз — и Бог возьмет тебя под свою опеку, почувствуешь сладость сердечную в груди. Попробуй. Иисусова молитва — один из лучших способов избавиться от беспорядка в собственной голове и жизни.

— Так просто? — удивилась я.

— Все самое простое — самое Божеское. Если что-то начинает быть сложным, запутанным — это от нечистого, так и знай. А Иисусову молитву практиковали и Серафим Саровский, и Иоанн Кронштадтский, и оптинские старцы, и многие, многие другие. Отцы Церкви выделяют два пути достижения дара Святого Духа, то есть проявления Божественного в человеке. Первый путь — многотрудное исполнение заповедей, а второй путь — непрестанное призывание Господа Иисуса Христа. Первый путь могущественный, но второй могущественнее, так что и первый получает от него полную силу. А желание у тебя есть какое-нибудь?

— Хочу, чтобы мой муж вернулся, чтобы мама вылечилась, а я стала модельером, очень хорошим модным модельером.

— Давай-ка начнем с последнего желания. Что тебе надо, чтобы стать модельером?

— Для начала купить хорошую швейную машинку, оверлок. Я бы тогда так развернулась! Потом попробовать поступить в институт или хотя бы на какие-нибудь курсы. Но хорошая швейная машинка такая дорогая!

— А тебе же вроде Терлецкий деньги заплатил? Немножко добавишь и — купишь.

— Нет, не смогу. Мне нужно теплый комбинезон купить для сыночка и еще кое-что, самое необходимое.

— С комбинезоном я тебе точно помогу. У меня как раз младший сын из комбинезона вырос, и голландцы-христиане прислали гуманитарную помощь с детской одеждой и питанием. Завтра же приезжай, я тебя с женой своей познакомлю, с детьми, выберешь все, что тебе нужно для ребенка. Дети во всем мире чистые, так что не побрезгуй.

— Да я не побрезгую, что вы! Это так здорово! Просто невероятно! — Я обрадовалась. Этот малознакомый мужчина за несколько минут нашей прогулки вселил в меня такую уверенность в возможности чуда, что, казалось, выросли крылья за спиной и все стало легко и возможно. Волшебник!

— Знаешь, все-таки ты не сердись на Евгения. Я его очень давно знаю, мы вместе учились. Он пять лет преданно и верно ухаживал за своей парализованной матерью, практически всю свою молодость ей отдал. Она умерла всего два месяца назад, ему очень тяжело, он чувствует себя одиноким, скорбит, страдает. Даже руки на себя наложить пытался от горя, так мать свою любил. Прости его, грешника, от всей души прости и никому не жалуйся на него, так лучше будет.

Я кивнула. Рядом с отцом Федором мне хотелось всех прощать и любить.

— И еще вот что скажу тебе, Лиза. Тебе нужно забыть свою личную историю. Вот и все. Смотри только в сегодня и в завтра. Иисус Христос говорил: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». Не оглядывайся. Сзади у тебя остались боль и твоя личная геенна огненная. Не вкладывай никакой энергии в жалобы. Да, предположим, у вас сейчас не самый лучший период в жизни, болезни, мало денег, вы считаете себя бедными и невезучими. Так?

— Так. — Я тяжело вздохнула и закашлялась.

— И сколько вы времени и сил тратите на эмоциональные разговоры о болезнях, несчастьях, бедности, жалуетесь на условия, которые создали политики, по вине которых вы попали в такую историю? Знаю — много. На это уходит вся энергия. Невозможно достичь процветания, если все мысли и разговоры состоят из жалоб и ненависти. Энергию надо тратить только в правильном направлении. Мы ходим, дышим, видим — и думаем, что так надо. Мы никогда не говорим: «Господи, спасибо тебе за глаза, которыми вижу эту красоту, читаю книги, любуюсь на картины, смотрю фильмы. Спасибо за уши, которыми я слышу прекрасный голос моего ребенка». Сколько даров мы принимаем как должное! Верь мне, Лиза, у тебя все-все будет хорошо, причем совсем скоро. Бог поможет тебе, только ты оберни свое личико к нему!

Твори каждый свой день во славу Божью, с самого утра. В момент пробуждения человек еще не знает, кто он такой, какие его окружают проблемы и сложности. Поэтому идет умываться и смотрит на себя в зеркало, вроде бы как заново с собой знакомится. С самого раннего утра благодари Господа за все, за что сможешь, и дни твои будут благословенны. А вечером поблагодари за то, что справилась с этим днем, поблагодари за все хорошее, что случилось.

Мне вдруг стало так спокойно, хорошо, словно это рядом не отец Федор, а Святой Дух спустился и залечил мое сердце. Я только и могла вымолвить тихонько:

— Спасибо, большое спасибо. Я все так и сделаю, больше никаких жалоб. И уговорю маму с бабушкой не жаловаться, а думать о хорошем, говорить о хорошем и благодарить.

— Вот, Лиза, и славно будет, — вновь чудотворно улыбнулся отец Федор.

Тем временем мы уже дошли до моего дома. Я тепло попрощалась с отцом Федором, и мы обменялись телефонами и адресами.

Дома я быстро покормила Богдана, успокоила маму и бабушку и мгновенно уснула глубоким сном без сновидений. Завтра я все осмыслю и начну новую, светлую жизнь со светлыми мыслями и чистой энергией. Прочь жалобы и нытье!

…Утро. Пять тридцать утра. Звенит будильник… Что же было вчера? Что-то изменилось… Из дымки сна проявляется вчерашняя картинка, и мое сердце наполняется каким-то новым чувством, смесью надежды и нежности. Как прилежная ученица, начинаю вспоминать, что должна сделать. Так… Помолиться. Поблагодарить.

Нет ничего проще! Так, глаза открываются. Значит — я вижу! Моя бабушка не видит, множество людей в мире не видят. Я — вижу. Спасибо!

Я встала с кровати и зашла в ванную комнату. Душ решила принять в этот день не холодный и злой, как обычно, а теплый. Зачем мучиться? Теплые струи воды обволакивали тело нежностью, и я мысленно благодарила за то, что есть вода и она может быть теплой. Одно существование воды в мире — это большое счастье. Спасибо, что есть вода в этом мире, и спасибо, что она может быть такой теплой и ласковой.

Затем настало свидание с моей ненавистной кухней. Я открыла дверь и вдруг поняла, что она все-таки довольно уютная и теплая. Проростки лука на подоконнике выглядели задорными чиполлинистыми ребятами. Можно выпить божественного чая. Это ведь и вправду напиток богов. Благодарю.

Когда я взяла Богданчика на руки для кормления, произнесла целую кантату благодарности Богу за то, что он подарил мне такое прекрасное сокровище, как мой любимый сын, за то, что у меня есть молоко и я могу испытывать счастье: кормить грудью малыша. Многие женщины лишены этого счастья.

Я оделась и вышла на морозную улицу. Воздух пах свежим арбузом и молоденьким огурцом с грядки, неторопливые снежинки падали, лениво кружась в медленном танце. Красиво.

Мое тело, молодое и энергичное, совершало бросок через мост. Мост тоже очень красивый, изящно выгнулся, припорошен снегом. Наверное, Терлецкий мог бы его изобразить в какой-нибудь картине. Я вступила на мост с каким-то новым, мистическим чувством. Мне почему-то казалось, что я перехожу из одной жизни в другую. Старая серая жизнь кончилась, а впереди, на другом берегу, — свет и радость ждут меня с открытыми объятиями и искренними улыбками, как у отца Федора.

По дороге я вспомнила и начала твердить безостановочно: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Вначале я все время сбивалась, а к концу пути автоматически стала повторять эту фразу и думать о чем-то другом. Эта фраза стала фоновой для моего мозга. Я повторяла ее безостановочно десять раз, сто раз, тысячу, десять тысяч. Мне стало легче дышать, в глубине сердца что-то теплело и восстанавливалось. Я чувствовала себя в полной безопасности. У меня есть надежда, все будет хорошо. Я поймала себя на том, что невольно улыбаюсь и прохожие почему-то тоже улыбаются мне в ответ. Я не шла, а просто летела, почти не касаясь земли, не чувствовала холода, горечи своего положения и своих скорбных потерь. «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную, помилуй Богданчика, маму, бабушку, отца Федора, моих подруг и друзей, Россию и всех людей в мире, моих любимых испанцев, латиноамериканцев, всех-всех, Терлецкого, одинокую злую Хасимову, даже пьяницу Ельцина, который предал всех нас, стравил все братские народы и разрушил Советский Союз вместе со своим болтливым предшественником с черной меткой на голове. И их — тоже помилуй.

Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную».

В метро я не только смотрела на крой и фасон, а вглядывалась в лица людей. Мне некоторые понравились. Одна женщина рядом со мной читала газету, и я через ее плечо прочитала кусочек статьи. Это было небольшое интервью с матерью Терезой Калькуттской. Мне вдруг прямо в глаза попалось ее высказывание: «Если ты не можешь пока сделать большое дело, то сделай с большой любовью малое дело, делай его со всей своей энергией Божественного». Здорово сказано, мне понравилось. Как раз в русле моего неземного настроения.

В офис я прибыла в самом прекрасном расположении духа. Включила на полную катушку музыку, стала планомерно очищать свой кусок планеты Земля, не забывая нашептывать периодически: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя».

Братья-начальники сегодня отсутствовали, зато моя фея-бухгалтерша прибежала самой первой и предупредила меня, что Алексей и Сергей приедут в офис с небольшой группой американцев, поэтому все должно сиять и блестеть как в первый день творения. Что ж, сегодня это мне по плечу. Раззудись, плечо, размахнись, рука. К полудню все было в самом лучшем виде, сверкало и блестело.

…Они ввалились большой толпой, и я с легким ужасом увидела их американские ботинки с грубыми рифлеными подошвами, которые на вычищенном сером ковролине офиса тут же отпечатали черные потеки грязного снега. Я немедленно стала оттирать эти пятна, почти ползая у них под ногами, старалась превратиться в невидимку. Это мне не удалось. Один из американцев отозвал нашего переводчика Дениса и тихо, посмеиваясь, спросил:

— Где вы нашли такую красивую уборщицу? В Америке она бы имела фантастическую карьеру фотомодели, ее можно было бы снять в журнале «Плейбой» — уборщица перестройки или уборщица ельцинских реформ чистит новую Россию от коммунистического прошлого. Ну, как моя идея? У нее что, силиконовая грудь?

Я знала не только испанский, но и английский, все прекрасно поняла, вспыхнула и сердито посмотрела на Дениса. Американец и Денис смутились, переглянулись и засмеялись.

— Она знает английский, — почесывая шею, сказал Денис. Он явно не хотел обижать америкоса и не знал, как выкрутиться поэлегантнее из щекотливой ситуации, сохранив национальную гордость. Тогда американец направился прямо ко мне.

— Говорите по-английски? — спросил нахал, не отрывая взгляда от моей натянутой майки.

— И по-английски, и по-испански, — гордо ответила я. — У нас в России даже уборщицы говорят на двух языках, ясно?

Он снова засмеялся, демонстрируя белозубую американскую улыбку. Без комплексов, хмырь, явно без комплексов. На вид ему было около тридцати лет, худой, в круглых очках, как у ботанов, начинающий лысеть. Он явно не миллионер, слегка побитый молью американец. Я недавно читала, что бедные и невезучие американцы ломанулись в Россию. Здесь для них настоящий финансовый рай, они покупают прекрасные шубы и пальто советского производства по десять долларов, шампанское за доллар и красивых женщин в неограниченном количестве за майки с американским флагом и залежавшиеся джинсы. Экономика должна быть экономной.

— Может быть, вы согласитесь провести со мной экскурсию по Третьяковской галерее?

— Нет, я — кормящая мать-одиночка, мне некогда с вами разгуливать.

— Это будет не бесплатно. Я заплачу вам деньги, хорошие деньги. И только за экскурсию.

Подошел Денис. Решил меня уговорить по-русски.

— Слушай, соглашайся, Лизка. Не бойся, он приличный мужик. Холостой, между прочим. Он не будет к тебе приставать, он из этих, как их там… Христианский проповедник.

— Вот это проповедничек, ничего себе! Пошляк недоучка, — сердито сказала я.

— Да ладно тебе, не ломайся. Сама хороша — разве можно так одеваться на работе? Ты, можно сказать, людям спокойно работать не даешь своим внешним видом. Мы все-таки живые мужчины, — уже сердито добавил Денис. — Соглашайся. Хочешь, втроем пойдем? Я буду переводить, если что, и честь твою охранять от поругания. То же мне недотрога. Вчера ведь Терлецкому дала? Дала. А что ж американцу не дать для укрепления добрососедских связей? Он ведь гуманитарку привезет, много, тонны — для детских домов, между прочим, для больных стариков. Пожертвуй собой, Зоя Космодемьянская.

Я помертвела. Откуда Денис знает про Терлецкого и почему он говорит такие гадости?

— Что там Терлецкий тебе наговорил про меня? У нас с ним ничего не было!

— Да ладно тебе, не было! Наоборот, твой рейтинг резко повысился, Терлецкий сегодня вместе с нами делегацию встречал, всем рассказал, что ты в постели — просто дикая кошка.

— Вот гад! — возмутилась я. Да что же это такое за издевательство! Никакие молитвы не помогают, одни унижения, вранье и сальности. Может, надо больше молиться?

— Да ладно тебе, не кипятись. Что особенного? — примирительно улыбнулся Денис.

— Вы все просто циники! И пошляки! Все, со своими Терлецкими и американецкими!

Я шипела и боялась перейти на крик. Денис меня оскорбил. А какой гад Терлецкий! Эх, бросить бы всю эту работу, век не видеть эти сальные рожи! Но нет, надо терпеть, платят здесь слишком хорошо для того, чтобы можно было капризничать. Я сделала несколько глубоких вдохов. «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя».

Мой американец подошел, держа в руках какой-то пакет.

— Мне только что сказали, что у тебя очень маленький ребенок. Ему нужны детские витамины. Это — очень хорошие детские витамины, самые лучшие. А здесь еще препарат от простуды — специальный детский тайленол. Если вдруг твой малыш заболеет, эти вещи ему пригодятся. И еще — вот тебе медвежонок Тедди. Это подарки, посмотри.

Я нерешительно взяла пакет. Какая роскошная игра на моих материнских чувствах! Я открыла пакет.

Витамины, огромная разноцветная банка, очень яркая и красивая, сто восемьдесят витаминов с разными фруктовыми вкусами. Медвежонок… О! Это был самый прекрасный медвежонок, которого можно вообразить. Он был совершенно беленький, мягкий, одет в вязаную задорную шапочку и шарфик, его мордашка была такой хорошенькой и приветливой, что… мое сердце растаяло! Я мигом представила, как понравится Богданчику этот прелестный медвежонок, как он будет спать с ним в кроватке под бочком… Маленькие мальчики так любят игрушечных медвежаток…

— Лиза, не спи, ты согласна? — наседал Денис. — Подарок бери и поехали в Третьяковку, время дорого.

— Да… только в Третьяковку, — прошептала я, завороженная медвежонком. Как же легко меня можно купить на Богданчика, как на живца, — но мне надо заехать домой, покормить сына и переодеться.

Денис недовольно поморщился, но не возражал.

Мы загрузилась в «патрол» вчетвером. Денис сел рядом с шофером, меня усадили рядом с американцем. До моего дома было совсем близко. Однако американец — его звали Рон — успел изрядно утомить меня своими бесконечными топиками о русской культуре с позиции американцев, о его восприятии Москвы и обустройстве экономики, об основах воспитания детей… Я успешно кивала, не понимая примерно пятьдесят процентов текста, но мне показалось, что американец уверен, будто я все прекрасно понимаю. На самом деле он говорил забавные вещи, которые я хорошо поняла, особенно про нашу экономику.

Он считал, что ваучеры — это действительно фикция, как говорил недавно мужик с грязными ногтями в молочной очереди, что Чубайса и Гайдара консультируют аферисты-американцы Шлейфер и Хей, которые очень хорошо известны в Америке с плохой стороны, что, скорее всего, весь русский народ просто и грубо ограбят, и все дело будет в нефти… Американец сказал, чтобы мы гнали из страны Сороса! Немедленно, иначе всем будет только хуже. Только зачем этот проповедник все это рассказывал? Не могла же я взять поганую метлу и выгнать ею Сороса заодно с Шлейфером и Хеем? Странный американец, думает, что у нас и правда — власть народа? Таких вот уборщиц?

Так, упиваясь непонятными рассуждениями, мы доехали до моего дома.

«Патрол» остановился у подъезда, вызвав нездоровое оживление бабулек, тусовавшихся на лавочке. Те стали активно шушукаться и переглядываться. Через двадцать минут я спустилась вниз и увидела, что Рон стоит в окружении старушек и Денис, отдуваясь, переводит простонародную лексику, на которой бабульки пытают Рона о дальнейшем развитии американо-российских отношений и перспективах поставок гуманитарной помощи. Увидев меня, Рон просиял, заторопился и напоследок по очереди обнял всех бабок, смешно приговаривая по-русски:

— Дружба. Мир. О'кей.

Каждая бабка получила от Рона по упаковке жвачки, блок которой валялся в машине.

Глаза обогащенных заморским товаром бабулек зажглись, и они дружно замахали нам вслед.

…Лаврушинский переулок. Третьяковская галерея. Сколько с ней связано воспоминаний! Сюда меня водил мой папа, рассказывал о своих любимых картинах. Он увлекался Суриковым и знал о его картинах все или почти все. Потом мы ходили сюда на экскурсию с классом, несколько раз. Потом я приходила со своими подружками, с Леной, с Хорхе… Я глубоко задумалась и, видимо, полностью улетела в ностальгический транс, из которого меня вывел требовательный голос Рона:

— Я знаю, у вас здесь есть одна какая-то очень большая картина на библейскую тему, я бы хотел ее посмотреть. О'кей? — спросил Рон.

— Наверное, он имеет в виду Иванова «Явление Христа народу»? Переведи, пожалуйста, а то я не знаю, как по-английски будет явление, — взмолилась я, жалобно глядя на Дениса. С непривычки голова гудела от постоянного перевода. — Я могу кое-что рассказать об этой картине, но только тыл переводи, ладно?

Денис кивнул, и мы прошли по анфиладе залов на третий этаж, в десятый зал, где всегда толпится множество народа, рассматривая «Явление Христа народу». Здравствуй, Иванов! Я снова пришла к тебе.

Я начала рассказывать робко, потом осмелела. Денис переводил. Лицо Рона становилось все более просветленным. Он смотрел на меня совсем с другим чувством, в нем не было утренней сальности, только нежность и свет. Он показался мне симпатичным. В мозгу мелькнула шальная мыслишка: «А может, и вправду выйти за него замуж? Уехать в Пенсильванию, стать американкой… Нет, не смогу оставить маму и бабушку. Не смогу их бросить в беде. Нет». Я продолжила свой рассказ:

— Александр Андреевич Иванов — потомственный художник, он с раннего детства мечтал быть художником. Много раз это подводило его — учителя считали, что мальчик не может так прекрасно писать маслом и акварелью, что ему помогает рисовать отец, но отец никогда не помогал выполнять сыну учебные работы. Иванов с самого детства был талантлив. Фактически он отказался от личной жизни, посвятил себя живописи. Долгое время Иванов жил в Италии, изучал искусство и делал бесчисленное количество работ. «Явление Христа народу» он писал около двадцати лет. Эта картина — история всех людей, характеров и темпераментов. Картина разделена на две части — небо и землю. На грешной земле толпятся разные люди: раб с веревкой на шее, улыбающийся с надеждой, его богатый, холеный хозяин с ухоженными седыми кудрями и дебелым телом, златокудрый Иоанн Богослов, Андрей Первозванный, Нафанаил Сомневающийся, старик и мальчик, бедный и богатый, уверовавший и сомневающийся, нагой и одетый — все вместе. В одном из персонажей угадывается Николай Васильевич Гоголь, русский писатель. Он очень дружил с Ивановым и часто позировал ему. Вдали видны римские всадники с копьями — предчувствие распятия.

В центре юноша, одетый в точно такие же одежды, как и Спаситель. Но лица его мы не видим. Почему? Потому что каждый из нас может стать подобным Спасителю. Эта картина как зеркало, как отражение разных проявлений единого Божественного.

Пока Иисус одинок, но движение уже началось, люди уже надеются и начинают верить, каждый по-своему, и в своем индивидуальном открытии по-разному приходят к Богу.

Прекрасная картина, не так ли?

Восхищение было написано на лице у Рона, он что-то быстро-быстро заговорил. Я уже полностью отключилась и ничего не понимала. Денис перевел:

— Он цитирует Библию: «Царствие Божие подобно пастуху, у которого сто овец. Одна из них заблудилась. Он оставил девяносто девять и стал искать одну, пока не нашел ее». Он говорит, что восхищен Россией, Москвой, Ивановым и… тобой. Сейчас мы еще посмотрим картины, потом он приглашает нас обедать в отель «Президентский».

— Нет, я не смогу, спасибо. У меня очень много дел.

— Ну, как знаешь. А я пойду, пожру с ним на халяву, — цинично улыбнулся Денис, похлопывая себя по животу.

Мы еще походили по залам, я кое-что рассказала Рону о картинах, особенно о моем любимом Сурикове. Видимо, Рон устал от многочисленных впечатлений, его глаза покраснели, он выглядел ошарашенным. Мы завершили экскурсию и вышли в Лаврушинский переулок. Падал снег, было красиво, от красоты щемило сердце.

Рон, воодушевленно размахивая длинными руками, напоследок произнес небольшую восторженную речь о том, какая прекрасная страна — Россия, он будет всегда молиться за ее процветание, и мы тоже должны всегда ею гордиться, несмотря ни на что. В устах американца это звучало удивительно, ведь обычно они помешаны на своих кетчупах, бейсболе, кока-коле. Значит, не все американцы одинаковы…

Рон вложил мне в руку пятьдесят долларов. Денис перевел:

— Он очень благодарен за экскурсию и смущен, потому что у него оказалось мало наличных. Но он очень хочет помочь тебе и просит дать адрес и телефон для дальнейших коммуникаций.

Я дала свой телефон, попрощалась и побежала домой. Мое сердце радостно колотилось, я чувствовала себя богачкой! Все вокруг оставалось по-прежнему: грязные улицы, присыпанные поверху белым снегом, множество бомжей и нищих, концентрирующихся к Третьяковской галерее, возле которой можно поживиться жалостью иностранцев… Но я летела как на крыльях, мне казалось, что впереди — светлая полоса, счастье и чудеса. Можно покупать швейную машинку, надеюсь, что денег хватит! Спасибо! «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную».

Вечером я с восторгом рассказывала все, что случилось, маме и бабушке. Мама заплакала:

— Неужели в нашей жизни наконец начнется светлая полоса?

— Да, да! Уже началась! Теперь пойдет совсем другая жизнь, я обещаю! Мы больше не будем вести полуголодное существование!

— А этот американец, он ничего? Может быть, выйдешь за него замуж? — мечтательно произнесла мама.

— Мамочка! Как ты можешь?! Я люблю только Хорхе, я буду любить и ждать его! — возмутилась я. — Даже не говори мне такие ужасные вещи. Ты что, уже предала его? Он вернется. Просто… у Хорхе какое-то секретное задание…

— Нет, он не вернется, — вздохнула мама.

— Ты что-то знаешь?! Скажи!

— Я видела сон. Он не вернется, ты же знаешь, я все вижу во сне заранее…

— Я не верю в твои сны! Нет, нет, он вернется! У Богдана будет отец!

— Девочка моя, прости, но просто… не ставь на себе крест. А вдруг этот американец — твоя судьба?

— Мама, но почему ты сразу меня женишь? Он просто сходил со мной в Третьяковскую галерею. Можетбыть, он женат. А может, я ему и не особенно понравилась…

Мама вздохнула:

— Да ты не можешь не понравиться, доченька… поверь…

Я легла спать и очень долго не могла заснуть от волнения. Обычно я засыпаю еще до того, как кладу голову на подушку. В выходные обязательно поеду в магазин и куплю швейную машинку. Если они продаются. Я перебирала впечатления этого дня, как перебирают драгоценности в шкатулке, и благодарила, благодарила…

…На следующий день вышла на работу. Все было как всегда. Я тихонько напевала себе под нос немудрящие мотивчики, летала по офису с пылесосом и тряпкой. Сегодня мой улов бутылок был большим после вчерашней вечеринки в офисе. Ни один из шоферов довезти меня не мог, поэтому я собрала тяжелый груз в большие пакеты и планировала в две ходки дотащить добычу до пункта приема стеклотары, расположенного через две улицы. Я умылась, причесалась, привела себя в порядок после работы, облегченно вздохнула: еще один рабочий день завершен и прошел благополучно. Надела куртку — и… увидела Рона. Он стоял около лестницы и оживленно разговаривал с нашими офисными красотками, широко размахивая руками, как ветряная мельница. Узкого пространства офиса было явно маловато для его широких движений. Сегодня он был одет в длинное черное пальто и выглядел настоящим заморским принцем. Я тихо поздоровалась, пытаясь проскользнуть мимо него с тяжелым грузом стеклотары, но он бросил своих собеседниц и пошел за мной вверх по лестнице.

— Привет! Я приехал, чтобы тебя увидеть и еще раз высказать свое восхищение нашим вчерашним мероприятием. Я могу тебя куда-то пригласить? — Он сиял своей белозубой улыбкой и пах на три метра волшебным одеколоном.

— Нет! Я не могу… Мне надо… — я чувствовала, что заливаюсь краской от неудобства, — сдать бутылки. Тебе в таком виде лучше туда не ходить.

Рон как ни в чем не бывало подхватил мои пакеты и даже присвистнул от их тяжести:

— Ого! И часто ты носишь такие грузы? Сильная русская женщина. Тебе не надо после таких тренировок посещать фитнес и аэробику. А зачем ты сдаешь бутылки: это экологическое движение или из-за денег?

— Конечно из-за денег, — вздохнула я.

— Сколько ты получишь за них?

— Около пятидесяти рублей, — усмехнулась я.

— Я дам тебе сто, давай пойдем попьем кофе в «Айриш-хаусе». Плиз, плиз.

Я была очень плохо одета, и мне совершенно не хотелось, чтобы Рон снова давал мне деньги. Это выглядело неудобно.

— Нет, тогда считай, что это — экологическое движение. Я убираю кусочек планеты. С твоей помощью, — упрямо сказала я, увлекая Рона к пункту стеклотары. Только бы там не было очереди!

— Хорошо, так и быть. Убираем планету. Я хотел попросить у тебя помощи. Мне очень нужно поехать в Измайлово, на вернисаж. Но меня предупредили, что я являюсь «лох», не знаю, правда, такого слова в словаре не нашел, помоги мне, а? Завтра поедем, сможешь? Мне очень нужно.

— Ну хорошо, я согласна. Только совсем ненадолго, — почему-то согласилась я.

— Я заплачу тебе деньги за экскурсию.

— Нет! Я не какая-нибудь проститутка, чтобы ты все время давал мне деньги, — вдруг выпалила я возмущенно. У советских, а теперь — российских людей — собственная гордость.

— Но мне казалось, проститутка — это женщина, которая продает свое тело и сексуальные услуги за деньги, — хитро улыбнулся Рон, — мне казалось, я до тебя пальцем не дотронулся, верно?

— Да, это так, — растерянно согласилась я.

— Это просто оплата переводчика. Ты ведь говоришь со мной на английском языке, тратишь свое время. Я могу даже составить тариф твоей почасовой оплаты. О'кей?

— Но сейчас ты мне помогаешь как грузчик.

— Это очень интересный опыт. У нас сдают банки из-под пива и кока-колы только совсем опустившиеся афроамериканцы. Потом, я изучаю Россию изнутри, а не по фасадам. Это забавно, поэтому используй меня. Хотя, если честно, мне куда приятнее было бы провести с тобой время в чистом ресторане, в кафе или музее, но ты же не согласна на мои предложения, поэтому я следую за тобой.

— Мы уже пришли, Рон…

…Пункт приема стеклотары представлял собой дощатую пристройку, примыкающую к продовольственному магазину, спрятанному во дворах Арбата. Там принимали стеклотару, можно было сразу купить дешевую и плохую водку, портвейн, консервы. Это был своеобразный «клуб по интересам» местных алкашей, бомжей и прочих маргинальных личностей. Очереди, как правило, там были большие, но шли бойко.

Сегодня нам с Роном повезло: в очереди стояло всего пять человек. Явно опустившийся интеллигент с красным опухшим лицом и «Огоньком», свернутым в трубочку, настоящий кривоносый бомж с расстегнутой ширинкой и соответствующим амбре, пара толстых теток в вязаных растянутых шапках и аккуратненькая старушка, похожая на графиню-мышку. Честно сказать, я — дура, зря потащила сюда Рона. Зачем ему это все видеть?

Но было уже поздно, мы пристроились в хвост очереди и стали потихоньку переговариваться на английском.

— А раньше у вас тоже были нищие и бомжи? — поинтересовался Рон, покорно и смиренно топтавшийся среди подозрительной публики.

— Когда раньше? — уточнила я.

— В советское время.

— Нет, нет! Нищих можно было увидеть только рядом с церквями, и то в ограниченном количестве. Бомжей, кажется, не было вообще. К Олимпиаде-80 всех отвезли на сто первый километр. Я, правда, не очень хорошо себе представляю, где этот километр находился, но так говорили.

— Знаешь, я недавно был в Грузии и тоже видел нищих, довольно много. Мои друзья-грузины с горечью сказали, что никогда за всю историю Грузии у них не было нищих, даже во время самых тяжелых войн, бедствий и испытаний. Грузины — очень гордый народ, но сейчас доведены до крайней черты. — Рон снял очки и начал их тщательно вытирать белоснежным одноразовым платочком. Потом также тщательно стал протирать влажными салфетками руки. Наверное, брезговал близостью бомжика.

— А что ты делал в Грузии? — удивилась я.

— Я — военный историк, изучаю Сталина. Ездил в Гори, на его родину. Я собираю документы и пытаюсь доказать, что Сталин — сын Пржевальского, того самого биолога, который открыл особый вид лошадей.

— Да?! Как интересно! — восхитилась я. — А знаешь, мой папа рассказывал мне, что есть мнение, будто Ломоносов — незаконнорожденный сын Петра Первого, представляешь?

— А кто такой Ломоносов? — невозмутимо спросил Рон.

— Ты что, это же очень известный русский ученый, именем которого назван наш Московский государственный университет! МГУ имени Ломоносова!

— Я не очень хорошо знаю русскую историю, я изучаю только военную историю. Про Петра Первого знаю. Он построил Ленинград, да?

Я кивнула. В этот момент бомж, долго изучавший нас, вплотную приблизился к Рону, бухнулся перед ним на колени, схватил его грязными руками за полу черного пальто.

— Господин буржуй американский, подсоби деньгами русскому брату. Голодаю! — начал голосить он беззубым ртом.

Рон попытался мягко высвободить свое роскошное пальто из цепких рук, но не тут-то было. В результате ему пришлось достать несколько десяток и отдать бомжу. Тот стал истово креститься и благодарить, отползая на почтительное расстояние. Я с облегчением вздохнула, но не тут-то было.

Почти сразу к нам начала угрожающе двигаться одна из крупных женщин в шапке-вязанке и принялась голосить дурным голосом:

— Ты что приперся в Россию, масон поганый? Что ты тут вынюхиваешь? — Женщина вращала глазами и орала во всю глотку. — И эта… рядом с тобой… подстилка жидовская, чё приперлись?! Смеяться над нашей нищетой? Что Мишка-меченый развалил Союз и продал Россию? Пошли вон отсюда, жиды пархатые! Гады, сволочи! Вона в каких польтах ходят!

Она хромала и кружила вокруг нас как танк, а я не успела ничего перевести. Рон смотрел на нее, беззащитно улыбаясь, и ничего не понимал. Меня охватил ужас. Я испугалась, что тетка может обидеть безобидного Рона, особенно я почему-то боялась за его очки. Вдруг она их расколошматит, где мы найдем ему новые? Я быстро про себя прочитала молитву: «Господи, Иисусе Христе, спаси нас, грешных!» Лучше нам уйти отсюда побыстрее. Схватила Рона за руку, бросила пакеты, потащила его быстрым шагом через подворотню к метро. Несколько метров мы почти бежали, раскраснелись, а потом дружно рассмеялись.

— Страшно было? — спросила я его.

— Ужасно! Главное, я не понял ничего. Что она от меня хотела. Денег? — хохотал Рон. — О, какая женщина! Она ругала тебя или меня?

— Она ругала сама себя. Тебе не стоит знать подробности. — Я закрыла неприятную тему.

— Я же говорил: пойдем пить кофе, а ты все: «Планету чистить, планету чистить…» Вот и дочистились!

Мы снова дружно расхохотались.

— Куда теперь? Пить кофе? — с надеждой подмигнул мне Рон.

— Проводи меня до дому, — жалобно попросила я. Хватит приключений и позора на сегодня. Это я во всем виновата, наверное, сыграла злую шутку моя нищенская психология. Действительно, надо было сразу бросить эти дурацкие бутылки и не показывать Рону изнанку нашей жизни. Какой позор.

Я тяжело вздохнула.

— Я компенсирую тебе потерю, — неправильно истолковал мой вздох Рон.

— Нет! Мне ничего не надо, пожалуйста. Просто проводи до метро, а завтра я пойду с тобой на вернисаж, — просила я.

— Ты даже не представляешь, как мне тяжело ездить в вашем метро, — признался Рон.

— Почему это? — обиделась я. — Наш прекрасный метрополитен им. В.И. Ленина всегда нравился гостям столицы.

— У вас в метро ездит такое количество красивых женщин, что можно сойти с ума. Я пока доеду до нужной станции, уже сам не свой, как голодный мальчик перед витриной кондитерского магазина, — усмехнулся Рон.

И вдруг я почувствовала что-то похожее на ревность… Вот это да… Странно, кто он мне, этот Рон? Я приревновала его к красивым москвичкам? Но ведь я люблю только Хорхе…

— Но ты самая красивая, — как будто услышал Рон мои мысли, — и мне теперь не так трудно будет ехать, ведь самая красивая девушка Москвы едет рядом со мной. Еще и спасла меня во время романтического путешествия со сдачей бутылок. И еще: у вас никто в метро не ест, а у нас все в метро постоянно что-то жуют. На это не всегда приятно смотреть. Надеюсь, что у вас не войдет в привычку жевать в метро.

Мы нырнули в подземку. Ехать пришлось совсем недолго. Рон обращал мое внимание на те детали, на которые я давно внимания не обращала. Я смотрела на мир его глазами и удивлялась. Мы привыкли, а какой прекрасный и чистый дворец под землей посещаем каждый день! Это же просто произведение искусства и инженерного таланта! Сколько труда вложено в его строительство! Мы принимаем все как должное, а ведь это метро — настоящее чудо. В метро Рон вел себя прилично — никуда не пялился, смотрел только на меня. Просто умница.

Доехали до нужной остановки, вышли на улицу. Дохнуло легкой морозной свежестью. Падал мелкий пушистый снежок, и было так красиво, что сжималось сердце. Все-таки наш город хорош, особенно когда снежок маскирует его своей чистотой. Мы шли молча вдоль трамвайных путей, улыбались друг другу. Навстречу попались две школьницы лет десяти, они с наслаждением ели мороженое в стаканчиках и смеялись.

— Да, ну и традиции у вас. Никак не могу привыкнуть. Зимой есть мороженое на улице. — Рон поежился и инстинктивно поправил свой ярко-красный шарф, намотанный на шею.

— Могу тебе еще и моржей показать для большего впечатления, — гордо сказала я.

— Ты приглашаешь меня в зоопарк? — удивился Рон. — Пойдем, прямо сейчас!

— Нет, так называют у нас людей, которые окунаются в прорубь зимой. Жаль, крещенские праздники уже прошли, это наиболее эффектное зрелище. И никто после этого не болеет.

— Не может быть! — воскликнул Рон.

— Очень даже может. В Крещение вся вода становится особенной, у нее меняется структура, мой папа это изучал и рассказывал.

— Познакомишь меня с ним?

— Нет, он умер. Совсем недавно. — Я тяжело вздохнула. Я до сих пор не верила в то, что это произошло.

— Извини. Мне рассказали, что у тебя пропал муж и болеют родители… Про папу я не знал. Знаешь, я в прошлом году похоронил маму и очень хорошо понимаю, что ты испытываешь. — Рон развернул меня к себе, и мы обнялись. Мы поняли боль друг друга. — Во всем мире люди чувствуют одно и то же, когда теряют близких людей. Эта душевная боль одинакова, — констатировал Рон.

Дошли до моего дома.

— До свидания, Лиза. Повтори, пожалуйста, твой номер телефона и номер квартиры.

Мы попрощались до завтра. Завтра договорились идти на вернисаж, в Измайлово.

…Я вошла в квартиру и учуяла запах жареного лука. Мама успела что-то приготовить. С ней произошла фантастическая вещь: ее болезнь с рождением Богдана словно отступила. Она чувствовала себя лучше, чем год назад, несмотря на безумную нагрузку, бессонные ночи и бесконечную усталость. Мама понимала, что все держится на ней. Если вдруг она свалится или заболеет, наша маленькая семейка просто загнется, я не смогу работать, и мы погибнем от голода. Моя мама — настоящий герой. Она уже начала потихонечку петь Богдану песенки на английском языке, наверное, он вырастет билингвой. Мамочка… Кормит меня горячим супчиком, а я с упоением повествую о нашем приключении в пункте приема стеклотары. Мама и бабушка настороженно качают головами.

— Будь осторожна, ты ведешь себя неразумно! А вдруг бы эта тетка причинила вред тебе и ему, что тогда? Не надо, не надо подвергать риску такого хорошего человека! — укоряла меня мама.

— А с чего ты взяла, что он хороший? — поинтересовалась я ехидно.

— Он тебе помогает, не отказывайся от помощи. Она действительно нам нужна, пусть поможет. Твоему ребенку много что нужно. Не раздувай свою гордыню, — добавила мама решительно.

— А если приедет Хорхе, что я ему скажу? Что мне давал деньги какой-то американец неизвестно за что?

— Известно за что. За переводы. Не понимаю, чего ты миндальничаешь! Вот видишь, как тебе понадобился английский язык! Вот что твоя мать тебе всегда говорила. Английский язык — это хлеб! А ты все носилась со своим испанским, с шитьем…

— А я все равно буду шить! И все равно стану модельером! — упрямо подытожила я.

Зазвонил телефон. Оказалось, что это Терлецкий. Я сразу хотела бросить трубку, но он жалобно заголосил:

— Лиза, Лизочек, меня изгрызла совесть!

— Ты, кажется, говорил обо мне гадости… Зачем?

— Прости, бес попутал, видишь, извиняюсь, чем могу искупить вину? Все сделаю, в лепешку разобьюсь, чтобы искупить свою вину. Можно я приеду? — замяукал он в трубку.

— Куда?! — в ужасе закричала я.

— К твоему дому. Я не буду заходить, просто спустись, я кое-что тебе подарю. Очень хорошее.

Меньше всего на свете мне хотелось видеть Терлецкого, но лучше уж отделаться от этого зануды, раз у него взыграло раскаяние.

Терлецкий привез в подарок картину Пиросмани. Я охнула, когда ее увидела. На ней был изображен довольный грузин с кувшином вина в руке и огромным количеством ярких красивых фруктов. На меня сразу пахнуло жаром лета, ароматами груш, винограда и слив.

— Мат лов, — поблагодарила я рассеянно Терлецкого.

— И вам не хворать, — радостно сказал Женя. — Хочешь, я научу тебя рисовать?

Я кивнула.

— Я хочу стать модельером. Мне нужно хорошо рисовать, — подтвердила я.

— Семен Семеныч! Да созвонюсь я с моей приятельницей Майкой в институте легкой промышленности, будешь учиться как из пушки. Простила меня? Мур-мяу, я же хороший. Я же не знал, что ты хорошая. Думал — шалава ко мне пришла очередная. А ты девочка из хорошей семьи. Прости негодяя.

Я кивнула — и мы попрощались. Друзьями. Мама долго охала и ахала, глядя на картину.

— Вот видишь, началась, началась светлая полоса! Девочка моя, у нас все теперь пойдет на лад.

…Ночью мне снился Хорхе. Он кружился со мной в танце и целовал меня так нежно, как будто моих губ касались крылья бабочек. Во сне я слышала стихи Лорки:

Под утро я проснулась в слезах. Мне очень не хватало мужа. Положение мое было неопределенно. Хорхе, Хорхе, где же ты? Мне никто не нужен, кроме тебя. Нужно быть посдержаннее с мужчинами. Особенно с Роном. Не нужно подавать ему никаких надежд. Хорхе должен вернуться…

Мы встретились на станции метро «Измайловский парк». У Рона в руках была маленькая розочка. Он вручил ее мне. Мы пошли к вернисажу. Я никогда не была там раньше, но много слышала об этом месте. Действительность превзошла ожидания. На большой площади раскинулось огромное количество торговцев всякой всячиной. В основном вещи были рассчитаны на иностранцев. Разноцветные толпы интуристов бродили, с явным удовольствием торгуясь и очень громко разговаривая.

Торговали матрешками: классическими, в платочках, с губами бантиком, и новомодными, с изображением вождей и президентов. Особенно много торговали народными промыслами: хохлома, гжель, жестово, палех. Все было забито расписными подносами, досками, туесками, шкатулками, корзинками и прочими чудесными и бесполезными вещами. Можно было купить бюстик Сталина, соседствующий с бюстиком Гитлера, Ленина во всех мыслимых видах. Если кому-то холодно — к вашим услугам имелись шапки-ушанки, оренбургские пуховые платки, варежки. Продавалась советская атрибутика: флаги и флажки, комсомольские и октябрятские значки, собрания сочинений Ленина и Сталина, плакаты разных времен.

Рон ехал сюда целенаправленно: искал ордена и медали Великой Отечественной войны. Ему повезло. Почти сразу у входа он нашел то, что искал, купил нужный орден за зеленые деньги, и потом мы просто гуляли. Рон чувствовал себя счастливым, все время улыбался и шутил, а я была скованна после своего сна и боялась сказать что-либо лишнее.

Рон купил мне в подарок очень красивые вышитые варежки и деревянную фигурку «Репка» для Богданчика. Я сопротивлялась, отказывалась от подарков, но Рон настоял на своем.

— Ты что-то грустная сегодня? Да? — спросил он. — Ты не приболела? Инфлюэнца?

— Нет, я просто очень тоскую по мужу, — ответила я откровенно.

— Денис мне все рассказал о твоем муже. Он обязательно вернется. Я бы вернулся к такой женщине даже с того света, — вдруг нежно сказал Рон.

— О… Не надо, пожалуйста, Рон. Не нужно таких слов, — жестко сказала я.

Рон замолчал, но потом улыбнулся и попросил вновь:

— Лиза, пожалуйста, давай завтра сходим с тобой куда-нибудь в нормальное место. Просто выпьем кофе. Я в понедельник улетаю.

— Улетаешь? — Мне почему-то стало грустно. — Ты что, больше не приедешь в Россию?

— Обязательно приеду, только вот когда?.. Не скоро, но я буду писать, если разрешишь. Я хочу рассказать тебе о себе, о своей работе, о планах на будущее. Я не хочу это делать на ходу, хочется просто сесть и смотреть в твои глаза. Хочешь, сходим в ресторан «Арагви», я обожаю все грузинское, особенно вино солхино. Ты пила его когда-нибудь?

— Нет, даже не слышала такое название. Я знаю только вазисубани, киндзмараули, хванчкару. Мама с папой иногда покупали для гостей, я помню…

— Хванчкара — любимое вино Сталина, — засмеялся Рон. — Ну что, соглашайся на «Арагви».

— Рон, если честно, я очень хотела бы тебя попросить купить в «Айриш-хаусе» несколько баночек йогурта. Моя бабушка мечтает о нем, ее угощали, а я просто боюсь даже туда заходить. Ведь там все на доллары. Извини меня, но такая у меня просьба.

— Это самая легкая просьба на свете, — засмеялся Рон. — Завтра же твоя бабушка будет ужинать йогуртом.

— Я пойду с тобой в «Арагви», но только совсем ненадолго.

— Договорились! — Рон рассмеялся и… нежно приподнял мою руку для поцелуя. Какой ужас…

Мои руки за время работы в офисе стали красными, сухими от бесконечной воды и химикатов, ногти расслоились и были коротко острижены. Мои руки были просто ужасны. Рон заметил это. Он задержал мою руку в своих руках, еще раз поцеловал и прошептал:

— Бедные ручки… Столько работы для таких ручек… Завтра в «Айриш-хаусе» я куплю для этих ручек самый лучший крем.

…Дома мы весь вечер вместе с мамой и бабушкой думали, что мне надеть. В результате нашли самый лучший выход: я надену мамино «маленькое черное платье» и яркий шарф. Обуви не было. Пришлось клянчить у соседок. В результате нашли замшевые полусапожки вполне приличного вида, но на один размер меньше моего. Делать нечего — придется помучиться. Ради красоты можно выдержать и испанский сапожок, не могу же я ударить в грязь лицом перед американцем. Я никогда не была в ресторанах и очень волновалась. Мама со знанием дела утешала меня. Она много раз была в ресторанах с папой, поэтому считала себя опытным ресторанщиком.

— Главное, поосторожнее с котлетой по-киевски. Может брызнуть, — назидательным тоном советовала мама.

— Какие котлеты по-киевски! Мы же идем в грузинский ресторан, — отбивалась я от непрошеных советов.

Перед выходом мама достала драгоценный флакончик с духами «Пуазон», который подарил ей папа на последний день рождения, и основательно подушила меня.

… В пять часов вечера мы встретились с Роном около памятника Юрию Долгорукому. Я увидела его издалека, ковыляя в неудобных сапогах. В руках у него был большой цветной пакет.

— Привет, Лиза! Это тебе гуманитарная помощь: йогурт для твоей бабушки, специальный крем для твоих рук и кое-что для твоего сына. Я очень благодарен, что ты наконец нашла для меня время.

Я поблагодарила его, даже чмокнула в щеку от избытка чувств. Надо же, какой внимательный…

Ресторан «Арагви» располагался у задней части коня Юрия Долгорукого. Когда мы вошли, я выглядела довольно жалко. Может быть, внешне все было в порядке: Рон сделал комплимент, что я прекрасно выгляжу. Но руки у меня предательски дрожали, сердце стучало в два раза быстрее обычного, узкие и маленькие сапоги безбожно жали. Я мечтала только об одном: сесть и разуться. Поэтому, когда мы сели за столик и я вытянула ноги, на моем лице тут же засияла улыбка счастья. На нее сразу отреагировал Рон и в ответ сверкнул своей белозубой улыбкой.

— Что ты будешь? — спросил, перелистывая меню.

Мне было все равно, тем более что я только слышала названия блюд, но никогда их не пробовала.

— На твой вкус, — коротко ответила я.

Потом потихонечку расстегнула «молнию» на сапогах и высвободила ноги. Вот оно, счастье!

Рон удивился и заказал сациви, хванчкару, хачапури по-менгрельски и бараний шашлык.

— Так странно, ты не знаешь вашу национальную кухню?

— Это не наша кухня, а грузинская. Я знаю только русскую и, может быть, чуть-чуть украинскую. Если честно, я в ресторанах никогда не была, — призналась я. — Вообще как-то странно. У меня в жизни пошла какая-то грузинская волна: Терлецкий подарил мне картину Пиросмани, ты привел меня именно в грузинский ресторан.

— Да, да, так бывает. Это грузинский эгрегор взял тебя под свое крылышко. Я очень люблю Грузию и Россию. Но мне кажется, что грузины больше оберегают свою самобытную культуру, кухню, вино, пение. Жаль, что русские почти не поют и сберегли только национальный напиток — водку.

— Но у нас еще есть напитки самогон и квас! — обиделась я за русский народ.

— Да, именно самогоном в прошлом году сильно отравился мой друг Тед. Его еле спасли. Он гостил у одной женщины в Подмосковье. Та поила его самогоном, кормила забродившей капустой, солеными огурцами и черным хлебом. Вечером приходили соседи по деревне посмотреть на настоящего живого американца и выпивали самогон вместе с ним за международную дружбу. Утром он просыпался на печке в ужасном состоянии, а эта женщина снова его поила. В результате Тед еле вернулся в Москву, в американское посольство, причем у него не было ни денег, ни документов, а одет он был в какую-то рваную тельняшку и валенки. Он рассказывал, что постоянно с кем-то братался и обменивался одеждой. Последним «братом» оказался комбайнер Вася, который и притащил его в Москву. Когда Тед прилетел в Нью-Йорк, целый месяц не мог ничего есть. Вот тебе и самогон, — рассмеялся Рон. — А вот грузинская кухня очень здоровая, именно поэтому там так много долгожителей. И никто так не напивается.

Еду принесли быстро. Я ощутила волшебный запах свежего лаваша, шашлыка и зелени. Мне показалось, что я голодала всю жизнь. Захотелось съесть все сразу, все порции, и еще, еще! Было так вкусно, что я еле сдерживалась, чтобы не застонать от наслаждения. Рон ел спокойно, с удовольствием и краем глаза посматривал на меня.

— Я хочу рассказать тебе о себе, Лиза. И хочу кое о чем тебя попросить, ты можешь оказать мне неоценимую услугу.

— Что же я такого могу сделать для тебя, Рон? — изумилась я.

— Да, сначала расскажу тебе о деле. Как ты знаешь, я — военный историк. Занимаюсь периодом правления Сталина. У вас сейчас такая кампания в прессе, что Сталин — это какой-то демон, который ел малолетних девочек и честных военачальников вместе с Берией на завтрак, обед и ужин. Я считаю, что это совершенно не так. Я считаю, что Сталин — один из умнейших и величайших людей в истории человечества, своим руководством он остановил коричневую чуму и предотвратил превращение русских в рабов.

Вы сейчас ругаете его, но это все песни с чужого голоса. Некоторым силам очень выгодно, чтобы вы ругали Сталина. Я слышал, некоторые поговаривают, очень жаль, что немцы не оккупировали Россию, все бы жили хорошо при немецком порядке. Это не так! Гитлер всех превратил бы в рабов и поместил в концентрационные лагеря! Проблема противостояния Сталина и Гитлера — это проблема противостояния двух магических систем. Сталин очень хорошо знал Гурджиева, известного мистика. Он дал ему специальные системы для магического воздействия на людей. Я мог бы тебе еще много чего интересного рассказать, но не буду забивать голову… Мне нужно, чтобы ты собрала для моей книги небольшой материал. Мне нужны люди, которые жили в эпоху Сталина и не были репрессированы, человек десять — пятнадцать. Мне нужны их фамилии, годы рождения, профессии и описание того, что они делали во время войны. Лучше всего, чтобы это были интеллигенты или военные. Не трудно тебе это сделать? Я очень хорошо заплачу, может быть, даже выбью грант нашего института, который занимается этой тематикой.

— Это совсем легко, у моей бабушки множество знакомых и друзей, — отозвалась я. Мне были по плечу любые задачи. Я была совершенно пьяной от еды. Казалось, гормоны удовольствия заполнили меня до краев.

— Лиза, я хотел сказать тебе что-то важное… — Рон замялся и потупился. — Кажется, я влюбился в тебя…

— Нет, нет, не надо, даже не продолжай! Я люблю своего мужа! Я буду его ждать, несмотря ни на что! — вскипела я и попыталась выскочить из-за стола, но мои сапоги… я подвернула ногу и шлепнулась обратно.

— Не сердись, Лиза. Я тоже не свободен. Я женат, причем давно. Моя жена — очень хороший человек. Мы живем с ней восемь лет.

— Ну вот и прекрасно, — почему-то с обидой констатировала я. — Что тебе еще нужно? Легкое приключение с несчастной русской женщиной? Изучение национальных особенностей?

— Я правда в тебя влюбился, но я борюсь с собой, со своим чувством, не беспокойся. Моя жена Розали живет со мной восемь лет, детей у нас нет и не будет… Мы с ней уже просто хорошие друзья, брат и сестра. Я совсем не собираюсь развлекаться с тобой или что-то в этом духе. — Он снял очки и принялся их тщательно протирать своей специальной салфеткой для очков. — Понимаешь, в вашей стране жить пока очень сложно, а в твоем положении еще сложнее. Когда я увидел тебя, почувствовал какую-то ответственность, не знаю почему, но мне хочется сделать для тебя и твоей семьи что-то хорошее. Не отвергай мою помощь, пожалуйста. Не будь такой гордой, ведь мне самому приятно облегчить твое существование. Может быть, я помогу тебе в осуществлении какой-нибудь мечты. У тебя есть мечта?

— Я мечтаю, чтобы вернулся мой муж. Я мечтаю, чтобы мама стала здоровой. Я мечтаю, чтобы Богданчик вырос хорошим мальчиком. Это все.

— Нет, не все. А чего бы ты хотела для себя? — упрямо пытал меня Рон.

— Я хочу стать модельером. И хочу, чтобы у меня было красное платье, шелковое, красивое и бесполезное, с открытой спиной и пышной юбкой. И чтобы можно было в нем танцевать! Кружиться на высоких каблуках, отражаясь в зеркалах. И чтобы рядом был какой-нибудь чудесный человек! — выпалила я и засмущалась. Это такие детские мечты, глупые, эгоистичные. Наверное, надо было бы ему сказать, что я мечтаю о мире во всем мире или о дружбе между народами.

— А что тебе нужно для осуществления твоей мечты? Как ты планируешь стать модельером? — поинтересовался зануда Рон.

— Ну, я не знаю… Куплю швейную машинку и буду шить.

— Но тогда ты будешь просто портнихой, — констатировал он.

— Нет, я пойду учиться.

— Куда?

— В институт легкой промышленности. Там работает знакомая Терлецкого.

— Мы сейчас запишем все шаги, которые тебе нужно сделать для того, чтобы осуществить твою мечту. — Рон взял салфетку и начал записывать на ней по пунктам все шаги, которые мне нужно предпринять.

Сначала мне это показалось занудным и ненужным, но потом я увлеклась, и мы с ним разработали настоящий план действий, причем с обозначением дат и ресурсами, которые можно привлечь.

После ужина без осложнений доехали домой. Рон посмотрел на меня долгим, ласковым взглядом и задержал мою руку в своей.

— Помни о своей мечте. Я буду тебе писать и звонить. — Он вздохнул, улыбнулся и ушел.

На углу дома обернулся, помахал мне рукой. Я почему-то продолжала смотреть ему вслед. Рона мне будет не хватать. За эти несколько дней он стал для меня близким человеком.

…Домой я притащила добычу: йогурт! Бабушка дрожащими руками взяла заветную баночку и начала медленно и осторожно есть розовую клубничную простоквашу. На лице ее сияла блаженная улыбка. Она доела все и вылизала баночку.

— Спасибо хорошему человеку за доставленное удовольствие. Дай бог ему счастья, — сказала довольная бабушка, облизывая сморщенные губы и закатывая глаза от восторга.

Спасибо Рону. За все спасибо.

…И помчались дни, до отказа заполненные делами. Жаль, что в сутках всего двадцать четыре часа, жаль, что нужно тратить время на сон.

Я продолжала молиться, и все у меня получалось с Божьей помощью. Денег накопилось достаточно для того, чтобы заткнуть дыры в нашем скромном бюджете. Первое, что я сделала, — поставила памятник папе. Он получился довольно скромный, но благородный. Мы с мамой долго выбирали фотографию. Оказалось, что на всех фотографиях папа смеялся так задорно и весело, что было как-то неуместно помещать такую фотографию на памятник. Оставалась только фотография на паспорте, там папа тоже почти смеялся, хотя изо всех сил старался быть серьезным. Затем я купила нужные лекарства для бабушки и мамы, питание для Богданчика, починила краны, обулась в надежную обувь. После отъезда Рона я уволилась из фирмы и стала заниматься другими делами.

Сразу приступила к выполнению задания: составила список людей разных социальных слоев и профессий, которые жили в сталинское время. За месяц посетила этих стариков и взяла у них что-то типа интервью. Картина получилась пестрая. Некоторые с восторгом и упоением отзывались о Сталине, считали, что нашей стране нужен такой руководитель. Другие его ненавидели и проклинали. Некоторые колебались. Я старалась не делать никаких выводов, отпечатала интервью на папиной старенькой печатной машинке и послала отчеты Рону. Он позвонил, поблагодарил меня и передал премию за работу.

Терлецкий сдержал слово и познакомил меня со своей институтской подругой Майей Лисянской. Она посмотрела мои работы и предложила подрабатывать в одной из мастерских, осваивать технологию швейного производства. Оказалось, что я многих секретов шитья не знала и с удовольствием освоила все тонкости швейной премудрости. Работала в мастерских пару раз в неделю, с огромным удовольствием.

Осенью поступила на вечернее отделение института. Швейную машинку купила и освоила досконально. Вечерами плотно закрывала двери и стрекотала в бабушкиной комнате до полуночи. Слава богу, машинка была очень хорошая и не слишком шумная, иначе наши вредные соседи сразу отреагировали бы на ночной шум.

Терлецкий несколько раз позанимался со мной рисунком и живописью. Он оказался совершенно нормальным мужиком, просто любил изображать из себя циника и клоуна. А на самом деле был одиноким, сверхчувствительным человеком искусства, а при мне даже несколько раз плакал, вспоминая о горячо любимой маме.

Я дала объявление в газету: «Шью на заказ. Перелицовываю, подгоняю по фигуре. Создаю новый имидж. Выезжаю на дом». Вначале звонков по объявлению было мало. Я хорошо запомнила свою первую клиентку. Она жила в районе Куркино. Я ехала и искала ее дом почти два часа. Клиенткой оказалась сорокалетняя полная женщина Валя, она хотела, чтобы я сшила для нее наряды, в которых ее фигура смотрелась бы стройной. Мне удалось разработать силуэт, который скрывал недостатки фигуры и подчеркивал женственность и аппетитность форм этой приятной женщины. Валя оказалась, на мое счастье, ужасной болтушкой. У нее в подругах ходила половина Москвы, причем все подруги были с нестандартными и сложными фигурами. Подружки Вали задали мне работы на ближайший год, только успевай поворачиваться. Я очень старалась. Для каждой нашла какую-то изюминку в крое и аксессуарах, мы проработали все детали имиджа по специальной схеме. Это были девушка-зима, которой шли холодные цветы, несколько женщин-лето и целых четыре подруги-осени. В соответствии с цветом кожи, глаз и волос мы подобрали новый гардероб для каждой, не забывая о мельчайших деталях, например о ремнях для юбок и брюк. Такой мелочовкой можно испортить всю картину, а когда эти вещи уместны и соответствуют костюму, появляются гармония и особый шик.

Я чувствовала себя счастливой, потому что занималась тем, о чем мечтала. Творческие идеи приходили постоянно неизвестно откуда. Вернее, известно, ведь я была только проводником, антенной, настроенной на особую волну.

Рон часто звонил и писал. Он опускал меня на землю, контролировал выполнение намеченных планов. Та салфетка, на которой он писал своей фиолетовой шариковой ручкой в ресторане «Арагви», лежала на самом видном месте под стеклом, мой взгляд постоянно натыкался на нее. Рон прислал несколько посылок. В них были красивые разноцветные пуговицы, тесьма, нитки, специальные выкройки. Он вложил в посылку огромный набор специальных мелков «Крайола» для Богданчика, красивую книжку раскрасок и набор маленьких машинок.

Дни бежали так быстро, что я не успевала замечать, как растет Богданчик. Ему было уже три года, сын развивался быстро, не по годам. Мама разговаривала с ним по-английски с пеленок, используя замечательную систему обучения Глена Домана, бабушка читала наизусть стихи Пушкина и Лермонтова. Богдан рос улыбчивым, доброжелательным мальчиком, ласковым и очень красивым. Когда мы гуляли с ним во дворе, многие обращали внимание на его экзотическую внешность, маленькие девочки старались поиграть с ним.

Дела в институте шли удачно. Мама очень переживала, что я ни с кем не встречаюсь и поставила на себе крест как на женщине. Вроде бы я была вдова, но и не вдова. От Хорхе по-прежнему не было никаких вестей, но никто не мог дать мне окончательный ответ, что произошло. Мама постоянно твердила:

— Лизочка, тебе надо с кем-то познакомиться. Сходи куда-нибудь.

— Куда?

— В театр, например…

— Мамочка, в театре я засну. Я даже в цирке заснула, когда мы ходили туда с Богданчиком, хотя там обстановка не способствовала сну…

— Ну, я не знаю, может быть, тебе поехать в дом отдыха. Без нас, одной. Вдруг кого-то найдешь. — Мама с надеждой заглянула мне в глаза и покивала, словно гипнотизируя.

— И что я там без вас буду делать? Слоняться без дела и высматривать подходящую жертву? У меня сейчас заказов полным-полно, ничего не успеваю, дипломный проект надо защищать, а я буду по домам отдыха ездить, — сердилась я.

— Ну неужели в институте не с кем познакомиться? Там же наверняка есть симпатичные молодые люди, — вздыхала мама. — Ты у меня такая красивая, умничка, как жалко, твои самые лучшие годы проходят за швейной машинкой!

Конечно, за мной пытались ухаживать молодые люди в институте, но мне было некогда, а мальчики были молоденькие и легкомысленные, мне казались смешными их ухаживания. Нет, если говорить начистоту, я даже попыталась насколько раз сходить на свидания с совершенно конкретной целью — не дать себе засохнуть. Одним инструментом для моего оживления послужил институтский преподаватель, другим — бывший школьный приятель. От этих свиданий осталось чувство брезгливости и какой-то безумной неловкости. Я бы даже сказала, что этих свиданий было не два, а одно с половиной, потому что второй претендент выпил слишком много коньяка «Белый аист» и потерял от волнения боеготовность.

Со свиданий я возвращалась печальная и смущенная.

Бабушка понимающе цитировала Есенина:

Мне было совершенно некогда искать мужчин. Заказов на шитье становилось все больше и больше, обо мне пошла хорошая молва. Я должна попасть в теплую волну успеха!

Все — для фронта, все для победы.

Денег скопилось достаточно. Конечно, смешно так говорить, в то время когда мои одноклассницы, всплывшие на волнах удачных мужей или карьер, покупали себе «мерседесы», особняки и дома на Кипре. Но после тяжелых лет я была счастлива, что смогла купить холодильник, видеомагнитофон и все остальные необходимые вещи для семьи — одежду, обувь, лекарства.

Я даже смогла снять дачу на лето в ближайшем Подмосковье. Все там блаженствовали. Я со слезами на глазах смотрела на совершенно счастливую бабушку, которая сидела под старой яблоней в плетеном кресле и шептала сморщенными губами стихи Цветаевой:

Рядом с ней играл в песочнице Богдан, строил из чистейшего речного песка дороги и куличи. Мои родные. Все для них сделаю.

Рон по-прежнему не забывал меня, передавал с оказией небольшие приятные посылки для меня и Богдана, изредка позванивал. Я часто мысленно говорила с ним, советовалась, причем мой внутренний диалог оказывался двуязычным, наполовину — английским, наполовину — русским.

Сразу после встречи нового, 1996 года позвонил Рон. Просил, чтобы мы приняли его у себя для того, чтобы он смог выучить русский язык. Рон хотел снять у нас комнату на месяц за очень большие деньги и «погрузиться» в языковую среду. После некоторого колебания и удивления я согласилась, ведь Рон столько сделал для меня и для нашей семьи. Почему-то ему хотелось жить в нашей семье, значит, это было необходимо. Ведь он знал, что у нас маленькая и не очень комфортабельная квартира, маленький ребенок и старый, больной человек.

Я посоветовалась с мамой и бабушкой — они дали согласие. Мама вообще была в восторге: ведь она сможет общаться с человеком на любимом английском. Начались приготовления, не хотелось ударить в грязь лицом перед американцем. Мы провели генеральную уборку, мамина подруга побелила ванную комнату. Договорились, что жить Рон будет в бабушкиной комнате, в окружении антикварных безделушек.

— Давай продумаем, чем мы будем его кормить. Наверное, придется варить овсянку, все-таки английская традиция. Или, может быть, яичницу с беконом? Как это все необычно, волнительно! — суетилась мама, листая «Книгу о здоровой и вкусной пище». — Надо же будет его как-то развлекать, свозить в Загорск, то есть в Сергиев Посад, на страусиную ферму, в Оружейную палату! Сходишь с ним в Большой театр, а то ты как затворница сидишь: работа — дом — институт.

— Мама, Рон приедет работать. Он пишет диссертацию о Сталине. Наверняка он будет проводить все время в библиотеках, в архивах и Музее Советской армии. Какая ему тут страусиная ферма! — рассмеялась я.

Перед приездом великого гостя мама даже сходила в парикмахерскую, сделала укладку и маникюр. Она не была в парикмахерской с той поры, когда умер папа. Бабушка тоже принарядилась, надушилась духами «Клима». Меня веселили их приготовления. Богданчик разнюхал, что кто-то к нам приедет, и оживленно спрашивал по сто раз на день:

— А этот американский Рон привезет мне подарки? Хочу черепашек-ниндзя! Рафаэля, Леонардо и всех остальных со Сплинтером!

Бабушка удивлялась, наивно полагая, что Богданчик имеет в виду художников эпохи Возрождения, и рассказывала с гордостью своим подругам по телефону, что мальчик развит не по годам, знает все искусство Возрождения. Ха-ха, отстала наша бабушка от мультяшной моды.

Итак, Рон приехал. Он вошел в квартиру, держа в руках огромные яркие сумки. У меня даже защемило сердце от той прекрасной, сияющей улыбки, которая играла на его губах, когда наши взгляды встретились. Мама поприветствовала его на хорошем британском, но Рон засмеялся и сказал по-русски с мягким акцентом:

— Мне очень приятно слышать такую красивую и чистую родную речь, но я хотел бы специально не общаться временно по-английски. Я буду стараться говорить с теми людьми в вашей семье, которые не имеют шансов ответить мне на английском. Только по-русски!

Богданчик вдруг как закричал на чистейшем английском:

— О, вам придется тогда общаться только с моей прабабушкой, ведь остальные трое знают английский! А в этих сумках есть для меня подарки?

— О да, — рассмеялся Рон, — и довольно много! А ты очень хорошо говоришь по-английски.

— Спасибо, сэр! Вот вы и изменили своим правилам: говорите со мной по-английски!

Рон действительно привез целую сумку подарков, львиная их доля была предназначена Богданчику. Прекрасные солдатики, индейцы, смешная бейсболка с пропеллером, огромный набор фломастеров, пижамы с диснеевскими героями, несколько пар маленьких джинсов, ковбойки, упаковки конфет — и еще множество всего, что составляет счастьеребенка. Для всех остальных тоже были припасены подарки.

— Вы просто какой-то Дед Мороз, — оценил американца Богдан, измазанный до ушей шоколадом.

Рон торжественно вручил мне изысканный набор косметики «Эсте Лаудер», необыкновенной красоты сапоги и несколько упаковок со швейными аксессуарами.

Маме предназначались шкатулка, рисовая пудра в элегантной упаковке, а для бабушки Рон заготовил специальные средства по уходу за очками, мягкие тапочки и специальные витамины для глаз.

Рон планировал прожить у нас около месяца. Утром мы встречались с ним за завтраком и разбегались каждый по своим делам. Он ехал куда-то в Подмосковье, копался в архивах, встречался со сталинистами и участниками Великой Отечественной войны, ездил по военным музеям. Я много работала с клиентами и в мастерских. Вечером все собирались на кухне и образовывалось какое-то подобие семьи. Мы много шутили, смеялись, путались в русском и английском, переходили с языка на язык. Богдан чувствовал себя счастливым, Рон много общался с ним. В выходные мы вместе гуляли, заходили в пиццерию, зоопарк и детские развлекательные центры. Втроем катались на роликах в центре на Тульской.

Дома Рон брал уроки русского языка у моей бабушки. У нее всегда был прекрасный русский язык. Они садились возле розового торшера и начинали долгие разговоры.

— Вы представляете, Рон, на телевидении нынче никто не знает русского языка. Раньше бы за такие ошибки немедленно уволили, а теперь все эти ошибки в порядке вещей. Очень хочу написать на телевидение. Например, в программе «Смак» готовит кто-нибудь и говорит: «Надо взять сто грамм, надо взять килограмм апельсин». Это же ужасно неграмотно! Только грамм-ов, апельсин-ов! Чулок, но носков! Это же родительный падеж, изучается в третьем классе, значит, эти дикторы и выступающие в третьем классе плохо учились! О чем еще можно говорить! А это ужасное слово «озвучил». Недавно Явлинский начал выступать. Казалось бы, интеллигентный человек, а тоже: «Озвучил!» — ворчала бабушка, потом учила правильному произношению трудных слов. — Русский язык все больше загрязняется, — говорила она, — обрастает иностранными словами. Кроме того, обычные интеллигентные люди начинают выражаться как зэки! Такое впечатление, что вся страна отсидела в тюрьме! Это возмутительно! Куда только смотрит Министерство просвещения! Рон, вам просто повезло, моя дочь и внучка все еще хорошо говорят по-русски и по-английски! Пока что!

А мамочка сияла. Она так надеялась, что у нас с Роном что-то получится, ведь обидно, когда твоя дочь в цветущем возрасте остается совершенно одна.

Моя мама по-настоящему святая женщина. Она полностью растворена в любви к нам, поэтому ее тяжелая болезнь и отступила, ведь истинная любовь излечивает все. Профессора удивлялись этой трансформации, но ее рассеянный склероз дал «задний ход». Может быть, общение со светлым любимым внуком изменило энергию тела, кто знает… Мама всячески старалась создать такие ситуации, чтобы мы с Роном оставались наедине, утаскивала Богдана и тяжелоподъемную бабушку на воздух, но Рон совершенно не проявлял никаких поползновений к сближению. Я смотрела на него немного по-другому. Он становился для меня постепенно ближе и роднее, несмотря на разницу в национальности, вере, культуре. Открывалась его душа, она казалась трепетной и застенчивой, но очень чувствительной. Невольно я сравнивала его с Хорхе. Хорхе был настоящим красавцем, с поджарой, мускулистой фигурой, длинными черными волосами и горящими глазами, чувственным и страстным. Рон был скорее некрасив, бледная кожа, лысинка, очки, неуклюжая фигура. Типичный «ботаник». Совсем не мой тип, но… Я поняла, что он мне очень дорог. За его улыбку хотелось отдать все! Настолько она казалась прекрасной, светлой и искренней…

Мне все время хотелось спросить про его жену Розали, как она его отпустила в Москву, зная, что он будет жить у трех женщин. Я не решалась, но однажды моя мама задала ему вопрос в лоб:

— А как там поживает ваша жена? Не ревнует вас к русским женщинам?

Рон вздрогнул и тут же ответил:

— Розали поживает очень хорошо, но не со мной.

Мы удивленно переглянулись.

— Розали живет теперь вместе с тренером по фитнесу из спортивного клуба и выглядит очень спортивно.

— А почему ты мне об этом не сказал? — возмутилась я.

— А что это меняет? — усмехнулся Рон. — Я же вижу, что ты все еще любишь своего Хорхе, а я тебе совсем не нравлюсь.

— Нет, ты мне очень даже нравишься! — постаралась вывернуться я и почувствовала, как предательски краснею.

— Это не то «нравится». Не то, — вздохнул Рон, — но я не теряю надежды.

Через месяц пребывание Рона в России закончилось. Мы стали прощаться.

— Теперь я приеду только через год. Ваши уроки русского мне очень помогли. Ты будешь ждать меня через год? — прошептал Рон.

Я пожала плечами:

— Я ни с кем не встречаюсь и пока не собираюсь. Я очень занята работой и семьей, ты же видишь, мне не до любви.

— Теперь тебе нужно сделать более решительный шаг. Открой свою фирму. Я видел твои работы, сейчас самое время! Потом можно опоздать.

— Мне страшно начинать бизнес! Я ничего не понимаю в бухгалтерии, налогах… Это невозможно, — упавшим голосом промямлила я.

— Мне очень нравятся ваши поговорки. Одна из них звучит так: «Не боги горшки обжигают». Я очень долго не мог понять ее смысла, но потом твоя мама мне объяснила, что это означает. Не бойся, бухгалтерия, налоги и все остальное — не самое главное в деле. Главное — настоящая идея, а она у тебя есть.

— Я посоветуюсь с отцом Федором, — согласно сказала я и успокоилась.

С некоторых пор я старалась не принимать никаких серьезных решений без благословения отца Федора.

Мы тепло распрощались с Роном, бабушка даже всплакнула. Богдан смотрел на него печальными глазами. Спросил с надеждой:

— А завтра еще приедете из Америки? Или на следующей неделе?

Рон рассмеялся:

— Я обязательно приеду. А пока учи английский, он тебе в жизни пригодится. Я постараюсь писать письма и звонить.

Меня очень удивило отношение Рона ко мне. Я ему явно нравилась, но он не приставал ко мне ни с какой чувственностью.

Моя мама выспрашивала меня, что да как. Надеялась на развитие отношений, но увы…

— Мамочка, можешь не надеяться на него как на любовный объект. Он совершенно безобиден.

— Как?! — искренне изумилась разочарованная мама. — Он даже не пытался поцеловать тебя, когда вы оставались наедине?

— Нет, не пытался, — усмехнулась я.

— А что же вы тогда с ним делали? Он был такой разгоряченный, когда мы вернулись с прогулки.

— Он мне рассказывал, как надо организовывать бизнес. Свое дело, швейное производство. Смотри, мы с ним исписали целый блокнот в его любимой манере. Пошаговая инструкция к тому, чтобы твоя дочь стала безумно богатой и успешной бизнесвумен. О'кей?

— Вот это Рон! А я о нем лучше думала! — со смехом сказала мама и ушла читать Богдану книгу.

Зато проницательная бабушка патетически сказала:

Бабушка все время цитировала какие-то стихи известных и неизвестных авторов. И почти всегда по делу.

Странный он, этот Рон. Не пойму я его. А целоваться мне уже сильно хотелось! Я ни с кем не целовалась после Хорхе. Только с Богданчиком. В щечку.

Меня удивило, что отец Федор благословил меня на открытие своего дела, но просил продолжать молиться непрестанно Иисусовой молитвой. Эта молитва стала для меня не просто формальной, мое сердце постоянно жило в ритме молитвы, она спасала меня от уныния и оберегала от неприятностей. Я поделилась с отцом Федором сомнениями насчет отношений с Роном, но он только покачал головой и посоветовал больше молиться и слушать, что скажет сердце.

— Ты должна почувствовать благодать этих отношений, их истинность. А это может сказать только сердце. Молись, проси — и обрящешь.

Я кивнула:

— Мне кажется, я начинаю любить его, но больше как друга… Он совсем не похож на мой идеал. Я все еще люблю отца своего сына. А потом, Рон перестал интересоваться мной как женщиной. Не знаю почему.

…Деваться было некуда: Рон, как настоящий тренер по бизнесу, контролировал каждый мой шаг. Я зарегистрировала фирму, взяла небольшой кредит в банке, сняла квартиру и наняла двух женщин с опытом работы на швейной фабрике. Ткани и фурнитура были куплены у знакомой девушки-челночницы, которая привозила товары из Турции. Первая коллекция одежды, которую мы представили на выставке текстиля, называлась «Кофейная кантата». Это была модульная одежда. Принцип коллекции заключался в том, что все вещи могли меняться, сочетаясь друг с другом и создавая эффект нового наряда. Например, деловая бизнесвумен могла приобрести шоколадного цвета брюки, мини- и макси-юбку, пиджак, две-три блузки разных цветов и несколько шейных платочков. В результате можно было до бесконечности комбинировать разные сочетания. Это оказалось очень удобным и практичным. Мои знакомые женщины высоко оценили эти преимущества. Показ коллекции вызвал бурю эмоций. Я подготовила зал к просмотру: в турках варился прекрасный кофе, в воздухе стоял волшебный аромат, женщины с восторгом смотрели на вещи, которые я придумала специально для них. Костюмы разлетались, как горячие пирожки.

На выставке, проходившей на ВВЦ, нас заметили. Через незначительное время продажи возросли, появились свободные деньги для закупки тканей, фурнитуры и расширения производства.

Я не успевала справляться со всеми делами. Наняла менеджера. Рон одобрил это.

Какой же он зануда! Мучает меня своими бизнес-планами несколько раз в неделю. Но без него я бы не выплыла, несколько раз случались такие ситуации, когда я не могла принять правильное решение.

…Потом произошло ожидаемое, но печальное событие — умерла бабушка. Она умерла с тем же достоинством, с каким и жила. Просто уснула в кресле, шепнув перед этим Богданчику: «Будь очень хорошим мальчиком, слушайся маму… Жизнь — вечная, я уже знаю…» Богдан прибежал в кухню и стал кричать, что бабушка очень крепко уснула и не откликается. Сердце болезненно сжалось, почувствовало неизбежное.

Прощаться с близким человеком, даже стареньким и больным, очень больно. Но мне нельзя было погружаться в свои страдания, нужно было поддержать страдающую маму и Богданчика. Для него расставание с любимой прабабушкой стало вехой, после которой он повзрослел и перестал быть ребенком.

Бабушка до последних дней оставалась верна себе: не изменила своим принципам, не выбросила свой партийный билет, не отказалась от коммунистической партии, как все окружающие в период прихода к власти Горбачева и Ельцина. Она была прекрасным, светлым человеком, наполненным любовью к близким, особенно к Богдану, который стал радостью последних дней ее жизни…

Не прошло девяти дней со смерти бабушки, как приехал Рон. На этот раз он остановился в отеле «Президентский». Я рассказала ему о печальном событии, он выразил соболезнования.

— Твоя бабушка была для меня самым прекрасным учителем русского языка… Я хочу тебя увидеть. Приглашаю на ужин в ресторан отеля «Президентский».

— Но может быть, ты придешь к нам в гости? Помянем бабушку… Мама и Богдан будут рады тебе, — растерянно сказала я.

— Я прошу тебя встретиться со мной за ужином. Мне это важно. Пожалуйста, Лиза. — Голос его слегка дрожал.

— Ну хорошо, — нехотя согласилась я.

Я посмотрела на себя в зеркало. Бледное, заплаканное лицо, осунувшееся за последние несколько дней печали. Какой там ресторан, зачем он это придумал…

Через силу надела черное платье и пригладила щеткой волосы, провела кисточкой по щекам. Рон испугается меня. Это только в романах и фильмах героиня всегда прекрасна, даже в минуты глубокой печали слезы красиво блестят на ресницах и аккуратно скатываются по персиковым щечкам. В жизни все по-другому. Я очень соскучилась по Рону, но была до краев наполнена печалью.

Рон встречал у ворот. Я увидела его издалека. Он стоял одинокий, нескладный в своем добротном пальто и кроличьей шапке-ушанке. Его шея беззащитно высовывалась из-под плохо завязанного шарфа. Он ходил туда-сюда и вглядывался в густую зимнюю пургу. Ждал меня.

Я вдруг остановилась, почувствовала сильный удар куда-то в область сердца. На несколько секунд перехватило дыхание — и душу мою самым необыкновенным образом залила нежность к этому немножко несуразному, но доброму и хорошему американцу. «Он любит меня… А я, наверное, полюбила его… А как же Хорхе? Ведь я клялась ждать его вечно в этой или другой жизни… Значит, моя любовь к мужу была не вечной, а обычной, банальной любвишкой… Господи, помоги разобраться в себе! Ведь то, что я сейчас почувствовала к Рону, это и есть — благодать… Благодать?»

Рон увидел меня, просиял, почти побежал навстречу. Чмокнул меня в щеку замерзшими губами, потом отстранился и печально покачал головой:

— О, действительно, ты так измучена… Прими мои соболезнования. А я как раз последние два месяца учил русские пословицы и поговорки, хотел блеснуть перед твоей бабушкой… не успел, увы, но буду цитировать, не возражаешь?

Я пожала плечами. Пусть цитирует.

Мы прошли мимо бдительного охранника в ресторан отеля. Я чувствовала себя неловко среди нарядных, весело жующих, оживленных иностранцев, перемешанных с нашими.

Мы сели за заказанный столик, украшенный пышным букетом роз.

— Этот букет для тебя, Лиза.

— Спасибо, — равнодушно поблагодарила я Рона, — прости меня, Рон, сейчас меня ничего не радует, даже розы. Я не представляла, насколько была для меня дорога бабушка. Сейчас могу чувствовать только боль, хотя радость от встречи с тобой все-таки пробивается. Я очень рада тебя видеть, — сказала я и тяжело вздохнула.

Рон улыбнулся, покачал головой.

Мы помолчали минутку, изучая друг друга. Давно не виделись. У Рона в небогатой шевелюре появилось больше седых волос.

— Скажи, Лиза, а ты… хотела бы ты поехать в Америку? — вдруг спросил Рон.

— В Америку? Зачем? — удивилась я.

— Ну… хотя бы посмотреть, как я живу. В гости. — Рон снял очки и начал их протирать своей особой салфеткой. Его лицо без очков было трогательным и беззащитным, без очков он выглядел намного моложе.

К нам подлетел вышколенный официант. Пришлось прервать разговор. Я отнекивалась от заказа. Есть совершенно не хотелось. Однако Рон заказал мой любимый салат «Цезарь» и ягодный десерт.

— Лиза, не стоит так горевать о бабушке. Ты же знаешь, что жизнь вечная.

Я даже вздрогнула. Именно эту фразу сказала бабушка перед смертью Богдану.

— Ты же православная христианка, знаешь, что наверняка бабушка попала в Царствие Небесное.

— Да, это так, но она была нам дорога, и Богдан очень сильно переживает.

— Я предлагаю вам поехать ко мне в гости, Богдан переключится, отвлечется, в детстве горе забывается быстро, — быстро заговорил Рон.

— Нет, это совершенно невозможно! Ты сам шаг за шагом выстраивал мои дела, тренировал меня, или, как это у вас говорится, проводил коучинг, а теперь я все брошу?! А потом, я не могу оставить маму! Да и зачем нам ехать к тебе в гости?

Рон покраснел и вдруг неожиданно сказал:

— Я люблю тебя.

Я онемела. Этого я не ожидала. Мне казалось, что Рон совершенно не интересуется мной как женщиной, что мы просто друзья, ведь долгое время он не проявлял никаких чувств.

Да, он заботился о нашей семье, но мне казалось — это… просто для того, чтобы иметь каких-то друзей в России. А может быть, я просто все время сравнивала его поведение с поведением Хорхе, который с пылкой латиноамериканской страстью чуть ли не в первый час знакомства уже целовал меня и признавался в любви?

— Надеюсь, я хотя бы немного тебе нравлюсь? — спросил Рон и улыбнулся.

— Рон, это так неожиданно… Ты мне очень нравишься. Ты — мой самый лучший на всем белом свете друг.

— Только друг?

— Пока только друг, я просто… я не думала, — запуталась я.

— Не могла ты не думать. — Рон недоверчиво покачал головой. — Здесь все только и думают, как выскочить замуж за иностранца.

— Я уже была замужем за иностранцем, — напомнила я.

— Да, но быть женой американца намного надежнее. — Рон рассмеялся и шумно отхлебнул воду из бокала.

— Женой?! — вновь удивилась я.

— Да, Лиза, а в качестве кого я приглашаю тебя в Америку, как ты думаешь? — посерьезнел Рон. — Я развелся с Розали.

— Все это так неожиданно… — растерянно промямлила я. — Но я не могу сейчас никуда поехать. Ведь ты сам все эти годы направлял меня, чтобы я развивала бизнес, строила свое дело. Я не могу бросить свое дело! Ты противоречишь сам себе: столько времени толкал меня шаг за шагом, чтобы я стала бизнесвумен, — и вдруг!

— То есть ты не против? — улыбнулся Рон. — Только позже?

Я замолчала.

Рон смотрел на меня нежно и улыбался.

— Понимаешь, Лиза… Я уже не мальчик и прекрасно понимал, что все это очень сложно. Все эти годы я пытался встречаться с другими женщинами разных национальностей. Ничего не получилось. Я думал только о тебе, потом стал ловить себя на мысли, что разговариваю с тобой, делюсь впечатлениями. Я боролся со своим чувством. Изо всех сил, но оно победило. Теперь я могу сказать тебе открыто: я люблю тебя. Ни одна женщина в мире не представляет для меня такого интереса, как ты.

Знаешь, обычно люди на расстоянии забывают друг друга. Сначала перестают посылать письма, потом звонить, потом перестают думать друг о друге. А я все время с тобой, днем и ночью… Так уж получилось. В мечтах и в мыслях.

Меня беспокоит только одна банальная вещь. Возможно, не очень-то удобно ее обсуждать, но… Это только в мыльных операх и карманных женских романах все герои и героини красивы, успешны и у них все сразу получается, в жизни так не бывает…

Ты ведь была замужем за жгучим и страстным латиноамериканцем, мой темперамент значительно скромнее. Для меня любовь — это нежность, забота о развитии личности партнера и его благе. Для меня дневная жизнь и дружба значительно важнее, чем ночь. Может быть, это странно слышать из уст мужчины, но это так…

Рон разволновался, нервно схватил бокал с водой, задел рукавом тарелочку с хлебом и уронил ее содержимое. Я попыталась ему помочь, мы оба вскочили — и вдруг наши руки встретились. По моему телу прошел электрический ток, мне стало трудно дышать. Рон стоял близко-близко ко мне, держал меня за руку. Мы точно оцепенели. По нашим телам шел какой-то невероятный импульс.

— Поднимемся наверх, — через силу прошептал Рон сухими губами.

Я, зачарованная, кивнула. Меня уже не было. Я превратилась в податливый пластилин.

Рон оставил на столе несколько купюр за ужин, вынул розы из вазы — через несколько минут мы вспорхнули на лифте и оказались около двери его номера. Рон усыпал розовыми лепестками пол своего номера и… поцеловал меня. Этот поцелуй длился целую вечность, мы словно пили из чаши нежность наших душ. Его длинные руки пришлись мне как раз впору, они были везде, обнимали мое тело, как будто защищая его от всех горестей окружающего мира. Рон целовал кончики моих пальцев, волосы, глаза, моя отзывчивая кожа расцветала под его пальцами. Мне было стыдно, но в этот момент я забыла обо всем — о том, что умерла бабушка, о том, что давно нет любимого папы, о том, что меня ждут дома мама и сын и сегодня я планировала разработать еще три модели… Время остановилось, я была отзывчивой кожей и поцелуем, мое сознание забыло обо всем… я забыла о Хорхе! Я о нем вспомнила, но он мне уже не мешал быть с Роном, почти…

— Хорхе, — вдруг прошептала я.

Рон резко отстранился от меня.

— Хорхе? — прошептал он горестно.

— О нет! Ты… ты неправильно меня понял! Наоборот, я о нем забываю, забываю, он уже далеко… — сбивчиво зашептала я, прижимаясь к Рону всем телом, но он отпрянул от меня.

— Но он между нами. Даже сейчас, когда я чувствую, что ты уже хочешь быть со мной…

— Нет, нет, это не так! Я просто вспомнила… просто… бабушка умерла, мне тяжело, ты приехал так не вовремя, но я… я люблю тебя! Я тоже тебя люблю! — Я заплакала, слезы текли у меня по лицу потоками, я даже не успевала их утирать. Я знаю, что в такие минуты становлюсь ужасно жалкой, смешной и некрасивой.

Рон сел передо мной на колени, достал свои фирменные одноразовые платочки и стал утирать слезы. Я тихонько скулила, обняв его за шею. Рон молчал, ласково поглаживал меня по голове, как маленького ребенка.

— Тебе еще важен Хорхе? Скажи мне честно, Лиза.

— Да нет же, нет! Просто язык любви для меня — испанский… Пойми меня, ведь Хорхе первый и практически единственный мужчина в моей жизни, отец моего ребенка, и я про любовь думаю на испанском… — быстро-быстро оправдывалась я. Мне хотелось по-настоящему быть с Роном, но что-то погасло, ушло, сломалось. Чего-то недоставало. Это ощущение нехватки какой-то детали словно повисло в воздухе гостиничного номера между мной и Роном. Он встал, отряхнул брюки, отвернулся к окну. Потом, совершенно отстраненный, подал мне руку. Все, я его спугнула. Навсегда. Вот дура!

— Иди умойся, Лиза. Я провожу тебя домой. Наверное, снова мне нужно ждать… Но сколько? Год? Два? Десять? Может быть, тебе стоит сходить к психоаналитику? Такое впечатление, что прошлое не отпускает тебя… Ведь мы могли бы быть счастливы вместе, я в этом уверен… Может быть, мне выучить испанский, чтобы ты меня лучше воспринимала? — горько усмехнулся он.

Я снова заплакала, почувствовала себя виноватой и совершенно несчастной. Я все испортила. Почему так странно все устроено?

…Рон провожал меня домой печальный и потерянный. Он нес увесистый пакет с новыми подарками из Америки для нашей семьи. Снег кружился серебристой вуалью. Было грустно. Мы молчали и вздыхали всю дорогу до дома.

Рон заглянул к нам домой. Именно заглянул. Поприветствовал Богдана и маму, выразил соболезнования по поводу кончины бабушки и, наскоро выпив чаю, ушел, сжав на прощание мою руку почти до хруста. Он выглядел отстраненным и погасшим, точно елка, на которой отключили гирлянду сияющих лампочек.

— Если надо, я выучу испанский. Да хоть китайский, если только тебе это так необходимо… — вновь на мгновение воодушевился Рон.

— Да нет же, нет, не надо! Какой там испанский тебе учить, ведь ты так занят, — сказала я.

… Рон улетел через день и пару месяцев мне не звонил. Я места себе не находила, хотела сама ему позвонить, но останавливала себя, буквально кусала себя за руку.

«Нет, ты должна ждать. Если это у него сильное и настоящее чувство — он позвонит, он поймет и простит ту нелепость, а если все несерьезно, что ж… Зачем же мне ему звонить…» — изо всех сил уговаривала я себя.

Мама, бледная я похудевшая после бабушкиной смерти, решила поинтересоваться развитием наших с Роном отношений. Я старалась последние месяцы обходить эту тему стороной, делала вид, что тороплюсь, или переводила разговор на другую тему, но теперь мне самой захотелось с ней посоветоваться.

— Мама, понимаешь, я не могу понять… Это какая-то совсем другая любовь, не такая, как любовь к Хорхе. Хорхе я любила безоговорочно, он был идеалом, как будто явившимся из моих детских снов… А Рон для меня больше друг, хотя… не совсем, конечно. Мне даже смешно это обсуждать, ведь мне уже за тридцать, я смотрю на женщин моего возраста — у них было по сто мужей, любовников, они знают тактику и стратегию отношений, а я все эти годы только работала, училась, пробивалась, зарабатывала, выкарабкивалась из нужды и пропустила… наверное, пропустила жизнь и молодость, копаясь в воспоминаниях. Всех мужчин вольно или невольно сравнивала то с Хорхе, то с Роном… — рассуждала я, сидя на диване, укутанная с ногами пледом. Мама гладила меня по голове, как в детстве.

— Нет, ты всех сравнивала со своим папой, по Фрейду, это в детском саду уже знают, что женщина ищет мужчину, похожего на отца… Ты тоже наверняка знаешь, что существуют разные виды любви: эрос, агапе и филеа. Эрос, и только эрос был в твоих отношениях с Хорхе, эрос любви моментально проходит, и еще неизвестно, что было бы, если бы Хорхе не исчез. Может быть, вы бы давным-давно переругались, передрались и развелись… Эрос часто перерастает в свою противоположность — деструкцию и в драки с бывшими возлюбленными. Нас с твоим папой связывала очень глубокая любовь — филеа. Нам интересно было обсуждать философские вопросы, картины, книги, кинофильмы. Мы с ним познакомились в «Иллюзионе». Туда мы частенько ходили и потом обсуждали фильмы, делились впечатлениями целую неделю, спорили, соглашались, доказывали, нам было интересно друг с другом. Мне кажется, что у вас с Роном тоже есть глубокая связь — филеа, она напоминает дружбу, но это все-таки любовь. В «Иллюзионе» мы с твоим папой смотрели наш любимый фильм «Мужчина и женщина». Помнишь музыку из этого фильма? О, она одна уже божественна! Так вот, в этом фильме как раз главная героиня не может забыть своего трагически погибшего мужа, а новая любовь, новый человек уже рядом… Знаешь, я просто о себе думаю. Конечно, у меня тяжелый недуг, неизлечимый, он отступил, но ненадолго, я знаю. Я очень любила твоего папу, всем сердцем и душой, и никогда его не предала. Но если бы мне повстречался сейчас друг-мужчина, я была бы рада. И это не было бы предательством твоего папы, просто шансом заявить о том, что я еще жива, жизнь продолжается. Даже в моем возрасте, что уж говорить о тебе. Не пропускай жизнь. Оставь прошлое в прошлом, развернись и шагни вперед. Ты просто прикрываешься своей работой и необходимостью развивать бизнес. Ты боишься любви, боишься строить серьезные, глубокие отношения. Ты боишься, верно?

— Да… я боюсь разочароваться в нем. Если найду в нем какой-то душевный дефект… или что-то у нас не получится. Да, я боюсь, это правда. — Мне вдруг стало легко, потому что я все поняла.

— А почему ты сама не позвонишь ему? — улыбнулась моя мудрая мама. — Мне кажется, он этого достоин. Ему будет приятно, позвони, не бойся!

Я утвердительно покачала головой и… позвонила Рону. Я говорила с ним очень долго, обсуждала последние решения моего бизнеса, сказала, что наконец-то поняла причину своих бессознательных страхов и все встало на свои места. Рон, кажется, был рад моему звонку. Он попросил прощения за длительное молчание и принялся надиктовывать мне очередные пункты для воплощения в жизнь моих грандиозных замыслов. Мы подсчитали все, перепроверили и решили, что мне нужно поехать в Китай и найти там фабрику, которая будет отшивать наши изделия. У нас производить что-либо невыгодно.

Сказано — сделано. Мы нашли одну фабрику находящуюся под Пекином, та с готовностью откликнулась на наш запрос.

…Я еду в Китай! Я — настоящая крутая бизнесвумен международного класса! Ура!

…Самолет пролетел над пустыней Гоби, показался необычный пейзаж из сопок, какой-то желтоватый горный рельеф. Китай, загадочная страна, которая лихорадочно готовится к Олимпийским играм. Я вспомнила стихи Гумилева, которые частенько цитировала бабушка:

Интересно, в Китае действительно эмалевое небо? Похоже, что так. Небо другой окраски, другого тона. А может быть, просто другие по характеру облака. Они пропитаны духом Конфуция и очень спокойны. Облака умеют медитировать.

Облака, сонно медитирующие в голубом небе, становились все светлее, мы приземлились.

Аэропорт Пекина меня потряс. Когда-то в школе, на уроке рисования, нас попросили нарисовать город будущего. Я очень хорошо помню свою картинку. Я нарисовала тогда все серебристо-серым, с бегущими дорожками. Когда я увидела эту бегущую дорожку в аэропорту Китая, я просто остолбенела. Весь этот аэропорт был моей картинкой города будущего! Я оказалась внутри своей детской картинки-мечты! На очень удобную бегущую дорожку можно было поставить чемодан и ехать самой, долго-долго, наверное, с полкилометра. Вокруг все сияло и сверкало, какая-то инопланетная цивилизация! Меня встретила переводчица, которая когда-то училась в России. Ее звали Ли Чи. Как экзотический фрукт. Она такая крошечная, что я со своим средним ростом выглядела рядом с ней Гулливершей, даже разговаривать приходилось слегка наклонившись.

Фабрика, которую мы с Роном нашли, располагалась недалеко от Пекина и представляла собой трехэтажную бетонную холодную коробку. На сером полу стояли швейные машинки. Стайки юных китаянок, кутаясь в куртки, строчили и строчили как из пулеметов, отшивая изделия, в которых потом будет ходить вся Европа.

Это здание не отапливалось. Стены его не были покрашены никакой краской. Просто бетон, машинки, девушки. Все удобства на улице.

Китайцы после сезонных полевых работ перекочевывают на разные фабрики, живут в общежитиях и очень много работают. Конечно, они напоминают пчелок-тружениц, особенно поутру, когда разноцветные толпы миниатюрных китаяночек торопятся на свои рабочие места, целый рой, быстро-быстро, шить-шить-шить… Только трутней или шершней я не обнаружила. Все оказывались как-то при деле, работали в команде и очень хорошо знали распределение ролей и свои обязанности.

В Китае шить очень выгодно, потому что стоит все копейки, а качество очень неплохое, несмотря на то что китайский ширпотреб ругают. Но ругают только те изделия, за изготовлением которых не проследил технолог. Я была очень внимательна ко всем деталям, поэтому наши платья и костюмы получались очень качественными, красивыми и дешевыми. Китаец технолог часами обсуждал со мной цвета моделей, качество ниток, цвет пуговиц и подкладок. Изюминкой в своей новой коллекции я сделала подкладки — они были невероятно технологичны, из очень красивых и качественных тканей с особым рисунком. Китайцы сказали, что такого еще не видели ни в одной европейской коллекции, а повидали они немало. Что ж, знай наших! Все равно, главное — это идея, а исполнение вторично. Почти всегда.

В Китае я увидела необыкновенную ткань. Шелк, ярко-красный, смелый. Я стояла зачарованная и смотрела, не в силах оторваться. Цвет невероятным образом через глаза насытил меня энергией, все мое тело наполнилось жаром.

Китай — такая страна, о которой можно говорить и рассказывать вечность. Мне хотелось увидеть все — Великую Китайскую стену, остров Хайнань, монастырь Шаолинь… Но я приехала только для того, чтобы организовать бизнес и производство, поэтому двенадцать часов в сутки сидела вместе с технологами в бетонной каменной коробке, обсуждая и согласовывая. Мы прерывались только на обед, который, кстати говоря, бывает там в строго определенные часы — с часа до трех. Потом пообедать уже невозможно, только перекусить или ждать ужина.

Я провела в Китае неделю. За это время рядом с отелем, в котором я остановилась, практически целиком построили небоскреб. Китайцы строят молниеносно быстро. Точно инопланетяне.

Вернулась в Москву с победой, налаженными связями и полным чемоданом замечательных китайских подарков для мамы, Богданчика, моих сотрудников, отца Федора, его семьи и Рона. Пора уже и Рону дарить подарки. Не все у них есть в Америке, не все! Вот что значит бизнесвумен, причем успешная.

У меня появились необходимые атрибуты успешности: ярко-красный «пежо», «нокия» последней модели, пара шикарных норковых шуб, стильные украшения. Без этого тебя просто не будут адекватно воспринимать в мире бизнеса. Но это не означает, что я стала буржуазной и забыла о своих друзьях. Я перечисляла деньги церквям и детским домам, помогала сотрудникам и соседям. Отцу Федору и его семье я подарила новый дом в их родном поселке Электроугли. Они привыкли там жить, там находился их маленький домик, заполненный книгами. Пусть теперь отец Федор живет в доме с просторным кабинетом, там он сможет готовиться к своим проповедям.

…Как быстро летит время! Недавно я потратила целый день, чтобы отдохнуть в спа-центре, расслабиться и подумать о жизни. Это был необычный для меня день. Мне хотелось притормозить, осмыслить все за многие годы. Первый раз я решила побездельничать, раньше диву давалась, как люди могут тратить драгоценное время на какие-то обертывания, сауну и массаж. Оказалось, что это дает возможность переключить скорость в коробке передач, которая находится в мозгу…

Я вспомнила все события своей жизни, нашу бедность, мои мытарства, дни, когда я работала уборщицей в офисе, и поняла, что человеком, который повернул мою жизнь на сто восемьдесят градусов, был отец Федор. Многие вещи, которые сказал отец Федор, мне очень помогли и сильно повлияли на мою жизнь.

Он сказал, что нужно стараться видеть в страданиях благословение, потому что они закаляют душу. Личность укрепляется и растет с Божьей помощью. Нужно действовать так, словно удача неизбежна, нужно вцепиться в надежду зубами, как бультерьер вгрызается в кость, и… верить, верить!

А самое главное — я поняла, что, если благодарить жизнь за малое, потом она принесет и большое. Надо прекратить ворчать, ныть и жаловаться, наоборот, стоит устраивать чемпионаты по благословению, уметь находить радость, красоту и счастье в самых мелких и незначительных проявлениях мира. И — наслаждаться каждым проявлением жизни. Так оно и случилось в моей жизни и в жизни окружающих людей.

С самого раннего детства я учила Богдана видеть радость и добро вокруг, и зеркало мира стало приносить их ему без задержки.

Богдан рос и проявлял себя как настоящий вундеркинд. Бог подарил мне красивого и здорового ребенка с прекрасным характером и невероятной жаждой познания. Мама все время находилась рядом с ним, учила читать на русском и английском и сама постоянно читала ему разные книги. Вечерами я укладывала его спать, рассказывала сказки, а потом мы всегда мечтали. Однажды я сказала ему, что очень скоро он вырастет, станет сильным и успешным человеком и, наверное, подарит мне, его любимой маме, красивое красное платье.

— Нет, мамочка, я не буду дарить тебе красное платье, — прошептал Богданчик, глядя на меня хитрющими мурзилкиными глазами.

— Как? Ты не подаришь красное платье маме, которая растит тебя одна и так сильно любит тебя? Ведь я мечтаю о красном платье всю жизнь! — притворно возмутилась я.

— Нет, мамочка. Я подарю тебе… швейную фабрику по выпуску красных платьев!

Я рассмеялась вместе с моим любимым сыном. Шутка удалась.

Оказалось, что шутка Богдана о фабрике красных платьев не была шуткой. Мой сын закончил спецшколу с изучением испанского языка экстерном в двенадцать лет, Плехановскую академию народного хозяйства в шестнадцать, сейчас он учится в МБА. Помня о своем детском обещании, Богдан купил в глубокой тайне от меня загибающуюся швейную фабрику, привлек инвестиции и отремонтировал ее.

…Сегодня мне исполняется тридцать пять лет. На день рождения Богдан подарил мне швейную фабрику. Утром он преподнес мне бархатную коробочку, перевязанную красной ленточкой, в ней лежали документы и ключ от директорского кабинета. Представляете, какой шутник? Наверное, кто-то ему помог… Я даже смутно догадываюсь кто…

Я представляю сегодня свою новую коллекцию летней одежды. Осталось несколько минут до начала. Я сижу в гримерке за кулисами зала, мой личный визажист накладывает макияж.

Я вижу в первых рядах отца Федора с его женой и выросшими детьми, мою маму с Богданом и еще множество друзей и знакомых. Жаль, мои папа и бабушка не дожили до этого момента, до моего триумфа.

Весь мир помогает мне.

Мое сердце радостно стучит от волнения. Пора.

Я делаю глубокий вдох и выхожу на сцену, одетая в ярко-красное шелковое платье с открытой спиной, подхожу к микрофону и немного дрожащим от волнения голосом говорю:

— Здравствуйте, мои дорогие и любимые друзья! Сегодня мы с огромным удовольствием продемонстрируем нашу новую коллекцию одежды «Виктори», о которой уже много говорят, но вначале я хочу кое-что рассказать. Я хочу рассказать маленькую историю о том, как одна женщина, попавшая в трудную ситуацию, без денег, без связей, без поддержки, с двумя инвалидами на руках и маленьким ребенком, выжила и осуществила свою мечту. Оказалось, что все очень просто. Надо забыть свою личную историю, простить всех, погрузиться в прекрасный океан любви и изобилия Вселенной, соединиться с Творцом и самому развить в себе все самые лучшие творческие качества. Я стала благодарить жизнь за все, что она приносила, молилась и много работала. Сначала я полюбила дело, которым занималась, а потом стала заниматься любимым делом. Если я смогла это сделать — то и вы сможете. Никогда не отчаивайтесь, не унывайте, благодарите жизнь и следуйте к своей мечте не отступая. Если вы сделаете хотя бы один маленький шаг по направлению к Богу, он сделает множество шагов вам навстречу. Верьте в это.

Я знаю, что я — победитель. И вы тоже можете стать победителями.

Господи, Иисусе Христе, помилуй мя.

Начался показ моделей. Я разработала эту коллекцию, чтобы показать уверенных в себе женщин-победительниц. Мои манекенщицы разной комплекции, это принципиальный момент. Я — против того, чтобы девочки голодали и становились похожими на длинненькие сухие скелетики. Женщина — это мягкость, плавность, формы.

Поэтому мои модели имеют приятные округлости там, где положено, без избыточности и карикатурности, и выглядят очень женственно и гармонично. Вся одежда, которая была мной придумана и воплощена, подчеркивает достоинство и уверенность женщин в себе. Одеваться следует не для того, чтобы кому-то понравиться, а для того, чтобы чувствовать себя удобно и естественно. Чтобы быть богиней-победительницей.

Показ продолжался около часа, все прошло хорошо — музыка и декорации соответствовали идее победы. Зал встретил мой выход овацией. Я раскланялась и указала руками на присутствующих в зале друзей, ведь мой успех — это их успех, без поддержки моих дорогих ничего бы не получилось.

…После показа у нас был запланирован банкет для своих в одном из камерных джазовых клубов. Я вновь зашла в гримерку, уставшая и счастливая. Позади осталась большая часть моей жизни. Я подошла к зеркалу. Из его безжалостной глубины смотрела женщина, одетая в очень красивое платье. Лицо молодое, но вокруг глаз расходятся лучики первых морщинок.

«Мне тридцать пять… Уже… Сорок лет — бабий век…» — всплыла в мозгу оппортунистическая, предательская мысль, но мое натренированное на позитив сознание вырулило на другую фразу: «Нет! В тридцать пять жизнь только начинается! В рекламе по телевизору уверяют, что жизнь начинается в сорок!» Я всматривалась в глубину зеркала, как будто оно могло что-то подсказать мне, как в сказке.

Рон уже целых две недели ничего не писал, забыл обо мне. Что ж, я для него — только виртуальная далекая русская подруга. Увы, наши страсти поутихли, наверное, он нашел себе какую-нибудь тихую американку, молоденькую и свежую… Что ж, поделом мне. Сколько он мог терпеть мои странности? Я безумно благодарна ему за все, ведь только благодаря ему я построила свой бизнес и пробилась. Без его методичного, скучного, но необходимого планирования я так бы и предавалась пустым мечтаниям.

За эти годы Рон вполне сносно выучил русский язык и даже прочитал на русском языке «Преступление и наказание» и «Анну Каренину». Он очень этим гордился. Бедненький, я представляю, как он мучился над Достоевским! Я отговаривала его читать эту трудную книгу, но он был упорен и сказал, что Федор Михайлович — настоящий христианин. Могу с ним согласиться, но сама даже на русском не смогла прочитать «Преступление и наказание», такой стыд.

…Меня вывел из странного оцепенения Богдан. Он вихрем влетел в гримерку, закружил меня в объятиях со свойственной ему порывистостью.

— Мама, мама! О чем ты тут мечтаешь?! Все же тебя ждут! Поехали скорее!

Я вышла из транса, улыбнулась:

— Вот, сыночек, совсем ты большой стал, умница моя. Я тебе теперь не нужна.

— Нет, мамочка, ты мне всегда нужна, а что это у тебя за пессимистические настроения в такой замечательный день? Я тебя не узнаю.

— Да вот, все казалось — бегу-бегу, еще чуть-чуть, немножко поднажать… А посмотрела в зеркало и… молодость ушла, я осталась одна, — сказала я с неожиданно тяжелым вздохом.

— Мамочка, ты у меня молодая и прекрасная, и кто знает… может быть, все впереди. — Богдан почему-то хитро улыбнулся.

— Даже не знаю, что это на меня нашло. Наверное, от усталости… Я слишком долго ждала этого дня и перегорела. Сейчас припудрю нос — и можно ехать, не переживай, это что-то непонятное и мимолетное в моем настроении, — улыбнулась я.

Мы быстро собрались и поехали в клуб. Это место, надежно спрятанное от посторонних глаз в московских переулках, славилось прекрасной атмосферой, отличной кухней и замечательными музыкальными программами.

Мы спустились вниз по золотой лестнице, подсвеченной по бокам разноцветными лампочками, и попали в толпу друзей и приглашенных. Все уже были в клубе и ждали нашего появления.

Зал сиял зеркалами и хрусталем. На сцене стоял музыкант и негромко играл что-то джазовое на саксофоне. О, неужели это сам Бутман? Вот это сюрприз, кто же это его пригласил?

Из комнаты для курящих доносился приятный легкий запах дорогих сигар. Все в порядке, можно рассаживаться и начинать праздновать нашу совместную победу.

За столами сидело много народу, тосты произносились с большой фантазией, люди благодарили и дарили мне подарки. Мне было очень приятно слышать теплые слова в свой адрес. Я очень надеялась, что это были искренние слова. Время приближалось к одиннадцати, музыканты ушли на перерыв и включили песню Криса де Бурга «Женщина в красном». Народ вышел из-за столов и начал потихонечку двигаться по залу.

Вдруг я заметила какое-то оживление, все расступились, образуя коридор. Я увидела, что ко мне идет Рон, улыбаясь своей ослепительной американской улыбкой. Он был одет в щегольской костюм, какие умеют шить только в Нью-Йорке. Мне он показался родным и даже красивым. Как я раньше не замечала? В его руках едва умещался огромный букет алых роз. Он подошел ко мне, поцеловал руку и, ни слова не говоря, обнял за талию. Я оторопела отнеожиданности.

Мы танцевали с Роном и букетом цветов, пока не закончилась песня.

— Привет, как ты здесь оказался? — прошептала я ошеломленно. —

— У меня есть завербованный секретный агент, который сообщил мне о твоих перемещениях. Я даже не буду скрывать его имя. Это Богдан. Мы с ним решили сделать тебе сюрприз в виде моего приезда. Ты рада меня видеть? — Рон сиял.

— Да, очень рада… Но мог бы предупредить, успеть на дефиле, посмотреть на плоды моего труда, — притворно проворчала я.

— Прости, самолет сильно задержался. Зато теперь я могу сразу перейти к делу, без прелюдий.

— К какому такому делу? У тебя намечается бизнес в России? Ты приехал снова собирать материал для книги? — гадала я, но сердце сильно билось и подсказывало совершенно другое.

— Нет, Лиза, ты не угадала. — Рон слегка покраснел, на лбу у него появились мелкие капельки пота. Он поспешно вытер их одноразовым платочком и улыбнулся беззащитной улыбкой. — Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Лиза, я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого взгляда, когда ты еще мыла полы в офисе, том самом, помнишь? Много лет назад… Тогда ты не смогла разделить это чувство, ты думала только о муже, это было не мое время. Я был женат и не мог тебе предложить того, что следует предлагать по-настоящему любимой женщине.

Я прошу тебя стать моей женой, а если ты откажешь мне, что ж… — он засмеялся, — я столько лет ждал, подожду еще пару-тройку веков… Но хотелось бы успеть еще в этой жизни. Все-таки принц Чарльз дождался свадьбы с Камиллой Паркер. Так что я, по продолжительности ожидания, тоже немного принц… Пожалуйста, ответь мне согласием, даже если ты не любишь меня, я сделаю все, чтобы ты полюбила. Я смогу сделать все для тебя.

Рон полез в карман и достал красную бархатную коробочку.

— Это кольцо для тебя. Ты знаешь, что я не очень богат. Но и не беден, между прочим. — Рон горделиво приподнял подбородок и снова засмеялся. — Но, Лиза, сколько можно жить воспоминаниями и, как это говорится, тянуть кота за хвост? Зачем ты так долго тянешь меня за хвост? Богдан сепаратно сообщил мне, что ты дозрела и тебя можно атаковать. Да?

— Это ты устроил Бутмана, сознавайся? — прошептала я.

— Уж это было легче легкого. В Америке живет его брат, я оказывал ему кое-какие услуги по добыче информации.

Я посмотрела Рону в глаза. Его карие глаза излучали волны такой нежности и тепла, что мне показалось, будто мои щеки стали теплее и я купалась в этих волнах.

— Да, Лиза? Да? Разве я не заслужил за все эти годы, чтобы ты сказала мне «да»?

Я почему-то онемела.

Вдруг Рон сказал:

— Те quero mucho, blanca paloma^[5]. Да, да, не удивляйся, я специально начал учить испанский. Все только ради тебя. Я знаю, что слова любви для тебя нужно произносить на испанском языке, языке твоей любви. Хотя, честно сказать, я не особый любитель латиносов, их обычаев и языка. Но Лорка мне понравился. Если уж тебе так нужны слова любви на испанском, я даже на это согласен:

Вдруг что-то щелкнуло у меня в груди, какая-то сжатая пружина, и все мое тело залилось любовью и благодарностью. Слезы брызнули у меня из глаз, я обняла Рона и заплакала у него на груди. Он нежно гладил меня по голове, покачивал, как ребенка.

— Да, да! — прошептала я. — Я стану твоей женой, Рон. Ты для меня был самым лучшим другом во всем мире. Но как же моя мама? Как же моя новая швейная фабрика?

— Мы с Богданом все продумали. Он может управлять фабрикой, а ты будешь все свои дизайнерские идеи присылать по Интернету. Мама поедет с нами, если захочет, но Богдан считает, что сможет прекрасно о ней позаботиться здесь.

— Нет, нет, это невозможно!

— Что невозможно? Все возможно в этом мире.

Я оглянулась и увидела, что мама стоит рядом со мной, опираясь на Богдана. Ходить ей было довольно тяжело, но она сияла от радости и как будто помолодела на несколько лет.

— Лиза, я поеду с тобой. Я всю жизнь мечтала увидеть Нью-Йорк. Как говорится, увидеть Нью-Йорк — и умереть.

— Нет уж, умирать вы не будете, вы будете жить и радоваться, глядя на счастье вашей дочери. И она будет под вашим присмотром, а то Лиза слишком много работает. В моем доме достаточно места для того, чтобы все чувствовали себя свободно. — Рон церемонно поцеловал моей маме руку. Потом он склонился ко мне, обнял своими длинными ручищами. — Мы и так потеряли столько времени. Но у нас впереди может быть очень много счастья, верь мне, мои чувства проверены таким длинным ожиданием. Получилось так, что ни одна женщина в мире не может мне заменить тебя. Хватит жить фантомами прошлого.

Вот тебе мои рука, сердце и душа, идем вперед, — прошептал Рон, и глаза его увлажнились под очками.

— Все это слишком прекрасно, чтобы это было правдой, Рон. Мне страшно, — честно сказала я.

— Знаешь, мне кажется, что все русские люди безумно боятся счастья. Я очень люблю Россию, ты это знаешь, и русских людей люблю, но этот страх… Многое в Америке мне не нравится, хотя я обожаю свою страну, но одна из самых важных вещей, которые для меня ценны, это американская конституция. В американской конституции записано право — основное и неотъемлемое право человека, — право добиваться счастья. Это право внес Томас Джефферсон. Мы имеем право быть счастливыми! — патетически произнес Рон.

— Мне кажется, это неверно… Добиться счастья невозможно, его нужно просто ждать. Счастье может прийти как сон. Нужно просто дождаться, — прошептала я. — Мне кажется, что я наконец-то дождалась. Спасибо тебе, что ты выучил слова любви на испанском языке, наверное, это был тот самый ключик к моей душе, который распахнул ее тебе навстречу.

Он ласково посмотрел на меня — и наши губы встретились в поцелуе. Я ощутила невероятную сладость, как будто испытывала жажду и наконец меня напоили.

Рон снова попросил поставить моего любимого Криса де Бурга. Мы вместе покачивались под чарующие звуки волшебной музыки…

…Да, я решилась. Мы наконец-то поженились. Свадьба была скромной. Мы отметили бракосочетание в тесном семейном кругу, уже приехав в Америку. Отношения с Роном напоминали чистую гладь озера, в котором отражается нежное августовское солнце. Нельзя обжечься, все спокойно и доверительно. Знаешь, что скоро осень, но еще столько приятного впереди…

Теперь мы с Роном и моей мамой живем в скромном светлом домике рядом с Арлингтоном. У меня есть собственный небольшой кабинет, заставленный манекенами, рулонами тканей и образцами фурнитуры. За стенкой такой же кабинет Рона, еще более плотно заставленный книгами, альбомами и прочими атрибутами модного писателя-историка. Мы оба очень много работаем, но стараемся делиться своими находками и открытиями. Рон, как обычно, старается втиснуть меня в организационные рамки, а я стимулирую его творческий полет.

Рон очень востребован, по его сценариям ставят фильмы, он выступает на телевидении и считается одним из выдающихся американских специалистов по сталинской эпохе. Недавно он выпустил книгу по архитектуре времен Сталина.

Моя мама чувствует себя сносно. Она в восторге от Америки, сбылась ее давняя мечта. Мама очень быстро освоилась, даже быстрее меня, перезнакомилась с соседями-американцами и подружилась с половиной русской диаспоры.

Мы возили ее в Нью-Йорк, она захотела пойти в русский ресторан, а там нос к носу столкнулась со своей школьной подругой Ритой, которую давным-давно потеряла из виду. Девочки очень дружили в школе, сидели за одной партой и сохранили самые теплые воспоминания друг о друге. Рита с мужем давным-давно перебрались в Америку, очень хорошо устроились вместе со своими детьми и по благосостоянию переросли уровень среднего класса. О Родине ностальгировали, хотя и ругали правительство, коммуняк и демократов в одном флаконе.

Маму встретили с неподдельным восторгом, стали обучать жить в новых условиях, знакомили с друзьями разных национальностей и специальностей. У нее сложилась отличнейшая компания, люди, которым было что вспомнить: походы в «Иллюзион», чтение «Иностранки» и других толстых журналов, жаркие споры на кухнях, тайное прослушивание «Голоса Америки» и многое другое. Мама хорошо знала английский, поэтому чувствовала себя как рыба в воде, использовала каждую возможность для общения с людьми.

Трудно поверить в эту историю, но… мама очень быстро нашла себе близкого друга. Его зовут Михаил Левит. Они познакомились в специализированном центре по лечению рассеянного склероза. У него тоже рассеянный склероз, но в более выраженной форме. Он передвигается на коляске, но это не мешает ему быть обаятельным, работоспособным и оптимистичным человеком. Американская жена бросила его, узнав диагноз, а моя русская мама подобрала. Они очень Друг другу подошли, и мне кажется, что мама счастлива. Они оба прекрасно знают, что их ждет, знают совершенно все о своей болезни и состоянии, но не боятся любить друг друга. Сколько отпущено. Месяц назад они решились — сыграли свадьбу, на которую, конечно, прилетел Богдан со своей невестой Ирой. Кажется, я стану бабушкой одновременно с… Да, да, у меня легкий токсикоз. Сейчас погоню Рона в супермаркет за фисташковым мороженым. Ем только фисташковое мороженое и апельсины… Через шесть месяцев Рон станет отцом близнецов. Надеюсь, что роды пройдут успешно в мои неполные сорок лет. Ведь жизнь только начинается. А с именем Бога все приходит в нужный момент и в нужном месте.

Господи, Иисусе Христе, помилуй мя.

«По Исааку Сирину, сердце есть «духовный Божий жертвенник», на котором ум приносит Богу жертву в виде чистой молитвы. Вместе с умом молится и сердце и душа. И тело внимает молитве. В умно-сердечной Иисусовой молитве (в умной медитации) наиболее полным и совершенным происходит объединение всех членов тримерии и их сил в одной общей деятельности.

Поэтому молитвенная концентрация ума в сердце и умной Иисусовой медитации, «молитва, умом в сердце совершаемая», при произнесении имени Иисуса, считается всеми древнецерковными аскетами наивысшей формой аскезы. Молитва есть деятельность внутреннего человека вместе с внешним человеком, проявление их совместной деятельности и великой объединяющей их силы…»

Авраам Позов

Примечания

1

Май хат (my heart) — мое сердце (англ.).

(обратно)

2

Мария — Утоли мои печали,

Тебя мне видеть довелось.

Где та перчатка лунного цвета

и первых рос?

Ты — лучшая из роз!

(Перевод с исп. Г. Шмакова)

(обратно)

3

Когда я умру —

оставьте открытым балкон.

Ест апельсины ребенок.

(С балкона мне виден он.)

В поле поет крестьянин.

(С балкона мне слышен он.)

(Перевод с исп. В. Андреева)

(обратно)

4

Перевод с исп. А. Миролюбовой.

(обратно)

5

Я тебя очень люблю, моя белая голубка (исп.).

(обратно)

6

Перевод с исп. В. Парнаха.

(обратно)

Оглавление

Алла Осипова Красное платье

*** Примечания ***