Ришелье [Хилэр Беллок] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Хилэр Беллок Ришелье
Предисловие
Как принято теперь, заглавие должно быть кратким и информативным, и потому эта книга называется «Ришелье». О нем и его времени написано так много книг, что из них можно было бы составить целую библиотеку: один историк посвятил несколько томов государственной деятельности кардинала, другой в двух объемистых томах рассказал о его помощнике; в монографиях, написанных на всех европейских языках, рассматриваются те или другие аспекты деятельности кардинала; в историографических трудах обсуждаются и критикуются взгляды историков и политиков, писавших о нем; из множества популярных книг можно узнать основные факты жизни и деятельности кардинала. В настоящем исследовании предпринята попытка рассмотреть вопрос первостепенной важности либо игнорировавшийся подавляющим большинством современных историков, либо умалчивающийся как не существенный или само собой разумеющийся. Вопрос этот состоит в том, как из христианского мира Европы начала XVII века возникли современные государства с их едва ли не религиозным культом национальности, как между католицизмом и протестантизмом образовалась пропасть, на наших глазах становящаяся все глубже и глубже. И чтобы всем стало ясно, что это было достигнуто благодаря его удивительной настойчивости и нечеловеческой энергии, направленными то, чтобы разрушить религиозное и культурное единство, я и предпринял настоящий труд. Разумеется, я должен был рассказать также о нем как о человеке и об его окружении. Но главной была мысль о том, что наш европейский мир разделен и потому подвержен опасности разрушения, и что всему этому положил начало одинокий и властный гений, трудившийся над тем, чтобы создать современное государство. Преследуя эту цель, я вынужден был пожертвовать массой деталей. Мой труд не биографическая хроника, еще меньше старался я написать портрет; читатель не найдет в этой книге, как во многих других, ни живописных, ни бытовых подробностей. Если бы люди представляли себе, в каком хаосе они живут, если бы они сознавали, благодаря кому начались все их несчастья, мой труд был бы поверхностным или одним из многих. Но поскольку этого нет, я и решился написать его. Знаю, мне могут возразить, что ни одному человеку не по силам такая задача, и я готов с этим согласиться, потому что бесчисленное множество факторов переплелись в неразрешимый клубок, который и называется историей. Великий человек делает свое дело, и никому из нас, даже самому умному, не дано оценить его роль в истории. Я думаю, никто не будет спорить с той истиной, что от воли одного человека зависят судьбы многих людей, например, моя или ваша. Вот почему хорошо видно, что стремнина, в которой мы оказались, имеет своим истоком волю одного человека, кардинала Ришелье. Если мы и преувеличиваем его роль в истории, то это ошибка, так сказать, со знаком «плюс», потому что рассматривать его как одного из многих и равных ему деятелей того времени означало бы полное непонимание того, что было достигнуто благодаря его усилиям. Хилэр БеллокЧасть I. Истоки достижений
Глава 1. Ришелье — основатель современной Европы
Когда размышляешь о современной Европе, замечаешь странное противоречие: налицо единство великой культуры и в то же время великий раздор, налицо мировое триумфальное первенство европейской цивилизации, но в то же время внутри этой культуры заметны тенденции к расколу, уже явно обнаружившие себя и могущие погубить ее. Эти тенденции возникли внутри единого организма, который наши предки называли Христианский мир. Основным и наиболее мощным источником раскола явилось разделение этого мира на два резко противоположных лагеря: лагерь католицизма с его старыми догмами и вновь созданный лагерь протестантизма. С этого момента Запад стал ареной борьбы между ними, причем каждый надеялся на окончательную победу над противником, каждый презирал и ненавидел другого, умалчивая о причинах этой тайной ненависти. Вторым источником раскола было появление великой и необоримой силы, которую мы по праву называем религией патриотизма. Нация стала высшим объектом поклонения, ей были принесены в жертву все остальные чувства. Атмосфера, царящая в том или ином обществе, и его характер зависят, в конечном счете, от общепринятой философии, а значит, и от религии. До катастрофы XVI века, приведшей к расколу христианского мира Западной Европы, общество вдохновлялось единой религией, в которой было главным учение о воплощении Бога во Христе. Церковная иерархия — от простого монаха до человека на папском престоле — защищала, отстаивала и проповедовала это учение; высокая мистерия мессы вселяла в прихожан мысль о постоянном присутствии Спасителя. И вероучение, и церковная служба создавали общее настроение, так что, несмотря на разницу языков, национальных характеров и нравов, население Европы представляло собой единое целое. И вот, когда реформация разрушила это единство, появился новый предмет поклонения — люди не могут чему-нибудь не поклоняться, — страна, в которой они живут. Сначала это чувство было очень слабым, потому что еще жива была память о единстве, но постепенно оно крепло и превратилось в национальный экстаз, который мы наблюдаем сейчас. Все началось с чувства преданности князю, с ним слилось горячее чувство привязанности к родным местам, и вот в конце концов из всего этого родилось безумное поклонение ставшей мифом личности. Затем, как и во всех других религиях, возникли торжественные церемонии и ритуалы с их неприкосновенными символами. Сейчас не много найдется людей, в уме которых не было бы следов идолопоклонства перед нацией. Во имя новой религии люди готовы безжалостно преследовать своих соотечественников, если им кажется, что они недостаточно горячо любят свой народ; что же касается людей другой национальности, живущих с ними рядом, то они готовы уничтожить их. Новая религия требует от своих адептов безусловной и полной преданности. Те же самые люди, которые прежде осуждали непререкаемость религиозных догм и борьбу церкви с еретиками, теперь считают само собой разумеющимся и даже согласным с требованиями совести, что нужно выжигать каленым железом все, что, по их мнению, вредит религии национализма. Более того, в длившейся четыре года бойне, какой еще не знало человечество, были уничтожены миллионы людей, а миллионы и миллионы были обречены на ужасающие страдания только потому, что люди готовы пожертвовать своей жизнью, но ни за что не станут еретиками новой религии национализма. Итак, два главных источника неблагополучия — раскол христианства на католицизм и протестантизм и национализм, приведший к тому, что любой угол Европы считает себя важнее всего континента, — посеяли в умах немногих сомнения, будет ли преодолен кризис. Возможно, в недалеком будущем Европа лишится всего, что было достигнуто ею благодаря христианству, и начнется эпоха нового варварства. И всего этого не было бы, если б в мире не работала воля одного человека, который не только много сделал — больше, чем кто бы то ни было — для укрепления национализма, но и трудился всю свою жизнь над тем, чтобы пропасть между католицизмом и протестантизмом стала непреодолимой. Этим человеком был Арман Жан дю Плесси, кардинал Ришелье. И вот спустя два столетия брожение, которому положил начало Ришелье, достигло максимума. Другой человек, гений такого же масштаба, сделал пропасть между протестантизмом и католицизмом не только непреодолимой, но и вечной, и постарался довести чувство патриотизма своих подданных едва ли не до одержимости сумасшедшего. Этого человека звали Отто фон Бисмарк. Моей целью было рассказать о Ришелье как о человеке, о его характере и свойствах его души, о тех счастливых обстоятельствах, которые помогали ему в его деятельности и о тех препятствиях, которые ему пришлось преодолеть. Мне хотелось, чтобы читатель как можно лучше представил себе этого человека, чтобы из разрозненных эпизодов сложилась единая картина великой работы по укреплению протестантизма с одной стороны и по созданию современного государства — с другой. Данный труд не хроника, потому что для меня было самым важным рассказать о том, как великий человек решал поставленные перед ним задачи. Но еще более важным было желание довести до сознания читателя ту грозную истину, что великие люди такого масштаба, как Ришелье, не только достигают поставленных перед собой целей, но что последствия их деятельности превышают все то, чего они добивались. Маленькие люди с их незначительными жизнями и незначительными желаниями создают программы своих действий и могут видеть плоды проделанной ими работы, естественно испытывая при этом законное чувство удовлетворения, но люди другого масштаба, те, кого история избрала в качестве орудия для своей работы по изменению мира, обречены на слепоту. Вся их деятельность проходит в кромешной тьме, им только кажется, что все происходит благодаря им, — они не видят той силы, которая движет ими. Это те люди, которые пришли в мир, чтобы изменить судьбу или мировоззрение человечества. Очень часто с помощью своих сочинений, иногда силой оружия, гораздо реже с помощью великого дара управлять государством и всего лишь раз или два с помощью собственного примера — кстати, самый мощный способ из всех — эти люди изменяли мир. Но всеми своими достижениями они обязаны не только себе, все их достижения не принадлежат им самим. Именно поэтому, прежде чем начать рассказ о великом человеке, который благодаря своим личным качествам совершил действия, имеющие далеко идущие последствия, необходимо сказать несколько слов в защиту этой точки зрения. До самых недавних пор в исторических трудах было повсеместно принято преуменьшать роль личности в истории. Эта привычка сильна еще и сейчас. Это была реакция против другой распространенной в свое время тенденции преувеличивать значение действующих лиц истории. Эта глубоко ошибочная идея появилась впервые в трудах французского философа Огюста Конта, влияние которого на умы либералов Европы было повсеместным и сохранилось до сих пор, хотя многие это отрицают. В своей Религии человечества Конт проповедовал, что великие люди и есть, по сути дела, боги. В одном он был безусловно прав: люди готовы поклоняться другим людям, потому что они видят в великих людях самих себя, только в другом масштабе. Под влиянием Конта появилось множество исторических сочинений, в которых историю делали «великие люди». Одним из самых горячих сторонников этой идеи был Карлейль, но тот большой успех, которым он пользовался у современников, говорит лишь о том, что эта идея носилась в воздухе. Карлейль не был человеком, создающим новые оригинальные идеи, которые изменяют духовный климат общества, он только следовал чужим идеям. Мода на «великих людей» прошла. Если мы возьмем сто выдающихся людей какого-либо периода, то мы очень скоро убедимся, что девяносто девять из ста обязаны своей известностью саморекламе, родственным связям, богатству и, конечно, удаче. Но даже один из ста, действительно обнаруживший задатки оригинальности и гения, быстро забыт после своей смерти: трезво, не обращая внимания на достоинства и величие героя, разобравшись во всем, толпа видит в нем не бога, а человека; она видит, что герой смешон и гадок, потому что другое видение невозможно для человеческого рода после его грехопадения. Но не только одной реакцией против идей Конта можно объяснить тот факт, что люди разочаровались в теории «героев и толпы». Другой причиной явились успехи физических наук, которые в XIX веке шли от триумфа к триумфу. Дело в том, что в физике открытие всегда связано с изощренными и обширными экспериментальными исследованиями, которыми занимается в лабораториях множество людей, по большей части, не великого ума. Конечно, в науке всегда найдется несколько человек высокой культуры и безупречного логического мышления — последняя черта встречается гораздо реже, — но для того, чтобы выдвинуть гипотезу и затем проверить ее в эксперименте, не надо каких-то особых интеллектуальных качеств, кроме самых обыкновенных. Вот почему в экспериментальные науки идут люди, которые не владеют логическим мышлением или презирают его. Есть даже мнение, что, занимаясь бесконечным экспериментированием, люди быстро тупеют. Во всяком случае дело сложилось так, что физические исследования не идут рука об руку с философией, — наоборот, между ними пролегла все углубляющаяся пропасть, — и уж тем более с теологией, указывающей философии путь. Самое интересное, что это множество не особо умных людей получило в своих лабораториях выдающиеся результаты, которые изменили условия существования человечества в том, что касается материальной стороны. Благодаря этому престиж экспериментальных наук достиг необыкновенной высоты; их методы и сама атмосфера исследования, царящая в лаборатории, стали примером для подражания даже для искусства. Разумеется, историческая наука XIX столетия не могла не испытать на себе их влияния. Экспериментальные науки имеют дело с материальными явлениями, в которых следствие неизменно и безусловно связано с причиной. Здесь не имеет смысла говорить о воздействии чьей-либо воли. Именно поэтому события всемирной истории, результаты, достигнутые той или другой нацией в ходе ее развития, причины и последствия великих войн, великие политические преобразования — все это скрупулезно изучалось с учетом множества независимых друг от друга факторов и с неизменной точки зрения, что причина и следствие могут быть обнаружены и здесь, как это наблюдается в экспериментальных науках, и что ход исторического процесса не зависит от непосредственного влияния личности. Отсюда следовал вывод, что можно пренебречь действиями отдельной личности, что исторические события с необходимостью следуют друг за другом, то есть слепо и, по сути дела, механически, что отдельная личность всего лишь продукт своей среды и, как бы ни были энергичны и необычны ее действия, они являются лишь частью — пренебрежимо малой — исторического процесса, который и формирует саму эту личность. Достаточно самого поверхностного знакомства с событиями прошлого, чтобы показать, насколько ложна эта точка зрения, как и догмы философии, на которую она опирается. В истории мы постоянно видим, как та или иная личность чего-то добивается, благодаря чему и происходит то или иное историческое событие. Разумеется, оно влечет за собой результаты, весьма неожиданные для личности, потому что она рассчитывала получить нечто совсем другое. Однако нельзя отрицать тот факт, что именно она была инициатором этих событий. Яркий пример из истории войн приводит маршал Фош, который сказал однажды с солдатской прямотой: «Не армия перешла Альпы, через них перешел Ганнибал». Примеры справедливости этой истины мы находим всюду, где есть проявление человеческой энергии. Когда мы следим за ходом действий великой исторической личности, нам свойственно преувеличивать ее роль, но это, так сказать, ошибка со знаком «плюс». Не будет поэтому преувеличением мысль, что благодаря энергии и инициативе личности возникают все исторические события, в особенности ключевые. Именно такой личностью был Ришелье. Наделенный от природы одаренностью, постоянно использовавший благоприятные возможности, он все же должен был напрячь всю свою волю, чтобы одолеть стоявшие перед ним препятствия. Посмотрим, как обстояли дела, когда он появился на арене истории, в тот момент, когда все страны Европы, в том числе и его родина, Франция, испытали на себе превратности судьбы. Вот уже сто лет, как христианский мир Западной Европы раздирает религиозная распря, которая в последние пятьдесят лет превратилась во всеобщую гражданскую войну, движущие пружины которой не столько спор по вопросам веры, сколько повод для грабежей с целью обогащения, для сведения счетов и возможность удовлетворить безумную страсть к приключениям и игре случая в хаосе гражданской войны. Но люди, натерпевшись от этого хаоса, устав от обезумевших религиозных фанатиков, вдруг начинают понимать, что у них есть нечто общее. Так из этого хаоса на место старого единства возникает единство нации. Во Франции вот уже несколько веков существует наследственная монархия, которую поддерживает все население страны и к которой даже бунтовщики испытывают инстинктивное чувство преданности. И тем не менее вот уже в течение сорока лет страну сотрясают мятежи. Король Генрих III, последний король из династии Валуа, погибает от руки убийцы на глазах у отца будущего кардинала, который еще ребенок и лежит в колыбели. Королем становится дальний родственник убитого. Он происходит из побочной ветви Бурбонов — это знаменитый Генрих IV. Его так же убивает наемный убийца. Ришелье в этот момент идет двадцать пятый год. Трон Франции занимает Людовик XIII, сын Генриха IV, мальчик, которому идет девятый год. Именно ему будет служить верой и правдой Ришелье. С годами мальчик превращается в капризного, ограниченного и черствого человека, которого окружают люди сомнительного достоинства как с точки зрения ума, так и с точки зрения морали. Центральная фигура его окружения — королева-мать, стоявшая во главе государства во все время малолетства Людовика XIII; затем идут фавориты королевы-матери, фавориты короля и, наконец, брат короля Гастон, веселый, жизнерадостный, но недалекий и тем не менее честолюбивый (эту страсть в нем старательно подогревают). Он считает себя наследником престола, спит и видит себя на троне, но безнадежно туп в политике и совершенная марионетка в руках врагов государства. В первые годы правления Людовика XIII мятежники вновь начинают борьбу против королевской власти, и какое-то время кажется, что их борьба увенчается успехом. Так продолжается до тех пор — королю уже двадцать три, — пока к власти не приходит Ришелье. Именно в это время в Европе появились две силы, желавшие покончить с годами мятежей и разрухи. Первой и главной силой было движение Контрреформации, то есть стремление покончить с расколом в делах веры и вернуть заблудших в лоно римской католической церкви. Лет за двадцать до рождения Ришелье дела этой церкви были плохи, но теперь, спустя полвека, она отвоевывает у протестантов одну область за другой и снова становится властительницей дум большого числа людей. Этому во многом способствовала деятельность двух религиозных орденов: энергичных капуцинов и упорных, дисциплинированных, не знающих усталости иезуитов. Второй силой, не менее мощной, чем первая, было стремление установить абсолютную монархию и навести порядок в государстве. Движение Контрреформации поддерживали короли из дома Габсбургов, конечно, преследовавшие при этом и свои цели. Имелись две ветви: австрийские Габсбурги, во главе которых стоял император Священной Римской империи германской нации со столицей в Вене, и испанские Габсбурги во главе с королем Испании, приходившимся двоюродным братом императору. Испанскому королю, кроме своей страны, принадлежала власть над половиной Италии, частью Нидерландов и прирейнскими провинциями, а также над Северной и Южной Америкой; император владел Австрией и номинально всеми, довольно многочисленными германскими княжествами. Казалось, кузены владеют практически всем христианским миром, исключая Францию, Англию, папскую область, скандинавские страны, Московское государство и еще несколько мелких итальянских княжеств вместе с Венецианской республикой. И хотя могущество испанского дома Габсбургов несколько ослабло — испанский флот потерпел поражение, от испанской короны отпали северные Нидерланды, — их армия и флот были по-прежнему грозной силой. Земли испанских Габсбургов окружали Францию с востока и с юга. Королевскую власть во Франции поддерживали крестьяне и городские ремесленники, не пошатнувшиеся в своей католической вере и желавшие покоя и мира после пятидесяти лет религиозных войн. Ее также поддерживали большая часть дворянства и так называемое дворянство мантии. Против нее выступали принцы королевской крови, каждый из которых был неплохим полководцем, имеющим собственную армию, и был всегда готов начать войну против короля. Их владения составляют государство в государстве; все они протестанты, некоторые из них искренно верят, для большинства религиозный спор только предлог для борьбы за власть. Они вместе с испанскими и австрийскими Габсбургами — главная угроза королевской власти. Таковы положение дел и расстановка сил перед самым приходом Ришелье к власти. Интересно, чем все это могло кончиться? Ведь выход из создавшейся обстановки мог быть достигнут разными путями. Возможно, вся Западная Европа стала бы сплошь католической под властью дома Габсбургов. Другой возможностью, мне кажется, менее вероятной, было бы образование конфедерации католических государств после того, как в них было бы покончено с еретиками. С другой стороны, уже тогда мог бы восторжествовать национализм, и европейская культура потерпела бы крах задолго до наших дней. Возможно, возникла бы новая, сплошь протестантская Франция как союз феодальных государств с протестантскими принцами во главе. Их победа была тем более вероятной, что они были отличные вояки и их армии были в полной готовности. Как нам известно, ничего этого не произошло. Произошло то, что католическая реакция, уже торжествовавшая победу над протестантскими князьями Германии, вдруг встретила неожиданный отпор. Вследствие этого власть императора зашаталась и начался упадок австро-венгерской монархии, закончившийся крахом уже после мировой войны. Испания также увидела черные дни — ей нанесена была незаживающая рана, которая кровоточила и ослабляла ее. От нее окончательно отпали северные Нидерланды, она вынуждена была уйти с берегов Рейна, и оставалось совсем немного времени до того, как она была вынуждена уйти и из Италии. А затем произошло то, что долгое время было почти незаметно, на что ушло более двухсот лет: народы Нового Света сбросили испанское иго и образовали государства Латинской Америки. Далее в протестантских государствах Северной Европы начался расцвет науки и культуры; католическая Ирландия стала самой нищей страной в Европе; упадок католической Польши закончился гибелью польского государства; наконец из небольшого курфюршества возникло мощное государство Пруссия, впоследствии подчинившее себе всю Германию. На западе европейского континента появилось сильное, хорошо организованное монархическое государство, очень скоро добившееся потрясающих успехов в науке, литературе, изобразительных искусствах и архитектуре, а также в военном деле. Оно стало образцом для подражания со стороны других государств. Этим государством была Франция, и стать ей такой помог Ришелье, потому что, не будь его, ничего бы этого не было. Каждый вопрос, встававший перед ним, он подвергал рассмотрению, укрепится ли монархия, которой он служил и что выиграет французская нация после его разрешения. Чтобы добиться единства нации, он твердо и неуклонно проводил политику религиозной терпимости внутри страны; чтобы сокрушить власть Габсбургов, поддерживал протестантов Германии и Швеции и тем положил начало делению Европы на католические и протестантские государства, которое просуществовало спустя двести лет после его смерти. Современная Европа очень многим обязана ему. Лишь одному человеку удалось в чем-то сравниться с ним. Этим человеком был Бисмарк.Глава 2. Ришелье и Бисмарк
Если бы вдруг ожил Плутарх, среди его жизнеописаний появились бы и параллельные биографии Ришелье и Бисмарка. И тот и другой происходили из дворян не высшего круга и затем поднялись на высшую ступень государственной иерархии. И тот и другой преданно служили монарху, власть которого благодаря их трудам стала непререкаемой. И тот и другой укрепляли и расширяли государство — иногда путем искусной дипломатии, а иногда с помощью военной силы. И тот и другой выпестовали национализм и добились того, что католицизм занял защитную позицию, уступив первенство антикатолическим и протестантским силам. И тот и другой подготовили для будущих поколений эпоху расцвета: Ришелье — век Людовика XIV, Бисмарк — гегемонию Пруссии в Западной Европе. При Бисмарке с каждым годом росли национальный доход и население «рейха». Эпоха процветания «рейха» длилась почти столько же, сколько и Grand Siècle: последний начался в 1660 году и завершился крахом в 1715-м, а начавшаяся в 1866 году победой над Австрией гегемония Пруссии закончилась капитуляцией осенью 1918 года. Но сходство политических биографий того и другого государственного деятеля имеет гораздо меньше смысла, чем преемственность между ними: первый начал то, что завершил второй, о чем я уже говорил. И как первый не предвидел того, что будет следствием его деятельности, так и второй ошибся в своих расчетах, — и тот и другой были орудиями в руках силы, превышающей слабые силы человеческие. Вслед за созданием во Франции единого и хорошо организованного государства, руководимого и направляемого волей Ришелье, в Англии последовало изгнание династии Стюартов и почти полное искоренение католического меньшинства. С тех пор два вида национализма — британский и французский — стали образцами для подражания. Так, великий преобразователь России Петр I воспользовался примером Ришелье. Этот пример был перед глазами тех, кто мечтал в XVIII и XIX веках об объединении Германии или Италии. В отлично организованной Пруссии национализм стал краеугольным камнем политической системы. После французской революции искры националистической идеи начинают зажигать пожары — «борьбу за самоопределение наций» — там, где никакого горючего материала раньше не было. Во второй половине XIX века была образована единая Италия, Венгрия добилась автономии, и только Польша, лелея мечту об объединении, оставалась разделенной. Когда Бисмарк пришел к власти, идея национального единения была всеобщей. Однако никто не думал, что он понимает эту идею как гегемонию Пруссии и ее столицы Берлина над остальной Германией. Бисмарк приложил огромные усилия и много политической ловкости, чтобы создать из множества княжеств и свободных городов единую Германию. Но это не была Германия, о которой мечтали немцы, а «рейх» под властью Гогенцоллернов. Насаждая повсюду — в школах, в университетах, в рейхстаге, через прессу — религию национализма, он добился еще при своей жизни того, что из лоскутного союза государств возникла империя, за которую спустя пятнадцать лет после его смерти положили свои жизни молодые поколения немцев. Своей жесткой политикой по отношению к побежденной Франции и унижениями и преследованиями поляков, живущих в Германии, он подлил масла в костер национализма как на западе, так и на востоке. Нечто похожее мы можем наблюдать во внутренней политике Ришелье в религиозных вопросах. Позволив довольно большому числу богачей-гугенотов отправлять церковную службу в своих молельнях, он посеял семена сомнения в умах верных католиков, которые начали задумываться над тем, какая из служб больше угодна Богу? Затем появились скептики с их антирелигиозными сочинениями, которые стали широко распространяться в обществе. В результате появились люди, считавшие господство католической церкви бессмысленным, а церковную иерархию ненужной. Революционные якобинцы просто стали закрывать и грабить церкви. После революции церковь навсегда оттеснена на задний план. После франко-прусской войны и объединения Италии — папская область больше не принадлежит римскому первосвященнику — моральный престиж католической церкви очень низко падает, потому что она больше ничем не может помочь преследуемым католикам в других странах. В Великобритании XVIII века католиков почти не осталось, они есть лишь в Ирландии, нищей стране, население которой эмигрирует или вымирает, находясь в рабстве у англичан. В Голландии довольно большая часть населения католики, но они подчиняются власти протестантов. Какую бы страну Западной Европы XIX века мы не взяли, повсюду мы замечаем подавленное настроение среди католиков, самодовольное упоение силой среди протестантов, держащих в своих руках власть.[1] Когда Германия стала наконец империей, «рейхом», Бисмарку удалось привлечь к себе довольно большую часть немцев-католиков. Таким образом, оставшиеся уже не могли оказывать ему морального сопротивления, и в результате получилось так, что, хотя треть населения «рейха» католики, а половина немецких семей бывшие католики — эти факты не так хорошо известны, — в «рейхе» всем заправляли протестанты, и слово «немец» для многих иностранцев означает протестант. Итак, мы проследили, в чем сходство двух государственных деятелей и почему второго мы считаем в каком-то смысле завершателем дела первого. Но между ними есть и различие. Оно сразу заметно в характерах того и другого, бросается в глаза, когда обращаем внимание на благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, сопутствовавшие политической карьере того и другого. Стоит взглянуть на их портреты, чтобы сразу сказать: в их внешнем облике нет ничего общего. У Бисмарка тупое выражение налитого кровью лица, мощные плечи, похожий на бочку корпус; Ришелье бледен, у него тонкое лицо с острой как кинжал бородкой, узкие плечи и тощая фигура. Худое лицо Ришелье спокойно, но мы чувствуем, что эти черты скрывают всепожирающий огонь, готовность к немедленному действию; лицо Бисмарка с грубыми, словно застывшими чертами всего лишь маска, простота которой обманчива. Напрашивается сравнение: один — бык, другой — леопард. У Бисмарка под грубой маской и грубыми выражениями — они естественны для помещика-юнкера, родившегося к востоку от Эльбы, — скрыт гибкий, расчетливый ум. Точный и строгий ум Ришелье виден в сдержанных, красивых жестах, в его манере держаться бездна изящества. Кто-то уже сказал, что первый похож на крепленый эль, а второй — на выдержанное бренди. Вкусовые сравнения весьма поверхностны, но одно можно сказать наверное: в том, что касается изобретения и проведения в жизнь своих планов, они действовали так, как действует на организм старое дорогое вино. Если первый, кажется, сама несдержанность, а второй закован в броню молчаливой выдержки, то это всего лишь видимость, — и тот и другой были люди дисциплинированные и волевые, любившие все поставить на своем. Кажется, и тому и другому сильно везло. Оба они, верно служившие своим повелителям, получали от них полную поддержку. И в первом и во втором случае их повелители были совершенно некомпетентны в государственных делах. Эта отрицательная черта была на руку верным слугам, в руках которых находилось управление государством. И в первом и во втором случае их повелители сознавали свою некомпетентность — качество, конечно, положительное. Во время кризисов удача сопутствовала обоим, но к Бисмарку фортуна, кажется, была благосклоннее. Ришелье стоило многих трудов, чтобы во время кризисов весы склонялись на его сторону — так было в знаменитый «День одураченных» или в споре из-за Казаля, — Бисмарка счастье не покидало ни на минуту. Так было, например, с Баварией, король которой сошел с ума, и вопрос о ее включении в «рейх» решился сам собой; так было и во время франко-прусской войны, когда Великобритания объявила нейтралитет, хотя Бисмарк не пошевелил даже пальцем для этого. Ришелье приходилось покупать нейтралитет и неустанно следить за союзниками, преследовавшими свои цели. Бисмарк, так же как и Ришелье, создал не имеющую себе равных секретную службу. Оба широко использовали государственную казну для политических целей, но чтобы пополнить ее, Ришелье вынужден был увеличивать и без того тяжелое бремя налогов. Оба умело пользовались географическим положением в целях стратегии и не жалели денег для развития науки и техники. Обоим помогали умные, компетентные сотрудники. По-видимому, Ришелье был более счастлив в этом отношении, так как пользовался услугами таких людей, как Шарнасе или несравненный Жозеф дю Трамбле. Среди ближайших помощников Бисмарка мы не видим людей столь яркой одаренности. Оба пользовались безграничным уважением и преданностью своих помощников. Таковы были благоприятные обстоятельства, сопутствовавшие им. Посмотрим теперь, как они преодолевали трудности. Обоим пришлось бороться с враждебной партией придворных, но в XVII веке победить их силу и влияние было гораздо труднее, чем в XIX веке. И того и другого ненавидели многие из числа их соотечественников как в силу политических, так и религиозных взглядов. У обоих занял довольно большое время период ученичества и подготовки к деятельности на государственном поприще. Плохое здоровье, быть может, самое большое препятствие в жизни человека, и в этом отношении Ришелье мог бы позавидовать физической силе и железному здоровью Бисмарка. Сам он постоянно болел, состояние его здоровья становилось с каждым годом все хуже и хуже. Во внешней политике Бисмарка краеугольным камнем был вечный мир с Россией, так что он мог быть спокоен: с востока ему не угрожает вторжение войск неприятеля. Ришелье мог ожидать его в любой точке государственной границы Франции. И этому возможному вторжению Ришелье не мог противостоять: у него не было ни армии, ни флота, их еще надо было создать; он так и не увидел их сильными и организованными. В качестве мощного инструмента внешней политики Бисмарк использовал прусскую армию, прекрасно организованную, имевшую опыт военных действий и более чем двухсотлетние традиции. Войны, которые вел Бисмарк, были на суше, так что флот ему не нужно было создавать. С помощью первоклассной армии он всего за каких-то четыре года разбил наголову очень сильных противников, Австрию и Францию. Победоносные войны подняли престиж Бисмарка и позволили ему раздвинуть границы «рейха». Несмотря на все эти успехи, у него был один существенный недостаток, которого был лишен великий кардинал: ему было свойственно политическое лицемерие, разрыв между явными и тайными намерениями. Главными целями политики Ришелье были укрепление единства страны и центральной королевской власти, возвращение под власть французской короны древних, ныне отторгнутых от нее областей, прекращение религиозной распри внутри страны и ликвидация гугенотских «государств в государстве». Разумеется, для достижения этих целей Ришелье приходилось прибегать ко лжи и обману, но ведь это всегда делалось и делается в политике, когда открыто заявляют одно, а подразумевают совсем другое, когда сулят союзникам Бог весть какие блага, а думают только о собственном благе, когда со врагом ведут дипломатические переговоры и в то же время готовят против него вооруженное нападение. И все-таки, несмотря на очевидную двойственность, в политике, проводимой Ришелье, гораздо меньше лицемерия и обмана, чем в политике Бисмарка. Именно потому, что Ришелье был практически свободен от этих грехов, ему удавалось вести свою политику широко и энергично, тогда как лицемерие и обман ложились тяжелым грузом на плечи Бисмарка. Он заявлял, что желает объединения Германии и создания национального немецкого государства, а на самом деле все свелось к тому, что прусский дух и прусские порядки водворились постепенно по всей Германии. Отметим еще одно важное различие: все вопросы внешней политики Бисмарк решал с помощью военной силы, и это лишало его политику гибкости. Ришелье никогда так не поступал. Посмотрим, какую Бисмарк проводил политику в вопросе об Эльзас-Лотарингии. В результате победоносных войн Людовика XIV эта древняя область, входившая в состав Бургундии, была присоединена к Франции и оставалась французской вплоть до краха империи Наполеона III. Большинство населения этой области говорит по-французски; по своим нравам и обычаям оно мало чем отличается от остальной Франции; даже архитектура зданий типично французская. Конечно, жителям Эльзас-Лотарингии не должны были нравиться прусские порядки. Хотя на востоке области жили в основном немцы, но и они в результате общения с французами стали другими людьми. Например, город Метц был таким же типично французским городом, как Кентербери — английским. Как сильно влияние современного государства с его обязательной системой школьного образования, каждый может убедиться, побывав в Метце, как это сделал я. Через пятьдесят лет после франко-прусской войны жители Метца говорят только по-немецки, читают немецкие газеты и книги, хотя архитектура их зданий и церквей французская и ничем не отличается от точно таких же зданий в Амьене или Бове. Бисмарк мог бы оставить франкоязычные области — Метц в том числе — за Францией, но они были аннексированы, потому что и он сам, и его генералы, которые уже после смерти Бисмарка привели Германию к катастрофе, хотели этого. Я думаю, что если бы этого не было и к «рейху» были присоединены лишь немецкоязычные области, население этих областей постепенно привыкло бы к прусским чиновникам. Они прекрасные администраторы, но совершенно не умеют управлять, потому что одно дело поддерживать раз и навсегда заведенный порядок и совсем другое дело — убеждать и направлять людей. Посмотрим теперь, какую политику проводил Ришелье в подобных вопросах. Когда Франция захватила испанскую провинцию Каталонию, Ришелье настоял на том, чтобы после заключения мира — мирный договор был подписан уже после смерти кардинала — французские войска ушли из испаноязычных областей и граница между Испанией и Францией проходила по Пиренеям, — и это было естественно и мудро. Точно так же Ришелье отказался от присоединения к Франции областей по левому берегу Рейна, хотя ему очень хотелось этого, так как решало стратегические задачи. Но, посоветовавшись с отцом Жозефом, он принял мудрое решение отвести свои войска. Ришелье еще раз доказал гибкость своей дипломатии в отношениях со шведским королем Густавом Адольфом. Он знал, что этот вояка никогда не перейдет на сторону Католической лиги и поэтому старался получить хотя бы небольшие выгоды от этого союза, в котором главной была его воля. Теперь мы подошли к тому пункту нашего рассмотрения, когда можем сравнить волевые качества двух великих людей. Как я уже говорил, Бисмарк пошел навстречу своим генералам в вопросе об Эльзас-Лотарингии. Была ли эта уступка его слабостью, говорящей о недостатке воли? Я думаю, что да. Кроме уже указанных черт характера, которые резко отличают одного от другого, я хочу указать теперь на разницу в складе души. Душевный склад Ришелье напоминает гибкую, хорошо закаленную стальную рапиру, острие которой в мгновение ока пронзает противника. Душевный склад Бисмарка напоминает лом. Как известно, ломом иногда добиваются большего, чем шпагой. Здесь же отметим, что Ришелье прекрасно владел собой — известно, что умение владеть собой есть высшее проявление воли, — тогда как Бисмарк иногда выходил из себя и бранился, если встречал отпор даже в мелочах. Разумеется, это не может служить доказательством того, что его воля была слаба, — лом, как известно, тверд и прям. Просто у Бисмарка был плохой характер, он был дурно воспитан, тогда как Ришелье, мне кажется, самый воспитанный человек среди героев новой истории. И раз уж мы заговорили о характере, то следовало бы сравнить умы наших героев. Быть может, кому-то мое заявление покажется парадоксальным, но я считаю, что Бисмарк был гораздо умнее Ришелье, по крайней мере в том, что касается применения ума. Блестящий ум Ришелье виден в дошедших до нас характеристиках людей и ситуаций. В его афоризмах заключена политическая мудрость, его теории оправдывают его политические взгляды и цели. Но, читая его труды, размышляя над политическими решениями стоявших перед ним задач, вдруг замечаешь некую узость мысли, по-видимому, неизбежный результат высокой степени сосредоточенности мышления. Ум Бисмарка, по-видимому, обладал большей широтой и мощью. Перехожу теперь к последнему пункту сравнения двух государственных деятелей прошлого. Я хочу рассмотреть, как долго простояли здания, в закладке и строительстве которых они участвовали. Наверное, будет очень несправедливо судить о великих людях по такому критерию, как долговечность политических структур, ими созданных. Но что нам, детям праха с нашим эфемерным существованием, еще остается, какую другую меру сравнения мы могли бы найти, если ничего не знаем о вечности? Критерий долговечности — самый для нас подходящий. Вот, например, границы церковных епархий и административных округов остались такими же и по сей день, как и при Диоклетиане; о Цезаре многие слышали, потому что при нем был введен новый календарь; заповеди Магомета по сей день нерушимы от берегов Атлантики до берегов южных морей. Как видите, этот критерий не так уж плох. На первый взгляд, все, что построено и тем и другим, недолговечно. Абсолютная монархия, фундамент которой был заложен Ришелье, развалилась меньше чем через сто пятьдесят лет, а империя Гогенцоллернов не простояла и шестидесяти лет. В этом нет ничего удивительного, так всегда бывает. Но работа, проделанная великими людьми, не прошла даром; память о них сохранилась до наших дней. Трудно сказать, как долго еще будут служить образцом политические принципы Бисмарка, но ясно, что великая война не уничтожила их. Последний Гогенцоллерн бежал из страны после капитуляции и больше уже не вернется, но «рейх» остался. Все его политические принципы — подчинение значительного, но составляющего меньшинство католического населения власти протестантов с центром в Берлине в том числе, — остались такими же, как пятьдесят лет назад. Главной целью Ришелье было создание единого национального государства. Она была им достигнута, и гибель монархии ничего не изменила по существу. Итак, пока еще рано говорить о том, что все усилия великих людей были напрасны. Но можно говорить о том, что имеются некие тенденции, которые могут сильно помешать сделанному великими людьми. Для дела Бисмарка, по-видимому, было бы губительным объединение всех немцев. Конфедеративный союз, включающий австрийцев, швейцарцев, немцев, живущих по Рейну и Верхнему Дунаю, на берегах Балтики, мог бы привести к возрождению немецкой католической культуры, к созданию, покрайней мере, трех центров — на Дунае, на Рейне и на Балтике, — совершенно не зависящих, как теперь, от Берлина. Такой союз мог бы оживить в памяти немцев старые предания о местной системе управления и самостоятельности каждой из областей. Но дело до этого не дошло и, вполне возможно, что не дойдет. Дело Ришелье могло бы погибнуть, если бы религиозная распря достигла такой остроты, что либо французы забыли о своем национальном единстве, либо католическая культура перестала существовать. Ни то, ни другое не кажется сейчас возможным, но признаки надвигающейся катастрофы налицо. В последние годы во Франции растет число организаций, члены которых сеют ненависть к католической церкви, утверждая при этом, что они заботятся о финансовой и политической стабильности страны.[2] Вследствие этого воссоединение Эльзаса с соотечественниками прошло далеко не гладко, и процесс интеграции не закончился до сих пор. Те же самые лица, которые мешают финансовой стабильности страны, выступают за запрет религиозных орденов, прекрасно понимая, что члены орденов неустанно работают над тем, чтобы укрепить и поддержать людей в их вере. Между тем государство через школы пытается искоренить в умах французов остатки католической веры. Хорошо известно, как тесно связана во Франции католическая культура с культурой вообще. Плоды этого разрыва мы уже наблюдаем в архитектуре — появилась масса безобразных зданий — ив произведениях французских писателей, которые все чаще становятся напыщенными и пустыми. Пороки общества, видимые на поверхности, порождаются болезнями, терзающими общество изнутри. Богиня Немезида поступила бы очень странно, если бы дело и того и другого великого человека погибло, но мы опять могли бы сказать, что ирония истории состоит в разрушении дела великого человека с помощью того самого принципа, которому он служит. Какому принципу служил Бисмарк, трудясь над созданием «рейха»? Разумеется, объединению Германии. Но если бы оно стало реальностью, то идея Бисмарка была бы забыта навсегда. Какому принципу служил Ришелье, создавая единую и неделимую Францию? Это был принцип религиозной терпимости, когда главным считается национальное единство и не принимаются во внимание религиозные взгляды людей. Так же как и для Бисмарка, этот принцип работал вопреки воле его автора, разрушая его дело.Глава 3. Внутриполитическая обстановка
Придя к власти, Ришелье должен был начать борьбу с мятежами против власти короля внутри страны и охранять территориальную целостность страны от посягательств на нее со стороны испанских и австрийских Габсбургов, владения которых окружали Францию на суше со всех сторон. Мятежники внутри страны утверждали, что они борются за свою веру. Во главе их стояли князья, стремившиеся освободиться от бремени королевской власти. Все они были кальвинистами или, как их называли во Франции, гугенотами и не пользовались народной любовью, так как народ был на стороне короля. Стремление добиться самостоятельности составляло лишь одну сторону желаний гугенотских принцев, другой стороной было желание обогатиться. И в этом они не были одиноки: точно такие же желания были у феодалов Германии, Нидерландов, Англии, Шотландии и всюду, где идеи реформации нашли себе сторонников. Среди протестантов царила возбужденная духовная атмосфера: все они мечтали, разрушив старое здание католицизма, создать на основе новых религиозных принципов некую новую идеальную Европу. Вследствие этого во Франции начались религиозные войны, которые не принесли победу ни одной стороне, и воюющие лагери вынуждены были пойти на компромисс: стоявший во главе гугенотов принц Генрих Наваррский перешел в католичество и стал французским королем Генрихом IV, подав пример решения религиозного спора. Когда Генрих IV был убит и на престоле Франции оказался его сын Людовик XIII, которому шел только девятый год, вожди гугенотов снова взялись за оружие. По Нантскому эдикту (1598), подписанному Генрихом IV, гугеноты не только могли беспрепятственно отправлять свои религиозные обряды, но и сохраняли за собой право иметь вооруженные отряды в своих областях, не считая собственных парламентов. Таким образом, внутри страны образовалось как бы государство в государстве со своей армией, судом и церковью, совершенно независящее от центральной королевской власти. В этой обстановке нужно было решить, какую выбрать политику. Можно было поставить своей целью победу католицизма над еретиками и добиться культурного единства Франции; можно было объединиться с другими антипротестантскими силами и попытаться достичь единства Европы. Но в последнем случае приходилось ради общеевропейских интересов жертвовать интересами монархии. Но этого мало, пришлось бы бороться не только против князей и их сторонников, но и против простых кальвинистов: мелких дворян, чиновников, купцов — их были тысячи — и, главное, против сотен тысяч фермеров и городских ремесленников, которые кормили, одевали и снабжали французов всем необходимым. Риск был слишком велик, поэтому не оставалось ничего другого, как укреплять монархию. И Ришелье был тем человеком, который взялся за это дело и занимался им до конца жизни. Он был безжалостен по отношению к мятежникам, кто бы они ни были, гугеноты или католики; он считал врагами короля и нации любого из гугенотских принцев, пытавшихся проводить политику государства в государстве, и старался любыми средствами подчинить принцев королевской власти. Но к гугенотам, будь то принц или простой столяр, он относился вполне терпимо, если они признавали принцип центральной власти: не важно, что они схизматики и еретики, важно, что они признают политическое единство нации. Давайте посмотрим, как вопрос религиозной терпимости решался в Англии. Если в континентальной Европе реформационное движение нашло поддержку среди широких масс, то в Англии оно было им навязано и проводилось с большой оглядкой и в интересах новой знати и богатых купцов. Внутренней и внешней политикой Англии во время правления Елизаветы I и затем Иакова I в течение пятидесяти трех лет (1558–1612) руководили Уильям Сесил и его сын Роберт. С помощью больших налогов и постоянной политики преследования католиков, не останавливающейся перед пытками и казнями, им удалось к концу царствования Елизаветы I (1603) уменьшить число католиков вдвое. Политика преследования католиков продолжалась и дальше, так что после гражданской войны и протектората Кромвеля к моменту коронации Карла II (1660) их оставалось менее четверти от общего населения страны. К моменту же «великой революции» 1688 года их оставалось всего несколько тысяч. Так в Англии было достигнуто религиозное единство за период, длившийся менее ста пятидесяти лет. Горстка людей, оставшихся верными старой, когда-то общей всем религии, была запугана и унижена. Главным мотивом этой жесткой и неуклонной политики, которую от имени новой знати проводил Сесил, было удержание в ее руках награбленных в период реформации церковных богатств — земель, имущества, зданий. Всякий, кто выступал в защиту католической веры, был либо подкуплен и переходил на сторону протестантов, либо уничтожался. В Кенте, Сассексе, Девоне, Корнуолле, Норфолке, Саффолке, Оксфордшире, Ноттингемшире и в Мидленде вспыхивали народные восстания, но они были легко подавлены, потому что восставшие действовали разрозненно и были безоружны. Когда же на севере и на юге страны собрались силы, способные противостоять протестантам, восстание было так жестоко подавлено, что больше уже ни у кого не появлялось мысли об этом. Во Франции все было иначе. Здесь не было ни разграбления церквей и монастырей, ни захвата и дележа церковных земель, потому что между королем и римским папой было заключено соглашение еще до того, как до Франции докатилась волна реформации. По этому соглашению король имел право назначать на должности епископов и настоятелей монастырей тех, кого он сочтет нужным. Родичи королевской семьи, фавориты и дети от любовных связей получили возможность жить счастливо и беззаботно на церковные доходы. Конечно, пример Англии и Германии, где церковь была разграблена, не давал покоя гугенотским князьям, но королевская власть во Франции была достаточно сильной, чтобы позволить кому бы то ни было дележ церковных владений. И вот в то время, как в Англии королевская власть все больше и больше теряла свое влияние, становясь служанкой новой знати, колоссально обогатившейся во время реформации, и в конце концов была полностью подчинена ей, во Франции королевская власть выстояла в борьбе против алчности гугенотских князей, потому что ее поддерживали крестьяне и горожане, то есть весь народ. Благодаря руководству Ришелье ее власть стала абсолютной. Ришелье понимал, что в условиях Франции невозможно достичь религиозного единства, как это было в Англии, потому что это потребовало бы слишком больших усилий, а надежда на успех была очень мала. Поэтому он проводил политику подавления власти гугенотских принцев и терпимости по отношению к еретикам — она укрепляла королевскую власть и создавала единство нации и государства. И это было правильно, потому что им было создано монолитное государство и единство нации гораздо раньше, чем в Англии или где бы то ни было. Это единство хорошо видно и сейчас. Но невозможность достичь религиозного единства, как в Англии, отомстила за себя тем, что с тех пор во Франции не затихают религиозные споры и растет скепсис по отношению к религии. Когда Людовик XIV отменил Нантский эдикт (1685) о веротерпимости спустя сто лет после рождения Ришелье и попытался достичь религиозного единства, было уже поздно. В XVIII веке скепсис завладел умами образованных людей, и это положение сохранилось до наших дней, хотя единство французской нации нерушимо. Как бы там ни было, но раскол в делах веры ослабляет нацию. Но для Ришелье извинительно — и не только для него, но и для любого гения политики — не видеть будущих плодов своей деятельности. Ведь Ришелье служил интересам монархии и, следовательно, укреплял устои порядка и цивилизации, хотя его современники с негодованием отвергали его политику примирения с еретиками. Он отстаивал национальные интересы, а не единство всех католических государств Европы, потому что Франции угрожали империя Габсбургов и могущественная Испания. Он считал, что, укрепляя Францию, он тем самым способствует успехам католицизма в Европе. Он не мог представить себе, что его усилия приведут к тому, что католицизм во Франции станет терять свое влияние. Для него представить себе это было так же невозможно, как представить карту мира без двух Америк. Его верным помощником и другом был великий Жозеф дю Трембле, мечтавший о новых крестовых походах во имя Веры. В этих походах галльский меч, по его мнению, должен был играть не последнюю роль. Внутриполитическая обстановка, в которой Ришелье пришлось работать, характеризовалась следующими тремя факторами, не имеющими ничего общего с внутренним положением, характерным для современного государства. Во-первых, судебный и административный аппарат был лишь опосредованно связан с центральной властью; во-вторых, у короля не было постоянной армии, которую каждый раз надо было формировать заново в случае военного конфликта; в-третьих, доход государства определялся налоговым обложением, которое касалось не всех слоев общества, так что государство постоянно испытывало нужду в денежных ресурсах. В современном государстве, основы которого были заложены Ришелье, административные и судебные органы исполняют волю центральной власти; вооруженные силы и полиция являются тем средством, с помощью которого центральная власть борется с внешними врагами и устанавливает порядок внутри государства; налоговое обложение происходит независимо от желаний налогоплательщиков и действует так же регулярно, как смена дня и ночи. Во главе современного высокоорганизованного государства стоит обладающий всей полнотой власти человек, которого называют диктатором, королем, президентом. Ему помогают мэры городов, губернаторы провинций и многочисленные чиновники. Кроме них имеется еще так называемый правящий класс, состоящий из финансовых и промышленных магнатов. От воли одного стоящего во главе государства человека или от воли группы указанных выше лиц зависят административные и судебные органы, армия и полиция, как и налогообложение. Триста лет тому назад в Европе не было ни одного государства, где дела обстояли бы так, как теперь. Величие Ришелье как государственного деятеля состоит также в том, что он начал реформы, приведшие в конце концов к созданию современного государственного аппарата. Гражданские и уголовные дела в эпоху Ришелье рассматривались в судах, которые подчинялись так называемым парламентам. Из них главным был парижский парламент, под юрисдикцией которого находилась почти половина территории королевства. Административная власть принадлежала губернаторам, управлявшими провинциями и по своему происхождению принадлежавшими к родовой знати. Их власть внутри провинций была практически неограниченна. Фактически каждый крупный землевладелец осуществлял административную власть на своих землях единолично. Но самым большим злом было то, что каждый захудалый принц мог собрать под свои знамена вооруженных людей и затеять какую-нибудь авантюру. Это было наследство феодальных, рыцарских времен, которое стало угрожать существованию государства, когда гугенотские принцы смогли выставить против королевской власти целые армии. Судьи и юристы, входившие в состав парламентов, образовывали своего рода касту, так называемое «дворянство мантии». Разразившийся в XVI веке финансовый кризис привел к тому, что государство постоянно испытывало нужду в деньгах. Чтобы как-то пополнить королевскую казну, было решено продавать должности в парламентах при условии, что купивший должность будет ежегодно вносить определенную сумму в государственную казну. Таким образом, должность члена парламента становилась наследственной, если только сын умершего юриста выплачивал ежегодный взнос. В принципе в этой системе не было ничего плохого, и Ришелье знал, что у нее есть и положительные стороны — как-никак его мать была дочерью члена парламента. Ему было хорошо известно, что члены парламентов были высокообразованные и высокопорядочные люди. Но вся беда была в том, что парламенты часто выносили решения, которые не нравились королю: они могли оправдать человека, которого королю хотелось наказать, и, наоборот, они могли наказать того, кого король хотел помиловать. Конечно, власть парламентов не была неограниченной: король всегда мог отменить решение парламента, наложив на него свое veto. Практически парламенты действовали достаточно свободно, и, что самое главное, члены парламентов были несменяемы. Как ни велика была власть Ришелье, особенно к концу его жизни, но даже он ничего не смог поделать с этой системой. Правда, юристы стали более осторожными в своих решениях, но парламенты сохранились во Франции вплоть до революции 1789–1795 годов. Что же касается судебных структур, подчинявшихся парламентам, но сохранявших определенную самостоятельность, то навести здесь какой-то порядок было совершенно невозможно: были городские и окружные суды, церковные и по делам дворцовой службы, административные, морские, военные и гильдейские суды. Однако право передать дело на рассмотрение какого-либо низшего суда принадлежало суду парламента. Сохранилось написанное спустя сто сорок лет после смерти Ришелье письмо, в котором Робеспьер, по профессии адвокат, спрашивал суд парламента, юрисдикции какого суда подлежит дело между аббатом, епископом и дворянином-землевладельцем. Мы видим, что Ришелье не удалось реформировать судебную систему так, чтобы она стала единой и легко управляемой. Но никому еще не удалось преуспеть во всех своих делах. Зато реформа административной власти ему удалась вполне. Его решение было простым и гениальным. Он ввел новую должность «интенданта». Это был чиновник, назначаемый королем в каждую провинцию. В его обязанности входило наблюдение и помощь губернаторам провинций. Фактически интенданты подчинили себе, пользуясь именем короля, губернаторов провинций, которые их люто возненавидели за это. Только благодаря им спустя тридцать-сорок лет Франция приобрела тот облик, который мы знаем из сообщений путешественников и мемуаристов. Под их наблюдением были построены прекрасные общественные здания в городах, дороги, мосты и морские гавани, которые мы можем видеть повсюду и сейчас. Интересно, что должность и даже само название существовали задолго до Ришелье: должность была установлена указом короля в июне 1551 года, то есть за тридцать четыре года до его рождения. Но только Ришелье удалось превратить мелкого чиновника во всевластного администратора, перед которым трепетали все, кто жил в провинции. Современники Ришелье были правы, когда считали, что институт интендантов был его изобретением. До Ришелье армии формировались из наемников, которым надо было платить за их службу, что приводило к оскудению казны и новым налогам. Поэтому как только война кончалась, армия расформировывалась. После чего наемники разбредались по всей Европе, повсюду предлагая свои услуги. Религиозные войны и реформационная смута увеличили их число, но ни в одном европейском государстве регулярная армия не была создана. Конечно, были вооруженные отряды, несшие охрану королей, но армии в современном понимании этого слова не было. Идея армии, постоянно находящейся под ружьем, возникла впервые у Ришелье, но она была осуществлена уже после него, при Людовике XIV. То, что было сказано об армии, с успехом можно повторить о флоте. Хотя в Англии были «корабли ее величества», но регулярного флота не было. Когда Ришелье начал войну против мятежников-гугенотов, оплотом которых была морская крепость Ла-Рошель, ему понадобился флот. Так как ни кораблей, ни моряков во Франции не было, он вынужден был нанять корабли вместе с их экипажами в Голландии и Англии. Когда Ла-Рошель пала, Ришелье продолжал работать над созданием французского военного флота, но, так же как и с армией, его идея была воплощена в жизнь уже после его смерти. Флот был создан, и в течение ста пятидесяти лет французские моряки мало в чем уступали англичанам или голландцам. Во всяком случае, помощь французского флота очень помогла американским колонистам в их борьбе против британского владычества. Как и многое другое, флот пришел в упадок во время революции. Когда весть о том, что Ришелье собирается создать свой флот, дошла до Карла I, он ввел новый, так называемый корабельный налог, вызвавший бурю негодования среди его подданных, которые были так глупы, что оказались не в состоянии понять, как необходим Англии флот в создавшихся условиях. Однако регулярный флот не был создан ни при Карле I, ни при Кромвеле, когда даже знать безропотно платила налоги, опасаясь тяжелой и безжалостной руки диктатора. Формирование британского флота началось во время Реставрации, при Карле II. Инициатором выступил герцог Йоркский, будущий Иаков II, прирожденный моряк, с которого и следует начинать историю британского военно-морского флота. Ришелье не смог бы добиться успеха в делах управления страной, если бы им не была решена задача налогообложения населения. До него ни в одной стране Европы не существовало современной системы налогообложения, без которой существование современного государства совершенно невозможно. Конечно, система налогообложения, близкая к современной, существовала в Римской империи, но в средние века про нее забыли. В образовавшихся на месте провинций империи варварских государствах короли взимали налог, точнее, ренту с земельных владений, лично им принадлежавших. Этот доход они рассматривали как свое личное достояние. В течение более тысячи лет королевская власть не считала возможным облагать налогом кого бы то ни было и получала средства для своих целей от феодальной ренты вассалов короля или свободных городов. Король имел свои личные доходы от своих собственных земельных владений. Он был одним из самых богатых землевладельцев и мог себе позволить жить за «свой счет». Но во время кризисов — как правило, это были войны, которые вели короли, — приходилось прибегать к взиманию налогов с населения. Вплоть до начала XVII века эта мера рассматривалась как экстренная и временная. Когда английский король Карл I попытался ввести систему налогообложения, охватывающую все слои населения, он встретил открытое сопротивление богачей, которое привело в конце концов английскую монархию к краху. Ришелье удалось справиться с этой трудной задачей и сделать тем самым французскую монархию абсолютной. Вряд ли это было бы возможно, если бы Ришелье не подавил силой оружия сопротивление феодальной знати и не выставил в качестве довода для введения налога необходимость получить средства для ведения войны. Основной массой населения Франции, платившей многочисленные налоги, было крестьянство. Каждая крестьянская семья имела свой собственный земельный надел и платила за него ренту землевладельцу. Средства, необходимые для ведения войны, для содержания армии и строительства флота, могли быть получены только от налогообложения крестьянства. И во все время правления Ришелье налоговый пресс давил все тяжелее на плечи крестьян. Именно поэтому его имя вызывало не только ненависть среди них. Они несколько раз восставали против непосильного бремени налогов. Тем не менее доход, получаемый королевской властью от налогового обложения, был так велик, что это позволило Ришелье успешно использовать деньги в качестве важного инструмента внешней политики. Есть большая разница в том, как получает свои доходы современное промышленно развитое капиталистическое государство и государство с практически всеобщим крестьянским населением, которым руководил Ришелье. В современном государстве средства, получаемые от налогового обложения, во много раз превышают те средства, которые имел в своих руках Ришелье. Подавляющая масса населения современного капиталистического государства — это люди, получающие за свою работу жалованье еженедельно или ежемесячно. Эти средства так малы, что полностью уходят на поддержание более или менее сносных условий жизни. Облагать их налогом не имеет смысла, гораздо больше смысла в том, чтобы увеличить налог на доходы богачей. Они так велики, что даже за вычетом больших сумм налогового обложения эти люди остаются по-прежнему богатыми. То, что остается в их руках, просто нельзя даже сравнивать с нищенской суммой, остающейся в руках крестьянина. Представим себе предпринимателя, у которого работают 500 человек, каждый из которых получает жалованье 200 фунтов в год. Допустим, что доход от этого предприятия равен сумме, истраченной на зарплату работникам. Даже если налог на предпринимателя будет составлять 50 %, то и тогда у него остается кругленькая сумма. Теперь представим, что этот доход поровну разделен между всеми работниками предприятия. Каждый из них теперь получает 400 фунтов в год. Ясно, что налог на их доход не может составлять не только 50 %, но даже и 25 %. Из этого примера хорошо видно, что государство мелких собственников — такой была Франция времен Ришелье — обладает меньшими финансовыми возможностями, чем государство, где собственность находится в руках очень небольшого процента населения страны. Ришелье усовершенствовал систему налогового обложения, и она постепенно была принята всеми странами, например Англией, в конце XVIII века. Именно в это время в Англии начался промышленный переворот, превративший страну из аграрной в индустриальную. Это привело к тому, что в настоящее время доход от налогового обложения в Англии — без учета местных налогов, которые довольно высоки, — вдвое превышает доход от налогового обложения во Франции, хотя реальные доходы и покупательная способность населения в обеих странах примерно одинаковы. Остановимся теперь на последнем вопросе, на отношении Ришелье к знати, и сравним возможности и влияние королевской власти во Франции, для укрепления которой так много сделал Ришелье, с тем положением, в котором оказалась королевская власть в Англии. Хотя новая знать и богатые купцы готовились к тому, чтобы предать своего монарха и в конце концов послать его на плаху, все-таки королевская власть была более прочной в Англии, чем во Франции. Посмотрим, каково было положение знати во Франции и в Англии. Если принимать во внимание возможности проявить свою власть, то французская знать имела много преимуществ перед английской. Однако спустя сорок лет она полностью подчинилась власти короля, тогда как новая английская знать добилась свержения королевской власти. Если же мы посмотрим на пышные церемонии, которые обычно служат тому, чтобы подчеркнуть незыблемость власти, то они гораздо более впечатляющи в Англии, чем во Франции. В первой трети XVII века французская знать вела открытую и тайную войну против короля; наиболее видные представители знати вели себя в своих провинциях так, словно стояли во главе суверенного государства. Так, например, вел себя герцог де Буйон или герцог де Лоррен. Не только самые знатные, но и не слишком родовитые из них обладали правом вершить единолично суд в своих владениях: например, приговорить человека к смертной казни. У некоторых были свои монетные дворы. Невозможно представить себе, чтобы английская знать могла позволить себе что-либо подобное. За все время правления Елизаветы I (1558–1603) была предпринята только одна попытка (1569) вооруженного восстания баронов из северных графств, которое было разгромлено с такой жестокостью, что уже ни у кого не возникало мысли об этом. И вот оказывается, что английская знать вместе с купцами начинает войну против своего монарха, добивается его казни и в конце концов ограничивает власть короля до такой степени, что она становится призрачной. Но глаза современников видели лишь внешние проявления власти, — и они не могли представить себе, чем все это кончится. Во Франции в течение шестидесяти лет (1559–1619) сменилось пять королей, и ни один из них не обладал всей полнотой власти, а два последних, Генрих III и Генрих IV, были убиты. Англией вслед за Елизаветой I правили еще два короля, и в течение такого же срока (1570–1630) в Англии не было ни восстаний, ни покушений на короля, не было даже малейших признаков какого-либо общественного возмущения. Что же касается пышных церемоний, которые так часто связывают с прочностью монархии, то власть английского короля, на взгляд современника, казалась гораздо прочнее, чем власть французского короля. В то время как Генрих IV, заняв французский престол, оказался в положении «калифа на час», которого в любой момент мог сменить один из принцев королевской крови, стареющей Елизавете I воздавали такие почести, которые подобают лишь божеству. Так, например, знать, собравшаяся на званый ужин, трижды преклоняла колени перед креслом королевы даже тогда, когда ее на этом вечере не было. Вот еще один пример. Когда читаешь адреса, с которыми обращались к Иакову I, невольно думаешь, что в них идет речь об одном из земных богов. Сравним судебные системы двух стран. Судьи в Англии назначались указом короля или королевы и могли быть отозваны в любой момент. Парламенты, единственная судебная власть во Франции, могли поддержать законопроект, могли его отвергнуть, и лишь тогда, когда король приказывал им принять законопроект, юристы выполняли его волю. Посмотрим, как обстояло дело с налоговым обложением. Когда новая английская знать вместе с богатыми купцами, поддерживаемая своими ставленниками в палате общин, присвоила себе весь национальный доход, это вызвало не взрыв негодования, а лишь пересуды, причем только немногие поняли, в чем суть дела. Но когда король увеличил пошлины на товары иностранных купцов, его поддержали не только юристы, но и широкие массы, и это решение оставалось в силе более двухсот лет. Когда королю Франции потребовался флот, чтобы расправиться с мятежниками, у него недостало средств для строительства кораблей, и он вынужден был нанять иностранные купеческие корабли для перевозки войск и грузов. У английского короля было достаточно средств, чтобы построить огромный флот. Но, несмотря на эти внешние признаки власти, английский король Карл I был казнен, а его сын, вернувшийся на отцовский трон спустя десять лет, стал всего лишь марионеткой в руках своих всесильных подданных. Зато король Франции Людовик XIV достиг такой власти и славы, каких не смог достичь ни один из королей Европы, кроме Карла Великого. Я хочу закончить эту главу, обратив внимание читателя на кругооборот во всех делах человеческих. Когда происходит великое событие, изменяющее судьбу нации, оно неожиданно и непредсказуемо. Конечно, спустя много лет после него мы пытаемся отыскать причины и ясно видим их, когда современники о них даже не догадывались. Вот и мы, разбирая современные нам события, пытаемся предсказать будущие, которые так никогда и не наступят. Между тем, скрытая от наших глаз в тумане будущего, на нас надвигается Европа, о которой мы не имеем ни малейшего представления.Глава 4. Внешнеполитическая обстановка
Начиная с 1624 года, когда Ришелье пришел к власти, и до декабря 1642 года, когда его не стало, улучшение международного положения Франции было главной задачей его восемнадцатилетнего правления. Я уже говорил, что границам Франции с суши и с моря угрожали две могущественные державы того времени: Священная Римская империя германской нации и королевство Испания. Император и король Испании были двоюродными братьями из дома Габсбургов: и тот и другой правоверные католики, они поставили своей целью победу католицизма над протестантизмом и стремились к достижению абсолютной власти в каждой из областей, входивших в состав империи и королевства. Борьба за веру и укрепление власти рассматривалась ими нераздельно, и это заставило Ришелье, также правоверного католика, начать долгую и упорную борьбу против обоих государств. Если бы император стремился лишь к тому, чтобы протестантские князья, номинально подчинявшиеся ему, вернулись в лоно католицизма, если бы король Испании желал того же, то ни у Людовика XIII, глубоко верующего человека, ни у его всесильного министра, носившего мантию кардинала, то есть высшего сановника католической церкви, не было бы никаких оснований рассматривать их как своих врагов, а не союзников в борьбе за веру, тем более что и во Франции религиозные распри доставляли беспокойство королю и кардиналу. Если бы речь шла только о борьбе за веру, то король Франции мог бы помочь испанскому королю разгромить кальвинистскую олигархию в Нидерландах или императору вернуть церкви то, что было разграблено во время реформации в Германии. Разумеется, такие мысли не приходили ни королю, ни кардиналу в голову, потому что победа императора над протестантскими князьями могла быть достигнута только силой оружия. В этом случае в центре Западной Европы появилось бы единое могущественное государство, с которым в случае войны слабая Франция не могла бы справиться. Испанский король Филипп III, верный традициям своего отца Филиппа II, еще меньше, чем император, отделял одно от другого. Под его властью находился весь Пиренейский полуостров — ему было три года, когда Португалия подчинилась власти Филиппа II, — владения в Центральной и Южной Америке, в Нидерландах и в Италии. Если с властью императора протестантские князья Германии мало считались, то власть испанского короля во всех его владениях была нерушима. Если бы Филиппу III удалось подчинить своей власти отделившиеся от Испании северные Нидерланды, то Франция была бы окружена цепью испанских крепостей и в каждой точке ее сухопутной границы ей угрожало бы вторжение испанских войск, все еще считавшихся лучшими в Европе. Особенно удобной для вторжения была провинция Артуа, граничащая с испанскими Нидерландами, где не было ни гор, ни рек, а была плоская равнина — идеальные условия для передвижения войск. И поскольку испанский флот также считался самым сильным в мире, Франции угрожала интервенция с моря, где было еще больше удобных мест для высадки войск. Ришелье не мог допустить победы испанского короля или императора, потому что тогда Франции не оставалось бы ничего другого, как сдаться на милость победителя. Вот почему он вынужден был забыть об интересах защиты веры и поддерживать протестантских князей в Германии и кальвинистскую олигархию Голландии; он вынужден был в конце концов начать открытую войну с императором и Испанией, которая продолжалась и после его смерти. Были моменты, когда Ришелье был близок к поражению, но война закончилась победой Франции над обоими ее противниками. Мечта о безраздельном господстве императора в Германии рухнула; Испания признала независимость Нидерландов, и для нее началась долгая череда лет упадка и унижений. Ришелье умер с ясным сознанием выполненной им задачи: монархия, верным слугой которой он был, победила всех своих врагов и вскоре стала сильнейшей в Европе. Он, конечно, не мог знать о том, что его политика приведет в конце концов к победе протестантов над католиками. Посмотрим, как развивались события в Германии. Когда Ришелье в конце 1616 года получил пост государственного секретаря — в его ведении были отношения с иностранными государствами, — в Германии разразился очередной кризис в отношениях между императором и протестантскими князьями, не желавшими даже номинально подчиняться императору. С тех пор, как почти сто лет назад Лютер прибил к дверям церкви свои тезисы, Германию потрясали войны и восстания, в ходе которых и князья-католики, и князья-протестанты добились большей независимости от императорской власти, причем последние захватили в своих владениях церковные земли и церковную казну. Мятежи и грабежи протестантов вызвали недовольство католиков, и в Риме не замедлили воспользоваться этим. Сразу же после Лютеровых тезисов были созданы два религиозных ордена — капуцинов и иезуитов, — поставивших своей целью борьбу за души людей, за победу идеалов католицизма. Членами обоих орденов были глубоко верующие, дисциплинированные и готовые на подвиги во имя веры люди. Деятельность капуцинов и иезуитов сильно способствовала успехам Контрреформации. Цель, поставленная перед собой монахами обоих орденов, была проста: победа католической веры. Известно, когда к простой цели идут неуклонно, успех обеспечен, если еще и горячо стремиться к ней. Именно эти качества были у иезуитов и капуцинов. Они обратили особое внимание на Германию, в которой религиозная смута по-прежнему сохранялась и пока что ничем не разрешилась. Хотя во Франции религиозные войны закончились компромиссом, но королевская власть здесь была полностью на стороне католицизма, да и гугеноты были в меньшинстве. В Германии власть императора ничего не смогла поделать с еретиками, и пламя восстания бушевало как к северу от столицы империи Вены, так и на востоке, в Венгрии и Трансильвании. Для германского императора представляли опасность не только мятежные князья, с которыми он мог бы справиться, но и их могущественные друзья за рубежом. Именно этим обстоятельством впоследствии воспользовался Ришелье. В тот момент, когда Ришелье вошел в правительство, в Богемии чехи подняли восстание против власти императора, которое послужило началом Тридцатилетней войны. В 1619 году умер император Маттиас. Это был старый человек, не способный противостоять царящей в империи анархии. Он умер бездетным, и трон императора унаследовал его родственник Фердинанд II, до коронации герцог, правитель Штирии. Это была полная противоположность покойному. Ему был тогда сорок один год, он был фанатично предан идее католицизма и отдавал ей всю свою недюжинную энергию. В битве при Белой горе (1620) он разбил наголову чешских повстанцев и затем шел от победы к победе. Сначала Филипп III, король Испании, а потом его сын Филипп IV помогали ему людьми и деньгами. Желавшие отделиться от империи, чехи предложили стать королем Богемии Фридриху V, курфюрсту Пфальцскому. После поражения в битве при Белой горе и последующих поражений на земле Пфальца он вынужден был бежать в Голландию — он был кальвинистом, — ив 1623 году император Фердинанд II лишил его всех прав и передал титул и земли герцогу Максимилиану Баварскому, горячему стороннику императора. Интересно, что Фридрих V Пфальцский был зятем английского короля Иакова I. На юго-востоке империи Фердинанду II удалось подавить восстание, поднятое трансильванским князем Габором Бетленом. На севере, в Вестфалии, в битве при Штадтлоне он разгромил последнего мятежника (1624), и казалось, что война, длившаяся шесть лет, закончена. Вся Германия была теперь в его власти, в северных протестантских княжествах были расквартированы его войска. Повсюду шли конфискация награбленного у Церкви имущества и казни мятежников. Отнятые у церкви земли были ей возвращены. Именно в этот момент Ришелье после долгой опалы вошел опять в правительство и затем возглавил его. Оставим пока Германию и обратимся к Испании, второму главному врагу кардинала. То, что объединенная Германия представляет большую силу, мы смогли убедиться на своем опыте. Но что Испания была могущественной державой триста лет назад, знают немногие. Более того, все книги по новой истории утверждают с завидным постоянством, что с изгнания мавров из Гренады (1609) и до династии Бурбонов (1700), сменившей династию Габсбургов на испанском престоле, Испания находилась в состоянии паралича: историки, придерживающиеся антикатолических взглядов, говорят, что испанские армия и флот потеряли свою былую силу и даже что признаки упадка военного могущества Испании были видны и раньше. Странно, они видят упадок и не замечают могущества. Одна из самых распространенных ошибок историков — придавать решающее значение — поворотный пункт в истории Испании, утверждают они, — поражению испанского флота, так называемой Великой Армады, в 1588 году. Другое такое преувеличение — это возвеличивание кальвинистов-миллионеров северных Нидерландов, будто в одиночку боровшихся с Испанией, тогда как каждому беспристрастному историку ясно, что без поддержки иностранных государств, соперников Испании, их победа была бы невозможна. Нам говорят, что в тот момент (1567), когда в Нидерландах вспыхнуло восстание против испанцев, их военное могущество начало клониться к упадку. Спустя двадцать лет, когда провалилась политика испанцев высадиться с моря на берегах Англии, упадок стал еще более заметным, — говорят нам историки. То же самое, говорят они, происходило спустя тридцать лет, когда по требованию испанцев был казнен знаменитый английский пират Рейли. То же самое происходило спустя еще тридцать лет, уже после заключения Вестфальского мира. С этим, хотя и не без оговорок, уже можно согласиться. Наконец спустя пятьдесят лет после этого, когда Бурбоны сели на испанский трон, все военное могущество Испании исчезло, если верить историкам. Однако остается непонятным, почему Людовику XIV пришлось затратить так много усилий, чтобы его внук стал королем Испании. Думаю, читателю будет интересно знать, что этот продолжавшийся сто пятьдесят лет упадок был почти что не замечен современниками. Я добавлю, что в действительности все обстояло иначе. Давайте приступим к поиску истины. Во-первых, для защиты таких огромных владений имеющихся в наличии сил всегда было недостаточно, но испанская королевская власть крепко держала в руках все подвластные ей территории, и упадок власти был таким медленным процессом, что практически он стал заметным спустя сто пятьдесят лет, в начале XVIII века. Во-вторых, современники всегда преувеличивали могущество Испании. Такое преувеличение — характерная черта самих испанцев. Всегда существует разрыв между оценкой могущества и влияния власти, даваемой общественностью, и реальным могуществом и влиянием власти. Точно так же, как существует разрыв между реальным содержанием золота в подверженной инфляции валюте и ее покупательной способностью в данный момент. Иначе, если какой-либо политический фактор перестает действовать и вместо него начинает действовать новый, то должен пройти какой-то отрезок времени — иногда долгий, иногда короткий, — прежде чем реальное положение дел станет заметным и проявит себя внешним образом. Так, например, именно это мы видим, когда английская королевская власть стала клониться к упадку и вся реальная власть переходит в руки парламента, то есть новой знати. И тем не менее многие продолжают считать короля всесильным не только в XVIII веке. Сами короли подвержены этой иллюзии, и даже парламент действует иногда так, словно не вся власть находится в его руках. Точно так же в наше время, когда власть парламента утратила свое, значение из-за упадка и вымирания знати и ее сменила власть международных финансовых объединений, многие думают по-старому, и даже новая власть все еще почтительно относится к политикам. Разрыв между внешними проявлениями и реальной силой власти испанской монархии проявил себя спустя очень долгое время. Так, например, еще в 1661 году не только испанский король считал себя гораздо могущественнее французского, но и последний придерживался того же мнения. Людовику XIV было двадцать три года, когда он выехал навстречу своей невесте. Он был очень горд тем, что испанцы не настаивали, чтобы он явился перед королем, а довольствовались тем, что брак будет заключен на границе двух королевств. А спустя всего сорок лет вся Западная Европа трепетала перед династией Бурбонов, воцарившейся также в Испании. Давайте посмотрим, какие причины послужили тому, что для испанской монархии образовался разрыв между видимым могуществом и реальным упадком и почему современники не замечали его. Обычно когда говорят о могуществе, показывают пальцем на карту. Мы теперь хорошо знаем, как географический фактор некоторыми политиками довольно грубо используется для усиления собственного престижа. Возьмем хотя бы Египет. Реально мы владеем — или нам кажется, что владеем, — полоской плодородной земли, по обеим сторонам которой раскинулась на сотни миль пустыня, — на картевся территория окрашена в один и тот же цвет. Или, например, Южная Африка окрашена в тот же цвет, что и английские графства, хотя в настоящее время вряд ли можно говорить о колонии, как это было тридцать лет назад. Но вернемся в 1624 год, когда Ришелье взял власть в свои руки. Посмотрев на карту, мы видим, что большие территории в Центральной и Южной Америке окрашены в тот же цвет, что и Пиренейский полуостров — Португалия была недавно присоединена к Испании, — что в тот же цвет окрашены некоторые территории в Азии и острова в Тихом океане. В тот же цвет окрашены южная Италия, Сицилия, Сардиния, на севере Италии герцогство Миланское, южные провинции Нидерландов — заметим, отделившиеся от Испании северные провинции не признаны и возможно их обратное присоединение, — затем идут Люксембург и Франш-Конте (теперешние восточные департаменты Франции и такие города, как Гре, Доль, Безансон), не считая Генуи, важного порта, находившегося под протекторатом Испании, через который герцогство Миланское имело выход к морю. Рассмотрим теперь финансовое положение страны и как оно повлияло на престиж королевской власти. Хорошо известно, что финансы Испании были в расстроенном состоянии. Корона вечно была в долгу, причем часто отказывалась платить свои долги. Такое положение происходило из-за того, что расходы превышали доходы, и королевская власть была неспособна прибегнуть к тем деспотическим мерам, к каким прибегают современные государства. Приток золота и серебра из американских рудников не ослабевал, но ценность денег падала, не обеспеченная нищенской экономикой страны. И однако же разве не величественно зрелище караванов судов, пересекающих Атлантику, в трюмах которых находятся золотые и серебряные слитки? Разве это не свидетельствовало о могуществе Испании и не заставляло ее соседей бояться ее? Еще больше соседи Испании боялись ее войска, особенно испанской пехоты. Испанский солдат был отлично подготовлен — военные традиции в Испании насчитывали века — и считался лучшим в мире, правда лишь до окончания Тридцатилетней войны. Испанский военный флот в течение двух веков оставался одним из сильнейших, хотя торговый флот не смог удовлетворить запросы торговли. Лишь на исходе третьего столетия, после Трафальгара (1805), испанский военный флот потерял всякое значение. Отметим еще такой важный факт: Испания никогда не подвергалась вторжению чужеземных войск. Мы можем даже сказать больше: испанские войска ни разу не потерпели полного сокрушительного разгрома. Поражения, конечно, случались, но они случались, когда войска сражались на чужой территории, — на землю Испании не вступала нога вражеского солдата в течение нескольких веков. Ничто так не подрывает престиж власти, как быстрое и сокрушительное военное поражение, хотя очень часто серия небольших поражений оказывается гораздо более эффективной. Что же касается вторжения чужеземцев, то и в том случае, когда они изгнаны из страны, власти нанесено оскорбление, которое не скоро забудется, нанесена рана, которая не скоро будет залечена. Таковы были причины и обстоятельства, которые поддерживали достаточно высоко престиж испанской короны, так что реальный упадок власти не был заметен. Кстати, этот упадок сильно преувеличен современными историками. В самом начале своей деятельности в качестве руководителя внешней политики Ришелье столкнулся с так называемым вальтелинским кризисом (1625), в ходе которого ему стало ясно, что с военным могуществом Испании французское войско пока что соперничать не может. Стало ясно, что оно заключается, во-первых, в высоком моральном духе войска, во-вторых, в его технической и тактической выучке и, в-третьих, в вековой имперской традиции правительства, поддерживаемой могучим чувством политического и морального единства. Проявления этого чувства мы можем видеть в Испании повсюду: в пышной торжественности королевских церемоний, в гордом, полном достоинства поведении всех подданных короля, не только дворян, наконец в архитектуре, стиль которой оказал глубокое воздействие на европейскую архитектуру. Когда я смотрю на Эскориал, знаменитый дворец-монастырь, его суровый, мрачный вид, подчеркнутый массивными стенами из черного гранита, вызывает у меня то же чувство, что и египетские пирамиды. Быть может, такое сравнение покажется кому-то экстравагантным, но я думаю, что в Европе нет другого такого здания, которое с такой же простотой выражало бы идею вечности. Увидев один раз, его уже нельзя забыть. Мне кажется, оно будет стоять и тогда, когда время обратит в руины более изощренные создания рук человеческих. Я верю, что в то далекое время, когда наша цивилизация исчезнет и не останется даже памяти о ней, увидев это величественное здание, будущие варвары воскликнут: «Здесь жил великий король!» Эскориал не просто одно из величественных зданий — это символ, в котором воплощена душа империи. В нем и только в нем могли рождаться и жить короли, которые твердо — точно так же, как и их подданные, — верили, что они рождены властелинами всей земли. В начале XVII столетия никто не сомневался в том, что вооруженные силы Испании превосходят армии других стран и числом и умением. Они не справились с поставленной перед ними задачей мирового господства не потому, что были слабы, а потому, что задача была непосильной, превосходящей силы человеческие. Флот Испании пытался блокировать северные Нидерланды, пытался оказать помощь преследуемым в Англии католикам, но та и другая операции провалились. И все-таки отсюда не следует, что флот доказал этим свою неспособность. Лучшим доказательством его эффективности могут служить многочисленные транспорты из американских колоний, везшие в Испанию бесценные грузы. Часть этих грузов становилась добычей пиратов, но большая часть была доставлена в испанские порты. Еще одним доказательством мощи испанского флота может служить битва при Лепанто, о которой Г.К. Честертон рассказал в прекрасном стихотворении. Я уже писал об испанской пехоте, наводившей ужас на противника. Испанская армия не была регулярной, как та, которую пытался создать Ришелье, но поскольку во владениях испанского короля где-нибудь да шла война, численность армии постоянно росла. Само слово «солдат», вошедшее во все европейские языки, испанского происхождения и означает наемника, несущего воинскую службу за деньги. Интересно, что в связи с уменьшением численности населения Испании, ряды наемников все чаще стали пополняться за счет иностранцев. Можно было подумать, что боевая сила испанской пехоты ослабнет вследствие этого, — ничуть не бывало, ей по-прежнему мало кто мог противостоять. Испанская армия имела не только отличную пехоту, но и лучшую по тому времени артиллерию, в особенности орудия больших калибров для осады крепостей. Правда, испанская кавалерия передвигалась не очень быстро из-за тяжелых доспехов всадников. Зато нанесенный ею удар в нужном месте легко опрокидывал пехоту противника. Испанские полководцы не имели себе равных в тактическом искусстве. Когда Ришелье попытался создать армию, способную выстоять в борьбе с таким противником, как испанцы, он столкнулся, на мой взгляд, с армией, которую я бы сравнил со льдом на озере в конце зимы. Его начинает пригревать солнце, но он еще крепок, в нем нет ни единой трещины, — лед способен выдержать довольно большой груз. Превосходство Испании над другими державами во многом объяснялось самодержавной формой правления, вызывавшей противоречивые суждения лучших умов Европы, и связанной с ней нерушимой дисциплиной, которой подчинялись все подданные испанского короля. Лишь в одной точке империи, в Нидерландах, возникла раковая опухоль неповиновения, и ее яды отравили могучий организм и привели к его гибели. Странно, что в наше время придают так мало значения единству нации в борьбе с соперниками. Правда, самодержавные формы правления возвращаются вновь, но они все еще нам в новинку. Единство нации может быть достигнуто с помощью господства аристократического духа в обществе, как это было в средневековой Англии, от которой нам осталась в наследство необходимость создания надежного социального слоя, подобного средневековой аристократии, вызывающей наше восхищение. Национальное единство может быть создано также с помощью энергии энтузиастов, постоянно поддерживаемой, как это было во время американской революции. Такое единство всегда находит поддержку, потому что энергия энтузиастов производит огромное впечатление на современников и их потомков. Тем, кто жил в начале XVII века, испанская империя казалась огромной горой, высящейся на равнине и закрывающей от глаз небо. Эта империя никогда не знала, что такое гражданские войны, потому что инквизиция подавила — но какой ценой — сопротивление евреев и мавров, и казалось, что создан такой монолит, которому не страшны никакие нагрузки. Казалось, что даже борьба за Нидерланды увенчается успехом, — единство остальной империи было нерушимо, как скала. Именно такой видели Испанию французы, когда великий кардинал начал медленно и осторожно, сперва немного нерешительно подготавливать Францию к борьбе с могучим соперником. В течение долгого времени о соперничестве можно было только мечтать. Кроме того, сферы интересов Франции и Испании практически не пересекались: Франция не так боялась Испании, как объединения Германии. Между королевскими домами двух стран были дружеские отношения: король Франции, будучи еще подростком, был обручен с сестрой короля Испании; тот, в свою очередь, — с сестрой французского короля. Однако для Испании было жизненно важным удерживать в своих руках богатые, платящие огромные налоги Нидерланды. После неудачной попытки блокировать мятежников с моря, подступиться к ним можно было только двигаясь с юга, в рейнской долине, то есть вдоль восточной границы Франции. Но что самое важное — Испания поддерживала австрийских Габсбургов в их борьбе за Германию. Испанские войска, расквартированные в герцогстве Миланском, могли попасть во владения германского императора, двигаясь по вальтелинской долине. Что из всего этого вышло, мы расскажем более подробно во второй части нашего исследования. В заключение я хочу познакомить читателя с человеком, руководившим Испанией. Герцог Оливарес был достойным противником кардинала Ришелье, хотя внешне был полная ему противоположность. Это был черноволосый, широкоплечий человек, способный укротить любую строптивую лошадь. Он был серьезен и настойчив в достижении дели, не щадил для этого ни сил, ни трудов. Моложе Ришелье всего на два года, он стал руководить государством, когда ему шел тридцать пятый год. Филипп IV стал королем, когда ему было шестнадцать лет. Он предоставил все труды и заботы государства своему министру, посвящая все свое время покровительству искусствам. Между Ришелье и Оливаресом началась дуэль, которая длилась все восемнадцать лет правления кардинала. Настойчивости, уму и отваге Ришелье противостояли те же самые качества испанского министра, быть может выраженные еще более резко, так как он был испанцем. Оливарес проиграл эту дуэль потому, что Бог и время были против него. Когда испанцы, осажденные в Перпиньяне французами, подняли над стеной крепости полотнище с крестом посередине, сдаваясь победителям, они от голода превратились в ходячие скелеты. Узнав об этом, Оливарес пошел во дворец к королю. Упав перед ним на колени, он едва слышно прошептал печальную новость. «На все воля Божия», — ответил ему король, который давно растерял былую веселость. Великому Ришелье, победителю дуэли, оставалось жить всего несколько недель. Оливарес пережил кардинала всего на три года.Глава 5. Личность и характер
Когда Ришелье, находясь уже на вершине власти, выбрал в качестве своего портретиста не Рубенса, который писал портрет королевы-матери, а янсениста Филиппа де Шампеня, он поступил правильно, но совсем не потому, как думают некоторые, что не хотел соперничать с Марией Медичи, а потому, что разбирался в искусстве и в людях, — Рубенс не смог бы написать его таким, каким он предстает перед нами на портрете Филиппа де Шампеня, находящемся теперь в Лувре. Этот же художник написал знаменитый триптих, на котором кардинал изображен анфас и два раза в профиль. Это полотно находится в Национальной галерее в Лондоне, и его одного было бы достаточно, чтобы люди спустя сотни лет имели представление о великом человеке, если бы шедевр из Лувра был потерян. И все-таки преимущество за тем портретом, что висит в Лувре.Портрет кардинала Ришелье работы Филиппа де Шампеня, 1635 г., Париж, Лувр
Портрет сразу задерживает ваше внимание даже в том случае, если имя Ришелье ни о чем вам не говорит. Глядя на него, вы почему-то останавливаетесь и начинаете разглядывать его, думая о человеке, изображенном на полотне. Даже тогда, когда вы прочли много книг о кардинале, вы ничего не знали о нем, если не видели этот портрет. Только после того как вы побывали в Лувре и увидели это полотно, всё прочитанное вами вдруг освещается новым светом, и кардинал становится вашим хорошим знакомым, вашим современником. Он изображен на портрете во весь рост в алой мантии кардинала с красной шапочкой на голове, из-под которой выбиваются длинные пряди черных волос, уже тронутые сединой. Он держится очень прямо и из-за худобы кажется выше, чем есть на самом деле. Вся его поза говорит о привычке властвовать и в то же время о способности глубоко и сосредоточенно размышлять. Под высоким бледным лбом красиво изогнутые брови. Черные глаза смотрят на нас внимательно, и кажется, что он хочет что-то сказать нам. Мы видим перед собой человека, наделенного большой властью, и в то же время очень осторожного, благосклонного, но лишенного расточительности. Его внимательные глаза наблюдают за нами, словно он пытается понять, кто мы такие. Взгляд его черных глаз тверд и прям, — ясно, что никому нет доступа в его душу. Кажется, что эти глаза никогда не горели гневом, не знали пыла страсти, — они нужны великому уму, чтобы все видеть, за всем наблюдать и затем делать беспристрастные выводы. Во взгляде этих глаз есть что-то печальное, маленькие красивые губы твердо сжаты, усы чуть-чуть вздернуты вверх, что придает выражению лица некоторую воинственность. Острая бородка и прямые складки возле красивого носа с горбинкой подчеркивают его волевую натуру и напоминают нам, что политические решения, принятые этим человеком, изменили наш мир. Перед нами зрелый, еще не старый человек, болезнь еще не поселилась в его хрупком теле. Но даже тогда, когда это произойдет, его могучий дух будет до самого конца сопротивляться и презирать недуг. Итак, мы познакомились с внешностью великого человека. Давайте поинтересуемся, откуда он родом, какие препятствия и успехи были на его жизненном пути. Отец будущего кардинала происходил из пуатвинского дворянства, был храбр и предан королю и вере, — он умер в одном из походов, предпринятых Генрихом IV, который высоко его ценил, — и был он также очень горячим, страстным человеком. Еще будучи подростком, он убил человека, заколовшего кинжалом его отца. Был за это сослан, потом прощен и приближен к королю Генриху III. В конце жизни он, по-видимому, тяжело заболел и умер, оставив вдову в больших долгах. Мать Ришелье была дочерью члена парижского парламента, то есть по своему происхождению принадлежала к дворянству мантии. Она была хорошей, нежной матерью пятерых детей, очень озабоченной тем, как поправить расстроенные дела после смерти мужа. Арман Жан дю Плесси, будущий кардинал Ришелье, был ее четвертым ребенком, она родила его, когда ей было тридцать пять лет. Он родился очень слабым и хилым и думали, что он не проживет больше месяца. Слабый и хилый ребенок вырос, превратился со временем в мужчину, но так и не стал вполне здоровым человеком. Всю свою жизнь Ришелье страдал головными болями, иногда настолько сильными, что он не мог в это время ни читать, ни писать. По-видимому, у него было какое-то заболевание нервной системы. Интересно, что один из двух его братьев и одна из сестер были не в своем уме, возможно даже сошли с ума. Кроме того, у него было какое-то заболевание крови — на его теле время от времени появлялись чирьи. Это заболевание и свело его в могилу. Предполагали, что у него была эпилепсия. Предположение это не подтверждается никакими документами, и я упоминаю о нем только потому, что оно встречается у некоторых историков. Эту болезнь часто приписывают гениальным людям. По-видимому, все дело в том, что умственное напряжение гения так велико, что при слабом здоровье оно влечет за собой то или иное заболевание нервной системы. Имеется еще одно свидетельство умственного расстройства кардинала. Мы находим его в мемуарах одной вздорной немки, вдовы бесчестного брата Людовика XIV. Они написаны спустя пятьдесят или шестьдесят лет после смерти кардинала и до сих пор не опубликованы. В них говорится, что в королевском семействе сохранилось предание, будто иногда на него находили припадки сумасшествия, во время которых он воображал себя лошадью, бегал, топая ногами, по комнате, ржал и лягался, как лошадь. В таких случаях его будто бы связывали и укладывали в постель. У него начиналась лихорадка, затем он впадал в беспамятство, когда же приходил в себя, он ничего не помнил о том, что с ним было. Я думаю, эта история достаточно абсурдна, чтобы быть правдой. Кроме того, она такого сорта, что о ней непременно стало бы известно. С другой стороны, интимные подробности жизни великих людей так хорошо скрыты от внешнего мира, что и эта история, несмотря на всю ее нелепость, могла бы быть правдой, известной лишь очень узкому кругу лиц, — в данном случае, членам королевской семьи, с которой Ришелье был очень тесно связан. Когда знакомишься с жизнью Ришелье, сразу замечаешь, что о многих событиях его жизни сохранилось большое количество документов, но о некоторых событиях неизвестно ничего, кроме слухов. Поэтому приходится иногда верить и им. Существует, например, довольно стойкий слух, будто бы Ришелье чуть ли не сошел с ума от радости, когда узнал, что ему присвоен сан кардинала. В жизни Ришелье, по-видимому, бывали такие моменты — но очень редко и не на людях, — когда у него наступал нервный срыв. Это характерно, между прочим, для очень многих великих людей. Почти никто не знал об этом, так что ему удалось создать легенду о спокойствии и невозмутимости, которая дошла до наших дней. Какой же силой воли надо было обладать, чтобы побороть не только свою слабость, но и реальные опасности, угрожавшие ему. В новой истории нет другой такой фигуры, воля которой действовала бы неослабно столь длительное время. Даже на смертном одре, в последние минуты жизни сила воли не покинула его. Хочется сравнить силу воли этого человека с непреложным действием физического закона, когда результат неизбежно следует из тех условий, которые были созданы в эксперименте. Но огромная сила воли составляла только часть души Ришелье; в ней всегда жило стремление добиться успеха, славы, власти, добиться не для себя лично, как это свойственно самовлюбленным честолюбцам, а для того, чтобы с помощью этой власти, поддержанной огромной волей, возвеличить монархию и короля. Таким образом, сила воли и честолюбие были верными слугами могучего чувства, всегда жившего в душе Ришелье, — преданности королю, делу, которому он служит, и конечно монархии. К сожалению, лишь немногие биографы и историки заметили эту черту характера, так много говорящую о Ришелье. Честолюбивое стремление к успеху и славе проявилось в нем очень рано — когда ему еще не исполнилось двадцати лет. Не будь у него огромного честолюбия, вряд ли он стал бы епископом в двадцать один год, вряд ли он стал бы заботиться о благоустройстве своей бедной и разоренной епархии, вряд ли бы он использовал любую возможность, чтобы съездить из далекого Люсона в Париж и показаться при дворе. Есть честолюбцы, покрывшие себя славой на полях сражений с врагами отечества, отпрыски знатных родов или люди, уже хорошо известные власти, — для них взять власть в свои руки так же просто, как вскочить в седло. Иное дело, когда к власти идут согнувшись или даже ползком. Вот почему так много правды в том, чтобы власть была организована по монархическому принципу, — в этом случае правитель не будет, по крайней мере, запятнан грехами приспособленчества и интриганства. Конечно, и люди незнатного происхождения могут хорошо служить своим согражданам и государству, но в их памяти всегда сохранятся воспоминания об унижениях, которым они подвергались когда-то. Именно таким человеком был Ришелье. Вот правила, оставленные им для честолюбца, желающего подняться вверх по лестнице власти: говорить как можно меньше; внимательно слушать старшего и делать вид, что вам интересно даже тогда, когда вам скучно и неинтересно; льстить старшему и трепетать перед ним. Сюда следовало бы еще добавить такие необходимые способности, как умение не замечать нанесенного оскорбления, помня все время о том, что в свое время оно должно быть отомщено; умение терпеливо ждать удобного случая, видя, как другие обходят вас и поднимаются выше, когда вы, кажется, были уже у цели. До сорока лет Ришелье именно так и действовал, после сорока он расправился с теми, перед кем до этого раболепствовал. Отметим, что Ришелье никогда не пользовался таким распространенным среди делающих карьеру придворных и политиков приемом, как шантаж. Правда, он низкопоклонствовал перед королевой-матерью и не брезговал — довольно часто — саморекламой. Он часто и громко жаловался на бедность и на пренебрежение к нему. Для того чтобы быть замеченным, он произносил горячие проповеди и развил в конце концов свой небольшой ораторский талант до таких размеров, что на него обратили внимание. Все, что он ни делал в возрасте от двадцати лет до сорока, было направлено на то, чтобы любыми способами войти в правительство. И раны, нанесенные его честолюбию на этом пути, были залечены бальзамом успеха, когда он на сороковом году жизни стал членом королевского совета, а затем и первым министром. Извинением ему служит то, что, идя к цели извилистым путем, он сознавал свои способности, свой гений. И путеводной звездой на этом пути была преданность. Часто в отношениях Ришелье с королем Людовиком XIII не видят ничего, кроме подчинения глупца воле умного человека, и даже утверждают, что умный презирал глупого. Людовик XIII был весьма странным человеком, но только не глупцом. Мы расскажем о нем более подробно в следующей главе. Преданность идее монархии была в жизни Ришелье самой главной, она была не только обоснована умственно, но и глубоко прочувствована им. Не удивительно, что это глубокое чувство распространялось и на личность короля, в котором нация видела своего властителя. Мы все хорошо знакомы с этим чувством, помогающим преодолевать препятствия и создавать новое. Примеры его мы видим и в своей жизни, и в истории: это преданность своей семье, государству, религии. В Житиях святых мы находим удивительные примеры преданности вере, в биографиях героев — преданности своей Родине. Есть, однако, случаи — Ришелье один из них, — когда человек предан другому человеку. Стремящийся к власти не брезгует грязной интригой, бывает чудовищно жесток. В таком случае чувства преданности нет и в помине. И все-таки в очень редких случаях такая комбинация возможна. В результате получается нечто невообразимое — например, Бисмарк. Он был предан Гогенцоллернам до глубины души, целью всей его жизни было возвеличение императора. Таким же был и Ришелье. Я хочу провести четкое различие между преданностью идее или принципу и преданностью личности или династии. Подчеркну, что оно не кажется мне пустячным. Пусть кто-то предан какой-либо общей идее, например идее патриотизма или религиозной идее, и в то же время полон честолюбивых планов достичь при этом власти. Между его преданностью идее и стремлением к власти нет никакого противоречия, — одно помогает другому. Совсем другое дело, когда кто-то служит другому человеку: эгоизм честолюбца в конце концов уничтожит чувство преданности, если оно даже было вначале в его душе. Такой борьбы никогда не было в душе Ришелье. Если бы стремление к власти было главной страстью его души, он наверняка вступил бы в переговоры с Гастоном, братом короля, потому что король был очень долгое время бездетен, и Гастон считал себя — и не он один — наследником французской короны. Ришелье не сделал этого и оставался верен королю даже тогда, когда король тяжело болел и многие думали, что он вот-вот умрет. Он был предан королю, хотя хорошо понимал, что после его смерти он будет сослан. Интересно, что в Ришелье всегда чувствовалась военная жилка даже тогда, когда он занимался делами государства или дипломатией. Справедливо говорят о наследственности и о том, как она влияет на наше поведение. Мне кажется, гораздо важнее те впечатления, которые мы получаем, когда вступаем в тот период нашей жизни, что зовется юностью. Ришелье в этот момент учился в военной академии и лишь благодаря случайности выбрал духовную карьеру вместо военной. Об этом будет более подробно рассказано во второй части нашего исследования. Его отец был военным, и было естественно, что он выбрал ту же профессию. Она была очень уважаемой, военные составляли в государстве особую касту. Им не надо было заботиться о средствах существования, ведь они находились на полном обеспечении у государства. И хотя Ришелье пробыл в военной академии совсем недолго, ее влияние чувствовалось всю его жизнь. Между ним и королем возникла тесная связь именно на этой почве — король был прирожденным военным. В этом больном человеке с неукротимым стремлением повелевать военный виден в умении читать карту, разбираться в деталях расположения войск, учитывать местные условия, расставлять людей и, наконец, принимать быстрые и точные решения. Ла-Рошель, Казаль, Корби, введение в войну в Германии войск шведского короля Густава Адольфа — все говорит о его военном таланте. Нельзя, конечно, утверждать, что из Ришелье мог бы получиться великий полководец, продолжи он военную карьеру. Однако быстрота и неожиданность принимаемых им решений вполне сравнимы с тем, что нам известно о великих полководцах его времени. Интересно, что он назначал командующими войсками или флотом людей в рясе. Его любимым портретом был тот, на котором он был изображен на коне в рыцарских доспехах. Очень жаль, что до нас не дошла одна скульптура. По-видимому, он был изображен в полном вооружении, подобно тому, как изображен Кромвель. Мы имеем в виду бюст Кромвеля, ранее принадлежавший лорду Ревелстоку и теперь находящийся в Палате общин. Обе скульптуры, по-видимому, работы итальянских мастеров. Статуя Ришелье находилась над задними воротами замка Меллере недалеко от Партене, в провинции Пуату. Ее разбили во время революции. Сохранился торс и несколько фрагментов, которые можно видеть в музее провинции. Голова статуи была случайно обнаружена в какой-то антикварной лавке в Риме много лет назад и теперь находится в Школе искусств в Париже. С военной жилкой хорошо сочеталось умение разбираться в людях. Шла ли речь о засылке шпиона в лагерь мятежников или заговорщиков, о выборе посланника ко двору враждебного короля, — он всегда находил именно того человека, который был нужен. В этом искусстве он не знал себе равных, и лишь один Наполеон немного превосходил его. Зато император сильно уступал кардиналу в другом: в умении выслушивать и пользоваться советами других. Как трогательно, например, то, что он никогда не пренебрегал советами своего старшего друга и помощника отца Жозефа. Как мудро он поступил, когда отказался от своего первоначального решения занять рейнскую долину, послушавшись совета отца Жозефа. В своем «Завещании», которое Вольтер почему-то считал подложным, он выразил в блестящей форме свои взгляды на устройство общества и политику. Он был убежден в необходимости иерархической организации общества, в которой должны учитываться как способности отдельных личностей, так и интересы государства. В его «Завещании» мы не найдем ни одного слова о социальной справедливости, в этом вопросе он резко противоположен главной традиции французской общественной мысли. Однако его можно понять: стремление к социальной справедливости, как мы теперь видим, может привести к анархии и угрожать существованию самого общества. Многие черты характера Ришелье говорят о том, что он был французом с головы до ног. Была, однако, одна особенность, которая довольно редко встречается среди его соотечественников, и он знал об этом. Особенность эта есть упорство в достижении поставленной цели. Ее ни в коем случае не следует путать с упрямством. В «Завещании» он указывал, что благодаря своему уму и отваге французы давным-давно могли бы добиться превосходства над своими соперниками, — он, конечно, имел в виду Германию, — если бы они вечно не сворачивали в сторону вместо того, чтобы, идя по избранному направлению, достичь цели, которая, как правило, была совсем близко. Примером такого поворота в сторону были, по его мнению, религиозные войны и восстания против государственной власти. Как я уже говорил, не надо смешивать упорство с упрямством, которым французы наделены сверх всякой меры. Решив чего-нибудь добиться, француз будет продолжать действовать до тех пор, пока смерть не остановит его. Однако стоит его вниманию чуть-чуть отвлечься, как он вдруг видит совершенно новый интерес, который и завладевает теперь его вниманием. Яркий пример — религиозная распря XVI века, в которой в конце концов забыли, с чего все началось, и продолжали воевать друг с другом, не зная, в сущности, за что воюют. И поскольку Ришелье был не совсем обычный француз, он всегда был вознагражден за свои труды, потому что никогда не отклонялся от поставленной перед собой цели. Он так же необычен среди французов, как был бы необычен англичанин, который вдруг прославился бы своими горячими политическими речами, а не практическими делами в политике. В вопросах религии Ришелье оставался таким же практиком и реалистом, каким был в политике. Он был очень необычен и как высший сановник церкви, потому что в нем соединились, не вступая в спор друг с другом, довольно противоречивые тенденции, которые, на наш современный взгляд, не сочетаются друг с другом. Он не знал в вопросах веры никаких сомнений. В его книгах и речах отводится много места спорам с гугенотами, причем изложение всегда ясное и аргументированное. Он часто сам служил мессу, отдавал много времени заботам об устройстве епархии и никогда не уклонялся от своих обязанностей. Но как священник он был всего лишь талантливым дилетантом. Получив сан епископа, он выжидал случая, когда сможет войти в правительство; получив сан кардинала, он уже действовал как настоящий политик. Став священником по просьбе семьи, он дал обет целомудрия, но ничто не помешало бы ему нарушить его, если бы он этого захотел. Существует масса историй о его амурных приключениях, но ни в одной из них нет ни слова правды. Говорили, что он был любовником Анны Австрийской и Марии Медичи. Но первое просто смешно, а второе легко опровергается фактами. В его отношениях с женщинами не было ни чувства неловкости, ни каких-либо поползновений. Но я уверен, если бы для успеха его карьеры или для блага государства ему понадобилось вступить в связь с женщиной, он сделал бы это не задумываясь. Разумеется, у меня нет никаких фактов, подтверждающих эту гипотезу, но совершенно ясно, что он, судя по некоторым из его взглядов, был ближе к вольнодумным священникам XVIII века, чем к своим современникам. И наконец последнее. В нем не было того религиозного энтузиазма, того стремления к победе католической церкви, каким горели его братья-священники. В разгоревшейся по всей Западной Европе борьбе между старой верой и новыми религиозными учениями он видел удобный случай для удовлетворения интересов французской монархии. Он считал, что для единой католической Европы еще не пришло время, и поэтому он не имеет права жертвовать интересами нации и государства ради призрачных интересов католицизма. Совершенно ясно, что он не понимал, в каком критическом положении оказался католицизм в период 1620–1640 годов: если и могла произойти победа католицизма над протестантами, она могла произойти только тогда. Он объявил политику религиозной терпимости внутри страны и заключил союз с протестантскими государствами против католических соперников Франции. Вот почему правоверные католики называли его «кардиналом гугенотов», вот почему его дела превозносят все те, кто исповедует религию национализма, все те, для кого идея единого христианского мира кажется уже невозможной. Рассказав о главных чертах, характеризующих гения, остановимся на некоторых мелочах: на его любви к порядку в будничной обстановке, на строгом расписании его занятий, наконец, на чистоте и опрятности его одежды. Были ли у него недостатки? Был ли он, между прочим, жесток? Последний вопрос следует задавать всякий раз, когда приступают к рассмотрению той или иной личности, добившейся успеха и выдержавшей борьбу или соревнование с другими человеческими существами. Ибо не существует более тяжкого обвинения против личности, чем жестокость, потому что она навсегда оставляет позорное пятно и искажает характер личности почти так же, как расстроенная струна в музыкальном инструменте искажает гармонию аккорда. По-видимому, не будет ложным утверждение, что не было еще ни одного великого человека, который был бы жесток, и что всякий, кто одобряет жестокость или находит для нее извинительные причины, совершенно не понимает, в чем состоит величие человека. Приступая к рассмотрению этого вопроса, мы постараемся как можно тщательнее разобраться в характере Ришелье, потому что обвинение в жестокости, пожалуй, самое распространенное и самое ошибочное из тех, какие ему предъявляются в наши дни. Но уже современники обвиняли его в жестокости. Друзья и родственники тех, кто был казнен по его приказу, называли его чудовищем. Это обвинение никак не обосновано. Очевидно, оно возникло в результате непонимания того, что было побудительным мотивом его деятельности. Чтобы разобраться в том, каковы причины этого непонимания и были ли какие-либо основания для такого обвинения, нам надо прежде всего строго определить, в чем суть человеческих намерений. Жестокость есть привычка причинять боль, привычка, доставляющая удовольствие. Нельзя назвать жестоким человека, который бросается на вас с ножом или стреляет в вас, желая отомстить за причиненное зло или испытывая чувство ревности. Жестоким можно назвать лишь того, кто получает удовольствие и даже радость, причиняя страдание и боль другим людям. Поскольку жестокость бесчеловечна, попытаемся понять, были ли в деятельности Ришелье какие-либо мотивы, которые мы можем назвать бесчеловечными. Ришелье отрекся от многих человеческих чувств, став преданным слугой монархии и, следовательно, короля. Это отречение могло сделать его бесчеловечным. «У меня не было врагов, — сказал он умирая. — Все мои враги были врагами общества и государства». И один лишь Бог знает, сколько у него было врагов, ненавидевших его, желавших его смерти и все-таки потерпевших поражение. Отречение от человеческого ради каких-то целей есть качество, характеризующее тех, кто поднялся над средним уровнем и пожертвовал многим в жизни, чтобы чего-то добиться. Но это отречение не бесчеловечно: людей, поставивших перед собой какие-то цели, нельзя назвать жестокими. Такие люди бывают безжалостны почти так же, как безжалостна природа. Говорят, что в течение восемнадцатилетнего правления ни один из многочисленных заговоров против него не обходился без жертв, то есть без казней. В качестве примера, подтверждающего эту мысль, расскажем о том, за что был казнен маршал де Марильяк. Его старший брат занимал пост хранителя королевской печати, который эквивалентен посту канцлера в государственной системе Англии XVII века. Несмотря на очень высокий пост в государстве, хранитель печати принимал участие в заговорах против Ришелье, организаторами которых были Гастон, брат короля, и Мария Медичи, королева-мать. Маршал де Марильяк в то время, когда кардинал раскрыл заговор, находился с армией в Италии. Он был арестован прямо в походе и доставлен в Париж. Ему было предъявлено обвинение, но не в заговоре, а в злоупотреблении теми суммами, которые находились в его распоряжении, и после вынесения приговора он был казнен. Это было, конечно, убийство, но совершено оно было по политическим мотивам. О нем будет более подробно рассказано во второй части нашего исследования. Этой казнью Ришелье хотел нагнать страху на тех, кто поддерживал заговорщиков, членов королевской семьи, против которых Ришелье был бессилен. Обвинение в расхищении казенных денег было неопровержимо, но такого рода обвинения могли быть выдвинуты против любого военачальника того времени, в руках которого находились суммы для выплаты солдатам, для покупки фуража и т. д. Никакого контроля за тем, как расходовались эти деньги, не было, и поэтому злоупотребления были очень часты. Вся деятельность Ришелье проходила под знаком того, что он хочет укрепления государства и работает для блага нации. Он был убежден, что его падение — в особенности в начале его деятельности — принесло бы огромный вред нации. И поскольку его падения желала знать, он был беспощаден по отношению к ней, но в нем не было и следов жестокости. Другим обвинением в жестокости служит дело де Ту, дело действительно исключительное. Казнив маршала де Марильяка, Ришелье совершил неправедный суд, который можно было понять, ведь его старший брат был заговорщиком. Де Ту не был заговорщиком, хотя и знал о заговоре. Как говорят юристы, он был «соучастником преступления» — формула достаточно бесчестная и несправедливая. Де Ту, зная о заговоре, не пожелал быть доносчиком и предпочел смерть бесчестью. Но и в этом случае мы видим не жестокость, а лишь несгибаемую, неумолимую волю великого человека. Не может быть и речи, что Ришелье находил удовольствие в страданиях людей. Как ни странно, подтверждение этого мы находим в следующем рассказе. Когда кардинал умер и его похоронили, как он завещал, в церкви Сорбонны, сестра де Ту предложила очень большую сумму, чтобы ей разрешили на стене склепа, где был установлен гроб с телом кардинала, выбить слова из Евангелия от Иоанна, слова, сказанные Марфой Иисусу: «Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». И хотя она предлагала выбить надпись в таком месте, где бы ее никто не видел, власти Сорбонны отказали ей. Замечательно, что иронический смысл надписи не содержит обвинения в жестокости. Это горькое сожаление о том, как бесчеловечна власть по отношению к отдельной личности. Остановимся еще на двух обвинениях, вполне обоснованных. Ришелье был алчным человеком, но алчность была несколько смягчена благородным стремлением сравниться в великолепии с вельможами, — и он был тщеславен. Дававшие обет безбрачия сановники католической церкви, как и Ришелье, очень любили деньги и богатство. Поскольку они умирали бездетными, все их богатство возвращалось церкви и государству. Ришелье ввел в общепринятую практику обогащения новые приемы: желая купить какое-то поместье, он договаривался с владельцем о том, что к нему приедут оценщики, посланные Ришелье; они оценивали дом и земельный участок гораздо ниже их стоимости, и Ришелье выплачивал владельцу сумму, указанную оценщиками. Иногда он просто сгонял владельца с земли, задушив его налогами. Таким образом он стал самым богатым человеком в государстве, — его доход равнялся нескольким миллионам ливров в год. Он умер, ненавидимый всем населением Франции, платившим налоги, которые ложились тяжким бременем на трудовой народ, особенно на беднейшую его часть. Ришелье делал вид, что не замечает этой всеобщей ненависти. О его тщеславии свидетельствуют два обмана, которые он совершил в молодые годы, и конечно постоянное подчеркивание своего знатного происхождения: его бабка была из знатного, но сильно обедневшего рода Рошешуаров. В общем, на все это можно было бы закрыть глаза, если бы не разные мелочи, которые не ускользнули от внимания его современников. О них так много говорится в воспоминаниях придворных, что приходится поверить в щепетильность кардинала во всех тех случаях, когда дело касалось его тщеславия. Например, рассказывают, что епископ Лодева написал на латинском языке эпиграмму на кардинала, которую показал своему знакомому. Узнав об этом, друзья епископа предрекали ему опалу в самом недалеком будущем. К счастью, все обошлось. Другой пример — это титул «Великого повелителя флота», то есть адмиральский титул, который Ришелье присвоил себе; титул этот был установлен раньше, но потом вышел из употребления. В этом не было бы ничего плохого, так как Ришелье очень много сделал для развития торгового и военного флота Франции. Вызывает удивление другое: в его дворце фронтон был сделан в виде бушприта корабля, как будто кардинал был великим мореплавателем. Еще пример тщеславия — это странная неприязнь к Корнелю. В этом тоже есть что-то комичное. Стиль его заметок, рассуждений и писем ясный и строгий, — но и только. Если ему хотелось добиться большего и создать с помощью слов очарование, которое есть у великих мастеров слова, то он заблуждался, — кардинал любил повелевать, но музы не подчиняются приказам. Все это и составляло ту личность, которая нам известна как Ришелье, со всеми ее достоинствами и недостатками. И в этом он мало чем отличался от обыкновенных людей. Его величие состояло в том, что он проводил гениальную политику, изменившую карту Западной Европы. Это удавалось сделать лишь немногим.
Глава 6. Окружение кардинала
Честолюбцы, использующие сильные и слабые стороны своего характера для достижения власти, борются за нее, маневрируя и нанося удары в том мирке, который их окружает. Они очень редко проявляют себя как деятели, почти всегда им приходится бороться с соперниками. Довольно часто они видят своих смертельных врагов в тех, кто пытается обойти их с флангов. Люди не столь честолюбивые отдают все свои силы тому, чтобы добиться известности,наград, чинов — последние дают хорошее жалованье и возможность пополнить карман из государственной казны — чтобы создать обманчивое впечатление, будто они тоже стоят у власти. Эти люди хитрят, обманывают, ставят подножки своим коллегам, но все это так мелко и подловато, что это никак нельзя назвать маневрами и атаками, потому что, строя козни, они называют своих соперников коллегами. Между людьми первого и второго типа такая же разница, как между щукой и угрем или как между солдатом и актером. С людьми второго сорта мы хорошо знакомы — это члены парламента. С людьми первого сорта, такими как Цезарь, Наполеон, Бисмарк, Валленштейн, мы так давно потеряли всякое знакомство, что уже затрудняемся понять их образ действий. Мы забыли о них потому, что вот уже целое столетие — а в странах, где процветает коммерция, и больше, — реальная власть над обществом давно перешла в руки сверхбогачей и монополистов, контролирующих производство и обмен, производство металла, топлива, продуктов питания, контролирующих также транспорт, средства массовой информации и финансы. У них привилегии, они организованы и обладают свободой действий в обстановке полной секретности, и что бы они ни сделали, все принимается без возражений. Их никто не контролирует — они держат всех нас под своим контролем. Те, кто еще по старой памяти считают себя хотя бы номинально правителями, очень недовольны — они люди умные — тем положением, в котором они оказались; люди сортом похуже просто преступные и продажные скоморохи; большая же часть состоит из ничтожеств, которые гордятся своими должностями — «государственного секретаря по таким-то делам», «канцлера», president du Conseil и т. д., и т. п. Сверхбогачи и монополисты, в настоящее время истинные обладатели власти, не ставят своей целью захват власти в свои руки. Их цель — увеличение своего богатства; власть приходит к ним поздно и иногда случайно, как сопутствующий результат власти золота. Очень часто они презирают власть, — ведь они никогда не добивались ее. Даже те из них, кто накопил огромные богатства и радуется теперь возможности применить богатство как инструмент власти, делает это неумело. И поскольку честолюбивые стремления наших новых властителей заключаются в том, как бы потуже набить мешок с деньгами, мы совершенно не представляем себе борьбу за власть в чистом виде, потому что у нас нет наглядных примеров. Теми, кто в прошлом — я думаю, это возможно и в будущем, потому что это свойственно природе человека, — неустанно и яростно боролись за власть, владела одна и только одна мысль: как бы ее достичь. Они страстно искали возможности, приближающие их к власти, в корне пресекая попытки других соперников помешать им; если надо было остановить соперника, они, не раздумывая, убили бы его. Ришелье был именно таким человеком. И чтобы правильно понять его действия, необходимо разобраться в людях, которые его окружали. Объем настоящего исследования не позволяет мне рассказать обо всех, с кем он имел дело. Я познакомлю читателя лишь с немногими лицами из окружения кардинала. Прежде всего это, конечно, король Людовик XIII, затем королева Анна Австрийская, королева-мать Мария Медичи, которой кардинал служил в начале своей карьеры, брат короля Гастон, герцог Орлеанский, считавшийся наследником французской короны, так как в продолжение почти всего царствования Людовик XIII оставался бездетным, вожди гугенотских мятежников герцог де Буйон и Анри де Роан, командующий объединенными силами гугенотов. Я начну с короля, так как это была главная фигура в окружении кардинала. Но еще важнее то, что, несмотря на мятежи и войны, французская нация видела в нем свое воплощение. Только от одного короля зависело, кого он выберет в министры, кому доверит суд в парламенте, кого назначит командовать армией. Мы прекрасно понимаем, что Ришелье был гениальный государственный деятель, но мы не должны забывать, что первым министром его назначил все-таки король. Интересно, что Людовик XIII в течение первых лет правления кардинала был близок к тому, чтобы отправить его в ссылку. В «День одураченных» король принял бесповоротное решение, но вдруг заколебался, и история пошла тем путем, какой нам всем известен. Что за человек был Людовик XIII? Какими качествами он обладал? В его характере соединялись такие непримиримые качества, в его образовании и воспитании зияли такие пустоты и провалы, что нам очень трудно понять его. Его отцу, Генриху IV, было сорок восемь лет, когда у него родился сын. По крайней мере лет тридцать из них Генрих провел в военных походах, пирушках и легких победах над женским полом. Все это не замедлило сказаться на здоровье южанина, и ребенок родился слабый, находившийся все время под наблюдением врачей. От всех болезней — ребенок постоянно болел — у врачей того времени было два средства: кровопускание и слабительное. Несмотря на то, что эти средства использовались когда надо и когда не надо, ребенок выжил. Но у него были очень слабые нервы, — он видел привидения, боялся темноты, — так что у его постели кто-нибудь оставался на ночь. Напомним читателю, что Людовик XIII умер, когда ему было только сорок два года. Большую ошибку сделает тот, кто, быть может, отнесется к нему с пренебрежением, считая его человеком слабовольным и слабохарактерным. Да, он склонился перед несгибаемой волей Ришелье, но все другие попытки диктовать ему волю он с гневом и яростью отвергал. Ему было только шестнадцать лет, когда он решил свергнуть фаворита матери. Его более опытные друзья не советовали ему этого делать, но он добился своего, и фаворит был убит. Когда судьи в парламенте не утверждали его указы, он быстро заставлял их подчиниться. Он не боялся заговорщиков, хотя в течение его правления один заговор следовал за другим. Он получил очень плохое воспитание, хотя его все время держали в ежовых рукавицах. Но от такой воспитательницы, как Мария Медичи, нельзя было ожидать ничего другого. Его брат Гастон получил воспитание ничуть не лучше, хотя и был у матери любимчиком. Она то кричала на детей, то не обращала на них никакого внимания. Все его образование состояло в том, что он выучился читать и писать по-французски. Были предприняты попытки научить его древнегреческому и латинскому языкам, чтобы он мог познакомиться с классической древностью, но из этого вышло лишь то, что он возненавидел книги и в дальнейшем никогда не брал их в руки. Между прочим, это хорошо согласуется с теорией Ришелье, гласящей, что невежественность хороша на своем месте и составляет благо государства. Он считал невежественность неотъемлемым свойством простонародья и всех тех, кто не принимает активного участия в делах государства. Эта теория легла и в основу отношений сорокалетнего кардинала и двадцатичетырехлетнего короля. В его отвращении к учености и к наукам, возникшем еще тогда, когда он зубрил уроки, был такой энергический протест, что в этом заключалось что-то оригинальное. По-видимому, все дело было в том, что апатия во многих вопросах соседствовала с энергией в чем-то одном: казалось, он действовал по какому-то странному, одному ему известному выбору; все принятые им решения точны, правильны и сделаны очень быстро, но лишь в одном случае из четырех, — в остальных случаях он даже не считал нужным обременять себя размышлением. На короткое время он загорался вдруг страстью к какому-нибудь делу и почти тотчас бросал его. Но были четыре вещи, которые безраздельно владели им: глубокая вера, — он, например, верил, что Богоматерь печется о Франции; его любовь ко всему военному; его любовь к ручному труду — он был хорошим плотником, отличным садовником, хорошим слесарем, — к охоте, к поездкам верхом — он мог сам подковать лошадь — и даже к парикмахерскому делу — он иногда брил других; наконец, постоянная привязанность к Ришелье и опора на него. Он был очень скрытен то ли по своей природе, то ли из-за дурного воспитания. Он мог бы быть жесток, но этого не случилось. Правда, он любил доставлять неприятности, когда видел, что другие плохо переносят то, к чему он привык. Он даже бравировал этим. Например, он любил долго держать людей, сопровождавших его на охоте с хорьком[3], на холоде; видя, как они ежатся от холода, утверждал, что они неженки, а он человек закаленный. То же самое было в его долгих верховых поездках во время охоты или во время войны. Ему нравилось видеть, как устают от долгой поездки его люди. Хотя эти черты его не украшают, ясно, что он не был слабаком. Но пожалуй, самой удивительной его особенностью была та, что относится к области интимных человеческих отношений. По-видимому, он развивался с некоторой задержкой, — он начал бриться лишь тогда, когда ему пошел третий десяток. Самое потрясающее, что он был безразличен к женщинам. В этом не было бы ничего потрясающего, если бы он был полным или частичным импотентом. Самое удивительное, что он им не был. Его брак с Анной Австрийской был обычным для того времени королевским браком мальчика с девочкой. Но даже тогда, когда ему уже исполнилось девятнадцать, его наставник и руководитель де Люинь мог лишь силой затащить его, упирающегося и в одной ночной рубашке, в спальню своей молодой жены. Де Люинь убеждал его, что его святая обязанность продолжить династию. Как бы там ни было, он почему-то не хотел ее выполнять, хотя к этому не было никаких препятствий. Возможно, все дело было в том, что у королевы был выкидыш. Но не поддерживать никаких интимных отношений со своей супругой в течение тринадцати лет кажется уж слишком большой причудой. И это в те самые годы, когда его противники, в первую очередь брат и королева-мать, считали, что он умрет бездетным, и то и дело организовывали заговоры с целью его свержения и передачи трона брату Гастону. Несколько позже мы расскажем, как случилось, что у него в возрасте тридцати семи лет родился сын, будущий король Людовик XIV. В оставшиеся пять лет жизни у него еще родились дети, как это обычно и бывает во всех семьях. В таких случаях принято искать любовницу. Их не было. Он очень любил вести с придворными дамами разговоры о вере, но и только. Поверхностное знакомство с весьма немногими фактами могло бы дать повод утверждать, что тут мы имеем дело с извращением. Однако детальное знакомство с его жизнью, с многочисленными свидетельствами людей, хорошо его знавших и не имеющих никаких причин скрывать правду, позволяет утверждать со всей определенностью, что никаких извращений не было. Он был нормальным мужчиной, но довольно холодным. Он дружил со многими мужчинами, и в его чувстве дружбы было столько страсти, что это казалось смешным. Товарищеские отношения то с тем, то с другим придворным из его окружения продолжались иногда долгое время, иногда несколько месяцев. Но и здесь видна кровь Бурбонов, — его дружба не была запятнана грязью, как это было среди последних королей из династии Валуа. Учитывая его нелюбовь к женщинам и слишком горячее чувство мужской дружбы, может создаться впечатление, что это была женственная натура. Ничего подобного. Он любил грубые шутки и силу, любил физические упражнения. В его характере была твердость. Правда, такое состояние продолжалось недолго, только тогда, когда от него требовались выносливость, сила и выдержка, как во время охоты или военных действий. Так значит, он был хорошим товарищем? Напротив, он часто был раздражителен, упрям, неразговорчив, подозрителен и ревнив. Никогда нельзя было сказать, что он сделает в следующую минуту: это был не человек, а какой-то клубок противоречивых качеств, между прочим весьма непривлекательных. Быть может, он был просто пустышкой? Как я уже оказал, в его характере была решительность и твердость, как и подобает королю. Он прекрасно понимал, что значит меткая французская фраза: Metier de roi — ремесло короля. Для него она означала: быть всегда физически крепким, никогда не сомневаться в вопросах веры и всегда быть готовым сражаться с врагами. Вы спросите, каким он был внешне? У него было бледное, несколько вытянутое, продолговатое лицо, обрамленное длинными черными волосами; верхняя губа тонкая, нижняя полная и немного отвислая, рот чуть-чуть приоткрыт; его ясные карие — как у матери — глаза смотрят прямо, но без вызова. Держался он очень прямо, при разговоре, если начинал волноваться, немного заикался. Интересно, что этот странный человек не любил кардинала. Молва утверждала, что он терпеть его не мог, но это сильное преувеличение: просто он чувствовал себя неловко в его присутствии и всегда был вынужден соблюдать дистанцию; он уважал и ценил кардинала, но не мог не видеть в нем что-то вроде учителя. Когда он был молод, он не был таким молчаливым, как в зрелые годы, и прямо говорил все то, что он думает; разумеется, он был очень благодарен кардиналу, хотя чувство благодарности было ему чуждо, но он не мог спокойно относиться к тому интеллектуальному превосходству, которое он всегда чувствовал, когда был с ним рядом. Вы спросите, почему он тогда оказывал ему поддержку? Конечно, совсем не потому, что он хорошо разбирался в европейской политике. Происходило это потому, что он был достаточно умен, чтобы понять свою ограниченность и свои недостатки. И что, пожалуй, еще более важно, потому что он видел своими глазами добрые плоды деятельности кардинала. Людовик XIII никогда бы не смог решить, что лучше: поддержать ли католических князей Германии в их борьбе с императором или гораздо разумнее заключить союз со шведским королем Густавом Адольфом. После победы под Ла-Рошелью он колебался, надо ли проводить политику веротерпимости, не понимая, что курс Ришелье укрепляет монархию; он никогда бы не смог разрешить вальтелинский кризис так, чтобы интересы Франции не пострадали. Но он не мог не видеть — все, что ни делал Ришелье, укрепляло монархию, то есть те принципы, которые для него были священны. К концу правления Ришелье власть короля достигла такого могущества, какого она никогда не имела. Это было видно всем, и в первую очередь самому королю, поскольку понимание реального хода дел было его самым ценным качеством. Если бы Людовик XIII был гораздо умнее — неумным он никогда не был, скорее неразвитым, — и поэнергичнее, он, вероятно, освободился бы от опеки кардинала. Это можно было сделать во время конфликтов, но он этого не сделал и продолжал поддерживать кардинала. Болезненно-обидчивый, глубоко скрытный, Людовик XIII подчинился воле Ришелье еще и потому — это большинство историков совсем не учитывают, — что он с детства был влюблен в военное дело. Любимой игрой его детства была игра в солдатики. Привязав к ошейнику собаки постромки, он заставлял ее возить игрушечную пушку. Мне уже приходилось говорить о военной жилке у Ришелье. Вот эта-то любовь к войне и военным и соединяла этих столь разных людей прочными узами друг с другом. Из Людовика XIII никогда бы не получился хороший генерал. Ришелье не только мог бы стать хорошим генералом, но он доказал на практике свой полководческий талант, — если бы он был императором, а не кардиналом, весь мир убедился бы в этом. Людовик XIII был совершенно не способен из массы данных и фактов выбрать именно те, которые позволяли нанести удар по противнику именно в том месте и в то время, когда это было максимально выгодно. Он был не способен когда надо отступить, перегруппировать свои силы, чтобы потом атаковать противника; он был не способен командовать не то что армией, а даже полком. Но он понимал, что эти качества есть у Ришелье, и потому он высоко ценил его, хотя он был упрям и завистлив и не любил, когда ему кто-то противоречил. И получилось так, что человек с худой фигурой в кардинальской мантии стал главнокомандующим французской армии. Среди окружения кардинала есть две влиятельные фигуры, которые сделали очень много для того, чтобы свергнуть власть Ришелье. Это две женщины, Анна Австрийская, жена Людовика XIII, и королева-мать Мария Медичи. Анна Австрийская не оказывала никакого влияния — король тринадцать лет не поддерживал с ней никаких отношений — на своего мужа. Кардинала она сначала невзлюбила, потом стала поддерживать людей, устраивающих против него заговоры. Влияние Марии Медичи на будущего короля было огромным и полностью отрицательным. Она относилась к кардиналу сначала как покровительница, потом как женщина, несправедливо обиженная им, и затем как непримиримый враг. Анна Австрийская была сестрой короля Испании Филиппа IV. Став женой Людовика XIII и натолкнувшись на неприязнь со стороны мужа, она не стала устраивать ему скандалы, как это обыкновенно бывает, а замкнулась в себе, погрузившись в море скуки, потому что была совершенно лишена характера. Королева-мать, не любившая старшего сына, видя это, еще подлила масла в огонь. Когда Ришелье появился при дворе в первый раз — ему тогда покровительствовала королева-мать, — Анна Австрийская отнеслась к нему достаточно враждебно; когда же он появился там во второй раз в 1624 году, она не изменила своего отношения. Кардинал сделал вид, что не замечает этого, потом стал презирать ее и затем стал очень строг с ней, когда выяснилось, что она поддерживает заговорщиков и имеет связь с испанским двором. Совсем иначе начинались отношения Ришелье с королевой-матерью. В последний год ее регентства он был приближен ко двору и затем вошел в правительство в качестве государственного секретаря по иностранным делам. У Ришелье никогда не было желания разрывать с нею отношения, но у Марии Медичи был дурной характер, она была полна зависти к его успехам и к его растущему влиянию на сына, — вот почему она начала первой ссору с ним. Ришелье всегда уважал ее — свидетельствуют современники — и не хотел с ней ссориться, но он не мог допустить, чтобы она вмешивалась во внешнюю политику государства, потому что ее попытки помешать ему были не только глупыми, но и очень опасными. Шел седьмой год его правления, когда между Людовиком XIII и королевой-матерью произошло примирение, и она воспользовалась этим, чтобы отстранить Ришелье от власти. Попытка не удалась, но Ришелье не потребовал от короля ее ссылки, хотя для этого были все основания. Многие обвиняют Ришелье в том, что он будто бы вел себя по отношению к ней неблагородно, что он, так сказать, отпихнул ногой лестницу, когда взобрался наверх. Хотя я и повторяюсь, но я опять окажу, что это неправда. Ришелье, ни секунды не колеблясь, избавился бы от любого лица, если бы оно попыталось помешать ему осуществлять политику безраздельного господства. Но он никогда не забывал, скольким он ей был обязан в то время, когда делал первые шаги на государственной службе, и оказывал ей знаки внимания даже и тогда, когда уже не нуждался в ее покровительстве. Она первой начала строить против него козни, не только испытывая чувство злобы и зависти, но и едва ли не умирая от чудовищного тщеславия, развившегося на почве кокетства, которое совершенно не пристало женщине с ее лицом и фигурой. Странные иногда вещи делает фортуна или Провидение, выбирая такое лицо, как Мария Медичи, в качестве королевы-матери или в качестве руководителя государства. В истории Франции всего лишь дважды государственная власть оказывалась в руках женщин: сначала регентшей при малолетнем Людовике XIII — ему было восемь лет, когда был убит его отец, — была Мария Медичи, потом при малолетнем Людовике XIV — ему было четыре года, когда умер его отец, — регентшей стала Анна Австрийская. В годы регентства и той и другой внутри страны разразились гражданские войны, в отношениях с иностранными государствами Франции пришлось испытать горечь унижений. Но фортуна всегда пытается компенсировать причиненное ей зло: и та и другая оказали покровительство и помогли достичь власти двум государственным мужам, укрепившим власть монархии. Мария Медичи помогла подняться наверх Ришелье, Анна Австрийская поддерживала Мазарини. И та и другая испытывали личные чувства к своим протеже: Мария Медичи обманулась в своих ожиданиях, зато Анна Австрийская состояла в браке с Мазарини, что можно утверждать с почти полной определенностью. Мария Медичи была крупная, тяжелая и не слишком развитая женщина. Два последних качества обычно сопряжены с двумя достоинствами политика: целеустремленностью и здравым смыслом, но Мария Медичи была лишена и того и другого. Не терпя над собой никого в качестве руководителя, в своем неудержимом стремлении править самовластно, она была столь же упряма, сколь и некомпетентна. Не в меру честолюбивая, она в каждом поступке видела подвох и злилась из-за пустяка. Она слепо доверялась тем, кто случайно попадался ей на жизненном пути. Правда, в одном случае мы должны возблагодарить судьбу за то, что она помогла Ришелье сделать первые шаги по лестнице, ведущей на вершину власти. Глупость и упрямство сопутствовали ей от молодых лет и до могилы. Приведу только один пример, с которого, собственно, и началось ее регентство. Факт этот вполне достоверный, и я предоставляю читателю право судить о нем. К Генриху IV пришел однажды предсказатель будущего, чтобы предупредить его, что после коронации его жены он будет убит. Это предсказание произвело очень тяжелое впечатление на короля. Коронация супруги короля была самым обычным явлением, и Мария Медичи, конечно, имела на нее право. Но, видя подавленное состояние мужа, она могла бы не настаивать на нем, если бы была разумной женщиной, может быть, про себя посмеявшись над его суеверием. Вместо этого она устроила сцену и настояла на своем. Коронация состоялась 13 мая 1610 года, а на следующий день Генрих IV был убит ударом кинжала. Другим примером непрерывного действия глупости и упрямства было постоянное предпочтение младшего сына старшему. Гастон, сначала герцог Анжуйский, потом герцог Орлеанский, единственный брат короля, не был пустышкой, как это утверждают в один голос историки. Но о нем у нас пойдет речь чуть позже. В течение двадцати трех лет он был номинальным наследником французской короны, поскольку его старший брат не имел наследника мужского пола, и в течение тринадцати лет считался законным наследником престола, поскольку неспособный к деторождению король не жил со своей женой. Не удивительно, что он стал главной фигурой в глазах тех, кто деятельно трудился над тем, чтобы свергнуть короля и начать смуту в государстве. Прекрасно зная об этом, его мать по-прежнему не переставала восхищаться им, и он всегда находил у нее поддержку, устраивая заговоры против короля. И делала она это только из-за того, что чувствовала уколы своему чудовищному самолюбию. Все кончилось тем, что она сама кинулась сломя голову в интриги и заговоры, вынуждена была бежать после их раскрытия за границу, где и умерла. Благодаря указанным свойствам ее характера в годы ее регентства государством управляли сплошь некомпетентные люди. Но пожалуй самым ярким примером ее глупости может служить воспитание ее старшего сына. Все, чего Людовик XIII достиг как король, он достиг благодаря самому себе, да еще благодаря своему отцу, которого он боготворил и память о котором была для него священна. Все его недостатки были обусловлены, с одной стороны, его природой, а с другой — по большей части — тем, что он был противен своей глупой матери. Чтобы помешать ему начать править самостоятельно, она даже распустила слух, будто он умственно отсталый; что же тут удивительного, если юноша стал раздражительным и упрямым со своими наставниками, а затем и друзьями. Ей он также обязан тем, что плохо учился, и еще тем, что для него стало привычкой затаивать гнев и обиду. При такой природе и характере, как у него, от его воспитателей, и прежде всего от его матери, требовались деликатность и мудрая осторожность, чего, конечно, не было. Упрямая женщина, заметив у мальчика упрямство, захотела сломить упрямство с помощью дисциплины, разумеется предоставив это делать другим. Где же этой глупой женщине было знать, что дисциплина без чувства любви к ребенку не только бесполезна, но и губительна. Предоставленный своим воспитателям, мальчик обращал на себя внимание матери только тогда, когда он чем-нибудь выводил ее из себя, на большее ее просто не хватало. Заметив у сына привычку ценить одних и пренебрегать другими наставниками, она не только не стала с ней бороться, но, напротив, стала поощрять его в этом, видя в том прекрасную возможность задержать его присутствие в королевском совете как можно дольше. Когда же он все-таки там появился, то должен был сидеть, не подавая голоса. Однажды она даже вывела его за руку из зала, хотя он был уже не ребенком. Ей очень не хотелось, чтобы сын направил всю свою энергию на управление страной. Он был до того ей неинтересен, что она даже не заметила его страсти к военным делам и не сумела воспользоваться ею. Последним, так сказать, капитальным примером ее глупости, по-видимому служившим для Ришелье доказательством ее полной неспособности руководить государством, была ее страстная влюбленность в одну искательницу приключений и последующее полное подчинение воле человека, ставшего мужем этой женщины. Королева-мать, как и ее фаворитка, была итальянка до мозга костей. Прожив во Франции почти полвека, она так и не научилась говорить по-французски без акцента, вела себя и думала как настоящая итальянка. Она осыпала фаворитку и ее мужа всякими милостями — поместьями, деньгами, — муж получил титул маршала Франции. Простонародье, видя, как какой-то итальяшка стал управлять государством, возненавидело его. Знать также косо на него посматривала. Королева-мать пребывала в блаженном неведении, что все слои общества ненавидят ее фаворитов. Когда итальянец был убит, а фаворитка оказалась в тюрьме, она была так удивлена, словно вдруг произошло солнечное затмение. И вот, начиная с того дня, когда после краха ее фаворитов она была отправлена в ссылку и до последней катастрофы, когда она вынуждена была бежать из страны, она в продолжение тринадцати лет не упускала ни одной возможности навредить государству, в котором прожила почти полвека. Вероятно, она была настолько глупа, что даже не понимала этого. Будь она хоть немного умнее, она могла бы поддержать силы католической контрреформации, с которыми историки связывают ее имя. Она совершенно не представляла, что происходит в Европе, еще меньше — в чем суть религиозного спора. Если она и поддерживала римского папу, то только потому, что он был для нее почти что членом семьи. Она возненавидела кардинала, как только может ненавидеть пятидесятилетняя женщина, вдруг увидевшая в человеке, которому она покровительствовала, не своего воздыхателя, а сурового государственного мужа. Наше восхищение Ришелье еще возрастет, когда мы представим, в какой опасной ситуации он оказался. Но, проявив терпение и выдержку, все время оставаясь верным королеве-матери, он все-таки добился ее изгнания. Конечно, и в этом случае ему помогло счастливое стечение обстоятельств, но мы можем к его чести сказать, что он, не форсируя события, усыпив бдительность королевы-матери, избавился от ее влияния на внешнюю политику Франции как раз в тот момент, когда в ходе Тридцатилетней войны произошел крутой поворот: в войну вступила Швеция; в Германию вторглись войска Густава Адольфа, которого Ришелье субсидировал. Если бы Мария Медичи продолжала вмешиваться в политику, неизвестно, как бы тогда сложилась обстановка в решающие для кардинала годы 1630–1635. Младший сын Марии Медичи, Гастон, герцог Орлеанский, не имел того сложного характера, какой был у его старшего брата. Он был смазлив на вид, жизнерадостен, общителен и совершенно без царя в голове. Он стал врагом кардинала с того дня, как тот возглавил правительство, и участвовал во всех заговорах — фактически номинально — против него. Он, не задумываясь, связывал свое имя со всякого рода политическими авантюристами, но всегда скрывался в кустах, когда заговор был раскрыт. Кардинала он ненавидел так же горячо, как и его мать, и даже стоял во главе заговора — конечно, улизнул, когда заговор провалился, — целью которого было убийство кардинала. Мы уже говорили, что он считал себя наследником французской короны. Даже тогда, когда у его старшего брата родился сын, он не оставил своих притязаний. Когда будущему королю Людовику XIV было три года, его дядя, находясь уже в изгнании, планировал вторжение во Францию. Он был совершенное ничтожество и, как постоянный враг кардинала, давно был бы уничтожен им, если бы не кровь королей, текшая в его жилах. Зная о его кознях, кардинал мало принимал их в расчет. Перейдем теперь к гугенотской знати, которая возглавляла все мятежи, направленные против королевской власти. Целью всей жизни Ришелье было сделать их всех покорными слугами короля. Безусловно, среди них главной фигурой был герцог де Буйон. Остается только гадать, как сложились бы события, если бы Анри де Буйон возглавил военные силы гугенотов под Ла-Рошелью. Он владел княжеством на северо-востоке Франции, в центре которого находилась крепость Седан. Эта крепость не только в то время, но и спустя двести пятьдесят лет имела важное стратегическое значение для обороны Франции. Было бы интересно знать, к чему привело бы столкновение двух сильных личностей, де Буйона и кардинала, но герцог де Буйон избегал военных конфликтов, оставаясь советником и главой всех протестантских сил Франции. По тому положению, которое занимало его княжество, оно тяготело, с одной стороны, к Франции, с другой — к Германии, как и рейнская область, которая и соединяет, и разделяет их. Происходя из древнего рода Ла-Тур де Овернь, он обладал разносторонностью интересов, целеустремленностью и таким чисто французским качеством, как ясность мышления. В век, когда национализм впервые открыто заявил о себе, он не был заражен горячкой французского шовинизма. Это был крепкий, мускулистый человек с властными жестами. Его лицо дышало умом и энергией, глаза смотрели строго, но с едва заметной хитринкой. Курчавые, коротко стриженные волосы и острая бородка довершали портрет. Граф де Тюренн — таковы были его имя и титул до брака с наследницей древнего рода де Буйон, известного еще со времени первого крестового похода, прожил со своей женой всего два года, когда она умерла, оставив ему в наследство княжество Седан и титул герцога де Буйон. Так получилось, что он стал одним из самых видных представителей знати, мало в чем уступающей королю. Все привыкли повиноваться ему, и даже Генрих IV немного побаивался его. Де Буйон не был ни глубоко верующим протестантом, исповедующим догматы, завещанные Кальвином, ни протестантом вроде Генриха IV, для которого протестантизм был средством отнять у католической церкви ее земли и богатства. Он был всего лишь отступник, ренегат, в самом прямом смысле этого слова. Он порвал с католицизмом уже в зрелом возрасте и стал кальвинистом, преследуя далеко идущие цели. Его княжество занимало очень выгодное положение между протестантскими княжествами Германии и Нидерландами с одной стороны, и Парижем — с другой. После смерти своей первой жены де Буйон заключил брак с принцессой из дома Оранских, династии Штатгальтеров, правившей кальвинистскими Нидерландами. Так он породнился с графом Пфальцским — его мать также происходила из дома Оранских, — кальвинистом, женатым на дочери английского короля Иакова I. Де Буйон опекал молодого графа, чьи владения с крепостью Гейдельберг в центре являлись оплотом кальвинизма в Германии. Так обстояли дела перед началом великой смуты, охватившей Германию и получившей название Тридцатилетней войны. Вождю кальвинистов де Буйону и молодому графу Пфальцскому противостоял император из дома Габсбургов, твердо решивший подчинить своей власти всю Германию и обратить в католицизм всех протестантов. Во Франции Ришелье готовился расстроить эти планы. Его отношения с Францией заключались в том, что он вел переговоры в таких туманных и скрывающих подлинный смысл выражениях, что всегда оставался хозяином положения. В этом с ним был схож Людовик XIV, который иногда разражался потоком слов и который, словно падающий со скалы водопад, скрывал главное, но он также умел убеждать и направлять людей с помощью меткого и вовремя сказанного слова. Ришелье внимательно следил за болтливым красноречием де Буйона и прекрасно понимал, что тот просто воздерживается от какого-либо мнения по данному вопросу. Итак, занимая положение между Францией и Германией, де Буйон не имел ни смелости, ни желания порвать ни с той, ни с другой стороной. Будучи признанным главой французских протестантов и, следовательно, находясь в оппозиции к королевской власти, он ни разу не дал повода обвинить его в действиях против французской короны. С другой стороны, с ним постоянно советовались другие гугенотские князья, многим из них он помогал деньгами. Но он всегда старался быть в стороне от схватки, преследуя свою собственную цель. В чем она состояла? У меня нет ни малейшего сомнения, что он желал возродить древнюю Бургундию, государство, занимавшее долину Рейна и окрестности. Но он ни разу не высказал такого пожелания, так что мое предположение может показаться взятым с потолка. Однако необходимость создания такого государства очевидна. Оно могло бы ослабить вражду между Францией и Германией, и даже сегодня его существование имело бы смысл. Я убежден, что это была сокровенная мечта умного, скрытного, постоянно думающего о своей выгоде и очень красноречивого человека. Как жаль, что его имя почти не запечатлелось на страницах истории. Между прочим, известный полководец Тюренн был его младшим сыном. Анри де Роан был второй по значению фигурой среди протестантских вождей. Вместе со своим братом Субизом он пролил свою кровь, как говорили гугеноты, под Ла-Рошелью. Он происходил из древнего бретанского рода. Даже в конце средневековья герцоги де Роан были лишь номинальными вассалами французской короны, фактически же оставались независимыми. Анри де Роан получил титул герцога Бретани от Генриха IV незадолго до его смерти. Людовик XIII относился к нему с уважением. Но своим высоким положением он был обязан не своему древнему бретанскому роду, а своей матери, происходившей из семьи Партене, жившей в Пуату, где, кстати, жила и семья кардинала Ришелье. Род Партене был ветвью древнего великого рода, представители которого принимают участие в мятежах баронов против английского короля Иоанна Безземельного, а затем в занявшем несколько веков конфликте английской и французской короны, начавшемся в эпоху первых крестовых походов и закончившемся битвой при Форминьи (1450). Как и многие женщины-гугенотки, мать Анри и Субиза была железной женщиной. Находясь в осажденной Ла-Рошели — ее сыновья руководили обороной крепости, — она ела крыс вместе со всеми осажденными, но требовала сражаться до последнего солдата и не сдаваться войску короля и кардинала. Простые гугеноты на юге и западе Франции ставили Анри де Роана выше других протестантских князей. В его рыжей голове было не слишком много мыслей, зато он был бравый вояка, которого никто не мог обвинить в двурушничестве. В те времена это была большая редкость; каждый тогда думал о своей выгоде, и переходы полководцев от одной воюющей стороны к другой были самым распространенным явлением. Он был женат на дочери Сюлли, которая была гораздо моложе его. Говорят, она наставляла ему рога при каждом удобном случае. Буржуазия, ремесленники, консистория, пасторы и прихожане, не очень-то доверявшие другим гугенотским вождям, были всецело ему преданы. Именно поэтому Ришелье вынужден был считаться с ним: если бы во Франции опять началась религиозная война, Анри де Роан играл бы в ней видную роль.После того как мы рассказали об окружении кардинала, начав с короля и кончив Анри де Роаном, вернемся ненадолго к Ришелье. Вероятно, он иногда уставал следить за кознями врагов, подкупать одних, преследовать других, и тогда в его душе появлялось горькое чувство одиночества. Ни одной души вокруг, к которой он испытывал бы теплое чувство, кроме племянницы, выданной им замуж за герцога де Эгийона, да еще одного человека. Одиночество было той дорогой ценой, которую ему пришлось заплатить за восхождение на вершину власти; благодаря этому для него стало возможным диктовать свою волю всем, кто находился внизу. Но на этой вершине было холодно и одиноко, потому что политические и государственные интересы чужды каждому горячему человеческому сердцу. Он один стоял на вершине, и рядом с ним не было никого. Для короля он был просто слуга, который добился блестящих успехов, но именно это раздражало его. Людовик XIII понимал умом необходимость и полезность его деятельности, но как монарх он не мог смириться с тем, что есть кто-то другой, смеющий повелевать. Королеве-матери хотелось сделать его своим любовником, но он отверг ее и в конце концов изгнал из страны; Анна Австрийская видела в нем врага, постоянно преследующего ее; для Гастона, герцога Орлеанского, он был выскочка, захвативший власть, принадлежащую членам королевской семьи; для де Буйона он был противником, с которым надо вести переговоры; для де Роана — врагом, которого надо победить; для множества подчиненных и многочисленных сотрудников секретной службы он был суровым руководителем; для чиновников парламентов он был тираном, нарушающим законность; для миллионов крестьян, городских ремесленников, купцов и торговцев он был хищник, душивший их налогами, и грабитель, нахапавший миллионы, — всем он был ненавистен. Но был один человек, который с интересом и симпатией следил за ним, начиная с его первых шагов, когда он появился в своей епархии. Этот человек стал его помощником и советником, радовался успехам его политики и умер, довольный тем, что его великий друг находится на вершине славы. Этого человека звали Франсуа Леклерк дю Трамбле. Был он монахом ордена капуцинов и известен историкам под именем отца Жозефа. Первоначально это были монахи-францисканцы, носившие рясу с капюшоном, откуда и пошло их название. Орден был утвержден в Риме в 1525 году. Перед членами этого ордена, как и перед членами несколько позднее основанного ордена иезуитов, была поставлена задача возвращать в лоно католической церкви всех, кто еще колебался в вопросах веры. По своему происхождению отец Жозеф принадлежал к дворянству мантии. Его семья владела богатым поместьем с замком в провинции Пуату, а также особняком в Париже. В молодости он много путешествовал, исполняя дипломатические поручения, и во время своих странствий познакомился с проповедниками из ордена капуцинов. Они произвели на него столь сильное впечатление, что он тоже стал монахом и начал проповедовать среди тех, кто отпал от католической церкви. Среди других проповедников он отличался своими необычными идеями: победа католицизма будет одержана, утверждал он, не благодаря усилиям австрийских и испанских Габсбургов, а благодаря французской монархии; он также призывал начать новый крестовый поход против Ислама. Естественно, говоря о нем, многие стали пожимать плечами. В первой трети XVII века католицизм безраздельно господствовал в Испании, Италии, Польше и в южных Нидерландах. Во Франции католицизм также одержал победу: Генрих IV перешел в католичество, большинство населения были католики; что касается гугенотов, составляющих меньшинство, предполагалось, что они тоже будут со временем обращены в католичество. Однако центр Западной Европы занимали многочисленные германские княжества и свободные города, густо населенные и очень богатые, — такой была Германия до Тридцатилетней войны, опустошившей ее и превратившей города в руины, — в которых еретические учения охватили большую часть населения. То же самое происходило в немецкоязычных кантонах Швейцарии. Во владениях императора было тоже неспокойно: по берегам Дуная, на Рейне, в Страсбурге, в чешской Богемии, в Венгрии и даже в столице империи Вене лютеране и кальвинисты проповедовали свои еретические учения. Повсюду протестанты захватывали церковные земли и грабили церкви и монастыри. Но была надежда, что император наведет повсюду порядок, обратит в католичество мятежников и вернет церкви награбленное. Если бы это произошло, то в граничащих с Германией северных Нидерландах и Дании, возможно, также удалось бы победить ересь. Оставались Англия и Швеция, но они были на задворках Европы и не могли причинить большого вреда. Следовательно, для того чтобы Западная Европа стала католической как прежде, надо было восстановить господство католицизма в Германии. Именно эта задача и была поставлена римским папой перед капуцинами и иезуитами. Отец Жозеф, единственный среди капуцинов, был с этим совершенно не согласен. По его мнению, в такой, хотя и католической, Европе господствовали бы австрийские и испанские Габсбурги. Вся Европа принадлежала бы им, кроме Франции на западе, и Польши на востоке. Обоим государствам ничего бы не оставалось, как признать свою зависимость от империи, да и сам римский папа стал бы всего лишь духовником императора. Отец Жозеф не мог допустить, чтобы это когда-нибудь случилось. По его мнению, победа католицизма была возможна только благодаря энергичным действиям французской короны, сильной, ни от кого не зависящей и диктующей всем свои условия. Он считал знаменитый девиз первых крестоносцев Gesta Dei per Francos[4] не только не устаревшим, но отвечающим всем требованиям времени. Он был заодно с другими капуцинами, когда они открывали закрытые гугенотами церкви и служили там мессу впервые за пятьдесят лет, как это было в Беарне; он был вместе с ними, когда они открывали школы и семинарии, в которых учили молодежь принципам истинной веры, — но он никогда не станет на сторону Габсбургов. Если дела пойдут так, что Габсбурги начнут побеждать, то он готов поддержать протестантских князей в их борьбе с императором. И во всех своих бесчисленных поездках с дипломатическими поручениями, во всех переговорах с представителями иностранных государств он преследовал только одну цель: поднять престиж французской монархии и личный престиж короля Людовика XIII еще выше. Нет ничего удивительного в том, что отец Жозеф и Ришелье сразу же подружились. Во всем, во всем решительно они были единодушны. И старший — отец Жозеф был старше Ришелье на восемь лет — связал свою судьбу с младшим и шел с ним до конца рука об руку, помогая ему в его великих делах. Внешне он был полная противоположность кардиналу. Похожий лицом на Сократа, невысокого роста, с большой яйцевидной головой, покрытой рыжими, красноватогооттенка волосами, он пристально смотрел на вас большими, слегка выпученными глазами и едва заметно усмехался в большую рыжую бороду. Среди историков долгое время идет спор, кто был генератором идей и фактическим руководителем внешней политики Франции — Ришелье или отец Жозеф? Мы не можем дать четкий ответ на этот вопрос, но ясно, что между ними не было ни споров, ни стычек. Если и были между ними разногласия, то лишь в вопросах тактики, а не по принципиальным вопросам. Совершенно очевидно, что Ришелье руководил всей внешней политикой Франции, а отец Жозеф, как старший и более опытный, помогал ему советами и иногда предостерегал его. Хорошо известно, что именно он настоял на том, чтобы французские войска ушли из рейнской долины. Один из них дополнял другого, так что вместе они составляли одно целое. Ведь они провели свое детство в одних и тех же местах, в южной части провинции Пуату, дышали запахом трав с необозримых лугов и морским воздухом Атлантики. У них почти одинаковое происхождение из служилого дворянства. Их первая встреча состоялась тогда, когда молодой епископ прибыл в свою разоренную войной епархию. Ему было всего двадцать три года, отцу Жозефу перевалило за тридцать. Уже тогда они почувствовали сродство душ и шли дальше по жизни вместе.
Часть II. Путь к славе
Глава 1. Начало пути
Вероятно, немаловажно, что прежде, чем достичь вершины власти, Ришелье пришлось долгое время находиться в положении ученика. Но ведь и Наполеону пришлось ждать восемь лет, прежде чем он получил звание бригадного генерала, и затем еще два года, когда он был назначен командующим армией. Ришелье еще молодым человеком решил посвятить свою жизнь служению обществу. В тридцать лет он стал членом королевского совета. Правда, пробыв в нем несколько месяцев, он был отправлен в ссылку. Прошло восемь долгих бесплодных лет, прежде чем он снова появился в королевском совете. Ему было сорок лет, когда он стал первым министром, а фактически руководителем всей нации. Характерно, что он не пытался подгонять время. Терпеливо перенося неудачи, он никогда не падал духом. Он шел к цели так, как идет путник, продираясь сквозь густой лес и кустарник, обходя топкие болота. Этот долгий извилистый путь отнял у него почти пятнадцать лет жизни. Ришелье происходил из семьи, гораздо более знатной, чем это принято считать. Как и многие другие выдающиеся деятели истории, он начал свой путь наверх с довольно высокой ступеньки социальной лестницы. К концу жизни он достиг почти абсолютной власти, повелевая потомками самых знатных родов, что дало повод — то же самое мы видим, когда говорим о Кромвеле — преувеличивать расстояние между началом и концом пути. Конечно, семья Ришелье, как и Кромвеля, не была состоятельной — напротив, она оказалась в затруднительных обстоятельствах, но бесспорно, что у нее древние корни. Это подтверждается простым фамильным гербом: три шеврона на одноцветном поле. Дед будущего кардинала Луи дю Плесси женился на Франсуазе Рошешуар, род которой был одним из самых знатных и древних. Произошло это перед самым началом религиозных войн. Правда, невеста была уже немолода и с плохим характером, но зато Луи дю Плесси породнился со знатью. Он познакомился с Франсуазой в доме ее кузины Анны де Полиньяк, род которой был еще более знатным и древним, чем его невесты. Не надо думать, что социальное положение Луи дю Плесси было низким и он улучшил его благодаря браку. Хотя дю Плесси не принадлежали к знати, но они были с давних пор тем, что во Франции зовется «малой знатью», а в Англии — сквайрами. Семейное наименование дю Плесси — кстати, во Франции в названиях деревень «Plessis»[5] встречается бесчисленное множество раз — происходит от названия деревни вблизи Неона в долине Крез. К началу XVI века дю Плесси принадлежала не одна деревенька, и хотя манориальные налоги не приносили такого большого дохода, как раньше, семья была далеко не бедной. Луи дю Плесси был потомком младшей ветви семьи, которой благодаря браку досталось поместье Ришелье, находящееся в анжуйской марке, в провинции Турень, на стыке с провинцией Пуату, так что дю Плесси считали себя пуатевинцами. Они появились здесь лет за сто до рождения будущего кардинала. Помещичий замок не отличался красотой и больше походил на крепость. Хозяева замка, судя по всему, имели, кроме скромного годового дохода от поместья, также доходы от других принадлежащих им владений. Отец кардинала, сын Луи дю Плесси — мы уже говорили о нем в первой части нашего исследования, — оставил свое имя на страницах истории Франции. Он был игроком, запутался в долгах и пустил на ветер состояние семьи, но он доказал свое мужество и преданность королю в бесконечных религиозных войнах. В 1578 году король Генрих III назначил его гофмейстером, спустя еще семь лет он получил титул гран-прево[6] и вошел в число ста приближенных к королю рыцарей Ордена Святого Духа. Спустя три года после этого Генрих III был убит Клеманом, династия Валуа прекратила свое существование, и корона Франции перешла к Бурбонам. Франсуа дю Плесси доказал свою лояльность новому королю Франции Генриху IV, хотя сам и не был гугенотом, тем, что немедленно и лично сам арестовал убийцу. С этого момента он стал верным слугой короля и проделал с ним все военные походы, участвуя в битвах при Арке и Иври. Он умер от лихорадки в военном лагере — будущему кардиналу было тогда пять лет — во время осады крепости Эссон. Генриху IV были чужды многие возвышенные чувства, но только не чувство военного товарищества. Он не забыл своего верного старого служаку, и когда пришло время позаботиться о детях своего товарища по оружию, он оказал им свое покровительство. Мать кардинала, в девичестве Сюзанна де ла Порт, была дочерью видного деятеля парижского парламента, то есть принадлежала к дворянству мантии. Она оказала очень большое влияние на формирование характера Ришелье. Именно от нее, а не от отца, унаследовал он здравомыслие и рассудительность, терпение и выдержку. Сразу после смерти мужа и вплоть до совершеннолетия ее детей она напоминала о нуждах семьи тем из придворных, которые близко знали ее мужа. Именно она попросила короля закрепить за семьей мужа небольшую епархию с центром в городе Люсон. Она так хорошо вела хозяйство, что сумела в конце концов расплатиться с долгами. Большего сделать не удалось. Хотя Генрих IV обещал вдове выплачивать пенсию, но так этого и не сделал. В сотнях книг, заполнивших книжные полки, говорится о том, что семья Ришелье была бедной. Гораздо точнее сказать, что она находилась в стесненных обстоятельствах: надо было заплатить долги мужа; много денег уходило на содержание старшего сына Анри — он отличался мотовством — при дворе; строения и хозяйственные постройки требовали ремонта после военного разорения, которое было особенно большим в провинции Пуату, — на это тоже требовались немалые деньги. Но, видимо, того дохода, который давала земля и рента, вполне хватало, чтобы покрыть долги, издержки и другие расходы, и еще оставалась какая-то сумма, чтобы скромно жить в деревне. Мы не знаем, каков был годовой доход семьи, но можем оценить его по сохранившимся сведениям о церковном вкладе семьи. Он составлял несколько тысяч ливров в год. Все свои дни мать Ришелье проводила в хлопотах по хозяйству, пытаясь сэкономить каждое су, под пристальным взглядом свекрови, происходившей из рода Рошешуар и дожившей до очень преклонных лет. Согласно дошедшему до нас документу, Арман Жан дю Плесси родился 9 сентября 1585 года. Он был четвертым ребенком, у него было два брата, Анри и Альфонс, и две сестры: Франсуаза и Николь, которая родилась после него. Интересно, что в документе указана дата рождения, но ничего не говорится о месте рождения. Это очень странно, потому что до нас дошло множество всевозможных документов, связанных с Ришелье. Странно также и то, что сам Ришелье, очень заинтересованный в своей родословной и поднятии своего престижа среди знати, не оставил нам никаких указаний на этот счет. Спор о том, где он родился, продолжается, и, видимо, никогда не будет решен, несмотря на очень кропотливые и обширные исследования. Быть может, какие-то сведения имеются в рукописях, хранящихся в Нью-Йорке, но они мне были недоступны. Потомки Ришелье также ничего не знают об этом. Историк Жаль нашел в церкви Святого Евстахия вблизи отеля де Билль в Париже запись о его крещении, сделанную спустя восемь месяцев после рождения[7], 5 мая 1586 года. Приводится дата его рождения, но о месте рождения ничего не говорится. На полях книги записей другим почерком, по-видимому позднее, написано, что родители ребенка живут на рю де Жюи. Мадемуазель де Монпансье говорит, что, побывав в загородном доме Ришелье, она видела комнату, в которой он родился. Известно, что кардинал перестроил дом-крепость своих предков. Зачем он стал бы сохранять в неприкосновенности комнату, если бы он не родился в ней. Когда мадемуазель де Монпансье писала свои мемуары, она так же хорошо помнила время Ришелье, как помнит мистера Гладстона мой пожилой современник, читающий эти строки. Между прочим, Лафонтен говорит то же самое. Старые слуги в доме Ришелье также давали положительный ответ на этот вопрос, видимо следуя давней традиции, восходящей к тому времени, когда в доме жил кардинал. Селлье в своей монографии, посвященной Центральной аптеке, занимающей то место, где когда-то был отель Домон, пишет, что Ришелье родился именно здесь. Его старший брат женился на дочери владельца отеля, но этого недостаточно, чтобы считать его сообщение достоверным, так как он не приводит никаких фактов. Аното в своей многотомной «Истории кардинала Ришелье» подробно рассказал о детстве кардинала и, приведя свои соображения, утверждает, что он родился в Париже. Пюре в написанной им «Жизни Ришелье» говорит то же самое. Хотя он не был современником кардинала, его книга была написана, когда еще живы были ближайшие родственники кардинала. Сам кардинал в двух речах и в письме (соответственно в 1628, 1633 и 1641 годах) говорит о себе как о «парижанине». Мы не можем придавать этому утверждению слишком большого веса: ведь могло случиться так — не будем забывать, он был общественным деятелем, — что ему хотелось, чтобы его считали парижанином. Приведя все за и против, мы не можем принять ни той, ни другой гипотезы. По-видимому, вопрос не будет никогда решен. Первым учителем маленького Армана Жана был настоятель мужского монастыря в Сомюре. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он поступил в парижский университет Коллеж де Наварр. Здесь обучались незнатные дворяне с достатком. Арману Жану был пожалован титул маркиза де Шийю — по одному из поместий Ришелье. Вместе с ним в Париж поехали двое слуг и частный учитель. В университете Арман Жан получил хорошую подготовку по классическим языкам и литературе. В дальнейшем он опирался на знания, полученные в университете: благодаря им он стал таким, каким мы его знаем. Когда он встал у кормила государства, он делал все от него зависящее, чтобы поддержать национальную литературу. Его отношение к литературе и искусству было искренним, в нем не было обычного лицемерия: он понимал, какое большое значение имеют они для государства. Вероятно, он не согласился бы с доктором Джонсоном, который утверждал, что величие нации определяется ее писателями, но он не один раз говорил, что нация, у которой нет литературы, не может быть сильной и великой. Несомненно, это убеждение зародилось у него еще тогда, когда он жил в Латинском квартале. Высокие образцы литературы были созданы во Франции еще в XVI веке. Назовем лишь тех, чей гений несомненен: Рабле, Ронсар, Малерб. Но литература еще не стала необходимым компонентом общественной атмосферы, да и ценителей ее было слишком мало. Как известно, литературой интересуются люди, имеющие достаток и досуг. В XVI веке знать и дворянство были почти поголовно заняты войной, а средние классы заседали в парламентах, торговали и яростно спорили о религиозных догматах. Положение изменилось в первой трети XVII века, и без содействия Ришелье это не могло бы произойти. Древнегреческий язык он знал недостаточно хорошо, зато латинский язык — блестяще. Иногда он пользуется им в частной переписке. Латинские фразы, написанные тем же быстрым почерком, что и французские, выражают его мысль просто и прямо, без какой-либо ученой витиеватости, так, словно писать по-латыни не составляло для него никакого труда. За свою жизнь он выучился также итальянскому и испанскому языкам, которые были необходимы ему для ведения переговоров, и говорил и писал на них совершенно безупречно. Закончив изучение классиков, он поступил в Академию Плювинеля, где молодых дворян готовили к несению военной службы. Здесь Арман Жан овладел искусством верховой езды, которое он потом демонстрировал во время осады Ла-Рошели или во время перехода через ущелья в Савойе, а также искусством фехтования. Здесь он начал изучать историю военного искусства и продолжал ею заниматься до конца жизни. Когда мы из отрочества переходим в юность, для каждого из нас наступают решающие годы, в которые формируется наш характер. Опыт, полученный в те годы, остается на всю жизнь. Именно в эти годы молодой Ришелье нашел свое призвание — военное дело. И хотя он так и не стал военным, но военная жилка сохранилась в нем на всю жизнь. Случаю было угодно, чтобы он не закончил академию, а снова вернулся в университет, где стал изучать теологию и готовиться к принятию духовного сана. Сейчас мы расскажем, как это произошло. В 1600 году, когда Арман Жан еще учился в Колледже де Наварр, Генрих IV вдруг вспомнил о вдове своего боевого товарища и предложил ей место фрейлины в свите королевы Марии Медичи. Сюзанна дю Плесси была очень польщена оказанной ей честью, чуть было не согласилась, но потом отказалась: она боялась тех больших расходов, которые неизбежно появятся, если она будет жить в Париже и служить при дворе. Она все еще продолжала экономить во всем, чтобы восстановить расстроенное состояние. Король понял причины ее отказа и послал ей в качестве своего личного дара двадцать тысяч ливров. Он взял также на службу при дворе в качестве камергера ее старшего сына, который до этого был пажом, и положил ему годовой оклад в четыре тысячи ливров. Второму сыну он дал епархию с центром в городе Люсон. Однако в 1605 году Альфонс отказался от сана — он уже был конфирмован, но сана еще не получил, — и, приняв монашеский обет, ушел от мира в Гран-Шартрез. Мать предложила Арману Жану занять место брата, чтобы отданный королем семье Ришелье церковный приход остался за их семьею. Это означало, что он должен отказаться от военной карьеры и стать священником. Он, не колеблясь, тотчас же согласился. Возможно, в его голове мелькнула мысль, что духовная карьера ничуть не хуже военной. Как бы там ни было, с этого дня и до конца жизни — в течение почти сорока лет — он делал только то, что повышало его престиж. Ему помогали в этом его честолюбие, его сила воли, но он не брезговал, когда надо было обмануть или ловко уклониться от удара. Возможно, ему была больше по сердцу жизнь солдата, но, сообразив, какие блестящие перспективы давала духовная карьера для влияния на общество, он, не задумываясь, сменил военный мундир на рясу. Люсонская епархия, отданная королем семье Ришелье, была образована в 1317 году, то есть сравнительно недавно, папой Иоанном XXII во время аваньонского пленения. Вероятно, этот церковный приход был выкроен папой из большой епархии Пуатье по просьбе чьей-то семьи. Он не был наследственным церковным приходом семьи Ришелье, как это часто утверждают. Лишь в 1584 году Генрих III отдал епархию семье Ришелье, и Жак, брат Луи дю Плесси, женившегося на мадемуазель де Рошешуар, стал епископом. Только с этого времени Люсонская епархия становится наследственным приходом семьи. Жак дю Плесси никогда не жил в Люсоне, как и его внучатый племянник Альфонс. Когда Арман Жан согласился стать священником, то управление епархией было поручено некоему Гиверу, домашнему священнику семьи. Он должен был оставаться в Люсоне до тех пор, пока Арман Жан не получит сан епископа. Это замещение считалось вполне законным; доход, получаемый от прихода, за вычетом сумм, необходимых для ремонта церковных зданий, и тех, что выплачивались священникам, поступал тому, кто владел приходом. Это была чистой воды симония, но никто тогда не видел в этом ничего плохого. Давайте посмотрим, какие выгоды получала семья Ришелье от этой епархии. Прежде всего, я хочу заметить, что это была самая захудалая епархия, и не велика была честь быть люсонским епископом. Люсон был маленький городок на западной окраине провинции Пуату, затерявшийся среди прибрежных дюн и болот. Добираться до него по грязным проселочным дорогам было сплошное мучение. Он чем-то напоминал город Или в восточной Англии, но Люсон был гораздо ближе к берегу моря. Болота начали осушать, но только в наше время эти работы были, наконец, закончены. В то время когда там жил Ришелье, это были места, в которых свирепствовала малярия. Ришелье пробыл в Люсоне пять лет, и это, конечно, сказалось на его слабом здоровье. Интересно, что Ла-Рошель, с которой будет навсегда связано имя кардинала, находится в тридцати двух километрах от Люсона. Между ними плоская равнина из дюн и болот. Из Люсона в хорошую погоду можно видеть на южной окраине горизонта башни и шпили Ла-Рошели, если подняться на колокольню. Живя в Люсоне, Ришелье постоянно жалуется — то на плохую мебель, то на неряшливых слуг; из письма в письмо повторяется одна и та же фраза: «Люсон — самый грязный городишко во всей Франции». Как тут не вспомнить Свифта, который писал, что в том месте, где он живет, «самый скверный воздух во всей Ирландии». Не стоит все эти жалобы принимать всерьез, — молодой человек явно преувеличивает свои неудобства. Он сын своей матери, которая никогда не упускала возможности сказать кому надо, что семья старого служаки заслуживала бы гораздо большего, чем имеет. Мы знаем, как она старалась освободиться от долгов и наладить расстроенное хозяйство, но мы знаем также, что семья владела несколькими поместьями. Кроме того, она получила от короля в дар двадцать тысяч ливров; ее старший сын, молодой человек не старше тридцати лет, получает от короля ежегодное жалованье в сумме четырех тысяч ливров; средний сын имеет доход от епархии, а младшего сына она отправляет в Париж в университет с двумя слугами и частным учителем. Как это мало похоже на бедность! Она, наверное, была права, когда говорила, что семья человека, спасшего жизнь двум королям[8], заслуживала большего. Имелось в виду, что семья покойного гран-прево, находящаяся в родстве с Рошешуарами, не купается в деньгах. Возможно, что это и так, но это не означает, что семья Ришелье была небогатой. Давайте посмотрим, какой доход давала люсонская епархия. Он составлял в среднем восемнадцать тысяч ливров в год, или девять тысяч фунтов стерлингов, — неплохую сумму для 1929 года, когда выйдет в свет эта книга. Ливр — или франк, заменивший его в 1795 году, — имел покупательную способность, равную шестидесяти или семидесяти франкам, или полуфунту стерлингов, или двум долларам пятидесяти центам по курсу 1929 года.[9] Правда, в годы правления Ришелье покупательная способность ливра стала быстро падать. Из этих восемнадцати тысяч ливров надо было вычесть суммы, предназначенные на ремонт и содержание в надлежащем виде соборов, монастырей и епископского особняка, на жалованье священникам и епархиальным чиновникам и на поездки по епархии, так что оставалось — никаких документов не сохранилось — вряд ли девять тысяч, скорее всего, чуть больше двух тысяч ливров. Не такая уж большая сумма для дворянина — не забывайте, что это годовой доход, — но все-таки доход. Именно так смотрела на это Сюзанна дю Плесси, мать кардинала. Ее сын сумел значительно увеличить эту сумму. Королевский указ, дающий право Арману Жану дю Плесси исполнять должность епископа в Люсоне, был издан в 1605 году. Он приехал в Люсон в самом конце 1608 года, в день праздника Святого Фомы Кентерберийского (27 декабря). Все три с половиной года ушли на то, чтобы подготовиться к незнакомой деятельности. Но не только. В течение этого времени был заложен фундамент всех его достижений. Мне не хотелось бы, чтобы читатель понял последнюю фразу в том смысле, что Ришелье предвидел свою дальнейшую судьбу. Это было исключено хотя бы потому, что ему было только двадцать лет. Но и для великих людей, судьбы которых продолжают восхищать нас, остается неизменным правило: никому не дано предвидеть или заранее запланировать будущее. Мне кажется, Арман Жан дю Плесси отличался от молодых людей, подобно ему получавших церковные приходы, тем, что он очень серьезно относился к своей профессии и думал о том, какую пользу он сможет принести государству. Вернувшись в Коллеж де Наварр, он с головой ушел в изучение теологии. Для него оно оказалось полезным потому, что благодаря ему он научился глубоко сосредотачиваться на предмете изучения. Сосредоточенность помогла развить два других качества: самоконтроль и самообладание. Весь 1606 год — в сентябре этого года он стал совершеннолетним — прошел в интенсивных занятиях, вероятно, под руководством великого Каспеана и известного английского священника апостольской церкви Ричарда Смита, вынужденного эмигрировать во Францию из-за преследований в правление короля Иакова I. Тем временем король потребовал конфирмации будущего епископа. Не надо путать конфирмацию, то есть формальное подтверждение королевского назначения на должность епископа, с посвящением в сан; последнее не могло быть выполнено, так как Арману Жану еще не исполнилось двадцати пяти лет. Конфирмация была прерогативой римского папы. Павел V, недавно избранный конклавом кардиналов, в это время был очень занят урегулированием дипломатических отношений со многими государствами, в особенности с Венецией, и не ответил на послание, в котором испрашивалось разрешение на конфирмацию. 1606 год подходил к концу, и король посоветовал молодому человеку самому поехать в Рим. Здесь его ждал немедленный успех. Он понравился кардиналу Беллармину, все отмечали его блестящие способности: великолепное красноречие, прекрасную память, умение держаться, какую-то силу, исходящую от него. Те, кому довелось с ним познакомиться, говорили, что этот молодой человек мог бы с успехом управлять не только епархией, но и чем-либо покрупнее. Но юному Ришелье было мало этого. Он приехал в Рим не только для того, чтобы получить конфирмацию, но и — это самое главное — чтобы быть посвященным в сан. Он поклялся, что уже достиг необходимого возраста, и подтвердил свою клятву метрикой своего старшего брата, где вместо его имени вписал свое. Мы ничуть не сомневаемся, что все так и было. Правда, мнения по этому вопросу, как это обычно бывает, разделились. Никаких доказательств подлога, разумеется, нет, потому что нет возможности подвергнуть экспертизе предъявленную Ришелье метрику. Аното, известный автор жизнеописания кардинала, не решается сказать ни да, ни нет. Зато Лакруа, давший прекрасное жизнеописание молодого Ришелье, считает, что подлог был, и приводит доказательства. Все, кто отвергает обвинение в подлоге — их очень много, — говорят о том, что при посвящении в сан были часты исключения из правила и, следовательно, не было никакой надобности приводить подложный документ. Однако есть одно свидетельство, которое полностью опровергает аргументы защитников кардинала. В письме, написанном Павлом V в конце декабря 1606 года, говорится: «licet ipse sicut accetimus in vigesimo tertio aetatis anno…» В переводе это означает следующее: «Этот молодой человек может быть посвящен в сан епископа, хотя ему идет только двадцать третий год». Итак, папа действительно сделал для Ришелье исключение из правила, считая, что Ришелье скоро исполнится двадцать три года. Он, конечно, не знал, что молодому человеку четыре месяца тому назад исполнился двадцать один год. Как бы там ни было, но дело было сделано, и Ришелье был посвящен в сан епископа кардиналом де Гиври 17 апреля 1607 года. Вернувшись в Париж, он принял участие в дискуссии по вопросам теологии и 31 октября того же года был избран членом Сорбонны. Уже как епископ он служил службы в соборе и иногда читал проповеди перед королем, который ему покровительствовал. Из-за болезни он был вынужден дважды прерывать свои занятия. Он особенно тяжело болел в январе 1608 года: несколько недель его мучили приступы лихорадки и сильные головные боли. В конце 1608 года он решил оставить двор и уехать в Люсон. Немногие из знатных молодых людей, только что получивших сан, решились бы на такой шаг. «Зачем куда-то ехать, когда нам хорошо при дворе?» — сказали бы они. Покинуть двор означало для них расстаться, быть может навсегда, с мечтой о карьере. Время показало, что необычный поступок молодого Ришелье был признаком мудрости. Он выехал из Парижа в простой карете без стекол. Стояла суровая зима, дорога на запад была долгой. Он очень устал и, приехав 21 декабря в Фонтене-ля-Конт, торговый город епархии, решил здесь остановиться и передохнуть после дороги. 27 декабря двадцатитрехлетний епископ отслужил свою первую торжественную службу в люсонском соборе. Следующие шесть лет прошли в непрерывной деятельности. Его ум и энергия проявлялись буквально во всем и давали свои плоды. Наверное, кое-кто из его прихожан думал: «Этот молодой человек далеко пойдет. Такие умные священники очень нужны после недавно закончившихся религиозных войн. Он наверное станет архиепископом и будет одной из главных фигур нашей церкви». Как ни велики были результаты прилежной и неутомимой работы молодого епископа, еще с большим и поистине необыкновенным усердием работал он над собой. Никто, конечно, не догадывался об этом, но если бы такой человек нашелся, он, наверное, сказал бы: «Этот молодой честолюбец либо свернет себе шею в какой-нибудь авантюре, либо достигнет такой власти, что станет повелевать всеми». Это похоже на то, как если бы кто-то успешно занимался розничной торговлей, открывая одну бакалейную лавку за другой, и все думали, что он собирается в будущем создать компанию по продаже и производству пищевых продуктов. И вдруг открылось бы, что этот человек все время думал над тем, как взять под свой контроль банковскую систему страны. Можно привести другой пример: в каком-то полку служит молодой способный офицер, и вдруг среди его бумаг находят разработанный им план завоевания другой страны. Я привел эти примеры для того, чтобы дать понять, как трудно за простыми будничными делами увидеть гения, как трудно измерить его величие общей мерой, которая у нас всегда под руками. Молодой епископ неутомимо занимался делами своей епархии: надо было восстановить разрушенные во время войн или обветшавшие здания, навести всюду порядок и, главное, убедить и гугенотов и католиков в том, что необходимо прекратить религиозный спор и терпимо относиться друг к другу. Летом 1609 года был отремонтирован особняк, в котором жил епископ — все это время он жил в одном частном доме, — был заново возведен купол собора, второго в Люсоне, который до приезда Ришелье был грудой камней. Он проявляет заботу о расчистке осушительных каналов, особенно главного, люсонского. Часто служит в маленьких деревенских церквах епархии и, конечно, в люсонском соборе, из которого во время войн были похищены все украшения, дарохранительницы и даже ризы. Все им было восстановлено в прежнем виде. Гугеноты ненавидели красоту и любили разрушать фасады церквей. Так они поступили с люсонским собором, разрушив заодно и колокольню. При Ришелье фасад и колокольня были восстановлены. Конечно, собор за эти триста двадцать лет не раз перестраивался, но и сейчас, глядя на его фасад, вы можете заметить следы его былой красоты, красоты исчезнувшего навсегда стиля позднего средневековья. Объезжая епархию, он обратил внимание на то, что повсюду разрушены ограды кладбищ. Обе воюющие стороны использовали камни из оград для возведения укреплений. Он обратился с просьбой к губернатору провинции дать денег для восстановления оград и передал на это часть средств из дохода епархии. Он был одним из первых во Франции епископов, кто стал выполнять решения Тридентского собора (1545–1564). В одном из них говорилось, что каноники плохо знают службу, а многие даже по сути дела невежественны, что необходимо начать подготовку будущих священников. В 1612 году в Люсоне была открыта первая духовная семинария. Он привлек к службе в своей епархии членов двух новых религиозных орденов, ораторианцев и капуцинов. К сожалению, о его деятельности в качестве епископа не осталось никаких документов. Они были уничтожены во время гугенотского восстания в 1622 году. Пока что речь шла о внешней стороне деятельности Ришелье. Рассмотрим, как складывались его отношения с капитулом — его предшественник находился с ним в ссоре, — и как ему удалось нейтрализовать гугенотскую оппозицию. Начиная с 1584 года, когда епархия была отдана семье кардинала, доход от нее за вычетом сумм, о которых уже говорилось, шел «отсутствующему епископу», то есть фактически мадам дю Плесси, жившей в своем замке в ста двадцати километрах от Люсона. Между капитулом и «отсутствующим епископом» давно разгорелся спор, какая часть дохода предназначалась капитулу и какая епископу. Дело осложнялось еще и тем, что капитул имел право сам собирать налоги, так как городские власти подчинялись ему. С другой стороны, мать «отсутствующего епископа» посылала своих людей собирать налоги в сельской местности. Это дало повод капитулу считать себя ограбленным, а матери епископа утверждать, что она недополучает того, что ей положено. Молодой епископ, впервые за двадцать с лишним лет поселившийся в своем особняке, в конце концов нашел выход из тупика. Вероятно, именно здесь, обсуждая спорные вопросы со своими канониками, он начал учиться искусству вести переговоры, в котором потом не знал равных. В отношениях с гугенотами он сразу же занял твердую, но вполне разумную позицию. Хорошим примером его политики терпимости может служить решение спора о строительстве кальвинистского молельного дома вблизи собора. Он твердо стоял на том, что строительство должно быть прекращено, но не потому, что соседство молельни было оскорбительно для католического храма, а потому, что между гугенотами и католиками могут начаться стычки. Он, однако, не возражал против того, чтобы молельный дом был выстроен в другом месте, и даже дал денег на покупку участка. Он настоял на том, чтобы десятая часть от собранного каждым крестьянином урожая пшеницы, ячменя, овса или ржи выплачивалась приходскому священнику точно так же, как и кальвинистскому пастору. Он строго запретил хоронить дворян-гугенотов на кладбищах при католических церквях. Это уже привело к тому, что в столкновениях между гугенотами и католиками были человеческие жертвы. Гугеноты сначала были против, но он был непреклонен, и они в конце концов согласились. В провинции Пуату было три епархии: в Пуатье, в и в Люсоне. Епархия в Маллерё, находившемся от Люсона всего в тридцати пяти километрах, была полностью в руках гугенотов. Конечно, только тем, что молодой епископ завоевал у своей паствы огромный авторитет, можно объяснить полное господство католиков в люсонской епархии. Сразу же после приезда он собрал все духовенство епархии и собирал его потом еще несколько раз. Вероятно, многие из пожилых и старых священников дивились его молодости и его уму. Он начал рассылать приходским священникам памятки с указанием общих праздников и приходских, начал борьбу со всякого рода суевериями, распространившимися среди крестьян за время войн. По его требованию приходским священникам стали давать книги, он стал поощрять их к чтению и размышлению. Сохранились некоторые из его посланий, написанных в строгом, но ясном стиле твердой рукой, которая умела держать не только перо, но и шпагу. Для того чтобы понять Ришелье как человека и как политика, необходимо остановиться на проводимой им в течение всей его жизни политике терпимости, которая была начата им еще в Люсоне. Начнем прежде всего с того, что понятие «терпимость» имело совсем другой смысл для Ришелье и его современников, чем для нас. Мы вкладываем в это понятие следующий смысл: мы не возражаем и не предпринимаем никаких действий, если кто-либо выступает с какими-то идеями или что-то делает — не противозаконное, конечно, — даже если большинство из нас относится к ним враждебно, точно так же, как и каждому из нас разрешены идеи и действия, быть может вызывающие враждебное чувство у современников. Это определение включает в себя трансцендентную религию, то есть идеи и действия, которые не могут быть доказаны или объяснены. Возьмем, к примеру, охоту на лис, к которой в Великобритании многие относятся вполне терпимо, тогда как некоторые считают ее отвратительным явлением; в то же время большинство британцев не любят католическую мессу, но относятся к ней вполне терпимо. Однако петушиные бои и полигамия признаны нетерпимыми. Во Франции терпимо относятся к неярко выраженной порнографии, но в Ирландии любая ее форма признана нетерпимой. В Соединенных Штатах терпимо относятся к атеистическим идеям, зато ввоз и продажа вина нетерпимы и наказуются. Есть такие действия и такие идеи, которые во все времена и повсюду были нетерпимы и запрещены и навсегда такими останутся. Есть такие, которые большому числу людей или даже подавляющему большинству людей кажутся отвратительными, но к ним относятся терпимо. Следовательно, понятие «терпимость» не несет в себе никакого политического смысла, кроме каких-то особенных применений. Если кто-то говорит: «Я поддерживаю терпимость», то его заявление лишено какого-либо смысла, если только он, как и те, к кому он обращается, не имеют в виду терпимость в отношении каких-то определенных действий или каких-то определенных идей. В наши дни под терпимостью обычно понимают отношение к взглядам и убеждениям, связанным с трансцендентной религией, когда положения религии не подтверждаются с помощью наших пяти чувств и не могут быть доказаны. Нас убеждают относиться к ним терпимо, поскольку они не наносят никакого ущерба общественному порядку, благосостоянию людей или их здоровью и, разумеется, не являются причиной бедствий. Во времена Ришелье во Франции, да и во всей Европе, это слово имело совсем другой смысл. Оно означало, что королевская власть во Франции, опирающаяся на большинство населения страны, исповедующее католицизм, разрешала части своих подданных использовать другие догмы и выполнять другие ритуалы, хотя люди, управлявшие страной, понимали, что кальвинистская религия находится в вечном споре с католицизмом, а сами кальвинисты относятся враждебно к своим согражданам-католикам. В основе политики терпимости по отношению к гугенотам лежали две идеи: первая — единство нации должно быть превыше всего, и вторая — насильственные действия против отступников принесли бы больше вреда, чем пользы. Большинство полностью принимало первую идею, и лишь очень немногие помнили то время, когда христианский мир был единым, и считали, что христианское единство важнее национального. Ришелье посвятил всю свою жизнь этим идеям. Но проявление терпимости к отступникам было лишь одним из способов обеспечить единство нации; другим было уничтожение отступников, поскольку они были в меньшинстве. Ришелье был реально мыслящим, не имеющим ни малейшей склонности к визионерству политиком. Вот почему он принял решение проводить политику терпимости, а не уничтожения по отношению к гугенотам. Английское правительство, выполнявшее волю тех, кто разбогател благодаря грабежу церковных земель и имущества — во главе его стояли отец и сын Сесилы (1559–1612), — приняло совершенно другое решение. В Англии национальное единство было достигнуто с помощью искоренения католической веры. Когда Ришелье приехал в Люсон, этот процесс был еще далеко не завершен. Спустя восемьдесят лет в стране почти не осталось католиков, и национальное единство было достигнуто на протестантской основе. Таким оно остается и поныне. Во Франции обстановка сложилась иначе. Когда кончились религиозные войны, длившиеся почти сорок лет, гугеноты заявили, что они остались непобежденными и что война закончилась вничью. В конце концов, ведь это их вождь, Генрих Наваррский, стал королем Франции. Неважно, что он принял католичество — иначе он не смог бы быть королем, — важно, что он, будучи молодым, сражался под знаменами гугенотов. Когда Ришелье приехал в Люсон, прошло всего десять лет, как Генрих IV издал Нантский эдикт (1598), по которому их вероисповедание получало такие же права, как и католическое, их представители вошли в правительство и стали губернаторами провинций — например, губернатор провинции Пуату, к которому обращался, как мы помним, Ришелье, был гугенотом, — гугенотские крепости получали субсидии от государства, гугенотские молельные дома подчинялись кальвинистской консистории. Это было своего рода государство в государстве. Гугеноты были хорошо вооружены, у них были опытные военачальники из гугенотской знати, им помогали самые богатые люди королевства, — они готовы были в любой момент начать новую войну. И хотя они численно были в меньшинстве, но они представляли гораздо бо́льшую угрозу для государства, чем католическое большинство Англии в правление Елизаветы I. Ведь восстания английских католиков были подавлены потому, что у них не было умелых полководцев. Последние, разбогатев на грабеже церкви, выступали на стороне власти. Возврат к католицизму казался новой английской знати ужасным кошмаром — ведь тогда пришлось бы возвращать награбленное, — а о политике терпимости по отношению к католикам не могло быть и речи, потому что католическое большинство рано или поздно вытеснило бы протестантов, что опять-таки не сулило ничего хорошего новым лордам. Франция после длившихся полвека религиозных войн лежала в руинах. Множество деревень и даже городов были стерты с лица земли, другие разграблены; сотни тысяч людей были убиты, умерли от голода и болезней, скитались по стране в поисках подаяния; были уничтожены многие произведения искусства, в их числе собор в Орлеане, великолепная гробница Вильгельма Завоевателя. Альтернатива политике религиозной терпимости, то есть уничтожение гугенотского вооруженного меньшинства, возможно, и увенчалась бы успехом, но это привело бы к новым, еще большим разрушениям и несчастьям для всего народа Франции. И Ришелье, спокойно взвесив все за и против, твердо решил проводить политику религиозной терпимости. Уже в его первых официальных заявлениях, произнесенных перед паствой в Люсоне, были слова: «Нашей гражданской обязанностью является поддержание порядка. Что касается наших религиозных чувств, то они не должны мешать нам выполнять предписания власти». В течение шести лет он призывает верующих относиться к инакомыслящим с кротостью, так как это истинно христианская добродетель; пытается убедить их в том, что «кротостью можно добиться гораздо большего, чем силой». Более того, он обращается к гугенотам со словами: «Я прошу у вас поддержки, хотя вы и не согласны со мной». Когда Ришелье был избран депутатом от духовенства на собранные по указу короля Генеральные штаты (1614), он произнес на собрании депутатов речь, в которой были такие слова: «Что касается протестантов, то мы не должны применять к ним силу оружия, чтобы обратить их. Если они живут мирно и исполняют законы короля, то мы будем молиться за них и показывать им пример добродетельной жизни. Только таким путем мы можем обратить их». Ни в одной проповеди или речи, произнесенной им, мы не найдем слов осуждения гугенотов; в них каждое слово призывает делать добро даже по отношению к еретикам. Было бы большой несправедливостью, если бы все эти речи и хорошие слова мы рассматривали как увертку или попытку обмануть слушателей. Ришелье искренно верил, что только с помощью политики религиозной терпимости можно достичь гражданского мира и порядка внутри страны. Правда, он умалчивал о том, что порядок внутри страны давал ему возможность вмешаться в европейскую политику. Быть может, мысль об этом еще не приходила ему в голову, когда он был люсонским епископом, но мы знаем, что он начал готовить себя для будущих больших дел. Первые годы он провел в Люсоне, никуда не выезжая. Зимой и осенью жил в своем епископском особняке, весной и летом на вилле, находившейся вблизи небольшого мужского монастыря в Куссе. Она была построена еще его отцом, и он очень любил это место. Он решил время от времени бывать в Париже и обязательно показываться при дворе, никак не подчеркивая свой церковный сан и давая всем понять, что он светский молодой человек, как любой другой «отсутствующий епископ». Его пребывание при дворе должно быть непродолжительным. Он должен вести себя независимо и не искать покровительства придворных. Надо добиться, чтобы на него обратили внимание, но при этом сделать все так, чтобы его не заподозрили в желании выдвинуться. До нас дошел один очень интересный документ, который датируется началом 1610 года. Он был обнаружен уже в наши дни. Это памятная записка, в которой молодой епископ рассматривает, как ему вести себя при дворе. Прежде всего он не должен искать знаков внимания и расположения к себе со стороны знати. Отказываться от приглашений — если они будут — на званые ужины, потому что это пустая трата времени. В том случае, если он примет участие в общем разговоре, стараться заинтересовать своих слушателей, никогда не прибегая ни к сплетням, ни к злословию по адресу тех, кто здесь не присутствует. Быть всегда опрятным, потому что «чистоплотность приближает человека к Богу, и он становится равным королю». Очень интересно следующее, сформулированное им правило: «Ничего не оставлять на волю случая, все подвергая расчету», или такое: «Никогда не упускать предоставившуюся возможность». Вот еще одно правило: «Отвечая на поставленный вопрос, стараться не прибегать ко лжи, но и не высказывать опасную правду. В любом случае отвести свои войска в полном порядке, не понеся никаких потерь». Характерно, что в последнем правиле говорится обумалчивании правды или о большем или меньшем искажении ее, то есть о тех формах лжи, которыми мы широко пользуемся. Но самое интересное, что эта мысль зафиксирована на бумаге, а не осталась в подсознании, как это обыкновенно бывает со всеми нами. Как это похоже на план предстоящей военной кампании! Не забудем, что тому, кто писал эти строки, идет только двадцать пятый год. И вот когда молодой епископ готовится появиться при дворе, почта привозит в Люсон печальное известие: король Генрих IV убит. Видимо, самое раннее, когда Ришелье узнал об этом, могло быть 18 мая. Это мало вероятно, потому что почта должна была бы делать по сто двадцать километров в день. Скорее всего, он узнал об этом на пятый или шестой день, то есть 19 или 20 мая 1610 года. Смерть короля потрясла Ришелье. Он глубоко чтил его не только потому, что король был боевым товарищем его отца и много сделал для их семьи, но также потому, что король очень тепло относился к нему лично, называя его «мой епископ». Ведь именно королю он был обязан тем, что стал епископом. Ему были памятны проповеди, которые он читал перед королем, и, конечно, он гордился его похвалой. Но дело было не только в его личных чувствах. Ришелье, как, пожалуй, никто другой, понимал, к каким тяжелым последствиям для страны может привести этот удар кинжалом, нанесенный рукою католика-маньяка. Смерть короля развязала руки гугенотским принцам, — теперь их ничто уже не удерживало. Он садится и пишет Марии Медичи, которая стала теперь управлять страной, льстивое, полное цветистых фраз, почти подхалимское письмо. В нем он выражает свое соболезнование в связи с кончиной короля, но для этого оно слишком длинно и слишком витиевато. Интересно, что оно датировано 22 мая 1610 года. Письмо было отправлено брату Анри для передачи королеве. Брат Анри получил от короля титул камергера и принадлежал к кружку из семнадцати молодых людей, поражавших даже привычных ко всему горожан необычностью поведения и роскошью нарядов, Получив письмо младшего брата, Анри ответил ему, что он не может вручить такое нелепое письмо королеве. Арман Жан не обиделся на брата, он твердо решил добиться расположения королевы. Между тем его предположение об активизации гугенотов после смерти короля подтвердилось. Ровно через год, в мае 1611 года, в Сомюре собралась гугенотская ассамблея. На ней присутствовал Сюлли, контролер финансов при Генрихе IV. Сюлли был также губернатором провинции Пуату, — это к нему обращался Ришелье за помощью. В своих мемуарах Ришелье пишет о нем: «Начав службу, он получал шесть тысяч ливров в год. Перед тем как оставить ее, он получал пятьдесят тысяч ливров в год». Напомним читателям, что Ришелье, начав с нуля, имел годовой доход в конце своей деятельности не меньше миллиона ливров. Он начинает планомерно приближаться к цели. Первая встреча с королевой-матерью происходит, когда она во время великого поста вместе с сыном Людовиком XIII — ему уже двенадцать лет — совершает поездку в Пуату. Они присутствуют на службе и слушают проповедь люсонского епископа. Очевидно, проницательному Ришелье было достаточно двух-трех слов, чтобы понять, как мало у этой большой полной женщины качеств, необходимых для управления государством. Как бы там ни было, знакомство состоялось, и Ришелье, пользуясь им, посылает ей несколько отчетов. Мария Медичи дает ему аудиенцию в своем загородном дворце в Фонтенбло. В июне 1614 года вышел королевский рескрипт, по которому созывались Генеральные штаты. Ришелье понял, что пробил его час. Заручившись поддержкой епископа Пуатье, пользуясь связями при дворе, а также своей все растущей известностью церковного проповедника, он избирается депутатом от духовенства провинции Пуату. В феврале 1615 года на заключительной сессии Генеральных штатов он выступает со своей знаменитой речью. Перед ним открывается перспектива принять участие в управлении государством. Я не собираюсь вдаваться в подробности общественной деятельности кардинала, но поскольку я поставил своей целью исследование его личности, мне необходимо дать хотя бы краткий очерк ситуации, сложившейся перед тем, как он вошел в правительство. Когда молодой епископ был торжественно введен в должность, король Генрих IV начал подготовку военной кампании, цель которой заключалась в том, чтобы положить конец господству в Западной Европе дома Габсбургов, то есть союза Испании с Австрией. Генрих IV предполагал выступить против них вместе с германскими протестантскими князьями. Подготовкой к этой кампании занимался первый министр короля Сюлли, который был гугенотом. Принципы внешней политики, впоследствии проводимой кардиналом, совпадали с теми идеями, которые выдвинул король Генрих IV. Но ему не удалось осуществить свои планы, потому что убийца оборвал его жизнь. Рассмотрим, как складывалась ситуация и какие факторы были самыми важными в течение четырех с половиной лет, с момента убийства короля Генриха IV и до созыва Генеральных штатов в конце 1614 года. После смерти Генриха IV на троне Франции оказался его сын, Людовик XIII, которому шел девятый год. Мальчик рос капризным и своевольным, больше всего на свете любил играть в солдатики и, если ему что-нибудь не нравилось, становился от ярости чуть не бешеным, за что бывал жестоко наказан. Вследствие несовершеннолетия короля все управление государством перешло к его матери. Она так повела дело, что казалось, будто в стране вообще нет королевской власти. Это продолжалось вплоть до 1617 года, когда Людовику шел шестнадцатый год и когда Ришелье уже вошел в правительство. Неожиданно для всех Людовик XIII проявил свою волю и стал править единолично. Итак, первым фактором 1610–1615 годов был кризис королевской власти. Во внешней политике Франции после смерти Генриха IV произошел крутой поворот назад. Правда, Франции удалось присоединить к себе два небольших государства на нижнем Рейне[10], но дальше этого дело не пошло. Королева-мать, как и ее окружение, была всей душой на стороне Габсбургов и спустя всего год после смерти мужа задумала выдать дочь Елизавету за сына испанского короля, а своего сына женить на его дочери. Еще через год, в августе 1612 года, с обеих сторон были заключены брачные контракты и затем обнародованы. Казалось, что слабое правительство Франции присоединится к испано-австрийскому блоку и Габсбурги смогут теперь диктовать свою волю Западной Европе. Таким был внешнеполитический фактор в период 1610–1615 годов. Последним фактором был кризис внутренней политики. Принцы королевской крови и принцы-гугеноты, не опасаясь больше твердой руки Генриха IV, почувствовали, что Мария Медичи из-за своей некомпетентности не сможет справиться с ними, и начали готовиться к новой гражданской войне. Сюлли, первый министр Генриха IV, очень способный государственный деятель, видя, что королева-мать хочет союза с Испанией, подал в отставку (январь 1611 года), так как был против такого поворота в политике, будучи ярым гугенотом. Вместо него была создана комиссия из трех пожилых министров Генриха IV: Виллеруа, де Силлери и Жаннена, которых прозвали «три седых бороды». В мае 1611 года гугеноты собрались на ассамблею в Сомюре. «Три седых бороды» приказали им распустить ассамблею, но гугеноты отвечали, что не разойдутся до тех пор, пока их жалобы не будут удовлетворены королевой-матерью. Несмотря на то, что у них были собственные крепости, гарнизоны которых оплачивались правительством — по Нантскому эдикту выплата денег могла продолжаться только восемь лет, но на самом деле продолжалась и дольше, — несмотря на то, что у них были и другие преимущества, они требовали, чтобы была создана двойная система управления страной, в которой они участвовали бы как равные, чтобы их религия получила полную свободу проповедовать свои принципы и чтобы гугенотские провинции могли образовывать между собой союзы. Франция была на пороге гражданской войны. В руках правительства находилось шесть миллионов ливров, которые Генрих IV предназначал на расходы в будущей войне — после его смерти армия, сосредоточенная в Шампани, была распущена, — и королева-мать решила воспользоваться этой суммой для подкупа вождей гугенотов. Сюлли получил триста тысяч ливров, герцог де Буйон, будучи главным среди гугенотских князей, получил, вероятно, больше, но сколько именно, неизвестно. Гугенотская ассамблея была распущена, но дело этим, конечно, не кончилось, потому что и остальным мятежникам захотелось отрезать кусок от жирного пирога. В 1614 году принц Конде, принц королевской крови, поднял мятеж, обвинив королеву-мать в том, что она раздаривает государственные фонды своим фаворитам. Это было верхом цинизма, потому что он сам давно запустил руку в общественные фонды. К нему примкнул де Буйон с компанией. Мятежники заняли крепость Мезье и готовились к выступлению. Марии Медичи пришлось снова раскошелиться: Конде получил полмиллиона ливров, остальные — суммы, соответствующие их рангу. Кроме того, многие из них получили посты губернаторов провинций. После этого 15 мая 1614 года в Сент-Менюле был заключен мир между мятежным принцем и королевским правительством. Однако гугенотская знать по-прежнему считала себя обойденной. Она потребовала собрать Генеральные штаты в полной уверенности, что депутаты выступят против королевы-матери и поддержат их требования. Гугеноты рассчитывали воспользоваться недовольством дворянства мантии и купцов, заявлением папы римского, что он сместит французского короля с престола как еретика. Они учитывали также недовольство дворян системой наследования должностей в парламентах, глухой ропот простонародья против набиравшего силу фаворита королевы-матери, итальянца Кончини и общее недовольство всех слоев населения изменениями во внешней политике страны, крутым поворотом в противоположную сторону от того курса, который проводил покойный король, пользовавшийся любовью всего народа. Но гугеноты просчитались. Собравшиеся в Сансе депутаты не выразили недовольства политикой правительства, и Мария Медичи решила перевести собрание депутатов из Санса в Париж. 26 ноября 1614 года парижане увидели, как депутаты от дворянства, духовенства и городов торжественно прошли по улицам города в Собор Парижской Богоматери, где присутствовали вместе о королевой-матерью, Людовиком XIII и двором на мессе. На заседаниях между депутатами от дворян и депутатами, занимавшими должности в парламентах, в управлении провинциями и даже при дворе и заплатившими за это из своего кармана, разгорелся горячий спор. Дворяне требовали покончить с наследованием должностей и, следовательно, практикой продажи мест в государственных учреждениях. Дворянство мантии, то есть юристы и чиновники, ответили на это требованием сократить размеры пенсий, выплачиваемых знати и дворянам. Они посчитали, что корона ежегодно расходует одиннадцать миллионов ливров на выплату пенсий и пособий знати и дворянам, тогда как дворянство мантии вносит ежегодно в казну полтора миллиона ливров. Юристы и чиновники вместе с депутатами от городов — спустя сто семьдесят пять лет третье сословие будет также состоять в основном из них — выступили против позиции, занимаемой духовенством. Они предложили следующую резолюцию: право управления страной дано королю Франции от Бога; следовательно, он имеет право не подчиняться не только власти иностранных государей, но даже духовной власти самого папы римского. Резолюция вызвала резкий отпор со стороны духовенства. Двадцатидевятилетний епископ из Люсона выступил на последнем заседании Генеральных штатов с речью, в которой отстаивал интересы духовенства — он предложил широко использовать сановников церкви в управлении страной, и закончил ее панегириком королеве-матери.Глава 2. Подготовка, опала и достижение цели
Женский монастырь в Фонтеро в долине Луары был большим и очень богатым. Множество сельских приходов подчинялось ему; на обширных полях, входивших в земельные угодья монастыря, трудились тысячи крестьянских семей. Но начались религиозные войны, и монастырь разорился и опустел. Отец Жозеф, монах ордена капуцинов, в миру Франсуа Леклерк дю Трамбле, приехал в монастырь, чтобы возродить его былую славу, и сразу же энергично взялся за дело. Как вы помните, орден капуцинов был создан для того, чтобы укрепить контрреформационное движение, укрепить те основы католицизма, которые еще не удалось расшатать протестантам, напомнить верующим, погрузившимся в мирские заботы, о высоких идеалах истинной веры. Великим постом, года за четыре до того, как были созваны Генеральные штаты, умерла настоятельница монастыря, по рождению принцесса из дома Бурбонов, тетка Генриха IV. Отец Жозеф поехал в Тулузу. Здесь в женском монастыре скрылась от мира вдова принца королевской крови, мадам де Орлеан. Она проводила все дни в посте и в молитвах. Тщетно уговаривал ее отец Жозеф переехать в Фонтеро и стать настоятельницей монастыря. Фонтеро находится всего в нескольких километрах от Куссе, где летом отдыхал Ришелье. Конечно, до отца Жозефа[11] дошел слух об энергичном и красноречивом молодом епископе, и он решил поехать в Люсон и предложить ему вместе с ним отправиться в Тулузу к мадам де Орлеан. Так судьба свела двух молодых людей, внешне очень не похожих, но очень близких по духу. Отец Жозеф был некрасив, небрежно одевался и не придавал никакого значения своей должности, хотя он был главой своего ордена в провинции Пуату. Ришелье тщательно следил за своей одеждой, манерами и речами и очень гордился своим саном. Но эти различия были несущественны по сравнению с теми качествами, которые были и у того и у другого: оба были самыми умными людьми своего времени, оба энергично работали над осуществлением планов, которые они вместе разрабатывали. Правда, отец Жозеф уже побывал при дворах иностранных государей и был хорошо знаком с людьми, стоящими у власти, тогда как Ришелье еще только стремился попасть в этот, пока что не доступный для него круг. Уговорить мадам де Орлеан стать настоятельницей монастыря в Фонтеро не удалось, и отец Жозеф подумал о мадам де Лаведан, племяннице Генриха IV. Согласие той или другой могло быть легко получено, если бы королева-мать предложила одной из них стать настоятельницей. Необходимо было ехать в Париж, и отец Жозеф взял с собой Ришелье. Двор собрался в Фонтенбло. Мария Медичи остановила свой выбор на мадам де Лаведан, и она вскоре была избрана настоятельницей. Во время аудиенции отец Жозеф рассказал о Ришелье и о том, как много он сделал и делает для своей епархии, о его замечательных проповедях. Мария Медичи была не способна здраво судить о людях и полностью доверялась своим впечатлениям. Видимо, ей понравилось то, что она услышала, и молодой епископ из Люсона получил право посылать королеве-матери отчеты о положении дел в провинции. Вскоре он снова побывал в Париже и прочитал во время службы проповедь. Мария Медичи была в соборе и слушала его. Ришелье понял, что она благоволит ему, стал добиваться, чтобы его избрали депутатом от Пуату на предстоящую сессию Генеральных штатов, и был в конце концов избран. Настал день 23 февраля 1615 года. Ришелье была предоставлена честь выступить от всего сословия духовенства. Как бы поступил на его месте честолюбивый молодой человек? Совершенно очевидно, он воспользовался бы этой возможностью, чтобы произвести хорошее впечатление на присутствующих на сессии церковников старше его по сану и занять впоследствии более высокое положение. Для любого молодого епископа, которому пошел тридцатый год, было бы естественно получить более богатый приход и покинуть Люсон с его бедностью, дымящими печами, оловянными блюдами и очень скромным доходом. Ришелье не обманул ожиданий своих старших коллег. Большую часть своей речи он посвятил надеждам и чаяниям духовенства. Между прочим, он выдвинул требования, от которых полностью отказался, когда пришел к руководству государством. Он, например, потребовал, чтобы решения Тридентского собора приобрели во Франции силу закона, чтобы духовенство было полностью освобождено от налогов, поскольку помощь, которую церковь оказывает власти, неизмеримо больше тех сумм, которые она выплачивает в качестве налога.[12] Он также потребовал возвращения церкви тех доходов, которые отчуждаются у нее посторонними лицами. В том, что он сказал, не было ничего нового. Новым был четко сформулированный им принцип религиозной терпимости. Другой новинкой был цветистый панегирик, рассчитанный на уши королевы-матери. Принцип религиозной терпимости был результатом опыта и глубоких размышлений в течение шести лет. Что касается панегирика, то это было неожиданно принятое решение сойти с торной дороги — делать церковную карьеру, стараться получить более доходный приход и т. д. — и идти прямо к цели, то есть к достижению власти. На заседании, в котором Ришелье произнес свою речь, кроме королевы-матери присутствовал также Людовик XIII. Его кресло стояло рядом с креслом матери. Хотя ему уже шел четырнадцатый год и полгода назад он был признан совершеннолетним, он все еще доверял управление государством своей матери. Обычай и приличия требовали, чтобы оратор обращался к королю, но Ришелье пренебрег ими и обращался только к ней. Хотя ему шел только тридцатый год, но он уже хорошо разбирался в людях и понял, что только цветистыми, льстивыми фразами может он произвести впечатление на эту глупую сорокалетнюю женщину, все еще сгорающую от любви. Он знал, что достаточно одного ее слова, и перед ним открывается путь к власти, к любому посту в государстве. И он не поскупился в своей речи на эпитеты. «…Счастлив король, которому Бог даровал честь иметь такую мать! Как преисполнена она любви к нему, усердия к его государству, опытности в ведении дел! Как верно направила она корабль государства, стоя у кормила, и провела его через бури и рифы во время малолетства его величества!» Здесь мы вынуждены отвлечься и напомнить читателю, о подкупе мятежных принцев, о том, что гугеноты получили права, о которых ничего не говорилось в Нантском эдикте, о пустой государственной казне и о крахе внешней политики, основы которой были заложены ее мужем. «Мадам! — продолжал Ришелье. — Вся Франция находится в неоплатном долгу перед вами! Вы удостоились чести, которую в древности давали лишь тем, кто обеспечил мир и покой подданным государства. Вы уже многого достигли, но не останавливайтесь на достигнутом, — идите вперед, где вас ждут честь и слава, потому что не идти вперед значит потерпеть поражение! Продолжайте, как и прежде, мудро руководить правительством! И тогда к титулу „королева-мать“, которым вы обладаете, добавится новый — „мать королевства“!» Разумеется, Мария Медичи не забыла человека, который произнес такую речь. Когда король летом того же года поехал на юг, навстречу своей невесте, будущей королеве Анне Австрийской, Ришелье была оказана высокая честь распоряжаться во дворце, где остановилась принцесса Елизавета, будущая королева Испании. Кроме того, ему было дано право управления частными владениями королевы-матери в провинции Пуату. Мы приводим отрывок из его письма королеве-матери, написанного в конце того же года: «Поскольку мне трудно выразить словами благодарность за ту честь, не вполне заслуженную мной, которую Вы оказали мне, я посвящу всю мою жизнь служению Вам. Я буду молить Бога сократить мои дни, чтобы продлить Ваши, буду молить Его обрушить на меня несчастья — но не лишать меня Его Благодати, — лишь бы Он даровал Вам успех во всех Ваших делах. Таково искреннее желание Вашего покорного слуги и верноподданного Армана, епископа люсонского». Как видите, письмо написано уверенной рукой. Автор хорошо разбирается в том, кому и в каком стиле надо писать письмо. Когда в следующем, 1616 году двор вернулся в Париж, Ришелье был назначен раздающим милостыню при королеве Анне Австрийской и сразу же вслед за этим членом Государственного совета. Летом того же года он едет по поручению королевы-матери в Бурже к принцу Конде. Она просит первого принца крови вернуться ко двору, и тот соглашается. Затем Ришелье помогает королеве-матери помириться с герцогом де Невером[13]. Видя, как Ришелье низкопоклонствует и пресмыкается перед ничтожеством на троне, попытаемся найти для него хоть какое-то оправдание. Если во времена Корнеля это было трудно сделать, то в наши дни такое оправдание вполне возможно. Теперь не придают такого значения, как тогда, вопросам чести, и каждый хоть сколько-нибудь способный человек использует все средства, чтобы реализовать предоставившуюся возможность. В Ришелье соединились качества, сочетания которых не было ни у кого из его современников и, возможно, не будет в течение столетий: способность оценить самую сложную ситуацию с учетом всех связей и всех деталей; способность убеждать людей умным и тактичным словом, глубоко постигая характеры людей; способность проводить политику, опирающуюся на глубокие и великие идеи. Надо ли было человеку с такими способностями считаться с прописной моралью или правилами дворянской чести, когда он все шесть лет мечтал лишь о том, как приложить свои способности к делу? Мог ли гений такого масштаба позволить себе эту роскошь? Разумеется, он не мог себе этого позволить и, низкопоклонствуя еще больше, в сентябре 1616 года был на пороге власти. Чтобы лучше понять его действия, я расскажу о происходивших в то время событиях. В окружении Марии Медичи была некая Леонора Дори, больше известная под именем Леоноры Галигаи. Итальянка, как и королева-мать, она была дочерью ее кормилицы и ее подругой с детских лет. С острым, как у хорька, лицом, тощая и злая, она приобрела такую власть над королевой-матерью, что едва не помыкала ею. Когда эта власть кончилась и она была арестована по обвинению в колдовстве, на вопрос, каким образом удалось ей приказывать самой королеве, она с вызовом ответила: «Тот, у кого сильная воля, может повелевать теми, у кого она слабая». Королева-мать выдала ее замуж за итальянского дворянина, некоего Кончино Кончини, фамилию которого французы произносили «Коншин». Она назначила ей и ее мужу пенсии, подарила им поместья и титулы. Незадолго до катастрофы Кончини стал маршалом Франции, маркизом д'Анкр[14]. Почти неограниченная власть фаворитов — они смещали с должности министров — и фантастические суммы денег, получаемые ими не только от королевы-матери, но и от взяток и разного рода комиссий, вызвали ненависть и знати, и простонародья. Казалось, король ничего этого не замечает. Занятый с малых лет играми и соколиной охотой, король подружился с неким Шарлем д'Альбером, который остался в истории под именем Люинь. Так называлось небольшое имение в Провансе, откуда он был родом. Высокий, сильный и красивый, спокойный и добродушный, правда несколько трусоватый, он имел огромное влияние на мальчика, принимая участие во всех его играх, хотя и был старше короля на двадцать лет. Королева-мать была довольна, что есть человек, который занимается с сыном, и перестала обращать на сына внимание. Казалось, все забыли, что в королевстве есть король. Никому до него не было никакого дела, — всем правили фавориты. Леонора Галигаи приказывала королеве-матери, Кончини — министрам. Разумеется, Ришелье, как реальный политик, понимал, в чьих руках находится власть, и постарался заручиться поддержкой супругов Кончини. Поддержка королевы-матери ему была обеспечена, но надо было подольститься к людям, которым королева-мать полностью доверяла. Спустя много лет Ришелье писал: «Я добился, что он (то есть Кончини) стал хорошо относиться ко мне. Более того, мне показалось, что он, начиная с нашей первой встречи, высоко ценит меня». Действительно, Кончини сказал как-то в кругу своих сторонников: «Этот молодой человек преподаст урок tutti barboni.» Кончини имел в виду бородатых министров Генриха IV. Интересно, что Кончини так и не научился говорить по-французски. Королева-мать говорила с акцентом. Имея такую поддержку, Ришелье рассчитывал войти вскоре в круг лиц, обличенных властью. Осенью 1616 года ему предложили занять место посла в Испании — он отказался, потому что не к этому он стремился. Пост контролера финансов — очень теплое местечко — занимал Барбен, ставленник и прихлебатель Кончини, с которым у Ришелье установились дружеские отношения. Именно Барбен познакомил его с фаворитом королевы-матери. Вскоре освободилось место государственного секретаря по иностранным делам, и Барбен рекомендовал на это место Ришелье. Вторая рекомендация поступила от отца Жозефа, что, по-видимому, и решило дело, так как Кончини знал, что отец Жозеф занимался политикой и хорошо разбирается в людях. 30 ноября 1616 года король подписал указ, присланный ему королевой-матерью, о назначении Ришелье государственным секретарем по иностранным делам. Итак, цель войти в правительство была наконец достигнута. Правда, занимаемый пост не давал возможности самому разрабатывать какие-либо внешнеполитические планы и программы, но от него было рукой подать до поста премьер-министра, у которого такие возможности были. Все теперь зависело от него самого, а способностями его Бог не обидел. Это давно заметили все, кто с ним имел дело; заметили даже люди совсем случайные. Казалось, пройдет год, и он станет во главе правительства. На самом деле прошло семь лет, прежде чем это произошло. Виной всему была его способность сосредотачиваться на каком-то предмете, забывая обо всем остальном. Для него была реальностью власть королевы-матери и стоящего за нею Кончини. Дальше этого он ничего не видел. Поэтому события 24 апреля 1617 года были для него как гром с ясного неба. В тот день маршал д'Анкр прошел, как обычно пешком, в Лувр из своего маленького особняка, стоявшего в парке. Он открыл своим ключом заднюю дверь и зашагал по коридору. Навстречу ему двигалась группа людей. Капитан королевских гвардейцев Николя де Лопиталь предъявил ему подписанный королем ордер на арест. «Это мне?» — закричал он по-итальянски и схватился за шпагу. Прогремели три пистолетных выстрела, и Кончини упал замертво. Видя, что им постоянно пренебрегают и что он фактически отстранен от власти, король — ему шел шестнадцатый год — задумал устранить временщика. Люинь и другие друзья короля, которых ни королева-мать, ни Кончини ни во что не ставили, советовали ему не делать этого. Люинь, например, считал, что ему лучше всего бежать и присоединиться к мятежным принцам. Но король настоял на своем и отдал приказ королевским гвардейцам арестовать Кончини. Он не давал приказа убивать его. Дежан сказал капитану гвардейцев, что если Кончини окажет сопротивление, то они могут убить его. Так все и вышло. Власть перешла в руки молодого короля и тех, кто его поддерживал. Было вполне естественно, что Люинь выдвинулся на первое место. Ошеломленная неожиданным известием, Мария Медичи совершенно растерялась и заперлась в своих покоях, никого не принимая кроме Ришелье. Он узнал о случившемся, когда был в Сорбонне. Он тотчас поспешил в Лувр. Проезжая по улицам, Ришелье видел, как чернь волочила по мостовой голый труп Кончини, хохоча и выкрикивая ругательства. Он вошел в зал заседаний королевского совета, где собрались те, кто поддерживал короля. Его спросили, пришел ли он сюда как советник короля или как министр. Ришелье ответил им, что он пришел как министр, и тогда они сказали ему, чтобы он уходил. «Я не могу принять ваше решение, если оно не исходит от короля», — сказал Ришелье. В своих мемуарах он пишет, что Люинь, занявший теперь при короле то место, которое при королеве-матери занимал Кончини, предложил ему остаться. Это заведомая ложь, потому что Люинь знал, что он человек Кончини. Он ушел, надеясь на то, что юный король или кто-нибудь из его окружения вспомнят о его способностях и позовут его. В этом он заблуждался: именно его блестящие способности и были причиной опалы. Ришелье надеялся также быть посредником между матерью и сыном, — и в этом он не ошибся. Кроме того, он предусмотрительно завязал несколько знакомств в свите короля и надеялся, что его знакомые замолвят за него словечко перед королем. Когда спустя десять дней после убийства ее фаворита Мария Медичи должна была оставить двор и отправиться в ссылку в Блуа, Ришелье ничего не оставалось — было бы неблагородно покидать в такой момент свою благодетельницу, — как ехать вместе с ней. Ришелье провел в опале семь лучших лет своей жизни: когда он отправлялся в ссылку, ему шел тридцать второй год, а когда вернулся, ему уже шел тридцать девятый. Все эти годы он старался, чтобы до сознания короля была доведена мысль, как несправедливо держать в опале такого умного политика, прекрасно разбирающегося как во внутренних, так и во внешних делах, как бесконечно он предан лично королю и как ненавидит он его врагов. Войдя в правительство — он пробыл в нем чуть меньше пяти месяцев, — он не отказался от места епископа. Теперь оказалось, что это решение было правильным. Он по-прежнему сохранял верность королеве-матери, благодаря которой выдвинулся. Он постоянно поддерживал с ней переписку, зная, что рано или поздно король помирится с матерью и она напомнит ему о Ришелье. Он был также уверен, что люди, которые сейчас окружают короля, рано или поздно уйдут и их заменят другие. Все эти мысли и соображения были, конечно, правильными, но опала Ришелье кончилась совсем не потому, что сбылось его желание. Сработало то самое правило, которое хорошо нам всем знакомо и которое называется «это наш человек». Когда вы перешагнули несколько ступенек и вошли в круг тех, кто обладает реальной властью, вы стали одним из них, и если вы еще к тому же доказали, что у вас есть большие способности к управлению государством, то можете быть уверены, те, что были о вами рядом, никогда не забудут о вас. Возьмем хотя бы Наполеона. Члены королевских семей и аристократы могли, конечно, называть его «генерал Буонапарте» в начале его карьеры и особенно после его падения. Но он стал одним из них, породнился с ними. Титулы, которые он раздавал, смешались с их титулами, и они, сами того не желая, способствовали его славе. Это особенно хорошо видно после его смерти. Теперь возьмем какого-нибудь финансового олигарха, одного из тех, кому реально принадлежит власть в современном мире. Мы знаем, что они сражаются друг с другом, как пауки в банке. Допустим, кто-то из них вдруг разорился. Тем не менее никогда не будет забыто, что он когда-то ворочал миллионами, и если он не застрелится, то — ставлю десять против одного — он обязательно вернет свои миллионы. То же самое мы можем сказать о Ришелье. Да, он оказался в опале, в ссылке, но он остался одним из тех, кто — пусть и не долго — управлял государством. Именно поэтому он вернулся в высший круг, хотя и через довольно большой промежуток времени. Я уже говорил, что Ришелье поехал вместе с королевой-матерью в Блуа. По-видимому, для короля и для Люиня, ставшего правителем королевства, была невыносима мысль, что Ришелье будет как-то влиять на нее, и он был предупрежден, что бывают места ссылки похуже, чем Блуа. Он вернулся в свою епархию, в свой загородный дом в Куссе и снова принялся усердно заниматься делами епархии. Иногда в письме королю напоминал о себе, о том, что он всей душой предан ему и готов выполнить любое его приказание. Однако король и его советники решили, что этого недостаточно, и Ришелье было приказано ехать в ссылку, в Авиньон, — он беспрекословно подчинился. Туда же был сослан и его старший брат Анри, единственная опора Ришелье при дворе. Авиньон находился очень далеко от Парижа и, строго говоря, не был французским городом, потому что принадлежал к папским владениям. Ришелье мог бы пожаловаться Папе, но он предпочел промолчать. Папа был очень рассержен, когда узнал, что с сановником церкви поступили так, будто он проштрафившийся чиновник, и несколько раз обращался к королю, выражая свой протест. Папа требовал, чтобы Ришелье было позволено приехать в Рим, где папский легат мог бы установить, виноват он в чем-либо или нет. Ришелье очень хотелось поехать в Рим, чтобы воспользоваться поддержкой Папы против короля, но ему было в этом отказано. Он посвятил все свои дни размышлениям о религии, написал несколько статей в защиту католической веры. Именно в это время была издана его знаменитая книга «Поучение христианину», написанная еще до ссылки. С королевой-матерью у него установились добрые отношения. Он постоянно объяснял ей то, в чем она плохо разбиралась: внутреннее положение Франции и шаги, которые предпринимали соперники Франции. Эти его советы и указания позволили Марии Медичи создать нечто вроде теневого кабинета, к мнениям которого стали прислушиваться и который стал пользоваться большим уважением, чем правительство. Ришелье постоянно поддерживал ее; его влияние еще усилилось, когда ему было наконец позволено находиться вместе с ней. Когда Мария Медичи бежала из Блуа и затем подняла восстание против короля — ее «армия» была разбита возле переправы через Луару, вблизи города Анжера, — Ришелье выступил в качестве посредника, помогавшего помирить сына с матерью. Как ни мелочна она была, у нее хватило ума понять, что вблизи нее нет никого, кроме Ришелье, от кого она могла бы получить умный совет, и потому она не скупилась на крупные денежные суммы, выдаваемые ему. Так, например, она дала его любимой племяннице двести тысяч ливров на приданое, не считая королевских драгоценностей. Он не только был ее советником, но и старался угодить ей во всем, что иногда выглядело комично. Он, например, научился играть на лютне, чтобы только сделать ей приятное. Можете представить себе эту картину: он сидит в рясе и, подняв глаза к небу, перебирает своими тонкими пальцами струны лютни. И все-таки эти семь лет были очень тяжелыми для Ришелье, что хорошо видно из его переписки. Кроме тех неприятностей, о которых мы рассказали, он пережил личную потерю: его старший брат Анри, которого королева-мать назначила губернатором Анжера, был убит на дуэли. Ему тяжело было следить за внешнеполитическими событиями и знать, что никому не нужны те идеи и соображения, которые у него возникали. Особенно тяжело было видеть, что король по-прежнему не доверяет ему, хотя он уже не мальчик. Иногда Ришелье казалось, что его опала будет продолжаться вечно. Тяжело было узнать, что его дом в Люсоне разграблен и все его бумаги сожжены во время восстания гугенотов под руководством Субиза в 1622 году. Он все стоически перенес, зная, что его время еще впереди. В декабре 1621 года умирает Люинь, и между королевой-матерью и Людовиком XIII наступает окончательное примирение. Становится ясно, что через какое-то время он войдет в правительство. И тут он делает ход конем: он еще раз напоминает Марии Медичи о своем желании получить кардинальскую мантию. Два года назад она уже обращалась к королю с просьбой написать Папе, чтобы он дал Ришелье сан кардинала. Король тогда сквозь зубы сказал, что это можно было бы сделать, но так ничего и не сделал. Мария Медичи снова заседала в королевском совета, и она стала надоедать королю, напоминая о его обещании. За прошедшие пять лет репутация Ришелье поднялась достаточно высоко, его имя было у всех на устах, так что он не считал себя самонадеянным, желая получить кардинальскую шапочку. Кроме того, его поддерживала королева-мать, которая снова обрела власть над сыном. Однако получить сан кардинала сразу не удалось. Сын герцога де Эпернона получил его первым. Потом умер Павел V, и нужно было начинать все сначала, так как папский Нунций ставил палки в колеса. Но настойчивость и благоприятное стечение обстоятельств победили все препятствия, как это обыкновенно бывает, когда речь заходит о великих людях, и 5 сентября 1622 года, за четыре дня до его дня рождения, Ришелье получает сан кардинала.[15] Ход конем был, конечно, блестящим, но лишь приближал Ришелье к власти, которую он потерял пять лет тому назад. Главным было то, что он, благодаря сану кардинала, вошел в число самых знатных людей государства и даже имел право сидеть впереди принцев не королевской крови около трона. Для Ришелье кардинальская шапочка была чем-то вроде короны. Однако должно было пройти более полутора лет, когда наконец сбылось его самое заветное желание. Назначению Ришелье премьер-министром противились те, кто еще служил отцу Людовика XIII; они боялись его, как боятся гения люди скромных дарований. Противился его назначению и король. Он боялся, что окажется под жестким контролем Ришелье. 29 апреля 1624 года, спустя ровно семь лет с того дня, когда был убит Кончини и Ришелье сообщил эту печальную новость королеве-матери, пытаясь ее утешить, Людовик XIII был в спальне матери. Мария Медичи предложила королю сделать некоторые перемещения в королевском совете. Именно тогда было решено, что Ришелье станет членом совета. 9 мая король подписал секретный указ, по которому из совета был выведен один из его членов и вместо него был введен Ришелье. Еще три месяца он разбирался в обстановке, оставаясь членом совета. 12 августа премьер-министру Вьёвилю было предложено уйти в отставку — между прочим, король приказал его арестовать, — и 13 августа тридцативосьмилетний Арман Жан дю Плесси, получивший впоследствии титул герцога де Ришелье, стал первым министром королевства.Глава 3. Вальтелина
Долгое время Ришелье шел к власти, помышляя только о том, как бы ее достичь, и мы уже видели, как ловко он умеет маневрировать, как умно пользуется поддержкой своей покровительницы, которая в свою очередь шагу не сделала без его советов. Но он не был обличен властью, и оставалось только гадать, как он проявит себя, когда ее достигнет. Ведь только после испытания властью можно сказать, чего стоит умный советник. Власть требует от человека действий, часто немедленных. Принимая решение, человек, стоящий у власти, сталкивается с действительностью, полной бесконечного разнообразия и непредвиденных обстоятельств, появляющихся как по мановению волшебной палочки. Если стоящий у власти человек победил все трудности, значит, ему удалось воплотить в жизнь свои идеи и мысли, значит, его интеллект стал силой, изменяющей мир. Если же стоящий у власти не выдержал этого испытания, провалился на экзамене, то лучше бы ему никогда не иметь власти и даже близко не подходить к ней. Поэтому с таким интересом мы начинаем следить за первыми шагами Ришелье как государственного деятеля. И первым вопросом внешней политики, требующим немедленного решения, был кризис вокруг Вальтелины. Еще оставаясь членом королевского совета, он предложил одно из решений, которое было, безусловно, правильным. Однако стоявшие у власти не воспользовались его предложением, потому что были людьми нерешительными и осторожными. На южных отрогах альпийского хребта Ортлер начинает свой путь к озеру Комо горная речка Адда, протекающая по долине, которую и называют Вальтелиной. В самом начале долины стоит городок Бормио, затем река течет мимо городов Тирано и Сондрио. Вальтелина узкая — шириной 4–5 километров, — стиснутая с севера и юга высокими горами долина, которая протянулась на 80 километров от Бормио до озера Комо. Через перевал на севере из Вальтелины можно попасть в швейцарский кантон Граубюнден, на востоке через другой перевал можно попасть в долину реки Адидже, откуда, перейдя еще через один перевал, открывается путь в долину реки Инн и затем к Дунаю, в Австрию. В первой трети XVII века Вальтелина приобрела важное стратегическое значение, какого не имела ни до того, ни после. Для Ришелье, как и для его противников, овладеть Вальтелиной стало вопросом первостепенной важности. На примере спора из-за Вальтелины хорошо видно, что исторические события связаны не с какими-то вневременными причинами, а с конкретными целями, которые преследуют политики, и с теми идеями, которыми они руководствуются, то есть в конечном счете исторические события определяются волей и интересами людей. Вальтелина лежит в южных итальянских Альпах. Много горных речек стекает здесь со склонов гор, образуя долины и ущелья. Но перевалы через горный хребет находятся либо слишком высоко — в области вечных снегов и ледников, — либо очень опасны для путников. Только два перевала — Стельвио и находящийся недалеко от него перевал Вормсера — позволяют выйти из Вальтелины в долину реки Адидже. Оба перевала находятся на высоте чуть меньше 3000 метров и доступны лишь для специально подготовленных людей. Ни купеческий обоз, ни армейская колонна через них не пройдут. Перевалы Стельвио и Вормсера, покрытые большую часть года снегом, не идут ни в какое сравнение с перевалом Бреннера (1371 метр), который не только в два раза ниже перевала Стельвио, но еще имеет такой пологий подъем, что через него проходит железная дорога. Однако в начале XVII века только через Вальтелину и через перевалы Стельвио и Вормсера можно было попасть из герцогства Миланского, принадлежавшего испанским Габсбургам, в долину реки Инн, в провинцию Тироль, то есть во владения австрийских Габсбургов.Вальтелина не принадлежала ни Испании, ни Австрии. Она входила в состав швейцарского кантона Граубюнден, лишь формально подчинявшегося императору. Если бы Испания получила право прохода через Вальтелину, испанские войска могли бы помочь императору Фердинанду в его борьбе с германскими протестантскими князьями. Они прошли бы через перевал Тонале (1800 метров) из Вальтелины в долину Трентино, во владения императора, и затем проследовали к перевалу Бреннера, обойдя, таким образом, опасные перевалы Стельвио и Вормсера. На рисунке читатель видит взаимное расположение герцогства Миланского, провинции Тироль и соединяющей их Вальтелины. Поскольку кантон Граубюнден входил в конфедерацию швейцарских кантонов, он оставался нейтральным, как и вся Швейцария, точно так же, как Венецианская республика на востоке и герцогство Савойское на западе. Разница между XVII веком и нашим временем заключается в том, что тогда воюющие стороны не нарушали границ тех стран, которые оставались нейтральными. В таком случае каким образом испанские войска могли бы пройти через Вальтелину? Дело в том, что Вальтелину населяли итальянцы и она исторически всегда принадлежала герцогу Миланскому.Лишь незадолго до Реформации герцог Максимилиан Сфорца передал власть над Вальтелиной — но лишь на вассальных условиях, — швейцарцам. Когда началась Реформация, немецкоязычное население Граубюндена стало почти сплошь протестантским. Итальянцы, населявшие Вальтелину, остались католиками, и, поскольку протестанты с самого начала стремились всех обратить в свою веру, то у швейцарцев начали чесаться руки, тем более что губернатор Милана построил в 1603 году крепость Фуэнтес, стоявшую хотя и на территории герцогства, но в непосредственной близости от Вальтелины, там, где река Адда впадает в озеро Комо. В 1620 году в Вальтелине вспыхнуло восстание. Итальянцы, долго терпевшие притеснения швейцарцев, не выдержали и изгнали их из Вальтелины. Дважды швейцарцы пытались взять реванш — во второй раз к граубюнденским протестантам присоединились их братья по вере из Цюриха и Берна, — но оба раза были разбиты. Губернатор Милана Фериа еще до этих событий заключил в 1617 году со швейцарцами договор о праве прохода испанских войск через Вальтелину, пригрозив швейцарцам прекратить доступ их товаров в герцогство Миланское. Сразу же после восстания жителей Вальтелины он ввел в долину испанские войска: в Бормио, на подходе к горным перевалам, и в каждом городе Вальтелины, включая Кьявенну, стоящую в стороне долины, в десяти километрах к северу от озера Комо, расположились гарнизоны испанцев. Наступил 1621 год. Войска императора Фердинанда всюду одерживали победы, в том числе и над войсками Фридриха V, курфюрста Пфальцского, зятя английского короля Иакова I. Казалось, триумф императора над протестантскими князьями близок. В этом же году во Франции вновь вспыхнула религиозная война. Франция должна была предпринять какие-то шаги, нельзя было допустить, чтобы Вальтелина оставалась в руках испанцев. Между конфедерацией швейцарских кантонов и французской короной — как, между прочим, и с Шотландией, — давно установились хорошие отношения. И в том и в другом случае французские короли исходили из простого расчета: как бы союзник ни был мал и слаб, но и он мог пригодиться в борьбе с соперниками французской короны. Еще при Людовике XI швейцарцы составляли немалую часть французского наемного войска. При Людовике XII, за сто лет до рождения кардинала, был заключен союз с кантоном Граубюнден. Французская корона намеревалась использовать войска швейцарцев против испанцев, закрепившихся в северной Италии, как и против австрийского императора. Затем началась Реформация, и через сто лет после выступления Лютера французская корона стояла перед альтернативой: либо присоединиться к силам Контрреформации, поддержать австрийских и испанских Габсбургов и затем оказаться в полной зависимости от них, либо проводить независимую политику, поднимая престиж французской короны и нации. Ошибка министров Людовика XIII, руководивших внешней политикой, состояла не в том, что они приняли первое решение, а в том, что они не приняли никакого. Если бы они решились поддержать Габсбургов, история, вероятно, пошла бы другим путем, но они колебались, а Мария Медичи, всегда симпатизировавшая Габсбургам, могла бы сказать свое веское слово — она уже была в королевском совете, — но она послушалась совета Ришелье. Нерешительность и колебания премьер-министра Вьёвиля видны во всем: по его указанию в Граубюнден послан Кёвре, чтобы действовать совместно со швейцарцами, но в дальнейшем ничего не предпринимается; было принято решение поддержать вождя германских протестантов Мансфельде, но потом отклонено; переговоры с Нидерландами о выдаче им денежного займа затянулись и кончились ничем; предполагаемый брак Генриетты Марии, дочери Марии Медичи, с принцем Карлом, сыном английского короля Иакова I, так и не был заключен. Хорошо видно, что положительное решение каждого из этих вопросов укрепляло позиции протестантов и ослабляло позиции Габсбургов. 18 октября 1622 года в Монпелье, на юге Франции, был подписан договор, положивший конец войне между гугенотами и короной. Понимая, что теперь у французской короны развязаны руки, Испания предложила вывести свои войска из Вальтелины, но с тем условием, что они будут заменены папскими войсками. При этом за Испанией сохранялось право прохода войск через долину, то есть спор был решен в пользу Испании. И премьер-министр Вьёвиль, возглавлявший правительство до прихода Ришелье, согласился с этим. С приходом Ришелье к власти всё меняется. 5 сентября 1624 года, спустя три недели после того, как Ришелье возглавил правительство, Людовик XIII в послании, направленном римскому папе Урбану VIII, требует, чтобы военные укрепления, сооруженные в Вальтелине испанцами, были разрушены. Он получает отказ. Сразу же вслед за этим Ришелье отправляет к Кёвре гонца, который везет ему деньги — это первый случай, когда Ришелье использует деньги в качестве веского аргумента в политике, — и приказ набирать войско. Три тысячи швейцарцев из Граубюндена и еще три тысячи из других кантонов прошли через горные перевалы на пороге зимы и 25 ноября 1624 года вступили в Вальтелину. Вся зима 1624/25 года ушла на то, чтобы захватить крепости, построенные испанцами, и изгнать из них папские войска. Этому сильно помогла Венеция, прислав в помощь войскам Кёвре пушки. К концу зимы почти вся Вальтелина уже была занята войсками Кёвре, кроме крепостей Кьявенна и Рипа, которые находились к северу от Вальтелины на пути к перевалам, ведущим в Граубюнден. Кёвре продолжал осаду крепости Рипа. Сразу же после того, как войска Кёвре вошли в Вальтелину, Людовик XIII послал Урбану VIII письмо, в котором заверял, что его целью была защиты мирных жителей, страдавших от бесчинств оккупантов, и помощь своим союзникам. Тем временем Ришелье попытался привлечь на свою сторону герцога Савойского, который колебался, не зная, на что решиться: оставаться ли в союзе с Испанией, не имея достаточно сил, чтобы свергнуть ее гегемонию в северной Италии, или же наоборот выступить против нее в союзе с Францией, дождавшись удобного момента. В ситуациях такого рода, когда неизвестно, что сулит тот или иной выбор, все искусство заключается в том, чтобы ни одна из сторон не догадалась о колебаниях. В конце концов герцог Савойский присоединился к Ришелье, и его войска вместе с французскими осадили Геную. Город Генуя был не только крупнейшим портом в северной Италии — именно сюда прибывали испанские войска, — но здесь также находились крупнейшие банки, которые субсидировали испанских военачальников. Потеря Генуи была бы для испанцев катастрофой. Они отбили атаки французов и итальянцев, и, как это часто бывает, военное счастье стало сопутствовать испанцам. Французы вынуждены были отступить и закрепиться в Вальтелине. Разрешение вальтелинского кризиса заняло более года. В течение этого года Ришелье доказал, что он искусный дипломат. Он заверял испанцев, что в его планы не входило завоевание Вальтелины, что в разрушении испанских фортов виноваты военные, что он готов на любые уступки и компенсацию, кроме… права прохода испанских войск через долину. В марте 1626 года между Испанией и Францией был заключен Монзонский договор, который был ратифицирован 2 мая 1626 года Людовиком XIII. По этому договору Вальтелина оставалась под властью Граубюндена, но на ее территории не должны были находиться ни испанские, ни французские войска. Кстати, Ришелье не очень торопился с выводом своих войск. В течение первых полутора лет своей деятельности Ришелье вел успешные переговоры с Испанией, герцогством Савойским, Венецианской республикой, Нидерландами, Англией и папой Урбаном VIII. Кроме того, он постоянно занимался внутренним положением Франции, так как гугеноты начали вновь готовиться к восстанию. Такая энергия не может не вызывать удивления. Хотя Ришелье и удалось воспрепятствовать прямому контакту испанской армии и армии императора, он прекрасно понимал, что французская армия не может пока соперничать с испанской, что у Франции пока нет флота, тогда как испанские корабли курсируют повсюду. Отсюда следовал первый вывод: любыми средствами избегать военного конфликта с Испанией. Из него вытекал второй, которого Ришелье придерживался вплоть до 1635 года, когда Франция объявила войну Испании: заключать союзы и поддерживать тех, кто находится в состоянии войны с Испанией. По понятиям XVII века, такая политика не означала враждебности по отношению к Испании. Именно так поступали, например, Соединенные Штаты во время Великой войны[16], когда они поставляли военное снаряжение Англии и Франции, оставаясь почти всю войну нейтральными. В течение 1624–1628 годов среди союзников Франции, впрочем, весьма ненадежных, числились Нидерланды (как государство все еще не признанные Испанией), Англия и герцогство Савойское. Ришелье надеется привлечь Англию на свою сторону после заключения брака между Генриеттой Марией, сестрой короля, и наследником английской короны принцем Карлом, которому, между прочим, было недавно отказано, когда он просил руки сестры испанского короля. Этот отказ кардинал всячески подчеркивает, чтобы обострить отношения между Англией и Испанией. Что касается Нидерландов, то с его приходом к власти они получают заем в полтора миллиона ливров. Когда же правительство Нидерландов наняло армию для помощи Мансфельде, Ришелье не согласился удовлетворить просьбу правительства Нидерландов высадиться в каком-нибудь французском порту, поблизости от границы с Нидерландами. Он не мог этого сделать, так как тогда бы у Испании был повод обвинить его во враждебных действиях. Отказывая голландцам, он ссылается на то, что испанский и французский короли породнились между собой благодаря бракам: король Испании женат на сестре Людовика XIII Елизавете, а король Франции женат на сестре Филиппа IV Анне Австрийской. Между тем политика поддержки протестантских государств, проводимая Ришелье, вызывает негодование со стороны большинства церковников и, конечно, той влиятельной группы, которую возглавляет Мария Медичи, за эти полтора года совершенно разочаровавшаяся в кардинале. Воспользовавшись тем, что французские войска находились в Италии, Субиз, брат Анри де Роана — его мятеж три года назад был подавлен, и он вынужден был бежать в Англию, — набрал наемников, нанял английские корабли и появился у Ла-Рошели. К счастью, он был разбит и снова бежал в Англию. Но что гораздо важнее — Субиз не получил поддержки других гугенотских вождей. Так, например, Ледигьер, губернатор провинции Дофине, где гугеноты составляли большинство и где у губернатора под рукой была армия, которую он, правда, использовал для защиты альпийских проходов, отказался поддержать Субиза. Но для кардинала эта вылазка была чревата тяжелыми последствиями. Ревностные католики, принадлежавшие к высшей знати и ненавидевшие его — среди них принц Конде, — потребовали полного искоренения еретиков, что никак не согласовалось с провозглашенной Ришелье политикой веротерпимости и разработанными им планами внешней политики. Преследование протестантов могло вызвать недовольство в Вестминстере и Гааге, с согласия которых Ришелье нанял корабли для перевозки войск. Экипажи кораблей, узнав о притеснениях своих братьев по вере, могли поднять мятеж, и военные операции против гугенотов были бы сорваны. В этой сложной, запутанной обстановке Ришелье действовал как самый искусный жонглер. Он добился нейтралитета Англии, всячески ублажая тщеславие Бекингема, пытаясь сыграть на заключении брака между Карлом и Генриеттой Марией. Поддерживая Нидерланды, он сдерживал испанцев. Став более уступчивым по отношению к ним, он добился заключения выгодного для Франции соглашения с Нидерландами. Он обещал швейцарцам, герцогу Савойскому, венецианским дожам щедрую награду за их поддержку во время захвата Вальтелины, но ограничился тем, что обещал им защиту в случае испанской агрессии с территории герцогства Миланского. Как любому жонглеру, ему приходилось все время следить за каждым объектом, которым он манипулировал. Непременным условием заключения английского брака, по его мнению, было прекращение преследований католиков в Англии. Это поднимало его престиж в глазах католиков-соотечественников, но вызывало возмущение среди англичан. Он старался, где мог, ставить палки в колеса испанцам, но и здесь надо было соблюдать меру и не доводить дело до разрыва отношений. Давая обещания герцогу Савойскому и венецианским дожам, он должен был сдержать их в конце концов. И всюду, где возникали спорные вопросы, он старался сохранить равновесие сил. Равновесие сил в отношениях с Англией было нарушено летом 1627 года, — у берегов Франции появился английский флот. Монзонский договор с Испанией был нарушен Ришелье спустя всего три года после его подписания, когда французская армия вновь вступила в альпийскую Италию и захватила крепость Казаль. У историков сложилось мнение, будто политика, проводимая Ришелье в 1625–1626 годах, потерпела поражение. Оно, очевидно, связано с тем, что успехи дипломатии Ришелье кажутся эфемерными. Это мнение ошибочно хотя бы потому, что Ришелье добился успеха в разрешении спора из-за Вальтелины. Но главным было то, что в эти годы он получил тот опыт, с помощью которого стали возможны успехи его политики в 1626–1630 годах: полное прекращение гугенотских мятежей внутри страны; прекращение всяких попыток вторжения как со стороны Англии, так и со стороны Испании; наконец, благодаря его хитроумной дипломатии Австрия лишилась всех достигнутых ею успехов. Интересно, что еще в 1620 году Ришелье сказал в одном частном разговоре: «Надо сделать так, чтобы Испания боялась протестантов и чтобы протестанты боялись Испании. Благодаря этому и те и другие будут вести себя гораздо скромнее». Теперь это называется «двойной игрой», «умением маневрировать», «обойти противника с фланга», «созданием мобильного резерва» и т. д. Примером такой политики был английский брак, который был заключен при прямом содействии Ришелье. В 1623 году принц Карл, наследник английской короны, направляясь в Мадрид, проехал инкогнито через Францию. В поездке его сопровождал фаворит отца герцог Бекингем. Принц Карл был представлен принцессе Генриетте Марии, хрупкой, изящной, очень живой девочке — ей шел четырнадцатый год — с черными глазами и волосами. Девочка очень понравилась принцу Карлу, и он выразил сожаление, что она еще не выбрала истинную веру. Он не уточнил, какую именно веру он считает истинной — кальвинистскую или лютеранскую? Король Иаков I послал сына Карла и Бекингема в Мадрид затем, чтобы заключить брак между его сыном и испанской принцессой. Такой брак делал Англии честь — не будем забывать, что Англия еще не была великой державой, — при этом Иаков I преследовал еще одну цель. Дело в том, что зять короля, Фридрих V Пфальцский, женатый на его дочери Елизавете, кальвинист, которому покровительствовал герцог де Буйон, был лишен — как потерпевший поражение мятежник — императором Фердинандом титула и владений. Если бы удалось заключить испанский брак, считал король Иаков I, король Испании Филипп IV мог бы воздействовать на императора, и его зятю были бы возвращены владения и титул. Принц Карл, которому шел двадцать третий год, также хотел этого брака. Разница в религиях, которые исповедовали жених и предполагаемая невеста, не представлялась непреодолимым препятствием. Наоборот, это давало английской короне то преимущество, что она могла получать информацию из того и другого лагеря. Принц Карл был очень холодно принят при дворе Филиппа IV, так что англичанам пришлось уехать из Мадрида ни с чем, хотя они намекнули испанцам — это была идея Бекингема, — что возможно обращение жениха в католичество, и обещали прекращение преследований католиков в Англии. Герцог Бекингем, человек очень вспыльчивый и резкий, был взбешен, принц Карл был также очень рассержен. Король Иаков I решил, что в данных обстоятельствах самое лучшее заменить испанский брак французским. В начале 1624 года, то есть еще до прихода Ришелье к власти, английский посланник при дворе Людовика XIII просил от лица английского короля руки Генриетты Марии. Переговоры о заключении брака сильно затянулись, и лишь Ришелье помог сдвинуть дело с мертвой точки. Он понимал, что брак католички с протестантом не вызовет во Франции восторга, и потому потребовал, чтобы король Иаков I и принц Карл дали письменное обещание, заверенное подписью государственного секретаря, что не только будут прекращены преследования католиков — такое обещание было дано испанцам, — но чтобы были освобождены из тюрем все узники веры, чтобы им были возмещены все убытки и чтобы не чинилось никаких препятствий для отправления католического культа. Не надо думать, что кардинал выдвинул эти требования, потому что был ловким дипломатом. Борясь с испанскими и австрийскими Габсбургами, он постоянно помнил о простых католиках и всегда защищал их интересы. Так, например, заключив союз с Густавом Адольфом, целью которого было сокрушить могущество императора, он потребовал от шведского короля, чтобы никто из простых католиков не пострадал при этом за свою веру. К несчастью, Ришелье не мог предвидеть кризиса королевской власти в Англии, который закончился казнью короля Карла I, и переходом власти в руки лендлордов и купцов, разбогатевших на грабеже церковных земель. Парламент стал всего лишь их выборным комитетом, с помощью которого они управляли государством. Ришелье так до конца и не понял резкого изменения курса внешней политики Англии. Как бы там ни было, английский брак помог Ришелье чувствовать себя увереннее по отношению к более сильной Испании. Папа Урбан VIII, все еще не простивший Ришелье захват Вальтелины, стал относиться к нему более сдержанно, узнав, что он защищает английских католиков. Заключив союз с протестантской державой, Ришелье дал понять гугенотам, что у него мирные намерения; однако это не помешало ему воспользоваться английскими кораблями для борьбы с гугенотами. Английский брак стал своего рода козырной картой в его игре против Австрии: он стал требовать возврата Пфальца зятю английского короля, но, разумеется, не предпринял никаких шагов для этого. Наконец, этот успех был использован им, чтобы умилостивить Марию Медичи, которая все чаще и чаще выказывала свое недовольство им. Мирная обстановка, достигнутая Ришелье с помощью дипломатии, позволила перейти к решению другой важной задачи — ликвидации «государства в государстве», то есть к уничтожению всех военных формирований гугенотов внутри Франции при непременном условии терпимости к их религии. Правда, Англия вскоре нарушила условие договора о нейтралитете и послала свои корабли под командованием Бекингема на помощь осажденной Ла-Рошели. 25 марта 1625 года папа Урбан VIII дал разрешение на брак Генриетты Марии и принца Карла. Спустя два дня умер король Иаков I, и брачный договор был уже подписан Карлом I, занявшим трон отца. 1 мая 1625 года на паперти Собора Парижской Богоматери была проведена торжественная церемония заключения брака. Жениха в его отсутствие замещал герцог де Шеврез, происходивший из дома Гизов и, следовательно, дальний родственник Стюартов. Спустя неделю в Париж прибыл герцог Бекингем, чтобы сопровождать Генриетту Марию в ее поездке в Англию. После рассказа о Ришелье-дипломате мы хотим познакомить читателя с другой стороной его деятельности. Все это время он отдавал много сил, чтобы распутать клубок интриг, который был сплетен против него находящимися при дворе авантюристами и авантюристками. В сущности, в первые два года его деятельности ему пришлось вести дворцовую войну, в которой на карту была поставлена его жизнь. Первым авантюристом, с которым Ришелье пришлось иметь дело, был… герцог Бекингем. Ришелье почти сразу раскусил его: ему нравились его пылкий патриотизм и беззаветная храбрость, но ему была противна его бездарность в политике, которую он пытался прикрыть разъяренным самолюбием и наглыми выходками. Ришелье считал: надо как можно скорее ограничить, а еще лучше исключить влияние этого человека на то, что происходит при французском и английском дворе. Правда, последнее было трудно сделать, так как Бекингем сохранил свое положение фаворита и при Карле I. Более того, молодой король был практически в его руках. В первой части нашего исследования мы уже рассказали, в каком положении оказалась королева Анна Австрийская. У нее был выкидыш, и король перестал жить с ней как с женщиной. Это было, конечно, оскорбительно, и она затаила обиду. При дворе Людовика XIII появился лорд Холланд, посланник английского короля и очень красивый мужчина. Он познакомился с герцогом де Шеврез, пожилым мужем очень красивой, энергичной и удивительно безнравственной женщины, урожденной де Роан, и было решено, что любовная связь герцога Бекингема и Анны Австрийской будет сильно способствовать укреплению англо-французских связей. Прибывший в мае 1626 года ко французскому двору герцог Бекингем, конечно, с радостью согласился. Его безмерному самолюбию льстила победа не только над женщиной, но и над королевой. Представьте себе, эти интриганы думали обмануть самого кардинала! Ришелье не только знал об их планах, но и о том, что молодая и красивая герцогиня де Шеврез живет с лордом Холландом. Между прочим, приехав в Лондон спустя какое-то время после событий, о которых мы сейчас расскажем, она остановилась в доме лорда Холланда, точно он был ее близким родственником. Французский посланник с возмущением писал Ришелье, что она «живет с лордом Холландом под одной крышей». Впрочем, кардинал давно приказал своим агентам следить за этой развратницей. Мы уже говорили, что Бекингем прибыл во Францию, чтобы сопровождать невесту Карла I. В свите Генриетты Марии были между другими придворными и герцог и герцогиня де Шеврез. В Амьене надо было остановиться на ночлег и уже оттуда ехать к морю. Было решено, что свидание королевы и Бекингема состоится в парке во время вечерней прогулки королевы. По-видимому, Бекингем слишком горячо взялся за дело, королева закричала: «На помощь!», сбежались люди и разразился скандал. В том, как Ришелье воспользовался им для своих целей, мы опять видим гениального политика. Конечно, он поставил в известность короля о том, что случилось. Между Людовиком XIII и Анной Австрийской уже была полоса отчуждения, — теперь она превратилась в пропасть. Поскольку Анна Австрийская сразу встала на сторону тех, кто боролся против кардинала, и придерживалась происпанских взглядов, для Ришелье было важно уменьшить ее влияние на короля, — теперь оно было сведено к нулю. С другой стороны, благодаря этому скандальному случаю, влияние кардинала на короля возросло. Другим и очень важным для Ришелье следствием скандала было то, что начиная с этой ночи земля Франции стала для Бекингема запретной. Только еще один раз ступил он на эту землю — высадился как враг на небольшом острове, — но об этом мы расскажем в следующей главе. Вероятно, личные мотивы играли не последнюю роль в том, что он возглавил военную экспедицию против Франции. Теперь мы расскажем о том, как был раскрыт первый заговор против Ришелье. Собственно, это была еще одна интрига, задуманная не без участия герцога и герцогини де Шеврез. Придворным дамам было хорошо известно, что король не живет со своей женой. Решили, что он больной человек, у которого не будет наследника. Младшему брату короля было восемнадцать, и никто не сомневался в его мужских способностях, потому что его хорошо знали не только в парижских кабаках, но и в борделях. Гастон, герцог Анжуйский, впоследствии герцог Орлеанский, обычно шел по коридорам Лувра, насвистывая веселую песенку. Он был молод, здоров и непроходимо глуп. Вся интрига заключалась в том, чтобы положить Гастона в постель королевы. Но для этого надо было устранить короля и, вне всякого сомнения, кардинала. Совсем не потому, как думают многие историки, что заговорщики боялись его. В первые два года его правления он еще не достиг той, почти абсолютной власти, которая пришла к нему спустя семь лет после описываемых событий. При дворе с ним почти не считались, и придворные дамы даже дали ему кличку Фигляр. Но, очевидно, он так надоел всем им, что сочли за благо устранить его. Очень часто современники мерят личность общей мерой, доставшейся им от прошлого, и чем значительнее личность, тем больше различие между их оценкой и действительным значением личности. Не каждому дано оценить человека по достоинству. Блестящая развратница де Шеврез и глупая толстая Мария Медичи видели в Ришелье лишь выскочку, захватившего власть и постоянно мешавшего им. Устранив его, а затем устранив и короля — своей он умрет смертью или ему помогут, это в конце концов не важно, — юный Гастон женился бы на Анне Австрийской — разрешение на брак из Рима не заставило бы ждать — и вскоре бы подарил французской короне наследника. Мария Медичи не возражала против этого плана, кроме самого последнего пункта: она хотела, чтобы ее любимый сын женился на мадемуазель де Монпансье, дочери от первого брака герцогини де Гиз. Мария Медичи боялась, что французская корона перейдет к Конде, и потому торопилась женить сына. Ей хотелось, чтобы поскорее родился наследник из ее рода. Кроме того, мадемуазель де Монпансье была идеальной невестой: красивая, сильная и к тому же неслыханно богатая. «Самая богатая невеста во Франции» — говорили про нее. Ришелье поддержал эту идею. Во-первых, ему хотелось сделать своей бывшей покровительнице что-нибудь приятное и хотя бы некоторое время не слышать упреков в неблагодарности. Во-вторых, красавчик Гастон, скованный брачными узами, уже не смог бы участвовать в придворных интригах. Наконец, в-третьих, ему хотелось показать всем этим интриганам, что не все идет так, как они задумали, что за ними наблюдает человек, воле которого они все рано или поздно подчинятся. К Гастону был приставлен в качестве воспитателя немолодой корсиканец, до того некрасивый, что вызывал чувство отвращения. Звали его Орнано. Получив титул, он стал называться маршал Орнано. Наше ухо уже привыкло к этому пышному титулу, который все-таки ценился гораздо дороже во времена Ришелье. И в самом деле, чем отличаются маршалы Ней, Мюрат, Петен и Фош от маршалов Анкра и Орнано? Некрасивый корсиканец с оливковым цветом лица тем не менее пользовался благосклонностью и мадам де Шеврез, и мадам Конде. По их настоянию он убедил своего ни к чему не годного воспитанника, что ему надо отказаться от брака с мадемуазель де Монпансье. Между тем в сеть заговора были вовлечены герцог де Невер, принц Конде, герцог Суассон, сыновья Генриха IV, рожденные вне брака, Вандом, гран-приор, и Вандом, губернатор Бретани. О существовании заговора знали в Лондоне и Мадриде и с нетерпением ждали радостных известий. Согласно с планом заговора, кардинал Ришелье должен быть убит, как только Гастон захватит одну из пограничных крепостей. Спецслужба Ришелье, организованная им сразу, как он пришел к власти, сработала четко. 4 мая 1624 года Орнано был арестован и помещен в Венсенский замок в одну из темниц, где вскоре и скончался. Говорили, что он был отравлен, но это неправда. Страшно перепуганный Гастон бросился к королю, но не был принят. В бессильной ярости он стал выкрикивать оскорбления по адресу кардинала. Заговорщики плохо представляли себе, что ведут опасную игру против профессионалов. Прежде чем увезти короля в провинцию Бретань, Ришелье заставил Гастона признаться во всем и назвать имена всех заговорщиков. На допросе присутствовал король, и, вероятно, оперативность Ришелье произвела на него большое впечатление. Поскольку заговорщики хотели устранить кардинала, он обратился к королю с просьбой об отставке, которая не была принята. Дальше заговор рассыпался как карточный домик: братья Вандом были арестованы в Нанте, принц Конде поспешил принести свои извинения. Ришелье решил оставить мадам де Шеврез на свободе. Против заговорщиков, связанных узами родства с королевской фамилией, он ничего не мог поделать. Правда, им всем были предъявлены официальные обвинения. Никто из заговорщиков не пострадал, кроме молодого графа де Шале родом из старинной семьи Талейран. Он был вовлечен в заговор герцогиней де Шеврез; именно ему было поручено убить кардинала. Граф де Шале, красивый и галантный аристократ, был арестован 8 июля 1626 года. Спустя почти месяц, 2 августа, король подписал приказ о проведении над ним суда специально учрежденного трибунала. Это отклонение от обычной судебной процедуры стало для Ришелье правилом, которому он неизменно следовал в течение всего своего правления. 5 августа 1626 года было объявлено о помолвке мадемуазель де Монпансье и брата короля Гастона, а уже 6 августа Ришелье лично благословил новобрачных. Как видите, срок между помолвкой и обрядом венчания был минимальный, — кардинал очень спешил! 18 августа 1626 года специальный трибунал вынес обвинение в оскорблении величества и приговорил де Шале к казни. На следующий день он был казнен в Нанте на базарной площади. Друзья графа похитили палача, и его согласился заменить один из каторжников. Вы можете себе представить, какой мучительной была смерть молодого человека, — ведь каторжнику впервые пришлось убивать человека! Людовик XIII присутствовал при этом — двор находился в Нанте, — и, хотя он не был чувствителен, казнь де Шале произвела на него тяжелое впечатление. Спустя три недели после этого он, слегка заикаясь, сказал придворным, что, если бы не чувство долга, он никогда бы не допустил этого. С того августовского дня и до дня, когда Мария Медичи бежала из Франции, то есть в течение пяти лет, в душе короля происходила борьба чувства негодования и нежелания подчиняться воле другого человека — пусть и гораздо умнее его — с чувством долга и уважения, которым он невольно проникался, видя, что кардинал пытается возродить блестящие традиции галльской доблести и величия, которым положил начало еще Карл Великий. Судьбе было угодно, чтобы эти столь непохожие люди сблизились во время военных походов — под Ла-Рошелью, Сузой и Казалем.
Глава 4. Ла-Рошель
Гражданские, или, как их еще иначе называют, религиозные войны продолжались без малого сорок лет. Когда, благодаря Генриху IV, наконец установился мир, все с облегчением вздохнули, но это было скорее перемирие, потому что и католики и протестанты бесконечно устали от войн и согласились пойти на компромисс. В течение двенадцати лет, с момента подписания Нантского эдикта и до гибели короля от руки фанатика, сохранялось ненадежное равновесие между королевской властью, которую поддерживало большинство народа, и гугенотской знатью, которую поддерживали богатые купцы и горожане в южных и юго-западных районах страны. Оно было нарушено через год после смерти Генриха IV. В мае 1611 года в Сомюре гугеноты потребовали от королевы-матери новых уступок в дополнение к тем, что им были даны по Нантскому эдикту. Марии Медичи пришлось подкупить гугенотских вождей, чтобы не допустить начала новой войны. Затем она сама дважды поднимала мятеж против короля. В 1621–1622 годах сначала Людовик XIII, а затем Субиз, брат Анри де Роана, предприняли попытки склонить чашу весов в свою сторону. В 1625 году Субиз, бежавший после первого поражения в Англию, вновь появился со своими наемниками на английских кораблях возле Ла-Рошели. К счастью, французский флот под командованием герцога де Монмаранси, адмирала Франции, нанес Субизу поражение, и он снова бежал в Англию. Как только Ришелье пришел к власти, ему стало ясно, что положить конец этим мятежам и вторжениям можно только одним способом: необходимо разрушить оплот гугенотов — крепость Ла-Рошель, потому что о добровольном подчинении нечего было и думать. Крепость Ла-Рошель стала символом сопротивления и считалась гугенотами неприступной. Действительно, подход к крепости с моря был затруднен тем, что фарватер был очень сложным и известен только местным лоцманам-гугенотам. Кроме того, у Ришелье еще не было флота, его надо было создавать. Зато английский флот, пользуясь услугами местных лоцманов, мог доставить в крепость и войска и продовольствие. В течение восемнадцатилетнего правления Ришелье были два момента, когда все было поставлено на карту и от военного успеха зависело, быть ли Франции по-прежнему раздираемой гражданскими войнами, в первом случае, или потерпеть поражение от иностранного вторжения — во втором. Под первым случаем мы имеем в виду осаду Ла-Рошели (1627–1628), под вторым — осаду крепости Корби (1635). Осада Ла-Рошели продолжалась более года и потребовала колоссальных затрат денежных, материальных и людских ресурсов. Иногда казалось, что крепость действительно неприступна, но Ришелье с невиданным упорством продолжал осаду и в конце концов добился успеха. Отвоевать крепость Корби у врага, захватившего ее, было делом чести. Эта победа стала поворотным пунктом в войне. Интересно, что и под Ла-Рошелью и под Корби французская армия имела дело с иностранными интервентами. Правда, под Ла-Рошелью английский флот ушел до того, как крепость сдалась. Победа под Ла-Рошелью навсегда покончила с сепаратистскими настроениями гугенотской знати и дала понять соперникам Франции, что любое вторжение с моря будет также обречено на неудачу. Победа под Корби покончила с попыткой интервенции с суши. О ней будет рассказано в главе седьмой нашего исследования. Как в первом, так и во втором случае кардинал доказал, что он мог бы быть талантливым генералом. С самого начала религиозных войн Ла-Рошель, которой управляла купеческая олигархия, стала прибежищем всех недовольных и оплотом мятежников. Первый принц Конде, дядя Генриха IV, сделал Ла-Рошель столицей княжества. Этот Конде хотел стать первым королем Франции, исповедующим кальвинистскую веру, но погиб в битве при Жернаке. В 1579 году город выдержал первую большую осаду. Двадцатитысячная армия французского короля была вынуждена отступить от стен города. После Нантского эдикта Ла-Рошель получила право свободной торговли с иностранцами, крепость сохранила все свое вооружение. Сразу после смерти Генриха IV город послал своих представителей на гугенотскую ассамблею в Сомюре (1611), где гугеноты предъявили новые требования, противопоставив себя всей нации. На следующий год из Ла-Рошели был изгнан посланец короля. Тем самым гугеноты выразили свое недовольство только что заключенным браком между Людовиком XIII и Анной Австрийской. Они заявили, что продолжат борьбу с «римским чудовищем», то есть с католической церковью. Городские власти присваивали себе налоги и незаконно взимали таможенные пошлины. Гавань Ла-Рошели стала базой пиратских судов, опустошавших побережье Франции и нападавших даже на королевские суда. Дело дошло до того, что пираты блокировали порт Бордо, так что пришлось посылать королевский флот, которому с трудом удалось разгромить их. Капитаны пиратских кораблей были колесованы, — гугеноты объявили их мучениками. В 1620 году в Ла-Рошели снова собралась гугенотская ассамблея, которая рассмотрела вопрос о союзе с протестантскими князьями Германии. В следующем году королевский флот нанес поражение гугенотскому флоту, но в Ла-Рошели быстро забыли об этом. Не прошло и года, как в гавани Ла-Рошели появились тридцать два корабля, сооруженные гугенотами. Их восторженно приветствовала толпа горожан, собравшаяся на набережной. Командующий флотом Гитон стал любимцем горожан. В 1622 году религиозная война вспыхнула вновь. Армия Субиза, брата де Роана, вторглась в провинции Бретань и Пуату — именно тогда был разрушен дом Ришелье в Люсоне, — но армия под командованием короля нанесла Субизу поражение, и он вынужден был бежать в Англию. В конце года был заключен мир, по которому у гугенотов оставались только две крепости: Ла-Рошель и Монтабан, — все остальные крепости подлежали разрушению. В ходе войны 1622 года королевские войска построили форт Луи в непосредственной близости от стен Ла-Рошели. Городские власти потребовали разрушения форта, мотивируя это тем, что они лояльны по отношению к французской короне и незачем держать их в страхе. Один из французских военачальников, храбрый Арно, умерший в 1623 году, по-видимому из-за болезни, перенесенной им во время строительства форта Луи, говорил, что только мятежники могут возражать против королевского форта. Он был убежден, что Ла-Рошель рано или поздно поднимет восстание. После Арно фортом командовал Туара, еще один фаворит Людовика XIII, как и Люинь, мастер соколиной охоты. Он был очень талантливым военачальником, но почему-то Ришелье плохо отзывается о нем в своих мемуарах. Возможно, это потому, что тот не видел разницы между своим карманом и государственной казной. Но кто этого не делал в те времена? Туара получил маршальский титул, храбро сражался и погиб во время второй итальянской войны. Из всего сказанного читателю, должно быть, стало ясно, что Ла-Рошель была оплотом гугенотов, центром всего их движения и что от победы над ним зависело, быть ли Франции единым государством или же распасться на конфедерацию враждующих между собой государств подобно Германии. Ла-Рошель была городом-государством, власть в нем принадлежала торгово-купеческой олигархии, богачам, которые держали остальных горожан в полном подчинении. Они были ярыми противниками королевской власти. Интересно, что никто из горожан не возражал против господства олигархии, наоборот, они были горды тем, что их правители так богаты. Между прочим, это типичный признак того, что монархия приближается к своему краху. Ведь дух протестантизма, восторжествовавший на Западе, и впервые в Англии и Голландии, как раз заключается в том, что власть богачей предпочитают власти монарха. Но только она одна заботится о нации в целом и может защитить основную массу от произвола богачей. Формально управление Ла-Рошелью осуществлялось на основе конституции, главные статьи которой дословно повторяли хартию, дарованную городу Элеонорой Аквитанской, вдовствующей королевой Англии, еще в 1199 году. По конституции городом управлял сенат, состоящий из ста членов, из которых двадцать четыре человека представляли собственно городское начальство, а остальные семьдесят шесть — их называли «пэрами», в том смысле, что они не имели других должностей и были равны между собой, — составляли своего рода консультативный комитет. Поскольку новые члены сената могли быть только кооптированы в него, то место в сенате фактически становилось наследственным. Если в первые века своего существования сенат и был в какой-то степени демократическим органом управления, то теперь он стал рабочим комитетом богачей. Мы уже говорили, что горожане не видели в этом ничего плохого. Другой характерной чертой этого города было то, что его олигархи разбогатели благодаря морской торговле. Между прочим, это характерно и для других центров протестантизма: во всех таких городах, подобно Ла-Рошели, богатства были накоплены благодаря торговле, а не за счет феодальной ренты. Купцы из Ла-Рошели имели лучшие корабли и лучших моряков. Они ни в чем не уступали не только морякам и кораблям королевского флота, но и успешно выдерживали соревнование с голландскими и испанскими моряками. Французской короне было ясно, что сепаратистские настроения горожан связаны с их системой управления, и она давно предпринимала попытки изменить конституцию города, назначая королевским указом главу сената, но из этого ничего не получалось и все оставалось по-старому. Прежде чем перейти к рассказу об осаде Ла-Рошели и связанных о ней событиях, я хочу остановиться на некоторых особенностях местности, где они происходили.Ла-Рошель окружена болотами и затопляемыми лугами, так что малярия — самое распространенное заболевание в этих местах. Правда, сам город расположен на сухом месте и в нем имеются осушительные каналы. Для войск, осаждающих Ла-Рошель, малярия всегда была серьезным противником. Мы не знаем, каким образом удалось избежать эпидемии малярии в войсках, но это факт, что случаи заболеваний были единичными. Вероятно, король и Ришелье воспользовались советами отца Жозефа, который хорошо знал эти места. Вторая особенность — морские приливы. Хотя максимальная высота подъема воды не превышает четырех с половиной метров, из-за очень сложного фарватера в непосредственной близости от гавани возникают сильные морские течения. Дело в том, что к западу и юго-западу от Ла-Рошели находятся острова Ре и Олерон, которые задерживают морскую воду, когда прилив сменяется отливом, и вода с силой устремляется в проливы между островами. Вследствие этого капитан судна, не знакомый с особенностями фарватера и не знающий местных морских течений, мог бы выйти в гавань лишь в тот момент, когда прилив сменяется отливом. Этот момент трудно поймать, в противном случае суда, приближающиеся к гавани, встречаются с сильным течением, которое относит их назад, в открытое море. Кроме приливов и отливов, бывающих в новолуние и полнолуние, о которых мы рассказали, есть еще приливы и отливы меньшей высоты. В гавани и в ее окрестности имеется множество мелей. Все это вместе взятое создает такие трудности, что только местные лоцманы могут провести корабль в гавань. Мели не позволяют пройти в гавань большим кораблям. Для этого им надо ждать большой воды, что бывает только два раза в сутки. Если ветер вдруг поменяет направление, то у капитана судна остается очень мало времени, чтобы войти в гавань, не рискуя сесть на мель или разбить судно о скалы. Я думаю, что читателю стало теперь понятным, почему кардинал предложил построить дамбу, чтобы закрыть судам вход в гавань. Но и до строительства дамбы войти в гавань Ла-Рошели было далеко не простым делом, что, конечно, мешало союзникам гугенотов помочь им. Острова Ре и Олерон закрывают подход к Ла-Рошели с запада и юго-запада. Овладев ими, можно блокировать — с учетом дамбы — крепость с моря. Это и было сделано кардиналом. 12 июня 1626 года Генриетта Мария, сестра Людовика XIII, сошла в Дувре с корабля на берег и была встречена как королева Англии, а уже 7 августа король Карл I и, очевидно, Бекингем решили отказаться от данного ими обещания о веротерпимости. Как быстро такие дела делаются! Для французского правительства это было полной неожиданностью. Ведь еще в конце прошлого года, на Рождество, покойный Иаков I издал указ, запрещающий судам преследовать английских ишотландских католиков. Он был, как и все Стюарты, одновременно королем Англии и Шотландии. Из тюрем вышли на свободу узники веры, — их было довольно много, — английское казначейство начало выплату денег тем, кто был оштрафован за непосещение английских церквей. Людовик XIII, Ришелье и министры были глубоко возмущены тем, что нарушено обещание, под которым стоят подписи покойного короля, принца Карла, нынешнего короля Англии, и государственного секретаря. Случай неслыханный в дипломатической практике того времени! У французского правительства было такое ощущение, словно договор, изорвав в клочки, бросили в лицо. Сразу же после 7 августа в Англии начались преследования католиков, охота за католическими священниками и монахами, казни и пытки и, конечно, суды, штрафы и приговоры о тюремном заключении за уклонение от англиканской службы или за тайную службу по католическому обряду. Причины этих событий были непонятны Ришелье. Когда спустя год Бекингем возглавил военную экспедицию и высадился на острове Ре вблизи Ла-Рошели, стало ясно, что Англия поддерживает гугенотов. Эту тенденцию можно было заметить и раньше. Во время восстания Субиза его войско приплыло к берегам Франции на английских судах. Адмирал[17] Монморанси был бессилен что-либо сделать, потому что у Франции не было флота. Ришелье пришлось начать переговоры о найме судов в английских и голландских портах, чтобы отражать нападение с моря. В том, что французская корона нанимает для своих целей суда, не было ничего необычного. Тем более что между принцем Карлом и Генриеттой Марией был уже заключен брачный договор. Кроме того, все нанятые суда, за исключением одного, принадлежат частным владельцам. Между английским королем и парламентом давно назревал конфликт, который Иаков I и Карл I старались сгладить, идя на уступки. Когда членам палаты общин стало известно, что французская корона нанимает суда для борьбы с гугенотами, они выступили против этого. Известный юрист Коук зачитал коллективное письмо владельцев кораблей, в котором говорилось, что моряки и портовые грузчики никогда не допустят, чтобы корабли были использованы для войны с их братьями по вере, что они скорее умрут, чем станут служить католикам. Когда корабли все-таки отплыли из английских портов, то вдруг выяснилось, что экипажи судов отказываются нести службу, так как суда будут использованы для перевозки солдат и военных грузов. Моряки потребовали, чтобы суда вернулись обратно. Французское правительство получило уведомление, что заключенный контракт не может быть полностью выполнен. Прошло еще два месяца отговорок и проволочек, прежде чем англичане согласились предоставить Франции пустые суда. Этот случай, а затем и осада Ла-Рошели показали, что Франции нужен свой собственный королевский флот. Но лишь в 1634 году был издан королевский указ о его организации. Конфликт между королем и английским парламентом оказался настолько глубоким, что он привел в конце концов к казни короля. Но пока дело не дошло до этого, Карл I старался идти на всевозможные уступки, — как в случае с наймом судов, так и в случае разрыва подписанного им соглашения о прекращении преследования католиков. Его жена-подросток — она еще продолжала расти — все чаще вызывала недоумение и недовольство Карла I. До него дошли слухи, что она посетила тюрьму Тайберн, где были казнены некоторые католики. И хотя ничего этого на самом деле не было, он всему поверил и, конечно, рассердился на нее. Вследствие этого или, быть может, по каким-то другим причинам он вышел из себя, накричал на ее фрейлин и приказал им убираться на все четыре стороны, потому что он больше не потерпит, чтобы они тут все высматривали и вынюхивали. В результате этого половина бывших при королеве фрейлин должны были вернуться во Францию[18]. Среди оставшихся было четыре гугенотки. Мало того, что чинились проволочки в наеме судов, — английским военным кораблям был отдан приказ захватывать французские суда с испанскими товарами, возвращающиеся из испанских владений. Под этим предлогом начался грабеж всех французских судов, так что многие французские купцы от Бордо до Кале были разорены. Когда гугеноты Ла-Рошели стали возражать против построенного вблизи города форта Луи, английское правительство выразило французскому правительству свое недовольство, как будто речь шла об ущемлении прав британских подданных. Все это были пока недружественные действия, и никто не думал о возможности открытой войны. 27 июня 1627 года из Портсмута отплыла эскадра из ста двадцати судов, на борту которых было восемь тысяч солдат, небольшое количество кавалеристов и большое количество боеприпасов и продовольствия. Войсками и эскадрой командовал Бекингем. Официально было объявлено, что эскадра направляется для борьбы с алжирскими пиратами. На самом деле Бекингему был отдан приказ поддержать гугенотских мятежников. Это уже был акт открытой войны. Хотя Карл I и враждовал с парламентом и даже пытался править единолично, что в конце концов и привело к его гибели, он, в сущности, всегда был протестантом, — во всяком случае гораздо больше, чем его отец. Так что в том, что он вступил в открытый военный конфликт с Францией, не было ничего удивительного. Разница между королем и Бекингемом была в том, что у последнего были личные мотивы для того, чтобы возглавить экспедицию против Франции. Во-первых, он не мог забыть позора, который ему пришлось пережить из-за своего любовного пыла. Он люто ненавидел и Людовика XIII и Ришелье. Во-вторых, после неудачи возглавляемой им экспедиции против Испании под Кадисом ему нужно было доказать, что его неудача случайность, а не следствие его бездарности как полководца. В-третьих, и это самое главное, парламент, как палата общин, так и палата лордов, ненавидели фаворита двух королей и давно поднимали вопрос о расследовании его деятельности. Если бы он вернулся из Франции с победой, то его недоброжелатели набрали бы в рот воды. Интересно, что его мать была католичка, что его сестра была замужем за католиком и что у него было много родственников, не принявших протестантскую веру. Если бы экспедиция Бекингема увенчалась успехом, то, скорее всего, в Англии не было бы гражданской войны и свержения монархии. Для Франции победа Бекингема была бы катастрофой: страна распалась бы на отдельные княжества, и мы ничего бы не услышали о Ришелье. Да и вся Западная Европа пошла бы другим путем. Эскадра Бекингема появилась в виду Ла-Рошели спустя две недели. По разработанному им плану следовало, не заходя в порт, сначала овладеть островом Ре, поскольку остров прикрывал вход в порт и служил базой для отражения нападения с моря, если бы французский флот отважился на это. Если бы Бекингему удалось овладеть островом, то все западное побережье Франции было бы охвачено восстанием. Английский флот вместе с кораблями гугенотов стал бы господствовать на море, английские солдаты высадились бы в порту Ла-Рошели и пришли на помощь осажденным. Возможно, что и самой осады не было бы. Победа под Ла-Рошелью вызвала бы восстания гугенотов по всей Франции. Французская корона оказалась бы в критическом положении. Но если бы Бекингему не удалось овладеть островом Ре, если бы он по-прежнему оставался под контролем французских войск, то Ла-Рошель, не получая помощи с моря, сдалась бы рано или поздно. Окруженная с суши войсками короля, она могла получить помощь только с моря. Совершенно ясно, что без успешного для кардинала исхода борьбы за остров Ре победа под Ла-Рошелью была бы невозможна. Овладение островом Ре сыграло ту же роль в ходе осады Ла-Рошели, какую в битве при Ватерлоо сыграла глупая ошибка д'Эрлона. Но не надо думать, что неудача Бекингема объясняется его бездарностью. Как я уже говорил, план экспедиции был хорошо продуман, ее снаряжение было на самом высоком уровне. Неудача произошла потому, что как бы ни был талантлив Бекингем, он не мог бороться с таким гением, как Ришелье. Не упуская из вида ни одной детали, всегда точно следуя плану кампании, немедленно реагируя на любую неожиданность, настойчиво и неутомимо совершенствуя тактические приемы, Ришелье доказал, что он стоит как военачальник гораздо выше не только Бекингема, но и очень многих. Но Бекингем потерпел поражение не только поэтому. Французский гарнизон, который защищал остров, уже был готов сдаться, так как у него кончилось продовольствие. И вот в этот самый момент к нему приходит помощь. Корабли, посланные Ришелье, сумели пробиться через цепь английских судов, — и фортуна повернулась к Бекингему спиной. Как мы уже говорили, отношения между Англией и Францией неожиданно обострились. Когда бретонские рыбаки увидели в море огромную английскую эскадру, направляющуюся на юг, они сообщили об этом властям. Ришелье сразу понял, что началась война, хотя она и не была объявлена. Это известие было вдвойне неожиданным, так как Ришелье рассчитывал на некоторую отсрочку, чтобы подготовить за это время французский флот. Правда, еще три месяца назад он отдал приказ, чтобы артиллерия была приведена в боевую готовность. Другой неприятностью была болезнь короля. Ришелье стал тотчас же собирать вокруг себя людей, знакомых с морским делом. В Испанию, в Баскскую провинцию был послан энергичный предприимчивый Бален, которому поручалось нанять под свою команду как можно больше парусных и гребных баркасов, нагрузить их продовольствием и направиться к острову Ре. Французский гарнизон под командованием Туара, насчитывающий едва ли больше тысячи пехотинцев и двухсот кавалеристов, был осажден англичанами в крепости Сен-Мартен. Небольшой французский отряд из ста человек находился в форте Ла-Пре, в пяти километрах от Сен-Мартена. Он также был окружен противником. Других французских сил на острове больше не было. Интересно, что именно Ришелье отдал приказ, чтобы крепость и форт были заняты войсками. 12 июля 1627 года английский флот бросил якорь вблизи южной оконечности острова. Пушки линейных кораблей были направлены на подход к узкой песчаной косе, протянувшейся на целый километр. Началась высадка морского десанта. Говорят, что солдаты не очень стремились сойти по трапам в лодки, и их приходилось подгонять дубинками. Французы атаковали десант, и англичане понесли потери. Тогда пушки на кораблях открыли огонь, и французы вынуждены были отступить. На косе осталось несколько трупов лошадей. Спустя несколько дней англичане предприняли попытку штурмом овладеть крепостью Сен-Мартен. Хотя фортификационные работы были еще не закончены, защитники крепости отразили все атаки противника и продолжали отражать их в дальнейшем. Бекингем начал планомерную осаду крепости. Предполагалось, что имеющихся в крепости запасов продовольствия хватит на два месяца. Но уже к концу августа рацион осажденных в крепости ограничивался одними сухарями. Лишь в середине августа Бален собрал наконец свою флотилию. Попытки пробраться к осажденным предпринимались и до этого. Но все они кончались неудачей. К тем восьми тысячам солдат, что высадились 12 августа, вскоре прибыло подкрепление из тысячи двухсот, а вслед за ним еще одно из двух тысяч солдат. Кроме того, дворяне-гугеноты из близлежащих мест вступали в армию Бекингема добровольцами. Многие матросы голландских кораблей, снабжавших Бекингема продовольствием, также записывались в его армию. В одном из штурмов крепости Сен-Мартен Бекингем приказал гнать впереди наступающих солдат жителей острова, которые были католиками. Было убито несколько человек и среди них женщина с грудным ребенком на руках. Она стала народной героиней. Командование гарнизона Ла-Рошели, до этого ничего не предпринимавшее, послало наконец в поддержку англичанам восемьсот солдат, которые первым делом занялись грабежом местного населения. Флотилия Балена смогла приплыть в район острова Ре лишь 27 августа, потому что все время, с первого дня отплытия от баскских берегов, навстречу дул северный ветер. В этот день Туара сообщил Ришелье, что через десять дней его солдаты не будут получать даже сухарей. Ришелье отдал приказ нанимать любые суда, большие или малые, и обещал щедрую награду тем, кто прорвется через цепочку английских судов. Между тем во флотилии Балена капитаны баркасов, гугеноты по вероисповеданию, подняли мятеж и решили вернуться назад. У него осталось только двадцать баркасов, на которые пришлось взять в качестве команды местных дворян и солдат из расположенного вблизи полка. В среду вечером, 5 сентября 1627 года, едва только зашло солнце, Бален приказал капитанам баркасов поднять паруса. Луна была в первой четверти, ночью подул сильный ветер, и начался прилив. На рассвете ему удалось собрать полтора десятка своих суденышек. На море пал густой предрассветный туман, и все скрылось из вида. Сильный ветер — туман появился после того, как ветер стих — разбросал и английские корабли. Это, да еще начавшийся прилив помогли плоскодонным баркасам проскользнуть к берегу. Гарнизон, съевший уже всех лошадей, пополнил свой рацион хлебом и бобами. Стало ясно, что осажденные смогут продержаться еще дней десять, а может быть, и дольше. Как бы там ни было, удача и точный расчет кардинала помогли Туара и его солдатам воспрянуть духом. Критический момент в истории осады Ла-Рошели был пройден, и с этого момента начались неудачи у англичан и постепенное, медленное падение силы духа у гугенотов. Балену удалось не только выгрузить продовольствие для осажденных, но и вывезти из крепости раненых, детей и женщин. Спустя неделю к осажденным проскользнули еще несколько баркасов. С ними прибыло подкрепление, состоящее из роты солдат, и конечно же продовольствие. В тот же день заговорили пушки на башнях и крепостных стенах Ла-Рошели. Гугеноты начали обстрел военного лагеря, расположившегося у стен города. Чувствуя, что успех вот-вот ускользнет у него из рук, Бекингем предпринял новый штурм крепости Сен-Мартен. Он провалился, как и все предыдущие. В первых числах октября морскую блокаду острова прорвали еще два десятка судов, но Бекингему все еще не было ясно, что его экспедиция не дала никаких результатов. 12 октября в армию, осаждавшую Ла-Рошель, прибыли Людовик XIII и Ришелье. Если бы Бекингем понял, что его экспедиция не удалась, и начал немедленную эвакуацию войск с острова в середине октября, он вернулся бы в Англию с минимальными потерями, без славы победителя, но и без позора разгрома. Но он медлил и наконец дождался, что французы сами высадили на острове десант и атаковали англичан. Пришлось отступать и начать эвакуацию войск на северной оконечности острова Ре. Из почти двенадцати тысяч солдат, прибывших на остров, в Англию вернулось только три тысячи. Это был разгром, что сразу же вызвало взрыв негодования в парламенте.[19] После ухода англичан Ла-Рошель была обречена. Король и Ришелье начали методическую осаду города, которая доказала, что Ришелье великолепно разбирается не только в стратегии, но и в тактике. Понимая, что попытки прийти на помощь осажденным с моря будут продолжаться, он предложил построить между материком и островом Ре дамбу, преграждающую путь кораблям. Строительство дамбы началось сразу с двух концов — с материка и с острова. Она находилась на расстоянии пушечного выстрела от стен крепости. Общая ее длина составляла около полутора километров, не считая среднего участка, где была большая глубина. Его оставили свободным и загородили связанными цепями барками, груженными камнями. Ришелье не скупился и хорошо платил рабочим: даже простой рабочий, возивший тачку, зарабатывал один ливр в день. После того как дамба была построена, город оказался отрезанным от остального мира. С суши город окружала система траншей, растянувшаяся на одиннадцать километров. По всей длине траншеи было сооружено двенадцать фортов, с которых велся обстрел города. Ришелье собрал под Ла-Рошелью отборную армию, прекрасно экипированную и вооруженную, которая дорого обошлась французским налогоплательщикам. Для жилья офицеров и солдат за линией огня были построены специальные бараки. За все тринадцать месяцев осады в армии не было ни одного нарушения дисциплины. Армия эта была его подлинным созданием. Солдаты и офицеры часто видели Ришелье разъезжающим на коне. Он был в генеральской форме, за спиной у него развевалась алая мантия. После осады Ла-Рошели осталось бесчисленное множество анекдотов: как солдаты регулярно бывали на исповеди, как в военном лагере появились монахи, какие остроты отпускали офицеры по адресу его высокопреосвященства. Возможно, осада Ла-Рошели не была бы столь продолжительной, если бы во главе обороны не стоял железный кальвинист Гитон, о котором нам уже приходилось говорить. Этот небольшого роста крепыш был избран мэром города в апреле 1628 года и долгое время его несгибаемая воля и кипучая энергия вселяли уверенность и стойкость в солдат и жителей города. Но осада делала свое черное дело: росла смертность среди жителей, потому что невозможно долго прожить, питаясь травой, листьями деревьев и старой кожей. Считалось за счастье, если удавалось поймать крысу. Все это вместе с другими перенесла и герцогиня де Роан, женщина, в жилах которой текла кровь анжуйских королей, мать Анри и Субиза де Роан. 11 мая 1627 года вблизи Ла-Рошели вновь появилась эскадра из пятидесяти кораблей. На сей раз ею командовал Денби, шурин Бекингема. Эскадра пыталась прорваться через дамбу, но вынуждена была уйти из-за обстрела с суши и с острова Ре. Гитон вскоре после этого открыл ворота крепости, и из них вышли несколько сот горожан. Все они полегли под обстрелом солдат короля. В октябре 1628 года английский флот предпринял последнюю попытку прорвать блокаду, которая снова окончилась неудачей, и 30 октября железный Гитон приказал поднять над башней крепости белый флаг капитуляции. Перед началом осады в городе было двадцать восемь тысяч жителей, теперь в живых осталась только треть из них, да и те едва передвигали ноги. 1 ноября 1628 года в город торжественно въехал король. Был День Всех Святых, и кардинал Ришелье служил службу в соборе Святой Маргариты. От тех дней до нашего времени дошли два памятника. Первый, дамба, был сооружен при жизни кардинала, второй — после его смерти. Дамба и сейчас хорошо видна во время большого отлива, — она, словно проведенная карандашом черта, пересекает пролив. Строгий, устремленный вверх собор, лишенный каких-либо украшений, построен на месте средневекового собора, разрушенного гугенотами во время религиозных войн. Его суровый, строгий вид как бы говорит, что истинная вера восторжествует над всеми ее врагами.
Последние комментарии
8 часов 31 минут назад
17 часов 22 минут назад
17 часов 25 минут назад
2 дней 23 часов назад
3 дней 4 часов назад
3 дней 5 часов назад