Приговор [Отохико Кага] (fb2) читать онлайн

Отохико Кага Приговор

Часть первая Весенняя метель

1

Скрежет железа о камень. По проложенным в бетонном полу рельсам движется тяжёлая тележка. Он ясно видит, как её лениво толкают заключённые в синих комбинезонах. Раздают еду. Вот надзиратель вытаскивает связку ключей. Ключ мягко входит в хорошо смазанную замочную скважину, с лязгом распахивается ржавая дверь.

Всё сразу приходит в движение. Коридор оживает, наполняясь звуками. Топот, голоса людей и всё перекрывающий шум воды. Кто-то моет посуду, кто-то спускает в унитазе воду, кто-то стирает. Внутри стен перемещаются мощные потоки. Здание, точно живой организм, перегоняет по путанице внутренних органов кишечный сок, кровь, слизь. Но вскоре всякое движение снова замирает. Теперь заключённые предоставлены сами себе, каждый может заниматься чем угодно. Кто-то сплетничает, кто-то играет в шахматы, кто-то самозабвенно трудится, кто-то сочиняет стихи, кто-то пишет письма, кто-то читает.

Расстелив на полу одеяло и соорудив из матраса что-то вроде стола, Такэо усаживается за него. Открыв недочитанное «Место человека в природе», он пробегает несколько строк, чтобы поупражнять глаза, но чтение его не увлекает. Взгляд, цепляясь за знаки, застревает на одном месте.

Его мучит дурное предчувствие. Наверняка сегодня утром придут за ним. Неприятно ощущать себя беспомощным пламенем свечи на ветру. Вдруг откроется дверь и его задует. И всё, конец.

На рассвете ему приснился нехороший сон. Всю ночь он слышал рёв ветра и шум дождя, но, скорее всего, это тоже было во сне: выглянув утром в окно, он увидел, что на сухом асфальте внутреннего дворика играет солнце. Сны слишком часто предвещают вполне реальные события. Сколько раз бывало, что ему снился дурной сон про заключённого из соседней камеры и потом с тем действительно случалось несчастье. Так что нет никакой гарантии, что эта буря не предвещает реальную беду.

Чёрное будущее уверенно подкрадывается к нему. Не зря его гнетёт это тревожное предчувствие.

Он посмотрел в сторону окна. Камера в полтора квадратных метра, с деревянным полом, прямо под окном умывальник, справа — унитаз, слева — небольшой шкафчик. Умывальник, прикрытый деревянной доской, одновременно служит столом, унитаз с опущенной крышкой — стулом. У шкафчика — дверцы из грубой проволочной сетки, сквозь которую просматривается всё, что находится внутри. Ничего особенного, все здешние камеры оборудованы одинаково, он давно привык.

Но сейчас он видел это словно со стороны, как будто уже с того света. Ему слышались громкие мужские голоса.

— Да-а… Значит, здесь и сидел Такэо Кусумото, которого недавно казнили? Ничего не скажешь, всё у него в полном порядке.

— Похоже, аккуратный был человек.

— Глянь-ка, сколько у него словарей! Ну и грамотей! Большой католический словарь, Библия, «Образцовый христианин». А он что же, был христианин? Да, точно, на стене, видишь, католический календарь, образ Девы Марии, открытки с видами траппистского монастыря.

— А бельишко-то всё постирано. И впрямь, аккуратный был малый. А вот, гляди-ка, картонная коробка с письмами. Набита битком. Все тщательно разложены по пачкам и каждая перехвачена резинкой. Да и в комнате нигде ни пылинки.

— И цветочки любил. Видишь, тюльпаны и хризантемы в банке из-под кофе.

И мужчины приступают к уборке. Все принадлежавшие ему вещи будут собраны и вынесены. В опустевшей камере с голыми стенами не останется ни малейшего следа от её прежнего обитателя…

Кстати, что-то здесь не так. Придя в себя, он впился взглядом в полку, где стояли Большой словарь и Библия. Его глаз отметил явный беспорядок в обычно безукоризненно ровном ряду. Да и католический календарь скособочился.

Каждое утро, едва проснувшись, он карандашом зачёркивает вчерашнее число, поэтому он, конечно же, прикасался сегодня к календарю, но не мог же он сдвинуть его набок, это было не в его характере: он сторонник строго вертикальных линий, любое отклонение от них выводит его из себя. А сейчас кажется, что двадцать шесть японских святителей^[1] прилегли отдохнуть на распятия.

— Наверное, ветер, — пробормотал он про себя.

— Какой там ветер! Сегодня совсем тихо, — возразил ему внутренний голос.

— Но ведь, кроме меня, здесь никого нет. Никто не заходил после вчерашней поверки…

— И всё-таки кто-то был.

— Но кто?

Поднявшись, он подошёл к шкафчику и внимательно осмотрел стоящие на нём вещи. Вот и гипсовая фигурка Богоматери с Младенцем чуть-чуть сдвинута. Да и книги стоят как-то неровно, хотя он всегда следит за тем, чтобы корешки были выровнены по прямой линии. Из папки торчит листок плотной бумаги. Он попытался впихнуть листок обратно, но только смял его. Недовольно щёлкнув языком, вытянул листок — с мятой бумаги глумливо ухмылялись напечатанные на машинке буквы:

Кассационную жалобу оставить без удовлетворения.

Копия решения суда. Шесть лет назад, двадцать пятого января, это определение вынесла Вторая кассационная коллегия Верховного Суда. На заседаниях Верховного Суда ответчики не присутствуют, и мать сразу же из зала суда примчалась к нему, чтобы сообщить о результатах. Она плакала. Он стал утешать её, мол, приговор ведь не сразу приводится в исполнение. Мать требовала, чтобы он написал ходатайство о пересмотре решения суда, и на следующий день к нему пришёл его адвокат Хироси Намики, от которого он узнал, что по рукам и ногам скован крепчайшей цепью параграфов и статей закона.

— Решение Верховного Суда является окончательным, и не в твоих силах его изменить. Постановление о смертной казни выносится автоматически на десятый день после принятия решения, после чего ты получаешь статус приговорённого к смертной казни. Приговор приводится в исполнение по указу министра юстиции в течение шести месяцев со дня вынесения постановления. В какой именно день это произойдёт, неизвестно. Указ может быть подписан совершенно неожиданно в любое время. Однако исполнение приговора можно отсрочить, и для этого существуют разные способы: подача ходатайства о возобновлении права на кассацию, подача ходатайства о пересмотре дела, обжалование приговора, подача прошения об амнистии и пр. Пока любое из этих прошений находится в стадии рассмотрения, приговор не может быть приведён в исполнение. Вот только…

Адвокат неожиданно замолчал, не договорив. Но и так было понятно, что он хочет сказать. Даже если подать все возможные прошения, избежать смертной казни невозможно.

— Но поскольку теоретически вероятность отсрочки существует… — поправился он.

Адвокат впервые употребил тогда слово «теоретический», до этого он упирал на смягчающие обстоятельства и на общее впечатление. При этом выглядел он несколько смущённым. Такэо строго посмотрел на него, пытаясь взглядом стереть улыбку с его лица. Однако адвокат, не гася улыбки, приблизился к нему и с фамильярным видом — ещё немного и он похлопал бы его по плечу, — будто любовную записку, протянул копию решения суда. На листке бумаги была всего одна строчка:

Кассационную жалобу оставить без удовлетворения.

Эта строка острым кинжалом перерезала нить его жизни. И теперь она же, упиваясь своим всемогуществом и глумливо ухмыляясь, глядела на него с листка бумаги.

— Откуда это взялось? Почему? — спросил он сам себя.

— Вот я и говорю, что кто-то решил пошутить, — ответил ему внутренний голос.

Расправив мятый листок, он засунул его под Большой католический словарь, затем поправил фигурку Богоматери, так, чтобы её глаза смотрели прямо на него. Усевшись, он снова взялся за «Место человека в природе» и пробежал глазами несколько строк. Миллион лет тому назад, а может, и два миллиона — никто точно не знает, — во всяком случае, когда-то в глубокой древности, на земном шаре уже существовали животные почти такие же, как нынешние. Волки, лисицы, хорьки, барсуки, олени, кабаны и т. п. Отсутствовал только человек. То есть мир был в сущности почти таким же, как наш теперешний, за одним исключением — в нём не было человека. Ну просто ни единого человечка. Люди возникли вдруг, как будто их кто-то сотворил, и очень быстро распространились по земному шару. Эти странные существа несметное число раз спаривались, и вот в конце концов родился он, Такэо Кусумото. Вот уж, действительно… Раз люди возникли вдруг, то, возможно, так же вдруг они и исчезнут. Это было самой светлой его мечтой. Все люди умрут, и на земле, совсем как это было два миллиона лет тому назад, останутся одни звери. Мир зверей — волков, лисиц, хорьков, барсуков, оленей, кабанов… Мир, принадлежащий им одним.

— Вот уж повеселятся, — громко произнёс Такэо и попробовал засмеяться. Ему это удалось, но, раз начав, он уже не мог остановиться, в конце концов его внутренности свело судорогой и он скрючился от нестерпимой боли. Не будь это запрещено правилами, он упал бы и стал кататься по полу. Он ударился затылком о стену. Неожиданно оказавшийся упругим череп, как мяч, прыгал по жёсткой стене. Если не ограничивать силу ударов, череп может расколоться, но Такэо делал это не в первый раз и знал, что, как только сила удара перейдёт за грань допустимого, в глазах замелькают красные искры, оповещающие об опасности. Если прекратить биться об стену до того, как это произойдёт, кровь отхлынет от головы и станет легче. Он несколько раз повторил эту процедуру и услышал глухие ответные удары за стеной. Это его сосед Коно выражал своё недовольство. Такэо отошёл от стены, и стук в соседней камере сразу же прекратился. Он опять ударил. Стук возобновился. Проделав это несколько раз, Такэо подумал, что неплохо было бы поговорить с Коно.

Винт на ручке расшатался, и окно открывалось с трудом. Дотянуться до винта невозможно: мешает металлическая сетка, он дважды уже просил, чтобы ручку починили, но безрезультатно. В конце концов окно удалось распахнуть и сквозь щель внизу стала видна часть внутреннего дворика. Небольшой газон с засохшей травой пересекала асфальтовая дорожка. Вместе с ветром в камеру влетели человеческие голоса. В соседней камере играли в шахматы: «пешка — С-8», «слон — D-З». В воздухе металась грубая брань надзирателей, где-то визгливо переругивались женщины, кто-то громко смеялся, кто-то жаловался на невкусный обед…

Слышно было, как переговариваются его товарищи по несчастью, заключённые с нулевыми номерами, собранные в этом отсеке второго этажа четвёртого корпуса. Заключённые, номера которых кончались на два нуля, принадлежат к особо опасным преступникам, требующим специального надзора. Около десятка человек, так же, как и Такэо, приговорённых к смертной казни, ещё несколько человек, приговорённых к пожизненному заключению и ожидающих перевода в другую тюрьму, около двадцати человек, приговорённых к смерти или пожизненному, но подавших апелляционную жалобу и теперь ожидающих решения апелляционного суда, и около десяти подсудимых, дела которых пока ещё рассматривались в первой инстанции. То есть все эти люди либо уже были, либо ещё будут приговорены к смертной казни или пожизненному заключению — это первое, что их объединяло. А второе — все они содержались в условиях самой строгой изоляции — за прочными стенами одиночных камер. И, естественно, переговариваться могли только через окна.

Такэо окликнул Коно, но ответа не получил. Похоже, у соседа закрыто окно. Стукнув в стенку четыре раза кулаком, он снова позвал. На этот раз Коно откликнулся, хоть и приглушённым, еле слышным голосом. Такэо сразу ощутил на себе острый взгляд его треугольных глаз. Этот человек всегда вёл себя так, будто чего-то опасался.

— Я просто так, захотелось поболтать. Ты чем занимаешься?

— Читаю.

— Ну раз ты занят, я могу и попозже.

— Да нет, ничего, — сказал Коно таким тоном, будто делал одолжение. — Можно и сейчас. Давай, говори.

Такэо растерялся. Не сразу и сообразишь, с чего начинать.

— Впрочем, у меня к тебе есть вопрос, — сказал Коно таким тоном, будто был следователем, допрашивающим обвиняемого. — Ты вроде бы недавно был на приёме у начальства?

Такэо невольно вздрогнул. Откуда Коно мог узнать, ведь он никому ещё не рассказывал об этом.

— Ну, не то чтобы на приёме… — осторожно ответил он. — Скорее меня просто вызвали. Причём совершенно неожиданно.

— Гм… И что ты ему наболтал?

Коно по-прежнему говорил прокурорским, не терпящим возражения тоном. Он даже не удосужился спросить, зачем начальник тюрьмы вызвал Такэо, его интересовало только одно — что тот сказал. Коно был уверен, что очерёдность приведения в исполнение смертных приговоров устанавливается начальником тюрьмы, и полагал, что стукачи из числа заключённых нулевой зоны подробно доносят начальству о поведении приговорённых.

— Получил выговор за то, что слишком откровенно пишу о здешних порядках в своих «Записках заключённого».

— Ну, это мог сделать и начальник зоны.

— Но, видишь ли, — запинаясь, начал Такэо.

Как только речь зашла о начальнике тюрьмы, голоса, звучавшие вокруг, стихли, было ясно, что все украдкой прислушиваются к их разговору. Так что надо быть поосторожнее.

— Наверное, начальник тюрьмы испугался, что у него возникнут неприятности. Ну знаешь, права человека, свобода слова, то да сё… Вот он и решил лично сделать мне внушение.

— Гм… А что ты там такое написал?

— Понятия не имею. Не могу себе представить, что именно им не понравилось.

— Но ведь тебе, наверное, сказали? Указали на какое-то конкретное место?

— Да нет, ничего не сказали. Ограничились чрезвычайно мягким и расплывчатым внушением.

— Странно! Стоило из-за этого тебя вызывать!

— Мне тоже показалось это странным. Во-первых, рукопись уже прошла через цензора. И кому, как не ему, отвечать? Логическая неувязка, правда ведь?

«Логическая неувязка» — любимое выражение Коно, Такэо употребил его нарочно. И тот действительно сразу же перестал к нему придираться.

— Ну и странные же они типы! Сами не понимают, что делают. И всё же будь осторожней. Ничего хорошего, когда начальник тюрьмы лично тебя вызывает.

— Это ещё почему? — бодро, пытаясь скрыть тревогу, спросил Такэо.

— А ты что, не понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Ладно, проехали. Ничего хорошего в таком разговоре нет ни для тебя, ни для меня.

— Нет, ты уж изволь объяснить, в чём дело.

Такэо нарочно повысил голос, так чтобы было слышно всем окружающим.

— Начальник тюрьмы ни о ком из наших тебя не расспрашивал?

— Нет.

— И что же, речь шла только о тебе?

— Ну да.

— И у тебя не возникло никаких мыслей по этому поводу?

— Ну, честно говоря, мне это показалось странным.

— Ну, странным так странным, продолжай в том же духе.

Такэо не ответил. Коно тоже молчал. Замолкли и остальные. Ясно, что все прислушивались к их разговору. Стало слышно, как чирикают воробьи. Тут вдруг кто-то смачно и громко зевнул, словно говоря: «Вот скука-то». Наверняка Тамэдзиро Фунамото. Старик по кличке говнюк Тамэ, он любит повеселить публику. Раздался хохот, потом кто-то окликнул Тамэдзиро. Это послужило сигналом для возобновления разговоров. Из соседней с Коно камеры донёсся голос Оты, было отчётливо слышно каждое его слово.

— Ох, как же быть-то, птичка-то моя с самого утра совсем ничего не ест. Нахохлилась, стала как шарик от пинг-понга, явно какая-то хворь на неё напала.

— Если птица нахохлилась, пиши пропало. Вот и мой птенчик тоже хохлился, хохлился да и подох, — ответил Коно.

— Значит, и моя подохнет?

— А она гадит? Говорят, нехорошо, когда запор.

— Да не знаю я, было у неё что или нет.

— А ты присмотрись получше. И пощупай возле заднего прохода, если у неё запор, там должно быть затвердение.

— Ох, вот беда-то, как пить дать, подохнет. Совсем плоха. Если она помрёт, мне тоже конец, это уж точно.

— Ты сначала проверь, не запор ли у неё, — рассердился Коно.

— Да не понимаю я! Подохнет, это уж точно. У меня предчувствие. Дурное предчувствие!

Голос Оты задрожал, в нём звучало отчаяние. Ещё немного и он зарыдает. Так-то он человек жизнерадостный, даже слишком, но чуть что — сразу в слёзы, почему и стал мишенью для насмешек.

— Ну вот, сейчас заревёт, — сказал кто-то, и точно — Ота тут же разразился рыданиями. Послышались смешки. Тамэдзиро немедленно зарыдал тоже, передразнивая Оту.

— Я её пихаю, а она хоть бы что, не шевельнётся даже. Не иначе подыхает! Всё, ей конец. И мне тоже.

— И мне то-о-о-же! — кривлялся Тамэдзиро.

— A-а, подохнет, как пить дать подохнет, — голосил Ота. — И ты подохнешь. Все мы тут подохнем.

Тут где-то в самом конце коридора Катакири начал громко читать сутру. Его голос, заполняющий пространство и время, всегда начинает звучать произвольно и произвольно же обрывается. Иногда его хватает всего на минуту, иногда он не смолкает в течение двух часов, пока не осипнет.

И рёк Будда Ананде и Вайдэви тож: «Тот, кто искренне желает возродиться в Западной земле, прежде должен обратить взор на гладь озёрную и восемь обличий…»

При звуке этого голоса, такого строгого и внушительного, перед глазами сразу возникает лицо Катакири. Тяжёлый, выступающий вперёд подбородок, массивный нависший лоб. Раз уж он начал читать сутру, остановить его невозможно. Однажды какой-то неопытный надзиратель-новичок начал было его бранить. Катакири тут же послушно умолк, но не прошло и часа, как он стал буянить у себя в камере. Разделся догола, громко скрежеща зубами, разбил окно, осколками стекла исполосовал себе кожу на всём теле и стал истекать кровью — будто его окатили красной краской. Именно после этого случая все окна в нулевой зоне и затянули изнутри металлической сеткой. И молчаливо признали за ним право читать сутру.

Когда слушаешь сутру, всё тело пронизывает жгучая боль и наваливается смертельная усталость, как будто тебя только что отстегали кожаной плёткой. Начинаешь понимать, что сам-то ты неспособен на столь страстную, размягчающую плоть молитву, и мысль о собственной неполноценности приводит в отчаяние.

Такэо закрыл окно и сел за свой импровизированный стол. На нём всё ещё лежала открытая книга «Место человека в природе», он начал читать и невольно втянулся. Ни в чём невозможно докопаться до первопричины. Это относится и к происхождению человека. За последние два миллиона лет на этой планете, которую называют Земля, не произошло ничего нового, кроме возникновения на ней человека. Ни человека, ни всего с ним связанного не существовало на протяжении долгих веков развития Земли. Например, те же наказания — звери их не знали. Именно человек изобрёл уголовное право, придумал тюрьмы и виселицы. Каторга, смертная казнь — реальность именно человеческого существования. Раньше ничего подобного на Земле не было.

— Я тоже заключённый нового образца, на Земле ещё таких не было, — сказал Такэо, не сознавая, что думает вслух. Его оторвал от чтения звук шагов, надвигающийся откуда-то издалека.

2

Заключённые привыкли к звукам шагов и не обращают на них внимания. Конечно, они безошибочно различают шаги идущих с обходом надзирателей, но и к ним относятся как к чему-то обыденному. Разумеется, обход волнует всех, этого нельзя отрицать, но никто же не станет к нему готовиться. Других шагов, как правило, просто не замечают. Это и естественно: ведь по коридорам постоянно кто-то передвигается: одних заключённых выводят на прогулку, других на свидание, третьих на спортплощадку, четвёртых ведут в медпункт, пятых в баню, кого-то переводят из одной камеры в другую.

Но слух заключённых необычайно чутко реагирует на шаги необычные, отличные от тех, которые они слышат каждый день. Шаги врача, прибежавшего ночью, чтобы сделать укол внезапно разбушевавшемуся больному, шаги стажёра-юриста, проходящего в тюрьме практику, шаги американских студентов, получивших особое разрешение на осмотр тюрьмы, — к таким шагам заключённый прислушивается внимательно, прильнув к вентиляционной щели, расположенной над кормушкой. Есть ещё одни визитёры, которые привлекают к себе чрезвычайное внимание.

Обычно они приходят группой в семь или восемь человек: начальник службы безопасности и надзиратели из отделения особой охраны. Их появление, окружённое атмосферой какой-то особой торжественности, означает, что на это утро назначена казнь. Если же без лишнего шума приходит начальник воспитательной службы или, скажем, начальник зоны в сопровождении одного или двух надзирателей, это значит, что казнь состоится завтра, просто тюремное начальство сочло возможным сделать уведомление накануне, полагая, что это никак не повредит безопасности и порядку. Но сейчас по звуку шагов трудно было прийти к какому-то определённому выводу.

Прислушавшись, Такэо решил, что идут трое. Словно нарочно ступая не в ногу, они продвигались по специальному, приглушавшему звуки напольному покрытию, их уверенная (при том, что они старались идти бесшумно) поступь не оставляла места для сомнений. Очевидно, сбылось его ночное предчувствие. Впереди шагает грузный, с явным трудом несущий своё тяжёлое тело маленький человек — начальник воспитательной службы. Он монах секты Синсю, на его круглом лице, к которому совсем не подходит форменная фуражка, всегда играет добродушная улыбка.

— Ну, Такэо Кусумото, тебя вызывают к начальнику.

— Что, сегодня за мной?

— Мне ничего не известно. Велено привести к начальнику.

Когда они удалятся на значительное расстояние от его одиночной камеры, Такэо спросит ещё раз:

— Скажите же, прошу вас. Что, действительно уже?

Начальник воспитательного отдела слегка кивнёт. Потом, словно желая свести на нет значение собственного жеста, решительно сорвёт с головы фуражку и начнёт утирать пот. От его бритой блестящей головы поднимется пар. Этому добропорядочному, но малодушному монаху невыносимо видеть страх в глазах заключённых. Тем более что причиной этого страха является он сам. И он снова и снова станет отирать пот. Потом испариной покроется всё его тело, дыхание станет прерывистым, и он то и дело будет сбиваться с шага. А всё потому, что ему предстоит выполнить самую ненавистную свою обязанность.

Остальные двое — либо оба из особой охраны, либо один из охраны, а второй начальник зоны, в зависимости от обстоятельств. Они идут мелкой семенящей походкой, то ли торопливой, то ли неуверенной, то ли заплетающейся. Вот они ненадолго задерживаются у поста. Начальник воспитательной службы, поприветствовав постового надзирателя, делает ему знак глазами, и тот, сразу же поняв, в чём дело, берёт связку ключей и возглавляет процессию… Э, да ведь они идут в противоположную сторону! Такэо вздохнул с облегчением: похоже, на этот раз пронесло. Предчувствие обмануло его. Но, лишь на миг возликовав, он снова навострил слух. Шаги останавливаются на противоположной стороне слева, там, где находятся камеры Такахаси, Сунады и Андо. Сквозь дверь до него доносится чей-то невнятный голос — кажется, Андо. Потом раздаётся шарканье резиновых сандалий. Да, точно он. Андо. Пришли за Сюкити Андо.

Андо имеет кличку Малыш. И не зря: у него стройное, почти лишённое растительности тело, длинные ноги с гладкими и тугими, как у подростка, икрами, в бане и в гимнастическом зале на него постоянно обращены ласкающие жаркие взгляды. Когда кто-нибудь, воспользовавшись рассеянностью надзирателя, погладит его по маленькому заду, он хихикает, пожимая плечами, как девчонка, которой нашёптывают что-то на ушко.

Андо родился в районе Канда на улице Суэхиро. Отец был зеленщиком, занимался оптовыми поставками бананов, так что семья ни в чём не нуждалась. Его холили и лелеяли как единственного ребёнка и отдали в миссионерскую школу на улице Фудзимитё. В этой школе учились преимущественно дети богатых людей, атмосфера там царила весьма свободная, а поскольку ученики получали как начальное, так и лицейское образование, им не было нужды готовиться к экзаменам. Отец покупал ему всё, что тот просил, но вот любить его не любил. Когда в начальной школе ему поручили во время летних каникул собрать коллекцию насекомых, отец сразу же купил ему все необходимые приспособления: сачок, специальные пакетики из парафинистой бумаги, доску для образцов. Однако ему и в голову не пришло повезти его туда, где водятся насекомые. Прослонявшись целый день с сачком вокруг храмов Канда-мёдзин и Юсима-сэйдо, Андо вернулся домой без единого трофея. Увидев, что сын ничего не поймал, отец рассердился, стал ругать его, обвиняя в неблагодарности, и лишил ужина. Всегда занятый, отец обычно уходил из дома чуть свет, и стоило сыну попасться ему на глаза, как он тут же начинал распекать его, словно желая наверстать упущенное. Под горячую руку попадало и матери: «Совсем избаловала его, вот и растёт шалопай», — обвинял он её. Но и матери пальца в рот не клади: «Всё потому, что ты совсем не занимаешься ребёнком», — моментально парировала она. Отец, который ни от кого не терпел ни малейшего возражения, тут же, вспылив, переворачивал стол, бил посуду. В конце концов мать тоже спасалась бегством и присоединялась к сыну, который ещё раньше прятался в своей комнате на втором этаже.

Поскольку мальчик не блистал особыми успехами в школе, ему наняли репетитора. Отец сам пошёл в Токийский университет и договорился со студентом, который стал приходить к ним три раза в неделю. После урока мальчик посылал служанку вниз к матери, и она сама вносила в комнату для занятий поднос с европейскими сладостями и чаем. Это было верхом внимания с её стороны, обычно она не выходила даже к гостям, высылала служанку. За сладостями она ходила сама три раза в неделю во французскую кондитерскую «Кадо», которая имела филиал в универмаге Мицукоси.

Он перешёл в среднюю школу, когда его мать неожиданно исчезла. Её место заняла некрасивая, но молодая женщина, и он никак не мог заставить себя называть её мамой. Отец был в ярости. Тогда он стал называть её «мама», но, обращаясь к ней, никогда не смотрел ей в глаза. Спустя год она тоже неожиданно исчезла. С тех пор новые матери сменяли одна другую примерно раз в полгода. Одна из этих женщин, имя которой он начисто забыл, как-то соблазнила его в комнате для занятий. Это была тщедушная девчонка, которой ещё и двадцати не было. Она добросовестно научила его всему, что касается взаимоотношений между мужчиной и женщиной, и похвалила: «У тебя куда лучше получается, чем у отца». С тех пор она залезала к нему в постель каждый раз, когда отца не было дома, и всегда хвалила его. Но их тайная связь перестала быть тайной, когда она забеременела. Отец очень боялся, что кто-нибудь из его женщин забеременеет, поэтому нарочно подвергся операции, которая сделала его бесплодным.

С тех пор отец установил за ним строгий надзор и по ночам запрещал ему спускаться на первый этаж. На втором этаже специально для него оборудовали отдельную уборную и ванную. На верху лестницы установили дверь, правда, она не запиралась, но около неё посменно дежурили особенно преданные отцу служанки. Он всегда оттягивал момент возвращения домой из школы и до поздней ночи шлялся по разным злачным местам. Поскольку отец ограничивал его в карманных расходах, он стал воровать деньги из женских кошельков, брал из кладовой старые вещи и продавал их. В туалете на станции он снимал школьную форму и переодевался в костюм, портфель тоже научился оставлять в камере хранения. У него были знакомые юнцы в кинотеатрах и в игорных домах, а в турецких банях он обзавёлся своими банщицами.

В последнем классе средней школы Андо провалился на выпускном экзамене, и в школу вызвали отца. Тот сходил к парикмахеру, облачился в новёхонький, с иголочки костюм и отправился в школу, где ему сообщили не только о плохой успеваемости сына, но и о его едва ли не худшей посещаемости, предложив подумать о переводе мальчика в другую школу. Отец вернулся домой в чрезвычайно дурном расположении духа и заявил: «У меня за плечами только шесть классов, вот они и измываются. Да пропади она пропадом, такая школа». И в апреле Андо отправили в тренировочный лагерь, который находился в горах префектуры Гумма. Там была крошечная деревянная казарма, вмещавшая около двух десятков подростков, начальником школы был пожилой отставной военный. Утром все чинно рассаживались в зале для занятий, после обеда шли на полевые работы, в дождливые дни проводились тренировки по кэндо и дзюдо. Андо не умел сидеть на коленях как полагается, и во время занятий у него страшно болели ноги, на полевых работах над ним все насмехались, потому что физически он был слабее других мальчиков, в большинстве своём деревенских. Бежать из этой глуши, куда даже автобусы не ходили, тоже было невозможно, и в какой-то момент он понял, что единственный выход — заболеть. Он стал пить сырую воду, чтобы вызвать понос, не накрывался ночью одеялом, чтобы простудиться, но такие болезни быстро проходили. Однажды, собравшись с духом, он во время работ подлез под падающую пихту, и ему расшибло плечо. Его положили в больницу медицинского университета в Маэбаси и там, помимо перелома ключицы, у него обнаружили туберкулёз лёгких.

Год, проведённый затем в санатории у подножья горы Асама, был самым безмятежным в его жизни. В ту пору, когда на голых лиственницах лопнули почки и они быстро зазеленели, Андо неожиданно навестила мать. Она сказала, что живёт сейчас неподалёку на вилле Тигатаки, и познакомила его с новым мужем. Им оказался вовсе не тот студент Токийского университета, как много раз рисовалось в его воображении, и всё же её муж выгодно отличался от его грубого торговца-отца, он приветливо улыбался и имел весьма галантные манеры. Он сказал, что видел Андо ещё школьником в форме с украшенным золотым позументом воротничком, то есть получалось, что они с матерью познакомились задолго до того, как она развелась с его отцом. Летом мать часто навещала его вместе с мужем и каждый раз приносила какие-нибудь гостинцы. Но фрукты, как правило, портились, а книги покрывались пылью. «Может, тебе ещё что-нибудь нужно?» — спросила мать. Он ответил: «Денег» — и стал плакаться на свою тяжёлую жизнь в лагере. Мать заплакала и оставила ему конвертик с большой суммой денег. В конце лета мать с мужем перебрались в Токио. Её муж сказал на прощанье: «Выздоровеешь — приезжай» — и оставил ему визитную карточку, на которой значился их адрес: «Хонго, ул. Мотомати». Это было всего в десяти минутах ходьбы от дома его отца на улице Суэхиро в районе Канды.

Скоро лиственницы стали желтеть, а потом и вовсе осыпались, и в горах наступила зима. Вокруг санатория были только голые деревья и сухая трава, солнечные лучи бесцеремонно вторгались в палату. Многие из пациентов клиники, которая и раньше была заполнена едва наполовину, подались в более тёплые места, остались только несколько стариков, которым лень было двигаться с места, и он, Андо. Старики целыми днями сидели у телевизора или просто зевали, а после ужина сразу же ложились спать, его же такое бесцельное времяпрепровождение тяготило. Заскучав, он стал подумывать о возвращении в Токио, но понимал, что отец ни за что не примет его. Когда его должны были перевести из больницы Маэбаси в санаторий, отец ограничился открыткой с наставлениями, он ни разу не навестил его и даже не прислал ни одного письма.

Зима выдалась затяжной. Когда в газетах появились фотографии расцветшей в Токио сакуры, у Асамы ещё белел снег, тропинки были скованы льдом, деревья в лесу были однотонно бурого цвета. Однажды, когда Андо вышел прогуляться, ему на глаза попался автобус, идущий до станции, и он неожиданно для самого себя вскочил в него. Заглянув в кошелёк, он обнаружил там несколько полученных от матери конвертиков. Доехав до станции, он без всяких колебаний купил билет до Токио.

В Токио было тепло, по улицам шли легко одетые люди, и его облачённая в пальто фигура казалась нелепой и провинциальной. Большую часть денег он потратил на модную демисезонную одежду, потом отправился кутить в давно знакомые ему Асакуса и Уэно, провёл ночь в Санъя и в результате остался без единого гроша. На следующее утро с раскалывающейся с похмелья головой он вышел на станции Окатимати и, дойдя пешком до улицы Суэхиро, быстро прошёл мимо родного дома и стал подниматься по задней лестнице храма Канда-мёдзин, в котором часто играл в детстве. У него кружилась голова, его подташнивало, по всему телу разливалась невыносимая усталость. Когда он добрался до самого верха лестницы, всё его тело было покрыто испариной, от тепловатого пота резало глаза.

Он как раз свернул на улицу Мотомати, когда ему захотелось в уборную, но он решил потерпеть до дома матери. Однако сбился с дороги и, пока искал нужный ему дом, наткнулся на полицейский пост. Ему очень уж не хотелось обращаться за помощью к полицейскому: он был одет слишком роскошно для лицеиста, к тому же в прошлом его несколько раз задерживали за неблаговидное поведение в разных злачных местах, поэтому он свернул в первый попавшийся переулок. Дорога резко пошла вверх, его опять замутило и стала кружиться голова. Вокруг были одни жилые дома, никаких туалетов на пути не попадалось — город отказывал ему в удовлетворении самых насущных потребностей. Задыхаясь, он брёл мимо домов с опущенными шторами и закрытыми ставнями. Тут ему попалась на глаза школа, и, недолго думая, он вошёл внутрь. В детском туалете двери кабинок расположены низко, поэтому его могли увидеть, но ему было уже не до этого. Вместе с экскрементами и рвотой его организм покинула боль. Его поразило, что такая сильная боль исчезла в результате всего-навсего выброса каких-то веществ из организма. Наконец обретя душевное равновесие, он услышал звонкие детские голоса. Судя по всему, шёл урок родной речи. Он с умилением подумал о том счастливом ещё времени, когда сам учился в начальной школе. Внезапно — возможно, причиной был витающий в воздухе запах мочи — ему вспомнилось, как однажды, уже в третьем классе, он обмочился ночью, и мать больно ущипнула его за задницу. Пальцы у матери были тонкие и удивительно нежные. Рассматривая по-детски неумелые изображения половых органов на дощатых перегородках, он с удовольствием вспомнил, как сам рисовал что-то в этом роде. Справив нужду, долго не мог сдвинуться с места: ему казалось, что если он поднимется, то заключённый в этой кабинке счастливый мирок его детства тут же рассыплется в прах.

Вдруг послышался звук шагов. Он торопливо привёл в порядок одежду, готовый спасаться бегством, и усмехнулся, представив себе, как нелепо должен выглядеть со стороны. Но ведь он не сделал ничего плохого, ничего, из-за чего надо было прятаться и убегать. Однако, заметив приближающееся издалека яркое желтовато-зелёное платье, присел, стараясь укрыться за низкой дверью. Надежда сменилась тупым отчаянием, когда он понял, что эти суетливые лёгкие шаги принадлежат ребёнку. Шаги приблизились как раз к его кабинке. Ручка двери дёрнулась несколько раз, после чего шаги переместились к двери соседней кабинки. Тогда он поднялся. Высунулся, рассчитывая напугать, но перед ним оказался узкий девичий затылок. Шейка, как цветочный стебель, поднималась из зелёного, отороченного кружевами воротничка. Девочка стояла, повернувшись к нему боком, она не замечала, что за ней наблюдают, он видел её нежные, беззащитные, словно распахнутые настежь окна, глаза. Девочка вошла в соседнюю кабинку и тут же приступила к делу. Он с удовольствием прислушивался к звуку энергично бившей упругой струйки. Теперь он был совершенно спокоен и, когда понял, что девочка не заперла за собой дверь, открыл свою. И едва она закончила справлять нужду, тут же выскочил из кабинки и, рванув на себя соседнюю дверь, ворвался внутрь.

На миг девочка оцепенела от страха, но тут же завопила и стала отбиваться. Этого он не ожидал, ему казалось, что удастся как-нибудь улестить её. Схватив её за шею, которая извивалась, словно шланг, вырвавшийся из рук пожарника, он стал сжимать её изо всех сил, словно стараясь остановить воду. Вода перестала литься, и шланг бессильно повис. Когда тяжёлая, как арбуз, голова девочки ударилась о его грудь, он подумал: «Я убил человека». При этом ничего не почувствовал, только слегка удивился: «Надо же, как, оказывается, легко умереть…» В тот же миг его охватило нестерпимо сладостное чувство, словно мёд перетекло из груди в низ живота, разлилось по всему телу. Он сорвал красные трусики, которые всё ещё оставались спущенными, и обнажил нижнюю часть тела девочки. Она была совсем ещё ребёнком, но её по-женски округлые ягодицы и тонкая талия разбудили в нём желание. Обессилев, он впервые взглянул ей в лицо. Покрасневшая, ещё тёплая кожа, правильные черты лица — она была красивой, как ему и рисовалось, когда он разглядывал её профиль. Он аккуратно протёр тело девочки туалетной бумагой и усадил её, прислонив к стене, чтобы не падала. Затем закрыл дверь и, не оглядываясь, вышел на улицу, залитую лучами весеннего солнца.

— А потом я, — рассказывал Сюкити Андо, — пошёл в парк. Там рядом со школой парк. Сакура была в полном цвету, и мне так странно стало. Почему странно? Да потому, что смотрю — красота вокруг просто обалденная. «Вот странное существо человек, — пришло мне в голову. — Даже после такого способен любоваться цветами». И ещё я подумал: «Раз цветы так красивы, то, в конце концов, какая разница, что я сделал». Успокоился и пошёл к матери. Раза два пришлось спрашивать дорогу, из-за этого-то меня и поймали потом. Ну, мать, конечно, рада была, да… Я у неё провёл дней десять. Хорошие были денёчки. Каждый день вкусно ел, ходил с ней по магазинам или просто так, погулять. Ей-то казалось, что я всё ещё маленький. Она и обращалась со мной совсем как с ребёнком.

— Ты и сейчас ребёнок, — заметил Такэо. — Всё тебе нипочём, никогда не унываешь.

— Ха-ха-ха… Это точно, — подтвердил Андо. — Такой уж характер дурацкий, всё с меня как с гуся вода.

Два года назад, в тот день, когда по делу Андо был вынесен приговор, на большой спортплощадке как раз играли в бейсбол — это бывало дважды в месяц. По этому случаю все были в сборе и каждый счёл своим долгом поиздеваться над Андо.

— Эй, Малыш! Говорят, ты получил наконец свой приговор? Что, опять смеёшься? Да тебя ничем не возьмёшь!

— Экая жалость! Ни за что ни про что вздёрнуть такого симпатягу.

Что бы ему ни говорили, Андо только улыбался в ответ, казалось, ничто, кроме бейсбола, его не занимает. Ожидая своего выхода, он вдруг спросил у Такэо:

— А как это умирать? Что при этом чувствуешь?

— Ну, этого никто не знает.

— Само собой. И всё же, куда отправляется человек после смерти?

— Это тоже никому неизвестно.

— Но ведь говорят, после смерти человек вроде бы рождается заново. Это правда?

— Может, и правда, — Такэо постарался придать своему лицу глубокомысленное выражение. Ему хотелось узнать, на что надеется Андо. — Во всяком случае, так говорят умные люди. А кем бы ты хотел переродиться?

— Ну, не знаю, — Улыбка погасла на лице Андо, он сразу посерьёзнел и глубоко задумался. — Хорошо бы родиться тюльпаном. Красным тюльпаном.

Заключённые, прислушивавшиеся к их разговору, прыснули.

— Нет, ты только подумай — тюльпаном. Да ещё и красным! — сказал один.

— А Малыш у нас любит всё красное, — добавил другой, явно намекая на то, что жертва Андо была в красных трусиках.

— Почему тюльпаном? — спросил Такэо, почувствовавший, что Андо не шутит.

Глядя Такэо прямо в глаза, Андо сказал раздельно, словно желая донести до него каждое слово.

— Мне смерть как надоело быть человеком.

Это вызвало новый взрыв смеха. Заключённых забавляло всё неожиданное. Но Такэо не мог смеяться. Ему было понятно, что чувствует Андо. Он и сам много раз думал о том, что больше не хочет быть человеком.

И вот сейчас, в этот самый миг, Андо делает первый шаг к тому, чтобы стать красным тюльпаном. Идёт по коридору, шлёпая резиновыми сандалиями, и, наверное, уже не смеётся. Впрочем, может, до него ещё и не дошло, куда его ведут. При его беспечности и такое вполне возможно. Вызвал начальник тюрьмы и вызвал, подумаешь, дело какое! Иногда начальник воспитательной службы останавливается, чтобы вытереть пот. На самом-то деле толстяк озабочен состоянием Андо, но тому хоть бы что, глядит на его лысую голову, над которой поднимается пар, да улыбается. Войдя в большой кабинет начальника тюрьмы, где наверняка включён калорифер, он начнёт с любопытством озираться. Ему предложат сесть, он плюхнется на диван и испугается, когда под ним заскрипят пружины. Начальник же тюрьмы, глядя на него с улыбкой, начнёт ни к чему не обязывающий разговор о том, о сём.

— Как себя чувствуешь в последнее время? Мне, конечно, сообщает о том ваш постовой надзиратель…

— Спасибо…

— Родители навещают?

— Да, мать.

— Мать? Кажется, твоя мать второй раз вышла замуж?

— Да.

— Значит, официально она тебе уже чужой человек?

— Да, она приходит на свидания тайком от отца.

— Хорошая у тебя, видно, мать.

Начальник тюрьмы скажет это с растроганным видом, хотя ничего нового для себя он не услышал. На самом-то деле он спрашивает о том, что прекрасно ему известно. Он всегда заранее изучает личное дело заключённого, а уж там собраны все нужные сведения: и о семейных отношениях, и о ходе судебного разбирательства, и о поведении в тюрьме, и о переписке, и о свиданиях.

— Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать один.

— Да ну? А на вид будто и двадцати ещё нет. Значит, ты уже справил совершеннолетие? Небось, с тобой все обращаются как с ребёнком?

— Да. — И Андо улыбнётся обезоруживающей детской улыбкой.

— Стало быть… — Начальник сделает вид, будто задумался. — Сколько же тебе тогда было лет?

— Восемнадцать.

— А, значит, всё-таки восемнадцать уже было. — Начальник наверняка подумает, что если бы Андо ещё не исполнилось восемнадцати, то смертную казнь заменили бы пожизненным заключением, но Андо и это невдомёк, он по-прежнему будет блаженно улыбаться.

— Твоё вероисповедание?.. — Тут голос начальника приобретёт некоторую значительность.

— Я ни во что ни верю, — решительно ответит Андо.

— Да ну? Это большая редкость… — В голосе начальника прозвучит сожаление.

По его глубокому убеждению, с верующим продолжать разговор было бы куда легче. Многие обитатели нулевой зоны принимают какую-нибудь веру. А если даже не принимают, то хотя бы посещают религиозные собрания, во всяком случае встретить среди них человека, который решился бы сказать вот так: «Я ни во что не верю», действительно большаяредкость.

— Ты ведь, кажется, учился в католической школе?

— Да, в начальных классах.

— Там вас наверняка окружали священники и монахини, удивительно, что ты совсем не заинтересовался религией.

Андо только улыбнётся. Во-первых, ему просто нечего на это ответить, а во-вторых, надо же как-то выказать своё уважение начальнику тюрьмы, который не поленился так досконально изучить его прошлое. Тут в разговор включится начальник воспитательной службы.

— Андо только один раз присутствовал на моей проповеди. Я тогда толковал гимны преподобного Синрана.^[2] Он всю проповедь проспал.

— Что ж, понятно, — скажет начальник и, подтрунивая, добавит:

— Ты, небось, и все занятия в школе проспал. Я прав?

Андо пожмёт плечами. Это единственное, чему он научился от своего французского духовника. Начальник тюрьмы и главный воспитатель засмеются. Они засмеются так заразительно, что к ним присоединится и сам Андо. Пока все смеются, начальник тюрьмы, улучив момент, как бы между прочим скажет:

— Ну вот, получается, что завтра нам с тобой придётся расстаться.

Интересно, перестанет ли Андо смеяться? Наверное, перестанет.

Или нет, скорее всего, он по инерции продолжит смеяться, но смех застынет на его лице неподвижной бессмысленной гримасой. Впрочем, может, получится совсем наоборот. Он станет смеяться ещё пуще.

— Ха-ха-ха, неужели уже пора? Пора отправляться? Ха-ха-ха!

Он будет веселиться как школьник, предвкушающий загородную прогулку. Да, пожалуй, в духе Андо скорее последнее.

Главный воспитатель хорошо поставленным голосом начнёт торопливо вводить его в курс дела. Сообщит, что телеграмму родителям послали. Что мать придёт, а отец пока не дал никакого ответа. Ну да ладно, вместо него я сам позабочусь о твоём угощении, во всяком случае, до приезда матушки. Говори, не стесняйся, чего бы тебе хотелось на ужин? Сладостей? Ладно, ладно, я пошлю за ними начальника отдела снабжения.

На следующий день, в десять часов утра, с белой повязкой на глазах, придерживаемый с двух сторон конвойными, Андо поднимется на эшафот. И когда привязанное к верёвке холодное металлическое кольцо коснётся его шеи, он упадёт. Упадёт, ничего не понимая, как когда-то упала убитая им девочка…

Между тем шлёпанье резиновых сандалий стихло. Наверное, они уже поднимаются по лестнице. Разбухшее время внезапно сжалось, и Такэо вздохнул. Его наконец отпустило, будто скальпель вырезал из тела тревогу, порождённую предутренним сном. Однако какая-то тяжесть — словно неуничтоженные раковые клетки — осталась и, комком сжавшись в груди, ожидала своего часа.

Да, сегодня ему повезло. Но уже завтра на месте Андо может оказаться именно он. По здешним правилам в воскресенье этого не бывает. Но только по здешним, вообще-то казнь может быть назначена на любой день, кроме больших праздников, первого и второго января и тридцать первого декабря. То есть за ним могут прийти когда угодно. «Так или иначе, хотя бы не сегодня…» — подумал Такэо.

Как только стихли шаги, вокруг зашевелились. Похоже, не только Такэо, а и все остальные прислушивались к ним, затаив дыхание. Он глубоко вздохнул. Тело будто разом обмякло, сидеть стало невмоготу, и он привалился к своему столику из матраса. Томик «Место человека в природе» упал на пол и в отчаянии захлопнулся. Такэо был как выжатый лимон, голова превратилась в пустой сосуд, абсолютно лишённый мыслей. Обессиленный, он спрятал голову под матрас, и тут же в ушах, словно призыв из иного мира, зазвучал далёкий крик: «На спортплощадку-у-у-у!». Физкультурный час. Пошатываясь, он поднялся и сильно ударился плечом о стену. Боль неожиданно взбодрила его. Три шага от стены к стене, ещё три шага, ещё три шага… Затем он переоделся в синий тренировочный костюм, взял в руки спортивные тапочки и стал ждать, когда откроют камеру.

Выпущенных из камер заключённых выстроили в коридоре. Затем колонной — надзиратель впереди и надзиратель сзади — повели на спортивную площадку. Заключённые одеты кто во что горазд, в тренировочном костюме один Такэо. Другие в пиджаках или джемперах, а кое-кто и в синих тюремных робах.

В колонне семь человек — половина всех имеющихся в наличии осуждённых. До спортивной площадки, расположенной позади тюремного корпуса, бегом меньше пяти минут. Однако заключённым, редко покидающим тесные камеры, кажется, что они идут туда очень долго — по лестнице, коридорам, крытой галерее. Маленькая спортивная площадка, имеющая странную веерообразную форму, обнесена высокой бетонной стеной. И тем не менее, попав сюда, всегда испытываешь чувство свободы — кажется, здесь так просторно, да и небо над головой.

Такэо сразу же пригласил Андо поиграть в мяч, и они вышли на середину. Остальные, сгрудившись на освещённом солнцем клочке земли, не двигались с места.

Такэо, уверенный, что Андо увели, был поражён, увидев его среди выведенных в коридор заключённых. Однако ему нередко случалось обманываться подобным образом, поэтому, поняв свою ошибку, он только усмехнулся. Он попытался вычислить, кого же увели на самом деле, но так и не понял. Скорее всего, кого-то из соседей Андо, собственно, он и пригласил его поиграть в мяч, чтобы узнать, кого именно.

Мяч был просто брезентовым мешком, набитым ватой, даже самым сильным ударом нельзя было заставить его лететь туда, куда нужно. Тем не менее, подхваченный ветром, он пролетел над головой Андо и укатился в глубокую синевато-чёрную тень у стены. Андо, не двигаясь с места, только проводил его взглядом, как будто был не участником игры, а всего лишь зрителем.

— Эй, сходи за мячом! — крикнул ему Такэо.

Андо, не вынимая рук из карманов, медленно двинулся к мячу, подобрал его и лениво кинул. Мяч упал, не долетев до Такэо нескольких метров. Такэо быстро схватил его и резко бросил, метясь в голову Андо, но промазал, мяч попал в руку.

— Ты что, больно же! — Андо потёр руку.

— Да неужели? Ну ты и неженка! — И Такэо стал кидать мяч, стараясь попасть Андо в плечи и грудь.

Андо не убегал и не пытался ответить, только смеялся. В конце концов Такэо сдался и стал отряхивать руки.

Солнце висело совсем ещё низко, от стены падала густая тень. По сомнительной чистоты синему небу тянулись похожие на грязный осадок облака. Одно из них — большое и сизое — надвигалось на солнце. Такэо, щурясь, взглянул на стоящего против света Андо.

— Знаешь, я тут давеча подумал, что пришли за тобой.

Андо расхохотался. Наверное, принял слова Такэо за шутку.

— А что, было бы здорово! Ты не представляешь, как мне здесь всё обрыдло. Только и жду, чтобы за мной откуда-нибудь да пришли.

— Приходил начальник воспитательной службы, — перебил его Такэо.

— Да ну? — Оборвав смех, Андо захлопал своими круглыми глазёнками. Малыш малышом, но что значит приход начальника воспитательной службы, понимал даже он.

— Точно. Шаги были явно его. Он приходил к кому-то рядом с тобой.

— Когда?

— Только что. Минут пятнадцать назад.

— А я и не заметил!

— Они пришли втроём: он, начальник зоны и ещё один. Кого-то увели. Думал — тебя, а получается — кого-то другого. Может, Сунаду?

— Но ведь… — Андо показал глазами на греющегося на солнышке Сунаду.

— Ну, тогда не знаю кого, — занервничал Такэо, — но кого-то увели, это точно. Хотелось бы знать, кого именно.

— Ты говоришь, недавно? Но ведь все вроде здесь.

— Да, похоже на то. Но я в самом деле слышал шаги.

— Странно, — скривил губы Андо. На его лице появилось озабоченное выражение.

— Ещё бы не странно, — согласился Такэо. — Но может, мне всё это просто примерещилось спросонья? Меня всю ночь мучили кошмары, глаз не мог сомкнуть. Да, не иначе примерещилось!

— А может, я просто прохлопал ушами. Давай я спрошу у Сунады. Он всё за версту видит и слышит.

— Да ну его, — Такэо похлопал Андо по плечу. — Здорово, что тебя пронесло. А я думал о тебе…

— О чём? Что мне кранты? — засмеялся Андо, правой рукой сдавив себе горло. — А по мне, так чем раньше, тем лучше.

— Нет, не об этом, — ответил Такэо. — О твоей жизни. Обо всём, что ты мне рассказывал: о доме на Канде, о твоей матери, о лагере в Гумме и о прочем… Короче, о том, как ты жил.

— Ну и как я жил?

— В том-то и вопрос.

Они переглянулись и на миг задумались, словно перебирая в памяти события из жизни уже умершего человека. Но Андо тут же отвёл глаза, и взгляд его бездумно заскользил вокруг, перескакивая с одного предмета на другой: с греющихся на солнцепёке товарищей на небо, с неба на виднеющиеся вдали городские небоскрёбы… Думать он не очень-то и умел.

— Послушай, — снова дружески заговорил с ним Такэо, — не помню когда, но ты мне говорил, что в новом рождении хочешь стать красным тюльпаном.

— Красным тюльпаном? Кто?

— Ты! — Такэо был вне себя от возмущения. — Неужели не помнишь?

— Да не мог я такого сказать! — Андо снова скривил рот, потом неожиданно расхохотался. Совсем как человек, который долго терпел щекотку, но наконец не выдержал.

— Что это с тобой сегодня, Кусумото? Ты сам на себя не похож. Наверное, и в самом деле ещё не совсем проснулся.

— Да? — Такэо печально взглянул на смеющегося юношу. — Что ж, может, ты прав. И всё же, кем бы ты хотел стать в следующем рождении?

— Уж во всяком случае не человеком, — живо ответил Андо, радуясь, как ребёнок, которого попросили отгадать загадку.

— Смотри-ка! — Такэо улыбнулся. — Так кем же тогда?

— А никем. В гробу я всё это видел!

— Ну вот, приехали!

— Куда приехали?

— Я имею в виду, что дальше этой идеи ты продвинуться не способен.

— Ну, идеи не для меня. Нет у меня никаких идей!

— А вот и есть! — сдвинув брови, сказал Такэо.

— Ха-ха! Да пошёл ты! Что это с тобой сегодня, в самом деле?

Андо расхохотался. Смеялось всё его белокожее, с большими глазами лицо. Обычный городской парень, таких, как он, в кожаных куртках и вельветовых брюках сколько угодно. Единственное, что отличает этого от других, — клеймо убийцы, приговорённого к смертной казни. Это клеймо и прекрасное юное тело не подходили друг к другу, вступали в непримиримое противоречие. Наверняка кто-то и о нём так думает. У Такэо возникло жгучее желание схватить что-нибудь твёрдое и шарахнуть о землю, чтоб разлетелось на куски, и он пнул ногой асфальт. Но его нога тут же была отброшена синевато-чёрной сухой преградой.

3

У бетонной стены пятеро мужчин нежились на солнышке. Как видно, даже выход на спортивную площадку не поколебал их уверенности в том, что в их положении совершенно бессмысленно заниматься накачиванием мышц, поэтому они предпочитали либо просто стоять на месте, либо сидеть на корточках. Одни болтали о том о сём, другие играли в шахматы.

Когда к ним приблизились Такэо и Андо, привалившийся к стене Сунада — крепыш в синей тюремной робе — выпрямился.

— А, это ты, Малыш! Померимся, кто сильней?

— Да ну тебя! — отмахнулся Андо. — Всё равно проиграю.

— Тогда давай мяч побросаем!

— Отстань, я и так уже без сил.

— Да ладно брехать! По-моему, ты особо и не напрягался. Только с этим мерзавцем Кусумото поболтал.

— Всё равно я устал.

— Нечего! Давай, иди сюда.

Сунада ухватил Андо за запястья и, притянув к себе, словно насильник женщину, грубо сжал его бёдра. Гибкие длинные руки напоминали змей, обвивших сыновей Лаокоона. Андо, забившись в его объятьях, стал громко звать надзирателя. Сунада на миг оглянулся, и Андо удалось выскользнуть. Джемпер распахнулся у него на груди, он запутался в рукавах. С интересом наблюдавшие за этой сценой заключённые захохотали.

— А ну стой! — заорал Сунада.

Но догонять не стал, позволил Андо отбежать и только издалека злобно сверлил его глазами.

Андо хлопнул в ладоши, как будто они играли в салочки.

— Да тебе, небось, слабо! В мяч-то.

— Ах ты… — Сунада вырвал мяч из рук Такэо и не глядя ударил по нему. Мимо. Пока Сунада ходил за мячом, Андо убежал.

Ещё один удар, снова мимо. Мяч подкатился к ногам Тамэдзиро, игравшего в шахматы с Коно. Тамэдзиро крякнул, картинно подпрыгнул, погрозил пальцем Сунаде и быстро перебросил ему мяч. Бросок был точным, мяч угодил Сунаде прямо в грудь и упал на землю, поскольку тот не двинулся, чтобы его принять.

— А со мной не хочешь перекинуться разок? — крикнул Тамэдзиро.

— Да пошёл ты. Нос не дорос! — Сунада скрестил на груди жирные руки, и его тюремная роба едва не лопнула в плечах.

— Ну, это как сказать. Скорее у тебя нос не дорос. Да и реакция у тебя никакая. Радоваться должен, что сам дядюшка Тамэдзиро приглашает тебя составить ему компанию.

— Иди ты… — Сунада, подхватив мяч, изо всех сил ударил по нему.

Мяч взвился вверх, казалось, он пролетит над головой Тамэдзиро, но тот, подпрыгнув, поймал его и послал обратно. Мяч снова с глухим стуком ударил Сунаду в грудь. Разозлившись, Сунада запустил им в Тамэдзиро и таким образом всё-таки втянулся в игру.

Тамэдзиро двигался поразительно легко, хотя был в толстом пальто, с замотанной шарфом шеей. Он казался двадцатилетним юношей, возраст выдавали только лысая голова, покрытая пигментными пятнами, и морщинистое лицо. Он любил говорить, что секрет его молодости в простой тюремной одежде и непритязательной пище. У него за спиной было уже больше десяти судимостей, впервые попав в тюрьму сопливым мальчишкой, он провёл за решёткой почти всю свою жизнь. Около месяца тому назад он потряс всех, сделав на спортивной площадке сальто-мортале прямо в ватном кимоно.

Рядом с энергичным, подвижным Тамэдзиро Сунада казался особенно неповоротливым, и сначала игра у них не клеилась. Но постепенно движения Сунады стали более неожиданными и проворными, а удары более меткими. И за счёт явного превосходства в силе он начал одолевать Тамэдзиро.

— А Суна-тян у нас, оказывается, спортивный малый, — заметил Андо.

— Сунада-то? А он ведь что-то вроде волка в овечьей шкуре, — пробормотал Коно. Лишившись партнёра по шахматам, он от нечего делать играл сам с собой. — Страшный человек. Стоит только зазеваться, тут же нападёт врасплох, и тогда тебе крышка!

— Ещё бы, говорят, он запросто скатился вниз по жутко отвесной стене только ради того, чтобы окончательно прикончить сброшенную им женщину.

— Он и начал тогда примерно в том же духе. Она-то расслабилась, мол, растяпа, что его опасаться, а он раз — и набросился на неё. Сам рассказывал.

— Рядом с ним говнюк Тамэ просто пай-мальчик. Гляди-ка, сейчас выдохнется!

Андо был прав: Тамэдзиро действительно явно начал уставать. Он стал пропускать мячи, падал, промахивался, бросая мяч Сунаде. В конце концов он сдался и, тяжело дыша, вернулся к остальной компании. Пальто на нём сбилось, лысина блестела, будто натёртая маслом.

— Эй, Тамэ, ещё же не закончили! — крикнул ему вслед Сунада.

— Всё, не могу. Сил больше нет.

— А ну иди сюда!

— Уж извини! Хватит, поиздевался над стариком! Пора и честь знать! — И Тамэдзиро шарфом вытер пот.

— Эй ты, говнюк, сукин сын, вернись немедленно! — Сунада угрожающе вздёрнул плечами, затем сорвал с себя куртку, потом рубашку и остался полуобнажённым. У него было ладное, как у новёхонького бога-защитника, тело. Волосы растрепались на ветру.

— Этот стервец меня доконал, — пожаловался Тамэдзиро и, нахально смахнув рукой фигуры со стоящей перед Коно шахматной доски, снова стал расставлять их.

— Эй, Тамэ, попробуй только не приди, я тебе шею сверну, как цыплёнку. — И Сунада, словно борец на ринге, поиграл бицепсами.

— Отцепись! Давай, Коно, твой черёд. — Не успел Тамэдзиро произнести эти слова, как ветер сбросил с доски аккуратно расставленные им бумажные фигурки, и он защёлкал языком от досады.

— Кому сказал, давай сюда! — Сунада подбежал к игрокам и, сделав вид, будто собирается напасть на Тамэдзиро, ловко схватил за руку Андо и, притянув к себе, впился в его губы. Тот сразу же замер, тело его обмякло, невольно отвечая на ласку.

— Давайте, не стесняйтесь, — поощрил их Тамэдзиро. При этом он старался говорить тихо, чтобы не услышал охранник.

Белые щёки Андо покрылись нежным румянцем. Возбуждённый этой сценой Тамэдзиро ещё раз сказал: «Ну, давайте, что же вы?» Надзиратель оглянулся. Сунада сразу же отпихнул от себя Андо.

Тот кинулся к Такэо и спрятался у него за спиной. Медленно подойдя к ним, Сунада остановился. Прямо перед глазами Такэо оказалась его массивная обнажённая грудь, жирный подбородок торчал как кулак.

— Тебе чего? — спросил Такэо.

— А ничего! — ответил Сунада, липким взглядом скользнув по телу Такэо. Волосы на его груди шевелились от ветра. Несмотря на холод, он обливался потом. От тела Сунады всегда исходил резкий запах, но сейчас его унёс ветер, и казалось, будто по площадке передвигается что-то вроде холодного мокрого трупа.

— Тогда чего ты на меня уставился?

— Ничего. — Усмехнувшись, Сунада скрестил на груди руки. — Очень уж ты спокоен. Даже завидно.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего особенного. Просто так кажется.

— Ты что-то сегодня не в духе, — улыбнулся Такэо.

— Ничего подобного. Просто захотелось посмотреть тебе в глаза. — И Сунада приблизил своё лицо почти вплотную к Такэо.

— Неприятно же, — отстранился тот и попытался оттолкнуть Сунаду. — Отстань.

Холодная на ощупь кожа и твёрдые рёбра подались назад. Испытывая какую-то непонятную гадливость, Такэо обтёр ладони о рукава тренировочного костюма. Сунада, как будто рассматривая экспонаты на выставке, передвинулся на шаг вперёд и уставился на Какиути. Какиути, поглаживающий по спине сидящего на корточках Оту, опасливо поднял голову.

— Ты чой-то у нас совсем отощал. Настоящий заморыш! Небось, питаешься кое-как!

Какиути поднялся и, покачнувшись, задвигал плечами, обтянутыми тонким пиджаком. У него, бывшего плотника, правое плечо было заметно выше левого. Придвинув к его лицу своё, Сунада впился в него взглядом.

— Бороду отрастил… Побрился бы, что ли, недоносок!

— Ты думаешь, стоит? — добродушно отозвался Какиути.

— Конечно. На тебя ведь дунешь, и ты улетишь. Таким хлюпикам только стишки и писать. Смехота! Не понимаю, о чём они там думают в газете, когда печатают твои поганые стишата. Что в голову ни взбредёт — бац, на тебе — стишок готов. Так ведь? А ну, сочини нам что-нибудь.

— Сейчас не хочется.

— А если я попрошу?

— Нет, я же сказал.

Какиути помотал своей угловатой головой. Слишком большая для его тщедушного тела, она тяжело закачалась. Лицо оставалось бесстрастным.

— Ну и ладно. — Сунада скрестил на груди руки и стал тереть грудь и плечи. — Страсть какая холодрыга.

Потом неожиданно опустился на корточки прямо перед скорчившимся Отой. От неожиданности тот вскочил, и Сунада тут же вскочил тоже.

— Какого чёрта! — Ота выпучил глаза и, отступив на шаг, прижался спиной к стене.

— Никак опять разнюнился? — И Сунада ладонью легонько шлёпнул Оту по щеке.

Щека была мокрой. Глаза у Оты покраснели. Вид у него был замёрзший, он трясся всем телом, облачённым в застиранную тюремную робу, из которой торчали белые нитки. Обнажённому Сунаде и тому явно было теплее.

Сунада, остановившись в двух-трёх шагах, изо всей силы хлопнул ладонями по бетонной стене, делая вид, что метит Оте в голову. Тот завопил.

— Кончай! — вмешался Какиути, и, как только Сунада отошёл от стены, протиснулся к Оте. Сунада ухмыльнулся и поиграл бицепсами. Затем, изловчившись, просунул руку между стоящими у стены и снова шлёпнул Оту по щеке, на этот раз довольно сильно.

— Это тебе за то, что глаза вечно на мокром месте. Такой большой, а нюня.

— У него хандра, — объяснил Какиути. — Птичка его вот-вот окочурится.

— Птичка, говоришь? — Сунада потёр ладонями плечи и грудь.

— Да, его птичка того и гляди подохнет, вот он и переживает.

— Вот, значит, как. — Сунада стал размахивать руками, как мельница крыльями. — Раз так, пусть берёт мою. Есть из-за чего расстраиваться!

— Но она ведь твоя?

— Да ладно, она мне больше не нужна.

— Почему?

— Надоела. Я всё равно собирался от неё отделаться. Так что одно к одному. Эй, Тёскэ, не реви, я тебе свою отдам.

Ота, выглянув из-за спины Какиути, опасливо покосился на Сунаду.

Внезапно потемнело. Холодный ветер подул сильнее, он буквально пронизывал до костей. Пожав плечами, Сунада подобрал мяч и изо всех сил запустил его в стену. Раздался такой звук, будто лопнул надутый бумажный пакет, и на землю упал бесформенный комок резины. Он бросил его ещё раз, и надзиратель повернулся. Сунада снова и снова неистово лупил мячом по бетонной стене, будто мстил ей за какую-то обиду.

— Твой ход первый, — сказал Тамэдзиро. Они начали с Андо партию в шахматы.

Какиути увлёк Оту в уголок и как мог пытался его утешить. У стены остались двое — Такэо и Коно. Похожая на вытащенного из раковины моллюска туча наползла на солнце. С запада надвигалась ещё одна, чёрная и скользкая, как спина сома.

— Холодно! — сказал Коно, натягивая на уши ворот свитера.

— Чудная какая-то погода, — ответил Такэо, пошевелив ноздрями. — Наверное, снег пойдёт.

— Откуда ты знаешь? — Коно спрятал руки в рукава свитера.

— Воздух влажный. Когда воздух влажный, у меня голова всегда кружится.

— Да, тебе хорошо. Ты, это… Как это? Барометр, что ли? Барометр, вот ты кто.

Тут раздался такой удар, что земля задрожала. Сунада бился о бетонную стену. Отходил на несколько шагов и снова бросался на неё что было силы.

— Как таран, — сказал Тамэдзиро. — Бетон вот-вот треснет. Не удивлюсь, если нашему разлюбезному силачу удастся сокрушить эту стену.

— Тогда мы все сбежим, — засмеялся Андо.

— Ага, держи карман шире! За этой стеной точно такая же спортплощадка, как наша. Что здесь, что там, один чёрт.

— А если и ту стену сломать?

— За ней ещё одна площадка. Как будто сам не знаешь. Здесь таких площадок шесть, они расположены полукругом, одна примыкает к другой.

— А мы их всех разломаем. И сбежим… — Андо, скорчив по-детски лукавую рожицу, засмеялся.

— Дурак, — с жалостью на него глядя, сказал Тамэдзиро. — Ну совсем дитя малое.

К Сунаде уже спешил надзиратель. Его фуражка скрыла лицо Сунады, тут же прекратившего таранить стену. Тюремщик был выше Сунады ростом, но Сунада шире в плечах, поэтому первый выглядел как штырь, вбитый в тело последнего. Второй надзиратель на всякий случай медленно подошёл поближе.

— Давай-давай, бей их, — шептал Андо. — Бей их, Суна-тян!

— Что ты несёшь, несмышлёныш, — заметил Тамэдзиро, передвигая на доске фигуру. — Твой ход.

— Бей их, — повторял Андо, глядя в сторону Сунады.

— Да ты что? С чего так распаляться?

— Давай, бей их всех! Слышь, всех круши!

Белые щёки Андо покраснели. Смазливое личико он унаследовал от матери. Такэо как-то видел её. За сеткой в комнате для свиданий сидела женщина в шёлковом жёлтом платье, по виду барыня. Идя к выходу, Такэо оглянулся на неё и увидел, что чертами лица она просто копия Андо. Та же беззаботная улыбка, та же белоснежная кожа, такие же готовые при малейшем волнении залиться мгновенным румянцем щёки, такой же миндалевидный разрез глаз.

Да, если бы Андо не поехал тогда к матери, он, возможно, не стал бы преступником.

Этими белыми изящными руками он сжимал тонкую, похожую на шланг, девичью шейку. А теперь очень скоро, если не завтра, то, скорее всего, на следующей неделе, его собственную тонкую и белую шейку сдавит верёвка. Может, хоть тогда он вспомнит. Что хотел родиться красным тюльпаном. И о том, что ненавидел своё белое тело.

Наконец фуражка надзирателя отодвинулась в сторону и показалось лицо Сунады. Надзиратели медленно разошлись в стороны. «Вот чёрт!» — прищёлкнул языком Андо и поднял с доски фигуру. Тамэдзиро сразу же сделал ответный ход.

Сунада двинулся вдоль стены, воинственно дёргая плечами, вышагивал, как солдат на марше. Незадолго до капитуляции его забрали в пехотный полк в Акиту, но уже через два месяца демобилизовали из-за энуреза. Он и теперь часто мочится во сне, и в летнюю пору тошнотворный запах его сопревшего от мочи одеяла доносится до соседних камер. «Ещё повезло, что он смертник. Можно себе представить, как бы мучались его сокамерники, окажись он в общей камере. Да, отдельная камера — единственная роскошь, доступная смертникам. Кто же это сказал? Скорее всего, Тамэдзиро».

— При чём здесь «чёрт»? — спросил Тамэдзиро.

— Так он ему и не врезал, — объяснил Андо.

— Ты имеешь в виду надзирателя Нихэя?

— А кого ещё? Видеть его не могу. Клеится ко мне всё время, мол, не хочешь ли позабавиться, то да сё.

— А что, и он не прочь? Говорят, и среди надзирателей немало гомиков. Да, небось, без этого в тюрьме не выдержишь. А сам-то ты как, тоже не прочь?

— Я — нет.

— Жаль. Вот вышли бы на волю, я бы стал твоим личным сутенёром, сразу бы разбогатели. Ты бы у меня отрастил волосы, надел женское платье и — на панель.

Андо расхохотался. Не то чтобы его позабавила трескотня Тамэдзиро, просто такой уж у него характер, всё его смешило.

Надзиратель Нихэй взглянул на часы, Сунада завернул за первый угол, Андо повернул улыбающееся лицо к Такэо.

— Знаешь, Кусумото-сан, говорят, он окончил университет.

— Кто «он»? — нарочно переспросил Такэо, хотя прекрасно понимал, о ком идёт речь.

— Нихэй.

— A-а, я слышал что-то такое.

— А интересно, как себя чувствуешь, когда у тебя высшее образование?

— Странный вопрос. Почему тебя это интересует?

— Да так… Папаша твердил без конца: «Ты должен поступать в университет». Да только не вышло по его.

— Эй, твой ход, — поторопил его Тамэдзиро.

— Погоди. Я же разговариваю.

— С тобой играть невозможно… — заворчал Тамэдзиро. — Никак не сосредоточишься.

— Да ну? Ты сам рта не закрываешь. — Андо отмахнулся от Тамэдзиро и поднял глаза на Такэо. Улыбка на его лице погасла, оно приняло серьёзное выражение.

— Ну, может, там ощущаешь своё превосходство или у тебя такое чувство, что учился больше других… Или ещё что-нибудь в этом роде…

— Трудно сказать… — усмехнулся Такэо. — В общем-то ничего особенного и не чувствуешь. Вот ты закончил миссионерскую школу. И как, что-нибудь чувствуешь?

— Ну… — задумался Андо и тут же расхохотался. — Да нет, ничего. Ну и ну! Совершенно ничего не чувствую.

— Вот и я тоже. Ничего такого не чувствую.

— Враньё! — неожиданно произнёс суровый голос. Коно, как черепаха, высунул голову и руки из свитера, в который кутался, и злобно взглянул на Такэо. — Выпускник университета это… — С трудом подыскивая слова, он гневно сверкал глазами. — Да здесь, в этой тюрьме… — Не найдя подходящего слова, он затопал ногами.

— Ты хочешь сказать, что они здесь на особом положении? — подсказал Такэо.

Среди заключённых нулевой зоны было не так уж много выпускников университета. И десятка бы не набралось.

— Да нет, не совсем то. И даже совсем не то. Я бы не стал говорить так категорически. Дело в их собственном мироощущении. Они сами ощущают себя привилегированными.

— А что это такое? — заинтересовался Андо, его беспечно улыбающееся лицо представляло собой резкий контраст с надутой физиономией Коно.

— А это когда слишком много о себе понимают. Вот, мол, я какой особенный, а остальные мне и в подмётки не годятся. А уж если ты университетов не кончал, ты вообще не человек.

— Да ничего нет особенного в высшем образовании. Сейчас каждый второй выпускник университета. Ничего такого, — сказал Такэо, разглядывая тронутую сединой шевелюру Коно.

Коно было всего двадцать восемь, но он уже сильно поседел, наверное потому, что три последних года ночами читал, отрывая время от сна. Началось всё с того, что в соседнюю с ним камеру поместили деятеля студенческого движения Карасаву, который стал беседовать с ним о марксизме. Идея о том, что «преступление — это революционный поступок», перевернула всю духовную жизнь Коно. Он начал с «Манифеста Коммунистической партии», прочёл от корки до корки «Избранное Маркса и Энгельса», полное собрание сочинений Ленина, «Избранное Мао Цзэдуна» и свято уверовал, что в «Капитале» содержится окончательная и непреложная истина. Как только он узнал, что Такэо — выпускник университета, то стал при каждом удобном случае втягивать его в какой-нибудь спор. У всех этих споров была одна цель — разоблачить «эксплуататорскую сущность» выпускника университета Такэо и заодно потренироваться в применении «революционного диалектического метода», как наиболее подходящего для подвергающегося дискриминации выпускника средней школы Коно.

— И тем не менее… — Седые волосы на голове у Коно встали торчком. У него на самой макушке торчал хохолок из жёстких седых волос, он приглаживал его водой, но при каждом движении хохолок всё равно вставал дыбом.

Потрясая крепко сжатым кулаком, он продолжал менторским тоном:

— Для тюрьмы этот довод не применим, здесь своя логика. Ясно? Знаешь, почему среди нас, преступников, мало людей с высшим образованием? Потому что они привилегированные, а такие сюда не попадают. Преступления совершают люди бедные, неграмотные, не получившие высшего образования. Это подтверждается статистикой. А теперь возьмём суд. Судьи, следователи, адвокаты — все они имеют высшее образование. Почему не бывает судей со средним образованием? Ответ прост — потому что подсудимые — люди в большинстве своём малообразованные. И вот выносится приговор. Начальник тюрьмы — с высшим образованием, то же самое можно сказать о начальнике канцелярии, главном враче тюремной больницы, короче, вся тюремная верхушка — это выпускники университетов. Разве не так? И разве способны они понять, что на душе у нас, людей малообразованных? Да никогда. Что я хочу этим сказать? А то, что в нашей среде встречаются инородные элементы, аутсайдеры, то есть люди с высшим образованием, и ты один из них. Из тебя никогда и ничем не выбьешь ощущения своей принадлежности к привилегированному классу. И здешнее начальство этим пользуется, делая тебя стукачом. Или я не прав?

Не зря тебя так часто вызывают к начальнику тюрьмы, настоящая причина именно в этом. Хватит! Нечего нам тут лапшу на уши вешать насчёт того, что в современном обществе полно людей с высшим образованием. Ты не наш. Ты — воплощение привилегированного сознания.

— Ну, не ожидал… — проговорил Такэо, улучив момент, когда фонтанирующий поток красноречия его собеседника на миг иссяк. — Никакой я не стукач, тут ты ошибаешься. Я уже говорил, меня вызвали, чтобы сделать соответствующее внушение по поводу моей рукописи: якобы в ней слишком много разоблачений. Тебе, наверное, известно, что в последнее время тюрьмы придерживаются линии на конфиденциальность, иначе высшую секретность.

— Не знаю, ошибаюсь я или нет, но ты должен быть стукачом просто по логике вещей. Может, ты и сам того не сознаёшь, так сказать, потенциальный стукач.

— Брось. Нечего молоть вздор, — Такэо оглянулся по сторонам.

Если уж Коно что-то вбил себе в голову, возражать ему бессмысленно. Но в неистовом напоре, с которым он нападал на собеседника, в его стремлении идти напролом было что-то комичное, и Такэо невольно улыбнулся. Однако сам Коно был настроен весьма серьёзно, распалившись ещё пуще, он сделал несколько шагов вперёд, но тут же отскочил в сторону, чуть не столкнувшись с проходившим мимо Сунадой. Тот, не обратив на него никакого внимания, продолжал, резко двигая плечами, переть вперёд, как самосвал.

— Что это с ним? — удивился Коно.

— Разминается, — ответил Такэо. — Холодно голому, вот и хочется двигаться.

— Есть такая игрушка: заденет за что-нибудь, повернёт, а потом опять движется по прямой до тех пор, пока на что-нибудь не наткнётся. Вот и он так же.

— Мне тоже хочется подвигаться. Отойди-ка! — Такэо подобрал скакалку и стал прыгать через неё, но на третьем же прыжке запутался.

— Дай я, — потянулся к нему Тамэдзиро, которому, как видно, надоело играть в шахматы.

Взяв скакалку, он стал резво прыгать, как будто и не жаловался только что на невыносимую усталость, даже сумел сделать два двойных прыжка подряд, со свистом разрезая воздух верёвкой. Андо захлопал в ладоши. Тамэдзиро, торжествуя, стал прыгать разными способами: то скрещивая руки, то просто высоко подпрыгивая вверх — каждый прыжок отлично ему удавался.

— Кошмар! — сказал Коно. — А ведь ему уже за шестьдесят, совсем старик.

— Тело-то его всегда и кормило, — заметил Такэо. — Раньше он был форточником, специализировался на кражах в высотных домах. Для того чтобы без страха подниматься на верхние этажи, необходима особая лёгкость и подвижность.

— Ну, если он такой замечательный форточник, зачем ему было убивать?

— По глупости. Да и здоровье, видно, уже не то. Кто-то заметил, ну и… Сам понимаешь…

— Вот чёрт! — вдруг рассердился Коно. — Ну и сволочь же!

— Это ты обо мне? — спросил Такэо и с горькой усмешкой захлопал глазами, будто пытаясь отогнать от себя слова Коно.

— Да нет, о нём. — И Коно досадливо скривился.

— О ком «о нём»?

— Ну и тупой же ты! — расхохотался Коно. — О Нихэе, о ком ещё? Разве мы не с него начали разговор?

— A-а… — улыбнулся Такэо.

— Он меня ненавидит. — В этот момент Нихэй посмотрел на часы, и золотой браслет блеснул в солнечных лучах. — Когда он заступает на ночное дежурство, то непременно притаскивает с собой огромную связку ключей. Я знаю, у него их там штук двадцать и все звенят, как индийские колокольчики. К тому же они к нашим камерам не имеют никакого отношения, так, дубликаты. Только я лягу, как он начинает трясти ими у самой двери, никаких сил нет терпеть. Я вскакиваю, нажимаю на кнопку сигнала и высказываю ему свои претензии. Но ему всё нипочём. Начинает мне зубы заговаривать, что, мол, нельзя допоздна заниматься, кровь приливает к лицу и пр. Я урываю от собственного ночного сна время для чтения, а он набрасывается на меня так, будто я пытаюсь поднять бунт. Тут как-то я не понял одно место из третьей главы «Капитала», то, где говорится о доходах и прибавочной стоимости, о том, как они соотносятся, и спросил у него, а он ушёл от ответа, мол, занят.

— На самом деле-то он, наверное, просто не читал Маркса.

— Но ведь он же учился в университете.

— Ну, из нынешних студентов мало кто штудировал «Капитал» от корки до корки.

— Чего тогда они ходят в университет? Ты, небось, тоже не читал? А ведь ты с юридического.

— Не читал.

— И на таких мошенников, как ты, общество тратит деньги! Чудовищно! Вот я хотел бы ходить в университет, но не смог, потому что у меня не было денег, хотел бы заниматься сам, но не было времени. А те, у кого есть и деньги и время, учиться, видите ли, не желают!

— Что ж, извини, коли что не так… — И Такэо, желая перевести разговор, кивнул в сторону подходившего к ним Нихэя. — Расскажи, наконец, что он сделал?

— В общем, его действия можно квалифицировать как оказание противодействия осуществлению решений суда и попрание основных прав человека. Он строил против меня самые разные козни, как то: лишал права на сон, на учёбу, доносил на меня судье, не останавливаясь перед прямой клеветой, ограничивал моё право на свидания, занимался перлюстрацией писем, и таким образом способствовал вынесению мне смертного приговора. Однако это я ещё могу ему простить, поскольку он работает в тюрьме и должен исполнять свой служебный долг. Но почему и теперь, после того как суд отклонил апелляцию и вынес мне приговор, он продолжает нарушать мои права и чинить насилие над моей личностью? Он что, нарочно издевается надо мной, пытается довести до ручки, чтобы я сам начал мечтать о смертной казни как об избавлении? Подонок!

Нихэй как раз приблизился к ним, когда Коно воскликнул: «Подонок!» Заинтересовавшись, он остановился.

— Что тут у вас? — спросил он и с высоты своего роста посмотрел вниз на Коно. На нём было новенькое, с иголочки, тёмно-синее пальто, но по засаленному воротничку белой рубашки нетрудно догадаться, что он ведёт безалаберную холостяцкую жизнь, снимая где-нибудь квартиру. Лицо у него совсем ещё юное, его можно даже принять за студента, но движения медленные, степенные, как у человека много пожившего, скорее всего, он кому-то подражает. Ходит он с высокомерно поднятыми плечами, чуть-чуть помахивая висящими вдоль туловища коротковатыми руками. Совсем как заводная кукла, которую вдруг обесточили.

Поспешно, чтобы опередить Коно, глаза которого, как буравчики, впились в Нихэя, Такэо ответил:

— Ничего. Просто перемывали косточки одному приятелю.

— А-а… — Кивнув, Нихэй медленно прошёл мимо, но неожиданно сделал полный поворот через правое плечо и оказался лицом к лицу с Коно.

Будь Нихэй опытным тюремщиком, например таким, как Таянаги, больше двадцати лет проработавшим в нулевой зоне, он наверняка понял бы значение взгляда Коно и при помощи какой-нибудь уловки сумел бы разрядить обстановку. Однако Нихэй среагировал на ситуацию самым неподходящим образом. Он повёл себя как полицейский на допросе.

— Эй ты, что морду скривил?

Коно заскрипел зубами. Глаза его налились кровью. Нихэй, совершенно не обращая на это внимания, продолжал:

— Ну что ты за тип такой!

У Коно задрожали губы, он впился глазами в Нихэя. Ясно было, что добром дело не кончится, все замерли, переводя взгляд с одного на другого, и тут Тамэдзиро завопил истошным голосом. Он кричал, продолжая прыгать через скакалку:

— Начальник, сколько там ещё минут осталось?

Нихэй, открыв рот, вытаращился на него, как на какую диковину. В самом деле, фигура в пальто, прыгающая через скакалку, выглядела довольно нелепо.

— Ещё пятнадцать минут. Эй, Тамэдзиро, а у тебя дыхалка что надо. Не устал?

— Какое там! От такой ерунды?

Тамэдзиро прекратил прыгать и шарфом вытер пот с лица. Потом, сообразив, что этого недостаточно, вытащил из кармана замусоленное полотенце. Раз — и легко пробежавшись, перевернулся в воздухе. С его лысой головы упали капли пота.

— Ну ты и мастак, — похвалил Нихэй. Он ещё раз посмотрел на золотые часы. — Осталось пятнадцать минут. Как насчёт поразмяться? Или вам не холодно?

Тут потемнело. По серому небу растекалась чёрная туча. Прежде напоминавшая спину сома, она собралась в бесчисленные складки, и теперь казалось, что небо кишит огромными китами. Такэо вспомнилось синее небо, которое он увидел, проснувшись. Прошло всего три часа, а от того неба, похожего на чистую озёрную гладь, не осталось и следа. В сердце вновь всколыхнулась забытая было тревога. Сегодня Андо пронесло, но что будет завтра, никому неизвестно. Просто ощущение тревоги растянулось ещё на один день. Память услужливо вернула его к тому, что ему хотелось забыть больше всего на свете, и он недовольно поморщился. Сегодня утром, когда Такэо услышал шаги, у него возникло совершенно чёткое ощущение, что настал его черёд. «Плохи мои дела. Если птичка подохнет, я тоже долго не протяну. «У меня предчувствие, дурное предчувствие…» Это Ота разговаривает с Какиути. «Не знаю, как и быть… С утра сидит нахохлившись, будто шарик от пинг-понга, того и гляди подохнет», — жалуется Ота, и его плечи под мешковатой синей тюремной робой подрагивают. «Да брось ты со своим дурным предчувствием. Ну подохнет и подохнет! К тебе это не имеет никакого отношения, Давай, гляди веселей!» При этом сам Какиути прекрасно понимает, что веселись не веселись, всё без толку. Никто не застрахован от того, что завтра утром шаги не остановятся перед его камерой. Сегодня я был уверен, что пришли за мной. Всю неделю мне посылались знаки, много знаков, которые укрепляли эту уверенность. Сначала меня вызвали к начальнику тюрьмы. Потом отец Пишон принёс пластинку с мессой Баха си минор. Мать надела чёрное платье, похожее на траурное. Эцуко неожиданно написала, что придёт ко мне на свидание. К тому же сегодня пятница. Всё это укладывалось в единую систему, в единую схему и со всей очевидностью указывало на то, что пришёл мой черёд. Но поскольку шаги в конечном счёте оказались иллюзией, получается, что и уверенность моя не только заблуждение, не только плод разыгравшегося воображения, она совершенная фикция. Значит ли это, что я схожу с ума? Когда именно я вошёл в этот лабиринт? Единственное, что можно сказать совершенно точно, я не имею никакого права обзывать Коно психом. Ибо чем я лучше человека, который вбил себе в голову, что его преследует надзиратель, а любого, кто имеет высшее образование, считает своим личным врагом?

— Заметил, как он на меня посмотрел? — спросил Коно.

— Ну-у… — протянул Такэо, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Нихэя.

— Видишь, он просто издевается надо мной, причём только надо мной.

— Может и так, — кивнул Такэо, подумав, что у него нет никаких оснований возражать Коно.

— Такие, как он, спят и видят, чтобы побыстрее отправить тебя на виселицу. А ведь он ещё моложе меня.

— А тебе сколько?

— Двадцать восемь. До тридцати всего ничего. Вот бы дожить до тридцати!

— Доживёшь! Вот я, к примеру, здесь уже шестнадцатый год.

— Да ну? — На лице Коно изобразилось что-то вроде почтения.

— Да. Мне сейчас тридцать девять. В апреле стукнет сорок. А произошло это со мной в двадцать четыре. В общем, мне было примерно столько же, сколько тебе. Так что ещё немного и получится, что я большую часть своей жизни провёл в тюрьме.

— Но… — Глаза Коно сверкнули живейшим любопытством. Но он так и не решился ни о чём спросить, в последнее время у него настолько вошло в привычку разговаривать с людьми исключительно прокурорским тоном, что задавать какие-то конкретные вопросы у него просто язык не поворачивался.

— Вот считай, — благодушно продолжил Такэо, — меня арестовали спустя два месяца, через три года состоялось первое слушание дела и был вынесен первый приговор, ещё через четыре года прошло второе слушание, а потом ещё через два — третье, это было шесть лет назад.

— Значит… Получается… — Коно напряжённо пытался сложить все эти цифры в уме.

— Вот именно, — улыбнулся Такэо. Он был настроен весьма добродушно. — Получается, что некоторым удаётся прожить целых шесть лет после вынесения окончательного решения суда. Пожалуй, я из самых стареньких здесь, разве только Тамэдзиро попал сюда раньше меня. Ему… Да, точно, ему вынесли окончательный приговор восемь лет назад.

— А что, твои действительно подавали ходатайство о смягчении приговора?

— А, это… Мамаша расстаралась и собрала тридцать подписей среди католиков. Не знаю только, имело ли это какой-нибудь эффект. Но когда она мне сказала, что будет собирать подписи, я не стал её отговаривать. Мне просто было её жалко,очень уж она радовалась.

— А Тамэ?..

— А он без конца изыскивал разные способы для оттягивания срока исполнения приговора: сначала пытался обжаловать действия суда и добиться пересмотра дела, потом подавал разные представления и жалобы в апелляционном порядке.

— Да-а, тогда таким, как я, которые просто сидят сложа руки, надеяться не на что… — самокритично пробормотал Коно. — Я сломался после первого же слушания. Короче, ясно обозначил свою волю: «Убивайте быстрей…» Теперь-то я понимаю, что попался на удочку этого прохвоста Нихэя. Только через месяц после того, как окончательный приговор был вынесен, до меня дошло, что я совершил ошибку.

Коно дружелюбно взглянул на Такэо, потом закрыл глаза и задумался. Седой хохолок на его макушке бессильно поник, видно было, что этот человек смертельно устал.

— Я должен был вести последовательную борьбу во время самого судебного процесса, чтобы разоблачить лживый характер судопроизводства. Это высказывание может показаться парадоксальным, ведь я сам отказался от подачи апелляции и пожелал смертной казни. Действительно, тут я допустил ошибку. Сейчас-то, конечно, уже поздно. Но я должен бороться. Должен решительно разоблачать лживый характер всего — судопроизводства, работы исправительных учреждений, системы наказаний.

— И на кой чёрт это нужно? — раздался хриплый голос. Сунада, став в позицию, выставил вперёд массивные плечи, придававшие ему монументальность каменной глыбы.

Коно приоткрыл глаза и тут же злобно сощурил их, ощетинившись.

— На кой чёрт? Объясняю: для освобождения пролетариата.

— Хорош голову морочить, — сказал Сунада. — Что такое этот пролетариат и где ты его видел? Давай, покажи!

— Это я. И ты тоже.

— Не смеши меня. Ты это не я. Две большие разницы.

— И я и ты — пролетарии.

— Дурак! Это и есть, как это там — пара…?

— «Парадоксальное высказывание», — с удовольствием подсказал Тамэдзиро. Все захохотали.

Оказалось, что все, и Тамэдзиро и Андо, давно уже с любопытством прислушиваются к их разговору.

— Да ладно тебе болтать о пролетариате! Всё, что ты делал, ты делал только для себя самого. И вся твоя поганая борьба только за то, чтобы спасти собственную шкуру. Тебе просто страсть как помирать неохота. Вот так-то.

— А вот и нет! — Коно впился взглядом в заросшие щетиной щёки Сунады, за которыми угадывались мощные челюсти.

— Тогда скажи, в чём я не прав! Ну, давай!

— Я вовсе не боюсь смерти. Просто хочу быть верным своей миссии.

— Какой ещё миссии? Ты попроще сказать не можешь?

— Миссии пролетариата, — голосом Коно сказал Тамэдзиро. Андо визгливо захохотал.

— И что, человека ты укокошил, тоже выполняя эту миссию? Ради пролетариата? — спросил Сунада.

— Да, именно так, — злобно сверкнул глазами Коно.

— Я не очень-то силён во всяких там теориях, но я бы не стал так юлить. Я убил человека потому, что страсть как хотел женщину. Ты убил, скорее всего, потому, что хотел денег. Вот и всё.

— Вот ты сам и загнал себя в тупик, — невозмутимо парировал Коно. — Скажи теперь, почему ты хотел женщину? Почему тебе пришлось её убить? Вот в чём вопрос.

— Ну, это вообще проще простого. Попробуй-ка сжать женскую шейку вот так. А она испугается, начнёт вырываться. А потом как задрожит вся. И щёки, и сиськи, и дырка, и жопа… И так сладко тебе станет, что невозможно удержаться…

Кое-кто из слушающих вздохнул. Сунада ловко изогнул толстые руки, будто обнимая лежащую женщина. Всем живо представилось обнажённое белое женское тело: вот Сунада сдул с нежной кожи капельки пота, и оно забилось, извиваясь в его руках… Внезапно войдя в образ насильника, он истошно завопил: «О-о-о!» Этот душераздирающий вопль сотряс спортивную площадку и, перелетев через стену, унёсся куда-то вдаль. Нихэй, резко вздёрнув плечами, бросился к нему.

— Ты что это? — спросил он.

— Да ничего, — ответил Тамэдзиро.

— Я тебя спрашиваю. — Оттолкнув Тамэдзиро, Нихэй подступил к Сунаде. — Что с тобой?

Не обращая на него никакого внимания, Сунада благостно улыбнулся и облизал губы красным языком. На его мокром от пота лице отражалось пасмурное небо.

— Нечего орать дурниной, — набросился на него Нихэй.

— О-о-о! — снова завыл Сунада и, плюхнувшись на скамью, принялся, даже не вытерев пота, натягивать на себя рубашку и тюремную робу.

— Ну-ка отойди. — Коно, отпихнув надзирателя, подошёл к Сунаде. — Что это с тобой? — спросил он пронзительным голосом, так непохожим на тот спокойный, низкий, которым он говорил минуту назад.

Не отвечая, Сунада только тяжело махнул толстой рукой. Отвернувшись от него, Коно опустил голову и стал, качая головой, теребить седой хохолок на макушке.

— У вас ещё восемь минут, — сказал Нихэй. — Что за дела, сегодня никто и не думает заниматься спортом.

Подавив зевоту, он вытер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слёзы, затем махнул рукой своему напарнику. Тамэдзиро позвал Андо, и они начали играть в бадминтон.

— Знаешь, — сказал Коно Такэо, — наверное, я всё-таки не прав.

— В чём?

— Да в этом своём желании бороться.

— Но ты ведь сам так решил, ты в это веришь и все силы отдаёшь этой борьбе. А раз так, мне кажется, ты поступаешь совершенно правильно.

— Я не верю в Бога. А ты ведь у нас верующий.

— Верить можно по-разному. Я ведь не говорю, что я прав, а ты ошибаешься.

— А почему и не сказать? — Коно воинственно выпятил грудь. — Я, к примеру, считаю, что вера в Бога и всякие другие буржуазные предрассудки ошибочны. Почему бы и тебе…

— Ну, я просто не так категоричен. Я, конечно, верю в Бога, или, если говорить точнее, так сложилось, что я верю в Бога, но какая-то частица меня сомневается и не верит. Это примерно так же, как когда любишь женщину и всё-таки не до конца ей доверяешь.

— Но это нельзя называть настоящей верой. Вера — это когда верят абсолютно и безоговорочно.

— Вот мы и поменялись ролями, — усмехнулся Такэо. — На самом-то деле ты, может быть, более верующий человек, чем я.

— Ну, если говорить обо мне, — Коно, похоже, опять стал в позу борца за справедливость, — то для меня самое ненавистное твоё качество — постоянная готовность идти на компромисс. Вы, образованные, все такие!

— Но ведь одно с другим никак не связано.

— Сунада ошибается, а я прав, и точка.

— Ну и ладно, почему бы тебе на этом не успокоиться?

— Как я могу успокоиться? Ты должен сказать, что Сунада не прав. Ты можешь это сказать?

Глядя в сторону Сунады, Такэо ощущал на себе пристальный взгляд Коно. Ему вдруг захотелось выложить всё то, о чём он постоянно думал и что мучило его своей противоречивостью.

— По-моему, вы оба правы: и ты, и Сунада, но каждому из вас чего-то не хватает, более того, если хорошенько подумать, то постепенно начинает казаться, что вы оба ошибаетесь.

— В чём?

— В чём — не знаю. Одно я могу тебе сказать. Я тоже убил человека, и убил вовсе не потому, что выполнял какую-то там миссию, но, с другой стороны, и не ради удовлетворения вожделения.

— Тогда ради чего? — рассердился Коно.

— Сам не знаю. Для того, чтобы жить. В тот момент я думал — если не убью, мне не жить.

Коно презрительно сплюнул.

— Всё это пустая брехня. Интеллигентские штучки, казуистика.

Плотная пелена туч прорвалась, и на миг сверкнуло солнце. Ощутив его тепло, Такэо внезапно понял, что совершенно окоченел. Притоптывая ногами, чтобы согреться, он начал озираться, прикидывая, с кем бы сыграть в мяч. Ему захотелось подвигаться. Тамэдзиро и Андо увлечены игрой в бадминтон. Они явно получают удовольствие, самозабвенно бегая за воланчиком, относимым в сторону ветром. Внезапно внимание Такэо привлекла впадина, разделяющая ягодицы нагнувшегося Андо, и его пронзило острое желание. Он вспомнил, как нежны были ягодицы женщины, явившейся ему в предутреннем сне, и как он набросился на неё сзади. Его партнёршей в таких снах чаще всего бывала Мино Мияваки, но иногда её место занимали какие-то неопределённые женщины или мальчики. Впрочем, сегодня утром это совершенно точно была женщина. Ему только не удалось различить, кто именно: то ли его прежняя подруга Мино, то ли Эцуко Тамаоки, которая собиралась сегодня прийти к нему на свидание. Хотя с его стороны большая наглость испытывать что-то похожее на вожделение по отношению к Эцуко, с которой он даже не знаком лично.

Вдруг громко завопил Ота. К нему тут же бросился Тамэдзиро. Какиути, склонившись над Отой, принялся успокаивать его. Тамэдзиро прибежал обратно.

— Что с ним такое? — спросил Коно.

— Опять припадок.

— Что, как обычно?

— Похоже на то.

— Ну, вообще-то он мастер валять дурака. — И Коно недовольно затряс головой.

Тамэдзиро тут же затряс головой с такой же скоростью, и, переглянувшись, оба расхохотались.

Такэо подошёл к Оте. Тюремная роба, словно разом поблёкшая, висела на нём мешком. Он непрерывно издавал какие-то вопли, но разобрать, что он кричит, было невозможно.

— Что с ним? — спросил Такэо у Какиути.

— Он сначала плакал, а потом вдруг ни с того ни с сего начал вот так вопить, — ответил Какиути, поглаживая руку Оты.

— Скорее всего, обычное дело, — сказал Такэо, вглядываясь в лицо Оты.

Вокруг закрытых глаз и под носом мокро. Широко разинув рот, Ота громко вопил. То ли ему действительно было плохо, то ли он просто валял дурака. Все обитатели нулевого корпуса давно привыкли к его рыданиям и воплям. Но даже Такэо никогда не был непосредственным свидетелем такого припадка.

— И что, это всегда так? — спросил он.

— Откуда я знаю, — сдвинул брови Какиути. — Я и сам вижу это впервые.

Подошёл Андо. Помахивая ракеткой, принялся с любопытством разглядывать Оту. Подошёл и Сунада. Разняв привычно скрещённые на груди руки, легонько погладил Оту по спине. Тот тут же, как будто его ударили, повалился вперёд и растянулся на земле.

— Эй, кончай, ты со своей медвежьей силой ему хребет сломаешь, — сказал Какиути.

— Да что ты понимаешь? Дрянному поэтишке вообще лучше держаться подальше. Знаю я тебя как облупленного.

Ота не спеша поднялся на ноги и широко разинул рот, словно собираясь снова завопить, но на этот раз только тяжело вздохнул и перевёл взгляд на Сунаду. И тут же, вытаращив глаза, стал медленно пятиться, будто увидев перед собой какого-то диковинного зверя, готового напасть на него.

— Эй, Тёскэ, брось переживать. Я тебе свою птицу отдам. Она у меня в порядке — жива и здорова. Слышишь? Жи-ва — здо-ро-ва! — раздельно произнёс Сунада, словно увещевая малого ребёнка.

— Жи-ва — здо-ро-ва… — повторил Ота, скривив рот и с явным усилием выталкивая из себя слова.

— Ну вот, заговорил, — обрадовался Андо и покрутил в воздухе ракеткой.

— Да, именно — жи-ва — здо-ро-ва. Так что нечего реветь. Слышь? Не-че-го ре-ве-ть.

— Не-че-го… — кивнул Ота.

— Вот и хорошо. Всё понял. Будь умницей, ладно?

Сунада подбадривающе вскинул голову, и Ота тут же повторил это движение, словно отразив его в зеркале.

— Ну ты и молодчина, Суна-тян! — сказал Андо.

Сунада, быстро обернувшись, протянул к нему руку, но Андо был начеку и сумел ловко увернуться.

— Эй, Малыш, иди ко мне, я тебя приласкаю.

— Отстань! — Андо отбежал подальше.

Вдруг Ота снова завопил. Он плакал навзрыд. Слёзы катились по щекам, по подбородку. Всё его тело словно одеревенело, он повалился сначала на колени, потом уткнулся лицом в землю. Лоб ударился об асфальт с таким звуком, будто упал свинцовый шар.

— Эй, возьми себя в руки, ты! — Сунада попытался поднять его. По покрытому пылью белому лбу Оты текла кровь. Он не отвечал и продолжал рыдать. Сунада потряс его за плечи — никакой реакции. Подбежали надзиратели. Подошли и Тамэдзиро с Коно. Все столпились вокруг Оты.

— А ну, отойдите все! — приказал Нихэй.

После того как заключённые выстроились в ряд возле стены, он перевернул Оту на спину и стал щупать ему пульс. Ота продолжал вопить. «А-а-а…» — вскрикивал он с каждым выдохом и заливался слезами.

— Странно. И голос у него какой-то не такой, — заметил Такэо.

— Что-то в нём надломилось, — сказал Какиути.

— Надломилось! Вот умора! — захохотал Андо. Слово «надломилось» ему явно очень понравилось, он стал повторять его на разные лады и смеяться.

Напарник Нихэя позвонил в медсанчасть. Уже совсем стемнело. Чёрные тучи, напоминавшие стадо китов, расползлись по всему небу. В какой-то момент зажгли ртутные лампы, и они высветили чёткий и тёмный, похожий на линию горизонта, край высокой бетонной стены, поднимавшейся над стеной спортплощадки. Высившиеся за ней многоэтажные городские здания сияли освещёнными окнами, как будто уже опустилась ночь. Налетел холодный и резкий порыв ветра.

— Ну и холодрыга сегодня! — поёжился Тамэдзиро. — Начальник, вы бы отвели нас домой пораньше.

Ота продолжал вопить. Но теперь его вопли перекрывал наполнивший всё вокруг свист ветра. Такэо вгляделся в корчившуюся на чёрном асфальте тщедушную фигурку Оты, в его мертвенно-бледное личико.

Ота ещё в бытность свою подсудимым отличался неугомонным нравом и неудержимой болтливостью. Он постоянно перемывал косточки каким-то безотказным, как он говорил, бабам и вообще всем на свете, а ещё любил поговорить о собственном деле. По его словам, он вовсе не хотел никого убивать и совершил преступление исключительно потому, что был обманут своим дядей, которого звали Рёсаку.

В деревеньке в предгорьях Нагано было убито семейство местного богача — супружеская пара и двое детей. Арестованы по подозрению в убийстве Тёскэ Ота и его дядя Рёсаку.

Рёсаку ещё до послевоенных земельных реформ имел имущественные претензии к старшему брату, к которому после смерти отца перешли все жилые строения и пахотная земля. Брат заявил, что если Рёсаку женится, то он выделит ему сто цубо земли и один из домов, но Рёсаку это не устраивало, он много раз в пьяном виде врывался в дом брата и буянил, а однажды на ежегодной поминальной церемонии затеял с ним шумную свару в присутствии всех родственников.

Рёсаку сдружился с сыном своего младшего брата, гулякой Тёскэ, и давно уже подзуживал того как бы в шутку: мол, в ящике домашнего алтаря моего старшего братца всегда есть мелкие деньги, давай украдём их и поделим.

— В тот день мы с дядей выпивали вместе, и разговор опять вертелся вокруг этого. Ну, я-то, понятно, думал, он шутит. Да и занятно было, будто в театре: дядя достал меч, я вооружился топориком, которым обычно рубил дрова, и мы двинули. В доме все уже спали. У нас в деревне не принято запирать двери, поэтому вошли мы без труда и беспрепятственно проникли в молельню. Но пока мы искали алтарь, их мальчишка внезапно зажёг свет и увидел нас. Я растерялся, а дядя ударил его в грудь мечом. А уж стоит пустить кровь, не остановишься, за одной кровью — другая. Не успели оглянуться, как все были мертвы: и четырёхлетняя девчонка, и хозяин с женой. Точно, я потом и полицейским так сказал. А денег-то в ящике не оказалось ни гроша. Их вообще в доме не было. Вот такая дурацкая история. Разумеется, нас сразу поймали, ведь пока мы там шарили, где только не оставили своих отпечатков, да и ногами кровь растащили по всему дому… А украли-то всего ничего: одни наручные часы, одни карманные, пару носков с резиновыми подошвами, три рубашки да четыре пары брюк — короче, грех на душу взяли, а вышел полный пшик. Да и то, пока прокурор не потребовал наказания, мне и невдомёк было, что я совершил кражу со взломом и убийство и что за это полагается смертная казнь. Никакого ведь там свода законов я в жизни не видел. Да и вообще при виде букв у меня мозги ссыхаются и башка начинает трещать. Полицейские меня стращали, мол, если не признаешься честно, как всё было, тебя приговорят к смерти. Вот я и подумал, если всё честно рассказать, то смертного приговора не будет, и во всём признался. Ну а когда суд начался, всё как-то странно так повернулось, будто бы я и есть главный преступник, будто это я подговорил дядю и сам всё спланировал. Похоже, им дядя сумел эту идейку впарить, язык-то у него куда лучше подвешен, а я всё путался, не мог связать концы с концами, вот мне и сказали, мол, всё-то ты врёшь. Даже мой адвокат, сначала-то он всё распинался в том духе, что ты, мол, несовершеннолетний, против жертв ничего не имел, был всего лишь невольным соучастником, так что грозит тебе либо пожизненное, либо лет пятнадцать дадут, а как дошло до суда, так даже он обозвал меня гнусным обманщиком и всё такое прочее. Да, прямо так и припечатал — патологический лгун. Ну почему это, скажите, я патологический лгун, если я всё им честно рассказал? Наверное, у меня просто башка плохо варит. Вот и не могу складно говорить, да к тому же я и не помнил толком ничего, как всё было-то. Потому и сказал, что вошёл в дом жертвы первым, а дядя шёл за мной. Ну, они на меня это дело и повесили…

Вот в таком примерно духе Ота об этом рассказывал. К тому же он без конца повторялся, поэтому даже тем, кто сначала проявлял хоть какой-то интерес к его рассказу, очень быстро надоедало его слушать, и в конце концов, стоило ему открыть рот, как со всех сторон раздавался стук поспешно захлопываемых окон. Поняв, что никто из окружающих не хочет иметь с ним дело, Ота стал вызывать надзирателя. Он постоянно жал на кнопку вызова, а если тот не обращал внимания на его сигналы, начинал кричать прямо в глазок, что было запрещено. Он добивался свидания с начальником зоны или с начальником службы безопасности, для того чтобы пожаловаться на надзирателя. Когда ему отказывали в свидании, он просился в медсанчасть и, попав на приём к врачу, долго ныл и жаловался. В конце концов ему удалось-таки подыскать себе благодарного слушателя. Им оказался молодой психиатр Тикаки, направленный на работу в медсанчасть примерно полтора года тому назад. Он не только терпеливо выслушивал жалобы и обиды Оты, но иногда даже навещал его в камере.

— Сил моих больше нет, доктор. Тошно мне, понимаете? Собрался было жалобу подать на несправедливость приговора. Написать апелляцию о пересмотре дела, или как там это называется, а, поди ж ты, ничего не получается. Вроде в голове складно всё, а на бумаге… Да, такие вот дела… Вчера не спал всю ночь. Даже ваше лекарство не помогло. Думаете, оно настоящее? Вы вроде бы его хвалили. А я всё равно не сплю, наверное, поэтому у меня и башка плохо варит. Вот всякая там писанина и не даётся, как ни бейся. Только сяду писать, обязательно что-нибудь начинает мерещиться. Представляете себе? Какая-нибудь пакость. Тут сел и вдруг смотрю — с потолка женская башка на меня валится, белая такая, как мел. У меня аж всё нутро оборвалось, вскочил ни жив ни мёртв… Примерещится же такое! Вот уж и впрямь… Послушайте, доктор…

Тут его интонация внезапно менялась. Голос переставал быть жалобным, в нём начинали звучать истерически-угрожающие нотки.

— Вы не думайте, я не шучу. Смерти-то я не боюсь. Ни чуточки. Даже если вы вдруг прямо сейчас приставите мне к груди меч — вот так — и скажете: «Тебе конец!», я и то не испугаюсь. Так всегда бывает, когда понимаешь, что деться некуда: башка будто свинцом нальётся, тело как вата, и всё нипочём. Вот и тут так же. Ну не колышет меня и всё! А знаете, что я видел сегодня утром во сне? Будто болтаюсь на виселице, а умереть не умираю. Вот не умираю и всё, хоть ты тресни. А прокурор тут же рядом, и приказ отдаёт: «Давайте ещё раз с самого начала!» Меня снова подвешивают, ну вроде как окорок в мясной лавке, и — раз! — снова отпускают. И моя уже сломанная шея — хрусть! — переламывается ещё раз. Видели, небось, если рыбную кость переломишь, из неё такие жилы белые торчат? Вот и у меня так. И при этом ни капельки не больно. Да и страха никакого, просто ни чуточки.

И Ота начинал смеяться. Смеялся он странно: то закатится грубым хохотом, то вдруг начнёт тихонько всхлипывать, повизгивать — таким неровным пламенем горит обычно тонкая бумага.

— Тошно мне! Понимаете? Тошно! Увидеть во сне, как тебя убивают дважды, это уж точно не к добру. Потому-то я и попросился на внеочередной осмотр. Тут наш надзиратель заходил, бледный такой, говорит, ты бы почитал что-нибудь, может, отвлечёшься. Мол, тогда и медицинского обследования не понадобится. Вот свинья! Да они нас, смертников, за людей-то не считают. Конечно, я боюсь умирать. Этим человек отличается от животного, ведь верно? Я-то ведь человек. Ну вот. Я-то знаю, мне приходилось убивать — коров там или другую живность. Они ведь до самого последнего момента, пока им в темечко гвоздь не вгонишь, и глазом не моргнут, жуют себе своё сено. Но я-то не корова. Я так не могу. Не могуууу…

Дальше ничего разобрать было уже невозможно. Только тихий голос доктора вперемешку со всхлипываниями. Как только врач ушёл, Такэо окликнул Оту.

— Ты как там?

— Да ничего, — бодро ответил тот и смущённо добавил: — А ты что, слышал?

— Ещё бы не слышать. Дверь нараспашку, а ты орёшь как резаный. Не захочешь, а услышишь.

— Этот докторишка чуть в штаны не наложил. Совсем ещё желторотый.

— Ну, ты тоже хорош, как начнёшь языком молоть…

— Да иди ты!

— Ты что, нарочно его пугал?

— Может, и нарочно. Впрочем, нет, пожалуй, не нарочно. Просто когда я с ним говорю, то всегда как-то само собой так получается.

— То ты рыдаешь, то хохочешь. То хохочешь, то рыдаешь. Не поймёшь тебя. Интересно, какой ты настоящий?

— А я и сам не знаю.

Неожиданно Ота замолк. Такэо уже готов был отойти от окна, когда тот снова начал рыдать.

— А-а-а…

— Кончай реветь, Тёскэ. — Кто-то пытался отвлечь его шуткой, но, как правило, добивался обратного эффекта: рыдания становились ещё громче. Ота, словно капризный ребёнок, вопил во всё горло.

— А-а-а…

Вот и теперь его рыдания смешиваются со стонами ветра, а сам он вот-вот растворится во тьме.

— Эй, ты, хватит дурака валять, — сказал Тамэдзиро. — Знаю я тебя, небось замёрз и захотелось в больницу. И впрямь холодрыга! Начальник! Отвёл бы ты нас сегодня пораньше.

Нихэй вдруг резко отскочил. Скорчившегося на асфальте Оту вырвало.

— Добился-таки своего! — подпрыгнул Тамэдзиро. — Вот скотина, Похоже, он не придуривался. Правда, блевать тоже можно понарошку.

— Да иди ты, Тамэ, надоел, — разозлился Сунада. — Помолчал бы хоть минуту.

— Я, конечно, очень сожалею, но мой язык мне не повинуется, он живёт вполне самостоятельной жизнью.

Нихэй покрутил водопроводный кран, желая смыть блевотину, попавшую ему на руки, но кран замёрз. Ему ничего не оставалось, как вытереть руки носовым платком. Все с удовольствием наблюдали за ним, наслаждаясь непривычным зрелищем.

Первым захохотал Андо. Тамэдзиро не упустил случая передразнить его. Оту продолжало рвать, он задыхался, плечи ходили ходуном, из-под куртки торчала голая спина.

К тому времени, когда из медсанчасти подоспели санитар и надзиратель с носилками, выстроившиеся у стены заключённые успели окоченеть — они стояли, прижавшись друг к другу, и дрожали.

4

— Ну и холодрыга, мы тут окоченеем к чёртовой матери!

— Да уж, погодка хуже некуда. А ведь утром было такое солнце! Непонятно, откуда взялись эти тучи.

— Вот чёрт, продрог до костей. Ещё этот ветер, чтоб его!

— А темнотища-то!

Где-то на дне пепельно-серого неба суетливо заворочались чёрные тучи, в щели стен засвистел ветер. В такую погоду можно ожидать чего угодно.

— Всё, больше не могу, окоченел совсем! Закрываю окно. Покедова!

— Погоди! У меня к тебе ещё дельце есть. Ч-чёрт! Закрыл-таки!

Застучали поспешно захлопываемые окна. Скоро голоса смолкли, только шумел ветер, то усиливаясь, то затихая. Такэо кожей лица с удовольствием ощущал его прикосновения. Он сидел неподвижно, любуясь небом. Несколько последних дней были удивительно тёплыми, совсем весенними, и вдруг опять сильно похолодало. Отопления в камерах нет, и зимой там холодно, как в холодильнике, чувствуешь себя припасённым на будущее куском мяса. Впрочем, нельзя сказать, что Такэо так уж отрицательно относился к холоду, хотя зимой, конечно же, и страдал от него. Во-первых, можно потеплее одеться, тогда и холод не так уж страшен, этим он выгодно отличается от летней жары, от которой нет никакого спасения, во-вторых, ему казалось, что для того непростого положения, в котором он неожиданно для самого себя оказался, холод куда уместнее, чем жара. Он как вестник смерти. Такэо иногда мечтал — пусть всё вымерзнет, покроется льдом, сгинет, и, когда наступали холода, у него появлялась надежда, что мечта его вполне осуществима.

Его сотрясал озноб, а он думал: «Дуй сильнее, ветер! Поднимайся, буря! Бушуй, метель!» Вот, подхваченный ревущим ветром, он вылетает за тюремные стены, кружит по улицам города, по небу. Он вырывается из этой бетонной коробки и пускается в свободное странствие. А там — будь что будет. Умрёт так умрёт, только бы не было вокруг этих стен. Лучше уж буря, землетрясение, пожар, война, наконец…

Внезапно ему вспомнился пылающий город. Вздымаются гигантские языки пламени, половина ночного неба охвачена алым заревом. Посверкивают акульи тела вражеских самолётов. «Гори, гори», — думал он. Он, тогда ещё школьник, стоял во дворе фабричного общежития в Камате. И рабочие, и его школьные приятели убежали в укрытие, он один стоял посереди пустого двора, не отрывая глаз от надвигающейся эскадрильи. Самолёты выбрасывали десятки красных светящихся нитей, которые падали вниз, переплетаясь и образуя прихотливый ковровый узор. Достигнув земли, они ярко вспыхивали, подпитывая озарявшее город пламя новой жизненной энергией. Это зрелище почему-то крайне возбуждало его. Скоро совсем рядом на землю начали падать снаряды. Такэо задрожал от восторга, увидев, как в метре от него воткнулась в землю шестиугольная металлическая колонна, исторгнув сноп огня, опаливший ему волосы. «Гори, гори ярче! Пусть все сдохнут! — думал он. — Да, пусть все сдохнут!»

— Что это ты там бубнишь? — спросил Коно. Кажется, он улыбался.

— Да так, ничего, сам с собой, — усмехнулся Такэо.

— Что ж, я тебя понимаю. Хорошо бы и впрямь все сдохли. Чтоб вы все сдохли! — закричал он.

— Может, крикнем вместе? — предложил Такэо, идея показалась ему забавной.

— Давай!

Они крикнули хором. В обычное время такой громкий крик вернулся бы к ним эхом, отразившись от противоположной стены, но сегодня его заглушил свист ветра. Послышался торопливый топот. Открылся глазок в двери, и раздался голос старшего надзирателя Таянаги.

— Это ты орал?

— Да.

— Что случилось?

— Ничего.

— Ну погоди у меня, будешь ещё дурака валять!

В замке заскрежетал ключ, дверь распахнулась, и в дверном проёме возникла шарообразная фигура Таянаги. При всей его дородности, жира у него было не так уж и много, он словно весь состоял из твёрдых выпуклых мышц. С улыбчивого лица смотрели острые, колючие глазки, он стоял нарочито небрежно, чуть расставив ноги, в позе, которая в дзюдо называется исходной стойкой. Долгие годы работы в тюрьме приучили его в момент открывания камеры быть всегда начеку.

— От тебя, Кусумото, я этого не ожидал. Чего это тебе вздумалось так орать?

— Извините. Это всё ветер. Что-то в горле запершило.

— Смотри не простудись. А то и впрямь похолодало. Закрыл бы лучше окно.

— Слушаюсь.

Взгляд Таянаги быстро скользнул по камере и остановился на стопке книг на матрасе.

— Как всегда, занимаешься? Что это ты читаешь?

— Минутку, — ответил Такэо и, захлопнув «Место человека в природе», перевернул книгу и почтительно протянул её надзирателю.

— Что-то уж больно мудрёное. — Таянаги вернул книгу, даже не раскрыв её. От него несло табаком. Он был злостным курильщиком.

— Начальник, — обратился к надзирателю Такэо, воспользовавшись его благодушным настроением, — Оту отправили в больницу, да?

— Ничего об этом не знаю, — отрезал Таянаги.

— Непонятно, что это с ним, — сказал Такэо, пытаясь поймать взгляд надзирателя. — Он стал совсем как младенец.

— Как младенец? — Таянаги, наконец заинтересовавшись, взглянул на Такэо. — В каком смысле?

— Видите ли, — Такэо говорил медленно, словно понемногу извлекая из памяти старательно спрятанные воспоминания. Он ни на минуту не забывал о том, что в соседних камерах прислушиваются к его словам. — Ота человек терпеливый. Но в конце концов и ему стало невмоготу. Вот он и превратился в ничего не понимающего младенца. Ведь терпеть легче, когда ничего не понимаешь.

— Да? Думаешь, так дело было? — безучастно протянул Таянаги. Такэо подумал, что немного переборщил с теоретическими доводами.

— Вчера у него птичка стала совсем плохая, вот-вот подохнет. А он загадал — как она, так и он, и совсем на этом свихнулся. Стал пускать слюни, его вывернуло наизнанку. Хлопнулся в обморок, будто птичка и в самом деле уже сдохла.

— Да он вообще какой-то малахольный, — покачал головой Таянаги, на его лице отразилось искреннее сочувствие. Такэо глубоко вздохнул и, не желая упускать благоприятного момента, тихо спросил:

— Что, он в больнице?

Таянаги еле заметно кивнул. Такэо, сделав вид, будто ничего не заметил, прикрыл глаза. Ему вспомнилось, как он сам оказался в больнице из-за аппендицита. В тюремной больнице чувствуешь себя совсем по-другому, чем в камере, гораздо привольнее. Можно целый день валяться на койке, да и кормят получше. Вокруг врачи — единственные в тюрьме люди, которые не носят формы, — и кажется, будто ты на воле. К тому же — и, наверное, это главное, — пока ты невменяем, смертный приговор не может быть приведён в исполнение. Во время приведения приговора в исполнение ты должен быть в здравом уме, это главное требование, предъявляемое к человеку, приговорённому к высшей мере наказания. Такэо представил себе лицо доктора Тикаки, смугловатое, молодое и серьёзное, и невольно позавидовал Оте.

Дверь камеры закрылась. Тут же его окликнул Коно.

— Ну, что он тебе сказал?

— Да ты, небось, и сам слышал. Тёскэ в больнице.

— В больнице. Да-а… А что этот мерзавец собирается делать? — В голосе Коно появились странно язвительные нотки.

— Ты о ком, о Тёскэ?

— Дурак. Конечно, о старом хрыче. Что он замышляет?

— Да ничего он не замышляет. Прискакал, потому что мы орали, вот и всё.

— Не верю. Во всяком случае, будь начеку. — Коно говорил так тихо, что ветер заглушал его слова. — Он явно что-то вынюхивает. Хочет выведать, о чём мы с тобой говорили. Наверняка он тебя расспрашивал о том, что случилось на спортплощадке?

— Да ничего он не спрашивал.

— А вот и спрашивал. Хочешь от меня скрыть? Знаю я тебя. Он хотел выведать, что у меня на уме. Ему ведь нужно писать отчёт. Он должен доложить, насколько я опасен, следует ли со мной кончать или можно ещё потянуть. И какая разница, что там будет в отчёте, правда или его догадки. Написанное на бумаге моментально становится признанным фактом, так бывает всегда. Мир на том стоит. И основываясь на тех фактах, которые содержатся в отчётах, эти мерзавцы выносят решения и отдают приказы, которые могут быть самыми бесчеловечными. Так что ты там ему наболтал?

— Я не из тех, кто болтает.

— Ну уж… Так я тебе и поверил. Но всё раньше или позже выйдет наружу.

— Заткнись! Будто кроме тебя и поговорить не о чем! — неожиданно для самого себя вспылил Такэо.

Издалека донёсся чей-то голос. Тамэдзиро. «Заткнись! Будто кроме тебя и поговорить не о чем!»

— Вот чёрт! Подслушал-таки, — пробормотал Коно. — Это ведь говнюк Тамэдзиро? Он-то и есть стукач. Ты знаешь, что он стукач?

— Знаю, — еле слышно пробормотал Такэо.

Когда-то ещё в районной тюрьме Тамэдзиро Фунамото швырнул в надзирателя испражнениями из камерной параши, за что его и прозвали говнюком. Он называл себя рецидивистом, и точно — тюрьма была для него, что дом родной, ему были хорошо известны слабые места надзирателей, при этом он отличался удивительной наглостью и имел хорошо подвешенный язык, благодаря чему начальство признавало за ним право говорить от лица всех заключённых, и, что бы где ни случалось, он во всё совал свой нос. Однако иногда по тюрьме начинали ползти слухи, что всё это неспроста. Как-то один заключённый, которого казнили прошлой осенью, рассказал Такэо следующее:

— С Тамэ будь поосторожней. Недавно я получил нагоняй от начальника зоны. Якобы на спортплощадке сказал что-то не то. Представляешь, ему было известно всё, что мы говорили, — и о начальнике тюрьмы, и о начальнике службы безопасности. Более того, якобы именно я и начал перемывать им косточки. Для меня это было как гром среди ясного неба, ведь на самом-то деле я только слушал. Но тут меня осенило — ведь на прошлой неделе я поссорился с Тамэдзиро. Он ночью затеял стирку, шум воды раздражал меня, ну я и попросил его прекратить. А этот тип тут же вышел из себя, стал обзывать меня по-всякому, орать, мол, новички старикам не указ…

Тот человек был казнён всего через полгода после вынесения приговора. А Тамэдзиро ещё жив, хотя приговор ему вынесен восемь лет назад. Почему такая несправедливость? Не свидетельствует ли это о том, что тюремное начальство пользуется услугами Тамэдзиро?

— Стучать — его прямая обязанность, — заявил Коно и неожиданно заорал:

— Эй, говнюк, ты слышишь?

— Да не ори так, конечно, слышу. Холодно, страсть. Ещё и ветер…

— Эй, Тамэ, говорят, Тёскэ забрали в больницу.

— Да он просто придуривается. Нарочно изображает больного. Уж меня-то не проведёшь, — весело отозвался Тамэдзиро.

— Ты слышал, о чём мы сейчас говорили?

— He-а, из-за ветра ничего не слышно.

— Врёшь! Ты всё прекрасно слышал. И вот что я тебе скажу: можешь стучать сколько угодно, меня этим не возьмёшь. У меня в дневнике записано всё, что ты говорил. Я шифрую свои записи так, что никто не разберёт. Не бойся, сейчас им не прочесть. Но придёт время, и я им дам ключ. И им станет доподлинно известно, когда, где и как ты поливал их грязью. И тогда ты покойник. Имей в виду.

— Что ты несёшь, ничего не понимаю.

— Да прекрасно ты всё понимаешь.

— Ничего не слышно из-за ветра.

— А вот нам тебя прекрасно слышно.

— Ой, смотрите-ка, — бодро сказал Тамэдзиро, — снег пошёл. Снег!

Ветер прочертил за окном белую линию. Неожиданно она распалась и обрушилась вниз обильным снегопадом. Белая пелена повисла в воздухе, отрезав противоположный корпус с окнами, забранными тройными решётками, упала во внутренний дворик. Чтобы лучше рассмотреть, Такэо вскарабкался на стол и прижался лицом к верхней части окна. Только там есть узкая полоска прозрачного стекла. На остальной части окна стекло матовое, к тому же оно затянуто снаружи ещё и металлической сеткой.

Между высокими гималайскими криптомериями как раз на высоте его глаз тянулся край бетонной стены, отрезающий нижнюю часть торгового квартала. Разновысокие здания, увенчанные рекламными щитами и трубами, надвигались единой серой массой, словно неприятельская эскадра.

От серебристо-серой поверхности неба отделялись тёмно-серые крупинки, они росли на глазах, извивающимися рыбками подплывали к бетонной стене и на её фоне внезапно превращались в белёсые комочки праха. Снежинки ударялись о стекло и, сверкнув мгновенным хрустальным блеском, стекали вниз водяными каплями.

Иногда, после особенно сильного порыва, ветер на миг стихал. Тогда в смятенных рядах снежинок восстанавливался порядок и они повисали аккуратными белыми нитями. Это было очень красиво, и Такэо напряжённо ловил эти короткие мгновения между сокрушительными порывами ветра…

Вот обрушился новый, особенно сильный порыв, и пространство перед глазами завертелось в белом водовороте. Начиналась метель. Не верилось, что утром было солнце. Вдруг Такэо вспомнилось, что всю ночь напролёт ему снилась буря, и, хотя тогда шёл дождь, а не снег, он поразился тому, насколько пророческими бывают сны.

Он слез со стола, вытащил из шкафа шерстяной свитер и натянул его на себя. А натянув, горько усмехнулся: вряд ли логично надевать тёплый свитер ему, только что мечтавшему о ветре, буре, морозе. И тут пришло это.

Словно какой-то нерв вдруг оборвался и под ногами резко качнулся пол. Такэо попытался ухватиться за стену, но она стала опрокидываться назад, увлекая его за собой. Если лежать не двигаясь, пол кажется вполне устойчивым, но при первой же попытке подняться на ноги начинает колебаться и возникает ощущение неудержимого падения. Наконец ему удалось встать, он попытался удержаться на ногах, желая понять, насколько это серьёзно, но, не выдержав, опустился на стул, потом, задыхаясь, рухнул головой на стол.

Истинный характер этого был неясен. Он несколько раз проходил обследование в медсанчасти, но врач не мог поставить точный диагноз и ограничивался тем, что увеличивал дневную дозу транквилизаторов. Самому ему казалось, что это не болезнь, а какой-то знак, предвестие неотвратимо надвигающейся беды. Когда это приходило, всё вокруг преображалось. Стена изгибалась, словно резиновая, лампы бросали низ острые, как иглы, пучки света. Тело становилось тряпочным, словно в нём не было костей, и он не мог заставить себя встать на ноги. Мир вокруг беспрестанно колебался, как бывает при землетрясении.

Это явно что-то предвещало, но вот что именно? Ясно было одно — ничего хорошего. Такэо корчился, задыхаясь. Откуда-то донёсся заунывный вой Тамэдзиро. На самом деле тот, наверное, весело смеялся, но, умом понимая, что это так, Такэо всё равно не мог избавиться от ощущения, что слышит душераздирающий вой. В завываниях ветра ему слышались стоны покойников. С тех пор как он попал сюда, казнили уже несколько десятков человек. На титульном листе его Библии были начертаны крестики. Число казнённых за год. Правда, попадались и совершенно пустые годы. Но на некоторые приходилось больше десяти крестиков. В конце прошлого он насчитал пятнадцать. Есть дни, отмеченные сразу двумя крестиками. В этом году он пока ещё не поставил ни одного, но они могут появиться в любой день. Наверное, ветер и в самом деле приносит стоны убиенных. Одно утешение — это не является предвестием казни. Перед массовыми казнями в конце года этого не было.

— Почему ты не отвечаешь? — спросил Коно.

— Прости. Немного закружилась голова, — слабым голосом ответил Такэо. — У меня иногда бывает. В таких случаях я совершенно расклеиваюсь.

— Так вот, — продолжил Коно, не проявляя никакого интереса к состоянию Такэо. — Ненавижу этого старого хрыча Таянаги. Корчит из себя хозяина зоны. Улыбается умильно, а сам готов воткнуть тебе нож в спину. Да этой его улыбочке я предпочту даже надутую рожу Нихэя, по крайней мере он не притворяется. Эй, ты слышишь?

— Слышу.

— Знаешь, я что думаю? Эта история с Тёскэ тоже на совести старого хрыча. Ведь незадолго до суда он пытался изменить свои показания, данные в полиции. Мол, это не убийство, сопряжённое с грабежом, а грабёж, имевший следствием смерть потерпевшего, то есть убийство не было предумышленным. Просто организатор преступления Рёсаку приказал: «Кончай с ними!» — и он их прикончил. А сам Тёскэ ничего не соображал, был в полной отключке. Уж девчонку-то можно было не убивать, а он и её прикончил. Во всём виноват Рёсаку. Я-то знаю, потому что одно время наши камеры были рядом. Этот Рёсаку ещё хвастался, что ему удалось одурачить судью. Бахвалился, что сумел вывернуться, а Тёскэ отправить на виселицу. Эй, ты слушаешь?

— Слушаю.

— Так вот, этот старый хрыч внушал Тёскэ, что если тот в суде изменит показания, данные при задержании, то это произведёт неблагоприятное впечатление на судью. Ну, тот его послушался и в результате как-то незаметно превратился в организатора, а Рёсаку стали считать соисполнителем. И когда огласили решение суда, оказалось, что Тёскэ — смертная казнь, а Рёсаку — пожизненное. Тут-то он опомнился, стал доказывать, что при задержании дал ложные показания, да было уже поздно. Никто не принял его слова всерьёз, даже адвокат, не говоря уже о судье. В результате Рёсаку оказался в выигрыше и, получив своё пожизненное, отправился прямо в тюрьму, даже не подавая апелляции, а Тёскэ после третьего слушания получил смертный приговор. Ничего не скажешь, здорово всё было обстряпано. Не иначе как Рёсаку потихоньку дал на лапу старому хрычу, ничего другого не придумаешь, верно? Эй, ты слушаешь?

— Слушаю, — на этот раз ответил Тамэдзиро.

— Вот скотина, — рассердился Коно. — Ведь не с тобой разговаривают.

— Ну, раз слышно, то я и слушаю. Слух-то у меня отличный. Или я не Тамэ Ушки на макушке?

— Чёрт! А кто только что вешал мне лапшу на уши, мол, не слышно ничего из-за ветра?

— Ты что, дурак, что ли, брать сторону Тёскэ? А может, он тебе на лапу дал?

— Ах ты мразь! — рассвирепел Коно. Голос его дрожал, и это было признаком того, что разгневался он не на шутку.

— Ты ещё скажи, что я настучал на Тёскэ!

— Дурак! — взорвался Коно. — Я о тебе вообще не говорю. Мне до тебя вообще нет дела!

— Ну-ну. За это спасибочки. Быть тем, до кого тебе есть дело, опасно. Ещё распустишь слух, что я стукач, потом доказывай, что это не так.

— Вот чёрт, ты, значит, давно уже подслушиваешь!

— Я не подслушивал. Я просто слышал. И нечего кипятиться, нервы побереги. А то сам станешь таким, как Тёскэ. Послушай-ка лучше, что я тебе расскажу. Новость — первый класс. Ну как? Рассказать? Будешь молчать, я тебе ничего не скажу.

Налетел новый порыв ветра, и несколько снежинок впорхнуло в камеру. Но ледяной воздух не испугал Такэо — напротив. На холоде это словно замораживалось. К стенам возвращалась неподвижность и прямизна, свет ламп приобретал мягкую желтоватость. Такэо вдруг заметил, что свет в камере был включён задолго до наступления вечера. Но это не проходило. Стол, на который Такэо облокачивался, вдруг начал крениться набок, и, потеряв контроль над своим телом, он стал заваливаться вперёд. Потряс головой, желая отогнать от себя это. Вдруг захотелось кричать.

— Фунамото! — закричал он.

— Что там такое? Это ты, Кусумото? Не наш революционный братец?

— Давай, выкладывай свою первоклассную новость!

— За так я ничего говорить не стану. Это в самом деле большая новость.

— А что ты за неё хочешь? — громко спросил Такэо. Ему казалось, что, когда он говорит громко, это отступает.

Не кричи. С тебя возьму всего три банки тушёнки.

— Дороговато. Ежели так, можешь и не рассказывать, обойдусь.

— Тебя же мамаша часто навещает. Что для тебя три банки тушёнки?

— Нет, — отрезал Такэо.

— Ладно, тогда две банки. Две банки тушёнки.

— Сказал нет, значит нет.

— Ну что ж, раз так, то ладно. Эй, братец-революционер! Коно! Может, тебе пригодится моя новость? Ну и холод! Холодрыга!

На корпус обрушился новыйпорыв ветра.

— Ну и ладно, если никто не желает покупать, тогда так скажу. Завтра за кем-то из нас придут.

— Тамэ, кончай молоть вздор! — закричал на него Такэо.

— Нет, точно придут. Не веришь, можем побиться об заклад. Поставишь банку тушёнки, узнаешь за кем.

— Ладно. Давай говори, — деланно весёлым тоном сказал Такэо. — Ставлю банку тушёнки.

— За нашим насильником с Осэнкорогаси, за Сунадой!

— Ты что, совсем спятил? Вроде он и на спортплощадке был.

— А он сам захотел выйти. Да и то, завещание ему писать некому, чего сидеть да скучать? Не заметил разве, как странно он себя вёл?

— А ведь и впрямь… Кто тебе это сказал?

— Да он сам. Сам признался. Тамэ, говорит, завтра мне крышка. И ведь глазом не моргнул! Ну, я ему — как, мол, настроение? А он мне — когда отправляешься на тот свет, то вроде бы сам становишься жертвой, так что настроение лучше некуда. Ну вот, теперь за тобой банка. Если завтра он сыграет в ящик, ты должен попросить свою мамашу в течение недели организовать мне передачу. Не забудь.

Такэо постарался припомнить во всех подробностях, как вёл себя Сунада на спортплощадке. Вспомнил, что тот быстро вышагивал вдоль стены, но в этом не было ничего необычного. Разве что его ужасный волчий вой? Может, это было последнее в его жизни представление?

— Интересно, как он там? — пробормотал Такэо и стал вслушиваться, не доносятся ли какие звуки из камеры Сунады, которая была напротив через коридор.

Может быть оттого, что холодный воздух стал прозрачным, как стекло, в камеру, пробиваясь сквозь свист ветра, влетал отчётливый шум города. Рёв скоростной магистрали, гудки, отдалённый стук молотка, урчанье газующих машин, крики детей из близлежащей школы. Город совсем рядом. Он начинается сразу за тюремной стеной. Но здесь, внутри, совершенно иной мир. Как всегда неожиданно, зазвучал голос Катакири:

Великий учитель не покидает нас в этом мире, исполненном всяческой скверны, един сердцем он с нами, по миру тщеты блуждающими, в наставления его уверовав, уповать станем…

Намуамидабуцу

Намуамидабуцу

Намуамидабуцу

Намуамидабуцу

Такэо закрыл окно. Опустившись на циновку, почувствовал, что силы окончательно покинули его, и, не удержавшись, прилёг. Однако лежать без особого разрешения запрещено. Поднявшись на ноги, он привалился к стене. За ней громко журчала вода. Судя по всему, Какиути приступил к утренней стирке. Ясно было, что в такой ненастный день бельё вряд ли быстро высохнет, но Какиути страшный чистюля и стирает, не пропуская ни одного дня. А я занимаюсь этим только по воскресеньям, да и то через силу. Правда, в предыдущее воскресенье я целых полдня провёл за стиркой. У меня было сильное предчувствие, что на этой неделе за мной придут, поэтому я прилежно перестирал всё накопившееся нижнее бельё. Мне неприятно думать, что после моей смерти кто-то обнаружит в камере мои грязные подштанники.

Раз завтра казнят Сунаду, значит, меня пронесло. Завтра суббота, в воскресенье казней не бывает, так что до понедельника я в безопасности. Конечно, это всего лишь два дня передышки, но у меня такое ощущение, будто впереди целая вечность. Может, заняться рукописью для «Мечтаний», которую я совсем забросил? Или написать письма матери, духовнику, ещё кому-нибудь? Или дочитать наконец «Место человека в природе»? Дел невпроворот. А я вынужден бездействовать только потому, что пришло это. Уму непостижимо!

— А ну возьми себя в руки! — вслух произнёс Такэо и, в надежде выбить из себя это, ударился головой о стену.

Тут же откликнулся Коно. Сейчас он ударит четыре раза кулаком — знак, что хочет поговорить. Но у Такэо нет никакого настроения беседовать с ним. Разговоры с Коно ужасно выматывают. Человек он нервозный и колючий, ему обязательно надо любую мысль довести до абсурда, а это так утомительно. Вот с Какиути такого никогда не бывает. Его молодой друг никогда не позволит себе заговорить первым, но беседа с ним всегда действует умиротворяюще. И Такэо снова прислушался к плеску воды, доносившемуся из камеры Какиути.

— Хватит бездельничать! — вдруг громко сказал он. — Нечего попусту терять время. Хотя бы почитай!

— Что ж, верно. — Ответив сам себе, он взял «Место человека в природе» и пробежался по строчкам.

Однако, перевернув страницу, вдруг обнаружил, что ничего не помнит, и начал читать сначала. Два миллиона лет тому назад на земле неведомо откуда появился человек — кому какое дело до этого теперь? Такэо, как он уже делал это часа два назад, попробовал представить себе, какой была земля, когда на ней не было людей. Тогда на земле жили волки, лисицы, хорьки, барсуки, олени, кабаны, растительность была совершенно такой же, как теперь, и только человека не было. Он попробовал мысленно представить себе тогдашний мир, но ему стало скучно. Взгляд легко скользил по гладкой поверхности страницы, нигде не задерживаясь.

Стены и пол по-прежнему ходили ходуном. Протянув руку, он взял со шкафа Библию и, открыв наугад, прочёл первую попавшуюся фразу — он часто делал так, когда хотел погадать.

Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?

Потрясённый её совпадением со своими тайными мыслями, он прочёл предыдущую и последующую фразы. Потом, как делал всегда, прочёл всю главу с начала до конца. Это была седьмая глава из «Послания к римлянам». Читать было легко, ряды строк словно сами притягивали к себе взгляд, и в конце концов на душе полегчало. Ему захотелось прочесть ещё что-нибудь, и, уставившись на трещину в стене, он снова открыл Библию.

В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви.

Эта фраза была подчёркнута красным карандашом. Рядом стоял вопросительный знак. Интересно, когда он это читал? Судя по полустёршемуся карандашу, скорее всего давно, лет десять назад, даже больше, в те годы он запоем читал Библию. Он снова споткнулся о слово «любовь», которое так часто употребляется в Библии. Не то чтобы он не понимал, что это такое. Но понимал чисто умозрительно. Вот ведь знал же он, что за убийство карают смертной казнью, и всё-таки убил человека. Размышляя об этом, он каждый раз остро ощущал бесполезность умозрительных понятий. Когда-то, когда он принимал крещение, ему казалось, что он понимает, почему человек должен любить. Но с годами это понимание улетучилось.

«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь», — прочитал он и подумал, что за эти годы Бог исчез из поля его зрения.

— Обхо-од! — закричали в коридоре.

Из медсанчасти, толкая перед собой тележку, пришёл с регулярным обходом фельдшер. Кому-то он обрабатывал несложные раны, другим раздавал прописанное врачом лекарство. Те, кто хотел, чтобы их осмотрел врач, должны были заявить об этом. Такэо нажал на кнопку вызова. По коридору пронёсся дружный стук: из многих камер разом выскочили планки сигнальных устройств.

Вскоре дверь распахнулась, и в дверном проёме рядом с Таянаги возник фельдшер. Выглядел он довольно забавно — совершенно седые волосы и красная морщинистая кожа делали его похожим на облачённого в форму гамадрила.

— В чём дело? — осведомился Гамадрил.

— Извините, — ответил Такэо, стараясь сидеть прямо, — у меня кружится голова, я хотел бы, чтобы меня осмотрел врач.

— Тебя уже осматривали? — подозрительно спросил надзиратель.

— Да, несколько раз.

— Ладно, давай выкладывай, что с тобой, да поподробнее.

— У меня бывают неожиданные припадки. Начинает кружиться голова, невозможно удержаться на ногах. Болит голова, тошнит, ужасная слабость…

— Нарушение потоотделения?

— А?

— Я спрашиваю, ночью потеешь? — процедил Гамадрил сквозь зубы.

— A-а, бывает, — поспешно ответил Такэо.

— Ладно. Пиши — номер 610. Такэо Кусумото, — распорядился Гамадрил, повернувшись к санитару в тюремной робе.

Увидев, что он собирается уходить, Такэо остановил его.

— Извините, у меня к вам просьба. Нельзя ли, чтобы меня осмотрел психиатр?

— Психиатр? Это ещё зачем? — Фельдшер подозрительно прищурился. Морщины придавали его лицу странно насмешливое выражение. — Разве тебя и раньше осматривал психиатр?

— Нет, — запнулся Такэо, не сумев сразу придумать подходящий предлог, но, взглянув на Таянаги, вдруг сказал:

— У меня бывают приступы раздражительности, иногда я начинаю вдруг громко кричать. Вот как раз давеча…

Таянаги кивнул и шепнул что-то на ухо Гамадрилу. Наверное, что-нибудь вроде: «А ведь точно, он вдруг завопил ни с того ни с сего. Обычно-то он тихий, но иногда начинает психовать».

— Ясно. Я сообщу психиатру, Тебя вызовут.

Дверь закрылась, и Такэо перевёл дух. Это не отпускало его ни на минуту. Всё время с того момента, как он нажал кнопку вызова, он действовал, словно подчиняясь какой-то чужой силе. Обратиться к психиатру? И как только ему такое пришло в голову?

5

Приёмная медсанчасти — тесная комнатушка, имеющая форму параллелограмма. Строители этой тюрьмы имели явную склонность к модернизму — взять хотя бы восьмиугольные и пятиугольные угловые помещения и полукруг спортплощадки, веерообразно разбитый на несколько отдельных секторов. Они, несомненно, поставили перед собой цель — психологически смягчить тяготеющую к прямоугольности казарменную строгость исправительного учреждения, и в какой-то степени достигли её, однако попавшему сюда трудно отделаться от ощущения, что он оказался в особом мире, никак не связанном с обыкновенным, человеческим. Вот и сейчас, сидя на одной из произвольно разбросанных по параллелограмму скамеек, Такэо чувствовал, себя весьма неуютно.

Комната была забита людьми, те, кому не удалось сесть, стояли вдоль стен. С первого взгляда эти люди, одетые в пиджаки, свитера, джемперы, ничем не отличались от пациентов обычной поликлиники, ожидающих в приёмной своей очереди. Однако некоторые были в синих тюремных робах — уже это указывало на особый характер заведения, кроме того, входные двери были заперты, а в коридоре, не спуская глаз с приёмной, стояли конвойные. Иногда раздавался скрежет замка, дверь отпиралась, входила группа из нескольких человек, и дверь снова со стуком захлопывалась. Как и все двери в тюрьме, она запиралась автоматически, как только её захлопывали, но замок не всегда срабатывал, приходилось изо всех сил налегать на дверь.

Духота в этой битком набитой людьми комнате была ужасная, и Такэо снял свитер. Он привык к одиночеству и задыхался в смрадном, пропитанном выделениями человеческого тела воздухе. К нездоровому запаху дыхания примешивался острый запах пота, из соседней комнаты тянуло табачным дымом и лекарствами, всё это ударяло в нос не хуже ядовитого газа. Но вот что удивительно — здесь это никогда не приходило. Тревога, мучившая его в последние дни, наконец отступила, пол, стены и потолок снова приобрели надёжную неподвижность.

Медсанчасть находится в юго-восточной части здания, отделённой от основного корпуса большим коридором, из окна виден внутренний дворик, а за ним здание контрольно-пропускного пункта. Рядом с ним стояла группа людей в наручниках, скованных общей цепью, — подсудимые, а вон те, сжимающие в руках узелки и сумки, рыскающие глазами по сторонам, явно новенькие. Ещё отсюда можно увидеть женщин у ворот женской зоны — большая редкость для этой тюрьмы, насквозь пропитанной мужским духом. А уж если среди них вдруг окажется молодая мамаша с ребёнком на руках из так называемых «осуждённых кормящих матерей и женщин, имеющих детей» или девица-надзирательница в брюках, туго обтягивающих округлые ягодицы, на таких устремляются все масленые взгляды. Вот и сейчас троица, стоявшая у самого окна, не удержалась от соблазна немного развлечься:

— Эй, посмотри-ка лучше сюда, такой красотке не место в женской зоне!

— Послушай-ка, ты сегодня вечером не занята?

— Я сгораю от желания, ты просто чудо как хороша, даром что надзирательница!

— Эй, сестрёнка-начальница, позволь тебя обнять разочек! Ну не убегай же так быстро, я ещё не налюбовался!

Все трое были так молоды и так весело смеялись, что невольно возникало сомнение — неужели они и в самом деле больны? Вот кто-то из стоящих в коридоре конвойных одёрнул их, они на миг присмирели, но тут же стали снова пересмеиваться. Вдруг по приёмной прокатился грубый гнусавый голос:

— А ну заткнитесь, надоели! — И тут же воцарилась тишина.

Владельцем голоса оказался, как это ни странно, старик с тонкими, изящными чертами лица, одетый очень эффектно и немного в богемном стиле в клетчатую куртку и красную рубашку. Удивившись, что окрик старика привёл в такое замешательство юнцов, Такэо стал незаметно наблюдать за ним и заметил, что на левой руке у него только два пальца. А, значит, настоящий мафиози, понял Такэо, и фигура старика сразу же приобрела в его глазах ореол величия.

Обитатели нулевого корпуса, как правило, давно живут в тюрьме, и по одежде бывает трудно установить, чем они занимались в прежней жизни. Но в приёмной много подследственных, которые пока ещё принадлежат другому, «свободному» миру. Сразу же видно, кто продавец, кто служащий, кто рабочий, кто бродяга, кто бездельник, кто хулиган, кто так называемый деклассированный элемент, кто студент… Тут размышления Такэо прервал старик-мафиози:

— Простите, вы давно здесь?

Ответь Такэо: «Шестнадцать лет», он наверняка уронил бы себя в глазах старика. Поэтому он ответил неопределённо: «Да прилично уже».

— Нынешняя молодёжь совсем не умеет себя вести, — громко, чтобы все слышали, сказал старик. — Раз уж попали в тюрьму… Так хоть бы вели себя с достоинством. Я уже был здесь лет пятнадцать тому назад и могу судить о том, что за это время нравы стали совсем дикими…

— Да-а, — протянул Такэо, краем глаза отметив, что один из юнцов давится смехом.

— Когда я выйду отсюда, то всенепременно подам рапорт о тюремных реформах, так сказать с позиции испытавшего на собственном опыте… Там, в верхах, ведь знать ничего не знают о том, что здесь происходит. Если всё останется по-прежнему, это будет иметь дурные последствия в государственном масштабе. Так бессмысленно растрачивать средства налогоплательщиков, добытые потом и кровью…

— Да-а…

— У нас тоже есть молодые. Многие совершенно не умеют терпеть, одним пальцем и то не могут расстаться. Мужества не хватает. — старик показал свою двупалую левую руку. — Я одним пальцем спас, по меньшей мере, три жизни. Пришлось расплачиваться за халатность наших юнцов. Получается по трое на каждый палец — трижды три — девять, итого мною спасено девять человек.

— Да ну? А что значит — по трое на каждый палец? — заинтересовался Такэо.

— Но как же, — внезапно возбудился старик. — На каждом пальце по три фаланги. За один раз отсекается одна фаланга, понятно? То есть один палец можно использовать трижды.

— А чем отсекают?

— Ножом. Хорошенько его затачивают, прикладывают к суставу вот так, и раз! — одним ударом отсекают. Потом обрубок заматывают потуже бинтом, чтобы кровь перестала идти.

— Больно, небось?

— Больно. Но тот, кто боится боли, — не мужчина. Самое главное — хорошенько промыть отсечённый палец, засолить и послать кому надо.

— А кому надо?

— Как кому? Ведь пальцы режут, для того чтобы усмирить распри между членами группировки. А если не посылать противнику, то какой смысл вообще отрезать?

— Вот, значит, как…

Уверенный в том, что его рассказ слышали все находящиеся в комнате, старик выпятил грудь и горделиво оглядел собравшихся.

Тут его вызвали. Он встал, и оказалось, что он очень маленького роста. Отвесив преувеличенно учтивый поклон надзирателю, старик исчез за дверью.

— Что за птица? — спросил один из юнцов.

— Да небось крёстный отец какой-нибудь мафии.

— Не слишком ли он задаётся?

— Не иначе как мелкая сошка. Настоящие отцы поскромнее будут.

— Кусумото! — позвал надзиратель.

Такэо встал и обнаружил, что это исчезло, он вполне твёрдо стоял на ногах. Тем не менее, делая вид, что его шатает, ухватился за спине скамейки и неуверенной походкой прошёл мимо надзирателя.

Выслушав жалобы Такэо и быстро задав ему несколько дополни тельных вопросов, доктор Тикаки задумался.

Лет ему было двадцать шесть — двадцать семь. Его жёсткие взъерошенные волосы были, судя по всему, густо смазаны помадой, во всяком случае, они сильно блестели. Смуглое, с правильными чертами лицо до сих пор сохраняло детское выражение, улыбка, которой он сопровождал почти каждое своё слово, выдавала благовоспитанного мальчика из хорошей семьи, но с профессиональной точки зрения выглядел он как-то не очень надёжно.

— Послушай-ка, а ты видишь сны? — спросил Тикаки, округлив глаза.

— Вижу, — улыбнулся в ответ Такэо, делая вид, будто очень рад такому вопросу.

— А какие?

— Чаще всего страшные. То за мной кто-то гонится, то меня убивают…

— И каким именно образом тебя убивают? — Задав этот вопрос, Тикаки вдруг спохватился, вспомнив, с кем разговаривает, и лицо его сразу стало серьёзным. Прямодушие молодого доктора тронуло Такэо, но одновременно он почувствовал себя разочарованным.

— Мне снится, что меня вешают. Я стою у виселицы и жду, когда начнётся казнь. Наверное, многие из нас видят такие сны.

— Тебе уже вынесли приговор? — Перевернув историю болезни, Тикаки мельком взглянул на первую страницу. Там обычно указывали, кем был заключённый — подсудимым или отбывающим наказание.

Интересно, есть ли какой-нибудь знак для обозначения приговорённых к смертной казни? Поскольку приговор вступает в силу только в тот момент, когда их казнят, с ними до последнего дня обращаются примерно так же, как с подсудимыми. С юридической точки зрения они и не подсудимые, и не отбывающие наказание, а так, что-то среднее. Наверное, существует какой-то специальный значок, может, крестик?

Такэо пристально следил за направлением взгляда доктора. Тикаки отодвинул в сторону историю болезни, и положил ладонь на толстую коричневую папку. Это было личное дело Такэо.

— Я прочёл твои бумаги. Ты, оказывается, здесь уже давно. В твоём личном деле указано, что ты выпускник университета Т. Я ведь тоже оттуда. Ты только не сердись. Я сказал это вовсе не для того, чтобы тебя пристыдить. Я просто подумал о том, сколько всего пришлось тебе пережить…

Растерявшись, Такэо молчал, и доктор, то ли по простодушию, то ли намеренно не замечая, в каком он состоянии, продолжил:

— Да, таким, как я, чья жизнь проходит вне этих стен, не понять твоих страданий. Вот если бы я мог понять… Послушай-ка, когда пол начинает уходить у тебя из-под ног и тебе кажется, что ты вот-вот полетишь в пропасть, не ощущаешь ли ты того самого страха смерти?

Какое примитивное толкование, — разочарованно подумал Такэо.

— Нет, ничего такого я не ощущаю. Всё это куда сложнее.

— Да, наверное… — И Тикаки вздохнул.

— Доктор, — спросил Такэо, в его тоне сквозило некоторое презрение, — вам когда-нибудь приходилось падать вниз с большой высоты?

— Да нет, пожалуй, нет… — Тикаки напрягся, и на его лице появилось недовольное выражение, да и какому врачу понравится, если пациент вместо того, чтобы отвечать на вопросы, станет сам задавать их?

— А мне однажды пришлось. — И слегка улыбнувшись, Такэо спокойно продолжил:

— Я тогда поднимался на вершину Цуругидакэ в Северных Альпах, ну и сорвался со скалы. К счастью, упал на снег и только вывихнул ногу, но пока летел вниз, был уверен, что разобьюсь. Смотрел вниз и понимал: вот сейчас упаду на ту вот скалу — и всё, конец. Но никакого страха я тогда не испытывал. Страх остался где-то позади, ему на смену пришла тупая покорность судьбе и одновременно, как это ни странно, я ощущал небывалый душевный подъём. Но что самое поразительное, у меня возникло странное чувство, что я уже умер и смотрю на мир как бы с того света. День был ясный, искрился снег, прозрачное небо сверкало хрустальным блеском — красота вокруг была невероятная, ничего подобного я никогда не видел…

— Ну и… — доктор Тикаки был явно заинтересован.

— Во время этих припадков я чувствую примерно то же самое.

— Вот оно что… Ты думаешь, это как-то связано… — И доктор кивнул с видимым облегчением.

— Да. Связано. Это не страх смерти, понимаете? Мне трудно точно это выразить: как будто бы я умер и попал на тот свет. У меня что, какая-то болезнь?

— Да, что-то вроде… А сейчас? Ты и сейчас это чувствуешь?

— Трудно сказать… — Выпрямив спину, Такэо оглядел комнату. Судя по всему, она не была настоящей смотровой, скорее складом: вдоль стен стояли картонные коробки с названиями лекарств. С потолка свисало несколько толстых металлических труб, иногда они слегка позвякивали. В соседней комнате принимал терапевт, оттуда постоянно доносился какой-то шум.

— Сейчас вроде ничего такого нет, — признался Такэо и поспешно добавил: — Но у меня такое чувство, что вот-вот снова начнётся.

— Вот как. — Доктор стал быстро писать что-то в истории болезни и на бланке для рецептов. Почерк у него был очень аккуратный. — Я тебе выпишу лекарство и дам разрешение на постельный режим. Думаю, постепенно всё пройдёт.

Закончив писать, доктор передал рецепт санитару и снова повернулся к Такэо.

— Кстати, у меня к тебе вопрос.

— Да? — Такэо передалось замешательство Тикаки. — Что за вопрос?

— Твоя камера недалеко от камеры Тёскэ Оты?

— Через одну.

— Тогда ты должен знать. Как он вёл себя в последние дни?

— Не знаю, — резко ответил Такэо. — Я с ним вижусь только на спортплощадке.

— Вот как. Значит, ты не можешь ничего сказать. Ну, тогда ладно. — Тикаки явно чувствовал себя неловко: ответить на его вопрос значило бы донести на своего товарища. — Просто я его лечащий врач. И у меня создалось впечатление, что иногда он просто напускает на себя… Вот я и хотел узнать, что происходило в его жизни в последнее время…

— Ну, это-то я могу сказать, — смягчившись, ответил Такэо. — Он всегда ведёт себя одинаково: что с вами, что с другими.

— A-а, вот, значит, как… — пробормотал Тикаки.

Вдруг Такэо почувствовал себя ужасно неуютно. «Ну и зачем я, собственно, сюда явился? — Этот вопрос комком отвратительной слизи вдруг подступил к горлу. Перед его глазами возникла фигура плачущего Оты, и в ней он словно увидел самого себя. Что я хочу от этого врача? Чтобы он осмотрел меня, помог, дал совет, вылечил? Какая ерунда! Это касается только меня и никого больше, я должен преодолеть это сам, один. Да, я нажал кнопку вызова, нажал потому, что невольно позавидовал Оте. Ну нет, я ни в коем случае не стану уподобляться ему».

— Доктор, мне не нужны ваши лекарства.

— Что? — Вздрогнув так, словно его неожиданно ударили, доктор уставился на Такэо.

— Я справлюсь сам. Мне кажется, что если очень постараться, то можно обойтись и без лекарств.

— Что ж, может быть и так. И всё же, — Доктор бросил взгляд вслед санитару, исчезнувшему в соседней комнате. — лучше, если ты попьёшь это лекарство, не зря же я тебе его выписал.

— Вы сказали, что я вроде как чем-то болен. А вы встречали у кого-нибудь другого такую же странную болезнь?

— Ну… знаешь… — Молодой доктор беспомощно запнулся. — Как бы тебе сказать. Такие симптомы встречаются редко. Но это не значит, что их вообще не бывает.

— То есть это всё-таки болезнь? Получается, что и у меня, и у Оты одна и та же болезнь?

— Да, нет, это вовсе не так.

— И всё же кое-какие общие симптомы есть?

— Ну, нельзя сказать, чтобы вовсе не было ничего общего… — Молодой доктор явно растерялся.

В этот момент распахнулась дверь, ведущая в соседнюю комнату, в смотровую влетел Гамадрил и зашептал что-то на ухо Тикаки.

— Попроси, чтобы подождали, я сейчас закончу, — сказал доктор.

— Уж пожалуйста, а то в приёмной полно народу, охрана не справляется.

Тикаки снова повернулся к Такэо:

— Знаешь, мне хотелось бы поговорить с тобой обо всём этом подробнее. Я как-нибудь зайду к тебе в камеру.

Такэо вышел из кабинета, и туда сразу же вошёл Сунада. Два надзирателя — один слева, другой — справа — ввели его как исключительно важную персону. Одним из надзирателей был Нихэй. Увидев Такэо, он издал удивлённое восклицание.

Дверь из кабинета психиатра вела не в коридор, а в смотровую терапевта. Там выстроились ожидающие своей очереди полуобнажённые пациенты и царило шумное оживление, каким обычно сопровождаются медицинские осмотры в школах.

— Пошли! — скомандовал Гамадрил. На этот раз он был без шапки, и стриженые бобриком седые волосы делали его сходство с обезьяной ещё более разительным. Он вывел Такэо в приёмную, но поскольку она была набита людьми, им пришлось вернуться в терапевтическую смотровую. Гамадрила тут же позвал врач. Он скорчил недовольную мину, его сморщенное красное лицо блестело, как мокрая половая тряпка.

— Совсем загоняли! И что, скажи, мне с тобой делать? Я позвонил в корпус, сейчас за тобой придут, но куда мне тебя покуда девать?

Вернувшись на склад, он попросил доктора Тикаки:

— Доктор, пусть Кусумото побудет немного у вас, пока за ним не придёт конвойный. А то везде всё уже забито.

Дверь захлопнулась, прежде чем Тикаки успел ответить, и оставленному в кабинете Такэо ничего не оставалось, как опуститься на скамью между двумя надзирателями — Нихэем и каким-то незнакомым стариком.

— Ну надо же, как неудачно, — пробормотал Тикаки. — Сколько раз я им говорил, что психиатр должен оставаться с пациентом один на один, иначе всё насмарку.

— Да ладно, доктор, — подал голос Сунада, — что я его не знаю, что ли? Какие у меня от него могут быть секреты? — И Сунада приветственно помахал рукой Такэо. — Э-эй, привет!

— Привет! — ответил Такэо.

— Короче говоря, не знаю, чем заняться. В этой тюряге сдохнуть можно от скуки. Книжек я не читаю, верить тоже ни во что не верю, писем не пишу, нет у меня никакой ко всему этому охоты. Вот начальник воспитательной службы мне говорит давеча — хоть письмецо бы кому написал, наверняка ведь есть что сказать, а я ему — да кому писать-то? И точно — у меня полным-полно братьев и сестёр — одиннадцать человек, да и маманя жива ещё, но с тех пор как я сюда попал, они меня вообще знать не хотят, а уж писем от них тем более не дождёшься, так чего теперь-то писать?

— Да, но… — попытался вставить словечко Тикаки, — разве у тебя совсем нет желания с кем-то поделиться?

— Не-а, — затряс головой Сунада. — Не с кем и нечем.

— И всё же… — промямлил Тикаки.

— Делать мне абсолютно нечего, потому я им и говорю — давайте убивайте меня поскорее, а они говорят — до завтрашнего утра никак не выйдет…

Услыхав это, Тикаки изменился в лице, а Нихэй весь напрягся. Сунада искоса взглянул на Такэо и расхохотался, тряся массивными плечами.

— Да ладно вам, он и без того прекрасно знает. Такие слухи в нашей зоне расползаются моментально. Я ещё только на спортплощадку вышел, а все уже всё знали. Нет, сам-то я молчал, как обещал. Ни-ни, никому ни словечка. Но все сами уже просекли. Так-то вот. Смертью от меня разит, что ли… Верно, Кусумото, ты ведь знал, что меня завтра вздёрнут?

— Знал. Все знали, — кивнул Такэо.

— Ну, что я вам говорил? Все знают. Вот так-то. — И Сунада довольно захохотал.

Он скрестил на груди руки, и они взгромоздились над его животом, словно две толстые трубы легли одна на другую. Он прекрасно сложен и обладает хорошо развитой мускулатурой. В нём есть что-то от заботливо взращённого домашнего животного. И завтра эту ухоженную плоть уничтожат — в этом действительно есть что-то бессмысленное. Совершенно невозможно смириться с тем, что этого крепкого человека убьют так же запросто, как забивают домашний скот. Как, впрочем, и с тем, что в стране, где убийство считается тяжким преступлением, разрешено убивать на вполне законных основаниях. Государство убивает Сунаду за то, что он сам кого-то убил, то есть нарушил провозглашённый этим государством принцип «не убий». Он не подчинился государству и потому должен быть убит. Но если государство убьёт его, то к одной жертве прибавится вторая, в результате общее число убиенных возрастёт. В этой арифметике, право же, что-то не сходится. Трудно сказать точно, что именно не сходится, но налицо по крайней мере два противоречия. Первое: государство, которое провозгласило принцип «не убий», само должно убивать. И второе: государство без колебаний убивает Сунаду, хотя для самого государства выгоднее сохранить ему жизнь.

Мысли сплетались в мозгу Такэо в какие-то сложные узлы, обрывались, у него вдруг закружилась голова и пришло это. Пытаясь удержаться на полу, который внезапно начал под ним проваливаться, он постарался сфокусировать взгляд на совершенном теле Сунады как на чём-то реальном и устойчивом. Каждая часть этого тела свидетельствовала о здоровье и атлетической силе — и руки, и торс, и шея. Даже сотрясающиеся от мучительного смеха подбородок, грудь, плечи и живот…

— Значит, ты был сегодня на спортплощадке? — удивлённо спросил Тикаки. По здешним правилам, накануне казни заключённого отделяют от других и помещают в специальную камеру.

— А я сам захотел. Ну, вроде — надо же попрощаться с ребятами. Скукотища — одному торчать в камере. Я попросил начальника, чтобы мне сказали накануне. Ну, мне и сказали, за что им, конечно, спасибо, но страсть как скука заела. Да, кстати, доктор, и к вам у меня просьба. Дали бы вы мне разрешение на постельный режим да сонные таблетки, чтоб я проспал как сурок до завтрева. Можно сказать, это моё последнее желание.

— Конечно, конечно, тут нет ничего сложного, мне только кажется, что оставшиеся часы можно было бы провести с большей пользой. Ну, к примеру, полакомиться чем-нибудь вкусненьким, — с серьёзным видом сказал Тикаки.

— Да ладно вам, доктор, шутить. Меня отродясь никто ничем не угощал. Так что уж теперь… Вот если бы выпить дали, да бабёнку какую, чтобы с ней пообжиматься, это да, это конечно, но этого ведь нельзя ни в коем разе. Завтра мне всё равно кранты. Так какая разница, что делать сегодня? Верно? Ну, а раз уж ни выпивки, ни баб не полагается, так, может, хоть тебя, доктор, прикончить?

Последние слова Сунада прошипел, брызгая слюной, и, вскочив, резко подался вперёд — впечатление было такое, будто скала сдвинулась с места. Он потянулся было к шее Тикаки, затем, оглянувшись на торопливо вскочивших конвойных, быстро заложил руки за спину и громко расхохотался.

— Ладно, не буду я тебя приканчивать, не боись. У меня котелок ещё варит. Мне, конечно, не слабо укокошить пару-тройку ваших, мне это раз плюнуть. Но ведь опять же в суд потащат. Следователь, свидетели, то сё, пятое-десятое, затаскают ведь. Нет уж, дудки. Всё равно умирать, так лучше уж побыстрее.

— Ладно, ладно, сядь-ка, — спокойно сказал Тикаки. Казалось, он немного побледнел, впрочем, действительно ли это так, при его смуглой коже сказать было трудно.

Во всяком случае, он не двинулся с места и ни на минуту не утратил хладнокровия, за что Такэо невольно почувствовал к нему уважение.

— Всё, всё, сажусь. — Сунада опустился на скамейку и, ухмыляясь, смерил взглядом сидевших по обе стороны от него надзирателей.

— Порядок. Доктора я приканчивать не буду. А вот вы — другое дело. С вами я бы разобрался за милую душу. Шучу-шучу. Просто хочу, чтобы меня самого побыстрее укокошили.

— И всё же я не понимаю, — снова серьёзно спросил Тикаки, — почему тебе так хочется умереть?

— А вы, как видно, шуток не понимаете, доктор. Будь мы с вами наедине, я бы вам объяснил, что к чему. Ладно уж, скажу. Потому что я знаю, как это приятно, когда тебя, связанного по рукам и ногам, — раз и придушат. Всем девкам, которых я придушил, умирать было в охотку. Уж можете мне поверить.

Сунада снова захохотал было, но увидев, что лицо Тикаки хранит невозмутимое выражение, тут же замолк.

— Ну, если ты так хочешь. — И Тикаки взял ручку. — Я дам тебе разрешение на постельный режим и выпишу снотворное. И всё-таки до конца я этого не понимаю. Можно, конечно, и проспать до завтрашнего утра, вот только что здесь хорошего, не пожалеешь ли ты потом?

— Нет, не пожалею, — с серьёзным видом кивнул Сунада.

— Ну, наверняка ты этого сказать не можешь. — И отложив ручку, Тикаки снизу вверх скользнул взглядом по мощной фигуре Сунады. На его лице вдруг появилась слабая улыбка и так же быстро исчезла.

— И всё-таки, как-то это… Неужели ты и в самом деле так спокоен? Ведь завтра утром… Так или иначе… так или иначе, но ведь это ужасно. А ты так говоришь, будто тебе предстоит нечто приятное. Мне это непонятно. Послушай-ка, скажи откровенно, я спрашиваю тебя совершенно серьёзно. Неужели тебе совсем не страшно?

Сунада, сделав вид, что не слышит, оценивающим взглядом — наверное, именно так он смотрел на женщин — вглядывался в доктора. И только после того, как Нихэй толкнул его в бок, принялся руками тереть глаза, будто только что проснулся, и, когда Тикаки повторил свой вопрос, соблаговолил обратить на него внимание.

— Не боюсь ли я? Да, боюсь. Но самое страшное ждать смерти, точно зная, когда она настигнет тебя. Вот я и хочу этого избежать. Усну крепким сном, а как проснусь, попрошу, чтобы кончали побыстрее, не тянули.

— А, тогда понятно. Тогда ладно. — Кивнув, Тикаки снова взял ручку. И тут Сунада торопливо добавил:

— Знаете, доктор, нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу — сна ни в одном глазу. Не хотелось бы клевать носом. Я хочу идти туда с совершенно ясной головой. Ну, то есть… — Сунада говорил взволнованно, как ребёнок, который накануне Рождества пытается объяснить отцу, какую игрушку ему хочется получить. — Короче, мне бы такие таблетки, от которых я сразу крепко усну, а когда проснусь, буду чувствовать себя бодро, и чтоб башка хорошо варила…

— Это не так-то легко, — усмехнулся Тикаки.

— Ну, пожалуйста, доктор, неужели нет такого лекарства?

— Да есть-то оно есть, но его надо специально приготовить, учитывая три фактора: дозу, скорость, с которой организм его усваивает, и твой вес.

— Вы уж как-нибудь пошевелите мозгами, ладно? Ведь это моё последнее желание.

— Ладно, понял. Постараюсь. Всё рассчитаю хорошенько и постараюсь приготовить такое лекарство, какое тебе нужно.

— Вот спасибочки-то. Я перед вами в долгу. Здорово, что я пришёл к вам. Верно, доктор? Вы мужик что надо.

Его от природы хрипловатый голос вдруг приобрёл мягкость, в нём зазвучали даже воркующе-ласковые нотки. Казалось, он готов прослезиться. Тикаки изумлённо уставился на него, и какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза.

— Ладно, всё с тобой, иди, — сказал наконец Тикаки.

— Доктор, — с чувством произнёс Сунада, поднимаясь, — а вы завтра будете присутствовать?

— Нет, там будет другой врач.

— Кто? Главврач?

— Да я и не знаю толком. Но что не я, это точно.

— Что ж, раз так, прощайте. Спасибо за всё.

— Прощай, — ответил Тикаки, и тут явился ещё один молодой конвойный за Такэо.

После коридорчика, куда выходят врачебные кабинеты и аптека, начинается Большой коридор, где есть только металлические двери, ведущие в собственно тюрьму — туда, где находятся одиночные и общие камеры. В Большом коридоре есть окна, поэтому там светло, и зрачки Такэо сразу же сузились от непривычно яркого дневного света. От снежного пейзажа захватывало дух. Большой коридор шёл по второму этажу, и внутренний дворик с сакурой остался внизу.

Эта тюрьма вообще построена довольно своеобразно, все самые важные службы, как то: кабинет начальника тюрьмы, общий отдел, служба безопасности, воспитательный отдел, медсанчасть — находятся на втором этаже отдельного корпуса, который соединяется переходом со вторым этажом собственно тюрьмы. От Большого коридора, который тянется с востока на запад, отходят, подобно зубьям гребня, шесть трёхэтажных тюремных корпусов: первый, второй, третий и т. д. Нулевая зона, где расположена камера Такэо, находится на втором этаже четвёртого корпуса. Четыре — означает смерть, а второй этаж привычно ассоциируется с самыми важными тюремными службами. К тому же четвёртый корпус примыкает к центральной части Большого коридора, то есть расположен прямо напротив командного пункта особого полицейского отряда службы безопасности.

Сунада и Такэо вместе с конвоем стояли перед металлической дверью, ведущей в Большой коридор, и с высоты второго этажа созерцали внутренний дворик перед медсанчастью.

Ветер стих, мелкими хлопьями сыпал снег, прочерчивая в воздухе бесчисленные белые линии. Земля побелела, на белом фоне чётко вырисовывались серебристые стволы мощных сакур. Ветки, даже самые тонкие, были опушены снегом вплоть до самых кончиков. Снег падал и падал, словно стремясь как можно быстрее заполнить белым всё воздушное пространство.

— Скоро всё занесёт, — пробормотал Нихэй.

— Последние несколько дней стояла слишком уж хорошая погода, вот зима и надумала вернуться, — откликнулся старик конвоир.

— Эй, Сунада, кажется, у тебя на родине зимы снежные? — спросил Нихэй.

Сунада, не отвечая, приблизился к окну, словно желая получше рассмотреть снежный пейзаж. Трое надзирателей и Такэо стояли у него за спиной, и создавалось впечатление, что все четверо — что-то вроде почётного эскорта.

— И ничего в этом снеге хорошего нет. Помню, живот подведёт от голода, а я сижу в снегу, весь иззябший, и реву.

— Зато, наверное, играл в снежки и лепил снеговиков?

— Да нет, я был трусишкой и слабаком, надо мной все издевались, никто со мной не водился, и я без конца ревел.

— Ты ревел? Вот уж не верится. — Нихэй окинул взглядом могучие плечи Сунада.

— Ещё как ревел. — Сунада опустил плечи и потёр руки. — Папаша сети мастерил и рыбу ловил, но так, по мелочи. Детей в семье была уйма, жратвы не хватало, одежонки тоже, зимой жуть как мёрзли. Ночью обмочишься, все обзывают писуном, ну я реву. С этого всё и началось.

Сунада говорил с сильным провинциальным акцентом. Обычно он старался скрывать его, подражая грубому говору токийских торговцев, но сегодня, наверное, расслабился и не следил за собой.

Раньше он рассказывал о своём детстве, только когда бывал в хорошем настроении. Его детские воспоминания изобиловали массой забавных подробностей, он говорил будто и не о себе вовсе, а о каком-то чудаковатом сказочном герое.

В семье Сунады было двенадцать детей, он был четвёртым. Первой родилась девочка, потом — два мальчика, но старший в трёхлетнем возрасте свалился в пруд и утонул, поэтому Итимацу Сунада был вторым по старшинству сыном. С детства он донашивал одежду старшего брата. Тщедушный мальчонка в залатанной ветхой одежонке, в штанах, всегда пахнущих мочой, — таков был Итимацу.

Его грязная голова, испещрённая пятнами парши, напоминала глобус, под носом всегда висели сопли, которые он слизывал кончиком языка. Другие дети при виде его убегали прочь, зажимая нос и крича: «Итимацу, Итимацу — писун, вонючка Итимацу, пукальщик Итимацу, ой-ой, ну и вонища, дышать нечем!» Бить его они брезговали, он был слишком грязен. При виде его все просто разбегались. Естественно, в школе он появлялся нечасто, целыми днями болтался по деревне, выискивая, нет ли где какой работёнки. Но обычно его отовсюду гнали: все легко распознавали, что он мочится по ночам, и воротили от него нос. Это неприятное свойство организма, приобретённое им в детские годы из-за того, что он постоянно мёрз, постепенно превратилось в болезнь, избавиться от которой было невозможно. Слух о том быстро распространился по округе, и никто не брал его на работу. Дом, полный голодных сестрёнок и братишек, тоже не мог служить надёжным прибежищем. В конце концов он сбежал в какой-то город подальше от родных мест…

В городе Итимацу — к тому времени ему исполнилось четырнадцать — удалось наконец пристроиться в небольшую лавку, где торговали немудрёными сладостями. Хозяин, пожалев «бедного пацана», отвёл его к врачу. «Ничего особенного я у него не нахожу, — определил тот. — Очевидно, он просто не умеет себя контролировать». Хозяин принялся лечить его китайскими снадобьями. Три раза в день Сунада пил горький отвар, но всё равно продолжал мочиться ночью. Тогда хозяин раздел его донага, приложил к паху моксу и поджёг её. Не выдержав жгучей боли, пронзившей всё тело, Сунада отбросил моксу и сбил хозяина с ног. На помощь хозяину тут же кинулся один из продавцов, но Сунада повалил и его. В тот момент он впервые осознал, какой он сильный, гораздо сильнее других. Одевшись и связав в узелок свои вещи, он спокойно вышел из дома. Пройдя несколько шагов, вернулся, у всех на глазах вытащил из небольшого сейфа выручку, рассовал её по карманам и на этот раз бросился бежать со всех ног.

Переехав в другое место, Сунада снова пристроился в какую-то лавку. Как только обнаружилось, что он страдает ночным недержанием мочи, он снова стащил всю выручку и сбежал. Постепенно это стало его обычным образом жизни: пока у него были деньги, он жил, переезжая с места на место, как только они кончались, устраивался работать в какую-нибудь лавку. Через несколько лет он превратился в самого обычного вора-рецидивиста.

— Не выношу снег. У нас в деревне его выпадало метра на два. — И Сунада ребячливо затряс головой.

— Зато в школу, небось, можно было ходить на лыжах, — сказал Нихэй.

— На лыжах? — Сунада ухмыльнулся, смерив презрительным взглядом каланчу-надзирателя. — Ну, это забава для богатых.

Тут снова налетел ветер и снег закружился в воздухе. Даже в коридор залетела горстка снега. Верхняя часть окна была открыта.

— Эй, знаешь, это дурь, конечно, но, может, позволишь мне подержать в руках снег?

Нихэй и его напарник переглянулись. Старик кивнул.

— Давай, — сказал Нихэй, — но только по-быстрому.

— Можно? Спасибо. — Сунада хлопнул в ладоши, как в синтоистком святилище, потом молитвенно сложил руки перед грудью и склонил голову. Его лицо сияло от радости совсем как у ребёнка, который получил долгожданный подарок.

— Неужели для тебя это такая радость? Вот уж и впрямь житель снежного края, — сказал Нихэй. — Я сейчас тебя выведу, только с одним условием, ладно? Обещай, что не станешь вопить как резаный, как давеча на спортплощадке. Здесь кругом больничные палаты, и мне вовсе не хочется оказаться в дурацком положении.

— Хорошо, хорошо, что я — не понимаю…

— Ну ладно, поверю тебе на слово, — вздохнул Нихэй и, обращаясь к молодомуконвоиру Такэо, сказал: — Идите дальше одни.

— Пожалуйста, — обернулся Такэо к Нихэю, — нельзя ли и мне…

Лицо Нихэя исказилось недовольной гримасой, но он заставил себя улыбнуться.

— Не положено. Я не могу выпустить во двор вас обоих. У меня нет на это разрешения начальника службы безопасности.

— Слушаюсь. — Такэо покорно опустил голову.

— Пошли, — резко скомандовал молодой конвоир. Он явно рассердился на Такэо за то, что тот, проигнорировав его, своего непосредственного начальника, обратился с просьбой к Нихэю.

— Слушаюсь. — На этот раз Такэо покорно склонил голову перед молодым конвоиром. Юноша был прекрасно сложен, его гладкие, ещё не знавшие бритвы — ему явно не было и двадцати — щёки казались в снежном сиянии особенно белыми.

— Погодите, — позвал Сунада. — Прошу вас, это моё последнее в жизни желание. Позвольте и Кусумото выйти! Ведь что он, что я… Я уйду завтра, но и у него впереди всего ничего. Когда ещё ему удастся потрогать снег?

Нихэй прищёлкнул языком. Юноша конвоир истерически заорал:

— А ты молчи, тебя не спрашивают!

Однако за Такэо вступился пожилой надзиратель:

— А почему бы и нет? Что тут такого?

Нихэй кивнул, и молодой захлопнул рот.

По лестнице они спустились вниз к кабинету дежурного врача и лаборатории. Нихэй, ловко орудуя большим ключом, отпер железную дверь в конце коридора. Мгновенно на всю компанию обрушился порыв холодного ветра. Сунада прямо в резиновых сандалиях вышел во дворик, внезапно подпрыгнул и, схватив со стрехи горсть снега, запихнул его в рот.

— М-м-м, ну просто объедение!

Потом обеими руками он стал хватать снег прямо с земли и жадно пожирать его.

— Ну и вкуснотища! Прямо слеза прошибает, — говорил он, прижимая к глазам тыльную сторону руки. Слёзы, смешанные со снегом, блестели на его щеках.

— Я, конечно, терпеть не могу этот чёртов снег, но когда я сидел один-одинёшенек с пустым брюхом, я часто им подкреплялся. И вроде бы делалось легче.

— Вот сегодня небеса и подсыпали снежку специально для тебя, — ощутил пожилой надзиратель.

— Да, это уж точно. Как, папаша, не желаете попробовать? — И Сунада стряхнул себе в пригоршню снег с ветки.

— Да нет, пожалуй. А ты ешь сколько хочешь.

— Нет, в меня больше не лезет. Пора и восвояси. Выпью свои пилюли и прохраплю до утра.

Сунада потянулся и зевнул. Вид у него и в самом деле был сонный.

— Ну и крепкий же ты парень! Тебе и таблеток никаких не надо, — весело сказал пожилой надзиратель.

— Да, что-то меня совсем разморило. — Сунада потряс плечами и ещё раз широко зевнул. На глазах у него выступили слёзы и дорожками побежали по щекам. А может, он просто заплакал и, чтобы скрыть это, сделал вид, будто его одолела зевота.

— Эй, Кусумото, а давай в снежки? — вдруг пришло в голову Сунаде.

— Ну-у, — неопределённо протянул Такэо. Во дворик выходили окна больничных палат, в них маячили прильнувшие к стеклу и наблюдавшие за ними пациенты, к тому же полагалось получить разрешение у конвоира. Тут ему прямо в лицо попал брошенный Сунадой снежок. Лицо сразу же словно заледенело, рядом послышался смех Сунады.

— Можно поиграть? — спросил он у молодого конвоира. Тот взглянул на Нихэя.

— Да ладно, пусть поиграют, — кивнул пожилой надзиратель. По его лицу расплылась широкая улыбка, и он ещё раз кивнул:

— Играйте, играйте.

Такэо выскочил во дворик. В спортивные тапочки сразу набился снег, и носки промокли. Заледеневшие ноги слушались плохо. К тому же два снежка, пущенных Сунадой, попали ему за шиворот, и тающий снег ручейками побежал по спине.

— Ну, погоди! — весело воскликнул Такэо.

Он подхватил снег с земли, и пальцы тут же свело от холода. Снег был пушистым и разваливался, слепить снежок не удавалось. Подхватив горсть снега, он бросил его и попал Сунаде в плечо. Они начали забрасывать друг друга снегом и, разгорячившись, веселились как дети. Сунада метал снежки сильно и точно, и скоро Такэо был весь в снегу. Внезапно он осознал, что оказался в том же положении, в каком совсем недавно был Тамэдзиро, когда Сунада бросал в него мячом. Ему вспомнилось, как Андо сказал тогда:

— Ну, конец этому говнюку Тамэдзиро. Гляньте-ка. Да ему просто дыхалки не хватит.

— Сдаюсь! — крикнул Такэо. Тут его с головой накрыл огромный ком снега, и он задохнулся.

— Сдаюсь! — снова закричал он, а Сунада хрипло заорал:

— Я тебе сдамся, попробуй только! Нет! Давай ещё!

— Больше не могу. Да не могу я, понятно?

— Я тебе покажу «не могу»! А ну защищайся, сукин ты сын! — И Сунада кинулся на него. Его налитые кровью глаза придвинулись совсем близко. Резко запахло потом. Побагровевшие щёки свисали как два кровяных мешка, лицо пересекала безобразная трещина шрама. Внезапно Такэо стало страшно. Он понял, что чувствовали женщины, когда на них нападал Сунада. Безудержный напор, противостоять которому невозможно. Будто к тебе тянет щупальца огромная раковая опухоль, от которой не спастись. В мозгу внезапно возникло слово «зло». Воплощением его было тело Сунады.

— Кончай выпендриваться! — злобно сверкая глазами, крикнул Сунада.

— Я же сказал — сдаюсь. — Такэо отвернулся и двинулся было к стоявшим у стены здания надзирателям, но тут же его шея оказалась зажатой как тисками.

— Отвали! — задёргался Такэо, пытаясь высвободиться.

— Ах ты сукин сын, кому говорю, стой! — В голосе Сунады появились угрожающие нотки.

Такэо сильно двинул ему локтем в живот, и, когда тот невольно отпрянул, пустился наутёк. Сунада бросился было за ним, но поскользнулся и шлёпнулся в снег, взметнув облако снежной пыли. Надзиратели захохотали. Поднявшийся на ноги Сунада злобно усмехнулся, но в следующий миг тоже взорвался оглушительным смехом. Один лишь Такэо не утратил настороженного выражения на лице и молча наблюдал за корчащимся от смеха Сунадой.

Тюремная синяя роба Сунады совсем промокла, из рукавов капала вода. С каждым приступом смеха её количество увеличивалось.

— Ладно, пошли, — сказал пожилой надзиратель. — Эй, Сунада, смотри не простудись, а то ещё заболеешь.

— Да, это мне ни к чему, — весело откликнулся Сунада. — Что ни говори, а здоровье прежде всего.

Отперев дверь, Нихэй сделал рукой знак:

— Сунада!

За ними вошёл Такэо.

Они снова поднялись на второй этаж и через ещё одну дверь в самом конце коридора вышли в длинный и широкий — в десять с лишним метров шириной — Большой коридор. Справа было шесть выходов, засранных железными решётками, каждый вёл в свой корпус. Подойдя к четвёртому, Нихэй вытащил ключи. Если считать от дворика у медсанчасти, это была уже третья запертая на замок дверь на их пути. А если прибавить ещё и дверь в камеру, то можно сказать, что и четвёртая. «Интересно, а сколько всего таких дверей надо преодолеть на пути из внешнего мира к камере?» — подумал Такэо. По крайней мере пять. Да нет, наверное, гораздо больше.

Вот за ними заскрежетал замок решётки, которая почему-то показалось ему сегодня особенно прочной, и они очутились в коридоре, куда с обеих сторон выходили жёлтые двери камер, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга. Это и есть нулевая зона. Посередине коридора тянется вентиляционное отверстие, и сквозь металлическую сетку, натянутую на него с целью предотвратить возможные попытки самоубийств, виден первый этаж, имеющий совершенно такое же строение. Аналогичное вентиляционное отверстие, забранное металлической сеткой, идёт и по потолку, сквозь него виден третий этаж. То есть с того места, где стояли Такэо и его спутники, просматривались все три уровня расположенных друг над другом камер. Правильность железобетонной конструкции, видной как бы в разрезе, всегда производит сильное впечатление на того, кто впервые знакомится с упорядоченностью тюремной жизни.

Символом этой упорядоченности являются этажные надзиратели, они сидят за расположенными в центре каждого коридора высокими столиками с чуть наклонной верхней доской, делающей их похожими на кафедру проповедника в католической церкви. Эти столики называются постами (на втором и на третьем этажах они помещаются на специальных мостках, перекинутых через вентиляционное отверстие). Как правило, постовыми назначаются опытные старшие надзиратели, но иногда попадаются и новички, среди которых есть совсем молодые. Так или иначе, эти постовые надзиратели представляют собой низшую ступень тюремного руководства, они непосредственно надзирают за арестантами и осуществляют контроль на местах. Над ними, поднимаясь всё выше и выше, достигая совершенно недоступных, как если бы они находились на небесах, высот, располагается целый ряд тюремных руководителей: начальник зоны, начальник службы безопасности, начальник канцелярии, начальник тюрьмы, начальник районного управления исправительных учреждений, начальник главного управления исправительных учреждений и, наконец, министр юстиции. Постовые надзиратели находятся на самой нижней ступени этой уходящей в недосягаемую высоту лестницы — ниже их только заключённые, — и они очень болезненно переживают тот факт, что и сами находятся за решёткой, а следовательно, мало чем отличаются от заключённых.

Склонившийся над какими-то бумагами, разложенными на столике поста, старший надзиратель Таянаги поднял голову. Молодой конвоир подтолкнул Такэо направо. Камера Сунады располагалась с левой стороны, у поста они должны были расстаться.

— Что ж, пора. — Прощаясь, Сунада поднял руку. Не успел Такэо помахать ему рукой в ответ, как тот уже скрылся в своей камере. За ним поспешили Нихэй с пожилым конвоиром.

К Такэо, стоявшему у двери своей камеры, подошёл, позвякивая связкой ключей Таянаги. Четвёртая (нет, правильнее сказать пятая, а может быть, и шестая) дверь отворилась, и Такэо вошёл в тесную, тёмную, похожую на нору камеру.

6

Войдя, он тут же расстелил матрас и рухнул на него. Поскольку он получил разрешение на постельный режим, в его поведении не было ничего противозаконного, но всё-таки по привычке он чувствовал себя неловко, словно делал что-то недозволенное.

Вытянувшись на матрасе, он ощутил, что усталость разлилась по всему телу вплоть до кончиков пальцев. Мочевой пузырь готов был лопнуть, но ему не хотелось вставать, чтобы помочиться, так бы и лежал не двигаясь до скончания веков.

Он закрывает глаза. Тишина. Падает снег. Падает и где-то там, внизу, превращается в бесчисленные бледные трупы, которые тонут один за другим, исчезают. Падает куда-то на дно, где сгущается тьма. Бездонная, непостижимая тьма.

Из трещины сочится свет. Однажды что-то там треснет, расколется, как яичная скорлупа, и возникнет новый, иной мир. Пока Такэо думал об этом, трещина вдруг отодвинулась. Повинуясь законам перспективы, она подалась назад вместе со сжавшейся вдруг стеной и стала частью четырёхугольного потолка. За металлической сеткой сияла обнажённая электрическая лампа. Сегодня её зажгли днём, значит, на улице темно.

Вот если бы однажды стена действительно треснула, а в трещину просунулась бы чья-то большая рука, чтобы вытащить меня отсюда, как птичку из клетки… Конечно, я понимаю, что это невозможно, и всё же не могу не молиться, чтобы это свершилось. Впрочем, молиться — слишком сильно сказано, на самом деле я веду себя скорее как ребёнок, загадывающий желание. Но разве можно смеяться над нищим малюткой, который молит Бога послать ему конфетку? Я этот малыш. Я слаб и наг.

«Если птичка помрёт, мне тоже конец». Ота совсем на этом помешался. Слаб и наг. Книга Иова, двадцать первый отрывок первой главы. «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь». Ота совсем помешался на свой птичке: «Ах, она вот-вот испустит дух. Это конец. Если она помрёт, мне тоже конец, это уж точно». Плачет, и его выворачивает наизнанку. «Что-то в нём надломилось», — говорит Какиути. А мне смешно. Не могу удержаться от смеха.

Этот Какиути, этот тщедушный плотник-поэт, почти всегда молчит и всё о чём-то думает, о чём неизвестно, но стоит ему заговорить — его уже не остановишь. Как-то они поспорили с Коно о том, есть Бог или нет. Впрочем, на самом деле предмет спора был не столь примитивен. Начал Коно.

— Даже если исходить из того, что Бог есть, — заявил он, — что важнее — любовь к Богу или любовь к людям?

— Ты говоришь о совершенно несопоставимых вещах, — мирно ответил Какиути.

Коно разозлился. Он человек вспыльчивый.

— Ты хочешь сказать, что любовь к Богу превыше всего? Понятно!

Какиути ответил по-прежнему миролюбивым тоном:

— Для того чтобы любить людей, нужны какие-то основания или что-то вроде того. Вот ты почему любишь людей?

— А просто так, без всяких причин. Люди — это движущая сила для строительства нового мира. Вот и всё.

— Но только по этой причине невозможно любить людей. Ты что же, готов ради людей пожертвовать собственной жизнью?

— Ну, в общем, да.

— И в основе этого желания — твоя любовь к живому организму, который именуется человеком?

— Ну, вроде бы…

— Значит, получается, на первом плане у тебя любовь к живому: ты ценишь жизнь, дорожишь ею? Или я не прав?

— Погоди-ка. Как-то странно получается. Где-то есть логическое противоречие! — резко закричал Коно.

Его седые волосы, и без того торчащие в разные стороны, встопорщились ещё больше, вытаращив глаза, он впился злобным взглядом в Какиути. Тот ответил на этот взгляд обычной своей улыбкой.

Какиути, так же как и Тёскэ Ота, родился в Нагано, они земляки, но, в отличие от Тёскэ, он не особенно любит говорить о своей родине. Однажды к нему на свидание пришла мать и принесла яблоки, которыми он поделился со всеми обитателями нулевого корпуса. Каждый получил по яблоку. Адам и Ева. На столике из матраса по-прежнему лежит открытая Библия. «Первое соборное послание святого апостола Иоанна, глава 4».

В любви нет страха… боящийся не совершенен в любви.

За проволочной сеткой сияет обнажённая лампочка. А ведь до вечера далеко. Ещё и обеда не было, а такое ощущение, будто давно прозвучал сигнал предварительного отбоя (17 час. 15 мин.), после которого дозволяется лечь. Как темно в этом мире. Сквозь мрак падают вниз бесчисленные бледные трупы. Куда-то на самое дно мира. У тех, кому дарована жизнь, в конечном счёте эту жизнь отнимают. «…Наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял». Смотрите-ка, опять ветер. Налетел, холодный, откуда-то из тьмы и трётся о камни. Звук неорганического происхождения. Жестокий звук. Звук смерти.

Зябко. Сквозь циновки проникает холод бетонного пола. Казалось бы, уже привык к тюремной зиме, привык к отсутствию всяких обогревательных приборов, но иногда просто нет сил терпеть. Хотя и понимаешь вроде бы, что летом, когда некуда деться от страшного зноя, ещё хуже, ведь зимой можно как-то согреться, но дрожа от холода, чувствуешь себя предельно несчастным. Сожмёшься в комок под одеялом, уподобляясь зародышу в материнской утробе. «Наг я вышел из чрева матери моей…»

Катакири принялся читать сутру. Наверное, замёрз. Тянет окончания слов, отчего возникает ощущение неустойчивости. Скорее всего, сегодня они не встретились из-за того, что распределение по группам во время физкультурного часа было не совсем обычным.

Суровое лицо Катакири. Тяжёлый квадратный подбородок, козырьком нависший над глазами лоб. Тонкая, словно растянутая на костях, кожа.

Катакири хочет жить, жить во что бы то ни стало. Не верит, что его, такая прочная, плоть может вдруг исчезнуть.

Даже когда он читает сутру, все произносимые им слова невольно сливаются в один единственный вопль: «Жить-хочу жить-хочу жить-хочу жить».

— А почему, вы думаете, я в секте Синсю? Да потому, что можно вот так во весь голос читать сутры… Знаете, почему христиане не читают во весь голос свою Библию? А просто невозможно. Да в жизни не стану распевать всякие там псалмы, вот уж тягомотина!

Житьхочужитьхочу

Житьхочужитьхочу

Катакири на десять лет вперёд заготовил открытки для своей жены и детей, живущих в Ямагате, эти открытки хранятся у тюремного проповедника. Он затратил на них примерно три года, написав общим счётом двести открыток, так чтобы семья получала их в течение десяти лет: сыну и наследнику полагалась одна открытка в месяц, то есть каждое пятнадцатое число, жене и дочери — по четыре открытки в год: в конце года, в начале года, по случаю зимних холодов и по случаю летней жары.

Таким образом, даже если его завтра казнят, для семьи он останется живым в течение ещё десяти лет.

— Особенно тяжело мне дались те, что для старшего сына. Надо было каждый раз соображать, какая может быть погода, к тому же парень ведь будет расти, так что и содержание должно соответствовать.

Он только один раз показал мне такую открытку. Это было новогоднее поздравление, адресованное дочери: знаки — каждый величиной примерно в два миллиметра, то есть не больше кунжутного семечка — теснились аккуратными плотными рядами, текста хватило бы на несколько листков почтовой бумаги.

Житьхочужитьхочу просто житьхочу…

Открылась кормушка, и в неё просунули ящичек с еженедельником и газетой. Особенного желания читать не было, но рука машинально потянулась к ящичку. Газета вчерашняя. Пробежался глазами по заголовкам — ничего интересного. «Местное население говорит „нет" манёврам Американской армии», «Ушёл в отставку ректор университета Н.», «Растут цены на акции», «Оппозиционные партии требуют, чтобы правительство приняло на себя ответственность за решение… проблемы», «К вопросу о взаимосвязанных отраслях промышленности — чиновники по-прежнему назначаются по указанию сверху», «Цветут сливы. Быстрая поступь весны. Приглашаем в парк Кайракуэн в конце месяца», «На какие цели расходуются средства налогоплательщиков», «Участие студентов в университетских реформах — заявление представителей студенчества»… Абсолютно ничего интересного. Всё это не имеет ко мне никакого отношения. Статьи же о преступлениях, которые, может, я бы и прочёл, тщательно закрашены чёрным, и прочесть их невозможно.

Из кормушки вываливаются открытка и письмо. Открытка от отца Пишона, его сразу можно узнать по чудовищно дурному почерку.

Знаешь, в будущем месяце приехать не получится. Никак не выходит. Через месяц тоже не удастся, у меня «благочестивые размышления». Такие вот дела. Но в мае приеду наверняка. И как обещал, привезу «Requiem» Форе.

Ave Maria

Вспомнив серо-голубые глаза отца Пишона, его добродушное румяное лицо, невольно улыбаюсь. Человек он чрезвычайно загруженный: курирует женский монастырь, постоянно ездит по всей стране с лекциями, преподаёт французский во французском лицее Атенё Франсэ и в Японо-французском университете. И я чрезвычайно благодарен ему ведь при всей своей занятости он, хоть и не очень регулярно, наведывается и в тюрьму.

И всё же чего-то в нём не хватает. Я не могу искренне следовать за ним в его вере. Интересно, почему?

У отца Пишона весьма занятная речь. Он южанин, жизнерадостен и говорлив, как Тартарен из Тараскона, по-японски же выражается выспренне и очень по-женски: очевидно, научился от местных монахинь. Слушая его, невозможно удержаться от смеха, но его слова не находят отклика в сердце. Насмеявшись всласть, возвращаешься в камеру в прекрасном настроении, но почти сразу же ощущаешь себя обманутым. Как только с ним расстаёшься, он тут же становится для тебя совершенно чужим человеком, человеком из другого, благополучного мира.

Отец Пишон француз, но не это главное. Он продолжает оставаться французом даже теперь, прожив в Японии более двадцати лет, и я нахожу это совершенно естественным. Хуже другое — он смотрит на окружающий мир глазами француза и иначе смотреть не может. Например, при встрече он всегда пожимает человеку руку и обнимает его. Но даже это кажется мне более уместным, чем когда он раскланивается с тобой по-японски, в таких случаях мне становится как-то не по себе, я начинаю подозревать, что он паясничает. Мне всегда кажется, что он делает это нарочно, желая посмешить меня, и в результате создаётся впечатление, что ему самому эти поклоны кажутся очень забавным обычаем.

Письмо оказалось от сестры Кунимицу: она писала, что некая дама по имени Касуми, член «Общества утешения заключённых, приговорённых к высшей мере наказания», изъявила желание увидеться со мной, так вот, не могу ли я с ней встретиться и рассказать о своих горестях и надеждах. Письмо написано образцовым каллиграфическим почерком.

Не имею никакого представления о том, что такое «Общество утешения заключённых, приговорённых к высшей мере наказания». Судя по названию, его организовали люди, принадлежащие к так называемым сливкам общества, у которых вдруг возникло желание скрасить участь несчастных арестантов. Высшая мера наказания — это просто эвфемизм для смертной казни, но он заставляет вспомнить некоторые древние способы приведения в исполнение смертного приговора. Выставление голов казнённых у ворот тюрьмы, раздирание быками, колесование, бросание в яму, погребение заживо, бросание на съедение рыбам, утопление, сажание на кол, распиливание пилой, сжигание на костре, прибивание гвоздями к доске, вспарывание живота, удушение, обезглавливание, закалывание мечом… Какой смысл в том, чтобы утешать преступников, осуждённых на подобную «высшую меру наказания»? Утешать, отвлекать, успокаивать, выражать соболезнования, сострадать, жалеть, подшучивать, забавляться, насмехаться. Что-то есть, право, невесёлое в этом названии: «Общество утешения заключённых, приговорённых к высшей мере наказания».

Когда я был подсудимым, ко мне частенько приходили газетчики. Очевидно, «выпускники престижного учебного заведения» не так уж часто становятся убийцами. Меня раздражала их настойчивость, но, с другой стороны, иметь с ними дело было несложно, ведь ими двигало простое любопытство. Удовлетворив его, они никогда больше не появлялись. Однако после окончания судебного процесса и вынесения приговора мне стали писать письма и настаивать на встрече со мной люди совершенно иного склада. Как правило, им хотелось выказать своё сочувствие и жалость к человеку, получившему смертный приговор, причём во многих случаях за этими сочувствием и жалостью скрывалось всё то же любопытство. Так называемые филантропы, которые всегда готовы подать милостыню, особенно если им самим это абсолютно ничего не стоит. Хорошо бы Касуми оказалась не из их числа…

«Эта госпожа говорит, что собирается навестить вас в ближайшее время», — писала сестра Кунимицу. Весьма расплывчатый оборот — «в ближайшее время». В ближайшее время у меня нет никакого желания встречаться с «этой госпожой». Уж увольте, терпеть не могу, когда из праздного любопытства меня разглядывают с безопасного расстояния. Кстати говоря, Эцуко Тамаоки писала, что тоже собирается прийти ко мне на свидание сегодня. «Я приеду сразу после экзамена за зимний семестр». Признаться, это сообщение было для меня неожиданностью. Я даже заподозрил, уж не решила ли она прийти проститься, получив дурное известие? Впрочем, в такой снег она вряд ли придёт. А жаль. Её-то мне как раз очень хочется видеть. Мы переписываемся уже около года, и я с удовольствием читаю её письма. В настоящее время только она одна понимает и любит меня. Интересно, какая она? Да нет, не хочу я с ней встречаться. Она наверняка будет разочарована, увидев перед собой пожилого арестанта. Да что я, в конце концов, будто взволнованный юнец, собирающийся на свидание! Смех один. Чтобы убедиться в том, что я действительно смеюсь, провожу рукой по лицу.

«Го-о-то-овься к разда-а-че», — кричит раздатчик еды. Половина двенадцатого, обед. По коридорам катится гулкое эхо, повисая во влажном тяжёлом воздухе. Есть совершенно не хочется, но я поднимаюсь и ставлю на выступ кормушки поднос с алюминиевыми столовыми приборами и чайником. Вскоре окошко открывается, чьи-то руки быстро кладут на поднос рис и овощи, наливают кипяток.

Я ложусь на живот и с интересом, как какую-то диковину, разглядываю рисовый конус, от которого ещё поднимается лёгкий пар. Для меня это самая обычная, самая заурядная еда, но за пределами нашего тюремного мира она удивила бы кого угодно. На срезанной верхушке конуса выдавлена цифра пять. Это рис пополам с пшеничной мукой, сжатый в специальной форме, пятёрка означает пятый разряд. Арестантам выдаётся разное питание, в зависимости от того, к какому из пяти разрядов они причислены. У меня низший, пятый разряд, к которому относятся все «лица, не имеющие определённых занятий», то есть те, кто не занимается в камере «индивидуальной трудовой деятельностью». Мне полагается 1600 калорий ежедневно. Мне этого не хватает, поэтому я как-то обратился с просьбой зачислить меня на довольствие четвёртого разряда, полагающееся тем, кто занимается у себя в камере «простейшей трудовой деятельностью», но мне отказали, мотивировав отказ тем, что чтение и писание не могут считаться «простейшей трудовой деятельностью». Иногда я восполняю недостаток питания за счёт передач от матери, в которых бывают консервы и сладости, а иногда покупаю что-нибудь в передаточном пункте на деньги, хранящиеся на моём личном счёте. И я ещё в привилегированном положении, в нашей нулевой зоне много таких, которые вот уже больше десяти лет живут на одном казённом пайке.

Тут всё зависит от того, с какой стороны посмотреть: можно исходить из того, что государство обязано содержать заключённых, тогда получение этой пайки риса следует считать нашим естественным правом, а можно воспринимать этот унифицированный паёк как ущемление права на жизнь. У меня этот рис вызывает чувство антиномического противоречия, но мне трудно объяснить это другим. А уж тем более барышне по имени Эцуко, ей этого вообще не понять.

Пробую разом проглотить это варево. Вместе с кусочком солёной кеты, лежащей на тарелочке для овощей. Проглотив, тут же понимаю, как я голоден. Поднявшись, съедаю всё до конца, запиваю кипятком и снова ложусь.

Пришло это. Будто меня тащат в кромешный мрак преисподней. Трещина на потолке, электрическая лампочка стремительно удаляются. Звуки шагов, скрип тележки тоже уносятся куда-то. Остаётся лишь ветер — то налетит, то так же внезапно стихнет, — будто вздыхает вселенная. Ветер свистит резко и холодно, когда же он смолкает, наступает тишина, такая мрачная и мёртвая, будто ты лежишь в гробу под толщей земли.

Я лежу неподвижно, и моя плоть, окружённая холодным мраком мира, сохраняет слабое тепло недоеденного бифштекса. Я — диковинный сгусток белка, вобравший в своё нежное нутро паёк № 5.

Этот сгусток живёт, тратя накопленные запасы энергии и одновременно потребляя её, сохраняет своё мягкое и тёплое единство и судорожно цепляется за сознание.

Приди в себя, включи наконец сознание, осознай, что это пришло. Что живот подвело от голода. Что тебя мутит. Что ты хочешь её изнасиловать. Что изнемогаешь от усталости, что хочешь спать, что у тебя есть плоть… Этот омерзительный сгусток белка намертво прилип к сознанию и вертит им как хочет. Сознание не успевает реагировать. А для чего реагировать? Разве для того лишь, чтобы не дать остыть этому сгустку тёплой плоти, в целости и сохранности додержать его до того момента, когда его вздёрнут?

Я хуже домашней скотины. Её мясо по крайней мере годится в пищу, и таким образом она может быть кому-то полезной, а я лишь бессмысленный и никому не нужный кусок плоти.

Ещё хорошо, что мне удалось подписать договор о предоставлении моего трупа для анатомических исследований.

Меня разложат на прозекторском столе перед студентами-медиками. Они станут неловкими движениями препарировать труп со странгуляционной полосой на шее. Сначала снимут с него кожу, потом разрежут мышечную ткань и извлекут на свет внутренности. Таким образом и от меня будет хоть какая-то польза.

Мать была против. Она сказала, что хочет забрать тело и кремировать его, как положено. Ещё она сказала, что уже купила участок на местном католическом кладбище.

Но я пошёл против её воли и подписал договор. Подписал после того, как отправил ей письмо, в котором выражал надежду, что она поймёт меня, объяснял, что это единственно возможный для меня способ найти хоть какое-то применение своему телу.

О том, что можно подписать такой договор, я узнал от Сунады. Сам он именно по этой причине прилежно наращивал мышцы, стараясь сделать своё от природы великолепное тело ещё более совершенным. И стал, говоря его словами, просто «страсть каким» крепышом. Каждый день он по часу занимается у себя в камере гимнастикой.

— По-моему, смертникам должны разрешить пользоваться тренажёрами для бодибилдинга. Тогда мы будем снабжать студентов великолепнейшим материалом. А то мне говорили, что в анатомичку попадают исключительно трупы бездомных стариков да каких-нибудь хворых бродяг, у которых только кожа да кости.

— Ну, у тебя-то великолепное тело, — совершенно искренне похвалил я. — Могу поручиться, что студенты будут в восторге.

— Это уж как пить дать! — радостно засмеялся Сунада.

Тогда-то я и решил последовать его примеру и заключить договор о предоставлении собственного тела для медицинских нужд.

Сунада использовал своё великолепное тело, чтобы убивать.

Последнее возбуждённое против него уголовное дело было седьмым на его счету.

Сам-то он говорил, что убил больше десяти человек. Его жертвами в основном становились женщины, но были среди них и двое детей.

— Все бабы, которых я прикончил, — самодовольно говорил он, — получили огромное удовольствие.

Слово «убить» употребляется Сунадой легко и непринуждённо, совершенно как в Старом Завете.

«И пришёл он (Авимелех) в дом отца своего в Офру, и убил братьев своих, семьдесят сынов Иеровааловых, на одном камне. Остался только Иофам, младший сын Иероваалов, потому что скрылся» (Книга Судей, глава 9, 5).

Однажды зимним вечером Сунада шёл с женщиной по берегу моря в Нумадзу. Когда она стала настаивать, чтобы он порвал с другой женщиной, он ответил, что уже убил её. Женщина испугалась и необдуманно заявила, что донесёт на него в полицию. Успокаивая её, он повалил её прямо на песок и, овладев ею, задушил полотенцем. Затем, опасаясь, что она оживёт, размозжил ей голову камнем и зарыл тело в песок.

Однажды летним вечером он шёл по улицам какого-то городка в префектуре Тотиги и, увидев через окно спящую под пологом от москитов хозяйку, залез в дом и навалился на неё. Она закричала от страха, тогда он схватил валявшуюся рядом тряпку и накинул ей на шею, а после того как она потеряла сознание, изнасиловал её. Потом, удостоверившись в её смерти, прихватил велосипед, бутылку сакэ, отрез ткани и, укрывшись в ближайшем лесочке, напился в стельку.

Однажды зимним вечером он решил ограбить частный дом в городе Тиба. Когда он залез туда, его заметила уже лежавшая в постели хозяйка и подняла крик. Он придушил её полотенцем. Но тут проснулась спавшая в соседней комнате тётка хозяйки, он зарезал её ножом, после чего, надругавшись над хозяйкой, в которой ещё теплилась жизнь, задушил её окончательно.

Однажды осенью он шёл ночью с женщиной по берегу моря в Тибе. На багажнике его велосипеда сидел пятилетний мальчик, женщина несла на спине младенца, а за руку тащила семилетнюю девочку. Эту женщину с Детьми он случайно встретил на предыдущей станции и вызвался проводить до соседнего городка. Был час ночи, дорога была совершенно пустынной, на западе молодой месяц клонился к морю, готовый скрыться за горизонтом. Громко шумел прибой, заглушая голоса насекомых. Они шли над страшной кручей, которую называют Осэнкорогаси — Осэн-кувырком.

Он бросил велосипед, подхватил за шею выпавшего из багажника ребёнка и резким ударом сбросил его с обрыва. Затем, оторвав от матери в страхе цеплявшуюся за её подол девочку, швырнул её туда же.

Изнасиловав женщину, которая молила сохранить ей хотя бы жизнь, он накинул ей на шею шнурок и стал затягивать, когда же она затихла, подтащил её к краю обрыва и ударом ноги сшиб вниз. Сжав пальцами шейку плачущего младенца, он почувствовал, что смертельно устал, но всё-таки швырнул вниз и его тоже.

Таким образом были убиты женщина, мальчик и младенец. Только девочка осталась жива: она упала на выступ скалы и отделалась сильными ушибами.

«Я замочил страсть скольких людей, и понимал, конечно, что, если меня поймают, вышак мне обеспечен. Ну и решил — раз так, замочу побольше, по крайней мере кайф словлю.

Тогда я как раз искал, кого бы мне ещё порешить. Там, знаешь, есть такая старая дорога, она чуток вбок от шоссе отходит. До города это самый короткий путь, вот я и говорю: «Пойдём здесь», а она упёрлась и ни в какую: темно, говорит, не пойду. Но я её всё-таки уломал: «Поздно, мол, уже, дети спать хотят, давай лучше пойдём короткой дорогой». А там горы подступают с двух сторон, да и дорога хуже некуда, мальчишка в багажнике всё нудит — заднице больно, пришлось позаимствовать в каком-то доме рогожу, валялась там, у стены, и подложить ему. Мне-то только баба нужна была, детей я убивать не хотел. Но когда мы вышли к этой круче, тут-то я и завёлся. Там ведь обрыв страсть какой крутой, просто стена отвесная, недаром его зовут Осэн-кувырком. Ветер был так, ерундовый, но внизу о берег бились мощные волны. Любой гробанётся, свалившись на скалы. Сам не пойму, и чего я так распалился. Мальца придушил… Достал меня своим хныканьем. Запаниковал я, а когда паникую, то становлюсь сам не свой, ну будто бы во сне. Так уж я устроен. Вот и с бабами то же самое — вроде бы сначала и не собираешься над ней ничего творить, а как начнёшь, то заводишься, ну а дальше — пошло-поехало. Стоит только начать и всё — пока не кончишь, не остановишься. Ну и замочил всех — а чего там, всё равно вышак.

А уж когда всех четверых сбросил со скалы, то опомнился. Надо же было, думаю, такого дурака свалять. Прилёг тут же у обрыва, а уже темно, луна зашла, только звёзды сверкают, чтоб их… Да и цикады там всякие голосят. В общем, и самому уже жить не хочется. Лежал и думал, скольких же я ещё замочу, пока меня не остановят? Вот пришли бы сейчас за мной, я бы им показал — прыгнул бы с кручи и поминай как звали… А так, одному, слабо. Стал я орать во всю глотку, вроде бы как волнам, но даже эха и того не было, а волнам хоть бы хны, ревут себе как ни в чём не бывало. И так мне было одиноко, страсть».

И вот этого Сунаду, который убивал людей, теперь убьют самого. И общество будет считать инцидент исчерпанным. Потому что всё в мире должно иметь свой конец, и смерть человека по имени Итимацу Сунада является необходимым завершением предпринятых им действий. Так принято считать. И в какой-то момент я согласился с этой точкой зрения, признал, что казнь является справедливым возмездием за совершённое мною зло и что общество имеет полное право ненавидеть меня и приговаривать к смерти.

Ведь даже в театре есть понятие poetic justice. Оно встретилось мне в каком-то справочнике по драматургии, смысл его в том, что преступник в ходе пьесы должен быть непременно наказан, иначе нарушается сценическое равновесие. А значит, равновесие необходимо сохранять и тогда, когда речь идёт о реальном преступлении. Убивший непременно должен быть убит.

Смерть Сунады восстанавливает необходимое равновесие. Общество вздыхает свободно — а как же, ещё одно конкретное дело доведено до конца. Но при этом упускается из виду, что это равновесие имеет чисто умозрительный характер. Сунада убил десятерых. Получается, что для поддержания истинного равновесия следует убить десятерых Сунад. Если убить его одного, он всё равно остаётся в выигрыше. Причём выигрыш преступника тем больше, чем больше у него жертв. Смертная казнь увеличивает число убийц. Коль скоро она существует, растёт и число убийств.

Меня поставили у доски и велят решить математическую задачку. Я пишу формулу за формулой, но решения всё не нахожу. Учитель ругает меня за отсутствие прилежания и способностей, а я, ничего уже не понимая, всё пишу и пишу бесконечные ряды цифр. И тогда один из учеников бойко выходит к доске и пишет уверенными, крупными знаками:

X = poetic justice = О

Все смеются. «Ответ верен», — объявляет учитель. В аудитории внезапно становится тихо. Правильно решивший задачу ученик оборачивается. Да это же Какиути!

«Что всё это значит?» — спрашиваю я. Какиути, слегка раздвигая в улыбке губы, не отвечает. Он молча и многозначительно улыбается, как будто улыбка способна заменить любые объяснения.

— Что это значит? Скажи словами. Слышишь? Словами! Хватит улыбаться. Давай же, говори.

Погасив улыбку, Какиути начинает говорить. Он говорит торжественно, словно жрица-прорицательница.

— С помощью математики можно решить человеческие задачки. Но есть задачи, которые невозможно решить математическими способами, ни принадлежат сфере божественного.

— Это-то я понимаю, — говорю я. — Ты лучше скажи, как быть тем, кто не верит в Бога?

Какиути улыбается. Всё улыбается да улыбается, словно лишившись дара речи.

Кажется, я заснул? Наверняка заснул. Прошло много времени. Сколько, не знаю. В моей камере нет часов. Время это тоже всего лишь ощущение. Физическое деление времени, дробление его на часы и минуты в тюрьме бессмысленно, да и невозможно.

Раньше в соседней со мной камере жил студент. Он вызывал надзирателя и спрашивал у него: «Который час?» Поначалу он не мог удержаться, чтобы не задавать этого вопроса по нескольку раз в день, но прошла неделя и — как отрезало. Он привык к тюремному времени. Научился ориентироваться без часов.

У времени есть вес, есть фактура. Бывает время лёгкое, словно хорошо высушенная мука, бывает скользкое и липкое, пристающее к рукам, как тина, бывает вязкое, как мёд. Бывает время тяжёлое и полновесное, как свинец.

Сейчас время холодное, как лёд, оно уходит из-под ног, летит куда-то вниз. Падающее время. Адское время. Наверное, это — просто одна из разновидностей ощущения времени. Или правильнее сказать, это связано с ощущением времени.

Время обладает формой и способностью к движению. Бывает время, замершее в полной неподвижности, бывает время, подобное убегающей вдаль прямой дороге. Бывает время циркулирующее, описывающее круги, бывает такое, как сейчас, словно падающее куда-то вниз, в бездонный колодец.

Падает снег. Падает бесчисленными бледными трупами, исчезает в глубоком колодце. На дне этого бездонного колодца таится тьма. Настоящая совершенная чернота. Чистый, без малейшего просвета мрак. Молчание, зло, средоточие всего дурного, ад.

Я один-одинёшенек в лифте. Опускаюсь всё ниже и ниже. Беспредельное падение, движение вниз, вниз, вниз… И вот, наконец, дно. Тишина, как на глубине моря, под неизмеримой толщей воды. Кто-то ехидно так под самым ухом:

— Вот тебе и ад.

Мне кажется, я на самом дне. Это настоящее дно мира, самое что ни на есть доподлинное дно, ниже уже ничего нет. Меня тянет какая-то женщина. Тянет сильно, как ребёнок, до боли стискивая руку. Я вырываюсь, и вот я один. Мне грустно и хочется плакать. Вдруг в левом углу замечаю железную дверь, чуть толкаю её, она легко поддаётся.

До самого горизонта тянутся бесконечные заросли мисканта, мне кажется, я уже здесь бывал прежде, но что это за место, не знаю. Искрится, падает снег, на один ослепительно белый слой тут же ложится следующий. Пробираюсь вперёд, внизу золотистым ковром — трава, какое красивое сочетание — золото с белым. Вдруг понимаю, что я на кладбище, а колеблющиеся вокруг метёлки мисканта — души умерших. Мертвецы, как снег, падают из мрачной пустоты неба, ложатся на землю.

— Ну конечно, упавшие на землю души прорастают мискантом…

Души умерших падают снегом на землю, оборачиваются мискантом.

— Вот он ад, — говорю я.

— А может, это просто сон? Всегдашний сон, он снился уже множество раз, — говорит моё другое я.

Когда же это было?.. Я расспрашивал всех с самым серьёзным видом:

— Кому-нибудь из вас снится ад?

Все думали, я шучу, и только ухмылялись.

— Чушь! Вот баб я вижу во сне каждый день! — выпалил Тамэдзиро.

Все остальные согласились с ним и стали наперебой рассказывать о том, каких женщин видят во сне. Когда разговор стал непристойным, а кривые ухмылки — невыносимыми, внезапно вмешался Какиути:

— Мне снится ад, — тихо сказал он. — И дьявол тоже…

На этот раз никто смеяться не стал. Какиути говорил тоном, не позволявшим сомневаться в его искренности, и смеяться никому не хотелось. Позже, улучив момент, когда мы остались вдвоём, я спросил его:

— А дьявол как выглядел?

Улыбнувшись, Какиути ответил весьма неопределённо:

— Трудно сказать. Во всяком случае, ничего такого особенного, чудного в нём не было. Человек как человек. Да и ад тоже, ничего особенного. Место как место.

— А как ты догадался, что перед тобой дьявол?

— Просто почувствовал. Мне передалась его дьявольская мощь.

Тело Сунады — точное воплощение понятия «зло». Зло — где его начало? Нет, я не верю в дьявола. Но если его нет, откуда берётся зло?

Вдруг приходит в голову: ад — это здесь, Зло — это я. Ведь здесь тюрьма, а в тюрьме собраны злодеи. Здесь самый настоящий ад, куда более реальный, чем тот, который может нарисоваться вашему воображению или привидеться в дурном сне, и ни в каком воображении, ни в каких кошмарах не явится вам больший злодей, чем я.

Люди говорят: «Ты злодей». «И потому должен быть убит», — говорят они. Я не имею права на обычные человеческие чувства, мне дозволено только одно — двадцать четыре часа в сутки сидеть за решёткой, ожидая смерти. Я никакой не Такэо Кусумото, я — приговорённый к смертной казни. Сюкити Андо — никакой не Малыш, а один из приговорённых к смертной казни. И Тёскэ Ота, и Итимацу Сунада, и Тамэдзиро Фунамото — все мы приговорённые к смертной казни. С нас следует полностью счистить всё индивидуальное и объединить под общим именем «заключённый, приговорённый к смертной казни». Нас следует унифицировать, свести к некой безликой массе арестантов, ожидающих своего последнего часа, к группе людей, которым вынесли смертный приговор и которые ждут, когда он будет приведён в исполнение в строгом соответствии с первым параграфом декрета Высшего государственного совета, обнародованного в шестом году Мэйдзи.

При осуществлении казни через повешение,следует прежде всего связать казнимому обе руки за спиной, прикрыть лицо бумагой, затем провести на эшафот и поставить на помост, после него связать обе ноги и набросить на шею петлю, оную затянуть на горле и, доведя металлическое кольцо, через которое проходит верёвка до затылочной части головы, сжать. После чего потянуть на себя рычаг и сразу же опустить вниз помост, так чтобы тело заключённого повисло над землёй на расстоянии около тридцати сантиметров, затем, через две минуты, после того как зафиксировано наступление смерти, снять тело.

Вдруг я заметил, что уже не лежу, а стою. Тело сводит судорогой, как будто к мозгу присоединили электрод. Отбросив одеяло, принимаюсь ходить по камере.

Крошечная каморка. Искусственно организованное, отвечающее самым строгим гигиеническим нормам пространство: крашенные белой краской стены, чистое, без единой пылинки вентиляционное отверстие, начищенные до блеска дверные ручки, искусно сработанная железная дверь и окно, предусмотрительно затянутое металлической решёткой. Шаг, второй, третий и упираешься в стену. Шаг, второй, третий — стена, три шага — стена… Каждый раз перед тобой возникает стена. Стена, стена, стена, снова и снова стена.

Теснота. Полное отсутствие свободы.

Я — беззащитное нагое существо, насекомое в банке с постепенно уменьшающимся объёмом воздуха.

Три шага — стена, три шага — стена… Если хотя бы четыре… Стены отталкивают воздух. Жёсткие, плоские, неприветливые… Эрзац, изобретённый человеком. Да и кто, кроме человека, мог придумать такое? Стены — едва ли не первое порождение человеческой цивилизации. Идеально плоские, исключительно жёстко разрезающие пространство. Придумав стены для защиты от внешних врагов, человек тут же нашёл им применение и в узилищах, для тех врагов предназначенных. В крепости всегда есть темницы. Без них крепость не крепость. Человечество» возникшее, если верить «Месту человека в природе», невесть откуда миллион или два миллиона лет тому назад, создало цивилизацию, которая в свою очередь создала стены.

Три шага — стена, три шага — стена. Останавливаюсь, как по команде. Вздрагиваю, словно в меня впивается острое жало. Кто-то смотрит на меня. Два глаза зорко следят за мной сквозь дверной глазок, утыкаюсь лбом в стену, будто задумавшись. Всё. Кто-то, тихонько задвинув латунную шторку глазка, на цыпочках удаляется по коридору. Наверняка Таянаги.

Лбом упираюсь в стену. Надавливаю на неё как можно сильнее. Тщетно пытаюсь вспомнить, с какого именно момента за мной подглядывают. Кто-то видел, как я, словно обезумевшая крыса, метался по камере от стены к стене. Неприятно. Раз ты арестант, изволь мириться с тем, что за тобой постоянно подсматривают, следят, терпеть взгляды, пронизывающие твоё тело насквозь… Но тем более не хочется показываться в таком жалком виде.

Кто-то скажет, что всё это сущая ерунда, может и так, спорить не стану. В этом смысле мы с Андо совсем разные люди. Малышу только приятно, если на него смотрят. Он совершенно спокойно примется онанировать перед глазком, так что надзирателю станет неловко и он поспешит задвинуть створку.

— А что тут такого? Они всё равно постоянно за нами наблюдают, так пусть хоть будет на что посмотреть. Ведь и тогда, небось, писька встанет. Раз уж тогда они всё равно увидят, почему бы им сейчас не показать?

Наверное, он прав. Мы арестанты, а значит, всё время на виду. Кончится дело тем, что студенты раскромсают наши тела скальпелями, доберутся до самых потайных уголков и всё внимательно рассмотрят.

И всё же именно поэтому я не хочу, чтобы за мной подглядывали сейчас. Я хочу спрятать от посторонних глаз всё, что только можно спрятать. И мне неприятно, что я на миг потерял бдительность и не заметил, что на меня смотрят. Ненавижу этого Таянаги, который тайком следит за мной. Ничего не могу с собой поделать, ненавижу и всё.

Тут я заметил на стене какие-то знаки. Еле заметные, просвечивающие сквозь несколько слоёв штукатурки. Вроде бы я изучил все надписи на стенах этой камеры, и вот поди ж ты, вдруг обнаруживается что-то новенькое. Полустёртый карандаш… 3 июля 1946 года, префектура Ибараки… уезд… Поскольку это было на следующий год после капитуляции, то, возможно, писал военный преступник, сидевший тогда в этой тюрьме… Группировка Коумэ район Канто… браток… Далее шёл ряд Цифр, что-то вроде календаря: приглядевшись, я заметил, что цифры от 1 до 19 были перечёркнуты. Это ещё что такое? Что-то случилось, что заставило его прервать своё занятие на полпути? Перевели в другую камеру? Нет, скорее всего, увели на казнь. Этот несчастный был убит утром двадцатого числа, сразу после того, как перечеркнул предыдущее число. Около цифры 27 стояло слово «свидание», но ему так и не удалось ни с кем встретиться, совершенно неожиданно его убили. Я посмотрел на свой католический календарь, на даты, которые были зачёркнуты. Не исключено, что дня через два-три и мне придётся прерваться и календарь станет чем-то вроде немудрёной надгробной надписи.

Сколько же десятков, или нет, сотен, человек сидели в этой камере? Они оставляли на стене числа, имена, инициалы, писали их шариковой ручкой или карандашом, выцарапывали ногтями, но всё написанное в какой-то миг оказывалось погребённым под очередным слоем штукатурки. Сверху процарапывались новые надписи, которые ждала та же участь. Эта стена словно многослойная братская могила.

Однажды я обнаружил здесь что-то вроде предсмертного послания. А, вот оно. Над шкафчиком, за католической энциклопедией.

Это стихотворение написано карандашом, почерк совсем ещё детский. Глядя на него, я вспомнил ещё одно, тоже сочинённое приговорённым к смертной казни, мне прочёл его Какиути.

Сейчас из коридора тоже доносится стук шагов, но это всего лишь старший надзиратель Таянаги. А те шаги утром? Были они слуховой галлюцинацией или нет? Я точно слышал, что идут трое: начальник воспитательного отдела и с ним ещё двое, — остановились они у камеры Андо. Но сам Андо утверждает, что к нему никто не приходил. Можно подумать, что они заходили к Сунаде, но тот же Андо, находящийся в соседней камере, говорит, что ничего не слышал. Кстати, за Сунадой действительно приходили утром — это факт, поэтому то ли Андо просто прозевал, то ли приходили раньше и прозевал я сам.

В данный момент я слышу, как по коридору, мягко ступая по джутовому покрытию, идёт Такаянаги. Впрочем, не исключено, что и это всего лишь слуховая галлюцинация? А если так… Если так, то выходит, я схожу с ума.

Приближаюсь к дверному глазку и прикладываю ухо к похожему на амбразуру отверстию в пять см по вертикали и пятнадцать по горизонтали. Оно затянуто частой металлической сеткой, а с внешней стороны ещё и прикрыто латунной створкой. И всё равно из щели тянет холодом коридора и отчётливо слышатся шаги. Так что никакая это не галлюцинация, а самая настоящая реальность, — говорю я себе. Потом ещё раз, уже вслух:

— Слышишь, ты, это — реальность.

И оглядываю камеру, которая тоже — реальность. Но какой же нереальной она выглядит, как похожа на ад из моего сна.

Камера освещена жёлтым светом голой электрической лампочки, но всё вокруг кажется каким-то пепельно-серым. Даже белые оштукатуренные стены тоже правильнее было бы назвать серыми. И циновки на полу, и матовое стекло, и стол — всё тускло-серое. По серой, собранной из металла и камня конструкции тюрьмы движется, совершая обход, чёрная — под стать общей цветовой тональности помещения — фигура надзирателя. (Интересно, кто была та женщина, которая мне привиделась во сне про преисподнюю? Она-то ведь и увлекла меня туда.) Безликий чёрный человек по имени Таянаги. Нарочно облачившись в чёрную униформу, которая подчёркивает напряжённость и суровость серого цвета узилища, он управляет заключёнными, представляя государственную власть. На дверях камер нет имён заключённых, только таблички с номерами. Я никакой не Такэо Кусумото, я номер 610. Эта цифра начертана разведённым мелом на чёрной лакированной дощечке, её легко смыть водой. Всё рассчитано на то, что, как только меня не станет, на двери появится номер следующего узника. Твой инвентарный номер, вроде тех, которые дают подопытным кроликам. К тому же я ведь даже не номер 610. Я — эта тонкая чёрная дощечка, на которой он намалёван.

Всего лишь дощечка.

И нельзя об этом забывать. А потому я должен затаить дыхание, стараться не поднимать глаз и сохранять полную пассивность.

Я — не человек.

Мне запрещено быть человеком. Написанные людьми правила, которые называют законами, постепенно соскоблили с меня всё человеческое. Уголовное право, Уголовно-процессуальный кодекс, Правила содержания в исправительных учреждениях, множество различных инструкций, письменных уведомлений, извещений, судебных прецедентов — их невидимые скальпели отсекли от меня всё, что определяло мою принадлежность к роду человеческому.

И тем не менее… И тем не менее мне хочется быть не заключённым, приговорённым к смертной казни, не номером, не дощечкой, а человеком. Во всяком случае, я ещё могу предаваться отчаянию, вернее, я не лишён свободы предаваться отчаянию, значит, не влачу, как это делает дощечка, бездумное, тихое и бессмысленное существование. Более того, я просто должен предаваться отчаянию, раз я свободен хоть в этом. Только отчаяние может снова сделать меня человеком.

Но что значит предаваться отчаянию? Я вовсе не трясусь целыми днями от страха, думая о виселице, которая перекрывает мне путь к будущему, и не впадаю в уныние при мысли о невозможности вернуться к нормальной жизни. Всё это лишь внешние формы проявления отчаяния. Истинное отчаяние не исчезнет даже в том случае, если мне вдруг смягчат наказание или я смогу вернуться к нормальной жизни. Да-а, вот только другим этого не понять. Люди видят и анализируют исключительно внешние условия, в которых я оказался, на моё истинное отчаяние они предпочитают не обращать внимания. Расставим все точки над i. Я — злодей. Я — убийца. И то, что я сижу в тюрьме и приговорён к смертной казни, это сущая безделица по сравнению с тем, что я убил человека. А этого никто не может понять — ни мои собратья по несчастью, ни надзиратели, ни газетчики, ни мой благочестивый духовный отец, ни добродетельная монахиня.

В таком случае… В таком случае что такое Зло? Откуда оно берётся? Почему я стал злодеем? Я исписал толстенную тетрадь, озаглавив её «О природе Зла», и всё же так и не сумел найти ответ на эти вопросы. Вряд ли у меня будет возможность её опубликовать, к тому же она почти наверняка останется незавершённой. На первой странице я написал: «После моей смерти прошу сжечь». Так что, скорее всего, она будет уничтожена в незаконченном виде.

Три шага — стена, три шага — стена. Когда я хожу, движется и время. Вязкое, тяжёлое время постепенно наращивает скорость падения. Стремительное движение вниз. Точь-в-точь как в лифте.

Стена, стена, опять стена, стена. Стены, замершие в неподвижности. Я прикладываю стену ко лбу, прижимаюсь к ней щекой, так чтобы вобрать в себя её холод, задерживаю дыхание, стараюсь преодолеть движение и вместе с ней остаться на месте.

Неожиданно всякое движение прекращается.

Наступает пугающая тишина, время застывает. Ветер стих, будто его не бывало. Не слышно больше и шагов в коридоре. Заключённые плотно прикрыли окна, каждый затаился в своей норе и занялся своим делом. Коно читает «Капитал», Какиути сочиняет стихи, Андо бессмысленно смеётся, Катакири сидит, буравя взглядом свиток с сутрами, Ота рыдает на больничной койке, Сунада… Человек, которого должны завтра убить, смотрит на снег.

Нет, слишком уж тихо. Создаётся впечатление, что это здание из камня и железа всосало людей внутрь себя. Хоть какой-нибудь звук. Крик, рыдания, хоть что-нибудь. Может, в нацистских концлагерях оставалось что-то человеческое потому, что люди кричали во время пыток? Со вздохом сожаления вспоминаю утренние рыдания Оты.

Кое-как справившись со сломанной ручкой, распахиваю окно. В комнату вливается бледное сияние, мелкий снег прилежно устилает землю, искрясь в свете ртутных ламп. Он проявляет такое усердие, что скоро уже и гималайская криптомерия пригибается к земле совершенно белой кроной. Во внутреннем дворике арестанты лопатами разгребают дорожки, их причудливые тени нарушают белизну снежного пространства.

Забравшись на стол, смотрю в сторону города. За бетонной стеной, украшенной пухлой шапкой снега, неожиданно ярко сияют неоновые огни торговых кварталов, — городу всё нипочём, живёт своей обычной жизнью. Из расположенной неподалёку начальной школы доносятся звонкие детские крики: похоже, дети затеяли игру в снежки. Движение, наверное, небольшое, во всяком случае, обычного грохота скоростной магистрали сегодня не слышно. Зато очень хорошо слышны электрички, будто они проносятся совсем рядом. За бетонной стеной самый обыкновенный город, люди, в нём живущие, и представить себе не могут, что по другую сторону этой ровной гладкой стены — совсем другая, странная жизнь с ежедневными обходами, поверками, жизнь одинокая и отрешённая, замкнутая на себе.

Надзиратель, делающий обход, уже в соседней камере. Его очередь следующая. Такэо спрыгивает со стола и, откинув крышку стульчака, начинает мочиться. Переполненный мочевой пузырь постепенно опоражнивается, вызывая состояние, близкое к блаженству. Вдруг он чувствует на себе чей-то взгляд.

— О-о, какое блаженство! — говорит Такэо и нарочно направляет струю в середину унитаза, чтобы звук был погромче.

Ясно, что кто-то подслушивает и подглядывает у двери. Причём уже давно, а значит, не просто так.

— Кусумото, — раздаётся голос Таянаги.

Такэо вздрагивает всем телом, изображая испуг. Он нарочно делает вид, будто его застали врасплох, зная, что Таянаги это приятно.

— Слушаюсь, — отвечает он, как положено арестанту.

— Из медчасти принесли лекарство. Принимать через полчаса после еды. Но, наверное, уже поздновато.

— Слушаюсь.

Скрежет ключа в замке. Похоже, что у Таянаги есть какой-то свой секрет в открывании дверей, во всяком случае, ключ у него поворачивается с особенно коротким и резким скрежетом. Дверь быстро распахивается, и надзиратель тут же бдительно становится в исходную стойку.

— Как самочувствие?

— Значительно лучше.

— Обед съел весь. Но, пожалуй, тебе лучше лечь, а то ты давно уже кружишь по камере. Раз у тебя постельный режим, значит, надо лежать.

— Слушаюсь.

— Неси сюда кружку с водой. Выпьешь лекарство.

— Прямо сейчас?

Таянаги неодобрительно заморгал, мол, зачем задавать глупые вопросы. Такэо собирался, взяв лекарство, бросить его потом в унитаз, но делать нечего: засунув в рот положенную ему на ладонь таблетку, он запил её чистой водой.

— Так, теперь следующее. — Скомкав левой рукой пустой пакетик из-под лекарства, Таянаги резким движением поднёс к лампе клочок бумаги и, прищурившись, прочёл:

— К тебе посетитель. Э-э… женщина… Правда, у тебя постельный режим, так что тебе, пожалуй, лучше не вставать… Что скажешь?

— Нет-нет, я встречусь с ней, — слишком поспешно, будто испугавшись, ответил Такэо.

Как он и предполагал, Таянаги довольно зацокал языком:

— Ну да, услышал про бабу, сразу и хворь как рукой сняло. Э-э… Как там её, такое имя, не сразу прочтёшь: Ёсико Касуми, а может, Рёко Касуми, не поймёшь.

— Тьфу, пропасть, — расстроился Такэо. Он-то думал, что это Эцуко Тамаоки, а оказалось, это та самая тётка из «Общества утешения заключённых». Но ничего не поделаешь.

7

— Холодно сегодня, правда? А ведь вроде весна, в газете уже писали, что сливы вот-вот зацветут. Ещё этот мерзкий снег, такси не было, пришлось добираться пешком. Здешние переулки завалены — из-за ветра, что ли? В некоторых местах чуть ли не полметра глубиной, представляете? Ботики вязнут, проваливаются, — думала, не пройду. Зато посетителей сегодня мало — сразу пропустили, хоть в этом повезло. Так что не зря пробиралась сквозь снег. Знаете, сестра Кунимицу близко знакома с одной дамой из конгрегации, которая шефствует над школой, где учится моя дочь, поэтому я тоже имею удовольствие быть с ней знакомой; она-то мне и посоветовала встретиться с вами, а я человек по природе своей активный — раз уж решила что, так не успокоюсь, пока не сделаю, — вот и попросила её написать вам письмо. Я боялась, правда, оно ещё не дошло, известно ведь (тут она мельком взглянула на надзирателя), что письма часто запаздывают, но подумала — не дошло, ну и ладно, чего ждать-то? Вот и явилась сама, ну просто не в силах была усидеть на месте. Собиралась выйти утром пораньше, а тут вдруг пришёл один человек, очень важная шишка из нашего общества; он вообще-то святой отец, живёт на Хоккайдо и служит проповедником в таком же месте, как это, ну, сами понимаете, такой энтузиаст, мы и заговорились с ним, а когда я опомнилась, снега уже было по колено, представляете? Уже март на носу, я и думала — какой тут снег, так, чуть-чуть, весна ведь, а началась такая метель, я и растерялась — ну что, думаю, делать, а святой отец и говорит — идите, не откладывайте, в нашем мире откладывать что-то на потом (тут она на секунду запнулась, потом поспешной улыбкой заполнила паузу), ну, вы ведь понимаете, но я и сама хотела сразу же идти, вот и пошла. А потом ещё электричка опоздала из-за снегопада, я уж думала, она вообще не придёт, а ведь свидания разрешены только до трёх, я просто сама не своя, такси тоже не было, но Бог милостив, удалось добраться чуть позже половины третьего. Ох, ну и рада же я, что увидела вас, такая радость, такая радость, вот и разболталась, уж вы простите. Вижу, вы в добром здравии, надеюсь, что в последнее время вы себя хорошо чувствовали…

— Да, — ответил Такэо, склонив голову.

Он машинально следил за тем, как от дыхания гостьи туманилось, а потом снова светлело пластиковое стекло перед его глазами. В стекле были круглые отверстия, через которые проходил звук, поэтому они прекрасно друг друга слышали, но у сидящей за стеклом гостьи было лицо человека как бы с другой стороны: таким видится обычно лицо служащего, сидящего за окошком железнодорожной кассы. Как он и предполагал, Ёсико Касуми оказалась женщиной около сорока, полноватой, но довольно привлекательной. А поскольку она полностью соответствовала его ожиданиям, он чувствовал себя немного разочарованным, хотя с удовольствием смотрел, как двигаются, лаская жемчужные зубки, её ярко-красные губы, — такой горячей алой плоти в тюрьме не увидишь, — восхищался округлыми щеками, пухлая нежность которых невольно притягивала взгляд, привыкший к суровым мужским лицам.

— Это самое главное. Знаете, может, бестактно так говорить, но вы очень похожи на свою мать. Да, ваша матушка как-то у нас была, ну Да, она приходила как раз по поводу прошения о помиловании, тогда-то мы и познакомились. Мы собрали для неё около двухсот подписей, Да, и я подписалась одной из первых. У вас замечательная мать! Она только о вас и думает, всё принимает так близко к сердцу. Говорит — я очень хочу ему помочь, ведь это я виновата, что он стал таким. И всё плачет, плачет. Это в её-то годы, ведь ей уже, кажется, под восемьдесят. Ах, она так просила, так просила. И с такой гордостью рассказывала о вас: каким вы были в детстве, как хорошо учились в школе, как поступили в университет Т…. В последнее время мы с вашей матушкой не виделись, но, судя по её письмам, она часто у вас бывает и, кажется, в добром здравии, что самое главное. Здоровье надо беречь и здесь (быстрый взгляд в сторону надзирателя), даже здесь, был бы только человек здоров… Ах, я совсем забыла сказать: я там кое-что вам передала, так, чисто символически. У вас тут три лавки, принимающие заказы на передачи, верно? Я не знала, какая лучше: то ли «Рёдзэнкай», та, что в комнате ожидания, то ли «Сагами» или «Икэда», которые на улице, тут неподалёку. Матушка ваша писала, что часто передаёт вам консервы Сагами, вот и я решила через «Сагами»… А помните, в «Мечтаниях» вы писали о консервах лавки С.? Я подумала, что речь идёт о «Сагами», и нарочно выбрала «Сагами»… Надеюсь, вам понравится. Я постоянно читаю ваши записки и хорошо знаю, как вы живёте, я и раньше просматривала всякие материалы, всё, что имеет отношение к нашему обществу, но ваши записки запали мне в душу: знаете, их невозможно читать без волнения, такое ощущение, будто и сам здесь живёшь, да-да, вы прекрасно пишете, у вас литературный талант, ему бы более достойное применение… ах, да что там, я была просто в восторге…

Такэо вспомнил, как несколько дней назад его вызвали к начальнику тюрьмы. Пока он страдал и конфузился, стараясь сидеть прямо в непривычно мягких диванных подушках, начальник вдруг заговорил о его записках. На столе были аккуратно разложены последние номера «Мечтаний», переложенные многочисленными закладками совсем как свидетельские показания в суде.

— Тут твои записки в журнале. Знаешь, я читаю все номера, не пропускаю ни одного. Здорово пишешь! Старайся и дальше так держать.

— Слушаюсь!

— Ты ведь, кажется, католик?

— Да.

— А когда принял крещение?

— Лет четырнадцать назад.

— То есть тебя уже судили?

— Да, было первое слушание.

— Ах да, ты ведь об этом писал. Был какой-то француз…

— Патер Шом.

— Точно! Кажется, он уже скончался?

— Да, — кивнул Такэо, пытаясь по лицу начальника прочесть, насколько он осведомлён во всём, что касается патера Шома.

На вид начальник был предпенсионного возраста, но выглядел моложе — в густых волосах не было ни одного седого волоса. Его острый взгляд, взгляд человека, долгое время трудившегося на исправительной ниве, легко отразил взгляд Такэо.

— Патер Шом в католическом мире фигура заметная. Кажется, он часто заходил к тебе и вёл душеспасительные беседы?

— Да, меня познакомил с ним Намики-сэнсэй.

— А, Хироси Намики, президент Исправительной ассоциации.

— Да, тогда он был адвокатом и как раз вёл моё дело.

— Ну и ну, с какими важными персонами ты, оказывается, знаешься…

Начальник, изображая крайнее удивление, скривил рот и выпучил глаза. Впрочем, эту гримасу можно было истолковать и как презрение — мол, твоё дело не стоило всей поднятой вокруг него шумихи. И в самом деле, уже в следующий миг лицо начальника приобрело неожиданно строгое выражение.

— Кстати, ты тут в прошлом номере написал о самоубийцах. Что после того как кто-то из заключённых попытался покончить с собой, окна забрали металлическими сетками, и теперь невозможно дотянуться до решёток. Мне бы не хотелось, чтобы разглашались подобные секреты нашей внутренней жизни. Люди же всё готовы истолковать превратно, у них может создаться представление, что в нашем исправительном заведении заключённые без конца кончают с собой. Впредь будь внимательнее. Да, кстати, раз уж мы заговорили об этом, позволю себе заметить, что в твоих записках иногда встречаются весьма неосторожные фразы. Думаю, ты и сам прекрасно понимаешь, какие именно, ведь ты у нас старожил, наверное, кое-что проскакивает именно потому, что ты здесь давно, ко всему присмотрелся и на многое просто не обращаешь внимания, так вот я тебе ещё раз напоминаю — не стоит писать так подробно о здешней жизни. Ни о местных инцидентах, ни о том, что кто-то недоволен надзирателем, ни о ссорах между заключёнными, ни о тех, кого должны казнить. Ясно?

— Слушаюсь.

Такэо покорно опустил голову, не сказав ни слова в своё оправдание.

Закончив отчитывать его, начальник снова заулыбался и передал Такэо начальнику воспитательной службы, а после того как они побеседовали, подмигнул начальнику службы безопасности, и Такэо отвели обратно в камеру.

— У нас все просто зачитываются вашими записками: там так много поучительного. По-моему, в Японии до сих пор ещё не публиковалось ничего подобного, я имею в виду такого подробного описания здешней жизни? Ведь даже до нас — я имею в виду до тех, кому наше общество даёт возможность общаться с находящимися здесь — не всегда доходит, как это ужасно, я хочу сказать, не всякий решится об этом написать, да к тому же далеко не всем даётся проза, таланта не хватает, большинство предпочитает стихи, всякие там танка да хайку, которые уже надоели, а из «Мечтаний» можно узнать много разных подробностей, и я так вам благодарна. (Не за это ли я и получил нагоняй от начальника тюрьмы? И это при том, что многое я приукрасил, а о многом умолчал. Не стал писать, к примеру, о произволе надзирателей, о том, с каким презрением приговорённые к исправительным работам относятся к приговорённым к смертной казни, о конфликтах и противостоянии между заключёнными, постоянной брани, однополой любви, ночных кошмарах, постоянном желании покончить с собой. Интересно, что бы сказала эта госпожа Касуми, если бы я описал всё как есть?) В позапрошлом номере, кажется, вы писали о воробьях, ах, какая прелесть! Что воробьи делятся на две группы, так интересно! К одной принадлежат те, которые всё время между собой дерутся, а ко второй, — как там у вас? — ах, да, вспомнила, ко второй относятся родители и дети, очень тихие… У нас, живущих за этой стеной, редко бывает возможность как следует присмотреться к воробьям… Да, это было очень интересно. И ещё о мышах… Вот удивительно! Никогда не думала, что в таком здании могут быть мыши! Ой, ничего, что я обо всём этом говорю?

Госпожа Касуми вдруг остановилась, перевела дух и обеспокоенно взглянула на Такэо. Тот вопросительно посмотрел на старшего надзирателя Вакабаяси, который сидел рядом и записывал их беседу. Надзиратель великодушно прикрыл глаза. Это был добродушный человек лет пятидесяти, он часто присутствовал при свиданиях Такэо. Некоторые надзиратели имеют обыкновение прерывать беседу раздражёнными репликами, но Вакабаяси был человеком мягким и никогда не мешал разговаривать, да и в отчёте указывал только самое общее.

— Нет, ничего, пожалуйста, — ответил Такэо и натянуто улыбнулся.

Поскольку беседа была односторонней — ведь всё время говорила одна она, — у него возникло ощущение, что он слушает радио. Очевидно, госпожа Касуми это заметила, во всяком случае, на её лице появилась такая же натянутая улыбка.

— Ох, простите, надо мной всегда все смеются: я если увлекусь, то могу говорить до бесконечности. Мне просто хотелось сказать всё как можно быстрее, пока я не забыла, что хотела сказать. Мне говорили, что свидание всего полчаса, да? Я обычно занимаюсь всякими канцелярскими делами и чаще сижу в конторе, сюда ходят по очереди члены общества, поэтому я здесь всего четвёртый раз и ещё не привыкла… К тому же в прошлый раз я была здесь несколько лет назад, я приходила к такому пожилому человеку, совершенно лысому. Его звали как-то Тамэ… не помню как дальше.

— Наверное, Тамэдзиро Фунамото?

— Да, точно он. Значит, вы его знаете. — Госпожа Касуми вдруг оживилась и даже немного покраснела. — Этот Тамэдзиро Фунамото прислал в общество письмо, ну, что он безвинно осуждён и приговорён к смертной казни, и не может ли наше общество помочь ему. Я так растерялась. Ведь мы в нашем обществе ничего не понимаем в судебных делах или в юриспруденции, мы просто стараемся утешать тех, кто осуждён, стараемся хоть как-то облегчить их жизнь: члены общества платят членские взносы, и мы покупаем на них передачи, переписываемся с заключёнными, помогаем тем, кто имеет талант, с изданием сборников танка или хайку — вот и всё, что мы можем, и просить нас разобраться, мол, меня осудили неправильно, это вовсе не по адресу. Ну, я так ему и ответила, а он новое письмо — мол, непременно хочу ещё раз с вами увидеться. Мне это, конечно, не понравилось, сами понимаете, но я всё-таки пришла, и этот Тамэдзиро Фунамото — а он ведь весельчак, забавный такой, любит поболтать, вы уж извините, полная вам противоположность, — так вот, настроение у него было хорошее, и он нёс всякий вздор, сразу не поймёшь, то ли врёт, то ли правду говорит, на третий раз я просто уж не знала, что и делать, и решила больше не приходить… А что его уже?..

— Нет. — Такэо прервал бесконечный словесный поток своей гостьи, но тут же замолчал, не зная что сказать. — Пока нет. Он в полном порядке, здоров.

— А, ну, это самое главное, я очень рада. Он ведь тоже в сущности не плохой человек, просто так уж сложилось… Я рада, что он в добром здравии. А, кстати, я хотела вас спросить: вы хорошо знакомы с госпожой Кунимицу? Я имею в виду сестру Кунимицу.

— Я понял, — кивнул Такэо. — Не могу сказать, что хорошо, но сестра входит в редколлегию журнала «Мечтания», и мы с ней общаемся от случая к случаю.

— Да, конечно. Я с ней познакомилась на спортивном празднике в школе дочери, тогда-то она мне и рассказала, что занимается журналом, и я ей тут же сообщила, что читаю ваши записки. Она так обрадовалась! Я ей рассказала о нашем обществе, и после этого мы стали иногда встречаться. Она, не знаю, как бы это сказать, не похожа на других монахинь, такая общительная, и в литературе прекрасно разбирается… Она вроде бы училась когда-то на отделении французской литературы в университете С., а потом что-то там произошло и она ушла в монастырь. Она у вас часто бывает?

— Была один раз прошлой осенью. Но мы постоянно переписываемся. Знаете, когда речь идёт о рукописях или корректуре, то письма как-то сподручнее.

— Да, наверное, — улыбнулась госпожа Касуми. Её пухлые щёки раздвинулись, образовав морщинки под глазами. Под чёрным пальто (она попыталась его снять, но по совету Такэо не стала этого делать: в комнате, несмотря на паровое отопление, было холодновато) вздымалась полная грудь. В Ёсико Касуми было сильно женское начало — этим она отличалась от бледной и словно всегда озябшей сёстры Кунимицу.

— Я хотела спросить, — сказала она, продолжая старательно улыбаться, — сестра не… Вернее, у вас не было никакой с ней договорённости?

— Договорённости? — Не понимая, что она имеет в виду, Такэо в недоумении уставился на её ровные зубы.

— Я имею в виду ваши записки. Они ведь публикуются уже давно, наверняка набралось много текста. Конгрегация не предлагала вам издать их отдельной книгой?

— Нет, никаких определённых разговоров по этому поводу не было. Но сестра Кунимицу так много сделала для меня — если речь зайдёт об издании, я, конечно, предоставлю конгрегации полное право. В моём положении выбирать не приходится.

— Если у вас нет никакой определённой договорённости, то не позволите ли нашему обществу заняться изданием ваших записок? Знаете, один из наших членов работает в издательстве; это, конечно, очень маленькое издательство, но среди его авторов и раньше были люди вроде вас, издавались сборники их танка или хайку — разумеется, дохода никакого это не приносит, всё оплачивается обществом, к счастью, есть человек, готовый взять на себя расходы и опубликовать…

— Я очень вам благодарен, но боюсь, это будет не совсем справедливо по отношению к сестре Кунимицу, да и вообще у меня сейчас нет никакого желания издавать книгу.

Госпожа Касуми недоумённо прищурилась.

— Почему?

— Мне кажется, что таким, как я, нельзя думать об издании своих произведений, — это было бы слишком самонадеянно.

— Вовсе нет. — Госпожа Касуми снова улыбнулась, приняв его слова за проявление излишней скромности. Её пухлые щёчки снова поползли вверх, и под глазами появились морщинки. Это была не столько улыбка, сколько хмурая гримаска.

— Но ведь три года назад вы выпустили книгу в издательстве Мамидзу-сёбо: она, кажется, называлась «Ночные мысли». О ней тогда были прекрасные отзывы в прессе, не так ли? Я тоже её читала и долго была под впечатлением… Разве не естественно, что человек, сумевший написать такую книгу, опубликует ещё одну? Или вы уже с кем-то договорились?

— Нет. Просто моими записками занимается сестра Кунимицу, и я не вправе…

— Из-за неё можете не беспокоиться. Не знаю, имею ли я право говорить об этом, но, может быть, вы и сами знаете. Вам ничего не известно о сестре Кунимицу?

— А что, с ней что-то случилось?

— Значит, вы ничего не знаете… Сестра, вернее, госпожа Кунимицу сняла с себя монашеский сан. Она покинула конгрегацию и теперь служит в каком-то издательстве, очень маленьком, в Ситая. Она не то чтобы утратила веру, просто решила вернуться в мир… К тому же она и сама говорила, что не будет возражать, если мы возьмём на себя издание… Она бы сама сказала вам об этом, но — вы ведь понимаете — ей неловко. Ведь она всегда общалась с вами только как монахиня и теперь — ну, она говорит, что не решается… Но что касается издания вашей книги, то здесь она полна энтузиазма, и, собственно, я пришла сегодня сюда по её поручению как её представительница. Мне так хотелось получить ваше согласие, что я помчалась сюда сломя голову.

Договорив, госпожа Касуми перевела дух, затем, извинившись, сняла пальто. Зелёным носовым платком вытерла лоб. В ложбинке между полных грудей косо торчала камея. Уткнувшись взглядом в эту камею, Такэо молчал. Он знал, что должен отказать, но как объяснить, почему?

— Я понимаю, что вы приехали специально ради этого, но, к сожалению… — решительно начал он, исподлобья впиваясь взглядом в узкие глазки посетительницы, — я вынужден отказаться.

Госпожа Касуми сжала в руке платок, лицо её окаменело. Капельки пота на маленьком носу сверкали как крупинки стекла.

— Но… Может, я чем-то обидела вас?

— Простите… — Такэо попытался придать лицу виноватое выражение. — Я человек не очень общительный и, наверное, веду себя грубо… Я понимаю, какая честь для меня ваше предложение, и очень вам благодарен, но я действительно не хочу издавать книгу. Прошу прощения.

— Значит, вы уже договорились с каким-то другим издательством…

— Да нет, нет. Мне пока не предлагали ничего подобного, а если и станут предлагать, я отвечу отказом.

— Ах, какая жалость… Все в таком восторге, так хвалят ваши записки, говорят: никому ещё не удавалось изобразить здешний мир так точно, да ещё такой прекрасной прозой, до сих пор не было написано ничего подобного, ни с точки зрения литературы, ни — простите, может быть, нехорошо так говорить — с точки зрения материала. Да, вы ведь знаете, что в наше общество (тут лицо её неожиданно просветлело) входит и Намики-сэнсэй, он у нас в правлении. Что ж это я, с этого и надо было начинать. Намики-сэнсэй уже в возрасте, поэтому он не посещает наши собрания, но у нас многие входят одновременно и в организованное им «Общество изучения системы наказаний в Японии», а там о вас часто упоминают. Намики-сэнсэй вёл ваше дело с первого слушания, и он всегда говорит, что такой талантливый юноша — ну, вы ведь для него ещё юноша, правда, — так вот он говорит, что такой юноша достоин жалости, что, когда такой талантливый и такой верующий юноша загоняет себя в тупик, с этим невозможно смириться. Он ведь и предисловие написал к вашей предыдущей книге «Ночные мысли». «Мечтания» он тоже читает, и сказал, что, если бы сделать книгу, это очень, очень помогло бы и его обществу, и нашему. Он говорит — самое сейчас главное — просвещение простого народа, чтобы все узнали каково истинное положение вещей, а поэтому произведения вроде ваших записок очень нужны; только представьте себе, как радовались бы все — и Намики-сэнсэй, и члены нашего общества, и все-все, кто добивался вашего помилования, если бы ваши записки действительно вышли отдельной книгой! Разве вы этого не понимаете?

Делая вид, что покорно внимает разглагольствованиям госпожи Касуми, Такэо почему-то снова вспомнил строку из Екклезиаста:

«Суета сует, суета сует — всё суета».

Ему было трудно объяснить, почему он не хотел издавать книгу. Впрочем, даже не то что не хотел, он, в общем-то, был не прочь, но слишком многие обстоятельства тому препятствовали, а вдаваться в подробное изложение всех этих обстоятельств было слишком обременительно.

Начать с того, что его семья была против. Сразу же после публикации «Ночных мыслей» он получил письмо от своего старшего брата Икуо. После случившегося с ним всякие сношения между братьями прекратились, и Такэо открыл письмо с душевным трепетом — неужели брат решил поблагодарить его за посланную книгу, — но первые же строки, словно кнутом, стегнули его по глазам.

«Меня поражает отсутствие у тебя всякого здравого смысла. Я тебя просто не понимаю. Только-только все начали забывать о том, что произошло, как ты, словно нарочно чтобы напомнить о себе, выпускаешь книгу. Не может быть, чтобы ты не понимал, сколько мучений доставил всем своим родным, какой стыд они испытывали каждый раз, видя в газетах имя Кусумото. И вот три года назад состоялось наконец последнее слушание и все вздохнули с облегчением, а тут ты со своей книгой. Я не знал, что твои записки публиковались в журнале по криминологии, но это специальное издание, членом редколлегии которого является Намики-сэнсэй, оно недоступно широкому читателю, так что это ещё можно было простить, но почему ты решил издать свои записки в массовом издании, которое продаётся на каждом углу? Да ещё издательство Мамидзу разрекламировало твою книгу во всех газетах! Я был вне себя, когда увидел твоё имя в газетах!

В том, что с тобой произошло, виноват не только ты, — это я знаю. Тут и я не досмотрел, и мать, да и вообще так сложились обстоятельства. Когда я узнал, что мать и патер Шом склонили тебя встать на путь веры и ты раскаялся, мне захотелось простить тебя. Я подумал: не зря святой отец при всей своей занятости ходил к тебе. Порадовался, что мои старания увенчались успехом, ведь это я в своё время поговорил с матерью, и она через Намики-сэнсэя уговорила святого отца стать твоим духовником. Тогда твоё дело слушалось первый раз, и, конечно, у меня был расчёт на то, что это поможет склонить судью на твою сторону, но прежде всего я заботился о тебе, мне не хотелось, чтобы ты так и оставался злодеем в глазах всего света. Я не мог смотреть на то, как ты, мня себя героем, идёшь на поводу у газетчиков, даёшь интервью направо и налево. Но и твоя вера, и твоё духовное обновление не повлияли на решение суда, закон есть закон. Ты принял это решение и даже не захотел подавать апелляцию, и я очень хорошо тебя понимал, но вмешались мать и Намики-сэнсэй, и по их настоянию ты всё-таки подал её. Я был против апелляции (и, разумеется, против кассации тоже) хотя бы потому, что дальнейшее разбирательство привело бы только к увеличению затрат (а ведь судебные издержки, которые полагалось оплачивать матери, взяли на себя мы с Макио, а после того как Макио стал по делам фирмы большую часть времени проводить во Франции, все расходы фактически легли на меня); кроме того, твоё имя продолжало бы мелькать в газетах, отчего твои мучения длились бы ещё долго. Но вот три года назад всё наконец кончилось. Заключительное заседание суда подвело окончательные итоги. Я старался забыть обо всём, простить тебя, молился за упокой твоей души. Дети уже совсем взрослые. Кумико студентка. Она поступила по рекомендации школы Ф. в католический университет Д. Младший, Китаро, ученик первого курса лицея. Наверное, во всяком случае, в этом отношении, он пошёл в тебя: учится прекрасно и готовится к поступлению в университет Т. Когда это с тобой случилось, они были совсем ещё крошки, от них удалось всё скрыть, они даже не подозревают, что у них есть дядя по имени Такэо. Я не пишу тебе, не навещаю тебя и не принимаю твоих писем только по одной причине — чтобы не ранить их юные сердца. Конечно, я понимаю, что когда-нибудь кто-нибудь расскажет им обо всём, а может быть, они прочтут об этом в старых газетах. Вокруг твоего дела подняли тогда такой шум — им вполне могут попасться на глаза какие-нибудь материалы. Мне бы этого не хотелось, но если это произойдёт, что ж, значит, так тому и быть. Но нарочно издать книгу — это ни в какие ворота не лезет! Да ещё послать её мне, пусть даже через издательство! Посылки, которые приходят в наш дом, часто открывает Китаро. И бандероль с твоей книгой он не открыл просто чудом. Я сжёг её сразу же, как только увидел, что в послесловии идёт речь о тебе. И что там в ней написано, не знаю. Но ведь она, наверное, красуется на книжных прилавках! А что если её увидят Кумико или Китаро? Их может привлечь имя Кусумото, и они откроют её. Прочтут комментарии к процессу. Ладно ещё Кумико, она человек несерьёзный, в литературе её интересуют только всякие красивые сказки, а если Китаро? Он, как положено мужчине, интересуется реальными событиями, новейшей историей в частности; недавно я видел, как он рассматривал фотоальбом снимков с крупнейших послевоенных процессов (хорошо ещё, что там не было твоего). Прочтя о твоём деле, он тут же отправится в библиотеку и постарается найти и просмотреть газеты о времени. А в газетах — пожалуйста — все наши имена — и матери, и всех троих братьев, да и твоя фотография на самом видном месте. И что самое ужасное, Китаро делается всё более похожим на тебя такого, каким ты был в то время, а ну как ему вдруг взбредёт в голову, что ты его отец, представляешь, что с ним будет? Если Китаро увидит твою фотографию, всё откроется. Я тут же позвонил в издательство Мамидзу и попросил воздержаться хотя бы от переиздания. Они сказали, что издателем этой книги является Хироси Намики, а у тебя нет на неё авторского права. Когда я узнал, что именно к нему мне надо обращаться с просьбой об отмене переиздания, я спасовал. Что я могу сказать ему, человеку, который для нас столько сделал? Тогда я взялся за мать. Мол, почему она не убедила тебя отказаться от издания книги, ведь она без конца бегает к тебе на свидания. Но она всегда тебе потворствует. Она с детства тебя баловала — ещё бы, ты ведь был в семье младшим, — вот и избаловала на свою голову, я уверен, что именно поэтому ты и докатился до такого. Я бы предпочёл, чтобы она хотя бы теперь была более осмотрительной, если ей дороги внуки. Ну вот, это всё, что я хотел тебе сказать. Это моё последнее письмо. Разумеется, я и дальше буду оказывать тебе материальную помощь через мать, но писать больше не стану. Надеюсь, и ты не будешь, иначе поставишь меня в дурацкое положение. Отвечать на моё письмо, разумеется, не нужно, какие уж тут ответы.

Прощай»

Тем временем в прессе стали появляться отзывы на книгу. «Любовь и смерть приговорённого», «Приговорённый к смерти в поисках истины»,«Приговорённый к смерти, уповающий на Бога», «Приговорённый к смерти, преодолевающий отчаяние» — во всех этих заголовках присутствовало слово «приговорённый к смерти», а критики, все как один, выдвигали на первый план тот факт, что автором записок является убийца-интеллигент, выпускник университета Т. Многие хвалили автора за чёткость изложения и сочувствовали его отчаянной попытке воззвать к Богу, но одновременно не забывали посетовать на «исключительную рациональность» его веры, на его «безудержность в любви», неумение владеть собой. В книгах такого рода читателей, как правило, интересуют откровения автора, ставшего на путь раскаяния и нравственного перерождения, поэтому критики имеют обыкновение ругать всё, что не укладывается в эти рамки. «Этот человек потому и пошёл на столь жестокое преступление, что способен верить только рационально», «Этот человек, совершивший злодейское убийство, ни единым словом ни обмолвился о том, что осознаёт свою вину перед жертвой, а потому не вызывает сочувствия», «В книге обнажается суть автора, человека патологически бесчувственного», «Автор — безжалостный убийца, обладающий выдающимся интеллектом, он в чём-то сродни такому чудовищу» как Гитлер» и т. п. То есть люди, обратившие внимание на эту книгу как на редкостную диковину, в конечном счёте испытали разочарование, не обнаружив в ней того содержания, на которое рассчитывали.

С другой стороны, может, они вовсе и не ожидали рассказа о раскаянии и нравственном перерождении автора? Может, они с самого начала были убеждены, что автор — человек неспособный ни на раскаяние, ни на нравственное перерождение, и радовались тому, что не ошиблись в своих предположениях? Скорее всего, так и было. Потому-то они и нападали на автора, нанизывая один на другой штампованные, словно сошедшие с газетных полос эпитеты: «злодейский», «жестокий», «безжалостный», «патологически бесчувственный».

Может, их отношение к прочитанному было спровоцировано вступительной статьёй Намики-сэнсэя, где сообщалось, что в результате судебно-психиатрической экспертизы Такэо Кусумото был поставлен диагноз — «бесчувственная психопатия».

«…Мне хотелось бы сказать здесь несколько слов о психиатрической экспертизе, которой был подвергнут Кусумото. В то время у меня, как у адвоката Кусумото, возникли сомнения: мне показалось странным, что человек столь незаурядного ума совершил такое преступление, я подумал, уж не является ли это следствием какого-то отклонения, и попросил, чтобы была проведена психиатрическая экспертиза и чтобы экспертом назначили известного криминолога и психиатра Сёити Аихару из клиники Мацудзава. Судья дал соответствующее распоряжение, и экспертиза была проведена. Профессор Аихара продержал Кусумото два месяца у себя в клинике и провёл тщательнейшее обследование его физического и психического состояния, после чего написал заключение, согласно которому Кусумото был квалифицирован как «бесчувственный психопат».

Определение «бесчувственная психопатия» обычно используется, когда речь идёт не о душевнобольном, а о человеке с явными отклонениями, человеке, лишённом совести, неспособном на такие высокие чувства, как альтруизм, филантропия, сострадание. Такого рода люди обычно аморальны, страдают эмоциональной тупостью, им неведомо чувство стыда, они абсолютно равнодушны к чужим судьбам. При этом они часто наделены высокоразвитым интеллектом, и это сочетание нравственной неполноценности и развитого ума производит весьма странное впечатление.

По словам профессора Аихара, бесчувственная психопатия является рождённым заболеванием и с трудом поддаётся лечению, но тут наши ним мнения расходятся. Я считаю, что в момент совершения преступления Такэо Кусумото действительно был человеком эмоционально ущербным, неспособным на сострадание, но потом, под руководством отца Шома, он раскаялся, вступил на путь веры, обрёл утраченную человечность, его личные качества претерпели заметные изменения к лучшему — это невозможно не признать. Разумеется, чувство сострадания в нём и теперь ещё недостаточно развито, об этом свидетельствуют хотя бы его записки. К примеру, он нигде не пишет о том, что осознаёт свою вину перед жертвой и её близкими…»

Однажды отец Пишон сказал:

— Такэо, о твоей книге много говорят. Я-то сам её не читал, у меня голова начинает болеть, когда надо читать по-японски. Если и читаю что, то только газеты. Твою книгу мне дали, я её пролистал, но понял, что не справлюсь, и попросил одну нашу сестру из конгрегации мне почитать. Трудновато, конечно, но основное я понял. Ты потерял веру, вот что меня беспокоит. Ты пишешь, что принятие крещения не принесло тебе покоя. Это мне понятно. Ведь человек, принявший крещение, далеко не всегда обретает веру. И всё-таки лучше бы ты об этом сказал мне, а не писал в книге. Тебя могут неправильно понять. Японцы часто превратно толкуют христианское учение. Создаётся впечатление, что они к этому сознательно стремятся, поэтому, прочтя твою книгу, многие могут подумать — ну а что толку тогда в крещении…

— Вы правы, — ответил Такэо, — но я действительно не обрёл покоя. Вроде бы в святой миг крещения я, как та сотая заблудшая овца, вернулся в руки Божии, но меня всё равно не покидает тревога. Казалось бы, весь мир должен был наполниться для меня новым смыслом, но в последнее время мне совсем плохо, святой отец.

— Такэо, ты ведь знаешь — тот, кого возлюбил Господь, умирает раньше других. Вот и тебе предстоит умереть рано. Значит, и тебя возлюбил Господь.

— Но, святой отец…

— Тебе страшно? Боишься умирать? И эту книгу ты написал в надежде, что тебе помогут?

— Святой отец! — Такэо явно хотел возразить, но отец Пишон резко прервал его:

— Этого нельзя было делать! Ни в коем случае! Ты не должен был писать такую книгу!

Святой отец затряс головой. От его обычной южно-французской жизнерадостности не осталось и следа: рыжеватая борода мелко тряслась, вся фигура выражала крайнее возмущение. Но внезапно его лицо смягчилось.

— Послушай-ка, Такэо. Чем кричать на весь мир о своих несчастьях, ты бы лучше позаботился о собственной душе. Вот и твой брат, мсье Икуо, того же мнения.

— Вы виделись с братом? — Сообразив, что отец Пишон накинулся на него с обвинениями с подачи брата, Такэо, с одной стороны, успокоился, с другой — ощутил новый приступ отчаяния.

— Виделся. Я часто с ним встречаюсь.

— Вот оно что… — Такэо чуть заметно вздохнул.

Решив опубликовать свои записки, он руководствовался не столько собственным желанием, сколько советом, данным Хироси Намики. Он отдал их в журнал, а потом позволил выпустить отдельной книгой только потому, что Намики-сэнсэй убедил его в их «научной ценности». Разумеется, нельзя сказать, что у него не было вовсе никакого желания видеть своё произведение опубликованным. Никто ведь не заставлял его посылать свои записки на конкурс начинающих авторов, объявленный литературным журналом. Он занял тогда второе место и потом написал по заказу издательства ещё несколько вещей. Не будь у него этого желания, он вряд ли последовал бы совету сестры Кунимицу (почему, интересно, она вышла из конгрегации, она никогда не жаловалась на монашескую жизнь) отдать свои записки в «Мечтания». Но теперь всё это кажется ему пустой суетой,

Это ощущение суетности и пустоты жизни вновь пронзило его, когда отец Пишон спросил: «Боишься умирать?» Он вдруг понял, что тот смотрит на него под особым, причём весьма специфическим, углом зрения. Принято считать, что «любой приговорённый к смертной казни должен бояться смерти» или «плох тот приговорённый к смертной казни, который не боится смерти». И никто не хотел понимать, что Такэо боится не смерти, а совсем другого. Рядом с этим другим всё — суета сует. А уж тем более публикация книги. Да Бог с ней, с книгой. Если бы только он мог это выразить словами… «Суета сует, суета сует — и всяческая суета».

Госпожа Касуми всё говорила и говорила, а потом вдруг замолчала и недоумённо уставилась на него. Такэо почувствовал себя образцом товара, выставленным на витрине. Он слегка склонил голову, и лицо дамы приняло озабоченное выражение.

— Ой, вам, наверное, нехорошо? Вы такой бледный…

— У меня немного кружится голова, сегодня я почти целый день провёл в постели.

— Это никуда не годится. Может, у вас понизилось давление? Знаете, мой муж, он врач, терапевт. Так вот, он, как говорится, сапожник без сапог — у него тоже часто бывает низкое давление и при этом кружится голова. Забавно, правда? Знаете, муж и я ровесники, да, возраст… о чём это я? — мы ведь с вами примерно одного возраста, все мы одного поколения, правда странно? Поэтому всё, что вы пишете о войне, нам с мужем очень понятно, просто до боли понятно. Да, в нашем возрасте нельзя забывать о здоровье…

— Я вам очень благодарен.

— Но ведь здесь у вас есть хорошие врачи… А знаете, мой муж, после окончания университета он учился в Тохоку, некоторое время работал тюремным врачом. Не здесь, конечно, в Сэндае. Он, собственно, потому и согласился, чтобы я работала в обществе… И даже сам не скупится, помогает нам материально… Так вот, он говорит, что в таких местах попадаются хорошие врачи, которые самоотверженно заботятся о заключённых…

— Ваше время истекло, — негромко сказал надзиратель Вакабаяси.

Госпожа Касуми, прерванная на полуслове, испуганно распахнула узкие глаза, но тут же, сделав глубокий вдох, снова затрещала:

— Что ж, ладно, сегодня я просто хотела — как это говорят? — прощупать ваше настроение, потом я посоветуюсь с госпожой Кунимицу и с членами общества и доложу о нашем разговоре Намики-сэнсэю. Простите, что побеспокоила вас, вы, должно быть, всполошились — вдруг приходит на свидание какая-то тётка… Ну, издание изданием, это особая статья, но надеюсь, что в остальном вы и впредь будете поддерживать отношения с нашим обществом… Если увидите господина Тамэ, — кажется, его фамилия Фунамото? — передавайте ему привет. Я его никогда не забуду. Хорошо, хорошо (она кивнула в сторону надзирателя), я уже ухожу. Извините.

Она встала, и одновременно с ней поднялся Такэо. Не глядя на женщину, он повернулся на каблуках и, сгорбившись, быстро пошёл к двери.

8

На камере Сунады не было таблички с номером. Скорее всего, его перевели в специальную камеру, чтобы подготовить к казни. Только краска на месте, где раньше висела табличка, была чуть темнее. И этот тёмный прямоугольник на двери неопровержимо свидетельствовал о том, что хозяин камеры завтра умрёт. На камере Оты поменялся номер. Раньше был 40, теперь — 200. Этот легко запоминающийся номер принадлежит Карасаве. Он один из активистов студенческого движения, и тюремное начальство, опасаясь его дурного влияния на заключённых, старалось его изолировать, постоянно перемещая из одной камеры в другую, — то его переводили в конец коридора нулевой зоны, то отсылали на другие этажи. Небось, Коно рад-радёшенек! Три года тому назад он был соседом Карасавы и именно под его влиянием втянулся в чтение марксистской литературы. Когда это выяснилось, их внесли в «список «заключённых, соседство которых нежелательно». Может, начальство забыло об этом? Или это временно?

— Ну, ты как, в порядке? — спросил главный надзиратель Таянаги. У него было такое выражение лица, будто он сказал что-то смешное. Заметив это, Такэо деланно почесал в затылке.

— Откровенно говоря, я сегодня не в лучшей форме, но гостья была ничего себе.

— Что ж, всегда приятно поглазеть на женщину. Сколько ей? Молодая?

— Да нет, за пятьдесят, — соврал Такэо.

— Тс-тс-тс, — пощёлкал языком Таянаги. — Ну, ничего не поделаешь. Всё равно баба.

— Да, — улыбнулся Такэо.

Дверь закрылась. Улыбка мгновенно стёрлась с его лица, будто задуло свечу. Он вдруг почувствовал, что не может стоять, от внезапной слабости подкосились ноги. Опустившись на постель, прикрыл глаза; сердце, до этого открытое внешнему миру, разом закрылось и холодным твёрдым комком полетело куда-то вниз, в кромешную тьму.

— Всё бессмысленно, — сказал он сам себе.

Падаю, лечу вниз. Вместе с мириадами других бледных покойников падаю в глубокий чёрный колодец. Дно где-то далеко впереди, теряется во тьме, его не достичь никогда. Опять это. Однако это — вовсе не страх смерти.

У меня есть по крайней мере ещё два дня — завтра и послезавтра. Завтра казнят Сунаду, не меня, послезавтра воскресенье, а в воскресенье казней не бывает.

А может, меня казнят в понедельник. Стало быть, у меня остаётся ещё два дня с небольшим.

Я знаю, что это — вполне возможно. Многие думали точно так же, и действительно, в один прекрасный день их жизнь оборвалась. Скоро это произойдёт и со мной. Об этом можно сказать с уверенностью.

У каждого человека в будущем есть одно-единственное событие, о котором можно говорить с уверенностью, — смерть. И в моей жизни это событие скоро произойдёт, оно неумолимо приближается; к тому же моя смерть будет позорной — это известно заранее.

Тем не менее смерти я не боюсь. Это имеет совершенно иную природу, нежели страх, я уверен в этом и знаю, что перед лицом смерти буду совершенно спокоен.

Внезапно это ушло. Я наконец достиг дна. И оказался в том же аду, что и всегда. Тьму пронзает тонкий луч света. Зло. Я — воплощение зла. К сожалению, я заполз в самую его сердцевину.

— Святой отец, а что такое зло?

— Зло — это отсутствие добра.

— Значит, зло вторично по отношению к добру? Если нет добра, то нет и зла?

— Да, это так, дитя моё.

— Но ведь силы зла имеют такую большую власть над нами. Почему?

— Чем размышлять о таких вещах, лучше молись.

— Но, отец, святой Августин говорил, что Бог допускает зло потому, что всемогущ и может из зла извлекать добро. Это правда?

— ……….

Если нет зла, то нет и добра.

Разве отправной точкой для Иисуса не был диалог с дьяволом?

Если нет тьмы, нет и света.

Этот мир всего лишь слабый луч света. А вокруг — беспредельная тьма. Погаснет свет, и придёт тьма.

Размышляю о «Месте человека в природе». То ли миллион лет тому назад, то ли два миллиона лет тому назад, точно не знаю, но в глубокой древности на земле возникло человечество. Оно пришло оттуда, из тьмы, и наполнило светом этот мир. Каждое человеческое существо — лучик света, озаряющий мир. Умирает человек, и его лучик угасает, но световой пояс мира, имя которому человечество, остаётся. Но раз было начало, будет и конец. Когда-нибудь человечество прекратит своё существование и свет угаснет. Мир погрузится во тьму.

То, что имеет начало, должно иметь и конец.

У человечества было начало.

Следовательно, у человечества будет конец.

Существование человечества поддерживается тьмой, небытием, злом. И сила, способная хоть чуть-чуть сдвинуть рождённое из тьмы человечество в сторону света, эта сила… (тут слова иссякают, дальнейшее не может быть выражено ими)

Открываю глаза. Смотрю на голую лампочку, обтянутую металлической сеткой, на трещины на потолке, смотрю на них как на нечто совершенно случайное, как путник смотрит на внезапно возникшие перед ним развалины. Всё это суета сует, всё это обречено на полное исчезновение и когда-нибудь обратится в ничто. Бегущая по потолку v-образная трещина — свидетельство того, что стена пытается противостоять давящей её тяжести. Когда-нибудь она перестанет сопротивляться и рухнет. Извне сквозь трещину просачивается тьма. Именно она, сгустившись, и давит на неё. Под её тяжестью прогибается потолок, проседает пол, деформируются стены и окна… Эта каморка представляет собой соединение разных материалов — камня, железа, бетона, пыли, стекла, но то, что соединено, может и разъединиться», имеющее начало имеет конец. Всё развалится на части, я тоже умру, и какая разница, что произойдёт раньше, что позже?

Интересно, как теперь там, за стеной? Из моих последних впечатлений: когда меня везли из здания суда, шёл дождь, машина, попав в пробку, долго стояла перед императорским дворцом. У всех машин — и забрызганных грязью грузовиков, и шикарных автомобилей — работали эти дурацкие примитивные устройства, очищающие стёкла от дождевых капель. Это мне почему-то показалось смешным, и я расхохотался. Ну надо же, у всех одно и то же, никакой индивидуальности! Но тут же взял себя в руки. Во-первых, не очень-то прилично смеяться, когда тебе только что вынесли приговор, отклонив апелляцию, во-вторых — мне хотелось получше рассмотреть город, который я наверняка больше не увижу. К тому же я был потрясён до глубины души, заметив, как сильно обветшали дома. Я хорошо помнил пепелища, дымившиеся когда-то на этих местах. Потом здесь возникли небоскрёбы, скоростные магистрали, улицы, забитые машинами, но вот и это всё начинает разрушаться.

Мало сказать — всё меняется. Правильнее сказать — всё обречено на исчезновение. Я не имею в виду, что в тот день у меня открылся дар ясновидения и я вдруг увидел тьму, пустоту, на которых зиждется мир, но что-то со мной всё-таки произошло.

После заседания суда я столкнулся в коридоре с незнакомой мне женщиной. Я шёл между двумя конвойными, держа впереди скованные наручниками руки, а она вдруг остановилась передо мной, преграждая мне путь, потом, словно испугавшись чего-то, отпрянула. Красивая, невысокого роста женщина лет тридцати с небольшим, в очень идущем ей чёрном кимоно. Встретившись с ней взглядом, я не отвёл глаза. Когда же конвоир стал торопить меня, вдруг опомнился, узнав её. Это была жена того человека, которого я убил. Пойми я это раньше, я, наверное, заплакал бы и стал молить её о прощении, во всяком случае, прошёл бы мимо, не поднимая головы. Но, к сожалению, этого не случилось, и она, скорее всего, подумала, что мне неведомо чувство стыда, потому я так и уставился на неё.

Я знаю, она меня ненавидит. Она вернула все мои покаянные письма, отказалась встречаться с моей матерью и, по словам последней, даже написала в еженедельник статью, полную ненависти ко мне. Увы, она никогда не простит меня. А я ведь не какой-то там Мерсо,^[3] даже не подумавший о семье убитого им араба. Я злодей, и мне уготована адская бездна, а это во много раз страшнее, чем быть приговорённым к смертной казни.

Мне вдруг вспомнилась госпожа Касуми: её пухлые щёчки, сощурившиеся в усмешке глаза. «Да, возраст… о чём это я? — мы ведь с вами примерно одного возраста…» Раз я с ней одного возраста, то значит, принадлежу к людям так называемых средних лет. В тюрьме я уже семнадцатый год, но эти годы никак нельзя считать полноценными, и я часто ощущаю себя тем двадцатичетырехлетним юношей, каким был арестован, поэтому для меня было неожиданностью услышать, что меня причисляют к среднему возрасту.

Интересно, почему сестра Кунимицу ушла из конгрегации? И почему редакция журнала «Мечтания» не известила меня об этом? И какая скрытная эта Кунимицу — ведь о том, что меня навестит госпожа Касуми, она известила меня специальным письмом, а о своём уходе не обмолвилась ни словечком. Скрытная? Но они все скрытные — и отец Пишон, и мои братья Икуо и Макио, и мать, и начальник тюрьмы, и старший надзиратель Таянаги, и надзиратель Нихэй. После того как скончался патер Шом, нет ни одного человека, с которым можно было бы поговорить по душам, ни одного, кроме Эцуко Тамаоки. Она написала: «Я приеду сразу после экзамена за зимний семестр». Может быть, её задержала метель? Может, она заболела? Хорошо бы она приехала.

Первое письмо от неё пришло примерно год тому назад. Она писала, что прочла мои записки в журнале «Мечтания» и ей захотелось написать мне. Что она учится в университете, занимается психологией, особенно её интересует психология лиц, находящихся в заключении, и она надеется узнать от меня много интересного. Далее по пунктам шли вопросы — около десяти, — на которые она хотела получить ответы. Я ответил, как ответил бы на вопросы анкеты. Она прислала ещё одно письмо, в котором благодарила меня. Оно было написано на почтовой бумаге, которой обычно пользуются школьницы, — в левом нижнем углу были изображены медвежонок, заяц и белка, играющие на духовых инструментах, и от него пахло духами.

«Я не смогла прочесть Ваше письмо сразу же, я прочла его только на следующий день. Простите меня, но мне было страшно. Конечно, нелепо говорить о каких-то там страхах, я должна была быть готова ко всему, раз уж решилась задать Вам такие вопросы, но, честно говоря, я боюсь тюрьмы и приговорённых к смертной казни, и, увидев письмо, затряслась от страха и попросила своего приятеля его прочесть. Он закончил университет в этом году, на работу пока не устроился; получается, что он всего на курс старше меня, поскольку я теперь на четвёртом, но он так задирает нос, будто гораздо старше и опытней меня. Вот я его и попросила прочесть.

Такая тяжесть на сердце, я вчера всю ночь не могла заснуть. То есть не то чтобы всю ночь, просто обычно я засыпаю моментально, а тут целый час вертелась. Сегодня в книжном магазине на Канде я просматривала только что вышедшую книгу «Десять приговорённых к смертной казни» и вдруг натолкнулась на Ваше имя. Я купила эту книгу и как раз только что закончила читать. Из неё я впервые узнала о Вашем деле. В то время я ещё ходила в детский сад и, естественно, ничего не знала; я бы никогда не стала читать эту книгу, если бы в моей голове не крутились постоянно мысли о Вашем письме. Наверное, эта судьба. Я сначала думала не писать Вам об этом, ну, что прочла о Вашем деле, но я не умею ничего держать в тайне: если я что-то скрываю, мне становится как-то не по себе. Эта книга стала для меня чем-то вроде шоковой терапии — я прочла её и сразу решилась. И уже совершенно спокойно взяла Ваше письмо и прочла его.

У меня такое чувство, будто Вы воткнули мне прямо в сердце острую булавку. И я не буду её вытаскивать, уподоблюсь «маленькому цветку» — Святой Терезе,^[4] мужественно терпевшей боль от булавки, которую по ошибке вонзила в неё подруга. Ой, вот тебе и Святая Тереза! Тут же выкладываю всё о булавке человеку, её вонзившему!..»

«Да, Вы совершенно правы, я убийца, я смертник. И никто не видит во мне ничего другого. Все — и журналисты, и знакомые, и друзья, и родные — сразу же видят у меня на лбу клеймо преступника и забывают о том, что когда-то я был человеком, что я и сейчас человек. При этом все обращаются ко мне с добрыми словами, пишут мне ласковые письма, как будто я вовсе не убийца и не смертник. За это я им, конечно, благодарен, но, читая их письма, я всегда ощущаю, что они о многом деликатно умалчивают и тщательно скрывают свой страх передо мной. Ни один человек ещё не говорил со мной так откровенно, как Вы. Когда я прочёл Ваше письмо, с моей души словно свалилось тяжкое бремя. Вы видите во мне отдельную человеческую личность, несмотря на то, что я убийца и смертник. Мне это очень приятно…»

Вот так началась наша переписка, переписка студентки и заключённого; в ней были некоторые перерывы, но в целом уже около года мы пишем друг другу довольно часто. Нельзя сказать, что письма Эцуко содержательнее писем других моих корреспондентов — моего духовника, монахини Кунимицу, читателей. Однако мне было приятно ей писать, написав, я тут же начинал с нетерпением ждать ответа. В результате мы стали писать друг другу очень часто, и у меня возникло чувство, будто я встречаюсь с ней каждый день. Начав писать ей письмо, я оставлял его на столе и приписывал туда что-нибудь, когда выдавалась свободная минутка. Мы никогда не видели друг друга. Нас и в самом деле соединяют только слова, Я думал, что это даже лучше — не встречаться. И вдруг — это срочное письмо, в котором она сообщала, что приедет навестить меня.

«Я приеду в пятницу. Экзамен кончается в первой половине дня, я сразу же уйду из университета и буду у Вас вскоре после обеда. Почему я вдруг решила приехать? Сама не пойму. Может быть, потому, что Ани стоят такие тёплые, совсем весенние. Да, будем считать, что всему виною весна. Вот только мне страшно. Боюсь, Вы на меня посмотрите и подумаете: и чего этой девчонке от меня надо? Но всё равно я уже решилась и приеду. А там видно будет».

Вдруг меня стало клонить ко сну. Наверное, это из-за транквилизатора, который я недавно выпил. Небось, Сунада тоже выпил свои сонные таблетки и крепко спит. «Знаете, доктор, нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу — сна ни в одном глазу». Слышны чьи-то голоса. Что-то сердито бубнит Коно, и кто-то его успокаивает, кажется, Карасава. И всё равно сегодня необычно тихо, словно всё вокруг застыло, заледенело. Только Коно и Карасава своим дыханием согревают эту глыбу льда. Разговор, то и дело прерывающийся, как замерзающий поток, бесцельное движение голосовых связок, напоминающее конвульсии умирающего. Город тоже замирает, затаив дыхание. Снег сыпет и сыпет, на улицах белым-бело. Окна в коридоре, по которому я шёл на свидание, окаймлены белым, и гималайская криптомерия во внутреннем дворике сверкает серебряным кружевом ветвей. Я слышал, что этот чисто белый цвет, это воплощение простоты, на самом деле является результатом смешения различных цветов. «Если будут грехи ваши как багряное — как снег убелю…» — Какой парадокс, право. Сунада пытался очистить себя снегом, но в конечном итоге лишь начертал на белом чёрное слово «зло». Как хочется спать. Сознание заволакивает белый туман. Но я не хочу уснуть как Сунада. Я… Вонзаю ногти в тыльную сторону левой руки. Больно. «Но тот, кто боится боли, — не мужчина. Самое главное — хорошенько промыть отсечённый палец, засолить и послать кому надо».

Ползёт белый туман. По школьному двору бегают мальчишки, на них что-то вроде школьной формы — одинаковые костюмчики из плохонькой ветхой ткани, возможно из штапеля, как в военное время. При каждом движении разлетаются по сторонам рваные клочья. В конце концов мальчишки остаются без одежды и бегают совершенно голые. Умение бегать быстро, быстрее всех — в обществе подростков ценится превыше всего. Я убегаю, дразня увальня с волосатыми, как у взрослого, икрами, чувствуя своё явное превосходство, гонюсь за каким-то малышом, потом со смехом бросаюсь вдогонку за вывернувшимся откуда-то сбоку мальчишкой — точной копией Сюкити Андо. Бьющая через край энергия, когда ты молод и у тебя стройные крепкие ноги, когда нет большей радости, чем просто двигаться, смеяться. Вдруг все куда-то исчезают, я остаюсь один. И понимаю, что попал в будущее, во время лет через двести после собственной смерти. И думаю — а ведь где-нибудь должна быть моя могила…

Из тумана возникает какая-то странная башня. Приплюснутая, без окон, светится тёмно-красным светом. Дотрагиваюсь до столба у входа — он мягкий на ощупь. Поднимаюсь вверх по лестнице — ступени тоже мягко пузырятся под ногами. По сторонам тянутся тёмно-красные стены, над головой — тёмно-красный потолок. Вскоре я оказываюсь в круглой комнате. В вязкой воде плавают обнажённые мужские тела — совсем как анатомические препараты в формалине. В груди у одного из них — пулевое отверстие. Явный труп. Рядом худой старик, очевидно скончавшийся от рака, на плече и на боку какие-то корявые наросты. За ним — мальчик, весь в волдырях от ожогов, а возле него человек, на теле которого нет никаких явных следов, позволяющих установить причину его смерти. Но тут я замечаю тонкую красную линию под металлической цепочкой на шее. Это повешенный. Прекрасно развитая грудь, конечности и гениталии безупречны — ценнейший наглядный материал для медиков, потому-то, наверное, его так бережно и сохранили, отсюда и эта цепочка на шее. Я заглядываю в лицо повешенному. Да это же я сам! Вот бедняга! — думаю я. «Но по крайней мере в данный момент я не имею никакого отношения к этому преступнику», — гордо думаю я. Но в тот же самый миг сердце падает, гулко стучит кровь, резкая боль обжигает шею.

Кончиками пальцев провожу по горлу. Ничего не обнаружив, немного успокаиваюсь — во всяком случае, я ещё жив, — но тут же вспоминаю, что нахожусь в тесной одиночной камере. Неужели из просторного вольного мира будущего я вернулся в своё жалкое настоящее? Ведь я теперешний ещё более жалок, чем эти трупы. Я не могу стать даже прекрасным анатомическим препаратом, я заключён в тесном пространстве (три шага — стена, три шага — стена) и в ничтожно малом времени (сейчас, эта минута, два с половиной дня — завтра и послезавтра). Громко стучит сердце. Нет, это не сердце, кто-то стучит за стеной. Коно. Коно подаёт мне сигнал — четыре коротких удара. Мне ужасно не хочется вставать, но если не ответить, потом хлопот не оберёшься. В замочной скважине поворачивается ключ. Наверное, Таянаги, только он умеет открывать дверь почти бесшумно… Да, это голос Таянаги. Очевидно, поняв, что происходит, Коно прекращает стучать.

— К тебе доктор.

— Лежи, лежи. Как ты себя чувствуешь? — В дверном проёме возникает белый халат и смуглое лицо доктора Тикаки. Сняв ботинки, он ступает на циновку.

— Ну, я пошёл. — Отдав честь, Таянаги удаляется.

— Хорошо, — отвечает ему Тикаки и добавляет, чётко выговаривая слова: — Дверь можете закрыть. Осмотр займёт довольно много времени. Когда я закончу, я дам сигнал.

Дверь закрывается, теперь в камере заперты двое. В нос бьёт запах табачного перегара и одеколона. Запах человека из внешнего мира. И ещё — кисловатый запах пота и чего-то вроде отрыжки. Медленно, словно с трудом, недовольно скривившись, поднимаюсь.

Часть вторая По ту сторону

1

Тa же пятница, утро. Тикаки, кусая губы, остановился у металлической решётки. Где же ключи? В кармане халата, где им полагалось быть, их не оказалось, и он вывернул карман пиджака, в котором болталась всякая всячина — записная книжка, зажигалка, портсигар. Там нашёлся и ключ, больше похожий на отвёртку — тонкий длинный стержень с небольшим выступом на конце. Тикаки всунул его в замочную скважину и сразу же повернул, но ключ проворачивался впустую и замок не открывался. Тут есть одна хитрость — надо поднять ключ немного кверху и надавить, тогда замок легко отпирается. Захлопывается дверь автоматически. Залитая снежным сиянием галерея похожа на поезд, остановившийся посреди снежной равнины. Вдруг заметив, что он почти бежит, Тикаки замедлил шаг. Галерея хорошо просматривается из больничных палат — неприятно, если оттуда увидят бегущего доктора. Тикаки расправил плечи и пошёл степенной походкой. Больные, конечно, делали вид, что им до него нет никакого дела: кто читал журнал, кто чесал языком, но Тикаки не мог отделаться от ощущения, что за ним наблюдают. Сначала шло терапевтическое отделение, за ним — хирургическое, третьим по счёту было психиатрическое. Он шёл быстро, на ходу машинально кивая отдающим честь дежурным надзирателям. У него было такое ощущение, что он отбивает брошенные мячи. Дойдя до самого конца галереи и остановившись перед входом в психиатрическое отделение, он наконец перевёл дух. Психиатрическое отделение, переоборудованное из бывшего изолятора для инфекционных больных, было совсем небольшим: двадцать отдельных камер. Уже поджидавший его старший надзиратель Ямадзаки сразу же отпер дверь. Два санитара, занятые уборкой в конце коридора, почтительно поклонились. Это отделение при всей своей малости было вотчиной Тикаки, поэтому, приходя сюда, он преисполнялся не только чувством ответственности, но и сознанием своей власти.

— Как там Боку? — прежде всего спросил он.

— Есть! Сейчас доложу! — ответил Ямадзаки. В пальто он выглядел особенно толстым и неповоротливым.

Тяжёлой поступью прошествовав к посту, он взял со стола книгу записей и, надев очки, приступил к докладу. «Почти вся жидкая пища, которая была введена больному утром, извергнута обратно. Давление 115 на 82, температура 36,7. Согласно вашему распоряжению, со вчерашнего дня производился подсчёт числа вдохов и выдохов за одну минуту — получается примерно 14–17. Но дело это для меня непривычное, и иногда я забывал считать». Ямадзаки был глуховат, потому говорил очень громко, к тому же любил выражаться весьма витиевато.

— Короче говоря, — невольно тоже повышая голос, сказал Тикаки, — особых перемен в его состоянии нет. А как Ота?

— Как спал, так и спит.

— Вот как? Ну, а ещё какие новости?

— Есть! — Ямадзаки стукнул каблуками и немного подался вперёд. — Ничего особенного не замечено.

— Хорошо, начнём с Боку? Впрочем, подожди. — Тикаки остановил Ямадзаки, который уже двинулся вперёд, сжимая в руке связку ключей.

— Давай сначала тихонько заглянем в палату.

Тикаки вдруг вспомнил свой разговор с главным врачом.

«Доктор, не кажется ли вам, что следует перевести Тайёку Боку в госпиталь Мацудзава, приостановив отбывание наказания?» — спросил его главврач, и он ответил: «Нет, не кажется. Нельзя ли ещё на некоторое время оставить его у меня? Может, удастся что-нибудь сделать». — «И всё-таки… Вы должны отдавать себе отчёт…» — Главврач говорил вежливо, но чувствовалось, что он не согласен с Тикаки и будет стоять на своём.

Они дошли до крайней палаты, и Тикаки заглянул в глазок. В нос сразу же ударил тошнотворный запах, словно в комнату напустили отравляющего газа. У самой спинки кровати — лицо с глубоко запавшими глазами, похожее на отрезанный от туловища череп. Изо рта фонтаном хлещет извергаемая желудком пища. Подбородок и лоб, простыни и подушка, кровать и пол — всё заляпано рвотной массой. Хорошенько приглядевшись, можно заметить, что вытянутый трубочкой морщинистый рот сжимается и разжимается, раз за разом извергая новые потоки рвоты. Всю эту пищу Тикаки утром ввёл в его желудок при помощи зонда через ноздри и пищевод. Интересно, каким образом Боку удалось научиться самопроизвольно сокращать и растягивать желудок? Он умел извергать из желудка поступившую туда пищу не всю целиком, а постепенно, маленькими порциями, в тот момент, когда ему этого хотелось; ему удавалось к тому же, особым образом сложив губы, пускать струю рвотной массы в любую сторону. Первое время после «госпитализации» этот дерзкий кореец с недобрыми глазами постоянно жаловался: «Стоит мне поесть, сразу тошнить начинает. Желудок у меня плохой». Но, заподозрив, что он нарочно вызывает у себя рвоту, терапевт обратился за советом к Тикаки. Тикаки подумал, что, возможно, речь идёт об «истерическом спазме пищевода», который описывается в любом учебнике по психиатрии, и забрал корейца в своё отделение, но, попав туда, Боку сразу же замолчал, перестав реагировать на любые обращённые к нему вопросы, более того, приступы рвоты постепенно становились всё более интенсивными: фонтан рвотных масс теперь достигал потолка. К тому же он стал всё чаще отказываться от пищи, а примерно месяц тому назад вообще перестал есть. Кое-как его удавалось поддерживать с помощью инъекций питательных препаратов и раствора Рингера, кроме того, его пытались кормить зондовым методом, вводя через нос непосредственно в желудок молоко и яйца, но он сразу же извергал из себя всё, что ему вводили. С каждым днём Боку всё больше худел, когда же его состояние настолько ухудшилось, что стало ясно — дальнейшее истощение может привести к летальному исходу, Тикаки стал то и дело вызывать к себе главный врач. Он настоятельно советовал отправить больного в обычную городскую больницу, где ему могут предоставить «необходимое лечение», — такова была обычная практика в тех случаях, когда в тюремной больнице вылечить больного не удавалось. Тикаки неизменно отвечал, что хочет всё-таки попытаться справиться собственными силами, но в последние дни Боку дошёл до крайней степени истощения, так что даже Тикаки, до сих пор упорно стоявший на своём, понял, что скорее всего придётся пойти на уступки.

Тикаки сделал Ямадзаки знак глазами, и тот открыл дверь. Пол был покрыт отвратительной массой — смесью молока, яиц и желудочного сока. Осторожно ступая, Тикаки подошёл к кровати и метрах в двух от неё остановился, приняв оборонительную позу. Надо было успеть во время увернуться от снаряда из рвоты, которым в любой момент мог запустить в него Боку. Понимая, что это совершенно бессмысленно, он всё-таки спросил: «Ну, как ты, Боку?» Что-то едва уловимо шевельнулось на дне запавших глазниц, и Тикаки буквально кожей ощутил исходящую от корейца волну враждебности. Словно его ударило электрическим током. «Боку, как ты себя чувствуешь?» — ещё раз спросил он и тут же отскочил к изножью кровати, заметив, что губы лежащего перед ним человека как-то странно вытянулись. На место, где он только что стоял, шлёпнулся комок рвоты.

— Да, не самые лучшие условия для осмотра, — усмехнулся он, повернувшись к Ямадзаки.

— Сейчас позову санитаров, — Ямадзаки, явно растерявшись, хотел было выскочить из камеры.

— Не надо, — бодро сказал Тикаки. — И один справлюсь.

— Но…

— Не беспокойся. Я просто хочу немного поговорить с ним. Оставь нас вдвоём.

— Есть! — И Ямадзаки почтительно склонившись, удалился.

Тикаки решительно приблизился к Боку, накинул ему на рот полотенце и, содрав липкие от рвоты простыни и одеяло, обнажил тело в обвисшей складками сухой коже. Приставив к груди Боку стетоскоп, он услышал неровное биение усталого сердца, как будто кто-то лениво стучал молотком, поправляя покосившийся сарай. «Тук-тук» — передышка. Снова «тук-тук-тук-тук» — и опять передышка. «А ведь положение критическое», — подумал он. Если Боку умрёт, отвечать придётся врачам, к тому же он какой-никакой, а иностранец, поэтому речь пойдёт не только о правах человека, тут и до международного конфликта недалеко. Его самого увольнение не особенно пугает, ведь он никогда не хотел работать в тюрьме, но для главного врача, который с молодых лет варится в системе исправительных учреждений, это будет крупной жизненной неудачей. «Тук-тук-тук» — передышка. Такое замедленное биение сердца — нехороший признак. Ухватив кожу на животе Боку, чтобы определить толщину жирового слоя, Тикаки отметил, что кожа поднялась легко, как высохшая туалетная бумага. В его голове мелькнули слова медицинского заключения, которое ему предстоит представить. «Диагноз — психогенная рвота. Было применено принудительное питание, но в последние несколько дней на фоне прогрессирующего общего истощения наблюдается сильное обезвоживание организма, ослабление сердечной деятельности, имеет место пульс слабого наполнения, существует угроза летального исхода…» В лицо ударил комок рвоты. Во рту сразу возникла противная горечь. Пока он замешкался, Боку удалось-таки попасть в цель. Ладно, ничего страшного. В конце концов, эта рвотная масса — просто смесь молока, яиц и желудочного сока, не более. Тикаки продолжал обдумывать медицинское заключение. «Считаю, что Целесообразно поставить вопрос о приостановлении отбывания наказания и переводе в городскую больницу для проведения необходимого лечения…» Главный врач наверняка скажет, улыбаясь: «Дошло наконец? И стоило валандаться целый месяц? Надо было слушать, что говорят старшие, и не выпендриваться…» «Но что, — задумался Тикаки, — что заставляет Боку, этого тридцатидвухлетнего вора-рецидивиста, рискуя собственной жизнью, постоянно извергать из себя пищу?» На первом слушании его приговорили к полутора годам тюремного заключения, и теперь он находится в процессе подачи апелляции. Может быть, он рассчитывает, что суд проявит снисходительность, узнав, в каком он состоянии? Возможность перевода в обычную больницу действительно существует, но ведь из-за этого судебное разбирательство только затянется, и вовсе не факт, что судьи будут к нему благосклонны, скорее наоборот. К тому же раз ему дали всего полтора года (а он уже имел срок до года, и не один раз), то ему выгоднее, чтобы судебное разбирательство было коротким и чтобы время предварительного заключения включили в общий срок. А если так, значит, Боку продолжает вызывать у себя приступы рвоты не потому, что хочет таким образом повлиять на суд. Может быть, он делает это просто из ненависти к тем, кто держит его в заключении? Однажды, листая личное дело Тайёку Боку, Тикаки в отчётах о свиданиях обнаружил запись такого разговора Боку с женой.

Заключённый. Я недавно вмазал своему надзирателю, он издевался надо мной, называл кореёзой. Ну и схватил взыскание.

Посетительница. Ты бы лучше не нарывался.

З. Мне с ними разговаривать и то противно. Вот умру, тогда будут знать.

П. Ты бы не нарывался. Потерпи!

З.Я уже всё решил. Вот увидишь.

Тикаки внимательно изучил «Таблицу поведения заключённых» того времени, но записи о факте хулиганского нападения на надзирателя и о соответствующем дисциплинарном взыскании нигде не обнаружил. Таким записям в личном деле обычно придаётся большое значение, следовательно, во время свидания Боку, скорее всего, приврал, когда говорил, что ударил надзирателя просто из ненависти. Но именно тогда он, скорее всего, и принял решение: «Вот умру, тогда будут знать» — и начал вызывать у себя приступы рвоты, пока не довёл себя до крайнего истощения, грозящего летальным исходом. На дне запавших глазниц поблёскивали лужицы глаз, горящие мрачной решимостью — «Вот умру, тогда будете знать». Тут Тикаки заметил, что дуло сжатых губ Боку снова направлено на него, и быстро отпрянул, успев избежать новой атаки. Ему вроде бы удалось отскочить на достаточно безопасное расстояние, но неожиданно он поскользнулся и самым постыдным образом плюхнулся задом на мокрый пол. Он поспешно вскочил, но брюки уже были заляпаны отвратительной жижей. Кто-то захохотал. Подумав, что это Боку, он обернулся, но тот лежал с совершенно непроницаемым лицом, только беззвучно открывал и закрывал рот. Тикаки, усмехнувшись, стал собирать с пола разлетевшиеся при падении инструменты — стетоскоп, молоточек… Выходя из камеры, он нос к носу столкнулся с прибежавшим на шум Ямадзаки.

— Что случилось, доктор?

— Да ничего, просто упал.

— Ну и дела! Вот кошмар-то. Эй вы, идите сюда! — крикнул Ямадзаки санитарам и тут же набросился на них: — Чего копаетесь, не видите, что доктору надо помочь?

— Ничего, ничего. — Тикаки взмахом руки отстранил санитаров и вошёл в смотровую.

Сполоснув под краном лицо и руки, он попытался оценить величину нанесённого ему ущерба — и белый халат, и брюки, и пиджак, да что там — всё вплоть до нижнего белья оказалось промокшим насквозь.

— Прошло насквозь? — озабоченно спросил Ямадзаки.

— Да. Но ничего страшного.

— Нет, так нельзя, — авторитетно, как старший, сказал Ямадзаки. — Грязно, да и простудитесь. Нижнее бельё и рубашку ямогу вам одолжить. Сейчас пошлю кого-нибудь, кто не на дежурстве, на квартиру. А костюм можно отнести в прачечную, они моментально почистят.

— Да ладно. — Тикаки остановил старика, уже схватившегося за телефонную трубку. — Нижнее бельё и рубашку я куплю в местном ларьке. А пиджак и брюки у меня в ординаторской есть запасные, держу нарочно для таких случаев.

— Ну, тогда ладно. — Ямадзаки опустил трубку — у него сделалось недовольное лицо, какое бывает у стариков, которым не дают проявить заботу о молодёжи. — Но какой, однако, противный тип этот Боку. Ему и невдомёк, что вы себя не жалеете, чтобы только вытащить его.

— Да я уже привык. Ничего. — Полоща рот, Тикаки подмигнул старику одним глазом.

При всей своей неопытности он хорошо знал, что работа врача — грязная работа. Всегда приходится иметь дело с чужими выделениями и испражнениями. Кровь, лимфа, слюна, желудочный сок, моча, кал — не самые приятные из органических веществ, врачу же постоянно приходится иметь дело с человеческим телом, их вырабатывающим. Тикаки вспомнил маленькие сверкающие глазки Боку. В его измождённом теле только и есть живого, что эти глазки. Из них, как особый секрет, выделяется ненависть. Тикаки до сих пор не привык к этой ненависти. Но ему необходимо к ней привыкнуть, точно так же, как к желудочному соку Боку…

До него донёсся сдавленный крик. Потом стук. Кто-то ожесточённо колотил по чему-то твёрдому. Ямадзаки вышел и тут же вернулся.

— Это Ота. Проснулся и свалился с койки. Ревёт. Что с ним делать, доктор?

— Попробуем некоторое время его не трогать. — До слуха Тикаки донёсся особый, какой-то жалостливый, плач Оты. «Вот и с ним я вожусь уже год и четыре месяца», — подумал он.

Этого тщедушного человечка привели к нему в октябре позапрошлого года, он ещё и недели не проработал тогда в тюремной больнице. Двое конвойных поддерживали его под руки, как тяжелобольного. Человечек в синей тюремной робе, застиранной настолько, что швы и края рукавов побелели, дрожал, словно в ознобе. Когда Тикаки спросил у него: «Что с тобой?», тот затрясся всем телом и стал говорить, подвывая совсем как в театре Но: «Вы… наш новый… доктор? У меня… болит… голова… просто раскалывается… О, я… больше не могу терпеть… Они меня достали… Эти негодяи измываются надо мной… Доктор… Я правду говорю, доктор…» Тикаки кивнул, а человечек, опасливо похлопав глазами под нависшим бледным лбом, неожиданно приблизил к нему лицо и зашептал скороговоркой: «Знаете, доктор, вы бы выставили этих мерзавцев (тут он подбородком указал на надзирателей). Я при них не смогу вам рассказать, как всё было на самом деле». Когда Тикаки велел конвоирам выйти из кабинета, пациент вдруг сказал фамильярным тоном: «Это всё враки насчёт головы. Просто если бы я им не сказал про голову, они бы меня сюда не привели. Вот я и сказал. Я услышал, что в медчасти появился новый доктор, только что из университета, вот и захотелось посоветоваться. Потому и соврал насчёт головы. На самом деле у меня другие проблемы — меня бабы больше не волнуют. По утрам мой сынуля не встаёт никак. Висит жалобный такой, вялый. Во сне семя не извергается, и бабы не снятся. Всё больше какие-то кошмары. Я напросился на приём к терапевту, но тот меня только на смех поднял. И слушать не стал…» Видя, что Тикаки молча его слушает, мужчина продолжал изливать на него поток жалоб, а тот, переводя его болтовню в простейшие медицинские термины, делал пометки в истории болезни. Импотенция, слабость, ночные кошмары, бессонница, плохой аппетит, быстрая утомляемость, вялость, ощущение стеснения в груди, тахикардия, недостаточность кровоснабжения плечевого пояса, люмбаго, боли в позвоночнике, боли в нижних конечностях, тяжесть в голове, головокружение… Словом, полный набор симптомов, все, какие только бывают при нервных заболеваниях. В конце концов Тикаки не выдержал, прыснул со смеху: «Послушай-ка, да у тебя, похоже, болит всё, кроме головы». Человечек, испуганно вздрогнув, замолчал, но увидев, что Тикаки улыбается, тоже заулыбался и продолжал уже более жизнерадостным тоном: «Ну, так у меня ведь дел невпроворот. А это вредно для здоровья. Но знаете, доктор, я ведь не знаю, когда меня убьют. Может быть, уже завтра. Так что мне надо спешить. Вот решил, к примеру, к завтрашнему утру сочинить триста хайку, и пошло — одно стихотворение за другим. Знаете — как бывает — в голове что-то как вспыхнет, загорится — только успевай записывать. Я в дикой запарке. Вот сейчас вернусь, и опять надо сочинять». Улыбаясь, он нервно переступал с ноги на ногу, будто и впрямь готов был мчаться обратно в камеру. Его резиновые сандалии так сильно стукнули об пол, что в кабинет заглянули дежурившие в соседней комнате конвойные. Однако очень скоро его оживление резко угасло, посыпались жалобы, и скоро он уже ныл плаксивым голосом: «Ну помогите мне, доктор. Я больше не могу. Ну сколько можно терпеть. Ну, доктор, помогите же мне. Не могу больше. Мне плохо… А-а-а-а…» Он заплакал, как ребёнок, у которого болят зубы, закричал, повалился на пол и стал кататься. Всего за полчаса этот человек успел от смеха перейти к слезам, от шёпота к крику — его настроение постоянно менялось, в конце концов Тикаки совершенно растерялся, перестав понимать, каков он на самом деле, и только с интересом разглядывал его. После окончания института Тикаки примерно полтора года проходил клиническую практику в университетской больнице, другого опыта у него не было, и с такими пациентами он ещё не встречался, поэтому его удивление и страх быстро сменились жгучим любопытством.

После того как странного человечка увели, терапевт Сонэхара сказал: «Он из нулевой зоны. Там все такие». Тикаки не знал, что это такое — «нулевая зона», и жадно слушал объяснения Сонэхары, уже десять лет проработавшего в тюрьме. «Такие — это какие?» — «Ну, как бы вам объяснить? Такие нервные: то плачут, то смеются. Кажется, это называется постоянное состояние аффекта». — «А почему они приходят в это состояние?» — «Да ведь они чувствуют себя припёртыми к стенке. Любой так будет себя вести, если знает, что его скоро убьют, но не знает, когда именно. Кураж обречённого, так, кажется?» — «Да-а…» — пробормотал Тикаки и некоторое время с почтением разглядывал лысую голову Сонэхары — ему не исполнилось ещё и сорока, но голова у него блестела, как бильярдный шар.

Спустя некоторое время, улучив свободную минутку, Тикаки зашёл в камеру к Оте, которая находилась на втором этаже четвёртого корпуса в нулевой зоне. Врачи могли под предлогом осмотра свободно ходить по всей тюрьме и разговаривать с заключёнными столько, сколько считали нужным. Пользуясь своей привилегией, Тикаки стал навещать Оту, когда ему вздумается, и не столько для того, чтобы лечить его, сколько для приобретения опыта. Но вот недели две назад его неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы.

— Доктор, говорят, вы иногда навещаете Тёскэ Оту? С какой целью?

Трудно было угадать, что кроется за этим вопросом, лицо начальника было непроницаемым, на нём играла лишь лёгкая улыбка.

— С обычной. Я его осматриваю, — ответил Тикаки.

— А в медсанчасти вы не можете его осматривать?

— Ну, не то чтобы не могу… Но психические заболевания, как правило, предполагают беседу с пациентом один на один. Иначе трудно понять, в каком он состоянии. В медсанчасти нет специальной смотровой для душевнобольных, мне всегда открывают склад лекарственных препаратов, и я осматриваю их там. Это не очень удобно. В камере куда лучше. А что, что-нибудь не так?

— Нет-нет. — Начальник тюрьмы продолжал улыбаться, эта аккуратная улыбка была словно высечена на его лице. — Я всё понял, не беспокойтесь.

— Но… — Тикаки приподнял брови и внимательно посмотрел на начальника, старательно пряча своё недовольство.

— Да, кстати. — Улыбка на лице начальника исчезла, будто её стёрли, и лицо приобрело, очевидно более для него естественное, суровое выражение. — Ота не говорил вам ничего странного? — пристально глядя на Тикаки, спросил он.

— Ну, всё, что он говорит, достаточно странно, — улыбнулся Тикаки, — к примеру, он жалуется, что у него болит всё тело. Каждый раз обрушивает на меня поток жалоб.

У начальника вырвался сдавленный смешок.

— Поток жалоб? И это вы называете неврозом?

— А чем ещё это может быть? Невроз на почве лишения свободы.

— Да, разумеется, в положении этого человека есть много достойного жалости, и всё же… Кстати, он не говорил вам, что готовится подать иск о неконституционности?

— Простите, какой иск?

— О нарушении конституции. Смертная казнь якобы является нарушением конституции. Он хочет подать исковое заявление о нарушении параграфа 36, пункта о «наказаниях, осуществляемых в особо жестокой форме».

— Кто, Ота?

— Именно так, Ота. — Начальник обнажил в улыбке зубы, которые оказались слишком белыми и правильными, чтобы быть настоящими. Тикаки тут же пришло в голову, что волосы у него тоже, скорее всего, крашеные, слишком уж они чёрные.

— Этот мерзавец на прошлой неделе подал жалобу в Токийский районный суд. По моим сведениям, вы часто у него бываете, вот я и поду мал, может, вы что-нибудь знаете об этом, потому и попросил вас прийти. Ота ничего не говорил об иске?

— Нет. Я вообще слышу об этом впервые.

— Значит, вы ничего не знали… — И начальник трижды кивнул. — Вот как. Да… Этот Тёскэ Ота хороший актёр.

— Это точно. Просто поразительный.

— Ладно, если что-нибудь узнаете, сообщите. Если речь зайдёт об иске о нарушении конституции, то и нам нервы помотают изрядно.

С тех пор Тикаки вот уже около двух недель не бывал у Оты. Во-первых, ему была отвратительна мысль о том, что обо всех его действиях тут же становится известно начальству, во-вторых, его неприятно поразило, что Ота подал исковое заявление, не сказав ему ни слова. Но сегодня утром его неожиданно разбудил телефонный звонок: ему сообщили, что у Оты началась рвота во время занятий на спортивной площадке. Тикаки велел фельдшеру доставить Оту в медсанчасть. Однако Ота не отвечал ни на какие вопросы — он был неподвижен, как кукла. Тикаки попробовал ущипнуть его за толстую ляжку с внутренней стороны (очень чувствительное место, где полным-полно нервных окончаний), но и это не дало никакого результата. Между тем он был в сознании: когда ему светили в глаза фонариком, зрачки сокращались весьма активно. В конце концов Тикаки решил поместить его в больницу и понаблюдать за его состоянием.

Крики между тем стихли. Стучали, скорее всего, по двери, но стук становился всё слабее и слабее и скоро совсем прекратился. Теперь слышался только плач. Причём в нём чувствовалось что-то нарочитое. Ота вообще в последнее время был склонен к театральным эффектам, всё, что он делал, он делал с излишней аффектацией. Не исключено, что и там, на спортплощадке, он просто изобразил приступ рвоты, а теперь точно так же изображал полную неподвижность. Возможно, он разыграл всё это, для того чтобы его госпитализировали. И теперь, услышав в коридоре шаги Тикаки, решил нарочно поднять шум, чтобы заполучить его к себе в палату. Но вообще-то очень трудно бывает отличить настоящую болезнь от актёрства. Тикаки тихонько, на цыпочках, приблизился к палате Оты.

За дверью виднелась скорчившаяся фигура и слышались всхлипывания. Прижавшись лицом к глазку, Тикаки затаил дыхание. Ота потёр глаза. Больничный халат был распахнут у него на груди, кожа блестела — наверное от слёз. Стараясь не производить лишнего шума, Тикаки осторожно отпер дверь, затем, неожиданно распахнув её, вошёл в палату. Ота, испуганно отпрянув, уставился на него.

— Как ты тут, Ота, не замёрз?

Ота затряс головой, но поскольку он мелко дрожал всем телом, движения его головы трудно было расценивать как ответ, они могли быть совершенно произвольны и не иметь никакого смысла.

— Почему ты плачешь? Скажи мне.

Ота ещё сильнее затряс головой и надул лиловые губы. Его рот вытянулся трубочкой, совсем как у Боку, когда тот готовился плюнуть, поэтому Тикаки на всякий случай отошёл подальше, но изо рта Оты вырвались только прерывистые звуки:

— Гы-гы-гы…

— Ну-ну, успокойся и всё мне расскажи. Встань-ка. Вот так. А теперь ложись. Ничего, всё в порядке, — кивнул Тикаки заглянувшему в дверь Ямадзаки. — Оставьте нас.

Уложенный на кровать, Ота некоторое время извивался всем телом, как брошенный на землю червяк, потом вдруг вскочил и снова задрожал мелкой дрожью. Ему было явно холодно, и он теребил ворот на халате, пытаясь его запахнуть. Тщедушное, совсем как у дистрофичного ребёнка, тельце, мокрое от слёз лицо — нетрудно было представить, каким он был в детстве, когда все дразнили его за худобу и маленький рост. Однажды он сказал, вздыхая: «Знаете, доктор, я ненавидел школу. Правда ненавидел. Меня от неё с души воротило, ну просто трясло всего. Надо мной ведь издевались все кому не лень. Обзывались, мол, у тебя отец колченогий. Папаша занимался земляными работами, и как-то ему проткнули поясницу киркой, вот он и приволакивал ногу. Из-за этого не мог работать в поле и стал разводить кроликов. И меня тоже обзывали — Тёскэ-хромоножка. Когда я пошёл в школу, меня в первый же день ребята сбили с ног и напихали в рот дерьма. Кто-то заранее подготовил кроличьих какашек. Я, конечно, в рёв и домой. За мной явился учитель и в наказание поставил меня стоять в школьном коридоре. А что я такого сделал, чтобы меня наказывать? Все, конечно, опять принялись измываться, кто во что горазд. Ну и возненавидел я эту школу! Убежишь домой — там папаша поколотит, пойдёшь в школу — там учитель бранится. Куда тут деваться? Ну, я и убегал в горы. Наша деревня в ущелье, вокруг сплошь горы. Убегу потихоньку в горы, а после уроков ребята идут меня искать. Эй, Тёскэ-хромоножка, ты где? Эй, Тёскэ-хромоножка, а ну выходи! У кого палка бамбуковая, у кого — деревянный меч, скачут по горам — туда-сюда. А я, чтоб не поймали, бегу всё дальше и дальше, спрятаться, значит, пытаюсь. Иногда сглупа попадусь. Тогда они меня разденут догола, обмотают верёвками и в задницу набьют песка. Начнёшь реветь, так они и в рот набьют, вот я молчал и губы сжимал изо всех сил. Больно, а я терплю. Боль ужасная! А уж щипало!.. Иногда у меня в заднице что-то разрывалось и начинала идти кровь. Тогда они, сдрейфив, убегали. Вы бы заглянули мне, доктор, в задний проход. Там до сих пор всё исцарапано и кал не держится, выпадает». Тикаки попросил хирурга Таки осмотреть у Ота задний проход. «Это не геморрой — сказал тот. — Ему когда-то насильно расширяли анальное отверстие. И одна из мышц, обеспечивающих перистальтику, порвана. Можно сделать операцию, сшить её, и всё будет в порядке». Глядя теперь на мокрые от слёз лиловые губы Оты, Тикаки вспомнил его искривлённый лиловый анус, находящийся между лиловых же ягодиц. Через всё тело этого тощего дистрофика проходит одна разболтанная и жалкая труба.

— Эй, Ота! Это я, Тикаки. Ты меня узнаёшь? Посмотри на меня.

— Гы-гы-гы…

Ота вытягивал губы, будто хотел что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни одного слова. Тикаки терпеливо ждал. В таких случаях бессмысленно подгонять человека. Надо проявить терпение, и он непременно заговорит. Подождём ещё пять минут. Тикаки взглянул на часы. 11.22. Вот и хорошо, подожду до половины двенадцатого. Всё-таки в этой комнате слишком холодно. Недавно в терапевтическом отделении и в хирургии поставили обогреватели, но в психиатрическом решили не ставить — якобы опасно. Мол, буйные больные могут сломать отопительные приборы, однако истинная подоплёка у этого решения была совсем другая. Считается, что психиатрические пациенты больны только духом, а телом совершенно здоровы, а раз так, то им, как и прочим здоровым заключённым, никакого отопления не полагается. По этому поводу Тикаки вскоре после своего появления в тюремной больнице имел разговор с главным врачом. Наверное, он уже тогда произвёл на него неблагоприятное впечатление, во всяком случае, тот говорил с ним таким тоном, будто хотел сказать: «Что-то этот новенький слишком много себе позволяет», а на губах его играла кривая снисходительная усмешка — «Да, молодо-зелено». 11.24. Окно приоткрыто, и в палату залетают снежинки. Наверное, именно поэтому такой холод. Холод от промокших, запачканных блевотиной ног поднимается к пояснице, ползёт по спине. Надо срочно переодеться, иначе простуды не избежать. Если я соглашусь с тем, что следует приостановить отбывание наказания для Тайёку Боку и перевести его в городскую больницу, главный врач, конечно, будет доволен. Доволен-то доволен, но я наверняка уроню себя в его глазах. Он решит, что я стоял на своём просто из упрямства, а не потому, что был уверен в своих силах. Но мне-то он ничего не скажет, промолчит. Ещё пять минут. Ота по-прежнему только молча надувает губы.

Тикаки ободряюще кивнул ему и погладил по спине. К его удивлению, эта спина оказалась совсем не там, где он себе её представлял, только передвинув руку сантиметров на пять ниже, он наконец нащупал торчащие лопатки. Здесь как раз должна размещаться трёхглавая мышца плеча, но на костях почти нет мяса.

— Гы-гы-гы…

Ота приблизил к нему лицо. Что он хочет сказать? Тикаки вгляделся в него, пытаясь прочесть мысли. Глаза беспокойно бегали, будто Ота хотел и не мог открыть какую-то тайну. Тикаки вдруг вспомнил, как однажды он тихонько прошептал ему в самое ухо: «Тут есть один тип, Кусумото. Такой задавака из Токийского университета. Он здесь уже давно, второй по старшинству среди приговорённых. Говорят, он до сих пор жив только потому, что его братец дружок министра юстиции. Вот так-то. Можно себе представить, какую уйму денег они на него угрохали. Потому-то за ним и не приходят. Наш надзиратель и тот перед ним лебезит. Точно!» Потом, почти прижав губы к уху Тикаки, Ота добавил: «Он в соседней со мной камере. Вы ему меня не выдавайте. А то мне житья не будет. Если он на меня озлобится, всё, мне кранты». Наверное, это было осенью, потому что к концу года его перевели в камеру, соседнюю с Коно. Теперь Ота, очевидно желая доставить Тикаки удовольствие, часто сплетничал о заключённых нулевой зоны, но голос понижал только в тех случаях, когда говорил о Кусумото. У Тикаки не было возможности проверить, действительно ли брат Кусумото приятельствует с министром юстиции, ему казалось это маловероятным, но, так или иначе, он заинтересовался Кусумото, которого обитатели нулевой зоны, судя по всему, считали неординарной личностью. О нём говорили как о человеке интеллигентном, авторе нашумевшей книги «Ночные мысли», заключённые же обвиняли его в высокомерии, считали надутым снобом, который кичится своей учёностью, из-за чего даже надзиратели не позволяют себе с ним фамильярничать. Ота особенно подчёркивал материальное благополучие Кусумото. «Кусумото у нас богатей, куда до него голодранцам вроде меня. Что я — у меня в кармане пусто, вот добился разрешения и тружусь целыми днями с утра до вечера, сижу, не разгибаясь, над этими багажными ярлыками, чтобы хоть чуток подзаработать, а только и хватает, что на сладости. А к нему на свидания мамаша без конца шляется и притаскивает всякую всячину — то тебе свитер, то консервы, то книги. Небось и карманных денег он получает до черта. Станет он якшаться со всякой шантрапой! Ему не надо целыми днями гнуть спину, выполняя дурацкую работу, которую нам швыряют как собаке подачку. Я, доктор, родился бедняком, приходилось мне несладко, а денег хотелось ужасно, вот я и сделал то, что сделал, и в конце концов попал сюда. Вот бы раздобыть побольше деньжат! Ну хоть бы разок в жизни, но много. Так охота пожить в своё удовольствие, не занимаясь этой гнусной работой». Тикаки взглянул на часы. 11.26. Ота сидит, опустив голову, и молчит. Тикаки поднялся на ноги и стал ходить по комнате, чтобы хоть немного согреться. Он вспомнил о Кусумото, которого осматривал недавно. Он ожидал увидеть кого-то похожего на студента, а перед ним стоял немного полноватый мужчина средних лет. Может быть, близорукий, во всяком случае, он щурился, когда что-то рассматривал. Приветливая улыбка, учтивые манеры и вместе с тем явное стремление держать дистанцию. Только иногда мгновенно пробегающая меж бровями морщинка выдавала его недовольство или внутреннее несогласие. Интересно, что на самом деле чувствовал этот человек, почему сегодня он вдруг решил обратиться к врачу? Сам напросился на приём — якобы страдает головокружениями, — но при этом отказался от выписанных лекарств, заявив, что они ему не нужны. «Я справлюсь сам. Мне кажется, что если очень постараться, то можно обойтись и без лекарств», — сказал он напоследок. Зачем было тогда обращаться к врачу?

— Гы-гы… — опять начал Ота. — Гы-гы-гы…

Тикаки посмотрел на часы. 11.27. Прошло уже пять минут.

— Гы-де… я? — раздельно произнёс Ота.

Тикаки улыбнулся. Не зря он запасся терпением. Повернувшись к Оте, он, точно воспроизводя его интонацию, сказал:

— А — ка-ак — ты-ду-ма-ешь? Гы-де — ты?

Ота пожал плечами.

— Не знаешь? Ну, тогда скажи — к-т-о я?

— Доо-кто-р.

— Правильно. А как меня зовут? Как моё имя?

— Доктор Та… Та-ки.

— Ну, как же так? Я совсем не доктор Таки. Нехорошо. А теперь скажи мне — к-т-о т-ы? Как тебя зовут?

— О… О-та… Рё… саку.

— Глупости! Рёсаку Ота — твой дядя, которого ты ненавидишь, так? Помнишь, ты ещё ругался, говорил, что он-то и втянул тебя в это дело. Не помнишь? Ну, Ота, не может быть, чтобы ты не знал собственного имени. Ну, давай ещё раз попробуем. К-а-к т-е-б-я з-о-в-у-т?

— Рёсаку Ота.

— Стой-ка, стой-ка… — вдруг истошно завопил Тикаки, потом, скрестив руки на груди, принялся, раскачиваясь всем телом, мерять быстрыми шагами палату. Время от времени он пинал стену носком ботинка. Он чувствовал, как кровь приливает к мозгу и его клетки активизируются, получая приток новой энергии. Интересно, Ота нарочно отвечает неправильно или это симптомы какой-то болезни? Симулирует он или действительно болен? Вдруг в его голове сложился нужный вопрос, и он пристально посмотрел на Оту.

— Сколько будет, если к двум прибавить три?

Ота задумался. Тикаки повторил тот же вопрос ещё раз.

— Шесть.

— Ладно, попробуем ещё разок… — Прижимая к груди руки и строго глядя на Оту, Тикаки спросил снова: — Сколько будет пять и три?

— Семь.

— Ха-ха, вот оно что. Ну конечно, — засмеялся Тикаки и тут же задал следующий вопрос: — Где ты родился? О-т-к-у-д-а т-ы р-о-д-о-м?

— Из Гу… Г-у-м-м-ы.

— Ах из Гуммы. Не из Нагано, а из Гуммы. Всё дальше и дальше от правильного ответа. Ты хочешь сказать, что твоё имя Рёсаку, а не Тёскэ, что три и два это шесть. Ты прекрасно знаешь правильный ответ, но нарочно говоришь неправильно. Твоё состояние подталкивает тебя к неверному ответу. Да не Ганзер ли у тебя?

По всем признакам Ота страдал синдромом, описанным ещё в прошлом веке немецким медиком Ганзером. Этот худосочный смертник — всего лишь один из ряда типичных случаев, описанных в медицине. Он тут же перестал быть отдельной личностью, утратил свою самобытность, превратившись в носителя синдрома, названного чьим-то именем. Тикаки вдруг ощутил удивительное спокойствие, знакомое всем психиатрам, которым удаётся вот так вдруг поставить диагноз. Он попытался точно вспомнить, что было написано в учебнике. В 1898 году врач по имени Ганзер выявил четыре случая странного поведения заключённых. Заключённые, которые до сих пор не проявляли никаких признаков слабоумия, вдруг в один прекрасный день перестают отвечать на простейшие вопросы. Они вроде бы понимают суть вопроса, но нарочно дают неправильные ответы. В таких случаях ошибки ответах бывают самые дурацкие, но в целом ответ соответствует вопросу. Наблюдается что-то вроде помрачения сознания, у заключённых возникают симптомы пуэрилизма: они как будто впадают в детство, речь у них тоже становится совсем как у детей. Что касается физических признаков, то непременно наблюдается извращение чувствительности кожи, и особенно часто болевая адаптация. Но все эти симптомы носят, как правило, непродолжительный характер: больной сравнительно быстро возвращается к нормальному состоянию. Короче говоря, синдром Ганзера — это вид реактивного психоза, возникающего чаще всего в тюремном заключении.

— Точно. Неужели у тебя Ганзер? Ну да.

Теперь Тикаки скрестил руки за спиной и, как это делал его университетский профессор Абукава, выпятил грудь и немного склонил голову набок. Это укрепило его уверенность в себе. Да, у этого человека есть все признаки синдрома Ганзера. Он никак не реагировал, когда его щипали за ляжку, то есть налицо «болевая адаптация», он нарочно давал нелепые ответы и вёл себя как ребёнок — это тоже явный Ганзер. А раз это Ганзер, то приступ должен быть «непродолжительным, больной сравнительно быстро вернётся к нормальному состоянию», Так что беспокоиться нечего. Его надо оставить в покое, и он постепенно придёт в себя.

В дверь постучали. Вошёл санитар с обедом на алюминиевом подносе. Потом в дверь заглянул Ямадзаки.

— Поставьте еду на стол. А вы знаете, я всё понял. — И Тикаки улыбнулся, по-прежнему держа руки за спиной.

— Да? — Ямадзаки робко вошёл в палату и тут же набросился на санитара: — Ну что стоишь, глаза вылупил. Давай, вали отсюда.

— У Оты Ганзер!

— Да? — Старик захлопал желтоватыми глазами.

— Считается, что это своеобразная реакция на лишение свободы, часто наблюдается у заключённых. Вам не случалось видеть ничего подобного?

— Да нет, пожалуй, я…

— Вот как? — благодушно сказал Тикаки. — Ну, на самом-то деле, я тоже сталкиваюсь с таким случаем впервые. Но они описаны в литературе.

— Приказать санитару, чтобы он его покормил?

— Покормил? Да нет, пожалуй, не стоит. Проголодается, сам поест.

Тикаки вытолкал Ямадзаки в коридор и, выйдя за ним следом, прошептал:

— Этот синдром Ганзера одна из разновидностей тюремного психоза. Через некоторое время он придёт в себя, будто проснётся.

— Но, доктор, а вдруг что-нибудь случится, если мы его оставим одного? — И Ямадзаки приложил руку к своему кадыку.

Месяца три тому назад в этом отделении больной с нервно-психическим расстройством пытался повеситься: но ему это не удалось, вовремя заметили.

— Ничего. — Тикаки решительно кивнул, желая подбодрить надзирателя. — Психоз психозу рознь. Ота просто боится смерти, психоз для него что-то вроде лазейки. Да, ещё, Ямадзаки-сан, если он будет нести вздор насчёт искового заявления по поводу нарушения конституции или что-нибудь требовать в этой связи, сообщите мне. А то он недавно затеял тяжбу, дескать, смертная казнь является нарушением конституции. Ну, оставляю его на вас.

До двенадцати часов оставалось ещё двадцать минут. Тикаки поспешил в ларёк, чтобы успеть купить там нижнее бельё и рубашку, прежде чем начнётся обеденная толкучка.

2

В комнату вошёл терапевт Сонэхара:

— Куда это вы так вырядились?

Опустившись на стул, он потянулся и широко зевнул. Из кармана его белого халата — вот-вот вывалится — торчал стетоскоп.

— Да никуда. Просто Боку меня всего облевал. Пришлось переодеваться, — ответил Тикаки, расправляя замявшийся воротник пиджака.

— Ох уж этот Боку, от него всего можно ожидать, — сказал Сонэхара, прикуривая от зажигалки.

— Сам виноват — не остерёгся, он и уделал меня всего.

— Но если этот негодяй Боку настолько бодр, зачем тогда его куда-то переводить?

— Ну, это уже не в моей компетенции.

Тикаки увидел, как открылась дверь кабинета главного врача и оттуда с опущенной головой вышел фельдшер Ито.

Главврач сейчас у себя. Как раз подходящий момент, чтобы заявить о своём согласии с предложением о приостановлении отбывания наказания для Боку… Пойти к нему, что ли? Во второй половине дня главврача, скорее всего, не будет на месте — либо уйдёт на какое-нибудь совещание, либо отправится по делам в город. Нет, пожалуй, рано расписываться в собственном поражении. Лучше подождать, пока главврач сам его вызовет.

— Главврач опять вас разыскивал, — сказал Сонэхара, словно прочитав его мысли. — Наверное, по поводу Боку? Держитесь. В конце концов, это дело принципа, и главврач тут не указ, правда ведь? А с Боку всё будет в порядке. Не помрёт. Я тут на днях его обследовал, по распоряжению главврача разумеется — у него сильное общее истощение, но ещё какое-то время он продержится.

— Вот как? — скривился Тикаки. Интересно, почему это Ямадзаки не доложил ему о том, что его больного осматривал Сонэхара?

— Помню, как-то давно, лет десять тому назад, когда эта тюрьма ещё находилась в пойме реки, в очень сыром месте, тут был один тип, вроде Боку. Два или три месяца подряд извергал из себя всё съеденное, его кормили принудительно через трубку и делали уколы, в конце концов его состояние стало, как говорится, несовместимым с жизнью, и я отправил его в обычную больницу. И представьте себе, на следующий же день он поднялся с постели и сбежал. Главврач всыпал мне по первое число. Тогда нами командовал Сато, он теперь на пенсии. Он был человек энергичный и темпераментный, полная противоположность нынешнему, Титибу.

Сонэхара довольно рассмеялся. У него недоставало двух передних верхних зубов, и из чёрного провала рта несло гнильцой, словно сыром дор-блю. Ему ещё не было и сорока, но он уже начал лысеть на макушке, а поскольку волосы стриг коротко, то был похож на нищего монаха.

— Я тут пораскинул мозгами и пришёл к выводу, что всё-таки стоит приостановить отбывание наказания для Боку. Жалко ведь палатного врача и санитаров.

— Ну, санитаров-то жалеть нечего. Им куда лучше, чем другим заключённым, можно сказать, катаются как сыр в масле. Работа им только на пользу, и чем её больше, тем лучше. А, вот и Таки-сэнсэй, что, прооперировали уже?

Таки, на голове которого красовалась хирургическая шапочка, сделал вид, что не заметил приветствия Сонэхары, и, сняв белый халат, крикнул в сторону соседней комнаты, где было служебное помещение: «Санитар!»

— Обед, все в больничном корпусе, — улыбаясь объяснил Сонэхара.

— А-а… — Добравшись до своего стола, Таки принялся шарить в ящиках, выдвигая их один за другим.

Каждый раз, когда он выдвигал, а потом задвигал очередной ящик, его наполовину седые сухие волосы взлетали и падали вниз, обмахивая, словно щёткой, край стола.

— Что-нибудь ищете? — Сонэхара подмигнул Тикаки. Таки постоянно что-то терял, а потом разыскивал.

— Сигареты.

— Сигареты? Так бы сразу и сказали. Вы что, для того и санитара звали, чтобы искал ваши сигареты? Всё-то у вас шиворот-навыворот. Вот они, ваши сигареты. (Тут Сонэхара извлёк из своего ящика помятую пачку и перебросил её через стол). Я их прибрал, чтоб не потерялись. Давеча, когда вы шли в операционную, то оставили их на столе. А этот санитар, который Маки, он так зыркал на пачку глазами, что я решил её прибрать, всё-таки надёжнее. С ним надо держать ухо востро. Помню, в прошлую свою отсидку — он тогда тоже был санитаром — он всегда подбирал бычки с пола в ординаторской, за что его постоянно наказывали. Да что вы опять ищете?

— Спички.

— Да вон же они, справа от пепельницы. Вон, рядом с медицинскими картами, да нет же, не там, правее той, на которой красная наклейка… Ну вот, нашли?

Таки нервно закурил и выпустил дым из ноздрей. Он смотрел в потолок, и выползшие из его аккуратных круглых ноздрей две струйки дыма разошлись по сторонам.

— Не мог резать, — неожиданно сказал он.

— Что именно? Аппендицит? Провозились вы долго. Что, перфорация?

— Да нет, скальпель. Этим скальпелем невозможно ничего резать.

— А-а… — Сонэхара стал подушечкой безымянного пальца полировать свою лысую макушку. — Ну, за скальпели отвечают санитары. Вы их распустили окончательно, это никуда не годится. А может, инструменты плохие. Да, наверняка. Здесь ведь покупают всё самое дешёвое. Что ни попросишь, ответ один — не предусмотрено бюджетом, надо экономить. От нашего главврача целыми днями только и слышишь — экономьте лекарства, экономьте то да сё… А к концу года оказывается, что мы не израсходовали до конца бюджетные средства. Думаю, и в этом году будет то же самое. В прошлый раз наверняка именно по этой причине купили вдруг какой-то хроматограф, хотя я его и не заказывал вовсе. Таки-сэнсэй, если уж просить, теперь самое время. Скажите им, чтобы купили скальпели, которые режут, да побольше.

Таки, не отвечая, выпускал дым из ноздрей. Седая прядка упала ему на глаза, но, не отодвигая её, он рассеянно смотрел в потолок. На подбородке — присохшая капелька тёмной крови — наверное, порезался, когда брился. Вдруг, словно что-то внезапно вспомнив, он вскочил и впился взглядом в Сонэхару.

— Что с вами? — Сонэхара испуганно откинулся на спинку стула.

— Проголодался. Пойду подкреплюсь.

— Да ну? Подкрепиться хотите? — Сонэхара, разом обмякнув, вздохнул. — А я уж перепугался. Ну всё, думаю, конец мне пришёл, сейчас убьёт. Идите, конечно. Приятного аппетита. Сегодня дают солёную кету.

— Кету? — скривился Таки. — Может, в город пойти?

— Пойдите. Тут прямо у ворот есть закусочная, там дают лапшу, которая раза в три питательнее кеты. Вот только снег. У вас зонт-то есть?

— Нет. — Таки задумался, глядя в окно.

— Тогда в город не получится. Небось, у вас и сапог нет. Я недавно вышел на крыльцо — там было снега сантиметров пятнадцать. Может, вам позвонить на квартиру и попросить жену, чтоб принесла? Или вы её побаиваетесь? Вы ведь у нас подкаблучник.

— Ладно, пойду в столовую. — Таки сунул руки в рукава куртки, сразу не попал, куртка затрещала по швам, и он вышел, отчаянно борясь с ней на ходу.

— Ну вот, опять то же самое. — Сонэхара подскочил к столу Таки и, схватив дымящийся окурок, кинул его в наполненную водой пепельницу. В больнице было предписано заливать бычки водой, чтобы их не могли стянуть санитары.

— Видели? — обращаясь к Тикаки, спросил Сонэхара. — Наш доктор всегда рассеян, а сегодня особенно. Видно, нервничает по поводу завтрашнего…

— А что такое будет завтра?

— На завтра назначена казнь. А он должен присутствовать. Вы бы видели, с каким лицом он вышел из кабинета главврача, где ему это объявили! Бледный как смерть! Сел и одну за другой выкурил две, нет, пожалуй, даже три сигареты. А ведь работает в тюрьме уже больше десяти лет. И хирург что надо. А вот поди ж ты, слабоват, потому и жена им вертит как хочет.

— А вам тоже случалось присутствовать при казни?

— Случалось не то слово! Множество раз!

И Сонэхара расхохотался, довольный тем, что сумел произвести на новичка впечатление.

— Вот оно что, — протянул Тикаки, но тут же поинтересовался: — А при скольких казнях вы присутствовали?

— При стольких, что и счёт потерял… — Словно защищаясь от вопроса Тикаки, Сонэхара выставил перед собой ладони. — Ну, уж около сорока точно наберётся.

— Сорок? — удивлённо воскликнул Тикаки. Лицо Сонэхары приобрело озабоченное выражение.

— А что такого? Если за десять лет я присутствовал при казни сорока человек, то в среднем получается по четыре человека в год. Ничего особенного. У главврача, наверное, уже перевалило через сотню. Да, кстати, представляете, главврач составляет специальную таблицу, в которой фиксирует показатели состояния человека во время казни. Он туда вносит всех, при казни которых присутствовал. Изучает проблему зависимости между весом, возрастом человека и тем, через какое время после повешения наступает остановка сердца. Лет семь назад он выступал с предварительным сообщением на заседании общества медиков исправительных учреждений, и тогда, если мне не изменяет память, у него было собрано пятьдесят случаев, да, вроде бы около того. Так что сейчас, вполне возможно, набралось уже около ста.

— И через какое же примерно время останавливается сердце?

— Как это ни странно, оно работает ещё довольно долго. По моим наблюдениям, это происходит, как правило, через 11–15 минут. Но по данным, полученным главврачом, получается в среднем 14 минут. Умереть не так уж и просто.

— Неужели человек так долго находится в сознании?

— Да нет, конечно. Обычно он теряет сознание сразу, как только тело падает и петля на шее затягивается… Правда, проверить, так ли это или нет, невозможно, ведь никто не воскресает… Ясно одно: когда петля затягивается, сосуды, по которым кровь поступает в мозг, пережимаются и ток крови мгновенно прекращается… Впрочем, вы же у нас специалист во всём, что касается мозга… Как по-вашему, теряет человек в таких условиях сознание или нет?

— Ну, наверное, теряет… — Тикаки подумал об Итимацу Сунаде, которого совсем недавно осматривал, и ему стало не по себе.

Великолепное сердце, бьющееся в великолепном теле этого мужчины, вряд ли остановится быстро… Итаки будет невозмутимо считать его пульс. Шестнадцать минут, семнадцать минут, семнадцать минут пятьдесят секунд — рекорд. Сейчас, наверное, Сунада крепко спит, выпив прописанное ему снотворное, и готовится к завтрашнему дню: «Нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу — сна ни в одном глазу?»

Вошёл терапевт Танигути и сел рядом с Тикаки. Опустив на стол кипу электрокардиограмм, которые едва помещались у него в руках, он стал разворачивать и рассматривать их одну за другой, тут же занося данные в медицинские карты. Этот человек с круглым лицом и широкими бровями, чем-то напоминавший Сайго Такамори,^[5] был сокурсником Тикаки по медицинскому факультету.

— Танигути-сэнсэй, — обратился к нему Сонэхара поверх головы Тикаки, — у меня к вам вопрос. Как вы думаете, какое время работает у человека сердце, после того как на шее у него затянется петля?

— Ну… — протянул Танигути и, сворачивая электрокардиограммы, наклонил голову набок. — Вы это серьёзно?

— Ах, простите, виноват, забыл, что не пользуюсь у вас доверием. Да, меня это действительно интересует. Мы тут с Тикаки-сэнсэем как раз обсуждали эту проблему с чисто медицинской точки зрения.

— A-а… Орган, который именуется сердцем, обладает изначальной живучестью, и, даже если прекратить подачу к нему крови, может функционировать ещё довольно долго. Ну, если говорить о продолжительности сокращения мышц, то минут десять или чуть больше.

— Точно! — Сонэхара захлопал в ладоши. — Вот вам мнение крупного кардиолога. Прошу прощения за беспокойство.

Танигути, подняв брови, недоумённо уставился на веселящегося Сонэхару. его лицо приобрело такое забавное выражение, что Тикаки невольно прыснул.

— А в чём, собственно говоря, дело? — Пожав плечами, Танигути снова склонился над столом и погрузился в обработку кардиограмм.

В комнату влетел рентгенолог Томобэ и глазами сделал знак Сонэхаре. Тот вскочил и, поправляя на ходу развевающиеся полы халата, направился к нему. Они пошушукались о чём-то в углу и вышли.

— Это ещё что такое? — недовольно проворчал Тикаки. — Похоже, они что-то замышляют.

— Похоже на то, — согласился Танигути.

Он разрезал кардиограммы ножницами и скотчем подклеивал к картам, помечая какими-то значками.

— Скорее всего, самое обычное дело. Вот, погляди-ка.

И, вытащив из кармана пачку фотографий размером с визитную карточку, он положил её на стол. Это были цветные фотографии, изображающие половой акт.

— Я только что их отобрал у Томобэ, — объяснил Танигути, продолжая возиться с кардиограммами. — На тёмной комнате с утра висела табличка: «Не входить. Идёт проявление»… Ну, мне показалось это странным, и я всё-таки вломился туда, а там наш рентгенолог самозабвенно печатает эти вот снимки. Он у нас большой любитель этого дела. Если у кого-нибудь, у надзирателей или ещё у кого, появляется что-нибудь новенькое, он тут же выпрашивает и делает копии. Знает, что их у него с руками оторвут, только покажи. Любителей-то пруд пруди. У них здесь что-то вроде клуба, и, судя по всему, Сонэхара один из самых влиятельных его членов.

— Вот оно, оказывается, в чём дело… — Тикаки восхищённо следил за проворными движениями коротких рук Танигути. При своей толщине и неповоротливости тот обладал необыкновенной ловкостью.

Из своего кабинета вышел главный врач. Окинул присутствующих неторопливым взглядом. Наверняка он заметил Тикаки, но, не обращая на него внимания, направился в противоположную сторону. Новое коричневое пальто ниспадало от гладко выбритого, будто резинового, затылка до блестящих сапог. В руке он держал зонт — скорее всего, шёл обедать в город. Тикаки никогда не замечал его в местной столовой, наверное, он всегда обедал в городе — интересно, где именно?

Из соседней комнаты донёсся стук шашек. Фельдшера вернулись с обеда. За окном послышался смех. Молодые надзиратели, забавляясь, лепили снеговика. Снег по-прежнему валил густой пеленой. Тикаки окинул взглядом жёлтые стены. Санитары каждое утро прилежно наводили в комнате чистоту, но ветхости стен не скроешь. Сквозь слой краски проступали трещины, балки кое-где подгнили.

— Кстати, ты и дальше собираешься здесь работать? — спросил Тикаки.

— Ну, я здесь уже год, а там видно будет. — Танигути немного подумал, переплетя короткие пальцы, и тут же вернулся к своим кардиограммам. — A y тебя какие планы? — невозмутимо спросил он, продолжая проворно перебирать бумаги.

— Пока не знаю. Я здесь уже полтора года. Много раз хотел уйти, но есть здесь что-то такое, что, как ни странно, меня удерживает. К тому же с такими случаями, как здесь, ни в каком университете не столкнёшься, это уж точно.

— Если говорить о психиатрическом отделении, то, может быть, ты и прав. Но в терапии — такие же пациенты, как и везде.

— Сегодня я столкнулся с симптомами синдрома Ганзера. Ты, наверное, слышал о нём в университете, на лекциях по психиатрии.

— Может и слышал, не помню. Я давно забыл всё, что говорили на этих лекциях.

— Наверняка слышал. Когда речь шла о реакции человека на лишение свободы. Сегодня я видел это собственными глазами.

— Да? — Танигути приподнял голову, но работать не перестал. — И что, любопытный случай?

— Весьма. Пациент — приговорённый к смерти.

— Что ж, прекрасно! Ты должен сделать доклад. Обязательно сделай. Ну, вот всё наконец. — И Танигути легонько похлопал по столу.

— Пойдём поедим? — предложил Тикаки

— Пошли, — Танигути легко встал со стула и снял белый халат.

Вокруг люди в форме, но ощущения однообразия нет. На каждом она выглядит по-своему — у кого новая, с иголочки, у кого линялая или грязная, у кого мятая. И всё же форма — есть форма. Она создаёт ощущение власти, закона, традиции, организованности, корпоративной солидарности, какой-то подспудной упорядоченности.

Очередь — ряд спин в форме. Тикаки никогда не был в армии. Наверное, впечатление примернотакое же. Иногда плавное движение вперёд вдруг застопоривается, но тут же восстанавливается прежний порядок. Очередь движется в полном молчании, хотя разговаривать не запрещено. Движется, словно повинуясь чьему-то приказу — вперёд, вперёд, вперёд… Нетрудно представить себе, как резко выделяется цивильное платье среди форменных. Они с Танигути смотрятся белыми воронами, выбиваются из общего порядка — это вызывает ощущение неловкости, кажется, будто на тебя все смотрят, перешёптываются за твоей спиной. «Глянь-ка, врачи», «Тьфу, молодые да ранние, ну и нахальные же у них рожи», «Тот, смуглый, психиатр, а толстяк — терапевт», «Вот бы посмотреть на их мамочек»…

Тикаки обернулся. Мелькнул знакомый профиль начальника зоны.

Но он ни с кем не разговаривает. Наверное, послышалось. Просто обрывки чужих разговоров.

Вот и окошко раздачи. Трое бритых разнорабочих в тюремных робах торопливо снуют туда-сюда, подбадривая себя какими-то придушенными возгласами. Стоящий перед врачами надзиратель поставил на свой поднос солёную кету, суп мисо, комплексный обед с рисом, лапшу с яйцом и рисом и молоко. Тикаки взял только комплексный обед. Танигути — комплексный обед и суп с лапшой.

Все места были заняты людьми в синей форме. Парочка в цивильном платье с подносами в руках пристроилась у стены — придётся подождать.

Наверное, никогда не смогу полюбить эту столовую, думал Тикаки. Это заведение официально называлось «столовая для персонала», но все привыкли называть её просто столовкой. Маленькие окошки с решётками из толстых металлических прутьев, столы, на которых нет ни цветочка, стулья из ржавых металлических трубок — на всём налёт особой казарменной унификации и неблагополучия. Неприветливый замкнутый мирок с затхлым, чёрным воздухом. Всё под контролем и под надзором тюремного начальства. Закрытая охраняемая территория: если не заботиться об обеспечении общественной безопасности, иначе говоря, если не применять насилия, то поддерживать порядок невозможно.

«Доктор!» — помахал рукой старший надзиратель Фудзии. Тюремный психоз (реакция на продолжительную изоляцию) наблюдается у многих заключённых нулевой зоны, поэтому с этим надзирателем из четвёртого корпуса Тикаки поддерживал более тесный контакт, чем с другими. Фудзии — человек упорный: после окончания лицея он некоторое время служил рядовым надзирателем, затем, пройдя стажировку в Институте для работников исправительных учреждений, стал членом командного состава, ему едва перевалило за четвёртый десяток, но стаж у него весьма солидный.

Усадив Тикаки и Танигути, Фудзии расплылся в довольной улыбке и почтительно склонил голову. Его улыбающееся лицо выражало подобострастность, смешанную с добродушием. Отойдя на несколько шагов, он, словно вдруг вспомнив что-то, обернулся и спросил:

— Доктор, могу я зайти к вам немного попозже?

Он смотрел учтиво, но где-то в глубине его глаз вспыхивал резкий, холодный свет.

— Пожалуйста, заходите, — кивнул Тикаки.

— Значит, попозже зайду, — снова поклонился Фудзии.

— Ну что за скромный малый, — сказал Танигути, провожая Фудзии глазами.

— Пожалуй. Работяга. Не поймёшь, чем он берёт: то ли профессионализмом, то ли колоссальной трудоспособностью. В нулевой зоне его слово закон, о заключённых он знает всё, всю подноготную, аж жуть берёт, — сказал Тикаки, и вдруг ему пришло в голову — а не Фудзии ли доносил начальнику тюрьмы о его визитах в камеру Оты? Вслед за этой мыслью последовала другая — интересно, с какой целью он собирается зайти к нему «попозже»? Что-нибудь ещё выведать?

Он один за другим отправлял в рот кусочки кеты. Какой-то суррогат — одна соль и еле ощутимый рыбный привкус. Варёный рис с ячменём — слишком водянистый. После того как рисинки растворялись, ячмень долго ещё оставался на языке, изо всех сил сопротивляясь действию слюны. Надо было взять хлеб. Хотя здесь он малосъедобный. Невольно в голове всплыло слово «резина». Главврач с его резиновым затылком, наверное, сейчас обедает где-нибудь в городе. Что там говорил лысый Сонэхара? «Главврач опять вас разыскивал».

Танигути, довольно щурясь, втягивал в себя суп. Тикаки невольно вспомнилось, с каким аппетитом тот поедал рис с карри в студенческой столовой. Танигути всегда ел самую дрянную еду так, будто ничего лучшего сроду не пробовал. Тикаки с невольной нежностью посмотрел на щурившего глаза Танигути.

— Послушай-ка, — окликнул он его, ещё не придумав, что скажет, — знаешь, у меня к тебе просьба. Я хотел, чтобы ты посмотрел моего больного. Есть тут один кореец, его зовут Боку. Он лежит в моей палате. Прости, что говорю во время еды, у него наблюдается постоянный вомитус: всю питательную смесь, которую вводят ему в желудок, он тут же извергает наружу. В результате имеет место сильная дистрофия, и главврач считает, что его нужно побыстрее перевести в обычную больницу во избежание лишних хлопот.

— Я о нём слышал. Мне говорил Сонэхара.

— Сонэхара? А что он тебе говорил? — отведя взгляд, спросил Тикаки.

— Кажется, он тоже его осматривал. Ты его просил, что ли? Обнаружил эксикоз, выраженную дистрофию и острую кардиальную недостаточность.

— Ну, с точки зрения кардиологии у него пока ничего чрезвычайного, а вот дистрофия действительно нешуточная. Я-то готов подержать его у себя ещё некоторое время, но ведь наш главный — перестраховщик, он больше всего на свете боится высокой летальности. Ну как, посмотришь его?

— Конечно, посмотрю. Вот только стоит ли, ведь Сонэхара его уже смотрел, а он опытнее меня.

— Ну, его-то не я просил, а главврач. Так что… — Тут Тикаки заметил, что к ним приближается фельдшер Ито, и замолчал.

Ито походил на злодея-профессора из телевизионного мультфильма: седые волосы резко контрастировали с ярко-красным лицом. Он давно уже работал в медсанчасти, а потому, лебезя перед главным врачом и старыми врачами, на молодых позволял себе посматривать свысока. Вот и сейчас, проходя мимо, сделал вид, будто не замечает их.

— Конечно, посмотрю, — повторил Танигути, искоса взглянув на Ито. — Но всё же, знаешь, от таких надо отделываться, и чем раньше, тем лучше.

— Ну вот, и ты туда же…

— Да нет, я вовсе не потому, что так хочет главврач… — И Танигути примирительно улыбнулся Тикаки. — Просто сам этот кореец хочет оказаться на воле. Возможно, как только он там окажется, всю его болезнь как рукой снимет. А раз так, это самое лучшее, что мы можем в настоящее время для него сделать…

— И всё же…

— Ведь он только подсудимый, то есть приговор ему ещё не вынесен. А это совсем другое дело. Хотя бы поэтому мы можем с уважением отнестись к его желанию. А ты не знаешь, что именно заставляет его так стремиться на волю?

— Это-то и неясно, — И оглянувшись по сторонам, Тикаки скороговоркой добавил: — В его личном деле нет соответствующих записей, от него самого тоже ничего не добьёшься. Ясно одно — он ненавидит лютой ненавистью весь здешний персонал, начиная со своего надзирателя и, естественно, включая меня.

За их стол сел надзиратель. Танигути тут же сказал, изобразив на лице улыбку:

— А кстати, как насчёт тех наклеек?

Тикаки затряс головой:

— Пока не выдали. Да и вряд ли вообще выдадут.

И оба расхохотались. Молодой — на вид ему не было и двадцати — надзиратель смерил их подозрительным взглядом.

Ещё в декабре из общего отдела поступило распоряжение, согласно которому с нового года все машины, стоящие на тюремной стоянке, должны иметь особые наклейки, в связи с чем их владельцам предлагалось написать заявления, образец которого прилагался. Тикаки, ездивший на работу на машине, тут же написал заявление и отправился с ним в общий отдел. Однако там ему сказали, что, поскольку форма заявления изменилась, он должен переписать его заново, что он и сделал, не сходя с места, но поскольку у него не было с собой печатки, вынужден был вернуться за ней в медсанчасть. Поставив печать, он снова пошёл в общий отдел. На этот раз понадобился техталон, за которым пришлось идти на стоянку, однако в конце концов разрешение на парковку ему выдали и сказали, что оно должно быть заверено у главврача, после чего он может получить наклейку в отделе снабжения. Он так и сделал, но в отделе снабжения ему сказали, что никаких наклеек не надо, достаточно прикрепить само разрешение на лобовое стекло машины с внутренней стороны. Разрешение должно быть вложено в специальную целлофановую обложку, которые уже заказаны, но ещё не получены. В полном недоумении Тикаки вернулся в общий отдел, начальник которого стал тут же звонить в отдел снабжения; в результате выяснилось, что нужны всё-таки наклейки, а не целлофановые обложки, но служащий, которому было поручено заказать их в типографии, забыл это сделать.

— Более дурацкую историю трудно придумать, но это вполне в здешнем духе, — сказал Танигути.

— Это точно. — И не обращая внимание на молодого надзирателя, Тикаки добавил: — Взять хотя бы эту столовую.

— Да уж. — Танигути, не совсем поняв, что он имеет в виду, рассеянно взглянул на стоящих в очереди надзирателей.

Тикаки хотел было поделиться с Танигути своими недавними соображениями об устаревших, вроде этой столовой, местных структурах, но мысли того, очевидно, были заняты другим. Посмотрев на тёмное, забранное металлической решёткой окно, Танигути перевёл сочувственный взгляд на Тикаки.

— Как ты в такой снег поедешь на машине?

— А что такого? В крайнем случае оставлю её здесь. К тому же я сегодня дежурю.

— Да? Странно! Если ты дежуришь сегодня, выходит, завтра должен дежурить я? Ну точно, сбился со счёта на день. Завтра ведь суббота.

К соседнему столику подошли двое в белых халатах — Сонэхара и Томобэ.

— Да? Странно, — сказал Сонэхара, передразнивая Танигути. Затем пригнувшись, огляделся. — Похоже, доктора Таки здесь нет. А ведь определённо сказал, что пойдёт в столовую. Вы не знаете, где он?

— Нет, — ответил Танигути.

— Ну и дела! Я уже весь административный корпус оббегал. Как же быть?

— А что, у вас какое-то дело к доктору Таки? — спросил Тикаки.

— Да нет, ничего особенного… — Сонэхара, махнув рукой, опустился на стул. — Ничего срочного. День ведь ещё не кончился.

— Звучит таинственно. Вы как будто что-то такое замышляете, — резко, без улыбки сказал Танигути.

— Замышляем? — удивлённо обернулся к нему Сонэхара, и тут же расхохотался: — А вы уж так сразу и заподозрили нас во всех грехах… Ошибаетесь. Просто у нас к нему дело. Вряд ли он в такой снег потащился в город. Погоди-ка. А может, он и впрямь ушёл? Такое тоже возможно. А уж если ушёл, его и вечером ждать нечего.

— Доктора Таки ищет начальник службы безопасности, — серьёзно пояснил Томобэ. — У него к нему какое-то важное дело, а тот куда-то запропастился, мы уже везде и звонили, и искали — нигде его нет. Дома его тоже нет.

— Может, с ним хотят обсудить какие-то детали завтрашнего мероприятия… — предположил Тикаки.

— Скорее всего, — поддержал его Сонэхара, и Томобэ тоже кивнул. Потом шепнул что-то на ухо с недоумением глядящему на них Танигути, и тот, понимающе кивнув, сказал, приподняв брови:

— Да, он всегда ухитряется исчезать в самые ответственные моменты, тут уж ничего не поделаешь. Зато когда не нужно, он тут как тут.

— Это точно. Не далее как позавчера у нас был большой переполох… — сообщил Томобэ и первым засмеялся — так он делал всегда, когда сплетничал. — Вот потеха так потеха. Позавчера был библиотечный день, и наш доктор целый день торчал у себя на квартире. Вообще-то подразумевается, что врачи в библиотечный день занимаются исследовательской работой где-нибудь в университете, но, видно, наш доктор не в курсе. И что же? Среди бела дня он вышел прямо в грязном домашнем халате и давай прогуливаться перед жилым корпусом — туда-сюда, туда-сюда… Ну, молодым надзирателям показалось это подозрительным — кончилось тем, что его притащили в командный пункт особой охраны, стали допрашивать…

— Да, да, именно так… — подхватил Сонэхара. — А главное, никто, глядя на него, не мог поверить, что он врач. Халат рваный, вата торчит во все стороны, сам небритый, волосы растрёпанные, к тому же он заявил, что имеет право не отвечать ни на какие вопросы. К сожалению, никто из охранников не знал его в лицо, так что его приняли за бродягу…

— Ладно, пошли! — прервал Танигути рассказ Сонэхары, и Тикаки тут же вскочил.

Расставшись с Танигути, который сказал, что договорился с фармацевтом поиграть в пинг-понг, Тикаки вернулся в ординаторскую, где его уже ждали Фудзии — начальник нулевой зоны, и надзирательница женского корпуса с пачкой заявлений о внеочередном медосмотре. Тикаки отпустил надзирательницу, сказав, что попозже зайдёт и осмотрит всех желающих, и прошёл с Фудзии в кабинет, где стоял энцефалограф. Там было тесновато, но это было единственное помещение во всей медсанчасти, правом пользования которым обладал только Тикаки.

Туда были втиснуты: старенький восьмиканальный энцефалограф, очень неудобный и громоздкий, кровать, распределительная коробка, визуальный световой стимулятор, маленький стол, так что места для двоих уже не оставалось. Тикаки указал Фудзии на кровать, а сам уселся на картонную коробку. Сев, он тут же закурил, не столько по привычке выкуривать сигаретку после обеда, сколько для того чтобы хоть немного заглушить запах пота, который распространяло вокруг атлетическое тело начальника зоны, имевшего пятый дан по кэндо.

— Итак, что вы хотели? — поторопил Тикаки гостя, не спешившего излагать своё дело.

— Видите ли, собственно говоря, у меня к вам три дела. Первое касается Итимацу Сунады, второе — Тёскэ Оты, а третье — Такэо Кусумото. Все трое смертники и находятся под вашим наблюдением. Я позволил себе прийти к вам, надеясь получить указания, которые помогли бы мне поддерживать порядок…

— Указания? Право же, не знаю, чем могу вам помочь. Оту я конечно давно уже наблюдаю… Но вот остальных двоих сегодня осматривал впервые. О, простите, не хотите ли сигарету? — И Тикаки протянул гостю пачку.

— Нет, спасибо. — Похлопав себя по нагрудному карману, Фудзии обнаружил, что забыл сигареты, и, поклонившись, сказал: — А впрочем, если позволите… — Вытащив сигарету, он закурил от зажигалки Тикаки и, затянувшись, резко, с необычной для него бесцеремонностью, выпустил дым почти что в лицо Тикаки. После трёх затяжек Фудзии потряс головой и сказал:

— Так что вы можете сказать о состоянии Тёскэ Оты?

— У него довольно редко встречающийся синдром Ганзера — это такая разновидность тюремного психоза.

— А-а… — Фудзии градусов на тридцать склонил голову влево и уставился на Тикаки. Тикаки постарался по возможности доходчиво объяснить ему, в чём заключается синдром Ганзера. Фудзии вытащил большую записную книжку и, осведомившись, как правильно пишется название болезни, записал его. Карандашик, повинуясь движениям его толстых пальцев, проворно бегал по бумаге.

— И что, этот самый Ганзер поддаётся лечению?

Тикаки немного покоробил казённый тон, которым Фудзии произнёс это «поддаётся лечению», и он ответил, словно парируя удар:

— Поддаётся лечению или нет — ответить на этот вопрос трудно. Если верить тому, что об этом пишут специалисты, в большинстве случаев больных ганзеровским синдромом можно за сравнительно короткое время вернуть к нормальному состоянию. Проблема в том, какой смысл вкладывается в это понятие — нормальное состояние. Особенно в случае с Отой. Состояние приговорённого к смертной казни — анормально изначально, так что решить этот вопрос особенно трудно. Анормальная реакция на анормальное состояние свидетельствует скорее о нормальности больного.

— А-а… — Фудзии задумался минуту, вытянувшись всем телом, так что его шея составила с позвоночником одну прямую линию; потом его словно осенило. — То есть вы хотите сказать, что лечение возможно, но затруднительно?

— Пожалуй, что так. Все внешние симптомы этой болезни, которые мы наблюдаем в данное время, то есть валянье дурака, ответы невпопад, притупление болевой чувствительности, могут быть устранены за сравнительно короткое время… Но вот основные условия, провоцирующие хроническое реактивной состояние, то есть тюремный психоз, в нашем случае, когда речь идёт о приговорённом к смертной казни, не Могут быть устранены.

Тут Тикаки вдруг осознал, что употребил медицинское слово «реактивное состояние» нарочно, чтобы, щегольнув научным термином, одержать верх над собеседником. Дело в том, что Фудзии, разговаривая с кем-то, всегда концентрировался так, словно перед ним был противник с мечом, и Тикаки в конце концов оказался невольно втянутым в это противоборство.

— А впрочем, — сказал он, резко сменив тон на более доверительный, — не исключено, что Ота — это особый случай. Может, он всегда был слишком нервным — бывают же такие люди: то плачут, то смеются… И теперь всё это обострилось. Ведь он чего только не пережил в своей жизни. Ну, то, что он смертник, с этим ничего уже не поделаешь, но надо учитывать и другие обстоятельства: в преступление его втянул сообщник, Рёсаку Ота, причём преступление не может быть квалифицировано как совершённое группой лиц по предварительному сговору, то есть он никак не исполнитель, и тем более не организатор, а всего лишь пассивный соучастник. Естественно, он хочет добиться смягчения наказания. Сюда ещё примешивается и обида на калеку отца — ведь они обеднели по его вине, — и комплекс неполноценности, сформировавшийся ещё в детстве, из-за того, что над ним постоянно издевались сверстники… Так что, если разобраться, его есть за что пожалеть — условия, в которых он вырос, не могли не расшатать его нервную систему.

Фудзии невольно стал в оборонительную позицию, словно желая оказать противодействие плавному потоку слов, столь неожиданно полившемуся из уст Тикаки, затем, слегка пожав плечами, проговорил: «Однако…»

— Однако я не вижу ничего особенно в семейных обстоятельствах Оты: почти вся публика из нулевой зоны жила в подобных обстоятельствах. Достаточно заглянуть в их личные дела. Почти все они из бедных, неблагополучных семей, в которых безнравственность почитается за норму. И по-моему, Тёскэ Ота вовсе не исключение из общего правила. Просто он слабак по натуре и не способен противостоять обстоятельствам. Вы не согласны?

— Ну, это-то самая сложная проблема и есть. Невозможно сказать, что важнее — наследственность или воспитание, воспитание или наследственность. Ясно одно — в результате он стал таким, каким стал, и этот сформировавшийся в определённых условиях человек, реагируя на своё тяжёлое положение осуждённого, пытается сохранить себя ради этого он как бы понижает планку своих человеческих возможностей и впадает в детство, обретая таким образом некоторую устойчивость. Это впадение в детство тоже симптом ганзеровского синдрома.

— Получается, что молодчик пытается укрыться в этом вашем, как его там, синдроме? Этот ганзеровский синдром для него что-то вроде норы?

— Совершенно точно.

— То есть если даже он вдруг выползет из этой норы, то моментально окажется в тех же условиях, в которых был до того, как туда заполз, поэтому не исключено, что в любой момент он может заползти в неё снова. Так, что ли?

— Да, именно так. В случае с Отой это будет повторяться до тех пор, пока условия, в которых он находится, не изменятся. То есть лечению его состояние поддаётся, но всегда остаётся возможность рецидива.

— Понятно, — сказал Фудзии и недовольно потёрся своим волевым подбородком о блокнот.

— Я хотел бы спросить вас вот о чём… — воспользовался возникшей паузой Тикаки. — Вы в курсе, что это за исковое заявление о пересмотре приговора в связи с нарушением Конституции? О чём там идёт речь? Дело в том, что я узнал об этом совсем недавно от начальника тюрьмы.

— Ну, детали вы можете узнать, если прочтёте личное дело интересующего вас заключённого, там всё подробно описано. А если в общем, то иск подан на том основании, что смертная казнь является в данном конкретном случае нарушением 36-й статьи Конституции. Согласно этой статье (кстати, вокруг неё часто возникают споры) государственные служащие не имеют права подвергать человека пыткам или наказанию в особо жестокой форме. А вообще говоря, предъявление иска о пересмотре приговора в связи с нарушением Конституции не такое уж и редкое явление, особенно такие случаи участились после того, как была принята новая Конституция. Есть и прецеденты решений суда по этому поводу. Взять хотя бы решение Верховного Суда от, кажется, 1948 года, оно известно своими замечательными формулировками. Там были такие рубящие наповал фразы, как «Жизнь достойна уважения. Жизнь отдельно взятого человеческого существа важнее всего земного шара». При этом в заключение делался скромный вывод о том, что смертная казнь не является наказанием в особо жестокой форме. И таких судебных прецедентов немало. В последнее время особенно часто муссируется вопрос о повешении — жестокий это способ приведения приговора в исполнение или нет, и находятся прецеденты, на основании которых делается вывод — нет, не жестокий. То есть сейчас в Японии наиболее влиятельным является мнение, что смертная казнь не противоречит Конституции, и тем не менее эти наши смертники из нулевой зоны постоянно подают исковые заявления о пересмотре приговора в связи с нарушением Конституции. Во всяком случае, у всех их жалоб именно такая мотивировка.

— То есть вы хотите сказать, что в исковом заявлении Оты нет ничего особенного, ничего такого, на что следовало бы обратить внимание местному начальству?

— Совершенно верно. — Фудзии кивнул, резко опустив голову и, не поднимая её, затянулся. — На самом деле его заявление не так уж однозначно: в нём есть совершенно провальные, если рассматривать их с точки зрения прецедентов, моменты, но есть и кое-что новенькое.

— Что-то я не совсем хорошо понимаю. Что именно вы имеете в виду?

— А то, что ему удалось придумать новые аргументы, которых не было в предыдущих исковых заявлениях о нарушении Конституции. От вас я не хочу ничего скрывать. Но это строго между нами. Дело в том, что во всех предыдущих исковых заявлениях такого рода делался акцент на жестокости повешения как способа приведения в исполнение приговора. Даже то судебное решение, в котором была эта фраза — «жизнь отдельного человеческого существа важнее всего земного шара», основывалось на положении, что повешение является вполне гуманным наказанием и никак не может быть поставлено в один ряд с такими жестокими казнями, как сожжение, распятие на кресте, выставление отрубленной головы на всеобщее обозрение и пр. Однако в исковом заявлении Оты делается упор на то, что смертная казнь — своего рода душевная пытка, что она жестока с психологической точки зрения, а это совершенно новый подход, никто до него до этого не додумывался. Суть его аргументации в том, что он даёт принципиально новое, расширенное толкование жестокости, подводя под это понятие душевные муки, способные довести человека до умопомешательства. Так что он далеко не дурак.

— Ну и дела, — поразился Тикаки. Ота в последнее время производил впечатление человека умственно неполноценного — трудно было предположить, что он обладает знаниями, позволявшими ему с предельной ловкостью манипулировать юридическими понятиями и использовать в свою пользу судебные прецеденты.

— Доктор, — вдруг совершенно другим тоном сказал Фудзии, — не знаю, хорошо ли об этом говорить, но вы уверены, что Ота действительно психически болен? Что негодяй действительно повредился в уме и что у него этот ваш ганзеровский синдром?

— Уверен. — Захваченный врасплох Тикаки даже повысил голос, желая, чтобы у его собеседника не осталось никаких сомнений, но добился лишь обратного эффекта, сделав очевидным своё замешательство. — Это именно синдром Ганзера, особое психическое заболевание, которое возникает только в условиях изоляции.

Фудзии решительно затряс головой.

— Боюсь, что вы ошибаетесь. Он просто придуривается. Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит. Слишком подозрительно, что он свихнулся сразу же после того, как подал это исковое заявление. Ну просто как на заказ! Ему надо было доказать, сколь жестоким ударом для психики является смертный приговор, вот он и свихнулся, чтобы это продемонстрировать. Всё прекрасно сходится!

— Не думаю, что он притворяется. — Тикаки наконец удалось справиться с голосом и не говорить слишком громко. — Налицо все симптомы. Ошибки в диагнозе быть не может.

— Прошу прощения. — Ухмыльнувшись, Фудзии отдал честь, приложив руку к обнажённой голове. — Раз вы в этом уверены, то так тому и быть. Но прошу вас запомнить одно — Тёскэ Ота ловкий пройдоха, этот негодяй кого угодно обведёт вокруг пальца. Вот вы говорили, что его сообщник, Рёсаку Ота, обманом вовлёк его в преступление, а, собственно, откуда у вас эти сведения? Если от этого негодяя, то я бы не спешил этому верить. Суд квалифицировал это преступление как совершённое в соучастии по предварительному сговору, в результате оба — и Тёскэ и Рёсаку — были приговорены к смертной казни. Вы виделись с Рёсаку Отой? Нет, не виделись. Так что, боюсь, Тёскэ просто удалось навешать вам лапшу на уши. А ведь Рёсаку в отличие от этого мерзавца Тёскэ вполне добропорядочный человек. Он только туповат немного, да и нерасторопен, я сильно подозреваю, что зачинщиком был именно Тёскэ.

Тикаки молчал. А что он мог сказать? С Рёсаку Отой он действительно не был знаком. Надо будет как-нибудь встретиться с ним и потом всё снова хорошенько обдумать.

— Ну ладно, с этим вроде бы всё, переходим к следующему. — Фудзии, слегка поклонившись, вытащил из лежащей на столе пачки ещё одну сигарету и, прикурив её от прежней, заморгал — дым попал ему в глаза. — Я знаю, что сегодня вы встречались с Такэо Кусумото. Он что, чем-то болен?

— Да нет, ничего особенного. Всего лишь приступы головокружения.

— И только?

— И только.

— И он вас ни о чём не просил?

— А что вы имеете в виду? — Тикаки смерил своего собеседника недобрым взглядом. Неприятный комок, который он давно уже ощущал в груди, вдруг подступил к горлу. — Послушайте, Фудзии-сан, я врач. И заключённые — смертники или не смертники — для меня только пациенты. А поскольку они мои пациенты, я как врач наблюдаю их и лечу. Что же касается хода лечения, то у меня есть свои профессиональные тайны, и я не обязан открывать их посторонним. И, отвечая на вопросы, я должен быть уверен, что сказанное мной не будет использовано во вред моим пациентам. Если же я в этом не уверен, то предпочитаю молчать.

— Вы совершенно правы, доктор. — Фудзии с самым невозмутимым видом почтительно склонил голову. — Я и спрашиваю вас об этом потому, что забочусь о его интересах. Видите ли, всё это связано ещё и с Делом Итимацу Сунады. Ну, поскольку это наверняка останется между нами, буду говорить откровенно. Дело в том, что к нам поступила информация. Вам, наверное, неприятно это слышать, получается, я вроде бы вас в чём-то подозреваю. Вы сегодня осматривали Сунаду, так ведь? И дали ему какое-то лекарство. Так вот, якобы лекарство это — снотворное, с помощью которого можно совершить самоубийство.

— Да вы что, шутите? — Тикаки откинулся назад. От его резкого движения на пол упало несколько пачек энцефалограмм, которыми был завален столик. — Я ему дал такое количество этого снотворного, что он не умрёт, даже если выпьет всё разом. Я нарочно предупредил фармацевта, чтобы тот отмерил точную дозу. Снотворное для самоубийства — какая чушь!

— Вот я и говорю, — Фудзии даже не пошевелился, только запах пота стал ещё сильнее, — что была такая информация, я ведь не утверждаю, что это факт, но информация-то поступила — в этом можете не сомневаться. Но дослушайте до конца, осталось совсем немного. Короче говоря, нас проинформировали, что Сунада не сам придумал покончить с собой, приняв снотворное, что кто-то его подучил и что этот кто-то — Кусумото.

— Что за вздор!

— Конечно, вздор, — немного насмешливо улыбнулся Фудзии. — И тем не менее информация всё-таки имела место, и я как должностное лицо обязан навести справки…

— А от кого поступила эта информация? — спросил Тикаки, подбирая энцефалограммы.

— Ну, это…

— Профессиональная тайна? — В голосе Тикаки звучала ирония.

— Нет, нет, что вы, здесь ведь нет ничего чрезвычайного. Обычное дело. У этой публики ведь тоже свои счёты, вот и бывает, что один настучит на другого.

— И всё же странно. Никто из них не мог знать, что я выписал Сунаде снотворное. Его ведь перевели в отдельную камеру, чтобы подготовить к завтрашнему.

— Однако информация поступила, причём ещё до того, как вы его осматривали.

— Получается, что Сунада заранее поделился с кем-то своими планами?

— Выходит, что так. По словам информатора, он подслушал, как на спортплощадке Кусумото нашёптывал что-то в этом роде на ухо Сунаде. Я проверил — оба действительно одновременно выходили сегодня утром на спортивные занятия.

— Глупости! — Тикаки невольно прыснул. — Кусумото показался мне человеком весьма осторожным и рассудительным. Хотя, конечно, я плохо его знаю — увидел впервые сегодня утром. Но он явно не из тех, кому может прийти в голову такая нелепость. К тому же любому ясно, что дать Сунаде смертельную дозу снотворного я просто не могу, это совершенно фантастическое, выходящее за рамки всякой реальности предположение.

— Разумеется, информация сама по себе совершенно абсурдная… И тем не менее с этим Кусумото надо держать ухо востро — это точно, он ведь у нас на особом положении, я имею в виду, что через своего духовника он сравнительно свободно сообщается с внешним миром. Этот француз, отец Пишон, часто бывает у него, и, о чём они там беседуют, мы знать не можем.

— Но ведь католические священники не имеют права разглашать то, что им говорят на исповеди. Это очень строгое правило, разгласивший тайну исповеди может быть лишён сана.

— Я не говорю о настоящей исповеди — это совсем другое дело, но ведь очень часто они просто болтают о том, о сём. Как быть в таких случаях?

— Не слишком ли вы мнительны? — Тикаки, улыбнувшись, приблизил своё лицо к лицу Фудзии, словно желая снять его напряжение, но тот даже не улыбнулся.

— Нет, нет, вовсе нет, Кусумото действительно иногда ведёт себя странно, так что мои подозрения вполне обоснованы. Вам, может быть, неизвестно, но лет пятнадцать тому назад один из заключённых нулевой зоны совершил побег. Это был человек, отличавшийся особой жестокостью, — он получил смертный приговор, — и его побег наделал много шума. Он перепилил ленточной пилой решётку и сбежал. Так вот, его соседом был Кусумото, и все подозревали, что он-то и помог с пилой, но этот субъект от всего отпирался. На то, чтобы перепилить решётку, наверняка потребовалось дней десять, а Кусумото знай твердит — я ничего не слышал. Давили на него с утра до вечера, но не выжали ни капли ценной информации. Беглец был пойман на одиннадцатый день — его схватили в доме родителей, — но каких неимоверных усилий нам это стоило! Семьдесят человек отрядили на то, чтобы устроить засады на станциях и прочесать окрестные горы. Хотели поймать его собственными силами, не вмешивая полицию. С наших ребят просто семь потов сошло! Беглец в конце концов спустился с гор и, по ошибке приняв репортёрский вертолёт за полицейский, сдался. Так вот, этот человек во всём признался, но на вопрос, откуда у него пила, так и не пожелал ответить. Предполагали, что пилу передал ему брат, спрятав под обложкой журнала, но никаких точных доказательств нет. Я до сих пор подозреваю Кусумото. Никто, кроме него, не мог получить пилу с воли.

— Получается, что ему помог духовник, но разве священник пойдёт на такое?

— Значит, пошёл. Вот вам примерный путь, каким пила попала в тюрьму: от святого отца к Кусумото, от Кусумото к беглецу. Другой цепочки просто не получается. Кажется, нечто подобное есть и в медицине? Как называется наука, которая изучает закономерности распространения болезнетворных микробов с целью выявления возбудителя инфекции?

— Эпидемиология.

— Точно. Вот я и провёл что-то вроде эпидемиологического исследования. И доложил, как положено, начальству, но начальник тюрьмы наотрез отказался начинать расследование в отношении священника.

В коридоре послышались голоса санитаров. Похоже, обед уже закончился и они вернулись из больничного корпуса. Второй час. Поднимаясь, Фудзии сказал:

— Короче, я просто хотел вас предупредить, что с Кусумото надо держать ухо востро. На мой взгляд, тут больно уж много совпадений — человек, который ни разу за все шестнадцать лет не показывался психиатру, вдруг совершенно случайно попадает на приём как раз накануне казни Сунады, причём — опять-таки совершенно случайно — оказывается в вашем кабинете одновременно с Сунадой… По мне, так череда всех этих совпадений не может быть случайностью, и я хотел бы, чтобы вы это тоже поняли…

— Но ничего такого не было. Он действительно пришёл только потому, что хотел показаться врачу. Во время осмотра они действительно оказались вдвоём с Сунадой, но за всё время не перекинулись и словом. Спросите надзирателя, он подтвердит.

— Ладно, понятно. Извините. — Фудзии учтиво поклонился и уже хотел было выйти, но Тикаки его задержал:

— Постойте-ка. От кого всё-таки поступила эта информация?

Фудзии, просунув голову в дверь — тело его было уже в коридоре, — ответил:

— От Сюкити Андо. Вы его знаете? Он тоже из смертников.

— Не знаю. Никогда о нём не слышал.

— Года три назад он совершил преступление, которое наделало много шума. Изнасиловал и убил девочку в школьном туалете.

— Да, кажется, я что-то такое слышал.

— Странный тип. С ним трудно: всё хихоньки да хаханьки, а что у него на уме, не поймёшь. Да, кстати, надо будет вам его как-нибудь осмотреть. Особой спешки, конечно, нет. Как-нибудь при случае. Только не говорите, что вам известно, что он информатор.

— Разумеется.

В ординаторской Сонэхара и Томобэ, устроившись рядышком, что-то увлечённо обсуждали, а Танигути дремал, сидя на стуле. В комнате было прохладно — во время обеденного перерыва напор пара в отопительной системе уменьшается. Тикаки подобрал упавший с коленей приятеля плед и вернул его на место. Потом взял чашку принесённого санитаром тепловатого чая и, поглядывая на лысую голову Сонэхары, стал пить. Словно почувствовав на себе его взгляд, Сонэхара поскрёб макушку и обернулся.

— В чём дело? У вас такой вид, будто потеряли кошелёк со всей зарплатой.

— Да, ощущение действительно похожее. — Тикаки поставил чашку и машинально сунул в рот сигарету. Сонэхара тут же протянул ему зажигалку.

— Что случилось-то? Такое впечатление, будто произошло что-то чрезвычайное.

— Да нет, в общем-то ничего особенного. — Тикаки глубоко затянулся, остро почувствовав, как никотин заполняет его лёгкие. В присутствии этого сплетника Сонэхары лучше помалкивать.

— Во всяком случае, Фудзии не зря почтил нас визитом. Известная личность. В прошлом году он занял первое место на осенних соревнованиях кэндо среди работников исправительных заведений. Точно, в «Проблемах криминологии» была его фотография.

— Да вот, смотрите. — Томобэ мигом извлёк из лежащей на столе кипы старых номеров «Проблем криминологии» журнал и, раскрыв его, показал Тикаки. Это было проделано так ловко, словно он готовился заранее. В журнале была большая, во весь рост, фотография Фудзии в костюме для кэндо. С повязкой на голове он выглядел совсем молодым, лет на двадцать с небольшим, не больше.

— Ну разве это не чрезвычайное событие, когда такая известная личность оказывает вам честь своим визитом? — сказал Сонэхара, не в силах скрыть любопытство.

— Фудзии сейчас начальник зоны на втором этаже четвёртого корпуса, — прокомментировал с видом знатока Томобэ.

— Вот именно. Он правая рука начальника службы безопасности. Человек весьма способный, жестокий и очень опасный. Надеюсь, он не станет у нас частым гостем. Что вы на это скажете, доктор?

— А что тут такого? Он пришёл по поводу одного заключённого нулевой зоны, которого сегодня госпитализировали, — пришлось ответить Тикаки. — У этого больного тюремный психоз, вот он забеспокоился и пришёл справиться о его состоянии. Он ведь очень серьёзно относится к выполнению своего служебного долга.

— Даже слишком серьёзно. Он ужасный педант и зануда, — улыбнулся беззубым ртом Сонэхара. — У вас на лице было написано, как он вам осточертел. У вас, молодых, что в мыслях, то и на лице.

Из соседней комнаты донёсся стук складываемых в бочонок шашек. Фельдшера, сидевшие за доской, поспешно поднялись и разозлись кто куда.

— Возвращение полководца к своим войскам, — объявил Сонэхара, и тут же в коридоре показалась фигура главврача. Он окинул ординаторскую быстрым взглядом и прошёл в свой кабинет.

— Вам не кажется, доктор, что от такого взгляда просто оторопь берёт, будто тебе в пищевод набили зубной пасты? А потом спина как-то сама собой распрямляется и возникает острое желание чуток поработать. Забавно! — Тут в комнату вошёл Таки, и Сонэхара резко вскочил.

— Глядите-ка, это что, привидение? Или и впрямь доктор Таки? А мы-то с Томобэ с ног сбились! Вы же сказали, что идёте в столовую, мы туда, а там вас нет. Мы провели широкомасштабный розыск, думаем — ну не мог же он в такой снег без зонта отправиться в город, — обежали все точки, начиная от ларьков, и уже смирились — ну ладно, пропал так пропал. Вас искал начальник службы безопасности. Сказал, что дело чрезвычайной срочности. Звоните ему скорее.

Таки, вытащив откуда-то грязное полотенце, стал вытирать седую голову и пиджак.

— Доктор, да неужто вы в такой холод выходили без пальто? Или привидения как-то иначе устроены? Дайте-ка я вас потрогаю. Хоть я и не Фома неверующий, но, не потрогав, не поверю. — И Сонэхара протянул руку к пиджаку Таки. — Нет, это не привидение, а настоящий доктор Таки. Ну и дела! И пиджак, и брюки мокрые насквозь. Небось, свалились где-нибудь в лужу? А, вы, кажется, ели рамен? От вас пахнет чесноком. Так или иначе, скорее переодевайтесь. У вас есть ведь, наверное, запасная одежда в операционной? Позвать санитара? Сегодня такой уж день неудачный: все промокают. Правда, доктор Тикаки?

— Да уж, — горько усмехнулся Тикаки, вспомнив Боку.

Он пытался смириться и признать себя побеждённым, слишком уж враждебно был настроен этот кореец, извергавший из своего рта нечистоты. Наверное, сейчас главврач, угощаясь чаем, принесённым ему санитаром, подумывает — а не вызвать ли ему Тикаки. Он взглянул на дремавшего рядом Танигути. Тот никогда не отступал от правил и бдительно следил за соблюдением распорядка дня — после обеда игра в пинг-понг, потом десятиминутный сон на рабочем месте. Как бы шумно ни было в комнате, он не просыпался.

Таки снял мокрый пиджак и брюки. Сметливый санитар Маки уже стоял рядом с сухими белыми брюками и халатом. Таки неторопливо переоделся, потом вытащил пачку сигарет, но она размокла и представляла собой весьма жалкое зрелище.

— Возьмите. — Сонэхара протянул ему свои сигареты. — Спички у вас тоже, конечно, промокли. Вот зажигалка. Ах да, вы ведь у нас не очень-то уважаете всякие там механизмы. Ничего-ничего, я сам зажгу. Вот, можете прикуривать. Затянитесь и звоните начальнику службы безопасности.

— Никакого рамена я не ел. Это было мясо с овощами и рисом по-китайски.

— Ну, в мясо они тоже всегда кладут чеснок, так что мой нос меня не обманул. Значит, вы были в этой забегаловке у ворот?

— Нос как у полицейской ищейки… — пробурчал Тикаки.

— У Сонэхары такое хорошее обоняние, — тут же пояснил Томобэ, — потому что он всё время нюхает духи. Он их коллекционирует, это его хобби. Вы бы как-нибудь заглянули к нему на квартиру. Она вся забита флаконами. Французские, итальянские… Их там тысячи, причём лучшие из лучших, можно сказать, отборные. Некоторые духи он сам составляет, просто на них помешан. Когда столько сил тратишь на духи, на женщин уже не остаётся, верно? Потому-то он и холостяк. Послушай, а здесь у тебя не найдётся духов?

— Конечно, найдётся. — Сонэхара легко поднялся и вытащил из шкафчика флакончик.

— Вот. Доктор Тикаки, не хотите нюхнуть?

На тёмно-синем флакончике с широким горлышком, который протянул ему Томобэ, не было наклейки.

— Ну надо же, я давно слышал о том, что вы любите духи… А что это за духи?

— Собственного изготовления, — сказал Сонэхара.

— Дома у него, — Томобэ с явным удовольствием продолжал играть роль гида, — горы всяких лепестков — он их собирает весной. И чего он только с ними не делает — подвергает перегонке, настаивает на спирту… Потом разливает эссенцию по флаконам и хранит. А потом опять смешивает. Все духи, которые продаются в городе, ему хорошо известны, он моментально определяет название. По его словам, угадать ничего не стоит, достаточно знать, какие там составные части. С таким носом грех быть простым врачом.

Тикаки вытащил пробку и поднёс было флакон к носу, но ему помешал Сонэхара.

— Да вы что, разве так делают? Так вы ничего не почувствуете, кроме спирта. Вот видите эту треугольную впадинку у основания большого пальца? Таки-сэнсэй, как она там у вас в анатомии называется? Капните сюда чуток, подуйте и, после того как спирт улетучится, нюхайте.

Запах был очень приятный. Волнующий, сладковато-терпкий и совершенно неуместный в этой серой ординаторской. Почему-то Тикаки вдруг вспомнились белые щёки Тидзуру Натори, ассистентки профессора с кафедры криминологии. В последнее время он там совсем не бывает. Надо как-нибудь зайти. Да вот хоть завтра после обеда…

— Как приятно пахнет, — пробудился Танигути. Вытянув коротковатые руки, зевнул.

— А, изволили проснуться? Сейчас мы и вам дадим понюхать. — Сонэхара ухватил правую руку Танигути и капнул духами во впадинку у основания большого пальца, после чего бережно закрыл флакон пробкой,

— Как-нибудь на днях зайду к вам. Дадите понюхать все ваши тысячи духов? — приподняв широкие брови, спросил Танигути.

— А вы, оказывается, хоть и спите, но всё слышите. Конечно, приходите. Правда, за раз можно понюхать только три вида, это предел. После этого дилетант перестаёт различать ароматы. Притупляется обоняние, и, сколько ни нюхай, никакого толку.

— Я встретил главврача, — сказал Таки. Он курил, не обращая никакого внимания на возню с духами.

— Ну? — чутко среагировал Сонэхара. — И где этовы встретили нашего генерала? В забегаловке у ворот? Вряд ли он там бывает. Не в обиду вам будет сказано, ходить туда как-то…

— Именно там. — Таки энергично выпустил из ноздрей дым. Дым аккуратной полоской поплыл куда-то вбок.

— И о чём вы с ним беседовали? Небось, он рассказывал о своём доме? Этот дом для него теперь свет в окошке. Он давно уже купил участок где-то под Касивой. Проект строительства полностью готов. Вот дождётся пенсионного возраста, получит деньги за выслугу лет и начнёт строиться. Небось рассказывал, что надо сажать в саду, какой плотник лучше, какие теперь цены на строительные материалы?

— Да нет, ничего подобного он не рассказывал.

— Ни одного словечка? Да быть того не может. Главврач всегда первым делом заводит разговор о доме, это у него пунктик такой… Даже учитывая вашу молчаливость, трудно себе представить, что он не рассказывал вам ничего подобного…

— Да там было полно народу, и сидели мы в разных местах.

— Так бы сразу и сказали. Только взбаламутили меня без толку. Да, позвоните всё-таки начальнику службы безопасности. А то он с ног сбился, вас разыскивая.

— А что ему от меня нужно?

— А я почём знаю? Но он был очень озабочен. Наверное, вы опять проштрафились, или нет? Может, хочет объявить вам строгий выговор за действия, нарушающие общественный порядок? Звоните, номер 275, — сказал Сонэхара, видя, что Таки ищет телефонный справочник. — Это кабинет самого начальника. Если его там нет, то позвоните 288, это главное управление. Он либо там, либо там.

Таки стал нехотя набирать номер, он делал это так медленно, что казалось, телефон вот-вот отсоединится. Тут появился надзиратель:

— Доктор Томобэ, не могли бы вы сделать рентген одному больному?

— Рано ещё. Говорил же, чтобы приходили в два, — заворчал Томобэ, но всё-таки вышел.

Танигути снова задремал. Он сидел в кресле очень прямо, обе руки аккуратно лежали на подлокотниках, и только голова чуть склонилась набок. Тикаки решил, что всё-таки лучше последовать совету приятеля и отправить Боку в городскую больницу. Но ему очень уж не хотелось говорить об этом с главврачом. Глядя на снег, он стал прикидывать, что и в каком порядке ему предстоит сделать в послеобеденное время. Работы было довольно много, но ничего особенно срочного. В государственных учреждениях всегда так: чем с большим рвением работаешь, тем больше возникает работы, а если не особенно надрываться, то всё происходит как-то само собой. Вот Сонэхара, к примеру, без крайней необходимости с места не двинется, осматривает больных только тогда, когда его об этом попросят, и большую часть времени прохлаждается в ординаторской. Наверное, образцом может служить Танигути: всё своё рабочее время он трудится не покладая рук, зато после окончания рабочего дня и пальцем не пошевелит. К примеру, сейчас, как только проснётся, сразу же запрётся в своей комнатёнке с электрокардиографом. Но ровно в пять всё бросит и — домой. У Тикаки редко выдаётся свободная минутка, а иногда он не уходит домой и после окончания рабочего дня, если не успевает закончить какую-то работу. Его словно что-то подгоняет, торопит, и когда он не загружен по горло, то чувствует себя не в своей тарелке. Он старается до отказа заполнить время работой, словно желая превратить его в какое-то предельно плотное, отзывающееся на его усилия вещество. Его идеал — время, похожее на этот снег, чтобы вот так же безостановочно — час за часом, час за часом… Иногда он кажется себе слишком суетливым. Многие считают его трудоголиком. На самом деле он просто чего-то боится. Да, наверное, он боится пустоты…

Тикаки вытащил из кармана направления на осмотр, принесённые недавно надзирательницей женской зоны. Листочки грубой рисовой бумаги в половину формата А-6.

Доктору Тикаки Направление на осмотр Женская зона, подсудимая № 4 Нацуё Симура Вышеупомянутая сегодня утром во время заседания суда вдруг обнаружила признаки психического расстройства и была препровождена обратно в тюрьму.

Просьба срочно подвергнуть медицинскому обследованию.

Начальник отделения (печать)

Начальник зоны (печать)

Начальник канцелярии (печать)

Постовой надзиратель (печать)

3

Женская зона находится в отдалённой юго-западной части тюрьмы. Это внушительное строение, состоящее из центральной части и отходящих от неё, как зубья гребёнки, шести корпусов. Чтобы до неё добраться, надо выйти наружу, а потом пройти по подземному переходу. Это особый мир, вход в который закрыт всем лицам мужского пола за исключением врачей.

В подземном переходе холодный свет люминесцентных ламп освещал сырой потолок и стены, делая ещё более ощутимой окружающую тьму. К решётке, перед которой он оказался, поднявшись по лестнице, ключи Тикаки уже не подходили. Он нажал на кнопку звонка и, ожидая, пока ему откроют, рассматривал небольшое двухэтажное строение, заваленное снегом. В прежние времена, когда тюрьма была лагерем для военных преступников, там содержали приговорённых к смертной казни. В помещении рядом, чуть севернее, находилась виселица, и им волей-неволей приходилось слышать всё, что происходит во время казни. Теперь исполнение приговоров осуществляется не на территории тюрьмы. Место казни, удовлетворяющее самым современным требованиям, то есть снабжённое гуманным новейшим оборудованием, находится в тюрьме К., расположенной на берегу реки в десятке километров к юго-востоку отсюда. Приговорённых к смертной казни перевозят туда утром, это их последняя принудительная поездка на машине. Правда, мало кто из заключённых это знает. Большинство убеждены, что для казней по-прежнему используется деревянный помост с тринадцатью ступеньками, сохранившийся от военных преступников, совершенно такой же, какие можно увидеть в фильмах из жизни Дикого Запада.

Неожиданно с крыши обрушился снег. Снежная глыба, козырьком нависавшая над каменной лестницей, отвалилась, и взору открылся чёрный бетонный забор, отделявший прежнее место казни. Снова пошёл снег: с неба к земле протянулись аккуратные белые нити. Холодно.

Наконец дверь открыли. В проёме стояла молодая надзирательница с мужским зонтом в руках. На зонте белой краской было написано: «Женская зона». До входной двери Тикаки дошёл вместе с ней под одним зонтом. По широкому коридору, который начинался сразу за дверью, сновали женщины в форме — зрелище весьма необычное для Тикаки, привыкшего видеть вокруг себя одних мужчин. Ему навстречу вышла начальница зоны и, отдав честь, провела в контору. Там были установлены масляные калориферы, все в облупившейся краске и пятнах ржавчины. Да и в целом здешнее оборудование показалось Тикаки несколько устаревшим — в медсанчасти всё-таки было паровое отопление, хотя и с покорёженными (оттого что постоянно выходят из строя) батареями.

— Я прошу вас осмотреть подсудимую Нацуё Симура, — наконец заговорила начальница зоны. Она была в форме и с короткой стрижкой, так что её легко можно было принять за мужчину, но мягкий голос звучал довольно мелодично.

— Она сегодня на суде всех перепугала: заявила вдруг во время допроса, что ничего не знает, ничего не помнит. До сих пор прекра-а-сно помнила всё, что касалось её дела, и бойко отвечала на вопросы, и вдруг ни с того ни с сего всё забыла. Очень уж это подозрительно. Главный судья лично её допрашивал со всей строгостью, но она упорно молчала, будто воды в рот набрала, даже адвокат ничего не смог с ней сделать. В конце концов заседание суда объявили закрытым, решив, что её должен освидетельствовать врач.

— А в чём она обвиняется?

— В убийстве. — Начальница зоны раскрыла лежавшее на столе личное дело и бегло прочитала обвинительное заключение, подшитое к первой странице. — Тут написано, что в ноябре прошлого года она убила троих детей. У неё разладились отношения с сожителем, и она, не помня себя от отчаяния, убила детей — шести, четырёх лет и одного года, — потом хотела утопиться, но ей помешали.

— То есть расширенное самоубийство без согласия одной из сторон.

— Обвиняемая не может себе простить, что убила детей, а сама осталась жива, раскаивается в содеянном и до сих пор во время судебных заседания вела себя вполне благоразумно, да и здесь, в тюрьме, за ней не замечали никаких странностей.

— И как она теперь?

— По-прежнему молчит, иногда только вдруг начинает бормотать: «Ой, не помню, не помню», «Что-то у меня с головой»… Или вдруг принимается плакать…

— Что ж, давайте я её посмотрю.

Начальница пошла впереди. В женской зоне нет железных дверей и глазков — непременной принадлежности тюрьмы. Внутреннее помещение разбито металлическими решётками на отдельные секции с комнатами в японском стиле; комнаты отделены от прохода задвинутыми перегородками, в верхней части которых есть стеклянные окошки. Заключённые могут ходить в уборную, размещающуюся в конце коридора, и имеют свободный доступ в соседние помещения, где находятся их грудные дети. Те из них, кому приговор уже вынесен и кто ждёт перемещения в место отбывания наказания, облачены в голубые робы, подсудимые же, которых здесь большинство и которым разрешено одеваться во что угодно, носят разноцветные яркие платья, — в результате складывается впечатление, что ты не в тюрьме, а в общежитии.

Раздвинулись перегородки, и запахло маслом для волос. Использование этого масла разрешено в тюрьме без всяких ограничений, но всё равно запах волнующий. Матери, кормящие детей грудью, с любопытством поглядывали в сторону Тикаки.

За общими камерами начинались одиночные. Здесь было больше похоже на тюрьму. Нацуё Симура сидела на полу согнувшись. Довольно дорогой костюм цвета сомо был надет кое-как, на лице застыло угрюмое выражение.

— А вот и доктор… — объявила начальница, но женщина не шелохнулась. Однако от внимания Тикаки не укрылся скользнувший по нему взгляд, настороженная морщинка, вдруг пересёкшая лоб. Сев перед женщиной, он сказал:

— Здравствуй. Что случилось?

Женщина слегка наклонила голову и исподлобья посмотрела на него. Она будто бы и не прочь была ответить, но что-то ей мешало. Выбившаяся прядь волос упала на лоб, глубокие морщины в уголках глаз делали её похожей на старуху, хотя ей было чуть больше двадцати.

— Вы не оставите нас наедине? — спросил Тикаки.

Его слова привели начальницу в замешательство.

— Рядом с конторой есть комната для допросов, может быть…

— Лучше здесь. Тут ей спокойнее.

Начальница минутку подумала, потом, кивнув, вышла. Но дверь запирать не стала, предпочла ждать в коридоре.

— Говорят, ты всё забыла? Что с тобой?

Женщина не ответила. Но губы её шевельнулись, будто она пыталась что-то сказать.

— Откуда ты родом?

— Из Акиты, — тихонько проговорила женщина. Некоторое время они беседовали. Женщина отвечала односложно, будто перед ней был полицейский, устанавливающий её личность, но тем не менее Тикаки всё-таки удалось узнать то, что его интересовало.

Она родилась в каком-то городишке префектуры Акита, закончила среднюю школу и пошла работать на прядильную фабрику. В двадцать лет уехала в Токио и нанялась в служанки. Потом вступила в любовную связь с хозяином, имеющим жену и детей, он снял ей квартиру, где она и поселилась. Она трезво оценивала своё положение, сознавала, что была простой содержанкой, что таких, как она, тысячи. Однако когда речь зашла о том, что произошло с ней дальше, ответы её сделались расплывчатыми и невнятными.

— От этого человека у тебя были дети…

— Да, кажется, были…

— Ты хочешь сказать, что не помнишь?

— Нет, точно были. Да, были. Вот только…

— Ты не помнишь, что за человек был твой муж?

— Хороший человек.

— Ты виделась с ним в последнее время?

— Он ко мне не приходит. Да нет, что это я? Нет у меня никакого мужа.

— Сегодня ты была в суде, так? Что там произошло?

Внезапно женщина заплакала, обеими руками вцепившись в циновку. На пол закапали слёзы.

— Я хочу как можно быстрее получить приговор. Но я всё забыла, я не понимаю, о чём меня спрашивают. Я не знаю, как мне быть. Не знаю…

— А ты хочешь вспомнить то, о чём забыла? — Он пристально смотрел женщине в глаза.

Женщина с готовностью кивнула и села более прямо. На её измятом лице появилось чуть более осмысленное выражение. Вместе с тем в её позе, в движениях была какая-то неуверенность, — казалось, стоит чуть толкнуть, и она упадёт. Тикаки быстро, словно творя заклинание, произнёс:

— Ты падаешь, падаешь назад.

Женщина тут же начала валиться назад, и он удержал её, ухватив за плечи. В дверную щель за ними подглядывала начальница зоны. Но, не обращая на неё внимания, Тикаки продолжил. Женщина достаточно легко поддавалась внушению, ещё немного и она погрузится в гипнотический сон.

— Так, теперь вперёд. Падаешь вперёд. Падаешь.

Женщина резко выпрямила верхнюю половину туловища, как будто в неё вдруг воткнулся стержень, и повалилась вперёд. Она упала бы, если бы Тикаки её не поддержал. Её глаза были закрыты, лицо приобрело спокойное выражение. Тикаки убрал руки и тихо приказал:

— Теперь ты можешь встать. Ты можешь прекрасно стоять без посторонней помощи. Та-ак. Ты спокойна. Совершенно спокойна. Ты вспомнила всё, что забыла. Ты всё помнишь. Ты всё вспомнила.

Кивнув, женщина села. Дыхание её выровнялось. Из-за двери доносилось куда более шумное и тяжёлое дыхание начальницы зоны. В детской заплакал младенец. Под сомкнутыми веками женщины подрагивали глазные яблоки. Тикаки решил выждать ещё минуту. Ребёнок продолжал плакать.

— У тебя был маленький ребёнок. Как его звали?

— Ребёнок. Кадзуо. Совсем крохотный.

— Сколько лет старшему ребёнку?

— Шесть.

— Имя?

— Фумико.

— Сколько лет среднему ребёнку?

— Четыре.

— Имя?

— Миико.

— Видишь, ты всё прекрасно помнишь. Теперь расскажи о том, что с тобой случилось.

Женщина кивнула, затем быстро заговорила на правильном, даже слишком правильном языке.

— Он ко мне хорошо относился. Всегда присылал деньги на жизнь, делал всё, что полагается мужу. Потом почему-то вдруг пропал и больше двух месяцев не появлялся. Я соскучилась и с дочкой пошла к нему в Кавагути. День был очень холодный, ветреный, я позвонила у двери, мне сначала ответили, но, когда я назвалась, отвечать перестали. Я долго ждала, но тут дочка стала жаловаться, что замёрзла, и мы ушли. Ночью у меня голова горячая стала, я не могла заснуть. К утру похолодало; старшей дочке захотелось пи-пи, я её отправила в туалет. Когда она вернулась, я прижала её к себе, стала баюкать, и тут мне стало так её жалко — я подумала, вот вырастет она, а ничего хорошего в её жизни не будет. «Хочешь с мамой уехать далеко-далеко?» — спросила я её, и она радостно так заулыбалась. Я ей объяснила, что далеко — это значит умереть, тогда она покачала головой и сказала, что умирать не хочет, потому что там ей будет слишком одиноко. «Там тебе вовсе не будет одиноко», — утешала я её, и спела песенку о дожде: «Дождик льётся, где ты, где ты, светлая луна…», дочка её очень любит. Она стала подпевать, и мы спели хором. Тогда я размотала полотенце, которое лежало у меня под головой, и прошептала ей на ушко: «Ну, а теперь прощай, ладно?» Она заулыбалась, тут я и задушила её полотенцем. Она сразу же умерла — петуху свернуть шею и то труднее. Тогда я её поцеловала: «Ах ты моя бедняжка!» — и задушила младшую девочку. Она вырывалась, но всё-таки тоже быстро умерла. Оставался мальчик; он совсем ещё маленький, полотенце для него было великовато, поэтому я из аптечки вынула бинт и задушила его бинтом. Такой послушный малыш — умер сразу же. Потом я вскипятила воды и обмыла всех троих, как полагается, потом нарядила их получше. Вроде как в детстве наряжала любимых кукол. Потом надела траурное платье и подкрасилась. Посмотрела в зеркало — такая молоденькая, совсем как когда мы с ним только познакомились. Я хотела повеситься, но не могла найти ничего подходящего, только ремни да какие-то шнурки. Тогда я вышла на улицу. Было уже темно. Шла по берегу реки, там был мост, я залезла на перила и прыгнула в воду. Но река оказалась совсем мелкой, и утонуть мне не удалось, я нарочно держала лицо под водой, чтобы умереть, но вода была такая жирная и так воняла… Тут пришли какие-то люди, вытащили меня на берег и на «скорой» отвезли в больницу. Пришёл главный начальник и спросил меня: «Ты убила своих детей?» Мне стало грустно, и я заплакала. Я так плакала, что мне сделали укол, а когда проснулась, рядом был муж; он стал меня бранить, говорил, зачем ты такое сделала.

Начальник объяснил ему, что надо соблюдать закон, на меня надели наручники и отвели в камеру предварительного заключения. Там были одни мужчины, они меня утешали, мол, что ж ты так, сестрица, давай, гляди веселей. Пришёл муж и сказал, что детей уже похоронили и что он мне больше не муж, стал требовать, чтобы я поставила печать на какую-то бумагу, и я приложила большой палец. Потом стены в той камере стали темнеть, да, темнеть, меня перевели сюда, а тут ещё темнее, а сегодня во время суда вдруг раз — и полная тьма.

Тут лицо женщины исказилось, и она повалилась ничком на пол. Хрупкие плечи затряслись, из глаз покатились слёзы.

— Что с тобой? — Тикаки хотел окликнуть женщину, но её имя вдруг выскочило у него из головы.

— Нацуё Симура! — позвала из коридора начальница зоны.

Нелепо вышло, подумал Тикаки. Своим криком она могла вывести женщину из гипнотического сна. Войдя в камеру, начальница, деланно улыбаясь, сказала:

— А я слышала, всё слышала! Ты всё прекрасно помнишь! Достаточно, чтобы получить приговор. Так что успокойся, всё расскажи и быстренько отделаешься. Вот уж не повезло тебе! Теперь, если будешь хорошо себя вести, твоим детишкам на том свете будет лучше.

— Не помню, ничего не помню, всё забыла! — раздражённо закричала женщина.

— Да ты только что всё помнила. Что ты сделала со своими детьми? Отвечай!

— Не знаю, ничего не знаю.

— Что ты сделала со своими детьми? Говори! — рассвирепела начальница.

Женщина затрясла головой. Тикаки сделал начальнице знак глазами. Он вышел в коридор, и начальница сразу же последовала за ним.

— Она всё прекрасно помнит, только придуривается, что всё забыла. Вот нахалка! Я-то уж готова была её пожалеть — слабая женщина, что с неё возьмёшь.

— И всё-таки она всего лишь слабая женщина. Она ничего не может с собой поделать. Она на самом деле не помнит ничего из того, о чём только что говорила.

Тикаки подумал, что надо бы объяснить начальнице, в чём суть болезни Нацуё Симура, но только с чего начать? Как расскажешь о бессознательном и гипнозе, о душевных страданиях и душевном гнёте, о раздвоении личности, об амнезии? В действиях женщины, если проанализировать их с точки зрения психопатологии, нет ничего странного, — напротив, это самый обычный, весьма типичный случай. Но даже если он сумеет всё это объяснить, ему вряд ли удастся облегчить страдания Нацуё. При такой психической травме это весьма затруднительно.

Можно даже сказать, что медицина здесь бессильна. Пожалуй, наилучший выход для этой женщины — всё забыть. Только забыв всё, что с ней случилось, она сможет жить дальше.

Они пришли в контору. Там занималась какими-то служебными делами молодая надзирательница. Оказавшись перед тёплым калорифером, Тикаки вдруг осознал, как сильно продрог, и поднёс к нему закоченевшие руки.

— Извините, что так получилось, — склонила голову начальница зоны. — Мне не надо было входить, когда вы с ней занимались…

— Ничего. Просто состояние у неё достаточно сложное, и не всё можно объяснить. То, что вы говорите, тоже правильно. Вот только… — Тикаки задумался.

Начальница сняла с калорифера чайник и заварила чай. На башне пробили часы. Маленькими пухлыми ручками начальница передала Тикаки чашку чая. Поставить Нацуё Симура диагноз, иначе говоря, навесить на неё ярлык с названием болезни, описанной в любом учебнике психиатрии, проще простого. У неё налицо все симптомы истерической амнезии. Проблема в том, что с ней будет, после того как он поставит диагноз. Начальница зоны склонила голову набок.

— Я хотела спросить, а почему Симура так упорно твердит, что всё забыла, тогда как прекрасно всё помнит?

— Как бы это вам объяснить… Дело в том, что она говорила, находясь в состоянии гипноза, то есть совершенно бессознательно. Под гипнозом она помнит всё, а когда возвращается в обычное состояние, не помнит ничего.

— Но мне показалось, что она это делает нарочно!

— Да, такое впечатление действительно может сложиться, но на самом деле она просто не владеет собой. Можно даже так сказать — у неё хватает сил лишь на то, чтобы помнить о случившемся с ней исключительно в состоянии гипнотического сна.

— Вы говорите, что она делает это во сне, но, простите, может быть, я лезу не в своё дело, но ведь она говорила так же, как говорит всегда.

— Да, на первый взгляд это действительно так. Но вспомните: на самом деле её речь не была вполне естественной. Разве в обычное время она говорит вот так, без остановки, да ещё правильным языком, совсем как телевизионный диктор? Она ведь из провинции и говорить должна соответственно, разве не так?

— Как вам сказать… — Начальница повернулась к склонившейся над столом надзирательнице (именно она-то и встретила Тикаки у входа в женскую зону). — Ты не знаешь, как говорит обычно Симура? У неё что, провинциальный выговор?

— Да, — ответила та, выпрямляясь. — У неё довольно-таки сильный провинциальный выговор. А уж когда она разговаривает с Фусой Судзуки, которая тоже из Акиты, они говорят на таком диалекте, что я вообще ничего не понимаю. Правда, может, они нарочно…

— Вот, пожалуйста, — сказал Тикаки, — значит, она говорила совершенно иначе, чем обычно, на языке, который требовал от неё определённых усилий. Это доказывает, что, когда она говорила, её сознание было отключено, зато включилось подсознание.

— Чудеса! — сказала начальница. В её голосе не было никакой иронии — и что же, вывести её из этого — как его там? — бессознательного состояния трудно?

— Да, довольно трудно. Она очень страдает из-за того, что убила собственных детей, и забыть об этом — для неё счастье. Вот потому-то… — Тикаки помедлил, потом решительно продолжил, — потому-то мне и не хочется её лечить. По-моему, её лучше оставить в её нынешнем состоянии, когда она ничего не помнит.

— Да ведь это просто надувательство! — вдруг воскликнула молодая надзирательница.

Тикаки удивлённо взглянул на неё. Худощавая, с тонкими губами. Осунувшееся личико недоедающей школьницы. Явно не собираясь отступать, она с негодованием смотрела на Тикаки, не обращая внимания на знаки, которые делала ей начальница.

— Нацуё Симура убила троих детей. Она должна это понимать и понести наказание за своё преступление, — чётко и раздельно проговорила она.

— Замолчи, нельзя так говорить с доктором, — поспешила урезонить её начальница.

— Да ничего. Мне интересно, — улыбнулся Тикаки. — Обязательно скажи, что ты думаешь по этому поводу.

— Ну-у… — Молодая надзирательница покраснела, но потом, словно сама на себя рассердившись, заговорила ещё быстрее.

— Эта Симура просто слишком избалована. Сначала её баловал мужчина, от которого она заимела ни больше ни меньше как троих детей, а как только он перестал её баловать, тут же их прикончила. Потом она попыталась пристроиться под крылышко к самому могущественному властителю на свете — смерти, но потерпела неудачу и теперь цепляется за другого покровителя — безумие, рассчитывая, что ей удастся всё забыть. Она эгоистка, думает только о себе. Это возмутительно, этого нельзя допускать!

— Это так… — оправдывающимся тоном сказал Тикаки, ощущая на своём лице жалящий взгляд молодой надзирательницы. — Ты совершенно права. Но можно ведь и посочувствовать страданиям матери, которая дошла до того, что решилась умереть вместе с детьми.

— И ничего эта Симура не страдает. Она просто слезла с одной шеи и пересела на другую — первую, которая ей подвернулась.

— Но ведь женщина существо вообще слабое: чтобы выжить, ей обязательно надо к кому-нибудь прислониться. К тому же в том, что с ней случилось, виновата не только она одна. Тут много всего намешано — бедность, переезд в Токио, мужской эгоизм, одиночество, неотделимое от жизни в большом городе, снисходительное отношение общества к мужчинам, имеющим содержанок…

— Но ведь Симура не единственная, у многих женщин судьба складывается примерно так же. Её ведь никто не заставлял, она сама сделала именно такой выбор. То есть всегда шла на поводу у обстоятельств.

— Шла на поводу у обстоятельств… — Тикаки не сразу нашёл, что ответить. Он сознавал, что молодая надзирательница загнала его в угол, но это его скорее забавляло. Обычно надзиратели, то ли соблюдая субординацию, то ли просто в силу свойственного им равнодушия, не позволяют себе вступать в открытые пререкания с врачами, во всяком случае, Тикаки до сих пор с этим не сталкивался. Он с интересом смотрел, как, следуя за движениями тонких губ, беспрестанно подрагивают — словно живые существа — крылья её носа.

— Симура мастерица выдумывать всякие небылицы. Умеет разжалобить и выставить себя жертвой.

— Ну, я бы не сказал, что всё это выдумки. Её соблазнил безответственный человек, сделал ей троих детей — это-то во всяком случае факт.

— Никто её не обманывал, она стала с ним жить по собственной воле, что касается детей, то у неё были свои причины ими обзаводиться.

— Значит, ты считаешь, что она одна виновата в совершённом преступлении?

— Разумеется. За преступление прежде всего отвечает тот, кто его совершил.

— Знаешь, — вмешалась начальница, — это судьям решать, кто виноват, а кто нет. Тут мы, работники тюрьмы, не имеем права голоса.

— Слушаюсь, — неожиданно покорно кивнула молодая надзирательница.

— И всё же… — Тикаки окинул взглядом обеих женщин и опустил глаза, так и не сумев решить, чью сторону принять. Потом не удержался и быстро заговорил: — Ну, а если говорить о преступлении вообще? Допустим, что какой-то человек совершил убийство. Мы ведь вправе свободно обсуждать, кто в этом виноват, или нет? Мне кажется, что и работникам тюрьмы это не возбраняется.

— Да, но вы ведь говорили о Симура.

— Так ведь и в её деле есть общие для всех преступлений моменты. И если мы встанем на её точку зрения, то есть уясним себе ту обстановку, в которой она конкретно жила, то сможем реконструировать все её действия как совершенно естественные. Когда человеку удаётся реконструировать чьи-то действия, в нём просыпается сочувствие — так уж мы устроены. И в данном случае речь идёт не о том, чтобы простить эту женщину, то есть не о том, чтобы отказаться от её лечения, а прежде всего о том, чтобы суметь увидеть в ней человеческое существо.

— Что-то непонятно, — сказала начальница, а молодая в один голос с ней воскликнула: «Это-то понятно…»

— И что именно тебе понятно? — сердито спросила начальница.

— Сейчас скажу, — ответила молодая надзирательница и без всякого страха посмотрела прямо в глаза начальнице.

— Я понимаю доктора. Но мне кажется, что сочувствовать Симура и одобрительно относиться к её женской слабости — это далеко не одно и то же. Я не считаю, что слабому человеку можно простить всё что угодно.

— Знаешь, хватит уже, перестань, доктор занят…

— Слушаюсь… — послушно кивнула молодая надзирательница и снова склонилась над своими бумагами.

Начальница зоны взяла зонт и поднялась. Тикаки последовал за ней. Она дошла с ним до решётки и смущённо сказала:

— Наверное, вы удивлены? Эта девушка недавно у нас работает, у неё неприятная привычка тут же выкладывать всё, что придёт в голову. Признаться, я побаиваюсь нынешних молодых девиц.

— Ничего страшного. Всё, что она говорила, очень логично и наводит на размышления.

— А что делать с Нацуё Симура?

— Я хотел бы ещё немного за ней понаблюдать. Я отправлю в суд своё заключение в том смысле, что здесь имеет место психогенная реакция.

— Условия содержания менять не надо?

— Мне кажется, её лучше перевести в общую камеру. При её болезни показано быть в коллективе, а не оставаться в одиночестве.

— Вы хотите сказать, что она может покончить с собой?

— Это тоже не исключено. К тому же у неё ярко выраженное стремление к одиночеству.

Подул ветер, и их засыпало снегом. Начальница поспешно отперла замок и повела Тикаки по подземному переходу. Решётка захлопнулась за ними с тяжёлым скрежетом, и ему на миг показалось, что его заперли в подземелье.

4

Этот человек всегда сидел лицом к стене и, предоставляя окружающим возможность созерцать свою сутулую спину, рисовал в студенческой тетради космические корабли. Пальцы его крепко сжимали шариковую ручку, а с лица не сходило выражение серьёзности, достойное священника, служащего божественную литургию. Этой литургией он наслаждался один, не обращая внимания на звучавшие диссонансом вульгарные вопли окружающих. Он рисовал целыми днями, с того мгновения, когда на тетрадку падал первый, ещё совсем слабый, солнечный луч, до минуты отбоя, когда выключали освещение, рисовал, отрываясь только на самое короткое время, необходимое для еды и отправления естественных надобностей, рисовал с прилежанием, в которое вкладывал всю накопившуюся в нём энергию, рисовал со стоическим упорством, ни на миг не меняя позы. Космические корабли на его рисунках представляли собой соединение окружностей, овалов, прямоугольников, параллелограммов и прочих геометрических фигур, но, поскольку он рисовал их от руки, не пользуясь ни линейкой, ни циркулем, линии получались неровными, и, несмотря на всю его основательность, прилежание и стоическое терпение, рисунки казались нечёткими, сделанными на скорую руку, на что время от времени ему указывали как соседи по палате, так и случайные посетители. Однако его это не смущало, он свято верил, что все его рисунки в равной степени представляют собой большую ценность, что каждый из них уникален, оригинален, является новым словом в космонавтике и должен рассматриваться как весомый вклад в развитие космических исследований. Он с некоторой даже жалостью смотрел на тех, кто посмеивался и издевался над ним, самого его вполне удовлетворяло то, что он делал, и энтузиазм его был поистине неиссякаем. К тому же он не чувствовал себя одиноким, он постоянно слышал голоса пришельцев из космоса, видел их, близко общался с ними; ему удалось наладить связь с жителями многих других планет, и все они хвалили нарисованные им космические корабли, признавали их ценность и превозносили его добросовестность, трудолюбие и стоическое упорство. Поэтому если допустить существование счастья как некоего душевного феномена, порождаемого исключительно человеческим сознанием, то этот человек был абсолютно счастлив…

Трещины и грязные пятна на стенах, выхваченные светом люминесцентных ламп, свидетельствуют не столько о ветхости и усталости этих стен, сколько об их солидности и непоколебимости, — они простояли много десятков лет и будут стоять ещё столько же. Тикаки подумал о том, что вполне материальное сооружение, которое называют тюрьмой, зиждется на духовной деятельности, которую принято называть заботой об общественной справедливости и порядке, и что эта духовная деятельность так же солидна и непоколебима, как эти стены. Идя по стиснутому стенами подземному ходу, слушая, как отдаётся от стен негромкий звук его шагов, он вспомнил о человеке, рисовавшем космические корабли.

Тот человек вот уже тридцать лет, то есть больше, чем он, Тикаки, прожил на этом свете, находился в отделении для хроников психиатрической больницы, где Тикаки бывал раз в неделю. За эти тридцать лет он израсходовал огромное количество студенческих тетрадей на рисунки космических кораблей. Тетради грудами громоздились вокруг него, будто укрепления, ограждавшие его от внешнего мира, причём это была лишь небольшая часть — самые старые потихоньку выносил санитар. Остальные обитатели палаты клеили пакеты, подбирали вкладки для журналов, прикрепляли к багажным биркам проволоку; санитары иногда порывались приобщить к этим работам и того человека, но тот всегда энергично сопротивлялся, мол, его рисунки и есть самая важная работа на свете. «Ты бы занялся какой-нибудь работой». — «А разве я не работаю?» — «Но ведь ты просто рисуешь!» — «А разве рисовать — не настоящая работа?» В самом деле — Тикаки вдруг понял это совершенно отчётливо, — неумелые геометрические фигуры — круги, эллипсы, прямоугольники и параллелограммы — были для того человека «самой настоящей работой», и санитару нечего было возразить, к тому же, чтобы возразить, он должен был прежде всего доказать, почему та работа, которую он даёт другим обитателям палаты, то есть изготовление бумажных пакетов, журнальных вкладок и багажных бирок, является «настоящей работой». Признавая этого человека душевнобольным, он, психиатр, невольно встаёт на позицию общественной справедливости, порядка и здравого смысла, то есть принимает сторону простых обывателей, которых в нашем мире большинство, простых обывателей вместе с их обывательскими убеждениями и обывательским образом жизни, и делает всё, чтобы перечеркнуть добросовестность, трудолюбие и стоическое упорство этого рисовальщика космических кораблей. И разве не так же он ведёт себя здесь, в тюрьме, где его пациентами являются заключённые? Та женщина решила вместе с детьми совершить путешествие в страну смерти, она верила, что это будет замечательное путешествие, нарядила детишек в лучшие одежды, сама тоже подкрасилась и надела траурное платье, и только в результате нелепой случайности дети отправились в это путешествие одни, а она осталась. И закон, созданный простыми обывателями и основанный на обывательских представлениях, игнорируя решимость и веру этой женщины, квалифицировал её действия как убийство, и сам он, Тикаки, будучи официальным представителем закона, должен выступать от его имени и лечить эту женщину-убийцу против её воли — ради того лишь, чтобы её проще было привлечь к судебной ответственности. Для этой женщины самое желанное сейчас смерть, забвение, безумие, окончательный выход за рамки человеческого существования — да она и так уже перестала быть человеком, а все — и судьи, и следователи, и начальница зоны, и та молодая надзирательница, и сам он, являющийся официальным представителем закона, — стараются насильно вернуть её в человеческое измерение. От этих мыслей у Тикаки спирало дыхание, он двигался вперёд, стиснутый солидными и неколебимыми стенами, рассекая холодный воздух подземелья, казавшийся ему твёрдым и прозрачным.

Послышались шаги: кто-то спускался вниз по лестнице. Появилась группа женщин в наручниках и кандалах. Они шли ему навстречу, и их небольшие округлые и мягкие тела, облачённые в яркие — красные, жёлтые — платья, невольно притягивали его взгляд. Поравнявшись с Тикаки, женщины, даже не взглянув не него, низко наклонили головы и привычной арестантской походкой быстро прошли мимо, позвякивая наручниками. Надзирательницы с намотанными на запястья концами верёвок шли за ними, выпятив грудь, словно крестьянки, еле поспевающие за спешащей к дому скотиной. Пользуясь тем, что они при исполнении, они лишь наспех кланялись Тикаки, почему-то смущённо отводя глаза.

Когда он подошёл к сборному пункту службы безопасности, атмосфера резко переменилась, стала мужской. Двери служебного помещения были распахнуты настежь, перед телевизором сидели охранники с пистолетами на боку. Стену в три ряда украшали фуражки, полицейские дубинки, наручники, верёвки и прочее. На противоположной стене висели странные предметы, невольно напоминавшие экспонаты какой-то диковинной коллекции, — куски белой пеньковой ткани и непонятные кожаные изделия, похожие на уздечки, но на самом деле это были смирительные рубашки и кляпы — в этой комнате не могло быть ничего лишнего. Тикаки много раз видел всё это, но каждый раз, когда он попадал сюда, ему становилось немного не по себе: будто это он преступник, будто это на него устремлены подозрительные взгляды охранников. Непонятно почему, но сегодня это чувство было особенно сильным. Может быть, потому, что с той минуты, как начальница женской зоны заперла за ним решётку и он сделал первый шаг по подземному переходу, у него возникло ощущение, что он вступил в тёмный мир заключённых?

Тикаки толкнул дверь общего отдела и попросил знакомого надзирателя выдать ему личное дело Рёсаку Оты.

— А, это тот тип, которого сегодня отправили в больницу? Его дело сейчас как раз у доктора.

— Мне нужен не Тёскэ Ота, а Рёсаку Ота.

— A-а. Они ведь соучастники? Соучастников вроде бы не содержат в одной зоне — таково правило. Следовательно, Рёсаку Ота у нас не в нулевой зоне, а на втором этаже третьего корпуса. А, вот оно. Больше ничего не нужно?

— Ах да, — вспомнив, добавил Тикаки, — ещё дайте мне дело Сюкити Андо. Это, кажется, нулевая зона.

Когда его попросили отметиться в книге выдач, Тикаки обнаружил, что у него нет с собой печатки. Обычно он носил её в кармане пиджака, ведь в тюрьме то и дело требуется где-нибудь ставить свою печать, но пиджак-то он сменил, а печатку переложить забыл.

— А оттиска пальца не достаточно?

— Вот уж не знаю, вроде бы раз вы доктор, то, наверное, можно, но с другой стороны… — И, словно говоря: «Как бы начальство не придралось…», надзиратель покосился на начальника отдела, потом вдруг спохватился: — Да, кстати, у вас находятся дела Итимацу Сунады и Такэо Кусумото, их надо срочно вернуть. Их затребовал начальник тюрьмы.

— Прямо сейчас? Я иду в больничный корпус.

— Если вы заняты, я за ними кого-нибудь пошлю. Заодно можно взять вашу печатку, тогда я перешлю вам и эти два дела.

Тикаки позвонил в ординаторскую и попросил подошедшего к телефону Сонэхару отдать лежащие на столе дела и достать печатку из ящика стола.

— А вы где, доктор? Вас разыскивал наш генерал. Он этим занимается с самого утра, пора бы вам сюда заглянуть. Ну вы и смельчак. Я-то был уверен, что вы уже с ним виделись.

У Тикаки не было никакого желания встречаться с главврачом, прежде чем он осмотрит Боку ещё раз. Проще простого было позвонить ему отсюда, но его не оставляло тревожное чувство, что если он так сделает, то упустит что-то очень важное. Есть нечто общее, что связывает этих троих — «того человека», «ту женщину» и Боку. И ему хотелось понять, что именно.

Он шагал большими шагами по центру широкого коридора. Справа — окна, слева — забранные металлическими решётками проходы к камерам, при этом пол кажется покатым: когда идёшь, тебя невольно тянет вбок, к решёткам. Но Тикаки знал, что это иллюзия. Когда в коридоре мыли пол, он видел, что вода стекает к окнам. Несовпадение поведения воды и собственных ощущений вызвало у него лёгкое головокружение. В таких случаях он не успокаивался, пока не находил непонятному феномену научное объяснение. Первое объяснение было таким: справа, там где окна, — светлее, потому и создаётся ощущение подъёма, а со стороны решёток — темнее, вот и кажется, что пол понижается. Однако, как следует понаблюдав за правой стороной коридора, он убедился, что его гипотеза неверна. Второе объяснение носило психологический характер: ощущение перепада уровней возникает потому, что окна ассоциируются с волей, а решётки — с тюрьмой. Для того чтобы найти подтверждение этой гипотезе, Тикаки попытался выяснить, действительно ли пол за решётками кажется немного ниже, если смотреть на него извне, и убедился, что это так. Второе объяснение вполне удовлетворило его, и с тех пор, проходя по этому коридору, он каждый раз вспоминал о своих изысканиях и затраченных на них усилиях. Конечно, это были не такие уж и значительные усилия, но ведь именно с этого и начинается наука: человек затрачивает определённые усилия на то, чтобы уяснить для себя характер причинно-следственных связей случайно замеченных явлений. Вдруг он вспомнил о непонятном головокружении, которым страдал Такэо Кусумото.

У этого приговорённого были какие-то странные симптомы. Он жаловался, что пол его камеры вдруг начинает крениться и колебаться, а иногда, как лифт, резко идёт вниз. То есть, с точки зрения медицинского здравого смысла, тут было не системное головокружение, с характерным для него ощущением вращения, которое, как правило, является следствием лабиринтита или каких-нибудь других заболеваний внутреннего уха, а что-то совсем другое, ведь главным у Кусумото было ощущение проваливания. Когда Тикаки предположил, что причиной может быть его нынешнее душевное состояние, в частности страх смерти, Кусумото едва заметно усмехнулся и рассказал историю своего падения со скалы в Северных Альпах. Якобы при этом у него возникло ощущение, будто он уже умер и смотрит на мир «с того света». Это было не очень понятно, к тому же неясно, какая связь существует между приступами головокружения и падением. В этом взгляде «с того света» было что-то, что выпадало из системы тех медицинских знаний, которые Тикаки получил в университете. Что-то такое, что не подчинялось законам причинно-следственной связи, применяемым при классификации, анализе и толковании определённого набора симптомов.

Вдруг что-то случилось. Пол, всегда казавшийся покатым, понижающимся к той стене, где были проходы к камерам, перекрутился, как тянучка, и тут же как ни в чём не бывало застыл на месте. Тикаки остановился. За миг до того, как застыть, пол подёрнулся рябью, словно поверхность воды. Может, землетрясение? Или у него спазм сосудов головного мозга? Нет, всё это далеко не так просто: ни землетрясение, ни нарушение кровоснабжения мозга здесь ни при чём, это что-то другое, выходящее за пределы чисто физических и физиологических явлений, какая-то зловещая чёрная тень, предвозвестие неотвратимых изменений в фундаменте, на котором зиждется мир. Как будто ты стоишь на высокой башне и смотришь вниз, на далёкий дольний мир, зная при этом, что, пока ты вцепляешься в перила, жизнь твоя в безопасности, но стоит тебе сделать всего один шаг вперёд, ты полетишь вниз, и пусть вокруг — сверкающий полдень, всего миг отделяет тебя от чёрной лаковой тьмы… Немного преувеличенное сравнение, но всё же… В сознании почему-то вдруг всплыли слова «по ту сторону». Да, именно так, он словно сквозь щёлку заглянул на ту, «другую» сторону. Пока он шёл по подземному коридору к пункту охраны, эта та, другая, сторона постепенно надвигалась на него и наконец, на миг мелькнув перед взором, тут жеисчезла. Тикаки сделал несколько шагов вперёд, неуверенно нащупывая землю под ногами, словно человек, идущий в полной темноте. Подошвы ботинок ощущали твёрдость пола, за окном было светло от снега, бетонные стены застыли в серой неподвижности. Кто-то поравнялся с ним. Словно очнувшись вдруг от сна, Тикаки быстро пошёл вперёд. На этот раз ничего не произошло.

5

Увидев перед собой почтительно кланяющегося Ямадзаки, Тикаки тут же вспомнил о Сонэхаре. Он готов был упрекнуть надзирателя, не сообщившего ему о том, что его больных осматривал другой врач, но, взглянув на его добродушное лицо, почувствовал, что недовольство куда-то улетучилось, и как бы между прочим спросил:

— Я слышал, доктор Сонэхара к нам заходил утром?

— Да. — Лицо у Ямадзаки напряглось. Короткая шея утонула в воротнике мундира. — Дело в том… Видите ли, я забыл вам доложить… Сию минуту, постойте-ка… — Он нацепил очки и вытащил записную книжку. — Да, вот, здесь у меня записано. Доктор Сонэхара прибыл в больничный корпус в 10.27, убыл в 10.29.

— Как? Он провёл здесь всего две минуты? — горько усмехнулся Тикаки.

— Так точно.

— Но он ведь осматривал Боку?

— Он только заглянул к нему, даже не входил в палату.

— Не входил в палату? Странно… И это называется осмотрел? — Тикаки вспомнил, каким безапелляционным тоном Сонэхара излагал ему своё заключение.

— Да, и вот ещё, — Ямадзаки полистал свою книжку, — в 13.21 прибыл доктор Танигути и до сих пор находится в корпусе.

— А, Танигути здесь? Вот здорово! — Тикаки не удержался от радостного восклицания.

Он тут же хотел идти в палату Боку, но Ямадзаки продолжал говорить с явным намерением на этот раз не упустить в своём докладе ничего…

— Ещё вам звонил главный врач. Просил вас зайти.

— Сказал, по какому поводу?

— Нет, ничего такого…

— Впрочем, я и так знаю. Это всё по поводу Боку. Потом схожу.

— И ещё Ота. Он съел весь обед.

— Вот как? Всё съел сам?

— Я при этом не присутствовал, но всё, что ему поставили на стол, как-то незаметно исчезло.

— Значит, всё-таки съел. — Тикаки не скрывал своего торжества. — Я так и знал. Синдром Ганзера, как правило, сравнительно быстро проходит. Но не исключено, что он опять станет странно себя вести. А ещё что-нибудь необычное в его поведении было?

— Он попросил письменные принадлежности. Я долго колебался, дать ему или нет, пытался звонить вам, но не дозвонился. Так что на свой страх и риск дал ему карандаш и клочок бумаги.

— Прекрасно. Ну и что он?

— Прилежно пишет. По мне, так пусть лучше пишет, чем вопит целыми днями. Как бы это сказать? Он кажется вполне нормальным, не верится, что перед тобой сумасшедший.

— Да? Я внимательно его обследую. — Тикаки вспомнил слова Фудзии: «Боюсь, что вы ошибаетесь. Он просто придуривается». Конечно, ему хотелось, чтобы его диагноз подтвердился, но факт остаётся фактом: он ещё слишком неопытен и вполне может ошибаться. Как только выяснилось, что симптомы, обнаруженные у Оты, совпадают с описанными в медицинских справочниках, он ощутил какую-то неуверенность: а может, ему кажется, а на самом деле никакого сходства и нет?

Войдя в палату Боку, Тикаки обомлел. Пол, стены и даже частично потолок были очищены от налипшей на них блевотины, чистое постельное бельё сверкало белизной. Боку лежал в трусах и в марлевой повязке, по рукам и ногам бинтами примотанный к койке. К левой части грудной клетки были на резиновых присосках прикреплены электроды, рядом Танигути манипулировал переносным электрокардиографом. Двое санитаров почтительно стояли рядом совсем как бодхисаттвы при Будде.

— Привет, — кивнул Тикаки, глядя на профиль Танигути. Толстая бровь медленно зашевелилась, как гусеница.

— С сердцем у него всё в порядке. Никаких изменений миокарда тоже нет. Я взял у него кровь и мочу на анализ. Перед этим вымыл его всего с мылом. И знаешь что? Эпидермис не обнаруживает никаких признаков обезвоживания. То есть можно сказать, что состояние его удовлетворительно во всех отношениях.

— То-то и оно… — Тикаки некоторое время стоял, переводя взгляд с кончиков пальцев Танигути, проворно крутивших ручки настроек, на кривую, появлявшуюся на диаграммной ленте. Танигути специально для него сделал ещё одну электрокардиограмму.

Прикрученный к кровати, как подопытное животное, Боку, судя по всему, смирился, во всяком случае, он лежал не шевелясь, дыхание у него было ровное. Марлевая повязка, надетая, скорее всего, для того, чтобы в случае чего рвотная масса не попала на окружающих, оставалась сухой. Обтянутый кожей череп, ввалившиеся глаза не отрываясь смотрят в потолок. Тикаки это показалось странным, он привык к тому, что, входя в палату, всегда натыкался на напряжённый, враждебный взгляд Боку.

— Когда я его осматривал утром, — сказал он, наклонив голову, — у него была аритмия. Пульс учащённый.

— У него он и сейчас такой. — Танигути ткнул пальцем в кардиограмму. — Но это функциональные изменения. Ничего особенного.

— Вот как… — кивнул Тикаки.

Трудно было не считаться с мнением Танигути, который в университете специализировался по кардиологии.

— Пойдём в ординаторскую, там обсудим. — Привычным движением Танигути снял электроды с груди Боку и стёр остатки солевого раствора. Затем развязал бинты, стягивавшие его запястья, и снял с лица маску. Освобождённый Боку повернулся к Тикаки и как спрут вытянул губы. Он явно приготовился извергнуть из себя фонтан рвоты. Тикаки отступил, защищаясь, но вместо рвоты изо рта Боку вырвался воздух.

— Я сделал ему промывание желудка. Он теперь совершенно пуст, — засмеялся Танигути. — Сейчас дам ему барий и сделаем рентген желудка. Прямо сейчас на каталку — и в рентгеновский кабинет. Томобэ уже, должно быть, заждался.

Выйдя из палаты Боку, они пошли в смотровую.

— Да уж, ты ничего не упустил, — сказал Тикаки моющему руки Танигути. — Я даже не ожидал. Но, видишь ли, без досконального обследования невозможно понять, что с ним. Сейчас важно одно — спасти ему жизнь, а для этого необходима по возможности полная информация о его организме. Я тебе очень благодарен.

— Ну и прекрасно, — оглянулся на него Танигути, теперь он вытирал руки. — А то я боялся, что ты рассердишься. Когда ты попросил меня его осмотреть, я заглянул в его карту и обнаружил, что ему в последнее время не делали никаких анализов, ничего… Вот я и взял на себя смелость… Тем более что после обеда я совершенно свободен.

— Да я знаю, — смутился Тикаки. — Это общий порок всех психиатров: мы склонны пренебрегать анализами и прочими исследованиями, связанными с функционированием внутренних органов. А в последний месяц я целиком сосредоточился на проблеме его питания, так что и вовсе не до того было. Убрали в палате тоже по твоему распоряжению?

Танигути кивнул.

— Знаешь, — принялся оправдываться Тикаки, — я старался добиться того, чтобы в палате убирались ежедневно, но санитары нос воротят — мол, грязно слишком, вот и запустили. А этот (он махнул рукой куда-то в сторону медицинского поста) не хочет портить отношения с санитарами и не передаёт им мои распоряжения.

— Ну, каждый день убираться невозможно, — утешил его Танигути. — Просто в такой грязи нельзя было его обследовать, поэтому я и потребовал, чтобы убрали. Ну ладно, я пошёл в рентгеновский кабинет.

— А каково твоё заключение? — остановил его Тикаки. — Я имею в виду, надо ли продолжать принудительное питание, поможет оно ему продержаться или нет?

— Результаты анализов крови и мочи будут готовы через четыре дня. До этого времени я предпочёл бы не делать никаких выводов.

— Это понятно, но каково общее впечатление?

— Мне кажется, что он в порядке. Ну, скажем, на девяносто процентов.

— Спасибо.

Раздался стук в дверь, и вошёл фельдшер.

— Доктор Танигути, всё готово.

Боку уже лежал на каталке. Санитары стали в головах и в ногах, Танигути и фельдшер — по бокам. Проводив взглядом эту небольшую процессию, Тикаки подошёл к палате Тёскэ Оты и тихонько заглянул туда.

Придвинув к изголовью стул, Ота что-то прилежно писал. Большая голова неуверенно сидела на тонкой шее. Иногда он переставал писать и о чём-то задумывался, покачивая головой — точь-в-точь как тигр из папье-маше.

Услышав скрежет ключа в замочной скважине, Ота вздрогнул. Но тут же узнал Тикаки и расплылся в улыбке.

— А, это вы доктор. Давненько не заглядывали. Я уже и соскучиться успел. — Внезапно в его голосе зазвучали плаксивые нотки. — Что-то тошно мне. Сунули неизвестно куда, сижу один-одинёшенек и всё думаю — что же со мной будет… Хоть бы одно знакомое лицо. Здесь не то что в камере: вызвать никого невозможно, даже врача своего и то не дозовешься. Вот я и захандрил. Еле-еле вас, доктор, дождался. Всё спрашиваю, где я, где я, а мне даже этого никто сказать не хочет. Злые такие, просто ужас…

— А как ты сам думаешь, — испытующе спросил Тикаки, — где ты?

— Да знаю я, доктор, — развязно ответил Ота. — Это наша тюремная психушка.

— Вот и прекрасно. А откуда знаешь? Если никто тебе не хотел говорить?

— Будто сами не знаете, — подмигнул Ота. — От уборщика, конечно.

— Правда? Ну, а теперь скажи, когда тебя сюда привезли?

— Вот этого-то я и не знаю. Очнулся уже здесь. Всадили мне укольчик, ну, я и сомлел. Наверняка так всё и было. А ведь у меня с головой-то всё в порядке. И чего меня сюда засунули?

— А как ты сам думаешь?

— Откуда мне знать? — Ота сел прямо и поклонился Тикаки. — Доктор, может, вы мне объясните? Зачем меня в эту дыру запихали? Может, вздёрнуть решили, ну и там, чтобы подготовить…

— Ну, уж это ты хватил! Просто ты вёл себя странно, вот тебя и госпитализировали. Ответь-ка мне ещё на несколько вопросов. Когда ты меня видел в последний раз?

— В последний? Когда ж это было? Что-то не припомню. Давненько вроде бы. Может, недели две? Вы приходили ко мне в камеру. Кажись, в конце января. Ну точно! Ещё у вас был насморк. Вы всё время хлюпали носом.

— Ну вот, прекрасно помнишь. А сегодня ты со мной не виделся?

— Сегодня… А разве сейчас мы не видимся?

— Нет, раньше. Не помнишь? Мы ещё долго разговаривали?

— Негоже насмехаться над человеком, доктор. Мы с вами виделись две недели назад.

— А ты помнишь, как утром ходил на спортплощадку?

— Ещё бы! Холодно было, жуть! Я вовсе не хотел туда идти, был не в настроении: у меня птичка с утра ничего не ела… Но потом всё-таки взял себя в руки и пошёл — мне надо было увидеться с Какиути…

— А кто это, Какиути?

— Да вы что, доктор, будто сами не знаете! Нобору Какиути, знаменитый поэт-смертник…

— Да, теперь припоминаю, вроде есть такой. А почему тебе захотелось с этим поэтом увидеться?

— Я же говорю, был не в настроении. А с ним поговоришь, и вроде легче становится.

— Да, интересный он человек, этот Какиути.

— Он у нас христианин. Верующий.

— Такой же, как Кусумото?

— Такой, да не совсем. Кусумото — католик, а Какиути — протестант.

— Ты вроде бы тоже протестант.

— Да вы что! — с достоинством сказал Ота. — Я и то, и другое.

— Вот оно что… Ты, значит, и то, и другое? — горько усмехнулся Тикаки.

Ота регулярно встречался с католическим священником, в его камере стояла деревянная фигура Девы Марии, но иногда он ходил и на протестантские проповеди. Более того, он никогда не упускал возможности встретиться с любым появлявшимся в тюрьме проповедником, какое бы вероучение тот ни исповедовал. При этом им руководило не столько религиозное чувство, сколько желание получить от этого проповедника что-нибудь материальное, впрочем, он и не думал это скрывать. Всё, полученное от проповедников — книги, фигурки святых, чётки, распятия, — он аккуратно расставлял на своём шкафчике и берёг, как ребёнок бережёт шарики или наклейки. Нетрудно себе представить, как удивились бы эти проповедники (смертники встречались с ними только в специальных молельнях), если бы вдруг заглянули в его камеру. Но Ота не стремился никого обмануть, просто в его глазах был хорош любой проповедник, что-то ему подаривший, а значит, хороша была и его вера, во всяком случае, он с почтением и благодарностью выслушивал всё, что ему говорили. В глазах Тикаки, человека нерелигиозного, столь явное стремление к контактам со священниками свидетельствовало по крайней мере об интересе Оты к религии.

— А о чём ты разговаривал с Нобору Какиути?

— Но я ведь вам уже говорил. У меня птичка перестала гадить, вот я его и спрашивал, что мне делать. Какиути ведь мастак приручать птиц.

А я уже дважды терпел неудачу, дохнут они у меня. Он-то ни одной не потерял, выкармливает, пока они не вырастут, а потом отдаёт кому-нибудь из наших, из нулевой зоны.

— Ну, и что было потом?

— Откуда я знаю? Вдруг что-то как ударит, словно душу вдруг из меня вышибли, и всё.

По его словам, Ота не помнил больше ничего: ни как его тащили на носилках в медсанчасть, ни как потом переносили в больницу, ни как он рыдал, ни как его осматривал Тикаки. То есть по всем признакам у него было более широкое, чем при синдроме Ганзера, истерическое расстройство сознания типа А. Но что если на самом деле Ота всё прекрасно помнил и только разыгрывал потерю памяти? Тогда от диагноза Тикаки не оставалось камня на камне. В его ушах снова зазвучал голос начальника зоны Фудзии: «Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит». С одной стороны, налицо были все симптомы, вплоть до мельчайших, но с другой — не исключено, что Ота был просто виртуозным симулянтом. За время своей работы в тюрьме Тикаки не раз встречался с подобными ловкачами и несколько раз даже попадался им на удочку.

В тюрьме легче жить, ежели ты сумасшедший. Тем, кто во время слушания дела обнаруживает признаки слабоумия или психического расстройства, обычно смягчают наказание, к тому же условия в госпитале куда приличнее, чем в камере, — там и кормят лучше и дисциплина не такая жёсткая. Опять же — выход из камеры на приём к врачу какая-никакая смена обстановки, новые впечатления. Поэтому к Тикаки, единственному психиатру в тюрьме, стекались толпы пациентов. Он выслушивал многочисленные жалобы на боли в самых разных частях тела, от макушки головы до кончиков пальцев. Кто-то громко и многословно нёс всякий вздор, кто-то жаловался на бессонницу и требовал снотворного, кто-то наоборот просил, чтобы ему прописали что-нибудь тонизирующее, потому что он испытывает постоянный упадок сил и сонливость. Некоторые бессмысленно плакали. Другие постоянно смеялись собственным мыслям, нервируя окружающих. В первое время Тикаки по университетской привычке старательно осматривал каждого и старался назначить ему подходящее лечение, за что регулярно получал нагоняй от главврача: мол, большинство приходящих к нему на приём пациентов, если не все, — симулянты, и если он каждому будет выписывать лекарство, то госпитальная аптечка, и без того бедная, быстро опустеет. Постепенно Тикаки стал осмотрительнее, набрался опыта и научился различать, кто симулирует, а кто нет, но вот совсем недавно снова попался. Заключённому с синдромом одичания, который ел в камере свои экскременты, он поставил диагноз «шизофрения», тот был признан на суде психически неполноценным и отправлен в городскую больницу. Но через полторы недели он полностью выздоровел и был выписан из больницы, после чего написал Тикаки весьма язвительное письмо.

«Я размочил в воде чёрный хлеб, выложил его на раздаточное окно и нарочно во время обхода стал есть. Вы мне очень помогли тем, что признали у меня психическое расстройство».

— Ты говоришь, что внезапно потерял сознание? — спросил Тикаки. — Ну, это ладно, а вот говорят, ты хочешь подать жалобу о нарушении Конституции, это правда?

— Да, хочу, — ничуть не смутившись, подтвердил Ота. — Сейчас как раз пишу судье план-проспект дополнений к рапорту. Тут нет словаря, и у меня не очень хорошо получается. Доктор, вы бы вернули меня в камеру поскорее. Мне тут не нравится.

У Оты задёргалась желтоватая щека.

— Будешь хорошо себя вести — отправлю в камеру. Но если у тебя по-прежнему бывают провалы в памяти, тебе пока ещё рано туда возвращаться.

— Да нет, я в порядке. Не будет у меня никаких провалов. Сейчас очень важное для меня время. Может, удастся заставить судей понять, как страдают приговорённые к смерти. Вот и адвокат считает, что стоит попробовать. Чуть-чуть подтолкнуть, и такое бесчеловечное наказание станут считать нарушением Конституции. Всем же будет лучше. Я не о себе забочусь, я человек пропащий, убьют меня, не убьют — всё равно. Но некоторых просто жалко убивать. Вот Какиути, к примеру. Он ведь никому не сделал ничего плохого. Так, пошалил неудачно, и в результате погибло несколько человек. По мне, так эти, которые производят азот и отравили ртутью тысячи людей, куда вредоноснее.

— Значит, заботишься об общем благе? Ты сам это придумал? — спросил Тикаки. Он неторопливо прохаживался по палате, заложив руки за спину.

— Да ладно вам, доктор. — Ота рассмеялся. — Странные вещи вы говорите. А как ещё можно придумать, если не самому?

— Ну, может, тебя научил кто. К примеру, тот же Какиути.

— Не надо так шутить! — Ота энергично затряс головой. — Какиути согласен со своим приговором. Он говорит, что заслужил смертную казнь, и совершенно спокойно ждёт, когда его убьют.

— Ну, тогда Кусумото. Он ведь из интеллигентов…

— Ну и шуточки у вас, одна другой хлеще! — Ота гневно уставился на Тикаки, всем своим видом выражая крайнее возмущение. — Стану я слушать, что болтает Кусумото! Да я его терпеть не могу!

— Ладно-ладно, успокойся. — Тикаки уселся на койку рядом с Отой. — Извини. А в чём основные пункты твоей жалобы? Я имею в виду, какие аргументы ты приводишь, утверждая, что смертная казнь — слишком жестокое наказание и потому не соответствует Конституции?

— Вы серьёзно спрашиваете? — Ота отодвинулся, подозрительно глядя на доктора.

— Серьёзно. — Тикаки подался вперёд.

— Ну, хорошо. Если вы серьёзно, то я тоже отвечу серьёзно. Понимаете, мы, смертники, боимся вовсе не того, что нас вздёрнут на виселицу. Конечно, если об этом задуматься, то боязно, но ведь умираешь-то мгновенно, каким бы манером тебя ни убивали — будь то виселица, будь то электрический стул или гильотина. Миг, и тебя нет. Так что виселица ничуть не хуже всего остального. Страшно другое — не знать, когда именно тебя убьют. Ведь как это бывает — сначала суд, одно заседание, другое, потом наконец выносят приговор — смертная казнь, но никто не знает, когда этот приговор будет приведён в исполнение, это решает лично министр юстиции и отдаёт соответствующий приказ. Вы только подумайте — никто, кроме министра, не знает, когда и каким образом тебя казнят! Вот что чудно! Приговорят тебя, скажем, к смертной казни и несколько лет не трогают, а потом в один прекрасный день этот министр юстиции, сидя в сортире и извергая из себя говно, вдруг вспоминает о тебе и решает — всё, пора, и тебя тут же убивают. Разве не странно — человека лишают жизни, убивают только потому, что другому человеку неожиданно взбрело это в голову? Все эти годы мы каждый день, — слышите? — каждый день, трясёмся от страха, не зная, когда нас убьют, и наши страдания во много раз, в тысячу, две тысячи раз превышают количество дней, здесь проведённых, а министру до всего этого и дела нет! Да с какой стати мы должны мучиться, пока министру в сортире не втемяшется, видите ли, в голову, что уже пора? Или, может, вам кажется, что так гуманнее — когда после приговора нас на неопределённо долгий срок оставляют в живых? А ведь это ожидание смерти и есть самое страшное, лучше уж сразу умереть. Неужели вы считаете, что это гуманно? А, доктор? Ведь осуждённые тоже люди, они тоже страдают. Многие давно смирились с мыслью, что их ждёт смертная казнь. Так почему бы не убить человека побыстрее? Разве мало одной казни? Зачем эти лишние муки? И что самое нелепое — ведь никакой закономерности здесь нет. Иногда приговор приводят в исполнение почти сразу. А иногда — вот как у Тамэ или Кусумото — человека оставляют жить и не трогают в течение долгих лет. Получается, что не все приговорённые равны, дискриминация какая-то получается. Разве это справедливо? А? Как вы думаете, доктор?

— Ты прав, — серьёзно сказал Тикаки. — С этим я согласен. В современном положении о смертной казни много несправедливого.

— Вот видите! Если бы эта несправедливость шла от Бога, мы бы терпели, потому что раз Бог так установил, значит, так тому и быть, но ведь эту несправедливость установили люди, так почему мы должны терпеть.

Тикаки подумал, что человек, перед ним сидящий, способен самостоятельно мыслить. Может, прав был начальник зоны Фудзии, считающий, что Ота просто «ловкий пройдоха и кого угодно обведёт вокруг пальца»?

— Давай лучше о другом поговорим, — сказал Тикаки, внимательно следя за зрачками Оты и стараясь не упускать ни малейшего его движения. — Ты вот говорил, что тебя обманул твой дядя Рёсаку Ота. А он утверждает, что это ты его обманул.

Скривившись, Ота закрыл глаза. У него был такой вид, будто на него неожиданно вылили ушат холодной воды. Но уже в следующую минуту он приподнял веки и искоса взглянул на Тикаки:

— А вы что, встречались с Рёсаку, доктор?

— Пока нет. Но собираюсь.

— У Рёсаку язык хорошо подвешен. Он и вас надует запросто. Но от кого вы слышали о Рёсаку?

— Может, от тебя?

— Ну, не мог же я говорить, что обманул его.

— Я видел ваши личные дела. У меня создалось впечатление, что вы оба сваливаете вину друг на друга.

— Неправда! — У Оты покраснели щёки. — Я не вру. Рёсаку нарочно повернул дело так, что меня посчитали зачинщиком.

— Да ладно тебе, — неопределённо сказал Тикаки. — Каждый выгораживает себя.

В палату вошёл Ямадзаки и сказал, что Тикаки просит к телефону доктор Танигути. Тикаки поднялся, чтобы уйти, и Ота крикнул ему в спину:

— Доктор, мы же ещё не договорили. Что вы собираетесь делать, когда увидитесь вы с этим треклятым Рёсаку? Выпустите меня отсюда! Хватит, осточертело! Здесь у меня ничего не выходит! Нет больше мочи терпеть!

Не обращая внимания на его вопли, Тикаки вышел из палаты, и Ямадзаки с грохотом захлопнул за ним дверь. Танигути сообщил, что никакой патологии в желудке Боку обнаружено не было, и добавил, что Тикаки вызывает к себе главный врач.

6

Все стены были закрыты стеллажами, на них впритык один к другому стояли научные журналы с золотыми надписями на тёмно-синих орешках. «Медицина в исправительных учреждениях», «Криминология», «Судебная медицина», «Уголовное право», «American Journal of Criminal Law»… Рядом размещались внушительные тома медицинских справочников. Здесь царила почти что университетская атмосфера, и только стол напоминал о том, что вы находитесь в государственном учреждении. Бумаги были распределены по ящикам с вырезанными на них надписями: «подсудимые», «осуждённые» — и придавлены сверху круглыми прессами, напоминающими наручники. Оконные стёкла, ежедневно доводимые до блеска санитарами, отличались идеальной прозрачностью, казалось, их вообще нет; за окном белел заваленный снегом двор. Большая сакура, окутанная искрящимся покрывалом, удачно расположенные больничные корпуса, похожие скорее на коттеджи, — трудно представить, что находишься в тюрьме.

— …Всё это мы сделаем. Клубом займёмся сами. Но вот о вызове дополнительного конвоя придётся побеспокоиться начальнику канцелярии. Нет, нет, у главного врача нет таких полномочий…

В силуэте разговаривающего по телефону главврача Титибу, несмотря на общую тяжеловесность, преобладали округлые линии. Выступающий животик, литые плечи, шарообразная голова. Волосы на темени редковаты, но благодаря коротко подстриженным вискам это почти незаметно, зато очертания черепа проступают вполне отчётливо. Воротник белого накрахмаленного халата стискивает бугристую шею. Когда он говорит, второй подбородок то вздувается, то опадает.

Доктор Титибу — личность в медицинских кругах известная. С молодых лет он работал тюремным врачом и одновременно числился научным сотрудником в университете: сначала на кафедре анатомии, где специализировался по центральной нервной системе, потом на кафедре судебной медицины, где сделал себе имя, занимаясь исследованиями в области дактилоскопии и хироскопии, До сих пор раз в неделю он ездит в районный дактилоскопический центр, где занимается научной работой и консультирует молодых специалистов.

Опустив телефонную трубку, начальник небрежно кивнул Тикаки и, разом утратив всю свою озабоченность, неспешно отхлебнул холодного чаю.

— У вас ко мне какое-то дело? — немного раздражённо спросил заждавшийся Тикаки.

Главврач отпил из чашки, сощурил свои и без того узкие глаза и, проглотив чай, сказал:

— Видите ли, я вас разыскиваю уже с обеда.

— Это связано с Боку?

— И с ним тоже. Что вы решили?

— Буду сам наблюдать за ним, как делал это до сих пор. С точки зрения терапии его состояние не представляет никакой опасности.

— Вот те на! — Главврач скосил глаза влево, туда, где размещалась ординаторская. — Но ведь я попросил Сонэхару осмотреть его, и он сказал, что состояние тяжёлое и существует опасность летального исхода.

— Вот как? — Тикаки на миг задумался. Во время обеденного перерыва Сонэхара говорил ему, что никакой опасности для жизни Боку он не видит. Правда, понаблюдав за больным всего две минуты (причём даже не входя при этом в палату), вряд ли можно поставить точный диагноз; к тому же Сонэхара вполне мог говорить главврачу одно, а Тикаки — совершенно другое, — это очень на него похоже.

— Так или иначе, мы окажемся в чрезвычайно неприятном положении, если с ним что-нибудь случится, поэтому вы должны быть предельно осторожны.

— Это понятно. Потому-то я и попросил доктора Танигути провести полное обследование, и он как раз только что заверил меня в том, что с точки зрения терапии больной вне опасности.

— Танигути? — Главврач снова бросил взгляд в сторону ординаторской. — Ну, тогда ладно. Но существует ещё одна проблема. Я имею в виду его психическое состояние. Помнится, вы поставили ему диагноз «истерический спазм пищевода». Каковы ваши прогнозы?

— Да, это и в самом деле основная проблема, — энергично кивнул Тикаки. — Я уже довольно давно являюсь его лечащим врачом, и за всё это время он не сказал ни слова. Его внутренний мир по-прежнему представляет для меня неразрешимую загадку, это-то меня больше всего и беспокоит. Я хотел бы поговорить с ним, понять, что у него на душе. Бросить его сейчас, когда он в таком состоянии, значит просто избавиться от лишних хлопот, это противоречит врачебной этике.

— Это всё, конечно, прекрасно, но ведь дальше-то будет ещё тяжелее.

— Я к этому готов.

— Ну, раз так, дерзайте. Но, знаете, с этими корейцами одной готовности маловато. — Главврач поёрзал, устраиваясь поудобнее, и диван отозвался натужным скрипом. — Ведь, по их мнению, японские законы преследуют одну-единственную цель — несправедливо ограничить их свободу. А уж тюремные правила и прочее вообще пора списать в макулатуру. Основная функция тюрем — ограничение свободы человека, причём это ограничение распространяется на простейшие, самые естественные для обычного общества действия, как то: ходить куда-то одному, есть, разговаривать. Ведь в тюрьме всё это запрещено: нельзя ходить без провожатых, нельзя объявлять голодовку, нельзя заговаривать с другими заключёнными. В обычном обществе если ты не поешь, никому и дела нет, а здесь это рассматривается как нарушение режима. Всё это не очень понятно даже японцам, создавшим эти правила, а уж для корейцев это вообще тёмный лес. Существует «Инструкция начальника управления исправительных учреждений» 1927 года, где говорится о «мерах, которые должны быть приняты в случае голодовки заключённого», так вот эта инструкция предписывает врачам прибегать к принудительному питанию. Когда Боку впервые отказался есть, его наказали за нарушение режима. В знак протеста он объявил голодовку или, правильнее сказать, отказался от приёма пищи — просто стал отвергать всё, что ему давали. Поскольку отказ от приёма пищи тоже рассматривается как нарушение установленного порядка отбывания наказания, он получил соответствующие предупреждения ото всех, кто так или иначе отвечает за поддержание внутреннего распорядка, а именно от постового надзирателя, зонного, начальника службы безопасности, начальника канцелярии. Однако он заявил, что не ест только потому, что не хочет, и продолжал отказываться от пищи. Что касается дальнейших мер, то тут существуют два варианта. Первый — наказать его за нарушение режима. Второй — согласно 44-му параграфу «Правил внутреннего распорядка» приравнять его к больному и, поместив в госпиталь, подвергнуть принудительному питанию. Мы с начальником канцелярии долго спорили по этому поводу. Он считал, что, поскольку с точки зрения общественного порядка поведение Боку является вопиющим нарушением режима, его следует подвергнуть строгому взысканию, чтобы он убедился в могуществе японского законодательства. Я же, как вы понимаете, стоял на том, что для врача на первом месте всегда стоит забота о поддержании человеческой жизни. В конце концов мы пришли к компромиссу. Решили, что сначала его надо госпитализировать, а после того как он окрепнет физически, подвергнуть взысканию.

— Именно тогда-то я его и осматривал. И пришёл к выводу, что он отказывается от еды вовсе не под влиянием случайного каприза, что существуют отклонения психического порядка, с которыми он не может справиться. Он извергает всё съеденное не только потому, что чувствует позыв к рвоте, есть какая-то другая причина, заставляющая его делать это, порой вопреки собственной воле. Это и привело меня к мысли, что его состояние не контролируется сознанием, то есть имеет истерическое происхождение. Разумеется, он извергает съеденное по собственному желанию, только желанию неосознанному.

— Осознанное или неосознанное, но почему у него вообще возникает желание извергать из себя пищу? — решительно спросил главврач, и Тикаки замолчал.

— Точно не знаю. Но поскольку я общаюсь с ним долгое время, кое-что стало проясняться. Мне кажется, им движет в первую очередь ненависть. Ненависть к японцам, которую он впитал с молоком матери и которая за годы жизни в Японии только усилилась, тёмная, мрачная «потусторонняя» сила, в обычное время глубоко запрятанная в его душе. Именно она и заставляет его извергать пищу. Возможно, сам Боку и не подозревает об этом.

— Это-то и страшно. — Главврач снова поёрзал на диване. — И что же, вы готовы сразиться с этой его ненавистью, впитанной с молоком матери? У вас есть достаточные основания надеяться на успех?

— Ну, не сказать чтобы достаточные… — со вздохом сожаления ответил Тикаки.

— Потому-то я и говорю, что это опасно. Вот вам пример. Предположим, вы видите девочку, которая хочет броситься с крыши небоскрёба. Спасти её можно двумя способами: либо убедить отказаться от своего намерения, либо удержать, применив силу. Более надёжный способ — второй. Сначала применить насилие, идя при этом против воли того, кто собирается совершить самоубийство, а уже потом приступать к увещеваниям. Именно этот способ мы и применили в случае с Боку. При этом самый ответственный момент наступает тогда, когда тело того, кого мы держим за руки, не давая ему упасть, начинает тянуть нас вниз, в бездну, от которой темнеет в глазах. В этот момент самое главное не останавливаться, а применить ещё более суровое насилие, к примеру, вызвать на помощь отряд рейнджеров… А способ увещевания, который пытаетесь использовать вы, доктор, самый опасный.

— Но ведь вы… — В голове у Тикаки вдруг мелькнула какая-то смутная мысль, и ему захотелось сразу же её уточнить, поэтому он решил ею поделиться, прежде чем она успела оформиться окончательно. — Но ведь вы в своих рассуждениях исходите из определённой посылки. То есть из положения, что самоубийство недопустимо. А ведь есть и такая общепринятая посылка — следует уважать свободную волю человека. Вы считаете себя вправе не считаться с волей слабой девочки и готовы пойти на всё, даже на насилие, чтобы эту волю подавить. Но разве не бывает таких случаев, когда гораздо лучше дать ей умереть? И если вы не станете прибегать к увещеваниям, навязывая этой девочке свою волю, а просто побеседуете с ней на равных, то может случиться и так, что вы признаете правомерность её желания.

Главврач, опустив глаза, молчал, словно превратившись в зловещую статую.

— И мне кажется, в случае с Боку мы сталкиваемся с тем же самым. Тюремное начальство с самого начала исходило из того, что с волей Боку можно не считаться. Но ведь никто не потрудился даже как следует разобраться, в чём, собственно, заключается эта самая воля.

— Знаете, доктор, — сказал главврач наполовину с сожалением, наполовину с упрёком, — тюрьма — это место, изначально подчинённое силе закона. А в таких местах все действия, противоречащие закону, считаются противоправными. Вот вам и посылка. Медицина же исходит из посылки, что человеческую жизнь следует спасать. Поэтому долг повелевает врачу спасать человека, который задумал совершить самоубийство, даже если это идёт вразрез с волей самого человека. Так уж Устроен наш мир: всякая структура, всякая наука зиждется на определённых посылках.

— Это-то понятно. Но ведь я психиатр и, размышляя о жизни человека, невольно включаю в это понятие и его душу. И если говорить отвлечённо, разве не бывает так, что можно сохранить душу, убив тело?

— Эта мысль не имеет права на существование. — Голос главврача зазвучал резко. — Ведь тогда в тюрьмах невозможно будет работать, а врачи все как один вынуждены будут подать в отставку. Если развить вашу мысль, то тюремщик должен отпустить заключённого, замыслившего побег, а врач — дать яд человеку, пожелавшему покончить с собой.

Тикаки молчал. И не потому, что главврач извратил его мысль до неузнаваемости, а потому, что он сам ещё не был готов к тому, чтобы точно её сформулировать. Ему никак не удавалось додумать её до конца, чтобы суметь выразить в словах.

— Так как же, доктор Тикаки? Давайте всё-таки приостановим отбывание наказания для Боку и переведём его в больницу Мацудзава. Попросим, чтобы прислали отряд рейнджеров.

— Подождите ещё хотя бы четыре дня. Вот придут результаты анализов крови и мочи…

— Четыре дня? Ладно. Но только при условии, что вы, как офицер юридической службы, будете с максимальным вниманием следить за тем, чтобы с этим подсудимым ничего не случилось. Так что решение этой проблемы мы временно, на четыре дня, отложим… А теперь о другом. — Главврач отодвинулся от спинки дивана и положил скрещённые руки на колени. — Видите ли, здесь всё время происходит что-нибудь неприятное: то одно, то другое. Причём решение всегда надо принимать безотлагательно. И в этом случае тоже нельзя терять ни минуты.

— А что такое? — Изменившийся тон главврача заставил Тикаки насторожиться. Но лицо его собеседника было совершенно непроницаемым, как бильярдный шар.

— Я хочу с вами поговорить об Итимацу Сунаде. Вы сегодня его осматривали.

— А, это… — разочарованно протянул Тикаки, с трудом сдерживая улыбку. Похоже, что Фудзии уже успел проинформировать начальство. Можно подумать, что, дав Сунаде снотворное, он совершил нечто из ряда вон выходящее. Смешно!

— Да, я его осматривал. Я прописал ему снотворное, но в этом нет ничего особенного. У меня и в мыслях не было подталкивать его к самоубийству. Скверная какая-то история — подозревать меня на основании доноса…

— Вот те на! — Главврач изумлённо посмотрел на Тикаки. — О каком доносе вы говорите?

— А вы ничего не знали? — спохватился Тикаки, поняв, что поспешил. — Дурацкая история. Кто-то из заключённых нулевой зоны донёс, что я дал Сунаде снотворное, чтобы он покончил с собой. Мне об этом сказал зонный, Фудзии.

— A-а… Так это просто дурацкая история?

— Разумеется. Для меня это было как обухом по голове, вот я и подумал, что вы тоже имеете в виду именно это.

— Нет, вовсе нет, извините, — улыбнулся главврач. — Доносы в компетенции службы безопасности. Пусть у них голова болит. Я хочу поговорить совсем о другом: меня беспокоит психическое состояние Сунады. Вы же знаете, что согласно 479-му параграфу Уголовно-процессуального кодекса приведение приговора в исполнение откладывается, если человек находится в состоянии невменяемости. Можно ли Сунаду подвести под этот параграф?

— Сунада вполне вменяем. Во время сегодняшнего осмотра никакой патологии в его психике я не обнаружил, он только всё время твердил, что хочет крепко заснуть и не просыпаться до завтрашнего утра.

— Вы в этом совершенно уверены?

— Да.

— Ну, тогда ладно. Дело в том, что с этим Сунадой произошла неприятная история…

— А что такое? — всполошился Тикаки.

— Сегодня после обеда он набросился на старшего надзирателя Ито и нанёс ему телесные повреждения. Ито принёс лекарство, которое вы выписали, а Сунада разорался, почему так поздно. Ито попытался его успокоить и приказал выпить таблетки в его присутствии, но Сунада вдруг разбушевался, стал кричать, что это насилие, что он вообще ничего пить не будет, и разбросал таблетки по камере. Утихомирить его не удавалось, он распалялся всё больше и в конце концов сорвал крышку с унитаза и набросился на Ито. Эти крышки очень массивные, представляете, какую силу надо иметь? В первый раз Ито удалось увернуться, но потом Сунада огрел его по голове, и он рухнул. Тут прибежал постовой надзиратель, и между ними завязалась потасовка. Но Сунада просто чудовищно силён — ему удалось и надзирателя отшвырнуть. Потом подоспели пять охранников, и вшестером они еле-еле с ним справились.

— В какое примерно время это случилось?

— Сразу после обеда, минут в пятнадцать второго.

То есть как раз в то время, когда Тикаки отправился в женскую зону.

— Я об этом ничего не знал. Странно.

— Я получил рапорт от начальника службы безопасности. Он просил сообщить обо всём вам, но я не смог вас найти и позвонил в больничный корпус Ямадзаки, попросил его передать, что я вас разыскиваю.

— Простите. Меня вызвали к в женскую зону.

— Сунаду водворили в карцер, и вроде бы теперь всё спокойно, но что с ним делать дальше? Служба безопасности в растерянности. Что там ни говори, а до завтрашнего утра мы должны беречь его как зеницу ока: если он вдруг ещё что-нибудь выкинет или ухитрится нанести себе травму, то неприятностей не оберёшься… У него и раньше была склонность к членовредительству, его неоднократно за это наказывали.

— Да, действительно… — Тикаки вспомнил графу «результаты наблюдений» из личного дела Сунады, в которой фиксировались особенности его поведения. Там было указано, что он обладает повышенной возбудимостью и склонен к членовредительству.

«Данный заключённый в последние несколько дней вёл себя беспокойно, оказывал неповиновение работникам тюрьмы, проявлял склонность к злословию и клевете. Сегодня в 2 часа 5 минут дня я, привлечённый каким-то странным шумом, подошёл посмотреть, в чём дело, и обнаружил, что он полностью обнажился, держит в правой руке что-то похожее на осколок стекла и водит этим осколком по телу, царапая его. При этом он был весь в крови и стонал. На полу валялась разбитая бутылка из-под кока-колы. Я сразу связался с командным пунктом особой охраны и вызвал двоих охранников, с которыми вместе мы открыли камеру и попытались утихомирить заключённого. Однако тот не унимался, испускал оглушительные вопли, его покрытое кровью тело выскальзывало из рук, и удержать его было невозможно, к тому же на полу валялись осколки, и существовала опасность поранить ноги; в конце концов его удалось вытащить в коридор, некоторое время мы боролись с ним там и в конце концов сумели его усмирить» (на полях печать начальника тюрьмы).

«За вышеуказанные нарушения установленного порядка содержания, как то: неповиновение, грубые высказывания, буйство, порча вещей и попытки членовредительства — данный заключённый заслуживает строгого наказания. В настоящее время он относительно спокоен; раны, нанесённые им себе, обработаны в медсанчасти; согласно заключению врача его состояние, как физическое, так и психическое, вполне удовлетворительно. Учитывая тот факт, что заключённый раскаивается в содеянном, и заботясь о его благе, предлагаю наказать его водворением в дисциплинарный изолятор облегчённого типа (1 месяц), запрещением пользоваться библиотекой (1 месяц), запрещением посещать спортплощадку (5 дней). На ваше усмотрение» (на полях печать начальника тюрьмы и пометка: «разрешаю»).

«Данный заключённый отбыл срок наказания (1 месяц дисциплинарного изолятора облегчённого типа, 1 месяц запрещения читать) и возвращён в камеру, где и находится уже неделю. Сегодня на спортплощадке он затеял перебранку и драку с другими заключёнными; были вызваны два охранника, в результате чего ситуацию удалось взять под контроль. Заключённого в наручниках препроводили в контору и, сделав соответствующее внушение, вернули в камеру. Однако и в камере он продолжал громко кричать, беспрестанно нажимал на кнопку вызова, оказывал неповиновение, сквернословил, в результате чего я вынужден был сделать ему замечание и установить за его камерой особое наблюдение, после чего в 3 часа 17 минут дня он вдруг полностью обнажился и, сорвав сделанную из проволочной сетки дверцу шкафчика, начал кусками проволоки царапать своё тело, нанося себе раны. Вспомнив имевший место ранее аналогичный случай, я вызвал на подмогу пятерых охранников. Открыв камеру, мы вытащили заключённого в коридор и надели на него смирительную рубашку. В результате нам удалось взять ситуацию под контроль и восстановить порядок» (на полях печать начальника тюрьмы).

«Данный заключённый постоянно нарушает дисциплину, а именно: оказывает неповиновение, сквернословит, портит вещи, занимается членовредительством, оказывая чрезвычайно вредное влияние на других заключённых. Ему неоднократно делались строгие словесные предупреждения, причём он каждый раз выражал раскаяние и я возвращал его в камеру, но через некоторое время наблюдались факты нового нарушения установленного порядка содержания с его стороны. Я прошу, чтобы его психическое состояние было освидетельствовано авторитетным психиатром» (на полях печать начальника тюрьмы и пометка: «не разрешаю»).

«Данный заключённый в течение месяца вёл себяспокойно, но сегодня, когда после занятий спортом его препроводили в камеру, заявил ответственному за спортивные мероприятия надзирателю К.: «Сегодня нас увели со спортплощадки раньше времени». Я стал разъяснять ему, что это не так, но убедить заключённого не удалось, он ещё больше возбудился и стал сквернословить; когда же ему указали на недопустимость такого поведения, он обнажился, разорвал рубашку на полосы и стал плести из них что-то вроде верёвки, как бы собираясь покончить с собой. Пришлось открыть камеру, и вместе с надзирателем К. мы попытались отобрать у него рубашку, а он вдруг впился зубами в свою левую руку, в то место, где у него татуировка в виде летучей мыши, и вырвал зубами кусок мяса в два сантиметра в поперечнике. Мы тут же связались с медсанчастью и вызвали доктора Таки, но он сказал, что придётся накладывать швы, поэтому заключённого пришлось доставить в медсанчасть, где ему и сделали операцию, которая продолжалась в общем около часа. Заключённый заявил, что, поскольку из его камеры убраны все стеклянные предметы — а они убраны потому, что данный заключённый неоднократно прибегал к членовредительству, — ему ничего не оставалось, как нанести себе раны при помощи собственных зубов, о настоящее время он успокоился и просил прощения у надзирателя К. за то, что позволил себе грубо разговаривать с ним, но я прошу разрешения ещё на некоторое время оставить его в наручниках, для того чтобы сохранить в целости оперированную руку» (на полях печать начальника тюрьмы и пометка: «разрешаю»). «После предпринятой вчера попытки членовредительства, данный заключённый всю ночь провёл в наручниках, но сегодня, наблюдая за ним, я обнаружил, что он ведёт себя вполне спокойно, поэтому с разрешения зонного начальника снял с него наручники. После чего заключённого препроводили в медсанчасть, где его осмотрел доктор Таки, по мнению которого заживление шва протекает вполне удовлетворительно. Что касается зафиксированных на этот раз нарушений установленного порядка содержания, как то сквернословия, неповиновения, членовредительства, то заключённый заслуживает наказания, но, учитывая те обстоятельства, что, во-первых, данный заключённый сразу же принёс свои извинения надзирателю К., а, во-вторых, никакого другого реального вреда никому не причинил, полагаю, что на этот раз можно указать ему на его неблаговидное поведение и в целях предотвращения дальнейших подобных инцидентов ограничиться словесным выговором. На ваше усмотрение» (на полях печать начальника тюрьмы и пометка: «запретить заниматься спортом в течение пяти дней»).

— Вот в связи с этим, — сказал главврач, сжав кулаки и постукивая ими друг о друга, — мне и хотелось бы просить вашей помощи.

— Я слушаю, — не очень уверенно отозвался Тикаки. — Похоже, этот Сунада один из самых трудноуправляемых заключённых.

— Я хотел бы попросить вас тщательно осмотреть его и назначить лечение, которое поможет ему продержаться в относительно спокойном состоянии до конца. Безразлично, какое это будет лечение — аллопатическое или какое-то другое, главное — до завтрашнего утра купировать возбуждение и принять все меры предосторожности, чтобы избежать новой вспышки.

— Я постараюсь сделать всё, что в моих силах. — Тикаки показалось, что при всей своей учтивости главврач явно хочет оказать на него давление, и он невольно насторожился. — Но боюсь, мне это не удастся. И что же тогда? Придётся признать его невменяемым и действовать в соответствии с той статьёй Уголовного кодекса, о которой вы говорили?

— Возможно.

— Ну, а если он окажется невменяемым, кому надо посылать заключение?

— Министру юстиции. Только он обладает полномочиями приостанавливать приведение приговора в исполнение.

— Но в таком случае…

— Доктор Тикаки! — Главврач снова постучал одним кулаком о другой. — Откровенно говоря, мне бы не хотелось, чтобы он оказался невменяемым. Если вы не признаете его психическое состояние удовлетворительным, у нас будут проблемы…

— Однако…

— Но вы ведь только что говорили, что Сунада вполне вменяем!

— Да, на тот момент, когда я его утром осматривал, у меня создалось именно такое впечатление.

— К тому же Сунада сам попросил у вас снотворное. Так ведь?

— Так.

— Но когда у него наступило возбуждение, он выбросил все таблетки. Хотя на самом-то деле сам их просил.

— Ну да…

— И поэтому я прошу вас выписать ему ещё какое-нибудь снотворное, — разумеется, это может быть обычный транквилизатор или какое-нибудь психотропное средство, важно одно — додержать его до завтрашнего утра в спокойном состоянии.

Тикаки молчал. Он легко читал мысли главврача. Итимацу Сунада был наказанием для всей тюрьмы, и чем быстрее его казнят, тем лучше, а значит, признавать его невменяемым было никак нельзя, самое лучшее, что они могли сделать, — погрузить его до утра в глубокий, спокойный сон.

— Вам это неприятно, доктор? — Расслабившись, главврач откинулся на подушки дивана, снова превратившись в бесформенную глыбу. — Работать в таком месте вообще малоприятно. Кстати, я тут недавно разговаривал по телефону с начальником отдела медицинской классификации нашего управления, он мне сказал, что от профессора Абукавы из университета Т. поступил запрос о проведении в тюрьме криминологического исследования, и обещал по возможности оказывать содействие. Вы ведь, кажется, связаны с профессором Абукавой?

— Да, мы с ним учились на одном факультете, только он на курс или два старше, а несколько лет назад он создал кафедру криминологии, и теперь я занимаюсь под его руководством криминальной психиатрией.

— Значит, вы тоже войдёте в группу по изучению подсудимых, связанных с мафией?

— Да, я собираюсь взять на себя черновую работу.

— Это хорошо, что вы не забываете о науке. Постараюсь создать вам необходимые условия. Всем этим лучше заниматься, пока молод. Так как насчёт Сунады, могу я на вас рассчитывать?

— Да, — неожиданно для себя самого покорно ответил Тикаки.

— Ещё раз напоминаю, я бы хотел, чтобы вы постарались продержать Сунаду в спокойном состоянии до завтрашнего утра. Договорились?

— Слушаюсь, — уже с раздражением ответил Тикаки, чувствуя себя припёртым к стене вежливой настойчивостью главврача.

— Ну, тогда пока всё. — Разжав кулаки, главврач принялся растирать Руки. Он постарался изобразить на своём круглом лице улыбку, которая совершенно ему не шла: создавалось впечатление, что он не столько улыбается, сколько усмехается, довольный тем, что сумел одурачить собеседника.

— Да, доктор Тикаки, у меня к вам ещё одна просьба. Даже не столько просьба, сколько мне нужен ваш совет.

— Слушаю вас. — Тикаки осторожно взглянул на главврача, пытаясь догадаться, что скрывается за его улыбкой.

— Речь опять пойдёт о Сунаде. Может, вам удастся как-то его убедить… Дело вот в чём… Сунада распорядился о передаче своих останков медицинскому университету. Вы знаете, так делают многие приговорённые к смертной казни… В настоящее время все университеты испытывают нехватку трупов для анатомической практики студентов. Есть такая благотворительная организация, она называется «Белая хризантема», туда входят те, кто хочет передать свои останки в дар университетам для научно-исследовательских нужд. Сунада тоже является его членом. Я сам врач и с уважением отношусь к его решению. Однако из-за сегодняшнего инцидента у нас могут возникнуть определённые трудности. Не понимаете? В общем-то ничего особенного, просто Сунада после своей схватки с надзирателями имеет кое-какие ссадины и внутренние кровоизлияния. Наличие подобных повреждений у трупа может быть превратно истолковано, и у тюремного начальства будут неприятности. Конечно, трупы, предназначенные для занятий в анатомичке, обычно от полугода до года выдерживаются в формалине, после чего следы от ссадин и кровоизлияний исчезают, но с Сунадой дело обстоит немного иначе: он ведь постоянно занимался членовредительством, у него изрезана кожа на всём теле, и одно это уже может вызвать подозрении. А сегодня, поскольку он опять разбушевался, пришлось вызвать ребят из особой охраны, и эти молодцы немного переусердствовали, в результате на его теле возникло много повреждений, которые могут быть приняты за следы жестоких пыток. Современные студенты-медики, как правило, экстремисты, а Сунада к тому же завещал свой труп вашему университету Т., представляете, чем это нам грозит? Ведь ваш университет настоящий рассадник конфликтных ситуаций в научном мире. Самым лучшим решением проблемы был бы выход Сунады из этого общества. Если мы сумеем убедить его написать соответствующее заявление, дело удастся замять. Во всяком случае, так считает начальник тюрьмы. Это его идея. Вот я и решил с вами посоветоваться, доктор, как вы считаете, не удастся ли вам уговорить Сунаду? В настоящее время вам он доверяет более, чем кому бы то ни было. Даже находясь в карцере, всё время требовал, чтобы позвали вас.

— Боюсь, что я не смогу этого сделать, — резко ответил Тикаки. — Он вправе сам распоряжаться своим телом. Терпеть не могу соваться в чужие дела.

— Но это вовсе не называется — соваться в чужие дела. — Главврач изменился в лице, но улыбаться не перестал. — Скорее нечто вроде дружеского совета. Ведь всё это делается в первую очередь ради него самого.

— Но… — удивился Тикаки, — вы же только что говорили, что это нужно тюремному начальству?

— Нет-нет, в первую очередь это нужно ему самому. Видите ли, он всегда мечтал о том, что передаст своё тело студентам в идеальном состоянии, и после каждого случая членовредительства очень беспокоился, не останутся ли на коже шрамы. Приставал к врачам, следил, чтобы его как следует лечили: однажды ему показалось, что у него остался какой-то шрам на руке, так он потребовал встречи со мной. Он постоянно придирался к врачам, обвинял их, при том что сам наносил себе эти раны. Человек он капризный до невозможности. Так или иначе, несомненно одно — Сунада спит и видит, чтобы сохранить своё тело совершенным и красивым. Оно ведь для него с самого рождения было единственным предметом гордости, он так носится с ним, что просто диву даёшься! Представляете, даже просил разрешения завести эспандер и гантели, чтобы заниматься в камере бодибилдингом. Когда ему в этом отказали, он разбушевался и опять за своё — исцарапался весь до крови. От него всего можно ожидать, но на теле своём он просто помешан, всегда холил его и лелеял, стараясь сделать ещё более великолепным, совершенным — этого нельзя не признать. И нынешние ссадины и внутренние кровоизлияния для него большой минус. Поэтому, если вы ему скажете, что лучше не отдавать медикам своё тело вовсе, чем отдавать его в таком несовершенном, можно сказать безобразном, виде, вы сделаете это ради него самого, разве не так?

Трудно было понять, серьёзно говорил главврач или шутил. По лицу его по-прежнему блуждала улыбка. Но, договорив, он закрыл глаза, и когда через некоторое время открыл их, его лицо снова было серьёзным.

— И всё же… Это как-то странно… — наконец выдавил из себя Тикаки. — Ведь на этот раз его ссадины — дело рук надзирателей, это их недочёт, хотя и понятно, что они всего лишь хотели поддержать порядок… Его вины здесь нет, так что ответственность должно взять на себя тюремное начальство. По-моему, естественнее было бы либо отложить казнь, либо предоставить Сунаде какие-то привилегии. Разве не так?

— Постойте-ка, но ведь Сунада начал первый. К тому же он действительно прибегнул к насильственным действиям с нанесением телесных повреждений; в результате Ито получил рану в затылочной части головы, на которую пришлось наложить три шва, и он сможет вернуться к исполнению своих служебных обязанностей только через две недели. Виноват же в этом Сунада. В сущности говоря, он должен быть подвергнут наказанию за нарушение установленного распорядка, более того, его действия можно рассматривать как насильственные в отношении лица, отвечающего за правопорядок, то есть его вполне можно было бы привлечь к судебной ответственности.

— Ну, тогда… — протянул Тикаки, скользя взглядом по пространству между узкими глазами и коротко подстриженными волосами главврача, — наверное, так и надо сделать. Начнётся судебное разбирательство, и казнь будет отложена. Разве так для него не лучше? — Договорив, Тикаки вдруг понял, что его словам не хватает убедительности. Ведь сам Сунада говорил ему совсем другое. Сделал вид, будто хочет задушить Тикаки, а потом объяснил, что не будет этого делать только потому, что тогда его будут судить за убийство и казнь отложат, а это совсем не в его интересах.

— Нет, для него это не лучше. — Похоже, что от внимания главврача не укрылась нерешительность, прозвучавшая в последних словах Тикаки. — Сунада хочет умереть как можно скорее. Он неоднократно подавал письменные прошения, требуя, чтобы его убили побыстрее, и мне, когда мы были с ним один на один, говорил о том же. Даже когда на него накладывали взыскание за буйство, он всегда беспокоился, не отложат ли из-за этого казнь.

— Пожалуй, вы правы… — Тикаки, сам того не желая, усмехнулся. Нельзя было не оценить осведомлённости главврача. Тут, словно желая окончательно добить Тикаки, главврач заявил:

— Именно поэтому существует только одно решение, при котором реально учитывались бы интересы Сунады, — он должен отказаться от идеи дарить свой труп медикам. Нам это решение тоже представляется самым гуманным. Потому-то я очень рассчитываю на вашу помощь…

— Так или иначе, я дам ответ только после встречи с Сунадой, — сказал Тикаки, чувствуя себя побеждённым. — Я должен понять, что он думает по этому поводу в настоящее время. Без этого я не могу ничего обещать.

— Это конечно. Что ж, надеюсь на вас.

— Тогда… — Тикаки уже встал было, но тут же сел снова. — А нельзя отложить приведение приговора в исполнение на некоторое время? Это было бы компромиссным решением. Если отложить казнь на несколько дней или на неделю, его раны успеют зажить. Тогда и он сможет осуществить мечту всей своей жизни, и у вас не будет никаких неприятностей.

— Увы… — Главврач вздохнул с искренним сожалением. — Нынешнее законодательство этого не допускает. Приговор должен быть приведён в исполнение в течение пяти дней со дня получения начальником тюрьмы соответствующего приказа от министра юстиции. Приказ относительно Сунады поступил во вторник, так что последний срок — воскресенье. Но в воскресенье по заведённому в нашей тюрьме порядку казнить нельзя, так что остаётся только суббота, — мы и так постарались оттянуть как могли. К тому же прокурор, который будет присутствовать при казни, уже извещён, так что изменить день никак невозможно.

Раздался стук в дверь. Поклонившись, вошёл старший надзиратель Ито. Его голова была замотана белым бинтом — результат травмы, нанесённой Сунадой. Впрочем, этот бинт не так уж сильно и изменил его внешность — Ито давно уже обладал прекрасной белоснежной шевелюрой. С синяками на красных щеках, с налитыми кровью глазами, он выглядел довольно грозно.

— В чём дело? — неожиданно грубо спросил главврач.

— Я хотел поговорить с вами о санитаре Маки. Он плохо ладит с другими санитарами, задирает перед ними нос, мол, раз он и в прошлую отсидку был санитаром, все должны его слушаться. Никакой управы на него нет.

— Но Маки лучше всех работает в операционной. Ему известно всё до тонкостей. Если уж и искать кому-то замену, то только не ему.

— Слушаюсь, — церемонно ответил Ито. Со старшими по званию он вёл себя иначе, чем с Тикаки и другими молодыми врачами: свойственная ему надменность уступала место беспрекословной солдатской корректности. Говорят, что во время войны Ито был санитаром в пехотных войсках. А главврач был тогда военврачом и имел звание капитана. Тикаки не знал, каковы в те давние годы были отношения между солдатами и офицерами, служившими в пехоте, но, глядя на Ито и главврача, мог получить о них некоторое представление.

— Дело в том, что Маки опять избил Кобаяси. Кобаяси, очевидно из страха перед Маки, не признается в этом, но у него фингал под левым глазом. А Маки, сколько ни спрашивай, твердит одно — знать ничего не знаю.

— Да уж, положеньице! Маки и дело своё знает, и вообще подходит по всем статьям… А что говорит доктор Таки?

— Что санитары и их отношения его не интересуют…

— Да, на Таки это похоже… Ему нет никакого дела — дерётся санитар или нет, главное, чтобы справлялся во время операций. Такой у него принцип. Ладно, понятно. Я вызову Кобаяси и всё у него выясню. В крайнем случае придётся пожертвовать Кобаяси…

— Но Кобаяси умеет снимать электрокардиограммы, его не отпустит доктор Танигути.

— Да, положеньице… — снова протянул главврач, явно хорошо помня, что Танигути был сокурсником Тикаки. — Что ж, надо подумать. Кстати, как твоя голова? Всё ещё болит? В любом случае ты можешь взять отгул. Сугая тебя подменит. Мы только что разговаривали с доктором Тикаки о Сунаде. Что ты о нём думаешь?

— Как бы вам сказать…

— К примеру, как ты считаешь, в своём он уме или нет?

— У него точно не все дома. Взять хотя бы этот случай. Я понёс ему лекарство, хоть у меня работы было по горло. К тому же он был первым, кому я пошёл после обеда. А он стал хулиганить, почему так поздно… Ну просто ни в какие ворота не лезет. Надзиратель — должность вполне почётная и ответственная… А из-за таких вот психов иногда хочется плюнуть и всё бросить…

— Ты ведь хорошо знаешь Сунаду?

— Конечно. Он ведь как сел в тюрьму, так и не вылезает из медсанчасти. И каждый раз я его отвожу на осмотр, приношу ему лекарства, а когда ночью дежурю, делаю уколы, так что он тоже очень хорошо меня знает. Ещё бы не знать, когда я постоянно вокруг него кручусь. Вот и давеча я подумал — завтра ему уже срок, надо бы зайти и заодно попрощаться, а вышло вон что, сам же и получил по голове! Скотина неблагодарная! С такими нужно кончать чем скорее, тем лучше… В нулевой зоне психов хоть отбавляй, да ещё в этом году почему-то совершенно никого не казнят, вот они и скопились, а это нехорошо в плане дисциплины. Их бы всех убрать подчистую, а то работать невозможно…

— Сунада рассердился, потому что ты поздно принёс лекарство?

— Во всяком случае, он так говорит. На самом-то деле вовсе не поздно. Лекарство надо принимать после еды, а я после обеда зашёл к нему первому. Он несёт что-то несуразное вроде того, что как только услышал мой голос, так ему сразу захотелось меня прикончить, ну словно шлея под хвост…

— Ладно, об этом потом, — сказал главврач, и Ито, поклонившись, вышел. Отвечая, он всё время стоял по стойке смирно.

— Так я рассчитываю на вас, доктор, — сказал главврач, и Тикаки встал. По телу сразу разлилась какая-то тяжесть: у него было такое ощущение, будто ему предстояло выполнить очень скучную и трудоёмкую работу. Но как только он вышел в коридор, тяжесть сменилась возбуждением, и он быстро зашагал вперёд.

7

Карцеры расположены на втором этаже пятого корпуса за конторой, там, где их легче всего охранять. Открыв дверь, тут же упираешься носом в бетонную стену с двумя низенькими металлическими дверцами, похожими на печные заслонки. Будто бы перед тобой печь для обжига древесного угля с двумя топками. За каждой дверцей — отдельный карцер. Водворённый туда заключённый может вопить и буйствовать сколько ему угодно — ни один звук не просочится наружу. Вслед за тремя надзирателями из особой охраны Тикаки подошёл к дверце. Один из надзирателей открыл глазок и окликнул Сунаду, но ответа не получил. Тикаки тоже прильнул к глазку и заглянул внутрь. Сначала он не мог ничего различить в полумраке, кроме какой-то странной синей глыбы, потом понял, что это человек. Лоб человека был заклеен широким пластырем, запястья забинтованы, он лежал ничком, но, приглядевшись, Тикаки узнал Сунаду Его руки были зафиксированы впереди кожаными наручниками. Кожаные наручники — это что-то вроде толстого кожаного ремня: сначала им опоясывают человека, затем к нему же пристёгивают запястья, так что, в отличие от металлических наручников, они не только сковывают запястья, но и вообще лишают человека возможности шевелить руками.

— Ну, что он? — шёпотом спросил пожилой надзиратель.

— Откройте камеру, — спокойно попросил Тикаки.

— Только осторожнее. — Пожилой надзиратель сделал глазами знак молодым, чтобы страховали его с обеих сторон, и стремительным движением повернул ключ в замочной скважине. В нос шибануло затхлой подвальной вонью. Она шла от зиявшей у дальней стены дыры уборной. Прикрываемый с двух сторон надзирателями, Тикаки шагнул вперёд.

— Эт-то ещё что такое? Выметайтесь, чтоб духу вашего здесь не было! Недоумки! Никого не желаю видеть! Только что ведь говорил начальнику, чтобы меня оставили наконец в покое! Валите отсюда, да поживее! Я хочу быть один!

Сунада сидел, прислонившись спиной к стене и вытянув вперёд ноги. На голубой тюремной робе темнели пятна подсохшей крови. Лицо было краснее обычного, рубец на левой щеке (след драки с бандитами в баре города Тиба, сразу же после инцидента у скалы Осэнкорогаси), налившись кровью, алел, как свежая рана.

— К тебе доктор, — сказал пожилой надзиратель. — Доктор-психиатр, ты ведь у всех душу вытянул, требовал, чтобы его позвали. Эй, не видишь что ли, это тот доктор, которого ты так ждал.

— А пошёл он… Толку от этих брехунов… Давайте, валите отсюда все. Недоумки! Вы что, не слышите, что я говорю? Щас всех порешу! Дерьмо!

Сунада быстро поджал под себя ноги и легко вскочил. Поскольку обе его руки были зафиксированы на поясе, он не мог до конца разогнуть спину и, пригнувшись, рванулся вперёд, целясь головой в грудь Тикаки. Отпихнув движением плеч кинувшихся на него надзирателей, резко боднул лбом выставленные вперёд ладони Тикаки и повалил его. Шлёпнувшись задом на пол, Тикаки увидел, как на него надвигается страшное, свирепо ощерившееся лицо. Пока он извивался, пытаясь оттолкнуть Сунаду, тот впился зубами в указательный палец на его правой руке. «Сейчас откусит!» — подумал Тикаки, но уже в следующий миг зубы Сунада разжались, и его оттащили надзиратели.

— С вами всё в порядке? — спросил один из надзирателей.

— Да ладно, ерунда, — ответил Тикаки и тут же скривился от боли. Из пальца сочилась кровь, у основания ногтя виднелись следы зубов.

— Больно, конечно, но ничего. — Тикаки принялся шарить по карманам, но ни в халате, ни в пиджаке носового платка не было.

— Простите, дайте-ка я… — пробормотал надзиратель. Стерев кровь с пальца бумажной салфеткой, он заклеил ранку бактерицидным пластырем. Сунада лежал на спине, двое надзирателей прижимали к полу его руки.

— Пойдёмте-ка уже отсюда.

— Нет, я хочу поговорить с ним.

— А как рука, ничего?

Сквозь пластырь проступила кровь, болел палец по-прежнему сильно. Но эта боль словно подхлестнула Тикаки. Ему хотелось понять её причину, понять Сунаду.

— Ладно, хватит с него, — обратился Тикаки к надзирателям. Они подняли Сунаду, и тот сел на пол, скрестив ноги. Тикаки, тоже скрестив ноги, сел напротив.

— Эй, что это с тобой? Ты звал меня, и я специально пришёл… Да что ты уставился, не смотри на меня такими страшными глазами. Что я-то тебе сделал?

— Убирайся! Ты мне не нужен. Не хочу иметь с тобой никакого дела. Молокосос совсем, а уже такая наглая рожа. Неизвестно ещё, кто на кого уставился. Я тебя не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. А чего бояться, ведь я уже одной ногой в могиле. Что, никогда кожаных наручников не видел? Не будь их, тебе, докторишке тюремному, со мной ни в жизнь не справиться. Да не пялься ты так на меня! Вали отсюда, да поживее. А то я тебя опять как тяпну, будешь знать! — Сунада снова обнажил белые собачьи клыки, но кусать Тикаки не стал, ограничился тем, что обвёл взглядом ноги стоявших вокруг надзирателей и сплюнул на ботинок того, кто помоложе. Тот инстинктивно отдёрнул ногу, и Сунада ухмыльнулся.

— Надо же, какой нежный! Ну и надзиратели пошли — боятся слюны! Скоты. Валите отсюда! Все! Осточертели. Оставьте меня одного!

— Послушай, ты, — крикнул пожилой надзиратель, — ты что это себе позволяешь, негодяй? Кусать доктора за палец! Ради кого он, по-твоему, сюда пришёл?

— Осточертели вы все!

— Так или иначе, — спокойно сказал Тикаки, — ты ведь, кажется, хотел получить снотворное? Чтобы крепко заснуть и не просыпаться до завтра?

— А что, ты его принёс? — на лице Сунады появилось более осмысленное выражение.

— Нет пока. Но сходить за ним недолго.

— Поздно, раньше надо было думать.

— Но я ведь могу отмерить тебе точную дозу, так что ты проспишь без задних ног до завтрашнего утра, а когда надо будет, разом проснёшься.

Сунада молчал, похоже было, что слова доктора затронули его за живое. Словно увещевая надувшегося ребёнка, Тикаки сказал:

— Ну ладно, с лекарством всё понятно. А каких-нибудь других желаний у тебя нет? Ну, к примеру… — Тут Тикаки осёкся, не зная, что сказать. Он вдруг осознал тщетность своих усилий. Этот человек завтра умрёт сей непреложный факт встал перед ним чёрной каменной стеной. Какие там желания! Завтра утром истекает его срок. И всё исчезнет: беспокойство, гнев, желание получить снотворное, страх, одиночество. Останется только труп. Прекрасно сложенный труп в ссадинах и синяках. Главврач просто вешал ему лапшу на уши. Убеждать этого человека отказаться от мысли отдать своё тело медикам — бесчеловечно. Тикаки стал вспоминать, что записано в протоколе состояния тела Сунады. Обычно в таком протоколе даётся неумелый штриховой рисунок обнажённого тела и фиксируются все особые приметы: черты лица, увечья, татуировки, родимые пятна и пр. У Сунады кроме рубца на левой щеке есть ещё шрам от ножевого удара длиной в 15 сантиметров на левом боку. И бесчисленное множество мелких шрамов: от его рук, ног, туловища и даже головы тянутся карандашные линии, в конце которых указана форма и величина каждого шрама. На левом предплечье имеется татуировка — «Железка через Галактику», рядом непонятно что обозначающие изображения летучей мыши и цветов сакуры, чуть выше кисти — веер. Рядом с пенисом примечание красными чернилами — в крайнюю плоть введены двадцать три стеклянных шарика, миллиметров в пять диаметром. Эти шарики Сунада выточил сам во время предыдущей отсидки из осколков бутылки и зеркала, после чего сам же ввёл их в крайнюю плоть, надрезав её. Когда Тикаки стал работать в тюрьме, его поразило количество людей, кустарным способом сделавших себе эту нехитрую операцию. Разумеется, её основная цель — придать остроту сексуальным ощущениям, но не только это, шарики являются предметом особой гордости заключённых — чем их больше, тем лучше. Их количество, так же как отрезанные пальцы у мафиози, свидетельствует о способности человека переносить боль. При таком количестве шрамов, татуировок и шариков разве кто-нибудь обратит внимание на какие-то там ссадины и синяки? Завтра утром, меньше чем через двенадцать часов, этот человек умрёт, вернее, будет убит, его убьёт тюремная машина, частью которой является и сам Тикаки. Это убийство будет совершено при помощи куда более жестоких орудий, приспособлений и способов, чем даже эти кожаные наручники, которые сдавливают теперь его тело, придавая ему такой жалкий вид

Тикаки глубоко вздохнул и, ощущая во рту неприятную горечь от сознания своей беспомощности, проговорил, будто обращаясь к самому себе:

— Правду говоря, я почти ничего не могу для тебя сделать. Разве что какую-нибудь ерунду. Я ведь тоже один из тюремщиков. Как бы я ни хотел тебе помочь, моё положение этого не позволяет. Но я пришёл сюда потому-то ты звал меня. Почему ты меня звал? Ты знал — я обязательно приду. Ты хотел о чём-то меня просить. У тебя уже почти не осталось времени. Дорога каждая минута. Когда я смотрю на тебя, у меня душа болит.

— По-настоящему болит? — В голосе Сунады прозвучала озабоченность.

— Да, по-настоящему. Сейчас не то время, чтобы тебя обманывать.

— Да уж. Как, больно? — И Сунада взглядом показал на указательный палец Тикаки.

— Немного болит. Но уже меньше.

— Ах, доктор, я вовсе не хотел вас кусать. Так, попугать малость. Вы уж простите. Извините, что причинил вам боль.

— Да ладно, ничего особенного.

— Так вы не сердитесь?

— Нет, не сержусь.

— Вот и отлично, — засмеялся Сунада дряблым, горьким смехом. — Затосковал я, вот что. Ну и захотелось свиданьице получить с приятными мне людьми. Ну там с вами или, скажем, с начальником воспитательной службы, а то и с кем-нибудь из нашей нулевой зоны… Не так уж и много таких… С кем бы позволили, с тем и встретился. Завтра ведь тю-тю, прости-прощай… Так хоть попрощаться-то можно? Другие-то перед приведением в исполнение получают свидание с родственниками, а я чем хуже? Вот и захотелось мне с разными людьми увидеться, вместо, значит, этих самых родственников. А тут папаша-надзиратель из медчасти явился и велит — пей лекарство немедленно, ну мне кровь и бросилась в голову. Ведь лекарство-то это вы для меня специально приготовили… Ну я ему и говорю, дай, мол, мне его, потом выпью, а он как разорётся — либо пей сейчас, либо ничего не получишь. Убил бы на месте!

— Значит, ты передумал? Когда я тебя осматривал, ты сказал, что хочешь сразу же лечь и заснуть, или нет? Надзиратель Ито — ну который из медсанчасти, просто хотел выполнить твою просьбу. Он очень добросовестный человек. А чего бы ты хотел? У тебя, значит, оказалась масса дел, и ты собирался бодрствовать до позднего вечера?

— Да, правду говоря, я и сам не знаю. У вас на приёме я только и мечтал о том, как бы заснуть поскорее да покрепче. А как остался один, так и скумекал, сколько ещё всего нужно сделать. Надо бы, думаю, написать братьям, мамаше, ну хоть по нескольку слов. Что-нибудь типа: «Счастливо оставаться, наконец вздохнёте спокойно без меня, дармоеда поганого, не от кого будет нос воротить…» Ну и потом… Нет, не могу говорить, когда эти тут торчат, вот если бы мы были вдвоём…

— Вы нас не оставите наедине? — спросил Тикаки. Надзиратели переглянулись. После недавнего инцидента начальник службы безопасности строго-настрого приказал им никого не оставлять один на один с Сунадой. Пожилой надзиратель, напрягшись, молча сжал в руках дубинку. Скрипел кожаный пояс, запах кожи мешался с запахом уборной, снова и снова напоминая о том, что они находятся в подвале.

— Вот дерьмо! — вдруг вспылил Сунада. — Сквалыги чёртовы! Никому не верят! Ну и ладно, тогда убирайтесь все! Прочь! Скоты! — Сунада стал извиваться всем телом, пытаясь освободить прижатые кожаными ремнями руки. Бинты на одном из запястий ослабли, и он впился в них зубами. Потом резко тряхнул головой, и от бинтов только клочья полетели. Надзиратели отскочили. Пожилой взял наизготовку дубинку.

— Вот и получается, что тебе нельзя верить! Чуть что, сразу начинаешь хулиганить!

— Да вы же не понимаете ничего, тупые, хоть кол на голове тёши! дерьмо! Придурки!

Кожаный пояс, растянувшись, сполз до самого пупка. Но всё-таки он был очень прочным: даже у Сунады не хватало сил, чтобы его разорвать. Мускулы на его руках и животе вздувались, ходили под кожей, словно копошились неведомо как заползшие туда зверьки.

— Я попрошу, чтобы с тебя сняли наручники, — спокойно сказал Тикаки. — Раз уж так получилось, пусть и они послушают. Ты только не буянь, тогда все будут спокойно сидеть и слушать. Ну, так как же? Может, снимете с него наручники и сядете вот здесь?

Пожилой надзиратель некоторое время колебался, потом всё-таки с опаской снял с Сунады кожаные наручники и, видя, что тот не думает буянить, осторожно уселся рядом с Тикаки. Его примеру последовали и двое других. В результате все уселись вокруг Сунады. Сунада растёр запястья, попеременно размял плечи, потом, словно глава семьи, собирающийся склонить домашних к согласию, обвёл взглядом присутствующих. В тесной камере, насыщенной испарениями человеческого тела, было душно.

— Вот ещё! Ничего особенного я вроде не собираюсь говорить, ну такого, чтобы меня все слушали. Я всегда был шалопаем и вёл себя хуже некуда. Но я ни на кого не в обиде, сам виноват. Завтра меня убьют, и тут уж ничего не попишешь, не надо было убивать самому. Но вот что я хотел бы узнать напоследок: что ж это получается, значит, все люди такие — каждому охота хоть кого-нибудь да прикончить? Вот ты, к примеру, что скажешь? — Словно учитель, задающий вопрос ученику, Сунада обратился к одному из молодых надзирателей, тому самому худощавому юноше, который отдёрнул ногу, когда на неё попал плевок. Застигнутый врасплох, тот вытаращил глаза.

— Тебе никогда не хотелось кого-нибудь прикончить?

— Нет! — Надзиратель явно растерялся.

— Будто бы? — Сунада склонил голову набок. — Я не имею в виду ни с того ни с сего, я имею в виду, если вдруг накатит на тебя и кажется: ну всё, сейчас порешу… Ведь когда так накатит, то и себя уже не помнишь, только одно на уме — убить бы… И так хочется убить, просто жуть!

— Нет, со мной такого не бывает.

— А со мной вот бывает. Вдруг всё в глазах помутится… Ну вроде как когда перед тобой какая-нибудь мерзкая гадина — змея там, ящерица, ядовитое насекомое, которое нужно немедленно раздавить, уничтожить… Да.

— Животные — совсем другое дело, их нельзя равнять с людьми. — Молодой надзиратель взглянул на своих напарников, словно ища у них поддержки, и, наткнувшись на взгляд Тикаки, отвёл глаза.

А Тикаки в тот момент как раз пытался догнать ускользающую от него мысль о мире «по ту сторону» бытия. Если допустить, что с той, другой, стороны этого мира существует иной мир, мир кромешной тьмы, тот мир, который на миг мелькнул перед ним, когда он шёл по коридору, и тут же исчез, то и импульс к убийству себе подобных, очевидно, передаётся людям именно оттуда. Именно в том потустороннем мире мужчина из клиники общается с инопланетянами, женщина по имени Нацуё Симура отправляется в дальний путь со своими детьми, а Боку извергает из себя свою ненависть. Именно там Тёскэ Ота зарезал семью из четырёх человек, а Итимацу Сунада убил десять женщин. Этот мир по ту сторону бытия не виден из нашего мира, ибо находится позади источника света. Но ему, Тикаки, на миг удалось подглядеть его. И что самое страшное, он даже способен, процентов этак на пятьдесят, смириться с его существованием. Ему, всё на те же пятьдесят процентов, было понятно, а на остальные пятьдесят — непонятно, почему Сунада совершил убийство, но точно так же ему было понятно и одновременно непонятно другое — почему государство должно казнить Сунаду или, вернее сказать, убить его, ведь казнь ничем не отличается от убийства. Государство кое-как держится на ногах, придавленное непосильным бременем тьмы; частицы этой тьмы постоянно просачиваются вниз, и оно подбирает их, сортирует, помещает в специально отведённые для них места — тюрьмы. Государство может поддерживать в своих пределах свет только потому, что наполнило тьмой тюрьмы. И получается, что свет этот — чистое надувательство. Довольно небольшого толчка, и государство опрокинется во тьму.

— Честно говоря, со мной такое тоже бывает, — Тикаки почему-то перевёл взгляд на набухший пах Сунада, — правда, довольно редко, но иногда я прихожу вдруг в такую ярость, что себя не помню и мне хочется кого-нибудь убить.

Молодой надзиратель, словно выражая своё несогласие, потряс головой. Остальные тоже явно приуныли. Тикаки медленно продолжил:

— Люди убивают себе подобных, убивают тех, кто им мешает… В сущности, это такое же естественное человеческое действие, как приём пищи или совокупление. Есть случаи, когда убийство разрешается — предлог найти ведь всегда можно, — это война, революция, смертная казнь. Как говорится, во имя справедливости… Вроде того, как бабульки из общества защиты животных с удовольствием едят свинину и говядину…

— Но я…

— Ты самый обычный человек.

— Но я-то убивал не во имя какой-то там справедливости. Просто для удовольствия.

— Ну, это в сущности одно и тоже. Ведь восстанавливая справедливость, человек тоже получает удовольствие. Именно поэтому так популярно всё связанное с убийствами. И книги, и телевизионные сериалы — там ведь всех убивают направо и налево, и чем больше трупов, тем больше нравится публике…

— Ну вы меня успокоили, док. А то я психовал, думал, ну что я за нелюдь… Ведь и впрямь, все кому не лень только и пишут, что о совратителях, маньяках-убийцах да насильниках… Знаете, доктор, у меня к вам просьба.

— Какая?

— Не нужно мне никакого лекарства. Я передумал. Сегодня я вообще не хочу ложиться. В конце концов это моя последняя ночь, и я не хочу ничего упускать, ни одного момента. Можно?

— Разумеется. Это время целиком в твоём распоряжении. Можешь его использовать, как тебе угодно.

— И ещё у меня есть птичка. Я её сам выкормил. Такая милая, летает по камере, а позовёшь, сразу на ладонь садится. Я к ней привык. Когда меня не будет, она заскучает одна. Так вот я бы хотел, чтобы её отдали Тёскэ Оте. Он любит птиц, к тому же он мне говорил, что его птичка вот-вот подохнет от запора. Пожалуйста, доктор.

— Хорошо, я всё сделаю.

— Интересно, Тёскэ до сих пор хнычет? Утром на спортплощадке он всё время рыдал, жаловался, что его птичка помирает. А потом ещё и в обморок хлопнулся, ну совсем как баба. Слишком уж он у нас нежный. Доктор, вы не знаете, как он? Я видел, его куда-то унесли на носилках…

— С ним всё в порядке, — сказал Тикаки, подумав, что на данный момент Тёскэ Ота действительно вполне здоров и никаких симптомов Ганзера у него не наблюдается. Однако это временное улучшение, в один прекрасный день его снова затянет в пучину безумия. В мозгу у Тикаки в который раз всплыли слова «по ту сторону». Ота то выплывает из огромного мира тьмы, то снова погружается в него.

— И ещё одно… Что же это такое было, запамятовал… — Сунада, скрестив руки на груди, погрузился в размышления. Тикаки вспомнил о просьбе главврача. Ему ведь ещё предстояло отговорить Сунаду от идеи завещать своё тело медикам.

— Как раны? — спросил Тикаки, глядя на залепленный пластырем лоб Сунады. Его взгляд скользнул по красному блестящему рубцу на его левой щеке.

— Да чего там, ерунда.

— Но я слышал, тебя поранили довольно сильно.

— Чего? Вот уж брехня! Какое там поранили! Что я, ран не видел? Да у меня их полно! Вот, гляньте-ка!

Сунада высвободил левую руку и закатал рукав. Рука между запястьем и локтем была испещрена множеством продольных и поперечных шрамов, кожа была совсем как у слона или носорога. Эти шрамы остались от порезов, которые он нанёс себе сам осколками стекла. Кровоподтёки, судя по всему возникшие недавно, делали руку похожей на лиловую географическую карту, но они не были так заметны, как рисовалось Тикаки. Если уж что и могло волновать главврача, то скорее бесчисленные шрамы, разбросанные по всему телу, а вовсе не недавние раны.

— Говорят, ты член «Белой хризантемы»? — неуверенно спросил Тикаки.

— А что такое? — на миг удивился Сунада, но тут же смекнул, в чём дело. — А, ясненько. Это вам главный сказал. Ведь чтобы завещать свой труп, нужно подтверждение тюремного начальства, вот я к нему и обратился. Но ведь о таких вещах не обязательно говорить во всеуслышанье, я и молчал, ни вам не говорил, никому вообще.

— Ты не передумал? Я имею в виду, ты и сейчас готов оставить своё тело медикам?

— С чего это я должен передумать? — засмеялся Сунада, но в следующий миг на его лице появилось озабоченное выражение. — А что, что-то не так с моим телом?

— Да нет, в общем-то ничего… — запинаясь, выговорил Тикаки.

— Похоже, всё-таки что-то не так. — Сунада интуитивно понял, что Тикаки недоговаривает. — А что такое? Моё тело не подходит для исследований?

— Да нет, вполне подходит, — твёрдо сказал Тикаки.

— Правда? Моё тело им пригодится?

— Разумеется, пригодится.

— Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно. Меня доктор Таки научил, как надо всё оформить. Три года назад меня приговорили к смертной казни, и я разбушевался чуток… Ну и попал в конце концов к доктору Таки, он меня подлечил. Тогда-то он мне и сказал, что студентам-медикам не хватает трупов для анатомических исследований. И ещё — что есть такое добровольное общество, они там считают, что мёртвое тело глупо сжигать сразу же, лучше, если сначала оно послужит людям, ведь обидно же, когда сжигают без всякого проку. А придумал всё это ва-а-жный такой доктор по анатомии, его зовут Фудзита… Не знаю, как там дальше. Он и сам завещал своё тело для науки. Когда я об этом узнал, сразу подумал — вот то, что мне нужно. Пошевелил мозгами и сообразил — а ведь здорово, если моё тело послужит для науки или там для образования. Я только боялся, не станут ли остальные члены этого общества нос воротить, узнав, что тело завещает такой, как я, ну, короче, приговорённый к смертной казни… Взял и написал письмо в правление общества, и тут же ко мне на свидание пришёл один из учредителей, большая шишка между прочим, адвокат, он сказал, что сам завещал медикам своё тело и что сделать это может каждый, а кто такой — им без разницы, все тела у них равны, они берут все. Ну я обрадовался, конечно. Ещё он мне сказал, что, если у человека слишком много жиру, студентам трудно расчленять его тело, поэтому я сразу же начал заниматься спортом. Вот, гляньте, видите, в каком хорошем теперь состоянии моё тело — сплошные мускулы. Сегодня утром я тоже как следует потренировался, в последний ведь раз. Вы, небось, когда были студентом, тоже занимались анатомией, так что можете меня понять…

— Да, конечно, — сказал Тикаки и вдруг почувствовал, как сильно болит у него палец. Надо постараться пересилить себя, чтобы его собеседник ничего не заметил. И тут же — ощущение горечи во рту. Такой же, как когда на него брызнула блевотина Боку. Внезапно откуда-то из глубин его памяти всплыл давно забытый эпизод.

Он тогда анатомировал руку. Пытаясь отыскать ускользающий нерв, осторожно надсекал мышцу и зажимал сухожилия крючками, когда же ему наконец удавалось поймать белое, прятавшееся в тканях волокно, у него возникало ощущение, будто он сумел отыскать исток реки, ради которого забрался в несусветную горную глушь. От обнаруженного им нерва отделялось множество тонких нервных волокон, каждое из которых непременно вело к какой-нибудь мышце. В руке не было абсолютно ничего бессмысленного; мышцы, кости, сосуды, нервы соединялись в единое и неповторимое сложное целое, причём каждая, по-своему совершенная, часть этого целого вносила посильную лепту в движения руки. Представив себе, как точно и деликатно действуютмышцы и кости, когда рука выполняет какую-нибудь работу, Тикаки вдруг почувствовал, что у него темнеет в глазах. Он не знал, чья это рука, единственное, что можно было сказать, — она принадлежала старому сухощавому человеку, скорее всего крестьянину, но ему вдруг представилось совершенно ясно, как эта рука когда-то жила, держала мотыгу, топор или кисть, ласкала женщину, выполняла привычные повседневные дела, и при этом каждое её движение определялось трудно вообразимой, слаженной работой нервов, мышц и костей.

Он занимался этой рукой ежедневно в течение месяца, когда к нему как-то зашёл его школьный приятель, который учился на филологическом факультете: ему вдруг захотелось взглянуть на человеческий труп. Тикаки долго колебался, прежде чем повести его в анатомичку, где студенты-медики препарировали трупы, расчленённые на отдельные части — головы, руки, торсы, ноги. Он предвидел, что зрелище, привычное для медиков, может оказаться непереносимым для филолога. «Держись, главное не пугаться», — предупредил он, и друг ответил: «Ничего, я привык к человеческим трупам» — и, улыбнувшись, добавил, что, когда у него умерли отец и бабушка, он совершенно спокойно разглядывал их останки. Но, едва вступив в анатомичку, он позеленел и, воскликнув: «Какой кошмар!», зажал пальцами нос. Рассматривая, как диковинных зверей, студентов, которые со скальпелями и ножницами в руках возились над трупами, поминутно заглядывая в лежащий рядом цветной анатомический атлас, он добрался до руки Тикаки и прошептал: «Каким жалким зрелищем может быть человеческая рука!..» — «Да ты что, — возмутился Тикаки. — Ты только посмотри, как эта рука замечательно устроена. Видишь, вот нервы. Они, словно чистые ручьи, перебегают из мышцы в мышцу». — «Да ладно тебе!» — Выдавив улыбку, друг отвернулся. Он наверняка принял слова Тикаки за шутку, но разуверять его было бессмысленно. К тому же Тикаки не обладал особенным даром слова. Зрелище расчленённого трупа с обнажёнными мышцами, кровеносными сосудами и нервами заставило его друга содрогнуться от ужаса и отвращения, но сам Тикаки давно уже преодолел это вполне естественное для обычного человека ощущение. Тогда-то он и понял, что стать врачом — значит разрушить общепринятые стереотипы, и годы учения на медицинском факультете только укрепили его в этой мысли. Однажды на занятиях по хирургии ему поручили держать крючки. Студент-старшекурсник с хирургического отделения сделал разрез и, пройдя толстый слой жира, стал быстро продвигаться дальше, пока не дошёл до красной мышцы, в которой, уже медленно, принялся орудовать скальпелем. Внезапно откуда-то изнутри вырвалась струйка крови и ударила Тикаки прямо в лицо. Марлевая повязка тут же пропиталась тепловатой жидкостью, и он отпрянул, испугавшись, что кровь попадёт ему в глаза. Хирург тут же истошно закричал: «Болван! Не отпускай крючки! Ты что, крови не видел? Да врач ты или нет?» И Тикаки удалось заставить себя не обращать внимания на кровь, бьющую ему в лоб и в глаза, до самого конца операции он стоял совершенно неподвижно и держал крючки. Наверное, именно тогда ему и удалось преодолеть свойственный любому нормальному человеку страх перед кровью.

— Правда, понимаете? — переспросил Сунада.

— Да, — кивнул Тикаки.

— Это хорошо, — довольно засмеялся Сунада. — Я ведь всегда был никчёмным дураком. А когда я попал сюда, мне вдруг захотелось сделать хоть что-нибудь полезное. Вот я и завещал свой труп для науки. Когда я услышал об этом от доктора Таки, то рассердился: ну и мура, думаю. Но когда он мне всё объяснял, я понял — это то, что нужно. Потом я говорил об этом с другими, но они меня только на смех подняли, ерунда, говорят, и только Кусумото, — помните, вы его тоже осматривали сегодня утром? — так вот только он один со мной согласился. Я этому Кусумото рассказал всё, как мне доктор Таки говорил. Что, мол, только врачи уважают человеческие трупы и больше никто.

— Никогда бы не подумал, что доктор Таки… — Тикаки стало странно, что такому молчуну, как доктор Таки, удалось убедить Сунада.

— Доктор, — сказал Сунада, приблизив к нему лицо, — простите, что я вас укусил. Нехорошо получилось…

— Да ладно, всё уже прошло.

— Я так рад, что вы пришли. Передайте привет доктору Таки, ладно?

— Хорошо, обязательно передам.

— Ну вот, вроде бы и всё. Да, вот ещё что — доктор, меня что, так до самого конца и будут держать в этом карцере? Нельзя ли меня всё-таки выпустить?

— Конечно. — Тикаки, улыбнувшись, поднялся на ноги. — Я немедленно поговорю с начальником службы безопасности. Если тебе ещё о чём-нибудь захочется со мной поболтать, не стесняйся, зови. Я сегодня дежурю, так что всю ночь буду на месте.

— Правда? Вы будете здесь ночью? Вот здорово! — оживился Сунада.

Тикаки вышел из камеры, и за ним следом гуськом вышли надзиратели. В карцере остался один Сунада, его крупное тело, казалось, занимало всё тесное пространство, невозможно было поверить, что только что вокруг него сидели ещё четыре человека.

— Прощай! — сказал Тикаки, обращаясь к телу Сунады, к этому прекрасному, тренированному телу. Сунада поднял руку, и в тот же момент дверца захлопнулась. Тикаки показалось, что Сунада позвал его изнутри. Но стены карцера, оснащённые прекрасным звукоизоляционным устройством, не пропускали никаких звуков, в коридоре всегда было тихо, как в гробу.

8

Когда Тикаки увидел цифру 400, у него тут же заболело в груди, словно в сердце вонзилась игла. В ряду одинаковых жёлтых дверей, только эта, на которой стояла цифра 400, излучала какой-то особый холодный свет. Он подошёл к посту, и незнакомый надзиратель взял под козырёк, тот невысокий худощавый мужчина с нездоровым цветом лица, в мешком сидящем на нём мундире, судя по всему, был ровесником Тикаки.

— Кто у вас в четырёхсотом номере?

— А вы откуда? — Надзиратель явно нарочно задал этот вопрос, ведь белому халату Тикаки он должен был догадаться, что перед ним врач.

— Я из медсанчасти. Мне хотелось бы кое-что выяснить насчёт этого номера. Ведь это, кажется, Рёсаку Ота?

— Ну и что из того?

— А то, что я хотел бы его видеть.

— А в чём, собственно, дело? — подозрительно посмотрел на Тикаки надзиратель.

— Видите ли, — дружелюбно сказал Тикаки, — соучастник Рёсаку Оты, Тёскэ Ота, сегодня был госпитализирован. И мне хотелось бы расспросить о нём Рёсаку Оту.

— У вас есть разрешение на посещение?

— Разве нужно разрешение?

— А как же? Нулевая зона. — Надзиратель держался очень официально, но, судя по всему, он был просто не очень уверен в себе.

— И чьё разрешение нужно? — заискивающим тоном спросил Тикаки: ему очень не хотелось ранить самолюбие собеседника. Судя по всему, этот молодой надзиратель не знал, что врач, тем более психиатр, имеет право осматривать заключённых без всякого разрешения. Тикаки по долгу службы часто приходилось бывать в самых разных корпусах и зонах, до сих пор никаких разрешений у него не требовали.

— Ну… — замялся надзиратель и небрежно передёрнул плечами.

— Я психиатр. Понимаете, сегодня у соучастника Рёсаку Оты, Тёскэ Оты, вдруг обнаружилось сильное психическое расстройство: он несёт всякий вздор, чаще всего связанный с Рёсаку Отой. Мне обязательно надо встретиться с ним, для того чтобы поставить правильный диагноз. Я, конечно, могу сходить за разрешением к начальнику тюрьмы или начальнику службы безопасности, но, видите ли, дело срочное. Тёскэ очень возбуждён, и в целях поддержания порядка чрезвычайно важно утихомирить его как можно быстрее.

— Понятно. — Услышав слова «в целях поддержания порядка», которые здесь, в тюрьме, являются самым веским аргументом, надзиратель дрогнул и, звеня связкой ключей, пошёл по коридору. Его не столько убедили разъяснения Тикаки, сколько он просто не сумел дать ему должный отпор. Теперь он явно сердился на себя за это и даже дверь камеры распахнул демонстративно резким движением.

Рёсаку Оту они застали в самый неподходящий момент — он справлял нужду: сквозь открытую дверь видна была фигура мужчины, который сидел верхом на унитазе и тужился. Унитаз в обычное время служит стулом; для того чтобы этот стул превратился в унитаз, достаточно просто снять крышку, но никаких приспособлений, которые хоть как-то загораживали бы его, нет. Тикаки отвёл глаза, и только когда услышал голос: «Всё, готово дело», медленно снял ботинки и вошёл в камеру

— Я врач из медсанчасти, мне надо бы поговорить с тобой.

В камере ещё сильно пахло, и Тикаки невольно ощутил себя в деревне возле выгребной ямы. Рёсаку почтительно согнул своё по-крестьянски коренастое тело: он сидел в церемонной позе, положив руки на колени и опустив глаза. Полустёртым, морщинистым лицом, обнаруживающим некоторое сходство с Тёскэ — не зря они были родственниками, — он напоминал сидящего у обочины дороги под дождём и ветром бодхисаттву Дзидзо.

— Можно? Я хотел бы кое о чём тебя спросить. Это связано с Тёскэ. У него невроз, и он всё время говорит о тебе. Вот мне и захотелось с тобой увидеться.

При имени Тёскэ в опущенных глазах Рёсаку что-то мелькнуло. И Тикаки, не желая упускать момента, начал с места в карьер.

— Тёскэ утверждает, что ты обманул его. Что он никогда не простит тебя — ведь он был всего лишь пособником, а ему назначили максимально суровое наказание, квалифицировав преступление как групповое по предварительному сговору с равной ответственностью соучастников. Из-за этого он очень мучается, и на этой почве у него возник невроз. А ты что об этом думаешь?

— Брехня это всё, — злобно бросил Рёсаку. — Этот негодяй просто-напросто распоследний брехун.

— Что именно — брехня?

— Да всё! Всё — от начала до конца. Я ни в чём не виноват. Он всё сделал сам, а теперь врёт, что я его подучил.

— А ты не можешь рассказать более подробно?

— Зачем? Ну расскажу я вам — и что вы будете делать? — Рёсаку бросил беглый взгляд на Тикаки. — Ведь мне уже вынесли приговор, что толку теперь об этом говорить?

— Ты, конечно, прав, — признался Тикаки, — но мне просто хочется знать, как всё было на самом деле. По словам Тёскэ выходит, что во всём виноват его дядюшка, то есть ты, что ты втянул его в эту историю вопреки его желанию. И вот здесь у меня возникают сомнения. Не люблю, когда одного изображают злодеем, а другого средоточием всех мыслимых добродетелей.

— Да без толку. Судья ничего не понял, и вы не поймёте.

— Ну хорошо, о деле я не стану тебя расспрашивать, но, может, ты мне всё-таки расскажешь о Тёскэ? Я врач, а он мой пациент, я хотел бы получить сведения, которые помогли бы мне его лечить.

— И что у него не в порядке?

— А вот это. — И Тикаки ткнул пальцем в собственную голову. Но Рёсаку на него не смотрел. — У него невроз. С головой у него не в порядке, он словно бы повредился в уме и ведёт себя как ребёнок.

— Да всё у него с головой в порядке.

— Ты думаешь?

— Голова у него варит как надо. Просто лентяй, каких мало, вот и учился плохо, а так голова у него не хуже, чем у других.

— Так значит… — начал было Тикаки, но Рёсаку, не слушая его, провал говорить:

— У него с сердцем проблемы, а не с головой. Неблагодарная скотина! Представляете, когда этот негодяй, закончив среднюю школу, болтался без дела, я пожалел его и взял к себе на работу. Его отец, мой младший брат, тоже был тот ещё лоботряс. На своей земле работать не получилось, он — мотыгу за пояс и на заработки, а кому он нужен, хромой-то? Ну, я пожалел их и взял к себе Тёскэ. И лучше бы я этого не делал, с того момента всё и пошло наперекосяк. Этот негодяй, как и папаша его, оказался лоботрясом: только и думал о том, как бы увильнуть от работы. Представляете, пошлю, к примеру, его в горы валить деревья, а он до ночи болтается неизвестно где и ни одного дерева не повалит. Ну, я решил проверить, чем это он занимается, и что же? Оказалось, он прямым ходом в город и целый день режется там в патинко. Зная, что человек он не такой уж и крепкий, я поручил ему выращивать грибы энокидакэ, думаю, хоть здесь сгодится, а он, представляете, все грибы сгноил. Голова-то у него варит, поначалу всё ходит да талдычит — как возьмётся за дело, как то да сё, но дальше разговоров не идёт. Я в конце концов примирился и с этим, ну раз такой уродился, что с него взять, и особенно его не донимал попрёками… А однажды вдруг приходит он и говорит: «Мне тут подарили кой-какое барахлишко — часы, рубашку, носки, подержи пока у себя». Ну, мне это сразу показалось странным. А тут вдруг оказывается, что убили Эйсаку, да не одного, а со всей семьёй. Эйсаку — это мой старший брат, он жил по соседству. Работящий был мужик, выращивал яблоки и всякое такое, денег у него было невпроворот, небось поэтому негодяй и взял его на заметку. Короче, Тёскэ попал под подозрение и полиция пришла ко мне с обыском. Ну и обнаружили вещи, которые он мне оставил; оказалось, всё это краденое, и меня тоже замели. Я-то, дурак, думал — сразу выпустят, ведь я и знать ничего не знал, когда брал эти вещи, а получилось вот что: сказали, будто я и есть главный преступник, то есть я и убил Эйсаку и его домашних. Поверили брехне этого негодяя Тёскэ. А на самом деле он сам всё придумал, сам всех прикончил, а повесил на меня, мол, мы с самого начала были заодно.

— Но почему же на суде его не разоблачили?

— Да как его разоблачишь? Он врать мастак. На месте преступления нашли мои отпечатки, ну и раздули, дескать, я их оставил во время преступления — это надо же такое загнуть? Отпечатки-то дутые! Да я к брату то и дело заглядывал, у него там везде мои отпечатки! А тут ещё Тёскэ набрехал, якобы мы с братом не ладили. Вот вздор-то! Мы всегда дружили. У меня полей 6 танов^[6] 6 сэ,^[7] я в год собирал 26 мешков риса, работал в поте лица и никогда у брата не одалживался. А этот подлюга Тёскэ наплёл с три короба. Будто бы я страшный проныра, просил у брата денег в долг, а тот мне отказал. Ну и как-то так сумел подвести к тому, что мы с братом повздорили. А там пошло-поехало, в конце концов оказалось, что это я подговорил Тёскэ убить семью брата, с которым был на ножах, что это я первым забрался в дом и т. д. Вот так вот. Дальше — больше: выяснилось, что и нож, и меч, которыми было совершено убийство, принадлежат мне, а это уже неопровержимая улика…

— Да, действительно, — задумался Тикаки. Знай он заранее, что сегодня встретится с Рёсаку, он бы как следует проштудировал его личное дело. Когда он брал в общем отделе личное дело Рёсаку Оты, он планировал ознакомиться только с пунктами, касавшимися Тёскэ. В рассказах Тёскэ и в его личном деле Рёсаку представал человеком алчным, постоянно конфликтовавшим со старшим братом из-за земельных угодий, которые тот унаследовал ещё до сельскохозяйственной реформы. Человеком необузданным, который постоянно скандалил с Эйсаку, обвиняя его в том, что тот нарушил договорённость и не передал младшему брату, то есть Рёсаку, после его женитьбы сто цубо^[8] земли и дом. Дебоширом, который во время семейных сборищ на празднике Бон и на Новый год напивался до бесчувствия, буянил и всё крушил вокруг себя. Человеком крайне безнравственным, который развратил своего племянника Тёскэ, приохотив его к азартным играм, спиртному и стимулирующим препаратам…

— Как ты, спиртное потребляешь?

— Да нет, терпеть не могу, я вообще непьющий. Организм не принимает.

— Наверное, любишь азартные игры? Я слышал, в вашей деревне любят сразиться в картишки?

— Это вам, небось, Тёскэ сказал? Вот уж кто любит это занятие. Сколько я ему говорил: брось, до добра не доведёт… Только получит жалованье, и уже нет ничего, будто ветром сдуло… Он вечно клянчил деньги у Эйсаку, да ещё делал это как бы от моего имени, стащил мою печатку и пользовался ею, давая расписки, потому-то я и оказался замешанным.

— Да… — задумался Тикаки. Кто из них двоих говорил правду — Тёскэ или Рёсаку? Оба уверяли, что злодей не он, а другой. Тем не менее суд квалифицировал преступление как совершённое по сговору с равной ответственностью и приговорил обоих к смертной казни. Могли ли судьи, доскональнейшим образом изучившие улики, ошибиться? Даже если допустить, что судебная ошибка не такое уж редкое явление, может ли он, офицер юридической службы, взять на себя смелость усомниться в правильности судебного решения? В конце концов, единственное, что он может сделать в настоящее время, это вылечить Тёскэ. Но достаточно ли этого?

— Кажется, на первом слушании суд склонялся к тому, чтобы принять решение в твою пользу? То есть Тёскэ, как исполнителя, приговорить к смертной казни, а тебе, как пособнику, дать пожизненное?

— Нет, — Рёсаку, подняв лицо, яростно затряс головой. — Ничего подобного не было. Да я никакой и не пособник вовсе. Я невиновен, а потому меня должны были вообще оправдать. Я сказал адвокату: если вы сами сомневаетесь в моей невиновности, то что говорить о судьях? Сказал, что отказываюсь от его услуг. Я этого адвоката нанял сам, продал землю и нанял. Но он оказался никудышным и провалил дело. Стал вешать мне лапшу на уши — мол, пожизненное — это в моём деле большая удача… Ну я и плюнул ему в морду. А ему всё нипочём, знай твердит, пожизненное да пожизненное. Вот я от него и отказался. И на втором слушании пустил дело на самотёк, согласился на казённого адвоката. И знаете, этот адвокат оказался очень неплохим, уж во всяком случае, куда лучше моего… Он сразу добился, чтобы судебное разбирательство шло отдельно, дескать, негоже меня и Тёскэ сталкивать лицом к лицу. Но всё равно ничего не вышло. Даже хуже, чем раньше, — вынесли смертный приговор. Жена плакала-убивалась, жуть. Деток ей, видите ли, жалко. Я ей и говорю — уж если кого и жалеть, то только меня. Нечего было так возиться с этой неблагодарной свиньёй Тёскэ. И вообще хватит, мол, реветь, говорю, лучше скажи детям, когда вырастут, чтоб никому не верили, объясни им, говорю, что все люди до одного брехуны и мерзавцы и верить нельзя никому — ни брату, ни сестре, ни родным, ни близким, ни прокурору, ни судьям. Это моё единственное им напутственное слово. И тогда жена сказала мне странную вещь. Мол, мой братец, папаша этого треклятого Тёскэ, пустил слух, что на первом же слушании я сдрейфил и свалил всю вину на Тёскэ, в результате получил пожизненное и исправительные работы и теперь спокойненько отбываю срок… Наверняка это ему Тёскэ сказал. Сколько ещё он будет врать и морочить людям голову? Вот уж мерзкая тварь! Я вовсе не трус, который дрожит за свою жизнь. Если бы я за себя боялся, дело было бы решено ещё на первом слушании. А я стоял на своём, пока вместо пожизненного не получил вышку. Но ведь противно ни за что ни про что носить на себе клеймо убийцы! А вам как кажется, похож я на убийцу?

— Пожалуй, что нет. — Тикаки потряс головой и, желая подбодрить своего собеседника, подмигнул ему.

Рёсаку с довольным видом рассмеялся, но в смехе его Тикаки почудилось что-то нарочитое.

— Вот, значит, как, вот оно как… Значит, не похож? Ещё бы! Я ведь и не убийца! Всю свою жизнь честно трудился, обрабатывал в поте лица свой клочок земли. А что это у него за невроз? Впрочем, так ему и надо! При всех своих дурных наклонностях он трус, каких мало… Чуть что, принимается хныкать, всего боится…

— А что, Тескэ и раньше был трусоват?

— Да, всегда. Раз вдруг завёлся — якобы один местный бандит обещал его убить, — перестал ночевать в спальне, уходил на ночь в амбар-

Я потом разузнал, — ничего подобного, ни о чём таком и разговора не было, всё сам же и выдумал. Да, он трусоват, это точно… Совсем негодящий парень, а уж послушать его… И чего он только не выдумывал из чистого бахвальства! И представьте себе, соврёт, а потом сам начинает верить в то, что сказал.

— Значит, когда он врёт, то верит, что это правда. Забавно. — Вдруг заинтересовался Тикаки. Кое-что из сказанного Рёсаку перекликалось с тем, что было известно ему по медицинской литературе.

В 1891 году немецкий психиатр Дельбрюк на заседании научного общества сделал доклад о пяти случаях патологической лживости. На первый взгляд все люди, о которых шла речь, казались самыми обычными лгунами, стремящимися привлечь к себе внимание, необычным было только одно — все они в какой-то момент сами начинали верить в то, что говорили. Ложь и правда то разъединялись в их сознании, то сливались воедино, иногда они знали, что лгут, а иногда были совершенно уверены в том, что говорят правду. Эти пять случаев Дельбрюк объединил под названием бредоподобного фантазирования (Pseudologia phantastica). По его мнению, больные такого рода занимают промежуточное положение между упивающимися своими выдумками мифоманами и сознательно обманывающими других людей лжецами.

Примерно через двадцать лет французский врач Дюпре, независимо от Дельбрюка, описал несколько случаев, когда мошенники в результате самовнушения или чего-то в этом роде в какой-то момент начинали думать, что выдуманная ими история имела место в действительности. Дюпре назвал это мифоманией (mythomanie). Мифоманы, наделённые богатым воображением, раздувают собственные выдумки до невиданных размеров, причём разрастание этого вымышленного мира влечёт за собой соответствующее сужение окружающего их реального мира.

Но будь то мифомания, будь то бредоподобное фантазирование, начинается всё более или менее одинаково: человек в силу своего малодушия и слабости не может выдержать натиск живого, реального мира, не может жить, применяясь к его условиям. Такие люди начинают придумывать разные небылицы и подменять ими действительность. Постепенно их фантазии становятся всё более изощрёнными, с их помощью им удаётся как-то существовать, полностью отстранившись от реальности. То есть ложь и фантазии составляют основу их жизнеспособности. Некоторые из них замыкаются в мире собственных грёз, имеющие литературный дар становятся поэтами или писателями, а стремящиеся к богатству — ворами или мошенниками.

Если предположить, что Тёскэ Ота имел склонность к бредоподобному фантазированию или был мифоманом, то большая часть загадок оказывается разгаданной. То есть можно предположить следующий ход событий. Тёскэ совершил преступление в одиночку, но потом, желая обмануть прокурора и судей, придумал, что его сообщником был Рёсаку. Постепенно он сам поверил в придуманное, уверенность придала его словам особую убедительность, и все были введены в заблуждение. Вероятность именно такого развития событий весьма велика, не зря и Дельбрюк, и Дюпре приводили в пример крупных мошенников как наиболее типичных носителей симптомов подобного заболевания. А если так, то и Ганзер, который обнаружился у Тёскэ, мог быть того же происхождения: симулированные сначала симптомы переросли в настоящую болезнь. В ушах Тикаки зазвучал напряжённый голос начальника зоны Фудзии: «Боюсь, что вы ошибаетесь. Он просто придуривается. Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит», «Тёскэ Ота ловкий пройдоха, этот негодяй кого угодно обведёт вокруг пальца». Похоже, он был прав, но прав только наполовину. Ибо за то время, пока Тёскэ притворялся сумасшедшим, он и в самом деле повредился в уме. Пока он морочил людям голову, он и сам в конечном итоге запутался и оказался сбитым с толку…

Рёсаку подозрительно смотрел на него исподлобья.

— Благодаря тебе я многое понял. Относительно Тёскэ, — задумчиво проговорил Тикаки.

— Вот как? — Рёсаку принялся ладонями гладить колени. — Ну теперь-то уже ничего не исправишь. Остаётся покориться судьбе и ему, и мне. Чего уж тут трепыхаться. Говорите, у него невроз? Да, такому дохляку, как Тёскэ, в тюрьме и впрямь не сдюжить. Значит, он теперь в больнице?

— Ну вроде того… — ушёл Тикаки от прямого ответа. Он не имел права рассказывать одному заключённому о другом.

— Ну и ладно. — Рёсаку вдруг помрачнел. — Вам-то с какой стати я должен верить? Чем вы лучше других? И чего вы тут вынюхиваете? Подъехать-то вы умеете — и на убийцу я, дескать, не похож, то да сё… А всё, что хотели, из меня вытянули. А когда я о чём-то спрошу, тут вы молчок.

— Да нет же…

— А вот и да! — Рёсаку гневно сверкнул на него глазами, которые оказались вдруг такими крупными, что трудно было представить, как они помещаются в узких глазницах. Но уже в следующий миг он опустил их, и перед Тикаки снова возникло бесстрастное лицо бодхисаттвы Дзидзо.

— Но ты же понимаешь, что я… — Тикаки хотел сказать «не имею права», но проглотил конец фразы.

Он вдруг остро ощутил их неравенство: он представляет тюремное начальство, а его собеседник — заключённый, приговорённый к смертной казни. Он мог сочувствовать Рёсаку — разумеется, глядя на него при этом сверху вниз и помня о существующей между ними дистанции, — он мог даже жалеть его, но ни его сочувствие, ни его жалость не могли преодолеть этого неравенства. Он находится «по ту сторону», их разделяет неодолимый глубокий ров. Даже если бы он приложил все силы к тому, чтобы освободить Рёсаку, согласившись с тем, что тот попал в тюрьму по ложному обвинению, он всё равно никогда не смог бы оказаться с той, другой стороны. Он находится в безопасной зоне и смотрит на мир только оттуда. А впрочем, может, из этой безопасной зоны и виднее, кто знает…

— Я ещё к тебе зайду, — обронил Тикаки.

Рёсаку не ответил, только судорожно сжал впивавшиеся в колени пальцы. Отойдя к порогу, Тикаки обулся. Толстые крестьянские пальцы Рёсаку сильно дрожали. В коридоре Тикаки ждал не прежний надзиратель, а зонный — Фудзии. Он стоял вытянувшись в струнку, так что казался ещё выше ростом, чем был на самом деле. Слегка склонив голову, словно говоря: «Я вас ждал», Фудзии пошёл по коридору, сделав Тикаки знак следовать за ним. Они прошли по внутренней части зоны мимо конторы и карцеров и вышли в центральный коридор. Фудзии решительно шагал впереди, словно твёрдо зная, куда именно нужно Тикаки, и Тикаки ничего не оставалось делать, как следовать за ним.

— Ну и как? — не оборачиваясь, спросил Фудзии. Мышцы на его плечах напряглись, приподняв погоны.

— В каком смысле?

— Как он вам? Этот Рёсаку Ота?

— Трудно сказать. Я с ним провёл слишком мало времени.

— Любопытный тип. Это, во всяком случае, можно о нём сказать, правда?

— Ну…

— Вам не показалось, что он выгодно отличается от Тёскэ? Во всяком случае, его не назовёшь отъявленным мерзавцем.

— Да, пожалуй. Но я его видел сегодня в первый раз, поэтому мне трудно сказать что-нибудь определённое.

— Но вы ведь довольно долго разговаривали? Он обычно всё больше молчит, но сегодня что-то разговорился, видно, вы ему по душе пришлись.

Тикаки остановился, неприятно поражённый: получается, что Фудзии наблюдал за ним всё время, пока он был в камере Рёсаку. Сделав ещё несколько шагов, зонный резко развернулся и очутился лицом к лицу с Тикаки.

— Откровенно говоря, я был удивлён — никогда раньше не видел, чтобы этот тип разговорился с человеком, которого видит впервые. Похоже, что вам, доктор, известен какой-то секрет. Начальник службы безопасности приходил к Рёсаку много раз, но тот упорно играл в молчанку. Он ведь настаивает на своей невиновности. Что вы по этому поводу думаете, доктор?

— Пока ещё не знаю, — раздражённо ответил Тикаки. — Они оба говорят совершенно противоположные вещи. С точки зрения Тёскэ, исполнителем является Рёсаку, а если верить Рёсаку, то он вообще невиновен. А вам-то как кажется? Хотелось бы услышать ваше мнение.

— А я бы предпочёл сначала узнать ваше. Это вы ведь у нас занимаетесь человеческими душами.

— Именно поэтому я и не могу пока сказать ничего определённого.

— Но всё же какое-то первоначальное представление у вас сложилось? Вы ведь заинтересовались Рёсаку после того, как я предложил вам встретиться с ним, поэтому я вправе знать ваше мнение.

— Я пошёл к нему вовсе не потому, что вы мне это посоветовали. Я давно уже собирался это сделать.

— И всё же мне кажется, что мои слова тут тоже сыграли какую-то роль, ведь не зря вы сегодня впервые взяли личное дело Рёсаку Оты, причём сделали это сразу после нашего с вами разговора.

— Да-а, а вы, я смотрю, своё дело знаете, всё уже выведали, — иронически заметил Тикаки. — Зачем вам слышать моё мнение, если вы и сами всё видите насквозь?

— Нет-нет, — На лице Фудзии появилась грубоватая улыбка, — чужая душа для меня потёмки, её я насквозь не вижу. Но вот догадываться могу. Ведь вы, доктор, наверное, подумали, что Рёсаку невиновен? Только вас одолевают сомнения, потому-то вы и сказали: «Пока не знаю». Тут я позволил бы себе заметить лишь одно: этот тип — тёмная личность. Если вы пойдёте в прокуратуру и проштудируете материалы по его делу, то поймёте, что я имею в виду. Короче, преступление не могло быть совершено в одиночку. Такому хилому и слабому человеку, как Тёскэ, не справиться с супружеской парой средних лет — причём, заметьте, оба были весьма крепкого телосложения — и двумя детьми. Да и орудия убийства — тяжёлый японский меч и нож, тоже весьма увесистый. Хорошо бы и вам, доктор, ознакомиться как-нибудь при случае с материалами по этому делу. Там их целая куча. Если папки с материалами только по первому слушанию сложить всё вместе, получится стопка высотой в метр двадцать сантиметров. Поэтому я бы на вашем месте повременил с выводом о том, что Рёсаку стал жертвой навета, и не спешил примыкать к движению за освобождение несправедливо осуждённого.

— Да я и не собирался… Во-первых, если говорить о движении за освобождение несправедливо осуждённого…

— А оно действительно уже возникло. Ведь этот Рёсаку типичный добропорядочный деревенский мужик, он вовсе не похож на злодея, поэтому всякие там зелёные студентишки тут же поймались на его удочку. Есть даже такая всеяпонская студенческая организация, называется «Общество спасения Рёсаку Оты»; её участники время от времени, размахивая флагами и транспарантами, осаждают ворота нашей тюрьмы. «Требуем встречи с начальником тюрьмы», «Отмените ограничения на свидания», «Работники тюрьмы, присоединяйтесь к движению за пересмотр дела», «Долой лгуна Тёскэ Оту», «Свободу невиновному Рёсаку Оте»… Шум поднимают страшный. Не понимаю, каким образом такому деревенщине удаётся оказывать воздействие на людей. Ведь он не религиозный фанатик, не член какой-нибудь политической группировки, он просто одинокий беспомощный человек. Ну, если говорить честно, то заключённый он образцовый: ни разу из-за него не было никаких неприятностей, что правда, то правда… Он человек тихий, это особенно заметно в нулевой зоне, где сплошные бузотёры. То есть отъявленным злодеем его не назовёшь. По-моему, этому законченному мерзавцу Тёскэ просто удалось заморочить ему голову, вот он и прикончил брата ненароком, смекнув, что ему достанутся его земли. А что вы, доктор, думаете о Тёскэ? Мне казалось, давеча у вас были какие-то сомнения?

— Да, — не без досады сказал Тикаки. — То, что рассказал мне Рёсаку, многое объясняет.

— Многое в связи с этим, как его, Ганзером?

— Повторяю ещё раз — Ганзер у него есть, это точно.

— Да ладно, я никогда и не говорил, что вы поставили неправильный диагноз. — Фудзии подбоченился, выпрямив крепкую, прекрасной формы спину, потом кончиками пальцев приподнял козырёк фуражки. Ему ещё трубку в рот и будет ну точь-в-точь генерал Макартур, портрет которого Тикаки видел в школьном учебнике обществоведения. Тут мимо них, отдав честь, прошли несколько надзирателей. Кивнув им, Фудзии сверху вниз посмотрел на Тикаки.

— Кстати, как там Сунада? Вот уж с кем не соскучишься! Надеюсь, хоть вы сможете помочь.

— Он уже успокоился. Его лучше побыстрее вернуть в обычную камеру.

— Есть. Будет сделано, — сразу же согласился Фудзии, и Тикаки посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Сообщите об этом начальнику службы безопасности. В настоящее время с точки зрения психиатрии его состояние не вызывает беспокойства.

— Но… — начал Фудзии и, поколебавшись, продолжил: — значит ли это, что до завтрашнего утра…

— Да, именно до завтрашнего утра, — резко ответил Тикаки и пошёл прочь, но Фудзии последовал за ним. Когда они приблизились к входу в нулевую зону четвёртого корпуса, Тикаки замедлил шаг, рассчитывая отделаться от Фудзии. Но тот снова сделал знак, приглашающий следовать за ним.

— У меня дела в медсанчасти. Я должен доложить о Сунаде.

— Всё равно главврача сейчас нет на месте. Они с начальником отдела управления недавно уехали в министерство. Может, вы пока посмотрите одного из моих заключённых?

— Кого это? Вроде больше заявок не было.

— Сюкити Андо. Это тот самый информатор. Противный тип, который всегда так визгливо смеётся. У меня возникли кое-какие опасения на его счёт. Хотелось бы знать мнение специалиста.

— А его не насторожит мой неожиданный визит?

— Нет, наоборот, этот тип не из таких, он всегда рад до смерти, когда к нему кто-нибудь приходит. Что, кстати, тоже странно. Мне он представляется довольно интересным объектом для психиатра. Я подумал, что вы тоже им заинтересовались, ведь вы взяли его личное дело.

— Ну и ну, похоже, у вас всё тут схвачено, — усмехнулся Тикаки. Фудзии тут же открыл зарешечённую дверь, ведущую в нулевую зону.

9

Из сверкающих жёлтых дверей с жёлтыми же ручками то и дело выскакивали чёрные сигнальные рейки. Будто камеры тянули чёрные руки, настаивая на своём праве к волеизъявлению. Чаще всего постовой делал вид, будто ничего не замечает, и только когда число рук достигало какой-то определённой цифры, с недовольным видом отрывал зад от стула и, отодвигая заслонки глазков, по очереди выслушивал просьбы заключённых. «Господин надзиратель, который час?», «Возьмите деньги с моего счёта и купите мне консервированные персики!», «Принесите мне книги», «Ещё не пора на спортплощадку?», «У моей авторучки сломалось перо, дайте мне карандаш», «У меня унитаз плохо спускает», «У меня невралгия, срочно вызовите врача», «Ах ты скотина, сколько тебя можно ждать?» Надзиратель не столько сторож заключённых, сколько их слуга. Естественно, что мало кто спешит двигаться с места по первому зову.

Но здесь, в нулевой зоне, дело обстоит немного иначе. Как только раздаётся стук опускаемой сигнальной рейки, постовой тут же инстинктивно настораживается, потом бросается вперёд, словно паук на попавшую в его сеть жертву. Быстрота реакции придаёт движениям здешних надзирателей особую значительность, делает их похожими скорее на ловких администраторов, чем на слуг.

Камеры здесь тоже устроены иначе. Двери выкрашены наисвежайшей жёлтой краской, латунные части отполированы до блеска. Они вроде бы такие же, как в других зонах, однако сделаны из лучших материалов, к тому же здесь явно тратится больше усилий на поддержание их в хорошем состоянии. С первого взгляда понятно, что за каждой из этих дверей содержится чрезвычайно важная особа.

Вступив на территорию нулевой зоны, Тикаки невольно вздрогнул, словно его вдруг ударили под дых. Это место было хорошо ему знаком о, он часто заходил сюда, чтобы осмотреть кого-нибудь из заключённых, к примеру того же Тёскэ Оту, и всё же каждый раз у него возникало какое-то странное ощущение, к которому он никак не мог привыкнуть. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что он на похоронах. Кто-то читал сутру, в воздухе веяло запахом смерти. Хотя вроде бы никаких оснований для этого не было: вокруг было светло и чисто. Со своего поста им энергично отдавал честь хорошо ему знакомый старший надзиратель Таянаги. Фудзии, который был значительно моложе этого надзирателя, небрежно козырнул в ответ. Опять послышался голос, читающий сутру. Приглушённый железной дверью, он тем не менее звучал достаточно громко и заполнял всё пространство, словно голоса цикад в разгаре лета.

…так сказано: «В преступлениях погрязшему должно одно — произносить имя Будды. Все мы живём, осенённые его милостью, и хотя мрак заблуждений этого мира застилает наш взгляд и глаза не видят его, свет великого милосердия вечно нас освещает». Великий учитель Гэнку, озарённый светом Учения…

Какой странный запах. Разумеется, смертью здесь никак не может пахнуть, но почему-то именно это сразу же приходит в голову. К запаху человеческого тела и пота, который присутствует во всех тюрьмах без исключения, примешивается ещё какой-то дополнительный неприятный запах, раздражающий слизистую носа. Фудзии приказал открыть камеру Сюкити Андо. Надзиратель Таянаги покинул свой пост и, шаркая, легко понёс своё тучное тело вперёд. Как будто шёл в атаку на противника во время состязаний по дзюдо. Голос стал ещё громче, он резал слух.

О Великом обете молва разнесётся по миру зла… И вера поможет тебе прервать постоянный круговорот рождений и смертей, вырваться из этой обители и вступить в мир блаженства — покоя и недеяния…

— Это Катакири, — объяснил Фудзии. — Он понял, что кто-то пришёл, и нарочно старается погромче.

— Кажется, мы не совсем вовремя. — Оторвавшись от глазка, Таянаги прищёлкнул языком.

— А что такое?

— Как бы вам это сказать… Он дрочит… Как раз в самом процессе.

— Ну и ладно. Открывай. Он сегодня с обеда чудит, я хотел, чтобы доктор его осмотрел.

Дверь решительно открыли. Юноша стоял на циновке в центре камеры лицом к двери. Белели обнажённые длинные ноги. Ухватив себя за передок обеими руками, он продолжал онанировать. Судя по всему, присутствие посторонних ему совершенно не мешало, наоборот, с торжествующим видом он кончил прямо у них на глазах. При этом на лице его не было ни малейшего смущения, как будто он занимался самым естественным делом, и в результате зрелище не производило впечатления чего-то непристойного. Надев штаны, он поклонился, словно циркач, закончивший номер.

— Ну ты даёшь! — сказал Фудзии. — Какого чёрта ты этим занимаешься средь бела дня?

Андо широко улыбнулся. В его улыбке чудилось что-то жутковатое. Хотя вообще-то у него было довольно привлекательное, с правильными чертами лицо. Вот только длинные ресницы казались накладными, а щёки — напудренными.

— Я тебя спрашиваю, почему ты средь бела дня взялся за своё?

— Захотелось и взялся. — Андо обеими руками погладил себя по ширинке. Брюки на нём были в обтяжку, и выпуклость впереди ясно вырисовывалась.

Тикаки вдруг вспомнились двадцать три шарика, вставленные в крупный член Сунады. Член Андо был куда лучшей формы и гораздо более опрятный. Ему вдруг живо представился великолепный труп Сунады, распростёртый на анатомическом столе. Ещё миг, и он сменился отрочески хрупким трупом Андо. Это видение невольно взволновало Тикаки, и он неожиданно ощутил странное желание. Фигура стоящего перед ним Андо вдруг показалась ему непристойной.

— Ты что, до ночи не мог потерпеть? — шутливым тоном спросил Фудзии.

Внезапно Андо расхохотался.

— Так разве ночи хватит? Я за день должен кончить раза три или четыре. А вы, начальник, сколько?

— Не твоё дело!

— Ну, у вас жена красотка. Нихэй говорил. Уж конечно, при такой жене можно обходиться и без собственной динамо-машины. Да, кстати, ведь я написал заявление, чтобы мне разрешили пользоваться бумагой для рисования и пастелью, а ответа до сих пор нет как нет. Интересно, почему? Я хочу рисовать. Я, конечно, не великий Хирасава, но почему бы не попробовать? К примеру, портреты мне удаются очень даже неплохо. Обещаю, что начну с вашего, господин начальник.

— Да ведь ты всего две недели назад получил разрешение на тушечницу и кисть! Ты всех достал, требуя, чтобы тебе дали возможность заниматься каллиграфией, и что из этого? Тебя хватило всего на день. Верно?

Таянаги кивнул и почтительно добавил:

— До этого он придумал лепить из глины, потом были сухие цветы, и каждый раз его хватало всего на день. Он вечно так: то за одно хватается, то за другое, и всё ему тут же надоедает.

— Вот видишь? Садись-ка сюда, Андо. Мне нужно с тобой поговорить. Может, и вы, доктор, войдёте?

Фудзии вошёл в камеру и сел, неловко скрестив длинные ноги. Дождавшись, пока сядет Тикаки, он сделал знак надзирателю Таянаги, чтобы тот закрыл дверь. Пол был липкий, от циновки возбуждающе пахло спермой. Вблизи было видно, какая белая и гладкая у юноши кожа, он казался совсем юным. Одет он был тщательно, даже щеголевато, и, хотя заключённым мужского пола не разрешалось пользоваться средствами для волос, у Андо они лежали волосок к волоску, может быть потому, что он пригладил их, смочив водой. Он пытался сидеть в церемонной позе, но, судя по всему, нервничал и ёрзал задом по циновке.

— Андо, всё, что ты говорил, — наглая ложь.

— Это вы о чём?

— Разве не ты говорил, что Сунада хочет покончить с собой, приняв снотворное?

— А, это… Так мне сказал Кусумото.

— А он клянётся, что никогда ничего подобного не говорил.

— Врёт. Я точно слышал от него. Он мне нашептал это на ухо сегодня утром на спортплощадке. Ну я поверил и сообщил вам. И чего вы на меня взъелись? Лучше бы уж я ничего не говорил. Теперь буду держать язык за зубами.

— То есть ты хочешь сказать, что это Кусумото мутит воду? Ну ладно, если что ещё услышишь, немедленно докладывай. Понятно? А это наш доктор Тикаки. У него были большие неприятности из-за твоего донесения насчёт самоубийства Сунады.

Андо почтительно склонил перед Тикаки голову, потом уселся поудобнее, скрестив перед собой ноги; впрочем, и в этой позе он, очевидно, чувствовал себя не в своей тарелке, потому что тут же вскочил и пересел на стоящий у окна стул, он же унитаз. Из-под тщательно отглаженных брюк виднелись красные шерстяные носки. Ни дать ни взять — беспечный юноша из хорошей семьи.

— Видите, он у нас настоящий барчук, — сказал Фудзии, обращаясь к Тикаки. — Первый богатей в нулевой зоне. А всё потому, что папаша и мамаша наперебой присылают ему деньги, носят передачи. Посмотрите-ка на эту гору консервов. Я уж не говорю о том, что свитеров и костюмов У него тоже не перечесть. Этих консервов ему век не осилить, а он ещё сам прикупает себе еду. К примеру, сегодня на обед ел котлетки. Я грызу солёную кету в нашей столовке, а он изволит кушать рыбные котлетки. Зачем ему заниматься какой-то там работой? Остальные только и мечтают о том, как бы подзаработать деньжат хоть на пакетик печенья, а он у нас на привилегированном положении.

— Ну и чем ты занимаешься целыми днями? — спросил Тикаки, которому показалось странным, что в заваленной горами консервов и одежды камере нет ни одной книжки.

— А ничем. Абсолютно нечего делать.

— Но чем-то всё же ты, наверное, занимаешься. Ты не читаешь?

— Читать он не желает. Собственно, все его несчастья и начались с того,что из-за нелюбви к чтению он прогуливал занятия в школе. Его отец оптовый торговец на овощном рынке в районе Канда, денег у него навалом, вот и отправил сыночка в частную католическую школу. Только тот не оправдал ожиданий папаши, предпочитал развлекаться, а не учиться, поэтому в конце концов его определили в какую-то мафиозную военную школу где-то в горах Гуммы, но он тут же взвыл, нарочно поранился и попал в больницу. В больнице у него обнаружили туберкулёз и отправили в санаторий на плоскогорье Асама; он некоторое время жил там, потом соскучился по мамаше и уехал в Токио, где изнасиловал и убил ученицу начальной школы. Так я рассказываю?

— Так, — улыбнулся Андо.

— Видите, ему всё нипочём. Плакать надо, а он зубы скалит. Ну, вообще-то, в семье у него сложные отношения. Когда он перешёл в среднюю школу, то родители развелись. Отец женился второй раз и забрал его к себе. Мать тоже вышла замуж. То есть получается, у обоих были интимные отношения на стороне. Верно?

— Да, верно.

— Так что денежки у них, конечно, водились, но, с другой стороны, явная распущенность и безнравственность тоже имели место. К тому же он рано остался без матери и воспитывался в неполной семье… И что самое странное, мать, которая его, можно сказать, бросила, вдруг ни с того ни с сего воспылала к нему нежными чувствами: она и в санатории его навещала, и теперь часто приходит на свидания. Да, как говорится, любовь слепа… Он ведь у нас маменькин сыночек…

— А в чём собственно суть дела? — прервал Тикаки бесконечный рассказ Фудзии.

— Да какой-то он странный, недоделанный, что ли, вот мне и захотелось, чтобы вы его осмотрели.

— Недоделанный… — начал Тикаки, но Андо внезапно расхохотался.

— Видите, видите? И смех какой-то дурацкий… Всё у него невпопад. Ну скажи, что ты тут нашёл смешного?

— Но ведь смешно — недоделанный…

— Это ведь я о тебе. Ты что, над собой смеёшься?

— Да про меня лучше и не скажешь. Одно слово — недоделанный.

— Вот что ты давеча вытворял? Ты же видел, что мы смотрим? Как ты мог спокойно этим заниматься?

— Но я же уже говорил. Хотел, потому и занимался. А кто мне запретит, если мне хочется?

— И тебе не стыдно, что на тебя смотрели?

— А что тут такого? Делал то, что хотел. Разве нельзя?

— Это запрещено. Если человек занимается самоудовлетворением в дневное время, это считается нарушением режима.

— Да ладно! Наверняка в тюремных правилах об этом ничего не говорится.

— Совсем обнаглел! Непристойные действия являются нарушением тюремных правил.

— Но я ведь сам с собой этим занимался. Кто вам велел подсматривать? Получается, что это вы вели себя непристойно.

— Ты у меня ещё…

Фудзии подмигнул Тикаки, словно говоря: «Ну вот видите?» Внезапно Андо стал на колени и начал мастурбировать: на его лице появилось блаженное выражение, тело расслабилось, лоб покрылся капельками пота, дыхание стало прерывистым, и тут снова сквозь его тонкокостное тело Тикаки увидел массивную плоть Сунады. Глубоко вздохнув, чтобы отогнать от себя это пахнущее свежей кровью видение, Тикаки сказал:

— Вот что я хотел тебя спросить. Ты слышал об обществе «Белая хризантема?

Андо широко раскрыл глаза, словно человек, внезапно вырванный из сна, и непонимающе уставился на Тикаки.

— Есть такая благотворительная организация, она называется «Белая хризантема».

— Никогда не слыхал. А что?

— Ну не слыхал и ладно. Тогда ещё один вопрос. Как ты считаешь, убивать — плохо?

Андо снова сел на пол и, выпрямив спину, удивлённо взглянул на Тикаки:

— А что такое плохо?

— Ну как сказать… Плохо — это когда один человек причиняет вред другому.

— А, ну если так, то, наверное, убивать плохо.

— Не только поэтому. Как бы это получше объяснить… Видишь ли, когда один человек убивает другого, он не просто причиняет ему вред, это значительно хуже.

— Почему?

— Ты что, действительно не понимаешь?

Не понимаю.

Внимательно вглядевшись в лицо Андо, Тикаки понял, что оно вот-вот снова расплывётся в улыбке.

— Ну, так было всегда. Убийство с давних времён считается грехом. А вот почему?.. — Тут Тикаки замялся. А, собственно, почему убивать дурно? Кто решил, что убийство — зло? Разве он совсем недавно не говорил Сунаде, что у каждого человека может возникнуть желание убивать? — Так или иначе, я хотел бы поговорить о тебе. Интересно, вот ты, после того как совершил преступление, мучился угрызениями совести?

— Да я уже позабыл. Слишком давно это было.

— Тебе кажется, что происшедшее не имеет к тебе никакого отношения?

— Ну… Пожалуй, что и так… Всё это было слишком давно. Небось и у других так?

— Трудно сказать. Но теперь ты сидишь в тюрьме. Разве это не из-за того, что произошло?

— Просто я попался. Не повезло. Не надо было спрашивать, где дом матери.

— Значит, если бы ты не попался, всё было бы в порядке, так, что ли?

— Конечно. Если бы меня тогда не замели, сейчас жил бы в своё удовольствие. Глупо вышло. — И Андо мечтательно поднял глаза к потолку.

— Глупо, говоришь? — В речи Тикаки появилась некоторая неуверенность, как будто он ощущал на себе чей-то испытующий взгляд, как будто кто-то пристально следил за ним из тёмной глубины его собственной души. — Ну тогда… Тебе ведь хочется оказаться на свободе? И чтобы ничего как бы не было?

— Зачем?

— Ну, взять хотя бы потерпевшую. Ведь это была маленькая девочка, школьница? Разве тебе её не жалко?

— Да нет вроде. Ей просто не повезло. Не надо было заходить тогда в туалет. Если бы она не зашла, ничего бы и не было.

— Короче говоря, ты не считаешь, что убивать плохо?

— Ха-ха-ха… Я об этом и не думал никогда. Мне всё равно, хорошо это или плохо.

— Нет, это плохо. — Тикаки нарочно придал своему лицу суровое выражение, желая своей серьёзностью притушить весёлость Андо, но тот всё равно продолжал смеяться. — Попробуй-ка представить себе, что убили тебя. Как, страшно?

— Не знаю. Ха-ха-ха… Чудно как-то…

— Ты что же, не боишься умереть?

— Ну, это когда ещё будет… Как я могу говорить о том, чего ещё нет?

— Но ты же можешь это себе представить,

— Мочь-то могу, но что толку: от этого ни холодно, ни жарко. Какая разница? А что прошло, то прошло, что об этом думать? У вас, доктор, кажется, палец поранен? Вон кровь проступает. Больно, небось? Но до того, как вы его поранили, вы думали о боли? А после того, как рана заживёт, вам разве будет больно?

Да, на этот вопрос трудно было ответить. Проследив за движениями стройных ног Андо, Тикаки снова поразился красоте упругих мышц, играющих под тканью брюк. В самом деле, смерть была так далека от всего этого — от сидящего перед ним юноши, этого куска плоти, не оставляющего никаких сомнений в его реальности, ноющего пальца, сильного запаха спермы и пота… Как просто: испытывать страх смерти — то же самое, что заранее бояться какой-то будущей, ещё неведомой боли. Смерть и боль — явления одного порядка, и приговорённый к смерти заключённый прекрасно это понимает.

— Знаете, доктор… — Андо вдруг поднялся и принялся мерять шагами камеру — от стены к стене, потом вдруг, вклинившись между Тикаки и Фудзии, уселся на пол и скрестил ноги. Тикаки отодвинулся, поэтому Андо сел почти вплотную к начальнику зоны.

— Ну-ка, начальник, скажите. Что, завтра Сунаду вздёрнут?

— Этого я тебе не могу сказать.

— Но ведь сегодня утром вы к нему приходили? Втроём с начальником воспитательной службы и начальником особой охраны? И куда-то его увели. Разве не так? Я же в соседней камере, мне всё слышно. А потом я пошёл на спортплощадку, а он тут как тут. Он ещё показался мне каким-то чудным. То за одно хватается, то за другое, ведёт себя как-то несуразно, не как всегда. Прицепился ко мне, стал целовать. Тут-то до меня сразу дошло, что пришёл его черёд.

— Ну а ты стоял паинькой и позволял себя целовать? — Фудзии, грозно сдвинув брови, воззрился на Андо.

— Конечно, стоял. Мне было приятно. Сунада меня любит: когда мы купаемся, он всегда хватает меня за х… Скажите, начальник, он что, завтра умрёт? Если так, хорошо бы ему позволили пообжиматься со мной хоть немного. Я был бы только рад.

— Хватит болтать! Ты что, на воле был гомиком, что ли?

— А то. Ведь у нас была мужская школа. Старшеклассники без конца со мной забавлялись, а в военной школе, в Гумме, меня затаскивал к себе в постель учитель. Как тут не сделаться гомиком? Вот и вы начальник, очень приятный мужчина.

И Андо прильнул к коленям Фудзии, будто женщина к постоянному клиенту. Фудзии отодвинулся, и Андо покатился со смеху, потом, задохнувшись, забился в конвульсиях.

— Прекрати. Дурак!

— Да ладно, начальник, вы ведь и сами явно не прочь!

Внезапно замолк голос, читавший сутру. Сразу стало слышно, как кто-то разговаривает, как металл скрежещет о металл. Заунывно, как флейта сякухати, завывал ветер: очевидно, где-то в стене была щель. Но ещё миг — и чтение сутры возобновилось, снова зазвучал уже осипший голос.

Амида прежде чем стать Буддой

прошёл через десять кальп

излучает неугасимый свет его бессмертное тело

освещая мир и всех нас незрячих,

наму амида буцу

наму амидабуцу

наму амидабуцу.

— Как здесь холодно. — Тикаки растёр плечи.

Палец болел по-прежнему. Кровь просачивалась сквозь пластырь, и пальцы липли друг к другу. Надо будет, вернувшись в медсанчасть, попросить кого-нибудь обработать рану как следует. Уже четвёртый час. Как там дела в больнице, в каком состоянии Боку и Тёскэ? Да и карты ещё не заполнены. Надо торопиться: в пять запирают больничные палаты, больница переходит на ночной режим, туда так просто не попадёшь.

Надзиратель Таянаги, открыв дверь, прошептал что-то на ухо Фудзии, и тот встал. Воспользовавшись этим, Тикаки вышел из камеры. Вместе с начальником зоны он дошёл до начала лестницы, туда, где кончались камеры. Вдалеке виднелся пост надзирателя Таянаги.

— Странный малый, правда?

— Пожалуй.

— Он что, болен?

— Да нет, пожалуй, нет. Хотя не без странностей, это точно.

— Никогда не поймёшь, то ли он серьёзно говорит, то ли шутит. С такими труднее всего. Да и вообще, наша нулевая зона ни дать ни взять — психушка. Ну, я должен идти, меня вызвал начальник службы безопасности… Доктор, раз уж вы здесь, осмотрите ещё и Кусумото, ладно? Утром он был у вас на приёме, днём постовой дал ему лекарство, но ведёт он себя странно. Всё время что-то громко говорит, ну вроде как бредит наяву. Такое с ним впервые. Таянаги тоже беспокоится.

— Я бы предпочёл сделать это завтра. У меня ещё полно дел. — Краем глаза Тикаки видел, как надзиратель Таянаги заполняет какие-то бумаги.

— Ну хоть взгляните на него. Может, этот малый сразу успокоится, как только услышит ваш голос. После того, что учудил Сунада, у всех нервы на пределе, и начальство распорядилось, чтобы освидетельствовали всех, кто себя странно ведёт.

— Но я же осматривал Кусумото утром, с ним можно и повременить, — сказал Тикаки исключительно из желания возразить Фудзии. Человек по имени Такэо Кусумото, которого сегодня он увидел впервые, очень заинтересовал его, он и сам наметил как-нибудь поговорить с ним, тем более что странное ощущение падения, которое тот испытывал, разбудило его профессиональное любопытство.

— После того как вы его осматривали, возникла ещё одна проблема. Дело в том, что молодая женщина, с которой он давно уже переписывается, должна была сегодня прийти к нему на свидание, и он её очень ждал. Она же не пришла, и он впал в депрессию.

— А почему она не пришла?

— Понимаете… — Фудзии приблизил губы к уху Тикаки. Изо рта у него не пахло, зато от воротничка мундира ударило в нос сильным запахом его тела. — На самом-то деле она пришла, но ей отказали в свидании. У нас ведь есть неписаное правило, установленное начальником тюрьмы, — разрешать свидания с осуждёнными только родственникам; женщину принял начальник воспитательной службы, но причины, по которым она просила свидание, показались ему неубедительными. Она вроде бы изучает в университете психологию… Вообще ему показалось, что свидание с такой молодой женщиной может лишить Кусумото душевного равновесия, и он ей отказал. К тому же следом пришла ещё одна женщина, член правления «Общества утешения заключённых, приговорённых к высшей мере», у неё было рекомендательное письмо от Хироси Намики, председателя Исправительной ассоциации, и ей свидание разрешили. Мы хотим сказать Кусумото, что студентке отказали, потому что у него уже было свидание с дамой из «Общества утешения», а согласно правилам в день разрешено только одно свидание. Так что и вы, доктор, имейте это в виду.

— Неужели для него может быть ударом такая малость? Ну, что не пришла эта молодая женщина?

— В результате перлюстрации их переписки создаётся именно такое впечатление. Я ведь всегда просматриваю и исходящую и входящую корреспонденцию в нулевой зоне. Эта студентка в последнее время является его самым активным корреспондентом, их связывает уже что-то похожее на любовь, ну, разумеется, со стороны Кусумото. Это чревато большими проблемами. И неспроста именно в тот день, когда она должна была прийти, он обратился к психиатру.

— Ну, вы и про Сунаду говорили, что он «неспроста» обратился к врачу. — Тикаки казалось, что он поймал собеседника на противоречии.

— В тот момент дело обстояло именно так. Но ведь она пришла немного позже, вот моя оценка ситуации и изменилась.

— Ну ладно, но я загляну к нему буквально на минуту.

Фудзии отдал честь и, развернувшись, побежал по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Тикаки вернулся назад, и Таянаги, с понимающим видом кивнув ему, открыл камеру Кусумото.

10

Очки без оправы бросали холодную тень на лицо, отмеченное специфической тюремной бледностью. Воротник накинутого наспех пиджака был немного помят, но и рубашка и свитер блистали чистотой. К ним бы ещё галстук, и получился бы добропорядочный банковский клерк. Кусумото молча поклонился, и на его лице появилось сложное выражение, которое Тикаки затруднился определить. Его натянутая улыбка одновременно выражала противоположные чувства: с одной стороны, она была слегка покровительственной, с другой — настороженной и даже немного заискивающей.

— Ты мог бы и не вставать, — пробормотал Тикаки.

Утром в своём кабинете он разговаривал с этим человеком совершенно спокойно, как с любым другим своим пациентом, но теперь, оказавшись с ним рядом, лицом к лицу, невольно ощутил его возраст и смутился. Седина на висках, мешки под глазами, глубокие вертикальные морщины на лбу — всё это, вместе взятое, составляло образ мужчины средних лет с тяжёлым характером, и улыбка с этим образом никак не вязалась.

— Я тут был по делу и решил заодно заглянуть к тебе, — с нарочитой фамильярностью произнёс Тикаки и, подстелив под себя одеяло, сел, скрестив ноги. Это одеяло, которым Кусумото обычно накрывался, когда спал, было предложено ему вместо подушки для сиденья.

— Усаживайся поудобнее, — улыбаясь, сказал Тикаки.

Кусумото, слегка наклонив голову, отодвинул в сторону тюфяк и сел, приняв церемонную позу.

— Спасибо, я уж лучше так, — сказал он извиняющимся тоном, потом решительно спросил: — У вас ко мне какое-то дело?

В его улыбке по-прежнему ощущалась настороженность, а учтивость явно была продиктована желанием установить дистанцию между собой и собеседником, так чтобы наблюдать за ним как бы со стороны. Стараясь не выдавать своего смущения, Тикаки сказал ещё более фамильярно:

— Ничего особенного, просто решил узнать, как твои припадки. Врачи народ беспокойный. К тому же вполне могло статься, что ты и от лекарства откажешься. Как, принял его?

— Да. — С лица Кусумото разом стёрлась улыбка. На первый взгляд оно казалось бесстрастной маской, но, если приглядеться, было видно, что он с трудом скрывает недовольство. По морщинам на лбу молниями пробегали судороги.

— Так как же? Я имею в виду твои припадки, когда тебе кажется, что ты то ли тонешь, то ли падаешь…

Кусумото молчал. Мужчины разглядывали друг друга, словно прощупывая. Тикаки попытался поймать сквозь стёкла очков взгляд своего собеседника, но на месте зрачков увидел только два оконных квадрата. Он перевёл взгляд на окно. Матовое стекло, забранное металлической решёткой, — не столько окно, сколько небольшое отверстие в стене. Из него» наверное, не видно даже, что всё завалено снегом. Как же уныло в этой одиночке! Почти полное отсутствие вещей. Ни беспорядочного нагромождения фигурок будд, статуэток Богоматери и деревянных кукол-кокэси, как в камере Оты, ни завалов консервных банок и одежды, как в камере

Андо. Только книги, аккуратными рядами стоящие на платяном шкафчике. Выбор книг далеко не случайный. Большой католический словарь, «La Bible de Jerusalem», Библия в новом исправленном переводе, словарь иврита, толковый словарь Кодзиэн, Библия, «The Bible authorized King James version», англо-японский словарь, Новый Завет в переводе Раге…^[9]

— У тебя здесь несколько вариантов Библии. А я её почти и не читал. Ты знаешь французский?

— Да не то чтобы знаю…

— У меня в университете вторым иностранным языком был французский. Но на медицинском никто к языкам серьёзно не относился. А ты ведь учился на юридическом? Наверное, у вас там языкам уделяли много внимания…

Кусумото по-прежнему молчал. Тикаки подумал, что неплохо было бы завести разговор о его крещении у патера Шома из Парижской иностранной миссии. Но тут лицо Кусумото передёрнулось. Будто какая-то нестерпимая боль вдруг пронзила мозг.

— Так как насчёт приступов? Они по-прежнему у тебя бывают?

— Да.

— И сейчас тоже?

— Нет.

— Помнишь, — Тикаки сделал над собой усилие, чтобы голос его звучал дружелюбно, — ты мне говорил, что иногда тебе кажется, будто ты летишь куда-то вниз головой? Что-то подобное ты испытал, когда падал с утёса. На горе Яри-га ока, по-моему? Не можешь рассказать об этом поподробнее?

— Это было на горе Цуругидакэ. Мне нечего добавить к тому, что я уже вам рассказал.

— Вот как, — смутился Тикаки. Разговор оборвался, не успев начаться, будто его нить перерезали острым ножом. Внезапно Тикаки рассердился. С какой стати он должен терпеть такое хамское обращение? Ведь он пришёл сюда по просьбе Фудзии, отложив все другие дела! Но ему быстро удалось взять себя в руки. В конце концов, перед ним самый обычный пациент. Психиатр не должен сердиться на пациента, ведь стоит только начать, и не остановишься. И он принялся рассказывать выдуманную тут же историю.

— Знаешь, один мой приятель попал в аварию на скоростной магистрали. Он спал на заднем сиденье джипа, который вела его подруга, когда она вдруг резко затормозила, пытаясь избежать столкновения со стоящим грузовиком; машину занесло, и она врезалась в металлическое заграждение. Он вылетел из разбитого окна и, пролетев около десяти метров по воздуху, потерял сознание. К счастью, обошлось только переломом обеих ног. Но, по его словам, пока он летел эти десять метров, ему совсем не было страшно, он просто думал: «Надо же, я лечу…» Он точно знал, что когда упадёт на землю, то умрёт, и несмотря на это не испытывал абсолютно никакого страха, ни чуточки…

— Вот как? — проговорил Кусумото уже не таким напряжённым голосом, — судя по всему, история, рассказанная Тикаки, его заинтересовала. — Да, нечто подобное было и со мной.

— Ты мне говорил, что у тебя возникло ощущение, будто ты смотришь на мир с того света. Что ты имел в виду?

— Словами этого не передашь. Знаете, бывает, откроешь утром глаза — и в первый момент всё вокруг кажется тебе нереальным, будто продолжение сна. Что-то вроде этого…

— То есть, когда ты «куда-то летишь», ты ощущаешь то же самое, что в полусне?

— Ну, не буквально, конечно. Но в общем что-то вроде.

— Ощущение падения?

— Да. Что тело летит вниз. При этом знаешь, что где-то там есть дно, на которое в конце концов и упадёшь.

— И что?

— А то, что у этого падения есть некая цель, конечный пункт, что ли, по направлению к которому ты движешься. Движешься, всё время помня о нём.

— И что это за конечный пункт? Смерть?

— Может и смерть, но это всего лишь один из вариантов. У падения может быть и иной, совершенно противоположный пункт назначения. Иначе говоря — жизнь.

— Что ты имеешь в виду?

— Смерть и жизнь суть две разновидности состояния живого существа, оказывающего сопротивление некой силе. Эта сила — бескрайняя, непроглядная тьма. Там, в этой тьме — нет ни жизни, ни смерти, ничего. Вечное молчание, вечная пустота. Затеплится в этой тьме огонёк — возникнет жизнь, погаснет огонёк — наступит смерть. Что такое жизнь и смерть рядом с этой бескрайней тьмой? Так, мелочь. И все страдания вокруг to be or not to be — на самом деле сущая ерунда.

— Наверное, ты прав, — кивнул Тикаки. Однако на самом деле он так до конца и не понял, что хотел сказать Кусумото. Ясно было одно — тот знал что-то такое, чего не знает он сам. Обстановка в камере была скудная — книги, цветы, человек, но у Тикаки возникло ощущение, что в этих стенах заключено нечто ему неведомое, какая-то тайная сила, которая стремится вырваться далеко за их пределы. Стараясь заглянуть в покрасневшие — возможно, спросонья — глаза, спрятавшиеся за стёклами очков, Тикаки спросил:

— Значит, тьма и есть конечный пункт?

— Да, и конечный, и пункт отправления одновременно. Ведь, в сущности, это одно и то же.

— Но ты сказал, что смотрел на этот мир как бы с того света. То есть конечный пункт — это смерть?

— Нет, не только, ведь с пунктом отправления тоже нельзя не считаться. Иногда я смотрю на этот мир глазами ещё не рождённого существа.

— Честно говоря, я не очень хорошо тебя понимаю, — признался Тикаки. — У меня такое впечатление, что меня дурачат. Или ты просто играешь словами?

— Нет, — решительно, так чтобы у собеседника не оставалось никаких сомнений, сказал Кусумото.

— Ты извини, — наклонив голову, ответил Тикаки. — Я понимаю, что ты говоришь совершенно серьёзно, что ты много об этом думал, просто слова слишком несовершенны, ими всего не передашь. Видишь ли, мне хотелось получить максимально точное и детальное представление о том, к явлениям какого порядка можно отнести это твоё падение — будем пока называть его так. Меня это интересует с чисто профессиональной точки зрения. Но на мои вопросы ты отвечаешь слишком абстрактно, загадочно, так что проникнуть в суть явления не удаётся, вот почему у меня и возникло подозрение, что ты просто играешь словами.

— Извините, я не очень-то умею объяснять. Возьмём хотя бы этот случай с вашим другом, ну, когда он около десяти метров летел по воздуху и ему не было страшно, хотя он хорошо знал, что как только долетит до земли, то умрёт. В такие минуты от человека остаётся только тело, которое подчиняется непреложному закону тяготения, сознание же у него полностью отключается. Когда я падаю, со мной происходит примерно то же самое: повинуясь какому-то непонятному закону, я неотвратимо лечу вниз, в кромешную тьму. Может, слово «падаю» не совсем здесь подходит? На самом деле я не столько падаю, сколько меня куда-то засасывает. Тьма засасывает моё тело, оно распадается, рассеивается, исчезает. И это не смерть, скорее возвращение к тому состоянию, в котором я пребывал до рождения, да, пожалуй, именно так. Я не знаю, как это можно объяснить с медицинской точки зрения. Скорее всего, нечто подобное произошло и с вашим другом, доктор. Он не боялся смерти, потому что, пока его тело летело, он словно смотрел на него с той стороны.

— С той стороны… — простонал Тикаки. Эти слова пронзили ему грудь, прокатились эхом по всему телу и, докатившись до самого нутра, замерли, сжавшись в крошечный комочек. Резко пахнуло смертью. Точно такой же запах ударил ему в нос, когда он переступил порог нулевой зоны. Кусумото вдруг увиделся ему трупом. В душе снова всколыхнулось то чувство почтительного благоговения перед человеческим телом, которое он всегда испытывал в анатомичке, перед глазами возникли тонкие ниточки нервов и кровеносных сосудов, бегущие по трупу Кусумото. «Ну это когда ещё будет…» — сказал Сюкити Андо. Запах смерти исходит от плоти, то есть смерть это прежде всего трансформация плоти. Но тогда что же там, на той стороне? Что происходит, когда от человека остаётся только тело, а сознание полностью отключается? Вдруг ему вспомнилось то необычное ощущение — пусть оно и длилось всего минуту, — которое он испытал в коридоре, когда пол неожиданно накренился под его ногами, собрался в складки, словно подёрнувшись рябью, и он начал проваливаться куда-то во тьму. Может быть, и с Кусумото происходило нечто подобное? Что-то вроде зова с «той стороны». Манящий зов бездны… Там, с той стороны и этот Кусумото, и все остальные — Тёскэ Ота, Рёсаку Ота, Итимацу Сунада, Нацуё Симура, человек, который рисует инопланетян, Сюкити Андо… А он, Тикаки, находится с «этой стороны». Не выдержав испытующего взгляда Кусумото, он часто заморгал.

— Послушай… — Тикаки напряг голос, пытаясь оттолкнуть от себя неподвижный, вонзающийся в него взгляд. — Извини, что я об этом спрашиваю… Ты боишься смерти?

— Нет, это просто невыносимо! — Кусумото сдвинул в сторону очки, и из-за оконных квадратиков показались светло-карие глаза.

— Что невыносимо? Мысль о смерти?

— Да нет, ваш вопрос, доктор. Зачем вы об этом спрашиваете?

— Извини, если я тебя обидел. Но меня действительно интересует, боишься ты смерти или нет.

Взгляд Кусумото стал беспокойным, и лицо снова помрачнело. Тикаки поспешно добавил:

— Мне кажется, это как-то связано с твоими припадками.

— Я об этом вам уже говорил в медсанчасти.

— Да, ты сказал, что во время припадков не испытываешь страха смерти. Но я спрашиваю тебя о другом. Что ты думаешь о смерти вообще, безотносительно к припадкам? К примеру, Андо считает, что смерти бояться нечего, она — когда ещё наступит, и глупо думать о ней заранее. Да, ещё я услышал от него довольно умную вещь. Что нельзя испытывать какие-то чувства по отношению к смерти, точно так же, как нельзя заранее представить себе, как тебе будет больно, если ты поранишься.

— И кто это сказал?

— Андо. Сюкити Андо. Он тут в камере напротив.

— Вы с ним виделись?

— Ну… — неопределённо протянул Тикаки, ожидая следующего хода своего противника.

Кусумото молчал, на лице его застыло какое-то неопределённое выражение. Интересно, что означает это молчание? Может, ему не понравилось, что я виделся с Андо? Может, всё-таки именно от него Андо узнал о смертельной дозе снотворного, которую якобы я дал Сунаде?

— Кстати, этот Андо сказал странную вещь. Дескать, ты ему говорил, что Сунада собирается покончить с собой, выпив снотворное. Это действительно так?

— Что? — Кусумото удивлённо округлил глаза.

— Так как? Говорил ты что-нибудь подобное?

— О чём вы? Не понимаю.

— Но ведь тебя уже спрашивал об этом начальник зоны. Ты ответил, что ничего не говорил.

Кусумото молчал. Глаза его превратились в узкие щёлочки, сквозь которые он сонно посматривал на собеседника. Разговор явно не клеился, Тикаки даже подумал, не уйти ли ему. Однако отказываться от намерения разговорить Кусумото ему тоже не хотелось. Он обвёл взглядом камеру — окно, календарь, Мадонна с младенцем… Холодно. Слышно, как воет ветер. Такое впечатление, что приоткрыто окно.

— У тебя что, открыто окно?

— Нет, закрыто, но всё равно сквозит. Наверное, вы замёрзли?

— Немного. А тебе-то самому не холодно?

— Нет, я привык. Доктор, если вам холодно, я могу дать вам пальто.

Быстро шагнув к шкафу, Кусумото извлёк из него коричневое пальто. Оно было из толстой добротной ткани, с бобровым воротником — вещь совершенно неподходящая для заключённого.

— Да нет, ничего, не беспокойся.

— Но вы можете простудиться. Это пальто мать подарила мне на прошлое Рождество, но я его ни разу не надевал. Слишком уж оно шикарное. Я посчитал, что осуждённый должен мириться с холодом, и предпочитаю обходиться свитером и шарфом. Накиньте его, доктор.

И не успел Тикаки слова сказать, как пальто оказалось у него на плечах. На миг ему в нос шибануло каким-то трупным запахом, но он тут же исчез и по всему телу распространилось приятное тепло.

— Спасибо. Мать часто тебя навещает?

— Да, каждую неделю.

— Она, наверное, уже очень в возрасте? Тяжеловато ей ездить сюда из Хаямы.

Кусумото кивнул. Ему ведь уже тридцать девять, подумал Тикаки, то есть на десять с небольшим больше, чем ему самому. О его старой матери, которой теперь под восемьдесят и которая каждую неделю навещает в тюрьме своего сына, он читал в предисловии Хироси Намики к «Ночным мыслям». Там говорилось, что мать Кусумото ревностная католичка, что ей удалось собрать три тысячи подписей прихожан под ходатайством о помиловании своего сына, что по её просьбе его духовником стал святой отец Шом, который убедил его принять католичество. Кстати, там же Хироси Намики, приводя мнение эксперта-психиатра профессора Сёити Аихары, писал ещё и о том, что Кусумото — душевнобольной, что у него бесчувственная психопатия.

«…Мне очень жаль, что даже выражая свою естественную благодарность по отношению к матери, которая так ему предана и так много для него сделала, Кусумото отрицает возможность какого бы то ни было взаимопонимания между ними. То есть чувство благодарности, которое он испытывает по отношению к ней, возникает из чисто умственной посылки — так должен вести себя каждый верующий человек, оно лишено теплоты и не является естественным душевным порывом. В последнее время он часто присылает мне на прочтение свой дневник, и меня поражает, как много отрицательного он пишет о матери. Создаётся впечатление, что он не доверяет ей, даже ненавидит её. Всё это, очевидно, коренится во внутрисемейных отношениях, в той обстановке, в которой прошло его детство. Кусумото в малолетстве потерял отца, был младшим среди троих детей, не ладил с матерью и старшим братом, в семье постоянно возникали раздоры. Нетрудно представить себе, какие задатки могли сформироваться у ребёнка, растущего в такой неблагополучной семье, да ещё без отца. Боюсь, что мои выводы многими будут восприняты как необоснованные и излишне смелые, ибо они противоречат мнению профессионального психиатра Сёити Аихары, диагностировавшего состояние Кусумото как врождённую психопатию с выраженной психической анестезией, однако в тот момент, когда Кусумото подвергали экспертизе, он, очевидно считаясь с чувствами матери, не говорил ничего отрицательного о той обстановке, в которой проходили его детские годы, и у эксперта невольно создалось впечатление, что он был в семье младшим, а потому любимым ребёнком. В то время Кусумото постоянно подчёркивал, что вина за случившееся лежит только на нём и никто другой не несёт никакой ответственности. Он не захотел опровергать поставленного профессором Аихарой диагноза — бесчувственная психопатия генетического происхождения, поэтому защита была лишена возможности использовать сведения о детстве своего подзащитного.

Откровенно говоря, мне, как адвокату, психопатия подзащитного была только на руку, я считал, что чем ярче она выражена, тем лучше. Как вам известно, в 39-й статье Уголовного кодекса есть пункт о лицах, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, где указано, что лица, в момент совершения преступления находившиеся в состоянии невменяемости, не подлежат уголовной ответственности, а лица, страдающие психическими расстройствами, не исключающими вменяемости, могут рассчитывать на смягчение наказания. То есть первые могут быть вообще освобождены от уголовной ответственности, а для вторых предусматривается её смягчение или ограничение, и, если бы моего подзащитного отнесли хотя бы к лицам второй категории, это было бы большой удачей. Мне удалось бы спасти от высшей меры наказания этого обладающего столь высоким интеллектом юношу, который к тому же раскаялся в содеянном и живёт праведно и благочестиво, как подобает католику. Так что окажись у него психическое расстройство, я бы добился смягчения наказания. И результаты экспертизы, проведённой профессором Аихара, оказались именно такими, каких я желал. Я решил, что роковое клеймо врождённой психопатии, которое поставил на моём подзащитном профессор Аихара, окажет положительное влияние на решение суда, и не вдавался в подробности.

Однако судья вынес решение, что бесчувственная психопатия не может быть квалифицирована как состояние невменяемости. Прецеденты, когда психически неполноценные люди привлекались к полной уголовной ответственности, имеют место во многих странах, а в наших юридических кругах, особенно в среде независимых юристов, бытует мнение, что психическое расстройство хотя и является патологией, тем не менее не может служить основанием для смягчения уголовной ответственности.

Я не хочу утомлять читателей этих записок теоретическими рассуждениями о сложнейшей проблеме уголовной ответственности, которая требует специального рассмотрения, ибо находится на пересечении криминологии и психиатрии. Однако, для того чтобы понять такого человека, как Кусумото, совсем не касаться этой проблемы невозможно, к тому же мне хотелось бы показать, каким образом в результате произвола горстки людей, которые называют себя судьями, может быть ошибочно вынесен смертный приговор, поэтому я считаю себя обязанным всё же сказать об этом несколько слов. Самое большое противоречие здесь заключается в следующем: несмотря на то, что в Уголовном кодексе прямо говорится об освобождении от наказания или о его смягчении для лиц психически неполноценных, судьи, вынося приговор, зачастую исходят из того, что человек, по мнению психиатров обладающий психическим расстройством, не может быть освобождён от уголовной ответственности. Я сам не психиатр, но мне чисто теоретически непонятно, почему мнение психиатра о психическом состоянии подсудимого не учитывается при назначении наказания? По-моему, Раз у психопатов возникают затруднения в адекватной оценке ситуации, их следует относить к лицам, в момент преступления находящимся в состоянии невменяемости. Кусумото же страдает явно выраженной психопатией; преступление было им тщательно спланировано и совершено с особой жестокостью, причём впоследствии он никак не пытался проанализировать своё поведение. Он совершил преступление в конце июля, арестовали его в середине октября; до этого времени он скрывался от правосудия в Киото, при этом вёл себя совершенно спокойно и не мучился угрызениями совести. Общественность неприятно поразило то обстоятельство, что, пока его арестовывали и препровождали в Токио, он, отвечая на вопросы журналистов, явно чувствовал себя героем. Трезвый ум и высокоразвитый интеллект в сочетании с полным отсутствием всяких нравственных принципов и чувства справедливости — позволяет прийти к выводу о врождённой психопатии, в данном случае психической анестезии, но я склонен полагать, что причина состояния Кусумото коренится в его детстве. Особенно хотелось бы обратить внимание на его отношения с матерью…»

— Твоя мать замечательная женщина, правда? — очнувшись, спросил Тикаки.

— Нет. — Кусумото потряс головой, которую держал совершенно прямо, как полагается хорошо воспитанному человеку. — У меня самая обыкновенная мать. Она очень одинокий человек. Её можно пожалеть.

— А за что её жалеть?

— Ну, как вам сказать… — Немного подумав, Кусумото продолжил, на этот раз его голос звучал вполне искренне: — Она потеряла мужа, когда была совсем молодой, у неё на руках остались трое сыновей, которых она должна была растить совершенно одна. Со старшим она в конце концов рассорилась, а младший стал убийцей. Средний женился на француженке и уехал, так что общаться она может только с одним своим сыном, то есть со мной, а я сижу в тюрьме. К тому же и меня долгое время не особенно радовали её посещения, хотя я притворялся, что рад.

— Не особенно радовали? — Тикаки глубоко вздохнул, стараясь не выдавать удивления. Значит, прав был Намики, говоривший, что Кусумото относится к матери, как к совершенно чужому человеку, и даже не скрывает этого.

— Но теперь всё по-другому. У нас с матерью очень тёплые отношения: она навещает меня по четвергам, и я каждый раз жду её с нетерпением. Правда, иногда у нас возникают разногласия, но, как правило, пустяковые. К примеру, я считаю, что никакой могилы мне не нужно, а мать уже купила участок на католическом кладбище в нашем округе и огорчается, когда я сержусь на неё из-за этого.

— Вот оно что… но ведь… — растерялся Тикаки. Он не предполагал, что разговор вдруг зайдёт о кладбище.

— Откровенно говоря, мне ненавистна сама мысль о кремации. Я бы предпочёл, чтобы меня зарыли в землю без всякого гроба, как принято у траппистов. Но японские законы этого не разрешают, поэтому я решил передать свой труп для анатомических исследований.

— А, «Белая хризантема»… — вырвалось у Тикаки. В его голосе прозвучало невольное оживление, и он тут же осёкся, подумав, что оно в данном случае не очень-то и уместно, но Кусумото так же оживлённо подхватил:

— Надо же, доктор, вам, значит, известно об этом обществе?

— На то я и врач.

— Ну, не всякий врач о нём знает. Некоторые пренебрежительно отмахиваются от трупов, хотя в студенческие годы сами весьма активно их использовали.

— Это верно, — кивнул Тикаки. Бобровый воротник мягко коснулся его подбородка. — Врачи тоже разные бывают. Меня скорее возмущает презрительное отношение к трупам, господствующее в обществе. Даже кое-кто из писателей не может выйти за рамки этого стереотипного восприятия. Я, правда, не так уж много читаю, но меня раздражает, когда в книгах на военную тему трупы описываются исключительно как некие безликие материальные объекты. Разумеется, война есть война, в военное время положено не считаться с людьми и наплевательски относиться к трупам, но уж писателям-то не обязательно принимать точку зрения воюющих сторон. По-моему, человеческое тело, пусть даже в виде трупа, представляет собой большую ценность.

— Простите, доктор, разве трупы не вызывают у вас отвращения?

— Сначала вызывали. Но в какой-то момент это ощущение исчезло. Это произошло совершенно неожиданно, вскоре после начала практических занятий по анатомии. Я вдруг увидел труп как совершенную в своём изяществе конструкцию, устройство, с одной стороны вроде бы хорошо тебе знакомое, а с другой — полное тайн и загадок. Позже мне, как врачу, часто приходилось иметь дело с трупами: я проходил практику в анатомичке, часто присутствовал при патологоанатомических вскрытиях, у меня умирали пациенты, и мне всегда казалось, что в человеческом трупе есть что-то прекрасное.

— Рад слышать это от вас, доктор. Сам я отношусь к трупам без особого почтения. В военные годы после воздушных налётов мне часто случалось видеть обожжённых мертвецов. Страшноватое зрелище. Впрочем, я тогда и сам смотрел на трупы с точки зрения воюющих. А может, страх, который охватывал меня при виде трупов, и был проявлением почтения? Не знаю. Ведь сами воюющие при виде трупов не испытывают ни страха, ни ужаса.

— Пожалуй, — задумчиво сказал Тикаки. — Если хорошенько проанализировать свои ощущения, то жутко бывает и мне, причём даже теперь. Наверное, ты прав: страх легко трансформируется в чувство почтения. Так или иначе, я не воспринимаю трупы как некие неодушевлённые бесчувственные предметы, как что-то низшее по сравнению с живыми людьми. А то, что становится жутковато, — вполне естественная человеческая реакция на всё необычное, выходящее за рамки привычной реальности. Вот ты говоришь, что относишься к трупам без особого почтения, но ведь пренебрежения к ним у тебя тоже нет?

— Не знаю, что и сказать… — В глазах Кусумото промелькнула улыбка. Его лицо с очень белой кожей и правильными чертами сразу смяг чилось, хотя теперь он казался немного старше своих лет. — Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы оно было. Или правильнее сказать, мне неприятно, когда его проявляют другие. Ведь, что ни говори, я и сам почти что труп.

— Ну… — Тикаки немного растерялся. Наверное оттого, что не смог вовремя скрыть смущение.

— В каком-то смысле у нас здесь место концентрации трупов. Наше единственное предназначение — быть убитыми, причём убитыми самым позорным способом — через повешение. И только в этом весь смысл нашего существования. Всё остальное — о чём-то размышлять, что-то утверждать, во что-то верить, и тем более — читать, сочинять стихи — мешает нам выполнить это предназначение. Мы должны бояться смерти, грубо говоря, мы можем считаться образцовыми заключёнными-смертниками только в том случае, если у нас поджилки, трясутся от страха, только тогда общество полагает, что мы наказаны должным образом. В глазах общества все мы уже трупы — это бесспорный факт. Но пусть даже нас окончательно вычеркнули из списка живых, по-моему, мы имеем право желать, чтобы хотя бы к нашим трупам отнеслись с уважением. Это ведь достаточно скромное желание, не так ли? Кстати, доктор, можно задать вам вопрос? Верите ли вы в Бога?

— Сложный вопрос. Скажем так, я не отношу себя к глубоко верующим — таким, как ты.

— Нет, нет, обо мне и говорить нечего, я всего лишь принял святое крещение, не более. Я не так уж и твёрд в вере. Я спросил об этом только потому, что вы завели разговор о почтении к трупам.

— Видишь ли, если речь идёт о Боге как средоточии некоей мировой гармонии, то в такого Бога я верю. Но я не могу верить в Бога, который провидит судьбы людские и распоряжается ими.

Едва договорив, Тикаки ощутил жгучий стыд. На эту мысль он совсем недавно натолкнулся в какой-то книге; она заставила его пережить душевное потрясение, которое было его личной, сокровенной тайной, и не годилось так запросто выбалтывать её кому попало.

— Раз так, значит, вы верите в Бога. И что же — трупы представляются вам проявлением божественной гармонии?

— Да нет, я бы так не сказал. А впрочем, не знаю… По-моему, вера это нечто иное… Я не очень хорошо во всём этом разбираюсь, но, насколько мне известно, Иисус Христос является Богом, который провидит судьбы людские и вершит ими, так? Что касается земных проповедей Христа, то здесь и мне всё понятно, но Христос, вознёсшийся на Небеса, недоступен моему разумению. А твоему?

— Моему тоже. Земной Иисус человечен, по крайней мере он разговаривает языком, доступным всем людям. Но вотНебесный Иисус представляется мне чем-то умозрительным и абстрактным.

— Да и земной Иисус… Слова-то его, разумеется, понятны даже мне, но все эти чудеса… В них я отказываюсь верить. Ну, я ещё готов поверить, что он был прекрасным врачевателем — лечил больных, исцелял безумных, изгоняя из них бесов, но воскрешать умерших — это уж увольте. А в самое главное чудо, в его собственное воскресение, я и подавно не верю. Я мог бы принять это как некоторую аллегорию, относящуюся к сфере духовного, но не более.

— Это не аллегория. — Кончиком указательного пальца Кусумото поправил сдвинувшиеся очки. — Иисус явился в мир во плоти, человеком в полном смысле этого слова, и принял смерть со всеми её последствиями. Можно себе представить, какое ужасное впечатление производило его мёртвое тело, мёртвое тоже в полном смысле этого слова. При взгляде на него любой утратил бы веру. Это лучше всех удалось передать Гольбейну в знаменитом портрете Христа, который находится в Базельском музее; известно, что Достоевский, увидев эту картину, был потрясён до глубины души: ему впервые открылось, что смерть Христа была действительно смертью живого человека. Раны на боках, руках и ногах, следы от ударов плетью по всему телу, ввалившиеся щёки, запавшие глаза — так выглядело мёртвое тело Христа, и очень важно, что воскрес он тоже во плоти. То есть обезображенное, ужасное мёртвое тело, эта униженная плоть, при взгляде на которую любой утратил бы веру, вдруг воскресает. И становится ясно, что это Господь. Я тоже очень долго не верил в воскресение. Но однажды, когда я читал 20-ю главу Евангелия от Иоанна, меня словно пронзило током, и я уверовал. Там совершенно определённо написано, что Иисус воскрес именно во плоти. Один из его учеников, Фома, сказал: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра его, не поверю…» А появившийся на восьмой день Иисус сказал: «Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в рёбра Мои; и не будь неверующим, но верующим». Ясно же, что им явился не Дух. Ожило именно мёртвое тело. А в Евангелии от Луки говорится о том, что воскресший Иисус вкушал пищу перед учениками. Фома, Гольбейн, Достоевский — все они были скептиками, к тому же материалистического толка. Но именно их вера оказалась самой глубокой. При этом в их сознании произошёл поворот на 180 градусов.

— Пожалуй, ты прав. — Тикаки смотрел на говорившего с жаром Кусумото так, как если бы тот не стоял рядом с ним, а был актёром, произносившим свой текст со сцены. Ну разве не абсурдно, что этот человек приговорён к смерти, что он живёт в постоянном ожидании казни? Фома, Сонэхара, ординаторская, Таки… Да, именно Таки рассказал Сунаде об обществе «Белая хризантема». Сунада завтра умрёт, та его часть, которая является заключённым, приговорённым к смертной казни, прекратит своё существование, останется только великолепная плоть. Снова заныл палец. Бинт потемнел от засохшей крови, боль пульсировала, следуя за ударами сердца. «У вас, доктор, кажется, палец поранен? Вон кровь проступает. Больно, небось?» — говорил Сюкити Андо.

— Вернёмся к нашему разговору. — Тикаки поднял глаза и встретил обращённый на него взгляд Кусумото. Между ними словно натянулась невидимая нить. — Я тебя спросил — боишься ли ты смерти?

— Да, — с готовностью кивнул Кусумото, — боюсь. Честно говоря, сколько ни молись, сколько ни верь в загробную жизнь или там — в рай, умирать всё равно страшно. Обо мне часто говорят — вот Такэо Кусумото человек богобоязненный, истинно верующий, он уже вне жизни и смерти… Но это всё слова, на самом-то деле я боюсь смерти.

— Но тебе, в отличие от других, удаётся сохранять спокойствие духа. Здешние обитатели, как правило, бурно реагируют на своё положение: одни впадают в бешенство, другие закатывают истерику, третьи не желают считаться с распорядком, а ты отличаешься отменной уравновешенностью.

— Зато у меня невроз — я падаю, — горько улыбнулся Кусумото. — Вряд ли человека, подверженного неврозам, можно считать уравновешенным.

— Я бы не стал спешить с выводами. Ты ведь здесь уже больше десяти лет, и за это время у тебя не возникло никаких отклонений, кроме этого весьма незначительного невроза.

— Внешне это выглядит именно так. Другое дело, как эти годы сказываются на внутреннем мире.

— Разумеется. Но сама по себе способность не показывать того, что происходит у тебя внутри, уже говорит о многом. По-моему, ни один человек не может полностью скрыть свои переживания. Нет ни одной душевной болезни, которая не имела бы вовсе никакого внешнего проявления. Безумие, даже самое скрытое, затаившееся в какой-нибудь тайной складочке души, непременно обнаружит себя в выражении лица, поведении, образе жизни. Это истина, подтверждённая опытом.

— Наверное, вы правы. Но правда и то, что я вовсе не так уж уравновешен. И, как верующий, стыжусь этого, ведь мне никак не удаётся достичь того душевного состояния, о котором говорится в Откровении святого Иоанна Богослова: «…и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет…»

— Я не ожидал, что ты боишься смерти. Да и как может бояться смерти человек, который верит в Воскресение Христово?

— Очевидно, моя вера недостаточно глубока, увы. К тому же…

Тут Кусумото внезапно замолчал. Широко раскрыв глаза, он снова уставился в стену и закусил губу, словно превозмогая внутреннюю боль. На лбу, словно осколки стекла, заблестели капельки пота.

— Что с тобой? — Сбросив пальто, Тикаки приблизился к Кусумото. Но тот покачал головой и натянуто улыбнулся в ответ.

— Ничего особенного. Всё в порядке.

— Опять приступ?

— Да. Но ничего страшного, всё уже прошло.

— Ложись-ка лучше. Не стоит пересиливать себя. Я ведь нарочно дал тебе разрешение на постельный режим.

В Тикаки снова проснулся врач, и он взял руку Кусумото, чтобы измерить ему пульс. Внутри влажного холодного запястья, словно придавленное насекомое, билась толстая лучевая артерия. Пульс учащённый. 120 ударов. Выпадение пульса. Дважды за минуту. Наверняка результат нервно-психического перенапряжения.

— Стели матрас и ложись, — приказным тоном сказал Тикаки.

— Да нет, ничего, — категорически отказался Кусумото.

— Однако, ты упрям. — Тикаки перестал прощупывать пульс и подмигнул Кусумото, на лице которого уже появилась прежняя улыбка.

— Я хотел бы продолжить наш разговор. От вас, доктор, узнаёшь много нового, такого, что помогает лучше понять себя самого. Ничего, что я вас задерживаю? Вы не спешите?

— Нет, ничего. Продолжим наш разговор о страхе смерти.

— Хорошо, но, может быть, вы хотели что-нибудь ещё узнать о моей матери? Вы удивились, когда я сказал, что раньше меня не радовали свидания с ней. А потом с кладбища мы почему-то перешли на общество «Белая хризантема» и трупы и больше к матери не возвращались…

— Да? А я уже и не помню.

— Я сказал, что мать купила мне место на кладбище и что я был против.

— Ах, да. После этого мы отклонились от темы, и разговор неожиданно принял какое-то странное направление…

— Дело в том, что мать никогда меня не понимала. Она работала учительницей в женской гимназии, сейчас это, кажется, женский лицей, преподавала там родной язык; в дневное время её никогда не бывало дома, и я всегда чувствовал себя одиноким и заброшенным. Судя по всему, её волновали только мои школьные успехи, а поскольку я был отличником… В раннем детстве меня часто мучили братья, но мать, возвращавшаяся домой только к вечеру, об этом не знала, она всегда считала, что мы прекрасно ладим. Когда я учился в шестом классе начальной школы, началась Тихоокеанская война, и я, как все тогдашние дети, тут же заделался ярым монархистом и милитаристом, мать же, хотя сама как истая католичка была настроена против войны, не сделала ничего, чтобы вывести меня из заблуждения. И таких примеров можно привести множество. Она никогда не понимала меня: ни когда я совершил преступление, ни позже, когда меня посадили в тюрьму, ни теперь.

— То есть между вами отсутствовало какое бы то ни было взаимопонимание?

Кусумото отпрянул, как будто его толкнули. Потом, опустив голову, тихо проговорил:

— Значит, вы всё-таки читали.

— Читал, — решительно сказал Тикаки. — Когда ты набросил на меня пальто, я невольно подумал о твоей матери, которая тебе его подарила, и, естественно, мне тут же вспомнилось предисловие к «Ночным мыслям».

— Да, я так и подумал, когда вы внезапно замолчали. Автор этого предисловия слишком суров ко мне. Вообще, профессор Намики слишком категоричен в своих суждениях. Он считает, что у меня явно не всё в порядке с психикой, что я абсолютно лишён чувства сострадания. Я готов признать, что психически неполноценен хотя бы потому, что я убийца, то есть совершил преступление, на которое нормальный человек не способен. Но меня огорчает, когда эту психическую неполноценность сводят к душевной бесчувственности. Действительно, мать не понимала меня, действительно, я был на неё в обиде. Но это вовсе не значит, что я ей не сочувствовал. Я всегда хотел, чтобы она любила меня так же сильно, как любил её я. Боюсь, впрочем, что в слове «любовь» есть некая опасная отвлечённость. Да и способно ли одно слово выразить всю полноту этого чувства, такого глубокого, тёплого? Ах, доктор, я чувствую себя неловко-косноязычным, когда говорю о матери. Поймите одно — я теперь совсем другой человек, не имеющий ничего общего с автором «Ночных мыслей». Теперь я полностью доверяю матери. Я люблю её и не стесняюсь говорить об этом.

— Ну, я тоже не во всём согласен с автором предисловия. Профессор Намики, критикуя заключение Аихары, в конечном счёте соглашается с его выводом о том, что у тебя бесчувственная психопатия. У меня же этот диагноз вызывает большие сомнения. И наш сегодняшний разговор ещё более меня в них укрепил. По-моему, и профессор Намики, и эксперт Аихара несколько односторонне подходят к вопросу о твоей вере. «Его вера носит слишком рациональный характер, то есть не может считаться подлинной» — так, кажется, сказано в заключении, но понимают ли они сами, что такое вера? Честно говоря, я и сам этого не понимаю, но по крайней мере хочу понять. Они же абсолютно безразличны к вопросам веры, мало того, все верующие, по их мнению, имеют психические отклонения, то есть не соответствуют образу среднестатистического японца…

Тут Тикаки вдруг заметил, что Кусумото не слушает его, а сидит с отсутствующим видом, уставившись в стену.

— Что с тобой?

— Простите. Я вдруг вспомнил даму, которая сегодня ко мне приходила. Она из правления «Общества утешения приговорённых к высшей мере». Якобы прочла «Ночные мысли» и интересовалась, не соглашусь ли я написать ещё что-нибудь в этом роде и опубликовать…

— Но это же прекрасно! Обязательно напиши.

— Видите ли, у меня больше нет никакого желания писать. Я ответил ей решительным отказом.

— Вот как? Почему?

— Я и так запятнал своё имя и больше не хочу привлекать к нему внимание. Меня часто, хотя и не так часто, как в былые времена, просят о свидании журналисты, газетчики, но я всем оказываю. Очень жалею, что и этой даме не отказал.

Тикаки вдруг вспомнились слова начальника зоны Фудзии о том, что какая-то студентка приходила к Кусумото на свидание, но начальник воспитательной службы не дал ей разрешения, и Кусумото по этому поводу впал в депрессию.

— Ну, наверное, тебя навещают самые разные люди, — начал Тикаки, соображая, как лучше навести разговор на студентку. — Матушка, твой духовный отец, ну кто ещё? Может, кто-нибудь из тех, с кем ты переписываешься? Говорят, после публикации «Ночных мыслей» тебе многие пишут…

— Да, такие тоже иногда приходят, и я им очень благодарен. Но, знаете, когда посетителей слишком много, это, честно говоря, начинает раздражать.

— Сегодня к тебе тоже кто-нибудь собирался прийти?

— Да… — Взгляд у Кусумото стал насторожённым.

— Кто-то из тех, с кем ты переписываешься? — сказал Тикаки и тут же пожалел, что поспешил и, очевидно, всё испортил. Пока он соображал, как исправить положение, где-то рядом снова начали читать сутру. Мощный, какой-то нутряной голос неприятно отдавался в ушах. Тикаки ухватился за него как за соломинку.

— Он что, всегда читает сутры?

— Да. Ему единственному дано особое разрешение.

— Вот ужас-то! Эй, послушай, у тебя что, опять приступ?

Лоб Кусумото снова покрылся мелкими капельками пота. На этот раз приступ, судя по всему, был более сильным: глаза метались беспокойными рыбёшками, взгляд сделался рассеянным.

— Да, похоже, что это приступ. Ты бы всё-таки лёг. Это я тебе приказываю как врач.

Кусумото попытался подняться на ноги, но пошатнулся. Тикаки помог ему расстелить матрас, уложил его и накрыл одеялом. Потом, вытащив из карманов стетоскоп, молоточек и карманный фонарик, стал тщательно его осматривать.

Пришло это. Разрезаны верёвки, пол пошёл вниз, вдруг лишившись опоры. И матрас, и циновки, которые должны были быть подо мной, куда-то исчезли, я падаю вниз, лечу на самое-самое дно, за которым зияет чёрная, как ночь, бездна, она тянет ко мне свою гигантскую руку и тащит, тащит к себе вниз, всякое сопротивление бесполезно…

Постепенно скорость падения ослабевает. Медленно кружусь в воздухе, как клочок бумаги, лепесток, снежинка. Бесчисленные медузообразные снежинки, сонмы умерших душ, стремятся вниз, вниз, на самое дно тьмы, падают вниз трупы, опускаются на глубоководное морское кладбище, в мир тишины, смерти, тьмы, в мир, лишённый сознания, в мир ещё не рождённых душ… Медленно кружатся в воздухе, падают вниз, пока есть куда падать. Опускаются на самое дно. Души умерших, ядра клеток будущих жизней — всё вперемешку, всё кувырком, кружится в воздухе, падает вниз.

Электрическая лампочка стремительно удаляется, я смотрю на неё, словно со дна колодца. Стена, словно пластилиновая, вытягивается, искривляется, сквозь неё смотрит чьё-то лицо. Какое странное! Уродливым наростом торчит подбородок, зияют разверстые провалы ноздрей, с головы Билликена^[10] смотрят крошечные глазки. Я знаю, что это доктор Тикаки. Но не могу понять, почему он вдруг так изменился. Он что-то говорит. Беспрерывно задаёт вопрос за вопросом. Я слышу, о чём он спрашивает, но все его вопросы совершенно бессмысленны, и нет никакого желания на них отвечать. «Как ты себя чувствуешь?» Да какая разница, как я себе чувствую, разве не всё равно? «Что ты сейчас ощущаешь?» Ну расскажу я ему, что ощущаю, что от этого изменится? «Куда ты так пристально смотришь?» На твоё лицо. Если я скажу тебе, каким ты мне видишься, ты наверняка придёшь в ярость. И тогда хлопот не оберёшься. Будет ещё хуже, чем теперь.

А почему, собственно, этот человек находится здесь? Только потому, что он врач, а я больной. Он, видите ли, меня осматривает. Профессионально щупает пульс, склоняет голову, задаёт вопросы. «О таких приступах ты мне и говорил?» Да, верно, именно о таких. Если называть это медицинским термином «приступ», то можно сказать, что это — приступ. Но мне не хотелось бы называть это — приступом. Это — вовсе не приступ. Ни в коем случае не приступ. Это — не имеет никакого отношения к медицине, это — касается только меня, это — моя тайна, только моя. А я сдуру проболтался об этом ему. Он же — впрочем, другого и ожидать было невозможно, — едва завладев моей тайной, тут же приобрёл надо мной власть и решил её продемонстрировать. Мол, ты болен, у тебя приступ, я тебя вылечу. Но куда ему, разве он может вылечить это? Ведь это никакой не приступ. Лишь незначительная часть этого проявляется в виде приступа, да и то если дать ему волю.

Врач Тикаки. Врач — очень влиятельная персона, в соответствии с правилами этой проклятой тюрьмы он обращается со мной как с существом низшим, а я должен проявлять по отношению к нему максимальную почтительность, и это при том, что ему всего двадцать шесть — двадцать семь — совсем ещё молокосос, да и в университете Т. он учился куда позже меня. Пришёл якобы меня осмотреть. В самом деле, явился в белом халате, как положено врачу. Но я ведь не просил, чтобы ко мне присылали врача. Утром я был на приёме и получил лекарство. Приходить ко мне в камеру не было абсолютно никакой необходимости. Вероятно, мой «случай» представляет для него чисто профессиональный интерес. Потому-то он и вошёл с такой приветливой улыбкой, он пытался прикрыть ею свою истинную цель. Я старательно следил за тем, чтобы не дать ему никакой полезной информации. И уж точно не собирался говорить о своём падении на горе Цуругидакэ. Довольно того, что проболтался ему об этом утром на приёме. Но как же умело он вовлёк меня в разговор! Заинтриговал рассказом о друге, который, попав в аварию, упал с большой высоты, потом перевёл разговор на мертвецов… И в конце концов я рассказал ему о тьме. Я просто не мог не рассказать ему о тьме, об этом абсолютном и единственном основании, на котором зиждется наш временный мир. Разумеется, глупо было говорить с ним о таких вещах: он слишком молод, чтобы понять. Не зря он сказал: «У меня такое впечатление, что меня дурачат». И ещё спросил: «Или ты просто играешь словами?» Я представлял себе всю его ограниченность, но меня подкупила его непосредственность, его юное простодушие, вот я и не удержался, рассказал ему об этом. Но как можно было объяснить, что это — зов тьмы?

Тьма прячется, она не является нам в нашей повседневной жизни. Учёных, политиков и, к сожалению, даже теологов завораживает этот видимый мир. Считается, что Бог сотворил его из тьмы. Если Бог всемогущ, он должен каким-то образом властвовать и в мире тьмы, в пустоте, в мире, сокрытом от нашего взора, о котором не дают никакого представления такие видимые и совершенно незначительные его проявления, как рай или ад. Я догадываюсь, что истоки зла — именно там, в мире тьмы, но как рассказать ему об этом? Мне до некоторой степени открыт мир тьмы, открыт потому, что я злодей, убийца (причём злодей вовсе не только потому, что убийца), потому что я, как всякий приговорённый к смерти, ощущаю себя трупом, но как об этом ему расскажешь? Единственное, что я смог сказать, — что меня, да и не только меня, а и многих других, убьёт тьма, и, как человек, стремительно падающий во тьму, я не могу испытывать страха смерти.

Как я и предполагал, он ничего не понял. Тьму, являющуюся основой мира, он истолковал самым банальным и превратным образом — как смерть. И завёл разговор об обществе «Белая хризантема» и трупах. Мне понравилось его почтительное отношение к трупам, к этим дарам тьмы. Утратив бдительность, я невольно заговорил и о том, о чём лучше было бы промолчать, то есть о Воскресении Христовом. Забыв о своём прежнем намерении, я пошёл у него на поводу и позволил втянуть себя в совершенно бессмысленный разговор. Нельзя было так расслабляться. Я не должен был с такой бездумной лёгкостью рассуждать о вере. И как кара — пришло это. Я перевёл разговор на мать. Но это не отступало, наоборот наливалось неумолимо. Я вспомнил о своей встрече с тёткой из «Общества утешения» и о том, что не пришла Эцуко Тамаоки, которая обещала прийти. И он тут же заговорил об этом так, будто прекрасно всё знает! Да, я зазевался, на миг забыл о том, сколь хорошо налажена здесь сеть передачи информации. Позволил себе расслабиться и начал верить ему как человеку. С таким, как он, нельзя говорить ни о тьме, ни о вере, ни о Воскресении. Ни в коем случае.

Падаю. Лечу вниз. Дно всё ещё далеко. Это не сон и не галлюцинация. Сна у меня ни в одном глазу, я вижу сидящего рядом доктора Тикаки и прекрасно, во всех деталях различаю всё, что меня окружает, — вот шкафчик, вот Библия, вот католический календарь, вот глазок на двери… Память точно фиксирует происходящее: я могу вспомнить весь наш разговор с доктором Тикаки, могу от начала до конца произнести наизусть текст судебного решения по своему делу. И при этом продолжаю падать, видя всё вокруг как бы со дна колодца.

«Я боюсь смерти», — ответил я. Это правда. Но я не сказал о том, что существует нечто, чего я боюсь ещё больше. Пусть он считает, что это приходит ко мне потому, что я боюсь смерти, — мне так удобнее. Банальный страх смерти, скорее всего, исчез бы, если бы удалось добиться смягчения наказания. Как сказал Андо, смерть это то же самое, что боль от раны, её нельзя бояться заранее. Совсем недавно в самом конце записок, озаглавленных «О Зле», я написал следующее:

«Страх перед казнью не так уж и велик. В сущности, он мало чем отличается от ужаса, который охватывает человека, высунувшего голову из окна небоскрёба. По-настоящему страшно другое — проявлять смирение, представляя себя поднимающимся на эшафот, понимать, что иной жизни у тебя не будет, и видеть в этом доказательство того, что ты человек. Страшно постоянно твердить себе, что оставаться в живых для тебя есть величайшее зло, что мучиться стыдом — твой долг. Что зло, тобой совершённое, — самое страшное из всех возможных: оно настолько ужасно, что ничего худшего ты уже не совершишь, даже если очень постараешься».

Эй ты, врач Тикаки, добропорядочный, беззаботный юноша! Молодой учёный, не знающий о том, какие муки таятся в метафизике. Страх, что ты так и умрёшь злодеем, — вот истинный страх смерти. Согласен? Спокойно подняться на эшафот может лишь тот, кто на сто процентов убеждён в том, что заслуживает виселицы. А как быть, если ты раскаялся, исправился, перестал быть злодеем, если, уверовав в Бога, ты получил от Него прощение и освобождение от грехов? Разве ты и тогда заслуживаешь виселицы? Как, по плечу тебе справиться с подобным противоречием? Позиция прямо противоположная Христовой. Если есть смысл в том, что в жертву был принесён непорочный, то нет никакого смысла в убиении злодея. Потому-то я и сказал, что боюсь смерти. Понятно тебе, доктор?

— Вроде тебе уже лучше, — сказал Тикаки.

— Да, — натянуто улыбнулся Такэо. Это и в самом деле отступило. Скоро он достигнет дна.

— Вот и хорошо. — Тикаки растопыренной пятернёй пригладил встрёпанные жёсткие волосы, мельком взглянул на пластырь на правой руке.

— Что это у вас?

— Да так, прищемил дверью. Руки-крюки, вечно со мной что-нибудь случается. Твой приступ длился всего три минуты двадцать секунд, но симптомы при этом были вполне определённые. Аритмия, острая дыхательная недостаточность, повышение тонуса симпатической нервной системы и пр. Надо тебе как-нибудь сделать энцефалограмму мозга.

— А что это такое?

— Примерно то же, что и кардиограмма. Усиливаются электрические волны, возникающие в коре головного мозга, и записываются. Очень помогает при диагностике.

— Значит, при помощи этого устройства можно определить, является человек злодеем или нет? — Такэо говорил совершенно серьёзно, но Тикаки решил, что он шутит, и расхохотался.

— Ну это вряд ли. До этого наука ещё не дошла.

— Вот как? Жаль.

— Но о нарушениях функции головного мозга и нарушениях сознания судить можно. А главное, можно сказать совершенно определённо — жив человек или нет. Мы с тобой говорили недавно о Воскресении Христовом, так вот если бы это произошло в наши дни, Фома наверняка прежде всего сделал бы Христу энцефалограмму мозга.

— Вы, доктор, тоже вроде Фомы.

— Пожалуй. Я, как правило, верю только в то, что видел собственными глазами, в то, что сам испытал. Ты, кажется, говорил, что такие люди, раз узрев чудо, обращаются к вере и становятся истинными христианами? Кстати…

— Нет, доктор, я не Иисус, поэтому прошу вас, не надо никакой энцефалограммы.

— Ловко ты вывернулся. И всё же мне хотелось бы тебя как-нибудь серьёзно обследовать.

— Боюсь, вы просто не успеете. У меня предчувствие — этот приступ предвещает, что за мной скоро придут.

— Да перестань… — бодро сказал Тикаки и нахмурился. — Я ещё зайду к тебе. Будь здоров.

— Спасибо.

Тикаки уверенно, словно заключённый, которому знаком каждый сантиметр в его камере, протянул руку и нажал кнопку сигнального устройства. Когда он вышел из камеры, Такэо, трижды ударившись головой о жёсткую подушку, пробормотал:

— Как же утомительно быть злодеем.

Часть третья О Зле

Наклейка на обложке тетради

Прошу эту тетрадь сжечь после моей смерти.

Я писал это не для публикации.

Такэо Кусумото

1

Я не знаю своего отца. В детстве я наверняка видел какие-то фотографии в семейном альбоме, но почти не помню его лица. Альбом сгорел во время войны, и память об отце стала ещё более смутной. Только одну фотографию я помню достаточно отчётливо. Полноватый мужчина в белом халате и в очках стоит перед каким-то зданием. Скорее всего, отец был тогда за границей: у проходящей рядом женщины европейские глаза и нос, а само здание каменное и явно старинное. Эта фотография так хорошо запомнилась мне, очевидно потому, что очень уж странно отец был одет. Фартук, как у мясника, на плечи наброшено чёрное пальто. Никто так и не смог мне объяснить, где именно была сделана эта фотография. Но я почему-то уверен, что в Париже, перед воротами Пастеровского института. Отец скончался совершенно неожиданно от паралича сердца всего через пять месяцев после моего рождения. У него стали неметь плечи, он вызвал массажиста, и сразу после массажа потерял сознание. Ему о тогда было сорок, то есть примерно столько же, сколько мне сейчас. С детства мне говорили, что я похож на отца, и, по мере того как я приближался к тому возрасту, в котором он скончался, это сходство, очевидно, усиливалось; оно усилилось настолько, что мать, недавно придя ко мне на свидание, расплакалась.

Сначала отец был терапевтом, потом увлёкся бактериологией, сменил несколько институтов и университетов в Японии, потом отправился за границу, где после нескольких лет углублённых занятий в Бостоне, в Гарвардском университете, перебрался в Пастеровский институт в Париже. В конце двадцатых годов он вернулся на родину, и они с матерью зачали меня. Возможно, именно потому, что отец долго жил за границей, у меня такой разрыв в возрасте с братьями. Икуо старше меня на одиннадцать лет, а Макио — на девять. У меня никогда не было ощущения, что они мои братья. Скорее дяди или вообще чужие люди, принадлежащие к совершенно другому поколению.

Мать работала учительницей родного языка в частной женской гимназии в Мите и одна растила нас троих. Днём её обычно не бывало дома, и всю домашнюю работу выполняла служанка. После смерти отца наша семья осталась жить в старом доме за храмовой рощей святилища Тэндзин. Дом — самое заурядное двухэтажное строение, в каких живут обычно среднего достатка служащие, — стоял на склоне холма, с которого открывался вид на торговые кварталы Синдзюку. Второй этаж полностью оккупировали братья, я жил вместе с матерью на первом. В крохотной комнатушке рядом с кухней ночевала служанка. Когда я заканчивал начальную школу, Макио учился в лицее в Комабе и жил там же в общежитии, дома он появлялся редко. Икуо, уже надевший студенческую форму, большую часть времени проводил на своём втором этаже, и я его почти не видел. Когда я возвращался из школы, в доме царила полная тишина, как будто он был необитаем.

Сфера моих действий ограничивалась первым этажом, подниматься на второй я не решался. Один шаг вверх по лестнице — и оказываешься на территории братьев, где всё было иным, начиная от расположения столбов и стен и кончая запахами. Мне казалось, что, если я войду туда без спроса, меня отдадут под суд за незаконное вторжение. Правда, иногда, когда Икуо уходил из дома, я, едва в прихожей стихали его шаги, потихоньку поднимался на второй этаж. Икуо принадлежал теперь бывший кабинет отца — комната в европейском стиле. В углу стоял роскошный отцовский книжный шкаф красного дерева, за стеклом поблёскивали золотыми буквами переплетённые в кожу медицинские книги. Сначала мать хотела переставить этот шкаф вниз, в спальню, но он оказался слишком большим и не гармонировал с обстановкой японской комнаты, поэтому она оставила его Икуо. Ящики были заполнены старыми открытками, печатками, монетами. Все эти вещи остались от отца. У самого Икуо был скромный книжный шкаф из дуба, набитый специальными книгами по архитектуре. Книги стояли корешок к корешку, впрочем, любовь в порядку ощущалась и во всём остальном и в том, как была застелена кровать, и в том, как были расставлены письменные принадлежности на столе. Однажды служанка, вытирая стол, чуть изменила положение пресс-папье, и Икуо устроил страшный скандал. С тех пор эта комната стала единственной, в которую служанка не входила.

Рядом была комната Макио. В ней царил откровенный беспорядок, на полу валялись не поместившиеся в шкафу книги. Впрочем, может, они просто были библиотечные, не знаю. Макио очень много читал: он постоянно носился с какой-нибудь книгой и говорил, что хочет стать писателем. Если он, что бывало нечасто, ночевал дома, то потом в комнате в самых неподходящих местах валялись его носки, ночной халат, и всё было усыпано пеплом от сигарет.

Мать возвращалась домой вечером, часто уже после того, как темнело. Подождав, пока она переоденется, служанка подавала ужин. Мы с матерью садились за стол друг против друга. Мы всегда ужинали вдвоём. Икуо говорил, что страшно занят, и ужинал у себя в комнате. При всём своём желании я не могу вспомнить ни единого случая, когда за столом собиралась вся семья. И не только потому, что не было отца. Когда я достиг сознательного возраста, Икуо учился в лицее и жил в общежитии. Когда же он поступил в университет и вернулся домой, в общежитии стал жить Макио. А вернувшийся домой Икуо не испытывал никакой потребности в общении с нами.

За ужином мать чаще всего молчала. Я тоже был молчаливым мальчиком и открывал рот только тогда, когда со мной заговаривали, поэтому обычно, поглощая пищу, мы не произносили ни слова. Я мечтал только о том, чтобы ужин побыстрее закончился и я мог укрыться в своей комнате.

Впрочем, своя комната — слишком сильно сказано: у нас с матерью была одна, правда довольно большая, комната на двоих, на ночь в ней стелили два матраса. Я очень любил читать за маленьким столиком, стоящим рядом с моей постелью. Мать допоздна проверяла тетради, сидя за письменным столом в гостиной. С какого-то времени у неё возникла привычка задвигать разделявшую нас перегородку.

Поскольку в доме было слишком тихо, я обычно прислушивался к звукам, доносящимся снаружи. В соседнем доме почти никогда не выключали радио. Звуки сумо, эстрадной музыки, голоса чтецов комических рассказов сплетались с рокотом мотоциклов, проносившихся по главной улице. Вниз по склону спускалась электричка, я прислушивался к уверенному перестуку её колёс, и в ушах отзывались разнообразные звуки, расползающиеся по земле большого города.

Иногда я думал об отце. Для меня он был героем романа. Поскольку я, как и все дети того времени, считал, что герои прочитанных мною романов реально существуют в каком-то далёком и неведомом мире, мне казалось, что отец жив, просто живёт в другом месте. Временами у меня возникала мысль, что смерть отца — просто выдумка матери, что в какой-то момент он вдруг возьмёт и появится. Наденет очки, улыбнётся, возьмёт меня за руку и увезёт в прекрасную чужую страну. Он, не скупясь, купит мне всё, что я захочу, угостит чем-нибудь вкусным. Думая о чужой стране, я всегда воображал Францию. И призрачный город, в котором был тот старинный каменный дом с фотографии.

Однажды рядом с домом я увидел какого-то незнакомого человека. Он разглядывал табличку на воротах, и я вдруг подумал, что это отец. Он был совсем таким же, как на той фотографии, — и лицо, и очки. Я готов был завопить от радости, однако, не обратив на меня никакого внимания, человек быстро пошёл прочь и тут же свернул в переулок. Я со всех ног бросился за ним вдогонку. Но в переулке не оказалось ни души, лишь темнела вереница молчаливых домов. Я хотел рассказать об этом матери, но побоялся, что она станет смеяться. Вместо этого я спросил её:

— А каким был отец?

— Он был очень хорошим человеком. Добрым и талантливым.

— А кто из нас на него больше похож?

— Как тебе сказать… — Распахнув большие, с тяжёлыми веками глаза, мать вгляделась в меня. — Пожалуй, что ты. Он был таким же тихим и так же хорошо учился.

Я преисполнился гордости, хотя упоминание об учёбе неприятно кольнуло меня. Икуо и Макио тоже учились прекрасно: оба, окончив среднюю школу, поступили в лицей. А теперь Икуо, как когда-то отец, учится в университете Т. Но оба брата были мне чужими. И разве не из-за учёбы они избегают нас с матерью?

— Ты говоришь, он был добрым? А в чём это выражалось? — снова спросил я.

— Ну, он никогда ни на кого не сердился. Никогда не выходил из себя.

Слова матери меня так и не убедили. Ведь сам-то я очень часто выходил из себя. Только чаще всего скрывал это. С детства я научился прятать свой гнев глубоко в душе, где он не мог разгореться, как угли, лишённые доступа воздуха. А что толку давать ему волю? Братья всё равно не желали водиться с таким малышом, как я, а мать гасила мой гнев своим, ещё более неистовым гневом. В конце концов я твёрдо усвоил, что в нашей семье я самый слабый, а слабому человеку нет никакого смысла показывать свой гнев окружающим, если он не хочет выглядеть смешным в их глазах.

Однажды — кажется, я учился тогда в четвёртом или пятом классе начальной школы — в воскресенье (я точно помню, что это было именно воскресенье, потому что и мама, и Макио с полудня были дома) я внезапно услышал пронзительные крики матери. Они доносились со второго этажа, судя по всему, из комнаты Икуо. Подойдя к лестнице, я посмотрел вверх. Потом начал тихонько подниматься, но Сидзуя задержала меня, положив руку мне на плечо. «Не надо, не ходи», — шепнула она. Сидзуя — молодая крестьянская женщина с толстыми пальцами, родом из Тиба — работала у нас служанкой. Я так и не уловил, в чём, собственно, было дело, только понял, что мать кричала на Икуо. Она громко бранила его. Потом донёсся придушенный голос Икуо, который что-то бормотал в своё оправдание. Спустя некоторое время мать приказала Сидзуе и Макио перетащить вниз отцовскую библиотеку. Вслед за книгами был спущен вниз и шкаф красного дерева. Как выяснилось, весь сыр-бор разгорелся из-за того, что Икуо, убрав отцовские книги в стенной шкаф, поставил на их место свои университетские учебники. Я потихоньку пробрался на второй этаж и подошёл к брату, который стоял лицом к окну со скрещёнными на груди руками. Однако, когда он обернулся ко мне, я невольно отпрянул — таким ужасным было его лицо. Небольшие глаза, всегда прятавшиеся за стёклами очков, были налиты кровью и выкачены так, что едва не вываливались из орбит. Не помня себя, я бросился прочь из комнаты и скатился по лестнице вниз.

Был ещё один примерно такой же случай. Брат ушёл из дома в отцовском костюме. Поздно ночью, проснувшись от криков матери, я выглянул в прихожую и увидел взбешённую мать, перед которой с надутой физиономией стоял Икуо. Стащив с себя пиджак и брюки, он швырнул их на бетонный пол. Поднимаясь по лестнице, он держался на ногах нетвёрдо, как пьяный, но мне показалось, что он притворяется.

Именно после того случая мать убрала все оставшиеся от отца вещи в примыкавшую к гостиной кладовку. Туда были отправлены по очереди: шкаф красного дерева, платяной шкаф, шляпы, галстуки, часы, запонки и пр. В поисках отцовских вещей она провела ревизию стенных шкафов, кладовок, комодов, перевернув всё в доме вверх дном, как во время переезда. В самый разгар возник Икуо: он был в студенческой форме, лица я не разглядел из-за надвинутой на глаза фуражки, но его походка выдавала крайнее раздражение. Пройдя по разбросанным по полу вещам, он с грохотом задвинул за собой решётчатую дверь прихожей, после чего мать тут же поднялась в его кабинет и извлекла из глубины стенного шкафа деревянный ящик. В нём хранились заграничные дневники отца и его записные книжки. Едва мать и Сидзуя, стерев ящика пыль, приподняли его, как вернулся Икуо. Мать, смутившись, что-то забормотала, оправдываясь, а Икуо стал орать, требуя, чтобы они немедленно вернули на место и расставили в прежнем порядке все вытащенные из шкафа книги. В обычное время Икуо говорил тихо, даже слишком, поэтому было странно слышать его пронзительные крики, которыми он, словно тонким хлыстом, стегал мать.

Набив кладовку отцовскими вещами, мать демонстративно повесила на дверь огромный замок. Перед дверью она поставила шкафчик, туалетный столик, книжную полку письменный столик и уселась за него, словно страж. Я смотрел на неё, как на отвратительного зверя, свившего себе гнездо в мусорном баке. Меня охватило предчувствие беды. И оно оправдалось.

Была зимняя ночь. Я лежал в постели, накрывшись с головой одеялом, и, блаженствуя в мягкой тёплой тьме, упоённо мечтал. Как всегда, появился отец, на сей раз в облике средневекового полководца в шлеме и латах. Он и мне вручил маленькие латы. Когда он затягивал на мне нагрудник, меня охватило какое-то странное приятное волнение, я стал просить, чтобы он затянул как можно туже, так, чтобы трудно было дышать. Потом он надел мне на голову большой рогатый шлем, его тяжесть придавила меня к земле, я еле удержался на ногах. Улыбнувшись, отец поднял меня и посадил на коня. Вот сейчас мы — отец и я — пойдём на войну и там погибнем. Сначала ранят меня, и отец станет ухаживать за мной, когда же я умру у него на руках, сделает себе харакири. Впрочем, нет, не так, лучше пусть отец поможет мне покончить с собой. Пусть пронзит мне горло своим коротким мечом. Какая сладкая смерть! Тут мои грёзы были прерваны. Наш старый дом ходил ходуном и скрипел, где-то послышался звук упавшего тела, раздался вопль. В саду громко залаяла собака. Я выскочил прямо в пижаме. Постель матери была пуста. На письменном столике в гостиной лежали открытые книга и тетрадь. Мне показалось зловещим предзнаменованием то, что чернильница была перевёрнута и со стола на пол свисала чёрная нитка чернил. Ясно, что ещё минуту назад мать была здесь. Я выскочил в коридор и снова услышал крики. Они доносились со второго этажа. «Перестань, больно, бо-льно!» Потом — звук упавшего тела. Наверное, Икуо швырнул мать на пол. Первым моим чувством была не жалость, а жгучий стыд — теперь все соседи узнают, что творится у нас в доме. Я даже не особенно удивился, просто подумал: вот, началось наконец.

Грохот упавших перегородок, звон разбитого стекла. Потом со второго этажа полетели вниз разные предметы. Пресс-папье, ножницы, книги — каждый раз я ждал, что следующей будет мать.

— Малыш, твоей матушке грозит смертельная опасность. Что будем делать? — спросила Сидзуя.

Тут я впервые осознал, что брат может убить мать. Но даже мысль о её смерти не поколебала моего спокойствия. Я ощущал себя лесорубом, перед которым с каждым новым поваленным деревом открываются новые горизонты. При этом я проявил явную расчётливость. Мать умрёт, думал я, Икуо, как убийцу, посадят в тюрьму, мы с Макио останемся вдвоём, потом я как-нибудь потихоньку прикончу его и стану единственным владельцем нашего дома. Деревья упадут одно за другим, и взору откроется чистое синее небо и далёкие горы — таким рисовалось мне будущее.

Между тем шум на втором этаже усилился. Мать кричала что-то невнятное, Икуо рычал, словно дикий зверь. Сидзуя бросилась было за полицейским. Я настиг её у кухонной двери и, схватив нож, пригрозил:

— Не смей! Попробуй только позвать полицейского, убью сразу.

Сидзуя без сил опустилась на порог. Я приставил кончик ножа к её шее, она дрожала от страха. Мне было приятно ощущать собственную силу и покорность жертвы.

— Давай-ка ложись. Только сначала запри дверь, — приказал я и бросил нож в раковину.

Тут со второго этажа спустилась мать. Я испытал лёгкое разочарование, но бросился к ней, не ощущая в этом никакого противоречия. Однако мать безжалостно отстранила меня, прихрамывая, прошла в гостиную и ничком повалилась на пол. Из её правой руки на циновку капала кровь. «Надо обработать рану», — подумал я, и эта мысль помогла мне справиться с разочарованием, которое я испытал, узнав, что мать осталась жива. Я вытащил банку из-под печенья, в которой мы держали домашнюю аптечку, промыл рану перекисью водорода, смазал ментоловой мазью и забинтовал. Я всегда ловко обрабатывал раны подобного рода. Мать не мешала мне заниматься её рукой, когда же я закончил, встала, сняла разорванную ночную рубашку и стала изучать раны на теле. Я обработал все её раны — на плечах, на руках, на груди — одни забинтовал, другие заклеил пластырем. Когда я вспоминаю об этом теперь, мне часто приходит в голову, что я делал всё это не из любви к ней, а скорее ради того, чтобы удовлетворить какое-то абстрактное научное любопытство. Я ощущал себя врачом, который лечит совершенно чужого ему человека. Сострадания я не испытывал, только радость от сознания своей сноровки. Впрочем, и мать вела себя как образцовый пациент. Пока я занимался ею, она молчала и не сказала мне ни слова благодарности.

Икуо бесчинствовал каждую ночь. Спустя некоторое время после того, как я ложился, он вламывался в гостиную, тащил мать на второй этаж, избивал её, швырял на пол. Однажды вечером он наконец устроил дебош прямо в гостиной. Мне было прекрасно видно, как мать, повалив ширму, покатилась по полу. Набросив на голову стёганое ночное кимоно, я устроился в безопасном месте и, чуть-чуть отодвинув перегородку, стал жадно наблюдать. Брат разбил зеркало, оторвал ножку у письменного столика, повалил этажерку и, сорвав замок, распахнул дверь в кладовку. Мать, пытаясь помешать ему, кинулась на него, но он пинком отбросил её, и она упала на пол. Потом ему вдруг пришла в голову идея её связать.

Впрочем, не уверен, что эта идея пришла ему в голову случайно. По-моему, узкий пояс и мужское оби были приготовлены заранее. Сначала он связал матери руки за спиной, потом ноги — в щиколотках и коленях, и в заключение стянул руки и ноги вместе. Она лежала на полу, как старательно упакованный и связанный багаж. Брат аккуратно расправил на ней кимоно, совсем как продавец, который, упаковав товар, старательно разглаживает обёрточную бумагу. Я до сих пор прекрасно помню, как она смотрела на него в тот момент: в её взгляде сквозило что-то вроде восхищения, хотя ей явно было больно лежать в таком скрученном состоянии. Мама вдруг увиделась мне тогда совершенно чужой женщиной по имени Мидори Кусумото. Я представил себе, что должна чувствовать эта связанная по рукам и ногам женщина, и всё моё естество вдруг откликнулось жгучей радостью. Сердце горячо забилось в груди, и часть меня вдруг отвердела ивздулась, едва не лопаясь от напряжения.

Брат перетащил на второй этаж самые ценные отцовские вещи. Он вернул в свою комнату всё, что забрала оттуда мать, начиная с книжного шкафа. Ходил в отцовском костюме с галстуком. И она уже не смела противиться. Впрочем, передышка продолжалась всего несколько дней, после чего скандалы возобновились и регулярно сотрясали наш дом, где воцарился невероятный кавардак: бумажные перегородки были порваны в клочья, выдвижные ящики шкафа куда-то исчезли. Сломанную мебель Сидзуя сваливала в кучу в одном из уголков сада; куча эта росла с каждым днём, дом приобретал всё более неприглядный вид — какая-то берлога, а не человеческое жилище.

Надо отдать брату должное: до вещей Макио и до моих вещей он не дотрагивался. Даже когда однажды ночью он стал лить из ведра воду на материнскую постель, он внимательно следил за тем, чтобы не замочить мою, которая была постелена рядом. Более того, он стал со мной гораздо ласковее, чем прежде. Я не хочу сказать, что он как-то особенно дружески со мной разговаривал, что-то мне покупал, нет, этого не было, но иногда он выводил меня погулять, совсем как если бы я был его щенком. Шагая за ним, одетым в отцовский свитер или пиджак, я воображал, что гуляю с отцом. Конечно, мой здравый смысл подсказывал мне, что это всего лишь галлюцинация, и я презирал брата за это притворство — так обласканный государем раболепный царедворец за показной радостью скрывает ненависть к своему повелителю.

Обычно мы шли к синтоистскому святилищу Нисимукитэндзин, от которого открывался вид на торговые кварталы Синдзюку. Вокруг было много лиственных деревьев — гинкго, дзельква, сакура. Зимой, когда листья облетали, на месте рощи возникал обдуваемый ветрами голый холм. Брат подходил к молельне, давал мне медную монетку в один сэн, затем сам бросал мелочь в ящик для пожертвований и трижды хлопал в ладоши. От молельни мы через красные ворота-тории проходили к небольшому святилищу с красным же стягом на шесте. На стяге красовалась белая надпись — «Светлый бог Инари». Здесь мы тоже оставляли монетки. Как видно, брат считал это своим долгом и, чтобы иметь возможность выполнить его, всегда носил в кармане горсть мелких монет.

Иногда, очень редко, он забывал их и тогда спешил как можно быстрее закончить прогулку, словно боялся кары со стороны богов.

У него было множество странных привычек. Например, выходя из ворот дома, он должен был всегда шагнуть с левой ноги, а входя — с правой. Если он ошибался и шагал не с той ноги, то возвращался и начинал сначала. Спускаясь по каменной лестнице святилища, он непременно считал ступени, так что проходило немало времени, прежде чем мы добирались до улицы. Подойдя к зданию начальной школы, он обязательно сверял свои наручные часы по школьным и, если время совпадало, шёл прямо, если его часы спешили, поворачивал направо, а если отставали — налево. Он смертельно боялся кошек: стоило ему заметить где-нибудь вдалеке кошку, как лицо его перекашивалось, встречаясь с кошкой на улице, он старался обойти её как можно дальше и потом много раз сплёвывал. Он так нервничал, как будто с этой кошки на него могли перепрыгнуть болезнетворные микробы.

Несмотря на наши совместные прогулки, дома он меня не замечал. Он терпеть не мог, если я приходил к нему на второй этаж: стоило ему заметить, что я стою у подножья лестницы, как раздавался сердитый окрик: «Иди отсюда, не мешай!»

Мать, стараясь избежать стычек с сыном, стала возвращаться домой очень поздно. Всё чаще и чаще она приходила глубокой ночью, когда брат уже ложился спать, тихонько открывала входную дверь и крадучись пробиралась в дом. Действительно, в таких случаях брат не набрасывался на неё. Вот только мне приходилось ужинать одному. Иногда Сидзуя ленилась подавать ужин, и я ел вместе с ней в её комнатёнке. Время от времени Икуо со своего второго этажа требовал добавки риса или супа, и она, поспешно вскочив, бежала наверх.

Макио, который раньше хоть иногда приходил ночевать, наверное заметив, что дома не всё в порядке, стал появляться реже, а потом и совсем исчез. Икуо теперь уже ничто не останавливало, и он мог издеваться над матерью, когда ему вздумается. Как только она возвращалась и входила в гостиную, он тут же скатывался со своего второго этажа. Сначала я наблюдал за ними с некоторым любопытством, но потом мне это надоело. Я стал искать убежища в комнате Макио. Там было всё, что нужно для спанья, и всегда валялось несколько романов, которые я с удовольствием читал. Постепенно у меня выработалась привычка ночевать там.

Однажды ночью неожиданно вернулся Макио. Я как раз лежал в его постели и, испугавшись, что он начнёт ругать меня, вскочил, но он только улыбнулся и сказал: «Лежи, лежи». Тут снизу донеслись истошные крики матери и ругань Икуо. «А что, собственно, с ними происходит? — вздохнув, спросил он. — Добром это не кончится…»

Я и сам думал так же, а потому взмолился:

— Братец, миленький, останови его. Только ты сможешь это сделать.

Макио бессильно покачал головой и, вытащив мятую сигарету, прикурил. Кончики его пальцев были жёлтыми от никотина.

— Тебе этого пока не понять. Тут всё упирается в вопрос об имуществе. Мать ведь держит в своих руках все отцовские вклады и совершенно не собирается с ними расставаться. Вот брат и обижается.

Мне, ученику начальной школы, было не совсем понятно, что такое «имущество». Я попробовал перевести это слово на доступный мне язык.

— Значит, они дерутся, кому принадлежит отец?

— Ну, вроде того, — улыбнулся Макио. Потом добавил с явной насмешкой: — Всё наше имущество гроша ломаного не стоит. И брат наверняка об этом знает. Чудной он какой-то.

В конце концов он сказал, что не понимает, почему брат издевается над матерью. Я предложил собственное толкование.

— Брат любит маму, да?

Макио скривил круглое смугловатое лицо — он единственный из нас пошёл в мать.

— Это ты в каком смысле?

Насчёт смысла я и сам не понимал.

— Ну, мне просто так кажется. — Тут мне вспомнилось, с каким обожанием смотрела связанная мать на избивавшего её Икуо. Она кричала: «Перестань, больно!», но мне слышалась в этих криках радость, и всё моё существо пронзала какая-то странная ноющая боль. Я завидовал брату, который может таким образом доставлять женщине удовольствие.

В десятилетнем возрасте я стал свидетелем отвратительных сцен между взрослыми. Но постепенно пришёл к выводу — всё, что так возмущает меня во взрослых, есть и во мне. Я предельно откровенен в этих записках. Ведь я пишу исключительно ради того, чтобы понять самого себя, не рассчитывая на читателей. Я свой единственный свидетель и единственный судия. А произвести впечатление на судью может только закон.

Примерно в это же время я впервые украл. Тогда учеников младших классов каждый день заставляли принимать желеобразный рыбий жир и выпивать бутылку молока, но однажды я не успел взять у мамы деньги, которые полагалось вносить каждый месяц. Она всегда возвращалась поздно, а уходила из дома рано, я с ней почти и не виделся. Просить у Икуо мне не хотелось, сказать Сидзуе не позволяла гордость. И я решил взять деньги, которые были у мамы в заначке. В отцовском шкафу, который стоял в кладовке, под газетами я обнаружил десяток с лишним туго свёрнутых бумажек по десять йен. Я украл одну из них. Поскольку я не знал, как их разменять, то купил книгу, из сдачи отложил необходимую сумму на рыбий жир и молоко, оставшиеся монеты сунул в карман и отправился в Синдзюку. Всего в шести минутах ходьбы от нашего дома начинались торговые кварталы. Поскольку школьные правила запрещали ученикам начальной школы одним, без взрослых, входить в универмаги, я, дойдя до ближайшей станции, сел на электричку. Случайно я попал на кольцевую линию Ямато и, когда доехал до Уэно, мне вдруг захотелось сходить в зоопарк. Я тогда ещё ни разу там не бывал. Но ухитрился заблудиться в парке, и когда добрался наконец до зоопарка, ворота уже были закрыты. Быстро темнело, поэтому я вернулся домой и обнаружил, что мама ещё не возвращалась, а Сидзуя дремала. Выйдя в кухню, я полил бульоном холодный рис и стал уплетать его за обе щёки. Деньги положил в банку из-под майонеза и закопал в саду. Я казался себе Жаном Вальжаном, закапывающим в роще своё сокровище. Мать пропажи денег так и не заметила.

Окрылённый удачей, я украл деньги у Макио. Сначала я стащил у него купюру в пять йен, которая была заложена между страницами книги, потом позаимствовал несколько серебряных монеток по десяти сэнов, которые валялись в ящике его письменного стола. Но это было всё: сколько я ни шарил потом в его комнате, мне не удалось больше ничего выудить.

Искать деньги в комнате Икуо я боялся. Да и воровать у него было трудновато: в его комнате всегда царил идеальный порядок, он не успокаивался, пока не выравнивал все лежащие на столе книги и пресс-папье так, чтобы они располагались параллельно краю стола. Однажды, когда его не было дома, я исследовал содержимое его ящиков. В каждом из них вещи лежали в таком безукоризненном порядке, что казалось — стоит дотронуться хоть до чего-то, это сразу будет заметно. Я отступился, но сама трудность поставленной задачи настолько искушала меня, что, когда Икуо в послеобеденное время уходил в университет, я принимался планомерно обыскивать его комнату. Исследуя в строгой очерёдности стол, книжный шкаф, стенные шкафы, антресоли, я обнаружил небольшую металлическую шкатулку, запертую на ключ. Мне это показалось подозрительным; я с неимоверным трудом нашёл ключ, открыл шкатулку и увидел, что она набита какими-то бумажными кружочками. Потом-то я сообразил, что это было конфетти, скорее всего, отец привёз его из-за границы на память о каком-нибудь карнавале.

Однажды, когда я изучал шкаф красного дерева, я вдруг почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. Это была Сидзуя. Она смотрела на меня с молчаливым упрёком. Я, не обращая на неё никакого внимания, продолжал копаться в ящике, поскольку же она не собиралась уходить, недовольно спросил:

— Тебе чего?

— Да ничего.

— Тогда проваливай.

Она ушла, после неё в комнате остался запах её тела, похожий на запах каких-то солений. Я долго не мог успокоиться и прекратил свои поиски.

Я думал, Сидзуя донесёт на меня Икуо. Ведь она была очень предана ему. Но точно так же она была предана матери, Макио и мне. Даже после того, как в доме всё пошло кувырком, она одна осталась верна себе и молча хлопотала по хозяйству. Хорошо помню, как она стирала в ванной, поставив в таз стиральную доску, помню её красные толстые пальцы, взбивавшие мыльную пену.

Ну так вот: я спустился вниз и увидел, что Сидзуя в саду учит собаку разным фокусам. Она бросала палку и спустя некоторое время командовала: «Вперёд!», и собака приносила ей палку в зубах. Эту собаку — коричневую дворняжку — завёл Макио, который был заядлым собачником. Когда он жил в общежитии, то оставлял собаку на меня. Собака не отличалась сообразительностью и не могла запомнить то, что от неё требовалось, к тому же она была очень прожорлива и, когда приближалось время обеда, начинала истошно лаять, поэтому сначала Сидзуя её недолюбливала, но как-то незаметно привязалась к ней и полюбила. Выгуливать собаку было моей обязанностью, она же вычёсывала ей блох — никто, кроме неё, не мог с этим справиться.

— Сидзуя, не говори никому, ладно? — попросил я.

— Ладно, — кивнула она. — Хорошо быть собакой. Ни о чём не знает и счастлива.

— Да-а, — вздохнул я, и мне пришло в голову, что я несчастлив потому, что слишком много знаю. Почесав собаке шейку, я позволил ей лизнуть себе руку. Прикосновение её шершавого, как пемза, языка было приятно.

Директор нашей школы уделял очень большое внимание внешнему виду учащихся, поэтому сразу у входа стояло большое трюмо. Я терпеть не мог в него смотреться. Я донашивал когда-то очень модную, так называемую «итонскую», но старую и застиранную форму старшего брата с донельзя потёртым воротничком и латаными-перелатаными брюками и разлохматившиеся от стирки носки. Мне и самому было жутковато смотреть на своё бледное, как у чахоточного, лицо с выпученными рыбьими глазами.

Я был маленького роста, и в классе меня всегда сажали впереди. Мне было неприятно ощущать впивающиеся в меня недоброжелательные взгляды сидящих сзади, и я мечтал о том, как бы поскорее вырасти и пересесть назад.

Нашего классного наставника звали Ёсида, это был молодой мужчина с неприятно синеватым гладко выбритым подбородком. Длинным лицом и белой кожей он напоминал мне Икуо. Раздражаясь по любому поводу, он лупил по столу бамбуковой палкой, периодически ломая её.

«Это непатриотично», «Это нехорошо по отношению к солдатам, которые сейчас на фронте» — такие фразы не сходили с его уст.

Со мной он был добр. Скорее всего потому, что я хорошо учился и был послушным ребёнком. И окрики, и удары бамбуковой палкой, как правило, обрушивались через мою голову на других учеников.

— Кусумото, сходи в учительскую и принеси мне со стола авторучку. А заодно прихвати сигареты — они в верхнем ящике, возьми распечатанную пачку.

Я улыбался, кланялся по-военному и со всех ног бежал выполнять поручение. Я любил свободно входить в безлюдную учительскую, к тому же я очень гордился, что из всех одноклассников учитель выбирал именно меня. Однако, когда я возвращался в класс, то ловил на себе ещё более неприязненные взгляды, причинявшие мне немалые страдания: мне казалось, все меня ненавидят, считая учительским прихвостнем.

Когда мы готовились к праздничному шествию по случаю 2600-летия образования империи, я допоздна засиделся в школе, делая флажки. После того как все разошлись по домам, я сказал Ёсиде:

— Мама разрешила мне сегодня задержаться, сказала, чтобы я помог вам.

— Вот как? У тебя замечательная мама. Настоящая мать, достойная дочь нашей великой империи, — ответил он, одобрительно на меня глядя. Потом добавил: — Твои братья поступили в прекрасные учебные заведения. Ты тоже не отставай.

Однажды мне задали написать сочинение на тему «Моя мама». Я изобразил женщину, воспитавшую без мужа троих сыновей. Но ни словом не обмолвился о её стычках со старшим сыном. Бедная, но дружная семья, мать — учительница родного языка, все свои силы отдающая воспитанию сыновей, достойная дочь великой империи.

Всё время, пока я учился в начальной школе, страна находилась в состоянии войны, поэтому, когда незадолго до окончания шестого класса разразилась мировая война, меня это ничуть не взволновало. Вот только Есида с каждым днём всё больше распалялся и вводил в школе одно новшество за другим: зимой он заставлял нас по утрам выходить на двор обнажёнными и растираться сухими полотенцами или бегать от святилища Нисимукитэндзин до молельни Нукэбэнтэн.

Однажды в воскресенье мы пошли в военный госпиталь навестить раненых. Собрав с каждого по тридцать сэнов, купили гостинцы, причём я отдал деньги, украденные у матери. С сигаретами и цветами, под предводительством учителя мы вошли в ворота госпиталя: вид у нас был такой, будто мы идём на кладбище. Остановившись перед потерявшим оба глаза солдатом, который играл на флейте, я протянул ему гостинцы. Он закурил сигарету, понюхал цветы и спросил меня, кем я собираюсь стать в будущем. Когда я ответил, что уж во всяком случае не солдатом, раненый пробормотал: «Какой странный ребёнок». Когда же я добавил, что в общем-то мне всё равно, кем быть, только не солдатом, он рассмеялся: «Ты, парень, говоришь совсем как взрослый!»

Я терпеть не мог играть с другими детьми. Одноклассники, которые после уроков собирались вместе, чтобы мастерить модели самолётов или кататься на велосипеде, были в моих глазах диковинными животными, подчиняющимися каким-то странным инстинктам. Как только кончались уроки, я заходил домой, бросал там ранец и тут же шёл гулять с собакой. Я уходил как можно дальше от дома, туда, где не мог встретить никого из нашей школы, никого, кто знал бы меня в лицо. Переходил трамвайные пути, спускался вниз по пологому склону и оказывался на шумной, многолюдной, похожей на барахолку улице с лавками, мастерскими и длинными, составленными из отдельных секций бараками. В этом районе царила совершенно иная атмосфера, чем на застроенной особняками улице Тэндзин, которую так любил Икуо. Это был мой собственный маршрут, возможно, здесь было довольно грязно и неприглядно, но на меня всё это действовало умиротворяюще.

На задворках мастерской, где в полумраке рабочие с нездоровым цветом лица шлифовали красным порошком линзы, находился дом старьёвщика Мацукавы. Скорее всего, у дома были сломаны балки, во всяком случае, крыша его перекосилась набок и черепица наполовину обвалилась, это был даже не дом, а что-то вроде сарая: внутри, почти до самого потолка, громоздились газеты, электрические провода, кастрюли. Мацукава, который в школе числился среди отстающих и которого дразнили «нищим», наверное из-за того, что он был всегда одет в промасленную спецовку, какие носили рабочие, и от него пахло чем-то тухлым, — здесь чувствовал себя принцем. Его любимым занятием было отыскать среди неистощимых запасов всего этого хлама электромотор и мини-насос и, сведя их воедино, создать какой-нибудь диковинный агрегат. Он щёлкал выключателем — и на потолке и на стенах загорались миниатюрные лампочки, поднималась штора над входной дверью, где-то звенели звонки. Иногда появлялся его отец — на велосипеде с прицепом, нагруженным разным хламом. Мать сортировала весь этот мусор во дворике и, если обнаруживала какую-нибудь радиодеталь или электромотор, отдавала их Мацукаве. Она очень заботилась о сыне, мне это было непривычным, и я завидовал ему.

До перехода в нашу школу Мацукава учился в Кансае — он говорил с акцентом, и понять его иногда бывало трудновато. Зная это, он всегда старался дублировать слова, отчего его речь становилось многословной и расплывчатой, но в его манере говорить было и определённое обаяние. Его кожа имела странный багровый оттенок: то ли она была такая от природы, то ли в неё въелась грязь, к тому же у него не хватало двух передних зубов, и это делало его похожим на какого-то зверька из породы грызунов. В его тетради было полным-полно искусно выполненных карандашом эскизов и схем разнообразных устройств, которые он предполагал изобрести в будущем. Танки, уходящие под землю и нападающие на противника на другой стороне земного шара, гигантские марсианские парники — всё это было вычерчено очень аккуратно и подробно, он явно затратил на эти чертежи уйму времени. Он насмехался над моделями самолётов, которые мастерили его одноклассники: «Это всё для малышни». Теперь-то я понимаю, что ему больше всего на свете хотелось смастерить именно такую модель. Будь у него деньги для покупки необходимых деталей, он наверняка сделал бы лучшую модель в классе.

Нас с ним свёл случай. Однажды, пытаясь избежать столкновения с несущимся прямо на меня одноклассником, я локтем разбил окно в нашей классной комнате. Неожиданно возникший в этот момент Ёсида по недоразумению отвесил пощёчину Мацукаве. Я молчал, выжидая, как будут развиваться события. Если бы Мацукава сказал, что он тут ни при чём, я бы вышел вперёд и сознался. Но Мацукава только плотнее сжал губы. Когда Ёсида вышел, я устыдился своего малодушия. Мацукава подмигнул мне и, улыбнувшись, сказал: «Этот идиот Ёсида вечно порет горячку».

Однажды мы с Мацукавой, сговорившись, украли из школьной мастерской новенький набор плотницких инструментов. В мой ранец перекочевали учебники и тетради Мацукавы, а в его мы сложили украденное и без всякого труда вынесли за ворота. Это происшествие наделало много шума, поскольку всем было ясно, что преступление совершил кто-то из школьников; учеников всех классов поочерёдно подвергли допросу, в моём классе подозревали Мацукаву, но никаких доказательств не было. Никто не знал, что мы с Мацукавой дружим: в классе мы сидели далеко друг от друга, и почти не разговаривали.

Мне и самому непонятно, почему мы с таким удовольствием воровали. Можно, конечно, мотивировать это необходимостью. Я крал у матери деньги на рыбий жир, Мацукава крал из школы инструменты, нужные ему для того, чтобы заниматься любимым делом. Но и я, и он вполне могли выйти из положения каким-нибудь другим способом. Возможно, мы предпочитали красть потому, что при этом не надо было спрашивать разрешения, то есть таким образом удовлетворяли своё стремление к независимости.

У каждого человека может возникнуть желание совершить что-то дурное, причём без всякой цели. Укравший груши Августин признавался, что сделал это только ради собственного удовольствия. Очевидно, действия человека в большой степени регулируются негативными импульсами, именно они и побуждают его красть, разрушать, калечить и получать от этого удовольствие. Убивать тоже можно не только из ненависти, а просто так, потому что нравится убивать.

Когда я перешёл в среднюю школу, Икуо закончил университет и устроился на работу в строительную фирму, а Макио после окончания лицея поступил на отделение французской литературы университета Т. Сидзуя уехала к себе на родину и вышла замуж. Во время войны найти прислугу было трудно, поэтому мать стала сама готовить завтраки и ужины. Икуо продолжал буянить, но если исходить из того, что зло сопряжено с наслаждением, то наслаждение не может быть бесконечным, в какой-то момент обязательно наступает пресыщение. Так и здесь, припадки ярости случались с ним теперь гораздо реже и уже не были такими необузданными, они стали носить, если можно так выразиться, ритуальный характер: он просто утверждал таким образом свою власть в доме.

Поскольку стирка и уборка лежали теперь на совести каждого, беспорядок в доме стал куда больше прежнего. Икуо убирал только у себя в комнате, а Макио был вообще равнодушен к чистоте. Мать иногда по настроению подвязывала рукава и наводила порядок на первом этаже. То и дело возникали скандалы из-за места на чердаке, где мы обычно сушили выстиранное бельё. То Икуо орал, что мать сдвинула его рубашки, то Макио начинал браниться, обнаружив, что ему некуда вешать свои трусы.

Самой заметной переменой в нашей жизни был возросший авторитет Макио. Он не делал ничего, чтобы защитить мать от Икуо, но, когда её вопли мешали ему заниматься, просил брата прекратить. И высокий, но хилый Икуо уже не мог игнорировать Макио, тем более что тот очень возмужал за последнее время, а занятия дзюдо сделали его плотным и мускулистым. Возможно, если бы Макио по-настоящему пригрозил Икуо, ситуация в доме изменилась бы к лучшему. Но когда я поделился с ним своими надеждами, он только покачал головой.

— А мне всё равно, что происходит в этом треклятом доме. Сейчас надо думать о том, как спасать японскую державу, которая переживает такое трудное время. Если мы окажемся не на высоте, Япония погибнет. А если Япония погибнет, то всё полетит в тартарары — и этот дом тоже.

В конце того года прямо со студенческой скамьи он ушёл на фронт. И вернулся только после окончания войны, демобилизованный в звании младшего лейтенанта пехотных войск.

Ни мать, ни братья никогда не помогали мне советом, и мне приходилось всё решать за себя самому. Правда, мама — не зря она была учительницей родного языка — помогла мне выбрать среднюю школу» во всяком случае, она посоветовала мне держать экзамены в одну областную школу, из которой многих направляли во флот и в пехоту. Она даже — впервые в жизни — встретилась с моим классным руководителем, чтобы обсудить с ним этот вариант. Однако всё остальное я делал сам — подавал заявление, держал экзамены, ходил смотреть списки принятых. Почти всех абитуриентов сопровождали отцы или старшие братья, поэтому я чувствовал себя одиноким. Когда я сообщил матери о том, что принят, она улыбнулась: «А, ну вот и прекрасно». Но она так давно не радовалась за меня, что мне всё равно было приятно. Однако на церемонию зачисления она не пришла, а братья вообще сделали вид, будто ничего и ведать не ведают.

В начале осени на уроке я вдруг почувствовал резкую боль внизу живота. В медпункте мне дали какое-то болеутоляющее, но лучше мне не становилось, и медсестра сказала, что надо немедленно обратиться к настоящему врачу и что она немедленно свяжется с семьёй. Она позвонила матери в школу, и та велела мне идти домой и лежать в постели. Я хотел было позвонить на работу Икуо и посоветоваться с ним, но потом передумал и решил идти домой. По дороге меня несколько раз начинало тошнить, и я присаживался на корточки на обочине. Чтобы добраться до дома, мне надо было пересечь оживлённый торговый квартал. Я еле держался на ногах и ощущал на себе недоумённые взгляды прохожих. Внезапно мне захотелось в уборную, и я вынужден был обнажить свой зад прямо среди толпы. У меня ничего не вышло, но боль стала совершенно невыносимой, я повалился ничком на землю и уже не смог подняться на ноги. Вокруг меня собралась толпа. Какая-то женщина спросила: «Эй, парень, что с тобой?» В конце концов несколько человек подняли меня и отнесли в больницу. Врач сказал, что у меня аппендицит и что нужно срочно оперировать. Наверное, в моём удостоверении личности он нашёл телефон школы и позвонил туда, а уже оттуда связались с матерью. Во всяком случае, он сказал, что мать дала согласие на операцию, и повёз меня в операционную.

Я был здоровым мальчиком и в больницу попал впервые. Меня пугало всё — пол, выложенный белой плиткой, врачи и медсёстры в марлевых повязках, огромные, ослепительно яркие лампы, звяканье металлических инструментов. Врач сказал, что разрежет мне живот. «Тебе не будет больно», — подбадривал он меня, но мне как-то не верилось. Они с самого начала действовали грубо и резко. Медсестра, которая сняла с меня одежду и стала протирать мне спину и живот мокрым полотенцем, удивилась, увидев на нём грязные пятна, и в конце концов не удержалась и прыснула со смеха. «Парень, да ты что, никогда не моешься, что ли?»

Врач всё время посматривал на часы. Тогда мне казалось, что он делает так нарочно, чтобы продлить мои мучения, но потом я понял, что он просто ждал мою мать. Но она так и не появилась. Тогда они решительно приступили к операции.

Иначе и не скажешь — именно решительно. Стоявший рядом с врачом крепкий мужчина вдруг поднял меня, подхватив одной рукой под мышки, другой под колени. Спину мою, изогнувшуюся креветкой, пронзила резкая боль. Я умолял их отменить операцию, но они привязали мои руки и ноги к операционному столу. Я вырывался изо всех сил, но ноги уже онемели и не повиновались мне.

Наверное, наркоз на меня не очень подействовал. Во всяком случае, я ощущал боль с того самого момента, как в меня вонзился скальпель. Врач всё твердил, что мне не может быть больно. Он бранил меня, говорил, терпи, из твоей школы выходят солдаты, а солдату такая боль нипочём. Я не собирался становиться никаким солдатом, но поняв, что врач просто подбадривает меня, стиснул зубы и промолчал. Я решил, что ни за что не позову маму, как бы больно мне ни было. И только когда из меня стали тащить кишки и мне стало совсем плохо, я тихонько позвал: «Папа!»

В тот вечер мать так и не пришла. Не пришли и братья, ни тот ни другой. Когда я отошёл от наркоза, боль стала ещё ужасней. Медсестра всё не шла, сосед по палате стал ругаться, что я ему надоел своими стонами. Я заплакал. Я долго плакал, стиснув зубы, мне казалось, чем больше слёз — тем меньше боль. Наконец появилась медсестра и вколола мне болеутоляющее. Ей, наверное, показалось странным, что ребёнок находится в больнице совсем один, без родных, и она спросила: «Малыш, у тебя что, нет мамы?»

Мать пришла только на третий день к вечеру, когда боль уже немного утихла. Увидев моё лицо, она тут же сказала: «Вид у тебя не очень». И засмеялась: «Знаешь, они мне позвонили и подняли такой шум, будто ты вот-вот умрёшь». Мне был неприятен её смех, мне почудилось в нём что-то жутковатое. Эта женщина, Мидори Кусумото, любила всё обращать в шутку. Но то, что пережил её ребёнок, не было шуткой. Ни в коем случае не было.

В жаркой комнате, освещённой лучами закатного солнца, я на листке бумаги, вырванном из школьной тетради, написал предсмертную записку. Одну только строчку: «Я умираю. Прощайте». Кому её адресовать, я так и не придумал. Записку я хотел вложить в конверт, но никакого конверта не нашёл и, сложив из листка стрелу, положил её на мамин письменный столик.

Над крышами банков и универмагов висело солнце, бросая вниз настырно жгучие лучи. Казалось, оно смотрит на меня и смеётся. Моя решимость немного поколебалась. Умру ли я, останусь ли жить — солнце всё равно будет смеяться. Печально было думать, что моя смерть не изменит в этом мире ровно ничего.

От пронзительного звона цикад трещали барабанные перепонки. Этот звон разрушал, превращал в бесформенную груду любую мысль, возникавшую в моей голове. Я больше не мог ни о чём думать.

Так или иначе, я ещё раз огляделся. Балки покосились, бумага на перегородках порвалась, окантовка циновок обтрепалась, — налицо были все признаки разрушения. Этот дом был стар уже в мои младенческие годы, но за последнее время он пришёл в такое запустение, что, казалось, вот-вот развалится. Я принял решение. Надо уходить отсюда.

Я много раз хотел умереть, но всё не мог придумать, каким именно способом. Можно было повеситься или броситься откуда-нибудь вниз, но такое решение казалось мне далёким от идеала. Неприятно было оставлять после себя обезображенный труп, к тому же я боялся боли. Испытать ещё раз такую же боль, как во время операции, — увольте. Оставалось одно — выпить яд. Я обратился к энциклопедии Икуо. Самый быстродействующий яд — цианистый калий, самый безболезненный — хлороформ.

У подножия холма есть крошечная молельня, Нукэбэнтэн. От неё начинался торговый квартал. Первым же домом слева была аптека. Сжимая в потном кулаке деньги, я вошёл в неё. Я иногда покупал здесь лекарство, поэтому был немного знаком с хозяином. Я попросил хлороформ.

— А для чего он тебе? — Старик поверх очков впился глазами в моё лицо.

— К нам забрела бродячая собака, и мы не знаем, что делать, — произнёс я заранее заготовленную фразу.

— Тогда вам надо обратиться к полицейскому.

— Но мама послала меня за хлороформом.

— Ну ладно, хорошо, а как вы собираетесь заставить собаку его выпить? Он же очень сильно пахнет, собака ни за что не станет его пить.

— Тогда какое лекарство вы посоветуете?

Надув губы, старик посмотрел на меня поверх очков и сказал, что у них есть специальные лепёшки с ядом для бродячих собак, но что детям их не продают, пусть мама сама придёт.

Я вынужден был уйти и, выйдя на улицу, задумался. Раз лекарство достать невозможно, следовало ещё раз пересмотреть мой план. Подошла электричка. Я машинально сел в неё — доеду до Синдзюку, а там видно будет. Электричка бежала вниз по склону мимо аккуратных домиков. В какой-то момент я оглянулся — вдалеке, на вершине холма, виднелось окружённое деревьями святилище Тэндзин и второй этаж нашего дома. Я испугался, что мама станет смеяться, увидев записку, и вышел на следующей остановке. Желание умереть как-то незаметно исчезло.

Тяготы военного времени только закаляли меня, делая бодрее и крепче. Можно сказать даже, что война стала для меня спасением. Эта великая сила, походя сеющая смерть, изменила обстановку в нашем доме, разрушила ненавистный порядок, установленный взрослыми.

Сначала ушёл на фронт Макио, а на следующую весну Икуо перевели в Осаку, и мы остались вдвоём с мамой. Началась спокойная жизнь, от которой за последние несколько лет я успел отвыкнуть, — без буйства Икуо, без воплей матери. Мама снова стала улыбаться и возвращалась домой гораздо раньше.

Школьникам вменялось в обязанность участвовать в сельскохозяйственных работах, поэтому занятия часто отменялись и нас вывозили за город на закреплённые за школой угодья. Иногда мы помогали окрестным крестьянам на полях, иногда нас подряжали на прополку. Многие мои одноклассники боялись, что из-за постоянной отмены занятий им не удастся как следует подготовиться к экзаменам и они не попадут во флот или в пехоту, но я с удовольствием работал в поле. У меня не было никакого желания становиться военным, да и вообще не было никаких определённых планов на будущее, поэтому я радовался смене обстановки и предпочитал заниматься физическим трудом на природе, а не скучать на школьных уроках. До сих пор я был хилым, чахоточного вида подростком, а тут вдруг стал быстро развиваться физически, тело моё буквально на глазах обрастало мышцами. За короткое время я сильно вытянулся и перерос многих своих одноклассников, так что, когда нас строили, был в ряду далеко не самым последним.

Мне постоянно хотелось есть. В те годы голодали все, нам тоже не хватало того, что мы получали по карточкам. Со школьного поля я привозил бататы и овощи, ездил в Тибу к Сидзуе и покупал у неё еду. Муж Сидзуи занимался изготовлением черепицы, передоверив жене имеющиеся у него довольно большие земельные владения. Сидзуя жалела своего выросшего малыша и набивала мне едой полный рюкзак. Возвращаясь в Токио, я ел с такой жадностью, что мать просто диву давалась. Пустота в желудке хороша тем, что, в отличие от душевной пустоты, её легко заполнить.

Мама старалась не упоминать о своих столкновениях с Икуо, мы жили, делая вид, будто их вообще никогда не было. Но, бывая в Токио, Икуо всегда ночевал у нас. Во время его приездов лицо у матери снова становилось чужим и напряжённым, в доме воцарялась мрачная, гнетущая атмосфера.

Однажды вечером Икуо осведомился у матери об отцовском состоянии. Опять началось, подумал я. Мать твёрдо заявила, что никакого состояния не существует. Икуо надулся и сказал, что поскольку он, как старший сын, является владельцем всего, что есть в доме, то настаивает на эвакуации всего имущества. С ноября самолёты В-29 начали бомбить город, и в Нижнем городе многие дома были разрушены. Каждый день к станции стекались толпы людей с телегами и велосипедами с прицепами, нагруженными скарбом.

— Так или иначе, никакого имущества у тебя нет.

— Врёшь. — Икуо кулаком грохнул по столику. Подпрыгнули чашки и тарелки.

Придя в ярость, он уже не мог остановиться и сбросил на пол кастрюлю. В разные стороны полетели купленные мной с таким трудом куски курицы и овощи. Когда Икуо схватил мать за руку, я крикнул:

— Прекрати!

— Что? — удивился Икуо, привыкший, что я никогда не вмешиваюсь, и, на миг смутившись, убрал руку. Раньше, как только он набрасывался на мать, я обычно тут же исчезал из комнаты и, уж конечно, никогда не заступался на неё.

— Да ты, как я посмотрю, совсем обнаглел, — протянул он и ударил меня по плечу. Наверное, он задел какую-то болевую точку, потому что боль пронзила всю руку до кончиков пальцев.

Я закричал и бросился на него, сосредоточив в руках всю силу бурлившего во мне гнева. Он неожиданно легко опрокинулся навзничь. Я сорвал с него очки и несколько раз ударил по лицу, потом вцепился ему в шею и начал душить. Надо было с двух сторон надавить большими пальцами на сонную артерию и жать изо всех сил — этому приёму меня когда-то научил Мацукава. Брат был куда сильнее меня, я боялся, что он вскочит на ноги, — тогда мне наверняка конец. Однако он только беспомощно бился в моих руках. Глядя на его безобразное лицо, побагровевшее и исказившееся от страха и боли, с отвращением ощущая под пальцами скользкие мышцы его шеи, я решил, что убью его. До этого я несколько раз пытался покончить с собой. Теперь я понял свою ошибку. Прежде всего надо было убить его. Мою грудь, горло, руки словно опалило расплавленным металлом. Я хотел убить этого человека, и у меня было достаточно сил, ненависти и отваги, чтобы сделать это.

— Подохни, сволочь, подохни! — кричал я.

— Прекрати, Такэо, остановись, ну пожалуйста, — услышал я голос матери. Она вцепилась в меня, и в конце концов ей удалось оторвать меня от Икуо. Так что в тот раз мне так и не удалось стать убийцей.

2

Зимой, когда заниматься сельскохозяйственными работами стало затруднительно, учащихся средних школ отправили на производство. Наш класс попал на фабрику, где делали детали для противогазов. Я набрасывал на голову противовоздушный капюшон, навёртывал на ноги обмотки, брал узелок с едой и в таком виде отправлялся на фабрику в Камату.

Небольшая фабрика была расположена почти в центре городе, работали там в основном старики; обветшавшие деревянные строения, внутри которых едва теплилась жизнь, больше походили на старые склады. Сточные канавы засорились и были переполнены грязной, чёрной, покрытой масляными разводами водой, которая вытекала на пустырь за фабрикой. По утрам после переклички, которую проводили директор фабрики и наш классный руководитель, мы принимались за работу: обычно мы укладывали изготовленные на фабрике детали в ящики и перетаскивали их на склад. Но постепенно мы всё чаще вместо работы стали играть в мяч на пустыре или просто нежиться на солнышке. Производство застопорилось, очевидно, из-за нехватки сырья.

У входа в фабричное общежитие находилась маленькая, всегда пустая комнатёнка, предназначенная для коменданта. Я часто пробирался туда и читал. Там не было даже самой простой печурки, и я мёрз, но всё равно радовался возможности побыть одному. Я брал книги из библиотеки Макио и читал их все подряд. Именно тогда я узнал такие имена, как Сосэки, Рюноскэ,^[11] Бальзак, Готье, Гюго.

Каждый день назначалась пожарная команда из нескольких человек, которая дежурила ночью в общежитии. Дежурные набивались в небольшую комнату и сидели там, страдая от блох и клопов, но всё равно дежурить любили все. Провести ночь вне дома, без родителей — чем не захватывающее приключение?

Однажды ночью было получено сообщение об угрозе воздушного нападения в районе Токио-Йокогама, поэтому все обулись, навернули на ноги обмотки и стали ждать. Для нас это было дело привычное: Камату бомбили уже несколько раз. То снаряд падал на прокатный завод, расположенный в трёхстах метрах от нашей фабрики, то где-то вдалеке разрывалась бомба замедленного действия. По небу часто метались красные всполохи пламени.

Неожиданно погасло электричество. Замолкло радио, и одновременно где-то завыла сирена — воздушная тревога. Я до сих пор прекрасно помню и радостно захлёбывающийся звук сирены, и словно подзадоривающие его беспорядочные удары набата пожарной охраны. Сразу же небо, словно насмехаясь над поднявшимся на земле переполохом, издало низкий и мощный боевой клич. «Вражеская эскадрилья» — только и успел подумать я, и тотчас за фабричным двором столбами взметнулось пламя, ещё миг — и фабрика была охвачена огнём. Кто-то крикнул, что надо бежать в бомбоубежище, и все бросились туда. «Стойте, сначала надо потушить огонь», — закричал кто-то, но его никто не слушал. Здание, стоящее прямо перед нами, периодически извергало из себя яркие снопы огненных искр, словно одна за другой взрывались петарды. Вдруг я замер на месте. Меня внезапно пронзила мысль, что в этот момент я являюсь свидетелем совершенно уникального зрелища, что ничего по лобного я не только ни разу ещё не видел и даже вообразить не мог, но, скорее всего, больше никогда не увижу. Работники фабрики и мои одноклассники убежали, вокруг не было ни души, пустой двор темнел, как зелёная гладь пруда. Вокруг всё полыхало. Дома, фабричные строения, только что покинутое нами общежитие. Полыхали улицы. Полыхал весь огромный город. Полыхала вся страна, в которой я родился и вырос. Всё рушилось на глазах, и так радостно было смотреть на это! Самолёты, плавающие под охваченным пламенем небом, казались мне исполинскими рыбинами, всемогущими чудовищами. Когда через много лет я читал в Библии Книгу пророка Ионы, мне сразу же вспомнилось одно из этих чудовищ. Оно надвинулось на меня — чёрное, огромное, исполненное сокрушительной мощи.

Раздался грохот, похожий на грохот водопада, и вниз упал величественный занавес из множества красных световых нитей. Едва он коснулся земли, в воздух взметнулись новые языки пламени. Прямо передо мной, на расстоянии метра, не больше, выросла металлическая колонна; она извергла из своей верхушки зелёный сноп искр и тут же на глазах превратилась в алый огненный шар. Ещё немного, и от меня наверняка не осталось бы и мокрого места. Однако я не испытывал ни малейшего страха, наоборот, всё моё существо было охвачено какой-то ликующей радостью. Я закричал, словно подбадривая пламя. Гори, гори ярче, пусть они все сдохнут.

Я выскочил на улицу. Дома по обе стороны пылали, дул сильный ветер, и пламя распространялось со страшной скоростью. Вот резко, словно пловец в воду, рухнул двухэтажный дом, и вся улица вспыхнула ярко-красным светом. Прыгнув в стоящий у обочины противопожарный резервуар, я облился водой и помчался прямо сквозь огонь. Выбежав на широкую улицу, увидел перед собой галдящую толпу. Вокруг бушевал пожар, над головой, словно заколдованные, летели циновки, листы оцинкованного железа. Я жадно смотрел вокруг: мне казалось, что я попал в волшебно-сказочный мир. Вокруг толпились люди, меня толкали, пихали. Не помню, как выбрался на открытое место. Вдруг очутился на берегу реки, буквально забитом спасавшимися от огня людьми. Отыскав щель в насыпи дамбы, втиснулся туда и лёг. Я окоченел от холода, но спать хотелось так сильно, что в конце концов я уснул. Когда проснулся, уже совсем рассвело, сквозь белый дым проглядывало похожее на сгусток крови солнце. Город под ним исчез, будто его не бывало. Только кое-где из ещё дымящейся, обугленной, бурой земли торчали изогнутые металлические каркасы — останки зданий. Несмотря на голод и усталость, мне было так весело, что я готов был пуститься в пляс. Обгоняя по пути раздавленных горем, поникших взрослых, шагал вперёд большими шагами, гордо выпятив грудь.

Странно было смотреть на полностью уничтоженные огнём улицы, ещё вчера казавшиеся вечными. От домов мало что осталось — черепица, какие-то горшки, провода, металлические решётки. Всё, что в течение долгих лет собиралось и копилось взрослыми, пошло прахом, превратилось в ничто. При этой мысли я почему-то ощутил прилив бодрости. Отряды самообороны уже приступили к наведению порядка на пепелище. Солдаты выкладывали на обочину какие-то чёрные предметы. Только подойдя к ним почти вплотную, можно было догадаться, что это обгоревшие дочерна трупы, настолько далеки они были по форме от человеческого тела. Чем дальше я шёл, тем больше становилось трупов. Каких тут только не было — сплошь красные, казавшиеся ещё живыми; с облезшей кожей, все в волдырях от ожогов; бесформенные чёрныеглыбы, с торчащими из них белыми костями, — младенцы, дети, старики… Некоторые ещё не успели убрать, они валялись на мостовой, и прохожие переступали через них, как через конский навоз. Сначала трупы внушали мне ужас, потом мне стало всё равно. «После смерти человек превращается в мерзкий сгусток материи, только и всего», — подумал я и стал размышлять о том, почему он, этот сгусток, непременно вызывает у окружающих ужас.

Нельзя сказать, что я не испытывал абсолютно никакого сочувствия к людям, лишившимся крова, никакой скорби по погибшим. У меня больно сжималось сердце, когда я видел мать со сгоревшими волосами, которая утешала всхлипывающую дочку, мне было жалко изувеченных людей, заполнивших дворик сгоревшей начальной школы, спешно превращённой в лазарет. И тем не менее самым сильным чувством была, пожалуй, радость, жадный интерес к окружающему меня миру, который так разительно изменился за одну только ночь. Ведь и ребёнку после страшного землетрясения весело играть на искорёженных останках железного моста. Собственно, в свои пятнадцать лет я и был этим ребёнком.

Я вернулся было на фабрику, но на её месте ничего не было — одни красно-бурые обугленные механизмы. Бомбоубежище тоже сгорело. На пустыре, где мы играли в бейсбол, из земли торчали шестиугольные снаряды. Я насчитал двадцать. «Их двадцать, потому что сейчас двадцатый год Сева», — подумал я, и это число запомнилось мне навсегда. На пожарище, где раньше находилось общежитие, нашёл нескольких рабочих и нашего классного руководителя. Он обрадовался, увидев меня живым. На чёрных от копоти лицах сверкали странно белые зубы и белки глаз. Тут я осознал, что и сам выгляжу так же. Кто-то указал на мою голову, и, проведя по ней рукой, я обнаружил, что на тех местах, которые не были защищены фуражкой, волос не осталось вообще, они сгорели. Учитель сообщил, что все мои одноклассники уцелели и отправлены по домам. «Ты тоже езжай домой», — сказал он и дал мне денег на электричку. Я пошёл на станцию. И платформы, и площадь перед станцией были забиты ранеными. Электрички не ходили, и я пошёл по шпалам, как, впрочем, и все остальные. Справа и слева тянулись совершенно одинаковые пожарища, ничего больше не было. Наверное, я шёл так часа три. Ближе к полудню движение наконец возобновилось, и я смог сесть на электричку.

До Синдзюку я добрался уже во второй половине дня. Торговый квартал был пока ещё невредим, и это было так странно, что я с трудом верил собственным глазам. Здесь как будто не было войны, и вчерашний воздушный налёт показался мне плодом моей фантазии. До сих пор помню разочарование, которое испытал, увидев наш дом на вершине холма Тэндзин в целости и сохранности, он и не думал сгорать, стоял, как стоял всегда, ветхий и покосившийся. Войдя в дом, я испытал неприятное гнетущее чувство — как будто упал в бак с мусором. И бессильно опустился на порог не только потому, что очень устал.

Увидев меня, мать вроде бы удивилась. Но ограничилась тем, что спросила: «Ну как, цел?», и не проронила ни одного ласкового словечка мне в утешение. К такому обращению я был, конечно, привычен, но всё же мне стало обидно. У меня сразу пропало всякое желание рассказывать ей о вчерашнем ночном налёте, хотя по дороге я только и думал об этом. Моя форма была испорчена — полы сюртука и брюки обгорели, козырёк фуражки почернел и съёжился. На мочках ушей, носу и щеках были ожоги. Я обработал их сам, глядя в зеркало.

Война всё разгоралась. Вскоре после Ситамати начали бомбить и Яманотэ. С вершины холма были хорошо видны языки пламени, каждую ночь, словно праздничный фейерверк, взлетавшие к небу. Было ясно, что вот-вот окажется под угрозой и наш дом. Но мы почти никак не готовились к воздушным налётам. У нас было только бомбоубежище, которое в конце прошлого года мы соорудили в углу сада по совету старшего по нашей округе. Вырыли яму глубиной чуть больше одного метра и площадью около двух квадратных метров, накрыли крышкой из брёвен и ставней и присыпали землёй. Но в середине апреля после дождей там скопилась вода, стены стали осыпаться; для того чтобы восстановить бомбоубежище, надо было откачать воду и вбить сваи, а так никакого толку от него не было.

Икуо совершенно неожиданно появился как раз в тот момент, когда я, весь перемазанный грязью, пытался привести бомбоубежище в порядок. Он объяснил, что приехал взять кое-какие нужные ему вещи: дом в Осаке, где он снимал квартиру, сгорел, и у него ничего не осталось. Потом тут же перевёл разговор на другое и стал пугать нас с матерью, расписывая ужасы бомбёжек, после чего потребовал, чтобы мы как можно быстрее перевезли всё самое ценное в Тибу к Сидзуе, — якобы он с ней уже обо всём договорился. И тут же, взяв инициативу в свои руки, начал увязывать вещи. Сначала были отобраны оставшиеся от отца памятные вещицы — часы, альбомы, галстуки, булавки, запонки, — потом упакованы книги в кожаных переплётах, — получилось несколько бумажных свёртков. Затем очередь дошла до вещей, на которые можно было поменять еду: дорогая фамильная одежда, свитки, статуэтки, серебряные поделки. Втроём мы провозились целый день. Хотя в своё время Икуо многое уничтожил, у нас сохранилось ещё немало ценных вещей. Мы погрузили тюки в кем-то одолженную большую телегу и втроём повезли её к товарной станции Синдзюку. Там уже толпились желающие эвакуировать свои вещи: перед станцией выстроилась длинная очередь из телег, велосипедов, грузовиков. Потребовался ещё один день на то, чтобы оформить отправление вещей. «Так будет надёжнее», — самодовольно улыбнулся Икуо, когда вещи были наконец отправлены, и в тот же вечер отбыл в Осаку, где, по его словам, ему предстояло теперь жить в здании фирмы.

Как раз в тот день, когда Икуо уехал, наш район бомбили. Около одиннадцати объявили о возможности нападения с воздуха, а спустя некоторое время завыла сирена воздушной тревоги. Небо содрогалось от рёва самолётов, мне, уже имевшему за плечами некоторый опыт, было ясно, что они совсем близко. Чтобы окончательно убедиться в этом, я поднялся на крышу, туда, где мы обычно сушили бельё. Поплевав на палец, определил направление ветра — южный. Издалека доносились глухие раскаты зенитных орудий, по небу, перекрещиваясь, метались лучи прожекторов, брюхастые вражеские самолёты казались в них неправдоподобно длинными и большими. Скоро, словно рыбы, мечущие икру, они стали выпускать из себя алые крупинки — одну, две, четыре, — крупинок становилось всё больше, и скоро они превратились в уже знакомый мне величественный алый занавес, край которого, упав на землю, тут же взмыл к небу. По улице Санкотё к Цунохадзу один за другим поднимались огненные столбы. Сначала это были факелы-одиночки, но постепенно они слились в единое целое, и скоро весь город вспыхнул алым, будто превратившись в горячую золу. Вот уже и над западным Окубо взметнулось пламя, встречной волной устремилось к огненной реке, текущей к Цунохадзу. Раздался знакомый мне грохот, напоминающий шум водопада. Снаряды рвались всё ближе, вздуваясь и клокоча растекалась сверкающая огненная река. Вражеские самолёты проносились мимо, занимая всё поле зрения. Я их видел так же хорошо, как видел бы стоящего передо мной человека, мне было видно, как подрагивают их крылья, как вертятся пропеллеры. Вот белые огоньки пробежали совсем рядом, по домам, стоящим под холмом Тэндзин, и их мгновенно охватило алое пламя. Тут меня позвала мама, и я спустился вниз. Она кричала, что, если сию минуту мы не спустимся в бомбоубежище, нас убьёт прямым попаданием. Я ответил, что при прямом попадании наше бомбоубежище нас не спасёт. У неё, наверное, помутилось в голове от страха, во всяком случае, вела она себя весьма странно: то зачерпывала ведром воду из противопожарного резервуара и выплёскивала её на забор, то бегала по саду с метёлкой для сбивания огня.

— Да ладно тебе, мам, ведь дом всё равно сгорит, — сказал я. Исходя опять же из своего приобретённого в Камате опыта, я знал, что, если бомба действительно упадёт на дом, не помогут никакие защитные меры.

Побросав в бомбоубежище, в котором до сих пор ещё стояла вода, кухонную утварь, постели и граммофонные пластинки — всё, что попалось мне на глаза, я опустил крышку и завалил её землёй. Глава нашего округа в мегафон призывал всех покинуть дома. Взвалив на спину заранее приготовленный узелок с неприкосновенным запасом — в нём был варёный рис, сухари, рыбные консервы, — я вышел из дома сам и вывел маму. Она была совершенно не в себе и только как попугай повторяла за мной каждое слово. «Ничего не забыла?» — «Ничего не забыла». — «Похоже, дому конец». — «Конец». — «Осторожней, не споткнись». — «Не споткнусь». На территории святилища Тэндзин собрались все окрестные жители. Лицу было жарко от полыхавшего кругом огня. Сильный ветер раскачивал ветви и продувал насквозь. Я притулился под небольшой искусственной горкой, сделанной в форме Фудзи. Через некоторое время люди зашевелились: кто-то заявил, что лучше укрыться с наветренной стороны, мол, вокруг много легковоспламеняющихся деревьев, к тому же здесь, наверху, пламя будет бить нам прямо в лицо. Я поднял мать, и мы, обойдя храм сзади, укрылись на кладбище. Оглянувшись, я ещё раз взглянул на второй этаж нашего дома, чётко вырисовывавшийся на фоне красного неба, и подумал — ну вот и всё.

Настало утро. Мы вернулись к дому, чтобы взглянуть на то, что от него осталось, и что же вы думаете — наш дом стоял целёхонек! Вся противоположная сторона улицы выгорела дотла, наша же сторона, то есть почти двадцать домов, стояла как ни в чём не бывало. Мать мгновенно взбодрилась и принялась поливать водой ещё не остывшую ограду, стены дома, балки. «Ну, теперь ты видишь, что я не зря всё облила водой!» — гордо заявила она и стала с жалостью разглядывать развалины чужих домов, над которыми курились белые струйки дыма.

Вот так случилось, что наш дом уцелел. Чем больше я размышлял над этим, тем большим чудом это мне казалось. По-своему обыкновению я попытался осмыслить происшедшее с научной точки зрения и пришёл к выводу: наш дом уцелел, потому что находится с северной, то есть наветренной, стороны холма Тэндзин. Это было явной натяжкой, ведь при пожаре ветер прихотливо меняет направление, и спастись от него практически невозможно. Наш дом был окутан дурными воспоминаниями. И его спасение воспринималось мной как знак грядущих бед. Увы, моё предчувствие оправдалось. Тогда я ещё не знал, что все вещи, которые мы перетащили на станцию, рассчитывая отправить их в Тибу, сгорели во время бомбёжки. Огромная гора скопившихся на территории станции вещей загорелась с разных сторон, очень быстро превратилась в гигантский костёр и сгорела дотла. В тот самый момент, когда мать с сознанием своего превосходства обозревала выжженную, дымящуюся равнину, в которую превратились дома наших соседей, где-то на самом её краю полыхало наше имущество.

Это было в середине апреля, а в конце мая сгорела женская гимназия в Мите, где преподавала мать. Сходив несколько раз на расчистку территории, мать осела дома. Я тоже после пожара на фабрике сидел дома в ожидании дальнейших указаний и, изнывая от безделья, занимался тем, что расчищал землю на месте сгоревших соседних домов, планируя устроить там огород.

Из-за воздушных налётов и артиллерийских обстрелов электрички ходили плохо, добираться до Сидзуи стало труднее, когда же мне всё-таки удавалось до неё добраться, она уже не была так щедра, как прежде, и неохотно делилась со мной рисом и овощами. Ведь у нас не осталось ничего, чем можно было бы купить её расположение, — большая часть носильных вещей, предназначенных для обмена на продукты, сгорела. Однажды, когда я умолял её продать хоть немного риса, на меня набросился её муж: «Какой ещё рис! Самим жрать нечего». Правда, Сидзуя потом утешала меня: «Ах, малыш, ты уж не сердись… Ничего не поделаешь».

Еда, которую выдавали по карточкам, стала просто ужасной. О рисе и мечтать было нечего, если удавалось получить бататы или муку, мы были на верху блаженства, но чаще всего давали ботву батата, отруби и какую-то странную муку. Нам объяснили, что это была питательная смесь из толчёных водорослей и желудей, но она сильно горчила и есть её было невозможно ни в каком виде — ни в виде лепёшек, ни в виде похлёбки.

И огородом я занимался с таким усердием именно из практических соображений — чтобы добыть хоть какую-то еду. Но были и другие причины, по которым я полюбил бывать на пожарищах. Во-первых, улицы как таковой больше не существовало, во-вторых, можно было ходить где угодно, не оглядываясь на взрослых, которые имели обыкновение бдительно следить за соблюдением права собственности на землю, и, в-третьих, окрестности приобрели свои естественные очертания и мне нравился открывающийся взору вид.

Теперь от нашего дома была хорошо видна плоская равнина, которую раньше заслонял торговый квартал; она плавно переходила в пологий склон холма, на его вершине угадывались останки Синдзюку. Из высоких зданий сохранились только универмаг и банк, и ничто не мешало мне любоваться окрестными пейзажами: солнце садилось за многослойные горы, окаймляющие равнину, закатные облака свободно гуляли по бескрайним небесным просторам.

Обрабатывать землю на пожарищах было не так-то просто. Я выбирал по возможности ровные участки, но, удалив груды мусора, как правило, обнаруживал, что земля либо вся пронизана корнями деревьев, либо забита гравием и осколками стекла. Мотыга, под которую то и дело попадали камни, черепица или стёкла, сразу тупилась. Так или иначе, ценой неимоверных усилий я посадил кукурузу, бататы, баклажаны и лук. Когда появились ростки, нет, даже ещё раньше, огород стал зарастать сорняками. Буйные травы тянулись вверх, вызывая у меня невольное восхищение — каким образом уцелели семена после того, как земля была сожжена мощным пламенем? Я сражался с сорняками не на жизнь, а на смерть, они были для меня тогда главным врагом.

После того майского налёта вражеские самолёты не появлялись. На пепелище, в которое превратилась наша улица, стояла тишина, лишь откуда-то издалека иногда доносился шум проезжающей машины. В роще у святилища Тэндзин пели птицы; просыпаясь под их щебет, я брал мотыгу и спускался на огород. Мать никуда не выходила, на меня она не обращала никакого внимания, будто я был чужой. Вообще, она заметно сдала, после того как мы лишились всего ценного, что у нас было. Сильно поседела, хотя ей не было ещё и шестидесяти, стала сутулиться, очевидно, из-за того, что почти всё время сидела. Я предлагал ей погулять или повозиться в огороде, рассчитывая, что это её отвлечёт, но она продолжала сидеть и ничего мне не отвечала — то слушала радио, то просто рассеянно глядела на улицу.

Когда зарядили дожди, я подумал, что неплохо было бы взяться за учёбу. Но брошенные в бомбоубежище учебники так промокли, что пришли в полную негодность, да и справочников у меня не было. Я попробовал было сходить в школу, но там не оказалось никого, кроме первоклашек и второклашек, все четвёртые классы были мобилизованы на разные работы. Взглянув на доску для объявлений, я узнал, что моих одноклассников отправили в Мусаси-сакаи на моторный завод, но никакого желания туда ехать у меня не было. Наклеенный на ворота листок бумаги со стихотворением императора Мэйдзи намок от дождя и пожелтел. «Япония наверняка проиграет эту войну», — подумал я.

Я никогда не размышлял о войне как об объективной реальности. Когда мне было два года, произошли известные события в Манчжурии, война тянулась всё время, пока я рос, она была частью моей жизни, и я никогда не думал о ней как о чём-то отвлечённом. Ведь и о доме, в котором родился и вырос, никогда не думаешь как о двухэтажном деревянном строении. И только поняв, что Япония проиграет, я вдруг задумался о войне. Примерно такое же ощущение я испытал в тот момент, когда в полной уверенности, что наш дом сгорел, оглянулся и увидел его целым и невредимым. Учителя внушали нам, что мы победим. Что на территории Японии идут решающие бои. Что у императорской армии есть ещё многомиллионный бережно хранимый резерв, есть тайное оружие, что боги придут нам на помощь. И пусть страна пострадала в результате воздушных налётов, всё это лишь очередной тактический ход. Нашим классным руководителем был историк, во время утренней поверки на пустыре за фабрикой он часто рассказывал нам о войнах, которые вёл Наполеон. Наполеон потерпел поражение потому, что Москва была сожжена. И то, что американцы своими бомбами обращают императорскую столицу в пепелище, нам только на руку, они проиграют. Макио, служивший в Тоёхаси, в середине июля неожиданно появился у нас в форме младшего лейтенанта. Он много и с жаром говорил о том, что Япония непременно победит, что сражения, которые сейчас разворачиваются на Филиппинах и на Окинаве, — часть особого стратегического плана, направленного на подрыв позиций противника. По утрам он выходил в сад и под моросящим дождём громко читал Высочайшее обращение к воинам,^[12] чем постоянно будил меня. О том, что думает о войне находящийся в Осаке Икуо, я не знал. Приезжая в Токио, он почти никогда не говорил о положении на фронте. А мама… Однажды дождливым вечером, расставляя по дому тазы и кастрюли — у нас протекала крыша, — я спросил её:

— Как ты думаешь, Япония проиграет?

— Да никогда!

— Но ведь и Италия, и Германия уже проиграли.

— А Япония не проиграет. Рузвельт умер, теперь Америка не такая сильная.

В последнее время к матери вернулась прежняя жизнерадостность. Однажды, сказав, что её ученицы, работающие на заводе в Одзаки, идут на фронт добровольцами, она, облачившись в кимоно с узкими рукавами и шаровары, с раннего утра ушла из дома.

Когда дождь кончился, я пошёл на огород. Выдирал мокрые сорняки, пытался вскопать новые грядки. Обитатели уцелевших домов уехали в эвакуацию, и дома стояли пустые. Когда мне надоело возиться в земле, я пошёл прогуляться. Улица казалась вымершей и какой-то куцей, о её прежней длине напоминала только дорога. На фоне синего неба темнел холм, выставляя напоказ бурые проплешины выжженной земли.

Иногда я доходил до небольшой возвышенности, которая тянулась от развалин пехотного госпиталя до развалин начальной школы. За всегда закрытыми прежде воротами, перед которыми стояли внушительного вида часовые с ружьями наизготовку, теперь простиралась заросшая густой летней травой лужайка. Под палящим солнцем громоздились обугленные противопожарные заграждения, ржавые металлические каркасы, загадочные, как древние руины. Рядом находился небольшой холм, всегда манивший меня. Тропинка, ведущая на его вершину, заросла подмаренником и каким-то бурьяном, над ней тучами вились комары. Громко звенели цикады, словно предупреждая кого-то о моём вторжении. На вершине холма, прямо в глухом бурьяне, была оборудована смотровая площадка, откуда открывалась панорама окрестностей. Наверное, древние охотники видели эту землю именно такой, полностью обнажённой. До самого горизонта простиралась обширная равнина, по которой ползли тени от облаков; торчавшие там и сям немногие уцелевшие дома только портили красоту пейзажа. Я подолгу стоял на вершине холма и, обозревая окрестности, чувствовал себя полным хозяином этих прекрасных земель.

Я был на огороде и в тот день, когда по радио объявили о капитуляции. Я знал, что будут передавать какое-то особое сообщение, и собирался его слушать, но, когда подошло назначенное время, мне не захотелось возвращаться домой, и я остался на огороде. Ковыряясь в земле мотыгой, вдруг наткнулся на что-то твёрдое, копнул ещё разок и извлёк кучку, состоящую из стеклянного флакончика, фарфоровой кукольной головы и тарелочных осколков. Я уже собирался швырнуть всё это на гору мусора, как вдруг заметил внутри флакончика свёрнутую трубочкой бумажку. Пробка проржавела и никак не поддавалась. Я разбил флакон о камень, и оттуда выпала красная бумажка. На обратной стороне было написано карандашом: «Прощай, счастливое детство. Синко». Пока я пытался вспомнить, жила ли где-нибудь поблизости девочка по имени Синко, в памяти всплыла вдруг моя предсмертная записка. «Я умираю. Прощайте». Я написал её летом три года назад.

Когда к обеду я вернулся домой, мать сообщила мне, что Япония капитулировала. Она с самого утра, как приклеенная, сидела возле приёмника в гостиной. Конечно, она была огорчена, и всё же лицо её невольно расплывалось в улыбке — как хорошо, что кончилась война.

— Больше не будет этих проклятых налётов, и ты сможешь ходить в школу.

Я смерил её сердитым взглядом, держа в поле зрения контраст между ослепительным солнечным светом на улице и царящей в доме темнотой.

— Дура, ведь теперь вернутся братья.

Икуо, которому надоело жить в здании фирмы, хотел перебраться в Токио. К тому же, по его словам, их осакский филиал собирались закрыть. Макио тоже скоро вернётся из армии. Мы снова соберёмся под одной крышей, и жизнь войдёт в прежнюю колею. Мне становилось страшно при одной мысли об этом.

В конце августа с фронта вернулся Макио. Мы как раз завтракали, когда вдруг услышали голос у входной двери. Он сидел на пороге, повернувшись к нам пропотевшей спиной, рядом стоял вещевой мешок с привязанной к нему сверху скаткой из одеяла. Ни петлиц, ни сабли, полагающихся офицеру, у него не было. Он сказал, что очень устал: поезд, в котором везли демобилизованных, был набит, и его поместили вместе с учащимися военного училища, лётчиками и солдатами. Войдя в дом, тут же лёг и уснул. Проснулся уже после обеда и многословно, как пьяный, принялся рассказывать о своём последнем дне на фронте. По его словам, это был самый горький день в его жизни. На торжественной церемонии перед строем полка предали огню императорский герб, фотографию императора и Высочайшее обращение к воинам. Рассказывая, он периодически выскакивал в сад, вздевал глаза к нависшему небу, по которому победоносно кружили американские самолёты, принимал театрально воинственную позу и потрясал кулаком.

Сначала он боялся, что, оккупировав страну, американцы начнут арестовывать подряд всех офицеров японской армии, но вскоре выяснилось, что ничего такого не будет, и он почти перестал бывать дома. Ещё через две-три недели Макио начал регулярно ходить в университет, с жадностью накинулся на газеты, полюбил разглагольствовать о наступлении века демократии и последними словами ругать императора. Видя, как быстро он перестроился — ведь всего пару месяцев назад он читал в саду под дождём Высочайшее обращение к воинам, — я понял, как непостоянны в своих убеждениях взрослые.

То ли в конце сентября, то ли в начале октября вернулся Икуо. Он сказал, что его фирму будут восстанавливать, причём сначала займутся укомплектованием главного, токийского отделения. Он тут же занял кабинет на втором этаже, выставив обосновавшегося было там Макио в соседнюю комнату. Профессионально освидетельствовав состояние дома, заявил, что тот нуждается в радикальной перестройке. За время жизни в Осаке Икуо ещё больше исхудал и стал похож на проволочную фигурку. Тем не менее его трудолюбию можно было только позавидовать: каждое утро он уходил на работу и возвращался только поздно вечером. Он больше не нападал на мать, что было для меня неожиданностью.

Я, оккупировавший весь второй этаж за то время, пока мы жили вдвоём с матерью, был выброшен вниз и в конце концов обосновался в комнате прислуги. В этой комнатёнке, зажатой между кухней и ванной, всегда бывало шумно, к тому же туда редко заглядывало солнце, но в ней я по крайней мере мог уединиться. Осенью, собрав урожай, я, как крот, забился в эту свою нору и сидел там целыми днями, не желая никого видеть. Ложась спать, засовывал ноги под стол.

Однажды вечером мать заявила: «Я согласна готовить вам завтрак и ужин. Но мыть посуду, стирать и убираться извольте сами. И пусть Икуо возьмёт себя часть расходов на покупку продуктов».

Икуо особенно и не возражал. Но поставил матери условие. Как только он женится, мы все должны убраться из дома.

— И что же, у тебя уже кто-то есть на примете? — спросила мать, но Икуо только надулся и ничего не ответил.

— Когда надумаешь жениться, тогда мы это и обсудим, — попытался примирить их Макио.

— Ну уж нет, не пойдёт, — злобно сказал Икуо. — Я хочу, чтобы вы прямо сейчас приняли моё условие. Тогда все финансовые дела семьи мы с матерью возьмём на себя. Ты, Макио, кажется, вернулся в университет? Так вот, расходы на твою учёбу и на учёбу Такэо, вплоть до окончания им университета, мы будем оплачивать с матерью пополам. Но этот дом и эту землю я хочу получить в единоличное пользование.

— Но послушай, — встал на дыбы Макио. Он заявил, что у него тоже есть все права на недвижимость. До сих пор он никогда не перечил брату и мне было странно слышать, как резко он говорит.

Уклонившись от стычки с братом, Икуо обратился к матери и, как всегда, стал требовать детального отчёта о размерах отцовского наследства. Парируя его нападки, она заявила, что, если бы не попытка эвакуации, все вещи были бы в целости и сохранности, а теперь всё самое ценное сгорело и в этом ему следует винить только самого себя. Тут они все трое стали яростно спорить, полностью игнорируя меня. В конце концов Икуо и Макио вскочили и бросились друг на друга с кулаками. Было ясно, что в открытом бою победит только что вернувшийся из армии Макио. Я наблюдал за схваткой, надеясь, что он при его врождённой ловкости и физической силе быстро сумеет скрутить брата. Но Икуо выхватил из-за пояса альпинистский нож и, обнажив его, приготовился к нападению. Это был любимый нож отца, длиной 15 сантиметров, со специальными ножнами из оленьей кожи, которые крепились к поясу. Макио отскочил назад и, зацепившись ногой за столик, покачнулся. Его и всегда смуглое, а теперь ещё потемневшее от загара лицо налилось кровью и стало похожим на медную шишечку на перилах. Я подумал, что, если Икуо в самом деле кинется на него с ножом, мать закричит и остановит его. Но мать сидела не двигаясь, будто происходящее её не касалось. Дальнейшие действия Икуо я видел словно в замедленной съёмке. Он ткнул ножом в обнажённое левое плечо брата, двумя струйками потекла кровь, окровавленное тело упало на пол. Икуо снова взмахнул ножом, метя в спину, но промазал, нож только скользнул по боку Макио, и тот скатился с веранды в сад.

На лице Икуо читалось явное желание убить. Если бы он не промахнулся во второй раз, то наверняка убил бы Макио. Смерив нас с матерью злобным взглядом, всё ещё горевшим желанием убивать, он угрожающе крикнул: «Никому не позволю мне указывать!» Потом, ткнув ножом в мою сторону, приказал: «А ты давай вали отсюда!»

В тот вечер я отвёл Макио в больницу. Мы долго бродили среди обгоревших развалин, пока в самом конце торгового квартала не обнаружили уцелевшую лечебницу. Врачом оказался тот самый человек, который когда-то меня оперировал, ему очень хотелось знать, откуда у брата такие раны. Тот стал мямлить что-то невразумительное, мол, на него напали хулиганы с чёрного рынка. «Это правда?» — спросил доктор. «Правда», — ответил Макио. Рана оказалась не очень глубокой, но всё-таки пришлось наложить три шва. Потом доктор замотал плечо и шею широким бинтом. На обратном пути я поделился с Макио своими опасениями относительно Икуо — не повредился ли он в уме?

— Не думаю, — ответил он, — по-моему, как раз сейчас он вполне нормален,

— Но вдруг он опять на тебя накинется?

— Ничего, я буду осторожен.

— Но почему он так разбушевался?

Макио глубоко вздохнул, и вдруг у него вырвалось:

— Это мать его довела. Жаль, что он её не убил.

Я не стал задавать никаких вопросов, но у меня создалось впечатление, что он высказал наконец то, что давно уже тяготило его. Во всяком случае, смягчившись к Икуо, мать он стал ненавидеть ещё сильнее прежнего.

Ну, вообще-то говоря, она действительно вела себя странно. Икуо постоянно избивал её, а она даже особенно не сопротивлялась, только вопила. Хоть бы раз попыталась либо поставить его на место, либо сделать первый шаг к примирению! Она ни разу не поблагодарила меня, когда я обрабатывал её раны, только молча принимала мои заботы. Даже сегодня, когда её сыновья прямо у неё на глазах устроили кровавую потасовку, она и глазом не моргнула!

— Что же нам теперь делать, братец?

Макио некоторое время молчал. Стук наших шагов поглощался обуглившейся тёмной улицей, на которой не было ни единого фонаря.

— Знаешь, я ведь всё равно уйду из дома. Хочешь со мной?

— Да? Вот здорово! Конечно, хочу! — От волнения я почти кричал. Странно, почему до сих пор мне не приходил в голову такой простой выход.

Однажды, зайдя в школу, я увидел объявление: «Занятия возобновляются 1 октября». Явившись в назначенный день на уроки, я обнаружил, что от нашего класса осталась только половина: одни куда-то уехали, спасаясь от военной разрухи, другие не вернулись из эвакуации. Один мальчик приехал из детского военного училища и щеголял военной формой. На первом уроке наш классный руководитель, историк, устроил перекличку. У него было странно прямоугольное лицо и острые, как углы у воздушного змея, плечи. Красный нос, когда наступали холода, краснел ещё больше и казался вымазанным красными чернилами. Не знаю, кто дал ему прозвище — Унтер, но оно очень ему подходило, отражая его заносчивость, с одной стороны, и отсутствие чувства собственного достоинства — с другой. Унтер спросил меня, почему я без всякой уважительной причины не явился на завод в Мусаси-сакаи, куда был мобилизован весь класс. Я ответил, что после того как сгорела фабрика в Камате, мне велено было сидеть дома до особого распоряжения. Он удивился — разве я не получил открытку из школы? Но я ничего не получал. В результате дальнейших расспросов он припёр меня к стенке, и я вынужден был сознаться, что не пострадал во время войны, что даже не уезжал в эвакуацию а спокойно просидел всё это время дома. Можно было, конечно, соврать, но я был уверен, что, занимаясь огородом, не совершил ничего предосудительного, поэтому сказал правду. Унтер затряс красным носом и разразился потоком брани: мол, ты, бессовестный разгильдяй, должен был сам пойти в школу, если долго не получал никаких распоряжений. Я возразил, может быть излишне резко, что однажды заходил в школу и видел объявление о мобилизации, но нигде не было написано, что я непременно должен явиться в указанное место, к тому же раз Япония всё равно капитулировала, какая разница, работал я на заводе или нет. Унтер не нашёлся, что на это ответить, и в конце концов, не зная, какие ещё обвинения выдвинуть в мой адрес, переключился на других учеников.

В классе, где мы занимались, всё напоминало о войне: окна были заклеены бумажными полосами, у стены стояли разные противопожарные средства — метёлки для сбивания огня, вёдра с песком. Мои побывавшие в воде учебники никуда не годились; покопавшись в букинистических лавках Канды, я в конце концов сумел раздобыть учебник английского языка и «Историю Японии». Всё остальное пришлось взять на время у одноклассников и переписать в тетрадку. Но я был рад, что занятия наконец возобновились, и с удовольствием ходил в школу. Весной следующего года я собирался сдавать экзамены в лицей и мечтал, что наконец смогу уехать из дома и поселиться в общежитии.

Атмосфера в школе очень изменилась. Как-то незаметно сошёл на нет обычай совершать во время утренней поверки три поклона: в сторону Императорского дворца, в сторону святилища Исэ и в сторону парка Синдзюку. Листок с пятистишием императора Мэйдзи, приклеенный сбоку от ворот, тоже исчез. Директор школы по-прежнему каждое утро проводил нравоучительные беседы, но их содержание постепенно менялось. Сначала он напирал на то, что Японии, несмотря на капитуляцию, удалось сохранить государственный строй, Его Величество в безопасности, и наш долг — усердно учиться, чтобы, выполняя высочайшую волю, отомстить Америке; потом перешёл к нудным разглагольствованиям о мире и дружбе, мол, теперь это самое главное, после чего вдруг завёл совсем уж странный разговор о защите прав человека. Когда же в начале нового года император выступил с заявлением, что он человек, а не бог, это его окончательно добило — он стал уверять нас, что всё это происки Макартура, что японцы не должны забывать о божественном происхождении Его Величества. И добавил, что раз Его Величество изволил заметить, что нашему миру необходима демократия, он надеется, что все мы будем учиться демократии.

Были учителя, которые более определённо выражали своё отношение к происходящему. Например, тот же Унтер. Он заставил нас зачернить тушью все предосудительные, по его мнению, места в учебнике истории и заявил, что этот учебник был написан по приказу военного командования и в нём сплошное враньё. Ещё он сказал, что война на Тихом океане была преступлением, ответственность за которое должно нести японское военное командование. Впоследствии мой учебник, с таким трудом отысканный мной у букиниста и по приказу Унтера весь исчёрканный чёрным, был изъят из обращения по приказу GHQ.^[13]

Короче говоря, учителя стали говорить совершенно противоположное тому, что они говорили во время войны. Теперь мы должны были воспевать Макартура вместо императора, демократию вместо милитаризма, мир вместо войны. Призывавший к разгрому Америки и Англии директор заговорил о мире и дружбе, твердивший о «мире под одной крышей» и «священной войне» Унтер стал поносить военщину и рассуждать о том, что война — это преступление. Я, уже видевший, как переменился Макио, не очень удивлялся этим метаморфозам. Просто не очень верил словам учителей, которые к месту и не к месту начинали объяснять, что были обмануты военщиной.

Мальчик, приехавший из детского военного училища, ходил в школу в военной форме, во всех его движениях чувствовалась военная выправка. Когда в класс входил учитель и по знаку дежурного все вставали и приветствовали его, этот мальчик вскакивал, как чёртик из табакерки, и кланялся как заведённый. Ходил он, расправив плечи и выпятив грудь. Однажды я слышал, как мальчишки злословили и насмехались за его спиной: «Да что там, он ведь теперь военный преступник», «В военное время попользовался вовсю, а теперь задаётся. Подумаешь, герой!», «Небось, уверен, что императоришка наш сам Господь Бог».

Через несколько дней они окружили его.

— Эй ты, как ты относишься к императору?

— В каком смысле?

— А в таком, что, небось, считаешь его живым богом?

— Ну, вроде того.

— А если вроде того, то как он детей делает?

— Не знаю.

— Ты был в армии, значит, содействовал войне.

— Но разве не все содействовали? Ведь родина была в опасности…

— Но ведь военные нас просто надували. Скажешь, не так? А ты тоже был военным. Значит, ты всё равно что преступник, понятно?

— Но я думал, это для родины…

— То есть для великой Японии? И где она, по-твоему? Во время войны лопал, небось, от пуза и лиха не знал. Не то что мы тут, с пустым брюхом на заводе надрывались.

— …

— Ишь, мундирчик-то на нём, небось, из чистой шерсти. А у нас — заплата на заплате.

Мальчика, конечно, поколотили: справиться сразу с таким множеством противников он не мог. В какой-то момент, поймав на себе взгляд его глаз, в которых стояли слёзы, я отвернулся. Какими же мы были подлецами — и мучившие его мальчишки, да и я сам, не произнёсший ни слова в его защиту!

Отвергнув лицей в Комабе, в котором учились братья, я выбрал гуманитарный лицей в Мэгуро. Очень уж не хотелось учиться там, где могут оказаться учителя, помнившие моих братьев, особенно Икуо. В том году в виде исключения экзамены были летом, а учебный год начинался осенью. Когда я увидел себя в списках принятых, я обрадовался куда больше, чем когда меня приняли в среднюю школу, — ведь это означало, что я буду жить в общежитии и смогу уйти из дома. Когда я сообщил матери, что принят, она, по своему обыкновению, никак на это не отреагировала. Икуо сказал, что будет, как обещал, платить за моё обучение и за общежитие пополам с матерью, но платить ещё и за учебники он не в состоянии, поэтому я должен добиться, чтобы мне дали стипендию. Макио, поздравив меня с поступлением, подарил мне банку ДДТ, чтобы я мог бороться с блохами и вшами.

Я привёл в порядок свою комнату и сжёг в саду всё, мною написанное в школьные годы, в том числе и все свои дневники. «Уж дневники-то мог бы и оставить», — ворчала мать. Но я спешил уничтожить все следы своего пребывания в этом доме, настолько мне не хотелось туда возвращаться.

Когда я вышел наконец за ворота с небольшой спортивной сумкой на плече, оглушительно звенели цикады, словно желая мне счастливого пути.

Лицей в Мэгуро находился неподалёку от станции частной железной дороги: надо было подняться вверх по холму и повернуть налево. Войдя в ворота, я замер от удивления: перед зданием толпились подростки на вид не старше первого класса средней школы. Оказалось, что это ученики начальных классов, что по неосмотрительности я попал в семилетний лицей. Ещё одна неожиданность подстерегала меня в общежитии — выяснилось, что им пользовались лишь немногие, остальные — и их было большинство — жили дома. Я оказался там единственным токийцем, — как правило, место в общежитии получали те, кто приезжал из провинции. Это было приземистое здание сбоку от ворот, перестроенное из бывшего учебного корпуса, наверное, поэтому окна там были слишком большие и в них беспрепятственно проникал шум со школьного двора. Ученики спали вповалку на дощатом полу, уборная была грязная, еда скудная и невкусная, но я всё равно был доволен: наконец-то я оказался далеко от взрывов ярости брата, от воплей матери, мне казалось, что из тёмной сырой пещеры я выбрался на яркий солнечный свет.

Не могу сказать, что я так уж стремился к одиночеству. Однако я был одним из самых молчаливых и незаметных учеников в классе и ни с кем не сумел подружиться. Я видел окружающий мир словно сквозь какую-то окутывающую меня непрозрачную пелену, точно так же, как когда-то в детстве наблюдал за всем, что происходит вокруг, из-под накинутого на голову одеяла.

Я прилежно посещал занятия и честно участвовал в классных вечеринках. Одевался, как все тогдашние лицеисты, в свободную пелерину и высокие гэта, рассуждал о немецком идеализме, ничего в этом не смысля, давал прозвища учителям, рассказывал одноклассникам о случайно встреченных на улице девушках, выдавая их за своих подружек. Но всё это происходило как бы помимо меня, где-то на хорошо освещённой сцене, на которую я поглядывал тайком из своего тёмного уголка, хорошо понимая, что в конечном счёте это не имеет ко мне никакого отношения. У меня ни разу не возникло того ощущения реальности, которое пронзило всё моё существо в тот миг, когда Икуо ткнул ножом в мою сторону.

Можно и так сказать: человек, выбравшийся из пещеры на свет, какой-то частью своей остаётся в этой пещере. Хотя я и выбрался наружу, у меня было такое чувство, будто я по-прежнему смотрю на мир из глубокой норы.

После занятий я устраивался с книжкой в дальнем уголке школьного двора, где было что-то вроде маленького садика. За живой изгородью из подокарпа росло несколько сакур и камфарных лавров, это был совершенно иной мир, тихое, спокойное местечко, для чтения — лучше не придумаешь. Я лежал на животе в траве и перелистывал страницу за страницей, ощущая на щеках тепло оранжевых лучей заходящего солнца. Я уже не помню, что я читал, скорее всего, это были популярные тогда в среде лицеистов переводные романы Шторма или Гессе. Однажды я, услышав чьи-то шаги и оторвавшись от чтения, увидел какого-то малыша из начальных классов, который, судя по всему, искал закатившийся в траву мяч. Весьма упитанной длинной ножкой он раздвигал заросли и вскоре обнаружил-таки свой мяч. Подобрав его, повернул ко мне свою вспотевшую хорошенькую мордочку и улыбнулся. Его счастливое лицо потрясло меня. На нём была курточка со стоячим воротничком, тщательно отглаженные брючки, — всё говорило о том, что он рос в благополучной семье. «А ведь я в его возрасте никогда так не улыбался», — подумал я, и мне страстно захотелось разрушить счастье этого мальчишки. Я даже представил себе — вот он подходит ко мне совсем близко, я хватаю его за шею и начинаю душить… Тут я сам испугался и, захлопнув недочитанную книгу, шумно перевёл дыхание. Но в тот момент, когда я рисовал себе эту картину, я словно наконец очнулся от сна, все ощущения приобрели необыкновенную остроту, пелена, меня окутывавшая, лопнула, и тело, подчиняясь силе тяготения, крепко прижалось к земле, готовой вобрать его в себя. Я вдруг почувствовал себя счастливым, или, правильнее сказать, меня пронзило ощущение полноты жизни, как будто счастье, украденное у малыша, наполнило всё моё существо.

Меня охватило какое-то смутное томление, оно всё нарастало, готовое в любую минуту взорваться и вырваться наружу. До сих пор не знаю, как правильнее его определить — то ли как высвобождение жизненной энергии, то ли как проявление силы зла. Томление это сродни половому влечению, которое, до поры до времени скрываясь в тайниках плоти, с неожиданной силой вырывается наружу при появлении существа противоположного пола и подчиняет себе все действия. Короче говоря, внутри моей плоти таилось «что-то», и это «что-то» при каждом удобном случае выскакивало наружу и наносило неожиданный удар моей душе. Я боялся его и одновременно любил.

Держался я скромно и вполне мог считаться образцовым учеником. Правда, я всегда старался сесть в последнем ряду, но прилежно конспектировал лекции, тщательно готовился к урокам по иностранному языку и пр. Но иногда во время урока в пальцах, сжимавших ручку, возникало какое-то неприятное ощущение; оно поднималось вверх по руке, а от руки распространялось по всему телу, и у меня возникало навязчивое желание завопить. Я старался подавить его, произнося про себя разные бранные слова — «скотина», «недоумок», последними словами обзывал учителей, но это не помогало, наоборот, ощущение чего-то вроде щекотки в голосовых связках усиливалось и в конце концов делалось просто нестерпимым. И в конце концов я всё-таки не выдерживал и кричал. Правда, я пытался замаскировать вырвавшийся у меня крик приступом кашля, поэтому все, очевидно, думали, что я просто простужен.

Это желание чаще всего накатывало на меня именно тогда, когда торжественность обстановки никак не позволяла ему осуществиться. Однажды это произошло во время курсового экзамена. Мы сдавали тогда всемирную историю, и, отвечая на вопрос, я вдруг неожиданно для самого себя буквально прокричал имена французских королей. В классе поднялся шум, экзаменаторостолбенел, но, поскольку я произнёс имена правильно и чётко, усмотрел в моей выходке безобидную шалость и не стал меня наказывать. На этом всё и кончилось. Начни он меня распекать, я, наверное, прокричал бы и все остальные ответы.

В другой раз это нашло на меня в церкви. Рядом с лицеем находилась протестантская церковь, один мой одноклассник как-то зазвал меня туда, после чего я решил ходить туда по воскресеньям. Так вот, в первый же раз, в тот момент, когда пастор стал произносить Иисусову молитву, я громко сказал: «Сатана». Разумеется, больше я в ту церковь уже не пошёл, не хватило мужества.

Слух о моих странностях постепенно разнёсся по школе, но это ничуть мне не повредило, наоборот, сделало меня весьма популярной фигурой. За мной закрепилась слава шутника, человека с прекрасным чувством юмора. И я стал уже сознательно играть эту навязанную мне роль. Я всё время глупо острил, смешил всех, хотя в глубине души по-прежнему оставался самим собой — апатичным и угрюмым подростком. Актёрство, как таковое, не представляло для меня особенной трудности. Ведь я и до этого прекрасно справлялся с разными ролями — послушного младшего брата, маменькина сынка, отличника.

Весной следующего года меня выбрали членом школьного комитета нашего курса и поручили организовать проведение осеннего школьного праздника. Я был постоянно занят: проводил предварительные совещания, руководил подготовкой экспонатов для выставки. В нашей комнате в общежитии постоянно толкался народ, повсюду валялись афиши, бумажные ленты, грязные рисовальные принадлежности, изделия из папье-маше. Мои соседи, лишённые места для спанья, уходили в классы и спали там на составленных вместе столах. Я впервые открыл для себя, как увлекательно — будто разгадываешь хитроумную головоломку — руководить людьми, направлять их действия, в которых стремление к выгоде причудливо переплетается с личными пристрастиями. В моей голове нарисовались разнообразные человеческие типы, составилась общая схема взаимоотношений между ними, состоящая из многих перекрещивающихся между собой линий. Эта схема имела для меня чрезвычайно важное значение, более даже важное, чем сами люди, которые постоянно донимали меня своими претензиями и требованиями. Я поделился своими выводами с некоторыми соучениками, не столько ради того, чтобы убедить их, сколько для того, чтобы лишний раз убедиться самому в правильности моей теории. Но они только недоумённо пожимали плечами и уходили от разговора. За мной закрепилась слава человека проницательного и принципиального.

Школьный праздник прошёл успешно, в полном соответствии с тем, что было запланировано: выставка, павильоны с угощением, лекции, просмотр фильмов, песни и пляски вокруг костра. Но по мере того как он близился к концу, мною стало овладевать какое-то смутное беспокойство, тревога душила меня, окутывая сердце своей жёсткой проволокой. Пока, выполняя мои распоряжения, школьники убирали двор, собирая в кучу куски папье-маше и бумажный мусор, я, словно влекомый подступающей тьмой, удалился в свой уголок и стал смотреть на заходящее солнце. В то время воздух в столице был чистый, и солнце не становилось, как сейчас, багровым, оно падало за горизонт ярким, золотисто-огненным. В его лучах мелькали чёрные тени школьников, как марионетки, которых кто-то дёргал за нитки. Вдруг мне вспомнилось, как ещё в средней школе я хотел покончить с собой и вдруг увидел смеющийся глаз солнца. То же самое солнце смеялось и теперь. Мне показалось всё таким глупым — и я сам, и мои одноклассники, и этот школьный праздник. Просто очередной спектакль — упадёт занавес и всё исчезнет.

Во внутреннем кармане пиджака у меня было немного денег — осталось от выданного на праздник. С кем-то из одноклассников я сходил на ближайшую бензоколонку и купил 20 канистр бензина. Мы вылили его на кучу собранного мусора, после чего я попросил остальных отойти подальше и поджёг кучу. Тут же взметнулась вверх величественная башня пламени. Потом пламя перекинулось на канистры, которые я считал пустыми, и они стали взрываться одна за другой. Как ни быстро я кинулся прочь, на мне вспыхнула одежда, я упал на траву и, катаясь по ней, сумел затушить огонь. Превозмогая боль, вгрызавшуюся в руки и плечи, смотрел на рвущееся к небу пламя. Оно было ярко-красным, как только что разрубленная мясником туша, — давно уже я не видел ничего столь же прекрасного. Снова, как когда-то при виде горящей фабрики, душу обдала жаркая радость. Я испытал сильную эрекцию. Ещё немного и выпустил бы сперму.

Наверное, кто-то сообщил куда следует. Приехала пожарная машина, прибежали люди из соседних домов. Потом подоспела полиция, составили протокол, в котором я фигурировал как главный зачинщик. В тот же день я получил выговор от директора за безответственное поведение, но никак особенно наказан не был.

Однако на этом моя активная общественная деятельность в лицее и закончилась. Я ушёл из школьного комитета и снова замкнулся в себе. Стал тем же незаметным учеником, каким был прежде, угрюмым и молчаливым. Друзья поначалу решили, что я просто придуриваюсь, и постоянно надо мной подтрунивали. Но спустя два или три месяца они примирились с происшедшей во мне переменой и просто перестали со мной общаться. И тогда я осознал, что за всё время учёбы в лицее не обзавёлся ни одним близким другом.

Я не уходил домой ни на новогодние, ни на весенние каникулы. Меня вполне устраивал мой тесный мирок, ограниченный общежитием и лицеем, ничто, кроме учёбы и чтения, меня не интересовало. Всё свободное от уроков время я проводил в библиотеке. Однажды я получил письмо от Макио. Он писал, что купил участок земли в Хаяме и строит там дом, и приглашал меня приехать и пожить в этом доме с матерью. К тому времени он уже закончил университет и служил в какой-то внешнеторговой фирме. Я удивился — ведь он только что поступил на работу, как ему удалось всё это провернуть с домом? Однако потом выяснилось, что земля была отцовским наследством, а деньги на строительство Макио взял в кредит под залог этой самой земли. Мать всегда скрывала, что отец оставил нам в наследство такой большой участок земли, но, когда Макио поступил на работу, открыла ему эту тайну при условии, что он построит там дом. К тому времени мне уже надоело жить в общежитии, и я ответил, что согласен, если только там не будет Икуо. Весной, перейдя в третий класс, я переехал в Хаяму.

Дом находился в низине, ограниченной с юга и севера горами, моря оттуда видно не было, но до побережья было минут десять ходьбы. Он оказался меньше нашего старого дома на улице Тэндзин, зато я получил в своё распоряжение небольшую европейскую комнату в восточной части дома. Мать занимала западный флигель, а Макио — второй этаж. Оцинкованная крыша вкупе с фанерной входной дверью придавали дому довольно захудалый вид. Вокруг были рисовые поля, в которых квакали лягушки.

Мы вставали очень рано — матери надо было ехать в женскую гимназию в Миту, Макио на свою фирму на Маруноути, а мне в лицей в Мэгуро — и вместе завтракали. Ужинали мы тоже чаще всего вместе. Мы уже и забыли, когда в последний раз собирались за столом всей семьёй, хотя, казалось бы, что может быть обычней такой картины. Стараясь успеть к ужину, я после занятий ехал прямо домой, мама и брат, судя по всему, делали то же самое. Но продолжалась такая жизнь всего полмесяца. Сначала стал задерживаться по делам фирмы Макио, потом и мать перестала приезжать к ужину. Часто, когда я возвращался из лицея, никакой еды дома не оказывалось и мне приходилось ужинать где-нибудь в городе. Поскольку рядом с домом никаких ресторанчиков не было, я садился на автобус и проезжал две или три остановки.

Так или иначе, жили мы довольно мирно. По воскресеньям втроём ходили на пляж. Дорога шла вниз вдоль императорской виллы, в какой-то момент перед взором неожиданно раскрывалось море и слышался шум морского прилива. Мать шла, придерживая руками юбку, которую раздувал ветер, а мы с Макио собирали чёрные блестящие камешки и бросали их в воду, соревнуясь, кто дальше бросит. Начался мёртвый сезон, и волны только для нас набегали на берег и разбивались о камни, больше на пляже никого не было.

В конце пляжа было местечко, где берег выдавался далеко в море; мы доходили до самой крайней точки и усаживались там. Мама рассказывала всякие истории. К примеру о том, что однажды — я был тогда ещё грудным младенцем, а Икуо с Макио учились в начальной школе — мы проводили здесь лето. Макио тут же вспоминал о семье рыбака, у которой мы снимали дом, о тучах комаров, которые одолевали нас ночью. Я же не помнил ничего. Для меня всё это было впервые — и само море, и волны, до которых можно было дотронуться рукой. Я вообще не помнил, чтобы мы куда-нибудь ездили всей семьёй. Когда я учился в начальной школе, то все выходные и каникулы проводил в нашем старом доме на холме Тэндзин и целыми днями слонялся по комнатам, не зная, как бить время. Я так мечтал об учебной экскурсии, на которую мы должны были поехать после шестого класса, но началась война, и её отменили. А в средней школе в свободные от занятий дни я трудился на огороде или на фабрике. Я не видел не только моря. Я вообще никуда не выезжал из Токио. О Киото и Нара я знал только по фотографиям в учебниках. До девятнадцати лет я ни разу по-настоящему не путешествовал.

— Хорошо бы куда-нибудь съездить… — пробормотал я.

— А куда? — спросил Макио. Смугловатым круглым лицом с тяжёлыми веками он очень походил на мать.

— Куда-нибудь. Ну, скажем, в Киото или во Францию. Да куда угодно. Ты мне не дашь денег?

— Ну-у… — Брат неопределённо улыбнулся и сказал, что сам скоро, может быть, поедет во Францию. Что его, как владеющего французским языком, вероятно, пошлют в новый филиал фирмы, открывающийся в Париже.

— Здорово! Обязательно сходи посмотреть Пастеровский институт.

— Пастеровский институт? А зачем?

Оказывается, он не знал, что отец работал в Пастеровском институте, и с интересом слушал больше похожие на сказки рассказы матери. Макио вообще предпочитал не вдаваться в подробности, он знал, что отец был врачом, но в каком институте тот работал, чем занимался — это его мало интересовало.

По горизонту плыл большой белый пароход. Я стал думать о той далёкой неведомой стране, куда он держит путь, в голове рисовались всякие заморские пейзажи, которые с детства тревожили моё воображение. Ах, если бы отец был жив! Мне так сильно захотелось увидеть его, что, как всегда в таких случаях, у меня возникло ощущение, что он вот-вот появится. Внезапно на песок у самой кромки волн упала тень мужчины, который вёл овчарку. Я подумал, что раз я родился, когда отцу было сорок лет, сейчас ему было бы пятьдесят девять. Но приближавшийся к нам мужчина был моложе, лет тридцати с небольшим.

То ли в тот же самый день, то ли в другой, во всяком случае, это было на том же пляже, Макио спросил, какие у меня планы на будущее. А я этого и сам не знал. Гуманитарный лицей я выбрал только потому, что туда было легче поступить. Я запоем читал книги по литературе и философии, но нельзя сказать, чтобы это меня как-то особенно увлекало. Иногда я даже подумывал, не перейти ли мне на естественные науки, не стать ли врачом, как отец?

— Поступай на юридический, — посоветовал мне Макио. Он сказал, что раз отец был врачом, Икуо архитектором, а сам он работал в торговой фирме, то было бы неплохо иметь в семье специалиста ещё в какой-нибудь области. «Почему бы, к примеру, тебе не стать судьёй?» — сказал он.

— Судьёй? А что, может, это и неплохо, — беспечно сказал я, не подозревая, сколь важную роль сыграют в моей жизни представители именно этой профессии.

В конце концов, раз у меня нет никаких особенных склонностей, какая разница, кем я стану — судьёй, пастором, клерком?

3

Следующей весной я начал усиленно готовиться к экзаменам в университет. Сама по себе необходимость сидеть над учебниками не была мне в тягость, наоборот, я радовался, что у меня есть предлог целыми днями не выходить из своей комнаты. На стену я повесил расписание занятий, подробно обозначив, в какие дни какой материал должен освоить, и решил, что после выполнения дневной нормы буду заниматься чем хочу. Хотел же я чаще всего одного — сидеть за тем же письменным столом и читать.

Едва закончился сезон дождей, как в наших местах стало весьма оживлённо. Их наводнили отдыхающие, которые хотели купаться в море и загорать. В пустующих прежде виллах возникли женщины и дети, в рыбацких домах появились дачники.

Когда по утрам я выходил на пляж, там кое-кто уже нежился под первыми, неяркими лучами солнца. Какие-то молодые люди, судя по всему, солдаты оккупационных войск, носились по морю на моторных лодках, за лодками на водных лыжах летели женщины с длинными золотистыми волосами, развевающимися, как знамёна. На пляже уже стояло несколько зонтиков, кое-кто наслаждался ранним купанием. Летнее солнце стремительно поднималось к зениту, с каждым мгновением людей на пляже становилось всё больше. К тому времени, когда песок под подошвами сандалий делался раскалённым, а открывшиеся лавки, спасаясь от палящих лучей, опускали тростниковые шторы, у моря негде было яблоку упасть. Иногда я ещё некоторое время бродил по пляжу, невольно заражаясь всеобщим весельем. Но чаще всего сразу же уходил домой: весь этот шум и гам претил мне, я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне казалось, что пляж принадлежит этим толпам людей, а я без спроса вторгся в чужие владения и все потихоньку надо мной смеются. Я нервно зыркал по сторонам, всё меня раздражало. Однажды какие-то юноши европейцы играли на песке в мяч и он случайно подкатился к моим ногам. Все взгляды, естественно, обратились ко мне, но я тут же отвернулся и быстро пошёл прочь. Я слышал за спиной раздосадованные возгласы — они ведь ждали, что я подберу мяч и брошу им. Но меня испугали не столько возгласы, сколько взгляды, словно длинные иглы, вонзавшиеся мне в спину. Я бежал, подавляя в себе желание закричать от боли.

И тем не менее мне очень хотелось наслаждаться летом так же, как наслаждались им они. Иногда я нацеплял тёмные очки, надевал плавки, перебрасывал через плечо купальное полотенце и, старательно изображая из себя отдыхающего, смешивался с толпой на пляже. Но плавать я не умел, только делал вид, что плыву, заходя в воду на такую глубину, где ноги ещё доставали до дна. Несколько раз я нахлебался воды и едва не утонул, после чего понял, что не смогу научиться плавать, пока кто-нибудь не покажет мне, как это делается. Поскольку мать плавать не умела, я обратился за советом к Макио. Он, пройдя подготовку в армии, был прекрасным пловцом, но ему было неохота возиться со мной. И он сказал с обезоруживающей улыбкой, которая появлялась на его лице всякий раз, когда он кому-то отказывал:

— Плаванью нельзя научить. Можно только научиться самому. Ничего сложного — окунайся в воду, и в один прекрасный день поплывёшь…

В апреле следующего года я поступил на юридический факультет университета Т. Я регулярно посещал лекции, но не потому, что мне было интересно, а скорее потому, что мне просто нечего было делать. В свободное время я шёл в кафе, которое находилось в подвальном этаже, рядом со столовой, и в одиночестве пил дрянной кофе. Однажды я сидел в этом кафе, не зная, куда себя девать, и вдруг за мой столик бесцеремонно сел какой-то юноша в европейском костюме. Тогдашние студенты в большинстве своём носили студенческую форму, поэтому я подумал, что это либо полицейский агент в штатском, либо ещё кто-нибудь в этом роде. Однако молодой человек оказался моим однокурсником; он объяснил, что живёт в Камакуре, иногда видит меня в электричке на линии Ёкосука и давно уже хочет со мной познакомиться. Мне его лицо было незнакомо, но, поскольку он был первым человеком, заговорившим со мной, с тех пор как я поступил в университет, мне стало любопытно, и я приветливо ему кивнул. Мы представились друг другу, его звали Котаро Иинума.

Иинума был ниже меня ростом, красивым его не назовёшь, но у него были крепкие плечи и руки, на смуглый лоб свешивались пряди длинных волос, сообщавшие его облику оригинальность и невольно привлекавшие к себе внимание. Когда волосы падали ему на глаза, он досадливо приглаживал их пальцами или отбрасывал резким движением головы, эти жесты свидетельствовали о раздражительном характере, но могли восприниматься и как проявление непосредственности. Он любил поболтать и постоянно выискивал новые темы для разговора, начав же говорить — невольно впадал в эйфорическое состояние, то есть для меня, молчуна, был самым подходящим собеседником. Как-то незаметно я втягивался в разговор, и у меня развязывался язык. В университет он поступил не сразу, поэтому был на четыре года меня старше и куда лучше подкован во всём — в литературе, искусстве, философии, к тому же он прекрасно танцевал и играл в маджонг и другие игры. Именно под его влиянием, я стал прогуливать неинтересные мне лекции и проводить время либо в игорных заведениях, либо в танцклассе на станции Канда. Новые развлечения полностью захватили меня. Уже через месяц я неплохо играл в маджонг и танцевал.

Иинума решил попробовать сорвать куш во время университетского праздника, намеченного на конец мая. У него возникла идея снять Вторую студенческую столовую, которая находилась рядом с университетской больницей, и провести там танцевальный вечер. Но осуществить эту идею оказалось довольно трудно, потому что аналогичный план возник у местной потребительской кооперации, благотворительного общества и некоторых других организаций левого толка. По своему лицейскому опыту проведения подобных праздников я знал, что главное — придумать пусть и чисто формальное, но удобоваримое обоснование. Поэтому для начала я создал при университете Т. что-то вроде общества по изучению бальных танцев, потом составил список примерно десяти фиктивных организаций, якобы сформированных по инициативе этого общества, как то: кружок народных танцев, кружок русской народной песни, кружок изучения американского кино, а также список ответственных лиц, в который внёс имена, произвольно выбранные из списка студентов университета, и наконец, скрепив все бумаги купленной в магазине дешёвой печатью, понёс списки в деканат, где мне тут же дали разрешение на использование столовой. Следом за мной за разрешением пришли студенты из благотворительного общества, но им отказали по той причине, что представленный ими список устроителей был гораздо короче моего. Плата за аренду помещения была минимальной, поэтому, конечно при условии, что нам удастся распродать билеты, мы могли рассчитывать на неплохую прибыль. Воодушевлённый моим успехом, Иинума через свою младшую сестру, которая училась в консерватории, сумел нанять за небольшое вознаграждение профессиональный оркестр. В то время университетские танцевальные вечера проходили обычно под патефон, так что настоящий оркестр придавал нашему вечеру особую привлекательность. Мы объехали все университетские кружки бальных танцев и везде предлагали билеты. Бальные танцы пользовались тогда большой популярностью в студенческой среде, так что соответствующие кружки были почти во всех столичных университетах.

Незадолго до начала праздника мы развернули наглядную агитацию. У Иинумы было много друзей среди старшекурсников, и мы (вернее говоря, несколько наших приятелей по маджонгу) сумели расклеить афиши по всему университету: не только в аудиториях всех факультетов и отделений, но и вообще во всех самых людных местах. Афиши — около ста листов — мы нарисовали сами, затратив на это дня три. Иинума неплохо рисовал в стиле Лотрека, и любая афиша, стоило ему пройтись по чей кистью, становилась яркой и забавной.

В день праздника мы зазывали гостей через громкоговорители, установленные на крыше здания перед главными воротами и на окне Второй столовой. Встречать гостей поручили студенткам из танцевального кружка одного женского университета. На вечер ломились толпой, все билеты были распроданы, и пришлось их спешно допечатывать на ротаторе. Даже после вычета из полученной суммы денег, необходимых для оплаты оркестрантов и специально нанятых помощников, доставшаяся нам чистая прибыль составляла больше ста тысяч йен. Для того времени это была немалая сумма: можно было заказать номер в гостинице, прокутить там несколько дней, и всё равно бы ещё осталось.

Мы поехали на горячие источники Цунасима по линии Токио-Йокогама и сняли в тамошней гостинице отдельный флигель. Сели играть в маджонг; я с самого начала был в выигрыше и в конце концов прибрал к своим рукам все денежки, которые мы поделили между собой. Потом маджонг нам надоел, и мы принялись кутить. Пока мои друзья развлекались с гейшами в весёлом квартале, распевая песни под аккомпанемент сямисэна, глядя на танцы и слушая музыку, я только молча пил. На такой развесёлой пирушке с пением и танцами я был впервые и не очень хорошо знал, как себя вести, к тому же боялся, что все поймут, как я неопытен, поэтому нарочно делал вид, будто у меня просто дурное настроение. Ночью каждый пошёл с женщиной. Моей партнёршей стала толстая, не очень молодая особа, она была пьяна в стельку и, заявив, что уже обслужила нескольких клиентов и еле держится на ногах от усталости, повалилась на постель и тут же заснула мёртвым сном. Я развязал на ней пояс, но не почувствовал никакого желания. Когда я в одиночестве явился в купальню, все были там с женщинами. На вопрос Иинумы я ответил, что после оргазма женщина крепко уснула. Вернувшись в комнату, я разбудил женщину и, заплатив ей, отослал её. На постели осталась вмятина от её тела, меня охватила брезгливость, я содрал с постели простыню и только после этого лёг. На следующее утро за завтраком только я был один, все остальные, по-хозяйски поглядывая на ухаживающих за ними женщин, снисходительно принимали их заботы. Я подумал, что развлекаться с женщинами, в сущности, совершенно неинтересно. Ни одна из присутствовавших женщин не порождала во мне желания, я не мог понять, что хорошего, когда такая женщина тебе прислуживает.

Мы каждый день играли в маджонг и пили. На третью ночь кто-то предложил снова пригласить гейш, но я воспротивился, отговорившись тем, что у меня нет настроения. Кто-то в шутку назвал меня тогда неотёсанной деревенщиной и был, конечно же, прав. Иногда мы шли прогуляться по городу. От станции начиналась небольшая торговая улочка, неподалёку стояло несколько гостиниц, остальное пространство занимали огороды и новостройки. Гостиницы были мало похожи на те, какие бывают обычно на горячих источниках, почти все они имели небольшие флигельки и скорее напоминали дома для тайных свиданий. Иинума, рассуждая о том, где и как лучше развлекаться с женщинами, заглядывал во все двери подряд, оценивая достоинства и недостатки каждой гостиницы.

Позади гостиниц была дамба, с неё открывался вид на реку. Однажды ночью мы принесли сюда бутылочки с сакэ, закуски и стали пить. Над нами раскинулось звёздное небо, на противоположном берегу во тьме тонули рисовые поля, где-то квакали лягушки. Опьянев, мы пели студенческие песни, обсуждали достоинства женщин, которые сидели у нас на коленях, спорили, какая из них красивее. Я стал восхвалять красоту женщины, с которой в ту ночь лишился невинности. Но чем цветистее я говорил, тем сильнее ненавидел её. Мне захотелось хорошенько напиться, я стал пить прямо из бутылочек, осушая одну за другой, и на следующий день не мог подняться с постели, такое тяжкое у меня было похмелье.

Прошло несколько дней, и разгульная жизнь в Цунасиме нам надоела. Заплатив хозяйке гостиницы, мы поделили оставшиеся деньги и стали играть на них в маджонг. На этот раз повезло Иинуме: он сумел слупить с нас всё, даже те деньги, которые я выиграл до этого. Задолжав ему некоторую сумму, я покинул Цунасиму.

Летом того же года мы ездили в гости к Иинуме, в Камакуру. Его дом, больше похожий на дозорную вышку, стоял на вершине холма, с дороги к нему вела крутая лестница, из окон были видны зелёные холмы, море и Фудзи. Иинума, явно гордясь этим — совсем как на открытке — видом, вытащил бинокль и стал совать его всем по очереди, требуя, чтобы смотрели. Его сестра Кикуно, та самая, которая училась в консерватории, оказалась совсем не похожей на брата, у неё было тонкое лицо с нежной белой кожей. Сев за рояль, она сыграла нам несколько пьес. Держалась она по-взрослому, уверенно и мило кокетничала. Сначала я думал, что Кикуно моложе меня — всё-таки младшая сестра моего друга, — но выяснилось, что она двумя годами старше. Когда, закончив играть, она устроилась на диванчике рядом, у меня сильно забилось сердце. Впервые в жизни я разговаривал со взрослой девушкой, и у меня кружилась голова уже оттого, что я ощущал на себе испытующий взгляд её глаз, окаймлённых длинными ресницами. К несчастью, у меня тонкая и белая кожа, поэтому чуть что, я заливаюсь жгучим румянцем и на лице выступают капельки пота. А уж когда она сказала: «Что-то жарковато» — и встала, чтобы открыть окно с наветренной стороны, я, поймав на себе её взгляд, едва не сгорел со стыда. Сделав вид, что мне надо выйти, поднялся и сквозь открытую дверь прошёл в сад. Сад террасами спускался по склону холма, повсюду стояли увитые вьющимися кустарниками перголы.^[14] Сильный ветер, дующий с моря, выворачивал листья, мелко подрагивали крупные ярко-оранжевые венчики цветов. Услышав шаги за спиной, я подумал, что это Кикуно, но это была её однокурсница, девушка с очень смуглым лицом. Я обратил на неё внимание потому, что, когда Кикуно начала играть, она, громко стуча шлёпанцами, влетела из соседней комнаты и плюхнулась на заскрипевший стул. Иинума объяснил, что это подруга его сестры. Она разглядывала нас всех по очереди так придирчиво, будто оценивала товары, выставленные в витрине универмага. Впрочем, я тут же забыл о её существовании.

— В доме жарко, — сказала она, скривив рот. — Они всё время держат окна закрытыми, якобы роялю вредит морской ветер, это невыносимо. А ты, кажется, друг Ко-тяна?

— Да, — ответил я и перевёл взгляд на её пышную, стиснутую платьем грудь. В вырезе виднелась полоска ослепительно белой кожи. Тут я понял, что девушка просто сильно загорела, потому и кажется смуглой.

— Меня зовут Мино Мияваки. Пишется — «прятать красоту сбоку от храма». А ты кто?

Она говорила фамильярно, словно обращаясь к ребёнку. Я снова, как это уже недавно было с Кикуно, ощутил, что разговариваю с девушкой, которая старше меня. Ощущение это не было неприятным, скорее наоборот, к тому же она явно кокетничала со мной. Я ответил вежливо, как полагается в разговоре со старшими:

— Моё имя Такэо Кусумото. Странное имя, правда? «Самец из чужого дома».

— Вовсе нет. К тому же я бы расшифровала твоё имя иначе — что-то вроде «мужчина, покинувший дом».

— А я и есть мужчина, покинувший дом.

— Прости, я, кажется, ляпнула что-то невпопад.

— Да нет. Я и в самом деле хотел бы уйти из дома.

— Почему?

На этот вопрос ответить было трудно. Эту девушку я видел впервые, с какой стати мне с ней откровенничать? Впрочем, она, судя по всему, и не ждала ответа — отвернулась и уткнулась носом в цветы.

— Красивые, правда? — смущённо произнёс я. До меня только сейчас дошло — а ведь она очень хороша собой.

Я не мог оторвать глаз от смуглой щеки, которой касались оранжевые лепестки, от переливчатых глаз. Она повернулась ко мне — сочные, отсвечивающие яркими красками цветов губы улыбались. Я покраснел. По лбу заструился пот.

— Это текома китайская. Летом она довольно приятно пахнет, и я её люблю. Только она ядовитая. У меня в детстве была дурная привычка есть цветы. Однажды я съела такой вот цветок, и у меня был жуткий понос. Ой, смотри, яхта.

В синем море появился треугольный парус, соперничающий белизной с барашками волн, и через несколько минут скрылся за оконечностью холма.

— Как хочется купаться! Терпеть не могу «Баркаролу»!

— Что?

— Да этого Шопена. То, что играла Кикуно. Я вообще-то тоже по классу фортепьяно, но, честно говоря, играть на рояле мне не очень-то хочется. Лучше купаться. Давай пойдём прямо сейчас?

— Я не привёз с собой плавок.

— Купишь на пляже. Пошли, поплаваем!

— Но я не умею плавать, — мрачно признался я.

— Не умеешь плавать? — Она расхохоталась.

Она смеялась во весь рот, как американка, не прикрываясь рукой, выставляя напоказ и зубы, и язык.

— Ну конечно, ты ведь и есть тот самый Кусумото? Ко-тян о тебе рассказывал. Что ты живёшь в Хаяме. И ещё, что ты не умеешь плавать, и это просто здорово! Он тебя за это зауважал.

— Почему?

— Ну, не всякий может, живя у самого моря, не купаться. Значит, у тебя железная воля!

Я прыснул.

— Видите ли, у меня принцип такой — не купаться. Но если вы возьмётесь меня учить, я могу и отступить от этого принципа.

— Договорились! Пошли прямо сейчас. — И сцепив руки перед грудью, она потрясла ими, как это делают стоящие на пьедестале почёта победители соревнований. Стиснутая платьем пышная грудь заколыхалась.

Тут в саду появился разыскивающий нас Иинума. Мино быстро зашептала мне на ухо:

— Сегодня не выйдет. Я тебе потом позвоню, напиши мне твой номер и передай как-нибудь потихоньку.

На следующее утро она мне позвонила. Мать, услышав женский голос, подумала, что звонят из гимназии, и сказала: «У телефона профессор кафедры родной литературы Кусумото». Дело в том, что гимназии, где работала мать, недавно присвоили статус университета, так что она теперь считалась профессором. Мино долго потом не могла этого забыть и не упускала случая за глаза назвать мать «профессоршей».

Сама Мино жила в Дзуси, поэтому мы решили встретиться на пляже, который находился примерно на полпути от Дзуси к Хаяме. Там была небольшая бухта, ограниченная с южной стороны мысом, а с северной — скалистым берегом, вдали в море виднелся остров Эносима, а над далёкой линией горизонта возвышалась Фудзи. Этот пляж был куда многолюднее нашего, находившегося неподалёку от императорской виллы, лавок с тростниковыми шторами тоже было больше. Окинув пляж взглядом, я увидел её, бегущую ко мне в купальном костюме. Длинноногая, лёгкая. Я залюбовался её тонкой талией, подчёркивающей высокую грудь. Неожиданно она схватила меня за руку, её рука была мокрой. Она сразу же заставила меня опуститься в воду с головой. Солёная вода залилась мне в нос, я тут же захлебнулся и стал задыхаться, но ощущать, как её нежная рука придерживает мой затылок, было приятно. Я уже начинал терять сознание, когда она вытащила меня из воды. Увидев рядом с собой её обеспокоенное лицо, я улыбнулся, потом, сильно закашлявшись, исторг из себя воду. Она провела рукой по моей спине и сказала: «Ну и чудак же ты».

Учительница была полна энтузиазма, ученик был прилежен. В первый день я научился держаться на воде, во второй — плавать по-собачьи, через неделю с грехом пополам освоил брасс. Солнце сожгло мне плечи и спину, они были покрыты волдырями, обгоревшая кожа облезала клочьями. Но я ни за что не хотел пропускать наших занятий. Я готов был ходить на пляж каждый день, пока она сама не скажет, что занятий больше не будет. То ли она не замечала, в каком состоянии у меня спина и плечи, то ли замечала, но не придавала значения, во всяком случае, совершенно равнодушная к моим мучениям, она лежала на солнышке и без умолку болтала, причём говорила только о себе. О том, что учится музыке с шести лет, как трудно ей было во время войны, потому что все считали музыку вражеским искусством, что в Дзуси они живут с довоенных времён, и все соседи ей ужасно надоели, что в яйцах она ест только желтки, что её младшему брату, который учится в частном университете в Сибуе, очень нравится, как кормят в университетской столовой, а ей совсем не нравится, что у неё нет никакого желания записываться на курсы для будущих домохозяек — кому нужны всякие там чаи да цветы… И так — до бесконечности. Устав болтать, она говорила: «Пора за дело» — и тащила меня в воду. Очень часто на пляже не оставалось ни души, а мы всё не уходили.

Прошло дней десять, и однажды она сказала: «Давай сегодня переночуем в здешней гостинице, всё равно ведь завтра опять на пляж». Видя, что я смущён, она добавила: «У меня есть деньги, не волнуйся». Это была маленькая гостиница почти на самом берегу моря, возле устья реки, окна выходили на задворки стоящих вдоль пляжа лавок. От реки несло илом, к ночи налетела туча комаров. Москитной сетки в комнате оказалось, только у изголовья лежали две специальные антикомариные курительные палочки и спички. Страдая от вони, комаров и обгоревшей спины, я заключил Мино в объятия.

До начала осени мы много раз встречались в этой гостинице. После праздника Бон, когда число купающихся заметно уменьшилось, мы снимали комнату прямо с утра, занимались любовью, потом вместо ванны купались в море, после чего возвращались в гостиницу и, даже не вытираясь, мокрые, снова валились на кровать. Иногда мы по целым дням не вылезали из постели. Когда я уставал, она кормила меня сырыми яйцами или жареным угрём и снова набрасывалась на меня.

В сентябре, после того как возобновились занятия в университете, я пошёл в студенческий комитет по трудоустройству и устроился репетитором сразу в три места. Во всех трёх местах требовалось давать уроки дважды в неделю, поэтому работал я практически каждый день. Заработанные деньги я тратил на то, чтобы развлекаться с Мино. На суде прокурор говорил: «Именно с того времени подсудимый стал жить беспорядочной жизнью, часто прогуливал лекции, и вообще лентяйничал напропалую…» Но сам я не могу сказать, что после встречи с Мино мой образ жизни так уж переменился. Просто если раньше основным смыслом моего существования был университет, то теперь им стала Мино. Беспорядочной моя жизнь сделалась потому, что я планировал своё время, подлаживаясь под Мино, прогулы же связаны с тем, что я работал репетитором. Я был точно так же прилежен в любви, как и в учёбе, ну просто само прилежание. Так что слово «лентяйничал» ко мне никак не подходит.

На суде многие спрашивали меня, любил ли я Мино Мияваки. Всем без исключения я отвечал: «Любил». Но я отвечал так только потому, что не мог придумать ничего другого, вот и говорил: «Любил». На самом-то деле я и сам не знаю, любил я её или нет. Мне нравились совсем другие женщины, мягкие и скромные, такие, как Кикуно Иинума, а Мино, необузданная, всегда знающая, что она хочет, принадлежала как раз к тому типу, который меня скорее отталкивал. Она приходила в ярость, стоило мне опоздать на свидание минут на пять, сама же опаздывала без зазрения совести. Разговаривали мы только о её родных, её друзьях, это была пустая болтовня, не дававшая ничего ни уму ни сердцу, не то что наши интеллектуальные разговоры с Иинумой. Да и вообще, о ней все в один голос говорили только плохое.

Узнав о наших отношениях, Иинума предупредил меня:

— Ты с ней поосторожнее. Она шлюха и бросается на всех мужчин без разбора. Я-то её хорошо знаю, она ведь подруга моей сестры и часто бывает у нас в доме. Она и ко мне приставала. Я, конечно, живо удрал. Уж если она в кого вопьётся, не отпустит, пока все соки не высосет. Вон и ты в последнее время совсем спал с лица, явное нарушение обмена веществ.

Он назвал мне имена мужчин, которые были её любовниками. Среди них оказался даже один известный пианист. Иинума всегда был для меня непререкаемым авторитетом, именно он приобщил меня к маджонгу и танцам, да и вообще считался человеком бывалым. Но даже если всё, что он говорил мне, было правдой, я не хотел расставаться с Мино. Пусть я был для неё каким угодно по счёту мужчиной, но она-то была моей первой женщиной.

Что меня удивляло, так это поведение матери. До сих пор она совершенно не интересовалась моими делами, а тут стала во всё совать свой нос Действительно, перемены во мне были столь разительны, что они бросились в глаза даже ей. Мне постоянно звонила какая-то женщина, я начал заниматься плаванием, часто не ночевал дома, иногда пропадал на несколько дней, постоянно бегал по ученикам, на лекции ходил от случая к случаю. Мать не стеснялась в выражениях.

— Связался с какой-то потаскухой. Вот подцепишь дурную болезнь, будешь знать. Студент должен думать в первую очередь об учёбе. Если женщина мешает тебе учиться, от неё надо бежать.

Я пытался её переубедить, объяснял, что Мино вовсе никакая не потаскуха, что она учится в консерватории, играет на фортепьяно, её считают способной, что она пожертвовала своим свободным временем, чтобы научить меня плавать, что она человек дела и вообще она замечательная.

— Плаванье — предлог, чтобы тебя заполучить. Для неё это только забава. Небось, смеётся про себя, что ты всё принимаешь всерьёз.

— Но я её люблю. Я хочу на ней жениться.

— Это тебе не шутки, — рассердилась мать. Её лицо перекосилось, она явно лихорадочно подбирала слова, чтобы дать мне должный отпор. Так бывало всегда — она легко поддавалась гневу и только потом начинала подыскивать подходящие аргументы. Когда твой собеседник нервничает, его следует подавить непоколебимой убеждённостью в своей правоте. Наконец ей удалось отыскать подходящие, по её мнению, слова.

— У тебя ещё нос не дорос, чтобы думать о женитьбе. На что ты рассчитываешь жить, ты же студент?

— Уйду из дома. Буду работать. Проживём как-нибудь. Мино может давать уроки музыки.

— Да? Ну, если у тебя всё так прекрасно, то это что, по-твоему?

И она сунула мне под нос несколько бумажек. Это были счета за гостиницу, почти все помеченные недавними числами. Первое время за гостиницу платила Мино, но, когда я начал работать репетитором и у меня появились кое-какие деньжата, я старался везде платить сам. А когда денег не было ни у того ни у другого, мы пользовались гостиницей в долг. Вот теперь и пришли счета.

— Нехорошо с твоей стороны распечатывать адресованные мне письма. Я собирался оплатить эти счета позже.

— Они уже оплачены. — И она показала мне квитанции. Оплачена была ровно половина требуемой суммы, то есть моя доля. — Я заплатила только за тебя. Если ты расстанешься с этой женщиной, можешь деньги не возвращать.

Она слегка улыбнулась, очевидно полагая, что прижала меня к стенке. Эта улыбка показалась мне неестественной: её круглому лицу больше шло гневное или откровенно насмешливое выражение.

Я не передавал Мино сплетен, которые о ней ходили, вёл себя так, будто ничего и не слышал. Лаская её тёплое тело, я весь переполнялся нежностью. Но стоило нам отлепиться друг от друга, как меня начинали мучить сомнения. Я начинал задыхаться от одной мысли, что её обнимал другой мужчина. Однажды ночью, оттолкнув меня, она недовольно сказала:

— Что это с тобой в последнее время? Раньше ты был более пылок.

— Да нет, я по-прежнему без ума от тебя.

Я рывком прижал её к себе и устремился к цели с ещё большей, чем обычно, горячностью. Потом я спросил: «Ты меня любишь? Ты выйдешь за меня замуж?» На первый вопрос она ответила: «Не знаю». На второй — «Может быть, только не сейчас». Я обрадовался, потому что это полностью совпадало с моими собственными планами, но сделал недовольное лицо. И с некоторым нажимом повторил то, что уже говорил матери: «Я люблю тебя. Я хочу, чтобы мы поженились как можно быстрее». Я не лгал, я действительно этого хотел. Откровенно говоря, я не придавал особого значения любви и браку. Но меня забавляла мысль, что всё это — любовь, брак, то есть то, о чём говорят и что делают другие люди, — произойдёт со мной. За свои двадцать лет я ни единого раза не встретился с любовью, в какую можно было бы поверить, не видел ни одной супружеской пары, которую можно было бы назвать идеальной. Но все вокруг постоянно твердили о любви, о браке, как о чём-то само собой разумеющемся. А раз есть слова, значит, где-то ведь должны существовать настоящая любовь и настоящий брак. А раз они существуют, я должен их отыскать. И заполучить. А вдруг Мино может мне в этом помочь? Совершенно не к месту я вспомнил проповедь одного пастора, которую слышал в лицейские годы. «„Царствие Божие — рядом с нами" — по-английски это звучит: „The Kingdom of God is at hand". Всё, что вы желаете, находится у вас под рукой. Но вы, несмотря на то, что у вас уже есть всё, что вам нужно, не жалеете сил на то, чтобы отыскать это где-нибудь в другом месте».

Я сделал ставку на Мино Мияваки. Точно так же как Паскаль когда-то поставил на существование Бога. Он не знал, есть Бог или нет, но предпочёл поставить на то, что он есть, сочтя это более для себя выгодным. Я не знал, сможем ли мы любить друг друга или нет, но чувствовал себя более счастливым, поставив на возможность взаимной любви. Причём основным, что подвигло меня именно к такому решению, были её слова: «Не знаю». По крайней мере она не сказала: «Не люблю».

Я постоянно твердил себе — любовь это то чувство, которое я испытываю, когда соединяюсь с Мино, не более. Сейчас-то мне ясно — я думал так потому, что ещё не знал настоящей любви. Она пришла ко мне слишком поздно, непоправимо поздно.

Осенью наши свидания переместились в район университета Т. Здесь было удобно, — во-первых, близко до консерватории, во-вторых, в окрестностях Юсимы полным-полно маленьких гостиниц с укромными входами с переулков. Сначала мы встречались на территории университета, потом нам надоели любопытствующие взгляды студентов и мы стали назначать друг другу свидания где-нибудь возле Отяномидзу. В моём университете в то время было мало девушек, и Мино невольно привлекала к себе внимание — и своим ярко-красным, похожим на пелерину, пальто, и переброшенной через плечо сумкой, из которой торчали ноты, и широкой, мужской походкой.

Однажды в послеобеденное время мы договорились встретиться в храме Конфуция в Юсиме. На его территории в самом дальнем углу растёт огромная софора. На ней уже не было ни листочка, и её чужеземный силуэт чётко вырисовывался на фоне синего неба. Пройдя по обсаженной камфарными лаврами темноватой каменной дорожке, я оказался перед большими чёрными воротами с надписью: «Врата к добродетельным деяниям». За ними начинается широкая каменная лестница, которая торжественно поднимается к храму проповедей у главных ворот. Где-то на полпути растёт белая сосна родом из Сычуани — здесь, рядом с ней, и было наше любимое местечко для свиданий. Туда почти никто не заходил, зато проникали тёплые лучи западного солнца, к тому же оттуда были видны купола собора Святого Николая и крыши Канды. Опустившись на каменную ступеньку, я стал ждать Мино. Опоздать минут на тридцать или на час — для неё было в порядке вещей, поэтому я сразу же достал нарочно припасённую книгу и погрузился в чтение. Сквозь затянувшие неборедкие облака пробивались бледные солнечные лучи, было зябковато. В траве стрекотали какие-то насекомые, из-за каменной стены доносился грохот машин и электричек. Лязг трамвая, ползшего вверх по холму, напомнил мне наш дом на холме Тэндзин. Прошло, если я не ошибаюсь, уже три с половиной года, после того как, поступив в лицей, я покинул его; за всё это время я ни разу там не бывал и никогда не видел ни жену Икуо, ни его ребёнка. Мы знали, что в январе у него родилась девочка, которую назвали Кумико. Макио, кажется, ездил поздравлять его с этим событием, но у нас с матерью не было никакого желания встречаться с Икуо, и мы так и не видели его ребёнка — её внучку и мою племянницу. Вдруг закаркала ворона. Посмотрев на часы, я обнаружил, что прошло больше трёх часов. На сосне и на крыше храма проповедей сидели вороны — они показались мне дурным предзнаменованием. Я поднялся и пошёл к станции Отяномидзу искать Мино. По улице нескончаемым потоком шли студенты, но никакой Мино я не обнаружил. По тёмной дороге вернулся к храму, но ворота уже были заперты. Обойдя все излюбленные нами закоулки между мостом и станцией, я позвонил ей домой. Трубку снял, очевидно, её младший брат, он сказал, что она ушла на свидание. Я дошёл до нашей обычной гостиницы в Юсиме, но входить один через маленькую дверку постеснялся. К тому времени стемнело, и мной овладело тоскливое чувство, что эта тьма вот-вот поглотит меня и я растворюсь в ней. В тот миг я понял совершенно отчётливо — без Мино мне не жить.

На следующий день я пошёл в консерваторию. Послонявшись некоторое время по двору, наполненному звуками фаготов и тромбонов, пройдя по коридорам мимо аудиторий, где шли лекции, я наконец услышал звуки фортепьяно. Заглянув в класс, увидел сидящего рядом с играющей на рояле студенткой седоватого профессора и нескольких девушек, которые ждали своей очереди, — Мино среди них не было. Я двинулся дальше, снова услышал звуки фортепьяно, пошёл на них и обнаружил несколько маленьких комнат, в каждой из которых стояло пианино, но играющие сидели ко мне спиной, и лиц не было видно. Прозвенел звонок на перемену, и студенты высыпали в коридор. Тут до меня дошло, что я в своей форме университета Т. здесь словно бельмо на глазу, Я предусмотрительно не надел фуражку и вытащил значок из петлицы, но всё равно резко отличался от здешних студентов, которые были в цивильном платье. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Это была Мино.

Я заранее решил, что не буду её ни в чём упрекать, но стоило мне открыть рот, как оттуда сами собой посыпались вопросы. «Почему ты вчера не пришла?» — «У меня неожиданно возникло срочное дело». — «Какое дело?» — «Преподаватель перенёс урок на другой час, и мне пришлось идти сюда как раз тогда, когда мы должны были с тобой встретиться». — «Но я прождал тебя целых три часа, а потом ещё бегал и искал повсюду». — «Ну извини». Мы помирились. Вдруг я почувствовал, что очень голоден, и повёл её обедать. Мы прошли от Икэнохаты к Бэндзайтэнмаэ и в каком-то кафе поели лапши. Сухие листья лотоса стучали под ветром. Хотя мы и помирились, я не испытывал особого удовольствия от нашей совместной трапезы и следил взглядом за тянущейся к горам вереницей диких гусей. Монотонный, унылый пейзаж, совсем как на картине тушью.

Мои опасения подтвердились. Она продолжала обманывать меня и не приходила на свидания. При этом у неё всегда находились уважительные причины, но я перестал ей верить. Я не понимал, что с ней случилось, и из кожи вон лез, чтобы выяснить это.

«У тебя появился кто-то другой?» — «Нет, у меня никого нет». — «Но тогда почему?» — «Но я ведь тебе уже объяснила почему. Никаких других причин нет». — «И всё же…» — «Ты просто мне не веришь».

Вероятно, она была права. Я действительно ей больше не верил. И имел на то все основания. Можно, конечно, сказать, что она отдалилась от меня, недовольная тем, что я ей не верю. Но ведь не верил-то я именно потому, что слишком хотел верить. Я не могу лгать в этих записках, которые пишу только для самого себя. Это истинная правда, хотя в суде никто, даже адвокат Намики, не сумел меня понять. Прокурор обвинял меня в неискренности, называя казуистом и обманщиком. Но я никого, в том числе и самого себя, не собирался обманывать. Я хотел эту женщину, хотел её всю целиком, я готов был ей верить, но она ускользала от меня, и я не мог отделаться от раздирающих душу подозрений.

Печальная вереница улетающих гусей как нельзя лучше отвечала тому настроению, которое мной владело. Меня словно окутывала какая-то пелена, прозрачная, и к тому же снабжённая чем-то вроде специального фильтра. Меня раздражало, что я не могу избавиться от неё, не могу проникнуть в настоящий мир, сотканный из живой плоти. Мино была рядом со мной, я видел её красиво изогнутые губы, нежную грудь, гладкие, длинные ноги, я ощущал её всю — ладонями, руками, телом, и при этом она оставалась совершенно недосягаемой. Упавшая на меня пелена разъединила нас: я был с одной стороны, она — с другой. Однажды ночью, когда я гладил её плечи и затылок, остро ощущая все изгибы её тела, мне показалось, что у меня под руками не она, а то ли грелка, то ли что-то вроде — тёплое и неприятное в своей резиновой упругости. Тепло, которое ощущали мои ладони, не было теплом её тела, нежность не была нежностью её плоти. И тепло, и нежность словно существовали помимо её тела, как некие абстрактные ощущения, не более. И что самое жуткое, в какой-то момент она стала казаться мне трупом. Как будто рядом со мной была не она, а лишь её оболочка. Я сжимал в объятиях сброшенную скорлупку, тщетно пытаясь в пустоте поймать ту, что от меня улетела.

Такое ощущение у меня возникало не только с ней, но и с друзьями. Когда я входил в аудиторию и садился на своё место, они словно не видели меня, и я чувствовал себя очень неуютно. Особенно мучительными стали лекции по конституции или по основам уголовного права, которые проходили в больших аудиториях. Я садился по возможности подальше, но ряды были расположены амфитеатром, поэтому я всегда невольно оказывался на возвышении, выставленный на всеобщее обозрение. Иногда я чувствовал на щеке чей-то обжигающий взгляд, и меня так и подмывало посмотреть в ту сторону. Но этого ни в коем случае Нельзя было делать. Он бы решил, что я за ним подсматриваю, почувствовал бы себя не в своей тарелке, разозлился и либо стал бы откровенно пялиться на меня, либо, испугавшись, отвёл бы глаза в сторону.

Мне меньше всего на свете хотелось его сердить, поэтому я не мог себе позволить смотреть на него. Я ощущал, как его взгляд пронзает мне кожу, царапает её, сдирает клочьями, но, стиснув зубы, терпел. А что мне оставалось делать? К тому же он был не один. Взгляды впивались в меня со всех сторон. Я сидел, подгоняя стрелку часов — десять минут, двадцать… Только благодаря своему умению терпеть я оставался в реальном мире — мире, где существуют мои друзья, профессора, лекции, университет. Потеряв способность терпеть, я тут же был бы выброшен в какой-то иной, совершенно чужой, не этот мир…

Однажды я ощутил на себе взгляд с неожиданной стороны, где вроде бы никого не должно было быть. Будто кто-то смотрит на меня через плечо. Мне захотелось обернуться, но я не смог, побоялся. Меня охватил ужас при мысли, что вот я обернусь и вдруг увижу там чьё-то лицо — ведь это наверняка будет галлюцинация. Но, не утерпев, всё-таки обернулся. Никого. Только мозаичный пол, ржавая железная дверь и черноватый воздух. Я перетянул тетради ремешком и, не дожидаясь конца лекции, вышел из аудитории. Чей-то взгляд кинулся вдогонку. Он был не один, взгляды устремлялись ко мне отовсюду — они выползали из-под дерева гинкго, из тьмы на лестнице, из трещин на арочном потолке. Со всех сторон, неизвестно откуда, возникали какие-то люди, а раз уж они возникали, то не могли не смотреть на меня. Пытаясь убежать от их насмешливых взглядов, я вошёл в рощу, спустился к пруду, Дул сильный ветер, лежащие на земле сухие листья вспархивали, кружились в воздухе, завиваясь в воронки. Сквозь кроны дзелькв, формой напоминавших поставленные вверх ногами бамбуковые метёлки, просвечивало синее небо. Я сел на скамью. Холод железным обручем стискивал грудь, но я терпел. Борясь с холодом, я как-то незаметно забыл о взглядах. По обледеневшему склону скатывались вниз ребятишки. Их посиневшие от мороза лица казались мраморными.

Но я всё равно продолжал встречаться с Мино. Мне казалось — если мы будем общаться хоть как-то, то тёплое и живое, что связывало нас прошлым летом, непременно вернётся. Но она всё реже приходила на свидания и явно избегала меня. Я, как ни глупо это было с моей стороны, с непонятной настойчивостью задавал ей один и тот же вопрос: «У тебя, что, кто-нибудь есть?» На её лице каждый раз появлялась недовольная гримаска. Тем не менее мои подозрения оправдались, однажды я увидел её с Иинумой: они входили в гостиницу, тесно прижавшись друг к другу

Увидел я их не случайно. В тот день Иинума отказался пойти вместе со всеми играть в маджонг, наша партия расстроилась из-за того, что не хватало одного игрока, и я забавы ради решил его выследить. Он подошёл к консерваторскому кафе, оттуда вышла Мино, и я двинулся за ними следом. Мне не хотелось убеждаться в том, что подтвердились самые худшие мои подозрения, несколько раз я готов был бросить слежку, но ноги сами несли меня вперёд, я двигался осторожно и ловко, совсем как настоящий сыщик.

Пока я шёл за ними, кто-то в свою очередь следил за мной. Вход в гостиницу был освещён тусклым светом лампы, рядом было темно, там в этой темноте кто-то стоял. Когда я проходил мимо, то заметил за фонарным столбом на углу какую-то подозрительную тень, в темноте поблёскивали глаза. И на следующий день в университете всё было известно. Войдя в аудиторию, я сразу заметил — что-то не так. Я уже не просто ощущал на себе чьи-то взгляды, а слышал громкие перешёптывания. Иинума вёл себя как ни в чём не бывало, но волны перешептываний заметно нарастали вблизи него, потом разбегались по сторонам, захлёстывая аудиторию. Все обсуждали отношения между Иинумой и Мино и насмехались надо мной.

Я перестал выходить из дома. Дождавшись, пока уйдут Макио и мать, я запирал входную дверь на ключ, уединялся в своей комнате с опущенными шторами, ложился на кровать и грезил. Впрочем, нет, не то, грезил — не совсем подходящее слово. Грёзы, как правило, обладают внутренней достоверностью, достаточной для того, чтобы тягаться с реальной действительностью. Мои же грёзы были грёзами человека, вынужденного порвать связи с миром людей, насильственным образом выброшенного из привычной жизни. Моя голова была пуста, я ни о чём не думал. Я просто лежал в постели, если хотелось спать, спал, а когда просыпался, то бессмысленно вглядывался в текстуру деревянных балок или в пятна на стене. Иногда брал в руки книгу. Но прочтя пару страниц — отбрасывал. Когда звонил телефон или кто-то приходил — торговцы, страховые агенты и пр., я делал вид, будто никого нет дома. Иногда, когда в дверь стучали особенно настойчиво, выходил посмотреть, — как правило, это бывала мать.

Когда темнело, я выходил на улицу. Причём никогда не забывал тщательно загримироваться. Я обзавёлся разными кремами, косметическим молочком, туалетной водой и обрабатывал лицо совершенно так же, как это делают женщины: начинал с очищающего крема, потом, после ряда манипуляций, покрывал лицо тональным кремом, поверх которого накладывал белила. Потом наносил завершающие штрихи — подводил брови, накладывал румяна и красил губы. Разумеется, всё это я делал не для того, чтобы приукрасить свою внешность, а единственно ради маскировки. Однако, проводя много времени перед зеркалом, постепенно воспылал любовью к своему лицу и серьёзно занялся изучением всяких косметических приёмов. Я обнаружил, что, если бы не слишком толстая шея, мне ничего не стоило бы загримироваться женщиной. Вот и Мино всегда говорила — ты похож на женщину. Иногда я завивал щипцами свои отросшие — я давно уже не был в парикмахерской — волосы, натягивал женские брюки, заматывал шею красным шарфом и в таком виде выходил на улицу. Теперь я мог не опасаться чужих взглядов. Ведь я уже не я, а какой-то другой человек. Чувствуя себя в полной опасности, я совершенно спокойно разглядывал людей, совсем как в детстве, когда смотрел на мир из-под одеяла. Однажды у станции Камакура меня окликнул какой-то немолодой мужчина. Не знаю, действительно ли он принял меня за женщину или нет. Но стать объектом его желания было приятно. Хотя бы в такие минуты мне удавалось отвлечься от своего «я». Постепенно я осмелел и стал добираться до Йокогамы, а потом и до Сибуи. За зиму раза четыре, если мне не изменяет память, выезжал и проводил ночи, шатаясь по злачным местам. Когда настала весна, я перестал переряжаться по очень простой причине — у меня кончились деньги: в конце прошлого года я завязал с репетиторством и снова прочно осел дома. Из университета меня отчислили, поскольку я прогулял все экзамены.

Интересно, как врач оценил бы моё тогдашнее состояние? Когда адвокат Намики потребовал провести психиатрическую экспертизу, я согласился, но не потому, что хотел, получив заключение о психической неполноценности, добиться смягчения наказания, а потому, что мне было интересно, какой поставят диагноз. Экспертом назначили криминолога и психиатра Сёити Аихару. Меня положили в больницу Мацудзавы и подвергли медицинскому обследованию. Одновременно меня много раз вызывали для дачи показаний, требуя подробного рассказа обо всех психических отклонениях, которые возникли после моего знакомства с Мино, и я отвечал по возможности откровенно, стараясь поточнее восстановить в памяти все события. Но когда я прочитал заключение доктора Аихары, у меня создалось впечатление, что мои показания не были доведены до его сведения во всей своей полноте. Во всяком случае, он пришёл к несколько упрощённому выводу, что причиной моего психического расстройства было отчаяние, в которое повергла меня измена Мино; по его мнению, именно это отчаяние и привело к моему отчуждению от самого себя. Я же считаю, что в измене Мино виноват только я сам, в моей любви к ней было нечто ущербное. Впрочем, и это не совсем так. Я любил её всем сердцем. Дело в другом — я не мог любить её так, как мне этого действительно хотелось. Именно так я и сказал доктору Аихаре. Но он истолковал мои слова крайне примитивно: «Значит, ты вовсе не любил Мино». В этом смысле Мино была куда тоньше и понимала меня гораздо лучше. Она якобы сказала эксперту следующее: «Такэо очень ревнивый: стоило мне поздороваться с кем-нибудь из знакомых, и он сразу же менялся в лице. Он хотел, чтобы я постоянно была рядом, едва мы расставались, он тут же начинал страдать, воображая меня с другим. Всё это меня слишком угнетало, и я не выдержала. Он вообще никому не верит. Он только любил меня, но не верил…»

И она совершенно права. Я действительно был виноват во всём. И зря доктор Аихара пытался переложить вину на Мино. Раз уж он пришёл к заключению, что у меня ярко выраженная психическая анастезия, что я от рождения не способен на такие высокие движения души, как сострадание, и полностью лишён всяких нравственных принципов, зачем было возлагать ответственность за мои действия на других? Подчёркивая мою врождённую психическую неустойчивость, он подталкивал суд к мысли о моей невменяемости в момент совершения преступления, ему хотелось доказать, что преступление было спровоцировано, а значит, имеются смягчающие обстоятельства, которые следует учитывать при назначении наказания. Его заключение полностью совпадало с мнением адвоката и могло стать вполне убедительным основанием для того, чтобы спасти меня от высшей меры, за что я ему благодарен. Но на самом-то деле всё было иначе. У меня не было никакого врождённого психического расстройства — это во-первых, а во-вторых, я стал преступником вовсе не потому, что мне изменила женщина, во всяком случае, не только поэтому.

И тут мне невольно вспоминается мать. Когда я бросил университет и стал сидеть целыми днями дома, она решила, что в этом виновата одна Мино. «Не связался бы с этой, глядишь всё и обошлось бы, — говорила она. — Её и благодари за то, что стал неврастеником». Застав меня в женском платье, она расхохоталась — ну вылитый зазывала. Так же неприятно она смеялась, когда у меня был аппендицит и я корчился от боли. Равнодушная к страданиям ряженого, она считала, что я просто забавляюсь.

Снова настало знойное лето и пляж наполнился галдящими купающимися. Было нестерпимо жить с закрытыми окнами, я решил открыть хотя бы то, что выходило в сад, но и это не прошло незамеченным: в дом немедленно ворвались громкие голоса. Я увидел лица Иинумы, Мино, Кикуно, приятелей по маджонгу… Деться было некуда, пришлось встать и открыть входную дверь. Но заходить в дом они отказались, а стали звать меня на пляж. Все были в купальных костюмах и мокрые, — очевидно, уже успели окунуться. Я смотрел на обнажённую Мино, и недовольство оттого, что меня застали врасплох, постепенно сменялось радостью. «Ладно, сейчас», — неожиданно бодро ответил я.

Мы поплыли до маленького каменистого островка, который обычно называли Креветочным — Эбисима. Я не плавал уже около года, но стоило мне оказаться в воде, как тело вспомнило все приёмы, которым меня научила Мино. Я изо всех сил работал руками и ногами, чувствуя, как по мышцам циркулирует жизненная энергия, разливаясь радостью по всему телу. Поравнялся с Мино, которая плыла впереди всех. Она обогнала меня. Я удвоил усилия. Все устремились за нами, каждый старался опередить других. Первой доплыла Мино, я оказался на втором месте. Потом к нам подплыл значительно отставший Иинума и, вылезя на берег, тут же стал меня расхваливать. Я самодовольно посмеивался. Я давно уже забыл, что такое смех, и у меня возникло чувство, будто смеюсь вовсе не я, а кто-то совсем другой.

Вода между камнями была чистая и прозрачная, на дне дрожало пятно света. Вот его пересекла стайка каких-то рыбёшек. Один из юношей нырнул и устремился вслед за стайкой. Потом в воду прыгнула Мино и под водой поплыла к нему. За ней попрыгали в воду и остальные. Они взбаламутили воду, и ничего не стало видно. Мы остались на берегу вдвоём с Кикуно. «Ты не хочешь последовать их примеру?» — спросил я, а она ответила: «Не хочу, волосы намокнут, и причёска испортится». Кикуно была сложена даже ещё изящнее, чем Мино, красный купальник красиво оттенял белую кожу. Я приблизил к ней лицо, а она отвела в сторону точёную шейку и, улыбнувшись, сказала: «Какая смешная у тебя борода». У неё были прелестные, влажно блестевшие зубы. Я действительно давно уже не был в парикмахерской — волосы отросли до плеч, борода торчала клочьями. Выходя из дома, я посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся, но никто ничего не сказал, поэтому я решил оставить всё как есть. «Ради тебя я готов отправиться к парикмахеру» — сказал я, а она ответила: «Не надо, так у тебя более мужественный вид». Когда она произнесла слово «мужественный», её щёки слегка порозовели. Тут на берег вылезла Мино и стала беспечно брызгать водой на бетонную плиту. Она сильно загорела, её кожа отливала чёрным блеском, рядом с Кикуно она казалась негритянкой, дикаркой. Её крепкое тело зрелой женщины вызывало у меня совсем другие желания, чем тело Кикуно. Я подошёл к ней и хотел что-нибудь сказать, но её близость лишила меня дара речи. Она же улыбнулась мне тёплой улыбкой, как делала это всегда, когда мы просыпались в одной постели, будто не было этих шести месяцев разлуки. Тут вылезли на берег юноши; Иинума деликатно держался поодаль, не мешая нам с Мино быть вместе. Внезапно у меня возникло подозрение, что они просто сговорились и обманывают меня. Желая проверить, так ли это, я попробовал пригласить Мино на свидание в гостиницу. Она сразу же согласилась.

Мы плавали до вечера и расстались, когда стемнело. Я бегом бросился домой, потом отправился в соседнюю парикмахерскую, постригся и сбрил бороду. Пошарив по дому, обнаружил под матрасом материнскую заначку. Сунув все деньги себе в карман, пошёл в гостиницу. Мино уже ждала меня. Всё было, как прежде, ужасное время, проведённое в разлуке, словно улетучилось куда-то, абсорбировалось её телом. Запах ила, тучи комаров, палочки курений, её нежная плоть. Мы не выходили из гостиницы несколько дней подряд. Она не дала мне платить. Сказала, чтобы я не волновался, в марте она закончила консерваторию и теперь преподаёт музыку в Фудзисаве, в женском колледже.

Заметив, что я несколько дней не ночевал дома, да и за собой стал следить, мать встревожилась. Я сразу же перешёл в наступление, признался, что снова встречаюсь с Мино, вернул взятые из заначки деньги. Она изменилась в лице, затряслась всем телом, открыла рот, чтобы закричать, но я быстро выскочил из дома. После долгого перерыва пошёл в университет, заглянул в комитет по трудоустройству и, узнав, что требуются торговцы мороженым, тут же устроился на работу. С деревянным ящиком, набитым льдом, стал бродить вокруг пруда Синобадзу, торгуя мороженым, но, очевидно, у ящика была недостаточная теплоизоляция — половина мороженого таяла, прежде чем я успевал его продать. Выложив ящик газетами, добился лучшей теплоизоляции, и так продержался около недели. Где только я не работал в то лето и в ту осень — продавцом в магазине, сборщиком металлолома, барменом, репетитором… После того как началась война с Кореей, резко возрос спрос на рабочую силу, и найти работу было проще простого. С конца осени я начал снова посещать лекции. Иинума и вся остальная компания оказались теперь на курс старше, и друзей у меня не было. Но это меня не огорчало, наоборот, я чувствовал себя спокойнее.

В течение сравнительно долгого времени, года полтора, если я не ошибаюсь, в моей жизни не происходило ничего примечательного. Во всяком случае, мне не удаётся вспомнить ни одного сколько-нибудь значительного события. Я регулярно (как правило, раз в неделю — мы проводили вместе субботу и воскресенье) встречался с Мино, ходил в университет, считаясь там самым заурядным, незаметным студентом, в вечернее время где-нибудь подрабатывал, стараясь раздобыть побольше денег. Весной Иинума и прочие закончили университет и устроились на службу. Иинума теперь служил в банке, принадлежащем крупной финансовой группировке. Да, той же весной Макио перевели в парижский филиал фирмы и он уехал в Париж, так что в Хаяме мы остались вдвоём с матерью. Я занял комнату на втором этаже, которая раньше принадлежала Макио. Мать, судя по всему, тоже была не прочь заполучить эту комнату, но я, проявив деловитость, заранее договорился с Макио, и таким образом предупредил возможные поползновения с её стороны. Но все эти перемены носили чисто внешний характер и мало меня волновали. Иными словами, я вполне мог бы обойтись и без всего этого. В то время моё внимание целиком и полностью было сосредоточено на наших отношениях с Мино.

Она по-прежнему опаздывала на свидания, а иногда и вообще не приходила. Но я перестал расстраиваться из-за этого, возможно потому, что с предельной ясностью понял — если буду принимать её поведение близко к сердцу, мне же самому будет хуже. Просто решил для себя — Мино такая, какая есть, тут уж ничего не поделаешь, и это помогало мне поддерживать душевное равновесие. Пусть у неё есть кто-то другой, пусть она забывает свои обещания, она всё равно любит меня, и я должен ей верить, довольствоваться тем, что она может мне дать, и не требовать большего. Я верил всему, что она говорила: сегодня она не может прийти, потому что занята на работе, вечером она не хочет встречаться со мной, потому что всю прошлую ночь проверяла итоговые экзаменационные работы… Друзья постоянно предостерегали меня, уговаривали порвать с ней, мать тоже периодически разражалась бранью в её адрес. Но каждый человек имеет право на собственную точку зрения: аргументы старых друзей или матери были для меня равносильны аргументам Мино. Я сделал ставку на неё. Я принуждал себя верить ей, а не другим. Признаю, что вёл себя не очень разумно. И это неминуемо привело меня к краху.

4

В последние свои летние студенческие каникулы я совершил восхождение на вершину Цуругидакэ в Эттю. Идти в горы предложил Иинума, его поддержали Н. и К., которые когда-то учились со мной на одном курсе, но теперь уже закончили университет и работали, а также Кикуно и Мино. Когда Иинума позвонил мне и предложил пойти с ними, я ощутил болезненный укол в сердце, узнав, что Мино согласилась участвовать в этом походе раньше меня. Он, не обращая внимание на моё замешательство, со смехом сказал: «Поедем, ведь все свои будут, чего тут долго раздумывать!»

Утром, выйдя на станции Унадзуки, мы пересели на местную ветку. Самый примитивный вагончик с навесом бежал вверх по крутому склону, то ныряя в тоннель, то выныривая из него; внизу — то справа, то слева — мелькала голубая лента реки Куробэ. По дороге мы видели и электростанцию, которая угнездилась в горах, растолкав причудливые каменные кручи. Мино, сидевшая рядом с Иинумой, радовалась как ребёнок, Н. и К. оживлённо болтали. Я же с тревогой наблюдал за Кикуно. Вчера вечером в переполненном ночном экспрессе её укачало и дважды даже тошнило, видно было, что ехать в этом тряском вагоне ей невмоготу. На бледном мраморном лбу блестели капельки пота, иногда она высовывалась из окна, её явно мутило. Я окликнул её, и тогда уже все обратили внимание на то, что с ней что-то неладно. «Ничего страшного», — сказала она в ответ на наши обеспокоенные взгляды и слабо улыбнулась. И тут же её вырвало. Но я успел протянуть ей полотенце, и она уткнулась в него лицом. Я провёл рукой по узкой подрагивающей спине.

Доехав до конечной остановки, мы продолжили наш путь на подъёмнике, который ходил в выдолбленной в скале шахте. Это было примитивнейшее сооружение, состоящее из подвешенной на канатах железной коробки; взгляд упирался в отвесную каменную стену, и сама коробка, и канаты нещадно скрипели. Кикуно беспомощно вцепилась в руку брата.

Выйдя из подъёмника, мы погрузились в подобие вагонетки и около тридцати минут продвигались внутри горы по тёмному, освещённому только отдельными голыми лампочками тоннелю. Иногда из-за перепадов температуры горных пород воздух вдруг раскалялся, и женщины испуганно вскрикивали. Я тревожился за Кикуно, но в темноте не мог разглядеть её, она была далеко от меня, её загораживали плотно прижатые друг к другу человеческие тела. Потом я всё-таки уловил страдальческое выражение на её лице и протянул ей руку, но её тут же кто-то перехватил. Это была Мино. Меня позабавило, что она приревновала. Во мне вдруг вспыхнуло желание к Кикуно. Ладони ещё помнили, как хрупки и нежны были её позвонки, когда я гладил её по спине там, в вагончике.

Выйдя наконец из вагонетки, мы пообедали. Кажется, там была какая-то убогая хижина рядом с горячим источником, точно не помню. На днях я попытался было заполучить карту, чтобы освежить память, но здесь, в тюрьме, всё не так просто. Ничего не поделаешь. Я знаю, что воспоминания мои смутны и неопределенны, что я наверняка что-нибудь напутаю, но всё же постараюсь поточнее описать, как это было.

Высоко над тёмной долиной белела снежная лощина, оттуда налетал прохладный ветер. От этого ветра Кикуно немного взбодрилась и в назначенный час поднялась первой и быстро собралась. Но когда мы пошли по бесконечным лугам — кончался один и сразу же над ним начинался другой, — она стала отставать, и нам то и дело приходилось останавливаться и ждать её. Нашим предводителем, конечно же, был Иинума, уже бывавший в Северных Альпах, но он, столь умело руководивший нами во время партий в маджонг и в танцклассе, в горах проявил себя далеко не с лучшей стороны. Болтая и пересмеиваясь с Мино, Н. и К., он стремительно продвигался всё дальше и дальше. Причём создавалось впечатление, что он делает это не столько для собственного удовольствия, сколько ради того, чтобы оставить нас с Кикуно наедине, и, похоже, Мино ему в этом помогала. Яростный солнечный свет бил в глаза, от испарений, поднимавшихся от трав, было трудно дышать, по телу струился пот. В конце концов Кикуно сдалась: она просто валилась с ног от усталости. Фигуры Иинумы и прочих наших товарищей исчезли далеко впереди, по тропе один за другим поднимались люди; чтобы не мешать им, мы отошли на обочину и сели отдохнуть. Кикуно тяжело дышала, её плечи трогательно поднимались и опускались под красной рубашкой, от узкого затылка пахло потом. Мне, привыкшему к энергичной, сильной Мино, её нежная красота показалась особенно пленительной.

«Мино почему-то не в духе», — хотел сказать я, а сказал совсем другое:

— Твой брат и Мино, кажется, поладили?

Кикуно подняла длинные ресницы и вопросительно посмотрела на меня. И тут неожиданно для самого себя я сказал:

— Да ладно, я всё знаю. Они и раньше встречались, и сейчас тоже встречаются. Она ведь была у вас в прошлое воскресенье, помнишь, ещё дожди не кончились, и был такой мокрый день?

В тот день Мино назначила мне свидание в кафе возле станции Дзуси и не пришла. Но насчёт того, что она ходила к Иинуме, это была лишь моя догадка, не более. Начав врать, я уже не мог остановиться.

— Мне на это, конечно, наплевать, но, по-моему, она решила женить на себе твоего брата. Небось, и пришла тогда к вам, чтобы объявить о своём намерении.

Кикуно нахмурилась. Тонкие губы поджались, на лице появилось растерянное выражение.

— Да ты что? Быть того не может! Ерунда какая!

— Почему?

— Разве у вас с ней не решено? Ну, что вы будете вместе?

— Но в последнее время она встречается только с твоим братом. Да и раньше… Можно сказать, они и не расставались. Вот и в воскресенье тоже.

— Ты просто ревнуешь!

— Но в воскресенье-то она была у вас?

— Была. Но брата не было дома. Она приходила ко мне, чтобы поиграть в четыре руки.

— Неужели? — Я всё ещё сомневался.

Потом я посмотрел на Кикуно, отчаянно выгораживающую своего братца, и мне расхотелось сомневаться. Во мне опять вспыхнуло желание, и я уже открыл рот, чтобы сказать: «Какая ты красивая», но тут из-за поворота вышла группа мужчин и женщин. Солнце спряталось за тучами, стало холодновато. Откуда-то сверху наполз туман. Я взял рюкзак Кикуно и, не обращая внимания на её протесты, взвалил его поверх своего.

Пока мы шли, начался дождь. Мы поспешно двигались вперёд сквозь серый промозглый туман, но заблудились и оказались в снежной лощине. Мы оба дрожали от холода, но решили оставаться на месте и ждать, пока кто-нибудь не придёт, и вскоре нас действительно нашли Н. и К. Мне было досадно, что за нами пришла не Мино. Кикуно так ослабела, что не могла идти, я взвалил её себе на спину, и кое-как мы добрели до хижины, которая называлась Икэнотайра. Она была набита людьми, спасающимися от внезапного ливня, каждому досталось только по одному сырому тюфяку. Поленья в печурке дымили, под потолком висел дым, по крыше резко стучал дождь. Крыша кое-где протекала, и струйки барабанили по подставленным кастрюлям и мискам. Мино совершенно спокойно разделась перед всеми и переоделась в сухое, а Кикуно застеснялась и легла прямо в мокром. Сколько ей ни говорили, что лучше переодеться, что она простудится, она, как всегда в таких случаях, проявила недюжинное упрямство.

На следующее утро была прекрасная солнечная погода. Наш отряд довольно бодро двинулся вперёд, прочь из снежной лощины. Впереди шёл Иинума, за ним Мино и Кикуно, потом я, за мной Н. и К. На мокрых проталинах цвели жёлтые, лиловые и красные цветы; ущелья и скалистые горы со снежными вершинами остались за спиной, впереди разворачивались всё более красочные виды. Вскоре справа возникло гигантское снежное ущелье. Широкое и длинное, оно резко поднималось вверх и, словно лестница Иакова, сверкая белизной, уходило всё выше и выше к голубому окну неба, зияющему между двух соседних вершин. Все, онемев от восторга, застыли на месте. Вскоре снова начался подъём. Дорога была неровная: несколько шагов вверх — и тут же пологий спуск. Женщины шли более уверенно, но теперь быстро выбивался из сил я, и мы продвигались вперёд довольно медленно. Когда мы дошли до крутого подъёма и надели на ноги кошки, у меня стала периодически кружиться голова. Кое-где в снегу были трещины, внизу виднелось чёрное дно, и я изо всех сил старался туда не свалиться. Словно желая отблагодарить меня за вчерашнее, Кикуно держалась рядом и всё время меня подбадривала. Мино, как и прежде, с равнодушным видом, не останавливаясь, шла впереди рядом с Иинума. Она столь откровенно пренебрегала мной, что даже Н. и К. это заметили и стали пересмеиваться — мол, ревнует. Сказав Н. и К., чтобы они шли вперёд и не обращали на меня внимания, я медленно пошёл в самом конце вдвоём с Кикуно.

— Знаешь, я тебе вчера соврала: брат был дома в то воскресенье.

— Да я и сам знаю. — Слова Кикуно не удивили меня, удивительно было другое — почему она вдруг решилась признаться?

— Она целый день сидела в его комнате. Это ужасно. В последнее время она ни на шаг от него не отходит.

— А зачем ты мне это говоришь?

— Послушай-ка, скажи мне вот что. Ты что, и вправду её любишь?

— Ну… — Я не нашёлся что сказать.

— Не любишь ты её. — Кикуно хрипловато засмеялась. Сверкнули её красивые зубы. Тут нас догнала какая-то группа. Мы отошли к груде камней, наваленной по краю, и опустились на старый мох. К нам полноводной рекой подступало новое ущелье, оно было ещё мощнее предыдущего, того, что показалось нам ведущей в небо лестницей. Вершина Цуруги, взмывая над тёмно-зелёными кручами, над большими и малыми пиками, бросала чёрные отблески на сложенный из отвесных утёсов гребень горы.

Кикуно поглаживала мох. Я тоже провёл по нему ладонью. Он был пушистый и тёплый. Я почувствовал необыкновенное умиротворение, откинулся назад и лёг на спину. Над головой нависала скала из словно присыпанного сухой мукой диорита, из трещины росла худосочная карликовая сосна, в её ветвях сверкало сапфировое небо.

— Мне не хотелось делать тебе больно, поэтому я и молчала. Но раз ты не любишь её, я буду с тобой откровенна. Она любит моего брата. Если ты женишься на ней, она будет несчастна.

— Благодарствую за совет. — Сбоку от сосёнки возникло белое облачко.

— Я серьёзно. — Мой беззаботный тон явно рассердил Кикуно, она кусала губы, словно боялась заплакать. Мне передалось её настроение, и, прежде чем она успела признаться, я сказал:

— Мне нравишься ты. Я люблю тебя.

Кикуно прижалась щекой к моему плечу. Я уткнулся подбородком в её волосы и стал тихонько укачивать её, вдыхая нежный запах её пота. Вернулся Иинума и стал звать нас. Помахав ему рукой, я встал. После этой передышки я взбодрился и сумел подняться на вершину вместе со всеми. На этот раз уже сознательно я старался держаться подальше от Кикуно. Мино по-прежнему шла с безучастным видом, невозможно было понять, о чём она думает.

После обеда мы продолжили подъём по снежному ущелью. Когда солнце стало клониться к западу, поднялся лёгкий туман. Шагавшие впереди внезапно остановились. «Что такое?» — удивился я и тут же увидел висевшую внизу над долиной радугу. Точно на уровне наших глаз находилась её вершина, величественный семицветный мост соединял гребни гор. Я улыбнулся Мино и тут же наткнулся на взгляд Кикуно.

Вскоре впереди показалась окружённая каменной оградой хижина. Она называлась Цуругидзава. Здесь было гораздо меньше народу, чем в хижине Икэнотайра, и нам удалось пристроиться в углу и отдохнуть. После ужина вышли пройтись. Рядом с хижиной были разбиты палатки, и огни костров разрывали ночную тьму, где-то пели хором. Я смотрел на звёздное небо, когда кто-то схватил меня за руку. Это была Мино. Она потащила меня к безлюдному склону.

— Ну и чем вы сегодня занимались с Кикуно?

Она старалась говорить сдержанно, но в голосе звучала накопившаяся за день обида. Поняв, что от моего ответа зависит, потеряю я Мино или нет, я стал осторожно подбирать слова. Но она, не дожидаясь, пока я отвечу, заговорила раздражённой скороговоркой:

— Ты что, влюбился в неё? Да по вашему виду сразу всё ясно. Ну и ладно, я знаю, что мне делать.

Она пнула валявшуюся у ног пустую банку. Отскочив от камня, банка долго катилась по склону. Под ногами чернел обрыв.

— Ну что молчишь? Нечего ответить? Говори, что у тебя с ней?

Я продолжал молчать. Ведь стоило мне сказать хоть слово, я бы не удержался и начал упрекать её. Я заговорил о другом:

— В воскресенье я, как последний дурак, целых три часа прождал тебя в кафе, а ты была с Иинумой! Ты же клялась, что между вами всё кончено, а сама продолжаешь с ним встречаться.

— Ну ладно, мне всё понятно. Хватит! Я ухожу. Завтра же спущусь вниз, — рассердилась она. Мне было приятно, что она сердится на меня. Уж куда лучше, чем её вчерашнее равнодушие и холодность. Она выскользнула из моих рук, а я стоял в темноте, и пальцы хранили тепло её полной груди.

Однако на следующее утро она как ни в чём не бывало отправилась дальше вместе со всеми. Объявили, что во второй половине дня будет туман, поэтому мы вышли пораньше, но, поскольку к нам добавилась группа, поднимавшаяся со стороны горы Татэяма, узкая тропа сразу же заполнилась шедшими гуськом людьми. Часа через три мы достигли скалистых гор; отсюда дорога круто забирала вверх, надо было подниматься с предельной осторожностью, карабкаясь по верёвочным лестницам и цепляясь за цепи. Большую часть вещей мы оставили в хижине и взбирались налегке, да и горы вовсе не были такими уж неприступными — как раз для таких новичков, как мы. Так что, если не лезть на рожон, подъём был, в сущности, вполне безопасным, однако, когда я оглянулся и увидел позади себя уходящую вниз голую отвесную стену, у меня мурашки побежали по коже. Кикуно поднималась довольно уверенно, а Мино театрально пугалась. Сначала все думали, что она просто дурачится, но постепенно поняли, что она действительно боится. В одной отвесной скале были вбиты специальные металлические опоры для ног и висели цепи. Продвигаться вперёд можно было только ползя боком и цепляясь за цепь. И это опасное место Мино никак не могла одолеть. Иинума протягивал ей руку, я поддерживал её сзади, но она так и не решилась шагнуть вперёд на край утёса. Идущие за нами люди ждали, в конце концов мы решили отказаться от мысли двигаться дальше и решили возвращаться. Однако, когда горы крутые, спуск бывает ещё опаснее подъёма; у Мино подгибались ноги, и она могла двигаться, только если я снизу протягивал ей руку и подбадривал её. Почти плача, она проклинала тот день, когда решилась пойти в горы. Когда мы начали спускаться по резко обрывающемуся вниз большому утёсу, она вдруг поскользнулась. Я успел удержать её за талию и крикнул, чтобы она ухватилась за цепь. Моя правая нога болталась в воздухе. И тут соскользнула вниз левая. Шипы на подошве отскочили от поверхности скалы, и она повисла в воздухе. Я полетел вниз.

Позже я бесконечное число раз восстанавливал в памяти это падение. Мне казалось, что тогда мне открылось нечто новое, коренным образом изменившее меня самого и мою жизнь. Но в чём заключалось это новое и к каким переменам оно меня подтолкнуло — на этот вопрос я так и не смог сформулировать для себя точного и исчерпывающего ответа. Ясно было одно — что-то тогда со мной случилось, но вот что именно, я так и не понял, и у меня осталось ощущение жгучей неудовлетворённости, которое не покидает меня и по сей день. Всё, что я об этом напишу, тоже не претендует полноту, это то, на что я оказался способным в данный момент, не более.

Поняв, что падаю, я прежде всего поднял глаза вверх и увидел перепуганное лицо Мино, которое ослепительно сверкало, будто выхваченное лучом прожектора. Разметавшиеся на ветру волосы оттеняли белизну кожи на лбу, алый рот был открыт, и изогнутые губы обнажали ряд неровных, как кристаллы, зубов. Наверное, она кричала. Но голоса её я не слышал, во время падения я вообще ничего не слышал, кроме свиста ветра в ушах. Все звуки вообще исчезли. Во всяком случае, такое у меня было ощущение.

Расстояние между нами всё увеличивалось, и я успокоился. Уж теперь-то Мино наверняка не упадёт. Её цепляющаяся за цепь и льнущая к скале фигурка казалась мне удивительно трогательной. Мне захотелось поддержать её, крикнуть: «Не смей умирать!» Да, по крайней мере в тот миг (а это был действительно миг) я любил её — это я помню очень хорошо. Это ощущение сохранилось в моей услужливой памяти как момент истины, и всё, что было с нами потом, не имеет ровно никакого значения.

Очень чётко мне запомнилась и равнодушная отстранённость оставшихся на утёсе людей, их бесстрастные лица. Каждый был сосредоточен на своём — кто поднимался вверх, кто спускался вниз. И ещё одно — не знаю, то ли я действительно видел это, то ли сюда вплелись какие-то другие, более поздние воспоминания, только я очень хорошо помню, что один мужчина, склонившись к своей спутнице, что-то нашёптывал ей и беззаботно улыбался. Мужчиной был Иинума, а женщиной — Кикуно. Во всяком случае, так мне показалось. Вполне вероятно, так оно и было, но утверждать этого я не стану. Помню только, как их весёлые лица становились всё меньше, меньше…

Точно помню, что смотрел вниз. Отвесная круча, мимо которой я летел, падала вниз, словно отсечённая резким ударом ножа, только кое-где она выставляла кулаки камней. Внизу, там, куда я летел, виднелась большая каменная площадка, и я точно знал, что, долетев до неё, разобьюсь и умру. «Неужели это и есть смерть?» — думал я, но абсолютно никакого страха не ощущал. Может, так всегда и бывает — оказавшись лицом к лицу с неумолимой, всесильной и неотвратимой судьбой, человек перестаёт барахтаться, смиряется и полностью покоряется обстоятельствам?

Я не только не испытывал страха. Я смаковал миг смерти. Вернее, это был даже не миг, я наслаждался смертью долго и обстоятельно. Меня окружал светлый и прекрасный мир, в котором всё было приспособлено для меня и всё имело значение. Небо, облака, горы, люди, ветер, свет, скалы, снег — спешили поведать мне нечто, исполненное глубокого смысла. Под глубоким смыслом я не имею в виду что-то мудрёное, связанное с хитроумными логическими построениями. В отдельности всё было просто и ясно. Но только в отдельности. Если воспринимать окружающий мир как единое целое, то всё, что к нему относилось, — небо, облака, горы, люди, ветер, свет, скалы, снег — выражало нечто большое и значительное. Примерно, как симфония, которая рождается из простых и ясных звуков, издаваемых отдельными инструментами-

Нет, снова не так. Нельзя сказать — выражало. Всё, что я видел вокруг, не выражало ничего такого, чего не было бы в этом мире, просто являло его целиком. Мне трудно подобрать правильные слова, но даже моё тело не было исключением. Летявниз, оно по своим свойствам было равноценно небу и облакам, оно являло собой весь мир. Моё сознание уже не принималось в расчёт. Душа, абсорбированная телом, превратилась в комок плоти, подчиняющийся закону свободного падения. Повторю ещё раз — в тот миг я действительно испытывал наслаждение.

Каменная площадка приблизилась. Смерть. Чёрный полумрак — зелёный мох, снег, потом — глубокая таинственная тьма, какой я никогда ещё не видел. Я потерял сознание.

Первое, что я увидел, очнувшись, был ослепительно белый свет. Он ярко сверкал на чернеющей вокруг земле, словно она дала трещину. Он бил мне прямо в глаза, их нестерпимо резало, и я сомкнул веки. Щёки ощутили тепло солнечных лучей, и я понял, что жив. Обе руки были целы. Но вот ноги ни за что не хотели двигаться. Чуть приоткрыв глаза, я попытался оценить ситуацию. Я упал в снег, погрузившись в него до пояса. Одновременно с радостью оттого, что спасся, я ощутил резкую боль в левом боку и в ступне. Боль неумолимо надвинулась на меня, словно говоря: вот тебе и наказание за то, что остался жив. Пошире раскрыв глаза, я огляделся в растерянности. Ослепительно белый свет оказался облаком. Небо было необычно тёмным, почти чёрным. Я подумал, что именно эта чернота и заполняет космос, простираясь до самых дальних его пределов, это единственное, что там есть. Ещё один шаг, и меня поглотила бы эта огромная, гигантская (нет слова, достойного определить её огромность) тьма. Но я не сделал этого шага. И теперь мне было больно. Я застонал.

Снег вокруг подтаял, и под кожу проникал холод. Я попытался руками разгрести снег и выбраться. Вдруг снег стал красным. У меня из носа хлынула кровь. Я прижал к носу рукав рубашки, чтобы унять её, и снова потерял сознание. Когда я снова очнулся, то увидел, что лежу на одеяле, а вокруг стоят люди. Вглядевшись в лица, я увидел незнакомого мужчину, Иинуму и прочих моих товарищей, а также Мино и Кикуно. Мы находились в какой-то хижине. Я попытался подняться, но незнаемый мужчина остановил меня, сказав, что мне нельзя двигаться. Это был врач, случайно оказавшийся вместе с нами в хижине.

Несколько дней я пролежал в хижине, потом меня переправили в больницу, в Тояму. Спускаться вниз на спине у носильщика было не очень приятно, но от подножья горы Татэямы начиналась довольно пологая дорога, и оттуда меня везли уже на машине. В больнице меня тщательно осмотрели: оказалось, что переломов у меня нет, только вывихи и ушибы, но поскольку у меня сильное сотрясение мозга, то во избежание осложнений придётся около двух недель провести в больнице в полном покое. У Иинумы и прочих уже кончались отпуска, и они уехали, Мино — у неё в колледже были летние каникулы — и Кикуно, которая вообще была совершенно свободна, решили остаться со мной, но я воспротивился, заявив, что двух сиделок слишком много для одного больного, и в конце концов со мной осталась одна Мино. Уж не знаю, каким образом им удалось между собой договориться. Так или иначе, сначала Мино была в ужасно дурном расположении духа. Сколько я ни пытался заговорить с ней, она только отмалчивалась.

— Ты что, дуешься?

— …….

— На что-то сердишься?

— Да нет.

— И всё же ты сердишься. Тебе что-то сказала Кикуно?

— …….

— Ты меня к ней ревнуешь?

— Это ты меня ревнуешь. Ты всё время подозреваешь нас с Ко-тяном.

— Ясно. Это тебе Кикуно сказала?

— Я и раньше это знала. Ты вообще ревнуешь меня ко всем мужчинам.

— Может, когда-то и ревновал. В прошлом.

— Что значит в прошлом?

— В прошлом это в прошлом. Это значит, что теперь всё по-другому. Теперь я тебе верю. И совершенно не ревную.

— Этого Кикуно не говорила.

— Это говорю тебе я. Всё в прошлом. Я теперь другой. Точнее, стал другим в то мгновение, когда сорвался со скалы. Я понял, что люблю тебя. Не знаю, как лучше тебе объяснить, но это абсолютная правда.

— Забавно, — засмеялась Мино. — Слово «абсолютный» как-то с тобой не вяжется. В этом что-то от Божественного Откровения.

— А я действительно встретился с Господом Богом, — тоже засмеявшись, сказал я.

— Вот дурак! Знаешь, а ведь я тебя люблю. Мне больше никто не нравится, только ты.

— Правда? — оживился я. Она впервые сказала определённо, что любит меня. Я притянул её к себе, и она не сопротивлялась. В маленькой больничной палате, освещённой лучами заходящего солнца, мы тесно прижимались друг к другу липкими от пота телами.

— Выйдешь за меня? — спросил я, и Мино, всегда отвечавшая на этот вопрос крайне уклончиво, кивнула.

— А когда?

— Ну не сразу же. Может, в следующем году, когда ты устроишься на работу.

— Правда? — Я требовал от неё новых и новых подтверждений.

Через неделю, когда мне разрешили ходить, она уехала в Токио. Я снова и снова жевал и пережёвывал слова «любовь», «женитьба», но теперь, когда Мино не было рядом, они вдруг утратили всякий реальный смысл. Жениться — значит жить с ней в одном доме, растить детей… С юридической точки зрения это значит «вступить в брак», то есть заключить соответствующее соглашение, предусмотренное Гражданским кодексом. Есть ли какой-нибудь смысл в том, чтобы вступать в брак с Мино? На этот вопрос я не мог найти ответа. Для того чтобы брак был осмысленным, надо, чтобы осмысленной была сама жизнь. Но жизнь в этом мире, даже с ней, казалась мне бессмысленной и скучной.

Я часто возвращался мысленно к тому мгновению, когда падал со скалы. Размышлял о светлом и прекрасном мире, открывшемся мне тогда. Пока я падал, я не сомневался: ещё несколько секунд — и я умру. Можно сказать, я смотрел на мир как бы с того света. Я видел все, включая себя самого, совершенно отчётливо, до мельчайших подробностей, и это рождало во мне ощущение счастья. Почему? Откуда это ощущение значительности и совершенства смерти? Мои мысли постоянно вертелись вокруг одного и того же.

Однажды ночью, бродя по коридорам больницы, я набрёл на запасную лестницу и, поднявшись по ней, оказался на крыше. Это было старое четырёхэтажное бетонное строение, то есть высота была не такая уж и большая, но, когда я посмотрел вниз, асфальтовая мостовая показалась мне игрушечной. Мимо прошёл крестьянин, таща за собой пустую тележку. Мне захотелось прыгнуть вниз на серый асфальт, освещённый светом фонаря. Я представил себе, как это будет, снова и снова восстанавливая в памяти сладостные минуты падения, но тут мне пришло в голову, что у меня есть ещё дела в этом мире. Я подумал о Мино — ведь она останется одна. Я вдруг увидел её трогательную фигурку на отвесной скале, и это поколебало мою решимость. Я вернулся в палату и написал ей письмо.

Дорогая Мино,

Меня выписывают из больницы, и завтра я возвращаюсь в Токио. Я собираюсь целиком сосредоточиться на подготовке к экзаменам, чтобы получить хорошее место, поэтому какое-то время мы не сможем встречаться, но, как только я устроюсь на работу, я хотел бы вернуться к нашему разговору и подробно всё обсудить. Это чрезвычайно важно для нас обоих, и я очень надеюсь, что будущей весной нам удастся осуществить наше намерение.

Такэо

В сентябре при первой же попытке устроиться на работу я провалился. По рекомендации Иинумы я претендовал на занятие вакантной должности в одном крупном банке, но во время рентгеновского обследования у меня обнаружили туберкулёз, и меня тут же забраковали. Это было совершенно неожиданно, скорее я боялся, что неблагоприятное впечатление произведут мои документы, так как учился в университете далеко не блестяще, и уж никак не думал, что буду отвергнут по состоянию здоровья. Разумеется, мне было досадно, ведь если бы мне проверили лёгкие, когда я лежал в больнице в июле, после того случая в горах, всё бы обнаружилось гораздо раньше, но, увы, что теперь говорить. Меня обследовали в больнице при университете Т., потом ещё в нескольких больницах, но результат везде был один и тот же — инфильтрат в верхушке правого лёгкого. Все в один голос советовали мне немедленно начать лечение. В октябре я встал на учёт в туберкулёзный диспансер на Суйдобаси, и мне назначили пневмоторакс вкупе с приёмом внутрь ПАСК-натриевой соли. В результате я должен был отказаться от мысли устроиться на хорошее место, ведь в солидные учреждения принимают только после медицинского обследования.

В то время самыми распространёнными способами лечения туберкулёза были пневмоторакс и полный покой, применялся также такой дорогостоящий химиотерапевтический метод, как лечение стрептомицином, а в некоторых случаях прибегали к торакопластике или удалению одного из сегментов лёгкого. Я выбрал для себя самый простой и дешёвый метод — пневмоторакс и ПАСК. Во-первых, из экономии, а во-вторых — и пожалуй, это самое главное, — я не хотел, чтобы об этом знала Мино. И не только Мино. И мать тоже. Никому ничего не говоря, я тайком ходил в диспансер. Мне вспоминается смотровая со стенами, покрытыми облупившейся, похожей на чешую краской, старые скамейки, словно облепленные болезнетворными микробами, землистые лица больных, неприятное ощущение, будто пыльный воздух проникает тебе прямо в лёгкие, профессионально непроницаемые, как у манекенов, лица врачей, изучающих на проекторе рентгеновские снимки. Врачи предпочитали воздерживаться от прогнозов: «Походите года два-три, а там видно будет», — говорили они. Ну не жестоко ли говорить больному: «Там видно будет»? Примерно то же самое, что приговорить его к бессрочному ожиданию.

У меня не было особенного страха перед туберкулёзом как таковым. Похоже на то, что я ощущал, падая со скалы, — полное смирение перед болезнью, которая всё равно уже у тебя есть и никуда от неё не денешься. Боялся я одного — как бы из-за этого не испортились наши отношения с Мино. А вдруг ей будет противно иметь дело с туберкулёзником. А вдруг нам не удастся пожениться из-за того, что туберкулёз помешает мне устроиться на хорошую работу? Эти два вопроса постоянно мучили меня, именно поэтому я и скрывал от Мино свою болезнь. Я избегал мест, где мог случайно встретиться с ней, старался не бывать в Дзуси и в Камакуре и стал завсегдатаем баров и игорных домов на Симбаси и на Гиндзе.

Я не вылезал из бара «Траумерай» — он находился возле станции Симбаси, на углу одного из переулков. Там была молодая — чуть за тридцать — и очень приветливая хозяйка, которая верила мне в долг, молодой бармен по фамилии Фукуда, который ночевал прямо в баре и разрешал мне засиживаться допоздна, нередко до самого утра, уже после того, как всех остальных посетителей выпроваживали. Одним из завсегдатаев бара был некто Ясима, мы часто оказывались с ним рядом у стойки и в конце концов стали друзьями-собутыльниками.

Своё полное, большое тело Ясима упаковывал в мешковатый костюм, галстук у него был, как правило, полуразвязан, а верхняя пуговица сорочки расстёгнута. Он говорил всегда слишком громко и фальшиво хохотал, поэтому уже с улицы можно было определить, в баре он или нет. Он был на несколько лет старше меня, то есть ровесник Иинуме, но у него уже намечалась лысина, особенно хорошо заметная на свету, поэтому выглядел он довольно старообразно. Он называл себя студентом, однако, где именно учится, не говорил, никогда не вёл обыкновенные для студентов интеллектуальные разговоры, зато любил поболтать о женщинах, скачках и маджонге.

Наверное, и Ясиме трудновато было понять, что я собой представляю. Сначала я заявил, что студент, и нарочно приходил в бар в студенческой форме, но, похоже, она его не убедила. Иногда он с серьёзным видом меня спрашивал: «Нет, правда, а чем ты, собственно, занимаешься?»

«Являюсь членом одной мафиозной группировки», — отвечал я и отгибал воротник, к которому с обратной стороны был приколот значок. Это был какой-то дурацкий значок, купленный по случаю в ларьке, но, судя по всему, Ясима мне верил. Хотя он и строил из себя бывалого головореза, но иногда вдруг проявлял неожиданное простодушие и легко поддавался на обман.

В какой-то момент обнаружилось, что Ясима живёт в Офуне, так что мы стали часто возвращаться домой вместе. Однажды на линии Йокосука отменили последнюю электричку, и я остался ночевать у него, в съёмной квартире. Тогда-то я и узнал, что он действительно студент, во всяком случае, числится в списках одного из частных университетов на Канде. Ещё я узнал тогда, что он родом из города Инуямы префектуры Аити.

Однажды мать вдруг спросила:

— У тебя что-то не в порядке с лёгкими?

Она обнаружила пакетик от лекарства, выданного мне в диспансере, я забыл его на кухне. Кивнув, я демонстративно выпил ПАСК прямо при ней. Мне полагалось принимать один раз в день по десять граммов, это была довольно большая доза.

— Ты не испортишь себе желудок? Мне кажется, ты принимаешь слишком много.

— Мне так велел врач.

— А что с тобой такое?

— Да ничего особенного.

Я вкратце рассказал ей о своей болезни. Сообщил, что из-за неё не смог получить место в банке. Мать заявила, что мне следует взять академический отпуск и отправиться в какой-нибудь санаторий, чтобы восстановить силы и полностью вылечиться, тогда мне будет легче потом и с трудоустройством. Но я ответил, что обязательно должен в следующем году закончить университет. В конце концов, я могу устроиться на работу туда, где не требуется медицинское освидетельствование. Я вполне могу работать, продолжая делать пневмоторакс и принимая лекарства. О том, что я собираюсь жениться на Мино, я умолчал. Мать попыталась намекнуть на то, что я заразился от Мино. «И откуда только у тебя туберкулёз, — твердила она. — Вроде бы в нашей семье ни у кого его не было». Я сносил всё это молча — мне ведь приходилось постоянно клянчить у неё деньги на лекарства. В то время я репетиторствовал в пяти домах, но большую часть заработанных денег съедали развлечения, и на лечение постоянно не хватало.

Мать стала давать мне деньги на лечение. А я снова начал искать работу В студенческом комитете по трудоустройству мне посоветовали обратиться в юридическую консультацию Огиямы, которая находилась на улице Каябатё, якобы там меня вполне могли взять. Консультация занималась разными текущими делами, давала советы относительно ценных бумаг, страхования и налогов. Каждый год они присылали запрос в университет Т., но пока никто из выпускников не откликнулся. При поступлении на работу надо было пройти только собеседование, ни экзамена на профессиональную пригодность, ни медицинского освидетельствования не требовалось.

Юридическая консультация помещалась на втором этаже небольшого здания позади Токийского акционерного дома. В конторе за столами сидели двое мужчин и пять женщин с нездоровым цветом лица, по соседству располагалась приёмная, она же кабинет начальника. После тридцатиминутного ожидания меня пригласили к нему. Пока я рассматривал непонятно откуда взявшуюся в кабинете точную копию самурайских доспехов — они выглядели дико рядом с беспорядочно громоздившимися на книжных полках юридическими журналами, — в комнате появился высокий старик, он вытирал руки носовым платком, будто только что вышел из уборной. Ухватив ещё влажными пальцами рекомендательное письмо, которым меня снабдили в университете, и автобиографию, он нацепил очки и принялся обстоятельно изучать бумаги. «У вас, значит, умер отец? A-а, он был врачом? А матушка, значит, преподаёт в университете? Все трое сыновей кончили университет Т.? Что ж, прекрасная семья. Конструкторское бюро О… Торговая фирма С… Да, ничего не скажешь, первоклассные фирмы…» — бормотал он, потом снял очки и впился в меня пронзительным взглядом. Однако его вопросы не выходили за пределы ожидаемых.

— А почему вам хочется здесь работать? Для выпускников университета Т. есть сколько угодно куда более выгодных вакансий.

— Видите ли, я… Я слышал, что здесь у вас очень семейная атмосфера. — Мне казалось, я смогу получить практические навыки, которые мне пригодятся в будущем… Ведь работая в крупных фирмах, трудно реализовать полученные в университете знания по юриспруденции.

Начальник кивнул. Я был тут же принят, мне сказали, что я должен выходить на работу 1 апреля следующего года. Проходя на обратном пути через контору, я ощутил на себе холодно любопытные взгляды семи пар глаз. Спускаясь по лестнице, с отвращением разглядывал покрытые пятнами, как паршой, стены. На лестничной площадке зашёл в уборную, чтобы помыть руки, — воды не было. Гадая, где же мог помыть руки начальник, вышел на улицу.

Так или иначе, на работу я устроился, всё-таки одной заботой меньше, и на радостях решил навестить Мино, с которой давно не виделся.

Обычно, созвонившись, мы договаривались встретиться в каком-нибудь кафе, домой же друг к другу не ходили. Мино знала, что моя мать плохо к ней относится, и не хотела встречаться с ней, я тоже не любил бывать у неё, тем более что её дом был весьма неудобно расположен. Она жила у моря, в той части города, где было много пансионатов; её дом стоял в самом конце переулка, зажатого двумя рядами заборов, и легко просматривался из соседних домов. У дома слева был обычный для этих мест низкий забор, хозяйка много времени проводила в саду, обихаживая свои посадки, и при каждом удобном случае поглядывала в сторону соседей. Справа находился особняк в европейском стиле с большой застеклённой террасой и обнесённым металлической сеткой газоном. На террасе почти всегда сидели рядком три старушки и, когда я шёл мимо, смотрели на меня так, будто я был актёром, проходящим через зрительный зал по «мосту цветов». Судя по морщинистым лицам, старушки были уже в очень преклонном возрасте, и создавалось впечатление, что они, за неимением других дел, просто сидят и ждут своего смертного часа. Я даже подумал было, что это приют для престарелых, но потом узнал, что старушки — сёстры и что дом принадлежит младшей из них.

Кажется, тогда был зимний вечер. Да, точно, близилось Рождество, и У меня в руках был свёрток с маленькой итальянской кожаной коробочкой, которую я приготовил Мино в подарок. День выдался холодный, и хозяйки дома слева в саду не было, но старушки из дома справа сидели террасе в полной боевой готовности, словно поджидая меня. В конце переулка зеленела бамбуковая роща. Я толкнул калитку, зазвенел прикреплённый с обратной стороны колокольчик. Были зимние каникулы, и я рассчитывал застать Мино дома. Не услышав звуков рояля, замер в нерешительности, но тут на крыльцо вышла её тётка и пригласила меня в дом. Когда я пришёл к Мино впервые, то принял эту женщину за её старшую сестру. Оказалось же, что это младшая сестра матери Мино, Цунэ Цукамото. Она жила по соседству и часто заходила в гости.

— А Мино нет?

— Они всей семьёй отправились в Идзу, я осталась сторожить дом.

Отец Мино очень любил путешествовать всей семьёй, вот и летом он потащил всех на Хоккайдо, одна Мино воспротивилась и поехала с нами в горы.

— Да ну, надоело, — говорила она. — Братец всё время капризничает, нудит, что в гостинице невкусно кормят. А отец ни минуты не может усидеть на месте, всё время куда-нибудь всех тащит, поедем туда, поедем сюда… Никакого покоя.

— Тогда передайте, пожалуйста, Мино вот это. Скажите, что я устроился на работу. Это ей на память.

— Да? Вы устроились на работу? Что ж, поздравляю, — дружелюбно сказала Цунэ и снова пригласила меня зайти, дескать, ей скучно одной.

Я прошёл в просторную гостиную, где стоял рояль. Цунэ стала расспрашивать меня о будущей работе, и я охарактеризовал её как «службу в довольно известной юридической консультации, где можно приобрести необходимые навыки в делах, связанных с ценными бумагами и налогами». Цунэ тут же заявила, что не мешало бы и ей заняться ценными бумагами, рассказала о том, какие акции, по слухам, имеют особенный спрос у брокеров, какие считаются дефицитными, потом сообщила, что после того, как два года назад скончался её муж, служивший в страховой компании, она осталась одна и теперь живёт на дивиденды и на то, что получает от сдачи квартир внаём, но в акциях не особенно понимает и то и дело терпит убытки. Особенно ей понравилось, что юридическая консультация Огиямы находится на задах Токийского акционерного дома на Каябатё. Разговаривая с ней, я не мог отделаться от нехорошего предчувствия. Мне казалось, что она неспроста заманила меня в дом, где никого, кроме неё, не было. И прежде, приходя в гости к Мино, я ловил на себе её как бы случайные взгляды. В конце концов она вышла, чтобы приготовить чай, а вернувшись в гостиную, села рядом со мной и взяла мою руку в свои. «Не бойся, мы ведь здесь одни». Она успела напудриться, наложила на веки тени, подкрасила губы. Я сразу же это отметил — не зря ведь сам когда-то наряжался женщиной. От Цунэ вызывающе пахло духами, глядя на её щёки и губы, я испытывал приятное возбуждение, тем не менее, обласкав взглядом её лицо, я медленно, со спокойным достоинством отвёл её руки. «Я тебе не нравлюсь?» — удивлённо спросила Цунэ. «Нет, что вы, — учтиво ответил я, — но я ведь пришёл с подарком для Мино». Она проводила меня до ворот. Вид у неё был смущённый, поэтому я поспешил заверить её, что всё останется между нами, она может не волноваться. Она протянула мне листок бумаги, на котором был написан её адрес и номер телефона. Я почтительно взял его и положил в нагрудный карман.

На зимнем пляже было пустынно и неуютно. Летние палатки исчезли, толпы людей тоже. Лишь иногда нам кто-нибудь попадался по дороге: старик, прогуливающий собаку, рыбак, раскладывающий водоросли вакамэ для просушки, старушка, прогуливающая внука. Выйдя из гостиницы, мы пошли в сторону южной косы. Перейдя через красный деревянный мост, вошли на территорию храма. Там не было ни души. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. День выдался тёплый, безветренный, кривые прибрежные сосны, будто дурачась, клонились в разные стороны. С берега уныло смотрели на море каменные стелы. Мы останавливались около каждой, вслух читая надписи. Крайней была стела, поставленная в честь какого-то иностранца, основавшего на побережье Хаяма дачный посёлок, за ней шла стела, посвящённая памяти монаха Дайтэна, потом — стела, установленная в день переноса храма, — вот в таком порядке. Мино забавлялась, читая начертанные на камнях пышные титулы каллиграфов, выполнивших надписи: «Почётный профессор Токийского Имперского университета, доктор медицины», «Генерал пехоты, виконт».

— В твоём случае, — сказала она, — надо было бы добавить к имени что-нибудь вроде «бакалавр юридических наук, выпускник юридического факультета университета Т., служащий юридической консультации Огиямы». Довольно-таки жалкий титул, правда?

Я тоже смеялся в ответ, но чувствовал себя уязвлённым. На титулы и прочее мне было наплевать. Но оставить о себе какой-нибудь след на этой земле всё-таки хотелось. Поэтому её насмешки меня ранили. Потом она сказала, что в ближайшее время собирается бросить женский лицей в Фудзисаве и открыть собственную школу фортепьянной игры, вот только надо обеспечить звукоизоляцией одну из комнат дома в Дзуси. В окрестностях Камакуры много детей, желающих учиться музыке, это куда прибыльнее, чем быть учительницей в лицее. Когда я согласился с этим, она сказала, что ей не хватает денег на строительные Работы, поэтому она планирует одолжить у кого-нибудь, и принялась расписывать, как превосходно всё можно устроить. Я поддерживал её горячность, хотя с неудовольствием отметил про себя, что брак со мной её планы как бы не входит.

— Как вы съездили? — спросил я.

— Как всегда. Что делать в Идзу зимой? Папаша всё время придирался к матери, мол, чего копаешься, братец делал вид, будто он тут во все ни при чём, а мне приходилось постоянно утихомиривать отца и утешать мать. Нет, семья это ужасно.

— Похоже, тебе не хочется выходить замуж? — спросил я, надеясь прочесть ответ на её лице, но она отвернулась и, пройдя через храмовые ворота, начала забираться на холмик позади главного храмового здания, словно желая сбежать от меня. На вершине холма стояла стела, на которой было высечено «Священное дерево. Летающий дубокипарис», над ней свисали подвядшие — дождей не было уже давно — ветви какого-то странного дерева.

— Это ещё что такое?

— Чудеса какие-то! Не поймёшь: то ли дуб, то ли кипарис.

— Может, плод запретной любви дуба и кипариса?

— Знаешь… — Взобравшись на камень, она посмотрела на меня сверху вниз и погладила по голове, как ребёнка. — Я не хочу иметь детей.

— Почему? — спросил я, потеревшись носом о её живот. — Что ты хочешь этим сказать? Ты раздумала выходить за меня замуж?

— Дело не в этом. Одно другого не касается.

— А, ну тогда ладно. — Я прижал Мино к себе, ощущая её пышную, совсем как у взрослой женщины, грудь. — Я тоже не хочу никаких детей. При одной мысли, что стану отцом, меня жуть берёт.

Прижимаясь друг к другу плечами, мы спустились с холма.

За храмом начиналась каменная лестница, которая вела вниз, к берегу. По морю медленно катились невысокие гладкие волны, сквозь прозрачную воду виднелось дно. Вдалеке, на небольшом скалистом островке, возвышались красные храмовые ворота, море вокруг них сверкало оранжевым блеском. Решив полюбоваться закатом, мы сели на камень и тесно прижались друг к другу. Стоящий у кромки воды человек с удочкой искоса поглядывал на нас. Это было неприятно, но вскоре мы забыли о нём, заворожённые красотой пейзажа. Солнечный шар, раскаляясь, становился всё более красным, а море приобретало тяжёлый стальной оттенок, водная гладь вплоть до самого горизонта была испещрена красными отблесками, словно тлеющими углями. Вскоре над горизонтом нарисовался лиловый силуэт горы, огненный шар солнца прямо у нас на глазах тонул в море. «Смотри — Фудзи!» — сказала Мино. Вершина, днём терявшаяся в тумане, теперь нежно проступала сквозь него, подсвеченная заходящим солнцем. Рыбак как-то незаметно исчез, и на берегу остались только мы вдвоём. Я потянулся к её губам. И вдруг произошло то, чего я никак не ожидал. Она отвернулась, явно избегая моего поцелуя.

— Ты что? — сказал я и снова потянулся к ней.

— Перестань, не здесь!

— Но ведь никто не смотрит. — Я прижался губами к её губам. Её рот на миг приоткрылся, и тут же она снова плотно сжала губы. Я был так поражён, что невольно разжал руки, и в следующее мгновение она уже медленно шла прочь по пляжу вдоль самой кромки волн. Я бросился за ней сквозь опускающуюся тьму. Мы молча шли рядом и очень скоро продрогли до костей на ночном зимнем ветру. Возле гостиницы она торжественно, как судья, оглашающий приговор, сказала:

— Мне звонила твоя профессорша. Она сказала, что мне лучше держаться от тебя подальше, потому что у тебя туберкулёз и я могу заразиться.

— Вот оно что… — протянул я и замолчал, не зная, что сказать. С одной стороны, я разозлился на мать, с другой — почувствовал себя виноватым. Конечно, мать поступила подло, позвонив Мино, это просто возмутительно, я сразу представил себе, каким это было для неё шоком, и настроение у меня совсем испортилось. Но я тоже хорош! Надо было сообщить ей о своей болезни сразу же, как только мне о ней сказали, мы бы вместе всё обсудили! Надо же быть таким идиотом! Ничего ей не сказал, то есть, по существу, предал её, да ещё и пустился во все тяжкие, надеясь избавиться от чувства вины!

— Прости, я не должен был скрывать это от тебя. Я очень виноват перед тобой.

Она не отвечала, лицо её терялось во тьме. Начав говорить, я уже не мог остановиться:

— Ты сердишься? Ты меня возненавидела? Хорошо. Если я тебе противен, давай не будем какое-то время встречаться. Я постараюсь вылечиться как можно быстрее. И больше не буду так глупо себя вести. Ты только жди меня, ладно? Как только я выздоровлю, мы снова будем вместе.

Когда мы вернулись в номер, ужин уже был готов. Я сразу же стал укладывать вещи. Когда, попрощавшись, я подошёл к двери, она вдруг сказала:

— Нет, вернись.

Я тут же повернул назад, словно собака, которая по первому зову хозяина бросается к нему, неистово вертя хвостом. Я утратил свободу: раньше я с удовольствием подтрунивал над Мино, а теперь уже не мог себе этого позволить. Мне захотелось напиться, и я выпил раза в три больше обычного — бутылочек десять сакэ. Потом мы легли, и Мино первая обняла меня. Но когда она, словно прося прощения, приблизила ко мне свои губы, я решительно отстранился и зарылся лицом в ложбинку между её грудей. Моя голова отяжелела, её словно засасывало в какую-то вязкую тьму, и мне невольно вспомнилось, как когда-то Мино нарочно топила меня в воде. «Вот бы сейчас умереть», — подумал я.

На рассвете я неожиданно проснулся. За окном кричали вороны. Кричали такими противными голосами, будто хотели выклевать мне сердце. Издалека доносился монотонный плеск волн. Где-то звонил колокол. Его глухие удары отдавались в ушах. Мино спала рядом, по грудь накрытая одеялом, из-под него выглядывал аккуратно расправленный воротник ночного халата. Я поднялся, чтобы попить, и едва не упал. На мне тоже был ночной халат. Я вспомнил, что ночью у нас так ничего и не получилось. В тёмном море, где-то у противоположного берега, плавали редкие огоньки. Они светились каким-то неприятно маслянистым светом. Не сводя глаз с профиля Мино, я выпил воды. Вороны всё не унимались. Одна из них, жирная и большая, сидела совсем близко на телеграфном столбе. Она была вся чёрная: и глаза, и клюв, и ноги, Почему-то она напомнила мне Ясиму. И ещё дикого гуся, которого мы видели однажды на пруду Синобадзу. Мои руки сильно дрожали, впрочем, так бывало всегда с похмелья. Кое-как я натянул на себя одежду, положил все имеющиеся у меня деньги у изголовья и вышел. Дойдя до шоссе, сел в первый автобус и поехал домой.

В тот день я до вечера провалялся в постели, с волнением ожидая звонка от Мино. Наверняка она вне себя от ярости. Всю ночь мы провели в одной постели, но я не домогался её, а потом ушёл, не сказав ни слова, — то есть повёл себя как последний хам. К тому же она, наверное, беспокоится, думает, я рассердился на то, что она не позволила себя целовать, конечно же, она не выдержит и сейчас позвонит… В моём отяжелевшем, омрачённом похмельем мозгу копошились самые невероятные предположения, я ни на миг не мог заснуть и очень страдал. Просто смешно! Такая смелая, а испугалась какой-то заразы! Да она ведь просто пышет здоровьем, ей всё нипочём: может целыми днями играть на рояле, всегда первая доплывает из Хаямы в Камакуру, да что там, у неё и голова ни разу в жизни не болела! Уж ей-то бояться чахотки! Но как трогательно, что она мне в этом призналась! Но Мино всё не звонила, и мой мозг, изнемогший от жуткой боли, скукожился внутри черепной коробки и работал исключительно в пессимистическом ключе. Я не сказал ей о туберкулёзе, потому что не доверял ей, боялся, что, узнав о моей болезни, она бросит меня. Я не был с ней вполне откровенным, а значит, недостаточно сильно её любил. Конечно же, я бы предпочёл, чтобы она так ничего и не узнала, но не было ли само это желание предательством по отношению к ней? Предатель, мерзкий предатель. Я не мог простить себе этого, проклинал себя и острую пульсирующую боль в голове воспринимал как заслуженное наказание. Тем не менее в какой-то момент я всё-таки уснул, а проснувшись, обнаружил, что уже смерклось. В тёмной комнате было холодно, стараясь согреться, я сжался, обхватив себя за плечи руками, но всё равно дрожал. В поле моего зрения с трудом умещалась тёмная гора. Она мерцала огнями, словно тоже дрожа от холода, склоны были изрезаны ступенями, на которых размещался сильно разросшийся за последние несколько лет посёлок. Раздался скрежет поворачиваемого замке ключа. Очевидно, вернулась мать. Внезапно где-то на дне души вспыхнуло жаркое пламя. «Спокойно», — сказал я сам себе и поднял глаза. Головная боль утихла, и спускался по лестнице я довольно уверенно. Зайдя в ванную, сунул голову под холодную воду, потом умылся. Увидев в зеркале своё заросшее щетиной лицо, побрился. В гостиной возилась мать. Ярость сжигала меня изнутри, я задыхался. Пригладив волосы, выпил подряд два стакана воды. Снова сказал себе: «Спокойно!» — и пошёл в гостиную. Мать, уже успевшая переодеться, стояла перед столиком, пытаясь завязать на спине тесёмки фартука. «Надо поговорить!» — Мой голос прозвучал слишком резко.

Мать отпустила тесёмки. Фартук повис на ней, словно юбка. На круглом лице испуганно распахнулись глаза, лоб покрылся морщинами.

— Зачем ты сказала Мино, что я болен?

— Потому что она меня спросила.

— Разве не ты сама ей позвонила и всё рассказала?

— Нет, конечно. Это она мне позвонила. Сказала, что в последнее время совсем с тобой не видится, и спросила, как ты поживаешь. Вот я ей и рассказала.

— Незачем было рассказывать. Никто тебя не просил.

— Да? Я как-то не подумала.

Мать завязала наконец тесёмки, щипцами собрала в кучку догоревшие угли и передвинула таганок.

— А что, что-то случилось?

— Не валяй дурака! — грубо сказал я. — Ты сделала это нарочно, ты с самого начала пыталась нас рассорить.

— Значит, всё-таки что-то случилось?

— Да, случилось. Ещё как случилось! Мино теперь не хочет меня видеть. И это всё твоих рук дело. Можешь радоваться! Да. Я решил расстаться с Мино. Зато буду теперь гулять напропалую. Давай, раскошеливайся.

— Что ты несёшь!

— Я не шучу. Гони денежки!

— Нет у меня никаких денег. Я тебе совсем недавно давала на лекарства. Больше ничего нет. В конце года и в январе было много расходов.

— Ладно, сам найду. — И я пошёл во флигель, который занимала мать. Снял со шкафа портативный сейф. Я столько раз таскал у неё деньги, что мать, наученная горьким опытом, завела прочный сейф с цифровым кодом. Я наобум повертел кодовый замок, но сейф не открывался. Решив взломать его, я снял с полки коробку с плотницкими инструментами, Я колотил сейф молотком, пытался вскрыть концом гаечного ключа, но он не поддавался. Я шваркнул его о камень, на котором оставляли обувь. На крышке появилась вмятина.

— Перестань! — Мать схватила меня за руку, но я изо всех сил оттолкнул её. Не удержавшись на ногах, она отлетела в коридор и упала, ударившись головой о столб.

— Давай, открывай!

— Нет!

— Тогда я его взломаю!

— Куда тебе!

Пока мы так препирались, я мучительно пытался взломать сейф, потом, поняв, что мне это не удастся, набросился на мать. Она попыталась скрыться от меня в гостиной, но я настиг её и стал выкручивать ей руки. «Больно, больно, да бо-о-льно же!» — завопила она, и тут у меня что-то вдруг оборвалось внутри, перед глазами отчётливо возникла сцена, которую я так часто видел в детстве. Я вёл себя так же, как Икуо. Помню, в тот миг меня охватила жгучая ненависть к самому себе. Я разжал руки, и мать успела выскользнуть и забиться куда-то в угол. Но в следующий миг меня переполнила радость. Она возникла откуда-то из самых недр моего существа, и все ощущения удивительным образом обострились, совсем как тогда, когда я летел вниз со скалы. Комната и все предметы вокруг увиделись вдруг с необыкновенной чёткостью. Женщина в углу уже не была моей матерью, так, какая-то незнакомая старуха по имени Мидори Кусумото. От матери не укрылась эта внезапная перемена, и она громко закричала, когда я набросился на неё. Выдернув одной рукой ящик из стола, я нашарил в нём пояс и принялся её связывать. Прежде всего я связал ей за спиной руки. Затем — ноги в лодыжках и коленях, после чего соединил верёвкой ноги и руки. Делал всё точно так же, как делал в своё время Икуо, даже поправил задравшийся подол и подтянул воротник, чтобы было поаккуратнее. После того как я её связал, она перестала вопить и биться, прижалась лицом к циновке и замерла, словно насекомое, притворяющееся мёртвым. «Говори код немедленно!» — потребовал я. Она молчала, тогда я просунул гаечный ключ под пояс, который стягивал её запястья, и стал изо всех сил крутить его. От боли она начала вопить, и её вопли словно подстёгивали меня. В конце концов она скороговоркой произнесла номер. Открыв сейф, я вынул из него всю наличность (помнится, там было всего сто тысяч йен). Печатку найти не удалось, поэтому банковские чеки и ценные бумаги я оставил на месте, удивившись, что депозит составлял больше двух миллионов йен. «Да ты у нас, оказывается, богачка!» — сказал я и поднялся на второй этаж. Сложил в чемодан одежду, книги и кости для маджонга. Отобрал нужные мне учебники и тетради. Покончив со сборами, спустился вниз и увидел, что матери удалось развязать узлы на запястьях и теперь она пытается высвободить ноги. «Ты куда?» — спросила она. Я молча обулся. Последнее, что я услышал было:

— Не будь дураком. А то подорвёшь своё здоровье окончательно.

5

Ясима оказался дома. Увидев меня, он спросил: «Куда это ты собрался?» «Ушёл из дома», — объяснил я. Оставил у него вещи, и мы поехали на Симбаси в бар «Траумерай». В одиннадцать часов, сразу же после закрытия бара, хозяйка ушла домой, а мы, прихватив оставленного сторожить бар Фукуду, двинули в Ёсивару. От остановки «Больница Ёсивара» дошли пешком до ворот весёлого квартала и прямиком направились в заведение напротив синтоистского храма, где Ясима был завсегдатаем. Нас провели на второй этаж, хозяйка принесла чай, и мы стали договариваться, причём Ясима и Фукуда, попросив своих постоянных девиц, тут же исчезли. В их присутствии я изображал человека бывалого, но на самом деле был в таком месте впервые и не имел никакого представления о том, как надо себя вести. В конце концов сухо сказал: «Мне бы какую помоложе и пофигуристее», и меня провели в отдельную комнату. Там не было ничего, кроме невысокого шкафчика, зеркального столика и хибати, всё очень дешёвое, только красная накидка на шкафчике придавала комнате кокетливый вид. На постели лежали рядом две подушки, но сама постель была узковата для двоих. Женщина оказалась не такой уж и фигуристой, скорее мелковатой и тщедушной. «Что-нибудь желаете?» — спросила она усталым хрипловатым голосом. «Да, тебя», — ответил я и сразу же обнял её. У неё были очень милые ямочки на щеках. Я впился поцелуем в её губы, и она простодушно ответила мне. И грудь, и руки у неё были гораздо меньше, чем у Мино, она невольно напомнила мне Кикуно, и я потерял голову от желания. Впрочем, женщина распалялась ещё быстрее меня. Не в пример ленивой проститутке из Цунадзимы, она охотно отвечала на мои ласки, и я получил большое удовольствие. После завтрака я присоединился к приятелям и расплатился за себя и за них. Ясиме я сказал, что нашёл девочку, которая ну точь-в-точь моя прежняя подружка, и он захохотал, заколыхавшись всем своим крупным телом.

Дня три я прожил у Ясимы, но у него было слишком тесно, и, походив по посредническим конторам, я в конце концов снял квартиру в Хонго, на улице Кикудзака. Оттуда было удобно ездить и в диспансер на Суйдобаси, и в юридическую консультацию на Каябатё, да и до Ёсивары рукой подать. Спустя неделю я снова пошёл в то же заведение и взял ту же женщину. Она оказалась родом из Тибы, и её деревня находилась неподалёку от той, где жила Сидзуя. Мне почему-то с самого начала казалось, что она должна быть из тех мест, я наугад спросил, и оказалось — точно, оттуда. Конечно, я не принимал за чистую монету всё, что она говорила, но у неё был совершенно такой же выговор, как у Сидзуи, это меня растрогало, и я стал бывать у неё едва ли не каждый день.

Весело проводя время в барах, борделях, танцзалах и игорных домах, я растратил все деньги, которые украл у матери, у меня не осталось даже на лечение, я всё реже заглядывал в диспансер и в конце концов перестал принимать лекарства. Я знал, что это приведёт к активизации процесса в лёгких, но мне было всё равно.

Когда я сжимал в объятиях хрупкое женское тело, когда, встряхивая в бочонке кости, слышал визгливый смех Ясимы, когда переступал в танце слегка заплетающимися ногами, меня охватывало ощущение, пусть отдалённо, но всё-таки сходное с тем, которое я испытал во время падения в горах Цуругидакэ. То обстоятельство, что я болен, причём болен неизлечимо, казалось мне подарком судьбы, сознание обречённости до крайности обостряло все мои чувства, заставляло по-новому относиться к самому факту своего существования: пусть мне дан лишь краткий миг, но я проживу его, как подобает человеку, наделённому горячей, полноценной плотью. Если бы врач вдруг объявил мне, что ошибся в диагнозе и мне ничего не грозит, это было бы для меня большим ударом.

В апреле я явился в юридическую консультацию Огиямы. Оставшись без гроша, в рассрочку купил себе костюм и швейцарские часы. Посетив накануне парикмахерскую и принарядившись — сам я казался себе просто верхом элегантности, — явился на работу за несколько минут до назначенного времени. Начальник представил меня остальным служащим — то есть тем двоим мужчинам и пяти женщинам, каждому я протягивал приказ о своём назначении и кланялся. В приказе, отпечатанном на пишущей машинке, говорилось, что я принимаюсь на работу с жалованьем 250 йен в день и с трёхмесячным испытательным сроком. Получалось, что в месяц я буду получать около семи тысяч йен — сумма смехотворная, её с трудом хватало на выплату взносов за купленный костюм и часы, а если учесть, что в последнее время я тратил больше тридцати тысяч йен в месяц…

С первых же дней я стал приглядываться к самому молодому служащему, надеясь, что это поможет мне составить представление о характере будущей работы. Этот парнишка сразу после окончания начальных классов лицея был взят в консультацию, и вот уже пять лет служил здесь мальчиком на побегушках. Чтобы закрепить знакомство, я пригласил его сыграть вечерком в субботу в маджонг, и он охотно согласился. В партнёры я выбрал добропорядочных служащих — Иинуму и Н. — праздные гуляки вроде Ясимы и Фукуды не соответствовали моему замыслу — и снял флигель гостиницы на горячих источниках Цунадзима. Парнишка оказался полным профаном, и я не спускал с него глаз, подсказывая каждый ход, в результате ко второму раскладу он стал кое-как справляться с игрой. В благодарность за это он порассказал мне немало интересного о внутренней жизни консультация. Я узнал, что наш начальник большой дока по части налогов, что раньше он работал в Налоговом управлении, откуда уволился по возрасту, что юридической консультация называется условно, чаще всего — очевидно по причине её близости к кварталу Кабутотё^[15] — туда обращаются за советами по налоговым вопросам, возникающим при операциях с ценными бумагами и при передаче имущества, что в акциях начальник тоже разбирается неплохо и проводит много времени на бирже, где у него знакомые брокеры, что реальной властью в консультации обладает старик Окабэ, который после начальной школы мало где учился в силу стеснённых жизненных обстоятельств и теперьочень обеспокоен тем, что в консультации появился выпускник университета.

Сначала я приходил на работу вовремя. Но, раз задержавшись, стал опаздывать со спокойной совестью. Самого Огиямы по утрам никогда не было, а мой непосредственный начальник, старик Окабэ, ничего мне не говорил, и я совершенно распустился. К тому же по ночам я обычно пьянствовал или кутил в весёлых кварталах и домой возвращался только под утро.

Работа была однообразной и скучной. За юридическими советами к нам обращались чрезвычайно редко, чаще приходили с просьбами о посредничестве в телефонных переговорах или спрашивали, как правильно написать прошение, так что большую часть дня я маялся от безделья. Сидящий за соседним столом Окабэ постоянно корпел над приведением в порядок каких-то документов, но мне эту работу он не поручал. Парнишка и женщины всё время болтали и пересмеивались.

В начале мая начальник отправил меня на курсы по финансовому инвестированию, которые организовала одна фирма, ведущая операции с ценными бумагами, и я был рад на время избавиться от затхлой атмосферы консультации. Мне пришлась по душе кипучая активность этой фирмы: там постоянно толпились клиенты, транслировались текущие биржевые новости, сотрудники, пуская в ход всё своё красноречие, с энтузиазмом отвечали на телефонные звонки, к тому же получить новые знания об акциях мне тоже было интересно. Я усердно конспектировал, изучал справочники, и через неделю уже мог свободно вычерчивать сложные таблицы курса акций и получил общее представление о характере их функционирования.

На этих курсах я и познакомился с Намикавой — он был одним из лекторов. Он служил внештатным агентом на одной фирме, занимающейся куплей и продажей ценных бумаг, и несколько лет назад в связи какими-то налоговыми делами прибегал к услугам нашего начальника Огиямы. Мы подружились и иногда даже вместе ужинали.

Намикаве было на вид лет тридцать пять — тридцать шесть, у него правильные черты лица, волосы он зачёсывал назад и всегда носил костюм-тройку. Человеком он был весьма любезным и учтивым, не считал зазорным водить дружбу с таким юнцом, как я, и сразу же признался, что не потребляет спиртного, терпеть не может азартных игр и, как только кончается рабочий день, с радостью спешит в Йокогаму, где у него свой домик.

В свою очередь я рассказал, что мой покойный отец был врачом, что мать преподаёт в женском университете, один старший брат служит в строительной компании О., а второй — в торговой фирме С. Это его привело в полный восторг, и он стал с подчёркнутой скромностью рассказывать о себе: что его отец — бедный крестьянин, да и сам он, в сущности, всего лишь жалкий неуч, не получивший никакого образования.

— Да ладно, всё это образование гроша ломаного не стоит, — совершенно искренне сказал я.

— Нет, нет, не скажите, это очень, очень важно. Вам можно только позавидовать, да, — со вздохом сказал Намикава.

Тогда, сообразив, что не в моих интересах его разочаровывать, я стал хвастаться. Сказал, как бы между прочим, что один из моих братьев сейчас работает в Париже. Это его окончательно сразило.

— В Париже? Вот здорово! Хоть бы разок туда съездить! А что, ваш брат женат на француженке?

— Да, — соврал я. Поразительно, но спустя два года эта ложь оказалась правдой. — Отец его жены работает в банке.

— А тот ваш брат, который служит в строительной фирме О., у него уже большие дети?

— Девочке пять лет, а мальчик ещё грудной.

— А, значит, примерно как мои. — Намикава нервно пригладил пятернёй зачёсанные назад волосы. — Так хорошо, когда есть дети! Правда, раньше, ну когда я ещё не был отцом, они ужасно меня раздражали, но теперь я отношусь к ним совсем по-другому. Наверное, и вы любите своих племянников?

— Ну, как вам сказать… — Я подумал об этих детях, которых никогда не видел, и в душе моей ничего не шевельнулось. — Разумеется, люблю, — сказал я, фальшиво улыбаясь и притворяясь растроганным. Пока я таким образом паясничал, во мне нарастала неприязнь к Намикаве. В конечном счёте он принадлежал к лагерю Икуо и Макио, то есть к людям, с которыми у меня не было абсолютно ничего общего. Но я продолжал паясничать и улыбался, ловко пользуясь тем, что очки без оправы, которые я начал носить в последнее время, смягчали жёсткость моего взгляда. — А знаете, мне бы тоже хотелось поиграть на бирже. Могу я на вас рассчитывать?

— Конечно, почту за честь… — Намикава кивнул, натянув на лицо профессионально приветливое выражение, но тем не менее в его улыбающихся глазах я прочёл искреннюю заинтересованность.

— Каким капиталом вы располагаете?

— Что? — Улыбка на моём лице погасла, и, глядя прямо в глаза своему собеседнику, я принялся врать: — У меня около трёхсот тысяч свободных денег. Кроме того, одна моя знакомая давно хочет заняться кредитными сделками.

Разговор целиком сосредоточился на акциях. Намикава с жаром принялся мне доказывать, что резкое колебание цен на акции в последние годы свидетельствует о переломе в экономике: на смену эпохе долгосрочных инвестиций и инвестиций с фиксированными процентными ставками пришла эпоха краткосрочных сделок, связанных с торговлей акциями. Слушая его разглагольствования, мне захотелось разбогатеть. После того как я устроился на работу и перестал заниматься репетиторством, мои доходы заметно уменьшились, к тому же я продолжал кутить, ни в чём себе не отказывая. Время от времени я начинал лениво размышлять о том, где найти новый источник дохода, и вот наконец передо мной забрезжила вполне реальная надежда. Я наметил план действий, даже два плана, и решил немедленно приступить к их осуществлению.

План № 1

Получить денежную ссуду, заложив землю и недвижимость:

1. дом Икуо на холме Тэндзин;

2. дом Макио в Хаяме.

План № 2

Получить комиссионные от Намикавы за посредничество при кредитных сделках:

1. Цунэ Цукамото;

2. Котаро Иинума.

Первым делом я посетил дом на холме Тэндзин. Я не был там уже семь лет, с того самого дня, как, поступив в лицей, покинул его с одной спортивной сумкой на плече. Когда трамвай, миновав торговые кварталы Синдзюку, стал взбираться вверх по склону холма, мне показалось, что замёрзшая глыба времени, все эти годы пролежавшая в самом дальнем углу моей души, начала таять. Домишки, стоявшие спиной к трамвайным путям, роща Тэндзин, буддийский храм, кладбище… Однако, сойдя с трамвая и оглядевшись, я понял, что всё здесь стало другим. Бомбоубежища исчезли, на месте бывших пожарищ теснились ряды новых домов, имеющих немного легкомысленный вид. И только поднявшись по каменной лестнице к святилищу Нисимукитэндзин, я отыскал следы прошлого. Под хорошо знакомыми деревьями, на земле, испещрённой пятнами света, проникающего сквозь молодую листву, точно так же, как в прежние годы, играли дети. Передо мной был наш дом.

На керамической табличке крупными знаками было написано: «Икуо Кусумото». Обветшавшие стены совсем такие же, как в старину, только черепица заменена на красную, и у первого этажа появилась пристройка. Пока я стоял у входной двери, за оградой залаяла собака. Наверное, крупная: голос был довольно низкий и громкий. Отойдя, я спрятался в проходе между домами. Собака продолжала лаять. «Кто-о там?» — послышался женский голос, потом закричали дети. Ничего не оставалось, как выйти из своего убежища и нажать кнопку звонка.

В тот день я в первый и в последний раз увидел свою невестку. Её лицо совершенно стёрлось из памяти. Помню только, что она показалась мне гораздо моложе Мино. Услышав моё имя, она уставилась на меня в недоумении, и, только после того, как я объяснил, что я младший брат её мужа, живу в Хаяме, до неё наконец дошло, кто я такой. Прятавшаяся за её спиной девочка детсадовского возраста, очевидно, была моей племянницей Кумико. В принуждённой улыбке невестки угадывалась решимость ни за что не пускать меня в дом. Тут со второго этажа спустился Икуо. Его появление изрядно удивило меня: день был будний и, по моим расчётам, его не должно было быть дома. Передо мной стоял совершенно незнакомый мне человек — какой-то загорелый толстяк.

— Такэо?

— Да вот, оказался в этих краях и решил заглянуть.

— Макио говорил, ты устроился на работу? — Очевидно, сведения обо мне приходили к нему через Париж. — И как называется твоя фирма?

— Да какая там фирма, просто крошечная юридическая консультация. Я решил, что мне не мешает попрактиковаться в юриспруденции.

— Наверное, тебе нелегко живётся, ещё хуже, чем когда ты был студентом?

— Да нет, почему?

Тут мы оба надолго замолчали, словно исчерпав все темы для разговора. Ни тот, ни другой не могли ничего придумать и только неприязненно сверлили друг друга глазами. Решив воспользоваться подходящим моментом, я ушёл.

Наверное, я поступил глупо, туда явившись. В моих планах было проникнуть в дом, когда там никого нет, выкрасть документы на право владения домом и участком вместе с официальной печатью, а потом под их залог взять в банке деньги. Но я забыл, что Икуо никогда не терял бдительности, поэтому у меня не было никаких шансов на успех. К тому же в доме совершенно неожиданно оказалась собака, да и невестка, скорее всего, целыми днями сидит с детьми… Наверняка у них прочный сейф, или они арендуют ячейку в банке…

С домом в Хаяме всё было гораздо проще. В будние дни матери никогда не бывает дома, ключи от входной двери у меня сохранились. Ни Макио, ни мать не имели обыкновения пользоваться ячейкой в банке, а код портативного сейфа был мне известен.

Со станции Дзуси я позвонил в Хаяму и, удостоверившись, что дома никого нет, взял такси. Как я и ожидал, все документы на владение домом обнаружились в сейфе. Но документов на землю там не было, как не было банковской сберегательной книжки. Из хранящихся в шкатулке печатей выбрал одну, из слоновой кости, которая, по моим расчётам, была официально зарегистрирована. Моя комната на втором этаже была в том же виде, в каком я её оставил. Должно быть, мать ни разу не заходила туда. Увидев покрывавший стол толстый слой пыли, я осознал, что прошло уже четыре месяца. Я хотел было привести в порядок книжный шкаф и постель, но подумав, что это может быть превратно истолковано, не стал этого делать. Закрывая дверь в комнату, постарался не сбить с неё пыль.

Заложив дом, я взял в банке ссуду в 80 тысяч йен. То есть успешно выполнил пункт 1 плана № 1. Эти 80 тысяч я истратил за полмесяца. И тут же приступил к осуществлению плана № 2.

Цунэ Цукамото я посетил не то в конце мая, не то в начале июня. День выдался пасмурный и душный, на изгороди, увитой плетистыми розами, уже распустилось несколько крупных цветков — красных и желтоватых. В обращённой к саду комнате были опущены шторы и царил полумрак, в нише стояла большая ваза, в которой плавали белые кувшинки, от неё веяло прохладой.

— О, вы стали таким красавцем, — сказала Цунэ, окидывая взглядом мой костюм и галстук. Поскольку я заранее позвонил ей по телефону, она успела как следует подкраситься и надеть кимоно.

Я не знал, насколько Цунэ в курсе наших отношений с Мино, и меня это изрядно волновало. После того как в начале февраля я сбежал из гостиницы, мы с Мино не встречались и даже ни разу не разговаривали по телефону.

Я расточал похвалы саду и дому, рассказывал о том, какая интересная у меня работа, и в конце концов как бы между прочим спросил:

— Вы встречаетесь с Мино?

— Эта сумасбродная девица бросила колледж и затеяла перестраивать дом, — видите ли, собирается открыть собственную школу фортепьянной игры. Вот уж не думала, что у такой безалаберной лентяйки может возникнуть желание заниматься столь нудным делом. Денежки, небось, вы ей дали, а? Удачная спекуляция на бирже?

Я неопределённо усмехнулся. Пока я соображал, как лучше ответить, Цунэ понимающе кивнула.

— Ну конечно вы, кто же ещё? Ох уж эта нынешняя молодёжь! Что же, у меня есть немного лишних денег, могу вам одолжить. Но боюсь, вы замахнулись на то, что вам не по силам. Два рояля в аудитории. Четыре комнаты для индивидуальных занятий. Совсем как в настоящей школе. Может быть, фортепиано сейчас и в моде, но ведь расходы на оборудование будут просто чудовищные.

— Да, но с другой стороны, такая школа дело перспективное, а Мино ещё молода… Если бы вы согласились нам помочь… — сказал я, почтительно склонив голову.

— Ну хорошо. — Цунэ вдруг, словно устав сидеть прямо, сдвинула ноги в сторону. Из-под подола кимоно сверкнули белые икры. — Но только ради вас.

— Понятно. — И я многозначительно подмигнул. И тут же, решив ковать железо пока горячо, перешёл к делу.

— Я хотел просить вас помочь мне в одном деле. Есть у нас один клиент, он работает в фирме по купле-продаже ценных бумаг. Не могли бы вы подписать с ним договор о небольшом кредите?

— Снова нужны деньги?

— Да, но весьма незначительная сумма.

Я стал объяснять. Что фирма имеет возможность ассигновать сумму, в три раза превышающую сумму депозита, и потом эту сумму можно будет вложить в акции. Что это самый простой и надёжный способ использования свободного капитала. Что депозит вполне может быть внесён в виде ценных бумаг. Что в настоящее время на рынке наблюдается оживление, то есть сейчас самый благоприятный момент для того, чтобы преумножить своё состояние. По существу, я перепродавал знания, полученные мною на курсах, но Цунэ слушала с большим интересом; она сказала, что как раз планировала заняться спекуляциями на бирже, и если действительно есть достойный доверия агент, то она готова воспользоваться его услугами.

Я вышел из её дома, имея на руках сто тысяч йен наличными и в общей сложности тысячу семьсот акций, принадлежащих фабрике М. и компании U-сода.

Сто тысяч йен я истратил за полмесяца.

Однажды утром, в середине июня, опоздав на работу на час, я сидел за своим столом и сжимал руками раскалывающуюся с похмелья голову. Тут меня вызвали в кабинет к начальнику. Там уже сидел Окабэ.

— Послушай-ка, Кусумото, мне очень жаль, но до меня дошли слухи о твоём предосудительном поведении. Мы тут подытожили, сейчас Окабэ тебе зачитает.

Глядя прямо перед собой на отливающие серебром волосы сидевшего против света начальника и на пунцовые, похожие на сгустки крови, шнуры на доспехах, я думал о том, что у старины Окабэ должно быть сейчас лицо пепельно-серого оттенка. Не зря он столько лет провёл в затхлом воздухе консультации.

Нетрудно было догадаться о том, что именно он зачитает. В общих чертах мне вменялось в вину следующее: отсутствие служебного рвения, частые прогулы, опоздания и уход с рабочего места раньше времени. Я жил не по средствам. Вёл себя нескромно, ибо покупал вещи в рассрочку, что недопустимо, когда ты на службе без году неделя. Ещё более недопустимо было возить несовершеннолетнего сослуживца на источники и вовлекать его в азартные игры. Будучи откомандированным на курсы, я плохо посещал их и получил весьма нелестные отзывы.

— Всё вышесказанное заслуживает строгого взыскания, ибо несовместимо с тем духом добропорядочности и устойчивости, который культивируется нашей фирмой, — закончил Окабэ.

— Вот такие дела, — сказал начальник и, встав, поправил на полке упавшую книгу. — Тебе есть что сказать?

— У меня есть вопрос, вернее, два вопроса.

— Пожалуйста. — Начальник снял очки, потом снова нацепил их на нос.

— Вопрос первый. О том, что я вовлекал в азартные игры несовершеннолетних, вам доложил сам несовершеннолетний? Вопрос второй — о моей плохой посещаемости на курсах вам сообщило руководство самих курсов?

— Ты хочешь сказать, что отрицаешь эти факты?

— Нет, пожалуй, не отрицаю.

— Тогда не всё ли равно, кто нам о них сообщил?

Я наконец позволил себе взглянуть на старину Окабэ. Его лицо и в самом деле оказалось пепельно-серым. Он ответил мне суровым взглядом.

— Так или иначе, ты должен войти в наше положение. Мы, конечно, сами тебя приняли на работу, но в таких обстоятельствах…

Начальник не говорил прямо, что увольняет меня, но именно это желание легко читалось на его лице. Окабэ с явным нетерпением ждал, когда он наконец перейдёт к делу. У меня раскалывалась голова, во рту была противная горечь. Срочно надо было бежать в уборную.

— Ну как, ты можешь нам обещать, что впредь изменишь своё поведение и станешь добросовестно трудиться?

Чувствуя, что содержимое моего желудка уже подступает к самому горлу, я решил расставить все точки над "i".

— Позвольте мне уволиться, — сказал я.

— Вот как? Жаль.

Заметив, что начальник обменялся довольным взглядом с Окабэ, я поспешил выдвинуть одно, всего одно условие.

— Я уйду, но разрешите мне задержаться до дня получки, до 24 числа.

— Хорошо.

Не прощаясь, я кинулся в уборную и там изверг содержимое своего желудка.

25 июня я уволился из юридической консультации Огиямы.

После разрыва с Мино я катился по наклонной плоскости, с каждым днём всё глубже погружаясь во тьму. Я действовал словно помимо собственной воли, повинуясь какой-то сверхъестественной силе, которая толкала меня вниз к полному распаду, к небытию. Если эту сверхъестественную силу назвать дьявольской, то дальше — всё просто. Я оказался во власти дьявола. И покорно следуя его воле, получал в награду возможность предельного приближения к сладостному небытию. Это компенсировало всё мною утраченное.

Многие говорят, что я впал тогда в глубокое отчаяние, которое и толкнуло меня на путь саморазрушения. Что же именно, какие реальные обстоятельства могли довести меня до отчаяния? Размолвка с Мино, потом — туберкулёз, ускоривший наш окончательный разрыв, неудача с трудоустройством, ссора с матерью и уход из дома, скучная работа. Вот вроде бы и всё. Кто-то скажет, что эти жизненные неудачи подкосили меня и я пустился во все тяжкие, стал кутить и транжирить и от этого впал в ещё более глубокое отчаяние. Но я хорошо помню, что в то время у меня вовсе не было ощущения безысходности, которая обычно сопутствует отчаянию. Отдавшись в руки дьявола, этого носителя абсолютной власти, я чувствовал себя в полной безопасности и жил в своё удовольствие. Я уже писал о том, что в качестве компенсации за всё, что было мною утрачено, получил возможность приблизиться к сладостному небытию. Но небытие — конечный пункт. На пути к нему у меня тоже не было недостатка в наслаждениях. Истина в том, что творить зло — приятно.

К примеру, при помощи какой-нибудь хитроумной уловки я планирую заполучить круглую сумму. Уже сама разработка этого коварного плана приносит мне куда большее удовольствие, чем если бы я готовился совершить что-нибудь богоугодное. А ведь впереди ещё удовольствие от осуществления плана, я уже не говорю о том радостном моменте, когда деньги оказываются наконец у тебя в руках. Далее идёт новое удовольствие — тратить деньги, потом ты с изумлением обнаруживаешь, что у тебя не осталось ни одного сэна, и всё повторяется с начала. Вот вам и кругооборот удовольствий. Во всяком случае, именно так я проживал деньги, которые получил, заложив дом Макио. Говорить, что я сделал это потому, что у меня не было денег, — значит видеть только одну, причём самую ничтожную, сторону дела. Ведь до того, как денег у меня не стало, я их с большим удовольствием истратил, а потом ещё и получил удовольствие от того, что украл. То есть нет слова, более неподходящего к моему тогдашнему состоянию, чем слово «отчаяние».

Для того, чтобы разжиться деньгами, я разработал два плана. Выполнить пункт 1 плана № 1 мне не удалось, зато с пунктом 2 я успешно справился. Что же касается плана № 2, то в процессе выполнения пункта 1 всё как-то сразу пошло наперекосяк. Я собирался использовать наличные деньги и ценные бумаги Цунэ для заключения с Намикавой кредитной сделки, в результате которой получил бы комиссионные, однако дело кончилось тем, что все наличные я просто прокутил. А когда пришёл к Намикаве с ценными бумагами, то вместо того, чтобы использовать их в качестве залога, попросил поменять их на наличные. Намикава согласился с той ценой, которую я запросил. Через десять дней он вручил мне двести тысяч йен.

То есть пункт 1 плана № 2 у меня тоже сорвался. Надо сказать, что, тратив все деньги и ценные бумаги Цунэ, я почувствовал себя виноватым, хотя в это не поверил никто: ни прокурор, ни судья, ни даже адвокат Хироси Намики. Приступая к осуществлению этого плана, я действительно собирался выполнить данное ей обещание и вполне удовлетворился бы комиссионными, у меня не было намерения её обманывать. Я очень хорошо относился к Цунэ и как к родственнице Мино, и просто как к человеку.

К тому времени я очень соскучился по Мино. Я постоянно думал о том, что она ничего не сказала Цунэ ни о моей болезни, ни о нашем разрыве. Мне снова стала рисоваться в мечтах наша совместная жизнь в будущем.

Мне никто тогда не поверил, но я хочу, чтобы все знали правду. Я не собирался вводить Цунэ Цукамото в убытки. Я действительно надеялся, что удастся как-то всё утрясти. Короче говоря, я собирался так или иначе вернуть растраченные сто тысяч йен и ценные бумаги на сумму в двести тысяч йен и добиться того, чтобы фирма Намикавы выслала ей уведомление об открытии ссудного счёта. То есть совершенно искренне считал, что взял у неё триста тысяч йен в долг. Хотя, конечно, после того как меня уволили, трудно было рассчитывать на возникновение нового источника доходов. В голове постоянно вертелась мысль — как бы разбогатеть. Даже играя в маджонг, я постоянно бормотал: «Ну что, ничего новенького?» В конце концов Ясима спросил, поддразнивая меня: «Можно ведь кого-нибудь замочить за деньги, ты как, готов?» «А что… — усмехнулся я. — Может, это и неплохая идея…»

6

В воскресенье я проснулся от чьего-то оклика и увидел консьержа, который вручил мне уведомление от хозяина дома. Хозяин требовал, чтобы до конца месяца я полностью ликвидировал задолженность по квартплате с февраля по июль. Я не имел ничего против, тем более что как раз собирался куда-нибудь переехать. К счастью, задаток был внесён за полгода вперёд, так что неприятных последствий можно было не опасаться.

Был третий час дня. Лил дождь. Он лил уже две недели подряд, матрасы и одеяла отсырели и стали тяжёлыми, всё вокруг было неприятно влажным — и пижама, и рубашки. По шторам проплывали тени зонтов. Под мостовой, идущей по склону холма, громче обычного шумели сточные воды: очевидно, ливень был изрядный. Если вода и дальше станет прибывать, уровень её резко поднимется и она непременно прорвётся где-нибудь в самом неподходящем месте. Если верить прогнозу погоды, дождь будет лить ещё целых три дня. Грязного белья скопилось более чем достаточно. А мне хотелось, чтобы всё было чистое, когда я буду уезжать отсюда.

Прошлой ночью я продулся в пух и прах. Моё поражение было таким быстрым и сокрушительным, что Ясима не только не обрадовался, а, наоборот, рассвирепел. «Эй ты, так нечестно! — завопил он. — С тобой играть — никакого интереса!» Не могу сказать, что это меня задело, но мне словно вожжа под хвост попала — я перевернул стол и выскочил на улицу. Зонт я забыл и шёл не обращая внимания на дождь. Дошёл до бара «Траумерай» и, поскольку Фукуда ещё не спал, потребовал, чтобы он открыл мне, и мы пили с ним вдвоём до самого рассвета. Фукуда признался, что собирается уволиться и устроиться в какой-нибудь отель в Атами. Ничего плохого о баре он сказать не может, просто надоело, он здесь уже полгода, а больше этого срока ещё нигде не выдерживал.

Я подумал, что сегодня воскресенье, а значит, Иинума, скорее всего, дома. Телефон был напротив, в дешёвой кондитерской; я постоял некоторое время у окна, глядя на хлеставшие по асфальту струи дождя, потом неожиданно для самого себя расхохотался и никуда не пошёл. Пункт 2 моего плана № 2, рассчитанный на Иинуму, показался мне смехотворным. Поступив на работу в банк, Иинума стал осторожен и мелочен, он уже не играл в маджонг так азартно, как в студенческие годы, нечего и надеяться, что его можно соблазнить спекуляциями на бирже.

Ужасно захотелось есть. Потряс банку с печеньем — пуста. Ни хлеба, ни сыра. Изучив содержимое кошелька, обнаружил, что у меня осталось всего две тысячи йен с небольшим — сумма, которой еле хватит на неделю, да и то только на еду. За последние двадцать дней я прокутил двести тысяч йен, полученные за ценные бумаги Цунэ. Когда я оставлял по пять тысяч йен чаевых женщинам из Ёсивары, они не столько даже радовались, сколько проявляли беспокойство — да в своём ли я уме? Наверное, у меня и в самом деле было тогда не всё в порядке с психикой: я был постоянно напряжён и взвинчен до предела. Неделей раньше мне вдруг захотелось бросить в галдящую толпу на Гиндзе все имеющиеся у меня деньги. Правда, к тому времени у меня в карманах оставалась уже весьма незначительная сумма.

К вечеру у меня окончательно подвело живот, и я отправился в студенческую забегаловку возле университета. Кроме меня, там не оказалось ни одного посетителя, один человек работал на кассе и на раздаче. Расплачиваясь, я с вожделением смотрел на лежавшие в ящике кассы деньги. Их было не так уж и много, но меня прельщала сама возможность украсть. Один шаг, и я стану преступником, грабителем, то есть перейду в иную человеческую категорию — разве это не прекрасно? Наверное, я бы уступил искушению, будь кассир послабее.

С трудом дождавшись утра вторника, я позвонил Намикаве на работу. По дороге к телефону-автомату, который находился в университетской больнице, я размышлял, под каким предлогом лучше выманить у него деньги. Если продать акции, как в случае с Цунэ Цукамото, то наличные сразу не получишь. Я пришёл к выводу, что лучше всё же занять денег, но в последнюю минуту, когда уже набирал номер, меня осенила идея представить дело так, будто некий сотрудник министерства иностранных дел попросил меня дать ему взаймы тысячу долларов в пересчёте на йены. Намикава ответил, что долларов десять он ещё мог бы дать, и предложил позвонить дня через три.

Следующие два дня я жил как во сне. Утром в четверг снова позвонил Намикаве и стал вешать ему лапшу на уши, мол, в качестве залога могу отдать две с половиной тысячи акций страховой компании К. В конце концов он сказал, что готов ссудить мне тысячу сто долларов, то есть четыреста тысяч йен, и мы решили встретиться для совершения сделки в баре «Траумерай» в следующий понедельник. Судя по всему, Намикава не сомневался во мне, наверное, он получил хорошие комиссионные от продажи акций Цунэ Цукамото.

В небе висели низкие серые тучи, здание больницы устало кренилось на бок. Было обеденное время, и по улице тяжело, словно каторжники в кандалах, брели служащие со своими худосочными кошельками в карманах. Каждый выполнял какую-то работу, получал за неё жалованье, на которое содержал семью, позволяя себе время от времени пропустить стопку-другую… Эти люди, позволившие загнать себя в рамки столь скудного существования, представлялись мне загадочными существами. Влившись в их ряды, я вошёл в закусочную и, втягивая в себя лапшу, стал соображать, где раздобыть 400 тысяч йен. На вид Намикава был не таким уж силачом. Но недооценивать его тоже нельзя: он человек плотного телосложения, мускулистый, не зря же он говорил, что для него самое большое удовольствие — уехать в деревню и вволю покопаться в земле. Назначая ему свидание в баре «Траумерай», я рассчитывал на помощь Фукуды, но вряд ли мы и вдвоём с ним справимся. Может, позвать Ясиму? Вдруг в моём мозгу вспыхнула фраза, сказанная на днях Ясимой: «Можно ведь кого-нибудь замочить за деньги…» Может, и в самом деле убить Намикаву? Эта мысль неожиданно мне понравилась. Я почувствовал себя абсолютным диктатором, который, соблюдая инкогнито, затерялся в толпе подданных, и с лёгкой улыбкой окинул взглядом сидящих вокруг людей. Все эти люди, невозмутимо прихлёбывающие лапшу, и не подозревают, что перед ними будущий убийца. Мне захотелось заорать во весь голос, вскочить… Не сумев совладать с собой, я резко встал и швырнул на стол несколько мелких монет.

В тот миг я открыл в себе новые возможности. Более того, покопавшись в себе, я наконец понял, чего действительно хочу. Я вошёл в закусочную одним человеком, а вышел совершенно другим. Вошёл жалкий изгой, не совсем нормальный психически, но в общем совершенно безобидный, недавно открывший для себя, как приятно украсть. А вышла исключительная личность — убийца, человек совершенно иной веры убеждённый приверженец тьмы (или дьявола).

Почему я задумал убийство? Выдвигались разные предположения относительно того, что со мной произошло в тот четверг. Особенно много споров было вокруг мотива преступления. Именно это было в центре внимания на суде, именно это пытались установить в ходе изнурительных допросов. Но в конечном итоге ухватились за то, что лежало на поверхности, и дальше никто не пошёл. Показательными в этом смысле были вступительное слово прокурора и особое мнение судьи, высказанное на заключительном заседании суда. И то и другое сводилось к следующему: «Подсудимый, растратив на кутежи и собственные нужды полученные от Цунэ Цукамото ценные бумаги и наличные деньги, не мог вернуть деньги вышеозначенной особе, и, не имея средств к существованию, оказался в жизненном тупике, в результате чего 23 июля такого-то года замыслил убить вышеуказанного Намикаву с целью ограбления». То есть убил я из-за денег. Этого я и не отрицаю. Правда, для начала я, желая вернуть Цунэ Цукамото обманом выманенные деньги, просил Намикаву дать мне взаймы тысячу долларов. Я говорил об этом и в полиции, и на суде, да и сейчас утверждаю, что так оно и было, я действительно намеревался это сделать. Однако не стану отрицать и другого — сидя в закусочной, я уже не думал об ограблении как о главной своей цели. В тот момент главным для меня было убить, и через убийство обрести власть и силу. Если бы я банально хотел денег, то, уж поверьте, я бы просто исчез, прихватив с собой наличные и ценные бумаги Цунэ. Если за двадцать дней я истратил двести тысяч йен, четырёхсот тысяч мне бы хватило ещё на сорок, но какой в этом смысл? Теперь я могу сказать, почему я это сделал. Вовсе не ради денег. Вернее, не только из-за них. Мной овладело желание самоутвердиться и найти себе оптимальное применение, потому-то я и решился на такую крайность. Я был уверен, что убийство поможет мне окончательно порвать со своим прошлым. Стоя на перекрёстке и глядя на машины и снующих вокруг людей, я упивался своей решимостью, чувствуя, как перед ней тускнеет и меркнет весь окружающий мир. «Как, в сущности, ничтожен этот мир, — думал я. — Он абсолютно лишён реальности, единственная реальность, прочная и живая, полная горячей, неуёмной, бьющей через край жизненной силы, — это „моё" убийство».

Вечером я отправился в «Траумерай». Фукуда, жаривший за стойкой картофель, спросил: «У тебя что, какие-то приятные новости?» «Да, более чем», — улыбнулся я и, желая затушить полыхающее в груди пламя, осушил подряд несколько бокалов. «Кусумото-сан, что это с вами сегодня?» — выглянула из-за двери хозяйка. Я всё больше пьянел, и пот катился с меня градом. Я всегда отличался потливостью, а сегодня было особенно душно. Не удовлетворившись вентилятором, я подошёл к окну, чтобы остудить разгорячённое лицо. На улице лило как из ведра. Кто-то начал ныть — мол, сколько можно, когда, наконец, кончатся эти дожди? «А по мне, так пусть льёт, — крикнул я в ответ. — Хорошо освежает!» И тут же от слов перейдя к делу, вышел на улицу прямо под дождь, потолкался в толпе зонтов перед станцией Симбаси и, промокнув до нитки, вернулся в бар. Успел краем уха услышать, как кто-то, кажется хозяйка, сказал: «Ну и надрался же он сегодня!», и погрузился в сон.

А проснулся оттого, что мне в глаза бил ослепительно яркий свет. Передо мной в шторах зияла щель; формой напоминавшая меч. «Наверное, на улице солнце», — подумал я. Уже перевалило за полдень. Я потянулся, и ноги соскользнули куда-то вниз. Тут я сообразил, что лежу на диване. Надел ботинки. Слышалось чьё-то посапывание. Наверное, кто-то спал на тахте в конце комнаты. Я открыл окно, и в комнату ворвался зной; за окном сверкал и грохотал город. Ко мне подошёл Фукуда с заплывшими со сна глазами. «Вот, пожалуйста, дожди и кончились», — сказал я.

Мы открыли окна и с той и с другой стороны, но всё равно не ощущалось ни малейшего дуновения; вода из крана текла тёплая. Позавтракали кофе с тостами, и Фукуда, обнажённый до пояса, принялся за уборку. Несмотря на худощавость, на его руках и плечах бугрились мускулы, так что вид у него был внушительный. Я заколебался, посвящать его в свой план или нет. Вообще-то Фукуда не был болтлив. Во всяком случае, он никогда не раскрывал рта без особой надобности. Его лицо с узкими глазками и тонкими бровями издалека казалось приветливым, но на самом деле оно просто ничего не выражало, невозможно было сказать, о чём он думает.

— Ты будешь здесь в понедельник в это же время?

— А что?

— Да так, нужно встретиться с одним человеком. Тут до вечера никого, кроме тебя, не будет?

— Никого.

— Он принесёт четыреста тысяч йен. Как ты? Сумеем мы вдвоём с ним справиться?

— Как это справиться — прикончить, что ли?

— Да, нет, — поспешил уточнить я, — просто оглушить, чтобы вырубился.

— Это ты сам придумал?

— Не совсем, — сказал я, сообразив, что Фукуда дружен с Ясимой. — Это идея Ясимы. Денежки поделим на троих. Получится примерно по сто тридцать тысяч на брата.

— А если нас поймают?

— Не поймают: мы его стукнем по башке посильнее, он вырубится и не сможет сказать, кто это с ним сделал.

— Надо подумать.

— Что ж, подумай. Но я могу хотя бы встретиться с ним здесь? Если что, скажем, ты выходил и ничего не знал. Денежки получишь и в этом случае. Только тогда тебе будет причитаться тридцать тысяч.

— Да, но тридцать это тебе не сто тридцать.

— Уж это точно. Так что подумай хорошенько.

Фукуда занялся уборкой. Я понял, что на него рассчитывать не стоит. А раз так, значит, надо во что бы то ни стало заручиться поддержкой Ясимы. Я вышел на улицу. Пройдя между больницей и банком, оказался на проспекте, где в белёсом свете палящего солнца тяжело шевелилась толпа. Сообразив, что, закончив уборку, Фукуда непременно свяжется с Ясимой и потребует разъяснений, я решил опередить его и двинулся на станцию к телефону-автомату. Ясима оказался дома; он собирался поехать в Токио, сходить в кино или ещё куда, но потом передумал, решив, что в такую жару лучше искупаться. Я настоял, чтобы он всё-таки приехал — мол, есть одно дельце, — и мы встретились в кафе на Юракутё. Там совсем недавно установили кондиционер, поэтому было прохладно и многолюдно — прекрасные условия для того, чтобы посекретничать. Ясима согласился сразу же, как только я изложил ему суть дела.

— Выгодное дельце. Но если мы его только вырубим, можно запросто попасться. Как только к нему вернётся память, он побежит в полицию. К тому же бить по голове нельзя, будет слишком много крови. Проще и безопаснее — задушить.

— Задушить? Чем?

— Крепким шнурком. Чем-нибудь вроде телефонного провода.

— Ты имеешь в виду — совсем его прикончить?

Ясима поднял правую руку и отставленным большим пальцем провёл себе по горлу. Тут подошёл официант, и мы, переглянувшись, улыбнулись друг другу, словно призывая хранить нашу общую тайну. Кафе стало заполняться, и мы вышли на улицу. Жаркие солнечные лучи ударили в лицо. Очень быстро я покрылся потом. Мы пошли в парк, решив, что в такую жару там вряд ли может быть многолюдно. Цикады трещали, как масло на сковородке. Кое-где под деревьями виднелись парочки; скамейки, стоящие на солнцепёке, пустовали. Мы отважно сели, хотя ощущение было такое, будто наши зады оказались на раскалённой плите.

— Так или иначе, перво-наперво надо наметить конкретный план, — начал Ясима, поглаживая пятернёй по своему выпирающему животику, — а потом потихоньку перейдём к его осуществлению.

— Проблема в том, что Фукуда отнёсся к этому без энтузиазма, — озабоченно сказал я.

— Вот сволочь! Как бы он не сдрейфил, а то ещё проговорится, — неожиданно встревожился Ясима.

— Ну, пока волноваться нечего. Если даже он пойдёт в полицию и настучит на нас, у него нет никаких доказательств. Ему никто не поверит, подумают — сумасшедший.

— Пожалуй, ты прав, — улыбнулся Ясима, пощипывая себя за двойной подбородок. — Ну да ладно, во всяком случае, следует предварительно всё отрепетировать. Говоришь, вы договорились встретиться в понедельник во второй половине дня? Тогда проведём генеральную репетицию в воскресенье днём. Тем более что по воскресеньям «Траумерай» закрыт.

— Проблема опять же в Фукуде. Попасть в бар в воскресенье без него мы не сможем.

— Ладно. Попробую его уломать. Этот негодяй должен мне пятьдесят тысяч. Деньги-то ему нужны. Сколько там, четыреста тысяч? Если поделить на троих, получится по сто тридцать тысяч каждому. Неплохая сумма. Куда потом закатимся?

Стерев тыльной стороной реки пот со лба, Ясима, словно боксируя, помахал перед собой кулаками.

Вечером мы отправились в «Траумерай». Там было полно народа, поговорить наедине не представлялось возможным, но Ясиме, улучив момент, удалось затащить Фукуду в оркестровую, которая находилась на третьем этаже. Вернувшись оттуда, он сказал:

— Порядок! Он готов на всё.

Тут заиграл оркестр, и я пригласил какую-то девицу танцевать. Пока мы танцевали, появилась хозяйка и сунула мне записку. Вернувшись в нашу кабинку, я развернул её. Там было написано, что я задолжал уже за два месяца и не могу ли я погасить хотя бы часть долга.

— Вообще-то эта кабинка как раз то, что надо, — с видом знатока сказал Ясима и театральным жестом взмахнул кухонным ножом.

— Можно посадить его вот здесь, отсюда стойка как на ладони, и ты (тут он мотнул головой в сторону Фукуды) станешь отвлекать его внимание, ну примешься колоть лёд, что ли. А тем временем ты (он мотнул головой в мою сторону) выйдешь из уборной и сзади накинешь на него удавку.

— Подходяще, — сказал я. — Эта кабинка ближе других к входу, так что всё будет выглядеть вполне естественно. К тому же он, как и полотно гостю, окажется на почётном месте.

В воскресенье во второй половине дня мы втроём собрались всё в том же «Траумерае», чтобы окончательно обсудить предстоящую «работу».

— Ну а ты-то сам что будешь делать? — спросил у Ясимы лениво развалившийся на диване Фукуда. Он был в пижаме и шлёпанцах.

— Я? Ну, я… — Ясима, легко неся своё грузное тело, прошёлся от стойки до оркестровой площадки, потом от уборной до кабинки. — Пожалуй, мне лучше вообще не показываться ему на глаза. Он будет настороже, если увидит, что нас трое. Лучше я спрячусь. А если ты (кивок в мою сторону) не справишься, тут я и выскочу.

— А что, он такой здоровый? — спросил Фукуда. Зевая, он вытащил сигарету и прикурил.

— Трудно сказать, — пожал я плечами. — Средней упитанности и среднего роста. Силачом не выглядит. А там, кто знает. Мужчина всё-таки

Я старался не думать о Намикаве как об отдельной человеческой личности, предпочитая анализировать нечто абстрактное, определяемое местоимением «он». «Он» — необходимый «материал» для нашей «работы», не более.

— Ну, я-то ведь с вами! — И Ясима потёр торчащие из коротких рукавов рубашки руки, больше похожие на толстые ляжки. У него был пятый дан по дзюдо, и он очень им гордился.

— И где ты собираешься прятаться? — Фукуда ловко выпустил из ноздрей колечко дыма и сдул его.

— В этом-то и загвоздка, — заявил Ясима и снова озабоченно зашагал по комнате. — Сразу и не сообразишь.

— Такому здоровенному, как ты, здесь не спрятаться. — И Фукуда снова попытался выпустить колечко дыма, но на этот раз безуспешно. — А впрочем, пойдите-ка сюда, — лениво бросил он и, медленно, шаркая шлёпанцами, стал подниматься вверх по винтовой лестнице в углу бара. Мы с Ясимой последовали за ним. Он привёл нас к маленькому чуланчику рядом с оркестровой.

— То что надо. — Войдя в чуланчик, Ясима прикрыл за собой дверцу, но тут же выскочил с криком: «Ну и духота! Помереть можно!»

— Давай лучше проверим, — сказал Фукуда, — сколько секунд тебе потребуется, чтобы добежать отсюда до кабинки.

— Засекайте время!

Ясима со всех ног кинулся вниз по винтовой лестнице. Металлическая конструкция угрожающе содрогнулась под его тяжестью. Пятнадцать секунд.

— Вот это скорость! — восхитился я. — Если что, за пятнадцать секунд ты вполне успеешь прийти на помощь.

Вытерев пот с лица, Ясима приоткрыл окно, но тут же захлопнул его, словно испугавшись шума машин.

— Завтра надо заранее закрыть окно. Как бы кто-нибудь с улицы не услышал его голос, — сказал Ясима.

Мы снова стали репетировать, причём Ясима играл роль Намикавы. Фукуда стал за стойкой, мы с Ясимой вошли в бар. Я сел напротив Ясимы, а спустя некоторое время вышел в уборную. Фукуда принёс прохладительные напитки. Выйдя из уборной, я подошёл к Ясиме сзади и принялся душить его проводом от тостера, а он руководил мной, показывая, как правильнее это делать. Можно было подумать, что на его счёту уже не одно убийство. Следуя его указаниям, я изо всех сил стягивал провод. Лицо у Ясимы побагровело, он стал задыхаться. Фукуда захохотал. Услышав его пронзительный и такой неожиданный — до сих пор я никогда не слышал, чтобы он смеялся, — смех, я вдруг обессилел, руки у меня опустились, и некоторое время я стоял неподвижно, тупо глядя перед собой. В тот момент, когда Ясима начал задыхаться, я испытал явное удовольствие. Наслаждение захлестнуло всё моё существо, как будто я насиловал женщину, и мне было досадно, что пришлось остановиться на полпути. Что ж, стоит довести дело до конца хотя бы ради того, чтобы испытать его ещё раз.

— Кстати… — задумчиво сказал Фукуда. — Что мы будем делать, если кто-нибудь вдруг войдёт?

Я тоже этого опасался. На входной двери помимо замка был ещё и засов. Если бы, войдя, я мгновенно задвинул засов, проблема была бы решена, но будет ли у меня на это время?

— В дневное время в это здание никто не заходит, — сказал Ясима.

Первый этаж занимала аптека, на втором и третьем располагался бар. До его открытия, то есть до шести часов, здесь нечего делать, вряд ли кто-нибудь захочет подняться сюда.

— А хозяйка бывает здесь днём? — спросил я, и Фукуда отрицательно покачал головой.

— Ладно, может, удастся задвинуть засов, — сказал я и попробовал это сделать по возможности бесшумно, но всё равно звук получился довольно громкий.

— Включи-ка радио, — попросил я Фукуду. Увеличив громкость приёмника, мы добилисьтого, что стук закрывающегося засова перестал быть слышен. Радио вообще было очень кстати: оно могло заглушить и все остальные звуки. — И ещё одно. Куда мы его денем, когда всё будет кончено?

— Да, это вопрос. — Лицо Ясимы неожиданно посуровело.

Все замолчали. Как ни странно, раньше мы не задумывались о том, что будем делать с трупом. Всю свою работу мы сводили к убийству и ограблению, о трупе же и речи не заходило. Прокурору показалось странным, что при скрупулёзной разработанности плана убийства план сокрытия трупа оказался таким бездарным, и он донимал меня вопросами, пытаясь установить причину. Он даже подозревал, что у нас был какой-то хитроумный план, который просто не удалось осуществить. Но на самом деле ничего такого не было. Фукуда предложил свой вариант, и мы тут же с ним согласись. Предложение же его состояло в том, чтобы положить труп в большой чемодан и спрятать его на чердаке над площадкой для оркестра.

— И вам не пришло в голову, что летом в такую жару труп сразу же начнёт разлагаться, испуская зловоние? — спросил прокурор.

— Нет, не пришло, — ответил я.

— Может быть, вы хотели потом вынести чемодан из бара и куда-нибудь выбросить труп?

— Нет.

— Значит, подсудимый утверждает, что у него не было намерения прятать труп?

— Не было.

— Зачем же вы тогда покупали чемодан?

— Мы думали, что если положить труп в чемодан, то пройдёт неделя или даже полторы, прежде чем его обнаружат. Нам показалось, что этого вполне хватит.

— Для чего хватит?

— Для того, чтобы убежать. Нет, не знаю, как лучше сказать… Для того, чтобы успеть самоуничтожиться.

— Самоуничтожиться? Вы имеете в виду — покончить с собой?

— Может быть. Во всяком случае — получить наслаждение.

— Судья, подсудимый не желает отвечать серьёзно.

— Принято. Обвиняемому делается замечание. Отвечайте серьёзно.

— Слушаюсь. Но я отвечаю вполне серьёзно. Уничтожиться — значило тогда для меня получить наслаждение. Потому что уничтожение было связано с возвращением своего «я».

— Господин прокурор, вас удовлетворяет такой ответ?

— Господин судья, я не совсем понимаю, о чём идёт речь. — Прокурор был возмущён. — При чём тут возвращение своего «я»?

На самом деле ясно было одно — в то воскресенье, обсуждая подробности нашей будущей «работы» с Ясимой и Фукудой, я, сам того не сознавая, испытывал такое удовольствие, будто разрабатывал план какого-то увлекательного, полного удивительных приключений путешествия. Думаю, мне удалось заразить Ясиму с Фукудой той светлой и страстной надеждой, которая окрылила меня в тот момент, когда, сидя в закусочной, я замыслил это убийство. Все мы с энтузиазмом участвовали в его обсуждении, даже молчун Фукуда спешил высказать своё мнение.

Потом мы с Ясимой отправились в ближайший магазин, чтобы узнать насчёт чемодана. Это был специализированный магазин, где торговали всякими вещами для туристов. Нам приглянулся большой чемодан, предназначенный для авиаперелетов: в него вполне мог поместиться человек. «Давай купим его», — сказал Ясима, и мы уточнили, будет ли магазин работать завтра, в понедельник.

Потом мы поехали в Асакусу посмотреть на стриптиз. Тамошние девицы меня разбередили, и я предложил поехать в Ёсивару, но Ясима заявил, что в такую ответственную ночь, как сегодня, лучше этого не делать, что после ночи с женщиной всегда слабеешь и можно наломать дров… Он был настроен необычайно серьёзно, правда, потом я вспомнил что у него заметно дрожал голос. В магазине электротоваров мы купили пять метров телефонного провода, и он тщательно проверил его толщину и прочность. Однако, когда надо было получать покупку, скомандовал: «Бери ты», а сам даже не дотронулся до провода, опасаясь, что на нём останутся его отпечатки. Он был до крайности молчалив, и я повёл его выпить. Правда, денег у меня не было, платить пришлось ему. Сакэ оказалось дрянным, и мы совсем не пьянели, более того, мысли о завтрашнем дне не выходили у нас из головы, а поскольку мы не могли при всех об этом говорить, то больше молчали. В конце концов, решив пораньше вернуться домой и лечь спать, спустились в метро и доехали до Симбаси. Здесь мы расстались, договорившись встретиться завтра в десять утра в «Траумерае». После того как электричка Ясимы отошла, мне вдруг захотелось увидеть Мино, и я сел в следующую электричку. Толком и не объяснишь, почему я это сделал. Но желание владеть её телом стало почти непереносимым. В электричке выпитое разом ударило мне в голову, и я заснул. Каким-то чудом проснулся прямо перед Дзуси. Старуха, идущая передо мной по платформе, была поразительно похожа на мать. У турникета заглянул ей в лицо — ничего общего. «Может, взять такси и махнуть в Хаяму?» — подумал я, но тут же прогнал эту мысль как совершенно абсурдную.

Почти все магазины торгового квартала уже закрылись, но кафе, в котором мы часто встречались с Мино, оказалось открытым. Это было небольшое кафе при европейской кондитерской, столики стояли в глубине, за прилавком. Там сидело несколько человек, одна из женщин показалась мне похожей на Мино, я стал напряжённо вглядываться, но видно было плохо, в конце концов я решил войти и обнаружил, что это не она. Сев за наш обычный столик, я увидел на противоположной стене большой плакат.

Школа фортепьянной игры Мияваки

Новейшие методы обучения. Подготовка первоклассных исполнителей.

Принимаются дети с четырёх лет, школьники начальных классов.

Подготовка к экзаменам в музыкальные школы.

Подготовка воспитателей для детских садов (фортепиано).

Оборудованы специальные комнаты для самостоятельных занятий.

Преподают — лучшие специалисты, в том числе преподаватели консерватории.

Директор школы Мино Мияваки

На афише — фотография довольно большого здания, позволяющего предположить, что, помимо Цунэ Цукамото, у Мино был и другой спонсор. У меня не было никаких доказательств, но я почему-то сразу поверил, что это очень богатый мужчина, что он женится на Мино, что Мино для меня окончательно потеряна. Возвращаясь на станцию, я думал о том, что теперь у меня нет другого пути — остаётся завтра же приступить к осуществлению своего последнего плана.

7

И вот наступил понедельник. Необходимость описывать это день повергает меня в уныние. Дело в том, что именно этот день вызывал живейший интерес у многих, и я столько раз отвечал на вопросы о нём, что мне просто нечего к этому добавить. Протоколы допросов, показания в суде, разъяснения эксперта, производившего судебно-психиатрическую экспертизу, текст апелляции, текст кассации — везде я излагал примерно одни и те же факты, не говоря уже о том, что сразу после ареста я охотно отвечал на вопросы журналистов и посылал свои заметки в еженедельники и журналы. Разве человек может написать что-нибудь новенькое, после того как над его памятью изрядно потрудились, стараясь выжать из неё всё до последний капли и не оставив ему ни единого воспоминания?

Дело не только в этом. Я знаю, что об этом дне говорили и писали долго и нудно все кому не лень. Фукуда и Ясима давали в суде свои объяснения, со свидетельскими показаниями выступили все люди, с которыми я в тот день встречался, о преступлении, сразу же после того, как оно было раскрыто, писали многие газеты, все мои действия, равно как и моё психическое состояние, были подробно описаны во многих документах — в заключении судебно-психиатрической экспертизы, в решении суда, в нескольких отдельных брошюрах (самой основательной была «Десять приговорённых к смертной казни», которая якобы привела Эцуко Тамаоки в состояние шока).

В тот день я совершенно неожиданно для себя стал объектом наблюдения для множества людей, предметом их жгучего любопытства: меня ненавидели и изучали, подвергали экспертизе, моё поведение комментировали и толковали. В результате возник некто, наполовину — во всяком случае, для меня самого — переставший быть мной, хотя в то же самое время этот «некто» — что тоже не вызывало сомнений — по-прежнему оставался мной, и одно с другим никак не вязалось. В течение долгого времени я пытался вернуть себе самого себя, то есть снова стать человеком, принадлежащим только себе, а не другим людям, пытался реабилитировать тот день, вернув ему права самого обычного, ничем не отличающегося от предыдущих, дня моей жизни, но все мои попытки потерпели крах. Вроде бы поступок человека — это реальный факт, а реальный факт есть нечто твёрдое и непоколебимое, следовательно, достаточно иметь острую память, чтобы этот факт обрёл своё словесное выражение, иначе говоря, одному факту соответствует одно описание, или — описание факта есть не что иное, как его верное воспроизведение, однако, когда я столкнулся тем, что события того дня были описаны абсолютно по-разному мною и другими людьми, мне открылось, что факты могут видоизменяться в зависимости от способа их описания, или же, говоря более понятным языком, фактов существует столько же, сколько существует способов их описания. Честно говоря, я и сам в разных случаях описывал тот день по-разному, и прокурор инкриминировал мне это, интерпретировав как попытку самооправдания, но на самом деле это не так, просто каждое конкретное описание порождало соответствующий ему конкретный факт. Даже когда, припёртый прокурором к стенке и доведённый до отчаяния, на одном из судебных заседаний я, искренне веря в то, что говорю, заявил: «Нет, я никогда ничего не скрывал, все факты, которые я излагал, начиная с предварительного расследования, полностью идентичны», в моих показаниях наверняка были серьёзные нестыковки, хотя бы потому, что в этом мире изначально не может существовать полностью идентичных фактов, за которыми бы ничего не скрывалось. Некоторые историки твёрдо стоят на том, что реальность в этом мире только одна, а некоторые наивные литераторы уверены, что главное — педантичное следование фактам, но всё это слишком субъективно и однобоко: такой историк никогда не докопается до истинной сути событий, а литератор, сосредоточившись на точности описаний, будет всё дальше удаляться от фактов.

Что же произошло в тот день на самом деле? Увы, даже мне этого не понять. А я ведь непосредственный участник событий и должен лучше других знать, как всё было. Естественно, что меня тут же стали забрасывать вопросами, и я не возражал и старался отвечать, как можно более обстоятельно, но люди не понимают, что характер вопроса предопределяет характер ответа, иначе говоря, ответ невольно подгоняется под рамки, установленные вопросом, и в результате раскрывает только одну сторону реальности, неизбежно игнорируя все остальные. Суд — процесс последовательного раскрытия и отбрасывания скрытых фактов, некое странное действо, во время которого человек как бы постепенно лишается своего прошлого, и чем более строго рассматривается его Дело в суде, тем быстрее это прошлое оскудевает.

Потому-то я и теряюсь, когда приходится описывать события того дня, но ничего не поделаешь. Соберу всё своё мужество и расскажу о что в понедельник 27 июля 195… года делал, ну скажем, не я, а некий двадцатичетырехлетний человек, некий «он», которого условно мы назовём Такэо Кусумото.

В то утро ему приснился сон. Будто он находится в каком-то кафе — столы и стулья там были совсем такие же, как в кондитерской в Дзуси, но остальное — как в баре «Траумерай» — и вдруг набрасывает шнурок на шею какой-то женщины и начинает её душить. Изначально белая шея постепенно, начиная от линии волос на затылке, приобретает красный оттенок. Он всё туже и туже стягивает шнурок, но женщина никак не умирает, он кричит: «Эй кто-нибудь, помогите», и, совсем как в какой-нибудь пьесе, откуда ни возьмись возникает помощник и кряхтя затягивает петлю. В конце концов голова у женщины свешивается набок и она затихает, Потом он вдруг оказывается на осеннем оранжевом лугу, у его ног лежит труп женщины, и её ладные ляжки вдруг пробуждают в нём желание. Понимая, что любить труп постыдно, он пытается спрятать лицо от упорно преследующих его людских взглядов. Однако на лугу никого больше нет, на него смотрит только похожее на чей-то гигантский зрачок оранжевое солнце. Он закапывает женщину, и вокруг становится совсем темно, хотя до ночи ещё далеко: солнце по-прежнему светит, на земле лежат чёткие тени. Он уходит в город, поднимается по лестнице, ведущей к храму, и вдруг из полумрака сплетённых ветвей возникает незнакомое мужское лицо. «А вдруг эта женщина оживёт, что тогда?» — спрашивает мужчина, и он отвечает: «Понятия не имею!» Однако его охватывает беспокойство, и он возвращается на луг. Там по-прежнему темно, хотя с неба смотрит широко открытый глаз солнца. Он начинает копать, но женщины не находит. Подумав, что ошибся, копает в другом месте, но и там её нет. Отчаявшись, он копает всё глубже и глубже, и скоро лопата натыкается на что-то мягкое. «Есть!» — с облегчением вздыхает он, но тут фонтаном начинает хлестать алая кровь, и он, не успев убежать, захлёбывается в море крови.

Запах крови не исчез и после того, как он открыл глаза: казалось, он навсегда поселился в слизистой его носа. Утреннее солнце уже пылало в восточном окне, в комнату проникал тепловатый ветерок, предвещая, что день и сегодня будет жарким. На часах было ровно девять; он принялся обдумывать каждый предстоящий шаг, хотя уже делал это вчера перед сном. В десять встретиться с Ясимой и Фукудой в «Траумерае» и ещё раз всё согласовать, в двенадцать встретиться с Намикавой в метро на станции Симбаси, у выхода, и отвести его в «Траумерай».

Сон, увиденный в то утро, странным образом вспоминался мне потом, пока я был в бегах, и я до сих пор прекрасно его помню. Он настолько явно был связан с преступлением, что легко поддавался толкованию: кафе в Дзуси соединилось в нём с баром «Траумерай», а потерпевшим оказался не Намикава, а женщина.

Впоследствии я часто задумывался о том, что это была за женщина: сначала мне казалось, что это Мино, но убивать её у него не было никакой причины, скорее это могла быть мать, которую он ненавидев тем более что со спины она поразительно походила на ту старуху на станции, которую он накануне вечером принял за мать. Иногда мне казалось, что это был Икуо. А однажды — я тогда скрывался в Киото меня вдруг осенило — да ведь это была та девочка, которую я видел как-то во дворе нашего лицея, в маленьком садике, окружённом живой изгородью, где я частенько проводил свободное время в свои первые лицейские годы. Так или иначе, с кем бы ни ассоциировалась в моём сознании эта женщина, она заменила собой Намикаву, остальное толковалось без особого труда: закапывание женщины в землю означало избавление от трупа и сокрытие следов преступления, раскапывание — скрытие преступления, море крови — бегство, арест и предание суду, Правда, ему так до конца и не удалось увидеть в этой женщине Намикаву, она осталась в его сознании именно женщиной, то есть существом иного пола, обольстительным и распаляющим похоть, что, впрочем, имело прямое отношение к тому наслаждению («такому же, как если бы насиловал женщину»), которое он испытал, когда во время репетиции затягивал петлю на шее Ясимы.

Итак, он тщательно побрился, подрезал торчащие из ноздрей волоски и пожалел, что ради такого дня не сходил в парикмахерскую. Вспомнив о жаре, хотел было надеть рубашку с короткими рукавами, но передумал, надел белую сорочку, затянул на шее галстук и облачился в пиджак. Ни дать ни взять добропорядочный клерк, таким он был в те дни, когда работал в юридической консультации Огиямы. И как последний штрих — протёр замшей очки. Пить он боялся, опасаясь, что будет потеть и это испортит общее впечатление, поэтому, проигнорировав кофе, съел тост и, прополоскав рот, вышел из дома.

Дойдя до здания банка на углу, остановился в замешательстве. Может, вернуться и пойти другой дорогой? В банке полно народу, сквозь стекло его видно как на ладони. Однако если он вдруг развернётся и пойдёт в обратную сторону, то, наоборот, обратит на себя внимание. И он всё-таки пошёл вперёд. Мальчишка — чистильщик обуви многозначительно поклонился ему, продавщица из цветочной лавки бросила на него насмешливый взгляд. На лестнице, ведущей в «Траумерай», было сумрачно, ему показалось даже, что у этого сумрака есть свой особенный запах. Он быстро оглянулся — мальчишка-чистильщик опустил глаза, продавщица отвернулась. Ему показалось, что они всё про него знают, но он тут же вспомнил, что такое с ним уже бывало. В студенческие годы ему тоже казалось, что за ним все следят. Но в ту пору он был жалким изгоем. Теперь всё по-другому. Ещё немного — и он возвысится над остальными людьми. Всего через два часа он обессмертит своё имя, покроет его славой, которая не всякому по плечу, — станет убийцей. Он стремительно взлетел по лестнице. Бар сверкал чистотой. «Что это ты сегодня так рано?» — улыбнулся вышедший ему навстречу Фукуда. Он был в форме бармена — чёрных брюках и синей рубашке с отложным воротником. Он тоже улыбнулся в ответ и сказал: «Да так, очень уж утро приятное». Было начало одиннадцатого, Ясима запаздывал, они стали ждать его, просматривая газеты и попыхивая сигаретами. В половине одиннадцатого он тоже не появился. «Может, позвонить в Офуну?» Но хозяйка квартиры, которую снимал Ясима, прекрасно знала их голоса, поэтому, подумав, что лучше не оставлять лишних улик, они решили ещё подождать. «Вот скотина. Что он себе позволяет?» — возмущался Фукуда. «Да ладно, что ты, его не знаешь? Просто проспал. Подождём ещё», — успокоил его он.

— Не иначе как струсил и пошёл на попятную.

— Вряд ли. Он ведь был едва ли не главным зачинщиком.

— А ты и поверил? Такие типчики, как он, только строят из себя невесть что, хорохорятся, а дойдёт до дела — сразу в кусты! Представляешь, он меня спрашивает — ты, говорит, что и вправду готов пойти на мокрое? Если у тебя какие сомнения, не крути, скажи прямо. Пока ещё всё можно переиграть. Я попытаюсь убедить Кусумото отказаться от этого плана.

— Вот как? — Он удивился, но не подал вида. — Ну и? Что ты ему ответил?

— Ответил, что готов идти до конца. И в свою очередь спросил его — может, он сам раздумал, пусть так и скажет.

— А он что?

— Да ничего. Задумался и ничего не ответил. Но по лицу-то видно было: сдрейфил и готов на попятную.

— Никогда бы не поверил. Но ведь если он не придёт…

— Ну и пусть, сами, что ли, не справимся? Ты да я — неужто мы вдвоём одного не одолеем?

— Это-то конечно, только как бы он не побежал в полицию.

— Да ладно! Не пойдёт он никуда, кишка тонка. Вот только ведь придётся его убрать. Слишком уж много знает.

— Ну, можно обойтись и без этого…

— Нет, нельзя. Он ведь потребует свою долю, в виде платы за молчание. А так мы получим по двести тысяч. И это будет справедливо.

— Что ж, пожалуй… Но давай всё-таки подождём до одиннадцати.

Но Ясима не пришёл и в одиннадцать. Оставив Фукуду в баре, он отправился покупать чемодан. На всякий случай прошёл через станцию, но, сколько ни вглядывался, Ясимы нигде не было видно. Уже наметив чемодан, стоявший в самом дальнем углу магазина, он вдруг сообразил, что идти среди бела дня по улице с таким большим чемоданом опасно. Вернувшись в бар, он поделился своими опасениями с Фукудой, и тот сразу согласился, но сказал, что вечером чемодан всё-таки придётся купить, поскольку в такую жару труп быстро начнёт разлагаться.

Фукуда был страшно возбуждён и не мог усидеть на месте: то начинал мыть стаканы, то протирал шваброй мозаичный пол, то принимался смазывать маслом замок на входной двери, — и всё это с недовольной гримасой на лице. Он тоже нервничал: то и дело смотрел на часы — а вдруг Ясима ещё придёт, — проверял, как работает вентилятор. Позже на суде Фукуда сказал следующее: «Мне было завидно, что Кусумото удаётся держать себя в руках. Я тоже старался делать вид, будто мне всё нипочём, а у самого поджилки тряслись. Будто стоишь на скале над пропастью и понимаешь: ещё миг — и полетишь вниз».

В пятнадцать минут двенадцатого он неожиданно включил радио, но из-за ужасных помех почти ничего не было слышно. Фукуда сказал, что радио со вчерашнего вечера плохо работает, он вызвал мастера, просил прийти сегодня пораньше, но пока никого не было.

— Но он же может явиться в самый неподходящий момент, и весь наш план полетит к чертям! Ещё не хватало, чтобы он застрял здесь до того часа, когда мы должны будем приступить к работе! Позвони в мастерскую, скажи, чтоб поторопился.

— Уже звонил. Мне сказали, что работы здесь на минуту, надо всего лишь заменить лампу.

— Но его ведь до сих пор нет.

— Да придёт, никуда он не денется. — Фукуда надулся, не желая признать, что допустил оплошность.

— Если он не придёт до половины, лучше пусть вообще не приходит. Позвони и откажись.

— Но ведь если радио будет выключено, как быть с засовом? Ведь он услышит.

— Это точно. — Он задумался. Сердце бешено колотилось, в голове был полный сумбур. С трудом удерживаясь, чтобы не сорваться на крик — у него было такое ощущение, будто он из последних сил пытается утопить упорно всплывающую на поверхность воды щепку, — он сказал:

— Есть только два варианта. Первый — не закрывать дверь на засов, понадеявшись, что, пока мы будем заняты «работой», никто не войдёт. Но тогда мы рискуем оказаться в положении Раскольникова. Ну, это из одного русского романа. Только он прикончил старуху-процентщицу, как откуда ни возьмись появляется её младшая сестра Лизавета. Стопроцентной уверенности, что с нами не произойдёт ничего подобного, У нас нет. Поэтому нам остаётся лишь один, второй вариант. А именно — постараться по возможности ускорить приход мастера, а его появление по возможности оттянуть.

Не успел он договорить, как на лестнице послышались шаги, Кто-то взбегал вверх, пиная башмаками металлические края ступеней, словно бил по ксилофону. Так всегда делал Ясима. Скоро за дверью громко закричали. Голос был незнакомый. Переглянувшись с Фукудой, он поспешно скрылся в уборной. «Откройте, это вы мастера вызывали?» — кричали за дверью. Фукуда неслышно, словно кошка, бросился к нему.

— Что будем делать?

— Впусти его. Пусть чинит. Я постараюсь уйти потихоньку, он не успеет меня разглядеть. А того я поведу пока в «Лори». Как только мастер уйдёт, позвони туда. Нет, лучше не надо. В «Лори» не должны знать моего имени. А если назваться другим, это может показаться тому подозрительным. Лучше я сам позвоню.

— Значит, ты будешь в «Лори»? Ладно. — Фукуда решительно кивнул и зябко передёрнул плечами. Лицо его покраснело, на лбу выступили капельки пота.

Увидев в щёлку, что юноша со спортивной сумкой на плече снимает с полки приёмник, он вышел из уборной, низко опустив голову, прошёл за спиной у мастера к выходу и, прежде чем тот успел обернуться, выскочил на улицу.

Однако, как выяснилось позже, мастер всё же успел обернуться и запомнил его. На следствии он показал, что видел в баре какого-то странного мужчину. Тот неожиданно появился откуда-то и быстро пошёл к выходу. Несмотря на жару, он был в костюме: тёмно-синем пиджаке с продольными полосками и галстуке с красной искрой. Ещё на нём были очки без оправы. По мнению мастера, он был похож на музыканта из оркестра или какого-нибудь артиста.

А ведь я так старался придать себе вид добропорядочного клерка! Сам-то я ухитрился не запомнить никаких деталей. Спортивная сумка оказалась обычным брезентовым баулом для инструментов, а юноша — никаким не юношей, а сорокасемилетним мужчиной. К тому же мастер запомнил, что, пока он возился с приёмником, было два телефонных звонка, причём ему показалось странным, что Фукуда говорил кратко, приглушённым голосом, явно не желая, чтобы его слышали. Конечно же, он стал, наоборот, напряжённо прислушиваться и прекрасно запомнил всё, что говорил Фукуда. Разумеется, он не мог знать, кто именно звонил и о чём шла речь. Первый звонок был от Ясимы, который тут же начал хныкать и нудить: «Ну не могу я, не могу… Просто не смог заставить себя пойти. Да, знаю, что у меня кишка тонка, но что делать? Вы уж меня простите. Привет Кусумото. Эй, ты чего молчишь? Рядом с тобой кто-то есть? Ты что, не можешь говорить? Говори только „да“ или „нет". Рядом с тобой кто-то есть?» — «Да». — «Кусумото?» — «Нет». — «Я не могу. Но вы не думайте, я буду держать язык за зубами». — «Давай приходи. Дело немного откладывается. Ты ещё успеешь». — «Ну право же, послушай, я не могу. У меня духа не хватит. Моя хозяйка всё время торчала дома, я никак не мог позвонить раньше». — «Значит, ты не придёшь?» — «Нет, простите меня». — «Вот скотина!» — И Фукуда бросил телефонную трубку. Второй звонок был от меня. Но не буду забегать вперёд.

Как только он вышел на улицу, яркий свет ударил ему в глаза и он остановился, стараясь унять головокружение. Шум большого города на время оглушил его, будто плотно заткнул затычками ушные отверстия. Шагнув, он понял, что ноги у него заплетаются, словно лопнули какие-то нервы. Ему почудился чей-то смех, но чистильщик обуви уже исчез, продавщицы из цветочного магазина тоже не было, никто не обращал на него внимания, ни в банке, ни на проспекте не было никого, кто бы им интересовался, его окружали безликие, равнодушные ко всему, в том числе и к его существованию, предметы: снующие толпы, машины, электрички, магазины, рекламные щиты, бесконечные провода (то есть всё то, что составляет большой город), он чувствовал себя всеми покинутым, как если бы шёл один в кромешной ночи. Ещё совсем недавно он стремился возвыситься над людьми… Куда это всё исчезло? Куда он попал? Чужие, гигантские, нереальные, изнемогающие от света, зноя, шума, вони улицы, переулки, лавки… Станция, беспрестанно извергающая грохот подземки, гомон толпы. Пять минут первого. Кто-то хлопнул его по плечу. Намикава появился не с лестницы, на которую он смотрел, а с противоположной стороны.

В последний раз они виделись весной, за это время Намикава вроде бы ещё больше потолстел, но, может быть, так только казалось из-за того, что он был без пиджака, в одной рубашке, подчёркивающей выпирающий живот. В руке — знакомый чёрный портфель, раздувшийся и явно тяжёлый. Он почтительно склонил голову и извиняющимся тоном сказал:

— Простите, мне надо срочно сделать три деловых звонка, не согласились бы вы пообедать со мной? Был бы вам очень признателен.

— С удовольствием, — улыбнувшись, кивнул Намикава. — Вот только у меня тут (он кивнул на портфель) с собой кое-что имеется. Хотелось бы сначала покончить с этим.

— Разумеется. Может, тогда хоть кофе выпьем?

— Согласен.

На первом этаже здания рядом со станцией находилось кафе «Лори», в котором они часто бывали с Фукудой и Ясимой. Оно славилось тем, что здесь всегда работал кондиционер и подавали фирменный кофе со взбитыми сливками. Кивнув приветливо улыбнувшемуся ему знакомому официанту, он провёл Намикаву к столику в самом дальнем углу, подальше от телефона, заказал кофе, потом пошёл к телефону и набрал первый пришедший в голову номер. Ответила какая-то женщина, и он понёс что-то несусветное: «Алло, это Сумото, так вот, я проверил в регистрационной книге, пограничная линия действительно проходит в том месте, о котором вы говорили. Так что всё верно…» Женщина удивилась: «Алло, алло, кто это? Странно. Вы ошиблись номером». Она повесила трубку, но он всё равно продолжал говорить: «Да, да, совершенно верно…» — и говорил ещё долго, делая вид, будто отвечает невидимому собеседнику. Точно такой же трюк он проделал ещё раз. На третий раз номер был занят, он набрал его ещё раз, потом, покачав головой, вернулся на место.

— У вас, видно, много работы, — заметил Намикава и, распечатав пачку «Лакки Страйк», протянул ему, он со скромным видом вытянул сигарету и тут же прикурил от золотой зажигалки.

— Видите ли, в чём дело, одна женщина — у неё косметический салон — купила участок земли в Асакусе и обнесла его забором, предполагая начать там строительные работы. Но тут возник сосед и заявил, что участок принадлежит ему; я посмотрел соответствующие бумаги и обнаружил, что его претензии совершенно необоснованны. Однако если дело дойдёт до суда, то строительство придётся отложить на неопределённый срок. Вот и пришлось побегать…

— Видимо, этот ваш сосед дока по части законов, раз вылез с претензиями уже после того, как строительство началось.

— Да, довольно противный субъект.

— А в какой это части Асакусы?

— Это… — И он назвал первую пришедшую ему в голову улицу. — Второй квартал Кёмати.

— А-а, квартал любви… — Намикава дурашливо выпучил глаза, судя по всему, у него была такая привычка.

— А вы хорошо знаете Асакусу?

— Конечно, я жил там довольно долго, в Ханакавадо, совсем рядом с Кототоибаси. К сожалению, наш дом сгорел во время войны. Да, с этим районом у меня связано столько воспоминаний!

«Как странно, ведь Намикава всегда говорил, что вырос в деревне», — подумал он. Но Намикава, словно прочитав его мысли, добавил:

— После того как сгорел наш дом, я уехал в Ибараки, на родину отца. Там и занимался крестьянским трудом. Отец ведь мой из крестьян. Во время войны особенно развернуться было невозможно, только самих себя и кормили, но — может, кровь сказывается — очень уж я люблю деревню. Будь моя воля, бросил бы всю эту торговлю и занялся сельским хозяйством. — И Намикава взмахнул воображаемой мотыгой. Рукав задрался, обнажив сильную, мускулистую руку, и он с досадой подумал, что справиться с ним будет нелегко и из-за этого дурака Ясимы операция может сорваться.

— Что, у меня что-то к руке пристало? — спросил Намикава.

— Нет, ничего. — Смутившись, он отвёл взгляд. Не надо было рассматривать его так внимательно, как бы оценивая, так рассматривают обычно домашний скот, прежде чем забить. — Извините, я просто задумался, думал о той даме, о которой давеча вам говорил, ну о той, с косметическим салоном.

— Да, достаётся вам. Кстати, относительно нашего сегодняшнего дела, вы говорили, что ваш клиент служит в министерстве иностранных дел, позвольте узнать, какой именно пост он там занимает?

— К сожалению, все бумаги по этому делу находятся там, где мы с вами договорились встретиться. Извините, я отойду позвонить, а то там было занято, — сказал он, взглянув на часы. Двенадцать часов двадцать две минуты. Сняв трубку, он набрал номер «Траумерай».

— Это я. Как дела?

— Ещё не закончил. Но, судя по всему, уже скоро.

— Значит, кое-что осталось? Да, мне тоже трудно выкроить время. Хорошо, давайте так… — Тут официант куда-то отошёл, и удостоверившись, что рядом никого нет, он сказал: — Когда он закончит, сразу же позвони сюда и спроси, нет ли тут женщины по фамилии Омати. Как ты понимаешь, такой здесь нет, но это будет сигналом.

Вернувшись на место, он почесал в затылке. Кончики пальцев стали влажными от пота.

— Хорошенькое дело! Сосед говорит, что, если ему заплатят двести тысяч, он не будет подавать в суд. Но моя клиентка против. Я ей говорю, что в конечном счёте она выгадает, если отдаст двести тысяч и начнёт строительство, но она говорит, что нечего идти на поводу у этого мерзавца, тем более что его претензии с самого начала необоснованны. Она, конечно, права, и всё же…

— Да, подобные тяжбы… Хуже не придумаешь.

— Это точно. С юридической точки зрения она, конечно, права, но если будет вынесено решение о консервации строительства на спорном участке, ничего хорошего её не ждёт: строительные работы придётся приостановить, специально нанятым плотникам и штукатурам отказать… — Он говорил быстро, не давая Намикаве возможности его прервать.

В кафе было весьма оживлённо: одни посетители входили, другие выходили, постоянно крутились мелодии фильма «Огни рампы», мимо их столика то и дело проходили официантки, но он напряжённо прислушивался, не звонит ли телефон. И телефон зазвонил. Официант, окинув взглядом зал, спросил: «Нет ли здесь госпожи Омати?»

— Простите, боюсь, я утомил вас своими делами, пойдёмте же… — сказал он, почтительно склонив голову.

Поднявшись первым, он быстро пошёл вперёд, нарочно выбирая самые людные места и проталкиваясь сквозь толпу. Таким образом ему удалось избежать разговоров. Намикава со своим толстым портфелем всё время отставал, приходилось останавливаться и ждать его. Наступило обеденное время, и народу на улицах прибыло, что было ему на руку. Когда они миновали здание банка и завернули за угол, солнце стояло совсем уже высоко, раскалённая мостовая искрилась, асфальт плавился и сгустками крови лип к ботинкам. Эта мостовая продолжала плыть перед его глазами и тогда, когда они поднимались по лестнице, прорываясь сквозь окутывающую её тьму.

— Прошу. — Открыв дверь, он пропустил Намикаву вперёд и тут же задвинул засов — в баре гремела какая-то народная песня, и его спутник ничего не заметил. Они прошли в намеченную кабинку и сели друг против друга. Возрождённое радио оглушительно вопило.

— Эй, принеси-ка чего-нибудь холодненького, — приказал он Фукуде и, проверив, закрыто ли окно, попросил убавить звук приёмника.

Подошёл Фукуда, изображая из себя официанта, и он заказал лимонад.

— Итак… — Мельком взглянув на часы, Намикава бережно положил портфель на стоящий рядом стул и подавшись вперёд, стал с интересом разглядывать потолок и площадку для оркестра. Свет из окна упал на его зачёсанные назад волосы, лицо посерьёзнело, выражая внутреннюю готовность приступить к делу, большие глаза заблестели. Рядом со столь образцовым служащим солидной компании он сразу же стал казаться себе дешёвым манекеном, ряженым. «Немного терпения, — сказал он себе, пытаясь восстановить утраченную уверенность, — и я прочищу мозги этому типчику. Ишь, всего десятью годами старше, а строит из себя невесть что — ах, какой я профессионал, как предан интересам фирмы… Ничего, сейчас я собью с тебя спесь». У него вдруг пересохло в горле, он залпом осушил стакан, резко поднялся, зашёл за спину Намикавы и только хотел вынуть из кармана провод, как тот обернулся. Извинившись, он прошёл в уборную, достал купленный в Асакусе провод, сложил его вдвое, быстро вышел из уборной, подошёл к сидящему мужчине сзади, взмахнул проводом, словно скакалкой, набросил ему на шею и изо всей силы стянул. Его тут же охватило ощущение нереальности происходящего, будто он вступил в мир ночных кошмаров. «Всё это мне снится, — подумал он, — а во сне может произойти всё, что угодно, даже самое неожиданное, самое невероятное…» Сидящий мужчина попытался ухватить его за руки, но ему это не удалось, и он откинулся назад, изогнувшись всем телом. Глаза яйцами выкатились из орбит, на лбу, как черви, шевелились набухшие вены. Неожиданно откуда-то возник Фукуда и стал колотить мужчину палкой. Это была просто сломанная ножка стула, но почему-то она показалось ему специально приготовленным оружием. Фукуда несколько раз ударил мужчину этой палкой в грудь, в живот, и тот бессильно повис на стуле. Пытаясь уклониться от палки, он ослабил хватку, и Фукуда тут же нанёс мужчине ещё несколько ударов по голове и лицу. «Готов», — сказал один. «Пожалуй», — отозвался другой. На него вдруг навалилась чудовищная усталость: он едва держался на ногах, кожа на всём теле болела, будто его весь вечер истязали, стегая плетью. Да, убивать человека — тяжкий труд, даже если у тебя есть помощник. И тут Фукуда издал дикий вопль. Убитый мужчина, приподнявшись, пристально смотрел на них, по лицу его пробегала мелкая дрожь. Волосы нависали ему на глаза, из разбитого носа струйкой стекала кровь — точь-в-точь мстительный дух Сакуры Сого на гравюре Тоёкуни.^[16] Стараясь не глядеть на него, Фукуда снова ударил, во все стороны брызнула кровь, а в воздухе повис какой-то сладковато-прогорклый запах. Он снова стянул провод, но тот порвался, и он застыл, тупо глядя перед собой. Фукуда извлёк откуда-то и сунул ему другой провод, он накинул его на шею мужчины и снова стал душить. Тем временем Фукуда, не останавливаясь, бил палкой, так что в конце концов она сломалась и отлетела в сторону.

Он отпустил провод только тогда, когда услышал голос Фукуды: «Да ладно, хватит с него». Если бы Фукуда молчал, он наверняка так до бесконечности и продолжал бы затягивать петлю на шее мужчины. Слишком сильно было в нём сознание собственной никчёмности, неверие в свои силы. Сначала он не верил, что может убить, потом не мог поверить, что убил. Но придя в себя, словно очнулся от долгого сна и мгновенно оценил то, что предстало его взору. Мужчина лежал на спине, словно вымазанная красной краской кукла. Удостоверившись, что его руки похолодели и сердце уже не бьётся, он сказал: «Мёртв. Теперь надо его спрятать». Фукуда сходил на третий этаж, притащил из оркестровой два одеяла, и они начали заворачивать труп. Чтобы мужчина снова случайно не ожил, он обмотал шею трупа проводом и, изо всех сил стянув концы, завязал. После этого они с энтузиазмом принялись за дело, и скоро свёрток, туго перетянутый проводом, был готов. Они решили спрятать его в потолке над площадкой для оркестра. Попотеть им пришлось изрядно: сначала Фукуда, забравшись на стремянку, отогнул сантиметровый пластиковый лист потолка и влез в образовавшееся отверстие, потом уже он со свёртком на спине стал шаг за шагом взбираться на стремянку. Свёрток был очень тяжёлым, а стремянка — непрочной, к тому же при каждом движении Фукуды с потолка сыпалась пыль, и невозможно было держать глаза открытыми, когда же свёрток удалось кое-как пропихнуть внутрь, оказалось, что Фукуда не может вылезти, пришлось снова вытаскивать свёрток и начинать всё сначала. Потом они приступили к уборке. И кожаный диван, и пол были залиты кровью, впечатление было такое, будто перевернули наполненный кровью таз. Воду в ведре меняли много раз, но она всё равно тут же становилась красной. Впрочем, Фукуда прекрасно справлялся с этой работой: он ловко орудовал тряпками и шваброй, так что в конце концов нигде не осталось ни одного кровавого пятна. «Эй, смотри-ка!» — воскликнул вдруг Фукуда, протягивая на ладони часы. Это были швейцарские часы арки «Пелта», вне всяких сомнений принадлежавшие мужчине, тут же они заметили и лежавший на стойке чёрный портфель. Хотя ради этого портфеля, собственно, всё и затевалось, он почему-то совершенно о нём забыл, и теперь, скрывая смущение под напускной невозмутимостью, открыл портфель и стал деловито проверять содержимое — четыре пачки тысячейеновых банкнот, каждая перевязана бумажной лентой с банковской печатью. «Это тоже нельзя оставлять», — сказал Фукуда, и, собрав окровавленные куски палки, легко поднялся на стремянку и закинул их в отверстие в потолке. «Ладно, теперь надо умыться и переодеться. Ну и видок у тебя!» Он пошёл в уборную и там в зеркале увидел своё лицо. Покрытое кровью, потом и пылью, оно было ужасно, точь-в-точь как у трупа. Он вдруг заметил, что на нём нет очков, но Фукуда сказал, что подобрал их и положил на стойку. Вроде бы он всё время сохранял присутствие духа и способность здраво мыслить, но, пожалуй, Фукуда проявил ещё большую выдержку, во всяком случае, был куда внимательнее к мелочам. Умыв лицо и кое-как приведя себя в порядок, он ощутил невыносимую жажду и стал жадно пить воду прямо из крана. Пил, пил, но утолить жажду не мог. «Перестань, желудок испортишь!» — сказал Фукуда, эти слова вдруг показались ему ужасно смешными, он расхохотался и никак не мог остановиться, просто надрывался от смеха, в конце концов заразил Фукуду, и тот тоже начал хохотать. Они хохотали до колик. Почему ему было так смешно? Наверное, потому, что забота Фукуды о состоянии его желудка показалась ему совершенно нелепой в данной ситуации: ведь он только что свершил то, о чём давно мечтал, — загубил свою жизнь. А может, ещё и потому, что, выполняя эту свою «работу», они действовали крайне сосредоточенно, точно по плану, проявляя прилежание, совершенно несвойственное им в их обычной безалаберной и праздной жизни. Возможно также, что этот смех был проявлением внезапно возникшего чувства близости, ведь теперь их объединяла общая тайна. Никогда до сих пор он не видел, чтобы Фукуда так хохотал — широко разевая рот, так, что видны были жёлтые от никотина зубы. Это само по себе было настолько забавно, что он смеялся всё пуще и никак не мог остановиться. Его одежда была испачкана, поэтому он одолжил рубашку и брюки у Фукуды, но брюки оказались настолько коротки, что пришлось замыть кровь на своих и натянуть их ещё мокрыми. На этом можно было считать первый этап работы завершённым, оба трудились самозабвенно, не покладая рук.

«Итак…» — с преувеличенной важностью начал один. «Пора», — поддержал его другой. «Начнём?» — «Пожалуй». — Они смотрели друг другу в глаза, как борцы сумо перед поединком. «Выключи радио, надоело». — «Я открою окно». — «Садись сюда». Они уселись друг против друга всё в той же кабинке, и он выложил на стол содержимое портфеля. С улицы в комнату врывался шум, зной, солнечный свет, перед ними на столе лежали четыре пачки банкнот, коричневый конверт, две банковские сберегательные книжки, печатка, пять облигации, проездной билет, льготный автобусный билет, журнал. Обоих интересовали банкноты, но вот как их делить и что делать с Ясимой — по этому поводу мнения разошлись. Фукуда настаивал на том, что Ясиму надо убить, — в конце концов, одним больше, одним меньше, не всё ль равно — а деньги поделить пополам, он же предпочитал заткнуть

Ясиме рот небольшой суммой. Мысль о новом убийстве повергала его в ужас, он и одним был сыт по горло.

— Так или иначе, вечером я встречусь с ним и мы потолкуем. А завтра в одиннадцать увидимся в «Бароне», и я доложу тебе о результатах.

Не успел он договорить, как раздался стук в дверь. Они инстинктивно затолкали обратно в портфель всё содержимое и запихнули его за стойку, потом он подошёл к дивану, схватил со стола оставленные там часы, сунул их в карман брюк и сел, положив ногу на ногу, а Фукуда пошёл к двери. Вошёл старик, которого все считали патроном хозяйки. Дружески похлопав Фукуду по плечу и кивнув ему, он остановился посреди бара и стал обмахиваться панамой. Некоторое время он дружески болтал о чём-то с Фукудой, причём его огромный, как у беременной, живот колыхался и полотняный пиджак неопрятно топорщился впереди. О чём они говорили? Да, собственно, ни о чём. «Ну как, вояка, здоров? Ну и жарища сегодня! У меня тут было дельце поблизости, вот и решил заглянуть…» Подумав, что старик может заподозрить неладное,если на него так пялиться, он отвернулся к окну и стал смотреть вниз, на дверь банка. «Позволите?» — спросил старик, садясь за стоящий рядом столик. Фукуда тут же подошёл с подносом, на котором стоял лимонад.

— Вы, кажется, тут постоянный клиент? — спросил старик.

— Ну, не то чтобы постоянный… — ответил он.

— Но мы точно уже встречались раньше. Ну да, я вас несколько раз здесь видел.

Прищурившись, старик ухватил свой лимонад и залпом выпил его, двигая кадыком, располагавшимся в самом центре его толстой шеи, этот кадык напоминал какого-то зверька, которого заставляют выполнять физические упражнения.

— Ещё один лимонад, — крикнул старик Фукуде, затем, повернувшись к нему, громко — очевидно, он был глуховат — спросил: — Ну как? Каковы прогнозы на будущее? Я имею в виду акции. Окончание войны с Кореей дело решённое, говорят, сегодня в десять часов вечера договор вступит в силу. А значит, акции упадут в цене. Вы ведь, кажется, служите в фирме по продаже ценных бумаг?

— Да-а… — Он не стал ничего отрицать, молча разглядывал старика и думал: «Какое у него странное пятно на щеке, похоже на Корейский полуостров». Старик хорошо помнит его и даже имеет кое-какое представление о роде его занятий. Это очень опасно.

— Правительство утверждает, что средства, которые американцы тратят на помощь Южной Корее, в конечном счёте будут направлены на возрождение нашей экономики за счёт специальных заказов. Что вы по этому поводу думаете? Если война закончится, то прекратится и нынешнее оживление в экономике. В утренних газетах я прочёл, что число жертв и с той и с другой стороны около двух с половиной миллионов человек. Выходит, невинные беззащитные люди гибнут, а Япония на этом наживается, мне кажется, это дурно. Да, кстати, вы видели вчерашнее лунное затмение?

— Нет.

— Жаль. Великолепное зрелище. Я, знаете ли, очень интересуюсь астрономией, у меня даже есть зеркальный телескоп, пятнадцатисантиметровый. Вчера я как в семь вечера приник к нему, так до одиннадцати не мог оторваться. Подумать только, ведь эта тень на Луне — от нашей Земли! Я пришёл в такое волнение, вы не представляете. Такая радость меня охватила, такая радость… Вы меня понимаете?

— Да, кажется, понимаю.

Фукуда принёс вторую порцию лимонада и незаметно для старика сделал ему знак глазами — мол, давай, выпроваживай его поскорей. Он бросил взгляд на часы, поёрзал на стуле, меняя положение ног, озабоченно сдвинул брови, но старику всё было нипочём: закончив рассказ о том, каких трудов ему стоило сделать фотографию лунного затмения, он стал рассказывать, как смотрел в театре Юракудза «Оливера Твиста». Когда же он неосмотрительно спросил: «Ну, а в кино вы ходите?», тот с упоением принялся излагать свои взгляды на кино, и конца-краю этому не было видно. Фукуда увеличил звук радио и, подпевая «Вальсу Кентукки», принялся за уборку. Наконец старик поднялся и, с некоторым сожалением окинув взглядом бар, удалился.

Заперев за ним дверь, Фукуда вздохнул:

— Надо же, припёрся так некстати!

Он, усмехнувшись, вытер с лица пот.

— Может, наоборот, к лучшему? Представляешь, какой был бы ужас, приди он минут на десять раньше. Ладно, как-то выкрутились.

— А как быть с этим? — сказал Фукуда, потянув себя за отглаженные брюки. — Ведь твои штаны совсем мокрые. Ему это могло показаться странным.

Он опустил глаза и увидел, что брюки у него действительно совершенно мокрые и с них натекла на пол довольно большая лужа.

— Вот чёрт! — смутился он, но особенно напрягаться по этому поводу не стал: в конце концов, даже если у старика и возникли какие-то подозрения, глупо заранее волноваться. А там, глядишь, может, ещё обойдётся. Он впал в какое-то странное состояние усталости, апатии, все его чувства были притуплены, у него не было страха перед разоблачением, и, наверное, именно поэтому он смог так естественно держаться, беседуя со стариком. Правда, как выяснилось, старик всё же заметил и мокрые брюки, и ни с того ни с сего вымытые пол и диван. «Этот молодой человек, — показал он потом на суде, — держался как-то странно, без конца смотрел на часы, явно был то ли чем-то озабочен, то ли куда-то спешил».

— На редкость проницательный дедуля. Всё видит, чуть только пыль соберётся на оконной раме, тут же поскребёт ногтем и давай читать нотации. Наверняка он что-нибудь да заметил. — Фукуда, передёрнув плечами, внимательно осмотрел потолок в том месте, где был спрятал труп, затем зал — проверяя качество уборки, — и несколько раз повторил: «Ох, не к добру!»

— Да ладно, что толку об этом думать? — попытался утешить его он — Надо мне побыстрее линять отсюда, пока ещё кто-нибудь не пришёл. Да, а что касается денег, то давай дадим Ясиме десять тысяч, чтобы заткнуть ему глотку, а остальное поделим пополам. Согласен? Вот только здесь рассчитываться опасно, лучше всего, если я тебе передам деньги завтра, в «Бароне». Приходи в одиннадцать. А пока я оставлю тебе тысяч тридцать.

— В одиннадцать в «Бароне»? — недовольно протянул Фукуда. — Нет, лучше давай поделим прямо сейчас. Чего ждать до завтра?

— А если ещё кто-нибудь явится? Хозяйка или ещё кто? Что мы будем тогда делать?

Тут до них донёсся звук шагов: вроде кто-то поднимался по лестнице. Фукуда втянул голову в плечи. Опасения оказались ложными, но он всё равно перепугался:

— Ладно, встретимся завтра в «Бароне».

Он отсчитал тридцать тысяч йен, передал Фукуде и поспешно вышел.

Был полдень. Ослепительный свет сразу же впился ему в глаза, проник до самого дна и вытравил все мысли. Стеклянная дверь банка отливала серебром, в ней маячило его собственное отражение. Бледный юноша, которому очень идут очки без оправы. Самостоятельный мужчина, молодой, сильный, держится с достоинством, как и полагается убийце. Ещё час назад он был совсем другим — одиноким, ни на что не способным жалким изгоем, а теперь от него так и веет уверенностью в себе — да, ему удалось-таки кое-что совершить в этой жизни. Чувствуя на щеках приятное солнечное тепло, он вышел на улицу, поднял руку, остановил такси, и на вопрос, куда ехать, ответил — в Дзуси. Почему именно в Дзуси? Дело в том, что он хотел вернуть Цунэ Цукамото её триста тысяч йен, ведь, собственно, ради этого он и взялся за эту «работу», и, если он не вернёт деньги Цунэ, её нельзя будет считать завершённой. Разумеется, это решение шло вразрез с намерением поделиться четырьмястами тысячами с Фукудой, но в то время ему было не до Фукуды, портфель своей тяжестью давил на бедро, и он думал только о том, как лучше распорядиться его содержимым. Да, он сознавал, что украл эти Деньги, что ради них убил человека. Но у него и мысли не было, что это дурно, что это тяжкое преступление, заслуживающее смертной казни, наоборот, он переживал душевный подъём, как будто совершил необычный и значительный поступок. Нечто подобное он испытывал в детстве, когда крал у матери деньги из кошелька. Удовольствие, которое доставляет само действие, становится особенно острым при мысли — никто не знает, что именно ты это сделал. «Вот и водитель такси не знает, что везёт убийцу», — веселился он и радовался, что сумел смутить его, отстегнув ему огромные чаевые. В конце концов, пусть везёт куда угодно, денег-то полно! За окном мелькали какие-то жалкие улочки, беспечно брели размякшие от летней жары люди, не подозревающие о том, кто сидит в проезжающей мимо машине. Он провожал их взглядом, его так и подмывало закричать: «Эй вы, болваны, получили? Так вам и надо!»

Теперь-то мне ясно — прежде всего им двигало желание отомстить: отомстить матери, брату, вообще всем взрослым. Однако нельзя забывать и о другом — убивая Намикаву, он ощутил внезапный и мощный выплеск жизненной энергии, после чего его охватила блаженная усталость, как если бы он изнасиловал женщину. Да, именно это чувство испытал он и в своём утреннем сне. Основным предметом судебного разбирательства была юридическая сторона совершённого преступления, на втором месте стояла его психологическая подоплёка. Но при этом совершенно игнорировался тот факт, что субъектом, совершающим преступление, является человек, полностью зависимый от собственной плоти. В конце концов, в затягивании петли на шее Намикавы участвовала именно плоть, которая придавала силу рукам, эту петлю затягивающим, и получала удовольствие от самого процесса удушения. Точно такую же ошибку, как мне кажется, делают, анализируя причины насилия над женщиной: обычно на первый план выдвигают психологические мотивы, говорят о любви или ненависти, а, на мой взгляд, гораздо правильнее исходить из структуры самой плоти, которая собственно и порождает вожделение.

Так или иначе, он в блаженном состоянии сидел в машине и очень скоро заснул, а когда проснулся, за окном были улочки Дзуси. Он стал руководить водителем, показывая ему, куда ехать, но они заблудились и оказались в совершенно незнакомом районе. Растерявшись, он попытался исправить положение, стал давать новые указания, но тут сквозь сосны, саговые пальмы, окружавшие храм Кэнниндзи, замелькали дома, характерные для прибрежной полосы, он увидел клуб, санаторий, ещё ряд каких-то строений, но дома Цунэ всё не было. Решив, что они ошиблись улицей, он велел водителю свернуть в какой-то переулок, после чего они выехали на забитый купающимися пляж и он окончательно перестал понимать, где они находятся. «Простите, я совсем запутался, слишком давно здесь не бывал, — сказал он водителю. — Отвезите-ка меня лучше в Офуну». Водитель, которому это было только выгодно, послушно кивнул» но в зеркальце заднего вида отразилось его недоумевающее лицо. Он хотел подъехать прямо к дому Ясимы, но вовремя спохватился, вышел у станции и оттуда пошёл пешком, купив по дороге нижнее бельё, яркую пляжную рубашку, брюки и сумку на длинном ремне. Ясима снимал комнату в двухэтажном домике, который принадлежал одной супружеской чете. Поднявшись на крыльцо, он крикнул, но никто не вышел, и он вошёл в дом без разрешения. Ему навстречу выбежала девочка детсадовского возраста, которую все называли Малышка, единственная дочка хозяев, и в ответ на его вопрос сказала, что Ясима в ванной. Она тут же стала нудить — почитай, почитай, — и пока он читал, появился Ясима в лёгком халате с тазиком, в котором лежало полотенце и мыло. Сделав страшное лицо, он прогнал девочку и шёпотом спросил:

— Ну как?

— Дело сделано!

— Не врёшь? — Ясима плюхнулся на пол, будто у него подкосились ноги. — Значит, всё-таки…

Рассказав ему всё по порядку, он сказал:

— У меня к тебе просьба. Сходи сегодня вечером в «Траумерай», разведай обстановку. Да, и ещё — завтра пораньше утром зайди в магазин и купи большой чемодан. Не хочется отступать от запланированного. Сегодня я не смог купить: там всё утро было полно народа.

— Нет уж, уволь. В конце концов, я не имел к этому делу никакого отношения.

— Как это не имел никакого отношения? Это ведь твоя идея, никто тебя за язык не тянул.

— Да нет же…

— А вот и да! — решительно сказал он. — Ты всё придумал, ты купил провод, ты с нами репетировал, если бы не ты, ничего бы вообще не вышло. Так что не валяй дурака! Зачинщик именно ты. Фукуда тоже так считает.

— Но… — нерешительно протянул Ясима. — Я же ничего не сделал. Я вовремя сообразил, что это может плохо кончиться. Ведь за это и повесить могут.

— Подумаешь, повесить! Будто ты с самого начала этого не знал! Поздно идти на попятный! Дело сделано!

— Эй, Малышка! — Ясима, вскочив, раздвинул перегородку и смерил злобным взглядом стоявшую за ней девочку. — А ну-ка катись отсюда!

Девочка высунула длинный язык и поскакала вниз по лестнице.

— Если ты категорически отказываешься участвовать, то хотя бы поклянись, что будешь держать язык за зубами, — процедил он. — Вот тебе за молчание. — И он извлёк из портфеля двадцать тысяч йен.

— Нет, нет, не надо. Если я возьму деньги, меня могут привлечь за соучастие.

— Какая разница, ты и так и так соучастник. Ты ведь всё знал.

Он положил деньги на стол, переложил остальные пачки в только что купленную сумку, а портфель швырнул Ясиме:

— С этим сам разберёшься.

Ясима извлёк из портфеля сберегательную книжку, облигации, покачал головой и, пробормотав: «Придётся сжечь, другого выхода нет!», поднялся. Из окна было видно, как он прошёл в угол сада, где была яма для сожжения мусора, и стал жечь бумаги. День был безветренный, чёрный дым поднимался к небу, словно шнурок, повинующийся движениям руки арабского мага. Он сильно потел, наверное оттого, что выпил слишком много воды, пот не успевал высыхать, и бельё прилипало к телу. Вспомнив, что рядом есть дешёвые бани, решил сходить туда. Заметив под ногтями кровь, долго и старательно тёр руки щёткой. Потом надел новое нижнее бельё и рубашку, после чего почувствовал себя другим человеком: ему стало казаться, что ничего не произошло, просто приснился дурной сон. Однако, вернувшись к Ясиме и увидев раздувшуюся от пачек сумку, понял, что всё это было на самом деле. У него возникло подозрение, что, пока он отсутствовал, Ясима запустил руку в сумку, но проверять её содержимое не стал. Ну украл и украл. Позже выяснилось, что к крупной сумме, лежавшей в сумке, Ясима не притрагивался, зато вытащил из кармана его брюк часы, от которых он ещё не успел избавиться, и потом эти часы стали одной из главных улик. Предприняв ещё одну безуспешную попытку уговорить Ясиму сходить на разведку в «Траумерай» и купить чемодан, он вышел на улицу. Промчавшись на такси по городу, на который уже упали сумерки, отправился на источники Цунадзима, напился там в одиночестве, потом попросил, чтобы ему прислали женщину.

Четверг тоже выдался ясным и жарким. Женщина оказалась толстой и уродливой, не очень чистые груди и живот блестели от пота. Сначала он хотел, чтобы она прислуживала ему за завтраком, но даже смотреть на неё было противно, поэтому он отпустил её и тут же вызвал такси. Со вчерашнего дня он предпочитал ездить на такси: электрички его раздражали. В «Барон» он приехал без чего-то одиннадцать. Фукуды ещё не было, не явился он и через полчаса. Сев за столик, он стал просматривать биржевые новости. Бар находился на втором этаже на той же улице, что и «Лори», только напротив. Посетителей было немного. Хозяин, представительный мужчина лет тридцати, со скучающим видом поглаживая усы, приветливо заговорил с ним:

— Правда, ужас?

— А что такое?

— Да вот, в этой газете. Убийство. Тут, в баре неподалёку.

Он стал читать заметку, на которую указывал палец хозяина.

Кровавый дождь с потолка бара

Обнаружен труп мужчины средних лет

Загадка летней ночи

27 числа в 8 часов 50 минут в баре «Траумерай», принадлежащем госпоже Миюки Катаяма (34 года), поднялся переполох: на расположенную на втором этаже площадку для оркестра с потолка начала капать кровь, В результате предпринятых поисков в нише над потолком был обнаружен труп тридцатипяти — тридцатишестилетнего мужчины, по виду служащего, рост 164 см, одет в коричневые брюки и рубашку с отложным воротником, белые летние туфли. Труп был завёрнут в два одеяла и перевязан электрическим проводом. Его доставили в полицейское управление в Атаго.

Предварительным следствием установлено, что мужчина был задушен проводом (аналогичным тому, которым был перевязан свёрток с трупом); на его шее, голове, груди, ногах имеется около двадцати повреждений, нанесённых каким-то тупым предметом; причиной смерти стало, скорее всего, обильное кровотечение в области шеи. В находящейся неподалёку от входа кабинке на мокром полу обнаружены следы крови, предполагается, что преступление было совершено именно здесь. Госпожа Катаяма и её близкие не опознали мужчину, на данный момент — то есть на 28 июля 1 час 30 мин. ночи, личность погибшего не установлена.

В момент обнаружения трупа в баре находилось десять человек посетителей, четыре оркестранта, пять работающих в баре девушек. Неожиданный кровавый дождь и летняя жара повергли всех в панику, кроме того, перед баром собрались зеваки, многие из которых были в нетрезвом состоянии, поскольку по соседству немало питейных заведений. Улица перед баром оказалась запружена людьми, и даже имели место случаи столкновения с полицейскими, вызванными для наведения порядка.

В баре работает двое барменов, один из них, ночующий тут же в баре Фукуда (20 лет), исчез 17 июля около двух часов дня, во всяком случае, с этого времени его никто не видел. Он объявлен в розыск.

— Ну и шум тут был вчера! Весь вечер выли сирены патрульных машин, следователь и к нам приходил, опрашивал всех присутствующих.

— Да что вы? — Он старался делать вид, будто происшедшее его совсем не интересует, потом испугался, что это, наоборот, может показаться подозрительным, и спросил: — Ну и кто же, интересно, убийца?

— Кажется, подозревают бармена. Представляете, ведь он и у нас часто бывал.

— Да? Ужас какой! И вы его знаете в лицо?

— Ну, если мне покажут фотографию, я его, конечно, узнаю. Но, судя по всему, у полиции ещё нет его фото. Кстати, поговаривают, что он был не один. Вроде там было двое: один душил, другой наносил удары. Так, во всяком случае, говорили.

— Да, ну и дела!

Он хотел тут же бежать из бара, но побоялся, что это покажется подозрительным, поэтому сначала прочитал сообщение из Панмунджома, где проходили переговоры о перемирии, и только после этого, легко вскинув на плечо сумку и улыбнувшись хозяину, вышел. Скорее всего, хозяин «Барона» ничего не заподозрил, во всяком случае, его не вызывали потом в суд в качестве свидетеля. Краем глаза отметив, что перед «Траумераем» стоит полицейский, он свернул в переулок и вышел на Юракутё. Зашёл в кинотеатр, но спокойно смотреть фильм был не в силах, поэтому снова вышел на улицу, на такси доехал до Санъя и зашёл в гостиницу передохнуть. Но, почувствовав, что оставаться на одном месте не может, снова взял такси, потом ещё одно и долго колесил по Токио и его окрестностям. Ёсивара, Кикудзака, Коисикава, Камакура, Дзуси, Йокогама, Атами. Потом, сообразив, что человек, разъезжающий на такси в такое время (было уже далеко за полночь), может вызвать подозрения, решил заночевать в Атами.

8

28 июля, вторник, вечерний выпуск.

Убийство в баре «Траумерай»

Убитый опознан

Приняты меры для задержания исчезнувшего бармена

Дело об убийстве в баре «Траумерай» (Токио, район Минато, Сиба, Симбаси, 1-10) находится под непосредственным контролем первого следственного отдела Токийского полицейского управления. Рабочая группа создана при полицейском участке Атаго. Днём 28 июля была установлена личность убитого — им оказался Macao Намикава (35 лет), агент фирмы по купле-продаже ценных бумаг Н., проживающий по адресу: Йокогама, район Мидори, улица Камой, 2384. Супруга потерпевшего Синко (28 лет), узнав о происшедшем из газет и по радио, в 10 часов утра того же дня опознала в убитом своего мужа Macao.

27 июля в восьмом часу утра Macao, сказав, что у него деловая встреча с клиентом в Токио, вышел из дома и больше туда не вернулся.

По свидетельству жены, Macao Намикава был мягким, добропорядочным человеком и недоброжелателей у него не было.

Следственная группа склоняется к мнению о преднамеренности убийства. Macao Намикава был намечен жертвой потому, что, занимаясь операциями с ценными бумагами, всегда имел при себе большие суммы наличных денег. Главным подозреваемым пока остаётся бармен Эйдзи Фукуда (20 лет), который скрылся в неизвестном направлении 27 июля после 14 часов.

По словам хозяйки бара «Траумерай» Миюки Катаяма (34 года), Фукуда человек тихий и уравновешенный, более того, поскольку он жил при баре, ему всегда поручали хранение наличных денег, и до сих пор он не был ни в чём замечен, да и 27 июля тоже вся выручка была найдена в целости и сохранности, так что она до сих пор не может поверить, что преступление совершил именно он.

29 июля, среда, утренний выпуск.

Был ли соучастник?

Убийство в баре. Кто такой «Кусу»?

В ходе следствия, помимо Эйдзи Фукуды (20 лет), был выявлен ещё один подозреваемый в причастности к преступлению, некто Кусу (2526 лет), по виду студент. Объявлен розыск.

Этот Кусу, начиная с прошлой осени, довольно часто появлялся в баре, причём имеются очевидцы, видевшие, как он входил туда накануне преступления, то есть 26 июля, в воскресенье, когда бар закрыт. С ним был какой-то странный на вид мужчина. Кроме того, ещё один человек утверждает, что заходил в бар в день преступления, примерно в 1 час дня, и видел там этого Кусу вместе с вышеупомянутым Фукудой, причём на нём были насквозь мокрые брюки, лицо же было покрыто пылью, несмотря на то, что в баре, судя по всему, только что была произведена тщательная уборка.

В результате проведения следственных действий установлено: 1) Macao Намикава был непьющим и в питейных заведениях бывал крайне редко; 2) в бар он пришёл, чтобы встретиться не с Фукудой, а с кем-то другим; 3) Намикава весил 62 килограмма, поэтому один человек не смог бы поднять его наверх и спрятать в нишу над потолком. Всё вышесказанное делает наиболее убедительной версию о том, что преступление совершено в соучастии.

29 июля, среда, вечерний выпуск.

Знакомый потерпевшего

Убийство в баре «Траумерай»

Объявлен в общий розыск выпускник университета Т. Такэо Кусумото

Следственной группой установлено имя человека, который ранее фигурировал в деле как Кусу. Им оказался Такэо Кусумото (24 года), проживающий по адресу: префектура Канагава, уезд Миура, город Хаяма, Улица Уэхара, 24–13, он объявлен в общий розыск в качестве главного подозреваемого.

Кусумото был взят под подозрение по следующим причинам:

1) Окончив в этом году юридический факультет университета Т. он поступил на работу в юридическую консультацию Огиямы, на улице Каябатё в Токио, Нихонбаси. 25 июня за ряд неблаговидных поступков был уволен. Есть основания полагать, что он был знаком с Намикавой, фирма которого находится совсем рядом с вышеуказанной консультацией.

2) В день, когда было совершено преступление, Намикава вышел из фирмы Н., имея при себе 400 тысяч иен наличными,

3) Как уже сообщалось, накануне преступления и в день преступления Кусумото видели в баре.

Все знающие Кусумото люди в один голос отзываются о нём как о типичном представителе «послевоенной молодёжи» — человеке совершенно безнравственном. Он играл в маджонг и другие азартные игры, пил, увлекался танцами, женщинами и вообще вёл разгульный образ жизни.

В лицее он считался способным учеником и сразу после его окончания поступил в университет Т. Имея характер угрюмый и неуживчивый, не ладил с матерью и старшим братом, постоянно прогуливал занятия, вёл беспутный образ жизни и к последнему курсу стал одним из самых неуспевающих студентов.

У Кусумото вполне благополучные старшие братья: Икуо Кусумото, выпускник технологического факультета университета Т., в настоящее время служит в компании «Строительные работы О.», одном из самых престижных предприятий страны; Макио Кусумото после окончания филологического факультета университета Т. был принят на работу в торговую компанию С. и в настоящее время откомандирован в Париж.

Взбалмошным и психически неуравновешенный

Показания старшего брата Кусумото

Вот что рассказал нам Икуо Кусумото (36 лет)

В последние годы я редко виделся с Такэо, поэтому никаких подробностей не знаю. В середине мая он неожиданно появился в моём доме, очевидно, ему нужны были деньги. Впечатление он производил довольно вульгарное, напоминая члена мафиозной группировки. Он всегда обладал вспыльчивым нравом, чуть что — сразу кидался в драку, а в детстве ещё и обнаруживал склонность к воровству. Из всех нас только он вырос таким взбалмошным и психически неуравновешенным. Когда мать или я пытались его урезонить, он начинал буянить, и справиться с ним было невозможно. От матери я знаю, что он очень увлёкся одной женщиной, но она его отвергла, и он был в полном отчаянии.

30 июля, четверг, утренняя радиопередача

Сегодня утром по подозрению в убийстве, имевшем место в баре «Траумерай» (Токио, Симбаси), был арестован двадцатишестилетний Киёси Ясима. 27 июля уже были названы имена двоих подозреваемых в этом преступлении — Такэо Кусумото и Эйдзи Фукуда. Арестованный сегодня Ясима стал третьим подозреваемым, до сих пор он не попадал в поле зрения полиции. Его как друга Кусумото вызвали для дачи показаний, и совершенно неожиданно у него были обнаружены принадлежавшие потерпевшему часы. В результате он был арестован в Офуне, в доме, где снимал комнату. Ясима отрицает свою причастность к преступлению, утверждая, что оно было совершено Кусумото и Фукудой, часы же он получил в качестве платы за молчание. Однако следственной группой полицейского участка Атаго было установлено, что именно Ясиму видели в баре «Траумерай» накануне преступления, этот факт стал основанием для новой версии — преступление было совершено тремя соучастниками. В результате Ясиме был предъявлен ордер на арест по подозрению в совершении ограбления и убийства, после чего он был препровождён в следственный изолятор полицейского участка Атаго.

3 августа, понедельник, вечерний выпуск

Дело об убийстве в баре «Траумерай»

Явка с повинной одного из соучастников

Один из подозреваемых в убийстве в баре «Траумерай», Эйдзи Фукуда (20 лет), 3 августа в 10 часов 30 минут утра явился с повинной в полицейский участок на улице Комагата, подведомственный центральному полицейскому управлению города Сидзуока. Оттуда вышеозначенный Фукуда поездом, отправляющимся из Сидзуоки в 13 час. 01 мин., был отправлен под конвоем в Токио. Считается, что его арест резко приблизил дело к финалу. Вот что показал на дознании Фукуда.

«27 июля днём Кусумото привёл в бар человека, которого назвал своим знакомым. «Помоги мне вырубить его, получишь 30 тысяч», — сказал он и стал душить этого человека проводом. Испугавшись, что он может убить его, я хотел этому воспрепятствовать, но Кусумото заорал на меня, и мне пришлось пару раз ударить этого человека стулом. Потом Кусумото стал избивать его отломанной ножкой стула и забил до смерти».

4 августа, вторник, вечерний выпуск.

Дело об убийстве в баре «Траумерай», благодаря аресту одного из соучастников, Ясимы, и явке с повинной другого — Фукуды, близится к завершению, осталось только задержать Кусумото, являющегося, по мнению полиции, главным исполнителем. Вот что говорит об этом преступлении психиатр, специалист по психологии преступлений, профессор Рюити Кобаяси.

«Данное преступление, и это можно считать его особенностью, свершено в соучастии тремя молодыми людьми — двадцати, двадцати четырёх и двадцати шести лет. Местом действия является бар, как сто бывает в криминальных романах. Однако по своей вопиющей глупости это преступление не тянет даже на самый дешёвый роман: обращает на себя внимание его неподготовленность и непродуманность, не зря труп был обнаружен почти сразу же, а один из соучастников пойман через несколько дней. Либерально настроенное послевоенное общество воспитало избалованную, не знающую жизненных трудностей молодёжь, При всех своих способностях эти люди совершенно не развиты духовно. Кусумото, который считается главным исполнителем, вырос в благополучной семье, у него были все данные для того, чтобы закончить юридический факультет университета Т., однако в своём духовном развитии он остановился на самой низшей ступени и мало чем отличается от ребёнка, не приученного ограничивать свои желания».

17 августа, понедельник, утренний выпуск

Такэо Кусумото

Двадцать дней в розыске

Вот уже двадцать дней главный подозреваемый по делу об убийстве в баре «Траумерай», Такэо Кусумото, скрывается от следствия и числится в розыске. Из разных районов страны периодически поступают сведения о задержании Кусумото (всего было задержано около десяти человек), но все они оказались ложными.

Кусумото жил на первом (или на втором — дом построен на склоне, так что с обратной стороны получается на этаж больше) этаже деревянного дома на улице Хонго Кикудзака. Очевидно, он заранее знал, что ему придётся скрываться, во всяком случае, комната тщательно убрана, грязное бельё выстирано и высушено.

Несмотря на то, что преступление подготовлено из рук вон плохо, Кусумото явно был человеком педантичным и осмотрительным. Как выяснилось в ходе дознания, убийство было тщательно спланировано, труп предполагалось положить в чемодан, и один из соучастников, Ясима, должен был его вывезти и спрятать. Вскоре после совершения преступления в бар неожиданно зашло некое лицо, а именно патрон хозяйки, в результате оба соучастника испугались и сбежали, поэтому труп был обнаружен значительно раньше, чем они ожидали. Исходя из всего вышесказанного, следственная группа Атаго считает маловероятным, что Кусумото покончит с собой или же разоблачит себя, разом потратив все деньги.

У скрывающегося преступника имеется при себе 300 с лишним тысяч йен, эти деньги можно использовать для мелких торговых операций и для игры на бирже, что значительно отдаляет перспективу его поимки. В доме семьи Кусумото в Хаяме в настоящее время проживает его мать, Мидори Кусумото; она почти никуда не выходит, избегая контактов с прессой. После происшедшего она перестала общаться и с соседями; дом, подходы к которому заросли бурьяном, кажется заброшенным, словно там обитают одни привидения.

Старший брат Такэо, Икуо, живёт в доме на холме Тэндзин в Синдзюку, там же жил и Такэо, пока не поступил в лицей. Икуо, показывая журналистам детские фотографии, говорил о том, как сокрушался бы их покойный отец — он был врачом, известным бактериологом, и долгое время работал в Пастеровском институте в Париже, — если бы дошил до сего дня. Он высказал пожелание, чтобы Такэо как можно быстрее явился с повинной.

26 августа, среда, утренний выпуск

Полиция принимает экстренные меры для розыска Кусумото

По всей стране разосланы 11 вариантов фотоснимков

Прошёл месяц после убийства в баре «Траумерай», а местопребывание главного подозреваемого, Такэо Кусумото, так и не установлено. Из разных мест поступило двадцать с лишним сообщений, но все они оказались ложными. Так, в одном случае в полицию насильственным образом доставили мужчину, принятого за Кусумото только на том основании, что у него было при себе 300 тысяч йен, в другом подозрение пало на мужчину, который, приехав в город Дзуси, вызвал к себе гейшу. В полицейском управлении впервые была предпринята попытка при помощи монтажа изготовить на основе реальной фотографии Кусумото ряд фотороботов, фиксирующих возможные варианты его внешности: в очках разной формы (известно, что в момент совершения преступления Кусумото был в очках без оправы), без очков, с головой, бритой наголо, с усами и пр. Фотографии разосланы по полицейским отделениям страны.

Следственная группа обращается ко всем гражданам, особенно к работникам гостиниц, бань, парикмахерских, танцевальных залов, с убедительной просьбой о содействии. Приметы Кусумото: рост 167 см, кожа светлая, лицо овальное, немного близорук, носит очки, без очков имеет привычку щурить глаза.

— Са-сан, что это с вами сегодня, вы какой-то вялый! — сказала женщина.

— Да нет вроде. — Улыбнувшись, он залпом осушил бокал брэнди. В желудке вспыхнуло пламя, тут же взметнувшееся к самому горлу, но уже в следующее мгновение он опять наполнился холодной протухшей водой.

— Всё грустите? Дайте-ка я вас согрею. — И женщина придвинулась ближе. Её тщедушное тело тесно прижалось к нему, его обдало запахом дешёвых духов. У женщины были тонкие и нежные, как у ребёнка, руки, когда разминаешь их кончиками пальцев, суставы начинают похрустывать.

— Славные у тебя руки, — сказал он и поднёс руку женщины к лампе. В резком, как у прожектора, свете, падающем из-под жестяного четырёхугольного абажура, рука женщины казалась красным аквариумом, в котором плавали маленькие чёрные рыбки косточек. Он стал мять сильнее, так, чтобы косточки тёрлись одна о другую, и похрустывание усилилось.

— Вы что! Больно же! — Женщина отдёрнула руку.

— Покажи-ка! — Он быстро схватил другую её руку и поднёс к свету. На среднем пальце зелёным камнем поблёскивало кольцо. Изумруд, скорее всего, был фальшивым, но женщина очень берегла его и всегда, перед тем как лечь в постель, снимала кольцо и клала его на подносик, стоявший у изголовья.

— Ты сегодня вечером свободна?

Женщина кивнула, и он привлёк её к себе. Её плечи сжались в его руках, как закрывающиеся створки раковины. При мысли о её тонком нагом теле в нём вспыхнуло желание.

Пришли новые гости, и женщину позвали. Он сидел спиной к двери, и ему не было видно, кто именно пришёл, какая-то компания, но он слышал, как звонко, словно вырвавшись наконец на свободу, смеётся женщина, всегда говорившая с ним тихим, каким-то потухшим голосом. Он тут же приревновал её к этим мужчинам и одновременно остро ощутил собственную угнетённость и подавленность. Не зря женщина всё время твердила: «Са-сан что это вы такой вялый…» Сам виноват, не надо было показывать ей своего дурного настроения, она всегда чутко на него реагирует.

После того как женщина ушла, он, поглаживая опустевший диван, попросил у стоявшей за стойкой хозяйки ещё одну порцию брэнди. Сидевшие в кабинках парочки смутно, словно теневые картинки, просвечивали сквозь тонкие занавески. Ему вдруг вспомнилась заметка, которую он прочёл в газете.

«Уже на следующий день после случившегося бар «Траумерай» открыл свои двери для посетителей. Официантки, искоса поглядывая на надоевших им сыщиков и газетчиков, которые постоянно толкались в баре, старательно улыбались посетителям, словно говоря: «Пейте, не обращайте внимания».

Женщина помахала ему рукой. Он поднял руку в ответ, потом вытащил наугад газету из газетной стойки и вдруг обнаружил в ней собственную фотографию крупным планом. В газете оказалось одиннадцать его фотоснимков. Основой для них послужила фотография, которую он принёс вместе с автобиографией в юридическую консультацию Огиямы. В настоящее время он выглядел точно так же, как на этой фотографии, — в очках без оправы и без шляпы. Если бы кому-нибудь из находящихся рядом людей пришло в голову посмотреть сначала на газету, а потом на него, он тут же был бы разоблачён. «Ну надо же, — расхохотался он. — Какое, однако, богатое воображение у этих полицейских! Придумали целый десяток вариантов моей внешности!» Впрочем, чем больше, тем лучше, в конечном счёте все эти лица не имеют к нему никакого отношения.

— Ты сегодня в одиночестве? — окликнули его. В дверь просунулась лысая голова его соседа по квартире, брокера, работающего на производственное объединение «Столичный текстиль».

— Не возражаешь, если я к тебе присоединюсь? Что пишут? Что-нибудь хорошенькое? Или, может, ты выиграл в лотерею?

— Да нет, — ответил он, смело оставив газету открытой. — Смотрел, какие цены на акции. Строительное дело О. снова пошло вверх.

— А, акции. Ты тоже этим интересуешься? Да, нынешние студенты все при деньгах, счастливчики.

— Всё шутишь? Кстати, как твои дела? Идут?

— Да так, ни шатко ни валко. Летнее затишье, ни на что особо рассчитывать не приходится. Ну ничего, осенью всё войдёт в колею. Ну и льёт сегодня! При таких дождях жара быстро спадёт. Скоро осень. Люблю осень! А кстати, как продвигаются твои изыскания?

Под «изысканиями» имелось в виду знакомство с городскими достопримечательностями, которому он якобы решил посвятить всё лето. В начале августа он снял квартиру в Китасиракаве и каждый день бродил по городу. Эту квартиру ему подыскали в посреднической фирме, куда он обратился, выдав себя за некоего Такэси Сато, уроженца города Хамамацу, в настоящее время — студента юридического факультета Осакского университета. Якобы до сих пор он жил в Осаке, в Абэно, но потом ему захотелось заняться изучением древней столицы, и летом он наконец решился переехать. Спустя некоторое время он стал здороваться со своим соседом по квартире. Однажды тот ему рассказал, что живёт в Окаяме, но недели две в месяц по делам службы проводит в Киото, что очень интересуется древней историей города, и — «Я же вижу, с каким усердием вы штудируете путеводители, может, я мог бы чем-то помочь?» Сосед и в самом деле прекрасно знал Киото и не упускал случая продемонстрировать свою эрудицию: стоило упомянуть храм Компукудзи, как он тут же спрашивал: «Ну и как тебе хижина Басё? Надо было подняться немного выше и посмотреть на могилу Бусона. Да, чуть не забыл, там ведь совсем рядом есть "могила кистей"^[17] Эбара Тайдзо, того самого учёного, который писал о поэзии хайку. А чуть дальше — храм Итидзёдзи и знаменитая сосна с опущенными ветвями, на неё тоже стоит обратить внимание. Это ведь очень известное место, там Миямото Мусаси окончательно победил воинов дома Ёсиока, и именно там, согласно легенде, святой Хонэн подобрал младенца Ацумори, что ещё важнее».

— Ну, у меня тоже — летнее затишье. В такую жару лень двигаться.

— Но ведь, кроме лета, другого времени у тебя нет. Осенью тут полно туристов.

— Ну, их много только в самых знаменитых местах. Школьников везут прежде всего в Золотой и Серебряный храмы.

— Ну, после того как Золотой храм сгорел, туда мало кто ходит. Вот в Серебряном действительно не протолкнуться.

И сосед, раздуваясь от сознания собственного превосходства, принялся забрасывать его новыми сведениями. Мол, Серебряный храм хорошо осматривать в дождливый день или зимой, особенно когда много снега, причём лучше всего пойти туда рано утром, пока никого нет. Из-за лысины, окружённой седыми прядями, выглядел он довольно старообразно, хотя на самом деле ему было немного за сорок, пьяное лицо блестело, будто в кожу втёрли масло.

Неожиданно сосед понизил голос, и на лице его появилось подобострастное выражение.

— Послушай-ка, нельзя ли у тебя перехватить немного денег?

— О чём ты? — переспросил он, не сразу поняв, в чём дело.

— Да я говорю, может, одолжишь мне ещё сотню тысяч?

— Но ты ведь совсем недавно уже у меня брал, — удивился он.

Недели две назад он одолжил этому человеку девяносто тысяч йен.

Поскольку он представился старшим сыном владельца питомника угрей, сосед решил, что у него полно денег, и стал таскать его по игорным домам и барам (в этот тоже привёл его именно он), приглашал в чайные домики квартала Гион — а почему бы не поразвлечься за чужой счёт? Однажды он попросил у него в долг девяносто тысяч, объяснив, что отдаст, как только вернутся деньги, пущенные им в оборот, и он согласился на том условии, что долг будет возвращён в течение двух месяцев.

Если сосед вернёт долг в течение двух месяцев, рассчитал он, да ещё с процентами, он только выгадает. Правда, новый знакомец не внушал ему доверия, к тому же у него самого не было свободных денег. Из похищенных четырёхсот тысяч йен тридцать тысяч он отдал Фукуде, двадцать — Ясиме, оставшиеся у него триста пятьдесят тысяч быстро таяли: ему приходилось постоянно тратиться на гостиницы и дорогу, платить за квартиру, да ещё и каждодневные кутежи… После того как он дал взаймы соседу, у него осталось всего сто тысяч с небольшим. Разумеется, если очень экономить, на эту сумму можно прожить едва ли не полгода, но у него не было никакого желания в чём-то себя ограничивать. Жить, в поте лица зарабатывая себе на пропитание, — нет уж, увольте! Деньги всё равно кончатся раньше или позже, когда они кончатся, он явится с повинной, но, пока у него есть хоть немного денег, он предпочитает жить так, как живёт, в своё удовольствие, поэтому расставаться с девяноста тысячами ему не хотелось. И всё же он решил рискнуть и дать соседу эту сумму. Дело в том, что у него возникло подозрение — этот человек знает, кто он, и нарочно вымогает у него деньги. Никаких веских оснований для такого подозрения не было. Просто, когда в прошлый раз он попытался уклониться, сосед, зловеще посмеиваясь, сказал: «Ну что ж, придётся, видно, и мне выложить свой козырь». «Какой ещё козырь?» — спросил он, на что тот снова усмехнулся: «Будто сам не знаешь!» Он не стал настаивать и выяснять, что тот имеет в виду, просто дал деньги. Позволить этому человеку вслух заявить о своих намерениях — значило подтолкнуть его к следующему шагу, то есть к тому, чтобы он пошёл в полицию, если он этого не сделает, его обвинят в укрывательстве преступника. И вот сосед снова требует денег. Он растерялся, не зная, как себя вести, и промямлил что-то вроде того, что у него нет при себе такой суммы.

— Да быть того не может, — усмехнулся, поджав губы, сосед.

— Правда, нет, — ответил он, пристально глядя прямо в налитые кровью глаза.

Сосед отвёл взгляд.

— Ну что ж… Придётся как-то выкручиваться. Те девяносто тысяч я, конечно, тебе верну, как договаривались, не волнуйся. А сто тысяч я бы взял сроком на месяц… Может, всё-таки как-нибудь…

Тут ушли сразу несколько посетителей, и к ним, очевидно освободившись, подошла женщина. Он сразу схватил её за руку.

— Что это вы? — спросила она.

— Да так, ничего.

— Чудно как-то… — Женщина посмотрела на него, потом на соседа и прыснула. — А я думала, у вас спор какой вышел. Уж очень вид у обоих надутый. Ну, если вы не поссорились, то хорошо. Са-сан, у вас зонт-то есть? Льёт как из ведра. И такси не поймаешь.

— Зачем тебе такси? — вмешался сосед. — Хочешь ко мне под зонт? Тут недалеко…

— Не выйдет. — Взяв в руки кулачок женщины, он мял его, словно катал колобок. — Сегодня я её провожаю.

— А, тогда ладно… — Сосед впился в женщину оценивающим взглядом. — Зайду завтра, и мы наше дельце обговорим.

— Сколько ни говори, чего нет, того нет.

— Ну, в таком разе…

— Но послушай…

Сосед вернулся за свой столик. Похоже, он что-то сказал о нем своему спутнику, во всяком случае, тот словноневзначай обернулся и посмотрел на него.

— Ох, не нравится он мне, — сказала женщина. — И выговор у него противный — так говорят только в деревне. Ну же, веселее. Что-то вы опять приуныли, может, захворали?

— Да нет, ничего, со мной всё в порядке. Просто плохо переношу дождливую погоду и сырость. Сразу голова начинает побаливать, вялость какая-то…

— Ну надо же…

— Это у меня с детства.

— И то правда, с чего вам расстраиваться — самостоятельный мужчина, с деньгами, да ещё студент.

— Да, всё это из-за дождя.

— Ну если только из-за дождя, то ничего страшного. А мне иногда так тошно становится, просто жить не хочется.

— Да ну? Ты ведь такая молодая и красивая!

— А толку-то? — Женщина приоткрыла густо напомаженные губки и высунула кончик бледного языка. — Иногда кажется, так всё обрыдло, просто страсть. Впрочем, что я говорю, вам не понять.

— Почему? Я тебя понимаю.

— Да ничего вы не понимаете. Я ведь два раза пыталась покончить с собой.

Женщина кокетливо улыбнулась, но тут же лицо её стало серьёзным. Он заморгал глазами: её кожа, просвечивающая сквозь толстый слой косметики, казалась прозрачной.

— Я дважды пила сонные таблетки, но ничего не вышло. Сначала мало выпила, просто продрыхла долго и всё, а во второй раз, наоборот, переборщила, и меня тут же вывернуло наизнанку. Мне всегда везёт как утопленнику. Но в следующий раз я уж не ошибусь. Всё точно рассчитаю, как надо по науке. Но, знаете, правду говоря, у меня, может, теперь и не получится умереть. И знаете почему? Вы не поверите! Знаете, Са-сан, это из-за Бога. Я тут недавно вдруг пошла в церковь, и теперь верю в Бога. Ну, конечно, не то чтобы я стала такой уж верующей, но мне очень хочется верить. Потому-то я вряд ли решусь умереть.

— Этого мне и в самом деле не понять. Я в таких вещах не разбираюсь.

— А странно, такой человек, как вы, и не разбираетесь. Ведь вы такой умный, вроде бы во всём должны разбираться. Вот и давеча, когда перебрали чуток… Ну, вы и сейчас, конечно, слегка под мухой, но тогда… Как пошли шпарить наизусть какой-то там параграф Гражданского кодекса…

— Да это любой студент юридического факультета может, Но знаешь, что забавно, в Своде законов столько понаписано о том, чего нельзя делать, но, почему именно этого нельзя, об этом нигде ни строчки.

— И вправду, чудно! А ведь это самое главное. А Библию вы читали?

— Читать-то читал. Но не очень внимательно, меня она как-то не заинтересовала. А ты знаешь, кажется, в Библии написано, что человек не должен убивать самого себя.

— Нет, этого там нет. Там написано, что нельзя убивать других людей. Но ведь сам ты тоже человек, вот и получается, что и самого себя нельзя, да?

— Но тогда получается, что человек несвободен. Абсолютно несвободен.

— Вы что, осерчали?

— Да нет, что ты.

— А лицо такое, будто осерчали.

— Да нет, просто мне кажется странным, что нельзя убивать себя. Хвое тело ведь принадлежит тебе. Кому какое дело, что ты с ним будешь делать, это только тебе решать.

— Вот тут-то вы и не правы. Твоё тело принадлежит не только тебе. Ведь если бы не было твоих родителей, то и тебя бы тоже не было. Человек же не живёт один, да и не может он жить один.

— Ну, это само собой.

— Простите, я что-то слишком разболталась.

— Ничего. Говори, говори…

— Вот и получается, — Женщина помешкала немного, потом снова заговорила, сама себе кивая, — что каждый человек не сам по себе, а часть чего-то большего. Может, это как-то связано с тем, что нельзя убивать?

— Ты думаешь? — Ему стало трудно дышать, и он быстро опрокинул себе в горло оставшиеся полбокала брэнди. — Ну, а как быть в том случае, если ты уже кого-то убил?

— Если уже убил? — Она разжала руку и полюбовалась изумрудом. Потом наморщила лоб и передёрнула плечами, будто ей вдруг стало зябко. — Ну, тогда надо, наверное, молиться, другого выхода нет.

— Молиться. Помолишься и будешь спасён. Знаю я эти ваши штучки. А как с теми, кто пытался покончить с собой?

— Им тоже надо молиться. Я молилась.

— Ты-то молилась, потому что выжила. А как быть с теми, кому удалось довести дело до конца? Ведь они-то молиться уже не могут.

— Ну, не знаю, всё это слишком для меня мудрёно. Простите. Опять вас рассердила. Давайте больше не будем об этом.

— Да нет, я вовсе не сержусь. — Он пытался говорить ласково. — Просто я волнуюсь, потому что для меня это всё слишком важно.

— А вы никогда не хотели покончить с собой?

— В том-то всё и дело, что много раз хотел. И были случаи, когда мне почти удавалось это сделать.

— Небось, принимали сонные таблетки?

— Нет. Я бросился вниз с высоты. Прыгнул со скалы.

— Со скалы? Вот ужас-то! Какой вы храбрый! Вам было страшно?

— Да, было. Но не страшнее твоих таблеток. Вот ты что чувствовала? Самое страшное ведь было выпить, а потом уже всё равно, ну вроде как смиряешься. У меня, во всяком случае, было именно так. Трудно только решиться, а дальше уже легко, тебя охватывает немыслимое блаженство, и никакая смерть не страшна.

— И всё-таки, я когда проснулась, мне так жутко стало! И зачем, думаю, ты решилась на такое страшное дело. А у вас тоже так было?

— Да, тоже. — Он с силой выдохнул из себя горячий воздух. Хмель уже туманил его сознание, и только где-то в груди оставался чёрный тяжёлый комок, который упорно сопротивлялся, не давая погрузиться в блаженное забытьё. Вдруг его пронзила мучительная нежность к сидящей рядом женщине: он уже не видел ни дешёвого кружева на её плечах, ни изумруда с его фальшивым блеском, зато остро ощущал хрупкую миниатюрность её тела, подмечал неожиданно наивное, детское выражение, проступавшее сквозь клоунские румяна и ядовито-яркие тени на веках.

Ввалилась новая группа гостей. Женщина встала и вышла к ним, но сразу же вернулась и, сообщив: «Знаете, говорят, дождь кончился», пошла было прочь, но он задержал её.

— Постой-ка, — сказал он и, вытащив несколько бумажек по тысяче йен, засунул ей за пазуху. — Сегодня я не останусь. Как-нибудь в другой раз.

Она проводила его до выхода. Ивы на берегу реки ещё роняли вниз капли, но дождя уже не было. К счастью, подъехала пустая машина, и он поднял руку. «Иди, промокнешь», — отослал он женщину, и сел в машину. Ему захотелось уехать куда-нибудь подальше, куда глаза глядят. Но, заметив, что женщина наблюдает за ним, он назвал адрес своей квартиры.

Его арестовали 12 октября. Это произошло на семьдесят восьмой день со дня совершения преступления, не так уж и долго он был в розыске, бывает и дольше. Кстати, я плохо помню, как именно он провёл эти семьдесят восемь дней. В сентябре, когда возобновились занятия в университете, ему пришлось делать вид, что он ходит на лекции, поэтому каждое утро он уходил из дома, но я совершенно не помню, куда он ходил, что делал. Всех интересовало только само преступление, никто не спрашивал меня, как он жил потом, когда был в бегах, соответственно я не прилагал никаких усилий к тому, чтобы это вспомнить. Сначала и полицейские, и прокурор пытались выяснить, было ли у него намерение явиться с повинной, и если было, то насколько твёрдое, но очень скоро вопросы такого рода отпали сами собой, видно, они сообразили, что нет никакого смысла это устанавливать, ведь в конечном итоге он так и не явился с повинной и на решение суда это повлиять не может. Единственное, что я помню совершенно точно, — имеющиеся у него деньги таяли с каждым днём, и он осознавал с предельной чёткостью — как только они кончатся, кончится и его жизнь. Он мог бы экономить, ограничивая себя в каждодневных расходах, и таким образом продлить свою жизнь, но не делал этого, более того, с каждым днём тратил всё больше и больше, словно им овладело необоримое желание приблизить свой конец. Он тратил деньги так, будто их запас неисчерпаем, буквально сорил деньгами, можно сказать, что с этой точки зрения он вёл вполне регулярную жизнь, количество денег столь же регулярно уменьшалось, и в один прекрасный день их не осталось совсем. Весь тот день он не выходил из дома, так и сидел, не двигаясь, ничего не ел, а на следующий день, наверное от голода, проснулся непривычно рано, обычно в такое время он ещё спал.

В книжном шкафу рядами стояли словари и книги по юриспруденции, на столе были разложены авторучка, карандаш и прочие письменные принадлежности, — словом, обычное студенческое жильё. Довершали картину валяющийся на полу чёрный портфель и небрежно висящая на стене студенческая форма. Впрочем, если бы в комнату заглянул, к примеру, сыщик, то ему многое показалось бы подозрительным: юридическая литература подобрана с явным уклоном в сторону уголовного права, одежда на полках только летняя, и вообще личных вещей маловато, как будто хозяин не собирается надолго здесь задерживаться. Стоило такому человеку заглянуть в его комнату как-нибудь поутру, он был бы мгновенно разоблачён.

Он залез с головой под одеяло и свернулся во тьме клубком, как плод во чреве матери. Ему ничего не хотелось делать, вставать тоже не хотелось, хотя он уже час как проснулся. Даже в уборную, находившуюся в конце коридора, он не мог заставить себя пойти, хотя его мочевой пузырь готов был лопнуть. Ему казалось, что он свалился на дно тесной ямы, из которой никак не выбраться: ни подняться нельзя, ни пошевельнуться, силился о чём-то думать, но не мог — в голове упорно вертелись одни и те же мысли, и никак не удавалось от них отделаться. Наверное, в конце концов он задремал, во всяком случае, ему приснился сон, хотя он прекрасно слышал все звуки: уличный шум, детские голоса, грохот машин, воробьиный галдёж, хлопанье двери. Правильнее говоря, это был даже не столько сон, сколько какое-то странное полузабытьё, полубред: он сжимает в объятиях обнажённое тело какой-то женщины, что-то ей говорит… С трудом вырываясь из сна, он думал: «Ведь мы не виделись больше месяца, интересно, что она теперь поделывает? Работает всё там же, в баре?» Потом этот сон сменился другим, тем самым, который он видел в утро убийства и который называл «сном о женщине», в этом сне он убивал женщину, а потом она оживала. Причём каждый раз выглядела по-разному: то была похожа на женщину из бара, то на Мино, то на Кикуно, то на мать, то на ту школьницу… В какой-то момент в нём вспыхнуло желание, пламя охватило низ живота, поднялось вверх… Тут он очнулся и обнаружил, что излил сперму. Он переменил трусы, ощущая удивительную лёгкость во всём теле, и тут перед ним появилась пустая бочка. Она была мокрая внутри, видно, ещё совсем недавно её до самых краёв наполняла вода, на стенках кое-где поблёскивали капли. Вид этой бочки почему-то поверг его в уныние, а при мысли, что он только что перелил воду из этой бочки в другую, совершенно такую же (причём это была даже не мысль, вернее, не только мысль — во сне он отчётливо видел, как аккуратно вычерпывает и переливает воду), уныние перешло в отчаяние: он затратил столько сил на эту работу, а в результате перед ним возникла лишь новая пустота, точно такая же, какую он только что заполнил.

Образ пустой бочки, как ни гнал он его от себя, прочно засел в его голове: совершенно измученный, он закрывал глаза, чтобы не видеть её, но она возникала перед ним снова и снова, в конце концов, не выдержав, он схватил молоток с длинной рукояткой и стал колотить по бочке. От звука ударов проснулся и понял, что стучат где-то за стеной, в том месте, где у соседа встроенный шкаф. Очевидно, сосед занимался уборкой. Вдруг он вспомнил, что срок возврата одолженных соседу девяноста тысяч йен давно истёк, и упрекнул себя — надо было давно потребовать возвращения долга. Перед его глазами всплыло увенчанное лысиной улыбающееся лицо, и вспомнилось, что с тех пор, как сосед попросил у него ещё сто тысяч йен, они почти перестали общаться. Этот человек вообще повёл себя как-то странно: когда на следующий день они столкнулись в коридоре, он был сама любезность, словно совершенно забыв о том, что накануне просил денег в долг, да и позже ни разу не заговорил об этом, хотя они встречались много раз. Более того, сосед явно избегал его, что было, впрочем, вполне объяснимо — он боялся напоминаний о долге в девяносто тысяч, но всё равно непонятно, зачем он тогда просил одолжить ему ещё сто тысяч? Может, он хотел таким образом проверить его финансовое состояние, а деньги были не так уж ему и нужны?

Он встал и быстро привёл себя в порядок. Надел тёмно-синюю рубашку с отложным воротником, джемпер и коричневые брюки, ещё не зная, что впоследствии его будут фотографировать именно в этой одежде и все газеты поместят снимки плейбоя и франта Кусумото. Но таков уж он был: даже к соседу по квартире не позволял себе идти небрежно одетым. Подойдя к двери соседней комнаты, он позвал, а потом постучал. Сосед чуть приоткрыл дверь и осторожно спросил: «Что-нибудь нужно?» Судя по тому, что к его губе прилипла хлебная крошка, он в этот момент как раз завтракал.

— Я хочу получить назад свои деньги. Мне они срочно нужны.

— Почему так вдруг? — удивился сосед.

— Но ведь срок давно уже истёк. С 3 октября прошло уже десять дней. Вот расписка.

— Погоди немного. Я сейчас завтракаю. — И сосед попытался захлопнуть дверь.

— Но это же не займёт много времени. Верни деньги и завтракай себе на здоровье, — сказал он, придержав дверь.

— Тише, а то услышат. И потом, я не могу так сразу. Погоди ещё недельку. Через неделю уж точно верну.

— Через неделю будет поздно, — сказал он, обеими руками поглаживая живот. — У меня нет ни одного сэна.

Разве ты не можешь попросить у отца?

— Не могу. Из дома мне денег больше не пришлют. На то есть свои причины. Так что через неделю я протяну ноги от голода.

— Ну, не стоит преувеличивать. — Сосед улыбнулся и поскрёб лысину кончиком среднего пальца, буравя глазами его лицо.

— До завтра ты должен вернуть долг.

— Да ты меня просто режешь без ножа. Это невозможно!

— Ну раз так… — сказал он, входя в комнату.

Сосед попятился и, осторожно обойдя низкий столик, стал сбоку.

— Ты это, брось свои глупости. А то я закричу.

— Валяй. Я всего лишь пришёл за своими деньгами.

Тут его взгляд упал на столик, на котором стоял завтрак. Чувство голода сделалось невыносимым, он уселся и, выхватив из тостера хлеб, стал его жевать.

— Э, да ты, похоже, и в самом деле проголодался, — сказал сосед, устраиваясь рядом. — Ешь, не стесняйся. — И пододвинул к нему масло.

Он засунул в рот ещё один кусок хлеба, уже не поджаривая его, и отхлебнул из чашки кофе.

— Ну так как с деньгами?

— Прости, в данный момент я могу вернуть только десять тысяч. Сгодится?

— Не пойдёт, я приму только всю сумму целиком. Срок — сегодня в 12 часов дня. Не отдашь, пеняй на себя.

— А что ты сделаешь? — Сосед с испуганным выражением лица обхватил себя за плечи.

— Сказал: пеняй на себя. — Он отрезал кусок сыра, жадно проглотил его и встал. — До полудня я готов ждать, но не более.

— Постараюсь, но боюсь, не получится. У меня работы ещё на день.

Он вернулся к себе и лёг, подложив под голову подушку для сиденья. Вспомнив, как перепугался сосед, невольно засмеялся. У этого дурня было такое лицо, будто он сейчас заплачет. А уж услышав «пеняй на себя», бедняга вообще позеленел от страха. Такое впечатление, что он знал, кто перед ним. Ну и ладно, даже лучше, если сосед на него настучит, по крайней мере не надо будет идти с повинной. Но, скорее всего, он этого не сделает. В конце концов, ему и самому не поздоровится, если станет известно, что он взял деньги у убийцы. А уж если выяснится, что он взял эти деньги, зная, что берёт их у убийцы…

Он снова заснул, и проснулся незадолго до полудня — солнечный свет, проникая в окно, рисовал на циновке радужные узоры. Где-то далеко прогрохотал трамвай, совсем как в детстве, когда они жили на холме Тэндзин, но никакой ностальгии он не ощутил. Уже тогда, совсем ещё ребёнком, он был отмечен зловещей судьбой, и до сих пор так и не может выбраться из ею для него проложенной чёрной колеи. Когда-то в душной комнате, освещённой закатным солнцем, он написал предсмертную записку и пошёл покупать хлороформ. И потом с крыши больницы смотрел вниз на серую мостовую. Он снова подумал о самоубийстве. Повеситься нетрудно — достаточно привязать ремень к тому вон гвоздю на притолоке. Он представил себе, какой шум поднимется после его смерти. «Жестокий преступник потратил все похищенные деньги и в отчаянии покончил с собой», «Грабитель и убийца, уставший скрываться от правосудия», «Последние дни убийцы-студента», «Предсмертной записки не нашли», «Вот что рассказал нам его брат, Икуо: „Я хотел одного — чтобы его поскорее арестовали, а когда услышал, что он умер, обрадовался, хотя, возможно, кому-то это и может показаться жестоким"». Следственной группе вряд ли удастся скрыть разочарование — ведь арестовать преступника им так и не удалось. По коридору прошёл сосед, хлопнула входная дверь. По циновке ползут радужные узоры. Чёрная судьба разбухает, заполняет всю комнату, только радуга на циновке остаётся светлой. Туда, в это единственное светлое пятно, смотрит солнце. Оно здесь совершенно инородный элемент. «Если познал Бога, не покончишь с собой», — сказала та женщина. «Ах, если бы всё это сделал не я, а кто-то другой», — снова, в который уже раз, думал он.

Но это, вне всяких сомнений, сделал именно он. А следовательно, конец его пути определён. Как-то он пошёл в библиотеку, взял там сборник судебных решений по уголовным делам и, внимательно изучив его, обнаружил, что за ограбление с убийством всегда, без всяких исключений, приговаривают либо к смертной казни, либо к пожизненному заключению. Выбор между первым и вторым зависит только от конкретного решения судьи, никаких определённых критериев здесь нет, о них не говорится даже в специальных исследованиях по этому вопросу. Разумеется, принимаются во внимание такие факторы, как: число потерпевших, умышленным или неумышленным было преступление, совершено ли оно с особой жестокостью или нет, степень общественной опасности и пр.; кроме того, на мнение судьи может повлиять поведение подсудимого, в частности, испытывает ли он раскаяние или нет. Просмотрев множество судебных решений, он понял, что ему не на что рассчитывать, впереди у него одно — смертная казнь.

Он поднялся. Всё-таки надо бы куда-нибудь пойти. Вчера, обнаружив, что кошелёк пуст, он целый день просидел в комнате, и, наверное, поэтому впал в ещё большее уныние. Надо пойти пройтись. Хотя бы взглянуть в последний раз на город, улицы, людей, храмы, хорошенько рассмотреть всё и запомнить. Ведь очень скоро начнётся совершенно другая жизнь. Да, надо пойти пройтись. Он подошёл к зеркалу, чтобы побриться. В дешёвом кривоватом зеркале отразилось молодое лицо. Словно афиша старого фильма. Отрицательный герой, в роли которого Такэо Кусумото, готовится совершить очередное преступление. Он актёр и в силу своей профессии должен совершать самые разные преступления — быть то вором, то грабителем, то мошенником, то убийцей. А сам он, то бишь актёр, человек мягкий, далёкий от преступного мира. Мнимый убийца в зеркале сбривает щетину. Если тот человек в зазеркалье исполняет какую-то роль, то значит, и он сам, находящийся по эту сторону, тоже исполняет какую-то роль? Разве мыслимо, чтобы он, человек по сю сторону зеркала, был убийцей? Отражение в зеркале невольно напомнило ему забрызганное кровью «лицо убийцы», которое он увидел в туалете бара «Траумерай» сразу же после преступления. Может, это лицо существовало только там, в зазеркалье? А почему бы и нет? Сколько раз ему приходило в голову: что если всё происшедшее — только плод его воображения, видение, порождённое работой мозга, что-то вроде сна? Он порезал себе подбородок. Приложив полотенце к ранке, из которой сразу потекла кровь, быстро добрился и умылся. Ранку защипало. Теперь он был по сю сторону зеркала.

По сю сторону. Кровь текла, не останавливаясь. Он промокал ранку бумажными салфетками, отбрасывая в сторону один за другим красные комки. Принюхавшись, ощутил уже знакомый ему запах словно чего-то подгоревшего. Точно так же кровь пахла и тогда. Тяжко жить в этом реальном мире и иметь такое мягкое, похожее на наполненный кровью мешок, тело. От этой крови, пока жив, никуда не денешься. А штуковина, которую называют душой, словно огурец, плавает в кровяном рассоле.

Он вышел в коридор. Скрип пола под ногами, настороженный шепоток вокруг: вон идёт кровавый убийца, идёт, проливая вокруг себя потоки крови. Вот сейчас он завернёт за угол, а там кто-то сидит в засаде, начнётся пальба, и злодей, роль которого исполняет Такэо Кусумото, будет убит. Всё в полном соответствии со сценарием. Но ничего такого не произошло. Возле входной двери была обычная свалка: шлёпанцы, ботинки, велосипеды, вёдра… Посреди всего этого сидел старик консьерж, у него был усталый вид, уставшим выглядело в нём всё: голова, очки, пиджак, душа, и тем не менее он тут же впился в него цепким, бдительным взглядом, словно старый паук, готовый прытко броситься на свою жертву. Старик смотрел на него поверх толстых, сильно увеличивающих стёкол так пытливо и напряжённо, что казалось — его очки именно поэтому и съехали вниз на кончик носа. Он видел его насквозь, Ничто не могло от него укрыться, он уже знал — перед ним герой романа, легендарная личность, Такэо Кусумото.

На улице было светло. От яркого света болели глаза, всё вокруг — черепица на глинобитных оградах, белые оштукатуренные стены складов, оконные рамы — ярко сверкало и переливалось, словно свет шёл откуда-то изнутри. Листья деревьев казались вырезанными из серебряной бумаги, лица мамаш, толкающих перед собой коляски с младенцами, были ярко-белыми, словно присыпанными пудрой. Но теневую сторону окутывал почти ночной мрак, и он поспешил перейти туда. Он нарочно выбирал самые узкие и кривые переулки, но ему всё равно казалось — кто-то следит за ним, он то и дело оглядывался и в результате почти не продвигался вперёд. Улица — съёмочная площадка, он, актёр Такэо Кусумото, убегает, пытаясь прорваться сквозь окружение. Да, это просто кадры какого-то фильма. Это происходит по ту сторону, в Зазеркалье. Залаяла собака, оповещая о его местонахождении. Вон там на велосипеде с прицепом едет торговец тофу — наверняка переодетый полицейский, — сейчас он начнёт свистеть, подавая сигнал другим. Ну конечно, раздаётся резкий, пронзительный свист. Скорее бежать! Впереди цветочная лавка. Старикан в ней тоже полицейский, это уж точно.

Дорога пошла под уклон. Низкие, приземистые старые домишки — съёмочная площадка для фильма из жизни довоенного Токио. Холм Тэндзин. «Там впереди должен быть синтоистский храм», — подумал он, и тут же увидел его. Правда, это было не святилище Нисимукитэндзин, а его весьма посредственная копия. Рядом почему-то оказалась река с переброшенным через неё каменным мостом. Вода бурлила, пробираясь между торчащих повсюду острых камней, — горный поток, да и только. Да, постановщик явно перестарался, создавая нужный ему антураж. Вроде бы никто на него не смотрит. Детей и то нет. Может, кто-то прячется вон за теми каменными надгробиями? Он заглянул туда, но никого не обнаружил. Вверх вела каменная лестница. Она была значительно длиннее, шире и круче, чем возле Нисимукитэндзин. Он стал медленно подниматься, думая о лестнице Иакова, о снежном ущелье в горах Цуругидакэ, о Кикуно, о женщине из бара. Он не встречался с ней с той самой ночи, когда она сказала ему о Боге. Интересно, почему она вдруг заговорила об этом? Она сказала, что дважды пыталась покончить с собой. Может, она сказала так потому, что каким-то образом выведала его тайну? Да, именно поэтому он не захотел больше с ней встречаться. Впрочем, нет, просто он спасовал, испугался трудностей, не захотел себя связывать. Он начал испытывать к той женщине нежные чувства, а человек, для которого всё кончено, не должен любить женщину. Да, уж в этом-то он был уверен. Лестница оказалась такая крутая и длинная, что, добравшись до верха, он был весь мокрый от пота. Город остался далеко внизу, вокруг не было ни души — одни храмовые здания, священные верёвки-симэнава, каменные псы, следы метлы на земле… Как же приятно, что здесь никого нет! Он подошёл к краю обрыва. Под отвесной кручей, далеко внизу, текла среди камней мутная река. Если прыгнуть вниз, наверняка убьёшься. Лучшего места не придумаешь! В этом мире у него не было ничего, о чём стоило бы жалеть. Зачем ждать, когда тебя арестуют, выставят у позорного столба, подвергнут позорной казни? И вдруг словно его ударили — «Твоё тело принадлежит не только тебе» — так, кажется, она говорила.

Дальше он шёл, уже не понимая, куда идёт и как, только дойдя до дома, где снимал комнату, вдруг понял, что за ним кто-то идёт следом. Он не стал оборачиваться, чтобы посмотреть, кто это, не пытался оторваться от преследователя, поэтому точно сказать ничего не мог, но он был убеждён — кто-то за ним идёт. Ворвавшись в свою комнату, он немедленно принялся наводить в ней порядок. Больше всего его беспокоило грязное бельё, поэтому сначала он постирал в раковине всё, начиная с запачканных спермой трусов, развесил выстиранное на верёвке, потом метёлочкой старательно подмёл пол, следя за тем, чтобы ни в одном углу не осталось пыли.

Когда раздался стук в дверь, он спрятал метёлку, ещё раз критическим взглядом окинул комнату — всё ли в ней в порядке, поправил пресс-папье, так чтобы оно лежало параллельно краю стола, и только тогда спросил:

— Кто там?

— Это дежурный, откройте, — послышался из-за двери голос старика-консьержа.

— А что вы хотели?

— К вам гости.

Откинув засов, он увидел старика, за спиной у которого стояли двое. Двое чёрных с головы до ног мужчин в чёрных костюмах с чёрными лицами. Только белки глаз у них были голубовато-белые, они светились, как диковинные миниатюрные лампочки. Тот, который был ниже ростом, хрипловатым голосом сказал:

— Вы господин Сато? Нам хотелось бы поговорить с вами.

— С кем имею часть?

— Вот, пожалуйста, — сказал всё тот же мужчина, протягивая ему удостоверение в чёрной обложке.

— Хорошо, — сказал он и хотел вернуться в комнату за пиджаком, но второй мужчина, тот, что был повыше, преградил ему путь.

— Оставайтесь на месте.

Он прямо на носки нацепил гэта. Ему казалось, что он совершенно спокоен, но ему так и не удалось отыскать свои ботинки в груде обуви в обувном ящике, и он сунул ноги в сброшенные кем-то гэта. У входа стояла машина, полицейский открыл перед ним дверцу. Он сел в машину между двумя мужчинами в чёрном. Оглянувшись, увидел, что у входа в дом стоит старик консьерж, провожая его напряжённым взглядом. Улицы города задрожали и сдвинулись, как будто на залитой водой переводной картинке, которыми он так любил играть в детстве.

— Вы Такэо Кусумото?

— Да.

— Вы арестованы по подозрению в ограблении и убийстве.

Полицейский сжал его запястья, и на них — он ощутил холодное прикосновение металла — защёлкнулись наручники. Эти красивые, тщательно отшлифованные металлические браслеты разом отделили его от расплывающихся городских улиц, решительно изменив его статус: теперь он подозреваемый, подсудимый, приговорённый к смертной казни.

Будь это обычная история, на этом можно было бы поставить точку. Как правило, с поимкой преступника дело считается закрытым. Но для него этот момент стал началом совершенно новой истории. Что-то произошло с ним, когда пронёсся слух о том, что Такэо Кусумото арестован по подозрению в убийстве, и его имя, набранное крупным шрифтом, стало появляться во всех газетах. Пока он под конвоем ехал в Токио, вокруг него постоянно толпился какой-то народ: его фотографировали, приставали к нему с расспросами, как будто для всех этих людей не было ничего важнее, чем выяснить, что заставило его совершить преступление, что он ощущает сейчас, что он делал, пока скрывался от правосудия. Как только все полученные от него сведения обрели вид газетных статей, толпы осаждавших его журналистов мгновенно рассеялись, и он остался в полной изоляции, один посреди бескрайней тишины. Теперь эти толпы казались мелькающими на экране тенями и, как всякие тени, уже не имели к нему никакого отношения. Возможно, при аресте преступника достигается некое психологическое равновесие: совершивший насилие в свою очередь подвергается насилию со стороны общества. Его новая история начинается как раз с того момента, когда это психологическое равновесие было достигнуто. Эта история никак не связана с такими чисто внешними обстоятельствами, как арест, суд и вынесение приговора, она разворачивалась совершенно в другом измерении. И вот почему…

Часть четвёртая Положи слёзы мои в сосуд у Тебя

1

Доктор Тикаки ушёл, но в камере ещё витал его запах. Остро пахло «тамошним миром». Табаком, помадой для волос, одеколоном и ещё почему-то чем-то вроде блевотины. Превозмогая подступающую тошноту, Такэо перевернулся на живот. Это уже оставило его. Он упал на самое дно, обретя наконец относительную устойчивость, достиг глубинной точки мира. И всё же этот запах невыносим. Хорошо бы открыть окно. Но вставать не хотелось, и он уткнулся носом в подушку. Его тут же передёрнуло от отвращения: чужие запахи, спящие в гречневой шелухе, которой была набита подушка, вдруг, словно воздушная кукуруза, стали взрываться один за другим, ударяя в нос.

Доктор Тикаки ещё очень молод. Он стал врачом совсем недавно, и его большие светлые глаза уверенно смотрят в будущее. В теории для него нет тайн. Он изучил человеческую психику вдоль и поперёк и скоро станет полновластным хозяином своего, чётко отграниченного от всех остальных, участка знаний. А я в его годы уже сидел в тюрьме. Какая странная штука, ведь именно тюрьма и стала отправным пунктом для моей сознательной жизни. Как часто я сокрушался, что так безнадёжно опоздал с отправлением! Впрочем, даже если бы тюрьмы не было, где гарантия, что я прожил бы свою жизнь лучше? Пожалуй, мне ничего и не оставалось, кроме как отправиться в свой жизненный путь из тюрьмы.

Стены. Три шага — стена, три шага — стена. Он поднялся, держась за стену. Во всём теле какая-то вялость. Может, из-за транквилизаторов, которые дал доктор Тикаки? Сонливость проникала в мозг и в мышцы. Его словно парализовало, даже руки не слушались. А ведь с задвижкой окна так просто не справишься. Если действовать резко, то совсем ничего не выйдет, расшатавшиеся винты надо поворачивать с предельной осторожностью. Надоело. Всё надоело. И открывать окно, и стоять, и жить. Скорее бы уже упасть на пол бескостным куском мяса.

В конце концов окно открылось.

В камеру ворвался холодный воздух. Похоже, ветер стих — его свиста не слышно. Зато человеческие голоса по контрасту казались особенно громкими. Через окно доносились обрывки оживлённых разговоров. «Что там со снегом?» — подумал он и выглянул в окно: в вечерних сумерках внутренний дворик застыл в полной неподвижности, словно кто-то выстроил в ряд белые кубики. Снег уже не шёл.

— Что, убрался молокосос? — спросил Коно, будто только и ждал, когда Такэо откроет окно. Он только что разговаривал с кем-то, скорее всего с Карасавой, голос у него был возбуждённый.

— Убрался.

— Ну и что, осмотрел тебя?

Скажешь «да», придётся признаваться, что болен, скажешь «нет», придётся объяснять, зачем приходил Тикаки.

— Что, не хочешь говорить? — В голосе Коно звучало недовольство. — Тогда попробую сам угадать. Небось, вынюхивает насчёт Оты. К кому, как не к тебе, обращаться, ты ведь его сосед. Ну и что ты ему наболтал? «Ах, вы знаете, доктор, этот Ота просто симулянт. В вашем присутствии он ведёт себя совсем не так, как обычно». Ну что, я прав?

— Да нет. — Такэо усмехнулся и решил всё-таки сказать правду. — Утром я ходил к нему на приём. Вот он и зашёл: беспокоится о моём состоянии. У меня часто голова кружится.

— Да, ты мне и раньше говорил. Но что-то вы слишком долго с ним болтали, ни дать ни взять — два влюблённых голубка. И вот ещё что странно: прежде чем навестить тебя, он был на той стороне, у Андо. А вы с Андо всё время шушукались там, на спортплощадке. Что-то тут не то!

— Разве он был у Андо? Я и не знал. У меня разрешение на постельный режим, и я всё время лежал.

— Ты что, совсем тупой? Он не так прост, как кажется. До сих пор он бывал только у Оты, и вдруг ни с того ни с сего начал ходить к тебе и к Андо. Явно ведь неспроста. Сегодня он и Сунаду осматривал. А этому Сунаде вот-вот в петлю. Дошло теперь? Он выбирает, кто будет следующим. Это уж точно!

— Что ты такое несёшь? — Такэо повёл носом в ту сторону, где сидел Тикаки. Как ни странно, теперь там ничем не пахло, да и был ли вообще этот запах? Может, ему показалось? — Он вовсе не плохой человек. Можно даже сказать, хороший…

— А чем ты докажешь? С какой стати его вдруг понесло к тебе и к Андо, то бишь к тем, кто под особым наблюдением? Тебя только вызывали к начальнику тюрьмы и влепили тебе выговор, а на Андо в последнее время окрысился наш зонный Фудзии… В следующий раз этот тип явится ко мне, это уж точно. Кстати, он мною не интересовался?

— Нет, нет, о тебе он не спрашивал.

— Значит, только об Оте и Андо?

— Да нет же, о них тоже никакого разговора не было.

— Ври больше! — На слове «больше» он, судя по всему, презрительно сплюнул. — Так я тебе и поверил!

— Да ладно тебе, перестань, — попытался утихомирить его Карасава, — Не расходись. Или ты не слышишь, что говорит Кусумото? Нельзя быть таким мнительным.

— Ты просто здесь недавно и ещё не кумекаешь, что к чему. Тебе невдомёк, как нас тут поприжали. В конце прошлого года — ещё всё время ураганы дули, помнишь? — за один месяц порешили пятнадцать человек. Как тебе это? Пятнадцать! То есть в среднем каждые два дня по одному. Иногда даже в день казнили сразу двоих, ужас что творилось. Просто давили как кур. Только с одной разницей — наших давили не как попало, а выборочно. Я нарочно проанализировал, по каким признакам были отобраны эти пятнадцать, проанализировал с разных точек зрения — и с научной, и с психологической, и с юридической. И выявил-таки закономерность. Теперь могу запросто предсказывать, кто будет следующим.

В соседних камерах перестали разговаривать, чувствовалось, что все напряжённо ждут, что скажет Коно.

— Эй ты, братец-революционер! Давай-ка по-быстрому выкладывай свою закономерность, — где-то далеко сказал Тамэдзиро.

— Вот чёрт, с тобой-то кто разговаривает?

— Но мне ведь тоже интересно. Ну пожалуйста, дорогой, скажи, к чему тебя привёл твой научный, психологический и юридический анализ! — Тамэдзиро нарочно говорил женским голосом, и кое-кто засмеялся. Но Коно только раздражился и, вцепившись в ручку окна, стал дёргать её туда-сюда.

— А знаешь, дорогой, ведь, несмотря на весь твой научный, психологический и юридический анализ, тебе не удалось предсказать, что сегодня очередь Сунады, правда ведь? Что ж ты утром так опростоволосился, упустил возможность разжиться тремя банками тушёнки? А помнишь, на спортивной площадке ты прицепился как клещ к нашему юристу Кусумото? Ну там, кто пытался обжаловать действия суда, кто какие жалобы или представления подавал… К чему бы это делать человеку открывшему какую-то там закономерность?

— Дерьмо, ну и дерьмо же ты, Тамэдзиро! — завопил Коно.

— Эй, в чём дело? Не обязательно орать, и так слышно. Ты что-то хочешь мне сказать?

— Шпион проклятый, подслушиваешь чужие разговоры!

— Так я ведь вор, можно сказать профессионал, у меня за спиной уже семнадцать сидок. Мне украсть раз плюнуть. А здесь красть нечего, кроме чужих разговоров, так хоть послушаю, о чём люди говорят, тоже приятно. А если ты не скажешь, то скажу я. О том, что это за закономерность такая. Дашь десять банок тушёнки, скажу.

— Ну ты, послушай… — Коно заскрипел зубами.

— Я даже могу сказать, кто будет следующим. И нечего надо мной издеваться.

— Занятно, — подал голос Карасава. — Ты и вправду знаешь, кто следующий?

— Конечно, знаю. Кто-то из нас.

— Это уж само собой.

Опять послышался смех. Тамэдзиро тоже засмеялся. Но смех разом оборвался, повис в ледяном воздухе. Из-за тюремной стены, словно насмешливый хохот далёких зрителей, донёсся шум большого города.

— Да ладно, и без твоих объяснений понятно, что к чему. В конце концов, высчитать, кто за кем, нетрудно — арифметика!

— Ну давай говори, какая у тебя закономерность получается. Сравним её с моей, — раздражённо потребовал Коно.

— Ладно. Начнём с абсолютно достоверной предпосылки. А именно: все мы равны в том смысле, что имеем статус приговорённых к смертной казни. Убил ты одного или убил десятерых — всё равно, ты есть приговорённый к высшей мере, точно такой же, как и все остальные. Каким способом совершено преступление, тоже не имеет никакого значения. Задушил ли ты свою жертву, забил до смерти, отравил, прикончил ты её гуманным способом или с особой жестокостью — без разницы. В момент оглашения приговора наше прошлое полностью перечёркивается, мы перестаём быть отдельными индивидуумами, а становимся равными друг другу осуждёнными. Между нами и нацистскими преступниками, уничтожившими миллионы людей, нет никакой разницы…

— Гм… Но ведь самое главное — что потом…

— Не торопись! Можно составить шесть функций для определения срока приведения приговора в исполнение. Независимыми переменными при этом являются — длительность пребывания в тюрьме после оглашения приговора, наличие или отсутствие наказаний во время отбывания срока, наличие или отсутствие несогласия с решением суда, наличие или отсутствие жалоб о смягчении приговора, душевное состояние начальника тюрьмы, плотность нулевой зоны. Всё это умножается на соответствующий коэффициент, и в том случае, когда полученные результаты оказываются больше заданной величины, осуществляется казнь.

— В общем, это похоже на то, к чему пришёл я, только при чём тут плотность нулевой зоны?

— Проще простого. Когда наша численность выходит за пределы допустимого, то есть когда нас становится больше, чем могут вместить здешние камеры, то кого-то убивают, чтобы восстановить должное соотношение…

— А-а…

— Труднее всего определить душевное состояние начальника тюрьмы. Для того чтобы выразить его количественно, необходимы очень тонкие манипуляции.

— Ну, тогда у тебя получается в общем та же закономерность, что и у меня. То есть чем большее число прибавляется, тем ближе момент выбора следующего. Та же самая зависимость, которую вывел Лакассань для определения соотношения между безработицей и ростом преступности, так ведь?

— Похоже, что так, — тихим, но решительным голосом подтвердил Карасава.

— Ну и вот, значит, получается то же самое, что и у меня! — завопил Коно.

— Очень уж вы самоуверенны, дорогие мои революционеры. А слабо угадать, кто будет следующим? — засмеялся Тамэдзиро.

— Проще простого! — ответил Карасава. — Конечно я. Допустимая погрешность — два процента.

— Что-то мудрено. Какая ещё погрешность?

— Допустимая погрешность в два процента — это значит, что ошибка может быть в двух случаях из ста. То есть когда верны девяносто восемь случаев из ста. Вот смотрите — в настоящее время на втором этаже нашего четвёртого корпуса содержится тринадцать приговорённых, так? Да ещё меня добавили из третьего корпуса, поэтому получается четырнадцать. Значит, вероятность того, что один человек будет казнён, составляет в среднем одну четырнадцатую. То есть примерно с третьей степенью точности получается, что казнён буду я.

— Да-a… С одной стороны, вроде понятно, с другой — не очень… — Тамэдзиро хотел было позубоскалить, но как-то растерялся и, осекшись, замолчал.

— Это что, правда? — спросил Коно.

— Ну я же говорю — правда, с допустимой погрешностью в два процента. Но вернёмся к прежнему вопросу. К вопросу о возможности революционной переоценки твоего преступления.

— Ну вот, приехали. — Явно довольный, Коно заговорил менторским тоном. — Короче, после того как я вышел отсюда, отмотав предыдущий срок, я не мог нигде устроиться на работу. В конце концов пришлось стать чернорабочим. Низшие слои пролетариата, к которым принадлежат и чернорабочие, совершенно бесправны, они для капиталистов что-то вроде недоброкачественного, не отвечающего стандарту товара. Находясь в таких условиях гнёта и дискриминации, я и совершил преступление так что моё преступление можно расценивать как крайнее проявление протеста доведённых до отчаяния низших слоёв пролетариата.

Нетрудно себе представить, как яростно Коно трясёт своими седыми, торчащими дыбом вихрами. Три года назад под руководством Карасавы он приобщился к марксизму, когда же Карасаву из соображений внутритюремной безопасности перевели на другой этаж, продолжил изучение трудов классиков марксизма самостоятельно. Ему вынесли приговор на первом же слушании, и теперь он казнился, что по собственной безграмотности допустил судебный произвол. Он был страшно рад, что на место Оты перевели Карасаву, и, судя по всему, старался продемонстрировать ему, чего достиг за два с лишним года. Наверное, именно поэтому его голос и звучал хрипловато — не тот был случай, чтобы щадить свои голосовые связки.

Карасава — активист студенческого движения, во время какой-то внутренней разборки он убил своего сотоварища, его судили и приговорили к смертной казни. Это был узколицый и остроглазый молодой человек, впрочем, молодой относительно: его несколько раз выгоняли из университета, а значит, ему было уже около тридцати. Так или иначе, они с Коно были ровесниками, наверное, потому и сошлись. Когда Карасава возбуждался, в его голосе появлялись визгливые нотки, хотя обычно он говорил мягко, даже с какими-то женскими интонациями.

Коно, не упускавший случая припомнить Такэо его высшее образование, к студенту Карасаве относился дружелюбно. Отчасти потому, что тот был единственным человеком в зоне, видящим в его преступлении революционный смысл, отчасти потому, что члены группы Карасавы развернули движение в его, Коно, защиту, считая вынесенный ему приговор несправедливым.

Коно топором зарубил знакомого бакалейщика и его жену и украл у них двадцать пять тысяч йен. После того как на первом же судебном заседании быловынесено решение о смертной казни, он, несмотря на настоятельные советы адвоката и жены, не стал подавать апелляцию, и приговор вступил в законную силу. Потом он казнил себя за то, что проявил недопустимую мягкотелость, отказавшись от борьбы.

— Если бы во мне уже тогда пробудилось революционное сознание, я бы так просто им в руки не дался. Но я был подавлен, лишён боевого духа, вот все эти высокообразованные мерзавцы — судья, прокурор, эксперт-психиатр, адвокат, начальник тюрьмы, начальник зоны — и сговорились упечь меня, человека малообразованного, и во время судебного разбирательства полностью проигнорировали тот факт, что я, попав в тиски капиталистического общества, стал козлом отпущения, потерял работу и оказался в безвыходной ситуации без гроша за душой! Как представитель низшего слоя пролетариата, я просто вынужден был пойти на преступление, никакого иного выхода у меня не было. А они совершенно абстрактно и однобоко квалифицировали это преступление как совершённое с целью наживы. Я ведь пошёл к этому бакалейщику, надеясь взять у него взаймы денег, но он отказал мне, хотя у него была заначка и ему ничего не стоило дать мне тысчонку-другую. Вот я его и прикончил. Это был революционный поступок, я стёр с лица земли одного из представителей буржуазии, но, к сожалению, в то время я этого ещё не осознавал, потому и принял носящее совершенно абстрактный характер обвинительное заключение, где мои действия были квалифицированы как преступление, совершённое с целью наживы. Более того, согласился со всеми ложными аргументами этих людей, которые, абстрагировавшись от общественных условий, приняли во внимание только форму преступления — грабёж, отягощённый убийством, и в результате стал для них чем-то вроде козла отпущения. Все — и следователь, который меня арестовывал, и тюремные надзиратели Таянаги и Нихэй — наперебой твердили мне: держись поскромнее с обвинителем, слушай, что он тебе говорит, не вздумай прекословить, мол, если настроишь его против себя, это дурно скажется на ходе судебного разбирательства. Ну я, слепец, и стал плясать под их дудку, и на суде ни разу ни словом не возразил обвинителю, согласился со всеми пунктами предъявленного мне обвинения и признался во всём, вплоть до умышленного убийства, дескать, я знал, где старик-бакалейщик хранит наличные деньги, и пришёл к нему именно для того, чтобы убить. На самом-то деле сперва я вовсе не собирался его убивать, просто случайно подвернулся под руку топор, ну я его и шарахнул, а старуха стала так вопить, что и её пришлось стукнуть, а тут я и сам вырубился. Я был выпивши, так прокурор потом заявил, что это я нарочно выпил, чтобы придать себе храбрости, то есть заранее всё обдумал и спланировал, а значит, убийство было преднамеренное, на самом же деле всё было как раз наоборот: я пропустил стаканчик только потому, что было холодно, а захмелев, решил пойти и занять денег. А следователь, тот прямо сказал — если я буду во всём соглашаться с обвинителем, мне же будет лучше, ну я и поставил свою печать под показаниями, в которых содержались совершенно случайные факты. Я-то надеялся, что судья заметит всякие там неувязки да нестыковки, что на суде всё встанет на свои места; к тому же меня допрашивали каждый день с десяти утра до восьми вечера, я был совершенно вымотан, мне всё осточертело, потому я и поставил свою печать. Однако когда дошло до решения суда, то — что бы вы думали? — судья принял все пункты обвинительного заключения. Я только зубами скрежетал от ярости, когда всё это слушал, а после того как мне влепили вышку, хотел подать апелляцию, но эти гады ловко рассчитали все ходы, подключили надзирателей, и тут их первым приспешником оказался этот мерзавец Нихей. На какие только уловки он не пускался, чтобы оказать на меня психическое давление и загнать меня в угол! Сначала заявил, что мне не разрешено пользоваться студенческими тетрадями, дескать, для того, чтобы вести записи, связанные с судебным разбирательством, достаточно почтовой бумаги. И это при том, что одна тетрадь стоит 50 йен, а пачка почтовой бумаги — 80 йен! Якобы тетрадями имеют право пользоваться только студенты. Когда же я написал письмо на имя начальника тюрьмы, он, Нихэй, заявил, что я не имею права запечатывать конверт, это является нарушением тюремных правил, а когда я отдал конверт незапечатанным, сказал, что письмо такого содержания посылать начальнику вообще нельзя. И это ещё цветочки. Как только он не изгалялся надо мной: нарочно хлопал створкой дверного глазка, стучал ногами, когда проходил мимо моей камеры, а уж ночами и того хлеще: только я улягусь, он принимается звенеть ключами или кашлять, если же я не обращаю на это внимания и делаю вид, что сплю, начинает шептать: «Эй, Коно, я всё равно не дам тебе спать». Дальше — больше: стоило мне уйти в баню или там на спортплощадку, он непременно проводил у меня в камере обыск, читал мой дневник, переставлял книги. Хуже всего, что я ничего не мог доказать, ну звенит ключами, топает — ну и что такого? Когда я пытался жаловаться, он делал вид, будто и знать ничего не знает, отказывался от всего, а если я упорствовал, начинал скалить зубы, мол, у тебя психическое расстройство, надо бы обратиться к психиатру, ну я, конечно же, выходил из себя, тогда он заявлял, что у меня мания преследования, и грозил, что сейчас же вызовет этого молокососа Тикаки. Особенно нахально он измывался надо мной во время первого слушания дела, я тогда страдал бессонницей, голова у меня стала совсем дурная, мне было так плохо, так плохо, на суде я ничего не соображал, думал только о том, как бы побыстрее всё закончилось, когда же дошло до определения меры наказания и прокурор потребовал смертной казни, я готов был его благодарить — ну вот, наконец-то конец моим мучениям. Когда же судья спросил: «Подсудимый, вы хотите что-то сказать?» (вы только подумайте, у меня был шанс выступить с последним словом, и я его упустил!), я заявил: «Нет, ничего», когда же стали оглашать обвинительный приговор, обрадовался — вот скоро умру, и больше не придётся терпеть издевательства Нихэя. И как ни уговаривали меня адвокат и жена подавать апелляцию, сказал, что ничего не буду делать, отказался от всякой борьбы и угодил в ловушку, которую мне эти сволочи расставили. И только значительно позже, уже когда мне был вынесен окончательный приговор, я наконец понял, что все эти приспешники буржуазии — и эта вооружённая банда, которую именуют полицией, и все эти прокуроры, судьи и тюремщики — проводят последовательные дискриминационные меры, направленные на то, чтобы разделаться с такими» как я, представителями низших слоёв пролетариата, что они не останавливаются ни перед чем: ни перед запугиванием, ни перед провокациями, ни перед прямым давлением. Парадоксально, что все эти истины открыл мне студент Карасава. Когда я учился в средней школе, никто не говорил мне ничего подобного, в том-то, видно, и заключается суть дискриминационной политики, чтобы утаивать эти истины от тех, кто в них больше всего нуждается. И убил-то я именно из-за этой тотальной дискриминации, причина — в том общественном зле, одним из проявлений которого стало поведение старика бакалейщика. И разве вы не видите противоречия в логике этих людей, которые, сняв всю ответственность с общества, осудили и отправили на смертную казнь одного отдельно взятого человека? Поразмыслив, я понял, каким невежественным, доверчивым и слабым человеком был. Отныне я готов вступить в решительную схватку с мерзавцем Нихэем, я стану последовательно и непоколебимо обличать этих сволочей, разоблачать существующий порядок, основанный на дискриминации, сепаратизме и угнетении…

Наверное, Коно сказал Карасаве что-то в этом духе. Карасава подтвердил и дополнил идеи своего ученика. Существует мнение, что в капиталистическом обществе все преступления возникают в результате классовых противоречий. Отсюда следует весьма оптимистический вывод — как только реально завершится формирование коммунистического общества, основанного на диктатуре пролетариата, и будет уничтожено государство, а заодно и классовые различия, преступления исчезнут сами собой. Невольно в ушах Такэо зазвучал голос Сунады с его специфическим выговором уроженца Акиты: «Что такое этот пролетариат и где ты его видел? Давай, покажи! Я убил человека потому, что страсть как хотел женщину. Ты убил, скорее всего, потому, что хотел денег».

Такэо примерил эти слова к своему случаю. Почему он затянул провод на шее Намикавы? Из-за классовых противоречий? Или потому, что хотел денег? И Коно, и Сунада, каждый по-своему, слишком уж ограничены. Сам он стал злодеем не потому, что убил, наоборот, он убил потому, что был злодеем, вот и всё. Зло ещё до совершения им преступного деяния разъедало его изнутри, как злокачественная опухоль. Если считать преступлением только само действие, то есть убийство, то всё очень просто, но ведь он ещё до совершения этого действия уже был потенциальным убийцей… Этого, скорее всего, не поймут ни Коно, ни Сунада.

До него по-прежнему доносились голоса Коно и Карасавы, но он не вслушивался в то, что они говорят, был слишком поглощён собственными мыслями. Ну говорят и говорят, ничего особенного. Вдруг до него дошло, что Коно зовёт его, и он поспешно откликнулся:

— Что тебе?

— Что это с тобой? Оглох, что ли? Я тебя давно уже зову.

— Задумался. — и Такэо отвёл взгляд от стены, вдруг показавшейся ему какой-то впалой, может оттого, что он постоянно сверлил её глазами. В приоткрытое окно был виден внутренний дворик, заваленный снегом, особенно мягким и пушистым в голубоватом свете ртутной лампы.

— Не слышишь, что ли? Карасава-сан просит тебя позвать Какиути. Посигналь-ка ему!

— Да, позови его, мне хотелось бы с ним поговорить, — попросил Карасава.

— Ладно. — И Такэо, подавая условный сигнал, четыре раза ударил кулаком по стенке, за которой была камера Какиути. Никакого ответа. Он постучал ещё несколько раз, и наконец тот отозвался. Послышался стук открываемого окна.

— У Карасавы к тебе какое-то дело, — сказал Такэо.

— Какое ещё дело? Знаю я эти дела! — испугался Какиути.

— Да ты не бойся, — вмешался Карасава. — Просто хочу задать тебе один вопрос. Ты ведь у нас христианин, так? Скажи, это правда, что христиане не боятся смерти?

— Ну, это для меня слишком сложно. Может, Кусумото-сан ответит, он лучше в этих вопросах разбирается. — Какиути, как всегда, немного заикался от волнения.

— Да нет, я тоже в этом полный профан, — сказал Такэо. — Сам хотел просить Кукиути, чтобы просветил меня.

— Вот и я прошу, — сказал Карасава. — Ты как-то говорил, что смерть — это путешествие, или что-то вроде того. Что это значит? Путешествие куда?

— По-моему, я ничего такого не говорил.

— Да нет же, говорил! Якобы после смерти все отправляются в какую-то там страну. Что это за страна такая у вас, христиан? Давай, выкладывай!

— Похоже, тебе невтерпёж самому туда отправиться!

— Да не в том дело! Просто о таких вещах надо знать, и чем раньше, тем лучше.

— Это точно. Потому что следующая очередь, с учётом допустимой погрешности в два процента — моя, — голосом Карасавы сказал Тамэдзиро.

— И это верно, — подтвердил Карасава, не заметив иронии.

— Вот уж не знаю, что и сказать! Кусумото, выручай!

— Ну, вообще-то говоря, — На этот раз Тамэдзиро передразнивал Такэо, — я католик, а ты протестант, у нас разные точки зрения по этому вопросу. Давай сначала ты объясни всё со своей протестантской точки зрения.

— Боюсь, не получится, — ответил Какиути, словно к нему действительно обратился Такэо. — Я в таких мудрёных вещах не очень то разбираюсь.

— Ну ладно, нам всё равно, кто из вас будет говорить, — сказал Карасава. — Валяйте, объясняйте, в чём тут дело. Как, согласно христианскому учению, устроен загробный мир?

Такэо, с трудом ворочая языком, заговорил. Он говорил, с ненавистью вглядываясь в пустоту, словно там, в этой пустоте, было узкое, с тонкими губами лицо Карасавы.

— Верующий из меня никудышный, поэтому глупо мне тут перед вами распинаться, но, если вы настаиваете, я скажу, что думаю по этому поводу. О загробном мире в Библии ничего определённого не написано. Хотя там и упоминается мир огненный, мир тьмы, мрака, что-то вроде ада, Геены или Шеола. О воскресении впервые заговорили после Павла. А разделение на ад, чистилище, Царство Небесное произошло ещё позже. Но, откровенно говоря, я бы не стал цепляться за эти догмы. По-моему, все люди верят по-разному, даже те, кто называет себя христианами. У католиков, во всяком случае, дело обстоит именно так. У святого отца А. Бог может быть один, а у святого отца Б. — немного другой. А если уж Бог у каждого свой, то что говорить о загробном мире…

— И ты можешь довольствоваться таким сугубо частным подходом? — обрушился на него Карасава, в голосе которого немедленно появились визгливые нотки.

— Но ведь смерть дело частное. Вера же напрямую связана со смертью, следовательно, и она — дело частное.

— Тут-то мы с вами и расходимся, — перешёл в наступление Коно. — Наша революция — она для всех. Революция ни в коем случае не частное дело. Правда ведь, Карасава-сан?

— Совершенно верно. Революция — общий идеал для всего человечества.

— Видел? — победоносно вскричал Коно. — Твой Бог всего лишь иллюзия, имеющая исключительно частное значение. А революция — общая для всех людей, объективная реальность.

Коно ещё что-то говорил. Но его голос постепенно сошёл на нет, словно у приёмника вдруг уменьшили звук, и Такэо перестал прислушиваться. Этот человек, проглатывающий одну книгу за другой, ради чтения экономящий даже на сне, был буквально начинён словами и мыслями других людей, причём он свято верил в то, что эти слова и мысли — его собственные и что истина открыта только ему. В этом его зазнайстве, беспредельной самоуверенности, партийной запальчивости проглядывало юношеское высокомерие. Ему было очень уютно в ограниченном и примитивном мирке, центром которого являлся он сам и в который не допускались жалкие, отсталые реакционеры, то есть люди думающие иначе. Может, когда-нибудь и Коно прозреет и поймёт, что он — всего лишь один из многих, ничтожная капелька в реке жизни, именуемой человечеством. Такэо открыл брошенную у изголовья книгу

«Место человека в природе». Человек — частица жизни. Для того чтобы определить, какое именно место занимает человек во Вселенной, следует прежде всего понять, что такое жизнь в рамках этой самой Вселенной. А именно это-то и невозможно понять. Что есть Вселенная? Что есть Жизнь? И что есть Человек? Разве можно строить какие-либо умозаключения, не имея представления об исходных посылках? Пойми же, Коно, по-настоящему важно знать только одно — что человек ничего не знает, а единственный действительно достоверный факт — человек — мельчайшая частица чего-то большого. Как сказала та женщина в киотском баре, когда мы разговаривали с ней о Боге, «мы, люди, не сами по себе, а часть чего-то большего».

В душе Такэо возникло красное пятно. Так бывает, когда в воду вливают красные чернила: красный цвет раскидывает щупальца в разные стороны, захватывая всё большее пространство, пока вся вода не станет ярко-красной. Пятно, лишённое вязкости крови, напоминало сухое пламя. Ему вспомнилось, как во время воздушных налётов пламя пожирало одну улицу за другой. Гигантское пламя, разом уносившее к небу многолетние усилия многих людей. И тут же память перенесла его в один тёмный вечер. Охваченный безотчётной тоской, он кружил тогда по камере. Ему было до боли жаль скончавшегося полмесяца тому назад отца Шома, и к глазам то и дело подступали слёзы. Как обычно, три шага — стена, три шага — стена. Пока он повторял это монотонное движение, ему вдруг почудилось, что его кто-то позвал, и он повернул голову к окну. В тот миг в соседних камерах было тихо, и он услышал, как его зовёт какой-то странный беззвучный голос. Он поднял глаза к небу, и у него перехватило дыхание. В небе горел закат. Впрочем, обыденное слово «закат» слишком мало подходит к тому, что предстало его взору. Не исключено, конечно, что такой закат человечество видело миллиарды раз. Но для него это было событие чрезвычайной важности, единственное в своём роде. Густая пелена тяжёлых серых туч прорвалась, и в образовавшемся прогале плыли три сверкающих облака. Три больших облака, ярко светившиеся изнутри, каждое — словно город с высокими, сверкающими золотом и драгоценными камнями теремами, башнями, домами, воротами, улицами, проспектами. Между облаками — синее небо, словно присыпанное золотой пылью. «Если бы можно было открыть глаза и увидеть воочию то, что называется „жизнь", это было бы именно так», — подумалось ему. Его душа, вылетев из забранного железной решёткой и металлической сеткой окошка, воспарила к небу, и её поглотила эта гигантская «жизнь», приняла в своё лоно. Но это прекрасное зрелище длилось недолго. Облака, догорев, погасли и смешались с окружавшей их однотонной серой массой. Тьма постепенно захватывала всё большее пространство, откуда-то снизу надвинулась тяжёлая, как гора, чёрная туча и быстро затянула небо. Когда он очнулся, всё исчезло, растаяло, словно призрак, в небе царила беззвёздная ночь. «А может, этот закат — знак от патера Шома?» — подумалось вдруг ему. Голос был точно его. И тут он обратил внимание ещё на одно чудесное совпадение. В этот день два года назад его арестовали в Киото.

Дорогой патер Шом,

вот уже тринадцать лет прошло с того дня, как Вы удалились в «иной мир». Всё это время моё существование поддерживал тот огонь, который Вы разожгли во мне.

Все подробности нашей первой встречи навечно запечатлены на «табула раса» — чистом листе моей души. Услышанные от Вас слова, смысл которых я не всегда улавливал, омытые потоком времени, постепенно начинают сверкать и переливаться яркими красками.

В моей жизни было слишком много разлук. Память о самых горестных — в крестиках, начертанных моей рукой на обложке Библии. Скоро придёт день, когда один из этих крестиков станет моим. Я поставлю его перед тем, как идти на казнь.

Я много раз хотел умереть. Разумеется, прояви я определённую изобретательность, возможностей осуществить это желание нашлось бы сколько угодно. Я мог бы зубами — они у меня достаточно крепкие — перегрызть артерию на языке или на запястье, мне ничего не стоило сплести верёвку из разорванной на полосы простыни и повеситься. В детстве у меня был аппендицит, и из-за спаек случился заворот кишок, если бы я тогда сумел перетерпеть боль всего один день, то умер бы от прободения. Интуитивно я понимал это. Но от Вас я узнал, что самоубийство — это от гордыни.

Помните, я как-то рассказывал Вам о женщине из Киото? Вы ещё сказали, что она знает самое главное. Что люди, осознавшие, что жизнью обязаны вовсе не самим себе, достойны уважения. И Вы показали мне то место из Послания к Римлянам, где говорится: «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Глядя на сегодняшний закат, я внезапно понял глубокий смысл этих слов.

Дорогой Отец! Если я скажу, что для меня смертная казнь — благость Божья, меня засмеют. Тот же Коно, который всё время пристаёт ко мне с разговорами, набросится на меня и примется орать, что всё это бредни рабов, желающих в столь извращённой форме доказать свою преданность правителям. Но Вы-то меня поймёте. Поэтому я повторяю ещё раз. Смертная казнь для меня — благодать Божья.

Реставрировав черты седой морщинистой старухи и увидев в ней мать Такэо опустил глаза. После того как начался судебный процесс и его поместили в тюрьму, он около года отказывался встречаться с ней, но потом, вняв уговорам адвоката Намики, всё-таки сдался, поставив условие: эта встреча будет первой и последней. Тянулось неловкое молчание. Он упрямо ждал, пока она заговорит, заранее решив, что отвечать ей не станет: сидящая перед ним старуха уже не имела никакого отношения к Мидори Кусумото.

— Как ты, здоров? — наконец дрожащим голосом проговорила старуха. Он не ответил, тогда она снова сказала, растерянно растягивая слова:

— Выглядишь вроде неплохо. А то я волновалась.

— Я там тебе передала пять тысяч йен. Хотела чуть побольше, но, говорят, правилами запрещено…

— Икуо обо мне очень заботится. А ведь и ему пришлось несладко… Да, кстати, Макио вернулся из Франции. Правда, только на рождественские каникулы, потом сразу же уедет обратно. В нашем доме в Хаяме теперь шумно, давненько уже такого не бывало… Икуо тоже иногда заглядывает…

— Знаешь, я сегодня пришла, потому что хочу попросить тебя встретиться с одним священником… Меня познакомил с ним адвокат Намики, его зовут патер Шом, он ещё до войны приехал в Японию, потом на какое-то время уезжал на родину, а лет шесть назад вернулся. Он сам-то француз. Я ему о тебе рассказала, и он готов тебя навестить, если ты, конечно, не против. Может, встретишься с ним как-нибудь?

— Не хочу! — сказал он, подняв голову и взглянув на неё: маленькая старушка робко моргала глазами. — Я никого не хочу видеть. И тем более каких-то там патеров.

— Но знаешь, он такой замечательный человек… Он написал много книг, и по-японски тоже, во время войны он был тяжело ранен и сейчас не совсем здоров, тем не менее он много проповедует…

— Не хочу! Уволь меня от своих замечательных людей.

— Но… Ты…

— Ну для чего мне нужно встречаться с каким-то там патером? — возмущённо спросил он.

— Тебе что, Намики-сэнсэй ничего не говорил?

— Какое отношение патер имеет к суду? Может, ты считаешь, что, если я поверю в Бога, судьи будут ко мне более благосклонны? Тогда тем более уволь! Я предпочитаю, чтобы меня казнили как можно быстрее. Мне в этом вашем мире осточертело, хватит!

— К суду это не имеет никакого отношения. Но Намики-сэнсэй говорит, ты несчастен и нуждаешься в помощи, и если бы кто-нибудь мог облегчить твои страдания…

— Ах, значит, я несчастен. И он собирается облегчить мои страдания, — расхохотался он. Но пока он смеялся, где-то в его душе, взбаламутив неподвижную воду и подняв со дна клубы ила, вдруг всколыхнулась смутная мысль: «Я несчастен». Мужчина по имени Такэо Кусумото, втиснутый в тесную коробку комнаты для свиданий, был воплощённым несчастьем. Этот человек, состоящий из мягкой плоти и твёрдых костей, был несчастен.

Старуха пристально смотрела на него. Взгляд у неё был жутковатый: казалось, глаза вот-вот выкатятся из орбит. У неё всегда были большие лаза, так же как у Макио. Они были широко открыты, и, казалось, занимали большую часть лица.

— Уходи! — У него пересохло горло и голос звучал хрипло. — Лучше тебе уйти.

— Но ведь… Послушай!

— У нас с тобой не может быть ничего общего.

— Но ведь ты мой сын!

— А-а! — Он взмахнул рукой, словно пытаясь отогнать от себя её голос. Но тут сквозь разделявшую их пластиковую преграду повеяло чем-то неприятно тёплым.

— Послушай-ка, — Старуха почему-то стала говорить немного в нос, — я знаю, что виновата перед тобой. Я была тебе плохой матерью, прости меня.

Он даже не сразу понял, что произошло. Старуха плакала. Он впервые видел, как она плачет. Его мать, которая не плакала, даже когда её мучил Икуо, только кричала, теперь прижимала к глазам носовой платок.

— Не расстраивайся. — Он прищёлкнул языком и мельком взглянул на надзирателя, который, стоя перед высокой конторкой, быстро водил шариковой ручкой по бумаге. Его звали Вакабаяси, он был старшим надзирателем нулевой зоны. Заключённые любили его за то, что во время свиданий он не проявлял излишней бдительности и никогда не вёл подробных записей, однако даже его присутствие смущало Такэо: ему не хотелось, чтобы кто-то был свидетелем их семейных сцен.

— Правда. Я виновата перед тобой. Прости.

— Не расстраивайся, — сказал он ещё более резко. — Как ты можешь быть виновата? Это не имеет к тебе никакого отношения. Ещё раз повторяю: всё, что я сделал, я сделал по собственной воле. Это сугубо моя личная проблема.

— Но… Ты разве не считаешь, что поступил дурно?

— С точки зрения закона, наверное, дурно. Это-то я понимаю, не зря ведь я кончал юридический факультет. Поэтому я серьёзно отношусь к суду и готов подчиниться его решению.

— И только?

Он растерялся. Ему даже показалось, что в стройный ход его мыслей — он убийца, а следовательно должен понести наказание — вкралась какая-то ошибка. Если он ответит за то, что сделал по собственной воле, в этой истории можно будет поставить точку, разве не так? Почему же на душе у него остаётся какой-то неприятный осадок, будто это ещё не конец?

— Да, и только! — решительно сказал он.

— Значит, ты не считаешь, что поступил дурно?

Поскольку он не отвечал, она вынуждена была продолжать. Она говорила тихо, будто бормотала что-то себе под нос:

— Откровенно говоря, когда я узнала о том, что произошло, я возненавидела тебя. Такой ужасный скандал! Я сквозь землю готова была провалиться! «Он мне больше не сын», — думала я. На работе я ловила на себе враждебные взгляды, соседи перестали со мной общаться, родственники тоже отвернулись, считая, что из-за нас пострадала их репутации Однажды ко мне приехал Икуо, он был такой решительный. «Такэо сам во всём виноват, — сказал он, — и нам лучше ни во что не вмешиваться. Всё, что мы можем сделать, — это нанять хорошего адвоката, своего, а не казённого, и добиться, чтобы наказание было по возможности смягчено». Именно поэтому я и обратилась к адвокату Намики. И всё же в глубине души я тебя до конца так и не смогла простить. Всё думала: «Ну за что мне такой сын, ну просто исчадие ада». И только когда встретилась с патером Шомом, у меня словно пелена с глаз спала. Знаешь, что он мне сказал?

— Вы упрекаете сына?

— Да.

— Вот вы говорите, что сын у вас злодей, а вы сами?

— Вы счастливы?

— Нет, несчастна.

— А почему?

— Наверное, потому, что мне его жалко.

— Вот как. А себя вам не жалко?

— Вот такой у нас был с ним разговор. Этот его вопрос: «Вы счастливы?» — потом долго ещё звучал в моём сердце, словно звон храмового колокола. Я очень остро поняла, что несчастна. И задала себе вопрос: «А почему?» А потому, что ты несчастен. Как я могла дожить до шестидесяти лет, не замечая такой простой вещи? Тогда я обратилась к Намики-сэнсэю и попросила его устроить мне с тобой свидание. Но ты ни за что не хотел встречаться со мной. А мне так хотелось хоть один раз увидеть тебя и попросить у тебя прощения. Мне хотелось, чтобы ты тоже понял, что несчастен.

— Наверное, я действительно несчастный человек. Но я сам выбрал для себя такую судьбу И ни в чьих утешениях не нуждаюсь.

— Да? Значит, ты сам справишься?

— Уж как-нибудь справлюсь, — вздохнул он. Ему казалось странным, что эта старуха его мать. Она пришла в выцветшем чёрном платье, словно была в трауре, растрёпанные волосы падали на лоб, спрятанные глубоко в морщинах, мокрые от слёз глаза покраснели. Внезапно ему стало её жаль. «Эта старая женщина несчастна и страдает», — подумал он и в груди возник какой-то тёплый влажный комок. Неожиданное, никогда прежде не испытанное чувство разрасталось, оно теснило грудь так что стало трудно дышать. Он тихонько позвал:

— Мама!

— Что? — Мать недоумённо прищурилась.

— Хорошо, я встречусь с твоим патером. Но только один раз.

— Да, конечно! — И мать снова прижала платок к глазам. Интересно, когда она стирала этот платок — он был весь в чёрных пятнах и мокрый от слёз.

И вот, примерно через неделю, уже в самом конце года патер Шом пришёл его навестить. Был холодный дождливый день, в тёмной комнате стоял высокий человек в чёрном. На нём были очки в тонкой серебряной оправе, за стёклами остро поблёскивали запавшие чёрные глаза, казалось, их взгляд просвечивает тебя насквозь. Большой, как у всех белых, массивный нос. Такэо вздрогнул.

— Холодно? — спросил патер.

— Нет, — ответил Такэо. У него почему-то пропал голос, и он мог говорить только шёпотом. Только после того, как он судорожно сглотнул, голос вернулся. — Здесь быстро привыкаешь к холоду.

— Да? Раньше мне тоже холод был нипочём, но после ранения я стал быстро мёрзнуть. Сразу начинает ломить поясницу.

Они разговаривали стоя друг против друга, высокий патер смотрел на него сверху вниз. Чувствуя себя неловко, Такэо хотел предложить патеру стул, но тот, словно прочитав его мысли, сказал:

— У меня левая нога не сгибается, поэтому на обычном стуле я сидеть не могу. А ты садись.

В левой руке патер сжимал толстую деревянную трость, на которую наваливался всем телом. Он вообще был немного скособочен влево и стоял так, будто пытался противостоять сильному ветру.

— Нет, спасибо, — сказал Такэо и остался стоять. Почему-то у него возникло ощущение, что он и сам стоит на ветру.

— Ну, тогда будем беседовать стоя. А кстати, это не возбраняется? — спросил патер у надзирателя Вакабаяси.

— Нет, пожалуйста, — ответил тот. На самом-то деле стоять во время свидания не полагалось, ведь стоящий мог подсмотреть, что надзиратель пишет, но, очевидно, Вакабаяси счёл, что патеру можно позволить это небольшое отступление от правил. Он и потом вёл себя чрезвычайно доброжелательно и почти ничего не записывал.

— Знаешь, у меня в доме живут коза, кошка, собака, птичка-рисовка, золотые рыбки, все они дружат, но очень уж шалят. Вот недавно кошка и собака так разыгрались, что сбросили кипящий чайник, — такой был переполох! Впрочем, я сам виноват, всё было ничего, пока я не взял собаку на руки, испугавшись, что она ошпарилась. Когда я это делал, мне на ногу плеснуло кипятком, и я получил сильный ожог. Старушка, случившаяся рядом, сказала, что надо взять одну часть табака, три части сушёных цветов сафлора, положить их в матерчатый мешочек, настоять, в приготовленный отвар обмакнуть вату и приложить к больному месту. Тут же послали одного юношу, тоже оказавшегося рядом, купить сафлор, приготовили снадобье, приложили к ране, и тут же всё зажило. И кто, ты думаешь, была эта старушка? Твоя мать.

Патер кивнул. Такэо, восхищённый гладкой речью патера, кивнул в ответ.

— Да мать принадлежит к тому поколению, которое знает всякие китайские рецепты.

— И не только, — сказал патер, подняв верх указательный палец. Палец был толстый и волосатый. — А солёные хамабофу18?

— Да, это мамино фирменное блюдо Я сам часто ходил на побережье, собирал листья хамабофу^[18] и засаливал.

— Она принесла и мне баночку. Ну и вкуснотища! Кстати, хоть мои животные дружат, но кошка с собакой, случается, дерутся. И побеждает чаще всего кошка, после чего разгуливает по дому с гордым видом. Грудь колесом, хвост трубой, будто хочет сказать: «Ну, я вам сейчас всем задам!» Я её так и зову — Задавака. Так вот эта Задавака непонятно какой породы, она просто явилась однажды и решила, что будет у нас жить. Что касается собаки, то это чистокровная мальтийская болонка с белоснежной пушистой шерстью, но — никакого чувства собственного достоинства! Иногда ночью, спасаясь от Задаваки, залезает ко мне в постель и тоненько так скулит — жалуется.

Такэо неожиданно для себя самого рассмеялся.

— А собачку вашу как зовут?

— Ну ты прямо в точку попал! Как ещё её можно назвать, если она только хнычет и не может за себя постоять? Конечно, Нюня.

— Занятно!

— Конечно, занятно. Я человек рассеянный, постоянно всё теряю. Хожу по дому и бормочу: «Ну надо же, и куда только запропастилось? Ну нигде нет! Ну нигде…» А Нюня слышит — «ну ни, да ну ни», думает, это я её зову, подбегает и вместе со мной озабочено так начинает искать.

— И находит?

— Да какое там, ничего она не находит, нюха у неё ведь тоже нет. Один шум и никакого толку.

Такэо засмеялся, и патер ему подмигнул. Надзиратель Вакабаяси тоже расплылся в улыбке. Осознав вдруг, что происходит нечто совершенно несообразное с обстановкой этой каменной коробки для свиданий, Такэо перестал смеяться. Точно так же как это было во время встречи с матерью, со дна его души взметнулась какая-то муть и его снова захлестнуло чувство: он несчастен. Патер по-прежнему стоял, словно противостоя ветру.

— Ты, наверное, подозреваешь меня в том, — сказал патер точно таким же тоном, как говорил до этого, — что я пришёл навязывать тебе всякие странные идеи? Ты ведь не веришь людям?

— Да, не верю. — Такэо прищурился, чтобы лучше разглядеть своего собеседника. Когда он был в очках, необходимости щуриться у него не было, но это уже вошло у него в привычку. — Я не могу никому верить. Ни матери, ни, простите, вам.

— Значит, ты одинок.

— Да, я одинок. В этом моё несчастье.

— А что такое несчастье?..

— Боюсь, что я не смогу сейчас дать удачное определение.

— Ну тогда ты скажешь мне об этом в следующий раз. Сегодня мне уже пора. Я там передал тебе свою книгу, она называется «Вода в пустыне». Если будет настроение, прочти.

И патер пошёл прочь. Опираясь на трость и подволакивая ногу, он дошёл до двери и, оглянувшись, улыбнулся:

— Я ещё приду.

Дорогой патер Шом. После того как Вы тогда ушли, я начал читать вашу «Воду в пустыне». Но без подготовки мне трудно было понять смысл Ваших рассуждений о Вселенной, о жизни, многое вызывало во мне чувство протеста. И тем не менее один эпизод потряс меня. Это когда молодой человек, страдающий в пустыне от жажды и понимающий, что вот-вот умрёт в полном одиночестве, вдруг осознал, что на самом-то деле он всегда был одинок так же, как если бы сидел в тюрьме. Когда я прочёл это место, то был поражён: моя одиночная камера из металла и камня внезапно обрела универсальный смысл, стены её словно раздвинулись. Да, именно в тот момент во мне зародилось что-то совершенно новое. Когда вы спросили меня: «Вам холодно?», я должен был сказать правду: «Да, мне холодно». Ведь на самом деле у меня тогда зуб на зуб не попадал.

В стенку стукнули четыре раза — условный сигнал. Такэо, рассеянно глядевший в «Место человека в природе», поднял глаза. Поскольку он сидел в неудобной позе, уперевшись руками в пол, руки у него онемели. Он подошёл к окну. Его звал Коно.

— Что тебе? — спросил Такэо.

— Карасава-сан хочет тебе задать ещё один вопрос.

— Мне неловко тебя беспокоить, ты вроде неважно себя чувствуешь?

— Да нет, ничего особенного. Просто голова кружится. Наверное из-за резкого похолодания и снегопада. На нервной почве.

— Прости, но не можем ли мы продолжить наш разговор? Меня ведь интересует не столько то, что думают о загробном мире все христиане, сколько то, что думаешь лично ты. Так как? Что ты об этом думаешь?

— Видишь ли… — В груди Такэо вспыхнуло багряное закатное облако. — Мне кажется, это связано с вопросом о том, откуда вообще возникают люди. Прежде чем родиться на свет, человек пребывает в мире абсолютной тьмы. И, умирая, возвращается туда же. В мире абсолютной тьмы нет ничего, то есть выходит, что с твоей смертью всё кончится, ничего уже не будет. И всё же мне не очень в это верится. Если человек откуда-то пришёл, значит, ему есть куда возвращаться.

В его сознании вдруг всплыли слова: «Но он пойдёт к роду отцов своих, которые никогда не увидят света». Это откуда-то из Псалтири. И ещё вспомнилось из Книги Иова, там в главе 1, 21 говорится: «Наг я вышел из чрева матери своей, наг и возвращусь».

— Получается, что человек просто странник, который находит в этом мире временное пристанище?

— Думаю, что именно так. Мы просто тени, отражения, не более. Ты вот сейчас сказал «в этом мире». Но раз есть этот мир, значит, есть и тот. Из того мира люди приходят в этот, а потом снова возвращаются в тот.

— Но это противно всякому здравому смыслу. Это ведь нельзя доказать! — встрял Коно.

— Помолчи! — мягко остановил его Карасава. — Значит, по-твоему, получается, что человеческая жизнь это что-то совсем бессмысленное? Если мы просто тени, то в конечном итоге в жизни нет никакого смысла?

— И это верно. Но хотя люди не более чем тени, они всё время меняются, можно сказать, растут, то есть проявляются как нечто живое, а потом умирают, но уже в том состоянии, которого достигли в результате своего роста. Вот так, по-моему. Человек, который пришёл из того мира, и человек, который возвращается в тот мир, далеко не одно и то же. В нём многое изменилось. Может, эти изменения и есть жизнь человека? И завершает эту жизнь смерть,

— Готовься к раздаче! — пронёсся по коридору какой-то смазанный крик. И разом все камеры пришли в движение, как полк, получивши команду «вперёд». Звон раздаваемой посуды, треск палочек в коробках» звяканье баночек с лекарствами, и снова крик: «Готовься к раздаче.

— Ну вот, опять, — сказал Карасава. — Ладно, ты мне потом объяснишь.

— Да не могу я ничего тебе объяснить, — прошептал Такэо так, чтобы никто его не слышал.

2

В коридорах медсанчасти было почему-то очень шумно. Сквозь нестройный гул множества голосов прорывались резкие выкрики громкоговорителя. Бейсбольный матч, что ли, передают? Дверь в аптеку была приоткрыта, старый и молодой фармацевты лениво прихлёбывали холодный чай. Молодой — большой любитель бейсбола — даже во время работы не расставался с портативным радиоприёмником, однако о каком бейсболе могла идти речь в такой снежный день? В смотровых, расположенных по обеим сторонам коридора, было темно и пусто. «Терапевт». «Отоларинголог». «Уролог». «Стоматолог». «Энцефалография». Только в кабинете энцефалографии горел свет. Войдя внутрь, Тикаки вспомнил, что сам забыл погасить его, — после обеда он разговаривал здесь с начальником зоны Фудзии. Это, в общем-то, ладно, но вот беспорядок в кабинете ему не понравился. Пластмассовый чехол энцефалографа был сдвинут в сторону, красные чернила вытекли из стержней регистрирующего устройства и разбрызгались по бумаге, словно кровавые следы преступления. Полка была забита энцефалограммами, не поместившиеся стали складывать в стоящую на полу картонную коробку, когда же заполнилась и она, их начали сваливать в кучу прямо на пол. На столе лежали стопкой ещё не расшифрованные энцефалограммы только что обследованных больных. Надо бы заняться ими. Главврач требует, чтобы ему как можно быстрее предоставляли отчёты по тем подсудимым, которые страдают эпилепсией. Время втиснуто в тесное пространство, так что возникает неприятное ощущение удушья. В этой тюрьме, где содержится более двух тысяч человек, он — единственный психиатр. Всеми случаями психических расстройств занимается он. Отдаёт работе все силы, иначе он просто не умеет, но число больных не уменьшается. Надо воспользоваться сегодняшним дежурством, чтобы расшифровать наконец хотя бы эти энцефалограммы. Прижимая к груди кипу бумажных рулонов, он вышел в коридор. Снова забыл погасить свет. Да ладно, ну его!

По ушам снова ударили кричащие голоса. Они доносились из окна. Тут Тикаки сообразил, что, скорее всего, у ворот собрались пикетчики. Когда он вошёл в ординаторскую, Сонэхара выжидательно уставился на него. Если попасться ему в лапы, дело гиблое. Тикаки быстро прошёл к своему столу и демонстративно вывалил на него груду рулонов с энцефалограммами. Бросив беглый взгляд на стол и удостоверившись, что новых направлений на осмотр нет, он хотел было снова выскочить в коридор, но его остановил старший надзиратель Ито.

— Доктор, подождите, пожалуйста.

— Что такое? — полуобернулся к нему Тикаки.

— Вы кажется, сегодня дежурите? Прошу вас снять пробу с пищи. Я нарочно вас дожидался. Вас не поймаешь.

— Но я занят… — Тикаки нетерпеливо отмахнулся и двинулся было дальше, но Ито обошёл его спереди и поставил перед ним деревянный ящик с едой. Делать нечего, пришлось идти в канцелярию. Там с ящика была снята крышка и перед ними появился ужин, приготовленный для заключённых. Рис по-фукагавски, политый супчиком из варёных с луком моллюсков асари, и два кусочка маринованной редьки. Сморщенные кусочки моллюсков и жареного лука напоминали трупы червей. Он взял палочки из коробки для медперсонала и, попробовав еду, скривился:

— Гадость какая!

— Наверное, потому, что уже остыло, — сказал Ито таким голосом, будто именно он, Тикаки, и виноват в том, что еда остыла, и протянул ему журнал регистрации результатов проверки.

Тикаки поставил свою печать в колонке дежурного врача. От забинтованной головы Ито резко пахло риванолом. Белый бинт, удаляясь, уплыл во тьму коридора. Да, ещё нужно доложить главврачу об Итимацу Сунаде. Сейчас половина пятого. После пятичасовой проверки все ключи передаются главному дежурному надзирателю, потом уже нельзя будет так же свободно, как днём, ходить по камерам и палатам. Надо бы ещё раз пройтись по всем больным. Посмотреть, появились ли новые симптомы у Оты с его синдромом Ганзера, узнать, как там Боку с его рвотой. Кстати, ведь он просил Танигути сделать Боку рентген желудка, интересно, каковы результаты? Сев за свой стол, Тикаки обратился к сидевшему рядом Танигути:

— Послушай-ка, как там насчёт Боку, что показал рентген?

— А, это… — Танигути поднял глаза от какой-то толстенной книги на иностранном языке. — Видишь ли, проводя просвечивание, я не заметил никаких отклонений, о чём тебе и сообщил. Но на снимках видна явная патология. Вот, взгляни сам! — Танигути включил устройство для просмотра снимков и поднёс к нему ещё мокрый снимок, висевший сбоку от его стола. — Видишь, здесь в области желудка имеется затемнение величиной с крупное куриное яйцо. Вот в нём-то всё и дело.

— Что, карцинома?

— Нет, думаю, улкус. Видишь, барий распределяется равномерно, потом, сосредотачиваясь в районе ниши, образует ореол, а вот здесь, в области большой кривизны, имеются изъязвления. В результате сокращений большой кривизны пища извергается из кардиальной части и выталкивается в пищевод. В результате возникают приступы рвоты.

— Вот в чём дело… — Тикаки, покопавшись в складках памяти, извлёк из одной из них динамику состояния Боку и, быстро пробежавшись по всем симптомам, попытался привести в соответствие два альтернативных диагноза — желудочная рвота и психогенная рвота.

— Психические факторы тоже нельзя игнорировать. Ведь у этого Боку в последнее время развился мутизм. Его состояние невозможно объяснить с чисто терапевтической точки зрения.

— Но только с психиатрической точки зрения его состояние объяснить тоже невозможно. — Танигути энергично задвигал своими широкими и густыми, как гусеницы, бровями.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Тикаки, — значит, истина где-то посередине — психосоматическое расстройство.

— Очень похоже на то. — Танигути пошевелил бровями.

— Ну и что мне теперь с ним делать? — Тикаки вдруг перестал смеяться, — Ежелиу него язва, то это не моя область. К тому же у него общее истощение, этого тоже нельзя игнорировать.

— То есть ты настроен скорее пассивно! Да, я хотел тебя спросить, а то, что имеет отношение к психике, скажем, мутизм, ты берёшься вылечить?

— Как тебе сказать…

— Я, к примеру, берусь вылечить его язву. Так что, объединив усилия, мы могли бы и справиться.

— А ты согласен за него взяться?

— Да. Хочу попробовать одно средство.

— Вот как? Спасибо, — заметно приободрился Тикаки. «Теперь-то я смогу отстаивать свою точку зрения перед главврачом», — подумал он.

— Вы прям как два голубка, — сказал Сонэхара. — Так славно воркуете, что жаль разрушать вашу идиллию, но позволю себе сказать, что доктору Тикаки звонили. Из университета. Абукава, что ли. Просили сразу же позвонить.

— Профессор Абукава?

— А что, Абукава — профессор? Голос был женский. Может, секретарша?

— Спасибо. Сейчас позвоню. — Тикаки сразу понял, что звонила Тидзуру Натори с кафедры криминологии. Наверное, насчёт подсудимых, связанных с мафией, этой темой сейчас занимается профессор Абукава.

Тидзуру сразу же взяла трубку.

— Кажется, со мной хотел говорить господин профессор? — официальным тоном спросил Тикаки. Обычно они с Тидзуру обходились без особых Церемоний, но в присутствии Сонэхары он не мог себе этого позволить.

— Да, я сейчас передам ему трубку. — Тидзуру тоже говорила официальным тоном: наверняка на кафедре кто-то был.

— Алло, говорит Абукава.

— Это Тикаки. Вы мне звонили?

— А, Тикаки-кун. Помнишь, мы с тобой говорили о подсудимых, связанных с мафией? Так вот, мы получили официальное разрешение из управления исправительных учреждений при Министерстве юстиции. Я хотел бы сразу же наметить объекты для исследования. Я уже консультировался с начальником отдела социально-медицинского обслуживания, он сказал, что в вашей тюрьме имеется список всех подсудимых, связанных с мафиозными группировками. Все они якобы под контролем, и арестовано уже больше двухсот человек; так вот, не мог бы ты взять этот список в службе безопасности и на его основании составить список лиц, которые могли бы стать объектами для исследования? Недели тебе хватит? Хорошо бы из основного контингента методом случайной выборки отобрать процентов 25, ну скажем, пятьдесят человек. Что ты на это скажешь?

— Хорошо, я всё сделаю.

— Ты будешь завтра на семинаре по криминологии?

Тут только Тикаки и вспомнил об этом семинаре. Он уже около месяца не показывался на кафедре. Скорее всего, именно из-за завтрашнего семинара у него в голове и мелькала периодически смутная мысль: «Надо бы зайти в университет…»

— Собираюсь, — поспешно ответил он.

— Ну, тогда и обговорим детали. А пока, если можешь, займись списком. Я был бы тебе очень благодарен.

— Хорошо,

Абукава уже отсоединился, а Тикаки ещё некоторое время разглядывал телефонную трубку, вернее, ту её часть, где были маленькие отверстия, делавшие её похожей на окошко. За этим, словно забранным решёткой, окошком находится просторный мир, по которому своей лёгкой походкой свободно расхаживает Тидзуру Натори. Может, пригласить её завтра куда-нибудь в Синдзюку? Он полистал записную книжку. Туда он без особого порядка записывал всё подряд: намеченных для осмотра больных, предполагаемые повестки дня заседаний научного общества и семинаров… Вот, пятница. Ночное дежурство в тюрьме. Суббота: утром еженедельный обход всех больничных палат, с 14-ти до 15-ти — семинар по криминологии, выступление доцента Токийского университета медицины и стоматологии Офурубы, тема «Убийства с невыраженным мотивом, совершаемые больными, страдающими шизофренией в начальной стадии». Судя по подробной записи, он явно собирался идти на этот семинар. Под записью о семинаре он приписал: «Синдзюку». Вот и ладно, теперь можно идти в больницу.

— Извините, что отрываю вас от дел… — сказал Сонэхара, — но у меня для вас ещё одно сообщение. Вас разыскивал главврач.

— Опять? — Тикаки раздражённо топнул ногой.

— Да, опять, опять… — И Сонэхара стал считать, загибая пальцы. — Уже третий раз с утра, он прямо без вас жить не может. Но, откровенно говоря, вы у нас самый неуловимый. А я сижу целый день на одном месте, и чуть что — меня отряжают на поиски. — И Сонэхара захохотал, брызжа слюной сквозь дыру в передних зубах.

— Интересно, что на этот раз?

— Вот уж этого я не знаю. Вы бы лучше сами к нему сходили.

— Мне надо в больницу.

— Прямо сейчас? Сейчас у санитаров ужин, и попасть в больницу довольно трудно. Лучше отложите своих больных на завтра. Хотя бы самых тяжёлых. Да, кстати, о Боку. По-моему, его вообще лучше оставить в покое. Не умрёт. Хочет блевать, пусть блюёт. Ну истощение, ну и что, мы-то здесь при чём? — сказал Сонэхара, сверкая лысиной.

— Да, но… — задумался Тикаки. А ведь Сонэхара прав. Перед вечерней поверкой санитары обязаны вернуться в больницу. А после поверки, хотя это и не очень строго соблюдается, вход запирается, и, для того чтобы кого-то осмотреть, надо открывать сразу две двери — в больничный корпус и в палату, что весьма затруднительно.

— Ну и сколько их там, этих молодчиков? — спросил Томобэ у Таки.

— Да-да, я как раз тоже хотел спросить… — Сонэхара повернулся к Таки.

— Не знаю. Не считал. — И Таки выпустил из ноздрей две струйки дыма.

— Как это — не знаю, хотя бы примерно вы можете сказать? Вы же шли прямо через них. Мы должны знать хотя бы приблизительную численность вражеских сил.

— Сотня, что ли. Или нет, пожалуй, сотни три.

— Это же совсем разные вещи. С такими данными невозможно правильно оценить обстановку. Если их сто, то с ними справится и здешняя охрана, а ежели их триста, то нужно будет вызывать специальный отряд быстрого реагирования.

— Охране с ними не справиться.

— Значит, их триста. Ну и ну, похоже, пока не появится отряд быстрого реагирования, мы отсюда не выйдем.

— О чём это вы? — спросил Тикаки у Сонэхары. Но тот только закрыл глаза и затряс головой. Томобэ, откинувшись, повернулся на стуле и выглянул из-за спины Сонэхары.

— Студенты организовали пикет и осадили ворота. Охранники стали их гнать, но тут же были взяты в кольцо и жестоко избиты, после чего, перепугавшись, быстренько закрыли ворота, так что теперь неприятель войти не может, но и мы тоже не можем выйти.

— Ну почему? Можем, — сказал Сонэхара. — Если будем такими же храбрыми, как доктор Таки. Доктор случайно оказался за воротами, не знаю, куда уж он там ходил, возможно, китайская лапша, которую он ел на обед, уже успела перевариться, и он вышел подкрепиться в забегаловку у ворот. Так вот, он спокойно прошёл через ряды пикетчиков, попросил, чтобы ему открыли ворота, и благополучно вернулся в отделение. И сейчас я пытаюсь выведать секрет, как ему это удалось. Ну же, доктор, что вы сказали, когда приблизились к неприятельским шеренгам?

— Ничего не сказал.

— Значит, вы приблизились к ним молча, враги расступились и освободили вам дорогу. Так? Я бы наверняка бросился наутёк, если бы ко мне вдруг подошёл какой-нибудь седовласый дедушка-хиппи.

— Какие пикетчики? — снова спросил Тикаки у Сонэхары. Но тот почему-то опять сделал вид, что не расслышал.

— Они требуют, чтобы их невинно осуждённых товарищей выпустили на свободу, — сказал Томобэ, снова высовываясь из-за Сонэхары.

— Знаете, тут в нулевой зоне есть некто Симпэй Коно?

— Не знаю, — покачал головой Тикаки.

— А, я думал, вы его знаете, ведь вы часто бываете в нулевой зоне. Так вот, есть там такой. Коно его зовут. Он является членом какой-то там партии, и однажды ради того, чтобы пополнить партийную казну, порешил стариков-супругов. И теперь его сотоварищи пришли сюда протестовать. Давеча я видел краем глаза, как эти студенты в шлемах и в масках забрасывали тюрьму комьями снега. А с нашей стороны полицейские особой охраны швыряли эти комья обратно. Можно было подумать, что они просто решили поиграть в снежки. Незабываемое зрелище!

— И что же, ты, конечно, пересчитал врагов? — это опять Сонэхара.

— Нет, было слишком темно. Сегодня вообще темень непроглядная, хотя ещё даже солнце не зашло. А от ртутных ламп никакого толка. Они хорошо освещают то, что внутри, и, возможно, хороши для предотвращения побегов, но никак не рассчитаны на пикетчиков, подступающих извне.

— Глупо, если из-за этих типов мы не сможем уйти домой. У меня есть планы на сегодняшний вечер. Если немедленно не придёт подкрепление, мы окажемся в ловушке, — сказал Сонэхара, поглаживая свою лысую голову.

Тут вдруг Тикаки впервые заметил, что в ординаторской уже возникла та совершенно особая расслабляющая атмосфера, которая всегда бывает перед концом рабочего дня. Сонэхара, Томобэ, Таки уже сбросили белые халаты и облачились в костюмы, перед каждым на столе лежала сумка, все были готовы к тому, чтобы, как только прозвонит звонок, возвещающий о конце смены, немедленно разойтись по домам. В соседней фельдшерской тоже все были в полной готовности: одни курили, другие от нечего делать листали журналы. Эта атмосфера расслабленности возникает примерно часа за два до окончания работы и уже через час захватывает всю медсанчасть. Правда, некоторые ещё сидят, склонившись над столами, сосредоточенно всматриваются в медицинские карты, но на самом деле и они вовсе не так уж поглощены работой, просто убивают время. Настроения работать нет ни у кого, вся более или менее трудоёмкая работа оставляется на завтра.

— Ты сегодня вечером куда-нибудь идёшь? — спросил Томобэ, обращаясь к Сонэхаре.

— А что?

— Ну, ты сказал, что у тебя на вечер какие-то планы.

— А-а-а… Да, пожалуй, иду.

— Здорово! Может, и мне с тобой пойти?

Томобэ многозначительно улыбнулся. Ходили слухи, что Сонэхара по вечерам обычно принаряжается и, распространяя вокруг себя аромат духов, куда-то исчезает. Поговаривали, что он до тридцати пяти лет остался холостяком не просто так, а потому, что любит мальчиков, а вечерами как раз выходит на охоту.

Тут Танигути, до сих пор погружённый в чтение и не обращавший ни на кого внимания, поднял свои толстые брови и уставился на Сонэхару.

— А когда вы по вечерам куда-то идёте, вы пользуетесь духами собственного изготовления?

— Да как вам сказать… — неопределённо усмехнулся Сонэхара.

— Я всё хотел вас спросить. — Танигути говорил глубоким, из самого нутра, басом. — Мне интересно, какова ваша истинная цель? Для чего вам все эти новые духи? Ведь, я слышал, их у вас уже больше тысячи?

— Истинная цель? — Сонэхара скривился, отчего его лицо стало похожим на уродливую маску.

— Да, цель. Для чего вы их делаете? Для того, чтобы просто наслаждаться ароматом? Для того, чтобы продавать? Или же для того, чтобы пользоваться ими самому?

— Да ну вас! — нарочно громко выкрикнул Сонэхара. — Никакой такой цели у меня нет.

— Но ведь духи существуют для того, чтобы их нюхать. С этим вы согласны?

— Да, конечно, но их можно ещё и коллекционировать, это тоже приятно. — На лице Сонэхары появилась ироническая улыбка.

— У некоторых ведь страсть такая — собирать что ни попадя, что-то вроде мании. Да за примером и ходить далеко не надо. Правда, доктор Таки?

Таки сделал вид, что ничего не слышит, и Сонэхара подмигнул Томобэ. Все знали, что Таки просто одержим страстью к собирательству, причём собирает всё подряд. Некоторое время он коллекционировал стереоскопические фотографии мировых достопримечательностей, некоторые он показывал и Тикаки. Таки квартировал по соседству с Сонэхарой, поэтому тот часто бывал у него и веселил всех рассказами об увиденном в его квартире. По его словам, коридор до потолка забит газетами, за последние десять лет, если не больше, Таки не выбросил ни одной, более того, он не выбросил ни одного рекламного листка, какие обычно всовывают в газеты, помимо этого он собирает и многое другое: марки, спичечные коробки, штопоры, подставки для стаканов, трамвайные билеты и пр. Впрочем, сам Таки никогда не показывал никому своих коллекций, поэтому поручиться за то, что Сонэхара говорит правду, тоже было нельзя.

— Доктор Таки, — продолжал Сонэхара, — вот вы коллекционируете всякую всячину с какой-то определённой целью? Если бы, скажем, вы поставили перед собой цель — прочесть все ваши газеты, на это ушла бы уйма времени, да и само по себе это достаточно бессмысленно. Значит, вы получаете удовольствие от самого процесса собирания.

— Вовсе нет, собирание тут ни при чём. Просто лень выбрасывать, — сказал Таки, закуривая третью сигарету.

— Ну, в это трудно поверить. Легче поверить, что может быть лень собирать, выбросить-то куда проще.

— Э нет, выбрасывать вовсе не так просто, как кажется, — вставил своё слово Томобэ. — Вот я живу в многоквартирном доме, так у нас что-нибудь выбросить — целое дело. Стоит зазеваться, как тут же зарастаешь вещами.

— Ну конечно, выбрасывать очень даже не просто, — подтвердил Таки.

— Тогда ещё один вопрос. Вот у вас есть стеклянные шарики, они что, тоже скопились сами собой только потому, что вам их лень выбрасывать?

— Да, именно поэтому.

— Ну уж в это я никогда не поверю! — Сонэхара сильным толчком крутанул своё кресло.

Эти стеклянные шарики арестанты забавы ради вшивают себе в крайнюю плоть. Иногда доктору Таки приходится удалять их, при этом извлечённые шарики он складывает в большие банки, стоящие у него в операционной. Этих шариков у него накопилось уже несколько сотен — большие и маленькие, самых разнообразных расцветок. Они невольно привлекают внимание всех, кто заходит в операционную.

С улицы донёсся громкий мужской голос, вещавший что-то в громкоговоритель. Толпа взорвалась криками.

— Вот свиньи! — Сонэхара попытался открыть окно с южной стороны, там, где ворота. Но из окна была видна только бетонная стена, освещённая ртутными лампами. Зато крики были слышны превосходно. В тюрьме усилили звук радио, стараясь перекрыть громкоговоритель. — Похоже, отряды быстрого реагирования ещё не прибыли. Так мы никогда отсюда не выйдем.

— Закрой окно, холодно, — скривился Томобэ. По его загоревшему лицу — недавно он ездил кататься на лыжах — побежали мелкие морщинки. Томобэ был заядлым спортсменом, и, хотя ему было хорошо за пятьдесят, выглядел он значительно моложе: волосы у него до сих пор были чёрные, густые, к тому же ещё и длинные, как у юноши.

— С западной стороны уже расчистилось. Завтра будет хорошая погода, — сказал Сонэхара, глядя в окно. — Вот только холодно. За но всё заледенеет. Весна наверняка будет поздней. — Закрыв окно, он ловко скользнул по узкому проходу между столами и подошёл к Тикаки.

— Ну что вы опять задумались, доктор? Все спешили в больницу, а теперь уселись и ни с места…

— Решил больницу оставить на завтра.

— А главврач?

— Если у него есть ко мне дело, он сам меня позовёт.

— Ну и молодёжь пошла — ничего не боятся! Представляю, как бы я распсиховался, узнав, что меня ищет главный. Хорошо, если бы не описался от страха. А ему всё нипочём.

— Да не в этом дело, — сказал Тикаки. На него вдруг навалилось тупое безразличие: пальцем пошевелить и то было лень. Только что он озабоченно бегал туда-сюда, стараясь переделать как можно больше дел, и вдруг время словно остановилось — всё на свете стало казаться ему бессмысленным и неинтересным. В последние дни такие перепады в настроении бывали у него довольно часто. Как у бегуна на беговой дорожке — стоит ему остановиться, им сразу же овладевает апатия, он опускается на землю и уже не находит в себе сил сделать вперёд ни шага. Или когда к тебе вплотную подступает «потусторонняя» тьма, тогда тоже ощущаешь нечто подобное. Да, примерно такое же неприятное чувство овладело им часа три тому назад, когда он шагал по широкому коридору. Ему вдруг вспомнился приговорённый к смертной казни Такэо Кусумото с его навязчивым ощущением падения. Его нынешнее состояние было в чём-то сродни этим приступам «падения», этому ощущению полёта вниз, ко дну небытия.

— Доктор Тикаки, — раздался голос главврача. Обернувшись, он увидел доктора Титибу, который подавал ему знаки глазами, словно нарисованными на его круглом лице тонкой кисточкой и придававшими ему сходство с деревянной куклой-кокэси.

— Удачи! — напутственно шепнул Сонэхара.

Когда фигура главного скрылась за дверью, Тикаки втянул голову в плечи и поднялся, смерив Сонэхару сердитым взглядом.

— Я как раз собирался к вам идти, — сказал Тикаки, почтительно склонив голову.

— Ничего, ничего, простите, что я всё время отрываю вас от дел. просто хотел спросить, что там с Сунадой. Эй, а что это у вас с пальцем?

— С пальцем? — Забытая было боль вдруг ожила снова. Бинт был тёмно-красным от засохшей крови. Тикаки почему-то вспомнил, как стремительно надвинулся на него череп Сунады, когда тот впился в его руку зубами. В ушах зазвучал голос Сюкити Андо: «У вас, доктор, кажется палец поранен? Вон кровь проступает. Больно, небось?» Сунада завтра умрёт. Останутся только следы его зубов на пальце, самого же его уже не будет. Следы зубов покойника, смертная боль, смерть есть боль, эта боль есть смерть.

— Это Сунада меня укусил. Ничего страшного.

— Вот негодяй! Впрочем, от него всего можно ожидать! Рану надо как следует обработать. В слюне много микробов. Ну а сам-то он что?

— Возбуждение спало. Но устойчивым его состояние, конечно, не назовёшь.

— Но вы говорите, что на данный момент он вполне нормален психически?

— Да.

— Какое лекарство вы ему давали?

— Никакого.

— Вот как? — Главврач недоумённо склонил голову. — Предпочитаете метод вербального внушения?

— Да нет, при чём здесь вербальное внушение, — поморщился Тикаки, он не любил этот термин, который в устах терапевтов всегда звучал бранным словом. — Я просто постарался понять его, насколько это было в моих силах.

— Ну что ж, вот и прекрасно. Ведь ему осталось жить только до завтрашнего утра. Хорошо, если вам удастся до конца продержать его в стабильном состоянии. Больше ничего и не требуется.

— До завтрашнего утра? — Тикаки ощутил себя машиной, у которой на скате вдруг отказали тормоза. — Мне кажется, у людей в положении Сунады не может быть по-настоящему стабильного состояния. То, что он буянит, совершенно естественно, вот если бы он сохранял полное спокойствие, это как раз было бы ненормально. Лучшее, что мы можем для него сделать, позволить ему по своему усмотрению распорядиться тем временем, которое у него осталось. Ему нельзя помочь ни лекарствами, ни внушением, любые медицинские методы в его случае бессильны. По-моему, было бы величайшей самонадеянностью со стороны врача считать, что он может что-то сделать для человека, который находится на пороге смерти.

Тут Тикаки стало трудно дышать, и он замолчал, с трудом удержавшись от соблазна и дальше катиться вниз по наклонной плоскости. Его собеседник молча вобрал в себя всё сказанное, и на его лице, похожем на резиновую маску, не отразилось ничего, ни малейшей эмоции.

— Послушайте, доктор. — Главврач налил себе в чашку холодного чая из чайника и медленно выпил его. — Всё, что вы говорите, совершенно верно. Но с другой стороны, можно ведь повернуть и немного по-другому: все люди когда-нибудь должны умереть. И все люди нуждаются во врачебной помощи. И даже Сунада, пока он ещё жив, вправе рассчитывать на помощь врача. И долг врача — оказывать ему эту помощь. Разве не так?

— Не совсем, — раздражённо ответил Тикаки. — Сунада умрёт не когда-нибудь, а именно завтра. И в данном случае медицина помочь не может, она бессильна.

— Но облегчить-то его муки она может. Ведь что произошло на самом деле: Сунада, желая избавиться от страха смерти, попросил у вас снотворное, вы сочли возможным помочь ему и выписали рецепт.

— Я выписал рецепт вовсе не потому, что он просил, а потому, что как врач счёл это целесообразным.

— Но вы ведь при этом рассчитывали ему помочь, то есть исходили из того, что медицина способна улучшить его состояние?

— На том этапе, да, — с досадой признался Тикаки. — Но потом, встретившись с Сунадой и поговорив с ним, я понял, что поступил неправильно. Как психиатр я ничем не могу помочь этому человеку, это не в моих силах и не в моей власти. Единственное, что я могу, — попробовать понять его, поговорить с ним на равных — как один слабый человек с другим слабым человеком.

— Несмотря на то, что он вас укусил?

— Это в каком смысле?

— А в том, что он укусил вас из ненависти. И вы на него рассердились, или я не прав? И все же вы считаете, что способны понять друг друга, как один слабый человек другого слабого человека?

— Вы заблуждаетесь, — рассмеялся Тикаки. — Я не рассердился. Отнюдь. Наоборот, я благодарен Сунаде за то, что он укусил меня. Это помогло мне понять, что смерть и боль — явления одного порядка. Думаю, что об этом хорошо известно всем приговорённым к смертной казни, — сказал Тикаки и кивнул, вспомнив слова Андо: «А до того, как вы его поранили, вы думали о боли?» — Прописывать в таких случаях болеутоляющее — значит ограничиваться полумерами. Куда лучше — попытаться разделить с человеком его боль. В этом отношении все на свете врачи отличаются поразительной толстокожестью. И я вдруг осознал это. Поэтому и не стал уговаривать его отказаться от передачи своего трупа, мне показалось это бестактным. Ведь это единственная мечта, которая связывает его с миром. И ради её осуществления он готов принять боль, которая есть смерть.

— Вы ставите меня в ужасное положение, — сказал главврач и скрестил на груди короткие руки. — Надеюсь, нам удастся избежать конфликта с университетом. Что ж, ничего не поделаешь. Я сам напишу письмо заведующему кафедры анатомии университета Т. Попробую объяснить ему происхождение ран на теле трупа. Хотя это довольно сложно.

— Пожалуй, — сказал Тикаки, сделав вид, будто не заметил упрёка в голосе главврача, и перешёл к следующему вопросу.

— Ещё я хотел поговорить о Боку. В результате рентгеновского обследования у него обнаружена язва желудка. И позывы к рвоте связаны, скорее всего, с этим. Психосоматическое явление.

— Значит, у него язва?

— Да, это выяснилось после рентгеновского обследования, сделанного доктором Танигути.

— Если его рвота связана с язвенной болезнью, значит, состояние уже достаточно тяжёлое. Может, всё-таки стоит перевести его в обычную городскую больницу, приостановив отбывание наказания?

— Нет, — решительно ответил Тикаки. — Как-нибудь справимся сами. Я как раз сегодня консультировался с Танигути, он согласен заниматься его телом, ну а я займусь душой. Во всяком случае, мы решили попробовать.

— Вот как? — Лицо главврача по-прежнему ничего не выражало. — А обычное обследование вы провели? Результаты анализов крови и мочи уже есть?

— Нет, они будут дня через четыре, не раньше.

— А, вот, оказывается, почему вы отложили решение на четыре дня! Насколько я помню, вы говорили, что дадите заключение только после того, как у вас на руках будут результаты всех анализов?

— Да, — ответил Тикаки, подумав, что главврач таки подловил его.

— Самое важное для нас — поддержание жизни подсудимого. В подобных случаях надо уметь жертвовать своей репутацией врача.

— Дело не в репутации, — вспылил Тикаки. У него снова возникло ощущение, что он заскользил вниз по скату. — Просто мы оба, и Танигути и я, уверены, что сумеем вылечить Боку. Во-первых, здесь для этого есть все условия, а во-вторых, самому Боку будет лучше, если его лечением займёмся именно мы.

— Ну что вам сказать? — На лице главврача проступила неприятная улыбка. — По-моему, вы немного запутались, доктор. Судя по всему, вы полагаете, что в таких случаях мы прежде всего должны считаться с желаниями Боку. Должны понять его. Должны, так же как в случае с Сунадой, попытаться разделить его боль, так ведь? Мне показалось, что вы придерживаетесь именно такого мнения. Кореец, которого зовут Тайёку Боку, хочет сбежать из японской тюрьмы. Прежде всего потому, что он вообще не признаёт японских законов как таковых. Желание примитивное и вполне очевидное. Результат — рвота то ли психогенного, то ли психосоматического характера. И как к этому должен отнестись врач? Разве не вы только что говорили — надо прежде всего постараться понять больного и разделить его боль?

— Да. — Тикаки почувствовал, что его загнали в тупик. Главврач опровергал все его доводы, оперируя его же собственными словами. Прекрасная стратегия — как только противник пускает в ход новое оружие, сразу же перехватывать его и поворачивать против него самого. Необходимо немедленно перестроиться и изменить тактику. Однако первый шаг требовал величайшей осторожности, поскольку любой новый приём будет моментально использован противником.

Шум за окном усилился. Опять забубнил громкоговоритель. Тикаки понял, почему в комнате так холодно. Дует из приоткрытого окна. Главврач, не вставая с места, изогнулся и открыл окно пошире. Это был какой-то другой громкоговоритель, гораздо более мощный и чем студенческий, и чем внутритюремный.

— Повторяю, ваш пикет является несанкционированным, Прошу всех немедленно разойтись. Вы мешаете движению транспорта. Прошу всех удалиться.

Студенты что-то ответили. Началось скандирование лозунгов. «Дискриминационный суд!» — вопил громкоговоритель, и тут же хор голосов подхватывал: «Долой!» Впрочем, хор был довольно нестройным, в результате получалась какая-то ерунда типа: «Давай дискриминационный суд!» Зазвонил телефон. Главврач закрыл окно и, пересев на диван, небрежно взял трубку.

— Ясно. Понял. Все будут предупреждены. Пока.

Положив трубку, главврач нажал кнопку вызова на столе. Сразу же возникли дежурный фельдшер и старший надзиратель Ито. «По вашему приказанию прибыли», — по-военному отрапортовали они и стали по стойке смирно.

— Все на своих местах?

— Так точно, все в полной готовности.

— Передайте всем работникам медсанчасти следующее. Сейчас, точнее в четыре часа пятьдесят пять минут, прибудет отряд быстрого реагирования. Предполагается, что пикетчиков разгонят минут за двадцать, но на всякий случай всему личному составу предписывается оставаться на местах до особого распоряжения. Следовательно, гудка о конце рабочего дня в пять часов тридцать минут не будет. Покинуть рабочие места можно будет только после распоряжения начальника тюрьмы.

— Есть! — Ито приготовился повторить всё ему сказанное.

— Ладно, не надо, — добродушно остановил его главврач. Потом озабоченно посмотрел на перевязанную голову надзирателя.

— Тебя перевязывал доктор Таки?

— Да.

— Он ещё здесь?

— Да.

— Срочно пригласи его сюда. Дело в том, что этот мерзавец Сунада поранил и доктора Тикаки. Надо попросить доктора обработать рану.

— Да нет, зачем звать его сюда, — поспешно сказал Тикаки. — Я сам к нему пойду.

Уже почти скрывшись за дверью, Тикаки понял, что его просто вежливо выставили.

На пальце краснели отчётливые следы зубов, он был прокушен до кости, но ни нервы, ни сосуды не пострадали.

— Надо же, какие у него острые и молодые зубы, ну буквально иглы, — восхищался Таки, рассматривая рану то с одной то с другой стороны.

— Мне показалось, ничего особенного, при таком кровотечении могло болеть куда сильнее, — сказал Тикаки.

— Нет, рана нехорошая. Можно классифицировать её как средней тяжести.

Палец ужасно защипало от карболки, и Тикаки невольно застонал.

— Если вовремя не обработать, может начаться сепсис, — строго сказал Таки. Завёрнутый в марлевую салфетку и забинтованный палец вдвое увеличился в объёме. «Это уж совсем ни к чему, — подумал Тикаки, — так я и ручку не смогу держать», но промолчал, не желая обижать доктора Таки, который так заботливо обрабатывал его рану.

В операционной кроме них никого не было. Плиточный пол, надраенный санитарами до блеска, отражал всё вокруг, застеклённые шкафчики с аккуратно разложенными хирургическими инструментами сверкали, как новенькие. Эта чистота и безукоризненный порядок никак не вязались со всегда растрёпанным и неряшливо одетым Таки. Ещё Тикаки удивили его неожиданно гладкие веки и пухлые щёки, ведь издалека доктор Таки казался глубоким стариком. Интересно, сколько всё-таки ему лет? Никто этого не знал точно: одни говорили, что он значительно старше главврача, да нет, что вы, он значительно моложе, — утверждали другие.

В первые дни своей работы в тюрьме Тикаки думал, что этот чудаковатый, странно одетый старик — простой уборщик. Все работники медсанчасти, даже санитары, носили белые халаты. Не был исключением и Таки, но его халат был самым грязным, да и вообще он со своими сухими седыми волосами и лицом, всегда испещрённым порезами от бритвы, был слишком непохож на тех опрятных врачей, к которым Тикаки привык в университетской больнице.

Он узнал, что этот старик — хирург и что у него золотые руки, однажды во время своего ночного дежурства, когда Таки блистательно прооперировал его больного, у которого внезапно возникло ущемление грыжи и он корчился от боли с раздувшимся, как у лягушки, животом. Тикаки хотел отвезти этого больного на «скорой» в городскую больницу и уже начал его готовить, но тут дежурный фельдшер привёл Таки, и тот тут же забрал больного в операционную, бросив на ходу: «Сейчас мы его прооперируем». Операция прошла блестяще, и Тикаки не получил никаких нареканий от начальства.

Раньше у Таки в ординаторской был свой собственный угол, отгороженный ветхой чёрной занавеской на виниловом шнурке. За этой занавеской, отдельно от всех прочих, находился его стол. Столы остальных врачей стояли в два ряда друг против друга. Правда, занавеска была не очень надёжным прикрытием: сбоку фигура Таки была прекрасно видна, к тому же Сонэхара и Томобэ то и дело бесцеремонно заговаривали с ним и Таки отвечал им из своего убежища, а иногда и сам возникал над занавеской и, будто дозорный с башни, обозревал окрестности.

Таки почти никого не впускал в свой уголок и запрещал уборщикам там убираться. Его стол был окружён высокими бастионами книг, а на оставшемся крохотном пространстве, как на свалке, беспорядочно громоздились пепельницы, хирургические инструменты, канцелярские принадлежности. Однажды утром Сонэхара забавы ради стащил с его стола щипчики для выщипывания волосков из носа и заткнул их между стопками книг. Днём над занавеской вдруг возникло разгневанное лицо Таки. «Нигде нет… Странно…» — бормотал он, роясь в наваленных на столе вещах. Вид у него при этом был такой чудной, что Сонэхара давился смехом и только и ждал удобного момента, чтобы позубоскалить, но так и не решился: слишком уж Таки был расстроен. После получаса неистовых поисков из развалившейся книжной груды вдруг вывались щипчики, и Таки, моментально успокоившись, с выражением полного удовлетворения на лице принялся выщипывать волоски из носа.

Но иногда под настроение он приглашал кого-нибудь к себе за занавеску для задушевной беседы. Чаще всего это были санитары, работающие в хирургии. Однажды эта честь выпала доктору Тикаки. Сонэхара многозначительно подмигнул ему, и он не без некоторой брезгливости шагнул под пыльную занавеску на запретную территорию. Таки с видом завзятого гадальщика предложил ему стул (поговаривали, что он стащил его из столовой) и извлёк откуда-то чёрную картонную коробочку.

— Что это?

— А вы загляните.

Тикаки взял коробочку в руки и прислонил к глазам два подсвеченных миниатюрными лампочками отверстия. Его взгляду предстала панорама, виденная раньше на открытках или ещё где-то, — цветная фотография Елисейских полей и Триумфальной арки в Париже.

— Изображение должно быть стереоскопическим.

— В самом деле. Стереофото…

Фотографии появлялись одна за другой без всякого порядка — Париж, Асакуса, Вашингтон, Таити, деревня Сиракава, Киото. Единственное, что их объединяло и в чём можно было усмотреть хоть какую-то закономерность, — каждая изображала ту или иную достопримечательность. Показав около пятидесяти фотографий, Таки щёлкнул выключателем и бережно спрятал коробочку подальше в ящик.

— Это память о тех местах, где вы бывали?

Таки, отрицательно покачав головой, сунул руку в карман белого халата, потом в карман пиджака, затем в карман брюк, в конце концов, пошарив в нагрудном кармане халата, извлёк оттуда сплющенную пачку сигарет, протянул её Тикаки и чиркнул спичкой, чтобы тот мог прикурить.

— Вы поняли, что изображение стереоскопическое? — Тут Таки вдруг заволновался, засуетился, стал выдвигать ящики стола: «Интересно, правда? Сейчас я вам ещё покажу». Подумав, что таким образом его просто хотят выпроводить, Тикаки поблагодарил и вышел. За занавеской его уже поджидал Сонэхара и тут же потащил в другой конец ординаторской.

— Ну что, показал?

— Да, показал.

— Он ведь затратил столько сил, чтобы собрать эти слайды, у него там есть и японские, и иностранные. Теперь он от вас не отстанет, будет показывать все свои сокровища, а закончит, как всегда, пещерой Ласко. И всё-таки он какой-то странный, правда? Боюсь, не из ваших ли он пациентов?

Сонэхара покрутил пальцем у виска, а потом рассказал Тикаки, что Таки сначала практиковал где-то в глубинке и был единственным врачом на всю округу, что в тюремной больнице он работает уже больше десяти лет и живёт на казённой квартире со своей весьма корпулентной супругой (по мнению Сонэхары — настоящей ведьмой), что их единственный сын ещё мальчиком ушёл из дома и пропал без вести.

В конце прошлого года Таки лишился своего привилегированного положения в ординаторской. В медсанчасти появился новый стоматолог и понадобилось место ещё для одного стола, поэтому Таки оказался вытесненным из оккупированного им уголка. Он долго сопротивлялся, не поддаваясь на уговоры главврача, поэтому начальнику тюрьмы пришлось издать специальный приказ, в соответствии с которым бастионы Таки были насильственным образом ликвидированы. Работы по ликвидации проводились после окончания рабочего дня, то есть без привлечения санитаров. Завзятые зеваки Сонэхара и Томобэ с удовольствием наблюдали за происходящим, Тикаки же было искренне жаль Таки, но он малодушно промолчал, просто ушёл с работы пораньше. Потом ему рассказывали, что Таки молча наблюдал, как громят его уголок, только когда один из фельдшеров потянулся к чёрной коробочке со слайдами, завопил диким голосом и вцепился в его руку.

После этого в медсанчасти долго спорили, когда Таки, словно улитка выковыренный из своего домика, подаст заявление об увольнении. Но он как ни в чём не бывало ходил на работу и с энтузиазмом — особенно в операционные дни — вторник и пятницу — выполнял свои обязанности. Вот только как-то ещё больше замкнулся в себе. Он и раньше почти не участвовал в разговорах, которые вели между собой врачи, а если с ним заговаривали, отделывался ничего не значащими словами, теперь же вообще ни на что не реагировал, словно впав в прострацию. Из-за седины он всегда выглядел старообразно, а за последнее время и вовсе превратился в неопрятного дряхлого старика. И вдруг такое неожиданно моложавое лицо. Может, Таки вообще не такой человек, каким он его себе представлял?

— Сунада, — произнёс Тикаки и тут же скривился от дёргающей боли в пальце, — похоже, всё же началось воспаление, — говорит, что очень уважает вас. Что это вы рассказали ему об организации «Белая хризантема».

— А, это… — Таки стал сковыривать ногтями очередную засохшую болячку на щеке, и в конце концов ему это удалось. Брился он не очень аккуратно, и на его подбородке кое-где, как булавки, поблёскивали седые волоски.

— Сунада очень гордится тем, что его останки послужат студентам-медикам, проходящим анатомическую практику. Это его единственное желание. Страшно подумать! Но ведь другие желания ему просто недоступны.

— Да уж…

— Но вот что мне непонятно — каким образом вам удалось убедить его завещать своё тело в дар научному обществу? Вы знаете какой-то секрет?

— Секрет… — Таки смущённо опустил глаза. Глазные яблоки беспокойно перекатывались под толстыми веками.

— Ну, это ведь не так просто — внушить какую-то мысль совершенно отчаявшемуся человеку. — Сказав так, Тикаки тут же выругал себя за слова, недостойные зрелого мужа и продиктованные старинной студенческой привычкой упрощать ситуацию и давать ей абстракное истолкование. Неужели нельзя было сказать как-то более точно и по сути, более «субстанционально»?

— Боюсь, что вы преувеличиваете… — Таки постучал ногой по полу. — Я и не думал ему ничего внушать. Я всего лишь лечил его раны. Он очень буйствовал, ну и поранился… Едва не перерезал себе лучевую артерию. Я ему тогда сказал, что зря он не ценит того, что у него есть. Что у него великолепное тело и нельзя с ним так обращаться. Ещё сказал, что завидую ему. Что мало кто может похвастаться таким совершенным телосложением.

— Тогда-то вы и научили его обратиться в «Белую хризантему?

— Научил? — Таки испуганно отпрянул, будто ему угрожали. — Я бы так не сказал. Я никого ничему не могу научить. Я не знаю ничего, чему мог бы научить этого человека. Я просто рассказал ему о себе, о том, какой я никудышный. Что у нас, медиков, заведено завещать своё тело после смерти университету, и это единственное, что я могу сделать полезного, но, к сожалению, я веду неправильный образ жизни, у меня хлипкое здоровье, а с возрастом оно будет только ухудшаться. Вот и всё, что я ему сказал.

— А вы сами тоже состоите членом «Белой хризантемы»? — Тикаки сглотнул слюну.

— Да, — ответил Таки и вскинул на собеседника удивлённые глаза, видимо, не совсем понимая, почему тот об этом спрашивает. Однако его веки тут же опустились, будто не выдержав собственной тяжести.

— Дело в том что я, как бы это… — Тикаки запнулся и закусил губу. Он боялся, что опять ляпнет что-нибудь невпопад. И одновременно ненавидел себя за этот страх, казавшийся ему проявлением гордыни. Да, ему никогда не достичь душевного состояния Таки. Для него Итимацу

Сунада остаётся пациентом, приговорённым к смертной казни, убийцей, заключённым, но никак не «этим человеком». И он ещё посмел разглагольствовать перед главврачом о справедливости и прочем!

— Говорят, вы будете присутствовать завтра при его казни?

— Не то чтобы присутствовать, скорее принимать участие. Я выполняю роль судебно-медицинского эксперта. Весьма, надо сказать, неприятная роль.

Тикаки кивнул. Потом проговорил тихо, но отчётливо:

— Вы мне потом расскажете, как всё прошло? Как он умер?

Таки не ответил. Но сделал жест, который можно было принять за согласие, хотя на самом деле, может быть, он просто протянул руку к двери.

В ординаторской оставался один Танигути. Мельком взглянув на Таки, он обратился к Тикаки:

— Все решили пойти подкрепиться в столовую, время-то позднее. Тебе, наверное, тоже лучше сходить?

— Зачем?

— Как зачем? — Танигути вытаращил глаза. — Если ты спрашиваешь «зачем», то остаётся только ответить: «Да особенно и незачем». Я просто подумал, может, ты голоден?

— Нет, ничуть. Да даже если бы и был, есть холодную блевотину, которая называется рисом по-фукагавски…

— Но если ты не поешь сейчас, то ночью умрёшь от голода. Или у тебя есть какие-нибудь припасы?

— Да нет, никаких.

— Как можно оставаться на дежурство, не подготовив никакой еды? Я всегда приношу что-нибудь, рассчитывая, чтобы хватило по крайней мере на три раза. На тот случай, если еда в столовке окажется совершенно несъедобной — раз, на ночь — два, и на утро — три, итого три порции.

— Вот уж не думал! Это жена тебя приучила?

— Да нет, жена как раз на такие вещи внимания не обращает. Я сам так устроен. Если мне чего-то не хватает, я начинаю нервничать. А потому предпочитаю всем запасаться заранее и не дёргаться.

Тикаки взглянул на большой чёрный портфель Танигути. Такие портфели тот носил с собой всегда, ещё со студенческих времён. Учебники по медицине, как правило, толстые и большого формата, поэтому чудаков, которые таскали бы их в университет, не было, один только Танигути всегда имел при себе необходимый комплект. На насмешки он не обращал внимания, только пожимал плечами и заявлял, что носи тяжести нарочно — полезно в условиях гиподинамии.

— Значит, и ты способен нервничать?

— Ну вот, приехали! — Танигути подвигал толстыми бровями.

— Конечно, способен. Разве я не человек?

— Но ведь ты всегда так спокоен, умеешь разумно планировать своё время и никогда не действуешь очертя голову!

— А это я притворяюсь. На самом деле я человек очень нервный. По любому поводу впадаю в панику. Потому и стараюсь всё предусматривать заранее. И всегда готов к любым передрягам. Хочешь, поделюсь с тобой своим неприкосновенным запасом?

— У тебя что, и сейчас есть еда?

— Конечно, ведь завтра я дежурю. Вот и закупил кое-что.

Танигути вытащил ключ и отпер ящик своего стального стола. Ящик был плотно, как полка в супермаркете, набит разными продуктами: консервами, растворимыми супами, печеньем, леденцами.

— Ну и ну! — восхищённо воскликнул Тикаки. — Какое тут на три раза! Этого хватит на неделю, если не на две! Когда ты успел всё это закупить?

— А я приношу понемногу каждый раз, когда дежурю, вот и накопилось. — Краем глаза поглядывая на Таки, который, стоя напротив, попыхивал сигаретой, Танигути отобрал мясные консервы, лапшу быстрого приготовления, шоколад, переложил всё это на стол к Тикаки и, поспешно закрыв ящик, запер его на ключ. — Бери.

— Да ладно, не надо, — стал отнекиваться Тикаки и попытался вернуть продукты.

— Бери, бери. — Танигути решительно открыл ящик стола Тикаки и, переложив туда продукты, подмигнул.

— Спасибо, — сказал Тикаки, знавший, что если уж Танигути что-то решил, то возражать ему бесполезно.

— Знаешь, главный врезал мне из-за Боку. Я попытался убедить его, что мы с тобой сами с ним справимся, но он предпочёл отложить решение вопроса до тех пор, пока не будут готовы результаты анализов крови и мочи. Короче, главный всё-таки хочет, чтобы Боку перевели в городскую больницу, приостановив отбывание наказания. То ли он бежит от ответственности, то ли боится лишних хлопот, не знаю. Одно можно сказать точно — на всём, что связано с работой в исправительных заведениях, он собаку съел.

— Ну, честно говоря, нам это тоже на руку. Ты так не считаешь?

— В каком смысле? — осторожно переспросил Тикаки. Он знал — Танигути говорит ироническим тоном тогда, когда готовится поразить собеседникакаким-то неожиданным суждением.

— Видишь ли, вылечить такого тяжёлого больного, как Боку, с одной стороны, соблазнительно, но с другой — это изматывающая работа, требующая большого напряжения и мучительных усилий. Думаю, что главный просто хочет довести до сознания молодых кадров, то бишь до нас с тобой, что, работая в этом учреждении, не след проявлять излишнее рвение. Знаешь ведь здешнюю присказку «не опаздывай, не отлынивай, не работай»? Вот он и намекал, что нам неплохо усвоить эту простую истину.

— Я с этим категорически не согласен. Если уж работать, то в полную силу. А если предполагается, что ты должен работать спустя рукава, то лучше вообще не начинать.

— Заявление вполне в твоём духе, — сказал Танигути, с сочувствием глядя на приятеля. — Ты у нас всегда был трудоголиком. В молодости можно себе это позволить, но ты быстро выдохнешься и к старости будешь ни на что не годен. Во всём надо знать меру…

— Вот чёрт, ты так говоришь, будто тебе сто лет! — усмехнулся Тикаки. Но тут же почувствовал, как усталость, накопившаяся в нём за последнее время, начинает быстро, как нечистая кровь, распространяться по всему телу. У него возникло уже знакомое ощущение — чем тянуть всю эту канитель, лучше вообще ни за что не браться. Да пропади она пропадом, вся эта тюремная рутина, включая Боку…

— Что это ты вдруг так задумался?

— Да неожиданно почувствовал, что окончательно выдохся.

— А ну возьми себя в руки! — Танигути скользнул по лицу приятеля озабоченным и вместе с тем ласковым взглядом. Тикаки даже стало щекотно, как будто по его лицу провели кисточкой.

— Да, кстати, у меня к вам дело, доктор Таки, — громко, словно вдруг ощутив прилив новых сил, сказал Танигути и впился взглядом в Таки. Тот, окутанный клубами дыма, как охваченный пожаром дом, сидел на краешке стула, разглядывая потолок и о чём-то размышляя. Таки находился в этом положении с того самого момента, как вошёл в комнату. Он не обращал никакого внимания на Танигути и Тикаки, вернее говоря, просто не замечал их присутствия, а, укрывшись в своей дымовой крепости, предавался сладким грёзам. Тикаки вспомнился сумасшедший из отделения хронических больных психиатрической больницы, который постоянно рисовал космические корабли. Целиком сосредоточенный на своём внутреннем мире, на своих фантазиях, тот тоже всегда держался особняком, не соприкасаясь с другими больными. Точно так же доктор Таки: он жил со своей «ведьмой» на казённой квартире, в мире своих коллекций: газет, спичечных коробков, подставок под стаканы, цветных шариков, и мечтал только об одном — что, когда он умрёт, его труп будет предоставлен в распоряжение студентов-медиков. Всё это: космические корабли, коллекции, желание завещать свои труп университету — никак не могло быть предметом насмешек.

— Доктор, я хотел бы поговорить с вами о санитарах… — снова сказал Танигути, пытаясь привлечь внимание Таки, но тот не ответил, продолжая с интересом разглядывать бегущую по краю потолка трещину. Танигути решил не сдаваться:

— Сегодня Маки ударил Кобаяси, — пробасил он. — Я хотел с вами об этом поговорить. Слышите? Доктор Таки…

— А? Что? — вдруг очнулся Таки.

— Я хотел посоветоваться с вами относительно санитаров. — Танигути словно вбивал слова одно за другим в голову Таки. — Сегодня Маки, ваш санитар из операционной, ударил санитара кардиографического кабинета Кобаяси. И это уже не первый раз. Кобаяси находится в моём непосредственном подчинении, он, конечно, немного рохля, но в целом человек серьёзный. Маки рассердился на Кобаяси за то, что тот оставил в операционной бутылочку с чернилами для самописцев кардиографа, но, в конце концов, ничего тут такого страшного нет, это вовсе не повод для побоев. Кстати, и тот и другой всё полностью отрицают. Странная история, правда? Они оба вошли в операционную, а когда вышли, у Кобаяси на левой скуле красовалась шишка, то есть преступное действие налицо.

Таки молчал, но, судя по всему, слушал, во всяком случае, он перестал курить и положил сигарету в пепельницу, так и не стряхнув длинный столбик пепла. Танигути продолжил, резко дёргая подбородком, словно акцентируя каждое слово:

— Кобаяси просит, чтобы его освободили от его обязанностей. Он боится Маки. Говорит, что предпочёл бы отбывать срок в Ураве, в тюрьме для лиц, имеющих первую судимость. Если он уйдёт, я окажусь в чрезвычайно затруднительном положении. Сами подумайте, я затратил полгода на то, чтобы научить его делать кардиограммы, и у меня нет на примете никого, кем бы я мог его заменить. Я уже советовался с главврачом, и он сказал, что единственный выход — разделить их, то есть отстранить от работы либо одного, либо другого. Якобы иного способа нет. Но ведь и Маки уже год как работает у вас в операционной… Словом, я просто не знаю, как быть…

— Увольте Маки.

— Но вам без него будет неудобно!

— Ударил-то Маки. Вот и надо отстранить от работы того, кто виноват.

— Разумеется, это проще простого, и всё же… — Похоже, что такое строе решение вопроса окончательно выбило Танигути из колеи.

— А Маки признался в том, что ударил Кобаяси?

— Нет, не признался.

— Значит, никаких формальных оснований для его отстранения нет?

— А зачем они?

— Но ведь Маки так просто не подчинится. Он гордится своим привилегированным положением и привык верховодить. Кстати, поэтому через него можно осуществлять контроль над санитарами, что тоже немаловажно. К тому же и в операционной, как я слышал, он очень на месте.

— Да ладно вам. Ведь мы уже решили, что его надо отстранить, — голосом не допускающим возражений, сказал Таки и сунул в рот сигарету. Пепел тут же посыпался ему на грудь.

Танигути переглянулся с Тикаки. Черты Тикаки наконец утратили напряжённость, и он улыбнулся, ему было забавно, что даже Танигути растерялся, так и не сумев понять, что у Таки на уме. Танигути, подумав, что Тикаки смеётся над Таки, недоумённо уставился на хирурга. Но тот уже вернулся в свой собственный мир и застыл в неподвижности, как лягушка, которая перед лицом опасности притворяется мёртвой.

Вернулись Сонэхара и Томобэ. Сонэхара, поковыряв в зубах зубочисткой, сплюнул на пол. Тикаки, по-прежнему улыбаясь, перевёл взгляд с Танигути на Сонэхару.

— Ну и как вам ужин? — спросил он. Сонэхара, игнорируя вопрос, продолжал ковырять в зубах. Уже в третий раз он не отвечал Тикаки на заданный вопрос. Создавалось впечатление, что он чем-то недоволен.

— Просто ужасно. Такого ещё не бывало, — поспешил ответить Томобэ. — Не знаю, хватит ли мне полученных калорий. На обед — солёная кета, на ужин — как это называется, когда рис поливают каким-то бульоном и получается что-то вроде недоваренной рисовой каши?

— В меню это называлось рис по-фукагавски, — добродушно пояснил Сонэхара и отбросил зубочистку. — Хотелось бы знать, что это такое?

— Я родился в торговом квартале, поэтому знаю, — вмешался Танигути. — Это блюдо выдумали чернорабочие из района Фукагава. Чтобы можно было что-нибудь по-быстрому сварганить себе на завтрак.

— Значит, то, что когда-то называлось завтраком, превратилось в тюремный ужин, — заметил Сонэхара и наклонил чайник, пытаясь налить себе чаю, но безуспешно — чайник был пуст.

— Ну и ну! — Танигути взял другой чайник и протянул его Сонэхаре. — А что делается за воротами? Вы ведь, кажется, ходили на разведку?

— Откуда вы знаете? — недоумённо взглянул на него Томобэ.

— Телепатия. Вы оба, совсем скиснув от риса по-фукагавски, вышли ненадолго к воротам, чтобы разузнать, какова ситуация. Вам ведь хочется выбраться отсюда как можно скорей. Сонэхаре охота пошляться, а Томобэ посидеть с рюмкой у телевизора. Так ведь?

— Чудно! — сказал Сонэхара. — Вы что же, сыщиком заделались?

— Это всего лишь предположение, основанное на том очевидном факте, что у вас обоих мокрые ботинки, — сказал Танигути, потом неожиданно голосом Сонэхары добавил: — Я хоть и не святой Фома, но ни во что не верю, пока не увижу собственными глазами.

Голос у Танигути был гораздо ниже, чем у Сонэхары, но это, наоборот, усиливало комический эффект. Сонэхара и Томобэ прыснули.

— Сдаюсь, доктор выиграл! — сказал Сонэхара, ладонями натирая свою лысину. — Так вот, докладываю: отряду быстрого реагирования удалось-таки одержать победу над пикетчиками. При всём при том оказали упорное сопротивление, и в наших войсках тоже имеются значительные потери. К этому следует добавить, что противник рассредоточился и развернул настоящую партизанскую войну, одновременно прибегая к отвлекающим маневрам. В настоящий момент наши производят зачистку местности от остатков неприятельских войск.

— Что вы имеете в виду под значительными потерями? — спросил Тикаки.

Сонэхара сразу помрачнел, на его жизнерадостное, как у нищего монаха, лицо легла тень озабоченности. Впрочем, не исключено, что именно это выражение его лица и было настоящим, тем, которое появлялось тогда, когда у себя на квартире он занимался составлением духов.

— Ну, для начала получил тяжёлое ранение один из охранников, — ответил за него Томобэ. — Потом были ранены семеро полицейских из особой охраны, один с повреждённым глазом и черепно-мозговой травмой отправлен на «скорой» в больницу и сейчас находится в тяжёлом состоянии. Среди бойцов отряда быстрого реагирования тоже есть раненые. Зато студентов ранено сто человек, а арестовано тридцать семь.

— Ужасно! — сказал Тикаки, и в его голове тотчас возникла картина: алые разрывы кожи на черепе, торчащие из них белые кости вперемешку с серыми мозгами. Картина эта не имела никакого отношения к трупам, которые он много раз видел на занятиях по патологоанатомии, скорее она была связана с инцидентом, свидетелем которого он стал в студенческие годы. На студентов, раздававших у главных ворот листовки, вдруг напали какие-то мужчины в штатском и начали молча избивать их обрезками труб, которые были тут же извлечены ими из потайных карманов. Кого-то сбили с ног и продолжали избивать уже на земле. Нападавшие целились в голову, нанося точные и сильные удары. В результате у одной из жертв треснул череп и из-под обрезка трубы вывалился мозг, похожий на яйцо всмятку. Раздались крики, к воротам сбежались студенты. Придя в себя, Тикаки осмотрелся. Мужчин в штатском и след простыл, на асфальте в солнечных лучах красиво переливалась лужа крови. Вдруг остро осознав, что он медик, Тикаки подбежал к лежащему на земле телу. Он стал щупать пульс, и только тут до него дошло, что перед ним девушка. Женская одежда и женское тело выглядели совершенно неправдоподобно рядом с размозжённой головой, пульс слабо, но прощупывался. Когда он понял, что она жива, он остро ощутил собственное бессилие, собственную неподготовленность, неумение продлить этой женщине жизнь, отсутствие как знаний, опираясь на которые он мог бы выполнить свой профессиональный долг, так и необходимых лекарств, — словом, он не мог ничего — только щупать её пульс и наблюдать, как она умирает. В тот момент он понял, что чувствовали когда-то врачи Хиросимы и Нагасаки.

— Ужасно! — повторил Тикаки.

— Настоящие бандиты эти студенты! — кивнул Томобэ. — У них обрезки труб с гвоздями, хитрые такие штуки: такой ударишь, и гвоздь обязательно вонзается либо в глаз, либо в голову.

— А что сами пикетчики? В каком состоянии их раненые?

— Да с ними-то, небось, ничего страшного.

— Но ведь среди них раненых больше. Наверное, и отряды быстрого реагирования теперь действуют достаточно грубыми методами.

Едва договорив, Тикаки пожалел, что затеял этот разговор: на мгновенно окаменевшем лице Томобэ появилось осуждающее выражение. В их тюрьме содержалось много студентов-революционеров, и выражать сочувствие студентам было не принято.

— В общем, одни других стоят, — поправился Тикаки, но, сообразив, что ещё глубже сунул палку в осиное гнездо, поспешно спросил: — Я забыл, а какая, собственно, у них цель, у этих пикетчиков? Кто-то из их товарищей здесь сидит, что ли?

— Да, всё тот же Симпэй Коно. — Имя показалось Тикаки смутно знакомым.

— А, пожалуй, я его знаю, — сказал Танигути. — Он ведь, кажется, из твоих. Какая-то странная была история. Якобы ночью, пока этот Коно спал, надзиратель вырубил его с помощью эфира и ввёл ему через затылочную часть головы в позвоночник толстую проволоку, из-за которой у него перестала двигаться шея. Коно потребовал, чтобы ему сделали рентген и зафиксировали характер нанесённого повреждения. Ну, в конце концов мы сделали ему рентген. Помните, Томобэ-сан?

Томобэ подошёл к полке, на которой стояли карты больных, быстрым движением, каким банковский служащий пересчитывает пачки банкнот, перебрал их и вытащил одну.

— Точно, вот он. Это было в позапрошлом году 10 декабря. Вспомнил. Значит, тот тип и был Симпэй Коно? Ну и память у вас! Мы делали ему рентген аж дважды.

— Верно! Мы показали ему снимки и объяснили, что никакой проволоки у него в спине нет, тогда он заявил, что это не его снимки, что мы их подменили. Он решительно отказывался нам верить, поэтому пришлось сделать рентген повторно. На этот раз в доказательство, что это именно его снимок, а не чужой, мы повесили ему на шею его же чётки, и в конце концов всё-таки кое-как удалось его убедить, но вообще-то он из таких, что прилипнут и не отвяжешься, да ещё и мнительности ему не занимать.

— Чётки были с металлическим распятием, — добавил Томобэ. — Он ещё всё нудил насчёт положения этого самого распятия: ему хотелось, чтобы перекладина получилась в реальную величину.

— Может, у него синдром бредоподобных фантазий Бирнбаума? — задумчиво проговорил Тикаки, смущённый своим недавним промахом и желая реабилитироваться.

— А что это такое? — повернулся к нему Танигути, глаза его загорелись любопытством.

Тикаки стал пересказывать соответствующее место из книги профессора Абукавы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции». В 1908 году немецкий психиатр Бирнбаум зафиксировал у ряда заключённых странное, сопровождающееся галлюцинаторными явлениями состояние, то есть что-то вроде параноидного бреда, который представляет собой один из видов психического расстройства и наряду с ганзеровским синдромом хорошо известен учёным, специализирующимся в этой области. У больных, как правило, возникает навязчивая идея, заключающаяся в том, что определённые надзиратели совершают относительно них насильственные действия и наносят телесные повреждения. Особенностью этого заболевания является то, что ощущения больного продиктованы исключительно воображением и не имеют под собой никакой реальной подоплёки. Слушал объяснения Тикаки один Танигути, Томобэ со скучающим видом болтал с Сонэхарой.

— Да-а… — протянул Танигути, воспользовавшись тем, что Тикаки на минуту задумался. — Вот была бы для тебя интересная тема. «Психология заключённых», или что-нибудь типа «Реакция человеческого организма на условия продолжительной изоляции». Почему бы тебе этим не заняться?

— Ты полагаешь, что стоит? — без особого энтузиазма отозвался Тикаки.

Но на самом деле в глубине души его очень занимало то, о чём говорил Танигути, более того, именно исследованием психических расстройств, вызванных условиями продолжительной изоляции, он и собирался заняться в будущем. Этой темой впервые заинтересовались ещё в прошлом веке немецкие исследователи, потом ею стали заниматься учёные других стран; в Японии первыми стали разрабатывать её Канъити Кикути и Сюфу Ёсимасу, а в послевоенные годы появились работы профессора Накаты из университета И. и профессора Абукавы из университета Т. Тем не менее совершенно не затронутых проблем остаётся более чем достаточно. Например, почти нет подробных описаний случаев синдрома Ганзера. Надо будет обязательно сделать доклад на заседании научного общества о симптомах Тёскэ Оты. У него уже есть описания примерно тридцати случаев, которые можно квалифицировать как реакцию человека на условия продолжительной изоляции. К ним можно добавить вестибулярные галлюцинации с ощущением падения, которые он выявил сегодня у Такэо Кусумото, рвотный рефлекс Тайёку Боку и амнезию Нацуё Симура. Всё это может стать великолепным материалом для будущих исследований.

— Я хотел бы вам задать один вопрос, — проговорил Сонэхара, поворачиваясь к Танигути. — Ведь этот Коно — марксист, да? И при этом у него чётки?

— Думаю, в них нет никакого глубокого смысла. Ему, наверное, их подарил кто-нибудь из проповедников. Они часто дарят заключённым разные вещицы, многим это очень нравится.

— Это уж точно, — подтвердил Тикаки, вспомнив об Оте. — Особенно в нулевой зоне. Там некоторые просто помешаны на проповедниках. Есть заключённые, которые просят свиданий со всеми проповедниками подряд: с католиками, протестантами, монахами секты Дзёдо-синсю, монахами секты Нитирэн…

— Ну это вряд ли, — засмеялся Сонэхара. — Я здесь уже целых десять лет, а таких не встречал.

— Но это правда. — Тикаки ни на шутку рассердился. — Мне говорили сами заключённые, которые лежат у нас в больнице.

— Да они просто врут. Все проповедники объединены в союз, составлены подробные списки — кто с кем работает. Так не бывает, чтобы один и тот же заключённый был подопечным разных религиозных организаций.

— Вот как? Неужели? — Тикаки смерил Сонэхару сердитым взглядом, настроение у него было вконец испорчено. «Какой же всё-таки гнусный тип, — подумал он, — никогда не упустит случая щегольнуть своей многоопытностью». Но, может, он и сам выглядел так же, когда распинался по поводу параноидного бреда и прочего?

— Постойте-ка! — сказал Танигути. — У этих проповедников наверняка есть свои профессиональные секреты, так ведь? И уж что-что, а имена своих подопечных они в первую очередь должны хранить в тайне. Неужели существуют такие списки?

— А вот и существуют. — Сонэхару не так-то просто было смутить. — Проповедники, которые шефствуют над тюрьмами, — это совершенно особая категория. И потом, если даже у них и имеются всякие там профессиональные тайны, это не значит, что они не делятся ими друг с другом. Мы, врачи, ведь не держим друг от друга в секрете имена своих больных? Вот и здесь то же самое.

— Действительно. — Танигути, совершенно подавленный авторитетным тоном Сонэхары, с некоторой досадой откинулся назад.

Разговор иссяк. Из канцелярии донёсся стук шашек. Сквозь раскрытую дверь виднелась фигура молодого надзирателя, со скучающим видом читающего газету. Сонэхара распахнул окно. Громкоговорителя уже не было слышно, лишь погромыхивали надетыми на шины цепями проезжавшие по шоссе машины.

— Эй, — обратился Сонэхара к Томобэ, — тебе не кажется, что потеплело? Явно пахнет весной! Даже не верится, что было так холодно.

Томобэ подошёл к окну.

— И впрямь! А я всё недоумевал давеча: вроде и отопление выключено, а не холодно.

— Говорят, сливы в парке Кайракуэн уже в полном цвету. Ты со своими в воскресенье не собираешься прокатиться в Мито? Я бы с удовольствием составил вам компанию.

— Но ведь снег ещё лежит. Не опасно?

— Да ладно, при таком тёплом воздухе он мигом растает.

— И правда, неплохо бы съездить в Мито. Надо будет подумать.

Танигути раскрыл свою иностранную книгу. Тикаки аккуратной стопочкой сложил энцефалограммы и, взяв верхнюю, принялся за расшифровку. По бумажной ленте бежали восемь красных волнообразных кривых. По форме волн и их частоте можно определить, есть ли нарушения в функциях мозга. Расшифровка — дело достаточно трудное, требующее определённого опыта и подготовки, поэтому Тикаки заставил себя собраться и полностью сосредоточиться на работе. Однако держать забинтованным пальцем ручку оказалось не так-то просто, и на то, чтобы вписать в заключение результаты, он затратил в два раза больше времени, чем обычно. В какой-то момент, вдруг обратив внимание на наступившую тишину, поднял глаза и обнаружил, что в ординаторской остались только он и Танигути. Все переместились в канцелярию. Надзиратель Ито и Томобэ боролись. Сонэхара смешил всех своей болтовнёй. Скорее всего, он перемывал косточки именно ему, во всяком случае, Тикаки поймал на себе его вскользь брошенный взгляд, от которого у него сразу же испортилось настроение.

— Не понимаю, что он имеет против меня? — сказал Тикаки, ни к кому особенно не обращаясь.

— Ты имеешь в виду бритоголового? — пробормотал Танигути, не отрываясь от книги. — А он просто немного сердит на нас с тобой. Из-за Боку. Это ведь он предложил главврачу отправить Боку в городскую больницу, приостановив отбывание наказания. А мы с тобой заявили, что в этом нет никакой необходимости.

— Ах вот в чём дело! Ну знаешь, сердиться по такому поводу… Тикаки повернулся к Танигути.

Танигути положил пресс-папье на то место, где читал, и поднял голову.

— Помнишь, когда мы обсуждали улкус Боку, он всё иронизировал по нашему поводу. Говорил что-то вроде: «Воркуете, словно два голубка…» А потом тебя вызвал главврач. Видел бы ты его надутую физиономию!

— Но почему он дуется только на меня, ведь с тобой-то он разговаривает вполне дружелюбно? Вот что непонятно. И вообще он сам себе противоречит. Ведь днём он заявил: «И что вы так волнуетесь из-за этого Боку? Не помрёт, можно и здесь его лечить». Но позже, когда я был у главврача, тот мне сказал: «Сонэхара осмотрел Боку и говорит, что стояние тяжёлое». Ну и когда он, по-твоему, говорил то, что думает?

— Да он вообще никогда не говорит то, что думает, — кивнул Танигути. — Он всегда подлаживается к собеседнику: одному говорит одно, другому — другое. Но в данном случае, как мне кажется, у него был ещё и определённый умысел. То есть он нарочно сказал главврачу — одно, а тебе — другое, ему хотелось вас стравить и посмотреть, что будет, такие вещи доставляют ему удовольствие.

— Но если так, чего он сердится?

— Думаю, главврач расспрашивал его о результатах осмотра и отчитал как следует.

— А, тогда понятно. Ведь весь этот его осмотр заключался в том, что он минуты две разглядывал Боку сквозь приоткрытую дверь.

Приятели захохотали. Вдруг ощутив, что за спиной кто-то стоит, Тикаки обернулся и увидел главврача Титибу.

— Ну что, доктора, начальник тюрьмы отдал распоряжение об окончании рабочего дня. Все свободны.

Главврач прошёл в канцелярию. Голоса на миг стихли, но тут же снова стало шумно. Врачи вернулись в ординаторскую, оделись, взяли сумки и разошлись.

— Ладно, пока, — помахал рукой Танигути и тоже ушёл. Через несколько минут в медсанчасти остались только дежурные — доктор Тикаки и надзиратель Ито.

3

Внезапно, словно его разбудили, Такзо открыл глаза. Утро, подумал он, но тут же понял, что ещё вечер. Опять заснул после ужина. Пронзительно вопил приёмник.

Пела какая-то малолетняя певица, немного гнусавя и не всегда попадая в тон, как старая, заезженная пластинка.

Он встал и выключил приёмник. Девичий голос замолк, но тут же зазвучал снова, уже из других камер. Теперь песня гремела по всему корпусу. Так горяч, так горяч, так горяч, так суров, так суров, так суров… После пятичасовой вечерней поверки, ровно в 17.15, звучит сигнал предварительного отбоя, после чего заключённым разрешается лежать, и до окончательного отбоя в 21 час в корпусе всегда работает репродуктор. Чаще всего транслируются бейсбольные матчи или популярные песни, новости игнорируются, вместо них передают либо руководящие указания начальника тюрьмы, либо душеспасительные беседы начальника канцелярии. Так горяч, так горяч, так горяч, так суров, так суров, так суров… В помещении было так тепло, будто включили отопление. Такэо взялся за ручку окна, оно неожиданно легко открылось, и в камеру вполз разбухший от влаги ночной воздух. Пахнуло весной, и неподвижность заваленного снегом дворика разом утратила зимнее очарование. Такэо глубоко — так, что лёгкие наполнились до краёв, — вдохнул весенний воздух, и вдруг им овладела какая-то безотчётная тревога.

Послышался зловещий смех Андо. Он разговаривал с Карасавой. Перед вечерней поверкой Андо из прежней камеры, которая находилась с другой стороны коридора, неожиданно перевели в соседнюю с Карасавой — обстоятельство, неприятно удивившее обитателей нулевой зоны. До сих пор камеры Сунады и Андо отделялись от остальных коридором, а Карасава был вообще в другом корпусе, теперь же все, за исключением отправленного в больницу Тёсукэ Оты и посаженного в карцер Итимацу Сунады, оказались рядом, и эта предельная упорядоченность воспринималась как предвестие будущих массовых казней. Наверное, именно поэтому в смехе Андо и было что-то зловещее.

— Эй, Малыш, что это тебя так развеселило? — раздражённо выкрикнул Такэо.

— А, Кусумото, ты тоже слышал? — весело откликнулся Андо. — Тут Карасава такую штуку отмочил, животики надорвёшь.

— Расскажи-ка и мне.

— Представляешь, он говорит, чтобы я завтра на спортплощадке попробовал начать клеиться к надзирателю Нихэю. Он, говорит, наверняка гомик, ты бы подошёл к нему да обнял. Да он тут же меня оглоушит, попробуй я только это сделать.

— А вот и нет, — сказал Карасава. — Он же не такой идиот, чтобы сразу оглоушивать человека, который захочет его обнять. Думаю, секунд на пять, как минимум, он замрёт на месте. Ну что, поспорим, Тамэ? На три банки тушёнки?

— А почему бы и нет? Я не против. Ставлю на то, что Нихэй, как верный служака, мигом его оглоушит.

— Да ну вас, я в такие игры не играю, — засмеялся Андо. — Как ни крути, а битым-то я окажусь, в любом случае. Да ещё и накажут, так что игра не стоит свеч.

— Зато твоя очередь быстрей наступит. Ты же сам хочешь побыстрее отправиться на тот свет, — сказал Карасава.

— Это-то так, но…

— Сам ведь говорил, что тебе всё здесь обрыдло.

— Так-то это так, но не очень-то приятно, когда тебя оглоушивают, да и накажут строго, это уж как пить дать. Хорошо если только читать запретят, а если в карцер посадят? Это меня доконает. Сидеть дней десять, а то идвадцать, ни с кем не общаясь, нет уж, увольте.

— Но ведь всё равно умирать, почему бы не потерпеть немного?

— Ни за что! Пусть лучше меня сразу вздёрнут! Во всяком случае, миг — и тебя нет. Умираешь без всякой боли. Здорово, правда? Куда как лучше, чем, скуля, подыхать от рака.

— Ну ты и болван. — У Карасавы вырвался невольный смешок. И Андо тут же захохотал ещё веселее.

Такэо вдруг вспомнил, как Тикаки сообщил ему о весьма странной информации, полученной от Андо. Что якобы он, Такэо, распространяет среди обитателей нулевой зоны слух, будто Сунада собирается покончить с собой, приняв снотворное.

— Послушай-ка, Малыш, — сказал Такэо, решив раз и навсегда прояснить ситуацию. — Откуда ты взял, что Сунада собирается покончить с собой?

— Ты это о чём?

— А о том, что ты наболтал кой-кому.

— Да ничего я такого не говорил!

— О чём это вы? — спросил Карасава.

— Да ладно, проехали, — Такэо попытался уйти от ответа.

— Нет, постой-ка, — тут же вцепился в него Коно, — что за дела? Давай-ка выкладывай, кто тебе это сказал?

— Да никто не говорил! — тут же пошёл на попятную Такэо, раскаиваясь, что сболтнул лишнее. Но поздно, Коно пристал к нему как банный лист.

— Впрочем, нетрудно догадаться. Небось, этот малый, Тикаки. Он сегодня вечером делал обход и от Малыша прямиком направился к тебе. Так что, кроме него, вроде бы некому, скорее всего, именно от него ты это и услышал. Он ведь пока не докопается, не успокоится. Ну что, я прав? Ты от него узнал?

— Да, — вынужден был признаться Такэо.

— Теперь смотри сюда, — торжествуя, продолжил Коно. — Не иначе как докторишка что-то затевает. Вопрос в том — что именно. Да, Малыш? Ты зачем ему сказал, что Сунада собирается покончить с собой?

— Да не говорил я ничего такого!

— А вот и говорил! Это вполне в твоём духе — нести всякий вздор.

— Да иди ты! Ничего я не говорил, клянусь. Это доктор Тикаки несёт вздор. Сам посуди, дрочу, а он в самый неподходящий момент врывается вдруг ко мне в камеру вдвоём с зонным. Просто неприлично!

— К тебе что, заходил Фудзии? — заволновался Коно. Такэо сразу представил, как встопорщились его седые волосы. — Зачем?

— А вот это мне неизвестно. Да он постоянно шастает по камерам, Что же, мне каждый раз ломать себе голову, зачем он явился? Была охота.

— И всё-таки, — Коно переменил тон и придал голосу вкрадчивую мягкость, словно увещевал ребёнка. — Раз он пришёл с доктором Тикаки, они наверняка заодно!

— Может, он подумал — я свихнулся? Они ещё всё время твердили, что я странный.

— Вполне возможно. Ты ведь давно уже у него под колпаком. Да и то, когда человек всё время скалит зубы, не сразу и сообразишь, что к чему, может, этот болван и подумал, что у тебя крыша поехала. Другое дело Тёсукэ — хнычет целыми днями, чего тут дёргаться?

— Ха-ха-ха. Они считают, что я слабоумный. Умственно отсталый. Потому и смерти не боюсь.

— Это ты-то умственно отсталый? Чушь собачья! У этого докторишки кишка тонка, чтобы признать человека сумасшедшим. Да им проще всего объявить всех нас психами. Вот и этот придурок Нихэй, что ему ни скажи, сразу начинает грозиться, что отправит меня к психиатру Только слабо им. Особенно когда психиатром такой молокосос, как Тикаки.

— То-то и оно. Кстати, потом он о тебе говорил.

— Кто? Докторишка? — равнодушно процедил Коно.

— Да нет, зонный.

— Ну и? — Коно внезапно посерьёзнел. — Что он говорил?

— Что собираются устроить пикет в твою защиту.

— Врёшь ты всё, — Коно снова потерял интерес к разговору. — Никогда не поверю, чтобы этот цербер вдруг разболтал такую важную тайну… Ты, небось, сам это выдумал, после того как вечером узнал о пикете.

Четвёртый корпус расположен в северной части тюрьмы, то есть на максимальном удалении от главных ворот, поэтому его обитатели обо всём узнают последними. Даже студенческие пикеты, ставшие в последнее время обычным явлением, проходят мимо их внимания: крики пикетчиков теряются в общем уличном шуме и никого не беспокоят. Сегодня вечером действительно периодически слышались усиленные громкоговорителем выкрики, но, что кричали, разобрать было невозможно.

— Постой-ка, Коно, — вклинился в разговор Карасава. — Слышь, Андо, Фудзии и вправду говорил о пикете в защите Коно?

— Да, говорил.

— И когда это было?

— Да не помню я. У меня и часов нет.

— Но примерно-то ты можешь сказать. Это было ближе к вечеру, да? аса за два до ужина, а если учесть, что снег ещё шёл, выходит, в начале четвёртого или около того. Так?

— Кто его знает.

— Значит, так. А раз так, выходит, зонный сообщил тебе о пикете ещё до того, как он начался. Потому что пикетчики явились в четыре часа.

— Ну ты и голова! Просто как по полочкам всё разложил.

— А что, — поинтересовался Коно, — эти пикетчики действительно имели отношение ко мне?

— Да, — поучительным тоном сказал Карасава. — Товарищи явились именно ради тебя. И это только первая ласточка, наверняка на ближайшее время запланирована ещё целая серия атак.

— Хорошо бы.

— Вот увидите, в завтрашних газетах будет вымарана часть рубрики «общественная жизнь». Это будет означать, что там помещено сообщение о пикете. На самом деле, это нам на руку. Реальная зацепка для развёртывания новой борьбы. Понял?

— Что-то до меня не совсем доходит… — пробормотал Коно.

— Мы начнём прямо во время судебных заседаний выставлять свои требования о компенсации за причинённый ущерб. Прежде всего, сознательное утаивание от заключённых сообщений о пикете является, согласно 21-й статье Конституции, нарушением «права на информацию». Тюремное начальство официально не имеет полномочий производить изъятие газетных статей, так что вышеупомянутое действие расценивается как нарушение закона. К тому же ты, будучи приговорённым к смертной казни, обратился к общественности с призывом осудить несправедливую, дискриминационную судебную политику, и следовательно, как у всякого подсудимого, у тебя есть право на самозащиту, а лишение тебя возможности прочесть статью, имеющую непосредственное отношение к твоему судебному процессу, является нарушением этого права. В силу всех вышеупомянутых причин ты можешь требовать компенсации в 300 тысяч йен в возмещение морального ущерба согласно Уголовно-процессуальному кодексу. Вот тебе в общих чертах схема твоей будущей борьбы в суде.

— А ведь точно, точно, — загорелся Коно. — Вот здорово-то! Только разве можно прямо сейчас разглашать свои планы, таким образом обезоруживая себе перед противником? К примеру, вдруг они станут осторожнее и прекратят вымарывать газетные статьи?

— Ну и что, тогда разработаем другую тактику. Наверняка товарищи требовали свидания с тобой, а тюремное начальство им отказало. Можно заявить по этому поводу протест. Главное — не упускать ни малейшей возможности для защиты собственных прав. Мы должны использовать властные структуры для борьбы с властью, как таковой. Не зря у нас, в Японии, судебные процессы очень часто становятся ареной политической борьбы. Это наш основной принцип. Мы используем технику борьбы дзюдо — то есть стараемся оценить возможности противника и обратить их в свою пользу.

— А-а, — глубоко вздохнул Коно. — Вот в чём дело. Жаль, что я раньше не знал об этом принципе. Подал бы жалобу на этого недоумка Нихэя. Да я могу привести сколько угодно фактов нарушения им моих прав. Взять хотя бы его дурацкие ограничения типа что и как можно писать в камере. Чем не предлог? Видите ли, можно писать только на восьмидесятийеновой почтовой бумаге и нельзя пользоваться пятидесятийеновыми тетрадями. Конспектировать разрешается только студентам и всякое такое. Чего только от него не услышишь. Мне надо было подробно записывать все эти факты нарушения прав и потом использовать их в борьбе. Сейчас-то я понимаю, что он нарочно не разрешал пользоваться тетрадями и вводил всякие ограничения — того не пиши, сего не пиши, это у него тактика такая была, чтобы я не оставлял никаких письменных свидетельств. А я не сразу врубился, вот и угодил в ловушку.

— Точно, — ласково сказал Карасава. — Но не забывай, что анализ своих прежних ошибок нужен прежде всего для того, чтобы не делать их в будущем. Излишнее самокопание не оставляет человеку никаких надежд.

— Это-то понятно.

— Да, рядовой Коно, что-то ты сплоховал, — сказал Тамэдзиро.

— А ты молчи, говнюк, — тут же привычно ответил Коно, но вопреки обыкновению не стал разражаться бранью, а понизив голос, так чтобы Тамэдзиро не слышал, сказал Карасаве: — Ты с ним поосторожнее. Он ведь наседка. Стольких уже заложил, не счесть.

— Вполне возможно. — Карасава тоже понизил голос.

— Все, кого он заложил, были вскорости казнены. А сам он всё ещё жив-живёхонек, хотя после вынесения ему приговора прошло целых восемь лет. Рекордсмен! Если он подслушал, о чём мы тут говорим, то наверняка тут же настучит, надо быть к этому готовым.

— Да, это уж точно.

— Отлично, рядовой Коно, в наблюдательности тебе не откажешь. Теперь майор Карасава будет бдителен и постарается не допустить, чтобы его заложил какой-то там Тамэдзиро, — сказал Тамэдзиро.

Андо оглушительно захохотал. Представив себе, как уродливо исказилось от смеха его красивое мраморно-белое лицо, Такэо содрогнулся от отвращения. С Андо он встречался во время спортивных занятий, но до сих пор был избавлен от необходимости слышать его смех постоянно, поскольку их камеры были по разные стороны коридора. Утром, когда его слух уловил в коридоре шаги начальника воспитательной службы, он был совершенно уверен, что пришли за Малышом, и попытался восстановить в памяти события его жизни. Андо был сыном оптового торговца бананами с Канды, его отдали в миссионерскую школу на улице Фудзимитё, но учился он из рук вон плохо, и его отослали в префектуру Гумма, в тренировочный лагерь. Там он заболел туберкулёзом и попал в санаторий, откуда вскорости сбежал и, вернувшись в столицу, тут же совершил преступление. Смеётся он, чётко выговаривая — ха-ха-ха. Всё ему ха-ха-ха да ха-ха-ха. Этот мир — ха-ха-ха, убийство — ха-ха-ха, казнь — ха-ха-ха.

А сегодня все слушают популярные песни. А когда транслируют бейсбольные матчи, все слушают их. Разговаривая, заключённые не видят друг друга, только слышат. Прислушиваются к шагам в коридоре, городскому шуму, журчанию воды в трубах. Их мир соткан из звуков. Возможности видеть они почти лишены. Правда, раз в месяц им показывают какой-нибудь фильм и два раза в месяц разрешают смотреть телевизор. Но именно показывают и разрешают. То есть что-то увидеть можно только в порядке одолжения со стороны тюремного начальства. Что касается «слышать» — здесь гораздо большая свобода, да и возможностей куда больше. Правда, ограничения есть и здесь. Нельзя слушать новости, дискуссии, образовательные передачи, классическую музыку. Однажды из приёмника вдруг вырвались звуки органного концерта Генделя. Со всех сторон захихикали и защёлкали выключателями, убавляя звук. А Такэо приник к приёмнику, радуясь редкой возможности насладиться прекрасной музыкой, но, к его величайшей досаде, уже через пять минут Генделя сменила эстрадная музыка. Очевидно, надзиратель, отвечавший за радио, случайно перепутал программы. Вот и получается, что слушаешь ты тоже не сам, а с позволения начальства. Приходится слушать то, что вовсе не хочется слушать, и это мучительно. Если не хочешь смотреть, можно просто закрыть глаза. Но заткнуть уши невозможно. Ибо именно звуки расцвечивают непрерывно однообразный поток времени — вот раздача пищи, вот спортивные занятия, вот свидание, вот вызов к начальству, вот поверка. Заключённый в силу своего положения обречён слушать. Слух — самый пассивный из пяти органов чувств.

Все обречены слушать, как хохочет Андо. Как играющие в шахматы выкрикивают: «слон на Е-2», «слон на Е-4», «ладья на Н-6», «серебряный генерал на G-8»… В данный момент все обречены слушать популярные песни. А очень скоро придётся, наверное, слушать, как Катакири читает сутру… Такэо отошёл от окна. Из-за того, что он спал днём, спать совсем не хотелось, окружающее воспринималось отчётливо, он словно плыл в прозрачной воде. После окончательного отбоя в 21.00 свет притушат, так что сейчас самое время заняться рукописью для «Мечтаний».

Сложив матрас, Такэо устроил что-то вроде столика и для устойчивости положил сверху Большой католический словарь. Потом разложил бумагу и взял авторучку. Ещё в бытность свою подсудимым он ценой неимоверных усилий сумел добиться разрешения писать в камере, причём писать, пользуясь писчей бумагой и авторучкой. Поскольку он имеет университетское образование, получить разрешение на использование тетрадей и шариковой ручки не представляло особого труда (вот вам и проявление той дискриминации, о которой столько говорит Коно), но, как только речь заходила о писчей бумаге и авторучке, ему неизменно отказывали, мотивируя отказ разными причинами — то отсутствием прецедента, то недопустимостью излишней роскоши. И теперь, прикасаясь к отвоёванной с таким трудом бумаге, ощущая в руке крепость автоматической ручки, он думал — сколько же мучительно ярких воспоминаний влечёт за собой сам процесс писания. Да, кстати, может, стоит написать о том, что пишут заключённые на стенах? Если цензор пропустит. Кончится тем, что его снова вызовут к начальнику тюрьмы. Ещё бы, ведь это текст самого Такэо Кусумото, автора «Ночных мыслей», местного литератора, то есть человека весьма влиятельного и опасного. Не зря на столе начальника лежала стопка старых номеров «Мечтаний», признанных угрожающими общественному спокойствию. О чём бы написать? О том, как он подумал, что пришли за Андо? Или о воплях Сунады на спортплощадке? О внезапном помрачении рассудка у Оты? О собственных приступах? О революционных идеях Коно и Карасавы?.. Исключается. Неужели не найдётся чего-нибудь на первый взгляд совершенно безобидного и вместе с тем подспудно отражающего особенности тюремной жизни, чего-нибудь вроде истории с воробьём или с мышью, которые так хвалила госпожа Касуми?

… число… месяца

Сегодня лежал: опять был приступ головокружения. Всё время хочется спать, возможно из-за лекарств. Вдруг что-то защекотало лоб, открыв глаза, увидел над собой свисающего с потолка паучка. Тонкие паутинки сверкали, образуя что-то вроде миниатюрной виселицы. Не к добру. Стряхнул паучка на пол, хотел было раздавить, но передумал. Разве я не клялся совсем недавно, что не стану без надобности лишать жизни живое существо? И тут же прихлопнул зимнего комара, спикировавшего мне на лоб. Видно, мне никогда не стать таким, как К.

К. — поэт, который живёт в соседней камере. Какая бы живая тварь ни проникла к нему в камеру, он не убивает никого. У него есть такое пятистишие:

Слежу за комаром —

Напившись крови моей,

Летит тяжело.

Всякая жизнь бесценна.

Зима в одиночной камере.

Не мне судить о достоинствах этого стихотворения, но настроение автора передано точно.

Всякое живое существо, даже комар, насосавшийся твоей крови, Достойно жалости. Прочитав стихотворение К., я некоторое время не убивал комаров и, с интересом разглядывая их миниатюрные тельца, думал о том, какое это чудо — когда такая вот крошечная жизнь соприкасается с твоей. Но мне далеко до К. Я не в силах терпеть зуд. И в конце концов всё-таки стал убивать комаров.

Зато мух я не убиваю. Меня раздражает их жужжанье, я испытываю органическую неприязнь к их чёрным тельцам, но у меня не возни. Желания их убивать. Может быть, потому, что слишком противно смотреть на их трупы с выползающими белыми внутренностями. А комары… Их трупики слишком малы, чтобы вызывать жалость…

А как насчёт тараканов? Этих тварей я ненавижу. Но не могу убивать по той же причине, что и мух. Прошлой весной у нас тут было просто нашествие тараканов. Ночами они целыми стадами, громко шурша, ползали по полу. Не вытерпев, я хлопнул тетрадкой и парочку прибил-таки. А потом смотрел, как они корчились в предсмертных муках, и содрогался от отвращения. Больше я их не убиваю.

У меня нет даже птички-рисовки — это единственное живое существо, которое разрешается содержать в камере, — боюсь, что она умрёт. Когда-то и у меня была такая птичка. Из воспитательной службы мне принесликрошечного птенчика, он клевал с ладони просо, и я к нему очень привязался. Он был такой трогательный: перед тем как заснуть, свешивал хвостик, шаловливо втягивал головку и, выпятив грудку, дважды зевал. Потом веки его опускались, он прятал головку под крыло, нахохливался и засыпал. Дождавшись этого момента, и я засыпал спокойным сном.

Но однажды утром я вдруг обнаружил его мёртвым. Он лежал на боку, ножки и клювик — лиловые, глазки закрыты, тельце холодное и твёрдое. Метаморфоза, иначе не назовёшь. Это было уже не то живое существо, которое я так любил, а что-то совершенно иное. Я содрогнулся от отвращения. Не мог заставить себя смотреть.

То же самое происходит после смерти и с человеком. Однажды я, если можно так выразиться, собственноручно осуществил превращение человека в неодушевлённый предмет. И, основываясь на этом опыте, могу достаточно точно представить себе, какая метаморфоза произойдёт после смерти с моим собственным телом.

Я принял решение завещать свой труп студентам-медикам для практических занятий. Когда я подписывал соответствующий документ, служащий попросил меня ещё раз как следует подумать, действительно ли я этого хочу. В его глазах промелькнуло что-то вроде сочувствия ко мне, сочувствия, смешанного с уважением. Но у меня нет ощущения, что такое решение унижает или, наоборот, возвышает меня. Мой труп — это не я. Это некий неодушевлённый предмет. А раз так, пусть лучше он принесёт кому-то пользу, чем подвергнется бессмысленному разложению или сожжению. Люди этого не понимают. Особенно моя мать.

И всё же в превратившемся в неодушевлённый предмет трупе всегда есть что-то отталкивающее. Что-то такое, что заставляет содрогнуться от отвращения точно так же, как при виде трупов мухи, таракана или рисовки. Меня глубоко поразило учение, провозгласившее, что мёртвое тело, не вызывающее ничего, кроме отвращения и ужаса, должно воскреснуть. Впрочем, проблема воскресения недоступна пониманию такого невежды, как я. Предоставим святым отцам давать разъяснения по этому поводу, нам же самим следует помалкивать. Но поскольку в своих размышлениях я постоянно возвращаюсь к этой проблеме, было бы неправильно полностью игнорировать её.

Сколько раз я читал и перечитывал 15-ю главу 1-го Послания к коринфянам! Павел выделял тела земные и тела небесные, духовные. Воскресший Христос, говорит он, есть духовное тело. Но тогда — как должно трактовать те места в Евангелиях от Иоанна и от Луки, где говорится о ранах на теле Воскресшего Христа, о принятии им пищи, ведь всё это свойственно именно земному телу? Многие исследователи Библии полагают, что это либо поздние вставки, либо выдумки евангелистов. Но я склонен принимать на веру простодушный рассказ о Воскресении Христовом именно в том виде, в каком он был после смерти, то есть в виде изуродованного трупа. Куда труднее понять, что такое духовное тело, о котором говорит Павел.

Моя душа находится внутри моего тела, а не где-то за его пределами. Когда я молюсь, в моё тело вселяется Иисус Христос, и мы с ним становимся единым целым. И в какой-то момент я сам начинаю жить внутри тела Христа. Возглашая: «Господи», я вовсе не взываю к Иисусу, пребывающему на Небесах, к Иисусу, находящемуся где-то в запредельной дали. Нет, в этот миг я сам становлюсь Иисусом и взываю к Богу на Небесах пребывающему: «Отче наш!» Прежний я — умер. Зерно умирает, чтобы принести плод свой. Без смерти нет воскресения — какое прекрасное учение, правда?..

Такэо перестал писать. Не слишком ли поверхностно он истолковал послание Павла? К тому же, пожалуй, многовато отвлечённых рассуждений, ведь журнал ориентирован на среднего читателя. Начал с паука, а потом его занесло куда-то не туда. Надо писать проще.

… день… месяца

Человек, сидящий в тюремной камере, вовсе не одинок. Более того, именно нам-то и недоступно одиночество. Мы ни на миг не остаёмся наедине с самими собой. Мало того, что никуда не скроешься от взглядов дежурных надзирателей, так ещё и из соседних камер тебя могут окликнуть в любой момент. Можно, конечно, не отзываться, но если ты не отзовёшься раз, другой, третий, пойдёт слух, что ты чураешься своих же товарищей, и тогда тебе устроят весёлую жизнь.

Эти так называемые одиночные камеры возникли в результате перепланировки относительно тесного пространства: при помощи перегородок оно было разделено на отдельные клетушки и битком набито людьми. Так что на самом деле наше существование скорее можно назвать насильственно коллективным. «Голосовая связь» между соседнее камерами строго запрещена. Однако поскольку надзор за нами всё-таки не является беспрерывным, она действует почти открыто.

Достоевский когда-то назвал это мукой «вынужденного общего сожительства», и это истинно так. (Впрочем, цитировать здесь Достоевского вряд ли уместно. Лучше эту фразу уберём.)

Как часто, доведённый до отчаяния, я мечтал избавиться от этого вынужденного общего сожительства! Как жаждал истинного одиночества, понимая, что никогда, до самой смерти, мне не суждено его обрести. Я даже торопил смерть, надеясь, что с ней придёт наконец желанное одиночество. (Мне бы хотелось рассказать здесь ещё и о своей тяге к самоубийству, но это невозможно.)

Чем хуже этот мир, тем легче будет его покинуть.

Боже, дай мне желание жить…

Отложив перо, Такэо вздохнул. Что-то сегодня не пишется. Из-под пера выходят только мрачные мысли, их приходится вымарывать, в результате бумага сплошь в безобразных пятнах.

И после первого слушания дела в суде, и после второго, и после вынесения решения Такэо неоднократно приходила в голову мысль оформить официальный отказ от права на апелляцию, но он так и не решился.

Если бы не мать, он сделал бы это и, получив окончательный приговор, отправился бы к месту исполнения наказания. Как часто он думал: «Всё, с меня довольно.» Надоело участвовать в скучной пьесе, где роли распределены заранее: прокурор, судья, журналисты — олицетворяли собой справедливость, ему же была уготована роль злодея. Сколько раз в суде его так и подмывало закричать: «Да убейте же меня наконец!»

Но нет, должны быть соблюдены все положенные ритуалы. И долг злостного преступника Такэо Кусумото — смиренно подчиниться законам этой бойни, это единственное, что связывает его с остальными людьми, мнящими себя поборниками справедливости.

Мать требовала, чтобы он подавал апелляцию, чтобы не сдавался, добивался передачи дела в верховный суд. К тому времени патера Шома уже не было в живых, а новый тюремный священник патер Пишон говорил: «Вы не должны огорчать матушку…» Как только он подал апелляционную жалобу, газетчики подняли шум: «Кровавый убийца цепляется за жизнь», «Кусумото из бара „Траумерай" боится смерти». Свиданий с ним стали требовать люди, участвующие в организованном его матерью движении за сбор подписей под ходатайством о его помиловании, они лезли со своими утешениями, твердя: «Не надо терять надежды, мы добьёмся смягчения наказания». Все они исходили из ошибочного представления о том, что он дорожит своей жизнью. И ему ничего не оставалось делать, как притворяться, что это действительно так.

Но на самом деле он давно уже утратил желание жить. Впервые он понял это, когда писал свои заметки «О зле». Где-то там есть такие слова: «Преступление — это попытка доведённого до отчаяния человека прорваться к смерти». Он не сам их придумал, просто переиначил случайно услышанное где-то высказывание Сартра. Сартр говорил: «Талант не даётся от природы, это та лазейка, которая возникает перед доведённым до отчаяния человеком».

И тем не менее, когда ему был вынесен смертный приговор и он оказался в нулевой зоне, у него не возникло ощущения, что он нашёл наконец свою лазейку, наоборот, им овладело ещё большее отчаяние. Приблизившись к столь желанной смерти, он понял, что заблуждался.

Ему случалось проходить мимо опустевшей камеры, обитателя которой только что увели на казнь, вот и сегодня он проходил мимо камеры Сунады. Стоит исчезнуть одному человеку, на его место тут же приходит другой. Место Сунады занял Карасава. Кого-то уводят, кого-то приводят, это однообразное чередование уводов и приводов и есть смерть в здешнем её понимании. Выращивают и убивают, как бройлеров. Можно сказать — массовое производство смерти.

Смерть является здесь конечным продуктом производственного процесса. Приговорённый к смерти — всего лишь объект, необходимый для выполнения служебных обязанностей персонала. Жизненный путь конкретного человека, его мысли, его личность вообще не имеют никакого значения. Здесь — завод, исправно и равнодушно штампующий смерть. В сущности, тюрьма мало чем отличается от бойни.

«Диагноз поставлен, надежды нет никакой, готовься к смерти», — жалостливо предупреждают тебя те, кто взял на себя труд убить тебя. «Времени на подготовку у тебя вполне достаточно. А мы уж позаботимся о том, чтобы твоя смерть была лёгкой», — милостиво обещают они.

Покорись судьбе, подчинись обстоятельствам, стань образцовым смертником, равнодушно ожидающим конца. Тебе не о чем беспокоиться. Покорно прими смерть, и очистишься от грехов.

Но разве вправе они, эти поборники справедливости, карать меня за грехи? Не они меня породили. Убивать меня имеет право только тот, кто меня породил. Да, с тех пор как возникло человечество, Бог является главным человекоубийцей: им убиты сотни, тысячи миллиардов людей, но ведь Он-то и породил эти сотни, тысячи миллиардов людей, потому имеет на это право, а у наших поборников справедливости такого права нет. Они умеют только убивать. В этом-то и заключается главный изъян философии Кириллова, утверждающего, что, убивая себя, человек становится Богом. Нет ничего презреннее самоубийства. Самоубийство могло бы возвеличить того, кто способен сам себя породить, а в истории человечества (которое, как подсчитал автор «Места человека в природе», существует уже два миллиона лет) такого человека ещё не было. Даже Иисуса породил Бог.

Так что апелляционную, а затем и кассационную жалобу я подал не только ради матери. Я подал её из почтения к той силе, которая меня породила. И ещё — всё во мне восставало при мысли, что я должен принять смерть от этих поборников справедливости. Никогда не поверю, что, убивая, они выполняют волю Бога. В каком же болоте я барахтаюсь!

Патер Шом, я больше не верю, что смертная казнь есть благо. И слова: «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» — уже не находят отклика в моём сердце. Наверное, тот прекрасный закат был просто галлюцинацией.

Но я продолжаю толочь воду в ступе. Ежели смертная казнь не является благодатью, она не может вызывать ничего, кроме страха. Смерть. Позорная, отвратительная, зловещая смерть. Опять это предчувствие, которое посетило меня утром. Совершенно определённое предчувствие, что следующая очередь — моя.

Впрочем, разве у меня не бывало такого предчувствия и раньше? Утром во вторник меня неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы.

— Что, пришёл мой черёд? — шёпотом спросил я у начальника зоны Фудзии.

— Нет. — На грубом лице Фудзии неожиданно появилась добродушная улыбка. На него это было непохоже. В результате оказалось, что начальник тюрьмы вызвал меня, чтобы дать нагоняй за «Мечтания», но почему он начал разговор с патера Шома? «Ты ведь католик?» — «Да». — «Когда ты крестился?» — «Лет четырнадцать назад». Создавалось впечатление, что начальник тюрьмы проверял, насколько я «подготовлен». После вынесения мне приговора я провёл в тюрьме шесть лет, то есть был здешним старожилом, вторым после Тамэдзиро, просидевшим восемь лет. Очевидно, напоминая об этих четырнадцати годах, начальник тюрьмы призывал меня укрепиться в своей готовности к смерти.

В среду патер Пишон, причастив меня, сказал, что приготовил для меня особый подарок, и, извлекши из пакета пластинку, поставил её на старенький проигрыватель, находившийся в комнате для духовных занятий. Дискант запел печальное «Кирие» из си-минорной мессы Баха. Название было мне знакомо, но слышал я эту мелодию впервые, она была прекрасна, я даже подосадовал, что не приобщился к подобной музыке при жизни (правильнее сказать до ареста, но почему-то мне подумалось именно так — при жизни). Иногда начальник воспитательной службы устраивает для заключённых прослушивание граммофонных пластинок, и я всегда с нетерпением жду этих концертов. Но чтобы патер поставил пластинку для меня одного — такого ещё не бывало. Поблагодарив его, я весь обратился в слух. Сидел, сжимая в руке чётки и стараясь не упустить ни единой музыкальной фразы, ни единого звука. Почему-то у меня вдруг возникло ощущение, что этой мелодии я никогда больше не услышу; глаза навернулись слёзы, дослушав примерно до половины, я понял, что больше не могу сдерживаться, и заплакал, начав же плакать, не мог остановиться и скоро уже захлёбывался от рыданий. Перевернув пластинку, патер встревоженно взглянул на меня. Привычно улыбнувшись ему, я кивнул — мол, не обращайте внимания. Усмирённое музыкой это затаилось где-то в глубине души и не обнаруживало себя. Я ощутил милосердие Господне, на меня снизошло умиротворение, как это было в тот миг, когда патер Шом свершал надо мной обряд святого крещения. Да будет воля Твоя, да будет воля Твоя… Но вот музыка смолкла, и моей душой овладело ещё большее смятение. Патер, конечно же, сразу это заметил.

— Такэо, с тобой сегодня что-то не так?

— Просто музыка очень уж хороша. — Я попытался улыбнуться, но улыбка получилась какой-то неестественной.

— Да, музыка действительно прекрасная.

— Спасибо вам. Теперь мне не о чем сожалеть.

— Это ещё почему? Что значит не о чем сожалеть?

Меня вдруг словно сильно толкнуло вперёд, и я пристально взглянул на патера.

— Отец, скажите мне правду. Что, завтра я уйду туда?

— Не знаю. Это никому не известно.

Серовато-голубые, прозрачные, как кристаллы, глаза патера Пишона были непроницаемы. Впрочем, скорее всего, он действительно ничего не знал. Патер всегда был предельно откровенен и никогда не скрытничал, уж в этом-то я уверен. И тем не менее сомнения по-прежнему терзали меня, мне казалось, что за его спиной маячат мрачные тени поборников справедливости. Почему именно сегодня он принёс мне эту пластинку? Почему вдруг решил сделать мне «особый подарок» сразу же после моего разговора с начальником тюрьмы?

В четверг ко мне приходила мать. День выдался ясный, но холодный, деревянный домик для свиданий сотрясался от порывов ветра, и закутанная в новое чёрное пальто мать явно мёрзла. Меня встревожило это новое пальто: раньше она всегда приходила в старом, тёмно-синем. Она сказала, что пальто привёз ей из Парижа Макио, и, отвернув полу, продемонстрировала тёплую подкладку из белого меха. «Ну, в таком пальто никакой холод не страшен!» — похвалил я обновку, но внутренне содрогнулся: чёрное с белым — слишком уж траурное сочетание. Наверное, это выбило меня из колеи, во всяком случае, я никак не мог сообразить, о чём с ней говорить, язык словно прилип к гортани. Мать по природе своей тоже неразговорчива, так что нам никак не удавалось прервать неловкое молчание. Надзиратель Вакабаяси, присутствующий при свидании, подозрительно на нас косился — обычно бывает наоборот: люди говорят, перебивая друг друга, чтобы успеть всё сказать, ведь свидания ограничено.

Я рассматривал утонувший в глубоких морщинах рот этой почти уже восьмидесятилетней старухи. После того как четырнадцать лет назад мать познакомила меня с патером Шомом, она регулярно навещает меня,

В конце концов я заставил себя улыбнуться и попытался выдавить из себя что-нибудь ласковое:

— Помнишь, я тебе рассказывал как-то об Эцуко Тамаоки? О студентке, с которой мы переписываемся уже около года? Она собирается завтра меня навестить.

— Что-то не припомню… Разве такая была?

— Конечно, была. А помнишь Маленький цветок, святую Терезу с её булавкой? О ней-то ты наверняка знаешь? Подруга воткнула ей в грудь булавку, а она молча терпела? Не помнишь? Разве не ты мне о ней рассказывала?

— Что-то не припомню.

— Ну и ладно. Так или иначе, эта Эцуко Тамаоки учится на психологическом факультете университета Д. Она написала, что интересуется психологией заключённых.

— Ты бы поосторожнее с женщинами.

— Перестань. Я вовсе не о том.

— Но послушай… — На лице матери появилась улыбка, почти незаметная среди морщин: постороннему вообще могло показаться, что её лицо по-прежнему бесстрастно. В том, что со мной случилась, она винила исключительно «эту злодейку Мино Мияваки», якобы заморочившую мне голову, не будь её, считала она, её младшенький наверняка бы вышел в люди, как оба старших.

— У меня образовалось много ненужных книг, в прошлое воскресенье я их разобрал. Я написал заявление, чтобы их отправили домой, так что будь к этому готова. Да, и ещё — что касается моей Библии, я хотел бы, чтобы в случае чего её передали Эцуко Тамаоки.

— Но послушай… — На этот раз глаза матери недоверчиво блеснули.

— Она совсем не то, что ты думаешь. Эта женщина не похожа на Мино.

— Но я ничего такого и не имела в виду…

— Да, и вот ещё. Тут в конверте мои волосы и ногти, я их сегодня срезал.

— Но зачем ты…

— Уж если оставлять их тебе на память, лучше, чтобы они были срезаны в последний момент, перед получением предуведомления.

— Но об этом ещё рано думать!

— У меня предчувствие. Мне кажется, что и тебя я больше не увижу.

— Но…

На этот раз в лице матери ничего не дрогнуло. Она никак не могла сообразить, почему сын вдруг решил оставлять ей что-то на память. Я сменил тему и заговорил о Макио. Мать оживилась и стала рассказывать, что Макио привёл в порядок дом в Хаяме, починил всё, что нуждалось в ремонте. «Вот только из-за нашего влажного климата, — пожаловалась она, — у него участились приступы астмы, и он хочет как можно быстрее вернуться в Париж».

— Я была бы так счастлива, если бы он жил со мной.

Я подумал о том, как ей должно быть тоскливо, ведь уже столько лет она живёт совершенно одна.

Свидание подходило к концу

— Осталась одна минута, — объявил Вакабаяси, как всегда сочувственным тоном.

— Холодно, ты, небось, мёрзнешь? Спасибо, что пришла, — выдавил из себя я.

— Подумаешь! Дома-то у нас тепло. А на улицу я выхожу в пальто… Но здесь, у вас, и впрямь холодно.

— До свиданья. Смотри не простудись.

Мать ушла. Она очень похудела, и великоватое пальто сидело на ней неуклюже, топорщилось, и от него почему-то веяло смертью, как от монашеской рясы. Когда-то это уже было — она вот так же уходила, а я смотрел ей вслед… Ах да, за день до преступления, на станции Дзуси. Тогда я просто обознался, но это ощущение — что я видел именно её, видимо, укоренилось в моём сознании. Если бы это действительно была мать, я последовал бы за ней в Хаяму и, возможно, убил бы её. И тогда события приняли бы совершенно иной оборот.

А в пятницу, то есть сегодня утром, мне приснился странный сон. Наверное, именно из-за него меня и мучит дурное предчувствие. Я не очень хорошо помню, что именно мне снилось: сначала вроде бы ураган, потом я с кем-то совокуплялся, а до этого — ещё что-то неприятное.

Вчера ночью мне не спалось, и я почти до рассвета писал, пристроившись под тусклой лампочкой. Потом вроде бы задремал, и тут же меня разбудил зычный, властный голос, он приказывал всем выйти в коридор. Там рядами стояли сейфы, из распахнутых металлических дверец вываливались празднично одетые люди, тут же выстраивались в четыре ряда и маршем, как на параде, шли вперёд. Бум-бум-бум — отбивали такт ноги. Бум-бум. Потом все оказались в какой-то прямоугольной яме, похожей на гигантскую могилу. Откуда-то сверху лилась холодная родниковая вода, звучала плавная музыка, тело моё онемело. «Это месса си-минор Баха», — зал я своему соседу, тут же все зашикали, и передо мной возникло сердитое лицо Симпэя Коно. «Ну и педант же вы, господин студент», — проговорил он, скаля белые зубы. Вода поднималась всё выше, заливая людей, которые постепенно становились похожи на утопленников, потом где-то в вышине, над водой, возник начальник тюрьмы, спокойный и величавый, словно папа, раздающий благословения, и стал произносить какую-то заумную проповедь. Вокруг всё стихло, наступила мёртвая тишина.

Начались казни. Людей одного за другим выхватывали из ямы, как хорошо просолившиеся овощи из бочки с рассолом.

Подошёл мой черёд. Мужчины в чёрных одеждах провели меня в облицованную кафелем ванную, раздели донага и, поставив под душ, принялись старательно драить щётками моё тело, начиная со рта и кончая заднепроходным отверстием. Затем завели мне руки за спину и надели на них наручники, а на шею — металлический ошейник, к ошейнику прикрепили цепь и, как собаку, выволокли на улицу. На улице царила праздничная толчея, люди, заприметив странную процессию, останавливались, чтобы поглазеть на неё. Моя унизительно обнажённая фигура оказалась под прицелом любопытных взглядов газетчиков, студентов, молодых женщин, и я сгорал от стыда. Зевак становилось всё больше, а когда мы дошли до знакомой мне Гиндзы, в толпе стали мелькать лица друзей и родных — Мино, Кикуно, Иинумы, матери, Икуо, Макио…

Потом, внезапно отторгнутый этой толпой, я очутился в каком-то странном тихом месте. Я шёл по дороге, по обочинам громоздились бесконечные причудливые груды разбитых машин, дорога уходила куда-то вниз, скоро я оказался во впадине, заполненной сырым туманом, из тумана на меня надвинулась какая-то диковинная башня, и кто-то сказал: «Это место казни». (Эта башня уже снилась мне однажды перед приходом доктора Тикаки: там меня убили, после чего моё тело поместили в раствор формалина и превратили в анатомический препарат. Наверное, тот сон был продолжением нынешнего.)

Я вошёл в комнату с багровыми стенами. Там уже ожидали своей очереди какие-то люди. Все были голыми, в наручниках и металлических ошейниках — безликие рабы, неотличимые друг от друга. Одного за другим вызвали Митио Карасаву, Тёсукэ Оту, Сюкити Андо, я был четвёртым. Соседняя комната оказалась совсем маленькой, в центре стоял круглый помост. «Стань сюда», — приказали мне. Встану — тут-то мне и конец, подумал я, но властный голос парализовал мою волю, и я взошёл на помост. «Сейчас по твоему телу пропустят электрический ток, и оно слегка онемеет. Вот, видишь, ничего страшного. Это было пробное включение. А теперь — приступим». Я умер. Вот валяется мой труп. Белое до ломоты в глазах обнажённое тело приобретает красный оттенок, становится таким же багровым, как стены, и сморщенным, как высохшая редька. В момент смерти было немного больно, я пытался держаться на ногах, но ток есть ток, человек против него бессилен, а так ничего страшного: будто бежал, а потом вдруг силы иссякли и опустился на землю.

Тут я проснулся и обрадовался, поняв, что это был всего лишь сон, а на самом-то деле я ещё жив. Со стороны окна доносился странный звук, будто кто-то горстями бросал в стекло бобы. Дождь. Пошёл дождь. И, судя по всему, довольно сильный. Наверное, поднялся и ветер — уличный шум стал громче, и город словно придвинулся. Где-то там, по ночным улицам, мчатся машины, вздымая тучи брызг… Говорят, теперь машин куда больше чем прежде. Последний раз я соприкасался с внешним миром в тот день когда меня везли в апелляционный суд, то есть почти десять лет тому назад. Уже тогда перед императорским замком тянулась длинная вереница машин. Трудно себе представить, что машин может быть ещё больше, а говорят, что их просто несоизмеримо больше. Значит, с каждым годом загрязнение воздуха приобретает всё более чудовищные размеры. Вот и сегодня ночью несло какой-то вонючей гарью. Как будто жгли резину. Может, от выхлопных газов? Так или иначе это уличная вонь. И чем она сильнее, тем лучше, как, впрочем, и всё остальное — чем громче шум машин, чем ближе город, тем лучше. Потому-то я так люблю дождь. Прислушиваясь к шуму дождя, купаясь в тепловатом влажном воздухе, я думал: «Скоро весна». Этот внезапный ливень — предвестник весны. В апреле мне исполнится сорок. Дожить хоть бы до этого дня. Так хочется ещё раз увидеть в цвету нашу большую сакуру! А ведь и ей уже немало лет. Не всякому городскому дереву удаётся столько продержаться. А уж здесь, в тюрьме… Просто удивительно! Почему-то всегда, когда приближается пора цветения сакуры, у меня возникает предчувствие, что в этом году я её уже не увижу, возникает уверенность, что скоро и мой черёд. Особенно сильным было это предчувствие в прошлом году, когда цветы начали осыпаться. Я провожал взглядом каждый падающий лепесток, мне казалось, что в них заключена моя жизнь, и, когда опали последние, я приготовился к тому, что на следующий день за мной придут. Но пришли за другим, и он ушёл, сказав на прощанье:

Тогда я понял, что и он каждый день следил за облетающими цветами. Когда этого человека увели, я невольно взглянул на сакуру и увидел, что на ней не осталось ни одного цветка. С того дня прошёл почти год, а я всё ещё жив.

За окном завыл ветер, и дождь ещё громче забарабанил по стеклу. Окна этой бетонной коробки реагируют только на очень сильный дождь, так что сегодня, судя по всему, разыгралась настоящая буря. Если она не утихнет до утра, может, приговор не будут приводить в исполнение? Да нет, слишком многие отправлялись на тот свет в дождливые и снежные дни, наверняка в помещении для казни вполне основательная крыша, и никакая непогода не помешает палачу сделать своё дело. Внутренний дворик сверкал холодным тёмным блеском, напоминая спину кита. «Весьма неприятно быть казнённым в такой день», — мрачно подумал я. Тут жгучая, раздирающая душу тревога заполнила всё моё существо, и я снова проснулся. Осознав, что моё предыдущее пробуждение было лишь новым сном, никак не мог заставить себя поверить в то, что на этот раз действительно проснулся Встав и удостоверившись в том, что и правда не сплю, я подошёл к окну и впился взглядом во внутренний дворик. Светало. Дворик робко ласкали солнечные лучи. Там было пусто и сухо, никаких следов дождя. Да и ветра тоже. Забравшись на стол, я прильнул к верхней части окна и посмотрел на город. Над ним раскинулось тёмно-синее небо. Пламенели окна небоскрёбов, кое-где ярко сверкали стёкла. Никаких признаков ночной бури. Ясно что завывания ветра мне просто приснились.

Устав, я лёг, как-то незаметно уснул и увидел ещё один сон. Но на этот раз я отдавал себе отчёт в том, что это именно сон.

Мне снился дом на холме Тэндзин. С веранды открывается вид на кварталы Синдзюку, по саду гуляет ветер, срывает блестящие капельки с листьев и швыряет их на веранду. Капельки катятся по полу и беззвучно лопаются. На веранде мама, совсем ещё девочка, играет с котятами. Котят четверо: одни валяются, другие скачут — кто во что горазд. Всё это — ещё до моего рождения. Но в следующий миг, как это ни нелепо, на веранде появляюсь и я — крошечный ребёнок, цепляющийся за мамины колени. У мамы тёплая и нежная кожа, мне передаётся переполняющее её ощущение счастья. Вот она поворачивается ко мне и улыбается. Вдруг я вижу, что это вовсе не мама, а Мино. Мы с ней снова в той гостинице в Хаяме. Ночь. Я обнимаю её, набрасываюсь на неё сзади, овладеваю ею. Но тут обнаруживаю, что это вовсе не Мино, а Эцуко Тамаоки, и мне приходит конец.

Наверняка именно из-за этих снов меня и мучило с самого утра дурное предчувствие. А тут ещё каждый день приходилось встречаться с разными людьми — то с начальником тюрьмы, то с патером, то с матерью, впечатления от этих встреч наложились одно на другое и в искажённом виде отразились в этих трёх снах — о казни, о буре и о женщинах. Впрочем один из них — тот, что о буре, — пожалуй, всё-таки сбылся. Ведь когда я проснулся, было совершенно ясно, а потом, когда нас вывели на спортплощадку, вдруг началась метель. Может, мои сны хотя бы отчасти вещие? Тогда почему бы не сбыться и другим — о скорой казни и об Эцуко? Кстати, как-то под утро мне приснилось землетрясение, потом весь день меня не оставляло предчувствие, что сон непременно сбудется, к вечеру оно перешло в уверенность; после предварительного отбоя я сидел, лениво рассматривал освещённый голой лампочкой жёлтый квадрат камеры и, считая про себя — раз, два, три, ждал, когда же досчитал до шести, землетрясение действительно началось. Все зашумели, закричали: «Землетрясение, землетрясение!», а я понял, что сумел его предсказать, и мною овладел безотчётный страх.

Кстати, почему всё-таки не пришла Эцуко? Я ведь так ждал её с самого утра! Судя по всему, её вытеснила эта распухшая от пустословия госпожа Касуми из «Общества утешения заключённых». Наверное, Эцуко приходила, но её опередила госпожа Касуми. Я сам виноват, когда Таянаги объявил, что ко мне пришли, я должен был сначала уточнить, кто именно пришёл, и только после этого давать согласие. Скорее всего, Эцуко отказали, объяснив, что каждый заключённый имеет право только на одно свидание в день, и она вынуждена была уйти ни с чем. Надо срочно написать ей письмо и попросить прощения… В голове закопошились смутные воспоминания о том, как нежна и прелестна была Эцуко во сне. Какое странное ощущение — во сне любить женщину, с которой ты никогда не встречался наяву. И тут внезапно, как та диковинная башня из тумана, надвинулась мысль, которую он старательно гнал от себя. Почему Эцуко решила прийти к нему на свидание именно сегодня? Кажется, доктор Тикаки об этом знал. Не зря ведь он сказал: «К тебе придёт человек, с которым ты давно переписываешься». Да, и вот ещё что — почему пришла эта Касуми из «Общества утешения»? Уж не известил ли их начальник тюрьмы? Тогда всё сходится. Если день казни определён, нет ничего странного в том, что на этой неделе его посетили подряд патер, мать и госпожа Касуми, — ему просто предоставили возможность с ними проститься. Внезапно пол резко накренился. Всё здание подалось вперёд. Пытаясь сохранить равновесие, он откинулся, но тут же стал падать назад. Опять пришло это. Пол закачался, как лодка на волнах. Потом круто пошёл вниз. Столь участившиеся приходы этого — верный признак близости казни. Ну конечно! Как же он сразу не понял? Это провоцируется снами. Коль скоро сны вещие, это — их реальное выражение.

Убрав бумагу и ручку, Такэо расстелил матрас и лёг. Как раз в этот момент выключили радио и зазвучала мелодия окончательного отбоя. «К Элизе». Одновременно потускнел свет лампочки. Она не погасла совсем, просто до завтрашней побудки электричество будет гореть вполнакала. При таком освещении можно читать только книги, набранные крупным шрифтом. Коно жалуется, что испортил себя глаза, пытаясь читать при таком тусклом свете. Такэо протянул руку к книге патера Шома «Библия в пустыне», которую читал по ночам (она набрана как раз крупным шрифтом), но рука бессильно повисла. Его руки ещё были во власти этого.

Это наконец отпустило его. В ночной тишине раздавались шаги надзирателя, отбивающие по джутовому покрытию такт в две четверти. В камеру, уравнивая её с остальным миром, проникал удивительно тёплый воздух. К счастью, ему довольно быстро был ниспослан сон. Ниспослан извне как чья-то милость. «Спокойной ночи», — пожелал себе Такэо.

4

Расшифровав десяток энцефалограмм и написав соответствующие заключения, доктор Тикаки потянулся. Начало двенадцатого. Он устал, а чтобы довести работу до конца, требовалось значительное усилие.

«Надо сначала подзаправиться», — подумал он и, налив в кастрюльку воды, поставил её на плитку.

Тикаки был голоден. Сегодня он остался без ужина: когда рабочий день закончился и все разошлись, он пошёл было в столовую, но оказалось, что она давно закрыта. Потом его попросили осмотреть ещё троих человек вне очереди, после чего пришлось заниматься простудой начальника ночной смены службы безопасности и мокнущей экземой надзирателя из особой охраны. Бегая туда-сюда, он как-то позабыл об ужине, а когда вернулся в ординаторскую, решил, что за сегодняшнюю ночь должен во что бы то ни стало привести в порядок энцефалограммы. Танигути дразнил его трудоголиком — «Эй, смотри не надорвись», но сам Тикаки поставил себе другой диагноз, а именно — невроз навязчивых состояний. Нельзя сказать, чтобы он был особенным чистюлей, — на столе у него обычно царил беспорядок, да и в комнатушке, где стоял энцефалограф, был настоящий кавардак. Но в какой-то момент весь этот хаос начинал действовать ему на нервы, не в силах его выносить, он забрасывал все остальные дела, принимался наводить порядок и не успокаивался, пока каждая вещь не оказывалась на своём месте. Если ему приходилось бросать уборку на полпути, у него портилось настроение, даже начинала мучить бессонница. В результате он и поставил себе такой диагноз — невроз навязчивых состояний, иначе — обсессия.

Интересно, что в ординаторской каждый стол точно отражал темперамент его хозяина. На столе Таки с трёх сторон высились стопки книг, образуя что-то вроде фортификационных укреплений, пусть и не таких основательных, как в прежние времена, но всё же. На оставшемся крошечном пространстве вперемешку со шприцами и хирургическими инструментами валялись пепельница, спички, иглы неизвестного предназначения, цветная бумага, камешки.

Самый опрятный стол был у Танигути — на нём аккуратной стопкой лежали три немецкие медицинские книги, которые он читал в свободное от работы время, и словарь, более ничего. Никогда не бывало, чтобы Танигути оставил на столе распечатки кардиограмм. Перед тем как уйти с работы, он непременно возвращал их в кардиологический кабинет. Вот уж кто действительно был чистюлей и аккуратистом, при этом он обладал чувством меры и умел выполнять свою работу чётко, не делая ничего лишнего. Тикаки не отличался такой собранностью, чувство меры часто подводило его, и, когда он чем-то излишне увлекался, Танигути всегда старался остудить его пыл — «Эй, смотри не надорвись»,

На столе Томобэ высилась книжная стойка, набитая старыми — за несколько лет — номерами специального журнала для работников исправительных учреждений «Преступность и меры борьбы с ней». Благодаря этому журналу рентгенолог владел самой точной информацией и был досконально осведомлён во всех кадровых перестановках в исправительных учреждениях, точно знал, кого когда и за что наградили, какие планируются дружеские встречи.

Стол Сонэхары был завален флаконами из-под духов, разного формата альбомами, комиксами, книгами о маджонге и скачках. В общем, похоже на стол Таки, но Таки старался укрыться от посторонних взглядов, а Сонэхара, наоборот, выставлял всё напоказ. Однажды Тикаки взял со стола Сонэхары самый роскошный, в золотистой обложке альбом и раскрыл его — там были сплошь фотографии обнажённых мальчиков. Одни были явно сделаны им самим, на других были запечатлены произведения западной живописи, кадры из фильмов. Наверное, из-за этих альбомов и пошли слухи о его пристрастии к мальчикам.

Тикаки бросил в закипевшую воду комок лапши. Танигути оставил ему две упаковки рамена, поэтому у него возникла мысль пригласить на ужин надзирателя Ито, но, заглянув в служебное помещение, он никого там не обнаружил. Наверное, Ито давно уже лёг спать. Только Тикаки открыл банку мясных консервов и принялся за рамен, как в ординаторскую вошёл начальник зоны Фудзии.

— Простите за беспокойство, — смущённо пробормотал он, отступая назад, но вид у него был озабоченный, ясно, что он пришёл не просто так, а по делу.

— Ничего, ничего, входите, — сказал Тикаки. — Вы тоже сегодня в ночь?

— Так точно… — Фудзии, словно не совсем понимая, что именно «точно», двинул широкими плечами, так что вздулись мышцы, и, развернув стул, сел на него верхом. Стул сразу стал казаться игрушечным. — Приятного аппетита.

— Может, присоединитесь? У меня ещё одна порция есть, — показал Тикаки на пачку рамена.

— Нет, спасибо.

— Ну что ж… — Тикаки втянул в себя последние капли бульона и проглотил мясо со специфическим запахом консервов. Голод утолить так и не удалось. И он протянул руку ко второй пачке. — Ну, тогда я сам съем.

Он снова вскипятил воду, быстро приготовил лапшу, открыл новую банку мясных консервов и набил полный рот. Создавалось ощущение, то, как только еда попадает в желудок, есть начинает хотеться ещё больше. И это понятно — ведь на обед он съел только солёную кету и суп, а потом всё время работал. Да, если бы не «передача», полученная от Танигути, он бы просто умер от голода.

— Вкусно? — с некоторым удивлением спросил Фудзии.

— Да, вкусно. Чертовски проголодался.

— Вы, доктор, ещё слишком молоды. А в моём возрасте уже следует ограничивать себя в углеводах. Впрочем, что я вам говорю, вы ведь врач и сами всё знаете. Да, возраст не шутка.

— Но разве вам так уж много лет?

— Я в два раза вас старше.

— Неужели? Никогда бы не сказал. А что, у вас ко мне какое-то дело? — Заметив, что вода в поставленном на плитку чайнике закипела Тикаки заварил чай. Пренебрегая приличиями, вытащил плитку шоколада, развернул её и стал есть, нарочно отламывая куски побольше и с хлюпаньем втягивая чай.

— Да, есть кое-что. — Выпростав из-под стула длинную ногу, Фудзии принял чинную позу. Видя, что он явно настраивается на официальный лад, Тикаки усмехнулся про себя, и Фудзии сразу же перестал казаться ему таким грозным.

— У меня к вам несколько дел, если быть точным — то три.

— Слушаю вас. — Тикаки сел поудобнее и напустил на себя серьёзный вид.

— Во-первых — Такэо Кусумото, во-вторых — Сюкити Андо, и в-третьих — Симпэй Коно.

— И все трое, конечно, из нулевой зоны? — сказал Тикаки, вспомнив, что Фудзии и днём приходил к нему поговорить о заключённых той же зоны — о Сунаде, Оте и Кусумото.

— Да-а… Доктор, вы знаете Симпэя Коно?

— Только по имени, я никогда его не видел. Кажется, это из-за него вечером был весь этот переполох с пикетчиками?

— Да, из-за него. Но мне хотелось бы начать с Кусумото. Как он вам показался?

— Вы хотите знать, какое он произвёл на меня впечатление, когда я разговаривал с ним у него в камере? Точно такое же, как во время первоначального осмотра, ничего нового.

— Он вам ничего не говорил о той молодой женщине? О той, с которой он переписывается?

— Нет, о ней он ничего не говорил.

— Вот как. Боюсь, это было для него настоящим ударом. Он её очень ждал, она не то его любовница, не то он просто в неё влюблён.

— Так или иначе, мне он ничего не сказал. — И Тикаки помахал рукой, словно отметая все дальнейшие вопросы по этому поводу.

— Ясно. Но у него ведь нервы совсем никуда, да? Кажется, он страдает головокружениями психического происхождения?

— Кто это вам сказал?

— Вы. Вы мне это и сказали.

— Ничего подобного я не говорил. Да, у него бывают приступы головокружения, но это вовсе не значит, что у него психическое расстройство.

— Вот как? Наверное, я неправильно понял. Дело в том, что, по словам постового надзирателя, он как-то чудно себя ведёт. То вдруг начинает громко вопить, днём нёс что-то несусветное, вроде бредил, да и когда вы его осматривали в камере, с ним творилось что-то странное.

— У него был просто приступ головокружения. Но откуда такая осведомлённость? Мне казалось, в тот момент, кроме нас с Кусумото, в камере никого не было. Или постовой подслушивал?

При взгляде на честное лицо надзирателя Таянаги и мысли не возникало, что он способен подслушивать. Обычно он выжидал на своём посту, как паук в центре паутины, и, когда падала сигнальная планка, опять же, как паук к жертве, бросался к нужной двери. В определённые часы он совершал обход, но и тогда всего лишь на миг приоткрывал створку глазка и заглядывал в камеру.

— А, ну конечно, — догадался наконец Тикаки. — Наверное, Кусумото сам сообщил вам об этом?

— Нет, нет, что вы. Это всего лишь предположение. Ну так как же? У него был припадок?

— А в чём, собственно, дело? — Только тут Тикаки понял, что его хотят загнать в ловушку.

— Ведь вы, доктор, провели в его камере худо-бедно около часа. Я и подумал, что у него припадок или ещё что и вы его приводите в чувство, только и всего. Ну так как же? Вам удалось войти с ним в контакт?

— В каком смысле?

— В буквальном. Добились вы, чтобы Кусумото вам доверял и выкладывал всё как на духу? Ведь вы учились в одном университете, только он старше…

— Ну, это ещё ничего не значит, — прервал Тикаки своего собеседника.

— И всё-таки, наверное, вы испытываете по отношению к нему что-то вроде симпатии… В противном случае вы при своей крайней занятости вряд ли стали бы встречаться с ним дважды, да ещё подолгу разговаривать.

— Но ведь во второй раз я встречался с ним по вашей просьбе. Разве не так?

— Да? А ведь и вправду. Но вы же могли отказаться!

Весь этот разговор начинал действовать Тикаки на нервы, но он не мог не признать, что Фудзии был недалёк от истины. Он снова оказался не на высоте.

— Не стану отрицать, — признался он, — я испытываю особый интерес к этому человеку. Может быть, даже больше, чем просто интерес. Наверное, причина в том, что во многом мы с ним похожи. — И он поспешно добавил, не желая быть превратно понятым: — Это чисто метафизическая проблема, знаете ли. У нас очень близкий взгляд на мир: нам обоим кажется, что он зиждется на пустоте.

«Сказать ему о „той стороне", что ли?» — подумал было Тикаки, но не решился, побоявшись, что не сумеет как следует всё объяснить.

Фудзии и так только молча хлопал глазами, как видно, не в силах переварить услышанное.

— А вы, доктор, придерживаетесь какой-нибудь веры? — сказал он наконец, словно сумев уловить нить разговора.

— Нет. Я не придерживаюсь никакого вероисповедования. Я вообще терпеть не могу слова «вера».

— Да я и сам его не люблю, мне кажется, его вообще придумали иностранцы. — И Фудзии неторопливо покачал головой. — Просто, когда вы заговорили о пустоте, я подумал, может это имеет отношение к дзэнскому «небытию-му». Я ведь и сам иногда занимаюсь медитацией. Хотя это, конечно, так, несерьёзно.

— Да? Вы занимаетесь дзэн? — Уж этого-то от твердолобого тюремного чиновника Фудзии он не ожидал. — Сам я о дзэн только кое-что читал и совсем в этом не разбираюсь. «Му» это когда ничего нет?

— Не совсем. Скорее это когда ты сам и есть пустота, бесконечность, когда ты един с космосом и наделён энергией беспредельной бесконечности. «Му» это когда нет ни субъекта, ни объекта.

— Да, пожалуй, что-то такое я и читал. Но мне это не совсем понятно. Кажется, имеетсяв виду некое позитивное движение, иначе говоря, что-то вроде жизни?

— Да, пожалуй, действительно что-то в этом роде. Буддийская сущность, космос не находятся где-то вне тебя, они существуют внутри твоего тела. Догэн сказал: «Мир десяти направлений есть истинное тело человеческое». — Фудзии извлёк из кармана блокнот и показал, как это пишется. — Правда, словами всей глубины не передашь.

— Да, похоже, это совсем не то, что я называю «пустота». Я-то имею в виду ощущение, которое часто бывает у Кусумото, — будто тебя затягивает в чёрную бездну, всё вокруг исчезает, ты перестаёшь понимать, жив ты или нет, пол вдруг уходит из-под ног и ты летишь вниз. Ощущение, никак не связанное с религией.

— Прошу прощения, но именно это и есть религия. Или правильнее сказать — отправная точка для любой религии.

— Вы так считаете? — Тикаки изумлённо воззрился на Фудзии, неподвижная фигура которого напоминала буддийское изваяние. Тикаки всегда считал, что своей прекрасной осанкой и выправкой Фудзии обязан кэндо, а оказывается, он занимается ещё и медитацией.

— К тому же, говоря о религии, я не имею в виду христианство или буддизм. Я говорю о том, что лежит в основе, мне кажется, эта основа у всех религий — одна. Старец, у которого я учусь дзэн, начинал с учения Содо, а позже овладел учением Риндзай. И он очень не любит, когда их разделяют, да и вообще терпеть не может понятий, выраженных в словах. Истинный религиозный опыт всегда одинаков. Потому-то, наверное, к моему старцу ходят и христиане. Ничто не мешает католикам быть одновременно приверженцами дзэн. Ещё Догэн говорил об «одной светлой жемчужине». Ну, в том смысле, что весь мир в десяти направлениях — это одна светлая жемчужина. И разве не то же самое имел в виду Павел, говоря: «Богом создано всё, что на небесах и что на земле, Он есть прежде всего и всё им стоит».

— Да, это и в самом деле так, — подтвердил Тикаки, с восхищением внимая Фудзии. Ему стало стыдно своей молодости и своего невежества. Нечто подобное он ощущал, когда учился на первом курсе: он ещё ничего не понимал в медицине и ощущал себя полным профаном, только-только ставшим на путь, который приведёт его к знанию, — И тем не менее всё, связанное с религией, недоступно моему пониманию. Бога не существует. Я даже представить себе его не могу.

— Не можете, и ладно. Мой старый учитель вот что ещё мне говорил: «В Библии Бог не показывается ни разу». Там встречаются якобы какие-то фразы, типа «Бога никто никогда не видел» или «Не дано тебе узреть лицо Моё». Говорят, и Будда, когда его спрашивали о богах и душах или о грядущих мирах, неизменно хранил молчание.

— И что же тогда, получается, что хотя Бог и незрим, но существует? Но это как-то…

— Когда разговор заходит об этом, лучше, беря пример с Будды, хранить молчание. Но мне кажется, тот, кто не ищет, тот и не обрящет, нет ничего хуже пассивного выжидания…

— Вот оно что… А я как раз этим и занимаюсь… — смущённо признался Тикаки, потом, словно вдруг опомнившись, с отчаянием взглянул на разложенные на столе энцефалограммы. Он планировал за сегодняшний вечер закончить их расшифровку и вот — забыл обо всём, увлёкшись разговором. — Кстати, а что там с Кусумото, о чём вы хотели поговорить? — поспешно сказал он.

— А, тут вот какое дело, — спохватился Фудзии, снова становясь начальником зоны.

— Собственно говоря, мне довольно знать, что вас с ним связывают доверительные отношения.

— И всё? — Тикаки был разочарован. — Кажется, днём вас интересовало, не Кусумото ли подговорил Сунаду покончить с собой, приняв снотворное? Этого не может быть. Кусумото полностью всё отрицает.

— Да этот тип всегда всё отрицает. В том-то всё и дело, что от таких, как он, правды не добьёшься.

— Значит, вы всё ещё сомневаетесь?

— Во всяком случае, я ещё не получил ясного ответа на этот вопрос. Ну ладно, это мы оставим, теперь лучше скажите мне, что вы думаете об Андо? Вы ведь с ним встречались. Вам не кажется, что у него с головой не всё в порядке?

— Ну он, конечно, не без странностей. Постоянно взвинчен, всё время нервно смеётся и очень часто врёт.

— Это что, психическое расстройство?

— Нет. Просто он человек слишком импульсивный, склонный к внезапным порывам. У него в голове полный сумбур. Даже если туда случайно и забредёт какая-нибудь серьёзная мысль, надолго она не задержится. Хотя соображает он неплохо и в отдельных конкретных случаях высказывает довольно-таки верные суждения.

— Да, вот что значит специалист, от вас ничто не укроется. Он такой и есть. Честно говоря, я не столько хотел расспросить вас о нём, сколько довести до вашего сведения одно обстоятельство. Дело в том, что я собираюсь использовать его в качестве информатора. И мне надо заранее знать, всегда ли можно полагаться на полученные от него сведения. Судя по вашим разъяснениям, он может говорить и правду, всё зависит от настроения и момента. Вот я и подумал — если подлавливать подходящие моменты, можно рассчитывать на получение от него вполне достоверной информации. Конечно, когда имеешь дело с такими, как он, никогда нельзя быть уверенным, что информация не будет утекать и в обратном направлении, но мне очень нужна хоть какая-то информация с той стороны. Эта публика совершенно спокойно относится к предательству, так что мы можем друг друга взаимно обманывать, только и всего. Как вам мой план?

— Ну, скорее всего, с Андо у вас всё пойдёт как по маслу, хотя сама идея иметь информаторов…

— Она вам не очень по душе? — И Фудзии бросил быстрый испытующий взгляд на состроившего кислую мину Тикаки.

— Да. Терпеть не могу, когда что-то вынюхивают. А уж выведывать чужие тайны, пользуясь услугами информатора… Кстати, говоря о «той стороне», вы имеете в виду обитателей нулевой зоны вообще?

— Да нет, не совсем. В этой связи позволю себе перейти к основному, то есть третьему вопросу. Симпэй Коно. Говоря о той стороне, я имел в виду именно его. Только всё, что я скажу, должно остаться между нами, это секретные сведения, в целях сохранения общественного порядка запрещённые к разглашению. Я решился обратиться к вам только потому, что у нас имеются основания подозревать у Коно психическое расстройство и мы хотели бы узнать ваше мнение.

Совсем недавно, после разговора с Танигути, у Тикаки возникла мысль, что Коно надо обязательно обследовать: по всем признакам у него синдром бредоподобных фантазий Бирнбаума, случай весьма редкий и входящий в сферу его научных интересов. От проницательного взора Фудзии не укрылось любопытство, промелькнувшее в глазах Тикаки, и он решил ковать железо, пока горячо:

— Вас это тоже интересует? Вот и прекрасно. Он у нас в нулевой зоне всегда был одним из самых строптивых, его голыми руками не возьмёшь. Он, видите ли, совершенно чист и безгрешен, в убийстве, которое он совершил, целиком и полностью виновато общество, иначе говоря, тогдашнее правительство… После того как ему вынесли приговор, он ещё больше укрепился в этих своих мыслях, стал считать себя борцом за справедливость, революционером, в результате козней правительства приговорённым к смертной казни и посаженным в тюрьму, где его окружают сплошь агенты этого самого правительства, к которым он относит всё тюремное начальство, начиная с постового надзирателя. Самое неприятное, что такие настроения тут же вызывают сочувствие у этих безмозглых студентов… Вы, наверное, уже слышали о сегодняшних безобразиях — эти мерзавцы осадили тюрьму, стали требовать встречи с начальником, немедленного освобождения революционера Коно, призывали выступить с протестом против дискриминационных решений суда. Они, видите ли, члены «Общества спасения Симпэя Коно»! На самом деле это ультралевая группировка, революционная организация, организовавшая все эти недавние внутрипартийные разборки со зверскими убийствами. У них там за главного — Митио Карасава.

— А, это имя я слышал. Вернее, видел — оно то и дело мелькает в газетах. Кажется, его приговорили к смертной казни. Разве приговор ещё не приведён в исполнение?

— Нет, негодяй всё ещё жив. Три с половиной года тому назад Карасаве вынесли приговор, отказав в удовлетворении кассационной жалобы, после чего его временно поместили в нулевую зону, но он тут же развернул агитацию среди заключённых, причём весьма успешно. Коно тоже попал под его влияние и неожиданно превратился в революционера. Тогда Карасаву удалили из нулевой зоны и до недавнего времени держали отдельно в третьем корпусе. Но вроде бы ему каким-то образом всё-таки удалось наладить тайную связь со своей группировкой. Конечно, мне, как работнику службы безопасности, не подобает говорить «вроде бы»… Так или иначе, у меня есть основания подозревать, что этот Карасава связался с внешним миром и сегодняшние пикеты тоже его рук дело…

— Да? А каким образом можно связываться с внешним миром?

— Ну, есть разные способы… Они их без конца меняют, поэтому разоблачить их не так-то просто. То подают световые сигналы в камеру Карасавы из какого-нибудь здания, то кинут камень с запиской на спортплощадку… Это ещё довольно примитивные способы, тут их внести на чистую воду ничего не стоит. Но иногда они прибегают к весьма хитроумным уловкам, и у нас идёт постоянное соревнование — кто кого перехитрит. Тем не менее сведения о том, что они собираются провести пикет, поступили уже неделю назад, и мы с утра были в полной готовности: служба особой охраны собралась в полном составе, пришли даже те, кто был в увольнении. Конечно, никто не ожидал этого чудовищного снегопада, пожалуй, такого не было со дня февральского переворота 1936 года,^[19] да и тот — никакого сравнения с нынешним, но в основном всё шло по плану, и главарей удалось взять всех. Теперь наша основная задача — не дать Коно и Карасаве расшатать общественный порядок. У меня возникла идея, что их нужно объединить, обеспечив соответствующий надзор, а поскольку соседа Коно Тёсукэ Оту отправили в больницу, я тут же перевёл на его место Карасаву. Теперь я хочу в соседнюю с Карасавой камеру поселить Андо и поручить ему подслушивать разговоры этой двоицы. Видите, как складно получается — Кусумото, Коно, потом Карасава и Андо — именно в таком порядке. То есть по бокам хорошо вам известные Кусумото и Андо, а между ними, как в сэндвиче, зажаты наши революционеры.

— Теперь ясно! Вот почему вы спросили меня, какие у меня отношения с Кусумото, доверительные или нет?

— Именно. Теперь вы знаете все наши секреты. А вынюхивать я собираюсь только одно — что на уме у Коно и Карасавы. Особенно у Коно. Правда, Карасава тоже не без странностей, но Коно настоящий сумасшедший, думаю, он и с медицинской точки зрения должен представлять немалый интерес.

— Может и так, но я очень уж не люблю шпионить. К тому же политика меня совершенно не интересует: мне нет никакого дела ни до Коно, ни до группы Карасавы, что бы они там ни делали.

— Как вы можете так говорить? — Фудзии прикрыл глаза. Он сидел в позе лотоса, резко контрастирующей с деловым содержанием их разговора, и этот контраст производил какое-то жутковатое впечатление.

— А что, если политическая деятельность этой группировки имеет отношение к болезни Коно?

— А вы можете доказать, что существует связь между политикой и медициной? Дело в том, что Коно на днях осматривал доктор Танигути, и мы с ним обсуждали его состояние. Мне не хочется утомлять вас специальными терминами, но у него имеются все симптомы, описанные немецким врачом Бирнбаумом. Что-то вроде мании преследования.

— Да? — Фудзии стал быстро листать блокнот, который держал в руке. — Вы сегодня что-то такое говорили… Как же это… А, вот, нашёл. Что у Тёсукэ Оты ганзеровский синдром… Это не одно и то же?

— Ну, во всяком случае, это отклонения одного порядка: и то и другое — реакция человека на условия продолжительной изоляции. Но симптомы совершенно разные. — И Тикаки стал объяснять, чем именно они различаются, точно так же как недавно объяснял доктору Танигути.

— Да, ничего не скажешь, вы настоящий профессионал. Всё знаете. Я долго работаю в тюрьме и имею дело с самыми разными типами, один страннее другого, не перечесть, сколько их было, но мне, видно, не хватает фундаментальных знаний, во всяком случае, очень многое я упускал из виду. Ганзер, правда, мне ещё ни у кого не попадался, но вот этого, как его там, Баума, что ли, ну того, что у Коно, мне уже приходилось встречать. Да, был тут один, профессиональный вор, который при случае не гнушался и грабежами. Так вот, он вообразил, что все, начиная с постового надзирателя и кончая начальником тюрьмы, его преследуют, и постоянно строчил жалобы. Когда он пытался возбудить уголовное дело, его ещё можно было притормозить на уровне прокурора, но, если он подавал иск в местный суд, требуя компенсации в связи с нарушением его гражданских прав, или обращался в Комиссию по защите прав человека Всеяпонской коллегии адвокатов, тогда противодействовать ему было невозможно. К тому же он изучил все законы от и до и умел наносить внезапные и неожиданные удары. Он и на меня подавал в суд, и я изрядно от него натерпелся. Но в результате мне удалось выиграть — содержание его жалоб было настолько абсурдным, что я без труда доказал необоснованность его обвинений.

— Чего-то подобного можно ожидать и от Коно. У него все признаки сутяжной психопатии, то есть кверулянтства.

— Точно. — Фудзии весь подобравшись, подался вперёд. — Если я правильно понял, Коно с медицинской точки зрения является довольно ценным материалом. А вы не допускаете, что его мания преследования и страсть к сутяжничеству подпитываются политическими идеями группировки Карасавы? Вот вам и связь между политикой и медициной. Так что не спешите открещиваться от политики. К тому же страдающей стороной оказываемся мы, работники тюрьмы, и вы, доктор, в том числе. Психопатия — это болезнь, а всякая болезнь мучительна для окружающих, если же она связана с предъявлением политических обвинений, то врач, который лечит такого больного, просто вынужден иметь дело с политикой. Или вы другого мнения? Ведь профессиональный долг врача — исцелять болезни, верно?

— Это, конечно так, но… — промямлил Тикаки. — Тут главный вопрос в том, что такое исцелять.

— Вот как? — Фудзии поднял и снова опустил свои широкие плечи. Под его мундиром перекатывались могучие мышцы, казалось, слышно, как они ударяются друг о друга. — Мне хотелось бы побольше об этом узнать.

— Видите ли… — начал Тикаки, и перед его мысленным взором всплыло лицо главного врача. Сегодня он целый день спорил с ним из-за Тайёку

Боку. Причём Тикаки стоял на позиции психиатра, а главврач отстаивал точку зрения работников тюрьмы. Но что самое неприятное — точка зрения главврача была проста и понятна, а точка зрения Тикаки расплывчата и противоречива. Тикаки напирал на то, что хочет вылечить Боку от психического расстройства и что это в интересах самого Боку, а главврач подхватывал его аргументы и тут же обращал их против него — мол, самое лучшее, что они могут сделать для Боку, — это, уважая его волю, перевести в городскую больницу. То есть если проанализировать ситуацию с точки зрения Боку, то напрашивается вывод, что лечить его здесь, в тюрьме, негуманно, поскольку до психического расстройства его довело именно желание выбраться на свободу. Кстати, если следовать той же логике в отношении Коно — то есть задаться целью избавить его от психического расстройства, то получается, что быстрее всего этого можно достичь, оказывая содействие Фудзии, заботящемуся прежде всего о защите общественного порядка, основанного на полицейском надзоре и насилии. Если бы Коно не был приговорённым к смертной казни, Фудзии живёхонько отправил бы его в городскую больницу. А поскольку это невозможно, самое безопасное — поручить заботу о нём, раз уж он страдает психопатией, врачу. Тайный умысел зонного начальника очевиден. И главврача, и Фудзии объединяет одно — оба верны своему профессиональному долгу, оба стараются манипулировать врачами, исходя из соображений собственной выгоды. И Тикаки, который пытается наперекор всему последовательно выполнять свой врачебный долг, придётся пойти на уступки и подлаживаться к ним. Он всегда верил в то, что врачу достаточно лечить болезни, а теперь это положение потеряло свою определённость, стало смутным и расплывчатым, он перестал понимать самое главное — что значит «лечить». Тикаки сильно ударил рукой по столу, словно пытаясь сбросить вниз упорно возникающее перед ним лицо главврача, похожее на резиновую маску.

— В случае с Коно трудно понять, что значит «лечить».

— Прежде всего, я хочу вам напомнить о том, что вы сами поставили ему диагноз — психическое расстройство. Что у него сутяжная психопатия, этот, как там его — Бирнбаум. То есть он психически болен.

— Тут вы правы.

— А раз у него психическое расстройство, его надо лечить, так я считаю.

— В том и загвоздка, — раздражённо сказал Тикаки. Он уже знал, как трудно убедить человека, столько лет прослужившего в тюрьме, прекрасно знающего её, так сказать, изнутри и имеющего немалый опыт в контроле над заключёнными.

Прошлой весной Тикаки в качестве помощника профессора Абукавы с кафедры криминологии университета Т. провёл около недели в одной из тюрем особого режима неподалёку от Токио. Поселившись в местном клубе, он каждый день осматривал приговорённых к пожизненному заключению. Он и прежде имел дело с заключёнными, ему приходилось бывать в токийских изоляторах общего и строгого режима, где содержались лица, ранее не отбывавшие наказания, женщины и рецидивисты, но здесь царила совсем другая атмосфера. На первый взгляд вроде бы чего особенного — величественное, вполне отвечающее своему назначению административное здание из красного кирпича, металлические решётки, высокие бетонные стены, группы заключённых в синих робах, перемещающиеся в сопровождении конвоя, до блеска вычищенные коридоры, двери. Но сам воздух какой-то другой. Похожее ощущение возникает иногда в старом храме: забредя в глухой уголок сада, оказываешься наедине с безмолвием, и перед тобой вдруг открывается толща времени, непоколебимый, неподвластный векам особый уклад. На спортивной площадке заключённые играли в бейсбол. У Тикаки возникло ощущение, что он смотрит немой фильм. Игроки двигались совершенно беззвучно — удар, бросок, пробежка — всё молча. Ни единого звука не издавали и заключённые-болельщики. И вовсе не потому, что им приказали молчать и соблюдать спокойствие, — тут же рядом хлопали в ладоши, орали и хохотали надзиратели. Приём и осмотр заключённых проходил в зале для общих собраний. Надзиратель по очереди вызывал заключённых, и Тикаки беседовал с каждым наедине; за день удавалось принять всего нескольких человек, но беседы с ними производили такое тягостное впечатление, что он с трудом дотягивал до конца приёма. И не потому, что сочувствовал этим людям, которым предстояло всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме. Они не отказывались подвергаться осмотру и не оказывали сопротивления, с чем он часто сталкивался в тюрьмах строгого режима, они не испытывали в его присутствии стыда и не чувствовали себя униженными, как это бывает с теми, кто впервые приговорён к лишению свободы. Его угнетало другое — их необыкновенная пассивность, делавшая их похожими на хорошо вышколенных животных, они были слишком покорны, слишком послушны. Отличить одного от другого было почти невозможно. Все говорили тихими, тусклыми голосами, словно бы совсем разучились смеяться, более того, создавалось впечатление, что они вообще утратили способность испытывать радость, гнев, печаль, удовольствие, настолько бесстрастны были их лица, и не потому, что их ничто не интересовало, как это случается с некоторыми психическими больными, у которых нарушены функции мозга, — нет, к мелочам своего тюремного быта они, наоборот, проявляли болезненно преувеличенный интерес. Один заключённый рассказал Тикаки о том, какую сумму ему Удалось скопить за тридцать с лишним лет, откладывая получаемые за работу деньги, — с точки зрения обычного человека сумма была смехотворная, и тем не менее он говорил о ней с большим энтузиазмом; другой точно помнил, сколько пар обуви он сделал, и выразил желание до конца жизни довести эту цифру до десяти тысяч; многие помнили точное число проведённых в тюрьме дней, при том что это число было уже четырёхзначным. Что доступно человеку, дни которого неотличимы друг от друга как карточки, на которых напечатана одна и та же картинка? Только одно — следить за количественными изменениями, а поскольку фиксировать постоянно возрастающие цифры не составляет никакого труда, осуждённые на пожизненное заключение невольно начинают это делать а раз начав, уже не могут остановиться. Теперь при встрече с человеком имеющим страсть всё подсчитывать, у Тикаки каждый раз возникает подозрение, что жизнь его однообразна и скучна. Страсть к собирательству тоже наверняка связана с ощущением внутренней неудовлетворённости — взять того же Сонэхару с его духами или Таки с его газетами. Общество стремится использовать это обстоятельство в свою пользу и изобретает разные способы, чтобы заставить людей забыть об удручающем однообразии жизни, — сюда относится и постоянное расширение рынка потребительских товаров, и награды, раздаваемые людям за выслугу лет, и культивирование уважительного отношения к коллекционерам, собирающим произведения искусства. Тикаки поделился своим открытием с профессором Абукавой, и тот объяснил ему, что приговорённые к пожизненному заключению за долгие годы полностью адаптируются к тюремным условиям, есть даже такое понятие «призонизация». Жизнь в тюрьме, в полной изоляции от общества, заполненная однообразным принудительным трудом и подчинённая суровому распорядку, постепенно приводит к тому, что круг интересов максимально сужается, чувства притупляются, и человек перерождается в некое особое существо, именуемое «заключённый». Это существо не является самостоятельным, оно находится на положении малолетнего члена большой семьи, то есть живёт на всём готовом, все его действия контролируются, все жизненные проявления, начиная с денежных трат, общения и кончая мытьём и отправлением естественных надобностей, находятся под контролем тюремного начальства. Заключённые подчиняются воле надзирателей, их внимание сосредоточено на самых ничтожных бытовых мелочах, и нет ничего удивительного в том, что в конце концов они делаются похожими на малых детей. И что же получается? Если допустить, что адаптация к условиям изоляции, иначе говоря, достижение такого состояния, которое в тюрьме считается нормой, подразумевает эту самую «призонизацию», то что значит «лечить» психические расстройства в условиях тюрьмы? В случае с Коно, имеющим явные отклонения от нормы, это значит — помочь ему адаптироваться к условиям изоляции, но не спровоцирует ли такое лечение появление новых патологий?

Тикаки повернулся к Фудзии и решительно сказал:

— Лечение психических расстройств возможно лишь до определённого предела, к тому же это процесс весьма сложный и противоречивый. Особенно если речь идёт о такой специфической, изначально патологической среде. Здесь вообще трудно найти нормального человека.

— Да? — Фудзии снова подвигал плечами. — Вы имеете в виду подсудимых и осуждённых?

— Нет. — Тикаки встал, чтобы оказаться подальше от надзирателя. Ему показалось, что от того стало слишком сильно пахнуть потом. И работников тюрьмы тоже. В сущности, сама профессия тюремщика неизбежно связана с возникновением у человека определённой патологии. Даже я, занимая юридическую должность, являюсь тюремщиком, а значит — не могу считаться нормальным человеком.

— Ненормальный психиатр? Тяжёлый случай! — засмеялся Фудзии.

Тикаки, даже не улыбнувшись, продолжил:

— Именно так. Если называть вещи своими именами, то тюрьма сама по себе — отклонение от нормы. И люди, которые, находясь в такой ненормальной обстановке, считают себя нормальными, на самом деле, сами того не замечая, уже захвачены процессом «призонизации».

— Да уж, эта призонизация… — Фудзии подавил смешок и торжественно задумался, потом, как видно, отказавшись от мысли сказать по этому поводу что-нибудь определённое, поднялся. — Спасибо, что просветили. И всё-таки прошу вас, подумайте о Коно. Может, его патология и является нормой, но для ваших научных изысканий он объект чрезвычайно ценный, уж этого вы не станете отрицать. Так что надеюсь на вашу помощь…

— Хорошо, я ведь уже говорил вам: во всём, что касается медицины, вы всегда можете на меня рассчитывать. — Тут Тикаки вдруг пришло в голову, что, в сущности, за словом «медицина» совершенно ничего не стоит, оно бессмысленно. Нет более бесполезной науки, чем медицина. А уж тем более психиатрия.

— Фудзии-сан, — остановил Тикаки выходящего из комнаты надзирателя и заискивающее улыбнулся: — Вы не могли бы мне как-нибудь при случае побольше рассказать о дзэн? Меня очень заинтересовало всё, что вы говорили.

— Ну разумеется. Знаете, в моей жизни тоже много всякого бывало, потому-то и начал заниматься медитацией… То, что вы говорите, очень понятно. Когда долго служишь в таком месте, с тобой происходит что-то странное, не знаю, может, и в самом деле какая-то «призонизация»…

— Да, и вот ещё что… — начал было Тикаки, но тут же осёкся. Он хотел попросить у Фудзии список подсудимых из мафиозных группировок, который велел ему достать профессор Абукава, но передумал. С такой просьбой уместнее обратиться завтра к кому-нибудь повыше, например к начальнику канцелярии.

Покончив с лапшой, Тикаки приступил к расшифровке энцефалограмм. Но сосредоточиться не удавалось. Половина первого. Тишина такая, будто вся тюрьма погрузилась в сон. Он зевнул подряд четыре раза. Такое ощущение, что по жилам течёт не кровь, а какая-то мутная жидкость, разносящая по всему телу сонливость и усталость. Под бинтом заныл палец. Как странно, что Фудзии, от проницательного взгляда которого никогда ничто не укрывалось, проявил полнейшее равнодушие к его ране и даже не счёл нужным выразить элементарное сочувствие. Точно так же он вёл себя и раньше, когда Тикаки встретил его, возвращаясь из карцера Сунады. Скорее всего, он просто ничего не заметил: всё его внимание было сосредоточено на том, чтобы получить как можно более полную информацию о Сунаде.

Тикаки долго ворочался на скрипучей железной койке в крохотной дежурке размером с одиночную камеру. Ему никак не удавалось расслабиться и заснуть. Серебристый свет, бесцеремонно проникая сквозь шторы, скользил по стенам, подчёркивая их крепость, которая ощущалась всей кожей, давила на грудь. Он не любил холодное свечение ртутных ламп. В нём было что-то тревожное, казалось, будто воздух отравлен ртутными парами.

Тикаки плохо переносил ночные дежурства. Он не мог спать в чужом месте, хотя дома засыпал мгновенно. В университетской больнице или в больнице, где он работал на полставки, он обычно принимал снотворное и засыпал, но там он всегда точно знал, в каком состоянии его больные, к тому же вместе с ним дежурили опытные медсёстры… В тюрьме же он не мог себе этого позволить. Его в любой момент могли вызвать к больному. Сегодня ему особенно сильно хотелось спать, поэтому он поспешно нырнул в постель, но в начале второго его вызвали в третий корпус, где у заключённого была кишечная колика, после чего сон как рукой сняло.

В третьем часу закончились ночные передачи по телевидению, и в надзирательской тоже наступила тишина. Тикаки зажёг лампочку у изголовья, протянул руку к магнитоле и запустил предварительно поставленную кассету с симфонией Малера. Он любил засыпать под эту музыку. Печальные звуки колокольчиков и флейты обволакивали тело, оно словно растворялось в музыке, и напряжение постепенно спадало. Закрыв глаза, Тикаки отдался течению звуков, и на него снова навалилась сонливость. Значит, изобретённый им способ, то есть использование музыкотерапии для борьбы с бессонницей, оправдывает себя. Но тут, к его досаде, зазвонил телефон. Старший надзиратель Ито сообщил, что в женской зоне совершено самоубийство. Пока Тикаки вскакивал с койки и набрасывал на себя белый халат, примчался Ито с докторским саквояжем.

— Какова ситуация? — Тикаки выскочил в коридор и, пытаясь застегнуть пуговицы на халате, обнаружил, что надел его наизнанку.

— Трудно сказать, они там все в шоке. Так или иначе, я распорядился, чтобы ей делали искусственное дыхание. Похоже, она прицепила разрезанную на полосы простыню к водопроводному крану и пыталась повеситься.

— Молодая?

— Это Нацуё Симура. Говорят, вы осматривали её днём.

— Ах, так это она? — Перед Тикаки возникло лицо женщины, которая пыталась покончить с собой вместе с тремя детьми, но потерпела неудачу.

Они ускорили шаг. Красное лицо Ито, голова которого по-прежнему была перевязана бинтом, ещё больше побагровело, он задыхался. Тикаки вь1Хватил из его рук увесистый саквояж и побежал вперёд. У входа в подземный переход их уже поджидала начальница ночной смены. Выражение её лица говорило о том, что ситуация была серьёзной. «Ну что?» — «Да ничего хорошего». — «Давайте всё же посмотрим…» Громко топая — им было не до того, чтобы заботиться о тишине, — они бежали мимо общих камер, обитатели которых, наверное, проснулись и напряжённо прислушивались, и скоро достигли находящейся в самом конце коридора одиночной камеры. Молодая надзирательница, сидя верхом на женщине, вполне профессионально делала искусственное дыхание. Лицо женщины уже приобрело синюшный оттенок, на шее проступила чёткая полоса от врезавшегося в кожу жгута. Запястья ледяные, пульс… Отсутствует. «Ну что там, доктор?» — спросила начальница. «Погодите…» — остановил её Тикаки и велел Ито подготовить роторасширитель, языкодержатель и интубационную трубку. В таких случаях парализованный язык очень часто затыкает своей массой вход в дыхательное горло. При помощи Ито Тикаки ввёл трубку. Из горла тут же со свистом вырвался воздух, словно лопнул воздушный шарик. «Выходит, всё, что я делала до сих пор, было бессмысленно», — расстроилась надзирательница. Это была та самая надзирательница, с которой Тикаки спорил днём, — худая, с тонкими губами. «Вовсе нет. Продолжай», — подбодрил её Тикаки, а сам начал делать массаж сердца, сильно сдавливая грудную клетку женщины. Некоторое время они вдвоём делали каждый свою работу, потом оставили тело в покое, чтобы посмотреть на результат, — женщина по-прежнему лежала неподвижно, не подавая признаков жизни. Да ничего другого и нельзя было ожидать. С самого начала было ясно, что она мертва. На всякий случай Тикаки кончиком иголки нашарил вену, ввёл туда иглу — крови внутрь шприца не было. «Всё бесполезно, — расстроился он. — Мы опоздали». Сколько раз он слышал от старших коллег: смерть пациента не должна выводить врача из равновесия, надо вести себя уверенно, давая понять окружающим — врач сделал всё, что мог, летальный исход был неизбежен, но так и не научился скрывать своих истинных чувств. В тех случаях, когда смерти удавалось, глумясь над тщетными усилиями человека, угнездиться в человеческом теле, он всегда ощущал себя раздавленным её непостижимым могуществом, позволявшим ей снова и снова одерживать верх над медициной, его охватывал трепет, будто, вдруг вырванный из обычной жизни, он оказывался лицом к лицу с абсолютом.

— Ну и что теперь? — спросил он. — Мы, наверное, должны доложить в полицию о том, что имел место случай насильственной смерти?

— Да. — Начальница ночной смены приказала надзирательнице привести в порядок одежду Нацуё и, не дотрагиваясь до остальных вещей, заперла дверь камеры. Они прошли в контору и женщины энергично взялись за дело — позвонили на квартиру начальнице зоны и в полицию. Действовали они чётко и слаженно. Видно было, что им не привыкать. Когда со всеми положенными формальностями было покончено: все четверо, как ни в чём не бывало, уселись в кружок у калорифера.

— Плохо дело, — прогнусавила начальница смены. Мундир едва не лопался по швам на её могучих телесах, на обвисших щеках блестели капли не то пота, не то слёз — сразу и не поймёшь.

— Ничего не поделаешь, — неопределённо заметил Тикаки. А что он мог сказать? Самоубийство заключённого считается внутритюремным делом, и кто-то должен за него отвечать, а когда совершенно непонятно, кто именно… — Во всяком случае, мы сделали всё, что в наших силах.

— Спохватились-то мы достаточно быстро. В 2 часа 21 минуту постовая (и начальница мотнула головой в сторону молодой надзирательницы) обнаружила, что она повесилась. А за шесть минут до этого, во время очередного обхода, ничего необычного замечено не было.

— Бывает, что и через шесть минут уже нельзя помочь. Но почему вы не перевели её в общую камеру? Я ведь говорил начальнице зоны, что её опасно оставлять одну. — Сказав это, Тикаки невольно поморщился от отвращения к самому себе — получалось, что он пытается свалить вину на других.

— Дело в том, что Симура с вечера не переставая плакала, и зонная приказала оставить её в одиночке, чтобы не мешала спать другим, — сказала начальница смены, сделав ударение на слове «зонная».

— Это естественно, — кивнул Тикаки, всем видом выражая сочувствие.

— Зато, — Начальница передёрнула плечами, словно сама стыдясь своих слов, — мы ужесточили надзор и отобрали у неё всякие там шнурки, пояса, всё, что представляло хоть какую-то опасность. Нами были приняты все меры предосторожности, мы всё время были начеку… В её камере нет никаких выступов… Нам и в голову не приходило, что можно повеситься сидя, привязав к водопроводному крану лоскут от простыни.

— Ничего не поделаешь, — И желая как-то утешить их, Тикаки добавил: — Она ведь с самого начала хотела умереть. Когда она убила своих детей, а потом бросилась в реку, она и думать не думала, что останется в живых и её станут обвинять в убийстве. И сейчас ей просто удалось осуществить наконец своё желание. Когда человек решает умереть, он может умереть где угодно. Да, отмучилась несчастная!

— Бедняга. — Начальница прикрыла рукой глаза. Похоже, что она и в самом деле плакала. — Она была хорошей подсудимой. Тихая такая, работящая, в камере всегда образцовый порядок. Никакой грубости, никакого хамства, что в здешних условиях редкость. Да, просто язык не поворачивается называть такую женщину преступницей, хотя, конечно, против закона не пойдёшь…

— А её семья? Она ведь ещё молодая, наверняка у неё есть родители где-нибудь в провинции?

— Никого у неё нет. Она из Акиты, а выросла в приюте… Сирота.

— Но у неё ведь был муж, хотя и незаконный?

— Ах, доктор, это совершенно бессердечный человек. Он даже не нанял ей адвоката, очень уж разозлился, ведь в результате всего случившегося законная жена узнала о том, что у него есть содержанка. А между тем у него литейный завод в Кавагути и он весьма состоятельный человек. Он и на суд не соизволил явиться, и на свидания к ней не приходил.

— Да, она и мне рассказывала, что как-то пришла к нему зимой с дочкой, ещё холодно было очень, а он к ней даже не вышел. Собственно, это и послужило поводом. А потом он заставил её подписать документ о разводе.

— Да никакой это не документ о разводе! Он ведь не был её законным мужем. Очевидно, он дал ей подписать какие-то бумаги, ну, что она не станет предъявлять никаких претензий ни к нему самому, ни к его законной жене, ни к их детям.

— Ужасный человек! Всё равно как если бы он её убил. У неё просто не было другого выхода.

— Может, и не гоже так говорить, но, по-моему, умереть для неё было счастьем.

— Наверное, вы правы… — Тут Тикаки заметил, что молодая надзирательница сверлит глазами начальницу, явно желая что-то сказать. Она закусила тонкую верхнюю губу, совсем как это делают дети, когда чем-то недовольны. Неухоженное, землистого цвета лицо блестело от пота, на лоб и на уши свисали жидкие пряди, выбившиеся из причёски, когда она делала искусственное дыхание. Не выдержав её пристального взгляда, начальница наконец подняла глаза и тут же отвела их.

— Ну что ещё, почему ты на меня так смотришь?

— Знаете, — скороговоркой выпалила надзирательница, — я не люблю, когда искажают факты.

— Ну и ну! О чём ты? — Начальница сняла руки с калорифера и с озадаченным видом потёрла свои толстые ляжки.

— Я имею в виду причину смерти Нацуё Симура.

— Ты что, не считаешь это самоубийством?

— Считаю, конечно, но… — Надзирательница снова закусила верхнюю губу и повернулась лицом к начальнице. — Она не должна была кончать с собой, и ответственность за то, что произошло, несёт тот, кто позволил ей это сделать.

— Что ты несёшь? Опять за своё? — Начальница переглянулась с Тикаки. — Вы, доктор, не удивляйтесь, она у нас с причудами, любит огорошить каким-нибудь неожиданным заявлением.

Тикаки дважды утвердительно кивнул, словно говоря: «Да, я знаю» Ему живо вспомнился их давешний спор. Тогда надзирательница обвинила Нацуё в трусости: дескать, сначала, испугавшись ответственности за убийство троих детей, она выбрала смерть как самый лёгкий выход из создавшегося положения, а когда умереть ей не удалось предпочла укрыться в цитадели для привилегированных, которая зовётся — безумие.

— Симура ещё с вечера рыдала и кричала: «Не хочу жить, не хочу жить». Следовало принять особые меры безопасности. А одиночка в конце коридора самое трудное для надзора место во всей женской зоне. И я не уверена, стоило ли её изолировать только потому, что кого-то там раздражают её рыдания.

— Но мы же удвоили число обходов, она всё время была под наблюдением, разве не так? — возразила начальница.

— Да, но в результате ей всё-таки удалось покончить с собой. А значит, контроль оставлял желать лучшего. — Надзирательница беззастенчиво смерила начальницу злобным взглядом, словно затыкая ей рот. — Надо было ещё чаще проводить обходы. Получается, что недоглядели.

— Нет-нет, — вмешался Тикаки. — Это фатальная неизбежность.

— Ты что же, хочешь сказать, — сказала начальница, — что в её смерти виноваты мы, вернее, я?

— Если искать виноватых, — сказала надзирательница съёжившись, будто придавленная телесами начальницы, — то виновата прежде всего я. Ведь сегодня моё дежурство. Я не о том. Я об этой женщине. Мне досадно, что она умерла. Да. Но когда я говорю об ответственности, я имею в виду прежде всего её. Безответственно было убивать троих детей, а потом умирать самой только ради того, чтобы ни за что не отвечать. Это непростительно. Совершенно непростительно.

— Говори потише. — Начальница тяжело, сотрясаясь всем телом, поднялась и положила руку на плечо молодой женщины. — А то в камерах услышат. Ты просто устала. Это искусственное дыхание отняло у тебя слишком много сил. Скоро тебя сменят, и ты сможешь отдохнуть.

— Ничего я не устала. Мне просто обидно.

— Я понимаю. Вот потому-то…

— Послушай-ка, — сказал Тикаки, — она всего лишь слабая женщина. А слабые женщины не способны проявлять твёрдость и силу духа. Её самоубийство — фатальная неизбежность. Для неё такой конец был совершенно закономерным.

— Доктор, как вы можете так говорить, вы ведь врач!

— Прекрати! — вмешалась начальница.

— Да, врач. — Тикаки улыбнулся, пытаясь скрыть подступающую зевоту. — Я врач, но в первую очередь я психиатр. Это моя работа — копаться в человеческих душах и понимать все человеческие слабости.

— Ну и что, вы хотите сказать — слабому человеку всё дозволено? убивать в том числе?

— Ну не так конечно, но… — Тикаки замялся, не зная, что сказать.

— Если снисходительно относиться к человеческим слабостям, то и к преступлениям, которые совершают слабые люди, надо тоже относиться снисходительно. Мол, подумаешь, не всем же быть сильными духом. Но ведь в некоторых случаях именно слабость и ведёт к преступлению. И к таким слабостям я не могу относиться снисходительно. А здесь именно этот случай.

— Да, — Тикаки покорно склонил голову. — Признаться, на этот счёт у меня ещё не сложилось определённого мнения.

— Слабые люди скатываются либо к безумию, либо к преступлению. Но нельзя ведь только на этом основании одобрять безумие и преступление, правда?

Тикаки ничего не ответил. На этот раз зевота одержала над ним верх, рот мучительно растянулся, на глазах выступили слёзы. У него не было никакого настроения продолжать дискуссию, но слова молодой надзирательницы задели его за живое: всё, о чём она говорила, давно уже являлось основным предметом его размышлений, и он счёл, что не вправе отмахнуться от неё. Он постарался собраться и начать шевелить мозгами, затуманенными усталостью и сонливостью.

— Мне кажется, слова «безумие» и «преступление» так же многозначны, как слово «человек». Бессмысленно пытаться дать определение человеку — мол, это существо, которое должно действовать так-то и так-то, и точно так же нельзя чётко определить безумие и преступление. Можно даже сказать, что в этом мире нет ни безумия, ни преступлений. Ьсть только люди, существование которых частично окрашено безумием и преступлением. В каком-то смысле все люди по-своему безумны и способны на преступные действия, и вы и я в том числе. Разве не так? В мире нет людей абсолютно нормальных и абсолютно безгрешных. Всё ведь сводится к тому, каким человек видит сам себя или же каким его считают окружающие. Вот ты только что с таким жаром и с такой уверенностью говорила, что нельзя одобрять безумие и преступление, а, по-моему, это всего лишь общие слова, за ними ничего не стоит.

Надзирательница закусывала поочерёдно то верхнюю, то нижнюю губу. К землистому лицу прилипли влажные от пота пряди, вид у неё был весьма непривлекательный, только маленькие глазки ярко сверкали.

— Но тогда, — по-прежнему возбуждённо сказала она, — разве вам не кажется странным и выдвинутое вами понятие — «слабый человек»? В сущности, что это такое? Разумеется, у всех людей — свои слабости, но, по-моему, нельзя говорить, что «слабый человек» уже в силу своей «слабости» склонен к самоубийству, что для него это фатальная неизбежность. Тогда бы все кончали с собой.

— Ты совершенно права! — решительно, так, что самому стало немного неловко, сказал Тикаки. — Любой человек может покончить с собой. Или, по-твоему, есть люди, которым никогда не хотелось умереть? Вот ты, к примеру?

— Я не хочу отвечать на вопросы личного характера. В настоящее время мы говорим о Нацуё Симура.

— Но, говоря о фатальности или неизбежности, я вовсе не имел в виду, что одобряю действия Симура, япросто хотел сказать, что она всего лишь слабая женщина и это многое объясняет.

— Но получается, что вы её оправдываете, разве не так?

— Нет, не оправдываю. Стараюсь понять. Можешь назвать это сочувствием. Я просто пытаюсь войти в её положение. Именно это и является отправным пунктом для любого психиатра.

— И всё же, и всё же… — пробормотала она, потом заговорила ещё быстрее, словно столкнув с места тачку, под колесо которой попал камешек: — если сочувствовать пациенту, его невозможно вылечить. Получается, если человек хочет покончить с собой, то не надо его останавливать, а если ему угодно сойти с ума, пусть себе сходит, зачем ему мешать?

Он с кем-то уже обсуждал это совсем недавно. Не иначе как с этой же молодой надзирательницей. Или с начальником зоны Фудзии? Ах да, с главврачом. Речь шла о том, что если девочка собирается броситься с крыши высотного здания, долг врача спасти её. С Фудзии они тоже затрагивали этот вопрос, обсуждая отклонения в психике Симпэя Коно. Он ещё сказал, что лечить — значит возвращать человека из ненормального состояния в нормальное, вот только не совсем ясно, что следует считать нормальным состоянием. Да, что-то вроде.

— Знаешь, бывают больные, — сказал Тикаки, ощущая присутствие рядом главврача и Фудзии, — которых не хочется лечить. Возможно, подобное ощущение возникает у католического священника, когда он вдруг осознаёт, что стоящий перед ним человек станет лишь ещё несчастнее, если уверует в Бога. Такое бывает с людьми самых разных профессий. Иногда полицейскому хочется отпустить преступника, а адвокату перестать защищать своего подзащитного.

— Но как быть в таких с случаях с чувством долга?

— Да, любая профессия подразумевает наличие у человека чувства долга. Вот только, к сожалению, оно иногда подменяется жестокостью, разъедающей душу, лишающей её сердечной теплоты и человечности.

— Поздно уже, да и доктор наверняка устал, — сказала начальница воспользовавшись тем, что в коридоре послышались шаги. Вошла сменная надзирательница. Одновременно с казённой квартиры прибежала начальница женской зоны. Пока вновь прибывшая надзирательница принимала доклад прежней и заступала на пост, пока они обсуждали происшедшее, Тикаки попытался набросать в своём блокноте основные пункты записи, которую ему предстояло сделать в журнале регистрации смертей. С чтения этой записи полицейские начинали осмотр места происшествия, поэтому требовалось детально, в порядке строгой очерёдности зафиксировать события, приведшие к летальному исходу. И тут, совершенно неожиданно для самого себя, он осознал, что в какой-то мере способствовал уходу Нацуё Симура из жизни. Когда он осматривал её вечером, у него возникло опасение, что она может покончить с собой, и тем не менее он ограничился рекомендацией перевести её из одиночной камеры в общую, сам же не принял никаких экстренных мер, не оказал ей никакой психиатрической помощи. Он искренне считал, что смерть будет для неё избавлением. Да, именно он, доктор Тикаки, нарушив свой профессиональный долг, убил эту женщину. Ему показалось, что молодая надзирательница, по стойке «смирно» стоящая рядом с обеими своими начальницами, иронически улыбается и в глазах её таится осуждение. Её лицо плавало в угрюмом ночном полумраке конторы. Уже совсем поздно, мозг требует передышки, он разбух и с трудом вмещается в черепную коробку, которая безжалостно давит на хрупкие шейные позвонки, грозя сломать их… Но тут к нему подошла начальница зоны.

— Спасибо, доктор, простите, что причинили вам столько хлопот.

— Ничего.

— Завтра утром или, правильнее говоря, уже сегодня мне хотелось бы обсудить с вами кое-какие детали.

— Хорошо.

— Всё это крайне неприятно, — вздохнула начальница зоны. — Не понимаю, как такое могло случиться, я давно уже служу здесь, но ни разу даже не слышала ни о чём подобном, просто беспрецедентный случай. Ужасно! Я её жалела, заботилась о ней, как могла, и такая чёрная неблагодарность! Доктор, вы же осматривали её днём, ведь невозможно было предположить, что она покончит с собой, правда?

Под столь явным напором нельзя было не согласиться.

— Да, пожалуй, — сказал Тикаки и посмотрел на начальницу, словно впервые увидев её. В отличие от начальницы ночной смены она была весьма привлекательна со своей короткой, почти мужской стрижкой, которой, очевидно, пыталась замаскировать неуместную в тюрьме женственность.

— Вчера в суде она вела себя как-то странно, потому-то я и получила приказ показать её врачу. Когда вы, доктор, её осматривали, вы ведь не заметили ничего такого? Ничего, что указывало на её намерение покончить с собой?

— Да, пожалуй, в тот момент сложно было дать прогноз на будущее… — согласился Тикаки. Ему было не до дискуссий. Больше всего он хотел как можно быстрее вернуться и лечь.

— Ну, тогда и беспокоиться нечего. — Начальница кокетливо улыбнулась уголком рта. Игриво поводя плечами, она пошла вперёд и довела Тикаки до выхода из зоны. Спиной он ощущал жалящий взгляд молодой надзирательницы. Когда они вышли в подземный переход, Ито прошептал;

— Эта начальница деловая дамочка. Тут в женской зоне всё на ней держится.

— Она вроде совсем ещё молодая?

— Какая там молодая! Старуха! Она всего на три года моложе меня но мужчинами вертит, как хочет. Кажется, уже троих мужей сменила.

— Я так понял, что в её практике это первый случай самоубийства?

— Что правда, то правда. За то время, пока она здесь работает, первый. А что там было раньше, не знаю, до нас она работала в женских тюрьмах Тотиги и Вакаямы. Боюсь, этот случай повредит её карьере. Но, похоже, покойница меньше всего думала об окружающих… По-моему, если уж ты решила убить себя и детей, то и доводи дело до конца, никому не доставляя хлопот.

Из темноты, словно массивный, продолговатой формы монумент, выплыла бетонная стена, освещённая бледным светом ртутных ламп. Над похожими на надгробия заснеженными деревьями висела тишина. За стеной сверкали неоновые огни небоскрёбов, где-то вдалеке шумела скоростная магистраль. Ночное небо над торговым кварталом было белёсым, как перед рассветом; даже в столь поздний час там кипела жизнь, и никому не было дела до того, что происходит здесь, по эту сторону стены. Что им смерть какой-то заключённой? Что им заботы Тикаки, его усталость, необоримое желание спать? Всё это не имело к той жизни никакого отношения. «Мы здесь словно в другом мире», — подумал Тикаки и решительно зевнул.

В надзирательской начальник службы безопасности проводил инструктаж бойцов особой охраны. По коридору беспрерывно сновали люди в форме, открывались и закрывались двери. У всех был комически озабоченный и немного испуганный вид, будто с минуты на минуту должно произойти что-то чрезвычайно важное. Вход в корпус охраняли два надзирателя. За порогом начиналась настоящая тюрьма — тюрьма в тюрьме. Здесь царила постоянная тьма, даже в ясный день поглощавшая солнечный свет. По-прежнему орало радио, беззаботный голос диктора назойливо лез в уши. Сигнал к подъёму дали больше часа назад, он безнадёжно проспал. Только в девять, после того как прозвучал сигнал точного времени, Тикаки наконец выполз из постели. Проснуться до конца так и не удалось. Утреннее небо сияло яркой синевой, и во вчерашний снегопад верилось с трудом. Снег на крышах почти растаял. Только кое-где сохранились небольшие пятна, поблёскивающие в солнечных лучах.

Весна! Сырой тепловатый воздух проникал в поры, насквозь пронизывал тело. Вдруг им овладело сильное желание. Встретиться с Тидзуру Натори можно было только после долгих блужданий по лабиринту врмени. В воздухе, отражая свет, плавало белое женское тело. Перед глазами вдруг возникла недавно виденная картина — девушка-надзирательница верхом на молодой заключённой, теперь она показалась ему весьма соблазнительной. Осуществлению его желания мешало одно — время. Предельно сжатое, тугое, перехватывающее дыхание время. Он ускорил шаг, стараясь убежать от времени. Все, кто ему встречался, тоже шли быстро, широко шагая. Влившись в общий поток, он стал одним из многих. Одним из тех, кто находится на периферии громоздкого механизма, который зовётся тюрьмой, и движется внутри тесного, зажатого винтиками и шестерёнками времени.

Добравшись до ординаторской, Тикаки обнаружил, что все врачи уже разошлись по вызовам, один рентгенолог Томобэ со скучающим видом сидел перед разложенной на столе газетой. На своём столе Тикаки нашёл стопку бумажных листков, прижатых пепельницей. Десяток направлений на осмотр и несколько записок.

Главный врач ждёт вашего доклада по поводу происшествия в женской зоне.

Старший надзиратель Ито

Доктору Тикаки

Итимацу Сунада хотел перед уходом непременно ещё раз встретиться с вами, но, исходя из того, что вы вряд ли успеете, да и прецедентов не имеется, я уговорил его отказаться от этой идеи. Уж не взыщите. И попросите Маки обработать вам палец, я уже дал ему соответствующие указания.

Таки

Рапорт

Стационарный больной Тайёку Боку настаивает на встрече с доктором Тикаки. Данный больной с сегодняшнего утра начал разговаривать, и есть Рее основания полагать, что он вернулся в нормальное состояние. Состояние Тёсукэ Оты может быть охарактеризовано как неустойчивое, никаких особых изменений по сравнению со вчерашним днём не наблюдается.

8 час. 45 мин.

Старший надзиратель Ямадзаки

Доктор Тикаки,

Вам звонили от профессора Абукавы с кафедры криминологии университета Т. Он просит список членов мафиозной группировки.

Звонок принял Сонэхара.

Судя по голосу, это была молодая и красивая женщина, наверное его секретарша, та, что звонила и вчера.

Томобэ заглянул сбоку.

— А вы пользуетесь спросом! Не слишком ли много для одного?

— Да я проспал, вот и накопилась уйма всяких дел.

— Кстати, как она вам? — Томобэ многозначительно прищурился.

— Вы о ком?

— О самоубийце из женской зоны. Она ведь совсем молоденькая. Красотка, небось.

— А-а… — Подозрительно взглянув на него, Тикаки, недоверчиво спросил: — А откуда вы об этом знаете?

— Да об этом уже все знают. Самое значительное событие за последние несколько лет. Начальнику тюрьмы не позавидуешь. Всё это время — его ведь перевели сюда прошлой весной — он шёл с лучшими показателями, и вдруг на тебе — самоубийство! Мигом потерял набранные очки!

— А разве ответственность за это несёт он?

— В конечном счёте он. Ведь самоубийство считается злостным нарушением режима отбывания наказания. Дело осложняется тем, что в данном случае наложить взыскание на самого нарушителя так, чтобы другим неповадно было, невозможно. Кстати, а она и вправду красотка?

— Да, она была очень хороша, — с некоторым сожалением сказал Тикаки. — Просто очень.

— Вот жалость-то! Уж лучше бы я её взял к себе. Она ведь всё равно была прирождённой содержанкой. Правда, с моим жалованьем слишком большая роскошь иметь любовницу. Вот если книга выйдет, тогда другое дело.

— А вы пишете книгу? Я и не знал.

— Я ведь служил лейтенантом в пехотных войсках. Был в Новой Гвинее, в таких боях участвовал, жуть! Вот теперь собираю материал, хочу написать книгу.

— Да? — Тикаки посмотрел на Томобэ, как на диковинного зверя. Для него, принадлежащего к послевоенному поколению, участники войны были вроде реликтов прошлого. Ощущение неловкости, которое всегда возникало у него в присутствии бывших на фронте главного врача и старшего надзирателя Ито, теперь распространилось и на Томобэ.

— В чём дело? У меня что-то не так с лицом? — Загорелое лицо Томобэ собралось в мелкие морщинки.

— Просто немного неожиданно…

— Что именно? То, что я пишу книгу?

— Да, — торопливо сказал Тикаки. — Вы ведь никогда об этом не говорили.

— Ну, говорить-то вроде бы пока рановато, да, собственно, и не о чем… Правда, материалы в основном уже собраны.

Томобэ сначала говорил смущённо, но постепенно воодушевился.

— Это было не так-то просто. Я потратил на это последние двадцать лет встречался с боевыми товарищами, даже посещал курсы гражданской обороны. Теперь остаётся только сесть и написать.

— Наверняка получится великолепная книга. Хотелось бы её прочитать.

— Страшно приступать, когда материалов слишком много! Стоит начать и всё — увязнешь по уши! Вот я и тяну… — сказал Томобэ, словно рассчитывая на сочувствие, но у Тикаки возникло подозрение, что ему просто лень начинать. Тем не менее он постарался проявить заинтересованность:

— Понятное дело. Когда пишешь статью на медицинскую тему, самое трудоёмкое — сбор материала, писать уже проще. Но военные мемуары, наверное, трудно именно писать. Я уж не говорю о художественной прозе, там главное — сам процесс писания.

— Я и собираюсь написать именно художественное произведение.

— Ну… — Тикаки поспешил исправить положение, — разумеется, военные мемуары тоже литература.

— В том-то всё и дело! — серьёзно сказал Томобэ, утратив присущий ему обычно легкомысленный тон. — Ведь литературная ценность определяется прежде всего качеством самого текста. Кстати, вы читали «Ночные мысли» Такэо Кусумото из нулевой зоны? Великолепно написано! Не просто какие-то там очередные «записки»!

— Читал, — с деланным безразличием ответил Тикаки, ему не хотелось ввязываться в пустопорожний разговор о Кусумото, который со вчерашнего дня занимал все его мысли. — Действительно прекрасно написано.

— Мало сказать — прекрасно! — Томобэ распалялся всё больше. — Его проза глубоко символична. Вроде бы написано очень просто и ясно, но какая поразительная внутренняя ёмкость! Так не напишешь, если у тебя нет соответствующей подготовки. И такой человек приговорён к смертной казни. Ужасно!

— Да, — кратко ответил Тикаки и принялся разбирать бумаги, которыми был завален его стол. Не самое подходящее время для литературных споров. Он взглянул на записку, оставленную Таки. 9 час. 35 мин. Время казни Итимацу Сунады неумолимо приближается. Обычно приговор приводят в исполнение в 10 утра, осталось совсем немного. Скоро Таки констатирует его смерть. Как нарочно, заныл больной палец. Бинт за ночь превратился в грязную тряпку.

— Да, кстати, — сказал Томобэ, — дважды заходил главврач. Он ничего не сказал, но мне кажется, у него к вам было какое-то дело.

— Похоже на то. Ито тоже оставил мне записку. Судя по всему, он хочет поговорить об инциденте в женской зоне.

— Будьте осторожнее, — сказал Томобэ, понизив голос. — Вам следует составить рапорт таким образом, чтобы ответственность ни в коем случае не падала на вас. Как я уже говорил, отвечать за происшедшее придётся начальнику тюрьмы. И для него чем меньше степень ответственности, тем лучше. А она, по законам механики, может уменьшиться только в одном случае — если увеличится степень ответственности подчинённых. Скорее всего, будет предпринята попытка переложить вину на постовую надзирательницу или начальницу зоны, уличив первую в недосмотре, а вторую — в недостаточном контроле. Если мне не изменяет память, вы вчера во время осмотра подвергали её гипнотическому воздействию? Как бы кому-нибудь не пришло в голову, что это вы внушили ей мысль о самоубийстве. Вероятность этого весьма велика. Сведут всё к тому, что имела место врачебная ошибка.

— Но это нелепо! Кому такое может прийти в голову? — попытался улыбнуться Тикаки, но тут же сердце его словно окаменело. Откуда Томобэ знает, что вчера он прибегал к гипнозу? Создаётся впечатление, что в этой тюрьме за всеми установлена слежка и полученная информация тут же передаётся соответствующим лицам. Непонятно, чем именно руководствовался Томобэ, давая ему этот совет, — дружескими чувствами или желанием продемонстрировать свою информированность?

— А неужели уже пошли слухи о том, что я прибегал к гипнозу? — нарочито шутливым тоном спросил Тикаки.

— Это не слухи. У меня сведения из вполне достоверного источника. А что, это не так?

— Ну, гипноз — слишком громко сказано. Просто во время осмотра я привёл её в так называемое гипнагогическое состояние, только и всего. Неприятно, что моим действиям было дано столь превратное толкование.

— Так и скажите главврачу. В этом вопросе лучше сразу расставить все точки над «i».

— Спасибо, — сказал Тикаки, склонив голову, хотя полученное объяснение его вовсе не удовлетворило. — Что ж, пора и за дело. — Сунув пачку направлений в карман халата, он взялся было за телефон, решив позвонить начальнику службы безопасности и попросить у него список подсудимых из мафиозных группировок, но тут же вспомнил, что тот инструктирует бойцов особой охраны, и двинулся к двери — лучше сначала сходить к главврачу с рапортом об инциденте в женской зоне. Однако явно владеющий искусством читать чужие мысли Томобэ тут же сказал:

— Главврача нет на месте. Его недавно вызвали к начальнику канцелярии.

— Нет так нет. — Тикаки придвинул к себе телефон и позвонил в больничный корпус Ямадзаки. Занято. Зайдя Томобэ за спину, он заглянул в газету: — Что-нибудь новенькое есть?

— Полно всего. — И Томобэ ткнул куда-то пальцем. — Вот, к примеру, сообщение о вчерашнем пикете, довольно-таки подробное.

«Группа психов атаковала тюрьму. Арестовано 13 человек», — прочитал Тикаки.

— И что же пишут?

— А вот, пожалуйста. — Томобэ протянул ему альбом с вырезками. — Я уже обработал примерно половину утренней прессы.

Тут только Тикаки заметил, что на столе перед Томобэ лежит стопка утренних газет — он делает из них вырезки и вклеивает в альбом. И всё это с таким видом, будто он выполняет очень нужную и важную работу, а не просто убивает время.

Полистав альбом, Тикаки обнаружил, что все собранные материалы — на криминальную тематику.

— Меня интересует абсолютно всё, что связано с тюрьмой, — с гордостью сообщил Томобэ. — Если к нам поступает какой-нибудь не совсем обычный преступник, из службы безопасности сразу же бегут ко мне. Смотрят материалы, делают копии и подшивают в личное дело.

— Да, здорово, — сказал Тикаки, с восхищением разглядывая вырезки. Его внимание привлёк заголовок: «Пора кончать с преступными группировками». Под ним шёл перечень всех мафиозных групп, с поимёнными списками их крёстных отцов и руководящей верхушки. — А вот это как раз то, что нужно мне. Можно я тоже сделаю копию?

— Пожалуйста, пожалуйста. — Довольно улыбаясь, Томобэ похлопал ножницами по газете. — Дома у меня ещё сотня таких альбомов. У меня собраны все материалы за послевоенный период, вернее сказать, за те двадцать лет, что я работаю в тюрьме. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста. Перед уходом на пенсию я передам всё это в архив службы безопасности.

— Да, это в вашем духе, Томобэ-сан! У вас всегда всё по полочкам.

Томобэ очень любил ездить на машине и в каждые выходные куда-нибудь выезжал, при этом главное удовольствие для него — вернувшись, показывать всем альбомы с аккуратно, в строгом порядке вклеенными туда билетиками, полученными на скоростных магистралях, открытками и схемами. Собирательство — его хобби, тут они с помешанным на духах Сонэхарой два сапога пара. Скорее всего, именно поэтому они и относятся друг к другу с такой симпатией. Кстати говоря, служащий им мишенью для насмешек Таки тоже помешан на собирательстве: вокруг него всегда навалены груды стереоскопических фотографий, газет, спичечных коробков, штопоров, бумажных подставок под стаканы, стеклянных шариков и пр. А собственно, чем эти люди отличаются от заключённых, которые либо целиком сосредоточены на подсчёте проведённых в тюрьме дней, либо всеми силами стремятся за оставшийся им срок довести число сшитых пар обуви до определённой цифры? И те, кто надзирает, и те, кто под надзором, в равной степени подвержены процессу «призонизации».

— Вы ведь любите всё раскладывать по полочкам, правда?

Приняв это замечание за похвалу, Томобэ смутился, его смуглое лицо озарила белозубая улыбка.

— Наверное, сказывается армейская муштра. Ведь я заканчивал Военное училище, выпуск пятьдесят пятого года. Как раз, когда я учился на подготовительном отделении, был парад по случаю 2600-летия образования империи, и я вышагивал в головной колонне. Пиетет к Его Императорскому Величеству куда-то улетучился, но привычка всё вокруг себя раскладывать по полочкам, очевидно, осталась. Ведь военную форму и всякое такое надо было сворачивать особым образом в аккуратные скатки, чтобы по размеру точно совпадало с местом на полке. Вам, послевоенному поколению, этого не понять…

Тикаки прочёл заметку о вчерашнем пикете. Среди студентов получили увечья двадцать три человека. Арестованы тринадцать, трое тюремных надзирателей получили ранения разной степени тяжести, легко ранены трое бойцов отряда быстрого реагирования Токийского полицейского управления, то есть в целом вчерашние слухи оказались несколько преувеличенными, но, так или иначе, информация о пикете занимала достаточно большое место на полосе событий общественной жизни. Сообщалось, что пикетчики протестовали против дискриминации в судопроизводстве, тут же рядом приводились сведения о Симпэе Коно с его фотографией, но ни единого слова не было сказано об истинном руководителе — Митио Карасаве. Очевидно, тюремному начальству ловко удалось скрыть от газетчиков тот факт, что Коно превратился в рьяного революционера уже после того, как сел в тюрьму и начал под руководством Карасавы изучать марксизм. А вот совершённому Коно преступлению и его трактовке пикетчиками было посвящено целых четыре колонки. Коно зарубил топором бакалейщика из Окутамы и его жену, то есть совершил самое заурядное, если можно так выразиться, убийство с целью ограбления. Однако пикетчики усматривали в его действиях революционный смысл. И не потому, что украденные деньги были переданы в партийную кассу и употреблены на дело революции, а потому, что уничтожение сколотившего небольшой капиталец представителя буржуазии является естественной целью любого настоящего пролетария. Предполагалось, что пикетчики с таким энтузиазмом включились в деятельность по спасению Коно ещё и потому, что, оправдывая совершённое им убийство, одновременно оправдывали и собственные террористические действия. Авторы заметок, все без исключения, старались вскрыть порочность логики пикетчиков. Но у Тикаки возник вопрос — каким образом этой группке юнцов удалось усмотреть «революционный смысл» в самом заурядном «убийстве с целью ограбления»?

В газете упор делался на том, что преступление Коно изначально никак не было связано с революцией и что юнцы, которые эту связь выявили и включились в деятельность по спасению Коно, являются просто «кучкой психов, имеющих склонность к софистике». Действительно ли дело только в этом? Неужели молодые люди, атаковавшие вчера тюрьму (многие были ранены, многие — арестованы), все как один — сумасшедшие? Сразу и не поймёшь. Надо разобраться. Для начала хорошо бы ознакомиться с личным делом Коно, потом встретиться с ним… В конце концов, это вполне вписывается в круг обязанностей тюремного врача. Или всё дело в том, что Коно действительно может оказаться ценнейшим материалом для изучения синдрома бредоподобных фантазий Бирнбаума? И, проявляя интерес к его состоянию, он пляшет под дудку начальника зоны Фудзии? Тикаки тут же представил себе ироническую улыбку на всегда таком почтительном лице зонного.

— Спасибо, — сказал он, возвращая газеты Томобэ, и снова набрал номер. На этот раз надзиратель Ямадзаки отозвался сразу. Тон у него был нагловато-заносчивый, как у всех тюремщиков-ветеранов, но, поняв, что звонит доктор Тикаки, он тут же сменил его на подчёркнуто почтительный. Как все глуховатые люди, Ямадзаки говорил слишком громко.

— Знаете, доктор, я хотел посоветоваться с вами относительно Боку. Утром он вдруг заговорил. И всё твердит: «Позовите доктора, мне надо с ним поговорить». Я ему — «Скажи мне», а он ничего не желает слушать. Я сразу же позвонил вам, но вы ещё спали, поэтому я заскочил в ординаторскую и оставил для вас на столе рапорт. Что прикажете делать?

— Он ел?

— Да, кстати, как мне его теперь кормить? До вчерашнего вечера мы вводили ему пищу принудительным образом, через трубку, поэтому ему ничего не принесли.

— А сам он просит есть?

— Да нет, он вообще всем только голову морочит и ни с кем, кроме вас, разговаривать не желает. Правда, с санитаром он готов поболтать, но говорит наполовину по-корейски, так что тот почти ничего не понимает.

— У меня десять вызовов, к тому же главврач велел к нему зайти, но, так или иначе, я постараюсь прийти как можно быстрее. Да, а как там Ота?

— По-прежнему. Сначала хныкал, как грудной младенец, а потом стал буянить, требует, чтобы ему немедленно дали тетрадь и ручку, мол, разрешение у него есть, и он будет писать жалобу. Не поймёшь: то ли он совсем тупой, то ли придуривается. С одной стороны, вроде хандрит, но, когда ему принесли еду, слопал всё подчистую, и теперь нудит, чтобы ему купили гамбургер, якобы у него есть ещё кое-какие деньжата на счету. Не знаю, что с ним и делать.

— Писать пусть пишет. А с гамбургером лучше повременить. Ведь вчера его сильно рвало.

Он повесил трубку, и как раз в этот момент в комнату вошёл Сонэхара с висящим на груди стетоскопом. Сегодня он был до приторности дружелюбен, не то что вчера.

— О, вы уже проснулись? Говорят, ночью вам досталось?

Тикаки, словно в отместку за вчерашнее, не ответил и двинулся к двери, но Сонэхара, явно пребывавший сегодня в благодушном настроении, не отставал.

— Утром видел доктора Таки, на нём просто лица нет. Ему пришлось констатировать смерть казнённого, а это для него страшнее страшного. Ничего, в общем-то, особенного, всем приходится это делать, но он совсем скис. И жалко его, и смешно. Не понимаю, как такому размазне удаётся успешно орудовать скальпелем? Ах да, кстати, он вас искал. То ли Сунада просил его вам что-то передать, то ли ещё что. Он должен был оставить записку.

— Там нет никаких подробностей.

— Ну, на самом деле это довольно-таки забавная история. — Сонэхара отошёл к окну, и его лысина засверкала в лучах утреннего солнца. Он стоял против света, и казалось, над его головой — нимб, как у Будды, Подумав, что именно на этот эффект он и рассчитывал, Тикаки досадливо поморщился.

— По его словам, Сунада ужасно переживал из-за вашего пальца, всё твердил, что хочет лично просить у вас прощения. Кто бы мог ожидать от этого придурка? Правда, забавно?

— Но ведь он вчера уже извинился.

— Да? Значит, эта мысль постоянно его сверлила. Он вообще склонен вдаваться во всякие мелочи…

— Да, Сунада человек нервный и легко возбудимый.

— Ну, этого бы я не сказал. Я бы скорее назвал его толстокожим или невосприимчивым. А уж я-то изучил его досконально, вот он у меня где сидит. Как-то у него случился приступ аппендицита, боли наверняка были ужасные, а ему хоть бы что… От операции отказался наотрез, пришлось лечить его одними компрессами. Вот и сегодня утром он был совершенно спокоен, всем улыбался. А ведь обычно в таких случаях, уж поверьте моему опыту, люди ведут себя совсем по-другому: одни возбуждаются до крайности, другие, наоборот, каменеют, третьи вдруг лишаются сил и не могут шагу ступить. И ночью он спал как младенец.

— А, значит, ему всё-таки удалось заснуть. Это прекрасно, — неожиданно для себя самого сказал Тикаки. — А то, когда я вчера его осматривал, он боялся, что его будет мучить бессонница.

— Это на него похоже. Но ведь уснул-то он потому, что вы ему дали снотворное?

— Нет, он вернул таблетки обратно. Сказал, что хочет провести последнюю ночь, не прибегая к помощи лекарств.

— Вот видите? Конечно, толстокожий!

— Возможно, вы и правы, — кивнул Тикаки, делая над собой усилие, чтобы не ввязываться в спор, но про себя подумал: за всеми этими определениями — легко возбудимый, толстокожий, сильный, слабый — в сущности, ничего не стоит. Только перед смертью человек употребляет слова в их прямом значении, только тогда они обретают первозданный смысл и ту монументальную значительность, какая была в крепко сбитом теле осуждённого Итимацу Сунады. «Не нужно мне никакого лекарства. Я передумал. В конце концов, это моя последняя ночь, и я не хочу ничего упускать, ни одного момента». Никто не знает, как провёл Сунада эту свою «последнюю ночь». «Спал как младенец» — чисто внешний факт, достойный того, чтобы быть занесённым в журнал наблюдений, не более. 9 час. 45 мин. Неумолимо стремительное вращение секундной стрелки. Перед глазами Тикаки вдруг чётко, как бывает во сне, возникла картина — Сунаду тащат на эшафот. Впрочем, может, казнь уже свершилась. Ноющая боль в пальце вдруг стала острой, почти невыносимой, словно в него вселилась душа Сунады, так или иначе скоротавшего свою «последнюю ночь». Испытывать страх смерти — то же самое, что бояться будущей боли… Но сама смерть — скорее вроде наркоза. Она снимает любую боль. Теперь понятно. Тот человек — Сюкити Андо — всё-таки неправ. Есть нечто абсурдное в его словах: «Что толку представлять себе смерть, от этого ни холодно ни жарко», «Бояться смерти — то же самое, что бояться боли». Куда честнее Такэо Кусумото, признавшийся: «Я боюсь смерти». А боль — свидетельство того, что человек жив.

— Доктор Сонэхара, у вас там уже собралось много больных, — объявил, входя в ординаторскую, фельдшер.

— Сколько их? — спросил Сонэхара, вытаскивая из портсигара сигаретку и неторопливо прикуривая от зажигалки.

— Человек двадцать пять.

— Пусть побольше соберётся. Вот выкурю сигаретку и приду.

— Простите, но в приёмной нет места.

— Да ладно, туда влезает человек сорок. И почему это в наших тюрьмах не разрешается курить в присутствии заключённых? Из-за этого надо каждый раз тащиться в ординаторскую.

— Скоро из третьего корпуса приведут ещё тринадцать человек.

— Справимся. По пятнадцать секунд на каждого. Тогда никто не будет в претензии. — Сонэхара раз пять подряд затянулся и, с сожалением швырнув сигарету в наполненную водой пепельницу, вышел. Томобэ бросился за ним вдогонку, они остановились в коридоре и ещё некоторое время о чём-то шептались. А в ординаторскую, почти столкнувшись в дверях с Томобэ, вошёл Танигути. За ним с подносом, уставленным стаканчиками с мочой, шествовал санитар Кобаяси. Дав санитару подробнейшие указания относительно анализов, Танигути отослал его вместе с подносом.

— Привет! — сказал Танигути, кивнув Тикаки. — Встал наконец?

— Да уж, тут хочешь не хочешь, а встанешь. Суббота ведь, за полдня надо успеть выполнить двухдневную норму.

— Говорят, у тебя была тяжёлая ночь? — Танигути, сдвинув густые брови, бросил взгляд на стол Томобэ, потом сел за свой и начал заполнять медкарты. Они казались напечатанными на машинке, настолько аккуратно он их заполнял. И теперь его ручка уверенно скользила по бумаге, повинуясь точным и изящным движениям руки.

— Небось, никак не мог заснуть? — спросил он.

— Да нет. Часа три удалось поспать. Да, кстати, спасибо за продукты. Мне ведь так и не удалось попасть в столовую,

— И всё-таки… — протянул Танигути, вглядевшись в его лицо. — Вид у тебя хуже некуда.

— Ничего особенного. Просто не выспался. Ещё этот палец болит, да и всё вместе взятое…

— Э, да у тебя бинт совсем грязный и к тому же весь в крови. Его надо заменить. Давай-ка я сделаю перевязку.

— Да ладно. У тебя и так дел невпроворот. Я попрошу санитара. Кажется, Таки уже дал Маки соответствующие указания.

— Правда? — Танигути прыснул. — Странный он тип.

— А что в нём странного?

— Как что? Ведь утром, перед самым уходом, он его уволил. После разговора со мной объявил Маки, что он уволен, и отправился к главврачу с рапортом.

— Значит, эту записку он написал раньше.

— Возможно, — сказал Танигути, читая записку. По-прежнему улыбаясь, он округлил глаза. — Вполне в его духе. Приказал Маки заняться твоим пальцем и тут же его уволил. Причём у него и мысли не возникло, что одно исключает другое. Ладно, пошли, я сам всё сделаю.

Прижав прессом стопку медицинских карт, Танигути проворно вскочил и потащил Тикаки в операционную.

Пока Танигути разматывал бинт, боль усилилась. Стараясь отвлечься от пальца, Тикаки стал внимательно рассматривать банку с широким горлышком, куда Таки складывал стеклянные шарики. Банка стояла на стеклянной полке прямо перед ним. Внезапно по ней, отразившись от белого кафеля пола, скользнул солнечный луч, и шарики — большие и маленькие, — вспыхнув, заиграли яркими красками; в них было что-то неприятно плотское, казалось, они пахнут свежатиной. Эти шарики мастерили сами заключённые: потихоньку от надзирателей вытачивали их из зубных щёток или бутылочных осколков, одни были грубые и невзрачные, как галька, другие — тщательно отполированные, переливались всеми цветами радуги, как драгоценные камни. Как-то в журнале «Медицина в исправительных заведениях» была статья, посвящённая любительским операциям по вшиванию этих шариков в мужской половой орган. Тюрьму захлестнула мода на эти шарики, заключённые постоянно похвалялись друг перед другом — у кого больше шариков вшито. Но многие требовали, чтобы им эти шарики удалили. Таки их оперировал и все извлечённые шарики сохранял. Сам он говорил: «Лень выбрасывать», но размах его коллекции был слишком велик, чтобы видеть причину только в этом.

— Началось нагноение. Плохо дело, — сказал Танигути.

Указательный палец покраснел и вздулся, следы зубов у лунки ногтя пожелтели. Палец выглядел чужим, но пульсирующая тупая боль была своя собственная, и отделаться от неё было невозможно. Такое чувство, словно вычислив наконец виновника мятежа, с удивлением обнаруживаешь, что это не кто иной, как ты сам.

— Что будем делать? — озабоченно спросил Танигути. — Я могу вскрыть нарыв, если ты согласен. Или предпочтёшь подождать, пока вернётся Таки?

— Давай вскрывай, — тут же ответил Тикаки. — Если ты сделаешь хотя бы надрез для оттока гноя, сразу станет легче.

У Танигути были золотые руки, он ещё в студенческие времена прекрасно справлялся с несложными хирургическими операциями. Теперь он терапевт, но Тикаки вполне доверял ему и как хирургу.

— Добро. — И Танигути отобрал нужные инструменты. Неизвестно только, простерилизованы ли скальпели и зонды, разложенные на серебряном подносе? На всякий случай он решил прокипятить их в стерилизаторе.

— Да, без хирургического санитара в таких случаях очень неудобно, — сказал Танигути и обернулся к Тикаки: — Эй, да ты весь в испарине. Очень больно? Не понимаю, почему такое нагноение?

— Ничего не поделаешь. Укус есть укус. В слюне масса микробов. — И Тикаки невольно подумал о том, какие крепкие у Сунады челюсти. Без одной минуты десять. Сунада с петлёй на шее стоит на эшафоте. Сейчас палач потянет на себя ручку. Освобождённый от креплений помост с грохотом уйдёт вниз. Сунада повиснет в воздухе. Идеальной красоты тело забьётся в судорогах, болтаясь на верёвке. Таки измерит пульс и констатирует наступление смерти. Ровно десять. Длинная стрелка невозмутимо отмечает наступление очередного часа, не желая считаться с его исключительностью. Бесчувственное, механическое время. Тикаки заскрежетал зубами. Ему показалось, что кончик длинной стрелки во что-то вонзился и брызнула алая кровь.

— Больно? Вколоть тебе обезболивающее?

— Да нет, не стоит, — сказал Тикаки, и попытался улыбнуться. — Я просто подумал о человеке, который меня укусил. В этот момент он как раз должен умереть.

— Чудеса! Получается, человек уже умер, а его микробы продолжают жить в твоём теле.

— В самом деле чудеса. — Тикаки вдруг ощутил свою боль как проявление живой воли Сунады. «Чудеса», иначе не скажешь! Животный страх и одновременно странное чувство близости к этому человеку.

— Кстати, — бодро начал Танигути, явно желая поднять настроение Тикаки, — давеча я подслушал, как Лысый шептался с лейтенантом Томобэ. Обычные их штучки. Судя по всему, сегодня после обеда у них намечена очередная сходка любителей порно-фото. Место встречи — квартира Сонэхары. Я подумываю, уж не захватить ли их врасплох в перерыве между дежурствами?

— Да? То-то он сегодня такой довольный! — рассеянно улыбнулся Тикаки. Ему казалось, что и Сонэхара, и Томобэ существуют где-то совсем в ином измерении.

5

Внезапно на их территорию вторгся вертолёт. Пролетев над спортивной площадкой так низко, что можно было разглядеть членов экипажа, он пронёсся над крышей корпуса, улетел в сторону торгового квартала, покружился там и снова пошёл в атаку. Рокот мотора — точь-в-точь паровой катер — хлестанул по остаткам снега, по солнечным пятнам, пробежал по мыслям, плоти, коже, костям, задал всем подвернувшимся хорошую взбучку. Надзиратели и заключённые, задрав головы вверх, смотрели на зловеще увеличивающийся вертолёт. Однако на этот раз он не стал резко снижаться, а медленно кружился примерно на стометровой высоте.

— Наверное, что-то случилось, — предположил Андо, крутя на ладони мяч. — Может, пожар?

— Не исключено. Во всяком случае, явно произошла какая-то неприятность, — отозвался Такэо. Приходилось сильно напрягать голос, иначе ничего не было слышно, они говорили громко, как актёры на сцене. Андо ещё что-то сказал, но из-за рокота мотора Такэо не расслышал, что именно, и подошёл поближе.

— Эй, Кусумото, представь, что оттуда — раз, и выбросили верёвочную лестницу. А ты за неё ухватился — и дёру! Здорово, правда? Ха-ха-ха…

— А в Америке действительно был такой случай. Но это всего лишь газетчики. Небось, собирают материал для какого-нибудь сюжета. Наверное, в связи со вчерашним пикетом… Место происшествия, то да сё. Гм, а впрочем, их, кажется, интересует сама тюрьма.

— А может, хотят заснять, как его вздёрнут? Ну этого, Насильника с Осэнкорогаси?

Такэо удивлённо округлил глаза, и Андо смущённо заморгал. Его круглые глазки приобрели правильную миндалевидную форму, и на белом лице засияла довольная улыбка.

— Ха-ха. Итимацу-то наш сейчас болтается в лучшем виде. Вот только вряд ли кому-нибудь удастся его заснять. Болтается-то он в закрытом помещении.

— Да ты что? Не знаешь, что ли? — Такэо с трудом разлепил ставшие вдруг тяжёлыми губы. — В нашей тюрьме не казнят. Когда надо привести в исполнение приговор, то отправляют в тюрьму К. Они там очень гордятся своим эшафотом, сделанным по последнему слову техники. Парень, который его спроектировал, получил награду от министра юстиции за большой вклад в дело совершенствования исправительной системы.

— Ха-ха-ха! Вот здорово! Если за изобретение приспособления для убийства дают награду, я тоже пораскину мозгами, авось что-нибудь придумаю. У меня, знаешь ли, есть изобретательская жилка. Ещё в детстве я ловил лягушек в храме Канда-мёдзин, а потом поджаривал их на костре и изучал, каким способом лучше это делать, чтобы побольше мучились. А ты точно знаешь, что здесь нет эшафота?

— Точно, об этом даже в газетах писали. Я ведь газеты читаю от корки до корки. Кстати, скоро уже десять.

— Да, около того.

— Значит, его вот-вот убьют.

— Верно! Как раз в этот момент он и болтается там, на этой суперсовременной виселице. Он ведь у нас тяжёлый, небось, раскачивается, как маятник — туда-сюда, туда-сюда, не может остановится. Эй, Кусумото, не хочешь ещё разок мячом перекинуться?

— Нет, хватит. — Такэо вытащил из-за пояса полотенце и медленно вытер пот. С некоторых пор ему казалось бессмысленным поддерживать форму, занимаясь спортом, в результате мышцы рук и ног сделались дряблыми, словно их некоторое время держали в анестезирующем растворе. У него возникло совершенно отчётливое ощущение — Сунаду только что казнили, сердце сжалось, и стало трудно дышать, будто он находился в гипсовом корсете. И дело было не в том, вернее, не только в том, что слова Андо заставили его вспомнить о смерти Сунады, он об этом и не забывал: с того момента, как он проснулся, досмотрев бесконечный дурной сон, он постоянно думал о Сунаде, оплакивал его, даже решил помолиться за него, когда придёт время казни. Но появление этого вертолёта Такэо почему-то воспринял как знак, что смерть подошла к Сунаде совсем близко, он пред ставил, как тело казнённого со страшной скоростью падает вниз, и его словно пронзило электрическим током. Возможно, это был сигнал, посланный ему Сунадой. Даже наверняка.

— Сунада только что умер.

— Да ну? Откуда ты знаешь?

— Телепатия. У меня ведь есть телепатические способности, разве ты не знал?

— Да нет никакой телепатии! Смех один! — Андо хохотал и гладил себя по животу, словно желая показать, что умирает от смеха, потом с силой запустил мяч в стену. Парусиновый мяч, в отличие от резинового, не отскочил от стены, а сразу упал вниз. Андо, и не подумав его поднять, рукавом рубашки вытер лоб. Он тоже был весь мокрый от пота. День выдался тёплый и солнечный, достаточно было совсем немного подвигаться, чтобы вспотеть.

Такэо посмотрел на высохший на солнце, ослепительно сверкавший асфальт. От вчерашней пасмурности не осталось и следа — на небе ни облачка, живительный, нежный и тёплый, как женское лоно, воздух побуждает к цветению и размножению. Прозрачные руки ветра ласкают мир, даря ему радость новой жизни. Скоро наступит весна, самое желанное время года. Своими тёплыми ладонями ветер поглаживает и нас, смертников, но для нас эта пора обновления жизни — всего лишь предвестие смерти и разложения, мы — грязные чёрные пятна на ярко сверкающей поверхности земли, спрятанные за высокими стенами тесной спортплощадки…

Семеро заключённых, среди которых уже не было Сунады и Оты, зато были Катакири и Карасава, купались в ярких солнечных лучах. Тамэдзиро Фунамото и Катакири, устроившись на скамейке, играли в шахматы, Карасава и Коно о чём-то шептались, и только Какиути стоял в одиночестве, прислонившись к бетонной стене. Сбоку от прямоугольной железобетонной коробки корпуса виднелась черепичная крыша больницы, ещё покрытая снегом, похожим на уютное пуховое одеяло. Снег искрился на солнце и быстро таял, капелью падая вниз. Вертолёт куда-то улетел, над головой сияло безоблачное небо.

— Эй, Кусумото! — крикнул Коно и оскалил свои белые зубы, готовый любому вцепиться в глотку. Очевидно, они с Карасавой упражнялись в революционности или Карасава разъяснял ему основы революционного учения, во всяком случае, на лице егозастыло серьёзно-озабоченное выражение. Общаться с ним не было никакой охоты, и Такэо сделал вид, будто не расслышал. Где-то в вышине снова возник рокочущий звук, похожий на урчанье парового катера, он быстро нарастал и скоро перекрыл шум машин на скоростной магистрали и доносящийся с какой-то стройки стук молотка.

— Явился! — сказал Андо, показывая пальцем в небо.

В сияющей лазури возникла крошечная белая точка, она быстро увеличивалась, надвигалась с бесцеремонностью военного самолёта, прочёсывающего местность пулемётным огнём, потом взмыла к небу и снова исчезла.

— Они меня достали, — сказал подошедший совсем близко Коно. — Хоть бы он грохнулся, что ли, вот была бы забава! Представляешь? Сначала бабахнет, а потом — пламя до самого неба. Завоют «скорые»… Всё вокруг заполыхает, ох и заполыхает же! Эй вы, придурки! Как вам такая картина, по душе?! — И Коно погрозил вертолёту кулаком.

— Да ну тебя, может, они прилетели к кому-нибудь на помощь? — предположил Андо. — Может, у них операция по спасению крутых мафиози или ещё кого? Вот сейчас-сейчас, гляди, выбросят верёвочную лестницу!

— А вот и нет, — уверенно возразил Коно. — Эти типы прилетели, чтобы заснять меня на спортплощадке. Или ты не понял ещё, что вся эта вчерашняя заварушка произошла по моей милости? Пикетчиков интересовала исключительно моя персона.

— Ха-ха! Значит, ты у нас звезда. Небось, твоё имя будет во всех вечерних газетах. Когда этот вертолёт опять прилетит, ты уж постарайся принять какую-нибудь позу покрасивее, чтобы тебя засняли в надлежащем виде.

— Нет, нет, и ещё раз нет. Не допущу, чтобы моя героическая физиономия появилась в какой-нибудь поганой буржуазной газетёнке, — с вызовом сказал Коно, и Андо, втянув голову в плечи, убежал прочь.

— Что касается вчерашнего пикета, — сказал Такэо, вспомнив свой разговор с Карасавой и Коно, — то о нём наверняка есть сообщение в утренних газетах.

— Разумеется, а как же иначе. — И Коно искоса взглянул на надзирателя Нихэя, который, как положено караульному, твёрдо стоял перед железными воротами, придерживая рукой дубинку на поясе. — Увидим после обеда, когда принесут газеты. Полоса общественной жизни будет густо зачернена, вот увидите. А как вам утренние передачи по радио, смешно, правда? Как дошло до новостей, сразу пустили какую-то музыку. Боялись сволочи, что будут сообщения о пикете. Кстати, Кусумото, пойди-ка сюда, товарищ Карасава хочет с тобой побалакать.

— Пожалуйста, — кивнул Такэо. — Только увольте меня от разговоров о политике и революции.

— Да нет, не о том речь. Он хочет продолжить вчерашний разговор. Его, видишь ли, волнует вопрос, куда девается человек после смерти. Не понимаю, почему он так зациклился на этой дурацкой проблеме.

— Ну, вообще-то люди часто этим интересуются. А ты как? Тебя загробный мир не интересует?

— Ничуть. Да и нет никакого загробного мира.

— Но о смерти-то ты думаешь?

— Ну… Не столько о смерти, сколько о тех мерзавцах, которые являются её причиной и которых я ненавижу. Я имею в виду класс собственников и эту вашу интеллигентскую прослойку… Сделали меня козлом отпущения. Моя насильственная смерть — закономерный результат дискриминации, интриг, клеветы, несправедливого судопроизводства, репрессий, преступления против человечности…

— Всё это только внешние обстоятельства. Я не об этом, я говорю о нас с тобой, о нашей личной смерти. Всех нас ждёт одна и та же смерть — на виселице. В поле твоего зрения находятся лишь те, кто будет убивать, но казнь предполагает наличие двух сторон — тех, кто казнит, и тех, кого казнят, и мы принадлежим к последним. Причём именно мы и являемся главными действующими лицами. Ведь без нас и виселиц не было бы. Смертная казнь существует постольку, поскольку есть люди, приговорённые к смерти.

— Стой-ка, стой-ка, всё это пустая софистика. — Коно задумался, теребя полуседой ёжик жёстких волос. Седые волосы на макушке, специально смоченные и приглаженные щёткой, встали дыбом. — Что же получается? Мы, эксплуатируемые, неимущие, малообразованные, сами провоцируем всех этих собственников и интеллигентов на то, чтобы нас убивали? Стой-ка… Но сам-то ты ведь из интеллигенции? Как я могу тебе верить? Всё это софистика, чистой воды софистика.

— Но это ведь так просто. Смерть, какая бы она ни была, насильственная или естественная, это твоя личная смерть, это то, что касается только тебя и никого кроме.

— Да нет же. Моя смерть касается не только меня. Меня будут оплакивать народные массы. Видел, сколько товарищей пришло вчера? Я не один.

— Прекрасно, что ты так в это веришь, и я вовсе не хочу умалять значительности твоей смерти, но всё равно пережить эту смерть и уйти из мира придётся именно тебе и никому иному.

— Ну-у… — Словно обнаружив наконец предмет для спора, Коно выпятил грудь. — Это называется буржуазный субъективизм. Сознание определяется бытием. Это абсолютная истина. Ты ведь, насколько я понимаю, говоришь о восприятии смерти? Так и оно зависит от конкретных условий — дискриминации, репрессий, — символом которых является тюрьма и смертная казнь. Эти условия — базис, а восприятие — всего лишь надстройка. Мы должны сказать решительное «нет» этому восприятию, преодолеть его, суметь выработать в себе истинно революционное самосознание и социализировать смерть.

— Ну, если тебя устраивает такое толкование, — вздохнул Такэо, — тогда ладно.

Карасава давно уже делал им знаки рукой, но ни Коно, ни Такэо не обращали на него внимания. Не выдержав, он двинулся в их сторону. Андо тем временем отошёл к скамейке, на которой Тамэдзиро и Катакири играли в шахматы, и стал наблюдать за сражением.

Карасава был выше Нихэя и шире его в плечах, его мощный торс казался вырубленным из дерева. Длинные, торчащие какими-то странными пучками волосы падали на плечи, напоминая мокрую швабру. На глаза свисала чёлка, и невозможно было понять, что они выражают. Белое, с тонкими чертами лицо в целом производило отталкивающее впечатление. Такэо случалось разговаривать с ним из камеры по «голосовой почте», но он никогда не видел его вблизи. Только однажды, три года назад, ещё до того, как Карасаву, как особо опасного субъекта, удалили из нулевой зоны, они как-то встречались на очередном кинопросмотре.

— Это ты Кусумото? Хочу задать тебе пару вопросов, — обратился к нему Карасава.

— О чём? Тут у нас с Коно как раз развернулась острая дискуссия, в которой я потерпел поражение.

— Что такое загробный мир, вот о чём, — поспешно, как солдат, вдруг вспомнивший о своём долге, вставил Коно.

— Нет-нет, — Откинув, словно занавеску, волосы с лица, Карасава остановил Коно властным взглядом. — Это, конечно, тоже, но сейчас мне хотелось бы поговорить о Воскресении Христовом.

— Знаешь, Карасава-сан прочёл всю Библию. Потратил на это целых четыре дня — начал во вторник и закончил сегодня утром. А я прочёл «Капитал» за пять дней от корки до корки. До чего же приятно читать его не отрываясь…

— Неужели Библию можно прочесть всего за четыре дня? — удивился Такэо.

— Можно, — ответил Карасава мягким, мурлыкающим голосом, как говорят обычно полные женщины. — За семьдесят семь часов. Ну, если считать и апокрифы, то за восемьдесят.

— Так ты и апокрифы читал?

— Да, заодно уж.

— Никогда бы не подумал, что революционера может заинтересовать Библия. Мне только что Коно разъяснил, что после смерти от человека не остаётся ничего — таково, мол, кредо материалистов. Что ж, кредо как кредо, во всяком случае, достаточно определённое, я думал, ты тоже его придерживаешься.

— Не знаю, что там тебе наговорил Коно, но меня Библия интересует, до известной степени разумеется. Не зря ведь её писали так долго и столько людей причастно к её созданию. Кстати, сам-то ты веришь в Воскресение Христово? Прости за столь бесцеремонный вопрос.

— Да, верю, — без колебаний ответил Такэо.

— То есть ты веришь, что Иисус восстал из гроба и явился ученикам своим?

— Да, я верю, что всё было именно так.

— Но ведь современные исследователи Библии пришли к выводу, что «пустой гроб» и «явление Христа» — нельзя считать историческими фактами. А значит, в первобытном христианстве легенда о воскресении использовалась проповедниками всего лишь для пущей убедительности. Скорее всего, они использовали воскресение как аллегорию некой великой силы, позволяющей выходить за пределы собственного «я».

— Но ведь эта великая сила неотделима от личности Иисуса. Я не умею складно говорить, но у меня есть чёткое ощущение, будто Иисус и теперь живёт во мне и одновременно я сам — плоть от Его плоти. Это и есть воскресение.

Такэо прикрыл глаза. Солнечное тепло разливалось по телу и проникало в сердце. Он открыл глаза и ощутил лёгкое головокружение. Словно предвещая приход этого, земля — вернее сказать, некая искусственная поверхность, скреплённая асфальтом, — заметно накренилась, и то, что на ней было, — люди, снег, он сам — заскользило вниз, не умея удержаться на наклонной плоскости. Одновременно всё вокруг — спортивная площадка, каменные стены, тюрьма, город, небо, солнце — стало казаться нереальным, словно во сне. Такэо пронзило острое и очень отчётливое ощущение, что настоящий реальный мир находится не здесь, а совсем в другом месте, и оттуда реальный «он» глядит на здешний мир, тогда как «он» здешний — не более чем бесплотная тень, за которой подглядывает «он» настоящий. Вдруг он взмыл вверх, поднялся над миром теней, вылетел в реальный мир и оказался в комнате для духовных занятий рядом с патером Шомом. Весна, патер толкует Библию, как всегда опираясь на посох и стараясь держаться прямо, словно противостоя порывам ветра. По обыкновению своему, он свободно цитирует отдельные места из Нового Завета в переводе Раге, который знает наизусть. Когда он произносит слова из 15-й главы Первого послания Коринфянам: «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша», душой Такэо вдруг овладевает твёрдая уверенность, что тело патера является телом самого Христа. Одновременно он и в себе начинает ощущать живого Иисуса и осознаёт себя плотью от плоти Христовой. И это не аллегория учения Христа, это по-настоящему живое, пронзительное ощущение — в его собственной душе пребывает душа Иисуса. Теперь они с патером связаны — их связал Христос, поселившийся в них обоих. Одновременно, как это ни парадоксально, оба стали во Христе единым целым. Вот с лица патера исчезает добрая улыбка, оно мучительно искажается, покрывается испариной, и Такэо видит лицо Христа, претерпевающего крестные муки. И тут же его собственные ладони и ступни явственно ощущают нестерпимую боль от вбиваемых в них гвоздей. «Что с тобой, Такэо?» — спрашивает патер. «Мне больно, падре», — отвечает он. «Страдай и терпи, сын мой. Жизнь есть страдание». — «Хорошо». — «Ты должен хотеть испытывать боль. Боль — путь к любви». — «Да». — «Прими эти раны, сын мой. В аду тебе явится рай, ненависть обернётся радостью, боль — любовью». Ему кажется, что эти слова произносит не патер Шом, а сама плоть Христова.

Вернувшись тогда в камеру, он с удивлением почувствовал, что его руки и ноги по-прежнему болят, стал рассматривать их и обнаружил на коже явственные следы от гвоздей. Тыльные стороны рук и ступни ног приобрели багровый оттенок, Такэо весь вечер мучился от приступов режущей боли…

— Твоё ощущение, — хладнокровно продолжал Карасава, не замечая, что происходит с Такэо, — коль скоро оно существует, можно назвать скорее галлюцинацией, чем ощущением. Тебе только кажется, что в тебе живёт воскресший Христос.

— Мне нечего на это возразить, — сказал Такэо, ему казалось, что, очнувшись от одного сна, он тут же погрузился в другой. — Но одно можно сказать со всей определённостью — это ощущение очень легко возникает, когда человек оказывается в экстремальных условиях, а именно в тюрьме, да ещё в полной изоляции, в одиночной камере, так что мы, приговорённые к смертной казни, обладаем на него, если можно так сказать, особыми правами. Мне вот что интересно: почему такой убеждённый атеист, как ты, вдруг взялся за Библию? Да ещё читал её, не отрываясь, целых восемьдесят часов?

— Простое любопытство. Мне хотелось подвергнуть последовательной критике существование Бога.

— Ну и каков результат?

— Таков, какого я и ожидал. Зло не существовало бы, если б не было Бога. Точно так же, как без мира не было бы войн. Теперь понятно, что имел в виду Мартин Лютер, когда говорил о «сокрытом Боге».

— «Сокрытом боге»? Божественное сострадание сокрыто под маской гнева, свет скрывается во тьме, жизнь — в смерти, а сам Бог — в Его отрицании.

— Точно. Вот и получается, что злодей Ставрогин понимает Бога лучше, чем преподобный Тихон, а беспутный Дмитрий Карамазов падает ниц перед старцем Зосимой.

— Ну раз ты это понимаешь, то наверняка и в Бога веруешь.

— А вот и нет, — пронзительно взвизгнул Карасава. — Этот «сокрытый Бог» — тоже всего лишь иллюзия.

— Значит, тебе хорошо известен парадокс, что иллюзия бывает реальней самой реальности.

— Да ладно, иллюзия это всего лишь иллюзия, — широко улыбнулся Карасава. — А насчёт того, что жизнь якобы скрывается в смерти, так это потому, что смерть — событие вполне реальное. Если жизнь не сон, не галлюцинация и не иллюзия, то и о смерти можно сказать то же самое, разве не так? А, Кусумото? Мы можем воображать, какова она, наша смерть, и тем не менее она не принадлежит воображаемому миру. Она происходит в действительном, явленном, здешнем мире.

— В том-то всё и дело. Не исключено, что этот мир, который ты определяешь как мир действительности, как мир яви, — всего лишь сон, всего лишь отражение чего-то иного.

Такэо вгляделся в лицо Карасавы, пытаясь прочесть его мысли. Из-за свисающей, как занавеска, чёлки сверкнули глаза, похожие на две амбразуры, выпускающие из себя смертоносные лучи.

— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. — Карасава говорил чётко, с расстановкой, словно пытаясь сформулировать давно выношенные мысли. — Моя основная идея — это «сокрытое зло», то есть как бы лютеровский «сокрытый Бог» наоборот. В добре сокрыто зло. В занудных разглагольствованиях о жизни, любви, славе, спасении сокрыты смерть, ненависть, бесчестье, уничтожение. Таким образом, можно сказать, что Бог — злое начало мира, именно он принёс в мир отрицание и зло. Всякие сказки об Эдеме — сплошная символика. Счастье способно породить лишь предательство и несчастье. Зло творят всякие мерзавцы, строящие из себя святош и поборников справедливости. Именно они. И революция, как я её понимаю, призвана окончательно исцелить человечество от зла посредством последовательного и полного стирания с лица земли этого вашего Бога.

— Исцелить от зла… — пробормотал Такэо. Его поразила не столько неожиданность всего сказанного Карасавой, сколько явное сходство услышанного с его собственными размышлениями. — Но активно творить зло ради уничтожения зла, разве это не то же самое, что пытаться обрести Бога?

— Нет. Лютер в своих рассуждениях отталкивается от Бога. А я не нуждаюсь ни в каких отправных моментах. Мир надо наполнить резнёй, кровью, отрицанием, пороками…

— Да ты просто второй Гитлер.

— Пожалуй. Гитлер — идеал для любого революционера. Он поставил себе целью смести с лица земли всяких добродетельных людишек. И это надо уяснить прежде всего.

— Значит… — начал Такэо и осёкся.

— Ты хочешь сказать, что и я таков? А я этого и не скрываю! Я убил поочерёдно тринадцать своих вполне добропорядочных сотоварищей. Каждого раздевал донага, связывал проволокой, выкалывал ножом глаза, отрезал нос, и в конце концов пронзал сердце. О, я провёл настоящие научные изыскания относительно того, как причинить человеку максимальную боль, и подкрепил их практическими действиями.

— И к какому выводу ты пришёл?

— А к такому, что игра не стоит свеч. — Карасава откинул волосы со лба и подставил болезненно бледное лицо солнцу, потом, словно насмехаясь над самим собой, прижал ладони к глазам. — Я понял одно — добродетельных людей тьма-тьмущая. Убивать по одному не эффективно. Единственное, что можно сделать, — сбросить по примеру Трумэна атомную бомбу, всё остальное одна канитель.

— Но ведь убить собственными руками даже одного человека — тяжкий труд, — со знанием дела заметил Такэо.

— Это точно. А всё потому, что мы пользуемся методами, которые были изобретены ещё три тысячи лет тому назад, мы ничего не умеем, убийцы-дилетанты, так сказать. Правда, некоторые, насмотревшись вестернов, пользуются пистолетом, то есть прибегают к методу, принятому в прошлом веке, но и они способны убить троих или четверых, не более. Нашему веку, веку Гитлера и Трумэна, нужны более цивилизованные, более совершенные методы.

— Слушай-ка, Карасава, — смущённо прошептал Такэо, стараясь, чтобы никто больше не слышал. — А ты что, убил — и ничего?

— Опять ты за своё! Зачем ходить вокруг да около? Что значит — ничего? Такого не бывает, чтобы убил — и ничего. По крайней мере мне стало ясно — игра не стоит свеч. Это раз. Ну, и ещё — чувство самоудовлетворения, ощущение, что ты хоть чуть-чуть, но послужил человечеству.

— И только?

— Забавно, — Карасава расхохотался, — что такие вопросы задаёт автор «Ночных мыслей». Уж ты-то должен понимать, как ограничена и малоэффективна человеческая речь, как мало можно выразить словами.

— Да нет, просто когда убьёшь человека, из его крови вдруг выглядывает нечто диаметрально противоположное нашей реальности. Со мной было именно так. В тот момент, когда я убил, мне показалось, что из этого мира я перешёл в иной, нереальный мир, мир ночных кошмаров. Интересно, а тебе не было никаких указаний на нереальность происходящего? Неужели только ощущение, что игра не стоит свеч, и самоудовлетворение? Как по-твоему, то, что с тобой произошло, вполне вписывалось в рамки твоей обыденной жизни, поддавалось логическому объяснению, подчинялось законам перспективы? Или же в результате предельной концентрации и резкого выброса энергии ты попал в мир хаотических видений?

— Всё это ты говоришь, чтобы подвести к проблеме воскресения, правильно я понимаю? — И Карасава резко повёл своими мощными плечами.

— Да. Смерть происходит в нереальном мире. И воскресение тоже. Мы можем видеть чужие трупы, но никому не дано видеть собственный. Видеть собственный труп — это и есть воскресение.

— Ну и что из этого следует? — неожиданно спросил Коно. До сих пор он, не обращая особого внимания на перепалку между Такэо и Карасавой, лепил снежки и бросал их в бетонную стену. — Существует загробный мир или нет?

— Он существует постольку, поскольку существует воскресение, — сказал Такэо.

— Ой, да не смеши меня. — И Коно, набрав побольше снега, слепил снежок и с силой швырнул его себе под ноги. — Вот что становится с человеком после смерти — раз, и конец! Или, по-твоему, у такой материи есть будущее?

— Может, ты и прав, я же не возражаю, — ответил Такзо. — Я и сам не знаю, что там на самом деле. Просто мне кажется, что во мне есть кто-то ещё, а я в свою очередь внедрился в кого-то и в нём обретаюсь. Это трудно выразить словами.

— Всё это шулерство. Вести полемику, основываясь на каких-то там ощущениях, — шарлатанство. Чем копаться в разных бреднях вроде загробного мира, открой глаза и посмотри вокруг. Взгляни в лицо реальности, каковой в данный момент является для нас эта тюрьма.

— Погоди-ка, — остановил его Карасава. — Я ещё не закончил разговаривать с Кусумото.

— Спасибо, — Такэо слегка кивнул Карасаве. — Мы действительно не договорили. Меня поразили твои слова о том, что зло сотворено Богом. Я и сам давно уже пришёл к этой мысли. Только в моём понимании, говоря твоими словами, всё наоборот. По-моему, правильнее не «в начале был Бог», а «в начале было зло». Творение мира началось не с райских кущ, а с тьмы. Сначала была тьма, потом возник свет, и эта очерёдность чрезвычайно важна. Свет насильственным образом раздвинул тьму, и его существование очень зыбко. Достаточно ему утратить яркость, и тьма, стремясь вернуться к своему первобытному состоянию, тут же вытеснит его. Эдем существует только как символ. Так ведь? — Такэо вдруг осознал, что говорит слишком страстно, и уставился на Карасаву, выпустив из поля зрения Коно, который всё время пытался улучить момент и вставить что-нибудь своё. — Всё сущее — и люди, и этот мир, и государства, и тюрьмы, и священники, и надзиратели, и мы сами — с неимоверным трудом выкарабкалось из тьмы на свет и балансирует между жизнью и смертью в пределах ничтожно малого промежутка времени, который зовётся настоящим. Так? Всё сущее полностью зависит от тьмы, только она позволяет всему быть. То есть именно тьма является основой всего сущего. Вчера я говорил, что до рождения человек находится в мире кромешной тьмы. К этому можно добавить, что эта же тьма поддерживает наше существование в настоящем. А раз так, то и смерть есть всего лишь возвращение во тьму, к началу начал. И коль скоро во тьме произошло такое событие, как рождение, то почему бы там не произойти и воскресению? Во всяком случае, таково может быть его метафизическое обоснование.

— Выходит… — Карасава запнулся и некоторое время помолчал, очевидно собираясь с мыслями, потом спокойным тоном продолжил: — Эти два понятия — Тьма и Бог — антагонистичны. Но раз Бог всемогущ, значит, ему подчиняется и Тьма? Получается, что существование Тьмы возможно лишь при условии существования Бога?

— Вот видишь, и ты к этому пришёл, — обрадовался Такэо. За всё время своего пребывания в тюрьме он ни разу ни с кем не вёл таких разговоров. — На самом деле, именно это положение до сих пор остаётся белым пятном в христианском богословии. Конечно, я не специалист, но, судя по всему, подробно разрабатывая вопрос о свете и благости, оно оставляет в стороне вопрос о тьме и преступлении. А о том, что Богу подчиняется и Тьма, говорил ещё Августин. «Бог всемогущ, в Его власти извлечь Добро из тенёт Зла».

— Но можно ведь идти и от обратного. Если тьма — как ни кощунственно это звучит в моих устах, — так вот, если тьма подчиняется Богу, то уж не Он ли сам эту тьму и создал?

— Это положение одно из самых расплывчатых в богословии. Учёных интересует свет и сотворённый мир, а тьму, являющуюся началом всех начал, они игнорируют. Впрочем, это вообще свойственно человеку. Наука ведь тоже занимается только зримой стороной нашей планеты, то есть опять же только тем, что сотворено. Я не слышал, чтобы какая-то отрасль науки занималась тьмой.

— В богословии я ничего не смыслю, но если допустить, что в начале был Бог, то получается, что тьма — вторична, она существует постольку, поскольку существует Бог. А значит, и зло своим возникновением обязано Богу. А из, этого положения логически вытекает другое: предательство, ненависть, отчаяние обязаны своим возникновением вашим малым кумирам — справедливости, благим намерениям, свету.

— Тогда получается, что ты признаёшь существование Бога. Ведь ты же не отрицаешь существования великой силы, которая является первоисточником всего сущего?

— Пожалуй. Но ведь в это сущее входят и злоба, и небытие, и эта твоя тьма. И свободная человеческая воля, и отрицание Бога, и преступления. А значит, и своих сотоварищей я убивал, поддерживаемый этой великой силой.

— Но это же не значит, что всё великое должно быть уничтожено? — возмутился Такэо.

— Потому-то я и говорю, что игра не стоит свеч. Добродетельных людей слишком много. Любое зло всегда будет неполным. Оно — лишь ничтожная часть абсолютной истины. В конечном счёте так можно сказать и о революции — игра не стоит свеч. Даже если в будущем появятся новые, высокоэффективные способы массового уничтожения, всё это по-прежнему только полумеры. И тем не менее я остаюсь при своём мнении: убий, убий — вот моя логика.

— И тут я перестаю тебя понимать, — вздохнул Такэо и обескураженно отвёл глаза от Карасавы. — Ты так близко подошёл к Богу, и вдруг опять — эта революция, несущая зло!

— Революция — это не зло, — тут же вмешался Коно, обрадовавшись, что разговор наконец перешёл в русло привычных ему понятий,

— Да я не то имел в виду, — усмехнулся Такэо. — Разумеется, не всякая революция — зло, но бывают же и такие.

— Прекрати пороть чушь! — набросился на него Коно. — Какие такие? Есть только одна наша революция, и никаких других не существует.

— Ну это как сказать. О революции говорят многие, и у всех она разная и по целям, и по методам. Разве не так?

— Я не желаю с тобой спорить, — сказал Коно и схватил Карасаву за руку, словно собираясь оттащить его от Такэо. — Послушай-ка, мне надо с тобой поговорить. — И он повлёк Карасаву в уголок спортплощадки, к стене, в тени которой ещё лежал снег, подальше от остальной компании. К ним тут же поспешил надзиратель Нихэй, приметивший, что они хотят посекретничать. Увидев его, Коно деланно захохотал и повысил голос.

Такэо — то ли оттого, что его утомили споры, то ли оттого, что ветер веял таким теплом, — внезапно обмяк, никакой охоты двигаться у него не было. Послышался голос Тамэдзиро. Он бросил играть с Катакири в шахматы и ввязался в шутливую перепалку с Андо. Время от времени раздавался визгливый бессмысленный смех Андо.

— Вы о чём это? — спросил Такэо, подойдя к сидящей на скамейке троице.

— А мы тут играем в «Если бы да кабы», — объяснил Андо. — Давай, присоединяйся!

«Если бы да кабы» — была одной из самых популярных у смертников игр, она заключалась в том, что участники по очереди воображали, что бы они сделали, если бы вдруг прямо сейчас вышли из тюрьмы.

— Тамэ говорит, что тут же завёл бы себе молодую бабёнку. И менял бы их каждую неделю. Вот только как их содержать? На какие шиши?

— Ну, ты и впрямь совсем ещё несмышлёныш, Малыш. Можно ведь подзаработать. Ну украсть там чего-нибудь. Без лишней скромности скажу, перед тобой — известный специалист по высотным зданиям. Все эти высотки — в Касуми-га-сэки или ещё где — для меня — раз плюнуть, я тебе в какое хошь окно залезу.

— А как?

— Видишь вон ту стену? — И Тамэдзиро показал на трёхметровую бетонную стену, веерообразно делившую спортплощадку на отдельные сектора. — Мне через неё перемахнуть — проще простого.

— Ну прям!

— Нет, точно. Уж это-то я умею, так что без деньжат не останусь. Да, хорошо бы бабёнку. Я бы ни от какой не отказался. — И Тамэдзиро стал обеими руками тереть у себя в паху.

— А ты, Катакири, что бы стал делать?

— Я? — Катакири поскрёб толстыми пальцами только что побритую голову, роняя на землю перхоть. — Я бы сутры читал, вот что бы я делал. Читал бы себе и читал в охотку. Ну, поначалу-то я, конечно, обрил бы себе голову, а для этого пошёл бы в цирюльню, а ещё раньше разжился бы деньжатами, а чтоб подзаработать чуток, стал бы торговать перепелами… Вот.

Очевидно у него чесалась голова, потому что он снова начал ожесточённо её скрести. Виски покраснели, казалось, вот-вот брызнет кровь. На плечи сыпалась перхоть. Бритая голова и грязная серая одежда делали Катакири похожим на неприкаянного расстригу монаха. У него был нависший лоб и квадратная челюсть — мужик мужиком, но стоило ему улыбнуться, как в лице появлялось что-то неожиданно детское.

— А зачем тебе торговать перепелами?

— Я ведь из Ямагаты, отец у меня был пильщик, человек вспыльчивый и упрямый, нрава крутого, на уме только выпивка, даже друзей у него не было. Детей в семье шестеро, я третий, ну и конечно, жили мы бедно, столько ведь ртов, за ужином друг друга локтями отталкивали, кто первый схватил, тот и сыт, а когда зима и снег, тут уж вообще… С голодухи-то мёрзнешь отчаянно, ну и дрались за каждый кусок, а что делать? Просто бешеные были. Как начиналась потасовка, отец свирепел, хватал нас по очереди за шкирку — и в снег. Ну а мы на него набросимся… Так всё время друг друга и колошматили. А уж мёрзли да голодали…

— Погоди-ка, а какое это отношение имеет к торговле перепелами?

— А такое. Я же рассказываю. Да, о чём же я говорил?

— О том, что ты сын пильщика, — сказал Тамэдзиро, и, посмотрев на небо, чихнул.

— Точно, ну значит, я сын пильщика, отец мой был крутого нрава, да ещё и пьяница…

— Ещё у него было шесть человек детей, и вы всё время дрались. Ты дальше, дальше давай, не тяни. Надоело!

— Да помолчи ты, вы мне мешаете, вот я и путаюсь, молчали бы, тогда бы я говорил складно, быстро дошёл бы до сути, и вы бы поняли, почему я решил заделаться торговцем перепелами. А тогда вам бы стало ясно, почему я читаю сутры и каков великий обет Будды Амиды. Если бы вы немного помолчали, я бы доходчиво и просто… Ну знаете, как в армии… Я ведь когда-то служил в армии, в 74-м полку, даже получил первый разряд, был в Корее, в Хамхыне. Да, я был отличным солдатом, всегда на хорошем счету…

— Поэтому быстро стал унтер-офицером и участвовал в боях на реке Холхин-Гол… — с выражением продолжил Тамэдзиро. Этот рассказ все слышали уже десятки раз, и он знал его наизусть. — Осколок снаряда попал мне в правую ногу, почему я и хромаю. А потом я выучился на шифровальщика… Вот тут-то и начинаются расхождения. Один вариант — ты избил командира роты, а рядом оказавшийся прапорщик задал тебе взбучку, и ты с травмой головы попал в госпиталь пехотных войск, а второй — ты, как образцовый шифровальщик, был произведён в прапорщики. Так что же было на самом деле?

— На самом деле из прапорщика меня произвели в сержанты. А что я будто бы избил командира роты, такого я вроде не говорил.

— Как не говорил? Ты раз десять об этом рассказывал. Я прекрасно всё помню. Да и другие помнят, столько раз слышали, что немудрено не запомнить.

— И всё же, — сказал Андо, — ты что, сначала был сыном пильщика, а потом сразу же пошёл в армию?

— Дурак! — сказал Тамэдзиро. — Он ведь нарочно. Доходит до двадцати лет, а потом назад. Снова — здорово! Так мы до перепелов никогда не доберёмся. Ну же, Катакири, давай, вперёд, да побыстрее! Вот тебя призвали, потом ранили в Северном Китае, потом после войны вы вышли из окружения в Вонсане, бродили у подножья Кумганских гор, вас заносило снегом, вы страдали от холода и голода, шли по шпалам и через 26 дней вышли наконец к Сеулу. Потом вас репатриировали, и ты в лагере для репатриированных лиц развлекал всех, показывая «бумажный театр». Потом был шахтёром в Токиве. Потом работал управляющим на пастбище в горах Тотиги и за использование пороха при ловле лис — это было сочтено нарушением закона об охоте — был приговорён к штрафу, а потом послал всё к чёрту и занялся торговлей перепелами…

— Вот молодец! — строгое лицо Катакири расплылось в улыбке. — Сказал всё, что я хотел сказать, да так складно и доходчиво. К тому же…

— Ну это само собой. Продолжать? После того как тебя оштрафовали за нарушение закона об охоте, ты обосновался на горе Хигасимура и занялся разведением перепелов, без особого, впрочем, успеха. И тут от своего коллеги из Юсимы — как бишь его — то ли Сато, то ли Танака, короче, от него ты узнал, что американцы интересуются поставками перепелиного мяса. Ты договорился с этим Сато, что займёшь у него денег, но, когда дошло до дела, он пошёл на попятную, а ты взбесился и забил его до смерти, после чего забрал у него 90 тысяч йен наличными и был арестован по обвинению в ограблении и убийстве.

— Но на кой чёрт тебе опять эти перепела, если тебе с ними так не повезло?

— А я за семь лет, что сижу здесь, всё хорошенько обдумал и теперь точно знаю, как наладить торговлю: во-первых, организовать рекламную кампанию по телевидению — ну вроде того, что японцы должны перестать есть невкусную курятину и начать есть перепелиное мясо… А потом…

— Потом ты разбогатеешь, пойдёшь в парикмахерскую, обреешь голову и станешь читать сутры…

— Неужто это твоё самое большое желание?

— Ну почему, есть и другие — развести свою прежнюю жену с человеком, за которого она вышла замуж, снова на ней жениться, забрать к себе тех детей, которых она родила от меня, и создать дружную, счастливую и благополучную семью.

— Дурак! Что хорошего может быть в старой жене? — спросил Тамэдзиро.

— Старая жена — лучше всех. Женщины, они как маринованные сливы: чем дольше выдерживать, тем вкуснее. Моя жена на вкус как выдержанная маринованная слива. И я никогда не забываю поздравлять её с Новым годом и прочими праздниками…

— Ты что же, пишешь жене, которая променяла тебя на другого? — удивился Тамэдзиро.

— А что тут такого? Это ведь открытки, её муж тоже может прочесть, к тому же я пишу не так уж и часто — всего четыре раза в год. Я посылаю ей открытки вот уже семь лет, и у меня они заготовлены ещё на двадцать лет вперёд.

— Ты что, собираешься прожить ещё двадцать лет?

— Конечно, а почему бы и нет? Я ведь для того и читаю сутры, чтобы меня не убили, а не потому, что блажь такая нашла. Сутры — средство эффективное, так что по крайней мере на ближайшие двадцать лет я могу рассчитывать. Вот я и пишу письма загодя…

— Ясненько. Ну и продолжай читать свои эффективные сутры. Кстати, Малыш, теперь твоя очередь. Давай-ка, не томи.

— Моя? Ха-ха-ха! — Андо втянул голову в плечи. — Да у меня и нет никаких особых желаний. С бабами возиться неохота, жениться — скучно, лучше завалиться на недельку к мамаше, отъесться. Ну а потом… Что же потом? Ха-ха. Ну, пожалуй, больше всего на свете мне хочется укокошить своего папашу, но он мужик крепкий, одному мне его не осилить, особенно без подготовки. Можно, правда, проникнуть в дом, когда он спит, ха-ха-ха, да и пырнуть его ножом в сердце? А следующим номером — покончить с собой, да как-нибудь пошикарнее. Броситься, к примеру, с Токийской телебашни или в ров у Императорского дворца? Что-нибудь в этом духе. Ха-ха-ха…

— Всё это не то… — сказал Тамэдзиро. — Никакого у вас воображения нет. Только об одном и талдычите… По мне, так быть смертником и то куда романтичнее. Ну а ты, Кусумото, что скажешь? Ты ведь у нас образованный.

— Да как-то в голову ничего не приходит.

— Ладно придуриваться. Будто уж так и ничего? — Похоже, что Тамэдзиро рассердился не на шутку: ноздри у него раздулись и лицо покраснело. — Или, может, тебе западло играть в игры со всякой шпаной необразованной? Получаешь денежки от мамаши, целыми днями книжечки почитываешь да пописываешь, и чтоб ничего в голову не приходило?

— Да нет, правда. — Такэо склонил голову перед лысым старым вором. — Ничего не придумывается.

— Врёшь, сволочь! Да быть того не может, чтобы ты никогда не мечтал выйти на волю. Так не бывает! Брехня всё это! Подлая брехня!

— Да нет, я не вру, — с жаром начал Такэо, но тут же осёкся — в том, что говорил Тамэдзиро была своя логика. Да, смертная казнь была ниспослана ему как милость, он верил в это, ибо «когда умножился грех, стала преизобиловать благодать», и всё равно он не сумел свыкнуться с мыслью, что он — смертник. Раз Иисус Христос живёт в нём, Он должен жить и в Тамэдзиро. Во Христе они с Тамэдзиро единая плоть, единое существо, а он, Такэо, как какой-то высокомерный сноб, позволил себе вообразить, будто между ними нет ничего общего. Он такой же смертник, как все остальные, почему же он старается делать вид, будто смертная казнь не имеет к нему отношения? Внезапно ему вспомнился увиденный под утро тягостный сон. Его снова охватило чувство нереальности происходящего, как это было во время недавнего разговора с Карасавой. Неужели это он, Такэо, стоит средь бела дня рядом с убийцей, похваляющимся числом своих прежних судимостей? Мало того — он сам убийца, и его скоро казнят! Снова подступило это. Где-то внутри его тела возникла тьма и стала быстро разрастаться, захватывая всё большее пространство. Утренний сон тоже начинался с тьмы: в кромешном мраке он поднимался в гору, шагал по крутой каменистой тропе, ботинки порвались, и из дырки хлестала кровь, словно у него была перерезана вена. За ним тянулся алый кровавый след, тропа стонала, словно израненная. Он знал, что идёт по горе Цуругидакэ, но что-то странное чудилось в окружающей его темноте. Она была непроглядной, а всё вокруг — скользко-липким, осклизлым, как будто он находился на пути в преисподнюю. В какой-то момент ботинки исчезли, теперь он шёл босиком, отчаянно шепча молитвы и постепенно превращаясь в дикого зверя: у него выросли мощные когти, которые царапали землю, когда он из последних сил карабкался вверх. Земля была твёрдой и ровной, уцепиться было не за что, в конце концов когти сломались, из-под них брызнула кровь, она потекла по осклизлой дороге, делая её ещё более скользкой, остро пахнущее кровью тело заскользило, поехало вниз… Потом он оказался на площади. Это была пустынная площадь, узкая и длинная, как палуба парохода, в центре торчала башня, похожая на орудийную вышку, на ней — часы без стрелок. Окна светились электрическим светом, по ним он понял, что сейчас вечер. Вдруг он вспомнил, что кого-то зарезал и за ним — погоня. Площадь была слишком большой, она просматривалась со всех сторон, надо было бежать, и он побежал, бежал, не останавливаясь, пересёк площадь, весь превратился в бег, мчался вперёд по пустым улицам, пронизывая их, словно рентгеновский луч. Мимо мелькали богатые дома с решётками из заострённых бамбуковых палочек, какие-то двухэтажные здания, украшенные ветхими вывесками «Пансион», потом он оказался вроде бы на Хонго, пробежал мимо университетских ворот, свернул в резко падающий вниз переулок Кикудзака, где-то на середине спуска увидел дом, где снимал комнату, за телеграфным столбом кто-то прятался, наверное сыщик… Потом он оказался на станции. Никаких станционных построек там не было, ничего реального, но он знал, что это именно станция. Повсюду толпились люди — их он тоже не видел, просто ощущал их присутствие, — все указывали на него: «Вон он, глядите, вон он». Он не мог ни купить билет, ни пройти на платформу, кубарем скатился вниз по откосу и кинулся прочь… Потом он просто бежал вперёд, не разбирая дороги. В конце концов почему-то попал в зоопарк. Там были клетки, скамейки, пруд. Скорее даже не пруд, а море, при виде которого ему тут же пришла в голову мысль — если нырнуть, то ещё можно спастись: почему-то он был уверен, что вплавь сумеет уйти от преследователей, ему казалось, что мощный, бесконечный поток воды унесёт его далеко-далеко, в другую страну. Он нырнул, погрузился в бесконечную тьму, под водой поплыл вперёд, задыхаясь и думая только о том, что должен оторваться от погони. Потом выплыл на поверхность и обнаружил, что находится в клетке. В самой обычной металлической клетке для диких зверей, в соседней лежало, свернувшись клубком, какое-то странное животное: то ли медведь, то ли человек — сразу и не разберёшь. Стекающая к ногам вода тут же затвердевала, как бетон. «Всё, теперь не убежать», — подумал он и обессиленно рухнул на пол. Проведя рукой по груди, понял, что покрылся шерстью, вроде как медвежьей, и понял, что изнемог до такой степени, что превратился в зверя…

— Да нет, правда, — неуверенно повторил Такэо. — Ничего не приходит в голову. Что здесь, что на воле делать мне абсолютно нечего.

— Может, ты ещё скажешь, — Тамэдзиро сморщил своё красное лицо и сразу сделался похожим на обезьяну, — что по ночам снов не видишь?

— Сны вижу. Но чаще всего мне снятся такие кошмары! Куда там здешней жизни! Наверное, не хватает воображения.

— Ну ты и зануда! Ни во что с тобой не сыграешь. Не компанейский человек.

— Но я ведь не нарочно, — улыбнулся Такэо.

— Всё равно дерьмо! — Тамэдзиро демонстративно отвернулся от Такэо и предложил Андо сыграть в бадминтон.

— Отвяжись. Я устал, — ответил тот, не вставая со скамейки.

— Вот чёрт! Какие-то вы все дохлые! — Тамэдзиро сбросил пальто и шарф, неожиданно встал на руки и двинулся к центру спортплощадки. Зрелище было не из приятных: шея побагровела, ноги болтались в разные стороны, — казалось, он вот-вот рухнет. Однако, достигнув середины площадки, он сдвинул ноги, выпрямил тело в красивой стойке и, шагая важно и неторопливо, как делающий обход надзиратель, достиг противоположной стены. Потом побежал обратно, сделав на бегу три великолепных сальто. Ловкий, как юноша-акробат. Подбежав к трёхметровой стене, с победоносным криком взлетел по ней, уцепился руками за край и через минуту был на самом верху. Перепугавшиеся надзиратели, истошно вопя, бросились к стене.

— Не бойтесь, не убегу. — И Тамэдзиро ловко спрыгнул вниз. — Я просто тренируюсь. Подумаешь, залез на стену, я же спрыгнул не на ту сторону.

— Эй ты, чокнутый! Хватит выдрючиваться! — завопил Нихэй. — Ты сколько лет уже здесь?

— После вынесения мне приговора я проживаю здесь восемь лет и три месяца. За что вам премного благодарен. Полагаю, что скоро настанет мой черёд. Так или иначе, делу моему уже двадцать лет.

— За двадцать лет можно было сто раз усвоить, что залезать на стены не положено! — с молодой горячностью отчитывал старика Нихэй.

— Усвоить-то я усвоил, и не то что сто, а и тысячу раз.

— Так какого чёрта…

— Да просто веселюсь. Выпустить пар захотелось. Знаешь, как оно бывает весной в зоопарке, в период течки? Шило в одном месте.

И Тамэдзиро стал обеими руками тереть у себя в паху, одновременно отступая назад, потом, разбежавшись, снова бросился на стену. Но на этот раз Нихэй был начеку и успел схватить его за ноги и сбросить в сугроб.

— Холодно! — преувеличенно громко завопил Тамэдзиро. — Да ты что, начальник, я ведь только прикидывался. Ой, холодно! — И выпятив мокрый зад, Тамэдзиро демонстративно повертел им.

— Ничего, в такую теплынь только приятно прохладиться, — засмеялся Нихэй. — Чем хныкать, лучше давай ещё разок пройдись колесом.

— Нет, больше не могу. Выдохся. Возраст не тот.

— Да ладно прибедняться, ты ещё хоть куда, здоров как бык, — сказал второй надзиратель. Это был тот самый пожилой надзиратель, который сопровождал Сунаду из больницы в камеру, по словам Андо, его совсем недавно перевели в нулевую зону. Тёмно-синяя форма контрастировала с белыми волосами, отчего он казался старше своих лет. — Ты, небось, ещё и с бабой справишься. Как у тебя, по утрам встаёт?

— Ах, вы меня просто в краску вогнали. Да, встаёт. До сих пор, стоит подумать о бабе, мигом встаёт. Если хочешь, могу показать.

— Прекрати дурака валять! — засмеялся Нихэй, но его слова прозвучали скорее как призыв к действию.

Тамэдзиро расстегнул молнию на брюках и извлёк багровый член, который, будучи выставленным на яркий свет, стыдливо сжался и никак не реагировал на попытки расшевелить его. Сколько Тамэдзиро ни теребил его, всё было напрасно. Тогда Тамэдзиро подскочил в стоявшему в центре площадки Андо, подтащил его к собравшимсяи, одной рукой поглаживая его по заднице, другой продолжил массировать член.

— Ты моя крошка, Сюкити, ах ты мой сладенький, милашка ты моя… Ну вот, глядите, встал!

И Тамэдзиро повернул увлажнившуюся красную головку члена в сторону Нихэя. Покрытые слизью края подрагивали, сжимаясь и разжимаясь, как губы. Правая рука Тамэдзиро скользнула в брюки Андо, и тот задёргался, как от щекотки.

— Ладно, хватит, — уже сердито сказал Нихэй, но Тамэдзиро завертел лысой головой и простонал: — Ну, начальник, ну ещё самую чуточку…

— Раз он тут бахвалился, пусть покажет, на что способен, — поощрительно сказал пожилой надзиратель с таким видом, будто именно он и был главным организатором происходящего.

— У меня такое стра-а-нное ощущение, — сказал Андо, и его по-детски пухлые щёчки залились румянцем. Глядя на впадину между его аппетитно круглых ягодиц, Такэо ощутил желание. Коно и Карасава перестали разговаривать и принялись наблюдать за действиями Тамэдзиро. Только один Какиути по-прежнему одиноко стоял у стены, совершенно безучастный к происходящему. Стоны Тамэдзиро делались всё громче. И вдруг по площадке прокатился отчаянно громкий, словно сокрушающий всё на своём пути, голос. Катакири начал читать сутру.

Молю тебя, Амида, направь на путь, цветы рассыпаю смиренно…

Молю тебя, Амида, направь на путь, цветы рассыпаю смиренно…

Молю тебя, Амида, направь на путь, цветы рассыпаю смиренно…

Намуамидабуцу

Намуамидабуцу

намуамидабуцу

Казалось, этому намуамидабуцу не будет конца. Голос, не приглушённый стенами камеры, а звонкий и настойчивый, тягучий, как мёд, заполнил пространство и время. Катакири был обрит наголо. Поскольку брили в тюремной парикмахерской бесплатно, с бритыми головами ходили многие заключённые, но Катакири был действительно похож на монаха — бритая голова прекрасно гармонировала с жёсткими чертами лица. А уж когда он читал сутру — ни дать ни взять святой отец.

…Наму Амида буцу

Наму Амида буцу

— Сдаюсь, — воскликнул Тамэдзиро, пряча съёжившийся член в штаны и застёгивая молнию. — Этого грязного монаха мне не одолеть.

— Да ты что, — рассердился Коно, — выходит, ты совсем слабак? Спасовать перед каким-то вонючим служителем культа!

— Ничего не поделаешь. — Тамэдзиро провёл рукой по ширинке, потом похлопал себя по лысой макушке. — Плохо переношу монахов. Если хочешь, сам попробуй.

— Давай, давай, — подначил его Андо.

— А ты заткнись. Таким буржуазным барчукам, как ты, вообще надо помалкивать.

Коно оттолкнул Андо и, вздёрнув голову с торчащими седыми вихрами, выдвинулся вперёд. Ухватившись за Тамэдзиро, он расстегнул ремень джинсов.

— Ну-ка, дедуля, погладь мне задницу. Щас я тебя доведу до экстаза.

— Э, нет. Не пойдёт! Революционеры мне не по нутру…

— Это ещё почему? Тебе что, не нравится моя физиономия?

— Ну, в общем…

— Брехня! — И Коно устрашающе заскрипел зубами, будто дробя ими кости. — Просто этот твой Сюкити буржуазное отродье, а я бедный пролетарий, не имеющий даже высшего образования. Короче, дело в извращённости и ограниченности твоего сознания. Поскольку тебя выдрессировали в духе дискриминационного восприятия действительности, то есть приучили направлять своё сексуальное влечение на всяких там буржуазных выродков, а бедным людом гнушаться, постольку и ко мне, пролетарию, ты, естественно, не испытываешь ничего, кроме отвращения. То есть вопрос надо ставить прежде всего о низкопоклонстве перед властями и оппортунизме.

— Что-то мудрёно больно. Так или иначе, с тобой у меня ничего не выйдет.

— Ну… раз так, то теперь, буржуазное отродье, твой выход. Пора тебе нравственно переродиться и принять участие в революционных экспериментах. — И Коно прошептал что-то Андо на ухо и подбадривающе похлопал его по плечу.

— Да ты что, не могу я ничего такого.

Схватив Андо, который, как ребёнок, упирался, извиваясь всем телом, Коно подтащил его к Нихэю и с силой толкнул прямо на него, это произошло так быстро, что Нихэй не успел увернуться. Не исключено, что в какой-то момент Андо перестал сопротивляться и сам подбежал к Нихэю. Так или иначе, в результате картина получилась своеобразная — каланча-надзиратель прижимает хрупкого юношу к своей могучей груди. Опомнившись, Нихэй попытался отбросить от себя Андо, но тот обеими руками обхватил его за шею и впился поцелуем в губы. В тот же момент резко, словно выключили радио, замолк голос, читавший сутру. То ли надзирателю всё-таки удалось оттолкнуть юношу, то ли тот сам разжал руки, огорошенный внезапно наступившей тишиной, — во всяком случае, они отделились друг от друга. Андо быстро подбежал к Карасаве и спрятался у него за спиной, словно ища защиты, а Нихэй, стараясь скрыть смятение, напустил на себя важный вид и несколько раз сплюнул в носовой платок. Тут пожилой надзиратель, который на протяжении всего этого времени стоял, остолбенев от неожиданности, и не двигался с места, наконец пришёл в себя и погнался за Андо, однако, поняв, что догнать его не удастся, схватил за руку Коно.

— Ты что, ты что это себе позволяешь? — орал он, не замечая, что его передразнивает Тамэдзиро: «Ты что, ты что это, а?»

— Ты что, это ведь насильственные действия в отношении персонала!

— Это нельзя квалифицировать как насильственные действия, — ответил Коно и поморщился, возможно оттого, что надзиратель слишком сильно сдавил ему руку.

— Любое прикосновение к телу служащего рассматривается как насильственное действие.

— Это логическое построение не имеет права на существование. В каком именно параграфе Закона о содержании в тюрьмах об этом сказано? В 59-м параграфе говорится только, что нарушение дисциплины влечёт за собой наказание.

— Об этом… Как же это?.. Об этом говорится в должностных инструкциях, — поспешно поправился надзиратель, но снова попал впросак, недооценив юридической подготовки Коно.

— Вы имеете в виду инструкцию от 8 июля 1941 года? Но там просто перечислены основные виды нарушений правил внутреннего распорядка. Их ровно восемнадцать, как то: неповиновение приказу, насилие, перебранка, оскорбление действием, кража продуктов питания, сокрытие запрещённых предметов, обмен запрещёнными предметами, нарушение режима сидения и лежания, установление голосового контакта между камерами, совершение непристойных действий, игра в азартные игры, отлынивание от работы, несанкционированное изготовление любой продукции, владение табачными изделиями, злословие и клевета, агитационная деятельность, подготовка к побегу. И более ничего!

— И всё же…

— Что «и всё же»? Нет там никаких указаний на этот счёт! Эй, больно же. Отпустите руку, терпеть не могу, когда меня хватают! Никаких нарушений правил внутреннего распорядка вы мне приписать не можете. Я не делал ничего — не отказывался повиноваться приказу, не применял насилия, не пререкался, не оскорблял действием, не крал продукты питания.

— А вот и делал! Ты совершал непристойные действия.

— Да ну? Надо же, сумел-таки выкрутиться! Только что, по-вашему, входит в понятие «непристойный»? А? Раз в результате моих действий молодой начальник сексуально возбудился, значит, они непристойные? Так что ли? Но это ещё надо доказать. И позвольте спросить: когда этот говнюк Тамэдзиро занимался тут рукоблудием, а вы ему не только не препятствовали, но ещё и подзуживали, разве это не было непристойным поведением? Кто его спрашивал: «У тебя по утрам встаёт?» Кто его подуськивал, мол — пусть покажет, на что способен? Уж не вы ли? А раз сам начальник ведёт себя непристойно, то что требовать от заключённых? Злонамеренность, предвзятость, дискриминация, стремление в своём глазу бревна не видеть, а в чужом соломинку замечать — вот ваша истинная сущность. Так, начальник? Скажите, разве я не прав? Возразить-то нечем.

— Эй, — Пожилой надзиратель повернулся к Нихэю, надеясь получить поддержку, — что с этим типом будем делать?

Нихэй медленно спрятал в карман грязноватый носовой платок, которым вытирал губы, и что-то шепнул на ухо напарнику. Тот кивнул и направился к ведущей во внутренние помещения железной двери. Нихэй старался напустить на себя грозный вид, но по тому, как нервно он морщил лоб, было видно, что он растерян.

— А ты неплохо подкован в законах, — сказал он, глядя сверху вниз на малорослого Коно.

— Да нет, что вы. — Коно, словно черепаха, втянул голову в ворот свитера.

— И здорово разбираешься в инструкциях. Но знаешь, Коно, нарушения правил внутреннего распорядка не исчерпываются перечисленными тобой восемнадцатью пунктами. Суть дисциплины в исполнении лицами, отбывающими наказание, всех своих обязанностей и подчинении всем запретам. Запреты же могут устанавливаться по мере необходимости, главное — чтобы не нарушался внутритюремный распорядок. Разве не так?

Коно стоял, сжав кулаки, и исподлобья злобно поглядывал на Нихэя.

— Ты же своими действиями нарушил правила поведения на спортплощадке, это совершенно очевидно. Следовательно, их можно рассматривать как нарушение дисциплины.

— Ну и ладно, как хотите, так и рассматривайте. — Коно обхватил правой рукой сжатую в кулак левую и стал вращать ею.

— Что значит «ладно»? Ты не считаешь, что вёл себя плохо?

— Я ничего такого не делал.

— Как же, не делал он! — В голосе Нихэя зазвучали гневные нотки, глаза — поставленные рядом два полумесяца — засверкали. Толстые губы изогнулись, обнажив кривые зубы. Нихэй всегда напоминал Такэо долговязого сыщика, арестовавшего его в Киото, сейчас он тоже невольно вспомнил его. — Хватит ерунду молоть! Ты ведь нарочно пихнул Андо прямо на меня. Я всё видел!

— Андо по собственной воле побежал к тебе, по собственной воде тебя поцеловал. Таково его свободное волеизъявление. Ясно? Ты мозгами-то пораскинь — лучше бы подумал, может ли человек поцеловать другого только потому, что его толкнули! — И Коно высунул голову из воротника.

— Да пошёл ты… — Пытаясь скрыть замешательство, Нихэй повернулся к Андо: — А ну подойди!

Андо выглянул из-за плеча Карасавы, как рак-отшельник из норки, и, почесав затылок, вышел вперёд.

— Ты зачем это сделал?

— Так он мне велел — поцелуй, говорит, начальника. Чистая правда, вы уж не серчайте. Начальник-то у нас гомик, говорит, вот и проверим!

— Да не говорил я ничего такого! — перебил его Коно.

— А вот говорил! Давай, говорит, поставим революционный опыт.

Некоторое время они препирались. Потом Андо неожиданно воскликнул:

— Ну, а если не ты это сказал, значит, Карасава! Точно, он.

Нихэй, опешив, выпучил глаза и уставился на Карасаву, который стоял в сторонке со скрещёнными на груди руками. Отношениям между двумя революционерами — Коно и Карасавой — придавалось большое значение с точки зрения поддержания общественного порядка.

— Карасава, пойди-ка сюда, — сиплой фистулой крикнул Нихэй.

Карасава медленно приблизился, и Нихэй, подавшись назад, бросил взгляд на пожилого надзирателя, словно взывая о помощи. Карасава и впрямь был крепкого сложения, вдвоём с Коно они запросто справились бы с Нихэем. Тут распахнулась дверь и появилось подкрепление. Шесть охранников во главе с начальником зоны Фудзии. Видимо, пожилому надзирателю удалось-таки потихоньку связаться с ним.

— Карасава, значит, это ты занимался подстрекательством? — Теперь голос Нихэя звучал вполне обычно, наверное, ему удалось взять себя в руки.

— Да, я, — чётко ответил Карасава, демонстрируя послушание.

— И зачем? Зачем ты подучил его это сделать?

— Для того, чтобы проверить, — ответил Карасава, блеснув глазами сквозь занавеску волос.

— То есть? — переспросил Нихэй, взглядом — ведь он был при исполнении — поприветствовав подошедшего Фудзии. — Что именно проверить?

— Вашу половую ориентацию. Вы человек молодой — и физически и духовно, — холостой, служите надзирателем, то есть являетесь представителем государственной власти низшего уровня. При этом вы, судя по всему, вполне довольны своим положением угнетателя. Нам представляется необходимым изучать половую ориентацию таких людей.

— Но для чего?

— Для того, чтобы удостовериться — даже в таких, как вы, ещё сохранилось что-то человеческое. Собранная нами предварительная информация говорит о том, что, когда вы смотрите на Андо, степень похотливости вашего взгляда весьма велика. Определив при помощи заигрываний Андо вашу половую ориентацию, мы получили бы весьма ценный для нашего революционного движения материал.

Нихэй переглянулся с Фудзии, словно говоря: «Вы видите? Этот тип способен любого довести до белого каления». Фудзии, прошептав: «Можно тебя на минуточку», отвёл Нихэя к краю площадки и там, судя по всему, потребовал от него полного отчёта о происшедшем. Тем временем Карасава беседовал с Коно, возможно разъясняя ему, какую тактику следует избрать для дальнейших действий. Остальных пятерых заключённых охранники, выстроившись боевой шеренгой, оттеснили к стене. Фудзии и Нихэй вернулись в центр площадки. Всё происходящее напоминало спектакль, какую-то заранее отрепетированную пьесу без слов.

— Прошу внимания! — громко сказал Фудзии. — По поводу скандальной истории, имевшей место сегодня, будет проведено соответствующее расследование. На самом деле правила предписывают немедленно препроводить всех в зону, но слишком уж хорошая сегодня погода, к тому же у вас осталась ещё половина времени на спортивные занятия, так что я предпочту заняться расследованием прямо здесь, на солнышке. — И повернувшись к Нихэю, Фудзии передал ему большую тетрадь. — Начнём с Тамэдзиро Фунамото. Ты главный зачинщик. Зачем ты полез на стену?

Тамэдзиро повозил рукой под набрюшником, словно вылавливая блоху, кусавшую его за живот.

— Ну я ведь уже говорил. Просто тренировался. Лазанье по стене — одно из необходимых упражнений, входящих в курс настоящей спортивной подготовки.

— Значит, ты признаёшь, что лазал на стену?

— А чего тут признавать, вы ведь и сами видели. Вы же были с той стороны, на соседней площадке. Ещё на меня так посмотрели — привет, мол.

— Значит, признаёшь. Твои действия расцениваются как неудавшаяся попытка побега, позже про этому делу будет проведено тщательное расследование.

— Ой, что вы, начальник, не надо. Какой же это побег? Да я просто пошутил, как вы не понимаете? Так, дурачился.

— Когда дурачишься, тоже надо знать меру! Пошутил он! — Фудзии отразил взглядом солнечный луч и даже не зажмурился. — Под побегом принято понимать удаление от надзирателя на расстояние, превышающее необходимое для реального воздействия на заключённого. С этой точки зрения твои действия подпадают под неудавшуюся попытку побега.

— Но это же чушь! Любому дураку ясно, что это натяжка!

— Нравится тебе это или нет, но стены ставят не для того, чтобы на них залезали. А в таких заведениях, как тюрьма, стены — территория абсолютно неприкосновенная. И тебе, старожилу, который содержится здесь уже двадцать лет, негоже этого не понимать. Неудавшаяся попытка побега, бесспорно, имела место. Пойдём дальше. Тамэ, какого чёрта ты придумал дрочить? Да ещё среди бела дня, при всём честном народе? Ведь наш изолятор, к сожалению, находится в самом центре торгового квартала, со всех сторон — высотные здания, а ну как на тебя кто-то смотрел в подзорную трубу? Вот и выходит — непристойное поведение в публичном месте с обнажением половых органов.

— Но я же в шутку! Уж и пошутить нельзя!

— Ничего себе шуточки!

— Но ведь пожилой начальник был доволен и смеялся. А раз смеялся, значит, шутка.

— Так или иначе, имело место стопроцентное нарушение дисциплины. И ты будешь наказан за оба преступления — за неудавшуюся попытку побега и непристойное поведение.

— Да вы что…

— У меня мало времени. Я не могу больше тут сотрясать воздух, препираясь с тобой. Позже будет проведено расследование. Всё, уведите его.

Два надзирателя вытащили Тамэдзиро из шеренги заключённых и оттащили в сторонку.

— Следующий — Кэн Катакири. Ты читал сутры, ничего плохого тут, разумеется, нет, но к чему поднимать такой шум в открытом помещении? Голос у тебя на редкость громкий, ты что, не подумал, что мешаешь всем окружающим? Так или иначе, твои действия могут быть квалифицированы как злостное нарушение порядка. Что ты можешь сказать в своё оправдание? Давай, излагай, я жду.

Катакири засверкал глазами из-под нависшего козырьком лба. Он напрягся всем телом и, приняв воинственный вид, пронзительно, так, что у всех чуть не лопнули барабанные перепонки, выпалил:

— Я уважаю ваше мнение, но ведь читать сутру я начал именно для того, чтобы восстановить порядок, и никак не ожидал, что это будет Расценено как нарушение общественного спокойствия. Нарушил порядок Тамэ, который начал дрочить у всех на глазах, а начальники мало того, что молча смотрели, как он занимается непотребством в таком месте, так ещё и подзуживали его, чего я тоже никак не ожидал. Я постарался как мог прекратить всё это, так что, можно сказать, я был единственным, кто следил за порядком, а начальники и не думали это делать.

— Точно, так оно и было! — закричал Коно. — Надзиратели подзуживали Тамэ. Иначе говоря, используя Тамэдзиро как своего агента, они провокационными действиями втянули в конфликт нас, обитателей нулевой зоны, то есть эксплуатируемых.

Отмахнувшись от Коно, Фудзии сказал Катакири:

— Тебе было дано разрешение читать сутры только в камере, с девяти утра до четырёх дня, по три минуты за один раз, причём при условии, что ты не мешаешь другим заключённым. Несанкционированное чтение сутры на спортплощадке является нарушением дисциплины. Далее. Когда человек издаёт громкие звуки за пределами внутренних помещений, они слышны не только в здании изолятора, но и на улицах города, иными словами, возможно установление голосовой связи с внешним миром. Ясно? Таким образом, ты подлежишь наказанию по двум пунктам: первый — несанкционированные действия, второй — попытка установления связи с внешним миром.

— Я уважаю ваше мнение, но позвольте с вами не согласиться… — И Катакири почесал кончиком мизинца бритую макушку. — Конечно, данное мне разрешение на чтение сутр имеет временные ограничения, но вот место чтения не определено, то есть нигде не указано, что читать сутру дозволяется только во внутренних помещениях. Главная цель чтения сутр состоит в достижении душевного покоя, читая сутру в любое время и в любом месте, человек совершает в высшей степени благое дело, — об этом говорил ещё преподобный Синран. К тому же, если у нас действительно свобода вероисповедования, как записано в Конституции, то читать сутру можно где угодно, поэтому у вас нет никаких оснований запрещать мне читать сутры здесь, на спортплощадке.

— Нарушение Конституции, — поддержал его Коно. — Это точно. Коль скоро разрешение на чтение сутр имеется, то произвольно менять его условия — грубое насилие над личностью.

— Да ну? — Фудзии несколько секунд сверлил Коно глазами, потом повернулся к Катакири и принял оборонительную позу: — Вообще-то я тоже немного занимаюсь дзэн и не собираюсь никого лишать свободы вероисповедования. Речь идёт вовсе не о том. В тюрьме запрещается шуметь, а твой чудовищно громкий голос нарушает покой твоих соседей.

— Начальник! — Коно явно раздражало, что его игнорируют. — Если уж говорить о шуме, то как насчёт вертолёта, который тут летал? Он мешал нам заниматься спортом, нарушал конфиденциальность и не давал возможности разговаривать. Этот вертолёт, по-вашему, что, не нарушал наш покой?

— Можешь не беспокоиться, — улыбнулся Фудзии, — мы уже позвонили в редакцию газеты, которая прислала этот вертолёт, и выразили протест. Вот увидите, больше он не прилетит.

— Так он всё-таки из газеты? — протянул Андо. — Репортёришки собирают материал? Может, фотографировали место, где проходил пикет. А может, и впрямь снимали, как Коно тут занимается спортом. Ха-ха, вот занятно-то!

— Следующий ты, Сюкити Андо. По факту твоего непристойного поведения будет проведено расследование. Похоже, что суть дела ты уже изложил надзирателю Нихэю. Ты, кажется, говорил, что тебя подучил Карасава?

— Но вы ведь со мной ещё не закончили, — прервал его Катакири. — Я читал сутру в разрешённое время, и мне неприятно, что этого не признают. Вы бы спросили у старого начальника, всё и прояснилось бы.

— Ну, о тебе мы поговорим позже, в зоне. Давай, выходи.

Два надзирателя выхватили упирающегося Катакири из шеренги и поставили рядом с Тамэдзиро. Катакири что-то бормотал, как видно недовольный тем, что его не выслушали.

— Митио Карасава. — И Фудзии сделал шаг в сторону Карасавы, который всё ещё стоял с Коно в центре площадки. Чутко уловив его движение, Карасава развернулся всем телом, и они стали друг против друга на расстоянии примерно трёх метров, как дуэлянты. Оба были высокого роста и прекрасного телосложения, только Фудзии щеголял короткой спортивной стрижкой и прекрасным загаром, а под лохматой, нечёсаной шевелюрой Карасавы скрывалось бледное лицо заключённого.

— Эй ты, — приступил к делу Фудзии. — Ты тут давеча радовал всех своими заумными разглагольствованиями о том, что изучаешь сексуальную ориентацию надзирателя Нихэя. Изложи то же самое ещё раз, только в более доступной форме.

— Ничего заумного тут нет, — мягко ответил Карасава. — Просто если подтвердятся гомосексуальные наклонности надзирателя Нихэя, это принесёт большую пользу нашему движению. Это факт.

— Я не об этом. — И Фудзии впился глазами в лицо Карасавы, пытаясь сквозь нависшую чёлку поймать его взгляд. — Я хочу знать, можно ли на основании одного поцелуя судить о сексуальной ориентации надзирателя Нихэя?

— Да тут и говорить нечего. Андо, доложи о результатах!

— Ха-ха-ха, ну вот ещё! Не хочется обижать начальника. Ладно, скажу. В общем, встал у него. Вдруг раз — и встал. Пока я его целовал. Ха-ха-ха…

— Хватит чушь молоть! — просипел Нихэй.

— Ничего не чушь. Когда я сначала потрогал, он был мягонький такой. А перед тем как отскочить, ещё раз потрогал, а он — твёрдый, как камень. Ха-ха-ха.

— Ладно, всё ясно. — Отодвинув выскочившего вперёд разъярённого Нихэя, Фудзии снова обернулся к Карасаве и, не отрывая взгляда от того места, где должны были находиться его глаза, сказал: — А, собственно, какую пользу может ваше движение извлечь из того факта, что он гомосексуалист? Не объяснишь мне, в чём тут дело?

— Я уже говорил. Надзиратели принадлежат к классу буржуазии, классу эксплуататоров. Если окажется, что единственным человеческим качеством, оставшимся у надзирателя, является любовь к мужчинам, мы сможем использовать это для осуществления подрывной деятельности. Человеческие слабости — самое уязвимое место любого члена вашей могущественной организации. Короче, если число смазливых мальчишек будет равно числу надзирателей, тюрьма как орудие классового угнетения прекратит своё существование.

— Опасно примитивный и при этом совершенно фантастический ход мыслей. Ты исходишь из ошибочной предпосылки. Во-первых, ты считаешь, что надзиратели лишены человечности. Это твоя первая ошибка. И вторая — качества, присущие одному конкретному надзирателю, ты распространяешь на всех надзирателей в целом. Единичное выдаёшь за общее и на этом основании делаешь примитивный и совершенно фантастический вывод. На таких хрупких построениях революцию не совершишь.

— А в ваших рассуждениях всё поставлено с ног на голову. Во-первых, работа надзирателей по самой природе своей предполагает гомосексуальные наклонности. Этого вы не можете отрицать, ибо это неоспоримый факт. А операция по установлению гомосексуальных наклонностей отдельно взятого надзирателя — разумеется, мелочь. Кстати, я могу привести сколько угодно примеров, подтверждающих это положение. Во всех странах мира обслуживание заключённых поручается надзирателям одного с ними пола. Позволю себе употребить именно это слово, потому что с нашей точки зрения надзиратели осуществляют не контроль, а обслуживание, я бы назвал их сервисной службой. Почему для такой работы выбираются люди одного с заключёнными пола? А потому, что власть имущих страшит в первую очередь разнополая любовь. Вы, надзиратели, к сожалению, не пользуетесь достаточным доверием со стороны своих нанимателей, то бишь власть имущих. И они правы, полагая, что вся ваша тюремная структура развалится, ежели заключённые будут рассматриваться надзирателями как возможный объект для сексуальных домогательств. Этого ни в коем случае нельзя допустить — вот предпосылка, на которой зиждется тюремный уклад. Но власти упустили из виду, что человек может рассматривать как объект для сексуальных домогательств существо одного с ним пола. И это упущение, на мой взгляд, серьёзнейшее. Начать с того, что многие идут в надзиратели, уже имея гомосексуальные наклонности, а некоторые — и таких тоже немало — открывают для себя прелесть однополой любви в результате постоянного общения с людьми одного с ними пола. Здесь, в тюрьме, я имел возможность видеть множество подобных примеров.

Вы согласны? Надзиратель Нихэй всего лишь один из многих, мы просто воспользовались возможностью продемонстрировать — то что верно в одном частном случае, верно и во всех остальных.

— А язык у тебя хорошо подвешен. — Фудзии не скрывал изумления. — Но то, что ты говоришь, ничего не доказывает. Фантазии, сдобренные искусственными логическими построениями, не более. Ну ладно, мотивы мотивами, но то, что Сюкити Андо нарушил дисциплину своими бесстыдными действиями, это очевидно. Ведь ты, Андо, подтверждаешь, что трогал надзирателя Нихэя за это самое место?

— Трогал, — ответил Андо, расплываясь в улыбке. — Всё точно, встал моментально, твёрдый, как камень. Правда ведь, начальник?

— Брехня! — возразил Нихэй. — Грязная скотина!

— Да вы что, начальник, что вы это такое говорите? Вам ведь было приятно, когда я вас целовал. Уж я-то знаю. Всегда чувствуешь — в удовольствие это или нет. А вам явно было очень даже приятно.

— Хватит, замолчи, — прикрикнул на него Фудзии. — Давайте его сюда.

Два надзирателя вывели Андо и поставили рядом с Тамэдзиро и Катакири. Когда по приказу Фудзии конвойные повели их к зданию, вдруг раздался крик Коно.

— Эй, начальник, а я как же? Меня-то почему не взяли?

— Заткнись! — прикрикнул Карасава, похлопав Коно по плечу. — Ты что, не понимаешь? У этих подонков есть причины не затевать расследование по нашему поводу здесь, у всех на глазах.

Коно затряс седыми вихрами, напоминающими рога средневекового шлема, и потёр руки.

— Но как же, товарищ, не воспользоваться случаем? Когда ещё представится такая возможность разоблачить логику этих мерзавцев, логику угнетения, репрессий, насилия и вскрыть её противоречия! Давай я это сделаю, ну!

Коно бросился вдогонку за удаляющимся конвоем и, догнав его, размахнулся, чтобы ударить надзирателя Нихэя по голове. Но тот был начеку: резко повернувшись, отстранился, и Коно промазал. Не устояв на ногах, он повалился на землю, Нихэй подскочил к нему, тут же подоспел Фудзии и схватил Коно за руку, уже занесённую для удара. Перевес сил был явно на стороне надзирателей, и это всё решило. Нихэй поднял с земли Коно, у которого из носа текла кровь, а Фудзии проворно защёлкнул на его запястьях наручники.

Железная дверь захлопнулась. На площадке остались двое охранников, Такэо, Карасава и Какиути.

Тёплый ветер окутывал их своим прозрачным одеялом, на снегу плясали солнечные блики. Издалека доносился привычный городской шум, но почему-то казалось, что на площадке царит мёртвая тишина. То, что несколько минут назад произошло перед их глазами, слишком напоминало фарс. Да и трудно было представить себе более странную процессию: впереди, гордо выпятив грудь и не обращая внимания на тычки надзирателей, шагал Коно, за ним, словно акробат перед очередным трюком, подпрыгивал Тамэдзиро, следом шёл Катакири в чёрном кимоно, с молитвенно сложенными руками, завершал шествие Андо, похохатывающий и то и дело пожимающий на французский манер плечами, — привычка, приобретённая им ещё в миссионерской школе…

— Что же это такое было, а? — спросил Такэо и невольно прыснул. Вслед за ним засмеялся и Карасава.

— Да, непонятно, что на них нашло.

Карасава сел на скамейку, Какиути и Такэо устроились по бокам.

— Весна на носу, вот все и тронулись. Я сам немного не в себе, но эти, похоже, совсем спятили. — Его завешенное чёлкой лицо расплылось в улыбке.

— Тебе повезло, тебя они не тронули. А ведь главным-то зачинщиком был всё-таки ты, — понизив голос, так чтобы не услышал надзиратель, сказал Такэо.

— Обычное дело. Начинают всегда с кого-то другого, а меня оставляют напоследок. Взять хоть суд. Сначала судили рядовых партийцев, а потом взялись за меня, но в конечном счёте только я один и получил смертный приговор.

— Эти тоже тебя побаиваются. Сначала они займутся остальными, постараются выведать у них все подробности, учинят строгий допрос Коно, а потом, собрав достаточное количество косвенных улик, примутся за тебя. Так что готовься. Наш зонный уж если кого возьмёт на заметку, так не отстанет. Однажды, лет пятнадцать тому назад, мой сосед совершил побег. Перепилил решётки ленточной пилой и с концами. Фудзии тогда ещё не был старшим надзирателем. Так вот, он забрал себе в голову, что без меня тут не обошлось. Отсадил меня в следственный изолятор и донимал допросами с утра до вечера. Подозревал, что пилу мне передал мой духовник.

— Но ведь на самом-то деле так оно и было?

— Это ещё почему? — удивился Такэо.

— Потому что если кто и может передать такую вещь заключённому, то только духовник.

— Да ты что! Я тут был ни при чём.

— Ну, ни при чём так ни при чём. — И Карасава легонько похлопал Такэо по колену. — А жаль, было бы замечательно, если бы именно ты был при чём.

— Уж извини, что не оправдал твоих ожиданий. У меня нет ни малейшего желания нарушать дисциплину. В этом — наше с тобой различие.

— Отнюдь. Я тоже не нарушаю дисциплину. Но если на что-то решусь, то сделаю это так, что комар носа не подточит.

— К примеру, побег?

— Да. Никому и во сне не приснится, как именно я это сделаю. Да у меня в общем всё уже и готово. Рассказать?

— Уволь, — резко ответил Такэо. — У меня нет никакого желания становиться твоим сообщником.

— Хочу задать тебе странный вопрос. Ты что, полностью согласен со своим приговором?

— Конечно. Я согласился со всеми предъявленными мне обвинениями и отказался обжаловать решение суда. Всякие там жалобы и апелляции я писал под нажимом матери и адвоката, а вовсе не по своей воле.

— Неужели? Именно в этом и заключается принципиальное различие между нами. Я отказываюсь признавать правомерность судебных процессов, этих фарсов, разыгрываемых буржуазным правительством. А уж смертные приговоры, которые выносят эти сволочи, вообще фикция от начала до конца. Другое дело — революционные суды Линча, которые я вершил лично, и расправа над партийцами во имя искоренения добра — они-то и являются высшим проявлением справедливости.

— Значит, ты против смертной казни?

— Почему же? Я ведь убеждённый сторонник радикальных методов, таких, как убийство. И считаю, что смертная казнь — мера, продиктованная крайней необходимостью, и отказываться от неё нельзя.

— Странно, в этом мы с тобой тоже расходимся. Я убеждённый противник смертной казни, хотя с мыслью о собственной казни готов смириться как с неизбежным. Когда убивают убийцу, это в конечном счёте приводит только к тому, что погибает не один человек, а двое. Получается двойное убийство, ничего более.

— Забавно! Но тогда ты должен начать последовательную борьбу с самой системой смертных казней, вскрывая существующие в ней противоречия. При этом лучшая тактика — настаивать на несправедливости собственного смертного приговора. Твои размышления носят антиномический характер.

— Почему же? Взять хотя бы твой случай… Ты ведь не отрицаешь — за то, что ты совершил, в соответствии с нынешним законодательством полагается наказание в виде смертной казни, так? Не признавать при этом всех вытекающих отсюда реальных последствий — всё равно что цепляться за недосмотренный сон. Скорее антиномическими являются положения, выдвинутые тобой, ведь, настаивая на несправедливости собственного смертного приговора, ты утверждаешь необходимость смертной казни, как таковой.

— Не вали всё в одну кучу! — мягко попенял ему Карасава. — Да, смертную казнь в её современном виде я отрицаю, но смертную казнь будущего общества приветствую. И против собственной казни я про тестую только на том основании, что мой смертный приговор вынесен современным обществом.

— Да-а… — ухмыльнулся Такэо, — получается, что мы с тобой мыслим примерно одинаково. Я согласен с необходимостью смертной казни по отношению к лицам определённой категории, но не признаю её как принцип. А сам я по воле случая как раз и вхожу в эту категорию.

— А что это за лица определённой категории? — подозрительно осведомился Карасава. — Тут попахивает привилегированным сословием.

— Напротив, — Такэо опустил голову. — Я имею в виду тех несчастных, для которых смертная казнь — спасение. Если бы мне не вынесли смертный приговор, я бы не узнал самого главного в жизни. То есть я нынешний целиком и полностью — продукт смертного приговора.

— Снова попахивает привилегиями. — И Карасава рассыпал в пронизанном солнечным светом воздухе дребезжащий смех. — «Я нынешний» — это звучит гордо.

— Да нет, как раз наоборот. Просто я глубоко осознал свою греховность и готов понести ответственность за содеянное. — И Такэо прикрыл глаза. Веки ощутили тяжесть солнечного света. Вдруг перед глазами всплыло стихотворение, сложенное одним поэтом-смертником.

Тот человек тоже боялся солнечных лучей. А я лишил жизни себе подобного. Руки мои обагрены кровью, и эту кровь не смоет даже смерть на эшафоте. Более того, если бы я не убил, это ничего бы не изменило — потенциально я уже был убийцей…

— Говоришь, прочёл Библию от корки до корки? А помнишь ты, к примеру, 20-й отрывок из 5-й главы Послания к Римлянам? Там, где говорится: «Закон же пришёл после, и таким образом умножилось преступление»?

— Нет, не помню. Я читал слишком быстро.

— А жаль. Это место имеет непосредственное отношение к нашему сегодняшнему разговору. Следующая фраза: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». На самом деле? именно благодаря смертному приговору я понял, что такое грех. Смерть приблизилась неотвратимо, я вдруг ощутил на себе её дыхание. Раньше я не испытывал ничего подобного. А потом вдруг понял, что никогда не был сам по себе. Именно тогда в моё сознание и проникло представление об убийстве как о грехе.

— Но ведь такую простую вещь можно понять и не будучи приговорённым в смертной казни.

— Ты считаешь? — Такэо с сомнением посмотрел на мощные колени и ляжки Карасавы. — Значит, в твоём случае смертный приговор не стал поводом для новых терзаний?

Карасава, не отвечая, поднялся и пошёл прочь. Он шагал, заложив руки за спину, погруженный в свои мысли, нелепая, одинокая фигура, словно пытающаяся догнать собственную тень. «Наверняка и его терзают сомнения, — подумал Такэо. — Просто он не отдаёт себе в этом отчёта или же старается гнать их от себя».

С ослепительно-синего неба на него смотрел широко раскрытый глаз солнца. Когда-то этот глаз впивался в мальчика, решившего покончить с собой на холме Тэндзин, он же после смерти патера Шома ярко светил сквозь закатные облака, а теперь струил на землю сверкающие слёзы-лучи. Вдруг из потока слёз выплеснулась фраза из Псалтыри, она вонзилась в сердце Такэо, натолкнулась на Карасаву и повисла в воздухе светящейся неподвижной строкой: «У тебя исчислены мои скитания; положи слёзы мои в сосуд у Тебя, — не в книге ли они Твоей?»

— Мне кажется, его что-то мучает, — неожиданно сказал Такэо, обращаясь к Какиути.

— А? Да, похоже на то… — Вид у Какиути был растерянный, словно его неожиданно вырвали из сна.

— Его терзают вопросы, на которые не так просто ответить, — каков загробный мир, что такое воскресение, откуда проистекает зло… Чего-то ему недостаёт. Не могу понять, чего именно.

— Может, любви? — тихонько сказал Какиути, и лицо его порозовело от смущения.

— А ведь, наверное, ты прав, — пробормотал Такэо. Он был поражён проницательностью Какиути: пожалуй, тот попал в самую точку. Значит, этот тщедушный плотник, такой незаметный, малообщительный, чаще всего тихонько сидящий где-нибудь в уголке, вовсе не так уж ничего не замечает вокруг.

— Ну, если Карасаве не хватает любви, — сказал Такэо, — то Коно её тем более не хватает.

— Да, пожалуй, — безразлично ответил Какиути и, привычно зажав руки между колен, потёр их друг о друга.

— Что у тебя со сборником? — дружески спросил Такэо, которому вдруг захотелось поговорить с Какиути. Два года назад Какиути начал сочинять танка и с тех пор постоянно сотрудничал с одним провинциальным поэтическим журналом. На его стихи обратили внимание и предложили издать сборник.

— Да глупости всё это. Денег-то нет. Первый сборник всегда издают за счёт автора. А откуда у меня деньги? Даже если клеить эти дурацкие пакеты с утра до вечера, на сборник всё равно не наскребёшь. Разве что лет за десять.

— А тебе не может кто-нибудь помочь? Я вообще-то ничего не понимаю в поэзии, но твои стихи меня всегда задевают за живое, — сказал Такэо. Как-то Какиути подарил ему журнал с подборкой своих пятистиший.

— Я сейчас ничего не сочиняю. Целыми днями работаю, времени не остаётся. А если не работать, не на что будет покупать книги.

Такэо промолчал. Ему стало стыдно — ведь сам-то он мог покупать любые книги на те деньги, которые передавала ему мать.

— А знаешь, моя рисовка сидит на яйцах. У неё их целых семь, — сказал Какиути, подставив лицо солнцу и двигая сильно выступающим кадыком. — Отходит только поесть, а так — ни на шаг от гнезда. Тельце у неё крохотное, так она, представляешь, крылышки топырит изо всех сил, чтобы, значит, холод не проникал. А если я руку протяну, глазёнками засверкает сердито, ощерится, ну не то чтобы по-настоящему, зубов-то у птиц не бывает, но будто бы. Да, мамаша есть мамаша, В результате никто меня не отвлекает и работа спорится, но такая берёт жалость, как подумаешь, что яички-то неоплодотворенные и никто из них не вылупится. Нынче-то ещё хорошо, а когда такая холодрыга, как вчера? Ведь она всё тепло отдаёт яичкам, а сама дрожмя дрожит, бедняга!

— Ну надо же! — И Такэо улыбнулся Какиути, который забыл обо всём на свете, рассказывая о своей птичке. Очень уж он любил о ней поговорить. В душе Такэо шевельнулось какое-то смутное воспоминание, и он осторожно спросил:

— А вроде бы прошлой зимой ты плакался, что твоя рисовка не хочет сидеть на яйцах. Это что, другая?

— Да нет, что ты… — От волнения Какиути начал заикаться. — Та же самая. Но знаешь, так странно, её будто подменили. Прошлой зимой она снесла яиц тридцать и даже не подумала их высиживать: в корзинку её не заманишь, порхает себе по камере. А иногда, представляешь, какая дрянь, — сидит на жёрдочке, и из неё яйцо прямо на пол вываливается! Вот до чего доходило! А в этом году её словно подменили, чудеса да и только.

— И впрямь чудеса. Будто её кто-то научил, как надо высиживать яйца!

— Да нет, моя рисовка вроде меня, нигде ничему не училась.

— Получается, она сама осознала свою вину и исправилась?

— Похоже на то. Ничего другого не придумаешь.

— Я тоже однажды завёл себе рисовку, но она почти сразу же подохла. Потом я уже никого не заводил — ужасно смотреть, как умирает живое существо.

— А что там с рисовкой Оты? Он всё жаловался, что у неё запор.

— Наверное, подохла. Моя ведь тоже из-за запора… — Тут Такэо вспомнил, что как раз об этой умершей птичке писал для «Мечтаний». Если не отправить рукопись в понедельник, она не поспеет к сроку. Пожалуй, о птичке Какиути тоже стоит написать. «У сидящего в соседней камере поэта К. есть птичка-рисовка…» Вдруг ему вспомнилась подохшая птичка Оты — лиловые лапки, закрытые глазки… И тут же перед глазами возникло болтающееся в петле тело Сунады, чётко, в мельчайших подробностях он увидел, как вращается его багровое, с выпученными глазами лицо. Ещё вчера этот человек утешал Оту, который слонялся по спортплощадке и ныл, что его птичка умирает: «Да ладно, не волнуйся, я тебе свою подарю», а сегодня его уже нет в живых. Такэо попытался отследить взглядом обычную траекторию движения Сунады. Возле бетонной стены, к которой тот всегда прислонялся, медленно, аккуратно переставляя ноги, прохаживался Карасава. Уже одно это — присутствие у стены Карасавы и отсутствие Сунады — разительным образом меняло характер пространства: вчера это была одна спортплощадка, сегодня — совсем другая.

— Интересно, как там рисовка Сунады?

— Надо же, я ведь тоже как раз об этом подумал.

— Не знаешь, её передали Оте?

— Представления не имею…

— Хорошо бы передали. И Сунада будет там доволен.

«Там?» — вздохнул Такэо. Ему вспомнился спор, который они с Карасавой вели со вчерашнего вечера, и на залитую солнечным светом площадку будто вдруг опустился тёмный занавес. Он внимательно посмотрел прямо в глаза Какиути.

— Знаешь, я давно хотел тебя спросить. Когда ты говоришь «там», что ты имеешь в виду?

— Ну… — Какиути смущённо отвернулся. — Не знаю… Я о таких мудрёных вещах никогда не задумывался.

— И всё же… — настаивал Такэо, не спуская глаз с собеседника. — Не может быть, чтобы ты об этом не думал, ты же христианин.

— Ну,христианин-то я липовый. Всякие такие премудрости не для меня.

— Но ведь в твоих стихах меня всегда восхищает именно глубина мысли. Вот к примеру…

— О нет, нет… — поспешно запротестовал Какиути. — В последнее время мои стихи никуда не годятся.

Они замолчали. Из высокой, ослепительно сияющей синевы вниз на землю струились солнечные лучи. Казалось, стоит получше прислушаться и услышишь, как они падают, дробясь в воздухе. Карасава мерными шагами, словно отсчитывая секунды, вышагивал вдоль стены. По ту сторону, над крышами небоскрёбов, безмятежно болтались в воздухе три красных рекламных шара. «Большая весенняя распродажа». Надзиратель, зевнув, посмотрел на наручные часы. Вроде бы мирная картина. Но на неё неотвратимо надвигалась тень смерти.

Такэо почувствовал, как откуда-то из самого его нутра поднимается пережитый вчера мучительный страх смерти, усиленный утренним кошмаром. И тут же из глубин сознания выплыл их давний разговор с Какиути.

Такэо: Если честно, я боюсь смерти.

Какиути: А как же её не бояться?

Такэо: Ужасно всё время ждать.

Какиути: Да, самое страшное — ожидание. Поэтому лучше самому нанести смерти встречный удар.

Интересно, откуда у Какиути возникла эта идея о «встречном ударе»? Когда он придумал, что при приближении смерти человеку остаётся одно — изловчиться и напасть на неё самому?

— Помнишь, ты как-то говорил, что смерти надо нанести встречный удар?

— Да? Пожалуй, что-то такое было…

— Скажи, откуда у тебя возникла такая идея?

— Ну… — Какиути довольно прищурился и подставил лицо солнечным лучам. — Знаешь, я тогда хотел полюбить Иисуса. Не поверить в Него, а полюбить. Да, пожалуй, так будет точнее. Я долго молился, надеясь, что во мне пробудится любовь к Нему. До того времени я около года усердно читал Библию, но это не помогло мне полюбить Его. Тогда я стал молиться целыми днями с раннего утра до поздней ночи. И вот однажды, помню, холод был такой, что до костей пробирало, и, если сидеть не двигаясь, можно было запросто окоченеть, мне даже казалось, я уже превратился в ледышку… Но я не сдавался: не завтракал, не обедал, сидел неподвижно и молился. Однако никакого откровения мне не было, а тут и вечер настал, стемнело, пошёл снег. Я всё молился и молился, наверное, несколько раз терял сознание. И наконец дождался… Где-то в глубине моей души, словно подземный гул, прозвучал голос: «Дитя моё, нанеси смерти встречный удар…» Я услышал его не ушами, а каким-то внутренним слухом. Наверно, тогда-то я и научился любить Христа.

— А ты не ощутил при этом, ну, как бы боли? — Такэо выставил на солнце тыльную сторону руки и стал внимательно изучать её, словно пытаясь отыскать давние шрамы, но ничего особенного не обнаружил.

— Да нет вроде бы… — с несколько озадаченным видом ответил Какиути.

— Считай, что тебе повезло. Помнишь о так называемом борении в Гефсиманском саду? Иисус молился, исходя кровавым потом. Наверняка он ощущал тогда боль во всём теле. Даже Иисус тосковал и скорбел перед лицом смерти. А если уж Он боялся смерти, то что говорить о нас?

— Но тогда Он тоже был всего лишь слабым человеком…

— То-то и оно. В тот миг Иисус, разом забыв о силе и власти, данной ему как Сыну Божьему, почувствовал себя слабым и беспомощным человеком. И этот слабый и беспомощный человек решился противостоять смерти молитвой. Мне кажется, твоя молитва была чем-то в том же духе, правда?

— Да, наверное… — Какиути прикрыл глаза, словно заглядывая куда-то вглубь себя. — Ведь когда я молился, то много раз прокручивал в памяти жизненный путь Иисуса с начала до конца. И когда доходил до Гефсимании, моё сердце всегда сжималось от печали и жалости к тем людям, которые собирались убить Иисуса. Может, Иисус тосковал и скорбел не оттого, что боялся смерти, а потому, что сострадал тем, кто собирался его убить? И тут у меня возникло такое чувство… Ну, будто я опустился на самое дно печали… Да, наверное, это всё и определило… Ну, что дано мне было такое откровение — «нанеси смерти встречный удар»… Ведь, по существу, это значит — пожалей людей, которые должны предать тебя смерти. При казни присутствуют начальник тюрьмы и прокурор, а реально на рычаг нажимает один из надзирателей, все они вынуждены убивать, и я испытываю к ним глубокое сострадание. Они убивают по долгу службы, только потому, что существуют такие, как я, осуждённые на смерть. Мне всех жалко — и прокурора, который потребовал смертного приговора, и судью, который его вынес, всех… Да и как их не пожалеть? Ведь все они вынуждены убивать только потому, что убил я. Вот я и подумал, что к такой смерти надо готовиться заранее и тем самым сокрушить её.

— Это ты и называешь «нанести встречный удар»? — И Такэо окинул удивлённым взглядом всё ещё сидящего с закрытыми глазами Какиути — его заострившийся подбородок, тонкую шею, — будто перед ним был не человек, а какое-то реликтовое животное.

В своё время Какиути прогремел на всю страну, взорвав поезд. Он подложил на багажную полку бомбу замедленного действия, в результате один пассажир погиб, а больше десяти получили увечья разной степени тяжести. Отличительной особенностью этого преступления было то, что самого преступника на месте преступления не оказалось. Он не видел собственными глазами ни последствий взрыва, ни жертв. Масштаб содеянного он осознал позже — в тот же день вечером в телевизионных новостях сообщили, что больше десяти пассажиров получили травмы, а на следующее утро он прочёл в газете, что один человек погиб. На суде он твердил, что никого не собирался убивать, просто баловался, пошуметь захотелось. Однако преступление, учитывая его предумышленность и тот резонанс, который оно вызвало в обществе, было квалифицировано как тяжкое, и Какиути вынесли смертный приговор. «Я не хотел никого убивать, — часто говорил он. — Но если бы я не подложил бомбу, никто бы не умер. Во искупление содеянного я готов принять смерть. Но я не могу принимать её с радостью. Единственное, что мне остаётся, — постараться заранее избавиться от страха перед смертной казнью и таким образом аннулировать её действие».

— Значит, в результате твоего встречного удара, — спросил Такэо, — смертная казнь станет как бы недействительной?

— Надеюсь, что да, — ответил Какиути и открыл глаза. Белки, не испещрённые кровеносными сосудами, напоминали белый фарфор. — Знаешь, ведь в конечном счёте я не приемлю смертной казни. В этом мы с тобой единодушны. И свою собственную казнь тоже не приемлю. Казнь это убийство. И я не могу не жалеть того, кто его совершает, пусть он при этом всего лишь нажимает на рычаг. Он всё равно убивает другого, то есть является убийцей. Причём убийство это совершенно бессмысленное, ведь мне от него ни жарко ни холодно.

— А вот это мне нравится, — весело заметил Карасава. Он незаметно подошёл к ним и теперь стоял за спиной у Какиути. — У тебя вполне революционное мышление. Я тоже стараюсь продвигаться в этом направлении. Разбить в пух и прах замыслы сильных мира сего, поднявшись над соображениями здравого смысла, определяющими сознание заурядного смертника, — это в высшей степени революционный поступок.

— Вот уж не знаю… — Какиути словно вдруг вышел из полусонного состояния, в котором до сих пор пребывал, и захлопал глазами.

— А кстати, у меня к тебе есть один вопрос. — И Карасава плюхнулся своим толстым задом на скамейку рядом с Какиути. — Когда Иисус молился в Гефсиманском саду, ученики его, если я не ошибаюсь, спали? А тогда кто и каким образом сумел услышать, о чём именно он молился? Ведь авторами Нового Завета были очевидцы, то бишь его ученики. А в Гефсимании рядом с ним не было никого. Как ты это объяснишь?

— Ну, на самом деле, это не совсем исторический факт. О молении Иисуса в Гефсиманском саду говорится только в первых трёх Евангелиях.

— Не знаю, как насчёт историчности, — сказал Такэо, — но без этого эпизода образу Христа недоставало бы душевной теплоты. Лично мне очень важно, что в тот миг Христос был простым человеком со всеми его слабостями, это придаёт мне мужество. А вообще, я верю во всё, что написано в Библии.

— Я тоже. Кое-что мне, конечно, непонятно, но вот скорбящего Христа я очень хорошо понимаю.

— А я нет. — И Карасава опустил голову. Волосы упали и скрыли его лицо. — Когда я читаю Библию, я всё время натыкаюсь на противоречия. А сам Иисус — просто какой-то комический персонаж. Эти его глубокомысленные высказывания… Право же, ему не хватало чувства юмора.

— Как и тебе. Ты ведь тоже склонен к глубокомыслию, — Такэо захотелось его уколоть, — только в диаметрально противоположном смысле.

— Да уж. — Резко дёрнув головой, Карасава отбросил назад волосы, открыв бледное улыбающееся лицо. — Тут ты прав. А кстати, не хотите сыграть в мяч, вы оба? Осталось минут десять, не больше.

Видя, что Такэо колеблется, Какиути поднялся со скамейки.

Они прошли на середину безлюдной и оттого казавшейся особенно просторной спортплощадки и стали уныло перебрасываться мячом. Карасава отличался необыкновенной меткостью: брошенный им мяч каждый раз летел по одной и той же прямой, словно внутри висящей в воздухе прозрачной трубы. Какиути двигался довольно проворно, но беспорядочно, бросая мяч куда попало. Карасава ловко его отбивал. Такэо наблюдал за ними со стороны, чувствуя себя лишним. В какой-то момент он поймал себя на том, что следит только за движениями Какиути. Как у всех плотников, у того было вздёрнуто правое плечо. Однажды Какиути, сложив руки вместе, продемонстрировал, что его правая на целый сантиметр длиннее левой. «Понимаете теперь, почему я не стал буддистом? — сказал он, усмехаясь. — Когда у человека такие руки, смотреть, как он молится, не очень-то и приятно».

— Эй, возьмите меня третьим! — Такэо вскочил со скамейки. Поймав поданный Карасавой мяч, он перебросил его Какиути. Мяч проворно пролетел по воздуху, очертив правильную дугу. Такэо сразу же вспотел, кровь быстрее побежала по жилам. Они самозабвенно играли в мяч, пока надзиратель не объявил, что время истекло.

— Весна, — сказал Такэо, утирая пот. — Давно уже так не бегал.

— Гляньте-ка, сакура вроде бы уже вся в бутонах. — И, приложив козырьком руку к глазам, Какиути посмотрел вверх на огромное дерево, нависавшее над бетонной стеной. — Интересно, когда она зацветёт в этом году?

— Сакура? — спросил Карасава. Тут Такэо впервые заметил, что он совсем не вспотел и дыхание у него ровное. — Терпеть не могу сакуру.

— Это почему же? — удивился Какиути.

— Ну а если я тебя спрошу, — холодно сказал Карасава, — почему ты так любишь цветы сакуры?

— Ну, ведь…

— Вот и я по той же самой причине… Слышь, Кусумото, это в продолжение нашего давешнего разговора. Ты ненавидишь убийство, а я по той же самой причине обожаю убивать людей.

— И всё же… — сказал Такэо. — Добро и зло это одно, а любовь и ненависть — совершенно другое.

— А по мне так никакой разницы. — И Карасава похлопал себя по мощной груди. — Ты любишь добро, а я — зло. Только и всего.

— Эй, поторопитесь! — занервничали надзиратели, видя, что заключённые продолжают разговаривать, и в воздухе попеременно засвистели кожаные ремни и дубинки. Железная дверь была открыта. Карасава, пригнув голову, нырнул в дверной проём. У двери уже ждали своей очереди другие заключённые. Когда решётка, отделяющая нулевую зону, была заперта, с поста раздался окрик главного надзирателя Таянаги.

— Эй, Кусумото. К тебе пришли. Минутку… А, вот — Эцуко Тамаоки. Будешь с ней встречаться?

— Да.

— Тогда иди прямо сейчас. Сегодня суббота, свидания разрешены только до обеда.

— Ладно, только зайду на минутку переодеться. — Проведя рукой по спортивному костюму, Такэо подмигнул. — Всё-таки молодая женщина.

— Хо-хо… — защёлкал языком Таянаги. — Ну если молодая, тогда конечно. Иди, прифрантись. Дамочка-то в самом соку. Двадцать один годок. Небось, ещё студентка.

Смех звучал в ушах Такэо и после того, как за ним закрылась дверь. Быстро раздевшись догола, Такэо начал старательно обтирать вспотевшее тело.

Часть пятая В Хароновой ладье

1

Внимание, внимание, номер 55, пройдите в 9-ю комнату!

Эцуко взглянула на зажатый в руке номерок. 74. Её очередь ещё не скоро, надо бы пойти и купить что-нибудь для передачи. Овальный пластмассовый номерок весь в каких-то рыжих пятнах. А, вот почему он липнет к пальцам. Кто-то ел леденцы и запачкал его. Поплевав на бумажную салфетку, она протёрла пальцы, а потом, брезгливо морщась, старательно отскребла номерок.

— Номер 58, комната 11.

В тюремной лавке, где продавались консервы, фрукты и сладости, она не нашла ничего подходящего. От ярких обёрток рябило в глазах. Эцуко вспомнился книжный магазин в торговом квартале, мимо которого она проходила по дороге сюда. Наверное, ему пришёлся бы по душе томик «Избранных сочинений Юнга», они обсуждали его в последних письмах. Тут она подскочила, как на пружине, и выскочила из комнаты. Когда она бежала по узкой тропинке вдоль мрачной бетонной стены, у неё вдруг заболела грудь. Так сильно, что она едва не закричала. Эта боль всегда предвещает приход того самого. Столярная мастерская, парикмахерская, «Приём передач», беспорядочные ряды каких-то деревянных строений — всё такое безобразное, что хочется поджечь, чтобы сгорело дотла. Проулок завален грязным, как зола, снегом. До чего же гнусный квартал, не надо было никуда ходить, думала она, сердито стуча каблучками по тротуару. Почувствовав внезапную влажность между ляжками, остановилась. Ну вот, начинается. А ведь должно было прийти только через неделю, как же некстати. Она тут же ощутила приступ раздражительности, в голове помутилось, в глазах помутилось, замутилась текущая по жилам кровь, ещё секунда — и тело лопнет от напряжения, разлетится по сторонам. Возле телеграфного столба — сугроб, обогнув его, она наткнулась на другой — на обочине; всё вокруг было завалено снегом, не потому ли, что бетонная стена делила брызжущее светом синее небо ровно напополам. Гуляющий где-то в вышине тёплый весенний ветер сюда не залетал. Эцуко двинулась вперёд, увязая в снегу. Она делала это отчасти нарочно. Чулки сразу же промокли. Жаль, что никто не видит. Впрочем, если бы её кто-нибудь сейчас увидел, ей стало бы, наверное, неловко. Глупо так себя вести. Крепкие, жирные гормоны устремились из половых органов в мозг, грозя его расплавить. Она взглянула на единственную имеющуюся в наличии рационально организованную материю — на часы. 10.35. В ушах вдруг зазвучало: «Внимание, внимание, номер 74…», и она поспешно повернула назад. Тело едва поспевало за ногами, двигавшимися вполне независимо.

Сбоку тянулась бетонная стена. Истёртая, как точильный камень, она сдирала с Эцуко одну оболочку за другой. Сначала протёрлось пальто на плече, которым она невольно задевала за ровную и бесстрастно холодную поверхность, потом — кожа, брызнула кровь, больно было так, будто кровоточило сердце. Эта злобная стена отобрала его у меня, спрятала и не выпускает. Человек, ставший за последнее время частью моей жизни, находится за этой стеной. Она ощущала на себе его взгляд — ведь в этом точильном камне наверняка есть щели. Её била нервная дрожь. Честно говоря, ей было страшно встречаться с ним. Вдруг он в ней разочаруется? «Как только закончится экзамен, я прямо из университета сразу поеду к вам» — рука самопроизвольно вывела эти слова. Уже написав их, Эцуко вдруг подумала, что вовсе не хочет идти к нему, но было поздно: её «я» словно раздвоилось, и одна его часть заставила другую пойти и опустить письмо в почтовый ящик. «Получается, что я действую помимо своей воли, — подумала она. — Вот и теперь — ведь собиралась спокойно ждать своей очереди, а вместо этого вскочила и помчалась куда-то…»

У проходной будки возник человек в форме — то ли охранник, то ли надзиратель, то ли полицейский, уставился масленым взглядом. Он смотрит мне вслед, мысленно срывая с меня одежду. О, как нестерпимо жжёт где-то под лопаткой. Как будто плеснули кипятком.

Нет, зря я сюда пришла. Зачем? Вполне достаточно было писем. Тюрьма виделась мне таинственной, мрачной темницей, о каких пишут в иностранных романах. Мне даже хотелось, чтобы меня тоже схватили, заковали в кандалы, посадили на цепь, я готова была оставаться узницей до конца своих дней. Ни в его письмах, ни в его «Ночных мыслях» я не нашла описаний такой темницы, но я любила улавливать её приметы между строк, она возникала передо мной, словно скрытая картинка. А эти бетонные стены — какая-то грубая, злобная подделка, ничего романтичного… Да и остальное — башня с часами, комната ожидания, пункт приёма передач, надзиратели, голос из громкоговорителя — всё такое скучное, унылое, не дающее простора воображению…

Она распахнула скрипучую стеклянную дверь и тут же оказалась под дождём любопытных взглядов. Да нет, я просто слишком мнительная, на самом деле на меня никто не обращает внимания. Кому нужна какая-то студентка?

К витрине тюремной лавки привалился какой-то старик и диктовал пожилому продавцу список продуктов для передачи. Консервы, консервы, неужели его сын питается одними консервами?.. «Пожалуй, пока достаточно». — «Хорошо, всё будет передано». Передача — это попытка пропихнуть что-то извне в здешний тесный мирок. Эцуко представила себе, как силится просунуть банку консервов в узкое отверстие в стене, и у неё тут же заболела рука. К глазному дну прилипли строки висящего на стене объявления. «Передачи принимаются: будние дни — 8.30–14.00, перерыв 12.00–13.00. Суббота — 8.00–11.00». Сейчас 11 час. 3 мин., то есть передачи уже не принимают, так что идти в книжный магазин вообще было бессмысленно.

Здесь всё подчинено строгим правилам. И что самое неприятное, ознакомиться с этими правилами можно, только оказавшись здесь. Каждый заключённый имеет право на одно свидание в день. За один раз можно встретиться не более чем с двумя посетителями. Запрещается приносить магнитофоны и фотоаппараты, запрещаются свидания с лицами, не достигшими четырнадцати лет, свидания и передачи запрещены по воскресеньям и праздничным дням, запись на свидания проводится с 8 час. 30 мин. до 11 час. 30 мин. и с 12 час. 30 мин. до 15 час… И так далее и тому подобное до бесконечности. Но, наверное, есть и другие, неписаные правила.

Вчера, сдав экзамен, она вышла на улицу и обнаружила, что начался снегопад. С утра было ясно, поэтому она не взяла зонт и не надела боты, но этот неожиданный снег скорее забавлял её, он ложился ей на волосы, на плечи, она была вся в снегу, когда добрела наконец до тюрьмы. Как и следовало ожидать, посетителей оказалось немного, и её очередь была 24. Но когда назвали её номер, она услышала совсем не то, что предполагала услышать: «Номер 24, пройдите в комнату ожидания, расположенную на территории тюрьмы». Тут она впервые узнала, что помимо той комнаты ожидания, в которой она находилась в данный момент и которая была за пределами тюрьмы, существует ещё одна комната ожидания. Сбоку от окошка, где принимали заявления на предоставление свидания, она обнаружила узкий проход, стоявший рядом охранник, официально поклонившись, попросил её открыть сумку и тщательно изучил её содержимое. Пройдя по узкому коридору, ведущему на «территорию тюрьмы», Эцуко оказалась за высокой бетонной стеной. При мысли, что она находится в тюрьме, её бросило в дрожь, и, войдя в возникшее перед ней здание, она устроилась рядом с трубой парового отопления, чтобы согреться. В странно пустой комнате не было ничего, кроме стоявших вдоль стен — справа и слева — стульев, под потолком тянулись двумя рядами лампы дневного света, но горел только один ряд. Напротив входа находилось окошко, над которым висела деревянная табличка с надписью: «Пункт распределения передач», надзиратели лениво болтали и делали вид, что не замечают её. Потом из канцелярии появился наконец охранник и по коридору провёл её в другую комнату. Там сидел толстяк в цивильном платье, он представился ей как начальник воспитательной службы. Его лысая голова блестела, как бильярдный шар, узкие щёлки глаз казались насечками, аккуратно нанесёнными ножом. Зато уши были несоразмерно большими, на мочке одного чернела родинка, из которой торчал длинный седой волос. Она опустила голову, с трудом сдерживая смех. Он долго не говорил ей, зачем её вызвал, спросил, где она учится, и, выяснив, что она является студенткой психологического факультета университета Д., попытался окольными путями выведать, кем она приходится Такэо Кусумото. Когда она ответила, что они «друзья по переписке», он кивнул и сказал: «К сожалению, я вынужден отказать вам в свидании как лицу, не состоящему в близком родстве с заключённым». Наверное, почувствовав, что говорит слишком уж официальным тоном, он изобразил на лице любезную улыбку и добавил: «Таковы правила». У неё словно что-то вдруг оборвалось внутри, на глаза навернулись слёзы. «Но мы так давно с ним переписываемся, он просил меня обязательно навестить его. Неужели, не будучи родственником, невозможно получить разрешение на свидание?» «Ну, не то чтобы невозможно… — промямлил начальник. — В некоторых случаях мы даём такое разрешение…» Она стала настойчиво выспрашивать, в каких именно «случаях», и добилась ответа, что поскольку приговорённые к смертной казни, как правило, обладают неустойчивой психикой, то приветствуются свидания с людьми, которые могут оказать на них благотворное воздействие. Она тут же спросила, какими критериями руководствуются, отбирая таких людей, и тут он, очевидно, вспомнил, что она студентка психологического факультета. «Это вопрос крайне деликатный, я не исключаю, что и вы относитесь к числу людей, способных оказать на заключённого благотворное воздействие, но видите ли…» — «А вы не можете ознакомиться с нашей перепиской, прежде чем принимать окончательное решение? Мне непонятно, почему вы даёте разрешение на переписку, но отказываете в личной встрече». Начальник воспитательной службы кивнул и, доброжелательно улыбнувшись, удалился. У неё в памяти остался седой волос, свисавший из его мочки, — он был похож на удочку, на которую попалась рыба. Начальник вернулся через полчаса. «Мы всё обсудили и пришли к выводу, что переписка между вами и заключённым ни в коей мере не отражается дурно на состоянии его психики, напротив. Но тут есть одна загвоздка. Дело в том, что данный заключённый сегодня имеет свидание ещё с одним человеком. Возможно, вам известно, что каждый заключённый имеет право лишь на одно свидание в день. Так что сожалею, но сегодня никак не получится». «Хорошо, — тут же сказала она. — Тогда я приду завтра утром. Когда можно прийти?» — «Запись на приём начинается в 8.30». — «Значит я приду в 8.30». «Пожалуйста», — кивнул начальник.

Поэтому сегодня утром она пришла ровно в 8.30. Однако перед окошком уже выстроилась длинная очередь, и ей удалось получить только 74-й номер. Естественно, ведь день выдался тёплый и солнечный, к тому же была суббота. Она ждала уже два с половиной часа.

— Внимание, номер 67, пройдите в комнату № 6. Номер 69, пройдите в комнату № 3.

Встали одновременно старушка и молодая пара. Их места тут же заняли. Вчера такой толпы не было. Сидячих мест на всех не хватало, многие стояли у стены. Эцуко поразило, что, несмотря на скопление народа, в комнате висело суровое молчание, будто у каждого был кляп во рту. Никто ни на кого не смотрел, никто ни с кем не заговаривал. Все эти люди пришли на встречу с преступниками. Вон та девушка — невеста грабителя, тот старик — отец мошенника, а я — подруга убийцы. Каждый пытается угадать, какое преступление совершил родственник или приятель другого, заранее стараясь его принизить, каждый ненавидит всех остальных, волею случая оказавшихся здесь вместе с ним, каждый хранит угрюмое молчание.

И вот — совершенно невероятный разговор.

— Ваш за что сидит?

— За ограбление.

— А мой за убийство. Троих прикончил.

— Правда? Вот это да! Мой-то всего лишь ножиком пригрозил да отобрал три тысячи йен.

— Да? Всё равно всех жалко.

Иногда кто-нибудь, вдруг сбросив с себя маску безразличия, начинает сверлить окружающих злобным взглядом. Тогда на лицах людей проступает страх. А вдруг заговорит? Что тогда делать? Эцуко с отвращением чувствовала на своём лице выражение такого же страха, и у неё возникло жгучее желание нанести опережающий удар — выйти вперёд и крикнуть: «Меня зовут Эцуко Тамаоки, я студентка психологического факультета университета Д., пришла на свидание к Кусумото Такэо, осуждённому на смертную казнь по обвинению в грабеже и убийстве. Смотрите все! Меня зовут Эцуко!» Натолкнувшись на её напряжённый взгляд, сидящий впереди юноша опустил голову. Он давно уже украдкой посматривал на неё, хоть и с опаской, но довольно настойчиво. Явно не студент. Потрескавшиеся от грубой работы руки, грязь под ногтями, обветренные загорелые щёки. Эцуко решилась заговорить с ним.

— Тепло, правда?

Юноша не ответил, только ещё больше округлил и без того совершенно круглые глаза.

— Уже весна, — с вызовом продолжала она, сердясь на себя за то, что вспотела от смущения. — Такое солнце, а здесь всё позакрывали. Странно, да?

Ей показалось, что юноша хочет что-то сказать. И не только он, аналогичное желание она прочла на других лицах. Почему бы не продолжить разговор с юношей? «Меня зовут Эцуко. Я пришла на свидание к осуждённому на смертную казнь. Оригинально, правда? А вы к кому пришли?» Потом можно будет громко сказать, обращаясь ко всем присутствующим: «А вы-то что удивляетесь? Если уж удивляться, то мне — как это я осмелилась прервать молчание!»

— Послушайте… — проговорил наконец юноша, но она уже потеряла к нему всякий интерес. Он начал говорить что-то банальное, она его не слушала. По радио продолжали выкликать тех, чья очередь подошла. Сделав вид, что внимательно слушает, она упрямо молчала. Цифра 74, пробив мутную пелену слов, вонзилась в мозг.

— Номер 74, пройдите в комнату № 8.

Она пошла по коридору, ведущему во внутренние помещения. Справа на равном расстоянии друг от друга было десять дверей. Открыв дверь под номером 8, Эцуко оказалась в маленькой комнатушке, разделённой перегородкой на две части. Низ перегородки был бетонным, верх — из прозрачного пластика, защищённого крепкой металлической решёткой, посередине — находилось переговорное устройство, какие бывают в кассах на железнодорожных станциях. С этой стороны два стула, с другой — высокий стол и тоже два стула. Всё было устроено исключительно рационально, и от этого почему-то спиралось дыхание. Хотелось взять баллон с краской и изобразить на этой пластиковой стенке что-нибудь смешное. Ну хоть начальника воспитательной службы. По шарообразной лысине разбросать блестящие, как сахарный песок, капельки пота, потом нарисовать маленькие глазки и большие уши, не забыть и о седом волосе, торчащем из родинки на мочке… Получится прекрасный шарж. Потом прикрепить к стене фотографии Чаплина и Мохаммеда Али в полный рост, а перед решёткой поставить мексиканскую вазу с сухими розами. Для стульев хорошо бы связать покрывашки. Скажем, одну красную, одну синюю и ещё одну — лиловую. Она живо представила себе, какой станет комната в результате таких преобразований. По крайней мере воздух насытится кислородом и можно будет свободнее дышать.

Открылась противоположная дверь, и в комнату вошли он и надзиратель.

Да, это он. Выглядит старше, чем на фотографии, которую она видела в книжке «Десять приговорённых к смертной казни», но лицо моложавое, гладкое. За стёклышками очков без оправы — застывшие глаза. Из них словно струится мягкий свет. Она жадно разглядывала его, забыв даже о том, что надо бы поздороваться. Наверняка и он сейчас разглядывает её, недаром её лицу вдруг стало как-то щекотно. Разглядывает, делая неожиданные открытия. «Ну и ну, оказывается, она совсем ещё девчонка, а я-то ожидал увидеть суровую учёную даму, синий чулок». Она знала, что выглядит лет на пять моложе своего возраста. Пару раз, когда она в джинсах с журналом комиксов под мышкой шла ночью по увеселительному кварталу, её, приняв за школьницу, задерживала женщина-полицейский и пыталась читать ей нотации. Потом, выходя на улицу, Эцуко уже нарочно старалась одеться так, чтобы выглядеть помоложе. Ей нравилось, когда к ней применяли воспитательные меры.

— Привет! — наконец проговорил он. Ей показалось, что голос его звучит глуховато, но, возможно, переговорное устройство просто не пропускало высокие тона.

— Я… ну в общем, я… — Слова застряли у неё в горле, она смутилась и тут же рассердилась на себя за это. Глупо лишаться дара речи только потому, что это их первая встреча!

— Вы ведь Эцуко? — улыбнувшись, спросил он. Где-то далеко, за стёклами очков, влажным обсидианом сверкнули его глаза. Разве могла она предполагать, что у него такие красивые глаза! Лицо её вспыхнуло. Ну вот, не хватало мне ещё красной, потной рожи! Пытаясь справиться со смущением, она поспешно сказала:

— Да, я Эцуко.

Слишком поздно! Её пылающие щёки наверняка уже блестят от пота. Вид, небось, самый дурацкий! Она осыпала проклятьями своё отражение на пластиковой перегородке. Надзиратель бесцеремонно перебирал шариковые ручки на столе. Это он виноват, что голос отказывается ей повиноваться!

— Не волнуйтесь, — ободряюще сказал Такэо. — Здесь можно говорить, в общем, о чём угодно, нет почти никаких запретных тем. Наверное, вы испугались? Всё-таки место довольно-таки своеобразное.

— Да, пожалуй… — Она надула губы, и вдруг ей захотелось говорить быстро, как можно быстрее. Быстро-быстро, так чтобы этот противный надзиратель не успевал стенографировать. «Ну ладно, погоди!» — подумала она и попыталась сконцентрироваться.

— Знаете, ведь я вчера тоже сюда приходила. Однако мне отказали, якобы свидание не дают лицам, способным оказать дурное влияние на психическое состояние заключённого. Ну я стала огрызаться — мол, каким образом вы определяете, могу я оказать дурное влияние на психическое состояние или нет, никогда не слышала о том, что существуют подобные методики, а ведь я учусь на психологическом факультете. Тогда этот тип — он вроде бы начальник воспитательной службы — удалился куда-то, потом через полчаса снова появился и сказал, что мне, как лицу неспособному оказать дурное влияние на психическое состояние заключённого, свидание будет разрешено, но только завтра, потому что сегодня у вас другой посетитель. Вот я и пришла сегодня. Понятно? — Эцуко оглянулась, пытаясь оценить расстояние, которое пробежала, но её взгляду представилась только извилистая, запутанная колея.

— Конечно, понятно, — успокоил её Такэо, словно желая сказать: «Я знаю, что вы бежали по прямой, вы всё делаете как надо».

— Я-то думала, что сегодня приду сюда первой, но там уже образовалась длинная очередь, и я была только семьдесят четвёртой. Многие пришли задолго до начала, там была такая давка, как у железнодорожной кассы в предпраздничные дни. Когда я заполняла бланк заявления, то в графе «кем вы приходитесь заключённому» написала «знакомая», ну это ладно, но потом там идёт графа «цель посещения» и надо отметить один из вариантов — «поговорить о семейных делах», «справиться о самочувствии», «прочее». Ну я решила, что мне больше всего подходит «прочее». И тут же попалась — тем, кто выбрал «прочее», предлагается подробно изложить суть дела. Честно говоря, я и сама не совсем понимаю, зачем пришла. Просто захотелось с вами увидеться. Но если написать, что «цель посещения» — «свидание», наверняка придерутся. Тут у меня всё в голове перепуталось, и я попросила полицейского, который стоял рядом, объяснить мне, как лучше написать, ну он и посоветовал выбрать вариант «справиться о самочувствии».

— Да вы что, — прыснул Такэо, — какой там полицейский, у нас здесь не полицейские, а надзиратели.

— Да неужели? — Она постаралась сохранить на лице невозмутимое выражение, но губы уже сами раздвинулись в улыбке, и ей не удалось согнать её. — Ну пусть надзиратель. Он был очень любезен. Молодой такой, небольшого росточка, вылитый Гельмут Риллинг. Но, наверное, вам всё это неинтересно… — Она заметила, что надзиратель перестал стенографировать, и про себя показала ему язык. Вот так-то! Не угонишься!

— Да нет, интересно. — И он подмигнул ей, прикрыв глаз, не видный надзирателю. Это значило — давай ещё быстрее, тогда он не сможет стенографировать.

— Знаете, я написала вам, что приду, и тут же стала раскаиваться. Мне показалось, что писем было более чем достаточно, что по ним можно скорее понять, что вы за человек, а личная встреча только разрушит уже сложившийся образ, да и вообще страшновато. Ой, простите. Я вовсе не имею в виду, что боюсь вас, но, когда вот так видишь человека перед собой, на первый план выплывает масса всяких лишних, ненужных впечатлений — выражение лица, одежда, в общем, это совсем другое дело. Возникает странное ощущение, что вот он перед тобой весь как на ладони и ты его прекрасно понимаешь, но это ощущение очень часто оказывается ложным. Но больше я не раскаиваюсь. Наоборот, я ужасно рада, что пришла. Так приятно вас видеть! Я прямо вся раздуваюсь от радости. Знаете, я когда чему-нибудь радуюсь, меня всегда словно распирает изнутри, кажется, сердце вот-вот выпрыгнет наружу…

Она перевела дух, потом несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, словно раздувая кузнечные мехи. И тут из её глаз вдруг брызнули слёзы. Казалось, влага, скопившаяся в груди, внезапно выплеснулась наружу, это странное явление стало для неё полной неожиданностью.

— Что с вами? — спросил Такэо. Пластиковая перегородка на миг затуманилась от дыхания, а когда очистилась, перед ней снова возникло его лицо, он смотрел на неё с недоумением. Почему-то ей захотелось его подразнить.

— Хотите, я угадаю, о чём вы сейчас думаете? Вы не можете понять, почему я ни с того ни с сего вдруг решила явиться. Так?

— Попали в точку! — вздохнул он. — Вы что, мастер по чтению чужих мыслей?

— Нет. — Она тут же устыдилась своего самонадеянного тона. — Случайное попадание. Но если честно — вы хотите знать, почему я пришла?

— Хочу.

— Сказать?

— Ну… — Он немного отодвинулся, чтобы голос звучал мягче, и смущённо проговорил: — Если вам не хочется, не говорите. Не обо всём можно сказать чужому человеку.

— Чужому? — крикнула она. — Но вы вовсе не чужой! Я никогда не считала вас чужим.

— Простите.

— Какого чёрта вы извиняетесь? — Она затопала ногами совсем как капризный детсадовский ребёнок. — Это вы обращаетесь со мной как с чужой. В письмах вы были совсем другим. Я не хочу, чтобы вы разговаривали со мной таким церемонным тоном, будто я для вас совсем чужая. Мне это не нравится.

— Но я со всеми так разговариваю. К тому же это наша первая встреча…

— Ну и что, что первая? Разве мы не переписываемся уже год? Мы очень хорошо знаем друг друга.

— Только по письмам.

— Ну и что? — рассердилась она и снова сильно покраснела. Если так пойдёт дальше, то все заметят, какое у неё красное лицо. Да ладно, не всё ли равно?

— Какая разница — по письмам или не по письмам! Либо между людьми есть душевная близость, либо её нет. И если в это не верить…

— И всё же… — Он говорил со спокойной уверенностью, которая казалась ей возмутительной. — Значит, вы пришли, чтобы сказать мне то, чего нельзя сказать в письме?

— Да вы что! — Она задохнулась от гнева. — Нет, это просто невыносимо! Нельзя же быть таким подозрительным! Но… вообще-то, вы правы. Так оно и есть. — И она неожиданно улыбнулась. — Именно поэтому я и пришла. Пока письмо напишешь… Так сказать?

— Как хотите… — Он озабоченно покрутил головой. — Если вам почему-либо это трудно, не надо себя насиловать…

— Надо, не надо! Стану я вас слушать! — Она вдруг смутилась, заметив, что у неё дрожит голос. Ну почему я всегда так глупо себя веду в ответственные моменты!

— Простите.

— Опять вы за своё! Так вот, в прошлую субботу я едва не умерла. Но, может, здесь нельзя говорить о таких вещах?

— Ничего. — И он подмигнул ей тем глазом, который не был виден надзирателю.

— Только вы не подумайте, я вовсе не имею в виду, что хотела покончить с собой.

Он снова подмигнул, словно говоря: «Да всё понятно, давайте дальше».

— У меня не было никакого желания умирать, но в какой-то момент я вдруг поняла, что сейчас умру. Даже можно сказать — уже умерла.

Надзиратель перестал записывать и поднял голову. Из-под козырька фуражки показался прорезанный глубокими морщинами лоб. Может, это тот самый «старший надзиратель», которого Такэо часто упоминал в письмах? У него вид добросовестного служаки: тщательно отглаженный старенький мундир, чисто выбритый подбородок. Теперь она говорила, рассчитывая на обоих — и на надзирателя, и на Такэо. Говорила тихо и неторопливо, так, что самой себя становилось жалко.

— Я отравилась. Газом. Мылась в ванной и вдруг потеряла сознание. Помню, подумала — плохо дело, в кромешной тьме (да-да, там было совершенно темно, хоть глаз выколи) завернула газовый кран, выпала в коридор, а вот что было потом, уже не помню, очнулась только в постели.

— Опасная ситуация.

— Ещё бы не опасная! Представляете, мама пришла, а я валяюсь без сознания, с полотенцем в руке, холодная, как труп. Она тут же вызвала врача, он дал мне кислород и вернул к жизни.

Надзиратель снова склонился над тетрадью, но записывал кое-как, скорее для порядка. Такэо же слушал её внимательно, как примерный ученик. На нём была тёмно-синяя рубашка с круглым воротом и модный коричневый пиджак. Как всё-таки странно — человека, сидящего по ту сторону решётки, все называют так страшно — «приговорённый к смертной казни», человеческое общество гнушается им, он убийца, законченный негодяй, злостный преступник. А для меня он — просто Такэо, человек, способный на душевную теплоту и сочувствие. До чего раздражает эта пластиковая перегородка с решёткой! Стать бы букашкой, пробраться через дырочку переговорного устройства на ту сторону, спрятать лицо на волосатой груди, выглядывающей из-за ворота рубашки, услышать стук его сердца, ощутить ток тёплой крови. Уж наверное эта музыка куда прекраснее, чем труба Фредди Хабарда. Она ощутила себя блохой, ползущей по его груди, согретой теплом его тела, вдыхающей его запах…

— Я живу в квартире, у нас всё там тютелька в тютельку, чтобы ни сантиметра зря не пропадало. Меня предупреждали, что в ванной без вентилятора находиться опасно. Прежде чем зажигать огонь, включи вентилятор, ну и всякое там такое. А в прошлую субботу я задумалась и совсем об этом забыла. И знаете, о чём я думала? Мой безработный приятель, который старше меня на курс, я вам о нём писала, вдруг заявил, что мы ещё слишком молоды и нам лучше расстаться. Совершенно не считаясь с тем, что у меня экзамены, он вызвал меня в кафе и всё это выложил. Я разревелась, кое-как добралась до дома, но и там всё плакала и плакала… Из окна моей комнаты виден ваш университет, Хонго и Кикудзака, но у меня всё плыло перед глазами… В тот вечер со мной это и случилось, в ванной.

— Значит, вы… — Он понимающе взглянул на неё и резко кивнул.

— Да. Не исключено, что я нарочно не включила вентилятор, бессознательно желая умереть. И за миг до того, как потерять сознание, погружаясь во тьму, я подумала: вот и всё, ну и прекрасно… Как вы считаете, можно покончить с собой, находясь в бессознательном состоянии?

— Ну, как вам сказать… Это сложный вопрос. — Он задумался, но через несколько минут, словно очнувшись, посмотрел на неё: — Да что я тут… Ведь вы в этом должны куда лучше меня разбираться. Вы же психолог.

— Какой там психолог. — Она шмыгнула носом. — Я ещё только учусь. За четыре года в университете уяснила одно — в психологии ничего не смыслю. Вчера сдавала криминальную психологию. Забавно, правда? Ну что я могу понимать в криминальной психологии? Пошла ва-банк, ну и конечно же, провалилась с треском. Экзаменатором у меня был профессор Мафунэ, он раньше работал в институте криминологии при университете Т., друг нынешнего директора профессора Абукавы, ученик доктора Аихары. Да, да, того самого Сёити Аихары, который выступал в роли главного эксперта, когда вас подвергали судебно-психиатрической экспертизе. Профессор Мафунэ обожает всякие формулы, выведенные доктором Аихарой, ну там кривые жизни преступника и прочее, и на лекциях всегда особенно на них напирал, ну я и подумала, что на экзамене непременно об этом спросят, а мне досталось — представляете? — «Рост преступности и её география в последние годы».

— Да, вы занимаетесь сложными проблемами…

— Но я ничего в этом не понимаю. Все мои знания — чисто умозрительные. — Она едва удержалась, чтобы не добавить: «Не то что ваши…»

— Ну, — сказал он, словно прочитав её тайные мысли, — вряд ли и я так уж хорошо разбираюсь в преступлениях. Разве только в своём.

— Но вы же… — быстро перебила его она, но тут же забыла, о чём хотела сказать, и неожиданно для себя самой возбуждённо заговорила совсем о другом: — Знаете, от вас это как-то странно, дико слышать. Ведь я читала ваши записки в «Мечтаниях», судя по ним, вы знаете все тонкости, вы эрудит высокого класса, человек большого ума…

— А, ерунда! Это ложное впечатление, эффект напечатанного текста.

— Ну не знаю… — Она постучала себя кулачком правой руки по лбу. — Что-то наш разговор зашёл в тупик. Да, о чём же это я говорила?

— Вы хотели мне рассказать, почему пришли сюда. — Он прикрыл глаза и слегка склонил голову.

— Ах да, правда, — засмеялась она. Её смех рассыпался по комнате лопающимися шариками попкорна.

— Что-то меня занесло куда-то не туда. Вообще, я плохой рассказчик. Наверное, я вас уже утомила?

— Нет, — решительно сказал он. — Мне всё это очень интересно, так что продолжайте, прошу вас.

— Ну тогда ладно. — И она энергично притопнула ногой. Будь она где-то в другом месте, она бы вообще подпрыгнула. — Значит так, о чём это я?..

— Почему вы решили прийти.

— Да, да, именно об этом я и хотела сказать. Так вот, я окончательно разругалась со своим кавалером и едва не умерла в ванной комнате. После всего этого мне почему-то ужасно захотелось увидеться с вами. Понимаете почему?

— Нет, не понимаю. — Он приветливо улыбнулся, и вдруг лицо его стало серьёзным. — А впрочем, может быть, отчасти и понимаю. Вероятно, вы, как вы говорите, «бессознательно» — вдруг почувствовали во мне человека, который находится рядом со смертью?

Ей показалось, что он заглянул в тайное тайных её души. «Этот человек видит других насквозь», — подумала она и, аккуратно сдвинув колени, потупилась.

— Должна признаться, вы угадали. Я пришла именно поэтому. Только боялась сказать вслух, мне казалось, это вас оскорбит.

— Об этом не беспокойтесь. Кстати, вы сказали, что, потеряв сознание, оказались в кромешной тьме. Не могли бы вы поподробнее рассказать об этом?

— У меня было ощущение, будто меня куда-то везут сквозь кромешную тьму. Точнее, будто бы я в лодке и плыву куда-то далеко-далеко. Меня так приятно покачивало…

— Да, это точно была смерть. Вы видели смерть.

— Смерть? Ну…

— В мифах многих народов фигурируют лодки, которые увозят мёртвых. Может, вы слышали о ладье Харона? Чёрная ладья, которая по чёрной реке перевозит души умерших в царство смерти. Харон — имя лодочника.

— Но я не видела никакого лодочника… Или… Погодите-ка. Вспомнила! Мне показалось, что из тьмы меня кто-то зовёт. Может быть, это и был Харон? Просто жуть берёт!

— Да, давайте не будем об этом. Скажите мне только одно — вам было страшно, когда вы оказались в той лодке?

— Нет. Наоборот, приятно.

— Спасибо. — Он низко склонил перед ней голову. В этом его движении было что-то театральное, это покоробило её, и она рассердилась,

— Ну а вы? Вы видели ладью Харона?

— Нет, пока не приходилось, — с явным сожалением покачал он головой. — Мне бы очень хотелось, но увы… Впрочем, здесь у нас тоже что-то вроде переправы. Во всяком случае, нечто похожее на ладью Харона я вижу довольно часто.

Надо было перевести разговор на что-нибудь более жизнеутверждающее, подумала Эцуко. У неё возникло ощущение, что её тащат куда-то в преисподнюю, и ей стало страшно. Тут она заметила, что по лицу Такэо вдруг пробежала судорога и выражение его резко изменилось. Может, нервный припадок? Лоб покрылся испариной и странно заблестел, в стёклах очков мелко задрожал свет люминесцентных ламп. Она уже готова была окликнуть его, но промолчала — ей почему-то не захотелось привлекать внимание надзирателя к его странному состоянию. Казалось, прошло ужасно много времени, прежде чем его перестала бить дрожь, хотя на самом деле это продолжалось секунд десять. Наконец на его лицо вернулась улыбка. Однако теперь в ней было что-то принуждённое и жалкое.

— Что с тобой, Кусумото? Тебе плохо? — спросил надзиратель.

— Нет, нет, всё в порядке. — Он вынул из кармана платок и вытер лоб, потом протёр запотевшие очки. У него оказались разные веки — одно более нависшее, чем другое, — и растерянные близорукие глаза.

— Простите меня, — сказала она. — Я не должна была говорить о таких вещах.

— Нет, нет, вы тут ни при чём, — возразил он. — У меня иногда бывает лёгкое головокружение. Просто переволновался, слишком обрадовался, что вижу вас…

— Вот видите, значит, всё-таки я виновата.

— Да нет же, не беспокойтесь. Я сам виноват. Нечего была выведывать ваши секреты.

— Но я же сама об этом заговорила. Ничего вы у меня не выведывали. — Сказав так, она широко улыбнулась. (Ему должна понравиться моя улыбка — белые зубы в обрамлении ярко-красных губ…) — А правда, странно? Так вот разговаривать — совсем другое дело, чем писать письма. И вы тут совершенно ни при чём. Просто мне не надо было болтать обо всём, что приходит в голову, тогда бы мы не скатились к этой теме… Всё, больше не будем об этом.

— Не будем так не будем, как скажете. Мне-то совершенно всё равно, о чём говорить. Вы, главное, не волнуйтесь.

— Знаете, в письмах я могла писать о чём угодно. А сейчас почему-то разволновалась, вот и несу какой-то вздор.

— Ну, здесь ведь обстановка специфическая…

— Более чем. — Эцуко снова окинула пытливым взглядом комнату, решётки, переговорное устройство, надзирателя… В самом деле, в таком месте ей ещё не приходилось бывать.

— К этому трудно привыкнуть. Правда, когда привыкаешь, чувствуешь себя не лучше.

— Да, наверное, — церемонно сказала она. — Но, по-моему, я уже привыкла. Во всяком случае, перестала обращать внимание. Да, кстати, знаете, в марте я заканчиваю университет и буду работать в психиатрической клинике. Это частная клиника в Китидзёдзи. Я буду там заниматься психологическим тестированием и разработкой методики использования живописи при лечении психиатрических больных.

— Это прекрасно! Поздравляю. Место как раз для вас.

— Не знаю… В таких клиниках немало своих проблем.

— Я лежал в клинике Мацудзавы, когда меня отправили на психиатрическую экспертизу. Так что я примерно представляю себе, что это такое.

— Да? — Она готова была подхватить эту тему, но неожиданно надзиратель сказал: «Ваше время истекло».

— Но ведь должно остаться ещё минут десять, — спокойно, но с некоторым упрёком сказал Такэо.

— Да? — И надзиратель взглянул на часы.

— Мы ведь начали в 11 час. 5 мин.

— Возможно. Когда это ты успел посмотреть на часы?

— Когда входил в комнату, — Он склонил голову, — мельком.

— А ты приметливый. — И надзиратель указательным пальцем постучал его по плечу. Этот дружеский жест поразил её, ведь она считала, что в отношениях между надзирателем и заключённым не допускается никакой фамильярности.

— Ну ладно. Ещё десять минут. Гм… А как же ты понял, что сейчас 11 час. 25 мин.?

— Интуиция. Время свидания я определяю достаточно точно.

— А… Ну ладно… — покладисто кивнул надзиратель и жестом показал, что они могут продолжать.

— Отец молчит, а мама не хочет, чтобы я работала в психиатрической клинике. Говорит, что не вынесет, если я заражусь какой-нибудь душевной болезнью. Смех да и только…

Мама была и против нашей переписки. Если б только она знала, что я пошла в тюрьму, она закатила бы мне ещё один грандиозный скандал.

— У меня от клиники остались только приятные воспоминания. Там я познакомился с патером Шомом и принял крещение. Да и пациенты все были приятные люди. По-моему, сумасшедший — это тот, кто не может более скрывать своего сумасшествия.

— Верно. — Наконец-то он отказался от своего отчуждённо-церемонного тона, сменив его на дружеский. Она ощутила глубокое удовлетворение и радость, будто вдруг отыскала в песке вещь, которую долго не могла найти. — Пациенты люди, как правило, открытые.

— А когда вы приступите к работе?

— Честно говоря, я уже приступила. — От смущения она высунула кончик языка. — Тайком от мамы. С начала этого года. Я вам ничего об этом не писала из-за мамы, она ведь иногда просматривает ваши письма.

— Я её хорошо понимаю. Моя мама точно такая же. Она всегда хотела знать о нас всё.

— Ваша мама здорова?

— Да, она приходила ко мне в четверг. Она теперь совсем старушка. Похудела, одряхлела…

— Я бы очень хотела её увидеть.

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Она ведь ваша мать!

— Нет, лучше вам с ней не встречаться, — решительно сказал он, — Она всё время нервничает, расстраивается по пустякам. Возраст, ничего не поделаешь. Я тут как-то заговорил с ней о студентке, которая интересуется проблемами влияния длительной изоляции на психологию, так она заявила: «Ты бы лучше держался подальше от женщин…»

— Совсем как моя. Небось, обращается с вами как с ребёнком.

— Знаете, мать ведь уверена, что я попал сюда именно из-за женщины. Хотя ничего подобного! Я сам во всём виноват, только я один.

— Вы и вправду так думаете? — вырвалось у неё, и она тут же пожалела, что задала этот вопрос. В книге «Десять приговорённых к смертной казни» говорилось, что к преступлению его подтолкнула измена какой-то учительницы музыки, причём автор ссылался на его собственное интервью.

— Конечно. Я искренне так считаю, — сказал он, и под глазами его легли тени. — Раньше я обвинял других, это правда. Был в обиде на всех — на свою подружку, на мать, в общем, на всех «взрослых». Но теперь я так не думаю. Я понял, что в случившемся виноват только я один.

— Как же это грустно! — Тут она заметила, что по щекам её текут слёзы, и одновременно ощутила свинцовую тяжесть в груди.

— Что с вами? — упавшим голосом спросил он. Блеснули стёкла очков, словно брызнули слёзы.

— Просто взгрустнулось. В последнее время со мной это часто бывает. Вот и в прошлую субботу…

— Вы опять его вспомнили? Думаю, что сейчас больше всего вас беспокоит именно это.

— Да. — Щекам стало щекотно от высыхающих слёз, и она поморщилась. — Он-то придерживается диаметрально противоположного мнения. Послушать его, так во всех его бедах виноваты другие. Родители виноваты в том, что родили его в этой треклятой стране, профессора виноваты в том, что не понимают важности реформ в системе образования, предприятие виновато в том, что не берёт на работу его, выпускника университета, эпоха виновата в том, что молодые люди вроде нас лишены нормальных материальных условий… Он глубоко убеждён в том, что только он прав, а все остальные заблуждаются.

— Да, такие люди встречаются довольно часто. Они есть и здесь, выдают себя за революционеров и во всём, даже в своих преступлениях, обвиняют общество.

Тут надзиратель подозрительно на него покосился, и она почувствовала, что в его словах таится какая-то опасность, но он невозмутимо продолжил:

— На самом деле внешние факторы почти ничего не решают, нельзя перекладывать вину на эпоху, общество, власть. А интересно, что, по мнению вашего преподавателя криминальной психологии, является причиной преступления?

— Он считает, что у преступления есть и внешние и внутренние причины, то есть имеют значение как общественные факторы, так и особенности личности преступника.

— Это, конечно, верно, но боюсь, что такие определения слишком далеко уводят нас от истинного положения вещей. Ой, простите, как-то незаметно увлёкся теоретизированием.

— Ничего, мне нравится, когда вы теоретизируете. Впрочем, вы мне нравитесь всяким — и когда дружите с воробьями, и когда едите мороженое, и когда играете в бейсбол.

— Да ну? — Он смущённо передёрнул плечами. Желая подразнить его, она быстро сказала:

— Но «он» мне тоже нравится. Очень нравится, хотя он ужасный зануда.

Зачем я всё это говорю? Что за дурацкий характер! Ну и ладно, пусть всё летит к чертям. Кровь прилила к лицу, и она безобразно, до самых корней волос, покраснела.

— Вы его любите, — коротко сказал он.

— Да. Вот только он никого не любит. Он, видите ли, ещё слишком молод, чтобы любить.

На этом их разговор оборвался. Тихим эхом проскрипела ручка по бумаге, и всё стихло. В комнату ворвались голоса из соседней комнаты. Откуда-то донеслось старческое покашливание. Она тоже невольно закашлялась. Язык ощутил солёную горечь слёз. Там, за пластиковой перегородкой, уныло понурившись, сидел обиженный ею человек.

— Простите, — сказала она. — Я что-то слишком разболталась. Всё это вам не интересно. У меня сегодня какое-то странное настроение.

Он не отрываясь смотрел на неё. На губах блуждала мягкая улыбка, стёклышки очков и зрачки за ними — как окошки с двойными рамами. Наконец ей удалось улыбнуться ему в ответ. Её лицо немного побледнело и перестало блестеть от пота.

— Знаете, я сама не понимаю, зачем пришла.

— Я очень рад, что мы встретились. Правда. У меня никогда ещё не было такого приятного свидания.

— Приятного? Да, пожалуй. Мне тоже было приятно.

— Приходите ещё, пожалуйста.

Надзиратель сделал рукой знак, показывая, что свидание закончилось.

— Я приду, — поспешно сказала она. — И в следующий раз буду в нормальном состоянии.

— Вы и сегодня в нормальном. Желаю, чтобы вы с ним были счастливы.

У самого порога он обернулся и махнул ей рукой на прощанье. Вернувшись в опустевшую комнату ожидания, она задумалась. А в самом деле, зачем она приходила сюда сегодня?

У неё вдруг сильно заболело внутри, словно чья-то рука сдавила матку, она поняла, что пришло то самое, и бросилась в туалет. Когда в унитаз потекла красная слизь, она почувствовала себя опустошённой, будто из её тела вырвали сердцевину. К счастью, у неё оказалось с собой всё необходимое — собираясь утром, она предчувствовала, что может произойти нечто подобное. Всё время, пока она разговаривала с ним, в её теле назревала эта таинственная метаморфоза, совершенно недоступная его пониманию. Задыхаясь от запаха выделений, она спустила воду. Ей вдруг захотелось всеми нервными окончаниями ощутить на теле его руку, захотелось, чтобы он заполнил ненадёжную пустоту её тела. Да что это со мной? Кто, собственно говоря, этот «он»? Ведь это вовсе не Такэо Кусумото, с которым она только что разговаривала, это некий обобщённый образ, некое абстрактное существо мужского пола, совмещающее в себе черты отца, «любовника», Такэо Кусумото…

Когда она вернулась в комнату ожидания, её окликнул какой-то мужчина. Он был довольно крепкого сложения, и Эцуко испугалась так, будто на неё напал сексуальный маньяк. Но тут же заметила, что мужчина в форме. А, так это надзиратель, подумала она. Немолодой к тому же. Большие морщинистые руки выдают возраст.

— Эцуко Тамаоки, кажется? Если не возражаете, я хотел бы потолковать с вами кое о чём.

Это «потолковать кое о чём» было сказано несколько фривольным тоном, и она тут же решила ответить отказом. Но он загораживал ей дорогу, и пройти было невозможно.

— Мне хотелось бы потолковать с вами о Такэо Кусумото. Я не задержу вас.

— А вы кто?

У него было удивительно правильное лицо, и на её строгий вопрос он ответил с церемонной почтительностью:

— Простите. Вот моя визитная карточка.

На визитной карточке, которую он ей протянул, стояло: «Сюкитиро Фудзии, старший надзиратель Токийской тюрьмы».

Эцуко, не знавшая, что «старший надзиратель» — это всего лишь одно из тюремных званий, подумала, что перед ней начальник всех надзирателей, то есть самый главный в тюрьме человек.

Комната ожиданий постепенно заполнялась возвращающимися со свиданий посетителями. Вслед за старшим надзирателем Эцуко прошла в комнатушку, где вчера разговаривала с начальником воспитательной службы. И тут же пожалела об этом. От Фудзии исходил звериный мужской запах, заполнивший тесное пространство комнаты, так что невозможно было дышать. Она не выскочила из комнаты только потому, что никак не могла понять, что ему от неё надо. Взяв себя в руки, она терпеливо выслушала его, удивляясь жестковатому, неуловимо провинциальному выговору. Оказалось, он всего лишь хотел знать, не заметила ли она чего-нибудь странного в поведении Кусумото во время свидания.

— Да нет, ничего особенного… — ответила она и с некоторым недоумением спросила: — Но почему бы вам просто не посмотреть записи, ведь всё, что он говорил, фиксировалось?

— Записи-то я, конечно, посмотрю… — Надзиратель несколько раз кивнул, словно предвидя возможность такого вопроса. — Вот только они не совсем полные… К тому же человек, который их делал, недостаточно хорошо владеет стенографией, так что там наверняка полно пропусков и неточностей. Всегда лучше знать мнение того, кто непосредственно участвовал в разговоре.

— А что, вы в последнее время замечали что-то странное в поведении Кусумото?

— Да нет, ничего особенного.

— Почему же тогда у вас возник этот вопрос?

— Потому что я, как лицо ответственное, беспокоюсь. Извините, что не сказал этого сразу, дело в том, что я начальник зоны, в которой содержатся приговорённые к смертной казни, а, как вы, наверное, догадываетесь, у этих людей чрезвычайно сложная и уязвимая психика, поэтому я слежу за тем, чтобы ничто не выводило их из равновесия, ну и, естественно, рассчитываю на содействие посетителей.

— Да, мне вчера уже говорил об этом начальник воспитательной службы. Я старалась соблюдать максимальную осторожность.

Сказав это, Эцуко тут же сообразила, что во время свидания и думать не думала ни о какой осторожности. И понадеялась, что надзиратель не заметил по её лицу, что она солгала.

— У меня, собственно, и нет к вам никаких претензий. Я просто хотел узнать, какое у вас сложилось впечатление после разговора с ним.

— Не понимаю, о чём вы. Нельзя ли поконкретней? — сказала Эцуко, еле удерживаясь, чтобы не вцепиться ногтями ему в физиономию. Она ощущала, что совсем промокла внизу, запах от выделений, проникая сквозь бельё, ударял в нос. От боли она раздражилась ещё сильнее. Надо поскорее выпить что-нибудь болеутоляющее. Она достала из сумочки таблетки, с нарочитой небрежностью разодрала пластиковую упаковку и запила стоявшим на столе холодным чаем.

— Честно говоря, я хотел узнать вот что… — Старший надзиратель смущённо отвёл глаза. — Видите ли, у меня возникло подозрение, что Кусумото испытывает по отношению к вам любовное чувство. И я хотел спросить, не ощутили ли вы что-нибудь подобное сегодня?

— Любовное чувство? — Надо же, какое неприятное словосочетание. Как ножом по стеклу. — Ничего подобного! Никакого такого чувства, ну ни намёка!

— Вы уверены?

— Совершенно уверена. Знаете, я ведь рассказывала ему сегодня о своём любовнике. Если бы у него действительно было ко мне, как вы выражаетесь, любовное чувство, разве я стала бы это делать?

— Да, пожалуй.

— Вас что-то ввело в заблуждение. Это страшное недоразумение. И потом, допустим, он действительно испытывает ко мне это любовное чувство — что здесь дурного? — Ей вдруг захотелось поиграть словами «любовное чувство». — Разве осуждённый на смертную казнь не волен испытывать любовное чувство? И наоборот, разве человек, находящийся на свободе, не волен испытывать любовное чувство по отношению к приговорённому к смертной казни? Я не вижу никаких причин запрещать это.

— А как вы сами относитесь к Кусумото? — Тут надзиратель медленно, словно опуская стрелу подъёмного крана, перевёл взгляд, ранее устремлённый куда-то в пространство над её плечом, на её грудь.

— Наверное, я могу и не отвечать на ваш вопрос. Но я отвечу. Я не исключаю такой возможности. Может быть, я и испытываю по отношению к нему любовное чувство. По крайней мере, он — незаурядная личность и выгодно отличается от законопослушных членов общества, мнящих себя праведниками. Потому-то я с таким энтузиазмом и писала ему. Я писала ему раза два или три в неделю, писала, забывая обо всём на свете. И если вам угодно называть это «любовным чувством», извольте…

Ей казалось, что говорила не она сама, а её плоть, корчащаяся под выделяющей обильный пот кожей. Потом у неё возникло ощущение, что её сознание куда-то улетучилось.

— Спасибо. — Надзиратель резко, с хрустом расправил плечи. — Я всё понял. Но мне вас жаль, если вы действительно испытываете какое-то чувство по отношению к Кусумото. Оно не принесёт вам ничего хорошего. Не забывайте, что он приговорён к смертной казни, и это накладывает на него определённые ограничения.

— Послушайте, мне пора идти. — Эцуко резко поднялась и, даже не попрощавшись с ним, вышла из комнаты. Находящиеся в канцелярии надзиратели все как один повернулись и уставились на неё, но она ничуть не смутилась, скорее приняла их взгляды, как освежающий душ.

2

По субботам в психиатрическом отделении тюремной больницы проводится общий обход. Осматривать больных начали с крайней палаты, и когда остались только Тайёку Боку и Тёсукэ Ота, появился старший надзиратель Ямадзаки и сообщил, что звонил главный врач и просил немедленно зайти к нему.

— Вот уж некстати! Осталось осмотреть ещё двоих. К тому же оба достаточно тяжёлые. Он не может немного подождать? Ну, скажем, минут десять или двадцать?

— Есть. — Ямадзаки сдвинул каблуки и немного изогнул корпус. Несмотря на тёплую погоду, он был в форменной шинели, которая подчёркивала резкие линии его тела, напоминающего древесный ствол. За время общения с ним Тикаки научился читать по его лицу. Сейчас оно выражало, с одной стороны, некоторую растерянность, а с другой — протест, так бывало всегда, когда ему не хотелось выполнять указания врачей.

— Ну ладно, я сам позвоню.

— Доктор, я не знаю, конечно, но… — Ямадзаки повысил голос так, что у Тикаки зазвенело в ушах. — Может, лучше не звонить? Видите ли, главврач с утра не в настроении, Ито уже получил от него нагоняй. Может, лучше не беспокоить его лишний раз?

— А почему он не в настроении?

— Потому что ему не сразу доложили об инциденте в женской зоне. Ито вчера дежурил и утром должен был первым делом явиться с докладом, но, к сожалению, не успел, главврача уже вызвали к начальнику тюрьмы, а поскольку он ничего не знал, то, естественно, попал в неловкое положение, потому и сорвал своё раздражение на Ито.

— Звонил он тоже по поводу инцидента в женской зоне?

— Не знаю. Да и звонил не он, а Ито.

— Ну значит, речь идёт именно об этом. Я ведь тоже вчера дежурил, так что несу ответственность за то, что произошло. Придётся идти прямо сейчас…

— Да нет, что вы. — И Ямадзаки упрямо затряс головой. — Совсем не обязательно. Вы лучше никуда не звоните, а просто опоздайте. Не можем же мы всё время приноравливаться к настроению главврача и плясать под его дудку. У нас больные, которых надо осмотреть, нельзя же бросить их и уйти. Лучше давайте сначала закончим с обходом.

— Вы так думаете?

— Да. — Ямадзаки решительно кивнул.

— Наверное, вы правы, — кивнул в ответ Тикаки. Он с раннего утра гонялся за главврачом. Сначала того не было на месте, и Томобэ предположил, что он у начальника тюрьмы, но, когда Тикаки попытался дозвониться туда, оказалось, что того тоже нет на месте. Напрашивалась мысль, что оба присутствуют при казни Сунады. Тикаки попробовал поймать главврача после приёма амбулаторных больных, но опять безуспешно.

— Что ж, давайте закончим обход. — С этими словами Тикаки небрежно толкнул дверь в палату Боку.

Пол и стены были тщательно вычищены, но всё равно от них попахивало блевотиной. Над краем зелёной простыни виднелось лицо со впавшими щеками, неподвижное, как у мумии. Аккуратная стрижка лишь подчёркивала сходство с загримированным покойником. Однако выкаченные сверкающие глаза тут же вперились в вошедшего.

— Добрый день, — улыбаясь, сказал Тикаки. — Как мы себя чувствуем?

Боку продолжал молчать, никак не прореагировав на это стандартное обращение, только вытянул трубочкой морщинистые губы. До вчерашнего дня это означало, что сейчас из этой трубочки извергнется рвотная масса, но сегодня, судя по всему, он просто хотел что-то сказать.

— Ты хотел о чём-то спросить? Говори, я слушаю.

— До-о-к… — выдавил из себя Боку, потом, ещё несколько раз сложив губы трубочкой, продолжил: — Я… чем болен?

— У тебя язва желудка. — И Тикаки рассказал, стараясь говорить подоходчивее, о результатах рентгеновского исследования, проведённого доктором Танигути. Боку слушал его, поджав губы, лицо его ничего не выражало.

— Я поправлюсь? А?

— Думаю, поправишься. Ничего страшного у тебя нет, надо просто пройти курс лечения… А теперь у меня к тебе вопрос. Ты почему отказывался разговаривать? И почему ты всё время плевал в потолок и в стены?

Боку не ответил. Костлявая рука сдёрнула одеяло, обнажив морщинистый, впалый живот, и стала поглаживать вокруг пупка.

— У тебя что, болит живот? — спросил Тикаки. — Или ты голоден? Наверное, голоден. Ведь тебя до сих пор кормят через трубку

Вдруг Боку засмеялся. Это был странный, клокочущий смех, переходящий в кашель.

— Язва? Это когда дырка в брюхе? Значит, если каждый день тереть вот здесь, где болит, можно протереть дырку?

— Прекрати! Что за дурацкие шутки!

— Я хочу умереть. Дайте мне умереть спокойно.

— Ладно. Значит, ты вызывал у себя рвоту потому, что хочешь умереть? Но я врач и занимаюсь тем, что спасаю людей от смерти. Ты можешь сколько угодно твердить, что хочешь умереть, а я всё равно стану тебя спасать. Ясно?

Боку продолжал смеяться. Потом, на этот раз по-настоящему, зашёлся кашлем.

— А я хочу вытошнить всё, что съел, и снова стать ребёнком. Ясно? Человек слишком много ест. И стареет. А я не хочу стареть. Вот и выбрасываю из себя всё, что съел, и становлюсь меньше, скоро стану совсем маленьким. Ясно теперь?

Выходит, он вызывал у себя рвоту для того, чтобы превратиться в младенца. Этот человек, который обстреливал всё вокруг рвотной массой, как из водяного пистолета, человек, с головы до ног покрытый блевотиной, мечтал превратиться в младенца.

— Так я не понял — что именно ты хочешь: умереть или стать ребёнком?

Боку перестал смеяться. Смех растворился в складках его лица.

— Доктор, вы вчера упали. Упали тут, в моей палате, и стали таким липким…

— Ты это помнишь? Значит, ты был в здравом уме и сознательно вызывал у себя рвоту?

— Это тогда вы поранили себе палец?

— Палец? Нет, не тогда. Я поранился потом, совсем в другом месте.

Тикаки посмотрел на запачканный гноем бинт. Отвлёкшись на разные дела, он успел забыть о боли, а теперь она снова вернулась, как будто взгляд Боку разбередил рану. Впрочем, на самом деле пораненный палец всё это время присутствовал в каком-то уголке его сознания и, как надсмотрщик, следил за всеми его действиями. Боль уже не была такой острой. Может, оттого, что Танигути вскрыл рану и выпустил оттуда гной, а может, подействовало болеутоляющее.

— Слушай-ка, Боку, — сказал Тикаки. Надо говорить по возможности задушевно, стараясь избегать нравоучительного тона. — Ты ведь и вправду болен. Я и раньше тебе говорил, что у тебя затемнение в области угла желудка, то есть во внутренней его части. Если ничего не делать, может возникнуть обширное кровотечение. Нужно лечиться. Поэтому…

— Это лечение нужно только вам.

— Что?

— Мне ничего не нужно. Надоело всё. Выпустите меня отсюда. Тогда я вылечусь,

— Если бы это было возможно…

— А это возможно. Вам достаточно написать заключение.

Тикаки остолбенел. В конечном счёте желание Боку совпадает с желанием начальника тюрьмы. И противоположно тому, к чему стремится он сам. Ведь он думал только о том, чтобы вылечить Боку. И как раз сейчас возникла надежда, что это вполне реально…

— Слушай, вчера тот доктор, что делал тебе рентген… Ну, в общем, он обнаружил у тебя язву желудка. И он говорит, что может тебя вылечить.

— Пусть не лезет, куда не просят, — пронзительно закричал Боку. У него был неприятный, визгливый голос, от которого звенело в ушах. — Знаете, что он со мной делал? Он меня мучил — связал, заставил глотать какую-то трубку. Это была пытка! Я таких докторов ненавижу!

— Но у него не было другого выхода. Иначе нельзя провести рентгеновское обследование. Зато теперь ясно, чем ты болен.

— Ну и что с того? Кому это надо? Никто его не просил. А, ну да, теперь мне всё понятно. Если это тот доктор сказал, что у меня, как её там, язва, это наверняка враньё. Он хотел меня запугать!

— Ну что с тобой делать! Никто не хотел тебя запугивать. Это медицинский факт. Ты болен.

— А кто меня до этого довёл? Вы, тот доктор, надзиратели… Да все! Все меня мучают, издеваются надо мной, вот я и заболел! Все вы сволочи! Все!

— Постой-ка…

— Да знаю я. Сейчас вы скажете, что не надо было сюда попадать. А кто меня до этого довёл? Из-за кого я должен красть? Ведь не украдёшь — с голоду подохнешь.

Боку резким движением руки отбросил одеяло и, приподнявшись, с неожиданным для столь истощённого человека проворством плюнул. Он попал точно в цель — клейкая масса пристала к щеке Тикаки. Он отскрёб её — это была зеленоватая мокрота.

— Что с тобой?

— Вали отсюда. Мне не нужны никакие докторишки.

— Послушай, давай ещё немного поговорим.

Боку снова резко вытянул губы трубочкой, целясь прямо в глаза Тикаки. Снова полетела мокрота. На этот раз Тикаки удалось увернуться. Боку пронзительно захохотал, упал навзничь и нацелился в потолок. На этот раз из него изверглась фонтаном настоящая рвотная масса желтоватого цвета. Потолок покрылся грязными потёками. Ну вот, опять за своё. Тикаки выскочил в коридор и несколько раз промыл лицо и руки карболкой. Надзиратель Ямадзаки озабоченно поглядывал на него со своего поста. Не желая, чтобы он вмешивался, Тикаки быстро вошёл в следующую палату.

— Ну наконец-то, доктор, — сказал Ота, не поднимая головы. Перед ним на тумбочке были разложены тетради, и он быстро водил пером по дешёвой, грубой бумаге. «Рапорт» (Черновик). Тикаки сделал ему знак, чтобы продолжал, и, вытащив блокнот, стал подробно записывать наблюдения о состоянии Боку. «Признаки кататонического синдрома на фоне помраченности сознания, наблюдавшиеся до вчерашнего дня, исчезли. Склонность к ипохондрии, сосредоточенность на своей болезни. Негативизм, агрессия. Частичная амнезия. Рвота прекратилась, но во время осмотра впал в возбуждённое состояние, и как следствие — рецидив». Вдруг он заметил, что Ота украдкой заглядывает в его блокнот.

— Ты что? Допиши то, что пишешь, до точки. — И Тикаки закрыл блокнот.

— Да ладно. Всё равно не идёт. Лучше скажите, доктор, что это вы писали? Это обо мне?

— Нет. О другом больном. Хотел, пока не забыл, записать основные пункты. Ну да ладно. Как у тебя дела?

— И сам не пойму. В голове полная каша. Добился разрешения писать, научился пользоваться авторучкой, дай, думаю, напишу рапорт. Ан нет, слова на ум не идут.

— А по-моему, у тебя очень неплохо получается. «Жистокость при совершении смертной казни, может рассматриваться как нарушение конституции». Слово «жестокость» у тебя неправильно написано.

— Да ладно, лучше скажите, что вы обо мне написали. Покажите-ка ваш блокнот. Какое у меня состояние? Я действительно сумасшедший или просто симулянт?

— Вот, значит, как? — с упрёком сказал Тикаки. — Ты сам допускаешь, что можешь быть симулянтом?

— Да нет. Это надзиратель Ямадзаки так говорит. Он любит надо мной поизмываться. «Эй ты, — говорит, — Ота, меня не проведёшь, нечего изображать из себя сумасшедшего!» Теперь даже санитары меня обзывают симулянтом. Никаких сил нет терпеть. Вы бы вернули меня в камеру побыстрее, доктор. А то мне столько ещё надо переделать — просто жуть. Впереди-то у меня всего ничего, а дел — невпроворот. Предъявить иск в связи с нарушением Конституции — раз, сочинить побольше хайку — два, написать письма — три, кучу книг прочитать — четыре, стирка, уборка и пр. — пять, покормить своего птенчика — шесть… Да всего не перечесть, просто уйма, только поворачивайся. Да, кстати, птенчик-то мой вроде бы был при последнем издыхании. Со вчерашнего утра захворал, ничего не ел, нахохлился — ну прям шарик от пинг-понга, совсем ему худо было.

После некоторой паузы Тикаки сообщил:

— К сожалению, твой птенчик подох.

— Подох? Всё-таки не зря у меня было дурное предчувствие… Теперь и мне конец. Раз он подох, значит, и мне пора.

Из глаз Оты хлынули слёзы. Они хлынули разом, будто вдруг порвался мешок, где они копились, поэтому выглядело это немного ненатурально, казалось, что Ота скорее паясничает, чем плачет.

— Да, твой птенчик подох, — сухо сказал Тикаки, — но тебе уже принесли другого из воспитательной службы. Можешь считать, что твоя птичка воскресла. Так что скорее у тебя есть повод для радости!

— И впрямь, радость какая! Значит, он воскрес? И где он теперь, мой птенчик?

— Это не птенчик, а взрослая птица.

— Да ну? Впервые слышу, чтобы кому-то давали взрослую птицу.

Глядя на недоумевающего Оту, Тикаки растерялся. Птицу принёс сегодня в клетке начальник надзирательской службы Ямадзаки, дескать, Сунада просил передать её Оте. Однако неизвестно ещё, как сам Ота, человек весьма суеверный, отнесётся к подарку от покойника? С другой стороны, если промолчать и ничего ему не говорить, значит — не выполнить последнего желания Сунады.

— Знаешь, на самом деле… — Тикаки решил сказать ему всё как есть. — Эта птица — подарок тебе от Сунады. За ним сегодня пришли.

В его пальце затаилась, скрутившись кольцом, тупая, ноющая боль. Он вдруг снова ощутил на своей руке горячее дыхание Сунады. Ота вытер мокрые и блестящие от слёз щёки краем простыни. И тут же по его лицу потекли новые слёзы.

— Ну и где она теперь, эта птичка?

— У меня в смотровой.

— Я хочу на неё посмотреть, прямо сейчас…

Тикаки нажал кнопку сигнального устройства и приказал прибежавшему Ямадзаки принести птицу. Ота попытался посадить её к себе на ладонь, но птица металась по клетке и не давалась в руки. Зато когда ладонь подставил Ямадзаки, тут же уселась на неё. Это была вишнёвая рисовка — толстая и здоровая, её яркие зеленовато-серые крылья красиво смотрелись на коричневатой старческой коже.

— Видно, к вам она уже привыкла.

— Вряд ли… Просто домашние птицы — моя страсть. Наверное, она почувствовала, что я большой любитель всяких пташек, вот и доверилась мне.

— У меня ничего не выйдет! Она не дастся мне в руки.

— Дурак! Она что, по-твоему, различает людей? Ерунда! Всё зависит от того, как ты будешь с ней обращаться. Гляди, надо вот так тихонечко, чуть касаясь… Видишь?

И Ямадзаки, прищурившись, кончиком толстого пальца легонько погладил птичку по грудке. Птичка чуть подалась назад, но никуда не улетела, а принялась склёвывать с ладони зёрнышки проса. После того как Ямадзаки ушёл, Ота ещё раз просунул руку в клетку. Рисовка сначала заметалась, но потом, видно смирившись, опустилась к нему на ладонь.

— Глядите-ка, села! — засмеялся Ота. По щекам его ещё текли слёзы. — Ах ты моя хорошая! Думаю, мы с ней поладим. Сунада — добрый малый! Душа-человек!

— Ты с ним дружил?

— Да не так уж чтобы… Знаете, когда вы это спросили, мне вдруг чудно стало… И с чего это он решил подарить мне птичку?

— А когда ты с ним виделся?

— Вчера на спортплощадке. Но у меня весь вчерашний день как в тумане, я почти и не помню ничего…

— И вы с ним не говорили тогда о рисовке?

— Да не помню я! Помню только, что почему-то плакал, а рядом со мной стоял Какиути.

— Вот как… — Скорее всего приступ болезни Ганзера случился у Оты именно на спортплощадке, потому он и не помнит, что было потом. А значит, он не симулирует, у него настоящий тюремный психоз.

— Пока жива моя птичка, со мной ничего не случится. Правда! Мне это обещали Каннон и Дева Мария. Они обе сегодня явились мне во сне… — Как будто что-то вспомнив, Ота вдруг вздрогнул и, вытащив из-под одеяла руку, ласково погладил недописанный рапорт.

— А может, ничего, а, доктор? Ведь я в этой тяжбе непременно выиграю. Уж мой-то иск суд не посмеет отклонить! Это же яснее ясного: смертная казнь — жестокое наказание, а в 316-й статье Конституции говорится: «Государственным служащим категорически запрещается подвергать людей пыткам и другим жестоким наказаниям». Кстати, вам известно заключение профессора Фурухаты^[20] по поводу смертной казни?

— Нет, я ничего об этом не знаю.

— Ну как же, это очень известное заключение. Он сделал его в 1954 году. Он там описывает всякие физические и нравственные страдания, которые испытывает человек во время казни, и между прочим утверждает, что смерть наступает не в результате повешения, а в результате удушения, что, когда на шее человека затягивают петлю, он мгновенно теряет сознание и якобы поэтому не испытывает ни нравственных, ни физических мук… Вам это не кажется странным? При чём тут удушение? Ведь самые страшные муки — и нравственные и физические — мы испытываем до казни, и они длятся годами! Разве можно это игнорировать? Многие не выдерживают, и у них крыша едет, вам, доктор, это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вот вроде и я стал психом, так ведь? А всё из-за мук, которые я испытываю, будучи приговорённым к смертной казни.

— А сам ты считаешь себя сумасшедшим?

— Кто его знает. Но ведь меня упрятали в психушку, значит, вы думаете, что я рехнулся?

— Ну, это ещё не факт…

— Но разве сюда кладут нормальных? Если кладут, значит, вы нарушаете права человека.

Тикаки внезапно вспомнились слова начальника зоны Фудзии: «Он далеко не дурак…» Тикаки пытался его убедить, что Ота действительно болен, а не симулирует, а Фудзии не соглашался. «Тёскэ Ота ловкий пройдоха, — сказал он. — Этот негодяй кого угодно обведёт вокруг пальца». Да и дядя Тёсукэ, Рёсаку, говорил: «Тёсукэ просто-напросто распоследний брехун»…

— Ну ладно. — Тикаки заметил некоторую логическую нестыковку в рассуждениях собеседника и не преминул ею воспользоваться. — Пусть так, но тебя я отправил в больницу потому, что счёл твоё состояние не соответствующим норме. И считаю необходимым некоторое время продержать тебя здесь.

— Да? Вот ужас-то! — Ота издал горестный вопль, однако лицо его выражало скорее удовлетворение.

— Я не понимаю, чего ты на самом деле добиваешься, — не без иронии сказал Тикаки. — С одной стороны, хочешь быть сумасшедшим для того, чтобы иметь возможность предъявить иск. С другой — хочешь побыстрее вернуться в камеру для подготовки искового заявления.

— Ну… — задумался Ота. — Не пойму, как лучше… А вы, доктор, как считаете?

— Откуда я знаю? — усмехнулся Тикаки. — Меня интересуют только болезни. А в судебных делах я ничего не смыслю.

— Нет, не говорите так, вы мне должны помочь. Вы ведь согласны с тем, что смертная казнь — это жестокое наказание?

Ота Тёсукэ провёл рукой по своей тонкой шее. И вдруг Тикаки до боли ясно осознал, что этого человека очень скоро убьют, повесят. В самом ближайшем будущем он будет болтаться на виселице. Точно так же, как Сунада. Этого тщедушного человечка убьют потому, что он сам совершил убийство. Но ведь показания Тёсукэ и Рёсаку относительно того, что именно произошло, диаметрально противоположны.

— Знаешь, я виделся с Рёсаку, — небрежным тоном сказал Тикаки, и эти слова произвели совершенно поразительный эффект: Тёсукэ весь сжался, будто в него вонзили кинжал. — Рёсаку говорит, что ты его обманул. Мол, ты всё сделал сам, а он только принял у тебя на хранение часы и постельное бельё, не зная, что они ворованные, и в результате его сочли соучастником.

— Да, он и на суде всё время это твердил. Только всё брехня. Он приказывал, а я действовал. Неужто вы, доктор, верите Рёсаку?

— Он показался мне простодушным человеком.

— Да вы что, он мастер на такие штуки. Все попадаются. Даже судья на первом слушании и тот попался, и вышло — мне, как главарю, — смертная казнь, а Рёсаку, как подельнику, — пожизненное. Хорошо хоть на втором слушании негодяю тоже дали вышку. Но мне-то давать вышку потому, что мы якобы сообщники, — это уж не в какие ворота! По справедливости, надо было Рёсаку — смертную казнь, а мне — либо пожизненное, либо 15 лет.

— А у тебя есть доказательства, что ты не один совершил преступление?

— Естественно! Если бы вы прочли материалы дела, там этих доказательств — пруд пруди. Орудие убийства, отпечатки пальцев, украденные вещи — всё как полагается.

Ота весь напрягся, сжал кулаки, лицо его побагровело.

— Но со спящими может справиться и один человек. Сначала прикончить Эйсаку с женой, потом их сына, школьника, а напоследок четырёх девочек. Ничего особенного, вполне по плечу одному.

— Ах, доктор, почему вы так говорите! Впрочем, ясно почему — Рёсаку удалось и вас обвести вокруг пальца. Неужели вы и впрямь на стороне этого мерзавца?

— Я просто хочу понять, как всё было на самом деле. — Палец пронзила нестерпимо острая боль, как будто разом кончилось действие болеутоляющего. — Я ведь не говорю о том, кто именно совершил преступление. Просто допускаю, что оно могло быть совершено одним человеком. Преступник с мечом за поясом и обнажённым кинжалом в руке проник в дом, кинжалом зарезал взрослых, в этот момент проснулся мальчик, он запаниковал и ударил его мечом. Орудий убийства — два, а преступник — один.

— Ясно, — срывающимся голосом сказал Ота. — Вчерашний пикет тоже, небось, был организован студентами из «Общества спасения Оты Рёсаку»?

— Какой пикет ты имеешь в виду?

— Вы разве не слышали, как вчера галдели у ворот и орали что-то в рупор? Наверняка это были пикетчики.

— А… Нет, Рёсаку тут ни при чём.

— Не вешайте мне лапшу на уши! — закричал Ота. — Вы что, сговорились все? Эти студенты пляшут под дудку Рёсаку, их послушать, так он вообще ни при чём, а преступление совершил я один. Какая там революция! Какое там — долой дискриминацию! Они сами подвергают дискриминации таких дураков, как я. Подонки!

Ота со всей силы стукнул по тумбочке кулаком. Клетка подпрыгнула, и внутри заметалась рисовка. В тот же миг голова у Оты поникла, словно переломилась его тонкая шея. Из уголков рта ниткой потянулась слюна. Тикаки наблюдал за этими симптомами с холодным любопытством врача,

— Э-э-э… — Мокрый рот не справлялся со словами.

— Ота, посмотри на меня!

— Э-э-э…

— Назови своё имя!

— О-о-та…

— Правильно, а дальше?

— Рё-са-ку…

— Это имя твоего дяди. А твоё?

— Не-е зна-а-ю…

— Ну не знаешь и ладно. А сколько будет четыре плюс пять?

— Семь.

— Хорошо. А один плюс один?

— Три.

Рецидив ганзеровского синдрома, определил Тикаки.

Ота вернулся в то же состояние, в котором вчера поступил в больницу. Но почему? Нацуё Симура покончила с собой, у Боку и Оты начался рецидив, хотя они явно шли на поправку… Несомненно, он что-то упустил. Чаще всего психиатр допускает одну из двух ошибок: либо позволяет себе испытывать по отношению к больному излишнее сочувствие, которое оборачивается тем, что он начинает во всём соглашаться с больным и в результате оказывается неспособным его лечить; либо он проявляет излишнюю критичность, в результате больной отгораживается от врача и отказывается впускать его в свой внутренний мир. Похоже, что с Симура он совершил первую ошибку, а с Боку и Отой — вторую. Да, профессионализма ему явно пока не хватает. Израненное сердце тяжело ухнуло вниз, разлетелось на части, многочисленные осколки провалились в разверзшиеся в груди чёрные дыры. На Тикаки навалилось знакомое ощущение собственного бессилия, бездарности и полной бессмысленности всего происходящего. Вдруг ему вспомнилось, что рассказывал тот пациент психиатрической клиники, который в течение тридцати лет рисовал космические корабли, состоящие из кругов, эллипсов, прямоугольников, ромбов. Якобы в его правой руке сидит крошечный надсмотрщик-инопланетянин и, не давая ему ни минуты передышки, следит, как продвигается его работа. По его словам, инопланетяне наблюдали за ним в три смены, как медсёстры, а сам он должен был работать бессменно, даже в то время, когда спит. Человек этот слышал голоса инопланетян, радовался общению с ними, гордился, когда они хвалили его рисунки, хотя иногда и сетовал на судьбу, которая сделала его вечным рабом инопланетян. Его недовольство, как правило, выражалось в том, что он ни с того ни с сего начинал тяжело и протяжно вздыхать… Вспомнив об этом, Тикаки тоже несколько раз глубоко вздохнул.

В дверьпостучали, и вошёл Ямадзаки. Он сообщил, что Боку чудит и уже облевал всю палату.

— Прямо не знаю, как и быть, — сказал Тикаки, показывая пальцем на Оту. — Этот тоже опять не в себе.

— Ну и дела. — Ямадзаки бросил взгляд на Оту. — Сплошные чокнутые. Да, кстати, главврач снова вам звонил. На этот раз лично. Похоже, дело весьма срочное.

Заключение о состоянии больного

Подсудимая Нацуё Симура

Диагноз: кататимная амнезия.

Дополнение

У подсудимой на фоне острого душевного разлада, ставшего следствием совершённого ею преступления, развилась психогенная реакция. В настоящее время у неё наблюдается полное исчезновение из памяти всего, связанного с преступлением; подобное явление встречается довольно часто и носит название кататимной амнезии. В результате погружения в гипнотическое состояние память была полностью восстановлена, но, после того как больная пришла в себя, симптомы появились снова. Таким образом, амнезия, которая наблюдается у данной больной, поддаётся лечению, а следовательно не является следствием повреждения мозговых тканей.

13 февраля 196… года

Медсанчасть Токийской тюрьмы

Офицер медицинской службы Киитиро Тикаки

— Согласно вашему заключению, — сказал главврач, — Симура не помнила, что с ней произошло. Правильно?

— Да, — с вызовом ответил Тикаки. Услышав это «правильно», произнесённое с особенным нажимом, он приготовился дать главврачу отпор. Но так и не решился, не совсем поняв, к чему тот ведёт.

— Так вот… — Главврач с усталым видом высвободил своё грузное тело из плена диванных подушек и расправил смявшийся халат. Халат был сильно накрахмален. — На суде Симура неожиданно заявила, что ничего не помнит о совершённом ею преступлении, это показалось судье подозрительным, и он запросил медицинское заключение. Если она больна…

— Но дело ведь вовсе не в этом, — не выдержал Тикаки, — а в том, что… — Тут главврач остановил его движением руки.

— А вы не допускаете, что она солгала? Ведь если человек ничего не помнит, значит, преступные действия совершены им в состоянии невменяемости, а это совсем другая статья. Вам не кажется, что она вполне могла солгать или симулировать потерю памяти?

— Нет, не кажется, — осторожно сказал Тикаки, стараясь говорить таким же тоном, как и главврач, — вялым и немного замедленным. До него вдруг дошло, что, горячась и возражая, он ничего не добьётся. — Поставив диагноз кататимная амнезия, то есть, по существу, признав, что больная не может себя контролировать, я исходил из того, что при погружении в гипнотическое состояние пробелы в памяти восстанавливались. При выходе же из гипнотического состояния память снова блокировалась на подсознательном уровне, и больная ничего не могла вспомнить.

— Теоретически мне всё это более или менее понятно, хотя я и не специалист. Я вовсе не ставлю под сомнение ваш диагноз, просто она как-то слишком неожиданно и слишком кстати всё забыла.

— Но с точки зрения психиатрии именно такие симптомы — внезапные и полные пробелы в памяти, возникающие после неприятных событий, — и являются основанием для диагноза — кататимная амнезия.

— И всё же меня не оставляет чувство, что она делает это нарочно.

— Да, но с другой стороны, демонстративность поведения — первый признак тюремного психоза, — авторитетно сказал Тикаки. За те полтора года, что он проработал в тюрьме, ему много раз приходилось сталкиваться с такими своеобразными пациентами, как Тёсукэ Ота; случаев тюремного психоза в его практике тоже было предостаточно, поэтому он уделял изучению этой области особое внимание. Профессор Абукава, прекрасно знакомый с проблемами влияния социальной депривации на развитие личности, часто давал ему копии работ отечественных и зарубежных специалистов, да Тикаки и сам, как только выдавалась свободная минутка, шёл в медицинскую библиотеку и читал старые журналы: и японские, и иностранные. В результате своих изысканий он установил, что тюремный психоз всегда связан с патологической симуляцией и одним из его основных признаков является умышленное преувеличение симптомов своего заболевания. Оказавшись в сложной и непривычной обстановке, человек ищет убежище в безумии. У таких пациентов, если рассматривать их состояние с точки зрения психиатрии, часто наблюдается псевдодементно-пуэрильный синдром, то есть впадение в детство, а иногда и синдром одичания. Стремление защитить себя влечёт за собой подсознательную аггравацию, то есть демонстративное преувеличение имеющихся симптомов.

— Значит, по-вашему, мы имеем такую картину, — продолжал главврач, — Нацуё Симура внезапно забыла всё, что связано с преступлением, и это является результатом возникновения у неё тюремного психоза. Так?

— Да.

— По-вашему, она действительно не могла абсолютно ничего вспомнить?

— Да.

— Странная тогда выходит история. — Главврач устремил на Тикаки взгляд своих тёмно-карих глаз, которые, казалось, были единственно живым элементом его лица, напоминавшего резиновую маску. — При таком раскладе непонятно, почему она покончила с собой. Ведь первое, что приходит в голову, — потому что её мучило раскаяние, но, судя по тому, что вы говорите, это невозможно, поскольку совершённое преступление полностью стёрлось из её памяти.

— Ну… — начал было Тикаки и тут же осёкся. Главврач нанёс ему удар в самое слабое место. Нельзя было связывать самоубийство Нацуё с тем, что она рассказала ему в гипнотическом состоянии.

— Ну так как? Выходит, амнезия у неё вовсе не была полной, она что-то такое смутно помнила, хотя и настаивала на том, что ничего не помнит?

— Как вам сказать… — Голос Тикаки утратил прежнюю уверенность, и всё же дух противоречия ещё не покинул его окончательно. — На тот момент, когда я её осматривал, а это было вчера, после обеда, её состояние может быть квалифицировано как полная амнезия.

— Как вы и написали в своём заключении. Однако в тот же день к вечеру она вдруг вспомнила всё, что с ней случилось, пришла в ужас и решила покончить с собой. Я не прав? Говорят, что Симура во время вечерней поверки плакала.

— Такую возможность тоже нельзя исключать.

— Значит, погружение в гипнотическое состояние способствовало восстановлению памяти, так?

— Не исключено. Ведь гипноз является довольно эффективным методом лечения.

— А раз так, то получается довольно-таки скверно. Выходит, вы, доктор, вылечили Симура и в результате она покончила с собой.

— Что? Какой вздор! — Тикаки невольно приподнялся. Да, ловко его заманили в ловушку. Ну и пусть. В конечном счёте главврач прав. Желание Нацуё Симура умереть вызывало у него сочувствие, и во время гипноза он мог невольно подтолкнуть её…

— Конечно, вздор. — Главврач нацепил на нос очки с толстенными линзами и, взяв в руки заключение, уставился в него. — Этого просто не может быть. Так как же мы поступим? Мне хотелось бы, чтобы вы ещё раз всё хорошенько обдумали. Если исходить из того, что Симура с самого начала симулировала амнезию, никаких вопросов не возникнет.

— Пожалуй…

— Вы не подумайте, доктор, я не сомневаюсь в правильности вашего диагноза. Однако, если она больна, вся ответственность за её действия ложится на врача. Ещё эта начальница женской зоны… Она всем уши прожужжала о врачебной ошибке, якобы вы осматривали больную и должны были предвидеть подобное развитие событий.

— Начальница женской зоны? — простонал Тикаки. Он прекрасно помнил, что вчера после осмотра начальница зоны спросила, может ли Нацуё покончить с собой, на что он ответил: «Это тоже не исключено». Сегодня же утром она повернула дело иначе: «Доктор, вы же осматривали её днём, ведь невозможно было предположить, что она покончит с собой, правда?» Он полагал, что она сказала так из добрых побуждений, желая снять с него хотя бы часть ответственности. Увы, он жестоко ошибался.

— Честно говоря, я ещё никому не показывал этого заключения. Я не стал представлять его на рассмотрение и сегодня, когда мы вчетвером — начальник тюрьмы, начальник канцелярии, начальница зоны и я — обсуждали, какие меры следует принять, чтобы по возможности избежать неприятных последствий. Я утверждал, что Симура симулировала амнезию. Это было моё официальное мнение как начальника медсанчасти. А начальник тюрьмы и эти деятели из службы безопасности предлагали представить Нацуё Симура душевнобольной. Ещё бы, ведь за самоубийство душевнобольной они не несут никакой ответственности. Так что наши мнения разошлись, мы долго спорили, но мне удалось настоять на своём. При этом я заявил, что к выводу об имевшей место симуляции пришёл после того, как вместе с вами основательно изучил состояние заключённой. Конечно, правильнее было бы заранее с вами посоветоваться, но я так и не сумел вас разыскать.

— Я проспал. Никак не мог заснуть из-за всех этих ночных передряг.

— Ещё бы. — Главврач без особого успеха попытался изобразить на лице добродушную улыбку. — Ночью вам досталось. Так вы позволите уничтожить это заключение?

Тикаки молчал, потупившись и кусая губы. Очевидно, приняв его молчание за знак согласия, главврач поджёг заключение и положил его в пепельницу, где оно быстро превратилось в горстку пепла. Тикаки, отвернувшись, смотрел в окно. На нижних ветвях большой сакуры белой юбкой лежал снег, искрился на солнце. С крыши больничного корпуса падала капель. Всё вокруг ярко сверкало, и от этого он почувствовал себя ещё более униженным.

— Вот и всё, — произнёс главврач и с сознанием выполненного долга откинулся на спинку дивана. Его пухлые руки лежали на животе, как свернувшийся клубком котёнок. — А теперь о другом. Небезызвестный вам Сунада сегодня был казнён. Я, как должностное лицо, вынужден был присутствовать при этой малоприятной церемонии…

— Значит, пришёл его черёд?

— Да. Вам досталось из-за него, но теперь всё позади. Кстати, вы знаете заключённого по имени Кусумото из нулевой зоны?

— Вчера с ним познакомился. Он был у меня на амбулаторном приёме. А что с ним такое?

— Да в общем-то ничего особенного, просто служба безопасности проявляет некоторое беспокойство по его поводу.

— В каком смысле?

— Видите ли, дело в том… — неторопливо начал главврач, усаживаясь поудобнее и кончиками пальцев приминая пепел в пепельнице. — Я недавно видел медицинскую карту этого Кусумото. В ней написано, что у него бывают приступы головокружения, сопровождающиеся ощущением падения. Это ведь тоже проявление тюремного психоза?

— В широком смысле — да. Но с ним дело обстоит гораздо сложнее.

— Вы хотите сказать, что это не совсем психоз?

— Да. — Тикаки нахмурился. Интересно, зачем главврачу понадобилось смотреть медицинские карты? Да ещё без ведома лечащего врача. — А разве это имеет какое-то отношение к службе безопасности?

— Да нет, никакого, — поспешно, с некоторым даже смущением ответил главврач. — Собственно, Кусумото тут ни при чём. Понимаете, им кажется, что обстановка нулевой зоны плохо влияет на психику заключённых. Поскольку вы как раз осматривали Кусумото, они и подумали, может, у него тоже не всё в порядке с психикой.

— Боюсь, дело тут совсем в другом, — сказал Тикаки дрогнувшим голосом, изо всех сил сдерживаясь, чтобы скрыть раздражение. — Эти деятели из службы безопасности пытаются заставить Кусумото шпионить за Симпэем Коно. Меня уже просили стать посредником, и я им решительно отказал. Тогда они сказали, чтобы я прощупал Коно под видом медицинского осмотра. Но я не желаю совмещать обязанности врача с функциями тайной полиции.

Тикаки уже почти кричал, и видавший виды главврач неловко морщился и моргал глазами, словно желая сказать: «Ну, здесь ведь тюрьма, что поделаешь…»

Вернувшись в ординаторскую, Тикаки обнаружил на своём столе толстый конверт. «Доктору Тикаки от Фудзии». Прежде чем вскрыть его, Тикаки закурил — в кабинете главврача он не мог себе этого позволить. Под действием никотина недовольство, взбаламутившее его душу, превратилось в какую-то клейкую слизь.

— А, вот и вы… — тут же обернулся к нему Сонэхара. Очевидно, он перебрасывался шуточками с сидевшим рядом Томобэ, во всяком случае, на лице его играла широкая улыбка, обнаруживавшая недостаток зубов.

— Ну как? Что там главврач?

— Да так, ничего, — неопределённо ответил Тикаки и вскрыл конверт. Там оказались копии списков лиц, связанных с мафиозными группировками, и записка — несколько строк, набросанных шариковой ручкой на листке линованной бумаги.

1. По распоряжению начальника отдела охраны общественного порядка я сделал копии списков. В целях соблюдения служебной тайны прошу воздерживаться от употребления в иных целях, кроме научных.

2. Сегодня я имел беседу со студенткой, пришедшей на свидание к Такэо Кусумото, и пришёл к выводу, что она, вне всяких сомнений, связана с ним любовными отношениями, о чём спешу вам доложить, полагая, что эта информация может пригодиться при оценке психического состояния вышеупомянутого заключённого.

3. Надеюсь, что вы подумаете над моей просьбой относительно Симпэя Коно.

Старший надзиратель Фудзии

Печать

Написано немного манерной, неразборчивой скорописью. Тикаки выпустил кольцо дыма. Фудзии приложил к записке не обычную личную печатку, а более крупную, наверное, ею он пользуется в официальных случаях. Тикаки выпустил бумагу из рук, и вдруг ему показалось, что от неё пахнет потом. Удивившись, он принюхался — да нет, вроде бы никакого запаха нет. Наверное, показалось.

— Что, хорошо пахнет? — заинтересовался Сонэхара.

— Нет, нет… — поспешно ответил Тикаки, откладывая записку. Танигути на его месте мгновенно отпарировал бы: «Да, уж куда лучше ваших духов».

— Знаете, доктор, — сказал Сонэхара, сверкнув лысиной. — Моё мнение, что вы тут ни при чём, ну совершенно ни при чём. Я имею в виду самоубийство в женской зоне. Мы давеча обсуждали и пришли к выводу, что система наблюдения в женской зоне никуда не годится. Да чтобы допустить такое в зоне, где заключённых — раз-два и обчёлся, надо не знать самых азов охранного дела! А что сказал главврач?

— Да примерно то же самое. — И Тикаки выпустил изо рта ещё одну длинную струйку дыма. Унижение, пережитое в кабинете главврача, вязким дёгтем забило грудь, избавиться от него никак не удавалось.

— То есть он считает, что виновато начальство зоны?

— Дело не в том, кто виноват, а в том, какова была реальная подоплёка.

— Да? И какая же, по его мнению? — На лице Сонэхары нарисовалось живейшее любопытство.

— Небось, и о гипнозе говорил? — Томобэ, откинувшись назад, выглянул из-за спины Сонэхары.

— Ну от этого-то отбрыкаться проще простого!

— В общем… — Тикаки почувствовал, что отмолчаться не удастся. Эта двоица не отстанет от него до тех пор, пока он не удовлетворит их любопытство. — Главврач повернул дело таким образом, что вся ответственность ложится на службу безопасности. Когда я приходил к Симура по вызову, я предупредил их, что возможность попытки самоубийства не исключена, и посоветовал перевести её в общую камеру, но они этого не сделали. Да, всё это ужасно!

— Начальница женской зоны если уж что заберёт в голову, ни за что не отступится, — сказал Томобэ. — Как-то раз позвонила и ну орать, мол, была заявка на рентген, прошла неделя, а вызов до сих пор не поступил. Я стал проверять и обнаружил, что никакой заявки не было, просто доктор, который осматривал больного, сказал: «Если у вас снова заболит желудок, хорошо бы сделать рентген». Только и всего!

— Да уж, — подхватил Сонэхара, — то ли она вообще такая твердолобая, то ли налицо артериосклероз сосудов головного мозга. Она не терпит никаких возражений, если что втемяшится, хоть кол на голове тёши. Говори ей, не говори, стоит на своём — и точка!

— Это верно. Я ведь её предупреждал, что положение опасное, а она теперь говорит: «Доктор не сумел предугадать возможность самоубийства» — Сказав это, Тикаки поймал себя на мысли, что начальнице зоны и главврачу абсолютно наплевать на истинную подоплёку происшедшего, их волнует только вопрос о соотношении сил между службой безопасности и медсанчастью.

Вошёл Танигути. Как всегда, швырнул на стол пук электрокардиограмм, уселся и принялся их расшифровывать, занося данные в медицинские карты. Искоса взглянул на палец Тикаки.

— Как ты?

— Спасибо. Значительно лучше. Да, кстати о Боку — утром его состояние заметно улучшилось, он перестал извергать пищу и даже вполне сносно разговаривал, но потом всё опять пошло по новой. Когда я сообщил ему, что у него язва желудка, он разозлился, стал орать: «Выпустите меня отсюда, дайте мне умереть». Окончательно вышел из себя — ну и снова — здорово!

— Короче говоря, состояние нестабильное? Да ладно тебе, не расстраивайся! Очередной рецидив, делов-то! — Танигути улыбнулся, подняв лохматые брови, и ловко отшвырнул обработанные кардиограммы. Они тут же послушно свернулись трубочками, покатились по столу и улеглись рядышком с отброшенными ранее. Как всё у него аккуратно получается, подумал Тикаки, не то что у меня. И он окинул взглядом неопрятную кучу энцефалограмм и медицинских карт на своём столе. Дел, конечно, невпроворот, но беда ещё и в том, что очень уж я несобранный.

— Интересно, Таки уже вернулся? — спросил Танигути, не отрываясь от работы. — Мне надо с ним поговорить, а то с санитарами какая-то ерунда получается. Отстранили от работы Маки, а Кобаяси говорит: «Тогда и меня увольняйте, а то мне объявят бойкот». Я-то думал, что Маки всех достал своими выходками, а оказывается, он у санитаров признанный авторитет.

— Доктор Таки в операционной, — пояснил Сонэхара. Он уже облачился в дождевик и был готов по окончании рабочего дня сразу же покинуть помещение. — Он ведь сегодня присутствовал при приведении в исполнение, после чего совсем захандрил, удалился в операционную и до сих пор не появлялся. Небось, пересчитывает свои шарики.

— Скорее всего, — сказал Томобэ. — После казни всегда выдают сакэ, мог бы пойти домой и напиться, всё лучше. А впрочем, дома его ждёт эта ведьма, сразу примется пилить. Вот он и отсиживается в операционной.

— Давайте я пойду его позову. В конце концов, санитары — наша общая проблема.

— Да ладно. — Танигути на минуту отвлёкся от работы и повернулся к Сонэхаре. — Оставьте его в покое. У него своя система.

Прозвенел звонок, возвещающий конец рабочего дня. Сонэхара и Томобэ тут же вышли. В комнате рядом зашевелились фельдшера, то и дело хлопала дверь, слышались шаги, и вдруг — всё стихло.

— Ну вот, теперь и поработать можно, — сказал Танигути. — А ты что, не собираешься уходить?

— Собираюсь. — И Тикаки посмотрел на часы. Семинар по криминологии в университете начинается в два, так что времени ещё полно. Можно сначала пообедать с Танигути в столовой. — Только сначала получу полагающийся дежурному врачу обед.

— А-а… — протянул Танигути и ущипнул себя за двойной подбородок. — Тогда пошли.

— Не повезло тебе, субботнее дежурство самое тяжёлое!

— Ничего подобного! Я хочу отпроситься и сходить в город. На сегодня намечена встреча любителей порно-фото, их собирает у себя на квартире наш бритоголовый. Это вполне безопасно, квартира-то казённая, так что на неё распространяется что-то вроде права экстерриториальности.

— Он что, давно уже этим занимается?

— Похоже на то. Я как-то в рентгеновском кабинете, в ящике стола, обнаружил кипу снимков и устроил Томобэ допрос с пристрастием, он и признался, что они собираются раз в месяц и обмениваются фотографиями. Ты не представляешь, какие у них там бывают люди! К примеру, начальник надзирательской службы Ито, главврач Титибу.

— Главврач? Да быть того не может!

— Действительно, трудно себе представить. И тем не менее наш почтенный старикан большой энтузиаст этого дела. Помнишь, на новогодние праздники он ездил в Европу? Так вот сегодняшний гвоздь программы — фотографии, контрабандой вывезенные им из Франции.

— По нему никогда не скажешь.

— Что ты, старый хрен Титибу вообще человек светский. Тебе известно, что он прекрасно катается на коньках?

— Нет. — Тикаки указательным пальцем постучал себя по лбу. Этот тучный старик, патологоанатом, хиролог, главный врач и — коньки? В голове не укладывается.

— А его учителем был этот лис — Томобэ, но, говорят, в последнее время ученик превзошёл учителя.

— Значит, на почве коньков они и сдружились?

— Не только — они ведь вместе служили в армии. И после войны бывший капитан медицинской службы пригласил бывшего лейтенанта, оставшегося без работы и с трудом сводившего концы с концами, к себе в медсанчасть рентгенологом.

Еле волоча ноги, вошёл Таки. Он вытирал мокрые руки полотенцем, судя по всему, возился с чем-то в операционной. Белый халат был застёгнут не на те пуговицы. Он заговорил первым, что бывало с ним крайне редко.

— Как ваш палец? Я приказал Маки его обработать.

— Спасибо, мне его обработал Танигути.

— Кстати, доктор, — бодро начал Танигути. — Если не ошибаюсь, вы отстранили от работы Маки?

— Не ошибаетесь.

— Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. — И Танигути вкратце обрисовал ситуацию.

— Ну и как теперь быть?

— Кобаяси просит, чтобы его освободили от работы. Я тут пораскинул мозгами и пришёл к выводу, что с любой точки зрения Маки более ценный работник, чем Кобаяси. Что касается кардиограмм, я вполне могу обучить другого санитара. Поэтому прошу вас восстановить Маки…

— Хорошо, восстановлю, — легко согласился Таки. — С завтрашнего, нет, с послезавтрашнего дня, с понедельника.

— Спасибо. — Танигути, готовый к долгим переговорам, расслабился и вздохнул с облегчением.

— Да, кстати, сегодня у вас был трудный день. Как там прошло с Сунадой? — спросил он, и Тикаки вдруг понял, что задержался на работе именно потому, что хотел задать Таки тот же вопрос.

Услышав имя Сунады, Таки завертел головой, будто подыскивая место, где можно было бы спрятаться, потом сел на стул и нервно закурил. Затянувшись раза три, он выпустил из ноздрей две струйки дыма.

— Да плохо. Пока читали сутру то да сё, он вёл себя спокойно. Но когда наступил момент идти к эшафоту, вдруг начал буянить. А сила-то у него богатырская! Пришлось нескольким человекам держать его, пока ему набрасывали петлю на шею, вниз его тоже сбросили силком…

— Вот как… — Тикаки ясно представил себе эту ужасную по бесчеловечности сцену. Сильный, великолепно сложенный мужчина из последних сил борется за жизнь. А другие мужчины из кожи вон лезут, чтобы убить его. Стены содрогаются от душераздирающих криков: «Не хочу, не хочу умирать, прекратите…» Прекрасное в своём совершенстве человеческое тело забивают, как скотину.

Таки ещё ожесточённее задымил сигаретой.

3

…Окно находится с западной стороны, и после обеда в камеру заглядывает солнце. В это время оно как раз переползает через узкую длинную щель между выступающим бетонным козырьком и крышей противоположного корпуса. Это продолжается около двух часов, но, во-первых, почти весь солнечный свет поглощается растущей во внутреннем дворике гималайской криптомерией, во-вторых, путь ему преграждает матовое стекло с решёткой, так что в камеру попадает лишь та ничтожная его часть, которой удаётся просочиться сквозь прозрачную полоску стекла в верхней части окна. Но какое-никакое, а всё же настоящее солнце, и Какиути пристраивается прямо перед продолговатым солнечным пятном, по диагонали пересекающим стену. Когда-то он написал такое пятистишие: «Читая Библию, / Подниму глаза к светлому / Солнечному пятну. / Вдруг распадутся решётки, / Ворвётся в камеру ветер». Тогда солнечные лучи проникали в его камеру только в начале зимы, и, следя за движением солнца, он с особой остротой ощущал, как бежит время, как всё ближе подступает смерть. На тыльной стороне руки колышутся тени от мохнатых лап криптомерии, он обмакивает кисточку в пузырёк с клеем и проводит ею по краю одного из лежащих перед ним листков бумаги, потом быстро, не давая клею высохнуть, перегибает его так, чтобы получился конверт. Руки, давно привыкшие к этой работе, движутся автоматически. Из-за того, что Какиути часами сидит в одной позе, у него болят плечи и поясница, но в последнее время он почти перестал читать, так и сидит, не разгибаясь, с утра до вечера. Старший надзиратель Таянаги постоянно выговаривает ему за это: «Смотри не надорвись! Ты что, задумал разбогатеть и накупить себе кучу книг?» Но ему уже ничего такого и не хочется. К тому же, даже если работать не покладая рук, за месяц можно скопить тысячи три, не больше, что на них купишь — пару книжек. Просто когда работаешь целыми днями, время летит незаметно, глядишь, а смерть тут как тут, и никаких хлопот. Но попробуй скажи — я работаю, чтобы поскорее умереть, — тот же добропорядочный Таянаги наверняка опешит. Правда, моментально возьмёт себя в руки и — надо же как-то отреагировать — станет вздыхать и сокрушаться — мол, что ты несёшь, ты христианин, должен проявлять смирение… Стирая влажной тряпкой выступивший по краям готовых конвертов клей, Какиути бормочет: «А я христианин?..» Он хорошо — словно это было вчера — помнит день, когда принял крещение. Погода выдалась по-февральски мрачная — того и гляди пойдёт снег. Два пастора в присутствии начальника воспитательной службы совершили над ним этот обряд в темноватой комнате для духовных занятий. Были прочитаны 199-й гимн, Евангелие от Иоанна, Послание к Римлянам и начало 11-й главы Послания к Евреям — «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…» Нельзя сказать, чтобы после этого, чисто формального, обряда в нём произошли какие-то перемены, куда больше повлияли на него предшествующие дни, долгие и мучительные, наполненные молитвами… Какиути добавляет в клей воды и растирает его бамбуковой лопаточкой, чтобы получилась однородная масса, потом сбрасывает туда же лежащие на краю блюдца засохшие комки и принимается тщательно всё перемешивать, вспоминая тот день, когда он с утра до вечера сидел неподвижно с закрытыми глазами и молился. Он начал тогда молиться в уверенности — уж сегодня-то я непременно чего-нибудь вымолю, — просидел весь день, не меняя позы, не принимая пищи, когда же стемнело, пришёл в такое отчаяние, что едва не заплакал — и тут-то как раз ему наконец и было ниспослано откровение. Всё ещё не веря, что это случилось именно с ним, он смотрел в окно на диковинный город, залитый кровью, сочившейся из ледяной глыбы солнца, и повторял про себя слова, звучавшие в душе светлой музыкой… Внезапно вверх по позвоночнику пополз холод. Прекратив работу, Какиути принимается ходить по камере, чтобы немного согреться. Да нет, в камере тепло, а холодно ему стало от воспоминаний, до сих пор таившихся где-то в глубине души и вдруг оживших. В тот день он так долго молился, что тело утратило чувствительность, только в душе теплился огонь, и он всё взывал и взывал к Богу, надеясь, что этот огонь разгорится и запылает ярким пламенем… Да, а теперь огонь в его душе погас, она холодна, как давно остывшая зола. «Наверное, я перестал быть христианином», — проговорил он и усмехнулся — таким жалким показался ему собственный голос. Кусумото Такэо, который сидит в соседней камере, — католик, а я — протестант, но почему-то мне кажется, что он ближе меня к Богу. В последнее время я совсем не общаюсь с пастором, на свидания ко мне тоже никто не приходит, а Кусумото регулярно получает наставления от своего патера, к тому же каждую неделю его навещает мать, которая одной с ним веры, поэтому у него куда больше возможностей приобщиться к Богу. И тем не менее его поразило, когда я заговорил о том, что надо нанести смерти встречный удар, более того, он, кажется, боится смерти… Как это понимать? Он слишком всё усложняет по его мнению, и Иисус боялся смерти, взывая к Богу в Гефсиманском саду… Надо постараться нанести смерти встречный удар, захватить инициативу в свои руки… Какиути попробовал подумать о смерти — нет, не страшно, по крайней мере, никакого ужаса он не испытывает. Тяжело только тому, кто цепляется за жизнь. А что касается откровения… В тот день его вдруг осенило, что он давно умер, ну что-то вроде этого. И точно, я мертвец, в данный момент по камере расхаживает мой хладный труп. Какиути вплотную подходит к окну и подставляет ладони под проникающую в камеру тёплую струю ветра, как будто прикладывает к печке… Но ощущение внутреннего холода остаётся, пожалуй, даже усиливается. Значит, трупное окоченение распространилось по всему телу. Ветер приносит в камеру городской шум: человеческие голоса, воробьиное чириканье и рёв машин с ближайшей скоростной магистрали. Где-то рядом вдруг захохотал Андо, наверное, Тамэдзиро отпустил очередную скабрёзную шутку, тихонько переговариваются о чём-то Коно и Карасава. Катакири и Кусумото молчат, из расположенных в конце нулевой зоны камер для отбывающих пожизненное заключение доносятся смех и оживлённые голоса — ни дать ни взять школьники на экскурсии. В городе, наверное, совсем уже весна, но Какиути и в голову не приходит залезть на стол и попытаться выглянуть в окно, ему совершенно неинтересно, что происходит за пределами камеры, да и что там можно увидеть нового? Всё тот же привычный антураж — тюремные корпуса, торговый квартал, бетонные стены, от одной мысли о которых делается тошно… Пожалуй, он не прочь взглянуть на облака, но сегодня их наверняка нет, слишком ясно… На четверых заключённых, уведённых со спортплощадки, наложили соответствующие взыскания: на Тамэдзиро Фунамото за попытку к бегству — пятнадцать суток дисциплинарной изоляции с лишением права переписки, на Сюкити Андо за непристойные действия — десять дней дисциплинарной изоляции, Кэну Катакири за неподчинение приказу и за попытку установления голосовой связи объявили строгий выговор. Дисциплинарная изоляция предполагает водворение в штрафной изолятор, для чего необходимо медицинское заключение о состоянии здоровья, а в субботу во второй половине дня получить его невозможно, поэтому исполнение взыскания отложено до понедельника. Не совсем понятна история с Симпэем Коно: его поведение было квалифицировано как хулиганские действия и неповиновение приказу, но никакого взыскания на него не наложили, а вернули в камеру, о чём он тут же возмущённо поведал Карасаве.

— Не понимаю, чего добиваются эти мерзавцы, что они замышляют, проявляя такую дискриминацию и неравноправие? Почему они не желают применять ко мне никаких санкций, несмотря на то, что я нарушал общественный порядок, тишину и спокойствие?

— Но ты ведь так и не ударил Нихэя, — ответил Карасава.

— Но послушай, товарищ, я ведь уже поднял руку, то есть имел твёрдое намерение его ударить. А значит, оказал открытое неповиновение, да ещё и прибегнул к насильственным действиям.

— Но я же тебе говорил, очевидно, есть какая-то, неведомая нам, причина, по которой они не хотят с тобой связываться.

— Может, они меня боятся?

— Не стоит недооценивать противника. Скоро сюда поступят арестованные участники пикета, к которым будет предъявлен иск. Наверное, эти сволочи решили до поры до времени тебя не трогать, а понаблюдать за тобой, одновременно собирая информацию. Обычные их штучки. Будь осторожен! Все твои слова и действия будут браться на заметку.

— Это каким же образом?

— А стукачи на что?

— Ах да, этот говнюк Тамэ!

Карасава не ответил, но тут же послышался голос чутко прислушивавшегося к их разговору Фунамото:

— Ну конечно, кто же может быть у нас стукачом? Только Тамэ!

Завязалась обычная перебранка между Коно и Фунамото, первый злился, второй насмешничал. Карасава пытался их урезонить, время от времени в их перепалку вклинивалось «ха-ха-ха» Андо. А сейчас Фунамото обсуждает с Андо турецкие бани, эта двоица вечно нарушает дисциплину, поддерживая между камерами «голосовую связь». Наверняка они не уймутся и после того, как в понедельник их водворят в изоляторы. Впрочем, тут, несомненно, имеет место упущение со стороны тюремного начальства: зачем было размещать дисциплинарные изоляторы, в которых предписывается хранить полное молчание, тут же, в нулевой зоне? Какиути надул щёки и подвигал туда-сюда языком: у него с детства сложилось убеждение, что таким образом можно определить, каков воздух на вкус. Сегодня вкус цветочный, кисло-сладкий, вкус весны. Вдруг у него перед глазами возник, заполнив всё поле зрения, весенний пейзаж. Весеннее Синано, его родной край. Родился он в деревушке, которая находится в узкой расщелине неподалёку от города У., с севера её теснят горы, с востока и запада прикрывают невысокие холмы. Зима там тянется очень долго, весна приходит только в начале мая, и тогда разом зацветают персики, вишни, абрикосы и яблони, воздух становится кисло-сладким, напоённым ароматом цветущих яблонь. Была там одна яблоня, которая ветвится прямо от корней, местная детвора облюбовала её для своих игр — очень уж удобно было карабкаться вверх по стволу. Правда, это было запрещено — дети могли повредить дерево, но, как известно, запретный плод сладок: так чудесно было устроиться где-нибудь в развилке и сквозь белые цветы и яркую листву смотреть на облака, любоваться нежно-розовыми от цветущих абрикосов холмами, слушать звонкое щебетанье трясогузок и синиц, впивать кисло-сладкий весенний воздух… В один из таких дней старший брат Кэн, он тогда учился в первом классе начальной школы, сообщил, что во флигельке поселились токийцы. Флигельком называлась крошечная ветхая лачуга, в которой когда-то вроде бы жил дед, — она стояла чуть дальше по склону, к ней вела тропинка между сараем и уборной. Во флигельке жили разные люди: в войну его занимала старушка, учительница местной школы, потом на некоторое время там поселился пьяница-дровосек с семьёй. Какиути побежал вслед за братом вниз по тропинке; был ясный полдень, песок переливался и сверкал под солнцем, прямо в это сверканье из домика выскочила девочка примерно одного с ним возраста: у неё были длинные ресницы и чёрные глаза, она смерила их пренебрежительным взглядом и показала им язык. Это так его удивило, что он застыл на месте — ещё бы, он ведь был уверен, что все девчонки на свете такие же, как в их деревне, — застенчивые и робкие. Но Кэн не растерялся, он совершенно спокойно показал девчонке язык и скорчил такую злобную рожу, что она убежала в дом и вернулась, таща за руку мать. Как выглядела эта мать и во что была одета, Какиути не помнил, кажется, довольно молодая, лет двадцати с небольшим, девочку же звали Асако, и у неё не было отца. Это его удивило, но, как всякий ребёнок, он не особенно на этом сосредотачивался, тем более что у него у самого отец погиб на войне… Эта семья, скорее всего, переехала в глухую провинцию, спасаясь от послевоенных трудностей: в Токио было совсем туго с продовольствием. Они сразу подружились — Кэн, он и Асако. В жаркие летние дни втроём уходили в лес ловить цикад. Когда Асако, затаив дыхание, поднимала сачок — длинный бамбуковый шест с маленьким тряпочным мешочком на конце, — Кэн резко ударял ногой по стволу дерева и цикады разлетались. Асако сердилась, но почему-то всегда накидывалась не на Кэна, а на него. Возможно, проказливого Кэна, который был к тому же старше, она побаивалась, вот и предпочитала отыгрываться на безропотном малыше. Он всегда пугался и убегал, а она бросалась вдогонку. Они бежали по холму через яблоневый сад, она настигала его под цветущими персиками и нещадно лупила, он вопил, шест отскакивал от его спины и в конце концов ломался, он ревел, она с грозным видом стояла рядом, а Кэн покатывался со смеху. Иногда Кэн и Асако, сговорившись, мучили его вместе — Асако была принцессой, Кэн — принцем, а он — злодеем, который, как положено, получал по заслугам: ему связывали за спиной руки и волокли, поочерёдно стегая прутьями. Но он не обижался на Асако, ему так нравились её слипшиеся от пота ресницы и оскаленные неровные зубки, он бы согласился на что угодно, только бы она играла с ним. Однажды — скорее всего, это было в начале осени, потому что повсюду стрекотали сверчки, — он позвал Асако играть и они залезли на чердак. Впрочем, какой там чердак, скорее небольшой дощатый настил под обычной для деревенского дома высокой крышей, где хранили всякий хлам, забираясь туда по приставной лестнице. С чердака они посмотрели вниз: комната с земляным полом и очаг казались далёкими и совсем крошечными. Асако, хотя инициатива залезть на чердак исходила именно от неё, вдруг испугалась и, заревев, заявила, что хочет домой. Тогда он молча откинул лестницу, так что спуститься стало невозможно. Пришёл из школы Кэн, потом и старшие сёстры. Пока они искали их, вернулись обе матери, работавшие подённо в дорожно-ремонтной бригаде, и поднялся страшный переполох. Когда мимо проходил поезд, мать Асако вдруг выскочила на улицу. Когда она вернулась, по лицу её градом катился пот. Видя, как она мечется по дому, Асако хотела было подать голос, но он её остановил. Они сидели между вязанками соломы и, затаив дыхание, ждали, чем всё кончится. Он радовался, что им удалось спрятаться вот так, вдвоём, его забавляло, что все перепугались, особенно Кэн, который был как в воду опущенный, и он улыбнулся Асако. В том, нижнем, мире, она всегда тиранила его, а здесь неожиданно превратилась в послушную маленькую девочку, которая отвечала на его улыбку, он пьянел от её сладкого дыхания. Здесь они с Асако были друзьями не разлей вода, она забыла о своих деспотических замашках и готова была подчиняться ему во всём. Раньше, когда они ссорились, всегда вмешивался Кэн, когда же тому приходила охота помучить младшего братца, Асако охотно поддерживала его, но стоило им остаться вдвоём, как она стала совсем другой — нежной и ласковой. Какие странные существа девчонки — подумалось ему. Странным было уже то, что Асако дружила только с ним и Кэном, хотя в таком возрасте мальчики обычно дружат с мальчиками, а девочки — с девочками. Уже значительно позже мать рассказала ему, в чём было дело: оказывается, отец Асако совершил что-то дурное и сидел в тюрьме, поэтому остальные родители запрещали детям водиться с ней, только их мать смотрела на это сквозь пальцы, да и разве могла она пренебрежительно относиться к своим жильцам? Как-никак сдача флигелька приносила неплохой доход. Близилась весна, он уже предвкушал, как вместе с Асако станет ходить в школу, но вдруг она с матерью уехала в Токио. Приехал грузовик, стали выносить и грузить вещи, не успел он опомниться, как появилась жилица вместе с Асако, и, пока взрослые прощались и кланялись, дети мрачно косились друг на друга: оба прекрасно понимали, что разревутся, стоит сказать хоть слово. Когда потом он зашёл в флигелёк и увидел пустые комнаты, сердце его сжалось от тоски, он понял, что всё кончилось, она больше никогда не вернётся. На самом-то деле через восемнадцать лет они снова встретились, поэтому в тот день кончилось только его детство, единственный счастливый период в его жизни. Прошло восемнадцать лет. Нобору Какиути работал плотником в Токио. Однажды во время праздника Бон он приехал домой и, роясь в коробке, куда складывали старые письма, обнаружил новогоднюю открытку, подписанную женщиной, которую звали так же, как мать Асако. Правда, фамилия была другая, но ведь она могла снова выйти замуж. На открытке был указан адрес — Йокогама. Невольно вспомнив детские годы, он переписал адрес в свою записную книжку и в том же году, отсылая новогодние открытки, отправил одну на адрес матери Асако. Это было ни к чему не обязывающее новогоднее поздравление, но она откликнулась — у матери Асако тоже сохранились приятные воспоминания о годах, проведённых в Синано. Она интересовалась, чем он занимается, и в конце приписала, что, если он вдруг окажется в Йокогаме, она будет рада его видеть. Какиути ответил ей длинным письмом, в котором написал, что тяжёлое материальное положение семьи не позволило ему поступить в лицей, он стал подмастерьем, учился сначала столярному и плотницкому, а потом строительному делу и в настоящее время самостоятельно зарабатывает себе на жизнь, что, в отличие от своих напарников, живёт не в общежитии, а снимает квартиру, что готовится к экзамену на звание строителя второго разряда… Тут он испугался, что она может счесть это бахвальством, и приписал ещё, что хоть он и плотник, но плотницкое ремесло ему не по душе, поэтому, работая днём на строительстве, по вечерам он занимается, стараясь возместить недостаток образования, заочно изучает электротехнику и архитектуру и в будущем планирует стать инженером-проектировщиком, что в Токио у него нет друзей, он чувствует себя одиноким и часто (несколько раз год) ездит на родину. Примерно через неделю он получил новое письмо и был немало удивлён, увидев, что оно от Асако, раньше он никогда не получал писем от девушек. «Мой отец тоже плотник, и я хорошо тебя понимаю, представляю себе, как можно ненавидеть эту профессию». Он отправил ещё одно письмо, теперь уже самой Асако, дружески непринуждённое, как водится между сверстниками, и получил от неё ответ, в котором она прямо писала: «Я хочу с тобой встретиться. Напиши, когда и где, я согласна на любой вариант». В середине февраля он ждал её у станции Накано. Он успел прикурить сигарету и затянуться, когда у турникетов возникла девушка с соответствующими приметами — чёрной лентой, чёрной сумкой, в чёрных туфлях и в бежевом плаще. Узнав длинные ресницы и непокорный взгляд, он подошёл к ней и спросил: «Асако?» В ответ девушка улыбнулась, блеснув такими знакомыми ему неровными зубками. Но прежние черты увиделись ему только в этот первый момент, они сразу же исчезли — перед ним стояла совершенно чужая женщина, в которой не осталось ничего от маленькой Асако, подружки его детских лет. Они молча бродили по безлюдному парку, где белели пятна снега, оставшиеся после недавнего снегопада, потом она вытащила из сумки бутерброды и норимаки, сказала, что их приготовила мама. Через несколько дней вечером она вдруг явилась к нему домой и сказала, что ей очень захотелось увидеть его, поэтому после работы, а работала она в Кавасаки, в кафе, она не поехала в Йокогаму, а решила сделать крюк и заехать к нему в Западное Отиаи. С того дня они начали регулярно встречаться, в конце концов он дал ей ключ от своей квартиры, она приходила туда заранее и ждала его возвращения с работы. Потом он провожал её до Токийского вокзала и сажал на электричку до Йокосуки, отправлявшуюся с 13-го пути. Однажды она пришла к нему навеселе и, после того как всё закончилось, вдругразрыдалась и сказала — знаешь, вообще-то у меня есть муж, он на девять лет меня старше, мы женаты уже пять лет, но я никак не могу заставить себя его полюбить, врач сказал, от него не будет детей, это мать настояла, чтобы я вышла за него, он обещал взять их с отчимом на своё попечение, а у меня с самого начала душа не лежала к этому браку. Какиути сказал: почему бы ей не расторгнуть этот неудачный брак и не соединиться с ним? Давай я поговорю с твоим мужем, — предложил он, а на следующий день она явилась к нему с чемоданом и сказала, что разругалась с мужем и ушла из дома. Он принял её к себе, решив непременно позаботиться о том, чтобы все необходимые для развода формальности были выполнены надлежащим образом, но, когда он написал своей матери, что собирается жениться на Асако, от неё неожиданно пришло пространное письмо, в котором она заклинала его не вступать в этот брак, Причины она выдвигала следующие: во-первых, Асако — чужая жена, во-вторых, её родной отец умер в тюрьме, в-третьих, если он женится на ней, ему придётся содержать ещё двоих — её мать и отчима. Он ответил, что всё равно хочет быть с Асако, после чего от матери пришло ещё одно письмо, в котором она писала, что решительно против этого брака. Очевидно, эти письма прочла живущая в его квартире Асако, во всяком случае, она куда-то исчезла, это произошло в середине апреля, то есть они прожили вместе чуть больше двух месяцев… Оглядев камеру, Какиути заметил, что солнечный луч, совсем недавно ползший по стене, исчез, будто его не бывало. В камере сразу стало темно. Точно так же потемнело в его глазах, когда, вернувшись однажды домой, он обнаружил, что и Асако, и её вещи исчезли. Какиути сел и принялся заново растирать клей. За сегодняшний день он доведёт-таки число конвертов до двух тысяч. Он вернулся к прерванной работе, но тут заволновалась птичка. Заглянув в клетку, он обнаружил, что в кормушке кончилось просо, и подсыпал немного. Потом снова сел за работу, но вдруг почувствовал, что у него нет никакого желания её продолжать, прислонился спиной к стене, пытаясь вычленить хоть какую-то мысль из вязкого тумана, клубившегося в его голове, и вдруг из прорыва в этом тумане выплыли слова, сказанные казнённым сегодня Сунадой. «Слушай-ка, Какиути, а ты ведь всё-таки пытался её убить». — «Да нет, что ты. У меня и в мыслях этого не было. Я просто хотел ей досадить». — «Ну, на суде никто на это не купится». И он оказался прав: Какиути осудили по всей строгости закона. «Подсудимый, обманутый в своих надеждах на брак с Асако, пришёл в ярость и, не помня себя от гнева, решил устроить взрыв на линии Йокосука, по которой вышеуказанная особа ездит в Токио, в результате среди пассажиров были погибшие и раненые», — говорилось в решении йокогамского отделения суда. Все события того дня снова возникли на сцене его сознания, выхваченные яркими огнями рампы. Когда автобус конвойной службы, в котором его везли на заседание суда, стал подниматься вверх по холму, вдали за городом показалось море; оно было грязного серовато-голубого цвета, но у него, родившегося в горах, сердце забилось от радости, он понял, что всё время хотел только одного — увидеть море. Ещё миг, и море скрылось за домами, и это был последний раз, когда он его видел. Его поместили в старенький следственный изолятор в здании тюрьмы, рядом возводили новый корпус, и на стройке целыми днями стучали молотками. В назначенный час за ним пришли четверо конвойных и, надев на него наручники, вывели из камеры, но повели не по коридору, соединяющему изолятор с залом суда, а тайными ходами, через какие-то служебные помещения, по узким переходам, — это делалось для того, чтобы избежать столкновения с газетчиками, такие же меры принимались и при первом слушании его дела. Потом он вошёл в зал, наполненный гулом человеческих голосов, пропитанный испарениями человеческого тела. Когда его заметили, на миг воцарилась тишина, потом снова поднялся шум, от входа до скамьи подсудимого было около десяти метров, но люди стояли плотной стеной, так что продвигались они с большим трудом, конвойные кричали и теснили людей в сторону, в конце концов им удалось добраться до места, он сел, поднял голову и увидел перед собой плотный полукруг фотоаппаратов и кинокамер — их было около пятидесяти. Потом секретарь распорядился снять с него наручники, что многим показалось странным — правила запрещают снимать с подсудимого наручники до выхода судей. «Снимайте, снимайте, — с добродушной улыбкой сказал секретарь недоумевающим конвойным. — У нас есть разрешение главного судьи». С Какиути сняли наручники, и тут же засверкали вспышки, зажурчали моторы кинокамер, свет больно бил в глаза; застыдившись, он опустил голову и полой пиджака прикрыл опоясывавшую его верёвку. Но потом у него словно оборвалось что-то внутри — так нещадно хлестали по глазам вспышки, — в душе вскипела чёрная ярость, закусив губу, он резко вскинул голову и обвёл глазами зал. Журналисты, будто только и ждали этого момента, безжалостно нацелили на него фотоаппараты, ослепили вспышками блицев, а один придвинул свой шестнадцатимиллиметровый объектив прямо к его лицу. Кто-то в публике закричал: «Прекратите! Ишь, налетели!» Голос был хриплый, старческий, словно послушавшись его, вспышки перестали сверкать, стрекотанье кинокамер затихло — не исключено, впрочем, что сами снимающие устыдились собственной наглости. После того как толпа журналистов отхлынула, на его запястьях снова защёлкнулись наручники, в этот момент распахнулась главная дверь, все встали, и в зал торжественно вступили трое судей: это действо, напоминающее детский фарс, было так комично, что он улыбнулся (потом в газетах написали: «Подсудимый вызывающе улыбался»). С него снова сняли наручники, главный судья приказал: «Подсудимый, выйдите вперёд», и он поднялся на трибуну. «Итак, оглашается приговор по делу подсудимого Нобору Какиути». Он думал, что сначала будет зачитана «резолютивная часть приговора», но судья начал с «описательно-мотивировочной части». Он плохо понимал, о чём идёт речь, хотя все обстоятельства дела были ему прекрасно известны, ему казалось, что он слушает сочинённую кем-то историю, не имеющую никакого отношения к действительности, но вот судья приблизился к кульминационному моменту, после которого оставались только дополнения и разъяснения. Тут публика, до сих пор слушавшая молча, заволновалась, захлопали двери, из коридора послышались голоса: «Высшая мера. Звонить, звонить. Успею дать в вечерний выпуск», и голос судьи потерялся в общем беспорядочном шуме. «…Таким образом, подсудимый признаётся виновным и, как уже говорилось в резолютивной части, приговаривается к высшей мере наказания — смертной казни…» Он поднял голову и заглянул в бесцветные, как замёрзший пруд, глаза судьи. У него возникло ощущение, что к смертной казни приговорён герой этой кем-то сочинённой и не имеющей к нему никакого отношения истории. Когда судьи и прокурор, грозно, как и полагается блюстителям закона, ступая, удалились, защитник подсунул ему какие-то бумаги: «Это апелляционная жалоба, подпиши-ка». Какиути молча уставился на него, и защитник сказал: «Ну ладно, потом, когда придёшь в себя». И поспешно убрал бумаги. На самом-то деле Какиути с трудом удерживался от смеха, его очень позабавила предусмотрительность защитника, заботливо подготовившего апелляционную жалобу ко дню оглашения приговора. Когда он выходил из зала суда, кожа горела от взглядов, вонзавшихся в него сотнями игл, ему казалось, что в глазах всех он больше не был человеком. В изоляторе пожилой начальник конвоя стал утешать его, мол не вешай нос, есть ещё окружной и верховный суд. Это его удивило: сам-то он отнёсся к случившемуся довольно хладнокровно, во всяком случае, никакого отчаяния не испытывал, и, только когда конвойный стал утешать его, понял, что с его лицом не всё в порядке, но по-настоящему осознал своё истинное состояние тогда, когда принесли обед — рис показался ему безвкусным, как пепел, и не лез в горло. Обратно его повезли на специальной тюремной машине, увидев её, он горько усмехнулся — да, он теперь на особом положении, это вам не автобус конвойной службы. Вечером его отправили в парикмахерскую, где после долгого перерыва он встретился с самим собой — в камере не было зеркала, и он давно не видел своего лица, — и ему стало грустно: это хорошо знакомое лицо как-то не вязалось с его новым статусом приговорённого к смертной казни. Копию приговора ему вручили через неделю, он попытался прочесть напечатанный на машинке на 16 специально разграфлённых листах текст, но его содержание странным образом не доходило до его сознания, недаром и в суде у него было ощущение, будто речь идёт не о нём, а о каком-то другом человеке. Когда он дошёл до второй половины «описательно-мотивировочной части», то обнаружил, что изложенные хам факты не имеют ничего общего с реальными. Он признавался виновным ни больше ни меньше как в шести преступлениях, причём все они были квалифицированы как умышленные, а поскольку не было оснований полагать, что в момент их совершения он находился в состоянии невменяемости, то есть не мог осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий, то эти действия, а именно подготовка и совершение взрыва, повлёкшего за собой крушение транспортного средства и гибель людей, были сочтены особо тяжкими преступлениями, а посему, даже принимая во внимание отсутствие прежних судимостей, неблагоприятные жизненные условия, раскаяние в содеянном и ходатайства от более чем тысячи человек с просьбой о смягчении наказания, подсудимый всё равно признавался заслуживающим высшей меры наказания. «Признаётся заслуживающим высшей меры наказания…» Ему вспомнилось, какие глаза были у главного судьи, когда он произносил эти слова, — похожие на замёрзший пруд, да, точь-в-точь такого же цвета, как глубокий пруд возле его родного дома. Но фразы «имея целью лишение жизни и нанесение увечий неопределённому числу пассажиров», «проведение ряда всесторонних экспериментов со взрывчатыми веществами в целях подготовки к преступлению» и «вне всяких сомнений, умышленное» — не имели к нему никакого отношения. Да, на суде он признал свою вину, говорил, что раскаивается, но ему и в голову не приходило, что на этом основании судьи повёрнут дело в выгодную для них сторону, то есть полностью согласятся с аргументами, выдвинутыми прокурором. Теперь-то он осознал свою ошибку, но было уже поздно. В тот день, когда всё случилось, с утра шёл дождь, а поскольку для плотников дождливые дни означают простой, он был очень этим озабочен и, распахнув прилипавшую к телу пижаму — стоял сезон дождей, и духота была ужасная, — включил телевизор, чтобы послушать прогноз погоды, и вдруг увидел, что дикторша, лицо которой занимало весь экран, просто копия Асако: такие же густые ресницы и неровные зубы. Сходство было настолько поразительным, что ему пришла в голову шальная мысль — уж не стала ли Асако диктором. «Сегодня День Отца. Так давайте же от всего сердца поблагодарим наших отцов за всё то, что они для нас сделали, за их бесконечную любовь и заботу. Когда-то в этот день американка по имени Сонора Додд возложила цветущие ветки белого шиповника на могилу своего отца, и в честь этого события…» Он выключил телевизор и, слушая, как по крыше, словно кто-то горстями швыряет в неё бобы, стучит дождь, громко сказал сам себе: «Что ещё за День Отца? И какая бесконечная любовь и забота? Моего отца призвали в армию, когда я был младенцем, а когда мне исполнилось четыре года, он погиб в бою где-то на горе Кангипот на острове Лейте. Я даже не знаю, как он выглядит. Мать, старшие сёстры и Кэн показывали мне фотографию, на которой изображён человек в военной форме, говорили — вот, видишь, это отец, но я ничего не чувствовал, разве что зависть — ведь они-то его знали. Из-за того, что семья осталась без кормильца, мне сразу после средней школы пришлось идти работать. Я-то хотел закончить хотя бы лицей и получить какую-нибудь приличную профессию, ну там механика или радиста, а мне пришлось стать подмастерьем плотника и овладевать тяжёлым и грубым ремеслом. Ну и что это за День Отца такой?» Их мастер Мацумото говорил: «Плотнику незачем учиться в лицее, никакого проку не будет» — и не разрешал ему посещать вечерние курсы. Когда же Какиути заговорил о том, что хотел бы поступить на архитектурный факультет, разорался: «А я что, по-твоему, не строю дома? Какого ещё рожна тебе нужно!» Тем не менее он решил не сдаваться и учился сам, занимаясь по лицейским учебникам, как только выдавалась свободная минутка. Целый год он вкалывал в закрытом помещении с шести утра до девяти вечера, делал мебель, терпя брань и колотушки своего мастера, бывшего полицейского, а потом сбежал и, почерневший и исхудавший, вернулся домой. Ему было тогда семнадцать. Чтобы восстановить физическую форму, он месяца полтора проработал чернорабочим на строительстве дороги. Летом в самую жару целыми днями усердно размахивал киркой, так что к вечеру у него болело всё тело, стёртые до кровавых мозолей руки не слушались, и он с трудом мог есть. Наступил праздник Бон, и домой вернулись сёстры, одна из них, портниха, сказала — я буду платить за твою учёбу, поступай в лицей. После этого в семье разгорелись жаркие споры — как быть, если сестра выйдет замуж, ведь нет никакой гарантии, что она и тогда сможет ему помогать, в результате пришли к выводу, что разумнее будет, если он откажется от мысли продолжать образование. Их деревня была совсем маленькой, все знали друг о друге всё, и если чей-то сын продолжал учиться, соседи сразу же начинали перемывать его родным косточки — ишь, выпендриваются, — так что у таких бедняков, как он, изначально были подрезаны крылья. В конце лета того же года его через каких-то знакомых пристроили в подмастерья к одному плотнику, имевшему строительную мастерскую в городке Хоя. Согласно контракту, он должен был три года обучаться мастерству, потом ещё полгода служить хозяину в благодарность за обучение, после чего становился независимым плотником. Строительная мастерская — одно название, на самом деле работников было всего двое, мастер да подмастерье, они с утра до вечера вкалывали, выполняя субподряды большой строительной фирмы; спал он тут же, на строительной площадке, на складе, завернувшись в промасленное одеяло, зимой не удавалось уснуть от холода. Когда он попросил мастера разрешить ему ночевать в его доме, тот отрезал: «Незачем тратить лишние силы на дорогу, на стройке лучше: меньше устанешь». Подспудный смысл — чем тратить время на дорогу, лучше трать его на работу. Что тут ответишь? Тем не менее он упрямо продолжал заниматься архитектурой. Дождавшись, пока прораб и рабочие разойдутся по домам, устраивался либо на площадке, либо на складе, раскладывал под тусклой лампой чертежи и, согревая дыханием окоченевшие пальцы, работал с линейкой и циркулем. Деньги на питание ему высылали сразу за месяц, он исхитрялся на каждой еде экономить около десяти йен, таким образом за десять дней выкраивал триста йен на кино — единственное его развлечение. Ему хотелось побыстрее освоить плотницкое мастерство, и он вкладывал в работу и учёбу все силы своей души, мечтая о том времени, когда у него будет хоть и маленькая, но своя комнатка, где никто не помешает ему заниматься столько, сколько он захочет. Тем временем прошли положенные три года, от службы в благодарность за обучение его освободили, и он обрёл наконец самостоятельность. Скопив немного денег, снял дешёвую квартирку, потом обзавёлся столом и стулом и поставил перед собой следующую цель — сдать экзамен на звание строителя второго разряда. К сдаче этого экзамена выпускники университета допускаются без трудового стажа, но те, кто не имеет высшего образования, должны не менее семи лет проработать на строительстве. Его трудовой стаж составлял три года, то есть у него впереди было ещё четыре года, за которые необходимо было изучить строительное проектирование, теорию строительных конструкций, начертательную геометрию. Благодаря такому удобному приспособлению, как стол (раньше у него никогда не было настоящего стола, даже когда он учился в школе, то делал уроки, пристроившись у ящика из-под яблок), он стал очень эффективно использовать вечера для занятий; жалованья плотника при его холостяцкой жизни ему вполне хватало, он даже начал обзаводиться хозяйством — купил холодильник, стиральную машину, платяной шкаф, цветной телевизор, — стал заботиться о своей внешности — приобрёл костюм, галстук, ботинки, часы — всё импортное, прекрасного качества, ему хотелось хотя бы внешне походить на служащего. Плотники, с которыми он работал, подшучивали над ним, их задевало, что он всегда был хорошо одет, что во время перерывов не участвовал в их разговорах, а утыкался в книгу, что после работы никогда не ходил с ними выпить в квартал красных фонарей; он принимал их насмешки молча, а сам думал — погодите, вот добьюсь своего, открою собственную строительную фирму, найму проектировщиков с высшим образованием, а уж простых-то плотников у меня будет вообще не счесть, тогда все вы у меня попляшете. Так он жил, усердно работая и копя деньги, но иногда вдруг на него накатывало нестерпимое желание выкинуть что-нибудь этакое. Однажды летом, к примеру, он вдруг ни с того ни с сего, потратив все свои сбережения, приобрёл подержанный «рено» и, едва научившись водить, доехал до Аомори, откуда прислал своему начальнику открытку: «Собираюсь пропутешествовать полгода. Простите, что исчез, не предупредив». Он ехал на машине вдоль моря и смотрел на тёмно-синюю морскую гладь. Это было так приятно, что он решил объехать по побережью весь остров Хонсю. Денег у него было маловато, но он решил, что как-нибудь обойдётся, в конце концов, когда они закончатся, можно будет поработать где-нибудь на стройке, в те годы как раз начался период экономического подъёма, и плотники пользовались большим спросом. Добравшись до побережья Хокурику, он завернул в родное Нагано, а поскольку в деревне машины ещё были в те времена большой редкостью, мать обрадовалась, что он так преуспел, и поспешила сообщить об этом душе отца, поставив курительную палочку перед поминальной табличкой. Он, как и планировал, проехал по побережью, иногда останавливаясь, чтобы подзаработать, а к концу года вернулся в Токио. Начальник ничего ему не сказал и снова принял на работу. Прошло ещё два года, и он снова сорвался: на этот раз ему взбрело в голову освоить охотничье ружьё, он стал посещать соответствующие курсы, получил разрешение на хранение огнестрельного оружия, купил себе мелкокалиберную винтовку, но тренироваться в стрельбе ему было некогда, и, когда на новогодние праздники он поехал на родину и отправился в горы поохотиться, ему так никого и не удалось подстрелить — ни утку, ни вальдшнепа, ни перепёлку, лишь иногда случалось попасть в воробья, так что особо похвастаться было нечем, однако, когда он взводил курок, его охватывало приятное ощущение собственной мощи, которая вдруг стремительно нарастала, выбрасывая в пространство пулю. Когда раздавался выстрел, ему казалось, что чёрная вязкая жидкость, заполнявшая голову, рассеивается и безмолвное пространство озаряется лучистым сиянием. Поэтому иногда он ходил в горы не ради охоты, а просто так, чтобы пострелять в воздух. Как-то раз, когда у себя в квартире он набивал патроны бездымным порохом, рядом с ним стояла электрическая плитка, и ему пришла в голову мысль — а что если присоединить плитку к гальванической батарее, а потом положить на неё порох — ведь получится взрыв. Он ложечкой бросил на нагретую плитку горстку пороха, и во все стороны полетели неожиданно крупные искры. Тут он сообразил, что так можно смастерить и бомбу. Ему захотелось немедленно поэкспериментировать, он взял трубчатую заклёпку, присоединил к ней закладную головку и набил бездымным порохом, вставив внутрь провод из сплава никеля и хрома. Полученное таким образом взрывное устройство он тайком испытал на берегу реки Тамагавы. Взрыв получился что надо. Такой радости он никогда ещё не испытывал, даже когда стрелял из охотничьего ружья, его охватил безмерный восторг перед гигантской силой, которая была теперь в полном его распоряжении, он вспомнил, с каким волнением слушал рассказы Кэна, имевшего лицензию подрывника… Теперь ничто не мешает ему самому переживать это восхитительное ощущение, стоит только захотеть. Кстати, всё это — и поездки на машине, и охота, и взрывы — требовало достаточно больших средств, его накопления быстро таяли, а вместе с ними улетучивалась надежда открыть собственное дело, из-за чего он постоянно находился в состоянии крайнего нервного напряжения. Как раз в это время в его жизни возникла Асако, и он понял, что, рисуя картины своего будущего, не учёл присутствия в этом будущем женщины. Асако была не только его детской привязанностью, она была его первой женщиной, и её появление изменило все его планы — теперь их средоточием стала Асако, он даже ездил в Хино, смотреть, какие там сдаются дома, имея в виду, что, помимо Асако, ему придётся взять к себе ещё и её мать с отчимом. И вот после двух месяцев любви Асако исчезла. Только спустя полгода он узнал истинную причину её ухода — он тогда работал на стройке в Мите и однажды, крепя стропила на втором этаже здания, вдруг увидел, что из переулка, расположенного прямо под ним, выходит Асако с молодым мужчиной в тенниске. Работая плотником, он не задерживался подолгу на одном месте, мелкий ремонт или внутреннее обустройство дома занимали, как правило, несколько дней, самое большое — полмесяца, так что он постоянно перемещался по городу, неудивительно поэтому, что в конце концов он увидел её, но для него это было слишком большим потрясением, он решил, что это обман чувств, наваждение. Желая прогнать его, схватил молоток и стал лихорадочно забивать гвозди, но ничего не изменилось, Асако шла мимо, не подозревая, что он находится прямо у неё над головой. Он бросился за ней, но опоздал, она уже скрылась, свернув в какую-то из боковых улочек. Тогда он изучил переулок, из которого она вышла, и обнаружил там несколько жилых домов. Дело было в воскресенье, он дождался следующего, пришёл на то же место и снова увидел её: она появилась часов в десять утра и ушла обратно вечером, причём её, как и в предыдущий раз, провожал мужчина, таким образом, стало ясно, что Асако проводит с ним воскресные дни. По будням мужчина выходил из дома в костюме, явно направляясь на работу; проследив за ним, Какиути установил, что он садится в электричку на станции Тамати, едет до Токийского вокзала и входит в здание расположенного неподалёку банка. Он понял, что Асако променяла его на человека с высшим образованием, банковского служащего, однако у него и мысли не возникло о мести, даже осуждать Асако он не мог, — ясно было, что перед банковским служащим у него нет никаких шансов, оставалось расписаться в собственном бессилии и смириться… Итак, в тот день лил дождь, слушая, как он всё сильнее лупит по крыше, Какиути злобно поглядывал на потолок, ожидая, когда на нём начнут расплываться первые пятна… Эта квартира с его, профессиональной, точки зрения, была полна недоделок, хозяин вполне мог подать на строителей в суд. Когда крыша наконец начала протекать, он вскочил, поставил в трёх местах заранее приготовленные пластмассовые тазики, потом позавтракал, выпив растворимого кофе с тостами, после чего посмотрел на часы и увидел, что уже десять. Вдруг он вспомнил, что сегодня 16 июня, воскресенье. Число 16 для него, родившегося в 16-м году Сёва (1941), было несчастливым, все неприятное происходило именно 16-го: из фирмы Мацумото «Столярные и плотницкие работы» он уволился 16 июля, Асако встретил на станции Накано 16 февраля, ушла она от него 16 апреля. Может, это были случайные совпадения, может, он придавал слишком большое значение датам, так или иначе, его это насторожило. Раз сегодня шестнадцатое, как пить дать случится какая-нибудь беда, подумал он, потом сообразил, что сегодня ещё и воскресенье, значит, Асако наверняка пойдёт на свидание к этому своему банковскому служащему. От этой мысли настроение у него совсем испортилось, а тут ещё эта дикторша… Асако поедет к своему хахалю по линии Йокосука — Токио, сядет в Йокогаме, выйдет в Синагаве… Если бы этой линии не было, она бы не смогла к нему поехать… Тут ему на глаза попались лежащие на полке заклёпки. Вот бы сделать бомбу и подбросить её в электричку, подумал он, начинил заклёпку бездымным порохом, в качестве часового устройства использовал таймер от рисоварки, поставил его на три часа, присоединил гальваническую батарею, уложил всё это в коробку из-под вафель, коробку положил в полиэтиленовый пакет, получилось, как будто он несёт сладости. Срок в три часа он назначил, рассчитав, что от Западного Отиаи до Токийского вокзала ему ехать час, плюс ещё два часа: за это время электричка на Йокосуку достигнет конечного пункта, повернёт обратно и как раз будет где-то в районе Йокогамы. Собственно говоря, его вполне бы устроило, если бы взрыв произошёл где-нибудь возле Йокогамы и в результате было бы остановлено движение поездов, он вовсе не имел намерения «убивать и наносить увечья», как говорится в тексте приговора, и уж тем более он не «готовился к преступлению, проводя многочисленные эксперименты со взрывчатыми веществами», ведь тот единственный эксперимент на берегу реки Тамагавы имел место ещё до встречи с Асако. Когда он пришёл на Токийский вокзал и поднялся на 13-й путь, там как раз стояла готовая к отправлению электричка, вагоны были полупустые, он положил на полку пакет, немного посидел, на него глядя. «А что если остаться здесь и дождаться взрыва? — вдруг пришло ему в голову. — Потом в газетах напишут — сын воина, погибшего смертью храбрых на острове Лейте, подорвал себя…» Тут-то он впервые и сообразил, что во время взрыва могут погибнуть люди, и подумал, что если сейчас отключить источник питания, то всё ещё и обойдётся, он даже приподнялся было, чтобы сделать это, но в вагон вошла группа молодых людей, и он с невинным видом опустился на скамью. Тем временем дали сигнал к отправлению, и он, словно вдруг что-то вспомнив, поспешно выскочил из вагона. Как только он оказался на платформе, связь между бомбой и им самим стала ощущаться как нечто эфемерное, а когда электричка исчезла вдали, и вовсе оборвалась. Вздохнув с облегчением, он направился в парк Коракуэн поиграть на тотализаторе, но по дороге раздумал, пошёл на закрытый каток, взял напрокат коньки и стал кататься. Последний раз он катался на коньках в школе, но уже через десять минут его ноги вспомнили все необходимые приёмы и уловки, он легко и свободно кружил по катку, ловко маневрируя в воскресной толпе, однако спустя некоторое время вдруг ощутил слабость во всём теле и упал. Тут он вспомнил, что забыл пообедать, и понял, что упал потому, что у него ноги подкосились от голода. Давненько он не увлекался чем-то так, что забывал пообедать. Он зашёл в расположенное тут же на катке кафе и съел карри и рамен, после чего вернулся к себе в Западное Отиаи. Было уже около семи, он включил телевизор, чтобы посмотреть новости — как раз передавали сообщение о взрыве на линии Токио — Йокосука. «Более двадцати пассажиров получили тяжёлые увечья», — сказал диктор, и на экране возникло изображение взорванного вагона. Его поразил не столько даже вид развороченного вагона, сколько яркость пролитой крови. Некоторым утешением послужило то, что имени Асако среди потерпевших не назвали. По-прежнему во взвинченном состоянии он направился в ближайший весёлый квартал и пьянствовал там до поздней ночи, а поскольку к спиртному был непривычен, то напился в стельку. На следующее утро он проснулся поздно, идти на работу смысла уже не было, он позвонил мастеру и сказался больным, потом развернул газету, из заголовков понял, что среди пассажиров были и погибшие, повалился на кровать и, дрожа всем телом, внимательно прочёл все сообщения. «Возвращаясь домой после воскресных развлечений… взрыв большой силы… кровь и отчаянные крики… пассажиры тщетно пытались выбраться из задымлённых вагонов… осколки, извлечённые из конечностей раненых… так трагически завершился День Отца… кто преступник?.. стоны в больничных палатах… кому и зачем пришло в голову в наше мирное время… доставленный в тяжёлом состоянии в больницу господин Окаяма скончался, оставив жену и новорождённую дочь…». Эксперты, работающие со следственной группой, обратив особое внимание на использование трубчатой заклёпки и бездымного пороха, а также на таймерное устройство, сделанное из обычного бытового таймера фирмы National, авторитетно заявляли, что если проследить путь приобретения этих вещей, то преступника можно вычислить без особого труда, но он не придал этому заявлению особого значения — не может быть, чтобы его было так просто найти. Однако через два дня было установлено, что использованная в качестве взрывного устройства заклёпка произведена в Осаке, что токийским строительным фирмам их было продано около пятнадцати тысяч штук, кроме того, по обрывку газеты, найденному на месте происшествия, было выдвинуто предположение, что преступник живёт в районе Синдзюку, а ещё через несколько дней выплыл список постоянных клиентов оружейной лавки района Синдзюку, где торгуют бездымным порохом, когда же сообщили, что в совершении преступления подозревается человек, живущий в районе Синдзюку, имеющий отношение к строительным работам и владеющий охотничьим ружьём, он понял, что до его ареста остались считанные дни, и, сев в машину, уехал из города, решив покончить с собой, прежде чем до него успеют добраться. В Западном Идзу он нашёл подходящий обрыв — его лизали громадные чёрные волны, над ним завывал яростный ветер. Лучшего места не найти, подумал он, однако подходы к обрыву были обнесены прочными заграждениями, проломить их было невозможно, и он лишь бессмысленно кружил по берегу. Выехав на какой-то мыс, вышел из машины, взобрался на скалу, подошёл к краю и стал смотреть на море, сверкающее в лучах солнца и вскипающее белыми волнами. Над морем носился неистовый ветер, добрасывая морскую воду аж до самой скалы, испугавшись, что его сейчас сдует, он вцепился в траву, пригнулся и стал потихоньку отползать от кипящего моря, и, пока он полз, желание умереть покинуло его, будто его унёс, разметал по сторонам ветер. Раздумав кончать с собой, он странным образом успокоился, стал, как и раньше, ходить на работу, продолжил подготовку к экзаменам на звание строителя второго разряда, а когда в конце октября узнал, что приходил детектив и расспрашивал о нём, ему и в голову не пришло скрыться, более того, даже когда детектив пришёл на строительную площадку — это произошло 9 ноября в девять часов утра, он как раз собирался откусить кусок от булочки, которую приготовил себе на завтрак, — у него и мысли не возникло, что это имеет к нему какое-то отношение… Какиути посмотрел на рисовку, сидящую на яйцах. Вот уже две недели она усердно и терпеливо согревает своим тельцем эти семь яичек, несмотря на то, что из них наверняка ничего не вылупится, ведь они неоплодотворённые. Она почти не покидает своего гнёздышка и не издаёт ни звука. В последнее время она не вылетает из клетки, даже если открыть дверцу, спускается только, чтобы поклевать корм, а всё остальное время, растопырив крылышки, неподвижно сидит на яйцах. Он уже и не помнит, когда подложил ей эти холодные яички, а она, дрожа всем своим маленьким тельцем, прижалась к ним и стала высиживать. Эта птичка живёт и умрёт в своей маленькой клетке, которая в свою очередь находится внутри тесной камеры, отгороженной от остального мира стенами и решётками; она самозабвенно согревает яйца, из которых никогда никто не вылупится, и не имеет никакого представления о том, что где-то есть большой другой мир. А я? Чем я отличаюсь от неё? — подумал Какиути. Меня вполне устраивает жизнь в этой камере. Я примирился с мыслью, что никогда не увижу свободного светлого мира за её пределами, что буду жить здесь взаперти до самой смерти. Правда, в отличие от рисовки, у меня иногда возникает желание сбежать отсюда. И однажды у меня был такой шанс. Во время второго слушания дела меня для психиатрической экспертизы перевели в больницу, которая находится в юго-западной части Токио, там была свобода, немыслимая здесь: можно было курить, смотреть телевизор, валяться на кровати, спать сколько хочешь, пялиться на молоденьких медсестёр — никто не интересовался, чем ты занимаешься в то время, когда тебя не осматривает лечащий врач. Одна из медсестёр в профиль была немного похожа на Асако, ему пришло в голову, что Йокогама, где она живёт, совсем рядом, и с тех пор, глядя в окно палаты на мерцающие огни города, он предавался воспоминаниям о тех днях, когда Асако была с ним, он даже подумал, что ему, плотнику, ничего не стоит выпрыгнуть в окно, ведь до земли всего метра три, но он так и не сделал этого. Спустя некоторое время его отправили на обследование в корпус, который находился по другую сторону железнодорожной линии, он шёл следом за медсестрой через торговый квартал, вокруг сновали люди, на нём не было ни наручников, ни кандалов. Со дня ареста он ни разу не ходил по улицам совершенно свободно, у него даже возникла мысль, уж не снится ли ему всё это? Но нет, его и в самом деле никто не контролировал, шедшая впереди медсестра не оглядывалась, прохожие не обращали на него никакого внимания, они ведь не знали, что он злостный преступник, на нём был самый обычный костюм, и он ничем не выделялся из толпы. В нём вдруг вспыхнуло неодолимое — так, что перехватило дыхание, — желание убежать, глаза загорелись, он стал озираться вокруг — а что если юркнуть в какой-нибудь переулок? Или затеряться в толпе? Можно будет угнать машину… Он даже уже сделал шаг в сторону, но тут перед его глазами всплыло лицо старого — кажется, ему под восемьдесят? — пастора, вспомнились слова из Библии: «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни…» (1-е послание к Тимофею, 6, 12), и ноги сами понесли его за шагающей впереди медсестрой. Уставившись в её белый затылок — она шла не оглядываясь, судя по всему полностью ему доверяя, — он подумал, что не может её предать… Со стороны Кусумото раздался условный стук — четыре раза. Он четырежды стукнул в ответ и подошёл к окну. «Ты что?» — «Знаешь, я только что ходил на свидание. С женщиной. Я уже год с ней переписываюсь, и вдруг она решила меня навестить, представляешь?» — «A-а. Так это же здорово!» — «Глупо, наверное, так говорить, но мне жаль, что я не встретил её раньше, скажем, лет двадцать назад». — «А сколько ей сейчас лет?» — «Двадцать два или двадцать три… Так что двадцать лет назад она была совсем ещё ребёнком… Да что говорить. Просто…» — «Я тебя понимаю», — сказал Какиути, ясно было, что женщина глубоко взволновала Кусумото. «Когда-то меня предала одна женщина. Так было худо, хоть в петлю полезай!» — «Мне это хорошо знакомо». — «Женщинам нельзя верить, да и вообще никому нельзя верить. Я это хорошо усвоил». — «Я тоже». Может быть, потому, что Какиути и сам размышлял об этом, слова Кусумото задели его за живое, одновременно в памяти всплыл белый затылок медсестры, которая шагала тогда впереди него. Обычно за окном не переставая звучат чьи-то голоса, но сейчас тихо, разговаривают только они двое. В камеру влетает тёплый ветер и приносит с собой тоже тёплый голос Кусумото. «Ещё месяц, и сакура зацветёт», — говорит Какиути. Рядом с его деревней целая аллея сакуры, в дни цветения там бывает так празднично… «Да, солнце уже пригревает, скоро весна. Но в начале весны погода всегда изменчивая, так что расслабляться рано». — «Это точно. Взять хотя бы вчерашний снег, никто и ожидать не мог…» — «Знаешь, она, — прерывает его Кусумото, — однажды едва не умерла в ванной от угарного газа. Говорит, у неё было такое чувство, будто она в полной тьме плывёт куда-то на лодке, качается на волнах… Наверное, умереть — это всё равно как уплыть на лодке, такое же ощущение…» Какиути слушает молча, пытаясь понять, почему Кусумото начал это разговор. Но Кусумото замолкает. Со скоростной магистрали доносится бессмысленный рёв машин. Какиути рисует в своём воображении лицо женщины, которая приходила к Кусумото на свидание. Внезапно перед ним возникает лицо Асако, она улыбается, хлопая длинными ресницами и сверкая неровными зубками, откуда-то из глубины тела поднимается желание, повинуясь ему, твердеет и встаёт торчком пенис. Когда он экспериментировал со взрывным устройством на берегу реки Тамагавы, он испытывал нарастающее возбуждение, которое в момент взрыва разрешилось жгучим наслаждением. Асако хорошо знала, как доставить ему удовольствие, лаская его, она всегда отстранялась, что очень его возбуждало, иногда же связывала его верёвками по рукам и ногам и ворочала, как тюк. Это напоминало ему детство, когда он изображал злодея, а Асако мучила его, он ощущал себя рядом с ней маленьким мальчиком. Пытаясь вызвать в памяти воспоминание о боли, которую он испытывал, когда его связывали, Какиути заводит руки за спину, словно они стянуты верёвкой, и начинает задыхаться, корча гримасы. Тут же перед его взором возникает маленькая Асако, она весело смеётся, говорит: «Ах ты хулиган!», потом на него надвигается лицо другой, взрослой Асако, улыбающееся, раскрасневшееся и самодовольное, каким оно бывало в те минуты, когда она, нагая, дразнила и распаляла его… Если бы не она, я бы не совершил преступления, и мне не пришлось бы теперь сидеть в тюрьме, дожидаясь смертной казни. Я скоро умру, но, может, смерть принесёт мне удовлетворение, ведь я приму её от руки Асако? Скорее бы уж… Чем быстрее, тем лучше. Ладно, пора браться за работу. Какиути бросает взгляд на кисточку для клея, которая давно засохла и жёстко топорщится. Размягчать засохший клей — работёнка не из приятных, ну да ладно, всё равно заняться нечем. Тут раздаётся голос

Карасавы: «Эй, Кусумото!» «Что тебе?» — тут же откликается Кусумото. «Да я насчёт того, что ты говорил давеча, ну что, когда человек умирает, ему кажется, он уплывает куда-то на лодке. Что ты об этом думаешь?» — «В каком смысле?..» — «Ну, ведь у тебя есть какие-то собственные соображения по этому поводу?» — «Видишь ли, у всех народов есть легенды о лодке, перевозящей умерших, да, собственно говоря, и деревянный гроб многими воспринимается как лодка, которая приняв на борт умершего, отправляется в путь на тот свет». «Ну а куда именно она плывёт?..» «Наверное, в ад. Харон, который фигурирует в этрусских и римских мифах, — это лодочник, который перевозит умерших через реку в царство теней. Разумеется, получая за это определённую мзду. У нас на Востоке есть Три речных протока, у которых умерших поджидают старик со старухой, они наживаются на том, что сдирают с мёртвых одежду. Так что, выходит, и мёртвому без денег никуда». — «Занятно». — «Ясно одно — смерть подобна путешествию в иной мир, а раз так, то, естественно, возникает образ лодки». — «А, вспомнил, о старике-лодочнике по имени Харон упоминает и Данте в „Божественной комедии": „Забудьте небо, встретившись со мною, / В моей ладье готовьтесь переплыть / К извечной тьме, и холоду и зною“. Так, кажется? Лодка увозит души умерших в ад. До Рая на лодке не добраться. Кстати, в продолжение нашего разговора на спортплощадке — создаётся впечатление, что человеку вообще не дано мечтать о рае, правда ведь? Ад, по крайней мере тот мир, который находится под землёй, можно вообразить сравнительно легко. А рай… Что там может быть особенного? По-моему, просто скука смертная». — «Тебе кажется, в аду интереснее?» — «Да. Приятнее умирать, когда хотя бы примерно представляешь себе, где можешь оказаться. Знаешь, мне кажется, что уж ад-то наверняка существует». — «Весьма любопытное заявление. Тем более что принадлежит революционеру Митио Карасаве. Оно заслуживает того, чтобы быть зафиксированным письменно». Неожиданно в разговор вмешивается Коно. «Хватит дурака валять! Товарищ Карасава, не можешь же ты и в самом деле верить в какой-то там ад?» — «А я и не верю. У меня просто нет достаточных оснований для того, чтобы опровергнуть его существование». — «Но это же слишком консервативно! Неужели в наш научный век нельзя опровергнуть существование ада? Да быть того не может!» — «Наука тоже не всемогуща. Я сам естественник, учился на биологическом, ставил опыты, проводил исследования и в результате понял одно — изучая какое-то явление, человек может получить представление лишь об отдельных, самых незначительных его свойствах, а этих явлений в мире неисчислимое множество… То есть та часть тьмы, которой ещё не достиг свет знания, всегда будет больше. Честно говоря, современная наука не в состоянии опровергнуть такие явления, как воскресение или чудо». — «Да ты что! Не веришь же ты во всякие там сказки для дураков вроде воскресения?» — «Дело не в том, верю я или не верю. Дело в том — могу я это опровергнуть или нет. Ты переоцениваешь возможности науки». — «А от чего ещё можно отталкиваться? Революция должна быть проникнута научным духом, иначе её не совершишь». — «Наука имеет дело с частными явлениями, а революция не может иметь дело с частностями, она всеохватна». — «Да? Это как-то не очень понятно. Слушай, товарищ Карасава, ты сегодня совсем зарапортовался, я тебя перестаю понимать». — «А ты подумай хорошенько! Кстати, Кусумото, а тебе как кажется? Я ошибаюсь?» — «Да нет, пожалуй, ты прав. Наука действительно ограничена в своих возможностях, тут я с тобой совершенно согласен. Меня одно удивляет — почему, додумавшись до этого, ты не ударился в религию? Ведь в основе всякой религии лежит осознание человеком собственной ограниченности. Несовершенное существо обращается с мольбой о помощи к совершенному — вот что такое религия». — «А я молюсь. Только не Богу, а некой силе, которая меня породила и которая меня убьёт». Тут на Карасаву яростно обрушивается Коно, а тот принимается мягко его увещевать. «Не зарекайся. Когда-нибудь и тебе захочется молиться». — «Никогда! Да ты что? Чтобы я стал молиться какому-то неопределённому разуму, какой-то, как ты её называешь, силе? Ведь она же, эта твоя сила, невидима, измерить её тоже нельзя, так?» — «Так-то оно так. — Карасава немного повышает голос. — Наука изучает то, что видимо. Но закономерности, которые она при этом открывает, — невидимы. К тому же эти закономерности справедливы только для частностей, а не для целого. Погоди-ка. Газету принесли. Ну ты смотри, Коно, всё, как я и думал. Полоса общественной жизни черным чернёхонька. Наверняка там информация о вчерашнем пикете». — «Вот это да! Нарушение права на получение информации — раз, и, поскольку меня лишают возможности читать статьи, имеющие отношение к моему делу, нарушение права на защиту своих прав и свобод — два. Я буду вести в суде борьбу, требуя возмещения морального ущербапо этим двум пунктам. Так что, товарищ, всё это нам только на руку!» — «Да. Ты запиши себе в тетрадь, какие именно места зачернены, потом пригодится. Нет, ну надо же, всё замазали, читать невозможно!» — «Вот скоты! Ну сволочи, теперь вы попались!» Представляя себе, как Коно радуется, потирая руки, Какиути садится, окунает засохшую кисточку в блюдечко с клеем и принимается медленно его размешивать. По мере того как масса клея делается однородной, накопившееся в теле вожделение постепенно остывает, сменяясь желанием работать. Нанося клей на разложенные на столе листки бумаги, Какиути ловко складывает конверты. Когда его руки двигаются с чёткостью точного прибора, мысли текут медленнее, в поле зрения возникают картины прошлой жизни. Ему доставляет удовольствие грезить, отдаваясь течению мыслей… Ну вот, пятьдесят конвертов готовы. Связав их в пачку, он откладывает её в сторону и берёт новую бумагу. Открывается глазок на двери, взгляд надзирателя щекочет позвоночник. Перед глазами — какой-то пляж. На мелкую гальку набегают волны, обезьяны старательно очищают кожуру с мандаринов. Он тогда ездил на западное побережье Идзу, а когда вышел из машины…

4

Въехав на территорию университета, Тикаки миновал больничный городок, повернул налево и оказался перед обветшавшим приземистым зданием медико-биологического факультета, отделённым от проезжей части аллеей развесистых гинкго и дзелькв. Семинар по криминологии был назначен на два, так что до начала оставалось ещё больше часа. В голове прокрутилась череда обрывочных образов: большое смуглое лицо профессора Абукавы, родинка на щеке Тидзуру Натори, залысины доцента Офурубы… Тут он вспомнил, что в багажнике машины лежат французские и немецкие журналы, которые он взял на две недели и срок сдачи которых давно истёк, и притормозил у медицинской библиотеки.

Время было обеденное, поэтому читальные залы пустовали, даже служащих почти не было. Вернув журналы, Тикаки прошёл в хранилище и стал подниматься по железной лестнице. Добравшись до третьего этажа, где хранились довоенные журналы, он достал блокнот, куда записывал названия заинтересовавших его журналов и статей. Отыскав «Немецкий медицинский еженедельник» за 1904 год, снял с полки тяжеленную, большого формата подшивку и отошёл к стоящему у окна столу. Нужная ему статья — К. Bonhoeffer «Uber den pathologischen Einfall» — нашлась сразу. Когда он читал статьи, написанные десятки лет назад, у него всегда возникало ощущение, что время, до сих пор запертое между листами бумаги, вдруг словно вздувается перед ним на открытой странице и, радуясь обретённой свободе, возобновляет свой ход. Как же извилисты пути, которыми распространяются научные знания! Может, через пятьдесят или сто лет молодые учёные станут читать статьи, написанные им самим! О существовании лежащей перед ним статьи Бонгеффера «К вопросу о патологических идеях» он узнал из работы профессора Абукавы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции»; возможно, Абукава был первым японцем, который её прочёл. Слишком уж своеобразной проблеме была посвящена эта статья. Однако для Абукавы она, несомненно, представляла собой огромную ценность. А он, Тикаки, — второй человек в Японии, который ею заинтересовался. Когда вчера от Рёсаку Оты он узнал о том, что его племянник Тёсукэ в детские годы имел склонность к вранью, ему вспомнились сообщения о патологической лживости Дельбрюка, мифомании Дюпре и одновременно в голове всплыло название этой статьи Бонгеффера, он ещё подумал, что в ней можно найти что-нибудь ценное, что поможет ему понять Тёсукэ Оту. Пролистав статью, Тикаки вернулся к началу и стал читать её более внимательно, занося в блокнот основные положения. Она и в самом деле стоила того, чтобы её прочесть. Немецкий учёный и не подозревал, что через шестьдесят с лишним лет на Дальнем Востоке молодой психиатр будет с таким увлечением читать его работу, а молодого психиатра с Дальнего Востока поразило то обстоятельство, что симптомы, с которыми он сам столкнулся совершенно случайно, уже шестьдесят лет тому назад были описаны немецким учёным. Психиатрия, если рассматривать её как единую науку, представляет собой нечто вроде огромного храма, каждый придел которого возводится не знающими границ времени и пространства усилиями ничтожной горстки специалистов. Если он, Тикаки, опишет симптомы, которые наблюдал у Тёсукэ Оты, его работа вместе с достижениями Бонгеффера и Абукавы станет каменной плитой в стене одного из приделов этого храма. Когда-то кто-то из психиатров установил эту плиту, а потом и последующие поколения поработали над ней, каждый прошёлся своим долотом. Причём достоинства этой плиты может оценить лишь тот, кто сам готов приступить к дальнейшей её обработке, этим храм психиатрии отличается от храма литературы или храма искусства, красота которых доступна всем. И возможно, радость от ощущения своей сопричастности к творению этой отдельной плиты общего храма доступна только учёным — художникам она не ведома. Художник создаёт свой собственный храм. И когда работа завершена, испытывает радость. Но ему не дано предугадать, сохранится ли его творение до будущих веков. Поэтому его восторг, его упоение омрачается тревогой за судьбу своего детища. Радость учёного более сдержанна, но он может быть уверен, что плоды его труда станут достоянием грядущих поколений. Я учёный, я избрал именно эту стезю. Я люблю искусство, особенно музыку, но мне никогда не хотелось быть художником, ни восторги творчества, ни его муки мне не по плечу.

Вдруг до него донёсся стук деревянных мечей и громкие крики. Рядом, в спортивном зале, началась тренировка. Уже час. А он прочитал лишь треть статьи. С крыши спортивного зала, словно подавая ему какой-то сигнал, обрушилась на землю снежная глыба. Тикаки, вырвал страничку из тетради, и, заложив ею то место, на котором остановился, вернул подшивку на место. Брать домой неудобно, слишком громоздко. Можно, конечно, сделать копию статьи для себя, но ксерокс — это новомодное изобретение — ему не по душе. Как-то неприятно, читая статью из старого журнала, не ощущать ни фактуру старинной бумаги, ни её запах. Как-нибудь в другой раз, подумал он и пошёл вниз по лестнице.

Выйдя из библиотеки, Тикаки направился к неврологическому корпусу, где находится кафедра криминологии. Это близко, можно и пешком дойти. В ботаническом саду фармацевтического факультета ещё лежал снег, но в аллее было совсем сухо, в глаза било солнце. Голые ветви дзелькв переплетались между собой, образуя причудливо изящный узор на фоне голубого неба — точь-в-точь клетки мозга под микроскопом, — каждое мгновение этот узор менялся, порождая новые пленительные ритмы и постепенно складываясь в звуки симфонии Малера. Первая часть Четвёртой симфонии, которую он слушал вчера на ночь в качестве снотворного, — флейта и колокольчики ведут мелодию, она нарастает и переходит в ликующее крещендо. Оркестр играет в ускоренном темпе, Тикаки шагает, приноравливаясь к ритму музыки, и перед его лицом возникает красивое лицо Тидзуру Натори. Она смеётся, словно желая сказать: «Этот чудак совсем помешался на своём Малере». Клемперер или Бернстайн исполняют обычно эту симфонию в более плавном темпе, а у него запись Московского симфонического оркестра под управлением Ойстраха. В его исполнении ощущается особая русская удаль, почему-то сразу представляется пылкий любовник, мчащийся на тройке вдогонку за своей возлюбленной. Напевая мелодию из симфонии, Тикаки вошёл в неврологический корпус. Человек в белом халате, быстрыми шагами шедший по коридору, приветственно поднял руку. Доцент Офуруба. Лысоват, пухлые щёки, умные, живые глаза.

— А, это ты? Привет! Здоров?

— Да, более или менее.

— Ну для более или менее у тебя что-то слишком довольный вид. Есть отчего?

— Да вроде нет… — покраснел Тикаки. Наверное, Офуруба слышал, как он напевал.

— Ты на кафедру? Пошли вместе. — Они вошли в кабину лифта. На одном из этажей к ним присоединился человек с тележкой, уставленной пробирками. На другом — девушка с бутылкой, украшенной красной наклейкой с надписью: «Сильнодействующее». Люди в белых халатах входили в лифт и выходили из него. В институте было множество разных кафедр — анатомии, гистопатологии, энцефалографии, клинической психологии, нейрохирургии, психотерапии, криминологии. Тикаки с удовольствием вдыхал запах науки, ощущая себя — в кои-то веки — своим среди своих. Царящая здесь атмосфера — свободная, живая — разительно отличалась от гнетущей тюремной казёнщины. Его взгляд задержался на нежном затылке стоящей перед ним молодой женщины в хирургическом костюме, но тут Офуруба вышел из лифта. Тикаки поспешил за ним. Они были на шестом этаже, где располагалась кафедра криминологии.

— Профессор тебя ждал. Кажется, его интересовали подсудимые из мафиозных группировок.

— Я как раз принёс ему список.

— Да? Тогда сначала иди к нему, а потом загляни ко мне. Я тебя угощу прекрасным кофе. Давай, не задерживайся. Мне ещё надо расспросить тебя кое о чём в связи с нашим сегодняшним семинаром. — Мягкий тенорок Офурубы разносился по всему коридору.

— А что такое?

— Да возникли кое-какие сложности. Ну ладно, потом скажу. Пока.

Развевающиеся полы белого халата Офурубы исчезли за поворотом коридора. Тикаки стоял перед кабинетом профессора Абукавы.

Сквозь стеклянную дверь просматривался чей-то силуэт. Похоже, у профессора уже кто-то есть. К дверям прикреплён листок бумаги, на котором чётким почерком написано: «Посетителей просим сначала обращаться к секретарю». Абукава терпеть не мог неожиданных визитёров, он всегда запирал двери своего кабинета, и войти к нему можно было только через соседнюю комнату, где сидела секретарша. Когда Тикаки поднял руку, чтобы постучать, в его ушах снова зазвучала симфония Малера, но, как только он открыл дверь, тут же смолкла. На него с укором — давненько же ты не показывался — смотрела Тидзуру Натори. Белое, нежное лицо с родинкой на правой щеке — именно такой она вспоминалась ему в последнее время.

— Что-то я замотался совсем… — извиняющимся тоном пробормотал Тикаки и, мотнув головой в сторону кабинета профессора, вопросительно взглянул на неё.

— Профессор Аихара, — объяснила она.

— Ладно, подожду. — Он присел на стол. Тидзуру улыбнулась, под родинкой заманчиво блеснули влажные зубки. Тикаки захлопал глазами, а она слегка пожала плечами.

— Ты совсем нас забыл, — с упрёком на него глядя, сказала она.

— Я действительно был очень занят.

— А что у тебя с пальцем? — озабоченно спросила Тидзуру.

— Да так, ничего особенного, — неопределённо ответил он. Не мог же он ей сказать, что его укусил казнённый, это прозвучало бы более чем странно.

— Говорят, вас там осаждают пикетчики?

— Да.

— Пресса подняла вокруг этого такой шум, но мне и в голову не приходило, что сражаться с ними пришлось тебе.

— А я и не сражался. Я ведь книжный червь, куда мне. Ну… Это один больной. Правда, его уже казнили… — добавил он и почувствовал, что Тидзуру на миг изменилась в лице. — Он меня укусил. Я потерял бдительность, и он…

— Ужас какой… — Её лицо омрачилось.

— Ну а потом началось воспаление. К тому времени его уже казнили. Это произошло сегодня утром.

— Его казнили в наказание за то, что он тебя укусил?

— Вряд ли. Скорее он укусил меня от страха, ведь он знал, что его скоро убьют.

— Очень болит?

— Сейчас не очень. А утром так разболелось, что пришлось вскрывать.

— Кошмар! — Она сильно вздрогнула, как будто по её телу пропустили электрический ток. Лицо побледнело, он даже испугался, как бы она не упала в обморок.

— Что с тобой? Ты в порядке? Не надо было мне об этом рассказывать. Вот уж не думал, что ты такая впечатлительная.

— Я боюсь боли. Даже думать страшно. А тут ещё укусил человек, которого уже нет. Вообще жуть.

— Ничего не поделаешь. Профессия такая. Лучше скажи, готова ты пойти сегодня вечером куда-нибудь выпить с человеком, укушенным мертвецом?

— Пожалуй… — тихо ответила она.

— Значит решено. — Он шумно перевёл дух и увидел, что щёки её постепенно начинают розоветь. — Может, зайти сначала к доценту? Он сказал, что хочет со мной поговорить.

— Подожди. — Она сделала ему знак глазами, — он сказал, чтобы я сразу же сообщила ему, как только ты придёшь.

— Но Аихара будет сидеть у него до бесконечности.

— Да ладно тебе, давай входи.

— Нет, не буду. — Он знал, что Абукава не любит, когда его отрывают от беседы, да и общаться со стариком Аихарой не очень-то хотелось.

— Кстати, тут недавно наш доцент попал в переделку. На него насели эти типы.

— Какие ещё типы?

— Да те же, которые вчера атаковали тюрьму, студенты из «Общества спасения Симпэя Коно».

— С какой стати?

— А ты разве не знал ничего? Ведь это Офуруба проводил судебнопсихиатрическую экспертизу Симпэя Коно. Похоже, их не устроили её результаты. Они являлись сюда уже несколько раз — человек десять, даже больше — наседали на него, требовали, чтобы он отказался от своего заключения. Но не на того напали: доцент наотрез отказался с ними разговаривать, в результате разразился большой скандал. На прошлой неделе они блокировали его кабинет, ну, не то чтоб блокировали, а опечатали дверь и приклеили всякие угрожающие надписи типа: «Если сорвёте, мы явимся на заседание учёного совета». Ну, наш доцент спокойненько сорвал эти надписи, после чего обстановка ещё более накалилась, а тут ещё вчерашний пикет… До сих пор опомниться не могу.

— А откуда эти студенты?

— К Офурубе приходили, скорее всего, наши. Но вообще-то кто их знает — на них были каски, какие-то маски самодельные, не разберёшь. Кажется, там были и девушки. Наверное, с медицинского.

— Не знал. Нынешние студенты для меня загадка. Сам-то я закончил университет четыре года назад.

— Для тебя и жизнь на воле — загадка. За полтора года работы в тюрьме ты совершенно разучился в ней ориентироваться.

— Это точно, — улыбнулся Тикаки.

Зазвонил телефон. Звонил профессор Абукава.

— Хорошо, я поняла. Да, кстати, к вам пришёл доктор Тикаки.

Только Тикаки подумал, что зря она это сказала, как раздался звук шагов и в приёмной появился профессор Абукава. Крупное смуглое лицо, волосы аккуратно зачёсаны назад, на носу очки в золотой оправе. Одет, как всегда, экстравагантно — синяя рубашка и к ней — тёмно-жёлтый галстук.

— А, ты уже здесь? Я тебя ждал. Ну как, есть надежда, что мы получим список?

— Я принёс его. — И Тикаки вытащил из сумки «Список людей, связанных с мафиозными группировками».

— Как всегда, работаешь быстро. — И Абукава пробежал список глазами. — И сколько их всего?

— Двести восемьдесят три.

— Круто! — С молодёжью Абукава всегда вёл себя запанибрата. — Смотри-ка, тут и большие шишки есть. Вот, к примеру, один из крёстных отцов группировки X. из Асакусы, я его упоминал в одной из своих работ, забавный старикан, он мне показывал грамоту, которую им якобы вручил наместник Этидзэн Оока Тадасукэ^[21] ещё в те незапамятные времена, когда их группировка только создавалась, он специализируется на улаживании внутренних конфликтов, причём, выступая посредником, каждый раз отрезает себе фалангу пальца, поэтому у него на левой руке осталось всего два пальца. Неужели даже его сумели изловить? Да, полицейское управление времени не теряет. Теперь вопрос в том, как всё это обрабатывать, надо будет провести специальное заседание и обсудить. Да, кстати, по моим расчётам, должны быть случаи с передозировкой психоаналептиков, интересно, к тебе не приходили на приём больные с галлюцинациями и признаками маниакального синдрома?

— Точно, был один с манией преследования. Ему всё время кажется, что за ним по пятам гонятся полицейские. Якобы каждую ночь перед ним появляется в стене лицо полицейского.

— Занятно! Думаю, им одним дело не ограничится. Во времена моей молодости был очень распространён амфетамин, похоже, что сейчас мода на него вернулась. Ты читал книгу профессора Татэцу из университета Кумамото о передозировке психоаналептиков?

— Неужели есть такая книга?

— Есть. Она вышла сразу после войны, прекрасная работа. Тебе нужно обязательно с ней познакомиться. У меня она есть, может, при случае…

— Не беспокойтесь, я возьму в библиотеке, — сказал Тикаки, знавший, что у Абукавы принцип — никому не давать книг из своей личной библиотеки. Он открыл блокнот — у него была привычка тут же записывать название заинтересовавшей его книги — и, наткнувшись на описание симптомов Тайёку Боку, словно снова окунулся в атмосферу тюремной больницы.

— Я только что начал читать в библиотеке статью Бонгеффера «Uber den pathologischen Einfall».

— Да ну? Вижу, у тебя большой интерес ко всяким редким статьям. Я её читал десять с лишним лет назад, когда, как и ты теперь, работал в тюрьме.

— Я узнал о ней из вашей работы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции». Знаете, вчера я столкнулся со случаем синдрома Ганзера. Этому больному изначально была свойственна патологическая лживость. Говорят, он с детства врал без зазрения совести, любого мог обвести вокруг пальца.

— Говоришь, Ганзер? Ценный случай. Да, кстати, у меня сейчас профессор Аихара. Очень удачно, он ведь у нас в Японии первый описал симптомы этой болезни. Он наверняка будет рад, если ты поделишься с ним своими наблюдениями.

— Что ж… — уклончиво ответил Тикаки. Сёити Аихара — один из самых больших авторитетов в области судебной психиатрии, да ещё и учитель профессора Абукавы, то есть величина такого масштаба, что не подступишься. К тому же Аихара славится своей нетерпимостью: он всегда упорно отстаивает своё мнение и безжалостно, не оставляя камня на камне, критикует всех, имеющих иную точку зрения. В позапрошлом году психиатрическое научное общество провело симпозиум на тему «Расстройство личности». В зал набились студенты, которые подняли крик, требуя решительного отказа от самого понятия «расстройство личности». Они основывались на том, что оно является дискриминационным, а потому не имеет права на существование. По их мнению, личностные отклонения от нормы нельзя рассматривать как аномалию, напротив, именно они делают конкретную человеческую личность многогранной и оригинальной, хотя иногда и приводят к тому, что человек становится революционером и начинает критиковать общественный строй. А понятие аномальной личности является чрезвычайно опасным, ибо, во-первых, создаёт предпосылки для дискриминации ярких, оригинальных личностей, выводя их за рамки нормы, а во-вторых, может быть использовано для преследования революционеров, которых бросают в психушки на том основании, что они якобы страдают расстройством личности и представляют угрозу общественному спокойствию. Студенты сопровождали улюлюканьем выступления тех, кто пытался доказать, что понятие «личностные расстройства» имеет право на существование, и, может быть, поэтому большинство выступавших высказывали противоположную точку зрения, вызывая бурные аплодисменты. Особенно отличился профессор Мафунэ — подвергая косвенной критике выводы профессора Аихары, считающего, что аномалии характера, или характерологические расстройства, являются основной причиной преступлений, он потребовал, чтобы понятие аномальной личности как отсталое и не отвечающее требованиям эпохи было раз и навсегда исключено из всех разделов психиатрии.

— Говорю со всей ответственностью — в нашем обществе не существует аномальных личностей. Врачи же, утверждающие обратное и ставящие соответствующие диагнозы, идут на поводу у властных структур.

Буря аплодисментов. Тут поднялся участвовавший в симпозиуме Аихара. В зале, наполненном молодёжью, тщедушная фигурка старика выглядела так жалобно, что больно было смотреть на него. Тем не менее его вид произвёл на студентов впечатление, они замолчали и приготовились слушать, что он скажет.

— Позвольте вас спросить вот о чём, — начал Аихара, — если понятия личностного расстройства не существует, то как прикажете называть промежуточные состояния, которые не являются ни выраженным психическим заболеванием, ни нормой?

— Ну, видите ли… — промямлил Мафунэ, в его тоне прозвучало невольное почтение к старейшему члену научного общества, — я считаю, что такие промежуточные состояния не следует выделять в отдельную группу, их надо рассматривать либо как психическое заболевание, либо как норму.

— И всё же… Конкретное психическое заболевание, как правило, возникает у человека в определённом возрасте. В случае, когда человек с раннего детства имеет ярко выраженные личностные отклонения и точный момент начала заболевания не поддаётся фиксации, разве не правильнее квалифицировать его состояние как личностное расстройство, а не как психическое заболевание?

— Мне кажется, что в таком случае можно говорить о психическом заболевании, возникшем в младенческом возрасте.

— И всё же… — Голос у Аихары сорвался, стал хрипловатым, седоватые усы задрожали. — Разве это не будет просто-напросто расширением рамок самого понятия психического заболевания? Я за тридцать лет обследовал большое число преступников и имею основания утверждать, что многие из них имеют личностные отклонения. Взять хотя бы убийц — как правило, это люди, которые всегда пребывают в прекрасном расположении духа, очень жизнерадостны, разговорчивы, гонятся за сиюминутными удовольствиями, коммуникабельны и на первый взгляд производят весьма приятное впечатление, но при этом им ничего не стоит причинить вред другому человеку. То есть если следовать классификации Курта Шнейдера, то здесь мы имеем дело с объединением двух типов личности — гипертимной и депрессивной. Ни те, ни другие не относятся к душевнобольным, но психически нормальными их тоже не назовёшь. Они где-то посередине, и логично было бы считать, что у них налицо значительные личностные отклонения.

— Но разве таких нельзя отнести к психически здоровым? — сказал Мафунэ. — Не лучше ли считать, что перед нами нормальный человек с резко выраженной акцентуацией характера?

— Что значит «акцентуацией характера»? — Голос Аихары стал ещё более хриплым, было трудно разбирать, что он говорит. — Никакой акцентуации здесь нет. Налицо лишь личностные отклонения. То есть аномалия. Так что же мешает нам назвать это расстройством личности?

— Чушь! Аномалия — значит дискриминация! — закричали из публики. Студенты разом загалдели и заулюлюкали: — «Преступление — революционное действие!», «Ваши преступники — революционеры! А вы, прихвостни правительства, проводите политику дискриминации, утверждая, что раз человек убийца, значит у него расстройство личности!», «Давай! Крой их, мерзавцев!»

Однако Аихара, ничуть не испугавшись, продолжал отстаивать собственную точку зрения. Студенты так шумели, что его аргументов никто не слышал, но он упрямо не садился и говорил ещё минут десять…

— Ты не волнуйся, — сказал Абукава, будто прочтя мысли Тикаки. — Профессор сегодня настроен на редкость благодушно.

— Хорошо. — Тикаки нехотя последовал за Абукавой в кабинет. Аихара сидел на краешке дивана, он казался совсем маленьким, как ребёнок. Он был так худощав, что его скрещённые ноги соединялись в единую линию, а плечи мешковатого пиджака свисали. У него были пушистые чёрные волосы, и, если бы не полуседые усы, он выглядел бы моложаво. Профессор увлечённо читал какую-то напечатанную на машинке статью и не обратил на вошедших внимания.

— Сэнсэй, вы ведь знакомы с доктором Тикаки, — сказал Абукава.

— А-а… — Аихара оторвался от статьи и приподнял очки. На его лице не отразилось никаких чувств, будто он видел Тикаки впервые.

Даже после того, как Тикаки ему поклонился, Аихара, очевидно, так и не вспомнил его, хотя они неоднократно встречались, и перевёл вопросительный взор на Абукаву. Но прежде чем тот раскрыл рот, Тикаки представился сам, сообщив, что работает в тюремной медсанчасти. «А, ну да, помню, помню…» — кивнул Аихара.

— Я работаю в тюрьме всего два года и не во всём ещё разобрался. Особенно много трудностей с реактивными психозами, вызванными длительной изоляцией, в нашей университетской больнице мне не приходилось с ними сталкиваться. Особенно часто они наблюдаются у приговорённых к смертной казни. Их состояние обычно характеризуется быстрой сменой настроения, склонностью к аффективным реакциям — я бы назвал это горячечным неврозом.

— А, вы имеете дело со смертниками? Это интересно. — Аихара сорвал очки и, вытянув ноги, подался вперёд — ни дать ни взять — проволочная фигурка. — Ну и что собой представляет этот ваш «горячечный невроз»?

— У меня пока ещё не так много данных, и мне трудно дать точное определение, в общем, это реактивное состояние, характеризующееся постоянным психомоторным возбуждением и повышенным уровнем тревоги, — сказал Тикаки, имея в виду нескольких заключённых из нулевой зоны, и прежде всего Тёсукэ Оту. — Они целый день пытаются себя чем-то занять, всё равно чем — одни пишут жалобы и апелляции, другие сочиняют стихи, третьи требуют, чтобы их осмотрел врач, они находятся в постоянном нервном напряжении, говорят не умолкая, смеются, поют. Потом вдруг начинают рыдать, буянят, словно капризные дети. Переход от смеха к рыданьям происходит мгновенно, так что иногда невозможно понять, плачет человек или смеётся, похоже, что он и сам не всегда это понимает. В целом наблюдаются регрессивные расстройства в виде, скажем, впадения в детство, иногда наблюдается ганзеровский синдром, да вот не далее как вчера я имел с ним дело.

— Ганзер? — Аихара прикрыл запавшие глаза морщинистыми, похожими на птичьи, веками и одобрительно кивнул. — Ганзер у смертников? Любопытно.

— Как по-вашему, сэнсэй, — сказал Абукава, желая польстить своему учителю. — Ведь это вы впервые в Японии зафиксировали случай синдрома Ганзера, после чего было обнаружено ещё несколько больных с подобными симптомами. Как вы считаете, может, нашему Тикаки стоит сделать доклад о своих наблюдениях?

— Безусловно! И знаете что? — Аихара распахнул свои маленькие глазки и подвигал нижней челюстью, будто что-то пережёвывая. — Эти смертники — необычайно ценный материал для исследований. Да что говорить, учёных, которые занимаются психологией приговорённых к смертной казни, можно по пальцам пересчитать во всём мире. Их просто единицы. В 1934 году в тюрьме Синг-Синг американец по имени Бейкер провёл опрос среди «подсудимых первого разряда», то есть тех, которым вполне могли вынести смертный приговор, и у него получилось, что тридцать человек из пятидесяти решительно отрицают свою вину. Правда, никаких серьёзных научных выводов он не сделал, так, довольно легковесные статистические выкладки, но всё же… А после Первой мировой войны один человек выступил в Германии с докладом о своих беседах с приговорёнными накануне казни, к сожалению, он не пошёл дальше самых поверхностных рассуждений, указал только, что некоторые дрожали от страха, а другие, наоборот, сохраняли неожиданное хладнокровие… Короче говоря, мы имеем только описания, причём довольно общего плана. Да, а вот ещё — до войны, точнее говоря, в 1928 году человек по имени Лоус — его фамилия пишется Lawes, — так вот, этот Лоус опубликовал книгу «Life and Death in Sing-Sing», где от лица надзирателя изобразил жизнь заключённых-смертников, это очень ценное документальное свидетельство, хотя автор и избегает всего, связанного с психиатрией и психологией. Впрочем, повторяю, книга очень интересная, прочесть её стоит. Я подарил один экземпляр местной библиотеке, можете при случае ознакомиться. Кстати, такого же рода записки иногда публикуют духовники заключённых или же, если заключённый — поэт, его собратья по перу; в моей библиотеке есть несколько десятков подобных произведений, они бывают очень полезны, но у них есть один недостаток — каждый автор видит только то, что хочет видеть. Если автор священник, то герой его записок непременно человек глубоко верующий, если поэт, то — человек, наделённый недюжинным поэтическим даром. Среди записок, авторами которых являются сами заключённые, тоже мало удачных. Мы имеем, к примеру, записки Садамити Хирасавы, проходившего по делу об ограблении банка Тэйкоку, записки Кагэсукэ Такэути, проходившего по делу о хулиганстве на железнодорожной станции Митака, или, скажем, поэтические дневники Сёхэя Оохори, Акихито Симы, Макото Сато, в них тоже много поучительного, но никто из них не углубляется в сферы, которые интересуют нас, психиатров, то есть никто не берёт на себя труд покопаться в подсознании человека и выявить признаки психического расстройства, ежели они имеются.

— Есть записки Такэо Кусумото, — сказал Абукава. — По-моему, его «Ночные мысли», вышедшие под редакцией Хироси Намики, представляют собой огромный интерес именно с этой точки зрения. Кусумото закончил университет, по специальности он юрист, к тому же, уже сидя в тюрьме, прочёл множество книг по психиатрии, он очень сведущ в теологии, психологии и анализирует себя вдоль и поперёк. Его записки великолепны именно как материал для научных исследований.

— Это точно. А, кстати, Тикаки, как там Кусумото? — Услышав неожиданный вопрос Аихары, Тикаки испуганно оторвал взгляд от своего блокнота, куда усердно что-то записывал. — На Новый год я получил от него открытку, в которой он писал, что здоров и всё у него в порядке.

— Честно говоря, я познакомился с ним только вчера…

— Неужели?

— Тикаки работает в тюрьме с позапрошлой осени, — сказал Абукава и повернулся к Тикаки. — Ты знаешь, ведь Аихара-сэнсэй проводил психиатрическую экспертизу Кусумото.

— Да, конечно, знаю. — И Тикаки одновременно посмотрел на Абукаву и Аихару. — Я ведь читал «Ночные мысли».

Он попытался вспомнить, что именно говорилось в предисловии Хироси Намики об этой экспертизе. Кажется, Аихара обнаружил у Кусумото так называемую психическую анестезию, которая характеризуется неспособностью человека к высоким духовным побуждениям, утратой совестливости, чувства сострадания и пр. Люди этого типа, будучи ущербными морально и эмоционально, часто отличаются высоким интеллектом, их личностные отклонения носят врождённый характер и избавиться от них чрезвычайно трудно. У Тикаки уже после чтения «Ночных мыслей» создалось впечатление, что обнаруженные там признания религиозного плана, равно как готовность смириться с нынешним ограниченным существованием и предстоящей смертной казнью, идут вразрез с заключением Аихары, после личного же знакомства с Кусумото это впечатление усилилось. Может ли человек, который вчера рассказывал ему о Воскресении Христовом, быть психопатом, страдающим психической анестезией?

— Ну и что, у тебя появились вчера какие-нибудь соображения? — спросил Аихара.

— Вчера Кусумото приходил ко мне на приём. Он жаловался на странное ощущение «падения» или «проваливания», говорит, пол под ним вдруг начинает крениться и он летит куда-то в тартарары. Похоже на головокружение, но в отличие от головокружения, вызванного вестибулярными нарушениями, отсутствует ощущение вращения, есть только ощущение проваливания. Мне кажется, что это скорее психогенная реакция.

— То есть?

— В нём живёт страх, можно назвать это предчувствием, что вот-вот рухнут последние устои его существования и он упадёт в бездну, а рядом нет ничего, за что можно было бы уцепиться. Я сначала полагал, что это страх смерти, но теперь мне кажется, что дело обстоит гораздо сложнее…

— А почему бы не назвать это страхом смерти? Мне, в отличие от вас, не приходилось изучать заключённых-смертников непосредственно в условиях тюрьмы, но я переписывался со многими приговорёнными к смертной казни, да и перечитал за свой век немало соответствующей литературы. И могу сказать, что все приговорённые к высшей мере обычно боятся смерти, физически ощущая её приближение. Наверное, всё же это страх смерти. Не учитывая его, нельзя проникнуть в психологию смертника.

— В большинстве случаев это действительно так. В тюрьме, где я работаю, заключённым объявляют о том, что смертный приговор будет приведён в исполнение, либо утром в день казни, либо накануне. Когда именно — решает начальник тюрьмы, при этом принимаются во внимание индивидуальные особенности заключённого: человеку слабодушному сообщают, как правило, в тот же день, чтобы он мучился страхом как можно меньше, человеку достаточно сильному — накануне, но и в том, и в другом случае они, едва пробудившись, узнают, что их жизнь оборвётся либо сегодня, либо завтра утром. То есть страх от сознания того, что тебе осталось в лучшем случае двадцать четыре часа, а потом твоя жизнь насильственным образом оборвётся, — испытывают все. Однако в случае с Кусумото есть что-то ещё, выходящее за рамки этого страха. Ни у кого больше нет этого ощущения проваливания.

— Ну и что? — Аихара пронзил Тикаки острым взглядом своих запавших глаз.

— Видите ли… — У Тикаки от этого испытующего взгляда язык неожиданно прилип к гортани. Его опыт общения со смертниками был ещё невелик, а следовательно, он не имел никакого права утверждать, что случай Кусумото является чем-то исключительным.

— Во-первых, страх страху рознь, — натужно просипел Аихара, словно вкладывая в слова всю энергию своего тщедушного тела. Он всегда так говорил, когда его увлекала тема беседы, Тикаки неоднократно наблюдал это на заседаниях научного общества. — Страх смерти, который испытывают приговорённые к смертной казни, коренным образом отличается от того страха, какой испытываем все мы. Мы знаем, что когда-нибудь умрём, и боимся этого. Но для приговорённых к высшей мере смерть — вот она, рядом, до неё рукой подать, она, говоря словами французского психолога Пьера Жане, является «ближайшим, чувственно окрашенным будущим». Смерть для них так же определённа и близка, как вылет самолёта для человека, которому завтра утром предстоит отправиться в путешествие. Оставшееся до неё время может быть конкретно распланировано. Три часа — на писание писем, час — на молитвы, два — на сочинение стихов, час — на стирку, пять — на сон. Вот таким примерно образом. Эти люди живут, постоянно ощущая приближение смерти, именно поэтому они и стараются ни на миг не оставаться праздными. Их время предельно сконцентрировано. Именно об этом сконцентрированном времени с такой гениальной прозорливостью говорил Достоевский в «Идиоте» устами князя Мышкина. «Эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством, ему казалось, что в эти пять минут он проживёт столько жизней, что сейчас ещё нечего и думать о последнем мгновении». Да, кажется, именно так. Точнее не скажешь. Причём Достоевский описывал свои личные ощущения, чему доказательством служат воспоминания Софьи Ковалевской, в которых приводятся те же самые слова, но уже в связи со случаем из его собственной жизни. Правда, в письме старшему брату Михаилу он упоминает об этом лишь вскользь. И это понятно: в художественном произведении писатель не может писать только о себе, частным случаям из своей жизни он придаёт общечеловеческое значение. По существу, он делает то же самое, что делаем мы, психиатры, когда сводим к общим закономерностям наблюдаемые в каждом конкретном случае симптомы, а потом, исходя из этих закономерностей, рассматриваем частные случаи. О концентрации времени перед лицом смерти говорится ещё и в дневнике другого персонажа «Идиота», юноши Ипполита. Он болен чахоткой, жить ему осталось не больше двух-трёх недель, и он постоянно пребывает в возбуждённом состоянии, такое ощущение, что в нём конденсируется жизненная энергия, выплёскиваясь наружу беспричинной радостью. Вам не кажется, что здесь мы имеем дело с тем же самым горячечным неврозом, который вы наблюдали у смертников? Ипполит тоже то смеётся, то плачет. И сам не может понять — радуется он или печалится. А всё дело в том, что его время предельно сконцентрировано.

— Я не читал Достоевского, — признался Тикаки и опустил голову.

— Наш доктор Тикаки, — пояснил Абукава, — не особенно интересуется литературой. Зато он необычайно подкован в психиатрии и философии. А вот профессор Аихара большой любитель литературы. В студенческие времена он даже сам занимался сочинительством. Особенно ему нравились литераторы несколько криминального склада, такие, как Достоевской, Вийон, Рембо. Кажется, именно поэтому вы и начали заниматься криминологией?

— Да что вы, не стоит ворошить прошлое… — смущённо затряс головой Аихара. Сквозь холодноватую суровость учёного на миг проглянули черты увлечённого литературой юноши-романтика. Тикаки всегда считал, что у учёного принципиально иные цели и иные радости, чем, скажем, у художника или литератора, слово «литературный» он употреблял исключительно в отрицательном смысле, поэтому для него было полной неожиданностью, что такой серьёзный учёный, как Сёити Аихара, когда-то в юности интересовался литературой. Но тут Аихара опять заговорил.

— Разумеется, для того чтобы заниматься криминальной психиатрией, литература не нужна, так что вам, Тикаки, не обязательно читать романы. Пожалуй, только Достоевский является исключением, он ведь сам был приговорён к смертной казни и сослан на каторгу в Сибирь, так что его жизненный опыт качественно отличается от опыта всех остальных писателей. Именно благодаря этому жизненному опыту его произведения и способны выдержать критику самых взыскательных психиатров и криминологов, более того, они представляют великолепный материал для научных изысканий. Его книги — ни в коей мере не пустые фантазии, не произвольная игра воображения. О приговорённых к смертной казни писали и другие, взять хотя бы «Последний день приговорённого к смерти» Виктора Гюго или же «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева… Может, всё это и интересно с литературной точки зрения, но с точки зрения специалиста по психологии депривации — это так, безделица, пустая фантазия, не более. Кстати, что вы думаете о моей идее насчёт концентрации времени?

У меня ещё недостаточно данных, поэтому я не могу ничего утверждать, — сказал Тикаки, мысленно сопоставляя Тёсукэ Оту с Итимацу Сунадой, — но, пожалуй, постоянное состояние психогенного возбуждения, которое я наблюдал у своих пациентов, действительно связано именно с этим. Мои больные постоянно чем-то заняты. Они стараются за оставшееся им короткое время переделать как можно больше дел, не могут усидеть на месте, мечутся, словно животные в горах, пытающиеся спастись от настигающего их пожара. Конечно, нельзя всех стричь под одну гребёнку, некоторые — труженики по натуре, другие слишком неуравновешенны и просто не умеют сосредотачиваться на чём-то одном, третьи, деградировав, уподобились низшим животным и двигаются совершенно спонтанно, повинуясь первобытным инстинктам… Но так или иначе, их время сконцентрировано, это точно.

— А это понятие сконцентрированного времени приложимо к случаю с ганзеровским синдромом, о котором вы говорили?

— Вполне. У этого больного, с одной стороны, наблюдался ипохондрический синдром — он постоянно жаловался на головные боли, бессонницу, с другой — он утверждал, что сам не совершал ни ограбления, ни убийства, что его оклеветал сообщник, считал вынесенный ему приговор несправедливым, более того, он пытался подать в суд исковое заявление на том основании, что смертная казнь является нарушением Конституции, то есть вёл себя очень активно, с энтузиазмом занимаясь разными делами, но с начала этого года у него наметились симптомы переутомления, видимо, эта предельная концентрация времени оказалась непосильной для его психики, и у него развился синдром Ганзера с элементами пуэрилизма. Что-то вроде защитной реакции.

— Интересный случай. Психика приговорённого к смертной казни и ганзеровский синдром связаны через «генетическое понимание» Ясперса. Непременно сделайте доклад об этом случае. Чрезвычайно ценный материал. Что касается Ганзера, то и у меня собрано немало литературы по этому вопросу, но самым большим знатоком, конечно, является Абукава.

— Да что вы, сэнсэй, куда мне до вас, — сказал Абукава, поправляя свой жёлтый галстук.

— Кстати… — Словно пытаясь восстановить оборвавшуюся нить разговора, Аихара подвигал нижней челюстью и снова обратился к Тикаки: — Знаете, старики прекрасно помнят прошлое, но тут же забывают только что услышанное. Так о чём это мы говорили? Да, что-то связанное со странными симптомами у Такэо Кусумото…

— Ощущение проваливания?

— Да, да, именно это. Вы считаете, эти симптомы связаны с индивидуальными особенностями Кусумото, и вот с этим-то я никак не могу согласиться. Разве вам не кажется, что концентрация времени, общая для всех приговорённых к смертной казни, и это проваливание — явления взаимосвязанные?

— Да, теперь и мне так кажется. Кусумото по натуре — труженик, он целыми днями что-то читает или пишет… Судя по его личному делу, он живёт так все шестнадцать лет своего заключения. За эти шестнадцать лет он перечитал неимоверное количество книг и написал тоже уйму всего, опубликована лишь незначительная часть. В отчётах надзирателя, осуществляющего наблюдение за его поведением в камере, указывается, что он тайно пишет какие-то записки под общим названием «О природе зла» или что-то вроде, а дневник, который он ведёт в тюрьме, насчитывает уже несколько десятков общих тетрадей. Наверное, подобное трудолюбие является следствием той самой концентрации времени, о которой вы говорили. Только в его случае это концентрированное время имеет достаточно устойчивый характер, оно пребывает в этом, если можно так сказать, застывшем состоянии вот уже шестнадцать лет. Причём у него ни разу не наблюдалось того горячечного невроза, о котором я вам говорил. Он всегда спокоен, невозмутим, не впадает в возбуждение, у него не бывает конфликтов с другими заключёнными, за ним не числится ни одного нарушения дисциплины. Правда, пятнадцать лет назад, то есть вскоре после того, как он попал в тюрьму, один из его соседей совершил побег, и Кусумото подозревали в пособничестве, считали, что ленточную пилу, которой была перепилена решётка, пронёс в тюрьму духовник Кусумото; дней десять продолжалось расследование, но сам Кусумото категорически отрицал свою причастность к побегу, и за неимением доказательств его так и не наказали. Мало кто из заключённых живёт такой размеренной жизнью, можно даже сказать — слишком размеренной. Впрочем, иногдамне кажется, всё дело в том, что он верующий христианин.

— А вот в этом я с вами не согласен, — резко прервал его Аихара, но тут же сменил тон на более спокойный. — Я не считаю Кусумото истинно верующим. По-моему, он приобщился к вере, если можно так сказать, вынужденно, оказавшись в пограничной ситуации. «Ночные мысли» посвящены матери, он то и дело обращается к ней, говорит о своей любви, и всё же несмотря на это и несмотря на явный интерес к религии — текст пестрит цитатами из Библии — я склонен рассматривать его записки как признание в неспособности обрести веру. Да и вообще, человеку, стремящемуся к Богу, обычно не свойственен столь цветистый стиль. В последнее время мы довольно редко обмениваемся письмами, всего несколько раз в год, но, когда проводилась судебно-психиатрическая экспертиза и он лежал в Мацудзавской клинике, я внимательно наблюдал за ним в течение двух месяцев, после чего мы писали друг другу довольно часто. За это время у меня сложилось вполне определённое представление и о самом Кусумото, и о его вере. Незадолго до того, как его перевели в клинику, его начал посещать патер Шом, там же в клинике он его и крестил, и мы с ним имели возможность общаться. Патер Шом всегда говорил, что вера Кусумото ещё очень неглубока, он верит только разумом. Не думаю, что истинный верующий стал бы прятаться за цветистыми фразами. Да, это, конечно, спорный вопрос, но меня всегда интересовало, почему Кусумото стремится приукрасить себя и свою веру, почему он не может без этого обойтись? Ведь он почти нигде не анализирует свои поступки, своё прошлое, и это при том, что он убийца, злостный преступник, приговорённый к высшей мере наказания! Ни слова о том, что он чувствует себя виноватым перед своей жертвой и его семьёй. Кстати, я ведь беседовал с близкими потерпевшего, когда проводил экспертизу. Его, кажется, звали Намикава?

— Да, он был агентом по продаже ценных бумаг и жил в Йокогаме, — сказал Тикаки.

— Ну так вот, я встречался с вдовой этого Намикавы, и она рыдала, жаловалась, как ей трудно одной с двумя детьми — младший учится в начальной школе, а старший — в средней. Недавно в одном еженедельнике я видел новое сообщение об этой семье, трагизм их существования не может не вызывать сочувствия. В самом деле, убийца не только насильственно лишает человека будущего, он ломает жизнь — и в материальном и в моральном плане — всем его близким, причём не одному поколению. Это безусловное зло! И вера, существующая отдельно от осмысления собственных поступков, на мой взгляд, лишена стержня, так, красивая безделушка, не более. Вы не согласны?

— Да… Конечно, вы правы. И всё же… — быстро проговорил Тикаки, торопясь нырнуть в паузу, возникшую в речи Аихары, речи, похожей на густой невод, забрасываемый с удивительной точностью. — Если говорить о главной теме «Ночных мыслей», то, по-моему, автор и не ставил перед собой цели проанализировать собственное преступление. Кусумото хотел написать об иллюзиях, химерах, за которые цепляется человек, сидящий в тюрьме, изобразить в символической форме ту пограничную ситуацию, выходом из которой является смерть. Реальную жизнь, реальные размышления он передаёт не прямо, а иносказательно, создавая некий воображаемый мир.

— Нет, нет и нет, — решительно замотал головой Аихара, отметая доводы молодого — на тридцать лет моложе его самого — коллеги. Тикаки невольно усмехнулся при виде его горячности, в которой при всей её искренности было что-то ребяческое. — Какие там иллюзии и символы! Всё гораздо проще, эти цветистые фразы для него что-то вроде прикрытия, он пытается спрятаться за ними. Его желание бежать от действительности поддерживается стремлением к экстравагантности, связанным с длительной изоляцией, той самой «Verstiegenheit», о которой говорил Бинсвангер. Когда человек находится в условиях социальной депривации, то есть когда он полностью оторван от внешнего мира и ни с кем не общается, его единственным собеседником является он сам, в результате отбираются и гипертрофируются только те данные, которые выгодны ему самому. Эта экстравагантность, что-то вроде мании величия, возникшей в условиях длительной изоляции, стремление считать себя центром вселенной, существом, на несколько порядков выше всех остальных, присутствует и у Кусумото. Так что самоуверенность, проскальзывающая в его писаниях, явное желание выставить себя великой личностью вовсе не так уж внешни, они имеют глубокое психическое значение.

— Позвольте с вами не согласиться. Заключённые, конечно, получают мало информации из внешнего мира, но они вовсе не лишены общения…

— Общение это довольно относительное, если сравнить с теми, кто живёт на воле.

— Конечно, вы правы, и всё же…

— Экстравагантность Кусумото — просто одна из форм тюремного психоза. И ваш невроз, как его там…

— Горячечный.

— Да, да — горячечный невроз. Он ведь тоже возникает в условиях предельной концентрации времени. И Кусумото вовсе не исключение. Его ощущение проваливания или падения вполне объяснимо именно с этой точки зрения. Вот и Гастон Башеляр говорит: падающий человек — это то же самое, что человек в состоянии полёта. Ну, а если точнее, страх перед падением возникает именно тогда, когда человек, изо всей мочи стремясь быть экстравагантным, находится в состоянии полёта. Ощущение, что он летит куда-то в тартарары, бывало у Кусумото и раньше, давно, он тогда только принял крещение. Он неоднократно обращался ко мне за советом по этому поводу. И я склонен рассматривать это явление как компенсацию за экстравагантность. Когда Кусумото проникнется истинным смирением и перестанет мнить себя великой личностью, его время перестанет быть концентрированным и ощущение проваливания исчезнет.

— Возможно, и всё же… — Подумав, что он привёл не все доводы, Тикаки предпринял ещё одну попытку убедить Аихару. — И всё же Кусумото не похож на других приговорённых. Он всегда уравновешен, никогда не теряет присутствия духа… Конечно, ощущение проваливания это аномалия, но если сравнить её с такими тяжёлыми формами, как эксплозивная реакция или ганзеровский синдром, которые наблюдаются у других заключённых, то он вполне адекватен, я бы даже сказал, нормален. Даже слишком нормален, возможно, именно это и может рассматриваться как аномалия, ибо отличает его от среднестатистического приговорённого к смерти.

— И вы связываете это с его верой?

— Не знаю. Я слишком далёк от всего, имеющего отношение к религии.

— А вам не кажется, что это связано скорее с его личностными особенностями? Он ведь по натуре человек холодный и жестокий, к безрассудствам не склонный. Типичный случай психической анестезии.

— Да, именно такой диагноз вы ему и поставили… — У Тикаки возникло ощущение, что мысль, которую он хочет высказать, начинает обретать отчётливую форму, как бы кристаллизируется. Да, у него есть сомнения в правильности этого диагноза.

— Признаки психической анестезии, — сказал Аихара, — наблюдались у него ещё в малолетстве. Его старший брат, Икуо, рассказывал мне, что однажды Такэо сварил в кастрюле живых лягушек. Он учился тогда в первом или втором классе начальной школы.

— Лягушек в кастрюле?..

— Да, да, именно. Причём целых трёх. Рядом с их домом на холме Тэндзин был луг с болотцем, где во множестве водились лягушки. Однажды Такэо поймал трёх лягушек, принёс их домой и, с гордостью показав брату, уединился на кухне, Икуо потихоньку заглянул туда, и что же? — на газовой плите стояла кастрюля, а его братишка, приоткрыв крышку, наблюдал, как в ней корчатся, умирая, лягушки. Старший стал его ругать, мол, зачем пачкаешь посуду, в ней ведь еду готовят, а младший посмотрел на него страшными глазами и говорит — а знаешь, какая лягушка умрёт первой? «Откуда мне знать?» — «А та, которая самая большая», — ответил младший и закатился хохотом. Тут Икуо увидел, что самая большая лягушка действительно всплыла с раздутым белым животом, и у него потемнело в глазах. Такэо Кусумото — младший ребёнок в семье, у него два старших брата. Похоже, что на этих лягушках он загадал, какая судьба ждёт его и его братьев. Так что уже в раннем детстве он был не по годам жесток, причём, если судить по этой истории, совершая жестокость, ни на миг не терял хладнокровия. Учился он хорошо, но был очень замкнутым ребёнком, ни с кем не дружил, при этом отличался склонностью к воровству и частенько крал у матери и братьев деньги, а однажды из школьной столярной мастерской украл полный набор совершенно новых инструментов. Когда стали опрашивать родителей, мать Кусумото обнаружила украденные вещи в его книжном шкафу, но не стала сообщать об этом в школу, как она говорит, ради его будущего. Когда он стал постарше, у него часто случались приступы бешенства: он избивал братьев, связывал мать, крал их сбережения, у него не было ни малейшего представления о том, что хорошо, что плохо, а отсюда — прямой путь до убийства, правда ведь? Словом, перед нами классическим случаи психической анестезии, и связь между личностным расстройством и преступлением очевидна.

— Но ведь после того, как его арестовали, и особенно после того, как он принял крещение, он резко изменился. По крайней мере в настоящее время он производит впечатление человека мягкосердечного, склонного к размышлениям. Я не обнаружил в нём никаких признаков патологической «бесчувственности».

— Ещё бы, это ведь прожжённый негодяй. С таким высокоразвитым интеллектом, как у него, ничего не стоит скрывать собственную бесчувственность. Он прекрасный актёр. Да и жизнь в условиях изоляции, то есть жизнь, в которой мало что меняется, всячески этому способствует. К тому же он ведь мнит себя христианином…

— Однако… — начал было Тикаки, но выражение лица Абукавы заставило его замолчать.

— Тикаки-кун, профессор устал, давайте на этом поставим точку. Он ведь как раз читал мою статью, написанную по-немецки. Нет, разумеется, всё, что ты говорил, чрезвычайно интересно… А о докладе насчёт Ганзера — неплохая идея. Как вы думаете, сэнсэй, может, Тикаки ещё и статейку написать «Об одном случае ганзеровского синдрома у приговорённого к смертной казни»?

— Конечно, пусть обязательно напишет. — И Аихара снова погрузился в лежащую перед ним рукопись. Воспользовавшись этим, Тикаки откланялся.

Приёмная была пуста. На столе лежала синяя замшевая сумочка с расстёгнутой застёжкой. Внезапно ему ужасно захотелось посмотреть, что внутри. Тут же отбросив эту мысль как совершенно нелепую, он вдохнул витающий вокруг слабый женский аромат. Наверное, Тидзуру вышла, чтобы подготовить зал для семинара. До начала остаётся ещё минут двадцать. Он вспомнил, что доцент Офуруба просил его зайти.

Из кабинета доцента доносился раскатистый смех, когда же он постучал, раздалось такое громкое «Войдите!», что задребезжали стёкла. Все стены кабинета были заняты книжными стеллажами, он напоминал букинистическую лавку. Книги, не поместившиеся на стеллажах, громоздились всюду: на столе, на металлических ящиках, на полу. Кое-как примостившись среди наезжающих друг на друга вещей — холодильника, шкафчика для посуды, электрической пишущей машинки, калькулятора, Офуруба разговаривал по телефону. Увидев Тикаки, он прикрыл рукой трубку:

— Явился, наконец. Подожди, сейчас договорю. — И кивнул в сторону стоящей на холодильнике кофеварки. — Кофе готов. Правда, может, он уже выдохся, ты ведь изрядно опоздал. Возьми чашку и угощайся. Сахар… Ах да, ты пьёшь без сахара… Давай, действуй.

Тикаки, не присаживаясь, налил себе кофе. Офуруба, похохатывая, болтал по телефону. Подойдя к стеллажам, Тикаки пробежался взглядом по корешкам иностранных изданий. Как ни странно, книги были тщательно подобраны по авторам и расставлены в алфавитном порядке. Кабинет одновременно служил библиотекой для кафедры криминологии. Быстро отыскав букву L, Тикаки вытащил сочинение Лоуса «LIFE AND DEATH IN SING-SING». Красные буквы по чёрному фону. На обратной стороне обложки надпись: «дар Аихары Сёити». На титульном листе фотография тюрьмы Синг-Синг с высоты птичьего полёта, стрелкой отмечено помещение, предназначенное для казней. От него к камерам ведёт коридор с глухими стенами, можно разглядеть также четыре маленькие изолированные спортплощадки, очевидно, тоже для смертников. Тикаки ещё не видел помещения для казней, недавно сооружённого в тюрьме К., но в конце прошлого года ему пришлось сопровождать заключённого, переведённого в район Тохоку, в тюрьму С., и он видел тамошнее помещение для казни. Совсем не то, что в тюрьме Синг-Синг, — заурядная одноэтажная деревянная постройка, весьма неказистая, если бы не табличка: «Место казни», её можно было бы принять за склад. Толкнув плохо поддающуюся дверь, Тикаки оказался в комнатке с бетонным покрытием, похожей на прозекторскую, это была молельня, в которой приговорённый к смерти проводит последние минуты своей жизни. Его усаживают перед дешёвым ритуальным столиком, на котором стоит грубая деревянная статуя Будды, и читают отрывки из сутр. Потом по знаку начальника тюрьмы ему завязывают глаза, двое конвоиров, подойдя с двух сторон, поднимают его с места. Открывается белая шторка, за ней обнаруживается просторная и светлая — окна с трёх сторон — комната. Обстановка более чем скудная — блок, с которого свисает пеньковая верёвка, четырёхугольный эшафот и рукоятка. Приговорённого ставят на эшафот, причём сам он об этом и не подозревает — чёрная металлическая плита эшафота находится на одном уровне с полом. На шею приговорённого сзади незаметно, можно даже сказать любовно, накидывают верёвочную петлю, в следующий миг опытные руки затягивают её, тянут на себя рукоятку, эшафот резко идёт вниз, вытянувшееся в струнку тело проваливается — всё это почти одновременно. Чтение сутры прерывается словами: «Простите, я лишь выполнил свой долг»… В наступившей тишине подрагивает туго натянутая белая верёвка. Тикаки спустился по лестнице в подвальное помещение, в крошечную бетонную каморку. Слабые предсмертные конвульсии казнённого. Тусклая электрическая лампочка высвечивает багровое лицо. По подбородку молочной ниткой стекает рвотная масса. Скоро краснота щёк уступает место бледности, тело перестаёт двигаться, наступает смерть. Вот и всё, для чего предназначено это убогое приспособление, которое зовётся местом для казни… Тикаки закрыл книгу с чёрной обложкой. Офуруба, закончив разговаривать по телефону, повернулся к нему.

— Присаживайся. Возьми складной стул. Вон там есть небольшое свободное пространство. Вот и прекрасно. Кстати, прости за неожиданный вопрос, у вас там в тюрьме есть, кажется, заключённый по имени Такэо Кусумото? Тебе с ним не приходилось встречаться? Что с тобой, почему ты смеёшься? Что такого смешного я сказал?

Тикаки, справившись со смехом, объяснил:

— Я только что разговаривал об этом Кусумото с профессором Аихарой. Позволил себе усомниться в результатах его экспертизы, у нас даже завязалось что-то вроде научного спора, в результате наш профессор меня выставил.

— Да ну? Хорошенькое дело. Я ведь только что тоже схлестнулся со стариканом по поводу одного диагноза. А у тебя какие к нему претензии?

— Я считаю, что у Кусумото нет никакой психической анестезии, он совершенно нормальный человек.

— Нормальный? — протянул Офуруба, сунув в рот трубку. — Может, и так… Ты хочешь сказать, что в его поведении нет никаких странностей?

— Я вчера впервые его осматривал, поэтому ничего определённого сказать пока не могу. Он жаловался на ощущение проваливания. Странное ощущение, будто тело уходит куда-то вниз, как бывает при головокружении. Думаю, это одна из разновидностей тюремного психоза.

— И это всё? Никаких других симптомов, которые позволили бы предположить у него шизофрению? Никаких слуховых галлюцинаций, мании преследования, деперсонализации?

— Все эти симптомы у него отсутствуют, — решительно сказал Тикаки, глядя на Офурубу, окружённого облачком табачного дыма.

— Вот оно что… Ну да ладно. Видишь ли, у меня есть предположение, что у этого Кусумото вялотекущая шизофрения. Сегодня я выступаю с докладом на тему «Убийства с невыраженным мотивом, совершённые больными, страдающими шизофренией в начальной стадии» и в развитие своей идеи как раз собираюсь привести пример с Кусумото. Самого Кусумото я никогда не видел, а диагноз поставил на основании материалов экспертизы, проведённой стариком Аихарой.

— А вам не кажется, что мотивы преступления никак не связаны с психическим заболеванием, что их легче понять, оперируя понятиями общей психологии?

— Ты думаешь? Прокурор и судья действительно представили дело так, будто преступление было совершено с целью ограбления. Их версия звучит вполне убедительно: преступник заманил потерпевшего в бар «Траумерай», желая получить четыреста тысяч йен. В результате Кусумото было предъявлено обвинение в совершении ограбления и убийства по совокупности, а поскольку состояние его было квалифицировано как вменяемое, ему вынесли смертный приговор. Но по-моему, эта версия недостаточна для уяснения мотивов преступления, для начала мне хотелось бы понять, откуда у него это болезненное желание сорить деньгами, оно ведь возникло задолго до совершения преступления. Как тебе это — с апреля до конца июля он буквально бросался деньгами, спустил четыреста тысяч йен, то есть именно ту сумму, которую приобрёл в результате убийства. Ну скажи, зачем ему было убивать? У него же были эти четыреста тысяч йен, он мог просто скрыться вместе с ними. К тому же никто и не требовал у него возврата этих денег, даже если бы он потихоньку истратил всю сумму, прошло бы какое-то время, прежде чем это обнаружилось. Восемьдесят тысяч йен он взял взаймы, заложив дом в Хаяме, сто тысяч йен наличными плюс двести тысяч йен в ценных бумагах получил от тётки своей любовницы. Далее — и ограбление, и убийство были совершены на редкость идиотическим способом. Если его главной целью было украсть деньги, он должен был позаботиться о том, чтобы избежать разоблачения, во всяком случае, постараться вовремя скрыться. А он и не подумал об этом, более того, взял себе в сообщники каких-то болванов, мальчишку бармена и трусоватого приятеля, труп затолкал на чердак, где обнаружить его не представляло никакого труда, сразу после преступления принялся бессмысленно колесить по городу на такси… Разве так себя ведут в случае «тщательно спланированного преступления, причиной которого послужили стеснённые материальные обстоятельства»? И сразу возникает вопрос — каковы были истинные мотивы? Я склонен полагать, что у него был очередной приступ шизофрении. — Офуруба сморщился и, словно пытаясь раздуть затухающий костёр, стал изо всех сил раскуривать трубку, в конце концов ему удалось извлечь из неё новые клубы дыма, и на лице его заиграла блаженная улыбка.

— Что же касается старикана Аихара, то он, со свойственной ему дотошностью перечислив в заключении все важные симптомы, даже не подумал связать их с шизофренией. Он исходит из посылки, что Кусумото психически нормальный человек, и объясняет его действия, не выходя за рамки общей психологии, — дескать, предательство любовницы, этой, как её там — Мино Мияваки, привело Кусумото в отчаяние, он потерял голову, ну и так далее. Я же склонен считать, что всё это далеко не так просто. Ты знаешь, что в студенческие годы Кусумото наряжался женщиной и ходил в таком виде по городу? Он делал макияж, красил губы, обматывал шею красным шарфом и слонялся ночами по всяким злачным местам — разве подобная эксцентричность не является признаком шизофрении? Летом, в самую жару он запирался у себя в комнате и целыми днями сидел там никуда не выходя, то есть налицо симптомы аутизма. В студенческие годы ему постоянно казалось, что за ним следят, он ощущал на себе чей-то взгляд — то есть явный паранойдный синдром плюс бред преследования. Особенно бросаются в глаза отклонения, возникшие у него в последние три месяца перед преступлением, — как я уже говорил, он жил, бессмысленно соря деньгами. Шестнадцать лет назад четыреста тысяч йен были огромной суммой. Это показывает, что он уже, так сказать, встал на путь разрушения, который прямиком вёл к убийству. Да, что-что, а деструктивное влечение у Кусумото явно имелось. Ему было приятно спустить четыреста тысяч йен. А уж убить человека — тем более. Только это давало ему ощущение собственной силы, ощущение, что он живёт полной жизнью. Знаешь, я много раз перечитывал заключение Аихары и хорошо понял, в каком тупике оказался Кусумото за три месяца до преступления. Ему не только изменила любовница, его бросили братья, от него отказалась мать, с ним не водились коллеги, то есть он остался один-одинёшенек на всём белом свете. Он ведь был уверен, что никто его не принимает всерьёз, что все только и думают о том, как бы его уязвить. Он оказался один против всех. А чем это состояние полного недоверия к людям отличается от шизофренического бреда преследования? Он сделался тем, кого французские психиатры называют persecute-persecuteur (преследуемый преследователь). Такому человеку — преследуемому преследователю — всё равно, с кем иметь дело, то есть всё равно, кто будет его жертвой. Агент по продаже ценных бумаг Намикава или кто-нибудь другой — не имеет значения. Ему просто нужен некий абстрактный человек, который мог бы сыграть роль жертвы. Главное, чтобы это был представитель ненавистного ему человечества — бездушного, лживого, жестокого, эгоистичного…

— Ну… И всё же… — Тикаки решился задать вопрос, который постепенно сформировался в его голове, пока Офуруба говорил. — По-моему, если бы в момент совершения преступления у него был острый приступ шизофрении, то после ареста болезнь неуклонно прогрессировала бы. А Кусумото все долгих шестнадцать лет лишения свободы вёл себя вполне адекватно, да и в настоящий момент у него нет никаких признаков шизофрении.

— То-то и оно, это один из самых важных моментов. — Офуруба вытряхнул в пепельницу пепел из трубки и, набивая её табаком, сказал: — Здесь ведь возможны два варианта — либо развитие болезни приостановилось под влиянием тех или иных обстоятельств, либо никакой болезни у него не было изначально. У меня складывается впечатление, что преступление спровоцировало перелом в ходе болезни. Человек, страдающий бредом преследования, живёт в мире, подчинённом идее, что всё человечество — сборище преследователей, только и думающих, как бы его уничтожить. Совершив преступление, Кусумото одним прыжком перенёсся из этого в мира в другой — построенный на идее величия. Слабый человек с манией преследования в результате совершённого им убийства превратился в сильную личность с манией величия. Понимаешь, он ведь никогда не чувствовал себя так уверенно и бодро, никогда с таким удовольствием, так от души не смеялся, как после убийства. Разве не символично, что, отмываясь от крови, они с сообщником, барменом, хохотали до колик? Вокруг его дела поднялась шумиха, но газетчики свели всё к критике послевоенного поколения, интересующегося только азартными играми, танцульками, женщинами, выпивкой. Трудно представить себе что-нибудь более нелепое! К тому времени Кусумото было уже наплевать на общественное мнение. Ах его называют дешёвым нигилистом? Ладно, он им будет, и пусть думают что хотят. На публике он всегда играл, и чем большее число людей ему удавалось одурачить, тем злораднее он ухмылялся. Когда в октябре его арестовали в Киото, он, по его словам, остался совершенно равнодушным к самому факту ареста, зато ощутил безграничную свободу. Он ведь великая личность, сумевшая довести до логического конца процесс разрушения, а всякие карательные меры, которые предпринимает против него общество, ну там арест, следствие, суд, смертный приговор, — всё это жалкий фарс, не более. Пока он страдал бредом преследования, он ощущал себя связанным по рукам и ногам, но, как только он убил и преисполнился идеей собственного величия, он освободился от пут и обрёл свободу. Через убийство он приобщился к лику избранных, можно сказать, к лику святых.

— В самом деле, — с некоторой иронией проговорил Тикаки. — То есть мы имеем в его лице святого убийцу?

— Именно. — С самым серьёзным видом кивнул Офуруба. — Фу ты, выболтал тебе всё, о чём хотел говорить на сегодняшнем семинаре. Ну да ладно. Так что ты об этом думаешь?

— Что думаю? Думаю, что всё это очень интересно. Вы попытались взглянуть на преступление Кусумото с очень своеобразной точки зрения. Вот только…

— Что только? — И Офуруба, вращая глазами, уставился на Тикаки.

— А то, что в настоящее время у Кусумото нет никакой мании величия. По крайней мере, ничего такого, что позволяло бы считать его душевнобольным. Более того, я очень сомневаюсь, что у него вообще когда-либо было шизофреноподобное расстройство.

— Не знаю, не знаю. Очень уж он умён, этот Кусумото. Боюсь, он просто ловко утаивает свои симптомы, то есть я не исключаю возможности диссимуляции. В любом случае тенденция к самовозвеличиванию налицо, он явно считает себя выше других. Когда читаешь эти его «Ночные мысли», то невольно проникаешься к нему уважением — ещё бы, он и в тюрьме не падает духом, находит утешение в вере, стремится всеми силами сосредоточиться на добре… Но ежели абстрагироваться от бесчеловечно жестоких условий его существования, то его погружённость в свой внутренний мир, мир розовых религиозных иллюзий, — типичная картина выраженного аутизма. А это очень даже попахивает шизофренией.

— А знаете, примерно так же оценивает «Ночные мысли» и Аихара-сэнсэй. Он видит в них попытку самовозвеличивания, проявление «экстравагантности». Как же это… — Тикаки вытащил свой блокнот. — А вот, Verstiegenheit по Бинсвангеру. Он считает, что эта «экстравагантность» в условиях тюрьмы, то есть в условиях изоляции, является одной из форм бегства от действительности.

— Да? Неужели старик Аихара так говорил? А ведь этот термин Бинсвангера я совсем недавно упомянул в разговоре с ним. Впрочем, наш профессор большой учёный, а потому мгновенно подхватывает любую идею. Дело в том, что понятие Verstiegenheit не имеет отношения к условиям изоляции, Бинсвангер выдвигает его в работе «Формы реализации несостоявшейся личности», он там пишет, что, когда шизофреническая личность оказывается в жизненном тупике, она прибегает к Verstiegenheit как способу выхода из этого тупика. Ну да ладно, всё равно приятно, что мы с Аихарой одинаково оценили психологическое состояние автора «Ночных мыслей». А ты не заметил, что Кусумото видит реальный мир как нечто далёкое и нереальное? Разумеется, быт смертников у него описан во всех подробностях, в этом ему не откажешь. И всё же чёткость и убедительность его перо приобретает только тогда, когда он пишет о собственных переживаниях. Все эти «таинственные цветники души», «мирные пустыни», «гора Кармель» — изображены ярко и живо. А вот реальные люди у него получаются довольно-таки невыразительными. Сам посуди — в его книге полно разных персонажей — заключённые, надзиратели, начальник тюрьмы, мать, люди, которые его навещают, эти французские патеры — Шом и Пишон, монахиня, и всем им не хватает жизненности, какие-то бледные тени, не более. А эта его непоколебимая уверенность в своей близости к Богу, гипертрофированное самомнение, стремление переоценивать собственные возможности? Читать тошно! Можно подумать, что он находится в центре мироздания, а все остальные люди вращаются вокруг него! Откуда у него эта уверенность — вот в чём вопрос, и у меня есть большое подозрение, что если мы начнём докапываться до сути, то в конечном итоге упрёмся в момент убийства. Тебе не кажется, что возможность радоваться и смеяться, которую он обрёл в момент убийства, определила его дальнейшее существование, помогла ему выжить, воодушевила его?

— Короче, по-вашему, Кусумото — душевнобольной, он был им в момент убийства и является таковым в настоящее время?

— Ну, в общем, да. Однако, если теперь, как ты говоришь, у него не наблюдается никаких признаков шизофрении, тогда можно предположить, что убийство послужило толчком к его выздоровлению. И в настоящее время от бывшего сумасшедшего осталась пустая оболочка.

— Так или иначе, вы полагаете, что мы имеем дело с преступлением, совершённым на почве шизофрении?

— Несомненно.

— Бытует мнение, что человек в начальной стадии шизофрении может совершить немотивированное убийство. Если допустить, что у Кусумото была шизофрения, значит, он подпадает именно под эту категорию?

— Ха-а… — засмеялся Офуруба. Лысина на его макушке блестела от пота. — А тебе пальца в рот не клади. «Если допустить, что у Кусумото была шизофрения…» Ты что же, принимаешь мою версию только как гипотезу?

— Да, — серьёзно сказал Тикаки.

— Мне нравится твоё упрямство. Далеко пойдёшь. Но вернёмся к предмету наших рассуждений. Мысль о том, что больные шизофренией в начальной стадии способны в состоянии аффекта совершить убийство, причём без всякого мотива, принадлежит Карлу Вильмансу, он же указывает, что в таких случаях клиническая картина характеризуется резкими перепадами настроения, постоянным состоянием тревоги. Случай Кусумото подтверждает теорию Вильманса. И, что особенно интересно, он проливает свет на положение Вильманса об отсутствии мотива. Собственно говоря, именно об этом я и хотел сегодня говорить. Основной пафос моего выступления заключается в том, что преступлению, совершённому больным в начальной стадии шизофрении, свойственна не столько немотивированность, сколько множественность мотивов, которая не поддаётся точным и однозначным формулировкам. Ещё я буду говорить о том, что преступление может самым неожиданным образом повлиять на течение болезни, более того, оно может составить альтернативу паранойдному бреду… Постой-ка… — С таким жаром говоривший Офуруба вдруг замолчал. Кто-то стучал в дверь.

— Войдите! — прокричал он.

Вошла Тидзуру Натори. Прежнее оживлённое выражение на её лице сменилось надменностью. Даже милая родинка на щеке казалась теперь просто мрачной чёрной точкой. Это она нарочно, хочет подразнить доцента, подумал Тикаки.

— Сэнсэй, вы будете сегодня использовать диапозитивы?

— А? Да, конечно. Надо же, о диапозитивах я и забыл. — Офуруба покопался в куче бумаг на столе, но, не найдя того, что ему было нужно, стал открывать все ящики подряд и рыться в них, извлекая то линейки, то карандаши. В конце концов он вытащил картонную коробку со слайдами. — Вот она. Всё мне, конечно, не удастся показать. Ну да ладно. Натори-сан, вы их показывайте в том порядке, в котором они лежат, я по ходу дела буду отбирать, какие нужно.

Забрав коробку, Натори пошла было прочь, но тут же обернулась:

— Сэнсэй, скоро начинаем.

— Как? Ещё ведь целых десять минут! — И Офуруба посмотрел на часы. — А что, народ уже собрался?

— Да, всё на месте. И профессор Мафунэ из университета Д., и профессора Абукава и Аихара.

— Что? Наш профессор уже тоже там? Чёрт! В прыткости ему не откажешь. Иду-иду. Буду вовремя, не беспокойтесь.

Тидзуру вышла, и Офуруба снова принялся шарить на столе. На этот раз не находился текст доклада. «Вот идиот!» — время от времени ругал он себя, потом вдруг заметил папку, торчащую из сумки.

— Вот он. Нарочно ведь положил в сумку, чтобы был под рукой. — Протерев носовым платком блестящую от пота лысину, Офуруба усмехнулся. — Знал бы ты, как я закрутился. С начала года у меня было уже три экспертизы, ещё надо было написать годовой отчёт и представить бюджетный план на следующий год. Плюс ко всему…

— Студенты одолевают?

— Точно, просто кошмар, у-жас… — простонал Офуруба. — Они меня доконали.

— Это которые из «Общества спасения Симпэя Коно»?

— Они самые. Эти мерзавцы утверждают, что в своём заключении я полностью проигнорировал революционное значение преступления Коно. Они организовали пикет, требуя, чтобы я публично признал свою ошибку. Ты видел этого Коно?

— Нет.

— Вам там в тюрьме, небось, вчера тоже несладко пришлось. Правда, в результате удалось разом арестовать всех главарей, так что, может, оно и к лучшему. Теперь студенты деморализованы и, надо надеяться, хотя бы на время перестанут ко мне приставать. Жалко, что ты не видел Коно! Я потерял его из виду, а мне интересно, как он там. Я встречался с ним, когда проводил экспертизу, потом мы некоторое время переписывались, но последние года два от него ни слуху ни духу. Я у него нынче не в чести!

— Строит из себя крутого революционера и постоянно конфликтует с начальством. Похоже, ему постоянно полощет мозги Митио Карасава. Помните дело о суде Линча? С психиатрической точки зрения интерес представляют весьма своеобразные формы бреда, которые у него наблюдаются. В позапрошлом году его осматривал мой приятель, терапевт. Коно устроил скандал, заявил, что, пока он спал, надзиратель через затылок ввёл ему в позвоночник проволоку. Ему сделали рентген, но он не поверил, заявил, что снимок подменили, что его нарочно подвергают травле и он будет жаловаться тюремному начальству. У него случился настоящий приступ ярости. Судя по тому, что его идеи всегда носят фантастический характер, я подозреваю у него синдром бредоподобных фантазий, описанный Бирнбаумом. Как вам кажется?

— Похоже на то. Но должны быть и другие симптомы. Ведь при этом синдроме отдельные фантастические построения со временем обычно меняются и усложняются.

— Дело в том, что у Коно помимо полиморфного бреда наблюдается постоянный паранойдный бред. Он обличает государственную власть, которая в лице своего представителя — тюремного начальства — организует его травлю, игнорирует установленные в тюрьме правила внутреннего распорядка, не обращает никакого внимания на замечания и указания служащих, утверждает, что он революционер, несправедливо арестованный и осуждённый, и что тюремное начальство не имеет права наказывать его и сажать в карцер. Правда, не совсем понятно, как это называть — паранойдным бредом или революционным? Вот в чём вопрос.

— А ты сам как думаешь? — спросил Офуруба, энергично раскуривая трубку.

— Ну, вам-то я могу признаться… — начал Тикаки, но тут ему на глаза попался собственный забинтованный палец. Тут же боль по руке перешла куда-то в область сердца, и одновременно пришло ощущение пустоты, которое периодически охватывало его, начиная со вчерашнего дня. Сердце, распадаясь на части, свинцом ухнуло вниз. Вниз, во тьму, в пустоту. Тикаки закрыл глаза. Ему вспомнилось странное явление, которое он наблюдал вчера, когда возвращался из женской зоны. Пеньковая дорожка, уходившая вперёд, как «мост цветов» в театре Кабуки, вдруг сдвинулась в сторону, и пол под ней подёрнулся лёгкой рябью. Вот и теперь — ещё миг, и земля уйдёт из-под ног, рассыплется прахом… Открыв глаза, он увидел совсем близко лицо Офурубы. Тикаки заставил себя улыбнуться.

— Болит палец?

— Есть немного.

— А что случилось?

— Да так, поранился. Ничего особенного, но рана загноилась, пришлось вскрывать.

— Так в чём ты хотел признаться?

— Да так… — Тикаки растерялся. Вряд ли ему удастся доходчиво и чётко описать то ощущение, которое неоднократно возникало у него вчера — в коридоре, в ординаторской, в больничном корпусе: ощущение, что его затягивает куда-то в топкую серую пустоту. Он решил поделиться лишь своими выводами в предельно обобщённом виде.

— В общем-то ничего особенного. Просто человек, работающий тюремным врачом, непременно должен стоять на стороне государственной власти, хочет он этого или нет. В последнее время это всё больше меня тяготит. С другой стороны, разве лучше, если бы в тюрьме вообще не было врачей? Подобные размышления и выбивают меня из колеи…

Надо было высказаться более определённо, подумал Тикаки. Ведь его прежде всего волновало — в состоянии ли врач, особенно психиатр, должным образом выполнять свои обязанности в тюрьме. Он хорошо помнил свою растерянность, когда человек, который с утра до вечера, не разгибаясь, рисовал бесконечные эскизы космических кораблей, заявил: «У меня очень ответственная работа», и у него не нашлось веских оснований для опровержения этого заявления.

— С таким нечётким пониманием собственного места в жизни невозможно противостоять напору современных студентов, — сказал Офуруба. — Они ведь всегда ведут дискуссию, исходя из того, что их позиция диаметрально противоположна позиции противника. Золотая середина — понятие для них абсолютно чуждое.

— Да, наверное. И всё же…

Зазвонил телефон. Офуруба быстро схватил трубку. Тикаки взглянул на часы. Два часа двенадцать минут.

— Иду. Уже иду. — Подхватив текст доклада, Офуруба встал. — Это Натори. Говорит, наш профессор изволит гневаться из-за того, что я опаздываю.

5

Какой всё же неприятный тип… На темени лысина, выкаченные рыбьи глаза, толстые губы. Пронзительный голос, который он постоянно форсирует без всякой надобности. Наверняка холост. Вряд ли найдётся женщина, которая допустит, чтобы её муж ходил в таком запущенном виде — воротник рубашки засаленный, в парикмахерскую ходить явно не любит.

Эцуко Тамаоки стала рисовать в своём блокноте доцента Офурубу, стоящего за кафедрой. Она изобразила его в сутане, покрыла воротник большими жирными пятнами, в левую руку вложила чётки, больше похожие на цепочку для собаки, а сбоку приписала молитву Деве Марии — «Славься, Благодатная, во веки веков», которую он якобы произносит. Но тут же перевернула страницу. Ей показалось, что сидящий рядом профессор Мафунэ с интересом заглядывает в её блокнот. Да нет, вроде бы он и не смотрит в её сторону, строчит что-то в своей записной книжке в кожаном переплёте, больше похожей на бумажник. Причём с большим энтузиазмом, судя по тому, как натужно скрипит его шариковая ручка.

Эцуко раскаивалась, что пришла на этот семинар. После свидания с Такэо Кусумото она вернулась в университет Д. Пока она ела в студенческой столовой рамен и салат, ей захотелось повидаться с кем-нибудь из друзей, и она пошла на кафедру психологии, где тут же наткнулась на профессора Мафунэ и нескольких своих сокурсниц. Они-то и предложили ей пойти в университет Т. на семинар по криминологии. Экзамены она сдала, никаких особенных планов у неё не было, и она согласилась. А зря, надо было из тюрьмы сразу же идти домой, подумала она. Из-за этих дел у неё сегодня плохое настроение.

Семинар проходил в малом лекционном зале, который оказался не таким уж и маленьким — там было около ста мест, перед рядами стульев на небольшой сцене возвышалась довольно внушительная кафедра. Слева были две чёрные двери, резко выделявшиеся на фоне зелёной стены. В зале сидели в основном благообразные пожилые джентльмены, в этом окружении стайка студенток из университета Д. выглядела довольно странно и неуместно. К тому же Эцуко всегда раздражали слишком громкие звуки. При таком зычном голосе можно было бы обойтись без микрофона, Надо же, ну и тема у него — «Убийства с невыраженным мотивом, совершаемые больными, страдающими шизофренией в начальной стадии». Ничего не поймёшь. Какие-то невыраженные мотивы… Она демонстративно захлопнула блокнот и, опершись подбородком на руки, стала украдкой разглядывать профиль молодого мужчины, сидевшего чуть наискосок от неё в переднем ряду. Он вошёл в зал с некоторым запозданием, вместе с этим докладчиком, Офурубой, подошёл к их группе из университета Д., которая сидела в заднем ряду, поздоровался с профессором Мафунэ и сел впереди. Довольно милый молодой человек — крепкий, смугловатый, большие живые глаза. Может, они с Мафунэ учились в одном университете? Или он врач со здешней кафедры криминологии? Ведь Мафунэ раньше был здесь доцентом. Молодой врач сжал губы. Мышцы на подбородке вытянулись в прямую линию, словно выражая твёрдую решимость. А, он тоже строчит что-то в своём блокноте. Писать ему не очень-то и удобно из-за забинтованного указательного пальца. Но судя по всему, он большой любитель записывать. Знай себе поскрипывает ручкой. Интересно, где это он повредил себе палец? Небось, вывихнул, когда играл в бейсбол, вряд ли он подрался и его укусили…

Вот, чёрт, опять! Матку скрутило, словно половую тряпку, которую собираются выжать. Из неё потекла красная жидкость, прокладка промокла, ощущение премерзкое. Самое неприятное — запах, ведь его могут учуять сидящие рядом. Эцуко вдруг увидела в Мафунэ мужчину. Интересно, он заметил, что его ученица страдает от женских дел? Неожиданно ей захотелось громко захохотать. Впрочем, можно и зарыдать, тоже неплохо. Всё что угодно, только бы взорвать чопорную атмосферу этого зала. Она представила себе, что поднимается на кафедру и обращается к аудитории:

— Меня зовут Эцуко Тамаоки, я студентка психологического факультета университета Д. Вчера я сдавала годовой экзамен по криминологии, меня попросили ответить на вопрос «Рост преступности и её география в последние годы». Экзаменатором был присутствующий здесь профессор Мафунэ. Этим исчерпываются все мои знания по криминологии. Но сегодня мне хотелось бы рассказать о другом, об одном приговорённом к смертной казни, его имя Такэо Кусумото…

Ей вспомнилась его улыбка. Словно из-за очков вдруг блеснул мягкий луч света. В голове возникло казённое выражение «любовное чувство», и она скривила губы. Надо же так сказать! Впрочем, отчасти тот человек был прав, я действительно готова его полюбить или даже, как это ни ужасно, уже его люблю. Она снова уставилась на профиль молодого человека. Он больше не казался ей таким милым. С какой стати? Я ведь влюблена в Такэо.

Она вздрогнула, ощутив сильный укол в сердце. Так бывает, когда знаешь, что тебя будут пугать, заранее готовишься, но, наоборот, пугаешься ещё больше. Она услышала имя Такэо Кусумото. Что это? Неужели доцент Офуруба говорит о Такэо-сан? Она положила руки на колени и прислушалась. Да что же это? Может, я схожу с ума? Такэо, он, вы… неужели вы больны шизофренией и убили только потому, что у вас был бред преследования, который сразу же после убийства сменился бредом величия?.. В это просто невозможно поверить! Я переписывалась с вами целый год, у меня ни разу и мысли не возникло, что вы можете быть душевнобольным, да и сегодня я не заметила у вас ни малейшего признака психического расстройства. Не нравится мне этот Офуруба: мыслит упрощённо, упивается собственными диагнозами, излишне категоричен… Она разозлилась, кровь горячо ударила в голову, сердце бешено забилось, ноги задрожали. Эй, да не всё ль тебе равно, подумала она и невольно затопала ногами. Ей удалось сдержаться и топнуть не десять раз, как хотелось, а всего три только потому, чтосидевший впереди молодой врач оглянулся, а профессор Мафунэ шёпотом спросил: «Что с вами?» «Таракан!» — тут же выкрутилась она и вздохнула всей грудью. Ей хотелось по возможности освободиться от загрязнённого воздуха, скопившегося в её теле, а заодно выбросить из себя всё сказанное Офурубой, но вместо этого у неё вырвалось что-то вроде стона. Лицо вспыхнуло, лоб заблестел от холодной испарины, и она ничего не могла с этим поделать. Наверняка на неё все смотрят! Ну и пусть, подумаешь! Просто студентка со странностями, ничего такого, ведь не выгонят же они меня, конечно нет! Она вдруг вспомнила, как мягкая улыбка вдруг стёрлась с лица Такэо, уступив место судорожной гримасе. Да, в тот момент с вами что-то случилось, Такэо-сан! Что же именно? Вам ведь явно было плохо! В реальной действительности всё оказалось куда более бесчеловечным, чем рисовалось по письмам, — и сама тюрьма, и комната свиданий, и бетонные стены. Всё серое, мрачное, холодное, этот надзиратель в форме, не спускающий с нас глаз… Отвратительно! И вы так подобострастно склоняли голову перед этим надзирателем, стенографирующим наш разговор… Ей вдруг ударил в нос крепкий звериный запах, исходивший от тела старшего надзирателя Фудзии. Ужасно, просто ужасно! «Тсс! — прошипел Мафунэ. — Нельзя ли потише». «Простите», — послушно произнесла она, но почувствовала, что ноги вот-вот снова начнут выбивать дробь по полу, и обеими руками прижала колени. В водовороте её сознания всплыло, завертелось, закружилось выражение «любовное чувство». Опасаясь, что оно выплеснется криком наружу, она принялась массировать голосовые связки.

Вдруг кто-то забарабанил в дверь. Двери в передней части зала были заперты, чтобы никто не входил и не мешал выступающим, но запоры, не выдержав натиска, слетели, и в зал ворвалась группа людей в касках. Ещё одна группа вломилась через задние двери. Какой-то человек, судя по всему вожак, взбежал на сцену и, оттолкнув Офурубу, встал перед микрофоном. Люди в касках мгновенно взяли в кольцо весь зал. Они действовали скоординировано и синхронно. Эцуко, у которой сначала от страха оборвалось сердце, начала находить удовольствие в столь резком развитии событий. Непонятно, что происходит, но забавно. Давайте, давайте, покажите, на что вы способны, закатите им бо-ольшой скандал.

Ворвавшиеся были без масок, из-под касок виднелись молодые лица. Судя по всему, студенты. Всего человек шестьдесят, из них с десяток женщин. Выше пояса они были одеты довольно разнообразно — кто в свитере, кто в джемпере, но ниже пояса ничем не отличались друг от друга — все в синих джинсах. Вожак начал свою речь. Толстяк, джинсы вот-вот лопнут.

— Мы выражаем решительный протест против гонений, направленных на нашего товарища Симпэя Коно, который был несправедливо арестован, подвергнут дискриминационному суду и приговорён к бесчеловечному наказанию — смертной казни. Мы объявляем открытый бой тюремщикам, стремящимся к реставрации имперского фашизма, и пришли сюда, чтобы вскрыть преступные махинации и коварные замыслы криминологов, этих прихвостней государственной власти, мы пришли сюда для того, чтобы довести до конца дело наших товарищей, которые вчера героически сражались у ворот тюрьмы, подверглись несправедливым арестам и были жестоко изувечены. Так я говорю?

— Так! — хором ответили остальные. Высокие женские голоса долго ещё висели в воздухе.

— Мы будем последовательно опротестовывать результаты экспертизы Офурубы, который объявил нашего товарища Симпэя Коно душевнобольным и передал его в руки Управления общественного порядка, то есть попытался уничтожить его, потребовав его неправомерной изоляции. В этом он пошёл на поводу у судей, прокурора и защитников, давших мошеннически однобокое истолкование поступку нашего товарища Симпэя Коно, квалифицированному ими как убийство, совершённое из корыстных побуждений, тогда как истинный смысл его поступка в том, что он, будучи беднейшим пролетарием, доведённым до крайней черты безработицы, нищеты и голода, революционно уничтожил бакалейщика и его жену как представителей мелкой буржуазии, приручённой буржуазной властью. Так я говорю?

— Так!

Болезненно худой старик и молодой мужчина в белом халате с зачёсанными назад волосами поднялись со своих мест и хотели было выйти, но студенты оттолкнули их от двери. Возникла перебранка. Вожак, потрясая кулаками, проорал:

— Никто не сделает отсюда ни шага, пока на наши требования не будет дан вразумительный ответ. Заблокировать все входы и выходы!

Старик и мужчина в белом халате вынуждены были вернуться на свои места. Студенты, разбросанные по всему залу, собрались у дверей и встали перед ними плотной живой стеной. Участники семинара — а их было больше восьмидесяти — сидели, не двигаясь с места и храня молчание. Никто и не пытался сопротивляться. Эцуко пробежала взглядом по лицам студентов. Никого из них она не видела раньше. Женщин — семь. Мужчин — шестнадцать. Значит, всего двадцать три, а никакие не шесть десятков. Они не скрывают, что тюрьму вчера атаковали их товарищи. Судя по газетным сообщениям, пикетчики появились часов через пять после того, как она ушла из тюрьмы. Жаль, что они не начали свою атаку пораньше, занятное, наверное, было зрелище.

Рядом с произносящим свою речь вожаком, опустив голову, стоял Офуруба. Надутые щёки, выпяченные губы — то ли он недоволен, то ли у него всегда такое лицо. В правой руке он бережно сжимал текст своего выступления и время от времени со скучающим видом поводил плечами.

— Ну как, сэнсэй? Напишете рапорт с признанием своей ошибки? — повернулся к нему вожак.

Офуруба нехотя открыл рот. Вожак тут же поднёс к нему микрофон.

— Я, видите ли, уверен в правильности своего заключения. И никаких таких ошибок признавать не намерен.

Студенты загалдели. Одна из студенток подошла к установленному в центре зала микрофону и завопила так, будто её резали. Хотелось сжаться в комок, зажать уши и ничего не слышать. Тут вожак сделал знак рукой, и все мгновенно замолчали.

— Ну как, сэнсэй? Мы требовали встречи с вами не раз и не два. Однако вы нам всегда отказывали, ссылаясь на крайнюю занятость. В последнее время вы старались вообще не появляться в своём кабинете. Ваше отсутствие стало перманентным. Вы не желали нас видеть. Вот нам и пришлось прибегнуть к чрезвычайным мерам. Разве не так?

— Так! Так! — заорали студенты.

— Почему же, один раз я согласился с вами встретиться, — сказал Офуруба. И вытер носовым платком выступивший на лысине пот. — Но вы вломились ко мне толпой, вас было человек тридцать, и буквально припёрли меня к стенке. Я учёный и всегда готов принять участие в научной дискуссии, но участвовать в подобных коллективных переговорах, да ещё политического характера, не желаю. Поэтому я вам и отказал.

Студенты зашумели, но вожак остановил их.

— Вот мы и пришли сюда сегодня, чтобы вступить с вами в научную дискуссию. На это вы согласны?

— В данный момент я выступаю с докладом. Вы что, собираетесь сорвать моё выступление, навязав научную дискуссию?

— А что прикажете делать? Никакой другой возможности встретиться с вами у нас нет, — с холодной улыбкой объяснил вожак.

У него было круглое лицо и очки в стальной оправе. На голове, как и у остальных, красовалась каска, он явно хотел выглядеть помоложе, но на самом деле ему, наверное, уже перевалило за тридцать. Ещё у него была привычка поправлять спадающие очки указательным пальцем.

— Так или иначе, моё мнение зафиксировано в заключении судебно-психиатрической экспертизы, оно не изменилось. И вы наверняка с ним ознакомились, разве не так? Поэтому я не нахожу никакого предмета для дискуссии.

— Вы хотите сказать, что считаете полемику излишней? — Вожак снова поправил очки. — Но позвольте, сэнсэй, задать вам один вопрос. В вашем заключении указывается, что товарищ Коно от рождения имеет эпилептойдный склад характера, отсюда его вспыльчивость, возбудимость, излишняя скрупулёзность, упрямство, аффективная взрывчатость. В момент преступления он был к тому же сильно возбуждён по причине алкогольного опьянения. Отсюда делается вывод, что убийство было совершено в патологическом состоянии, характеризующемся помрачением сознания. Так?

— Совершенно верно. Вы прекрасно осведомлены. Вы ведь не студент? Кто же вы?

— Однако товарищ Коно, являющийся представителем беднейших слоёв пролетариата, утверждает, что совершил убийство, имея перед собой вполне определённую цель, а именно — революционным образом наказать супругов бакалейщиков, принадлежащих к классу мелкой буржуазии и скопивших небольшой капиталец, расквитаться с ними за жестокий отказ дать ему взаймы двадцать тысяч йен. Хотелось бы узнать, как вы относитесь к столь явному противоречию?

— Да нет тут никакого противоречия! — Толстые губы Офурубы словно свело судорогой. — Во время экспертизы он и не заикался ни о какой революции. Да что вы, в самом деле! Ведь факт преступления налицо! Однажды вечером в конце года Коно пошёл к старику бакалейщику по имени Сугияма просить денег взаймы. Поскольку супругов Сугияма не было дома, он вошёл в дом, стал их дожидаться, но замёрз. Дело-то было в Окутаме, там в декабре по ночам морозы бывают довольно суровые. Можно было включить калорифер, но он постеснялся, Дом-то ведь чужой, и решил пойти куда-нибудь погреться, а поскольку по соседству оказалась винная лавка, зашёл туда, денег у него почти не было, поэтому еду брать не стал, только пил, выпил примерно пол-литра и через час опять пошёл к Сугияме. На этот раз супруги оказались дома. И тут старик Сугияма ему говорит: «Ты пьян, да и вообще сейчас не до тебя, конец года, дел невпроворот». Сам-то Коно считал, что не так уж и пьян, а потому рассердился, затеял драку и сам не помнит, как ударил старика топориком. У него и мысли не было его убивать, ему казалось, они просто дерутся. Потом он вдруг услышал, как кто-то убегает, понял, что это старуха, бросился вдогонку и её тоже — топориком. Тут от топорика отлетело топорище, он принялся искать, глядь — а старуха валяется рядом в луже крови. В комнате бубнил телевизор, он пошёл посмотреть, а возле телевизора — мёртвый старик. Поскольку ему было уже всё равно, он непонятно зачем увеличил звук телевизора. На буфете валялся узелок, в нём был кошелёк, он положил все имевшиеся там бумажные деньги себе в карман и отправился восвояси. Ну как? Вот вам все факты. Письменные показания, данные в полиции и в прокуратуре, письменные показания, данные обвиняемым мне, результаты осмотра места преступления — всё совпадает. Была проведена проверка, которая подтвердила, что Коно, выпив, впадает в состояние чрезвычайного эмоционального возбуждения. Когда концентрация алкоголя в его крови достигала высшей цифры — 131 миллиграмм на децилитр, что соответствует состоянию сильного опьянения, он сразу же начинал буянить. Естественно, что, выпив поллитра, он был пьян в стельку, результатом стала эксплозивная реакция, и, начав с пустяковой перебранки, он кончил убийством и ограблением. Такова в общих чертах картина преступления.

Выпалив всё это единым духом, Офуруба хотел сойти с кафедры, но путь ему преградили студенты, и он вынужден был вернуться на прежнее место.

Вожак, повернувшись к Офурубе, отвесил ему нарочито почтительный поклон:

— То есть по вашему мнению товарищ Коно совершил преступление, будучи в психопатическом состоянии?

— Да, на пятьдесят процентов. К этому следует добавить ещё эксплозивную реакцию, явившуюся следствием сильного алкогольного опьянения. Нельзя сказать, что он был полностью невменяем, скорее утратил ясность мышления и действовал в полубессознательном состоянии. Поэтому я и пришёл к заключению, чрезвычайно для него выгодному, — что он совершил преступление, находясь в состоянии алкогольного слабоумия, а следовательно, может рассчитывать на смягчение наказания. Если бы судьи согласились с моим заключением, Коно наверняка бы не вынесли смертный приговор. Да и вообще, я не понимаю, что происходит. Почему мишенью ваших нападок стал именно я, человек, подписавший выгодное для Коно заключение? Начнём с того, что, ознакомившись с ним, Коно прислал мне благодарственное письмо. Но потом, после того как судьи, отклонив моё заключение, вынесли ему смертный приговор, всё пошло наперекосяк. Я вдруг узнаю, что Коно отозвал свою апелляцию, якобы потому, что не желает больше находиться в тюрьме. И чем быстрее его казнят, тем лучше. Якобы над ним измывается надзиратель — шумит, не даёт спать, ему подкладывают в пищу яд, врачи ставят липовые диагнозы… Тогда по просьбе его жены и адвоката я отправил ему письмо, в котором убеждал непременно подать апелляцию. И что, вы думаете, он мне ответил? «Вы что, сэнсэй, хотите, чтобы меня снова судили и я бы ещё дольше гнил в тюряге? Вы что, заодно с этими бандитами-надзирателями?» Ничего более нелепого и противоречивого и вообразить невозможно…

— Не вижу здесь ничего противоречивого, — заявил вожак. — Просто в своих пустопорожних разглагольствованиях вы исходите из ошибочных предпосылок. Начнём с самого так называемого преступления. Вы полностью игнорируете как обстоятельства, при которых оно произошло, так и его истинные причины. Почему у товарища Коно не было в то время денег? Потому что он был безработным, безработным же он был потому, что его, как человека, имеющего только среднее образование, подвергли дискриминации, той дискриминации, которая неизбежна при капиталистическом строе и поддерживается имперским фашизмом. Только определив эти истинные причины, можно понять, что классовые враги товарища Коно — буржуазия и имперский фашизм, типичным представителем которых и является этот бакалейщик, сколотивший себе небольшой капиталец. То есть преступление, совершённое товарищем Коно, есть одна из форм революционной классовой борьбы. Своим поступком он ещё раз подтвердил правильность тезиса — все преступления, совершающиеся в обществе буржуазной автократии, носят революционный характер. И второе — в своих рассуждениях вы полностью игнорируете те бесчеловечные, сопоставимые разве что с освенцимскими, условия, в которых заключённые содержатся в современных тюрьмах. Или вы не согласны? Вы, кажется, говорили, что у содержащегося в тюрьме Коно на фоне психического расстройства начались галлюцинации и развился бред преследования, но вы закрываете глаза на тот факт, что современная тюрьма имеет своей целью последовательное унижение человеческого достоинства. Примеров я вам могу привести сколько угодно. Принудительный труд, за который заключённый, работая с утра до ночи, получает в месяц всего три тысячи йен, неотапливаемые зимой камеры — это в нашем-то цивилизованном мире, — смирительные рубашки, кожаные наручники, полный произвол в системе взысканий, попирающих основные права человека, как то: водворение в дисциплинарный изолятор, мало чем отличающийся от нацистского карцера, запрещение писать, рисовать и читать, запрещение заниматься физкультурой; распорядок дня, игнорирующий человеческую физиологию, — отход ко сну в девять часов вечера и принудительный десятичасовой сон до семи утра. Интересно, как вы это научно обоснуете? Мало того — в течение этих десяти часов производятся действия, нарушающие спокойный сон: поверки, шум, топот, звон ключей, хлопанье створки глазка. К этому можно добавить разнообразные дисциплинарные меры, лишающие человека условий, насущно необходимых для нормального существования. Я имею в виду всяческие запреты: на свидания, переписку, принятие ванны, пользование личными вещами… Это что, по-вашему? В таких бесчеловечных, освенцимских условиях содержатся заключённые в наших тюрьмах. Вот и получается, что суд над Коно и лишение его свободы можно рассматривать в свете попытки закрепления господства буржуазии и имперско-фашистской власти, а Коно и в своём преступлении, и в своём нынешнем тюремном существовании вёл и ведёт себя абсолютно разумно, правильно и по-революционному, и наоборот, вы, сэнсэй, проявляете предвзятость, крайнюю узколобость и проповедуете неравенство. Вы так не считаете?

— Нет, не считаю, — Офуруба пришёл в себя и заговорил прежним своим зычным голосом. — Приведённые вами факты касаются только общих проблем. И даже если допустить, что они имеют место в действительности…

«Что значит — допустить?» — «Выходит, раз это общие проблемы, то они не имеют значения?» — «Вот это да!» — загалдели студенты, Офуруба, желая их перекричать, тоже форсировал голос и в конце концов, вырвав микрофон из рук вожака, начал говорить ясно и отчётливо. Текст доклада, выпав из его руки, рассыпался по полу, но он не обращал на это внимания.

— Видите ли, каждое преступление имеет свой конкретный характер, связанный с особенностями личности преступника. Пусть даже у Коно в момент преступления не было денег, а у бакалейщика они были, но ведь не все же бедняки непременно уничтожают бакалейщиков, да и сам Коно, будь он в трезвом состоянии, вряд ли решился бы на убийство. Убийство было совершено при определённых конкретных обстоятельствах, а именно: Коно напился в стельку и потерял над собой контроль, именно это и составляет специфику данного преступления, и если, игнорируя этот факт, мы станем рассматривать совершённое Коно убийство с достаточно абстрактной точки зрения, то совершим принципиальную ошибку. Далее. Я не стану отрицать тот факт, что в современных тюрьмах существуют все перечисленные вами неблагоприятные условия содержания, но ведь именно Коно как отдельно взятая личность не желает с ними мириться и готов предпочесть смертную казнь нынешним своим страданиям. Именно он подозревает, что его преследует надзиратель и что в еду ему постоянно подсыпают яд, — это опять-таки проявление его индивидуальных особенностей, и если вы внимательно прочли моё заключение, то должны согласиться с тем, что здесь мы имеем случай тюремного психоза, усиленного такими врождёнными особенностями характера Коно, как упрямство, скрупулёзность, стремление давать всему исчерпывающее объяснение. А одним из симптомов этого психоза является бред преследования.

— Поразительно! — сказал вожак. Ловко выбросив вперёд толстую руку, он вырвал у Офурубы микрофон. — По-вашему, поведение Коно и в момент совершения преступления, и в условиях заключения свидетельствует о наличии у него психического расстройства? То есть всех революционеров вы причисляете к психопатам только на том основании, что они выступают против антигуманной сущности государственной власти, так? Вот это-то и вызывает у нас решительный протест. — В голосе вожака внезапно появились агрессивные нотки, он расправил грудь и пошире расставил ноги. В результате спрятанный в джинсах жизненно важный орган выпятился и обозначился выпукло и рельефно. — Товарищ Коно обладает правильным революционным сознанием, он подвергает радикальной критике современную судебно-исполнительную систему и вообще всю законодательную систему в целом, ведёт борьбу за её уничтожение. А у вас узкий кругозор и авторитарное мышление. И я заявляю со всей решительностью — мы будем постоянно держать под прицелом всех тех, кто именует себя криминологами, последовательно опротестовывать вашу точку зрения, мы не отступим, пока вы не откажетесь от ошибочного и оскорбительного для товарища Коно заключения экспертизы.

Как только вожак закончил свою речь, к микрофону, установленному в зале, подошла одна из студенток. Из её обветренных губ, помещавшихся сразу под большими круглыми чёрными очками, вырвался резкий голос, от которого сразу завибрировали барабанные перепонки. Интересно, почему у них у всех такие, мягко говоря, немузыкальные голоса? Тоже мне, женщина — вопит, как фальшивая труба, сама доска доской… И это называется дискуссия, детский сад какой-то. «Раз все преступления являются следствием тех или иных социальных пороков, значит, они носят революционный характер, будучи отражением этих пороков и представляя собой действия, направленные против государственной власти. Если бы преступники всех стран объединились, они стали бы великой революционной силой…» Постойте-ка. Если считать, что преступления носят революционный характер, то как тогда относиться к насильственным методам мафиозных структур? Они что, тоже носят революционный характер? Ведь тогда и банды профессиональных жуликов можно считать революционными организациями, а коррумпированных политиков, равно как и насильников, глумящихся над маленькими девочками, — революционерами? И все убийцы, о которых написано в книге «Десять приговорённых к смертной казни», в том числе, кстати, и Такэо-сан, являются борцами за революцию? Если допустить, что именно социальные пороки порождают преступления, то значит, стоит построить идеальное государство, и преступления тут же исчезнут? И что же, в тех странах, где произошла социалистическая революция, нет преступников? Отнюдь, в социалистических странах тоже совершаются преступления. Что вы можете противопоставить этому факту? Станете утверждать, что революция в этих странах была ненастоящей? То есть идеальная революция — это ваша революция. И всё же… Эцуко вдруг поймала себя на том, что рассуждает точно так же, как профессор Мафунэ на лекциях по криминальной психологии. Вот и сейчас, сидя рядом с ней, он маленьким, как у женщины, кулачком нервно постукивал по столику. Наверняка не согласен с доводами этой студентки. Он очень любит иронизировать над сторонниками теории социального детерминизма, которые рассматривают преступление как следствие несовершенства социального строя. Почему бы вам, профессор, не выступить против этой девицы? Вот уж позорище, зал набит криминологами, и ни один не решается вступить в полемику со студентами! А ведь профессор Мафунэ всегда говорит прямо то, что думает, во время лекций открыто ругает правительство и консерваторов, а как-то на заседании научного общества схватился со своим учителем доктором Аихарой. Не знаю, что уж там они обсуждали, но, если он позволил себе критиковать собственного учителя, чьи кривые жизни преступника превозносит как величайшее научное достижение, значит, он человек твёрдых убеждений… Тут постукивание прекратилось. Профессор Мафунэ схватил шариковую ручку и начал что-то быстро строчить у себя в блокноте, но почти сразу же его захлопнул. Теперь он раздражённо постукивает кончиком ручки по кожаному переплёту. В зале по-прежнему звучит пронзительный голос студентки, срывающийся на высоких нотах, возможно, правда, по вине микрофона. На кафедре со скрещёнными на груди руками стоит вожак, рядом с ним в кольце студентов — доцент Офуруба. Он подобрал разбросанные по полу листы своего доклада, свернул их в трубку и теперь бережно держит в руке. Вожак сверлит его злобным взглядом, но доцент смотрит куда-то в окно. Интересно всё же, кто из них прав? Может, вы, профессор Мафунэ, нам объясните? Насколько я поняла, доцент склоняется к тому, чтобы рассматривать преступление как проявление психического расстройства. Странно, что он находит у Такэо-сан шизофрению, не исключено, что и версия о психической неполноценности Симпэя Коно является некоторой натяжкой… Вожак выражается слишком напыщенно, и в целом его точка зрения не вызывает доверия, но ведь условия в тюрьме и вправду чудовищные. Я переписываюсь с вами, Такэо-сан, уже год и могу себе это представить, хотя прямо вы об этом ничего не пишете. Но вы же никогда не проявляете болезненной подозрительности по отношению к надзирателям или к другим людям из своего окружения. Вы вовсе не считаете, что условия в тюрьме такие же бесчеловечные, как в Освенциме. Ну, и это прежде всего, вы никогда не стараетесь оправдать своё преступление. Вы знаете, что убить человека — это зло. Вам вряд ли взбредёт в голову нелепая мысль, что всякий, кто богаче тебя, принадлежит к классу буржуазии, а значит, его можно и должно уничтожить. Эта девица так визжит, что нет мочи терпеть! Теперь она поносит тюремных врачей. Они-де истязатели, мучители, притеснители, отбросы общества и вообще не имеют права на существование. Ого, с чего это она вдруг взялась за тюремных врачей? Ой, смотрите-ка, молодой человек, который сидит в переднем ряду, встал! Похоже, начинается самое интересное! Подошёл к девице и, приблизив лицо к микрофону, что-то сказал. Девица так удивилась, что прикусила язычок. Занятно! Ну же, давай, возрази ей, скажи что-нибудь от лица кафедры криминологии! Впрочем, как ни хорош этот молодой человек со смуглой кожей и прямым носом, он слишком молод, наверное, сам ещё студент. Интересно, удастся ли ему на равных скрестить мечи с этой прожжённой бестией, вожаком?

— Позвольте задать вам вопрос. Можете ли вы привести хоть одно доказательство того, что тюремные врачи являются истязателями, мучителями и отбросами общества?

— Да этих доказательств полным-полно, — заявила девица. — Мы имеем информацию от многих наших товарищей, томящихся в застенке. А вы кто?

— Может, сначала вы сами представитесь?

— Не стану я называть своё имя.

— Тогда и я не стану.

Пока они препирались, несколько студентов в касках поспешили на помощь девице, и один из них оттолкнул молодого врача от микрофона. Тот пролетел вперёд по проходу и с трудом удержался на ногах. Остановился он как раз у того ряда, где сидела безуспешно пытавшаяся покинуть зал двоица — старик и мужчина в белом халате с зачёсанными назад волосами, — и они, обернувшись, посмотрели на него с сочувствием. С того момента, как в зал вломились студенты, зал словно окаменел, все сидели молча, опустив глаза и с опаской следили за тем, как развиваются события.

— Уберите от него руки, — приказал с кафедры вожак. — Простите, доктор, молодые люди не должны были вести себя так грубо. Сейчас вы получите ответ на ваш вопрос. Ну, давай, да поконкретнее.

Девица кивнула и, вытащив из кармана блокнот, принялась читать:

— Вот вам и поконкретнее. Пункт первый. 10 июня прошлого года ночью у товарища Коно вдруг начались боли в животе и он потребовал, чтобы вызвали врача. Однако надзиратель без всяких на то оснований велел ему ждать до утра. Только после третьего требования был вызван дежурный врач. Первый укол не возымел никакого действия, товарищ Коно потребовал, чтобы сделали ещё один, но боли не прекратились и после него, только на третий раз врачу удалось снять боль. В течение двух последующих дней Коно ощущал сонливость, тело было словно ватное, он снова обратился за врачебной помощью, и ему сказали, что сонливость вызвана, скорее всего, действием введённого ему наркотика, который называется «описко». На вопрос — вреден ли этот наркотик, ему ответили, что от однократного приёма никакого вреда не будет. Отсюда следует: первое — из-за неопытности тюремного врача обезболивающее средство, введённое дважды, не возымело никакого действия; второе — заключённому, без его ведома и согласия, ввели наркотик, в результате чего он два дня находился в сонном состоянии и испытывал сильный упадок сил. Несмотря на то, что вред наркотика для организма очевиден, врач дал по этому поводу лживое и ошибочное объяснение. Пункт второй. 13 декабря прошлого года товарищ Коно за нарушение распорядка был подвергнут наказанию, а именно помещён в дисциплинарный изолятор на пятнадцать суток. Он был вынужден целый день находиться в неотапливаемом помещении даже без матраса, его лишили права на свидания, запретили читать, писать, слушать радио, лежать, заниматься спортом. На третий день товарищ Коно стал жаловаться на холод, слабость и боль в мышцах, но под тем предлогом, что он отбывает наказание, ему отказали в медицинской помощи. Когда он выразил протест, заявив, что лишение возможности заниматься спортом неправомерно, ибо противоречит Правилам внутреннего распорядка, в которых сказано: «Занятия спортом важны для поддержания здоровья заключённого», надзиратель не стал его слушать, и лишь через неделю к нему наконец вызвали врача, но тот не только не смог предложить никаких мер по улучшению безобразных условий его содержания, но дал ложное заключение о том, что якобы «состояние заключённого Коно вполне удовлетворительно». Совершенно очевидно, что тюремные врачи, которые таким образом участвуют в издевательствах и притеснениях заключённых, не способны выполнять свой врачебный долг. Думаю, этого вполне достаточно, чтобы считать тюремных врачей отбросами общества, которые не имеют права на существование. Да примеров можно привести сколько угодно. Пункт третий…

— Постойте-ка, — прервал её молодой врач. Он легко взбежал на сцену и приблизился к микрофону. Студенты подались назад, и он стал рядом с доцентом Офурубой. — Я только что сказал, что не стану называть своего имени, но теперь я предпочту представиться. Я тюремный врач, тот самый врач, которых вы тут пытались смешать с грязью. Сразу оговорюсь: мне не приходилось осматривать Симпэя Коно, поэтому я не знаю, имели ли в действительности место те факты, которые вы здесь изложили. Однако, как лицо причастное, должен признаться, что в современной тюрьме такое действительно возможно.

Студенты, оживившись, зааплодировали. «Давай-давай!» — прокатилось по залу.

— Тюрьма — это совершенно особая, можно сказать, анормальная среда обитания, по своим условиям резко отличающаяся от того общества, в котором живём мы с вами. Специфика этой среды связана в первую очередь с ограничением свободы. А следовательно, на первый план выходят такие моменты, как контроль, надзор и унификация. Надеюсь, вы понимаете, как трудно врачу работать в таких условиях? Например, я — психиатр, и мне приходится часто сталкиваться с психическими расстройствами, которые возникают именно в условиях изоляции, то есть с разными формами тюремного психоза. Причиной такого психоза является именно изоляция от общества, если она прекращается, человек выздоравливает. Однако освобождение от отбывания наказания не в компетенции врачей, поэтому нам приходится лечить людей в тех условиях, в которых они вынуждены находиться.

— Ну и перестал бы работать тюремным врачом, что тебе мешает? — сказал один из студентов.

— Мне бы и самому этого хотелось.

Студенты торжествующе захохотали.

— Но представьте себе, что будет, если в тюрьме не останется ни одного врача. Заключённые лишатся всякой медицинской помощи. Да, там не станет врачей, но ведь тюрьма, как таковая, как место, предназначенное для изоляции человека от общества и контроля над ним, останется. Так не лучше ли, если там всё-таки будут врачи, которые смогут оказывать людям хоть какую-то посильную помощь? Или вы не согласны?

Студенты, не ожидавшие такого напора, молчали. Судя по всему, они пребывали в растерянности, не зная, как относиться к Тикаки: то ли как к врагу, то ли как к союзнику. Кто-то крикнул: «Абсурд!», и остальные тут же заорали, очевидно придя к выводу, что перед ними всё-таки враг: «Это казуистика!», «Вали отсюда, лекарь паршивый», «Душегуб!»… Возбуждение нарастало с каждой минутой.

Тикаки внимательно наблюдал за орущими. На вид возраст вроде бы действительно студенческий. Правда, среди девушек есть совсем юные, может быть, даже ещё старшеклассницы, но в общей массе всем им чуть за двадцать, то есть они всего на несколько лет моложе его самого. Только этот толстяк, который у них за главного, значительно старше остальных, ему, скорее всего, под сорок. Судя по его излишней тучности, его сердце обвито забитыми холестерином коронарными сосудами. Ну да, стоит ему слово сказать, и возникает одышка. Душегубом его обозвал бледный юноша, стоящий рядом с главным. Из-под каски во все стороны торчат длинные патлы, похож на принца Гамлета, нацепившего шлем, который ему маловат. Тикаки сразу отметил этого юношу как человека, скорее всего, слабовольного. Что ж, начнём с него.

— Вот ты назвал меня душегубом, так? Это в каком же смысле?

Юноша сразу же напрягся, выгнул дугой тело, словно лягушка, вдруг вытащенная из уютной и безопасной болотной жижи. Как при опистонусе, который возникает иногда во время истерических припадков. Надо смотреть на него, не отрываясь, тогда он отведёт глаза. Вот так.

— Ты ведь наверняка имеешь в виду, что я убийца, так ведь? И рассчитываешь меня таким образом оскорбить. Хотя только что один твой сотоварищ… — И Тикаки перевёл взгляд на стоявшую посреди зала девицу. Её круглые очки блеснули. — Да, вон та девушка. Если я не ошибаюсь, она сказала, что любое преступление носит революционный характер. И ещё, что преступление — это героический, благородный поступок. Тебе не кажется странным, что, придерживаясь таких взглядов, ты хочешь оскорбить меня, называя «убийцей»?

«Не пытайся сбить нас с темы!» «Это совсем другой вопрос!» «Давай, вали отсюда! Катись!»

— Как ты считаешь? — Тикаки упрямо обращался только к юноше. — Может, это слово у тебя просто так с языка сорвалось и ты не имел ничего такого в виду, но, вообще-то, если ты считаешь, что убийца и душегуб это одно и то же, то ты ошибаешься. Душегуб, иначе губитель душ, — это скорее что-то вроде дьявола, а убийство совершают люди, такие же, как мы с тобой. Которые так же, как мы, смеются, плачут, любят, страдают… И точно так же, как мы, проливают кровь, умирают…

Юноша кусал губы, исподлобья поглядывая на Тикаки.

— Ну и что вы хотите этим сказать? — робко спросил он.

— Только одно — нельзя с презрением относиться к преступникам, — ответил Тикаки, не сводя глаз с юноши. Тот тоже не отрывал от него глаз, их взгляды спутались, словно нити, и никак не могли разъединиться.

— Но… Я и сам так считаю… — сказал юноша и потряс головой. Как видно, он решил не упускать открывшейся перед ним возможности дать отпор Тикаки. Его волосы взлетали и опускались, как кропило в руках священнослужителя. — Я вовсе не отношусь к преступникам с презрением. И не понимаю, почему вы так говорите…

— Но ведь ты только что…

— Я имел в виду, что тюремные врачи — прихвостни властей. А вы-то сам кто? Короче, разве вы не тюремный врач? Известно ведь, что тюремные врачи убийц за людей не считают. Разве не так? А ведь преступники, как вы только что сказали, такие же люди, как мы. Короче, тюремные врачи, которые подвергают преступников пыткам, не достойны называться людьми. Они отбросы общества.

— А ты сам-то на медицинском учишься? — спросил Тикаки.

— Да, — холодно улыбнулся юноша. — А, знаю, вы Тикаки. Я о вас слышал. Вы учились в нашем университете. Мне стыдно учиться там, где учились такие нелюди!

— Да неужели? — глухо отозвался Тикаки. — Вот сам станешь врачом, по-другому заговоришь. Врач лечит человеческие болезни. Такая уж у него профессия. А болезни есть везде, где есть люди, в любом месте. И тюрьма — не исключение. Когда заключённые болеют, им нужен врач.

— Значит, надо уничтожить тюрьмы! — самоуверенно заявил юноша. — Вот и всё.

«Долой тюрьмы!» «Точно!» «Мы за!»

— Долой тюрьмы? — усмехнулся Тикаки. — Прекрасная идея. Однако сейчас, в настоящий момент, тюрьмы существуют. И там, в настоящий момент, есть больные. И их нужно лечить тоже сейчас, немедленно. Они не могут ждать, пока тюрьмы будут ликвидированы, тем более что на это потребуются десятки, если не сотни лет. К тому же я не думаю, что человеческое общество когда-нибудь избавится от тюрем. Ну-ка, скажи, разве когда-нибудь и где-нибудь удавалось обойтись без тюрем с тех пор, как на земле возникло цивилизованное общество? Ну, назови мне такую эпоху и такую страну! Не можешь? Допустим, ваша революция победит. Но и тогда вы без тюрем не обойдётесь. Потому что пока существуют люди, будут существовать и преступники. — Тикаки порадовался тому, как складно и гладко говорит, но одновременно у него возникло ощущение нереальности происходящего. Неужели это он стоит на кафедре и распинается перед студентами? Он ненавидел всякую политическую деятельность ещё с университетских времён. Кто бы мог подумать, что именно ему когда-нибудь придётся выступать перед такой аудиторией?

— А что такое болезнь? Вот в чём вопрос! — сказал толстяк. — Диагноз в конечном счёте ставит врач. То есть можно сказать, что именно он-то и создаёт болезнь. Душевные болезни — дело рук психиатров. И Коно — прекрасный тому пример. На него наклеили ярлык анормальной личности, и сделал это присутствующий здесь доктор Офуруба. Так? Ведь никто другой на этом не настаивает. Согласны? Анормальным является, во-первых, само общество, в котором мы живём, а во-вторых — тюрьмы. А товарищ Коно, будучи членом этого общества, совершил самый нормальный поступок, то есть уничтожил представителей мелкой буржуазии. В тюрьме он тоже ведёт себя вполне нормально, то есть борется против государственной власти. И ставить на такого человека клеймо анормальной личности — значит совершать коренную, радикальную ошибку. У Коно нет никакого бреда преследования. Тюрьма является изначально вредоносным учреждением, и Коно всего лишь правильно, научно и революционно воспринимает действительность.

— Не знаю, можно ли так сказать… — Тикаки старался хранить хладнокровие. Однако пока он говорил, он весь взмок, у него были совершенно мокрые подмышки, пот струился по хребту, и он ничего не мог с этим поделать. — Вот вы говорите «научно», но, по-моему, действительно научным был бы такой подход, при котором сначала тщательно изучались бы реальные условия содержания в тюрьмах и уже потом делались бы соответствующие выводы и теоретические обобщения. Я встречался в тюрьме со многими заключёнными и знаю, что в психике человека, лишённого свободы, происходят патологические изменения, — это совершенно очевидно. У большинства возникает так называемый тюремный психоз. Например, один заключённый нарочно провоцирует у себя пилороспазм и извергает всю съеденную пищу. В результате у него развилась дистрофия, и ему приходится вводить питательные вещества либо в виде инъекций, либо при помощи желудочного зонда. Пилороспазм в данном случае имеет невротическое происхождение. Другой заключённый впал в детство: у него теперь разум двухлетнего или трёхлетнего ребёнка, он не может удовлетворительно ответить ни на один вопрос. Подобные симптомы были впервые описаны психиатром Ганзером, само психическое расстройство так и называется ганзеровским синдромом, оно вот уже семьдесят лет известно как разновидность тюремного психоза. Вообще-то я только начал заниматься изучением тюремных психозов, и всё, что я говорю, почерпнуто мной из книги профессора Абукавы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции». Помимо приведённых мною примеров, существует множество других видов психических расстройств, входящих в понятие тюремного психоза. В Германии были описаны: эксплозивная реакция, получившая название «тюремное буйство», реактивное состояние, характеризующееся кататоническим синдромом с признаками помрачения сознания, очень похожего на летаргический рефлекс у животных; его описал врач по имени Рэкке, поэтому теперь принято говорить о «сумеречном помрачении сознания Рэкке». Многие учёные, тоже немцы — вообще, почему-то среди специалистов по тюремному психозу больше всего немцев, — занимаются исследованиями той формы паранойдного бреда, которая встречается только в условиях изоляции. Такие учёные, как Зиферт, Ферстерлинк, Бирнбаум, сделали поистине эпохальные открытия в этой области. Бирнбаум, кстати, описал специфическое состояние, которое теперь называют синдромом бредоподобных фантазий. Это когда у заключённого вдруг возникает бред преследования, основанный на каком-нибудь совершенно невероятном вымысле. Думаю, что у Симпэя Коно как раз и наблюдался этот синдром. Однажды он уверил себя, что, пока он спал, надзиратель ввёл ему в позвоночник металлическую проволоку. Эти симптомы обнаружил у него мой друг, врач, который его осматривал. А в настоящее время у него наблюдается паранойдный бред того типа, который описан Ферстерлинком. Ему кажется, что надзиратели нарочно мешают ему спать, дают испорченную еду и так далее… В его бредоподобных фантазиях нет ничего исключительного, все они хорошо известны и описаны учёными, занимающимися изучением тюремного психоза.

— Это никакие не бредоподобные фантазии, это реальные факты, — наконец выпалил толстяк, который явно лопался от злости. — Просто товарищ Коно как активный борец за революцию находится под постоянным наблюдением. Разумеется, ему мешают спать и дают испорченную еду, при нынешних тюремных порядках и рабской покорности надзирателей это проще простого. Проволоку в позвоночник ему тоже вводили. Ну-ка, давай, обрисуй конкретные факты.

Девица в круглых очках тут же схватилась за свою записную книжку. «А ведь я её где-то уже видел, — подумал Тикаки. — Ну конечно, она копия молодой надзирательницы из женской зоны. Но не может же надзирательница быть заодно с этими головорезами? И всё же сходство поразительное — и фигура, и манера говорить, и голос… Да и подозрительная осведомлённость в тюремных делах… Сорвать бы с неё эти дурацкие очки, тогда стало бы ясно…» Тут девица, очевидно найдя нужную страницу, кивнула и начала громко читать.

— Пункт третий. Утром 10 декабря прошлого года товарищ Коно почувствовал сильные боли в спине. Он сразу понял — что-то случилось с ним ночью, пока он спал, поскольку накануне не испытывал никакого недомогания. Покопавшись у себя в памяти, он вспомнил, что в первом часу ночи в камеру тихонько вошёл надзиратель Нихэй, неожиданно набросился на него и прижал к лицу остро пахнущее полотенце, после чего товарищ Коно потерял сознание. Скорее всего, полотенце было пропитано каким-то наркотическим средством. Наверняка, усыпив его, надзиратель воткнул ему в спину проволоку. Для того чтобы засвидетельствовать этот факт, товарищ Коно обратился в медсанчасть. Врач после весьма поверхностного осмотра опроверг факт введения проволоки в позвоночник, но по настоятельному требованию товарища Коно направил его на рентген. Однако первый снимок был явно поддельный, и врач дал ложное заключение, что никакой проволоки у него в позвоночнике нет. Делая повторный снимок, Коно повесили на шею принадлежащие лично ему чётки, чтобы можно было легко идентифицировать снимок, но, делая рентгеновское просвечивание, ту область, которая вызывала сомнения, нарочно прикрыли крестом от чёток, чтобы замести следы преступления. Из-за введённой в позвоночник проволоки товарищ Коно до начала февраля следующего года, то есть около двух месяцев, страдал от боли в пояснице. Всё это время тюремный врач отделывался бесполезными порошками и не назначал ему никакого гуманного и эффективного курса лечения. По этому пункту всё.

— Ну что скажете? — И толстяк стаким видом, будто хотел сказать: «Это же бесспорный факт!» — потёр тыльной стороной руки заросший неопрятной щетиной двойной подбородок.

— По моему мнению, всё, что мы только что услышали, представляет собой классическую картину паранойдного бреда, возникшего на фоне тюремного психоза. Все четыре стадии болезни — «инициальная», «манифестная», «стабилизации», «исхода» — совпадают с описанными Бирнбаумом. «Инициальная стадия» характеризуется внезапностью, отсутствием каких бы то ни было видимых причин, симптоматика «манифестной стадии» — и это самое важное — тоже сходится до мелочей. В современной японской тюрьме надзиратель не может войти ночью в одиночную камеру, имея при себе наркотическое средство, — это просто немыслимо. Дело в том, что на ночь все камеры, — а они представляют собой, если можно так выразиться, единицу измерения здания, — так вот, все камеры запираются лично начальником ночной охраны, и простой надзиратель войти в камеру не может. К тому же ввести проволоку в спинной хребет, иначе говоря в позвоночник, это, простите, фантастика. Нонсенс. Даже с чисто медицинской точки зрения — позвонки так устроены, что проволока пройти сквозь них сверху вниз не может. То есть содержание бреда абсолютно нереально, и это тоже прекрасно описано у Бирнбаума. Далее — возьмём стадию стабилизации и исхода. Болевые ощущения через два месяца исчезли, так? А почему? Что, проволока, введённая в позвоночник, сама по себе из него вышла? Но это совершенно невозможно. Внезапное начало и столь же внезапное окончание. То есть всё как у Бирнбаума.

Толстяк усмехался, патлатый юнец кусал нижнюю губу, девица в очках нервно теребила блокнот. Судя по всему, они пребывали в растерянности, никто не мог дать Тикаки достойный отпор. Тикаки достал платок и вытер вспотевшую шею. Молчание оппонентов скорее озадачило его: конечно, он говорил очень уверенно, но полной убеждённости в собственной правоте у него не было. Тут в дискуссию ловко вклинился доцент Офуруба.

— Позволю себе сделать несколько дополнительных замечаний. Тюремный психоз, который мы наблюдаем у Коно, связан с его личностными особенностями. С одной стороны, он упрям и излишне дотошен, с другой — у него эпилептойдный тип характера — он легко возбудим и обладает взрывным темпераментом. У людей, принадлежащих к эпилептоидному типу, параноидный синдром возникает довольно часто. Кстати, тюрьма — это ведь наше общество в миниатюре. Ну, знаете, как бывает во время психологических экспериментов — человека ставят в определённые условия, чтобы изучить его характер? Так вот, в данном случае это условия изоляции. Все изменения, которые возникают у человека в этих условиях, потенциально могут возникнуть у него и тогда, когда он живёт в обычном обществе. Коно видел в бакалейщике и его старухе — своих преследователей. Алкоголь же явился катализатором. Причина преступления именно в этом.

— Эй, сэнсэй, хватит болтать, надоело! — Толстяк выставил вперёд руки, останавливая Офурубу. Затем он повернулся к Тикаки.

— Я всё думал, что мне кажется странным в ваших рассуждениях, и наш уважаемый доцент помог мне это понять. Не знаю, как там насчёт этого вашего Баума, но вы оба пытаетесь свести действия отдельной и вполне своеобразной человеческой личности, каковой является Симпэй Коно, к общим избитым понятиям, вы рассматриваете его исключительно через призму этих понятий. У вас, доктор Тикаки, в голове только этот, как его там — Баум, а у доктора Офурубы — эпилептойдный тип личности.

— Ну, по-моему, общими понятиями оперируете как раз вы, — сказал Офуруба. — Это вы рассматриваете своеобразную и многогранную человеческую личность, каковой является Симпэй Коно, только с одной точки зрения, а именно с точки зрения её революционности.

— Неправда! Вы передёргиваете!

— Нет уж, позвольте, это вы передёргиваете!

Офуруба и толстяк начали препираться. Студенты, поддерживая своего вожака, улюлюкали и вопили: «Прихвостни-криминологи!», «Долой заключение Офурубы!», «Да здравствует товарищ Коно!» Кое-кто метил и в Тикаки: «Тюремные врачи — отбросы общества!», «Смерть тюремным врачам!»…

Тикаки казалось, что грязная ругань сразу же отскакивает от него, не проникая внутрь, туда, где в тишине и покое мирно высится величественный храм. Один из метопов этого храма украшен горельефом. Первым резец взял Дельбрюк, начатое продолжили Дюпре, Бонгеффер, Бирнбаум и Абукава, а теперь он, Тикаки, пытается придать законченность мраморной композиции. Неброский, но очень красивый метоп, итог долгого, кропотливого, потаённого труда учёных. Какое значение имеет рядом с ним весь этот шум? Разве стоит тратить на него силы? Тикаки обвёл взглядом бессмысленно вопящих студентов, потупившихся учёных мужей, готовых смириться со своим поражением. Доктор Аихара, профессор Абукава, профессор Мафунэ… Сплошь профессора да доценты… Сегодня здесь собрались почти все токийцы, интересующиеся криминологией, — судьи Верховного Суда, заведующие отделами дифференцирования домов предварительного заключения для малолетних преступников, инспектора по делам несовершеннолетних… Но почему они молчат? Вряд ли так уж боятся студентов. Скорее всего, просто считают, что бессмысленно вступать с ними в споры. Наверное, в глазах этих взрослых и умудрённых опытом людей он просто мальчишка, жалкий фигляр! И зачем только он вылез на кафедру! Тикаки нашёл глазами Тидзуру, которая сидела в самом конце зала на специальном помосте для показа диапозитивов. Смотрит прямо на него и улыбается. Как же всё это глупо, всё, вместе взятое! Лучше бы он молчал, ясно же, что студенты народ безответственный и его мнение их абсолютно не интересует. Перед Тидзуру сидит профессор Мафунэ из университета Д. в окружении нескольких студенток, наверняка он их сюда и затащил. Все, как на подбор, яркие красотки, куда уж там мужеподобным девицам из группы пикетчиков. А этих в касках вообще не разберёшь, кто какого пола. Молча стоят перед дверями, как дисциплинированные игрушечные солдатики. И, словно заводные куклы, периодически издают однообразные механические вопли. Девица в круглых очках всё ещё торчит перед микрофоном. Тощая, губы тонкие, налицо все признаки гормональной недостаточности, ну просто копия той надзирательницы из женской зоны. Если это действительно она, значит, она на редкость двуличная особа. Там, в тюрьме, находясь при исполнении, она строила из себя индивидуалистку, с апломбом твердила: «За преступление несёт ответственность прежде всего сам преступник» — и, как положено образцовой надзирательнице, стремилась переложить всю вину за самоубийство заключённой на него, якобы допустившего грубую халатность. А теперь быстренько переметнулась на сторону приверженцев тоталитаризма и вещает с умным видом: «Всякое преступление имеет революционный характер, поскольку является протестом против социальной несправедливости». Тикаки живо вспомнилось, с каким негодованием обрушилась на него надзирательница женской зоны: «Зря вы, доктор, так сочувствуете Нацуё Симура, это мешает вам видеть истинную картину. По-вашему, она задумала убить себя и своих троих детей только потому, что оказалась в жизненном тупике — бедность вынудила её переехать из провинции в Токио, там она связалась с мужчиной, который поступил с ней жестоко… А на самом деле к преступлению её подтолкнули не только социальные причины». Выходит, споря с ней тогда, Тикаки оперировал доводами прямо противоположными сегодняшним. Почему же так получилось? Внезапно Тикаки потерял всякую уверенность в себе. Мирный храм в его душе, тишина и покой… Да где же всё это? Прекрасные метопы, созданные упорным трудом учёных… Полно, уж не мираж ли это? Ведь в доводах студентов тоже есть рациональное зерно. Если продолжать с ними спорить, можно оказаться в тупике. Под самым его ухом раздаётся резкий голос Офурубы. Бодро помахивая свёрнутым в трубку текстом своего доклада, словно дирижёрской палочкой, он с торжествующим видом что-то вещает. Похож на дирижёра Георга Солти. Такая же лысая голова и так же закатывает глаза. Как всегда, полон энергии.

— Повторяю ещё раз. Как тогда относиться к случаю с Такэо Кусумото? Вы всё бубните про своего Коно, но в тюрьме ведь содержится не он один. С этим Кусумото тоже не всё понятно, история у него не менее странная, чем у Коно, но, так или иначе, он такой же приговорённый к смертной казни. Однако ведёт он себя в заключении совершенно иначе.

У Кусумото нет никакого бреда преследования, и он не считает тюремных врачей отбросами общества. Он безропотно соблюдает дисциплину, ни разу не нарушал правил внутреннего распорядка и не имеет ни одного взыскания. Впрочем, о Кусумото вам может гораздо больше рассказать доктор Тикаки. Он его лечащий врач. Правда ведь, доктор? — И Офуруба похлопал Тикаки по плечу трубкой своей рукописи. Тикаки отстранился и ничего не ответил. Ему больше не хотелось участвовать в дискуссии. Он медленно подошёл к краю сцены и стал спускаться по лесенке вниз, но его остановил Офуруба.

— Подождите, Тикаки-кун! У нас же очень важный разговор! Мне хотелось бы услышать ваши соображения о поведении Кусумото.

Тикаки обернулся. Тут же к нему подлетели двое студентов и толкнули его обратно на сцену. Едва удержавшись на ногах, он остановился рядом с Офурубой и нехотя начал говорить:

— Я не могу считать себя лечащим врачом Кусумото. Просто недавно я виделся с ним и он меня заинтересовал, вот и всё. Заинтересовало же меня в нём то, что находясь в тюрьме, то есть в условиях абсолютной изоляции от общества, он живёт полной жизнью, сохраняя душевную чуткость, при том, конечно, что, как всякому живому человеку, ему свойственно страдать и приходить в отчаяние. — Пока Тикаки это произносил, в душе у него словно затеплился огонёк, неожиданно для самого себя он приблизился к микрофону почти вплотную и стал говорить громко, с воодушевлением:

— Когда речь заходит о тюрьмах, всегда подчёркивают, что условия жизни там ненормально тяжёлые. И это верно. Правда, служащие Управления исправительных учреждений утверждают, что заключённым обеспечены вполне человеческие условия содержания, — хотя боюсь, что само определение «человеческие» допускает множество толкований, — так или иначе, по их мнению, жизнь в тюрьмах максимально приближена к нормальной жизни, но я так не считаю. Факты, на которые вы, — Тикаки кивнул в сторону толстяка, — указывали, ну там, что заключённым мало платят за работу, что применяются антигуманные меры наказания — смирительные рубашки, наручники, дисциплинарные изоляторы, — разумеется, имеют место, более того, существует великое множество и других фактов. И я, как человек, работающий в тюрьме, могу всё это подтвердить. Тюрьма это совершенно анормальная среда, одно из самых уродливых порождений цивилизации. Поэтому при обострённой чувствительности вполне можно ощутить воздействие тех импульсов агрессивности, которые от неё исходят. Но мне хотелось бы сказать вот что. Личность, обострённо реагирующая на анормальность своего окружения, постепенно сама становится анормальной, её порабощают те анормальные условия, в которых она вынуждена существовать. Разве не так? Вот вы говорите, что Коно бунтует, выражает свой революционный протест. Но и его бунт, и его протест — всего лишь формы проявления тюремного психоза, который наблюдался и наблюдается у заключённых самых разных стран. Конечно, неприятно, что действия, которые вам представляются оригинальными и революционными, квалифицируются психиатрами как паранойдный бред. Но ведь бывают люди, которые и в анормальных условиях остаются людьми. Даже среди узников Освенцима, большинство которых, не выдержав поистине бесчеловечных, безнадёжных условий существования, деградировали, впали в животное состояние, — даже там была горстка людей, сумевших сохранить человеческое достоинство. Точно так же среди приговорённых к смерти есть отдельные личности, которым удаётся сохранить себя, они не бунтуют, не сходят с ума и не поддаются отчаянию. Я не утверждаю, что Кусумото именно таков. Но я имею основания утверждать, что он стремится к этому.

— Я читал его «Ночные мысли», это произведение свидетельствует о его желании бежать от действительности в мир иллюзий и о низкопоклонстве перед властями, — сказал толстяк, поправляя кончиком пальца сползающие очки. — Он оправдывает смертную казнь, послушать его, так это милость Божья или что-то вроде. О каком человеческом достоинстве тут может идти речь? В бунте Коно этого достоинства куда больше. Жить по-человечески можно, только категорически протестуя против самого института смертной казни, как такового.

— Но институт смертной казни существует, и от этого никуда не денешься. — Тикаки раздражился, поняв, что сказанное им так и не дошло до сознания его собеседника. — Смертные приговоры тоже сплошь и рядом приводятся в исполнение. И поскольку Коно является приговорённым к смертной казни, постольку существует вполне реальная возможность, что его казнят не сегодня, так завтра. Его бунт — иллюзия, за которую он ухватился от отчаяния. Желание оправдать себя, представить себя жертвой привело к развитию у него систематизированного бреда преследования. Ведь если в его преступлении виноваты другие, значит, он действовал абсолютно правильно. На этом, собственно, обычно и строится бред преследования. Но что хорошего в смерти невинной жертвы? Умирать-то всё равно придётся ему самому. А ведь на самом деле он имеет право взять подготовку к смерти в свои руки. Только это и поможет ему сохранить человеческое достоинство, разве не так?

— Но разве не правительство приводит в исполнение смертный приговор? И разве ты сам не являешься одним из палачей? — крикнул патлатый юноша и затопал ногами, как ребёнок, которому надоело слушать умные разговоры взрослых. — Прекратите бессмысленную болтовню, мы пришли сюда, чтобы заставить их пересмотреть заключение экспертизы по делу Коно!

«Правильно!», «Надо дело делать!», «Хватит волынить!» — На этот раз улюлюканья относились к самому толстяку. — «Сколько можно!», «Пусть Офуруба напишет, что отказывается от своего заключения!», «Хватит волынить!»

— Минутку! — Толстяк поспешно поднял руку, желая унять свою команду, но похоже, его авторитет пошатнулся, студенты продолжали вопить. Дождавшись небольшой паузы, он негромко заговорил, пристально глядя на Тикаки. В зале тут же воцарилась тишина.

— Вы, доктор, давеча сказали, что не осматривали Коно, так ведь? Так откуда же вам известны такие подробности? Наверное, на самом деле вы с ним встречались, и не раз?

— Нет, не встречался. Просто я работаю в тюрьме, поэтому слышу, что говорят другие врачи, к тому же я видел его историю болезни. А остальное — мои предположения.

— Ну а с товарищем Карасавой вы встречались?

— Вы имеете в виду Митио Карасаву? Нет, не приходилось.

— Вот, значит, как. — Толстяк снял очки и рукавом куртки протёр запотевшие от пота стёкла. Выпуклые рыбьи глаза, какие часто бывают у близоруких людей, вопросительно смотрели на Тикаки.

— А разве с Карасавой что-то случилось?

— Нет, нет, ничего. — Толстяк взмахом руки словно отбросил от себя имя Карасавы. Выглядел он как-то странно, и Тикаки не сводил глаз с его круглого лица. Толстяк вдруг подскочил к Тикаки, отпихнул его от микрофона и быстро спросил:

— Вы совершенно уверены в диагнозе Коно?

— Да, — недоумённо кивнул Тикаки, толстяк тут же нацепил очки и, отскочив назад, стал перед микрофоном. Выпятил грудь и, заученным жестом взметнув сжатую в кулак руку, начал свою речь.

— Мы пришли сюда, чтобы решительно и последовательно добиваться аннулирования заключения экспертизы, на основании которого с нашим товарищем Симпэем Коно обращаются как с душевнобольным. Однако…

Интересно, кто он? Судя по всему, один из лидеров «Общества спасения Симпэя Коно». Представительный мужчина, прекрасно умеет управляться с толпой, да и язык хорошо подвешен… И всё же… Уж слишком гладко всё у него получается, нет ощущения внутренней силы. Взять хотя бы эту его речь. Чем не пациент психиатрической клиники? Стоит посреди коридора и знай себе вопит, не обращая внимания на то, что словесный винегрет, из него извергающийся, никого не трогает. А может… Да, точно. Он просто сам не верит, что Симпэй Коно — борец за революцию. В том-то всё и дело. Более того, он подозревает в нём психопата. Тогда ради чего столько времени распинаться? Не из любви же к дискуссиям он сюда вломился? Или нам с Офурубой удалось его убедить? Но тогда зачем толкать эту обличительную речь? Тикаки смотрел на воздетый кулак оратора, и он представлялся ему трепещущим воздушным шариком, готовым в любую минуту лопнуть.

Когда по приказу толстяка студенты сняли свои пикеты и начали покидать зал, Эцуко испытала даже некоторое разочарование. «Жаль, что так быстро всё кончилось», — подосадовала она. Услышав, как кто-то рядом прошептал: «Вызвали отряд быстрого реагирования», она выглянула в окошко, но освещённый закатным солнцем внутренний дворик, по которому ползла длинная тень от стоящего напротив здания, был пуст. Вскоре туда высыпали студенты, выстроились в две унылые шеренги и быстро удалились.

Сидящие в зале, словно начался антракт, разом зашумели, кое-кто направился к выходу. Люди потягивались, зевали, смеялись, переходили с места на место. Председательствующий профессор Абукава встал и объявил, что семинар, прерванный в связи с непредвиденными обстоятельствами, продолжится через десять минут, закончить же его предполагается через полчаса. Было 4 часа 38 мин. Таким образом, студенты отняли у них около полутора часов.

— Ну-ну… — вздохнул Мафунэ. — Что ж, к счастью, обошлось. А то я уж начал ругать себя за то, что привёл вас сюда, боялся, как бы с вами чего не случилось. Испугались?

— Да нет, — ответила Эцуко. — Было ужасно интересно.

— Да ну? — Мафунэ поджал губы, сделавшись похожим на католического священника, и пригладил ладонями аккуратно выстриженные виски. — А я здорово переволновался. Но в результате получилось не так уж и плохо, что-то вроде заседания студенческого общества. Да и народ подобрался довольно образованный. Вы всё поняли?

— Более или менее. Не зря же вы нас так мучили на лекциях по криминальной психологии.

— Будто уж, — довольно засмеялся профессор и, покрутив шеей, принялся разминать плечи. — Остеохондроз. Придётся сегодня обратиться к массажисту.

— Да вы что? — возмутилась одна из студенток. — Будто вам сто лет!

— Ну сто не сто, а скоро пятьдесят стукнет.

— А этот доцент Офуруба — ваш сокурсник?

— Шутите! Он меня на десять лет моложе.

— Да ну? А выглядит на десять старше.

— Вы у нас совсем ещё молодой! — загалдели студентки. — Да вам больше тридцати не дашь! Одна шевелюра чего стоит!

— Помогите! — Профессор сделал вид, что трясётся от страха и готов спасаться бегством. Все расхохотались. Этот лёгкий смех неотделим от девичьих компаний — стоит одной засмеяться, и все мгновенно подхватывают. Тут к ним подошёл тот молодой врач, который совсем недавно с кафедры сражался со студентами-бунтарями.

— Веселитесь? — спросил он, обнажая крепкие зубы. Сверкнули белые конусообразные клыки.

— А, Тикаки-кун! Ты вовремя подоспел, эти негодницы меня совсем затравили.

— Добрый день! — поздоровался Тикаки со студентками. Какой у него красивый разрез глаз, подумала Эцуко. С кафедры он говорил так уверенно и решительно — маститый учёный, не иначе! А вблизи — просто ершистый юнец. Смотри-ка, как присмирели девицы! Только что эти вертушки без всякого зазрения совести подтрунивали над профессором, а как только рядом оказался приятный молодой человек, сразу прикинулись паиньками, вот лицемерки! Эцуко окинула Тикаки оценивающим взглядом, как если бы разглядывала какую-нибудь сумочку в магазине европейских товаров.

— Ну ты и молодец, задал им! — сказал Мафунэ.

— Да что вы, просто не смог усидеть. Сам от себя не ожидал.

— Это-то и прекрасно!

— Они стали ругать тюремных врачей, вот я и не утерпел. Но, честно говоря, они тоже неплохо соображают. Во всяком случае, то, что они говорили, заставило меня призадуматься.

— Тем не менее эти ребята в конце концов удрали, поджав хвосты.

— Ну, я бы сказал, — улыбнулся Тикаки, — что счёт был ничейный. А может, и 7:3 в пользу противника.

— А почему тогда они так быстро ретировались?

— И сам не пойму. Может, у них была запланирована атака на следующий объект?

— Простите, доктор… — прервала их разговор Эцуко. И тут же рассердившись на себя за невольно робкий тон, слишком резко спросила: — Вы часто встречаетесь с Такэо Кусумото?

Тикаки, удивлённо подняв брови, повернулся к Эцуко. Открыв рот, он недоумённо уставился на неё, отчего показался ей ещё симпатичнее.

— Да нет, я бы не сказал, что часто. Я видел его вчера дважды, и это, пожалуй, всё.

— А зачем вы вчера с ним встречались?

— Что значит зачем? — Тикаки сверкнул на неё глазами, явно задетый этим вопросом. — Затем что я являюсь тюремным врачом.

— То есть вы встречались с ним как психиатр?

— В общем, да.

— А что, у него что-то не в порядке с психикой?

— Да нет… — Тикаки смутился, и лицо его залилось румянцем. Несмотря на смуглую кожу, цвет его лица менялся неожиданно быстро.

— Кусумото совершенно нормален. Как уже говорил доктор Офуруба, он живёт размеренной и спокойной жизнью, это вам не Симпэй Коно с его бредом преследования.

— И всё же он произвёл на меня странное впечатление. — Эцуко раздражало, что профессор Мафунэ и её сокурсницы жадно прислушиваются к их разговору, но она тут же подумала, что даже занятно будет их шокировать. — Дело в том, что у меня сегодня было свидание с ним. Мы давно переписываемся, и я решилась наконец с ним увидеться.

— Что? Вы? Вот оно что… — На лице Тикаки появилось отсутствующее выражение, он словно не видел её, а, погрузившись в свои воспоминания, выискивал там кого-то. Может, он знает, что у Такэо-сан сегодня утром было свидание?

— Во время нашего разговора с ним вдруг что-то случилось. Его лицо неожиданно покрылось потом, будто ему стало трудно дышать, его всего трясло. Похоже было на какой-то приступ.

— Вот оно что… — Тикаки вдруг посмотрел на неё с интересом. — И долго этот приступ продолжался?

— Не знаю. Я перепугалась… Постойте-ка… Наверное, около минуты. Или ещё меньше. Как только приступ кончился, он сразу же снова заговорил как ни в чём не бывало. А кстати, доктор, вы знаете о ладье Харона?

— А что это такое?

— Да нет, ничего, ладно.

Тут в разговор вмешался стоящий рядом профессор Мафунэ.

— Послушай-ка, тебя занесло куда-то не туда. Ох уж эти нынешние студенты, и о чём только они думают?

— Вы часто писали Кусумото? — спросил Тикаки.

— Ну, иногда… Примерно раз в неделю.

— Ничего себе иногда! — фыркнул Мафунэ. — И о чём же ты ему писала?

— А вы помните, сэнсэй, как в апреле прошлого года, на одной из первых лекций по криминальной психологии, вы рассказывали нам о том, как социальная депривация влияет на психологию личности? Тогда-то я и решила переписываться с человеком, приговорённым к смертной казни. Я отправила письмо Такэо Кусумото, записки которого как раз тогда публиковались в журнале «Мечтания», и задала ему десяток вопросов. Он мне сразу же ответил. Так началась наша переписка.

— Так значит, всё это из-за меня… — протянул Мафунэ.

— И что же, вам удалось продвинуться с своих изысканиях по этой части? Я имею в виду психологию личности, находящейся в условиях изоляции, — с некоторой иронией спросил Тикаки.

— Да, весьма, — ничуть не смутившись, заявила Эцуко. — Ещё я поняла, что тюрьма место довольно-таки занятное, а Кусумото человек исключительно душевный, с хорошим чувством юмора, он, если можно так сказать, похож на простодушного ребёнка.

— Чувство юмора? — Тикаки недоумённо нахмурил брови. — Вы считаете, что у Кусумото есть чувство юмора?

— Да, считаю. Могу показать вам его письма. Тем более он сказал, что я могу показывать их кому угодно.

— Хорошо, как-нибудь при случае, — улыбнулся Тикаки и мельком взглянул на разговаривающего с кем-то Офурубу. — Вы, должно быть, не согласны с мнением сегодняшнего докладчика?

— Да, я придерживаюсь диаметрально противоположного взгляда. По-моему, Кусумото психически совершенно здоров. Тут я целиком и полностью согласна с вами. Ведь вы сказали, что «он живёт полной жизнью, сохраняя душевную чуткость».

— Ну-ну, похоже, наша барышня потеряла голову из-за приговорённого к смертной казни, — сказал Мафунэ.

— Доктор Тикаки… — позвала, подойдя к ним, женщина в белом халате. — Вас зовёт доцент Офуруба, говорит, на минутку.

Кивнув всей компании, Тикаки пошёл за женщиной. Офуруба разговаривал с худым стариком и человеком в белом халате с зачёсанными назад волосами. Эцуко, которой хотелось ещё поговорить с Тикаки, недовольно спросила у Мафунэ:

— А кто это?

— Кажется, профессор Сёити Аихара, помните, я вам говорил о кривых жизни преступника? Да, вроде бы он. А тот, что в белом халате, — профессор Абукава, специалист по проблемам психологии личности в условиях длительной изоляции, — лекторским тоном сказал Мафунэ.

Имя Сёити Аихара было знакомо Эцуко. Оно упоминалось в предисловии Хироси Намики к «Ночным мыслям». Значит, именно этот морщинистый дедуля и поставил Такэо-сан диагноз «бесчувственная психопатия»? Какие же всё-таки эти психиатры самовлюблённые самодовольные болваны! Ненавижу! И Аихару, и Офурубу, всех ненавижу! Возмущённо выдохнув воздух, Эцуко поймала на себе изумлённый взгляд Мафунэ. Она показала ему язык и не отрывала от него насмешливого взгляда до тех пор, пока он не отвёл глаза.

6

…Какиути, вытянувшись в струнку, сидел перед металлической дверью, тёр ладонями о колени, пытаясь счистить с рук так и не смывшийся клей, и думал о том, что ему не удалось выполнить намеченную норму. Подсчитав число склеенных конвертов, он прикинул в уме, что за сегодняшний день заработал семьдесят две йены. Что можно купить на такие деньги, когда книжечка карманного формата стоит триста йен? Но зачем быть пессимистом? Ещё один день прожит, и ладно. Чем ближе к смерти, тем лучше. Придёт добрая, заботливая смерть и положит конец этому ненавистному существованию. Смерть представлялась ему в облике обольстительной женщины. У неё лицо Асако, руки и ноги Асако, тело Асако. Скорее бы! Из коридора донёсся звон ключей, топот, голоса, наконец тяжёлая железная дверь, на которую был устремлён его взгляд, повернувшись на хорошо смазанных петлях, распахнулась. В дверном проёме возникли начальник зоны Фудзии, старший надзиратель Таянаги и двое конвойных. «Номер 910, Нобору Какиути», — возгласили они. «Так точно», — ответил он и поклонился. Вечерняя поверка позади. Железная дверь снова заперта. Привычно неподвижная дверь, на жёлтой краске — такие же привычные следы щётки, трудно поверить, что её только что открывали. Когда-нибудь она откроется и войдёт Смерть. Вот только когда? Завтра воскресенье, может, послезавтра? Жаль, что за ним придёт не Асако, а этот мерзкий мешок сала — начальник воспитательной службы в паре с мужланом Фудзии. Запело радио. Сегодня дают «Битлз» — «Abbey road». Что ж, неплохо. Можно не выключать. Here comes the sun… Here comes the sun, and I say… It’s alright… Какиути раскладывает постель — бледно-голубой жидкий тюфячок и вытертое бледно-голубое одеяло — перпендикулярно к двери, так чтобы во время сна его лицо было видно через глазок, — и укладывается прямо в брюках, сняв только куртку. В 17 час. 15 мин. — предварительный отбой, до 21 час. разрешается лежать в постели. В 21 час. — настоящий отбой, гасят свет, и до 7 час. утра — сон. Но Какиути укладывается сразу же после поверки. Раньше было не так. Раньше он сразу выключал радио, брал какую-нибудь книгу и не откладывал её даже после того, как гасили свет: в тусклом полумраке, растирая уставшие глаза и забывая обо всём на свете, читал Библию, художественную литературу, учил английский, иврит, ему жалко было тратить время на сон. А теперь жажда знаний в нём погасла, валяясь на своём тюфяке, он слушает радио, бездумно переговаривается с соседями, а когда начинает клонить ко сну, тут же засыпает, не пытаясь сопротивляться. За окном темно. Значит, ещё не очень поздно. Ночью светлее. Зажигают ртутные лампы, и окно всегда залито их холодным белым светом. Sun, sun, sun, here it comes… Какая убаюкивающая мелодия. Какиути закрывает глаза. Складывает на груди руки, как у покойника, и старается представить себе, что он покойник. И тут же переносится в суд. Зал заседаний освещён тусклым светом, на месте для свидетелей — Асако, её опрашивает главный судья. Лицо видится очень смутно, как будто она под вуалью, ответов он не слышит. Но каждое её слово зал встречает оглушительными криками. Публика тоже видна как бы сквозь вуаль, можно только предполагать, что народу довольно много. Вот смутно вырисовывается лицо Асако, она открывает рот и начинает что-то рассказывать о нём, она выкладывает все их постельные тайны, всё то, о чём не принято говорить вслух. Сидящие в зале громко хохочут, аплодируют, вздыхают. Sun, sun, sun… Какиути открывает глаза и устремляет взгляд на прямоугольное углубление в стене, из которого торчат — затянутая металлической сеткой жёлтая лампочка, кнопка сигнального устройства и переключатель радио. На втором слушании он вёл себя совершенно иначе, чем на первом: он изо всех сил пытался рассказать людям правду, во всяком случае то, что сам считал правдой, но никто его уже не слушал, его приговорили к смертной казни и заперли в этой тесной каморке… Посмотрев на свои сложенные на груди руки, он подумал, что ничем не отличается от покойника. Да и здешние камеры очень похожи на ставшие модными в последние время многоэтажные кладбища. Заключённые считают себя живыми, другие тоже считают их живыми, но на самом-то деле они давным-давно погребены, их убили в тот самый миг, когда был вынесен смертный приговор. И когда Смерть распахнёт наконец дверь и поманит его за собой, это будет просто глупый фарс, а казнь — бессмысленная и забавная церемония по умерщвлению того, кто давно уже является мертвецом. На втором и на третьем слушании он продолжал твердить, что у него не было заранее обдуманного плана подорвать поезд, что он не хотел никого убивать. Будь он человеком психически нормальным, сказал прокурор, он, разозлившись на изменщицу Асако, попытался бы убить именно её. Но как ни зол он был на Асако, ему и в голову не приходило её убивать, она была нужна ему живой, в результате он сорвал гнев на йокосукской электричке. Эту электричку, на которой она уезжала, он ненавидел раз в десять или в двадцать больше. Даже его адвокат с сомнением отнёсся к его словам, это сомнение прозвучало и в его речи, после которой у Какиути не осталось уже никакой надежды. Однажды на рассвете случилось землетрясение; наверное, приснилось, подумал он, но, открыв затуманенные глаза, увидел, что сложенный из бумаги павлин, которого подарил ему пастор, раскачивается, тогда он понял, что это и в самом деле землетрясение, балла три, снова заснул, и ему приснился сон. Он стоит в спортивном зале какой-то школы, наблюдая за тем, как двигаются люди, то ли делая какие-то гимнастические упражнения, то ли разыгрывая какую-то пьесу. Тут его через мегафон вызывают на крышу. Там натянут чёрно-красный тент, под ним стоят в ряд десять столов, а за ними сидят какие-то важные люди, в том числе его адвокат. Он поклонился ему, а тот, совсем как прокурор в ходе следствия, начал многозначительным тоном задавать ему разные вопросы. «Тебе ведь и раньше случалось экспериментировать с порохом, неужели у тебя не возникало мысли, что этому пороху можно найти реальное применение, к примеру взорвать электричку? Сколько бы ты ни твердил, что этот эксперимент — просто забава, никто этому не поверит: ни прокурор, ни судьи. Я хочу, чтобы мне ты рассказал всю правду. Экспериментировал ли ты с порохом, имея в виду взорвать поезд? Или же это намерение возникло у тебя после удачного эксперимента, придавшего тебе уверенность в своих силах? Ну, отвечай, как было на самом деле?» Он хотел было объяснить, что на самом деле всё было совсем по-другому, но голос не повиновался ему, он пытался кричать, но не мог ни до кого докричаться и в конце концов от отчаяния проснулся. И потом всё пошло точно так, как было в этом сне, второе и третье слушания ничего не изменили, и смертный приговор остался в силе. Когда всё кончилось и он был осуждён, у него создалось впечатление, что государство задалось целью во что бы то ни стало его казнить. Сразу же после инцидента полиция, согласно статье 107, квалифицировала преступление как особо тяжкое и требующее широкомасштабных розыскных мероприятий, после чего главному полицейскому управлению префектуры Канагава было приказано найти и арестовать преступника, не останавливаясь ни перед какими затратами, в результате за пять месяцев на розыск было затрачено триста миллионов йен, число детективов, подключённых к делу, было увеличено до двадцати с половиной тысяч, и в день, когда преступника наконец арестовали, оперативно-розыскная группа провела беспрецедентную часовую пресс-конференцию, на которой журналистам было с гордостью поведано, каких колоссальных усилий потребовали розыскные мероприятия, после чего соответствующее полицейское управление получило премию премьер-министра. А раз уж поимкой преступника занимались в общегосударственном масштабе, то и к определению тяжести его преступления подошли со всей строгостью, всякое сочувствие к обвиняемому исключалось, тем более что следственным действиям с самого начала решили придать образцово-показательный характер, дабы предотвратить возможность повторения аналогичных преступлений, в результате, оперируя чисто умозрительными построениями, в которых на первый план выдвигался проведённый подсудимым эксперимент, свидетельствующий якобы о наличии прямого умысла, преступление искусственно квалифицировали как умышленное, и после четырёхмесячного разбирательства суд пришёл к заключению, что плотник Нобору Какиути заслуживает смертной казни. На втором и третьем слушаниях выяснилось, что никаких дополнительных данных в ходе судебного следствия не возникло, и приговор был сочтён справедливым. Сначала он и не отрицал своей вины: да, он действительно виноват в смерти одного пассажира и в нанесении тяжёлых увечий двум десяткам других, да, оставляя на полке бомбу замедленного действия, он допускал возможность, что в результате взрыва могут пострадать люди, но это вовсе не значило, что он заранее готовился, проводил соответствующие эксперименты, что у него был детально разработанный план действий, то есть что убийство было его целью. Следствие не располагало никакими определёнными доказательствами, это подтверждающими, и смертный приговор был слишком суровым наказанием. Тем не менее Какиути приговорили к смертной казни и упрятали его нежную, тщедушную плоть в темницу из бетона и металла, вырваться откуда не представлялось возможным, оставалось «привыкать к мысли, что он будет несправедливо казнён», другого выбора не было, и он принялся убеждать себя в том, что «приговорён к высшей мере на вполне законных основаниях». Кстати, когда ему вынесли окончательный приговор, он не впал в отчаяние, а, наоборот, был вне себя от радости, что его перевели в другую камеру: раньше прямо над ним помещался человек, то и дело пускавший воду из крана, и эта вода ревела в трубах и днём и ночью, а сидящий в камере снизу целыми днями хныкал, как младенец, поэтому новая камера, в которой ему были гарантированы тишина и одиночество, показалась ему совершенно идеальным местом для жизни. Второй приятной новостью было разрешение иметь авторучку, тогда как, будучи подсудимым, он имел право пользоваться только шариковой ручкой. Получив возможность писать пером и чернилами, он обрадовался не меньше, чем когда обзавёлся собственным жильём и купил себе стол и стул… Какиути поднимается, открывает дневник и берёт авторучку. Once there was a way… То get back home… Так, сначала прочтём вчерашнюю запись. «Во время спортивных занятий Ота, от которого я почти не отходил, внезапно повредился в уме, его положили на носилки и отправили в больницу. Мне стало завидно, захотелось тоже сойти с ума, я даже попытался, подражая ему, завалиться набок. Сегодня странно вёл себя не только Ота, но и Сунада — несмотря на холод, бегал по площадке голый и буянил. Мне передалось его настроение, захотелось побуянить вместе с ним. После занятий физкультурой пошёл снег, да иначе и быть не могло: с самого утра было ужасно холодно. Все обрадовались и веселились, а я подумал, что радоваться снегу могут только лентяи, меня, к примеру, он скорее огорчает: от холода коченеют руки, клей перестаёт клеиться и работа не движется. Сидел не разгибаясь, старался как мог и до поверки сумел наработать йен на сто, поэтому сигнал предварительного отбоя встретил с чувством удовлетворения — дневную норму всё-таки выполнил. Карасава, которого перевели в камеру Оты, всё время окликал меня, но мне не хотелось с ним разговаривать: как-то боязно, у него такой вид, будто он знает всё на свете. В нулевой зоне вообще полно любителей вести мудрёные споры. Коно и Кусумото, к примеру. Они читают всё подряд, набираются знаний и горазды рассуждать обо всём на свете… Но на самом-то деле это просто "бегство в знания", получается, они такие же чокнутые, как Ота или Сунада.

Какиути начинает водить пером по бумаге, но авторучка не пишет, и он набирает в неё чернил. Come together, yeh… Come together, yeh… Слышны голоса Карасавы и Коно. «Ясный, тёплый день. Вчерашний холод и метель кажутся сном. Порадовался было, что удастся побольше поработать, но, когда так пахнет весной, трудно сосредоточиться, задумался о чём-то и, очнувшись, обнаружил, что грежу с кисточкой в руке… В общем, работа сегодня не спорилась. Слух, пущенный вчера Фунамото, оказался правдой — за Сунадой действительно приходили. Я узнал об этом на спортплощадке и понял, почему он так странно вёл себя вчера. Какой же я дурак, мог бы сразу догадаться. От этого известия все были в шоке и, скорее всего, именно поэтому — ничего другого просто не приходит в голову — вдруг возбудились: Андо поцеловал надзирателя Нихэя, Катакири начал громко читать сутру, Фунамото запрыгнул на стену, Коно набросился на Нихэя, — словом, поднялась невероятная кутерьма. А Карасава и Кусумото, по своему обыкновению, затеяли учёный спор, в конце концов даже меня в него вовлекли. Думаю, причина всё в том же — в смерти Сунады, это известие невольно взбудоражило всех. Сегодня тепло и пахнет весной, когда я увидел набухшие почки на сакуре, мне с такой осязаемой ясностью представилось обнажённое тело Асако, что я не мог работать, и в конце концов не выполнил ежедневной нормы. Я работаю, потому что мне нужны деньги, на эти деньги я могу купить книг и по ним учиться. Кто-нибудь скажет, зачем человеку, который вот-вот умрёт, нет, правильнее сказать, который уже умер, учиться, какой в том смысл? Разумеется, никакого, я и сам это понимаю, просто я привык учиться, эта привычка возникла у меня, когда я был плотником, а может, и ещё раньше, в начальной и в средней школе.

Какиути положил авторучку, но в душе остался какой-то неприятный осадок. Он взглянул на рисовку, упрямо сидящую на яйцах. День за днём она старательно топырит пёрышки, тщетно пытаясь высидеть птенцов из семи бесплодных яиц. Пожалуй, неприятный осадок возник не из-за работы, скорее он связан с его учением. В памяти всплыли кривые зубы надзирателя Нихэя, его толстые, как сардельки, губы. В марте прошлого года Какиути решил пройти заочный курс английского языка в университете X. и написал туда письмо с просьбой, чтобы ему разъяснили, как надо писать заявление. Разумеется, письмо тут же угодило в лапы цензора, в результате к нему явился Нихэй и сообщил, что средняя школа не даёт права на заочное университетское образование, после чего заявил, что выпускникам средней школы вообще не к чему учить английский язык и, вместо того чтобы уйти, долго ещё распинался на эту тему. Этот разговор произвёл на него тогда очень неприятное впечатление, и сейчас он испытывал нечто подобное. Нихэй никогда не упускает случая похвастаться своим высшим образованием, постоянно подчёркивает, что работа надзирателя вовсе не для него, что в ближайшее время он поступит на курсы повышения квалификации для работников исправительных учреждений, тогда его непременно повысят и он займёт руководящую должность, и вообще он совсем не то, что старший надзиратель Таянаги, тот другого поля ягода, просто жалкий выскочка и самодовольный болван, который выбился в люди, имея за плечами только начальную школу. Как человек, имеющий только среднее образование, Какиути прекрасно понимает Коно, давно точившего зуб на Нихэя. И вообще отколошматить бы хорошенько всех этих шибко образованных! Какиути вернул на полку общую университетскую тетрадь, в которой писал дневник, и извлёк учебник английского языка. Он учился по этому учебнику в третьем классе средней школы и попросил мать прислать его ему. В школе Какиути лучше всего давался английский, он был первым учеником в классе и любимчиком учителя. Вообще-то он заикался, но по-английски почему-то читал без единой запинки. У него была тогда тайная мечта — поступить в лицей, он даже готовился к экзаменам в лицей У., который считался лучшим в префектуре. Это была самая светлая полоса в его жизни, но очень скоро она сменилась тёмной — мать и старшая сестра запретили ему продолжать образование, ему пришлось пойти учеником к плотнику. Так с тех пор он и делит свою жизнь на две полосы — светлую и тёмную. Он принялся листать учебник, рассматривать картинки. Big Ben… Buckingham Palace… The Tower of London… Как же ему тогда хотелось хоть одним глазком их увидеть! Он стал читать места, подчёркнутые красным, — the same as… no time to… Тут до него неожиданно дошло, откуда этот неприятный осадок. Всё дело в том, что у него больше нет того страстного желания учиться, какое было у него тогда, в средней школе, разум говорит — учись, учись, а настоящего желания учиться уже нет, подспудно он это осознавал, отсюда и дурное настроение. Вдруг обессилев, он вернул книгу наместо и, как подкошенный, рухнул на тюфяк. Спать расхотелось, делалось тошно от одной мысли о предстоящей долгой ночи. Надо бы чем-нибудь заняться, но чем? Битлы непонятно когда сменились какой-то другой музыкой. Наверное, это из-за неё он не может успокоиться: очень уж нагло лезет в уши. Трубы, ещё какие-то духовые инструменты — вычурная, бравурная мелодия. Скорее всего, классика. Такая же невыносимо напыщенная, как все эти образованные. Какиути встал, выключил радио и сел на стул у окна. Небо ещё светлое, но в камере темно. Такое впечатление, что свет поглощают стены. «Оригинальные светопоглощающие стены» — прекрасное изобретение! Когда-нибудь он будет проектировать комнаты для одиноких людей — в которых всегда царит полумрак. У него будет «Строительная контора Какиути» и «Строительная мастерская Какиути», он женится на Асако и будет жить в роскошном особняке. Он сам понимает, как нелепо об этом мечтать! Вульгарно и примитивно! Просто сегодня ему приснилась Асако, и отзвук того сна ещё гнездится где-то в уголке его сознания. Сегодня он то и дело вспоминает её. Почему-то её так и не вызвали как свидетельницу, и у него не было возможности последний раз увидеть её в суде… А ведь если бы она выступила свидетельницей, если бы она сказала, что подсудимый, то есть он, Какиути, не способен на умышленное убийство, что это робкий человек, который просто искренне любит её (да, в том-то всё и дело, он действительно её любит), или если бы она подтвердила, что все эти эксперименты со взрывчатыми веществами он проводил, ещё когда они любили друг друга, то есть тогда, когда у него не было никаких мотивов взрывать электричку, а значит, эти его эксперименты не имеют к взрыву никакого отношения, судебное разбирательство могло бы принять совершенно иной оборот. Странно, что показания Асако не были заслушаны в суде ни разу. Не в силах усидеть на месте, Какиути четыре раза стукнул в стенку к Кусумото и тут же услышал его голос. «Что тебе?» — «Да ничего особенного, просто захотелось поболтать…» — «Нельзя немного попозже? А то сейчас передают хорошую музыку, я давно уже её не слышал. „Марш Генделя для трубы, гобоя и фагота". Я очень его люблю. Ничего?» — «Ладно, конечно…» Гендель какой-то, непонятно, что хорошего в такой музыке. Разве что громкая очень. Слышно, как с кем-то переговаривается Тамэдзиро Фунамото. А, опять обсуждают баб в турецких банях. И как не надоело? Какие сиськи, какая задница, какой величины дырка… Поразительная способность часами самозабвенно болтать о таких глупостях! Даже завидно. Только незаурядная личность может отдаваться чему-то — всё равно чему — с такой страстью. Незаурядная личность — Тамэдзиро, ничтожный человечишка — Нобору Какиути. И ещё одна парочка, которой можно позавидовать, — Митио Карасава и Симпэй Коно, болтают целыми днями, с перерывами, конечно, но всё же… Тоже со страстью отдаются своим революционным идеям. «Меня одно волнует… Послушай-ка, Коно, а ты готов к смерти?» — «Я пока не собираюсь умирать. Ещё не время. Надо довести до конца борьбу с судопроизводством». — «Будем смотреть на вещи прямо. Ты — приговорённый, и эти гады могут тебя убить хоть завтра. Надо разработать боевую тактику применительно к такой ситуации». — «Ну, у меня уже всё разработано. После моей казни ребята из „Общества" организуют ряд демонстраций протеста. Они выведут на чистую воду дискриминационный суд, вынесший несправедливый смертный приговор». — «И всё же…» Очевидно, из-за бесконечной болтовни Карасава охрип, во всяком случае, голос его утратил обычную пронзительность. «Я не стал бы так полагаться на этих твоих ребят. Судя по тому, какой процент статей в газете зачернён, девять из десяти за то, что этому твоему „Обществу" нанесли сокрушительный удар. Разумеется, враги не преминут использовать это обстоятельство для активизации подрывной деятельности. Они станут внедрять стукачей, внесут смятение в ряды молодых членов „Общества", постараются расколоть его изнутри и в конце концов добьются того, что оно самоликвидируется. Это испытанный способ, он с давних времён на вооружении у колонизаторов». — «Что же, получается, моя тактика…» — «Совершенно бессмысленна. Никаких демонстраций протеста не будет. Хорошо, если пара-тройка газет поместят несколько строчек о бесславном конце грабителя и убийцы». — «Ну, тогда не знаю… Это как-то грустно». — «Не стоит полагаться на „Общество", ты должен бороться в одиночку. Постарайся выработать такую тактику, которая позволит тебе выступить одному против всего мира». — «Я не уверен, что смогу…» — Коно явно приуныл. «Может ты мне поможешь?» — «Но меня могут убить раньше, чем тебя. Скорее всего, именно так и будет. Ты должен действовать самостоятельно». — «Но ведь…» Оба замолчали, и зазвучал голос Тамэдзиро, смакующего очередные сальности. Дует тёплый вечерний ветерок. В стенку четырежды стукнули, и послышался голос Кусумото. Музыка закончилась. «Извини, что задержался. О чём ты хотел поговорить?» — «Да, собственно, уже ни о чём. Проехало». — «Ты что, рассердился, что я попросил тебя подождать?» — «Нет, что ты. Просто устал. Может, из-за этого тёплого ветра. Тело как ватное, ничего не хочется. Даже говорить лень. И двигаться не хочется, и спать не хочется. Вообще ничего не хочется — всё осточертело до смерти!» Какиути рухнул на свой тюфяк и принялся разглядывать пятна на потолке, из причудливого узора которых возникали человеческие лица. Вот и лицо Асако, она улыбается ему, ну точь-в-точь как Мона Лиза…

7

Входит Эцуко Тамаоки в костюме ковбоя — широкополой шляпе и сапогах для верховой езды, в руке наизготовку — серебряный пистолет. Направив дуло на сидящего у стойки бара Такэо, она нажимает на спусковой крючок. Один выстрел, второй, третий. Пули точно попадают в цель, но он не чувствует боли, только немного щекотно. Да она просто балуется, стреляет холостыми, улыбается он, и тут же четвёртая пуля попадает ему под ложечку, тело пронзает резкая боль, и он падает. Сбегаются люди. Кто-то кричит: «Вызовите врача!»

Тут он просыпается. Из коридора доносится топот. Трое, нет, скорее четверо. Наверное, кто-то заболел. Дежурный врач, фельдшер, начальник ночной караульной службы, постовой надзиратель. Входят в соседнюю камеру. Неужели опять Коно? Он вечно по ночам колобродит и требует врача — то у него болит живот, то мучит бессонница, то невралгия. Причём не один раз за ночь. Он не даёт никому спать, все возмущаются, но никто не решается сказать ему об этом прямо. Вызвать врача, если ночью почувствуешь себя плохо, — неотъемлемое право каждого заключённого. Приложив ухо к стене, Такэо попытался было понять, что происходит в соседней камере, но тут же отказался от этой мысли. Ну, поймёт, ну и что это изменит? Коно всегда говорит одно и то же. Этот человек начисто лишён воображения, можно заранее предсказать, всё что он скажет. Но какой странный всё-таки ему приснился сон…

Вчера он познакомился с Эцуко и теперь хорошо знает, как она выглядит, но приснилась она ему такой же, как раньше. То есть совсем другой, непохожей на настоящую. Впрочем, если задуматься, живая Эцуко оказалась именно такой, какой рисовалась ему в воображении, когда он читал её письма, какой являлась во снах. Вот только одета она была немного неожиданно. Он знал, что она студентка, и представлял её в потёртом костюме из тёмно-синей саржи, а она пришла в белом мохеровом свитере и в джинсах с редким цветочным узором — ну просто актриса, сошедшая с журнальной обложки! Миниатюрная, стройная, прелестная. И ещё в ней было что-то от мальчишки-сорванца, не зря она приснилась ему сегодня в виде ковбоя. Она показалась ему совершенным ребёнком, и, когда она открыла рот и заговорила о всяких мудрёных вещах, у него просто глаза на лоб полезли — откуда она всё это знает? Всякие там — география преступности, кривые жизни преступника? Тут у Такэо защекотало где-то под ложечкой, и он прыснул, живо представив себе, как Эцуко в ковбойском костюме с задорным видом посылает в него пулю за пулей. Надо будет написать ей об этом сне. «Представляешь? Ты мне сегодня приснилась! Ну и буянила же ты! Принялась палить в меня из пистолета и даже ухитрилась тяжело ранить».

Часов нет и неизвестно, который час. Но судя по всему, скоро рассвет. Минут двадцать седьмого. Слышны птичьи голоса. Эти птицы прилетают из Дзосигая, здесь у них передышка. Сначала появляются вороны, потом голуби, а за ними — воробьи. Такэо повернулся на другой бок и стал разминать шею и плечи. Особенно побаливает шея. Уже года два даёт о себе знать. Ничего удивительного, он ведь уже не молод — тридцать девять. В апреле исполнится сорок. Двадцатичетырехлетний юноша, которого арестовали в Киото, превратился в зрелого мужчину. Другие за эти годы устраиваются на работу, женятся, заводят детей, а он прожил их круглым бобылём в одиночной камере. Так и состарился здесь в этой конуре с особо прочными, специально для смертников, стенами, спрятанной в одном из уголков гигантской бетонной крепости. Наверное, для тех, кто живёт на воле, он вроде мерзкого вонючего таракана. Но эти пятнадцать с половиной лет были для него чрезвычайно напряжёнными и продуктивными. Разумеется, он лишён той свободы, которая есть у остальных. Но и при ограниченной свободе можно жить полноценной, достойной человека жизнью. Вера, молитвы, чтение, подготовка к печати «Ночных мыслей», работа над тюремными записками для журнала «Мечтания» и над эссе «О зле», переписка с разными людьми, ежедневный трёп о том о сём с соседями… Был ли он так уж одинок в своей одиночке? Да нет, скорее он втайне страдал от того, что не может побыть один: окружающие постоянно стремились к общению и требовали его участия. Он узнал, что альтруизм нередко является привлекательной маской для эгоизма, во всяком случае, люди, постоянно твердящие о благе ближних, о своей готовности жертвовать собой ради других, очень часто приходят к тому, что начинают ненавидеть весь свет. Ещё бы, ведь эти другие, которым они приносят себя в жертву, как правило, платят им чёрной неблагодарностью. Скоро ему исполнится сорок, ну и что от этого изменится? Да ничего. Разве что наестся в день своего рождения до отвала. Причём в рот не возьмёт ничего тюремного. Оплатит доставку бэнто, откроет пару банок консервов, специально закажет фрукты и мороженое. Почему-то день своего рождения он предпочитал отмечать именно таким образом. В этом году у него круглая дата, поэтому надо будет заказать самое лучшее бэнто и консервов открыть банки три, не меньше. Позавчера он получил «уведомление», согласно которому у него в настоящее время имелось пятьдесят с небольшим тысяч йен. «Уведомление» — это когда заключённому вручают листок бумаги размером десять на двадцать сантиметров, где указано, сколько денег и какие переданные ему вещи находятся в данный момент на хранении. Так или иначе, тюремное начальство позаботилось заранее довести до его сведения — у него достаточно средств для подготовки праздничного пиршества.

Мышцы расслабились, кровообращение восстановилось, голова прояснилась. По коридору больше никто не ходит, тихо. Такэо встал, снял пижаму, переоделся и сделал лёгкую зарядку, бдительно следя за тем, чтобы не производить лишнего шума. Воскресенье. Ощущение лёгкости и свободы, всегда посещавшее его в воскресное утро, распространилось по всему телу, проникло в каждую клеточку. Да, сегодня особый день, можно ничего не бояться, день, когда никого не казнят! Он улыбнулся сам себе, довольный, что чувствует себя прекрасно. В такие дни и это никогда не приходит.

— Что ж, хватит лениться, надо немного почитать, — сказал он себе и сам же ответил:

— Наконец-то взялся за ум! А то всю неделю куксился.

— Да уж… Совсем раскис. Хватит расслабляться! Начнём, что ли, с этого почтенного сочинения?

Такэо сел за стол у окна и раскрыл «Место человека в природе». Его сознание послушно нырнуло в толщу веков, в мир, существовавший миллион, а то и два миллиона лет тому назад. Начиная с плиоценовой эпохи разные формы жизни копили энергию, собирались с силами, подготавливая появление человека. Но возникает вопрос — почему за эти два миллиона лет на земле не возникло никаких других новых живых организмов, кроме человекообразных? Ответить на него невозможно. Учёные говорят о естественном отборе случайных мутаций. Но таким образом непонятному явлению даётся непонятное определение, не более. Так или иначе, в какой-то момент возник новый биологический вид — человек, и с невероятной скоростью распространился по всему земному шару. Древние следы пребывания человека находят повсюду — в Африке, Малайзии, Западной Европе. Но каким образом человечество, не знавшее никаких средств транспорта и способное передвигаться только пешком, сумело распространиться по такой обширной территории? Загадка на загадке. И что самое удивительное — человечество представлено на земле только одной разновидностью — хомо сапиенс. Причём по своим анатомическим особенностям — большой мозг при сравнительно небольшой лицевой части, разделение функций нижних и верхних конечностей — хомо сапиенс резко отличается от ископаемого человека. Человек, существовавший на земле два миллиона лет назад, принадлежит к тому же биологическому виду, что и мы, нынешние люди. На протяжении многих миллиардов лет великая река жизни несла по миру свои тёмные воды. Только породив наконец человечество, она озарилась светом. Все мы, каждый из нас, светящиеся капли этой реки…

Сумев наконец сосредоточиться на чтении, Такэо дочитал «Место человека в природе» до конца. Даже на чтение такой тоненькой книжонки ему потребовалась неделя. С прошлого воскресенья он выбился из привычной колеи и перестал читать регулярно, у него возникло неприятное ощущение, что напечатанные на бумаге знаки ловко ускользают от него и ему никак не удаётся уловить заключённый в них смысл. А утром его охватило предчувствие, что на этой неделе за ним придут. Он вдруг сообразил, что за полтора месяца, прошедшие с Нового года, ещё никого не казнили, поэтому, скорее всего, следующей казни можно ожидать в ближайшие дни и это наверняка будет кто-нибудь из старожилов — либо Тамэдзиро, либо он сам, так что пора заняться наведением порядка. Прежде всего он постирал нижнее бельё. Рассортировал письма на отдельные стопки — по отправителям, перетянул их резинками и сложил в картонную коробку. Писем оказалось так много, что коробка моментально заполнилась. Больше всего писем было от Эцуко, около ста за один только год. Наверное, и он написал ей столько же — обычно, получив письмо, он сразу же на него отвечал. Затем Такэо отобрал тетради, в которых комментировал и конспектировал прочитанное, дневники, рукописи — получилась солидная стопка. «Ну и что с этим делать?» — в замешательстве подумал он. Тетрадь под названием «О зле», на которую было потрачено столько времени и сил, он готовил к публикации, у него даже мелькала мысль издать её отдельной книгой, но он хорошо понимал, как неприятно будет матери и братьям читать её, а ему не хотелось оставлять после себя то, что могло бы кого-то огорчить. В конце концов он написал на листке почтовой бумаги: «Эту тетрадь после моей смерти прошу уничтожить. Я писал её не для публикации» — и приклеил его к первой странице. Вечером он аккуратно сложил высохшее бельё, тщательно убрался в камере. Теперь вокруг царил образцовый порядок, можно готовиться к смерти. Однако тут его начали одолевать сомнения. А собственно, почему он решил, что за ним придут именно на этой неделе? Какие у него есть основания? Ведь никаких. Просто вдруг втемяшилось в голову — и всё. Вправе ли человек сам определять свой смертный час, ведь таким образом он выказывает недоверие Богу? Смерть должна являться внезапно и неожиданно. Никому не дано её предвидеть, участь наша в руках Всемогущего Бога. Именно так его учили, именно в это он верил, откуда же это неприятное предчувствие? Он постарался усилием воли отогнать его. Но безуспешно — тень Смерти надвигалась на него неотвратимо, как тяжёлая крышка гроба. Понедельник прошёл спокойно. Но потом стали множиться недобрые предзнаменования: во вторник его почему-то вызвал начальник тюрьмы, а обычно он вызывает к себе того, кого собираются казнить, в среду падре Пишон принёс Мессу си-минор, которую называют музыкой смерти, в четверг мать пришла на свидание в траурно-чёрном пальто. Утром в пятницу покосился набок висевший на стене католический календарь, нарушился образцовый порядок, который он всегда поддерживал на книжной полке, и на первый план выползла копия приговора, что явно было не к добру. То есть одно за другим происходили весьма странные и неожиданные явления. Как тут не насторожиться? Однако предчувствие его обмануло — пришли не за ним, а за Сунадой. Узнав о том, что наступил черёд Сунады, Такэо испытал некоторое облегчение — «Ещё не я». Конечно, хорошего мало, сегодня Сунада, а завтра — он, но, во всяком случае, предчувствия перестали его мучить и на душе стало легко. К тому же в субботу к нему на свидание пришла Эцуко. Да, кажется, в его жизни наступила светлая полоса.

На балкон опустился голубь. Они часто прилетают, рассчитывая на угощение. На сей раз это голубь с белым пятнышком на кончике хвоста. Такэо вытащил из шкафчика полиэтиленовый пакет с хлебом. Потянул за ручку окна, она удивительно легко поддалась, и окно сразу же открылось. Он бросил через решётку горстку крошек. Голубь тут же начал деловито клевать. Рядом опасливо, но явно не желая упустить своего, суетились три воробья. По сравнению с ними голубь — настоящий гигант. Он невозмутимо клевал крошки, потряхивая зеленоватым воротником и грозно косясь на воробьёв красными глазками. Вот если бы и люди были разной величины! Гигантам ничего не стоило бы растоптать тюрьму ногами, а мелким — пролезть под решётками. Но люди на всём земном шаре скроены по единому образцу. Даже странно! Почему бы им не быть хотя бы такими разными, как птицы? Голубь-гигант, словно чего-то испугавшись, вдруг улетел, до Такэо донеслось резкое хлопанье уже невидимых крыльев. Странно. А, вот оно что, по балкону крадётся какой-то чёрный зверь! Величиной с кошку. Крыса! Усы торчком, бока лоснятся, как у тюленя, вид грозный — никто ей не страшен! Крысы появлялись здесь и раньше, только они были тощие и жалкие. А эта — здоровая зверюга, не иначе, старый вояка, вышедший победителем в борьбе за существование! Правда, в камеру при такой толщине не проникнуть. Интересно, чем она питается?

В прошлом году после сезона дождей вдруг невероятно расплодились крысы. В этом здании, построенном ещё до войны, полным-полно всяких щелей да тайных нор, вот крысы и гуляли повсюду совершенно беспрепятственно — из коридора проникали в камеры, из камер — на балконы. Они едва ли не хватали за ноги находящихся на посту надзирателей, беззастенчиво гадили в лотки для раздачи пищи, громко пищали по ночам, не давая никому спать, поэтому однажды по репродуктору прозвучал приказ — провести их полное и повсеместное истребление. Во всех камерах, где хоть раз появлялись крысы, установили металлические ловушки. В камеру Такэо крысы проникали через укромный ход между унитазом и шкафчиком для посуды. Две были побольше, три — поменьше, наверное, родители и дети; обычно сначала тихонько появлялись родители и проверяли, нет ли какой опасности, и уже потом возникали дети, эти-то ничего не боялись, резвились, не обращая внимания на Такэо, забирались по стулу на стол, гонялись друг за дружкой по циновкам и дощатому полу. Он отдавал им остатки еды, крысиное семейство постепенно привыкло к нему, крысята залезали к нему на колени и преспокойно грызли рисовые колобки, карабкались на стол, за которым он читал. Неприятно, конечно, было, что они гадили где попало, но, с другой стороны, убирая за ними, он тоже получал определённое удовольствие. Он вообще не склонен был убивать живых тварей, будь то даже комар или тля, и уж тем более ему не хотелось вылавливать крысиную семейку, с которой он так сроднился. Но ослушаться приказа тюремного начальства, который трижды передали по репродуктору, он тоже не мог, поэтому всё-таки установил выданную ему мышеловку с насаженным на крючок кусочком жареного картофеля, вот только поставил её отверстием к стене, так что попасться в неё было невозможно, и нарочно стал кормить крыс обильнее, чтобы не соблазнялись приманкой. Прошла неделя, вторая, крысы не приближались к ловушке, спокойно шмыгали рядом, будто её вообще не было, и приманка из жареного картофеля постепенно испортилась и потеряла свою привлекательность. Но однажды очень душной ночью Такэо проснулся от пронзительного писка и увидел, что одна крыса всё-таки попалась. Приказ предписывал «попавшуюся в ловушку крысу утопить, погрузив в набранную в раковину воду, и на следующее утро во время поверки передать надзирателю». Сначала он решил отпустить крысу и даже уже приоткрыл крышку, но потом всё же передумал, наполнил раковину водой и опустил в неё мышеловку. Крыса, поблёскивая повисшими на кончиках усов пузырьками воздуха, металась от стенки к стенке. Выражения её мордочки он не видел, поэтому создавалось впечатление, что она просто резвится. Каждый раз когда её тельце ударялось о стенку ловушки, его рука начинала слабо вибрировать. В конце концов движения животного замедлились, лапки оторвались от пола мышеловки, сжавшееся в комочек тельце медленно всплыло, перевернулось вверх белым брюшком и распласталось, прижавшись к потолку. Это была крупная самка, очевидно, мать семейства. На следующее утро крысы не появились. Такэо попытался приманить их пищей, но тщетно. А ночью в ловушке появилась новая жертва. На этот раз — отец. Такэо поступил с ним точно так же — утопил в раковине. После этого крысы, словно совершая групповое самоубийство, стали попадаться в ловушку одна за другой. Он поочерёдно убивал их, и за пять дней со всем семейством было покончено.

Почему он не устоял и решился на такую жестокость? Ему хотелось думать, что он просто повиновался приказу начальства. Но, с другой стороны, убивая крыс, он испытывал удовольствие — этого тоже нельзя отрицать. Да, он с удовольствием смотрел, как они мучаются — как подрагивают их ноздри, как вскипает пена на белых зубках… А значит, где-то в глубине его души живёт подспудная тяга к насилию, которая в любой момент может проявиться. Такое же удовольствие он испытывал и в баре «Траумерай», когда сжимал в руке провод. И не только там… Ему вдруг вспомнилось, как в раннем детстве он живьём варил лягушек. Под холмом Тэндзин была усадьба маркиза Маэды, сад кишел лягушками, он ловил их, приносил домой и варил в кастрюле. Впрочем, он убивал их и другими способами. Скручивал им лапки проволокой и поджаривал на костре. Вспарывал животы бритвой. Поливал кипятком. И с удовольствием смотрел, как они корчатся. А когда он учился в шестом классе, мальчик по фамилии Мацукава, который перевёлся в их школу из Кансая, научил его мастерить рогатки, из которых можно было стрелять патефонными иголками. Нехитрое устройство с насаженной на просяной стебель иголкой. Вооружённые такими рогатками, они с Мацукавой стреляли в окрестных кошек и собак. Сначала они целились в туловище, туда было проще попасть, но со временем наловчились и стали соревноваться, кто точнее попадёт в голову или в хвост, а потом Такэо предложил целиться в глаз, и они очень увлеклись этой игрой. По меньшей мере два десятка собак и кошек окривели по их милости. Страшно занятно было наблюдать, как животное, которому иголка вонзалась в глаз, отскакивало, тряся головой, и убегало с диким воем.

Кто-то из соседей пустил воду. В камере над головой послышались шаги. Где-то открылось окно. Скоро побудка. Такэо взобрался на стол и прижался лбом к прозрачному стеклу. Уже совсем светло. Он и не заметил, как наступило утро. Погода такая же хорошая, как и вчера. Тёмно-синее небо, в глубине которого затаились остатки мрака. Здание напротив ловит окнами красные солнечные лучи и отбрасывает их в его камеру. В такой день наверняка видна белоснежная вершина Фудзи, отхватившая изрядный кусок синего неба.

Музыкальная шкатулка заиграла, возвещая побудку. «Лебединое озеро». Сразу же стало шумно. Заклокотала вода в трубах — во всех камерах умывались и справляли нужду. Стук оконных рам, голоса. Сегодня в этих обыденных утренних звуках было что-то жизнеутверждающее, — наверное, потому что воскресенье, да и погода отменная. Что будет завтра — неведомо, но уж сегодня-то точно ни за кем не придут. Это настраивает людей на безмятежный лад, создаёт иллюзию, что времени у них в избытке. Воскресенье — череда мирных, не несущих с собой никакой угрозы часов. Такэо сложил постель. Положил сверху подушку и ещё раз поправил, следя за тем, чтобы линии сгибов были безукоризненно ровными.

Принесли горячую воду в металлическом тазике, зеркало и безопасную бритву. Бритвы здесь особые, с несъёмным лезвием. Такэо тут же приступил к бритью. Надо сэкономить побольше воды, потом пригодится для стирки. В камеру влетел тёплый, совсем уже весенний ветер. Скоро март. Зацветёт сакура. Такэо старательно водил бритвой по лицу. Лезвие совсем тупое, приходится долго скоблить щёки, иначе останутся клочья щетины. Хотя кто его сегодня увидит? Весь день предстоит провести в камере: в воскресенье нет ни свиданий, ни спортивных занятий, дверь открывается только во время поверок — утренней и вечерней… Но всё равно лучше побриться как следует. Хотя непонятно для кого. Зеркала в камере нет, самого себя он тоже не увидит. Разве что для Бога?

Открылось окошко для раздачи пищи. «Сдавай бритву и зеркало». Такэо заспешил. Лицо было выбрито только наполовину. Такое с ним впервые.

— Поверка ещё не скоро, — попытался протестовать он.

— Нет, сейчас придут, — ответил уборщик — жизнерадостный человек лет пятидесяти. Он был осуждён за мошенничество и с этого года прикреплён к нулевой зоне.

— Странно, — сказал Такэо. Обычно поверка начиналась с конца коридора, а поскольку его камера находилась в самой середине, к нему должны были прийти немного позже.

— Сегодня начнут с середины, — шепнул мошенник, захлопывая окошко. И почти сразу же распахнулась дверь. Такэо сел, так и не успев стереть с лица мыльную пену. В дверях рядом с начальником зоны Фудзии стояли начальник ночной смены и начальник службы безопасности. За ними жались друг к другу надзиратели. Это неспроста. «Наверное, пришли за мной», — подумал он. Воскресенье — день без казней — так было заведено в этой тюрьме. Однако заведено-то заведено, но ведь параграф 71 Правил тюремного распорядка гласил, что приговор может быть приведён в исполнение в любой день, в том числе и в воскресенье.

— Номер 610, Такэо Кусумото.

— Я.

— Ну и видок у тебя! — рассмеялся Фудзии. Смеяться в таких случаях — их старый избитый приём, полагалось в ответ улыбнуться и шутливо сказать: «A-а, вы за мной? Простите, что в выходной день доставляю вам столько хлопот…» Такэо много раз представлял себе, как будет шутить, когда за ним наконец придут, но теперь все нужные слова комком застряли в горле.

— Я на минутку. — Скинув ботинки, Фудзии прошёл в камеру. Начальник службы безопасности и остальные пошли дальше. За спиной Фудзии захлопнулась дверь и повернулся в замке ключ. Тут только Такэо понял, что ошибся в своих предположениях.

— Ты, небось, подумал, что за тобой пришли? — У Фудзии вырвался сдавленный смешок. — Ошибочка вышла. Мне просто нужно с тобой посекретничать. Закрой-ка окошко.

— Слушаюсь, — Такэо закрыл окно. Ручка поддалась не сразу, и он понял, что у него кружится голова. Но руки и ноги двигались легко. После того как рассеялась лежавшая на душе тяжесть, тело обрело невесомость воздушного шара.

— Эй, расслабься! — сказал Фудзии и сел по-турецки, скрестив слишком длинные ноги. — Ты вчера виделся с Коно?

Вопрос имел тайную подоплёку, и Такэо внутренне подобрался. С Фудзии надо было держать ухо востро, он любил вызвать человека на задушевный разговор и ненароком что-нибудь у него выведать. К примеру, однажды, пятнадцать лет назад, Такэо беседовал с ним, как ему казалось, о католической вере, а в результате попал под подозрение — якобы, заручившись поддержкой своего патера, он помог заключённому из соседней камеры совершить побег, — и крови ему попортили тогда немало. Причём это был далеко не единственный случай, Фудзии и потом проделывал с ним подобные штуки. И ведь никак не вывернешься — малейшая ложь тут же разоблачалась.

— Да, я виделся с ним вчера во время спортивного часа. Мы говорили, но совсем чуть-чуть.

— Тише, я же сказал, что хочу посекретничать, ты что, забыл?

— Слушаюсь.

— А о чём вы разговаривали?

— Сейчас соображу, — задумался Такэо. Фудзии был вчера на спортплощадке, так что задавал вопрос, явно владея определённой информацией.

— Не тяни же! — В голосе начальника зазвучали строгие нотки: мол, когда такой занятой человек, как я, оказывает тебе милость, с тобой разговаривая, изволь отвечать не мешкая.

— Да особенно ни о чём. Правда. Он просто подошёл позвать меня, его попросил Карасава.

— А что от тебя нужно было Карасаве?

— Его интересовало, как устроен загробный мир. Странно, правда?

— Как устроен загробный мир? — Фудзии усмехнулся и переменил положение ног — теперь он сидел в позе лотоса. Строгая поза человека, предающегося дзэнской медитации, плохо сочеталась с презрительной ухмылкой: — Ну и что же ты ему ответил?

— На самом деле, это просто Коно так сказал, мол, Карасава интересуется загробным миром, а тот хотел знать, как я отношусь к Воскресению Христову.

— Ну и…

— Ну, я сказал, что Воскресение Христово — один из сложнейших вопросов теологии, я в этом не очень разбираюсь.

— И всё?

— Да, всё.

— И больше Карасава ничего тебе не говорил?

— Карасава?

— Ах да, не Карасава, а Коно, — поправился Фудзии, явно растерявшись, что было не в его привычках.

— Коно ничего не говорил. — Тут Такэо вспомнил — когда Карасава сказал, что за четыре дня прочёл Библию, Коно стал хвалиться, что за пять дней прочёл «Капитал». Но вряд ли это представляет интерес для Фудзии. А раз так, лучше промолчать.

— Дело в том, что расследование по поводу вчерашних безобразий на спортплощадке в общем закончено, но мне хотелось бы ещё кое-что прояснить. Кто, по-твоему, был зачинщиком? Честно говоря, я подозреваю Коно. Мне кажется, именно он подстрекал Фунамото — к побегу, Катакири — к недозволенному нарушению тишины, Андо — к непристойным действиям. А ты как думаешь?

— Не знаю. — И Такэо резко покачал головой, не меняя позы.

— И всё же… Должно же у тебя быть какое-то мнение. Ты ведь был там с начала до конца.

— Кроме меня, там были Карасава и Какиути.

— Карасаву вчера уже допрашивали, но ты же его знаешь, на его слова никогда нельзя полагаться. А Какиути вечно погружён в свои мысли, и ему ни до чего нет дела, он просто не способен внимательно наблюдать за ходом событий.

— Вы хотите сказать, что я на это способен?

— Да. Только ты и можешь быть объективным свидетелем. К тому же ты единственный человек, ни разу за всё время пребывания в тюрьме не нарушивший внутреннего распорядка. Вот я и пришёл к тебе как к образцовому заключённому.

Такэо наклонил голову, как бы говоря «спасибо». Значит, он пользуется репутацией полностью контролируемого заключённого. Он вдруг почувствовал себя уязвлённым и с огорчённым видом сказал:

— Боюсь, что ничем не могу вам помочь. Честно говоря, всё произошло слишком неожиданно и быстро, я толком ничего и не понял.

— Потому-то я и спрашиваю — есть ли у тебя какие-нибудь соображения по этому поводу. Ты человек интеллигентный, и у тебя должно быть своё мнение. Я думал, ты мне поможешь.

— Я и не отказываюсь вам помогать. Но у меня уже третий день кружится голова. Я даже к врачу обращался, но без особого успеха. Вчера на спортплощадке я тоже плохо себя чувствовал и не следил за тем, что происходит вокруг.

— Да? Ясненько. Жаль. Я надеялся, что получу от тебя более вразумительный ответ. — И Фудзии смерил его недовольным взглядом. Такэо обезоруживающе улыбнулся. — Кстати, у меня к тебе ещё один вопрос. Ты не заметил ничего необычного в словах и действиях Коно, особенно после того, как он вернулся в камеру?

— Нет, пожалуй, ничего не заметил.

— Коно разговаривал в основном с Карасавой?

— Не знаю. Видите ли, вчера я получил разрешение на постельный режим и весь день лежал…

— Дело в том, Кусумото… — Тут Фудзии затряс широкими плечами и понизил голос до еле слышного шёпота: — Карасава покончил с собой.

— Что?! — Такэо подумал, что начальник зоны шутит, но тот смотрел на него совершенно серьёзно. Вот, значит, в чём дело… Весь этот шум перед рассветом был из-за Карасавы. Интересно, как он умер? Повесился на простыне или полотенце? Или, как это чаще всего бывает, перерезал себе вены осколком стекла? А кстати, почему начальник зоны счёл возможным открыть ему столь важную тайну? За те шестнадцать лет, которые Такэо провёл в тюрьме, несколько человек покончили с собой. Но об этом становилось известно только по слухам, которые распространялись среди заключённых, тюремное начальство хранило молчание. Внезапный перевод заключённых из одной камеры в другую в целях более успешного контролирования дело самое обычное. Так что скрыть самоубийство проще простого.

— Сегодня утром, — сказал начальник зоны. — Ты, небось, и сам кое-что приметил.

— Да нет, я спал… — И Такэо скривил губы, пытаясь изобразить удивление. На самом деле особенного удивления он не испытывал — кто-кто, а Карасава вполне мог задумать и осуществить самоубийство.

— Ещё раз предупреждаю: никому об этом не говори. Из нулевой зоны об этом теперь знаешь только ты, и я рассчитываю на твоё понимание…

— Но почему? — почтительно, но без особого страха спросил Такэо.

— Потому что ты ветеран и должен понимать — дело сугубо секретное.

— Но раз это такой секрет, зачем открывать его мне?

— А, вот что тебя беспокоит. Ну-у… — Фудзии скрестил на груди руки. Потом снова сел по-турецки и, прищурившись, совершенно другим, задушевным тоном сказал: — Затем, что нам нужна информация и мы рассчитываем на твоё содействие. Ты близко общался и с Карасавой, и с Коно, ну, может, и не совсем близко, но, во всяком случае, часто с ними беседовал. К тому же Коно твой сосед, ты мог слышать, о чём они между собой разговаривают. Может, и нехорошо так говорить, но само расположение твоей камеры позволяет с большой долей определённости допустить, что ты мог что-то случайно узнать. Ну так как же?

— Боюсь, что ничем не могу вам помочь. А Карасаву я вообще впервые увидел вчера на спортплощадке, до этого я даже знаком с ним не был.

— Ничего, любая информация сгодится. Вспомни, не намекал ли тебе Карасава на своё желание покончить с собой? Не обсуждал ли ничего такого с Коно? Подумай, внакладе не останешься.

Такэо содрогнулся. «Внакладе не останешься» — обычная присказка начальника зоны, пятнадцать лет назад, когда произошёл тот инцидент с побегом, он тоже намекал, что замолвит за него словечко в суде, но так ничего и не сделал. Теперь-то Такэо знал, что рапорт начальника зоны мало что значит, во всяком случае, он никак не может быть основанием для отсрочки приведения в исполнение приговора. Никаких надежд на Фудзии Такэо не возлагал. Но тем не менее кивнул с самым невинным видом.

— Хорошо. Кое-какие соображения у меня, конечно, имеются. — Фудзии, явно заинтригованный, поднял брови, но Такэо тут же добавил: — А собственно говоря, как именно он умер?

— Этого я тебе не могу сказать. — И Фудзии, словно вспомнив о своём служебном долге, бросил быстрый взгляд на две золотые нашивки, сверкающие справа на обтянутой мундиром груди. Затем извиняющимся тоном проговорил: — Подробности узнаешь из газет.

— Но это сообщение наверняка будет полностью вымарано.

— Само собой. Но ведь сколько ни вымарывай, вы всё равно откуда-то всё узнаёте. К примеру, тебе ведь уже известно о позавчерашнем инциденте?

— О том, что случилось на спортплощадке?

— Это было вчера. Я имею в виду позавчерашний случай.

— Откуда? Вся газетная полоса была черным-чернёхонька. Можно было только догадываться, что что-то случилось, но, что именно, мне, конечно же, неизвестно.

— Ну, в своё время ты и об этом узнаешь.

— Слушаюсь.

— Да, кстати, о Карасаве. Я ведь не просто так рассказал тебе об этом сугубо секретном деле. Надеюсь, ты оценишь мою откровенность и сообщишь, если тебе что-нибудь станет известно. Только повторяю, хотя мне и самому уже надоело это твердить, ни в коем случае никому не говори о нашем разговоре. Если пойдут слухи, виноват будешь только ты, и мне придётся принять соответствующие меры. Ведь ты единственный среди заключённых, кому об этом известно.

Расчёт начальника зоны был очевиден и прост: я тебе секретные сведения — ты мне — информацию. Судя по всему, он испытывал информационный голод.

— А, вот что я вспомнил. Карасава сказал: «Я никогда не стану нарушать дисциплину. А уж если нарушу, им не поздоровится».

— Когда он так сказал?

— Вчера на спортплощадке. Ещё сказал, что всё уже подготовил.

— Правда? Значит, вчера у него всё было готово… Это очень важный факт. А о причинах он что-нибудь говорил?

— Он не признавал смертной казни в её современном виде. Считал суд фарсом. Видимо, ему казалось, что справедливее убивать людей так, как делал он сам, то есть линчевать. А раз справедливость на его стороне, он должен выступить с решительным протестом против несправедливости, то есть смертной казни, единственной же возможной для него формой протеста было самоубийство.

— Он говорил, что хочет покончить с собой?

— Да нет, но думаю, именно это он имел в виду, когда говорил — им не поздоровится.

— И ты сразу понял, что он имеет в виду?

— Ну, не то чтобы понял, — поспешно сказал Такэо. — Просто у меня было что-то вроде предчувствия. Я подумал, что в принципе у него есть только один выход — покончить с собой. Он ведь приветствовал любое убийство, лишь бы оно совершалось во имя провозглашённой им идеи справедливости. Суд Линча, внутрипартийные разборки… Иными словами, убивать во имя революции в высшей степени благородно. А уж если речь идёт об убийстве, которое может быть воспринято как удар по самому институту смертной казни… И учитывая, что самоубийство тоже своего рода убийство… В общем, мне казалось, что для него вполне естественно было прийти именно к такому выводу.

— Вот придурок! Значит, уважение к жизни — для него пустой звук!

— Скорее всего. Правда, он и здесь проявлял свойственную ему последовательность, выделяя два типа жизни: жизнь, достойную уважения, и жизнь, достойную презрения. И, свято веря, что сам живёт жизнью, достойной уважения, дошёл в этой вере до логического конца.

— У него мания величия. Ещё это называют ганзеровским синдромом.

— Это вы о чём?

— Ганзер — американский психоаналитик. Он занимался изучением психики заключённых и пришёл к выводу, что у них есть предрасположенность к мании величия. Думаю, что это именно такой случай. А кстати, насчёт Коно. Как ты думаешь, не придёт ли ему в голову последовать примеру Карасавы?

— Ну, я не умею предсказывать будущее.

— Что ж, ладно. — И начальник зоны поднялся. — На сегодня довольно. Если что-нибудь вспомнишь, пошли за мной. Скажи — по тому самому делу. — И уже нажимая на кнопку сигнального устройства, многозначительно добавил: — Совершенно секретно, не забывай.

Дверь беззвучно открылась. По джутовому покрытию коридора прошелестели удаляющиеся шаги. Несмотря на гигантский рост, Фудзии ухитрялся двигаться легко и бесшумно, как ниндзя. Скривившись от оставшегося в камере сильного запаха, Такэо подошёл к окну. Винт совсем разболтался, пришлось долго вертеть ручку, прежде чем оно приоткрылось. Во рту был какой-то горький привкус, никак не удавалось отделаться от неприятного ощущения, что его вынудили сказать то, о чём лучше было бы промолчать. Вокруг Фудзии всегда создаётся сильное магнитное поле, под воздействием которого невольно теряешь почву под ногами. Как-то незаметно ему удалось внушить Такэо, что ни сам Карасава, ни его смерть не имеет к нему никакого отношения: ну умер один из заключённых, ничего особенного, к тому же он явно был не в своём уме. Но теперь эта смерть вдруг надвинулась на него во всём своём реальном значении, облечённая в плоть и кровь. Молодое, гармонично развитое тело, носившее имя Митио Карасава, чёлка, занавеской прикрывавшая лицо, колючий блеск маленьких глаз, белые, словно посыпанные мукой щёки, крепкий, атлетический торс — ничего этого больше не существует. Но он почему-то не испытал того потрясения, каким вчера стала для него смерть Сунады. Такое ощущение, будто Сунаду умертвили насильственно, а Карасава умер естественной смертью.

Возможно, вертопрахи-газетчики расценят поступок Карасавы как поражение, отход от революционных позиций. Утверждая «самоубийство есть поражение», они преисполнены гордыни, мнят себя победителями: ещё бы, сами-то они ведь не покончили с собой, а продолжают жить. Но Карасава вовсе не был похож на человека, потерпевшего поражение, он не выглядел мрачным или подавленным. Наверняка, умирая, он покатывался со смеху. Или по крайней мере полагал, что станет Богом. Так или иначе, вера кирилловского толка — и Такэо неоднократно находил тому подтверждения — не более чем жалкая иллюзия. Бог Карасавы только убивает, он не породил ни одно живое существо. Истинный Бог уносит великое множество жизней, то есть является главным убийцей, но одновременно он и производит на свет великое множество жизней. Страсть Карасавы к отрицанию стоила жизни тринадцати его единомышленникам и ему самому — то есть в конечном счёте унесла всего-навсего четырнадцать жизней. И сам он считал это напрасной тратой сил. Можно ли на этом основании считать, что он потерпел поражение?

Нет, Карасава несмотря ни на что — победитель. Хотя бы потому, что ценой уничтожения собственной плоти сделал недействительной смертную казнь, против которой восставал всеми силами души. То есть, хотя и по-своему, ему удалось претворить идею в действие. Такэо даже немного ему позавидовал. Горечь, которую он ощущал во рту, медленно прошла в горло и осела где-то в груди. И тут ему вспомнился человек, с которым он познакомился во время судебного разбирательства. Суд первой инстанции вынес ему смертный приговор, и дело передали в суд второй инстанции. Человек этот был убийцей-одиночкой, специализировался на влюблённых парочках, зарезал уже двоих мужчин и одну женщину, снискав себе громкую славу «Убийцы влюблённых». Преступление егобыло признано особо тяжким, и, по общему мнению, он вполне заслуживал высшей меры. Но сам обвиняемый, пребывая в твёрдой уверенности, что может рассчитывать на смягчение наказания, с энтузиазмом придумывал разнообразные хитроумные уловки, вызывавшие всеобщие насмешки. К примеру, он ухитрялся через кого-нибудь из служащих добыть сырую луковицу, которая помогала ему на суде пустить слезу, делал вид, что теряет сознание во время спортивных занятий, чтобы убедить всех, что болен. В поведении его было много комичного, поэтому над ним подшучивали, ненависти же к нему никто не испытывал. Такэо тоже полушутя обсуждал с ним его дела и давал что-то вроде советов и рекомендаций. На суде второй инстанции этому человеку смягчили наказание и приговорили к пожизненному заключению и принудительным работам. И тогда его разом возненавидели все приговорённые к смертной казни, те самые люди, которые раньше его любили, считали чем-то вроде шута горохового. Когда он благодарил Такэо за полученные в своё время ценные советы, на его лице играла насмешливая и злорадная улыбка. Скорее всего, Такэо это только показалось, но, так или иначе, он не чувствовал ничего, кроме ненависти, к человеку, с которым ещё вчера дружески беседовал, и причина была одна — тот перестал быть смертником. Разумеется, Такэо понимал, что просто завидует ему. И тем не менее он больше не мог дружески общаться с этим человеком, хотя и ругал себя за то, что ведёт себя как эгоист, не умеющий искренне радоваться чужой удаче. Такэо вздохнул. Да, он знал, что «когда умножился грех, стала преизобиловать благодать», он сумел поверить, что смертная казнь — милость Божья, и всё равно завидовал этому заключённому чёрной завистью. А теперь он снова мучительно завидовал, на сей раз Карасаве, который, покончив с собой, сумел раз и навсегда избавиться от положения приговорённого к смертной казни. Получается, он завидует самоубийце, хотя самоубийство должно считать грехом.

А это ещё что? Неужели землетрясение? Происходило что-то странное. Стены, утратив присущую им твёрдость и гладкость, внезапно стали мягкими и податливыми, как резина или воск, — тронешь, образуется вмятина. Оконная рама слегка деформировалась, пол качался под ногами — что-то разладилось в идеальном с точки зрения целесообразности пространстве одиночной камеры. Всё ходило ходуном — и стол, и стул, и его собственное тело. Наверное, всё-таки землетрясение. Такэо по привычке взглянул на висящий на стене католический календарь. Как висел, так и висит, не шелохнётся. Значит, не землетрясение, а это. Пол пошёл вниз, сначала со стороны окна, потом со стороны двери, он медленно опускался, раскачиваясь, как палуба корабля. Как ни странно, сегодня Такэо не испытывал тревоги, которая возникала всегда, когда приходило это, ему было хорошо, он покачивался на ласковых волнах сна, скоро сквозь пол начала проступать тьма, вбирая в себя его тело… Что-то подобное, наверное, испытывал и Карасава, когда плыл в хароновой ладье, покорно отдаваясь течению. Смерть — точь-в-точь сладкая дремота…

Он очнулся от крика. «За-а-а-втра-ак!» Подойдя к раздаточному окошку, принял алюминиевый поднос. В меню — рисовые колобки, суп из мисо с редькой, маринованные овощи. То есть холодные жёсткие комки риса с ячменём, солёная жидкость с плавающими в ней квадратиками редьки, и отдельно — сморщенные ломтики всё той же редьки. Аппетита никакого, но, начав есть, Такэо почувствовал, что голоден, — встал-то сегодня рано. В результате съел всё подчистую. И это сразу же исчезло. Очевидно, сегодняшнее это было настолько незначительным, что его вытеснило желание есть. Сейчас, скорее всего, половина восьмого. До вечерней пятичасовой поверки дверь больше открываться не будет. Ожил репродуктор. Выключив его, Такэо принялся стирать. Одновременно попытался распланировать день.

1. Законспектировать «Место человека в природе».

2. Перечитать пятый том «Пути Христа» Педро Аррупе.

3. Прочесть книгу Масакацу Окудайры «Святой Иоанн Креста»

4. Вечером написать письмо Эцуко Тамаоки.

Вечером-то вечером, но, закончив со стиркой, он, конечно же, сразу сядет за письмо. Так что этот пункт можно исключить. Как только будет свободная минутка, так и напишет. Почтовая бумага у него всегда наготове — открытая пачка в любое время дня и ночи лежит на комоде, в котором хранится одежда. Он заторопился, чтобы как можно скорее начать писать письмо.

5. Да, ещё сегодня непременно надо будет закончить текст для «Мечтаний».

Что же он там такое написал? Ни в пятницу, ни в субботу не было настроения. Всего семь страниц и — ну никак. И писать вроде есть о чём — казнь Сунады, визит доктора Тикаки, скандал на спортплощадке, самоубийство Карасавы… То есть материала хватит номера на два или даже на три. Но что толку писать, когда цензор наверняка не пропустит? Так о чём же написать? Натянув носок на левую руку, он стал его намыливать и на кончике безымянного пальца обнаружил дырку. Надо будет заштопать. В воскресенье иголки с нитками не выдают, так что придётся оставить на завтра. Со стороны Коно в стенку постучали четыре раза. Сливая грязную воду, спросил:

— Что тебе?

— Странно… Не могу понять, в чём дело. Сколько ни стучу товарищу Карасаве, он не откликается. И что с ним такое?

— А-а… — Такэо закончил сливать воду и стал набирать в раковину чистую. — Может, перевели в другую камеру?

— Да ты что, где это видано, чтобы переводили в другую камеру с раннего утра в воскресенье?

— Да, странно. А может, он вдруг заболел и его забрали в больницу?

— С чего это вдруг? Он и не болел никогда.

— Эй, что там у вас, расскажите и мне!

— Вот чёрт! Ты, говнюк, заткнись, я не с тобой разговариваю!

— Его, небось, увели к следователю. Из-за позавчерашнего пикета. Говорят, ты там заводила, так что скоро и тебя вызовут, жди!

— Да отвяжись ты!

Такэо повесил на вешалку выстиранные рубашку и брюки, а носки прицепил к торчащему из стола гвоздю. Коно и Тамэдзиро продолжали переругиваться. Похоже, они завелись на целый день. Он открыл «Место человека в природе» и начал конспектировать. По ходу дела набросал несколько строк письма к Эцуко, но на душе было неспокойно. А вдруг Фудзии соврал? Не было ли это умело расставленной ловушкой? Начальник зоны достаточно осторожен, чтобы поверять тюремные секреты заключённым. Да, что-то здесь не так. У Такэо возникло сильное искушение рассказать остальным о самоубийстве Карасавы. Конечно, переполох поднимется изрядный: одни удивятся, другие обрадуются, станут строить различные предположения… Но он понимал, что никогда этого не сделает. Надо отдать должное Фудзии — он всегда знает, с кем как себя вести. Такэо не из тех, кто сплетничает, основываясь на непроверенной информации, и фантазирует на пустом месте. Именно по этой причине он никогда не принимает участия в игре «если бы да кабы».

Однако держать такую новость при себе тоже нехорошо, и Такэо мучился угрызениями совести. Молчание равноценно предательству, он как бы принимает сторону начальника зоны и выступает в роли стукача. Но с другой стороны, если он откроет другим эту тайну, его как раз и примут за стукача. Узнав, от кого он получил эту информацию, все наверняка станут смотреть на него косо. Как ни крути, ясно одно — он теперь на крючке у Фудзии, а с него не так-то просто сорваться.

…Какиути оглядел камеру и расстроился, обнаружив, что приготовленный для работы клей наполовину засох. Воскресенье считается нерабочим днём, соответственно, новые материалы разносить не будут, а значит, придётся бездельничать и душу ядовитой кислотой станет разъедать тоска. Он обречён на эту тесную камеру и в будни, но в будни хоть иногда выводят наружу — то спортивный час, то свидание, то парикмахерская, то баня, а осуждённые два раза в месяц могут смотреть телевизор. По воскресеньям же дверь открывается только дважды и всего на несколько секунд — во время утренней и вечерней поверки, в остальное же время ничего не происходит. Постоянно гремит радио, но в основном пускают всякие эстрадные песни, слушать которые нет никакой охоты. Вдруг запищала рисовка, и Какиути с тревогой заглянул в клетку. Птичка с утра вдруг перестала высиживать яйца. Какиути вынул из клетки холодные яички и хотел было приласкать птичку, неловко, как-то боком, сидящую на жёрдочке, но, когда он протянул руку, она не перешла к нему на ладонь, как делала всегда, а в страхе отпрянула. Послушай-ка, ты же со вчерашнего вечера ничего не ешь. Вот, все зёрнышки тут, в кормушке, не тронутые. Ну ладно, сейчас я угощу тебя чем-нибудь повкуснее. Он растёр черенком ложки кусочек печенья и арахис и на кончике пальца просунул в клетку. Но рисовка лишь съёжилась от страха. Может, ей тоже надоело жить в заключении? Ведь она была такая ручная и так меня любила! Кстати, сам-то я захандрил после того, как мне вынесли смертный приговор. Эй, Какиути Нобору, кончай трястись! Кто вчера сказал Кусумото, что нельзя покорно ждать смерти, что надо нанести ей встречный удар? Ведь это единственный способ победить смерть! Но такое возможно только тогда, когда есть вера, когда есть любовь, человек, не знающий любви, на это не способен. За тем, чей час пробил, приходят обычно утром, всегда в одно и то же время, и, когда оно наступает, у всех обостряется слух. Если распахнётся дверь твоей камеры, это значит — на девяносто девять процентов, — пришли за тобой. Однако после казней, ураганом пронёсшихся по тюрьме в конце прошлого года, дверь стали открывать без всякой надобности — вот и его надзиратель частенько вместо того, чтобы заглянуть в глазок, приоткрывает дверь и дружески окликает его. Скорее всего, тюремное начальство решило таким образом избавить заключённых от страха перед звуком открываемой двери. Вот уж неуместная заботливость! Ведь что такое «жизнь», как не этот волнующий, напряжённый момент, когда гадаешь, что тебе выпадет — остановятся ли шаги возле твоей двери или удалятся, затихнут вдалеке? Да, я никогда не молился в этот момент: «Пожалуйста, пусть не ко мне!» — и никогда не стану этого делать. Я не вправе просить у Бога, чтобы Он продлил мою «жизнь». Но это не значит, что я с нетерпением жду, когда раздадутся шаги за дверью. Мне просто кажется очень важным состояние внутренней напряжённости, которое возникает в этот момент, позволяя всем существом ощутить ценность собственной «жизни». Нанести смерти встречный удар — значит каждое утро при звуке шагов ощущать полноту собственной «жизни», это поможет тебе достойно встретить смерть, если вдруг откроется именно твоя дверь. Да, конечно же, так. Ведь «жизнь» продолжается и после смерти. Принять смерть ради жизни — самое лучшее, что есть в учении Христа. Каждое отдельное зерно должно умереть. Я с нетерпением жду смерти, чтобы через неё обрести жизнь. Но по воскресеньям ждать нечего. Пустое, серое время, напоминающее взбаламученный ил, время, лишённое «жизни»… Ладно, хватит болтать! Отказавшись от мысли накормить рисовку, Какиути подошёл к окну и залюбовался солнечными бликами во внутреннем дворике. По воскресеньям его соседи целыми днями не закрывают рта. Говорят они только на две темы — побег и подробности казни, то есть несбыточная мечта в сочетании с реальнейшей реальностью. Разговоры на эти темы никогда им не надоедают — ещё бы, ведь это те два полюса, между которыми болтается их жизнь.

— Ну я и распсиховался. Наверняка что-то случилось!

— Ха-ха-ха… Ну и что, по-твоему, могло случиться?

— А вот этого я тебе не скажу. У нас ведь тут стукач на стукаче.

— Да нет у нас никаких стукачей.

— Да пошёл ты! Дерьмо вонючее! Заткнись!

— А вот не заткнусь! Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. То, что сейчас передают по радио, — не прямой эфир, а запись. А это значит, случилось что-то из ряда вон выходящее, и они не хотят, чтобы мы об этом узнали. Недавно вроде бы начали передавать какое-то чрезвычайное сообщение. Только успели сказать «ч-р-е-з-в-ы-ч-а-й-н-о-е», и раз — они тут же переключили на эту запись. Ты что, не заметил?

— А ведь точно, вот скоты!

— Наверняка что-то стряслось! Узнать бы, что именно! Ой-ой, гляди-ка, вертолёт! Тут как тут. Вот здорово. Класс!

И действительно в небе кружил вертолёт, он назойливо рокотал и не собирался никуда улетать. Появление вертолёта означало одно — в тюрьме произошло что-то чрезвычайное. То ли пикетчики снова пошли в атаку, то ли посадили какую-нибудь шишку… Тревожно каркали вороны, наверное, их спугнул шум мотора. Рисовка опустилась на дно клетки. Свесила вниз хвостик, нахохлилась, два раза зевнула, затянула глазки веками, сунула клюв под крылышко и уснула. Какиути зевнул. Его тоже клонило ко сну. Верно, от птички передалось, горько усмехнулся он. Прилечь бы, но в дневное время лежать запрещено. Остаётся только зевать. Катакири опять за своё — начал бубнить свою сутру. Рокот вертолёта, настойчиво возвращаясь, раз за разом обрушивался на тюрьму. Словно стараясь перекрыть его, Катакири читал всё громче:

Какиути переключил внимание на орущее радио. Звучит гнусавый мужской голос.

Скатав шарики из бумажной салфетки и скрепив их слюной, он заткнул себе уши и лёг головой на стол. Ночь наступит ещё не скоро, долгие томительные часы ядовитым газом наполняют камеру, от них не спастись…

Часть шестая Лучезарные цветы

1

Воскресенье, утром

Воркуют голуби. Не иначе, проголодались. Все ещё спят. Тихо. Хотел было дать голубям хлеба, но не смог: мешает железная сетка. Решил потренироваться в бросании хлебных крошек через сетку. Раскрошив твёрдый сухой кусок хлеба, распределяю крошки по всей ладони, и резким движением руки — раз! Пока наружу вылетает примерно одна треть, две трети застревают на оконной раме. Ничего, оставшиеся крошки подберут крысы. Правда, особенно увлекаться не стоит, если на раме заметят крысиный помёт, получу нагоняй. Бросил пару раз и довольно. Голуби думают, небось, — ну и жадина.

Получил от вас второе письмо. Сижу теперь и гадаю — что может собой представлять студентка четвёртого курса психологического факультета? В моё время слово «студент» обычно ассоциировалось с лицом мужского пола. Но вы пишете, что на филологическом факультете вашего университета вообще одни девушки. Да, времена меняются.

Оба ваших письма я поставил на комод (это у меня священное место, там стоит фигурка Богоматери и лежит Большой католический словарь), прислонив к стене, — они похожи на квадратных кукол. Знаете, я вас побаиваюсь — девушка, которая мало того, что изучает криминальную психологию, ещё и интересуется психологией заключённых… Да ещё вы якобы от корки до корки прочитали «Десять приговорённых к смертной казни». Мне неприятно, что в этой книге меня изобразили злодеем из злодеев, хотя, конечно, всё, что касается моей семьи, характера, преступления, — в общем соответствует действительности. Досадно только, что автор — человек ограниченный, да ещё и с явной склонностью к газетным штампам.

Но с другой стороны, я рад, что впервые предстал перед вами как злодей из злодеев. Ведь хуже уже некуда. Что бы я теперь ни написал, всё равно выиграю в ваших глазах, так что хотя бы в этом плане можно не волноваться.

Вечером

Целый день читал. И что, как вы думаете? О нет, не католическую литературу, отнюдь. «Крестный путь», сочинение одного протестантского священника. Причём уже в третий раз. И снова открыл для себя много нового и поучительного.

Знаете, мне ведь в общем-то всё равно, католичка вы или нет. Среди патеров, монахинь, вообще среди верующих встречаются очень холодные, равнодушные люди, а многие неверующие, с которыми я имел дело, отличались исключительной отзывчивостью. Вы пишете, что «не понимаете, что такое Бог, но уважаете тех, кто в него верит», поэтому с вами я могу быть вполне откровенным и ничего от вас не скрывать. Это меня радует.

Я не очень уверен в себе и считаю себя ничтожной каплей в мощном потоке жизни, а отнюдь не краеугольным камнем мироздания. Я всего лишь образ и подобие некоего высшего существа. Таковы положения, служащие отправным пунктом моих рассуждений. О будущем каждого человека достоверно известно только одно — ему предстоит умереть. А коль скоро смерть, равно как и рождение, ниспосылается этим высшим существом, значит, именно оно и может считаться в человеке единственно достоверным.

День я провёл в «японской комнате», и в результате у меня заболела поясница, поэтому я перешёл в «европейскую комнату», где и пишу теперь это письмо. Наверное, читая, я всё время корчил стра-а-шные рожи, во всяком случае, мышцы лица у меня почему-то окаменели, и буквально секундой раньше я нарочно улыбнулся во весь рот, чтобы расслабить их.

«Европейской комнатой» я называю ту часть камеры, где дощатый пол. Здесь у меня стол и стул; если со стола снять крышку, он превращается в умывальник, служащий одновременно раковиной для стирки и источником питьевой воды, а если крышку снять со стула, он превращается в унитаз. Правда, удобно? «Японская комната» — это две циновки, прикрывающие дощатый пол. Тут у меня лежит сложенный вчетверо матрас — это называется «обеденный стол».

Комната у меня маленькая, но собственная, а это уже роскошь. Ощущение, что я нахожусь в изоляции? Конечно же, оно имеется. По воскресеньям, к примеру, как сегодня, из камеры ни на шаг. Но я привык. Ведь я здесь уже пятнадцать лет. Если всё время помнить, что ты в изоляции, делается невыносимо. Конечно, я не в силах заставить себя думать, что нахожусь здесь по собственной воле, но хочется по крайней мере поддерживать в себе ощущение, что я могу по собственной воле распоряжаться своим временем.

Четверг, вечером

Целый день идёт дождь. В общем-то я ничего не имею против. В дождливые дни городской шум становится ближе. Мокрые от дождя звуки ползут по земле и добираются до меня. Недавно я слышал, как ссорились муж с женой. Муж вёл себя ужасно, но жена тоже не уступала. Им, судя по всему, было невдомёк, что за стеной живут люди, которым всё слышно. Они бесстыдно орали, выкладывая свои постельные тайны. Мне говорили, что во время войны парочки из Англии открыто обнимались перед пленными японскими солдатами. Они просто не считали японцев за людей. Что ж, мы привыкли. Пришлось привыкнуть, а что делать?

Что-то меня куда-то не туда занесло. Я вовсе не собирался жаловаться. Просто хотел сказать, что в дождливые дни город подступает совсем близко, и это приятно, потому что будит воображение.

Вот только выстиранное бельё никак не сохнет, на спортплощадку не выпускают, и вообще как-то промозгло.

А, принесли чай. Его разливают из огромного чайника трижды в день. Стаканов по пять выходит на каждого или около того. Выпью-ка стаканчик, пока горячий. А остальное — на потом, пусть остывает.

Итак, это уже пятое письмо от вас. Они прилетают, как пташки за кормом, и очень меня радуют. Скажите, чего вам хочется, для вас мне ничего не жалко! Смеётесь? Вы такая милая. Говорите, вы — шутница, которой вечно смешинка в рот попала, плакса, злюка, непоседа, вертушка, проказница?.. Что ж, лучшего и желать нечего. Вы вполне в моём вкусе. Уверен, вы душа любой компании, с вами не соскучишься. Может, и меня развеселите? Из-за этих своих записок «Ночные мысли» я прослыл букой, учёным занудой, которого хлебом не корми, дай только порассуждать о чём-нибудь отвлечённом. Но на самом-то деле я ценю людей непосредственных, у которых что на уме, то и на языке. Люблю, когда плачут (и сам частенько плачу), смеются, проказничают. Вот только здесь у нас собрался народ, беспощадный к человеческим слабостям. Стоит проявить слабость, над тобой начнут издеваться, и тогда тебе совсем плохо придётся. Я это испытал на собственной шкуре: мой сосед возненавидел меня за то, что я отказался играть с ним в шахматы, и стал всё делать мне назло — разговаривал со мной, когда я читал, пел, когда мне хотелось подумать… Короче, издевался как мог, и так продолжалось целых полгода.

Почему именно полгода? Да потому что у нас есть такое правило: в июне и в декабре всех переводят в другие камеры. И если у тебя неприятный сосед, его приходится терпеть полгода.

Говорите, у вас уже начались лекции? Это ваш последний год в университете, так что постарайтесь не ударить в грязь лицом.

Неужели и вправду нынешние студенты записывают лекции на диктофоны, а некоторые перед экзаменами промышляют торговлей конспектами? Человеку старой закваски, вроде меня, такое и вообразить невозможно. Мне бы так хотелось взглянуть на твои (теперь я буду обращаться к тебе на «ты», так приятнее, чем на «вы») конспекты. Ты пишешь, что фиксируешь даже жесты лектора? Можно себе представить! «Тут профессор М. обошёл вокруг кафедры», «покашлял», «брызги слюны отлетели на три метра»… Забавно! Так и видишь, как подпрыгивает этот ваш профессор М., читая лекцию по криминальной психологии.

Воскресенье, вскоре после полудня

День прекрасный, безоблачно. Сегодня великий праздник Пасхи, настроение радостное.

Утром ко мне пожаловал служащий воспитательной службы и принёс пакет с пятью расписными яйцами. Сказал, что это от патера Пишона.

Патер Пишон — француз. Он родом с юга Франции, краснолицый, жизнерадостный человек, рассказывая что-то, всегда вращает серо-голубыми (grayish blue) глазами. От одного его вида сразу улучшается настроение. После того как скончался патер Шом, он стал моим духовником и навещает меня раз в месяц. Его прислали ко мне мать с братом. Лет пять назад патер ездил в отпуск во Францию и встречался там с моим вторым братом, так что о наших семейных делах осведомлён прекрасно. Он хороший человек, вот только ему не нравится, что я публикую свои записки, когда я издавал «Ночные мысли» отдельной книгой, он тоже был против. Он всегда говорит, что в моём положении богоугодно одно — смиренно молиться и читать духовную литературу. Может быть, он и прав. Знаешь, я решил, что больше не буду ничего издавать. Сейчас я публикую в журнале свой дневник, но только потому, что это католический журнал, для обычного журнала я писать не стану.

Вторник, под вечер

Добрый вечер. В мире ещё светло, и всё равно — добрый вечер. Сегодня была прекрасная погода: безветренно, совсем весна. Приятный денёк. Впрочем, теперь, когда ко мне то и дело прилетают милые пташки твоих писем, я радуюсь каждому дню.

Как бы это лучше сказать… В общем, я почему-то уверен, что ты меня никогда не предашь. Меня многие предавали, в результате я сделался подозрительным и перестал верить людям. К патеру Шому это, конечно, не относится, он исключение, но остальным я не верил, ну, во всяком случае, не до конца. Только совсем недавно мне вдруг захотелось верить матери и братьям. Сам не пойму почему, но лёд, сковывавший душу, вдруг начал таять. А теперь я готов верить тебе. Какую бы заведомую ложь ты ни сказала, я всё равно поверю в неё сразу и безоговорочно. Может, я буду сердиться, скалить зубы, говорить «да ладно», злобно сверлить тебя глазами — но всё равно поверю.

Хорошая это книга — «Крестный путь». Ещё одна истина — не бывает любви без страданий. В книге Бернаноса «Дневник деревенского кюре» есть такой эпизод: один прихожанин рассказывает молодому кюре о своих младенчески чистых чувствах, а тот думает: «Это ещё не настоящая любовь». Поскольку я прошёл через тьму страданий, такие вещи трогают меня до глубины души, я их воспринимаю обострённо, как нечто личное.

Знаешь, в последнее время я стараюсь радоваться любой малости, радоваться простодушно и непосредственно, как радуются воробьи, голуби, собаки — не размышляя и не сдерживая себя. Не зря сказано — «Будьте как дети» — любовь держится именно на этом. Когда я впервые встретился с патером Шомом, он сказал мне: «У меня в доме живут коза, кошка, собака, птичка и золотые рыбки, все они дружат, но очень уж шалят». Только теперь я понял — он говорил мне тогда о любви. И вообще он притягивал к себе людей не богословскими и философскими знаниями, а искренней любовью к ним.

Простодушие, естественность, бесхитростность — теперь я ценю именно это.

Надо же, целую речугу закатил! Ты, небось, и не подозревала во мне такого занудства! Ну да ладно, я ведь почти в два раза тебя старше. А веду себя по-детски. Что ж, что есть, то есть, не зря ведь я поборник бесхитростной любви.

Погоди-ка, поверка… Ну вот и всё, ушли. Ой! По радио передают Баха. Надо послушать.

Среда, незадолго до полудня

Так хорошо, что вчера удалось послушать Баха. Исполняли Вторую сюиту. Флейта звучала прекрасно. В студенческие годы я очень любил Баха, у меня была граммофонная пластинка с этой сюитой. Ещё я слышал её в исполнении симфонического оркестра NHK. Но с тех пор как я попал сюда — а это было пятнадцать лет назад, — я слышал Баха только дважды. Вчера был второй раз. Конечно же, я весь превратился в слух. Правда, репродуктор здесь весьма неважный, к тому же рядом со мной сидит старик, который нарочно начинает орать, когда передают классику, так что условия для прослушивания не самые лучшие, ну да ладно, у меня ведь волшебные уши — они отфильтровывают разные посторонние звуки, настраиваются на определённую частоту, и музыка обретает звучание, какое недоступно самому дорогому проигрывающему устройству. Особенно, когда это Бах.

Суббота, утром

Твои письма, Эцуко, читать всегда приятно. Оказывается, ты помнишь, что сегодня мой день рождения? Очень тронут. Ты первая женщина в моей жизни, которая помнит, когда у меня день рождения. (Я не обманываю тебя. Даже мать никогда меня не поздравляла.)

Мне исполнилось тридцать девять. В следующем году будет сорок. Но я, в отличие от большинства людей, ни капельки не расстраиваюсь, что старею. Я искренне рад, что дожил до тридцати девяти. Мне было двадцать четыре, когда меня заперли в этом тесном, похожем на сейф, помещении (площадь — 5 кв. м., плюс полный комплект оборудования — противопожарное, антисейсмическое, охранное), в тридцать три решилась моя судьба. С тех пор каждый год жизни я воспринимаю как милость. Я рад, что мне уже тридцать девять. Искренне рад.

Ну вот, ты меня поздравила, теперь я начну праздновать. Должен же я достойно отметить эту дату! Догадайся, что я буду делать? Ни за что не отгадаешь. Только одно — есть с утра до вечера. Меню у меня такое — сначала бэнто, которое я сам себе закажу, потом консервы, фрукты, соки, мороженое. После еды — кофе. Почему-то в свой день рождения я всегда испытываю ужасный голод. Очевидно, что-то с нашим Такэо не в порядке.

Суббота, вечером, перед тем как лечь спать

Сижу в европейской комнате… Наелся до отвала. Ощущение полного душевного комфорта. Уже не холодно, поэтому дни провожу в японской комнате, а к вечеру перебираюсь в европейскую.

Итак, пора на боковую. Сейчас лягу и что-нибудь почитаю перед сном.

Воскресенье, утром

Доброе утро! Проснулся, когда ещё только начало светать, и провалялся до рассвета. Пытался вспомнить сон, который видел перед тем, как проснулся, но так и не вспомнил. Единственное, что хорошо помню, — сижу с тобой рядышком на лекции по криминальной психологии в университете Д. При этом ты совсем ещё малышка, школьница, славная такая, с косичками. Все пялятся — мол, что этой пигалице надо в университете? Я от стыда не поднимаю глаз, а тебе всё нипочём, знай себе жмёшь кнопки огромного, как чемодан, магнитофона, который стоит перед тобой на столе. На кафедре профессор Сёити Аихара. Он занимался со мной, когда меня направили на судебно-психиатрическую экспертизу. Болезненный такой человек, у него туберкулёз. Забавно, что он читал лекцию, не обращая ни малейшего внимания на твои шалости.

Утро очень тёплое. Уже второй или третий день, едва рассветёт, в небе начинают кричать птицы. Коршуны. Такие же крики я часто слышал после войны, когда занимался огородом на пепелище.

В соседней камере сидит плотник. Он поэт, в своих тюремных записках, которые публикуются в «Мечтаниях», я называю его К. К. протестант, но мы с ним нашли общий язык, даже тюремное начальство снисходительно относится к нашей дружбе, во всяком случае, вот уже второй год нас неизменно помещают в соседние камеры. Знаешь, я вчера сказал этому плотнику, что у меня день рождения, и он спросил: «А сколько лет ты здесь?» «Здесь четырнадцать с половиной, — ответил я, — а всего около шестнадцати». «Да ну?..» — удивился он. Сам-то он здесь всего два года.

Когда-то, встречая человека, который сидит три года, я всегда думал: «Вот ужас-то!» А теперь мне и три года, и пять, и даже десять кажутся сущей безделицей, всегда хочется сказать: «Фу, и только-то?»

Уф… Что-то я сегодня на редкость благодушно настроен!

День рождения Императора

По случаю праздника выдали сладости. Для нас это большая роскошь, и я полакомился в своё удовольствие. На собственный день рождения у меня было только мороженое, сладостей мне не купили, зато теперь я их имею. Удачно, что у нас с Его Величеством дни рождения совсем близко.

Спасибо за письмо. Значит, ты из-за меня получила нагоняй от матери? Что ж, я её очень хорошо понимаю. Естественно, она взволновалась, узнав, что её дочь каждую неделю получает одно, а то и два толстенных письма от мужчины с таким необычным адресом. Говоришь, ты выложила ей обо мне всю подноготную? И это якобы её убедило?.. Правда? Не обманываешь? Хорошо, если это действительно так… Но прочь сомнения! Я верю тебе безгранично. И рад, что тебе удалось убедить мать.

Пусть всё идёт своим чередом, ладно? Сейчас мы оба получаем удовольствие от нашей переписки. Но как только она станет кому-то из нас в тягость, мы тут же её прекратим. Молю Бога, чтобы этого не случилось, но если наша переписка сама собой сойдёт на нет, придётся с этим смириться.

Конечно же, ты можешь показывать все мои письма матери, я ничего не имею против. Поступай, как знаешь, я полностью полагаюсь на тебя. Как ты решишь, так и будет, я заранее со всем согласен.

Мне не суждено выйти из этого сейфа, и время, мне оставшееся, ограничено. Но я старался жить по возможности активной духовной жизнью и в результате приобрёл кое-какие знания о человеческой природе. Я очень рад, что могу с кем-то ими делиться. Мне вполне этого достаточно, большего я не желаю. Я не прошу тебя писать мне. Но если у тебя вдруг возникнет желание мне написать, буду очень благодарен.

Ладно? Главное, мы не должны себя насиловать.

День Детей, вскоре после полудня

Очень приятно, что тебе удалось убедить не только мать, но и отца. Ты пишешь, что и не думаешь себя насиловать… Верю. Это замечательно.

Откровенно говоря, прочитав твоё предыдущее письмо, я был готов к тому, что оно последнее. Потому что нечто подобное со мной уже случалось. У меня завязалась было переписка со студенткой Медицинского университета префектуры Иватэ, мы обменялись несколькими письмами, а потом пришло письмо от её отца. Он оказался директором хирургической клиники, был чрезвычайно любезен, но при этом строго-настрого запретил мне переписываться с его дочерью, ибо это может оказать на неё дурное влияние. И сама девушка больше мне не писала.

Я не могу писать даже брату. Ему, видите ли, не хочется, чтобы обо мне узнали его дети. Правда, мне не возбраняется писать матери и тому брату, который живёт в Париже. А уж если мои родные настроены против меня, то о твоих и говорить нечего, опасения твоей матери кажутся мне совершенно естественными. Словом, я был готов ко всему. Конечно, мне было грустно, и я даже всплакнул.

Но — ура! — получил твоё письмо. Как же я рад! И опять прослезился. Ну и плакса! Вот, одну слезинку приобщаю к письму, а чтобы ты поняла, где она, пущу в неё немного чернил.

Вечером

Сегодня был ясный и свежий, совсем майский день. По случаю праздника нам выдали по две штуки касива-моти.^[22] Вот только в этом году что-то не видно в небе карпов,^[23] может, из-за высотных зданий, которые появляются вокруг, как грибы? Раньше их в это время всегда было много.

Ты пишешь дипломную работу? Говоришь, тема у тебя «Взаимосвязь между рисунками больных шизофренией и тестом Роршаха в психологическом аспекте»? Мне это совершенно непонятно, но желаю тебе успеха. Раньше ты говорила, что хочешь заниматься психологическими последствиями социальной депривации, и я думал, что твой диплом будет на эту же тему, но, наверное, в социальной депривации трудно разобраться, основываясь только на моих письмах. Что ни говори, а тюрьма — место ужасное.

Ты спрашиваешь, что означает иероглиф «восток» внутри цветка сакуры, который стоит в правом нижнем углу бумаги, на которой я пишу? А я думал, ты знаешь. Это отметка тюремного цензора. Помнишь, что Фрейд писал о цензуре? Это то же самое. Цензура не даёт бессознательному проявляться в сознательном. Кстати, на твоих письмах тоже есть соответствующие отметки, всё как положено. То есть если по Фрейду, то сознательное тоже находится под постоянным контролем. Ну как, теперь поняла? Наши с тобой разговоры проходят двойную фильтрацию, то есть вполне гигиеничны. Но, несмотря на фильтрацию, мы, как мне кажется, всё равно понимаем друг друга, ведь бессознательное и сознательное находятся в постоянном взаимодействии. Правду не скроешь, правда всегда так или иначе выходит наружу, это моё глубокое убеждение.

Четверг

Для середины мая вечер довольно зябкий. Во время землетрясения на Хоккайдо моя комнатка ходила ходуном. Интересно, где была ты в это время? Как странно, правда? Я сотрясаюсь вместе с тобой. Здесь во время землетрясения жутковато. Убежать-то даже в самом крайнем случае нельзя. Но на этот раз мне было всё равно. Ведь со мной ты.

Мать принесла мне розы. Она выращивает их в своём саду в Хаяме. Крупные цветки бархатисто-красные и кремовые. Они прекрасно смотрятся вместе, и глава новой школы икэбаны, Такэо, составил отличную композицию. А как ты думаешь? Взял цветы и ткнул в банку из-под растворимого кофе. Поскольку ваза того и гляди упадёт в силу своей крайней малости, я непочтительно зажал её между Большим католическим словарём и Библией. Чем не авангардная икэбана?

Как замечательно они пахнут! Воздух вокруг стал сладковатым и каким-то вязким, в душе тоже — душистая вязкость. Вот в такой обстановке сижу и читаю твоё письмо.

Надо же, оказывается, собирая материалы для своей дипломной работы, ты занимаешься с больными рисованием! Арт-терапия. Не знал о такой. Значит, ты ещё в школе начала заниматься масляной живописью? Неудивительно, что ты так хорошо рисуешь. Ты нарисовала мою комнату — как ты её себе представляешь. Европейская и японская комнаты получились почти точно, ну, в общих чертах. Да-а, а вот стены и окно выглядят у тебя как-то странно. Как будто в средневековом европейском замке. Ну, может, так и лучше, будит воображение. Вытащишь из стены камень, а за ним — тайный ход, внизу под окном — широкая река. Прекрасно! Отныне я буду видеть свою камеру именно такой, как ты её изобразила. Сила твоего воображения изменила мою реальность.

Как пахнет розами! Запах матери.

Я младший ребёнок, последыш, у нас с матерью сорок лет разницы, так что сейчас ей уже около восьмидесяти, совсем старуха. Старые люди любят поговорить о прошлом. Мать тоже. Она всегда приходит в благодушное настроение, когда говорит о прошлом, и я слушаю её, улыбаясь.

Я долго заблуждался относительно своей матери. Когда я был ребёнком, она преподавала родную речь в женской гимназии, днём её часто не бывало дома, и мне она казалась совершенно чужим человеком. Ну, во всяком случае, она явно была не из тех матерей, которые целыми днями возятся со своими отпрысками. Она придерживалась строгих правил и всегда бдительно следила за тем, чтобы я правильно воспитывался, но при этом была чрезвычайно скупа на простые человеческие чувства. Никогда не плакала и не жаловалась, а я воспринимал это как отсутствие женственной мягкости и проявление властности натуры. У меня есть записки, которые называются «О зле», там я описываю всю свою жизнь от рождения до совершения преступления, так вот, даже когда я их писал, я думал так же. И только в последнее время стал понимать мать. И научился ей сочувствовать, ведь ей было так тяжело: она одна вырастила троих сыновей, да ещё дала им возможность получить высшее образование.

Сегодня мать со смехом рассказала мне о том, как во время войны, когда нечего было есть, она выпрашивала в рыбной лавке требуху, вываривала её до такой степени, что даже кости становились мягкими, и подавала к рису на ужин, как пробиралась на территорию императорской виллы, потихоньку выкапывала там луковицы ликориса и варила их, от чего у нас был постоянный понос. Да, в те времена мы жили, мягко говоря, впроголодь. Главное воспоминание моего детства — постоянный, неутолимый голод, и теперь мне понятно, что все силы матери были направлены на то, чтобы как-то наполнить наши пустые желудки. Да, жизнь у неё была нелёгкая, и я искренне сочувствую ей.

Одно время мать и старший брат ссорились из-за отцовского наследства, и я был уверен, что причина в материнской скупости, но теперь я готов оправдывать её, ведь она не могла кормить всех нас на зарплату учительницы гимназии. Впрочем, «оправдывать», наверное, не совсем подходящее слово, в нём есть некоторая самонадеянность: я словно беру на себя право судить её. Правильнее будет сказать, что теперь я готов понять и принять тот образ жизни, который вела мать.

По мере того как менялось моё отношение к матери, мне становилось всё труднее перечитывать свои записки «О зле». Поэтому я сунул их куда-то в ящик комода, и они там до сих пор валяются. Когда я их писал, я ненавидел мать и братьев, но теперь всё по-другому. Герой этих записок, то есть «я», изображён крайне односторонне, и мне захотелось написать что-то вроде продолжения, описать свою жизнь в тюрьме, но выполнить это чрезвычайно трудно. Во-первых, потому, что у меня уже нет времени, а во-вторых, из-за этой пресловутой «двойной цензуры». Я могу писать только, так сказать, тщательно отфильтрованные произведения, типа тюремного дневника, который печатается в «Мечтаниях». Жаль, конечно, но это предел возможного.

Ах да, ещё мать рассказывала о маринованных хамабофу. Я в детстве очень их любил, но никогда не знал, что она сама ходила за ними к морю. Так приятно, когда она вспоминает всякие истории из моего детства! Начинаешь ощущать полноту жизни.

Четверг, вечером

Только что вернулся, смотрели по телевизору сумо. Два раза в месяц у нас устраиваются телевизионные просмотры, во время которых нас угощают лапшой — удоном или собой. Некоторые предпочитают лапшу самому просмотру, но мне нравится и то и другое. Свободные люди могут смотреть телевизор когда захотят, да и лапша для них не бог весть какое угощение, но для нас это настоящее событие.

Пятница, рано утром

Чирикают воробьи, ба, да их тут целая стайка! Цветут розы во внутреннем дворике. Вставать, что ли? Только что зевнул во весь рот, диаметр зевка (измерил линейкой) 5 см 8 мм. Весна уже на исходе, скоро лето. Остро ощущаю, как прекрасна жизнь! Особенно теперь, когда я знаю, что ты встречаешь лето вместе со мной.

Вот что странно — когда я читаю твои письма или пишу тебе сам, я стараюсь видеть в людях только хорошее. Впрочем, нет, я неправильно выразился, скорее так — мне хочется принимать человека целиком — со всеми его достоинствами и недостатками. В юности я видел в людях одни недостатки и, как всегда в таких случаях бывает, злился, когда мне указывали на мои собственные.

Да я и теперь в таких случаях злюсь! Да, да, плачу, прихожу в отчаяние, раздражаюсь… Но когда видишь в окружающих только дурное, в душе остаётся неприятный осадок. Потом, поразмыслив, начинаешь понимать, что лучше было бы войти в положение другого человека и постараться его понять, тогда и злость разом бы улетучилась…

Пятница, поздно вечером

Целый день читал. В японской комнате. За исключением спортивного часа, всё время просидел с книгой, читал, конспектировал, размышлял, издавая всякие дурацкие возгласы типа: «Да ну?», «Какого чёрта!», «Вот тебе на!» Ну и разные другие, которые не для твоего слуха.

Здесь невольно начинаешь разговаривать сам с собой. Возникает привычка высказывать вслух всё, что приходит в голову. Никто не удивляется, когда ты разговариваешь сам с собой, к тому же одиночество переносится легче, если ты как бы сразу в нескольких лицах.

Да-а, небось, думаешь, какой же нытик этот Такэо? Наверняка думаешь! Иногда мне жаль, что я не слышу никаких голосов, ну, как те больные, которых ты изучаешь для своей дипломной работы. Вот было бы здорово! Стоит только пожелать — услышу твой голос, тут же отвечу. Во всяком случае, не надо говорить вслух с самим собой.

Сейчас вдруг услышал, что визжит радио. В моей камере оно выключено, но в соседних орёт в полную силу. Раньше я от этого страдал невыносимо. Теперь просто стараюсь не слушать. И действительно, каким-то чудом удаётся ничего не слышать.

Суббота, вечером

За окном каркает ворона. У нас во внутреннем дворике — несколько гималайских криптомерий, так она облюбовала себе высохшую голую верхушку самого большого дерева, прилетает на неё и начинает надрываться: «Посмотрите, как я высоко! Выше всех! Кар-кар!» Каркая, она по-дурацки дёргает хвостом, выпячивает грудь, выпендривается дальше некуда. Такая забавная! Будь я вороной, мне бы, наверное, тоже захотелось устроиться на том дереве…

В июне — традиционное перемещение, по этому случаю поднял циновки и сделал генеральную уборку. Хорошо ещё, что вещей мало, не то что зимой.

В этой комнате я жил уже много раз, сроднился с нею. Впрочем, я перебывал почти во всех комнатах, как и прочие старожилы, так что, в сущности, мне всё равно, куда меня переведут. Только бы по соседству не оказалось злостногоболтуна и сплетника. Хорошо бы, конечно, рядом со мной снова поселили поэта К…

Воскресенье, утром

Перечитал законченный вчера текст для «Мечтаний», кое-что поправил, выпил кофе, сейчас смотрю правым глазом на серое небо и гадаю — пойдёт дождь или нет.

Понедельник, ближе к полудню

С утра льёт дождь, темно как вечером. Дождь стучит по оконному стеклу, как будто кто-то швыряет горстями бобы. В последнее время погода очень быстро меняется, наверное, потому, что скоро сезон дождей.

Ну вот, кончился. И шёл-то всего час с небольшим. Выглянуло солнце, и криптомерии засверкали мокрой хвоей.

Вторник, утром

До сих пор нас водили в баню раз в неделю, а с июня по сентябрь будут водить раз в пять дней. Чистота прежде всего. Из бани доносится пение пара. Ну, пение это, конечно, красивая метафора. На самом-то деле он рокочет, как бомбардировщик В-29. Ты спрашиваешь, как он рокочет? А таким особенным образом, будто бурчит в животе. Только что объявили, что я следующий, и я уже приготовил мыло, полотенце и смену белья.

Ах, блаженство какое! Нет ничего лучше утренней ванны!

Вечером

Целый день читал. Две книги, всё как положено. Когда дошёл до последней страницы, загудел колокол в храме Гококудзи: «Ко-ончай!»

С семи часов по радио передают бейсбольный матч. Позволю себе послушать в награду за сегодняшнее прилежание.

Суббота, вечером

Интересно же он мыслит, твой молодой человек! Да уж… Семья — вздор, брак, дети — всё это ни к чему… Впрочем, для такого, как я, кто лишён и того и другого, его идеи — непомерная роскошь. Их может позволить себе только тот, у кого всё есть. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой, у неё полиомиелит, и она прикована к постели, так вот, её единственное желание — выйти замуж за человека с больными ногами. От написанного её рукой слова «замуж» словно исходит сияние, оно похоже на светящуюся изнутри жемчужину. Когда человек живёт столь малой мечтой, его слова начинают светиться от вложенных в них мыслей и чувств.

Каждый живёт по своим законам перспективы. Я, например, мечтаю о том, чтобы пройти хотя бы сто метров без конвоира, минут пятнадцать послушать в тихой комнате Баха, выпить бокал красного вина, полистать в книжной лавке новые издания, послушать вместе со своими братьями и сёстрами во Христе мессу в храме, погладить по головке ребёнка… Да что там, всего не перечислишь… Видишь? Всё, о чём я могу только мечтать, для тебя проще простого, мечтать о таком тебе и в голову не придёт… Но для меня каждое из перечисленного — настолько желанно, что я готов убить (да простит мне Бог эти слова), только чтобы это осуществилось.

Некоторые католические священники бывают слишком категоричны, пытаются, ни с чем не считаясь, навязать другим свои собственные ощущения, мне в таких случаях всегда становится грустно. Как-то меня посетил один патер, который, пожав мне руку, заявил: «Сегодня славный день. Мне удалось обменяться рукопожатием с приговорённым к смертной казни». Навесив на меня этот затасканный, унизительный ярлык, он потерял всякое представление о моей перспективе, и диалог меж нами стал невозможен.

Ты другая. Поместив меня в своём воображении в средневековую темницу, ты остро почувствовала мою перспективу, приняла её всем сердцем. Поэтому я могу со спокойной душой писать тебе обо всём. Меж нами возможен настоящий диалог.

Ну вот, получается, что я опять толкаю речь. Прости. Всё это я говорю в какой-то степени в назидание самому себе. Отдаваясь самокопанию, я часто теряю из виду перспективу собеседника. Есть за мной такой грех. Желаю, чтобы твой молодой человек всегда со вниманием относился к твоей перспективе.

Четверг, утром

Рад, что ты поправилась. Значит, ты показала ему моё письмо, он долго думал, и похоже, всё образуется… Прекрасно! Я так обрадовался, что бреясь, порезал себе подбородок. В объяснительной записке написал, что это из-за упадка духа, связанного с сезоном дождей. У нас здесь строго-настрого запрещено заниматься членовредительством, поэтому даже если ты порезался во время бритья, то должен представить рапорт, изложив, при каких обстоятельствах и по какой причине это произошло. Правда, у меня и в самом деле упадок духа, это факт, такое ощущение, будто от постоянной сырости и мрака заплесневела душа.

Вечером

Опять дождь. Розам во внутреннем дворике пришёл конец, увы. Повсюду валяются пожухлые бурые лепестки.

По четвергам ко мне приходит мать. Она всегда опирается на палку и позвякивает привязанным к кошельку колокольчиком. Она ждёт не дождётся брата, который должен в конце года приехать из Парижа. Он возглавляет парижский филиал одной торговой фирмы, женат на француженке, но детей у них нет. Иногда — два-три раза в год — он мне пишет. Сначала он присылал туалетную воду и сигареты, но, поняв, что они до меня не доходят, стал просто писать.

Самый старший брат у нас архитектор и привык к тому, что всё должно быть чётко, как по линейке, второй занимался в своё время французской литературой, он — я не хочу сказать, что в этом виновата французская литература, — изрядный разгильдяй, но, в сущности, человек добрый. В детстве я дружил больше с ним, чем со старшим. В университете он занимался дзюдо и был крепким и спортивным. Когда пять лет назад он приезжал в отпуск один и навестил меня, я его не узнал. Лысый, с брюшком. Он сказал, что его жена обо мне ничего не знает. По-японски она не читает, и, даже если ей попадаются на глаза мои письма, принимает их за деловую переписку.

В сезон дождей отовсюду выползают тараканы. На самом деле настоящее их нашествие было весной, но помещение обработали химикатами, и их значительно поубавилось, а теперь они вдруг снова активизировались. Тараканов мне никак не удаётся полюбить, и недавно до меня дошло почему. Дело в том, что тараканы живут в нашем мире уже триста миллионов лет, они существовали ещё до ледникового периода. Наверное, их обособленность, оторванность от людей и вызывает отвращение. Да и само слово «отвратительный» связано с «отворотиться», отворотиться от чего-то чуждого, инородного, правда ведь?

Вот и сейчас рядом с подушкой пасётся тройка этих реликтов, у которых за спиной триста миллионов лет. Да нет, какая там тройка, семёрка. А вот и новые ползут. Это так называемые чёрные тараканы с маслянисто блестящими, чёрными, как смоль, спинками. У них длинные крылья, значит, самцы. Если на них некоторое время внимательно смотреть, то удаётся побороть отвращение, и оно сменяется изумлением. Перед чудом жизни, порождённой тьмой.

Вторник, под вечер

Сегодня у нас были соревнования по бейсболу. Дружеский матч с другой командой на большой спортплощадке. Я выбил три хоумрана! День очень душный, из меня вылилось стакана три пота. Раньше я не очень-то увлекался спортом. Мне казалось, что заботиться о своём здоровье бессмысленно. Но после того как ко мне стали залетать прелестные пташки от мадемуазель Эцуко, ощущение пустоты исчезло, и сегодня я провёл на спортплощадке добрых два часа.

Пятница, вечером

Такая хорошая была погода, но, что поделаешь, сезон дождей есть сезон дождей, к вечеру всё-таки полило. На балконе галдят воробьи, пережидают дождь.

Я теперь в новой комнате. Утром справил новоселье. Эта комната расположена севернее прежней, то есть ближе к городу, если залезть на стол, видна автошкола и жилой дом. Разбирал вещи, на что ушло минут двадцать. Вещей у меня совсем немного, как у монахини — они ведь очень часто сводят число личных вещей к минимуму, считая, что таким образом «отказываются от мирского». Нам разрешено иметь семь книг, не считая словарей. Прочитав книгу, я сразу же её конспектирую, потом либо отдаю на хранение (на склад), либо отсылаю домой матери и запрашиваю следующую. Читаю я много, ты можешь подумать, что у меня тут большая библиотека, но на самом деле на полке всего семь книг. В комнате всегда порядок, как будто я путешествую, а здесь остановился временно. И в любой момент могу сняться с места и отправиться дальше.

В этой комнате я ещё не жил. Она далеко от бани, так что можно не бояться налётов В-29. Соседа мне оставили — это поэт К. Чему я очень рад. Кто с другой стороны, пока не знаю.

Суббота, утром

Опять пташка прилетела. Твоя дипломная работа продвигается, ты уже обследовала одиннадцать больных по методу Роршаха (всё время забываю, как пишется это имя, нарочно сверился с твоим письмом). Что же это такое? Ах да, вспомнил. Это когда больному показывают чернильное пятно причудливой формы и спрашивают: «На что похоже?» Во время экспертизы это со мной проделывал ассистент Аихары.

Вернее, проделывала, потому что это была женщина, психолог. Выходит, она была вроде тебя? Мне-то она казалась маститым учёным. Это было десять с лишним лет тому назад. Наверняка и твои пациенты считают тебя маститым учёным. Откуда им знать, что этот учёный никак не может свести в систему результаты тестов и любит поплакаться в жилетку своему научному руководителю.

Я и не знал, что из окна твоего дома виден мой родной университет. Неужели и аллея гинкго? У меня с этим местом связаны самые приятные воспоминания. Вообще, когда я слышу названия Кикудзака, Нисиката, Юсима-сэйдо, Муэндзака, перед моими глазами вдруг всплывают мгновения той далёкой жизни, когда у меня всё ещё было впереди.

Ты мне никогда не писала, что прекрасно играешь на фортепьяно. Твой отец банкир, брат учится в лицее, я ещё довольно смутно представляю себе твою семью. Да нет, мне вовсе не скучно. Мне интересно всё, что имеет отношение к тебе, — и ты сама, и твоя семья.

Ой, воробьята чирикают где-то рядом. Они появляются здесь каждый год, примерно в это же время, трепещут крылышками, пристают к матери-воробьихе. Как-то я видел даже, как она их учила летать. Они все сидели на ветке криптомерии, сначала мать показывала, что надо делать, а потом пробовали птенцы. Конечно, у них ничего толком не получалось, чаще всего они кувырком, растопырив крылышки, падали вниз. Тогда к ним подлетала мать и давала какие-то наставления. Это было здорово!

Понедельник

Вот и июль. Вместо ватного одеяла выдали плед, можно покупать мороженое, разрешён послеобеденный сон — с двенадцати до часу. У тебя экзаменационная сессия, потом летние каникулы. Ты поедешь в Каруидзаву? Я там никогда не бывал. Мы ведь жили в Хаяме, и лето у меня всегда было связано с морем.

Вторник, после полудня

Днём пошёл дождь. В дождливые дни у меня всегда немного болит голова и настроение подавленное, но мысль о том, какая начнётся жара, когда прояснится, в какой-то степени примиряет даже с этим дождём. Ко мне на балкон прилетели воробьи и пережидают дождь. Чирикают без конца. Видно, много всего у них накопилось, никак не наговорятся. Птенцы тоже не отстают от взрослых.

Приятно, что мои новые соседи, включая К., симпатичные, молодые люди. Сам-то я принадлежу к старшему поколению. Сначала идёт один дедуля, за ним — чудак, помешанный на чтении сутр, а следующий — я. Чуть что, все ко мне за советом.

Есть тут некто С., он католик. Ему то ли двадцать пять, то ли двадцать шесть. Он у нас страстный книгочей, читает всякие философские сочинения, да и вообще круг его интересов необычайно широк, особенно он увлекается всем, связанным с религией. Вот только идеи, почерпнутые из книг, в какой-то момент начинает выдавать за свои собственные. Впрочем, так часто бывает. Особенно с молодыми, они обожают пускать пыль в глаза и получают большое удовольствие, пудря мозги невеждам. Так вот, этого С. у нас терпеть не могут. Все, кроме меня. Я просто не обращаю на его выкрутасы внимания — пусть себе выпендривается, к тому же меня не так-то легко переспорить. И представляешь, в конце концов этот С. исполнился такого смирения, что стал сам задавать мне вопросы. У него в общем-то неплохие задатки. Его крестили Себастьяном. Имя это ему совсем не подходит, оно больше подошло бы какому-нибудь красавчику.

Так или иначе, теперь мои соседи — поэт и Себастьян.

Только что принесли мороженое. Ах, какое же аппетитное! Ещё у меня остался шоколад, которым мать угостила меня на прошлой неделе, так что я вполне доволен жизнью. Небось, думаешь, какой же дурак этот Такэо, вроде бы взрослый человек, а так любит сладкое! Но, знаешь, когда я лакомлюсь мороженым или грызу шоколад, я по-настоящему счастлив. Хочешь, и с тобой поделюсь?

Среда, вечером

День патера Пишона. Сегодня он рассказывал о том, как тяжела жизнь священника. Справил в храме обряд венчания, иди на похороны, оттуда — бегом в университет учить латыни будущих богословов, только вернёшься домой — непременно явится кто-нибудь из соседских мальчишек и станет клянчить — дедушка патер, поиграй со мной, придёшь в монастырь — там уже выстроились в очередь готовые к исповеди сёстры. Словом, день забит до отказа, и ко мне он заходит, если удастся выкроить свободную минутку. Что ж, я ему за это благодарен.

Он говорил, что очень доволен новой машиной, которую приобрёл в июне. Что вообще японские машины стали гораздо лучше, и он рад, что скоро отпадёт необходимость ввозить их из Франции. В августе на две недели собирается на Хоккайдо к траппистам, которых будет обучать медитации.

Вторник, вечером

Как ты думаешь, чем я сейчас занимаюсь?

Слушаю бейсбольный матч: играют команды Кёдзин и Хиросима. Мори из Кёдзина только что выбил очередной хоумран, и я ему аплодировал, я ведь болею за Кёдзин. У тебя уже каникулы и ты скоро отправишься в Каруидзаву? Постарайся поднатужиться и систематизировать данные для дипломной работы. Я тоже буду заниматься. Впрочем, это слишком громко сказано, на самом деле я плохо переношу жару, тем более что наш замок — самое жаркое место во всей Японии, увидишь, как быстро я начну хандрить.

Удивительно, что в этом году я не впадаю в депрессию и не особенно страдаю от головных болей, даже когда несколько дней подряд не выглядывает солнце. С утра до вечера читаю. В дождливые дни спортивных занятий не бывает, и у меня гиподинамия. Правда, я делаю зарядку, но только для верхней части тела, не хочу шуметь, соседу снизу вряд ли это понравится.

Пятница

Целый день ворчал, жалуясь на невыносимую жару, и не заметил, как наступил вечер. Подул ветерок. Но это лишь временное облегчение. Скоро сезон дождей кончится. И следующие полтора месяца будет просто кошмар.

От любого движения покрываюсь потом, поэтому старался не двигаться и даже не дышать, уподобившись зверьку, который называется ленивец. Ничего сложного читать не могу, взял на время детский журнал с комиксами, полистал немного. Тут же вспомнил, что ты большая любительница комиксов. Ты ведь писала, что даже теперь продолжаешь читать свой любимый ещё со школьных времён журнал «Антуанетта»? Во времена моего детства были популярны такие невинные комиксы, как «Осьминог Хаттян», «Проказник Куробэй», «Лежебока», а теперешние комиксы вызывают у меня оторопь. Насчёт «Антуанетты» ничего сказать не могу, тут у нас её, к сожалению, нет.

Лениво, как и положено ленивцу, разглядывая комиксы, я представляю себе, как в день выхода «Антуанетты» ты по дороге из университета домой покупаешь журнал, быстро, чтобы не заметила мать, относишь в свою комнату, прячешь под подушкой и перед сном с жадностью проглатываешь, и с сожалением думаю о том, что сам я на такое не способен. Наверное, возраст не тот.

Поэтому, как только повеяло ветерком, принёсшим чисто символическое облегчение, я взялся за сложную книгу «Основы бытия», но, увы… Текст отскакивает от моего размякшего мозга.

Честно говоря, за это время произошло очень неприятное событие, которое камнем лежит у меня на сердце. Поэтому я не всегда сразу отвечаю на твои письма. Прости.

Воскресенье

Пожалуй, я всё-таки тебе расскажу. Видишь ли, это не моя тайна, а, так сказать, служебная, поэтому я не решался тебе об этом писать, но теперь передумал — ведь, в сущности, такое происходит здесь сплошь и рядом, и если не упоминать настоящих имён…

Дело в том, что за Себастьяном пришли. Он так перепугался, что потерял над собой всякий контроль. Понятное, в общем-то, дело, но меня огорчило, что именно он проявил такое постыдное малодушие перед лицом смерти, он, который столько учился, так усердно слушал проповеди, всегда припирал меня к стенке своими толкованиями религиозных догм и Библии! Разумеется, мне тут же пришла в голову мысль, а вдруг и я поведу себя точно так же, а мне этого очень не хочется… Вот и плавлюсь, как воск, от этой жары и, распустившись, окончательно превратился в ленивца.

Друг мой, мой маленький друг! Помолись за несчастного Себастьяна!

Четверг

Принесли срочное письмо от тебя. Я даже прослезился от радости — ты так беспокоишься обо мне, спасибо.

Горячие слова утешения, обращённые ко мне, возымели действие, я нашёл в себе силы взбодриться. Теперь я в порядке. Сегодня я уже не ленивец, я целый день читал и писал. Странное дело, когда работаешь за письменным столом, забывая обо всём на свете, то даже не особенно и потеешь. Спасибо за книги. Я их получу завтра, письма, как правило, передают сразу, а на всякие формальности с оформлением посылок уходит целый день. Скорее бы! Фрейда я читал, а вот Юнга ещё нет, мне как раз очень хотелось его почитать. Вообще, я читал достаточно много книг по психологии, но, как всякий дилетант, занимающийся самообразованием, ограничивался новыми или общедоступными изданиями. К стыду своему, я ничего не знал о работах Башлара, Фретиньи, Дессуара о снах. Просто удивительно, какая ты начитанная, даже для студентки с психологического.

Ты вообще меня не перестаёшь поражать. Вот опять: «Я не поеду ни в какую Каруидзаву, — пишешь ты. — Представив себе, какое пекло сейчас в вашей комнате, я поняла, что ни за что не стану искать спасения от жары. Кондиционер тоже выключу и буду сидеть всё время в духоте». Не делай этого, прошу тебя. Так и заболеть недолго. Мне-то здешнее пекло нипочём, за десять с лишним лет я успел к нему привыкнуть. Только теряю аппетит и всё больше тупею, превращаясь в ленивца.

Можно сказать, мне это даже необходимо. Для такого, как я, жара — просто очередное испытание, которое надо выдержать с достоинством.

А ты поезжай в Каруидзаву, и там в прохладе работай над своим дипломом.

К вечеру подул лёгкий, свежий ветерок. Ах, как приятно.

Вторник, утром

Доброе утро. В этот ранний час ещё прохладно. Но угрожающее сверкание солнца предвещает жару. Во внутренний дворик солнечные лучи почти не проникают. Гималайские криптомерии относятся, кажется, к тенелюбивым растениям, они боятся прямых солнечных лучей. Потому-то их здесь и посадили. Ещё затемно сел за стол — хочу как можно больше прочесть.

Вечером

Предчувствие не обмануло: жара была страшная. В обед казённая пища не лезла в горло, но, поскольку надо было всё же хоть что-нибудь съесть, с трудом запихнул в себя рисовый колобок нигири, но проглотить сумел только половину. Странно, правда? Ужин есть не стал, не хотелось ничего жирного, сделал себе лапшу из пакетика, залив её кипятком. Тьфу, чёрт, она тоже оказалась жирная.

Днём

На клумбе у бетонной стены расцвели канны. Вьюнки тоже раскрылись. Да и всё остальное — колокольчики, олеандры распускаются, радуясь солнечным лучам. Зашла бы как-нибудь посмотреть, что ли! Летние цветы. Лучезарные цветы! Красота!

Вечером

Получил твоё письмо. Неужели ты всё-таки так и не поехала в Каруидзаву, а сидишь в Токио? Ну и упрямая же ты девица! Так и вижу твою фигурку — сидишь в раскалённой комнате, где градусов 35, не меньше, и систематизируешь свои данные. Но ничего не поделаешь. Желаю успеха, только смотри не переусердствуй.

Читаю Юнга. У него есть чему поучиться. Какое интересное понятие «архетип».

Что это? Бьют в барабан! Неужели танец Бон! А вот и фейерверк — залп за залпом! Звуки, достойные летней ночи.

Понедельник, вечером

Только что объявили, что приближается гроза. Ну да, вот и гром! Здорово бабахнуло! Ужас что творится! Господи Боже! Давненько такого ливня не было! Вот радость-то! Ещё и пяти нет, а вокруг темным-темно!

Молния! Ещё одна! Через всё небо!

Бабах! Совсем рядом! Все заорали как резаные! А это ещё что? Откуда здесь женщины? А, наверное, это кричат за тюремной стеной. Ещё удар! И ещё один! Два подряд! Ну и ну, надеюсь, хотя бы строчки не идут вкривь и вкось. Хотел было написать: «При этом мне удаётся и сейчас сохранять абсолютное хладнокровие», но устыдился, на самом-то деле я дрожу от страха — а вдруг блестящее перо авторучки притянет к себе молнию? Страшно, жуть!

Конечно, теоретически здесь абсолютно безопасно. Окна забраны металлической сеткой, которая блокирует электрическое поле. Иными словами, электромагнитные волны отражаются и не проникают внутрь. Это называется «ящик Фарадея» или что-то в этом духе. Так вот, внутри моего ящика Фарадея куда безопаснее, чем под москитной сеткой, классическим средством защиты от всего на свете (в старину мать при первых ударах грома заталкивала нас под москитную сетку. Твоё-то поколение, скорее всего, вообще не знает, что это за штука такая). Но всё это теория, а на самом деле я боюсь грозы. Ужасно боюсь! Наверное, этот страх достался нам в наследство от первобытных эпох, и моя способность его испытывать доказывает, что я принадлежу к человеческому роду…

Опять бабахнуло. Уже пятый раз. Запикал репродуктор. Пять часов. Пи-пи-пи. Новости. Из-за грозы отменили открытие Универсиады. Шестой удар! Это здесь, что делается в других местах, не знаю. Господи, три удара подряд — седьмой, восьмой, девятый. Вот кошмар-то! Похоже, Бог Грома изволил расположиться прямо у нас над головой!

Вспышек я не боюсь. Они меня приятно возбуждают, да и в голове проясняется. А вот грома боюсь. Это к вопросу о бессилии науки. Потому что удар молнии в землю это именно вспышка, а звук всего лишь сигнал. И наш страх перед громом — наследие первобытных времён.

Вот и получается, что все эти научные теории во много раз коснее наших ощущений. Я ведь тебе уже писал о тараканах. Чувство гадливости при виде таракана возникло гораздо раньше науки, которая в результате многолетних усилий пришла к выводу, что тараканы появились на земле триста миллионов лет тому назад. Человеку достаточно было взглянуть — и всё стало ясно. А раз так, то, может быть, и страх перед громом вполне закономерен? А, вот и двенадцатый удар.

Бояться-то я боюсь, но иногда думаю — вот бы меня убило молнией! Будь я на свободе, я бы обязательно выскочил сегодня под ливень, прихватив какой-нибудь металлический предмет — ножницы или нож. По мне, так куда приятнее закончить свою жизнь в результате контакта с небесной энергией, чем ради контакта с энергией земной бросаться в жерло вулкана, как это сделал Эмпедокл. Правда, боюсь, что, услышав об этом, кое-кто может и в обморок упасть.

Знаешь, монахиня из редакции «Мечтаний», сестра Кунимицу, говорит, что ненавидит грозу и при первых же ударах грома залезает под стол и начинает молиться. Вот уж кто со странностями, так это сестра Кунимицу! Такая чудачка! Можно сказать, антипод мадемуазель Эцуко. Несмотря на её страх перед грозой, сурова она чрезвычайно. Недавно, к примеру, заявила, что в своих тюремных записках я должен уделять больше внимания анализу совершённого мной преступления. Это при том, что я вообще нигде об этом не упоминаю — ни в «Ночных мыслях», нигде. Очень многие как раз за это меня и осуждают — и падре Пишон, и литературные критики, и простые читатели. Знаешь, что я ей ответил? От тебя мне нечего скрывать, я просто перепишу письмо, которое ей отправил.

«…До сих пор я избегал всяких упоминаний об этом, эта тема для меня что-то вроде табу. Боюсь, мне никогда не удастся перешагнуть через себя, что бы по этому поводу ни говорили. Я не упрямлюсь, просто не могу. Многие преступники с удовольствием рассказывают о том, сколь велико их раскаяние, но я-то знаю: чаще всего они делают это в расчёте на жалость и похвалу окружающих. Их сентиментальные сожаления всегда облечены в цветистые фразы. Один приговорённый к смерти католик оставил после себя массу поучений и биографические записки, в которых с упоением занимается самобичеванием, после другого — протестанта и поэта — осталось два поэтических сборника, помню, газеты и журналы наперебой превозносили его религиозность и сокрушались о том, что ему предстоит окончить жизнь на эшафоте. А на самом-то деле он в течение долгих лет был осведомителем (у нас таких презрительно называют наседками) и многим навредил. Помню, однажды он поругался со своим духовником и выбросил в мусорную корзину Библию. Людям известны только его стихи, в которых он признаёт свою вину и выражает глубокое раскаяние, его же истинное лицо остаётся для всех тайной. Поэтому я резко отрицательно отношусь к подобным покаяниям. Я считаю, что человек, который действительно содрогается при мысли о совершённом преступлении, должен замкнуться в глубоком молчании и покорно ждать смерти. Я не хотел бы оставаться в долгу у своих товарищей, принявших смерть молча…»

Ну вот, думаю, этого довольно. Как тебе? Отдаёт резонёрством, правда? Тебе-то я пишу совершенно в иной тональности. Когда я пишу тебе, я чувствую себя в безопасности, не ожидаю никаких подвохов и откровенно выкладываю всё, что приходит в голову, — как наелся до отвала в день своего рождения, как бормочу себя под нос всякие там «чёрт!», «тьфу», как ем мороженое, но этой монахине я не могу так писать, и естественно скатываюсь к резонёрству. Но при этом не лгу и не преувеличиваю. В этом я верен себе, кому бы я ни писал — грозной монахине или моей милой подружке Эцуко.

Утром

Во внутреннем дворике, ещё мокром от вчерашнего дождя и напоминающем болотистую Аляску, что-то валяется, вроде бы трупик голубя. Или это осыпавшиеся лепестки розы? Нет, наверное, всё-таки голубь. Лепестки были бы светлее. Может, его сбило ливнем и он захлебнулся?

Мир окутан белёсой ватой солнечных лучей, ветер веет палящим зноем. Видимо, и сегодня будет жарко. Ах, вдруг откуда-то прилетел прохладный ветерок! Не иначе как гималайские криптомерии приберегли его специально для меня. Ладно, всё, сажусь читать.

Днём

Жарко. Ветер стих. Напитанные дождевой влагой стены покрыты мелкой испариной, в комнате душно. Я опять превратился в ленивца.

Это письмо сейчас отправлю.

Четверг, днём

Что с тобой? Почему ты так сердишься? Что за странные упрёки — будто сестре Кунимицу я пишу прекрасные, содержательные письма, а с тобой обращаюсь как с ребёнком! Твоя ревность — да, да, иначе не назовёшь — совершенно необоснована.

Ну как ты не понимаешь, сестра Кунимицу это одно, а ты — совсем другое. Сестра Кунимицу особа чрезвычайно серьёзная, у неё голова постоянно занята какими-то сложными и малопонятными проблемами. Ну и что? Для монахини это вполне обычное дело, и я стараюсь ей соответствовать. Но ты-то ведь совсем другая! Серьёзности тебе, конечно, тоже не занимать, но ты умеешь смеяться, у тебя прекрасное чувство юмора. Вроде бы только что рассказывала о чём-то мудрёном, о Юнге, к примеру, и вдруг раз — быстренько нарисуешь какую-нибудь смешную картинку, да так, что не всякому профессионалу по плечу, или захнычешь совсем по-детски, или вспыхнешь ни с того ни с сего, вот как сейчас, будто подожгли коробок спичек. Ты ведь пишешь мне обо всём, что с тобой происходит, ничего не скрывая, потому и я могу писать тебе совершенно откровенно. Но с сестрой Кунимицу такое не пройдёт. Она всегда запакована в глухое чёрное платье философских и богословских проблем, соответственно и я, общаясь с нею, облачаюсь в костюм и повязываю галстук. При этом она боится грозы, — да, кстати, совсем забыл, она ведь боится и метро и никогда на нём не ездит. Ей кажется, будто толща земли вот-вот обрушится и раздавит её. То есть ей не чужды и человеческие слабости. Жаль, что ты так против неё настроена, на самом деле она неплохой человек.

Вечером

Целый день было жарко, но мне удалось продержаться, не превращаясь в ленивца. Я читал «О подражании Христу» Фомы Кемпийского. Третий раз читаю этот шедевр христианской литературы и не устаю поражаться его великолепию. Даже жара отступила.

Цветы во внутреннем дворике, освещённые солнцем, были сегодня особенно красивы. Пора бы уже и цикадам появиться, но почему-то вот уже несколько лет как их не слышно. Говоришь, у вас уже стрекочут? Странно, что у нас их нет, ведь мы не так уж и далеко от Хонго. Зато всякие сверчки и кузнечики заливаются кто во что горазд.

Ах, опять ветерок! Блаженная прохлада. Чуть-чуть запахло осенью.

Принесли ужин… Отужинал. Сыт и всем доволен. Перечитал ещё раз твоё письмо и не удержался от смеха. Представил себе твою надутую физиономию. Забавно, забавно. Знаешь, ты можешь сколько угодно злиться, метать громы и молнии, я не обижусь. Но это ни в коем случае не потому, что я заношусь, считаю себя выше. Просто ты нравишься мне такая, как есть, мне нравится, когда ты бесишься и откровенно пишешь об этом. Вот сейчас, наверное, скалишь зубки и вопишь: «Всё, с меня довольно!» (ну как, попал в точку?) Кричи, кричи, я не обижаюсь. Ах вот как, отныне, написав письмо сестре Кунимицу, я каждый раз должен тебе докладываться? Не обещаю, по-моему, это несправедливо. Вот когда ты образумишься и перестанешь ревновать, тогда, так и быть, я иногда буду тебе о ней рассказывать. Видишь, удалось тебя немного помучить. Небось, думаешь, ну и противный же тип этот Такэо?

На ужин был суп, в нём, как всегда, плавал жир, и он не лез мне в горло, поэтому я открыл крабовые консервы, которые принесла мать. Удачно, что сегодня дали ещё и салат из огурцов, с крабами получилось очень даже недурно. Слопал всю банку и теперь сыт. Хочется лечь, но, поскольку в японской комнате никакого движения воздуха, сижу в европейской. На улице ещё светло. Только что мимо пролетела стая ворон. Интересно, сколько их там было? Ума не приложу! А, вот и моя знакомая! Явилась, голубушка! Уселась на верхушку криптомерии и повернулась задом ко всем остальным. Ну и здоровая же она! Единоличница, не любит быть в стае!

Вечером

В девять выключили свет, темно. Радио тоже замолкло, тишина. Догадайся, чем я занимался после ужина? Небось, думаешь, читал? А вот и нет! Писал дневник? Тоже нет. Сейчас расскажу. Я играл в шахматы с поэтом К. Скажешь: «Тоже мне, горе-шахматисты»? И ошибёшься. К. бывший плотник, он мыслит исключительно логически, к тому же, попав сюда, сразу записался в шахматный кружок, много занимался и теперь имеет первый разряд. Мы с ним играем с форой в слона. Я ведь тоже сильный игрок. Ха-ха-ха, ты, небось, и не знала, что в шахматах я ас?

Как же спать хочется… Переоделся в пижаму и почистил зубы. Сверчки стрекочут: тё-тё-тё, как будто кто-то тихонько водит смычком по струнам… Наверное, уже десять. Спокойной ночи.

Ну вот, письмо получилось слишком длинным, неудобно перед цензором, положу-ка его под матрас, пусть примнётся, по крайней мере станет потоньше.

Воскресенье, вечером

С каждым днём прохладнее, правда? Дует свежий, приятный ветерок. Сегодня у нас банный день, и я ощущаю особую бодрость во всём теле.

Ой, кто-то чихает. Сентябрьский насморк.

Собираюсь сосредоточиться на чтении и писании, а то летом из-за жары у меня всё как-то застопорилось. Благодаря тебе я заинтересовался Юнгом, хочу побольше его почитать, а заодно и перечитать кое-какие книги по психоанализу. Моё будущее забито названиями книг, которые я наметил прочесть. Писать тоже буду по мере возможности, во всяком случае, продолжу публиковаться в «Мечтаниях». Сестра Кунимицу хочет выпустить мои записки отдельной книгой как продолжение «Ночных мыслей», но, как ты уже знаешь, мне эта идея не по душе. Я пишу для читателей журнала, хочется, чтобы они меня поняли.

В жару я был ленивцем и мне ни до чего не было дела, а тут вдруг разом встряхнулся и развил бурную деятельность, отсюда вывод: душа человека — часть его плоти.

Ночью

Всё время читал. Начал до ужина и только что закончил. Интересно, который час? Наверное, половина первого. В доме напротив погасли все окна, только вертикальными полосами светятся ряды лестничных клеток; на третьем этаже люминесцентная лампа всё время мигает, наверное, скоро выйдет из строя. После того как выключили свет, я ещё некоторое время читал, шрифт мелкий, теперь болят глаза. Книга называется «Смысл Воскресения Христова». В последнее время многие специалисты по Библии отрицают воскресение. Но книга так себе. Глаза слипаются. Пора ложиться.

Ах, как громко стрекочут осенние сверчки! Спокойной ночи.

Вторник, вторая половина дня

Только что пришло твоё письмо. Значит, со следующей недели у тебя начинаются занятия? Все материалы для диплома собраны, теперь тебе надо изучить соответствующую литературу… Желаю успеха, постарайся написать хорошую работу.

Получается, ты не поехала ни к морю, ни в горы, всё лето просидела дома со своим дипломом? А твой друг уехал в Европу? Теперь ездить туда стало совсем просто. Это-то ладно, меня поразило другое — ты пишешь, что он уехал, имея только билет на самолёт, причём в одну сторону, а на всё остальное, включая обратный билет, собирается заработать там. Ты этого не одобряешь, да и досадно — «Как он мог один, без меня, пуститься в столь сомнительное путешествие?» Мне кажется, я его понимаю. Думаю, он хочет разобраться в себе, произвести переоценку собственной личности. Почему для этого надо уезжать за границу? Потому что там, где тебя никто не знает, это значительно проще. Со мной, во всяком случае, было именно так. Когда я попал сюда и оказался наедине с самим собой, у меня вдруг пробудился повышенный интерес к собственной персоне. Когда ты захвачен водоворотом житейских дел — общение с друзьями, работа, развлечения, — ты как бы перестаёшь принадлежать самому себе (что тебя, впрочем, вполне устраивает), и вроде бы незачем вглядываться в бестолковое, ничтожное, непонятное существо, которое называется «я». Да собственно, и возможности такой у тебя нет. Путешествие, особенно заграничное, даст ему такую возможность. Ты не согласна? Он обещал тебе писать. Может, и тебе следует почаще ему писать? Это письмо я пошлю срочной почтой.

Четверг

Опять вернулась жара. Баня раз в пять дней у нас только до конца сентября, начиная с октября банный день будет раз в неделю. Сегодня как раз банный день. В баню водят по утрам. А, вот как раз за мной и пришли. Пока! Как же приятно было помыться! Сейчас сяду за письменный стол, и не страшна мне никакая жара… После обеда снова писал. Теперь решил передохнуть и набил рот леденцами… Семь вечера, вот-вот начнётся бейсбольный матч. Страшная духота. Охладил грушу под струёй водопроводной воды, полакомлюсь во время матча. Почти ничего не слышно, ужасные помехи. Стоило так готовиться!

Пятница

Доброе утро. Проснулся с рассветом, но до сих пор валяюсь в постели, это письмо тоже пишу, лёжа на животе. В последнее время тюремное начальство как-то подобрело: уже сентябрь, а по-прежнему разрешают покупать мороженое, во время телевизионных просмотров угощают холодной лапшой, клумбы во внутреннем дворике разбили по-новому, поближе к окнам, начальник тюрьмы иногда удостаивает доверительной беседы — благодать! Полдень позади. Сегодня немного прохладнее, чем вчера. Пару минут назад подумал — а ведь уже осень, полюбовался красными и жёлтыми каннами во внутреннем дворике, жалким лоскутом синего неба и теперь, сам себе улыбаясь, напеваю военный марш. Так уж мы устроены, я имею в виду людей моего поколения: как хорошее настроение, так сразу — военный марш. Для нас это примерно то же самое, что для вас — мелодии из мультфильмов вашего детства. На спортплощадке ремонт, и мы уже две недели без физкультуры. Поэтому сейчас минут двадцать буду заниматься зарядкой и стоять на голове. Я человек не очень спортивный, но стойку делать умею. Тут у меня от стены до стены всего несколько шагов, ходить на руках туда и обратно не так уж и трудно. Сестра Кунимицу, наверное, превратилась бы в соляной столб, меня увидев. Ещё бы, любитель философии и теологии Такэо Кусумото стоит на голове, рожа красная, перекошенная! А, кипяток принесли! Сейчас сделаю себе кофе. Вот только последнее усилие, и… А вот и моя пташечка прилетела! Значит, ты заволновалась и написала-таки ему? Умница! Думаю, тебе лучше писать ему в том же духе, в каком ты пишешь мне. Ведь ты такая милая, особенно если ведёшь себя естественно, он просто не сможет этого не оценить. Ты не представляешь, как я тебе благодарен за письма! Мои дни стали светлее, полнокровнее и счастливее. Я теперь меньше хандрю, раздражаюсь, реже бываю в дурном настроении, реже сержусь. Чуть что — сразу пишу тебе. Пачка почтовой бумаги всегда у меня под рукой. Твои письма настолько драгоценны, что я читаю их не сразу, а понемножку, растягивая удовольствие. Принесли ужин… Отужинал. Съел всё подчистую. Опять суп был жирный, жир плавал, переливаясь радужными пятнами, я сначала заколебался было, но пожалел консервы, поднатужился и — слопал. Поверка, радио. Бейсбольный матч. В конечном счёте распорядок одного дня ничем не отличается от другого, и жизнь кажется мне теперь такой светлой и радостной только потому, что у меня есть ты, потому, что у меня есть моя мать. Люди, живущие там, за стеной, наверное, думают, что мы, заточенные в этой бетонной крепости, воспринимаем жизнь трагически и целыми днями предаёмся отчаянию. Во всяком случае, журналисты, которые раньше часто требовали свидания со мной, все как один ждали от меня именно этого. Им казалось, что к ним выйдет мрачное, болезненное, дрожащее от страха существо, и, когда появлялся самый обычный человек и, улыбаясь, приветствовал их, они просто столбенели. Я даже стал отказываться от свиданий, настолько невмоготу мне было, входя в комнату для свиданий, ловить на себе их удивлённые взгляды, в которых недоумение мешалось с осуждением. Естественно, самую обычную вежливую улыбку они превращали в «наглую ухмылку», любую невинную шутку приписывали «бездушию человека, не знающего, что такое чувство вины». Однажды какой-то еженедельный журнал прислал ко мне психиатра, так он только потому, что я позволил себе в какой-то миг взглянуть на него приветливо, накатал целое исследование о «душевной чёрствости и зловещей улыбке во мраке». Именно поэтому я стараюсь не улыбаться никому, кроме тебя и матери, и слежу, чтобы в письмах не проскочило ни малейшей шутки. Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему сестре Кунимицу я могу писать только высокопарно-умные письма? Ох, опять меня занесло куда-то не туда. Прости. Поверка… Ушли. Лёжа, около тридцати минут читал «Истоки веры», потом бросил — не та это книга, чтобы читать её, валяясь в постели, — и взялся за детский журнал комиксов. Хотелось бы почитать твою любимую «Антуанетту», но у нас здесь мужская обитель, и ничего такого нам не полагается, а жаль. Итак… Совершенно неожиданно заснул. Надо же, даже не успел переодеться в пижаму, и это при моём-то хорошем воспитании! Поднялся ветер. Засвистел, проникая сквозь балконные и оконные щели. Неохота больше писать. Лучше лягу…

Четверг, утром

Пасмурно.

…Начал было писать — и тут же возникли всякие дела, только что вернулся. Который час, как ты думаешь? Скоро три. Резонный вопрос — откуда я знаю, который час, если у меня нет часов? Специально для специалистов по психологическим последствиям социальной депривации поясняю: у нас здесь строгий режим дня, он-то и является основным ориентиром.

Подъём — 7.00. Утренняя поверка — 7.10. Завтрак — 7.20. Спортивный час — по утрам (иногда после обеда, в дождливые дни его отменяют вообще). Обед — 11.30. Ужин — 16.30. Вечерняя поверка — 17.00. Предварительный отбой — 17.15. Окончательный отбой — 21.00.

Таков распорядок в будни, выходные и праздничные дни отличаются только тем, что не бывает спортивного часа. Исходя из вышеуказанного распорядка время можно определить достаточно точно. Кроме того, есть ведь ещё и звуки внешнего мира. К примеру, в шесть часов утра и в шесть часов вечера в храме Гококудзи звонит колокол, в 8.30 утра одна из неподалёку расположенных фирм гудком возвещает о начале рабочего дня, в 12.00 слышны сигналы точного времени по радио (неизвестно откуда). А поскольку я нахожусь здесь уже больше десяти лет, то почти всегда интуитивно могу определить время с точностью до пятнадцати минут. Отсутствие часов меня ничуть не стесняет.

Что касается дел, оторвавших меня от письма, то, во-первых, мне надо было убрать летние вещи и достать зимние, во-вторых — починить обувь, в-третьих — у меня было свидание с матерью, и в-четвёртых — спортивный час. Как видишь, много всего.

Мать очень рада: брат, живущий в Париже, собирается на Рождество приехать в Японию. Он приедет вместе с женой. Наверное, опять придёт меня навестить. Он регулярно присылает матери деньги, на которые она и живёт в Хаяме. Старший брат заявил было, что сам будет содержать мать, но она отказалась. Они и раньше не ладили. Не думай, я вовсе не ставлю ему это в вину. Человек не волен в своих симпатиях и антипатиях. Правда, мать иногда ездит к нему, чтобы повидаться с внуками. Когда из Парижа приезжает второй брат, вся семья собирается в доме на холме Тэндзин (в этом доме я вырос, но сейчас он перестроен), чтобы отпраздновать это событие, а летом старший брат с семьёй гостит в Хаяме у матери. Дом стоит недалеко от моря, и они наслаждаются морскими купаниями. В этом году они тоже прожили у неё около недели.

Мать спросила, что мне привезти из Парижа, и я ответил, что ничего не нужно. Мне ведь и в самом деле ничего не нужно.

Пятница, вечером

Утром ходил в парикмахерскую. Бреют наголо у нас бесплатно, а я всегда делаю самую простую стрижку за пятьдесят йен. Самое приятное в посещении парикмахерской — возможность как следует разглядеть свою физиономию. Ведь в комнате-то зеркала нет. Правда, его выдают, когда бреешься, но оно такое маленькое, что всё лицо не вмещается. Поэтому, попав в парикмахерскую, прежде всегоначинаю досконально изучать своё лицо.

Мне всё кажется, что я молодой, а в зеркале — лицо пожилого человека. И то, ведь мне уже тридцать девять. В твоих-то глазах я, наверное, вообще старик стариком. Мне захотелось проверить, как я выгляжу, когда улыбаюсь, и я нарочно стал говорить парикмахеру что-то смешное. Да-а, ну и улыбочка у твоего Такэо…

Впрочем, кому теперь нужна эта моя улыбка, что она может изменить? Я попал сюда в двадцать четыре года, так? Здесь я старожил и, когда разговариваю с молодёжью, строю из себя человека умудрённого жизнью, а ведь на самом-то деле весь мой житейский опыт исчерпывается двадцатью четырьмя годами. Невозможно себе представить, как я вписался бы в человеческий коллектив с его сложными взаимоотношениями, если бы вдруг теперь, в нынешнем моем возрасте, вышел на волю.

Вечером

Итак, продолжим. Есть тут один дядя, по имени Тамэ, он сидит здесь даже дольше, чем я. Страшный сплетник, но человек жизнерадостный и общительный, ужасно любит рассказывать о том, как отбывал прежние сроки. Какое-то время его соседом по камере был приговорённый к пожизненному заключению. Он, так же как и я, попал в тюрьму двадцатилетним, просидел двадцать лет и за особое прилежание в труде был освобождён. (Это называется условное досрочное освобождение. По ныне действующему в Японии законодательству даже приговорённый к пожизненному заключению за хорошее поведение может в виде особой милости попасть под амнистию.) Но, пробыв на воле всего три дня, он вернулся в тюрьму. Прямо на глазах у полицейского украл велосипед, и его тут же арестовали. Причём, какое бы преступление он ни совершил, ему в любом случае было обеспечено пожизненное заключение. Так вот, когда Тамэ спросил его, почему он так глупо себя повёл, тот ответил: «Сорокалетнему человеку с опытом двадцатилетнего на воле нечего делать».

Боюсь, что и со мной случилось бы нечто подобное. Выйди я на волю, я тоже, наверное, растерялся бы — ведь слишком о многом я не имею никакого представления — и быстро вернулся бы обратно, поняв, что мне нет места в нормальной жизни. Внешне я постарел, а внутри — всё тот же юноша. Десять лет для человека на воле и те же десять лет для меня — далеко не одно и то же. Вот какие мысли одолевали меня, когда я смотрелся в зеркало.

Среда, вечером

Добрый вечер. Уже стемнело. День прошёл спокойно. Вчера и сегодня жарковато, но вообще-то ничего особенного, последние потуги лета.

Твоя картинка с тремя кошками висит у меня на видном месте. Все они — как живые и такие славные, так и хочется погладить. Самую левую, у которой хвост трубой и грудь колесом — я назвал Задавака, потому что ходит гоголем да дразнится. Ну, на самом деле я обезьянничаю. Дело в том, что так звали кошку патера Шома. А ту, что посередине, которая вот-вот заплачет, я назвал Нюня, опять же по примеру патера, у которого была собачка с таким именем. А ту, что слева, такую пухленькую, которая кокетливо улыбается, поглаживая себя по животу, я назвал Кока.

Добрый вечер! Добро пожаловать, Задавака, Нюня и Кока. Можно вас погладить?

У тебя уже начались занятия в университете, ты то на лекции, то пишешь свой диплом? Значит, этого твоего профессора, который читает у вас криминальную психологию, зовут Мафунэ? Если так, то я его знаю. Он написал книгу «Судебно-психиатрическая экспертиза в Японии». Это очень толстая и дорогая книга, но я купил её, потому что в ней он упоминает и меня. Он оспаривает основные пункты заключения судебно-психиатрической экспертизы, подписанного профессором Аихарой. По его мнению, моё преступление типично для послевоенной молодёжи. Тогда как Аихара видит во мне закоренелого преступника. Получается, что мнение профессора Аихары не является чем-то абсолютно непререкаемым, его может критиковать даже его собственный ученик. Как всё мудро устроено в мире науки, правда? Так кто же я такой? Психопат, страдающий психической анестезией, закоренелый преступник, шизофреник, психически нормальный человек, японский Мерсо, католик, почтительный сын, твой несносный Такэо?.. Да какая, в сущности, разница? Какие определения ни давай, всё равно «я» это «я». И это самое «я» только что написало слово «я». Это «я» существовало прежде всего, прежде даже, чем стало поводом для размышлений.

Это «я», не задумываясь написавшее «я…», и есть я. Всё это вроде бы очень просто, но на самом деле я считаю это чрезвычайно важной для себя отправной точкой. Ой, Задавака смотрит на меня с таким видом, будто хочет сказать: «Эй, Такэо, что за чушь ты несёшь?»

Опять отклонился от темы. Ты пишешь, что кабинет у Мафунэ-сэнсэя словно резиновый — туда вечно набиваются студенты, постоянно звучит смех… Похоже, он очень интересный человек, ваш сэнсэй! По его книге я в какой-то степени могу себя представить атмосферу, которая его окружает. Даже о таких мудрёных вещах, как криминология, он пишет с юмором. Учёному, который не видит ничего, кроме науки, так не написать.

Неужели ты до сих пор мучишься с дипломом, по-прежнему находясь на стадии изучения литературы? Не унывай!

Поздно ночью

Читаю «По воле Всевышнего», хотя свет очень тусклый и болят глаза. Какая замечательная книга! Совсем маленькая, но я предпочитаю её всем громоздким духовным наставлениям Мармиона. Ради таких книг не жалко и ослепнуть. И всё же пора кончать. Спокойной ночи.

Воскресенье, утром

Прохладно.

Вчера, ближе к обеду, вдруг пришла мать. Сказала, что ночевала в доме старшего брата на холме Тэндзин и решила по дороге навестить меня. Как всегда, в европейском платье, строгом, как у монашки, и звенит бубенчиками. На груди пятно от супа. Тут же принялась взахлёб рассказывать о моём парижском братце. Она так рада, что он приедет на Рождество! Уже начала убираться в доме, чтобы брату с женой там было удобно, хотя впереди ещё целых три месяца.

Вчера мать ходила на встречу выпускниц своего женского университета. Всю дорогу от станции она прошла пешком, опираясь на палку. Ей хотелось вспомнить былые дни. Когда-то она проходила этот путь минут за десять, теперь ей потребовался целый час. С её курса остались в живых только двое — мать и ещё одна женщина. Говорит, их там угощали, потом был концерт, они слушали хор, смотрели танцы, потом их самих попросили сказать несколько слов, как старейших выпускниц. В общем, она была очень довольна, и я за неё порадовался.

Оказывается, брат перестроил дом. Лет десять назад он разрушил тот, где я провёл свои детские годы, и по собственному проекту воздвиг пятиэтажное, похожее на башню здание, а рядом — домик с белоснежными стенами, похожий на монашескую келью. Брат — известный архитектор, фотографии этого его башнеобразного дома я видел в иллюстрированном журнале. Причём меня поразил не столько сам дом, сколько открывающийся от него вид. Вокруг, там где был торговый квартал, словно грибы после дождя, выросли высотные здания… Во времена моего детства эта улица выглядела совсем по-другому. Дома были в основном невысокие, многоэтажных — всего два или три. Улицы меняются, люди стареют, время отсчитывает минуты и часы.

Мать сказала: «Я хотела бы умереть раньше тебя». У неё всё лицо в морщинах, и, хотя она сказала это вполне серьёзно, у меня возникло ощущение, будто она улыбается. Да, наверное, в её возрасте к смерти вряд ли стоит относиться серьёзно, лучше встречать её с улыбкой.

«Лучше живи лет до двухсот», — сказал я ей.

И тут она вдруг расплакалась. Она так ужасно рыдала, что присутствующий при свидании надзиратель перепугался и дал дополнительное время, но она не могла больше говорить, так и ушла, вся в слезах.

Да, мать тоже постарела. Раньше она никогда не позволяла себя плакать на людях… Мне так хотелось погладить её по спине. Так хотелось вытащить носовой платок и утереть ей слезы.

Днём

Знаешь, в данный момент я пишу письмо матери. Я написал, чтобы она не забывала о том, как ей приятно было на встрече выпускников, чтобы не беспокоилась за меня… Ужасно сознавать, что я ничем не могу её утешить. Это выбивает меня из колеи. Что же мне делать, Эцуко? Сижу, смотрю на твоих кошек и думаю — интересно, окажись ты на моём месте, смогла бы ты что-нибудь придумать?.. Ну вот! «Прежде всего — долой уныние!» Это ты сказала или это слуховая галлюцинация?

Но ведь я действительно слышал твой голос. Спасибо. Взял себя в руки, и настроение стало безоблачным. Как это небо — оно ведь сегодня такое чистое, как на самом дне Вселенной.

Мать сказала, что её сад в Хаяме весь в цветущих космеях. Она очень любит цветы, пташек, собак, кошек, море. Без них она и дня не может прожить. Я сказал, может ей переехать к брату, одной тяжело, но она заявила — в Хаяме ей очень хорошо и уютно, и вообще она не мыслит жизни без собственного сада. И похвасталась, что недавно заказала садовнику новые саженцы.

Ночью

Я очень бодр, жизнерадостен, могу читать, сделал зарядку… Да, ещё написал письмо матери. И всё благодаря тебе. Твоим телепатическим способностям, моя маленькая, шаловливая, добрая фея.

Вторник, срочной почтой

Получил сразу две открытки от матери.

«Прости, что расплакалась. Годы берут своё, становится трудно держать себя в руках. Прости. Я рада, что нашла своего дорогого Такэо в добром здравии. А получив твоё тёплое письмо, окончательно успокоилась. Мне действительно было очень весело на нашей университетской встрече. Поскорее бы следующая. А ещё я жду не дождусь Рождества и чтобы приехал Макио. И вообще хочется, чтобы хорошее не задерживалось в пути, а плохое не торопилось. Прости, что заплакала и расстроила тебя».

Она написала это на двух открытках крупными знаками. Она плохо видит, поэтому знаки у неё кривятся и налезают друг на друга. Хорошо, что она всё-таки сумела взбодриться. Вот только «дорогой Такэо» здесь совершенно ни при чём. Если кого и надо благодарить, то только тебя. Ой, смотри, Кока посмеивается, на меня глядя! Ах ты, моя вертушка! Посылаю это письмо срочной почтой, хочется и тебя побыстрее порадовать.

Четверг, после полудня

Сегодня мать была ласковая и улыбчивая. Казалось, она забыла о том, что совсем недавно плакала, и я тоже сделал вид, что ничего не помню.

Свидание с ней привело меня в такое хорошее настроение, что мне захотелось есть, я пошарил в шкафчике и извлёк оттуда лимон. Проделал в нём дырку и теперь, посасывая его и морщась — ну и кислятина! — пишу это письмо, а Кока надо мной смеётся. Радость всегда вызывает у меня острый приступ голода, сестра Кунимицу наверняка сочла бы подобное поведение вульгарным и осенила бы себя крестом, возведя очи к небу. Знаешь, что хранится в моём шкафчике, высота которого один метр, ширина — пятьдесят сантиметров, глубина тоже один метр? А вот что — две сладкие булочки, три лимона, две банки мясных консервов, две банки консервированного лосося, баночка клубничного джема, один пакетик с орешками. Это мой неприкосновенный запас. Мать сегодня спрашивала, что мне принести. На самом деле мне ничего не нужно, но я притворился, будто страшно голоден, и попросил консервированные персики и баночку маринованного лука. Ей ведь приятно что-нибудь мне передавать. А мне приятно, когда ей приятно, поэтому я и делаю вид, что мне что-то нужно. В письмах она торжественно именует меня «дорогим Такэо», а во время свиданий зовёт просто Такэ-тян, как какого-нибудь скворца. Очевидно, даже будучи уже немолодым человеком, я всё равно кажусь ей ребёнком.

А, вот и кипяток принесли… Сделал себе кофе, а когда пил его, прямо передо мной возникли два крошечных крысёнка. Во время сезона дождей по приказу тюремного начальства мы переловили всех крыс, но, по-видимому, откуда-то проникли новые. Без всякого страха они приблизились ко мне, но тут из норы их позвали родители, и они удрали.

За окном стрекочут сверчки. Дует прохладный ветерок. Смеркается. Читаю. На этот раз — Евангелие в переводе Торадзи Цукамото. Я его столько раз перечитывал, что обложка совсем замусолилась и истрепалась, и всё же осенней порой так приятно омывать душу чистой водой. Если этого не делать, она начнёт смердеть.

Ой, уже ужин…

Воскресенье, под вечер

Покончил с ужином и теперь пишу тебе письмо под неумолчный стрёкот каких-то сверчков.

Какие же милые эти крысята! Бросишь им кусочек хлеба или огрызок от груши, они дождутся, когда я отвернусь, и утаскивают. Умываются лапками, чешутся, как собаки, уткнувшись носиком в живот, попискивают, переговариваясь друг с другом. Сейчас опять буду читать.

Вторник, под вечер

Читал, забыв обо всём на свете. За неделю одолел двенадцать книг. Кое-что читал по второму разу, но нового было тоже много. У меня есть книги, я могу читать по-японски и испытывать при этом глубокое волнение, время течёт плотным, тесным потоком, дни озарены светом. Время переполняется японским, какое счастье, что это мой родной язык! Разумеется, я учил французский и английский, однако не преуспел ни в том, ни в другом. Иногда я сетую на то, что был недостаточно прилежен, но в настоящее время меня это мало беспокоит, слишком уж велико счастье постоянного общения с японским.

Ой, только начал тебе писать, и тут же принесли твоё письмо. А, прекрасно, значит, он уже вернулся из Европы? В Париже работал гидом?

Подумать только, за три дня изучил географию города и на четвёртый начал водить экскурсии? Да, он у тебя человек основательный! Загорел, похудел и помягчел? Уж конечно, ему многое пришлось испытать, он овладел законами перспективы, понял, что она разная у разных людей, и в результате научился любить, — это, пожалуй, самый ценный и определённый результат его путешествия. Всё это замечательно! Даже мне передалось твоё радостное волнение, и я тоже воодушевился.

Говоришь, у тебя есть сверчки «судзумуси»? Здесь тоже очень много осенних насекомых, они постоянно стрекочут. Приятное время года — осень. Три мои кошечки мурлычут. Негодница Задавака явно обо мне невысокого мнения, и от этого как-то не по себе. У Нюни до невозможности жалобный вид! А у Коки — улыбка до ушей!

Знаешь, ты ведь и Задавака, и Нюня, и Кока в одном лице, такой и оставайся, общаясь с ним. Ведь когда ты в чём-то сомневаешься или тебя что-то беспокоит, ты далеко не всё ему говоришь, верно? А ты говори всё, ничего не скрывай, обнажай перед ним свою душу. Ну ладно, будь здорова!

Вторник, вскоре после полудня

Вот и октябрь. Даже во время спортивных занятий не так уж потеешь. Целый час играл в мяч с нашим поэтом К. Остальные просто нежились на солнышке.

Только что вернулся в комнату и, обтершись полотенцем, устроил себе что-то вроде перекура: съел кусочек шоколада и выпил холодного чая, потом прочёл твоё письмо и посмеялся над ним вместе с Кокой. До сих пор на лице — весёлая улыбка, словно где-то внутри застряла смешинка, очень приятное состояние.

Я так рад, что ты с удовольствием читаешь все мои письма, даже самые дурацкие, и всем сердцем на них откликаешься. Когда я думаю о тебе, мне вспоминаются слова: «Радуйтесь всегда в Господе». Такие простые, такие вроде бы банальные слова, но в них заключено самое важное. У меня есть одна знакомая, дама глубоко верующая, чрезвычайно добродетельная, безупречная во всех отношениях, но в её присутствии я всегда испытываю неловкость, на душе становится ещё тяжелее, и хочется только одного — чтобы она ушла как можно быстрее.

По-моему, лучше всего, когда человек держится свободно, когда он радостен духом и, сам того не замечая, излучает умиротворяющую энергию. Ты именно такая, правда. И не красней, не задирай хвост трубой, как Задавака, не строй мне рожи. Я знаю, что говорю.

Среда, утром

Вчера, собравшись с силами, дописал текст для «Мечтаний» и прочёл две книги — «Диалог душ» и «Ничто и его осознание». Проснулся очень рано и, глядя на запотевшее окно, слушал, как перекликаются какие-то птицы, наверное скворцы. Воробьи тоже вовсю чирикают. Наверное, скоро прибудет и вороний эскадрон из рощи при храме Гококудзи. Надо же, насекомые всё ещё стрекочут. Канны и вьюнки тоже пока не отцвели. День погожий. Кажется, сегодня осеннее полнолуние.

На днях я наблюдал одно весьма любопытное явление. На балконе, из щелей между бетонными плитами, давно уже лезла какая-то неопределённая трава, и вдруг она украсилась прелестными красными цветочками. Никогда не думал, что в бетоне может что-то расти, а уж цвести и подавно! Красные цветочки слабо трепещут под ветром, они — сама радость! Глядя на них, я почувствовал прилив бодрости и взялся читать «Саронские цветы». Это документальные записки одного патера, который был миссионером в пустыне. Он всю жизнь хранил верность завету Святого Иоанна Креста: «Когда тебе предстоит сделать что-то чрезвычайно важное, представь себе, как поступил бы Иисус Христос, если бы ему было столько же лет, сколько тебе, если бы у него было твоё здоровье и если бы он оказался в такой же ситуации, и веди себя соответственно». Патер свято верил, что в любой, самой бесплодной пустыне могут расцвести цветы Нового Завета.

После полудня

Отец Пишон говорит, что не понимает страсти японцев к бейсболу. «У нас во Франции, — смеётся он, — нет ни одной бейсбольной площадки». Японцы же, по его мнению, не способны понять страсти французов к велосипедным гонкам. Вот и выходит, что в Японии и во Франции действуют разные законы перспективы. И дело вовсе не в том, что одни лучше, другие хуже, просто то, что кажется нам совершенно естественным, человеку, живущему в другой стране, может показаться лишённым всякого здравого смысла. А уж когда сидишь здесь и пишешь для людей, живущих где-то там, за стеной… Стоит только потерять бдительность, и… Но ты — совсем другое дело. Ты ведь прекрасно разбираешься в моей перспективе.

Вечером

Похолодало. Небо затянулось тучами, и из любования осенней луной ничего не вышло. Насекомые тоже затихли. С каждым днём осень всё ощутимее вступает в свои права.

Итак, с одной книгой покончено, перехожу к следующей. Теперь на очереди «Земля Благодати Божьей». В последнее время мне постоянно хочется читать: едва кончаю одну книгу, жадно хватаюсь за другую. Помню, такое же настроение было у меня, когда я учился в лицее. Возвращение молодости, что ли? С чего бы?

Вторник, вечером

Напишу тебе несколько слов, а потом лягу. Твоё письмо получил, спасибо. В последнее время постоянно моросит холодный дождь, такое ощущение, что наступила зима, но сегодня неожиданно выдался ясный день.

Ты всё корпишь над своей дипломной работой? Неужели шизофрения такая сложная болезнь? Меня она живо интересует, ведь многие находят её у меня, так что ты уж постарайся, разберись как следует. Почему ты говоришь, что от твоей работы не будет никакой пользы для науки? Ценю твою скромность, но ведь в эту работу ты вложила всю душу, откуда же такая неуверенность в себе? Конечно, дипломная работа это не статья, опубликованная в научном журнале, она может остаться незамеченной, но всё равно она должна быть пронизана твоим искренним и добросовестным отношением к науке. Слышишь? Взбодрись, выпяти грудь колесом, как Задавака, и вперёд! И потом, знаешь, если работаешь в полную силу, то, когда работа завершена, ощущаешь необыкновенный прилив бодрости. Представляю, как обрадуется твой приятель, увидев тебя бодрой и весёлой. Я уже не говорю о себе. Готова ты поделиться со мной своей радостью? Я-то ведь тоже стараюсь жить в полную силу. Хотя в этом заброшенном, презираемом свободными людьми месте нечего и рассчитывать на то, что кто-то тебя похвалит (ну кроме тебя и матери, конечно.)

В чём смысл такой жизни? А в том, что ты и мать дарите мне своё душевное тепло, искренни со мной и никогда меня не предадите. И от этого мне хорошо. Хорошо. Хо-ро-шо.

Четверг, вечером

Сегодня мать принесла мне букет космей, и он стоит теперь передо мной в вазе. Цветы обычно приносят сразу, ведь, если этого не сделать, они завянут и их останется только выбросить.

Знаешь, мама всегда привязывает к своему кошельку бубенчик, и он так нежно звенит, когда она входит. А когда уходит и от двери оборачивается, чтобы проститься, я тоже слышу тихий звон — дзинь-дзинь… Как будто ребёнок шалит.

У матери всё лицо в глубоких морщинах. Седая голова. Она совсем старуха. Да и то, ведь ей уже восемьдесят. Половина её морщин на моей совести, я был плохим сыном. Иногда мне хочется утонуть в этих морщинах.

Но сегодня мама была очень бодра. Она больше не плакала, а рассказывала, с каким интересом перечитала «Повесть о Гэндзи», к которой не притрагивалась вот уже тридцать лет. Сразу стало видно, что она учительница литературы: просвещая своего непутёвого сына, не очень-то сведущего в классике, говорила вдохновенно и с достоинством, даже морщины распределились вокруг рта красивыми складками.

Ну и, конечно же, почтительный сын с улыбкой на устах внимал, стараясь не пропустить ни слова.

По радио передают «Душу поэта». Я часто слушал эту песню в студенческие годы. Как же давно это было! «Опавшие листья». Эту песню я помню даже на французском и попробовал подпевать. «Ссыльный», «Под небом Парижа», «Встреча со свободой»… Чудно! Как будто некогда подвергшееся сгущению прошлое вдруг снова развернулось в пространстве и заполнило комнату. Стены и потолок раздвигаются, уходят всё дальше, дальше… Какой приятный вечер!

Пятница, перед подъёмом

Дождь. Надо же, как неудачно, ведь на сегодня назначен дружеский матч по бейсболу. Щебечут какие-то пташки, но их почти не слышно из-за дождя.

Вечером

С выстиранного белья всё ещё капает на пол. Влажно, вот и не сохнет никак. Холодно, как зимой. Побаливает голова, хочу сегодня пораньше лечь.

Спокойной ночи. Ах нет, я ведь ещё не помолился на ночь.

Воскресенье, днём

Со спортплощадки доносятся звуки марша.

…Пока читал, смерклось. Небо затянулось тучами, похолодало — надел носки. К концу октября всегда чувствуется приближение зимы.

Поверка… Всё, ушли. Осенние насекомые замолкли. Недавно в комнату залетел какой-то чёрный жучок с длинными усами, я его тихонько выпустил через решётку.

…Полночь. Тишина. Лишь иногда шумит вода в трубах. Храпит старик, сидящий в соседней камере. Я тебе о нём ещё ни разу не писал. По одной-единственной причине — не хочется ни о ком писать плохо, а ничего хорошего не приходит в голову. Этот дедок сменил Себастьяна, то есть мы соседствуем уже три месяца. Как его зовут? Здесь он известен под кличкой Тамэ. (Да-да, я тебе писал о заключённом, о котором мне рассказал как раз этот Тамэ.) Это лысый маленький старикашка, лет ему то ли шестьдесят пять, то ли шестьдесят шесть. Он много всего повидал на своём веку, и в конце концов попал сюда. Ему знакомы все самые непривлекательные, изнаночные стороны жизни, и, естественно, он жаждет поделиться своими знаниями с остальными. Днём он привязывается к кому-нибудь и говорит-говорит, не останавливаясь. Ну, иногда расскажет что-нибудь занятное, но, поскольку я сижу здесь уже пятнадцать лет, почти все его истории я уже слышал, причём не раз и не два. Этот дедуля, если с ним соглашаешься, очень добродушен, но стоит ему возразить, как он свирепеет. И тут держись — либо будет говорить не останавливаясь, причём нарочно громко, либо оставит открытым водопроводный кран, либо начнёт дубасить ногой тебе в стенку. Так что лучше ни в чём ему не противоречить и молча слушать. Для меня это тяжкое испытание, потому что в настоящее время я хочу только одного — предаваться размышлениям в тишине и покое. Я несколько раз собирался подать просьбу о переводе меня в другую камеру, но потом сообразил, что лучше смириться и потерпеть: ведь на нашем этаже места не так уж и много, и, даже если меня переведут, в сущности, ничего не изменится, просто он будет мучить не меня, а кого-нибудь другого, а я вынужден буду за этим наблюдать. И ещё я подумал, что должен попытаться понять его и посочувствовать ему. Этот человек был «совсем ещё мальцом», когда его посадили в первый раз, так что большую часть жизни он провёл в тюрьме. Он как раз из тех, кто именно здесь чувствует себя на месте. Ну, если не требовать слишком многого и не стремиться к свободе, то здесь действительно жить проще, чем на воле. Со временем твоя камера начинает казаться тебе номером в скромной, но вполне уютной гостинице. Иногда Тамэ выходил на свободу, там, будто по долгу службы, совершал какую-нибудь кражу и снова садился. Так он намеревался прожить всю жизнь: воровство было для него профессией, а тюрьма — гостиницей. Но с возрастом тело его утратило гибкость, ему пришлось отказаться от сложных грабежей в высотных зданиях и переключиться на частные дома. И вот однажды, когда он, завернув добычу в узелок, собирался уходить, вернулся хозяин дома, ну и… Далее понятно. Наш дедуля всё нудит, что, если бы хозяин тогда не вернулся, он до сих пор жил бы тихо и спокойно. Человек он одинокий, с родственниками не общается, женой и детьми не обзавёлся, поэтому завидует мне, ведь меня навещает мать. Денег у него нет, выполнять какую-нибудь работу в камере он не желает, так что может рассчитывать только на казённый паёк и ужасно раздражается, когда я заказываю мороженое или ещё что-нибудь. И я его хорошо понимаю и стараюсь все его байки выслушивать молча. Поначалу я сердился и мы ссорились, но в последнее время я научился сдерживаться. Ой, кажется, он почувствовал, о чём я пишу, во всяком случае, храп его стал просто оглушительным.

Голова несколько прояснилась. Хочу ещё немного почитать. Хотя при таком тусклом свете наверняка будут болеть глаза…

День Культуры, полдень

Ясно. Прекрасный осенний день, только очень уж холодно, просто коченеешь. Где-то прозвучали сигналы точного времени. Читаю, засунув в рот леденец. Дедок мой втянулся в разговор с болтливым юношей, который недавно поселился неподалёку, через две или три камеры, и оставил меня в покое.

В данный момент я читаю достаточно необычную для себя книгу. Купил её по совету К. Называется «О новых веяниях в поэзии танка». В поэзии я полный профан, но мне хочется лучше понять, каких законов перспективы придерживается К. Наверное, содержание книги соответствует осеннему настроению, во всяком случае, читается она довольно легко.

Получил по случаю праздника хризантему. Красную. Она очень хорошо смотрится в баночке из-под маринованного лука. Чем не «ваза для одного цветка»?

У вас университетский праздник? А как же, разумеется, тебе хочется повеселиться от души, ведь это последний праздник в твоей студенческой жизни. Что? Ты торгуешь в палатке жареным окунем? В рабочей куртке и в повязке на лбу? Шикарно! Добрый дядюшка Такэо тихонько улыбается, представляя себе эту мирную картину! Наверное, на время праздника отменяются и студенческие беспорядки?

У нас тут тоже мирно. Бури миновали с уходом Себастьяна. Такая тишь да гладь, что даже подозрительно. Для тех, кто следует законам перспективы, установленным дедулей Тамэ, здесь действительно не так уж и плохо.

Вечером

Сегодня тоже удалось благополучно осуществить всё задуманное, так что я вполне доволен собой. Обычно я стараюсь до отказа забить время разными делами, поэтому, если хотя бы полдня бездельничаю, возникает неприятное ощущение, будто упущено что-то важное. Сейчас у меня по плану умывание, уборка в шкафчике, затем чтение.

К. говорит, что в последнее время ему всё опротивело и ничего не хочется, но, поскольку сидеть без дела скучно, он заставляет себя работать. А работа здесь бывает такая: либо продевать проволочки в бирки, либо клеить конверты и пакеты, либо подбирать наборы картонажей для детских журналов. Вот он целыми днями этим и занимается. Если за день ему удаётся сочинить одно пятистишие, он доволен. В отличие от прочих он никогда не завидует мне из-за того, что я получаю посылки от матери и могу ничего не делать. Это его большое достоинство. Работает он, конечно, из-за денег, но не только из-за них. Надо же как-то убивать время. Даже мне, при моей постоянной занятости и ощущении нехватки времени, трудно выносить внезапно возникающие временные пустоты. Очень противоречивое ощущение, но я его хорошо понимаю.

Пятница

Сейчас час дня. Ты, небось, сидишь, как пай-девочка, в аудитории и, потихоньку рисуя в тетради всякие картинки, почтительно слушаешь заумные рассуждения о криминальной психологии. Университетский праздник закончился, пора за учёбу. Желаю успеха!

Что-то похолодало, совсем зима. Под нависшим серым небом летит ворона. Не самый приятный пейзаж. В такие дни все замыкаются в себе и перестают общаться, кажется, чего уж лучше — читай не хочу, но, к сожалению, у меня тоже упадок духа. Во внутреннем дворике возятся какие-то рабочие, дождь лупит по их спинам. Наверное, очень холодный… Нацепил свитер. Сразу стало теплее. В европейской комнате зябнут ноги, решил перебраться в японскую.

Урра-а! Прилетела моя пташечка! Я как раз грустил — уж не забыла ли она ко мне дорогу? Вот радость-то!

Ты уже начала писать черновой вариант своей дипломной работы? По предварительным подсчётам у тебя должно получиться сто пятьдесят страниц? Довольно-таки объёмистый том. Как же я завидую пациентам, которые близко общались с тобой, пока ты их проверяла по тесту Роршаха. Хотел бы оказаться на их месте! Боюсь только, что из этого ничего бы не вышло, я бы всё время смотрел только на тебя. Ну вот и прекрасно! К тебе вернулась уверенность в своих силах. В любую работу лучше вкладывать всю душу, пусть даже в настоящее время никто не признаёт её ценности. Конечно, если нет абсолютно никакой надежды, что твой труд оценят в будущем, невольно опускаются руки… Но нельзя поддаваться отчаянию, ведь никто не знает, о каком будущем может идти речь — о том, которое наступит через сто лет, или о ещё более далёком? Всё дело в том, что это теряющееся в неоглядной дали будущее всё равно наступит, и надо уметь его ценить.

Ты пишешь, что узнала из газет… Да, нас теперь на одного меньше… На самом деле бури сотрясают нас уже с прошлой недели. Это очень утомительно. Но так или иначе, я и сегодня чувствовал себя прекрасно, не волнуйся. Утомляюсь же потому, что слишком слаб духом, всё это от расхлябанности.

О, какая-то птичка прилетела! Вот чудеса, рисовка! Откуда, интересно, она взялась? Может, из твоего дома? Попискивает и долбит клювиком крышку вентиляционного отверстия. Наверное, хочет проникнуть внутрь. Я ловко — успел-таки натренироваться — бросил ей хлеба. Смотри-ка, и воробьи тут как тут. Интересное дело, похоже, эта рисовка живёт в воробьиной стае.

А как тут мои кошечки? Задавака повернулась ко мне задом и вся скособочилась, верно, завидки берут, что я так сосредоточился на этой рисовке. А Кока хихикает, забавно ей.

Пташки, котята! Идите сюда, у меня есть для вас угощение — полбанки консервированных персиков и ещё мандарины и бананы. Да, да, в последнее время я ем одни фрукты, поэтому немного похудел.

Ночью

Потом я ещё довольно долго читал, чувствуя себя вполне бодро, делал конспекты, играл в шахматы с К., общался с крысиной семейкой, ужинал, потом опять читал, и вот уже глубокая ночь. За окном бушует непогода. Хочу поскорее сообщить тебе, что чувствую себя хорошо, поэтому больше ничего добавлять не буду, отправлю письмо как есть.

Понедельник, утром

Ясно. Очень ветрено. Окно завывает, как саксофон. Доброе утро. Доброе утро, мадемуазель. К счастью, я и на этой неделе могу тебе писать.

Наверняка бури в ближайшее время прекратятся. Так что не волнуйся за меня, направь все силы на то, чтобы завершить дипломную работу.

Ветер не только сильный, он ещё и холодный. Да, уже зима. Во внутреннем дворике в полном цвету хризантемы.

Трубит в свою трубу продавец тофу. Звенит бутылками молочник. Хорошо-то как. Город проснулся. На шоссе заметно увеличилось число машин. Я городской житель, и мне приятно, что наша тюрьма находится посреди города. Если бы она была где-нибудь в горной глуши, я бы моментально впал в чёрную меланхолию. Знаешь ведь, как изображаются тюрьмы в западной литературе? Крепость посреди голой равнины, форт на вершине утёса… Вот уж куда бы мне не хотелось попасть! Нет, я, конечно, люблю природу. И цветы, и птичек, и насекомых, и крыс. Но всё же предпочитаю находиться в городе, созданном руками человека. А, у кого-то лопнула шина!

Скоро три часа

Сегодня отправил брату в Париж письмо авиапочтой. Написал, чтобы он не привозил мне никаких сувениров, когда приедет на Рождество (тут не скажешь «вернётся домой», он ведь наполовину уже француз), что мать с нетерпением ждёт его, что я чувствую себя прекрасно.

Получил длинное письмо от сестры Кунимицу. О покаянии и обращении к Богу. Наверное, ты опять станешь ревновать, но я скопирую для тебя то письмо, которое я ей отправил.

«…После того как выносится окончательный приговор, с большинством приговорённых к смертной казни начинают проводить воспитательную работу. Как правило, главным её пунктом является предложение „вступить в какую-нибудь религиозную организацию". У меня с самого начала это вызывало внутренний протест. Как будто тебе предлагают вступить в шахматный кружок или в теннисную секцию — давай, почему бы не попробовать? Но ведь тут совсем другое — у человека должен быть некий внутренний зов, побуждающий его обратиться к вере. Само слово „вступить" низводит религию до положения особого клуба, деятельность которого имеет своей целью пробудить в душах приговорённых к смерти надежду на спасение, на искупление вины. Но ведь истинное обращение возможно лишь тогда, когда без веры невозможно больше существовать, оно начинается со стона, который издаёт человек, готовый вот-вот задохнуться. Многие считают, что тяжкое преступление, за которое приговаривают к высшей мере наказания, подталкивает человека к вере, что страх неотвратимо надвигающейся смерти заставляет его искать путь к спасению, таким образом, само преступление рассматривается как врата, через которые человек „вступает" в религию, но, как вам несомненно известно, далеко не все убийцы стремятся к спасению, значительно чаще бывает как раз наоборот, и это обстоятельство является серьёзным аргументом против подобного мнения.

Схоласты утверждают, что „зло не может быть целью", при этом они основываются на положении — „зло есть состояние, характеризующееся недостатком добра", но я никак не могу с ними согласиться. Потому что, насколько мне известно, в нашем мире существуют люди, целью которых является именно зло. Я сам принадлежу к их числу, ибо однажды, одержимый идеей уничтожения, совершил наихудшее зло. Для меня именно это и стало отправным моментом. Надеюсь, вы меня понимаете. Сердце моё в тот миг сокрушилось. „О-о, я вступил во мрак, — подумал я, — и свет для меня померк". И стал я молиться о чуде. Вы, конечно, знаете это выражение „сокрушённое сердце", оно из Библии. Когда человек входит в совершённый, непостижимый мрак и, вобрав голову в плечи, каменеет и сжимается в комок, дабы его сокрушённое сердце не разбилось бы окончательно, не разлетелось бы по сторонам, что для него значит — „жить"? Совершенно верно, это значит пытаться обрести „любовь". Написав слово „любовь", я тут же ввёл его в кавычки. Мне хотелось придать этому чрезвычайно многозначному слову обобщённо-абсолютный смысл. В нём для меня всё — и моё обращение к Господу, и мои надежды. Я имею в виду вовсе не ту „любовь", о которой цветисто рассуждают с кафедр проповедники. И не ту, о которой говорят богословы. Моя „любовь" — она как воздух, без неё невозможно жить.

Ад для меня не пустая фантазия. Как вам известно, дать точное определение аду чрезвычайно сложно. Если говорить словами отца Шома, „ад — это страдание в чистом виде".

Однако я не хочу сказать, что лишь тот достоин похвалы, чьё сердце сокрушено и кто ценой нечеловеческих усилий стремится выкарабкаться из ада. Один старый священник написал: „Люблю святых, которые, подобно канарейкам, жили и умерли красиво и чисто". Помню, прочтя эту фразу, я пришёл в полное отчаяние. Но недавно я стал понимать, что он имел в виду. Одни люди, упав в пучину греха, пытаются выкарабкаться оттуда к свету, другие же до самой смерти сохраняют чистоту души, к ним не пристаёт мирская грязь. Они о ней и не ведают, однако в их святости видится мне некоторая ограниченность. Так чистое, невинное дитя в силу узости своего кругозора не способно понять преступника. Человек, не ведающий зла и ада, не в силах спасти душу злодея».

Вот в таком примерно духе. Ну вот, опять посланник ада, коему имя Такэо, разразился речью. Ха-ха-ха. Полный конфуз. Но, если я где и искренен, то именно в этом письме. Я дерзнул переписать его в надежде, что, может быть, когда-нибудь, спустя много лет, ты ещё раз его прочтёшь.

Четверг

Приходила мать. Опять звенела бубенчиками. «Не дари их никому, ладно?» — попросил я её, а она ответила: «Не буду, я ведь знаю, что они тебе нравятся». И снова стала ими звенеть. Мать вечно всё раздаёт. В Хаяме не осталось почти ничего ценного. Исчезли даже отцовские вещи, уцелевшие во время воздушных налётов, — вазы и серебряные столовые приборы. Любой человек, случайно похваливший какую-нибудь безделушку, немедленно получает её в подарок. «В могилу ведь ничего с собой не возьмёшь», — говорит она.

Вечером

Снова пташечка от тебя прилетела. Ну вот, на этот раз ты не бесилась от ревности, а постаралась вчитаться. Да, это действительно стон отчаяния. Но тебе я не могу так писать. С тобой мне хочется разговаривать о чём-нибудь более приятном. А это письмо просто для сведения. Чтоб ты знала, какие мысли возникают иногда у старины Такэо.

Боюсь только, ты озабочена сейчас более насущными проблемами, чем Любовь и Вселенная. Если так, спрячь этот стон моей души куда-нибудь подальше, может быть, со временем он тебе пригодится.

Надо сказать, что при всей твоей молодости, ты умеешь писать прекрасные письма, они берут за душу, окрыляют. Ты лучшая из всех известных мне женщин — весёлая, открытая, простодушная, женственная, находчивая, умная.

Вечером

Ты спрашиваешь, что я хочу получить к Рождеству? Ну, так и быть, скажу. Мне хочется синий спортивный костюм. Я буду его надевать во время спортивных занятий. Не нужно ничего дорогого, самый обычный. Ах, с каким нетерпением я жду твоего подарка. Правда.

Ранним утром

Лёжа под одеялом, подумал — надо бы вставать часа в три, по примеру отца Пишона и монахинь из траппистского монастыря. С другой стороны, надолго меня не хватит, тем более что скоро станет совсем холодно… Так и валяюсь до сих пор в постели, предаваясь размышлениям.

Естественно, что холодает, ведь завтра уже декабрь. Скоро у нас очередное перемещение, так что время предстоит хлопотливое — до самого Нового года. Надо будет прямо сегодня заняться наведением порядка в комнате.

Рад, что ты начала читать Библию. Понимаю, как тебя должны были испугать слова Иисуса: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя…» Разумеется, эти слова нельзя воспринимать буквально. Иисус говорит иногда слишком страстно, к тому же часто противоречит самому себе. Важно улавливать глубинный смысл его слов, проникать в их суть. И тогда станет ясно — во всяком случае, со мной было именно так, — что нигде в Евангелии Иисус не говорит ни одного неверного слова. И это поразительно. Ученики Иисуса, и Павел, и Пётр, часто говорят что-нибудь несуразное, но Иисус — никогда.

Воскресенье, ночью

Догадайся, чем я сейчас занимался? Писал новогодние поздравления. Написал и тебе, и сестре Кунимицу. Всего восемь открыток. Так что по-своему я вполне светский человек.

Мой парижский братец прибудет двадцатого. Собирается со мной увидеться. Он прилетит с женой. Мне хотелось бы познакомиться с ней, но это, увы, несбыточная мечта. Детей у брата нет, и он, хотя, конечно, это не самая лучшая замена, очень заботится обо мне. Но он уже больше десяти лет живёт во Франции, и в его голове многое сместилось, к примеру, он опять спрашивает — не привезти ли мне в подарок сигареты? Может, во французских тюрьмах и разрешают курить, но у нас это строго-настрого запрещено.

Поздно ночью

Никак не могу уснуть. Поэтому снова взялся за письмо. Пишу лёжа на животе, да и лампа светит еле-еле, поэтому строки ползут вкривь и вкось. Прости.

Моя душа далека от того, чтобы быть свободной. «Не отдавай душу свою Божьим творениям, старайся обрести истинную свободу», — наставлял меня мой учитель Пишон, и я пытаюсь этому следовать, но не всегда успешно. Душа обретает покой лишь тогда, когда она действительно свободна, когда мнение окружающих не имеет для тебя абсолютно никакого значения.

Именно к такому покою я и стремлюсь. Мне хочется жить так, чтобы взор легко проникал за пределы этого вульгарного мира, чтобы там же пребывала душа. Но у меня ничего не выходит, пока не выходит. До полной свободы мне ещё далеко.

Моё будущее предрешено. Но когда бы ни пробил мой час, всё оставшееся время я хочу быть свободным по крайней мере с тобой.

Милый друг, пожалуйста, молись за меня.

Утром

Вчера мне было как-то не по себе. Но сегодня я чувствую себя прекрасно. Наверное, потому, что ночью ты приснилась мне маленькой девочкой, школьницей, и этот сон развеял мои мрачные думы. В ушах до сих пор звучат твои слова. «Я вся перед тобой как на ладони», — сказала ты и тут же исчезла вдали хрустальным лучиком света. Это был странный, но очень приятный сон. Я всё понял. Благодаря тебе я впервые узнал, что значит «верить людям». До сих пор самой большой мукой моей жизни было как раз то, что я никому не мог верить. А теперь я знаю — ты меня никогда не предашь, какие бы перемены в наших отношениях ни произошли, пусть ты выйдешь за него замуж, пусть закончишь университет и кем-то там станешь, пусть даже я умру… И это для меня самая большая радость. Мне потребовалось тридцать девять лет, чтобы найти ту, которой я могу верить на сто процентов. Какими же ложными, извилистыми путями человек идёт по жизни!

Среда

Вернулся со спортплощадки, обтёрся, а тут принесли твой подарок. Ура! Вот радость-то! Прекрасный тренировочный костюм, я тут же его нацепил. И сшит как на меня!Представляю, какой я произведу фурор, когда появлюсь в нём на нашем дружеском матче и стану выбивать хоумраны!

Я и не думал, что получу твой подарок так быстро. А я тебе послал две книги. «Крестный путь» и «Сборник стихов Сидзуо Ито». И ту, и другую я много раз перечитывал, так что они немного потрёпанные, прости, считай, что страницы опалены жаром моей души.

Над нами по-прежнему бушуют бури. Я в порядке, но не исключено, что в конце концов очередная обрушится и на меня. За эти годы я всякого навидался. Все ведут себя по-разному: одни, подобно Себастьяну, безобразно распускаются, другие — впадают в истерику. Мне хотелось бы отправиться в свой путь молча. Уйти незаметно, оставив письма только тебе и матери…

Поздней ночью

С полудня до самой ночи читал, прерываясь только для принятия пищи. Сидел в тренировочном костюме, время от времени трогая и разглядывая обновку. Так тепло! Ты рядом, и я совершенно спокоен.

Четверг

Сегодня меня будут переводить в другую камеру. Вдруг посыпал снежок. Поглядывая в окно, укладывал вещи, только что закончил. В комнате всё вверх дном. Скоро обед, а переезд назначен на после обеда.

Вот и обед. По коридору прогромыхала тележка и донёсся крик: «Готовься к разда-а-че!» Ставлю на выступ кормушки поднос со столовыми приборами — сюда мне положат еду. Интересно, что сегодня будет к рису? А, вот наконец и моя очередь!

Вечером

Меня перевели в комнату, где я уже жил лет пять назад, она расположена в самом центре здания. Отсюда лучше виден город. Слева — поэт К., справа человек по имени К., который всё время ко мне цепляется: у него только среднее образование, и его раздражают люди, имеющие высшее. Этот К., нет, давай я лучше буду назвать его не по фамилии, а по имени, С., чтобы не путать с поэтом К., так вот, этот С., наверное, из-за того, что слишком усердно учился, поседел раньше времени и несмотря на относительную молодость глядит седовласым старцем. Человек не без странностей, но, в конце концов, ничего, буду считать, что это очередное испытание. Постараюсь поддерживать с ним дружеские отношения. Зато теперь Тамэ от меня далеко, можно вздохнуть спокойно. Правда, на его месте оказался человек, у которого привычка громко читать сутры. Избавился от В-29, но попал под обстрел сутр.

Ну вот, началось. Смысл неясен, но слова такие: «О, Мироку, пу-уть к ни-и-рване, три ты-ы-сячи великих миро-о-в…»

Громко, во весь голос. Я обычно и Библию читаю про себя, и молюсь про себя, а ему необходимо, чтобы все его слышали. Да уж, шумное местечко, ничего не скажешь! Ой, смотрите-ка, снег перешёл в дождь.

Вторник

Поздравляю с успешной сдачей дипломной работы! Правда, тебе удалось сдать её буквально за пять минут до крайнего срока, но ты пишешь, что все так делают. Да, лихие нынче студенты.

Рад, что твои труды не пропали даром. Представляю себе этот объёмистый (150 страниц, почти как словарь) том, на обложке которого написано «Взаимосвязь между рисунками больных шизофренией и тестом Роршаха в психологическом аспекте».

Хочу поздравить тебя как можно быстрее, поэтому отправлю это письмо срочной почтой. Ты молодец! Просто умница!

Среда, вечером

С десяти часов утра был на рождественской мессе, у нас её устраивают на три дня раньше, чем на воле. Обычно к нам приглашают церковный хор, но в этом году её служил один патер. У меня есть несбыточная мечта — хоть раз послушать григорианские песнопения в исполнении настоящего хора!

Рад, что тебе понравился мой подарок. Сидзуо Ито хороший поэт. Что касается «Крестного пути», то особо не надрывайся, читай, когда есть настроение.

Ой, кто-то на первом этаже заревел совсем как ребёнок. Наверное, по молодости лет и по слабости характера не выдержал, сдали нервы. Жаль его, конечно, но, по-моему, вовсе неплохо, когда человек может вот так плакать. Когда грустно, лучше выплакаться.

Ну вот, седовласый С. пытается навязать мне дискуссию. Я бы предпочёл поиграть в шахматы, но от него просто так не отвяжешься. Если начать ему отвечать, то спорам не будет конца, а это ужасно утомительно. Я пока ещё не разобрался в его законах перспективы. Но буду стараться.

Четверг, утром

Доброе утро. Вот и Новый год подкрался незаметно. За делами и не заметил. Переезд, уборка, Рождество — всё как на воле. В сущности, наша жизнь, при всём её однообразии, подчиняется общему календарю… Ой, за мной пришли. К чему бы?..

Вечером

Радуйся! Затяжные бури наконец пронеслись, и я в добром здравии встречаю Новый год.

Сегодня все собрались в зале для проповедей и начальник тюрьмы объявил нам: «Вот бури и позади». Радость-то какая! Эцуко, у нас с тобой ещё всё впереди!

А, вот и ужин прибыл. Пока.

…Итак, поверка позади, уже совсем темно. Зимняя ночь ещё больше, чем осенняя, похожа на огромного великана, к тому же в ней ощущается какая-то нервозность. На ужин давали котлеты из китового мяса и рыбу. Так себе.

Похолодало. Мать передала мне пальто с бобровым воротником. Для меня это слишком большая роскошь, я не стал его надевать, а повесил в качестве украшения, если кто-нибудь заглянет в гости — да, у нас тоже бывают гости: начальник зоны, начальник воспитательной службы, — предложу им набросить на плечи. Я-то привык находиться в неотапливаемом помещении, но почему гости должны страдать?

Рождество

Холодно, но ясно, день прекрасный. А как же иначе, сегодня ведь Рождество. Воркуют голуби, и так радостно и легко на душе! Доброе утро.

Догадайся, что на мне сейчас надето? Твой тренировочный костюм, поверх него два свитера — в таком виде собираюсь встретить Святую ночь. Грудь прикрыта, поясница укутана. Никакой мороз не страшен! А всё благодаря тебе.

Гляди-ка, кошечки-то мои как развеселились!

Поздно ночью, вернее рано утром

Тихое Рождество. Как хорошо! Не ложился всю ночь. Не было у меня ни мессы, ни песнопений, ни рождественской ёлки, и всё равно это была прекрасная ночь — в душе звенела ликующая радость, перед глазами, словно призрачные виденья, всплывали картины Святой ночи, которую празднуют сегодня по всему миру.

Утром

Я видел сон. Я умер, и возле меня собрались все, кто меня знал. Конечно, там была ты, потом твой профессор Мафунэ и какой-то неизвестный мне врач (сначала мне показалось, что это Аихара, но нет, Аихара старше). Вы угощались рождественским кексом и разговаривали обо мне. Я никогда не видел ни тебя, ни профессора Мафунэ, но у меня не было никаких сомнений в том, что это именно вы. А сам я, растворившись в воздухе, парил под потолком, смотрел, как вы весело смеётесь, и тоже радовался. Лёгким ветерком летал вокруг, нежно касаясь ваших щёк. Проснулся в недоумении — неужели я ещё жив?..

На следующее утро

Ну вот, сегодня можно в последний раз отправить почту. До шестого числа следующего года писем принимать не будут.

С полуночи дует сильный ветер, шуршит по бетонной стене, стонут, раскачиваясь, криптомерии. Колючий, ледяной ветер проникает и ко мне в комнату. Я даже подумал было — не надеть ли присланное матерью пальто, но решил потерпеть и теперь пишу, дрожа от холода. Обмороженная левая рука покраснела и распухла. Со мной это всегда случается зимой. Почему-то именно левая рука не выдерживает холода. И теперь правая, как заботливый и сильный старший брат, поглаживает свою хилую сестрёнку.

Ну, будь здорова. Приятного Нового года.

Тридцатое декабря

По случаю праздника получил казённый букет. Три тюльпана, две астры, два нарцисса и один ирис. Немного странный набор для нынешнего времени года, наверное из оранжереи.

Интересно, что ты сейчас делаешь? Закупаешь продукты для встречи Нового года или раскладываешь праздничное угощение в фамильные лаковые коробки? Ах нет, это, кажется, полагается делать в последний день года, то бишь завтра.

Я забыл все новогодние обычаи. В военные годы было не до них, а после войны матери не хотелось возиться и мы ничего не делали, у меня осталось только смутное воспоминание, что когда-то во времена моего раннего детства мама готовила дзони.^[24] Ах да, ещё вроде бы была новогодняя лапша. Но и вкус, и сама атмосфера забылись, так что для меня это всего лишь слова.

31 декабря. Последний день года

Сегодня выдали особое угощение — яблоко и новогодние, бело-розовые сладкие пирожки. Вкусно!

Вот и кончился год. Утром я убрал комнату, постирал и, приготовив бельё, которое надену в первый день года, до самого вечера читал. Всю неделю читал буквально как одержимый. «О смерти», «В мире подобий», «Симона Вейль и современность», «Зов любви», «Беседы о Сутре Сердца», «Близость к Богу», «Великое задание», «Психология Юнга», «Психология и алхимия», «Фрейд и Юнг»… Довольно пёстрый список, но мне кажется, он отражает путь, по которому я продвигаюсь. Теперь, ведомый Юнгом, я могу заглянуть в мир подсознания, и это для меня большая радость. А всё благодаря тебе. Правда, боюсь, что в моём собственном подсознании таится что-то злое, демоническое. И я жду отчасти с любопытством, отчасти с тревогой — какие демоны вырвутся наружу?

1 января

С Новым годом!

Получил шестьдесят две поздравительные открытки. Первым делом прочёл твою. Спасибо.

Поздравить меня с Новым годом пришёл начальник воспитательной службы. Когда он сказал: «Поздравляю», у меня возникло ощущение, что этот год будет для меня удачным, и на сердце стало легко. Бури остались далеко позади, они заперты на замок в том, уже мёртвом, времени, которое зовётся прошлым годом. В первые три дня на завтрак будут давать дзони, а на обед — белый рис. Зато подъём, отбой да и всё остальное будет по праздничному расписанию, так что придётся целыми днями сидеть в комнате — ни тебе спортивного часа, ни бани, ни работы.

Вечером

По радио только и слышно — «поздравляю, поздравляю», в результате праздничное настроение куда-то исчезло. В полдень транслировали турнир по «Ста поэтам», и поэт К. каждый раз заканчивал стихотворение, не успевал диктор зачитать начало. Седовласый юноша пришёл в восторг (он всегда приходит в восторг, если встречает человека, более образованного чем он сам) и заявил во всеуслышанье, что за сегодняшний день непременно выучит наизусть все «Сто стихотворений ста поэтов».

Утром выпал снежок, но совсем чуть-чуть. Маловато для зимнего пейзажа. Четыре года назад третьего января за окном было всё в серебре — настоящее снежное королевство, вот и теперь хочется столь же кардинальных перемен. Когда что-то меняется — всё равно что, — на душе становится светлее.

2 января

Читал.

3 января

Читал.

4 января

Первый выход на спортплощадку. Как ты, конечно, догадываешься, — я в своём новом тренировочном костюме.

5 января

Погода прекрасная. Если не считать первого числа, когда шёл небольшой снег, дни стоят на редкость яркие, солнечные. К сожалению, встретиться с солнцем можно только во время спортивного часа, но всё равно приятно — кругом светло и небо такое чистое, синее. Не далее как сегодня, глядя на него, я думал о том, что, в сущности, оно-то и является необъятной (хотя никакими определениями не может быть исчерпана её бесконечность) Вселенной. О Вселенной часто говорят так, будто это какой-то далёкий и чуждый мир, но ведь сама наша планета — часть этой Вселенной. Ценность Земли не в том, что её случайно заселили люди, а в том, что она принадлежит Вселенной, даже наша плоть не является нашей собственностью, она часть Вселенной, и именно поэтому мы не можем ею пренебрегать. И знаешь, я стал молиться, обращаясь к этой Вселенной — и к той, которая внутри, и к той, которая вовне. Свет — это сигнал, который подаёт нам Вселенная, ветер — её ласковое прикосновение, моя душа — язык, на котором она говорит.

Ну что за дела! Опять куда-то не туда занесло, ишь как расфилософствовался! В последние дни у меня прекрасное настроение, я просто хмелею от радости.

Шестое января

Взял одну лепёшечку моти, которые нам выдавали в течение трёх праздничных дней, скрутил в шарик, положил на булочку с начинкой из сладкой бобовой пасты, сверху водрузил мандарин, вот тебе и новогоднее угощение! Смешно!

Повернули выключатель — и весь огромный агрегат, именуемый человеческим обществом, мгновенно пришёл в движение. Даже у нас это ощущается — сегодня я получил всю скопившуюся за последние дни почту. От тебя тоже два письма. Вот радость-то! Спасибо!

Ты в марте заканчиваешь университет и планируешь поступить на работу в психиатрическую клинику, но родители против? Интересно, а как он к этому относится?

У меня уже весь год распланирован. До апреля — то есть до своего сорокалетия — буду все силы отдавать чтению. У меня накопилось огромное количество книг, которые я наметил прочесть, но так и не успел, надо будет начать с тех, что находятся здесь на хранении, попрошу, чтобы их приносили мне поочерёдно. День своего рождения, как обычно, отмечу тем, что наемся до отвала, до ощущения полного довольства жизнью. Потом займусь приведением в порядок всего написанного для журнала «Мечтания». Не для публикации, нет, я хочу подарить эти записки тебе. Я давно отказался от мысли издать их отдельной книгой под своим настоящим именем, тем более что старший брат против. Надеюсь, ты согласишься принять их, мне хочется, чтобы они были у тебя. Да, кстати, может, ты возьмёшь и мои старые записки, которые я назвал «О зле»? К первой странице я приклеил бумажку с надписью: «После моей смерти прошу сжечь», но в последнее время я подумываю, а не заменить ли её другой — «после моей смерти прошу передать Эцуко Тамаоки»? Видишь ли, мне было бы очень приятно сознавать, что я останусь жить где-нибудь в уголке твоей души. Как ты на это смотришь? Надеюсь, ты мне не откажешь. На приведение в порядок всего мною написанного уйдёт около года. Ну а потом… Да, что же потом? Ума не приложу! Вряд ли снова начну писать. Скорее всего, буду почитывать что-нибудь в своё удовольствие, сражаться в шахматы, а может, возьму какую-нибудь работу, как поэт К… Так и проживу «остаток дней своих».

Четверг, вечером

Кажется, уже половина седьмого. Дня три назад как-то сразу и бесповоротно похолодало, до ночи ещё далеко, а изо рта валит пар. И это в помещении. Пишу, дыханием согревая окоченевшие руки.

Сегодня у меня была мать с парижским братом. Он ещё больше растолстел, бакенбарды поседели, на лысой голове проступили пигментные пятна, совсем старик. Как можно было так постареть, ведь он всего на девять лет старше меня! К тому же он страдает приступами астмы, всё время задыхается, отчего речь у него довольно-таки несвязная. Говорит, у его жены-француженки слабое здоровье, в последнее время она всё больше лежит, он собирается даже показать её японским врачам.

В комнате для свиданий был включён паровой обогреватель, так что матери и брату невдомёк, что я живу почти что в холодильнике. А обмороженную левую руку я старался прятать, чтобы не попадалась им на глаза. Стыдно ведь взрослому дяденьке иметь такие руки, я же не ребёнок и сейчас не военные годы! Так что насчёт холодильника это наша с тобой тайна.

Пятница, утром

Погода просто чудесная! Надеюсь, что и сегодня настроение у меня будет отличное! Сейчас дадут сигнал побудки. Откуда я это знаю? Видишь ли, где-то неподалёку, то ли в школе, то ли в церкви, за пять или за десять секунд до подъёма бьют в колокол. От его звона я просыпаюсь, сразу же убираю постель, потом одеваюсь, умываюсь. Поэтому, когда раздаётся сигнал побудки, моя постель уже наполовину сложена.

Да что же это такое? Уже прошло целых тридцать секунд! Часы в нашем учреждении явно отстают. А, вот наконец. Все зашевелились…

Понедельник

С полудня в воздухе кружится лёгкий снежок. Первый раз за последние три недели, с начала года это первые осадки. За день выпало несколько сантиметров. Прекрасный зимний пейзаж. Но к вечеру снег перестал идти, а жаль.

Вторник, вскоре после полудня

Пошёл дождь, чудесный снег тает на глазах. Сегодня нет спортивных занятий, целый день не отрывался от книг. Читаю подряд сочинения Святого Иоанна Креста: «Духовную песню», «Восхождение на гору Кармель», «Живое пламя любви». Завтра хочу заказать новые книги.

У нас здесь ежедневно после утренней поверки принимают заказы. Приходит надзиратель и спрашивает: «Ну, чего бы вы хотели…» В понедельник можно сделать заказ на предметы повседневного спроса и книги, во вторник — на продукты питания, в среду — на марки и книги, в четверг — на продукты питания, в пятницу — на талоны на стрижку, в субботу — на продукты питания. Кроме того, в понедельник, среду и пятницу можно отослать ненужные тебе вещи домой. Заказанные вещи доставляют через два дня. Попросить, чтобы их принесли со склада тебе в камеру, можно в любое время. Обратиться к врачу можно в понедельник, среду и пятницу, а если что-то срочное, то в любое время. Исключение — стоматолог, его день — четверг. Такие старожилы, как я, привыкли к этому ритму, но новички теряются.

Мне уже тридцать девять, иногда я отказываюсь верить, что попал сюда, едва закончив университет. Пятнадцать лет назад ты, наверное, ещё ходила в детский сад. Да уж, для нашей принцессы Эцуко я всё равно что прадедушка.

Скоро принесут кипяток для чая. Выпью кофе. Растворимый кофе разрешается покупать только нам, в этом смысле мы на привилегированном положении. Единственная роскошь, которую я могу себе позволить. В это время я всегда выпиваю чашечку кофе с сухариком (такой совершенно безвкусный, скучный сухарик, какие когда-то давали в армии) — привычка, которой я не изменяю в течение долгих (действительно долгих) лет.

Понедельник, к вечеру

Получил срочное письмо. Ну и дела! Неужели ты с ним поссорилась? Так и вижу, как ты захлёбываешься от рыданий! Факт его близости с другой женщиной подтвердился, и у тебя нет никаких сомнений?.. А он говорит, что не давал тебе никаких обещаний, что семья, дети — всё вздор, что, пока для тебя важны такие глупости, он не чувствует себя свободным, что он и сблизился с той женщиной именно потому, что хотел обрести свободу? То есть он живёт жизнью, в которой нет места «любви» (любви в широком значении этого слова, той любви, о которой я писал сестре Кунимицу), да? Та любовь означает полное доверие и абсолютное всепрощение, только она и делает человека по-настоящему свободным, без неё человек, оттолкнув от себя всех, кто его окружал, становится самонадеянным эгоистом. Ах, как бы я хотел написать ему! Мне его ужасно жалко, ведь когда-то я и сам рассуждал примерно так же. Но, увы, тут я совершенно бессилен.

Воскресенье, вечером

Опять срочное письмо. Ты решила, что попробуешь справиться сама? Очень хорошо тебя понимаю. Целую неделю от тебя не было ответа, и я пребывал в постоянной тревоге, остро ощущая собственное бессилие.

Февраль не за горами, у тебя ведь скоро выпускные экзамены, могу представить, как тебе тяжело. Постарайся побыстрее выбросить его из головы и сосредоточиться на учёбе.

Сильно похолодало. Сейчас соберусь с духом и засяду наконец за чтение «Места человека в природе». Начал было утром, но как-то не пошло, в результате отложил книгу и, собрав в кучу всё, что было грязного, затеял мощную стирку, а потом принялся разбирать письма. Рассортировал полученные за последние два года письма по отправителям, каждую пачку перетянул резинкой и сложил в картонную коробку. Твоя пачка оказалась самой большой, в ней — семьдесят два письма. Поскольку мы переписываемся с тобой с прошлого апреля, то есть меньше года, то получается, что ты писала мне одно или два письма в неделю. Неужели я писал так же часто? Не верится. Спасибо тебе. Твои письма — самое ценное, что у меня есть.

В последние дни волны холода набегают одна за другой, и мой холодильник превратился в морозильник. Замерзает вода в водопроводных трубах, в связи с чем поступило указание пускать воду из крана тонкой струйкой. Даже днём изо рта идёт пар, а когда ступаешь по циновке, она хрустит под ногами и прилипает к подошвам. Впрочем, такая погода хороша для чтения, во всяком случае, я читаю с рекордной скоростью — книгу за день.

Но сегодня с утра мне что-то не по себе. В голову лезет всякая чушь, постоянно вертятся мысли: когда и кто меня предавал. Разнервичался и, чтобы успокоиться, взялся за стирку и уборку — для этого голова не нужна.

Но, получив твоё письмо, взбодрился. Мой сосед снова читает сутру. А седовласый юноша снова с кем-то спорит. Ну и ладно, попробую-ка и я почитать.

Понедельник, утром

Ой, какой сегодня тёплый ветер! Чудеса! Где же вчерашние морозы? Доброе утро, моя птичка. Ты прилетела ко мне вместе с воробьиной стайкой? Я бодр как никогда, такое ощущение, будто для меня нет ничего невозможного. Настроение постоянно меняется, и это выбивает из колеи. Да, старине Такэо явно не хватает душевной закалки, верно? Ладно, непременно поработаю над собой.

Днём

Получил открытку от брата. Оказывается, он был поражён, увидев, как молодо я выгляжу. А я просто законсервировался в том виде, в каком был после окончания университета. К тому же я ведь не зря на равных общаюсь с такой юной особой, как ты.

Спортивный час провёл самым приятным образом. Надел твой рождественский подарок и бегал в одиночестве. Остальные ленились, очевидно считая, что в нашем положении бессмысленно думать о физической форме, куда лучше погреться на солнышке, коль скоро оно вдруг нас сегодня порадовало. Только один я всё бегал и бегал, ощущая необыкновенную лёгкость во всём теле — казалось, ещё немного — и растворюсь во Вселенной.

Вернувшись к себе, поболтал о том о сём с седовласым юношей. Разговаривая с ним, я всегда немного раздражаюсь, но на сей раз наша беседа текла ровно и гладко, слова скользили легко и споро, не цепляясь друг за друга, совсем как лапша, которую выдают во время телевизионных просмотров. Меня не задевали даже его подначивания типа: «Неужели ты этого не знаешь, а ещё выпускник университета». Вот только из-за морозов, которые продолжались вплоть до вчерашнего дня, всё так промёрзло, что меня постоянно бьёт дрожь, потому и пишу коряво, уж извини.

Вечером

Опять похолодало. Пробирает до самых костей. Неужели тепло лишь подразнило? Ах да, ты спрашивала, как я выгляжу в такой холод? Поскольку я успел отморозить уши, то на голову накручиваю полотенце, получается что-то вроде тюрбана, как у индуса. Левую руку плотно обматываю носком, а правую согреваю дыханием, прежде чем взять ручку. Так что зрелище довольно жалкое, прошу прощения.

Вторник, днём

Меня вызывали к начальнику тюрьмы, только что вернулся. Начальника тюрьмы я видел и раньше, во время телевизионных просмотров, но к себе он меня никогда ещё не вызывал, так что я немного удивился. Оказалось, ничего особенного, всего лишь очередная попытка оказать давление… Но больше писать не могу, иначе получу нагоняй от соответствующей службы, той самой, которая обозначает себя цветком сакуры.

У-у-х — потянулся, расправив плечи. Что-то спина затекла. Встречи с начальством плохо действуют на мой позвоночник. Задавака, сморщившись, как Нюня, говорит: «Просто нельзя быть таким расхлябанным», а Кока хихикает.

Сегодня тепло. Ясно. У небес тоже хлопот полон рот — то охлаждай, то согревай. К середине февраля у зимы с весной начинаются раздоры. Но победа всегда за весной. Во время спортивного часа я заметил, что на сакуре набухли почки. Вот радость-то! У нас тут огромная сакура, каждый год она окутывается прекрасным облаком цветов. Давай же, весна, поторопись!

Среда

Только что вернулся из комнаты для духовных занятий. Там меня ждала приятная неожиданность. Отец Пишон принёс мне послушать

Мессу си минор Баха! Правда, здорово? Завидуешь? Представляешь — Бах! За все годы, проведённые здесь, я слушаю Баха третий раз, в предыдущий раз — в прошлом апреле — это была Вторая сюита. Сжал в руке чётки и заплакал. Бах! Каждая клеточка моего тела трепещет, откликаясь на его музыку, я сам словно становлюсь Бахом.

Вечером

Подул ветер. Совершенно неожиданно. Шуршит, трётся о стену. Такое впечатление, что здание поднялось в воздух и летит, словно ковёр-самолёт из арабских сказок «Тысяча и одна ночь». Да, у меня всё в порядке. Единым духом проглотил «О способности воображать» Фретиньи, после чего вернулся к «Месту человека в природе». Там подробно, с научной дотошностью описывается, каким именно образом в нашем мире возникло человечество. Впечатление странное и волнующее, примерно такое же, как от необъятности Вселенной.

После ужина начали было играть с поэтом К. в шахматы, но замёрзли и бросили. Он говорит, что ненавидит ветер. О себе я этого сказать не могу. Приоткроешь окно, и в комнату врываются звуки духового оркестра — волшебная вселенская музыка. Естественно. Ведь ветер рождается из тьмы Вселенной.

Четверг

Сегодня у меня свидание с матерью. С этой мыслью я проснулся. В последнее время мать выглядит счастливой. Сейчас едва ли не самый мирный период в её жизни — на новогодние праздники ей удалось повидаться с внуками, из Парижа приехал брат с женой, я бодр и жизнерадостен (благодаря тебе)… Поэтому я с самого утра с нетерпением жду встречи с ней.

11 час. утра

Только что получил срочное письмо. Да, ты умеешь удивлять, этого у тебя не отнимешь! Неужели ты действительно завтра придёшь меня навестить? Ура! Как же я рад! У меня просто нет слов! Жду! Прилетай скорей, моя птичка!

Странно, правда? Мы с тобой переписываемся уже около года, ты живёшь совсем рядом, но мне никогда и в голову не приходило, что мы можем встретиться. Друзья по переписке — и только! Сознаюсь, иногда мне очень хотелось тебя увидеть. Но признаться в этом я не решался. Сама понимаешь почему. Во-первых, моё положение, во-вторых, жаль было лишать тебя иллюзий. Мне хотелось, чтобы в твоём воображении я по-прежнему жил в средневековой темнице, в совершенно фантастическом месте, которое ты изобразила на своей картинке.

Неужели ты придёшь? Боже, какая радость!

Отправлю это письмо срочной почтой. Но боюсь, до завтра оно всё равно не дойдёт.

Четверг, 2 часа 30 минут дня

Встречался с матерью. Сегодня такой ужасный ветер! Когда меня вели по коридорам, невозможно было открыть глаза, в них сразу же набивалась песчаная пыль. Из этого ветра и возникла мать в своём всегдашнем длиннополом чёрном пальто (весьма своеобразном — оно похоже одновременно на одеяние католической монахини и на модное траурное платье), позвякивая бубенчиками, опираясь на палку. Зрелище впечатляющее! Колдунья, да и только.

Я сказал, что ты собираешься меня навестить, и мать, конечно же, приревновала. Все женщины (и ты не исключение) так устроены. Но, думаю, она сможет тебя полюбить. Картинка из будущего — вы с матерью сидите рядышком и дружески беседуете…

Ветер. Судя по всему, он ещё сильнее, чем вчера. Плотно закрыл окно, но всё равно сквозит. Холодно. Только что со спортплощадки вернулась последняя группа. Чей-то недовольный крик: «Ну и холодрыга!»

Да, кстати, чёрное пальто, в котором ходит мать, — подарок парижского братца. Якобы там у них это последний писк моды.

Вечером

Что-то никак не читается. В последнее время это со мной случается редко. Неужели я завтра тебя увижу? У меня дух захватило от радости, сердце трепещет, замирает от волнения. Играю в шахматы с седовласым юношей. Он играет из рук вон плохо, не может сделать мне мат, даже если я нарочно поддаюсь. При этом всё время меня терроризирует: «Ну всё, надоело, пошёл ты со своими дурацкими шахматами!», «С таким прохвостом, как ты, лучше не связываться. Тоже мне, образованный!» Вот и сейчас: «Да чтоб я ещё когда-нибудь стал с тобой играть!» На самом-то деле он готов в лепёшку расшибиться ради того, чтобы выиграть. Так или иначе, в данный момент мы ожесточённо сражаемся, причём я так замёрз, что надел три свитера, а голову замотал тюрбаном, отчего сделался похож одновременно на эскимоса и на индуса.

Пятница, утром

Под утро мне приснился очень длинный сон. В этом сне бушевал ураган, лил дождь, но, проснувшись, я увидел, что на улице ясно. К чему бы это? Доброе утро. Сегодня ко мне придёшь ты. Скорее бы. Интересно, какая ты? Такая, какой я тебя представляю, или совсем другая? Во всяком случае это письмо — последнее, адресованное прежней Эцуко.

Завтрак. Суп мисо. Должен быть с сухариками, но плавают какие-то ошмётки. Пожалуй, устроюсь в японской комнате и займусь чтением, что ли.

Суббота, рано утром

Только что проснулся. Ещё не рассвело, окно залито белёсым светом ртутной лампы. Вчера происходили какие-то странные события, и не было времени тебе написать. И вот сейчас, лёжа на животе, пишу подробный отчёт.

Сначала во время спортивного часа один из наших вдруг лишился рассудка. Здесь у нас это довольно частое явление, помнишь, я писал тебе о Себастьяне? У молодых людей в какой-то момент просто сдают нервы. Когда мы были на спортплощадке, на небо наползли чёрные тучи, похожие на стадо китов, температура резко понизилась, я сразу же понял, что это неспроста, и точно, едва вернулся к себе, как повалил снег. Такого сильного снегопада давно уже не случалось. Я обрадовался, настроение у меня было приподнятое, но тут же начался приступ головокружения. Такие приступы у меня бывали и раньше, ничего особенного, но я сообразил, что если меня поведут в медсанчасть, то по дороге я смогу посмотреть на снег, и напросился на приём к врачу. (Я тебе уже писал, что смотровые дни у нас по понедельникам, средам и пятницам.) По словам врача, ничего серьёзного у меня нет.

Но мне дали лекарство, от которого на меня напала страшная сонливость, и в результате я допустил непростительную ошибку. После обеда надзиратель сказал, что ко мне пришли, я решил, что это ты, и охотно согласился на свидание, но это оказалась не ты, а представительница какого-то благотворительного общества. И из-за неё мне отказали в свидании с тобой! Ведь нам положено только одно свидание в день. Мне стало так плохо, когда я подумал, что ты вынуждена была уйти ни с чем! Я хотел тут же написать тебе, но снова одолела сонливость, В результате я проспал весь остаток дня и всю ночь. И только утром в спешке принялся за письмо. Пошлю его самой срочной почтой.

Суббота, днём

Вот уж не ожидал, что сегодня увижу тебя! Так обрадовался, что, вернувшись, сразу же сел писать тебе письмо.

Знаешь, именно такой я тебя и представлял — красивой и милой. Даже странно! Когда через приоткрытую дверь я увидел сидящую в комнате крохотную девчушку, мне показалось, что мы давно знакомы. Но на самом-то деле это была наша первая встреча, поэтому сначала я чувствовал себя немного скованно, но быстро расслабился, и мы смогли поговорить по душам, совсем как в письмах.

Голова у тебя хорошо работает, вообще ты умная и добрая, словом, замечательная. Вглядываясь в твои черты, я всё время думал — эта девушка возникла из тех самых писем, которые доставили мне столько радости. Я смотрел на тебя, стараясь надолго запечатлеть в памяти твой образ.

Узнав о том, что тебе пришлось пережить, я пожалел, что не знал об этом раньше, возможно, мне бы удалось дать тебе хороший совет, подобрать подходящие слова утешения. Правда, боюсь, что, если бы я заговорил об этом, ты бы снова рассердилась. Тебе очень идёт, когда ты злишься, ты становишься просто неотразимой. Да-да, советую тебе иногда злиться. Я не шучу. Когда обуревает гнев, лучше не сдерживаться, а дать себе волю. В «Разговорах с Гёте» Эккермана есть эпизод, когда восьмидесятилетний Гёте, весь красный от ярости, сбегает вниз по лестнице. Мне это кажется таким человечным, я всегда невольно улыбаюсь, представляя себе разгневанного Гёте.

Во время нашего свидания у меня случился небольшой приступ головокружения. Ничего особенного, просто отголоски вчерашнего. Меня больше встревожило твоё перепуганное лицо. Приходи ко мне ещё. Я буду тебя ждать.

Вечером

Тепло. На крыше тает снег, слышно, как вода стекает по жёлобу. Весенний снег. Ещё две недели и начнётся март. Интересно, что ты сейчас делаешь? Играешь на пианино или систематизируешь результаты теста Роршаха? Нет, нет, скорее всего, ты только что поужинала сладким картофелем. Решил последовать твоему примеру и открыл банку консервированных персиков. Вкуснотища! Заходи в гости!

Воскресенье, днём

Сегодня видел тебя во сне. Одетая ковбоем, ты выхватила пистолет и — пах-пах! — выстрелила в меня. Ну и лихая же ты девица! Я не без удовольствия повалился на землю, поражённый в самое сердце.

Проснулся, а всё на своих местах. А тебе ничего такого не снилось?

Этот тип опять бубнит свою сутру. В небе целый день рокочет вертолёт. Довольно-таки шумное воскресенье. Выключил радио и пытаюсь читать.

Утром дочитал до конца «Место человека в природе», сейчас читаю «Путь Христа», затем собираюсь взяться за «Святого Иоанна Креста». Почему-то вдруг ужасно захотелось учиться. Встреча с тобой послужила чем-то вроде катализатора, в моём внутреннем мире произошла химическая реакция, в результате которой высвободилась огромная энергия. Да, ещё собираюсь сегодня закончить очередную часть для «Мечтаний». Так что работы невпроворот.

Вечером

Дописал свою рукопись. Весьма цветисто изложил наш с тобой разговор о ладье Харона. Разумеется, я постарался написать так, чтобы никто не понял, с кем именно я разговариваю, можешь не беспокоиться. Не стану же я писать, что это была та самая девушка, которая так бесилась, приревновав меня к сестре Кунимицу? С этой рукописью я мучился последние два дня. И вот — удалось закончить быстро и без особого труда. Со вчерашнего дня меня переполняет какая-то сверхъестественная энергия.

Откуда-то донёсся детский плач, и я вдруг заметил, как тихо вокруг. Бомбардировка текстами сутры прекратилась, вертолёт тоже куда-то сгинул…

Ужин. Сегодня у нас — карри. О-о, какой запах!

Ладно, допишу завтра. Мой маленький дружок! Желаю тебе хорошей недели. А тебе, весенняя сакура, пышного цветенья…

Понедельник, утром

Пасмурный, но тёплый день. За окном завывает ветер, но сегодня он южный и дует в окна противоположного корпуса. Теплынь такая, что даже вспотел. Странная погода. Кажется, такой ветер называется «первый весенний»?

Доброе утро. Ты уже встала? Наверняка ещё крепко спишь. На балконе чирикают воробьи и воркуют голуби. Сейчас дам им немного хлеба. Сразу набросились. Дружно так клюют — и крохотные воробышки, и голуби-великаны. Воробьёв несколько, голубей — пара.

Что ж, пора за дело. «Святого Иоанна Креста» я закончил, теперь надо заняться окончательной обработкой текста для «Мечтаний». Вчера, когда я уже лежал в постели, мне пришло в голову — пусть я не собираюсь издавать эти мои тюремные записки отдельной книгой, но ведь можно подарить их тебе, а для этого хорошо бы сделать вырезки из журналов, подобрать в нужном порядке и сброшюровать. Мне будет приятно, если какая-то частица меня останется с тобой и после моей смерти. О большем я и не мечтаю. А вот что делать с записками «О зле»? В них заключено всё моё бесславное прошлое, боюсь, как бы у тебя не сложилось обо мне превратного представления. Ладно, ещё подумаю.

Как хорошо, что мне удалось тебя увидеть! А уж при мысли, что ты снова придёшь ко мне… Ой, дождь пошёл! Стучит по стеклу. Каждый новый дождь приближает весну. Ты в марте кончаешь университет. Весна, весна, пора цветенья! В апреле у меня день рождения, попирую на славу! Сорок лет, какие наши годы! С твоей-то точки зрения я, наверное, совсем старик, но у меня такое ощущение, будто жизнь только начинается.

Знаешь, я никогда в жизни не бывал так счастлив. У меня установились более чем доверительные отношения с матерью, у меня есть такой замечательный друг, как ты, умеющий превращаться в птичку и навещать меня в моём уединении, я вполне здоров, если не считать случайных и незначительных головокружений… Чего ещё желать? От детства у меня не осталось никаких светлых воспоминаний, во время войны жизнь была ужасной, а в послевоенные, студенческие годы — ещё хуже. Правда, я никогда не чувствовал себя таким счастливым. И мне приятно сообщить об этом мадемуазель Эцуко.

Судя по всему, движение на скоростной магистрали стало более интенсивным. Ежеминутно слышится шуршание мокрых шин по асфальту. Скоро отбой. А, вот уже и сигнал…

Поверка позади. Приходил зонный. Вчера он тоже у меня был. Небось, с воскресенья так и не уходил домой. Да, начальству тоже нелегко приходится.

Завтрак… Что ты думаешь нам дали? Картофельный суп, мой самый любимый. И — такая удача! — там было целых три картофелинки. Размял и съел. Объедение!

Ну, а теперь — за работу.

Часть седьмая Наг и возвращусь

1

Отворилась дверь. Даже не столько отворилась, сколько вдруг оказалась открытой. Он не слышал ни шагов, ни звона ключей, настолько был поглощён чтением. С трудом оторвавшись от книги, Такэо поднял голову и растерянно захлопал глазами.

В дверном проёме — начальник воспитательной службы, зонный Фудзии и старший надзиратель Таянаги. Первый круглый, как шар, второй — длинный, как каланча, третий — здоровый, как бык. Комическое трио.

— Кусумото, на выход, — скомандовал Фудзии и привычно улыбнулся. Такой же деланной улыбкой он улыбался совсем недавно во время поверки.

— Слушаюсь. — Такэо захлопнул книгу, стал подниматься, но тут же пошатнулся и снова опустился на пол. Лодыжки затекли и стали ненадёжными, как разношенные, падающие с ног туфли.

— Что это с тобой? Давай, живо! — снова улыбнулся Фудзии.

— Сейчас. Зачитался, — улыбнулся в ответ Такэо и, ухватившись руками за щиколотки, сделал ступнями несколько вращающих движений.

— Можешь не переодеваться, — распорядился начальник зоны, увидев, что Такэо достаёт другие брюки. Оставшись, как был, в затрапезных, Такэо сунул ноги в пластмассовые шлёпанцы. Начальник зоны двинулся вперёд, своим крупным торсом перекрывая всё поле зрения. За ним последовали Такэо и начальник воспитательной службы, тело которого, тучное, всё в жировых складках, колыхалось, словно пузырь со льдом. Вернувшийся на свой пост Таянаги по всем правилам отдал им честь, и Фудзии, аккуратно согнув в локте длинную руку, ответил ему тем же.

Такэо, которого неожиданно выдернули из состояния покоя, никак не мог приспособиться к движению, в голове вертелись фразы из «Святого Иоанна Креста», книги, которую он только что начал читать. «Душа, в момент когда Бог помещает её в тело, — словно дощечка гладкая и чистая, на которой ничего не написано, и если чего не познает при помощи чувств, то другим путём обычно ничего не получает. Пребывая в теле, она подобна человеку в тёмном узилище, который видит мир только через окно того узилища. Ежели через окно чего не увидит, то ничего не будет видеть. Потому-то и душа, если не получает впечатлений посредством чувств, которые суть окна её телесной темницы, то не приходит к познанию никакой иной дорогой. В ней воцаряется тёмная ночь». Интересно, что есть ночь в понимании Иоанна Креста? Нагая, лишённая желаний душа? Недоступный разуму путь во мраке? Поддерживающее наш зримый мир антибытие? Не в силах отключиться от мыслей о прочитанном и стараясь при этом не отстать от Фудзии, Такэо с улыбкой спросил начальника воспитательной службы:

— А куда мы идём?

— Тебя вызвал начальник тюрьмы.

— Слушаюсь.

Такэо знал, что дальше расспрашивать бесполезно, всё равно ответа не будет. Собственно, в самом вызове не было ничего особенного, его и раньше вызывали то в воспитательную службу, то в канцелярию зоны, то в медсанчасть, то к начальнику тюрьмы. Другое дело, что начальник тюрьмы вызывал его совсем недавно, в прошлый вторник. Вряд ли он успел просмотреть текст для «Мечтаний», отосланный сегодня утром, это почти немыслимо. А значит… Сердце Такэо вдруг пронзило страшное предчувствие. Значит, пришёл его черёд? Странно было уже то, что Фудзии, приходивший к нему не далее как вчера, сегодня сам проводил утреннюю поверку, и уж вовсе беспрецедентным было его появление всего через два часа после неё… Вот и выход из нулевой зоны. Фудзии толкнул тяжёлую, забранную толстой металлической решёткой дверь, и они вышли в широкий коридор. За следующей дверью, которая запиралась на замок, находилось самое сердце тюрьмы, там располагались кабинеты начальника тюрьмы, начальника канцелярии, начальника воспитательной службы. Караульные, стоявшие слева и справа от двери, разом отдали честь. Первым в кабинет начальника тюрьмы вошёл начальник воспитательной службы.

— Такэо Кусумото доставлен по вашему приказанию.

Фудзии подтолкнул Такэо, тот вошёл в кабинет и с трудом устоял на ногах — слишком уж непривычными были и бьющая в глаза яркость пунцового ковра, и ощущение пушистой мягкости под ногами. За большим столом сидел начальник тюрьмы и сквозь очки изучал какие-то бумаги. Такэо тут же узнал собственное личное дело. По обеим сторонам, словно министры у трона короля, стояли начальник канцелярии, начальник службы безопасности, начальник общего отдела. Обстановка весьма торжественная, далёкая от той непринуждённости, с которой его принимали на прошлой неделе. К тому же тогда ему сразу предложили сесть, а на этот раз оставили стоять. Да, никаких сомнений. Пришёл его черёд.

Мощное зубчатое колесо, до сих пор крутившееся где-то в стороне, внезапно пришло в соприкосновение с шестерёнкой по имени Такэо и вовлекло её в неумолимое по своей силе, скорости и точности движение. И упираться, отбиваться — бесполезно. Так было на суде, так было в баре «Траумерай», когда он набросил провод на его шею… Он поднял глаза на начальника тюрьмы. Чёрные, как смоль, словно крашеные, волосы, лицо вглубоких морщинах и пигментных пятнах, мутноватые, в красных прожилках, увеличенные очками глаза. Никакого начальственного вида, просто усталый старик. Такэо стало его жалко. Он даже ощутил некоторую гордость при мысли, что сам-то он ещё молод, здоров, полон сил. Вот только стыдно, что предстал перед начальством в старых, плохо отглаженных брюках. Надо было всё-таки переодеться ради столь торжественного случая.

— Ну как, ты ещё что-нибудь написал для журнала?

— Да.

— Да? Когда же? Ты уже сдал текст?

— Да, я отослал его вам сегодня утром.

— Сегодня утром? А, значит, мне просто ещё не успели передать. Ну а как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, хорошо, — ответил Такэо, чуть склонив голову, потом, подумав, что начальник, только что прочитавший его личное дело, и так уже всё знает, поспешно добавил: — Правда, дня два назад у меня было небольшое головокружение.

— Головокружение? — Начальник снова уставился в личное дело и, очевидно найдя там соответствующий отчёт, кивнул.

— Надо запросить мнение главврача.

— Я уже связался с ним, — поспешно пояснил Фудзии. — А что касается приступов головокружения, я консультировался с нашим психиатром, доктором Тикаки, он сказал, ничего серьёзного нет, так, лёгкое нервное расстройство.

— А, ну тогда ладно. Сейчас-то ты как, в порядке?

— Да, вполне.

— О твоём душевном состоянии в последние месяцы мне известно по запискам из «Мечтаний». А как ты себя чувствуешь сейчас? На прошлой неделе мы с тобой разговаривали только о журнале, я как-то не успел ни о чём тебя расспросить.

— А что конкретно вы хотели бы знать?

— Ну, каковы твои впечатления о жизни в тюрьме… Ты ведь сколько уже здесь?

— Если считать со времени ареста, то ровно пятнадцать лет и четыре месяца. Можно сказать, без малого шестнадцать лет.

— Долго. Целая эпоха.

— Мне хотелось бы знать, с каким чувством ты оглядываешься назад на эти годы? К примеру, не страдал ли ты от скуки?

— От скуки? — Столь неожиданный вопрос удивил Такэо. Но на лице начальника тюрьмы не было и тени иронии. Без очков его глаза приобрели немного растерянное выражение, они были похожи на жуков, копошащихся в центре расходящихся концентрическими кругами морщин. Какая там скука! Все эти годы Такэо постоянно был чем-то занят, каждый день был до отказа заполнен разными делами. Скорее он мог пожаловаться на нехватку времени, скучать же или маяться от безделья ему пока не приходилось. Однако слово «скука» пробило брешь в оболочке его души, и оттуда словно потянуло каким-то лёгким застарелым дымком. Он вспомнил письмо, которое в январе написал Эцуко. О том, что до своего сорокалетия, которое будет в апреле, планирует заниматься чтением, затем около года у него уйдёт на правку рукописи «О зле». А потом? Потом ему нечего будет делать. И потекут дни пустые, сумеречные, скучные…

— Пожалуй, — сказал он, — иногда страдал.

— А ты вспоминаешь потерпевшего?

Тоже непростой вопрос. Следуя наставлениям патера Шома, Такэо, молясь, каждый раз обращался к душе своей жертвы и просил у неё прощения. Но молитвы — его личное дело, о них нельзя говорить вслух, и уж тем более пересказывать их кому-то, это попахивает ханжеством.

— Твоя мать навещает тебя каждую неделю?

— Да.

— Все пятнадцать лет каждую неделю?

— Начиная с того года, как я принял святое крещение. Ну, иногда она, конечно, пропускает, если больна или ещё что-нибудь…

— А ведь это не так уж и просто. Ты крестился четырнадцать лет назад, верно? И все четырнадцать лет она навещает тебя каждую неделю? Живя при этом довольно далеко отсюда! От Хаямы, кажется, часа два езды? Да, у тебя замечательная мать!

Ему невольно вспомнилось новое пальто матери, чёрное, словно траурное. Это пальто ей привёз из Парижа Макио. Раньше она приходила в старом, тёмно-синем, которому пятна от супа и приставшие рисинки придавали уютный, домашний вид. Это же было слишком новым, слишком чёрным, и ещё более подтвердило его дурные предчувствия. Увидев его впервые, он содрогнулся от отвращения и подумал, что никогда не сможет полюбить мать. Потом он раскаивался, что был с ней так суров, наверняка её больно ранило его мрачное молчание, а ведь она приехала к нему издалека, да ещё в такой холод. Мать, скорее всего, поморщилась бы, услышав: «У тебя замечательная мать!» — но теперь он был вполне с этим согласен. В последние дни лёд в его душе стремительно таял и он готов был принять мать целиком, со всеми её достоинствами и недостатками. Почему-то вместе с матерью ему вспоминалась Эцуко. Его не оставляло ощущение, что эту девушку, один-единственный раз приходившую к нему на свидание, он уже где-то видел. Лицо, которое рисовалось его воображению, когда он читал её письма, было лицом его юной матери. Да, именно его он видел позавчера во сне, лицо девочки, какой его мать была задолго до его рождения, девочки, которая играла с котятами в их старом доме на холме Тэндзин.

— О чём задумался? — озабоченно спросил начальник тюрьмы. Он вдруг резко поднялся и, приблизив своё лицо к лицу Такэо так близко, что тот ощутил на себе его дыхание, растерянно улыбнулся и хрипловатым голосом произнёс: — Завтра нам предстоит с тобой проститься.

— Слушаюсь. — Такэо по-прежнему без всякого выражения, не отрываясь смотрел на начальника тюрьмы.

— Ты понимаешь, о чём я? — Начальник тюрьмы немного нервничал, и из-за этого старался говорить внушительно, подчёркивая каждое слово. — Я ведь не шучу.

— Понимаю.

— А, ну вот и хорошо. — Начальник облегчённо вздохнул и расправил плечи. — Я знал, что с тобой у нас особых проблем не будет. И рад, что оказался прав. Все согласны? — Кольцо стоявших вокруг стола людей распалось, они приветливо заулыбались Такэо, словно человеку, которому была оказана высокая честь и который ждал поздравлений. Похоже, до этого момента все, напружинив мускулы, стояли по стойке смирно.

— Да, Кусумото, ну и выдержка у тебя. Большинство, узнав, что завтра — последний срок, либо впадают в ступор, либо закатывают истерику. Сунада, тот начал болтать без умолку. А ты совсем другой.

— Да нет, что вы. — Такэо почувствовал себя польщённым. Какая там выдержка! Он стоял ни жив ни мёртв. Услышанное было выше его разумения — да, есть человек по имени Такэо Кусумото, да, вынесенный ему приговор будет приведён в исполнение завтра, но какое отношение всё это имеет к нему? К тому же его смущало и казалось странным столь пристальное внимание к своей особе тюремного начальства, которое в полном составе собралось здесь ради него одного.

— Итак, позволю себе зачитать указ о приведении приговора в исполнение, — торжественно начал начальник тюрьмы и, кивнув Такэо, смущённо добавил: — Ну ты понимаешь, это чистая формальность.

Присутствующие снова превратились в каменные изваяния. Начальник канцелярии извлёк из папки листок плотной бумаги. С лица начальника тюрьмы исчезла улыбка, в наступившей тишине стало слышно, как настойчиво барабанит по стеклу дождь.

— Такэо Кусумото, дата рождения — 19 апреля 1925 года. Вышеуказанное лицо должно быть подвергнуто смертной казни в пятидневный срок, начиная с 12 февраля 1965 года, в соответствии с правилами исправительного учреждения, в котором это лицо содержится. Министр юстиции.

Начальник тюрьмы отложил листок бумаги и добродушным тоном сказал:

— Ну вот, пятый день приходится на семнадцатое число, то есть на завтра. Согласно правилам, завтра в десять часов утра ты будешь казнён.

— Слушаюсь, — кивнул Такэо. Выходит, указ о приведении в исполнение был подписан 12 числа, то есть в четверг. Как раз в тот день, когда к нему приходила мать. Да, её чёрное траурное пальто было более чем кстати.

— Ну вот, а теперь садись сюда. — И начальник тюрьмы жестом, каким приглашают почётных гостей, указал Такэо на диван. На его лице снова играла улыбка. Немного неестественная, будто он нацепил театральную маску, но, вне всяких сомнений, это была, именно улыбка. Подойдя к дивану, Такэо вдруг обнаружил, что поясница у него словно заржавела и не сгибается. Он попытался согнуть её насильственным образом и испугался, что сейчас у него сломается позвоночник. Он опрокинулся на диван и подпрыгнул на пружинах. Начальнику воспитательной службы это показалось забавным, и он засмеялся. Засмеялся и начальник зоны Фудзии. Такэо со сконфуженным видом почесал в затылке. Только паясничанье может разрядить атмосферу, если не паясничать, она накалится и напряжённость между ним и остальными станет взрывопасной. Ему казалось, что он запутался в гигантской паутине, окончательно утратив свободу движений. Начальник тюрьмы и начальник воспитательной службы уселись за стол, напротив Такэо. Слева устроился начальник общего отдела. Фудзии стоял рядом с начальником тюрьмы. Начальник канцелярии, начальник службы безопасности и надзиратели вышли из кабинета.

Начальник тюрьмы взглянул на наручные часы.

— Сейчас 9 час. 17 мин. Таким образом, у тебя остаётся полных двадцать четыре часа. Постарайся за это время покончить со всеми делами. Твою мать известил сегодня утром по телефону начальник воспитательной службы. Кого ещё ты хотел бы поставить в известность?

— Патера Пишона, — сказал Такэо и тут же подумал, что ему хотелось бы ещё раз послушать Мессу си-минор Баха. Но начальник тюрьмы уже повернулся к начальнику воспитательной службы. В душе Такэо зазвучала какая-то светлая мелодия.

— Вы, кажется, уже известили отца Пишона?

— Да. Он придёт после обеда.

— Есть ли ещё кто-нибудь?

Он подумал, что хорошо бы увидеть Эцуко. Но испугался — она слишком молода, такое прощание может ранить её душу. Лучше он ей напишет. Сколько успеет написать за вечер, столько и напишет. Начнёт в том же духе, что и всегда, ну и попрощается как бы между прочим, так будет естественнее. Kyrie eleison… Где же он это слышал? Завтра я уйду туда. Начальник тюрьмы снова посмотрел на часы. Секундная стрелка движется с такой бешеной скоростью, будто часы испортились. Через двадцать четыре часа с небольшим моя жизнь оборвётся. Почти сорокалетний, здоровый и телом, и духом мужчина по имени Такэо Кусумото умрёт. Пресечётся время света, выделенное ему для пребывания в этом мире, и наступит время тьмы, такое же, как до его рождения. Впрочем, эта новая тьма будет всё-таки отличаться от той, прежней, ибо в ней живут многие его знакомцы, ушедшие из этого мира раньше него. Патер Шом, отец, все, кого он отмечал крестиками на титульном листе Библии — Себастьян, Сунада, — они живут там. Kyrie eleison, Christe eleison… Льётся мелодия Мессы си-минор, словно светлый ручей, бегущий вдоль сумеречной тропы…

Дорогой отец Шом! Уже совсем скоро я припаду к вашим стопам. Вы, должно быть, и теперь твёрдо держитесь на ногах, противостоя неистовым порывам ветра. Какое счастье встретиться с вами снова!

— Ну так как, хочешь увидеться с кем-нибудь ещё?

— Нет, пожалуй, нет. Довольно будет матери и патера.

— Вот как? Да, и ещё — если тебе хочется чего-нибудь вкусненького, скажи, тебе приготовят всё, что ты попросишь. Ну, разумеется, из того, что возможно в наших условиях.

Он некоторое время молчал. До него никак не доходил смысл слова «вкусненькое». Чего ему решительно не хотелось теперь, так это есть. Разве покойнику доступны вкусовые ощущения? Разве он способен получать удовольствие от пищи? Ну, может быть, спиртное? Сухое вино? Но ведь Христос его не пил. Всё это «вкусненькое» имеет смысл только тогда, когда у тебя есть будущее. Точно так же, как забота о своём здоровье, о поддержании спортивной формы…

— Да нет, вроде бы ничего не хочется.

Начальник тюрьмы оглянулся на начальника канцелярии. Тот обратил к Такэо своё добродушное, красное от постоянных возлияний лицо.

— В самом деле? Подумай хорошенько. Наверняка чего-нибудь да хочется. Может, суси, тэмпуру или свиные котлеты? Что-нибудь этакое. Некоторые предпочитают гречневую лапшу или рис.

— Нет, мне правда ничего не нужно.

— Да? Ну если что-нибудь придумаешь, скажи.

Начальник канцелярии казался искренне расстроенным, и Такэо стало его жаль, ему захотелось сделать для него что-нибудь приятное, и он шутливым тоном спросил:

— Ну, вина-то, небось, нельзя? Красненького?

— Нет, нет, только не спиртное. Тебе самому будет хуже… Ну ты же понимаешь…

Глядя на растерянное лицо начальника, Такэо невольно прыснул:

— Да ладно, я нарочно.

— Надо же, он ещё и шутит! — Начальник канцелярии рукавом мундира вытер пот с красного носа. Начальник воспитательной службы улыбнулся, начальник тюрьмы кивнул. Такэо с нарочито обескураженным видом почесал в затылке, и все наконец расслабились.

— Хочешь? — предложил начальник воспитательной службы, открывая портсигар. — Можешь покурить.

— С удовольствием. — Такэо сунул в рот сигарету. Начальник канцелярии чиркнул зажигалкой, давая ему прикурить. Затянувшись, Такэо поперхнулся — дым раздражил слизистую оболочку. Покашлял, чтобы избавиться от боли в горле. Но стало ещё хуже, и, согнувшись, он зашёлся в надсадном кашле.

— Ну и ну… — криво усмехнулся начальник воспитательного отдела. — Что-то ты сдал. Раньше-то ведь курил?

Служащая в синем халате внесла поднос. Начальник тюрьмы показал глазами на Такэо. Перед ним появилась чашка чая и пирожное. Роскошь для тюрьмы невиданная, но когда он послушно откусил кусочек пирожного, то закашлялся — ему показалось, что оно начинено пеплом. Окружающие смотрели на него с трогательным участием, поэтому, изобразив на лице удовольствие, он насильно запихнул в себя пирожное, после чего отхлебнул чаю.

— Как, вкусно? — довольно прищурившись, дружелюбно спросил начальник тюрьмы.

— Да. Большое спасибо, — поклонившись, ответил Такэо.

— Ну так как, может, всё-таки надумал, чего бы тебе хотелось поесть? — подтрунивая, сказал начальник канцелярии. Такэо решил что-нибудь заказать, чтобы сделать ему приятное.

— Господин начальник, — начал он просительным тоном, — простите, это, конечно, каприз, но нельзя ли пирожное с заварным кремом и леденцы на палочках?

— Конечно, можно! — обрадовался начальник канцелярии. — Я сразу же пошлю за ними. Вот только не знаю, удастся ли найти леденцы? С пирожными-то никаких проблем, а леденцы…

— Да они всегда есть в кондитерской у станции, — уверенно сказал Фудзии. Начальник канцелярии тут же отправил в кондитерскую одного из стоящих за дверью надзирателей. На улице свистел ветер и лил дождь. А в кабинете, как всегда, было страшно душно, и, даже сидя неподвижно, Такэо обливался потом. Под нависшими чёрными тучами плыли, постоянно меняя очертания, белые, похожие на разлитое молоко, облака… Внезапно в памяти всплыло стихотворение, написанное на стене его камеры:

Как всегда, в его голове автоматически возникло и следующее стихотворение:

Сотни раз ему чудились приближающиеся шаги, и он замирал от страха, а сегодня не услышал ничего. Они пришли так неожиданно, что он даже испугаться не успел, более того, всё происходящее казалось ему в высшей степени естественным и закономерным. Мощное зубчатое колесо чужого времени — всё равно что неумолимая сила тяжести, увлекающая тело вниз. Когда он увидел внизу стремительно приближавшуюся каменную площадку, иначе говоря — смерть, душу поглотила плоть, он превратился в комок мяса, подчиняющийся законам земного тяготения. Страх исчез, перед глазами открылся светлый и прекрасный мир, в котором всё было исполнено глубокого смысла, подогнано одно к одному с единственной целью — услаждать его взор. Небо, горы, люди, ветер, скалы, снег и облака, похожие на пролитое молоко…

Зазвонил стоящий на столе телефон. Фудзии большими шагами подошёл к столу и снял трубку. Он шепнул что-то на ухо начальнику тюрьмы, и тот поднялся. Рядом с Фудзии он казался совсем крохотным, да ещё эта семенящая походка… К Такэо подошёл начальник воспитательной службы. Его всегда улыбающееся, сияющее щёлочками глаз лицо торчало прямо из воротничка рубашки. Это впечатление создавалось, очевидно, из-за слишком толстых щёк и скрывавшего шею двойного подбородка. Он был лысоват, а немногие имеющиеся волосы сбривал, поэтому сразу бросались в глаза огромные, торчащие двумя уродливыми наростами уши. На мочке одного темнела родинка, под которой рос одинокий седой волос. Его-то он не сбривал, сохранял, как особую ценность.

— Может, зайдёшь ко мне в кабинет и напишешь письма? В камере шумно, трудно сосредоточиться.

— Да? Спасибо.

Как же это он забыл про письма! В прошлое воскресенье он разобрал всю свою корреспонденцию и сложил в картонную коробку. Больше всего писем — семьдесят два — было от Эцуко. Сначала он напишет ей. Да и с остальными надо попрощаться. С сестрой Кунимицу, патером, профессором Намики, профессором Аихарой… Надо будет ещё раз просмотреть полученные в этом году новогодние поздравления, их было шестьдесят два, и позаботиться о том, чтобы все, кому надо, узнали о его смерти. Мать сама к нему придёт, а вот Икуо и Макио, наверное, лучше написать. Вряд ли только Икуо станет читать даже это, прощальное, письмо. Вернее сказать, он не станет читать его именно потому, что оно прощальное. Послание от казнённого, обратный адрес — тюрьма, на конверте пометка тюремного цензора… Да он тут же его сожжёт, радуясь, что наконец-то всё кончилось. Точно гора с плеч. «Мечтания» перестанут публиковать шокирующие записки, уймутся газетчики, мать не будет больше ходить в тюрьму, останется только дождаться её смерти и уничтожить все документальные свидетельства. Он сможет жить так, будто у него никогда не было младшего брата. Его дочь Кумико и сын Китаро никогда не узнают, что у них был ещё один дядя и что этот дядя был закоренелым преступником. И будут жить-поживать, оставаясь вполне innocent — отпрыски прекрасной интеллигентной семьи, с дедушкой — бактериологом, бабушкой — преподавателем японской литературы, дядей, женатым на француженке, отцом — знаменитым архитектором… Ну конечно же. Надо обязательно написать Икуо прощальное письмо, хотя бы ради его спокойствия. Сначала, конечно, ему будет неприятно, зато потом он улыбнётся и с облегчением швырнёт письмо в огонь.

— Наверное, тебе предстоит написать многим.

— Да, пожалуй. Но я уже привёл свою переписку в относительный порядок, к тому же и раньше старался писать каждое письмо как прощальное, так что можно будет ограничиться буквально несколькими строчками.

— Похвальная предусмотрительность. — Начальник воспитательной службы кивнул начальнику канцелярии и носовым платком вытер со лба пот. — И всё же как ужасно сегодня парит! На редкость гнусная погода!

В окно снова яростно хлестнул дождь, и городские улицы за бетонной стеной заколыхались, утратив чёткость очертаний.

— Южный ветер. Теперь начнёт теплеть. И сакура… — начал было начальник канцелярии и осёкся. Жестоко так говорить в присутствии человека, которому завтра предстоит умереть. На его бесхитростном лице появилось растерянное выражение, и Такэо, пожалев его, поспешно сказал:

— Да, сакура скоро расцветёт. Я надеялся дождаться, но, видно, не судьба. И всё-таки я имел возможность любоваться цветами сакуры в течение десяти с лишним лет, за что искренне вам благодарен.

— Ну что ты, какая там благодарность… — Красное лицо начальника канцелярии приобрело багровый оттенок.

— Особенно хороша сакура перед медсанчастью. Я всегда так радовался, когда она расцветала. Ну ничего, зато недавно мне повезло — я увидел сакуру всю в снежных цветах.

Когда он играл с Сунадой в снежки, припорошённая снегом сакура была словно в полном цвету. «Позвольте и Кусумото выйти! Ведь что он, что я… Я уйду завтра, но и у него впереди всего ничего. Когда ещё ему удастся потрогать снег?» Налитые кровью глаза Сунады, бегущая по щеке трещина шрама… Сунада умер. Я тоже умру. А сакура и этой весной невозмутимо раскроет белые, похожие на снежные хлопья, цветы.

Закончив говорить по телефону, начальник тюрьмы вернулся на своё место. Начальник канцелярии приосанился. Что-то дробно застучало, будто по полу покатились бобы, которыми отгоняют злых духов. Дождь. «Ну и льёт!» — сказал начальник тюрьмы, повернувшись к окну. Начальник канцелярии с готовностью кивнул.

— Я только что выслушал доклад главного врача. Он говорит, что твоё состояние вполне удовлетворительно и не может служить препятствием…

Согласно Уголовно-процессуальному кодексу, приведение приговора в исполнение может быть приостановлено только в том случае, если приговорённый к казни находится в состоянии психического расстройства или беременности. «Не может служить препятствием» означало, что его головокружение не было квалифицировано как состояние психического расстройства. Начальник тюрьмы выразился более чем определённо, но, как ни странно, именно эта определённость и смягчила смысл сказанного, его слова прозвучали едва ли не шутливо. Начальник воспитательной службы тут же добавил:

— Ну вот видишь, значит, ты совершенно здоров.

— Вашими молитвами, — улыбнулся Такэо, — отправлюсь в путь в добром здравии.

— Вот и прекрасно, вот и прекрасно, раз ты так бодр, значит, и волноваться нечего.

— Да, вот ещё что, — сказал начальник тюрьмы. — Перед тем как Сунада… Словом, ты, кажется, столкнулся с ним тогда в медсанчасти. Какое впечатление он на тебя произвёл?

— Он был полон энергии. В тот день как раз шёл снег, и мы с ним сразились в снежки.

— В снежки? Кто бы мог подумать, что автор «Ночных мыслей» способен вести себя как мальчишка?

— Да, давненько я так не резвился. И то — последняя игра в этом мире.

— И кто же победил? — спросил, подавшись вперёд, начальник воспитательной службы. Каждое его движение сопровождалось странным звуком — будто перекатывались шарики. Такэо и раньше это замечал. Скорее всего, у него в кармане были чётки — начальник воспитательной службы был буддийским монахом.

— Сунада. Он такой силач, куда мне до него.

— Да уж. Там, откуда он родом, выпадает много снега.

— А как вы… расстались? — деланно безразличным тоном спросил Такэо. Столь же безразличным тоном начальник ответил:

— Всё прошло прекрасно. Сунада был неплохим человеком.

— Да, неплохим. К тому же ему повезло — он отправился в путь тогда, когда хотел.

Кабинет психиатра. В тёмной комнатушке, загромождённой картонными коробками с лекарственными препаратами, звучит хрипловатый голос: «Короче говоря, не знаю, чем заняться. В этой тюряге сдохнуть можно от скуки».

Как заключённые мы с Сунадой — антиподы. Он был задирой и скандалистом, склонным к насилию, членовредительству и разрушению, я жил тихо и незаметно, никогда не нарушая правил внутреннего распорядка. Но отправиться на тот свет нам суждено одним и тем же манером. Упасть в смерть с эшафота в полном соответствии с законом падения.

— Надеюсь, что и ты не ударишь в грязь лицом, — сказал начальник тюрьмы с таким видом, будто подбадривал спортсмена перед решающим матчем.

— Слушаюсь, — ответил Такэо, как и положено спортсмену, полному решимости оправдать возлагающиеся на него ожидания. А на его внутреннем экране замелькали кадры: небо, горы, люди, ветер, скалы, снег. Первым летит, раскинув руки, Сунада. За ним — он, Кусумото. Затяжной прыжок. Здоровый спорт. «Пока он летел эти десять метров, ему совсем не было страшно, он просто думал: надо же, я лечу… Он точно знал, что когда упадёт на землю, то умрёт, и несмотря на это не испытывал абсолютно никакого страха, ни чуточки…» Доктор Тикаки пришёл к заключению, что его состояние «не может служить препятствием»… Этому врачу, хотя он совсем ещё желторотый юнец, так хотелось заглянуть в самые тёмные уголки его души, и у него уже начало получаться…

— Ну так как? — спросил начальник воспитательной службы, обращаясь к начальнику тюрьмы. — Могу я увести его к себе?

Начальник тюрьмы опустил глаза на часы, кивнул и стремительно поднялся с места. Судя по всему, он с нетерпением ждал этого момента. Как только все трое встали, к Такэо подошёл Фудзии.

— Для начала я отведу тебя назад в камеру. Ты быстренько приведёшь себя в порядок. Потом отправишься в помещение воспитательной службы, где займёшься своей корреспонденцией, подготовкой к свиданиям и пр.

— Спасибо, — поклонился Такэо.

— Ну что ж, иди, — сказал начальник воспитательной службы. — У тебя сегодня много дел. Лучше заранее всё распланировать, чтобы распорядиться своим временем максимально эффективно и правильно.

— Слушаюсь.

— Так я тебя жду.

Провожаемый взглядами начальника тюрьмы, начальника воспитательной службы, начальника канцелярии, Такэо вышел из кабинета. Впереди шагал начальник зоны, замыкали процессию возникшие откуда-то начальник службы безопасности и два надзирателя. Теперь с ним обращались совершенно иначе, с заботливой предупредительностью. У бойцов особой охраны, стоящих на карауле у важных стратегических пунктов, глаза вспыхивали какими-то странными тусклыми огоньками. Одни провожали его цепкими взглядами. Другие отводили глаза. Он разом стал объектом жгучего интереса, существом исключительным, то, что предстояло ему, было недоступно другим. А ведь, в сущности, подумал Такэо, все здесь были добры ко мне, все заботились обо мне по мере сил и возможностей, даже если и делали это по долгу службы. Человек, на которого обращено пристальное внимание окружающих, обречён на предельную пассивность, чреватую тем, что его в любой момент может подхватить и увлечь за собой гигантское зубчатое колесо, но в конце концов и такой опыт нельзя считать только отрицательным. Когда его арестовали и под конвоем везли из Киото в Токио, то везде — на вокзальных площадях, на платформах — его появления ждали толпы людей, раскалённый от бесчисленных взглядов и гула голосов воздух обжигал кожу, вокруг сверкали вспышки фотоаппаратов, словно перекрещивающиеся лучи прожекторов, высвечивающие его фигуру. Двадцатичетырехлетний Такэо Кусумото с гордостью думал о том, что стал знаменитостью, что на него обращены взгляды всей Японии. Его окружали полицейские и агенты в штатском, правая рука была прикована наручником к левой руке одного из агентов, на каждом шагу он ощущал прикосновение чужого тела, но даже в этом нелепом положении мнил себя актёром, играющим главную роль, и с трудом сдерживал рвущуюся на лицо улыбку. Скорый поезд мчался сквозь ночь, он охотно отвечал на бесконечные вопросы газетчиков, стараясь говорить чётко и держаться дружелюбно. Статьи, появившиеся в газетах в тот день, он прочёл значительно позже, в клинике Мацудзавы, куда его поместили для проведения судебно-психиатрической экспертизы.

13 октября, среда, утренний выпуск

Убийство в баре «Траумерай»

Кусумото рассказывает о себе

Задержанный Такэо Кусумото вечером 12 октября был отправлен из Киото в Токио скорым поездом «Утренняя звезда». Он находился в бегах семьдесят восемь дней и за это время истратил все имевшиеся у него деньги, но всё равно выглядел франтом в тёмно-синей рубашке с отложным воротником и тщательно отутюженных коричневых габардиновых брюках, вполне оправдывая свою славу плейбоя. Когда вспышки фотокамер начинали раздражать его, он с улыбкой говорил, по-киотски растягивая слова: «Погодите-ка, у меня уже глаза болят». На вопросы журналистов отвечал тоже улыбаясь и очень вежливо.

О своём преступлении он рассказывал ничуть не конфузясь, решительно заявил, что совершил его один, а ранее арестованные по подозрению в соучастии бармен Эйдзи Фукуда (20 лет) и студент Киёси Ясима (26 лет) абсолютно непричастны. Подкупает стремление Кусумото выгородить своих друзей, особенно на фоне того, что Фукуда, давая показания, назвал его исполнителем, а Ясима полностью отрицал своё соучастие. Но, с другой стороны, он словно гордится содеянным, в его миндалевидных ясных глазах нет-нет, а проскользнёт что-то безумное, и это производит жутковатое впечатление.

Когда его спросили: «Зачем ты это сделал?», он улыбнулся: «Ну, мотивы у меня были весьма сложные, одним словом на этот вопрос не ответишь». Когда же его спросили, не хочет ли он написать об этом, ответил: «В общем такое намерение у меня имеется, но неуверен, что захочу публиковать свои записки в вашей газете» — то есть вёл себя, как знаменитость. Он всё время говорил самым беззаботным тоном, много смеялся, шутил, и оставил журналистов в полном недоумении.

Это был вход. А сейчас он стоит перед выходом. По длинному-длинному тоннелю он перейдёт из полуденного мира в мир ночной. Вот только вход и выход в этом тоннеле мало чем отличаются друг от друга. Толпы, окружавшие его перед входом, армия газетчиков, полицейские, сыщики станут наблюдать за ним и на выходе, только теперь у них будет иное обличье — начальника тюрьмы, начальника воспитательной службы, надзирателей. Так нужно. Я должен быть уничтожен чужими взглядами, ободран, зарезан, освежёван, разодран на куски. Какая радость, какое блаженство!

2

В комнатушке без окон, загромождённой картонными коробками с лекарствами, доктор Тикаки заполнял медицинские карты. Он только что закончил утренний амбулаторный приём, осмотрел более десяти человек. По понедельникам пациентов всегда бывает больше, чем в остальные дни, но у психиатра всё-таки меньше, чем у терапевта. У смежного терапевтического кабинета до сих пор гомонили ждущие своей очереди больные, периодически кричал надзиратель, вызывая следующего, иногда слышался раздражённый голос врача. А здесь, в психиатрическом кабинете, устроенном в помещении склада, под желтоватым пыльным светом лампы только поскрипывала дешёвая шариковая ручка.

Заполнив карты и разрезав рецептурные бланки, Тикаки встал, чтобы позвать фельдшера, но, подойдя к двери, передумал и, сложив руки за спиной, принялся мерить шагами пространство тесной каморки. Дойдя до стены, он делал энергичный разворот через правое плечо и шёл в обратном направлении. Так Тикаки делал всегда, когда ему надо было что-нибудь обдумать, сегодня же он тем более не мог усидеть на месте — его не покидало ощущение тревоги, ему казалось, будто за ним по пятам следует какая-то неведомая чёрная тень. Это ощущение возникло после разговора с начальником нулевой зоны Фудзии.

Он ввалился совершенно бесцеремонно как раз в тот момент, когда Тикаки сел за стол, собираясь начать приём, и с места в карьер заявил:

— Разрешите доложить. Есть решение о казни Такэо Кусумото.

— Это правда? — Тикаки резко выпрямился, словно получив удар в спину.

— Да, завтра. Утром.

— Вот, значит, как… — Перед Тикаки всплыло бледное лицо, холодно поблёскивающие очки без оправы. Всего две встречи, но впечатление осталось весьма яркое. — Он… Трудно в это поверить.

— Ничего не поделаешь. Приговор есть приговор. Такая уж у него судьба…

— Это, конечно, верно, и всё же… Очень уж неожиданно. Я впервые увидел его в прошлую пятницу, ещё и трёх дней не прошло… А он уже знает?

— Ему вот-вот сообщат. Будет зачитан официальный указ. Я как раз пришёл, чтобы с вами посоветоваться по этому поводу.

— О чём? Как ужасно! Да вы садитесь.

— Спасибо. — Фудзии кое-как примостился на маленьком круглом стульчике, предназначенном для пациентов. — Я хотел спросить у вас, как, по вашему мнению, с ним всё в порядке?

— Трудно сказать. — Тикаки скрестил руки и опустил голову. — Я не совсем понимаю, что с ним происходит в последнее время. Хотя вроде бы ничего серьёзного нет, но…

— Нет, нет, я вовсе не это имею в виду. Я хочу знать, не является ли его состояние препятствием для приведения приговора в исполнение? Как вам известно, согласно Уголовно-процессуальному кодексу…

— Да, знаю. С этой точки зрения, его головокружение не может расцениваться как состояние психического расстройства. Оно слишком незначительное.

— То есть оно мнимое?

— Нет, я бы так не сказал, просто оно не является симптомом серьёзного психического заболевания. Такая формулировка будет правильнее. Но я уже говорил вам об этом позавчера. — Тут Тикаки пришло в голову — а не потому ли Фудзии так настойчиво расспрашивал его о состоянии Кусумото, что знал о предстоящей казни и хотел получить соответствующую информацию? Пожалуй, так оно и было. Ведь сначала он явился со своими вопросами утром, после амбулаторного приёма, а вечером ему, скорее всего, донесли, что к Кусумото заходил доктор, и он решил ещё раз прощупать почву… А ведь точно, когда днём Тикаки заглянул в канцелярию, ему сказали, что начальник тюрьмы хочет ознакомиться с личным делом Такэо Кусумото… Наверняка решение о казни было принято уже тогда.

— То есть никаких изменений за эти два дня в его состоянии замечено не было? Ясно. Простите, не могли бы вы лично доложить об этом главврачу? Наверняка начальник тюрьмы обратится к нему с запросом.

— Тогда я должен осмотреть его ещё раз.

— Нет, больше не нужно. Я сам встречался с ним и вчера, и сегодня, и у меня сложилось впечатление, что никаких особенных изменений в его состоянии не произошло.

— Да, но… — запинаясь, начал Тикаки, но Фудзии, искоса взглянув на него, широкими шагами поспешно вышел из комнаты. После этого разговора у Тикаки и остался в душе неприятный осадок. Хорошо бы разобраться — почему? Не совсем понятно, с какой целью Фудзии к нему явился. Мнение Тикаки его не интересовало, это было ясно с самого начала, скорее всего, для него важен был сам факт встречи и получение определённой информации. И всё же мозг Тикаки сверлила мучительная мысль: признав Кусумото вполне вменяемым, он, по существу, обрёк его на смерть. При этом он понимал, что никаких оснований чувствовать себя виноватым у него нет. С точки зрения психиатрии, головокружение, которое испытывал Кусумото, действительно не могло быть квалифицировано как «состояние психического расстройства». И тем не менее его не оставляло ощущение, что он, сам того не желая, стал одним из палачей. Тикаки кружил по комнате, как мотылёк вокруг лампы, и злился на самого себя. И когда в приоткрытой двери показалась замотанная белым бинтом голова надзирателя Ито, некоторое время растерянно смотрел на него, не понимая, что тот от него хочет.

— Можно, доктор? Прошу прощения за беспокойство… — повторил Ито.

— А? А в чём дело?

— Мне очень неприятно, доктор, но… Требуется заключение для наложения дисциплинарного взыскания.

— Хорошо, пожалуйста.

— Можно? Спасибо. А то у терапевта работы по горло.

По сигналу Ито в кабинет вошли двое подлежащих наказанию заключённых, они были обнажены по пояс. Сопровождавшие их конвойные стали у стены. Первым вперёд вышел Сюкити Андо, с лица которого не сходила бессмысленная улыбка. Заглянув в заявку, Тикаки понял, что оба заключённых из нулевой зоны. Вторым был старик по имени Тамэдзиро Фунамото, он часто бывал в медсанчасти, и Тикаки примелькалась его лысая голова, хотя он его ни разу не осматривал лично. Как положено, он прослушал обоих, проверил двигательный и зрачковый рефлексы, измерил давление. Никаких отклонений не обнаружил.

— А в чём заключается наказание? — спросил он, и надзиратель показал ему бланк приказа о наложении дисциплинарного взыскания. В графе «постановлено» стояло: у Андо — за совершение непристойных действий десять дней лёгкого карцера, а у Фунамото — за попытку совершить побег пятнадцать дней карцера с одновременным лишением права писать и читать. Далее шла печать начальника тюрьмы. Кивнув, Тикаки ещё раз окинул взглядом стоявших перед ним заключённых, потом в графе «результаты медицинского осмотра» написал: «Никаких отклонений не выявлено. Доктор Тикаки» — и поставил свою печать.

— Доктор, — вдруг закашлялся Фунамото. — Знаете, я три дня назад, во время снегопада, простыл, и теперь без конца кашляю, просто беда. Вы бы меня посмотрели получше, а?

— Ни в горле, ни в грудной клетке вроде бы ничего нет. Ну давай, на всякий случай измерим температуру.

Сунув градусник под мышку, Фунамото сгорбился и зашёлся в надсадном кашле, лицо его побагровело. Надзиратель Ито протянул руку, чтобы похлопать его по спине, а Андо пронзительно захохотал.

— Ха-ха-ха, ну и дела! Тамэ, что это с тобой, кажись, раньше у тебя никакого такого кашля не было?

— Что ты несёшь, недоумок? — И с неожиданным проворством Фунамото набросился на него. Но Андо оказался быстрее и отпрыгнул в сторону. Фунамото вцепился в него сзади. Градусник, упав на пол, разбился.

— Эй, вы, прекратите! Вы где находитесь? Тамэ, ты мне за это ответишь.

— Слушаюсь. — И Фунамото смущённо почесал в затылке.

— Ну, что я вам говорил? Разве не правда? — веселился Андо. — Никакого у него кашля нет и в помине! Ха-ха-ха…

— Вот скотина! Я тебе постучу! Малыш поганый!

— Заткнитесь оба! Одевайтесь и шагом марш в карцер! — завопил Ито. Кровь бросилась ему в лицо, и синяк стал ещё заметнее. Конвойные вытолкали обоих заключённых в коридор.

— Это же надо! — расстроился Ито. — До чего же противно иметь дело с этими подонками! Наказывай их не наказывай, никакого толку! Им, может, и в радость, даже если их сажают в карцер, — всё смена обстановки!

— А что они такого сделали?

— Злостное нарушение дисциплины! — И Ито стал подробно и нудно рассказывать о том, что произошло на спортплощадке. Ему потребовалось больше десяти минут, чтобы изложить все факты — как Андо поцеловал конвойного, как Фунамото залез на стену, как Катакири читал сутру, как Коно ударил конвоира… Ещё он сказал, что вся эта шумиха с осадой тюрьмы пикетчиками в пятницу, скорее всего, произошла из-за Коно, а Коно дёргал за ниточки Карасава, вчера покончивший с собой. Так или иначе, докопаться до истинных причин пока не удалось, и в настоящее время ведётся расследование.

— Что-то у нас в последнее время стало неспокойно! Вы говорите, что вчера ещё и Карасава покончил с собой?..

— Ну, тюрьма всё равно что человеческий организм. Чуть что разладится — и всё, пиши пропало. Так и у нас — случись что, потом не расхлебаешь. — И Ито прищурил глаза под бинтом.

— Кстати, как ваша рана?

— Ещё побаливает. — Ито провёл рукой по бинту. — Кость вроде бы не задета, а дёргает постоянно! Вот уж неблагодарная тварь, этот Сунада!

— Он ведь умер.

— Туда ему и дорога. С такими только так и можно, чтобы другим не повадно было. А как ваш палец?

— Ничего. После того как нарыв прорвался, стало значительно легче.

— Нет, вы подумайте, и это благодарность за мою доброту! Ведь сколько раз зимой я вызывал к нему ночью врача! Он мочился во сне, и я добился для него разрешения пользоваться грелкой. А когда он в очередной раз изрезал себе левую руку, я по четыре раза в день делал ему обезболивающие уколы. И несмотря на всё это, негодяй дал мне по голове, — и когда? — когда я принёс ему лекарство! Отплатил злом за добро! Кое-кто готов превозносить труд надзирателей, мол, они выполняют священный долг перед Богом, то да сё, а я вам скажу — это просто тяжёлая и грязная работа.

Ито ещё раз провёл рукой по бинту и поморщился. Его лицо болезненно задёргалось, словно стараясь сбросить красную, уставшую за сорок лет службы в медсанчасти кожу. Глядя на него, Тикаки вдруг ощутил резкую боль в пальце, будто его придавили вдруг чем-то тяжёлым. Кстати, самое время заняться этим пальцем.

Ито открыл дверь, и в каморку ворвался шум возбуждённых голосов из терапевтического кабинета. Пройдя за спиной Сонэхары, который, сверкая усеянной капельками пота лысиной, с жаром урезонивал своих пациентов, Тикаки вошёл в операционную. Доктор Таки курил у окна, бездумно поглядывая на дождь. Увидев забинтованный палец, он моментально отбросил сигарету и принялся за дело. Санитар Маки в синей шапочке и арестантской робе почтительно размотал бинт.

На кончике пальца проступали следы зубов, из них сочился жёлтый гной. Но отёк спал — явно помог марлевый дренаж, который позавчера ввёл в рану Танигути. Таки вытащил дренаж и промыл рану перекисью водорода.

— Маки! — резко крикнул он. — Опять марля разрезана неправильно. Я же тебе говорил, что резать надо на одинаковые полоски шесть сантиметров шириной!

— Простите! — Маки съёжился, как от удара. Этот сорокапятилетний здоровяк когда-то владел литейной фабрикой. За мошенничество с векселями он схлопотал два года тюрьмы и за примерное поведение был переведён на исправительные работы в медсанчасть. Из-за него постоянно возникали проблемы: чувствуя себя боссом, он запугивал других санитаров и не гнушался рукоприкладством. Странно было видеть, как он воровато прячет глаза, робея перед доктором Таки.

— А кстати, Маки, тебя ведь утром восстановили в должности? Надеюсь, ты принёс свои извинения доктору Танигути?

— Нет ещё.

— Немедленно ступай к нему и проси прощения. Ты не имел никакого права бить Кобаяси. Скажи, что это никогда больше не повторится. Если бы доктор Танигути не замолвил за тебя словечко, тебя бы сейчас здесь не было.

— Слушаюсь.

— Давай, иди быстрее. — Таки выхватил из рук Маки бинт и стал сам его сматывать. Маки вышел, почтительно сгорбившись.

— Спасибо, — слегка поклонившись, сказал Тикаки, между тем Таки, усевшись на подоконник, уже закурил новую сигарету. В операционной университетской больницы было строго-настрого запрещено курить, но здесь не обращали внимания на такие мелочи. Тикаки пошёл к выходу, но у двери притормозил и, развернувшись на каблуках, спросил:

— Доктор, вы не скажете, каковы обязанности врача, присутствующего при казни?

Таки молча выпустил из ноздрей струйку дыма, его запавшие глазки неотрывно смотрели на дождь: неожиданный вопрос не удивил его, скорее он подыскивал наиболее точный ответ. Спустя некоторое время он пробормотал себе под нос:

— Констатация смерти, вот что. Полагается стетоскопом прослушать сердце. И ещё замерить секундомером время до его полной остановки, что бывает весьма затруднительно. Из-за шума. Стоит эшафоту упасть, как всех словно прорывает после долгого молчания. Это, разумеется, мешает. Так что это не так-то просто, да и неприятно, что говорить.

— А у Сунады сколько времени ещё билось сердце?

— Четырнадцать минут пятьдесят восемь секунд.

Довольно долго, Сонэхара говорил, что до полной остановки сердца проходит обычно отодиннадцати до пятнадцати минут. «Неужели так долго?» — готов был спросить Тикаки, но осёкся. Ведь все эти четырнадцать минут пятьдесят восемь секунд Таки держал у груди Сунады стетоскоп. Остальные, довольные, что самое неприятное уже позади, болтали о своих делах, и только врач должен был напряжённо ждать наступления смерти.

— Интересно, а я могу присутствовать при казни? — Этот вопрос совершенно машинально сорвался с его губ, он вовсе не собирался его задавать и сам удивился, услышав свой дрожащий, хрипловатый голос. Очевидно, его удивление передалось Таки, во всяком случае, тот недоумённо уставился на него, потом отвёл взгляд и беспокойно забегал глазами по комнате.

— Да кто угодно может.

— Наверное, нужно иметь соответствующую квалификацию? Ведь я работаю здесь всего полтора года.

— А почему, собственно, вас это так интересует? — спросил Таки таким же резким голосом, каким отчитывал Маки.

— Сам не знаю, — мрачно ответил Тикаки, следя за тем, как удлиняется — вот-вот упадёт — столбик пепла на конце сигареты Таки. — Может, просто любопытство… Или чувство долга… Не знаю… В общем, достаточно амбивалентное чувство. Дело в том, что я хочу присутствовать при смерти одного из своих пациентов.

Таки не ответил и отчаянно затянулся. Пепел посыпался ему на грудь, на воротник грязноватой рубашки. С ощущением, что сказал что-то не совсем приличное, Тикаки вышел в коридор. Приём закончился, и по направлению к выходу под охраной конвойных двигалась группа заключённых. Тикаки собирался сразу идти в больничный корпус, но у него было так тяжело на душе, что он вернулся в ординаторскую.

Там он обнаружил Томобэ, который в одиночестве делал вырезки из газет.

— Похоже, дело идёт? — спросил Тикаки, бросив через его плечо взгляд на стол. Там аккуратными отдельными стопочками лежали газеты — уже обработанные и ещё только подготовленные с обведёнными красным карандашом заметками. — А я проспал и не успел прочесть утренний выпуск. Вчера тоже пришлось побегать, даже телевизор посмотреть было некогда. Вы не знаете, каким именно образом Карасава покончил с собой?

— Не знаю. — Томобэ постучал ножницами по газете. — Все газеты дают разную информацию. Думаю, узнать, что произошло на самом деле, можно только от того, кто этим непосредственно занимался. Вы видели Танигути?

— Нет ещё.

— Ночью дежурил он и заведующий отделом Сугая, они-то, наверное, и осматривали место происшествия. Я его с утра ищу, но он как застрял в кардиологическом кабинете, так и не появлялся.

— Позвать его?

— Да нет, не стоит. Лучше расспросим его обо всём в обеденный перерыв. Вот, возьмите. А я чуток отдохну.

И он протянул Тикаки альбом с ещё пахнущими клеем газетными вырезками. «Митио Карасава, осуждённый за линчевание нескольких человек, покончил с собой», «Разгром экстремизма», «Связано ли самоубийство с недавней осадой тюрьмы?» Тикаки пробежал взглядом заметки под этими заголовками.

В них говорилось, что вчера в 6 час. 20 мин. совершающий обход надзиратель, проходя мимо камеры Карасавы, не увидел его сквозь глазок. Прильнув к двери, он в конце концов разглядел тело, висящее на решётке смотрового окошка в петле из скрученного полотенца.

— Вот что мне непонятно, — заметил Томобэ, указывая на строчку, подчёркнутую красным карандашом. — Видите, тут написано, что он висел спиной к стене, а ноги, связанные по щиколоткам рубашкой, были задраны вверх «под углом к телу». А вот в этой газете написано, что он валялся на полу и ноги были согнуты в коленях. Чему же верить?

— Смотровое окошко это там, где глазок? Расстояние от пола тоже даётся разное. В этой газете — девяносто сантиметров, а в этой — сто пятьдесят.

— Ну, газетчики всегда всё перевирают. Я не понимаю другого. Как висящее тело могло иметь такую форму? Повеситься на высоте ниже собственного роста не очень-то просто, наверняка он изрядно помучился, прежде чем придумал, как это сделать. Хотелось бы иметь более точную информацию. Могли ли ноги оказаться «под углом к телу» — вот в чём вопрос.

— Да-а… — Тикаки тоже попробовал представить себе, каким образом можно было это сделать, но ничего не придумал. Основной вопрос, который при этом возникал, — можно ли вообще повеситься на высоте ниже собственного роста, но Томобэ авторитетно заявил, что можно, и привёл в пример одного драматурга, которому удалось повеситься сидя. Тикаки слышал об этом впервые.

— Ещё несколько таких упущений, и начальник тюрьмы слетит со своего места. В субботу самоубийство в женской зоне, в воскресенье — в нулевой. За последние десять лет ничего подобного не было. Да, кстати, у вас не было неприятностей из-за этого случая в женской зоне?

— Да нет вроде.

— Не говорили, что вы подвергли её гипнозу и таким образом подтолкнули к самоубийству?

— Дикость какая! — К Тикаки вернулась боль унижения, испытанного в тот момент, когда главврач жёг в пепельнице заключение о состоянии Нацуё Симура. Кстати, главврач явно интересовался и Кусумото, хотя и делал вид, будто спрашивает о нём между прочим. Начальник тюрьмы и начальник зоны Фудзии уже тогда знали, что казнь Кусумото — дело решённое, следовательно главврач тоже был в курсе. Может, Тикаки вообще был единственным, кто об этом не знал? Ему вдруг пришло в голову, что неприятный осадок, оставшийся у него от недавнего визита Фудзии, мог быть самой обыкновенной обидой — ведь его полностью игнорировали при принятии столь важного решения. Знай он тогда, что Кусумото в ближайшее время будет казнён, он наверняка отнёсся бы к нему более внимательно, постарался бы дать исчерпывающую картину его психического состояния. Но они потребовали осмотреть его, даже не потрудившись сказать, для чего это нужно, и потом ссылались на его же мнение! Впрочем, работникам административного аппарата свойственно ни с кем не считаться.

— Послушайте-ка, а кто решает, какой врач будет присутствовать при казни?

Томобэ обернулся, застигнутый врасплох неожиданным вопросом:

— А что такое?

— Да мне захотелось как-нибудь попробовать. Простое любопытство, так, чтобы нервы пощекотать.

— Похвальное желание. Попробуйте обратиться в главврачу. Кстати, завтра как раз кого-то казнят. Присутствовать будет Сонэхара, скажите, что готовы его подменить. Он будет рад. Он уже нудил здесь, как ему не хочется, как всё это ужасно…

— Ладно, попробую. — Тикаки поднёс к лицу сжатые кулаки. Потом сел за свой стол и обнаружил на нём следующие послания:

Доктору Тикаки

Я забрал находившееся у вас личное дело Сюкити Андо, необходимое мне для вынесения ему дисциплинарного взыскания.

Начальник общего отдела. Печать

Докладная записка

У больного Тайёку Боку началась кровавая рвота, приведшая к общему ослаблению организма, в связи с чем прошу срочно осмотреть его.

9 час. 25 мин.

Старший надзиратель Ямадзаки

— Что? — завопил Тикаки. — Томобэ-сан, неужели нельзя было со мной связаться?

Пропустив мимо ушей упрёк Тикаки, Томобэ беспечно сказал:

— Ах да, вам звонил Ямадзаки, я ему сказал, что вас нет на месте. Потом он и сюда приходил, вас разыскивал. Что-нибудь случилось?

— У больного открылось язвенное кровотечение.

— Да-а? — протянул Томобэ, невозмутимо продолжая работать ножницами. Весь его вид говорил: «Я тебе в секретари не нанимался, и знать ничего не знаю».

Тикаки сразу же позвонил в больницу, к телефону подошёл Ямадзаки, он так громко кричал в трубку, что её пришлось держать на расстоянии от уха.

— Да-да, Боку! У него началась кровавая рвота. Да, примерно в 9.15. Целый таз. Да-да, я испугался, потому что у него не было пульса. Нет, сейчас уже есть. Я сразу пошёл к вам, но вы были на приёме… Или нет, вы разговаривали с начальником зоны, мне сказали — какой-то очень важный разговор… Тут я совсем растерялся, но, к счастью, встретил доктора Танигути, и он сразу же примчался.

Тикаки облегчённо вздохнул — если его больным занялся Танигути, можно не беспокоиться. Быстро пройдя по коридору до лестницы, он понёсся вниз на полной скорости, перепрыгивая через ступеньки. Его мучили угрызения совести: нельзя же всё валить на одного Танигути.

Танигути с санитаром делали больному внутривенное вливание. Ямадзаки нервно покашлял за спиной у Тикаки и захлопнул дверь.

— А, это ты… — Танигути поднял густые брови. Они влажно поблёскивали. По лбу струился пот. Лицо сохраняло всегдашнее уверенное выражение, но в глазах читалась тревога и растерянность. — У него слишком тонкие вены. Никак не введу иглу.

Боку лежал, запрокинув к потолку иссиня-бледное, ничего не выражающее лицо, его руки и ноги были бинтами прикручены к койке. К торчащим из-под одеяла щиколоткам были присоединены резиновые трубки: к правой — для переливания крови, к левой — от капельницы с раствором Рингера. Жутковатое зрелище. Казалось, Боку спит, но вдруг глаза его распахнулись, и он стал извиваться, силясь содрать с себя бинты. Выскользнув из рук санитара, сбросил одеяло и остался в одних штанах.

— Эй, ты, не двигайся, ну прошу тебя! — рассердился Танигути. Боку задёргался ещё сильнее. Со шприца сорвалась иголка.

— Ничего не выходит! Нам удалось кое-как справиться с венами на ногах и ввести туда иглы от аппарата для переливания крови и капельницы, но на руках вены такие тонкие, что укол сделать невозможно, к тому же любое прикосновение вызывает у него решительный отпор. Состояние у него в общем не такое уж и плохое. Давление 120 на 85, пульс 90, температура 36,7. Но при этом — страшная анемия, эритроцитов всего 1 500 000. Это, конечно, связано с кровотечением, ведь он потерял 560 кубиков крови. Кстати, не исключено, что небольшое кровотечение у него открылось уже довольно давно.

Неожиданно Боку затих. Он лежал совершенно неподвижно, с открытыми глазами и напоминал труп, отчего становилось жутковато.

— Эй, Боку, у тебя что-нибудь болит? — окликнул его Тикаки.

Вместо ответа тот вытянул трубочкой лиловые губы. Но на большее у него сегодня не хватило сил, изо рта вырвалось только слабое шипение. Танигути покачал головой.

— Он не желает отвечать. Давай-ка выйдем. Надо поговорить. — Прикрыв Боку одеялом, Танигути вышел из палаты. Тикаки поспешил за ним, Ямадзаки проводил их взглядом и, как положено — рука к козырьку под углом ровно в тридцать градусов, — отдал честь. По коридору, насквозь промокшему от залетавшего сюда с ветром дождя, они добежали до смотровой.

Моя руки, Танигути сказал:

— Состояние, как видишь, не очень. Опасности летального исхода пока нет, но достаточно тяжёлое. Если у него снова начнётся кровавая рвота, спасти его вряд ли удастся. В области ниши, скорее всего, нарушена слизистая и обнажились сосуды.

— Нужно оперировать? — нерешительно спросил Тикаки.

— Думаю, что да, но я ведь не хирург, точно сказать не могу Правда, при такой степени анемии о немедленной операции не может быть и речи.

— Так или иначе, его лучше перевести в обычную больницу, прервав отбывание наказания. — Перед глазами Тикаки невольно всплыло победоносно ухмыляющееся лицо главврача. Досадно признавать своё поражение, но у него больше не было уверенности в том, что больного удастся вылечить здесь, в тюремной больнице.

— Наверное, это и в самом деле лучший вариант, — сказал Танигути, вытирая руки. — В конце концов, мы сделали всё, что могли. Главврач будет доволен, да и сам Боку тоже, он ведь этого и добивался. Знаешь, мне санитар сказал по секрету, что он нарочно вызвал у себя кровавую рвоту.

— В каком смысле?

Танигути понизил голос.

— Он всё время тёр себе живот, стучал по нему, вот и вызвал кровотечение. Думаю, он планировал таким образом совершить самоубийство.

— Да ты что?.. — Тикаки поперхнулся, и тут же в его ушах зазвучал голос Боку: «Язва? Это когда дырка в брюхе? Значит, если каждый день тереть вот здесь, где больно, можно протереть дырку?» Сначала покончила с собой Нацуё Симура из женской зоны, теперь ещё один его больной подумывает о самоубийстве. И ведь оба не скрывали от него своего желания умереть, Теперь это совершенно ясно. А он не удосужился принять никаких мер предосторожности, проявил халатность, непозволительную для психиатра. Разве можно было забыть, что суицидальные намерения являются одним из характерных симптомов?..

— Это моя вина. Я должен был это предвидеть и принять соответствующие меры, — понурившись, сказал он.

— Перестань. Тут никто не виноват, — поспешно сказал Танигути. — Боку сделал то, что хотел. Врач не должен отвечать за все поступки своего пациента. Это немыслимо!

— Не скажи, — слабо возразил Тикаки. — Ведь Боку в последнее время постоянно твердил: «Хочу умереть, дайте мне умереть…» Мне следовало как-то отреагировать.

— Да брось, врач не может нести ответственность за всё, что происходит с его больными! Ещё скажи, что ты виноват в том, что Сунада тебя укусил! А как же — он твой пациент и укусил тебя, будучи в состоянии возбуждения… Да, кстати, как твой палец?

— Спасибо. Лучше. После того как ты его обработал, почти не болит. Недавно меня смотрел доктор Таки, вроде бы и отёк уже меньше.

— Вот и прекрасно! А тебе не кажется, что следует доложить главврачу о состоянии Боку? Конечно, о суицидальных намерениях и прочем лучше умолчать.

Тикаки протянул руку к телефонной трубке, но тут же передумал — лучше он пойдёт с докладом лично. Вот только сначала ещё раз осмотрит больного, чтобы вынести окончательное заключение. Он повернулся к Танигути.

— Кажется, результаты анализа крови и мочи должны были быть получены сегодня утром?

— Да, они уже пришли. — И Танигути показал на лежавшие на столе листки бумаги. — Моча в норме. В крови — пониженное содержание эритроцитов. Правда, у меня их получилось ещё меньше, но поскольку этот анализ делали ещё до кровавой рвоты…

— Ладно, пойду осмотрю его. У тебя, наверное, своих дел полно? Не беспокойся, я сам сделаю ему укол.

— Правда? Своё заключение я впишу в его карту, потом посмотришь. — Танигути сел и взял ручку.

Уже направившись к двери, Тикаки обернулся.

— Да, говорят, тут такое вчера творилось! Мне Томобэ показывал газеты. Интересно, каким образом Карасава ухитрился повеситься? А то там кто во что горазд, ничего не поймёшь.

— Я толком и сам не знаю. — Танигути, склонившись над письменным столом, быстро писал, его шариковая ручка так и мелькала. — Когда я пришёл, его уже вынули из петли и дежурный делал ему искусственное дыхание.

— У Томобэ возник вопрос — каким образом он мог повеситься на высоте ниже его собственного роста?

— Но ведь и та женщина, кажется, покончила с собой примерно так же, — сказал Танигути, продолжая писать.

Тикаки почувствовал, что ему нанесли удар ниже пояса. Нацуё Симура сплела из простыни верёвку и повесилась, перекинув её через водопроводный кран. Водопроводный кран, разумеется, тоже находится ниже человеческого роста. Разговаривая с Томобэ, он почему-то ни разу об этом не вспомнил. Да и вообще Карасава никак не связывался в его голове с Нацуё Симура. А странно. Ведь у заключённых не такой уж большой выбор способов самоубийства. Возможно, он забыл о Нацуё, потому что чувствовал себя виноватым в её смерти, ведь она была его пациенткой. К тому же он невольно поддался влиянию газетной шумихи, ведь о Карасаве писали все газеты, а о самоубийстве Нацуё Симура нигде не было ни строчки…

— Странгуляционная борозда… Ну, помнишь, мы проходили по курсу судебной медицины. Так вот, в случае с Карасавой она начинается от затылка и идёт к подбородку. То есть он затягивал петлю на шее сзади. Это единственное, что мне удалось узнать. Ну вот, готово. — И, похлопав по карте ладонью, Танигути поспешно поднялся. Приглаживая волосы и поправляя галстук перед зеркалом, сказал:

— Карасава оставил письмо. На тридцати листках почтовой бумаги. Его нашли во внутреннем кармане пиджака. Судя по всему, он начал его писать накануне днём. То есть уже тогда он принял решение умереть. Да, ещё Кусумото якобы сказал начальнику зоны Фудзии, что Карасава во время спортивного часа намекал ему на намерение покончить с собой. Впрочем, Кусумото и сам вот-вот отправится к праотцам.

— А ты что, знал? — спросил Тикаки. Внезапная тревога, словно бурав, вонзилась ему в сердце. Такую же тревогу он ощутил в тот момент, когда Фудзии сообщил ему о казни Кусумото. — Когда ты узнал?

— Вчера. А в чём, собственно, дело? — На лице Танигути появилось недоумённое выражение.

— Да ни в чём. — Тикаки заставил себя улыбнуться. — Просто мне только что сказали, и я был потрясён. Он ведь мой пациент.

— Вот оно что… — Танигути улыбнулся в ответ. — Фудзии тут вчера всех на ноги поднял из-за случая с Карасавой. Я с ним раньше особо не сталкивался, только вчера и узнал, что он главный по нулевой зоне. На редкость энергичный человек! Когда я пришёл в камеру Карасавы, он уже был там. Руководил всеми действиями, следил, чтобы дело не получило огласки, и одновременно из кожи вон лез, чтобы собрать необходимую информацию. Якобы он заранее знал о пикетчиках и нарочно переселил Карасаву в соседнюю с Коно камеру, а Кусумото, поскольку его всё равно должны скоро казнить, и ещё одного заключённого, не помню его имени, использовал как информаторов.

— Что значит «поскольку его всё равно должны казнить»?

— Он так сказал. И якобы Кусумото прекрасно справлялся со своей ролью. Руководствовался же зонный вполне прагматическими соображениями — он сообщит Кусумото о самоубийстве Карасавы, а тот расскажет всё, что ему известно. Поскольку Кусумото всё равно должны казнить, можно не беспокоиться об утечке информации, и о самоубийстве Карасавы никто из заключённых не узнает.

— Но ведь это подло!

— Он всего лишь выполняет свой служебный долг. Если не использовать информаторов, служащие тюрьмы не будут ничего знать о заключённых.

— А ведь, знаешь, этот Фудзии и ко мне подкатывался, просил, чтобы я использовал Кусумото и ещё одного заключённого — такого странного субъекта по имени Андо — в качестве информаторов. Он рассчитывал, что я буду получать информацию от Кусумото, а потом делиться с ним. Но я ему решительно отказал. Во-первых, терпеть не могу выслеживать и вынюхивать, во-вторых, не хочу делать ничего, что выходит за рамки моих служебных обязанностей.

— Очень в твоём духе. — Танигути улыбнулся, с одной стороны, сочувственно, с другой — насмешливо. — Но позволю себе указать на некоторую противоречивость в твоих рассуждениях. С одной стороны, ты говоришь, что не желаешь делать ничего, что выходит за рамки твоих прямых обязанностей, а с другой — готов взвалить на себя непомерную ответственность, какая не по плечу ни одному врачу. Ладно, я пошёл. У меня там скопилась масса кардиограмм.

Танигути встряхнулся всем телом, резко тронулся с места и, набрав скорость, помчался по коридору. Тикаки заглянул в карту. Заключение терапевта было вписано туда аккуратным, округлым и разборчивым почерком. Оно было исчерпывающим, никакого дополнительного обследования не требовалось. Так или иначе, укол сделать всё-таки было надо, и Тикаки отправился в палату. Ни надзирателя Ямадзаки, ни санитара там не оказалось. Боку лежал, уставившись в потолок блестящими выкаченными глазами.

— Я похлопочу о твоём переводе в городскую больницу, — мягко сказал Тикаки. — Там тебя быстро поставят на ноги.

Боку медленно навёл на него чёрные дула глаз. Рот его начал вытягиваться трубочкой. Тикаки отпрянул в сторону, желая избежать плевка, но из трубочки вылетел только слабый голос.

— Доктор, я больше никуда не хочу. Не трогайте меня, дайте умереть спокойно.

— Да ты что? Ты не умрёшь. В городской больнице тебя мигом вылечат.

— Не хочу. Лучше я умру здесь. Я хочу умереть.

— А почему ты так хочешь умереть?

— Я не могу отсюда никуда выйти.

— Ну ведь я тебе и хочу помочь выйти. Там, в городской больнице, ты сможешь видеться с родными. Тогда и умирать не надо будет!

Боку пожевал нижнюю губу и покрутил головой. В прежней жизни он работал подённым уборщиком, у него трое детей, старшему — десять.

Приходившая к нему на свидания жена постоянно набрасывалась с яростной бранью на надзирателя, который запрещал им разговаривать по-корейски, как только ему начинало казаться, что она жалуется мужу на трудную жизнь. Перед глазами Тикаки возникло её худое сердитое лицо. Боку прокричал, задыхаясь:

— Доктор, а кто, по-вашему, меня довёл до такого состояния? Разве не здешние врачи? Сначала поиздевались всласть над человеком, а когда заболел по-настоящему, решили выкинуть, мол, никак не оправится… Это, по-вашему, справедливо? А, доктор? Справедливо, да?

Он хрипло и прерывисто дышал. Пульс был слабым, почти не прослушивался, к тому же очень неровным. Сердце билось неуверенно, неохотно делало несколько ударов — словно дряхлый столяр забивал гвозди в ящик — и останавливалось. Нехороший признак. Набрав в шприц кардиотоническое и противошоковое средство, Тикаки попытался отыскать на руке больного вену, но кожа была сплошь покрыта синяками от уколов. После нескольких неудачных попыток ему удалось-таки найти тонкую вену. Опасаясь, что Боку может дёрнуться, он сосредоточил всё своё внимание на кончике иглы и кое-как справился. Только тогда он заметил, что рядом стоит Ямадзаки.

— Доктор, Ота что-то чудит. Утром он окончательно пришёл в себя, писал какие-то бумаги по судебным делам, как бишь там? — а, вот — «Проспект дополнений к рапорту», — потом высказывался против смертной казни, а потом вдруг ни с того ни с сего начал чудить.

— В каком смысле?

— Бросился на пол, валяется и стонет.

Тикаки снова прослушал сердце. Удары молотком по гвоздям стали увереннее, паузы между ними длиннее. Через час надо будет сделать ещё один укол. Хорошо бы успеть с оформлением и до вечера отправить Боку в городскую больницу. Приняв это решение, Тикаки с облегчением вздохнул: приятно переложить своё бремя на другого. Конечно, досадно было расписываться в собственном бессилии, не говоря уже о том, что в душе остался горький и липкий осадок от разговора с Боку, — ведь он так и не смог ничего противопоставить его обвинениям. Перед глазами возникла насмешливая улыбка Танигути. «Ты всегда видишь всё в чёрном свете, — говорила его улыбка, — собираешь воедино всё самое тёмное и выстраиваешь из этого в своей душе что-то вроде мрачной крепости. Я же стараюсь забывать неприятности и не тащить их с собой дальше. Поэтому я такой бодрый и жизнерадостный».

— Доктор, — грубо прервал его размышления Ямадзаки, от его громкого голоса у Тикаки едва не лопнули барабанные перепонки. — Ота чудит…

— Да знаю я. — Тикаки дружески посмотрел на добропорядочного старика, который явно был не на шутку обеспокоен. — Ничего с ним не случится. Ну да ладно, пойдёмте, посмотрим.

Подойдя к двери в палату Оты на цыпочках и призвав Ямадзаки последовать его примеру, Тикаки сделал предупреждающий знак санитару, бросившемуся было к ним из конца коридора. Они тихонько заглянули в палату и увидели, что Ота растянулся на полу и яростно чешется, засунув руки в рукава белой больничной одежды. Поручив Ямадзаки наблюдать за ним, Тикаки отошёл назад к палате Боку, потом, нарочно стуча ногами, снова приблизился к палате Оты и громко спросил:

— Ну как дела, Ямадзаки-сан? Как наш больной?

Ямадзаки удивлённо указал на Оту пальцем.

— Нет, вы только посмотрите, опять начал! Ах симулянт! Понял, что вы за ним наблюдаете, и опять за своё!

— Ну что, убедились? — сказал Тикаки старику. — Только он никакой не симулянт, это у него истерический припадок. Но на спектакль, конечно, похоже.

Внезапно Ота резко затряс всем телом, будто собака, отряхивающаяся от воды, и выгнул спину дугой. Вроде бы обычные при истерическом припадке тонические судороги, но слишком уж всё как в учебнике, просто до смешного. Налицо все признаки истерического невроза — сначала Ота потерял сознание на спортплощадке, потом в медсанчасти впал в ступорозное состояние, в больнице у него появились признаки ганзеровского синдрома, и вот сейчас — тонические судороги. Кстати, считается, что истерический невроз чаще всего возникает под влиянием тяжёлой психической травмы. Оказавшись в неприемлемой для себя ситуации и не имея возможности выйти из неё самостоятельно, человек утрачивает дееспособность и впадает в первобытное, животное состояние, бессознательно стремясь таким образом укрыться от неприятностей. Вот и Ота забился поглубже в пещеру, которую именуют болезнью, и теперь боится её покинуть… Судороги прекратились. Лежащее на полу тело замерло.

Тикаки и Ямадзаки стояли по обе стороны от покрытого испариной тела Оты.

— Ота, это я. Ты меня узнаёшь?

— Вы док-тор…

— Да, а какой доктор?

— Та-ки, док-тор Та-ки…

— Опять ганзеровский синдром. Ну а его как зовут?

— Та-я-на-ги.

— Опять придуривается, негодяй! Не мог он забыть, как меня зовут. — Услышав сердитый голос Ямадзаки, Ота повернулся и уставился на него налитыми кровью пустыми глазами.

— Ну давай, скажи, кто я? Кто всё время за тобой ходит, говори, кто?

— Я-ма-да…

— Да ну? А может, хватит дурака валять?

Тут расслабленно вытянувшееся тело Оды дёрнулось — совсем как лягушка, сквозь которую пропустили ток на практических занятиях по биологии, — и снова изогнулось дугой. Всем периферическим нервам был дан приказ двигаться, и, когда он дошёл до мышц, они, ещё не поняв, как следует на него реагировать, начали беспорядочное, бессмысленное, то есть конвульсивное движение. Маленький комок плоти затрясся, забился в корчах, готовый распасться на куски.

— Доктор, это не опасно для его жизни? — спросил Ямадзаки, с упрёком глядя на стоящего со скрещёнными руками Тикаки.

— Ничего, он устанет, и всё прекратится само собой.

— Устанет? — Похоже, старику понравилось это слово, во всяком случае, он повторил его с явным удовольствием. — Значит, устанет… Действительно, как тут не устать. Он что, нарочно всё это вытворяет?

— Нарочно такое с собой не сотворишь. Он ничего не помнит, не понимает. Все его силы сосредоточены сейчас только на этих движениях, ничего другого для него не существует. Он не может вернуться в человеческое состояние, там его не ждёт ничего, кроме душевных мук, с которыми его рассудок не справляется.

Ота сильно ударился головой о ножку кровати.

— Ой! — Ямадзаки, резко нагнувшись, отодвинул тело от ножки. — У него кровь пошла. Чуть-чуть.

— Ничего. Скоро он придёт в себя, но потом всё может повториться. Вам с ним будет нелегко, поэтому лучше вколоть ему транквилизатор, чтобы предупредить новый приступ. — И Тикаки велел принести ампулу амитала натрия.

Судороги прекратились, теперь Ота валялся на полу мокрой тряпкой. Человек, который, не выдержав постоянных душевных мук, перестал быть человеком. Может быть, причиной его страданий действительно был страх смерти, как указывал Сёити Аихара. «Мы боимся не того, что нас вздёрнут на виселицу. Страшно другое — не знать, когда именно тебя убьют». «Ну помогите мне, доктор. Я больше не могу. Ну сколько можно терпеть. Ну, доктор, помогите же мне. Не могу больше. Мне плохо… А-а-а-а…» Тёскэ Ота не сумел быть приговорённым к смертной казни и одновременно человеком, его рассудок не справился с этой ситуацией, в результате — истерический припадок, после которого он превратился в грязную мокрую тряпку. Вот бедняга, думал о нём Тикаки. Одновременно ему пришло в голову, что, окажись он на месте Оты, с ним, возможно, произошло бы то же самое. Что же это такое — страх смерти? Ота говорил, что страшна не столько сама казнь, сколько её ожидание. Но Итимацу Сунада, который вроде бы совершенно не боялся смерти, неожиданно для всех стал буянить именно в тот момент, когда увидел перед собой эшафот. Говорят, он кричал: «Не хочу умирать. Прекратите!», в конце концов пришлось вызвать конвоиров, и они силой сбросили этого довольно-таки крупного человека вниз. Не выдержал и Карасава. Революционер, убивший тринадцать своих товарищей, не смог побороть страха перед собственной смертью. Вот только правомерно ли сводить всё к банальному «страху смерти»? В конце концов, страх смерти знаком всем, и мне в том числе. Смерть — единственное, что точно известно о будущем любого человека. Всё остальное может случиться, а может и не случиться, и только о смерти известно абсолютно точно — она придёт. Неизвестно одно — когда именно. Никого не извещают заранее — мол, вы умрёте завтра в таком-то часу. По утверждению Аихары обычный человек воспринимает смерть как «далёкое и неопределённое будущее, не вызывающее никаких эмоций», тогда как для приговорённого к смерти она является «близким, чувственно окрашенным будущим». Всё это правильно, но Аихара не учитывает одного обстоятельства. О смерти и извещают только тех, кто, будучи приговорённым к смертной казни, находится в искусственно созданной среде. Человека, живущего в естественных условиях, никто о смерти не предупреждает. Бог — тут в голове Тикаки нарисовался смутно обобщённый образ вселенской гармонии — посылает её к человеку без всякого предупреждения. Это исключительное право присвоил себе человек, именно он изобрёл весьма своеобразный способ убийства, который мы называем — смертный приговор. Тикаки подумал о Кусумото. Наверное, ему уже зачитали официальный указ. Интересно, что ощущает теперь автор «Ночных мыслей», этот человек в очках без оправы, похожий на банковского служащего? Как воспринял он страшное предуведомление?

Появился Ямадзаки с ампулой амитала натрия и шприцем. Он привёл санитара, который переложил Оту на кровать и сменил на нём пропотевшую насквозь ночную рубаху. У Оты было щуплое, тонкое тело подростка. Он больше не реагировал на обращённые к нему слова, только молча скрипел зубами. Потом начал постанывать, по ногам и рукам пробежала мелкая, словно рябь на воде, дрожь. Предчувствуя новый приступ, Тикаки быстро сделал укол.

Оконное стекло жалобно скрипело под сильными порывами ветра, казалось, ещё немного — и оно треснет. Огромная чёрная сакура сгибалась почти до самой земли и тут же распрямлялась, содрогаясь всей кроной. Крыша больничного корпуса и внутренний дворик поблёскивали, словно только что нарисованные чёрной тушью.

Главный врач Титибу сидел за столом, перед ним стояла чашка с холодным чаем, он прихлёбывал из неё маленькими глотками, будто это был кипяток. Глаза беспокойно перебегали с бумаг на телефон, с телефона на Тикаки, с Тикаки на пейзаж за окном.

Тикаки встречался с главврачом уже второй раз за это утро. Сначала по просьбе начальника зоны Фудзии он приходил к нему с докладом о состоянии здоровья Кусумото. Выслушав его тогда, главврач не сказал ни слова, только с сонным видом кивнул. Но когда Тикаки пришёл с просьбой приостановить срок отбывания Тайёку Боку, внезапно оживился и, усадив его на диван, тут же схватился за телефон. Быстро, словно желая продемонстрировать свои прекрасные деловые качества, он предпринял все необходимые шаги: получил разрешение судьи, связался со службой безопасности, договорился о госпитализации с городской больницей, распорядился, чтобы прислали «скорую помощь». Всё это время его лицо хранило выражение озабоченности, он не позволил себе ни одного победоносного взгляда. Подавленный его энергией, Тикаки молча курил.

— Ну вот. — Главврач наконец оторвался от стола и, широко улыбаясь, плюхнулся на диван рядом с Тикаки, будто только и ждал этого момента. Потерев руки, он сложил их на толстом животе. Тикаки обрадовался, что наконец может сказать о Боку то, что осталось недосказанным, но не знал, с чего начать.

— Видите ли, состояние Боку… — наконец промямлил он.

— Но вы ведь только что мне докладывали о нём. — Главврач поднял брови, отчего морщины на его лбу и щёлочки глаз образовали две одинаковые параллельные линии.

— Мне кажется, что необходимо хирургическое вмешательство. Может, стоит написать в заключении, что, если у него возобновится кровотечение, велика вероятность летального исхода?

— Ну, они наверняка и сами это поймут…

— И всё же… Ещё эти спастические сокращения пищевода психогенного происхождения… Боюсь, им нелегко придётся…

— Но мы не можем написать этого в заключении. Это же самая обычная многопрофильная больница, психиатрического отделения у них нет, и, если мы укажем, что у него имеются признаки психического заболевания, они его не возьмут…

— Но мне было бы неприятно…

— Доктор Тикаки, — Главврач неловко покрутил толстой шеей, пошуршав накрахмаленным воротничком халата, — вопрос о Боку решён окончательно. Мы сделали всё, что могли. Я понимаю, что вам это стоило колоссальных усилий, но так или иначе мы не дали ему умереть, и таким образом выполнили свой долг. Отныне о нём будут заботиться другие.

И словно предвидя возражения Тикаки, главврач продолжил:

— В тюрьме всегда так — встряска за встряской, нравится это вам или нет. Есть хорошее правило — дело сделано — и ладно, забудь о нём. Иначе не выдержать. В нашем мире нет ничего, что кончалось бы само по себе, вся хитрость в том, чтобы уметь самому ставить точку и больше к этому не возвращаться.

Тикаки, вздохнув, опустил глаза. Им вдруг овладела знакомая апатия и безразличие ко всему на свете. Правда, в данном случае его просто загнали в угол. За апатией стояло, во-первых, бессилие, вызванное сознанием, что ты ничего не можешь довести до конца, а во-вторых — раздражение, невольно возникающее при мысли, что, как бы усердно ты ни работал, выполнить свой врачебный долг тебе не удастся. Нет в нём деловитости, свойственной главврачу Титибу, — умения тут же забывать о том, что уже сделано. Когда в субботу вечером они с Тидзуру сидели в баре на Синдзюку, он долго и нудно рассказывал ей о том, что произошло днём на семинаре по криминологии, какой диагноз у Такэо Кусумото, как проходила дискуссия со студентами, так что в конце концов она не выдержала: «Слушай, неужели нельзя поговорить о чём-нибудь более приятном? Хотя бы на время забудь о работе».

— Ничего не могу с собой поделать, — горько усмехнулся он в ответ на её упрёки. — Знаешь, тюрьма такое место… Ты и вообразить не можешь… Всё, что там происходит, вызывает только отрицательные эмоции, и это действует угнетающе.

— И тем не менее, — Её раскрасневшееся от выпитого лицо осветилось улыбкой, — ты ведь сам ввязался в перепалку со студентами, доказывая им, что, раз в тюрьме есть больные, нуждающиеся в помощи, там не обойтись и без врачей.

— Так-то это так… — Поставив на стойку бокал виски с водой, он придвинулся к ней, — но какие больные? Ведь в некоторых случаях лечить их совершенно бессмысленно. Взять хотя бы психозы, которые развиваются у приговорённых к смертной казни. Да, я должен их лечить, но что толку? Всё сводится к тому, чтобы отправлять их на эшафот в относительно спокойном состоянии. Вчера я осматривал одну заключённую из женской зоны, молодую женщину. Её привлекли к судебной ответственности за попытку расширенного самоубийства — она убила сначала своих детей, потом хотела покончить с собой. Момент убийства детей полностью выпал из её памяти — то есть мы имеем дело с амнезией, возникшей в результате острого реактивного психоза. Вылечить её — значит в конечном итоге заставить вспомнить, как она убивала собственных детей. Но я психиатр, и у меня нет иного выхода. Я погрузил её в гипнотический сон, во время которого она восстановила в памяти момент убийства. Не исключено, что именно поэтому она и покончила с собой.

— Твоей вины в этом нет, — сказала Тидзуру и нежно погладила его по щеке.

— Ах, если бы я был до конца в этом уверен…

— Ты бы лучше ушёл из тюрьмы. Тебе сразу станет легче.

— Наверное. — Он обнял Тидзуру за талию и с удовольствием ощутил тепло её тела. — Ты не представляешь себе, сколько раз я об этом думал. Но даже если я уйду из тюрьмы и буду работать в обычной психиатрической клинике, по существу, ничего не изменится. Я могу вылечить больного, он будет совершенно здоров и психически нормален, но где гарантия, что это сделает его счастливым?

— Да, ситуация не из лёгких.

— Вот именно. И всё же я, наверное, уйду. Вот закончу сбор материалов по подсудимым, связанным с мафиозными группировками, отчитаюсь перед вашим профессором и уйду.

— Вот и прекрасно, — одобрила Тидзуру. Будучи секретарём профессора Абукавы, она знала, что именно под его нажимом Тикаки пошёл работать в тюрьму. «Коль скоро ты хочешь заниматься судебной психиатрией, — сказал профессор, — тебе необходимо как можно чаще иметь дело с настоящими преступниками, а для этого лучше всего стать тюремным врачом».

— Если ты уйдёшь из тюрьмы, — добавила она, — я тоже уйду с кафедры криминологии.

— Почему? — спросил он, убирая руку с её талии. Они часто проводили вместе свободное время, заходили куда-нибудь выпить, болтали о делах кафедры и научного общества. Вот, пожалуй, и всё, никаких далеко идущих планов. Этой фразой она впервые объединила их будущее.

— Видишь ли, даже если я уйду из тюрьмы, криминологию я всё равно не оставлю. Да и психическими расстройствами, возникающими у приговорённых к смертной казни, хотелось бы заняться основательнее. Меня интересует, что это за люди.

— Наверное, этот, который укусил тебя за палец, — Она коснулась бинта на его правой руке, — пришёл в возбуждённое состояние и стал буянить?

— Не знаю. Я при его казни не присутствовал.

— Да ну? — Она засмеялась. — А я-то подумала, уж не укусил ли он тебя, когда ты дрался с конвоирами…

— Да ты что, я просто… — Тикаки замахал рукой, словно отгоняя от себя насмешки Тидзуру, он понимал, что отчасти она права, и ему трудно было смириться с этим. — Я никогда сам не присутствовал при казни. Наверное, это моё упущение, ведь я занимаюсь психикой именно приговорённых к смерти.

Тидзуру перестала смеяться, и лицо её посерьёзнело. Он любил это её выражение, которому очень шла родинка на правой щеке.

— А ты как-нибудь соберись с духом и посмотри, как приговор приводят в исполнение. А потом и будешь решать — уходить из тюрьмы или нет.

— Наверное, ты права… — неуверенно ответил Тикаки. Он отличался способностью погрязать в сомнениях и не любил быстро принимать решения. Так было и в его отношениях с Тидзуру, и в науке. Будучи тюремным врачом и психиатром, он ненавидел то, чем ему приходилось заниматься, но уйти не мог. И мучился от наваливающейся на него апатии, когда всё на свете вдруг делалось противно и безразлично…

Подняв голову, Тикаки посмотрел прямо в глаза главврачу. Он должен сказать ему это. Сейчас или никогда.

— Знаете, я хотел бы присутствовать при завтрашней казни Такэо Кусумото в качестве врача, — выпалил он единым духом и перевёл дыхание. — Не мог бы я получить разрешение? Очень вас прошу.

— Но уже назначили Сонэхару. — И главврач недовольно поджал губы, словно говоря: «Ну что за манера снова и снова возвращаться к тому, на чём уже поставили точку?» Его двойной подбородок вспучился двумя сардельками.

— Видите ли… — Тикаки напрягся, стараясь изобрести убедительный предлог. Наконец в его голове прояснилось, и мысли, которые до сих пор ползли зыбким, смутным туманом, вдруг обрели чёткие очертания. — Кусумото — мой пациент. Как я вам уже докладывал, ощущение проваливания, от которого он страдает, не является серьёзным заболеванием, во всяком случае, на данном этапе помешать казни оно не может. Тем не менее, психическое расстройство налицо, и во избежание нежелательных инцидентов я считаю целесообразным наблюдать за его состоянием до самого конца.

— Вот как? — главврач слегка кивнул. — Хорошо, будь по-вашему. Может быть, вы и правы.

— Вспомните, как было с Сунадой, — тут же вставил Тикаки. — Доктор Таки говорил, что тот начал буянить в самый ответственный момент. А ведь он тоже был моим пациентом.

— Но накануне вы сказали, что он в норме и никаких лекарственных препаратов не требуется.

— А? — Тикаки понял, что ему ловко подставили подножку. Надо было как-то выкручиваться. — Очевидно, я в самом деле переоценил его состояние. Но если бы я присутствовал при казни, то, скорее всего, сумел бы заранее предвидеть подобное развитие событий.

Желая показать, что Тикаки так и не удалось до конца его убедить, главврач прикрыл свои тускло-карие щёлочки-глаза и сделал вид, будто погрузился в размышления. Когда он снова открыл глаза, они улыбались.

— Ах, доктор, хоть вы и пытаетесь меня убедить, что ваше желание присутствовать на казни продиктовано исключительно заботой о пациенте, на самом деле у вас наверняка другая цель. Такэо Кусумото совершил одно из самых громких преступлений послевоенного времени. Вам, небось, просто хочется увидеть, как его будут казнить! Я прав?

— Да нет, совсем не это! — запротестовал было Тикаки, но тут же спохватился и, смягчив тон, сказал: — Ну, не стану отрицать, конечно же, любопытно посмотреть, как будет умирать такая знаменитость. Впрочем, если честно, я и сам не понимаю, откуда у меня взялось это желание. Я видел Кусумото всего два раза, но есть в нём что-то удивительно притягательное, к тому же, как ни стыдно в том признаваться, у нас с ним много общего — в мыслях, ощущениях… Поэтому я считаю своим долгом проследить, чтобы с ним всё было в порядке в момент смерти… Я понимаю, что это глупо и не может служить основанием… — Тикаки стёр пот со лба.

— Почему же? Более чем достойное основание, — серьёзно ответил главврач. Когда его лицо приобретало серьёзное выражение, в нём, возможно потому, что в этот момент расположение мышц оказывалось максимально гармоничным, появлялось что-то удивительно благодушное. — Меня смущает другое. Боюсь, Сонэхара не согласится на замену. Присутствовать при казни — его страсть, он хочет установить рекорд. А поскольку речь идёт о столь значительной особе…

— Да? — Тикаки удивлённо наклонил голову. По словам Томобэ, Сонэхара был страшно недоволен и всё время жаловался… Очевидно, он кривил душой.

— Ладно, давайте поступим так. Я попрошу начальника тюрьмы разрешить вам в виде исключения присутствовать при казни. Ведь последнее слово всё равно за ним. Вы можете быть вместе с начальником воспитательной службы и патером. Ну а в качестве причины выдвинем это ощущение проваливания. Скажем, надо подстраховаться, чтобы избежать непредвиденных осложнений во время казни.

— Хорошо. Спасибо. — Тикаки поднялся и чопорно, как это всегда делал старший надзиратель Ито, отдал честь.

3

Где-то я ужевсё это видел, только очень давно — и эту раковину, и этот унитаз, и этот шкафчик, и трещину на стене, и облупившуюся краску… Ах да, конечно, три дня назад, в пятницу, в это же самое время. Правда, тогда кое-что выглядело немного иначе. Сегодня вместо «Места человека в мире природы» на матрасе лежит «Святой Иоанн Креста», покосившийся католический календарь висит прямо, копии судебных решений, торчавшие из папки, куда-то исчезли. Совсем как картинки-загадки в воскресном номере газеты — на первый взгляд вроде бы всё одинаково — так же расставлены вещи, та же атмосфера тюремной камеры, — но есть мелкие отличия, которые и предлагается выявить. Вот только в нём самом словно что-то оборвалось, и взгляд бесцельно блуждает вокруг, как будто смотрит не он, а кто-то другой, скажем, душа «покойного Такэо Кусумото». Да, вот она, камера, в которой жил Такэо Кусумото. Смотрите внимательнее. Это тесное пространство пропитано его жизнью — его пристрастиями, его привычками, запахом его плоти.

Взгляд скользит по лежащим на столе книгам. Душе умершего они больше не нужны. Большой католический словарь, «La Bible de Jerusalem», Словарь иврита, японско-английский и англо-японский словарь, Библия в переводе Барбаро, Новый Завет в переводе Раге…

Вдруг в тёмной, словно завешенной туманом комнате вспыхивает свет. Оказывается, он всё ещё здесь. Он вовсе не «покойный Такэо Кусумото», он «воскресший Такэо Кусумото», и именно ему принадлежит эта живая плоть, ощупывающая взглядом предметы вокруг. «Воскресший Такэо Кусумото» открыл Новый Завет и принялся разглядывать ряд крестиков на титульном листе. Крестики слева от проведённой в центре вертикальной линии — казнённые, под ними мелко подписаны имена. После имени Итимацу Сунада он поставил ещё один крестик и снизу написал имя — Такэо Кусумото. Крестики справа от центральной линии — родные и близкие. Патер Шом, отец, в будущем сюда предполагалось вписать мать, Эцуко Тамаоки, отца Пишона. Это его маленькое кладбище. На горизонте зеленеют горы, над ними — белоснежная вершина Фудзи. Ступая по ещё не растаявшему снегу, он идёт между рядами надгробий и оказывается перед сверкающим крестом. Могила патера Пишона. Далеко впереди — могила Такэо Кусумото… К внутренней стороне обложки приклеена бумажка, вырезанная в форме гроба, и написано: «Подарок от патера Шома ко дню моего Крещения… 9 июля 1955 года». Обложка сильно замусолена, ведь с того самого дня он не расставался с книгой. Он открыл её наугад, и она привычно раскрылась на 20-й главе Евангелия от Иоанна. Глава о Воскресении. Когда-то, когда он её прочёл, ему было ниспослано откровение, и он уверовал в Воскресение Христово. Он вернулся к 19-й главе. Страдая от ужасной боли, распятый Иисус беспокоился о матери своей и учениках. А он? Сможет ли он последовать Его примеру? Удастся ли ему прожить часы, оставшиеся до казни, думая только о других? Такэо взял чётки и начал читать молитвы. Постепенно душа обрела покой, и он понял, что снова стал «реальным живым Такэо Кусумото». Наверное, испытанные им странные ощущения были сродни видениям дзэнских монахов. Вот ведь и Святой Иоанн Креста, кажется, считал большой помехой в духовной жизни возникновение у человека неестественной чувствительности. Такэо снова принялся молиться. Глаза — долу, а сердце — горе. Душа заполнилась кромешной тьмой. В тишине, такой глубокой, словно он находился в толстостенной камере-обскуре, раздался беззвучный голос, произносящий слова Блаженного Августина: «Вот сколько бродил я по своей памяти, ища Тебя, Господи, и не нашёл Тебя вне её». Открыв глаза, Такэо понял, что совершенно успокоился, и начал приводить в порядок свои вещи.

Сначала он развязал узелок, приготовленный специально для этого дня. Рукопись «О зле», конвертик для пряди волос и ногтей, список тех, с кем он должен проститься, почтовая бумага, конверты и открытки, комплект чистого нижнего белья, копия документа, подтверждающего его согласие на предоставление своего тела для анатомических работ, фотографии патера Шома и матери. Потом извлёк пачку новогодних открыток, сверил со списком и сократил число лиц, которым он должен писать прощальные письма, до двадцати. Прочитал записку, приклеенную к рукописи «О зле». «Эту тетрадь прошу уничтожить после моей смерти. Я писал её не для публикации». Отодрав записку, выбросил её, после чего написал новую следующего содержания:

Госпоже Эцуко Тамаоки

Эту тетрадь оставляю тебе. Благодаря тебе я прожил весь год словно в прекрасном саду, среди лучезарных цветов, радуясь каждому дню. Я сумел безраздельно поверить тебе, и лёд, сковывавший моё сердце, начал таять. В этой тетради — заметы сердца, скованного льдом. Помяни меня так, как сочтёшь нужным.

Он добавил к вещам чётки, авторучку, тренировочный костюм — подарок Эцуко и снова завязал узелок.

Ему не потребовалось много времени для того, чтобы привести в порядок свои вещи. Письма, уже разобранные, лежали в картонной коробке, грязное бельё было перестирано, количество книг в камере сведено до минимума. Оставалось только подмести пол и вытереть пыль. Пока он это делал, к нему заглянул надзиратель Таянаги, чтобы узнать, как дела, но он попросил его зайти чуть попозже, тщательно протёр шкафчик снаружи и даже внутри, прочистил унитаз и вымыл его с мылом. Последовательность этих действий была обдумана им заранее, достаточно было поставить иглу на пластинку и не мешать её движению. С удовлетворением обозрев аккуратно сложенные стопками вещи, он подошёл к окну.

Снег перестал идти, но дул сильный ветер, гималайская криптомерия во внутреннем дворике вся, вплоть до нижних, толстых ветвей, содрогалась под его порывами. Это был тот же самый южный ветер, который так неистовствовал во время прошлого снегопада, но новая камера Такэо была с противоположной стороны, поэтому в окно не дуло, только тревожно шумел мир за неподвижным стеклом. Повертев ручку, он распахнул окно. Действие, которое всегда давалось ему с таким трудом, на этот раз прошло без всякой заминки, воздух в камере мгновенно пришёл в движение, повеяло прохладой. Только тут он и осознал, какая духота была в камере. Нижнее бельё пропиталось потом, это было неприятно. Но ему сказали, что после обеда его отведут в баню, поэтому он решил потерпеть и не переодеваться.

Его окликнул Коно. Ну и слух же у него!

— Эй, где это ты был?

— Да так, вызывали… — уклончиво ответил он. Начальник зоны строго-настрого запретил ему говорить с заключёнными о том, что произойдёт завтра.

— К кому? Кто тебя вызывал?

— Этого я тебе не могу сказать.

— Чего задаёшься-то? А, знаю — тебя вызывал дядюшка Фудзии. Да вот и давеча, разве не он к тебе заходил? Уж его-то шаги ни с чьими не спутаешь! И что же он тебе сказал?

Такэо стал раскаиваться, что открыл окно. От Коно не так-то легко отделаться.

— Что, не можешь сказать? Тогда я скажу. Небось, обо мне выспрашивал — что да как. В каких я отношениях с товарищем Карасавой, была ли у меня связь с пикетчиками, говорил ли я что-нибудь в адрес этого мерзавца Нихэя… Ты ведь у нас образованный, а значит, принадлежишь к одному классу с этими мерзавцами. Наверняка ты с ними заодно! Точно, от тебя они и узнали, что я собираюсь начать борьбу в суде, выдвинув иск о возмещении морального ущерба! Хорош молоть языком, вот и проболтался. Ну как, сознаёшься?

— Да ты что? Ну и фантазия у тебя! Снимаю шляпу. Но только ты ошибаешься, меня вызывали совсем по другому поводу.

— По какому? Что их ещё может интересовать?

— Кстати, я хотел спросить, почему тебя-то не наказали после этой истории на спортплощадке?

— Откуда я знаю? Может, эти мерзавцы просто меня боятся? А впрочем нет, они ведь со вчерашнего дня разбираются с товарищем Карасавой. Может, сегодня и меня вызовут.

По коридору, перекрывая шум ветра, прозвучали, приближаясь, шаги надзирателя Таянаги. Когда открылся глазок, Такэо нарочно отвернулся к унитазу и стал мочиться. Коно тоже замолчал. Шаги снова удалились. Вдруг он понял, что его терпение лопнуло, он больше ни минуты не может оставаться в положении «поднадзорного», с которым мирился все эти годы. С другими заключёнными разговаривать запрещено, никогда, даже справляя нужду, нельзя быть уверенным в том, что за тобой не наблюдают. Подсудимый, приговорённый, заключённый, отбывающий наказание. Завтра всему конец. Настанет день освобождения. Он, конечно, не Андо, но и у него нет никакого желания возрождаться ещё раз в человеческом облике. Может, в следующий раз повезёт, и он родится алым тюльпаном? Такэо принялся расхаживать по камере, ощущая лёгкость во всём теле. Три шага — стена, три шага — стена. Скоро он выйдет на волю. Даже если ему предстоит попасть на стол в анатомическом театре медицинского университета, он всё равно будет на воле. Три шага — стена, три шага — стена. Он шагал быстро, словно это могло ускорить бег времени. Пол покачнулся и пошёл вверх. Как будто он в гондоле дирижабля. Раньше пол всегда проваливался. Падение в бездну, преисподняя, конечный пункт. Но на этот раз пол почему-то поднимается вверх. Зарокотал мотор дирижабля. Тук-тук-тук… Нет, это не мотор, это Коно подаёт ему сигнал.

— Ты чего вдруг замолчал?

— Обход.

— Да он ведь давно уже убрался. Так о чём тебя расспрашивал начальник зоны?

Этот человек тоже заключённый. Его ощущения, мысли, привычки, окружение, время — втиснуты в узкие рамки. Симпэй Коно всё время размышляет. Размышляет и пытается докопаться до сути. Но у него слишком мало материала для размышлений, поэтому ему ничего не остаётся, как расширять имеющиеся у него скудные данные за счёт собственного воображения, в этом он похож на привидение, существующее за счёт мыслительной энергии.

— Ну скажи! Чего тебе стоит? Не такой уж секрет, небось.

Такэо вдруг развеселился. До чего же ему надоело быть заключённым! Им вдруг овладело желание пренебречь запретом и разом покончить со всеми тайнами, выплеснуть их, как гущу, скопившуюся на дне сосуда. Но если уж говорить, то пусть его слышат все — и Андо, и Какиути, и Тамэдзиро!

— А что с Малышом?

— Он в карцере. И говнюк Тамэ там же.

— А, вот почему так тихо! Ха-ха-ха… — Он попытался засмеяться, как Андо, но, наверное, получилось не очень похоже, во всяком случае, из некоторых камер послышались смешки. — Ты знаешь, ведь Карасава покончил с собой. — Ему показалось, что он выдыхает раскалённый воздух.

— Да ты что, глупо так шутить!

— Правда. Мне сказал начальник зоны. Хотел в обмен получить от меня кое-какую информацию.

— Товарищ Карасава не пораженец, чтобы умирать,

— Он ведь исчез вчера рано утром! Неужели ты думаешь, что его увели на допрос в такой час? Даже такой образцовый служака, как наш зонный, на это не способен.

— Ну-у…

— Вчера вместо дневных новостей пускали музыку. Так? И вертолёт прилетал. Наверняка сегодняшняя газета вся в чёрных пятнах.

— Похоже, ты не врёшь… Ну а если врёшь…

— Тогда твоя организация со мной расправится, да? Я не вру. Твой товарищ сделал это вчера утром.

— Вот свинья! Впрочем, всё может быть… Как же это я не заметил?

— И ещё… — Такэо готов был перейти ко второму сообщению, но тут же осёкся. За окном послышались громкие, взволнованные голоса. Новость с чудовищной скоростью распространялась по нулевой зоне. У него заныло под ложечкой. Конечно, весело оказывать неповиновение начальству, но он нарушил данное слово, и теперь его мучили угрызения совести. И зачем надо было открывать доверенную ему тайну? Душа словно распалась на две части: горячая окутывала холодную. Горячая, мгновенно воспламеняясь, подталкивала к безрассудным действиям, холодная, не находя выхода, корчилась в муках и, задавленная тяжестью тревог, тормозила любое движение. Он выругал себя. И что он распсиховался как мальчишка? Тут Коно со стуком захлопнул окно. Разумеется, смерть товарища по партии была для него страшным ударом.

— Ой! — Такэо протёр глаза. Со шкафчика на него смотрели кошечки Эцуко. Откуда они взялись? Вроде бы он сложил все вещи! Ох уж эти кошки, нарочно выскочили откуда-то, чтобы он о них не забыл! Ну, здравствуйте, коли так! Он улыбнулся кошечкам, и ему вспомнилось, как он радовался, получая письма Эцуко, как счастлив был весь этот год, пожалуй, таким счастливым он чувствовал себя только в самом раннем детстве, до того, как у матери со старшим братом испортились отношения. Задравшая хвост Задавака, плакса Нюня, пухлая хохотушка Кока… Как хорошо передаёт характер Эцуко этот рисунок, сделанный небрежными, но подкупающими своей непосредственностью штрихами! За годы своего заключения он встречался и переписывался со многими людьми, но только общение с Эцуко не требовало от него никакого внутреннего напряжения. Да, да, абсолютно никакого. Ей можно было сразу, без всякой подготовки, писать обо всём, что придёт в голову, писать, не притворяясь, не задумываясь о том, какое это на неё произведёт впечатление. Интересно, что после того, как он познакомился с Эцуко, он перестал испытывать неловкость перед матерью. Конечно, мать это мать, он не может относиться к ней так, как к Эцуко, и, когда она пришла к нему в прошлый четверг в чёрном пальто, он увидел в этом недобрый знак. Как же ему всегда хотелось, чтобы она его приласкала! Наверное, именно поэтому он так дулся и капризничал! Теперь он «простил» мать и «любит» её. «Тот, кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь», — сказано в 4-й главе Первого Послания Иоанна. Иногда эти строки приводят его в отчаяние, но в последнее время они скорее необычайно воодушевляют его. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх». Да, это весеннее настроение, это тепло и душевный покой подарила ему Эцуко. Когда-то он считал любовью то, что было у него с Мино Мияваки. И только познакомившись с Эцуко, понял, как ошибался. Прощай. Большое тебе спасибо за всё. Он аккуратно сложил картинку с кошками и положил её в карман тренировочного костюма. В нём он собирался завтра отправиться в путь.

Ну вот, теперь вроде бы и всё. Он уже готов был нажать на кнопку сигнального устройства, но тут вспомнил о своих соседях. Ему захотелось попрощаться хотя бы с К., к которому он был искренне привязан. Он не спеша четырежды стукнул в стену. Доносившийся из соседней камеры шум текущей из крана воды смолк. К. по утрам всегда стирал.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Я хотел с тобой поговорить. Прости, что отрываю тебя от стирки.

— Да я уже закончил. Осталось только всё высушить.

— В продолжение нашего позавчерашнего разговора. Помнишь, мы говорили о том, что будет «там»? Тебе не кажется, что «там» темно и совершенно пусто? Конечно, никто доподлинно не знает этого, но всё же какие-то ощущения могут быть? По-моему, там царит кромешная тьма и ничего нет. Тот же мрак, что и до рождения.

— А для меня наоборот. Для меня «там» — ужас как светло, здесь, у нас, куда как темнее. Там веет дыхание вечной жизни.

— Спасибо. — Такэо повеселел. — Как же ты меня порадовал!

— Да почему? Что с тобой?

— Этот мир очень уж мрачен. И мне приятно, что и ты его считаешь тёмным, как ночь.

— Что-то я тебя не понимаю.

— Ты говоришь, что свет — там. Значит, в наш кромешный мрак он проникает именно оттуда. Как же тут не радоваться!

— А, вот оно что… — Какиути не совсем понимал, почему Такэо так веселится.

— Помнишь, ты как-то сказал, что тебе приснился дьявол? И что с виду он — самый обычный человек, а ад — похож на наш мир? Помнишь?

— Конечно! Мне этот сон постоянно снится.

— То есть ты считаешь, что в нашем мире так же темно, как в аду?

— Ну, кто же это может знать точно? Сны и действительность вовсе не одно и то же. Но почему ты вдруг об этом заговорил? Какая, в сущности, разница, что будет «там»? Что об этом беспокоиться?

— Да я не беспокоюсь… Просто подумал, что разговор с тобой поднимет мне настроение.

— Послушай, Кусумото, давно хотел тебя спросить. Ты боишься смерти?

— Боюсь. Это естественное человеческое чувство. Против природы не пойдёшь.

— И всё же иногда, если «жизнь» содержательна, она способна пересилить смерть. Мне кажется, у тебя именно так.

— Ну, это ты хватил!

— Но разве ты не стремишься именно к такому образу жизни?

— Куда мне! Это ты у нас готовишься «нанести смерти встречный удар»!

— Ну не то чтобы готовлюсь, это звучит слишком торжественно, просто, когда тебя припрут к стенке, ничего другого не остаётся.

— Да, кстати, я забыл тебе сообщить: Карасава покончил с собой.

— Да? Я так и знал. У него ведь тоже не было другого выхода. Всех нас тут припёрли к стенке.

— Вот и меня тоже… Но знаешь, «встречный удар» — это ты очень хорошо придумал. Подстеречь момент, когда смерть приготовится к атаке, и сокрушить её. Так ведь?

— Да, что-то вроде.

— Дело в том, Какиути, что я… — Такэо решился — захлопнул Библию и сказал немного официальным тоном: — Завтра мой черёд отправляться в путь.

— Неужели правда?

— Я не вру. Пора прощаться. Мы так долго были соседями, спасибо тебе за всё.

— Да уж, просто не знаю, что и сказать… — Какиути с трудом перевёл дыхание и со слезами в голосе продолжил: — Значит, истекло твоё время. Тебя призвали. Но ты не бойся. Всё будет хорошо. Это всего лишь миг. Скоро и я последую за тобой.

— Тогда до встречи!

— Да, до встречи. Погоди-ка, я тебе подарю одно из своих последних стихотворений. Сейчас, только выберу.

Какиути отошёл от окна. Ветер шуршал по бетонной стене, заглушая городской шум и мешая разговаривать. Его монотонное шуршанье лишь подчёркивало царящую в камере тишину. Такэо вдруг пришло в голову, что, пока они переговаривались с Какиути, никаких других голосов не было слышно, словно некая гигантская сила создала специально для них тайное убежище, где можно было поговорить с глазу на глаз. А ветер этот — шёпот беспредельной Вселенной. Голос света, достигший самого её дна.

— Ничего хорошего не нашёл. Вот, сочинил специально для тебя. — И Какиути произнёс, стараясь попадать в такт с ветром.

Весенний вихрь,

Разгони эти серые тучи,

Пусть синее небо

Увидит тот, кто уходит,

Не дождавшись цветов.

— Спасибо за подарок, прекрасное стихотворение. Ну ладно, прощай!

И Такэо тихонько закрыл окно. Ручка поддалась сразу. Ему показалось, что тонкое стекло разом отъединило его от мира, от других людей, он остался наедине с самим собой. Нажал на кнопку, и тут же — словно там только этого и ждали — послышался звук поспешно приближающихся шагов. К двери камеры подошли трое в чёрном, во главе — начальник зоны Фудзии.

4

…Сморщенная после стирки кожа рук и въевшаяся глубоко в поры собственная греховность… Неприятно. Ну да ладно, бельё-то надо высушить. Никаких шнурков и тесёмок иметь не разрешалось, поэтому Какиути стал развешивать выстиранное на то, что было под рукой, а именно — три деревянные распялки для одежды, водопроводный кран, шкафчик и крючок для метёлки. Тут ему показалось, что выстиранных вещей получается шестнадцать, и он приостановился в раздумье: пожалуй, не надо было стирать носовые платки. Поскольку он взял за правило не заниматься стиркой по воскресеньям, то, естественно, к понедельнику скапливалось большее количество грязного белья, но четыре платка это уж слишком, получается — рубашки и штаны — четыре, две пары носков — ещё четыре, перчатки — две, футболки — две, да, итого шестнадцать, никуда не денешься. Сегодня шестнадцатое февраля. Именно поэтому и пришли за Кусумото. Как только он это понял, цифра шестнадцать превратилась в чёрный кулак дьявола, и в этом кулаке было зажато его, Какиути, сердце. С Асако он расстался тоже шестнадцатого, у него ещё со вчерашнего дня были неприятные предчувствия, и точно. Он родился в 16-м году эпохи Сёва (1941), сейчас ему двадцать восемь, дважды восемь — шестнадцать, наверняка за ним придут в этом году. Нанеся чёрному посланцу встречный удар, он перейдёт туда, в светлый мир. Но действительно ли он светлый? Он сомневался в этом точно так же, как Кусумото, и с тревожным любопытством рассматривал свои сморщенные от воды преступные руки. Надо перестать быть Фомой неверующим, иначе какой из него христианин, совсем никудышный. Ну может, не совсем, но почти. В вопросах веры он ощущал себя примерно как в плотницком деле: был уверен в своём профессиональном мастерстве, но знал, что настоящим мастерам он и в подмётки не годится. Снова начался дождь, тяжёлая пелена нависла над землёй, скорее всего, спортивные занятия сегодня отменят и придётся целый день торчать в тесной камере. Он не любит, когда идёт дождь, ему всегда вспоминается Асако. Плотники в дождливые дни не работают, и раньше он всегда проводил их с Асако… Вон из головы все эти мысли, давай-ка за работу, надо постараться установить новый рекорд по клейке конвертов. Он взял блюдечко, стал бамбуковой лопаточкой растирать клей и вдруг остро ощутил, как тепло в камере. Весна — подумал он, но никакого подходящего образа в его голове не возникло, одни лишь звуки, соединяющиеся в слово — в-е-с-н-а. Впрочем, какая там весна — сплошное надувательство, нынче дождь, вот и тепло, а как только прояснится, снова похолодает. Поэтому, пока тепло, надо постараться сделать как можно больше конвертов. Открылась дверь, старший надзиратель Таянаги внёс вазу с цветами — это тебе подарок. Он даже не успел спросить — от кого? — красные тюльпаны и белые хризантемы застили свет, камера наполнилась запахом цветов. Лепестков было ровно шестнадцать, но он отогнал от себя дурное предчувствие, с удовольствием вдыхая дурманящий аромат. Вазой для цветов служила пустая банка из-под растворимого кофе, увидев её, он сразу понял, что они от Кусумото. Цветы от воспитательной службы обычно приносили без вазы. Какиути отогнал рукой цифру 16, назойливо пытающуюся влезть на белую хризантему, вдохнул сладкий аромат цветочной пыльцы, и перед ним возник весенний пейзаж родного края. Пышно цветут персики, вишни, абрикосы, яблони, в лицо веет цветочным благоуханием ветерок, вдали — белые вершины Яцугатакэ… Засмотревшись на них, он отстаёт от своего брата Кэна, но это нисколько его не огорчает, скорее наоборот, ему хочется остаться одному. Они с Кэном часто ходили рыбачить на реку или на озеро, но почти всегда возвращались по отдельности: он нарочно отставал по дороге, долго сидел один где-нибудь на склоне холма, иногда даже забывал там пойманную рыбу. Кэн на пустыре резался с друзьями в сотки, а он сидел где-нибудь рядом, не принимая участия в игре. Ощущая под рукой приятно прохладную поверхность камня, следил за облаками, плывущими откуда-то из далёких заморских стран. Даже став подмастерьем — сначала столяра в Мацумото, потом плотника в Хоя, — он всегда держался особняком и не водил дружбы с другими учениками. Когда срок ученичества закончился и он обрёл самостоятельность, первое, что он сделал, — снял квартиру. Войдя в небольшую, совершенно пустую комнату и бросившись на пол, он испытал такую радость, какой никогда ещё не испытывал. Дождь между тем всё усиливался. Он ходит на спортплощадку вовсе не для того, чтобы заниматься спортом, — просто это единственная возможность погреться на солнышке. Раньше, в прежней жизни, ему казалось само собой разумеющимся, что над миром светит солнце, и, только оказавшись здесь, он осознал, что далеко не всякий имеет такую привилегию — посидеть на солнце. Сейчас он отдал бы всё что угодно — письма, которые мог бы получить, интересные книги, которые мог бы прочесть, деньги, — только бы кончился дождь и его вывели на спортплощадку. Какиути поставил банку с тюльпанами и хризантемами на шкафчик, взял кисточку для клея и принялся за работу: быстро раскладывал на столе одну за другой бумажные заготовки и наносил клей на отмеченные места. Если спортивные занятия отменят, хорошо бы сделать две с половиной тысячи конвертов. Он не задумывался о том, что и в каком порядке делать, руки двигались автоматически, и стопка конвертов постепенно росла. Вот только бумага, которую он подготовил ещё позавчера, запылилась, приходилось сначала стряхивать пыль. Ему вдруг вспомнился песок с острова Лейте. Какой-то человек, который объехал все Филиппины, снимая документальный фильм, прочёл в газете его стихотворение и прислал ему пузырёк прекрасного, сверкающего белого песка с запиской: «Песок с острова, где погиб мой отец». Забыв обо всём на свете, он смотрел на этот песок и видел морской берег и прекрасные пейзажи далёких южных островов… Обеспокоенный тем, что он сидит не двигаясь, к нему заглянул надзиратель: «Что это с тобой, Какиути?» — «А что?» — «Да ты как-то слишком затих, я даже испугался. Что это ты делаешь?» — «Смотрю на песок с острова Лейте». Как только надзиратель ушёл, он высыпал песок в рот, запил водой, проглотил, и после того, как в желудке возник омываемый морскими волнами остров, стал думать об отце. Перед глазами возникла фигура, облачённая в военную форму, вот только на месте лица зияла пустота, и ему никак не удавалось вставить в эту пустоту известное по фотографиям лицо отца. Когда он рассказал об этом Кусумото, точно так же не знавшему своего отца, тот сказал: «Мы так тоскуем по своим отцам, скорее всего, именно потому, что никогда их не видели». Наверное, он прав. Ему никогда не понять, как это — когда у тебя есть отец. В Евангелии для него всегда самым непонятным было то место, где Иисус взывает к своему Отцу Небесному. Во-первых, почему Господь Бог является Отцом, во-вторых, какие чувства человек должен испытывать по отношению к своему отцу? И то, и другое так и осталось для него загадкой. Кусумото говорил, что при слове «отец» ему всегда представляется патер Шом, но рядом с Какиути никогда не было человека, равного патеру Шому. Что такое мать, ему понятно, но его мать, после того как всё это с ним случилось, беспрерывно ноет да плачет, и увидеть в ней Богоматерь слишком трудно. Даже письма её полны слезливых причитаний: ну почему ты не умер сразу же после того, как это сделал… Искупил бы таким образом свою вину, глядишь, люди тебя простили бы, уж лучше умереть, чем выставлять себе на позорище и называться так ужасно — приговорённый к смертной казни… Возможно, она исподволь подталкивает его к тому, чтобы он умер в тюрьме. А однажды она написала: «Когда ты умрёшь, я стану жить так, словно тебя вообще никогда не было на свете, никакого погребения, никакой могилы, просто выброшу твои останки где-нибудь в горах». Мать приходила к нему на свидания только во время первого и второго слушания дела, да и тогда не разговаривала с ним, только рыдала, а потом писала длинные, нудные, в потёках от слёз письма — что ему надо было жениться, что Асако его погубила… Жалобы её неизменно сводились к одному — лучше бы он умер ещё до того, как ему вынесли смертный приговор, а раз так не вышло, то чем скорее он умрёт, тем лучше, хотя лучше всего было бы, конечно, если бы он вообще не встречался с этой преступницей Асако… То есть ей хотелось, чтобы ничего не случалось или — на крайний случай — чтобы её сын не имел никакого отношения к приговорённым к смертной казни и вообще преступникам. Дождь. В тот день, 16 июня, тоже шёл дождь, настоящий ливень. Я жестоко, невыразимо страдал и желал только одного — чтобы эти страдания кончились. Сейчас-то я понимаю, что, наверное, можно было найти другой выход, но тогда я его не видел. Я любил Асако и не хотел её убивать, поэтому взорвал поезд, в результате погибли ни в чём не повинные люди, а я стал убийцей и приговорённым к смертной казни. То есть первопричиной была моя любовь к Асако, не влюбиться же в Асако я не мог, этого-то мать и не понимает. Она привычно повторяет — против судьбы не пойдёшь, под несчастливой звездой родился, но совершенно не учитывает того обстоятельства, что полюбил-то Асако — я, совершил преступление и стал приговорённым к смерти — тоже я, значит, я сам выбрал свой путь в жизни, и какая-то там абстрактная судьба не имеет к этому никакого отношения. «Мама», — невольно произнёс Какиути, тут из клетки донёсся шум, и он отложил работу. Что это с птичкой? Почему она больше не сидит на яйцах, а беспокойно мечется по клетке? Больше двух недель она прилежно высиживала свои семь яичек. Неужели она наконец поняла, что из них никогда ничего не вылупится, потому что они не оплодотворены? Или просто устала? А может, разнервничалась из-за резких скачков погоды? Ой, глядите-ка, она выбросила одно из яичек, и оно разбилось! Ну что за жестокая мамаша, детоубийца! Или она нечаянно? Какиути посадил птичку на ладонь, извлёк из клетки, потом вытащил яички, выдвинул дно и соскрёб с него остатки корма и помёт. Рисовка подлетела к окну, потом опустилась на циновку и стала клевать клей. Почему же она бросила свои тёплые яйца? Обычно, если зимой рисовке подкладывать в гнёздышко снесённые ею яички, она сразу же начинает их высиживать. Правда, первое яичко она бросила через неделю, но это была лишь временная передышка, потом она снесла ещё три, а спустя три дня ещё четыре, потом четыре дня передохнула и стала нести яйца одно за другим и тут же на них садилась, то есть она целыми днями занималась своими яйцами, даже щебетать у неё времени не было, не то что летом. Пока у неё в гнёздышке есть яйца, она, как положено матери, согревает их своим телом, если яйцо одно, согреть его можно за два часа, если, скажем, пять или шесть, то это, конечно, труднее, но и тогда она отдаёт им всё тепло своего маленького тела, старается прикрыть крылышками, сама дрожа от холода. Сколько раз Какиути хотелось ей сказать — да брось ты, всё равно без толку. У него уже были две птички, но обе умерли: первая оказалась какой-то вялой и начинала двигаться, только если постучать её по головке, а вторая — слишком нервной, всё время рвалась на волю. Эта, третья, летом целыми днями щебетала и летала туда-сюда, а зимой занялась высиживанием яиц и почти перестала двигаться. Все птички разные, точно так же, как и заключённые. Кстати, интересно, как там птичка Оты? У неё, бедняги, запор, он говорит, живот сильно раздулся, это плохой признак, моя последняя птичка умерла как раз от этого. Он и свихнулся-то, наверное, из-за неё, увидел, что ей совсем худо, и сообразил, что ему тоже недолго осталось. Он ведь чего только не делал, чтобы избежать смертной казни: пытался переложить вину на дядю, Рёсаку, набивался на приём то к начальнику тюрьмы, то к начальнику канцелярии, то к главврачу, пытался возбудить новый иск, — то есть бился изо всех сил, но в конце концов его всё-таки припёрли к стенке… Тут забилась птичка, и, переведя взгляд на блюдце с клеем, Какиути увидел, что она как-то странно хромает. Лапка попала в щель дощечки, которая служила ему подставкой для работы, и передний коготок переломился пополам. Он смазал лапку зубной пастой, чтобы остановить кровь, замотал обрывком бинта и вернул птичку в клетку, но она, тяжело дыша, тут же ловко содрала клювом повязку и вся перепачкалась кровью. Должно быть, ей очень больно, ведь это всё равно как человеку палец сломать. Он ещё раз поплотнее замотал лапку бинтом, но она снова содрала его. «Дура», — выругался Какиути, и пожалел, что выпустил её из клетки. Он как-то вдруг разом обмяк, бессмысленно переводил взгляд с капелек крови, падающих из раненого коготка, на капли воды, стекающие с выстиранных носков, слушал шум дождя, завывания ветра и думал — какой же мрачный сегодня день. Опять начались казни. Номер 340, Итимацу Сунада, номер 610, Такэо Кусумото, кто следующий? Если цифра 16 и несчастье с птицей — предупреждение, то, скорее всего, следующим будет номер 230, Нобору Какиути. Он вытянул руки и стал разглядывать их. Когда-то это были руки плотника — грубые, потрескавшиеся, с поломанными ногтями, теперь это руки преступника — нежные и белые. Да, грязь греха, преступления — белая. Может, сочинить об этом стихотворение? Но ничего хорошего в голову не приходило, мысли застревали в мозгу, не желая превращаться в слова. Он, как всегда в таких случаях, решил немного поколдовать — извлёк карточки с поэтическими комментариями к двадцати шести стихотворениям Сёкусинайсинно из «Синкокинсю»^[25] и стал перебирать. Обычно, пока он их читал, в его голове сами собой складывались собственные строки, но на сей раз не помогло и это: слова сопротивлялись, застревали и отказывались вылезать наружу. Был у него и другой способ — он доставал пачку открыток и начинал их разглядывать. У него было больше шестидесяти открыток, присланных доброжелателями, в основном виды прибрежных районов Японии, начиная с самого северного полуострова Сирэтоко и кончая южным островом Миякодзима. Перебирая их, он вспоминал, как когда-то на машине колесил по всей Японии, и это его вдохновляло, но на этот раз, когда он дошёл до мыса Коганэ на западном побережье острова Идзу, в голове вдруг всплыла фраза из материнского письма — уж лучше бы ты умер, — острая боль подступила к сердцу, и он отложил открытки. Снова взялся за кисточку, но работа не спорилась, и он решил походить. У него была привычка кружить по камере, вдавливая правое плечо в стену, минут через пять у него начинала кружиться голова, но он и тогда не останавливался, наоборот, двигался всё быстрее и быстрее, скручивая жгутом страдания, которыми был насыщен воздух камеры, давай-давай, — подбадривал он себя, — кружись, закручивай, выкручивай, как мокрое полотенце… Тут, словно желая его поддержать, номер 70 — Кэн Катакири — принялся читать сутру. «Славен обе-ет Будды Амии-и-ды… Не зрящи-и-е истину-у, в горды-ы-не и зле-е, а-а-ще с радо-о-стью восприме-ешь, лю-бые превозмо-о-о-жешь бе-е-ды, бе-е-ды из бе-е-д мину-у-ют те-е-бя…»

Крути, выжимай, выкручивай, вперёд, по кругу, по кругу, кружись-кружись, голова… В конце концов Какиути высохшей песчаной горкой осел на пол, теперь ему казалось, что вокруг него вращается весь мир. «Прибе-е-гаю к тебе, о Будда, Незаму-у-тненный све-е-ет мудрости, исти-ну узре-еть…» — орал Катакири, задрав лысую голову и раскачиваясь всем телом. «Ну что я могу поделать, я постоянно на взводе, всё меня злит, с молодых лет таким был. А уж когда мне голову начнут крутить или нарочно выводить из себя, я вообще стервенею — сердце колотится, что твой барабан, — бум-бум, дышать становится нечем, глаза вылезают из орбит, перед ними мелькают какие-то светящиеся точки, трясусь весь и уже ничего не соображаю — кто я, где я, с кем говорю… Дальше — больше: светящиеся точки превращаются в синие и красные огненные искры, мне начинает казаться, что человек, с которым я говорю, скалится, как дикий зверь, и вот-вот на меня бросится, мне становится страшно, и, желая его опередить, я набрасываюсь на него. Бью всем, что под руку попадётся, — бутылкой, камнем, ору что есть мочи… Опомнюсь, а он уже мёртвый. Я ведь и этого своего приятеля, Сато, торговца перепелами, убил вовсе не потому, что хотел убить, просто так получилось — не успел оглянуться, а он уже мёртвый. Да, не успел оглянуться, как стал убийцей». — От бритой головы Катакири поднимается пар, голос перекатывается вокруг, дробя воздух. Однажды он спросил Какиути: «Ты что, так до сих пор и ходишь слушать проповеди?» — «Хожу». — «Ну и как, интересно?» — «Да нет, не особо…» — «Я всё хотел тебя спросить, а этот твой проповедник, ну, который учит тебя христианской вере, он как одет?» — «На нём обычный костюм». — «Да ну? Как это костюм? Разве бывает, чтобы без рясы и не обрит наголо?» Катакири нарочно старается походить на буддийского монаха, он постоянно афиширует свою религиозность, особенно перед надзирателями, почему-то он уверен, что это приведёт к отсрочке казни, вот и теперь надрывается, читая свои сутры, чтобы все помнили, что он — буддист. И бесполезно напоминать ему о словах Иисуса: «…когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне…» «Впрочем, его ведь тоже припёрли к стенке», — думает Нобору Какиути, вздрагивая от обрушивающегося на него, как удары хлыста, голоса. Подражать Катакири не удаётся никому. Как-то Тамэдзиро попробовал, но его хватило минуты на две — он тут же осип. «В Земле будды А-ми-и-иды Бла-го-ода-атного ве-е-чно-о-го света, те, кто в этом ми-и-ре блу-жда-али…»

После того, как обоих болтунов — Тамэдзиро Фунамото и Сюити Андо — препроводили в карцер, в нулевой зоне моментально воцарилась тишина. Кусумото очень страдал от их болтовни, он жил рядом с Тамэдзиро в позапрошлом году, с августа по декабрь (потом Фунамото сменил Какиути, они с Кусумото соседствуют уже больше года). Тамэдзиро Фунамото так устроен, что непременно должен с кем-нибудь разговаривать, иначе у него портится настроение, темы же у него всегда одни и те же — либо он перемывает кому-нибудь косточки, либо хвастается своими преступлениями, либо обсуждает баб, при этом он повторяет одно и то же по десять, а то и по двадцать раз, поэтому живущим с ним рядом приходится несладко. А Кусумото доставалось вдвойне — Какиути, не желая принимать участия в разговоре, упорно не отзывался, и Кусумото, который не любит никого обижать, вынужден был один слушать хорошо известные ему истории и поддакивать. «Я в школу ходил только до третьего класса, а потом бросил. Стырил у учителя кошелёк и — поминай как звали. Родители мои, не знаю, что уж там произошло, куда-то делись, когда я совсем ещё маленьким был, а меня оставили дядьке, у него была рыбная лавка. Я стырил у него всю выручку, после чего меня выставили и отправили к деду, который плёл сандалии, но я и тут не растерялся — стянул у него одежду и продал, ну а дальше — больше, в конце концов сделался профессиональным вором. Крал всё, что плохо лежит. Деньги, одежду, велосипеды, железные плиты, радиоприёмники, сакэ, ничем не гнушался, что попадалось на глаза, то и тащил. Один раз было дело — украл я сейф, тяжёлый, страсть, волок его прямо перед носом у полицейского, так тот даже головы не повернул. Летом я подвизался в Тохоку, а зимой ехал в Кансай, оттуда перебирался на Сикоку, так что болтать могу по-всякому. Да, где только я не бывал. Мне бы книгу написать „Жизнь Тамэдзиро" — бестселлер бы вышел. Так-то вот. Эй, Кусумото, да ты слушаешь?» — «Слушаю». — «Ты у нас человек образованный, может запишешь, что я тебе рассказываю? Ведь точно выйдет бестселлер». — «Да нет у меня настроения ничего писать». — «А ты разве раньше не писал?» — «Так то давно было». — «А вот и не давно, а совсем недавно. Раз одну книгу написал, что тебе стоит написать вторую!» — «Да не хочу я больше ничего писать». — «Но ведь бестселлер будет! Станешь деньги грести лопатой!» — «Да кому они здесь нужны, твои деньги!» — «А вот и неправда! Можно накупить всякой вкусной жратвы или нанять хорошего адвоката и потребовать пересмотра дела!» — «Может, ты помолчишь немного? Мне хочется почитать». — «Ах так? Ну ты и нахал! Значит, ты, сволочь, не желаешь слушать рассказы старины Тамэ? Так я тебя заставлю. Нарочно не замолчу!» Как только Тамэдзиро замечал, что его болтовня кому-то действует на нервы, он вцеплялся в этого человека мёртвой хваткой и уже не отставал, так что Кусумото приходилось слушать его всё время. Да, Фунамото тоже припёрли к стенке. Ведь в конечном счёте его безудержная болтливость объясняется довольно просто — стоит ему замолчать, как его начинают одолевать тревожные мысли точно так же, как Катакири, только тот не болтает, а во весь голос читает сутру. Андо хохочет, Сунада буянит, Коно зацикливается на своих революционных идеях, Ота теряет рассудок, Кусумото и сам он, Нобору Какиути, обращаются к вере и размышляют о «тамошнем мире»… А причина одна — всех их припёрли к стенке. «Славься, о бу-удда Амии-и-да… Славься, о бу-удда Амии-и-да… Славься, о бу-удда Амии-и-да…» Ветер усилился, заворожённый его свистом, Какиути стал представлять себе, как по небу мечутся чёрные тучи… Потом вдруг очнулся и понял, что наступила тишина — словно Катакири затянуло в болото. Рисовка сидела нахохлившись, кровь уже не капала, но лапкой она пользоваться не могла и с трудом удерживалась на жёрдочке. Клей засох, его надо было растереть заново, иначе нельзя было продолжать работу. Какиути подхватил блюдце и стал возиться с клеем, но тут его позвал Коно. «Эй, Какиути!» — «Что тебе?» — ответил Какиути, не отрываясь от клея. «Мне жарко. Какой-то чудной сегодня день, правда? А ты сейчас чем занимаешься?» — «Работаю». — «Надо же, ничто тебя не берёт! Ты слышал про товарища Карасаву?» — «Слышал». — «И тебе, конечно, на это наплевать!» — «Ну почему?» — «Во всяком случае, тебе это не мешает спокойненько трудиться. Ещё я слышал, что за Кусумото пришли». — «Да-а…» — «Естественно, его очередь следующая. А тебе кто об этом сказал?» — «Сам он и сказал». — «Вот свинья, а мне ни слова! Небось в штаны наложил от страха. Но очередь есть очередь, всё справедливо. В конце концов, ему удалось продержаться целых шесть лет после вынесения приговора. Не понимаю только, почему этого говнюка Тамэ опять пронесло. Ведь он тут уже восемь лет. Как ты считаешь?» — «Никакой очерёдности тут нет». — «Это и называется логическое противоречие! Во всём должна быть строгая очерёдность. Нельзя чтобы последние становились первыми. Кстати, знаешь, что меня выводит из себя? На прошлой неделе ко мне на свидание пришёл один мой товарищ, и меня провели в восьмую комнату. Ага, думаю, неспроста, в прошлый раз я тоже был в восьмой! Пригляделся, а на потолке маленький такой пластиковый кружок прилеплен. А от него проводок в стену. То есть меня, как находящегося под особым надзором, нарочно помещают в восьмую комнату и все разговоры записывают на магнитофон. Им видите ли мало того, что надзиратель стенографирует, они потом проверяют, не сообщил ли мне мой посетитель что-нибудь в закодированном виде, а заодно фиксируют и его голос. Представляешь, какие прохвосты?» — «По правде говоря…» — Какиути замялся, не зная, стоит ли указывать Коно на его ошибку. Как плотник, он хорошо знал, что пластиковый кружок на потолке был просто-напросто сигнальным пожарным устройством, но Коно наверняка не поверил бы. «Значит, они замаскировали жучок под сигнальное устройство. А иначе почему меня всегда проводят в восьмую комнату? Слишком уж подозрительно!» На это можно было бы возразить, что восьмая комната и предназначена специально для заключённых из нулевой зоны. «В неё вход прямо из коридора, удобно охранять». Но Коно не так-то легко сбить. «Так это только доказывает правильность моего предположения. Они нарочно выбрали эту комнату для лиц, находящихся под особым надзором, чтобы удобнее было записывать». И пошло-поехало до бесконечности. Ход мыслей Коно предопределён заранее: он — особо опасный преступник, находящийся под особым надзором, а значит, тюремное начальство двадцать четыре часа в сутки держит его под контролем, используя при этом всевозможные научные методы. Эти методы он мог перечислять бесконечно: встроенные в стеныподслушивающие устройства, установленные в вентиляционных отверстиях скрытые камеры, миниатюрные микрофоны с радиосвязью, которые ему вшивают, предварительно усыпив, рентгеновские лучи, которыми его просвечивают с поста, светочувствительные фотоаппараты… Иногда он распалялся желанием доказать правильность своих предположений: начинал наугад простукивать стены, ломал вентиляционные отверстия, вызывал врача, чтобы тот его осмотрел на предмет обнаружения следов проделанных над ним во время сна операций, оказывал сопротивление постовому надзирателю, требовал, чтобы провели официальную проверку внутреннего устройства поста и результаты предали гласности. Как-то он показал Какиути блокнот, куда записывал свои разговоры с надзирателями и начальником зоны, и где, по его словам, собраны «в чистом виде объективные доказательства» того, что он находится под особым контролем. «Эй, послушай! — В голосе Коно появились угрожающие нотки. — Что ты думаешь об этой истории с товарищем Карасавой?» — «Мне его жаль». — «Да я не об этом, до тебя что, не дошло ещё, что эти мерзавцы его убили? Линчевали! Вчера утром они неожиданно ворвались к нему в камеру, набросились на него и придушили. Я слышал звуки борьбы и удары. Точно слышал. А потом они повернули дело так, будто он сам покончил с собой. Пикет-то организовали мощный, вот у них поджилки и затряслись. А следующий — я, вот посмотришь! Может, они прикончат меня уже сегодня вечером. Так что будешь свидетелем. Запомни, я никогда не покончу с собой, не дождутся. Если они скажут, что я покончил с собой, ты должен будешь их разоблачить. Ну как, согласен стать свидетелем?» — «Ладно, согласен». — «Вот это пореволюционному! Спасибо тебе. Мы, люди простые, всегда в авангарде». — Коно возбуждался с каждым словом, он явно чувствовал себя оратором, произносящим речь перед большой аудиторией, но Какиути слушал его разглагольствования вполуха, точно так же, как завывания Катакири, и продолжал работать. По мере того как стопка конвертов росла, настроение у него улучшалось, он уже подумывал о том, что, может быть, сегодня ему удастся перевалить через две тысячи, побив свой прежний рекорд…

5

Заключённые нулевой зоны в помещении воспитательной службы бывают довольно часто. Дважды в месяц здесь проводятся традиционные просмотры телевизионных передач, во время которых присутствующих обычно угощают лапшой, здесь же они встречаются со своими духовными наставниками, здесь же их собирают для нравоучительной беседы или для прослушивания пластинок, а кое-кто пользуется и расположенным здесь же небольшим читальным залом. Словом, это место — что-то вроде отдушины в однообразной жизни заключённых, и Такэо чувствовал себя здесь как дома.

Однако сегодня привычная обстановка воспринималась по-новому. Все окружающие предметы, начиная с религиозных книг на полках и кончая тушечницей и пресс-папье на столе, с необыкновенной яркостью отпечатывались на сетчатке — возможно, зрение обострилось от сознания, что он видит их в последний раз. Он жадно всматривался в каждую мелочь, вдруг исполнившуюся глубокого смысла — свет лампочки, отражающийся на стержне карандаша, засохшие чернила в щели стола… Так бывает с близорукими людьми, когда они надевают очки и мир внезапно обретает чёткие очертания. Он перевёл взгляд со стоявших у двери конвоиров на начальника надзирательской службы Вакабаяси, который рядом с ним попыхивал сигаретой. Этот человек всегда присутствовал при свиданиях заключённых нулевой зоны. Почувствовав устремлённый на него взгляд, надзиратель раздвинул губы и улыбнулся, выпустив изо рта струйку дыма. Улыбка получилась немного искусственной, Вакабаяси явно хотелось прервать воцарившееся в комнате неловкое молчание, но он не знал, как это сделать. Из соседней комнаты доносились приглушённые голоса, там начальник воспитательной службы разговаривал с матерью Такэо, но разобрать, о чём они говорят, было невозможно.

Вакабаяси неловко скрипнул спинкой стула и как-то растерянно спросил:

— У тебя с братом большая разница в возрасте?

— Он старше на девять лет.

— Да-а, довольно большая.

— Знаете, отец подолгу жил за границей…

— А кто он?

— Он был врачом. Учёный, бактериолог.

— Что же, он уже скончался?

— Он умер, когда я был совсем младенцем.

— А ты, значит, самый младший?

— Да.

— Небось, всегда был маменькиным сынком?

— Она даже теперь обращается со мной как с ребёнком. — И Такэо по-мальчишески почесал в затылке.

Надзиратель кивнул и невпопад рассмеялся. Будто вспомнил что-то своё.

— Да, так вот… — Он нацепил на нос очки и вытащил записную книжку. — Я звонил твоему брату Икуо, но он сказал, что у него сложности по работе и он не сможет прийти. Он ведь у вас самый старший, наверное, был тебе вместо отца?

— Да.

— Жаль. Небось, тебе хотелось бы с ним повидаться?

— Ничего. Брат архитектор, жизнь у него очень напряжённая, все дни расписаны буквально по минутам. К тому же ему было неприятно получить столь неожиданное известие.

— Что верно, то верно, слишком уж неожиданное. Ну да ладно, он тут просил передать тебе несколько слов.

Надзиратель Вакабаяси, прищурившись, прочитал сделанную на краешке листка запись:

— «Мне нечего тебе сказать. Надеюсь, ты будешь на высоте, выполняя свой последний долг. Прощай. Икуо». Вроде телеграммы. Так или иначе, это всё, что он просил тебе передать.

— Спасибо.

— Ну… — Не зная, о чём говорить дальше, надзиратель извлёк из кармана мятую пачку сигарет «Синсэй» и протянул Такэо. Обшлага его мундира обтрепались, из них торчали белые нитки, напоминавшие рыбьи зубы. — Возьми сигаретку.

— Нет, спасибо, — отрицательно помотал головой Такэо.

— Не хочешь? — Надзиратель выбросил свой окурок и сунул в рот кривоватую, похожую на гусеницу, сигарету.

— Ты не замёрз? Что-то опять похолодало.

— А мне показалось, что ветер стих.

— На самом деле странная какая-то погода. То жара, то холод. Так и простудиться недолго.

— Ничего, наверное, скоро прояснится. — И Такэо с воодушевлением вгляделся в небо. Оно казалось непривычно огромным, словно не имело никакого отношения к тому крошечному клочку, который открывался взгляду из окна его одиночки. Куда-то мчались облака, оставляя на бегу голубые просветы, — тщательно вымытое, вычищенное, новенькое, с иголочки небо. Хорошо бы совсем прояснилось, особенно к завтрашнему утру… Тут он услышал своё имя. Начальник воспитательной службы, приоткрыв дверь, махал ему рукой.

— Входи.

Резко встав, Такэо уронил на пол лежавший на коленях узелок и поспешно наклонился, чтобы его поднять. Надзиратель Вакабаяси подмигнул ему, подбадривая.

Такэо вошёл в комнату, где уже сидели мать и Макио. Пытаясь разрядить довольно мрачную атмосферу, бодро сказал:

— Рад, что вы пришли. Спасибо.

Мать и Макио поднялись ему навстречу, двигались они вяло, словно в замедленной съёмке. Макио подошёл к Такэо и пожал ему руку, его ладонь была холодная и влажная. Мать с Макио были очень похожи — оба смуглые, на круглых лицах одинаково испуганное выражение — ни дать ни взять парочка клоунов.

— Что это с вами? Почему вы так странно смотрите? — снова бодро спросил Такэо, но его слова не произвели никакого впечатления, словно он молотком ударил по воздуху.

— Такэ-тян! — тихонько позвала мать. Большие глаза под тяжёлыми веками покраснели, но были совершено сухими, как два стеклянных шарика. Седая голова находилась на уровне его груди. Он попытался заглянуть ей в глаза, но она упорно отводила взгляд. Во всём этом было что-то противоестественное, словно она чувствовала себя перед ним виноватой. Уж лучше бы заплакала, с досадой подумал он.

— Ну же, мама, — сказал Макио, — садись, давайте побеседуем. И ты, Такэо, тоже.

— Ладно.

Такэо резко опустился на жёсткое сиденье. Макио усадил мать, за руку подведя её к стулу. Церемонно, будто им предстояло важное совещание, они сидели с трёх сторон круглого стола и чего-то ждали. В конце концов Макио заёрзал всем своим тучным телом, словно пытаясь встряхнуть застывший, заполненный вязким молчанием воздух. Добропорядочный пожилой господин — лысая макушка, испещрённая коричневыми пятнами, седые виски… Протерев жёлтой бархатной тряпочкой запотевшие очки в золотой оправе, Макио начал говорить, немного задыхаясь и аккуратно нанизывая хорошо продуманные фразы.

— Прошлый раз мы виделись с тобой, если мне не изменяет память, где-то в начале года? То есть… Месяц назад или, может, чуть больше… Да, давненько… Надо бы… навещать тебя почаще, но я совсем закрутился, стоит приехать в Японию, сразу столько всего наваливается…

Поскольку фразы, которыми принято обмениваться при встрече, типа — «Ну как здоровье?», «Как делишки?» — в данном случае были неуместны, разговор с самого начала пробуксовывал. Так было и с начальником тюрьмы, и с надзирателем Вакабаяси. Тяготясь тем, что окружающие не могут отрешиться от мысли об исключительности его положения, Такэо постарался, чтобы голос его звучал бодро и дружелюбно:

— Ну, это у вас, во Франции, не привыкли особенно напрягаться. Мне об этом рассказывал отец Пишон. Там и по улицам люди ходят медленнее.

— Да… Японцы… устроены по-другому… Все куда-то… бегут, друг друга… толкают, улочки узкие…

— Что твоя жена?

— Да как тебе сказать… — Макио тяжело, как человек долго бежавший, перевёл дыхание, извлёк из нагрудного кармана красный платок, вытер пот со лба, потом снова достал жёлтую бархатную тряпочку и ещё раз протёр очки. Он всегда страдал повышенной потливостью и, судя по всему, до сих пор от неё не избавился.

— У неё ведь рак, — пояснила мать. И, сделав над собой усилие, добавила: — Бедняжка.

— Да никакой не рак, — закашлялся Макио. — Миома матки. Вполне доброкачественная… Но у неё развилось сильное малокровие и её положили в больницу Святого Луки.

— Надеюсь, она скоро поправится…

— Мать в последнее время… стала ужасно мнительной. Я ей сказал… это… обычная миома, а она почему-то… вбила себе в голову, что непременно рак. Вот и с тобой тоже… после каждого свидания — ну всё, больше я его не увижу… И пишет мне в Париж соответствующие письма. Я уж не знаю… сколько таких писем получил за последние несколько лет, она ведь пишет… мне каждую неделю… Прости, у меня с утра приступ астмы… — Тут у Макио из горла вырвался какой-то свист, он перевёл дыхание и вытер пот.

— Простите, что доставил вам столько хлопот. Но этот раз действительно последний. Да нет, вы не беспокойтесь, я прекрасно себя чувствую… — Тут Такэо взглянул на застывшее лицо матери и, внезапно упав духом, попробовал сменить тему: — Да, кстати, я давно уже хотел вас спросить — помните, у нас в доме были фотографии отца? И на одной он — в странном белом халате, у него там ещё такой фартук, как у мясника, а на плечи накинуто тёмное пальто. Помните?

— Ну-у… — Макио переглянулся с матерью.

— Это было очень давно, — сказал она, — всё ведь сгорело.

— Что ж, не помните так не помните. Просто интересно, где она была сделана? Мне почему-то кажется, что перед Пастеровским институтом в Париже. Ты там бывал?

— Да нет, пока не приходилось. — Макио сконфуженно потёр левую часть груди. — Это в Пятнадцатом округе… а я работаю… в Восьмом, далековато. Но, знаешь… я тут как-то случайно встретился с человеком, который знал папу. Старик профессор… уже на пенсии, он рассказал, что они вместе… смотрели в микроскоп… в лаборатории…

— Ну и каким был отец? — спросил Такэо, стараясь, чтобы в голосе прозвучала горячая заинтересованность.

— Старик почти ничего не помнит… Всё-таки сорок лет прошло… Пожалуй, только одно и осталось у него в памяти… что отец был помешан на книгах.

— На книгах? — Такэо вспомнился оставшийся от отца большой книжный шкаф красного дерева. Когда-то он был причиной постоянных раздоров между матерью и Икуо. Переплетённые в красную и синюю лайку иностранные тома казались восседающими в зале заседаний учёными, головы которых набиты разнообразными знаниями. В детстве он иногда, пыхтя от напряжения, вытаскивал слишком тяжёлую для его ручонок книгу и, забыв обо всём на свете, разглядывал картинки и схемы. Особенно привлекал его красочный анатомический атлас — сердечко замирало от страха, когда он раскрывал его, но искушение было слишком велико. Он мог часами смотреть на изображение руки или запястья с содранной кожей, вглядывался в изящное переплетение мышц и кровеносных сосудов. Нередко он развлекался тем, что подносил к свету собственную руку и, рассматривая просвечивающие кости, сравнивал её с изображённой в атласе. Довольно странное занятие для маленького ребёнка, но в эти минуты он чувствовал на себе одобрительный взор отца. Он забыл, где научился препарировать лягушек, но хорошо помнил, как ещё дошкольником закреплял лягушку швейными иголками на дощечке от рыбных палочек и, рассекая хорошо заточенным ножом кожу, изучал внутренние органы. В те же годы он варил лягушек в кастрюле и сжигал на костре. Ему нравилось смотреть, как они корчатся, безропотно умирая. Ему было любопытно — как они устроены, как умирают. Разумеется, им двигало не только интеллектуальное любопытство, садистские наклонности тоже имели место… Тут он спохватился — надо же, чуть не забыл напомнить…

— Да, кстати, я хотел бы вас попросить… Возможно, господин начальник уже говорил вам о том, что своё тело я завещал университету. Я хочу, чтобы вы позаботились о выполнении всех необходимых формальностей. Среди вещей, который я вам оставляю, есть удостоверение члена общества «Белая хризантема», вам надо будет связаться с кафедрой анатомии медицинского университета Т., уточните, пожалуйста, какой у них номер телефона. В общество «Белая хризантема» входят лица, завещавшие своё тело студентам-медикам для анатомических занятий, я вам об этом уже говорил. Чем быстрее вы с ними свяжетесь, тем лучше. Хорошо бы сделать это уже сегодня. Обычно университет присылает свою машину.

— Но послушай… — Мать сердито посмотрела на него, на её лице было написано явное нежелание выполнять его просьбу.

— Я всё понимаю, — ласково сказал Такэо. — Ты, мамочка, конечно же, хочешь сама получить моё тело. Но ведь от костей, которые останутся после кремации, не будет никакого толку, а если мой труп ещё свеженьким вскроют студенты, я принесу пользу обществу. Так или иначе, для меня это дело решённое. Тебе придётся смириться с моим последним капризом.

— Но ведь для тебя уже готово место на здешнем католическом кладбище, — недовольно скривилась мать. — Рядышком с могилой отца Шома, чуть-чуть наискосок. В западной части, оттуда хорошо видно Фудзи. А ты…

— Я очень тебе благодарен. Положи в могилу прядь моих волос и ногти. Пусть моя душа поселится именно там. Но тело я подарю университету…

— Не беспокойся, мы сделаем так, как ты хочешь, — вмешался Макио. — Если хоть этим можно тебя порадовать.

— Спасибо, — улыбнулся Такэо. — Как только моя душа покинет тело, оно станет наглядным пособием для студентов-медиков. Я просил патера совершить надо мной Таинство последнего помазания. Тогда Господь простит меня и душа моя достигнет высшего блаженства, а что будет с телом, в конечном счёте всё равно. Разве вы не согласны?

— Да, я, конечно же, всё это понимаю, но мне так горько думать о пустой могиле… — Мать опустила голову и глубоко вздохнула.

— И ещё одна просьба, — понизив голос, сказал Такэо, украдкой бросив взгляд на начальника воспитательной службы и надзирателя Вакабаяси — оба демонстративно не участвовали в обсуждении семейных дел: один сидел за столом и читал книгу, а другой ждал у двери. — Здесь есть один заключённый, его зовут Тамэдзиро Фунамото, мы с ним недавно поспорили — так, какая-то глупость, — и я проиграл ему банку мясных консервов. Вы не могли бы передать ему как бы от «Общества утешения приговорённых к высшей мере» несколько банок? К примеру, сегодня.

Макио сделал пометку у себя в записной книжке. Он слушал брата, кивком сопровождая каждое его слово, когда же тот кончил, деловым тоном сказал:

— Может быть, ещё что-нибудь?

— Нет, спасибо, это всё.

— Такэ-тян… — сказала мать. — Всё это так неожиданно, я не успела ничего толком приготовить, но всё-таки принесла кое-что из того, что ты любишь. Мне сказали, ты можешь съесть это прямо здесь. Хочешь?

Макио переложил со стула на стол довольно большой свёрток. Оттуда он извлёк старинную лаковую коробку с несколькими отделениями. В Хаяме в ней обычно подавали новогоднее угощение. Внутри было полным-полно всего — рис с сырой рыбой, тэмпура, свинина на пару, бататы, печёная рыба, соления. Не были забыты ни чашечка для чая, ни палочки для еды, ни соевый соус.

— Мама с раннего утра возилась… Как только сообщили, она тут же принялась стряпать… — пояснил Макио.

— Наспех ничего хорошего не приготовишь. Пришлось обойтись тем, что нашлось в холодильнике, — сказала мать.

— Спасибо. Выглядит аппетитно!

— Ну-ка, позвольте снять пробу. — Начальник воспитательной службы, будто только и ждал этого момента, проворно вскочил и подошёл к столу. Положил в рот кружок лотосового корня и кусочек свинины и довольно зажмурился.

— Что ж, Кусумото, начинай, не стесняйся. Сейчас попросим приготовить чаю. — Он сделал Вакабаяси знак глазами, и тот вышел.

Такэо попробовал рис с рыбой, но он показался ему совершенно безвкусным. Заботливо приготовленное матерью угощение застревало в горле словно сухой песок или пепел. Такое же ощущение было, когда его угощали пирожным. Он насильно заставлял себя есть и боялся, что его стошнит.

— У меня что-то нет аппетита, — повернувшись к начальнику, сказал Такэо. — Нельзя ли оставить это на потом?

— Можно, конечно, но разве тебе не хочется съесть это сейчас, вместе с матушкой и братом?

— Но я просто не могу…

— Может быть, вы позволите ему выпить вина? — спросил Макио. — Красное, я его привёз из Франции. Если бы вы разрешили…

Начальник, подумав, кивнул.

— Ну ладно, немного можно.

— Нет, спасибо, — мягко, чтобы никого не обидеть, но решительно сказал Такэо. — Пить я не буду. Не хочу, чтобы сознание затуманилось. Мне хотелось бы сохранить душевную ясность до конца.

Тут разговор внезапно прервался, и все застыли, словно окаменев. На неподвижном, как маска, лице Макио кристалликами сверкали капельки пота, мать смотрела прямо перед собой немигающими, словно у изваяния, глазами, большие уши начальника воспитательной службы торчали, как шляпки фарфоровых грибов. Стало ясно, насколько искусственно разговор поддерживался до сих пор. Стоило произнести всего лишь одно слово — «до конца» — и он оборвался. А ведь надо ценить каждую минуту…

— Мама, ну-ка, подвинься поближе, — сказал он и принялся постукивать и похлопывать её по спине и плечам. В детстве он часто делал ей массаж, это было у него вроде забавы, но, повзрослев, больше этим не занимался, во всяком случае, не мог припомнить ни одного случая. Плечи оказались ещё более узкими и хрупкими, чем ему представлялось, того и гляди какая-нибудь косточка переломится, стоит нажать посильнее.

— У тебя слишком напряжены мышцы, сейчас я их разомну, и будет легче. — Он ещё некоторое время постукивал её по спине, потом стал ловко разминать плечи кончиками пальцев. Заключённые их зоны часто делали друг другу массаж, и он тоже усвоил несколько приёмов от одного бывшего массажиста. Твёрдые, как связка колбас, мышцы постепенно обмякли и приобрели эластичность, пальцы всё глубже вминались в материнскую плоть. Вдруг из-под них возникла фраза из Книги Иова: «Наг я вышел из чрева матери своей, наг и возвращусь». Взяв у матери гребешок, он стал расчёсывать ей волосы. По старинной моде длинные, они текли под его руками, как вскипающий белой пеной поток в ущелье. До сих пор он и не замечал, как сильно она поседела. Красиво, но печально до боли. Он стал бережно поднимать пальцами седые прядки одну за другой и рассматривать их. За каждый седой волос в ответе он — её непутёвый сын.

— Мама… — неожиданно для самого себя произнёс он. Она, пошатываясь, поднялась и приблизила к нему лицо. Из сложного переплетения морщин на миг выглянула прежняя молодая мама. Такэо взял её руки в свои и стал поглаживать. Мать безвольно подчинялась сыну, но вдруг пошатнулась, упала лицом ему на грудь и зарыдала, сотрясаясь всем телом.

— А-а-а… Такэ-тян, ну почему я не могу пойти туда вместо тебя, ведь мне уже всё равно пора умирать, а ты ещё так молод.

Её горячее дыхание обжигало ему сердце, руки ощущали беспомощную хрупкость худенького тела. Ему хотелось её утешить, но он не мог придумать как, только бормотал, прерывисто дыша: «Мама, мама…» Очки запотели, и фигура Макио, стоявшего за спиной у матери и вытиравшего глаза, приняла расплывчатые очертания.

— Ну да ладно… — Такэо наконец взял себя в руки и отстранился от матери. — Хватит плакать, давайте лучше поговорим.

Эти слова придали ему бодрости, он платком вытер матери заплаканные глаза и улыбнулся. Она послушно улыбнулась ему в ответ. Макио усадил мать, и они снова оказались с трёх сторон круглого стола. Атмосфера в комнате перестала быть напряжённой, стало легче дышать, и все немного расслабились.

— Да, кстати, а почему твоего бубенчика сегодня не слышно? — спросил он.

— А? — переспросила мать, очевидно не расслышав, слишком уж неожиданным был вопрос.

— Где твой бубенчик? У тебя ведь к кошельку прицеплен бубенчик, и он всё время звенит.

— A-а… Он у меня тут… — Мать пошарила в карманах чёрного костюма, и, убедившись, что там кошелька нет, полезла в сумку.

— Да брось, мам, — засмеялся Макио. — Небось, дома забыла. А как тут не забыть, тебе ведь позвонили спозаранку, и ты сразу кинулась готовить еду, а в девять уже вышла из дома, даже присесть не успела.

— Ты думаешь? — кивнула мать. — А может, я его обронила? Со мной такое впервые.

— Но ты же спохватилась ещё на станции Хаяма! Помнишь? — сказал Макио, подмигивая Такэо. — Что-то ты стала всё забывать в последнее время.

— Вот ещё! Ты сам вечно всё забываешь. О фотографии-то забыл, что ли?

— Каюсь, забыл, — грубовато ответил Макио, вытаскивая из кармана пиджака фотографию. — Посмотри, это я снимал на холме Тэндзин, на Новый год.

Где-то на заднем плане виднеется дом. В саду в кресле сидит мать, за её спиной плечом к плечу стоят Икуо и Макио, а впереди на засохшей траве, вытянув ноги, сидят жена Икуо и двое его ребятишек — Кумико и Китаро. Всё это — на фоне недостроенных беспорядочно, торчащих небоскрёбов Синдзюку. Вглядевшись в своего племянника Китаро, облачённого в форменную куртку со стоячим воротничком, Такэо оторопел. Копия его самого в детстве. Судя по всему, мальчику не хотелось фотографироваться со всей семьёй, он долго не шёл из дома и только после нескольких напоминаний всё-таки соизволил спуститься в сад. Вид самый независимый, смотрит куда-то вбок и недовольно кусает губы. Все говорят, что Китаро пошёл в отца. Но это значит… Почему-то раньше Такэо никогда не приходило это в голову. Значит, они с Икуо очень похожи. И не только внешне. Предельная пунктуальность, добросовестность, пытливость, вспыльчивость, буйный нрав, самоуверенность… Получается, что он, вернее, тот он, каким он был прежде, ненавидел брата за то же, за что ненавидел самого себя.

— Брат здоров?

— Да, вполне, — ответил Макио. — Постарел, конечно, но выглядит едва ли не лучше меня. Три раза в неделю играет в гольф, осенью на одной из лунок сделал альбатрос и был страшно доволен.

— А что собой представляет Китаро?

— В каком смысле?

— Ну, по характеру?

— Как тебе сказать… Он… немного странный ребёнок… — Похоже, что вопрос привёл Макио в замешательство, его снова стала мучить одышка. Наверное, было что-то такое, о чём он не хотел говорить. Такэо попытался перевести всё в шутку.

— Что значит «странный»? Он что, убегает из дома? Или пытается покончить с собой, наглотавшись снотворного? Или думает только о маджонге? Или не вылезает из этих модных дискотек?

— Откуда… ты… знаешь? — закашлялся Макио. — Он и в самом деле неблагополучный ребёнок, родители от него плачут.

— У мальчика, — вмешалась мать, — прекрасные задатки. Он стал таким только потому, что у него совершенно необразованная мать.

— А если послушать его родителей, так во всём виновата бабка, которая души в нём не чает и совершенно его избаловала.

— Да-а… — кивнул Такэо. Похоже, что и старший брат не особенно счастлив в семейной жизни. А у среднего не получается с потомством, да и жена постоянно болеет. — Да, у всех свои заботы. Нелегко жить на этом свете.

— Это точно, — согласился Макио. — «La vie c’est dure».

— Вот я, к примеру, — мягко сказал Такэо, — когда-то ссорился с братом и убегал из дома, но теперь-то я понимаю, как много он для меня сделал. Прежде всего ему я обязан знакомством с отцом Шомом.

— Святой отец пришёл к тебе, потому что я его попросила, — тут же недовольно возразила мать.

— Ах да. Но ведь судебные-то издержки он точно взял на себя… И вообще…

— А вот и нет… — начала было мать, но потом, спохватившись, что негоже перемывать косточки отсутствующему сыну, поправилась: — Разумеется, по-своему он тоже заботился о тебе, этого нельзя отрицать.

— В последнее время я часто думаю о том, как тебе тяжело пришлось в военные годы, когда я был совсем ещё ребёнком. Не представляю, как вообще ты подняла троих мальчишек на зарплату учительницы женской гимназии! Чего только не бывало! Помнишь, как я наелся клубней ликориса? Думал, это лук, и у меня начался понос?

— Помню, конечно. Это было ужасно.

— В доме — шаром покати, никакой еды, ты выпрашивала в рыбной лавке требуху, и мы её наворачивали, да так, что за ушами трещало.

— Да, я кормила вас ужасной дрянью.

— Что ты, это было очень вкусно. Я и сейчас бы с удовольствием поел требухи. А ещё я очень любил маринованные хамабофу. Ты специально ходила за ними к морю.

— А ведь и правда. Я рвала молодые побеги и мариновала.

— Да, всякое бывало. Приятно вспомнить. — Такэо повернулся к брату. — Сегодня меня спросили, чего бы мне хотелось поесть, и я попросил пирожное с заварным кремом и леденцы на палочке. Понимаешь, почему?

— Ну, пирожные всегда были твоим любимым лакомством, а вот леденцы…

— Неужели не помнишь? В самом конце войны ты приехал с фронта на побывку и привёз мне пирожные. В то время никаких сладостей вообще не было, а они были с настоящим кремом, замечательно вкусные. А леденцы обычно продавали во время храмовых праздников, однажды, когда я был совсем маленьким, ты мне их потихоньку купил возле храма Нукибэнтэн. Если бы мама узнала, она бы тебе всыпала. Они были такие красивые и вкусные, эти леденцы. К тому же — запретный плод…

— Эй, ну-ка выкладывайте, о чём это вы? — заворчала мать, и братья засмеялись.

Именно в этот момент к ним на заплетающихся ногах, колыхаясь толстым брюхом, подошёл начальник воспитательной службы.

— Ну что ж, — сказал он, посмотрев на часы. Все трое вскочили, как на пружинах.

Такэо, сопровождая каждое слово кивком головы, раздельно и чётко произнёс:

— Мама, брат, пора. Прощайте.

Помимо надзирателя Вакабаяси в комнате оказались неизвестно откуда и когда возникшие два надзирателя и зонный Фудзии. Такэо, смотревший только на мать и брата, уловил их присутствие краем глаза, и оно снова напомнило ему о том, что он всего лишь бесправный арестант.

У него отняты все воспоминания, составляющие жизнь каждого человека, у него отнята возможность быть сыном и братом, и его нагое тело скоро будет выставлено напоказ. У него осталось только имя — Такэо Кусумото. Перед мысленным взором снова возникла фигура человека, противостоящего ветру, — отец Шом. Его дорогой учитель скончался через девять месяцев после их первой встречи. Его унёс ветер смерти, ударивший в него не снаружи, а изнутри.

— Такэо… — сказала мать, и из её широко раскрытых глаз градом хлынули слёзы. Маленькая, жалкая старушка.

— Мама, будь здорова. Прощай, — сказал Такэо. Очки запотели, он почти ничего не видел. — Спасибо, что навещала меня каждую неделю, для меня это было большой поддержкой. Спасибо, брат. Береги маму. — Влажная ладонь Макио скользила в руке Такэо.

— Такэо… — прерывающимся голосом позвала мать. — Я тоже скоро уйду. Жди меня.

— Прощай.

Такэо сорвал с себя очки и помахал рукой в сторону сразу расплывшихся фигур матери и брата. Дверь захлопнулась за ним с пронзительным скрежетом, он протёр очки и снова водрузил на нос. Перед ним возникла широкоплечая фигура Фудзии, по боками стали конвойные.

— Хорошо, что тебе удалось повидаться с матерью, правда?

— Да, спасибо.

— Брат у тебя такой солидный господин. Это у него жена француженка?

— Да.

— Небось, красотка?

— А?

— Я имею в виду француженку. Разве тебе только что не показывали фотографию?

— Она больна и лежит в больнице. Её не было, когда они фотографировались.

— А жаль. Среди европейских баб бывают страсть какие красотки.

И, обнажая бледные, словно залепленные мокротой, дёсны, Фудзии расплылся в улыбке. Такэо была хорошо известна неприятная привычка начальника зоны ни с того ни с сего пускаться с заключёнными в откровенности, но сегодня фамильярность Фудзии была вызвана добрыми чувствами, желанием подбодрить, и Такэо слушал его со снисходительной улыбкой.

— Вот это да, ну и еды тебе наготовили! — Начальник зоны шумно втянул носом воздух, принюхиваясь к запахам из лаковой коробки. — Время как раз обеденное. Может, поешь? Правда, и наше меню сегодня неплохое. Гречневая лапша с мясом и овощами и ростки подбела в бобовой муке. Или у тебя нет аппетита?

— Да нет. — От насмешливого тона начальника зоны у Такэо словно камень с души свалился. — Пожалуй, я поем.

И, словно готовясь приступить к срочной работе, Такэо уселся, звучно хрустнул палочками, разламывая их, и быстро наполнил тарелку и пиалу. Сунул в рот суси, пожевал варёную на пару свинину. Проглотил кусочек батата, заел маринованными овощами. Он ел торопливо, будто украдкой, у него вдруг разыгрался зверский аппетит, и он понял, что странное ощущение, которое возникло у него где-то в районе желудка во время разговора с матерью и братом о военном времени, когда внутри словно всё сжалось в комок, было самым обычным голодом.

— Вот это да! — Зонный даже рот разинул от удивления. — Ты можешь есть? Почему же тогда ты не стал есть давеча с матерью и братом? Куда как лучше было бы…

— Сам не пойму.

— Да ты, похоже, обрёл второе дыхание! Только что совсем умирал, и вот… Не зря говорят: человек, находящийся на самом дне смерти, живее прочих. Ну и как, вкусно?

— Вкусно! — с трудом — рот всё ещё был набит суси — ответил Такэо. — Странно, правда? Чтобы в такие моменты сохранялся хороший аппетит! Вроде бы что толку теперь есть.

— Не скажи… — Фудзии повернул стул спинкой вперёд и сел на него верхом. Подумав, что он хочет что-то сказать, Такэо выжидательно уставился на него, но тот смотрел отсутствующим взглядом. Тогда Такэо снова взял в руки палочки и продолжил поглощать приготовленную материнскими руками еду, он был преисполнен решимости съесть если не всё, то хотя бы большую часть. Так он ел, когда по случаю своего дня рождения устраивал себе пир. Сегодня у него праздник. Особенный день. Надо наесться до отвала.

Вернулся начальник воспитательной службы. «Что я вижу?» — удивлённо воскликнул он и застыл на месте. За его спиной маячил надзиратель Вакабаяси.

— Да, Кусумото у нас не робкого десятка, — сказал Фудзии.

— Ну и молодчина! — Начальник воспитательной службы защёлкал в кармане чётками. — Поешь вволю. Не торопись.

Вакабаяси налил чаю. Поблагодарив, Такэо глотнул горячую жидкость, почувствовал, что она окончательно смыла застрявший в горле комок, и ещё быстрее заработал палочками. По покрытому клеёнкой столу бойко покатился кусочек батата. Такэо казалось, что он может есть до бесконечности.

6

В шуме и гаме ординаторской Тикаки увлечённо изучал личное дело Рёсаку Оты. В коричневой папке были собраны все записи, сделанные за время отбывания наказания: копия приговора, указ о транспортировке, табель текущих наблюдений за поведением заключённого, сведения о переписке, график свиданий. В этих разных по размеру и содержанию листках сталкивались разные точки зрения — судьи, начальника канцелярии, постового надзирателя, адвоката, членов семьи; противоречивые детали и оценки наслаивались друг на друга, лишая личность заключённого отчётливости и определённости. Но в настоящий момент Тикаки изучал эти документы только с одной целью — он хотел понять, было ли обвинение в адрес Рёсаку Оты ложным или нет. Пока он читал отчёты о явке в суд лиц, участвовавших в судебном заседании, судебные решения и прочие официальные документы, ему казалось, что вина Рёсаку является неоспоримым фактом, — он действительно был сообщником Тёскэ, с которым вместе и убил своего старшего брата Эйсаку и всех членов его семьи. Но Рёсаку с самого начала упорно и последовательно отстаивал свою невиновность по всем пунктам, причём аргументы его были вполне вескими и убедительными. Этот человек жил в маленькой деревушке, занимался крестьянским трудом, обеспечивающим ему скромное, но безбедное существование, у него не было никаких причин убивать своего брата, с которым они были в прекрасных отношениях, причём убивать столь бездарным способом, рискуя тут же быть пойманным. С другой стороны, Тёскэ, которого он приютил в своём доме, был отъявленным бездельником, целыми днями резался в карты, погряз в долгах, постоянно нуждался в деньгах, и в довершение всего терпеть не мог своего дядю Эйсаку, который всё время читал ему нотации, пытаясь наставить на правильный путь. Тёскэ лично спланировал преступление, вооружился двумя мечами, позаимствованными у Рёсаку, проник в дом Эйсаку и напал на его домашних, которые к тому времени успели уснуть. Убив одного за другим всех четверых, а именно — дядю с женой, их сынишку-школьника и четырёхлетнюю дочку, он забрал наручные часы, рубашки и брюки. Наличных денег, на которые он так рассчитывал, найти не удалось, так что преступление оказалось бессмысленным. Тёскэ вернулся в дом Рёсаку и сунул украденные вещи в стенной шкаф. Орудие преступления — а именно оба меча — спрятал тут же в сене. То есть сделал всё, чтобы в ходе расследования подозрения пали на Рёсаку. Сначала он попытался представить дело так, будто единственным субъектом преступления был Рёсаку, но, когда началось расследование, понял, что это ему не удастся, и придумал версию, согласно которой он пошёл на поводу у Рёсаку и невольно оказался пособником убийцы. Кстати, в ходе судебного следствия, совершенно неожиданно для самого Тёскэ, выплыли весьма невыгодные для Рёсаку факты. Оказалось, что, когда проводилась земельная реформа, братья оспаривали друг у друга право владения полями и огородами. К тому же они были соперниками в борьбе за руководящие места в районной молодёжной организации. Эйсаку постоянно обвинял Рёсаку в попустительстве, считая, что, если бы он лучше присматривал за Тёскэ, тот не вёл бы себя так дурно. В ночь, когда было совершено преступление, семьи Рёсаку не было дома, жена уехала с детьми к родителям, в доме оставались только Рёсаку и Тёскэ, так что алиби у Рёсаку нет. Суд первой инстанции приговорил Тёскэ к смертной казни, а Рёсаку к пожизненному заключению, на суде второй инстанции их действия были квалифицированы как действия соисполнителей и обоим был вынесен смертный приговор, суд третьей инстанции признал справедливым приговор суда второй инстанции, оставив кассационную жалобу без удовлетворения.

Рёсаку не совершал преступления. К такому выводу пришёл Тикаки, проштудировав брошюру «Общества спасения Рёсаку Оты». Читать её было нелегко — автор грешил излишней самонадеянностью и безапелляционностью суждений, но во многом был, несомненно, прав. Примерно такое же впечатление сложилось и у самого Тикаки после непосредственного общения с Тёскэ и с Рёсаку. Тёскэ — «типичный выдумщик и врун», бездельник и краснобай, язык у него прекрасно подвешен, он вполне способен дать ложные показания и оговорить кого угодно. Рёсаку — бесхитростный крестьянин, тугодум.

Начальник зоны Фудзии, наведавшись в полицейское управление и подробно ознакомившись с материалами дела, заявил, что не верит в невиновность Рёсаку, хотя бы потому, что преступление не могло быть совершено одним человеком. «Да чтоб такой заморыш, как Тёскэ, один справился с физически крепкими супругами и двумя детьми? Никогда не поверю». Судья был того же мнения и признал Рёсаку виновным. Но в конечном счёте это всего лишь «одно из мнений». Ведь суд первой инстанции приговорил Рёсаку к пожизненному заключению. Значит, у них были какие-то основания? Неужели «одного из мнений» довольно для столь резкого перехода от пожизненного заключения к смертной казни, то есть, по существу, от жизни к смерти?

Перед глазами Тикаки всплыло грубое, обветренное лицо Рёсаку — ни дать ни взять иссечённый ветрами и дождями придорожный каменный Дзидзо.^[26] Лицо крестьянина, черты которого сформировались за долгие годы тяжёлого труда. И этот степенный, уравновешенный человек был признан виновным в совершении страшного преступления. Тикаки решил непременно наведаться в архив прокуратуры и ознакомиться с протоколами судебных заседаний. Хорошо бы ещё встретиться с активистами «Общества спасения Рёсаку Оты». Слишком похоже на то, что произошла ошибка. Он оторвал глаза от бумаг и прислушался, пытаясь понять, что происходит вокруг. Сидящий на краешке стола Сонэхара разговаривал с развалившимся на стуле Томобэ.

— Вот и нужно было ехать не окольными путями, а сразу выезжать на пятидесятую магистраль.

— Может, и так. Но наверняка там тоже была пробка.

— Всё-таки не такая, как на шестой.

— Да ну, один чёрт…

— Вы о чём это? — спросил Тикаки.

— Да они вчера, в воскресенье то бишь, — ответил Танигути, сидевший рядом и читавший какую-то медицинскую книгу на немецком, — отправились на машине в Кайракуэн любоваться цветущими сливами. Но из-за пробок ехали на три часа дольше, чем предполагали. А когда в конце концов доехали, все места на стоянке оказались занятыми, припарковаться удалось только за километр, в довершение всего, когда они добрались до парка, обнаружилось, что сливы ещё и не расцвели. В результате ничего, кроме толп, они не увидели. Такие вот дела.

— Да нет, некоторые сливы уже начали распускаться, хотя, конечно, их было немного… — Повернувшись к ним, Сонэхара улыбнулся беззубой улыбкой. — А отдельные деревья вообще были в полном цвету. Всё-таки это один из самых известных парков.

— Не знаю, не знаю… — Танигути взял со стола Томобэ раскрытый фотоальбом и показал Тикаки: — Посмотри сам. Люди, люди, люди… И нигде ни единой цветущей сливы…

Альбом был оформлен с присущей Томобэ педантичностью: на первой странице красовалась общая схема пути, далее шли талоны на проезд по скоростной магистрали, талоны на бензин, входные билеты в парк, между которыми располагались сделанные «полароидом» фотографии. Он не забыл вклеить даже вырезки из газет. «Сто тысяч человек — на один цветок сливы» — под таким заголовком помещалась заметка следующего содержания: «Сливы ещё в бутонах, цветёт всего около десятка деревьев. Однако полюбоваться цветами приехало сто тысяч человек, что составляет примерно половину всего населения города Мито».

— А-а… — зевнул Сонэхара. — Развлекаться тоже труд, и не маленький. Особенно сейчас. Вчера мы вернулись в девять, то есть на три часа позже, чем предполагалось. Чтобы хоть как-то утешиться, пошли играть в маджонг, и в конце концов засиделись до утра. Спать хочется, сил нет.

— С чем вас и поздравляю. — Танигути, изображая восторг, склонил голову. — Таким образом, доктор, вы предавались безудержному разгулу с субботнего вечера до утра понедельника.

— Ну, не один я, не забывайте, что Томобэ всё время был со мной.

— А разве мы не вольны заниматься чем угодно в свободное от службы время? — Томобэ отобрал у Танигути альбом и бережно вернул его на место.

— Разумеется, вольны. Мы можем даже посещать клуб любителей порно-фото. Вот, ознакомься… — Вытащив из кармана пачку цветных фотографий, Танигути протянул её Тикаки. — Это главврач привёз из Франции в качестве сувенира.

— Да, признаю своё поражение! — Сонэхара нахмурил брови и начал яростно, будто она у него вдруг зачесалась, скрести свою лысую макушку — Ну, это моя страсть!

— Да уж! — Томобэ втянул голову в плечи. — Вцепился мёртвой хваткой и в конце концов приобрёл на аукционе коллекцию главврача, которая произвела в наших кругах настоящий фурор. Ито просто локти кусал.

— А ведь его не так просто обойти! Пора и вам, доктор, выставить свою коллекцию. Ходят слухи, что у вас собраны фото со всего мира.

— Да нет, что вы… — Танигути пощипал свой двойной подбородок. — Хотя европейские страны у меня, пожалуй, представлены полностью. Особенно Италия, есть просто первоклассные экземпляры!

— Как? Неужели и ты… — Тикаки с удивлением воззрился на Танигути. Тот поднял кустистые брови и лукаво улыбнулся. Тикаки стал рассматривать фотографии, и тут его обдало табачным дымом. За спиной стоял доктор Таки и заглядывал ему через плечо.

— Таки-сэнсэй! — преувеличенно всполошился Сонэхара. — Вам вредно на это смотреть, вы ведь у нас человек такой целомудренный, такой неопытный и неиспорченный. Доктор Тикаки, немедленно спрячьте фотографии.

— Вас жена заругает, — подлил масло в огонь Томобэ. — Я ей наябедничаю… — добавил он, постукивая по столу.

Не обращая на него внимания, Таки придвинулся ближе и, нацепив на нос очки, стал внимательно рассматривать фотографии.

— Возьмите, — сказал Тикаки, протягивая ему всю пачку. Таки, даже не поблагодарив, с простодушной радостью схватил фотографии, тут же вернулся к своему книжному бастиону и, укрывшись за ним, принялся жадно их рассматривать.

— А-а… — зевнул Сонэхара. — Вы, доктор, осторожнее. Вот будет история, если вас за этим занятием застукает кто-нибудь из фельдшеров! Это ведь вам не стереоскопические фото для туристов, совсем другое дело!

— Ну и сонный же у вас вид! — сказал Танигути. — Попросите Тикаки сделать вам энцефалограмму. На ней наверняка будут зафиксированы дельта-волны. В таком состоянии врач не может полноценно функционировать.

— Квашему сведению, я уже принял всех утренних больных. — И Сонэхара с самодовольным видом поправил воротничок халата. — Здесь у нас можно вести приём, даже если засыпаешь на ходу.

— Он давеча как раз и заснул, — засмеялся Томобэ. — В кабинете вдруг стало тихо, фельдшер заглянул, а наш Сонэхара спит да посапывает, сидя за столом. Пациент глядит на него со страхом, думает, верно, что доктор нашёл у него какую-нибудь серьёзную болезнь и размышляет, как его лечить.

— Зато у вас, Томобэ-сан, сна ни в одном глазу, — сказал Тикаки. — Хотя вы ведь тоже всю ночь провели на ногах.

— Ну, я же спортсмен. — Томобэ погладил себя по загорелой щеке.

— Да ладно вздор нести! — злобно покосился на него Сонэхара. — А кто спал в рентгеновском кабинете? Тебе-то хорошо. У тебя целых две комнатушки, куда ты в любой момент можешь удалиться, вывесив на двери табличку: «не входить!»

— О, вот здорово! — вдруг не своим голосом заорал Таки. Все испуганно оглянулись. Сжимая в руке большую лупу, он склонился над фотографиями.

— О, вот здорово! — передразнил его Сонэхара. — Не советую вам особенно возбуждаться, вы ведь у нас гипертоник. Знаете, бывает мнимая беременность? Значит, бывает и мнимый коитус со смертельным исходом! Правда, Тикаки?

— Не знаю, — холодно ответил Тикаки и захлопнул личное дело Рёсаку Оты. Он был ужасно недоволен собой, во-первых потому, что с самого начала старательно избегал участия в общем разговоре, а во-вторых потому, что не сумел этого скрыть. Окинув неприязненным взглядом лысую голову, которая находилась против света и из-за этого казалась окружённой белёсым светящимся нимбом, он, запинаясь, сказал:

— Доктор, вы ведь будете завтра присутствовать при казни Такэо Кусумото?

— Да, — ответил Сонэхара. В глазах его ещё поблёскивали смешинки, а рот уже удивлённо приоткрылся.

— Вы не согласитесь уступить эту роль мне? Мне хотелось бы присутствовать при казни.

— Но как же… — Сонэхара недоумённо огляделся. Таки, окружённый облаком табачного дыма, рассматривал фотографии, Танигути сидел, уткнувшись в свои книги. На его слова отреагировал один Томобэ. Он поджал губы и бросил на Сонэхару многозначительный взгляд. Сонэхара сглотнул слюну и противно официальным голосом сказал:

— Со мной уже говорил об этом главврач, и я ему ответил, что не согласен на замену. Но насколько мне известно из разговора с тем же главврачом, начальник тюрьмы дал вам разрешение, так что вы можете присутствовать при казни в качестве наблюдателя. Завтра в восемь часов утра от главного входа отправится автобус с конвоем и машина, так что пожалуйста, приходите. Я поеду на машине, составите мне компанию.

— Хорошо, спасибо, — сказал Тикаки, закусив губу. Он не собирался никого оповещать о своём намерении. Теперь придётся ловить на себе любопытные взгляды — он что, не в своём уме, как можно захотеть присутствовать при казни? Неужели ему это интересно? К чему бы?

— Я не так уж и рвусь, — пояснил Сонэхара, — просто у меня это сорок вторая казнь, а я хочу довести счёт до пятидесяти. Ну и в научном плане, конечно… У нас с главврачом что-то вроде соревнования — его интересует, как вес и возраст казнённого влияют на длительность промежутка между казнью и моментом наступления смерти, а я изучаю примерно то же самое, только с точки зрения артериального давления. Работёнка не из лёгких, прямо вам скажу. Надо исхитриться надеть манжету тонометра на руку, как только тело повиснет. Думаю, до меня никто в мире этим не занимался.

— А я бы такие исследования запретил, — вдруг заявил Таки. С некоторой брезгливостью ухватив пачку фотографий, он вернул её Тикаки.

— Ой, оказывается, вы всё слышали? — удивился Сонэхара. — Но ведь мы никак не мешаем приведению приговора в исполнение. Просто наблюдаем за явлением, как таковым, разве это запрещается?

— Это надругательство над человеком.

— Но вы ведь сами не далее как позавчера измеряли пульс умирающего и прослушивали ему сердце?

— Это действия, необходимые для констатации смерти.

— Ну и измерение давления то же самое. Действие, необходимое для констатации смерти.

Таки несколько раз затянулся и выпустил из ноздрей клуб дыма. Его жёсткие короткие седые волосы стояли торчком, будто он был в белой меховой шапке. Лицо сохраняло бесстрастное выражение, невозможно было догадаться, о чём он думает. Пока Сонэхара мялся, не зная, что ещё сказать, Таки вдруг вскочил и выбежал из комнаты.

— Ой-ой, вот так всегда… — Сонэхара бросился к столу Таки и сунул тлеющий окурок в наполненную водой пепельницу. — За ним глаз да глаз. Интересно, куда это он помчался?

— Может, в столовую? — предположил Томобэ, поправляя лежащие на столе альбомы с газетными вырезками и журналы «Преступность и меры борьбы с ней».

— Вроде рано ещё. Двадцать минут второго.

— Они открывают в половине второго. Доктор приходит заранее и ждёт под дверью, пока откроют.

— Сегодня холодно, наверняка дают лапшу. Меня это не вдохновляет. Дождь вроде бы кончился, пойдём лучше поедим в городе?

— Можно, — согласился Томобэ и выглянул в окно. Мокрые ветки сакуры сверкали в солнечных лучах, будто покрытые фосфором. Вдруг спохватившись, он обратился к Танигути: — А кстати, доктор, каким именно образом Карасава покончил с собой? Ходят слухи, что он повесился, но мне что-то не верится.

— Я и сам не знаю. Меня ведь вызвали уже после того, как он умер.

— Но у вас наверняка есть какие-нибудь предположения.

— Я уже говорил Тикаки, странгуляционная борозда выглядела так, будто верёвку набросили сзади, она начиналась от затылка и шла под подбородком.

— Да? — И Томобэ шариковой ручкой ловко сделал рисунок на пустом листе медицинской карты. — Вот так? Или вот так?

— Никто не знает, как было на самом деле, — сказал Танигути, энергично двигая кустистыми бровями, и уткнулся в свою немецкую книжку, желая показать, что этот вопрос больше его не интересует.

Тикаки подпихнул фотографии к Танигути и, поднявшись, направился к энцефалографическому кабинету — пора было готовиться к вечернему обследованию. По дороге ему вдруг пришло в голову, что Таки неспроста рассердился, и он потянул дверь операционной. Стоявший в углу санитар Маки, вздрогнув от неожиданности, поспешно спрятал правую руку.

— Ты что это? — заподозрив неладное, окликнул его Тикаки и приказал: — А ну, покажи руку!

Тот протянул дрожащую руку, и с ладони на пол посыпались бычки. На стоящем рядом передвижном столике валялся кусок стерильной марли. Это показалось Тикаки подозрительным, он поднял марлю и обнаружил под ней небольшой стеклянный лоток, наполненный табаком, рядом лежало около десятка самодельных сигарет. Очевидно, Маки только что смастерил их, выпотрошив подобранные где-то бычки.

— Ну и что с тобой делать?.. — проворчал Тикаки. Бывший владелец литейной фабрики, тучный сорокапятилетний мужчина с виноватым видом стоял перед молодым врачом, обливаясь потом. Если станет известно, что он занимается изготовлением сигарет, что строго-настрого запрещено, наказания ему не избежать. Конечно, его тут же выгонят из санитаров, не говоря уже о том, что ему не видать условно-досрочного освобождения, которое полагается за примерное поведение. Тикаки стало его жаль, В конце концов, на табаке особенно не наживёшься, не такое уж это серьёзное нарушение. Как будто подслушав мысли Тикаки, Маки склонился перед ним в глубоком поклоне.

— Простите, простите меня.

— Я не вправе кого-то прощать или не прощать. Мне придётся сообщить об этом доктору Таки.

— Тогда это конец. Доктор Таки никогда меня не простит. — Лицо Маки исказилось мучительной гримасой, он опустил плечи и повесил голову. Его раскаяние показалось Тикаки немного наигранным, и сердце, как маятник, качнулось от жалости к досаде.

— Так или иначе, хоть эти подбери.

Опустившись на корточки, Маки собрал бычки, сложил их вместе с самодельными сигаретами в лоток и почтительно протянул Тикаки. Тикаки смутился — Маки держался со спокойной уверенностью, весь вид его говорил о том, что он считает свои действия вполне правомерными. К тому же остальные санитары ходили в застиранных синих робах, а Маки щеголял в новёхонькой, тщательно выглаженной. «Умеет устраиваться», — подумал Тикаки и сурово сказал:

— Мне они ни к чему. Забери.

— Ну, прошу вас, доктор… — занудил Маки и стал насильно всовывать лоток в руки Тикаки. Его пухлый подбородок подёргивался, напоминая бьющуюся рыбу, глаза судорожно вращались, вываливаясь из орбит. От него исходила такая грубая, безудержная сила, что Тикаки невольно попятился. И тут Маки выпустил из рук лоток. Он бы упал на пол, если бы Тикаки в последний момент всё-таки не подхватил его.

— Ну пожалуйста, — отскочив, Маки склонился в глубоком поклоне.

— Ты что, хочешь, чтобы я закрыл глаза на твои проделки?..

— Ну пожалуйста. — Маки всё кланялся и кланялся, почти касаясь головой пола, будто делал какое-то гимнастическое упражнение. Следующим этапом будет падание на колени, от Маки этого вполне можно было ожидать. Ему ничего не стоит начать цепляться за ноги Тикаки, обливая их слезами.

— Что с тобой поделаешь… — Тикаки, усмехнувшись, опорожнил содержимое лотка в пепельницу. — Убери тут всё.

Маки, раболепно кланяясь, с неожиданным проворством собрал марлю, передвинул передвижной столик и смёл с пола табачный сор. Его почти комичная старательность смягчила Тикаки.

— Я слышал, ты был владельцем фабрики, это правда? — спросил он, стараясь говорить дружелюбно, и ощутил, что его слова сразу же разрядили обстановку.

— Да не то чтобы владельцем. Просто у нас с двоюродным братом была на двоих одна маленькая фабрика, — спокойно ответил Маки. — При отце на ней работало человек двадцать, а когда она перешла к нам, дела пошли из рук вон плохо, я выдал вексель, с условием, что он не будет акцептован, в результате меня обвинили в мошенничестве. Стыд и позор!

— Да… Не повезло… — В личном деле Маки были подробно описаны все этапы его жизненного пути: до сорока лет он добропорядочно работал на своей фабрике, а потом его как подменили — помешался на фьючерсных сделках и скачках, в результате спустил всё, что имел, и занялся мошенничеством. Бывают закоренелые преступники-рецидивисты, вставшие на путь преступлений в молодые годы и другой жизни просто не знающие, но бывают и такие, как Маки, — имеющие за спиной опыт нелёгкой трудовой жизни и неожиданно сбившиеся с пути уже в зрелом возрасте. Среди санитаров, работающих в медсанчасти, было много таких, взять хотя бы избитого Маки Кобаяси.

— Интересно, ты давно уже этим занимаешься?

Маки насторожённо сверкнул глазами, но потом честно признался:

— Да. Все так делают.

— Наверное, у вас много всяких секретов, о которых тюремное начальство и ведать не ведает.

Вместо того чтобы кивнуть, Маки опустил глаза. Тикаки подумал, что, сколько бы он ни работал в тюрьме, ему никогда не проникнуть в тайны, столь тщательно оберегаемые заключёнными. Между ними всегда будет стена, и он всегда будет с одной её стороны, а такие, как Маки, — с другой. И совсем уж неприступная стена отделяет его от обитателей нулевой зоны, таких, как Тёскэ Ота, Рёсаку Ота, Такэо Кусумото, Сюкити Андо. Был ли оговор в деле Рёсаку или нет? Как могут активисты «Общества спасения Рёсаку Оты» с такой убеждённостью настаивать на невиновности заключённого, которого никто из них никогда и в глаза не видел? Кстати, то же самое можно сказать и о студентах из «Общества спасения Симпэя Коно». Они уверены, что он убил бакалейщика и его жену ради революции. В его ушах вдруг зазвучал визгливый голос: «Товарищ Коно, являющийся представителем беднейших слоёв пролетариата, совершил убийство, имея перед собой вполне определённую цель, а именно — революционным образом наказать супругов-бакалейщиков, принадлежащих к классу мелкой буржуазии». Студенты верят в Симпэя Коно. А вот их предводитель, тот толстяк, не верит. И кто прав? Если те, кто считает, что никому нельзя верить, тогда не стоит верить и Рёсаку. Непонятно как-то. Загадочное существо человек.

В коридоре начали перекличку санитаров. В половине двенадцатого они должны идти в больничный корпус и приступать к раздаче обеда. После того как Маки, поклонившись, удалился, Тикаки некоторое время сидел с отсутствующим видом и прислушивался к шагам санитаров в коридоре. Шарканье резиновых сандалий по бетонному полу ударяло по внутренней стенке его груди, болью отдавалось в сердце.

Подойдя к стеклянному шкафчику, Тикаки бессмысленно уставился на сверкающие инструменты: пинцеты, скальпели, иглодержатели, зажимы. Его, психиатра, никогда не бравшего в руки скальпель, завораживал металлический блеск хирургических инструментов. На средней полке стояла большая бутыль с широким горлом, до половины наполненная стеклянными шариками. Заходя в операционную, он каждый раз содрогался, когда ему попадалась на глаза эта своеобразная коллекция, собранная Таки, и до сегодняшнего дня у него не возникало желания её рассмотреть. Хорошенько приглядевшись, он обнаружил, что далеко не все шарики стеклянные, многие сделаны из других материалов — пластмассы, камня, нержавеющей стали; различались они и по степени обработки: одни были вырезаны грубо, кое-как, другие тщательно отполированы. Самые разнообразные шарики жались друг к другу, храня следы пальцев сделавших их мужчин. Эти шарики вытачивали и вшивали в свои половые органы заключённые, мечтавшие когда-нибудь в будущем доставлять удовольствие женщинам. Единственное предназначение этих шариков — находиться внутри крайней плоти, и тем не менее среди них есть великолепные экземпляры, вызывающие невольное восхищение. Можно только поражаться терпению, энтузиазму и упорству доктора Таки, не поленившегося извлечь и собрать такое количество шариков. Газеты, громоздившиеся до потолка в его казённой квартире, картонные коробки с тысячами спичечных коробков, марки, подставки под стаканы, велосипедные тормоза — он постоянно что-нибудь собирал, собирал любовно, несмотря на нападки «ведьмы», этим, вернее, ради этого он и жил. Скорее всего, шарики он считал самой ценной из своих коллекций, не зря же они горделиво красовались в самом центре запирающегося на ключ шкафчика.

Тикаки почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся, но никого не увидел. Он вышел в коридор и уже дошёл до энцефалографического кабинета, как его окликнули. Это оказалась молодая худенькая надзирательница, которую он видел в женском корпусе, когда произошла вся эта шумиха с самоубийством. Выражения её лица, словно присыпанного чёрной пудрой, он не разобрал. Чётко видны были только тонкие губы.

— Доктор, мне хотелось бы поговорить с вами.

— О чём? — Тикаки отодвинулся от окна, чтобы не заслонять свет: ему хотелось получше разглядеть её лицо. И тут же усмехнулся, подумав, что этим движением продемонстрировал свою растерянность. Но она действительно застигла его врасплох.

— Ведь Нацуё Симура не была больна?

Этого вопроса он и боялся. С того момента, как главврач сжёг его заключение о состоянии здоровья Нацуё Симура и поставленный им диагноз «кататимная амнезия» был предан забвению, в его душе тлела какая-то смутная, безотчётная тревога. Наверное, и утренний визит Фудзии поверг его в такое смятение именно поэтому.

— Нет, не была, — после некоторого молчания ответил он.

— Значит, она врала, когда говорила, что не помнит, как убивала своего ребёнка?

— Да.

— Какая страшная женщина! — Девушка надула бледные, не тронутые косметикой щёки. Тут в сердце Тикаки закралось подозрение — может, всё-таки она и была той особой в каске и в круглых очках, которая так вызывающе вела себя на семинаре по криминологии?

— Притворилась сумасшедшей, добилась того, чтобы все её, бедняжку, пожалели, а сама улучила миг, когда я утратила бдительность, и покончила с собой! Это же умышленное преступление!

— Ну-у…

— Почему вы тогда сказали, что она достойна сочувствия?

— Я не говорил, что она достойна сочувствия, я сказал, что пытаюсь войти в её положение.

— Что вы имели в виду? Что можно понять самоубийцу?

— Да.

— То есть вы готовы её оправдывать?

— Ну, не то чтобы оправдывать…

— Почему же вы с самого начала не сказали, что эта женщина не больна, что она только прикидывается сумасшедшей?

Дверь рядом приоткрылась, и выглянул старший надзиратель Ито, очевидно, его встревожил резкий голос девушки. Тикаки осторожно сказал:

— Когда я её осматривал в пятницу вечером, у меня были сомнения и я не мог поставить окончательный диагноз. Но ночью она умерла. И взвесив все обстоятельства, я пришёл к выводу, что она не была больна.

— Вы хотите сказать, что ей удалось вас провести…

— Да.

— Ну тогда ладно. — Надзирательница закусила сначала нижнюю губу, потом верхнюю, некрасиво скривив лицо. — А то я не знала, что и думать. Значит, во время гипноза она тоже придуривалась…

— А что ты мне собиралась сказать?

Этот вопрос почему-то испугал девушку, она передёрнула плечами и затрясла головой.

— Да ничего я вам не собиралась говорить. Просто пришла в аптеку за лекарствами, случайно наткнулась на вас, ну и захотелось кое-что уточнить.

— А если бы Нацуё Симура была действительно больна, ты бы ей посочувствовала?

Надзирательница снова закусила губу и потрясла висевшим у неё на плече тяжёлым ящиком, набитым лекарствами.

— Вообще-то я таких терпеть не могу, но думаю, что всё-таки пожалела бы, если бы она была по-настоящему больна, ну, если бы это было так называемое бегство в болезнь — реакция на то, что с ней случилось, ну на то, что её обманул мужчина и в результате она совершила преступление. Но она врала всем самым наглым образом, вот что отвратительно. По её милости я получила строгий выговор за халатное отношение к служебным обязанностям.

— Она действительно была больна. — Тикаки сглотнул слюну, словно пытаясь вернуть подвижность прилипшему к гортани языку. — Больна психически, у неё была амнезия на фоне острого реактивного психоза. Я сразу поставил ей такой диагноз. И сейчас в нём совершенно уверен. Но за самоубийство больного ответственность несёт врач. Потому-то мне и прошлось переменить своё мнение и заявить, что она психически здорова.

— Неправда! — вскричала надзирательница. — Простите, доктор, но я не верю, что вы на такое способны.

— Значит, способен, — вздохнул Тикаки. — Во всяком случае, такова реальность. Смерть Нацуё Симура была следствием психического расстройства. И мне не удалось её вылечить. Так что выговор тебе дали совершенно напрасно. Во всём, что случилось, виноват один я.

— Ничего подобного! — Надзирательница сверкнула голубоватыми, будто подкрашенными слабо разведёнными чернилами, белками. — Виноваты мы — я, которая была в тот день на посту, и начальница зоны. Вас эта негодяйка просто обвела вокруг пальца.

— Но… — Язык по-прежнему плохо повиновался Тикаки. Внутри всё ещё тлела смутная тревога. Тут в коридор высыпали врачи во главе с Сонэхарой. Надзирательница быстро пошла прочь, будто оказалась рядом с Тикаки совершенно случайно.

— Мы в столовую, — весело сказал Танигути — Ты как, пойдёшь? Да, кстати, пришла машина за Боку. Оно и к лучшему, мы больше ничего не можем для него сделать, пусть главный поступает так, как считает нужным.

Пропустив вперёд Сонэхару и Томобэ, Танигути зашептал:

— Чувствуешь, как разит духами? Этот лысый чёрт Сонэхара устроил презентацию своей новинки. На мой пиджак тоже побрызгал. Представляю, какой фурор мы произведём в столовой! Ты что это, впал в прострацию? С чего бы? Снимай скорей халат и пойдём. Да, кстати, не хочешь после обеда поиграть в пинг-понг? Томобэ изъявил желание со мной сразиться. Давай и ты присоединяйся.

7

В парикмахерской толпились подсудимые, ожидавшие своей очереди. Надзиратель Нихэй, выполнявший при Такэо роль конвоира, пользуясь преимуществом своего высокого роста, легко раздвинул толпу и, оказавшись в самом начале очереди, попросил парикмахеров (ими были осуждённые к исправительным работам):

— Нам бы побыстрее. — И выдвинул вперёд Такэо.

Окутанный густой паутиной взглядов, Такэо бессильно опустился на деревянную скамью, ему казалось, что он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Скоро освободилось среднее из пяти кресел. Его обслуживал бритоголовый юноша лет двадцати или даже меньше с небольшим шрамом на левой щеке. Раньше Такэо его здесь не видел.

— Обычная стрижка? — спросил юноша, прикрывая плечи Такэо накидкой.

— Да.

Такэо снял очки, и все предметы вокруг разом утратили чёткость очертаний. Парикмахер проворно защёлкал ножницами, иногда дёргая волосы, наверное, он был новичком.

— Что, на суд?

— А? — не сразу понял Такэо. — Да.

— Хорошее дело. Во всяком случае, поглазеешь, как там на воле.

— Это точно.

— Небось, громкий процесс, да? — И парикмахер снова защёлкал ножницами.

— Ну… — неопределённо пробормотал Такэо, не понимая, что тот имеет в виду.

— Уж конечно, громкий, раз наводят марафет перед явкой в суд.

— А-а… — До Такэо наконец дошло. — Да нет, ничего особенного.

— Что ж, желаю успеха. — Юноша налёг на ножницы и защемил ими волосы. Было больно, но Такэо стерпел.

Покосившись на стоящего у входа Нихэя, юноша сказал:

— А тебя за что?

— Ну, видишь ли… — Такэо уставился в зеркало и похлопал глазами, переводя взгляд с расплывшихся контуров собственного лица на красный шрам на щеке парикмахера. И тут ему показалось, что стоявшая поодаль очередь замерла и все глаза устремились на него.

— Не хочешь говорить? — Движения парикмахера стали ещё более резкими. Боль усилилась, и Такэо, поморщившись, решил, что придётся пойти на уступки.

— Почему же? За убийство. — Очередь навострила уши.

— Ну вот, значит, угадал, — удовлетворённо кивнул парикмахер и ухмыльнулся: — И знаешь почему? Выглядишь солидно.

— Это как?

— А так, держишься с достоинством, не то что всякая шелупонь.

— Да ладно тебе! — прыснул Такэо.

— Точно, точно. — Опасливо покосившись на стоящего со скрещёнными на груди руками Нихэя, парикмахер продолжил тихим, но уверенным голосом: — У меня чутьё. Я почти всегда угадываю категорию преступления.

— Категорию преступления?..

«Интересно, что за человек этот парикмахер, — подумал Такэо. — Не всякий станет употреблять такой специфический термин, как „категория преступления". На тыльной стороне правой руки татуировка — цветок сакуры. И этот шрам на щеке… Скорее всего, он из мафии. Небось, под началом у того мафиози, который был в медсанчасти. Вот только пальцы все на месте.

— Небось, вторая инстанция? — сказал юноша, подстригая волосы на затылке.

— От тебя ничего не утаишь. — Такэо изобразил восхищение.

— А знаешь, как я это определяю? По цвету кожи. — Парикмахер явно возгордился. — У тебя кожа мучнисто-белая. Значит, на солнышке редко бываешь. Дефицит солнечного света. Со временем этот дефицит накапливается и лицо приобретает тюремный оттенок.

— Вот оно, значит, как…

— Ну и сколько дали на первой инстанции?

Такэо снова ощутил устремлённые на него взгляды. И чётко ответил:

— Пятнадцать.

— Круто! — Юноша взглянул на него с уважением. — Максимальный срок. Наверняка громкое дело!

— Ой! — Такэо решил перевести всё в шутку. — Раз уж на то пошло, ты не мог бы стричь поаккуратнее? Всё-таки имеешь дело с важной персоной, — язвительно добавил он.

— Конечно, конечно, простите… — Юноша почтительно склонил голову.

— Ты сам-то из какой группировки?

— Да какая там группировка, всё ещё впереди, пока я просто мелкая шестёрка.

— Но ведь у тебя уже есть значок?

— Ну…

— Сколько лет?

— Три.

— А ранили небось в драке? — немного свысока сказал Такэо и закрыл глаза. Приглушённые перешёптывания, монотонное щёлканье ножниц… Вдруг над его сознанием словно приподнялся уголок занавеса, и в памяти всплыла давно забытая сцена. Он впервые в жизни пришёл в парикмахерскую и, испугавшись блестящих ножниц, разложенных на высоком столике, разревелся. Он рыдал и никак не мог остановиться, в конце концов старичок-парикмахер рассердился и сказал: «Послушай-ка, малец, если ты сейчас же не прекратишь реветь, я — чик-чик — отрежу тебе пипиську». Он тут же перестал плакать и с ужасом уставился на надвигавшиеся на него огромные, длинные ножницы. Старик грубыми движениями подстриг его и снова стал браниться: «Ну и какого чёрта твоя мамаша с тобой не пришла?» Ему тогда было три или четыре года. Кто привёл его в эту парикмахерскую, где она находилась? Когда он учился в начальной школе, то ходил в парикмахерскую на улице Нукибэнтэн, ту, что рядом с аптекой (именно туда, уже будучи учеником средней школы, он пришёл за хлороформом, когда задумал покончить с собой). Может, там это и было. Воспоминание об этой парикмахерской было единственным хоть и тускло, но светящимся пятнышком в непроглядной тьме его раннего детства. Сколько он ни пытался, никак не мог вспомнить ничего, связанного с матерью и братьями. Достаточно последовательные воспоминания сохранились лишь с того времени, когда он пошёл в детский сад. Детский сад находился на холме, отделённом впадиной от холма Тэндзин. Он не помнил, чтобы его водила туда мать. Он всегда шёл один, неся в руке корзинку с завтраком. Спускался вниз по склону, шёл мимо прилепившихся к холму домиков, мимо лавки тофу на углу, мимо длинного, поделённого на отдельные секции барака, из которого доносились звуки сямисэна вперемешку с шипеньем и бульканьем готовящейся еды, сворачивал в кривой переулок и выходил в бедный квартал, где жил Мацукава, его приятель по начальной школе… Он вообще почти всё делал один: с братьями у него была слишком большая разница в возрасте, мать с утра уходила на работу и целыми днями отсутствовала, друзьями он по причине своей необщительности тоже не обзавёлся. Ему вдруг до боли остро вспомнилось то ощущение, которое он испытывал, когда в одиночестве бродил по улицам, в памяти стали всплывать разные сцены, навевая ностальгические чувства… Он почувствовал стеснение в груди и открыл глаза.

Надзиратель Нихэй вышел в коридор, и все вздохнули свободнее. Спинка кресла, в котором сидел Такэо, была откинута назад, парикмахер уже перешёл к бритью. Шрам на его щеке оказался прямо перед глазами, и можно было разглядеть два тонких рубца, очевидно от удара ножом.

— Это тебя в драке так? — участливо спросил Такэо.

— Да, — ответил юноша. Бритвой он работал довольно ловко, совсем не то, что ножницами. — Это меня кинжалом. На животе тоже большой шрам. Зато могу похвастаться тем, что на спине нет ни одного.

Такэо неожиданно рыгнул, очевидно, сказалось изменение положения тела. Запахло суси. Он съел слишком много, и теперь в желудке стоял тяжёлый ком. Трещины на потолке напоминали карту Европы, особенно чётко выделялся сапог Италии. Жаль, что не удалось съездить в Европу. Если бы удалось, он бы обязательно зашёл в Пастеровский институт, где работал отец. Эцуко Тамаоки говорит, что была в Европе с группой из своего университета. В последние годы даже студенты стали запросто ездить за границу. В его время это было совершенно немыслимо — только что закончилась война и японцы жили на своих островах, как в тюрьме. Теперь вообще стало обычным многое из того, о чём раньше можно было только мечтать. Тогдашние студенты жили бедно. Кого ни возьми — Кикуно Иинума, Мино Мияваки, Цунэ Цукамото… Эцуко куда обеспеченнее, да и живётся ей привольнее. Интересно, какое впечатление он произвёл на неё? Перед глазами возникла её фигурка. Белый мохеровый свитер, джинсы с цветочным узором, золотистое ожерелье на шее… Под правым глазом маленькая родинка и ещё одна — на левой щеке. Ясные, распахнутые, как окна, глаза словно всё время смеются, их не затуманило облачко грусти даже тогда, когда она поведала ему историю своего неудавшегося самоубийства в ванной комнате. А перед ней сидел средних лет заключённый. Он боязливо поглядывал на конвоира и волновался в присутствии девчонки-студентки, которая моложе его на целых двадцать лет…

— Ну-ка, прикроем рот, — сказал парикмахер.

Бритва заскользила под нижней губой. У него вдруг возникла шальная мысль — а что если вырвать у него эту бритву и перерезать себе вену на шее? А когда жаркой струёй хлынет кровь, закричать: «Я люблю Эцуко!» Разве не лучше умереть с именем Эцуко на устах, чем принять позорную смерть на виселице? Ни мук ожидания, ни страха, который наверняка овладеет им на месте казни. Жажда жизни? Но она давно уже его покинула. Даже если бы впереди было ещё лет двадцать — какой смысл в такой жизни? Самое лучшее и самое простое — умереть прямо сейчас. Такэо поднял руку. Вот сейчас он схватит бритву… Юноша отскочил в сторону.

— Вы что, опасно ведь. Напугали меня!

— Прости. Что-то нос зачесался. — И Такэо пальцем потёр нос.

Парикмахер продолжил брить. Он ни на минуту не усомнился в Такэо. Не стоит доставлять ему неприятности. Я едва не сделал ещё один неверный шаг. Первый я сделал тогда, когда убил человека, которого нельзя было убивать. Больше я не имею права ошибаться.

— Послушай-ка, — спокойно спросил он, — у меня есть седые волосы?

— Нет, ни одного. Господин ещё молод.

— Какой я тебе господин? Неужели так уж и ни одного? Значит, всё ещё впереди.

— Это точно. И бабам вы ещё долго будете нравиться. Что такое пятнадцать лет! Пролетят как одно мгновенье. А уж если скостят две трети за примерное поведение, то вообще оглянуться не успеете. Вы, как человек благородный, должны произвести хорошее впечатление на членов комиссии по досрочному освобождению.

— Ну, если пять лет, то это, конечно, всего ничего.

— А то? Ерунда!

Закончив брить, парикмахер стал влажным полотенцем снимать остатки мыльной пены. В этой парикмахерской не принято было мыть голову и покрывать её составом для укладки волос. Просто смачивали волосы водой, расчёсывали — и готово. Такэо поднялся, и тут же на его место сел следующий.

— Спасибо, — сказал Такэо юноше со шрамом.

— Приходите ещё. Желаю вам, господин, удачи на второй инстанции. — Юноша нарочно повысил голос на слове «господин».

Такэо дружески похлопал его по плечу.

Деревянные полки были открыты и с той и с другой стороны. С одной стороны обычно раздевались, потом, перейдя на другую сторону, принимали ванну, и там же, закончив мыться, одевались. Доведя Такэо до полок, Нихэй скомандовал: «Раздевайся!»

Такэо растерялся. Обычно он раздевался одновременно с десятком других заключённых нулевой зоны, среди которых можно было легко затеряться, сегодня же он оказался совсем один. К тому же поодаль в ладно сидящих мундирах стояли конвойные и не спускали с него глаз.

Нихэй сделал ему знак глазами, похожими на два тонких лунных серпика:

— Ну же, давай быстрее.

— Слушаюсь.

И Такэо, собравшись с духом, сбросил с себя одежду. Впрочем, ему и раньше приходилось обнажаться перед конвойными. Взять хотя бы его первый день в тюрьме. Когда он проходил досмотр, его заставили раздеться донага, потом поставили на четвереньки и ввели в анальное отверстие стеклянную палочку. Ему сказали, что берут кал на анализ, но, скорее всего, они проверяли, не спрятал ли он в прямой кишке какое-нибудь оружие. А после того как его сосед совершил побег, его вывели из камеры, поставили перед большой группой надзирателей, сорвали с него одежду и придирчиво обследовали все имеющиеся на теле отверстия: заглядывали в уши, выворачивали веки, об анусе и говорить нечего — это уж прежде всего. Раздеваться приходилось не только во время купания, но и во время текущих личных обысков. Раздетый донага заключённый, стоящий перед облачёнными в мундиры надзирателями, — символ полной покорности власти. Но сегодня Такэо почему-то никак не удавалось принять эту позу покорности, хотя вроде бы эта процедура должна была быть доведена до автоматизма. Очевидно потому, что оказался один на один с конвойными. Эти конвойные — одним был надзиратель Нихэй, другим — полицейский из особой охраны — сопровождали его всюду, куда бы он ни шёл, с того самого момента, как его перевели со второго этажа на первый. Во время свидания и посещения парикмахерской он ещё мог терпеть их присутствие. Но принимать ванну… Неужели даже последнюю ванну в своей жизни ему не позволят принять в одиночестве, спокойно, никуда не торопясь?

Воздух ещё не нагрелся. Бетонный пол в помещении для мытья был сухой и холодный. Такэо подбежал к ванне. Опустил в воду руку — слишком горячо, надо добавить немного холодной. Пустил воду. И задрожал от холода.

— Что, слишком горячо? — спросил Нихэй, входя прямо в обуви. — А сейчас? — Он полностью открыл водопроводный кран и прикрутил кран подачи пара.

— Смотри не простудись. Может, накинешь куртку?

— Нет, ничего. — Такэо бодро вскочил и, даже не подумав прикрыться, стал разминаться. Он делал вращательные движения корпусом то вправо, то влево, и пенис с мошонкой раскачивались, повинуясь центробежной силе. А теперь прыжки на месте. Складки плоти внизу живота заплясали. Единственная нерациональная часть мужского тела подпрыгивала, делая вид, что вот-вот отвалится.

Нихэй принялся мешать воду в ванной деревянной крышкой. Такэо кинулся было помогать ему, но тот сказал: «Ничего, ты лучше ещё попрыгай». Но, услышав это «попрыгай», Такэо вдруг осознал, сколь комично он выглядит со стороны, и, взяв полотенце, прикрылся спереди. Нихэй действовал довольно неуклюже — под стать своему долговязому, нескладному телу, взбаламученная вода бессмысленно выплёскивалась на пол. В конце концов он снял свои ботинки и босиком прошёл в помещение для мытья.

— Хватит уже. Давай, залезай быстрее, — сказал он, и Такэо тут же запрыгнул в ванну.

Вода оказалась всё-таки слишком горячей, но терпеть было можно. Нихэй отошёл на настил раздевалки и вытер ноги.

— Ну как водичка?

— Прекрасно!

— Можешь не торопиться, — весело сказал Нихэй. — Сегодня вся баня в твоём распоряжении. Шик!

Поскольку Такэо был без очков, злобные глазки и кривые зубы Нихэя как-то смазывались и он виделся стройным юношей. Но может, Нихэй и в самом деле был добропорядочным и честным человеком? Просто он любил похвастаться своим университетским образованием и щегольнуть эрудицией, за что заключённые его ненавидели, тот же Коно, никогда не упускавший случая выступить от имени «малообразованных», считал его главным своим преследователем и постоянно на него набрасывался. Но в данный момент Такэо ощущал только исходящую от Нихэя доброжелательность, тёплую, как окружающая его вода, приятно пощипывавшая свежевыбритые щёки.

В прозрачной воде колыхались его белые ноги. Он попытался оторваться от дна и тут же вспомнил, как когда-то плавал. Волны, море, солнце, лето, Мино Мияваки. Когда Мино учила его плавать, у него обгорела на солнце спина и вся покрылась волдырями. Было очень больно. Собственно с плавания всё и началось. Весь их долгий роман с Мино. Это было двадцать лет назад. Тогда ему было всего двадцать, он обнимал Мино и не подозревал, какая судьба ждёт его впереди. Не обращая внимания на вонь от сточной канавы, на полчища комаров, на боль в обожжённой спине, он входил в её тело.

Густые клубы пара поднимались вверх, таяли, поглощаясь холодным воздухом. Матовое окошко под самым потолком и оштукатуренные стены… Как будто это не баня, а склад. Взгляд скользнул по пятнам ржавчины на оконной раме, по неровностям стены. Стараясь разглядеть их получше, Такэо близоруко прищурился. Жаль, что здесь всё это такое серое, убогое. Хотелось бы на прощанье увидеть море или лес. Ну, море или лес это, конечно, слишком, довольно было бы купы деревьев. Или хотя бы цветочка сливы… Так хочется пройтись по земле, полюбоваться цветущими деревьями… Все эти шестнадцать лет он видел только гималайскую криптомерию, сакуру и цветочную клумбу во внутреннем дворике, да и то всегда в одном ракурсе. Он вздохнул, вспомнив, как позавчера играл в снежки с Сунадой под большой сакурой, припорошенной снегом. Надо было бы дотронуться до её ствола, погладить… Надо было бы… Перечислять то, что надо было бы сделать, можно до бесконечности. Сколько ни думай «надо было бы» — всё это уже невозможно. Кровь прилила к голове, и Такэо вылез из ванны.

Набирая воду в тазик, он вдруг усомнился. Неужели это действительно конец? Неужели он больше никогда не будет принимать ванну? Тщетные вопросы. Уверенным можно быть только в одном — завтра он умрёт, никакого другого будущего у него нет. Да, это конец. Не перечесть, сколько раз он принимал ванну, сколько раз мылся, но этот раз — последний.

Он принялся старательно мыться. Единственное, что ему осталось, — привести тело в порядок, подготовить к смерти. Надо отмыть своё тело дочиста, с головы до пят, чтобы на него не было противно смотреть в решающий момент, чтобы не было стыдно перед врачами. Пальцы коснулись уха. Ещё несколько дней назад оно было обморожено, а сейчас всё в порядке. Да, кстати, и на руках, которые зимой доставляли ему столько мучений, не осталось никаких следов обморожения. Он помыл голову, любовно перебирая каждую прядку, потом стал мыть руки, нежно, словно зверушек, поглаживая пальцы.

— Потереть спинку? — спросил Нихэй. Он скинул китель, подоткнул брюки и засучил рукава рубашки. Не успел Такэо ответить, как его окатили горячей водой из черпака. Большая, со вздувшимися жилами рука принялась намыливать мылом мочалку. Каким-то особым способом, одним резким движением Нихэй провёл мочалкой по его спине от затылка до копчика. Приятно, ничего не скажешь!

— А ты хорошо сложен! — заметил Нихэй. Такэо немного смутился, услышав такое от человека, которого многие считали голубым, к тому же движения Нихэя были слишком настойчивыми, растирая спину полотенцем, он добирался до самого ануса, что тоже было странным, но в данный момент Такэо не хотелось никого ни в чём подозревать. Он предпочитал с искренней благодарностью принимать любые знаки внимания. Зачем подозревать, когда куда приятнее, да и проще, верить.

— Ну вот. — Нихэй зачерпнул побольше воды и ещё раз окатил Такэо, потом, словно желая удостовериться, что работа выполнена на славу, провёл рукой по его спине и ягодицам, похлопал по плечу.

— Большое вам спасибо, — поклонился Такэо и залез в ванну. Нихэй проверил воду и открыл кран для подачи пара. Погрузившись в горячую, так что едва можно было терпеть, воду, Такэо подумал: «Вот и кончилось моё последнее купание».

— Мне хотелось бы увидеться с Такэо Кусумото, — сказал Тикаки. Тщедушный, лет сорока надзиратель легко спустился с возвышения, на котором находился пост, и отдал честь:

— Вы доктор Тикаки?

— Да, — удивился Тикаки и спросил, поскольку лицо надзирателя было ему незнакомо: — А разве вы меня знаете?

— Конечно знаю, вы ведь наш психиатр. — И надзиратель визгливо засмеялся, будто сказал что-то смешное. Не ожидая такой странной реакции, Тикаки растерялся.

Внезапно оборвав смех, надзиратель уже вполне серьёзно сказал:

— Простите. На самом деле меня предупредили. Мол, если придёт доктор Тикаки из медсанчасти, разреши ему осмотреть Кусумото,

— Кто предупредил? — удивился Тикаки. Всю вторую половину дня он провёл в больнице и не встречался ни с кем из тюремного начальства. К тому же решение навестить Кусумото пришло совершенно неожиданно, когда он шёл из больницы в медсанчасть. Тут он вспомнил, что звонил в общий отдел и спрашивал, в какую камеру перевели Такэо Кусумото. Может, это они постарались? Не похоже, слишком уж оперативно, а общий отдел, как показал случай с наклейками на машину, не способен действовать быстро.

— А как вы думаете? — Надзиратель заулыбался, словно ведущий телевикторины.

— Не знаю.

— Начальник зоны, Фудзии. — И надзиратель шаркнул короткой ножкой, словно делая танцевальное па. — На самом деле Кусумото у нас на особом положении и свидания с ним ограничены. Посещать его разрешено только работникам воспитательной службы и врачам из медсанчасти, да и то не всем, а только избранным.

— А я, значит, вхожу в число избранных?

— Да. — Надзиратель развёл руками и отвесил почтительный поклон. Он словно паясничал, но лицо сохраняло серьёзное выражение, поэтому трудно было понять, шутит он или говорит серьёзно.

— И всё же странно… Откуда начальник зоны взял, что я приду?

— А вы ему ничего такого не говорили?

— Нет. Я виделся с ним утром, но, когда я предложил осмотреть Кусумото, он ответил, что в этом нет никакой необходимости.

— Странно. Одно с другим не сходится. — Надзиратель склонил голову на бок и глубоко задумался.

— Ну да ладно. Так где его камера?

— Его сейчас там нет. Он в бане. Но вот-вот вернётся.

— Нельзя ли взглянуть на его камеру?

Надзиратель провёл его к камере, расположенной в конце коридора, и отодвинул створку глазка. Обстановка в камере была самой простой, ничего лишнего: на столе разложены письменные принадлежности, на циновке стоят три картонные коробки и лежит матрас. Стены блестят, словно их только что выкрасили.

— Это специальная камера, сюда помещают заключённых накануне казни, — прошептал ему на ухо надзиратель. — Стены здесь особенно толстые и крепкие, решётки тоже из особого металла и толще, чем в других камерах. Правда, всё это ловко закамуфлировано, чтобы не бросалось в глаза.

— А как держится Кусумото?

— Ну, можно сказать, как обычно. Пришёл и сразу взялся за письма, но его тут же увели в воспитательную службу на свидание с матерью, а как только он вернулся — в парикмахерскую, а потом в баню. На самом деле у него и дальше всё расписано по минутам — как раз перед вашим приходом мне сообщили, что приехал его духовник и ждёт его. Так что ему вздохнуть некогда будет. Да, перед смертью у человека дел — невпроворот. — По мере того как они приближались к посту, надзиратель становился всё словоохотливее. — Знаете, все перед казнью ведут себя по-разному. Одни всю ночь напролёт плачут, другие бесятся от злости и каждую секунду вызывают дежурного, а некоторые лягут и лежат, как мёртвые, ну знаете, как лягушка, если её ткнуть палкой… Вот, к примеру, на прошлой неделе один уж так чудил… Заявил, что всю ночь не будет ложиться, даже матрас не стал стелить, уселся посередине камеры, скрестил руки на груди и сидит, ну, думаю, сидит и ладно, а он вдруг как вскочит — и давай вперевалочку — точь-в-точь медведь — кружить по камере. И представляете, доктор, он ведь так ходил кругами часов пять, а то и шесть. Апотом вдруг как затрубит, ну прям как слон, громко так: о-о-о… Он меня достал, этот тип.

— Он говорил на диалекте?

— Да, вроде как говорят на севере, в Ямагате, что ли…

— В Аките.

— А… Во всяком случае, такой диалект, что ничего не разберёшь. Да, что же это он говорил? Что-то вроде, ну всё, кранты, кранты… — Надзиратель зашёлся визгливым смехом и никак не мог остановиться.

В этот момент в конце коридора возникли трое. Два конвоира и один заключённый в резиновых сандалиях, по очкам можно было догадаться, что это Такэо Кусумото. Дежурный надзиратель мигом оборвал смех и, приняв важный вид, застыл в ожидании приближающейся процессии.

— Как искупался?

— Прекрасно! — Кусумото не сразу заметил Тикаки, заметив же, приветливо улыбнулся ему.

Порозовевшее после бани лицо казалось совсем молодым. В синем тренировочном костюме, поверх которого была наброшена тёмно-синяя куртка, он напоминал только что вернувшегося с соревнований спортсмена. И, что самое неожиданное, на лице его играла улыбка, такая радостная, словно ему привалила неожиданная удача. Невозможно было поверить, что этому человеку завтра предстоит умереть.

— Я пришёл, — начал Тикаки и, смущённо отведя глаза от стоящего перед ним заключённого, посмотрел на конвоиров, — потому что мне захотелось ещё раз тебя увидеть.

— Спасибо.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, хорошо.

— Приступы повторялись?

— Нет. Как странно, я только сейчас сообразил, что больше ничего не было.

— Прекрасно. — Тикаки расплылся в улыбке. — Я хотел поговорить с тобой, но у тебя каждая минута на счету, так что я не стану тебя задерживать. — И Тикаки сделал знак глазами постовому, отпирающему дверь камеры.

— Ах да, — спохватился тот. — У тебя свидание. Тебя ждёт патер. Отец Пишон. Он что, иностранец?

— Доктор… — Тикаки, уже повернувшийся, чтобы уйти, остановился. — У меня к вам просьба. Зайдите, пожалуйста, ко мне. Я хотел бы напоследок поговорить с вами.

— Но… — Тикаки смущённо посмотрел на дежурного. Но тут же вспомнил, что как врач имеет право осмотреть своего больного, и последовал за Кусумото в камеру.

— Я на всякий случай закрою, — сказал дежурный надзиратель и плотно прикрыл за ними дверь.

Кусумото сидел перед Тикаки в почтительной позе, и тот чувствовал себя немного неловко.

— Когда у тебя прекратились приступы?

— Погодите-ка… — Кусумото задумался, чертя какие-то знаки на ладони. — В пятницу точно было два. Один незадолго до вашего прихода и второй ближе к вечеру. В субботу — один раз утром. Вот, пожалуй, и всё, больше ни одного приступа, я даже успел о них позабыть.

— Вот как… — Тикаки замялся, не зная о чём говорить дальше. Ему казалось, что перед ним совершенно другой человек, не тот, с которым он виделся позавчера. Смерть уже вошла в его плоть, и он перестал быть таким, как все. Каждый его вдох, каждый выдох, блеск глаз, особая белизна кожи — несли в себе весть о его завтрашней участи. В случае с Сунадой всё было иначе. Сунада боялся смерти. Тикаки отчётливо ощутил этот страх, когда тот укусил его за палец. А Кусумото был абсолютно спокоен. Именно это и приводило Тикаки в замешательство… В конце концов ему удалось справиться с собой.

— Меня поражает твоё спокойствие. В твоём страхе перед падением было больше… Как бы это сказать…

— Больше человеческого, — закончил Кусумото.

— Пожалуй. — Тикаки уставился на своего собеседника и с удивлением заметил, что в уголках его глаз собрались шаловливые морщинки.

— Это потому, что я достиг наконец самого-самого дна. В настоящий момент я нахожусь в предельно низкой точке, дальше падать некуда. Я и раньше вам говорил, что падение — это просто промежуточное состояние, стремительное движение к концу.

— То есть ты вплотную приблизился к той стороне?..

— Да, мне осталось сделать всего один шаг. У меня странное ощущение, будто я уже смотрю на этот мир глазами покойника. Конечно, это всего лишь иллюзия, что-то из области дзэнской мистики, и тем не менее я давно уже не чувствовал себя так уверенно, в такой безопасности. А всё потому, что уже достиг дна или, правильнее говоря, максимально приблизился к нему.

— Интересно, а что там, на той стороне?

— Пока не знаю. Мне представляется тьма, пустота, вечное молчание… Сегодня утром один человек мне сказал: «Для меня „там" — ужас как светло, здесь, у нас, куда как темнее», и я подумал: «А что, может, он прав?» Раз уж нет никакого средства узнать, как там на самом деле, может, лучше представлять себе, что тамошний мир залит ослепительным светом? Я не хочу сказать, что это что-то вроде пари Паскаля, и всё же…

— Скорее всего, там ничего нет, правда?

— Ну, этого я не знаю.

— И всё-таки, кроме пустоты, мне ничего не приходит в голову. Хотя само утверждение, что существует мир, в котором ничего нет, является парадоксальным. А может, этот наш мир покоится на пустоте? Тут на днях я шёл по коридору, и вдруг у меня возникло странное чувство, мне показалось, ещё немного — и пол развалится под моими ногами. Возможно, на меня повлияло то, что ты рассказывал о своём ощущении падения, но, так или иначе, я вдруг подумал — неужели даже здание тюрьмы, такое на первый взгляд прочное, построено на пустоте и едва удерживается на месте? Ещё миг, и оно развалится, бесследно исчезнет, и никто никогда не вспомнит, что когда-то здесь стояла тюрьма, страдали люди? А ведь так оно и будет. Все эти стены, решётки, такие для нас реальные, не более чем временные обличья, призраки, всплывающие из пустоты. Никакой прочности и надёжности в них нет.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Только я бы отнёс всё это не к будущему, а к настоящему, по-моему, логичнее считать, что это происходит прямо сейчас, прямо здесь.

— Разумеется, прямо сейчас, в данный момент.

— Тогда мы с вами мыслим совершенно одинаково. Я тоже постоянно размышляю об этом в последнее время. Я уверен, все эти стены, решётки, железные двери — не имеют никакого значения, они — ничто. Да и само это здание, тюремная структура, заключённые и надзиратели — всё это тоже не имеет никакого значения. Куда как важнее тот незримый мир, который обеспечивает существование мира зримого. Я всегда обращаю молитвы к тому, незримому миру.

— Молитвы… Это слово относится к числу тех, смысл которых мне непонятен. — И Тикаки неодобрительно сжал губы.

— Да? — На лице Кусумото на миг появилось растерянное выражение, но после минутного колебания он решительно продолжил: — В Библии сказано: «И незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее». Человек молится в тот момент, когда становится не значащим. Вот и я молюсь перед той пустотой, о которой вы говорите.

— Но это ведь не совсем то, что называют небытие?

— Да, это другое. Нечто исполненное светлого покоя и абсолютно безразличное к этому миру. Самодостаточная, обладающая внутренней целостностью и полнотой тьма.

— Самодостаточная тьма? — Столь неожиданное сочетание поставило Тикаки в тупик, он уставился в пустое пространство перед собой, словно всматриваясь в эту самую тьму, но так и не сумел понять, что это такое. — Слишком мудрено, — честно признался он.

— Но ведь вы, доктор, находитесь совсем рядом с незримым…

— Не знаю, не знаю… — Тикаки покачал головой. — Но мне очень жаль, что я не познакомился с тобой немного раньше. Похоже, нам есть о чём поговорить.

— Мне тоже жаль, — задумчиво кивнул Кусумото. В этот момент приоткрылась створка дверного глазка. Послышался звук удаляющихся шагов.

— Что ж, мне пора. — Тикаки поднялся. «Может, сказать ему, что завтра я буду присутствовать на казни?» — подумал он, но не решился.

— Доктор, у меня к вам небольшая просьба, — сказал Кусумото, быстро приблизившись к Тикаки и почти обдавая его горячим дыханием. — Я больше года переписывался с одной студенткой. Не могли бы вы с ней как-нибудь встретиться, я был бы вам очень признателен.

— Хорошо, а кто она?

— Она студентка психологического факультета университета Д. В субботу она впервые приходила ко мне на свидание.

— Постой-ка. — Тикаки вдруг вспомнил девушку, которая подходила к нему на субботнем семинаре по криминологии. Студентка из свиты профессора Мафунэ. — Я ведь её уже видел. На университетском семинаре.

— Правда? — взволнованно спросил Кусумото, разом растеряв всю свою невозмутимость.

— Правда. Это вышло совершенно случайно. Но, знаешь, мир тесен, да и интересующихся криминологией не так уж много. Она сказала, что занимается проблемами социальной депривации и её психологическими последствиями, что переписывается с тобой, да, и ещё, что у тебя прекрасное чувство юмора.

— Правда? — По белой щеке Кусумото блеснув, скатилась слезинка. — Она правда так сказала? Простите, доктор. Это я от радости.

Никто никогда не говорил, что у меня есть чувство юмора, она первая. Первая и последняя.

— Очень славная девушка, большая, видно, шутница.

— Вы так считаете? — с ещё большим волнением сказал Кусумото и протянул приготовленный конверт. Он был адресован Эцуко Тамаоки. — Я не прошу вас ничего особенного ей передавать на словах, просто расскажите ей о том, что такое тюрьма, в письме ведь всего не напишешь.

— Хорошо. Я ей расскажу всё, что знаю. И вот ещё что… — Тикаки всё-таки решил, что должен это сказать. — Я завтра тоже там буду. Как твой лечащий врач.

Кусумото, не поднимая глаз, сжал руками колени. По его лбу несколько раз пробежала судорога. Тикаки испугался, что обидел его.

— Может, тебе это неприятно?

— Нет, что вы. — Кусумото поднял голову, его лицо сияло улыбкой. — Я рад. Я буду чувствовать себя увереннее, зная, что в момент смерти мной будет заниматься близкий мне человек.

— Нет, нет, я не буду выступать в роли медицинского эксперта. Я просто буду присутствовать.

— Ну и что. — Кусумото не погасил улыбки, язычком пламени освещающей его лицо. — Какая разница. Вы психиатр, будете заниматься моим психическим состоянием, за что я вам очень благодарен.

— Боюсь, у меня недостаточно опыта и способностей, чтобы заниматься твоим состоянием.

— Вовсе нет. Пожалуйста, доктор, не оставляйте меня, прошу вас. — Его улыбка, угасла, словно её задул ветер.

Тикаки отвёл глаза от лица своего собеседника, поднял его правую руку, лежавшую на колене, и взял в свои. Рука была полная и тёплая.

— Ну что ж, пора. — Тикаки встал и нажал кнопку сигнального устройства. Заскрежетал ключ, и дверь отворилась. Выходя, Тикаки оглянулся. Кусумото кивнул ему на прощанье, его тело странным образом съёжилось, он словно вдруг превратился в фигурку, сделанную из какого-то неорганического материала.

8

Понедельник, 7 час вечера

С утра дул южный ветер, и так было тепло, но ближе к полудню похолодало, словно время повернуло вспять к зиме. Зато дождь перестал, даже не верится, что утром лило как из ведра. На узком клочке белёсого неба — вот радость-то — мерцает звёздочка. Так и хочется погладить это славное пятнышко света, добравшееся ко мне из дальнего далека и преодолевшее на пути своём бесчисленные препятствия.

Меня внезапно перевели на первый этаж. Я теперь нахожусь в восточной части. Напротив какое-то здание и обзора почти никакого. Прямо перед окном слива, на ней несколько белых, как твои зубки, цветков.

Так вот, Эцуко, у меня для тебя печальное известие, пришло время нам с тобой прощаться. Утром мне сказали, что это произойдёт завтра, и весь день прошёл в каких-то бессмысленных хлопотах. Так всегда бывает: готовишься-готовишься к чему-то, а когда наступает решительный момент, откуда-то обязательно появляется масса неожиданных и неотложных дел. Я встречался с матерью, братом, патером Пишоном, патером Катамурой (это мой здешний, тюремный, духовник), наелся напоследок всяких вкусных вещей, ходил в парикмахерскую, в баню, писал прощальные письма всем, кто принимал во мне участие в последнее время, не успел оглянуться, а уже начало восьмого, всё оставшееся время принадлежит матери и тебе. Завтра ровно в восемь утра я покину камеру, это назначено на десять. Так что мне осталось жить всего пятнадцать часов.

На меня разом обрушилось слишком много разных дел, пришлось улаживать одно, другое, на это ушли все силы, и теперь я — как выжатый лимон. Очень хочется спать. Это самое ужасное. Ведь я надеялся провести эти часы с тобой.

Мать плакала. В письме, которое я отправил тебе сегодня утром (наверное, оно придёт одновременно с этим), я как раз писал, что у меня с матерью установились теперь доверительные отношения, и я счастлив. Да и она тоже. А как же иначе — внуки её обожают, брат приехал с женой из Парижа, а тут ещё и я (спасибо тебе) всё время в благодушном настроении… И вдруг раз — стрелка качнулась в диаметрально противоположную сторону.

Мне было так жалко маму, которая постаралась приготовить мне прощальное угощение, что судорога перехватила горло, и я не мог проглотить ни кусочка. Но потом наверстал упущенное и съел всё с большим аппетитом, не знаю, что уж на меня нашло. Может быть, просто проголодался? У меня было такое ощущение, что у меня вместо желудка — огромный мешок, способный вместить сколько угодно пищи. Тебе кажется, что в этом проявляется животное начало? Ты права, я и сам так считаю.

Плоть есть плоть, она даже в такие моменты заявляет о себе. Хочется есть, хочется спать — причём даже сильнее, чем в обычное время. Впрочем, и дух не отстаёт — ведь я до сих пор не в силах поверить, что завтра всё для меня кончится. Разумеется, я знаю, что мне осталось пятнадцать часов. Но, игнорируя отсчитываемое часами время, представляю себе цветущую сакуру или нашу новую встречу… Представляю как нечто вполне возможное. Чуть зазеваешься, и дух устремляется в будущее, нанизывая одно желание на другое. Я твержу себе: завтра утром твоё время оборвётся, это непреложный, реальный факт — оно оборвётся, как только стрелка на здешних, очень точных, часах дойдёт до определённой отметки.

Как же я устал. Пожую-ка яблоко, которое принесла мама. Интересно, что это за сорт? Красное с жёлтыми полосками. Или, если наоборот — по жёлтому фону — расплывчатые красные пятна, а поверх — светлые крапинки — точь-в-точь кунжутные семечки. И так приятно пахнет! Яблоко такое упругое, в нём столько жизненной силы, что меня бросает в дрожь, я пьянею от его аромата.

Гладкая кожица яблока — как женская грудь, с восторгом ласкаю её губами. Вонзаю в яблоко зубы — от кислоты тут же начинает пощипывать нёбо, а от сладости расслабляются напряжённые мускулы языка.

«Эцуко!» — зову я. И представляю себе, что ем тебя. Но ты не отвечаешь. И молча исчезаешь в моём желудке.

Камеру затягивает зыбкий туман сонливости. Рот ежеминутно раздирает зевота, и я говорю себе, говорю как можно громче:

— Как это понимать? Ведь ты хотел вообще не ложиться, а сам клюёшь носом. А кто собирался провести оставшиеся часы с пользой? Так у тебя ничего не выйдет!

— С пользой, говоришь… — отвечает моё другое «я», посмеиваясь. — А, собственно, с какой пользой? Что ты вообще теперь можешь?

— Ну, хотя бы написать письма.

— Письма? — пренебрежительно смеюсь я. — А какой в этом смысл?

— Ну, кое-какой всё же есть, — оправдываюсь я. — Обычные письма, признания человека, находящегося на пороге смерти и неспособного понять, что это такое, всякие там пожелания.

— Ну и зачем это нужно?

— Да ни за чем.

— Тогда смешно говорить о какой-то там пользе.

— Да я и без тебя знаю.

— А если знаешь, то ложись и спи. В конце концов, сон — естественное человеческое состояние. Полная пассивность, избавление от мучений, предвосхищение смерти…

— И всё же… — Я перебираюсь из «европейской комнаты» в «японскую» и начинаю мерить её шагами. И без того небольшое пространство забито картонными коробками. Три шага — стена, три шага — стена, три шага — окно, три шага — железная дверь. Всё быстрее, быстрее, так, что начинает кружиться голова, пытаюсь прогнать сонливость. Тут, посмотрев на меня со стороны, возмущается моё второе «я»:

— Прекрати! Как не стыдно!

— Но ведь… — Я продолжаю кружить по камере, однако постепенно замедляю шаги и наконец останавливаюсь. От стыда дыхание делается горячим. Стыд расширяет кровеносные сосуды мозга. Неужели мне так и не удастся выйти за рамки стереотипного поведения приговорённого к смерти? Повинуясь инстинкту, загнанным зверем мечусь по добротной «спецкамере для приговорённых к смерти». Точно так же, как многие другие, проводившие здесь ночь перед казнью.

Беру Библию и, зажмурившись, наугад открываю. Впиваюсь взглядом в подчёркнутые красным карандашом строки:

«Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи».

Вчитываюсь. В душу нисходит покой. Слово — это всё. Всё может исчезнуть, но Слово не исчезнет. В конце было Слово. А я едва не утратил Слово. Завтра я умру. Трава засыхает, цветы блекнут. Люди умирают. Мать тоже умрёт. Умрёт и Эцуко. Это реальность, которую можно выразить только Словом. Я сел и начал писать. Крупными знаками, специально для матери.

Мама, было тепло, а теперь похолодало. Зато дождь кончился, прояснилось, и это очень приятно.

Думаю, ты сейчас гостишь в доме на холме Тэндзин. Наверное, чувствуешь себя немного не в своей тарелке, ведь в присутствии внуков обо мне не очень-то и поговоришь, да? А впрочем, нет, скорее всего, ты вместе с Макио вернулась в Хаяму. Для тебя ведь самое важное — слышать шум моря, правда?

Так приятно было видеть тебя сегодня и массировать тебе плечи! Мне хотелось делать это ещё и ещё.

Ты такая маленькая. Раньше во время свиданий ты всегда казалась мне крупной. Интересно, почему? Может потому, что рядом с тобой я ощущаю себя ребёнком?

Мне было грустно видеть твои слёзы. (Что, ты опять плачешь?) Я плохой сын, я не должен заставлять тебя плакать. Прости.

Спасибо, что все эти долгие годы — пятнадцать лет это ведь не шутка — ты приходила ко мне. Я принял святое крещение, когда мне было двадцать шесть, а сейчас мне тридцать девять. Через два месяца исполнилось бы сорок.

Сорок лет! Такое ощущение, что я жил очень долго, но всё равно в два раза меньше тебя, правда? Совсем малыш.

Завтра твой тридцатидевятилетний ребёнок, так и не повзрослев, уйдёт в вечность. Люби его всегда-всегда, хорошо?

Все свои вещи я посылаю тебе. И фигурку Богоматери, и письма, и книги, и одежду, и ногти и волосы — всё-всё. Всё моё имущество вместилось в три картонные коробки. Немного, правда? Как раз для могилы.

Ну, полно, не плачь больше! Моя душа всегда будет рядом с тобой, не грусти.

Тикают часы. Восемь. Неправдоподобная тишина. Я слышал, что в этом отсеке много революционно настроенных студентов, но никаких криков пока не слышно.

Как нервно стучат часы — бом-бом-бом-бом… Мне всегда представлялось, что они должны безмятежно тикать — тик-так, тик-так, тик-так…

Бом-бом-бом — это будильник. Мне его дали в воспитательном отделе. Секундная стрелка с чудовищной скоростью состругивает остатки моей жизни, стружки летят во все стороны.

Все часы, какие только есть в мире, идут, отсчитывая время. Поблёскивают бесчисленные стрелки, бесчисленные кинжалы рассекают живую плоть, стонут от боли бесчисленные люди. Бом-бом-бом-бом… Слишком сильная вибрация перерастает в подземный гул, и всё, что находится на земле, постепенно начинает разрушаться. И тюрьмы, и пирамиды, и высотные здания торговых кварталов, и старинные храмы Хорюдзи, и дом Икуо на холме Тэндзин… Всё обращается в руины. Разваливается и исчезает, как смытый волной песчаный замок.

Бом-бом-бом-бом — мой будильник звучит в унисон с часами всего мира.

Восьмиугольные часы с маятником в нашей гостиной в Хаяме, синенькие часики на руке Эцуко, часы на тюремной башне, часы начальника тюрьмы, зонного, надзирателей, часы в помещении для казни, соревнуясь друг с другом, отсчитывают время. Приложу-ка ухо к стене. Журчанье воды, дыхание города… И отчётливое тиканье часов. Естественно. Ведь это узилище сложено из часов. И такие узилища разбросаны по всему миру…

Кажется, уже… ночь? Ночь изгнана за пределы бетонных стен светом ртутных ламп, она — всего лишь крошечная звёздочка, мерцающая в молочно-белом небе, повисшем над рекламной колонной и противоположным корпусом, небе, опоганенном выбросами световых отходов города. Пренебрегаемая всеми, тускло-жёлтая, словно лампочка карманного фонарика, эта звёздочка на самом деле является могущественной властительницей царства ночи, она смеётся, глядя из своих владений вниз на землю. Люди вон из кожи лезут, чтобы изгнать ночь, — никакой ночи нет и не может быть — провозглашают они. Но это всего лишь обман чувств, иллюзия, которую разрушает существование одной этой звёздочки.

Ночь, вселенская ночь. Самодостаточная полнота тьмы. Обладающая внутренней целостностью кромешно-чёрная ночь. Доктор Тикаки считает, что пустота это когда ничего нет. Он ошибается. Сегодня утром, перед тем, как меня вызвали к начальнику тюрьмы, я читал «Святого Иоанна Креста». «Душа — словно дощечка гладкая и чистая, на которой ничего не написано». Но ведь это и есть тьма. «Прохождение через тёмную ночь умертвления желаний и изжития склонностей ко всем вещам необходимо для души, чтобы могла она дойти до единения с Богом. Ибо привязанности, которые душа питает к творениям, перед Богом суть густая мгла, которая так окутывает душу, что, пока не освободится от неё, не будет пригодна к тому, чтобы мог её осветить и объять настоящий свет Божий». Тёмная ночь души вовсе не миниатюрное пустое пространство, вроде камеры-обскуры. Она огромна, а присутствие Бога придаёт ей полноту. Пространство души больше, чем вся Вселенная. «Господи, я не обнаружил Тебя вне себя самого. Ты всегда был внутри, а я, грешный, ошибался и искал тебя снаружи».

Даже если ты попал в узилище, сложенное из часов, даже если мир вокруг тебя рушится, даже если надеждам твоим не суждено сбыться, ты не должен терять голову. Этим ты только навредишь себе. Боже, пошли мне покой. Гефсимания, кровавый пот… Наполни, Господи, тьму светом.

Написал матери шесть страниц и снова — к тебе на свиданье. Около девяти часов. Время летит с чудовищной скоростью. Раз — и всё уже в прошлом.

Так и не удалось окончательно побороть сонливость. Стоит чуть-чуть расслабиться, тут же засыпаю. Даже постели не стал стелить, решив, что сегодня вообще не буду ложиться. Но теперь передумал. В конце концов, можно и заснуть, если этого требует естество. Хочется во всём быть естественным.

Стало темно. В девять часов уменьшают накал ламп. Я уже привык к этому, полумрак не мешает мне писать письма. Звучит мелодия «К Элизе». Это сигнал к отбою, но сегодня я вправе его проигнорировать.

Я хочу подарить тебе чётки. Я получил их от матери в день моего Крещения. Пошлю их в одном конверте с этим письмом.

Мы с тобой так и не успели поговорить о вере. Но, наверное, это и к лучшему. Мы ведь сначала люди, и уже потом — верующие, поэтому хорошо, что в первый раз мы встретились просто как человек с человеком. Но знаешь, ведь ты, сама того не подозревая, изменила моё отношение к религии. И теперь, когда подошёл мой срок, я хочу сказать тебе об этом и от всего сердца поблагодарить тебя.

Когда я опубликовал «Ночные мысли», один человек отозвался обо мне так: «Вера автора носит слишком рациональный характер, именно поэтому он и совершил столь жестокое и хладнокровное преступление». Помню, тогда эта оценка привела меня в отчаяние, я никак не мог согласиться с ней, всё моё существо было против, но теперь я знаю, что тот человек был прав. Отец Шом убедил меня в том, что любое преступление есть зло. Благодаря ему я понял, сколь мелки и жалки идеи уже известного тебе седовласого С., рассматривающего любое преступление как противодействие социальному злу, то есть как революционную акцию, понял, что подобная трактовка зла опасна и неприемлема. Я понял, что та женщина, которую я встретил в одном из баров Киото перед самым арестом, мыслила куда более здраво, чем С. Она была совершенно необразованная, работала официанткой, но искренне верила в «боженьку» и сумела преподать мне основные положения христианского учения. До сих пор прекрасно помню её слова: «Твоё тело принадлежит не только тебе». Я написал о ней в своих записках «О зле». Да, кстати, чуть не забыл. Записки «О зле» я дарю тебе. Потому что одна ты способна правильно понять меня. Я распорядился, чтобы тебе их потом переслали. Надеюсь, читая их, ты посмеёшься над «глупым Такэо» и скажешь — «Неужели он когда-то был таким?» Эти записки — что-то вроде исповеди, моя беда в том, что я много читал, много слышал о любви, неоднократно произносил это слово, но сам никогда в жизни никого не любил, и не знал, что это такое. Например, я не мог полюбить мать. И представляешь, после того как я начал переписываться с тобой, всего за какой-то год мать стала мне близким человеком. Я полюбил её, научился любить, даже не успев понять, что во мне изменилось. Теперь я произношу слово «любовь» без всякого внутреннего замешательства. И я могу сказать со всей определённостью — я узнал, что такое любовь, благодаря тебе. Благодаря тому, что в моей жизни появилась ты, женщина, которая умеет верить и любить, не мудрствуя лукаво и не стараясь постоянно самоутверждаться, женщина, абсолютно не способная на предательство. Хоть я и жил в два раза дольше тебя, хоть и прочёл куда больше книг и многое повидал, но я никогда не встречал людей, умеющих любить чистой, простодушной любовью, и думал, что их вообще не существует.

Если говорить высокопарно, в стиле моих писем к сестре Кунимицу, то можно сказать, что непременное условие любви — радость. Любой человек обречён на страдания. Но, как бы он ни страдал, настоящая любовь это не та, когда он в отчаянии цепляется за Бога. Настоящая любовь всегда приносит радость, без радости она немыслима. Поскольку ты не сестра Кунимицу, то у меня нет нужды вводить слово «любовь» в кавычки, ограничивая его смысл. Ведь ты любишь, не размышляя.

Как-то, кажется во втором своём письме, ты написала о «булавке святой Терезы». Когда сёстры облачали святую Терезу в монашеское платье, одна из булавок вонзилась ей в тело и ранила её до крови, она же не стала жаловаться и молча терпела. Автор её биографии до небес превозносит её терпение, считая его проявлением истинной любви, у меня же этот эпизод вызывает большие сомнения, я не очень уверен, что страдания, которые причиняла ей эта булавка, подкреплялись естественной радостью любви. Мне почему-то кажется, что настоящая любовь проявилась бы несколько иначе — ну, например, она бы закричала: «Эй, погоди, больно!» — и расхохоталась бы вместе с сёстрами.

Хорошо, что ты не стала брать пример со святой Терезы и повела себя более естественно, а именно в первом же письме чистосердечно призналась, что читала книгу «Десять приговорённых к смертной казни». С этого, собственно, и завязалась наша переписка. Поскольку я с самого начала предстал перед тобой как убийца, мне абсолютно нечего было от тебя скрывать. И когда я писал тебе, я мог оставаться самим собой. За это я тебе искренно благодарен. Спасибо.

Каким же чудесным подарком судьбы была для меня наша позавчерашняя встреча! Я счастлив, что ты на неё решилась! Хотя до сих пор не могу понять почему! Но мне так хотелось хоть одним глазком взглянуть на тебя! Ты оказалась очень красивой, точно такой, как рисовало моё воображение! Наверное, мне следует написать что-нибудь просветлённое, вроде того, что я исполнен смирения и готов безропотно принять свою участь, но, хотя отчасти я и шагнул уже в новую жизнь, мне всё равно жаль, что я никогда больше тебя не увижу, никогда не прилетят ко мне твои милые пташки-весточки, никогда ты мне ничего не нарисуешь и не расскажешь о Юнге и игре на фортепьяно.

Завтра утром я надену подаренный тобой тренировочный костюм, а сверху — пиджак и брюки. Местное начальство наверняка будет шокировано — ну и вырядился! — но я всё равно так оденусь и, как положено спортсмену, пойду с высоко поднятой головой, гордясь своей избранностью.

В карманы положу фотографию матери и твоё последнее письмо. Да, и ещё твоих кошечек. Они сейчас передо мной, и вид у них самый жизнерадостный. Нахалке Задаваке я только что показал язык. Ну как, Задавака, составишь мне компанию?

После того как я уйду, люди, наверное, долго ещё будут перемывать мне косточки. Вроде студентов-медиков в анатомичке — вскрывают труп и ну выворачивать внутренности наизнанку. Психиатры станут приводить меня в пример как преступника-психопата, религиоведы — обвинять в излишне рациональном подходе к религии, а остальные будут просто радоваться — ну как же, отпетый негодяй получил наконец по заслугам. А потом, пошумев некоторое время, все обо мне забудут. В истории нравов послевоенного общества убийству в баре «Траумерай» будет посвящено самое большое две или три строки, и это будет всё, что от меня останется. Ну и ладно, я не в обиде. Я буду счастлив, если останусь в памяти мамы и в твоей памяти, о большем я и не мечтаю.

Пожалуйста, вспоминай обо мне иногда, ладно?

Скоро ты закончишь университет и поступишь на работу в психиатрическую клинику. Прошу тебя, постарайся скрасить жизнь этим обездоленным людям. Надеюсь, там найдутся психиатры, у которых будет чему поучиться. Психиатры тоже ведь разные бывают. Взять, к примеру, профессора Сёити Аихару, который возглавляет клинику

Мацудзава и был назначен экспертом по моему делу, он прирождённый учёный, человек исключительно основательный и деятельный. В его клинике я имел дело с другими психиатрами, но все они ему и в подмётки не годились. У нас в тюрьме тоже есть психиатр, его зовут Тикаки. Он осматривал меня совсем недавно, когда у меня начались приступы головокружения. Он ещё молодой, но хорошо меня понял, что было очень приятно. Может, ты когда-нибудь встретишься с ним и сможешь расспросить обо мне и о тюрьме.

И ещё, было бы просто замечательно, если бы ты познакомилась с моей матерью. Я сейчас ей напишу о тебе.

Ой, уже одиннадцатый час. Мне сегодня дали часы.

Как же хочется спать! Где-то звучит песенка, которую обычно исполняют в день праздника девочек. Он совсем уже скоро. У меня нет сестёр, поэтому мне неведома радость приготовлений к этому празднику, когда достают кукол, расставляют их… Но песню я очень люблю.

Хочется спать, но ещё некоторое время я не буду ложиться, напишу матери, потом опять тебе, буду писать сколько смогу, мне хочется оставить вам письма, в которых я буду жить и разговаривать с вами. Матери и тебе мне писать легко, не надо готовиться, знай пиши обо всём, что только приходит в голову.

Светлый луг, заросший мискантом. Оказывается, на дне, на самом дне ночи, в преисподней, есть место, где так светло. Белые, похожие на снежные сугробы, куртины тянутся вдаль. Прекрасное кладбище, надгробий нет, да их и не надо, души в нетронутом виде воплотились в белые метёлки мисканта. Я совсем ещё маленький, мама тянет меня за руку, я ковыляю по золотистой траве, а в воздухе, как пух от одуванчиков, носятся души. Вспомнил. В детстве мама водила меня на могилу отца, куда-то на окраину Токио. В то время я ничего ещё не понимал и мир для меня был полон света.

А вот и наш дом на холме Тэндзин. На веранде в солнечном пятне играет с котятами мама. Задрав хвост трубой, гордо расхаживает Задавака, на коленях вертится шаловливая Кока, в стороне сидит оттеснённая Задавакой смиренница Нюня. Лица мамы не видно. Да я и не хочу его видеть, мне страшно. Юная мама — ей то ли шестнадцать, то ли семнадцать — сидит в мирном световом пятне. Задолго до моего рождения. Зову её — «Мама!», и тревога толстым металлическим обручем сжимает грудь. Зову ещё раз, она поворачивается, и оказывается, что это Эцуко. Смеющиеся глаза в рамке длинных ресниц. Я облегчённо вздыхаю. Как хорошо, что это Эцуко, а не Мино.

Иду играть на улицу. Перед домом ни души. Вхожу на территорию святилища Нисимуки Тэндзин. Никого. Жёлтые листья гинкго, помпезный памятник над могилой погибших воинов, за ним — миниатюрная Фудзи. Поднимаюсь вверх по вьющейся по склону тропе до самой вершины и оказываюсь перед маленьким святилищем, сквозь ворота-тории видна панорама квартала Синдзюку. Убедившись, что никто за мной не следит, пускаю в ход свой тайный дар и взмываю в воздух. Холм Тэндзин остаётся позади, я подлетаю к холму, на котором находится мой детский сад. Дома, электрички, высотные здания, весь район, в котором я родился и вырос, раскинулся внизу, как искусно и точно сделанный макет. Спустя некоторое время лечу обратно к холму Тэндзин. Уже виден второй этаж нашего дома. Сейчас влезу через окно в комнату Икуо, вот он перепугается! Осторожно, внимательно глядя себе под ноги, спускаюсь. Подлетаю к окну и влезаю внутрь, в кабинет Икуо. Там пусто, но в комнате рядом кто-то есть. Хочу заглянуть туда, и снова тревога обручем сжимает грудь. В соседней комнате темно, не видно, кто там. Я знаю, что должен молчать. Если произнесу хоть слово, произойдёт непоправимое.

Просыпаюсь. Чувствую себя немного бодрее, но всё равно хочется спать. Где-то в глубине сознания по-прежнему мелькают яркие картины детства. За сорок лет со мной много чего произошло, но начался мой жизненный путь именно отсюда — с холма Тэндзин. Именно эта точка земного шара отобрана специально для меня.

Натужное пыхтенье электричек, взбирающихся вверх по склону, пронзительный скрежет тормозов электричек, спускающихся вниз, шипенье сжатого воздуха. Зазывные крики торговцев тофу, бататами, курительными трубками. Особенно усердствует трубочник — он установил на своей тележке трубку и дует в неё, как в дуду. Тут появляется «бумажный театр», и я, зажав в кулачке монетку, бегу на представление. На тротуаре дети крутят волчки. В переулке школьники режутся в сотки. Но где же «бумажный театр»? Почему все самозабвенно играют, как будто и знать не знают о нём?

Переулок, другой, кружу по лабиринту, упираюсь в стену, сворачиваю, пролезаю между домами, сквозь дыры в заборах проникаю во дворы, бегу в сгущающемся сумраке. В сгущающемся сумраке бегу один, окутанный тусклой серой мглой… Кажется, меня опять сморило. Возвращаюсь в своё неуклюжее сорокалетнее тело. Трёхлетнему малышу в этом большом теле как-то неуютно, непривычно, он мечется, не находя себе места. Да ещё эти стены, невыносимая теснота одиночной камеры. Надо же было попасть в такое местечко! Вышвырнутый с холма Тэндзин сильным пинком чьей-то ноги, угодил прямиком в тюрьму. Мне нынешнему всё здесь чуждо. Явь ещё менее реальна, чем приснившийся сон.

Мама!

Твой сын снова вернулся. Твой непутёвый сын.

Я заснул, и мне снились детские годы. Холм Тэндзин, детский сад, школа, улицы Нукибэнтэн и Сака-но мати, искусственная Фудзи в святилище Тэндзин, на которой я так часто играл, — всё такое красивое, такое родное.

Я причинял тебе массу хлопот. В детстве я этого не сознавал, превратно толковал твои слова и поступки… Я ничего не желал понимать и в конце концов докатился до того, что совершил преступление. Ты всё терпела и ради меня, своего ребёнка, билась как рыба об лёд. Я понял это только на суде. Ты наняла для меня лучшего адвоката — Хироси Намики, ты познакомила меня с патером Шомом. Спасибо тебе за всё.

Что касается моего дела, то я один виноват во всём и свой приговор получил вполне заслуженно. Твоей вины тут нет никакой, ну просто ни капельки. Я нахожу некоторое утешение в том, что с самого начала настаивал на невиновности Ясимы и Фукуды, которые шли по делу как мои соучастники. Я очень рад, что им удалось избежать высшей меры наказания. Мне было горько вдвойне, когда я узнал, что ты ходила просить прощения у родных Намикавы, и его жена не пустила тебя даже на порог. Вдвойне, потому что, во-первых, я сам должен был пойти и не смог, и, во-вторых, потому что тебе пришлось перенести такое унижение. Мне никогда не забыть, какая ненависть горела в глазах этой женщины, когда я столкнулся с ней случайно во время суда. Не выдержав её взгляда, я опустил глаза и стал разглядывать её платье из толстой чёрной ткани.

Мама!

Прости меня, я причинил тебе столько горя.

И всё-таки приятных воспоминаний тоже немало, правда ведь? Беда соединила нас. Горечь испытаний, глубокие раны — сблизили нас. И в конце концов я вернулся под материнское крылышко.

Помнишь, лет десять тому назад какая-то новоявленная религиозная организация обратилась ко мне с предложением — мол, если я соглашусь принять новую веру, они тут же начнут добиваться моего помилования. Ты сразу, даже не посоветовавшись со мной, отказала им. Мне это было приятно. Ты поняла, что я открыл душу великому вовсе не ради какой-то сиюминутной выгоды вроде помилования.

А вот что касается апелляции и кассационной жалобы — тут наши мнения разошлись, помнишь? Я был согласен с вынесенным мне приговором, а потому возражал против подачи апелляции, а ты готова была уцепиться за что угодно (разумеется, в рамках закона), только бы спасти меня от смерти. В конце концов я покорился. И не жалею об этом. Если бы приговор был вынесен мне уже на суде первой инстанции, моя жизнь, скорее всего, оборвалась бы лет десять тому назад, и у нас с тобой так и не возникло бы таких задушевных искренних отношений.

У меня к тебе есть просьба. Я хочу, чтобы ты обязательно познакомилась с девушкой по имени Эцуко Тамаоки, с которой я переписываюсь уже около года. Когда я упомянул о ней на прошлой неделе, ты сказала: «Ты бы поосторожнее с женщинами». Но, уверяю тебя, к Эцуко это не относится, она совсем другая. Это она наполнила последний год моей жизни светом и радостью.

Я мечтаю, что когда-нибудь вы с Эцуко подружитесь, она станет тебе вроде дочери, вы будете встречаться и болтать обо мне.

Мама, желаю тебе доброго здоровья и долгих лет жизни. Я буду спокойно ждать тебя там. Вместе с отцом Шомом.

Очень спать хочется. Меня давно уже клонит ко сну. Я думал сегодня ночью вообще не ложиться, но против природы не пойдёшь, придётся покориться.

Спокойной ночи.

12.30

Я всё-таки решил лечь. Последний раз постелил постель, и теперь лежу на животе и пишу. Я люблю так лежать, так почему бы не доставить себе это удовольствие ещё раз? Вроде бы что тут такого — лечь в постель, а вот поди ж ты, выходит, это ни с чем не сравнимое наслаждение.

Эцуко, ты тоже ложись. Я спою тебе колыбельную.

Из сизого тумана торчит красная башня. Круглый верх и ни единого окошка, ни единого отверстия. Покрытые влагой стены скользкие, как слизистая оболочка. Я сбежал оттуда. Оглядываюсь — нет ли погони? Наверняка где-то там, в завивающемся воронками тумане, прячутся мои преследователи.

Меня держали в одной из каморок этой башни. Я плавал в формалине — бывший осуждённый, а ныне анатомический препарат — наглядное пособие для медиков. Но каким-то чудесным образом я вдруг ожил и сбежал от своих надсмотрщиков. Входная дверь оказалась открытой, и рядом никого не было. Я бежал сквозь плотный туман, плывущий над болотами, а потом взобрался на этот холм.

Скоро красная башня погрузилась в туман и исчезла. Чу! Чьи-то шаги. Ближе, ближе… Несколько человек в тяжёлых башмаках на шнуровке. Протискиваюсь в щель между стоящими на склоне домами и снова бегу. Вот только я абсолютно голый! Как быть, если меня кто-нибудь увидит? Всё равно продолжаю бежать, прячась за телеграфными столбами и мусорными баками.

Не понятно, день это или ночь? Солнца не видно, небо плотно затянуто тучами, окрестности тонут в полумраке. И с той и с другой стороны — дешёвые пансионы и разделённые на секции бараки, кое-где стоят кадки с цветами. Всё очень знакомо. Сворачиваю в переулок, пробираюсь задворками. Бренчанье сямисэна, новости по радио, детские голоса. Бегу сломя голову, стараясь никому не попадаться на глаза. Одинокий в своей неприглядной наготе, выброшенный из привычной человеческой жизни.

К счастью, мне удаётся незамеченным проскользнуть в ворота. Прохожу через кишащее микробами здание больницы и оказываюсь на площади с башенными часами. Циферблат часов, превратившись в огромное глазное яблоко, затянутое сеткой красных кровеносных сосудов, таращится на меня. А, вот и погоня подоспела. На каменную мостовую ложатся внушительные чёрные тени — группа мужчин, облечённых властью, надсмотрщики в мундирах.

Вбегаю в здание. Бесконечная лестница отвесно уходит вверх… Это снежное ущелье возле Цуругидакэ. Впрочем, нет, скорее лестница Иакова, сияющая белая лестница, ведущая в небо. По ней спускаются мои преследователи. Они в русских солдатских гимнастёрках, вооружены кинжалами и ружьями, надвигаются шеренгой, бесстрастные лица, вот командир выхватывает саблю, и все разом начинают палить из ружей, они идут вниз, как в том знаменитом эпизоде с одесской лестницей из «Броненосца Потёмкина». Падаю на землю и притворяюсь трупом, солдаты проходят прямо по моему телу, проходят, топча его ногами, и исчезают. Вскакиваю на ноги и бегу — в сторону, в нору, по коридорам, по лабиринту… Меня замечает один из солдат и стреляет вдогонку. Пуля попадает мне в голову, но совсем не больно: из дырки в черепе сыплется какая-то мука, будто из разорванного пакета. Собираю её в пригоршню — на вид — бобовая, пробую на вкус — отдаёт формалином.

Разжившись где-то студенческой формой, натягиваю её на себя и бреду по аллее. Наверное, я действительно похож на студента, во всяком случае, никто не смотрит на меня с опаской, прохожие просто не обращают на меня внимания. Налетает чёрный ветер. Пытаюсь стереть оставленные им следы носовым платком и вдруг вижу — рядом стоит Котаро Иинума. Он ничуть не изменился: те же мощные руки и плечи, тот же вялый жест, которым он отбрасывает упавшую на лоб сальную прядь. На его лице появляется странное выражение — то ли дружеская улыбка, то ли презрительная гримаса, он резко, словно желая схватить меня, протягивает руку, и мы обмениваемся рукопожатием. «Ты стал таким знаменитым! — говорит он, многозначительно подмигивая, и любезно добавляет: — И ничуть не постарел». «Небось, прошло уже лет десять?» — говорит он. «Шестнадцать», — поправляю я.

Мы садимся на электричку. В обшарпанном вагоне раскачиваются растрескавшиеся от сухости поручни, свисают клочьями рваные багажные сетки. Линия Энодэн. Вот поезд выныривает из туннеля, мы выходим и идём по вьющейся по холму дороге. Поднявшись по крутой лестнице, оказываемся у дома Иинумы. В холле с видом на море какая-то женщина играет на рояле. Тут же шумная, развязная компания из молодых мужчин и женщин, они пьют вино,пересмеиваются, режутся в маджонг… Мне становится жалко играющую на рояле женщину. Это Кикуно — младшая сестра Иинумы. Длинное, тонкое тело раскачивается на стуле. Доносится аромат духов. Женщина не оборачивается, но я всё равно знаю, что это Эцуко Тамаоки. Мы выходим в сад. На свисающем с рамы плюще — оранжевые цветы. Текома китайская, она цветёт в середине лета. «Ты прекрасно играешь на рояле». — «Да нет, куда мне до Кикуно». — «А я тебе говорю, что ты играешь лучше». Ветер усиливается, волосы Эцуко взлетают и сачком накрывают мне лицо. Её белое ушко оказывается прямо у моих губ. Дотрагиваюсь до него, она изогнувшись, отскакивает. Она знает, что в прошлом я был трупом, хранящимся в формалине, а ещё раньше — осуждённым, которого в конце концов казнили, а ещё раньше — убийцей. И, разумеется, ей это неприятно. «Я тебе противен?» — «Нет». — «Знаешь, я…» — «Молчи, я читала „Десять приговорённых к смертной казни" и знаю о тебе всё». — «Но в той книге я изображён слишком односторонне, мне хотелось бы, если, конечно, можно, чтобы ты прочла недавно изданную книгу „О зле"…» Я не успеваю этого сказать, потому что она предлагает: «Пошли к морю».

Маслянистые волны лижут берег. В песке — обрывки водорослей, какие-то щепки, больно впивающиеся в босые пятки. Я бегу вперёд, рисуя в воображении фигуру в купальнике, но, обернувшись, вижу женщину в траурном платье. «Садись в лодку», — распоряжается она, и я подчиняюсь. Да и как не подчиниться этому звонкому, чистому голосу, каждое слово отдаётся эхом в тёмной пещере моего тела. Лодка медленно движется вперёд, раздвигая тяжёлые волны. Стройный лодочник работает веслом, поскрипывают уключины, эта лодка — лодка мёртвых, а лодочник — Харон.

Время идёт, а лодка уплывает всё дальше и дальше, я успеваю свыкнуться с тьмой и тряской, но вот над будто залитым тушью горизонтом начинает светлеть небо. Рассвет — думаю я, и в тот же миг на меня нападает безотчётный страх. Ночь не должна кончаться. Одного жажду я — вечной тьмы.

Слепящая белизна постепенно захватывает всё большее пространство. Я пытаюсь спрятаться за женщину. Но её нет. Лодочника тоже нет, я один в пустоте. Совсем один, пронзённый острым жалом света.

Полумрак. Свет был всего лишь обманом чувств. Я лежу на жёстком тюремном матрасе в погруженной в сумрак камере. Стена, стена, стена. В окне, освещённом светом ртутной лампы, по-прежнему висит молочно-белое небо. К счастью, всё ещё ночь. Утром мне предстоит изведать неведомое. Где-то там, на краю утра, есть крутой обрыв, за которым свет уже не будет предвестником нового дня. У меня — впервые в жизни — будет только половина утра. Милая ночь! Мирное жилище!

Мне так уютно, так покойно в этих стенах. Бом-бом-бом — пугают меня часы. 3 часа 44 минуты. Протягиваю руку, чтобы их остановить. Но закрученная до отказа пружина не поддаётся. Бом-бом-бом — хохочут часы. В конце концов запихиваю их на самое дно картонной коробки, заваливаю сверху одеждой, и мне удаётся немного приглушить их тиканье. Всё ещё хочется спать. Мозг разбух, насквозь пропитанный усталостью. И всё-таки засыпать нельзя. Надо писать маме и Эцуко.

Встаю, сажусь за стол, пишу и вдруг осознаю — всё это мне снится. Снова откидываю одеяло, снова встаю. Начинаю писать письмо и опять понимаю — это во сне. Снящееся тело отделяется от реального, встаёт, садится за стол, реальное остаётся лежать на месте.

Какая-то сила поднимает меня в воздух. И стены, и пол вместе со мной набирают высоту, будто я еду в лифте. Резкими толчками продвигаюсь вверх. Стены и пол исчезают, а я, по-прежнему находясь в горизонтальном положении, продолжаю подниматься всё выше и выше. Одежда спадает с тела, я остаюсь нагим. С пустыми руками ухожу «туда», на «ту сторону». «Наг я вышел из чрева матери своей, наг и возвращусь». Меня охватывает радостное нетерпение — когда же наконец я окажусь в потустороннем мире? Поднимаюсь всё выше и выше, плаваю в вязкой тьме.

И вдруг — начинаю падать. Вниз, на дно тьмы, на дно гигантского колодца. Опять пришло это. Жалкий и несчастный, лежу в одиночной камере, стены выгибаются, кренится пол, я проваливаюсь, лечу в бездну. Падаю. Опускаюсь всё ниже. Пол уходит в стороны и исчезает, оказывается, он висел в пустоте, под ним ничего нет, ничего, что могло бы остановить моё падение в чёрную бездну. Внезапное прозрение — «потусторонний мир» всегда зиял прямо у меня под ногами.

Сжавшись в комок, как зародыш в материнской утробе, обдумываю технику приземления. Я должен как можно ловчее приземлиться на «той стороне». Внизу возникает холм Тэндзин, видны ряды домов. Тут я начинаю понимать, что это — просто продолжение недавнего сна. Прекращаю падать и пытаюсь взлететь. Надо подняться повыше, чтобы снизить скорость падения, так всегда делают космические корабли перед посадкой. В конце концов мне это удаётся, и я с наслаждением парю в небе, плаваю в жидком воздухе совершенно нагой — точь-в-точь зародыш в материнской утробе.

Вот и наш дом на холме Тэндзин. Через окно второго этажа проникаю в кабинет Икуо. Аккуратные ряды книг в шкафу, письменный стол. Крадучись, подхожу к двери, ведущей в соседнюю комнату, и прислушиваюсь. С той стороны кто-то есть. Через приоткрытую дверь протискиваюсь туда. Там висит полог от москитов — значит, сейчас лето. Под ним какая-то возня, я всматриваюсь, и во мне вспыхивает желание. Под пологом совокупляются мужчина и женщина. Молодой

Икуо наваливается сверху на молодую маму. Его желание стремительно нарастает, вот-вот прорвётся.

Проснулся. Какой странный сон. Из-за него от сонливости не осталось и следа. Я вернулся в явь.

Тёмно-синее небо начинает светлеть. На видном в окно крошечном клочке — ни облачка. Каркает ворона, где-то далеко лает собака. Доносится стук молотка, наверное, рядом строится дом и работы ведутся даже ночью. Автомобилей ещё не слышно. С каждой секундой небо светлеет всё больше. Сворачиваю матрас и сажусь.

Задумываюсь о маме и Икуо, но мысли разбегаются, слова остывшей, ни на что не годной золой осыпаются вокруг привидевшегося. Почему-то душу сжимает глубокая печаль. Господи, прости маму. Прости брата. Прости меня, грешного, увидевшего этот сон.

Открываю Библию и начинаю читать главу о Гефсимании. «Душа моя скорбит смертельно». «Вот, приблизился час». «Да будет воля твоя». «Настал час». Встав на колени, беру Молитвослов и начинаю читать «Господню молитву» и «Де Профундис». «Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! Услышь голос мой».

Теперь небо серовато-голубое. Blue salvia. «Настал час». Залезаю на стол и напряжённо вглядываюсь в мир за прозрачным стеклом. Над высокой бетонной стеной возвышаются жилые дома, вдалеке — небоскрёбы, на крыше которых, словно пульсирующая кровь, вспыхивают и гаснут красные огни. Открываю окно, и холодный воздух врывается в комнату вместе со стуком молотка, словно забивающего гвозди в помост для казни. Вдруг из меня разом выплёскивается грусть, и пейзаж за окном расплывается. «Надеюсь на Господа, надеется душа моя, на слово Его уповаю…» Слова последней в этом мире молитвы подхватывает и уносит холодный утренний ветер. Вот и настало это утро. Звёздочка погасла. Каркают вороны. А воробьёв и голубей что-то не видно, могли бы сегодня и поторопиться. В кроне гималайской криптомерии закаркала ворона. Может быть, это моя старая знакомая прилетела проститься со мной?

Вчера патер Пишон причастил меня. Он так ласково сказал: «Такэо, всё произойдёт мгновенно. Тебе не будет больно». Открытая улыбка, какие бывают только у выходцев из южной Франции, погасла на его лице, в серо-голубых глазах светилось сострадание. Он сказал, что не сможет присутствовать на казни, поскольку не является моим официальным духовником, но со мной будет патер Катаяма. Ещё он сказал, что патер Катаяма вчера вместе с ним весь день молился обо мне. Это совсем ещё молодой патер, он обычно совершает рождественские и пасхальные мессы для верующих заключённых, я не так уж с ним близок, но отдаю дань его энергии и зычному голосу.

Отец Шом, вот и я отправляюсь в путь. Скоро я буду с вами. «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Да, теперь мне понятно, что казнь для меня — благодать. «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»

Высотные здания стоят в ряд, отделяя ближний план от дальнего. В холодном воздухе белыми завитками — пар от дыхания. Этот воздух везде — он и там, где мама, и там, где Эцуко. Точно так же, как морская вода, соединяет нас с далёкими заморскими странами. Над водной гладью грусти лёгким паром поднимается радость.

Мама, доброе утро!

Сегодня — это «сегодня». Ты хорошо спала ночью? Я спал крепко, как младенец. Правда, перед самым пробужденьем мне снились всякие странные сны. Опять приснился холм Тэндзин. Да, всё-таки моя родина именно там. Теперь я ощущаю это особенно остро. Снилось мне и море, наверное, это было где-то возле Хаямы. Я плыл в лодке, но никак не мог разглядеть лица лодочника. В какой-то момент мне показалось, что это патер Шом. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы это был он.

Как хорошо, что вчера нам удалось увидеться (вроде бы я уже об этом писал?). Но я готов писать об этом без конца. Я действительно был рад тебя видеть. И мне было очень приятно, когда ты сказала: «Ну почему я не могу пойти туда вместо тебя…» Ещё я всё время думал, как виноват перед тобой. Прости, что принёс тебе столько горя. Прости, что был таким плохим сыном.

Но хоть сегодняшнее испытание я должен встретить достойно. Я сам выбрал эту дорогу, и Бог простил меня. Вчера патер Пишон причастил меня и сказал: «Отойди с миром!» «С миром» — да, я полон решимости уйти легко и незаметно, усну и всё… Вроде как вчера — сидел-сидел, а потом как-то незаметно заснул.

Мама, береги себя. Меня беспокоит, что Макио всё время кашляет. Хорошо бы его жена побыстрее выздоровела. Старшему брату тоже желаю спокойной семейной жизни. И чтобы с Китаро не было никаких проблем.

Мама, проснувшись сегодня, я стал молиться за всех близких, и в первую очередь за тебя. Потом я от всей души поблагодарил всех.

Последний год я был действительно счастлив, можно сказать — это был самый счастливый год во всей моей сорокалетней жизни. Спасибо тебе.

Что ж, пора прощаться.

Прощай.

Вот сижу и думаю — не забыл ли я чего написать? Вроде бы теперь всё.

Прощай. Будь здорова. Живи долго.

Помолись за меня, чтобы душа отлетела легко, как пушинка.

Ещё и ещё раз — прощай.

Доброе утро. Сейчас половина восьмого.

Я только что закончил завтракать. На завтрак у меня был суп с морской капустой и маринованная редька. Поел с аппетитом — за ночь успел проголодаться, хотя вчера столько всего съел.

Подкрепился перед дальней дорогой. Через тридцать минут — в путь. Только что закончил писать письмо матери. Всё оставшееся время — твоё.

Что бы такое тебе подарить? Чётки я уже положил, вроде бы дарить больше нечего. Вокруг полный порядок, ничего лишнего.

Надел чистое бельё и твой тренировочный костюм. В кармане куртки твоё письмо и картинка с кошками. Ну-ка, взгляну ещё разок. Задавака, Нюня, Кока. Ха-ха-ха. Славные малышки.

Сегодня ясно и холодно. Вроде ветрено, но на первом этаже не поймёшь — сильный ветер или нет. И всё-таки я рад, что сегодня ясно. Специально для меня. Если бы, как вчера, лил унылый дождь, было бы невыносимо.

Встал затемно и всё время молился. И, к стыду своему, пустил слезу. Но плакал я не от жалости к себе, не от отчаяния. Я оплакивал само человеческое бытие, если можно так выразиться.

Мне жаль всех людей. И маму, и тебя, и братьев, и тех, кто будет присутствовать при моей казни, — всех-всех… Ведь всем дано лишь одно — либо умирать, либо убивать. Другого выбора нет. Грустно быть человеком. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Ты ещё молода. В молодости смерть кажется такой далёкой, о ней и не думаешь. Молодые неприязненно относятся к старикам — дряхлеющим, болеющим, умирающим, иногда даже издеваются над ними… Они пребывают в плену иллюзии, что к ним смерть не имеет никакого отношения.

Но двадцать, тридцать лет пролетают в одно мгновение.

Пройдёт какое-то время, и ты тоже умрёшь. Это самое точное предсказание, которое можно сделать на будущее. Но если там, в потустороннем мире, есть хоть один человек, который тебя любит, смерть исполнена покоя и умиротворения.

Я пытаюсь представить себе, каков будет твой жизненный путь. Помни, куда бы он ни завёл тебя, я всегда буду тебя охранять. Когда тебе будет плохо, когда ты будешь страдать, вспомни обо мне! Сохрани в душе память о тех днях, когда ты переписывалась со странным человеком, осуждённым на смерть.

Эцуко! Постарайся не слишком сильно плакать. А то твои красивые большие глаза покраснеют и распухнут. Пусть всё идёт своим чередом.

Конечно, сегодня особенное утро, но если приглядеться получше — утро как утро. Нелепо думать, что оно чем-то отличается от других.

И всё-таки я слабый человек. Знаешь, мне ночью столько всего приснилось! Мы с тобой вместе плыли куда-то на лодке. В какой-то момент я понял, что это ладья Харона, и тут ты вдруг улетучилась… Наверное, бессознательно мысли всю ночь возвращались к сегодняшнему отправлению.

Ой, утренняя электричка! Сразу вспоминается детство — электричка проходила прямо мимо нашего дома. Во сне я становился всё меньше, превратился в маленького ребёнка, а потом в грудного младенца… Наверное, это проявление подспудного желания вернуться к тому состоянию, в котором я был до своего рождения, к состоянию, когда ничего ещё нет.

Кажется, уже взошло солнце. Я чувствую, как его лучи касаются крыш. Странно. Я наделён сверхъестественной силой, которая позволяет мне чувствовать то, что чувствуют дома, ощущать направление ветра, тепло солнечных лучей… Ну наконец-то! Воробьи прилетели. Наверное, скоро подоспеют и голуби.

Осталось десять минут. Я засунул было часы в картонную коробку, чтобы не смотреть на них всё время, но потом не выдержал и вытащил опять.

А весёлые ребята эти часы! Идут себе и идут, неугомонные, ничто их не волнует. Меня уже не будет, а они всё равно будут идти. Бесчувственные и очень педантичные ребята.

Ну что ж, пора кончать.

Эцуко, благодаря тебе я умру легко, со спокойным сердцем. Спасибо. А теперь — прощай! Ты должна быть счастлива! Ты должна искать своё счастье. Кто ищет, тот всегда находит. Прощай. Сейчас я машу тебе рукой. Шаги у двери. О, да там целая толпа! Прощай!

Такэо.

9

У главного входа застыли в ожидании два автомобиля и серый автобус конвойной службы с несколькими конвоирами внутри. На земле лежат длинные и резкие, словно выгравированные, тени. Автомобили то и дело поддают газу, словно бьющие в нетерпении копытами кони. У главного входа выставлен усиленный караул, всё это, вместе взятое, производит устрашающее впечатление.

— Холодновато! — Сонэхара надвинул на лоб фетровую шляпу и поднял воротник. Докторскую сумку, которая мешала ему это делать, услужливо подхватил фельдшер Сугая. — А вам, доктор, всё нипочём. Вы даже без пальто.

— Ну-у… — неопределённо протянул Тикаки. Он ездил на работу на машине, и пальто ему было ни к чему. Но сегодня утром действительно зябко. Надо было хотя бы свитер надеть.

— Ну что, кто в какой машине поедет?

— Вы, наверное, как обычно, с начальником тюрьмы? — спросил Сугая.

— Да ну, с ним я буду чувствовать себя слишком скованно. Лучше пусть он едет с начальником воспитательной службы, а мы отдельно. Как, доктор, согласны?

— Согласен.

— Ну что, по машинам? — Сонэхара открыл дверь задней машины и быстро влез внутрь. Сугая сунул вслед за ним его сумку. Тикаки думал, что он поедет вместе с ними, но тот повернулся и пошёл к автобусу. Он был самым молодым среди фельдшеров и шёл бравой походкой, широко шагая. Тикаки сел в машину и захлопнул за собой дверцу. Корпус машины сотрясался от порывов ветра, но внутри работало отопление и было тепло.

— Вот и он, — сказал Сонэхара.

По широкой лестнице главного входа спускалась группа людей. Впереди начальник отдела безопасности, его легко узнать по усам. За ним — патер в чёрной сутане, начальник тюрьмы, начальник воспитательной службы, с десяток конвойных и в центре — Кусумото в наручниках и с верёвкой вокруг талии. Все конвойные в полной боевой готовности с затянутыми под подбородком ремешками фуражек. На первый взгляд кажется, что эти люди идут сами по себе, но на самом деле они представляют собой сплочённый коллектив, объединённый заданным Кусумото темпом движения.

Кусумото выглядит совершенно так же, как во время их вчерашней встречи, на нём синий пиджак поверх тренировочного костюма. Такое впечатление, что он собрался на спортплощадку. Освещённый яркими солнечными лучами профиль дышит здоровьем, но в морщинках, собравшихся на висках, рядом с дужками от очков, затаилась усталость. Тикаки кивнул ему из машины, но Кусумото не смотрел на него, его напряжённый взгляд был устремлён на дверь автобуса. Глаза покрасневшие, наверное, он плохо спал. На лице — сосредоточенное выражение, будто все его мысли направлены на то, как бы не оступиться, поднимаясь в автобус.

Поставив ногу на ступеньку, Кусумото пошатнулся и, помогая себе скованными руками, попытался обрести равновесие. Тут же его ловко поддержал начальник отдела безопасности. После того как вся группа исчезла внутри, начальник отдела безопасности пригладил рукой пышные усы и огляделся вокруг, словно проверяя, не забыли ли они чего. Кусумото сел у окна слева. Сквозь забранное решёткой окно разобрать выражение его лица было невозможно.

Тщедушный начальник тюрьмы подошёл к машине, и его тут же, словно тараном, впихнул туда своим тучным телом начальник воспитательной службы. Центральные ворота с грохотом распахнулись. Выехал сначала автобус, за ним — вереницей — машины.

В этот момент какая-то похожая на монахиню старуха в раздувающемся чёрном пальто выскочила из-за столба и бросилась к автобусу. Все ахнули, полицейский оглушительно засвистел, но автобус, взвизгнув шинами, резко свернул, и старуха осталась стоять на мостовой живая и невредимая. Морщинистое неподвижное лицо стремительно уменьшалось и скоро скрылось из вида.

— Едва не попала под колёса!

— Интересно, кто это?

— Наверное, местная сумасшедшая.

— А может, мать Кусумото?

— Вряд ли.

— Нет, точно она. — Сказав так, Тикаки внезапно сам поверил в это. Может, до Кусумото долетел тот отчаянный прощальный привет, который посылала ему вдогонку одинокая чёрная точка?

Последние улицы в его жизни. Наверное, Кусумото сейчас жадно вглядывается в мелькающий за окном пейзаж. Предметы надвигаются на него, каждая мелочь исполнена глубокого смысла. Интересно, почему вдоль улиц всегда сажают платаны? Почему под деревьями столько сора — клочки бумаги, окурки? Краснощёкая девочка в матроске ждёт автобуса. Служащий читает газету. Бежит мальчишка в кроссовках. По людной улице катит странный автобус с зарешеченными окнами. Что это за автобус? Кто знает, может, полицейский, а может, тюремный. Видишь, какие маленькие окошки, решётки, люди в форме, а между ними один с опущенной головой — небось, преступник, которого только что арестовали! Перекрёсток. По переходу идут люди. И никто не знает! Никому и в голову не приходит, что совсем рядом, в автобусе, сидит человек, которого через час казнят. Ни постовой, который размахивает жёлтым флажком, регулируя дорожное движение, ни школьники с ранцами, ни люди, толпящиеся в булочной, ни полицейский, ни учитель, ни домохозяйка, ни банковский клерк, ни мастеровой, ни рабочий, ни безработный, ни плотник — никто не обращает на автобус внимания. Никому — ни людям, ни городу, ни утреннему свету — нет до него дела. Никому невдомёк, что это за автобус. Банк, парикмахерская, кредитное общество, парковка, кафе, зад моющей окна женщины, очки на девичьих носиках, грузовик, набитый какими-то железяками, такси, автобусы… Все эти предметы тесно связаны друг с другом, все они — составные части единого целого — жизни утреннего города, и только серый автобус с решётками не имеет к этой жизни никакого отношения. Он уже «по ту сторону». Его вроде бы и не существует. Во всяком случае, до тех пор, пока кто-то не обратит на него внимание. Тьма не имеет никакого отношения к этому светлому утру. Оно давно забыло о ночи. Но когда-нибудь люди узнают, что само существование утреннего света поддерживается кромешной тьмой. В конечном счёте Кусумото уже давно пребывает в «потустороннем мире», с того самого момента, как ему вынесли приговор. А он, Тикаки, говорил с ним так, будто тот принадлежит «этому миру»… Кусумото знал, что «потусторонний мир» есть не что иное, как «самодостаточная, обладающая внутренней целостностью и полнотой тьма». Выходит, и его собственное существование поддерживалось за счёт Кусумото. И тот для него, Тикаки, самый близкий друг. Гляди-ка, как накренился автобус под тяжестью самодостаточной тьмы! Вдруг раздался громкий смех Сонэхары.

— Что это вас рассмешило? — Тикаки смутился, ему показалось, что тот проник в его тайные мысли.

— Да начальник тюрьмы. Ну и видок у него! Бледный, ноги дрожат… Непонятно, кого должны казнить.

— А-а… — Тикаки неприятно поразило, что Сонэхара позволяет себе перемывать косточки начальству в присутствии шофёра.

— А вы не заметили? Он всегда так. Как только поступает распоряжение о приведении в исполнение, он делается сам не свой — каждый день ему снится виселица и он не может спать. Приходит в медсанчасть за снотворными и транквилизаторами, якобы желудок у него болит. Он что, к вам ни разу ещё не приходил?

— Нет.

— А ко мне без конца. Как только он является, я сразу смекаю — а, значит, скоро кого-то казнят. У него вечно нервишки пошаливают. Он ведь такой дотошный и пунктуальный, а тут — промашка за промашкой… Взять хотя бы самоубийства — ведь одно за другим — сначала в субботу, потом в воскресенье, дело неслыханное. В апреле будет полная замена всего начальства. А он здесь с прошлого апреля, так что продержался всего год.

— При прежнем начальстве было лучше, — заметил водитель. Он повернулся к ним, и из-под фуражки сверкнула седая прядь. — Прежний начальник прослужил четыре года, и никаких самоубийств не было и в помине.

— Это точно, — согласился Сонэхара и рассмеялся. — Прежний начальник был толстый, как боров, и в мелочи особо не вникал. Зато за провинности наказывал куда как сурово. Карцеры и дисциплинарные изоляторы при нём не простаивали. О кляпах и кожаных наручниках я уж и не говорю — использовал их на полную катушку. А нынешний начальник с заключёнными строит из себя человека гуманного, а с персоналом строг. В результате заключённые наглеют, моральная деградация, ну и соответственно. Так что ждите новых неприятностей.

— Вы думаете?

— Уверен. Он ведь раньше занимался научной работой, был сотрудником института правоведения. Изучал структуру исправительных учреждений, исполняющих наказания, занимался статистикой, тут ему не было равных, он даже составил «Белую книгу преступлений» или что-то в этом роде. В министерстве юстиции его считали ходячей энциклопедией по уголовно-исполнительному праву. Но в самих исправительных учреждениях он никогда раньше не работал, поэтому войти в положение простых служащих не может. Главврач его не терпит. Видите, даже сегодня не пришёл.

— А ведь точно, его не было.

— Он получил нагоняй из-за Итимацу Сунады и разобиделся.

— При чём здесь Сунада?

— А при том, что буянил во время казни. Расколошматил буддийский алтарь, духовника своего отшвырнул в сторону, стал вопить: «Спасите! Помогите!» Конвоирам с трудом удалось его скрутить и оттащить к эшафоту. И начальник тюрьмы считает, что виноват главврач, мол, негуманно было не давать такому легковозбудимому человеку транквилизаторов. Вроде бы Сунаду накануне казни осматривали.

— Да, это я его осматривал, — сказал Тикаки, невольно взглянув на свой забинтованный палец. Забытая было боль снова пронзила его, и одновременно мучительно сжалось сердце. Ведь это он не дал Сунаде транквилизаторов. А главврач ни словом не упрекнул его. В последнее время они часто спорили, и всё равно он выгораживал его, дерзкого юнца! Тикаки охватило какое-то странное, трудно определимое ощущение: не то раскаяние, не то обида.

— Вы? Вот уж никогда бы не подумал! — Сонэхара сказал это таким небрежным тоном, что тут же стало ясно — на самом-то деле ему давно всё известно.

— Да, это моя вина. Я неправильно оценил состояние Сунады.

— Ну, не думаю. Кстати, вы сами ведёте себя весьма странно.

— Я?

— Да. Никому в голову не придёт идти смотреть на казнь, это зрелище не из приятных.

— Вы считаете, что я иду смотреть? — тихо сказал Тикаки, у него уже не было сил сердиться. — Вы ошибаетесь. Видите ли, с одной стороны, я чувствую себя виноватым из-за этого инцидента с Сунадой, а с другой — Кусумото ведь тоже мой пациент…

— Это-то и странно. Обычно ни у кого не возникает желания присутствовать при казни своего подопечного. Надзиратели нулевой зоны и те стараются отвертеться. Взять хотя бы Фудзии, уж он-то знает всех своих заключённых как облупленных, но даже он никогда по своей воле не придёт на казнь. Ведь привести потом себя в порядок бывает очень трудно. А вы по собственной воле… Нет, вы не думайте, на самом-то деле я очень одобряю ваши действия. Казнь — событие государственного значения, одна из сторон нашей действительности. И коль скоро ты ненавидишь убийство, посмотреть на казнь — твой долг. Это точно так же, как, скажем, защитник животных должен хоть раз побывать на бойне. И дело вовсе не в том, чтобы выступать против смертной казни или призывать к отказу от употребления в пищу мяса, это нужно для того, чтобы научиться спокойно воспринимать реальность.

— И всё же… Наверное, это не так уж приятно…

— Сначала. Но со временем привыкаешь. И это привыкание само по себе чрезвычайно ценно. Я имею в виду привыкание к той реальности, которая именуется «человек».

— Вы хотите сказать…

— Я говорю о приближении к истине.

— А-а… — Не в силах уразуметь, что всё это значит, Тикаки отвёл глаза.

Движение становилось всё более оживлённым, скоро поток машин отделил их от автобуса. На путях, идущих параллельно улице, возник трамвай, тут же беззаботно задребезжал звонок переезда. По обеим сторонам дороги тянулись низкие деревянные строения, очевидно, они уже выехали на окраину. «Тюрьма К. где-то совсем рядом», — подумал Тикаки, и настроение у него окончательно испортилось.

Внезапно весь город ушёл куда-то вниз, и взору открылась широкая панорама. Машина двигалась по дамбе вдоль реки. Торговый квартал, окружавший их тюрьму, остался далеко позади, впереди виднелись глубокие складки горных отрогов Хаконэ и Тандзава, над ними сверкала вершина Фудзи. На фоне её гигантского конуса небоскрёбы казались совсем крохотными. Всё рукотворное ничтожно. Природное всегда несравненно выше. Кусумото сейчас тоже наверняка смотрит на Фудзи. Может быть, её величественная красота послужит ему утешением? «Здорово, правда?» — мысленно обратился к нему Тикаки.

Переехали через мост. Шоссе, спустившись с дамбы, пошло вниз, Фудзи скрылась из вида, а вместо неё перед глазами возникла тюрьма К. Очертаниями она напоминала чудовищную, атакующую свою жертву птицу, головой которой была башня с часами. Когда они выехали на узкую дорогу, идущую вдоль кирпичной стены, все остальные машины куда-то исчезли и колонна наконец воссоединилась. На большой скорости они проскочили по патрулируемой дороге и въехали на территорию тюрьмы. Проехав мимо административного здания и тюремных корпусов, миновав большие, покрытые ржавчиной — в такой яркий день она особенно бросалась в глаза — железные ворота, они оказались перед внушительным двухэтажным бетонным строением кубической формы.

Автобус и обе машины остановились у входа. Их встретили конвойные и какие-то мужчины в цивильном платье.

— Кто это?

— Начальник тюрьмы К., прокурор, а третий, который помоложе, секретарь. Во время приведения приговора в исполнение обычно присутствует начальство обеих тюрем. Ну ладно, пора за дело.

Подхватив сумку, Сонэхара быстрым шагом направился к входу. Тикаки последовал за ним. В это время из автобуса появилась знакомая группа людей. Кусумото — уже без наручников, — спустившись на землю, поднёс руку козырьком к глазам и посмотрел на небо. Потом вслед за начальником службы безопасности бодрой, деловитой походкой прошёл внутрь. «Не забудьте о секундомере», — напомнил Сонэхара Сугае.

Сонэхара и Тикаки вошли в здание последними. Коридор с белыми стенами напоминал больницу. Они поднялись по лестнице, прошли по другому коридору до конца и оказались в небольшом помещении, где уже собрались все остальные. Это было что-то вроде молельни, во всяком случае, у стены стоял буддийский алтарь, а на столике в центре комнаты — зажжённая свеча. Кусумото сидел перед патером, остальные кольцом стояли вокруг. Кусумото молился. Он читал «Господню молитву»: «Отче наш, Иже еси на небесех…» Пламя свечи, колеблемое дыханием многих людей, бросало красные и жёлтые отсветы на его щёки.

— И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Аминь.

— А теперь Хорал Второй. Прошу всех присоединяться, — сказал патер, поднимаясь. Он заранее раздал всем присутствующим отпечатанные на мимеографе слова хорала. Из-за плеча конвойного показалось лицо Кусумото. Очков на нём не было, покрасневшие белки под тяжёлыми веками блестели, как отполированные драгоценные камни.

— На Тебя уповаю, Господи, предаюсь Тебе душою и телом… Судьбу свою вручаю в руки Твои и ныне и присно и во веки веков…

Самым сильным был голос Кусумото. Его мягко вибрирующий тенор наполнял тесную комнату. Голос человека, готового к смерти. Слушать его было почти невыносимо, Тикаки с трудом удерживался, чтобы не заткнуть уши. Воздух постепенно сгущался, становился всё более вязким, клейкой массой обволакивал находившихся в комнате людей. Голос Кусумото навязчиво лез в уши, от него не было никакого спасения. В конце концов Тикаки удалось взять себя в руки. Сам он петь не мог.

Но вот пение закончилось. Тикаки невольно вздохнул. Патер перекрестил Кусумото, державшего в высоко поднятой руке серебряное распятие. Осенил крестным знамением отдельно его глаза, нос, рот, уши, руки. Потом он стал читать молитву, и Кусумото вторил ему. Это была длинная молитва.

На лицо Кусумото падала тень от носа, она то удлинялась, то сокращалась. По щекам одна за другой катились слёзы. Патер — полный седой человек — говорил тихим голосом, столь богато модулированным, что казалось — его устами говорит кто-то другой, находящийся в недостижимой дали. Но вот молитва закончилась. Оба глубоко вздохнули и хором возгласили:

— Упокой, Господи, душу…

Патер поклонился и отступил назад. Ярко вспыхнули люминесцентные лампы, белизна голых стен ударила по глазам. Человеческие фигуры, утратив способность отбрасывать тени, сразу стали скучными и плоскими. Вперёд вышел начальник тюрьмы.

— Кусумото, ты ничего не хочешь сказать?

Кусумото был бледен, как труп. На лице, черты которого заострились, как будто их уже коснулось окостенение, блуждала натянутая улыбка.

— Спасибо вам, святой отец. Вы сделали всё, чтобы проводить меня в последний путь как христианина, теперь я могу спокойно умереть. Я счастлив.

— Господин начальник, господа, благодарю вас за заботу. Простите, что из-за меня вам пришлось прийти сюда. Сожалею, что вы были вынуждены взять на себя столь малоприятную роль. Простите, что снова доставляю вам беспокойство. Теперь уже в последний раз.

Кусумото медленно обвёл взглядом всех присутствующих и глаза его остановились на Тикаки.

— А, это вы доктор? Вам тоже большое спасибо за всё.

Стоящий впереди отошёл в сторону, и Тикаки оказался лицом к лицу с Кусумото.

— Знаете, вечером после вашего ухода я чувствовал себя вполне прилично, но под утро заснул, и мне приснилось, что я опять проваливаюсь. Однако после того, как проснулся, ничего больше не было.

— Вот как? — внезапно охрипшим голосом сказал Тикаки. У него возникло ощущение, что горло забито вязкой мокротой. — Значит, вам всё-таки удалось уснуть… Я… рад…

— Спасибо вам за всё, доктор. — С этими словами Кусумото протянул ему правую руку. Пожав её, Тикаки отметил, что рука, так же как и вчера, была тёплой, мягкой и живой. Да и лицо было живым — подвижным и ясным, глаза блестели, не верилось, что несколько минут назад оно показалось ему лицом трупа.

— И вам, господин начальник, спасибо. — И Кусумото протянул руку начальнику тюрьмы. Тот, растерявшись от неожиданности, поднял было левую руку, но тут же поспешно заменил её на правую. Судя по всему, его бросило в пот, во всяком случае, лоб у него неприятно заблестел.

— Прощайте, — сказал Кусумото и низко склонил голову, адресуя поклон всем присутствующим. В тот же момент начальник тюрьмы, наморщив лоб, сделал быстрый знак глазами начальнику службы безопасности. Тот поднял правую руку, подавая сигнал. В тот же миг охранники, заранее ставшие с двух сторон от Кусумото, защёлкнули на его руках наручники и накинули верёвку на пояс, одновременно ещё один человек, подойдя со спины, белой тряпкой завязал ему глаза.

В центре стены беззвучно открылась дверца, обнаружив проход в соседнюю комнату. Неловко согнувшись, начальник службы безопасности пошёл вперёд, за ним двинулся Кусумото, поддерживаемый с трёх сторон — с боков и сзади — охранниками. Лишённый возможности видеть, он шёл осторожными шагами, нащупывая ногами пол. При этом он сохранял полное спокойствие и послушно шёл туда, куда его вели, походка была ровной, начищенные до блеска ботинки ступали уверенно и аккуратно.

Тикаки стоял впереди, и соседняя комната была ему прекрасно видна. Устройство точно такое же, как в тюрьме С., в Тохоку, где ему случалось бывать. В центре — прямоугольный помост, площадью полтора метра на метр. Прямо над ним — ворот, с которого спускается белая верёвка. Один охранник держит её свободную часть под мышкой, другой придерживает петлю на противоположном конце у металлического кольца. Длина верёвки тщательно выверяется с учётом роста и веса осуждённого. После падения тело должно повиснуть на расстоянии тридцати сантиметров от помоста, иначе нельзя рассчитывать на должный результат. Ещё двое сжимают какие-то рукоятки, похожие на ручной тормоз автомобиля. Должно быть, одна из них приводит в движение механизм помоста.

Охранник со скрежетом закрыл соединяющую комнаты дверь — так в крематории задвигают створку камеры для сжигания. «Сейчас начнётся», — подумал Тикаки и попытался представить себе, в каком порядке всё будет происходить. Но не успел — раздался страшный грохот, как будто на дом обрушился гигантский молот. Что это, подумал он, слишком рано, наверное, это только репетиция, самое главное — впереди. Однако люди, до сих пор хранившие гробовое молчание, вдруг — словно закончилось представление — зашумели, заговорили, задвигались.

— Пошли, — скомандовал Сонэхара. Неизвестно когда он успел переодеться в белый халат, на груди у него висел стетоскоп, в руках болтался тонометр. Раздвигая охранников, он поспешно прошёл вперёд, и Тикаки последовал за ним.

Дойдя до конца коридора, они свернули налево и вышли на небольшую площадку, откуда вела вниз широкая лестница. На площадке стояли три складных стула. На них тут же уселись начальники тюрем и прокурор. Оглянувшись, Тикаки заметил, что начальник воспитательной службы и священник не последовали за ними, а пошли обратно к выходу. Тикаки заколебался. Однако потом всё-таки принял решение увидеть всё до самого конца и встал рядом с прокурором. За их спинами выстроилась охрана. Сонэхара вприпрыжку сбежал вниз по лестнице, освещённой бьющим в окно солнцем и почему-то напомнившей Тикаки аудиторию, где им читали лекции по клинической медицине. Внизу уже стоял Сугая с секундомером в руке. Сонэхара прошёл вперёд и медленно раздвинул в стороны белый занавес. Он двигался с рассеянной небрежностью, словно там, за занавесом, была сцена кукольного театра и он давал сигнал к началу представления. Но за занавесом обнаружился человек, висящий на серебристой верёвке.

В нём не было абсолютно ничего от того человека, с которым он только что разговаривал. Перехваченная верёвкой шея, тяжело свисающая на грудь мёртвая голова, а ниже — туловище с четырьмя конечностями, ещё живыми, судорожно извивающимися. Совсем как пойманная и вытащенная на берег рыба.

За счёт возникшего при падении ускорения шейные позвонки переломились и сознание он потерял мгновенно, но тело до сих пор отчаянно цеплялось за жизнь. Грудная клетка поднималась и опускалась в тщетных потугах дышать. Руки дёргались, словно пытаясь за что-нибудь ухватиться, ноги вытягивались и сокращались в поисках твёрдой почвы. Наручники и ботинки свалились — скорее всего, это произошло при падении, — поэтому руки и ноги двигались совсем как живые.

Вскоре яростно сокращавшиеся мышцы расслабились, конечности вытянулись и только мелко подрагивали. Верёвка, неистово раскачивавшаяся взад-вперёд, влево-вправо, повисла вертикально вниз и начала медленно вращаться. Висящее тело повернулось лицом к сидящим. Бледная кожа, покрытая мелкими капельками пота. Словно раздавленные, глаза судорожно подёргиваются, из открытого рта торчит кончик отвердевшего языка. По подбородку блестящими струйками стекает слюна. Лицо, ранее одушевлённое присутствием души, утратило благородное выражение. Теперь его черты с предельной откровенностью выражают одно — плотскую муку.

Дождавшись удобного момента, доктор Сонэхара снял с повешенного пиджак, засучил рукав тренировочного костюма и определил частоту пульса. Затем надел ему на руку манжету тонометра. Даже эти простые действия были сопряжены с большими трудностями — тело вращалось, словно пытаясь избежать врачебных манипуляций. Подкачав воздух в манжету, Сонэхара приложил к руке фонендоскоп. Сугая записывал результаты в блокнот. И пульс и артериальное давление измерялись несколько раз. Сонэхара выполнял свою работу с отменным усердием, деловито вертя лысой головой, воротничок его халата намок от пота. Он был преисполнен сознанием значимости своих действий — именно то, что он делал, было в данный момент самым важным. Даже начавшие было шептаться охранники почтительно замолчали и внимательно следили за тем, как продвигается дело.

Но вот пульс, очевидно, перестал прощупываться. Сонэхара быстро обнажил повешенному грудь и, приложив к ней стетоскоп, попытался уловить последние слабые удары сердца. Потом кивнул. Сугая нажал на кнопку секундомера.

Поклонившись сидящим на верху лестницы начальникам и прокурору, Сонэхара громко доложил:

— Конец наступил в 9 часов 49 минут 20 секунд. Время с момента казни до наступления смерти — 14 минут 15 секунд.

Стоявшие за спиной у Тикаки охранники сбежали вниз по лестнице. Откуда-то возник начальник службы безопасности. Внесли гроб, тело сняли с верёвки.

— Благодарю, — поклонился начальник тюрьмы своему краснолицему коллеге.

— Ну, сегодня всё прошло как по маслу, — бодро откликнулся тот.

— На прошлой неделе пришлось-таки попотеть. Крепкий попался орешек.

— А сегодняшний, видимо, полностью смирился со своей участью. Наверное, не просто ему было так держаться.

— Он верующий, именно это облегчило нашу работу.

— Я заметил, что вы немного растерялись, когда он захотел пожать вам руку?

— Да, стало как-то не по себе, это ведь всё равно что жать руку покойнику.

— Нынешний министр лепит указы один за другим, оглянуться не успеваешь…

— Я вам больше скажу, — понизил голос начальник тюрьмы. — На этой неделе будет ещё один. Сегодня утром как раз пришла бумага.

— И кто на сей раз?

— А тот, который, знаете… — Тут начальник осёкся, заметив Тикаки. Он явно не ожидал увидеть рядом кого-то из врачей.

Он отвёл начальника местной тюрьмы в сторону, и они продолжили тихонько шептаться. Тут за прокурором пришёл секретарь, и он поднялся со стула. У него было неприятно неподвижное, лишённое всякого выражения лицо. Во время казни Тикаки украдкой поглядывал на него, ему хотелось понять, что чувствует человек, когда-то настоявший на вынесении Кусумото смертного приговора, но ему так ничего и не удалось прочитать на его лице.

Прокурор издалека поклонился начальникам обеих тюрем. Они прервали свой разговор, и все трое, переговариваясь и кивая друг другу, вышли.

Начальник службы безопасности руководил действиями охранников. Тело было обмыто, положено на циновку и завёрнуто в приготовленный заранее саван. Начальник службы безопасности лично поднял труп и, натужно крякнув, переложил его в гроб. Затем пригладил покойнику волосы и поправил лицо. Руки скрестил на груди. Время от времени он бодро покрикивал: «Ну же, ещё немного!», «Ещё чуть-чуть — и конец!» Наверное, ему казалось, — перестань он покрикивать, охранники мигом бросят заниматься этой неприятной работой и сбегут.

Обыскивающий карманы пиджака охранник доложил:

— Господин начальник, посмотрите-ка, что у него было в кармане.

— Ну-ка… — Начальник отдела безопасности взял протянутые ему предметы. — Это вроде бы фотография его мамаши. А это письмо от какой-то женщины. А это ещё что за рисунок? Надо же, кошки! В общем, ничего ценного. Сожгите вместе с одеждой.

— Постойте, — крикнул Тикаки и быстро спустился по лестнице. — Вы не отдадите их мне?

— А, это вы, доктор? Зачем вам они?

— Да просто так, на память.

— Неприятно же, они пропитаны потом покойника!

— Ничего.

— Ну раз ничего, то берите. — И начальник с недоумением воззрился на Тикаки, словно говоря: ну ты, братец, и чудак.

Тикаки взял у охранника оставшиеся от покойного вещи. Они действительно были влажными от пота. Письмо оказалось от Эцуко Тамаоки. Картинка с кошками тоже была подписана её именем. Значит, именно с этой девушкой Кусумото и просил его встретиться. И это она заговорила с ним на семинаре по криминологии. Значит, их судьбы как-то связаны. Он взглянул на забавную картинку, и ему вспомнилось смешливое лицо студентки, совсем ещё юной, похожей на старшеклассницу. Краска на спинке у кошки, которая, задрав хвост и выпятив грудь, победоносно взирала на мир, расплылась от пота. Но остальные две были в полном порядке. Надо обязательно отдать девушке этукартинку, подумал Тикаки. Она наверняка была очень дорога Кусумото, раз он взял её с собой. Конечно же, надо будет выполнить просьбу Кусумото и встретиться с Эцуко Тамаоки. Им есть о чём поговорить. Ведь тот Такэо Кусумото, которого знал он, и тот, которого знала она, это два совершенно разных человека. Пусть она расскажет ему о своём Кусумото… «Он человек исключительно душевный, с хорошим чувством юмора, похожий на простодушного ребёнка». А это что? Какая-то скомканная фотография… Пожилая женщина, сидящая за письменным столом. В глазах — некоторое сходство с самим Кусумото. Тикаки ощутил укол в сердце. А ведь это та самая старушка, которая стояла у ворот тюрьмы.

Тем временем охранники закончили возиться с трупом, оставалось только накрыть гроб крышкой. Начальник службы безопасности скомандовал:

— Стройся!

Тикаки, которому было неприятно заглядывать в гроб, до сих пор стоял поодаль, но тут, словно его притягивала какая-то неведомая сила, подошёл поближе.

— Минута молчания.

Черты Кусумото, совсем недавно ещё искажённые мучительной гримасой, разгладились, теперь это было лицо спокойно спящего человека. Оно даже порозовело, как будто кровь после смерти распределилась по нему более равномерно, и казалось живым. Ставшие мягкими губы приоткрылись, между ними белела полоска зубов, казалось, он хотел что-то сказать… Тикаки и раньше сталкивался со смертью, но то были его пациенты, предельно изнурённые болезнью, теперь же он видел перед собой свежее, цветущее лицо. Такую смерть он отказывался принимать. Смерть не должна выглядеть так, это противоестественно.

К глазам подступили слёзы. Ему показалось, что губы Кусумото еле заметно шевельнулись: «Вы всё ещё не понимаете, доктор? Я ведь и вправду счастлив». Тикаки молитвенно сложил ладони перед грудью.

— Вольно! — бесстрастным и бодрым голосом скомандовал начальник службы безопасности.

Застучали молотки.

— Давайте, ребята! Придётся поднатужиться, он тяжёлый, — сказал начальник и первым взялся за гроб. Откуда-то возникли люди в чёрных костюмах с чёрными галстуками и принялись помогать. Наверное, работники погребального агентства.

Гроб поплыл по коридору. Из-за угла вдруг появился Сонэхара в пальто и фетровой шляпе, улыбаясь своим щербатым ртом. Он всегда так улыбался, когда собирался сказать что-нибудь занятное.

— Нет, ну вы представляете, сегодня этот идиот превзошёл самого себя! Он не включил секундомер! Когда бабахнуло, он нажать-то нажал, но, видно на нервной почве, перестарался и машинально нажал ещё раз. Я его спрашиваю, сколько минут, а оказывается, стрелка стоит на месте. Ну я, конечно, в шоке, заставил его снова нажать, но что толку, в общем, сегодняшние данные ни к чёрту не годятся. Мне удалось как-то выкрутиться, рассчитав время по своим часам, но вы представляете, что со мной было? Аж холодный пот прошиб!

У центрального входа загружали гроб в сверкающий чёрный санитарный автомобиль. Прокурора нигде не было видно, у машины стояли только начальник тюрьмы, начальник воспитательной службы и начальник службы безопасности.

Мужчины в чёрном закрыли заднюю дверцу машины и одновременно поклонились.

— Неужели даже здесь прибегают к услугам погребального агентства?

— Да нет же. — Сонэхара снова расплылся в улыбке. — Это машина из университета. Ну да, с кафедры анатомии медицинского факультета университета Т. Кусумото приступает к выполнению своих новых обязанностей.

У Тикаки опять заныл указательный палец. Поглаживая его, он проводил взглядом сверкающую на солнце машину, медленно уплывающую туда, где крутился небольшой смерч. Там, за железными воротами, раскинулся пронизанный светом город. Машина, поблёскивая окнами, исчезла вдали, растворилась в городских кварталах.

Координатор проекта Мицуёси Нумано

Кага, Отохико

К 8 Приговор / пер. с яп. Т. Л. Соколовой-Делюсиной. — СПб.: Гиперион, 2014. — 864 с.

ISBN 978-5-89332-217-0

1

Двадцать шесть японских святителей — имеются в виду 26 христианских проповедников, которые в 1597 году были распяты по приказанию Тоётоми Хидэёси в Нагасаки. В 1862 году были причислены к лику святых.

(обратно)

2

Синран (1173–1262) — основатель секты Синею.

(обратно)

3

Мерсо — герой романа А.Камю «Посторонний».

(обратно)

4

Имеется в виду Тереза из Лизье (Therese de Lisieux), известная как «Маленький цветок Иисуса» или «сестра Тереза младенца Иисуса и Святого Лика» (1873–1897), французская монахиня-кармелитка. В XX в. широкую известность получила её духовная автобиография «История одной души».

(обратно)

5

Сайго Такамори (1827–1877) — политик начала эпохи Мэйдзи.

(обратно)

6

Тан — мера площади земли. 1 тан = 991,7 кв. м.

(обратно)

7

Сэ — 0,1 тана, прим. 0,992 ара.

(обратно)

8

Цубо — 306 кв.м.

(обратно)

9

Раге (Raguet, 1852–1929) — католический священник родом из Бельгии. В 1879 году как миссионер приехал в Японию, сыграл большую роль в распространении католической веры в Японии. Много занимался переводами — сделал новый перевод Евангелия, составил и издал французско-японский разговорный словарь. Им было написано и переведено множество трудов богословского содержания.

(обратно)

10

Билликен — что-то вроде американского бога счастья. Впервые изображён в 1908,1 году американской художницей.

(обратно)

11

Сосэки — Нацумэ Сосэки, Рюноскэ — Акутагава Рюноскэ — известные японски писатели первой половины XX в.

(обратно)

12

Высочайшее обращение к воинам — обращение императора Мэйдзи, опубликованное 4 января 1882 года, в котором он объявлял себя верховным командующим японской армии и призывал солдат и офицеров хранить преданность трону, верность традициям, лояльность и скромность.

(обратно)

13

GHQ (General Headquaters) — структура, созданная внутри Высшего военного совета Японии для координации военных действий армии и флота. Аналог американского Объединённого комитета начальников штабов.

(обратно)

14

Перголы — декоративные элементы, которые, наряду с арками, придают разнообразие облику сада.

(обратно)

15

Кабутотё — улица, где сосредоточены фирмы, занимающиеся ценными бумагами и пр.

(обратно)

16

Сакура Сого (? — 1653) — реальная историческая личность. Деревенский староста, который, желая оградить крестьян от непомерных налогов, отправился к сёгуну в Эдо и был зверски убит. Утагава Тоёкуни (1769–1825) — знаменитый художник, работавший в жанре укиё-э.

(обратно)

17

В Японии существует обычай старые использованные кисти для письма зарывать в землю и делать небольшое надгробие, как бы принося их в жертву богам.

(обратно)

18

Хамабофу — гления прибрежная. Многолетнее травянистое растение. Используется в медицине и для приготовления приправ.

(обратно)

19

Февральский переворот 1936 года — имеется в виду путч, организованный молодыми офицерами, которые 26 февраля 1936 года пытались свергнуть правительство, Путч был подавлен.

(обратно)

20

20 Танэмото Фурухата (1891–1975) — известный японский юрист и специалист по генетике.

(обратно)

21

Оока Тадасукэ (1677–1751) — известный политический деятель, был наместником провинции Этидзэн.

(обратно)

22

Касива-моти — специальные сладости, которые едят в День Детей. Сладкие пампушки с бобовой начинкой, завёрнутые в листок дуба-кясивй.

(обратно)

23

Карпы (коинобори) из бумаги или ткани вывешиваются на высоких шестах перед Днём Детей.

(обратно)

24

Дзони — суп с рисовыми клёцками и овощами. Новогоднее угощение.

(обратно)

25

«Синкокинсю» — японская поэтическая антология XIII века. Сёкусинайсинно (?-1201) — одна из известнейших поэтесс.

(обратно)

26

Дзидзо (Ksitigarbha) — бодхисатва, покровитель детей и путников, его изображения ставятся обычно по обочинам дорог.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Весенняя метель

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть вторая По ту сторону

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Часть третья О Зле

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть четвёртая Положи слёзы мои в сосуд у Тебя

  1

  2

  3

  4

  5

Часть пятая В Хароновой ладье

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть шестая Лучезарные цветы

  1

Часть седьмая Наг и возвращусь

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

*** Примечания ***