Тайна Юля-Ярви [Николай Владимирович Богданов] (fb2) читать онлайн
- Тайна Юля-Ярви 1.84 Мб, 27с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Николай Владимирович Богданов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Николай Богданов Тайна Юли-Ярви
Мы приехали на аэродром, чтобы вылететь из Печенги в Москву рано утром. Впрочем, с таким же успехом мы могли вылететь поздно вечером. Стояла полярная ночь, и все эти понятия были относительными. Только часы указывали нам время, когда рано и когда поздно, когда нужно обедать и ложиться спать. Полярная ночь — это не мрак, это — серебристо-серый волшебный полусвет. Все кажется таинственным и нереальным. Предметы не имеют тени. И если бы не огни новостроек заполярной пятилетки, засиявшие здесь на следующий день после войны, этот край мог бы показаться заснувшим навеки. Билета на самолет мне не досталось. Воздушный корабль был уже укомплектован офицерами морского флота, улетающими в отпуск, инженерами, вызванными в министерства с докладами, и работниками рыбной промышленности. Мне нужно было отыскать командира корабля, который мог принять одного пассажира сверх комплекта. Серебристо-алюминиевая машина стояла на глади ледяного аэродрома, раскинув свои крылья, словно огромная полярная сова. На ее моторы были наброшены капоты Дверцы запечатаны. Безмолвие. Ни одной живой души. Мы уже собрались уезжать, когда заметили вспыхнувший костерок. Один человек зажег налитый в лунку бензин и стал греть руки, а другой выбирал из проруби какую-то снасть: нам показалось, что он, пробив лучку, ловит рыбу. На наш вопрос об успехах неизвестный засмеялся и, откинув из-под шлема прядь волос, ответил: — Нет, что вы, я проверяла состояние льда. Девушка, которую мы приняли за рыболова, взялась проводить нас в гостиницу, где находится командир корабля и ночуют пассажиры. — Эти озера очень капризны, — сказала она, складывая какие-то приборы. — Они еще во время войны доставляли нам много хлопот. То из них убывает вода и лед начинает садиться. То вода вдруг прибудет, выступит на поверхность и в одну ночь образуются наледи, в которые влипнут все наши самолеты, как мухи в мед… Она так быстро скользнула на лыжах, что мы едва поспели за нею на машине. Маленькая деревянная гостиница сверкала огнями. В ее салоне, по-видимому, проходил вечер самодеятельности. Доносились музыка и пение. Когда мы вошли, то захватили только концовку какой-то песни:
Так погибла злая Импи—
Дикий выродок из рода.
Вы скорей летите, птицы,
Прилетите, тьму развейте
Над страною Калевалы!..
Наконец дверь открылась, и на пороге появилась женщина. У нее' были золотистые косы, а лицо смуглое, маленькое, овальное, невыразительное. Но странные у нее были глаза. Какого-то янтарного цвета, и зрачки то расширялись, то суживались, как у кошки. Казалось, в темноте они должны светиться. Незнакомка жестом пригласила нас в дом, и мы вошли. Мне показалось, что в ту же секунду какая-то тень мелькнула прочь от крыльца. Возможно, это была собака. Но я тут же забыла об этом, увидев жарко пылающую печь и старика-карела, чинившего старые сети. С удовольствием сбросив тяжелый комбинезон, я потянулась к огню. — Здравствуйте! — сказал Шереметьев. Старик уронил сеть и встал. — Русские? — спросил он и прислушался к звуку своего голоса. — Русские в нашем доме? — А кого вы ждали? — спросила я. Вместо ответа старик протянул руки, как лунатик, и вдруг ощупал меня пальцами. И тут я поняла, что он слепой. — А где же наши? — спросил Шереметьев. — Вы пришли с озера Бюля-ярви, а ваши поселились на озере Юля-ярви, — ответила девушка по-русски. Шереметьев достал карту, и мы убедились, что немного промахнулись и сели на соседнее озеро, километрах в тридцати от аэродрома. — Русские, — заговорил снова старик, — давно вас не было. Четверть века я не певал вам своих руп. Последним был у нас профессор, большой, лысый, с черной бородой. Он записывал мои руны на нотной бумаге… Угощал меня водкой, желтой, как чай, и подарил мне самовар. Импи, где наш самовар? — Вас зовут Импи? — сразу уловил Шереметьев. — Красивое имя… — По-христиански она звалась Мария. Это они сделали ее Импи. — Кто это они? — Те же, кто лишил меня глаз, кто лишил меля сына, опоры старости… Странные признания старика заставили Владимира Петровича отложить в сторону карту. — А что с твоим сыном, дед? — Его смерть и сейчас перед моими глазами, как последняя картина, которую я видел в этом мире. Он стоял без шапки, смотря прямо на’ дула их ружей. Он был самый смелый охотник и никого не боялся. После залпа он еще удержался на ногах. А потом рухнул лицом в снег. Они схватили его за золосы; и тут я крикнул: «Не смейте беспокоить мертвого!..» Убийцы рассмеялись мне в лицо… — Кто они были? — Это были белые финны, они гнались за красными финнами, которые уходили от них в Россию. Кровь стекала у красных с повязок, они едва держались на лыжах и просили помощи. Никогда не отказывал в помощи, в несчастии наш род, и Никола проводил красных в Россию тайной тропой. Преслело* ватели упустили добычу и ярость свою обрушили на нас… — Отец мой был плохой человек! Довольно об этом, — сказала девушка. — Мать моя была настоящая финка! При этих словах Шереметьев вспыхнул. — Плохим человеком могли считать вашего отца только финские мясники и лавочники… лахтари! — Да, да, — отозвался старик, — в лавках нам не продавали ни спичек, ни соли… Потом закрыли нашу мельницу… Я поняла, что это старая история времен восемнадцатого года, когда Финская советская республика была задушена белогвардейцами при помощи немецких оккупационных войск и оголтелая реакция начала зверски преследовать все левые элементы. — Нельзя отягощать гостей своими заботами. Поставь-ка самовар, Импи, и дай мне кантеле, русские любят песни, — сказал старик. — Я не умею ставить самовара, — сухо отозвалась Импи. Мечтая о горячем чае, я сама отыскала самовар и занялась нехитрой стряпней, предварительно завесив окошко, чтобы не послужить мишенью для какого-нибудь бродячего диверсанта. Ничего не оставалось делать, как переждать метель в этом одиноком доме. Жилье старого карела бы. до построено в давние времена и во всем носило следы русской поморской культуры. В черной горнице широко расположилась русская печка — большая, с высоким челом и жаркими печурками. А в чистой горнице величаво возвышалась изящная голландская печь, облицованная изразцами с картинками. Она приплыла откуда-то из Гаарлема или Амстердама еще в те времена, когда там плотничал Петр Первый; ее привезли поморы, сдав улов трески или королевского палтуса и накупив заморских диковин. Тут же на столике, накрытом вязаной скатертью, на* поминающей рыбацкие сети, стоял, поблескивая червонной медью, тульский самовар, теперь изрядно потускневший, и грудкой были сложены сундуки старинной петрозаводской работы, окованные цветной жестью. — Карелы испокон веков дружили с Русью, — продолжал старик. — Когда нарушалась эта дружба, мрак наступал вокруг нас. Я обрадовался, когда внучку взял на воспитание пастор. Но плохо воспитали ее: взяли у меня ребенка, а вернули женщину, не почитающую родителей. — Подлая работа финских нацистов. Неужели вы, Импи, не понимаете? Вы же взрослая? — сказал Шереметьев. Я увидела, что он принял близко к сердцу эту старую драму. Когда я поставила на стол вскипевший самовар, он достал из полевой сумки консервы, шоколад и печенье. — Импи, где вы прячетесь, словно одичавшая кошка? Идите же к людям, — позвал он…… Шереметьев вырос на Волге и, как всякий русский человек с открытой душой, был доброжелателен. В Импи он увидел жертву и от всего сердца хотел ей помочь. Он почти насильно усадил ее за стол и стал расспрашивать подробности. Что же с ней случилось? Действительно, белофинны, захватившие этот край, стремились искоренить здесь все русское, все симпатии к русским. У старого карела отняли его рыболовные угодья, объявили бойкот его мельница. А девочку, поскольку мать ее была финкой, отдали на воспитание пастору. Ей внушили, что она должна искупить «грех» своего отца трудом и послушанием. Род ее стал считаться здесь позорным, и ни один парень не решался посвататься к Импи. — Вот проклятые изуверы, лахтари! — возмущался Шереметьев. — Ну, теперь все это кончилось. Эта земля была и снова будет русской. Эти старинные новгородские владения в давние времена закрепил за собой Печенгский монастырь. Все хорошее здесь создано поморами. Держитесь за нас, Импи, — и сноза сживет ваш род. И жених найдется. Говоря это, Шереметьев смотрел на девушку уже иными глазами. Теперь перед ним была не просто карелка с желтыми волосами и смуглым лицом, а действующее лицо темной драмы. И все это не на сцене и не в романе — в настоящей жизни. Я поняла, что он готов вмешаться в ее судьбу. Надо вам сказать, что я знала Шереметьева с детства. Мы вместе учились в школе, а затем и в аэроклубе, где и начали летать. Признаться, с детства я была к нему неравнодушна. Но сверстники так много нас дразнили женихом и невестой, что оттолкнули друг от друга. Мы стали стыдиться нашей дружбы, и она вылилась в какую-то постоянную пикировку. Наши шутливые ссоры перешли в привычку. Хотя прошло много лет и никто из нас еще не нашел себе друга жизни, все же мы при встре^ чах отталкивались, словно две частицы, заряженные отрицательным электричеством. Я воспиталась самостоятельной, не требующей ничьей помощи и поддержки. Была слишком горда, чтобы самой попытаться вызвать к себе какие-то чувстваг подобные жалости. А у нас на Волге даже любовные частушки называются «страданья», — часто девушки вместо «люблю» говорят «жалею». И теперь вдруг я увидела, что, вызвав к себе чувство жалости у нашего волжского богатыря, эта желтоволосая девица очень много приобрела. Володя Шереметьев оживился, достал флягу с коньяком и апельсины. Их полк перелетел сюда из Закавказья, где он формировался, и карманы летчиков были набиты цитрусовыми плодами. — Вот, Импи, когда будете нашей, советской, я часто буду угощать вас «золотыми яблоками». После войны я буду водить сюда самолеты на трассе — от моря полуденного до моря полуночпсго. Тогда жизнь здесь пойдет иная. Все старые бредни исчезнут. И он предложил выпить коньяку за новую жизнь. Импи выпила безучастно. Я посмотрела на нее и подумала: играет она или все это получается у нее естественно? Выпив чарку коньяка, старик почмокал губами и вспомнил, что подобным напитком угощал его тот самый профессор, который подарил ему самовар. Очевидно, это и был тот собиратель фольклора, о котором говорил старик. После второй чарки коньяка старик 'взял в руки кантеле и решил повеселить нас шуточной руной. — Я спою вам песню про наших водяных, как они зимой играют в карты. И старик запел хриповатым голосом какую-то странную мелодию. Чем дольше он пел. тем внимательней я прислушивалась. Это была необыкновенная песня. Я ее записала целиком:.
Жили два соседа, жили два хозяина:
Водяной Бюля, водяной Юля.
Каждый имел озеро, хорошее озеро,
Полное окуней, и налимов, и линей,
А ершишек-плутишек без счета имел.
Скучно длинною зимою под покровом ледяным —
Скучает Бюля, скучает Юля.
И надумали соседи в карты поиграть!
Вот засели водяные: от зари и до зари
Играют на линей, на глазастых окуней,
На лососей серебристых, на икрянистых щучих,
А ершишки-плутишки в размен идут!
И продулся Юля водяному Бюле.
И щук проиграл, и лососей проиграл,
И не только линей — всех глазастых окуней,
А ершишек-плутишек до мелочи спустилI
Вот восходит солнце, зиме поворот,
Счастливец Бюля выигрыш берет.
У бедного Юли уплыли все щуки,
Лососи, налимы, окуни нарядные…
Л ершишки-плутишки никак не плывутI
Рассердился Бюля: «Ты обманщик, Юля,
Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.
Я не зря в карты играл: я их с водой выпью!»
Приложился Бюля к озеру Юли,
Да и всех его ершей вместе с водой выпил.
Так Бюля напился, что и сам упился,
Распух, да и лопнул, водой подавился!
А бедного Юлю без воды оставил.
Сидит голый водяной на мокром каменке.
Под ледяным куполом холодно Юле,
По синей по коже мурашки идут!
Заплакал тут Юля, к чорту обратился:
«Лучше б я подох, лучше б утопился»
Чорт про то услыхал, толкнул зайца,
Заяц в озеро скакнул, топнул о купол.
Лед обвалился, водяной убился…
С тех пор водяных нет в озерах этих…
Водяные, водяные, не играйте в карты,
В карты не играйте, лучше водку пейте,
Лучше водку пейте, сказку разумейте!
Этим маневром я задала ему большую задачу! Поняв, что обнаружен, он уже не мог преследовать меня так просто. Можно нарваться и на гранату, оставленную мной на лыжне, можно получить и хорошую порцию пуль, нарвавшись на мою засаду. Враг мой остановился, сошел с моей лыжни и пошел параллельно, попадая в глубокий снег. Теперь преследователь шел со всеми предосторожностями, и там, где я скатилась с горы во весь дух, он принужден был все время притормаживать лыжи.
Когда он спустился вниз, то увидел, что след мой привел к старой мельнице, засыпанной снегом, с мельничным колесом, причудливо заросшим сталактитами льда. Он мог думать, что я прошла мимо, не заметив ее, потом повернула немного влево и стала подниматься снова в гору, вверх по течению ручья. Он не знал, что я залегла там и наблюдаю за ним. Наш поединок происходил в великом безмолвии полярной ночи, прежде всего — как поединок мысли. Побеждал тот, кто отгадывал намерения врага. Итак, о чем думал мой враг? Что решил он, когда свернул к мельнице? Мозг мой горел от напряжения. Нужно было найти одну верную отгадку ко всем загадкам. Неверная — уже смерть, гибель всего. Если ему дано задание завалить ручей, впадающий в Юля-ярви, камнями и, допустим, поднять вешняки мельничной плотины, поддерживающей уровень воды в ручье, вытекающем из озера, то зачем ему гнаться за лыжницей, рискуя подорваться на гранате или получить порцию пуль из автомата? Зачем этот излишний риск? Всякий диверсант дорожит своей шкурой. Не проще ли ему дождаться прилета самолетов и, завидев их, открыть шлюзы? Вода уйдет так быстро, что катастрофа неминуема. Даже если на аэродроме увидят опасность, будет уже поздно, самолетам надо будет садиться. У них будет на исходе горючее. На остальных озерах посадка невозможна, снег, не укатан, там можно сажать самолет только на фюзеляж. Это все равно выведет их из строя… Сделав это, он уже будет вознагражден и останется жив! Расчетливее сделать так. Очевидно, именно так и думал мой враг. Он подошел к мельнице, сел и закурил. Того, что придумала я, он не учел. Постепенно угасло, свернуло свои причудливые узорные занавесы, пляшущие голубые столбы и игристые радуги северное сияние. Наступили серые сумерки, а он все сидел и покуривал, дожидаясь прилета наших самолетов. Ничего другого не мог он дождаться на этой старой мельнице. Я уверилась, что по его действиям разгадала его намерения, и смело стала принимать свои меры. Пройдя вверх по ручью, я в конце концов вышла к тому месту, где он вытекал из озера Юля-ярви. И чуть не вскрикнула от радости, увидев седые скалы, потрескавшиеся от мороза, угрюмо нависшие над ручьем. Я попробовала, пошатала отдельные глыбы и убедилась, что на морозе гранит может быть хрупким, как стекло. Вода, проникающая в его щели, режет его, как алмаз. Эта истина, о которой я знала раньше из школьных учебников, обрадовала меня в натуре, как школьницу. Я принялась сдвигать наиболее податливые камни вниз, осторожно проколов причудливую корку звонкого льда над ручьем… Признаться, я пережила восторг человека, разгадавшего одну из тайн природы. Я так увлеклась этим замечательным, волшебным и в то же время простым решением задачи, что больше уже ни о чем не думала. До аэродромной команды, на другой конец озера, было еще километров шесть-восемь. А время не ж/тало. Самолеты могли появиться каждую минуту, и шлюзы на мельнице могли открыться хоть сейчас. Поставив на своей лыжне гранаты, настроенные в качестве мин, я принялась за дело. Острые камни разорвали мои рукавицы. Гранит был так охлажден морозом, что обжигал руки, но я не чувствовала боли. Я не замечала усталости до тех пор, пока ручеек вдруг не прекратил своего певучего говорка — словно в рот воды набрал. Заглянув в него, я увидела, как на серых камнях возникает белый лед, вырастая со сказочной быстротой. Он рос со дна, создавая перемычку. Такой донный лед — бедствие всех северных гидростанций — знаком северянам. Сколько я проработала, я даже не заметила. Но когда исполнила свой труд, не столь тяжкий, сколь титанический по результатам, я услышала вдали гул приближающихся самолетов. Я вскочила на ноги и увидела, как над аэродромом начали взлетать ракеты, приглашая стаю самолетов на посадку. Сердце летчика всегда забьется при этом зрелище. Но вдруг я услышала позади себя, там, у мельницы, выстрел. Если бы это был взрыв, обвал, я бы не испугалась. Но негромкий и сухой звук выстрела, раздавшийся у мельницы, потряс меня, как удар грома. Что там произошло? Что это за выстрел? И почему только одий? Я встала на лыжи, схватила гранаты и бросилась вниз по ручью. Безумная тревога за судьбу Шереметьева овладела мной как-то безотчетно. И я не ошиблась. Это стреляли там, у мельницы. Но как и почему? Потом уже я выяснила, какая история произошла с Володей в мое отсутствие в уединенном домике. После моего ухода Импи вела себя, как шелкэзая. Она была тиха, внимательна. Рассказывала Володе что-то из своего детства. Его поразило, что она никогда не видела, как растут яблоки, никогда не ела арбуза. Он приглашал ее в гости к нам на Волгу после войны, и она шутливо соглашалась. А потом грустно сказала, что едва ли она с дедом уцелеет: война еще не кончилась, и маленькие люди— игрушки в руках переменчивой военной судьбы. — Ведь второй раз здесь война, — посетовала она. — За что страдает наш маленький народ? — До тех пор, пока Финляндия будет игрушкой в чужих руках, не будет хорошего, — сказал Володя. — А ведь финны стойкий и храбрый народ и могли бы явиться на Севере настоящим стражем мира и безопасности. — Но как, каким образом? — заинтересовалась Импи. — Дружба с Россией, Импи, даст счастье и финнам и карелам. Володе показалось, что его речи произвели впечатление на Импи. Она задумалась. — Разговаривая, она расплетала свои желтые косы и готовилась ко сну. Она открыла сундук с музыкальным замком старинной петрозаводской работы и достала простыни голландского полотна и одеяло своеобразной мозаики из разноцветных кусочков ситца. На Володю повеяло старой романтикой Севера. — У вас даже не было жениха? — спросил он. — Так вас бойкотировали из-за отца? — Да, — сказала она, вздохнув, и внимательно взглянула на него. Володя смутился, вспомнив, почему он упал с лестницы. Тогда, нагрузив его охапкой перин, Импи неожиданно приблизила свои губы к его губам; он отстранился и потерял равновесие. — Вы очень скромны, вы даже не поцеловали свою девушку, когда смотрели на северное сияние! — сказала она. Володя смутился. — Постойте, сейчас я уложу деда, вернусь, и мы договорим, — прошептала ока и выскользнула в дверь. Импи вышла в сени, не накинув на себя теплой одежды, в одних красных шерстяных носках, в которых разгуливала по крашеному полу чистой горницы. Володя не подумал, что она могла предпринять что-то плохое, и из вежливости не пошел за ней. — Русский, друг мой, — позвал его с печки старик. Володя подошел. — Вы догадались о правде моей песни? Шереметьев вздрогнул. — Я недаром пел ее… Я хотел предупредить вас, но не мог этого иначе при Импи. Я пленник в ее руках и в руках ее Пекко! — Какого Пекко? — воскликнул Володя. — Вора и сына вора. Я запретил ей видеться с ним! Довольно ему ходить сюда и носить в стирку свои грязные халаты. От него пахнет кровью, хотя он не охотник. Зачем он скитается здесь, когда его родители бежали с немцами? Я сказал, чтобы его больше не было. Но Пекко пригрозил убить меня. Он хочет завладеть Импи и ее наследством, а она, глупая, рада, что он хочет на ней жениться… И это еще полбеды, если бы они разговаривали о любви и целовались. Нет, русский, они замышляют что-то против ваших самолетов. Этот Пекко служит немцам и заставляет помогать ему мою Импи. Спаси ее и меня от этого зверя, гость наш! Не успел он это сказать, как дверь растворилась и вбежала Импи, очень взволнованная. — Где, вы были? Кто был здесь? — схватил ее за руку Володя. — Вы наш добрый гость и должны спасти нас, — горячо заговорила Импи, обращаясь к Володе. — Ваша подруга почему-то ненавидит меня, и я боюсь ее, а вы добры. Так знайте, когда я выходила на минутку, пользуясь вашей вежливостью, я действительно видела Пекко. Это мой жених. Он был единственным, кто однажды посватался за меня. Его отец совершил кражу на почте и его род так же позорен, как наш… — Не сравнивай воров с нами, не смей! — крикнул старик. — Так вот, — продолжала Импи, — я любила его за то, что он хотел жениться на мне. Он говорил, что этим краем завладеют немцы. Пекко решил работать на них. Ему была обещана наша земля, и озеро, и мельница, И он требовал, чтобы я помогала ему. Что он здесь делал — не знаю. Я только коптила для него рыбу и пекла хлеб, — да во время метели, которая заносит следы, он приходил сюда сменить загрязнившийся белый халат на чистый, который неразличим в снегах. — О чем вы говорили с ним? — Я отвела ему глаза, чтобы спасти вас, мой гость! Пекко хотел меня вызвать и швырнуть сюда гранату… Вы были бы мертвым теперь. Он отчаянный, Пекко. Но я перехитрила его. Когда вы так прекрасно рассказывали о великой и чудесной вашей стране, я спросила у вас нечаянно, останетесь ли вы здесь, на Юля-ярви. И вы ответили, что да, возможно… Тогда я сказала: понимаю, сюда, на Юля-ярви, должна сесть ваша авиачасть? Но вы сказали мне, что я ошиблась. А для чего же тогда ваши делают аэродром на озере? Я решила, что это ложный аэродром. Таких много делали и финны и немцы. И вот я сумела надуть Пекко. Я ему сказала, что сюда должны прилететь ваши самолеты, и напомнила старую сказку про водяных, играющих в карты. Им сразу овладела фантазия, что он может погубить ваши самолеты и заслужить от немцев большие награды, если спустит из озера воду и обрушит лед… Он не стал поднимать здесь стрельбу и шум из-за одного летчика и бросился к мельнице у Юля-ярви. Теперь он там старается, простак! Все это она рассказала с удивительной наивностью. А Шереметьев то бледнел, то краснел. Вначале рука его потянулась к пистолету. — Убей меня, наш гость, смерть будет мне легче, чем мысль, что ты мне не веришь, — сказала Импи несколько театрально. Володя опомнился. — Одевайтесь! — приказал он. — Я вас отведу к нашим разведчикам, и там вы расскажете все подробнее! Живо. Одевайтесь и вы, дед! Шереметьев решил немедленно идти по моим следам. Он не мог оставаться в бездействии, узнав, куда пошел Пекко. Когда хозяева Юля-ярви собрались, он приказал Импи идти впереди, а старику сзади. Тут Шереметьев стал жесток и связал им руки. Но Импи часто падала, а Володе хотелось идти скорей, и он подумал, что же это он, сильный, вооруженный мужчина, боится женщины и старика? Он разрезал бечевки и позволил им идти свободно, лишь бы шли быстрее. Ведь в руках его был надежный автомат. Но стоит протянуть черту мизинец, как говорят карелы, так он тебя всего в омут утянет! Вначале Импи сказала: — Вы счастливый, вы сын великого народа, а мы несчастный, обреченный народец. Белофинны ненавидели нас и калечили за то, что мы дружили с русскими, а вы не простите нам, что мы стали приспосабливаться к ним и к немцам, к тому, кто пригибал нас здесь до земли, как траву. Но разве трава виновата, что она гнется туда, куда больше всего дует ветер? Она заплакала, а Володя, желая ее утешить, стал говорить, что если она не виновата, никто ее не тронет. Конечно, нам чужда мстительность и жестокость. Но в бою смягчать свое сердце не следует. А ведь это был бой во тьме! Импи отвлекла его внимание. Когда же появились наши самолеты, он невольно отвлекся и тем. что делалось в небе. Она этим ловко воспользовалась. Идучи первой, быстро свернула к мельнице и, когда Володя спохватился, уже катилась с горы и кричала: — Пекко! Шереметьев сразу увидел того, кого так звали. Внизу стояла крошечная водяная мельниц? засыпанная снегом, а широкоплечий финн, вооружившись ломом, работал из всех сил, выколачивая вешняки плотины, окованные льдом. От его широкой спины валил пар. Усилия финна увенчались успехом, вода уже бурно шла в один створ, другой тоже начал отодвигаться. — Пекко! — еще раз крикнула Импи, и финн оглянулся. Но предупреждение запоздало. Его оружие было далеко, а Володя мчался на него с горы, как лавина. — Стой, руки вверх! — крикнул он. Но вместо того чтобы схватиться за оружие, не удержал лыж и с размаху сшиб финна с ног. Они оба покатились к потоку. На снежной площадке задержались. Вначале Володя оказался сверху и уложил Пекко на обе лопатки, но финн выскользнул, как змея, и сам очутился верхом на летчике. Володе мешали лыжи на ногах, и автомат на шее, и его тяжелый комбинезон. Фини был одет легко, и ноги его были свободны. Завязаласьотчаянная борьба. Володя был сильнее и больше финна, но финн оказался увертлив и жилист. Импи сверху смотрела на эту борьбу в каком-то оцепенении.
— Ах ты, бешеный волк, сдавайся! — О, проклятый русский! — Кусаешься? Врешь, не угрызешь, я крепкий!.. — О, матерь божия, святой Георгий, дайте мне силу! — Не помогут, я безбожник. Ругательства и проклятия слышались на русском и финском языках. Однажды пальцы финна так стиснули горло летчика, что Шереметьев прохрипел: — На помощь! В другой раз финн крикнул: — Помоги, Импи!.. Тут она взяла снайперскую винтовку, оставленную Пекко у мельничного колеса, и стала целиться. — Стреляй! — крикнул один по-русски. — Стреляй! — крикнул по-фински другой. Пекко и Володя еще несколько раз перевернули друг друга, приближаясь к ревущему потоку. И тут раздался выстрел. Летчик вдруг почувствовал, что железные пальцы, стиснувшие его горло, перестали давить. Он услышал хрип, вырвавшийся из груди финна: — О. подлая, ты убила меня… Будь проклята! Володя встал, отлепляя от себя цепкие руки Пекко. — Что это? Я убила его!.. — воскликнула Импи. — Да. Ты метко стреляешь. В такой свалке не трудно и промахнуться. Спасибо, Импи… ты спасла меня. Ну и зверь! Ну и когти! Я уже терял сознание… Володя хватал снег, совал его в рот и прикладывал к кровоподтекам на горле, где были следы когтистых пальцев Пекко. Володя видел одно — он был па волосок от гибели, и Импи спасла его. Это факт. Вон он стоит живой, а ее бывший жених мертв, и убит ее рукой. Он лежал, рыжий, скуластый, с темным, каменистым лицом. И сгоряча Шереметьеву показалось, что девушка не то влюбилась в него. Не то прозрела после его убедительных речей и теперь разделалась со своим тяжким прошлым. — Ну, Импи. — сказал он, — за это вам много простится. Идемте со мной и ничего не бойтесь. — Вода уходит из озера Юля-ярви, — сказала Импи, устремив взгляд на плотину. — Показывайте мне дорогу к аэродрому, Импи. Скорей, скорей! — торопил Шереметьев, встревоженный не на шутку слишком бурным потоком воды. Он но знал, что это выбегает только та вода, что находилась между плотиной и истоком ручья. Импи медленно подошла к лыжам, стала застегивать ремни. Володя нагнулся и стал прилаживать лыжные ремни к своим унтам. Импи осторожно вынула из-за пазухи финский нож, медленно подняла, прицелилась и, прыгнув, как кошка, с силой опустила его на широкую спину Шереметьева. Пронзив комбинезон, лезвие ходко вошло под левой лопаткой в разгоряченное тело Володи. Он упал лицом на холодные ботинки Импи. Девушка выдернула ноги, и голова Володи осталась на снегу. Он не повернулся, не переменил позы. Он рухнул так быстро, что нож остался в его спине. — Кто это сделал? — простонал Володя. — Я! — ответила Импи. — Ты слышишь? Я! Шереметьев только скрипйул зубаМй. — Ты понял? Ну, теперь умирай!.. И она наступила толстой пЗДошвюй ботинка на рукоятку ножа, торчавшего из комбинезона. Сквозь пролом в вешняках все сильней и сильней бежал и ревел ручей, и, заглушая его шум, в небе кружились и шли на посадку наши самолеты. — Как жалко, что при мне нет фотоаппарата, — пробормотала Импи. Затем подошла к плотине и стала расширить пролом в вешняках. Напор воды помогал ее работе. Иногда она взглядывала на небо и считала самолеты, как свою добычу. Она совсем забыла про старика. Но старик не забыл про нее. Когда он подошел к Пекко, ощупал его лицо и убедился, что бандит мертв, старик улыбнулся. — Ну, ты доволен? — спросила Импи. — Теперь ты не породнишься с вором и сыном вора. Да, он был сер и некрасив. И я лишь терпела его… Я попала в него нечаянно… Но все к лучшему. Он сделал свое дело и больше не нужен. Все плоды достанутся мне. Немцы оценят мою работу. Ты увидишь, дед, мне вернут все наши угодья, а под зеленой травой здесь скрыты такие минералы, такие руды, что я стану богачкой… И тогда отбою не будет от женихов! Старик не отвечал. Он склонился над Володей, ощупал его лицо и заплакал. — Дед, — позвала его Импи, — иди помоги мне перебраться на ту сторону. Я должна уходить. Она принесла две длинные жерди и перебросила через поток. Потом перекинула на ту сторону лыжи, палки, оружие и мешок с продовольствием, оставшийся от Пекко. Она обыскала еще не остывшего Вол о то и забрала его документы. На Пекко она даже не поглядела больше. Затем, приказав старику придерживать концы жердей, чтобы они не разъехались, Импи, балансируя, дошла через ручей. — Остановись на середине, внучка! — сказал вдруг слепой. — Зачем? Вместо ответа он с силой раздвинул жерди, и Импи, взмахнув руками и не успев крикнуть, упала в бурный поток. Кипящая, рыжая вода несколько раз перевернула ее. Мелькнули руки, косы, ботинки и скрылись в пучине. Затем старик поджег мельницу, чтобы дымом пожара привлечь людей на помощь. Когда я прибежала туда, то увидела, что слепой сказитель стоит у пылающей мельницы и, простирая руки к небу, шепчет, словно заклинание:
Так погибла злая Импи
Дикий выродок из рода.
Вы скорей летите, птицы,
Прилетайте, тьму развейте
Над страною Калевалы!
Последние комментарии
1 час 17 минут назад
2 часов 24 минут назад
3 часов 21 минут назад
3 часов 36 минут назад
12 часов 46 минут назад
12 часов 47 минут назад