Чужая осень (сборник) [Валерий Павлович Смирнов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Валерий Смирнов ЧУЖАЯ ОСЕНЬ (Сборник)
Чужая осень
1
Несмотря на то, что в небольшом зале ресторана «Арагви» душно, я сижу в тщательно подогнанном бархатном костюме-тройке, который надел во второй раз в жизни. Что поделаешь, в нашем разговоре импозантный вид должен сыграть не последнюю роль при определении размера моего гонорара. Давно заметил, классический костюм почему-то вызывает у людей больше доверия, чем джинсовый. Мой собеседник благоухает запахом французского одеколона, слегка разбавленного привкусом отечественного пота, и лениво ковыряет вилкой холодные купаты, полуприкрытые относительно свежей зеленью. Можно подумать пришел он сюда только из-за этих сосисок с необычным названием, ради которого и делают свои заказы приезжие. Впрочем, торопить события не нужно и я делаю совсем маленький глоток коричневого кофе, именующегося почему-то черным. Так проходит еще минута, а затем он, откинувшись на спинку стула, медленно произносит фразу, заключающую целое открытие: — Для нашего дела вы мне кажетесь слишком молодым… — Со временем обязательно постараюсь исправить этот недостаток, — моментально цитирую услышанные когда-то слова. Он пожевал губами, словно раздумывая, доедать свою порцию или продолжить разговор и пробормотал, доставая белоснежный платок из нагрудного кармана: — Невыносимая жара… Его поведение было оправданным, только впечатление общей рассеянности портили глаза: большие, серые, умные, плохо гармонирующие с розовой, покрытой испариной, лысиной. Глаза человека, привыкшего рассчитывать ходы до мелочей, находясь в слегка расслабленном состоянии, что всегда отупляюще действует на собеседника. Промокнув платком краешки губ, он спросил: — А не кажется ли вам, что названная сумма… — Не нужно выдавать сомнения собеседника за собственные, это может привести к тому, что вы сами сможете поверить в нереальность суммы. — Откровенно говоря, она мне не кажется такой уж нереальной. — Здесь вы правы. Но только по той причине, что это — лишь аванс. Он вскинул брови, но серые глаза не выражали ни сомнения, ни удивления. — В таком случае удовлетворите любопытство, какова же полная сумма? Теперь пришел мой черед потянуть время. И хотя все было определено заранее, я медленно достал сигарету, несмотря на материнское предупреждение минздрава, размял ее, как следует, пустил из ноздрей голубые струйки дыма в сторону собеседника и, не торопясь, начертил в углу салфетки четырехзначную цифру. Он внимательно изучил листок, словно это было по крайней мере завещание в его пользу, отложил шероховатую бумажку в сторону и, слегка прищурив глаз, протянул: — Тогда мне придется обратиться к кому-то другому. Эти слова зазвучали торжественно, как приговор суда. И хотя я знал, что он все равно никуда не денется, не смог отказать себе в маленьком удовольствии: — В таком случае советую обратиться в милицию. Он снова откинулся на спинку стула, но на этот раз в состояние, предшествующее сну, не впал. — Я бы не рекомендовал вам вести себя так нахально со старшими. — Названная цена, — не обращаю внимания на эту нотацию, — лишь четвертая часть стоимости вещи… — И если возьметесь за меньшую сумму — просто уважать себя перестанете, — сыронизировал он, поднося спичку к бумажке с цифрами. Уголок салфетки осветило зеленоватое пламя, цифры вспыхнули и тут же погасли, бумажка свернулась, заиграла желтыми злыми искорками и обуглилась на дне пепельницы. — Иногда человек тратит целую жизнь, чтобы достичь самоуважения, — я не скрывал удивления по поводу традиционного обряда из плохих детективов. Он, пожалуй еще пепел разотрет на всякий случай — иди знай, может сидят в зале люди в штатском, к которым он почему-то стесняется обратиться, и только дожидаются, чтобы мы отсюда вышли. А потом сгребут осторожно остатки листка в конверт и побегут в лабораторию выяснить истину и снимать отпечатки пальцев. Самое смешное, что он действительно растер пепел по дну зеленоватой пепельницы и лишь потом ответил: — Но пока человек добивается самоуважения, он может потерять здоровье. — В таком случае, сожалею, что не попросил половину… — Ну, а если я оставлю такой шанс? — Во всяком случае, моим он не будет. Чужие шансы слишком упрощают собственную жизнь. А лишние деньги, как сигареты — доставляют удовольствие, но забирают здоровье. — В таком случае я согласен. — Остается выяснить только одно обстоятельство — как он к вам попал? — Сами понимаете, что имя этого человека я могу назвать лишь в крайнем случае. Поставщик есть поставщик. — Будем считать, что этот случай крайний. — Я же говорил, что вы еще очень молоды, — качает он лысиной, усеянной крохотными капельками пота. — Попробуйте все узнать сами. По этому вопросу обращайтесь ко мне в самом крайнем случае. Действительно, крайнем. Мы вышли на щедро залитую солнцем улицу, тротуар которой, несмотря на запрещающие знаки, был полон автотранспорта. — Вас подвезти? — Нет, спасибо, я пройдусь пешком. Он медленно садится в свою «шестерку», и машина резко срывается с места. В газетном киоске покупаю вчерашнюю «вечерку» и проверяю истинность прогноза погоды. Все сходится. Не спеша открываю дверь машины, бросаю пиджак на заднее сидение и так же, как он, резко срываюсь с места, хотя торопиться в общем-то некуда. Просто привычка. Эта еще ничего. У меня есть и несколько привычек из разряда дорогостоящих. Поэтому я должен возвратить товароведу Яровскому похищенный у него портрет работы Тропинина.2
Барановский открыл дверь рывком, хмыкнул что-то невнятное и посторонился, пропуская меня в прихожую двухкомнатной квартиры, которая во все времена года напоминала склад средних размеров. Затем, подтянув не второй свежести трусы на огромный живот, сделал весьма оригинальное заявление: — От этой жары лопнуть можно. — Скорее, истечь потом, — не согласился я обходя многочисленные ящики, стоящие на пути. Упав в свободное кресло, с удовольствием закурил и приготовился выслушать монолог Барановского. Он начал без предисловия: — Представляешь, сегодня пошел с утра за сахаром, битый час стоял в очереди. Почему за свои деньги я должен еще стоять в очереди? За одной пачкой… А если мне надо две? Иди в другой магазин, стой в очереди, покупай. Идиотия такая! Да, в другой стране спроси я ящик, да что ящик — вагон сахара, меня бы в зад целовали за такую покупку. А эти цены… По телевизору каждый день говорят, что мое благосостояние растет, я не понимаю, как может расти благосостояние, если мясо уже стоит шесть рублей, а зарплата как была, так и осталась. Все дорожает прямо на глазах — билеты в кино, мебель, одеяла… Ты представляешь… Я делал вид, что сосредоточенно внимаю его пламенной речи а сам думал: спросить Барановского, как говорится, в лоб или поиграть с ним? Насчет цен Ким Никитич мог распространяться часами, но обличительные речи он произносил только дома. В своем СКБ Барановский с такой же горячностью нес ахинею на никому не нужных партийных собраниях, благодаря чему прослыл активистом со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде полубесплатных путевок. Правда, там он доказывал, что по уровню жизни мы обогнали все страны мира вместе взятые. Барановский был хорошо известен многим своим умением делать деньги на чем угодно. С Уголовным кодексом он играл, что называется, в одни ворота, перепродавая книги, не отмеченные в каталогах, иконы, эмали. Периодов застоя его торговая деятельность не знала, при отсутствии антиквариата он, слегка рискуя, легко переключался на парфюмерию или икру. Лишь бы делать деньги. Не зря о нем говорили: Барановский способен снять с дерьма пену и превратить ее в наличные. Это обстоятельство меня очень устраивало. — …Я тебя спрашиваю — продолжал обращаться ко мне Ким, отчаянно жестикулируя, несмотря на духоту в комнате, — кто здесь может прожить на одну зарплату? За все надо давать сверху. И самое страшное, что все берут. Только бронзовый Пушкин на бульваре не берет — у него рук нет. Барановский прекратил повальное обличение, полез в холодильник и налил из запотевшей литровой банки холодную воду в большую синюю чашку. Пользуясь этой паузой, я быстро спросил: — Заработать хочешь? Продолжать свой монолог после этих слов Барановский уже не мог. Святое слово «заработать» легко примиряло его со всеми странностями жизни. Ким преобразился на глазах и, несмотря на огромное пузо, походил на охотничью собаку, сделавшую стойку. — Мне необходимо одно полотно, которое может выплыть в любую минуту. Так что не пропусти. Мужской портрет работы Тропинина. — И что я с этого буду иметь? — зажмурился Барановский. Сейчас я мог пообещать ему все трудовые сбережения кладовщика базы курортторга или, на худой конец, начальника из ОБХСС. Но слишком щедрое вознаграждение в такой ситуации попахивало бы блефом. Поэтому я вздохнул и, словно прикидывая еще раз все обстоятельства, сказал: — Пять процентов с продажной цены. — А сколько ты будешь иметь? — Пусть об этом у тебя голова не болит. — Я забочусь о справедливости. А как же иначе: я буду бегать, искать, узнавать, а ты, ничего не делая, заработаешь в три раза больше. — Почему именно в три? — Я так думаю. — Послушай, мыслитель, моя доля всего на десять процентов больше твоей. — Работаю только за половину. — Не хочешь, как хочешь — ходи голодным. — А как насчет прибавки одного процента? — Нет. — Подумай. — Последнее слово — пять с половиной. Барановский ударил ладонью по подлокотнику кресла, оставляя на нем потный след, и коротко выдохнул: — Договорились. Исключительно потому, что ты мне всегда чем-то нравился. Я кивнул на тарелку с жареными бычками, подвел итог встречи: — И все-таки наше благосостояние растет. Раньше эту рыбу ели только нищие и коты, а сейчас — состоятельные люди, вроде тебя. Барановский открыл рот, чтобы достойно ответить, но за мной уже захлопывалась оснащенная замками и задвижками дверь его квартиры. Дубовая дверь с врезанным глазком.3
Я смело ступил на потрескавшийся мрамор с хорошо сохранившейся надписью «Salve», медленно поднялся на третий этаж, восстановил дыхание и лишь затем подошел к огромной двери, усеянной разнокалиберными звонками. Позвонил три раза, как того требует приказ, вывешенный под обломанным корпусом звонка, и прикурил сигарету. Пока дед Левка доберется до двери через чуть ли не стометровую дистанцию коридора огромной коммуналки, вполне успею докурить. Дед редко выходит из своей квартиры и мне приходится порой урывать время, чтобы пополнить его старенький холодильник кефиром, прибрать комнату и выслушать ряд ценных советов по поводу дальнейшего существования. Собственно говоря, дед Левка — не дед мне, хотя и родственник, но что поделаешь, если я путаю понятия деверь и шурин, поэтому называю его именно дедом. Он двоюродный брат отца моей матери, следовательно, от истины я далеко не ушел. Пока дед возится с двумя замками и цепочкой, гашу сигарету о некогда резные перила, оставляя на них круглый черный след ожога, и плавным движением отправляю окурок в пролет между лестницами. В большой светлой комнате, кажется, навечно остановилось время: все те же старинные шкафы, набитые книгами — Плеханов, Ленин, Хьютте, Маркс, лампа с зеленым абажуром на столетнем письменном столе, резные стулья с львиными мордами. И запах — кисловато-холодный, сырой, запах стариковского одиночества, присущий квартирам пожилых людей. Некоторую дисгармонию вносит цветной телевизор, который я приволок сюда, когда деду Левке исполнилось семьдесят пять. На месте экрана телевизионного ящика зияет дыра: когда Брежневу вручали очередную, не помню уже которую по счету Звезду, дед Левка в ярости запустил в телевизор первым, что попалось под руку. К сожалению, кусок камня, который он увез из Севастополя в сорок втором, оказался слишком увесистым даже в немощной стариковской руке, густо покрытой коричневыми пятнами. — А ну, вылазь на диван, — нарочито грубо скомандовал я, вооружившись веником. Дед не любит, когда проявляют хотя бы намек на жалость по отношению к нему. Вот и сейчас он ведет себя так, словно делает мне большое одолжение, разрешив помахать веником в своей комнате. — Ты зачем пришел? — подозрительно спрашивает дед, следя за моими действиями. — Соскучился по физическому труду, не по тебе же, в самом деле, — отвечаю я и прикусываю язык, но уже поздно. И отчего так бывает, ляпнешь что-нибудь вовсе безобидное, но при этом не учитываешь, что собеседник может почувствовать в словах дозу яда. Скажи я кому угодно, что не скучаю по нему — смешно, да и только, а дед… — А верно, — говорит он потрескавшимся голосом, — разве можно иначе относиться к человеку, которого не любят родные дети. Сын с невесткой деда не то, что не любят, просто не понимают. Сюда они приходят раз в год, да и то в високосный. Сын у него только на своем заводе фигура, а в руках жены — тряпка, хоть выжимай и пол протирай. Когда только-только появились «жигули», заявилась к деду эта пара гнедых, на торт разорившись, завели разговор о погоде и болезнях, я потом и выложили, мол, папа, дорогой, возьмите машину, вам без очереди положено. Дед отрезал: машина мне не нужна, а если вы хотите ее получить, становитесь в общую очередь. После этих слов любящих детей из комнаты, как сквозняком сдуло, и здесь они почти не появляются, несмотря на то, что дед часто болеет. Они его даже на серебряную свадьбу не позвали, начисто забыв о том, что добрый десяток лет, когда только начинали, сидели у деда Левки на шее, да так, что, наверное, на ней до сих пор следы остались. Нас с мамой, правда, звали на юбилей. Мать поблагодарила за приглашение хотя, на торжество это даже не собиралась, а я реверансов не признаю до сих пор, о юношеских годах и говорить нечего поэтому объявил своим дорогим родственникам, что с гораздо большей охотой пошел бы к ним на похороны. А пока они ошалевшими глазами ощупывали меня, присовокупил к доброму пожеланию презерватив с просьбой непременно воспользоваться этим свадебным подарком, чтобы подобные им идиоты на свет не появлялись, за что тут же получил от матери тяжелую, но формальную затрещину. Детей у них, слава Богу, и без моего подарка никогда не будет: сперва шифоньер — ребенок потом, нужно накопить на «москвич» — ребенок подождет, необходимо собрать деньги на ковер, обставить квартиру… Вечно жаловались матери что денег у них нет, как будто ее девичья фамилия Ротшильд и может она хоть чем-то помочь несчастному главному технологу с его драгоценной половиной из ювелирного магазина. А потом в этой прекрасно обставленной, заваленной нужными и ненужными вещами квартире, ребенок мог показаться чем-то лишним, да и поздно, наверное, им его заводить: сколько забот, опять же расходы, а они уже десять лет, как на «Волгу» нацелены. Словом, не люди, а две копилки глиняные, набитые медяками размененной по мелочам жизни. И несмотря на это, дед любит своего сына. Странно, но мир устроен так, что держится он на родительской любви, слепой, безрассудной. Дети могут позволить себе не любить родителей, но родители не в силах отказаться от них — инстинкт, заложенный мудрой природой, иначе бы человечество не выжило. — Слушай, дед, давай к девочкам сходим или тебе моральный кодекс не позволяет? — пытаюсь оторвать деда Левку от грустный мыслей. — Где ты есть, — оживляется дед, — то, что я забыл, вы еще не знаете. — Куда нам до вашего геройского поколения, мы даже групповым сексом занимаемся, чтобы сачковать легче было. — А вы вообще всю жизнь просачковать хотите, — неожиданно серьезно ответил дед. — Твое поколение работать не любит, вам только готовенькое подавай. Думаешь, я не знаю, где ты сейчас вкалываешь?! Как это… Где бы ни работать, только б не работать, только б не работать, так, по-моему, вы рассуждаете? Мы шли куда труднее. А ты, считай, полжизни с саблей пробегал, а теперь и вовсе работать не хочешь: стыдно сказать, человек с высшим образованием занимает место чуть ли не сторожевой собаки. — Дед, не трогай мою работу, она мне дорогой ценой досталась. — Ну, конечно, ты ведь заплатил лучшими годами за право вести паразитический образ жизни. Я промолчал о том, что заплатил за свое место не только этим, но и наличными, и спросил: — А что, по-твоему, я должен был делать? — По специальности трудиться, на тебя государство не для того столько денег истратило, чтобы ты, как Шарик, на воротах сидел. — Дед, я сижу, как Шарик, за сто рублей в месяц. Это чуть меньше, чем пришлось бы получать, работай я по специальности… — Да если бы все так рассуждали, люди бы до сих пор на деревьях сидели. Разве мы для того столько вынесли, чтобы из-за таких, как ты, все прахом пошло? — Таких, как я, мало, так сказать, отдельные негативные явления. — Нет, вас не мало. И самое неприятное, что ты стал как бы моим личным врагом, потому что опровергаешь все то, ради чего я жил. Мне скоро на тот свет, но все-таки я счастливее тебя. У меня была вера. А что у тебя? — Ты сказал была… — Извини, есть, я не мог, не имел права прожить свою жизнь напрасно; мы много строили, воевали, защищая не только страну, но и тебя, неродившегося, и верили, что твое поколение… — Извини, дед, но мое поколение окрестило себя потерянным. Можешь верить во что угодно, но лично мне верить не во что. — И в высшую цель нашего общества? — Дед, пойми, что ваша ошибка и заключается в том, что вы рассматривали общество как единый монолит, забыв о том, что общество состоит из отдельных людей. И не каждый из них думает так, как ты. — Но ведь в конечном счете разум должен победить и будущее будет у всех одно, у всего человечества. — Человека нельзя к добру привести силой, даже при помощи правильных решений. Кстати, почему у нас любое правительственное решение принимается единогласно, под бурные аплодисменты, переходящие в овации? Неужто нет ни одного несогласного, думающего иначе? — Ты так говоришь, как будто мы с тобой на разных полюсах жизни. — Нет, дед, мы на одном полюсе. И если нужно будет, я, как и ты сорок лет назад, пойду в бой за Родину, как шли до меня веками все, согласные и несогласные. — Пусть так. Но ты не согласен со мной, с социализмом, с тем, что мы рано или поздно придем к коммунизму. — Я не считаю, что наше общество построило социализм полностью, несмотря на то что это является аксиомой для всех. При настоящем социализме нет места всем тем явлениям, которые почему-то именуются отрыжками капитализма. Кстати, социализм тоже разный бывает. Почему в Болгарии кому угодно можно покупать на доллары что угодно? Отчего в Венгрии человек имеет право держать свой магазин? А в ГДР, например, лечение действительно бесплатное: больной не приобретает лекарства, а безвозмездно получает их в аптеке по рецепту врача. О Югославии я вообще промолчу. Наш же социализм основывается на всеобщем энтузиазме и личной незаинтересованности поэтому определение «предприимчивые люди», в которых кстати, общество нуждается, как никогда, стало ругательным. Кроме того, мне надоели разговоры о светлом коммунистическом будущем, так как я до него не доживу, несмотря на уверения моей первой учительницы, когда оно еще будет — ты тоже не знаешь. Мы живем сегодня, и, может быть, я бы согласился с тобой в конце концов, но нашему поколению некогда думать о будущем, мы более прозаическим делом заняты, ломаем голову над тем, где бы достать все, что, по идее, должно продаваться в магазине. — Только не уверяй меня, что ты яркий представитель своего поколения. — Не буду. В этой квартире хватит одного яркого представителя. Вы начинали великие дела, но не доводили их до конца. — Что ты имеешь в виду? — Хотя бы культ личности. Скороговорка ни к чему не привела, и поэтому возник еще один культик, во время которого ты разбил телевизор. Жаль, что ты его не смотришь. Каждый день с экрана меня убеждают в том, какой я счастливый, создается впечатление, что они лучше меня знают, чего я хочу и к чему стремлюсь. — Но рано или поздно с этим будет покончено. Ведь все, о чем ты говоришь, штрихи, всего лишь штрихи, негативные, но все-таки далеко не основное. — Как сказать. Ведь ваше поколение убеждает нас, что недостатков у нас нет, а встречаются лишь некоторые нехорошие люди, которые кое-где, порой, не хотят жить, как все. А еще вы очень хорошо научились делать вид, что многих проблем вообще не существует. Что, они сами по себе разрешаются? Вот и девальвируются при этом действительно великие завоевания: в больницу человек не каждый год попадает, а продукты и одежда ему нужны ежедневно. Мало того, что и государственные цены высоки, так еще и нет необходимых товаров, за них переплачивать нужно. Кроме всего, нарушается основной принцип социализма. — То есть как? — Очень просто. Допустим, в одном отделе работают два инженера. Один из них умница, как Эйнштейн, а второй — тупой лодырь. Но ставки у них одинаковы. Вот и думает умный: к чему стараться, ведь я ни на копейку больше этого тупицы не получу. И больше того, сложилась ситуация, когда никому не нужен его ум, знания, энергия… — Так уж и никому… — Для тебя секрет, что у нас ценится не инициатива, а исполнительность? Что изобретения, приносящие колоссальные доходы, нужно пробивать, расплачиваясь годами жизни? Я бы, конечно, мог работать по специальности, но… Во-первых, я этого не хочу, потому что буду получать столько же, сколько неквалифицированный рабочий, если не меньше, а во-вторых, до меня никому дела нет. Ведь не зря все кругом утверждают «Незаменимых людей нет». А я думаю, что каждый человек незаменим. Так что с этим убеждением лучше буду стоять Шариком на воротах, нервные клетки — они не восстанавливаются, а у меня работа спокойная, а главное — очень необходимая людям. — Я бы мог легко опровергнуть тебя, — дед кивнул на книжные полки, — но специально дал возможность высказаться. Хоть в чем-то ты прав. Хочется знать, что у вас за душой, у вас, привыкших жить на всем готовом… Я не слушал, о чем говорил дед, и думал, что книжные полки, на которые он кивает, служат своеобразным щитом, которым он отгородился от проблем реальной жизни. Да и уверен, что дед не прочитал и половины своей библиотеки. Это не упрек, некогда всю жизнь было: после войны, несмотря на три тяжелых ранения, дед Левка работал по четырнадцать часов в сутки, вытягивая вместе со своим поколением разрушенное хозяйство, и рассуждать ему некогда было, поэтому он стал рядовым исполнителем решений, что диктовались ему сверху, и ни капельки не сомневался в том, что они могут быть не просто ошибочными, а в корне неверными. Он был искренним в своих заблуждениях, так как даже не понимал, что можно жить, не ориентируясь на цитаты руководителей страны. Его поколение привыкло не то, что говорить — мыслить этими цитатами. А главное — ни в чем не сомневаться. Увидеть разрыв между словом и делом, а главное — почувствовать его, стало уделом моего поколения. — Ты абсолютно прав, — несколько нетактично прерываю декларирующего очень правильные тезисы деда Левку, — однако, к сожалению, мне уже пора. Очень рад был тебя видеть. И не вздумай без меня идти по девочкам. Будь счастлив и пей кефир. Выскальзываю в коридор и совершаю легкую пробежку к туалету. А ведь я пришел сюда, сознаюсь сам себе, не оттого, что слишком соскучился по деду, а потому что мама уже несколько раз звонила, просила навестить его, понимая, что мы остаемся последней его связью с миром, с жизнью, которая продолжается, несмотря ни на что. И тут ловлю себя: даже в мыслях своих перестаю быть искренним, автоматически нахожу оправдания деяниям дедовского поколения, о которых молчат учебники истории, искусственно подыгрываю старику, думая про себя о том, что вполне бы мог сказать вслух. Но, с другой стороны, выскажись, так моего доблестного деда еще кондрашка хватит у антикварного книжного шкафа, набитого рецептами на все случаи жизни на много лет вперед. Уверенно довели страну до ручки под гром бравурных мелодий и лозунга «Все для блага человека». Хорошо, что я знаю его фамилию. Государство на меня деньги истратило? Так оно потом всю жизнь на моей зарплате экономить будет. Да и зачем по специальности трудиться, неполноценной прослойкой себя чувствовать? Культ личности развенчали? И тут же другие создали, хотя, впрочем, какой там культ личности, нет его, культ кресла — это вернее. Кресел много, и каждое личностью быть хочет. Больницы бесплатные? В них так лечат, что еще страждущим должны доплачивать: все на уровне мировых стандартов начала века — и диагностика, и методы. Как ты, дедушка, пропагандировал: «Догнать и перегнать?» Не нужно догонять, нам бы вровень бежать, плечо в плечо, чтоб не видно было, что с голым задом бежим. Поэтому у них — гниет, у нас — воняет. Да и не зря поэт высказался о самом главном: мол, постигает всегда бескровие все, что создано на крови. А может я в душе философ, ведь во все века они рассуждали о неустроенности мира, пытались найти пути его совершенствования. Но ничего путного у этих спиноз не получилось. Да нет, не философ я, а скорее всего, просто передовой человек своего времени. Передовые люди на протяжении истории человечества тем и занимались, что выступали против порядка, существующего на родной земле. Но вслух я высказываться не собираюсь, заканчивать как остальные передовые личности мне не улыбается. Еще окрестят инакомыслящим, не дай Бог. Сразу откроется светлый путь в психушку. У нас ведь все думают одинаково и, следовательно, правильно. Семь лампочек включаю одновременно: забыл, какая из них принадлежит деду, пусть никому не будет обидно. С такой иллюминацией особенно приятно читать свеженаписанный плакат, висящий над унитазом:4
Колеса машины уверенно наматывали на себя километры дороги: когда сижу за рулем, время будто бы останавливается, растворяется в несуетном движении жизни. Я люблю свою машину. Не той сумасшедшей любовью, которой дышат некоторые автовладельцы, годами копившие деньги, отказывавшие себе во всем необходимом, разминувшиеся со многими радостями жизни, чтобы, наконец-то, стать счастливыми обладателями условного табуна лошадей, спрятавшихся под капотом. Они любят машину за то, что она v них есть, позволяет выделиться, скользнуть небрежным взглядом по лицам спешащих в сутолоке будней людей; лишний раз не выгонят ее из утепленного гаража на мороз, даже не подозревая, что не автомобиль принадлежит им, а наоборот, и тратят на нее свободную копейку, как на полнокровного члена семьи, ничего не требуя взамен от этого лакированного чуда, за которым толпились в очереди не один год. А мой боевой конек обязан отработать деньги и заботу, затраченные на него, как тягловая лошадь, оправдывающая каждую крупинку съеденного овса. Иначе ездил бы на такси — дешевле стоит. Тем более что это когда-то машина была не роскошью, а средством передвижения. Зато сегодня она именуется в официальных документах источником повышенной опасности. И, как это ни странно, с годами очереди за этим источником не редеют, а запчасти к ним продолжают служить в качестве одного из примеров нашего многоликого и неувядающего дефицита. Правда, за то время, что боевой конек служит мне, бензин успел подорожать всего на четыреста процентов, поэтому я с нескрываемым любопытством изредка слушаю комментарии журналистов-международников об энергетическом кризисе в странах капитала. Стрелка спидометра, замершая на цифре 60, чуть дрогнула и медленно поползла вниз. Я свернул в переулок, резво поросший буйной зеленью, щедро припорошенной серым налетом пыли, и медленно подъехал к свежевыкрашенным воротам дачи Игоря Шелеста. Машину пришлось впритирку ставить к каменному забору, щедро украшенному вверху колючей проволокой и застывшими в цементе бутылочными осколками: дорога узкая, а судя по следам протекторов самосвалы на ней редкими гостями не были; вряд ли даже ЦСУ способно подсчитать, сколько грузовиков переправили «левые» стройматериалы только в район дачного кооператива «Радужный». По дорожке, усыпанной гравием, меня сопровождает почетный эскорт: несколько кошек и облезлый цуцик, бывший, по всей вероятности, когда-то болонкой. У Игоря на даче постоянно филиал зоопарка, где он и директором, и смотрителем, и главным кормителем разномастной оравы четвероногих друзей человека. Шелест живет здесь до зимних холодов, соседи разъезжаются, у многих из них, не в пример нам, есть дети. А в чем откажешь своему ребенку? Дети живые игрушки любят больше механических, а заканчивается дачный сезон — куда их девать, не домой же везти. И остается вся эта живность на покинутых дачах, постепенно уходя от бескормицы, безошибочно находя среди опустевших участков запах человеческого обитания. К зиме у Игоря забот прибавляется: нужно девать куда-то эту мяукающе-лаюшую ораву. И тут начинается ежегодная комедия: Шелест терроризирует всех знакомых, предлагая животных; причем на ходу придумывает им такие родословные, что услышь его доги королевских кровей, от зависти бы поздыхали. И каким-то образом пристраивает всех до единого, вот что удивительно. Как-то и меня чуть не подбил на такую авантюру, притащив вальяжного кота со злым начальственным взглядом в желтых глазах. Вообще-то из всех видов домашних животных я признаю только тараканов, но почему-то сперва захотел оставить эту животину — все же не один — несмотря на то, что он нагло стянул со стола на пол почти целого цыпленка и мгновенно разделался с ним. Потом подумал, что с таким аппетитом при моих длительных отлучках кошак долго не протянет, и отказался от этой затеи. Отказался, несмотря на то, что Шелест доказывал: коты с такой мастью приносят исключительно счастье, вдобавок на последнем кошачьем конкурсе эта тварь заняла почти призовое место. Кот уже удобно залег на пуфике у телевизора, но в конце концов Шелесту пришлось потревожить его покой, и ушел мой приятель, унося это отяжелевшее сокровище, чтобы всучить его Вадику Бойко. Только у Вадика кот долго не протянул. К неудовольствию животного и явно без его согласия, Бойко, от нечего делать, стал готовить кота к космическим полетам. При этом центрифугу заменила обычная авоська, и за вечер полосатый кандидат в космонавты, как минимум, совершал до двухсот витков. Таким образом Вадик решал одновременно три задачи: занимался физзарядкой, удовлетворял свои полусадистские наклонности и готовил кота к неземным перегрузкам, которых он в конце концов не выдержал. Все бы было ничего, однако на свою беду, Вадик стал пространно распространяться об эксперименте над животным и завершилось это тем, что сердобольный кошколюб Шелест прибыл к нему для выяснения отношений. Последующие события развернулись так, что Бойко был вынужден в течение недели не снимать с носа очки с темными стеклами, которые придавали его лицу весьма благообразный вид. Пройдя мимо старой «Волги», заботливо накрытой брезентовым чехлом, я буквально налетел на гамак. В тени огромной груши Игорь надежно прятался от несносной жары и городской суеты. Шелест очень талантливый парень, но, к сожалению, его погубил родной отец. Профессор Шелест в свое время решил, что его сын просто обязан пойти по семейным следам, протоптанным в биологию еще прадедом, и все закончилось тем, что Игорь со знанием дела и некоторой долей отвращения преподает этот предмет в университете. За часами не гонится, в общественники не лезет, не стремится к защите, поэтому коллеги воспринимают его с удовольствием. После смерти отца Игорь убедился, что биология — наука серьезная, потому что семейная традиция принесла ему не только эту дачу, машину и четырехкомнатную квартиру в центре города, набитую всевозможным антиквариатом, но и сберегательную книжку, которая могла бы обеспечить менее требовательному человеку жизнь на определенном уровне. Только вот этот уровень Игоря явно не устраивал. После смерти отца к нему обращались многие любители живописи, Игорь внимательно выслушивал их, сравнивал предложенные цены на картины из семейной коллекции, однако ничего не продавал. Со временем его оставили в покое, но он неожиданно напомнил о себе, предоставив на выставку из личных собраний несколько полотен, ошеломив именами их создателей некоторых добровольных помощников-устроителей. Затем полотна Рериха, Бенуа, Верещагина, Айвазовского заняли свои привычные места в сумраке кабинета, а Шелест стал изредка появляться в обществе коллекционеров, скорее всего, чтобы просто провести время. Многие собиратели не догадывались, что Игорь прекрасно разбирается и в живописи, и в ценах на нее. Сам он предпочитал об этом не распространяться, всецело поддерживая таким образом мнение о себе, как о дилетанте, в руки которого буквально свалилась уникальная коллекция. И уж совсем мало кто знал, что некоторые полотна, иконы, ордена, таинственно выплывающие на поверхность рынка, предварительно проходят через его руки. Хотя, откровенно говоря, Игорь был и коллекционером. Только в отличие от папаши, полотна его не интересовали. С собирателями старины он не делился сведениями о своих очередных приобретениях, но порой в кругу приятелей, особенно будучи под градусом, мог прихвастнуть, о чем потом всегда раскаивался: тему для мягких дружеских шуток дарил неисчерпаемую. Вообще-то собрание Шелеста могло глубоко заинтересовать только сексопатолога: на даче Шелеста в отдельной комнате была своеобразная экспозиция, составленная из трусиков женщин, над которыми он одерживал победы. При этом Шелест не старался использовать свое служебное положение, однако некоторые студенточки не то что из кожи, но из нижнего белья во всяком случае лезли, дабы завоевать благосклонность своего преподавателя, что немного помогало Шелесту пополнять свое уникальное собрание. Игорь бережно отложил в сторону томик Высоцкого, отмеченный пластиковой нашлепкой мадридского магазина, и нехотя вылез из своего убежища. — Кофе хочешь? После напитка, которым потчевали в ресторане, чашка настоящего кофе не помешала бы. Игорь щедро сыпнул на дно турки ароматную коричневую горсть, дал ей как следует нагреться, залил холодной водой, добавил щепотку соли, зажег брикет сухого спирта и посмотрел на меня. — Что нового в этом мире? — В этом мире все старо, как он сам. Разве что весь наш народ, как сообщает пресса, несет очередную ударную трудовую вахту. Когда мы будем просто работать — пока неизвестно. — Восторженные отклики на гениальные произведения нашего выдающегося полководца, надеюсь, по-прежнему поступают со всех концов страны? — принял игру слов Шелест. — В том-то и дело, что нет. Более того, хронически отсутствуют сообщения, что очередной театр приступил к постановке «Возрождения». — В таком случае, о чем же еще может сообщать пресса? — Пресса вовсю сражается с фирмой «Адидас». И вскоре ни один футболист не выйдет на поле без заплаты на месте фирменного знака. В остальных видах спорта ношение заплат на майках обязательным не является. — О чем же будут писать газеты завтра? — Думаю, что это является тайной для них самих. — И все-таки, надеюсь, ты приехал не для того, чтобы сообщить мне эти потрясающие новости. — Ты всегда отличался феноменальной сообразительностью. Посмотри, пожалуйста. Маленькая черно-белая репродукция переходит в его руки. Игорь бросает на нее беглый взгляд и спрашивает: — И сколько весит этот Тропинин? — Игорь, откуда у бедного сторожа, охраняющего в поте лица почти материальные ценности за сто рублей в месяц, может быть портрет работы Венецианова… — Не проверяй, — качает головой Игорь, — это Тропинин. А что касается твоего социального статуса, то ты сам его выбрал. Мог бы трудиться по специальности. И главное — за те же деньги. — Но разве деньги главное? Кстати, за отсутствие тщеславия нужно прибавлять зарплату. Я что-то не встречал Героев Труда среди таксистов, мясников и официантов, несмотря на утверждение, что все профессии важны. Может быть, поэтому я стремлюсь стать первым Героем среди сторожей, доблестно тружусь по системе: сутки через трое, но пока не добился даже Почетной грамоты. Так что просвети меня, безграмотного, чей это портрет? — Это портрет работы Тропинина. — Я понимаю, что не Пиросмани… — Скорее всего, это «Портрет неизвестного». И его я не возьму. — Тебя гнетет безденежье? — Скорее точная информация, эта основа основ любого предприятия. Благодаря ей я еще ни разу не ошибся. Этот портрет я не взял две недели назад. Наверное, он здорово подорожал за это время? — Ни на копейку, — торжественно заверил я. — Но любопытно узнать, кто тебе его предложил? Игорь ответил, не задумываясь: — Для таких случаев мой телефон известен нескольким мужчинам. Но в том-то и дело, что звонила женщина. Еще могу сказать, что полотно грязное. Советую посмотреть каталог выставки из частных собраний города за пятьдесят восьмой год. — Как ты любишь выражаться, дела давно минувших дней… В таком случае остается только просить тебя забыть о нашем разговоре. — Вся моя беда в том, что я никогда ничего не забываю, — вздохнул Игорь. Мог бы не делать этого заключения. Когда-то я очень выручил его. Сегодня Игорь помог мне. Что тут такого: ведь не зря говорится, люди должны помогать друг другу.5
Несмотря на ужасную духоту за окном, в комнате было прохладно. Я всегда закрываю окна, когда ухожу куда-то, и, быть может, потому утренняя прохлада каким-то чудом задерживается в квартире. Холостяк в отличие от женатого мужчины обязан постоянно находиться в хорошей спортивной форме. Поэтому, как ни хотелось оприходовать добрый кусок мяса, я пересилил себя и начал быстро готовить салат «Летний», созданный по собственному рецепту. Делать его очень легко. При условии, что у вас есть хорошие знакомые в системе Торгмортранса. Раз в неделю я отоваривался в магазине, где продукты, предназначенные работникам морского транспорта, получали работники транспортной прокуратуры, их смежники, журналисты, народные контролеры и деловые люди вроде меня, способные в отличие от первых не замечать своеобразной наценки за культуру обслуживания с черного хода. Итак, нарезаю бананы, вскрываю банку консервированных ананасов, немного клубники, затем все это заливаю мороженым — и мой фирменный салат готов к употреблению. С чашкой крепчайшего кофе миную проходную комнату и приземляюсь в тринадцатиметровом убежище, служащем мне кабинетом, библиотекой и спальней одновременно. Эта библиотека может, конечно, вызвать зависть у людей, собирающих корешки под цвет обоев, но для меня она лишь своеобразный инструмент. Вынимаю из стеллажа прекрасно иллюстрированную «Историю нравов» Фукса и достаю стоящие за ней скромные тощие брошюрки, среди которых есть и нужный каталог. Вот он. 1958 год. Областное управление культуры совместно с картинной галереей проводят выставку картин русских и украинских художников из частных собраний города. «Тропинин „Портрет неизвестного“ X., м., слева внизу подпись», но это детали. А главное — вот что: «Собств. А. К. Ярошенко». За эти годы изменилось многое, в том числе и понятие собственности в руках неизвестного мне Ярошенко. А может быть, и неизвестной. На последней странице каталога — список владельцев произведений, экспонировавшихся на выставке. По нынешним временам удивление вызывает то, что здесь указаны и домашние адреса. Но тогда все было проще. А сегодня бы такая «наколка» очень обрадовала моих некоторых коллег. И так как молодости свойственен недостаток жизненного опыта и, соответственно, нехватка знаний, мне придется завтра пойти к Горбунову и тем самым замкнуть круг первого этапа поиска портрета, представляющего значительную ценность как для истории нашего искусства, так и для личной коллекции гражданина Яровского, уже несколько лет вкладывающего все свободные деньги в картины, приносящие с годами не только эстетическое удовлетворение, но и солидные дивиденды. Будильником я никогда не пользуюсь. Не знаю, чем это объяснить, но если нужно встать рано, какая-то неведомая сила подымает меня рывком с постели и стряхивает при этом остатки сна надежнее любого душа. На часах — четыре утра. Самое время посетить Горбунова, который в отличие от всех предпочитает спать днем. Хорошо, что живет Веня всего в четырех кварталах и машина не понадобится. Она и так мешает многим соседям, главным образом тем, у кого личного транспорта нет. Поэтому, не тревожа мирного сна населения нашего небольшого старого дворика, почти бесшумно сбегаю по металлической лестнице вниз и выхожу за ворота, в относительную прохладу утра, навстречу одинокой фигуре дворника, шаркающего веником по натруженному за день тротуару. Стертые ступеньки ведут в старый подвал, официально числящийся художественноймастерской, в которой работает живописец Плавко. Однако здесь он бывает гораздо реже Вениамина Сергеевича Горбунова, превратившего эту мастерскую в свою штаб-квартиру. Сюда же он перетащил не только основную часть мебели из своей квартиры, но и почти всю коллекцию, где собраны уникальные произведения искусства, которым бы обрадовался любой крупный музей. Впрочем, делиться с музеями в планы Горбунова никак не входит, а что касается уровня закупочных цен, то музеи с ним конкурировать просто не в силах. Обшарпанные двери открылись, и я очутился в крохотном предбанничке, отгороженном от комнаты металлической решеткой с двумя створками. Горбунов щелкнул ключом, створки разошлись в разные стороны, впуская меня в убежище человека, очень не любящего контактов с посторонними людьми. Давно замечено: человек сам кузнец своего счастья и несчастья. И молотом в руках его судьбы служит жизнь порой приподносящая такие сюрпризы, которые и в кошмарном сне не привидятся. Свой единственный срок Горбунов получил еще в детстве. Полз тогда поезд с эвакуированными, а в нем среди перемолоченного войной люда, в самом сгустке человеческого страдания, прижимался к своей маме, как к единственной защите, худенький большеглазый мальчик Веня. Кто знает, кем бы вырос он, дойди поезд до станции назначения… Беззащитный состав, наивно прикрытый одним вагоном, на крыше которого полотнище с красным крестом. Словно способен этот крест отвести удар летающих бронемашин с черными крестами на крыльях. Не отвел. Бомбардировщики легко справились с медленно ползущей целью, а истребители, прикрывающие их, косили на бреющем полете людей, напрасно пытающихся спастись в поле. И не стало у Вени его единственной защиты. Долго тогда с ним не разбирались, жить-то мальчику где-то надо, крышу над головой найти, и наскоро сколоченную группу осиротевших пацанов временно поселили в колонию для малолетних преступников, где в связи с войной и взрослых было предостаточно. На волю Горбунов вышел через десять лет, озлобленным до предела, почти сформировавшимся художником, как пишут критики, «со своим видением мира» сквозь колючую проволоку. Уроки одного из зеков, который в прошлом был видным живописцем, даром не прошли, и Веня без труда поступил в художественное училище, почти закончил его, но работы Горбунова, писавшего то, что его волновало, получали неудовлетворительные оценки. Время было неопределенное, иначе Веня снова бы мог попасть в места, где почерпнул темы для своих работ. Теперь он считает, что тогда дешево отделался. Его преподавателям было трудно определиться: попробуй держать нос по ветру если он постоянно меняется. И действовали они по привычке. А ветер перемен продолжал преподносить сюрпризы, и прежние работы Горбунова стали получать противоположные оценки. Настолько высокие, что их было решено отправить на выставку. И Вениамин послал их, не уничтожив прежние отметки своих педагогов, жирно выведенные в углах работ. Бросил вызов, мальчишка, нашел кому… Время-то изменилось, а люди? И стал Веня первоклассным реставратором, возвратившим из небытия немало произведений искусства. Веня зарабатывал деньги, чтобы потом, запершись в своей мастерской, работать, не завися ни от каких прозаических обстоятельств жизни. Но время было упущено. Выставком мягко объяснил, что жизнь прекрасна, а прошлое ушло навсегда и незачем его ворошить. Нести массовую культуру в народ Вениамин не захотел; его тошнило от вида полотен, на которых пышущие жаром колхозницы собирали обильные, почти мифические урожаи, он громко высказывался на выставках, за что прослыл ленивой, завистливой бездарью. Приехав в наш город, Веня стал собирать подлинные произведения искусства, уже проверенные временем, зачастую предпочитая легкий ужин какой-то измызганной доске. А когда у него конфисковали небольшую коллекцию старинных сабель и кинжалов, посчитал, что легко отделался. Времена снова изменились и обвинение в хранении оружия могло стать реальным. Он, единственный в городе реставратор, стал зарабатывать довольно неплохо, по-прежнему собирал, но коллекционирование уже становилось на промышленную основу, требовало громадных сумм, и Горбунов понял, что в одиночку многого не добьешься. А там, где начинают сходиться интересы разных людей, обязательно могут возникнуть разногласия в финансовых вопросах. И Веня, вспомнив уроки нелегкого детства, стал обзаводиться своей командой… Вениамин кивнул гордо посаженной головой, поправил на безымянном пальце перстень с черным камнем и протянул сильную жилистую руку по направлению к свободному креслу. Другие уже были заняты. В одном из них сидела Марина, двадцатилетняя студентка иняза, с которой Горбунов сошелся год назад. Рядом с Мариной ерзал с бокалом токайского в руке полупьяный артист театра оперы и балета Эдуард Брониславский. Чуть поодаль у стены, ближе к столу, у оплывающей свечи, торчащей в бутылке из-под шампанского, расположился бородач Дюк, сверкая огромным распятием поверх кружев белоснежной рубахи с малиновым винным пятном на манжете. — Очень хорошо, что ты пришел, — обратился в мою сторону Горбунов, — рассуди нас, если, конечно, Дюк не против. Дюк мотнул бородой влево и рявкнул: — Он рассудит! В твою пользу… — Значит так, — не обратил внимания на демарш Дюка Горбунов, — он предлагает «Начало мироздания» Николая Константиновича, который Рерих. Я даю четыре штуки плюс «Детей в поле» Творожникова. Нормально? — Предложение интересное. Но к чему Дюку Творожников? Он ведь больше по Бурлюкам. Ты ведь сам говорил, что пейзаж Давыда Давыдовича тебя не греет. — Ну так что, Веня, — оживился Дюк, благосклонно посмотрев на меня, — устами младенца глаголит… Глаголить мне было очень легко, потому что я знал, что именно может заинтересовать Дюка из обменного фонда Горбунова. — Но тогда доплата будет меньшей, — процедил Вениамин, явно недовольный тем, что «Дети» будут и дальше резвиться в этой мастерской. — Нужно подумать, — устало покачал головой Дюк и, подойдя к Эдуарду, бодро скомандовал, — наливай! Пока артист священнодействовал, я прошел в угол комнаты и толкнул вперед вешалку. Собственно, не вешалка была это, а просто двери, надежно прикрытые старой, никому не нужной одеждой. Горбунову ничего не оставалось, как пойти следом за мной. Вениамин щелкнул выключателем, и заиграла, заискрилась буйством красок стена, на которой расположились иконы, всего лишь часть его коллекции — около ста незаурядных произведений русской и украинской школ. Обойдя скульптуру Фальконе, я присел на небольшой инкрустированный столик. — Сиди, сиди, — успокоил Горбунов, — он выдержит и тонну. — Откровенно говоря, я пришел не для того, чтобы проверять стойкость древесины в твоем доме. — Но, судя по всему, ты сегодня пришел пустой. — Что поделаешь, Веня, время берет свое, старушки и их сопливые наследники не хотят уже избавляться от оков прошлого с такой решительностью, как прежде. Прежде было легче… — Еще бы, — поддержал Горбунов, — раньше все это валялось под ногами, нужно было только не лениться подбирать. Смотри, это полотно я купил ровно двадцать пять лет назад на последние деньги, оставшиеся от стипендии, реставрировал его. А ведь хозяева сперва предлагали его музею, старуха Сосновская на тачке привезла его туда, гроши просила, но музей оно не устроило. А теперь они бегают за мной: продайте, эта картина нужна нашему музею. А почему она им не нужна была раньше? Видишь этого Бенуа — «Окрестности Версаля» — в шестьдесят седьмом купил ее в «комке» за семь рублей как полотно неизвестного художника. «Над морем» Судковского валялось в подворотне, куда его выкинули соседи после того, как умер Ладинский. А остальные полотна из его коллекции просто сожгли во дворе. Я когда прибежал, успел только вытащить из кучи полуистлевшего мусора чудом уцелевшего, но очень покореженного Фрагонара. А в той куче были, как объяснил, мне народ присутствующий при сожжении коллекции, собиравшейся на протяжении сорока лет, голые бабы, боги и дрянь всякая. Иконы мне копейки не стоили, но они были в таком состоянии, что их бы в руки никто не взял. Смотри, какие они сегодня… — А сегодня тебе приходится давать только в доплате четыре тысячи… — Меняются времена, меняются обстоятельства, — покачал головой Веня, — я сэкономил в среднем на моей коллекции тысяч триста, так что платить могу. — Учитывая тот факт, что государственной службой ты себя никогда не обременял… — Слышу негодование честного труженика, отдающего родному производству все силы. Однако я никогда в отличие от всех вас не унижусь до того, чтобы где-то «висеть». И если ты прикатил сюда на своем авто, не забывай, что куплено оно на деньги, которые заработаны благодаря мне. Я-то сам машины не имею… — А зачем тебе машина? Ведь ты всегда предпочитал металлу полотна, на худой конец, камни определенного цвета, и я промолчу. что некоторые из них куплены на деньги, которые ты заработал на мне. Так что не будем обмениваться любезностями, тем более что скоро я тебя порадую… — Тебе нужны деньги? — Нет, консультация. Вот список людей. Ты, конечно, знаешь, что из себя представляет каждый из них. Начнем? — Давай. — Абрамов Г. И. — Умер давно. Коллекция распродана по частям наследниками. Что не успели украсть, естественно. — Бардахович Я. А. — Осчастливил своим появлением всю Америку… — Белов С. М. — Умер. Там ничего нет. — Бураковская М. А. — На том свете. А полотна — у меня. — Вишнесветская… — Продала все. — Копытова… — Нет ее. И картин нет. — Кривицкая… — Старуха все продала. — Попов… — Умер. — Раухвергер П. 3. — Впервые слышу. — Ярошенко А. К. — Ее обворовали четыре года назад. С концами. Портрет работы Тропинина значился в каталоге собственностью гражданки Ярошенко, проживающей на проспекте Сталина, дом 18. Но об этом Вене я не сказал. И не только потому, что нашу мирную беседу прервало появление Марины. — Ласточки мои, — надув губки, протянула она, — сколько можно говорить о делах? — Действительно, — вздохнул Горбунов, — нам бы сейчас только и щебетать о Диоре. — Эдик совсем плохой. Требует, чтобы его отвезли к русалкам, — объявила желание артиста Марина. — Нужно попросить Дюка, чтобы он отвез своего собрата по искусству куда-нибудь на пленэр, где в изобилии водятся русалки. Творческая натура постоянно нуждается в чем-то необычном, — улыбнулся Вениамин. — Марина, проводи дорогих гостей. Утренний воздух будет им, как нельзя, кстати. Это предложение нашей красавице явно не понравилось, но тем не менее она ушла туда, откуда доносился властный голос короля сцены Эдуарда, требовавшего вина, женщин и творческой независимости. — Тебе не надоело иметь дело с этим типом? — спросил я Горбунова. — Я имею дело с разными типами. Например, с тобой, и от этого только выигрываю. — Не думай, что посещаю тебя только из-за удовольствия увидеть этот парчовый халат, который, вероятно, носил один из тех, за чей счет ты сегодня существуешь. — Мальчик, а ты обнаглел уже вконец. Вспомни, как ты начинал. У тебя не всегда на такси хватало. Сегодня у тебя есть все — вплоть до великолепного собрания досок, о которых ты не имел понятия лет десять назад, и ты еще смеешь огрызаться… Господи, и этот вздумал ставить меня на место. Но мое место давно определено, и я больше не служу на побегушках у Горбунова. Только вот непонятно, откуда столько желчи? Ведь он никогда не выходил из себя даже в разговоре с людьми, которых потом по его указанию учили уму-разуму грузчики-заочники, получающие из кармана Вениамина повышенные стипендии. Впрочем, когда за спиной у Вениамина не было его шестерок, он становился тише на полтона. Да и мне следовало бы вести себя скромнее. Хотя бы из уважения к человеку, который гораздо старше по возрасту. В конце концов не он ко мне пришел… — Извини, Веня, я погорячился. От этой жары нервы разыгрались. — То-то же, сынок. Забудем об этом. Мир? — Мир. — А раз мир, поведай мне, что привело тебя в столь поздний, а вернее, ранний час? Врать уже было бессмысленно. Все равно максимум послезавтра, когда Барановский пророет носом весь город в поисках своих процентов, Горбунов будет знать все. Когда-то я работал на этого человека, поэтому прекрасно понимаю, что ни одна «плавающая» вещь без его внимания не остается, несмотря на то, что он редко выходит из дому. — Ищу портрет работы Тропинина, который принадлежал этой старухе. — Ярошенко? Ты вряд ли найдешь его. Сам знаешь, даже следственные органы, как правило, ничего не могут разыскать, когда дело касается полотен. Так что поиск твой мертвый. Да и не одни мы на свете. Скорее всего, сейчас этот Тропинин валяется в какой-то антикварной лавке славного города Амстердама или Ливерпуля. Так что лавров Пинкертона тебе не сыскать. Я вздохнул и жалобно спросил: — Но я хоть чуть-чуть похож на майора Пронина? Горбунов ухмыльнулся и процедил: — Разве что детской дурацкой непосредственностью.6
Утро уже щебетало перед моим окном в виде серого нахального воробья. Очень хотелось спать, но прежде, чем удовлетворить личные желания, нужно думать об общественно полезном труде. Поэтому лезу под холодный душ, растираюсь полотенцем со столь любимым всеми пижонами трезубцем «Адидаса», влетаю в пумовские шорты и уже через десять минут рулю к коллеге по работе Мыколе. Мыкола копался на огороде возле своей огромной домины, состоящей из восьми комнат. Наверное, в этом человеке погиб Мичурин, потому что Мыкола умудрялся выжимать из маленького приусадебного участка больше денег, чем какой-нибудь колхоз с поля средних размеров. А так как работа возле своего дома никаким трудовым законодательством не учитывается, Мыколе, как и мне, приходится отдавать дань официальной деятельности, и поэтому мы бесстрашно охраняем спортивный комплекс ото всех подозрительных типов, мечтающих разжиться штангами и тряпичными мячами. Но так как почему-то желающих проверить нашу бдительность не находилось, от вынужденного безделья мы творчески подошли к делу и создали во дворе комплекса нелегальную стоянку для личного автотранспорта. После девяти часов вечера до двух десятков машин заезжало во двор, а около семи утра водители выгоняли свои лимузины за ворота, предварительно каждый вручал нам рубль за доблестную охрану транспорта. Половину, правда, приходилось отдавать, но по мелочам хватало. После того как бензин подорожал в очередной раз, Мыкола наладился выдаивать ночью из каждой машины по литру горючего для собственных нужд, но со временем водители поняли, что бензин пожирают не расшалившиеся с годами карбюраторы, и поставили на баки крышки с замками. У нас с Мыколой были еще два сменщика: один студент, который по ночам все равно не спал, а грыз гранит науки, чтобы обеспечить себе в дальнейшем безбедное существование врача-ветеринара, а второй — пенсионер, из всех видов развлечений предпочитающий накачиваться тем сортом вина, который знатоки метко окрестили «шмурдяком». И если студент сперва смотрел на рубчики автовладельцев, как на чудо невиданное, то пенсионер сразу отказался от денежной подачки, унижающей его человеческое достоинство, и требовал, чтобы при расплате эквивалентом его заботы о личном транспорте служила любимая марка вина. Так как дед сегодня заканчивает дежурство и в настоящее время, наверняка, уничтожает свою валюту, заработанную ночью, а студент появится только завтра, мне пришлось обратиться к Мыколе. Сегодня, к сожалению, я не смогу торчать на работе, а брать отгулы даже за свой счет у нас почему-то считается дурным тоном. — Дуй к своей бабе, — радостно осклабился Мыкола, — что я, молодым не был, все понимаю-соображаю. Хто б тебя выручил, только я. Зараз заведу свою кирогазку — и вперед, — мой напарник еще раз улыбнулся, бережно спрятал двадцатипятирублевую бумажку в старый кошелек и, не переодеваясь, побежал в гараж. За «кирогазкой», которую в народе называют просто ГАЗ-24. Жара постепенно окутала город и, войдя в квартиру, я первым делом плотно закрыл окна, залпом выпил бутылку холодного кефира, поставил свой внутренний будильник на полдень и тут же завалился в постель. …Тяжелые капли пота, минуя ресницы, стекают прямо на зрачки, поэтому так нестерпимо режут глаза, однако расслабляться нельзя. В сетчатом экране маски видны очертания фигуры противника, который, пользуясь моим секундным замешательством, идет в отчаянную атаку. Кровь гулкими толчками рвется в виски, сердце подскакивает, по руке пробегает дрожь отчаяния и уже, в который раз, рванула болью щедро политая хлорэтилом мышца ноги. Но внезапно отчаяние сменяется бурлящей радостью, мгновенно забывается боль и чувство усталости. И это происходит именно в ту долю секунды, когда в нескольких сантиметрах от роковой черты дорожки я перехватил его клинок и почувствовал, как изогнулась моя рапира о бешеный бросок пущенного в атаку тела противника… Открываю глаза. На коричневом циферблате дрогнул второй нуль у цифры двенадцать и тут же превратился в единицу. Теперь — зарядка. Полчаса разминка, жим лежа, гантели, «лотос», — несколько энергичных ударов по воображаемому противнику — и, как говорится, пожалте бриться. В самом деле, не могу же я появиться небритым у заслуженного художника республики Войцеховского.7
В мастерской Войцеховского ровной тенью лежал обычный полумрак, хотя солнце с прежней щедростью заливало город. Здесь, как обычно, толпилось немало молодых людей, только-только постигающих азы приобщения к прекрасному. Как художник Войцеховский особыми талантами не блистает, но реставратор он талантливейший, что называется от Бога. Впрочем, профессиональные качества мастера для меня сейчас никакого интереса не представляют. Я пришел к Войцеховскому как к коллекционеру. Поздоровавшись, протягиваю художнику икону, бережно завернутую во фланель. — Ну-ну, — оживился Войцеховский, — посмотрим, — и, развернув тряпочку, как-то совсем по-молодецки присвистнул: — смотри-ка, ребята, «Суббота всех святых». — Не Хохлов ли? — поинтересовался высокий белобрысый парень в очках с толстыми стеклами, — мне кажется, что это палехское письмо по композиции и образному выражению близко к его работе. Я ее в Третьяковке видел. Войцеховский вопросительно посмотрел на меня. — Довольно спорный вопрос, — с академическим спокойствием произнес я, — утверждать не берусь. Но если это и не Хохлов, значит работал в то же время в Палехе мастер, не уступающий ему ни в чем. Войцеховский покачал головой и задал коварный вопрос: — Мой юный друг, а что вы скажете об этой доске? Вот, в углу, обратите внимание, «Всех скорбящих радость». — Перевод живописи на новую основу, — не задумываясь выпалил я, как заученный урок, — доска попала в руки реставратора, если не ошибаюсь, в виде отдельных, сильно поврежденных досок. Работа кропотливая: линии рисунка могли не совпасть, нарушить целостность единого живописного произведения. Каждый кусок доски выпрямлялся путем повышения относительной влажности внутри, затем для каждой части иконы были изготовлены стусла… — Стусла? — переспросила меня огненно-рыжая девушка, поднеся к губам мундштук с незажженной сигаретой, крепко сжатый длинными нервными пальцами. — Да, стусла. Это специальные приспособления, облегчающие отделение красочного слоя от основы. Когда живописные фрагменты были предварительно расчищены, нашему уважаемому Евгению Евгеньевичу осталось соединить их в единое целое и сдублировать на холст. Затем икона была раскрыта и предварительно обобщена. Теперь предстоит сделать заправки и посадить живопись на новую основу. Я мог и дальше рассуждать о работе, которая ведется над доской. Тем более, что ровно неделю назад все это уже выслушал от Войцеховского, но старик успел об этом забыть или просто делал вид, что не помнит, а может просто не обратил внимание на мой заумный монолог, потому что сейчас его больше всего занимала икона, которую я принес в его мастерскую. — У реставраторов работы непочатый край, — наконец-то оторвался от доски Войцеховский, — и то, что мы сейчас делаем, — всего лишь микроскопическая часть труда, который так необходим для спасения уникальных произведений, относящихся к периоду драматических событий в истории России. Мы с Сергеем Александровичем готовим в настоящее время экспозицию, которую откроет вот эта «Богородица». Сергей Александрович Вепринцев показал ребятам на одну из икон, надежно прикрепленных к стене, и, словно продолжая начатую мной лекцию, пояснил: — Несколько лет назад икона представляла собой изъеденную шашелем доску, с обуглившимися от огня краями, едва различимыми записями неудачных реставраций. Кстати, во многих произведениях этого периода благодаря их неискаженности может быть раскрыта политическая и психологическая острота художественного образа русской иконы, ее историческая обусловленность, придававшая древним, мастерски написанным религиозным образам значение великого непреходящего, правдивого искусства. Посмотрите на «Богородицу» повнимательнее: образ богоматери трактован художником довольно своеобразно, нет привычного, почти академического спокойствия, беззаботности, легкой грустинки в глазах. Перед нами простая земная женщина, прижимающая к груди испуганного младенца. В глазах ее — страх, подчеркнутый излишней напряженностью тела. Говоря об иконе, мы волей-неволей, исходя из прочитанного и увиденного, представляем ее в виде творческого наследия Рублева, Дионисия, Феофана Грека, Ушакова, Даниила Черного. Не умаляя достоинства искусства раннего средневековья, готовящуюся экспозицию можно расценивать не как наследие давно сложившихся традиций, а совершенно своеобразную, потому что в семнадцатом веке создаются иконы под влиянием изменения политической жизни страны. В России возникает новая общественная формация, в страну приезжают видные зарубежные зодчие. Перестраивается Кремль, потерявший утилитарное значение крепости, архитектура начинает развиваться в декоративную сторону. Внутри храмов появляются декоративные росписи, получило очень широкое распространение украшение старых храмовых икон дорогостоящими и высокохудожественными окладами из серебра и золота. Церковный раскол Руси сыграл, пожалуй, главную роль в появлении своеобразной живописи. В старообрядческих центрах стали возникать новые мастерские. На творчество живописцев, работавших в них, не мог не сказаться характер народного творчества тех мест, куда они бежали от патриарших реформ. В этой связи появляются новые, совершенно новые, обогащенные наследием народного творчества, иконы. Старообрядческая живопись как бы соревновалась с искусством мастеров государственной церкви, которая тянулась к роскоши, являлась ее образцом. Поэтому в своем искусстве живописцы-раскольники стали находить новые формы и способы выражения, которые могли бы дать тот же художественный эффект, какого достигала официальная церковь при помощи высокого ювелирного искусства. Старообрядцы этого эффекта стали добиваться за счет живописных средств, придавая максимальную декоративность своим произведениям, поэтому их художественный язык стал более народным и доступным. Вот почему этот переломный период развития средневековой живописи вызывает несомненный интерес у многих любителей искусства. Не хватало только, чтобы молодые люди рассыпались в аплодисментах, вынося таким образом благодарность Сергею Александровичу за блестяще прочитанную лекцию. Однако этого не произошло, они только теснее окружили его и буквально засыпали вопросами. Пользуясь этим, я тут же заговорил с Войцеховским. — Евгений Евгеньевич, как находите доску? — Прелестно, но, к сожалению, ничего не могу предложить взамен. Разве что эту фигурку Дхармапала. Несмотря на небольшие размеры, грозный хранитель буддизма выглядел довольно внушительно. — Я вас убедил? — на всякий случай спросил Войцеховский. — Запад есть запад, восток есть восток, — сказал я не к месту, хотя моя доска родилась гораздо западнее этого бронзового уродца. — Откровенно говоря, я предпочел бы что-нибудь из живого мира. — Драконы устроят? — лаконично спросил Евгений Евгеньевич и, не дожидаясь ответа, достал из тумбы старинного письменного стола небольшую табакерку и пиалу. Подглазурная роспись на фарфоре, дракон, витающий в облаках, плюс перегородчатая эмаль с аналогичным зверюгой на металле. Киваю в знак согласия головой и на всякий случай спрашиваю: — Может быть, что-нибудь есть из живописи? Вы же знаете, что русский портрет прошлого века моя основная слабость… Евгений Евгеньевич поправил седую шевелюру: — Знаете, совсем недавно Виктор предлагал какой-то портрет середины прошлого века, конкретно не знаю, но с этим джентльменом я даже разговаривать не стал. Что ж, я не отличаюсь щепетильностью Войцеховского и поэтому могу позволить себе поговорить с человеком, носящим высокопарное прозвище Мужик Дерьмо. С пожеланием дальнейших творческих успехов, покидаю мастерскую Войцеховского. Ключ уже был в замке зажигания, когда меня окликнул Вепринцев. — Ну, как вам наши юные друзья? — Выше всяких похвал, Сергей Александрович, не замечал ранее за молодежью такого неподдельного интереса к старине. Кстати, не могли бы вы сказать, чем занят в настоящее время наш уважаемый коллега Брониславский? — Служение муз не терпит суеты, — безбожно произносит Сергей Александрович, — и поэтому спешить к нему не нужно. Думаю, что дракончики никуда не улетят. К тому же, визит в настоящее время к нему будет некстати. Ты меня понял? — Я все понял, Дюк. Только, наверняка, русалкам придется спрятаться, когда на сцене появятся драконы.8
Улицы мелькают, отражаясь в боковом зеркале, сменяют друг друга в калейдоскопе картинок города. Возле дома Эдика висит «кирпич», поэтому я заезжаю прямо во двор, чтобы избежать возможного объяснения с инспектором ГАИ, и не спеша поднимаюсь на второй этаж. Звонок на двери старинный, забытого типа «прошу вертеть». Приходится выполнить пожелание этого чуда начала столетия. — Не прошло и двух веков, — пропел Брониславский, открывая дверь, — как старые друзья встретились вновь. — Русалку разыскал? — С трудом, учитывая мое состояние и раннее утро. — Состояние у тебя обычное. Не боишься закончить карьеру осветителем? — У нас, слава Богу, к талантам относятся бережно. И коллектив в конце концов не допустит, чтобы я его зарыл в землю. — Или, вернее, утопил в бутылке. — Я уже почти в норме, а до спектакля еще пять часов, так что все будет в порядке, — с этими словами он открыл дверь в комнату, и я увидел русалку. Она стояла на постели в позе Магдалины, только вот вид ее кающимся назвать никак нельзя. Да и пышные волосы с успехом заменяла бархатная портьера. В голубых глазах русалки светился вызов. — В пятый класс уже перешла? — вежливо спросил я, обращаясь к Эдику. — Успокойся, нравственность молодого поколения в пределах нормы. Она уже закончила девятый. — Ну, раз девушка уже такая взрослая, она, наверное, в состоянии сама пройти в ванную комнату и привести себя в порядок. — Иди, солнышко, — снова пропел Эдик, понимая, что я оторвал его от столь важного дела не для пустяков. Русалка отбросила в сторону портьеру и, покачивая бедрами, молча удалилась, бросив по дороге вызывающий взгляд в зеркало, стоящее напротив дивана. Я поставил дракончиков на край стола. Эдик, не говоря ни слова, вышел в прихожую, вскоре вернулся, открыл витринку, поставил туда пиалу с табакеркой и только потом вытащил из кармана халата две пачки банкнот в фирменной упаковке. Я надорвал одну из них, отсчитал десять червонцев и попросил: — Передай, пожалуйста, Дюку. Он ведь столько времени ухлопал, чтобы вовремя доставить тебя домой. Да и эта красавица, наверняка, его работа, ты бы до Каймана Аллигаторовича сам не добрался. Эдик было открыл рот на ширину плеч, но высказаться я ему не дал. — Кстати, о птичках. Мужик Дерьмо сейчас в городе? — А где ему быть, — обиженно вскинул ресницы своих артистических глаз Эдик, — пропадает, наверное, в «Лотосе». Нет, все-таки я был прав, спросив Горбунова: зачем он имеет дело с этим типом? Оставив машину неподалеку от дома деда Левки, пересекаю дорогу, размеченную прерывистыми белыми линиями, спускаюсь в подземный переход и выхожу на центральную улицу города. К чему, спрашивается, этот подземельный вояж, ведь строительство перехода завершилось к тому времени, когда приняли решение запретить движение транспорта по главной улице, чтобы создать своеобразный историко-художественный центр? Первым его памятником стал этот подземный переход, который здесь необходим, как лыжи в Сахаре. Как и следовало ожидать, создание комплекса не пошло дальше пустопорожних разговоров о нем, и знаменитая на весь мир улица стала походить на центральное место любой деревни. Все-таки интересно, отчего в маленьких городишках и деревнях, которых на своем веку я повидал больше, чем достаточно, местные власти считают своим долгом запрещать Даже велосипедное движение в самом центре захолустья? Может быть оттого, чтобы чувствовать таким образом свою значимость в этом мире, особенно когда личный водитель уверенно ведет персональную машину под запрещающий знак мимо стоящего навытяжку милиционера? Синеватые плиты, некогда грозная сила вулканической лавы, укрощенная рукой человека, ведут в старый дворик к бездействующему колодцу, возле которого в тени опавшей акации чинно протирает скамеечку потрепанными брюками пенсионер Леонард Павлович Вышегородский, подперев гладковыбритым подбородком палочку с резиновым наконечником, окованным медью. Голубые выцветшие глаза старика смотрели куда-то в небо поверх двухэтажного дома. Я присел на скамеечку рядом и почти с нежностью спросил: — Как здоровье, Леонард Павлович? Старичок недовольно покосился на меня, словно я отвлек его от решения проблемы мирового значения, и ответил вопросом на вопрос: — А как бы ты хотел? Можно подумать, что от моего желания в этом деле хоть что-то зависит. К тому же старик сам понимает, что с моей стороны пока было бы глупо желать ему чего-нибудь иного, кроме еще очень долгих лет жизни. Вышегородский, не дожидаясь ответа, медленно поднялся со скамейки, засеменил навстречу какой-то бабе и, оторвав на сантиметр от макушки шляпу, проворковал: — Здравствуйте, дорогая. Спасибо вам еще раз. Тут недавно пенсию принесли, позвольте должок вернуть. Старик долго копался в ветхом кошельке и, наконец, осчастливил свою собеседницу двумя смятыми рублевками, затем знаком подозвал меня и пригласил в дом. — Ты присаживайся, присаживайся, — гостеприимничал Вышегородский, ощупывая меня глазами, — давно не заходил отчего-то. Сабина, смотри, другого найдет. Не боишься? — Что вы, Леонард Павлович, у нее, наверняка, ваш вкус. — Я и не скрываю, что ты нравишься мне. Только вот ведешь себя неправильно. Особенно в последнее время. Не пора ли поставить нам все точки над так называемым «и»? — И когда же мы их начнем расставлять? — Кто нам мешает сделать это сейчас? Я вздохнул и с почти искренним огорчением произнес: — Если бы все было так легко… А вы по-прежнему любите эти маски-символы? Старик перехватил мой взгляд, устремленный на одно из полотен. — А я всегда был однолюбом, несмотря на то, что ты увиливаешь от разговора. — Извините, Леонард Павлович, но для начала хотелось бы расслабиться. Почему вас так интересует авангард? Ведь это цветовое пятно можно повесить вверх ногами и смысл от такого положения картины вряд ли изменится. — Видишь ли, сынок, — улыбнулся Вышегородский, — мы сейчас находимся в том самом доме, где жил Кандинский, так что сам Бог велел мне интересоваться его творчеством. Мало кто знает, что великий Кандинский жил в нашем городе, и о его творчестве наслышаны лишь единицы, хотя в Третьяковке он представлен. — И все-таки, несмотря на это, я предпочитаю реалистическую живопись, а ссылка на Третьяковку — не аргумент. — Конечно, не аргумент, тем более, что Третьяковка не так давно получила очередное бессмертное реалистическое произведение. О личной высадке полковника в районе Керчи, этакое явление Христа народу в годы тяжких испытаний. А что касается реализма, то есть прекрасная сказка о том, как некий одноглазый, одноногий и однорукий царь заказывал свой портрет. Рассказать или ты знаешь? — Расскажите, пожалуйста, — попросил я, несмотря на то, эта сказка была мне известна в мельчайших подробностях. — Так вот, царь, потерявший в войнах левую руку, левый глаз и левую ногу, вызвал к себе художников и сказал им, чтобы создали они портреты, достойные венценосца. Портреты должны быть правдивыми и понравиться государю. Тот, кто выполнит это условие, тому достанется богатство и почет, прижизненное признание и посмертная слава. И вот в один прекрасный день живописцы представили царю свои работы. Посмотрел он на первый портрет и сказал: «Здесь изображен старик-калека, что в общем-то, правдиво, но мне полотно не нравится». И художнику отрубили голову. Второй портрет запечатлел царя полным сил, с двумя руками и ногами, однако он не был правдив. И художника постигла участь собрата по искусству. Третий живописец изобразил царя верхом на могучем коне в профиль, с хорошо выписанными правым глазом, правой рукой и правой ногой, левой половины тела видно не было. Царь щедро наградил художника. Вот так возник метод социалистического реализма. — Но ведь другие художники пошли на смерть, не изменив своим принципам. Если приспособляемость можно считать принципом… — Однако и их более удачливый собрат своим принципам не изменял. Он видел царя именно таким, каким написал, каждый живописец видит мир по-своему. И больше того, ему достались богатство и почет, прижизненное признание и посмертная слава. А первые два художника канули в безвестность и о них никто не помнит. — Если применить эту теорию к сегодняшнему дню, то все-таки кое-кто помнит. Их картины находятся в Третьяковке, рядом с работами известного художника. Правда, в запасниках. — Но ведь знают о них единицы, они не репродуцируются ни в одном из многочисленных изданий, а об умных конъюнктурщиках выходят монументальные исследования. Ты еще молод и не помнишь, как в той же Третьяковке экспонировался ряд картин, которые сегодня еще, наверняка, валяются в тех же запасниках. Например, «Сталин в блиндаже», хотя мне известно, что на фронте он никогда не бывал. Или замечательное полотно «Утро нашей Родины», запечатлевшее гигантского Сталина на фоне поля с кажущимися букашками тракторами. Ну и что? Может быть, эти шедевры даже не хранят, а выбросили, но ведь их авторы нахватали званий, чинов, премий и, кстати, до сих пор они считаются великими как, например, Герасимов или Налбандян. Однако художник, солгавший самому себе, утрачивает право называться таковым. Что касается автора «Белого звука», может, он и ошибался в своих поисках, но себе не изменял! А это главное. Так что, применительно к сегодняшнему дню, не повторяй чужих ошибок. — Я при всем желании этого сделать не могу. — Можешь. Ведь каждый человек — художник своей жизни. Так что ты намерен делать дальше? — Писать свою жизнь без готовых рецептов. — Тогда зачем морочить девушке голову? — Если бы человек знал, чего он хочет… — Тогда он не вправе требовать чего-то от других. — Я поговорю с Сабиной сегодня же. — Не нужно. Хватит того, что ты поговорил со мной. Ты ведь человек настроения, а такие дела решаются не в одночасье. Кстати, ты появляешься в ресторанах с некой молодой особой. Это серьезно? Постой, я сам был молодым, но всему есть предел. И хочу дать тебе дельный совет — перестань играть на публику. — Леонард Павлович, я только в преферанс играю. — Вот что, мальчик, я прожил долгую жизнь и знаю, что в огне самых разных событий всегда сгорали яркораскрашенные бабочки, скромная окраска, как правило, помогала избежать крупных неприятностей. — Но мне такие не грозят. — Еще как грозят. Люди очень неравнодушны к тем, кто живет лучше их. И, как правило, всегда готовы помочь другим чувствовать себя не столь хорошо, как им бы того хотелось. Ты стал привлекать внимание. Бегаешь по кабакам, разъезжаешь на машине, соришь деньгами, не Бог весть какими, но в этом-то и все лихо. Не пора ли остепениться? — Вы бы хотели, чтобы я вел такой образ жизни… Вышегородский посмотрел на меня и на какое-то мгновение его выцветшие глаза обрели резкий голубой оттенок, взгляд этот не дал закончить фразу, словно вбил в глотку еще не произнесенные слова, готовившиеся вырваться наружу. Длилось это всего секунду, и снова передо мной сидел уже не человек с повелительным взглядом, а незаметненький старичок в выцветшей от времени рубахе. С Вышегородским судьба свела меня несколько лет назад. Мы с Вениамином паслись не помню уже в какой квартире, когда вошел в нее этот трухлявенький на вид старичонка, и я сразу подумал, что приволок сюда он какую-то редкую штучку, которую хранил всю жизнь, а теперь с сожалением расстается, однако Горбунов рванулся к нему навстречу, словно это дед его родной в должности фельдмаршала и с почтением пожал небрежно протянутую сухонькую руку. До меня старичок, понятное дело, не снизошел, взял у Веньки перстень с бриллиантом-булыжником, вытащил из пиджака, покрытого сальными пятнами, толстую пачку зеленых купюр. Венька бросился в соседнюю комнату пересчитывать, дедок смотрел на меня как-то сквозь меня, потом, когда Вениамин вернулся и попытался открыть рот, что, дескать, не мешало бы немного доплатить, старик просто посмотрел на него, и Горбунов заткнулся, словно какой-то исполин сидел напротив него, а не потасканный старикашка, из которого я одним щелчком выбил бы все потроха вместе с недостающей суммой. — Ты про него забудь сразу, — предупредил меня Горбунов на прощание. — Уже не помню, — ответил я, как подобает человеку в моем положении. Я действительно забыл о старике, но он, видимо, все-таки вспомнил об этой встрече, и однажды Горбунов погнал меня к нему, проскрипев на прощание, чтобы слушался его, как любящий сын. На этот раз старичок снизошел ко мне с дружеской беседой, а потом направил в столицу, откуда прибыл я через два дня с портфелем, набитым, как оказалось впоследствии, туалетной бумагой. Тогда-то мы и познакомились с Сабиной. Единственная дочь, поздний ребенок, Вышегородский вроде бы нашему роману не противился, хотя, кроме нескольких совместных прогулок, мы ничего не сотворили, а лишь затем понял я, что нужен ему как генетический код, производитель будущих внуков, потому что дочери дело не завещаешь. И еще догадался, почему на свидание с Леонардом Веня отправился со мной: смотрины, конечно, дело нехитрое, но без них не обойтись. Особенно в наших кругах. Сабина, порой забывала о наставлениях папаши, а таковые, несомненно, были, и постепенно я узнал, что представляет из себя Леонард Павлович. Узнал самую малость, но и этого хватило. Сын человека, державшего еще при царе антикварную лавку. Маленькую лавочку, в которой крутились большие дела. Незадолго до того, как нэп ушел в прошлое, от этой лавочки остались одни воспоминания. Однако клан Вышегородских продолжал держаться, потому что совбуры стали совслужащими и честно отрабатывали свои ставки. Ну, а все остальное оставалось в тени: и если уж Горбунов стелется перед Вышегородским мелким бесом, значит, старик обладает самой реальной силой, которой являются деньги, настоящие деньги — золото, драгоценности, причем такие, которые и Вене не снились. Вот и живет тихий, незаметный старичок с которого, вроде бы, кроме анализов, взять нечего, продукт нескольких предыдущих поколений, занимавшихся тем, что сбивали они капитал, не обращая никакого внимания на изменяющиеся обстоятельства жизни общества. Даже любовь и смерть были для них не чем-то из ряда вон выходящим, а обычными явлениями, которые объединяют капиталы, сосредотачивают их в одних руках. Незаметный старичок дергает за невидимые нити, после чего, как по мановению волшебной палочки, перемещаются уникальные произведения искусства или открываются подпольные цеха, изготавливающие джинсы или обувь. Проходит время, и цеха эти, как правило, сгорают, идут в тюрьму пайщики, а тихенький дедушка спокойно подсчитывает давно полученные дивиденды, потому что унаследовал от предыдущих поколений не только деньги, но и мудрость — подставлять других вместо себя, вовремя выходить из дела, не забывать даты рождения хороших людей. Были бы деньги — все остальное приложится. Это сегодня, например, вы большой начальник, а завтра вдруг снимут с работы и куда денется былое величие, привычные связи? А деньги решат все проблемы. Особенно большие деньги. Но кому оставить их? А самое главное, кому оставить дело, ради которого жизнь прожита под чучелом грязного пиджака, уверившего всех, что его обладатель самый обычный человек. Не мне, понятно, хотя волей-неволей я буду способствовать дальнейшему накоплению, а детям и внукам. Но дети для Вышегородского — это только сыновья, продолжатели рода и дела. А с сыновьями вышла осечка. И не от хорошей жизни он толкает меня в объятия Сабины, которая нужна мне в качестве женщины, как зайцу стоп-сигнал, а потому что знает — лучшей кандидатуры для нее уже не найти. Конечно, я не против иметь тестя, у которого, наверняка, даже камни в почках измеряются каратами, но, с другой стороны, прекрасно понимаю: если Сабина станет моей женой, то придется мне надеть пиджачок а ля Вышегородский и вести скромную с виду жизнь, приумножая состояние его клана. Но только это мне не улыбается, хотя понимаю, что даже в худшие для страны времена Леонард Павлович со своим семейством не хлебом единым питался. Кроме того, Вышегородский сам видит, что свадебный хомут я даже примеряю с большой неохотой, а что тогда говорить о самом браке. Да и Сабина не та женщина, ради которой стоит портить чистую страничку в паспорте, хотя мне это уже не грозит. Все-таки, наверное, мое поведение вызывает у Вышегородского явное недоумение: другие вон женятся на квартирах и машинах, тут такое счастье само в руки плывет, а этот недоумок даже понять неможет, какой уникальный случай ему представился, чтобы устроить свою жизнь. Но врать самому себе — занятие опасное, и я понимаю, что не смогу носить всю жизнь маску, предложенную Вышегородским, мне и собственная иногда так мешает, что дышать больно. Поэтому вряд ли старичок дождется от меня внуков. Но говорить ему об этом нельзя, потому что может осерчать; комбинация его не удалась, а тут кто-то посторонний влез в его дела, и ид и знай, как он поведет себя дальше. Хотя инициативы сблизиться с Вышегородским с моей стороны не наблюдалось. Леонард Павлович посмотрел на меня ласково, словно извиняясь за секундную слабость, когда из-под маски ничем не примечательного старика выскочила страшная фигура, привыкшая подчинять своей воле людей и события, и сказал: — Ты можешь вести себя, как хочешь. Только вот послушай. Когда я был совсем маленьким мальчиком, мой дедушка, очень неглупый человек, показал мне курей, клевавших зерно. И сказал при этом: «Все курочки хотят есть, и все они клюют зерно. Но одну из них хозяин хватает, режет и варит бульон, а другие как ни в чем не бывало продолжают кушать. Старайся быть той курицей, которая не попадает под нож». А под нож часто попадают те, кто вызывающе ведут себя на людях. Поэтому будь осторожнее, я ведь о тебе забочусь. Особенно сейчас. — А что такое сейчас? — оживился я. — Время сейчас горячее, — уклончиво ответил Вышегородский, — обжечься можно. Ты меня понял? Откровенно говоря, я так и не понял, предупреждает меня от какой-то опасности Вышегородский или просто изрекает банальные мудрости, которые годятся на все случаи жизни. А ведь я хотел посоветоваться с ним, но желание это отпало само собой. Леонард Павлович знает очень много, но вряд ли будет способствовать успеху моего предприятия. Напротив, теперь ему остается только и ждать того момента, когда жизнь со всего размаха врежет мне по зубам, да с такой силой, что вылечу я из своего автомобиля и на полусогнутых стропилах поползу к нему, благодетелю. Вот тогда-то без лишних слов наденет на меня Леонард Павлович пиджак со своего плеча — и никуда от него не деться. И больше того, при желании Вышегородский может сам направить этот удар судьбы, чтобы сбылись его нехитрые замыслы. Наверное, поэтому импонирует старику именно абстрактная живопись, что воспринимать ее можно по-любому, как житейские события с разных точек зрения. Хотя кто как любит. Просто полотна имеют удивительное свойство дорожать с каждым годом, и Вышегородскому, хоть и выросшему в антикварной лавке, все равно, кто писал картину — реалист, кубист, гомосексуалист, лишь бы увеличивалась цена холста, а что на нем, не так уж важно. Он прекрасно разбирается в искусстве, потому что этого требует дело. Если бы Вышегородский занимался морковкой, стеклотарой, обоями или еще чем-то, он бы к полотнам на пушечный выстрел не подошел. Это бы был чужой профиль, а от общения с прекрасным денег не прибавится. — Спасибо, Леонард Павлович, — так же неопределенно ответил я, — все понял. Вы же, кроме добра, ничего мне не желаете. — Главное, чтобы ты себе добра желал. Жаль, не получилось у нас разговора. Но торопливость присуща молодости. У стариков есть прекрасное свойство — они умеют ждать. Заходи как-нибудь. В подземном переходе на складном стульчике сидел какой-то старик и воспроизводил на балалайке «Дунайские волны», изрядно фальшивя, но люди кидали ему какую-то мелочь. Все как в реальной жизни, где намешана фальшь и правда, где сегодняшнее белое завтра может оказаться черным, в жизни, которую, как ему кажется, уверенно оседлал Вышегородский, и все ее обстоятельства ему нипочем. Обычный старичок со стандартной пенсией, взирающий с высоты своего жизненного опыта на меня, мечущегося в поисках неизвестно чего слепого котенка, попавшего одной лапой в паутину, искусно сплетенную этим пожилым, вежливым человеком, одалживающим у соседей рубли, которых ему так не хватает, несмотря на очень скромный образ жизни.9
В баре «Лотос» стояла привычная атмосфера учреждения такого калибра: резкий запах пива и дешевых сигарет, изрядно завозьганный рыбной чешуей пол, высокие грязные стойки, над которыми пролетали эскадрильи мух. Некоторые из них смело садились на многочисленных посетителей, однако к мухам здесь привыкли настолько, что их присутствия не замечали. Взяв пару пива, я пришвартовался за столик, где в гордом одиночестве вздыхал, гладя на почти опустевшую кружку, небритый дядя в грязной клетчатой рубахе и ботах «прощай, молодость», уверенно надетых на босу ногу. Не говоря ни слова, пододвинул ему кружку пива и начал небрежно сдувать пену, чтобы добраться хотя бы до верхнего слоя живительной влаги. Мужик добрым глотком опорожнил полбокала, удовлетворенно почесал живот и хрипло пробасил: — Спасибо, кирюха, выручил… А то с утра заныкал кербел, а куда дел, как склероз шибанул… — Витюху давно видел? — как бы невзначай отметил я и на лице собеседника отразилась бешеная работа мысли. Скривив рот, он что-то вспоминал и, отогнав остатки склероза, спросил: — Это такой конопатый, тощий, с дулей на цепке, иконы собирает? Так он каждый день вечерком перед закрытием отмечается. Понятно, что с Витей серьезный человек дела иметь не будет. Он наладил скупку в нескольких подобных точках и пропойцы волокли к нему преимущественно разную дрянь: нательные крестики, покрытые темными зелеными пятнами прошлого, картинки на религиозные сюжеты, иконы, которые можно было продавать лишь на дрова. Но иногда среди этого мусора ярким бриллиантом могла вспыхнуть действительно уникальная вещь. Впрочем Виктор каким-то чудом успешно перепродавал даже явную дрянь и для начинающего коллекционера мог показаться редчайшим знатоком. Он пичкал молодых всякой дешевкой до тех пор, пока они не начинали понимать, что вершиной экспонирования их коллекций может служить лишь городская свалка. Тогда Виктор тихо отваливал в сторону и находил новых дилетантов. Несколько раз пытался работать на кого-нибудь из серьезных людей, но ни к чему хорошему это не привело, потому что он умел шевелить чем угодно, даже ушами, но только не мозгами. Так и парил гордый петух Виктор между небом и землей, сносно проживая благодаря людям, готовым отдать ему за пол-литра все, что угодно, поэтому он чувствовал себя еще и вершителем судеб огромного числа алкоголиков, чья выпивка часто зависела от благосклонности этого принца пивных. И у него был когда-то шанс, после того как Виктор купил за три рубля икону, ту самую икону, о которой до сих пор ходят легенды, икону, что впоследствии была продана в Афинах всего-навсего за миллион долларов… Но если у человека не хватает ума постоянно повышать свой образовательный уровень, ему только и остается обходить питейные заведения с карманами, набитыми грязными рублевыми бумажками. С такими мыслями я открыл дверь автомобиля, щелкнул крышкой «бардачка», вытряхнул из пластиковой коробочки приятно пахнущую беленькую подушечку, которой родина великого Леонардо очень выручает водителей во всех концах земного шара. И через три минуты уже был готов дышать на самый сверхчувствительный «пегас». В кино все проще: выпил — поехал. А может быть, при монтаже вырезают то место на пленке, где водитель принимает пилюлю, аналогичную моей перед тем, как повернуть ключ в замке зажигания? Возле мебельного магазина проезжая часть уставлена ящиками. Мера необходимая. Потому что мои коллеги автолюбители тут же понатыкали свои машины, а как потом разгружать мебель — до этого им дела нет. Мила сидела за кассой в крохотной комнатке, служившей одновременно подсобкой и гардеробом. — Твой заказ выполнен, — быстро произнесла она своим мелодичным голосом и тут же гаркнула октавой ниже, — гражданин, не нужно бить кулаками по софе, это же не ваша жена! Купите, а потом хоть ногами бегайте… Грузчики, зарабатывающие здесь в среднем тридцатник в день, тут же взяли под охрану государственное имущество. — Папаша, отойдите от дивана, очень вас просим, — обратился к покупателю один из них, — неровен час, сломаете вещь, а нам потом сплошные неприятности. Одинокий покупатель, нервно озираясь по сторонам, вышел на пышущую жаром улицу. — Ирина, — позвала Мила свою коллегу из «Трансагентства», откровенно мающуюся в зале за заваленным бумагами столиком, — тащи сумку… Нравятся мне эти маленькие магазинчики. И прежде всего тем, что они могут обеспечить всем необходимым. Как-то довелось просидеть в этом крохотном мебельном царстве целый день: Мила уехала на базу за стенкой, предназначавшейся в мою только что отремонтированную квартиру, попросив приглядывать за товаром, а пуще всего за грузчиками, которые иногда могли себе позволить заработать не только горбом, но и на некоторой части древесного дефицита, всецело принадлежащего заведующей. И пока Мила выбивала на базе мебель, я провел в ее лавке ряд переговоров относительно товаров повышенного спроса. Какие-то люди с пухлыми портфелями и сумками постоянно заходили в крохотную комнатку и предлагали кофе, икру, крабы, книги, помаду, женское белье и мужской лосьон, вечернее платье и туалетную бумагу, часы и джинсы. С той поры я изредка оставлял Миле предварительные заказы. Ирина вытащила из туго набитой сумки отливающий серебром комбинезон «Космос» и тут же акцентировала мое внимание на том, что полтинник сверху за такую вещь — просто подарок. С этим железным доводом не согласиться было просто невозможно. Алые бутоны роз, которые я купил походя у молодого человека неопределенного возраста, прекрасно оттеняли «Космос» на заднем сиденьи машины. Оля открыла дверь сама: замок почему-то заедал, да и цветы не хотелось опускать на серый цемент парадной дома, сравнительно недавно сданного в эксплуатацию. Я протянул ей букет и, коснувшись губами свежей щеки, торжественно объявил: — Поздравляю с праздником появления личного дорогого и всеми любимого… Она мягко отстранила меня и спросила с оттенком утверждения: — Ты, наверное, голоден? — Как уссурийский слон! Готов съесть все вплоть до корпуса холодильника, если при этом будет присутствовать режиссер передачи «Малоочевидное, зато вероятное». А пока я буду уничтожать продовольствие, примерь вот эту штуку. Пара тостиков и чашка кофе пришлись как нельзя кстати. Невероятно, но факт, пока я управлялся с пищей, Оля успела не только надеть комбинезон, но и подвести глаза, пройтись помадой по губам. Раньше она тратила на это не менее получаса. Я смотрел на Олю и почему-то думал о том, что жизнь устроена изначально как-то шиворот-навыворот. Какая-нибудь дура, ни лица ни фигуры, смолоду выскакивает замуж за интересного парня, крутит им всю жизнь, как веником, при этом еще и рога наставляет, если, конечно, желающие найдутся, а они почему-то непременно находятся; а Оля. очень красивая и, что редкость для женщины, по-настоящему умная, никак не может устроить свое нехитрое бабье счастье. Может быть, потому, что броская, дерзкая красота настораживает и отпугивает мужчин с серьезными намерениями? Молча достаю из кармана серебряный перстенек в виде змеи с изумрудными глазами и замечаю: — Вот с этим, пожалуй, композиция костюма будет законченной. Но откровенно говоря, без комбинезона ты смотришься… — Прими душ и на мгновение успокойся. Молча подчиняюсь, и холодные тугие струи воды обволакивают тело, упруго барабанят по темени, смывают накопившуюся усталость и злость на самого себя — неужели никогда не решусь жить с ней под одной крышей? Солнечный лучик с трудом пробился сквозь крохотную щель между шторами. Золотистые длинные волосы, раскинувшиеся на подушке, малиновый сосок упругой груди, длинные стройные загорелые ноги, перечеркнувшие белоснежную простыню. И прежде чем прикоснуться губами к впадинке за ее ухом, отчего-то подумал, что она очень похожа на Эльзу Мюллер из кинофильма «Любовные грезы Казановы». Хотя какое там к черту похожа! Это Эльза просто смахивает на мою Олю… Вообще-то дальше принято говорить, что время для нас остановилось. Может быть для нее это было так, но только я никогда не позволял себе подобную роскошь, и дважды успел бросить взгляд на часы в то время как она, задыхаясь и плача, любила и ненавидела меня. — Когда ты снова появишься? — Не знаю, не хочется тебя обманывать. — Знаешь, однажды я могу не открыть тебе… — Но у меня есть ключ… — Разве это главное? Ключом можно открыть только дверь… Я гнал машину сквозь утомившийся город и лучи фар выхватывали из темноты силуэты вечно спешивших куда-то людей. Куда постоянно бегут они? Домой, к семье. А может быть, плюнуть на все, жениться, работать по давно полученной специальности восемь часов в день без нервотрепки и привычных ночных бдений, приходить домой, выслушивать от жены все дворовые новости, плотно ужинать перед экраном телевизионного ящика и заваливаться на боковую, чтобы завтра вся эта неторопливая круговерть повторилась снова: работа, нудящиеся перед сном дети, постоянное дыхание за спиной женщины, которая надоест рано или поздно, бодрый голос телевизионного диктора, сон в одно и то же время… Я отогнал от себя эти рассуждения мгновенно. По одной простой причине: в двадцати метрах от капота выделялся темным контуром шедевр современной архитектуры — пивбар «Лотос». Виктор нашелся сравнительно быстро. Обремененный большой хозяйственной сумкой, он вышел на относительно свежий воздух и очень удивился, увидев меня в своих владениях. — Говорят, у тебя есть очень интересный портрет? — без предисловия пошел я в атаку. — Хотелось бы познакомиться с ним. — Иди ты, — деланно-безразлично развел свободной рукой Мужик Дерьмо от своего уха до моего плеча, — он уже уплыл. — Жаль, так нужен хороший мужской портрет. — Какой это мужик? На картинке была баба… — А может, это был мужик в парике? — Какой парик? — удивился Виктор. — Она же была по пояс голая. Виктора можно исключать хотя бы по той причине, что он так прекрасно разбирается в искусстве, что в состоянии отличить мужчину от женщины, даже если они написаны в обнаженном виде.10
Вечер плотно окутал город и в темном, затянувшемся небе холодным пронзительным блеском отсвечивали крохотные звезды, против окна сквозь густую зелень пробивалось неровное изображение серповидного полумесяца. Кресло легко приняло тело, словно это были не спрессованные древесные опилки, обтянутые поролоном, а живая тугая волна моря, возле которого в этом году так и не удалось побывать. Щелкнув дистанционным управлением, отдаю безмолвную команду чуду двадцатого века, и мужественный Клинт Иствуд оживает на экране телевизора, чтобы настичь и обезвредить маньяка, истязающего детей. И пока продолжалась эта мастерски отснятая Доном Сигелом киносказка о мужественном полицейском и мягких законах, мешающих ему бороться с преступностью, почему-то вдруг подумалось, что безбытность Мендельштама нам уже не грозит. Вал вещей захлестывает с каждым годом все больше и больше, и остановить процесс их приобретения практически невозможно. Уж на что я давал клятвы самому себе видеомагнитофон не приобретать, как внезапно выплывший «Панасоник» тут же разбил вдребезги эти благие намерения. И приходится мне теперь смотреть его одному, потому что даже Богу известно, к каким последствиям может привести это недешевое приобретение. Шелест недавно, смеясь, рассказывал, как за ним явились прямо на кафедру и доставили в дом, в который по странному стечению обстоятельств никто добровольно не стремится попасть. А там уже сидят, нервничают его коллеги по видеоувлечению. Задержали какого-то парня при перепродаже кассет, обыск выявил, что в его домашней кинотеке преобладают фильмы с порнографическим уклоном. И вот теперь у владельцев видеотехники выясняют: у кого еще есть в городе эти самые «Акаи»? Игорь смеялся, но тогда ему было не до смеха: почти два месяца обладатели видеомагнитофонов жили, как на вулкане. А затем собралась комиссия. В нее вошли люди, разбирающиеся в искусстве кино так же прекрасно, как я в проблемах разведения редьки на Марсе, которые не в силах отличить секс от эротики, и вынесли соломоново решение: стереть все записи. В том числе и концерт Маккартни. Наверное, не понравилась фамилия. Впрочем, удивляться не приходится, живучи потомки тех, ради кого Петр Великий ставил вооруженных гвардейцев у статуи Венеры. Это им подобные уничтожали полотна Дюфара, Клингера, Макарта, объявив порнографией эротические произведения искусства. Дай им волю — и они сожгут уцелевшие от огня прошлого столетия картины Буше, изрежут полотна Веронезе, разобьют античные камеи и проведут показательный суд над художником Джулио Романо, создавшим дошедшую до наших времен фреску «Зевс в облике дракона у Олимпии». Можно, конечно, вспомнить и об уничтожении искусства Фонтенебло, но пример этот удачным не будет, потому что все-таки кинопленка существует не в единственном экземпляре. Решение этих видных кинознатоков, предпочитающих порнографию духа порнографии тела, выдержано всецело в духе времени: как бы чего не вышло. Пусть видеолюбители что-то другое запишут на своих кассетах, а если им что-то не нравится, могут жаловаться аж в прачечную Центрального разведывательного управления. Достойный ответ буржуазной пропаганде, разлагающей нас своими кинофильмами, которые яростно поносят не видевшие их критики, был воспринят хозяевами видеомагнитофонов противоречиво, и некоторые из них на всякий случай расстались со своей техникой. Поэтому о том, что у меня есть видео, знает только парень, снабжающий меня кассетами. На той, что я просматривал несколько дней назад, есть потрясающая порнографическая сцена: несколько гангстеров расстреливают из автоматов купающихся в бассейне обнаженных девушек. Покажи такую ленту нашим экспертам, они тут же объявят, что над головой ее владельца уже висит статья Уголовного кодекса. А так как к моим делам только ее и не хватало для полного счастья, приходится самому коротать время у экрана телевизора. …Резкий удар в плечо отбросил меня назад на несколько метров, пошатнулся потолок, дорожка рванулась из-под ног; «каракор», словно через вату послышалось решение судьи, и с трудом отрывая ноющую коленную чашечку от пола, ищу разбитыми пальцами «пистолет» рапиры. Машинально резким движением подтягиваю карабинчик и чувствую спиной, как из пасти катушки вырывается вперед освобожденный метр провода, поправляю насквозь промокший металл маски, замыкаю пуандоре с дорожкой и на аппарате тут же зажигается желтая лампочка: все в порядке. Провожу распухшим рашпилем языка по прокушенной губе, смахивая солоноватый привкус крови, знаком даю понять рефери: к бою готов и тут же опускаю согнутую в локте руку, услышав резкий звонок… Продираю глаза и тут же убеждаюсь, что звонок мне не приснился. Открываю дверь и отпрыгиваю в сторону: свободное пространство коридорчика уверенно таранит своим животом Ким Барановский. — Где ты шляешься? — возбужденно дышит Ким таким тоном, что поневоле хочется вытянуться во фрунт и рявкнуть «виноват, ваше благородие!» Вместо этого поплотнее запахиваю халат, достаю из нагрудного кармана взмокшей рубахи Кима сигарету без фильтра, прикуриваю и вопросительно смотрю на него. — Что ты стоишь, как монумент? Я нашел портрет. Бери бабки — и вперед. — Куда идем или едем, а может, судя по твоему виду — летим? — Протри глаза, портрет у Мужика Дерьмо… — Слушай, Ким, тебе придется платить неустойку за то, что подымаешь с постели людей в такой ранний, кстати, который час? — Половина десятого, — без запинки отвечает Барановский. — Сведения точные, отвечаю… — Тогда давай поподробнее. Ким плюхается в кресло, тут же вскакивает и тычет пальцем чуть ли не в мой нос: — Шлангом кидаешься. Я тебе все выложу, а ты меня потеряешь, полотно выкупишь, а Мужику скажешь говорить, что он его кинул кому-то другому… — А тебе за титанический труд достанется кукиш без масла, — продолжаю мысль Барановского. — А что, не так? — Нет, не так. Подумай сам, если я пригласил тебя в долю и не отвечу за это, ты же со мной дела больше иметь не будешь. И никто не будет. А это не выгодно. Потому что с таким парнем, как ты, еще не одно дело провернуть можно. Комплимент, конечно, сомнительный. Как говорят в деловых кругах, с Кимом можно только дерьмо наперегонки жевать — он всегда норовит обогнать события. Но Барановский успокаивается, принимая сказанное как должное. — Полотно точно у Мужика. По крайней мере было дней десять назад. — Откуда такие ценные сведения? — Случайно узнал, — выпалил Ким, и тут же поправился. — Зашел к Предиусу, он мне остался должен за… — За наколку, ты ведь в кредит и копейки не отпустишь… — И не отпущу. Вдруг завтра Предиус под трамвай попадет или отправится путешествовать в «желтом вороне»… — Путешествуют ногами… — Ногами вперед все пойдем. Так вот, бакланили мы с ним, а он высказался, мол, у Мужика есть хороший портрет, ханыги не одно дерьмо ему несут. — Значит, обсуждали, кто сколько варит, перемывали кости всем подряд. — Да заткнись ты, слушай. Витька ему портрет предложил, но у Предиуса столько бабок при себе не оказалось. Встретились потом, Мужик и говорит, мол, извини, промашка вышла, портрет уже куплен. — Женский портрет это был. — Никак не женский. В том-то и дело, что Витька чуть ли не ползал на коленях: мол, никому не говори об этом, в крайнем случае, портрет — женский. — Ну а толку что, Витька ни за что не скажет, куда его дел. — А если ему заплатить? — Из твоей доли… — Еще чего, — взвился Барановский, — ты мне и так пять с половиной процентов откинул, всего ничего, так я еще и должен? — Должен. Потому что клиент — мой. — Я не согласен. — Тогда разбежались. Может, Витька полотно уже моему клиенту сбагрил, и тогда плюнь-разотри, бабок не получим вообще. — Нет уж, раз клиент твой, заработок должен быть тобой же гарантирован. — В нашем деле гарантию даже морг дать не может, а эта организация серьезная. Вот что, необходимо все-таки узнать у Мужика, куда он дел портрет. И это — твоя задача. — А если он не скажет? — Тогда все, не пытать же его в самом деле. Когда Ким вынес свой живот из моей квартиры, я поставил турку на огонь и залил ее водой: натуральный кофе закончился еще позавчера, а позаботиться о себе так и не удалось. Поэтому достаю из бара банку растворимого кофе, который не очень люблю, и перемешиваю в чашке коричневые гранулы «Санко» с крохотной дозой сахара. А пока вода закипает, делаю небольшую разминку, совсем легкую, до первого пота. Запускаю воду в ванну и погружаюсь в спасительную прохладу, поставив перед собой на доске, лежащей поперек этой большой эмалированной посудины, пепельницу и чашку кофе. Спешить пока некуда. Вряд ли Барановский доберется до Витьки раньше меня. Но даже если встретится с ним, толку от этого будет мало: Ким не сумеет выколотить из него необходимые сведения. Поэтому можно спокойно отдыхать. Шарю по полкам взглядом: Пастернак, Ахматова, Цветаева, петрополисовский Гумилев, Булгаков, Бабель и другие авторы, о творчестве которых на филфаке не упоминают, полная двадцатка Брокгауза. Двенадцать квадратных метров стеллажа надежно вмещают книги, среди которых уникальные издания отнюдь не редкость. А подборка по русскому искусству у меня вообще одна из лучших в городе: не каждый профессор может себе позволить иметь такую библиотеку — это тоже одно из доказательств, что избранная мною профессия имеет огромные преимущества. В ее многочисленные плюсы входит и наличие свободного времени. Поэтому я удобно устраиваюсь на диване с прижизненным сборником Зощенко, а уже спустя сорок минут принимаюсь штудировать фолиант Брюсовой «Русская живопись XVII века». Наверное, через несколько дней внезапно хлынет дождь и жара спадет. Пока душно, как в сауне. И тем не менее, пора собираться: какая бы ни была погода, в этот день мы всегда встречаемся в сауне. Самой настоящей. Поэтому я складываю в «дипломат» все необходимое, заказываю такси и еду туда, где провожу часы отдыха в непринужденных беседах на вольные темы. Однако сегодня предстоит и серьезный разговор. Отдав дань душу, наскоро растираюсь и ныряю в обжигающую духоту парилки, надев на голову шапочку, купленную по случаю в Абхазии. Мы молча сидим и истекаем потом, а когда уже чувствуем, что в легкие вместо раскаленного воздуха начинает поступать чуть ли не углекислый газ, дружно выбегаем и тут же прыгаем в ледяную воду бассейна. Некоторые пулей вылетают вверх по лестничке, словно вода сама выталкивает их, а мы с Константином Николаевичем продолжаем плескаться как ни в чем не бывало. Короткий разговор может показаться ни к чему не обязывающим, потому что заканчивается он общим хохотом, бассейн пустеет. Константин Николаевич, широко расставив ноги, заложил руки за голову, и я направляю в его мускулистый живот мощную струю воды. Затем, отказываясь от этого удовольствия, лезу в окружение металлических труб душа Шарко. После второго захода мы отдыхаем в махровых шезлонгах, уставленных вокруг полированного столика, на котором, как по мановению волшебной палочки, выросли бутылки с заморскими названиями и лучшая в мире отечественная закуска, которой мы щедро потчуем весь мир, обделяя при этом только значительную часть своих сограждан. Дальнейшую программу знаю назубок: преферанс, анекдоты, короткие деловые диалоги. Именно после переговоров за этим столом был смещен исполняющий обязанности начальника треста столовых и ресторанов и тут же утверждена новая кандидатура на эту полную хлопот должность. С трудом дожидаюсь окончания еженедельного церемониала и добираюсь к родному дому. С некоторой долей сожаления начинаю готовиться к повторной встрече с Мужиком Дерьмо. Снимаю цепочку с массивным медальоном, часы «Сейко», перстень, натягиваю старые линялые джинсы, видавшую всякие виды майку с надписью «Монреаль», порванные кроссовки и гордо направляюсь к приюту всех страждущих, в котором устроил себе кормушку славный парень Виктор. Мы зашли поговорить в парадное, где запах кошачьей мочи был неотделим от аналогичного аромата постоянных клиентов «Лотоса». — Так все же, где портрет? — Отстань ты с этим портретом, дался он тебе. Возьми лучше хорошую доску… — Послушай, я зашел поговорить с тобой сюда не затем, чтобы так долго принюхиваться к этим божественным запахам, а только потому, что после разговора твои алкаши поймут, что никакой ты не Виктор-благодетель, а обыкновенное дерьмо, даже без мужика. Так что подумай. — Кимку ты присылал! — А вот ему будешь врать дальше. Только два человека: ты и я должны знать, к кому попал портрет — и больше никто. В этом я сам заинтересован. — А больше ты ничего не хочешь? — амбициозно вытянулся Мужик Дерьмо. — Нет у меня никакого портрета и не было никогда. И будь здоров. Я почесал левой рукой надбровную дугу и коротко без замаха въехал локтем в солнечное сплетение несговорчивого собеседника, моментально добавив удар ребром ладони по шее. Мужик, широко открыв рот, словно от изумления, медленно сползал по стене. Чтобы он наконец-то выдохнул из себя застрявший воздух и убедился, что правая рука также работает безотказно, пришлось остановить его движение вниз и добавить по почке. Наверху открылась дверь и женская голова любопытно свесилась в пролет лестницы. — Мама, — гнусавя, обратился я к голове, в которой запутались бигуди, — видишь… ик, кореш… дай стакан в натуре… — Чтоб вы уже сгорели, подонки вонючие, — высказала мне сверху доброе пожелание голова, — вывезти бы вас всех за город и перестрелять. — Дверь захлопнулась и я обратился к Виктору, который уже начал понимать, на каком свете он находится: — Уясни, что я тебя буду спрашивать, пока не ответишь. У меня в запасе есть еще и ноги. Даже если я тебя здесь прибью, то искать будут среди твоей обширной клиентуры… — Какая разница, кто прибьет, — тяжело выдохнул Мужик, — убей, не скажу… — И убью, — твердо пообещал я, — но для начала сделаю тебе «резиновую мордочку», чтоб в гробу ты смотрелся, как лондонский жених. Пойми, идиот, что от меня никто слова не услышит. — А если услышит? — прошептал Витька, которому явно не хотелось походить на лондонского жениха. В этом вопросе заключалась капитуляция. Нужно было произнести только дежурную фразу и успокоить его окончательно. Дело, похоже, серьезное, иначе он вел бы себя гораздо покладистее. И после того, как фраза была произнесена, Мужик Дерьмо выложил все. Выдаю ему в виде компенсации пятидесятирублевую купюру и предупреждаю: — Если наврал, заказывай себе музыку, а о гробе не беспокойся. И помни, Киму ты должен говорить о мифическом женском портрете. — Каком? — переспросил пришедший в себя Виктор. — Том самом, о котором ты трепался мне. Тусклые лампы отбрасывали неровные тени на булыжную мостовую, невесть откуда взявшийся ночной ветерок запутался в высоких кронах деревьев, дышалось как-то совсем легко, только вот разболелась голова, как будто вместо Витьки лупили меня самого. Боль нарастала с каждой минутой и, войдя в дом, я прежде всего проглотил фенкарол с пенталгином и, не раздеваясь, вытянулся на диване, чтобы переждать, перетерпеть, пересилить эту боль, надежно угнездившуюся где-то в левом виске. …Голова раскалывалась с такой силой, что левый глаз полузакрылся, словно защищаясь от невидимого гвоздя, монотонно вбиваемого в висок. Счет был равным, только никак не заканчивались проклятые пять минут, отпущенные на поединок строгими правилами, пять минут — мгновение скоротечной жизни, растянутые в нескончаемые века, нависшие на кончиках рапир, пять минут, ради которых мы проводили многие часы на тренировках в душной атмосфере спортзала, надежно пропитанного тяжелым запахом пота, этого признака здоровья и воли парней, побеждавших самого серьезного противника еще до выхода на дорожку. Соперник выглядел не лучше и ему, наверняка, тоже хотелось бросить все это, лечь на голую ласковую скамью в раздевалке, вытянуть дрожащие от напряжения ноги, дать роздых натруженным за предыдущие двенадцать боев мышцам, рвануть ворот электрокуртки, добраться до кровоточащей ссадины, нанесенной моей рапирой, когда она чудом минула защитную ткань и вскользь бороздкой прошла по шее, оставляя алый след с микроскопическими лоскутами кожи по краям. Но все это осталось где-то в уже прожитом отрезке жизни, потому что судья громко скомандовал: «Готовы? Начали!»…11
Первое ощущение было таким, что я и не ложился спать. Только вот исчезла куда-то боль, и чтобы окончательно ожить, выпиваю двойную дозу кофе вприкуску с сигаретой, параллельно размышляя над сложившейся ситуацией. Если верить Мужику Дерьмо, полотно ему на комиссию передала некая Таня, которая известна в кругах, приближенных ко двору интуристовской гостиницы «Волна», под звучным прозвищем Крыска. Несмотря на то, что Крыска занималась одной из древнейших профессий в мире, запись о ней в трудовую книжку не вносится, потому что, как известно, у нас проституции все-таки не существует. Кроме того, светлый лик Тани не украшал страницы имеющихся в отделениях милиции толстых альбомов, на титульных листах которых крупно выписывался один и тот же заголовок «Альбом женщин легкого поведения». Итак, личность очень осторожной Крыски в них зафиксирована не была, однако от этого ее поведение тяжелым назвать было нельзя. Правда, она поддерживала какие-то связи с девушками, обслуживающими преимущественно заграничных гостей города, но сама ни в какие отношения с иностранцами не вступала, потому что единственное, к чему могли бы прицепиться правоохранительные органы, — это валюта со всеми вытекающими отсюда сроками. Поэтому Крыска развлекала преимущественно отечественных бизнесменов, справедливо считая, что хотя покупательная способность доллара выше, чем у рубля, главное все же не деньги, а соображения собственной безопасности. С Витькой Татьяна познакомилась несколько лет назад, когда она только вступала на путь приобщения к своей основной профессии. И хотя сейчас Крыска подобралась к элите девиц, ценящих себя так дорого и превратившихся в дешевое развлечение для иностранцев, с Мужиком Дерьмо отношений не прерывала. Скорее всего из-за давних впечатлений, когда он казался ей очень респектабельным человеком, умеющим делать деньги на произведениях искусства. Этому во многом способствовало и то обстоятельство, что Татьяна разбиралась в живописи примерно так же хорошо, как и Витька. Именно ему она передала портрет на комиссию, но буквально на следующий день забрала полотно, предупредив, чтобы Мужик помалкивал об этом знаменательном событии в своей жизни, что благотворно скажется на ее продолжительности. Поэтому теперь необходимо узнать, как портрет Тропинина попал к Крыске. Я, конечно, даже не допускал мысли, что она лично произвела экспроприацию на даче Яровского, но портрет в ее умелые руки не с неба упал. А может случиться и так, что полотно побывало у Крыски до того, как им завладел этот плешивый товаровед. Тогда понятно, отчего он не хотел сказать, кто является его поставщиком. Узнай я, что портрет перекочевал к нему от шлюхи, наша беседа на этом бы завершилась. Но теперь отступать поздно. Что делать, придется расширить круг знакомств и пообщаться с Таней-Крыской, извините, учительницей русского языка и литературы Татьяной Ивановной Алексеенко. Тем более, что со временем у нее сейчас напряжения нет — счастливая пора, каникулы. Кстати, и мне бы не мешало пойти в отпуск и уехать куда-то далеко, в лес, собирать грибы и дышать воздухом, не отмеченным всеми прелестями цивилизации. Звонок не позволил размечтаться как следует, в квартиру буквально вваливается мой коллега по работе Мыкола. Вид у этого здоровенного сорокалетнего жлоба с красной рожей довольно напуганный. — Ночью на работе шемонали, — выкладывает Мыкола, — дид дежурил, так его мать, був пьяный, составили акт, что во дворе машины, а тот дурень старый им еще чего-то напысав. Директор еще ничого не знает. — Кто проводил рейд? — Милиция. — Я понимаю, что не тренеры общества «Динамо». ГАИ? — Наверно… — В общем так, — втолковываю я Мыколе, влетая в джинсы, — сиди дома, жди меня. Поехали! Ко всем делам не хватало только этого. Всегда стараюсь не допустить прокола в каких-то мелочах. Именно из-за них начинались крупные пожары, сгубившие немало деловых людей. Как с «коньячным делом», когда все пошло с двух бутылок, украденных ночью молодыми балбесами. И привели эти две бутылки в здание суда добрых полсотни людей, многие из которых получили максимальные сроки. Нам, понятно, это не грозит, но неприятности могут быть. Являйся я просто сторожем, плевать мне на все это с высокой колокольни, шаровых контор на мой век хватит, но так как профессия, указанная в трудовой книжке, основным призванием мною все-таки не расценивается, еду к фотографу-надомнику Григорию Павловичу Мельникову. В свое время с ним произошла неприятность: ГАИ никак не могла согласиться с привычкой Гриши ездить наперекор требованиям дорожных знаков. Лишившись прав на три месяца, он все равно продолжал гонять машину по городу, справедливо полагая, что фотографа кормит не столько объектив, сколько колеса. А если кто-нибудь из работников ГАИ останавливал машину Мельникова и требовал предъявить документы, Григорий Павлович демонстрировал следующий фокус. Лез будто бы за ними в «козырек» и оттуда вместе с техпаспортом, как бы случайно, вылетала целая кипа цветных фотографий с запечатленными на них бравыми постовыми. Инспектор, ясное дело, узнавал многих своих знакомых, и все кончалось тем, что и его фотография занимала свое место в этой экспозиции. Права Грише в конце концов вернули, да и отношения с инспекторами у него оставались самыми теплыми: как-то во время рейда «Заслон» ГАИ останавливала поголовно все машины для проверки, а к Гришиной «Ладе» даже не подошли — узнали, кивнули, мол, здравствуйте, махнули жезлом — проезжай… Где-то позади остался центр, причудливая смесь ампира, готики и барокко; дорога постепенно покрывалась выбоинами, город уменьшался, съеживался, становился откровенно серым, теряя свое неповторимое лицо. Вдоль брусчатки стелились здания, так и не вписанные в Красную книгу мирового зодчества, некоторые из них неуверенно опирались покосившимися стенами на громадные бревна. Антураж, да еще какой! Иначе где бы наши киностудии снимали фильмы о парижских трущобах и нью-йоркских задворках… Старенький флигелек на Привозной выделяется свежей побелкой голубого цвета. Штурмую изъеденную ржавчиной лестницу с фирменным знаком «Котов и Кo» и останавливаюсь перед дверью, к которой прикреплены две медные цифры — единичка и семерка. Сзади с медленным зловещим скрипом открывается дверь и, словно чувствую пристальный взгляд, буравящий спину чуть ли не насквозь. Реальность жизни, воплощенная во многих детективах, так что по идее, будь я столь мнительным, как мой пациент Яровский, нужно бы рвануть кольт из-за пояса и, развернувшись в нападении, открыть беглый пулеметный огонь в сторону подозрительно открывшейся двери. Однако перспектива запачкать брюки не улыбается, да и кольтом не располагаю, а посему просто поворачиваюсь и в очередной раз даю возможность изучить себя Гришиной соседке мадам Куперман. Со зрением у нее дела неважные, не то, что со слухом. Тем не менее мадам понимает, что лучше один раз подсмотреть, чем семь раз подслушать. Старуха явно принадлежит к категории людей, для которых даже оконные рамы следовало бы изготавливать в виде замочных скважин. — Молодой человек, до кого вы имеете зайти? — сузив глаза до предела, начинает свой традиционный допрос мадам Куперман тоном, не терпящим возражений. — Я имею небольшое дело до товарища Мельникова, — тут же даю чистосердечное показание, рассчитывая на снисхождение. — А откуда вы? — не унимается следопыт с дореволюционным стажем. — Из похоронного бюро. Такой ответ мадам почему-то не нравится, и она, бормоча что-то нечленораздельное, прикрывает дверь. Полностью удовлетворенный содержательной беседой, стучу в обитую коричневым дерматином дверь. Гриша открыл не сразу, тщательно вытер тряпкой руки, поздоровался и пригласил в фотолабораторию, которая когда-то была одной из комнат его квартиры. Мельников слушал внимательно, не прерывая творческого процесса. Отпечатки мальчика, писающего на фоне Эйфелевой башни, летели в проявитель, тщательно вымывались в воде и продолжали свое путешествие к закрепителю. — Вообще-то я болен, — резюмировал мое повествование Григорий, — поэтому и занимаюсь такой работой. Граверы заказали. Но за минуту я делаю четыре фото, на каждом имею двадцать пять копеек. — Время будет оплачено, — лаконично убеждаю столь занятого человека. Мельников удовлетворенно хмыкнул и спросил: — А чего тебе так волноваться? Дело это, в принципе, выеденного яйца не тянет. Погорел же твой дед. В самом крайнем случае именно из него сделают козла отпущения. От силы, что грозит тебе — пойти вагончиком с выговором. — Меня не устраивает, если в точке вообще начнут копать. Неинтересно. Кроме того, и в волчьей стае есть козел отпущения, если мы о нем заговорили. Что тогда делать бедному человеку, вроде меня? Гриша на мгновение прекратил свои манипуляции и задал коварный вопрос: — Ты давно читал детские сказки? — Во всяком случае, тебе я сказку не рассказываю. — Ты меня не понял. Когда я был маленьким и читал сказки, заметил в них одну закономерность: богач, как правило, был жадным, глупым, а бедняк — умным, благородным, бескорыстным и всегда оставлял богатея в дураках. В конце концов добро побеждало зло в лице толстосума. — И какое отношение это имеет к нашему делу? — Почти никакого. Только ведь твоя точка не дает того навара, чтобы за ней так убиваться. Ну уволят даже тебя, по собственному желанию, разумеется, так ты другую найдешь. То есть тебе, как тому бедняку, терять нечего. Ты запрограммирован на победу в данной ситуации, потому что спортзал — не склад, не кабак, не магазин, да и бумаг после себя не оставляешь, накладных всяких, которые легко проверить. — Может, ты хочешь сказать, что пора бросать эту висячку и переквалифицироваться? В богачи так называемые? — Нет, в бедняки. Но не такие, как ты, а самые настоящие, ты заметил, что у нас лучше всего живется людям, получающим небольшую зарплату? И к этому все привыкли. Кого удивляет, что бармен ездит на своей машине? Никого. А если на ней ездит сторож, да еще относительно молодой человек, это вызывает подозрение, потому что все понимают: его основной навар лежит вне поля официальной деятельности. Поэтому кое-кому может показаться любопытным, откуда ты добываешь деньги. — Гриша, в твоем рассказе есть противоречие. Бармен оставляет после себя массу бумаг, а я — нет. — Но бармен заранее знает, когда эти бумаги будут проверять — и в этом вся разница. Не нужно только быть жадным сказочным богатеем, делиться с ближними, и все будет в ажуре. — Меня это не греет. — Не греет, потому что тут за бабки надо вкалывать, а ты этого явно не любишь. Небось, вовремя прийти на работу для тебя уже трудовой подвиг. — Может, ты и прав, однако сказки твои имеют еще и концовку, которая меня устраивает. Бедняк в конце концов становится состоятельным человеком или женится на царской дочке и берет неплохое приданое. Полцарства, если не ошибаюсь? — Тебе это не грозит. Потому что в данной ситуации богач и бедняк — это мы с тобой. Только сказки эти сочинялись так: один из безделия выдумывал их, и соответственно ходил в дырявых штанах, а другой вкалывал, занимался практическими делами, поэтому ему, а не сочинителю доставались все блага жизни. Сказочник получал их только в мечтах. — Богатеи жирели и от эксплуатации. Ты ведь после нашей беседы получишь свой навар. — А я и предупреждал, что ты бедняк, а я богач. Вот поэтому ты и платишь. А эксплуатация… Она же не на голом месте возникает. Ведь богач не с эксплуатации начинает, а с труда, более тяжелого, чем бедняк. Вот, например, возьми десять мужиков одного возраста, роста, веса, никогда не занимающихся спортом, и заставь их пробежать километр. Один придет первым, другой последним, кто-то вообще не добежит. Так и здесь. И не иначе. — Поэтому меня соревнованиямало привлекают… — От лени твоей непомерной — и не больше. — Может быть, ты и прав, однако время идет и оплачивать его я не намерен. Несмотря на то, что я богаче тебя, потому что у меня есть свободное время, которое легко перековывается в деньги. Ты в этом сейчас убедишься на собственном опыте. Не помню, но кто-то очень умно сказал, что богатство общества определяется наличием свободного времени его граждан. — Жди меня дома, — бросает через плечо Мельников и выключает красный фонарь в знак окончания работы. Что ж, мне остается только ждать Гришу, помня о том, что Мыкола ждет меня. Мельников появляется через два часа и, потребовав налить чего-то похолоднее, успокаивает жестом: все в порядке. Это была не плановая проверка, просто какая-то дура из соседнего дома с изумительной фамилией Пацюк накатала жалобу, мол, из двора вылетают машины на бешеной скорости, чуть ее не задавили, а когда делаешь замечание, водители тут же отвечают словами, воспроизводить которые на бумаге она почему-то стесняется. — Значит так, — констатировал Гриша, — с бабой дело уладишь сам. С вами проведена воспитательная работа. И обязательно поговори с клиентами, пусть не грубят пожилым женщинам, а то неприятности снова упадут тебе на голову. А это объяснение твоего напарника уничтожишь в моем присутствии. Я беру бумажку, заполненную моим соратником по охране спортивного комплекса, и читаю проникновенные строки: «Обеснения. Я Ткач А. Б. работаю охраником в спотзале где нет телефона и поэтому соседи машины просят поставить их во дворе. Я добрый хожу открываю ворота иногда меня благодарят сядобным иногда предлагаюд немного выпить раньше мне благодарили а теперь я денег не беру». Аккуратно рву дедовские мемуары и сразу нахожу для них достойное место, одновременно спуская воду. После этой процедуры, проведенной на глазах единственного свидетеля, обращаюсь к нему: — Что я должен? — Кабак, — коротко рубит Гриша. — Надеюсь, не «Националь»? — А ты не можешь не выступать даже сейчас, — делает справедливое замечание мой благодетель. Отдаю ему сторублевку, к ней добавляю десятками аналогичную сумму и замечаю: — Хорошо, что я знаю, сколько стоит минута твоего времени. — Плохо знаешь, — в унисон продолжает Мельников. Считать я умею, поэтому молча прибавляю еще две десятки. — Спасибо, Гриша, ты меня очень выручил. — Перестань, все свои люди. Кстати, вышла книжка про черного корсара, мой малый замучил: купи да купи. — Думаю, что смогу помочь. К тебе зайдут. Гриша уходит, а я, как человек слова, тут же звоню на завод «Металлист» и требую к телефону бухгалтера Брунера по очень важному делу. — Алик, — кричу я в трубку, — запиши адрес. Там ждут Сальгари. И не стесняйся попросить за него чем побольше. Теперь к Мыколе. Тот, конечно, время даром не теряет и возится возле своей теплицы, которая обеспечивает ему в течение сезона годовой доход всех сторожей нашей конторы. В доме у Мыколы чисто и прохладно. Он лезет в погреб, а я пока оглядываюсь по сторонам. Никаких изменений нет. Плохонький телевизор, все равно смотреть некогда, этажерка, венчанная четырьмя пустыми коробками из-под конфет с нарисованными ландышами, статуэтки, исполненные в лучших традициях пятидесятых годов: мужик с кувалдой, колхозница с хрюшкой на руках, просто свинья с поросятами, словом, все, что так близко нашему доблестному труженику личного огорода. Интересно, где прячет деньги зажимистый мужик Мыкола? Наверняка, где-то зарыл в хлеву, близ двух огромных, предварительно кастрированных боровов или законопатил на чердаке, под стрехой: у подобных типов фантазии на большее не хватает. Копит, копит, а кому? Детей нет, сам с женой с утра до вечера уродуется в хозяйстве: живность и земля постоянной заботы требуют, но и доход дают немалый. Только, чувствую, не пригодятся Мыколе его сбережения: помрет, так и не воспользовавшись накопленными деньгами, не побывав ни разу на курорте, не посетив без чьего-то приглашения ресторана, не отлюбив всех женщин, которые, быть может, предназначались ему судьбой. И уворуй у него кто-то эти пахнущие соленым потом купюры, вряд ли Мыкола догадается, что себя он обокрал больше, чем кто-либо. Мыкола принес ледяной квас в старом глиняном сосуде и разлил его в керамические кружки гигантских размеров. — Так смачнее, ниж со стакана, — поделился своими жизненными наблюдениями коллега, — ну, шо там слышно? — Слышно хорошо, что дело плохо, — отозвался я. — Пожар горит сильный, нужно тушить. Срок может повиснуть, — фантазирую на правовую тему и с вящей радостью добавляю, гладя на перекосившееся лицо Мыколы, — с конфискацией всего майна. Будешь заниматься ударным физическим трудом не в домашних условиях, а в общественном производстве. — Ничого не можна сделать? — испуганно вытаращил глаза Мыкола, сжав толстые красные пальцы в две увесистые кувалды. — Есть одна зацепка, но нужны деньги. Сам понимаешь, платить будем пополам: студент располагает только заплатами на штанах и задатками к циррозу, а дед все свои сбережения носит в мешках под глазами. В крайнем случае, заставим их отработать: будут менять друг друга в течение двух-трех месяцев. Короче, нам нужно внести штуку бабок: по пятьсот с каждого. Противоречивая гамма чувств изобразительным рядом прошла по челу Мыколы, изборожденному производственными морщинами. Мыкола думал, а я с удовольствием попивал холодный квасок. Когда уже закончится эта жара? — Что ж зробыш, — прохрипел наконец Мыкола, — почекай. Он грюкнул замком в сенях, стукнула лестница, и я подумал: а ведь и вправду он прячет деньги на чердаке. Снабди Мыколу обрезом — и готов объект для раскулачивания. Мыкола сел за стол, развернул замызганную тряпицу, вынул из нее газетный сверток и медленно разрезал шпагат, перетягивающий его. Тяжело дыша, он пересчитывал мелкие купюры, которые, наверняка, прошли через тысячи рук, прежде чем осесть в тайнике этого Гарпагона с улицы Волжской. Мыкола несколько раз сбивался со счета, складывал деньги в общую кучу и начинал сначала. И оказалось, что в газетном пакете было ровно пятьсот рублей, копейка в копейку. То ли хозяин этого громадного дома исполнил при мне торжественный обряд прощания, то ли надеялся, а вдруг окажется в этой куче купюр хотя бы лишний рубль. И, наверняка, обрадовался бы он ему с не меньшей силой, каковой он будет еще долго скорбеть о навсегда ушедших неизвестно кому деньгах, которые, наверняка, будут прогуляны со срамными бабами или пропиты очень быстро вместо того, чтобы лежать где-то в укромном месте, сохраняя душевный покой и чувство независимости их будущему хозяину. Бросаю бумажный пакет с грязными рублями, трешками и пятерками в целлофановый мешок с надписью «Мальборо» и объясняю Мыколе: — Значит так. Проведешь сегодня собрание в нашем родном коллективе. Обязанности профорга с тебя никто не снимал. Объяснишь деду всю пагубность его поведения и предупредишь: еще раз выпьете на работе — выгоним. Поставишь его завтра на мое дежурство — буду занят с этим делом, да и дед пусть начинает отрабатывать свою долю. И скажи им, чтоб никому ничего не гавкали. Найдешь в соседнем доме старую вешалку по фамилии Пацюк, не забудь, Пацюк, сто раз извинишься, скажешь, как нас сурово, но справедливо наказали, хоть ноги ей целуй, но чтоб баба эта окончательно заткнулась. И передай друзьям-автолюбителям, чтобы потише гоняли на своих лайбах на вверенной нам территории — иначе потеряют стоянку. В районе шесть тысяч авто и всего одна стоянка на девятьсот мест: других клиентов раз плюнуть найти, сами просятся. Понял? — А чтоб сгорела эта стоянка вместе с этим спортом, — подымается из-за стола Мыкола, — и козел этот старый вместе с ними. Ну чего я не могу просто работать на земле, хай пенсии не дають, чего я обязан еще здесь числиться? — А ты вступай в колхоз и ударным трудом докажи свое высокое профессиональное мастерство. Будешь огребать бешеные деньги на прополке будущего урожая. — Сам иди в колхоз, — парировал Мыкола, — ограбастаешь много грошей, ты их любишь. — Хватит спорить, дорогой мой бессеребреник Мыкола, ты не забудешь, о чем я тебя просил? Ну и хорошо. Будь здоров. Бросив пакет на заднее сидение машины, я почему-то подумал: распредели колхозную землю между такими Мыколами — и через год они завалят рынки. И тут же отогнал эту мысль, пусть ее кто-то другой лелеет, у меня своих забот хватает. В конце концов, я же сказал Яровскому, что хочу достигнуть самоуважения. Но разве я смогу достичь самоуважения, если буду оценивать свое время дешевле, чем товарищ Мельников?12
Уже третий час сижу за рулем машины, боясь пропустить тот торжественный момент, когда из дома выйдет Крыска. Проверить, на месте ли она, мне стоило ровно две копейки плюс прогулка к близлежащему телефону-автомату. Терпение, как известно, вознаграждается рано или поздно и, наконец, Таня осчастливила меня своим появлением на улице. Разворачиваю машину, выезжаю на противоположную сторону проспекта имени 8 Марта, паркуюсь и пристально вглядываюсь через изрядно запыленное лобовое стекло. Крыска неторопливо идет к остановке автобуса, легкое платье как нельзя выгоднее подчеркивает всю прелесть предлагаемого ею товара: точеные ноги, крутые бедра, высокую грудь. Мордашка тоже симпатичная, но чуть удлинен подбородок. Впрочем, для ее постоянных клиентов подбородок особого значения не имеет, в крайнем случае, они к нему привыкли. Рывком бросаю машину вперед, проезжаю мимо столбика с большой литерой «А», включаю заднюю скорость, торможу и сквозь опущенное противоположное окно салона кричу. Крыска подозрительно смотрит на меня, пытаясь узнать. Наверное, ее душу разъедают какие-то сомнения: иди знай, может, я пользовался ее услугами, когда она по молодости лет оценивала себя сравнительно дешево. Я выскакиваю из машины и, почти искренне удивляясь, развеваю все возникшие сомнения: — Ты меня не узнала? Мы ведь вместе занимались в университете. Помнишь, только я был на курс младше… Крыска недоверчиво смотрит на меня, но опомниться ей не приходится: — Саша Сырцов, неужели забыла? И тут Таня, наконец-то, вспоминает меня, Сашу Сырцова. Правда, не уверен, что такой занимался вместе с ней, и существует ли вообще этот Саша, но не это главное. Основное, что Крыска занимает место рядом со мной, и мы не спеша едем под нескончаемый аккомпанемент моего рассказа о разводе с женой после защиты кандидатской диссертации. Единственный пробой в этой игре: Таня может начать вспоминать общих знакомых. Поэтому тут же засыпаю ее градом вопросов: как дела, замужем ли, где работает? Почерпнув ряд ценнейших и главное правдивых сведений об интересной работе, старшеклассниках, женихе-полярнике и теннисе, я предлагаю отметить радостное для нас обоих событие в ресторанчике «Скала» на берегу моря. Так как, судя по всему, у Крыски есть запас свободного времени, она, не колеблясь, соглашается. Объявив официанту, что скорость обслуживания вознаграждается, я окончательно понравился моей прелестной спутнице… На площади Грибоедова мы нежно прощаемся, договариваемся снова увидеться в пятницу. Конечно, при большом желании можно было лечь с ней в постель уже сегодня, но у меня такого желания явно нет, хотя в пятницу волей-неволей я буду вынужден это делать, чтобы наконец-то узнать дальнейшую судьбу уникального произведения отечественного искусства. Завтра утром я должен быть у Константина Николаевича, и, как мне не хотелось поехать к Оле, я укрощаю требовательное желание раздразненного присутствием Крыски тела, и еду проветрить свои изрядно засорившиеся за последние дни мозги партией в преферанс на дачу к доценту Тарнавскому. Друзья детства, словно сговорившись, постоянно собираются у него. Когда-то место, где находится эта дача, называлось Английским бульваром. И хотя сегодня бульвар именуется Пролетарским, это не означает, что социальный состав владельцев дач коренным образом изменился. Правда, в настоящее время творческую интеллигенцию здесь немного потеснили люди рабочих профессий, вроде моей, которые не без основания называют себя хозяевами жизни. И хотя Тарнавский имеет ученую степень, это не мешает ему общаться с теми, кого принято называть простыми людьми. По крайней мере, за карточным столом. Не мне кажется, что простых людей вообще не бывает. — А мы уже начали, — приветствует меня хозяин дома, — однако ты вполне успеешь сесть на прикуп. Настоящий старинный ломберный столик, мелки, несколько нераспечатанных колод, постоянные партнеры — что еще нужно Тарнавскому для того, чтобы считать этот вечер прожитым не зря. Быстрыми движениями разбрасываю карты и осведомляюсь: почем нынче вист? — Десять копеек, — важно отвечает Сережа, плеснув коньяк в мою рюмку. — Знаешь, Серый, недавно был в одной компании, так там инженеры по копейке играют. — Так то же инженеры, — ответил за Сережу Вовчик, — они прослойка, а мы — рабочий класс. — Впервые слышу, чтобы рабочий класс ремонтировал зажигалки. — А кто же он? — кивнул на Вовчика Серега. — Он из разряда обслуживающего персонала. — Может, и я? — И ты тоже. Ты ведь не производишь материальных благ, рихтуешь давно выпущенные машины. — Зато от меня пользы людям больше, чем от твоих инженеров. — Инженеры двигают прогресс. — А я двигаю инженеров. На свое место. — Каким образом? — принял участие в разговоре Тарнавский. — А вот каким, — обернулся к нему Серега, — это когда-то ты, Саня Тарнавский, доцент, мог бы снизойти до меня с таким разговором. Дескать, милый, что-то в моей карете с задним колесом творится. И бросился бы я тут же с криком «сделаем, барин» доводить твою технику до ума, а потом бы кепку снял и благодарил за гривенничек «на чай». А теперь — дудки, за мной профессора бегают, уговаривают, Сереженька, нельзя ли поскорее, Сереженька, сделайте получше, и не беру я у них чаевых, а сам называю свою цену, и не я им — спасибо, а они мне, когда платят. А инженеры эти, по копейке, да какие они инженеры, если сами машину починить не могут? Им тогда не по копейке, а на щелчки играть нужно. — Что же ты сына в английскую школу определил? — полюбопытствовал я. — А ему работать где угодно и со знанием языков можно. А захочет парень учиться — я и тут помогу. Пусть катается по заграницам, как дети других родителей. Не захочет — в настоящую профессию определю, чтоб человеком себя чувствовал. — Что же, по-твоему, означает это чувство? — с любопытством спросил доцент. — Иметь все, что хочешь. Чтобы не сидел, считая копейки, от зарплаты до зарплаты, чтобы вещи ему служили, а не наоборот. Чтобы не ставил главной целью всей жизни купить дачу и машину, потому что закончит школу — и это все у него уже будет. Пусть в свое удовольствие живет, не то, что я. — Ты, выходит, никакого удовольствия от жизни не получаешь? — Получаю, но нельзя даже сравнить мои требования и его. У детей все по-другому. — Дети есть дети. — Не скажи, Саня. У меня в детстве была одна игрушка — маялка. Ты спроси сегодня пацанов, что это такое, — они не ответят. А тогда маялка была и самокат из досок на подшипниках, самоструганный. Я недавно своего малого игрушки выбрасывал — на два детских сада с головой бы хватило. — А мой уже третий магнитофон требует, — пожаловался Вовчик, — маленький, с наушниками, чтобы по улице идти и музыку слушать. Я ему говорю, подожди немного, сейчас трудности на работе, так он и отвечает: трудности нужно преодолевать, на то они и существуют. — Они действительно у тебя существуют? — удивленно спросил Тарнавский. — Говорят, что будет сокращение штатов. — А что говорят Штаты по этому поводу? — намекнул я на место пребывания брата Вовчика. — Тебе ведь вызов сделать — раз плюнуть. — А что я там буду делать? Зажигалки ремонтировать? Я тут больше на них имею. И жизнь там неинтересная, с тоски сдохнуть можно. Ну кто там спросит меня: сколько я дал за эти супермодные джинсы или где достал последний диск какого-то «хэви мэтла» для малого? Нет, правду говорят, что там хорошо, где нас нет. Брат мой, что тут маляром был, что там, живет неплохо, но пишет, что как вспомнит родину, так хоть вешаться впору. — Ностальгия, — сделал квалифицированное заключение доцент Тарнавский. — Ну, а ты своему сыну будущее определил? — Говорит, что хочет быть музыкантом. — Ну, это ничего, — успокоил я Вовчика, — в консерваторию его будет легче устроить, чем гробокопателем или рубщиком мяса. Это, в основном, фамильные профессии. Тарнавский подавил смешок и, подняв карты, произнес: — Пика. — Пас, — отодвинул карты Вовчик. — Трефа, — начал торговлю Сережа. — Бубна, — поднял ставку доцент. — Семь первых, — пропустил черву рихтовщик. — Вторых, — без колебания ответил ему хозяин дома. Дальше я не слушал, хотя, сидя на прикупе, обязан играть «на стол». Почему-то подумалось, что жизнь наша, человеческие взаимоотношения так похожи на преферанс. Сейчас ты играешь в паре против одного соперника, но будет следующая сдача — и твой соперник станет союзником, а недавний партнер — соперником, и станешь делать все возможное, чтобы не дать ему удачно сыграть. Только время рассудит, когда и кому быть вместе с тобой или против тебя. — Ты что оглох? — теребил меня за рукав Серега, — дай доценту прикуп. Он у меня сейчас без двух все на свете сыграет. Я перевернул карты. В прикупе лежал бубновый марьяж. Воистину, судьба играет человеком, особенно когда он играет в карты.13
…Правая рука с откинутой расслабленной кистью хоть чуть-чуть, но все-таки прикрывает бок: правилами это запрещено, но видеть судья такую мелочь просто не в состоянии, главное — не снимать уколы пальцами — и все будет в порядке. Мой клинок ходит по крохотной дуге, обозначенной в пространстве между плечами противника, опустившего руку с оружием вниз: прием, усыпляющий бдительность, носящий к тому же отвлекающий маневр, — достаточно одного движения кисти и кончик рапиры уже смотрит в груды Делаю ложное движение назад и тут же прыжок вперед, коротко проворачиваю пальцами рукоятку рапиры, чтобы он не успел на перехвате и, словно падая в воду, иду в глубокий выпад, переводя на движении клинок ближе к правому предплечью, потому что противник, как и я, левша. Поздно, не хватило всего одного мгновения и, будто со стороны, вижу, как, легко отталкиваясь «спецами» от пола, он взлетает в воздух, прогибаясь, уклоняясь от моего резкого движения, и его рапира принимает положение шпаги тореадора, ставящего последнюю точку в жизни быка. Вместо предплечья противника оружие режет нарастающую пустоту и, не уйдя с выпада, получаю точный укол между лопаток, эту мастерски нанесенную сверху знаменитую «горбушку», придуманную Свешниковым… Солнечный свет застает меня готовым к встрече с самим Константином Николаевичем, у которого есть в жизни всего одна слабость — старинные русские награды. Помочь он согласился, как думаю, только потому, что я всячески способствую его желанию постоянно пополнять коллекцию, о существовании которой мало кто догадывается. И вся разница между большим начальником Константином Николаевичем и моим клиентом товароведом Яровским состоит в том, что первый действительно собирает, а второй — просто вкладывает деньги в произведения искусства. Но и у того, и у другого, хотя стоят они на разных ступеньках социальной лестницы, деньги водятся потому, что каждый из них выгодно использует свое служебное положение, оставляя себе на карманные расходы зарплату вместе с прогрессивкой. Войдя в обшитую настоящим дубом приемную, бросаю взгляд в зеркало, поправляю галстук и улыбаюсь секретарше, держащейся с видом премьер-министра перед объявлением войны сопредельной державе: — Я из газеты… — Да-да, — сразу смягчается строгая дама, поправляя очки в роговой оправе. — Константин Николаевич предупреждал. Прошу вас подождать немного. Не знаю почему, но люди испытывают к слову «пресса» какое-то почти трепетное уважение и почтение, хотя она этого, с моей точки зрения, совершенно не заслуживает. Среди моих многочисленных знакомых есть и журналист, собирающий нэцке. Причем этому занятию его оклад в грандиозную сумму сто пятнадцать рублей не помеха. Прежде он организовывал письма-отклики по поводу «Малой земли», которая, козе понятно, затмила большую, а теперь организует поступления в редакцию писем, где трудящиеся, ни разу не бывавшие за границей, вовсю клеймят ее позором. Сам он в своих опусах с неподдельным ужасом говорит о наркомании на Западе, но, наверное, рано или поздно дождется разрешения писать о наркоманах отечественного производства, которых в последнее время развелось столько, что не заметить этого можно лишь будучи слепоглухонемым. Проходит каких-то пять минут, и я вхожу в кабинет Константина Николаевича, минуя почти двадцатиметровый стол для заседаний, крепко пожимаю его руку. Константин Николаевич ткнул пальцем в кнопку селектора и попросил: — Ирина Сергеевна, пожалуйста, два кофе и полчаса я буду занят. Буквально через минуту в кабинет вошла секретарша, бережно неся на подносе две чашки из настоящего фарфора, в которых истекал ароматом настоящий бразильский кофе. — Ирочка, — обратился к ней Константин Николаевич, — если появится Постников, передайте ему, чтобы явился к четырнадцати тридцати вместе с Олешко. Смотрящая на своего шефа влюбленными глазами, слегка увеличенными фарами огромных очков, Ирина Сергеевна кивнула головой и осторожно закрыла громадную дверь кабинета. Константин Николаевич достал из верхнего ящика стола небольшой коричневый конверт, передал его мне и жестом указал на остывающий кофе. Щелкнув золоченым «Ронсоном», он прикурил длинную черную сигарету «Плюс», щелчком пододвинул ко мне пачку. Я, конечно, мог повести себя ровнее, но барское гостеприимство хозяина этого кабинета мне почему-то не нравилось. Дома он вел себя иначе. Нет, не зря я продолжаю карьеру сторожа, хотя, наверное, тоже мог бы со временем пробиться в какой-нибудь начальственный кабинет. Власть даже если не портит человека, то волей-неволей откладывает какой-то отпечаток на его поведение, но создан я уж, видимо, так, что предпочитаю демократические отношения, что с Константином Николаевичем, что с моим незадачливым компаньоном Барановским. Поэтому достаю из кармана пачку настоящих пахитосок с вделанными мундштуками, специально приготовленных для встреч на подобном уровне и нажимаю на кнопку зажигалки «Дук модерн», за которую можно было бы взять несколько «Ронсонов». Умный человек Константин Николаевич видел мое желание поддержать собственное реноме, и, смягчившись, умело подыграл. — Кстати, — сказал он, сделав маленький глоточек кофе, — сахара не в меру… да, посмотри последний номер газеты «Знамя труда», думаю, тебя заинтересует. А для меня ничего интересного нет? — чуть ли не заискивающим тоном спросил он. — Надеюсь, скоро будет, — стряхиваю густой серебристый пепел в чистейшую пепельницу, — я должен вернуть этот материал? — Не обязательно, — делает он широкий жест, — копия есть копия. Открытый ветрячок посылает свежую струю воздуха прямо в лицо, но и это не спасает от изматывающей духоты, и я чувствую, как рубашка словно приклеивается к спинке сиденья. Остановив машину у газетного киоска, отрываюсь от кресла, безо всякой очереди приобретаю свежий номер газеты и засовываю его в задний карман брюк. Дома небрежно бросаю взмокшую газету на стол и, удобно усевшись, аккуратно вскрываю коричневый конверт, достаю плотно сложенные листы папиросной бумаги…Об остальных подвигах гражданина Довгулевича я читал не столь внимательно. В общем, приехал в город человек, специализирующийся, в основном, на кражах в общественных туалетах. Знакомится с неким Игорем, совершает с ним пробный набег на «Союзпечать», потом, меняя окраску, бомбит квартиру Ярошенко, далее его пути с Игорем расходятся, и Олег Николаевич возвращается к прежним делам — ворует портфели в туалетах, библиотеках и других общественных местах. При обыске у него находят разные вещдоки и в том числе сравнительно дешевый складень Ярошенко, который Довгулевич совместно с не установленным следствием Игорем почему-то не продал другому не установленному следствием лицу. Словно нарочно, чтобы подкрепить доказательство: в квартире у бабуси был именно наш вещий Олег, совершающий набеги на туалеты, а не кто-то другой. А далее все идет, как по маслу: Довгулевич получает свой «пятерик» и мотает срок, владельцам возвращаются их ценности, которые преступник не успел сбыть — паспорта, удостоверения, дипломаты, авторучки. И, наконец, что самое главное: суд оставляет без рассмотрения гражданский иск Ярошенко А. К., так как нет экспертного заключения о стоимости похищенных предметов. Это, конечно, не может не обрадовать всех не установленных следствием лиц, потому что вопрос о дальнейшей судьбе произведений искусства, кроме владельца, никого не интересует. Если учесть, что владелец в прошлом году отправился в тот мир, где просто некуда повесить полотно, становится ясно: раз всплыл Тропинин, то вскоре могут появиться и другие вещи, список которых лежит передо мной. И они сами приведут к своему новому владельцу, тому самому, скорее всего, не установленному следствием лицу, на которого работал также не известный следствию Игорь. И сейчас они могут действовать практически открыто, потому что суд интересует истина, а не дальнейшая судьба каких-то икон. С ними вообще что-то непонятное творится. Принесите в комиссионный магазин статуэтку Будды или изображение одного из многочисленных древних греческих богов — и их примут без лишних слов. Но попробуйте сдать туда икону, самую уникальную — ее не примут, так как она являет собой предмет культа. Почему же в таком случае предметом культа не является бронзовый Будда — загадка за семью печатями, которую, наверное, не в силах разгадать наши деятели от культуры. И пока такое положение существует, оно не может не радовать таких ребят, как я. Попытайтесь вытащить из музея пусть даже малоценный экспонат или из обыкновенного магазина какую-нибудь тряпку под покровом ночи — и вас, как правило, обязательно найдут и помогут найти свое место в жизни севернее родного дома. А тут исчезли, растворились неординарные произведения искусства и никого это не волнует — черт с ними. В списке, к примеру, значится портрет Екатерины работы «Тор. Стефано», который на самом деле Торелли. Известно, что эту миниатюру царица подарила своему фавориту Платону Зубову. Неизвестно только, где она находится в настоящее время. Быть может, ее уже перепродали в районе какого-то Сотбиза. Уж кто-кто, а я знаю, как перековывается искусство в доллары. В Москве у Мостягина украли лучшую коллекцию орденов в Европе. Влезли через фонарь мастерской к художнику Соколову, отобрали самые ценные иконы — и с концами; ордена и доски обрели новых хозяев за границей. Да и в нашем городе это положение не уступает столичному. Один из примеров лежит передо мной. Могу вспомнить и другие. Два года назад исчезает коллекция серебряного антиквариата у Юрия Масликова. Уникальной коллекции фарфора лишается Виктор Глайзерман. Пользуясь поездкой на симпозиум композитора Глазкова, влезают в его квартиру, но на сей раз мимо, потому что Глазков предусмотрительно спрятал свою коллекцию в доме матери. И милиция практически ничего сделать не может. То есть, иногда похитителей находят, как, к примеру, разыскали человека, обворовавшего Глайзермана, но вещи… Тем более что в последнее время к антиквариату воспылали любовью деятели вроде того, который подкинул мне этот коричневый конверт, что значительно ухудшает шансы ограбленных получить назад свои шедевры. С этими мыслями разворачиваю газету, купленную по совету Константина Николаевича, и среди информаций о рекордных удоях, передовом опыте и прочих крайне волнующих меня сведений нахожу интервью корреспондента О. Постовщикова с начальником управления по надзору за рассмотрением уголовных дел в судах Прокуратуры УССР Б. Талабольченко. Внимательно читаю и нахожу то, что может интересовать общественность в моем лице. На вопрос «Какие юридические вопросы вас особенно интересуют?» Талабольченко отвечает: «Меня волнуют многие правовые проблемы. Вот одна из них, на первый взгляд, не особенно важная. Я имею в виду моральные и правовые аспекты коллекционирования. Безусловно, основная масса собирателей — честные, увлеченные люди, делающие большое и полезное дело. Но тем не менее проблем тут возникает немало — и сохранность шедевров, и то, как они передаются друг другу, и нежелательное нравственное влияние, которое, порой, оказывает коллекция на ее обладателя, превращает его в стяжателя». Дальше еще одно аналогичное рассуждение, подводящее к конкретному примеру, взятому из жизни нашего города. «Скажем, обратился недавно в милицию один собиратель — украли у него портфель. А в портфеле — миниатюры, в том числе работы Тропинина, всего на 60 тысяч. Дома же у него только записанных в музейные каталоги полотен — около полутора сотен. А зарплата 100–120 рублей в месяц. Не верю я, когда речь заходит о таких богатейших собраниях, в сверхэкономию на еде и одежде. Ясно: это или скупка произведений за бесценок у несведущих людей и последующая перепродажа их втридорога, либо покупка краденого. Первые шаги в наведении порядка тут сделаны: шедевры, признанные народным достоянием, можно продать только с ведома государства. Но это не решает всех вопросов. Кстати, хранятся эти сокровища у того же коллекционера без сигнализации, надежных запоров. Так что думать тут есть над чем». Думать действительно есть над чем, потому что только при тщательном размышлении и перетасовке фактов можно найти зерно истины в той куче чуши, которую городит со страниц газеты этот хранитель законности. Ну то, что в милицию обратился коллекционер по поводу кражи шестидесятитысячного портфеля, где были работы Тропинина, объяснить просто, особенно если располагать сведениями, которые Талабольченко неизвестны, несмотря на его должность. Когда в столице пара идиотов убила известного в стране человека, чтобы завладеть его наградами, наш город здорово трусили. Один из серьезных коллекционеров, в планы которого не входили объяснения с милицией, собрал ордена в портфель, передал его на хранение брату, но у того ордена эти украли буквально на следующий день. Все это было блефом, который в дальнейшем позволил коллекционеру заявить: да, были награды, но украли их, все об этом знают. Соединив эти данные со сведениями о похищенных шедеврах Ярошенко, понимаю, как сложилась бессмертная фраза о шестидесятитысячном портфеле, полотнах и зарплате в сто рублей. Кстати, если бы я интервьюировал Талабольченко, не преминул бы спросить: как это у человека дома могут находиться полотна, занесенные в музейные каталоги — ведь это значит, что они похищены из музеев, в таком случае шедевры нужно изымать, наверное? И, кстати, о зарплате. Зарабатывая сто рублей в месяц, коллекцию собрать невозможно — утверждает начальник очень серьезного управления. Интересно. Получается, допустим, была бы зарплата в три раза больше, тогда другое дело: иди и покупай Брюллова, Рембрандта или Тропинина, очень интересующего меня в отличие от Талабольченко. Ведь ему нет дела до того, куда уплывают украденные полотна, зато крайне заботит моральный облик коллекционеров, в основной своей массе честных людей, как справедливо сообщает читателям этот работник прокуратуры. Правда, он тут же утверждает, что честным путем собрать уникальную коллекцию невозможно, завершая этим заявлением четко выстроенную им пирамиду несуразицы. А выводы делаются просто. Теперь можно выпить еще чашку кофе и немного размяться. Когда работают руки и ноги, почему-то легче думается. Иногда мне кажется, что везение — это случайность. Правда, очень хорошо подготовленная. Нет, не зря связал я себя сотнями нитей взаимных услуг с самыми разными людьми. Сейчас можно считать, что время, затраченное на прошлые и последующие встречи с Константином Николаевичем, окупились с лихвой. А деньги, Бог с ними. Время дороже денег, его дивиденды куда значительнее. Почему бы, просто так, от нечего делать, не рассказать этот анекдот Горбунову, он ведь газет не читает. Веня очень любит истории, в которых наши компетентные органы проявляют такое завидное знание ситуации, ведь некоторые их представители — на его содержании. Это, наверняка, они шлют наверх подобную правдивую информацию, которая автоматически становится истиной, проверенной в последней инстанции…ПРИГОВОР
именем Украинской Советской Социалистической Республики 21 января 1980 года Октябрьский районный народный суд г. Южноморска в составе председательствующего — народного судьи Малого М. А., народных заседателей Трасофатова С. Е., Копа Д. М., при секретаре Юраковой Е. И., рассмотрев в открытом судебном заседании в зале суда дело по обвинению Довгулевича Олега Николаевича, 19 августа 1930 года рождения, уроженца города Киева, поляка, б/п, образование высшее, холостого, не работающего, ранее судимого: 9 июля 1973 года народным судом Чиланзарского района г. Ташкента по ст. ст. 88, 197 ч. I УК Узбек. ССР к семи годам лишения свободы, освобожденного 29 декабря 1976 года условно на три года один месяц 20 дней, без определенного места жительства, в совершении преступления, предусмотренного ст. ст. 81 ч. 2, 140 ч. 2, 193 ч. 3, 194 ч. 1 УК УССР. Установил: 29 октября 1979 г. в ночное время, Довгулевич О. Н. по предварительному сговору с не установленным следствием лицом по имени «Игорь» проник в помещение бухгалтерии городского агентства «Союзпечать», расположенного по переулку Гоголя, 1, откуда совершил тайное хищение государственного имущества: счетную машинку «Вильнюс» — 753 руб., калькулятор «Нисса» — 82 руб. 24 коп., пишущую машинку «Украина» — 251 руб. 20 коп., различные бланки бухгалтерских документов, пломбиратор, нумератор, чековую книжку, — всего на общую сумму — 1086 руб. 44 коп. Похищенное имущество они перенесли в кв. 24 по спуску Гарибальди, 3, где оно было обнаружено и изъято. 7 ноября 1979 года примерно в 19.00 час. Довгулевич О. Н. по предварительному сговору с не установленным следствием лицом по имени «Игорь» путем взлома входной двери проникли в кв. 4 по проспекту Мира, 18, откуда совершили хищение личного имущества, принадлежащего Ярошенко А. К.: ятаган с золотыми насечками в серебряной оправе, Иран XVII век, стоимость — 2000 руб.; шпага в виде трости из японской вишни, Испания, конец XVIII века — 1500 руб. Миниатюры: «Портрет молодой девушки», вмонтированный в черепаховую табакерку, Франция, XVII век — 2500 руб.; портрет царицы Екатерины, автор Тор. Стефано — 5000 руб.; портрет «Аннеты», акварель, слоновая кость, Франция, первая половина XVII века — 2000 руб.; «Пейзаж с руинами», Италия, XVIII век — 1000 руб.; «Портрет 3-х детей», неизвестный художник, Россия, начало XIX века — 2500 руб.; «Образ святого князя Владимира», Россия, конец XVIII века — 1000 руб., Ростовская финифть «Святой ангел-хранитель», Россия, конец XVIII века — 600 руб. Женский портрет. Франция, начало XIX века — 3000 руб. Женский портрет. Франция, начало XIX века — 800 руб. Мужской портрет, Австрия, XVIII век — 2500 руб. Иконы: «Покров, северные письма», XVIII век — 2000 руб. «Семь отроков», Россия, XIX век — 1500 руб. «Богоматерь Владимирская» — 1500 руб. «Александр Невский» XVIII век — 1000 руб. «Богоматерь Агидитрия» 1791 год — 2500 руб. Вазу бронзовую, Франция, начало XIX века — 2000 руб… Квасник розовый с крышкой, Россия, начало XIX века — 350 руб. Скульптуру «Девушка, читающая книгу», Англия XIX век — 2000 руб. Розетку с тремя амурами на дне, окаймленную розами. Франция, XVIII век — 600 руб. Портрет Ильинского, 1857 г., рельеф из слоновой кости — 2000 руб. Ростовскую финифть «Женщина, вокруг нее святые», 1857 г. — 800 руб. Картину «Женщина с детьми», Италия, XVIII век — 1500 руб. Два складня «Воскресение Христово с праздником» — 290 руб. «Портрет неизвестного» работы Тропинина — 2000 руб. Бронзовую перечницу круглой формы, Китай, XVIII век — 200 руб., деньги в сумме — 50 руб. Всего на общую сумму — 66990 руб. Похищенное имущество перенесли и хранили в кв. 24 по спуску Гарибальди, 3, а в дальнейшем продали не установленному следствием лицу за 1500 руб.
14
Я привык постоянно видеть здесь Марину, словно всего за год успела стать она одной из постоянных частичек Венькиного окружения, такой же, как эти доски, полотна, статуэтки. Красивая штуковина, а главное — теплая, постоянно рядом. В капризах Вени с годами появилось что-то новое, все мы меняемся со временем. — Кофе хочешь? — спросила меня девочка — игрушка, довольная уже тем, что хоть кто-то заглянул сюда, в этот холодный подвал, набитый принадлежащими вечности сокровищами. Горбунов не любит, чтобы Марина лишний раз выходила на улицу: то ли привычки свои прививает, то ли просто боится, что без мужского внимания такая лялька не останется. И в самом деле, сколько доводилось видеть: катят в машинах солидняки со студентками и школьницами, что во внучки им годятся. Так и Марина к ним подсесть может, запросто, чтобы обстановку сменить, ей плата за любовь ни к чему, Веня никогда крохобором не был, но с ним человек в манекен превратиться может, это я по себе испытал. — Хочу, Марина, у меня почему-то никогда не хватает сил отказаться от этого напитка. А где наш славный Дон Кихот со своими Буцефало-Росинантами? — Я хотела тебя спросить, — Марина пропускает этот вопрос мимо своих маленьких ушей с бриллиантовыми вкраплениями, — отчего ты постоянно сыпешь словами? Смысла никакого. То же самое можно сказать просто. По-человечески. Ого, чудо наше с шестимесячной завивкой стало провокационные вопросы задавать. Сказать тебе всю правду, все что думаю? Этого еще не хватало. — Видишь ли, девочка, жизнь нужно воспринимать иронически. Тогда она становится гораздо легче. — Что, так тяжело тебе живется? — насмешливо спрашивает она, наливая кофе в крохотную фарфоровую посудину, изготовленную, судя по декоративности и пурпуровой краске, на заводе братьев Корниловых. А девочка непроста. Видимо, привык я к ней, да и к женщинам всегда легкомысленно относился. — А кому сейчас легко, Марина? — отвечаю вполне серьезно. — Иногда так устаешь, что заснуть не можешь. — Зачем тебе все это? Зарабатывать можно и по-другому… Что-то за тобой, детка, я никогда не замечал трудового энтузиазма. Может, именно поэтому тебе хочется заразить им других? А дело у меня неплохое. Искусство, известно кому принадлежит — народу. Однако, те дозированные порции псевдоподобных ценностей, которые получает наш народ, меня явно не устраивают. Вот в фильме о фиалке с Монмартра как образец вершины юмора, министр кавалерии становится министром изящных искусств. Кино, что называется, жизненное: в Южноморске одним из театров руководил бывший начальник тюрьмы. Символика мрачная, но наглядно подтверждающая, кто у нас командует искусством. В такой ситуации лишь остается совмещать приятное с полезным, приобщаться к подлинному искусству и получать от этого материальное удовлетворение. Поэтому я собираю, всю стену иконами завесил, есть неплохие полотна. Мало ли на свете коллекционеров? Вон многозвездный наш маршал Брежнев, к примеру, все награды собрал, кроме ордена «Мать-героиня». Только умер, как тут же вышел Указ, запрещающий коллекционировать современные отечественные награды. Так что коллекция покойного пока вне конкуренции. Ничего, другие собирают по-прежнему, им Указ не в указ, особенно в связи с шестидесятилетием и за плодотворную работу. И даже самый главный мент страны Щелоков — тоже коллекционер. Взяли Марата с сомнительным поличняком, дело склеили, изъяли всю коллекцию — и прямиком ее на дом к министру внутренних дел. Тот, правда, совесть проявил: отдал все малоценное в Оружейную палату. Остальное оставил себе. Так что, девочка, если наши кормчие, ведущие народ по пути благополучия, поголовно собиратели: кто полотна, кто бриллианты, кто звания, кто просто бабки, то почему бы мне не следовать их личному примеру? Ты, наверное, и Венькину работу не очень уважаешь, хотя благодаря ей неплохо живешь. А твой почти благоверный когда-то в два счета доказал мне, что главное в нашей жизни — деньги. Я тогда со спортом расплевывался окончательно, а что дальше делать? Ни кола, ни двора, в одной комнате с мамой. Человеку нужно многое. И желательно не в том возрасте, когда от могилы его отделяют несколько шагов. Что я должен был всю жизнь горбить и где-то ближе к заслуженной пенсии тачку покупать, если вообще такая возможность представится? Или десятилетиями стоять в очереди на квартиру — а пока где жить? Снимать ее — никакой зарплаты на жизнь не хватит. Разве честным трудом все это заработаешь в мои-то годы? Я ведь не академик, не герой, не мореплаватель, не сын какой-то шишки. Люди работают, чтобы жить или живут, чтобы работать? То-то же. И я стал трудиться на твоего Веньку. Откровенно говоря, на все хватало — и на машину, и на квартиру, и на девочек. Поэтому не нужно мне читать морали, я и так политически грамотный, это даже во всех моих характеристиках сказано. Но при этом никогда не забываю: самое хорошее о человеке говорят в день его похорон. Когда я только начинал работать в фирме Горбунова, довелось побывать на даче одного ответственного работника, разносящего закусон и водку в кабаке средней руки. Там-то между ним и Венькой состоялась беседа, естественно, проходившая в теплой и дружественной обстановке. Тем не менее мы, боевая гвардия Горбунова, держались не расслабляясь и были готовы в любой момент защитить своего шефа, который явно нарывался на неприятности. Симпатичному официанту с замашками патриция прислуживал скромный парень с погонами майора, что должно было доказать Горбунову серьезность сложившейся обстановки. Только твой Венька, Мариночка, был спокоен, это благодаря ему я научился искусству подводить противника к заранее предусмотренному ответному ходу. Требовал тогда этот половой свою долю от какой-то операции, но Веня упорно стоял на своем: чуть позже, сейчас свободных денег нет. Официант расхохотался прямо в лицо Горбунова: «Ты сделал очередную большую покупку?» Венька только и ждал подобной фразы. — Да, — спокойно ответил он, — я купил обком. — Всего лишь, — почувствовал, что Веня может и не шутить, противник, и ему ничего не оставалосьделать, как продолжать разговор на веселой ноте, — а почему не попытался заполучить самого… — Лучше синица в руках, чем журавль в небе, — не отдал инициативы Горбунов при помощи заранее приготовленной игры слов таким убедительным тоном, что у мента от изумления чуть звезды с погон не упали. Он, наверное, считал себя самым большим человеком, которого можно купить. Дурачок, нет человека, которого бы нельзя было прибрать к рукам, способов для этого — масса. Просто один стоит дорого, другой еще дороже, третий на бабе сломится, четвертый друга кинется выручать. И так далее. Веня не блефовал тогда, говоря о довольно большой покупке. Правда, умолчал, что сделал ее по приказу Леонарда. Дед предпочитал оставаться в тени, независимо от уровня очередного приобретения, ни дать ни взять — капитан Немо, помноженный на Ханта. Горбунов тоже в накладе не оставался, официанту долго пришлось ждать своих денег, нервы у него не выдержали. А от несдержанности до гражданской панихиды — всего один шаг. Нашел с кем тягаться… С Горбуновым пытался разделаться даже генерал, которого кормили все торгаши города, однако Веня нажаловался старику. Вышегородский выдал мудрый совет: если даешь льву, не обращай внимания на лай шакалов. Своей доли от антикварной фирмы этот генерал, прозванный нами «двенадцатилапым мусором», не получил. И более того, после неудачной попытки повлиять на Горбунова при помощи своих соколов со стандартными стрижками, получил ультиматум: или генерал уезжает из города, или переезжает из своей шикарной квартиры на третье кладбище. Перед выставлением ультиматума Горбунов отправил кое-кому несколько неплохих холстов, и нашего доблестного мента перевели бороться с преступностью в края с менее теплым климатом. После этого случая акции Горбунова в деловом мире возросли до небес, потому что все были уверены: мент сбежал из-за страха получить очередную правительственную награду уже посмертно. Вообще-то правильно: государственная награда, но у нас принято говорить и писать — правительственная. А какое правительство — такие и награды. Вон Сашка рассказывал, что не только доходные места продаются, но и награды к ним, соответствующие креслу. Плати — и хоть Звездочку на грудь цепляй. Так что пока у нас коррупция, взяточничество и лицемерие в ранге государственной политики, лично мне честно работать — просто смешно. Конечно, я бы мог трудиться по-другому, но зачем, мне и так хорошо. — По-другому я просто не умею, Маринка. А ты… — Я женщина. Сучка ты, а не женщина. Спишь с мужиком, старше тебя на целую жизнь, а другим нотации пытаешься читать, чтобы самой себе чище казаться. Или просто от безделья, боишься, что уйду, и снова одна останешься. Ведь для женщины одиночество просто неестественно. Она же создана для того, чтобы заботиться, сыпать нравоучениями, просто быть рядом, так отчего столько одиноких баб вокруг? Но Марина одинока и рядом с Горбуновым. А предки ее из дома выперли, когда узнали, что их функции по снабжению дочери фирменными шмутками, косметикой и прочим барахлом взял на себя их сверстник. — Ты не просто женщина, Марина, ты прелестная женщина, очень красивая. А красота сродни таланту: не часто рождается. Вот смотрю я на тебя и даже как-то радостно делается. — При Вене почему-то стараешься не смотреть, — вызывающе-иронично подметила Марина. Играешься, девочка, это ничего, это в тебе еще пионерские костры горят. В ответ принимаю напряженную позу, придаю лицу самое серьезное выражение и глухо спрашиваю: — Ты не догадалась почему? Теперь главное, не упустить инициативы, разве идя сюда я предвидел такой ход, просто зашел развлечься. Так оно и есть. Марина, правда, оказывается не круглая дурочка, но быть может это к лучшему. — Веня приедет завтра, — продолжила свою игру Марина, вызывая на откровение: что ж, попробуй, бывший сторожевой пес хозяина, украсть сахарную косточку, приготовленную для первого блюда, попробуй, что ты медлишь. Боишься, вдруг не выйдет, узнает о неудачной попытке Горбунов, наживешь неприятности. И рассчитать все времени не оставила, что ж, как говорится, риск благородное дело, хотя и невелик он, но все-таки играть я привык наверняка. Наш поцелуй длился долго, несмотря на то, что целоваться я не люблю. Что делать, но так положено, любимая, неужели это свершилось, черт тебя возьми, язык же разболеться может… На Бельмондо я не очень похож, разве что телосложением. Зато черты лица у меня правильнее. Не зря Шелест как-то добродушно-завистливо отметил, что с моей внешностью он пополнял бы свою коллекцию более высокими темпами. Впрочем, для подобных анализов время уже ушло в нули, мои пальцы шустро пробежались по пуговкам белоснежной блузки девушки, без особого труда обнажили слегка загоревшие плечи: с Горбуновым по пляжам не разойдешься. Марина прикрыла свои кукольные глазки, откинула головку на спинку кресла и, словно наизусть заученную еще в школе теорему, повторяла «Не нужно, ну, пожалуйста, не нужно», одновременно прогибаясь, чтобы мне было удобнее расстегнуть застежку кружевного французского бюстгальтера. Именно бюстгальтера, у этой девочки, оказывается, не грудь, а бюст, хоть в музее выставляй. Почему так принято восхищаться белизной холодного мрамора всяческих Фрин и Венер, когда вот она, красота, в плоти, классическая, словно открылась, овеянная легендами извечная женская загадка, любуйтесь, люди. Нет, так уж в наши головы вдолблено, искусство — оно в музее, а рядом — голая до неприличия девка. Восхищаться ею не принято, обладать — другое дело. Сами себя в скотов превращаем, воспитание для этого получили соответствующее. Невольно опять вспоминаю Шелеста, такие трусики в его коллекции — редкость, подлинный «голден стар», что еще раз доказывает: Веня всем платит щедро. Заученным движением Марина сгибает ноги в коленях, и безо всякого почтения к такой дорогой вещи я отбрасываю почти невесомое белье в сторону, легко подымаю девушку на руки, иду к дверям-вешалке, поддеваю их носком ноги, и вот она уже лежит в опочивальне своего хозяина, девочка, купленная не за подлинную цену, постоянно ждущая, когда среди прочих дел до нее дойдет черед, а потому… Потому или по другому — разницы для меня, по крайней мере, нет. Марина внезапно проявляет инициативу, она мягко толкает меня в грудь, резким движением расстегивает «молнию» джинсов. Давно меня не раздевали с такой поспешностью, но порыв ее активности угасает так же внезапно, как и начался, и она опускается рядом, уступая мне лидерство в сложившейся ситуации. Находясь с женщиной, я часто задумываюсь: отчего мужчины платят им, а не наоборот. Ведь уверен, они от этого получают больше удовольствия. Вот сейчас Марина и хрипит, и подушку покусывает, и так сдавливает ногами мою поясницу, что приходится мышцы напрягать, а по мне — хоть бы скорее все это закончилось. Зачем я это сделал? Сам не знаю. Подобная ситуация даже в мыслях не предусматривалась. Хотя, если бы человек мог объяснить абсолютно все свои поступки, он бы не стал этим загадочным для себя сапиенсом. В конце концов я мужчина со всеми его инстинктами. — Тебе хорошо? — проникновенным голосом спрашиваю Марину, которая, казалось бы, лежит без сознания. Ответа нет, ее рука скользит по моей груди, пальцы слегка касаются набухшего красной полосой давнего шрама. — Что это? — Это нож. — Он мог убить тебя? Что тебе сказать, девочка? Мог, разумеется, но я, как всегда, оказался удачливее, однако ведь когда-нибудь, рано или поздно, удача отвернется. Конечно, лучше бы поздно, но кто это знает, кроме его величества Случая: единственное, во что я верю в этой жизни. — Нет, дорогая, рана была неопасной. В детстве, еще мальчишками баловались. Именно баловались. Лишнего ей знать не нужно, чем меньше о тебе человек знает, тем полезнее для собственного здоровья. И именно дорогая. После того, как Алик назвал ночью жену именем любовницы и по собственному признанию «имел вырванные годы», я в подобных ситуациях обращаюсь к женщинам только так — дорогая. На собственных ошибках только дураки учатся. — Тебе было больно? Не помню. Мне так много раз бывало больно, что я уже стал относиться к подобным ощущениям, словно родился стоиком. — Да, — односложно отвечаю я. — А я в детстве часто болела. Ты тоже? Болел, конечно. Разве есть на свете дети, которые не болеют? Я ведь, девочка, родился не тем атлетически сложенным мужиком, который лежит с тобой рядом. И когда мне было три года, врачи смотрели на меня сочувственно: бедный человек, ему уже который месяц на кладбище прогулы ставят, полное истощение нервной системы. Мама, а не они, вытянула меня с того света. Рано утром тащила на себе к берегу моря под самые полезные лучи солнца; и разбегались от меня, маленького пугала с тонкой шеей, обмотанной толстым слоем ваты, родители с упитанными донельзя детьми, словно прокаженный сидел на золотистом песке, от которого болезнь заиметь — раз плюнуть. Ноги не держали, мама уходила с пляжа, неся на одной руке меня, десятикилограммового, в другой — ведро с морской водой, дневная ванна дистрофику. И так на самый верх, в халупу, именуемую громко дачей, которую они с отцом сняли, прочно войдя в долги. В меня вливали папину кровь, но этой процедуры не помню. Врезалось в память другое: теннисный стол неподалеку от лечебницы, мячик, летающий над сеткой. Это было сигналом приближающейся боли, и я начинал тихо скулить, орать сил не было. А через несколько лет, случайно встретив нас, доктор Хаит, лучший детский врач города, вынесший мне смертный приговор, с изумлением спрашивал мать: «Это тот скелетик?» и говорил, что за такое волшебное превращение ордена мало. Тогда я уже не был доходягой: мордатый пацан с кудрями до плеч и огромным коком на голове. С коком пришлось распроститься перед школой. Я вышел изрядно облысевшим из парикмахерской, где к общему удовольствию сравнил себя с Иваном Бровкиным. Мама вела меня в первый класс, а затем занимала очередь за хлебом. После уроков я самостоятельно переходил через дорогу и достаивал рядом с ней очередь, хотя до сих пор не могу понять: зачем я ходил в первый класс, единственный в нем ученик, умевший еще до школы читать и писать. Черную тяжелую буханку хлеба заворачивали в свежую газету, со страниц которой улыбался Никита Сергеевич с внуком Никитой на руках. Но, несмотря на временные трудности, мы свято верили, что в восьмидесятом будет построен коммунизм и любой человек сможет побывать на экскурсии в космосе. А жизнь как-то постепенно разубеждала меня во всем, постоянно доказывая, что нет ничего более постоянного, чем временные явления. Да, дорогая, я часто болел в детстве. Любая зараза цеплялась за меня, словно был я ее палочкой-выручалочкой, и все-таки четвертый класс закончил круглым отличником. Судьба часто так распоряжается: у кого слабое тело, тот вынужден делать ставку на голову. Потом все изменилось. Зашел ко мне Рыжий, принес какую-то книжку — я с детства их залпом глотаю, в руках у него была обыкновенная авоська, в которой лежали старенькие кеды. Рыжий с гордостью отметил, что идет на тренировку и даже взял с собой, за компанию. Тренировались мы в школьном спортзале, пацаны с одной улицы, тридцать человек. А через два года, как-то постепенно отсеялись все, кроме меня, попавшего сюда совершенно случайно. Я ходил во дворе гордый донельзя тем, что уже участвую в настоящих соревнованиях, пояснил корешкам, как держать в руках деревянные клинки; двор растил нас, растила и улица, та самая, влияния которой сегодня почему-то боятся. Выползал из подвала вечно пьяный Ленька-Маркиз, — в прошлом армейский разведчик, прошедший три года фронта, полгода концлагерей на Западе и десять лет лагерей на Востоке, лишенный всех добытых кровью наград и начинавших тогда плодиться привилегий — и заунывно тянул песню: «Рано утром проснешься, на поверку постройся, вызывают — „Васильев!“ — и три шага вперед. Это Клим Ворошилов и братишка Буденный даровали свободу, их любит нарр-од…» А потом, мочась в штаны, не сходя с места, поучал нас «Деритесь, пацаны, жизнь — борьба, кто сильнее — всегда прав». Два раза нас просить не приходилось, дрались с удовольствием. У меня уже не было отца, а распаскудить к тому времени свое чадо родители успели: все самое лучшее — ему. И трудно, ох как было трудно отвыкать от сравнительно хорошей жизни. Мама запрещала мне играть в футбол, моментально рвались ботинки, купленные в магазине; запрещала мне, который уже привык к туфлям с модными острыми носами, сшитыми по индивидуальной колодке. Вся радость: школа, спортзал, двор. Куда ушли болезни? Бегали на близлежащий базар, воровали дары полей. И Витька Пономарев с нами бегал, несмотря на то, что он, как шарик, в добре катался, даже папина машина за ним в школу приезжала. А когда его, самого неповоротливого, поймали во время базарной экспроприации, тут же всех заложил. У нас это считалось самым серьезным преступлением, и отлупил я тогда Витьку за милую душу. Что с детей взять, не понимают, что у взрослых стукачество уже стало обычным явлением, не зря нам все время напоминали о Павлике Морозове, не случайно в Уголовном кодексе есть статья, воспринимать которую каждый нормальный человек должен с омерзением — «за недонесение». И напрасно потом я пытался удержать свое лидерство во дворе, куда там; нанялись к Витьке вечно голодные сыновья Маркиза — «хочешь быть нашим королем?» Пономарев, понятно, хотел. «А раз король, кормить обязан». Кормил их Витька преимущественно конфетами и украденными у отца папиросами «Аркадия». Работа у короля для маркизовых отпрысков была несложной: лупить меня, где бы ни увидели. И дубилась моя шкура под их кулаками, хоть пытался я отбиваться, куда там, они вдвое старше были. А перекупить тогда их я просто не догадался, да и чем перекупать? Отучал меня Витька боли бояться, постоянно отучал. Мама спрашивала, откуда синяки, я все на тренировки списывал, и жизнь шла своим еще неспешным тогда ходом. Спасибо тебе, Витька, за нелегкую науку. Заканчивая школу, я уже мог сравнительно легко справиться в драке сразу с двумя соперниками, и как-то постепенно отстали получавшие серьезные повреждения маркизики, пристававшие ко мне по инерции, уже будучи женатыми. И думал я, выслушивая на уроках обществоведения слова о социальной справедливости: где же она? У моего вечного соперника есть все, даже собака по последней моде, а у меня не всегда на кино хватает. Детство, детство… Любой ценой вернуть давнее лидерство. Витька пришел на выпускной вечер во всем с иголочки, туфли на нем — папа двести колов отвалил. Да разве один такой Витька был в нашем классе. Целый клан, особняком держалась маленькая элита, попробуй к такой приблизиться. А я до выпускного так и не дошел: сшили мне на заказ первые в жизни брюки — на целый костюм у мамы денег не хватило. И забился я от такой несправедливости в старый подвал нашего дома, прикуривая одну сигарету от другой. Как мне хотелось побывать на том выпускном вечере, который раз в жизни только-то и бывает. Не довелось… В вузе конкурс — десять человек на место, у меня аттестат с одной «тройкой», естественно, по физкультуре. Не ходил я в школьный спортзал, наивно намекнул учителю, мол, чему мастера спорта перворазрядник научит? А в результате получил заслуженной оценкой по носу. Поступил все равно, бесплатно, кстати, спортсмены в гуманитариях — редкость. Витька для проформы ходил на экзамены в медин: у его папы все схвачено. Стал наш Витька доктором, только к такому попадать, лучше самому повеситься. Не тот сейчас Витька, не тот. Папашу его доблестного несколько раз из кресла в кресло перебрасывали, чтоб очередное дело развалил, а потом и вовсе выгнали на персональную пенсию. Витька все привык из его рук получать, поддержка внезапно закончилась, а что он сам умеет? Встречались мы редко, но несколько лет назад я увидел стоящего на остановке трамвая своего старинного неприятеля в костюмчике явно не от Кардена. Победил его в жизненной схватке, но не знает никто об этой победе, как и о том, чего она мне стоила. А тогда, упиваясь свалившейся радостью, подъехал к нему на недавно купленной машине и подвез домой. Странно, будто исчезли долгие годы глухой вражды и мы вспоминали родную улицу, потерявшихся на жизненном пути пацанов: кто ходит в море, кто в шофера подался, кто в зону загремел, а очкарик — тихоня, за которого даже девчонки заступались, говорят, вообще в донельзя засекреченном заведении создает какую-то бомбу, чтобы осчастливить человечество очередным научным открытием. Разъехались ребята, особенно наиболее толковые. Потому что наш город создан, чтобы производить таланты, а его меняющиеся отцы, словно сговорившись, во все времена стремились довести их до общего знаменателя. И расцветают теперь эти литературно-музыкально-художественно-научно-экономические таланты в Париже, Нью-Йорке и даже в Москве. И расплакался тогда Витька, что врач из него, как из рыбы шашлык, а я неожиданно для самого себя очень скоро устроил его заведующим книжного магазина. И не напоминает о себе моя дубленая не без его помощи шкура, когда захожу к Пономареву за очередной партией литературы, а Витька, как само собой разумеющееся, принимает от меня в презент конфеты. Только конфеты. В громадных подарочных коробках. В память о том, что во времена его королевания именно этот шоколадный арсенал долго служил делу моего физического воспитания. Может, это мальчишество, только понимаю — не Витька причина, что я тот, кем стал. Сам во всем виноват. А отступать поздно. Да и незачем… — Ты спишь? — Нет, дорогая, я думал о тебе. Почему бы не сделать женщине приятное? Тем более, что она позволила мне огромную роскошь хоть немного побыть самим собой. — К чему все это? — начинает искать пути к отступлению Марина, — все равно у нас ничего не получится. От Вени не уйти. Конечно, не уйти. Только тебе ведь и уходить не очень хочется, привыкла ты к роскоши, девочка, быстро привыкаешь. Но вот добровольно от нее отказаться — мало кому по силам. Клетка, зато золотая, ты ведь, наверное, уже начала считать себя наследницей Венькиных сокровищ. Женщина всегда остается женщиной, поэтому может переоценить свои возможности. Венька даже в лице меняется, рассматривая новое приобретение, слегка скользя пальцами по шероховатости холста. Разве с такой же любовью его пальцы касаются твоего тела? Нет, девочка, ты для него не любовь — привязанность, не больше. И самое главное, что понимаешь ты это не хуже меня. Куда тебе уходить? Закончишь университет — иди, работай, заколачивай свой стольник в месяц. При твоих запросах как раз на сигареты, белье и косметику, если на все это вообще зарплаты хватит. И замуж ты вряд ли захочешь, ведь деловой на тебе не женится, у них только любовницы, словно сошли со страниц «Пентхауза», жены другие, совсем другие. А за инженера ты не выйдешь, слишком хорошо к себе относишься. Понимаешь, что жить с ним глупо: будешь вкалывать, словно ломовая лошадь, ходить пешком, вечно обвешанная тяжелыми сумками и при нашем неустроенном быте к сорока годам начнешь превращаться в развалину. Но даже если ты решишь уйти, что тебя Веня так и отпустит? Долго ждать будешь. Наверное, ко мне ты сегодня так хорошо относишься, чтобы насолить ему. Поняла ли ты главное, девочка? Что не женщина ты для Вени, а всего лишь запасной вариант. Ты же по распределению не в деревенскую школу поедешь, а прямым ходом в «Интурист» отправишься. И будешь делать, что Веня скажет. И если в пробивании нового канала за рубеж ему твоя помощь понадобится даже в сексуальном варианте, он тебя, не задумываясь, к любому хронцу уложит. Потому что так дело требует, оттого что себе к тому времени очередную куклу найдет. — Мы ничего не в силах изменить, — подтверждаю я рассуждения Марины, и по ее реакции видно, что этот человек все понимает до конца. Будь я на месте Вени, ее близко бы к себе не подпустил. Ошибся Горбунов, меня разгадал, а ее — нет. Если возникнет необходимость, с Мариной можно играть в одной команде. Но не дай Бог, чтобы такая необходимость представилась как единственный вариант. — Мы будем видеться? — ее пальцы продолжают изучать шрам на моей груди. Будем, конечно, будем, только в присутствии Горбунова. Здесь не место для подобных свиданий, сегодняшний случай — лишь исключение, подтверждающее, как обычно, какое-то правило. И вряд ли у нас еще когда-нибудь найдется возможность повторить то, чем мы занимались сегодня. К чему мне усложнять жизнь непонятными отношениями даже с такой женщиной? Вон их сколько — молодых, красивых и сравнительно дешевых. Марина прикуривает дамскую сигарету с золотистым ободком, слегка затягивается и вставляет ее в мои губы. Слаба иноземная махра, никак не привыкнешь к ней, тлеет быстро. — А Веня «Приму» курит, — говорит она, подымаясь во весь рост, и я еще раз получаю возможность полюбоваться прекрасным произведением искусства, которое изваяла природа. — Веня всегда курит «Мальборо», — механически вслух отмечаю я, следя за неохотно одевающейся Мариной. Молодец, девочка, уловила беглый взгляд на часы. — Ты когда-нибудь бывал в маленькой каморке за кухней? — Нет, Марина, твой почти благоверный никого не пускает в свою пещеру имени Лехтвейса. — Он там «Приму» курит и водку пьет. Один. Я как-то зашла и испугалась немного: лицо такое необычное, растерянное. Нет там ничего, только мольберт, краски разбросаны… Марина продолжала рассказывать, и я легко представлял себе: пальцы Горбунова, ломающие в бессилии уголек, он подскакивает к девушке, словно застукала она его за чем-то непотребным, и, схватив цепкой пятерней за плечо, говорит: — Я пытаюсь вспомнить лицо своей мамы. Иногда кажется — все, но вспоминаю — что-то не то, не так, а что именно — не могу. А потом отталкивает ее, подбирает складки рта, и цедит, как обычно: — И чтоб тебя здесь я больше не видел. Вот почему Горбунов запирается в этой комнатушке, я думал, что там его главная сокровищница, а все объясняется просто. Вспоминаю, как часто уходил в эту каморку Веня, через комнаты, увешанные драгоценными экспонатами. А теперь знаю: там, при свете керосиновой лампы, он мучительно вспоминал лицо своей матери, бросал быстрые штрихи на чистые листы бумаги, рвал их и начинал снова эту часто повторяющуюся пытку, на которую добровольно обрек себя. Мне уже не нужно играть с тобой, Марина, бедная девочка, спасибо тебе. И извини, мне пора уходить, расставаться с тобой и с самим собой, хотя, кажется, самим собой я уже остаюсь только во сне; всю жизнь куда-то спешу, не замечая, что она проходит мимо.15
Делаю шаг вперед и тут же натыкаюсь коленкой на острый угол ящика, которого во время прошлого визита к Барановскому в передней не было. — Слушай, Ким, — растираю рукой ушибленное место, — ты бы ячейки на вокзале бронировал, так же инвалидом остаться можно. — Вот ты и бронируй ячейки, — отбивается Ким, — а я уже привык. Слушай, я виделся с Витькой, он ничего не знает, говорит — портрет женский был. — А ты бы спросил, кому он его сбыл… — Витька дурак, но не такой же, чтобы отдавать своего клиента. Ты лучше послушай, что сегодня со мной было. Все, пять минут можно отдыхать, сейчас Барановский выговорится и тогда его можно озадачить снова. — …начальник ЖЭКа так и говорит: труб у меня нет. А зачем нужен такой ЖЭК, где всегда ничего нет — ни материалов, ни ремонтников? Почему я должен ремонт за свои деньги делать, положено, чтобы его производило домоуправление, — завершил Ким свой рассказ, начало которого я прослушал. — Ты абсолютно прав, — подтверждаю справедливость сказанного Барановским и добавляю, — память у тебе хорошая? Барановский втягивает пухлые щеки и, по всему видно, обижается. — Тогда запомни. И выборочно называю ему вещи, похищенные у Ярошенко. Потом предупреждаю: — Никому ни слова. Как что-нибудь всплывет — тут же бери и пулей ко мне. — Денег совсем нет, — жалуется на тяжелое материальное положение компаньон, — я недавно отоварился, теперь ждать нужно. В машине до сих пор лежит пакет, полученный от Мыколы, и я с легким сердцем расстаюсь с этими мелкими засаленными купюрами, которые могут лишь служить упреком мощным организациям, никак не могущим составить конкуренцию сторожу-единоличнику. — Здесь полштуки. Придется добавлять. Если захочешь наварить — найдешь что добавить, — говорю на прощание Киму и быстро отъезжаю от его дома. Но тороплюсь напрасно, хотя бы потому, что меня останавливает сержант, вооруженный полосатым жезлом и чувством собственной непогрешимости, и требует предъявить документы. Убедившись, что все в порядке, он обходит машину и тут, наконец, находит, к чему бы можно прицепиться. — Резина у вас лысая, — говорит он, постукивая моим удостоверением по свистку, — придется снимать номера. — Где же лысая, товарищ сержант? Смотрите, следы протектора почти видны. Лето ведь, к зиме обязательно сменю, — пытаюсь уговорить его. — А что сказано в Правилах — знаете? — вкрадчиво спрашивает инспектор. Я-то знаю, что там сказано. И весь смех в том, что Правила эти составляли люди, которые прекрасно понимали, что купить резину в магазине так же реально, как вытащить из моря слона или, по крайней мере, приобрести банку черной икры в гастрономе. Тем не менее, Правила существуют. Поэтому я прошу сержанта поверить мне в последний раз, не снимать номера и торжественно обещаю, что послезавтра на машине будут новые колеса. Сержант мне почему-то верит. Но в том-то и дело, что новой резины у меня нет, а если он еще раз остановит меня в этом районе, где я разъезжаю почти ежедневно, это может кончиться такой беготней и нервотрепкой, какую можно лишь пожелать работникам автомобильной промышленности. Тут же звоню на станцию техобслуживания и властным голосом прошу подозвать к телефону товарища Сокова. — Миша, — кричу я в трубку, стараясь перекрыть гулкий треск в мембране, — ты завтра работаешь? — Нет, сегодня заканчиваю, потом два дня отдыха, так что, выходит, через три дня. — Меня устроит сегодня. Нет, делать ничего не надо. Нужна резина. Я знаю, что нет. Но нужна. Через полтора часа полкомплекта резины лежит в багажнике. И кто это выдумал, что сервис у нас оставляет желать не только лучшего, но и вообще чего-нибудь? Подошли ко мне два интеллигентных человека, одни взял ключи от машины, другой провел меня между гаражами, показал на один из них, попросил опустить деньги в прорезь на двери и как истинный джентльмен, ничего не проверяя, удалился. Бросаю необходимую сумму в жадную пасть большой металлической копилки, возвращаюсь к машине, ключ торчит в дверце. Стараюсь немного походить на этих славных ребят и поэтому даже не заглядываю в багажник, куда они должны были положить два колеса. У соседа напротив машина уже год на приколе — ждет, когда же появится резина для нее. Но мне в отличие от него ждать некогда: если машина куплена за пятилетний заработок инженера, она обязана постоянно быть на ходу. Я уже в который раз обеспечил ей такую возможность, и те сто тридцать сверх цены, что были даны ребятам за быстрое и качественное обслуживание, мой боевой конек обязан отработать. Спасибо анонимной службе сервиса, делающей все возможное, чтобы автовладельцы моего пошиба соблюдали правила дорожного движения. А к тому, что в этом мире за все нужно платить, я привык давно. Платят все без исключения, и если я за необходимую вещь выкладываю наличные, то мой знакомый Константин Николаевич в такой ситуации рассчитывается своим положением. В этом и заключается разница между результатами нашей деятельности. С такими мыслями я подъезжаю к книжному магазину имени Пономарева, дверь которого перегорожена шваброй, легко прохожу это препятствие и уже через десять минут выхожу из него с аккуратным свертком, в недрах которого надежно покоятся несколько книг из разряда тех, что никогда не доходят до прилавка, и флакон французских духов, затем совершаю еще один бросок за продовольственным подкреплением, приезжаю домой, меняю колеса и подымаюсь наверх, отягощенный свертками и сомнением — столь уж удачным может показаться прожитый день. За окном треск огненных полос разрывает беззвездное небо и это вносит хоть какое-то равновесие в суетность жизни, заставляет немного отвлечься перед тем, как зажжется бра и в отличие от прочих жаждущих я смогу начать читать нашумевший роман Ирвина Шоу «Вечер в Византии».16
…Рука немеет, но ответ моментально следует за защитой и хотя я успеваю имитировать укол с переводом, он мгновенно реагирует на эту маленькую хитрость и делает шаг назад в тот момент, когда пуандоре должно найти уязвимую точку на отливающей прожилками металла светлой курточке. Два шага вперед, рывок, парад-рипост, шаг назад; мы продолжаем танцевать вприпрыжку, вызывая друг друга на откровение, но в тот момент, когда я собирался отскочить и тут же начать атаку, он резко набирает скорость и сразу становится ясно: перехватить клинок соперника не успею, остается только отступать или тыкать навстречу в слабой надежде, что соперник промахнется. С яростным гиком он посылает вперед оружие, в эту же долю секунды мое тело прогибается в дугу, рука резким кистевым движением сверху вниз всаживает пуандоре в узкое пространство между краем плеча и шеей противника, его клинок в это плотно спрессованное мгновение проходит в каком-то сантиметре от моей груди; зал шумит, но даже этот гул не в силах заглушить дробные удары пота, падающие на пол свинцовыми каплями… За окном ревел дождь, избивая струями брусчатку мостовой. Я посмотрел на светящийся циферблат часов и закрыл глаза, чтобы снова увидеть продолжение этого сна, который преследует меня с той поры, когда в дальнем углу комнаты навсегда заняла место экспоната прожитого старая, побывавшая в сотнях боев рапира с французской рукояткой. Утро приветствует меня свежей прохладой, такой непривычной после долгодневного зноя. Подпоясываясь халатом с задорным французским петухом на груди, варю двойную порцию кофе и высыпаю созревшие бананы из плотно закупоренной кастрюли в вазу с серебряным ободком. Эту вазу я купил случайно у какой-то бабушки из бывших, которая тщетно пыталась продать ее через комиссионный магазин, потому что там могли отдельно принять только вазу без серебра. Ювелиры, конечно, с радостью купили бы серебряный ободок, но им не нужна ваза. И пока с произведениями искусства существует такое положение, я могу позволить себе ссыпать десерт в антикварную вещь, стоящую больше моего полугодового оклада. До встречи с очаровательной Татьяной остается еще немало времени, поэтому разрешаю себе такую роскошь, как два свидания в один день и, пользуясь тем, что на дворе стоит время повальных отпусков, направляюсь к Вадиму Петровичу Бойко, который в свободное от приобретения русской старины и мучения котов время преподает историю в одном из вузов города. Как все-таки похожи квартиры людей, собирающих всевозможный антиквариат; имею в виду не метраж и планировку комнат, а ту обстановку, которую создает присутствие старинной мебели, картин, всевозможных статуэток, подсвечников и других признаков того, что за свое увлечение хозяин дома всегда готов заплатить наличными. Вот и у Вадика стены надежно прикрыты полотнами, а не теми клееными коврами, которые встречаются на каждом шагу, что аж не верится, с какой энергией доставали их всего несколько лет назад люди со вкусом, не испорченным даже налетом культуры. Есть, правда, и у него коврик в передней, но к нему прикреплены пара скрещенных сабель и старинные седельные пистолеты. На полке огромного бездействующего камина хранят высокомерное молчание работы Федора Шопена, на протяжении десяти лет создававшего историческую серию в бронзе от Рюрика до Александра Второго. Полная серия — шестьдесят четыре бюста, однако у Бойко одного не достает. Именно того, который в настоящее время покоится в моем «дипломате». Откровенно говоря, мы с Вадиком друг друга недолюбливаем, однако дело есть дело, и тут не до эмоций. Иногда наши стычки заканчиваются тем, что я, как и он, даю себе слово больше никогда не встречаться ни под каким предлогом, но как только возникает возможность очередного взаимовыгодного делового соглашения, мы на удивление быстро находим друг друга. Поэтому я щелкаю царя Иоанна по бронзовому носу и без предисловий невинным голосом спрашиваю: — А где же наш доблестный Святополк, или ты не берешь его по морально-этическим соображениям, потому что он Окаянный? Вадик, конечно, понимает, к чему я веду, но пока молчит, потому что без предварительного разговора еще никогда не заключалась серьезная сделка. Пока идет пустопорожний обмен мнениями, можно все до конца взвесить и, оценив реальную обстановку, решить: делать скидку или нет, придержать товар или отдать немедленно. — Не попадается, — честно отвечает Бойко своим хорошо поставленным голосом, — но я бы его сразу взял… — И за любую сумму, — утвердительным тоном не даю ему закончить фразу. — Сумма сумме рознь. Надеюсь, ты знаешь, что это удовольствие недорогое. — Конечно, стоимость одного бюста колеблется от двухсот до трехсот рублей. Но при наличии полной серии ее стоимость резко возрастает. А ты будешь единственным человеком в городе, чья серия… — Поэтому ты намерен получить больше. — Не намерен, потому что точно получу. Или ты еще лет шесть будешь искать? — Не буду. Сколько? — Торопиться не нужно. Сперва посмотри, вдруг дефект найдешь… Конечно, никакого изъяна и при желании найти нельзя — вещь в идеальном состоянии. Но когда Святополк попадет в его руки, холодный металл этой фигурки, за которой Вадик охотится столько лет, даст ему почувствовать себя ее полным хозяином, а следовательно, сделает гораздо сговорчивее. — Все в порядке? — Как будто. — Так вот, чтобы облегчить тебе жизнь, сразу отмечу: в деньгах я не нуждаюсь. Нужно что-то из наград. — Медаль «За ревность и усердие к Российской империи» подойдет? — Если она серебряная… — Медная. — И между этими медалями, одинаково исполненными в разных металлах, лежит небольшая разница в каких-то полутора тысяч рублей. Ты что меня за идиота принимаешь? — Ладно. Дай подумать. Значит… значит, так. Возьми «Победителю над пруссаками»… — И стольник доплаты. — Но медаль тяжелее твоего бюстика. — Зато Святополк тебе нужнее, чем мне эти «пруссаки». — Договорились, — соглашается Вадик, достает из книжного шкафа коробку, обтянутую черной потрескавшейся кожей, вынимает из нее нужную медаль, отсчитывает новенькие хрустящие пятерки. — Ты бы еще рублями дал, — замечаю я и тут же готовлюсь к атаке Вадика, ставшей доброй традицией наших отношений. — Что ты, рублей не держим, это привилегия сторожей сшибать рубчики по месту основной работы, откуда такие купюры у скромного кандидата наук. — Нынче может каждый атом стать науки кандидатом, — неуверенно парировал я при помощи фольклора и тут же получил в ответ: — У тебя и на это ума не хватает. Впрочем, для бывшего спортсмена даже куриные мозги — комплимент, хотя ты несколько и отличаешься от своих коллег задатками интеллекта ученика церковно-приходской школы. Только с тем отличием, что от него хоть какая-то польза была, а ты, возомнив себя умником, паразитируешь на проблемах общества и еще кичишься тем, что не зависишь от него. — Да, — почти кричу ему в ответ, — я не завишу от общества, хотя имею с ним точки соприкосновения. Я привык за все платить и в благотворительности не нуждаюсь. Когда мне нужны материальные блага, создаваемые этим обществом, рассчитываюсь за них щедро. Например, заплатив за машину в двадцать раз больше ее себестоимости, считай, прокормил такого деятеля, как ты, толку от которого, как с козла молока. — Все верно, только такой ограниченный тип может считать, что от ученых толку нет. Слышал я, как тебе подобные требуют разогнать научные институты, вооружить сотрудников лопатами и заставить заниматься каким-нибудь полезным делом. — Я, конечно, туп от природы, но никогда не говорил, что наука вредит человечеству. Если это наука, а не твоя история. — Все правильно, что с тобой говорить, если ты даже не считаешь историю наукой. — А с каких пор история стала наукой? В лучшем случае, она просто шлюха, готовая лечь в постель с первой попавшейся личностью. Кстати, как насчет личности в истории? Ведь личности в нашей истории вытворяют, что хотят. Слушай! А ты прачка, отмывающая грязные простыни этой шлюхи. Ну-ка, историк, расскажи мне о выдающемся мудром отце народов Сталине, сгубившем больше людей, чем инквизиция за всю историю своего существования, о друге народа Кагановиче и примкнувшем к нему Шепилове, о засеянной кукурузой стране, о лженауках генетике и кибернетике, о решающих сражениях второй мировой на Малой земле, о реабилитированных посмертно писателях, чьи книги не переиздаются десятилетиями, о русской старине, которую ты так любишь, и о которой сегодня никто ничего практически не знает… Ты прав, я не очень люблю наше общество за ту ложь, в которой оно купается, за его ханжество, уникальную экономику, когда покупатель бегает за продавцом, но я этого не скрываю. А ты… — А я в отличие от тебя стремлюсь принести людям хоть какую-то пользу, чтобы заблуждения, о которых ты говоришь, больше не повторились. — А случись новые заблуждения, ты вовсю будешь ковать для них металл и найдешь этому исторические обоснования. И вдобавок будешь врать своим студентам, вызывая у них отвращение к своей будущей профессии. Кстати, просвети немного, кем сейчас числится в вашей науке Шамиль: народным героем или агентом английской разведки? Не дожидаясь ответа, рву на себя дверь, выхожу на улицу, дав себе слово никогда больше не видеться с Вадиком, хотя знаю: будь это выгодно ему или мне — наша встреча станет неминуемой. Телефон-автомат легко проглатывает две копейки и эта потеря компенсируется тем, что я слышу голос уважаемого Константина Николаевича. Почему-то сегодня обошлось без услуг секретарши. — Здравствуйте, Константин Николаевич, большое вам спасибо за интервью… Хотелось бы кое-что уточнить. Конечно… Хорошо… Через сорок минут подъезжаю к парадному дома, у которого торжественно застыла персональная «Волга» Константина Николаевича, еще минута — и жму его тяжелую властную руку. — Большое спасибо, Константин Николаевич, вот ваша бумага. — Я же сказал, что ты можешь оставить ее у себя. — Думаю, что мне она уже не пригодится. Тем более, вдруг кто-то случайно найдет ее дома, могут возникнуть нежелательные вопросы. — Ничего страшного. Что у тебя еще? — То, что вы просили. Пришлось, правда, побегать, но учитывая ту помощь, которую… Мой собеседник расплывается в добродушной улыбке, мол, пустяки. Действительно, пустяки: весьма сомнительный банальный комплимент, а как он поможет решить сразу несколько проблем. — Вот. Единственная, кстати, медаль, выпущенная во времена Елизаветы Петровны с изображением императрицы. Андреевской ленты, правда, нет, но не это главное, хотя сбить цену ее отсутствие мне помогло. Конечно, было бы желательнее иметь медаль без ушка, но их всего тысячу штук начеканили. Вижу, что Константину Николаевичу некогда вникать в такие подробности, и закругляюсь: — Хотели за нее 700, но выторговал за 600. — Не дорого? — на всякий случай недоверчиво переспрашивает он. — Вспомните мои слова, что через десять лет она будет стоить втрое больше. — Через десять лет, может статься, нас не будет, — вздыхает Константин Николаевич, достает из заднего кармана бумажник и отсчитывает шесть сотенных. Затем из другого кармана вытягивает две двадцатипятирублевки и подает их небрежным жестом: — А это твои комиссионные. — Константин Николаевич, я могу обидеться, еще не хватало, чтобы вы подумали, что я на такое способен, — дрожат трагические нотки в моем голосе. Константин Николаевич, пожимает мою руку, и я выхожу из его квартиры с чувством до конца исполненного долга. Красная цена этой медали рублей четыреста. Плюс сто полученных от Вадика. И никакой спекуляции. Ведь спекуляция есть скупка и дальнейшая перепродажа с целью наживы, но факта скупки нет. Есть факт обмена на окаянного Святополка, которого я купил на прошлой неделе в опте у Борьки-Инженера вместе с другими интересными вещами. Самое смешное, что в наши производственные отношения никак не может вписаться инструкция Министерства культуры, сочиненная сравнительно недавно. Уж чего-чего, а инструкций у нас хватает, особенно тех, которые несут в массы любимое слово сочиняющих «низзя!». Так вот, Министерство культуры решило, что все коллекции нумизматов должны быть зарегистрированы в органах культуры. Есть у вас коллекция серебряных монет, что по каталогу двенадцать с полтиной, спешите ее регистрировать, ну а если вы располагаете какой-то там коллекцией полотен пусть даже Делакруа с Пуссеном вперемешку с Гоей и Тинторетто, их регистрировать не обязательно. Но что-то не припомню, чтобы после выхода в свет этой инструкции, коллекционеры ринулись наперегонки регистрировать свои сокровища. Кроме того, инструкция требует, чтобы на каждый случай обмена, дарения, купли или продажи коллекционер запасался разрешением в местном управлении культуры, а если таковое отсутствует, то ему нужно сразу же брать приступом само министерство и там решать организационный вопрос, к примеру, подарка старинной серебряной монеты своему другу ко дню рождения. И больше того, чтобы совершить такой подарок, если такая монета стоит чуть больше пятидесяти рублей, нужно еще успеть заскочить к нотариусу, чтобы зарегистрировать этот факт. Но даже если представить себе, что собиратели решили не плевать на эту инструкцию с высокой колокольни, а следовать ей во всем, то времени для работы у них просто не останется: будут целыми днями совершать пробежки от нотариальной конторы до управления культуры, и это без учета нашей традиционной волокиты, сопровождающейся обычно вежливой фразой «зайдите завтра». Потому, чтобы не отрывать министерских работников от составления подобных инструкций, беру на себя нелегкий труд, который состоит в том, что сперва я в качестве местного органа культуры разрешаю себе продавать, покупать, менять все, что угодно, затем вместо нотариуса фиксирую эту сделку и храню деньги с неменьшей надежностью, чем государственный банк. В конце концов, государство наше народное, а я тожечастица народа, не Бог весть какая, но все-таки. С этими мыслями направляюсь обедать в облюбованный давным-давно ресторанчик «Прибой», который сейчас многочисленные отдыхающие берут, что называется, с боя. Участвовать в их баталии так и не удается, потому что к моим услугам стол, на котором несколько минут назад красовалась табличка «служебный». И уже через час, вооруженный огромным букетом цветов и верным «дипломатом», в недрах которого позвякивают две бутылки «Камю», еду брать приступом мою «соученицу» Крыску. А чтобы вспыхнувшее к ней чувство скорее нашло понимание красавицы Татьяны, в карманчике-пистоне лежит обыкновенное колечко, которое штампуется массовыми партиями из металла пятьсот восемьдесят третьей пробы… Вторая бутылка, выпитая уже в постели, настроила Таню на сентиментальный лад. И вызывать ее на откровенный разговор труда не составило. — Иногда я себя ненавижу, — пробормотала Крыска, неуверенно ставя на тумбочку пустой фужер, — но разве можно иначе, грязь кругом. И ты все врешь. Какой ты кандидат, голодного блеска в глазах не достает, наверное «зеленкой» торгуешь, глаз у меня наметанный. — Что делать, Таня, иначе как бы я смог так близко познакомиться с такой прелестной девушкой. — А как все, — с вызовом произнесла Крыска, прикуривая сигарету, и посмотрела на меня краснеющими от выпитого глазами, — ты знаешь, какая мне цена? Да… — Погоди, — перебил я, вынимая из ее пальцев тлеющую сигарету, — у меня есть кое-что получше. — Роюсь в «дипломате», стоящем рядом с двуспальной кроватью и, наконец, достаю пачку «Данхила». — Каждый человек что-нибудь стоит, — сказал я, разрывая золотистую оболочку фольги, — но ты, наверное, стоишь очень дорого. Давно не видел женщины, сложенной так хорошо. — А ей знаешь, какая красная цена? Двести рублей. Пять клиентов в месяц от силы. Противно. Что вылупился? Не нравится? Может, жениться на мне хочешь, так я тебе верность до гроба хранить буду, потому что на мужиков уже смотреть не могу, скоты все. Господи, меня ж раньше любой подонок за пятерку купить на ночь мог. Я тактично промолчал о том, что сегодня ее любой подонок может купить за несколько большую сумму, и спросил: — А в школе как относятся к твоему увлечению? — Ты что, с ума сошел? Кто об этом знает, школа у нас образцовая, дети меня любят, сейчас десятый класс веду. Пошло-поехало. После исполнения своих обязанностей по отношению ко мне, Крыска ударилась в воспоминания о своих профессиональных обязанностях в родной школе. — Послушай, — перебиваю ее рассказ, плеснув остатки коньяка в фужеры, — может, пойдешь в долю к путанам, а то заработок в твоем деле не гарантирован… Крыска молча опрокинула в себя коньяк, как будто это был не тонкий французский напиток, а обыкновенная водка, к которой женщины ее профессии питают слабость, и пройдясь рукой по остаткам помады, ответила: — Мне эти суки предлагали в свое время. Вступительный взнос две тысячи — и вперед, Франция. Нет, я сама по себе, и клиент мой, как и я, светиться не любит. У меня уже постоянный круг знакомых. А с тобой легла, потому что понравился чем-то, человеком хотелось себя почувствовать, чтоб переспать просто так, не за деньги… Этой информации вполне хватает. А душевные метания изрядно опьяневшей Крыски больше интереса не представляют.17
Я уже был возле двери, Таня откровенно зевнула, ждала только, чтобы захлопнулась за мной эта легонькая перегородка из прессованных опилок, отделяющая ее от остального мира, и тогда можно будет завалиться на постель, еще хранящую тепло человеческих тел, и отоспаться после проведенной в неплохо оплачиваемых трудах ночи. Поворачиваюсь к ней, разбивая одним вопросом этот план на ближайшее время: — Послушай, Таня, все хотел тебя спросить, откуда ты знаешь телефон Игоря Шелеста? Зрачки ее глаз суживаются, однако она не протрезвела настолько, чтобы сразу понять, в чем дело. — Какой Игорь, я такого не знаю. — А если подумать… — Чего ты хочешь? — Я так хочу, чтобы лето не кончалось, — и тут раздается голос моей милой собеседницы «Меня ж раньше любой подонок за пятерку купить на ночь мог». Все-таки прекрасное это изобретение — японские диктофоны, легко вмещающиеся в небольшой сумочке рядом с пачкой сигарет. О «дипломате» и говорить нечего. Пока Танька изумленно таращит глаза на портфель, из которого раздается ее собственный голос, я, не дав ей опомниться, спрашиваю: — Так ты вспомнила Игоря Шелеста? — Иди ты вместе с ним, — не поняв ситуации до конца, контратакует Крыска, — а то… — А то что? — Увидишь! — Ты собираешься натравить на меня родной коллектив? Вызовешь на ваш педсовет? — Скотина ты, Сашка. — Ну, хватит. Слушай внимательно и думай. Конечно, о проституции речи нет — ведь она у нас просто не существует, ей корни подрубили. Но не думаю, что твоя директриса, которую ты называешь Стервой Михайловной, и вся эта школьная компания обрадуются, что рядом с ними обучает и воспитывает подрастающее поколение такая чудная Татьяна. Они ведь не знают, что в свободное от сеяния разумного и вечного время ты собираешь урожаи в качестве надомницы. Правда, Крыска? Татьяна трезвеет прямо на глазах. И теперь ее зрачки расширяются. — Поэтому договариваемся на джентльменских началах. Ты отвечаешь на несколько вопросов и в течение пяти-шести дней не делишься ни с кем по этому поводу своими впечатлениями. В благодарность за это я не только не стану посвящать Стерву или как там ее Михайловну в подробности твоей интимной жизни, но и подарю тебе эту дорогую кассету. Через час дома спокойно взвешиваю полученную информацию. К Таньке, зная, что ее клиентом является Яровский, обращается некий Толик, также пользующийся учительскими услугами. Толик этот просит продать по дешевке портрет Яровскому. Скорее всего так и случилось бы, но, как на грех, Танька встречает своего давнего приятеля, носящего кличку Дерьмо, и тут закручивается чуть ли не шпионский сюжет. Витька дает ей телефон Шелеста, но Игорь отказывается дать сумму, которую требует Таня, он вообще не хочет брать этот портрет. Тогда его забирает на комиссию Дерьмо, звонит о вещи по всему городу, но показать портрет никому не успевает: Толик, придя за деньгами, узнает, что Танька решила на этом деле немного заработать, тысячи три, не больше. Этот парень сам ее подвел к такому решению, расхваливая свой товар: мол, вещь дороже стоит, но срочно деньги нужны. Портрет у Мужика изымают и продают товароведу. И самое интересное, что Толик этот работает на моего приятеля Горбунова. Но ведь не Веня в самом деле послал продавать его этот портрет? Он, в отличие от Толика, сдал бы полотно за пять минут и без помощи жрицы любви из средней школы. И по всему выходит, что именно мой бывший соратник Толик и есть тот не установленный следствием Игорь, верный напарник грозы туалетов Довгулевича. А значит, кроме портрета Тропинина, должна всплыть целая масса интересных вещей, которые раньше хранились в квартире на проспекте Мира. И если умело играть дальше, то черт с ним, с Яровским, почему бы мне не стать полноправным наследником в отношении бывшей коллекции гражданки Ярошенко? Впрочем, торопиться пока не следует, потому что после того, как я выпил очередную чашку кофе, меня озарила интересная мысль, заставившая посмотреть на происходящие события несколько иначе.18
Звонок прозвучал властно, не так, как обычно, когда его кнопку нажимают, кротко касаясь подушечкой пальца, а отрывисто, сильно, словно в приказном порядке. Распахиваю дверь — и удар в плечо отбрасывает меня на исходную позицию. Тут же наношу короткий ответ в четверть силы и крепко обнимаю человека, которого знаю столько лет, что будь женщиной, сказал бы: страшно сколько. — Какими неисповедимыми путями попал ты в этот город? — с интересом задаю вопрос человеку, которого многие знают, как Александра Острова, даже не подозревая о том, что этот такой мужественный с виду парень носил в детстве прозвище Сашка Плакса. — Да вы, милорд, несколько пообтряслись в столицах, как может показаться на второй взгляд. — Можешь называть меня просто мистер, безо всяких лордов, — милостиво разрешает Сашка и тут же поясняет, — зашел домой, мамы нет, так что первый визит к кому как не к тебе. — Домой? Насколько я понимаю, твой дом далеко отсюда, по месту основной прописки. Но, несмотря на то, что ты дезертировал, я буду тебе как мама. Сиди тихо, дыши носом, иду готовить завтрак. И перестань рыться в своем чемодане, с голоду не умрешь. На скорую руку готовлю легкую закуску: быстро вскрываю зеленую банку с красной икрой, наношу тонкий слой масла на хлеб, укладываю сверху кусочки копченого мяса и колбасы, завершаю эту композицию голландским сыром и запихиваю бутерброды в тостер, мою зелень, достаю специи и бутылку армянского коньяка с надписью «бренди», пока варится кофе, вытряхиваю на тарелку консервированные сосиски, прибывшие к нам из далекой Японии. Погружаю снедь на столик и вкатываю его в комнату. — Узнаю родной город, — смеется Сашка, — витрины магазинов глаз не радуют, зато холодильники у всех ломятся. — Допустим, не у всех, — возражаю я, — например, мои соседи, которые по выражению наших знаменитых земляков, куют на своем заводе чего-то железного, вряд ли смогут себе позволить… ну хотя бы пить коньяк. Они больше самограй предпочитают: дух, опять же дешево и дурдом недалеко. Ну, Бог с ними. Видел тебя в прошлом месяце по телевизору, орлом летаешь, пьесы твои в центральных театрах, а чувствуешь ли себя счастливым, как когда-то, когда мы жрали картошку с вареной колбасой и мечтали о будущем. Так достиг ты, чего хотел? — Пока нет, но все-таки… — Дай тебе Бог, дружище, единственный и неповторимый. Помнишь, всех помнишь? Иных уж нет, а те далече… — Севка, Славик, Сережка давно в Москве, только видимся редко. — Понятно, телефон — высшая форма человеческого общения… — Опять заладил, ты хоть с годами изменись немного, вальяжнее стань, все, как пацан. — А я и есть пацан, недавно иду мимо инженерного института, подходит ко мне этакий уже опохмелившийся дядя и спрашивает: хочешь, парень, в институт, так у меня есть хорошие «шпоры» и недорого, а главное здорово помогают при поступлении, все предметы учтены. Не сказал я ему, что мне до полного счастья только третьего высшего образования не хватает, а он, конечно, и предположить не мог, что за спиной у меня университет и Школа высшего спортивного мастерства. — Ну, а работа как? — Доблестно охраняю вверенное мне помещение. — Скажи, а зачем тебе это нужно? — Это профессиональный вопрос? Для будущего произведения, где наряду с героями нашего времени будет выведен сторож-ренегат с врожденными пороками как яркий пример родимых пятен капитализма? — Вполне может быть. Честно говоря, я удивился, когда узнал, что ты начал карьеру сторожа, ведь надежды когда-то ты подавал большие, да и талантом… — Извини, что перебиваю, но о талантах и поклонницах говорить не хочется. Я вернулся на круги своя, на место, которое, быть может, предназначено мне судьбой. Только так. И не иначе. — Поясни. — Представь себе, что ты являешься, нет, не известным писателем, а хотя бы не менее известным журналистом. То есть стоишь на предыдущей ступеньке своей трудовой деятельности. Работаешь, как все, и вдруг, не дай Бог, с тобой случается несчастье… — Влюбляюсь? — И такое может быть, но, к примеру, попадаешь ты под суд и честно отбываешь свой год срока. А дальше что? Можешь ты вернуться к своей прежней деятельности? — Конечно, нет. — Вот тебе и финал. А почему? Ведь ты честно искупил свою вину перед обществом и будь ты каменщиком, слесарем или сторожем, вернуться к своей профессии имеешь право. Вот и выходит, что придется тебе в случае житейской неудачи испытать падение, не имея даже надежды на взлет. А мне что? Из сторожей не разжалуют. Есть еще причины… — Объясни их, если нетрудно. — Только для тебя, потому что ты мне очень нравишься, как говорят мои коллеги. Твои друзья довольно часто в своих статейках высказывают такую мысль: дескать, молодой и здоровый мужик, как ни стыдно — работает сторожем, а это стариковское дело. Но ведь при малейшей критической ситуации старик этот бессилен, его кулаком на тот свет спровадить можно. А ведь сторож, он страж, прежде всего, готовый дать отпор любому нападению. Так как насчет переоценки ценностей? Это добрая наша традиция: отправлять калек в стражи государственного имущества, издавать книги, которые никто не читает, запускать в космос межпланетные корабли и при этом не уметь выпустить нормальную детскую обувь, говорить о перевыполненных планах и не замечать пустые полки в магазинах, вернее, не пустые, а забитые такой дрянью, что даже непонятно, как ее производить решаются. И в принципе объяснить это можно, потому что создалась ситуация, когда производитель диктует волю потребителю, а значит — ничего путного из этого не получится. Ведь в конечном итоге обувная фабрика, выпускающая заведомо никому не нужную продукцию, в трубу не вылетит — помогут за счет передовиков, не липовых, конечно, может быть, из другой отрасли. Вообще, кажется, экономики у нас как таковой, нет, потому что то, что происходит в сфере производства, можно назвать чем угодно, если хочешь, дурономикой, но не экономикой. Но главное, что это понимают и старательно делают вид, что все в порядке. И чем дольше продержится эта ситуация, тем труднее вам будет из нее выпутываться в дальнейшем. — Нам? — Вам. Я ведь свое дело туго знаю, хотя никогда не отождествлял себя с рабочим классом, который вы именуете хозяином страны. Что это происходит, получается, хозяин заинтересован жить в условиях постоянного дефицита чего угодно — от батарейки к фонарику до автомобиля и его это положение очень устраивает, выбрасывать миллионы на ветер… Во все времена экономика управляла политикой, а у нас самый уникальный вариант: политика управляет экономикой… — Говори, говори… — Извини, немного отвлекся. Так вот, главная причина: моя жизнь позволяет чувствовать себя свободным и даже быть необходимым людям. Не всем, конечно, но все-таки. Я доставляю им немало удовольствия, за которое они платят сравнительно дешево. — А за что платишь ты? — За все. Но честно говоря, лучше я буду за все платить, но не чувствовать себя кому-то обязанным. Я не заглядываю в рот торговцам дефицитом от бакалейной лавки до театральной кассы, зато для них я гость, которого ждут с радостью, не то, что других, потому что я оплачиваю разницу между их заработной платой и реально существующими ценами. — То есть, ты даже не допускаешь мысли, что можно все-таки прожить на зарплату? — Смотря на какую и смотря как. Можно, наверное, неплохо жить, будучи летчиком-испытателем, но скажи: разве девяносторублевая ставка кладовщика склада, набитого каким-то товаром повышенного спроса, не прямой намек на то, что он может использовать его часть по своему усмотрению? А таких должностей — десятки, сотни. Вся так называемая сфера обслуживания, к которой, как это не может показаться странным, принадлежишь и ты. — Я? — А как же? Скажут тебе веское слово и ты будешь лепить образы своих героев на фоне доменной печки или в другой обстановке, но на производственную тематику. Только вот за этими домнами и тракторами людей не видно. Зато какие проблемы приходится решать этим ходячим штампам — хоть бы одна была реально существующей. Впрочем, в последнее время тебе, наверное, этим уже недосуг заниматься: возникла острая необходимость доказывать, насколько я счастливее какого-то сторожа из Оклахомы. Ты будешь оперировать точными цифрами, только полуправда — это все-таки изысканная форма лжи. — Смотря что ты называешь полуправдой… — То, что вы несете в массы. Например, что Америка отстала от нас по производству чугуна, стали. Но при этом почему-то вы забываете сказать, что из меньшего количества сырья она выпускает больше продукции. И скота у вас больше, а мяса нет. Я уже не говорю о том, что при желании могу раскрыть газету и узнать, сколько тратит любая страна, кроме собственной, на космические полеты и вооружение. С каким азартом все клеймят молодежь, носящую майки с так называемыми чуждыми эмблемами. А что противопоставляет им наша самая легкая в мире промышленность, кроме хронических объяснений о временной нехватке оборудования, сырья? Поэтому проблемами молодежной моды у нас с одинаковым успехом занимаются сразу два министерства: легкой промышленности и внутренних дел. — Ты не очень-то жалуешь свою отчизну… — Родина и существующие на ней порядки — понятия разные. Кстати, те, которые сейчас распинаются в любви к ней, врут, потому как, кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизну свою. Только не впадай в менторский тон и не делай дурацкого заключения, что я ем отечественное мясо и хлеб, потому что суда под либерийскими флагами регулярно выгружают эти продукты в порту. В общем, как говорят у нас в городе: сеем на целине, убираем в Канаде. — А ты не допускаешь возможности, что жизнь круто повернет. Ведь уже сейчас она постепенно начинает меняться… — А почему она не менялась раньше? Но даже, допустим, что все изменится к лучшему, не боишься, что спросят тебя: где же ты был прежде, почему не изображал все это в своих бессмертных произведениях? — Не боюсь, потому что такие вопросы никогда и никто не задавал. Зачем задавать вопрос, зная, что ответа на него получить невозможно. Тебя, конечно, никто ни о чем, даже теоретически, вопрошать не будет — это еще одна привилегия сторожа. Но представь себе, что жизнь действительно круто изменилась — повысилась заработная плата, больший маневр получили производственники, сельское хозяйство заработало нормально, полки магазинов полны. Что тогда будешь делать ты? — Во-первых, не верю, что полки будут полны. А во-вторых, даже если такое случится, то всегда найдется категория людей, которым во что бы то ни стало нужно что-то этакое, чего в магазине нет, для них же любая дрянь с этикеткой «мэйд ин» надежнее всех знаков качества. И, как это ни парадоксально, жизнь, описанная тобой, многим не по вкусу будет, потому что сегодняшнее положение дел позволяет им… — А теперь, извини, я тебя перебью. Ты ведь не одинок в изображении окружающей действительности. Но как ни странно, другой жизни вы просто не хотите, потому что из всех общественных недостатков легко устраиваете достоинства лично для себя, живете в них, как рыбы в воде. В этом весь парадокс. Согласен, двуличие стало опасной нормой жизни, но если завтра нужно будет говорить только правду, вы взвоете, потому что не нужна она вам, мешать будет. И больше того, сделаете все, чтобы правде этой напакостить. — И ты тут же перекуешься и станешь глашатаем этой правды, раскроешь глаза общественности на прошлые недостатки и билеты на твой новый спектакль будут с трудом доставать по старому «блату». И ты прав, жить по-новому мне не улыбается, не для того я в сторожа пошел, чтобы в этой должности встречать нарисованное тобой будущее, как, кстати, и все заправщики шариковых ручек, продавцы, фотографы и прочие бравые ребята с высшим образованием. Ты ведь уехал отсюда, а жизнь в столице, наверное, отличается от нашей. Вспомни, как тебя, наш светоч, чуть ли не на лопате вынесли из родного города именно за то, что так нравится московской публике. Даже такой дурацкий пример. В прошлом году зимой был я в Москве… — И не зашел. — Извини, звонил, но тебя не было. Так вот, смотрю, едет по дороге снегоуборочная машина и отбрасывает снег на тротуар. А здесь в это время дворники бросают лопатами снег с тротуара на мостовую. У нас периферия, это раньше, помнишь, Ленинград называли Северной Пальмирой, а наш город — Южной. Ленинград так остановился в своем развитии, а мы от третьего города Российской империи уже доросли аж до четвертого города Украины. И нравы наши стали деревенскими. Так что не обессудь, твоя будущая правда может и устроит столицу, зато провинция с ее традиционным укладом, мышлением, кумовством, взяточничеством ее не очень-то воспримет, потому что живет она по закону «как бы чего не вышло», и если завтра нужно будет принимать самостоятельные решения, то ничего путного из этого не выйдет: думать периферия разучилась, может только выполнять указания сверху. О правде и речи нет — боится, и правильно делает — сожрут тут же. Ну, хватит спорить о несуществующем будущем, кофе остывает. — Ладно, уговорил, все равно спорить с тобой бесполезно. Давай завтра сходим на море, побродим по музею, вспомним молодость. — Сашка, извини, но завтра никак не могу. Ты ведь не на день приехал, успеем еще. Только ты, наверное, из всех музеев предпочитаешь музей 18-й армии, так и у нас, конечно же, есть такой, чуть ли не в музее-квартире Пушкина открыли… — Наверное, горбатого могила исправит. И когда ты разучишься выступать? Когда Сашка ушел, я не стал убирать посуду, а рухнул в кресло и подумал над тем, как общественная жизнь вскоре изменится к лучшему и откроются передо мной ее новые светлые горизонты. Но это будет не раньше, чем закончится история с портретом работы Тропинина. Изменения к лучшему… Саша, ты начал врать самому себе. Да кому они нужны? Никому. Ни мне, ни тебе. У нас и так все великолепно. Это Америка стоит на краю пропасти. И смотрит, что мы в ней делаем… А талант надо давить в себе поскорее, потому что на протяжении всей своей, и особенно новейшей истории Россия-матушка только и делала, что регулярно била и зарывала таланты в свою щедрую землю. Поэтому если была во мне искра божья, я ее быстренько погасил при помощи низменного инстинкта самосохранения. И работать, как другие, я не буду. Потому что наш рубль при всех своих достоинствах имеет маленький недостаток: им трудно воспользоваться в сортире. К чему мне эта нарезанная бумага со лживой надписью: обеспечено золотым запасом. Лучше я вложу эти так называемые деньги в музу валюты. Это, говорят, только академик Сахаров устраивал инфаркты у продавцов «Березки», пытаясь им доказать преимущество рубля перед долларом. И если я буду работать, то только тогда, когда мне станут платить настоящими деньгами. Чтоб не выкладывать за видео четыре штуки, а перевести честно заработанные деньги, этак рублей двести двадцать какой-то «Тошибо» — пусть с радостью на лице шлет мне свою продукцию. А я в свою очередь государству — пошлину, хоть даже двести процентов, в виде платы за его нерадивость и вечно пустые прилавки. И не ждать, когда у нас хоть что-то появится, а иметь возможность получать нужный товар из любой страны мира. Потому что человек рожден потребителем, а не доставателем. А у нашей самой экономной экономики формула проста: как только начинается спрос, тут же заканчивается предложение. Так что работать здесь в общепринятом смысле слова экономически невыгодно. Лучше ничего не делать и петь: где бы я ни был, чего б там не делал, перед Родиной в вечном долгу. Только не ведаю: когда и чего успел задолжать своему Отечеству? Но ничего, эта жизнь, как уверяет Саша, скоро начнет меняться к лучшему. Значит, цены подымутся в связи с повальным ростом благосостояния. Однако на моем рынке это может вызвать временное падение цен. Впрочем, нет, наоборот. Вот Пономарев как брал два номинала за книгу, так и берет. Но раньше она стоила рубль, а теперь — три. Налицо рост Витькиного благосостояния. Или Алика. Что после того, как цитрусовые резко подорожали, он хуже жить стал?! Нет. У Алика всегда весы подкручены. Это компенсируется тем, что он еще и обвешивает. И не просто обвешивает, но и обсчитывает. Или еще один корешок детства, мой главный консультант Дюк. Тот в музее работает. Картины, понятно, оттуда не вынесешь, это вам не мясо-мол-рем-строй-прод и прочие комбинаты, но и его благосостояние увеличивается. И пусть Горбунов скрипит «Понасажали в музеи ветеринаров с филологами», толк от них все равно есть. Как говорится, одна голова — хорошо, а деньги счет любят. А я потом гонорар за консультацию все равно в стоимость вещи включу согласно закону о прибавочной стоимости, и свое благосостояние увеличу. Так что пусть растут цены, это нам выгодно. У нас ведь нет эксплуатации человека человеком, на это существует монополия государства. Мне есть с кого брать пример, чтобы оправдаться в твоих глазах, Сашка. Но нужно ли было оправдываться перед проституткой? Впрочем, это грубо, извини, Саша, жить-то тебе нужно, не всем же талантам зарываться в землю или покидать родину. Интересно, что бы делал я, будь у меня желание уехать отсюда? Размечтаться как следует не позволил звонок. Только с той разницей, что на сей раз от раздумий меня оторвал телефон. — Ты еще дома? — слышу в трубке бархатные нотки голоса Игоря Шелеста. — Какой порядочный человек выходит из дому раньше четырех? — вспоминаю фразу одного из героев Уальда. — Как насчет пообедать вместе? — Прекрасная идея, — воодушевляюсь я, — знаешь, давным-давно ничего не ел. — В таком случае жду тебя в «пескаре». Конечно, пообедать Игорь может и без меня, от этого аппетит у него не ухудшится, но почему бы не составить компанию хорошему человеку, тем более что обед этот ни к чему не обязывает. Пока не обязывает. Поэтому ловлю машину и уже через пятнадцать минут иду по главной аллее парка, миную колоннаду памятника Александру Суворову, который раньше назывался памятником просто Александру Второму, и вхожу на открытую веранду ресторанчика под названием «Море». Его мы давно окрестили «Харчевня „Три пескаря“». Вход внушительно перекрывает фигура в белой куртке с жирными пятнами на животе; она расположилась как раз под табличкой «Вход в пляжных костюмах запрещен». — Не напирайте, гражданин, — приветствует меня скромный труженик общепита, — свободных мест нет. На мне длинные брюки, поэтому криминала за собой не чувствую и с достоинством спрашиваю: — А вот за тем столиком, видите, так всего один товарищ сидит? — Столик заказан, сейчас люди подойдут. — Ну, считайте, что один уже подошел. Он переводит взгляд на Игоря, тот командно кивает, и тут же разглаживаются начальственные морщины на невысоком челе белой куртки, лицо приобретает доброжелательный оттенок, и с ноткой уважения он бормочет: — Проходите, пожалуйста, приятного аппетита… Судя по тому, с какой скоростью уничтожается здесь съестное, аппетит поголовно у всех приятный. А раз хорошо клиентам, то обслуживающему персоналу еще лучше. — У меня здесь встреча, так что извини, — Шелест жестом предлагает присесть рядом. — А если найдутся желающие занять свободные места за твоим столиком? — Не волнуйся, за троечку этот цербер ляжет костьми, но никого к нам не пустит. — А потом настучит об этой встрече… — Ты какой-то издерганный стал. Разве настоящие люди будут обсуждать громкие дела в какой-то забегаловке? Все хочу тебя спросить, Андрюшка к тебе не заходил? — Нет, вообще давно его не видел. — А если он у меня появится, что передать? — Скажи, что соскучился. Сколько ему стукнуло? — Пятьдесят, но держится молодцом, как молодой совсем. — Ты смотри, я думал, что он все-таки моложе. В общем, передавай привет. — Слушай, давай на футбол сходим. — Ты знаешь, я футболистов не люблю. — Отчего так? — Много лет назад был в Харькове на соревнованиях. Пошли мы с Сеней Капраловым в ресторан. А там табличка на дверях, вроде той, что здесь, мол, в джинсах вход запрещен. С дураками спорить бесполезно, поворачиваем назад, а тут смотрим — мимо швейцара спокойно прошел в зал Леня Буряк во «Вранглере», тогда еще просто мастер спорта. Швейцар перед ним чуть ли не по стойке «смирно» дверь распахивал. Узнал. А вот Сеню Капралова, чемпиона мира и Олимпийских, заслуженного мастера спорта в упор не увидел. Так что не люблю я футболистов; к тому же выбрыки они себе позволяют какие хочешь: чуть что — плюнул на тренера, на команду — перешел в другую. Попробовал бы боксер так себя вести — канул бы в неизвестность. А тут, любой кандидат… Да что говорить, недавно читал сборник фельетонов, старый, там «Звездная болезнь», Нариньяни писал. Мол, ату футбольную звезду Стрельцова, зарвался, получил двенадцать лет, всем урок на будущее. Стрельцов плевал на фельетон и на эту книгу, срок полностью не отмотал, продолжал играть. А правдолюбец Нариньяни вскорости и сам сгорел… — Дела давно минувших дней, — выслушал мой монолог Игорь. — Значит, футбол откладывается. — Значит так. Пойду домой. Посплю пару часиков. — Три часика, — уточнил Игорь, бросив взгляд на свой «ролекс». — Будь здоров, — сказал я и прошел мимо цербера, сдерживавшего наплыв посетителей мощным корпусом. Придя домой, я действительно завалился спать: Игорь будет через три часа, и я должен отдохнуть перед разговором с ним, потому что дал согласие помочь реализовать орден Андрея Первозванного за не такую уж бешеную цену, какой может показаться кому-то пятьдесят тысяч рублей.19
…Работай, работай, — посылал мозг короткую команду измученному телу, — работай! — шевелил губами я, пытаясь заглушить нарастающую боль в левой ноге: как будто вселилась в мышцу какая-то злая сила словно, застрял там невидимый осколок, который не нащупать и глазу рентгена, и рассекает тело острющей бритвой да так, что хочется взвыть, сбросить маску, распластать ножом короткие белые брюки, вскрыть ногу и извлечь эту ни на секунду не отпускающую боль разбитыми пальцами правой руки, свободной от перчатки. Работай, работай — продолжаю отдавать команду рукам и ногам, отбиваю очередную атаку противника, контратакую, уклоняюсь от ответа, отступаю, на мгновение забывая о рассекающей ногу боли и тут же вспоминаю о ней: соперник громко топнул ступней о дорожку, поднял руку, и судья останавливает поединок… — А у тебя за это время ничего не изменилось, — огляделся вокруг Игорь, — тем не менее — еще год долой из жизни. Все по-прежнему, разве что меняются календари. Повесишь, кажется, еще привыкнуть не успел, а уже выбрасывать пора. — Шелест еще раз вздохнул и легонько щелкнул пальцем по розовому заду натурщицы с календаря «Монтана», разлегшейся на капоте автомобиля. — Знаешь, я часто слышал выражение: время работает на нас, но только сейчас понял, что время постоянно работает против нас, что ни день — ближе к могиле. Спасибо, Игорь, помог разобраться в самой сути жизни. — Положите ваше спасибо в мой карман, — резюмировал Шелест, и мы рассмеялись. Именно эту фразу выдал представитель горгаза моим соседям в нашем присутствии несколько лет назад. Да, Игорь не зря подчеркивал, что память у него идеальная. Шелест достал из заднего кармана джинсов пластмассовую мыльницу и открыл ее. В слабых лучах солнца блеснули бриллианты. — Первый российский орден, учрежденный Петром, — с гордостью сказал Игорь. — Допустим не первый, — возразил я, — бриллианты появились на Андрее только в 1797 году, а насколько мне известно, царь Петя умер несколько раньше. — Орден учрежден в 1698 году, его девиз «За веру и верность», — продолжил Игорь таким торжественным тоном, что могло показаться, будто он собрался пришпилить его на мою майку с американским флагом, которую я продолжал носить, несмотря на огромные старания местного телевидения. — Игорь, давай оставим историю в покое. Ты сейчас наградишь меня информацией о лентах, статусе, звезде. Кстати, где звезда? — Звезды нет. — Это меняет дело. Хотя орден с мечами, а значит цена его максимальна, но я думал, что и звезда входит в этот комплект. — И, конечно, ты думал, что звезда с мечами, лучи и бортики украшены бриллиантами… — Нет, конечно, тогда цена была бы круче, но на восьмиконечную серебряную, откровенно говоря, рассчитывал. — Я лишнего не прошу. По каталогу Алексеева он стоит… — Алексеев твой сумасшедший. Не зря его малоразвитый каталог никто всерьез не воспринимает, поэтому раздарил он свой титанический труд и кочует тот по городам и весям, смущая нестойкие умы, заражая их жадностью. Сорок, больше не выжмешь. — Ты так говоришь, будто собираешься сам купить его. — Не собираюсь, но сам пойми, если сумма уменьшается, значит больше взять нельзя. Кстати, уменьшается моя доля — пять процентов. — Пять процентов я тебе еще не предлагал. — Предложишь, потому что никуда не денешься. Или я не прав? — Прав, но зачем же так грубо? — Может быть и грубо, но мне не нравится, что ты корчишь из себя мецената, осчастливившего своей подачкой несчастного раба рыночных отношений. Ты прав, орден твой, но сбыт мой и ответственность перед клиентом — моя. Так сколько? — Пятьдесят. Иначе нет смысла. — Пусть так. Мои условия ты знаешь. Орден чистый? Игорь обиженно смотрит на меня, дескать, вроде не дурак, а глупость несет. Придется удивить его еще больше. — Как попала к тебе эта бляшка? Игорь от удивления чуть на пол не садится: назвать бляшкой Андрюшку еще куда ни шло, но задать такой бестактный вопрос мог только наивный дилетант, а таковым назвать меня нельзя даже при большом желании. — За окном довольно прохладно, — задумчиво тянет Шелест, — а у меня такое впечатление, что ты перепарился. — Видишь ли, сынок, — торжественно отвечаю я с некоторой долей горечи в трагически звучащем голосе, — хочу поведать тебе одно старинное предание. В некотором царстве, в некотором государстве жил да был один король. Странно, не правда ли, король, а живет в царстве? Но не это главное. Не военными подвигами прославился этот король, а своей страстью собирать разные побрякушки, статуэтки, картинки. И жил в этом царстве некий герцог, который также увлекался приобретением разных бляшек, досок и прочей ерунды. Это было давным-давно и на подобные забавы никто особого внимания не обращал. Король действительно пылал неподдельной страстью к этим предметам, а герцог собирался со временем переехать в заморскую страну и поэтому все свои приобретения с оказией переправлял туда. И вот однажды, когда король уехал с войском в соседнюю державу, чтобы пополнить свое собрание, кто-то очень уверенно грабит его фамильный замок. Король, естественно, огорчился: пропала уникальная часть собрания с Анями, Володями, Жорами и Андрюшей. И в гневе, подозревая, что этот набег — дело рук герцога, он объявляет чрез трубадуров: если герцог не вернет принадлежащие ему сокровища, то он сделает все, чтобы герцог смог увидеть столь милую ему сердцу заморскую страну, скажем, только со стороны Аляски. Разгневанный герцог посылает к королю своих телохранителей, которые зачитывают ему послание: дескать, ваше величество, своими неумными речами вы подрываете мой фамильный авторитет, а посему придется наложить на вас штраф в размере десяти тысяч золотых. Если ваше величество откажется сегодня заплатить эту сумму, то завтра она удвоится. В гневе наш король сорвал со стены алебарду и чуть было не зарубил посланцев, но те вовремя взяли ноги в руки и поспешно удалились. Продолжать это старинное сказание или хватит? — Продолжай, — требует Игорь, у которого старинная легенда вызывает неподдельный интерес, — что же было дальше? — А дальше была война. Но длилась она недолго. Герцога внезапно берет царева стража. За то, что в свободное от своих увлечений время, герцог наладил хищение некоего рыжего металла из государственной казны. И когда на царевом суде, скором и правом, дали герцогу слово для прощания, он объявил о своем раскаянии и о стремлении во чтобы то ни стало отдать со временем все, что должен царству и его обитателям. Король понимал, что он имел в виду — когда герцог выйдет на свободу, война возобновится не на жизнь, а на смерть, ведь герцог был уверен: царевой страже выдали его люди короля. Пока же король совершает набеги на владения герцога, гоняет его поредевшее войско, но своих вещей не находит. Со временем он склонен был поверить, что герцог переправил награбленное в заморскую страну. А когда в сырой темнице не без помощи стражников умер герцог, так и не дождавшись часа свободы, король и вовсе успокоился. История эта стала забываться. И хорошо помнят о ней только некоторые люди в стране короля да еще один вольный стрелок, который в свое время присягал на верность королю, но потом ушел из его войска в поисках лучшей доли. — Интересная история, — прикуривает очередную сигарету Шелест, — только к нашему делу она отношения не имеет. Я понимаю твои сомнения. Андрей — редкий орден, но в конце концов он не один на свете. Это не тот. — А откуда ты знаешь? — Могу дать честное слово, — говорит Игорь с таким видом, будто слово его золотое, для всего мира важнее разных договоров, скрепленных авторитетными печатями. А вот это уже интересно. Можно было догадаться, что Игорь в общих чертах наслышан о старинном предании, но последняя фраза, произнесенная милым собеседником, убедила: Шелест знает окончание моего повествования, и более того — где находится королевский Андрюша. Что ж, попробуем тебя немного расшевелить. — Я понимаю, что мой вопрос ты оставил без внимания нарочно. Но и твое честное слово мне до лампы. Ставить голову против слова даже такого человека, как ты, я не намерен. Да и отступать тебе поздно. Эти старинные ордена имели глупость нумеровать, как и всякую другую награду. Номер твоего Андрюши примыкает ко дну мыльницы и меня он совершенно не интересует. Но, наверняка, королю очень захочется посмотреть на него. С Игоря слетают остатки преподавательской вежливости и врожденной интеллигентности, вплоть до четвертого колена ученых-биологов. — Не гони пену! Я не думаю, что тебе было бы выгодно трепаться об этом кому-то вместо того, чтобы заработать. — Прав ты, Игорь, куда ни поверни. Только мне еще выгодно хорошо себя чувствовать, а посему поведай мне окончание моего предания о старине глубокой. — Не знаю я никакого окончания. Дело это дохлое. Орден — только начало, скоро будут еще несколько полотен — и все, что я могу тебе сказать. — Тогда назови полотна. — В основном неизвестные художники XVIII века. Германия. Есть еще «Городской пейзаж» Ван Зигена, «Боги Олимпа» Макарта, «Пастух со стадом» Вербукховена. Все. А орден, кстати, принадлежал бывшему владельцу полотен. — Тогда договоримся так: отдавать все оптом. — А ты не допускаешь мысли, что я могу продать полотна без твоей бескорыстной помощи? — Еще как допускаю. Но беря оптом, я не рискую навлечь внимание короля. Если он узнает, что я продал андреевский орден, он из меня котлету сделает и многие девушки будут громко плакать. — Мне всегда нравилась твоя манера казаться трусливее, чем ты есть на самом деле. Но на большее, чем я тебе предложил, не рассчитывай. И кто об этом будет знать: все равно в нашем городе продать орден невозможно. В настоящее время. — Это точно. И больше того, я отказываюсь от своего процента в твою пользу с одним условием… — Каким? — спросил Игорь чуть быстрее, чем это положено правилами хорошего тона. — Только не перебивай. Мне очень хочется узнать окончание старинного повествования. И ты мне можешь в этом помочь. Я ведь не трепло, ты знаешь. Думай, это дополнительно две с половиной тысячи. Неплохой гонорар за короткий рассказ. — Завари еще кофе, — просит Игорь, — похолодало что-то. Ветерок поднялся, дело к осени идет. Осень в этом году ранняя будет. Может, на рыбалку съездим? — Это лучше, чем футбол, — отзываюсь я уже из кухни. И пока заваривался густой черный напиток, Игорь принял решение. — Я приглашаю тебя завтра на рыбалку. Будет там со мной один парень. Говори с ним о чем хочешь, но я при этом разговоре и присутствовать не собираюсь. Меня за последние десять минут предания перестали интересовать. — Ты так легко сдаешь мне своего человека, что это странно по крайней мере. — А он мне уже не нужен. Прежде — другое дело. А теперь его отправили, как это смешно они формулируют, в народное хозяйство. Только он рыбак настоящий, попытайся взять его именно этим. И еще, раз ты играешь в непонятные игры, я не могу оставить орден у тебя. — Деньги вперед? — Желательно. — Получишь завтра на рыбалке. — Там же отдам орден. — Кстати, куда едем? На море? — Нет, на речку. Щука уже должна брать. — Ты знаешь, я больше на поплавок ловить люблю. — Придется с утра поохотиться. А поплавок днем пригодится. Встретимся в районе Черновки, за мысом. Ночь все равно пропала: нужно доставать деньги и готовиться к рыбалке. Конечно, достать деньги не проблема, особенно если знать, где они лежат. Мне это известно. Поэтому приношу в спальню выдвижную лестницу, легко взбираюсь под самый потолок на пятиметровую высоту и аккуратно тяну на себя крышку старинного вентилятора, надежно замаскированного обоями. Разглядеть тайник можно, лишь находясь, что называется, впритык к нему, и очень сомнительно, что в мое отсутствие кто-то будет брать на вооружение лестницу вместо того, чтобы рыться в многочисленных полках стенки, где можно найти, что угодно, только не настоящие деньги — рублей двести, конечно, гарантировано, но не больше. Даже если кто и доберется до моего тайника, не представляю, сколько времени понадобится, чтобы вскрыть намертво замурованный в нем маленький несгораемый сейф. Другое дело — подготовка к рыбалке. Она связана с определенными трудностями. Ведь не зря говорится: без труда не вытащишь рыбку из пруда. Поэтому я забираюсь в кладовую и начинаю просматривать мое рыбацкое хозяйство. Лодку, понятное дело, не возьму. Прекрасная отечественная надувная лодка «Нырок-4» мне досталась без особых хлопот. Год назад магазин «Старт» получил их всего восемь штук. А очередь за этой лодкой по списку, в который мне по молодости лет ни за что не попасть — ветераны и инвалиды войны. Моему приятелю Севе дед взял такую лодку. Он воевал, и главное — вернулся с войны. А оба моих деда погибли в первые месяцы, поэтому мне приходится самому заботиться о себе. Дал тогда тридцатник сверху и сразу стал впереди этой очереди за лодкой, которая, по моему глубокому убеждению, пожилым людям ни к чему. А их близкие сами пусть заслужат право получать дефицит в первую очередь, а то привыкли… Сева вот заезжает на станцию техобслуживания без очереди: мол, машина принадлежит инвалиду войны. Да, записана она на деда, но ведь тот даже не знает, на какие педали нажимать, чтобы автомобиль с места тронулся. А Сева уже так привык ко всем этим благам, что, наверное, сам себя ветераном войны считает… Тщательно отбираю всенеобходимое, чтобы произвести первое впечатление: не случайный человек забрел от вынужденного безделья черт знает куда, а настоящий рыболов, которому перед предстоящей поездкой азарт не дает спокойно засыпать в течение нескольких ночей, живущий предвкушением вытащить на зорьке из воды крутобокую рыбину. От снасти зависит многое, некоторые, правда, утверждают: если ловится, так на что угодно поймаешь. Но эти предания слишком авантюрны, потому что в последнее время рыбаков стало гораздо больше, чем рыбы, и поймать ее совсем не просто, как может показаться человеку непосвященному. Поэтому откладываю легонький телескопчик «Дайва», пятьдесят сантиметров, двести пятьдесят граммов, два с половиной метра в рабочем состоянии, фарфоровые кольца — несбывшаяся мечта многих любителей-рыболовов. Спиннинг оснащен катушкой, сделанной в стране восходящего солнца. Правда, японская леска мне не нравится: жестковата немного, да и на узлах дает слабину. Вкусовщина, конечно, но предпочитаю ей западногерманскую мененую нить «дамиль», легко справляющуюся с повышенными нагрузками. Блесны все самодельные, магазинными пользуются лишь самоуверенные новички, не имеющие опыта. Отбираю длинные щучьи и судаковые, золотистые и белесые, проверяю подогнанность карабинов. Все в порядке: кольца не поржавели, тройники украшены ярко-красной натуральной шерстью. Достаю еще одну удочку со скользящим поплавком, обеспечивающую клев на любом водоеме, сетку, коробочку для наживки и прочие мелочи. Все это укладываю в рюкзак, где уже лежат закидушки на карпа, и отправляюсь на кухню. На сковороде трещит рапс, сдобренный ложкой кукурузного масла: по тем местам лучше приманки не бывает, чуть-чуть недовариваю картошку и быстро готовлю перловку. Кажется, все, только двух часов времени как не бывало. Сапоги с высокими голенищами и самосшитую куртку защитного цвета с огромным числом карманов надену в последнюю очередь. А пока нацепливаю широкий пояс, на котором в строгом порядке разместились нож-пила, экстрактор и автоматический багорик, работающий по принципу кнопочного ножа, утопаю в обволакивающем кресле и прокручиваю еще раз те вопросы, которые между ухой и водкой буду задавать неизвестному пока собеседнику. В конце концов за право задавать эти вопросы заплачено щедро. А если не удастся получить ответы… Впрочем, две с половиной — деньги даже для Шелеста. Ветер гонит разрывы легких облаков, еле выделяющихся на темном фоне неба. Машина слегка гудит, плавно уходит вверх на ухабчиках трассы, и лобовое стекло быстро заполняют причудливым рисунком разбитые тела комарья и ночных бабочек. Всего каких-то полчаса — и я уже далеко от застывшего нагромождения домов большого города, торможу и медленно спускаюсь по грунтовой дороге вниз, въезжаю, минуя глубокую яму, заполненную водой даже в самые жаркие дни, на врезающийся широким клинком в простор реки полуостров, тянущийся несколько километров. Впрочем, так далеко мне не нужно. Проезжаю несколько десятков метров и ставлю машину возле лимузина Шелеста. Игоря и его спутника пока не видно, видимо, ушли вперед. Тем, кто хочет поймать щуку, предстоит охота, поиск, а не мирное ожидание возле неподвижно лежащего удилища. Наношу на лицо и руки добрый слой «дэты», подвязываю капюшон, выдвигаю коленца спиннинга, пристегиваю к металлическому поводку небольшую блесну, которую одни зовут «серебристая», а другие «чудесная». Грузилом намеренно не пользуюсь: леска тонкая, вес металлической приманки около пятнадцати граммов, значит, ее без труда можно забросить метров на тридцать, а больше и не нужно. Вокруг полным-полно травы, груз только будет наматывать ее на себя, не помощь, а помеха сегодня эта «оливка». Пасмурное небо, ветер гонит небольшую волну — все в порядке: после стольких дней жары щука должна зашевелиться и выйти на охоту. Словно подтверждая эту мысль, сзади раздается резкий удар по воде, у затянутой ряской неровной поверхности расходятся круги. Посылаю блесну чуть дальше этого места и неровными, пульсирующими движениями подтягиваю ее поперек волны. Пусто. Ничего, было бы удивительно, если бы щука взяла приманку с первого заброса. Очищаю тройник от намотавшейся зелени водорослей и резким движением возвращаю блесну на прежнее место. Медленно подматываю леску, затем рывком отвожу удилище назад, тут же возвращаю его на место и в этот момент свободного падения блесны щука атакует приманку. Теперь самое главное: нужно не просто вывести ее на берег, но постараться сделать это так, чтобы вместе с рыбой не тащить травяные заросли, в которые она судорожно пытается уйти. Стоит дать слабину и щука может сойти. Поэтому продолжаю подматывать леску, идти в воду, подминая резиной водоросли, и тут щука делает еще одну попытку освободиться. Она взлетает в воздух, подымая каскад брызг, но я не даю ни на мгновение ослабеть, свободно нависнуть над водой леске; натягиваю ее и принуждаю щуку идти на меня, быстро отвожу спиннинг назад, выхватываю багорик из ножен, нажимаю на кнопку, он со щелчком выпрямляется, мягко входит под жаберную крышку. Я отступаю на берег и вот уже бьется в тяжелой мокрой траве зеленовато-коричневое белобрюхое чудовище с острой пастью, украшенной мелкими бритвочками зубов. Слегка прижимаю сапогом неудачливого хищника и экстрактором вырываю блесну из широко открытой пасти. Почин есть. По старой рыбацкой традиции формально поплевываю на добычу и укладываю ее в мешок за спиной. И иду дальше, вдоль бурлящей волнами речки, внимательно приглядываясь к торчащим из воды корягам, нависшим над поверхностью кустам, чтобы увидеть, услышать внезапный всплеск охотящейся за мелочью рыбины, на какое-то время забыв о том, что приехал сюда не только затем, чтобы вести в свою очередь охоту за ней. Есть на реке и объект посолиднее… Уха булькала в котле, висящем на прокопченной треноге, гоня в огневом вихре шарики перца и расправившиеся лавровые листы. Воду Игорь привез с собой. Еще лет десять назад мы кипятили речную, она отдавала каким-то привкусом, но пить вполне было можно. Сегодня речную воду станет употреблять только явный самоубийца, а мы все, в том числе и мой новый знакомый гражданин Федорчук, на него совсем не похожи. Не рвал пока с этим типом Шелест скорее всего потому, что надеялся, что, может быть, со временем вернется свежеиспеченный специалист народного хозяйства к своей прежней деятельности и станет снова полезным и незаменимым человеком. А сегодня он кто? Тяжело, наверное. Еще вчера те, кто заискивающе желали ему доброго здоровья, уже сегодня при встрече наверняка не узнают. Так уж жизнь устроена, и грех на нее Федорчуку обижаться, сам виноват, что вылетел из седла на полном скаку: водка и бабы делают человека жадным до деньги, а монета просто так никому не дается. Еще совсем недавно Федорчук был заместителем начальника ОБХСС Днепровского РОВД и рьяно воевал со всякой воровской нечистью. Конечно, наверняка, и раньше за ним были звонкие дела, но в течение одного месяца Федорчук сумел отличиться дважды. Сперва он взял с поличным книжного спекулянта. Часть книг, изъятых во время обыска, Федорчук сдал в торговую сеть, остальные оставил себе в качестве памятного сувенира о проделанной работе. Руководство Федорчука могло бы смотреть на подобную шалость сквозь пальцы, но это каким-то образом стало известно всем, и пришлось наложить на Федорчука взыскание. А буквально через несколько дней жадность Федорчука окончательно поставила точку в его карьере. Конечно, в детективных романах и кинофильмах, где действуют мужественные лейтенанты и бескомпромиссные майоры, которым для окончательной характеристики только ангельских крыльев недостает, методы работы ОБХСС не освещаются. Но в жизни все происходит несколько иначе, и оступившиеся люди, к которым Федорчук проявил снисходительность, становились его информаторами, а по-настоящему говоря, стукачами. И вот с их помощью пытается этот герой покончить со спекуляцией обоев. Директор магазина, где развернул свою бурную правоохранительную деятельность Федорчук, самым естественным образом ищет к нему концы. И находит их. Федорчук через третье лицо поясняет, что закрыть уголовное дело за пять тысяч — это просто чуть ли не проявление дружеских чувств. Конечно, никакого уголовного дела не было, да и состряпать его было бы нелегко, однако директор, как и каждый работник торговли, обязательно должен был за собой что-то чувствовать. Только не учел Федорчук, что у директора небольшого магазинчика крепок задний ум, вдобавок в свое время он получил юридическое образование, да и связи кое-какие были. Короче говоря, пришлось нашему мужественному воителю за справедливость уйти со своей нелегкой службы. Правда, по состоянию здоровья. Однако, судя потому, как он прикладывается к стакану между порциями духовитого варева, здоровье у него не расшатано настолько, чтобы из-за него покидать фронт борьбы с расхитителями социалистической собственности. Эти соображения, конечно, я вслух не высказывал и терпеливо стал дожидаться, пока Федорчук дойдет до состояния, которое позволит ему вспомнить былые подвиги и снова ощутить себя значительной фигурой хотя бы в глазах случайного человека. А мне лишь остается направлять эти повествования в нужное русло, восхищаться боевым прошлым Федорчука и осторожно задавать ничего не значащие на первый взгляд вопросы. Зерна от плевел принято очищать вручную. Но для того, чтобы разобраться в том обвале информации, который высыпал на меня изрядно подвыпивший собутыльник, без какой-то завалященькой ЭВМ, наверное, не обойтись. Игорь сперва без интереса внимал рассказам своего приятеля, а потом и вовсе ушел ставить закидушки с макухой. Умный, расчетливый Шелест даже слышать ничего не хотел о делах, его не касающихся, а поэтому всегда чувствовал себя спокойно и уверенно. И конечно же знает он, куда подевались старинные ордена, о которых я толковал вчера, только сам не скажет ни за что, хоть тупым ножом его режь. Федорчук мягко посапывал, подложив под слюнящийся рот подушку ладони. В голове изрядно шумело от выпитого и я, неуверенно ступая, отправился к Шелесту, расположившемуся у кромки воды. — Ну как? — Слабо. На картошку вообще брать не хочет. — Возьми у меня приманку. Ловить совсем не хочется. — Тогда отдыхай. Вид у тебя импозантный, ты хоть что-то соображаешь? Немного соображаю. Поэтому мы идем к машинам, и, отдав Игорю пять тугих пачек, надежно завернутых в целлофановый кулек, засовываю во внутренний карман куртки мыльницу. Шелест честно получил мою долю. Но внакладе я не останусь. Игорь протягивает прозрачную удлиненную пилюлю. — Не бойся, не отрава. Подарок корейских друзей: быстро снимает любой вид опьянения, без особой разницы — алкогольное оно или наркотическое. Спустя полчаса употребляю еще одну таблетку, на этот раз итальянскую, и убеждаюсь, что я не только трезв и бодр, но и не распространяю запах перегара. Великая вещь химия, а биологи и в ней неплохо разбираются. Темнеет, что называется, на глазах. Мягкие тени скользят по прибрежному камышу, солнце, невесть откуда взявшееся в конце дня, кажется, так и не сняло позолоту с пожухлой травы. Мы погружаем бывшего защитника правопорядка на заднее сидение «Волги», я молча жму Игорю руку и, резко дав газ, вылетаю вверх по грунтовке на синюю ленту асфальта, стелющегося под колеса вплоть до самого дома. И буквально в двух шагах от него натыкаюсь на здоровенную «пробку». Привычная картина: столкнулись автомобили и вокруг них тут же образовывается плотное кольцо истомившихся по зрелищам прохожих. Странное дело: буквально минуту назад они бежали по своим неотложным делам, чуть ли не поглядывая на часы, а тут спрессовались две машины — и все заботы побоку. Стоят, глазеют, обмениваются очень квалифицированными мнениями насчет того, кто из водителей виновен. Некоторые откровенно радуются: мол, доездились, частники. Частной собственности у нас нет, однако почему-то владельцев машин называют именно так, причем с каким-то оттенком недоброжелательности. Но в отличие от этих зевак я сам частник, а следовательно веду себя не так, как все люди: подаю звуковой сигнал, раздвигающий толпу, выруливаю на тротуар и объезжаю столкнувшиеся машины, ожесточенно спорящих водителей, гудящий человеческий рой, чтобы, наконец, попасть домой, принять ванну и отдохнуть. Все знают, что рыбалка — отдых, но забирает она немало сил. А силы еще понадобятся для решающей фазы моей почти недельной работы. Усталость наваливается внезапно, тело каменеет, слипаются глаза; так и не приняв ванну, валюсь на диван и забываюсь в тревожном мираже отдыха.20
… Он поправлял амуницию непослушными, дрожащими пальцами, перемотанными липкой лентой пластыря, но этих долей минуты хватило, чтобы отдохнуть, перевести дыхание; не отводя глаз от согнувшейся фигуры противника, вытягиваю вперед ногу, скользнувший со скамейки врач вырвал на ходу крохотный черный комочек резиновой пробки из удлиненной стеклянной колбы, и я почувствовал, как струйка хлорэтила, пущенная прямо поверх гольфа, быстро пропитывает ткань материи и кожу леденящим холодом, заставляющим спрятаться рвущую боль, хотя знаю: очень скоро действие наркоза стихнет и снова начнет пылать огнем место травмы. Но это случится после того, как закончится бой… Говорят, что зарядка еще никому не мешала, во всяком случае мне — точно. Поэтому с удовольствием манипулирую десятикилограммовыми гантелями, качаю пресс, отжимаюсь на согнутых пальцах и бегу в ванную: скоро завершится утро, а вместе с ним приток воды в этот старый дом. Кажется, пора завтракать. Однако продовольственное подкрепление находится далеко не в удовлетворительном даже для такого непритязательного, как я, человека состоянии, поэтому отправляюсь в «Прибой». Конечно, мои портреты не печатают в газетах, телевидение тоже вниманием не балует, но встречают меня в ресторане как очень заслуженную личность. Вот и сейчас мэтр Аркадий приветливо здоровается и скорее утверждает, чем спрашивает «как обычно?», кивает головой и с гордостью удаляется в противоположную от своего рабочего места сторону. Неподалеку от меня ведет прием Кравчинский: он ежедневно бывает здесь с двенадцати до пятнадцати и все, кто хочет его увидеть, идут в «Прибой». Иногда, правда, приходится ждать за соседними столиками своей очереди, что очень радует администрацию ресторана, особенно зимой. В свое время это был любимый ресторан знаменитого Лени Лушкица. Когда он появлялся на пороге, оркестр тут же прерывал даже заказанную мелодию и начинал наяривать горячо любимую Леней песню о жемчужине у моря. При этом все сидящие в зале деловары вставали и приветствовали скромного человека Лушкица поднятыми фужерами. Леня, правда, не всегда был доволен кухней «Прибоя», несмотря на то, что для него тут очень старались; тогда он обижался и улетал ужинать в Ленинград вместе со своими телохранителями. Ушло то время, давно расстреляли удачливого Леню, словно в штыковой атаке, поредели ряды деловаров, да и стали они чуть потише, и только Кравчинский, как прежде, ведет свой прием, не обращая внимания на то, что в «Прибое» перестали играть наши любимые песни. В других городах чуть ли не поисковые экспедиции за народными песнями снаряжают, чтоб не растворились они во времени, не исчезли, а у нас — низзя! Мол, песни эти не с тем духом, а вернее, даже вред от них, потому как они в своей массе не о трудовых свершениях, а совсем наоборот — о нетрудовых доходах. Но пел эти песни мой прадед во всю свою широкую морскую грудь, которую разорвал залп английских винтовок под Волочаевкой, пел мой дед, раздавленный танком с тяжелым крестом под Смоленском, пел мой отец, которого я плохо помню: шел на помощь рыбакам из Каталонии, спас их, да сам сплоховал, море тело не отдало, теперь я изредка пою и споет их мой сын, если будет он у меня — вот и весь сказ о преемственности поколений, невзирая на запреты. И стало чего-то грустно в этом уютном прохладном зале, словно шел я по солнечной улице, а на голову кто-то вылил миску помоев. И противно стало смотреть на суетящийся столик Кравчинского: самопальные кофточки из Грузии — в Прибалтику, батники ждет Ереван, привезли деньги из Свердловска, товар прибыл из Москвы, билет на самолет в конверте; люди отходили радостные или огорченные, шептались, передавали друг другу хрустящие целлофановые пакеты, и захотелось вскочить, швырнуть стул в стеклянную громадину окна, чтоб сквозняком выдуло из ресторана эту накипь, остаться одному и хоть немного посидеть просто так, безо всяких дел, отдохнуть, мечтая, быть может, о чем-то зряшном, но не выйдет. Сквозняк этот вместе с бандой Кравчинского выдует из «Прибоя» и меня, а значит мебелью разбрасываться не стоит, а нужно просто заняться делом. Оно у меня в отличие от этих ребят очень серьезное. Поиск Тропинина — это не скупка модных тряпок, тут, кроме напора, смекалки и нахальства, еще ум со знаниями необходим. А вот этим, успокаиваю себя, отличаются немногие. Так что, работай! Сразу приступить к трудовой деятельности не удается: не успеваю проехать и квартала, как стоящий у бровки тротуара инспектор повелительным движением направляет жезл прямо в мой лоб. Немедленно подчиняюсь и не нервничаю, потому что знаю: ничего не нарушил. Хотя как сказать, то, что мне кажется в порядке вещей, милиционеру может показаться нарушением правил дорожного движения. А так как он в одном лице совмещает в данном случае прокурора, адвоката и судью, то ясно, что водитель всегда не прав, даже если он прав. В самом деле, не скажет же инспектор, что остановил машину скуки ради или в лучшем случае — ошибся. Тем не менее, из автомобиля не выхожу, обычно инспекторов это бесит, и они забывают о своих обязанностях. А умело пользуюсь тем, что в отличие от многих автомобилистов знаю не только права, но и обязанности постовых. Так мы в течение нескольких минут испытываем нервы друг друга, наконец, ему надоело ждать, пока я выйду из машины. Не привык, наверное. А то ведь как водится — небрежный жест и водитель вылетает из-за руля, будто его какая-то сила оттуда выталкивает, чуть ли не с поклоном бежит навстречу этому богу дороги, протягивая в сжатой руке удостоверение и техпаспорт, а тут такая непочтительность. С констатации этого факта он и начал беседу: — А что это вы, гражданин, не выходите? — насупленно спрашивает инспектор, раскатывая фрикативное «г» хорошо устоявшимся командным голосом. — А разве я должен выходить? — вежливо интересуюсь на всякий случай. — Конешно! — удивляется моей тупости постовой. — Это только женщины могут сидеть, а мужчины обязаны выходить. Ваши документы. Вот и все, что я хотел услышать, хоть это что-то новенькое. В прошлый раз его коллега утверждал, что выходят все, кроме инвалидов. А год назад формулировка работника ГАИ, остановившего меня глубокой ночью, скорее всего скуки ради, звучала так; в капстранах водители не выходят из машины навстречу инспектору, а в соцстранах — выходят. Не зря шоферы со стажем убеждали меня, что постовые сами с правилами не в ладах. — Мне хотелось бы узнать, какое нарушение правил я допустил? — обращаюсь я к инспектору через окошко автомобиля. Тот сперва опешил, потом немного подумал, а потом веско заявил: — Машина у вас грязная. — Посмотрите внимательно, — обращаю его внимание на проезжающий грузовик, грязный до такой степени, что моя машина рядом с ним может показаться только что сошедшей с конвейера, — почему вы не остановили этот КАМАЗ? Подобная ссылка воспринимается любым должностным лицом, как личное оскорбление. — Он, между прочим, работает, — достойно ответил инспектор, намекая на то, что перед ним бездельник. — Где ваши документы? Хотелось ему ответить, что тоже работаю, да и со стороны, наверное, выглядел я, как начальник из молодых да ранних: строгая прическа, прекрасно сшитый костюм, со вкусом повязанный галстук, но не стал этого делать. — Знаете что, не дам я вам документы. Спокойно, сначала выслушайте. Видите ли, если я и нарушил правила, то только один раз, а вы уже три, по крайней мере. От такой наглости постовой теряет дар речи, но опомниться ему не даю. — Прежде чем потребовать документы, вы обязаны поздороваться, представиться, объяснить причину задержки, а лишь затем требовать права. Желаю вам всего доброго и примите мои слова к сведению, чтобы не пришлось впоследствии жаловаться на вас товарищу Ставраки. С этими словами медленно трогаю с места. С товарищем Ставраки, кстати, я не знаком, просто знаю, что он занимает должность начальника городской автоинспекции. Смотрю в зеркало: инспектор провожает меня взглядом и идет занимать свое место за светофором. Ничего, на ком-то другом отыграется. Да, как говорил один из авторов усопшего КВНа, это не беда, что в колхозе работать некому, зато есть кому охранять порядок. Барановский встретил меня радостно: видимо, сорвал хороший куш и просто не в силах скрыть настроение. — Можно подумать, что ты выиграл «Волгу» по лотерейному билету, — пытаюсь настроить на деловой лад Кима. — Ее скорее в преферанс выиграешь, чем в лотерею, — открывает мне глаза на истину Барановский. — «Волга» — не «Волга», а пару стволов — тоже деньги. — Я счастлив за тебя, но ты не забыл в радостях о нашем деле? — Пока ничего. Я особенно не выспрашиваю, так вокруг да около, но мимо. А чего ты волнуешься, всплывает так всплывает. Временная удача может ослепить человека. Даже такая крупная — двести рублей, с ума сойти! И тогда он непременно чувствует себя самым хитрым, умным и фарфоровым, но это еще ничего. Когда такой деловой начинает раздавать советы, его сразу нужно окунуть в реально существующую обстановку. — А ты не допускаешь мысли, что у нас могут быть конкуренты? — с деланной злостью шиплю я на него. — Тогда прощай дело, а оно выгодное. Или бабки тебе уже лишними кажутся. Сказано сильно. Лишним Барановскому может показаться, что угодно, но только не деньги. Помню, он дошел до того, что декларировал: с деньгами и в зоне хорошо, хотя в тюрьме не сидел и вряд ли мечтает там побывать. — А что, еще кто-то ищет? — Слушай, все хочу спросить: у тебя мозги есть? — Спроси себя, — не обижается Барановский, — а за меня не переживай. — Может, ты хочешь слететь? Давай тогда разбежимся. До следующего раза. Так и разбежимся. Разойтись в разные стороны означает, что Ким должен вернуть мне деньги, а вот их, несмотря на сорванный куш, у него явно нет. Барановский давно уяснил нехитрую формулу: деньги рождают деньги, и старается от нее не отступать. — Ну что ты волнуешься, — успокаивает меня Ким. — Все будет о‘кэй. Что ты меня не знаешь? Знаю, Ким, знаю. И поэтому подставляю вместо себя на тот случай, если не установленное следствием лицо станет обижаться на того, кто захочет просто посмотреть на его сокровища. Подставляю на всякий случай, скорее по привычке, потому что я уже догадываюсь, где находятся похищенные туалетных дел мастером полотна, доски, миниатюры. И самое главное, понимаю, кому понадобился портрет работы Тропинина. — Конечно, знаю, — важно произношу именно ту фразу, которую ожидает услышать Ким, и неожиданно для самого себя добавляю, — ну кто тебя не знает, такую светлую личность. Окончательно засветиться не боишься? На спекуляции всякой дрянью, помеченной твердыми государственными ценами, горело немало людей. Не пора бы остепениться? Антиквар хотя реже, но дает более солидный доход, а главное — безопасный, и спекулянтом никто не назовет. — Ты, наверное, думаешь, что я очень стесняюсь этого? — спросил Барановский, вытирая замусоленным платком короткие толстые пальцы. — Вовсе нет. Потому что в основе каждого предприятия лежит извлечение прибыли. Если эту прибыль извлекает государство — это в порядке вещей, а если я — то уже спекуляция. — Не пори чушь, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. — А я говорю, что думаю. Если закажешь в государственном магазине что-нибудь с доставкой на дом — ты платишь за услугу, кроме номинальной стоимости товара. А если эту услугу оказал тебе я, так это что, не то же самое? Я потратил время и доставил товар в лучшем виде. Кстати, если не приплатишь грузчикам, доставляющим мебель в твою квартиру, они ее так занесут, что ты и шкафы, и стены потом ремонтировать будешь. Или я не прав? Так что, если ты считаешь, что мне зазорно доставить для кого-то что-нибудь по мелочам, тогда, как говорится, на тебе дулю — купи себе трактор. — Ты ее лучше колхозникам покажи, им трактор нужнее. И желательно, чтобы кукиш этот был в экспортном исполнении, тогда на их полях, соответственно, появится более надежная импортная техника… — Которую они очень быстро доведут до состояния отечественной. Я и так колхозу больше чем надо помогаю: то еду сено косить, то помидоры собирать, то хранилище строить для подшефных. — Но ведь за эту заботу они тебе платят сполна… — Вернее, сполна плачу я им. На колхозном рынке, который правильнее было бы назвать «Приусадебным». И раз здесь все поголовно на мне зарабатывают, то и мне не грех обеспечить свою жизнь. Для меня слово спекуляция — не ругательное. Кстати, для многих других — также. Ведь говорят обо мне не как о спекулянте, а как о человеке, который многое может достать, обладающем деловыми связями. В конце концов моряков никто спекулянтами не называет, а за счет чего они так хорошо живут? За счет зарплаты сторублевой? Или за счет товаров, которые здесь перепродают? Вся жизнь любого человека — сплошные пять копеек. — Ты так дешево ее ценишь? — Нет, это просто формула жизни. — Интересно, как ты ее вывел? — Очень просто. Вот смотри, пачка «Опала», сейчас она стоит пятьдесят копеек и продается, где угодно. А несколько лет назад она стоила тридцать пять копеек. Но для того, чтобы ее купить, нужно было дать пять копеек сверху. Причем, не в установленном месте, а в любой торговой точке города, у первого попавшегося продавца, из-под полы, естественно. Так это сигареты, мелочь. Но в основе всех прочих человеческих взаимоотношений лежат все те же пять копеек. — Что-то малоубедительно… — Зачем ты притворяешься кретином? Ты купишь себе распредвал, не дав ни копейки сверху, сунешься к хорошему врачу без подарка, сделаешь номер в гостинице за свои прекрасные глаза? Даже в основе наших взаимоотношений лежат все те же пять копеек. — Вот это точно. Ну, Бог с ней, с торговлей, там просто не воровать невозможно, это я и без тебя знаю. А во всем остальном те же пять копеек, что ли? — А как же! Все деловые взаимоотношения строятся на этом принципе. Ты — мне, я — тебе. Даже без всяких сверху. Но я-то знаю, что в основе этого лежит все тот же пятачок. А что касается спекуляции, то она наверняка заранее планируется. Поэтому и идет борьба с так называемыми фарцовщиками, а не с причинами, позволяющими им извлекать свой навар. — Вот это уже что-то новое. Я имею в виду не последнюю фразу, а слова насчет запланированности спекуляции. Барановский встал, решительно подтянул на пуп резинку трусов, подошел к книжному шкафу и вытащил ежегодный сборник «Зарубежный детектив». — Тираж двести тысяч, — прочитал Ким и хлопком закрыл книгу. — Ты же собираешь литературу, поэтому легко ответишь — сколько из них дойдет до прилавка? — Ни одного, думаю. — Правильно думаешь. Я не намекаю на то, что все они будут проданы из-под полы, как этот, который, кстати, куплен в магазине за червонец сверху. Но благодаря теории пяти копеек судьба проданных по номиналу или подаренных уже решена. Потому что эту книгу можно было бы выпустить большим тиражом, тогда бы никто ее не перепродавал. — Бумаги не хватает. — А на всякую дрянь хватает. К тому же, если у нас нет бумаги, у кого тогда она должна быть? У Аравии, наверное, там самые громадные лесные массивы… — Ты мне курс географии не читай. Сам же говоришь, что не весь тираж книги перепродан, кое-что… — Что это кое-что попало на прилавок? Может, и попало. В торговой точке, обслуживающей каких-то уж очень номенклатурных работников. Магазин, в котором я взял детектив, получил всего четыре экземпляра, а работает там пять продавцов, не считая заведующей и кассира. То есть даже своим не хватит. Чтобы никому не было обидно, заведующая один экземпляр оставляет себе, один по очень старой дружбе продает мне. А два других уходят на моих же глазах. Сейчас лето, жарко, но зимой в магазине холодно. Поэтому девушки включают отопительные приборы. А это не положено. Штрафовать за это их хоть каждый день можно. Поэтому пожарник получает свои книги круглый год. А оставшуюся забрал скромный человек в штатском, который может сделать неприятности или может и не сделать. Все зависит от его желания. Я уже молчу о том, что у заведующей этой масса друзей по интересам — портниха, парикмахер, гинеколог и тэ дэ. — Ты снова говоришь о торговле. Но должен заметить, что я встречал людей, которые прошли через всю жизнь без пресловутых пяти копеек. — Такого быть не может. Потому что даже кристально чистый человек совершает в своей жизни компромиссы, маленькие или большие. На компромиссы с совестью люди идут даже ради дела своей жизни. Парадокс? Как бы не так! Пять копеек. Председатель колхоза ради будущего урожая дает взятку за новую технику, чтобы получить причитающиеся ему станки, директор завода держит целый штат толкачей, а они не только при помощи складных речей выбивают оборудование, без которого предприятие полетит вниз. Или обмен: вы нам — полагающийся кирпич, а мы вам — места на нашей базе отдыха. Но это действия. А компромисс — это уже то, что человек просто молчит, делает вид, что ничего не замечает. Потому что пять копеек превращаются в лепту за его душевное спокойствие. Мой сын тоже кристально честный человек. Кстати, твой ровесник… — Не нужно рассказывать. Мы с тобой ровесники, а не с ним. — Да я почти на двадцать лет тебя старше. — Ну и что? Огромная разница лежит между десятилетним пацаном и двадцатилетним мужчиной. А пятидесяти- и шестидесятилетние люди — уже ровесники. Так что твой сын против меня ребенок. — Да их поколение будет в этих ребенках ходить, пока родители не поумирают. Ведь не считается зазорным помогать тридцатипятилетним детям. Кстати, которые, как ты говоришь, живут без пресловутых пяти копеек. Так вот, мой сын в жизни не наварил ни на ком, не совершил ни малейшего поступка, который бы граничил с безнравственностью в общепринятом понимании. Больше того, он иногда раздает мне советы, мол, папа, как тебе не стыдно. А ему даже не приходит в голову, что стыдиться мне нечего. Его пять копеек — это отношение к жизни, и ко мне в частности. Год назад женился. После института он бы, конечно, не успел. Учится хорошо, что правда, то правда. И жена его, сокурсница, тоже. Имеют вдвоем восемьдесят рублей стипендии. Со мной или с моей бывшей женой жить не хотят, говорят, что желают быть самостоятельными. Я тебе сейчас подсчитаю, что мне эта самостоятельность стоит — так волосы на руках дыбом пойдут. Плачу семьдесят рублей в месяц за их квартиру, мать ее вместе с моей дорогой бывшей половиной через день туда сумки со жратвой тянут, аж ручки трещат. Если еще что им нужно — мне это сообщается прямым текстом, а нужно им очень многое. И вот лежит на своем диване, купленном за мои деньги, мой дорогой сынок и тешит себя тем, что он очень нравственный. А что я ему помогаю, так все же так делают, ничего особенного. — Но есть же другие чисто человеческие отношения, которые не зависят от твоих пяти копеек. Друзья, например… — А ты заметил, что это понятие сильно изменилось? Теперь друзья, это прежде всего люди, объединенные единым интересом. Даже если не иметь в виду, что они вместе что-то крутят. Люди чаще встречаются с друзьями, чем с родственниками, потому что в основе дружбы — пять копеек. Я даже не говорю о дружбе поверхностной, когда друзья связаны взаимовыгодными интересами. Настоящая бескорыстная дружба тоже покоится на пяти копейках. Это плата за радость простого человеческого общения, за возможность открыто высказаться, поделиться своим горем и радостью. Ты заметил, что в разговорах типа нашего речь, как правило, идет о том, как плохо всем живется… — Потому что на людях все утверждают, что живется хорошо. Если бы у нас обо всех недостатках говорилось бы открыто, то мы бы беседовали о чем-то другом. Может быть, даже не о твоих поганых копейках. Мне эта теория и в печенке уже застряла. Это только бездельники часами могут трепаться о чем угодно, а заставь их работать — руки отвалятся. Вот ты и мелешь, потому что делать больше нечего. — А ты, кстати, все это слушаешь по той же причине. Небось, спешил бы куда, давным-давно бы убежал. Время есть, вот мы с тобой и трепемся. И это общение — тоже пять копеек. — Тебя уже совсем зациклило. Был такой радостный час назад. — А чего мне радоваться? Я же несчастный человек… — Ну да, приготовься, сейчас жалеть начну. Семь-восемь! Бедный, несчастный, как мне тебя жалко. Никто тебя не ценит, не любит, не понимает, разрываешься ты на куски в трудах праведных, не высыпаешься… — И не высыпаюсь иногда. Можно подумать ты этого по себе не знаешь? Когда я в последний раз был в театре или просто отдыхал? Даже не помню. Все время бегаешь, крутишься… — За наличный расчет. Сейчас ты мне начнешь петь, что зарплаты не хватает. А плати тебе в три раза больше — все равно бы варил бабки. Ты ж от этого удовольствие получаешь. А за удовольствие нужно платить. Вот и оборачиваются пять копеек ценой за не купленый билет в театр или не совершившуюся прогулку за город. И жизнь, как я понимаю, для тебя — это дело, которым занят наш Ким после того, как отсидит в своем бюро. Наверное, сегодня дай тебе в месяц штуку зарплаты, так очень скоро состоится гражданская панихида по умершему от тоски гражданину Барановскому. — Можно подумать, ты живешь иначе. — Почти так же. Однако теорий о всеобщем поганстве не сочиняю, потому что рассматриваю жизнь как борьбу, в которой нет места твоим пятикопеечным выкладкам. Ким отбросил свою тушу на спинку кресла и довольно заржал: — Ага, жизнь — борьба. Сколько себя помню, она не затихает. То боролись с саксофонами, то с длинными прическами, то с джинсами, теперь вон с роком каким-то тяжелым. Хотя знаю наперед, что впоследствии рок этот станет в общем-то нормальным явлением. Потому что все, с чем прежде боролись, со временем оказывалось не столь уж плохим, а в чем-то даже прогрессивным. — Ты меня в эту борьбу не мешай. Ею, в основном, бездельники заняты. Поэтому и до решения всех проблем, не выдуманных, а настоящих, руки у них не доходят. Выгодное занятие. Но в отличие от них и тебя, мне пора заняться делом, я и так здесь засиделся. В общем, не расслабляйся, — напутствую Барановского на прощание, — но особо не высовывайся. Если что, сразу ко мне. По дороге домой отбиваю телеграмму в город Тбилиси: ничего существенного, обычное сообщение о том, что тетя Зина доехала нормально. Вечер уже коснулся темными крыльями города, я включаю телевизор. Перепугаться можно: во Франции поезд сошел с рельсов, камера выхватывает неподвижно лежащие тела, накрытые мешковиной, разбросанные под откосом вещи, пустое нутро какого-то чемодана, суетящихся медиков. Хорошо, что подобную картину у нас увидеть просто невозможно — техника безопасности прежде всего! Телевизор не очень люблю. Конечно, я далеко не самый умный человек даже в нашем городе, но мне не нравится превращаться в среднестатистического дурачка, которого пичкают при помощи «ящика» чем угодно, хотя есть в этом деле одна закономерность: у нас, понятно, все в порядке — досрочно убранные хлеба, сданные объекты, рекордные показатели, а там соответственно — безработица, столкновения с полицией, на худой конец — землетрясения. И главное, делают эти программы отнюдь не кретины, неужели им просто приятно как бы самим с собой играть в поддавки на разлинованной обстоятельствами жизни доске международных отношений, где только белые и черные клетки, безо всяких оттенков? Выслушиваю прогноз погоды, и если ведущий меня не обманывает, то через несколько часов раздастся телефонный звонок. Так и есть, погода не должна помешать Тенгизу прилететь ко мне, хотя, откровенно говоря, сейчас этот визит некстати. Но что поделаешь: я не привык откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра. Значит, послезавтра. Погас экран телевизионного ящика, отстегиваю золоченый браслет часов и ставлю их под углом на журнальный столик: за то время, пока Тенгиз получит телеграмму и дозвонится ко мне, нужно продолжать работу над собой, проштудировать пару каталогов и небольшую книжечку по древнерусской пластике. От чтения отрывают длинные с короткой передышкой звонки «междугородки». Послезавтра в десять утра гость из солнечного Тбилиси осчастливит своим посещением наш город. …Зал плывет, как в тумане, чувствую, что просто могу упасть, упасть и лежать не подымаясь, зная, что не осудит меня никто за эту слабость — силы человеческие не беспредельны, а воля — хоть и есть ей сопутствующее слово железная — тоже не из металла кована, но противник атакует, и я уже не думаю ни о чем, а просто автоматически включаю в действие отяжелевшие руки, чувствую, что не успеваю взять защиту, быстро отступаю назад и закусываю линию. «Метр», — определяет судья, оставляя за моей спиной пропасть штрафного метра; вот и все, шаг назад— и бой закончится без нанесения последнего укола. Напряженно врастаю в дорожку, чуть приподняв пальцы левой ноги, чтобы сразу после команды рефери броситься вперед — вряд ли достанет сил точно среагировать на атаку противника, который, наклонив чуть вперед маску, ждет сигнала к возобновлению поединка; ему во что бы то ни стало нужно идти на меня, не экономя уходящие силы, стараться нанести укол или заставить отступить на гибельное пространство рокового метра…21
Просыпаюсь в звенящей тишине. Да и кому шуметь под окном тихой улицы: взрослые давно на работе, а детям в школу еще рано — пионерские лагеря, поездки к родным в деревню, но вот грохочет, набирая движение вверх, какой-то автобус в двух кварталах, заставляя рывком подняться и приступить к зарядке. К весьма уважаемому человеку с занятной фамилией Маркарян-Айвазян еще рано, сейчас у него наплыв страждущих клиентов и вряд ли можно будет с ним серьезно говорить на интересующую нас тему, хотя его она волнует куда больше, чем меня. Пора съездить к морю, тем более что жаркие дни давно миновали, а чем дальше, тем меньше шансов искупаться в этом сезоне. Если чем и отличаются жители нашего города от приезжих, то только тем, что бывают на море гораздо реже их, несмотря на то, что самое синее в мире совсем рядом. Но то, что привлекает туристов, нам привычно с детства; помню, под Киевом я любовался осенним лесом, а местные граждане этого восхищения не принимали, потому что для них лес, что для нас море. Подхожу к машине и тут же отпрыгиваю в сторону: буквально в метре проревел один из этих сумасшедших мотоциклистов, что бесцельно гоняют по городу целыми стаями; этакий затянутый в кожу суперкэвин с глухо закрытым шлемом, усеянным разноцветными нашлепками, человек без своего лица, оседлавший «Яву» с наклеенной на баке полоской «Харлей». «Жигули» мчались по направлению к причалу под порядковым номером 146. К городскому пляжу на машине не приткнешься, а тут можно при желании проехать по самой кромке песка, вздымая залпы брызг соленой воды. Причалом заведовал мой старый знакомый Вася Колупаев, бывший шпажист, а ныне директор заведения, которое именуется водно-спортивной станцией. К услугам отдыхающих не только морские ванны и свежий воздух, но и футбольная, волейбольная площадки, теннисный корт, маленькие уютные домики, разбросанные в живописном беспорядке, и разные мелочи вроде телевизоров, магнитофонов и прочих признаков цивилизации на некогда пустынном берегу. И, конечно же, весельные лодки плюс два моторных катера, которые никогда еще не извлекались из ангара. Вася сидел за столом в своем рабочем кабинете и внимательно изучал таблицу первенства страны по футболу. — Слава советскому спорту! — рявкаю с порога трубным гласом, потому что Вася плохо слышит, мелочь, набрал когда-то в уши морской водицы, а вот как откликнулось. — Пусто у тебя, как в вузе во время сбора урожая. — Конец сезона, — радостно сообщил Вася, — мамы с детьми в родные края посмывались, им в школу скоро, папы тоже разъехались, особенно те, что с чужими невестами отдыхали. Да и погода ссучилась. Смотри, как затянуло, дождь может пойти. — Ни за что, — успокаиваю я его, — гидрометцентр обещает, что осадки не омрачат наше свидание. Пузырь скатаем? — Так компании нет, только матрос спит на вышке. Давай партию в теннис. — Гениальная идея. Только я сперва искупаюсь. Вася в знак согласия кивает головой, и сквозь кучеряшки волос просвечивает начинающаяся тонзура: стареем значит, когда-то Колупаев, причесываясь, расческу сломал, такие волосы были. Золотой парень Вася, а главное — исполнительный. Когда на этом причале сгорел исполкомовский деятель Барабанов, использовавший его для свиданий преимущественно с брюнетками, не достигшими критического двадцатилетнего возраста, над головой директора Васи сгустились тучи, но прошли мимо: исполнительных и надежных людей не так уж много, как может показаться на первый взгляд, а водной станцией не только Барабанов пользовался. Быстро переодеваюсь, несмотря на прохладную погоду, засовываю в директорский холодильник бутылку «Старки», надев старые кеды, бегу к морю, влетаю в воду, иду по камням, посылая поочередно вперед то правую, то левую половину корпуса, и ныряю. Больше тридцати метров проплыть не могу. Под водой, естественно. Плескаюсь, как юный дельфин на фоне одинокой фигурки, застывшей под забором причала. Наверное, как обычно, кто-то из заводчан, трудящихся поблизости, сбежал на пленэр раздавить бутылочку — картина привычная. Выхожу из воды и убеждаюсь в пагубности поверхностных впечатлений: бутылка отсутствует, жесткое волевое лицо не напоминает даже отдаленно набухшие рожи со смазанными чертами или резкую заостренность морд ярых поклонников Бахуса. И какое-то, даже не шестое, чувство подсказывает мне: парень этот не случайно оказался на пустынном берегу, чтобы провести время вдали от шума городского. Хорошо, что у меня профессия сторожа, она заставляет быть собранным, готовым в любую минуту отразить нападение лихих людей, покушающихся на материальные ценности, хотя, кроме себя, никакихценностей на берегу не замечаю. Тем не менее, медленно выхожу из воды, успевая восстановить дыхание, и все ближе приближаюсь к фигурке, которая вблизи выглядит парнем с внушительными бицепсами. Он, как бы нехотя, делает шаг навстречу, поигрывая спичечным коробком в левой руке, и внезапно подбрасывает спички высоко в воздух. И тут снова подтверждается истина: поймать человека можно и при помощи всем известных штучек. Ну разве я не понимал, зачем он подбросил вверх коробок, и тем не менее скосил на долю секунды глаза и тут же не увидел, а скорее почувствовал, как летит прямо в челюсть железный кулак незнакомца. Успеваю отшатнуться, но все-таки он цепляет скулу. Кулак у него и в самом деле железный, с кастетом шутки плохи, вдобавок парень, в отличие от меня, не в плавках, а в костюме под натуральную кожу, и поди знай, что лежит у него в карманах. Но, видимо, он считает, что особой угрозы я для него не представляю или железяка, примявшая слегка край губы, — единственное, чем располагает этот парень, поэтому кожаный, шумно выпустив из ноздрей сжатый воздух, возвращается на исходную позицию. Я делаю шаг назад, перепуганно таращу глаза и судорожно перекашиваю рот — еще секунда и начну орать как сигнализация промтоварного склада. Потому он спешит разделаться со мной, но поспешность, как известно, губила и более способных людей: я тут же делаю шаг вперед навстречу его резкому движению, проворачивая тело, подбиваю правой руку с кастетом, и, завершая полный оборот, наношу сильный удар ребром ладони левой в поросший редкими колючими волосками кадык. После этого мой противник самым естественным образом принимает горизонтальную позу отдыхающего пляжника. Ощупываю краешком языка зубы и убеждаюсь, что левый клык шатается. Ко всем делам не хватало только загружать работой дантиста, и с нескрываемой злостью толкаю носком ноги противника в пах; парень шевелится, мужественное лицо начинает терять синюшный оттенок, и через несколько минут он будет способен снова соображать. Если, конечно, я отпущу ему эти минуты. Подымаю кастет, торчащий из песка, примериваю эту двустороннюю литую игрушку для детей старшего возраста — великовата. Ничего, чтобы выбить мозги из этого мальчика, размер кастета не так уж и важен. Только вот выбивать подобным типам мозги можно из костей, в головах у них явно негусто. По выложенным на песке плитам ко мне спешит Вася, что и говорить, подкрепление солидное, главное — своевременное. — Видишь, Вася, до чего любовь доводит, — поясняю ему, — у меня тут с дамой одной роман, муж у нее хилый, инженер, одним словом, ну вот и нанял этого чмура, чтобы проучил. Понять его не трудно: семью человек спасает. Пока мой друг в кожаном не пришел окончательно в себя, можно рассказать Васе и не такое. Еще не хватало, чтобы Колупаев был в курсе моих дел. Парень открывает глаза, и я вопросительно произношу всего одно слово: — Толик? Он молчит, приходится повторить вопрос, одновременно нажимая на его римский носик холодной тяжестью кастета, и очухавшийся противник начинает понимать, что очень скоро вместо носа на лице будет торчать невыразительный остов костей, подернутый клочьями окровавленной кожи, поэтому он кивает головой. И как ни хотелось вдавить кастет в его лицо, так, чтоб рука почувствовала стенку затылка, сдерживаюсь и обращаюсь к Васе: — Вот видишь, что такое любовь. Не люби, Василий, красивых женщин, особенно если они замужем. Предлагаю вместо тенниса партию в волейбол. И чтобы Колупаев не раздумывал, быстро помогаю подняться отяжелевшему наемнику и хорошим ударом с локтя отправляю его по направлению к Васе, который в свою очередь проверяет на прочность его живот. Еще несколько перепасовок, не оставляющих на теле ни единого пятнышка, и мы оставляем кожаного в гордом одиночестве любоваться морским пейзажем. — Извини, Вася, но с меня волейбола вполне хватило, в теннис как-нибудь в другой раз сыграем, нужно ехать семейные конфликты улаживать. Вася понимающе качает головой. Быстро переодевшись, выхожу за изрядно поржавевшие ворота, где возле кустов давно опавшей сирени сиротливо стоит мотоцикл с наклейкой «Харлей» на баке. Резким движением вырываю провода, примыкающие к рифленой поверхности у педалей, и, с чувством до конца выполненного долга по отношению к кожаному, гоню машину, постоянно ощупывая языком шатающийся зуб. Волей-неволей теперь нужно ехать к дантисту. Тем более, если у него сразу две фамилии в одном паспорте — и Маркарян, и Айвазян. Поэтому уверенно паркую машину у районной поликлиники, где трудится ас от бормашины, и чуть не сталкиваюсь с этим вечно спешащим правнуком Гиппократа у самых дверей. — У тебя что-то срочное? — на лету спрашивает человек гуманной профессии, поднося руку с часами чуть ли не к переносице. — Да понимаешь, собираюсь в турне по Средиземноморью, подумал, дай загляну, может, «Мерседес» закажешь. — А тебе что, так много валюты поменяют? — любопытствует стоматолог. — Обязательно. Завтра же пойду в банк и совершу высокий гражданский поступок — поменяю все имеющиеся у меня рубли на доллары. Скажу, что решил внести личный вклад в укрепление нашей экономики, меняя этот вечно шатающийся доллар на не подверженный инфляции рубль. — А у нас инфляции быть не может, — бросает в мою сторону Маркарян. — И самое главное — цены стабильны. А если они и повышаются, то только благодаря заботе обо мне. Выросли цены на табак — и я стал меньше курить, поднялась цена на бензин, опять же для экономии, и мы сейчас поедем к тебе на трамвае. Аркадий на секунду замедлил свою пробежку и запыхавшись выдавил: — Езжай за мной. Времени в обрез, серьезно говорю. Еду следом за «Жигулями» цвета «дипломат» и думаю, нехорошо ухмыляясь: деловые все люди, у всех времени не хватает, один я бездельник. — Иди, я догоню, — предлагаю Маркаряну, когда мы подъехали к его дому, облицованному плиткой так талантливо, словно не жилое это здание, а городской туалет. Роюсь в багажнике, в куче ветоши отыскиваю коробку, вытряхиваю старые свечи «чемпион», подымаю крышку, достаю пластмассовую мыльницу и резво подымаюсь на четвертый этаж. — Можно подумать, что спешу я, а не ты, — обращаюсь к Айвазяну, выходящему из дверей лифта. Ответом он меня не удосуживает, приходится терпеливо ждать, пока Аркадий откроет дверь замысловатым ключом. Попав в квартиру, он тут же бросается к телефону и докладывает в ближайший пункт милиции, что лично прибыл домой. Не зря, конечно, эта квартира под сигнализацией: кражи, обычно, происходят в новых районах города, а у Маркаряна есть чем порадовать глаз, душу и скупщиков явно ворованных вещей. Молча протягиваю дантисту-фалеристу мыльницу, он вскрывает ее и тут же достает лупу, болтающуюся в виде брелока на связке ключей. — Хароший, очен хароший, — от волнения Аркаша заговорил с акцентом своих давно обрусевших предков. — А главное дешевый, — насмешливо пытаюсь поддержать восторг Айвазяна. — Сколько? — С тебя лишнего не возьму. Строго по государственным расценкам. — То есть? — По каталогу Алексеева. — Алексеев твой сумасшедший, — делает стремительное врачебное заключение Маркарян, — его цены тоже сумасшедшие. Сейчас не те времена… — Ну да, капуста на рынке резко подорожала, зубы у всех в норме, и ни одна сволочь не пытается оскорбить тебя рублем… — Хочешь… — Не хочу, честное слово. Лучше дай обмен. Айвазян приносит кучу старинных орденов, мы торгуемся до хрипоты, но уступать никто не желает. Никак не идет в обмен нужный мне Александр Невский со звездой, уперся Аркаша рогом в землю, хоть сдвигай его трактором к столу. — Ты пойми, — горячо доказывал Маркарян, ослабляя удавку галстука на вспотевшей шее, — Андрюша редкость, конечно, но Невский тоже не каждый день встречается. Тем более со звездой. Я за него черт знает когда десять штук отдал, теперь он минимум вдвое тянет. — Загибаешь Аркаша, пятнадцать штук — хоть лопни, больше не стоит. А Андрюша? У кого в городе есть Андрюша? Многие музеи располагают таким орденом? А состояние? Как будто вчера вылепили. А Сашка твой тусклый, и камни какие-то стремные. — Что? Я по-твоему, фуфель подсовываю? Я ж тебе не только Невского, но и Анну, и Станислава, и «Виртути милитари». — Вертуты этой хоть пруд пруди… — Хочешь, возьми еще картину. Как раз по твоей части. Да, Маркарян делает хорошие комплименты при плохом торге. «Вакханалия» Мюллера как раз то, чего мне не хватало для полного счастья. — В музей снеси свою «Вакханалию», они тебе с ходу рублей пятьсот скомиссуют, на большее права не имеют. — И ты тоже можешь Андрюшу в музей отдать, много выручишь: областную комиссию созовут по такому поводу, штуку отвалят. Слушай, я тебе еще «Голову Христа» Макса подброшу, подумай. — Ты еще свой знаменитый «Женский торс» Штокера предложи, чтоб я надорвался по дороге… Аркадий забывает, что он куда-то спешил, мы торгуемся еще добрых полчаса, но к согласию не приходим. В конце концов, дело заканчивается тем, что Маркарян продает мне орден Невского: красная финифть, золотой крест, двуглавые орлы под короной, скачущий Александр, на оборотной стороне ордена он уже лишился коня, зато числится святым. Ничего, Александр, ты к Тенгизу и без коня доскачешь. А оттуда, быть может, и переплывешь куда подальше, святые ведь пешком по воде ходят. Правда, когда мы определяли цену ордена, Маркарян уверял, что Алексеев не такой уж идиот, однако больше пяти с половиной тысяч Айвазян на мне не заработал. Мы отдыхали после длительной перепалки и, наконец, я вспоминаю, что пришел к Аркадию по делу. — Слушай, Аркаша, посмотри мне в зубы, что-то шатается, как мой сосед после аванса. Маркарян тщательно моет руки и приступает к своим прямым обязанностям. — Пасть пошире открой, — бурчит он, направляя в рот короткую блестящую палочку с заостренным концом. Пошатав слегка зуб, он радостно сообщил: — Клык твой треснул, удалять надо. Подожди… И делает какое-то короткое движение. — Иди плюнь своим счастьем в унитаз. Перед тем как проделать эту процедуру, смотрю в зеркало: куска зуба как не бывало, да еще на таком видном месте. Придерживаюсь совета врача и спускаю воду. — А что дальше? Мне ходить со сломанным зубом не улыбается, примета плохая. Аркадий тщательно моет руки, сразу видно, культурный человек, настоящий доктор, пальцем даже не коснулся рта, а такую баню устроил. Представляю, что бы он вытворял, если бы к нему с геморроем обращались. Маркарян-Айвазян насухо растирает сильные пальцы махровым полотенцем и дает ответ на мой нескромный вопрос: — А дальше придешь ко мне, я тебе укольчик сделаю, зуб сточу, нервы удалю, а то они у тебя и так взвинченные, а потом вставлять надо. Ты рыжий зуб хочешь? — Очень надо солнечные зайчики изо рта пускать, я еще в цирке не работаю. Фарфоровый давай. — Это только в стоматинституте делают. Возьмешь на работе справку, что по роду трудовой деятельности тебе щербатый рот помеха, и в очередь, двадцать пять в кассу, столько же врачу, и зуб на месте. На моей работе такое письмо вряд ли получишь, даже если стану намекать: мол, зубы нужны, чтобы намертво вцепиться и держать ими людей с уголовным блеском в глазах, если те посмеют влезть на вверенную территорию. — А без письма, без очереди? — Без очереди вдвое дороже. Без письма никак нельзя. Да возьми в какой-нибудь конторе с солидным бланком бумагу, позвонишь мне — и все будет хорошо. Рано или поздно человеку приходится заботиться о зубах. — Рано или поздно человеку придется сложить свои зубы на полку, — отвечаю ему, направляясь к выходу. — Значит, среди этих зубов будет один фарфоровый. Ты ведь этого сам хочешь. А я всегда готов помочь приятному человеку, — прощается Маркарян. Я выхожу на улицу в предвкушении встречи с не менее приятным человеком. Правда, он привык не удалять, а выбивать зубы, но сейчас это особого значения не имеет. Более того, если после нашей встречи у него останутся целые зубы, я буду крайне удивлен. Даже на Крыску, заложившую меня Толику, не так злюсь, как на него. А все от отсутствия элементарной логики. Не зря его хозяин только за кулаки и ценит. Крыса, сучья морда, все правильно рассчитала. Пока я кассету отдам, Толик может так поблагодарить, что после этого ей не то что своих клиентов не обслужить, а в «комнате страха» экспонатом работать. Да и магнитофон — скорее психологический эффект, на трезвую голову лучше соображается. И понимает она, что в лучшем случае эту кассету запишу какими-то приятными песнями. Сам виноват, подумал, что Танька дура беспросветная, а она, оказывается, еще варианты рассчитывать умеет, нужный отобрать. Истина старая: не считай никого глупее себя, а обжигались на ней люди умные, не в пример мне, сам виноват. Хорошо хоть напоить сумел эту Крысу, мозги затуманить. Чтоб этой Таньке, мать ее, трехэтажный дом иметь, стокомнатный, и чтоб в каждой комнате телефон стоял. И пусть ходит эта Крыса по комнатам с утра до вечера и постоянно звонит: 01, 02, 03. Проклинать кого-то хорошее времяпровождение, особенно когда чувствуешь, что сам виноват. Так как-то совсем быстро я очутился у своего дома. Все-таки странное существо человек. Знаю, что куска зуба у меня уже нет и, тем не менее, постоянно ощупываю то, что осталось от клыка, краем языка. Так, будто никак не могу поверить, что оставил частицу самого себя в Аркашином унитазе. Впрочем, слава Богу, еще легко отделался. И пока я не знаю, что дальше придет в голову моему другу Толику, нужно форсировать события. Переодеваюсь, на плите заваривается лошадиная доза кофе, обедать не придется, потому что, когда желудок полный, голова варит примерно с тем же качеством, как у парня, которого я собираюсь проведать. Пока кофе немного остывает, набираю номер его телефона и оставляю без ответа нескромный вопрос «Але, кто это?» А впрочем, куда ему деться, сидит в своей берлоге, ждет не дождется кожаного с рапортом о выполнении боевого задания. Но так как своего дружка Аржанов может ждать еще очень долго, потому что после волейбольного матча кожаному в лучшем случае предстоит свидание только с людьми в белых халатах, придется хоть своим появлением сократить время ожидания Толика. А чтобы сделать нашу встречу более приятной, открываю верхний ящик письменного стола и выбираю, каким бы сувениром его порадовать. С Уголовным кодексом у нас отношения дружеские, потому что в доме нет огнестрельного оружия, а из холодного располагаю только секачом, которым никогда не пользуюсь. Впрочем, это оружие продают кому угодно в любой базарной лавке. А вот «дубинка» оружием не считается, потому что выбрасывает она из весьма условного ствола не тупорылые пули, оставляющие заметный след в жизни человека, а всего-навсего нервно-паралитический газ, но главное — оружием никак считаться не может, в кодексе об этом нет ни слова. И захватываю ее с собой только из уважения к заслугам мастера спорта Анатолия Аржанова, не тем, о которых когда-то писали газеты, а совсем другим — о них знает очень узкий круг лиц. Хотя уверен, что в открытом бою боксер может отразить только два моих удара, нанесенных в течение секунды. Два из трех. Но в том-то и дело, что Толик стреляет быстрее, чем соображает, а против его автоматической «беретты», заботливо снабженной уродливым конусом глушителя, любой прием каратэ может показаться детским копошением, особенно с расстояния нескольких метров. Правда, и ножом я владею лучше, чем бывший напарник, но сейчас моя почти интеллектуальная работа не предусматривает даже намека на совмещение с физическим трудом. Поэтому надеваю не стесняющую движений замшевую куртку «стратос» с отстегивающимися рукавами, за которой сейчас гоняется вся страждущая молодежь, мечтающая только о самоутверждении, прикуриваю сигарету от громоздкой зажигалки, прячу ее в карман, примыкающий к подмышке, допиваю остатки кофе, смениваю тяжеловатые кроссовки «тренинг» на более легкий «адидас», прихватываю огромный альбом Ильи Глазунова, напечатанный в Италии, и уже через двадцать минут, минуя подъезд старого дома, уставленный урнами с пищевыми отходами, щедро пересыпанными битым стеклом и кусками фанеры, стою перед облезлой дверью крохотной квартиры, прислушиваясь, пытаясь понять — один ли в своей берлоге этот красавец или вместе с ним находится там еще какой-нибудь интеллигент, из всех видов развлечения предпочитающий тупое созерцание опорожненной бутылки. За дверью тишина, как будто обитатель квартиры вымер еще до динозавров. Осторожно стучу и слышу звуки его давно знакомой шаркающей поступи. Наверное, когда человек, открывая дверь, вместо «здравствуй» получает удар, заставляющий усомниться в силе притяжения и некоторое время лететь в пространстве, сбивая на своем пути стулья, он крайне удивляется. Впрочем, высказать удивления я Аржанову не даю, и, плотно прикрывая за собой дверь, тут же продолжаю предварительную часть визита при помощи пятки правой ноги, направленной в лоб пытающегося подняться Толика. И пока он находится в состоянии активности туго спеленатого младенца, подтягиваю его к окну и нейлоновой удавкой затягиваю запястья за спиной, предварительно пропустив шнур между секциями батареи водяного отопления. Теперь, если хозяину квартиры захочется по каким-то причинам приблизиться ко мне, ему нужно сперва всего лишь оторвать эту металлическую гармошку, но, кажется, такой подвиг ему уже не по силам. И пока мой бывший напарник приходил в себя, почему-то стало жалко его, как будто не Толик подпирал своей спинищей батарею, а я сам. Жил себе хороший парень, успешно занимался спортом, пригласили сразу в несколько вузов, он и выбрал тот, который тренер посоветовал. В институте, понятное дело, преподаватели от такого студента не были в восторге, но спорткафедра легко улаживала все вопросы, диктовавшиеся сессиями, а Толик исправно молотил на рингах своих противников во славу родного института и общества «Буревестник», чуть было не выполнил норму мастера международного класса. Только несведущие считают, что у боксеров меньше извилин, чем у них. Однако Толик в этот неудачный пример явно вписывался, а значит, далеко пойти не мог. А потом жизнь круто изменилась — диплом вроде бы есть, а о специальности представления нет, тренер интерес потерял, исчезли талоны на питание и прочие материальные блага, и нужно было подумать самому о будущем, человеку, который привык, что все заботы о нем берет на себя тренер-представитель и администратор команды. В прошлом оставалась жизнь без особых хлопот, сменяющие друг друга города, гостиницы, рестораны, спортивные комплексы, промежуточные звенья самолетов, поездов, автобусов, возможность не задумываться над тем, что будет завтра. Завтра наступило неожиданно и к встрече с ним Толик не был готов. Он опускался все ниже, начал пить, и наверное, лет через пять — десять истлел бы, как папиросная бумажка, но тут его подцепил Горбунов, устроил для вида грузчиком, и началась у бывшего боксера новая жизнь, та самая, которую ведут некоторые люди, занимавшиеся прежде силовыми видами спорта при таких деятелях, как Веня или его приятель Горбис, выколачивающий с помощью своих толиков карточные долги из незадачливых партнеров. Тогда-то мы с ним и познакомились. В комнате, несмотря на прохладу за окном, стоял спертый воздух, в углу расположилось отделение стеклотары и как-то непривычно было видеть бутылки из-под дорогих коньяков вперемешку с посудинами, в которые наливают гадость вроде «Солнцедара», огнетушители дрянного столового вина чередовались с «золотым» шампанским, подчеркивая разнообразность вкусов хозяина этого убежища, насквозь пропитавшегося кислым запахом давно немытой посуды. Я погасил окурок в тарелке, наполненной кусками вареной колбасы, огрызками помидоров и пеплом дешевых сигарет, и плеснул в лицо Толика добрую дозу домашнего вина из громоздкого кувшина. — Вот принес визитную карточку твоего приятеля, — приветствую возвращение к действительности боксера в отставке и бросаю перед ним на пол литую тяжесть кастета. — Скажи, как ты додумался до того, чтобы нанять этого идиота, сам уже не можешь разобраться? Сколько ему заплатил? — Четвертак и столько же потом обещал, — пытается распрямиться Толик, — я только пугануть, сказать, чтобы ты не лез в мои дела. — О, да ты стал большим боссом, у тебя уже свои дела, того глядишь, Венька скоро шестеркой перед тобой завьется. Интересно, как он отнесется к твоему поведению? Молчишь? Правильно молчишь. Спасибо, что не убить меня решил, а просто попугать в виде благодарности за то, что в Ярославле я вытащил тебя полудохлого с пикой в предплечье. Ну теперь я рассчитаться должен. С тобой и Крыской. Толик напряг руки, но, как ни странно, батарея с места не сдвинулась. — Ты, конечно, очень поумнел с того времени, как мы разбежались, — на секунду прерываюсь и провожу языком по неровному осколку зубов, — решил, что Веня тебя обманывает, эксплуатирует на всю, и потому принял гениальное решение обмануть его на энное количество штук, обеспечить себе настоящее, потому как о будущем у тебя голова не болит. Правда, Игорь? Чего вылупился? Ты ведь не Толик Аржанов, а не установленное следствием лицо Игорь. В каком туалете ты потерял своего друга Олега, который, в отличие от тебя, имеет счастье пользоваться всеми удобствами лесоповала? Я, конечно, могу намекнуть после всего случившегося следствию, кто есть таинственный друг Игорь, и тогда твоей жизни цена три копейки в базарный день — ведь Веня не даст тебе даже варежку открыть, будешь в море купаться с куском рельса на ноге. И зачем тебе столько денег, если умом тебя Бог обделил? — А ты, ты отвалил, а мне что делать, Венька притих, последнее время дел никаких, как в гробу сиди, дает столько, что ноги вытянуть можно, по мелочам много не сшибешь… — Раньше нужно было думать. — А я жил раньше, не то что ты. — Значит, неправильно жил. Иначе Горбунов по-прежнему бы доверял тебе серьезные дела. Ты что, не понимал, что Веня — твой последний предел, что, если отпустит он тебя на все четыре, то остается Толику только под мостом с топором работать? А теперь у тебя и этого шанса нет. Впрочем, один шанс я тебе могу оставить, маленький, но его заработать нужно, а там пусть Венька твою судьбу решает. Почему ты заныкал портрет? — Венька сказал, что какую-то мелочевку на хате той обязательно оставить, ну а я думаю, возьму себе одну картинку, и так ему тогда навалом досталось, а потом пережду и кину кому-то. — И ты доложил Вене, что оставил Тропинина вместе со складнем на хате этого сортирных дел мастера? И Веня тебе поверил, что самую дорогую вещь ты подсунул ментам, как наколку на Довгулевича? Чтобы ты понял, что я на пять копеек умнее тебя, расскажу тебе сейчас одну историю. В чем ошибусь — поправишь. Когда ты притаскал Вене бабкины картинки, он очень удивился, что портрета нет. Ты начал вешать лапшу на уши, мол, не нашли вы его, да и времени в обрез было. А когда Венька узнал, что картину вы все-таки помыли, было поздно, и ты тут же свалил все на Довгулевича, дескать, наверное, эта сволочь зажала портрет втайне от меня, пока я иконы паковал. А теперь портрет всплыл. Больше трех лет прошло, а что, Веня забыл о нем? — Не забыл, говорит, выйдет Олег, так у него надо портрет забрать, да рассчитаться заодно. — Правильно, не забыл. А у тебя, тем не менее, хватило мозга кинуть его Танькиному клиенту да еще вмешать Дерьмо в это дело. А если Дерьмо Веньке расколется? — Венька на него смотреть не будет. Говорит, что, рано или поздно, Дерьмо сгорит и, пусть у него иногда вещи стоящие бывают, не с руки деловому человеку даже разговаривать с ним. Да и Дерьмо ни за что не скажет, что это за портрет был. — А ты знаешь, что Танька твоя любезная еще одного человека в это дело посвятила? И Мужик трезвонил кому ни лень. А что было потом — ты сейчас расскажешь. Вдруг после этого выживешь… — Веня все узнал. Не ругался, не грозился, говорит, мол, ошибся ты, прощаю, но портрет надо вернуть, из-за него большие неприятности быть могут. Танька говорит, что портрет на даче у этого. Пока она его там развлекала, я и вытащил картину. Венька сказал, чтоб пока не высовывался, все тихо было, а тут ты лезть начал. Я думал пугану, чтоб отцепился, да и Венька не против был, только, говорит, это твои дела, знать ничего не хочу. — А ты не боишься, что Танька тебя сдаст? — Не, не сдаст. — Но мне же сдала. — По пьянке ты ее взял, да и не мусор ты. А потом мы жениться хотим. — Что, ты собираешься жениться? Да еще на проститутке? В сутенеры перекрашиваешься, дальнейшее существование обеспечиваешь… — У нас проституток нет. А Танька мне вернее всех будет, ей мужики уже поперек горла стоят. Да и не это главное, чем я ее лучше? Уехать хотим куда-то, вот и решил я картинку продать, в чужом городе с ней враз сгоришь, не в магазин же ее нести, а на стукача налететь — вся недолга. — Венька уже перекинул портрет? — Не знаю я, отдал — не спрашивал. — Значит, так. Развязывать я тебя пока не буду, а то ты очередную глупость сотворишь. Посидишь пока так, зато целый. Это тебе мой свадебный подарок: лучше сидеть связанным дома, чем развязанным в другом месте. Подарок предстоит сделать не только Толику, и поэтому я закрываю его на ключ и еду в мастерскую художника Романа Дубова. Волоку на себе фундаментальное исследование о творчестве Глазунова по крутой дореволюционной винтовой лестнице на самый верх дома и радуюсь, что прежде небоскребы не входили в планы градостроителей. И что у нас за отношение к художникам: мастерская обязательно либо на чердаке, либо в подвале, третьего не дано. Рывком открываю дверь и попадаю в плотно заваленную полотнами, красками, книгами, причудливыми корягами комнату, где творит этот высокий атлетически сложенный живописец, у которого на волосатой груди вполне может заблудиться золотой скорпион, висящий на шелковом шнуре. Роману за сорок, но выглядит он значительно моложе, не знаю, правда, отчего: то ли из-за того, что постоянно употребляет женьшень, то ли из-за того, что три раза в неделю ходит на тренировки по каратэ в секцию с этаким невинным названием «Восточная гимнастика», а может, от того и от другого вместе. — Я, конечно, свинья, — нахожу точное определение своей особе, — но хоть с опозданием поздравляю тебя с днем рождения и, как водится, желаю творческих успехов в личной жизни. Пока Роман рассматривает мой скромный сувенир, интересуюсь, над чем он сейчас трудится. Так и есть, заказная работа. У мольберта лежит пачка фотографий, а вдоль стен стоят набросанные углем физиономии. Понятно, колхозный заказ; полтинник за единицу, двадцать портретов — штука в кармане. Если, конечно, заказчику понравится. Сравниваю фотографии с бессмертными полотнами и понимаю, что заказчик будет доволен. Дубов убирает ненужные подлинной красоте бородавки, разглаживает морщины, делает лица более значительными, вот хотя бы этот селянин. Ну, кажется, ничего запоминающегося в лице нет, а Роман изобразил его таким, что, ни дать ни взять, — Македонский да и только, сейчас, кажется, отдаст приказ и его войска пойдут на завоевание Согдианы. И нечего винить Дубова в том, что вместо портретов он создает раскрашенные картинки, у нас вообще художники существуют за счет заказов, а значит, творчество уходит на второй план. Конечно, есть категория художников, живущих за счет творческой деятельности, но их по пальцам пересчитать можно, даже не разуваясь. О фотографах и говорить нечего: известные всему миру мастера живут на зарплату штатной единицы музея или института, одним творчеством сыт не будешь, да и платят за него мало до обидного, если вообще платят. — Ну, как дела? — оторвал меня от этих размышлений Дубов. — Как у всех: чувство юмора уступает чувству долга, а встречные планы опережают производственные. — Ты по-прежнему не изменяешь своему призванию? — Видишь ли, Рома, наградил тебя всевышний талантом, и деваться уже некуда. А нам что терять, кроме чувства собственного достоинства, да и то оно пропало в какой-то очереди за копчеными сосисками. — Вот люди, все вам мало, живи и радуйся, что солнце светит, птички поют, а вы все ноете и ноете, как будто умирать к вечеру. — То-то ты от радости халтуру лепишь. — Я приобщаю людей к прекрасному. Им, понимаешь, все равно, кто напишет портрет, — я или какой-то Эль-Греко, о котором они и не слышали. Более того, мои портреты понравятся больше, потому что правда — это то, что люди хотят услышать и увидеть. Другая им не нужна. И за нее они платят, кстати, не так уж и дорого. Я беру за портрет в десять раз меньше, чем Соколовский, а удовольствия натуре столько же. Не стал я распространяться, что не только потрафляет Рома вкусам людей, не испорченных культурой, но и щедро потчует при этом суррогатом, который выдает за истинное искусство, а попросил его: — Ты сегодня со мной не прогуляешься? — Надолго? — Минут на двадцать. — Сейчас идем? — Нет, ты работай, а я посижу. — Тогда вари кофе, чтоб я руки не мыл. И пока я заваривал напиток в турке, окованной настоящим серебром, пил густую черную жидкость, не чувствуя ее вкуса, прокрутил еще раз в памяти события, связанные с портретом работы Тропинина, и, анализируя все подробности, склеивая обрывки фраз в единое целое, наконец-то понял, почему Горбунов благословил Толика на подвиг ратный и, главное, кто предупредил Веню, что я догадываюсь о том, что он и есть то самое второе неизвестное лицо, установить которое не могло следствие. Ай да Шелест, ай да сукин сын! Впрочем, какой он сукин сын, сын профессора — уважаемый человек. И знал он все с самого начала, только играл наверняка, подставил Веню как бы ненароком, а потом намекнул ему, что я подхожу слишком близко к цели, и со всеми сохранил прекрасные отношения, талейранчик маленький. Вдобавок еще и наварил на мне, а может и на Веньке. И чист со всех сторон, как ангел божий. Подомнет меня Веня — и Игорю хорошо, выиграю я — Шелест тоже не в накладе. Потом будет ясно, с кем иметь дело, а кого потерять в прожитом отрезке жизни. И хотя понимал я, что делать этого нельзя, захотелось выложить перед Венькой орден святого Андрея и сказать, что все остальное лежит на квартире Шелеста. Представляю, какой бы порядок навело в его антиквариате Венькино воинство! Да и Игорь потом не на «Волге» разъезжал бы, а в лучшем случае в «Запорожце» с ручным управлением. Только делать этого никак нельзя, потому что, в конце концов, Шелест отвертится при помощи своего приятеля Федорчука, а значит, резко увеличатся мои шансы побывать на выступлении духового оркестра, который я так и не услышу. И это еще в лучшем случае. А в худшем будет как с тем парнем, о котором я читал листовку возле отделения милиции под заголовком: «Помогите найти человека». Этот лесник всего-навсего пять лет назад пошел в свой лес и до сих пор оттуда не вышел. Поэтому его ищут в нашем городе, хотя отсюда до ближайшего леса трое суток степью добираться нужно. И есть у этого парня столько же шансов найтись, сколько у меня стать министром здравоохранения. Минутная стрелка уперлась в цифру десять на светящемся циферблате, часовая прилипла к единице, когда я громко постучал в убежище Горбунова. Открыл дверь один из его мальчиков с очень приятной внешностью и я еще раз почувствовал всю серьезность предстоящей беседы. — Подождите меня здесь, через час выйду. Роман понимающе кивнул головой и растворился в ночи. Ждать он, конечно, не будет, уговора такого не было, но впечатление эта фраза должна произвести. В подвале было все по-прежнему. Разве что поменялся состав присутствующих. Два телохранителя Горбунова играли в нарды в углу комнаты, третий закрывал дверь, на кушетке умостилась Марина и еще какая-то баба с почти свежим номером «Плейбоя» — не теряют времени девушки, повышают свою языковую квалификацию, а за большим резным столом в вышитом золотом халате восседал с лупой в руке Горбунов, словно шах посреди гарема, только евнуха не хватает для полного счастья. Вполне возможно, что он из меня его попытается сделать, и согласия при этом не спросит. — Какие люди без конвоя, — развел руками Веня, откладывая эмальку. — Старые друзья встречаются вновь. Ты оставил своих мальчиков за порогом, большим человеком стал, раньше сам за порогом оставался, а теперь… — Меняются времена, меняются обстоятельства. — Ты сменил место работы? — Да, перешел массажистом в женскую сборную по волейболу, — я не собирался смягчать тон предстоящего разговора, однако после этих слов девки зыркнули на меня из своего угла, что стало немного смешно — и эти туда же, видно, Веня совсем заработался. — И какие обстоятельства заставили тебя в который раз переменить профессию? — полюбопытствовал Горбунов, хотя, по всему видно, ему уже начала надоедать предварительная часть разговора. — Судьба играет человеком, даже если он не играет в преферанс — так, по-моему, говорил один наш общий знакомый. А обстоятельства — всего лишь посланники судьбы. — Знакомый тот, по-моему, уже умер. — По-моему, тоже. Но перед смертью просил меня передать тебе привет. А мальчики его не зря свой хлеб едят. После этих слов зары перестали кататься по доске. — Я слушаю, — гордо сказал Веня таким тоном, будто в его гарем явился гонец с важным сообщением. — Он сказал, что раскаивается и хочет вернуть тебе все, что мы так тщательно, но напрасно искали. Веня на мгновение задумывается, а вдруг я блефую, потом решает, что, видимо, здорово испугала меня возможность предстоящей расправы и приполз я сюда с неоценимыми сведениями, чтобы мой бывший хозяин простил меня и забыл обо всем. Я толкнул вперед вешалку и Вене снова ничего не остается, как идти за мной. Мальчики спешат за ним следом, но Горбунов останавливает их. Медленно опускаюсь в старинное кресло, оставляя в поле зрения неплотно прикрытую дверь. — Так что же он просил передать? — Не нужно спешить. Ты ведь знаешь, что я ищу Тропинина. Интересно, где он может быть? — Тропинин здесь. Ты все-таки не ответил на мой вопрос. — Не спеши, отвечу. Он точно у тебя, ты не успел переправить его в Баку или?.. — А какое тебе дело до этого? — не выдерживает Вениамин, ставя в который раз меня на место. — Может, я перед тобой отчитываться должен? Ты вспомни, каким я тебя подобрал… — Помню, ты многое для меня сделал. Но понимаешь, меня как гражданина с высоким сознанием волнует судьба уникального произведения искусства. Нельзя допустить, чтобы навсегда ушло от нас бесценное наследие прошлого. Веня смотрит на меня, как на полоумного и потом с яростью шипит: — И давно тебя стали волновать такие вопросы? Раньше ты их почему-то не задавал… — Я прозрел. — Понятно, сперва наелся деньгами до отвала, теперь и прозреть можно. Но, к твоему сведению, я спасаю произведения искусства. Там они будут в полной сохранности, в отличие от нашего поганого города. Вот тебе раз. Я думал, что Веня, наладивший контрабанду похищенного, зарабатывает таким образом на пропитание целой ораве мародеров во главе со своей драгоценной персоной, а он заботится, оказывается, о произведениях искусства. — Посмотри на эти иконы, — продолжал Горбунов, — если бы не я, они бы давно погибли, рассыпались в прах. Это я нашел, отреставрировал их, подарил им вторую жизнь. А такие, как ты, граждане с высоким сознанием делали все, чтобы уничтожить их. Это они взрывали памятники Бородино и снимали это варварство на кинохронику, сбивали кормушки для коров из работ древних мастеров. В нашем городе стоял памятник Екатерине, произведение искусства, каких мало, сломали, и установили на его месте то, что памятником язык не повернется назвать. В Питере точно такой памятник не тронули, а у нас сломали в два счета. А сейчас граждане завопили — бесценные произведения искусства. Причем стали они бесценными только тогда, когда запахло от них валютой, а раньше это был религиозный опиум. И я на эту валюту имею права больше, чем все, потому что я уберег множество работ в то время, когда их уничтожали. — А разве я тебе не помогал в этом? — горячо поддерживаю Горбунова. — Вспомни, сколько произведений древнерусской живописи мы спасли из церквей, из квартир несведущих старушек, после смерти которых эти иконы скорее всего обратились бы в прах, родственники выкинули бы их гнить на помойку. Но к Ярошенко ты отправил людей уже без меня. — А что Ярошенко, она все равно помирала. Пока была жива — вещи жили, а померла — и они расползлись бы, как тараканы, и многие бы исчезли навсегда. Мало ли ты знаешь примеров, когда после смерти коллекционера все, на что уходила его жизнь, исчезало бесследно? Все-таки хорошо, что Веню всегда можно увести в сторону от разговора, дать возможность полюбоваться собой хоть бы в театре одного зрителя, а потом, когда возникнет необходимость, развернуть его светлым ликом к факту. Пусть высказывается… — И если я спасаю произведения искусства, пусть даже таким путем, то все равно делаю святое дело, — продолжал Веня, расхаживая по комнате, — я знаю, что они там не пропадут, раз за них деньги плачены, и, в конце концов, какая разница, где находится произведение искусства. Главное, им наслаждаются, оно живет, а не валяется, в лучшем случае, в запасниках какого-то областного музеишки — в Сызрани или Саратове, где во всем городе не найдется и сотни людей, чтобы по-настоящему оценить непреходящее значение произведения искусства, понять его суть. В конце концов, продали знаменитую «Венеру перед зеркалом», чтобы тракторный завод построить, а сегодня за эту «Венеру» можно десятки таких заводов на корню закупить. Да только ли «Венеру»? Я, между прочим, произведения такого масштаба за границу не переправляю, а… — Себе оставляешь… — продолжил я, чтобы напомнить о своем присутствии. Веня посмотрел на меня внимательно и закрыл рот. Ну как тут развивать мысль о своей благородной миссии в этом мире, когда указательный палец правой руки собеседника прижат к губам, а аналогичный палец другой руки лежит на дуге курка немного громоздкого пистолета «Люгер», направленного в твой живот. Его Веня не раз видел в моих руках. Только он думает, что это пистолет, а я знаю, что это зажигалка. Когда-то это действительно было боевое оружие, но пришло время уходить из-под Вениного крыла, и я понял, что, кроме неприятностей, обладание пистолетом ничего не может принести: в конце концов, у меня руки есть. Продавать его было глупо, еще хуже, чем хранить без дела, поэтому дал я «люгер» Славке Капону, присовокупив к нему две десятки, и через неделю он вернул мне пистолет, переделанный в зажигалку. Только вот Вене я об этом не сказал. В конце концов, если не договоримся, на всю эту компанию «дубинки» хватит. — А теперь слушай, Веня, внимательно. Я отсюда все равно уйду, положу вас всех и уйду. На улице ждут меня, так что, в крайнем случае, подкрепление обеспечено. Все тебя, понятное дело, не интересуют, поэтому поговорим о тебе лично. Тебя я положу первым, а главное ведь тебя даже искать никто не будет. Ты же человек, нигде не числящийся. Обратись в горсправку: как найти гражданина Горбунова, — не ответят. Ты миф, Веня, а мифы развеиваются, оставляя следы только в человеческой памяти, но не на страницах официальных документов. — А их куда денешь? — спросил Веня, кивнул на дверь-вешалку. — Куда они денутся, ты уже не узнаешь. Поэтому хочешь — договоримся мирно, не хочешь — отправляйся к Павке, он тебе поведает, куда подевалась коллекция орденов. Вместо меня. — Стрелять ты, конечно, не будешь. Не скрою, очень хочется узнать, где мои вещи. Но откуда я знаю, что ты меня не обманешь? — Ты этого действительно не знаешь, но зато ты знаешь, что я всегда говорю только правду. Правда — это мое состояние души. Вот ври все с три короба, и тебе все обязательно поверят, но говори людям правду, и они будут уверены, что их обманывают. К тому же, во лжи легко запутаться, а в нашем деле — это проигрыш. Договариваемся так: я получаю Тропинина и немного денег, а ты — человека, которому Павка оставил на хранение твои ордена. Только сразу предупреждаю, сведения двухлетней давности. Так что думай. С этими словами прячу зажигалку в карман куртки, но так, чтобы Веня видел: ствол и через плотный материал смотрит в его сторону. Хотя понимаю, что мы, в конце концов, договоримся. — Олег, — обращается к прикрытой двери Веня, — принеси коньяк. Коньяк приносит Марина. — Мальчики, вы скоро? — задает она свой традиционный вопрос. — Пошла вон, — рычит Веня и Марина исчезает, не успев обидеться. Сейчас начнется самое главное. Хотя мы оба большие специалисты в области искусства, но деловая хватка у нас не в пример разного рода критикам и художникам. — Понимаешь, — начал Веня, наливая коньяк в высокие стаканы с надписью «Феррари» на цветных наклейках, — Тропинин уже обещан, деньги получены, я его должен отдать. — Думаю, что мои сведения стоят дороже Тропинина. — Конечно, но я не могу расплачиваться уже проданным товаром. Возьми бабки за наколку — и все дела. — Мне нужен Тропинин. Чтобы не пострадала моя репутация, она тоже чего-то стоит. — Портрет ты не получишь по-любому. Хватит того, что я тебе предлагаю мирно забыть то, что ты позволил себе засунуть нос не в свое дело и вдобавок — деньги. — Меня это не устраивает. Послушай, Веня, давай так. Ты все-таки даешь мне портрет, я отдаю его своему клиенту… — А я плачу неустойку вместо того, чтобы дать тебе деньги? — Нет, но я думаю, что твои дармоеды легко принесут сюда этот портрет через пару дней. — Вариант неинтересен тем, что хватит портрету плавать. И так о нем знают все, кому ни лень. — А кому он нужен? В городе живопись двадцать человек берет, о том, что портрет принадлежал Ярошенко, из них трое-четверо знают, милиция о той краже давным-давно забыла, да и не интересуют ее картинки, она со спекуляцией сражается, и весьма успешно. Чем больше сидит — тем лучше работа. Так что — дело дохлое. Тем более, кто там понимает: Тропинин — не Тропинин, что он один портреты писал? — Сколько ты хочешь за человека? — Десять кусков и портрет, разумеется. — Да, аппетит у тебя не то, что прежде, потолстеть не боишься? — Нет, я благодаря тебе в боях местного значения участвую, без зубов остаюсь. А знаешь, как дорого вставные зубы стоят? — Ну, это ты с Толика получи. Его идея. — А ты поддержал. — А чего я должен тебя жалеть? Ты же не на меня работаешь, больше того, сбежал отсюда в свое время… — А ты бы хотел, чтобы я и дальше рукамиработал. Слава Богу, и у меня голова есть. — Если б была — десять штук не просил бы. Может, твой человек подох давно или все это продал кому… — Разве ты не знаешь, что бывает с тем, кто не сохраняет порученное? Ведь ему хорошо заплачено. — Кто же с него получит? Уж не Павка дохлый? — Можно подумать, ты забыл об Агидарове. Его срок через четыре года кончается. А вдруг амнистий подоспеет? И раньше тебя он к тому человеку подойдет. Агидаров с Павкой в одной доле плавал. И прошу я так мало, потому что человек тот железный, менты его не раскололи. Больше того, даже не пытались. — Все равно, риск есть. Да и цены на ордена упали. Бери две штуки и хватит. — Знаешь, сколько мне обошлась эта наколка? Две с половиной! Это тебе еще одно доказательство, что я всегда говорю правду. Можешь спросить у своего стукача Шелеста. — А что, Игорь знал об этом деле? — подтверждает мое предположение Веня. Конечно, очень хочется сделать Игорю ответную подлость, но сдерживаюсь, потому что он мне еще пригодится. — Нет, он не знает о деле. Только о наколке. — Тогда штуку ты заработал. Не больше. И выход отсюда на улицу. А это немало. — Ты забыл о Тропинине. — Это само собой разумеется. Но мои мальчики к твоему клиенту не пойдут. — Штука есть штука, но я еще не согласился. А кто туда пойдет — мне все едино, твои дела. Ордена твои дороже десятка Тропининых. — Получи полторы — и все. Ты меня знаешь. Слово. — Слово. Кстати, пути к моему клиенту известны твоему Толику, он все равно уезжать собрался, пусть вернет тебе полотно — и в путь-дорогу. Ты же его не будешь задерживать? — Я еще подумаю. — Думай, но поскорее. А то он ведь дурак, еще раз может попытаться меня чему-то научить. — Не волнуйся. — Тогда возьми ключ от его хаты, он там к батарее привязанный, наверное, проголодался. Веня, не таясь, достает из укромного места трубку холста, девять пачек трехрублевок и одну десятирублевую. Вот что значит иметь дело с человеком, который говорит только правду: полное доверие. — У меня к тебе еще одно предложение, — говорит Веня, — возвращайся ко мне. Такие дела предстоят, а мои орлы головой работать не могут. — Я счастлив, что ты, наконец-то, признал мои умственные способности, только извини, я к тебе не вернусь. В нашем деле колхоз — могила, как говорится, рано или поздно на тебя тоже выйдут. — Чтоб у тебя язык отсох, подонок неблагодарный. Выметайся отсюда, пока я добрый. — Раз ты такой добрый, проводи меня до дверей. Я и сам спешу, а то мои ребята там нервничают. — Ну, конечно, твои ребята… Ты всегда умел намешать правду с ложью, поэтому блефуешь правдоподобно. Сам понимаешь, что благополучно уходишь отсюда не благодаря собственной смелости и пистолетику вшивому, а потому, что есть у тебя главный козырь, который ты так и не вытащил. — Интересно, какой же? — Ну да, ты же смелый человек. Даже в этой ситуации не можешь не потешить свое тщеславие, хотя бы при помощи хлопушки. Держал ее в руке и сам себя уговаривал: дескать, вот, как я запугал Веньку, я самый умный, самый смелый, я все рассчитал, и никуда он не денется, все будет, как я хочу. Сплошное «я» у тебя на первом месте. А на самом деле, как думаешь, уж настолько ты значительная фигура, чтобы передо мной вытворять такие постановки? Это ты перед своими дурачками вроде Кима ходи тузом, для меня ты был шестеркой и пока ею остаешься. — А ты значит туз? А не знаешь, что шестерка туза ухлопать может? — Туза может ухлопать козырная шестерка. А тебя бы я об стенку размазал, если бы не одно обстоятельство, которое, в конечном счете, и позволит тебе выйти отсюда на улицу в первозданном виде. Только, наверно, у тебя и сейчас духу не хватит признаться, хотя бы самому себе, что я прав. Ведь, в конечном итоге, именно благодаря мне ты держишься так независимо. — Спасибо, Веня, за все, что ты для меня сделал. Буду помирать — не забуду твоей отеческой заботы. — Можешь не скалить зубы. Это я, как видно, напрасно, дал тебе блестящую рекомендацию, когда твоя внешность так понравилась Леонарду. И ты понимаешь, что из-за тебя мне с ним ссориться не хочется, потому что очень скоро вы станете родственниками. У тебя хватит ума совершить такую сделку, не всю же жизнь тебе плыть, как дерьму по течению. — Спасибо, Веня, еще раз. Ты же только обо мне заботился, когда посылал к Леонарду, не о себе. Какая забота о ближнем! А я понимаю, что просто хотел ты иметь человека в кругу Леонарда, который будет многим обязан Горбунову. Тебя-то, даже если бы ты очень хотел, слишком близко к этому кругу старик никогда не допустит. Выгодная сделка. Только Леонард не настолько глуп, чтобы сразу же посвящать меня в свои дела — это тебе очередное доказательство, что я всегда говорю правду. Ты выплыл на поверхность сравнительно недавно, а Леонард — это огромное дело целой эпохи, и не тебе тягаться со стариком. Как мне это ни прискорбно, но признаюсь, догадывался — если бы со мной случилось что-то серьезное, Леонард Павлович тебе бы этого не простил. Правда, приятно чувствовать себя нужным человеком? Кстати, хотел пригласить тебя свидетелем на свадьбу, но ведь там паспорт у тебя потребуют, так что от этой идеи пришлось отказаться. — И, все-таки, мне кажется, ты не собираешься играть в его команде. За последние годы твое самомнение выросло до небес. Не боишься мордой о грешную землю удариться? — Еще как боюсь. Особенно если упаду прямо на твою голову. — Можешь выпендриваться сколько влезет, но суть твоя от этого не изменится. Впрочем, к нашему делу твои личные качества пока отношения не имеют. Итак? Называю имя человека и мгновенно выскальзываю из мастерской, в которой оставил километровый комок нервов, с легкостью вдыхаю свежий ночной воздух. Вроде бы все? Если бы…22
Четыре утра. Самый разгар работы у делового человека Гены. Кличку ему долго не подбирали, после мультфильма про Чебурашку у всех Ген прозвище одинаковое. К тому же наш Гена даже ликом своим прекрасным — вылитый крокодил, однако при этом обаятелен настолько, что не распугивает многочисленных клиентов. Когда-то это была огромная коммунальная квартира со множеством дверей, выходящих в коридор. Путем каких-то невероятных операций, тройных-четверных обменов, фиктивных браков и подлинных разводов, дутой прописки и других хитростей, Гене удалось прибрать всю эту гигантскую жилплощадь к своим рукам. Денег он в нее всадил немало, но и отдачу, конечно, тоже получает. И не только от комнат. Гена встречает меня, как самого желанного на свете гостя. — Что-то ты давно не заходил, — ведет он меня в свой шикарный кабинет, отделанный под модерновый стиль. Можно подумать, что прежде я тут дневал и ночевал, а потом вдруг забыл дорогу к этому почти родному дому и теперь должно стать мне так стыдно перед Геной, что впору краснеть. Однако краснеть я не умею, поэтому тяну за ухо пластмассового осла, стоящего на столе, заваленном бумагами. Осел тут же подымает хвост и на стол падает белая стомиллиметровка «Пэлл-Мэлла». Прикуриваю от бутафорского дуэльного пистолета, лежащего рядом, и обращаюсь к Гене с просьбой. — Завтра ко мне приезжает друг. Когда я был у него, воистину убедился, что восточное гостеприимство не знает границ. Не хотелось бы, чтобы наш родной город выглядел плохо в глазах такого замечательного человека. Только он парень серьезный, здесь светиться ему не нужно. — А что предпочитает твой друг, какие его любимые цвета? — Вообще-то, наверное, белые, помня о том, откуда он родом. — Прекрасно, — констатирует Гена, — у твоего друга хороший вкус. Ну, конечно, если бы я назвал другой цвет, то Гена тут же бы заявил, что у него вкус испорченный? И зачем нужно набивать цену товару, зная все равно, что за него будет заплачено? Привычка, что ли? Гена достает из книжного шкафа солидный энциклопедический том и вынимает из него конверт. — Выбирай. Выбираю я быстро, хотя бы потому, что сегодня еще предстоит много работы. Выбор, конечно, обширен, но я торопливо перекладываю цветные фотографии, на которых застыли обнаженные блондинки в очень раскованных позах, отбираю три кандидатуры и протягиваю их фотографии Гене. — Эта уже занята, — объявляет он, откладывая одну из них в сторону, — выбирай любую. Или берешь сразу двух? — Что ты, там вкусы патриархальные. Одной — за глаза. Значит, квартира, соответственно, коньяк, шампанское, закуска на твой вкус, а он у тебя хороший. — На сколько? — лаконично спрашивает Гена. — На день. Где-то с двенадцати до шести. Потом у него самолет. — Понял. С тебя триста — и все будет на лучшем уровне. Гена понимает, что торговаться не буду, хотя предложи я на полста меньше, и он бы никуда не делся. Но крохоборничать нельзя, потому что известно: скупой платит дважды, а дважды платить я не намерен. Оставляю на столе одну из пачек, полученных от Вениамина, и направляюсь к выходу. Гена догоняет меня с листком бумаги в руке. — Вот адрес. Все будет в порядке. Ты не хочешь отдохнуть? Для такого клиента, который платит не размышляя, могу поставить свежачок, прямо сейчас, четырнадцать, третий размер… Мне только сейчас свежачка не хватает до полного счастья, поэтому я не даю Гене завершить рекламу ходового товара и открываю дверь, забыв попрощаться. Навстречу мне поднимается парень, которому завтра, по всей видимости, лет сто исполнится. Вот ему, пожалуй, четырнадцатилетний свежачок будет кстати. А мне нужно еще домой. Спать сегодня все равно не придется, и я то ли завтракаю, то ли ужинаю, пью неизменный кофе, принимаю холодный душ, накрепко растираюсь, снова кофейничаю и бодро встречаю первые лучи солнца. Базы начинают работу раньше магазинов, поэтому в восемь утра звоню человеку, требовавшему обратиться к нему только в крайнем случае. — В час на том же месте, — назначает мне свидание скромный труженик мебельного прилавка после того, как слышит мой голос с пожеланием доброго дня. Ну, этот день для тебя будет добрым, а насчет следующего я пока не уверен. Пора переодеваться. Бодро влажу в скромненький костюмчик-троечку стального цвета и начинаю накрывать на стол. Вскоре предстоит легкий завтрак и для друга Тенгиза нечего жалеть остатки продовольствия. Завтра придется поехать к моей торгмортрансовской Светлане и зарядить этот простецкий холодильник «Розенлев» непритязательной снедью, к которой давно привык. Звонок в дверь заставляет выскочить из халата, надетого поверх костюма, и я встречаю Тенгиза как самого дорогого гостя. Действительно, не каждый день в мою скромную обитель входит человек, имеющий при себе тысяч сто на мелкие расходы. В любой валюте. Мы целуем друг друга в свежевыбритые щеки, и я сразу предупреждаю: — О делах ни слова, сперва перекусим. Как долетел? — Хорошо, дорогой, жалко, не могу остаться хоть на день, сегодня вечером должен быть дома, — с сильным акцентом произносит Тенгиз. — Слушай, Тэнго, что за спешка, я ведь обидеться могу. Конечно, обижаться я не собираюсь, более того, сегодняшний отъезд Тенгиза только приветствую, да и знал о нем заранее, но хозяин по правилам хорошего тона обязан произнести подобную фразу. Иначе гость обидится. Что поделаешь, условности эти придуманы не нами, и не нам нарушать их. — Тэнго, я пригласил тебя, чтобы порадовать редкими вещами. Есть Андрей, Невский и орден Белого орла. Андрей без звезды. Смотри, думай. — Что я мальчик? Говори цену, но не очень грабь, я человек небогатый. Что правда, то правда. Откуда взяться богатству в семикомнатной сакле бедного Тэнго, ведь он, наверное, последние гроши ухлопал на свою скромную машинку «Бонневиль». При этом мог бы сэкономить, продать «Волгу», чтобы хоть как-то окупить расходы, но, наверное, сильно привязался Тэнгиз к этой машине, да и сына не хотел обидеть, хороший мальчик, поступил в один из самых престижных вузов, почему бы папе не сделать ему подарок ко дню совершеннолетия. Тем более, что его поступление в институт обошлось Тэнго чуть дороже стоимости Андрея. Ничего, он свое наверстает. Ведь не для себя берет он эти переливающиеся бриллиантами награды. — Тэнго, я с тебя, как с брата, лишней копейки никогда не брал и не возьму. Девяносто штук, из них двадцать «зеленых», чтоб сразу, без скидок. Тэнго уже прикинул стоимость орденов, поэтому легко соглашается с моей ценой, он знает — лишнего я никогда не просил. Интересно, сколько принесет ему визит в мой город? Мой заработок — ровно десять штук плюс «зелень», минус накладные расходы, связанные с приездом друга. Но это ничего, прошлый раз я летал к нему, и хорошо там отдохнул, а даже брюнетки в Тбилиси куда дороже наших блондинок. Тэнго аккуратно складирует ордена в небольшой «дипломат» из натуральной кожи. Знаю я эти чемоданчики, их даже автоматная очередь не прошибает. Но в том-то весь фокус, что нужен этот «дипломат» Тенгизу только для транспортировки по городу. Есть у него здесь своя точка, парень он тертый, оттого соколом летает. — Возьми двадцать и двадцать, — Тэнго вынимает из дипломата туго упакованные пачки и закрывает портфель, — вот тебе бумажка, там все написано. Дорогой, билет возьми, я очень спешил, так что прошу, как брата, оставишь его в ячейке. Там сумка с деньгами, возьми ее себе на память. — Тогда нужно ехать за билетом, у нас сейчас с этим сложно. Так что прости. — Что ты, дорогой, а где с билетами легко? — Кстати, вот тебе тоже бумажка. В полдень тебя ждет такая девочка, закачаешься, белая, как горный воздух, у вас такая девочка — редкость. — Не волнуйся, дорогой, к нам белые девочки из Прибалтики заглядывают. Я не волнуюсь. Потому, что все вроде бы предусмотрел. У Тэнго есть еще время перенести свой товар на точку, подумать: брать его с собой или попросить перевезти машиной, а потом попасть во вполне приличный дом, чтобы хорошо отдохнуть после трудов праведных. — Приезжай, дорогой, обязательно. Не приедешь — буду обижаться, — говорит Тенгиз на прощание. Еще как будет обижаться, особенно, если я приеду пустой. Но виду, правда, не подаст: гость в дом, радость в дом. Прекрасный обычай необычайно талантливого народа. Набираю номер кассы Аэрофлота и быстро договариваюсь с моей дорогой и любимой Наташей о билете на сегодня. Она меня знает, поэтому не предваряет беседу рассказом о трудностях в связи с отъезжающей массой курортников, берущих сегодня билеты на рейс, планирующийся минимум через две недели. Боевой конек сыто урчит, я проезжаю мимо длинного хвоста очереди, растянувшейся чуть ли не на квартал возле кассы. Вот что значит хорошо налаженная реклама. Как пишется, «Летайте самолетами Аэрофлота», как будто «Боинг» может составить конкуренцию. Наташа встречает меня во дворе. — Еле выскочила, столько людей, наверное, помещение разнесут. Дай сигарету. Мы прикуриваем, и я рассказываю Наташе всякие небылицы, украдкой взглянув на часы: до встречи с Яровским еще полтора часа, но нужно успеть на вокзал, в камеру хранения. Дела хорошо завершать одним ударом. Наташа жадно затягивается, бросает окурок на землю, растирает его своей модной «мыльницей» и достает из кармана форменного халата билет на самолет. Опускаю в ее нагрудный карманчик мимо белоснежного платочка с кружевами аккуратно сложенную в четыре раза сторублевку, нежно обнимаю, по-братски целую в щечку и провожу средним пальцем по дрогнувшему бедру. Без этого последнего штриха наше прощание наверняка полноценным бы не было. Из помещения вокзала выхожу с синей сумкой, на которой застыла в прыжке пума, и безо всякой проверки небрежно швыряю ее в багажник автомобиля на тубус: Тэнго очень порядочный человек, впрочем, как и я. Но из всех моих знакомых самый порядочный — Константин Николаевич — он платит алименты даже со взяток.23
Захожу в «Арагви»: ни дать ни взять — вылитый инженер, с черной трубкой, в которой носят чертежи, только вот костюмчик немного портит впечатление. Инженеры в таком не то что на работу — в театр не ходят. Другое дело мы, сторожа, с гордостью думаю о своей профессии, присаживаясь за столик, где расположился сверкающий розовой лысиной любитель живописи Яровский. — Я не сильно постарел за это время, что мы не виделись? — осведомляюсь у него, подзывая официанта. — Что ж, рад отметить: первое впечатление было ошибочным. — Сациви и двойной кофе, — заказываю скользнувшей к столику фигуре. — Пить что будете? — не унимается человек из ресторана, где я почти не бываю. — Пить во время рабочего дня? Да вы что, товарищ? И решительно отпугиваю его вопросом: «„Боржоми“ есть?» Официант посмотрел на меня так, как будто я сбежал из психоневрологического диспансера, где так и не прошел окончательный курс лечения, и с достоинством ответил: «Есть „Куяльник“». Киваю головой в знак согласия и добавляю: — Только я очень спешу. Срочность выполнения можете внести в стоимость заказа. Теперь официант смотрит на меня, как на вполне нормального человека и с достоинством скользит вдаль от столика. — А вы серьезнее, чем я думал, — делает выводы из короткого разговора Яровский. — Буду рад, если знакомство наше продолжится. Это для меня, конечно, большая честь. С кем только не водишь знакомство в этом мире, даже с подобными типами, именующимися поставщиками кого угодно. — Может, в свою очередь, я могу быть чем-то полезен? — продолжает Яровский. — Большое спасибо, — вежливо отвечаю ему, — если что-нибудь понадобится, я вам обязательно позвоню. — И быстро прячу во внутренний карман пухлый конверт. — Может быть, вас подвезти? — проявляет внимание Яровский. — Я подожду, время пока есть. — Нет, спасибо, я лучше пешком. Всего вам самого доброго. Яровский с достоинством удаляется, унося портрет работы Тропинина, а я, как и положено человеку, мечтающему достичь самоуважения, не спеша пью кофе и думаю над тем, как долго этот портрет будет ему принадлежать? Впрочем, это меня не касается. Ведь не стал тактичный человек Яровский выяснять, откуда я выцарапал его вещь, хотя видно было, что это ему крайне любопытно. Но, как говорит Саша, зачем задавать вопросы, на которые ответ все равно не получишь. Саша. Я же обещал зайти к нему. Бросаю купюру на стол и быстро иду к выходу, впрыгиваю в машину, заезжаю домой, водворяю деньги на место, убираю лестницу, переодеваюсь — и уже через пять минут стучу в двери Сашкиной квартиры. — Здравствуйте, мама Соня, — говорю я женщине, знающей меня почти столько, сколько собственного сына, — где Сашка, мы с ним на море собрались пойти, по музею побродить… — Смотри, у тебя уже седые волосы, — неожиданно говорит она, — ты давно не был у меня, раньше часто заходил, а теперь пропал. — Мама Соня, извините, но время как-то незаметно летит. Не успеешь оглянуться, а дня уже нет. — Время летит… Посмотри на себя, у тебя в глазах сосуды полопались… — Пройдет, мама, обязательно пройдет. А что, Сашка ушел? — Нет, он уже уехал. Ждал тебя, звонил, но никто не брал трубку. Он же всего на два дня прилетел. На годовщину. Что за жизнь, я впервые не пошел с ними на кладбище в этот раз, забыл, скотина, навестить могилу человека, заменявшего мне отца в детстве, надравшего уши Кольке Варенику, обзывавшего меня байстрюком, человека, научившего разжигать костер при дожде, ловить рыбу, самого дорогого человека, не считая мамы. А когда я был последний раз у матери? Да я там с весны не появлялся, а она ждет меня, самую распоследнюю свинюку, дороже которого нет у нее ничего на свете. Сегодня же поеду к маме. Нет, лучше завтра.24
Барановский встретил меня настороженно, видно понял, что я пришел за деньгами. Да я и не скрывал этого. — Ким, гони капусту, дело сдохло. — Как сдохло? — расширяет глаза до предела Ким. — Я столько бегал… — Ну да, прямо значкист ГТО, когда не придешь, вечно ты дома. — Зато дело туго знаю. — Тогда поведай, что ты выяснил. — Пока ничего, но ведь так мало времени прошло, тебя что скипидаром смазали? — Уксусом. Там для тебя тоже доза есть. Короче, дело сдохло. Ты все понял? — Не понял, — не сдается Ким, — я тебе не мальчик, чтобы порожняком ходить. — А если не порожняком? — расщедриваюсь я. — Сколько оставляешь? — ликует победу Ким. Рановато обрадовался, дорогой компаньон. Не зря с тобой лишь дерьмо хорошо наперегонки жевать. — Могу оставить все. Но мне нужны шмутки, косметика. Можешь заработать на этой операции сколько совесть позволяет. — Совесть, совесть, — бормочет Ким, капитулируя, — а где эта совесть, ее еще ни одно вскрытие не обнаружило. Ким роется в своем домашнем складе и постепенно осчастливливает меня французской «неделькой», несколькими наборами парфюмерии. — Какой размер? — спрашивает, он, копаясь в другом углу прихожей. — Самый ходовой. — Сорок восемь… — бормочет Барановский, достает английский костюм для деловой женщины и тут же компенсирует его строгость белыми шортами «Вранглер». — Хватит. Как ни странно, я тоже считаю, что хватит, и удовлетворенно засовываю эту продукцию в сумку Тэнго. Захлопываю дверь с врезным глазком и покидаю Кима в самый торжественный момент его жизни: сейчас Барановский начнет считать, сколько же он на мне заработал? Потом порадуется и сразу же огорчится, а вдруг можно было содрать больше? Замок двери заедал, и я твердо решил: в следующий раз обязательно его заменю. Оли дома не было, и мне пришлось самому немного похозяйничать. Придет Оля, а на столе обед, приготовленный заботливым мужиком, который, правда, исчезает надолго, зато добычлив, тянет все в дом, как в муравейник, и если пьет, то в меру, по необходимости. Ровными кружочками поджариваю картошку, разлохмачиваю свинину для биточков молоточком с металлическими пупырышками, добавляю муку, желток, свертываю податливое мясо в трубочку и опускаю на сковороду, не фандю, конечно, но есть можно. Быстрыми рубящими движениями насекаю лук, огурцы, нарезаю помидоры, посыпаю крупной с синим оттенком солью и щедро заливаю, подсолнечным маслом, овощи пускают сок, осталось только заварить кофе и приступить к сервировке стола. Настоящий мужчина должен уметь все, но при этом стараться ничего не делать. И хотя не спал я всю ночь, чувствовал себя на редкость бодро, работал по хозяйству быстро, словно пытаясь загладить свою вину перед Сашкой, матерью, мамой Соней и ее давно умершим мужем, перед Олей, которую я так часто оставляю одну, здесь, в этой квартире в новом районе, где все дома так одинаковы, что мне, выросшему в старом районе города, впору заблудиться. От мамы я переехал в свою квартиру, когда женился по любви к самостоятельности из расчета шестьсот рублей за квадратный метр полезной площади. Наш медовый месяц не затянулся, несмотря на то, что мы с моей Ларисой переспали даже не для конспирации, а просто от нечего делать. Семейная жизнь быстро разладилась, и уехала моя дорогая жена, получив развод, в город Николаев, где очень скоро устроила свою жизнь и до сих пор, наверное, счастлива в браке с заместителем директора швейной фабрики. Перебирал я четки прожитых лет, ожидая Олю, так и не выделив ничего существенного, будто легкий весенний ветерок пронесся над зазеленевшей землей, не оставляя следа на ней, так и течет пока моя жизнь к извечному концу, когда наконец-то мы спешащие, прикидывающие, урывающие друг от друга, успокоимся, слава Богу, навеки. В передней занервничал замок, я быстро встал из-за стола и, когда Оля вошла, гаркнул бодро деланным голосом: — Прошу к столу, накрытому лично дорогим… — и тут же осекся, потому что Оля была какой-то не такой, как всегда, словно навалилась на нее гора еще не прожитых лет и прижала с силой к нашей грешной земле, что, как не пытайся, распрямиться нет мочи. Я обнял ее, но Оля не пошевелилась, ее руки висели вдоль тела, безучастные к моему порыву. — Оленька, — пытался расшевелить ее я, — посмотри, что я тебе привез. Она подошла к столу, тяжело присела возле него и глухо сказала: — А ты знаешь, я выхожу замуж… Сказала бы она мне это хотя бы в прошлом году, можно было веселиться. Ведь не раз я объявлял ей: «Выдам тебя замуж за хорошего человека, и ты будешь самой прекрасной из всех моих замужних любовниц». И самое главное, Оля почему-то принимала эти слова, как должное. А теперь вдруг стало как-то не по себе, понял, что теряю ее, что решение это стоило не одной бессонной ночи и главное, вспомнил, как странно вела она себя в прошлый раз. — И когда ты это решила? — Я загадала, — не ответила на этот вопрос Оля, — если ты не придешь вчера… — Вчера! А ты знаешь, что было вчера! Если я тебе скажу правду, ты все равно не поверишь. Ты знаешь, что сегодня я уже мог вполне остыть до нулевой температуры? — Год назад ты всю ночь прокричал, я сидела возле тебя и думала, что даже мне ты все время врал, потому что страшны были твои слова, произнесенные во сне. Если и во время отдыха человек продолжает ненавидеть… — Но ты ведь любишь меня, а я тебя, что нам мешает? — Ты любишь меня… — тихо повторила Оля, — только ты ведь никогда не любил, а теперь, значит, любишь. Разве может любить кого-то человек, который и себя-то не любит? Я люблю, а не люблю тебя — в этом все дело. — Оля, — кажется, впервые в жизни взмолился я, — давай все забудем, поженимся, я не могу без тебя… — Раньше мог, приходил, одаривал, как последнюю девку, и исчезал, говорил, что свобода дороже всего на свете и настоящий мужчина с ней не расстанется. Выходит, ты не настоящий, только львом ходишь, а суть какая? — Оля… — Не нужно, не продолжай. Я все решила. Ушел твой поезд, не догонишь. — Оля, давай, ты все еще раз обдумаешь, а завтра я приду, поговорим по-человечески. — Вот-вот, впервые за все годы ты решил поговорить со мной по-человечески, а раньше, что ж ты, дурак такой, раньше молчал, когда я любила тебя, что скажи слово и без раздумий отсюда вниз головой на тротуар, а теперь, когда все перегорело, прах один в душе, ты пытаешься найти слова убеждения. Поздно, мой хороший. — Оля, я приду завтра, — пытаюсь унять дрожь в голосе. — Как хочешь, только ни к чему это. И очень тебя прошу, оставь ключ от этой двери, придешь, я не прогоню, открою, но не больше того. За моей спиной тяжело захлопнулась дверь с заедающим замком, который, по всему видать, чинить придется кому-то другому. Можно, конечно, найти его, смять в лепешку, но разве этим вернуть Олю? Что придумать, как быть, к чему мне все это, если не будет ее? Почему так по-дурацки устроен мир, что когда один любит, другой еще до ответной любви не созрел, а когда приходит она, то… Поздно, поезд ушел. И вдруг захотелось завыть, обрушить удар на стену парадного, как будто после этого упадет она, увлекая за собой выросшую внезапно стену между мной и Олей. Нет, не внезапно. Эту стену я выложил собственными руками. И теперь об нее хоть головой бейся, хоть всем этим тренированным телом с подскакивающим сердцем, не поможет. Не поможет… Я машинально бросаю взгляд на часы, хотя торопиться мне уже некуда, просто привычка, въевшаяся с годами, постоянно держать на контроле время. Но сегодня я опоздал, несмотря на свою пунктуальность и точный ход механизма, беззвучно отсчитывающего секунды и годы неизвестно зачем прожитой мной жизни. Не зная почему, рву с руки браслет с вдавленными фирменными знаками и швыряю в стену хваленую японскую технику, не боящуюся пыли, воды, ударов; тонко хрустнуло стекло, вмялись в циферблат светящиеся стрелки, остановив навсегда мгновение, когда поезд, ради которого, быть может, только и стоит жить, укатил в неизвестном направлении, куда билет ни за какие деньги, ни по хорошему знакомству не купить. Перрон площадки раздвинулся, подошва нашла отливающий золотом корпус часов и с силой вдавила его в серость цементного пола.25
Я ехал, плохо разбирая дорогу, и водители встречных машин кричали что-то непонятное, крутили пальцами у висков, пока, наконец, каким-то чудом успеваю затормозить, да так что конек завизжал почти человеческим голосом, замерев в нескольких метрах от коляски с ребенком. Все. Все ли?! Нужно вернуть тебя, Оля, чего бы это ни стоило. Я ведь уже привык иметь все, что хочу, а тут, словно в далеком детстве, забрали у мальчика любимую игрушку. Так любимую или игрушку? Да какая разница… Выхожу из машины и бреду сквозь город, людей, памятники и площади, сквозь внезапно наступивший вечер и останавливаюсь перед дверью, запомнившейся с давнего детства прибитой снизу фанерной полоской. — Здравствуй, мама, — говорю с порога, — извини, давно не был, много работы… Мама, мне очень плохо, так плохо, как не было даже тогда, когда я подыхал в детстве, а ты, только ты, не врачи спасла меня. Лучше б ты этого не делала, мама… — Ты переутомился, сынок, — говорит мама и проводит рукой по моей вздрагивающей щеке, — давай поужинаем. Потом поговорим. Внезапно усталость накатывается на меня, как снежный ком горного обвала, поднимая все, что попадается на пути. — Мама, я немного прилягу. На минуточку. У тебя выпить есть? — Откуда? — отвечает со своей неменяющейся с годами улыбкой мама, — могу только валокордин предложить. Ложись, сынок. — А где моя кровать? — Соседям отдала, внук у них вырос, а я, видно, своего так и не дождусь. — Дождешься, мама, — малоубедительно пытаюсь обмануть ее, — скоро дождешься. Мы вот с Олей поженимся, переедешь к нам, все будет хорошо. Как у людей. А сегодня у меня в душе осень, но только сегодня. Мама, правда, все будет хорошо? — Это чужая осень. Свою тебе еще предстоит выстрадать. — Мама, я очень виноват перед тобой. Ты только прости меня, мама… Мама опускает на мой вспотевший лоб прохладную ладонь, ласково поглаживает, успокаивая. Кто простит, если не мать? Никто больше. Ни дети, ни любимая, ни друзья, только она… …Я словно чувствовал спиной, как нарастает гибельное пространство штрафного метра, понимая, что атака — мой последний шанс выиграть поединок, поэтому, как только судья даст команду, я не буду экономить силы, которых уже нет, прыгну вперед, промахнусь или попаду, бой будет закончен, и ненужным станет давящий нагрудник, чугунная тяжесть маски, слой курток и патронташ подтяжек белых брюк с бурыми пятнами давно засохшей крови. Усталым движением головы стряхиваю пот, и он летит, разбиваясь о металлические квадратики забрала, распыляясь, растворяясь в воздухе алмазной пылью; нет, я все-таки обязан попасть в этой последней атаке, иначе зачем все это, к чему выходить на дорожку — драться стоит только ради победы и жить нужно ради нее. Судья отдает короткую команду, мы прыгаем навстречу друг другу, наношу укол, заваливаясь вправо, и не чувствую ответа: невероятно, на таком расстоянии он все-таки промахнулся, клинок прошел над моим плечом, и забывая о том, что я уже не могу двигаться, подпрыгиваю, подбрасываю вверх рапиру, но она волочится за мной, не отпущенная поводом шнура, срываю маску и швыряю ее за спину; судья что-то говорит, но я и так знаю, что выиграл этот бой и навстречу ко мне уже прихрамывает противник, держащий в левой руке непослушавшуюся в последнем движении рапиру с французской рукояткой, протягивает нерабочую правую, поздравляя с победой, снимает маску и я вижу, что у него мое лицо… Мама сидела на стуле возле кровати и с тревогой смотрела на меня. — Мамочка! — закричал я, как когда-то в далеком детстве, и протянул ей руки… 1983–1986 гг.Транзит через Одессу
1
Дыхание осени зазолотило листву и порывистым ветром бросило ее под ноги. Мы медленно шли по асфальтовой тропинке, заботливо проложенной в лесу, и даже как-то не верилось, что всего полчаса езды разделяет это первобытное великолепие с бурно гудящим ульем столицы. Даже сейчас, когда мы молчали, шеф продолжал лучиться почти джокондовской улыбкой: визитная карточка, не более чем наигрыш. Улыбка на лице человека — верный признак его здоровья, силы и прекрасного отношения к собеседнику любого ранга. — Перестройка уже открыла перед нами новые возможности, сулит интересные перспективы, — командно поставленным голосом вещал шеф, не обращая внимания на то, что декорация здесь совсем иная, чем на каком-то партийно-хозяйственном активе, где он привык подводить итоги. — Инициатива, деловая хватка, словом, все то, что еще недавно произносилось с презрительным оттенком, сегодня будет определять дальнейшее развитие нашего общества. Шеф негромко шуршал в такт падающей листве, а я терпеливо ждал, когда он перейдет к делу. — Отношения с западными партнерами будут развиваться все дальше и дальше, а главное, строиться на принципиально новой основе. Нам уже недостаточно постоянно действующих каналов, которые, порой, на время закрываются по независящим причинам. Хотя в общем-то мы сохраняем контроль над ситуацией. Вот что значит закончить философский факультет. Сейчас он начнет подходить к сути проблемы, предварительно рассыпав несколько цитат из Гегеля, а может быть призовет на помощь Шопенгауэра, чтобы лишний раз блеснуть своей эрудицией. Торопливый шорох по густому ковру опавшей листвы сзади заставил меня обернуться, однако он даже не прореагировал на то, что нас догонял тучноватый молодой человек с кожаной папкой в руках. Не доходя несколько метров, тот круто взял влево, обошел дорожку и затормозил перед шефом с достоинством лисьего пинчера, готового по приказу хозяина залезть в любую нору. — Простите, пожалуйста, Петр Иванович, у меня все готово. Шеф бегло пробежал глазами по мелкой машинописи на прекрасной финской бумаге и одобрительно хмыкнул. — В общем-то неплохо, только измени слова «верность коммунистическим идеалам» на «наши социалистические ценности». И выбрось эту длинную цитату, ведь сейчас у нас новое мышление. Поэтому, говоря о промахах в работе, не срезай углов, больше самокритики, это сегодня нужно, как воздух. Беги, работай. Последние слова молодой человек понял буквально и с начальной скоростью спринтера ринулся по направлению к трехэтажной даче. «Ну, конечно наши социалистические ценности, — подумал я, — если в Сахаре начнут строить социализм, тут же возникнут перебои с песком». — Да, деловая хватка и инициатива, — продолжал улыбаться шеф, но то ли игра ему эта приелась, то ли время решил сэкономить, поэтому он с властными интонациями в голосе произнес, — тебе нужно открыть новый канал. Совершенно новый, какого еще не было, слишком серьезное предстоит дело. Через полгода, максимум семь месяцев он обязан действовать. Единоразовая поставка, но ради нее стоит поработать. Операция должна находиться под твоим постоянным контролем, даже в самых мелких деталях. Можешь затрачивать любые средства и… не церемониться в выборе средств — цель их оправдывает. Если цель оправдывает средства, значит средства стоят цели. Я вопросительно посмотрел на Петра Ивановича. — Твоя доля, — он нарочно приостановился, поддел носком белоснежного «адидаса» еловую шишку и подбросил ее вверх. Автоматически бью по ней влет и шишка улетает в сторону громадного, теряющего свое желтое великолепие дерева. — Ты постоянно находишься в хорошей форме, а главное — знаешь, чего хочет от тебя собеседник. Поэтому твоя доля будет соответствующей. Миллион. — Он нарочно выделил это слово, чтобы оно обрушилось на меня своими гигантскими размерами, поразило воображение и заставило стараться не хуже молодого человека, который сейчас строчит для шефа текст очередного выступления. Может быть, Петр Иванович хотел удивить меня, но сегодня миллион — это уже не та радость, которая заставит хотя бы изменить выражение лица.. Однако он, оказалось, только немного прощупал мое личное отношение к такому приятному сообщению, потому что, наверняка был прекрасно осведомлен о соцнакоплениях нашей милой семейки. — Миллион, — повторил он еще раз, словно с глухим разговаривал, и также медленно добавил, — долларов. Но ты понимаешь, как предстоит поработать за такие деньги? Сегодня — это минимум двенадцать миллионов рублей, а завтра… Страшно даже подумать, сколько будет стоить завтра этот миллион. — За эти деньги стоит трудиться, — даже не пытаюсь скрыть, что шеф все-таки достиг своей цели. — Если быть откровенным до конца, ты даже не представляешь, какого результата нам всем предстоит достигнуть. И главную скрипку в этом предстоит сыграть тебе, — шеф нарочно закончил комплиментом, чтобы я еще раз почувствовал ответственность задачи. — Главное, чтобы эта скрипка была работы Страдивари. Но за такой гонорар, мне, кажется; предстоит открыть целый кооператив. И дать объявление в «Рекламе»: «Кооператив „Светлый путь“ возьмет в аренду один метр государственной границы». — Интересные вы ребята, южноморцы, привыкли шутить даже в очень серьезных делах. Это потому, что в каждой шутке есть доля шутки? — усмехнулся он собственному каламбуру и внезапно серьезным тоном заметил: — Думаю, что одного метра границы нам будет маловато.2
Покинув здание аэропорта, не спеша иду к стоянке, и не очень удивляюсь, увидев за рулем своей машины до боли знакомую фигуру. — Как узнал, что я буду сегодня? — совершенно напрасно пытаюсь выяснить подробности рабочих хитростей у Сергея Рябова. Тот чуть ли не застенчиво улыбается и скорее утверждает, чем спрашивает: — Домой? — Домой я прилетаю завтра. Сережа понятливо качнул головой и врубил скорость. Даже не спросил, куда ехать, старается лишний раз доказать, что знает меня, как облупленного. Я уже давно перестал обращать внимание на его манеру поведения; Сережа старше меня всего на пару лет, а ведет себя, словно заботливый пушкинский дядька, постоянно следящий за тем, чтобы его подопечный по молодости лет что-нибудь не отчебучил. — Почему поехал один? — въедливо, но не переступая невидимого шага границы отношений, разделяющих нас, спрашивает Рябов, ловко подрезая на перекрестке белую «Вольво». — Решил сэкономить, — нейтрально отвечаю, и тут же ехидно спрашиваю: — Ты, наверное, скоро со мной в сортир ходить будешь? И вообще, не сильно удивлюсь, если когда-нибудь найду одного из твоих парней под своей кроватью. Кстати, не корчь из себя Шерлока Холмса, если ты едешь к Светке, то совершенно напрасно. Мне срочно нужен Котя. — Значит, к Светке поедем после него. С Сережей спорить трудно, тем более, что в этом случае наши планы совпадают. — Останови возле какого-нибудь кабака, пока подкреплюсь, найди Котю. Если не будет дома… — Я знаю. — Ты прямо как ТАСС, все знаешь и ничего не говоришь. И чтобы возле Светкиного дома никого не было… — Я у тебя на зарплате, — веско произносит Сережа и волей-неволей понимаешь, что по соседству со Светкой этой ночью кто-то обязательно будет бодрствовать. После вчерашнего разговора встреча с Котей должна стать неизбежной. На своем не таком уж коротком веку довелось повидать множество деловых людей, но таких как Котя, было мало. У него же не голова, а целый компьютер, ко всему вдобавок такого организатора производства поискать не ближе, чем в Штатах. Все вокруг воют: СПИД, СПИД… Так дайте Коте волю, он через год страну одноразовыми шприцами засыпет. И не будет ссылаться на необязательность поставщиков, допотопное оборудование, устаревшие технологии, нехватку сырья. Все будет у Коти. И люди его станут зарабатывать втрое больше, и отдыхать он пошлет их на самые лучшие курорты, чтобы стоящие дорого квалифицированные кадры не смылись, и квартирами безо всякой очереди обеспечит. А главное — ничего не потребует у Госплана, свои бабки вложит. Так нет, ну их, эти необходимые шприцы, а вдруг Котя на них миллион заработает? Но миллион у Коти и без этого есть, думаю, что не один, пусть идиоты считают чужие деньги, а шприцы здесь еще долго будут дефицитом. Пока нет частной собственности на средства производства, чего-то обязательно не хватит. А вернее, очень многого. И напрасно ждать, что деловые, вроде него, пойдут в кооперативы. Кооператорами становятся люди средней хватки, стремящиеся сорвать куш сегодня, потому что перспективы они не видят, да и не могут ее увидеть, даже если воспользуются фамильными телескопами. Сегодня кооператив работает, а завтра? Завтра налогом придушат или закроют без объяснений — и сгорают вложенные денежки. И в государственном секторе Коте делать нечего, несмотря на то, что у него не голова, а Совет Министров. Вот смотришь на него: маленький, плюгавый, как овощ на колхозном поле, голова больше, чем я весь, очки под лысиной, как две миски, ножки кривенькие, плюнуть противно. А начнет говорить, словно перерождается, слушаешь его — до того симпатичный, аж красивым делается. С такой головой любую отрасль поднять можно. Только не светит Коте сделать что-нибудь на благо отечества, потому как вряд ли даже директором захудалого завода смог бы стать. Во-первых, не член партии, а во-вторых, что главнее первого, пятая графа в Котином паспорте, не то, что на директора, на главного инженера не тянет. Долго еще Сережа будет его разыскивать, Котя работает по четырнадцать часов в сутки, потому что ничто его не волнует: ни женщины, ни карты, ни вино — только дело. На таких одержимых земля держится, несмотря на то, что их очень часто приговаривают к высшей мере. Да за что, господи? Вот расстреляли в свое время Нефедова за хищение в особо крупных… Но что он украл? Организовал цеха, купил оборудование, полгорода в свою продукцию одел, товар приезжие оптовики рвали — словом, для людей старался себе не в убыток. К стенке, чтоб умным не был. А стал бы директором швейной фабрики, шил бы спокойно костюмы, в которых и манекенщицы Зайцева выглядели бы пугалами — вот это подходит. Получал бы Переходящие знамена, призовые места в соревновании, десять окладов премии. И все бы было в существующем порядке вещей… Потому Котя всегда держался от цехов всяких куда подальше. Интересно, чем он занимается сегодня? После того, как был выпит второй двойной кофе, Сережа ответил на этот вопрос: — Гершкович за городом. — Отдыхает? — удивился я. Рябов отрицательно качнул головой и сел за руль. — Подвигайся, — скомандовал я, и он, нехотя, сдвинулся вправо. — Только не гони, — ровным тоном сказал Сережа, прижимая пальцем кассету, торчавшую в магнитофоне «Океан». Кассетник мягко проглотил подачку и Вилли Токарев тут же поведал о производственных трудностях западногоавтопарка. — Ты в следующий раз мне Бетховена запиши, там слов нет, — миролюбиво говорю, вылетая на автостраду. — Не гони, — еще раз попросил Сережа и уменьшил звук. Более положительного человека я не встречал. Практически не пьет, не курит, когда есть время — бегает, больше шестидесяти в час по городу его и нечистый не заставит. И мне прививает свои привычки. Поэтому пускаю в сторону Сережи густую струю голубого дыма и выжимаю акселератор. — Ты знаешь, где Котя? — не обращает внимание на мое непослушание Рябов. — Я тоже отчасти Шерлок Холмс, твой любимый литературный герой: раз за городом, значит на лимане. Если работает, значит в том месте не ленивое копошение, а праздник ударного труда. Вычислим. — Не нравится мне Холмс, — делает вывод Сережа. — Отчего же? — От наркоманов всего ожидать можно. Рябов практически подходит даже к детскому чтиву. Ну кто помнит о том, что знаменитый сыщик время от времени кололся? Нет чтоб получить от трех до пятнадцати на пару с афганцем Уотсоном за незаконное хранение морфия. А почему? Потому, что Скотланд-Ярду помогал. Английские менты тоже закрывают глаза на слабости тех, кто их изредка выручает. Два часа, если не больше, «Волга» прыгала по колдобинам возводящегося дачного поселка. Вот что значит мое, а не наше — на камнях выросли деревья, фруктовые сады занимали место ленивой пустоши, словно по мановению волшебной палочки появились особняки под названием «садовые домики». Для некоторых этой волшебной палочкой и был наш Котя. Дали людям участки, а где взять стройматериалы, рабочую силу, если своей маловато? Куда ни кинься — миллион проблем. И тут появляется Котя, который все легко решает. Есть немало людей, согласных хорошо заплатить, чтобы прийти на все готовое. И Котя их выручает, несмотря на то, что у него других дел, как волос на самом великом революционере. По-прежнему дает доход автопарк Гершковича. Котя купил два десятка «Жигулей» и «Москвичей», посадил за рули мечтающую о собственном транспорте молодежь, которой машина в лучшем случае светит лишь во сне. Каждый платит полтинник в день, триста рабочих смен в году, профсоюза нет, хоть двадцать четыре часа кастрюляй. Опытный водитель может заработать в день больше ста рублей, но бензин, амортизационные расходы. Все равно выгодно, через три года машина переходит в его собственность. Котя брал тачки в среднем по пятнадцать штук, за год они окупаются, в последующие два года каждая машина приносит еще тридцать штук. И всем хорошо: и Коте, и пацанам, на него работающим, и людям, ловящим такси по полчаса. Так Котя оказывает услуги населению и справедливо считает, что платить налоги за это не обязан. Платить налоги можно только в нормальном государстве, которое служит своим гражданам, а не наоборот, как у нас, где действуют законы сплошного черного рынка, потому что другого в природе не существует. Деньги возвращаются к Коте сторицей, но он их не прячет под подушкой и даже не хранит в банке, платящем бешеные полтора процента, а снова пускает в дело. На эти деньги через подставных лиц покупаются пустующие участки, причем Котя готов выложить и две, и три тысячи за садовый участок, где выросла береза со скворечником и скамейка возле нее. Когда началась эта эпидемия, все пожелали стать садоводами. Даже граждане, не отличающие компост от компота, чуть ли не сражались в рукопашной за право посадить что-нибудь абрикосовое за городом. Но когда остановка была лишь за делом, многие поняли, что этот участок им нужен не больше, чем мне личный счет в отечественном банке, и без долгих колебаний расставались со своей землей, хоть немного, но заработав за свои хлопоты и надрыв глоток в родном профсоюзном комитете. Котя зарабатывает больше. На деньги таксопарка он заключает договоры с различными РСУ: оплачивает и стройматериалы, и работу. Дураку ясно, что вся работа РСУ начинается и завершается выдачей необходимых материалов, но Котя не обижается. Три бригады «шабашников» из Молдавии постоянно трудятся на его объектах и на скупость заказчика не жалуются. Во всяком случае, когда, налюбовавшись возведенными зданиями, их приглашают другие люди, эти ребята вежливо отказываются, понимая: как бы хорошо ни оплачивалась единоразовая стройка, работа на двенадцатимесячный сезон куда выгоднее. В среднем, со всеми делами, включая гвозди для забора и саженцы, полностью готовый к приему новосела участок обходится Коте в штук десять-двенадцать. Потом он с легким сердцем отдает его за тридцать прекрасно понимая, что через несколько лет он будет стоить все пятьдесят. Но Гершкович знает, куда вложить эти деньги, чтобы они принесли более значительные дивиденды. Пока Котя придирчиво искал изъяны в работе штукатура, натянувшего на прелестный домик белобрысую шубу, мы сидели в машине. В столице осень давно вступила в свои права, а в нашем благодатном краю лето — да и только. Это хорошо потому, что зимой цены падают, что на машины, что на недвижимость, зато весной… Но по всему видно, что Котя весны ждать не намерен. Обстоятельный человек, ведь не себе строит, ну пусть арка чуть-чуть в бок смотрит или опалубка дала крохотную трещинку, обязательно заставит переделать, несмотря на то, что клиенты участок и с некрашеным забором оторвут. Терпеливо жду, пока Котя завершит свои бесценные указания чутко внимающему его словам бригадиру шабашки, понимая, что отвлекать от строительного процесса этого прораба не только бестактно, но и бессмысленно: не завершив одного дела, Гершкович никогда не перейдет к другому. Когда производственное совещание было закончено, я вышел из-за руля и, подойдя к бежевому «Москвичу» Гершковича, спросил: — Скажите, хозяин, этот дом продается? — Может быть… — неопределенно протянул Гершкович, — а он вам надо? — Я бы с удовольствием приобрел домик, но без этого дурацкого тамбура, с бильярдной на втором этаже. — Бильярдную лучше делать в подвале, там прохладнее, — замечает Гершкович, — дом построен по типовому проекту и тот идиот, который им занимался, сделал все, чтобы в доме было мало уюта. Я лишь кое-что изменил. Но, как вы хорошо имели заметить, этот дефективный тамбур убрать не могу. И окна в сад сделать нельзя, надо, чтоб они выходили на пыльную дорогу. Но за качество строения и все остальное я ручаюсь. — Тогда в принципе можно поговорить об этом серьезном деле. — Вы меня извините, но говорить за это дело уже вышло время. Если вы свободны вечерком, часов в двенадцать… — Ну что вы, в это время я уже отдыхаю перед первой сменой. Может быть, чуть пораньше? Котя на мгновение задумался и мощный компьютер, заключенный в его огромной безобразной голове, тут же сделал какую-то переигровку, мгновенно перекроил расписанный заранее вечер. Гершкович блеснул толстыми стеклами очков и выдал предложение, с которым нельзя было не согласиться. — Тогда часиков в семь, потому что в полвосьмого я должен быть в филармонии. Хотя Котя и музыка были также совместимы, как я и благотворительность, слова его отдавали чистой правдой. Ну, куда еще деваться уставшему за день человеку… Подъехав к городу, командую Сереже: — Завтра встречаешь меня в аэропорту, в восемь ровно у Светки. И не забудь купить моим родичам подарки из столицы. — Буду в семь, — отвечает Рябов. — Что такое, намечается землетрясение? — Самолет прибывает в это время. Старику будет спокойнее. — Он что, следит за расписанием всего Аэрофлота? — Он за нами следит. Тебе неприятности ни к чему. Мне тоже. — Спасибо, Сережа, я без тебя, как без записной книжки. Рябов тактично молчал, словно ожидая чего-то. — Давай, выметайся, могу я хоть пару часов провести без твоего пристального взора? — Что предстоит на этот раз? — Рябов, ты задаешь бестактные вопросы. Что тебе нужно знать — узнаешь, но в свое время. А это время пока не пришло. Не знаю, обидели эти слова Сережу или нет, его внимание было переключено на бардачок. — Что ты там роешься, золото зарыл? Кстати, о золоте, привез тебе подарок, думал дома при всех вручить, ну да перебьешься без показательного выступления. Достаю из «дипломата» нож внушительных размеров и бросаю его на колени Рябову. — С этой штуковиной ты будешь, как Сталлоне в «Рэмбо» или Шварценеггер в «Хищнике». — «Барракуда», — прошептал Рябов, пробуя пальцем остроту пилы. Что ни говори, а мужик до смерти остается пацаном, когда в его руки попадает какая-нибудь стреляюще-колющая игрушка. Уж кого-кого, а Сережу вряд ли чем-то удивить можно, в его собрании средств индивидуальной защиты даже «Узи» имеются, а притянула его «Барракуда» магнитом, как десятилетнего сопливца. Этот нож Сережа держит второй раз в жизни. Лет десять назад, когда еще выигрывал поединки нокаутом заслуженный мастер спорта Рябов, попал он в лас-пальмасскую оружейную лавку, где и привлек его внимание этот чудо-нож. Но узнав, что стоит он куда дороже видеомагнитофона, продающегося в соседнем магазине, Сережа молча положил «Барракуду» на прилавок. Стоила она ровно четыреста долларов, двадцатая часть того, что заработал своими кулаками Рябов в этом Пальмасе на Кубке Европы, но в планы Госкомспорта честно делиться валютой с Сережей никак не входило; дали сто десять долларов — хоть всю Европу скупай и спи спокойно, пусть твой сон не тревожат лишние купюры. Лично мне иногда льстит, что есть возможность делать людям в качестве подарка их давнюю мечту. — Ты уже выйдешь или нет? — пытаюсь вернуть Сережу в прежнее безразличное состояние. — Сейчас, — Сережа хлопком загоняет «Барракуду» в ножны, фиксирует рукоятку и кладет свое сокровище в мой «дипломат». — Оставь тару, — командую, видя, что Рябов собирается удалиться с моим портфелем. — А подарки? — напоминает Сережа и, не прощаясь, уходит за угол. Я резко срываюсь с места, миную неторопливо идущего Рябова и добавляю газ, чтобы успеть на светофоре. Возле кладбищенской стены бабки скромно держали в руках букеты сомнительного свойства. Наверняка, по ночам собирают по ту сторону ограды: люди в горе так же невнимательны, как и в радости, вот и не замечают, что стебли коротковаты, а некоторые цветы откровенно привяли, несмотря на то, что их искусственно приводили в чувство. Бросив машину на стоянке, перехожу через дорогу и меня тут же окружает рой этих кладбищенских гарпий. Подумать только, мгновение назад еле дышали, всем своим видом намекая, что находятся по эту сторону забора лишь по недоразумению, а теперь и резвость появилась, и потухшие глаза заблестели. Психологи знают что к чему, и выводы, несмотря на почтенный возраст, мгновенно делают. — Букет, — властно командую я, отстраняя рукой случайные наборы цветов, заботливо перетянутые суровыми нитками. — Хороший букет, — очень тихо добавляю и достаю из кармана двадцатипятирублевку. Бабки наперегонки бросились куда-то в сторону и буквально через несколько минут на меня уже летел громадного роста мужик с прекрасно оформленными четырьмя гигантскими бархатными розами. Молча меняю бумажку на цветы и как бы нехотя замечаю, что мужик отдает одной из старух пятерку. Каждый на чем-нибудь варит, даже здесь. Да что даже, если здесь особенно… Прекрасный гранитный памятник с белым мраморным барельефом. Я бы врал самому себе, если бы думал, что это дань, а не искупление. Раньше не находил для нее времени, а теперь, когда ей уже все равно, часто прихожу сюда, на эту могилу, за которой следят особенно тщательно. На черной ступеньке безвкусный свежий букет — свидетельство того, что кладбищенская братия честно держит свое слово за мои деньги. Отбрасываю его в сторону, кладу только что купленный, сажусь на отлакированную скамеечку и тихо говорю: — Здравствуй, мама…3
Квартира Коти Гершковича простотой убранства могла соперничать разве что с казармой в отечественном исполнении: дешевый письменный стол, жестяная настольная лампа, простенький грошовый будильник. Правда, в этой же комнате вызывающим соседством выглядит компьютер, но для Гершковича — это орудие производства. Котя, конечно же, не маскируется, просто с презрением относится к вещам, справедливо считая, что десятирублевый будильник разбудит его не хуже золотого «лонжина». О финансовых возможностях моего давнего партнера и постоянного клиента эта комната и не намекает, хотя, уверен, что есть у Коти где-то уютное гнездышко, куда он хоть изредка, но забирается. Хотя Котя сперва арифмометр, а потом уже человек, отдыхать же изредка обязан. Гершкович налил ароматный напиток в крохотные фарфоровые чашечки. — Котя, в такой шикарной обстановке кофе нужно лакать из алюминиевой посуды, — пытаюсь в шутку уколоть хозяина квартиры. — Кофе нужно пить только из фарфоровой посуды, иначе теряешь весь аромат, — поставил меня в известность Гершкович. — Давай не будем говорить за привычки каждого из нас, потому что на это нужно много времени. — Ладно, Котя, ладно. Завтра мой человек принесет товар. Скидка обычная, как для тебя. — Расчет? — С ним. Зеленкой, чтоб жизнь раем не казалась. Пусть уверует, что я очень интересуюсь долларами. Впрочем, а кто ими сейчас не интересуется. — Из расчета один к тринадцати, — соглашается Котя, хотя еще сегодня, один к двенадцати — самая нормальная цена. — Договорились. А теперь я бы хотел послушать совет умного человека. — Ты вроде кончал далеко не 75-ю школу, — кокетничает Котя, перед тем, как включить в работу свой мощный компьютер, замаскированный плешью. — Рассказывай. — Мне нужно переправить туда вещь совершенно непроторенным путем. Вещь дорогую. Как это лучше всего сделать? — Куда именно? — излишне любопытствует Котя и тут же нарывается на комплимент: — Туда, где банк платит по твоему вкладу девятнадцать процентов. — Уже пятнадцать, — не удивляется моей осведомленности Котя. — Так вот, сейчас идет процесс демократизации… — Котя, любимый, я уже обсосал этот вариант. Демократия от демократизации отличается тем же, чем канал от канализации. Не предлагай пробовать перевезти товар одной из тысяч машин, которые сейчас штурмуют Брестскую крепость. Даже при наличии своего таможенника риск существует, а его нужно исключить на сто процентов. К тому же технически сложно контролировать путь товара из Восточной Европы в Западную. — Такой молодой, а уже такой горячий, — усмехнулся Котя, — одна десятая процента может зависеть даже от погоды. Я тебе, конечно же, не мог предложить то, до чего ты сам докопался. Стоит ли перевозить среди консервов, сигарет, телевизоров и прочего дрека дорогую вещь. Я просто вспомнил одну нехитрую истину, которую, кстати, ты догадался использовать раньше меня: еврей не роскошь, а способ передвижения. Все остальное — голая техника. — Ты забываешь, что шмон в этом случае носит не поверхностный характер. Я, конечно, могу сделать штамп «разрешаю к вывозу», но это тоже риск. А вот риск мы обязаны свести до минимума. — Слушай сюда внимательно. Человек работал здесь всю жизнь, накопил деньги, продал в конце концов всю обстановку, ну на кой ему там эти деревяшки? А куда их девать? Ну пойдет он на толчок, купит себе шмутки, чтоб первое время там с голым тухисом не бегать, а что ему отсюда вывозить? — Ты подводишь меня к современному авангарду. Но здесь система ниппель — работы идут через салон, потом уплата пошлины и… неконтролируемая ситуация. — Правильно, все отъезжающие теперь берут живопись, современную, чтоб хоть что-то заработать. Мастерские художников в осаде. Насколько мы знаем, там она идет. Чтобы контролировать ситуацию от и до, тебе придется открыть что-то такое, что позволит торговать картинами или другими цацками. — Нельзя. — Кооператив нельзя, зато можно комсомольское предприятие. Сейчас многие люди стали работать в комсомоле, это очень полезная организация. Ты все понял? — Я только одного не пойму. Как ты с такой головой еще здесь? — Я скажу тебе на полном серьезе, здесь нечего ловить. Но не побоюсь показаться тебе слюнявым идиотом, я просто не могу жить без этого города. Южноморска не будет нигде. Страшно, что мы, которые должны были быть его хозяевами, сдали город этим интервентам из Булдынки. Посмотри, во что превратили город эти тупоголовые деятели от сохи. Но это наш город. В отличие от придурков, которые вытворяют с ним, что хотят, здесь могилы моего прадеда и прапрадеда. О таких, как я, говорят — России верные жиды. Мы живем уже на руинах бывшего города, и держат нас только воспоминания. И не боюсь я завтрашнего дня, перед которым побежали в страхе за своих детей аиды — их у меня нет. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня». Вот что значит воспитание. Как и положено мальчику в порядочной еврейской семье, в пять лет Котя получил в руки книгу, эту своеобразную фору по сравнению со мной, своим полуславянским-полутевтонским ровесником. Нет, я не антисемит, потому что воспитан интернационалистом: мне что татарину, что русскому, что еврею, что украинцу морду набить — безо всякой разницы. Слава Богу, Южноморск всех нас научил с детства неудобопроизносимым выражениям на добром десятке языков. Так что грека, грузина, армянина, француза я великолепно могу облаять на их родном наречии. И глубоко наплевать, кто мой деловой партнер, лишь бы у него голова варила. А какая кровь течет у него в жилах, есть ли родственники за границей, была ли бабка на временно оккупированной территории, пусть заботит кадровиков-отставников. Я себя глупее Коти не считаю; в подобных цитатах пришлось наблатыкаться не хуже его; ввернешь в разговоре, словно ненароком, подходящую, и собеседник невольно проявляет уважение. Так что пришлось на фразу из Котиной «Мессии Израилев» выдать ответ нашего Псалтыря: — «Ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя?» — Интересно общаться с таким начитанным человеком, — улыбнулся Котя, — хотя я так понимаю, что это для тебя — орудие производства. Но, извиняйте, мне уже пора. — Спасибо, Котя. Завтра в это время тебе удобно? Тогда жди моего парня, если он не запишет тебя в русофобское общество «Память», тогда смело бери товар. А зеленку приму из расчета один к четырнадцати. Твой совет стоит большего. — Я сказал один к тринадцати, и не делай мне подарки. Кстати, не накладно тебе держать столько мальчиков? — Себе дороже без них обходиться. — Я обхожусь. Купил себе одного человека, и ко мне близко никто не подходит — ни те, ни другие. — Ты купил не человека, а должность в его образе. Сам понимаешь, что наши дела покруче. Вот поэтому ты получаешь первосортный товар или твои консультанты считают иначе? — Не морочь мне задницу, мои консультанты — это все равно твои люди. С тобой приятно иметь дело, потому что ты никогда не гилил цены. — Спасибо, Котя, на добром слове. И за дельный совет — еще раз. — Ой, иди ты уже… — Уже иду. А правда, что ты в последнее время стал потреблять только целок? — Кишен мерен тухис, — беззлобно произносит Котя свою излюбленную фразу. — Фронцым золдер кишен, — парирую я, как положено коренному южноморцу, нежно поглаживаю Котину лысину и выхожу на улицу.4
Ровно в семь утра Рябов повернул ключ в замке зажигания и машина плавно пошла по проснувшемуся городу. — Подарки купил? Сережа по обыкновению молча кивнул головой и переключил скорость. — Рябов, ты на диво прекрасный собеседник, молчишь, словно партизан на допросе. Думаешь, я не понял, почему вчера ты так томительно тянул время? Потом я дважды видел ребят: на кладбище и у Светкиного дома. — Они там живут. — Странное совпадение. — Я купил квартиру напротив. На всякий случай. Моя дорогая семейка проводит бархатный сезон на даче, в скромном двухэтажном особнячке на берегу моря. Там я появляюсь очень редко — дела есть дела, но после командировки в столицу встреча с любимым тестем была просто неизбежна. Хотя старик время от времени усиленно делал вид, что давно отошел в сторону, предоставив все решать мне, я прекрасно понимаю, что это не более чем поза. Шесть лет назад, сделав окончательный жизненный выбор, я женился на его драгоценной дочери, которую до сих пор Бог никак не приберет. Первое время Вышегородский важничал, пытаясь привить мне свои привычки, но вскоре нам пришлось крупно объясниться: старорежимные ухватки Леонарда Павловича уже явно не соответствовали времени. Его потертые пиджаки становились свидетельством того, что старик продолжал оставаться во вчерашнем дне, довольствуясь крупными сделками, носившими случайный характер. Да, предоставив в мое распоряжение такие деньги, о которых и мечтать не приходилось, он изредка бестактно напевал в мою сторону фразу «кто был ничем, тот сделался всем». Но я не обижался. Вышегородский купил меня со всеми потрохами, но, наверное, это была его самая удачная сделка за всю жизнь. Мне удалось создать систему, благодаря которой его, вернее, наши капиталы выросли, как урожай в статистических данных. Стоило заглянуть в завтрашний день и даже без бинокля стало видно, что цены на произведения искусства прыгнут в несколько раз. Это значило, что добывать их станет не только труднее, но и гораздо накладнее. Поэтому, в течение полугода, мне пришлось затратить такие деньги, что Вышегородский сперва чуть не прибил меня своей палочкой, прохромав за мной несколько раз вокруг огромного обеденного стола. Но уже через несколько месяцев, получив подробный отчет, старик довольно промурлыкал, что отныне в моем распоряжении все капиталы фирмы, кроме, разумеется, основных вложений. Чтобы укрепить доверие Леонарда Павловича, я передал в его коллекцию собственное собрание, в том числе и работу Кандинского, один из подарков тестя к свадьбе с его тогда еще единственной наследницей. Если бы кто знал, что мне удалось сделать за полгода, звание дважды Героя Труда было бы самой малой наградой. Я создал целый синдикат, позволяющий планомерно перерабатывать старинные ордена, картины, гравюры, иконы в свободно конвертируемую валюту. Мне удалось наладить не только великолепный сбыт, но самое главное — регулярные поступления. Самым сложным оставались именно они, до тех пор носившие исключительно случайный характер. Информация, основа основ любого настоящего дела, стекалась в мой рабочий кабинет со всего города. Среди людей, регулярно поставлявших ее, были и мой консультант Дюк, ставший директором городского музея, и люди более прозаических профессий, например, страховые агенты, с утра до вечера шатавшиеся по квартирам в поисках новых клиентов своей конторы. Более того, у нас на зарплате был даже инвалид первой группы, прикованный к постели, которому с утра доставлялась огромная пачка газет и журналов; он систематизировал интересующие сведения и каждые три дня папка с вырезками ложилась на мой рабочий стол. Инвалид мог хоть год работать вхолостую, но все необходимое получал регулярно, потому что только на одной из крохотных заметок о собрании картин в соседней республике мы в конечном итоге заработали почти полмиллиона. Наивно было бы думать, что среди людей, работавших на нас, не было тех, кто в поте лица подрабатывали и в правоохранительных органах. Учитывая, что к произведениям искусства резко стал повышаться интерес у самых противоречивых социальных групп, кроме объединенной службы разведки и контрразведки, в синдикате появился отряд охраны, который, отлично, впрочем, выполняет и технические функции. Рябов, например, прекрасно совмещает обязанности руководителя службы безопасности и секретаря, за что справедливо получает соответствующую надбавку. И самое главное: нам удается вести свою бурную деятельность, сняв с нее даже видимость налета уголовщины. В свое время Горбунов организовывал экспедиции, во время которых его люди шлялись с явными наколками по квартирам и церквям, оставляя за собой шлейф некоторых нераскрытых и большинства даже незарегистрированных преступлений. Я тоже организую экспедиции, регулярные и более дорогостоящие, но мои люди ни разу не позволили себе испоганить храм или выкрасть икону из сельской хаты. Зачем? Дешевле платить людям деньги, твердо зная, что купленная официально вещь — твоя собственность, и действовать, не оглядываясь на то, что ее название может всплыть в каком-то уголовном деле. Разнобой в ценах позволял оставаться довольными и продавцам, и покупателям, а особенно мне. За не так давно приобретенную картину Рубо «Охотники» пришлось выложить восемь тысяч рублей и десять процентов премиальных экспертам, но что с того, если уже сегодня я могу отдать эту вещь за тридцать тысяч. И не деревяшек, а зеленых. А за тридцать тысяч долларов самый тупоголовый валютчик не колеблясь выложит двести восемьдесят — триста тысяч деревянных рублей. И заработает при этом больше, чем бывший хозяин картины, к которому она попала совершенно случайно, до сих пор пребывающий в приподнятом настроении, уверенный в том, что совершил прекрасную сделку с маньяком-коллекционером. В свое время я оторвал довольно многочисленную группу пацанов от процесса бесплатного сбора макулатуры и металлолома в пользу родных школ. Они планомерно совершали свои тимуровские подвиги, изучая чердаки и подвалы старого города. Конечно, трудно было бы рассчитывать, что где-то на чердаке эта команда обнаружит работы Ге или Маковского. Однако, сколько перетаскали эти пацаны Косте старинных рам, которые после реставрации увеличивали стоимость заключенных в них полотен минимум на двадцать процентов. А после того, как в каком-то подвале мальчишки нашли чемодан с бывшими экспонатами музея старого Южноморска, они оправдали все затраты на себя на сто лет вперед. Одни только письма самоубийц чего стоили. Громадная сафьяновая папка каким-то чудом даже не пострадала от плесени, каждое письмо сопровождалось полицейским рапортом… Приятно вспомнить, какую радость доставила она мистеру Когану, южноморцу в пятом колене, собирающему раритеты о некогда родном городе: целый этаж отвел в своей лос-анджелесской хибарке. В свое время городские власти с деревенским прошлым пустили этот музей по ветру, его экспонаты пропали, казалось бы, навсегда, но все-таки нашелся человек, который сберегает их для истории. Может, со временем выставку организует, чтобы многие южноморцы узнали, чем был когда-то их родной город. Уж кто-кто, а я постарался, чтобы свидетельства истории не исчезли бесследно и коллекция этого мистера была вне конкуренции. Определенных денег стоила поддержка молодых художников — не более чем прицел на будущее; скупка современного авангарда, который уже мог бы давать до пятисот процентов прибыли, но здесь я не спешил. Даже, когда за «Деву Марию» Антоновского мне предлагали десять тысяч долларов. Ничего, через несколько лет она за все сто тысяч улетит. Смешно вспомнить, как горячо благодарил меня Антоновский, когда пять лет назад я купил у него в мастерской эту работу за шестьсот рублей. Уже после того, как я на корню скупил почти все его картины, у Антоновского появилось имя, состоялись персональные выставки в Федеративной республике, Японии, Франции. Благодаря тому, что имя художника стало известно, цены на его работы тут же прыгнули на небывалую высоту, конечный результат был достигнут. Никто не может сказать, что он лишен таланта, но и никто не догадывается: главный талант Антоновского — я. Вон их сколько, талантов непризнанных, так бы и он мыкался. А тут полдюжины хвалебных статей в прессе, приглашение «Интерпикча» на его голову само собой свалилось? Сегодня на примете у меня еще трое-четверо таких Антоновских. Это благодаря нашим усилиям в городе была обезврежена банда залетных кретинов, шаривших по чужим квартирам, как в своих карманах. В результате менты получили заслуженные лавры за поимку особо опасной шайки, а наш синдикат — прекрасное собрание английской и немецкой живописи конца прошлого века, которое эти ворюги сбыли по дешевке, естественно, неустановленному следствием лицу. Но, признаюсь откровенно, ту многоходовую операцию я только одобрил, а ювелирно провел ее человек, сидящий рядом. — Что у нас сегодня, Сережа? — осведомился я, прикуривая очередную сигарету. Сережа не обратил внимания, что я вызывающе закурил в его присутствии, вчерашний подарок сделал его более благосклонным к пагубной привычке и короткими рублеными фразами выдал расписание сегодняшнего дня: — Встреча с семьей сейчас. Срочно позвонить Дюку, два дня рвется к тебе. Пора решать с Никольским, обязательно. Тренировка, сауна. С Костей — тоже. Все остальное — текучка. — На часов двенадцать-четырнадцать ты меня обеспечил. Сережа на мгновение оторвал свой взор от трассы и заметил: — Для тебя встреча с женой — тоже работа. — И очень нелегкая… Рябов довольно качнул головой, сбросил скорость и плавно въехал в ворота, предусмотрительно раскрытые парнем, который вчера усиленно мозолил мне глаза. — Однако в наши планы нужно внести корректировку. Мне необходим Глебов, художник Дубов. Боюсь, что сауна отменяется. — Успеем, — ненавязчиво заметил Сережа и заглушил двигатель. В комнате тестя остро пахло какими-то одному ему известными настоями: старик не признавал таблеток, несмотря на то, что всю жизнь крестьянским здоровьем не страдал. — Здравствуйте, Леонард Павлович, — мягким голосом промурлыкал я и задал самый традиционный вопрос всесоюзного значения, — как вы себя чувствуете? — Ты только что прилетел? — подозрительно спрашивает старик. — Что делать, до сих пор у нас нет персонального самолета, хотя он бы не повредил, — тактично замечаю я, хотя уже догадываюсь, в чем дело. — Персональные самолеты будут у каждого, но не раньше, чем при коммунизме; допустим, живешь в Ярославле и узнаешь, что в Москве появилось мясо. Однако, ты должен был прилететь вчера. — Петр Иванович вас неправильно информировал, потому что он знает то, что должен знать. Меня чуть не вытошнило, когда я даже в мыслях именовал его шефом по вашему совету. Нельзя ли узнать, почему я обязан с таким почтением относиться к компаньону? — К моему компаньону, — заметил старик, — но ты, как всегда, переводишь разговор на другую тему. — Я не мог улететь, оставив бесконтрольным вашего, подчеркиваю, вашего компаньона. Мы получим информацию о ходе его дел, вот на что ушло время. — Эту информацию я получу и без тебя, — подтверждает мое предположение Вышегородский, заботливо укутывая свое высохшее тело в махровый халат. Он, наконец-то, выполз из своей постели, подошел к столу, где среди нагромождения банок и пузырьков отыскал настой шиповника, разбавил его чайной ложкой меда и глотнул свой эликсир жизни, ежедневно употребляемый натощак. — Давай, рассказывай. — Леонард Павлович, я вам подарок привез. Старик с интересом посмотрел на меня и ехидно спросил: — Тысяч на сто? Сейчас я резко улучшу твое настроение, болезненный, может заволнуешься, сделаешь еще один шаг по пути к вечности. Открываю «дипломат», достаю три кассеты, стандартный подарок, что тестю, что сыну, и читаю названия фильмов: «Остров любви», «Приглашает Тереза Орловски», «Чиччолина». — Это та самая, член итальянского парламента? — загораются глаза у Вышегородского, можно подумать, что порностар не будет отдаваться мужикам и ослику на экране «Тошибо», а прямиком направится в только что оставленную стариком постель. Поздно, дедушка, раньше нужно было по девочкам вышивать, а не корчить из себя всю жизнь полунищего идиота, поэтому довольствуйся мастерски отснятой порнографией и получай удовольствие от неугасающих чувств при полной импотенции. Хорошо, что Сережа вовремя распознал твою слабость, на этих кассетах я экономлю время, которое ты забираешь своими нудностями. Старику уже явно не хотелось выслушивать мой рассказ о предстоящем деле, он только и ждал, чтобы я поскорее убрался из этой комнаты, и тогда он, предварительно заперевшись на ключ и нацепив наушники, будет горящими глазами смотреть, что вытворяет Тереза Орловски, искренне жалея, что в свое время он не решился раскошелиться на подобную женщину и разориться на нее в пределах разумного — рублев, этак, на пятнадцать-двадцать. — Рассказываю, Леонард Павлович. Придется… — Слушай, ты без пяти минут хозяин дела, тебе и решать, я просто интересуюсь из любознательности. Мне сейчас надо прилечь после лекарства, иди, потом расскажешь. Я с деланным сожалением закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов, и услышал, как щелкнул английский замок. Ну да, я хозяин, а когда возникает необходимость, Вышегородский приказывает, не выбирая при этом выражений. В кабинете меня уже ждали Сережа и Костя. К последнему я относился с явной симпатией, несмотря на то, что он проштрафился. Костя обладал редким умением влазить в душу любого человека, особенно ему удавалось охмурять древних старушек заботой и вниманием, которые в благодарность за скрашенное приятным юношей одиночество и его труды частенько одаривали какой-то безделушкой. Костя выкидывал номера и похлеще. Когда я узнал об очередном предстоящем повышении цен на антикварную литературу, именно он не только провел блестящую операцию, но и самостоятельно сумел продолжить ее. В тот день, когда стали действовать каталоги с новыми ценами, Костя с утра приехал в первый букинистический магазин и скупил там всю литературу. Затем сделал то же самое во втором букинистическом, попутно сдав туда книги, приобретенные в первом, уже по новым ценам. А затем, вернувшись обратно, смело продал антиквариат из второго букина. Тысяч двадцать пять я тогда заработал, мелочь, конечно, но из мелочей и составляются капиталы. Костя, быстро смекнув, что к чему, вылез из своего шикарного костюма, облачился во что-то непотребное и пешком потопал по старому району города, обходя один за другим дряхлые дворики, которые никогда не подметали дворники. Зато в этих двориках с утра до вечера дежурят старушки, его любимая клиентура, от безделия собирающаяся тесными группками, чтобы в очередной раз перемыть кости соседям. Все норовят мимо них побыстрее прошмыгнуть, а тут подходит скромный молодой человек и обращается за помощью к ним, к которым с подобной просьбой уже много лет никто не подплывал. Бабушки, надрывно умалял их Костя, я студент, нужно учиться, а денег не всегда на обед хватает, может, знаете, где есть старые книжки, они для усиленных занятий требуются. Если б кто-то знал, сколько ценнейшей литературы вытащил Костя с помощью этих бабушек из сараев и подвалов, со следами плесени и мышиных зубов, сколько сил он потратил, реставрируя переплеты, вдыхая в них вторую жизнь, его бы тут же сделали почетным членом общества книголюбов. Но об этом почему-то никто так и не узнал, и Косте пришлось ограничиться жалким денежным вознаграждением за свои труды по спасению памятников культуры. Теперь Костя снова отличился, но так, что впору было осерчать. Вот сейчас стоит он молча передо мной, голубые глазенки потупил, ручки опустил безвольно, всем своим видом доказывая, что сильно переживает. Переживать было отчего: Костя почти упустил случайную наколку, которая могла бы принести определенный результат. В кабаке к нему подсел какой-то мужик с периферии и они сильно поддали. В очень содержательной беседе между обсуждением последнего футбольного матча сборной и ног девушки за соседним столиком, мужик этот поведал Косте о своем горе. Дескать, помер его бездетный дядька, всю жизнь собиравший какие-то статуэтки, хоть люди и говорят, что они денег стоят, теперь все денег стоит, но местный музей к ним внимания не проявил, они только картины приобретают, и то, когда их дарят, а в комиссионке ничего не продалось, хотя статуэтки эти старинные. Вот нашел бы ему Костя человека, который купил бы всю эту муру, так и дядьке было бы хорошо, и Костю бы он не обидел. Между второй и третьей бутылкой Костя пообещал оказать содействие, и на том они мирно расстались. Притащившись домой, он, с трудом попадая пальцем в дырочки диска телефона, все же сумел набрать номер нашего постоянного дежурного по связи инвалида, и уже на следующий день Сережа побывал у Константина. Тот рассказал ему обо всем, получил «добро» на поездку с экспертом и тут… Короче говоря, Рябов так вышел из себя, что левое ухо Кости еще хранит след его отеческой оплеухи. — Значит, Костя, ты выяснил все, поедем на деревню к дедушке покупать его веники. Так где же находится эта коллекция? Константин так хорошо от радости набрался, что посеял где-то бумажку с адресом потенциального продавца. А его память после бурно проведенного вечера явно стала страдать провалами. — Лады, вспоминай, как звали твоего пассажира? — Что я, совсем дурной, — вскинул свои голубые глазки поближе к потолку Костя, — его звали Петя… Петя. И фамилия такая простая — Прохоров… Проханов… — Ты послушай, что он дальше скажет, — мрачно глядя на Костю, сказал Сережа. Константин, явно опасаясь очередной нахлобучки от Рябова, благоразумно отодвинулся от него на более безопасное расстояние и, почесав опухшее ухо, заявил: — Улицу помню хорошо, номер дома — точно не знаю, а город… — Сейчас услышишь, — еще раз напомнил о своем мнении насчет Кости Рябов. — Город что-то вроде Кирова, но как-то длиннее, — честно признался Константин. — Давай, вспоминай. Кировск, Кировка, Кировоград, Кировобад, Кировокан… — Не помню, — снова опустил глаза Костя, и тут же встрепенулся, — зато улица Ленина. — Я недавно проезжал по славному городу Козловке, так там всего две улицы, одна Зеленая, а вторая, конечно же, Ленина. Это Петя здесь был в командировке? — Кажется… Точно, говорил, что приехал что-то получать на заводе… — Имени Кирова? — Нет, на автосборочном… — Значит так, — обратился я к Сереже, — если он командировочный, то жил, скорее всего, в гостинице. Сегодня же нужно проверить, останавливался ли там Петр приблизительно Прохоров, выяснить, из какого он Кирова и желательно точный адрес. Все расходы на этот процесс оплачивает Костя. Если клиент будет найден, Костя отправится к нему за свой счет, получит со сделки только один процент. Дорогой мальчик, вся наша страна не для того поднялась на борьбу с алкоголизмом, чтобы позволять таким типам, как ты, нажираться в отдельном кабинете. Кстати, нужно будет поговорить с официантом, незнакомому человеку он не станет таскать спиртное в таком количестве и подсаживать его в отдельный кабинет… — Все равно придется проверять, — заметил Сережа. — Костя, если ты еще раз себе позволишь такую выходку, я буду очень недоволен. Выпишешь себе самый модный журнал «Трезвость и культура» и станешь читать на сон грядущий. И, повторяю, если еще раз… будем считать, что Сережа тебя просто поцеловал. Иди. Костя, посчитав, что легко отделался, вылетел из кабинета. — Рябов, я не могу на него сердиться, он еще совсем пацан, — объяснил я Сереже. — Если еще раз что-то подобное выкинет — тогда делай с ним все, что хочешь. Таких Костей в конце концов, как идиотов на руководящих должностях. Давай работать. — Через час, — снова проконтролировал мое время Рябов, — мне нужно послать ребят по гостиницам. Удели внимание семье. — Что бы я без тебя делал? Через час соединишь меня с Дюком. Моя дорогая жена Сабина еще видела свои розовые сны. Нервы у нее, как у непробиваемого жилета: можно ногами пробежаться, только на бок перевернется и снова захрапит. А вот мой единственный наследник, наверняка уже проснулся. Такого уникума, как я, природа еще не создавала — не люблю своего ребенка, эту своеобразную взятку Вышегородскому, его реванш за отсутствие собственных сыновей. Вот кто, а не я, станет его полноправным наследником. Да что говорить, если мне даже не было позволено назвать его так, как считал нужным — в память об отце. Поэтому я изо всех сил помогаю жене и тестю паскудить мальчишку, потакая всем его желаниям. Слово «нельзя» он с пеленок не слышал, получает все по первому требованию. Помню, я в пять лет попросил у мамы самокат, но не получил его. А мой дорогой сыночек в этом нежном возрасте не попросил, потребовал видик и на второй день «Пионер» уже стоял в его комнате. Вышегородский, правда, буркнул, что вроде бы рановато мальчишке такие подарки делать, мог бы смотреть тот, что в нашей спальне, но Сабина резко взяла мою сторону. Жена до сих пор даже смотрит на меня с каким-то нескрываемым обожанием и посчитала эту заботу о сыне явным проявлением отеческой любви. А у меня даже язык с трудом поворачивается называть его именем Гарик, так оно мне не нравится. Что делать, приходится… Гарик сидел в своей комнате и с удовольствием мучал какого-то черного жука, тыкая в него зубочисткой. — Здравствуй, сын, — ласково пропел я, с отвращением взирая на действия этого мелкого дракончика, которого нехотя создал сам, — смотри, что тебе папа привез… Самому интересно, что же я тебе привез? Да, Сережа явно не отличается оригинальностью. Из целлофанового пакета с нарисованным зайцем — чтоб не перепутать, — извлекаю очередную дозу кассет. Но Гарик, поглощенный своим занятием, даже не смотрит в мою сторону. Я молча вставляю кассету в плейер и включаю телевизор. Комнату тут же оглашают душераздирающие крики, Гарик нехотя отрывается от своего занятия. — Опять каратэ, я хочу новые мультики… И еще. Мама смотрит фильм про Екатерину. Это царица. А мне не дает. Инстинкт — сильная штуковина, на что этот аспид еще мелкий, а чувствует, как я к нему отношусь, и изредка пытается отвечать тем же, хотя мое внешнее отношение к нему самое что ни на есть нежное. — Я привез тебе Микки Мауса, такого ты еще не видел. — А вот и видел, — нагло утверждает Гарик, кося глаза на скачущего по экрану Тигра каратэ. Будь моя воля, я бы на ночь ему только «Кошмары улицы Вязов» или «Оживших мертвецов» ставил. Гарик на мгновение оторвал свой взор от лупящего ногой по бетонной опоре спортсмена и сделал очередное открытие: — И вообще. Это не твой дом. Ты тут не прописан. — Здесь вообще никто не прописан. А чей же это дом, может, твой? — Ага, мой. Дедушка сказал, когда умрет, это мой дом будет. Я вас тогда быстро налажу. Спасибо на добром слове, хоть беги в дом престарелых, забивай себе койку, от такого сыночка всего ожидать можно. Я нежно глажу маленькую пакость по голове, зная, что он этого не любит. Гарик тут же заявляет: — Ты противный, папка. В ответ на справедливое замечание молчавыдаю ему две плитки шоколада, от которого у него, надеюсь, скоро проявится аллергия, и спешу нанести следующий визит. Сабина уже проснулась, но покидать наше ложе, редко оскверняемое моим присутствием, не собиралась. Обычно ее день начинается с массажистки, та явится примерно через час, поэтому Сабина набиралась сил перед предстоящей встречей. Я тихо приоткрыл дверь и мою дорогую жену словно взрывом сбросило с постели. Она повисла на моей шее, покрыла лицо пулеметной очередью липких поцелуев. В поведении с женой я выбрал грубоватый тон постоянно уставшего мужчины, и она к нему уже привыкла. Поэтому без особых церемоний я вырвался из ее объятий, медленно опустился в кресло и потухшим голосом заявил: — Ты бы хоть кофе сварила, всю ночь не спал. — Ой, у тебя довольно усталый вид, — согласилась жена и для видимости поинтересовалась, — было много работы? — Ты что, не видишь, я как та лошадь на свадьбе — морда в цветах, жопа в мыле, — вызверился я. — Ты кофе сделаешь или нет? — Бегу, бегу, — успокоила меня Сабина, устремилась к двери, по дороге чмокнув меня в затылок. Пока она заваривает кофе, роюсь в «дипломате», нахожу очередное Сережино приобретение — со вкусом выполненные серьги, камушки 0,33 карата. Превосходный подарок любящего супруга, чего этой крокодиле еще нужно? Драгоценностей у нее не меньше, чем орденов у Брежнева, а каждому новому приобретению она радуется, словно дитя малое. Впрочем, это слабость любой женщины. — Может, приготовить тебе сэндвич? — заботится Сабина, успевшая, несмотря на предстоящий визит массажистки, наштукатуриться, пока закипал кофе. Хочет мне нравиться еще больше, хотя вроде бы дальше некуда. — Ты же знаешь, что до двенадцати я ничего не ем. — Это вредно, пожалей себя. Ну хотя бы ради меня. Ради тебя, дорогая, я готов на что угодно, даже на смертоубийство, чтоб ты уже пропала. Вот закрыть бы глаза, а затем открыть, и чтоб растворилась ты в воздухе, как мимолетное отвратительное видение. — Посмотри, что я тебе привез. Пользуясь тем, что Сабина рванулась к зеркалу, не притрагиваясь к напитку, изготовленному ее заботливыми ручками, выхожу на улицу. Дань семье отдана полностью. Из окна слышу голос Вышегородского: — Ну поцелуй дедушку, дедушка что-то тебе даст… — Уйди, — вопит Гарик, — старый, дряни кусок. Радуясь за собственного сына, впрыгиваю в автомобиль, достаю радиотелефон. — Сережа, что Дюк? — Он здесь, в машине. — Где ты находишься? — Возле музея. Ты сказал, чтобы мы позвонили через час. Прошло только сорок минут. — Ждите меня на месте. Через полчаса Дюк пересаживается в мою машину и без предисловий объясняет: — Три дня назад к нам пришла одна интересная бабушка, у нее много вещей с Востока. Я, конечно, объяснил, сколько имею права за это заплатить и попутно заметил, что мой друг, коллекционер, мог бы дать значительно больше. Но учти, бабуся — интеллигентка до неприличия, так что веди себя как пай-мальчик. — Давно хотел спросить тебя, Дюк, — намеренно перевожу разговор на другую тему, чтобы он не запросил лишнего, — твой музей — это народное достояние. Почему же ты берешь деньги с народа за его посещение? Ведь даже в странах, где многие музеи являются частной собственностью, раз в неделю их можно посещать бесплатно. — Это моя боль, — чуть напыщенно ответил директор и нервно заерзал на сидении. — Понятно. Адрес. Получишь десять процентов. — Не наглей, настоящая стоимость ее вещей раз в пятнадцать больше, чем ты ей дашь. Адрес сам знаешь. Это Будинецкая. — Хорошая наколка, и тебе не стыдно? Я же давно пасу это собрание. Неужели она решилась? — Потому ты платишь просто за приятную новость. И, насколько я знаю, коллекцией Будинецкой интересуется еще один человек. Кроме того, без моих комплиментов в твой адрес, старушка не решилась бы, потому что слишком пуглива и щепетильна. Следовательно, мне причитается пятнадцать процентов. — Дюк, мы давно знаем друг друга, практически всю жизнь. Но я не имею права платить тебе больше, чем другим за аналогичную работу. Помолчи, слушай. Зато я могу сделать тебе подарок, скажем, одну работу из будущей покупки… — Есть там один свиток «Встреча с отшельником», живопись на шелке, приблизительно конец XVII века, меня бы он устроил. — Будем считать, что он уже твой.5
Александр Степанович Глебов завершил заниматься адвокатурой по моей просьбе еще в прошлом году. Став юрисконсультом в одной небольшой шаровой конторе, он появлялся раз в неделю по месту своей основной работы, крутился там часок-другой и убирался восвояси. Конечно, Глебов далеко не единственный юрист, получающий от меня пособие, не уступающее министерской зарплате, но его обязанности не ограничиваются теоретическими советами и крайне нерегулярной практической помощью в отличие от прочих. Одной из задач Глебова остается поддержка былых связей на должном уровне и их всемерное расширение. Наверное, вскоре в нашем городе не найдется нужного человека, к которому он не имел бы концов. Александр Степанович мог бы даже претендовать на долю в прибылях, но в разговоре со мной всегда находил верный скромный тон, что волей-неволей сказывалось на размерах его гонораров. Сашина жена, которую он искренне и нежно любил уже на протяжении двух десятков лет, даже не подозревала, чем занимается ее муж. Она довольствовалась объяснениями о высоких заработках отличного адвоката и была счастлива в своем неведении. Чтобы не мешать такому редкому в наши дни благополучному семейному союзу, я почти никогда не встречался с Глебовым у него дома. На этот раз Рябов состыковал нас в ресторанчике «Скала». Пара морд за соседним столиком показалась мне очень знакомой; переделать Сережу невозможно, да и нужно ли? — Рад тебя видеть, Саша, но ты опоздал на целых пять минут. — Точность — это вежливость королей, а не скромных служащих, — даже не пытается оправдать свое опоздание Глебов, — наверное случилось что-то серьезное, если ты действуешь лично, а не посредством твоего главного барбоса. — Саша, я не обращаю внимания на твое совершенно верное наблюдение и сомнительный комплимент в адрес Рябова, перехожу сразу к делу. Тебе предстоит поработать в комсомоле. — Я еще не достиг нежного возраста бывшего руководителя этой организации. Что тебе нужно конкретно? — Конкретно мне нужно комсомольское предприятие или предприятие при комсомоле, нечто вроде видеотеки, но занимающееся, скажем, продажей поделок, например, картин, в общем, продукцией халтурщиков и художников. Допустим… самодеятельных художников. — Эти работы будут покупать те, кто отъезжает… — Поэтому желательно, чтобы предприятие функционировало чуть ли не рядом с таможней. И чтобы таможня давала право на совершенно беспошлинный вывоз этих дрянных работ. — Очень большой объем работы и сроки, как всегда, сжатые? — Месяца хватит? — Хотя бы два. — Если предприятие начнет функционировать через два месяца, ты получишь двадцать штук, если через тридцать дней — тридцать. — Я буду стараться в любом случае. Текущие расходы? — Неограничены, естественно в разумных пределах. Во всяком случае, больше пятидесяти тысяч мне эта игрушка не должна стоить. Фонд экономии можешь смело относить на свой счет. Вот теперь Саша задействует все свои связи, и не приходится сомневаться, что через тридцать дней в городе откроется нечто такое, название которого мне неизвестно, зато до конца понятна его истинная функция. — Кто будет директором предприятия? — Художник Роман Дубов. Он должен пройти через все кабинеты по твоему компасу. Я познакомлю вас, как только будут разработаны все детали. Не успел я сесть в машину, как Сережа тут же напомнил: — Ты должен решить с Никольским. — А откуда он взялся, я же предупредил, что больше не хочу его видеть. — Что он натворил — ты знаешь. Приехал, потому что некуда сбыть товар. Просит личной встречи. — Перебьется. — Он совсем взбесился. Вот послушай. Сережа включил крохотный диктофон «Филипс» и из его динамика полилась нежная речь Никольского, обильно пересыпанная непереводимыми на другие языки выражениями. — … и каркни своему козлу, — очень точно передавал диктофон интонации Никольского, — чтоб не строил из себя большого хозяина, будет очень плохо, кровью захаркает. Не возьмет товар за доллары, я на прощание так хлопну дверью, что вам всем потолок на голову посыпется. Я… — Нужно срочно выяснить, на кого работает этот скот, — сказал я, прерывая программную речь Никольского движением пальца. — Если бы его папа знал, какой это будет придурок, он бы на стенку кончил. Но кажется Никольский лезет в рискованный игры явно с чьего-то благословения. — Уже выясняем. Сережа, как всегда, вовремя чувствовал степень опасности, и старался действовать наверняка. Не прикажи я выяснить, действует Никольский по своей природной дури или на кого-то работает, он все равно бы сделал это, потому что проверка лежит в основе его профессии. Встречи с Никольским я избегал уже почти полгода. В свое время он регулярно поставлял нам товар из соседнего города. Приезжая в Южноморск, Никольский поражал даже наш город, который, казалось бы, не удивишь уже ни замашками биндюжника, ни скотскими выходками. Перед тем, как убраться домой, он устраивал прощальные вечера в ресторане «Южная Пальмира», где при появлении веселой компании Никольского у администрации начинался нервный тик. Его любимыми играми были тюремное очко и гусарский покер. Играть он предпочитал только со своими головорезами и бессовестно при этом жульничал. После очередной игры в отдельном кабинете «Южной Пальмиры» у одного из моих знакомых побывал директор этого кабака, предлагая любое вознаграждение за то, чтобы Никольский больше там не появлялся. Из-за его идиотских выходок постоянные посетители и этот ресторан больше не совмещались. Во время последней игры в гусарский покер, которую только отъявленный придурок, стопроцентно уверенный в собственной безнаказанности, рискнет вести в общественном месте, капитальный ремонт одного из кабинетов «Южной Пальмиры» стал просто неизбежностью. В настоящий покер, где кроме удачи требуется еще выдержка, смелость, сообразительность, Никольский мог бы играть только после пересадки мозга. А так чего проще? Главное, как в подлинном покере, чтобы выражение лица оставалось каменным. Под стол, за которым сидят четыре партнера, скинувшие по пятьсот рублей в банк, залазят четыре дамы и одновременно начинают исполнять номер, который значится в обширной программе Уголовного кодекса, регламентирующего наше поведение даже в постели. Такой любовной игрой люди занимаются с незапамятных времен, она подробно описана во многих трактатах, индийцы называют ее «Парчхеда киера», но то индийцы. А у нас под уголовную ответственность подведена даже элементарная человеческая радость. В общем, Никольский со своей бандой идут на риск, что в случае чего прокурор может начать свою речь так: «Общественная опасность рассматриваемого преступления заключается в том, что оно, посягая на нормальный уклад половых отношений, находится в вопиющем несоответствии с нравственными началами, свидетельствует о глубокой моральной испорченности виновных». Можно подумать, если бы в интимной жизни этих типов такие формы начисто отсутствовали, то это свидетельствовало бы о их глубокой моральной чистоте. Но, как известно, Никольский и его ребята ведут себя так, будто Уголовный кодекс еще не взялись сочинять. А поэтому они позволяют дамам, сидящим под столом, действовать по их собственному уразумению. Если выражение лица одного из партнеров при этом меняется, он выбывает. Победителю достается весь куш, с которого каждая дама получает пятьдесят рублей за старательность. И хотя Никольский первым залыбился, все равно потребовал признать себя победителем, и все это закончилось чересчур шумным даже для такой компании фейерверком. Что еще можно говорить о человеке, дерущемся с собственными охранниками? В делах Никольский вел себя несколько сдержаннее, чем во время отдыха. Сперва я думал, что он дурачится, а когда понял, что еще и таким образом Никольский исповедует стиль жизни, мне стало немного грустно, что по совету тестя связался с этим подонком, хотя привозил тот отличные вещи. Он постоянно приходил на встречи со своими головорезами, не сильно отличавшимися от хозяина интеллектом. Как только речь заходила о коммерческой стороне сделки, Никольский сперва хватался за сердце, а потом за револьвер, но в конце концов, соглашался с предложенной суммой. О деяниях, совершенных его бандой, никто толком ничего не знал, и Никольский приписывал это не столько хорошей организации дела и наверняка имеющемуся хозяину, сколько своему фарту, на что он всегда напирал в разговоре. Этот тип тоже почувствовал вкус к валюте и во время прошлой встречи потребовал расчета в «зеленке». Я наивно осведомился: как идет доллар, по шестьдесят восемь копеек или по семьдесят две, на что эта нахалюга спокойно поведала, что готова она разориться хоть по три рубля. Для выяснения степени юмора собеседника я ответил, что готов заплатить зеленкой и через несколько минут Рябов поставил перед ним флакон, продающийся в аптеке. Боже, какой моноспектакль закатал Никольский, грозя повесить меня на собственных кишках, и банда его тут же закопошилась в своих карманах. Бенефис Никольского завершился буквально через минуту, после того, как мои гости увидели перед собой несколько автоматчиков. Тогда Никольский в запале заявил, что товар он мне не отдаст и будет лично пробиваться на международный рынок. Не знаю, удалось ли ему переправить туда часть награбленного, об этом мог бы поведать электрик теплохода «Советская Латвия», если бы Никольский круто не изменил его судьбу. Придя из рейса, этот моряк, подвыпив, повел совершенно ненужные разговоры с посторонними людьми. И тут Никольский, любящий театральные эффекты, совершил грубую ошибку. Ну кого бы удивило, если в пьяной драке электрика ударили бы чем-то, что обязательно бы привело его к тому дню, когда о человеке говорят только хорошее? Но не тут-то было. Приходит на судно какой-то паренек, просит передать пакет этому моряку. Вахтенный пакет взял, а тут подошел к нему один любопытный и предложил: давай посмотрим, чего там нашему корешку принесли. Наверное, они даже удивиться не успели, после того как потянули узел; пакет взорвался, да так, что в морг везти можно было только три сильно обгоревших ботинка. Матроса, конечно, в тот же день убрали более прозаическим способом, но благодетели предупредили Никольского, чтобы он сидел тише мыши, и не вылазил до поры до времени. Вот и пришлось ему снова прибыть ко мне с приготовленным товаром. С Никольским пришла пора окончательно распрощаться, таких людей жизнь ничему не учит. Значит, и жить им незачем. — Сережа, передашь ему, что я заболел, уехал, словом, ври, что хочешь. При расчете напомни ему о последней выходке и объяви: она ему будет стоить двадцать процентов. Но не это главное. Никольский стал лезть в рискованные игры, а такой сомнительный компаньон нам ни к чему. В прошлый раз я предупредил его. Ты меня понял? — Нет, — коротко отвечает Сережа. Все ясно, он парень простой: мне приказали — я сделал. Что ж, получай приказание. — Знаешь, чем Никольский похож на пиво? И то, и другое хорошо на столе в холодном виде. Мы начинаем новое, очень крупное дело и обязаны устранить любую случайность. Никольский должен получить свои бабки и благополучно покинуть наш город. Хорошо, чтобы его отъезд чем-нибудь снова ознаменовался. Например, ЧП на КП или что-то в этом роде. Он должен отсюда уехать, но в свой город не добраться. Поэтому на сегодня ты свободен. — Никольский не один. — Не нужно элементарного «ушел и не вернулся». Лучше всего, чтобы они попали в автокатастрофу. Сережа молча покидает меня, но в зеркальце над лобовым стеклом я прекрасно вижу, как пара гнедых, которые заботливо пасли меня в ресторане, бросаются к «Жигулям» и едут за моей «Волгой». Нажимаю на кассету, «Океан» проглатывает ее и из динамика раздается неслыханная мною доселе музыка. Что за чертовщина? Резко торможу возле девушки со скрипкой, гордо несущей свою грудь по направлению к консерватории, открываю соседнюю дверцу и обращаюсь к ней: — Девушка, милая, что это такое здесь играет? Бархатные глаза девушки явно говорят о том, что подобный вопрос мог бы задать только недоразвитый, и она с возмущением говорит: — Это же Бетховен, стыдно не знать… Ой, как мне стало стыдно. Я посмотрел ей вслед долгим взглядом, машинально пробормотал «какая задница» с явным оттенком восхищения и неожиданно для самого себя призывно махнул рукой. Из стоящих сзади «Жигулей» тут же выскочил молодой, но не хуже меня сложенный парень. — Узнай, кто такая и сообщишь Сереже. Столь же многословный, как и его шеф, парень медленно пошел за девушкой. Пусть тебе тоже будет стыдно, решил я, хотя это было не больше, чем ребячеством, и еще раз удивился свойству Рябова понимать все буквально. Интересно, когда он успел записать эту кассету, которую я с отвращением бросил на заднее сидение перед тем, как поехать к Роману Дубову.6
Крутая винтовая лестница давалась под ноги легко, словно не взбирался я на чердак высокого дома, а сбегал вниз по широким удобным ступенькам; спасибо Рябову, следит за тем, чтобы я постоянно находился в форме. И совершенно не приходится переживать, что этот вояж окажется напрасным: в наши горячие дни Дубов несет ударную вахту по обеспечению отъезжающих произведениями искусства. На мольберте, где несколько лет назад громоздились портреты колхозников или близилось к завершению историческое полотно с длинным названием «В. И. Ленин читает телеграмму М. В. Фрунзе с фронта», стояло нечто такое, что можно было повесить и боком, и вверх ногами без особого ущерба для содержания. — Как называется этот шедевр? — спросил я после того, как Дубов защелкнул замок и для пущей верности хлопнул громадной задвижкой. — «Бегемот», но еще нужно закончить, чего-то не хватает. — Сейчас, Ромчик, закончим. Хотя ты не оригинален. В свое время «Бегемота» создал малоизвестный для твоей клиентуры Карл Фаберже; правда, он не такой роскошный, как этот, совсем крохотный, из нефрита, с золотыми подковами и рубиновыми глазками. Смело беру кисть и, несмотря на слабое возражение Дубова, начинаю хаотично бросать точки и линии, добавлять жирные мазки в более-менее свободные от красок места. — Вот и все, Рома, «Бегемот» готов идти за тобой в салон без намордника. — Ты даешь, а в салон я не ходок, клиенты сами бегают. С клиентами Дубову просто везение: штурмуют его мастерскую, как Зимний дворец — яростно и победоносно, а главное — со слабо предсказуемыми последствиями. Получают своих «Бегемотов», или вон в углу стоят еще два шедевра — «Звезда Давида» и «Мастер и Маргарита». Не хотят клиенты брать залежалые исторические полотна Дубова, так он им создает то, что по вкусу, небось на эту додикину звезду целый творческий день угрохал. Клиентов Дубову исправно поставляет Горбунов; Веня таким образом обеспечивает постоянной работой нескольких художников и берет за это сущие крохи, учитывая его аппетиты — двадцать процентов. Так что Рома может, не теряя драгоценного времени, творить своих «бегемотов» и «мастеров», которых лохи разглядывают с таким видом, словно что-то в живописи понимают. В музей за всю жизнь его основному контингенту выбраться было некогда, а в мастерской стоят в задумчивых позах, голову набок свесив, рассуждают. Правда, на уровне того бородатого анекдота «Я не кубист, а педераст, но какие краски». А Рома рубит свою капусту или меняется по принципу: вы мне бывший в употреблении цветной «Электрон», а я вам — совершенно новый шедевр. Дубов швырнул колонковую кисточку в склянку с водой, поставил на огонь турку в серебряной оправе и осведомился: — Рассказывай, зачем зашел, ты ведь просто так, наверное, и в уборную не ходишь? — Обижаешь, Рома, знаешь, что к тебе я прихожу, чтобы просто отдохнуть. Устал я от произведений искусства, а на кич этот посмотришь, аж глазам легче делается. — А какая разница — кич или произведение искусства? То, что сегодня может быть выдающимся произведением, завтра назовут конъюнктурой. Или наоборот. Но раз люди платят деньги, значит работы хорошие. Мои работы, между прочим, в музеях висят. — Ага, видел. Пара пейзажей, и очень неплохих. Это не «Бегемот» или «Группа маршалов на маневрах». Но, Ромчик, зачем ты делаешь вид, словно сам не знаешь, что давно загубил в себе художника, уж прости за откровенность. — Так мне хоть было что в себе губить. А другие, которые в Союзе места захватили? Сколько пришлось всякой дряни малевать, пока они меня к своей кормушке допустили. Жить-то нужно было. Но теперь, все они — полпреды перестройки, снова в первых рядах, борцы за новые идеи в искусстве. А я уже устал. Мне надоело тратить жизнь, чтобы кому-то что-то доказывать. Так что художника в себе убил я сознательно, и ты мне не сказал ничего нового. — Рома, ты не должен опускаться так низко. Ну, хорошо, продашь ты еще пару десятков этого дерьма, свал рано или поздно подойдет к финишу и эта кормушка накроется. Лучше тебе поработать на перспективу. — Что ты имеешь в виду? Воспользоваться тем, что пока есть деньги, попробовать заняться настоящим делом — так у меня уже вряд ли получится, руки сбиты, чувство меры потеряно. — Слышал я краем уха, что вскоре организуется клуб самодеятельных художников или что-то в этом роде. Там нужен толковый руководитель, Рома. А ведь ты можешь организовать это дело, пусть хоть твои нереализованные идеи получат продолжение в учениках. Сам понимаешь, что сегодняшние любители — это, в основном, завтрашние профессионалы. Да и в деньгах нуждаться не будешь. Хотя с этой фразы нужно было начинать, я предпочел завершить ею. Деньги — вот что самое главное для Дубова, за них он с одинаковым усердием готов писать и «Маргариту на балу у Воланда», и «Леонид Ильич Брежнев читает „Малую землю“ труженикам суперфосфатного завода». — Не знаю. Пока есть клиенты, вряд ли стоит занимать такой ответственный пост. За нашего «Бегемота» я получу рублей четыреста. Вряд ли у директора этого клуба будет такая ставка. Это хорошо, Рома, что ты стал осторожно прощупывать почву. Значит, сам понимаешь, что «бегемотики» — явление временное. Ты мне очень нужен, Дубов. Плевать я хотел на твой загубленный талант художника, ты ведь ко всем своим плюсам великолепный декоратор, и если станешь командовать в конторе, которую откроет Глебов, ее внешний вид вряд ли уступит какому-нибудь заграничному салону. Поэтому я посылаю в бездонную лузу жмотливости Ромы еще один шарик. — Вроде бы, слышал, директор там будет получать около штуки и еще проценты какие-то. Ну да ладно, что говорить, работай, Рома, не теряй времени, будущие американцы должны регулярно изымать твое творчество за наличный расчет. Будь здоров, дорогой. — А кофе, ты же никогда не отказывался от него. — Годы наши уже не те, чтобы баловаться им часто. Сегодня я уже вроде бы пил. Пусть Дубов сам глотает эти бразильские помои — у меня от них, кроме изжоги, других приятных ощущений не бывает. Не зря же этот кофе, кроме самих бразильцев и моих соотечественников, никто пить не рискует. «Жигули» терпеливо ждали мой выход впритирку к «Волге». Я подошел к окошку и в приказном порядке бросил водителю: — Возьмешь еще несколько ребят и ровно в полночь будете у моего дома. — На даче? — проявил свое тупоумие один из команды Рябова. — Я сказал — дома, ты что, дельтапланерист, один раз без шлема скалу задел? — Вольная борьба, — спокойно произнес этот парень и добавил, — почетный мастер. — Служи Советскому Союзу глазами зарубежных гостей. Парень сделал вид, что понял эту фразу и завел двигатель, но скорость не включил, пока я не уселся в машину. Да, Сережа подобрал свой отряд обстоятельно, ни одного случайного человека, боеготовность и надежность каждого он проверял не один месяц, прежде чем допустить к работе. В его команде были собраны только бывшие спортсмены, одним из условий работы было продолжение постоянных тренировок, так что жиром из них никто не заплывал. Полугодовые специальные курсы позволили им, хорошо подготовленным профессионалам, без особого труда овладеть навыками стрельбы; как-то раз мне довелось присутствовать на их тренировке — работали с холодным оружием — и даже тряхнуть стариной при этом. Я намеренно дал урок своим ребятам, чтобы доказать: тот, кто имеет право приказывать, обязан уметь выполнять функции подопечных на должном уровне. В общем, что говорить, даже моя пресс-группа — и та посещает спортзал. С такой командой было надежно. Здесь нет ни одного афганца, хотя Горбунов начал отдавать предпочтение им. Глупость сотворяет Венька очередную: взяли пацана от мамки, наскоро обучили десятку приемов — и готов десантник. Смех, да и только, пусть они попробуют стрелять в падении, как мои ребята, метать «сюрикены» на звук, ну, а в рукопашной не дай боже им повстречаться — умение побеждать командой Рябова ковалось не одним годом упорных тренировок. И если пацанов Горбунова натаскивали весьма непродолжительное время, то наши мужики до сих пор дважды в неделю, кроме всего прочего, выходят один на один против сенсея Чена, режущего влет кинжалом шелковую тряпку и разбивающего лбом стопку дефицитных кирпичей. Правда, стоит мне этот сенсей, ну, да ради здоровья своих людей ничего не жалко, тем более что забота эта сказывается и на собственном благополучии. Телефонная трубка заверещала соловьиным голосом, передвигаю рычажок, выдвигаю антенну и слышу голос человека, заменяющего отца родного: — Ты не забыл, что сегодня спортзал? — Сережа, не трави душу, вряд ли успею. Что Костя? — Он с человеком выезжает в Кировоград вечером. — Хорошо. — Почему ты отпустил ребят? — Сережа, у тебя дел нет? Заткнись и слушай. У меня уже мозоли на зрачках от твоих спиногрызов. Завтра утром, чтобы был у меня. А до этого не хочу больше слышать твой голос. И выключаю связь. А теперь домой, нужно бросить что-то в рот, переодеться, приготовиться ко встрече со старорежимной наколкой Дюка. Тот знает, что делает, в этих вещах, кроме меня, другие слабо понимают — картины, ордена, иконы ближе и проще. Кто знает, сколько времени и сил я убил в свое время, чтобы поближе познакомиться с искусством Востока. Все начиналось там, а не на варварском Западе, а вот об истоках сегодня мало кто помнит. Мне же выгоднее. Валентина Митрофановна Будинецкая до сих пор жила в том самом доме, который построил ее отец, известный в свое время художник Будинецкий. Революция вытряхнула этого эксплуататора из собственного выставочного зала и его громадный особняк, настоящий памятник архитектуры, тут же превратился в уродливую коммуну со всеми вытекающими на площадку последствиями: лозунг «Мир хижинам, война дворцам» безукоризненно воплотился в жизнь. Революционная справедливость не позволила оставить богатея Будинецкого без крыши над головой, и его семья поселилась в одной из комнат своего бывшего дома. Правда, во время румынской оккупации новые хозяева Южноморска великодушно предложили старику-художнику снова стать домовладельцем, на что Будинецкий гордо ответил: «Не вы у меня его забирали, не вам мне его отдавать». А потом старик рассказал об этом своим ученикам, добавив, придут назад большевики, снова дом отберут. И оказался прав и в поступке, и в выводе. Коллекция Будинецкой давно была у меня на примете. Уже несколько лет я ходил вокруг нее, осторожно прощупывая почву, но Валентина Митрофановна держалась. В свое время она продала музею двадцать работ западноевропейских мастеров из огромного собрания отца, сейчас бы, наверное, они стоили не меньше трехсот-четырехсот тысяч, а тогда музей отвалил ей по пятьсот рублей за полотно гамузом. На старые деньги, естественно. Неужели их хватает до сих пор? Да, забрали дом у Будинецкого, и на этом ограничились. А коллекцию, стоившую бы сегодня миллионы, оставили. Не понимали, где настоящее золото. А впрочем, на кой им нужны были частные собрания, когда Эрмитажем торговали — только дым шел, а уж там картин — до сих пор капиталистов доить можно было бы. Пару лет назад Горбунов, отчаявшись склонить старуху к продаже хотя бы части коллекции, уже стал разрабатывать план экспроприации неправедно нажитых сокровищ — Будинецкий ездил на аукционы в Париж и Берлин в то время, как народ надрывался за краюху хлеба с куском балыка, но я не зря платил своим людям. Короче говоря, мы договорились на джентльменских началах: квартиру не трогать, а когда бабушка созреет, кто первым придет, тот и сорвет плод многолетних трудов Будинецкого. Правда, мы чуть в унисон не завыли, когда литературный музей купил у Валентины Митрофановны кое-что из мебели, но к ее счастью, она ограничилась только этой сделкой. И вот сейчас я пробираюсь по бывшему черному ходу особняка, остро пропахшему запахом кошачьей мочи, мимо каких-то надстроек, кладовок, покрывшихся многолетним слоем пыли и грязи. Если бы Будинецкий встал из могилы и увидел, во что превратили его дом, он бы наверное тут же назад рухнул. Наконец-то, я добрался к заветной квартире. Слава Богу, Дюк всегда понимал, что со мной дело иметь лучше, чем с Горбуновым, не зря я платил ему, даже когда помощь Дюка была более чем сомнительной. И вот сейчас эти деревяшки должны окупиться. Валентина Митрофановна перемешивала редкие чаинки во вполне современной чашке и тихо говорила. Я ради приличия делал вид, что слушаю и пригубливал время от времени этот жиденький чай. Комната, в которой мы сидели, освещалась старинной лампой с зеленым абажуром и любому коллекционеру могла показаться сокровищем, по сравнению с которым золото Али-Бабы — обыкновенное железо. Чего здесь только не было, в этой огромной комнате — и нецке, и малые голландцы, и настоящие шерстяные иранские ковры, не говоря уже о фарфоре. Время словно отлетело на век-другой назад и только квадраты на выцветших обоях, где прежде висели холсты, говорили о том, что вчерашний день, увы, не вернешь. В нашем на удивление по-дурацкому устроенном обществе, где десятилетиями даже корова считалась частной собственностью на средства производства, сложилось идиотское мнение, что от таких, как я, только вред. Но думаю, что кроме пользы, ничего не приношу. Во-первых, в отличие от государства, постоянно забочусь о его гражданах с низкими доходами, а во-вторых, спасаю произведения искусства. Вот представим себе, что Валентины Митрофановны, не дай Бог, не стало — и этой коллекции тут же придет конец. У меня есть целый каталог, куда заносятся сведения о финальных частях судеб бывших великолепных собраний. Сколько произведений искусства отправилось на помойку или в костер после смерти собирателя, если б кто знал… И кто спасет их, кроме меня и мне подобных? Уж во всяком случае, кто угодно, только не наше великое, лишь по размерам, государство. Вот сидит старушка, пенсии ни на жизнь, ни на лекарства не хватает, так, что, ей помочь нельзя? Дайте ей квартиру, денег, так она все это стране родной, о ней заботящейся, оставит. Поменяйте сотни на миллионы, причем миллионы, не поддающиеся никакой инфляции. Но никого это не волнует, поэтому полпредом нашей родины выступаю лично я. И готов нести любые расходы по поддержанию жизненного уровня этой бабушки. Наличными против товара. Я не тот столичный лох-профессор, отложивший на послезавтра то, что нужно было сделать вчера. Жила себе в столице-матушке некая бабушка с коллекцией, не уступающей этой, а может и лучше. Взял над ней шефство один профессор при условии, что бабушка ему все собрание завещает. Купил ей кооператив, тяжести деликатесов полки холодильника не выдерживали, лекарства — с доставкой на дом, курорт по первому требованию. Профессор пахал на перспективу: коллекция стоила миллионы. И вот померла старушка, о которой он заботился лучше родного сына. Полноправный наследник не успел вступить в свои права, как добрые люди-стукачи, которых у нас больше, чем грязи, тут же капнули куда следует. И возбудила родная власть против профессора судебное дело, и эксперты дали оценку скудоумию бабки, которая невменяемая черт-те какие бумаги подписала. Короче говоря, достался этому профессору вместо коллекции кукиш со шлейфом неприятностей, а власть родная, которая бабке за всю жизнь копейкой не помогла, с чувством глубокого удовлетворения ее коллекцию прикарманила. И после этого кто посмеет бросить в меня камень, даже если купленные мною работы потом выплывают где-то за океаном? Говорят, что скоро примут закон о собственности, но я этому не верю и расцениваю заседания, усиленно транслирующиеся по всем программам телевидения, не более чем как очередную политическую клоунаду. Всего один вопрос: работа Рембрандта, венчающая собрание гравюр — это моя собственность или достояние всего нашего народа? Ни один народный избранник не ответит на него, ни один закон не позволит мне передать эту гравюру на какой-нибудь престижный аукцион. Это ж надо: столько суетиться, сил тратить, сколько законов насочинять — и хотя бы один работал! А уже другие планируют рассматривать. Посмотрим, чьей сейчас будет собственностью то, на что тратил все свое свободное время художник Будинецкий. Я ведь не тот ученый прыщ; когда товар будет в моих руках, вырвать его сможет только неземная сила. Да и то за наличный расчет, естественно, в свободно конвертируемой валюте. За нее, что хочешь купить можно, хоть одноразовые шприцы, хоть многоразовые презервативы. А вот за сокровища, плотно спрессованные в этой комнате, я расплачусь не имеющими цены даже туалетной бумаги рублями. Потому что на них бумагу для сортира приобрести — и то проблема. Валентина Митрофановна, наконец-то, решилась перейти к главному, видя, что я никак не собираюсь проявлять инициативу. — Молодой человек, мне, конечно, очень жаль, но я вынуждена проститься с некоторыми очень дорогими для меня вещами — уж слишком подорожала жизнь. Вот и решилась, прости меня, Господи, продать. Отец, царствие ему небесное, никогда бы не простил. Он ведь за всю свою жизнь при Советах ни одной картины не продал, хотя, порой, нам всем приходилось очень непросто. Лирическое отступление перед началом сделки было завершено и теперь уже ничего не мешало бабушке перейти к конкретному делу. Да, в коллекции Будинецкого были собраны действительно уникальные вещи. Вот свиток «Встреча с отшельником», который станет собственностью Дюка, «Карпы — олицетворение активного, деятельного начала» — точная передача объекта, построенного по законам перспективы и трехмерной передачи объемов, еще один шелковый свиток «Тигр в зарослях», бронзовая курильница XIX века, «Бодисатва», очередная бронзовая курильница, на сей раз «Лу Син — даосский бог — покровитель чиновников», это уже начало нашего века, фарфоровый бокал XIX века, стеклянная табакерка XVIII века, вазочка с изображением летучей мыши — символом счастья, резьба по дереву прошлого столетия, богиня милосердия Гуань Инь, выполненная из слоновой кости, позолоченное буддийское божество, созданное искусными руками неизвестного мастера больше двухсот лет назад, фаянсовая ваза — мастерские Сацума — это XVIII век, нэцке «Мужчина с ребенком» — девятнадцатый, в крайнем случае — начало XX века, имитация кости, каменный Хотэй — бог довольства немногим, бронзовая чаша, чеканка — XIX век, сирийский поднос — медь, инкрустация серебром и красной медью… Конечно, понятно, что все это даже не десятая часть того, что могла бы предложить старушка, но жизнь давным-давно научила меня не торопить события. Валентина Митрофановна никак не решалась приступить к окончательной части нашей встречи, поэтому задаю прямой вопрос: — Какова же стоимость всех этих сокровищ? Намеренно говорю «сокровищ», пусть старушка видит, что перед ней настоящий собиратель, изнывающий от зуда поскорее заполучить в свою коллекцию произведения искусства, а потому он не будет сопротивляться в споре о стоимости этих вещей. — Мне кажется, девять тысяч не будет дороговато, я ведь все подсчитала, — словно извиняется Валентина Митрофановна. Ох уже эта интеллигенция, беда с ней. Прежде чем заняться финансовыми вопросами, она почему-то в обязательном порядке напустит тумана, за которым все равно просматриваются ее благие намерения. Ну да торговаться с бабушкой грешно, вон как дрожит, боится, что пару штук придется уступить. — Валентина Митрофановна, если не секрет, какую сумму мог предложить вам музей? — специально задаю наивный вопрос, чтобы старушка до конца прониклась симпатией ко мне. Будто я не знаю, сколько имеет права заплатить наш музей? Помню, как мы несколько дней изнывали от смеха, когда Алик шутки ради предложил музею серебряный пояс XVIII века с изображением жития святых, так музей больше пятисот, хоть прыгай, выложить права не имеет, а если тот пояс в лом перемять — и то, минимум, три штуки, по старой цене, естественно. Ну, да мы не варвары, чтобы произведение искусства поганить, этот старинный ремешок Алик в конце-концов на трехкомнатную квартиру поменял с одним из тех, кто, стоя в овировской очереди, шептал молитву «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет». Валентина Митрофановна горестно вздохнула, и я понял, что за прошедшие годы наши деятели культуры не поумнели ни на копейку. Молодцы, ребята, продолжайте в том же духе, я бы человеку, который инструкции сочиняет, большие деньги платил. Но и без наших поощрений он сотворяет такое нужное нам дело, так что на этой дури сэкономить, право же, не грех. Однако сейчас пора завершать образцово-показательное выступление на тему ангел во плоти спасает старушку. — Так вот, Валентина Митрофановна, на самом деле ваши раритеты сегодня стоят значительно дороже, и мне просто неловко пользоваться вашей неосведомленностью. Поэтому о девяти тысячах не может быть даже речи, я оцениваю их не менее чем в двадцать тысяч, — и кладу перед изумленной таким бескорыстием старушкой две банковские упаковки сторублевок. С одной стороны — риск, конечно, есть: с замашками Валентины Митрофановны такую сумму она не расстреляет даже за несколько лет. Но с другой стороны, я уверен на двести процентов, что кроме меня она уже ни с кем даже говорить не станет, если снова захочет расстаться с частью коллекции. И совесть чиста, потому что ни одна организация, пусть даже Министерство культуры, не даст Будинецкой за эти экспонаты и половины той суммы, которая лежит перед ней на столе. Мне, откровенно говоря, этот Восток тоже ни к чему, но сейчас появилось столько людей, готовых вложить деньги в произведения искусства, что рано или поздно кого-то из них я обязательно выручу. Естественно тем, что не подойдет моему компаньону Тенгизу из братской Грузии: ордена и Восток — это его специфика, и лежат пробитые им каналы через южные границы, незримыми нитями соединяя многие страны мира. Не зря в его записной книжке закодированы номера телефонов в Амстердаме, Бонне, Ванкувере, Мельбурне. Слава Богу, у нас дружба старая, и хотя Тенгиз производственными тайнами не делился, как-то во время отдыха с одной из моих фей он до того увлекся изучением ее анатомических особенностей, что Рябову не составило особого труда на свой страх и риск перефотографировать эту записную книжку. А когда через несколько дней Сережа положил передо мной расшифрованную клинопись Тэнго, я нисколько не рассердился за такое самоуправство. Пусть компьютер надежно хранит эти данные, вдруг когда-нибудь пригодятся. — Вы уж простите за совет, Валентина Митрофановна, но раз у вас появились деньги, на которые вы не рассчитывали, купите себе квартиру с ванной. Я уже не говорю, извините, что здесь один туалет на два этажа, да и готовить в комнате не очень приятно. Сегодня еще за двадцать тысяч можно купить скромную самостоятельную квартирку, но в ней же и ремонт делать нужно, и обставить, так что, если бабуся проникнется моим предложением, можно считать цель этого визита полностью достигнутой. — Я вам оставлю на всякий случай номер телефона, своего-то у меня нет, это мой друг, он все передаст, — и на прощание с неподдельной искренностью произношу: — Дай Вам Бог доброго здоровья. Хорошо, что мое собственное здоровье пока еще не нуждается в аналогичных пожеланиях, но пришлось пропотеть на холодном осеннем ветру, пока в три приема я дотащил к машине купленый товар, попутно дважды споткнувшись об острый угол кладовой в темном коридоре и наступив в свежую кучку кошачьего дерьма. Все эти огромной ценности бебехи я просто свалил в кучу по месту своей основной прописки, не очень-то переживая, что замок при желании можно открыть перочинным ножом. Пусть лежат до поры до времени, в целости и сохранности, здесь им будет надежнее, чем даже за металлической дверцей, оснащенной сигнализацией: не представляю, какому самоубийце взбредет в голову лезть в мою квартиру. Когда я поменял «Жигули» на «Волгу», в первую же ночь с нее сняли лобовое стекло. Может кто и стал бы переживать, бежать в ближайший опорный пункт правопорядка, но я просто позвонил куда следует и уже через час мое лобовое стекло стояло на месте, а в салоне в качестве извинения за допущенную оплошность лежала бутылка коньяка «Десна», которую я с отвращением выбросил на дорогу. Ребята с нашего хутора, раздевающие машины, не врубились, что я сменил марку автомобиля, вот и обрадовались. Они-то прекрасно знают, чью машину можно безбоязненно курочить, а чью — извините, пожалуйста. Вон через дорогу мент-наивняк на ночь клал на сидение полосатый жезл и форменную фуражку, так они нарочно приемник у него выцарапали и в фуражку помочились, чтоб слишком хитрым не был. Двадцатиминутной скуки ради врубаю телевизор и дикторша прекрасно поставленным бодрым голосом поведала: — … в честь высокого гостя в Кремле был дан обед. Полностью текст выступления будет опубликован. Вы бы, ребята, лучше меню этого обеда опубликовали, это гораздо интереснее. А так сиди, догадывайся: небось, в связи с поголовным наступлением на алкоголизм высокого гостя поили исключительно минеральной водой, а закусывал он талоном на сахар. Ровно в полночь выглядываю в окно, перед домом стоят два «Жигуленка», пора снова работать. Быстро допиваю кофе, слетаю вниз по металлической лестнице и прыгаюна переднее сидение. Удобно расположившись рядом с экс-борцом, коротко командую: — К девочкам. Конечно совсем не помешало бы съездить к каким-нибудь девочкам не по делу, а для отдыха, но это пока не более чем наивное желание: время, время, когда-то не знал как тебя убить, а вот сейчас его катастрофически не хватает. Девочек я подбирал лично, не доверяя вкусу Рябова; он как-то не более чем в шутку высказался, что ему любые бабы нравятся, лишь бы давали. Мне любые не подходили; только очень красивые, прекрасно сложенные, на все вкусы. И не те девчушки, участвующие в конкурсе всяческих мисс, при росте под сто восемьдесят, весящие чуть за пятьдесят, а с такими фигурами, чтобы, глядя на них, у каждого мужика зарождалась не потуга разгадать извечную тайну женской красоты, а совсем другое желание. В конце концов из множества ни о чем не подозревающих претенденток был подобран десяток. Из них остались четыре — блондинка, брюнетка, шатенка, рыжая. Четыре из сотен девочек, штурмовавших высшие учебные заведения Южноморска, были безо всяких проблем устроены в интересующие их институты. Наш контракт заключался на время их учебы, после моей помощи с распределением деловые отношения завершались. Я уже полностью сменил один женский отряд, второй трудился по давно налаженной схеме. Девушки зарабатывали очень хорошо, позволяя фамильярности только тем мужчинам, которые представляли для меня интерес. Кроме того, если у них не было дел, я никогда не возражал против того, чтобы они подрабатывали. За примерным поведением своих подопечных приходилось постоянно следить, и варианты временных работ подсказывать самому. Этим летом девочки хорошо наварили, отдыхая на пляже. Я подсказал Мельникову, чтобы он брал их с собой. Летом Григорий Мельников буквально горел на работе под жарким южным солнцем, с утра до вечера щелкая морды отдыхающих. Но после того, как в дело включились мои девочки, темп его трудовых будней стал таким, что из объектива «Никона» дым повалил: ну, какой мужик не захочет сфотографироваться в обнимку или по крайней мере держа под локоток женщину, красоту которой не передадут никакие слова. А здесь, пожалуйста, цветное фото: вот какую кралю на юге подцепил, все приятели от зависти перекривятся. А в углу надпись «Привет из Южноморска», за которую Гриша лупил со счастливого клиента дополнительный рубчик. Это вам не с облезшей обезьянкой сниматься под пластмассовой пальмой, так что сколько дополнительного дохода дали Мельникову мои девочки — один он знает. Но и их он не обидел, во всяком случае за лето Рябову ни разу не пришлось принимать коллективные заявки на духи, косметику, нижнюю спецодежду моих подчиненных. Благодаря работе этих незаменимых специалисток в свое время мне удалось заполучить отличную бухгалтерию. Конечно, у великого Пурица, который основал Южноморское пароходство, вся бухгалтерия помещалась в записной книжке, но мне бы его заботы. Одно дело гонять корабли с товарами в те времена, когда для того, чтобы получить заграничный паспорт нужно было ждать целый день, совсем другое — сегодня. Сегодня приходится выкручивать такие торговые операции, которые великому Пурицу могли присниться только в кровавом угаре. Попробовал бы он превращать деревянный рубль в твердую валюту, используя товары, производящиеся здесь. Это когда-то заряжали южноморцы суда мясом, пшеницей, кожами и отправлялись они в далекое плавание, привозя взамен сеялки, веялки и прочие патефоны. Сейчас же все поменялось местами: чтобы иметь возможность регулярно потреблять французский коньяк, австралийскую баранину, канадскую пшеницу, марокканские апельсины, болгарские помидоры, кубинский сахар, не говоря о всем прочем, мне нужно что-то давать взамен. А чем я могу порадовать своих зарубежных партнеров? Ну хорошо, что у нас такой разнобой цен на искусство благодаря уровню жизни, регулярно повышающего свое благосостояние советского народа. Еще бы! Если вчера человек платил за килограмм мяса шесть рублей, а сегодня выкладывает восемь, это говорит только о том, что его благосостояние выросло. Что тогда давать взамен, чем покрывать долларовое обеспечение моего личного счета в некоем банке, платящем двенадцать процентов годовых? Сырьем и хорошим отношением к людям. Насчет сырья, откровенно говоря, трудновато, но можно. К примеру, даже если из наших медяков делать бруски и переправлять их на Запад — уже навар хороший. Но вагонами медь и прочие металлы гнать непросто, это же стратегически важное сырье. У нас, наверное, дерьмо тоже стратегическое значение имеет, а как же, удобрение — это качество будущего урожая. Но учитывая, что урожай мы почему-то собираем, в основном, при помощи судов Минморфлота, не совсем ясно, какая разница: будет ли с толком использовано сырье там или благополучно сгниет здесь. Хотя, если честно, то некоторые товары мы делать умеем, но их продают исключительно за рубеж или просто дарят нашим братским странам. Грузят на судно какую-то сноповязалку с вертикальным взлетом, на ящике буквы оттрафаречены: «Подарок советского народа братскому народу Вьетнама». Боже, сколько у меня братьев, и хотя бы один на меня похож был. Поэтому лично я всегда считал самым братским народом американцев, учитывая, что среди них уже больше коренных южноморцев, чем в моем родном городе. И, несмотря на усилия таможни, снабжал своих партнеров всем необходимым. Делается это просто. Нужно только хорошенько подумать. Мой корешок Ленька, например, еще двенадцать лет назад, когда покойный Ильич ненадолго открыл щелочку, успел выскочить, а чтобы барахлишко дорогой не растряслось, собственноручно укрепил ящики гвоздями, сделанными из платины. Потом Ленька прислал, наконец-то, весточку, мол, ест наши крабы, их устрицы и еще какое-то слово. Просил фотокарточку на память выслать, пять раз обнял на прощание и передал тете Бете триста тысяч поцелуев. Я конечно, отписал ему: твоя фотография мне без надобности — и так помню, лучше вышли изображение этой самой устрицы, а тете Бете я все приветы передал. У меня и вправду побывала эта самая тетя. Пришел какой-то здоровенный волосатый дядя Федя с приветом от Ленчика и заявил, что он тетя Бетя. Меня с детства учили верить людям, поэтому я безоговорочно выдал дяде-тете триста тысяч, твердо зная, что они обернутся шестьюдесятью тысячами долларов. Вот что значит правильное отношение к нуждам населения. И с сырьем я своих зарубежных партнеров не подвел. Деньги должны работать — вот мой девиз, получивший полное одобрение у Вышегородского. Он, кстати, тоже не страдает от того, что постоянно крутит с цеховиками такие занимательные карусели, которые тщетно пытается остановить наше славное ОБХСС. Так что мы вдобавок ко всем делам еще и поднимаем экономику, правда, через третьих лиц, но это от врожденной скромности. Самую подлинную экономику, не теневую. Теневая — это загубленное сырье и труд работников, наша, настоящая — качественные товары, в которых особенно остро нуждаются люди. И закрутили меня эти интересные дела до такой степени, что я в конечном итоге начал путать портреты прошлого века с поцелуями для тети Бети в серебряной упаковке. Задумался, подсчитал, что антиквариат дает куда больше оснований радоваться за возвращенную людям красоту, которая, как известно, спасет мир. И пусть спасает; красота, прошедшая через мои руки, не знает границ, и несет мистерам, сеньорам, господам и даже товарищам подлинное счастье. Поэтому дело с тетей Бетей и каналы сбыта металла я быстро и недорого продал Коте Гершковичу, чем сильно облегчил жизнь нашему бухгалтеру. Да, бухгалтер тогда был необходим, как райкому партии агропром. Но с улицы человека в дело не возьмешь, а из всех моих знакомых с этой кропотливой и явно геморроидальной профессией никто повязан не был. Уже в который раз выручил тесть, подсказал, к кому обратиться. Старик, к которому я пришел, держался молодцом; чуть моложе Вышегородского, однако выглядит превосходно: румяный, как Нюф-Нюф, но глухой, а главное, сидит дома, в кабинетном халате и в бабочке. Бабочка меня доконала. Этот парень, по обстановке видно, всю жизнь вкалывал в какой-то артели «Верный друг безналичного расчета», потому что в его квартире только по верхам, на первый взгляд, набегало штук двести, если не больше. Одни каминные часы чего стоят, я их с ходу в двадцать штук оценил, как и люстру. Словом, дедушка поблагодарил за привет от старого друга Вышегородского, но работать отказался, годы не те, пенсии шикарной, семидесятирублевой, с его скромными потребностями, хватает, так что… Может быть когда-то и государственные организации придут к выводу, что за стоящим работником нужно побегать, я это понял давным-давно. А то, что дедушка в своем деле съел собачью упряжку вместе с массой проверяющих, не было сомнения — слово Вышегородского многого стоит. Пригласил я тогда бухгалтера на пикничок, попутно выяснив у его старого приятеля, что в свое время дед не только цифры, но и брюнеток щелкал на заглядение. А раз так, рядом с кандидатом в мою фирму на пикничке расположилась Ира соответствующей масти, постоянно накладывала ему на тарелку, словно заботливая дочь, а когда тянулась за бутылкой, все ненароком проезжала грудью по его плечу, отчего дед каждый раз вздрагивал, но лишь однажды уронил очки прямо в салат из кальмаров. Очки, понятно, он вытер, салат съел, потом Ира благосклонно разрешила ему ощупать себя в кустиках, после чего дед стал податливым, как председатель райсовета перед очередными выборами. Вся информация и средства стекались к бухгалтеру. Как там он сводит дебет с кредитом, не мое дело, главное, что копейки не зажилит и все по полочкам разложит, а потом подведет месячный отчет — и на стол. Нет, не мне, а Вышегородскому. Ко всем плюсам, пусть тесть постоянно убеждается, что я кристально честен, а если и случаются непредвиденные траты, то у нас для них есть свои графы в бухгалтерской ведомости. Ни тебе плана в нормо-часах, ни выполнения комплексной нормы выработки. Нужны деньги на взятки, экспедиции, оплату услуг и так далее — все проходит через бухгалтерию, всем ведает Вышегородский. Я не случайно затеял эту игру, со временем свалил решение финансовых вопросов на Рябова, и облегченно вздохнул. Вот купил Сережа кассеты для Вышегородского и внес их в графу «Непредвиденные расходы», не станешь же дедушку огорчать. А если мы с Рябовым уж слишком шикарно погудим где-то, этак тысяч на двадцать-тридцать, то Сережа эту сумму на оплату своих стукачей спишет или по другой статье. У нас ведь даже социальное страхование предусмотрено, а как же. Бухгалтер согласился работать за смехотворную сумму при одном условии: два раза в месяц Ира должна его навещать. Однако, после первого свидания, девушка примчалась ко мне в слезах и предъявила производственную травму: от избытка чувств глухой вцепился в ее зад вставными зубами, причем сделал это с пылом пса, хватающего нарушителя государственной границы. Ира в категоричной форме заявила, что предпочитает провести ночь пусть даже со взводом полярников, в течение долгой северной зимы видевших из всех особей женского, пола только белую медведицу, чем с агрессивным дедушкой. Я напомнил ей, что наша работа предусматривает значительную долю риска и в качестве примера продемонстрировал на своем теле несколько шрамов, правда, находящихся в верхней части торса. В ответ Ира справедливо заметила, что если шрамы украшают мужчину, то укусы женщине вовсе не к лицу, а тем более — к другому месту. Присутствовавший при этом служебном разбирательстве Рябов оценил укус и душевную травму девушки в одну тысячу рублей и торжественно заверил: с бухгалтером будет проведена беседа, и если он еще раз позволит себе подобное, Ира может дать ему в ухо чем-то потяжелее, что наверняка повлияет на страсть бухгалтера, а быть может и улучшит его слух. Эта тысяча справедливо была оприходована в графе расходов на лечение травм. Когда Вышегородский знакомился с первым месячным отчетом, он жестикулировал руками, словно диктор телевидения в передаче для глухонемых. «Что это за расходы, и еще какие! — вопил мой тесть. — Тридцать тысяч на охоту, двадцать — подарки». Но когда он дошел до пятидесяти тысяч на личные нужды, то чуть не задохнулся, и полчаса рассказывал, что он четверть века жил на сто рублей в месяц и при этом ни в чем себе не отказывал. Я долго и монотонно пояснял ему, что не летал охотиться в Африку, и вообще стрелять в безвинных животных — не моя страсть, а нужно было это все для дела. Дед в жизни в лесу не был, думает, что охота — это утепленные сапоги и патрон «Байкал» двенадцатого калибра за двадцать семь копеек. А три ящика отборного коньяка, соответствующая закуска, лицензии, аренда на три дня двухэтажной охотничьей сторожки, местные егеря и привозные девушки… Да что там говорить, когда дедушка узнал, для кого мы так старались на той охоте, он сходу согласился, что расходы были оправданными, но в личной жизни нужно быть чуть скромнее. Да я и так всю жизнь экономлю, вот часы у меня «Сейко», а мог бы носить «Роллекс», и хожу в «Адидасе», а не в «Пуме», и езжу на «Волге», когда «Мерседес» — вполне по средствам. Хорошо хоть, что в графе расходов на наших девочек значилось безликое «Оплата технического обслуживания автотранспорта», иначе дед решил бы, что я гарем себе завел. Кстати, именно в эту графу Рябов втискивает наши личные расходы на особ противоположного пола. С техническим обслуживанием он здорово придумал, Вышегородский до того окостенел в своих привычках, что несколько раз заявил: «А зачем мне машина, я лучше на трамвайчике поеду». И это говорит человек, который не обеднел бы, купив таксомоторный парк города. Так что на пристрастии Леонарда Павловича к общественному транспорту и полному незнанию проблем личного мы выигрывали. А расходы на девочек есть. Жилье одно сколько стоит. Для наших персиков Сережа снял две двухкомнатные квартиры в новом районе города: у каждой из них своя отдельная комната, чтобы они успешно могли готовиться к сессиям. Только один раз после того, как Оксана завалила экзамены, мне пришлось прибегнуть к помощи телефона, чтобы сдать их, а затем я предупредил девушку: нужно хорошо учиться, чтобы народное хозяйство получило толкового специалиста, на такие мелочи у меня просто времени нет. И в качестве примера прилежания привел собственную кандидатуру, хотя и я университету, и он мне дали очень многое — в основном, тяжкие воспоминания. Сейчас мы ехали именно к Оксане, и даже не потому, что ноги у нее начинаются от груди, и не оттого, что вылепила ее лицо природа, не скупясь на самые прелестные черты, а из-за того, что Роман Дубов, постоянно подтверждая справедливость древней поговорки «Рыжая — наполовину красивая», всю жизнь перед рыжими бабами растекался патокой по паркету. Посмотрим, устоит ли почти пятидесятилетний Ромчик перед девятнадцатилетней Оксаной Владимировной, заканчивавшей все предыдущие аналогичные встречи чистой победой в первом раунде. Время для посещения Горбунова мы выбрали самое подходящее, между часом и двумя. Веня по-прежнему не вылазил из мастерской, на жэковском балансе в подвале значилось тридцать девять квадратных метров, на самом деле тут легко заблудиться. Но кто-кто, а я, оставивший здесь свои лучшие годы, знал все ходы-выходы Венькиной берлоги, мог смело бродить по ним без фонаря. Металлические створки щелкнули, мне пришлось зайти первым, чтобы Веня не перенервничал. Здесь долго не думают, непрошенных гостей всегда есть чем встретить, не зря в свое время Венька расщедрился для них на такой хлеб-соль, как огнемет. Что касается его ребят, то они сейчас, выстроившись в дружную шеренгу, насупленно смотрят на моих. Снимаю напряжение, нависшее в звенящей тишине, пожимаю руку хозяину и зову Оксану. Еще один эффект. Вот сейчас стояли эти мальчики с волчьими внимательными взглядами, готовые в любую секунду по мимолетному движению головы Горбунова влево броситься на незванных гостей, а вошла Оксана — и все внимание уже приковано к ней, мужик постоянно остается самим собой. Но если говорить откровенно, я не испытываю при виде этой девочки никакого желания, хотя к женщинам питаю известную слабость; для меня лечь с Оксаной было бы не меньшим абсурдом, чем заниматься любовью, например, с Рябовым. Пользуясь тем, что телохранители Горбунова продолжали раздевать Оксану вмиг вспотевшими глазками, я смело иду вперед, к огромной вешалке, но Веня не сдвигается с места, а один из его парней, конопатый до неприличия, вспомнив о своем предназначении, подскочил ко мне, проявив непростительную несдержанность. — Слы-шишь, — он нарочно растягивал слова, — ты плохо ды-шишь… Остальные ребята неподвижно стояли на своих местах, что мои, что Горбунова. Новичок, решил я, и коротким ударом по переносице опрокинул его на пол. — Извини его за фамильярность, он новенький, — подтвердил мое предположение Горбунов, и тут же попытался взять реванш, — учитесь, ребята, этот человек начинал, как вы, а теперь, — не без издевки продолжил он, — стал очень большим боссом. — Пошли, Веня, — прервал я начавшееся повествование и толкнул вперед дверь-вешалку. Если Веньку вовремя не остановить, он закатит целую лекцию о своей роли в моей судьбе и, конечно же, о том, что во многом благодаря невиданной проницательности Горбунова его бывший телохранитель стал такой же личностью, как он сам. При этом Веня скромно умолчит, что сейчас я получил право отдавать ему приказания в виде дружеских просьб. Я всегда старался не портить с ним отношений, всячески способствовал желанию Горбунова создавать видимость собственной самодеятельности, и он это воспринимал как должное. По старой привычке присаживаюсь на инкрустированный столик и уже в который раз любуюсь великолепным собранием досок, о которых не смеет даже мечтать местный музей. — Веня, — без предисловий беру проблему за ее острые углы, — завтра, вернее, сегодня утром, ты сходи, пожалуйста, к Дубову с новой клиенткой. И пусть это будет последний клиент для Дубова. Он должен сесть на голодный паек. — Все сказал? — спросил Веня и, получив утвердительный ответ, похабно пошутил, — а теперь слей воду. Неужели ты считаешь меня таким наивным, что я буду сам себе кислород перекрывать. Дубов взносит двадцать процентов от каждой сделки. — Сколько сделок он совершает в течение полугода? — Двести, — не задумываясь выдал Веня, с ходу смикитивший, в чем дело. — Средняя цена его работы — пятьсот рублей, — начал вычислять я и тут же услышал заключение опытного искусствоведа: — Тысяча! — Веня, это уже даже не смешно. Но чтобы ты успокоился, дай мне хоть слово вставить. Пятьсот и двести, с которыми я даже не пытался спорить, это две штуки. Правильно. И еще штука в качестве неустойки, договорились? — Я всегда жалел, что ты ушел от меня, — даже с ноткой какой-то печали произнес Веня, показывая, что с таким дельным предложением трудно не согласиться. Я уже был в дверях и, словно вспомнив о чем-то, сказал: — Да, Будинецкая отдала нам свою коллекцию. Так что мне повезло больше. Я не зря сказал «нам». Горбунов даже в мыслях не станет тягаться с моим тестем, а я исправно делаю вид, что лишь исполняю все его планы. Однако, дав мне очень многое, старик продолжает держать в руках нужные связи, это его основные козыри, иначе я давно отстранил бы его от дела — страхуется Вышегородский даже против близкого родственника и правильно делает. Машина была запущена в ход. Оксане предстояло максимум за две недели выжать Рому до исподнего. Это она умеет, не зря я придаю наукам такое значение. Опытный сексолог, хороший психолог, «Кама Сутра», отлично подобранная видеотека помогли моим девочкам научиться творить на простынях такие чудеса, что никаких сбережений не жалко. А у Ромчика Дубова их не слишком много… Перед тем, как заснуть, я подумал, что для полного удовлетворения прожитым днем мне не хватило спортзала и сауны; светильник электронных часов ненавязчиво напоминал — давным-давно наступила глухая осенняя ночь и следующее рабочее утро начнется с появлением Рябова. И снова предстоит круговерть неотложных дел; и так изо дня в день, из года в год, без отпусков и выходных, с редкими часами отдыха, когда для серьезной работы уже не хватает сил. Приехав после звонка Рябова, позволившего отдохнуть ровно пять часов, к моим дорогим и близким, я сразу увидел картину, заставившую отнестись к собственному сыну с некоторой симпатией. Вышегородский мочился у двух огромных кустов роз, Гарик, подкравшись сзади, ловко просунул грязный веник между его широко расставленных ног, дал ему немного намокнуть, а затем, несмотря на протестующие возгласы продолжающего свое дело деда, стал аккуратно проводить этим веником по его сутулой спине. После короткой безрезультатной погони за своим долгожданным счастьем, которое очень быстро унесло двадцатикилограммовое тело от предстоящего подарка за такую творческую работу, Леонард Павлович подошел ко мне и с обычной ноткой подозрительности спросил: — Твоя школа? — Что вы, Леонард Павлович, я же с ним почти не вижусь. И додуматься до такого мне бы никогда не удалось. Столько лет ждавший внука, Вышегородский не мог долго сердиться на него, поэтому он быстро отошел и заметил: — Хороший пацан, только немного балованный, ну это даже неплохо. Только тот, кто привык все получать с детства, может рассчитывать на хорошее будущее, потому что когда станет взрослым, каждую задачу целенаправленно решит в свою пользу. Намек был слишком прозрачным, я ведь в раннем детстве тоже получал, что хотел, и свою основную жизненную функцию, по мнению Вышегородского, давно выполнил. Чтобы перевести разговор, делаю вид абсолютного согласия, становлюсь с подветренной стороны и выдаю старику фразу, которая тут же сбивает его с лирического тона: — Леонард Павлович, мне нужны деньги. — А у тебя, что, своих не хватает? — Я же сказал, что мне нужны деньги, а не рубли. Когда речь заходила об отечественной денежной единице, причем в неограниченных количествах, Вышегородский никогда не спорил. Но с долларами он расставался, словно задыхающийся с кислородной подушкой: без сопротивления, но явно неохотно. — Предстоит большая закупка, нужна валюта. — Закупка нам? — Скорее всего на отдачу. — И ты решил превратить доллары в рубли? — Я превращу их в доллары. Но со временем. Каждая сотня принесет минимум три. Вот теперь Вышегородский созрел. Двести процентов навара заставит вывернуть карманы этого человека, который больше полувека назад взял дело в свои руки и теперь усиленно создает видимость, что ныне оно почти что принадлежит мне. Удовлетворенный просьбой, еще раз показавшей ему, кто есть кто, Вышегородский интересуется: — Сколько? — Точную цифру назовет Сережа. Успокойся еще раз, дедушка. Я-то знаю, что Сережа ненавязчиво докладывает тебе о наших делах, и против этого ничего не имею: лучше он, чем кто-то другой. — Еще один вопрос, вам не кажется, что Никольский топчет землю уже несколько лишних лет? — Ты принял правильное решение. Менандр говорил, что любимцы богов умирают молодыми. Боги явно отвернулись от Никольского и он дожил до сегодняшнего дня. Но кто знает, что будет завтра? — Кроме вас, никто, — констатирую я, хотя эти слова могут показаться банальным комплиментом, и тут же демонстрирую знакомство с мировой литературой со своей стороны: «Чем видеть, как прелестные черты уродуются старостью ужасной — уж лучше смерть в расцвете красоты». К Никольскому эти строки Хуаны Инесс де ла Крусс подходят, как никому другому — морда, словно топором рублена, зато по смыслу даже очень. — Аминь, — подвел черту под судьбой Никольского Вышегородский, и поинтересовался: — Ты много читаешь до сих пор, это я знаю. И что читаешь — тоже. В детстве я, как и все мое поколение, изучал Библию, но зачем это было делать тебе? — Знание этой книги — ключ к понятию классической живописи. Пусть наши так называемые искусствоведы с техническим образованием ограничиваются своим талмудом «Карл Маркс и Фридрих Энгельс об искусстве», — почти обижаюсь я. — Сабина уже уехала, — старик тут же переводит разговор на другую тему, намекая на то, что мы уже родственники, а не компаньоны, — ты должен уделять ей больше внимания. — А где взять время? — задаю своему тестю беспроигрышный вопрос, и добавляю, чтобы показать как близки мне заботы супруги. Она давно уехала? Сабина три раза в неделю давала уроки музыки в какой-то школе, за что ей платили восемьдесят рублей в месяц. Вот на эти деньги, да на пенсию Вышегородского и существовала наша семья. Согласно существующему законодательству я имею право находиться на иждивении жены, да и слухи о предстоящем введении декларирования доходов мне не страшны: очередную «Волгу», как и нынешнюю, мне предстоит выиграть по лотерейному билету, а какую икру я ем — кабачковую или совсем другого цвета, ни один фининспектор не проверит. Конечно, при желании можно отмыть любую сумму, и не нужно, как другие, использовать при этом кооперативы. Вот возьму и согласно положению Госкомпечати издам книгу за свой счет, пусть моя пресс-группа немного развлечется, разживусь разрешением на право ее свободной реализации. Вся эта затея обойдется от силы в тысяч десять. А затем поставлю на пятитысячный тираж крайне интересной книжки цену сто рублей за каждый экземпляр и сожгу его. Учитывая, что налог с меня берется вперед, эта сумма честно нажитых денег составит почти полмиллиона с учетом накладных расходов. Есть еще множество способов иметь деньги и никого не бояться. Впрочем, кого мне бояться в родном городе? Все потому, что веду скромный образ жизни, вот и не всегда на нее хватает. Иначе зачем бы я потревожил Вышегородского? Только после четырех часов утомительной работы с документами, проверки отчета пресс-группы о последней экспедиции и получасового напряжения голосовых связок в беседе с тугоухой бухгалтерией я позволил себе на десять минут смежить веки уставших глаз. Да, пресс-группа полностью оправдывает все расходы, связанные с ней. Конечно, ее былые связи кое-что значат, но ведь не это главное. После того, как будет принят наверняка мертворожденный Закон о печати, можно будет подумать о своей газете: вряд ли есть еще одна статья легального бизнеса, способного давать такой хороший доход. Говорят, что вскоре каждый гражданин будет иметь право издавать свою газету. Где этот среднестатистический гражданин возьмет бумагу, помещение, оборудование? Я-то знаю, как это сделать, и пресс-группа у меня наготове. И то, что ее в свое время лишили журналистских удостоверений, вовсе не значит, что она разучилась работать. Все три человека, сохранившие свои лучшие профессиональные качества: напор, умение влезть в душу собеседнику, добыть необходимую информацию, правильно сделать вывод в щекотливой ситуации. Они интеллектуалы и ювелирно завершают все поисковые экспедиции, щедро платя собирателям, наследникам, продавцам комиссионок и остальному контингенту, полностью оправдывая свое название — пресс-группа. Что и говорить, этот пресс оказывает такое мощное давление даже на самого несговорчивого, что при виде убедительных аргументов группы — любые деньги, автомобили, дефицитная японская техника, в конце концов компромат — его образные карманы выворачиваются сами собой. Психологи, мастера многоходовых комбинаций, они в свое время горели на таких мелочах, что просто смешно. Один подписал в свет материал, носящий название «Кожний хати — вуха волохати», где усиленно пропагандировался кролиководческий опыт. Однако, в творческий процесс вмешалось КГБ, приняв почему-то эту фразу на свой счет — и уже бывший газетчик полгода безрезультатно ходил по редакциям в поисках работы. Ходил бы, наверное, без дела до сих пор, если бы не наша помощь. Другой познакомился с очаровательным доцентом одного из высших учебных заведений и в перерыве между ночными ласками подробно высказал ей свое отношение к интернационально-пулеметному долгу в стране, ставшей внезапно самой что ни на есть братской. Доцент, которая до сих пор воспитывает своих студентов в духе свободы, равенства и братства, тут же накатала на него бумагу куда следует, в результате чего люди в штатском, надрываясь, долго переносили его библиотеку в служебную машину. Книги, правда, вернули все до единой, ни Солженицына, ни другой угрожающей светлому социалистическому обществу ереси, не обнаружили. Но из завотделов он слетел мгновенно, при этом получив намек, что корреспондентом тоже работать не сможет, не имеет морального права находиться в рядах бойцов идеологического фронта. Теперь, при желании, они могли бы, как другие, вспомнить великомученическое прошлое, и даже вернуться к прежней деятельности. Но, видимо, новая работа их так увлекает, что ни один не спешит с ней распрощаться. Мне ведь во все времена было глубоко наплевать, что мои люди читают по ночам и с кем спят. Лишь бы дело свое знали, а за это я плачу, причем не какие-то ставки, а реальную заработанную плату, учитывая при этом все обстоятельства дела и личный трудовой вклад каждого. Третий, фотограф, не холодный художник божьей милостью, а самый что ни на есть настоящий репортер, которые здесь давным-давно перевелись: он способен пролезть сквозь водопроводную трубу, чтобы сделать нужный снимок. В свое время фотограф получил два года за изготовление порнографии. Вся порнография заключалась в грубых эротических снимках: на его фотоработах натурщицы лежали, как правило, на спине, широко расставив колени и прижав ступни ног одна к другой. Комиссия, рассматривавшая эти снимки, быстро определила что к чему и мгновенно решила судьбу парня. О нем мне вскользь рассказал Дюк, входивший в эту комиссию старперов; как-то, пресытившись порнухой, он предложил своим коллегам поставить кассету с драками, на что те справедливо заметили: зачем, ведь за них нельзя посадить. Они понимали свою основную задачу в отличие от прикидывающегося наивным Дюка. Он и завербовал фотографа после того, как тот вернулся в наш город, променяв всего лишь два года жизни на одну язву желудка, доплатив за такой неравноценный обмен свою квартиру. Теперь ему порой приходится снимать много, в том числе и самые настоящие порнографические снимки, которые, порой, лучше всяких слов убеждают несговорчивых людей, изображенных на них. Правда, сперва фотограф пытался вяло протестовать, однако я доходчиво объяснил ему, что свой срок за изготовление порнографии он уже отсидел, можно сказать авансом, а посему просто должен творить то, в чем его ложно обвинили. И пообещал при этом сделать квартиру и снять судимость, что выполнил очень быстро. У нас ведь совсем другие отношения, это государственная организация может себе позволить безнаказанно нарушать скрепленные десятком подписей договоры, а меня давно приучили: слово «да», сказанное пусть даже по телефону, для делового человека важнее всех печатей и гербовых бумаг. Иначе, в лучшем случае, с тобой никто не будет иметь дела, в худшем — будут иметь дело только гробокопатели. Пресс-группа провела в российской провинции около месяца, все привезенное отправила на экспертизу Студенту, а подробный отчет, согласно которому будут оплачены командировочные и определен процент гонорара, направила мне через Рябова, субординация у нас не хуже, чем в армии. Студент — это его приобретение, за которое Сережа тут же получил свой бывший годовой оклад тренера-почасовика. Глупо было бы отрицать, что все, кто занимается искусством, испытывают при его виде лишь возвышенные чувства. Но Студент именно тот человек, для которого каждая икона или картина бесценна. В его жизни не было иной заботы, чем рыться в каталогах, делать выписки, классифицировать полученные сведения, искать сокровища, казалось бы, навсегда утерянные мировой культурой. Ни деньги, ни новые штаны, ни даже состояние экономики Камбоджи его не интересовали, он был погружен в свой мир, и Сережа очень ловко воспользовался этим, объяснив, что только благодаря нам выцарапываются из холодных лап небытия произведения искусства. И если их потом продают, то только после того, как они застрахованы от гибели своевременной реставрацией и довольно высокой ценой. При этом привел десятки примеров, из которых следовало — благороднее нас людей в природе не существует, уж лучше брать деньги за труды, чем допустить, чтобы бесценное полотно превращалось в труху где-то в сыром подвале. Вечный студент, изгнанный из университета за отказ носить короткую стрижку, как того требовала военная кафедра, получил белый билет и все, к чему стремился. Никто не мешал ему с утра до вечера заниматься любимым делом, при этом только на приобретение необходимой для работы литературы ему отпускалось до десяти тысяч в квартал. Купленный двухкомнатный кооператив со временем превратился в настоящее книгохранилище, одних папок с вырезками и записей набрался огромный стеллаж. Со временем ему, наверное, понадобится целый дом, поэтому для Студента приобрели персональный компьютер с процессором, монитором, клавиатурой, четырьмя дискетами с системным программным обеспечением и видеомагнитофоном. Но эта техника до сих пор стоит без дела, потому что ее хозяин предпочитает работать по старинке. Студент явно был не от мира сего: он мог забыть купить съестное или мыло, но пропустить книжный аукцион или не положить в нужную папку необходимый листик… Учитывая ту пользу, которую Студент приносил синдикату, по нашей просьбе через четвертое лицо, над ним взяла шефство продавщица из магазина «Спасибо Гитлеру», носящего официально длинное название «Магазин по обслуживанию инвалидов и ветеранов Великой Отечественной войны». Раз в неделю продавщица, получающая за спецобслуживание на дому еще две зарплаты, набивала холодильник Студента до упора, затем быстро раздевалась и ложилась в узкую койку, несколько раз подзывая его к себе, потому что от работы этого специалиста с первой попытки можно оторвать только при помощи троса. Студент в течение каких-то нескольких минут доказывал женщине, что ничто человеческое ему не чуждо, а затем, зачастую забыв надеть брюки, возвращался к прерванному делу. И вот, внимательно ознакомившись с подробным отчетом пресс-группы, мне ничего не оставалось делать, как ехать к этому незаменимому специалисту. В конце концов просто любопытно: на что именно угрохали ребята столь кругленькую сумму как двести двадцать тысяч рублей, учитывая гонорар эксперта на месте. Понятно, что в графе «накладные расходы» цифра могла бы быть немного меньше, если бы мои интеллектуалы пили коньяк подешевле и снимали номера в гостиницах поскромнее. Да и, уверен, тысяч пять-шесть не что иное, как элементарная приписка. Но проверить все детали будет стоить куда накладнее, так что пусть крадут по мелочам, кто этим не грешен, а я буду делать вид, что верю им беспрекословно. В конце концов, эта группа работает очень результативно. Дверь я открыл своим ключом: Студент настолько поглощен своим делом, что может не заметить, как тлеет стул, на котором сидит. В эти минуты легче высадить дверь его квартиры, чем заставить ее хозяина переключить внимание на долгие звонки. Огромный старинный резной стол завален бумагами, пробирками, кисточками, рядом с графином дистиллированной воды из-под пишущей машинки «Травеллер де Люкс» выглядывает затупившееся лезвие скальпеля, огромная лупа на костяной рукоятке прижимает к поверхности этого дубового монстра какую-то гравюру. И, конечно же, книги. Книги пачками громоздились по углам стола, россыпью лежали у ножки стула и даже одно-единственное полотно, над которым сейчас колдует Студент — и то опирается на громадные фолианты. Наш самый ученый сотрудник выносит из второй комнаты экспонаты по одному, и никогда не достанет очередной, пока не разберется с предыдущим до конца. На долгие дни растягивает удовольствие общения с прекрасным Студент, а я стараюсь, чтобы перерывов в его любимом занятии вообще не было. Учитывая, что полотно опиралось на многотомное сочинение «Древности Российского Государства», увидевшее свет в середине прошлого века, я приблизительно понял, чем порадовали Студента мои добытчики. — И над чем это ты так усиленно пыхтишь? — решил я обратить на свое присутствие внимание хозяина квартиры, сидящего на корточках перед картиной. Тот, наконец-то, соизволил обернуться и не слишком удивился, увидев, что я спихнул книги с единственного кресла на никогда не застилавшуюся койку солдатского образца. — Что это такое? — Здравствуйте, — вежливо поздоровался Студент, — простите, я не понял вашего вопроса. Когда общаюсь с ним, создается впечатление, что это не мой современник, а какой-то призрак; словно выскочил он в наше бурное время из сундука, весь пронафталиненный выражениями, которые практически никто не употребляет. Может все оттого, что привык он читать только искусствоведческую литературу тех времен, когда самым распространенным обращением было не «гражданин» да «мужик», а просто и незатейливо — милостивый государь. — Извини, видимо я неправильно выразился. Хотелось бы узнать, чьей кисти принадлежит эта работа? Я давно научился разговаривать с любым собеседником на привычном для него языке. Подстраиваясь под манеру чужой речи, всегда легче расположить человека к себе. Так что если нужно, могу и с академиком пообщаться — «учитывая концепцию современного…», и с музыкантом — «башли, лажа, жмура залабали», по «фене ботаю» не хуже чем люди, за плечами которых не один срок. И в отличие от нашего министра иностранных дел международный язык знаю. Хотя сейчас приноравливаться к речи Студента не было никакой необходимости, это получилось само собой, автоматически. — Перед вами работа Григория Угрюмова, определить совсем легко. Он украшал своеобразными завитушками первую букву своего имени и твердый знак в конце фамилии. Полотно датировано 1799 годом, дата подчеркнута самим художником. — Эта картина из последней закупки? — Да, сюда она поступила несколько дней назад. Я почему-то больше чем уверен, что и эти данные Студент занесет в какой-нибудь из множества своих гроссбухов, хотя делать это в общем-то не обязательно. — Есть еще интересные приобретения? — К сожалению, я не успел классифицировать все работы, но кое-что, несомненно, вызывает громадный интерес. — В таком случае, поделись хотя бы поверхностной информацией. — Миниатюра работы Боровиковского, нетрудно было oпpeделить, что изображена на ней Скобеева. — Та самая, из Государственного исторического музея? — Совершенно иная работа, — Студент не уловил юмора в моих словах, — кстати, в Государственном русском музее находится и живописный портрет Скобеевой, принадлежащий кисти Боровиковского. Но это совершенно неизвестная работа художника, упоминаний о ней нет ни в одном из источников. Мне нужно узнать предысторию ее появления у нас. — По-моему, это лишние знания. Студент посмотрел на меня, словно вместо деликатного совета его обругали теми выражениями, которых он никогда не употребляет. — Мне нужно знать, откуда приходят все работы, возможны точки соприкосновения. Я попросил бы вас делиться этими сведениями. — Видишь ли, мне действительно известно очень многое, но я не могу тебе даже сказать, где находятся те или иные работы, потому что иногда некоторые сведения впоследствии могут болезненно сказаться на самочувствии. Я знаю, где лежит полотно Семирадского «Танец среди мечей», не то многократно репродуцированное уменьшенное повторение, а первое, создававшееся годом раньше. Мне известно, в чьей коллекции находится «Буря» Судковского, за которую он был удостоен звания академика и золотой медали. Ты мог видеть эту картину только в «Истории искусств» Гнедича, а я держал подлинник в руках. Я знаю дом, где висит единственный в стране живописный портрет адмирала Ушакова, который некогда украшал покои царского семейства и таинственно исчез после заварушки семнадцатого года, знаю человека, который обладает одной из высших наград России, в свое время их было сделано ровно двадцать пять штук, и, возможно, именно она принадлежала Кутузову или Веллингтону. В отличие от Академии наук, располагаю сведениями, где находится кузнецовская работа «За мольбертом», информация о которой в академических изданиях сведена к двум словам «местонахождение неизвестно». Как видишь, наша работа носит параллельный характер, и, возможно, со временем, я поделюсь с тобой кое-какими сведениями, но не раньше, чем эти вещи появятся в твоей квартире. При слове «вещи» Студента передернуло, он просто не мог вынести подобное кощунство — называть произведения искусства столь неизменным словом. — Все-таки интересно, чем еще ты меня порадуешь? — возвращаю загоревшиеся глаза собеседника в их прежнее состояние. Вместо ответа Студент молча протягивает измятый листок бумаги. Все начнется с этого листика, названия работ, форматы, краткое описание и прочая библиография будет занесена в каталоги с предельной точностью. А пока приходится читать самые, как высказался Студент, поверхностные сведения. Ламбо, Бельгия, «Натурщица», бронза. Аман-Жан Эдмон, Франция, «Голова девушки». Бронзовый портрет Наполеона работы Нанинни, Италия. Французский художник XVII века, «Мадонна», медь, масло. Итальянский художник XVI века, «Святое семейство». Итальянский художник XVII века, «Снятие с Креста». Нейр, XVII век, «Весенний пейзаж», дерево, масло. Нидерландский художник XVI века, дерево, темпера. Нидерландский художник круга Флориса, «Сусанна и старцы», приблизительно середина XVI века, дерево, масло. Совсем неплохо, подумал я, и тут же высказался: — И это все? — Вы видимо забыли, что я не успел посмотреть все работы. Насколько помню, там еще мужской портрет, пока не определил чей, работы Иоганна Барду и «Детская головка» Пиетро деи Ротари. — Словом, фрагмент целенаправленно собиравшейся коллекции. — В том-то и дело, что некоторые произведения плохо связаны с этой тематикой. Почему в собрании западноевропейской живописи есть работы российских мастеров более позднего времени, седельный пистолет, совершенно не отреставрированный, как там оказалось «Море» Федора Рерберга, этюд к картине Саврасова «Грачи прилетели»? Больше напоминает случайный набор, по какой-то причине оказавшийся в коллекции. И, наконец, часы. Я понимаю, есть коллекционеры, приобретающие все подряд, но тогда вряд ли им удалось бы достичь такого высокого качества подбора работ. — Может быть обменный фонд? — Вполне, но это не более чем версия. Если меня интересует в конечном итоге стоимость этих произведений искусства, то для Студента это вообще несущественно. Ему главное знать: что, откуда и почему. Пусть возится, если ему так нравится, главной цели его работы это не мешает, а зачастую совсем наоборот, дополнительные сведения помогают поднять планку цены картины. — Здесь еще есть и часы, — повторил Студент, — и очень интересные. Я еще не смотрел, хотите сделаем это вместе? — Давай, разберемся. В конце концов должен я показать Студенту, что тоже кое-что могу сказать о предметах своего бизнеса. И пока он осторожно обходил груды книг, лежащие на пути во вторую комнату, я приоткрыл форточку и северный порывистый осенний ветер ворвался в это хранилище с затхлым воздухом и мгновенно поднял к потолку сизоватый дым быстро тлеющей сигареты «Пэлл-Мэлл». Студент отодвинул в сторону груду каких-то бумаг и осторожно поставил на стол тяжелые часы. Вот это да, словно не старинный хронометр, а самый настоящий памятник в миниатюре: на малахитовом постаменте в виде уходящей вверх скалы три фигурки воинов в средневековых латах, чуть повыше небольшой циферблат, всю эту композицию венчает искусно выполненная валькирия. — А часы ведь новые в сравнении с названными ранее вещами, приблизительно конец прошлого века. — Это все, что вы можете сказать? — Могу еще сказать, что фигурки серебряные, проба высшая. Теперь давай ты. — Высшая проба серебра, начиная с 84 по 94, причем это 91 проба, а, как известно, она вместе с 88-й была установлена только в 1847 году. Если бы вы взяли эти часы в руки, то без труда обнаружили бы печать фирмы «Фаберже». — Следовательно, эти часы сделали в столице империи. — Не обязательно. В свое время у фирмы было три отделения, несколько мастеров работало в Лондоне, десять — в Киеве, и двадцать пять— в нашем городе. Но вы правы, эти часы явно не местного производства, потому что на изделиях, создаваемых в Южноморске, стояло клеймо «КФ», а здесь совершенно другое. Но даже если бы на часах находилось не одно из пяти других клейм, а именно это, все равно бы я настаивал, что часы были созданы в Петербурге. — И из чего следует такой смелый вывод? — Дело в том, что рядом с клеймом стоит личная печать Юлия Раппопорта, главного серебряника фирмы «Фаберже», а его мастерская была далеко отсюда. Но вторые часы, пожалуй, более интересны, чем эти. Над ними стоит серьезно поработать. Возможно именно они дадут ответ на вопрос — как пополнялось это собрание. Посмотрите. Первое впечатление было таким, что в мои руки попалась обычная «цибуля». Никто не отрицает, приятно держать в руках золотые старинные часы, им, минимум, лет сто пятьдесят, с прекрасно выполненной эмалью, на которой сошлась в рукопашной античная пехота, заботливо обрамленная россыпью бриллиантов. Но что в них такого необычного, что удивило даже Студента? Уж кто-кто, а он этих часов на своем веку повидал, как фарцовщик «ситизенов». — В чем же главный секрет? — Стоит только открыть крышку, и вы с ним познакомитесь. Кстати, судя по всему, это работа Иокима Гарно, приблизительно начало XVIII века. Открывайте крышку. Можно подумать, что сейчас эти часы вместо «Боже, царя храни» заиграют «Вставай, проклятьем заклейменный». Но, открыв крышку, я удивился собственной проницательности. На ее внутренней стороне была выгравирована надпись «Начальнику Всероссийского Главного Штаба Николаю Осиповичу Раттелю от Реввоенсовета Республики». И дата — 1919 год. Вот это находка, сегодня цена подобной надписи не уступит первоначальной стоимости старинного брегета. Когда я вышел от Студента, было довольно поздно. За рулем моей машины неподвижно сидела чересчур знакомая фигура. — Сережа, судя по твоему виду, произошло что-то нехорошее. — Нет, все в порядке. Ребята принесли деньги от Коти. Я сделал на них закупку. Цены, как ты сказал. А зачем было брать валюту у Леонарда Павловича? Тут еще твоей осталось. — Пусть дедушка считает себя причастным к великому делу. А вместо валюты отдашь ему работы Филонова, они лежат в багажнике. Старик обрадуется, это же его конек. Какое у нас расписание на завтра? — Завтра на первом месте тренировка и сауна. Остальное — в рабочем порядке. Не знаю, откуда Рябов выцарапал эту дурацкую фразу «в рабочем порядке», но произносит он ее постоянно и с явным удовольствием. — Да, кстати, с Никольским произошел несчастный случай. Он бухал в «Южной Пальмире». Опять к кому-то пристал, так им всем впервые там хорошо наваляли. Милиция появилась. А у тех парней полные карманы. Словом, побежали они. Милиция стала догонять. — Они что, пешком в свой город бежали? — Нет, на машине. Авария произошла в конце моста. Там с двух сторон знак «тридцать», а они сильно гнали. В конце моста, на самом подъеме, пересекли сплошную, «Запорожец» мешал, обогнали. А тут вылетел панелевоз. Ему шестьдесят еще можно, а у них на чужой полосе все девяносто вместо тридцати. И габариты они потушили, чтоб догонять труднее было. Там сейчас ГАИ разбирается, хотя ясно, что сами виноваты. Вдобавок пьяные были, это вскрытие определит. Я тебя всегда предупреждал, чтоб ездил аккуратно. Вот это забота, хоть бери и награждай Сережу чем-то памятным, например, переходящим красным маузером имени наркома Берии. — На кого работал Никольский? — Когда я брал деньги, Леонард Павлович сказал, чтобы нас это не трогало, — добровольно раскалывается в своем стукачестве Рябов. Хорошо иметь такого тестя, подумал я, и окончательно понял, как прав был в свое время Горбунов, справедливо утверждавший, что я обязан старику всем. Даже трепетное отношение Сережи ко мне было бы, наверняка, попрохладнее, если бы не его точно сделанная, словно рулеточная, ставка: я — это цифра, старик — цвет. Цифра может принести однажды огромный куш, но цвет гораздо чаще выручает игрока по мелочам. Чтобы не ошибиться, Рябов инстинктивно ставит и на то, и на другое, при этом всячески стараясь доказать: нет для него большей ценности, чем жизнь его шефа, но нет и более дельных советов, чем те, что изредка дает больной старик, одиноко прозябающий на своей даче.7
Все-таки хорошо, что изредка Рябов настаивает на выходном. Хотя бы раз в две недели требуется полное отрешение от дел, иначе голова начинает работать, как будто принадлежит она одному из высокооплачиваемых специалистов Академии так называемых общественных наук. Колеса плавно шли по обильно опавшей листве. Сережа выдавал какой-то анекдот, несмотря на то, что рассказывать их он абсолютно не умел. Впрочем, когда о делах ни слова, нужно ведь чем-то занять время, пока доберемся до места назначения. Еще не кончилась городская линия, как потянулась линия глухих заборов и колючей проволоки. Наша доблестная армия захватила такой громадный отрезок побережья, какой и Пентагону в курортном месте не по карману. Пусть южноморцы и многочисленные приезжие жмутся друг к другу на городских пляжах, как в трамвае, здесь на громадном протяжении и песок золотистый, и кроме отдыхающих семейств офицеров — ни души. И в отличие от городских пляжей, еще купаться можно без риска подцепить в воде какой-нибудь сувенир, заставляющий назначать срочное свидание дерматологу. Обстоятельные люди военные, даже специальный пруд вырыли для генеральской рыбалки и вышку с часовым возле него установили, чтоб тень падала и никто нагло к пруду через забор не перелез. Рябов давно рассудил, что грех было бы не воспользоваться этими местами и между поселками Армейское и Гвардейское соорудил небольшой персональный полигончик. — Переодеваться, — скомандовал Сережа, и ребята стали доставать из машин амуницию. Эти слова в равной степени относились и ко мне, сегодня, в выходной день, Сережа уже не был тем исполнительным, на все готовым парнем, а с меня мгновенно слетала маска его непосредственного руководителя. — Надеть жилет, — командует Сережа, обращаясь ко мне, причем делает это таким тоном, словно готов расстрелять на месте за невыполнение боевого приказа. — На кой он мне… — Поговори еще, — мрачно бросает Сережа и снисходит до пояснения, — в нем скакать тяжелее. Все правильно, здесь я такой же, как все, без скидок, поэтому молча надеваю пятнистые штаны с большими накладными карманами, бросаю руки в прорези бронежилета, фиксирую «липучку» на груди и натягиваю куртку, предварительно попытавшись спрятать в нагрудный карман, предназначенный для наручников, пачку «Пэлл-Мэлла». И совершенно напрасно. Рябов коршуном подлетает ко мне и сигареты летят в пожухлую траву. Ребята уже начали неторопливый бег, когда Сережа протянул мне пистолет в полуоткрытой кобуре. — Почему ты подсовываешь мне эту хлопушку имени Макарова? — искренне удивляюсь, затягивая пояс. — А из него попадать труднее, — скалится Рябов. — Тогда сделай из третьей мишени белую полоску, — в назидание Рябову усложняю собственную жизнь. — Ребятами немножко займешься. — Сережа, зачем мы с тобой платим этому сенсею? — Давай, пошел, — вместо ответа командует Рябов, и я бегу за собственным отрядом. Спасибо, хоть кроссовки оставил, и чугунные пластины на ноги не надел, от Сережи этого ожидать вполне можно. Рябов, чтобы доказать свое право на руководство тренировкой, пристраивается мне в хвост. Соседство очень опасное, если начну сбавлять ход, он не поленится выдать хороший поджопник. Так что волей-неволей приходится напрягаться. По крайней мере, до второго дыхания. Нет, Сережа, меня нельзя напугать этими нагрузками, я ведь в отличие от своих сверстников тысячи часов пропахал в спортзале. И пока они, сидя в кафе и барах, витийствовали за рюмками о Кафке или никогда не читанном ими Камю, я поливал дорожку литрами пота и успевал, в отличие от них, знакомиться с творчеством однофамильца знаменитого коньяка. После хорошей тренировки полежать с книгой — это же первое дело. — Правое плечо вперед, пошли по диагонали с ускорением, на полусогнутых, побежали, полувыпады, — командует Сережа, отойдя в сторону. Начнет он, конечно, с меня. Трудно на равных тягаться ребятами и не потому что я старше их, а оттого, что для них эта тренировка — обыденность, а для меня — выходной. — Три минуты отдышаться, подготовить плечевой пояс, — слышится сквозь стук молоточков в висках голос Сережи. — Может еще этот намордник надеть? — пытаюсь немного оттянуть время старта, протягивая руку к каске, похожей на средневековый шлем ландскнехта с окошком пуленепробиваемого стекла на глазах. — Не нужно, — снисходительно бросает Рябов, и тут же, меняя тон, рычит: — Все по местам! Рыбкой перелетаю через стойку, группируюсь, вскакиваю на ноги, на ходу выдергивая «Макарова» из кобуры, выстрел раздается вместе с прыжком вперед, переворачиваюсь на бок, еще один выстрел, снова переворот, два выстрела, бросаю пистолет, бегу вперед, блокирую руку с дубиной налетевшего на меня собственного телохранителя, имитирую удар ноги в печень, проворачиваясь на опорной левой, опять вперед, остановка на мгновение — и нож летит в мишень, снова короткая встреча с условным противником, вооруженным ножом: руку на себя и автоматически сжатыми пальцами под сердце, ребром ладони второй руки по сонной артерии, еще десяток метров — и сгибаюсь возле Рябова, выдыхая из легких какую-то отвратительную смесь. — Сорок восемь секунд, — бесстрастно свидетельствует Рябов. — Сережа, при чем тут секундомер? — удивленно хриплю в ответ и смотрю на третью мишень. Нож находится в белой линии, из пистолета я, конечно, промахнулся, этой хлопушкой только в упор бить: ствол коротенький, а руку дергает, будто последняя в жизни судорога по ней пробежала. — Покажи ребятам, как работать ножом, — требует Сережа. Безо всяких намеков в адрес дрессирующего их специалиста я обратился к молча обступившей меня группе на самом привычном для них языке. — Мужики, я не знаю, чему там учит вас профессионал, могу поделиться только любительскими навыками. Но этот прием безотказен. При его помощи можно засадить в мишень на любом расстоянии не только нож, но и швайку, заточку, костыль, гвоздь, словом, любой металлический предмет, способный втыкаться. Берем ножик в руку, рукояткой вверх, кисть чуть расслаблена, большой палец прижимает лезвие к ладони, остальные, кроме мизинца, ложатся на лезвие. Теперь самое главное. Отводите локоть чуть назад, чтобы рука с ножом находилась на уровне плеча, и посылайте нож вперед резким кистевым движением. Подтверждая теоретические выкладки, беру два ножа и одновременно посылаю их в мишень. Все, места на узкой белой линии не остается. — Кстати, — добавляю небрежным тоном, словно не замечая, что уважение ребят ко мне возросло буквально на глазах, — этот вид мишени — самый лучший. Когда человек полностью экипирован, зоной стопроцентного поражения остается только пространство между шлемом и жилетом. Поражение в горло дает еще один плюс: противник выходит из строя практически без звука, когда нож входит в район кадыка, кричать ему просто противопоказано самой природой. Работайте, мужики, а я вам пока шашлык сварганю. После усиленной тренировки шашлык может показаться чем-то невероятным, однако у моих парней желудки, способные переварить не только ароматное мясо, но и собственную амуницию. Поэтому я собственноручно начинаю колдовать у импровизированного столика: достаю из багажника ящик «Боржоми», банки «Блэк Бира», заранее сваренных в отечественном пиве раков, россыпь шоколадных плиток и не слишком переживаю, что все мы наживем лишний вес, потому что после подобной тренировки лишние калории горят, как в паровозной топке. Ничего, пусть ребята еще раз увидят мою заботу о них, можно держаться и на расстоянии, сидя за одним столом. У каждого из нас свое место в жизни, но, делая все вместе с ними, я равный среди равных. И с этим убеждением мальчики будут защищать своего хозяина с гораздо большим рвением, чем просто за деньги. И амуницию, застилая пожухлую траву, не снимаю, пусть осознают, что эта тяжесть не сковывает моих движений, хотя переодеться очень хочется. Солнце уже зависло над рериховскими облаками бледно-голубого цвета, робко посылая свои лучи на постепенно засыпающую землю, с каждым днем все больше цепенеющую в ожидании холодов. По дороге в город мы заехали заправиться. Думаю, что если бы наши машины завернули на автозаправочную станцию, а не остановились у ворот частного дома, на финансовом положении это бы не слишком сказалось. Однако среди множества хронических болезней у нашей идиотской экономики есть одна периодическая: стоит только очередному кварталу начать свой третий месяц, как бензин куда-то исчезает. Чтобы не зависеть от капризов родной экономики, при которой своим гражданам бензин продается по более высоким расценкам, нежели зарубежным партнерам, и была создана маленькая заправочная станция в доме, где проживал один очень нелюбопытный старичок, получавший за хлопоты всего-навсего сто пятьдесят в месяц, учитывая, что бензин покупался тоннами. Несколько цистерн, зарытых в землю, наполнялись постоянно, так что впору было задуматься об экономии средств — бензин покупался у водителей грузовиков оптом — по 20 копеек за литр при розничной цене на гривенничек больше. Не говоря уже о том, что на каждом баке бензина экономилось порядка четырех рублей, эта собственная заправка позволяла не обращать внимания на торговые капризы государства. В спортзале я чувствовал себя более уверенно, словно, отбросив добрых полтора десятка лет, снова очутился в до рези в мышцах знакомой атмосфере, заставившей вернуться навсегда, казалось бы, ушедшему задору. Час футбола, второй — баскетбола, пятнадцатиминутный отдых — и в зале появляется Чен в белоснежном кимоно, перетянутом черным поясом с непонятными золотыми письменами. Можно подумать, что благодаря этой иероглифической надписи стоимость услуг сенсея оценивается куда выше. — Сережа, я уже порядком вымотался, — честно признаюсь Рябову, отлично понимая, ради кого Чен натянул на себя такой шикарный пояс, — может быть на сегодня хватит? — Если продержишься, получишь подарок, — пытается увлечь меня Сережа, — но пока ты можешь отдохнуть, ребята будут работать. Мы идем в тир. Хорошо, что в тир попасть очень просто, стоит только пройти из зала по закрытому переходу, не очень-то приятно путешествовать взмыленным на пронизывающем осеннем ветру. — Ты снова осчастливишь меня этой рогаткой, из которой с двадцати метров трудно попасть в бочку? — пытаюсь выяснить намерения руководителя моих ангелов-хранителей. — Будешь стрелять из своего пистолета, — делает мне подарок Рябов. В свое время я потребовал, чтобы Рябов обеспечил нас совершенно разным оружием. Одинаковое вооружение группы людей может говорить и о системе, а этого нужно было избежать. Рябов мастерски выкрутился из довольно сложного положения, он долго советовался со специалистами, но задание выполнил добросовестно: у нас нет даже двух одинаковых пистолетов. Одной из ошибок Горбунова была и та, что вся его команда в один прекрасный день получила отличные длинноствольные пистолеты «Люгер», и Веньке стоило немалых средств потушить любопытство некого рьяного служаки: откуда в городе выплыла крупная партия совершенно одинакового оружия. Но откуда же, кроме той системы, где последний доблестно трудился, пока не сложил свою чересчур любознательную голову. То ли дело у меня, ну чего, казалось бы, общего между пистолетами фирм Карла Вальтера, Джузеппе Танфольо и той же «Береттой», которую мой бывший напарник, а ныне давно усопший Аржанов имел глупость сменять на «Люгер»? Ничего общего, разные фирмы, непохожие технические характеристики. Но объединяет пятнадцатизарядный немецкий самовзвод «Вальтер», израильскую «Беретту» с чуть выступающим стволом и тремя стрелами на щечках, итальянский одиннадцатизарядник, носящий ласковое название «Бэби», любимый автоматик Рябова «Узи», и, наконец, принадлежащий лично мне «ЗИГ-Зауэр патрон». Он очень похож на бутылку в миниатюре, этот патрон с длинной гильзой, который выпускает фирма «ИМИ». Все модели оружия практически сконструированы в последнее время, это вам не восьмизарядный «Макаров» полувековой давности, из которого без проблем можно только застрелиться. Конечно, располагаем мы и отечественным оружием, потому что наши автоматы отлично зарекомендовали себя во всем мире. Только вот не нужно нам такое громоздкое оружие, другое дело короткоствольные «малыши» с откидным прикладом. И патроны не проблема, рубль штука. Дороговато, конечно, учитывая постоянные тренировки ребят, но ради их спортивного совершенствования экономить глупо. Тем более, что вся эта груда иноземной и отечественной стрельбы обошлась мне не так уж дорого, всего в две работы Эдуарда Вюйяра, за которые пришлось выложить двадцать четыре тысячи. Я, конечно, знаю, что их подлинная цена, естественно в настоящей валюте, раз в десять выше, но что поделаешь. Покойный Гришков пытался экономить на вооружении своей охраны, но обрезы дробовиков со сбитыми номерами были слишком слабыми аргументами против автоматного огня. Рябов бросил мне личное оружие в белой плечевой кобуре. Я никогда не ношу этот пистолет, разве что за редкими исключениями, потому что, слава Богу, могу постоять за себя и с голыми руками, да и постоянно чувствую рядом дыхание своих парней, но «ЗИГ-Зауэр» изучил досконально. Это не случайно попавшее в руки оружие, которое толком не знаешь, пристрелян под яблочко, спуск чуть туговат, зато скоба служит неплохим упором во время стрельбы с двух рук. С этого упражнения Рябов и потребовал начать. Руки вытянуты вперед в чуть изломанную локтями линию, и продукция совместного чилийско-западногерманского предприятия с клеймом «Мэйд ин Вест Джомени» выпускает один за другим девять бутылочнообразных собратьев. — Два «молока», тройка, три шестерки, восьмерка, семерка, пятерка. Кучность отвратительная, — констатирует Рябов. — Вылазь на стул. Безропотно покоряюсь, меняю обойму, становлюсь спиной к мишени, подняв левую с пистолетом на уровень плеча. — Давай! — отрывисто командует Рябов и стул отлетает в сторону. Пока ноги находятся выше головы, чуть разворачиваю корпус, успеваю дважды спустить курок, свободной рукой и плечами амортизирую падение на мат, перекатываюсь в сторону одновременно с тремя выстрелами. Рябов недовольно покачал головой и достал пистолет «Узи», мало чем отличающийся от одноименного автомата: двадцать патронов, больше двух килограммов веса, впрочем в руках Рябова даже автомат выглядит пистолетом, а эта громоздкая машинка кажется вообще игрушкой. Сережа мгновенно изрешетил центр мишени несколькими выстрелами и короткой очередью, победоносно посмотрел на меня и после того, как были собраны все гильзы, заметил: — Сейчас поработаешь с мастером. Что ж, это куда интереснее, чем нудности с прицельным огнем. Сенсей стоял посреди зала, ребята ушли в душевую, так что свой очередной позор мне предстояло пережить на глазах единственного свидетеля. Чернопоясный специалист вяло атаковал, пытаясь играть со мной, за что я страшно разозлился и в одной бурной атаке достал его пах. Невозмутимость сенсея заколебалась, хотя он по-прежнему улыбался, предупреждая блоками рубящие удары. Однако, через несколько минут, когда я уже тяжко задышал, учитель позволил себе провести короткую атаку и я каким-то чудом избежал молниеносного движения его ноги. Понятно, что мне никогда не одолеть его в настоящей схватке, и все эти потуги лишь разминка, подготовка к работе с менее тренированным противником, но привычка к победам оказалась настолько сильна, что я слепо пошел вперед, нанес несколько мощных ударов по корпусу, после чего, спарринг-партнер, развернувшись в затяжном прыжке, провел сильный удар сбоку в голову. Тут я увидел стремительно надвигающуюся стенку зала, в сотую долю секунды поняв, что поединок завершился. И пришел в себя только после того, как ударил по ноздрям ни с чем не сравнимый аромат нашатыря. Струи душа массировали затылок, обволакивали уставшее тело, наскоро обтершись, я буквально рухнул на скамью у стены, но Рябов, не дав расслабиться, нахлобучил мне на голову шляпу, засунул на верхнюю полку сауны, предварительно плеснув ароматизированную жидкость на тут же окутавшиеся паром камни. Удивительно, казалось бы, вся накопившаяся в организме жидкость давным-давно покинула тело через поры кожи, а тут невесть откуда сэкономленные капельки пота заскользили по щекам, покрыли липкой испариной спину. С каждой минутой все жарче становился воздух, поступающий в легкие, наконец, выдержав положенное время, вылетаю из парной камеры и, тряхнув стариной, бросаю тело рыбкой через низкий парапетик бассейна. Мягкая, словно невесть откуда взявшаяся музыка, расписной пузатый самовар, махровый шезлонг комнаты отдыха ненавязчиво напоминали о том, что день уверенно накатывается к своему финишу. Я закрыл глаза и тут же открыл их, почувствовал легкое прикосновение ладони. — Есть дело, — нарушил традицию выходного Рябов. — Ты игнорируешь собственное правило. — У Саши серьезно заболел ребенок. Нужны лекарства. — И это дело? Кстати, кто такой Саша? — Парень, который вел тебя вчера. Борец. — Позови его. Саша уже успел натянуть на свой мощный торс футболку, прикрыв только верхнюю часть и со стороны выглядел довольно смешно. — Что случилось? — Сын серьезно болеет, где только жена с ним не была, даже в Москву ездили, все без толку. Нужно лекарство, из-за границы. — Какие проблемы, Рябов? — Лекарство дорогое, курс — около двух тысяч долларов. — Почему ты, Саша, раньше не обратился ко мне? — Это не по правилам, а теперь больше не к кому. — Рябов, сейчас масса людей ездит в гости отовариться, договорись с любым из них, чтобы привезли вместо персонального компьютера это лекарство. И скажи, что заплатишь не двадцать четыре, как они в среднем идут, а тридцать тысяч. Это самый быстрый вариант, желательно, конечно, Западная Германия, туда надолго не едут. Так что, через пару недель все будет в порядке, — пытаюсь внести спокойствие в душу полуголого атлета, у которого дрогнули губы. — Но я быстро не сумею отдать деньги, — забыл поблагодарить меня Саша. — А кто тебе сказал, что их нужно отдавать? Мне нравится делать деньги, а не складировать их. Я не сороконожка, и желудок у меня всего один, и на трех машинах одновременно при желании не поеду, и голов у меня не как у Змея Горыныча, так что одной шапки вполне хватает. Иди, Саша, все будет хорошо. И ты, Сережа, тоже расслабься. Да черт с ними, с этими деньгами, я обязан обеспечить своих людей всем. Вот поэтому они за меня, не задумываясь, подставят головы под пули, хотя в месяц их заработок в три раза выше, чем у гэбешников, занятых аналогичной работой, переплата за отсутствие званий составляет около тысячи рублей. В конце концов, кто спасет пацана, если не я? Саша ушел, а Рябов, похоже, не собирался оставлять меня в одиночестве. — Ребята играют, а тебе пора на массаж. — Рябов, вы с нашим узкоглазым специалистом меня так отмассажировали, что голова до сих пор гудит. Я могу согласиться только на легкий точечный массаж. Из-за стены раздался взрыв хохота, мои молчащие на работе телохранители гоняли бильярдные шары, сбрасывая излишнее напряжение вместе с потоком косноязычного красноречия. — Точечный массаж, — улыбнулся Рябов. — Тем более я обещал тебе подарок. Ее зовут Инга. — Это что за приобретение? — Твой заказ, — рубанул Рябов и вышел из комнаты отдыха. Я снова смежил ресницы, а когда услышал, как скрипнула дверь, не спешил их открывать. Игра с самим собой быстро надоела; у двери стояла специалист по пассажам Бетховена. — Инга, ты умеешь делать точечный массаж? — не удивился я проницательности Рябова, обратившись к ней как к давно знакомой. Девушка отрицательно покачала головой. На что же тогда намекал Рябов? — Кстати, ты находишься в сауне, и непонятно, почему до сих пор в купальнике, — медленно растягиваю слова, подымаюсь, отбрасываю простыню и бросаю победоносный взгляд, нет, не на Ингу, а в зеркало, отражающее отлично сложенного мужчину, которому вряд ли кто-то даст сорок лет, несмотря на то, что природа определила этот возраст как пик нашего расцвета. — Выпить хочешь? — обращаюсь я к продолжавшей оставаться у двери девушке. Она молча кивнула головой, я выскочил на стол, открыл антресоли и достал свой НЗ: непочатую бутылку «Наполеона», коробку конфет, фарфоровый кофейник. Если девушка изъявит желание, потом снова полезу в этот шкаф за презервативом со щетинкой. «Пока не выпьет, не разденется», — решил я и ошибся, потому что купальник на девушке уже отсутствовал. Не торопясь наливаю темно-янтарную жидкость в рюмки и приглашаю девушку к столу, по достоинству оценив ее формы. «Ой, как стыдно», — с удовольствием подумал я, глядя, как она плотно сжала колени. Ничего, девочка, это только прелюдия нашего вечера. Интересно, чем сумел так заинтриговать тебя мой дорогой Сережа? Появившийся Рябов мог бы ответить на этот вопрос, но даже при большом желании я не сумел бы его задать — слишком серьезным было лицо моего верного спутника. — Тебе нужно ехать, — отрывисто бросил Сережа. — Но ведь сегодня выходной, — слабо попытался отбиться я, с восхищением глядя на упруго стоящую грудь минимум четвертого размера, узкую талию и виолончельные бедра скрипачки. — Выходной уже закончился, — не без доли сожаления вернул меня к действительности Рябов. — Инга, отдыхай, слушай твою любимую музыку, когда захочешь, Саша отвезет тебя домой, — попрощался я в уверенности, что благодарный Саша не будет стремиться переспать с Ингой до того, как это сделает его хозяин. — За что старается эта девочка? — спросил я Сережу, когда мы садились в машину. — За скрипку какого-то Штейнера. Ее все равно не удалось вывезти, уже два года лежит без дела. — Кстати, никто не был уверен, что это подлинный Штейнер, — машинально отметил я. — А ей не все равно на чем пиликать? — искренне удивился Рябов и добавил: — Тебя срочно требует Леонард Павлович. — Он что, наелся своей мочегонной фасоли или настой бузины не унял расшалившуюся печенку? — разъярился я, раздосадованный тем, что из-за старика не удалось трахнуть пристыдившую меня скрипачку уже сегодня. — Так что же случилось? Вышегородский отдает концы и хочет составить завещание в моем присутствии? — Я не в курсе, — неуклюже соврал Рябов и мягко сказал: — Поехали. Чудом избежав встречи с Сабиной, я быстро взбегаю на второй этаж, без стука вхожу в комнату старика: Вышегородский сидит в вольтеровском кресле с книгой в руках, рядом с ним пристроился Гарик, тут же показавший мне язык. — Что случилось, Леонард Павлович? — Гарик, принеси дедушке водички, — вместо ответа обратился к своей бледной копии Вышегородский, но наш родственник даже не пошевелился. Судя по всему случилось что-то серьезное, поэтому я не стал упрашивать Гарика, а просто сгреб его в охапку и выставил за дверь, откуда тут же донесли вопли сына и перепуганные крики жены. — Сегодня ночью вылетишь к Вершигоре, — мягко произнес старик, радуясь тому, что вся ненависть внука за столь бесцеремонное обращение ляжет на мою особу. — Самолет через три часа, билеты внизу на столе. Заберешь мой любимый авангард, Вершигора должен исчезнуть. — Совсем? — осведомился я. — И почему такая спешка? — Потому что завтра днем прокурор подпишет постановление на его арест. Но совсем такому богатому человеку исчезать не следует, тем более, что у него мешок надежных документов. Тебе следует предстать в образе спасителя, избавляющего его от обузы в обмен на бесценные сведения. Жизнь дороже полотен, тем более, что он вкладывал деньги не только в искусство. — А если его уже предупредили? — наивно подставился я и получил в ответ справедливую отповедь: — Тебе пора уже сперва продумывать ход, а потом действовать. Кстати, если бы не благословение хозяина Никольского, я бы не позволил делать такой рискованный шаг. Пусть это будет уроком против самонадеянности. Что касается Вершигоры, то одними сведениями дважды не торгуют, опасно. Так что этой ночью тебе предстоит провести сорок пять минут в воздухе, — улыбнулся старик. Я сделал вид, что ничего не понял, потянул на себя дверь, посторонился, пропуская Гарика, прошмыгнувшего в комнату деда с искаженным от злобы лицом, прикурил сигарету и попытался вычислить комбинацию Вышегородского, вроде бы поменявшего сведения о Вершигоре на жизнь ставшего опасным даже для своего хозяина наглеца Никольского. Интересно, кто командовал покойником, наверное у него чин не ниже полковника? Зачем он сохраняет жизнь Вершигоре? И почему старик посылает меня, когда Рябов сам бы справился с таким элементарным делом? И откуда у Вершигоры авангард? Вопросы, вопросы, над которыми не следует ломать голову; для Вышегородского я только машина, приводящая в действие его замыслы. — Сабина! — гаркаю от злости на самого себя, и моя дорогая супруга вылетела из своей комнаты, с обожанием подняв голову вверх. — Свари кофе, двойной, без сахара. — Две порции, — поспешно добавил я, заметив неподвижно сидящего в углу Рябова. — Сережа, ребята где? — На улице. Две машины выехали полчаса назад, — подтвердил мое предположение больше знающий, чем говорящий Рябов.8
Рубиновый мотыль, коснувшись воды, разлетелся по ее поверхности после быстрой атаки жемчужного гурами. Ярко-красный меченосец судорожно глотал свою долю добычи, юркие неоны подбирали снизу совсем крохотных червячков, ускользнувших от широко раскрытой глотки парусообразной скалярии, и только глупый золотохвостый вуалехвост скромно держался в стороне, перепуганно таращась по сторонам своими громадными выпуклыми черными глазами. Наши меньшие братья не отличаются своим поведением от старших. Кто смел — тот два съел, трусам достаются объедки, как вуалехвосту. Шесть громадных аквариумов могли показаться в салоне клуба-студии «Солнышко» чем-то лишним только на первый взгляд. Многие посетители, наглядевшись на продающиеся здесь предметы, с удовольствием переводили свой взор на обитателей подводного царства. Даже как-то не верится, что за окном, возле которого прекрасно себя чувствуют обитатели тропиков, стоит зима, с ее холодными дождями вперемешку с мокрым снегом. Клуб-студия «Солнышко» начал свою работу при комитете комсомола Южноморского пароходства два месяца назад, но уже за такой короткий срок успел обрасти многочисленной клиентурой. Доходы от реализации товаров распределялись следующим образом: тридцать процентов комсомолу, семьдесят — на зарплату и развитие производства. Деньги здесь плодились с невиданной скоростью, даже на центральной улице города появились лотки, с которых продавались товары. Комсомольское предприятие не ограничилось лишь продажей картин, графики, чеканки, произведений декоративно-прикладного искусства. И это был очень верный ход. Рано или поздно, как и во всякой конторе наши славные правоохранители должны были начать искать здесь какие-то левые дела, как говорят деловые, вошей. Чтобы облегчить их задачу, воши были рассыпаны щедрой рукой лишь бы до главного они не добрались. На комиссию у моряков принимались ручки с золотыми перьями, бижутерия, косметика. Клиенты шли косяком со всех сторон. Сдатчик называл свою цену, к которой приплюсовывалось двадцать процентов комиссионных, а покупатель хватал дефицит, стоило ему появиться на прилавке, по любой цене. Даже на дезодорант, отпущенный «Солнышку» со складов пароходства, была установлена двадцатипроцентная надбавка, пятирублевый флакон люди с радостью брали за шесть. Многочисленные коммерческие агенты, как и весь мгновенно разбухший штат студии, кроме ее директора Романа Дубова, сидящие на проценте от сделки, доставляли разнообразные товары с невиданной быстротой. Распределение пресловутых двадцати процентов прибыли было отрегулировано до автоматизма: пятая часть агенту, доставившему товар, остальное — продавцам, экспедиторам и комсомолу. Все это носило поверхностно-мелочный характер: ну подумаешь, надбавка десять рублей за флакон французских духов. На черном рынке такие духи идут минимум за восемьдесят, а здесь — шестьдесят. Но если учитывать, что агент привез из Прибалтики машину этих духов, и на каждом из десяти тысяч флаконов имел два рубля? Однако, духами любительское объединение не ограничивалось и торговало всем, что можно продать. Учитывая, что у нас успешно можно перепродавать даже дерьмо, дела «Солнышка» шли очень неплохо. Клуб-студия занимался и реализацией запасных частей, доставляемых с заводов-изготовителей, на автомобильном рынке. Закупив в Москве тридцать тысяч календарей по цене семьдесят копеек за штуку, их благополучно перепродали незадолго до Нового года по рублю тридцать, наплевав на эти самые двадцать процентов: уж очень боевой народ подобрался в этой компании, книгами торгуют по невесть каким ценам, скупают оптом самопальную продукцию в Грузии и Армении и при этом никто их кооператорами-кровососами не именует — комсомольское предприятие. Торговый зал, расположенный на Южноморском морском вокзале, естественно, не торговал ни жигулевскими «крыльями», ни кооперативными сапогами. Он полностью соответствовал своему главному предназначению. Правда, здесь среди очень интересных работ находилось немало дряни: пепельницы в виде женских задов, полотенца с оттрафареченными сторублевками, пластиковые кошечки. С лотков этот товар шел неплохо, а в салоне его не спешили хватать, несмотря на то, что вход туда был платный, прямо как на ВДНХ, гони двадцать копеек, хочешь — покупай, хочешь — просто смотри. Стоило кому-то из посетителей раскошелиться на картину, как ее тыльная сторона визировалась надписью «Клуб-студия „Солнышко“», что давало право на беспошлинный провоз за рубеж. В основном из-за этой надписи и пошел сюда отъезжающий клиент, что могут стоить картинки самодеятельных художников? Но с каждым днем все больше места занимали на стенах работы членов Союза; коллеги Дубова, узнав о его кормушке и прекрасном сбыте, ринулись покорять своим искусством мир с помощью несчастных беженцев из Страны Советов. И все были довольны, особенно я, не имеющий к этому прекрасно налаженному делу никакого отношения. — Здравствуй, Ромчик, — наконец-то отрываюсь от аквариума и обращаюсь к стоящему за спиной директору комсомольского предприятия, — а не дорого ли обходятся тебе эти рыбки? — Зато люди радуются, многие заходят сюда только из-за них. По виду Дубова сразу можно определить, что Оксана всерьез продолжает работать; если прежде его одеяние ничем не отличалось от облачения многих собратьев по кисти, то теперь своим видом Рома напоминал приемщика стеклотары перед посещением театральной премьеры. Смешно было бы предположить, что он так наряжался бы только из-за занимаемой ныне должности. — И дорого тебе стоит это удовольствие? — Аквариумы сам сделал, рыбок знакомые ребята принесли, а их папа получает сотню в месяц. — А, у них еще и папа есть, я-то думал, что здесь одни сиротки. — Его здесь прозвали Рыбкин папа, смотрит за всем хозяйством, воду меняет, кормит их, — пояснил Дубов. — Интересно у тебя тут, специально зашел посмотреть, о твоем салоне весь город гудит. А что это за бугай у двери? — Он билеты продает и, в общем, вышибала. — А что, бывают неприятности? Ты же сам не подарок, на свою восточную гимнастику до сих пор, наверняка, бегаешь? — Так спокойнее, да и должен кто-то билетами торговать, а мне самому за порядком следить времени нет, дел невпроворот. Да, большой начальник, деловой, каких мало; наверняка лупит со сдатчиков процент помимо кассы и считает себя умнее Рокфеллера, еще и на покупателях наваривает, делает вид, что специально для них оставляет мазню повышенного спроса. Следуя заветам Петра Ивановича, я полностью выполнил свой долг, лично проконтролировал даже незначительные детали, насладился общением с прекрасным, от чего порой передергивало — как это такую дрянь кто-то покупает — и моя миссия по отношению к этому предприятию смело может быть завершена. — Что ж, Ромчик, я рад за тебя. Как-нибудь еще зайду, а сейчас мне пора. Зимний воздух приятно холодит легкие, с удовлетворением отмечаю, что моя машина не вымыта и даю газ по жидкой каше, щедро разбросанной по дороге южной зимой. Все идет, как нужно. Можно пускать пробный товар по пробитому Глебовым каналу. Найти Котю Гершковича оказалось легче легкого, стоило только с утра посадить одного парня на телефон, другого отправить в известный район, а третьему нести боевое дежурство у ресторанчика «Волна». Прошло всего несколько часов, а поиски уже увенчались успехом, и как всегда невозмутимый Гершкович назначил мне свидание, честно предупредив, что в нашем распоряжении не более сорока минут. Откровенно говоря, мне хватит и десяти, остальное время пусть Котя резервирует для себя лично. — Я сразу хочу тебя спросить, пока ты не начал мне что-то рассказывать, — начал без предисловий о здоровье Котя. — Ты знаешь, я в этой живописи понимаю не хуже всех генсеков, вместе взятых. Хоть объясни что куда, а главное зачем были внесены такие бабки. Видишь, твои намеки на консультантов оказались лишними. Мы верим друг другу, и ты никогда не подводил меня ни на копейку. — Значит так, Котя, считай, тебе свалился хороший нахыс. Ты получил работы известных нью-йоркских живописцев Давида Бурлюка, Бориса Григорьева, Мстислава Добужинского. Кроме того, у тебя есть одна вещь кисти Александра Древина, который на свою голову не успел сбежать в Нью-Йорк, а потому в тридцать восьмом году справедливо за это поплатился. — Слушай, а чего ты так радуешься за его судьбу? — Я не радуюсь, просто ставлю тебя в известность. — А знаешь, из тебя при желании мог бы получиться неплохой полицай… — Котя, дорогой, оставь свои дебильные подозрения, ты же умный парень и знаешь — такие, как я, никому не служат, только себе. — Не морочь мне бетэн, он и так ноет. Свободных людей не бывает, каждый чем-то повязан. — Перед тобой — счастливое исключение. Мне не нужно, как другим, перестраиваться, выдавливать из себя по капле раба. Я им никогда не был: ни во времена звездатого Ильича, ни в год борющегося за дисциплину полупроцентника Андропова, ни когда страной правил главный контрпропагандист Черненко, ни тем более сейчас. Я не кричал «уря!», не клеймил позором Сахарова, не высказывал единодушного одобрения по поводу подорожания водки, а всегда оставался при своем мнении. В отличие от проституток, занявшихся сейчас борьбой за перестройку, ты посмотри на них: вчера одобряли и осуждали, а сегодня — борцы за новое общество. И еще. Я давным-давно знал то, что сейчас по капле открывают так называемому советскому народу, и жизнь свою строил по образцу и подобию родненького государства. — Что ж ты не пошел вкалывать в райком в таком анекдотическом случае? — Потому что у меня вместо партбилета всегда была голова. Спина у меня, как у тебя, плохо гнется. Поэтому предпочитаю заплатить тысячу рублей за двадцать ампул аллергоглобулина, который выдают на шару партийным бонзам высшего эшелона. — Я немножко знаю твои дела, скажи, а не страшно? — Нет, Котя, только тебе признаюсь, я много раз смотрел в глаза смерти. Что я теряю на этой земле? Ну не выпью еще пару канистр коньяка, не врежу к имеющимся двум-трем сотням еще пару десятков баб, так что… — Нет, это в виду не имеется, а распоряжаться жизнями других — это твое право? — Я сказал тебе, с кого лепил свою жизнь. Нельзя жить с чистой совестью в государстве, которое только тем и занимается, что всю свою историю врет своим гражданам, и убивает тех, кто этой лжи не верит. Вот они сейчас и взбесились на митингах, потому что узнали, кто ими командовал. Кстати, бесятся не от жира, с голода. И чего я должен переживать, если именами убийц названы улицы и города, если они лежат у Кремлевской стены, нашей главной достопримечательности. Ну где еще в центре столицы есть кладбище, этакая пирамида для прорвавшихся к власти уголовников? Теперь они лежат как фараончики, и вреда никому не делают. Ничего, другие стараются. И еще одно тебе расскажу. Когда я был совсем пацаном,жили у нас во дворе два ветерана войны. Один таскал на себе «языков» через линию фронта, но потом его самого немцы взяли. Полгода у них просидел, наши освободили и отправили на десять лет в Сибирь, лишив орденов и медалей пожизненно. А второй в это же бурное время на фронтах кровь свою мешками не разбрасывал, а честно и верно пытал и стрелял своих сограждан согласно чекистскому долгу. Думаешь, одни фашисты на фоне виселиц фотографировались? Я видел его фотографию, уперся на труп только что расстрелянного ногой и подписывает документ: приговор приведен в исполнение. Знаков отличий на нем, как на породистой собаке, к спецмагазину прикреплен, машину — вне очереди обслуживают, как ветерану войны с собственным народом. И счастливо живет до сих пор, внуков нянчит. А первый спился вконец и сдох, как собака, один, в подвале, у него-то и квартиры своей не было. И никогда никто не будет судить этих ласковых дедушек, как и их не менее приятных сыновей, сажавших в психушки и вешавших сроки, убивавших лагерями еще вчера. И знаешь почему? — А как же не знать? — ответил несколько изумленный моей запальчивостью Котя, — потому что тогда их надо ставить с фашистами на одну доску. Те тоже кричали, что выполняли приказ. — А в заключение моей политинформации скажу тебе, что я эти приказы не выполнял бы, чтоб мне с носом быть. Полицай из меня не выйдет, у них доля плохая, нет срока давности. Знаешь, сколько этих полицаев мой соседушка переловил, он об этом любил пионерам рассказывать, и вешал им по двадцать пять лет, если те в расстрелах не участвовали. Про то, что сам невинных стрелял, молчал, конечно. А теперь у меня есть для тебя новость. — Что такое, — сделал изумленный вид Котя, — евреев стали брать на работу в КГБ? — Там и без твоих сионистов, торгующих Россией, резидентов хватает. Мало того, что вы захватили мировое господство, сделали Октябрьский переворот, так теперь из-за того, что уезжаете, магазины пустые. — Ну хорошо, все евреи уедут, на кого ты будешь сваливать беды советского народа? — На очередного козла отпущения, проклятый космополит, убийца в белом халате, посоветовавший американцам разбрасывать колорадских жуков над российскими полями. Поэтому я спрашиваю, кто из твоих друзей едет на днях в Штаты? — А какое тебе дело до этого, тупоголовый хозар, жаба давит, что тебя хрен выпустят? — Просто один христопродавец напомнил мне, что еврей не роскошь, а средство передвижения. — Но только без криминала. — Котя, обижаешь, я просто хочу подарить этому человеку несколько картинок, там они идут. Он их купит совсем подешевле. — Тогда он купит их завтра, часиков в десять, чтобы ты не нервничал. Какие работы он должен прикупить? — Директор сам предложит своему клиенту отличный товар. Пусть он только подойдет к нему и скажет: «Нет ли у вас чего-нибудь, ну, очень-очень оригинального». — Да, такие идиотские слова случайно никто не выговорит, — блеснул лысиной Гершкович. — Клиент, как я понимаю, за такой подарок просто поделится с тобой рассказом о его прохождении… — Не со мной, Котя, а с тобой, и самым подробным образом. Кстати, ты не спросил, куда ему идти. — Не держи меня за малохольного, — устало покачал очками Котя, — или я не имею понятия о рождении комсомольского предприятия «Солнышко»?9
Рябов ждал меня в сауне, и такое легкомысленное поведение было обусловлено тем, что к моей «Волге» в течение всего дня надежно приклеилось «Жигули» с Сашей-борцом за рулем. Хотелось спросить, как там его сын, но на улице должен вести себя со своими телохранителями, словно с незнакомыми людьми, а когда я подъехал к спортивному комплексу, меня вел уже совсем другой экипаж: видать, Сашина смена закончилась. Голый Рябов сидел на диване, с удовольствием поигрывая мускулатурой, щедро поросшей шерстью. — Сережа, отсюда едем к Глебову и на сегодня все, а завтра Костю ко мне, утром. И, кстати, передай ему, если он еще раз будет издеваться на аукционе, это нехорошо кончится. Ему что, на жизнь не хватает? Книжный аукцион был любимым времяпрепровождением Кости. Старинные издания, в основном, здесь покупал литературный музей, где у Константина были знакомые девочки. Они и информировали его, какую максимальную сумму мог себе позволить выложить музей за ту или иную книгу. С музейными представителями Костя торговался до изнеможения, но в конце концов уступал им. Не станет же он в самом деле покупать на аукционе собственную книгу. — А что мы будем делать у законника? — отвечает вопросом на вопрос Сережа. — Рябов, я слышу в твоих интонациях плохо скрываемое отношение к юристу, который изредка помогает тебе стать богаче. Что касается твоего намека о законе, то в России нет закона, есть столб и на столбе корона. Знаешь, Сережа, сейчас все вокруг трещат — мафия, мафия. А то, что само государство наше — самая большая мафия, этого никто не замечает. И методы у него соответствующие. Вчера перед сном вместо видика случайно врубил телевизор, там какой-то пень надрывался, будем строить, говорит, правовое государство. Но пока мы живем не в правовом, зачем подчиняться его законам, которые нарушают все, кому не лень. А кому лень — нарушают из-за лени. Торговая мафия, чиновная мафия, партийная мафия — а все вместе взятое? Мы зарабатываем хорошие деньги, чтобы жить нормально. Нормально, подумай. Установлен государственный порядок: хочешь жить нормально — воруй, крути, убивай. Чтобы получить возможность нормально питаться, иметь квартиру, машину, пить коньяк… — Ты сегодня был у Студента? — Сережа прерывает поток моих антисоветских измышлений, порочащих государственный строй. — Будто не знаешь, — не признаюсь в том, что не могу еще затормозить после разбега, начатого у Гершковича. — Полдня слушал рассказы Студента. Потом Котю. Теперь тебе хочется выговориться — все правильно. — Извини, Сережа, ты прав, кому охота слушать такую дурь. Мы с тобой счастливы и стихи «Харкая кровью, купаясь в говне, счастливо живу я в Советской стране» — не про нас. — Это точно. Пусть другие кровью харкают. — Как я понимаю, сегодня ты не будешь меня насиловать внеочередной тренировкой. Почему же ты позвал меня в эту расслабляющую обстановку? — Ты не высыпаешься. Да и нервы, судя по разговору, на пределе. Тебе таки-да нужно расслабиться. Хочешь точечный массаж? — Опять? В свое время ты уже снимал напряжение при помощи скрипачки, я надолго запомню, чем завершилось то расслабление. Пока старик читал книжку и смотрел очередную дозу возбуждающего, глотая адельфан, я двое суток не смыкал глаз. А потом неделю возился с этим пассажиром Вершигорой. Его ищут, а этот пассажир снова рвется в бой. Куда ты его определил? — Он в кооперативе. Подставной председатель, главбух. Купил японские вязальные машины, гонит колготки по червонцу. Говорит, если их по три рубля продавать — и то сто процентов навара. Дважды был у Леонарда Павловича. Уму, казалось бы, непостижимо. Человека ищут, а он в городе неподалеку уже давным-давно прописан, квартиру поменял, усы отрастил, бабой с готовым ребенком обзавелся — и всего за два месяца. Я бы его за три дня вычислил, а так его еще сто лет разыскивать будут, тем более, что сейчас он никакой не Вершигора. — Сережа, смотри за ним внимательно, — одобряюще сказал я и чуть не добавил «Так же, как за мной». — Не кури, — предупредил меня Рябов, видя, что в моих руках появилась сигарета, — перед массажем это вредно. Раздевайся. — Забодал ты меня своим массажем, — пробормотал я, недовольно бросая сигарету на стол и выполняя боевой приказ. Сережа с одобрением посмотрел на мои действия и приоткрыл дверь во вторую комнату. Через порог перепорхнули два небесных создания, лет по пятнадцать каждая, сделанные словно под копирку. Даже небольшие черные бабочки на их беленьких челках были совершенно одинаковые. После всего, я-то рассчитывал совсем на другое. — Они однофамилицы? — осведомляюсь у Рябова. — Нет, близнецы, — не понял шутки Сережа. — Сережа, я только что говорил тебе о законах. Это называется развращение малолетних. — Не надо развращать. Они кое-чему еще тебя научить смогут. — Тогда я пас. Пусть делают со мной все, что захотят. Сережа неторопливо пошел к дверям, бросив на ходу «Девочки, работайте», и плотно прикрыл за собой дверь. — Вы умеете делать точечный массаж? — задал я вопрос, становящийся традиционным для этой комнаты. Вместо ответа девочки синхронно вызывающе улыбнулись и одновременно сбросили купальные халатики. Да эти школьницы не чета застенчивой Инге, которая не раскрывала глаз, издавая протяжные стоны во время обмена своей невинности на старинную скрипку, девочки смело сбрасывают с себя одежду. Медленным движением пальцев они расстегнули «половинки» и освобожденные от материи груди прыгнули вперед, а мне почему-то еще раз вспомнилась Инга, которая, позабыв опыт первой нашей встречи, полчаса вздыхала, пока, наконец-то, решилась снять трусики. Эти действуют куда энергичнее, движения заученные, наверное, перед зеркалом репетировали. Вон как одновременно в четыре руки потянули завязки на своей спецодежде, и она, обнажая два совершенно одинаковых золотистых лобка, белыми комочками упала к ногам. — Девочки, на хороший сэндвич у меня уже нет времени, — взмолился я, видя надвигающихся на меня с непоколебимой решимостью сестричек. — Кроме того, я рассчитывал просто на массаж… — Все будет хорошо, — успокоила меня одна из них, и я чуть не заржал, эти соплячки вообразили себя самыми опытными в мире, не подумав о том, что половой стаж пациента длительнее их собственного возраста. Четыре соска плавно заскользили по моей груди, заставляя слегка напрягаться мышцы, и я почему-то подумал: «Если Сережа и сейчас зайдет, чтобы отправить меня работать, убью». В конце концов каждый человек имеет право на короткий отдых перед следующей, невесть какой по счету, деловой встречей. Через пятнадцать минут я уже был готов к ней. Осталось только подождать, пока Сережа закончит дружескую беседу со своей очередной дамой прямо на жесткой скамье у бассейна. По дороге к Глебову я поинтересовался: — Ты расплачиваешься с ними долларами? — Рублями. Девочки стали дороже. — Инфляция, Сережа. Если женщина не будет торговать собой, ей никакой зарплаты не хватит даже на одежду. А кто твоя приятельница, и что за оригинальная постановка вопроса, ведь есть еще одна комната. — Она любит, чтоб оригинально. Тренер по гимнастике. В прошлый раз просила трахнуть ее прямо на брусьях. Денег, кстати, не берет. — А подарки берет? — Да. — Ну и подари ей купюру зеленого цвета. Она возьмет, это тебе не рубли, которые не стоят бумаги, чтоб их печатать. — Поэтому ты постоянно меняешь рубли на доллары? — И поэтому, и потому, что только с долларами я чувствую себя в родной стране не второсортным человеком. За рубли с тобой никто разговаривать не будет, а за доллары любой штаны снимет, не хуже этих девочек. Скоро только на доллары хоть что-то здесь покупать можно будет. — Мы и за рубли купим. — Правильно. Однако все идет к тому, что мы будем жить по законам нормальных стран. Но пока рубль не станет конвертируемым, это будет не более, чем потуги. И время на это понадобится. Поэтому — шире дорогу доллару. — Так нельзя сейчас. — Сейчас нельзя, завтра можно. Причем официально. Но каждое завтра готовится сегодня, поэтому я встречу его вооруженный зеленкой, за которую мне продадут что угодно. А тебе с твоими деревяшками дадут пинка в зад. Или потребуют два чемодана рублей за товар, стоящий по госцене треть чемодана. — У меня тоже доллары есть, — оправдался Сережа, как будто не я, а кто-то другой посоветовал ему в свое время покупать за деревяшки настоящие деньги. — Ну, тогда выскочи и купи хороший букет цветов, — заканчиваю ничего не значащую беседу. Хозяйке дома букет, выбранный Сережей, явно придется по вкусу. Среди ревущей холодным северным ветром зимы пять крупных роз могли показаться чем-то сказочным, особенно, если учитывать их цену. Но подлинная красота окончательной оценке никогда не поддается. Небольшая квартирка Глебовых сияла чистотой и уютом, семейная жизнь Саши не в пример моей, жена — прекрасная хозяйка, ласковая подруга и заботливая мать, два пацана — круглые отличники, вдобавок успевают заниматься в шахматношашечном клубе. Я вздохнул, вспомнив своих близких и немного позавидовал Глебову: в такой дом приятно возвращаться, а я вот сколько могу держаться от своего на расстоянии — столько и использую этот шанс не видеть свою дорогую по размерам приданного супругу, сыночка-ангелочка, дьявол этот все-таки ангел, пусть падший, и любимого тестя, соединившего в своих руках судьбы очень многих людей. Если что и было удивительного в этой квартире, то дверь: ободранная с кусками свисающего дермантина, словно выволокли ее со свалки и установили назло хозяину темной ночью. Однако, Саша специально придал новенькой двери такой импозантный вид: ограбление квартир в районе Вишенек давно стало изо дня в день повторяющейся традицией. А с такой дверью спокойнее, посмотрят на нее ворюги и решат, что обитает за ней давным-давно опустившийся ханыга, с синей, как у Фантомаса мордой, у которого можно спереть разве что пару пустых бутылок. Я откровенно обрадуюсь, если не застану в этом доме близких Глебова, не люблю вести за семейным столом разговоры с его хозяином, полные туманных намеков и замаскированных легкой болтовней серьезных предложений, так, чтобы кроме нас с Сашей ни жена, ни дети не догадались, о чем идет речь. Глебов открыл дверь и очень удивился, увидев вместе со мной Сережу. Они друг друга просто не переваривают: Глебов считает Рябова хитрым цепным псом с повадками неандертальца, а Сережа как-то заметил, что не очень бы удивился, если Сашка окажется педиком и даже проверил свою вызванную приступом неприязни версию. — Здравствуй, Саша, — забарабанил я с порога, — а где Наталия Александровна, почему не слышу детей, один что ли на хозяйстве? — и не дав Глебову ответить, протягиваю знак внимания к его семье. Саша нашел для этого подарка подходящую хрустальную вазу, налил туда воды и добавил несколько капель одеколона. — Выпьешь? — коротко спросил меня Глебов, даже не обращая внимания на расположившегося в кресле без всякого приглашения Рябова, и добавил: — Жена с детьми у подруги. — Если можно, только кофе, — попросил я, не обращая внимания на насупившегося Сережу. — Ты все отлично сделал, Саша, откровенно признаюсь, я даже не ожидал, что все это примет такой вид. — Пришлось поработать, — скромно оценил собственный труд Глебов, — хотя, если быть откровенным до конца, самым сложным было ненавязчиво помогать твоему протеже выбирать верную линию поведения. Ты предложил подходящую кандидатуру — оформление, ремонт да и связи с ремесленниками — это уже его работа. Но сейчас мне хочется обратить твое внимание на другое обстоятельство, один из агентов по снабжению… — Я знаю, Саша, но он стучит моему осведомителю. — Сегодня твоему, а завтра… Ты же сам сказал, что дело серьезное. — Уберем этого стукача, появится другой. И еще неизвестно — откуда. — Все равно быстро он не появится, для этого нужно время. Я так понимаю, что пока они внедрят туда своего очередного сексота, студия перейдет на вполне легальное положение. Поэтому, я просто советую тебе подумать, по своему опыту знаю, что все начинается с мелочей. Зачем зависеть от слепой случайности? — Я подумаю, Саша. А за отлично проделанную работу тебе полагается премия как победителю социалистического соревнования. Но расписываться в ведомости не нужно, она будет переведена на твой счет. — На мой? — Извини, на предъявителя. — Все ты знаешь, — польстил мне на прощание Саша, — с тобой даже страшно разговаривать. Первое время мы ехали молча, пока я, наконец, не оторвал от раздумий Рябова: — Сережа, это наша ошибка, Саша прав. Тем более, я никогда не доверял уголовникам. Поэтому подставной вариант, сочиненный тобой, может принести нежелаемые последствия. — Что мне делать? — нарочно спросил меня Рябов и тут же слетела с него обычная невозмутимость, — тебе этот пидар на мозги капает. А ты его слушаешь. — Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав. Чтобы больше я не возвращался к этой теме. Отвези меня к Свете. — Тебе нужно ехать к семье, — с едва различимой долей злорадства в голосе сказал Сережа, — ты там неделями не появляешься. Сабина уже устроила Леонарду Павловичу скандал. А он у меня допытывался. — Давай домой, — вяло соглашаюсь с Сережей, виновато улыбаясь, а сам вскипаю от ярости. Старик давным-давно понимает, что я искусственно увеличиваю свой объем работы, но не придает этому особого значения — все мужчины так себя ведут. Однако он наверняка злится оттого, что я не соблюдаю правил семейных приличий, да и Рябов, наверняка, косвенно мог подтвердить это. Дрова трещали в камине, Сабина протянула к огню ноги, заботливо укутанные клетчатым пледом, и молча смотрела на языки огня. — Здравствуй, дорогая, — тихо прошептал я, пытаясь ласковыми интонациями сбить порыв предстоящей бури, — извини, меня долго не было, как наш Гарик? Образцово-показательная забота о нашем сыне должна была внести еще один плюс в графу моей добродетели, да и на обезьянью любовь супруги я рассчитывал. В крайнем случае, докажу делом, как я ее страстно люблю. Сабина видимо долго созревала для семейной сцены, поэтому мне самому придется атаковать, лучшей зашиты еще не придумано. — Интересно, где ты пропадаешь? — начала осторожный старт моя жена, — тебя неделями не бывает дома. Где ты шляешься по ночам? Только не говори о работе — это твое дежурное слово. — А что ты знаешь о моей работе? Ты знаешь, сколько энергии и сил занимает она? А время? Вчера, чтобы подписать одну бумагу, я убил четыре часа. Если бы ты хоть понимала, то я мог бы тебе коротко объяснить. Но с тобой разговаривать или доказывать что-то — все равно, что биться головой об стенку — болевые ощущения и никакого толку. Так что не выводи меня из себя, я тридцать часов на ногах. — Ударник коммунистического труда, — съязвила поднаторевшая в общении со мной Сабина. — Я не знаю, чем ты там занимаешься, но по бабам бегаешь — это точно. Тебе же не жена, прислуга нужна и время свободное. Интересно, откуда ты сейчас явился, от очередной своей сучки? — Да, от сучки по фамилии Глебов, может тебе рассказать, где я был раньше, чтобы ты окончательно успокоилась, рассказать о том, что пришлось сделать всего за одни сутки? — Не нужно мне знать о твоих делах, я давно догадываюсь о главном… — А, ты не хочешь знать о моих делах? Ты ничего не видишь, ничего не знаешь. Ты не понимаешь, что только твои побрякушки стоят столько, сколько не выплатит тебе твоя школа, проработай ты там до четвертого тысячелетия. Ты не догадываешься, что дом, записанный на тебя по себестоимости — около полумиллиона, что массажистка, разминающая твою жирную задницу, стоит триста рублей в месяц. Или знаешь? А просто не ведаешь, откуда деньги берутся? — А зачем ты подсовываешь отцу порнографию? — нашла очередной аргумент для продолжения семейной сцены Сабина, — у него же повышается давление. Ты что, его в могилу решил свести? — Твоему отцу я многим обязан, и отношусь к нему подобающим образом. А ты лучше скажи, какие фильмы сама смотришь? Думаешь, я не знаю, может ты еще Гарику их демонстрируешь? — Ты что, с ума спятил? — Спятишь с тобой, — продолжаю успешно начатое наступление, — если ребенок говорит, что ты смотришь «Екатерину», откуда он знает? Наверное, после той сцены, где Потемкин услужливо подсовывает царице жеребца, тебе и ударила мысль в голову насчет моего аморального поведения. Насмотришься порнухи, вот и лезут дурные мысли в голову. А я вместо того, чтобы отдохнуть, должен выслушивать эти бредни? — голос почти переходит на крик, сцену крайнего возбуждения прекрасно дополняет вылетающая изо рта слюна. — Успокойся, дорогой, — капитулирует Сабина, которая не умеет долго сердиться на своего любимого. — Ага, успокойся, ты сперва всю душу вымотаешь, а теперь успокойся, Что ты со мной делаешь, Сабина, зачем мучаешь? — внезапным шепотом перехожу к финалу. Видимо, придется, несмотря на усталость, спать в объятиях моей любимой. Телефонный звонок прерывает размышления о неприятных последствиях этого разговора. Сабина берет трубку и тут же подносит аппарат ко мне. — Тебя просит Сережа, — с долей вины в голосе говорит жена. Рябов информирует меня, что через несколько минут мне нужно быть внизу, а я специально нажимаю на кнопку, усиливающую звук в мембране, чтобы чутко слушающая Сабина убедилась — звонит Сережа, а не мерещащиеся ей девицы. — Вот так, Сабина, мне пора. И даю тебе честное слово, что к сукам я не отправлюсь. Сабина молча целует меня в знак примирения, и я на удивление легко переношу этот знак супружеской благодарности и всепрощения. Рябов сидел за рулем своей машины, прорезая желтым пучком противотуманных фар редко падающий снежок. Я, не задавая вопросов, сажусь рядом, и Сережа включает скорость. — Сережа, я действительно устал, — честно предупреждаю тонко чувствующего меня человека. — Поэтому я везу тебя к Свете, — невозмутимо отвечает мой спаситель, рассчитавший все варианты встречи с Сабиной и подтвердивший мое алиби в ее глазах. — Жди меня там. Костя будет в девять у тебя. — В восемь, Сережа, — делаю поправку во времени. — Потому что клиент придет в салон в десять. Со Светой я познакомился два года назад таким банальным образом, что даже стало немного смешно. Тогда тоже была зима, и ехал я куда-то поздно вечером по одному из тысяч неотложных дел, как вдруг все они мгновенно ушли на задний план — я увидел Олю, единственную женщину, которую когда-то любил. Фонарь бросал нервный тусклый свет на ее лицо, и руки автоматически свернули машину к краю тротуара. Я выскочил, пробежал несколько метров, схватил ее за руки, и понял, что ошибся. — Извините, пожалуйста, — пробормотал я, не выпуская рук девушки, — извините… Она почему-то не удивилась столь бесцеремонному обращению и мягко улыбнулась. — Может быть вы, наконец, отпустите меня? Я виновато опустил руки, такое со мной бывает крайне редко; откуда взялась эта растерянность перед очередным ударом жизни, которая подразнила меня некогда потерянной навсегда женщиной. И тут же услышал сзади хриплый голос: — Эй ты, козел вонючий, чего пристал к нашей чувихе? Их было трое, три шакала, обычно тихо-мирно держащихся днем и преображающихся вечерней порой, вылазящих на улицу в поисках дешевых приключений. Я понимал, какой спектакль сейчас разыграется, и уже вернулся в свое обычное состояние, готовность к борьбе всегда стояла на первом месте в характере, и никакие обстоятельства меня уже не смущали, даже то, что я остался совершенно один против трех потенциальных противников. Впрочем, противников, сказано чересчур громко, вино не только придавало им храбрости, но и туманило головы; главное, постараться не ввязываться в откровенную драку, чтобы исключить любую случайность, и постараться положить их до того, как они попытаются полезть в карманы за чем-то острым. Девушка попыталась ускорить шаг, но воинственная тройка перекрыла ей дорогу. — Пошли с нами, капитально отдохнем, — предложил ей один из них, бестактно хватая за плечо. — А ты, баран, беги, пока я с тебя шашлык не сварил. Самым лучшим вариантом было бы последовать этому совету, рисковать собой я просто не имею права. И если бы девушка эта не была похожа на Олю… — Простите, я плохо вас понял, — обратился я к на диво приятному собеседнику. — Повторите, пожалуйста, что вы сказали. Тот победоносно расправил грудь: все ясно, перед ним вшивая интеллигенция, которую ему подобные ненавидят инстинктивно, и поиграться с таким козлом, умеющим только носить галстук и читать газеты — одно удовольствие. — Я сказал тебе, тупоголовый, — добродушно улыбался этот тип, не отпуская девушки, — чтобы ты канал, свободный, как Бангладеш. Понял ты… Удар в нос имеет то преимущество, что получивший его в течение некоторого времени не может понять, что с ним происходит. Мой кулак только отрывался от ноздрей одного из искателей приключений, а нога уже летела в пах второго, мгновенно бросившегося вперед. Все остальное было очень просто: я подпрыгнул, плотно опустился ступнями на его позвоночник, схватил третьего за уши, нагло торчащие по сторонам кепки, ударил его лбом в лицо и быстро отправил головой в очень кстати находившуюся рядом стенку дома. Потом грубо схватил оцепеневшую девушку за руку, поцеловал ногой по почкам пытающегося подняться клиента под первым номером и уже на бегу прохрипел: «В машину!» — Вы со всеми людьми так общаетесь? — иронически спросила меня девушка, когда мы очутились вдалеке от места невольной разминки. — Эти ребята привыкли к тому, что кулак поднимает самосознание. Я им доказал, что он может его опустить. — Вы философ? — Отчасти, как все мы. Как вас зовут? — Света, — коротко ответила она и попросила: — Выпустите меня, пожалуйста. — Я отвезу вас домой, Света. Она очень напоминала Олю и не только чертами лица, но даже интонациями в голосе, я тянулся к ней инстинктивно, словно к огромному подарку судьбы, пославшей в утешение эту девочку за столько лет, потерянных для самого себя. Я понимал, что нравлюсь ей, и делал все, чтобы понравиться больше. Что ценят женщины в мужчинах: ум, чувство юмора, независимость и, конечно же, финансовые возможности. Внешность при этом остается на втором плане, но и с этим у меня все в порядке — между шимпанзе и моей особой если и наблюдается родственная связь, то весьма отдаленная. Но только через два месяца непрерывных ухаживаний в ущерб некоторым делам я остался у Светы на ночь. Рябов, узнав о ночном приключении, в категорической форме потребовал: если я куда-то отправляюсь один, то оружие при себе держать просто обязан, и потребовал, чтобы я дал честное слово — в одиночку без пистолета никуда. Даже к Свете. И с тех пор, все равно не доверяя мне, он с огромной заботой окружил меня кольцом своих ребят, которые разве что не спали со мной в одной постели. Случай подарил мне Свету, но, откровенно говоря, я где-то в глубине души рад, что, наверняка, больше никогда не встречу Олю. Она навсегда уехала из нашего города вместе с мужем. Так что мне не придется видеть, как под напором прожитых лет белеют ее золотистые волосы, тускнеют синие глаза, становится дряблой кожа. Она навсегда останется в моей памяти молодой. Как Света. Я тихо постучал в ее дверь, уже в который раз удивляясь искусству Сережи предвидеть всякие мелочи: звонка из-за соседней двери не услышишь, а вот постучи кто-нибудь и сразу замаячит в двери напротив любопытствующий глаз. — Тебя давно не было, — сказала Света, открывая дверь. И все: ни идиотских истерик Сабины, ни тщательного контроля за моим временем Рябова, я очутился здесь, в этой крохотной однокомнатной «хрущебе» и могу хоть немного стать обычным человеком, без ежедневной суеты и вечной спешки вслед уходящим событиям. Тепло ее тела обволакивало, я рухнул на диван, потянув к себе Свету. Она поняла меня до конца, мягко отстранилась и набросила сверху махровую простыню. — Тебе нужно отдохнуть, — усмехнулась она, — по крайней мере, в первую очередь. Ты полежи, а я пока почитаю. — Почитай вслух, — попросил я и удобно откинулся на пoдушку. Света села рядом на низенький стульчик, включила торшер, чуть отодвинула его, чтобы электричество не беспокоило моих глаз и взяла в руки книгу. Сквозь навалившуюся на меня тяжесть, пригнувшую веки к глазам, и охватившее тело приятное оцепенение, все дальше и дальше уходил ее голос: «Это будет время, когда распространится беззаконие, сыновья подымут руку на родителей, жена злоумыслит на мужа, муж поставит жену перед судьями, господа станут бесчеловечны к подданным, подданные — непослушны господам, не будет больше уважения к старшим, незрелые юноши потребуют власти, работа превратится в бесполезную докуку, и повсюду раздадутся песни во славу греха, во славу порока и совершенного попрания приличий. После этого изнасилования, измены, лихая божба, противоприродное распутство покатятся по свету, как грязный вал, и злые умыслы, и ворожба, и наведение порчи, и предсказательство; и возникнут на небе летающие тела, и закишат среди доброверных христиан лжепророки, лжеапостолы, растлители, двуличники, волхвователи, насильники, ненасыти, клятвопреступники и поддельщики, пастыри перекинутся волками, священнослужители начнут лгать, отшельники возжелают мира вещей, бедные не пойдут на помощь начальникам, владыки пребудут без милосердия, праведники засвидетельствуют несправедливость. Во всех городах будут толчки землетрясения, чумное поветрие захватит любые страны, ветряные бури приподымут землю, пашни заразятся, море изрыгнет черновидные соки, новые небывалые чуда появятся на луне, звезды переменят свое обыкновенное кружение, другие звезды, незнаемые, взбороздят небо, летом падет снег, жгучий зной разразится в зиму. И настанут времена скончания и скончание времен…» Я открыл глаза и бросил полусонный взгляд на светящийся циферблат «Сейко» — без четверти семь. Через час с четвертью Костя должен быть у меня, и покатится пробный шар сквозь таможню и границу, через океан, в далекую Америку. Пора вставать. Я нежно целую спящую рядом Свету, она крепко прижимается ко мне и перед тем, как снять с нее ночную сорочку, я еще раз, проконтролировав время, понимаю, что обязан успеть на свидание с собственной шестеркой: как говорит Глебов, точность — это вежливость королей. Рябов кофейничал, сидя за рулем своей машины, ни слова не говоря, плеснул во вторую чашку остро пахнущий «мокко», щедро делясь со мной. — Первый раз за много дней, как следует выспался, — честно признаюсь Рябову. — Мне сегодня не удалось вообще, — замечает Сережа. — Стукач наш пропал. — Куда это? — наивный вопрос должен доказать Рябову, что я еще не пришел в себя. — Нет трупа, нет преступления, — тяжело улыбнулся Сережа, повернул ключ в замке зажигания и заработавшее сердце машины тихим гулом напомнило о том, что время короткого счастья осталось в прошлом.10
— Константин, — командую я, бросая на стол картонную папку с золотистым тиснением, — отправляйся на морской вокзал. Сдашь в салон эти офорты, каждый по десять рублей. И тут же забудь об этом, как и о дороге в «Солнышко». Для генеральной репетиции я выбрал четыре работы Геккера и Бармидера. Известные художники, зарекомендовавшие себя самобытными мастерами не только в родной стране, сейчас усиленно заинтересовали «Интурист». Эта контора брала на комиссию их работы, вывешивала их в тех местах, куда советские граждане и не мечтают попасть, потому что вопреки расхожему мнению все лучшее у нас принадлежит не детям, а иностранцам. Офорты и гравюры «Интурист» продает по сто двадцать долларов, щедро отдавая авторам из них ровно по шестьдесят рублей. Я тоже торгую картинами, но чтобы на глазах у хозяев полотен заниматься таким откровенным эксплуататорством, до такой наглости еще не дошел. Я всегда плачу людям с запроса, и поэтому их вещи становятся моей собственностью, и что делать с ними дальше — решать приходится самому. Брокер — одна из самых уважаемых профессий в мире, жаль только, что трудовой книжки у меня нет, а то бы обязательно ее туда вписал. Официально такой деятельностью у нас заниматься нельзя, и поэтому гораздо выгоднее закупать жратву за валюту, нежели дать возможность заработать рубли посреднику на все равно сгниющем в поле продукте. Ну и ладно, лично мне продуктов хватает, равно как и всем, кто на меня трудится, а об остальных пусть их профсоюзы тревожатся. При вывозе из страны офорты и гравюры облагаются хорошей пошлиной — вариант для проверки самый подходящий. Костя отдаст эти работы по десятке, на них будет установлена двадцатипроцентная надбавка, и если все пойдет, как задумано, всего за восемь рублей произведения современного искусства покинут родные берега. — Константин, — ласково смотрю прямо в его кукольные глазенки, — ты мне на прощание ничего сказать не хочешь? Значит, не хочешь. Я, по-моему, тебе уже говорил, чтобы ты прекращал баловаться. И не нужно делать удивленный вид, ты товаришься по средам, а реклама в точке появилась именно в этот день. Кроме того, вряд ли кто-то из клиентов станет делать подобные надписи, кроме тебя. Об очередном художестве Константина я узнал совершенно случайно. О нем мне поведал один знакомый работник прокуратуры на трибуне стадиона. Откровенно говоря, во время холодрыги мне этот футбол нужен, как ласты горнолыжнику, но что поделаешь в ситуации, когда долг платежом красен. Приходится платить и свободным временем. Костя приобретал продукты в точке «Торгмортранса» по средам. У меня уже катастрофически не хватало времени заниматься еще и этим, поэтому я смело поручил столь ответственное дело Косте и он по средам занимал свое место в очереди. Это только несведущие люди думают, что раз спецобслуживание, так очереди никакой. У нас без очередей прожить и даже умереть просто невозможно, поэтому дружно выстраиваются перед дверью торговой точки работники прокуратуры, милиции, пароходские шишки — и никакого галдежа типа «больше кило в руки не давать!» — все чинно, спокойно. Стоит Костя, мается, а на двери табличка висит: «по вторникам продукты получают только ветераны КПСС пароходства». Вот и решил пацан сделать нашей партии самую лучшую рекламу, взял ручку, зашел за дверь и дописал внизу: «Вступайте в ряды КПСС». И кого, спрашивается, дурачок, агитировал, там, кроме него, все давным-давно усвоили, куда им выгоднее всего вступать. Когда дверь прикрыли и все увидели эту надпись, табличку просто сняли. На том дело кончилось. Вот что значит веяние времени. Еще несколько лет назад, небось, сразу бы в КГБ вызвали, а сейчас никто такой рекламой вплотную не заинтересовался, несмотря на то, что в очереди за продуктами стояли и парни из этой конторы. — Константин, тебе уже пора остепениться, — делаю я справедливое замечание, словно забыв, что в его возрасте вытворял и не такое. — Ты уже взрослый человек и должен понять, что основное для профессионала — это не привлекать внимания. Беги отсюда, пока Сережа не приехал, если он узнает о том, что ты в порядке трудовой индивидуальной деятельности занимаешься рекламой… Костя мгновенно понял, как оценит Рябов его творческие потуги и без второго слова вылетел на улицу. В добрый путь, мальчик. Пройдет еще месяц, и если все будет, как задумано, можно назначать встречу своему столичному так называемому шефу. Интересно, ради чего он не рискует использовать собственные каналы?11
— Все было хорошо, — поведал мне через пять недель Котя, — не страна, а сказка, — добавил он таким тоном, словно сам побывал в Соединенных Штатах. — Слушай, Котя, а безработные там по-прежнему недоедают? Так пусть напишут нам, приедем и доедим. — Не делай из себя ненормального, — почему-то серьезно ответил Котя, — о том, что их безработные живут лучше наших инженеров, мы знали еще тогда, когда по телевизору каждый день намекали, что кроме бездомных и убогих другого населения там нет. Самое интересное другое; меня поразили не магазины и прочая мишпуха, а то, что я час стоял на улице и мимо не проехало двух одинаковых машин. Тебе еще что-то сказать? — Нет, не надо, я же пришел к тебе послушать за разные машины в каменных джунглях капитала, у меня других забот не хватает. — Я же тебе уже сказал, что все было хорошо. Правда, единственное, что его спросили на границе, так это есть ли произведения искусства. Он честно, как маме родной, ответил, есть, в чемодане лежат. «Дорогие?» — спросили. «Нет», — ответил, — «по десять рублей, подарки, в салоне брал». Так они даже смотреть не стали. Кстати, за эти картинки он «Хитачи» взял. — Видишь, какой я добрый, ты б своему корешу вряд ли видик просто так подарил. — Хорошим людям ничего не жалко, я недавно одному видик вместе с телевизором подарил, и не переживаю. — Слушай, а все уже обнаглели до крайности. Никто не хочет бабки брать, только подарки. — А зачем им деньги, ты же не настоящие бабки, а деревяшки норовишь людям дать, а что на них можно купить, кроме болячек? — Да, твой подарок жирнее моего. — Это тебе не пару картинок в чемодане волочить. Мне тут для одной канадской фирмы нужно сделать два миллиона болванок под ключи, так что даже такой презент не проходит больше, чем просто аванс. — Понимаю, Котя, такой гембель не всякий выдержит. Но, как говорил незабвенный Никита Сергеевич, за работу, товарищи. Мне хочется сделать тебе подарок. Это прелестный пейзаж Ланга, получишь его по себестоимости. — Ты же знаешь, что в отличие от наших пациентов, мне не нравится, когда чем-то отдаривают. А твоего Ланга тоже в сороковых, роковых, на тот свет отправили или он сбежал в Америку? В последнее время ты стал поставлять только такую публику. — Не будь мнительным, этот художник умер еще в прошлом веке. — Умер-шмумер, лишь бы был здоров. Что стоит этот Ланг? — Если ты такой мнительный, он тебе обойдется всего в годовую заботу об одном покойнике, — намекаю, что последний бизнес Коти для меня не тайна. Что оставляют люди, навсегда покидающие эту страну, где им выпало огромное счастье появиться на свет? Километровые очереди, запущенный быт, необходимость взяток чиновникам и работникам самого ненавязчивого в мире сервиса, а также другие преимущества социалистического образа жизни. Может им и обидно расставаться с постоянной борьбой за существование от стафилококка в роддоме до поисков концов по поводу места на кладбище, но что делать, человек живет всего один раз и вполне может желать, чтобы эта жизнь резко отличалась от существования животных. Но кроме всех прелестей, по которым они явно скучать не будут, здесь остается их память и могилы родных. Может, живя в Южноморске, они годами не показывались на этих самых могилах, но уезжая, чтобы больше никогда к ним не вернуться, многие хотят быть уверенными в том, что места упокоения их предков будут находиться в надлежащем состоянии. Всего за триста долларов в год Котя воплощает эти мечты в жизнь, а главное — деньги на его счет переводятся не просто так, люди уверены — все будет в лучшем виде. Не зря гостевики так охотно заглядывают на давным-давно закрытое Южноморское кладбище со старинными фамильными склепами. Уже дома, в Америке, ФРГ, Канаде, Израиле да мало ли еще куда судьба регулярно забрасывает южноморцев, они несомненно делятся личными впечатлениями с котиными клиентами, что вероятно не просто служит хорошей рекламой его работы, но и расширяет круг людей, стремящихся воспользоваться его услугами. Перед тем, как расстаться, я еще раз удивился Котиной изобретательности. Мне тоже приходилось открывать дочерние предприятия, не забывая об истине: дважды в одну реку войти нельзя — и следы остаются, и ноги промочить можно. Вот поэтому остается только продолжать заниматься собственным бизнесом и с сожалением констатировать, как проплывают мимо великолепные возможности полностью реализовать свои творческие способности.12
— Петр Иванович, у нас все готово, — доложил я через неделю давнему компаньону Вышегородского, с удовольствием следя за тем, как он пытается дотянуться кончиками пальцев к носкам штиблет. Ишь ты, зарядку он делает, в долгожители лезет. Ну, конечно, сперва наел пузо, понабирался гастритов и холециститов, а теперь о физкультуре вспомнил. Опоздал, все хорошо делать вовремя. Брал бы с меня пример, и не нужно было бы столько пыхтеть во время единственной попытки прикоснуться к собственной ноге. — Возраст, — оторвал лицо бурякового цвета от живота, начинающегося с солнечного сплетения, шеф, и попытался оправдаться, — но в твои годы я был хоть куда. — Вы и сейчас хоть куда, — без всякой лести говорю ему, потому что такому человеку дорога открыта куда угодно, хоть в крематорий. И в такой обстановке он не может не корчить из себя большого начальника, привык, наверное, даже когда храпит, вырывающиеся из гнилого нутра звуки напоминают марш энтузиастов «руководствуясь историческими решениями…» — Какой именно товар предстоит перекидывать? — специально интересуюсь чуть быстрее, чем следовало бы из-за того, что эти показательные фантазии на физкультурные темы мне порядком надоели. — Не следует быть слишком любопытным, — с отеческими назиданиями в просевшем голосе поведал мне Петр Иванович, подправляя пояс адидасовских штанов на круглом, как у древнеиндийского божества, пузке. — В твоем салоне уже продаются модели старинных парусников, заключенные в бутылки? — Продаются они плохо, — делаю вид, что понимаю буквально слова собеседника, — все-таки дороговато, сто пятьдесят рублей. — Ну и хорошо, — заключил он, надевая спортивную кофту, — тебе передадут точно такую же модель. Однако, должен заметить, что твой вариант не устраивает только концовкой. Поэтому сувенир приобретает иностранец — турист, но учти, стоянка его судна в Южноморске всего один день, ровно через месяц. Петр Иванович довольно похлопал себя по скрывшемуся из вида животу и внезапно с нотками самокритичности дал понять, что беседа подошла к концу: — Как говорит твой тесть, холм над могилой павшего героя. Передай ему большой привет. — Непременно, — пообещал я, вспомнив об имеющихся в моих архивах фотографиях, которые были добыты втайне от Вышегородского. Когда имеешь дело с типами, олицетворяющими ум, честь и совесть нашей эпохи, в запасе всегда должно быть нечто, позволяющее держать их за кадык. А на фотографиях Петр Иванович наглядно доказывал, что холм герою не помеха, и в числе павших он пока не значится. — Спасибо, Петр Иванович, — вежливо ответил я, и с неподдельным уважением пожал его властную длань, — непременно передам. Ночь неожиданно быстро опустилась на столицу, после сумерек каким-то особенным ослепительным блеском зажглись фонари и глаза девочек у гостиницы «Метеорит». Я с трудом протиснулся сквозь толпу командировочных фарцовщиков, не ответил шустро подскочившему мимо безразличного милиционера сутенеру и остановился у громадной двери. Швейцар оттренированнымдвижением распахнул ее, и я небрежным жестом сунул ему в карман мелочь. — Здравия желаю, товарищ майор! — приветствую трудовой энтузиазм работника коммунального хозяйства, и у того по старинке расправляются плечи, выгибается колесом грудь. В этой гостинице я живу всего третий день, но от прочих постояльцев не стремлюсь хоть как-то отличиться. Делаю вид, что являюсь туда навеселе, предварительно плеснув в рот для правдоподобности рюмку-другую, и щедрой рукой скармливаю швейцарам, коридорным, горничным по случаю размененные деньги. Понятно, что среди них добрая половина стукачей, и не приходится сильно надеяться, что информаторы пропустят мимо мою скромную особу только из-за копеечных подачек. Но эта манера поведения не должна вызвать и тени подозрений, приехал из провинции в столицу веселый гость, судя по всему — моряк, и ведет себя соответственно. Можно было бы и на хату какую-то упасть, но к ним сейчас внимание более острое, чем к гостиницам. — Хорошо погуляли? — ласково осведомляется швейцар, смахивая с плеча моей кожаной пятисотдолларовой куртки невидимую ворсинку. — Все тип-топ, чиф. Это еще не шторм, — отвечаю отставнику и не спеша иду к лифту. Что и говорить, походка у моряков вразвалочку, нетвердый шаг скрывает — будь здоров. Чтобы выглядеть совсем уж убедительно, вчера привел к себе в номер девку и пил с ней до глубокого вечера, а ровно без четверти одиннадцать в дверь раздался тихий стук и всезнающая коридорная поведала мне, что посторонним в номере после одиннадцати находиться нельзя. Спрашивается, за что люди платят деньги этому хозяйству? Однако вслух я не стал распространяться об одном из многих идиотских правил, существующих для того, чтобы отравлять жизнь людям, нарочито небрежным жестом стал размахивать перед носом коридорной пятидесятирублевкой, при этом выясняя: а нельзя ли моей даме немного задержаться? Гостиничный работник смотрела на купюру глазами индейца, увидевшего бусы в руке капитана Кука, но тут на мое счастье в дверной проем влезла еще чья-то голова, и эта затея безуспешно провалилась. Я вызвал своей даме такси, несмотря на то, что она явно не стремилась покинуть номер, наградил ее полтинником, от которого отказалась коридорная, и с удовольствием лег спать. По-видимому, слух о моей щедрости распространился по этажу еще ночью, потому что поздним утром явившаяся прибраться в номера горничная, между делом, задала вопрос: не скучаю ли я в столице? Допив из горлышка «Арарат» я, пытаясь выглядеть трезвым, заявил, что скучаю и тут же получил предложение прямым текстом. Что должен отвечать мужчина, если женщина спрашивает: «Хочешь меня?». Настоящий мужчина должен всем своим видом отвечать положительно. Но когда я увидел телосложение горничной, тут же откупорил вторую бутылку, вылакал залпом добрую половину, и рухнув в постель, пробормотал: не хочу, тут же сделав вид, что уснул. Больше эта горничная в моем номере не показывалась, а сегодня утром вместо нее явилась другая, получившая десятку за отличную уборку. Слава аллаху, хоть она не приставала, у вчерашней хоть морда была ничего, а эта — страшнее атомной войны и ее последствий вместе взятых. В конце концов я в столицу не развлекаться приехал, хотя тысяч десять-пятнадцать бухгалтерия на счет расходов отнесет. Ничего, только постепенно можно приучить Вышегородского к мысли: большие накладные расходы в нашем деле не неизбежность, а необходимость. Надо же совесть иметь, вон капиталист какой-то при десяти процентах навара от радости до потолка прыгает в своем обществе повальной эксплуатации. Но в чем, как говорит Петр Иванович, наши социалистические ценности? Только в том, что в государстве рабочих и крестьян такие номера не проходят; пятьсот, тысяча процентов навара на этих самых рабочих и крестьянах — понятно, а главное — привычно, десятилетиями обкатано. Вот и Вышегородский до сих пор старается копировать формулу государственного предпринимательства: меньше чем за сто процентов, нет, не дохода — прибыли и пальцем не пошевелит, но времена меняются, дорожают накладные расходы. Если завтра очередная сделка даст нам только пятьдесят процентов, то, боюсь, кондрашка его хватит. А не дай Бог узнает на том свете, что гробокопателям теперь двести пятьдесят вместо прошлогодних ста пятидесяти давать нужно, того гляди — из могилы выскочит, сдачи потребует. Если, конечно, я благодаря его урокам на похоронах и могильной плите не сэкономлю: вот зарою дедушку по пояс в землю, покрашу серебрином и пусть стоит сам себе обелиском. Это будет истинно в духе сверхэкономии Вышегородского, к которой он так привык, что даже унитаз «голубой тюльпан» кажется ему излишним расточительством. Точно выполняя инструкции Рябова, убеждаюсь, что во время моего отсутствия в номере никто не ошивался, и через каких-то десять минут покидаю его. Протопав в бар гостиницы, я с большим трудом взгромоздился на одноногое сооружение у стойки, и подозвал бармена. — Коньяк, — ткнул пальцем в одну из многочисленных бутылок за спиной парня в белоснежной накрахмаленной рубахе с коричневой почему-то бабочкой и неуверенно поднял два пальца вверх. Выпив двойную дозу отвратительного пойла непонятного разлива, окончательно пьянею и выхожу на свежий воздух мимо услужливо распахнувшего дверь швейцара. Пошатываясь, не торопясь бреду полквартала, но затем выравниваю походку: вдруг подойдет какой-то сверхбдительный страж порядка, запах от меня не хуже чем от начальника ОТК коньячного завода, а тут еще продолжают действовать дефективные меры борьбы с алкоголизмом. Может быть, столичный вытрезвитель для кого-то и достопримечательность, однако здесь немало других не менее мемориальных мест. Тщательное наблюдение за витринами магазинов, заменяющих отчасти зеркала, окончательно успокаивает, и поэтому я останавливаю первую попавшуюся машину. — Вам куда? — спрашивает довольно молодой, но уже изрядно порыхлевший водитель. — В аэропорт, — совершенно трезвым голосом произношу первые пришедшие на ум слова и плюхаюсь на переднее сидение. Помотавшись полчаса по городу, молодой человек, наконец-то, раскрыл рот: — Только в самых общих чертах, детали пока неизвестны. Это какое-то старинное, очень дорогое украшение со множеством бриллиантов. Подробности попытаюсь выяснить. — Действуйте решительнее, времени остается не так уж много, — прошу молодого человека, сочиняющего для своего хозяина доклады на душещипательные темы, и оставляю на заднем сидении небольшой плотный пакет. Как там поется в песне, если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера? Так оно и есть.13
— Леонард Павлович, я, конечно, не собираюсь перехватывать чужой товар, но для собственного душевного спокойствия хочется знать его происхождение. Вы всегда говорили, что риск мы должны свести до минимума, — обратился я к Вышегородскому спустя два дня, прикидываясь наивным. Старик ухмыльнулся и напомнил мое наглое заявление: — Тебе же все обещали доложить, так чего ты пришел ко мне? — Леонард Павлович, я понимаю, что этот так называемый шеф просто выполняет специальный заказ по вашей наколке… Неужели бы мы не справились без него? — И когда ты уже поумнеешь? — Не скажу, чтобы с большой охотой начинает свою нравственную проповедь Вышегородский. — Это его дела — и организация, и техническое исполнение. Ты получил приказ от него и подкопаться никто не сможет даже при самых непредвиденных и страшных последствиях. И в самом деле: салон твой комсомол открыл, к краже мы отношения не имеем. — К какой еще краже? — расширяю глаза до предела. — Я же говорил, что с такими методами работы пора кончать. — Поэтому кражу совершат наши коллеги, мальчик, пусть твоя совесть будет чиста. Я просто сказал, кто бы хотел получить там одну интересную вещь — и на этом мое участие заканчивается. А ты, — подчеркнул тесть, — на этом деле заработаешь всего лимон, хотя кто-то другой получил бы гораздо меньше. Ведь в этом деле я даже не посредник, просто так, сказал Петьке, между прочим, и ничего за это не получу. За отсутствие риска я платил всю жизнь. Даже по мелочам. Ведь это же не я сказал, чтобы ты постарался открыть целый культурный центр в нашем городе. Да, с моим тестем разговаривать все равно что с одним из клиентов морга, лишнего никогда не скажет. Зато какой прозрачный намек, что на сей раз он не просто меня использует, но вдобавок и подставляет. Так, на всякий случай, по давней привычке. И при этом успокоил, что ничего не грозит. — На вашем месте я бы просто потерял своего старого друга, — в отместку начинаю выдавать соображения, которые должны хотя бы ухудшить его настроение, — от такого ласкового всего ожидать можно. Выцветшие глаза Вышегородского быстро начинают леденеть, но при этом он совершенно спокойным тоном заявляет: — Будешь раздавать деловые советы кому-то другому. А друзей терять нельзя, особенно сейчас. Ты что, не видишь, как эта перестройка нам подгаживает. С одной стороны, вроде бы все очень здорово, с другой — страна начинает приближаться к состоянию анархии, а с третьей… Рвутся привычные связи, на горбуновскую линию с Баку уже трудно рассчитывать, в Ереване вообще непонятно что происходит. А Прибалтика? Ситуация может развиваться совершенно непредсказуемо, так еще ты будешь давать мне придурковатые советы. — В народе говорят, что все это — работа мафии, — продолжаю гнуть выбранную линию поведения. — Мафии, — медленно вскипает Вышегородский, — конечно, мафии. Той самой, которая теряет власть. Нам все это ни к чему, цеховики стонут, а эти искусственно подогревают атмосферу. Хорошо, что у нас еще все тихо и спокойно. — Это точно, хотя расслоение населения уже проходит. Оптимисты изучают английский язык, пессимисты — украинский, а реалисты — автомат Калашникова. — Ну, тогда тебе можно оставаться совершенно спокойным, английский ты знаешь, украинский, со словарем, — тоже, а насчет автомата я и говорить не хочу, это твое главное призвание. Самое время пустить парфянскую стрелу, старичок сейчас начнет распространяться обо мне со всеми подробностями и сделает эту речь похожей на свой любимый цветок розу — красивый, но какие колючки. — Леонард Павлович, я вам кассету привез, — одной фразой переключаю внимание Вышегородского. Свою страсть к видео дед тщательно скрывает, и поэтому я для него главный поставщик, которого можно ставить на свое место в более любезной форме. — Что на этот раз? — любопытствует Вышегородский, и я еще раз поражаюсь, как незначительная, казалось бы, мелочь может изменять манеру поведения даже такого человека. Достаю из «дипломата» кассету «Шарп» и поясняю: — Купил в столице специально для вас, что там — не знаю, но меня уверяли, что все новое. Я действительно не знаю, что именно записано на кассете, но то, что отечественные мультфильмы — это точно. Пусть старик взбесится, в крайнем случае скажу, что «Шарп» предназначался Гарику.14
Операцию люди Петра Ивановича провели ювелирно. Ровно двадцать минут понадобилось им, чтобы извлечь необходимую вещь из квартиры известного коллекционера. Придя с работы, он заметил беспорядок в квартире и отсутствие, как ему казалось, в надежном тайнике самого дорогого экспоната. Тут же вызвав милицию, он поведал об исчезновении личного имущества в виде национального достояния. В то время, когда криминалисты только начинали колдовать над местом преступления, человек с товаром приземлился в Южноморске. Подменить сувенирную бутылку следующим утром для гражданина Косых, регулярно поставляющего свои поделки в салон клуб-студии «Солнышко», не составило особого труда из-за большого наплыва посетителей. Расхождений в весе сувениров практически не было, умелец почему-то всегда набивал полые макеты судов металлом. Спустя несколько часов Косых, предъявив билет и паспорт на фамилию Владимирова, вылетел в город Волгоград. Подлинный гражданин Косых еще четыре года назад заявил в милицию города Ашхабада об утере своего самого главного документа. В тот же день два старинных парусника, картину и несколько предметов декоративно-прикладного искусства приобрел один из многочисленных иностранных туристов, заглянувший в салон вместе с женой и двумя дочерьми. Я сидел в баре морвокзала и сквозь давно немытое стекло видел, как красавец лайнер покидает рейд гостеприимного залива. Вот и все завершилось, несколько дней можно отдыхать. Но разыскавший меня Рябов мгновенно разбил победоносное настроение — все только начиналось. Луч фонарика выхватил из темноты прислоненные к стене рамы: склад клуб-студии «Солнышко» располагал музейными по размерам запасниками. Сережа быстро нашел выключатель и врубил дневное освещение. Меня всегда занимали односторонние названия: выключатель занимается и совершенно противоположными функциями, в каждом государстве есть только министр обороны, хотя кто-то начинает первым. Забавно звучит — министр нападения… — Рябов, таинственная ночная экскурсия наверняка не имеет к нам прямого отношения. С этим заведением меня связывают только воспоминания, а они не вызывают чувства ностальгии. — Тебе нравится эта картинка? — оставил без внимания нотацию Рябов, разворачивая лицом к стене какой-то дикий сюрр в громадной раме, к которой была приклеена мелованная бумажка с надписью «Утро». — Обыкновенная дрянь. Ну и что? — А что бы тебя насторожило? — Рама чересчур массивная. — Правильно мыслишь. Потому что в таком толстом дереве легко сделать тайник. — Что там, Рябов? — Что-то похожее на крахмал. Мы придали раме первоначальный вид. — Это уже серьезнее. Как попала сюда бесподобная живопись? — Нужно узнать у Дубова, — скорее спросил, нежели утвердительно ответил Рябов. — Человека знает его вышибала, — заметил молчавший до сих пор Рыбкин папа и пояснил: — Он пустил его в салон без билета. Интересное событие, кто-то пытается использовать мой собственный канал, прикрывая свою аферу произведением сомнительного искусства. Искусства… Версию обязательно нужно проверить. — Папа, иди домой, — и когда человек Рябова оставил нас наедине, я быстро зашептал: — Судя по всему, завтра эту дрянь переправлять не собираются, поэтому ночью привезешь сюда Антоновского, так, чтоб никто не видел. Мазня сделана на клеенке с корабликами, раздобыть такую труда не составит. За несколько часов он должен залепить точную копию, учитывая гвозди с подрамника. На следующее утро нашлешь ревизию в салон, чтобы им пока не до подвала было — и время выиграем, и краски высохнут как следует, и рама пылью покроется. Позвонишь Саше, он все сделает. — Ты бы лучше сам, не люблю я этого пидара, — в который раз несправедливо обзывает Глебова ревнующий его ко мне Сережа. — Это сделаешь ты, Сережа, и предупреди Антоновского, что он один в курсе дела; Рябов, я не могу подключать никого из наших, ты что не понимаешь, откуда ветер подул? — А что делать с пакетиком? — Вместо него пошлешь зубной порошок. — А наркота? — Можешь выбросить ее в море. — Это опасно. — Сережа, ты же не любишь наркоманов, и если мои предположения подтвердятся, главная опасность для нас совсем с другой стороны. — Ты думаешь, что… — Да, Сережа, и если это подтвердится, нас не просто используют, но и подставляют. Полотно немедленно к Студенту. Теперь о кассире-вышибале… — Я уже сказал Фотографу, чтобы он фиксировал все его контакты. — Связь с ним постоянная, через инвалида, дело серьезное. — Ты начал говорить лишнее. Сережа оттиснул на куске пластилина печать, придав контрольке первоначальное положение, ловко подделал корявое число на клочке бумаги, поставил на него еще одну печать, всунул бумажку в пасть замка и даже прошелся платком по его поверхности. Он, конечно, понимает, что вряд ли кто-то ежедневно снимает здесь отпечатки пальцев, но профессиональные привычки складываются годами. Сняв малочисленную охрану, мы растворились в темной весенней ночи. — Сережа, дома я, пожалуй, до завтра не высижу, нервы на пределе, аж дрожь по пальцам пробежала, — откровенно исповедываюсь я, гоня машину по пустынным улицам. — Мне нужно отдохнуть, — прошу Рябова, который укоризненно смотрит в мою сторону. — И задействовать кое-кого, чувствую, игра предстоит серьезная. Так что я буду у Светки. Дома, конечно, появиться бы не мешало, но Рябов не хуже меня проинформирует Леонарда, и хотя какой-то умник сказал, что женщина была всегда последним пристанищем преступника, а не воина, чушь это. Инстинктивно чувствую, что впереди предстоит такая борьба, что Светка вполне может ожидать меня до того светлого дня, когда Фидель Кастро, выполняя давнюю клятву, сбреет свою бороду. Мне плевать, что кто-то занимается наркотиками, пусть это заботит компетентные органы, но использовать меня втихую… И если подтвердится предположение о подставе, они кровью отмоют свой номер. Я бы сейчас отдал всю груду долларов, которую получил от столичного компаньона Вышегородского, чтобы остаться один на один с человеком, затеявшим такую опасную игру. Не без удовлетворения отмечаю, как на тихий стук в Светкину дверь тут же прореагировал взгляд из-за соседней — наверное спят по очереди, вот работа непыльная — и успеваю выкурить сигарету, пока она спросонья возится с дверным замком. — Я очень хочу спать, — честно предупредила меня она, прикрывая рукой рот. — Ты всегда приходишь так неожиданно. — Ложись, Света, я пойду чего-нибудь перекушу. В холодильнике лежал свежий кусок колбасы «Путь к гастриту», в свое время Света отказалась от продовольственных поставок, причем в такой форме, что я даже испугался. С такой же решимостью она отказывалась от дорогих подарков, поэтому я с нетерпением ждал праздников, не еженедельных Дня железнодорожника или Дня работников пищевой промышленности, а тех, что отмечены в календаре красным цветом, и брал маленький реванш. Она не хотела, чтобы нас связывали деньги. Эта девочка любила меня таким, какой я есть, не за что-то. А я? Я люблю в ней только Олю, и слава Богу, что она этого не чувствует, иначе Рябов снял бы свою охрану напротив. Насильно мил не будешь, горькая истина проверена собственным опытом. Из-за дымки легкого тумана, среди ползущих в небо труб некогда курортного города, превращенного вопреки здравому смыслу в промышленный, появился край огненного шара, восток скрашивал небо розовым цветом, я подумал — день будет теплым, погасил очередную сигарету, внутренне приготовившись к очень нелегкому периоду собственной жизни. — Надымил, — недовольно протянула Света, открывая форточку. — Я ухожу на работу. — Зачем? — машинально спросил я, и тут же подумал, что отвык даже от мысли: где-то рядом живут тысячи и тысячи людей, которые ежедневно в одно и то же время идут навстречу заранее по часам расписанной жизни, возвращаются домой, и это мы, а не они, живем какой-то нереальной жизнью. Человек должен работать. Но только тогда, когда эта работа удовлетворяет его не только морально… Света посмотрела на меня, как на маленького ребенка, и спросила: — Когда, хотя бы примерно, ожидать твоего появления? — Оставь ключ. Я сам открою тебе дверь. — Я дам тебе запасной, когда речь идет о свободном времени, ты становишься мало предсказуемым. Внизу затихли ее шаги, я подошел к соседней двери и непочтительно стукнул в нее ногой. — Принесите пожрать и выпить, — нарочито грубым тоном командую в отличие от самого себя прекрасно выспавшемуся охраннику, протягивая ему несколько сторублевок. Через час в дверь тихо постучали. За ней стояла большая хозяйственная сумка. Интересно, как все это раздобыл парнишка за столь короткий срок, подумал я, извлекая бутылку армянского коньяка, пару банок крабов, салями, копченое мясо, свежие помидоры. Ответ был найден очень быстро, на дне сумки лежал «ЗИГ-Зауэр» в плечевой кобуре и смятые сторублевки. Парень не решился покинуть свой пост, не поставив в известность Рябова, а тот уже в который раз позаботился обо мне, намекнув о несдержанном слове — когда я остаюсь один, пистолет всегда должен быть со мной. Это Сережа намекает: вести сегодня меня не будут, что, кстати, предстоит свидание, о котором даже он не должен знать. Пропетляв несколько кварталов, я убедился, что Рябов просто успокаивал меня: на почтительном расстоянии, стараясь оставаться незамеченными, меня пасли двое парней из числа тех, кому я популярно объяснял, как обращаться с ножом. Ничего, мальчики, сейчас я вам устрою экскурсию по городу, часика на два, заодно и спланирую все свои последующие действия, а потом зайду позавтракать — из общественного места всегда легче оторваться от чересчур назойливых людей. — Как всегда? — невозмутимым тоном спрашивает мэтр Аркадий, хотя не было меня в его кабаке уже год, он держится невозмутимо, без лишних вопросов, словно вчера расстались. Сейчас его задача облегчена до предела, не нужно снимать табличку со служебного столика, в двенадцать ресторан еще полупуст, поэтому мои конвоиры занимают столик на почтительном расстоянии. — Да, Аркаша, от принудительной закуски до обязательной изжоги. И принеси пару пачек моих любимых сигарет. — Твои любимые подорожали, — тихо объявляет о тайном повышении цен на швейцарском рынке метрдотель, — наши бывшие вояки толкают «Пэлл-Мэлл» уже по восемь рублей. Пусть хоть по двадцать, подумал я, легкомысленно пообещавший любимой жене курить более легкие сигареты, не станешь же из-за такой мелочи изменять собственному слову. Подымаюсь и неторопливой походкой направляюсь к туалету, пока на мгновение коридор остается мертвой зоной, выскакиваю на кухню и, петляя лабиринтами подсобных помещений, выбегаю во двор, пересекаю мостовую, залетаю на второй этаж парадного, бегу по длинному коридору, рву на себя дверь, сослужившую добрую службу не одному поколению «кукольников», спускаюсь во двор, выхожу на улицу возле пивного бара «Посейдон» и быстро вскакиваю на подножку подвернувшегося кстати троллейбуса. Несколько пересадок, звонок по телефону-автомату и такси уже везет меня по бывшему Английскому бульвару, на котором сегодня, судя по современному названию, живет исключительно пролетариат. Интересные квартиры строят для хозяев страны, по две на одной площадке, с линией гаражей у самого дома, который в нашем городе давным-давно окрестили Белым. Константин Николаевич — моя давняя связь, и только в самых крайних случаях я прихожу к нему за информацией, по-прежнему расплачиваясь за нее тем, во что он давным-давно вкладывает деньги. И если Остап Бендер добился своего от Эллочки-людоедки при помощи чайного ситечка, то и мне грех пренебрегать подобным ходом. Тем более, если на ситечке для чая стоит клеймо «АА», принадлежавшее серебряных дел мастеру Алексею Афанасьеву, изделия которого пользовались определенной популярностью в восемнадцатом веке. Но не стоит думать, что если за ушедшее время люди разучились пользоваться серебряными ситечками, от этого они сильно упали в цене. Поправляю галстук, придаю лицу абсолютно безразличный вид и подымаюсь вверх мимо бросивших на меня беглый взгляд дежурящих милиционеров в квартиру, кстати, захворавшего Константина Николаевича, где передняя куда больше комнаты, в которой живет Света.15
Светы еще не было дома, поэтому я занялся изучением собственного «дипломата», невесть как появившегося возле дивана. Так и есть, полный набор для предстоящей работы, вдобавок обеспечивший душевное спокойствие моей любимой супруге; уверен, что этот чемоданчик Рябов собирал в ее присутствии. Радиотелефон, несколько внушительных пачек в банковских упаковках, метательные ножи с короткими рукоятками, две запасные обоймы, глушитель, «газовая дубинка» и еще кое-какие предметы, способные облегчить жизнь человека. Здесь есть даже два коротковолновых передатчика: чешский с радиусом действия на пятнадцать километров и более мощный южнокорейского производства, которыми местные спецслужбы не располагают. Последний, несмотря на больший радиус действия, гораздо миниатюрнее первого и наглядно доказывает, какой образ жизни более приемлем для человека: если корейцы с юга имеют абсолютно все и еще заботливо снабжают многие страны отменной продукцией, то их северные братья располагают лишь гениальным вождем и его бесценными советами. Что и говорить, упакован портфель довольно серьезно. Можно подумать, мне понадобится хотя бы половина этого добра, но Сережа справедливо считает: несколько лишних предметов лучше, чем хотя бы один недостающий. Забросив «дипломат» под диван, жду Свету, нервно сбрасывая пепел в блюдце, потому что пепельницы в этом доме никогда не было, и волнуюсь, словно предстоит первое в жизни свидание с женщиной. Удивительно, но я с мальчишеским нетерпением жду ее, словно боясь, что Света так и не появится и вместо любовного свидания предстоит горечь разочарования, как бывало давным-давно. Хотя гораздо чаще они приходили, женщины, чьи имена и лица стирались из памяти: медлительные северянки, пылкие гагаузки, длинноногие полячки, сентиментальные немки, страстные украинки, большегрудые семитки, томительные гречанки, не говоря уже о тех, чью кровь Южноморск смешивал в разнообразный коктейль, создававшийся не одно столетие. Не потому ли в нашем городе столько талантливых мужчин и прекрасных женщин, что импульс к их появлению дала сама природа, создав из генетических кодов разных народов своеобразную человеческую породу. Много их было, женщин, любивших меня; выполняя свой интернациональный долг, пришлось переспать и с вьетнамкой, и с негритянкой, носившей такое имя, что я его и не смог выговорить. А вот сейчас почему-то волнуюсь. Странно, оставаясь хладнокровным перед постоянной опасностью много лет подряд, я жду женщину, давно принадлежащую мне, словно единственное спасение. Наверное, в том и заложена мудрость природы мужчины. «Что опьяняет сильнее вина: женщины, лошади, власть и война». А в этом ряду женщина стоит на первом месте. Наконец-то я ее дождался, теряя последние капли терпения, пока она принимала душ, и как только Света появилась в комнате, мгновенно отошли куда-то далеко все планы и заботы и не осталось ничего, кроме ее тела, золотившегося под неверным светом ночника, прохладной кожи, где нет ни единого миллиметра, по которому не прошли бы мои губы, не стало вечера, ни сменившей его ночи и куда-то насовсем исчезло утро. Соловьиная трель заставила размежить веки, я прошептал имя Оли, испуганно ощупал пустовавшее место рядом и, окончательно проснувшись, выдвинул антенну телефона. Света давно на работе, на часах было двенадцать, я уходил, не зная твердо: навсегда или все-таки сумею вернуться. Поэтому перед тем как захлопнуть дверь, я осторожно положил ключи на письменный стол, тихо толкнул дверь и с какой-то непонятной радостью пошел навстречу собственному жизненному выбору. Студент, по всему видать, тоже не спал нынешней ночью, но в отличие от меня утро не подарило ему короткой передышки. Дверь открыл Сережа и обычно невозмутимое лицо несло явную печать тревоги. — Предположение подтвердилось, — чуть тише обычного сказал он, когда мы вошли в комнату и остановились на крохотном островке пола, свободного от книг. Студент не обратил никакого внимания на мое появление, он с обезьяньей ловкостью рыскал по книжным полкам, и его горящий взгляд даже не намекал на усталость; незаменимый специалист приводил в ход всю свою гигантскую бухгалтерию, потому мы с Рябовым пока казались чем-то лишним у него под ногами: Сережа едва успел увернуться от какой-то массивной книжки, которую Студент яростно отшвырнул в сторону. Я подошел к письменному столу, за которым Студент колдовал над доставленной ему картиной из подвала «Солнышка». Он успел расчистить ее, отделить от внутренней стороны холста клеенку; вместо хаотических линий, белых вытянутых лиц и черных многоточий на холсте оживало море, тяжелые пенистые валы накатывались на еще полностью нерасчищенный берег… — Вы можете увидеть подпись на оборотной стороне холста, — оторвал меня от раздумий Студент, сжимавший с победоносным видом какую-то тетрадку. Готически вытянутые буквы разделялись крохотным расстоянием, и только «а» и «з» были связаны непрерывающейся линией краски. — Дату я еще не расчистил, — сказал Студент несколько возбужденным тоном, — но не ошибусь, если это 1861 год. Более ранние работы Айвазовский подписывал «Гай», кроме того, вот сведения об этой работе, есть даже репродукция «Берег моря», собственность А. В. Зайкова. — Зайков умер много лет назад, — заметил я и спросил: — сколько тебе еще нужно времени, чтобы выяснить, кому сейчас принадлежит это полотно. — Вам не хуже меня известно, что оно несколько раз переходило из рук в руки, — не замечал собственного хамства Студент с победоносным видом, — но через день-другой ответ будет найден. — Сколько раз я говорил тебе, чтоб ты перестал возиться со своей бухгалтерией на уровне девятнадцатого века, уже двадцатый заканчивается, придурок, — взревел я на Студента, меняя свой обычный тон, — тебе зачем компьютер купили? Ройся теперь в своем мусорнике, не слазь с телефона, но чтобы через сутки я знал, кому принадлежала эта картина в прошлом году. Студент, видя меня таким рассерженным впервые, с удивлением раскрыл рот. — Заткни пасть, — продолжал я таким тоном, что Рябов был вынужден взять меня за руку, — и работай, — чуть мягче добавляю перед тем, как споткнуться о кучу книг и открыть дверь. — Сережа, нужно организовать параллельный поиск, вся трудность в том, что Зайков был художником, а не коллекционером, у него, как и у каждого из рисующей братии, находились картины, иконы, но это, сам понимаешь, случайность, всерьез Зайков не собирал. Поэтому после его смерти все осталось без внимания. Если бы он собирал по-настоящему, я бы лучше Студента знал, к кому идти. А так даже не подозревал, что у Зайкова могла быть такая интересная вещь. — Поэтому ты от злости на себя перекинулся на Студента, — невозмутимо покачал головой Сережа. — Сегодня же подключу к этому делу человека, но нужно спешить. — Почему? — удивляюсь я. — Как только он начнет действовать, это привлечет внимание. Студент тоже своей картотекой не обойдется. Значит, им все станет известно. Понятно, что кто-то из своих работает. — Тогда нужно взять за койла Дубова, и пусть это видит его кассир. Он побежит и приведет нас куда следует. — Оксана сказала, что Роман планирует летом интересное путешествие, говорил, скоро разбогатеет, — подтвердил Рябов справедливость нашей переигровки первоначального плана. — Жалко, что столько возились с «куклой». Ночь пропала. — Не пропадет твой скорбный труд. Зато все чисто, сходится по документации. Предстоят события, после которых, возможно, там будут рыть вовсю. Так что перестраховка необходима. Кроме того, иногда, чтобы выиграть в драке, я специально давал возможность провести удар по собственному корпусу. Чтобы противник раскрылся. Фотограф работает? — Он снимает клиентов на морвокзале. — Сегодня его звездный час, Сережа. Мобилизуй всех ребят. — У них как раз сейчас тренировка. — Наступает время, когда деньги на нашего мастера должны окупиться полностью. И перестань шептать ему, чтобы он щадил меня, в спортзале я такой, как и все. Дубова приведешь ко мне на дачу. Там и разберемся. А Рыбкин папа… — Подстрахует Фотографа, если нервы у кассира крепкие. — Подвал прикрыт? — Завтра там начнется ревизия. Кто-то намекнул комсомолу, что его обманывают. Дубов должен написать заявление? — Просто подписать его. Пока не наступил горячий летний сезон, он обязан использовать отпуск. Он же директор, сам себе голова, и пламенные слова «не возражаю», кроме меня, поместить на его заявлении некому. Пусть никого не удивит, если он ненароком исчезнет. От земли по-весеннему тянуло холодом, хотя почки на деревьях усиленно набухали. В доме было сыро, гораздо прохладнее, чем на улице, и я пожалел, что ограничился легкой курточкой. Раскрытые окна пустили в дом потоки начинающего прогреваться воздуха, я затопил печку и с удовольствием подумал, что Ромчик Дубов заслужил своим поведением такой теплый прием. Перепуганный Дубов о чем-то несомненно подозревал, когда его приволокли сюда, в дом, где ему ни разу не приходилось бывать. И чтобы клиент побыстрее раскололся, его сперва следовало успокоить. — Привет, Ромчик, — ласково спрашиваю его я, — говорят в отпуск собрался, может денег на дорогу одолжить в качестве аванса за очередного «Бегемота»? Как дела в твоем салоне неземной красоты произведений великого искусства? Дубов молчал, но по излишнему напряжению могучего тела, настороженность и отчаяние не покидали его; Рома понимал, что сюда его привезли не для присвоения звания народного художника, и наверняка дорогой, зажатый моими ребятами с двух сторон, он перебрал все варианты, а теперь, видя, кто перед ним, нащупывал линию поведения. — Ты еще не женился, Рома, А то ведь так хочется побывать на свадьбе. Давно я не гулял на свадьбе, пришли годы, когда мы чаще садимся за поминальный стол, чем за свадебный. Чего ты так хмуришься, я что когда-то чем-то тебя обижал? Ну скажи «здравствуй» своему приятелю, я тебе кофе сейчас заварю, а то все годы ты меня угощаешь, теперь моя очередь ответить на гостеприимство. — Чего ты хочешь? — выдавил из себя Дубов. — Ответь мне всего на один вопрос и уезжай в свой профсоюзный отпуск. Я понимаю, что даже не тебе доверили создавать очередного «Бегемота». Кто принес работу «Утро», которую ты не выставил в зале, а прямиком направил в свои запасники? — Я его не знаю. — Этому заявлению верится безоговорочно. Извини за неправильную постановку вопроса: кто направил к тебе этого человека? — Не знаю. Позвонили по телефону, попросили. — Кто же? — Из комитета комсомола. — Дубов, время дедушки Крылова ушло. Я не соловей. Или ты скажешь правду, или выйдешь отсюда вперед ногами. Со своей стороны я гарантирую тайну исповеди. Думай, голова, ты знаешь меня много лет, я всегда отвечал за свои слова. Вместо того, чтобы подумать, Роман принял совершенно неправильное решение. Понятно, физически крепкий человек, немного знаком с боевым искусством, но не до такой же степени, чтобы в одиночку справится с пятью противниками. Дубов успел положить одного, страшным ударом пробил защиту второго, и на этом военные подвиги завершились: последним его коснулся Рябов, схвативший изрядно помятого Рому за его главную мужскую принадлежность левой и прямым в лицо отправивший Дубова на пол подумать о неправильно выбранной манере разговора. — Ребята, вы плохо тренируетесь, — заметил я, не обращая никакого внимания на скребущего ногтями по ковру Рому, — если он сумел оказать сопротивление, то какого черта вы делаете в спортзале? — Они оттуда не вылазят, — взял под защиту своих подопечных Сережа. — Мы потом об этом с тобой поговорим, — мрачно пообещал я Рябову, — а пока вернемся к нашему другу. Привяжите его к креслу, наш гость явно хочет сбежать отсюда. И приведите его в чувство. — Значит так, Рома, ты убедился в серьезности моих намерений, — ласково обращаюсь к приходящему в себя Дубову, — а потому говори правду. И не корчь из себя пламенного революционера, не поможет. Ты видимо начитался книжек, в которых они без стона переносили пытки в царских казематах, а потом в белогвардейских застенках. Но я напомню тебе, как эти несгибаемые борцы били хвостом по полу перед своими же сотоварищами через определенное время. А почему? Потому что те умели находить нужные средства в отличие от белобандитов. Пой, ласточка. У меня нет времени впрыскивать тебе пентатол или развязывать язык при помощи коктейля из аминалнатрия и бензодрила. Так что мы ограничимся народной медициной, способной вылечить любое упрямство. Роман с ненавистью посмотрел на меня единственным уцелевшим глазом, выхаркнул темный густой кровяной комок, в котором белел передний зуб и отрицательно покачал головой. — Сейчас он все скажет, — пообещал Сережа, — сюда уже везут его бабу. — Это не благородно, друг мой, нельзя использовать женщину для такого низменного вымогательства, видишь Дубов уже согласен говорить. Рома молчал, и только тогда, когда в комнату заволокли терпеливо дожидавшуюся своего выхода отчаянно упиравшуюся Оксану, его лицо выразило крайнюю степень отчаяния. — Сейчас он все скажет, — еще раз пообещал Рябов, и приказал, — а ну положите ее на стол. Оксана испуганно рванулась из рук моих ребят, но те уже вошли во вкус предстоящего спектакля, надеясь, что им удастся довести его до конца. Здесь, уверен, в качестве главного статиста мечтал выступить каждый из них. — Ее будут трахать у тебя на глазах, — пообещал Рябов, — а потом положат в яму с известью. Оксана дико закричала, как будто последнее ей действительно грозило, но один из парней ловко заклеил ей рот пластырем и завел обе руки над головой. Через мгновение колени девушки были разведены в сторону и Саша-борец, медленно потянув кольцо навахи с фирменным клеймом «Окапи», гадливо улыбнулся и ловким движением вспорол на Оксане колготки и трусики. «Вот мерзавец, — подумал я, — такие колготы на толчке сто восемьдесят, снять не мог, что ли?». — Не понадобятся тебе теперь они, — пояснил свое поведение молчаливый Саша, расстегивая штаны, — мы тебя в мешок завернем, — и, рванув на груди девушки блузку, сорвал лифчик. «Еще сто двадцать, — отметил я, — дорого обходится мне молчание Дубова». Слава всевышнему, что Рома заговорил раньше, чем Саша с ребятами приступили к делу. Иначе пришлось бы платить Оксане не только за понесенный материальный, но и за моральный ущерб. — Горбунов, — прошепелявил Рома, отводя в сторону заплывший глаз. — Это ближе к истине, Венька на такие штуки большой специалист. А знаешь, Рома, если бы не я, то через день после отправки этой картины за кордон, Горбунов бы не оставил на этом свете такого ценного свидетеля. Отвезите его в мастерскую, пусть приходит в себя. Быстро. И отпустите девушку домой. Дубов, ты не выползешь со своего чердака, пока я не проверю, что на этот раз ты сказал правду. Вышибала твой — его человек? Молчи, сейчас молчание — знак согласия. — Оксана, ты хоть догадалась бросить в сумку белье на смену, — спросил я, когда Рому выволокли за дверь. — Я знала, что эти дуболомы будут так стараться? — обиделась на собственную непроницательность девушка, тщетно приводя блузку в порядок. — Тогда догоняй своего любимого, пусть тебя завезут первую, а то он паром изойдет, — швыряю ей свою куртку, потому что ее одежда превратилась в лохмотья. — Кстати, тебе не жалко своего возлюбленного, он ведь тебя пощадил? — Работа есть работа, — в лучших традициях времени ответствовала Оксана, направляясь к двери. — Хотя он очень милый человек. — Торопись, девочка, и, кстати, запомни: я не Урфин Джюс, так что ребят не обзывай. — Саша, подожди нас на улице, — командую борцу, который с явным сожалением застегивал змейку на брюках. Стоило нам остаться одним, как с Сережи слетела его обычная невозмутимость. — Зачем ты отпустил его? — Во-первых, Дубов перед нами ни в чем не провинился, он ведь не знал, кто истинный хозяин этой конторы, а во-вторых, куда он денется? — А ты не думаешь… — Ты тоже так не думаешь. Горбунову Дубов не опасен. Но чью просьбу выполнял Венька, на этот вопрос от ответит сегодня же. Самостоятельно вести такую игру против нас он бы никогда не рискнул, в отличие от тебя я его отлично знаю. — Ну-ну, — загадочно улыбнулся Рябов. — Однако есть нюанс, — не обращаю внимания на улыбку Рябова, — Дубова нужно контролировать, потому что… — Мы не знаем, как все повернется, — не очень-то рьяно согласился со мной Рябов. — Есть еще одно обстоятельство. — Понимаю. — Вот и отлично. Подожди, наброшу что-нибудь на плечи, гардероб на втором этаже найдется. — Саша, — обратился я к нервно жующему какой-то стебелек парню, когда мы вышли на улицу, — хоть в мусорный ящик ложись под домом этого Ромы, но ты должен усечь любого, кто к нему придет. И не предпринимать никаких мер, только смотреть, причем издали. Мой пароль «Молния», отзыв «Удар». — После того как мы побываем у Веньки, все прояснится, — заметил я, когда Саша уехал. — Но с моим бывшим шефом требуется особая осторожность, он явно берет реванш за мое нетактичное поведение в прошлом. Я сомневаюсь, что это Горбунов подсказал насчет варианта с картиной, потому как сам повязан с нами, но то, что Рома говорил правду — понимаю. Ты смотри, как все хитро задумано: в крайнем случае раскрывается контрабанда произведениями искусства, если бы обнаружили это, кто бы стал копаться в раме? И все неприятности тут же ложатся на наши хрупкие плечи, а эти гниды в стороне. И обнаружат все-таки наркоту — кто подумает, что это не наша работа? Но я им покажу, как в рай на моем горбу ездить, мать их… — Успокойся, — вновь приводит меня в чувство Рябов, — мы уже контролируем три линии. Горбунов — раз, Дубов — два, кассир — три. Где-то они пересекутся. В кабине рябовской машины раздалась соловьиная трель. Сережа рывком раскрыл дверь, щелкнул кнопкой, молча дал конец связи и обратился ко мне: «Едем к Фотографу. Он засек, с кем встречался вышибала». — Конкретнее, — прошу его. — Фотограф вышел на связь с инвалидом. Просил разыскать нас. Сам сел проявлять пленку. — Ты послал человека по следу картины? — напрягаюсь я. Если кассир побежал, события будут развиваться стремительно. — А как же, — удивился Сережа, направляя машину в город, — мы подойдем к ним и с этой стороны. Фотограф не отзывался на наши звонки, и плохое предчувствие сразу передалось Рябову. Он нацепил перчатки, ловко вставил отмычку в дверь, немного повозился и толкнул ее вперед. Из-за полуприкрытой двери ванной комнаты выбивалась полоска красного света. Я взглянул через плечо Рябова: Фотограф уткнулся лицом в ванну с проявителем, под левой лопаткой торчала рукоятка финки. — Мгновенная смерть, удар нанесен снизу вверх. Теплый совсем, — бросил Рябов. — Ни фотографий, ни пленки. Они забрали все. — Какие там к черту они, Рябов! Ты что издеваешься? Фотограф сам открыл ему, ему, подчеркиваю, дверь и, расположившись спиной для полного удобства,занялся своим делом. Это был человек, которому он полностью доверял. — И которому до сих пор доверяем мы, — задумчиво протянул Сережа, продолжая свое дело. — Кстати, где твой Рыбкин папа? — ласковым голосом осведомился я, когда мы не торопясь вышли на улицу по одному, чтобы миновать случайных соседей-пенсионеров. — Не может быть, — сказал Сережа и в совершенно несвойственной для него манере резко бросил машину вперед.16
Рябов остановил «Волгу» у самого входа трехэтажного здания морского вокзала и бросился наверх. Я вышел из машины, прикурил сигарету и увидел милиционера, спешащего ко мне. Тот, не доходя несколько метров, внимательно посмотрел на номера «Волги» и спросил: — Это машина твоего приятеля, который пошел наверх? — Ага, — добродушно протянул я. — Скажи ему, чтобы не пересекал сплошную линию. — Слушай, командир, а где здесь сплошная? — я показал на желтую линию у здания, которая благодаря непогоде и времени давно стала прерывистой. — Это просто краска вытерлась, — тоном, не терпящим возражений, пояснил мент. — Вот возьми кисточку и наведи сплошную, — искренне советую, ничем не рискуя: это ведь не гаишник, а привокзальный работник, скорее всего от нечего делать начавший наводить порядок. Чувство опасности всегда обостряло во мне нахальство, сейчас нужно вести себя скромнее, но собственную натуру трудно перепрыгнуть. — Ничего, скоро придет лейтенант, ты иначе заговоришь, — многообещающе протянул страж порядка. — Скажи своему лейтенанту, чтоб он эту машину вымыл, — злобно бросил я и отправился вслед за Рябовым. «Последний рабочий день», — злорадно думаю, платя двадцать копеек девушке, подменившей вышибалу по совместительству. Став возле какой-то композиции, запечатлевшей давным-давно позабытые широкой публикой продукты, я внимательно прислушивался к разговору Рябова и бережно мостящего грот Рыбкиного папы. — С кем встречался кассир? — Я близко не подходил, только со спины видел. Кассир провел его до такси, Фотограф сразу пошел домой. — Ты шел за кассиром? Куда он делся? — Он отправился к Горбунову. Когда Рябов включил двигатель, я глубокомысленно заметил: — Какая наглость, Сережа. — Ты о чем? — Да так, машина у тебя давно не мыта. И еще нас усиленно замыкают на Горбунове. — Надо отказываться от телефонов. — Перестань, Сережа, если бы стучал инвалид, он не передал тебе предсмертную просьбу Фотографа. — Ты что — вчерашний? — на сей раз обижается Рябов. — Уговорил, в конце концов что лежать этой технике без дела. Мой пароль ты уже знаешь. Твой как обычно? Проконтролируй дальнейшую судьбу Фотографа. У него ведь есть ребенок, с женой Фотограф в разводе. Сам того не замечая, я говорю о Фотографе, словно о живом человеке, пытаюсь играть в благородство, чувствуя, что в его смерти есть доля собственной заслуги. Догадаться бы сразу, но эти твари действуют сверхоперативно. — Рябов, ребенку Фотографа пятьдесят тысяч. Но не раньше, чем все это закончится. И собирай ребят. Сегодня Горбунов ответит за все. Не представляю себе, кто смог его так прижать, если он не побоялся играть против нас. — Он отвертится. И Дубова слова опровергнет. Скажет, что Ромка врет — и упрется. — А кассир? — Ну и что? Посадил своего человека безработного в точку. С кем встречался кассир — мы не знаем. — Но если не узнаем… — Это верно. А деньги я подброшу жене Фотографа. Пока ребенок вырастет, пятьдесят штук две порции мороженого стоить будут. Только поздним вечером мы решились форсировать события; раньше застать Горбунова в его логове трудновато. Да и охрана по ночам у него не такая многочисленная. Ребята блокировали черный ход, а я в гордом одиночестве спустился в подвал и постучал в дверь, за которой столько раз сам готовился к приему гостей всевозможных рангов. И сколько килограммов лапши не попытается навесить мне Веня на уши, он ответит на главный вопрос. Или замолчит навсегда. Расстегнув куртку, стучу чуть сильнее, дверь немного подается вперед, металлические створки открыты настежь и резкий тошнотворный запах свежей крови бьет по ноздрям. — Сережа, иди сюда, — тихо зову Рябова, не переступая порога. — Мы опоздали вторично. Сережа плотно прикрыл дверь и осмотрелся. Картина была явно не для слабонервных, даже у меня ком подкатился к горлу и начало немного мутить. Горбунов сидел в кресле, широко раскрыв глаза, нож с необычно изогнутой рукояткой прошел через горло и пригвоздил моего бывшего хозяина к спинке намертво. Черные лужи крови, в которых лежали его телохранители, успели по краям подернуться пленкой. Окровавленный след растворился за вешалкой. Я увидел ребят, стоящих во дворе и знаком приказал уйти на улицу. Город давно отдыхал, но мало ли, вдруг найдется некто, страдающий бессонницей. — Что, Сережа? — спросил я, прикуривая сигарету «Мальборо», вытащив ее из пачки, лежащей на столе рядом с Веней. — Кажется, их изрубили, прежде чем они схватились за оружие. Тому возле дверей перерезали горло, как барану. Но сперва оглушили. На виске гематома… Стряхиваю пепел в полную бычков пепельницу, тушу окурок и бережно прячу его в карман. — Рябов, слишком много трупов в один день. Может быть, хватит? — обращаюсь я к Сереже, который сегодня, похоже, только и делает, что изучает обстановку, максимально приближенную к штыковой атаке из-за угла. — Ножка маленькая, в кроссовочке, — бормотал Сережа, стараясь не оставлять собственных следов. — Выходит, Саша зря торчит у Дубова? — Нет, не зря. Наверняка, они этим не ограничатся, потому что ведут себя, как бешеные. Вполне возможно, что следующие на очереди… Срочно поставишь охрану у Леонарда, к Оксане, она не один месяц была с Дубовым, да и Ромке подвел ее Горубнов по моей просьбе. Даже не взглянув на своего бывшего хозяина, подписавшего собственный приговор, я, не торопясь, вышел на улицу. — У нас не хватит людей, — устало сказал появившийся минут через десять Сережа и вставил ключ в замок зажигания. — Куда ты едешь? — разозлился я на чрезмерную молчаливость Рябова, и тут же заорал «Стой!», да так, что Сережа вдавил тормоза с силой, бросившей нас на лобовое стекло. — Выходи, пересаживайся к ребятам и действуй. Ты же все понял, Рябов, и перестань играть в мою охрану, сам говоришь, людей не хватает. Я буквально выбил плечом Сережу на мостовую и от волнения газанул со второй скорости, потому что только сейчас до меня дошло, что прежде всего они пойдут уничтожать главную улику — картину Айвазовского, и если я не успею, Студента от срочного переселения в рай не выручит даже Господь Бог. Спокойнее, уговаривал я сам себя, спокойнее, ты же тоже профессионал, бывший, впрочем, но все-таки. Главное, успеть, эти гады боятся стрелять, но не стану с ними заниматься фехтованием, так что спокойнее. Я бросил машину в квартале от дома Студента, совершил быструю пробежку и тихо поднялся вверх по лестнице. Позиция хоть куда, стоим им появиться перед дверью, как можно смело всадить в спины всю обойму. Отдышавшись, я увидел, как из-под двери квартиры моего главного эксперта поползла струйка дыма, и понял, что совершил непростительную ошибку, не посмотрев, горит ли в окнах свет. За неплотно прикрытой дверью было тихо, я присел на корточки и осторожно толкнул дверь вперед, плотно сжав рукоятку пистолета. Правая привычно легла на лезвие ножа. В комнате прямо на полу горел огонь, над лежащим ничком Студентом склонилась черная фигура с громадным ножом. Я бросился в дверной проем, в прыжке разминулся с мгновенно пущенным ножом, и еще в воздухе глушитель издал глухой звук. Реакция противника была молниеносной, метнув нож, он тут же бросился рыбкой вперед, и пока я переворачивался на бок, неловко выпустив вторую пулю, он исчез в дверном проеме. Подхожу к двери, прислушиваюсь, и до меня доносятся тихие звуки уходящих внизу торопливых шагов. Полусвешиваюсь из окна, но двор никто не покидает. Прикладываю пальцы к виску Студента, пульс прощупывается, быстро тушу начинающийся пожар, закрываю дверь, слизывая кровь с порезанной собственным ножом ладони и замираю: в дверной коробке на уровне плеча торчит громадный нож. Второго такого в городе просто быть не может. Чтобы оставить подобный сувенир в чьем-то теле, можно выбрать оружие и подешевле, шутка ли, четыреста долларов. Это «Барракуда», которую я подарил Рябову. Холст лежал у самой двери в комнату, по-видимому убийца потерял его во время прыжка. Я еще раз коснулся головы Студента, и он глухо застонал. Отправив «ЗИГ-Зауэр» в уютное место под мышкой правой руки, достаю из необъятного кармана куртки рацию. — «Молния» вызывает «Май». В тихом потрескивании мембраны раздался короткий ответ: «Слышу, „Молния“». Даже коротковолновый передатчик не смог бы до такой неузнаваемости изменить интонации Рябова. — Где ваш шеф? — В спортзале. — Вы у Оксаны? — Да. — Трое срочно к Студенту. Окончательно легкая дрожь в пальцах унялась уже в машине. Куда он отправится сейчас? Самый верный ход — немедленно затаиться, но если мои предположения подтвердятся, ловушка у Дубова должна сработать. Такая ситуация бывает во время игры в преферанс: либо противник выпутается на «мизере», либо мы его поймаем по единственному раскладу. У нас просто нет другого выбора. — «Молния» вызывает «Удар», — на этот раз прибегаю к помощи чешского передатчика, и через полминуты снова повторяю позывные Саши. — Слушаю. — «Удар», все тихо? — Да. — Он может скоро появиться. Едем к тебе. Постарайся задержать. — Понял. — Он хорошо подготовлен. И не удивляйся, если ты его узнаешь. Конец связи. Мы мчались к Дубову, оставив одного парня у Студента, я еще не был окончательно уверен, что не опоздаю и в этот раз, или все старания окажутся напрасными. Но когда подъехали к дому, у меня от радости подпрыгнуло сердце: он направлялся прямо в парадную, где на чердаке с покорностью кролика ожидал своей дальнейшей судьбы Роман Дубов. Саша смело вышел на перехват, хотя, уверен, в единоборстве с ним бывший борец долго бы не продержался. Он мгновенно сориентировался, услышав резкий визг тормозов, бросился в сторону и влетел за руль машины с приоткрытой дверцей. Кто-то из ребят распахнул заднюю дверь, и Саша впрыгнул в кабину начинавшей набирать скорость «Волги». — Ребята, хоть это очень серьезный противник, вы обязаны взять его только живым, — торопливо бросил я, петляя за «Жигуленком» по узким улочкам, — сейчас мы выжмем его за город, и там… Размышлять вслух, конечно, было гораздо легче, чем совершить задуманное. Главное — успеть на трассе. У нас есть всего двадцать километров, разделяющих КП и город, сейчас глухая ночь, и каждая машина, проезжающая мимо контрольно-пропускного пункта ГАИ, подлежит регистрации. Нужно успеть. «Волга» уверенно догоняла его машину, я вышел в левый ряд и начал осторожно прижимать «Жигули» к обочине. Но он спокойно держал руль и даже имитировал выход на мою полосу. Спидометр бесстрастно показывал, что пятикилометровую фору жизни на трассе он уже получил. — Пугните его, — бросаю я, выжимая акселератор до упора и красная стрелка дрожит на цифре сто сорок: мне удалось немного вырваться вперед. Саша, сидящий ближе всех к нему, целится в кабину водителя «Жигулей», и насадка глушителя даже на такой скорости держится буквально в нескольких сантиметрах от «ветрячка». Он резко тормозит, но и я успеваю сбросить скорость, тогда противник, быстро сориентировавшись, пытается развернуть машину, подарив мне несколько лишних секунд. Включив заднюю скорость, я подставляю багажник, и теперь ему остается или попытаться обойти меня по обочине, или сдавать назад. Последнее было бы более желательно, тогда погоне сразу наступит конец; на задней скорости он далеко не уйдет. Однако он не торопился встретиться с нами вплотную, поэтому попытался обойти «Волгу» по грунтовке, усеянной множеством мелких камешков. Но в это же время я подаю машину немного назад, его левое колесо скользит по мокрой земле, тщетно пытаясь найти опору. Все, погоне конец. Сейчас он попытается уйти в поле, и здесь у него фора: нужно только открыть дверь и — дорога открыта. Эти лишние несколько метров, разделивших нас на старте, могут помочь ему уйти: бегать этот человек умеет. Он все рассчитал правильно, только не учел одной мелочи: весенняя земля — это не гаревая дорожка, огромные черные комья налипали на обувь пудовыми гирями и хотя расстояние между ним и ребятами практически не сокращалось, они будут гнать убийцу до тех пор, пока он не рухнет. Я с трудом пытался держаться сзади своих телохранителей, но они ушли вперед, мне приходилось еще бежать, когда он, решив сэкономить силы, остановился, дав дыханию короткую передышку перед решающей схваткой. Да, парень не дурак, понял, что просто пристрелить его могли бы прямо на трассе, и нужен он нам в состоянии, позволяющем открывать рот. Несмотря на ненадежность опоры, он хорошо заученным одновременным движением ног вывел из строя сразу двух ребят, высоко подпрыгнув в воздух: после таких прямых в голову пару минут они не бойцы. Саша парировал несколько коварных движений, но все-таки пропустил жестокий удар левой ноги. Все, я против него тоже долго не выстою, и тогда мы вряд ли еще свидимся. Выхватываю пистолет: с прострелянной ногой он сможет говорить. Нас разделяло всего несколько метров, и, увидев пистолет в моей руке, он мгновенным броском вперед попытался сократить это расстояние. Выстрел с бедра глухо прозвучал одновременно с его прыжком, и пуля остановила движение ловкого тела буквально у моих ног. Этот низкий прыжок стоил противнику жизни, им была куплена очень легкая смерть: пуля, направленная в ногу, прошив глаз, выбила стенку затылка. Дрогнувшей рукой я несколько раз попытался прикурить, но огонек гас на холодном весеннем ветру, и ребята уже подошли ко мне: грязные, побитые и недовольные что я нарушил собственный приказ. — У вас есть несколько часов, — голос мой звучит как можно тверже. — Уберите эту тварь поглубже. — А машина? — спросил Саша, вытирая кровь с разбитой скулы. — Разберите на запчасти. Это же дефицит, — пытаюсь скрыть ироническими интонациями волнение. — Плохо вас тренировал покойничек. Но воздайте своему учителю последний долг, только без салютов. Холодный ночной воздух врывался в «ветрячок», сковывая пальцы, сжимавшие колесо руля. Я остановил машину, вышел на обочину; где-то высоко в небе медленно угасали холодные звезды, а рядом по-весеннему остро пахла пробуждающаяся тяжелая земля. Да, эта земля щедра к людям; не оттого ли так плодородна она, что тысячелетиями человек никогда не забывал заботиться о ней. Свист стрел, щелканье тетивы, тяжелое гуканье топоров, автоматные очереди — многое видела и слышала степь. И миллионы людей ложились в землю, чтобы в ней истлеть и против своей воли сделать плодородной. Стирались из памяти людской названия царств и княжеств, уходило невесть куда кровью добытое золото, чего только не происходило здесь за тысячелетия — кто может обо всем знать. Осталась только щедрость земли, которую сегодня норовят изничтожить химией. Однако, естественное удобрение всегда считалось наиболее ценным, так что пришла очередь нашему клиенту сделать хоть что-то полезное для будущих поколений всего прогрессивного человечества. Мои пальцы уже не дрогнули, когда на холодном ветру в черной степи я прикурил сигарету, на мгновение прижался пылающим лбом к лобовому стеклу и отправился в город. Кофе медленно остывал в граненом стакане. Когда остаюсь в одиночестве, почему-то наливаю густой черный напиток именно в стакан, хотя фарфора по месту моей прописки не меньше, чем во рту у самого большого Героя современности. Может, просто привычка: на соревнования уезжал с кипятильником, на большую роскошь, чем стаканы в номерах, хозяйственники не раскалывались. Впрочем, сегодня, наверно, и с такой посудой напряженка. Я жду Рябова, с которым расстался буквально за минуту до того, как машина понесла меня сквозь сумасшедшую ночь к Студенту. Мы понимаем друг друга с полуслова взглядом и движением, а главное — прекрасно дополняем, и привык я к нему, словно к собственной тени. Хотелось бы, конечно, чтобы с таким парнем связывало больше, нежели деловые отношения, но когда человек приближается к точке отсчета пятого десятка жизни, ему поздно заводить друзей. А старые? Этих не заменит даже Рябов. Они уходили из моей жизни незаметно. Сашка давно живет в Москве, Борька в Бруклине, Игорь уехал в Ленинград, а приехал в Мельбурн, Павка с тех пор, как женился… Да что вспоминать, таких друзей у меня уже никогда не будет. Прошло уже немало времени. Звонок прочирикал внезапно. Рябов ввалился в комнату и рухнул в кресло, с наслаждением вытянув ноги. — Знаешь, где я был? — спросил Сережа, смежив веки. — У Леонарда, конечно… — А до того? — Не делай из меня дефективного. Когда я выбил твою задницу из машины, ты принял единственно верное решение. Но пока нас никто не слышит, должен сказать, что мы действовали, как самоуверенные болваны. И допустили огромную ошибку, когда выжидали наступления ночи. К Веньке нужно было идти сразу. — Я позвонил еще днем своему человеку. Но ты прав. — А Чен-то… Вдобавок, ножка маленькая, — имитирую интонации Рябова. — Помню, как он говорил о своем преимуществе: меньше ступня — сильнее направление удара. Откровенно говоря, я до конца не уверен, что сенсей резал всех в гордом одиночестве. Думаю, он действовал в паре с кассиром. — Ты понял, что это Чен у Фотографа? — Нет, у Горбунова. Фотограф пустил своего. Им мог быть каждый, но только великолепно подготовленный профессионал сумеет положить холодным оружием четырех человек, трое из которых спят в обнимку с пистолетами. Однако без помощи кассира так легко сенсей бы не управился. — Кассир жив-здоров. — До поры, до времени. Что ты нашел в гнезде Чена? — Фотографии ребят, пленки с разговорами. — Интересно. Откуда свалился к нам Чен? — Все путем. Думаю, что он просто решил сменить хозяина. — Просто так? Кто привел его к такой мысли — вот над чем нужно ломать голову. Как Студент, наша научно-техническая гордость? Он мне шкалик поставить должен… — В порядке. Саша постоянно с ним. — Подвал? — Все тихо. Леонард приказал изъять коллекцию Горбунова. Трупы вывезли, там чисто. — А Венька с парнями? — Куда-то уехали. Как обычно, надолго. — Фотограф? — Острая сердечная недостаточность. Тело сегодня кремировали. На всякий случай. — Кому принадлежал Айвазовский? — Горбунову, правда… — Он его продал, да? — Ага. Пока не знаю кому, но Леонард Павлович сказал… — Сережа, у меня создается впечатление, что он тебе вместо мамы родной. Ну, не сердись. Бедный Венька, все на нем сходится, еще немного, и я поверю, что он самолично положил наркоту в раму. Но наша главная задача, Сережа, пока в другом. — Я понимаю. Нужно найти источник. — Интересное слово появилось в твоем лексиконе. Источник, родничок, мать его, не появись я у Студента… Кстати, Рябов, согласись, что я все-таки опередил тебя. — Сквитаемся. — Но как ты рискнул отправить меня одного? — Я видел, что ты на пределе. Иди знай, какой будет реакция. От тебя всего ожидать можно. — И об этом знает наш скромный источник. Ясно, что Чена он подставил специально. Фотограф бы не повернулся спиной к человеку, чей контакт он зафиксировал с кассиром, Горбунова нужно было убирать как возможного свидетеля. Но Дубов? Кому нужен Дубов, с него же, кроме отпечатков пальцев, взять нечего. А он послал Чена в нашу ловушку. — Зачем ты ее поставил? Все можно было бы сделать проще. — А время? Сейчас легко рассуждать, а тогда ты метался не хуже меня. То, что это Чен, мы поняли в подвале Горбунова, но кто знал, как сенсей поведет себя дальше: будет продолжать резать всех подряд или ляжет на дно. Хорошо, что я вовремя догадался о Студенте, он как-то оставался вне зоны внимания: из дома не вылазит, ни с кем почти не контактирует. Признаюсь тебе честно, что ловушку для Чена я поставил инстинктивно, потому что почувствовал неестественность развития событий, как будто кто-то специально накручивал темп — и это ему удалось, мы чуть не совершили серьезную ошибку. Сенсей наш, тварь дохлая, служит ему прикрытием до сих пор. И этот так называемый источник крутится где-то рядом. О том, что его игра не удалась, знают только… — Трое. Леонард Павлович в курсе дела. — И что же он поведал? — Не нервничай. Сказал, что выручит тебя еще раз. — Ты скромно молчишь о собственной персоне. — Это само собой. Начало операции через два дня. Ты часов пять-шесть отдыхай. Потом к Леонарду Павловичу. А у меня есть кое-какая работенка.17
Ребята с невозмутимым видом рассматривали огромную картину неизвестного художника конца семнадцатого века «Лот с дочерьми», висящую против стола, Оксана тайком бросила взгляд на часы, Глебов чистил свои безукоризненные ногти пилочкой с рукояткой из слоновой кости, глуховатая бухгалтерия усиленно делала вид, что слышит хотя бы каждое второе слово, но лучше всех устроился Константин. Он посадил Гарика на колено и довольно бойко имитировал им галоп скакуна перед отправкой на бойню. Что удивительно, Гарик тянется к нему, как к родному, видимо, чувствует, что Костя такая же мерзкая пакость, как он сам. Моему дорогому сыночку, конечно, не место на этом совещании, но Вышегородский на всякий случай отправил свою доченьку подлечиться, до того она, бедная, переработалась. Иди знай, как повела бы себя эта истеричка, узнай, какую роль мне придется играть. Чего доброго, еще бы папу любимого какой-то тяжестью стукнула, не хуже, чем сенсей Студента. — Теперь мы будем считать, — обвел присутствующих своими выцветшими глазами Вышегородский, продолжая образцово-показательную речь. — В числителе у нас имеется мертвое приобретение моего дефективного зятя и его придурковатого напарника. Хорошо, хоть выяснили, кто против нас старался. Зато каков знаменатель — Фотограф, Горбунов, три его человека… Еще одна такая операция и от нас останется ноль целых и хрен десятых. Такая арифметика. Я делал вид, что внимательно слушаю ахинею, которую сейчас несет Вышегородский, и думал, что в каждом человеке артистическое начало заложено самой природой. Уж на что, казалось бы, Вышегородский и сцена несовместимы, а смотри, как выступает, Станиславского на него нет. Мой тесть хорош, вон как встревожен, аж челюсть поправляет, с ролью Черненко на раз бы справился. Особенно с ее финальной частью. Ах, Константин Устинович, как ты был похож на Вышегородского, только малость дурнее, но в твоем кресле и осел бы выглядел пламенным коммунистом-ленинцем, неутомимым борцом за мир, надеждой всего прогрессивного человечества. Пусть старик нас с Сережей при всех лает, для пользы дела может и в морду дать — все равно не больно, зато эффект какой. — Если бы мой зять-болван догадался сразу посоветоваться со мной, — сделал очередной комплимент в мой адрес Вышегородский, одновременно поднимая собственный авторитет, — то все бы было иначе. А теперь мы имеем дело с такой организацией, которую лучше всего обойти десятой дорогой. Значит так, всем сидеть тихо, дела сворачиваем пока мой зятек со своим начальником штаба… Словом, завтра вдвоем отправитесь улаживать конфликт, соглашайтесь на любые условия — жизнь дороже, тем более речь идет о ваших собственных шкурах. А там посмотрим. Гуляйте себе на улицу. Я первым выскочил на довольно прохладный ночной воздух, нервно прикурил сигарету и выпустил дым из ноздрей. Старик не переносил табачного дыма, стремясь догнать по количеству прожитых лет Агасфера, возникал он довольно долго, поэтому моему примеру последовали все гости. И только Рябов, буркнув что-то на прощание, уехал домой. — Старая гнида, — наконец-то высказываюсь, — сидит себе, мед с боярышником хавает, а тут надрываешься — и на тебе. Чен этот, паскуда дохлая, откуда мы могли знать? — Ну, конечно, — поддержал меня Константин, — всего не учтешь. Я с благодарностью посмотрел на Костю и молча врезал ему в челюсть. — Ты еще погавкай мне здесь, — заорал я, грозно надвигаясь на становящегося в позу стайера Костю. Оксана испуганно отшатнулась, бухгалтер с улыбочкой прошмыгнул мимо, Глебов положил руку на мое плечо. — Успокойся, — цепкие пальцы юриста сдержали меня на месте, — хватит беситься. Я советовался со стариком, это дело в конце концов будет улажено, так что не стоит проявлять несдержанность. — Ладно, Саша, пойду спать. Иди знай, удастся это сделать после завтрашнего или нет. — Я тебя уверяю: все будет в порядке. Так что не переживай. Через полчаса я зашел в комнату Вышегородского без стука. Леонард Павлович сидел в кресле и с удовольствием наблюдал, как довольно мерзкий на вид старикашка срывает одежду с Фанни Хилл. Я решительно выключил аппаратуру, потому что знаю — ничего путного у дедушки в телевизоре не выйдет, а Вышегородский может загрустить от того, что Фанни собьет целку не его одновозрастник, а клиент куда моложе. Беда с этими старичками, но что бы мы без них делали. Старик с неудовольствием бросил на меня быстрый цепкий взгляд и спросил: — Ты что, не мог дождаться Сережи у себя? — У меня возник вопрос, Леонард Павлович… — Надеюсь, ты не обиделся? — Ну что вы, это был великолепный спектакль. Жаль, вы не видели моего бенефиса. Искусство требует жертв, плохо только, что ими почти всегда оказываются зрители. Кстати, об искусстве… — По-моему, ты все-таки обиделся. — Леонард Павлович, меня интересует вопрос, и несмотря на вашу неохоту, я бы очень просил на него ответить. Хочется знать… — Догадываюсь, о чем ты сейчас будешь вопрошать. Риск конечно, есть, но ты к нему должен был давно привыкнуть. — Я не об этом. Бог с ней, с головой, другое интересно. Кому это Горбунов продал Айвазовского — вот что занимательно. — Пусть тебя это не волнует. — А меня это волнует, даже очень. Потому что завтра иду я, а не вы, потому что я рискую всегда, а вы только снисходите до команд… — У каждого свое место в этой жизни. — Знаю, слышал, рожденный ползать летать не может, как говорил главный буревестник революции, свивший свое гнездо куда подальше от родимой сторонки. Ладно, Леонард Павлович, не хотите отвечать — не нужно. Только знайте, что вас используют, как пешку. Старик заерзал в кресле и с негодованием глотнул очередную дозу успокоительного. — Запомни, пацан, меня еще никогда не использовал никто. Я всегда поступаю так, как требует дело. Думаешь, они слепые? Если бы мы не помогли друг другу — все бы давно погорело. Я столько лет удачно балансирую буквально по лезвию ножа только потому, что всегда был застрахован. Скажи мне, отчего не было Студента? — Он плохо себя чувствует. Возле него постоянно дежурят. — Прямо министр, а ты уверен, что это не он работает? Приказал Чену высветиться, предварительно потребовал, чтоб тот стукнул его по голове. Такой случай был лет сорок назад. — Леонард Павлович, хватит уводить меня в сторону. Или Студент мог точно знать, что я приду тушить его хату? А может, он предварительно звонил в пожарную охрану? Лучше скажите… Осторожный стук в дверь заставил меня замолчать. Рябов как обычно, молча вошел в комнату и вопросительно посмотрел сперва на Леонарда, а уже затем в мою сторону. — Ку-ку, Серега, пойдем отсюда. Леонард Павлович, если завтра что не так, ищите себе другого зятя. Памятник, конечно, не такой скромный, как Рябову, зато сэкономите на именах и званиях, пусть напишут всего одно слово: «Профессионал». — Хватит паясничать, — оборвал меня Леонард Павлович и с неожиданной нежностью в голосе добавил: — идите, мальчики, я буду молиться за вас. Мы молча вышли из дома, уселись в машину Рябова и помчались на квартиру Студента. Вышегородский будет за нас молиться, как же, сейчас врубит «Фанни Хилл» и домолится на всю катушку «Дживиси». — Сережа, ты понимаешь, что сунуть голову в пасти дрессированным львам было бы куда безопаснее? — Нет другого выхода. Кроме того, сейчас поздно рассуждать. Вчера нужно было. — Лады, чему бывать — того не миновать, как говорится. — Главное, чтобы завтра сработало мое прикрытие. И товар не опоздал. — Что за прикрытие? — Узнаешь. Сам ведь говорил, чем меньше человек задает вопросов, тем лучше его самочувствие. Интересные все-таки у нас производственные отношения. У каждого свои маленькие тайны, которыми он не спешит поделиться с компаньоном. Вот поэтому я нагло жму на кнопку автомобильной зажигалки, резко выдергиваю выскочивший из гнезда фитиль, пускаю длинную струю дыма в сторону Сережи и замечаю: — В свое время я сказал, чтобы ты не упускал из вида нашего друга Вершигору или как там его сейчас. Почему его так плохо контролировали? Ладно, можешь снова проявить беспокойство по поводу моего здоровья и не отвечать. Но хотелось бы знать: зачем ты усиленно делаешь вид, будто не знаешь, что картина Айвазовского принадлежит ему? Рябов продолжает сохранять неловкое молчание, ему не остается другого выхода, настолько нелегок выбор между мной, рвущимся к полной власти в деле, и Вышегородским, стремящимся во что бы то ни стало удерживать ее в своих руках.18
Студент лежал на своей узкой койке солдатского образца, перемотанный бинтами, как Павка Корчагин. Хорошо еще, что Чен треснул его по затылку рукой, а не чем-то потяжелее. Саша сидел у изголовья, монотонно читая какой-то длинный перечень, время от времени непроизвольно запинаясь и путая слова; что говорить, наш отставной борец в качестве чтеца-декламатора мог бы выступать только в цирке. — Как самочувствие, Студент? — нарочито бодрым голосом воскликнул я и Саша с явным удовольствием закрыл рот. Не открывая глаз, Студент с деланной радостью пропел нечто из репертуара Пугачевой в собственной интерпретации «Жить невозможно, а свалить нельзя», и тут же замолчал. Вот это да, может, у него после удара мозги стали работать как у нормальных людей? — Что сказал доктор? — Пару недель полного покоя, усиленное питание, — ответил Саша. — Читать запретил, так он меня заставляет. Картины какого-то Семирадского… — Студент, докторов нужно слушаться, успеешь еще потрудиться. А тебе, Саша, пора знать, что Семирадский был самым обыкновенным отщепенцем. Пока его коллеги по кисти рисовали стонущее под царской пятой крестьянство, стремящееся к светлому будущему в виде колхоза, этот тип малевал всяких Фрин на празднике Посейдона и прочих голых баб. Так что если Студент нуждается в чтиве, ему больше подойдут сказки. О семи козлятах, например, которые на свою голову открыли дверь волку. Студент демонстративно застонал и повернулся ко мне спиной. — Напрасно сердишься, — миролюбиво говорю ему, — мы ведь считаем, что ты получил производственную травму и при этом не требуем объяснений свидетелей и прочей дребедени. А насчет усиленного питания позаботились не хуже, чем профсоюзный комитет Министерства иностранных дел. Еще бы: дюжина банок красной икры, громадная синяя посудина «Кавьяра», ящик бананов, ананасы, осетрина, соки и прочие продукты, усиленно рекламировавшиеся в антисоветской по нынешним базарам книге «О вкусной и здоровой пище» образца 1953 года. Это не считая ящика «Золотого» шампанского — очухается, вполне сможет отметить свое второе рождение. — И еще. Сашу сменит одна интересная девочка, по крайней мере, ты, надеюсь, не заставишь ее выступать в роли личной секретарши. Можешь вести беседы, но напрягать зрение и прочие жизненно важные органы тебе пока рано. На появление Оксаны Студент прореагировал должным образом; он соизволил вновь лечь на спину, поправил повязку на голове и всем своим видом стал напоминать отважного рыцаря, победившего дракона в затяжной схватке. — Саша, слушай меня внимательно, и помни, если ты не сумеешь завтра сделать все, что скажу, нас с Рябовым ты сможешь повидать только на том свете, — тихо говорю бывшему борцу, располагаясь рядом с ним на заднем сидении Сережиной «Волги». — Видишь, машина через дорогу, в ней двое парней, будешь действовать с ними. Старший группы — ты, они это знают. Завтра в девять тридцать вы в карете «Скорой помощи» съедете с главной дороги у указателя «Южноморск — Свердловск» на второстепенную, смотри по карте. Потом отправитесь сюда и на обочине начнете бортировать колесо, пока не покажется машина, известная твоим напарникам. В ней транспортируют наркоту четверо, хорошо вооружены. В десять тридцать их машина должна пройти контрольный пункт, но вы обязаны сделать все, чтобы этого не произошло. Как только перегоните их автомобиль, открываете огонь на поражение, «Скорые помощи» для этого идеально устроены. Никто не должен уйти живым, машину сжечь. У вас на все будет минут пятнадцать-двадцать, прими во внимание и то обстоятельство, что движение одностороннее и в это время ни один автомобиль вас даже случайно не догонит. «Скорую» отдадите человеку, который там вас будет ждать, сами пешком пересечете поле и пересядете в голубой «Москвич», стоящий на обочине трассы «Свердловск — Южноморск» в двух километрах за бензоколонкой. Вопросы? Хорошо, Саша, но повторяю, наша жизнь в твоих руках. Иди. — Он на тебя молится, — сказал Рябов, после того, как Саша не спеша направился к стоящему неподалеку автомобилю. — Понимаю, за сына он будет стараться особо, но с твоей стороны было бестактно напоминать мне о неоцененных обществом заслугах. — Что? — А то, Рябов, что мы с тобой — главные доктора страны. Саше никто не мог помочь, даже столичные светила, а мы его ребенка в два счета вылечили. Однако, перейдем к более важной, нежели медицина, проблеме. Сережа, это точно, что свидетелей на трассе не будет? — После того, как они пройдут, там будет столкновение. — Рябов, ты повторяешься. — Нет. Просто одна машина пойдет на обгон другой и немного притрет ей крыло. Инспектор будет на месте. Машины закупорят обе полосы. — Потом твоих людей начнут таскать. — Там один мой. И инспектор. — А второй? — Не все равно под чью машину подставиться? Мало ли лихачей, норовящих обойти тех, кто медленно едет. — Если лихача не найдется? — Тогда водитель не справится с управлением, а инспектор начнет читать ему нотацию. — Когда мы встречаемся? — Не понял. — Я говорю, у меня еще есть дела. — К Свете ты не поедешь. На кладбище тоже поздно. И не нужно этого. Потом успеешь. — Не уверен. — А ты настройся, как когда-то, только на победу. Иначе — верный проигрыш. Мы едем ко мне. Спорить с Рябовым было бесполезно, в конце концов он, а не я отвечал перед Вышегородским за итог операции. На карту было поставлено слишком многое, чтобы какая-то случайность, например, некстати проколовшееся колесо автомобиля, сорвала напряженную работу двух суток. Вышегородский в течение четырех часов корректировал план, предложенный Рябовым, пока не были тщательно оговорены и подстрахованы даже самые незначительные детали. Хотя, если откровенно, незначительных деталей у нас просто не бывает. Рябов колдовал на крохотной кухоньке: он засыпал в турку несколько ложек кофе, дал ему основательно нагреться, затем залил его холодной водой, добавил еще одну порцию остро пахнущего свежим помолом своеобразного допинга и немного присолил густую темно-коричневую шапку, набухшую в посудине ручной работы. — Ты прекрасно варишь мой любимый напиток, — заметил я, — у меня что-то не получается такой густой. Раскрой секрет. — Есть анекдот. Умирает француз, владелец самой популярной кофейни в городе. Дети спрашивают: «Папа, пришло время раскрыть семейный секрет. Как вы готовите кофе?» А он отвечает: дети, никогда не жалейте кофе — вот и вся тайна. Остроумный анекдот поведал Сережа, зато смысл какой. — Следи, чтоб не сбежал, — скомандовал Рябов и отправился к негромко зазвонившему телефону. Коричневая шапка начала медленно сворачиваться и упрямо пошла вверх, но стоило ей подняться на какой-то миллиметр над краем турки, как я тут же выключил газ. Все хорошо делать вовремя, это тоже привычка, сказывающаяся даже в мелочах. — Инвалид звонил, — пояснил Сережа, закрывая дверь в комнату, — через два дня приезжает пресс-группа. Много товара. — Если мы будем в состоянии увидеть его — уже хорошо. — Перестань. — Сережа, я не ною, все под смертью ходим. Не это страшно. — А что? — А то, что если завтра у нас ничего не выйдет, никогда не вобью в гроб сволочь, которая так лихо против нас работает. И надо же, с такими гнидами повязаны крутым узлом. Мне глубоко плевать, чем они торгуют, пусть это заботит кого угодно, но уровень у них… Нужно собрать сырье, переработать, переправить, перекинуть клиентам, собрать бабки. Сколько людей участвует в этом процессе, сколько им приходится отдавать? Конечно, бабки там неплохие, но разве можно сравнить с тем, чем занимаемся мы. У нас просто, как все гениальное: деньги — товар — деньги. Причем, настоящая формула: рубли — товар — доллары, не считая того, сколько остается на мелкие расходы. Им, чтоб заработать четверть лимона деревяшек, ох, как попотеть нужно. А мы заработали столько же только западно-германских марок на последней экспедиции пресс-группы. И никакого риска, мы ведь только посредники. Взяли товар — отдали. А что с ним дальше — не знаем. И никакой спекуляции или другой статьи. Помнишь, мы с тобой ездили к дедушке помирающему, две картинки взяли? — Еще лекарства какие-то возили… — Да. Разве я его в чем-то обманул? Дед сколько хотел — столько и получил. Он еще за лекарство это, бесплатное, хотел отдать. Как сейчас помню: ампулы, сто пять рублей курс — и это госцена при его шикарной пенсии… — Ты деньги не взял. — И правильно сделал. Во-первых, деда жалко, а во-вторых, допустим невероятное, спросили бы у него менты насчет нас, мол, за сколько картинки отдал, так дед пошлет их куда дальше. Кстати, дед этот помер где-то через год, но благодаря нам хоть его прожил по-человечески. И в отличие от этих гнид, которые решили на нашей точке заняться транзитом, мы наркотой никого в могилу не гоним, и процент преступности не подымаем. Ведь нарком ради стакана мака или ампулы морфия что хочешь сотворит. Да что там, ты ведь сам их не жалуешь. А что везут их поставщики? — Какая разница. Главное, чтоб товар не пересек их контрольный пункт. Пора отдыхать. Ты иди в спальню, а я в первой комнате на диване устроюсь. Завтра много работы. Безропотно соглашаюсь, но заснуть, конечно же, не могу. И не кофе тому виной, просто нервы взвинчены до предела, да и организм мой устроен на удивление: чем больше устаешь, тем меньше хочется отдыхать. Завтра, все решится завтра. Мы пойдем в их логово утром, совершенно одни и будем вести переговоры. Но как только они получат сообщение о том, что товар не прошел контроль, эти твари засуетятся и откроются. Конечно, не будь стукача, можно было сделать все гораздо проще: навалиться всем кодлом на их хату и устроить там филиал сражения на Курской дуге. Но шум будет, да и своих парней жалко — тем более до сих пор не выходит из памяти, как смешно взбрасывал руки Вышегородский и скулил: «Ты хоть знаешь, на кого они работают?». Плевать мне, на кого работают, они моему делу помеха, я к ним не лез, в их бизнес не гадил, ножку не подставлял. И если они не ответят, значит судьба у меня такая, придется самому отвечать перед Богом — зачем жил на этой земле? Если бы знать — зачем. Но главное, покончить с гадом, который ходит рядом, разговаривает со мной, плачу ему… Боже, да разве я кого из своих людей обидел когда, обманул при дележе? Так почему же эта скотина продала меня, убила Фотографа, распорядилась жизнями моего бывшего шефа и его пацанов? И пока я ворочаюсь на этой шикарной двухспальной кровати, она, наверняка, спит спокойно, потому что уже успела настучать своему хозяину о нашем завтрашнем визите. Стыдно вспомнить, но я был до того зол, что орал Рябову: давай одни пойдем, без ребят, они же даже не подумают, что мы гробить их самостоятельно пришли, мужчины мы или нет. Сережа тактично промолчал, а Вышегородский энергично начал крутить указательным пальцем у виска. А его комбинация с Вершигорой? Я-то гадал, зачем мне вынимать его, «прокурор подпишет постановление на арест», чтоб ты пропал, гад старый, и Никольского убрал нашими руками, пешку разменную. Сволочь покойник был первостатейная, но наверняка его поведение, доведшее до той ночной аварии, тщательно разрабатывалось. «Деловой партнер», козлик старый, вон с тем же Нефедовым менты вечером пили, а утром забирать его приехали. И у каждого свои секреты. Вышегородский что-то сообщает Сереже, но скрывает от меня. Рябов тоже не такой простой, словно мыло, каким прикидывается, да и мне не следует раскрывать собственных находок. В конце концов, если все тайны сработают для пользы дела… Боже, да усну я сегодня или нет? Прохожу мимо делающего спящий вид Сережи, выхожу на кухню, открываю окно и прикуриваю. Еще бы, стоит закурить в спальне Рябова, как сразу наживешь врага. — Дымишь, — миролюбиво заметил бесшумно появившийся Сережа, — нервы гуляют. — Сброс нужен, — виновато бросаю в ответ, — но пить нельзя, снотворное для завтрашнего дела большая помеха. — Есть средство. — Сейчас ты предложишь свое излюбленное лекарство под названием точечный массаж. Почему ты не пустил меня к Оле? — К кому? — Я хотел сказать к Свете. — Да пойми ты, — начал успокаивать меня, словно ребенка, Рябов, лихорадочно вычисляя, кто такая Оля, — нельзя. Вдруг проспишь или еще чего. Мелочь. Все проколы из-за нее. Всегда. Мы с ребятами четыре раза репетировали ситуацию, а тут… Сам понимаешь. Хочешь хорошую девочку? — К Светке нельзя, а девочку можно, так, по-твоему? — Девочка поработает, ты расслабишься, она уйдет. — Ты, Сережа, ведь тоже спать не можешь. — И мне девочка будет. — Тогда давай. Сережа несколько раз накручивал телефон и вернулся на кухню несколько огорченным. — Твоя уже выехала. Больше ничего не получается. Может, позвонить нашим, кроме Оксаны все на месте? — Рябов, ты используешь служебное положение. Это некрасиво. Так что пусть твоя девочка приходит и все будет в порядке. — Она твоя. — Сережа, мы же не только партнеры, не только немножко друзья, но и молочные братья, так чего там. Да иприрода великолепно позаботилась о том, чтобы одна женщина могла одновременно удовлетворить сразу двух мужчин. Или ты забыл десерт? Сережа улыбнулся и поставил на огонь чайник. Это было давно, примерно через полгода после того, как Рябов начал работать со мной. После очередной сделки, давшей не ожидаемые триста процентов навара, а все семьсот, мы, уже изрядно отметившие это дело, ввалились к Аркаше в «Прибой» и потребовали отдельный кабинет, В «Прибое» их было несколько: полумрак, два-три столика, за которыми ведутся разные переговоры, в конце концов становящиеся известными заинтересованным лицам, а потому мы потребовали тот самый крохотный кабинетик с одним столиком и Аркашка приложил титанические усилия, чтобы вытащить из него огромного грузного дядю с его подопечной из соседней школы, они постоянно у кабака крутятся. Нас обслуживала новая официантка, величественная, словно королева, с суровым надменным взглядом: — Я подойду позже, скажете, когда подавать горячее, — не сказала, а уронила она фразу и высоко подняв голову, пошла к двери. Рябов смотрел ей вслед таким взглядом, что он мог вполне высветить официантку, словно рентгеном, того гляди еще немного и форменное платье загорится. Поэтому я бросил вслед: — Пригласите, пожалуйста, Аркадия. — Аркадия Осиповича? — переспросила она. — Да, Аркадия, — повторил я и разозлился, что не знаю отчества метрдотеля, иди знай, вдруг кого другого сюда заведет. Что за дурацкий обычай — эти имена-отчества, какого дьявола эта дополнительная нагрузка на память, во всем мире люди зовут друг друга просто по именам, а у нас культура — «Иван Иванович, а не пошли бы вы к такой-то матери?». — Кто такая? — спросил я Аркашу, когда он появился у нашего столика. — Новенькая, — машинально ответил он и тут же стал уточнять, — в пароходстве в кадрах сидела, но вылетела, да и мужа оттуда же в зону, вот и пошла к нам, работа сытная да денежная. — Ей что, больше всего деньги нужны? — поинтересовался Рябов. — Можно подумать, вам они кажутся лишними. Женщина привыкла к подаркам да конвертам, муж баловал, а тут незадача. Вот и приходится с нами, простыми людьми, работать. Когда официантка подала горячее, мы с Рябовым, добавив еще бутылку коньяку, стали ожесточенно обсуждать десерт. Женщина с невозмутимым видом стояла рядом и ждала, когда, наконец, мы придем к окончательному выводу. Наконец, она не выдержала и спросила: — Вы думаете заказывать десерт или нет? — Думаем, — ответил я, — но чуть позже. А пока снова бутылку из запасов вашего шефа, две двойных икры, холодное. Да, еще этот десерт. А на десерт два кофе. И вас. Я специально произнес последнее слово таким тоном, что это предложение могло показаться не более, чем шуткой: еще чего доброго обидится, даст подносом по голове, а она у меня и так в трех местах зашита. — Это будет дорого стоить, — так же словно в шутку ответила она. — Плачу вперед, — будто отвечая шуткой на шутку заявил я, бросая на стол пачку десятирублевок в банковской упаковке. — Маловато, — продолжала представление официантка. — Нет проблем, — заявил молчащий до сих пор Сережа и добавил аналогичную пачку из своего кармана. Женщина, продолжая улыбаться, взяла деньги и вышла из кабинета. Ну, конечно, она подумала: два пьяных мужика сейчас мгновенно протрезвеют и бросятся за ней вслед, мол куда ты, мы пошутили. Деньги, конечно, она отдаст, зато это плодотворно скажется на размерах чаевых. Мы-то точно знаем, о чем она думала в ту минуту… Когда официантка подала кофе и попыталась завершить внезапно начавшуюся комедию, протянув мне пачки купюр с высокомерным заявлением «Пересчитайте», я завершил сделку одной фразой: — Зачем пересчитывать чужие деньги? Рябов, получи десерт, а мне пора освежаться. В кабак я больше не вернулся, поехал к дорогой жене отлеживаться. Но через несколько дней спросил Сережу, чем закончилось это приключение. «Божественная женщина», — ответил Рябов классической фразой. Мне ничего не оставалось сделать, как проверить эти слова, что говорить, приятно было приобщиться к божеству и убедиться, что Сережа сказал чистую правду. Рябов еще раз улыбнулся, вспомнив о нашем давнем бармалействе, и заметил: — Воспоминания отвлекают. И успокаивают. Правда? — Трудно спорить, особенно учитывая планы на завтра. В дверь Рябова тихо постучали, и Сережа неторопливо отправился запускать в квартиру так необходимую нам обоим дозу успокоительного.19
Горячее по-южному даже в начале дня солнце не по-весеннему залило город. Мы не спеша вышли из дома Рябова, находящегося у знаменитого театра; настоящий памятник архитектуры, таких в мире — раз, два — и обчелся, тем более, что второй сильно пострадал во время бомбежки союзников. В другом городе такое место стало бы настоящим историческим заповедником, Южноморск тоже не составил исключения; здесь запретили движение автотранспорта, зато напротив театра до сих пор высятся два шедевра пролетарского искусства в полтора человеческих роста. Мощный бронзовый мужик, смотрящий в светлое будущее, опираясь на массивные ноги в широченных штанах образца конца пятидесятых, и такая же баба, в одной руке сноп колосьев, другой она показывает в ту же сторону, куда устремил свой взор монстр мужского пола. Что говорить, именно они являются главной достопримечательностью этого места, иностранцы со своими «Канонами» возле этих уродов крутятся куда охотнее, нежели у театра. Еще бы, шедевров архитектуры на земле не так уж мало, где еще можно увидеть такие, с позволения сказать, статуи? — Что ты на нее уставился? — спросил Сережа, открывая дверцу автомобиля. — Эта девушка напоминает ту, что обслужила нас вечером, такая же целеустремленная. Сережа сделал вид, что это заявление ему понравилось и завел двигатель. Вырядились мы с ним, как полагается самоуверенным болванам, во все белое: костюмы, туфли, рубашки, шляпы. Только галстуки черные нацепили. Такие мелочи обязательно учитываются, вряд ли стоит ожидать от людей, одетых подобным образом, каких-то решительных действий, если они намерены испачкаться, то натянули бы на себя одежду более темной расцветки. «Волга» оставляла за собой прекрасно построенный город с бурно осыпающимися фасадами, где для мемориальных досок домов не хватает; мы проехали так называемую Бугаевку, вышли на относительно новый жилмассив имени Кирова, который коренные южноморцы давным-давно окрестили Жлобоградом. Так уж получается в этом городе, кто приехал сюда из деревни, как правило, живет в новых благоустроенных квартирах, а настоящие южноморцы по-прежнему обитают в огромных коммуналках, которые никак не уйдут в прошлое. Что интересно, я знаю многих довольно высокопоставленных партийных работников, ни один из которых почему-то не живет в коммуне, хотя даже само это слово, сочиненное и воплощенное в жизнь их предшественниками, должно звать за собой к прелестям общественной жизни. Так нет же, не хотят коммунары в коммуны идти, хоть ты тресни, все для народа стараются, а сами в отдельных квартирах мучаются. Вот и Нахаловка, возникшая у черты города много лет назад, когда, отчаявшись от бездомья и военной разрухи, люди стали возводить громадный самострой кто во что горазд. Со временем этот шанхай разросся настолько, что вряд ли кто знает, сколько людей здесь живет, а тем более — скрывается. Менты сюда заглядывают с явной неохотой, потому как контингент здесь подобрался явно не из тех, кто ходит в оперу. Тут и находится резиденция человека, свидание с которым для меня сейчас куда важнее выполнения фантастической программы «Жилье-2000». Как знать, может не дождусь я заветного года, и уже сегодня получу отдельную квартирку, метра два в длину. Если, конечно, они расщедрятся, не зароют где-то, цементом не зальют, не заменят шикарный парижский черный галстук на отечественный пеньковый с куском металла в качестве бесплатного приложения. Одно приятно, в последнем случае еще можно появиться на свет божий. Такое явление мне довелось видеть своими глазами. Сидел в баре морвокзала, как вдруг все бросились к иллюминаторам: внизу у причала какой-то пассажир с веревкой на горле возьми и выплыви. Потом рассказывали, его, без вести пропавшего, полгода искали, а он на дне прятался. И до сих пор бы там скрывался, если бы канат не сгнил. Да, веселые мысли, но все, кажется, приехали. Не успели мы выйти из машины, как нас тут же окружили ребята с довольно почтительными физиономиями. Стоит таких увидеть добропорядочным гражданам, как у них тут же возникает желание перейти на противоположную сторону улицы. — Салют, мальчик, — ласково поздоровался один из них и в виде громадного расположения ко мне несколько раз похлопал по плечу грязной пятерней. Я-то думал, что мне костюм начнут портить в доме, а увертюра началась еще на улице. — Что вы тут забыли? — ловко цвыкнул слюной между зубов на туфель Рябова второй, попутно ощупывая его костюм. — Нам необходимо видеть Виктора, — заискивающим тоном сказал я. — А он тебя звал? Кто ты такой, жаба, откуда приканал? И где потерял среди тут? Витя надо, а смолы горячей… Очевидно Витька приказал сразу поставить нас на свое место, но на провокации мы не поддавались, наглядно доказывая, что дрожим за свои драгоценные жизни. Шестерки еще немного поизгалялись над нами, тот, что плюнул на туфлю Рябова, пару раз брызнул слюной и в мою сторону, но видимо их боевой запал, не встретивший сопротивления, иссяк. Молчавший до сих пор крепыш с густо изукрашенными наколками руками, наконец-то, сделал одолжение: — Канайте за мной. Вот теперь предстоит испытание посерьезнее. Это не шпана, которая делает, что велено, даже не зная, на кого работает, там компания покруче. По тем лабиринтам, которыми они вели нас к заветной цели, самостоятельно можно выбираться только при помощи компаса и карты, я уже даже не старался хоть как-то запомнить дорогу, стоило только на мгновение отстать от широко шагавшего проводника, как мы с Рябовым синхронно получили чувствительные удары в спины. Один раз я сделал вид, что не удержался, и ребята от души ржали, щедро распространяя запах перегара, глядя, как неловко встает на ноги фраер в некогда белоснежном костюме. Витьку я узнал сразу, хотя до этого видел его только на фотографии. Теперь оригинал расположился напротив меня во всей своей красе: почти что блондин, неплохое сложение, холодные стальные глаза, нос с горбинкой, узкие злые губы. Да, с такой фактурой ему бы больше подошел гестаповский мундир, чем костюм-тройка, в которую он вырядился. Грустно, грустно, и все оттого, что мы сдали, как говорит Котя, Южноморск без боя не только тем, но и этим. Витька приезжий, как и ребята, которые уверенно захватили рынок видеоаппаратуры и прочих промтоваров. Если бы южноморцы не побежали из родного города туда, где их заслуги по достоинству оценивают, шиш бы здесь все эти мальчики развернулись. — Прошу вас, садитесь, — Витька не скрывал, что не переносит блатных замашек, и телохранители, плотно расположившиеся за его спиной, никак не напоминали уголовников, бывшие профессиональные спортсмены-любители, сразу видно. — Вы уж простите этих ребят, воспитание у них хуже некуда, — паясничал Витька Колотовкин, выпускник Военно-медицинской академии, предпочитающий травить людей не лекарствами, а более действенным способом, — но, как говорили древние римляне, фортуна нон пенис, а они были люди наблюдательные. Не знаю, что привело Витьку в этот бизнес, наверное, были какие-то причины, но то, что он — оборотень поганый, это точно. У меня тоже дело, но я им занят полностью, а этот? Квартира у него в городе скромная, женат, гостей принимает, в каком-то научно-исследовательском институте кандидатом наук числится, а потом сюда, в берлогу свою, командует, Наполеоном себя чувствует. И никаких улик и зацепок против такого, а как же, приличный человек, это полгорода подтвердить может. — Спасибо за приглашение, — отвечаю на приветствие Колотовкина, механически контролирую время на часах с кукушкой, висящих на стене с ободранными обоями, но не сажусь. — Виктор, вы сами понимаете, что наша встреча важна не только для меня. Уверен, что вы располагаете информацией о нашем бизнесе и понимаете, что пустяками мне заниматься некогда. Последние события доказали, что вам что-то не понравилось в нашем поведении. Я готов выслушать претензии и, если необходимо, выплатить компенсацию, естественно, в разумных пределах. Только так, и не иначе. Пусть видят, мы готовы на все, лишь бы тихо-мирно продолжать свое дело. Вот сейчас Витька и попробует заполучить всю нашу компанию под свое крыло. Для руководителя транзитной группы не такое плохое приобретение. Жаль только, что в мои планы не входит работать под руководством без пяти минут доктора наук. — Мои претензии вы знаете, канал «Солнышко» был куплен по моей просьбе, но товар пропал. За него придется заплатить, это шестьсот тысяч — раз… — Извините, — твердо сказал я, — канал принадлежит мне и вы у меня его не покупали. — Меня предупреждали о вашей несговорчивости, — разлепил змеиные губы Колотовкин, — но кто-то только что говорил о компенсации. — О компенсации в разумных пределах, — добавляю я и прикидываю, что до контрольного времени остается всего несколько минут, не зря в такой шикарной обстановке явной роскошью выглядит телефон. — Хорошо, об этом позже. А как бы вы посмотрели на предложение о сотрудничестве? С этого он должен был начать. Мы-то ему и даром не нужны, но наши каналы… Если он за единственный, что лежал на поверхности, уцепился мертвой хваткой, однако пора начинать. — О сотрудничестве не может быть даже речи. Деньги — пожалуйста, но я еще не выжил из ума, чтобы связываться с организацией, засвеченной довольно давно. — Что ты сказал? — переходит на более привычный для меня язык Колотовкин. — Я сказал, что человек, которого ты считаешь своим, вовсе не твой. Он сексот и специально подставил меня, ясно? — Докажи. — Суд докажет. — Ух какой ты грозный, но кто мой человек — знаешь? — А как же, — нагло блефую, надеясь на мгновенное разоблачение. — Вершигора. Колотовкин умеет владеть собой, но от меня не ускользнула ухмылка, на мгновение искривившая его тонкие губы. — Хватит выступать в роли дельфийского оракула, — заявил он, — тебе придется либо согласиться с моим предложением, либо — моменто мори… Скоро, очень скоро зазвонит телефон. Если мирно продолжать беседу, он, чего доброго, потащит нас за собой. Ну, как говорится, с Богом. — Да пошел ты, козел вонючий, — отвечаю на латынь, выбрав наиболее интеллигентное выражение из своего лексикона, и с удовольствием плюю ему на брюки, спокойно встречаю удар кулака в челюсть, после которого вижу свои белые туфли в воздухе. Секрет полета очень прост: когда вас лупят, а вы не имеете права отвечать на удары, старайтесь имитировать их точное попадание. Вот сейчас кулак только соприкасался с кожей, а я уже отлетал в сторону. Конечно, не очень приятно лежать на грязном полу, поджимая руки и ноги так, чтобы удары не приходились по почкам, печени, голове, стараются его ребята будь здоров. Ну ладно, я нахамил, но за что лупят не проронившего ни слова Рябова, понять не могу. Ну вот и все, если сейчас не раздастся сигнал тревоги, мой Гарик вполне может стать сироткой. После того, как я пропустил чувствительный удар под ребра, заставивший зайтись сердце, трель телефона была слаще всех песен Мадонны. Ага, с удовлетворением замечаю я, как вытягивается лицо Колотовкина. Теперь ему не до нас, однако Витька подходит ко мне, присаживается на корточки и спрашивает: — Твоя работа? Издаю тихий стон, вытираю внешней стороной ладони прокушенную губу и тщетно пытаюсь встать. — Ладно, — спокойно отвечает Колотовкин, — мне придется оставить вас, но когда вернусь, мы продолжим нашу занимательную беседу. К человеку с такой железной выдержкой невольно чувствуешь уважение, даже если с ним предстоит свидание, в конце которого он постарается отправить своего несговорчивого собеседника в мир иной. Однако, у меня совсем другие планы. В них входит и то обстоятельство, что сейчас нас с Сережей без особого почтения волокут по коридору, затем куда-то вниз и, по-видимому забыв предупредить, бросают прямо на ступеньки, ведущие в подвал. Амортизируя локтями, стараюсь не прибавить еще несколько синяков и торможу в какой-то вонючей луже. Сверху хлопнула дверь, лязгнул засов и свалившийся на меня Рябов вконец испортил шикарный костюм, сшитый у лучшего модельера города. Мне ничего не остается делать, как отползти в сторону от лужи, резко попахивающей специфическим запахом, достать из бокового кармана пачку чудом уцелевших сигарет и нежным голосом осведомиться: — Сережа, ты, надеюсь, не против? Огонек «ронсона» развеял сумерки, я подошел к противоположной стене к неподвижно сидящему человеку, жадно затянулся, вытащил разбитыми пальцами сигарету из зашедшейся кислой болью губы и заметил: — А тебя я не спрашиваю, ты ведь курящий, Вершигора.20
Вершигора застонал, когда я коснулся его плеча. Да, с ним поработали куда основательнее, чем с нами, давно не видел лица, превратившегося в сплошной кровоподтек. Усиленно обрабатывали ребята будущего покойника, но раз Вершигора жив, значит парень он по-настоящему стоящий. — Ты не думай, что я пришел сюда только для того, чтобы вытащить тебя из дерьма, — сообщаю Вершигоре, вставляя ему свою сигарету в разбухшие, словно негритянские губы. — Однако представления с моим участием за глаза хватит. Правда, товарищ капитан или может быть майор? Старшего лейтенанта ты уже перерос. Как дела? Вершигора не отвечал, он затягивался и затягивался сигаретой, выпуская дым из ноздрей, то ли потому, что не мог пошевелить руками, то ли из боязни, что я выхвачу окурок. — Сережа, ползи к нам. Компания здесь собралась, «пулю» писать можно, жаль колоды нет, все такие мастера хитроумных игр. Рябов подпер стену своей могучей спиной и с наслаждением потянулся. Но по-видимому это удовольствие тут же отдалось болью в мышцах, потому что Сережа тихо матюкнулся. — Не хочет с нами Вершигора разговаривать, а мы ведь столько для него сделали. Я его из-под ареста вытащил, ты в кооператив устроил. — И с квартирой помог. — А он пару раз у Вышегородского появился — и никакой благодарности. Теперь из-за него от нас мочой несет и костюмы пропали. — Новые пошьем. — Если выйдем отсюда. Вершигора, пойдешь с нами, мы ведь в отличие от тебя на тот свет не спешим, нам посмертно никто орденов не присвоит. — Молчание — это согласие. — Не скажи, Сережа, он просто грустит. — Заткнитесь вы, — равнодушно бросает Вершигора и выплевывает окурок. — Вот это уже лучше, а то я думал, тебе язык отрезали. Слушай, Вершигора, мне чихать, что тебя связывает с моим почти папой, но твою комбинацию мы с Рябовым вычислили. Тебе же мы нужны были как вход в банду Колотовкина, причем такой надежный, что никто всерьез и проверять не стал бы. Еще бы, человек всю жизнь занимается бизнесом, сейчас он в розыске, такой на все пойдет, особо ценный парень с надежными связями. Только, думаю я, что ты бы этим не ограничился, ты бы в конечном итоге и нас зацепить хотел. Это была бы действительно ювелирная работа — одним ударом накрыть их, а потом и нас. Но ошибку ты допустил, поверив моему человеку, считая его своим. Теперь ты уже убедился, что на самом деле он не твой, и даже не мой, а Колотовкина. Это он посоветовал Витьке по твоему приказу кинуть наркоту в раму, использовал наш канал вместо подсунутого вами, попутно продав тебя со всеми потрохами наркобанде. И, наконец, собрал нас в этом приятном месте, откуда дорога только в могилу. Витька нас живыми не выпустит. Так что перед смертью открой мне жгучую тайну — кто этот человек, который так ловко продает всех? Вершигора продолжает хранить молчание. Стыдно, наверное, что тот, кого он считал мелкой сошкой, выполняющей указания, завербованным агентом, вызывающим чувство брезгливости, привел его к конечной цели, и когда она уже была близка, так смертельно ударил. — Ну да, как говорит мой дорогой тестюшка, приятель твоего шефа, хрен с ним, с человеком. Ты же не дурак, Вершигора, почему вы сражаетесь с тенью? Взяли бы этих гнид с поличняком, быть может и Горбунова, выжившего из ума, зацепили бы, так на их место — сотни желающих. И кажется мне, что эту операцию ты со своим шефом вел автономно или я ошибаюсь? А Вершигора молчит, словно через какое-то время сюда придут исключительно для того, чтобы прикончить нас в его присутствии. — Сережа, наш подопечный просто скромный мальчик. Может, ты знаешь, как они разыграли карту с Айвазовским? — Знаю. Но сперва они зацепили Горбунова, он Колотовкину картины продавал. Потом фуфель закинул, они от кого-то узнали, вместо штрафа попросили Веньку кое в чем помочь. Тот обрадовался. На свою голову. Дальше их человек постарался. Пустил наркотик по другому каналу. И продал Вершигору. — Занимательный человек, правда, Вершигора? Но что интересно — и ты, и Колотовкин — клиенты Горбунова. И подвела вас к нему с двух сторон эта самая загадочная личность. Дверь наверху задрожала, громыхнул засов и внезапно засветилась на цементном потолке обмотанная паутиной лампочка. По лестнице неторопливо спускались двое, и несмотря на тусклый свет, я сразу узнал этих ребят. Кассир-вышибала нагло лыбился, небрежно помахивая пистолетом с глушителем, у второго в руках была короткая резиновая дубинка. Как бы сейчас она не разгулялась по моим ребрам, это тот самый конопатый телохранитель Горбунова, которого я в свое время учил тактично разговаривать со старшими. — Слышишь, ты еще дышишь? — произнес он, несколько интерпретируя свою любимую фразу, поднял мой подбородок дубинкой, вытащил из кармана пистолет, не торопясь приспособил к нему глушитель и стал нежно надавливать на мое веко, — сейчас ты будешь смотреть на мир одним глазом. Кассир-вышибала довольно заржал, несильно пнул для порядка Рябова носком полусапога и стал мочиться на ноги Вершигоре. Потом скромно отошел в сторонку и произнес каркающим голосом: — Дай ему поскорее, и пошли. — Ой, Толясь, что я выдумал, сейчас он с перепугу обгадится, а потом свое говно жрать будет, — радостно поведал конопатый, подошел к кассиру, приложил указательный палец к губам и, играючи прикрыв рот Толясю, начал шепотом распространяться о моей дальнейшей судьбе. Выстрел прозвучал не громче звука смачного плевка, широко раскрыв глаза, Толясь сползал по стене, Рябов подскочил к нему, вырвал из руки пистолет и ударил пальцами по протянутой ладони конопатого. Я вытер холодный пот, заструившийся по виску, расправил прилипшие к рубахе лопатки и спросил: — Это и есть твоя страховка, Рябов? — Я же сказал, что мы сквитаемся, — устало произнес Сережа. — Слушай, парень, ты тогда специально подставился? — спрашиваю я у бывшего телохранителя Горбунова, протягивающего мне пистолет, которым только что чуть не проверил глубину моего глазного дна. — А как же. Товарищ Рябов сказал, что вы меня обязательно стукнете. Вот я и обиделся. — Товарищ Рябов, — чуть ли с ненавистью шиплю я, — откуда вы знали, что я его вставлю? — У тебя манера уже такая появилась. Вот и Костю ты ударил. — Тебя же там не было. — Зачем быть? И так знаю. — Наверху двое, остальные уехали на точку. Наверное, скоро будут, — заметил наш спаситель, — так что пора. — Сколько их? — Семеро вместе с Колотовкиным. — А те, во дворе? — В очко сильно проигрался, они теперь газ пошли давать, а я в подвал, злость сгонять. — Значит, вместе с Витькой еще шесть рыл. А нас, как в кино, три мушкетера. Эй, гасконец, — обратился я к Вершигоре, — ты идешь с нами воевать против гвардейцев? Вершигора продолжал молча смотреть в одну точку и делать вид, что его уже убили. Оно понятно, не один год работы коту под хвост из-за перевертыша. Но я не доставлю Вершигоре этого удовольствия, сам его кончу. — Ты не обижайся, коллега; но мы тебя пока закроем. А то вдруг оживешь, выскочишь отсюда, нагрянут менты — и все испортят. Лавров не жди, скажи спасибо, что может быть живым остаешься. Двоих наверху мы аннулировали без особого напряжения. Сережин человек позвал их в коридор, где мы с Рябовым одновременно выстрелили почти в упор, и знакомый с местной обстановкой бывший охранник Горбунова быстро перетащил их в какую-то кладовку. А теперь нам остается только ждать возвращения Колотовкина, арсенал подобрался богатый, даже «Калашников» в наличии. — Слушай, как тебя зовут? — обратился я к конопатому парню, деловито прикручивающему изолентой вторую обойму к рожку автомата. — Здесь меня называли Олегом, — бросил он, — но это без разницы. Я уже привык, товарищ Рябов приказал назубок выучить все, вплоть до легенды о Кандагаре. — Сережа, почему твой человек оказался у Горбунова? — Потому что я у тебя на зарплате, — уже в который раз сообщает мне больше делающий, чем говорящий Рябов. — Олег, где встречается Витька со своим стукачом? — Не сумел выяснить, это знает только Пеца. Самый здоровый, с усиками. Он везде с Колотовкиным. — Ребята, постарайтесь и усатого не зацепить. Хватит с нас Чена. — С тебя, — ухмыльнулся Рябов, хлопком загнал обойму, послал патрон в патронник и глубокомысленно заметил: — Не помешало бы помыться. — Всему свое время. Мы-то, может быть, помоемся, но Колотовкину я этого шанса не оставлю. Его даже в морге шпарить из шланга не будут. Олег, куда они нас хотели определить? — В подвале люк. Заливается цементом. Эта система уже давно работает, была в глубину четыре метра, сейчас еле два осталось. — Рябов, по-моему, в самый раз заняться плагиатом. Да и спокойнее, когда подвала под подвалом вообще не останется. — Олег, наша машина на улице? — спросил Сережа. — Да, они хотели ее покурочить, но я не дал. Сказал, себе выкуплю у Витьки. — Рябов, я вообще не понимаю, зачем мы сюда прибыли на автомобиле? — А куда бы я дел радиомаяк? — удивленно ответил вопросом на вопрос Сережа. — Боюсь только, что они сразу ринутся не сюда, а в подвал. — Так это нам и надо, — ответил вместо Сережи Олег. — Если войдут сюда, успеем их вниз проводить. Сойдут в подвал — сверху с ними легче разговаривать. — Но там Вершигора. Он нам нужен живым. — Поэтому постарайся не стрелять. Мы сами управимся. Я вздохнул, словно этими словами Рябов огорчил окончательно, зачем тогда, спрашивается, он так усиленно дрессирует меня в тире. — А если сорвется? — Тогда наш сигнал получит группа захвата. Я же оставил радиомаяк в машине. Они уже, наверняка, блокировали все выходы. Так что, если побегут… — Группа захвата? — округляю я глаза. От Рябова и такой вариант возможен, однако Сережа делает обидчивый вид и чуть ли не с горечью в голосе произносит: — Ты хочешь сказать, что мои ребята сработают хуже, чем менты?21
Когда группа Колотовкина буквально слетела в подвал, чтобы превратить нас в бесплатное приложение к предстоящим работам по укреплению фундамента, мы бесшумно залегли у двери и Рябов мосфильмовским голосом рявкнул: «Ахтунг!» На этом его познания немецкого очевидно завершились, поэтому он чуть тише добавил: «Не шевелиться». Иностранное слово оказало свое магическое действие, я уверен, если бы Сережа произнес нечто вроде «Внимание», в ответ тут же последовали выстрелы. Банда на мгновение растерялась, но и этого хватило, чтобы мы с Олегом в две глотки заорали: «Стоять!». Правда, двое оказались слишком нервными, они одновременно зашевелили руками, но после дуплета Рябова только ноги одного из них несколько раз конвульсивно дернулись и на этом сопротивление банды Колотовкина подошло к концу. — Пеца, — приказал Олег, — вынеси сюда Вершигору. Усатый телохранитель Колотовкина даже не сдвинулся с места. — Ты что, оглох? — начал сердиться я, наводя на него ствол пистолета. Пеца посмотрел на Витьку, тот кивнул головой, и усатый, взвалив на плечо застонавшего Вершигору, начал движение к лестнице, по которой предусмотрительно спустился Олег, напряженно сжимающий «Калашников». Колотовкин был подавлен. Если недавнее происшествие еще позволяло надеяться на победу в схватке, то сейчас он понял, что это финал, но продолжал держаться с таким видом, будто не мы его зажали в этом филиале братской могилы, а совсем наоборот. — Ну и что дальше? — совершенно спокойно произнес он. — А дальше мне нужно узнать имя нашего общего друга. Но не просто имя. Мне необходимы доказательства. — А ты что, судья? — расправил в улыбке свои тонкие губы доктор. Прекрасно держится, такого парня в союзниках иметь — одно удовольствие. Жаль… Когда Пеца поравнялся с Рябовым, тот небрежным движением оглушил его, ловко подхватил Вершигору и опустил его на рухнувшего телохранителя Колотовкина. — Виктор, поднимайся, разговор есть. Колотовкин шел по лестнице с явной неохотой, и походка его была настолько легка и расслабленна, насколько сильным было внутреннее напряжение. Подталкивая Виктора пистолетом в его собственное логово, я догадывался, каким непростым будет предстоящий разговор. — А теперь продолжим нашу беседу. Кто же стучит тебе из моих? Виктор молчал, понимал, что мне нужно от него только одно-единственное имя, и чем скорее его он произнесет, тем быстрее я перестану быть заинтересованным в хорошем самочувствии собеседника. — Тебе нужны доказательства? — наконец-то решился Колотовкин, — сейчас ты их получишь, они в этом столе. Как же, так я тебе и поверил, выхватит из ящика какую-то стреляюще-колющую железяку и начнет со мной воевать. Я улыбнулся, вдавил глушитель в живот кандидата наук, тщательно прошелся по его телу свободной рукой, отошел в сторону и открыл ящик стола. Бумаг там лежало столько, что впору сдавать их за талон на дефицитное издание. Когда роешься в таком количестве документов, явно имеющих большую ценность только для старьевщиков, волей-неволей отвлекаешься. Ага, вот и нож какой-то ржавый, много бы ты им навоевал. Таким оружием только студенток на третьем месяце пугать, если они трезвые. Все-таки я не дал Колотовкину использовать его последний шанс. — Будем считать, что твоя шутка удалась и несколько минут ты выиграл. Так сказать, дум спиро сперо. Имя? Виктор отрицательно покачал головой. — Пойми, это все его работа. Он специально стравил нас, как собак, чтоб мы уничтожали друг друга. Виктор нагло щурился, и я понимал, что традиционными методами ему язык не развяжешь, это не Дубов, Колотовкин замешан из того же крутого теста, что и Вершигора. Я даже не обернулся, когда услышал сзади шаги. Уж чью-чью, а походку Рябова хорошо знаю. — Тебе пора, — бросил Сережа, — ребята ждут на улице. — А ты? — облегченно спрашиваю Рябова, откровенно радуясь, что не мне, а ему предстоит решить дальнейшую судьбу Колотовкина. — Нужно поговорить с этим парнем серьезно, — заявил Сережа и недобрым тоном приказал: — Уходи отсюда. Легко сказать — уходи, в этих лабиринтах черт голову скрутит. Поэтому, когда я вышел в коридор и увидел блестяще справившегося со своей задачей Сашу, обрадовался ему, словно слепой — поводырю-доброхоту. — Как ты сюда попал? — откровенно удивляюсь его появлению. — У меня бумажка есть. На ней все нарисовано, — просто, без затей поведал Саша. Рябов, Рябов, что бы я делал без тебя в этом мире? Разве что только деньги, и совершенно в другой компании. Саша уверенно вертел баранку, выбираясь из хаотически разбросанного нагромождения хибар Нахаловки, мимо ханыг, мирно уснувших прямо на земле, щедро засеянной бутылочными осколками, пустыми консервными банками и нечистотами, ругани и свар, какой-то драки, и только увидев почти километровый хвост очереди за водкой, я понял, что мы уже где-то в городе. К горлу подкатывался ком, который не удалось опустить вниз при помощи сигареты, ничего удивительного, если в течение суток питаться исключительно кофием. — Куда мы едем, Саша? — Сережа сказал, чтобы вы ждали его у Светы. — Ты, Саша. — Что? — Я говорю, обращайся ко мне на ты. А к Свете я не могу в таком виде, да и несет от меня — аж самому противно. — Если хотите… хочешь, заедем ко мне, переоденешься, ванну примешь. — Тогда лучше ко мне домой. Заодно пообедаем. Сегодня мы заслужили. После того как я с отвращением стянул с себя превратившийся в завидную добычу для старьевщика костюм, принял ванну, несколько минут тщательно изучал свое обнаженное изображение в зеркале. Да, красавчик, нечего сказать: губы разбиты, на челюсти кровоподтек, фингал под глазом, фонарей на теле, больше, чем действующих на центральной улице города. Но, как говорится, спасибо партии родной, что хоть остался я живой. С заботливым тестем связываться не спешу, Рябов справится с этой грандиозной задачей не хуже меня. Поэтому подхожу к столу, накрытому Сашей, и набрасываюсь на пищу со скромностью анаконды. Саша для приличия тоже ковырялся в тарелке, видимо, смущали его какие-то детали или он просто еще не привык, что его выделили из младшего состава и начали вводить в более серьезные дела. Со временем из этого парня может получиться отличный руководитель какой-то группы, подумал я, изысканными голодными жестами запихивая в рот все, что попадало под руки. Конечно, Саша немного удивился, когда все, что он выволок на стол из холодильника, исчезло в моем желудке, но я и не на такие подвиги способен. — Что так смотришь, — насытившись, я сделался более благодушным к собственной особе, — а ну повтори… — Ты не наелся? — не поверил мне Саша. Еще бы — палка салями, банка икры, вяленая рыба, банка консервированных помидоров и почти целая буханка довольно черствого хлеба. Ничего удивительного, все это дается тренировкой, я могу вообще несколько дней не есть и при этом отлично себя чувствовать, или за один присест употребить столько пищи, что хоть на конкурсе обжор выступай, если бы состояние сельского хозяйства позволяло их проводить. — Нет, Саша, просто я покормил своего солитера, — благодушествую, с наслаждением прикурив «Пэлл-Мэлл», — а теперь буду ужинать сам. Ну, лады, это шутка, сыт по горло, спасибо. Поехали к Свете. Она открыла неожиданно быстро, я захлопнул за собой дверь, и Света прильнула ко мне. Молча обнимаю, прижимаю ее к груди, чувствую, как начинают восстанавливаться ушедшие силы и понимаю, что ни деньги, ни дело, ничего в мире не могут служить аккумулятором, заряжающим для дальнейшего существования, только эта женщина, так похожая на мою Олю.22
— Пеца, сколько тебе лет? — спросил я у здоровенного усача, по бокам которого с безразличным видом сидели двое моих ребят не менее грозного телосложения. — Тридцать будет, — глухо поведал Пеца, не смея смахнуть капли пота, проступившие на невысоком челе. — Будет, — задумчиво произнес Рябов. — Есть анекдот. «Мамочка, почему ты ставишь мне елочку летом? А ты уверен, что доживешь до зимы?» Усатому красавцу этот анекдот почему-то не понравился. Ничего удивительного, амеба и та жить хочет, а здесь более сложный организм. — Где встречался Колотовкин со своим стукачом? — С каким? — поинтересовался клиент Рябова. — У него их много. Одно из двух: или он чересчур тупой, или слишком хочет жить. Впрочем, нас устраивают любые варианты. — С тем, который работает у нас, — равнодушно произнес Рябов. — Они редко встречаются. — Где именно? — На хате. — Пеца, ты явно хочешь ограничить свой срок жизни уже прожитым, — лаконизм этого парня может вывести из себя более сдержанного человека. — Короче, если ты предельно откровенно, а главное — быстро, ответишь на наши вопросы, жизнь тебе гарантирована. — Точно? — спросил усатый, — не обманете? — Я сказал слово, и ни один человек в городе не усомнится, что когда-то мое слово было нарушено. Подумай, тебе могли вообще ничего не обещать, вспомни, наверное и в твоих руках многие становились чересчур разговорчивыми. Ты не умрешь, если поможешь нам — и довольствуйся только этим. Адрес хаты? — Кирова, 119, квартира… четыре, вход со двора. — Все, Рябов, выясняй дальше, а мне эта игрушка порядком надоела. Нам некогда ждать, он может рвануть в любую минуту. — Подожди, — бросил мне Рябов и с металлическими нотками в голосе спросил: — Как они связываются? — По телефону. — А если нужно срочно? — Так я говорю — по телефону. Витька звонит, говорит, чтоб был там ну, завтра, в три. Он потом туда звонит, ему передают. — А в обратном порядке? — Чего? — Если ему нужен Витька? — То же самое, только это… наоборот. — Номер? — Квартира номер четыре. — Номер телефона! — Записано. В городском справочнике точка стоит, на странице сорок два. — Ты звонил туда? — Когда? — Сейчас я тебя придушу. Ты издеваешься? — Спокойно, Сережа, ему обещана жизнь. Но жить можно по-разному, один ездит на машине, другой ходит на костылях. Тебе приходилось туда звонить? — Да. Два раза. — Бог любит троицу. Рябов, ты удовлетворил свое любопытство? А теперь позволь это сделать мне. Ты видел этого человека? — Один раз. Издаля. — Узнаешь? Пеца выразительно пожал плечами и вздохнул. — Ребята, разрешите вашему подопечному подойти ко мне. Рябов, прошу тебя оставаться на месте, — предвижу реакцию Сережи, достаю из бокового кармана несколько фотографий и протягиваю их усатому. — Он здесь есть? Пеца тщательно просмотрел фотографии, сложил в пачку, просмотрел еще раз и протянул одну из них, на которой человек был запечатлен с довольно значительного расстояния. — Очень похожий. Точно он. Прячу фотографии в карман и, улыбнувшись говорю Рябову: — Можешь продолжать свою игру. Находиться в чужой квартире, главной достопримечательностью которой является толстый слой пыли на мебели, не так уж приятно. Конечно, Рябов требовал, чтобы мы вдвоем пришли на это свидание, однако я настоял на своем: вряд ли в присутствии Рябова финал получится таким, каким мы его запланировали. Мне, конечно, тоже хочется кое-что пояснить этому гаду собственноручно, однако нельзя, чтобы на его теле появилось хоть одно пятнышко синего цвета. Жаль, его бы ногами забить, а тут просто необходимо дать возможность сдохнуть, как человеку. Сидеть в полной темноте не очень приятно, курить тоже нельзя, покойный Колотовкин тщательно следил за своим здоровьем, а свободное время ничто так не убивает, как хорошая сигарета. Хорошо, что в передней веселая музыка играет, хотя похоронный марш был бы куда более к месту. Хлопнула входная дверь, он прошел по коридору, раскрыл дверь комнаты, закрыл ее и лишь затем включил свет. — Не нужно опускать руки, — предупредил я, и, кажется, сделал это совершенно напрасно. Когда в грудь человека направлен пистолет, у него пропадает желание шарить в своих карманах в поисках ответного аргумента. — Садись, руки на колени. В ногах правды нет, а в твоих тем более. Правда, Саша? Ну что молчишь, ничего сказать не хочешь? Есть такая пьеса «Слуга двух господ», а я кажется напишу другую: о слуге трех господ. А знаешь, почему я тебя вычислил? Потому что только такая отъявленная тварь, как ты, могла в злобе несусветной допустить ошибочку. Но все большие последствия начинаются из мелочей — ты это сам знаешь. Глебов молчал, точно так, как в свое время молчал Вершигора. Но в отличие от этой мрази у Вершигоры оставались шансы на спасение. — На кого ты раньше стал работать — на меня или на Колотовкина? А может, на внутренние органы? Поговори со мной, Саша, ты же столько дельных советов давал в свое время, столько сделал для нас и ментов, но особенно для Колотовкина. У тебя даже хватило наглости дать Витьке мою экстренную связь. Скажу честно, твой голос на кассете не был идентифицирован. Зато все разговоры в его логове писались. И кто это так усиленно уговаривал Колотовкина пойти в бой с нами? Только зря ты считал Рябова недоумком, он тебя с другого конца вычислил, потому что, в отличие от меня, не располагал одним интересным фактом. И знаешь каким? Тем самым ножом, который Чен украл явно по твоей наколке в спортзале. Ты хотел косвенно и Рябова замазать, чтобы я совсем с катушек свихнулся. И людей ты убивал не потому, что… Ладно, Фотограф тебя зафиксировал, но Горбунов? — Колотовкин приказал, — выдавил из себя Глебов, — мне ничего не оставалось делать… — Глебов, ты запутался в собственном вранье. Если бы Колотовкину мешал Горбунов, он бы разделался с ним без твоего участия. Это ты, небось, нажужжал Витьке о том, что Горбунов становится опасным свидетелем, и предложил убрать его. На чем ты купил Чена, а главное когда — это детали. Основное то, что убирая Горбунова, ты решал сразу несколько задач. Ты всегда одновременно решаешь несколько задач, даже когда сенсей начал резать всех подряд, ты выигрывал время, и пока мы не знали, куда раньше броситься, ты спокойно продавал Витьке Вершигору, который был у них уже своим. Он только от меня узнал, что ты пустил товар по другому каналу. А потом ты продал Вышегородскому Колотовкина. По единственной причине. Но о ней чуть позже. А теперь поговорим об Айвазовском. Глебов, несмотря на мое предупреждение, обхватил голову руками и тихо покачивался на стуле. — Ты и здесь перестраховался, но несколько неуклюже. Откровенно говоря, действовать с подлинным размахом ты уже не мог, слишком разные интересы были у меня, Вершигоры и Колотовкина. Итак, Витьке нужно переправить наркоту, Вершигоре необходимо проследить весь путь, чтобы накрыть и поставщиков, и транзитников разом. Учитывая, что Вершигора работал под человека, вкладывающего деньги в искусство, он и предложил тебе использовать раму Айвазовского в качестве контейнера. Ты не знаешь почему? И я пока не знаю. Колотовкина ты на этом деле обыграл в два счета, предложив вывоз не только наркоты, но и произведений искусства. Одновременно пояснил ему, что в случае неудачи рыть начнут у нас, Витька же по твоему опять-таки совету начал вкладывать деньги в картины, его, кроме неразборчивого Горбунова, никто не знал. Потом ты одновременно подставляешь всех: капаешь таможне, что готовится вывоз наркотиков. Но, повторяю, ты не учел, что Рябов далеко не тот кретин, за которого ты всегда его имел. У меня кретины неработают. А теперь скажу, отчего ты продал Вышегородскому Колотовкина. Если бы начались разборы, твоя игра выплыла бы сразу. Леонард с Вершигорой, как говорится, вась-вась. Поэтому ты говоришь Вышегородскому, что Вершигора у Колотовкина и деду ничего не остается делать, как спасать его, хотя Леонарду на этого мента плевать. Но в конце концов хозяин Вершигоры рано или поздно поинтересовался бы: куда это пропал его человек, отчего вестей не подает. Тебе интересно узнать такую волнительную подробность? Не скрою, тебе здорово удалось стравить всех нас, и наблюдать — кто же выйдет победителем из бойни. Ты же у всех — свой парень. Глебов поднял на меня полный ненависти взгляд и процедил сквозь зубы: — Чушь порешь, меня вынудили обстоятельства так поступать, однако последствия не всегда предугадаешь. — Нет, тебя взбесило другое. Почему ты, умный мужик, должен бегать в шестерках и стукачах у кого угодно. И ты решил стать свободным, по крайней мере от меня и Колотовкина. Ведь менты, по твоему разумению, должны были резко заняться победившей в нашем столкновении стороной, и кто бы им помог в этом деле лучше тебя? Выиграем мы и возникает вопрос о контрабанде произведений искусства. Проиграем — и ты участвуешь в разгроме наркобизнеса. Это еще одна причина, по которой ты выдал Вершигору, он бы молчать не стал, оставшись живым, в отличие от меня или Колотовкина. И пошли бы мы все на тот свет, а Глебову что, все у него остается: доброе имя, хорошая семья, да и денег ты у меня заработал столько, что внукам хватит. Колотовкин на тебе, наверняка, тоже не экономил. Знаешь, Глебов, ты поганка вонючая не потому, что обстоятельства тебя зажимали, а еще из-за того, что ты жил ради стука. Ты же не можешь не стучать, это твоя натура. Это смешно, но однажды ты настучал сам на себя. — Хватит, что дальше? — Не спеши, на тот свет успеешь. Зачем ты, успокаивая меня тогда вечером, ляпнул, что советовался с Леонардом? Я же говорил, что маленькая оплошность ведет к большим неприятностям. Вот тогда-то дед тебя и раскусил, мы же не знали, что ты работаешь на Вершигору, хотя ты прикрылся сведениями, будто бы добытыми в случайном разговоре. А от ментовского стукача всего ожидать можно. Вспомни, как ты советовал в свое время убрать одного из экспедиторов, тебе не нужно было, чтобы менты заинтересовались «Солнышком» раньше времени. Иначе почему тебя так встревожило появление твоего коллеги по стуку, хотя, помнится, тогда я тебя успокоить хотел. И до того я свыкся с тем, что Глебов — отличный парень и все всегда хорошо обдумывает, что настоял-таки на твоем предложении. Как все-таки ты любишь подгаживать. Сенсей твой не просто картину хотел у Студента забрать, он почему-то и пожар там устраивал. И меня ты хотел побольнее укусить: если бы мы выиграли бой с Колотовкиным, а потом ушли от ментов, картотеке все равно конец. И Студенту тоже, не говоря уже о полотнах и прочей ерунде в сравнении с его жизнью. Сколько же человек ты убил, Глебов, ради чего? — Предположим, ты сейчас начинаешь говорить то, чего и в природе не было. — Тебе страшно, Глебов, очень страшно. Помнишь, как ты издевался надо мной. Говорить со мной тебе было страшно, потому что я все знаю. А я, наивный, принимал твои слова за дружескую шутку. Пусть теперь тебе будет страшно. Ты убил Фотографа, Веньку и трех его парней, ты убил Чена и хотел отправить на тот свет Студента и Дубова, ты убил Колотовкина… — Что? — А ты что думал? Радуйся, мечты твои сбылись. Все они на том свете. Но Вершигора жив и очень хочет с тобой пообщаться. Вот теперь ему по-настоящему страшно. И если бы не Рябов, я давным-давно всадил бы с огромным удовольствием в эту тварь не только все девять зарядов пистолета, но и запасную обойму. Однако Сережа, как всегда, знает, что делает. И так долго говорил я с этой сволочью только потому, чтобы предложенный выход он принял как единственное спасение. — Вершигора, наверняка, наградит тебя от всей души — аж представить больно. Сидеть, не дергаться! Забыл, что я могу с тремя такими, как ты, справиться голыми руками? Но главная твоя глупость — встреча с кассиром. Этот труп был твоей связью с Колотовкиным. Что, испугался инструктировать его по телефону? Или чувствовал цейтнот? Вышибала и притаскал к тебе Фотографа. Но ты в отличие от кассира парень наблюдательный… Мразь, чего тебе не хватало? Я смотрел на Глебова и не узнавал его, передо мной сидел осунувшийся старик. Как-то сразу одутловатыми стали щеки, потухли глаза, дрожь бьет по пальцам, веко дергается. Такому до могилы всего два шага осталось. Но двух шагов Глебову слишком жирно, хватит и одного. — Глебов, ты заслужил, чтобы тебя живьем зарыли. Но дети твои не виноваты и жена тоже. На столе лежит пистолет, в нем один патрон. Не вздумай баловаться, Рябов сейчас дежурит у твоего дома, и я не буду сильно протестовать, если он сделает с твоей семьей то, что хотел пристроить тебе. Не подходи к столу, пока я не выйду из комнаты. И учти, если через полчаса я не встречусь с Сережей… За дверью было тихо. Скорее бы все это кончилось, мне надоело играть в войну, это не мой профиль. Пусть скорпион подохнет от собственного жала. В переднюю, где постоянно играла радиоточка, едва донесся хлопок «Макарова». Приоткрываю дверь и, убедившись, что Глебов навсегда освободил от себя эту землю, не спеша покидаю квартиру, тихо захлопнув дверь кончиками пальцев в светлой лайковой перчатке. Пройдя всего один квартал, я был вынужден перейти на противоположную сторону улицы. Рябову не следует нарушать правила дорожного движения даже ночью, он ведь такой педантичный, а тут сплошная полоса на дороге. Сережа посмотрел на меня и спросил: — Слушай, а если бы он?… Ну, словом, его жена, дети… — Не знаю, Сережа, — предельно откровенно говорю я. — Впрочем, он избавил нас от рассуждений на эту тему. — Пидар, — выдал короткую эпитафию Александру Глебову Сережа, нарушая заповедь — о покойниках либо хорошее, либо совсем ничего. Что поделаешь, Сережа наверное уже привык, что о покойниках самые хорошие слова в последний раз говорят во время траурной церемонии. Зато потом… Особенно если фотографий и посвященные им некрологи появляются во всех газетах.23
Вышегородский вел себя таким образом, что будь это другой человек, его поведение иначе, чем заискивающим назвать было бы нельзя. Стоило мне появиться в его комнате, как он самолично и кажется без особого сожаления нажал на клавишу «стоп» и мой дорогой родственничек так и не досмотрел, как Сильвия Кристель смело бросается с набережной на катер, лишившись в прыжке последнего лоскута одежды. Что и говорить, сегодня Леонард Павлович явно расположен ко мне, того гляди еще угостит смесью лимона с медом, настоянной на спирте. Не люблю, когда дедушка такой добрый. — Ну что, как говорится, со щитом, поздравляю. Иначе и быть не могло, ты всегда добиваешься поставленной цели, — рассыпался Вышегородский в комплиментах сомнительного свойства. — Может орденом наградите, ну хотя бы Святой Анны. Я человек скромный, на Победу пока не потянул. — В свое время, когда эти ордена можно было собирать на улице, — словно не заметил моего нагловатого тона тесть, — вышел капитул о ликвидации чинов и сословий, многие выбрасывали свои награды, некоторые даже золото не отделяли, так боялись, что новая власть по-своему оценит их бывшие заслуги. Ну, да ладно, вернемся в день нынешний. — Знаете, Леонард Павлович, ситуация очень напомнила ту, за которой вы только что наблюдали. Словно кино в кино, как «Экспресс любви» в «Эмманюэль». Только финал не такой оптимистический. Вы скажите все-таки, я до сих пор в счастливом неведении — знали ли вы, что здесь есть человек Вершигоры? — Ну ладно тебе, какая разница, все позади. — А впереди? Хватит, Леонард Павлович, мне надоело дергаться, как заводному болванчику. Тем более, что не все ваши ходы понятны. — Каждый должен знать то, что ему положено, — сразу стал серьезным Вышегородский. — Если ты так настаиваешь, то я понимал, что у Вершигоры есть кто-то, но то, что он работает у нас… Они ребята не глупые. — Ваши слова меня не очень-то убедили. Как же, с таким опытом и не предугадать дальнейшее развитие событий. Зачем Вершигоре понадобился Айвазовский, это понятно, ваш главный секрет. — Никакого секрета нет. Ты думаешь, никого не беспокоит, что на Западе выплывает масса работ отсюда? Пока мы контролируем ситуацию, но если этим заинтересуются не наши друзья, а посторонние люди? Комбинация с картиной элементарна. Во-первых, она — весточка от Вершигоры, во-вторых, представляет собой контейнер, путь которого легко проследить, а в-третьих, свидетельство того, что вывозом произведений искусства занимаемся не мы, а совсем другие люди. — И если бы дело начало раскручиваться, они бы вышли на Горбунова… — … но вряд ли сумели бы его взять. Веня уходил и не из таких ситуаций, — без зазрения совести врет Вышегородский. Забыл, наверное, что я слишком долго работал с Венькой, как же, жди, ушел бы он, дедушка. Наверное, в этом случае, ты бы вызвал Рябова, щадя мое отношение к Горбунову, и приказал отправить Веньку куда подальше. А дальше кладбища Сережа своих клиентов посылать не любит, да и я бы был с боку припеку, плевать в конце концов тебе на мои нежные чувства. Ты и здесь, наверняка, продолжал бы держать меня в неведении, как тогда, когда приказал с комфортом ввезти Вершигору в город, в обстановке строжайшей секретности. Но кто надо об этом, конечно же, узнал. Как ты тогда распинался насчет коллекции Вершигоры, этих остатков былой роскоши Никольского. Ты и здесь не прогадал, и даже то, что продавшегося транзитникам Горбунова убрали не твои люди — все идет на пользу. Особенно, если учесть, что волей-неволей эта тварь Глебов принесла тебе в наследство всю коллекцию Горбунова, так пустячок, миллиона два-три. Хорошо, дедушка, теперь получи пилюлю. — Леонард Павлович, по-моему, вы недооценили Вершигору. Подозреваю, что он одним ударом хотел врезать и им, и нам. Иначе почему товар пошел в «Солнышко»? Насколько я понимаю, у них другие каналы. — Это тебе нужно сказать спасибо. — Интересно. — Еще бы. Если бы ты загружал своих людей работой как следует, вряд ли бы Глебов от вынужденного безделья не начал помогать Колотовкину. Кстати, сенсей ваш изредка опиумом баловался, это ты знаешь? Нет, конечно. Я знаю даже то, как купил Колотовкин Глебова, а ты пытаешься убедить меня в своей проницательности. Запомни, мы без Вершигоры можем работать, они без нашей помощи — вряд ли. Но нагадить в наше дело эта компания при желании сумеет. — Я предпочитаю просто платить. — Ты предпочитаешь… А как они будут бороться с преступностью, откуда брать сведения? Мы делаем свое дело, помогаем им, как велят гражданский долг и Уголовный кодекс, а они… Они будут нуждаться в нас всегда. Так что не мог Вершигора сотворить такую глупость. Или Глебов исповедался тебе о таком плане Вершигоры перед смертью? Этого еще не хватало. Глебов перед тем, как проститься со своей поганой жизнью, мог поведать и не такое, чтобы оставшимся в живых сделать последний подарок. Стал бы я его слушать. А с ментами дед повязан по другой причине. Чтоб раскрутить наш бизнес, они должны три года землю рыть, только вряд ли сумеют какие-то концы найти. Другое дело цеха. У меня-то хватило ума остановиться, а у дедушки нашего до сих пор пионерские костры в заднице пылают, все неймется, все мало. — Так вот, не знаешь, не мели чушь, — властным тоном продолжил Вышегородский, мгновенно разжаловав меня из победителей в свою персональную марионетку. — Я всегда утверждал, что у тебя богатое воображение. К нему бы еще немного ума, цены тебе не было бы. — Хорошо, не всем же быть такими гениями, как вы, — немного выхожу из себя, — но зачем тогда я должен был рисковать из-за этого клиента Вершигоры? Он же, гад, даже не сказал, кто это нам пристроил такую историю. — А ты бы сказал на его месте? И откуда он знал, как ты поведешь себя, узнав о том, что это Глебов? Поэтому Вершигора держался так, как должен был держаться. Он правильно рассчитал, что молчание — его единственный шанс на спасение. Ты подумал, как теперь помочь Вершигоре? — Что вы, Леонард Павлович, я же тупой, а Вершигора умный, пусть он делает, что хочет. Если бы вместо него в том подвале я сидел, вряд ли ваш дружок пошевелился, чтобы меня выручить. — Но ты прекрасно понимаешь, что благодаря Вершигоре и иже с ним, ты никогда не сядешь в другой подвал. А не дай Бог, случится такое, тебя все равно выпустят. Ладно, ты уж прости старика, разве я отдал бы свою дочь за глупца? Да ты бы ее за главную достопримечательность нашего дурдома отдал, если б она на такую лялю польстилась. Еще бы, основное достоинство моей супруги — дорогой, очень дорогой папа. А кретинам деньги без надобности. — Ваш Вершигора сам виноват в провале. Это же его контора десятилетиями создавала нового человека — гомо советикус, как сказал бы безвременно ушедший Колотовкин, с врожденными генами стука. Пусть мент сражается. Весь мир помешался на борьбе с наркотиками, поэтому, думаю, они так рьяно борются на этом направлении. Хорошо, что наш бизнес всегда был тайной за семью печатями от широкой общественности. Когда Вершигора окончательно очухается, он выйдет на поставщиков. Через телохранителя покойничка Колотовкина. Но, извините, теперь я проконтролирую ситуацию, иначе может повториться история с Глебовым. Вдруг у Вершигоры возникнет надобность в еще одном стукаче из нашей компании. У его конторы возможностей масса. Впрочем, о своем дружке и его дальнейших действиях посекретничаете с Рябовым. Это у вас неплохо получается. Сережа далеко не дурак. Однако, он тихо постучал в дверь, когда я заканчивал последнюю фразу. — Леонард Павлович, — не обратил на меня внимания Рябов, — все в порядке. — Хорошо, — промурлыкал старик, и невозмутимо добавил: — Однако Чен остается на твоей совести и поведение Глебова тоже. — Я с себя вины не снимаю, — глухо ответил Рябов. — Виноватых бьют, Сереженька, — радостно начал воспитательную часть программы Вышегородский, и я уже понял, куда клонит мой двоюродный папа, — а за ошибки нужно платить. Наверное, будет справедливо, если ты два месяца поработаешь на общественных началах. Как ты считаешь? Вот это да, мало того, что Вышегородский выжимает деньгу даже таким способом, он еще и заставляет Рябова самому преподнести ее со словами благодарности. Век живи, век учись, мне никогда до такого не догадаться. Ну, поганец старый, мало доходов мы ему приносим. Наверное, он думает, что в золотом гробу будет лежать. Когда возникнет такая ситуация, я ж тебя в медицинский институт продам, там, говорят, за труп четвертак платят, чтоб на нем студенты репетировали. — Справедливо, — подтвердил Рябов мое предположение, и старый эксплуататор с каким-то непонятным умилением посмотрел на него. Продолжению воспитательной беседы помешал Гарик. Он маленьким смерчем ворвался в комнату, резко обогнул Сережу, пнул ногой пытавшегося поймать его дедушку и нырнул под кровать. Следом за ним в комнате возникла моя дорогая жена со столовой ложкой наперевес. Она довольно решительно выволокла наше главное сокровище из его убежища и наградила основательной оплеухой. — Папуля-а-а, — завизжал Гарик, наконец-то заметив мое присутствие. Да, когда грозит опасность, все мы готовы прибегнуть к союзу с теми, кого не очень-то жалуем. — Папуля, — продолжал требовать моего вмешательства Гарик, — скажи ей, пусть сама жрет эту гадость. — Сама жри, — не думая, автоматически выполнил просьбу ребенка, и тут же поправился. — Сына, мамочка знает, что делает. Вот будешь кушать кашку, вырастешь большой и сильный, как мы с дядей Сережей. Мне очень хотелось добавить: «И умным, как дедушка», но не решился. — Ну да. Что я вам, дурачок? Сами только мясо жрете. А не кашу противную… Высказать свою точку зрения на процесс питания поя супруга Гарику не дала. Она молча выволокла его за дверь и крайне взволнованный этой сценой Вышегородский чуть ли не прослезился. За что старики так любят своих внуков, гораздо больше, чем детей? Наверное, только из-за простой формулы «Враги наших врагов — наши союзники». — В связи с благополучно завершившимися событиями, — вернулся Вышегородский к прерванной беседе, — на какое-то время внешнеэкономическую деятельность в Южноморске следует прекратить. Однако, дело есть дело, а потому из-за наших неприятностей партнеры не должны страдать. Недели через две можно разморозить запасной канал, тем более, что наступило лето. Так что следующий транзит будет через Одессу, — приказал мой тесть и чуть ли не царственным жестом отпустил нас. — Рябов, все, что болтал Леонард, в общем-то справедливо. Поэтому твой штраф мы делим на двоих, и не вздумай возражать. Прикрытие Вершигоры меня интересует так же остро, как положение на Дальнем Востоке. Сережа, я знаю, ты на меня немного дуешься за «Барракуду»… — Мог бы сказать. Я думал, что где-то всунул ее. — Что ж, будем откровенны. Ты тоже многое мог бы говорить мне, но предпочитаешь широковещание только в комнате, из которой мы только что вышли. Так что будем квиты. А нож твой я бросил под кровать тем памятным вечером, незадолго до принятия успокоительного. Кстати, Рябов. Если не трудно, поясни, на чем купили менты Глебова? — Тебе не все равно? — наглеет Сережа. Вообще-то он прав, дело прошлое, однако мне отвечать таким образом не имеет права. Наверное, выражение моего лица несколько изменилось, потому что Рябов тут же поправился. — На жене его взяли. Он довольно легко повелся. Ты знаешь, где она работает? — Нет, — чистосердечно признаюсь Сереже. — Заведует комиссионным мебельным магазином. Там и антиквариат бывает. По просьбе босса Вершигоры сработал ОБХСС. Но южноморские менты даже не знали, в чем истинная цель, хотя действовали традиционным методом. Глебова не было в городе, иначе он бы сразу потушил это дело. А так опоздал. Вершигора прижал его. Только один мент в городе знает, кто такой Вершигора на самом деле. — Взятка? — Да, с подставой. Как это делается, мне известно и без Рябова: бывший мент Федорчук на такие дела слыл мастаком. Проще всего доказать факт взятки таким образом. В магазин приходит сексот, который долго и нудно просит оказать ему огромную услугу, при этом постоянно намекает, что он и неблагодарность — две большие разницы. Как правило, чтобы скорее расположить потенциальную жертву к себе, задание выполняет стукач, который сам работает в системе торговли. В день совершения сделки стукач где-то в укромном месте передает продавцу заранее помеченные купюры и тут же, словно по мановению волшебной палочки рядом вырастают менты и понятые. И провоцирование на взятку тут же превращается в ее вымогательство. В таком случае есть всего два финала: либо продавец откупается, либо идет под суд. Вершигора для достижения своей цели сочинил совершенно иную концовку и не ошибся, уж слишком Глебов любил свою супругу. Теперь мне и без липовых объяснений Леонарда понятно, почему законсервированный на несколько лет Глебов стал работать на Колотовкина. — Сережа, может быть отдохнем вместе? — спрашиваю Рябова. — Тебе нужно побыть с семьей. Эти слова перебили возгласы сына, вопли жены и наверное по выражению моего лица Рябов смог безошибочно догадаться, как я обрадовался его совету. — В вашей комнате на столе газета. И посмотри программу по местному телевидению, — прощается Сережа. Газета для людей — одна из самых острых необходимостей, особенно если в ней напечатана телевизионная программа. Но я телевизор смотрю только в том случае, если в нем есть декодер, а прессу последний раз просматривал осенью, во время охоты, доставая завернутую в нее копченую рыбу. Как интересно — пропали сообщения об ударном труде, перевыполнении плановых обязательств. Но слова те же самые. Трудящиеся, еще раз трудящиеся. Трудящиеся — это только те, кто машет молотком или делает не менее умственную работу, а остальные? Вот они, в черной рамочке, здесь только про них. Ни одного трудящегося — начальник СКБ, понятно, с глубоким под копирку прискорбием, заместитель директора… Ой, кто это? Коллектив естественно с тем же глубоким прискорбием сообщает о трагической гибели Колотовкина Виктора Леонидовича и выражает… Я бы добавил: светлый образ Виктора Леонидовича, верного сына советского народа от Коммунистической партии навсегда сохранится в наших сердцах. В моем, по крайней мере, точно. Ну, ладно, чего там по телевизору показывают, кстати, какой канал у местной программы? По этой Верховный Совет заседает, по другой — тоже какой-то Совет, понимаю, Страна Советов, но кажется они телевидение захватили раньше, чем вокзал, почту и телеграф. Хорошо, что есть где-то еще одна программа. Ага, так вот она, передача, судя по собравшимся, нечто вроде «Законом по человеку». На телевизионном экране двое, я вовремя не догадался добавить звук и немного повеселился: сидящий в форме при всех регалиях мент шевелил губами, а радом с ним покорно кивал головой каждые три секунды какой-то штымп. Словно папа выговаривает непослушному ребенку, а тот соглашается со всеми его претензиями. — … был убит прекрасный человек, ученый, — поведал мент, пристально гладя в мои глаза, после того, как я добавил звук. — В результате оперативно-розыскных действий наши работники сумели найти преступника буквально за два дня. Боясь понести заслуженное наказание, чувствуя неминуемое разоблачение, он покончил собой, из того же оружия, которым совершил преступление. Что же, все правильно. Не зря классик заметил «Моя милиция меня бережет». А точную оценку этой заботы даст только годовой финансовый отчет. Плюс, конечно, личные расходы на Константина Николаевича, о которых никто не должен знать. Премия, так сказать, за построение правового государства на старом фундаменте. Как говорил доблестно эмигрировавший Ким Барановский, «Сначала будет перестройка, а потом — перестрелка. Выполним Продовольственную программу — и проведем перепись населения». Старайтесь, ребята… В комнату неслышно вошла Сабина и, присев рядом, спросила: — Ты хоть помнишь, какое завтра число? — Конечно, — быстро сориентировался я, вытащил из пачки, лежащей на столе, сигарету, для того, чтобы увидеть на циферблате часов, какое число сегодня, и небрежно добавил: — Я приготовил тебе подарок. — Может быть сходим в ресторан, мы так редко бываем вместе. — Да, дорогая, только… — Ну сколько можно работать, тебе хотя немного нужно отдохнуть, — проявляет заботу любящая супруга. — В принципе я свободен, — пытаюсь отделаться от Сабины мирным путем, — только нужно выяснить у Сережи, что завтра. — Можно подумать, он тебе заменяет семью, — повышает тон Сабина. Не отвечая на справедливое замечание, я быстро нажимаю на кнопки телефонной трубки и спрашиваю у Сережи: — Рябов, забыл спросить, завтра я свободен? — Конечно, — радостно отвечает Рябов с мерзкими интонациями в голосе, — завтра годовщина твоей свадьбы. С утра заедем к Студенту, свяжемся с Котей. Потом встреча с Дюком. Познакомишься с человеком на место Фотографа. И все. — Вот видишь, дорогая, полный порядок, — ласково говорю подруге жизни, проклиная заботливого Рябова и его блокнот, где записаны даты, во время которых я обязан проявлять внимание к семье. — А какой подарок ты мне приготовил? — любопытствует супруга, окончательно успокоившись. Сейчас узнаешь, обрадуешься, а папочка твой драгоценный и вовсе счастлив будет. — Он не совсем обычный. Эта картина Айвазовского. Давай повесим ее в гостиной. 1988–1990 гг.Лицензия на убийства
1
Он возник передо мной, словно дьявол из старинной сказки. Я смотрел на собственное изображение в дверном зеркале и вдруг переродился. Холеное румяное лицо, очки в настоящей роговой оправе не скрывали васильковых, чуть выцветших от времени глаз. И даже модный костюм никак не напоминал мою замызганную куртку защитного цвета. Дверь бесшумно скользнула на свое место и через его плечо я снова увидел в появившемся зеркале свое изображение. — Добрый вечер, — заявил незнакомец голосом телевизионного диктора. Я радушно улыбнулся, словно в мое купе вошел шатавшийся много лет по Штатам родной папа с миллионом за пазухой и радостно попытался поменяться с ним местами: — Здравствуйте, проходите, пожалуйста, к окну, тут вам будет удобнее. — Прошу вас, не беспокойтесь, — продолжал накатывать вал любезности обладатель прекрасного костюма и представился: — Меня зовут Петр Петрович. — Очень приятно, — стараюсь растянуть улыбку еще шире, — даже вдвойне приятно. Потому что меня зовут Иван Иванович. Петр Петрович по-хозяйски расселся на полке у окна, поправил своими артистическими пальцами очки и глубокомысленно заметил: — Я знаю, как вас зовут… Иван Иванович. Кстати, вы не допускаете мысли, что я, как и вы, левша? Попытка проверить, есть ли у меня оружие, была довольно неуклюжей. Лично мне оно не требуется. Я бросил сигарету в уголок рта и медленно достал из кармана небольшой пистолет. — Вы бы могли не курить, — бросил он в форме приказа, резко меняя свой издевательско-вежливый тон. Петр Петрович привык командовать. И пусть себе руководит, это у него хорошо получается. Только вот исполнять его приказы — такую роскошь я не могу себе позволить. — Видите ли, — сказал я, прикуривая от пистолета-зажигалки, — вы не переносите табачного дыма, а дверь находится рядом. Если бы я пришел к вам, вы бы могли попросить меня о таком одолжении. Но это купе — мое полностью. Оплачены все четыре места. Вы меня понимаете… Петр Петрович? По-видимому встречу со мной Петр Петрович считал очень важной, потому что за дверь не выскочил. Он молча смотрел на меня, пыхтящего быстро тлеющим «Пэлл-Мэллом», и наносил своему драгоценному здоровью неповторимый урон. Я рухнул на соседнюю полку и сделал вид, будто Петр Петрович уже находится за дверью. «У него остается всего восемь минут, — подумал я. — Ровно до следующей остановки. Вполне хватает и для решающей паузы, и для попытки отправить собеседника в мир иной. Без суточных и командировочных. Чего же он хочет?» Так называемый Петр Петрович в свое время наверняка слушал лекции прекрасных психологов. Он сменил недовольную по поводу курения в общественном месте гримасу на почти дружелюбную улыбку и заметил: — Иван Иванович, вам нужно беречь свое здоровье… — Кстати, о здоровье, — небрежно прервал я ход мысли собеседника. — Я где-то читал, что некурящий подвергается большей опасности, если находится рядом с тем, кто шмалит. Так что будем считать — обмен любезностями состоялся. Можете продолжать. Петру Петровичу явно не понравилось, что теперь я говорю с ним в форме приказа. Однако до ближайшей остановки оставались минуты, а у меня было еще почти четыре часа пути. Я даже не допускал мысли, что мой милый попутчик выйдет из этого поезда на перрон Южноморска. — Хорошо… Иван Иванович, — словно подтверждая мое предположение, он демонстративно посмотрел на циферблат «Омеги», — мне хотелось бы посоветовать: оставьте в покое Велигурова. — Должен вас огорчить… Петр Петрович, — демонстративно долго тушу окурок в хрустальной пепельнице, невесть откуда выцарапанной заботливой проводницей. — Не знаю, о ком вы говорите. Я понимаю, живем в Стране Советов, но не до такой же степени… — Кстати, Страны Советов уже не существует, — заметил педантичный попутчик. — Страны не существует. Советы остались, — я попытался поиграть словами на прощание, потому что этот самый Петр Петрович, видимо, досыта наглотался табачного дыма и общения со мной. Он несколько неуклюже высвободил свою чуть обрюзгшую фигуру из-за столика, шагнул к двери, раскрыл ее, потом повернулся и с ласковой улыбкой попрощался: — До свидания, Иван Иванович… Меня, как и многих детей, мама воспитывала ремешком. За что угодно, в том числе и за несдержанность. Тем не менее, я резко бросил в ответ: — А вы уверены, что мы еще увидимся, майор? Петр Петрович ничего не ответил, но даже при тусклом освещении было видно, как сузились его глаза. Еще бы, назвать его майором. Если этот деятель проявляет заботу о судьбе Велигурова, он полковник, не меньше. Защитник интересов народа, в том числе и моих. Потому что заботится не только о здоровье общества, но и отдельного его гражданина. Петр Петрович давным-давно выплыл на перрон, а я курил одну сигарету за другой и почему-то вспоминал лица и руки людей, совершенно незнакомых, случайно встречавшихся на улицах. И колхозников из небольшой деревушки, откуда я возвращался после пятидневного отдыха — первого длительного отдыха после трех лет напряженной работы. У них были тяжелые заскорузлые руки с въевшимся в поры кожи на веки вечные налетом земли. Нелепые, никогда не бывшие модными кургузые пиджачки, захватанные кепки на головах и изъеденные глубокими морщинами лица. Женщины, чьи руки отличались от мужских только размерами, не знавшие, что такое косметика, в каких-то ужасных плюшевых пиджаках и модельной обуви под названием «говноступы». Это был народ, от имени которого меня предупредил защитник его интересов Петр Петрович. Почему у всех защитников народа такие холеные морды и не знающие труда руки, от недоедания, что ли? Все-таки в интересное время мы живем. Заходит человек, в принципе занятой, весь в делах по охране государства и предупреждает. А ведь раньше все было бы проще: влез бы в купе какой-то жлоб с деревянной мордой и за пять минут устроил бы мне инфаркт или еще какой-нибудь интересный сюрприз. Вот что значит демократия, так и хочется крикнуть старорежимное «Да здравствует!» Только кричать я не буду, даже про себя. Потому что Петр Петрович вроде бы все рассчитал правильно. Кроме одного. Он мог бы испугать другого, например, моего сына. Я не люблю своего сына, но тем не менее императорский трон достанется ему по праву наследства. Но я родился рабом. Одним из миллионов рабов этой страны, где до сих пор трудится-потеет надсмотрщиком милый Петр Петрович. Может ли испытать чувство страха раб, создавший свою империю, а, Петр Петрович, дорогой ты мой госбезопасник? Не замочили вы меня может и потому, что слишком много людей связывают свое благополучие с моей незаметной, но очень даже полезной деятельностью. Вот бы смеху было, когда все, кто имеют от меня хороший доппаек к скромным зарплатам, в связи с этим самым инфарктом источника подлинных доходов приперлись бы под стены твоей конторы получать с нее. Народу было бы еще больше, чем когда стукачи осадили здание КГБ, стремясь ворваться в него вместе с новой жизнью и демократией, а заодно уничтожить все доказательства своей лояльности и патриотизма. Потом, правда, стукачи разошлись несолоно хлебавши, потому что поняли — им ничего не грозит. Любая власть нуждается в хороших людях, которые станут сражаться под старыми псевдонимами за новые идеалы. Стукачи как стукачи, но есть и другие, честные, порядочные, которые никогда не откажут в моих просьбах. Вот захочу, милый Петр Петрович, и завтра какой-нибудь народный депутат начнет орать по телевизору и со страниц газет: «ГБ распоясалась, название новое, порядки старые». А что, кто-то ему не поверит, обкомовцу бывшему? Он же все дела эти знает, сам через них прошел. Ну, лады, Иван Иванович, ты уже успокоился? Я прошел по коридору и осторожно постучал в купе проводницы, услужливо доставившей мне хрустальную пепельницу. Через несколько минут дверь приоткрылась; я посмотрел на растрепанные волосы железнодорожницы, отметил: за это время она бы могла застегнуть свою блузку и не наискось, а также что уровень обслуживания пассажиров в этом вагоне на высоте. Даже если не иметь в виду качество обслуживания на верхней купейной полке, откуда свешивались мускулистые ноги Рябова. — Сережа, на выход! — к явному неудовольствию проводницы скомандовал я парадным голосом, хотя понимал: Рябов тоже вряд ли будет доволен такому предложению. Недовольства Рябов не высказал, по крайней мере вслух. Он молча выслушал мой рассказ о встрече с интересным человеком Петром Петровичем. — Какие будут мнения у присутствующих? — задаю совершенно ненужный вопрос и прикуриваю сигарету. Я слишком хорошо знаю Рябова. И он прекрасно изучил меня. Поэтому Сережа не стал делать замечаний по поводу курения в его присутствии, он как можно тверже посмотрел в мои глаза и сказал только одно слово: — Нет. Как руководитель моей службы безопасности Рябов был стопроцентно прав. Бросать вызов КГБ, даже в период его реорганизации со всеми вытекающими, убегающими и скрывающимися последствиями, резидентами и агентами, было опасно. Опасно, несмотря на то, что фигура Велигурова никак не ассоциировалась с этой организацией в целом. Просто каждая наша контора состоит из разных групп людей, решающих порой диаметрально противоположные задачи. Поэтому я улыбнулся и заметил: — Ты, наверное, первым перестал бы меня уважать, если бы я согласился с этим решением. Так что «Да» — и никак иначе, Сережа. Никто не имеет права диктовать мне условия. Сережа стал морщиться, словно я курил три сигареты одновременно. По этому вопросу он был бы солидарен с Петром Петровичем, как пролетарии всех стран. — Веселая жизнь нам предстоит, — заметил вслух Сережа. Я молча кивнул головой. — Только зайду, рассчитаюсь с этой телочкой, — попытался оторваться от своих прямых обязанностей Рябов. — Сережа, Сережа, — покачал головой я, — не пытайся успокаивать меня таким примитивным образом. Думаю, с ней рассчитаются и без тебя. Ты, конечно, мужик интересный, но не до такой степени, чтобы проводница повисла у тебя на шее как раз перед визитом Петра, мать его, Петровича. Гремевший металлом тамбур остался позади. Мы молча зашли в купе. — Вот что, Сережа, — сказал я очень грустным голосом, одновременно корча дерзкую улыбку. — Велигурова нам придется оставить в покое. — Конечно, — радостно поддержал меня Рябов, — только дурак станет связываться с конторой. Вот гад, без намеков не может. Я молча показал Рябову кулак и затем мы одновременно выбросили по два пальца в жесте «виктори».2
Моя фирма называется «Козерог» и занимается бурной общественно полезной деятельностью, как и остальные совковые предприятия подобного рода. Торгуем тем, что приплывает в руки — металлом, сигаретами, мебелью, факсами и даже минеральными удобрениями. Из факсов выползает информация, благополучно прожеванная уже минимум пятью-шестью фирмами и мою душу прямо-таки радует, что столько людей находятся при деле намолота безналичных из воздуха. Только это — не основная гордость за собственное предприятие. «Козерог», пожалуй, единственная фирма в городе, которая трудится честно, не скрывая доходов. Мы не отмываем наличку, не ведем двойной бухгалтерии и честно платим те сумасшедшие налоги, благодаря которым другие фирмы ушли в так называемую тень. Сперва мы попытались даже наладить собственное производство дефицитных карандашей. Но учитывая, что наше правительство работает под девизом «Никакой пощады производителю», а моя фамилия вовсе не Хаммер, возможность работать честно и менять благодаря кремлевским мечтателям свою продукцию на произведения искусства отпала сама собой. К тому же западные специалисты считают, что питьевая вода Южноморска не подходит для технических нужд. Если говорить прямо, то сперва я хотел назвать фирму просто и незатейливо — «Рога и копыта». Однако, потом подумал, что это слишком прозрачный намек. Так что моя знаменитая фирма называется «Козерог», малое предприятие, правда, общество с ограниченной ответственностью. Впрочем, как и все наше общество в целом. А в кресле директора этого замечательного предприятия сижу я, с видом зиц-председателя, потому что, честно говоря, не до конца понимаю, чем мы занимаемся и зачем, например, мне нужно было выступать посредником в течение двух месяцев между тульской и архангельскими фирмами для приобретения самолета каким-то среднеазиатским концерном с уставным капиталом аж десять тысяч рублей. Бумаг тогда накопилось — тот самолет бы с ними не взлетел, зато столько времени «Козерог» был при деле. Сделка, к сожалению, не выгорела, хотя, если быть откровенным до конца, я согласен платить налоги и за такие безрезультатные операции. С налоговой у меня прекрасные отношения, несмотря на то, что ничего противозаконного в деятельности «Козерога» нет. Больше того, даже если все налоговые инспекторы мира захотят в чем-то наколоть фирму, поймать ее на какой-то мелочи, это у них не получится. Кристальная честность и безукоризненное отношение к документам — основа основ «Козерога». Я ткнул кнопку селектора и тут же раздался нежный голос моей секретарши с хрипловатыми оттенками благодаря динамику: — Кофе? — И покрепче, — добавляю, отпуская кнопку. Этого замечательного секретаря раздобыл лично Рябов. Когда я пристально смотрю на его приобретение по имени Марина, у меня иногда начинает рябить и сверкать в глазах. Марина похожа на совместную выставку достижений «Ювелирторга» и «Кожгалантереи». Можно подумать, что свои замысловатые пояса она стащила у компании мушкетеров, а в качестве браслетов использует кастаньеты. Что касается нескольких цепочек, тянущих шею вниз, то на них не висит только церковный колокол. Звякая своими причиндалами, Марина вошла в кабинет, и я с удовлетворением отметил, что на ее туфлях шпоры отсутствуют. Она молча поставила на стол чашку с густым ароматным напитком и протянула мне кучу каких-то бумаг. — Что это такое? — опасливо спросил я, потому что Марина вполне могла потребовать от меня чтения всей этой груды макулатуры. В «Козероге» трудилось почти тридцать человек и каждый считал своим долгом действовать на нервы генеральному директору хорошей работой и многочисленными сделками. — Пока тебя не было накопилось… — вздохнула Марина, словно жалея своего начальника, но в ее узковатых глазах мелькнуло злорадство. Марина прекрасно знает, что читать всю эту дребедень для меня — крест тяжкий. И не нужно удивляться, что она обращается к своему шефу на «ты». Это мой стиль работы. В Древнем Риме раб обращался к императору только таким образом, а фирма «Козерог» — содружество свободных людей, от уборщицы до директора, спаянных единой целью — процветанием нашего замечательного предприятия. — Отнеси это коммерческому директору, — отодвинул я папку с бумагами в ее сторону. Звеня своими побрякушками, Марина вернула документацию в исходное положение. — Коммерческий директор сказал, чтобы ты обязательно ознакомился, — настаивала Марина. — Хорошо, — откинулся я на спину кресла, — соедини меня с коммерческим. Марина вышла из кабинета, громыхнув напоследок какой-то жестянкой, висящей на поясе, и через минуту я услышал голос моего главного коммерсанта с донельзя ленивыми интонациями. — Коммерческий директор слушает… — Слышишь ты, — несколько раздраженно здороваюсь с собеседником, — что это за херню мне притаскали? — Пока тебя не было, ребята провели несколько крупных сделок, — обрадовал меня собеседник. Ну, может какой-то поганец-фирмач и запрыгал бы от радости вместе с креслом при таком сообщении, стал бы интересоваться: сколько же наша фирма нажила, не пора ли менять «Вольво» на «Мерседес»? А я скромно первым делом выяснил: — Налоги заплатили? — А как же. Посмотри, там все есть. — В двух словах брякни. — На торгово, этих… посреднических операциях заработано восемь миллионов. После всего… Ну, накладные расходы… В общем… Тысяч пятьдесят нам останется… — Это хорошо, — руководитель изредка должен хвалить своих работников, чтобы они чувствовали важность порученного дела и испытывали удовлетворение от нелегкого труда по включению факсов. А чтобы мой коммерческий не сильно зазнавался от такого высокого признания его заслуг, я завершил разговор на более высокой ноте: — Еще раз заставишь контролировать твою работу, я тебе яйца оторву. Ты меня понял, Рябов? И быстренько прервал связь, потому что Серега вполне мог наговорить ответных комплиментов. Я радостно отодвинул гору бумаг на край стола, посчитав этот рабочий день «Козерога» очень ответственным и напряженным, но благополучно завершившимся. И был абсолютно неправ. Потому что в мой кабинет снова ворвались звякающие звуки, а вслед за ними Марина. — Подпиши, пожалуйста. Я с недоверием посмотрел на очередную дозу бумажек и, прежде чем выполнить свою основную функцию, спросил: — Бухгалтер видел? Марина молча кивнула головой, отчего ее побрякушки издали чуть ли не радостные звуки. — А юристы? — не сдавался я. — Ну, конечно, — нетерпеливо напомнила о моей забывчивости Марина. И в самом деле, сто раз говорил ей: прежде чем какая-то бумажка ложится на мой стол, ее должны изучить два бездельника, постоянно играющие в преферанс с компьютером в соседнем кабинете. Даже если это копия чека на покупку туалетной бумаги для нужд нашего офиса. Марина получила от меня необходимую дозу автографов и собрала замечательные документы в папку с золотистым тиснением «Козерог». Эти папки наряду с визитными карточками и фирменными бланками являются лучшим подтверждением финансового процветания предприятия, даже если на его расчетном счете ровно столько, сколько на моем личном в отечественном банке. Зато обладатель этой мишуры с позолотой будет выглядеть в глазах любого партнера очень обеспеченным фирмачом. — Все, Марина, я уже переутомился, — честно признаюсь секретарше. — Поняла, — улыбнулась Марина и, доказывая, что она профессионал секретарских дел добавила: — Машина у подъезда. — Если кто-то будет спрашивать… — Я знаю… — Сегодня ночую дома, — предупредил я Марину, хотя нас связывали исключительно рабочие отношения. Машина у меня — самая обыкновенная «Волга». Не «Порше», но и не «Жигули». «Волга» — тоже символ устойчивого положения фирмы, не слишком процветающей, но финансово достаточно мощной. Правда, бензина она жрет — будь здоров, при нынешних ценах «Козерог» бы давно в ее выхлопную трубу улетел. Рябов настоял, чтобы я полностью копировал поведение директора совкового предприятия. Он что,когда-то лично за руль сядет? Даже если это предприятие убыточнее атомной войны, его руководитель важно восседает рядом с водителем, наглядно доказывая преимущество нашей советской системы. Это за бугром хозяин сидит на заднем сидении, подчеркивая свою значимость. Или наши многочисленные новоиспеченные фирмачи лично водят свои шикарные иномарки, экономя на водительской зарплате, пусть даже их фирмы зарабатывают миллиарды. Но госсектор на водителях не скупердяйничает и фирма «Козерог» делает то же самое. Я с важным видом уселся рядом с водителем и пробормотал: — Давай домой, Саша. Между прочим с удовлетворением отмечаю: машина, которая делала из себя вид монумента у подвала, где вкалывает моя фирма, осталась на месте. Нас демонстративно пасли уже второй день, поэтому своим поведением я подтверждал, что потерял всяческий интерес к Велигурову. — Притормози, — скомандовал я Саше и вылез из машины. Еще раз убеждаюсь, что слежки за нами нет, и с радостью смотрю на шикарный особняк, плотно оккупированный государственным предприятием «Юность». Эту «Юность» давно пора переименовать в «Живой труп», три этажа, набитых сплошными убытками, пять теннисных столов с постоянной живой очередью. И ничего — живут. Это какое-то там малое предприятие, частники проклятые, в подвале гужуются, пусть и миллионные доходы дают. Да и то, за этот подвал, кроме арендной платы, с них еще и конверт с долларами содрали. Зато какой шикарный особняк у этой самой «Юности». — Вылазь из-за руля, — продолжаю руководить Сашей и с удовольствием сажусь на место водителя. Я люблю водить машину, а Саша слишком многим обязан мне, чтобы докладывать об этой маленькой шалости Рябову. Моим персональным водителем Саша стал после того, как Рябов уничтожил бригаду Колотовкина, попытавшегося перехватить и использовать наши каналы, ведущие на Запад.3
Мой дом — моя крепость, даже если это дача. Двухэтажный особняк на берегу моря по всем документам принадлежит моей супруге и напоминает что угодно, но только не пресловутую крепость. Правда, стоит только возникнуть какому-то напряжению, так в двух комнатах на первом этаже постоянно торчат квартиранты, готовые оказать своему хозяину незначительные услуги. Ворота открыть, нарубить дров для камина или приветствовать незваных гостей автоматным огнем. Так что в лоб мой дом можно взять только танковой атакой, да и то после хорошего артобстрела. Потому что если кто-нибудь из квартирантов успеет придавить кнопочки на небольшом пульте управления приятными сюрпризами, заложенными под дорогой к дому, вряд ли танкисты сумеют удивиться, отчего они едут между небом и землей. Насчет неба тоже все в порядке. На дачном чердаке обитает астроном, непризнанный гений, наблюдающий в телескоп за звездами. А если утомится он пялить свои глаза в небо, для разрядки может и на дорогу позыркать. Ну а запотеет от таких научных свершений объектив телескопа, так в оптический прицел винтовки тоже все можно видеть крупным планом. Правда, хорошему обзору может помешать появление какого-то бестактного вертолета. Но если он уж слишком начнет действовать на нервы этому выдающемуся ученому, так кроме автоматической винтовки на чердаке хранится не очень компактная штучка, при помощи которой за пару секунд из большого вертолета можно устроить маленький фейерверк. Еще на моей даче есть подвальчик. Не гитлеровский бункер, конечно, но при большом желании, зайдя туда, можно выйти в стороне от дома, пробраться в хорошо замаскированный грот, где хранится небольшой запас денег, документов и легких водолазных костюмов с аквалангами. А чтобы не шастать под водой с пустыми руками, есть возможность прихватить находящийся тут же небольшой автоматик. Когда я впервые увидел его, мое сердце переполнила гордость за достижения наших отечественных конструкторов. Автомат похож на любимый Рябовым «Узи», но не больше того. «Узи», конечно, вещь, но под водой он стрелять не хочет. Зато пусть наш «апээсик» на килограмм тяжелее, в море этой разницы особо не чувствуешь. Впрочем, что под водой, что на воздухе он готов работать со скорострельностью пятьсот выстрелов в минуту. Во всяком случае инструктор, который натаскивал меня под чутким рябовским руководством, в конце концов остался доволен не только своим гонораром. По поводу безопасности у Рябова всегда был пункт со сдвигом, хотя несколько раз его дрессура сказывалась на отменном состоянии моего здоровья. После упражнений с автоматом Сережа примотал мою ударную левую к туловищу и хотя я вертел ластами, как русалка хвостом — о ведении огня с помощью одной руки не могло быть и речи. Я, правда, пытался выяснить: можно ли застрелиться из автомата под водой, если у аквалангиста перебиты ноги? На тренировках Рябов командовал мной как хотел, поэтому пришлось молча проглотить все ответные матюки и наловчиться не только плыть под водой так, как будто левую руку у меня уже отжевала акула, но и стрелять из четырехствольного подводного пистолета «Ланседжет». Впрочем, на дне морском я стреляю не хуже, чем на воздухе, а по поводу качества моей огневой подготовки, кроме отборного мата, я от Рябова других комплиментов не слышал. Правда, до сих пор горжусь тем, что на расстоянии пяти метров поразил все мишени под водой. Рябовские ребята тоже прошли эту подготовку. А в конце последней тренировки я пособирал ножи, идущие в комплекте к гидрокостюмам и с довольно-таки приличного расстояния всадил их в доску шириной не более ладони — знай наших. Нож, в отличие от пистолета, еще никогда не подводил меня. В моем кабинете — целая коллекция ножей. Иногда деловые партнеры радуют таким недорогим, но приятным подарком. Ножей, правда, могло бы быть больше, если бы не Рябов. Тот почему-то считает своим долгом пополнять свой и без того богатый арсенал за счет моего увлечения. Этот кабинет, как и многое другое, достался мне в наследство от тестя, Леонарда Павловича Вышегородского, царствие ему небесное, а главное — вечный покой. И Велигуров мне тоже достался в наследство от него. Против этого я ничего не имею. Но главное наследство моего драгоценного тестя, конечно же, не миллиарды, не бесценная информация, не замечательные произведения искусства, которые могут украсить любой музей мира. И даже не этот дом, который теперь моя крепость. Главное его наследство — моя замечательная жена Сабина и чудесный сын Гарик, вызывающий вместе с любовными отцовскими чувствами такие же прекрасные ощущения, как при зубной боли. С Сабиной все проще. Против нее я нашел неожиданное, но отлично действующее лекарство, причем совершенно случайно. Как-то она чересчур липла ко мне, а я до того строил из себя замученного тяжелой работой, что чуть сам в это не поверил. И вдруг неожиданно для самого себя гаркнул: «Разведусь!» После этого слова на Сабину напал нервный тик, она вообще чуть в обморок не грохнулась. И стала вести себя ниже травы, тише воды — вот что значит найти ласковое слово для супруги. С тех пор я изредка пользуюсь этим словом. А с Гариком — все сложнее. С ним не разведешься. Ладненько, на тебе, дорогой сынок, кучу кассет, английский язык, поиграй в шахматы, три раза в неделю — каратэ. Мало каратэ, так еще и плавание добавим, так, чтобы ты еле до кровати доползал, и пусть кто-то скажет, что папочка о тебе не заботится. Я б еще его верховой ездой занял, но Сабина воет, что ребенок и так не высыпается. Сабиночка моя бесценная теперь не только массажистке свой зад подставляет, но и по врачам бегает, как заводная. Они ж по моей просьбе столько болезней при ней нашли, что она давно сама себя убедила: на кладбище ей до сих пор ставят прогулы только потому, что она постоянно общается с этими Гиппократами и жрет импортные лекарства килограммами. Дорогие лекарства, но для жены родной, а тем более дочки Леонарда, мне ничего не жаль. Когда Сабина попыталась закатить мне истерику насчет того, что Марина везде за мной хвостом вьется, так ее сразу этим самым «разведусь» успокоил. Честно говоря, был бы жив ее папаша бесценный, он бы мне так «развелся», что я костей бы не собрал. Вышегородский был единственным человеком, которого я опасался по-настоящему, но с его смертью жизнь все расставила по своим местам. Рябов, правда, шутя намекал, что я намешал какой-то микстуры в настой бузины, которую Вышегородский глотал с утра до вечера, хотя понимал — смерть Леонарда не просто развязала мне руки, но и добавила проблем. В том числе и тех, которые предстоит сейчас решать. И одна из них — Велигуров.4
На небе уже высыпало столько звезд, что мой персональный астроном вряд ли пересчитает все, даже если вооружится мощным калькулятором. Может потому с наступлением сумерек звездочет оставлял свое рабочее место, понимая всю бессмысленность этого занятия. Так что астроном давным-давно отдыхал, но я такой роскоши себе позволить не мог. Тем более, что у меня в гостях находился известный публицист, независимый журналист, заместитель председателя регионального правления общества «Факел» Игорь Владимирович Бойко. Общество «Факел» уже пару лет кропотливо занимается реабилитацией жертв необоснованных репрессий. Можно подумать, что в мире существовало когда-то государство, репрессии которого против собственных граждан были в конце концов кем-то признаны обоснованными. Сегодня, конечно, все газеты у нас независимые, и журналисты тоже под стать им, но Бойко обрел эту самую свободу и независимость еще задолго до того, как печатные органы нашей родной партии стали пугать своих подписчиков со стажем словом «гласность». В свое время Игоря выперли из газеты за то, что он решил поддержать идею развития кролиководства для выполнения Продовольственной программы. Однако, после того, как Бойко подписал материал с интригующим названием «Кожний хати — вуха волохати», КГБ сделало обиженный вид вместе с такой подачей, что Бойко вылетел из редакции со скоростью мяча, пущенного Марадоной в «девятку», и долетел аж до Южноморска, где тоже никак не мог найти работу по специальности. С тех пор Игорь возглавляет пресс-группу, экспедиции которой носят поисковый и очень полезный лично для меня характер. Шедеврами, что раздобыла пресс-группа за годы ее существования, при большом желании можно было бы полностью обновить экспозицию южноморского музея Западного и Восточного искусства. Хотя пока такого большого желания у меня почему-то не возникло. Как и не возникло опасений встретиться с Игорем в собственном доме. Потому что этот самый замечательный Петр Петрович осчастливил меня беседой после командировки Игоря в Москву. Как один из руководителей правления регионального общества «Факел» Бойко занимался восстановлением исторической справедливости, попутно выполняя мое поручение конфиденциального порядка, но, конечно же, не в ущерб своей общественной деятельности. Я почему-то явственно себе представил, как после титанических трудов компании Бойко скелеты необоснованно репрессированных с облегчением издают вздохи: «Историческая справедливость восстановлена, грохнули нас не по делу. Слава Богу, как нам полегчало». — Какие новости о героическом прошлом нашей великой родины? — устало спросил я, взбадриваясь не помню какой уже по счету чашкой кофе. — Тебя, наверное, интересует только один из героев бурных лет создания самого справедливого общества в мире? — усмехнулся, принимая мое ерничество, Игорь. — Товарищ Велигуров старался изо всех сил в деле построения коммунизма не только для советского народа, но и по всей планете. — Слушай, Игорек, очень давно не выходило книг в популярной серии «Жизнь замечательных людей», как ты считаешь? Я не мог удержаться, чтобы дополнительно не завести Бойко. В свое время наши органы испортили его блестящую карьеру, так что это мое поручение Игорь выполнял с особым удовольствием. И завелся он, конечно, с полуоборота. — Очень замечательный человек, — зло бросил в мою сторону Игорь, словно я был родственником Велигурова. — Мне пока удалось раздобыть документы по его послевоенной деятельности. Чтобы подтвердить документально твои сведения, видимо, придется подключать сибирское отделение… — Мне все равно, сибирское или женевское, главное — найди свидетелей. Нужны не только письменные доказательства, но и видеоматериалы. Я готов финансировать даже съемку документального фильма, поговори со своими людьми. Они, наверняка, этих самых спонсоров разве что в подворотнях не ищут… — Это будет дорого стоить, — высказал волнение по поводу моих сбережений Игорь. — А кто говорит, что подлинное искусство обходится дешево? — не стал спорить я. — Люди должны знать правду о проклятом тоталитаризме, так что в создание документального шедевра его авторам нужно вложить всю душу. И для начала — пять тысяч долларов. Твои десять процентов премиальных. Выражение лица Бойко почему-то изменилось. Хотя он молча кивнул головой, но я сразу догадался, что это кино, по мнению экономного Игоря, должно стоить куда дороже. — Только, Игорек, — не обращаю внимания на изменившееся настроение руководителя пресс-группы, — в связи с Велигуровым возникли некоторые осложнения, так что… Мне продолжать? Игорь качнул головой и улыбнулся: — Не нужно. Кстати, эти документы попали ко мне даже не через третьи руки. Когда Игорь ушел, Рябов, наконец-то, соизволил открыть рот и глубокомысленно заметить: — Эта операция может обойтись и в миллион. — Учитывая появление Петра Петровича? — Ага… — Даже если бы там ничего стоящего не было, — медленно закипаю я, — готов потерять миллион, чтобы прищемить нос конторе. Нашли кого пугать… — Твое самолюбие никогда не стоило так дорого, — намекнул на наши прошлые подвиги Рябов. — Какое самолюбие, Сережа? То, что нахапал Велигуров, по оценкам Леонарда, стоит не меньше пятидесяти миллионов. Но ты же знаешь, когда речь заходила о долларах, наш старичок всегда считал в сторону уменьшения. Кроме того, я точно знаю, что в его, скажем так, коллекции есть подсвечник из платины. — Зачем тебе столько света? — Рябову оставалось только шутить, хотя и терся он возле меня долгие годы, но в антикварных делах «плавал» не хуже большинства искусствоведов. — Это подсвечник Береля. Он был первым золотых дел мастером, работавшим из платины. Разве ты не хочешь, чтобы самый первый подсвечник, созданный из платины, украшал мой рабочий стол?5
Люди почему-то считают, что ночь создана природой для отдыха. Мне это кажется неверным. Ночь — пора вдохновения поэтов. И хотя я не поэт, мне тоже почему-то самые дельные мысли лезут в голову исключительно ночью. Это, конечно, не означает, что днем у меня голова работает на уровне нашего Совмина, но именно ночью дают себе короткую передышку телефоны. И храпит в своей спальне моя нежно любимая супруга Сабина, нажевавшаяся всяких там димедролов с балласпонами, не гоняет с воплями по дому главный замысел покойного Вышегородского — Гарик. И только одного из квартирантов, почему-то постоянно спящего днем, обуревает такая же бессонница, как и меня. Только вот квартирант с утра завалится спать, в то самое время, когда Саша повезет меня в «Козерог» для очередной дозы трудовых свершений на благо родины. Так что спокойно устраиваюсь в любимом вольтеровском кресле Вышегородского и раскрываю папку, привезенную Игорем. Я знал о Велигурове очень многое, но одно дело знать, а другое дело — получить доказательства, которые заставят персонального пенсионера Велигурова, доблестно пропахавшего на власть Советов сорок лет, продать свою коллекцию. Мне жаль пенсионеров. Всю жизнь вкалывать за копейки, так еще и на старости лет их обворовали. Не всех, конечно, а только тех, кто верил этой поганой власти. Впрочем, за что они боролись, на то и напоролись. Все только и говорят о какой-то необходимой социальной защите населения. Так оно и есть. И к этой высшей мере социальной защиты, как формулировали еще во времена молодости нынешних пенсионеров, их первых и приговорили. Но чисто по-человечески мне пенсионеров жаль. Поэтому продолжаю скупать у обнищавших до предела людей всякие ненужные им картинки и побрякушки. При том плачу им раз в десять больше, чем это бы сделало государство в аналогичной ситуации. Так что они могут по-человечески провести остаток своей жизни. И даже надеяться на вполне достойные похороны, в отличие от подавляющего числа граждан, из которых сперва высосали все соки, затем отняли с трудом накопленные копейки и бросили на произвол судьбы. Для них нет ничего — ни бензина у «скорой», ни лекарств у врачей, ни гробов в рассрочку. А вот Велигурова мне не жаль. Потому что у него шикарная генеральская пенсия и кое-что в загашнике. И его замечательную коллекцию я приобрету исключительно по старым государственным расценкам, как бы не пыхтел Петр Петрович. Эта фамильная коллекция стала собираться еще в те времена, когда известный ученый, профессор Краснов заработал пулю в качестве признания своих заслуг перед родиной. Семью Краснова просто вышвырнули из Москвы, даже не расстреляли, подчеркивая тем самым исключительную гуманность советской власти. Правда, чтобы домочадцы Краснова не сильно этим гордились, их сходу определили в лагерь для членов семей изменников родины. А вот вышли они из лагеря своим ходом или вперед ногами — этого я не знаю. До того, как свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, освободившая народ от царского гнета, профессор Краснов нагло паразитировал на шее рабочих и крестьян. Он делал какие-то совершенно ненужные научные открытия, причем, прошу заметить, не из любви к родине, как нынешние ученые, а за приличные гонорары. Профессор-корыстолюбец вдобавок переродился, потому что вместе с университетским дипломом получил личное дворянство. И вот этот новоиспеченный дворянин, позабыв о рабоче-крестьянском происхождении, вместо того, чтобы перечислять слишком легко достающиеся ему деньги на борьбу пролетариата и финансирование партсобраний в Париже, стал шастать по заграницам. И покупал там на аукционах всякие излишества буржуазии. А в этом самом Цюрихе вместо того, чтобы откинуть пару копеек постоянно околачивающимся там вождям пролетариата, он приобрел интересующий меня подсвечник Береля. В конце концов все нажитые неправедным путем произведения искусства достались народу. В лице товарища Велигурова, занявшего квартиру Краснова. Велигурову было некогда разбираться со свалившимся к нему в руки вместе с чекистским ордером наследством. Он до того переутомлялся на работе, что появлялся в доме исключительно для краткосрочного отдыха. Работал славный чекист Велигуров, как требовала партия, по велению сердца, не спустя рукава. Потому, что спусти их Велигуров, так эти самые рукава по-быстрому бы пропитались кровью. А уже потом, когда открылась замечательная организация «Антиквариат», Велигуров впервые задумался о многочисленных украшениях своей квартиры, хотя успел выбросить из кабинета картину Тинторетто и повесить на ее место портрет вождя, учителя и папы всех народов. К тому времени уже были ликвидированы все семь московских пролетарских музеев, куда чекисты стаскивали экспроприированные у буржуазии картины. Экспонаты этих музеев частично продали, а в основном так запросто разворовали, но и оставшегося антиквариата с лихвой хватало для покрытия экспортных нужд революции. В общем, как отмечал поэт, им снились папуасы на тачанках, в буденовках зулусы и в кожанках… Вот чтоб зулусам хватало на такую модную одежду, в которой любили работать видящие на много лет вперед чекисты, они самоотверженно разворовывали Эрмитаж и пускали с молотка коллекции целых дворцов. Ну, и конечно, чекисты думали не только о братьях-зулусах, но и о собственном народе. А точнее — о его передовых представителях, не скупясь для создания персонального коммунизма в десятках тысяч квартир, в том числе — собственных. Потом партия приказала Велигурову немного отдохнуть от мокрых дел для работы по линии культуры. И, если говорить честно, то своим трудом Велигуров заслужил при жизни памятник, пусть не на родине. В конце концов может быть американцы узнают, что именно благодаря этому деятелю они располагают уникальной коллекцией в Национальном музее, основой которого стали бывшие экспонаты Эрмитажа. Да что там Эрмитаж, среди трудовых свершений, происходивших под контролем Велигурова, были еще более крупномасштабные акции. Только благодаря его опыту и искусствоведческим знаниям все убранство Строгановского дворца, этих Рубенсов, Ван Дейков, Рембрандтов и прочих Пуссенов продали вместе с мебелью и серебряными орденскими сервизами аж за полмиллиона долларов. Так были еще сотни других дворцов, если вообще не вспоминать о частных коллекциях. Например, Аничкова, за которую Велигуров потребовал не презренного металла, а закордонной жратвы и выпивки на всю свою компанию со Старой площади перед очередной годовщиной Великого Октября. Может быть, помня эти заслуги Велигурова перед революцией, его руководство не отправило на тот свет во время очередной смены палачей, именуемой чисткой, а наградило орденом. А в доме Велигурова рос-подрастал его сынок Васечка, весь в дорогого папашу, даже по имени. Приобщился с детства Васечка к прекрасному, видя, как трудолюбиво таскает его батя всякие картинки и прячет в дальней комнате, превращенной в склад. И хотя к тому времени Велигуров-старший вернулся к своим прямым обязанностям, пионеру Васечке искусство запало в душу на всю оставшуюся жизнь. Как принято считать, поколение Велигурова-младшего шагнуло в окопы со школьной скамьи. Только ни в какие окопы Васечка не попал. Его папа драгоценный вместе со своими подельниками, конечно, сильно боялся, что великий Сталин узнает — не хотят многие ученики Дзержинского, чтобы их родные дети гибли за правое дело с именем вождя на устах. И отправился служить своей родине Васечка вместе с другими сыновьями высокопоставленных чекистов, организовавших семейные династии профессиональных борцов с врагами народа. Палачи в первом поколении подготовили достойную смену: Васечкин взвод использовали исключительно для расстрелов заключенных далеко за Уралом. Через год Вася все-таки попал почти что на фронт, в знаменитый СМЕРШ. Вкалывал на временно оккупированных территориях и отметил свой воинский путь до Берлина многочисленными победами над врагами, которым самолично пускал пули в затылок. А уже потом из поверженного фашистского логова, этой самой Германии, двинулись грузовики, вагоны и самолеты, которыми гэбешники, генералы и ответственные партработники вывозили целые замки. Воспитанный возле кладовки с прекрасным Велигуров своего шанса не упустил. Велигуров-старший не успел как следует нарадоваться на сына, как пришло большое горе. Взяли самого министра госбезопасности Меркулова, у которого Велигуров-старший ходил в любимчиках с давних пор. И было отчего шастать гоголем: при обыске у Меркулова обнаружили столько картин, что даже товарищ Сталин озверел от ярости. И те самые представители ума, чести и совести эпохи, что ограбили Германию уже после собственной страны, сдавали в комиссионки, а то и просто уничтожали ставшими чересчур опасными для их жизней улики в золотых рамах. На второй день после того, как взяли Меркулова, Васечка сходу осиротел. И хотя его папаша пустил себе пулю в грудь под орден Ленина без посторонней помощи, официально считалось: сердце испытанного чекиста не выдержало совсем по другой причине. По причине того, что не берег его Василий Велигуров, сгорев на своей нелегкой работе от чрезмерной любви к народу, и его светлое имя навеки будет служить символом непримиримой борьбы за лучшую долю всего человечества. Остался еще один символ — наглядный. Второй Васечка Велигуров, на свой страх и риск не уничтоживший улики, которые они кропотливо собирали с покойным папашей так упорно, что одной кладовки давно не хватало. И правильно сделал. Другие, небось, до конца жизни локти себе кусали. Папа народов, вождь великий поорал и забыл, а они с голым задом остались. Ну, не то чтобы с голым, товарищ Сталин только насчет картин распространялся, о золоте и бриллиантах молчал, но все равно нажитого добра жалко. А Вася Велигуров, молодой фронтовик, ходил с гордо поднятой головой — символом преемственности поколений, и даже стал трудиться, как в свое время отец, над важными государственными делами, связанными с искусством. Например, учил министров культуры отвечать на провокационные вопросы иностранцев «Есть ли в Москве трофейное искусство?» твердым «Нет!» Хотя при этом в отличие от тех же министров прекрасно знал, где что находится и сколько оно стоит. Например, куда спрятали коллекцию Франца Кенигса, который сбежал от нацистов в Нидерланды. Работы из этой коллекции в конце концов оказались в Роттердамском музее. Когда немцы оккупировали Нидерланды, они пристали к музею: а не хотите ли вы продать нам эти рисуночки? Музею пришлось уступить коллекцию настойчивым покупателям. Потом, в сорок пятом, коллеги Велигурова и не подумали перекупать собрание Кенигса у немцев, а запросто вывезли его вместе с другим добром. До войны собрание Кенигса насчитывало 2600 рисунков Рембрандта, Тьеполо, Веронезе и других не менее известных художников. В Москву добралась пятая часть коллекции, да и ту Велигуров успел переполовинить для собственных нужд в прекрасном. А потом партия изменила свое мнение по поводу некогда ей ненужных картинок. И Василий Велигуров стал наживать не только лично для себя, но и для нужд взрастившей его страны то, что так легко и непринужденно разбазаривала по миру компания искусствоведов в форме и штатском, возглавляемая Велигуровым-старшим. Я раскрыл папку, бегло просмотрел несколько документов и понял: благополучное возвращение с охоты в Южноморск произошло только потому, что предупрежденный Велигуровым Петр Петрович не знал об истинной цели командировки Игоря. Иначе его, а быть может и меня уже не было бы в живых…6
Велигуров остался профессионалом. Он сходу раскусил независимого журналиста, пытавшегося взять интервью для своей газеты. Тем не менее, вида не подал, а все остальное было делом накатанной десятилетиями техники. Только вот что связывает Велигурова, переведенного в свое время из Москвы в Южноморск с работающим в новых исторических условиях Петром Петровичем? Я помассировал рукой затылок и более внимательно познакомился с документами, которые, несмотря на некоторые возражения Рябова, обошлись в двадцать тысяч долларов.Совершенно секретно Особой важности ОСОБАЯ ПАПКА 23 апреля 1974 г. 1071-А ОВ Товарищу Брежневу Л.И. Комитет госбезопасности с 1968 года поддерживает деловой конспиративный контакт с членом Политбюро Народного фронта освобождения Палестины /НФОП/ руководителем отдела внешних операций НФОП Вадиа Хаддадом. На встрече с резидентом КГБ в Ливане, состоявшейся в апреле с.г., Вадиа Хаддад в доверительной беседе изложил перспективную программу диверсионно-террористической деятельности НФОП, которая в основном сводится к следующему. Основной целью специальных акций НФОП является повышение эффективности борьбы против Израиля, сионизма и американского империализма. Исходя из этого главными направлениями диверсионно-террористической деятельности организации являются: — продолжение особыми средствами «нефтяной войны» арабских стран против империалистических сил, поддерживающих Израиль; — осуществление акций против израильского и американского персонала в «третьих странах» с целью получения достоверной информации о планах и намерениях США и Израиля; — проведение диверсионно-террористической деятельности на территории Израиля; — организация диверсионных акций против алмазного треста, основные капиталы которого принадлежат израильским, английским, бельгийским и западногерманским компаниям. В соответствии с этим в настоящее время НФОП ведет подготовку ряда специальных операций, в том числе нанесение ударов по крупным нефтехранилищам в различных районах мира /Саудовская Аравия, Персидский залив, Гонконг и др./, уничтожение танкеров и супертанкеров, акции против американских и израильских представителей в Иране, Греции, Эфиопии, Кении, налет на здание алмазного центра в Тель-Авиве и др. В. Хаддад обратился к нам с просьбой оказать помощь его организации в получении некоторых видов специальных технических средств, необходимых для проведения диверсионных операций. Сотрудничая с нами и обращаясь за помощью, В. Хаддад четко представляет себе наше отрицательное отношение к террору и не ставит перед нами вопросов, связанных с этим направлением деятельности НФОП. Характер отношений с В. Хаддадом позволяет нам в определенной степени контролировать деятельность отдела внешних операций НФОП, оказывать на не выгодное Советскому Союзу влияние, а также осуществлять в наших интересах силами его организации активные мероприятия при соблюдении необходимой конспирации. С учетом изложенного полагали бы целесообразным на очередной встрече в целом положительно отнестись к просьбе Вадиа Хаддада об оказании Народному Фронту Освобождения Палестины помощи в специальных средствах. Что касается конкретных вопросов предоставления помощи, то имеется в виду, что они будут решаться в каждом отдельном случае отдельно, с учетом интересов Советского Союза и предупреждения возможности нанесения ущерба безопасности нашей страны. Просим согласия Председатель Комитета госбезопасности Андропов
Прямо не документ, а мечта коллекционера, кроме андроповского автографа — подписи Брежнева, Суслова, Подгорного, Косыгина, Громыко. А вот и сам Велигуров, фотография, понятное дело, любительская, от скрытой камеры другого ждать нельзя. А вокруг нашего славного генерала столько красавцев усатых в пятнистых комбинезонах. Это его в лагере под Симферополем щелкнули, где дрессировали арабских террористов делать вырванные годы проклятому империализму во всех развитых странах мира. Интересно, скольких людей грохнули выпускнички только этой школы для подлинных интернационалистов? Впрочем, пока фотографию можно только на стенку повесить и любоваться ею. А вот еще один документик, распоряжение Совмина Правлению Госбанка СССР выделить КГБ аж тридцать семь тысяч шестьсот двадцать пять инвалютных рублей на проведение спецмероприятий Совета Министров СССР. Косыгин подписал, добрый человек. Не зря по морям бегает теплоход, названный в его честь. И чего там прикупили за границей за эту инвалюту — дефицитные лекарства или одноразовые шприцы как последний крик моды? А вот и справочка Андропова, проливающая свет на этот простой вопрос. Опять же все особой важности, из особой папки.
16 мая 1975 г. 1218-А ОВ г. Москва Товарищу Брежневу Л.И. В соответствии с решением ЦК КПСС Комитетом государственной безопасности 14 мая 1975 года передана доверенному лицу разведки КГБ В. Хаддаду — руководителю службы внешних операций Народного Фронта Освобождения Палестины партия иностранного оружия и боеприпасов к нему /автоматов — 53, пистолетов — 50, в том числе 10 — с приборами для бесшумной стрельбы, патронов — 34000/. Нелегальная передача оружия осуществлена в нейтральных водах Аденского залива в ночное время, бесконтактным способом, при строгом соблюдении конспирации с использованием разведывательного корабля ВМФ СССР. Из иностранцев только Хаддаду известно, что указанное оружие передано нами.
Ну, положим, даже у моего Гарика полно кассет с боевиками, в которых палестинские террористы под чутким руководством наших гэбистов вытворяют то же самое, что и их жизненные прообразы. А мне нужен Велигуров. Крохотная кассета лежит в конверте из плотной коричневой бумаги. Славные штучки придумывает фирма «Филипс» и качество звука отменное. Голос, судя по акценту, принадлежит хорошо подвыпившему мужику из самого сердца России. «…да ты че, не знаешь? Счас. Во. Значит, когда Андропов помер, кто-то стал ворнякать — хватит этих арабов на холяву кормить. Да… Во, тогда и подключили Велигурова. О, стой… Вот счас, скажи, грабят в Европе музеи? На… А тогда… И правильно… Давай… Будь здоров… Да, Велигуров и этот… Ясень… Арафат… В… общем, арабы давали… это… из музеев… А Велигуров им… только между нами… ну, сам понимаешь…» Динамик зашипел и я отключил диктофон. А вот и венец поисков Игоря Бойко.
Совершенно секретно Особой важности ОСОБАЯ ПАПКА П 185-49 ЛИЧНО Т.т. Устинову, Чебрикову — все; Демичеву — п.п. 2в, 4; Сергейчуку — п. 3 Гарбузову — п.4 /сокращенно/. Выписка из протокола 185 заседания Политбюро ЦК КПСС от 27 ноября 1984 года. Вопрос Министерства обороны и Комитета государственной безопасности СССР. 1. Согласиться с предложениями Министерства обороны и Комитета государственной безопасности СССР, изложенными в записке от 26 ноября 1984 г. 2. Поручить КГБ СССР: а/ информировать руководство Демократического Фронта Освобождения Палестины /ДФОП/ о принципиальном согласии Советской стороны поставить ДФОП специмущество на сумму 15 миллионов рублей в обмен на коллекцию памятников Древнего Мира; б/ принимать от ДФОП заявки на поставку специмущества в пределах названной суммы…
Что касается остальных мероприятий, связанных с таким товарообменом, меня они интересовали гораздо меньше. Потому что все свое внимание я сосредоточил на сделанной от руки надписи в углу последней бумаги, складывающей всю эту мозаику в четкую картину «Поручить исп. т. Велигурову» совсем рядом с резолюцией «Оз», подписанной генсеком Черненко. Этот верный ленинец освятил своей подписью сделку: террористы получали оружие в обмен на украденные произведения искусства. Генерал Велигуров был очень осторожным человеком, но как бы то ни было впервые за много лет своей беззаветной коллекционной деятельности он решился на независимую экспертизу по поводу стоимости своего обширного собрания. И хотя эксперт даже не знал, чью коллекцию он оценивает, это не помешало ему ровно через три дня после получения щедрого гонорара за свои труды попасть под колесо грузовика. А Леонарду — узнать об этой уникальной коллекции, получить копию описи и без особого труда вычислить, кому она принадлежит. Самостоятельно идти в атаку на Велигурова дедушка не решился, по-видимому, из-за большого уважения к его погонам. А может и по другой, более важной причине, например, непонятного для меня стремления умереть в собственной постели. Ну, не понимаю я, какая разница, где умирать, гораздо важнее — за что. Поэтому готов рискнуть ради коллекции Велигурова, знаю, чего она стоит, хотя и бесценна. Плюс, конечно, как успел заметить чертов Рябов, самолюбие, которое тоже чего-то стоит. Я еще раз помянул Рябова, когда молчаливый Саша погнал «Волгу» по утреннему шоссе. В хвост сходу пристроился «Жигули», в котором сидели гвардейцы моего коммерческого директора, и я сразу понял, что Рябов, как всегда, знает гораздо больше, чем докладывает своему непосредственному руководителю.
Последние комментарии
3 часов 50 минут назад
3 часов 58 минут назад
4 часов 8 минут назад
4 часов 13 минут назад
5 часов 42 минут назад
5 часов 45 минут назад